«Десант на Эльтиген»

Бросок через пролив

Было это 25 сентября 1943 года. Я получил телефонограмму из штаба фронта: прибыть к генералу армии И. Е. Петрову. Первая встреча с командующим фронтом волновала. От товарищей я слышал о генерале много хорошего. Говорили, что это человек не только обширных военных познаний, опыта, но и большой души. Я не знал, по какому поводу он вызывает меня, командира 318-й дивизии, которая после боев за Новороссийск и Анапу была выведена в резерв фронта.

На командном пункте в лесу близ станицы Крымской дежурный провел меня в палатку командующего. Над рабочей картой, лежавшей на большом столе, склонился полный, высокий генерал, с чисто выбритой головой и рыжими, опущенными вниз усами. Увидев меня, он выпрямился во весь рост, поправил пенсне и широко шагнул навстречу:

— А, товарищ Гладков! Так быстро доехали?

Я объяснил, что дорога прекрасная, сто километров ехал всего два часа.

Генерал любезно предложил сесть и сам сел рядом, окинув меня взглядом добрых серых глаз. Голова его слегка подергивалась: последствие давней контузии.

Командующий хорошо отозвался о действиях нашей дивизии при освобождении Новороссийска и Анапы.

— Звание «Новороссийская» ей не зря присвоено, товарищ Гладков. Это имя должно стать гордостью всех солдат и офицеров. Постарайтесь правительственные награды, как получите, вручить в торжественной обстановке.

Затем И. Е. Петров перевел разговор на славную историю Малой земли, и я сразу насторожился, почувствовав: речь пойдет о главном!

"Малой землей" тогда называли плацдарм на берегу моря, у подножия горы Мысхако, в пригороде Новороссийска, захваченный в феврале 1943 года нашими частями. Черноморская группа войск Закавказского фронта, взаимодействуя с флотом, высадила тут дерзкий десант. Семь месяцев существовала Малая земля, впоследствии сыгравшая большую роль при освобождении города.

Борьба за плацдарм проходила у меня на глазах: я служил там в должности начальника штаба дивизии. Противник занимал все господствующие высоты и держал нас под невыносимым огнем. Поэтому нам пришлось тогда много заниматься фортификационными работами. Вот там-то мы и оценили в полной мере значение траншей и ходов сообщения. Вся Малая земля была изрыта. Открыто по ней не ходил никто. Неоднократно немцы хотели сбросить нас в море, расколоть плацдарм на части. Не вышло. Десантники удержались до конца и отсюда штурмовали в сентябре 1943 года Новороссийск. Малая земля научила нас многому: познакомила с приемами, которые враг применяет против десантов, развила своеобразное чутье, помогающее разгадывать замыслы противника.

— Высадка десанта, — говорил командующий, — дело сложное. Оно требует от солдат и командиров особого мужества, инициативы, стойкости, готовности к любым случайностям. Вы это сами знаете по опыту Малой земли. Не хочу скрывать от вас: после овладения Таманским полуостровом нам придется форсировать Керченский пролив. К этому мы должны готовиться уже сейчас. Пролив — большое препятствие, преодоление его будет стоить немалых усилий.

— Буду рад, если доверите эту почетную задачу нашей дивизии.

— Ваш тридцать девятый полк, — продолжал генерал, — вместе с частями морской пехоты участвовал в форсировании Цемесской бухты. Вот вам костяк будущего десанта в Крым. Используйте солдат этого полка в качестве инструкторов. Добивайтесь, чтобы люди не боялись воды, приучайте к самостоятельным действиям, поощряйте инициативу, воспитывайте у бойцов упорство и стойкость.

В заключение командующий предупредил: о нашем разговоре — никому ни слова. Все это пока предварительная наметка. С командующими армиями и на Военном совете вопрос о десанте еще не решался. Прощаясь, И. Е. Петров сказал:

— Ну, желаю вам, Василий Федорович, успехов и здоровья. Здоровье в таком деле играет не последнюю роль, тут потребуется такая выносливость… Передавайте привет славным новороссийцам!

Много дум вызвала встреча с генералом Петровым... Конечно, взволновало доверие командующего. Петров ведь знал, что я всего неделю назад принял триста восемнадцатую, мне еще нужно вживаться в коллектив, "брать его в руки", на что генерал своими советами и нацеливал. Но самое большое впечатление оставила у меня в душе та часть беседы, которая касалась самой нашей дивизии. Несомненно, Петров верил, что она способна на такое трудное дело, как десант в Крым, и пояснил почему, назвав ее людей емким словом «новороссийцы».

Действительно, героическая борьба за Новороссийск стала для нашего боевого коллектива школой мужества, стойкости, воинской дерзости.

Развернутая летом 1942 года на базе 78-й бригады и 165-го запасного стрелкового полка, ведших в то время тяжелые бои в районе Красного Лимана, 318-я дивизия той же осенью встала на восточной окраине Новороссийска и приняла на себя основной удар вражеских войск, рвавшихся на Черноморское побережье Кавказа.

Год оборонялась 318-я дивизия на восточной окраине Новороссийска и ни шагу не отступила назад. Левый берег Цемесской бухты прочно находился в наших руках, и ни одно фашистское судно не могло зайти в Новороссийский порт.

Сводки Совинформбюро были тогда тяжелыми: противник овладел Моздоком, Нальчиком, рвался к Орджоникидзе и Грозному. А дивизия продолжала отбивать атаки врага на окраине Новороссийска, связывая и перемалывая его силы. В ожесточенной борьбе шли дни, недели, месяцы… После окружения армии Паулюса и сталинградской победы наступили радостные дни и для войск, самоотверженно державших на запоре ворота на Кавказ. 3 января 1943 года перешла в наступление Северная группа войск Закавказского фронта, а шестнадцатого — Черноморская группа; 4 февраля в пригороде Новороссийска — Станичке — был высажен десант и захвачен тот самый плацдарм, который получил название Малой земли.

В боевой деятельности войск, участвовавших в боях за Новороссийск, была важная особенность: они сражались на морском побережье во взаимодействии с моряками, в тесной боевой дружбе с ними осуществляли смелые десанты. И пехота, и моряки многому друг у друга научились, это помогало им в боях.

Под мощными ударами наших войск вражеские части отходили на Таманский полуостров, чтобы укрыться на заранее подготовленном сильно укрепленном рубеже — так называемой Голубой линии, протянувшейся от Азовского моря до восточной окраины Новороссийска.

Пришла пора взломать этот рубеж. 10 сентября началась Новороссийская наступательная операция Северо-Кавказского фронта. Главный удар наносила 18-я армия во взаимодействии с Черноморским флотом. Новороссийск было решено взять комбинированным ударом с моря и с суши. Войска приступали к штурму глубокой ночью одновременно с трех сторон. Были созданы три ударные группы — восточная сухопутная, западная сухопутная и морская десантная (высаживались три десанта в Новороссийский порт). Наша 318-я дивизия двумя полками прорывала главную полосу противника на восточной окраине города, а один полк шел десантом.

В ночь на 10 сентября 39-й полк подполковника Каданчика, высадившийся с кораблей, захватил берег бухты в районе электростанции и цементного завода «Пролетарий». Весь день гитлеровцы старались сбросить десантников в море, но они выстояли, а в ночь на одиннадцатое на плацдарме высадился второй полк дивизии — 37-й. Десантники понесли тяжелую утрату — погиб подполковник Каданчик: он с радистом поднялся на колокольню, чтобы наблюдать за ходом боя, и был убит прямым попаданием вражеского снаряда. Полк глубоко переживал гибель любимого командира и поклялся увековечить его память новыми славными боевыми делами.

С утра 13 сентября была прорвана вражеская оборона на восточной окраине, и десант дивизии соединился с наступающими войсками. В прорыв вошли 55-я гвардейская дивизия и 5-я танковая бригада.

Шесть суток не прекращались жаркие бои. Утром 16 сентября с основными силами 18-й армии встретились войска, наступавшие с Малой земли; с ними тогда был и автор этих строк. Какая это была счастливая встреча!..

Новороссийск был освобожден. Закончились 365 суток борьбы на его восточной окраине и 225 дней и ночей героической обороны на Малой земле.

Вот в каких боевых делах закалялись люди 318-й дивизии, получившей почетное наименование Новороссийской. К тому времени, когда я принял дивизию, в ней уже насчитывалось более двух тысяч орденоносцев. Я сразу же почувствовал, какое это гибкое, организованное и легко откликающееся на волю командира соединение!

Для меня, только что пережившего все радости и хлопоты, связанные с завершением борьбы на Малой земле, это назначение было неожиданным. Командующий 18-й армией генерал-лейтенант К. Н. Леселидзе 18 сентября вызвал меня к себе на КП. Он рассказал, что бывший комдив полковник Вруцкий был тяжело ранен еще 11 сентября.

— Мы хотели тогда же вас вытребовать с Малой земли, но решили подождать до воссоединения. А теперь — поезжайте, командуйте!..

У начальника штаба армии генерала Н. О. Павловского ознакомился с задачей дивизии, поглядел на карте, где она воюет, — и в путь.

Машина промчалась по улицам истерзанного Новороссийска. Тяжело было видеть эти руины… А каким красивым был он раньше, этот город боевой и революционной славы!

Знакомиться с дивизией пришлось в бою. К вечеру 19 сентября она овладела перевалом Волчьи Ворота, достигла станицы Раевской, но дальше продвинуться не могла из-за сильного огня противника. Ночью мы с начальником штаба полковником Бушиным разработали новый план: с утра обойти Раевскую с северо-запада и наступать на станицу Анапскую и город Анапа.

Я связался с левым соседом — командиром 55-й гвардейской дивизии генералом Аршинцевым. Согласовали совместные действия, установили время начала атаки. Решение доложили командарму. Получили от Леселидзе «добро».

Утром, после артналета, дивизия атаковала (в первом эшелоне — 37-й и 39-й полки, во втором — 31-й полк). Противник начал отходить, и наши части перешли в энергичное преследование. Перед станицей Анапской продвижение замедлилось враг встретил сильным артиллерийским и пулеметным огнем.

Я подъехал в 39-й полк. Его тогда вел в бой начальник штаба полка Ковешников, совсем молодой офицер в звании майора. Я сразу почувствовал симпатию к нему — хорошо, грамотно, с железным упорством вел он свой полк!

— Не задерживайтесь, врывайтесь в Анапскую на плечах противника!

Адъютанта послал к командиру 37-го полка Блбуляну, чтобы тот атаковал вместе с Ковешниковым.

Полки дружно ринулись вперед и ворвались в станицу. Завязался уличный бой. Мне было видно, с какой инициативой и дерзкой хваткой воюют люди. Вспоминаю с удовольствием такой случай. Офицер 2-го батальона 39-го полка старший лейтенант Галкин с группой бойцов, маскируясь камышами, росшими вдоль речки, зашел в тыл гитлеровцам. Рядовой Быхчинов первым ворвался на НП командира вражеской минометной батареи, заставил немецкого офицера поднять руки, а бойцы сержанта Коротенко тем временем захватили минометы и открыли из них огонь по фашистам.

Начальник оперативного отделения подполковник Челов быстро организовал на северо-восточной окраине Анапской наблюдательный пункт. Отсюда хорошо просматривались подступы к Анапе. У меня уже была связь со всеми своими частями и с соседями. Звоню генералу Аршинцеву, спрашиваю, как дела. Он отвечает, что туговато, враг упорно сопротивляется на восточной окраине.

— А вы второй эшелон не вводили?

— Нет еще, но думаю…

— Давайте вместе ударим. Я с левого фланга, а вы — с правого.

— Прекрасная идея, только атаковать нужно одновременно.

— Часа хватит на подготовку?

— Хватит. Наносим удар в 18.00!

Так и было сделано. В назначенный час громкое "ура!" прокатилось по фронту. Наш 31-й полк ринулся на северо-западную окраину Анапы. С другого фланга атаковали части соседа. К утру 21 сентября Анапа была полностью очищена от фашистских захватчиков.

Впервые за полтора года тяжелых боев дивизия получила отдых. Бойцы моются, приводят в порядок обмундирование. Ждем нового пополнения. И никто, кроме комдива, еще не знает, что дивизии предстоит труднейшее испытание, что командующий фронтом избрал для броска через Керченский пролив именно наше соединение.

Вернулся я от командующего фронтом поздно вечером. Меня ждали начальник штаба дивизии П. Ф. Бушин и заместитель командира дивизии В. Н. Ивакин. Им не терпелось узнать, что нового я привез из штаба фронта. Только мы собрались вместе поужинать, как в комнату вошел незнакомый полковник, рослый, с открытым, простым лицом. Доложил:

— Полковник Копылов Михаил Васильевич. Прибыл на должность начальника политотдела дивизии.

За ужином состоялось первое знакомство, Копылов коротко рассказал о себе. Волжанин. Бедняцкий сын. В юности работал трактористом. Потом два года на действительной службе в Красной Армии, где его приняли в партию. Отслужив, учился в автомобильном техникуме, а с 1938 года — партийный работник: инструктор, секретарь райкома, секретарь окружного комитета партии. В первые дни войны стал начальником политотдела стрелковой бригады.

— А теперь вот прибыл к вам…

Я слушал и думал: "Кого-то судьба послала мне боевым товарищем накануне такой ответственной операции?"

Настоящего человека послала!

Михаил Васильевич Копылов легко вошел в жизнь Новороссийской дивизии и очень скоро стал в ней своим.

Зазвонил телефон. Бушин подошел к аппарату и, вернувшись, сказал начальнику политотдела:

— У вас, полковник, легкая рука. Не успели прибыть, а вслед за вами новое пополнение. Более тысячи солдат. Теперь укомплектованность рот дойдет до семидесяти человек.

Торжественно проходило вручение правительственных наград. Каждый полк выстраивался под боевым Знаменем. Один за другим офицеры и солдаты подходили к столу, чтобы получить ордена, или медали. Имена награжденных к тому времени знали все: политотдел, партийные и комсомольские организации многое сделали, чтобы каждый подвиг стал достоянием всей дивизии. Новый начальник политотдела, организовавший эту работу, не уставал повторять:

— Смотрите, какие замечательные люди, впору о каждом листовку выпускать!

После вручения наград в 39-м полку я встретил знакомого разведчика с Малой земли.

— Швайницкий, вы-то как сюда попали?

— А помните, товарищ комдив, меня тогда ранило на Малой земле?

— Как же, помню, в ногу…

— Точно так. Пролежал месяца четыре. А из госпиталя направили в эту дивизию, и на второй день уже был в десанте.

— Он молодец, — сказал подошедший Ковешников. — Мы тогда еще не успели закрепиться на плацдарме, а уже «языка» заполучили. Это Швайницкий притащил его.

Я попросил солдата рассказать, как это ему удалось. Тот пожал плечами:

— Да все очень просто, товарищ полковник. Спрыгнули мы с катера. Берег крутой. Скользкий. Замешкались ребята. А немец ударил из пулеметов и минометов. Вижу — кое-кто из наших залег. А я еще по Малой земле знаю — нельзя на берегу мешкать. Рви вперед, выходи из пристрелянной зоны! Кричу: "За мной!" Рядом оказался Рыбкин, наш разведчик. Мы с ним первыми перебежали улицу. Уже вне зоны обстрела огляделись. Недалеко дзот, из него строчит немецкий пулемет.

Дал по амбразуре очередь. Пулемет замолк. К нам начали подбегать солдаты нашей роты. А мы с Рыбкиным — дальше. Глядим — два немца. Один устанавливает мины на дороге, второй наблюдает. Говорю Рыбкину: дай очередь по наблюдателю, а я схвачу сапера. Так было и сделано. Сапера я свалил. Связали ему руки — был фриц, вышел «язык»…

Слушали Швайницкого, затаив дыхание. Для новобранцев его рассказ был как бы открытием нового мира — того мужественного солдатского мира, в котором им предстояло освоиться и показать, на что сами способны.

— Хороши у вас в полку разведчики, — сказал я Ковешникову.

— Не только разведчики, — улыбнулся майор. — Вот сержант Журавлев, пулеметчик, тоже отличился в Новороссийске. Катер не смог подойти к берегу, попрыгали солдаты — только головы торчат над водой. А у Журавлева «максим», на вытянутых руках его не удержишь. Тогда сержант снял со станка тело пулемета, взял коробку с лентой и — за борт. Выкарабкался на берег. Кругом стрельба. И тут увидел невысокую каменную стену. Она ему заменила станок: положил на нее ствол, вставил ленту и открыл огонь. Вовремя! Гитлеровцы как раз в контратаку бросились.

— И сколько же вы их уложили?

— Не знаю, некогда было считать.

Да, было что вспомнить боевым друзьям. Вспомнили, как Туликов захватил дом, а немцам удалось его взвод выбить на второй этаж. На выручку пришел взвод Топольникова. Сержант этого взвода Исмагулов, взяв восемь гранат, подполз к окнам и забросал гитлеровцев. Не успел дым рассеяться, на уцелевших гитлеровцев кинулись сверху бойцы Туликова. Так дрались за каждый дом.

Чем больше мы работали с людьми, тем глубже раскрывались перед нами лучшие качества нашего солдата — отвага, смекалка, находчивость, чувство товарищества. С такими бойцами можно идти и в огонь и в воду.

К 9 октября советские войска очистили от противника Таманский полуостров и вышли к берегам Керченского пролива. Теперь ставилась задача форсировать эту водную преграду и ворваться в Крым.

Откуда начать бросок? Удобным трамплином была коса Чушка, узкую полоску которой от керченского берега отделяло всего пять километров воды. Но коса эта, голая, открытая, просматривалась противником. Гитлеровцы ожидали нападения именно с Чушки.

А наше командование учитывало, что в создавшейся ситуации главное — скрыть от противника места предстоящей высадки десанта.

Меня вызвали в штаб армии. Генерал Леселидзе, знакомя с замыслом фронтовой операции, объяснил, что соседняя 56-я армия форсирует пролив северо-восточнее Керчи, в районе полуострова Еникале, а наша 18-я армия — южнее Керчи.

— Начинает операцию ваша дивизия, товарищ Гладков, — говорил командарм, подходя со мной к карте. — Вы должны погрузиться на суда вот тут, у причалов Таманского полуострова, преодолеть тридцать пять километров водного пространства и захватить плацдарм.

На карте командарма было очерчено место, где предполагалось высадить наш десант. Это был участок крымского берега в двадцати километрах на юг от Керчи. Здесь между озерами Чурбашское и Тобечикское прибрежные высоты подходят близко к морю, и у их отрогов на низком песчаном берегу растянулся цепочкой рыбацкий поселок Эльтиген. Несколько севернее его — Камыш-Бурун, порт, в котором базировались боевые корабли противника, а южнее — поселок когда-то богатой коммуны «Инициатива».

Высадку десанта, снабжение его боеприпасами и вывоз раненых с плацдарма обеспечивает Черноморский флот. Командиром высадки назначен контр-адмирал Г. Н. Холостяков. Для десантирования выделяется до ста тридцати судов. Все плавсредства разбиваются на шесть десантных отрядов — по два на полк.

Огневую поддержку осуществляет с восточного берега (ширина пролива здесь 20 километров) артиллерия 18-й армии под командованием генерала Г. С. Кариофилли и Новороссийской военно-морской базы (командующий береговой артиллерией полковник М. С. Малахов). Авиационное обеспечение десанта возлагается на воздушную армию генерала Вершинина и авиацию Черноморского флота генерала Ермаченкова. При командире дивизии будут представители от артиллерии и авиации.

Мы тренировались и днем и ночью. Нам было известно, что противник сильно укрепил берега Керченского полуострова, а в проливе поставил мощные минные заграждения. Мы создали макет вражеских укреплений района Эльтигена. Бывалые десантники учили здесь солдат. На кораблях выходили в море, бросались в воду, штурмовали берег. За подготовкой дивизии следили командарм и командующий фронтом.

Большая работа была проведена политотделом 18-й армии, который тогда возглавлял Леонид Ильич Брежнев. Вдумчиво расставлялись партийные силы. Проводились партийные и комсомольские собрания, читались лекции. Коммунисты - ветераны дивизии организовывали передачу молодым солдатам боевого опыта бывалых десантников. Были разработаны памятки о действиях бойца во время перехода морем, при штурме берега, в борьбе за плацдарм…

В разгар учений мы узнали, что с офицерами десанта будет беседовать маршал С. К. Тимошенко. На рассвете к нам приехал генерал И. Е. Петров. Прошел по берегу, посмотрел, как идут тренировки. Похвалил солдат:

— Лихо атакуете. Давайте так же действовать на том берегу.

Командующий фронтом сел на камень, обросший мхом, прислушиваясь к рокоту прибоя.

— Шумит волна, шумит… Сколько тут, в этих местах, мертвых немцев плавает? Привирают фашисты, что им удалось вывести с Тамани все их войска… Эх, Тамань! Кто здесь только не воевал? Греки, гунны, хазары, монголы, турки. Белогвардейцев мы тут били, а теперь вот и гитлеровцев приходится колотить.

— Да, тут каждый камень напоминает о войнах. Я смотрю на ваш орден Суворова, товарищ генерал, и вспоминаю — ведь и Суворов тут воевал.

— Вон, видите ту высоту? — Петров показал рукой.

— Вижу.

— Это и есть Фанагория, та самая знаменитая суворовская Фанагория, последняя крепость на кубанской земле. Суворов немало потрудился тут со своим кубанским полком — целых пять лет!

Мы подошли к группе солдат.

— Как идут занятия, товарищи? — спросил Петров. — Трудновато действовать ночью?

— Никак нет, товарищ командующий! — ответил сержант Толстов. — Мы помним слова Суворова, что тяжело в ученье — легко в бою.

— Да тут все орденоносцы! Вы за что получили этот орден? — обращаясь к Толстову, спросил генерал.

— За Новороссийск.

— Он бронебойщик у нас. На плацдарме в районе электростанции своим ПТР разбил в доте два пулемета, — сказал командир роты Мирошник.

— Что ж, товарищ сержант, и в дальнейшем желаю успеха…

Люди обступили командующего. Чувствовалось, что генерал душой отдыхает в этом тесном солдатском кругу.

Потом мы поехали на встречу с маршалом. Офицеры уселись в автобус. Меня командующий пригласил в свою машину. Шофер осторожно объезжал свежие воронки. На обочинах дороги — исковерканные немецкие пушки и танки.

— О чем задумались, Василий Федорович?

— Мои мысли на той стороне пролива, товарищ командующий.

— Уверен, что у вас все будет хорошо. Конечно, задуманный план чрезвычайно труден. Главная беда, что сосредоточение наших войск в Тамани от немцев не замаскируешь. Но вот направление и места высадки можно скрыть. Это в наших возможностях. А ваше дело вцепиться в крымский берег и держаться… Ага, мы уже в городе, — прервал Петров сам себя и указал шоферу: — Давайте-ка по этой улице.

Маленький городок Тамань уже снова выглядит мирно, прихорашиваются уцелевшие домики с черепичными и камышовыми крышами. И вдруг брызнувшее из-за тучи солнце ярко высветило появившуюся перед нашими взорами бронзовую фигуру гордого запорожского казака, поднятую на каменный пьедестал.

— Выйдем на минуту… Ого! Да тут еще есть любители старины…

За памятник скрылись две фигуры в морских кителях.

— Что прячетесь, молодые люди? А ну-ка, выходите, — улыбаясь, сказал Петров.

Те подошли, четко отдали честь.

— Капитан третьего ранга Сипягин.

— Главстаршина Галина Петрова.

Командующий, здороваясь с ними за руку, спросил девушку:

— Оба мы с вами Петровы, случаем не родственники?

— Очень хотелось бы иметь такого родственника, — смело ответила главстаршина.

— Ну… Вот уже и льстите старику. Вы откуда родом?

— Из Новороссийска, товарищ командующий.

— Нет, я из других краев… А знаете, кто этот дядька? — Он указал на памятник.

— Наказной атаман войска запорожского Головатый Антон.

— Лихо, лихо… Вижу, что дружны с историей.

— Я люблю историю и морской флот.

— Чем же вас флот прельстил?

— Люди на море смелые, бесстрашные. Моя мечта попасть к морякам-десантникам… Правда, товарищ командующий, это моя самая большая сейчас мечта.

— Боевая девушка, как я погляжу.

— Нет, хочу быть боевой, если бы вы знали, как хочу этого.

На крымском берегу послышались взрывы и орудийные выстрелы. Петров взглянул на пролив.

— Немцы укрепляют Камыш-Бурунский участок, товарищ командующий, — сказал Сипягин.

— Откуда вам это известно?

— Вчера мы на двух катерах прощупывали тот берег и еле унесли ноги… Немцы укрепляют берег и ведут артпристрелку по проливу. Это точно.

— Буду иметь в виду, а пока, товарищи, любуйтесь этим памятником. И слова-то на нем какие высечены: "В Тамани жити — вирно служити. Границу держати, хлиба робити, а хто прийде з чужих — як ворога бити…" Однако хватит любоваться историей, поехали, Василий Федорович, а то опоздаем.

В небольшом саду расставили скамейки, стол, покрытый кумачом. Офицеры при орденах, подтянутые, взволнованные. Здесь и армейцы, и моряки. Появились маршал Тимошенко, генерал Леселидзе, адмирал Владимирский, генерал Колонин, полковник Брежнев.

— Садитесь, товарищи. — Тимошенко оглядел собравшихся. — Я только что по прямому проводу говорил с генералом Толбухиным. Он мне сказал, что сегодня ночью войска Четвертого Украинского фронта войдут в Крым. Мощная вражеская группировка на полуострове окажется отрезанной. Задача Северо-Кавказского фронта — атаковать Крым с востока, через Керченский пролив. Ваш десант будет первой ласточкой в Крыму. — Маршал умолк на минуту и тихо продолжал: — Я помню далекие дни двадцатого года, когда мы штурмовали Сиваш. Мы переходили его вброд. Дул сильный, холодный ветер. Врангелевцы поливали нас из пулеметов, били снарядами, слепили прожекторами. А наши красные бойцы шли!.. Какая сила вела нас тогда вперед? Сила Октябрьской революции, большевистская воля. Партия и Ленин призывали к освобождению Крыма. Фрунзе приказал штурмом взять Перекоп. И мы его взяли, освободили Крым. Думаю, что и вы в нынешней борьбе за освобождение Крыма покажете и героизм, и мастерство и снова прославите нашу армию.

Потом выступил Петров. Он сказал, что Военный совет фронта надеется на славных воинов-новороссийцев.

— На вас возложена трудная и почетная задача — мы вам первым поручаем форсирование Керченского пролива. Все, что зависело от командования, мы сделали. Вас ждет Крым и победа.

Маршал обращался то к одному, то к другому офицеру, интересуясь, хорошо ли тот усвоил свою задачу.

Вот поднялся командир роты 37-го полка старший лейтенант Калинин. Докладывает: в роте 98 человек, из них коммунистов тринадцать, комсомольцев двадцать восемь. Люди прошли усиленные тренировки, хорошо усвоили свои обязанности в десанте. Рота обеспечена всем необходимым. Она должна форсировать пролив на катере № 028 и захватить берег в центре поселка Эльтиген. Рота готова выполнить боевое задание.

Доклад понравился маршалу. Здесь же он приказал досрочно представить командира роты Калинина к званию «капитан». Это произвело большое впечатление.

Тимошенко и Петров беседовали с комбатами, командирами рот и взводов. Они интересовались всем — выучкой людей, запасом патронов, гранат, продовольствия, санитарным обеспечением. Задавали вопросы:

— Что предпримете, если при подходе враг встретит мощным огнем?

— Что будете делать, оказавшись вдруг в окружении?

В заключение маршал сказал, что доволен работой офицеров и уверен, что дивизия хорошо подготовлена к операции.

После совещания по предложению Петрова командиры полков и морских отрядов задержались, чтобы еще раз увязать общие вопросы. Мы с контр-адмиралом Холостяковым разъяснили им порядок действий. Договорились, что 39-й полк с батальоном морской пехоты Белякова погружается на суда в Таманском порту; командиры морских отрядов Гнатенко и Трофимов.

37-й полк грузится на пристани Кротково; морскими отрядами командуют Сипягин и Бондаренко. 31-й полк с батальоном морской пехоты Григорьева отправляется с пристани Соляное; командиры морских отрядов Глухов и Жидко.

Начало посадки в восемнадцать часов. Форсирование пролива все отряды начинают в двадцать четыре часа.

За пятнадцать минут до подхода судов к берегу дается сигнал на вызов огня артиллерии.

Холостяков потребовал от командиров морских отрядов тщательно изучить все наши расчеты и точно следовать им. Он заключил так:

— Шторм ли, огонь ли врага, но пока штурвал в руках — веди корабль к цели, веди с толком, помни, кого везешь — десантников!

Сипягин, Гнатенко, Глухов заявили, что моряки не подведут своих боевых друзей. Это говорили опытные командиры, они не раз водили свои корабли с десантами.

Командиры полков и морских отрядов совместно углубились в свои расчеты, а мы с контр-адмиралом присоединялись то к одной, то к другой группе, помогая уточнять и увязывать все до тонкости.

— Василий Федорович, — спросил Холостяков, — вы уже познакомились с нашими батальонами морской пехоты? Какое ваше мнение?

— Хорошие хлопцы. Беляков подчинен тридцать девятому полку, они старые друзья, а Григорьев — тридцать первому.

— Спасибо за оценку, товарищ командир дивизии, — сказал Беляков, скупо улыбаясь.

— Я буду рад подтвердить ее на том берегу!

На море уже несколько суток бушевал шторм. Нас с Копыловым тянуло к берегу: когда же утихомирится эта чертова вода! С высотки была видна двадцатикилометровая ширь пролива.

— …Сколько лет союзники возятся у Ламанша? — думая о своем, спросил Копылов.

— Им пролив нужен, чтобы поканителиться, а нам канителиться не резон, — ответил ему я.

— Да, нам нельзя терять времени, — откликнулся Михаил Васильевич. Он отвернулся от моря, от редких порывов северного ветра, от грязных волн, обрушивавшихся на берег.

Мы помолчали.

— Командиров частей собираете в два часа? — спросил Копылов. — Организовать бы для них обед. Дружеский, семейный. Пусть поговорят, поглядят в глаза друг другу.

Я уже думал об этом и отдал соответствующие распоряжения начальнику АХЧ Гаврилову. Старший лейтенант заверил: "Все будет не хуже, чем в «Метрополе», товарищ полковник!" Сам я с волнением ожидал эту товарищескую встречу. Хотелось именно "посмотреть в глаза друг другу", еще раз удостовериться в сплоченности офицерского костяка дивизии, настроиться на общий лад.

Большинство командиров впервые шли в десант. Через несколько часов море разъединит нас, может быть, разбросает, оставит на время без связи, пока дивизия снова не соберется в кулак на том берегу. В такие моменты особенно необходима непоколебимая уверенность в товарищах по оружию.

По крутому берегу недалеко от пристани Кроткова тянулись старинные лабазы и склады. В просторном подвале одного из них разместился штаб дивизии. Здесь и собрались командиры частей. Поработали над картой, уточнили сигналы, окончательно договорились о расстановке людей. Для удобства управления во время захвата плацдарма штаб дивизии разделился на три оперативные группы. Первая из них во главе с начальником штаба полковником Бушиным отправлялась с 39-м полком на правый, ближайший к Керчи, фланг. С 31-м полком, который должен действовать слева, шла группа заместителя командира дивизии полковника Ивакина. С 37-м полком, нацеленным непосредственно на Эльтиген, пойду я с несколькими штабными офицерами. (На самом деле нумерация полков была иная: «1331», «1337», «1339», но мы для удобства называли их только по двум последним цифрам.)

Совещание близилось к концу. Зашел старший лейтенант Гаврилов и несколько торжественно доложил: "Товарищ командир дивизии, обед готов!" По его голосу и улыбке, которую он старался погасить и не мог, я понял, что все в порядке.

— Прошу, товарищи, к столу, — пригласил я офицеров. — Чем богаты, тем и рады. Давайте пообедаем сегодня все вместе. Последний раз на таманском берегу. Завтракать будем на крымской земле.

Гаврилов постарался. Были даже какие-то цветы. Было даже шампанское.

— Да, Гаврилов достоин всяческой похвалы! Если теперь чего не хватает для полного торжества, так это твоих стихов, Борис Федорович, — басил Ивакин, обращаясь к инженеру Модину.

— Стихи полагаются победителям. Завтра будешь их требовать по праву!

С удовольствием оглядывал я собравшихся. Цвет командного состава дивизии. Все молодые: от 24 до 35 лет. Один лишь командир 37-го полка подполковник Блбулян выделялся своей сединой. Ему шел пятый десяток, почти половину своей жизни он отдал службе в Красной Армии. Это был опытный офицер, большевик с двадцатого года. Горячий темперамент южанина у него вполне уживался с рассчитанным хладнокровием, столь важным для военачальника. Недаром Григорию Дарговичу поручено ответственейшее дело — захват самого поселка Эльтиген. Весь его облик говорил о мужестве, выносливости. Рядом с осанистой фигурой Блбуляна даже инженер-подполковник Модин казался хрупким, несмотря на свой высокий рост и широкие плечи.

Борис Федорович Модин заслужил любовь и штабных работников, и людей в полках за мастерство, за то, что умел учить солдат. Притягивал он к себе добрым нравом, веселым словом и песней, без которых в окопах порой жизнь была бы не в жизнь. Наконец, за нашим инженером упрочилась и слава дивизионного поэта. Я всматривался в его красивое лицо под шапкой русых волос и думал: "Вот кому будет работы на плацдарме!.." Предстояло за несколько часов повернуть на 180 градусов всю линию немецких оборонительных сооружений, повернуть их против врага и удержать во что бы то ни стало.

Около Модина сидел полковник Ширяев, командир 31-го полка, знающий и бесстрашный офицер. Было известно, что он гордится участием своего полка в десанте на Керченский полуостров. Но никому из сидевших за столом не дано было знать, что они видят полковника в последний раз. Он что-то весело рассказывал Николаю Михайловичу Челову, начальнику оперативного отделения штаба дивизии, и завладел не только его вниманием. С улыбкой прислушивался к звонкому голосу Ширяева майор Ковешников.

На первый взгляд Дмитрий Степанович Ковешников, с его коренастой, небольшого роста фигурой, не производил особого впечатления. Просто добродушный человек, с милой, располагающей улыбкой, спокойным взглядом карих глаз. А в сущности это был железный, несгибаемый человек. Об исключительной храбрости майора даже самые отчаянные люди говорили с уважением. Корреспондент армейской газеты Сергей Борзенко писал, что в боях под Новороссийском Ковешников дважды побывал на том свете. Дмитрий Степанович, образованный офицер, хотел учиться и умел учиться на войне, тактическим искусством владел превосходно, и в организации ближнего боя у него навряд ли нашлось бы много соперников. Я очень полюбил этого молодого офицера и, прикидывая в уме различные варианты течения боя за плацдарм, думал: "Если Ковешников зацепится, его никто не сбросит в море, он выстоит, пока не будет развит успех".

Должен упомянуть еще об одном офицере — полковнике Новикове, назначенном к нам накануне десанта командующим артиллерией. У нас он пока был новичком, но уже прочно вошел в офицерскую семью. Отзывы о нем были неплохие. За то короткое время, что отвела нам жизнь для совместной работы, они полностью подтвердились. В моей памяти полковник Новиков навсегда остался образцом выполнения воинского долга.

Такими были люди, которые через несколько часов должны были повести солдат 318-й дивизии на штурм бушующего пролива, а затем эльтигенских высот.

Погрузка десантных отрядов была назначена на вечер. Часам к четырем штаб опустел. Мы остались вдвоем с ординарцем Байбубиновым. У него было трудное казахское имя. В штабе все попросту звали его Иваном. Он был большой души и чистого сердца человек, настоящий комсомолец. Храбрый, скромный и безукоризненно честный. У него всегда все горело в руках. Но на этот раз он медленно, как бы нехотя, укладывал свой вещевой мешок.

— Ты что, Иван, такой сегодня грустный? Жалко расставаться с Таманью?

— Нет, товарищ полковник. Тамань не жалко. Мать жалко. Завтра матери исполняется шестьдесят лет. Одна осталась. Кто поздравит?

Я знал, что у Ивана очень сильно сыновнее чувство. В дни пребывания на Малой земле он много рассказывал мне о своей матери. Рассказывал живо, с таким увлечением, что я видел ее почти коричневое лицо и неприхотливую кошмовую юрту, которая ей все еще была милее благоустроенного дома.

— Что же ты раньше-то мне не сказал? Это дело поправимое. Давай садись! Пошлем ей вместе поздравление.

Иван от неожиданности растерялся. Сели. Быстро составили письмо. "Любимая мама! Я и мой командир поздравляем тебя с днем рождения. От души и сердца желаем здоровья и еще прожить столько же". У Ивана сияли глаза.

— Здорово получилось, товарищ командир! — Он схватил конверт и побежал на полевую почту.

Вернулся Копылов, и мы вместе пошли к причалам.

Небо совсем заволокло. Стало темно. Заморосил холодный дождь. Волны с шумом ударялись о каменистый обрывистый берег.

Крутой спуск к месту посадки был заполнен движущейся массой солдат. Одни несли минометы, другие — пулеметы. На руках спускали артиллерию, боеприпасы и продовольствие. По звукам этой работы, по размеренному ее ритму чувствовалось, что подразделения действуют споро, без суеты.

Из мглы бушующего моря вдруг вырисовывался силуэт катера или мотобота. Слышались отрывистые команды: "Право руля!", "Лево руля!", "Вперед!", "Подать швартовы!" — и, наконец, доклад: "Прибыл катер номер такой-то". Услышав номер своего судна, стоявшие наготове подразделения развертывались, подобно пружине. На мгновение пирс заполняла масса солдат — и вот уже погружены боеприпасы, установлены на борту пулеметы и 45-миллиметровые пушки. Каждый солдат занимал свое место и принимал боевое положение, чтобы в любой момент открыть огонь.

По плану боевой порядок судов составлял два эшелона. В первом были сосредоточены все плоскодонные плавучие средства, которые могли подойти непосредственно к берегу. Во втором эшелоне находились суда с глубокой осадкой. С них в море нужно будет производить перегрузку на мелкие плавсредства, освободившиеся после высадки первых штурмовых отрядов.

Плоскодонных судов не хватало. Мотобот, вмещавший 45 человек, брал дополнительно еще пятнадцать. Тяжело осев в черной воде, суденышко, подчас совсем скрываясь в волнах, уходило в ночную темноту.

Прибежал адъютант. Из армии позвонили: в Кротков выехал командарм. Мы ждали его. Знали, что руководство внимательно следит за подготовкой десанта. Генерал армии И. Е. Петров уже был в Тамани, где грузился 39-й полк. Маршал С. К. Тимошенко проверял в Соляном готовность у Ширяева. К нам прибыли генерал-полковник К. Н. Леселидзе и полковник Л. И. Брежнев. Леонид Ильич взял под руку Копылова и сразу же пошел с ним на пристань. Я остался с командармом. Он осведомился о настроении десантников. Я ответил, что настроение хорошее.

— Как бы море нам не спутало карты, — сказал Леселидзе.

Море шумело. Каждый удар волны, как молотом, бил по сердцу.

— Трудно вам будет, Василий Федорович.

— Лишь бы зацепиться, товарищ командующий.

— Шторм может разбросать десант.

— Хоть батальонами, да зацепимся.

Леселидзе еще походил некоторое время молча. Остановился, сказал как бы самому себе:

— А откладывать мы не можем. Отложим — расхолодим людей, погасим их боевой дух. — Обращаясь ко мне, спросил: — Немцы-то, пожалуй, не ждут вас в такую погоду, Василий Федорович. Не ждут ведь, да?

— Полагаю, товарищ командующий, что не ждут. Это ведь будет не по их правилам.

— Ладно, пошли к людям!

Командарм подходил то к одной, то к другой группе солдат. В ожидании своих кораблей они стояли наготове везде — у складских стен, под навесами, в пещерообразных нишах, вырытых когда-то в крутом береговом яру.

В одной из групп были врачи, сестры и санитарки дивизионного медсанбата. Тут распоряжался майор медицинской службы хирург В. А. Трофимов. Я его сразу узнал по голосу — сочному баритону, который должен был бы принадлежать молодцу-великану. На самом же деле Трофимов был невысок, но коренаст, удивительно подвижен и активен. В нем чувствовалось: это ведущий! Позже я познакомлю читателя с замечательным документом — дневником, который вел на "Огненной земле" этот врач-воин.

В другой группе люди обступили солдата лет тридцати. Мешая русскую и украинскую речь, он рассказывал, как при форсировании Цемесской бухты под Новороссийском взрывом морской мины его выбросило из катера в море.

— Спереляку ухватил себя за уши и тяну кверху. Глотнул воздух и снова пошел вниз. Эх, думаю, куме, не мучься, спускайся на дно. Спасибо, с другого катера бросили мне веревку и вытащили, как рыбу на крючке. Тут-то я зараз и определил свою недоработку. Без шпагату в море не ходи! Теперь я завсегда целый моток при себе имею. Погрузимся, я к борту привяжусь — порядок. Нехай мина тряхнет, я по веревочке обратно выберусь. Кому, друзья, нужно? Могу поделиться, метров десять не жалко…

И он полез в карман шинели под веселый смех слушателей.

Прикрывшись плащ-палатками от дождя, присели на корточках солдаты из 1-го батальона. В их тесном кружке еле заметна миниатюрная фигурка комсорга старшего сержанта Хадова, участника новороссийского десанта, весельчака, любимца всего батальона. Хадов тоже рассказывает смешной случай:

— Врываюсь в дом. По лестнице вверх. Навстречу здоровенный фашист. Целая гора, по-ихнему «берг». У меня рост нулевой, ему по пояс. Он меня ногтем придавит. Что делать? Бросился я ему с отчаяния кубарем под ноги. Фриц — с копыт долой, зацепился за перила штанами и повис вниз головой. Пришлось бедняге помочь. Штаны целы остались, а за самого ручаться не могу…

И снова хохот слушателей покрывает слова рассказчика. И кажется, что ветер потише и море не так уж угрюмо.

Вход в нишу в песчаном яру озарен тусклым светом. Здесь, прикрывая ладонями огарок свечи, люди пишут коллективное письмо в газету. "Мы, десантники, бойцы 2-й роты 1-го батальона 37-го стрелкового полка Новороссийской дивизии, заверяем партию большевиков, что проявим все, как один, героизм. Крым будет очищен от фашистских зверей".

Около пристани нас встретил подполковник Блбулян. Доложил:

— Погружено пятнадцать кораблей. План нарушается. Корабли из-за шторма прибывают с большим опозданием.

— А как идет погрузка в Тамани и на Соленом Озере? — спросил командарм.

— Имею сведения, что тоже с опозданием, — ответил я.

— Сейчас мы моряков поторопим, — сказал Леселидзе. — А подготовкой полка я доволен. Видно, что командиры хорошо поработали.

— Крым освобождать идем, товарищ командующий! — сказал Блбулян. Он в эту ночь был при всех орденах. Особенно выделялся на его труди орден Суворова, полученный недавно за новороссийские бои. Правильный обычай. Перед трудным боем солдаты должны видеть своего командира во всем блеске его боевой славы. Я рассказал Леселидзе, что мы на днях отмечали в дивизии день рождения Григория Дарговича. Ему исполнилось 47 лет.

— Разрешите и мне присоединиться к поздравлениям товарищей, — улыбнулся командарм и крепко пожал подполковнику руку.

— Спасибо, — ответил Блбулян. — Но я хотел бы, чтобы вы пожали мне руку на том берегу.

— На том берегу будем поздравлять с новыми наградами.

Подошли Брежнев и Копылов. Обращаясь к командарму, Леонид Ильич сказал:

— Мы не ошиблись, предложив, чтобы новороссийцы первыми форсировали Керченский пролив. Прекрасные люди. Я обошел все группы десантников. С каким рвением они готовятся к бою за Крым!

— Молодцы! Полная уверенность в своих силах. И, видимо, не страшатся бурного моря. Я послушал тут одного агитатора… — Леселидзе рассмеялся, вспомнив бывалого солдата-украинца. — Он такую байку загнул, как его взрывом из катера выбросило, что вся группа от смеха легла!

— Бывалый солдат — наш лучший агитатор, — сказал Брежнев. — Он и подбодрит, и делу поучит. А насчет байки вы не говорите, товарищ Леселидзе. Солдатская бывальщина — это не охотничьи рассказы. Я бы тоже вам мог рассказать, как пришлось отведать морской воды. Катер, на котором возвращались с Малой земли, напоролся на мину, и меня тоже взрывная волна бросила в воду. Жив остался, потому что не растерялся. На воде главное — не теряться. Нужно спокойно держаться, товарищи всегда спасут.

Из штаба командарм звонил И. Е. Петрову: график срывается, нужно нажать на моряков. Прощаясь, сказал нам торжественно и строго:

— Верю в стойкость и храбрость дивизии. Верю, что она проложит путь через Керченский пролив.

В это время в открытом море послышались орудийные выстрелы. Стреляли где-то далеко в направлении Феодосии. Должно быть, наши сторожевые катера встретились с БДБ[1] противника.

Несмотря на «нажимы» из штаба фронта и армии, весь наш план рушился. Было далеко за полночь, а мы все еще бездействовали. Шторм связал моряков по рукам. Корабли подходили мучительно медленно. Часть из них не прибыла совсем. Пришлось наспех перестраиваться, увеличивать нагрузку на суда, а кое-что из артиллерии оставить на таманском берегу.

В открытое море десант вышел лишь к 3 часам утра. Уже здесь, на старте, нарушилась стройная система боевых порядков. Погода делалась все хуже. Волны швыряли суда из стороны в сторону. Катера с трудом буксировали плоты с материальной частью. Передовые отряды, шедшие на плоскодонных мотоботах, перемешались между собой.

С борта флагманского корабля мы с тревогой наблюдали эту нерадостную картину, вглядываясь в ночную мглу и дополняя воображением то, что не могли увидеть. Командир отряда кораблей капитан 3 ранга Сипягин обратился ко мне с вопросом:

— Что будем делать дальше? Шторм усиливается.

— Вы докладывали контр-адмиралу Холостякову?

— Да, докладывал…

— И что же?

— Нет ответа…

— На море командуете вы. Я, к сожалению, здесь только пассажир, которого вы обязаны доставить на крымский берег.

Вероятно, не нужно было так отвечать. Слишком резко. Зря вспылил…

Приостановить форсирование? Или же идти дальше с нарушенными боевыми порядками? Мысль о возвращении была противна. Я искал для нее разумного основания и не находил. Отказаться от десанта из-за шторма? Нет, это все-таки трусость, прикрытая благоразумием. Такого решения совесть не примет. Невозможно сорвать операцию, свести к нулю всю сложную месячную подготовку. Значит, продолжать выполнение задачи? И сознательно идти на большие потери, неизбежные при такой сумятице?

Все это промелькнуло в голове мгновенно. Моряк выжидающе смотрел на меня. Копылов стоял рядом и молчал, вслушиваясь в глухой мощный рев воды и ветра. Он был спокоен.

— Вы — старший начальник на кораблях, — сказал я Сипягину. — Вам виднее. Но мы не можем вернуться без распоряжения командующего армией.

Сипягин подумал и ответил:

— Это верно. Будем штурмовать, а то время уходит. — Он повернулся и пошел. Из темноты донесся его голос: — Пассажиры будут доставлены, товарищ полковник, будьте спокойны.

Раздалась громкая команда:

— Полный вперед!

Корабли взяли курс на Крым.

Резкий ветер бил в лицо. Холодные брызги обдавали людей с головы до ног. Под ударами волн гудели корпуса перегруженных судов. Шторм относил суда от намеченного курса, но они упорно пробивались вперед. Изредка прожектор рассекал вдалеке своим огненным мечом темноту ночи, на мгновение освещал пенистые гребни. Затем, поднявшись вверх, луч таял в тяжелых, иссиня-черных тучах. "Осторожно! Идем через минное поле!" Все, кто услышали эти слова, затаили дыхание. В памяти вспыхнула яркая картина. Мы с Иваном, вдвоем шли под Новороссийском, вдруг он рванул меня за рукав и вскрикнул: "Стой! Минное поле!" Иван был сапер и понимал в этом больше меня. Сейчас, как и тогда, на секунду похолодело сердце. Хоть бы скорее на берег! Хоть бы скорее начинался бой…

Мы были уже близко к цели, когда наш плавучий отряд нащупали немецкие прожекторы. Нестерпимый свет ослепил. Заслоняя ладонью глаза, я огляделся и увидел вокруг флагмана десятки катеров и мотоботов, баржи, плоты, поставленные на пустые железные бочки. Все это зарывалось в пенящуюся воду, вздымалось и падало на волнах и лавиной катилось к берегу. Лучи вражеских прожекторов вцепились в нас и не отпускали. "Ну, сейчас будет баня!" — мелькнула мысль.

С мотоботов, вырвавшихся вперед, взлетели красные ракеты — требование дать заградительный огонь. Тотчас же позади нас полыхнул молниями родной берег Тамани. Над нашими головами с визгом полетели, ввинчиваясь в плотный, влажный воздух, сотни снарядов тяжелой артиллерии. С Тамани слышался ровный сильный гул. Одновременно в небе, зарокотали моторы. Летчики устремились к берегу Крыма, чтобы подавить вражескую артиллерию.

Мы с жадностью смотрели вперед. Берег перед нами пламенел. Там сверкали разрывы снарядов. Вставали и разламывались столбы дыма. Метались языки огня. Справа что-то ярко вспыхнуло и осветило окрестность ровным желтым светом. Очевидно, снаряд поджег какое-то легкое строение или стог сена. "Огненная земля", — взволнованно произнес кто-то в темноте.

С началом артиллерийской подготовки десантники облегченно вздохнули. На каком-то мотоботе даже запели: "Широка страна моя родная". Песня взлетела и сразу же оборвалась. Снова несколько прожекторов осветили десант. Их лучи задерживались на судах, как бы подсчитывая наши силы. Потом в небе появились сотни осветительных ракет, и противник начал обстрел. Снаряды рвались всюду. Вокруг флагманского катера то и дело поднимались серые колонны воды.

Вода ревела, обрушиваясь на палубу. С некоторых катеров повалил черный дым. Непроглядный мрак беспрестанно сменялся неестественно ярким, обнажающим светом. В те моменты, когда отважные летчицы Таманского полка направляли свои самолеты на прожекторные установки противника, свет выключался. Самолет уходил, и снова прожектора протягивали свои дьявольские щупальца к десанту. Здесь мы понесли первые потери. Затонуло несколько мелких судов.

Слева от флагмана грохнули три взрыва. Мы видели, как развалился пополам подорвавшийся на минах катер. На нем был штаб 31-го полка во главе с полковником Ширяевым. На взорвавшемся корабле уцелело только три человека: два разведчика и помощник начальника штаба по учету личного состава капитан Баремблюм. Изуродованный остов катера с тремя оглушенными людьми до позднего вечера дрейфовал в проливе. Его обнаружили моряки и привели в Тамань.

Справа загорелся другой катер. Было видно, как матросы сбивают пламя. "Руби буксир!" — отчаянно прокричал чей-то голос. Обрубленный конец хлестнул по волне. Плот с противотанковыми пушками встал дыбом и исчез во тьме.

Мотоботы, увертываясь от огня крупнокалиберных пулеметов, неуклонно приближались к берегу. Они уходили все дальше от нашего флагманского корабля. Вцепившись обеими руками в поручень, я следил за ними глазами и завидовал тем, кто находился на них. Мне, как и каждому солдату, хотелось быстрее на берег. Нужно было почувствовать под ногами землю, схватиться грудью с врагом.

Внезапно палуба ушла из-под ног. В носовой части корабля мелькнула сначала тусклая, потом ослепительная вспышка. Взрыв. Кто-то крикнул. Пригнувшись, пробежали матросы. Потом они прошли обратно с носилками, на которых лежал человек, покрытый с головой черной шинелью.

— Кого убило?

— Капитана третьего ранга Сипягина…

К пяти часам утра штурмовые отряды на плоскодонных судах добрались до берега. С моря мы могли определить это по звукам стрельбы. Было слышно, как затараторили пулеметы немецких дзотов. В ответ ударили очереди наших пулеметов. Резко зацокали противотанковые ружья. Послышались дробный перестук автоматов и глухие разрывы гранат. Ветер донес приглушенное расстоянием «ура».

— Михаил Васильевич! Слышишь? Цепляются ребята! Пошли!

А мы мотались на волнах в километре от берега. Здесь скопились корабли глубокой осадки. Противник, отбивая натиск передовых отрядов, оставил на время нашу флотилию в покое. Шум боя на берегу разрастался. Время тянулось томительно медленно.

На востоке чуть посветлело небо. Я подошел к офицеру, заменившему Сипягина, и спросил:

— Когда начнете разгрузку катеров и барж? Когда высадите мой штаб?

— Не знаю, товарищ полковник. Высаживаться не на чем.

— Как не на чем?

— Плавередства не вернулись.

Это была самая большая ошибка в плане десантной операции. Расчет был на плоскодонные суда: доставив передовые отряды, они должны были возвратиться и, курсируя между кораблями, баржами и берегом, высадить в несколько приемов весь десант. Но большинство плоскодонных судов сразу вышли из строя. Некоторые погибли от огня, несколько подорвалось на минах. Эти неизбежные потери мы учитывали и предвидели. Мы не учли силу шторма: основную часть плавсредств штормовая волна выбросила на берег и разбила о камни. Высаживаться теперь было не на чем.

В состоянии близком к отчаянию, мы с Копыловым прислушивались к тому, что делалось на не досягаемом для нас берегу. Подошел морской офицер и сказал:

— По радио получен приказ: вернуть все корабли глубокой осадки в Тамань. Ложусь на обратный курс.

Корабли разворачивались и уходили.

Они уходили от крымского берега.

А там возле самой воды маячила чья-то фигура, потрясая руками над головой. На берегу видели, что корабли уходят. Что подумают высадившиеся бойцы?

Настроение у нас подавленное. Надо бы хуже, да некуда.

Ранним утром 1 ноября катер причалил к пристани Кроткова. У пирса стояла машина. "Скорее, командующий ожидает". Мы с Копыловым втиснулись на сиденья и вскоре были в Тамани.

Командующий фронтом принял нас спокойно. Будучи чутким и опытным руководителем, И. Е. Петров понимал наше состояние. Я попросил сообщить, что происходит на том берегу.

— Под утро Бершанская доложила, что ее летчицы видели десантников, которые успешно вели бой в Эльтигене. Затем один ваш отряд сам установил с Таманью радиосвязь. Постойте, запамятовал фамилию командира…

— Не Ковешников ли? — вырвалось у меня.

— Точно, он. Хорошо его знаете?

— Еще бы!

— Крепкий офицер?

— Он сделает все, что в человеческих силах.

— Ну тогда нам еще повезло.

Оказалось, что из трех штабных групп только одна была высажена на берег. Не высадился ночью никто из командиров полков. Воюющие на крымском берегу подразделения до сих пор не имеют общего руководства боем. Я спросил, о чем радирует Ковешников. Командующий ответил:

— Он только требует: "Давай огня, давай огня!" Отбивает танковую атаку… Ну пойдемте посоветуемся. Маршал уже давно ждет.

Идя за командующим фронтом, я напряженно думал о том, что же происходит в эти часы на эльтигенском плацдарме. Раз там Ковешников, значит, по меньшей мере, высадился батальон капитана Жукова — а это все опытные десантники! — и морская пехота, шедшая в одном отряде с ним. Как они воюют? Какие встретили трудности? В общих чертах было ясно: мелкие группы десантников, выбросившись на берег, впивались в немецкую оборону. Роты, взводы, а то и отделения дрались разобщенно. Они и были подготовлены к самостоятельным, инициативным действиям, исходя из природы десантного боя. Пока что на плацдарме имелась одна крупная ячейка управления под руководством начальника штаба полка Ковешникова. Сумел ли он сделать хотя бы первые шаги для сплочения людей, ведущих героический штурм укреплений врага?.. А какими он располагает силами?

Маршал смотрел на карту, разложенную на столе. Рядом с ним стоял командующий 18-й армией Леселидзе. На крымском берегу, чуть южнее Камыш-Бурунского мыса, был заштрихован небольшой пятачок.

Передовые отряды 318-й дивизии зацепились за эльтигенский плацдарм. Уже несколько часов они ведут тяжелый бой.

— Как люди? — спросил Тимошенко, когда мы с Петровым вошли в кабинет. — Выдержат до темноты?

— Уверен, что удержатся до вечера, товарищ маршал.

Высаживаться на плацдарм теперь было легче: береговая оборона противника сломлена. Но днем о высадке нечего было и думать. Флотилия из сотни судов днем через пролив не пройдет. Побьют с самолетов.

"Сотня судов не пройдет, а одно, может, проскочит, — подумал я. — Всю дивизию перевезти ночью, а управление — сейчас, днем". Я попросил разрешения посадить на мотобот командование дивизии и полков и перебросить на плацдарм. И. Е. Петров ответил, что это рискованно. Один снаряд — и всех командиров к рыбам. Маршал сказал, что действительно рискованно, но, пожалуй, другого выхода нет. Так и было решено.

В Таманском порту мы погрузились на большой плоскодонный бот и во второй половине дня отплыли к крымскому берегу. Шторм выдохся. Пролив начал успокаиваться. Наше суденышко, тихонько постукивая двигателем, неуклюже переваливалось с волны на волну.

Офицеры сидели и поглядывали на ясное небо. Плыть днем на беззащитном боте было безусловно опасно. Но что поделаешь, война ни с чем не считается. Настроение у большинства было неважное. В такие минуты всегда находятся люди, умеющие ободрить товарищей. Дивизионный инженер Модин пел, шутил, рассказывал анекдоты. Однако я видел, что овладеть настроением людей ему не удается. Тогда он придумал другое:

— Мина справа!..

Все вскочили. Модин, улыбаясь, сказал:

— Ошибся, это дохлый дельфин.

Лица у всех просияли.

Полковник Ивакин, взглянув на офицеров улыбающимися глазами, сказал:

— Доведет нас инженер до инфаркта!.. А ну за борт его!

— С пустым желудком не страшно, Василий Николаевич. Легко будет плавать.

Блбулян слушал, улыбался, но мысли его были далеко. За эту ночь у него прибавилось седины. Из полка на плацдарме сейчас дрался батальон капитана Киреева. Я плохо знал этого офицера, а Блбулян отрекомендовал его так: "Горяч. Лопату не любит". И, помолчав, добавил: "С немцами шутить нельзя, они умеют долбить".

Наш мотобот резал и резал носом волны. Уже ясно вырисовывался окутанный дымом крымский берег.

Начальник штаба дивизии Бушин сидел с опущенной головой.

— О чем думаете, Павел Фомич? — спросил его Копылов.

Пробираясь к Ивакину, я прислушался к их разговору.

— Целый месяц планировали, рассчитали до мелочей, а что вышло?

— Жизнь корректирует любой план, Павел Фомич. Особенно на войне.

— Но война имеет свои законы, которые не следует нарушать. Полезли к черту в глотку… Разве моряки не знали, что будет шторм? Знали. Докладывали? Докладывали. Ставка ведь тоже знала…

— Видимо, общие интересы требовали, — успокаивал его Копылов, но Бушин продолжал ворчать:

— Наблюдал я ночью, что делалось. Вы и сами видели. А мы воздействовать ничем не могли. Даже моторной лодки для комдива не нашлось…

Мне нужно было поговорить с Ивакиным. После гибели полковника Ширяева юг плацдарма оказался без руководства.

— Василий Николаевич, — сказал я Ивакину, — придется тебе принимать тридцать первый полк. Больше некому.

— Слушаюсь, товарищ комдив! Зайцева можно с собой взять?

— Бери… Чует мое сердце, что будет у нас возня с левым флангом. Бери Зайцева, мы как-нибудь управимся, а вам работенки много будет, уж очень там у немцев подступы к Эльтигену выгодные.

Ивакин шевелил губами, но слов не было слышно: противник открыл артиллерийский огонь. Снаряды рвались вокруг мотобота. Снова, как ночью, вокруг поднимались столбы воды и обдавали нас брызгами. Старшина бота ускорил ход.

— Воздух!..

Вот уж совершенно бесполезная команда на воде. Нырять-то не будешь! В небе плыла шестерка «юнкерсов».

Самолеты пошли в пике. Счастье наше, что бомбы легли сзади мотобота.

— Повезло! — радостно крикнул Копылов.

От разрывов бомб волны забушевали сильнее. Мотобот нельзя было подвести близко к берегу: он мог сесть на мель. «Юнкерсы» пошли на второй круг. Навстречу им из солнечных лучей вынеслись наши «ястребки». "Хватит испытывать судьбу", — решил я и скомандовал:

— Приготовиться за борт!..

Иван первым бросился в воду.

— Товарищ полковник, — кричал он, стоя по пояс в воде, — прыгай, прыгай ко мне!

Я прыгнул. Иван схватил меня и потащил к берегу. Он был повыше меня и легче управлялся с волной. На берег выбрались мокрые. Все возбуждены: во-первых, проскочили, а во-вторых, — земля под ногами! Твердая земля. Крымская земля!

Навстречу бежал Ковешников. Лицо страшно усталое, а глаза довольные. Доложил: отбита девятая атака, боеприпасы на исходе, противник подбрасывает свежие силы из района Керчи.

— Майор, — сказал я ему, — ведите-ка меня на свой КП. Пока еще светло, нужно оглядеться.

Тут же, на ходу, крикнул Бушину, чтобы выбирал КП и налаживал управление. Занятый привычной работой, полковник, как говорят, втянулся в упряжку, был спокоен и деловит. Подошел попрощаться Ивакин. Я крепко пожал ему руку и напомнил:

— Быть тебе завтра именинником, Василий Николаевич. Огляжусь — пришлю Григоряна. Но полагаю, что сегодня именинником был Ковешников, а завтра — ты. Готовь оборону.

Ивакин улыбнулся:

— Встретим, Василий Федорович. Деться-то теперь некуда. Модина пришлите.

Вместе с Модиным, начальником разведки майором Полуром и офицером штаба майором Григоряном мы шли мимо поваленных, обвисших проволочных заграждений, мимо обезвреженных вражеских дзотов. На улице поселка стояли немецкие пушки. Эльтиген был сильно разбит артиллерийским огнем. Ковешников вел нас на северную окраину. КП полка находился в усадьбе, окруженной белым забором из камня. Едва мы вошли, навстречу поднялся высокий, стройный офицер. Это замполит полка Мовшович.

— Отвоевались на сегодня? — сказал я, пожимая ему руку.

— Сейчас немцы притихли, а днем тут было дело, товарищ полковник, — ответил он и с нескрываемой любовью поглядел на Ковешникова.

Я знал, что молодые офицеры дружны. Сегодняшнее трудное испытание еще больше сблизило их. По возрасту оба годились мне в сыновья. Они выросли в Новороссийской дивизии.

Ковешников взглянул на Мовшовича и сказал мне:

— Он дважды водил людей в атаку.

— Куда?

Мовшович показал рукой на северо-запад. Там, невдалеке от поселка, поднималась голая высотка.

— Вот туда, на высоту Толстова…

— Как? Как ты ее назвал?

— Это не я. Это солдаты ее так назвали. Бронебойщик Толстов с нее отбивал атаки. Три танка поджег — не пустил. Вдвоем остались с напарником — держат высоту. Пришлось помочь. Нужная высотка.

Ключевая высотка, ничего не скажешь. Сейчас, по словам Ковешникова, на ней укрепилась рота Мирошника. Крепкая рота. Из школы новороссийских боев.

— Стало быть, высота Толстова? Пусть будет так. Солдаты зря не назовут. А вы, товарищ Мовшович, напишите заметку в газету.

— С нами тут армейский корреспондент.

— Кто такой?

— Майор Борзенко.

— Тот самый?

Я видел, что Ковешников и Мовшович переглянулись. Они знали, что на Борзенко я был очень сердит за Анапу.

Борзенко был в Новороссийской дивизии, когда она освобождала Анапу, а в газете появилась статья, что город взяла другая дивизия. Позже мы узнали, что корреспондент не был виноват.

— Тот самый. Но вы, товарищ комдив, не беспокойтесь, — сказал Мовшович. — Он нам здорово тут помог.

— Майор Борзенко при высадке проявил героизм, — сказал Ковешников. — Я вам подробно об этом доложу…

К тому времени, когда стало темнеть, мы успели изучить местность и оценить обстановку. Ковешников показал, с какого направления противник наседал в течение дня. Немцы, говорил он, атаковали с ходу, с большим упорством. Я спросил, каковы предположения на завтрашний день, каков возможный замысел противника. Ковешников ответил:

— Думаю, что опять нажмет с этого направления.

— А я думаю, что вы увлекаетесь, майор. Вы верно подметили: немцы атаковали с ходу, то есть их атаки были вынужденными и направление было вынужденным. За ночь противник остынет и выберет более выгодное направление удара. Определите, какую задачу будут решать немецкие командиры. Встаньте-ка на их место и прикиньте.

— Это мне ясно, товарищ комдив. У них задача одна — отрезать нас от берега, окружить и уничтожить.

— Точно. Как же ее лучше выполнить? На вашем фланге, если действовать со стороны Камыш-Буруна, местность для атаки невыгодна. Болото. Стесняет маневр. Высотки севернее Эльтигена в наших руках. Мирошника им не столкнуть. Следовательно, надо ждать, что за ночь противник подбросит силы, сосредоточит их на нашем левом фланге и откуда ударит по южной окраине Эльтигена: там местность подходящая, оттуда и будет резать. Согласны?

Товарищи согласились с оценкой и выводами. Майору Полуру было поручено в течение ночи вести разведку в трех направлениях: на Камыш-Бурун, на левом фланге в районе коммуны «Инициатива» и отметки "плюс семь" — эту важную высотку держал противник, и она была у меня как бельмо на глазу. Модин отправился разминировать берег и ставить захваченные и снятые мины на переднем крае, главным образом на подступах к южной окраине поселка. Григоряна я послал в полки.

— Передайте Блбуляну и Ивакину мое решение, и пусть немедленно приступают к оборудованию позиций. Да… проверьте наличие шанцевого инструмента и доложите. Поди, половину потопили.

Григорян ушел. Мы остались с Ковешниковым вдвоем. Я поблагодарил его за удержание плацдарма, спросил:

— А кто сегодня на левом дрался?

— Клинковский. Товарищ полковник, вот кто герой. О, это человек!.. — У Ковешникова загорелись глаза, На какое-то мгновение передо мной оказался не испытанный в боях офицер, а восторженный юноша. Что ж, это ему шло. Он же и в самом деле юноша, мальчишка — 23 года. Начальник штаба полка. Любимец дивизии. Немного позже, когда мы вышли с "Огненной земли", я назначил Ковешникова командиром полка. Тогда ему как раз исполнилось двадцать четыре. Завидная карьера. Я смотрел на него и думал о том, какую замечательную молодежь взрастила партия. Иван Ефимович Петров поверил мне и утвердил назначение Ковешникова, и я был благодарен за это командующему фронтом. Только мы вышли с НП полка, как нас нагнал штабной офицер и сообщил, что рота Мирошника захватила двух пленных.

— Где они? — Скоро приведут сюда.

— Ваш хлеб, товарищ Полур, — сказал я начальнику разведки. — Оставайтесь. Допросите — и быстро ко мне. Я буду на КП дивизии.

Штаб дивизии уже развернулся. Установлена связь с полками и командующим армией. Взято на учет трофейное вооружение: две зенитные пушки, четыре миномета, три противотанковые пушки и склад боеприпасов. Все это нам пригодится. Анализируются данные разведки. Бушин, наш начальник штаба, все-таки молодец, знает свое дело.

Мы сразу же сообщили командарму, что благополучно достигли берега, налаживаем управление, организуем бой на завтра. С Бушиным и Новиковым сели за карту, за расчеты.

В наших руках находился плацдарм площадью три на полтора километра с поселком Эльтиген в центре. Поселок расположен между двух озер — Чурбашским на севере и Тобечикским на юге, на одинаковом расстоянии от обоих. С востока примыкает непосредственно к берегу моря, а с запада, севера и юга прикрыт возвышенностью с небольшими одинокими высотами. Северный участок плацдарма, где укрепился Ковешников, удобен для нас и неудобен для наступления противника. Бушин, как и я, возлагал надежды на болото, начинавшееся вблизи переднего края полка и тянувшееся до самого Чурбашского озера. Да, здесь немцам негде развернуться!.. В тот вечер мы и не подозревали, какую роль сыграет это гиблое место в нашей судьбе. Тогда это было просто вязкое, труднопроходимое болото, и мы рассчитывали, что оно стеснит маневр противника. Отсюда ожидать основного удара не приходилось. Если же гитлеровцы все-таки решатся действовать с этого направления, то вот здесь им можно дать хороший отпор — карандаш начальника штаба показывал на отметку "+3". Ключевая позиция! Я тоже подчеркнул эту отметку и сказал:

— Высота Толстова!

Бушин взглянул непонимающе, и я объяснил, кто и почему ее так назвал.

Над центральным участком плацдарма господствовала высотка "+6". С нее противник просматривал весь передний край 37-го полка. Но хуже всего было на юге: полк Ивакина лежал внизу, а противник буквально висел над ним, владея всеми высотками, и особенно проклятой отметкой "+7", откуда весь Эльтиген был как на ладони.

— С юга враг будет отрезать нас от моря, а с запада попытается расколоть плацдарм на части. Так?

— Пожалуй, что так, — тяжело вздохнул Бушин.

Внутри плацдарма, в центре, самым удобным опорным пунктом было обширное строение, стоявшее на возвышенности метрах в пятистах юго-западнее Эльтигена. Оно прикрывало все подступы к нашему переднему краю. По-видимому, это был скотный двор, но на карте значилось: «школа». Пришлось и нам так называть.

Я позвонил Ивакину и спросил:

— Василий Николаевич, кто у тебя обороняет школу?

— Рота старшего лейтенанта Колбасова. А что такое, товарищ комдив?

— А то, что зубами держать школу нужно… Как он, крепкий командир?

— Я его мало знаю, но капитан Бирюков головой за него ручается.

— Погляди сам, Василий Николаевич. Комбата Бирюкова я знаю и верю ему. Но ты все-таки сам погляди. Очень крепкий там командир завтра потребуется.

Ивакин сказал, что самолично займется школой. Я приказал:

— Пришлите ко мне Клинковского.

Вернулись Полур и Челов с допроса пленных. Те показали, что служили во 2-й роте 282-го полка, занимавшей оборону на южной окраине Камыш-Буруна. В одиннадцать утра их подняли по тревоге, сказали, что в Эльтигене высадился небольшой десант и его нужно захватить.

— Немецкие солдаты, убитые в Эльтигене, принадлежали к третьему батальону того же полка, — сказал Полур. — Значит, перед нами девяносто восьмая дивизия. Днем немцы спешно бросали в бой ближайшие резервы. В атаках вместе с подразделениями 1-го батальона участвовала портовая команда из Камыш-Буруна.

— Что можем ожидать завтра?

— Видимо, всю девяносто восьмую дивизию, — ответил Полур, — да еще сорок шестой отдельный саперный батальон из Керчи и портовую команду из Камыш-Буруна почти в триста человек.

В общем выходило десять батальонов противника против пяти наших.

— Если все будет благополучно, — говорил полковник Челов, — то ночью к нам подойдет пополнение — еще шесть батальонов. Тогда соотношение сил станет примерно одинаковым.

— В людском составе, вероятно — да. Но не в технике, — сказал начальник штаба.

— Велики потери техники на море?

— Семидесятишестимиллиметровых пушек совсем нет, были оторваны штормом от буксира, угнало в море. Стошестимиллиметровых минометов — четыре, восьмидесятидвухмиллиметровых минометов осталось пятьдесят процентов, а сорокапятимиллиметровых пушек — сорок процентов. Практически десант без артиллерии.

Я взглянул на Новикова. Командующий артиллерией ответил:

— Недостаток дивизионной артиллерии мы всегда покроем с помощью Тамани. Я считаю, что по огневой мощи мы намного превзойдем противника. Тяжелая артиллерия Тамани в нашем распоряжении. Мои офицеры сейчас увязывают огневые задачи по местности. Вскоре я доложу вам, по какому участку и какой силы огонек мы сможем дать. Уже стемнело. Мы работали при свечах. В эту первую ночь на крымской земле у нас еще были свечи. Потом их не стало. Выручал Иван. Он пробирался к разбитым катерам, выброшенным на берег, добывал машинное масло и заправлял им самодельные светильники. Парень был мастером на все руки, настоящий солдат: делал то, что нужно, и так, как нужно.

Когда картина в основном прояснилась, Бушин спросил, можно ли давать предварительные распоряжения частям. Я ответил утвердительно, но добавил, что для окончательного решения нужно собрать командиров полков.

— Желательно знать их мнение. Думаю, что товарищи успели изучить свои участки. Ум — хорошо, два — лучше, а если пять — совсем отлично. Вызовите их к двадцати двум часам.

— Скоро вернутся из полков офицеры штаба. Я послал их уточнить передний край и собрать данные о потерях. Их сообщений будет недостаточно? — спросил Бушин.

— Я хочу говорить с командирами полков. И передайте Модину, пусть доложит на совещании план минных заграждений.

Все разошлись выполнять задания. Остались мы с Копыловым.

— Давайте, Василий Федорович, напишем от имени командования десантных частей обращение к людям.

— Обязательно надо написать, — ответил я.

Мы сели и вместе составили этот небольшой документ.

Поздравляли героических десантников с выполнением задачи по захвату плацдарма на крымском берегу. Призвали ни одного метра не отдавать врагу. Закончили словами: "Слава десантникам-новороссийцам!"

— Хорошо получилось? — спросил Копылов. — По моему, как надо.

— Это прибавит людям храбрости и ответственности. Теперь еще надо во всех подразделениях рассказать о героях штурма. Слышал ли про "высоту Толстова"?

— Еще бы, — ответил Копылов. — В тридцать девятом полку люди о Толстове говорят с большим одобрением. Единодушны — герой.

— Возьми на заметку.

— Мовшович доложил, что Толстов ранен.

— Тяжело?

— Не очень. В руку попало, кость цела. Такой, говорит, отчаянный парнишка. О фашистах спокойно слышать не может. У него отец и брат убиты на фронте…

Дальше говорить помешал полевой телефон.

— Двадцатый слушает, — взял я трубку.

— Докладывает двадцать третий, — раздался голос Ковешникова, — я забыл доложить вам о трофеях…

— Хорошо, я уже знаю. В двадцать два часа жду к себе.

В капонир зашел невысокого роста стройный офицер:

— Товарищ комдив! Майор Клинковский по вашему приказанию прибыл.

На нем была грязная рваная куртка. Повязка на лбу. Я крепко пожал ему руку и поблагодарил за боевые успехи. Он застенчиво извинился, что не по форме одет.

— Ничего, майор, зато по форме воевали!.. А это что?

— Немного царапнуло.

Со знанием дела Клинковский докладывал, какой противник атаковал сегодня и что представляет собой местность южнее Эльтигена. На этом участке плацдарма десантники встретились с 3-м батальоном 282-го немецкого полка. На берегу трупы убитых солдат из восьмой роты, а в районе школы — из девятой роты этого полка. Майор говорил, что немцы дрались с ожесточением. Десант несомненно застал их врасплох. Не верили, что мы будем действовать в шторм. Но они быстро оправились и дрались упорно. Мне понравилось, что майор может трезво судить о противнике. По этому признаку всегда узнаешь опытного человека, действительно военного человека. Рубеж, занятый подразделениями полка, Клинковский оценивал здраво: малоподходящий для обороны. От южной окраины поселка местность все время идет на подъем, вплоть до коммуны «Инициатива».

— Ну, а какие возможности нам дает эта местность?

— Прежде всего, школа, — ответил майор. — Весьма выгодный опорный пункт. За него весь день шли бои, и только перед вечером мы им овладели. Прекрасный обстрел вправо и влево. Немцы нарыли около школы много окопов и траншей.

— Вы полностью овладели этим пунктом?

— Да, полностью. Я только оттуда пришел.

Затем Клинковский показал на карте небольшую высотку, где немцы тоже оборудовали опорный пункт. Он был захвачен десантом. Сейчас солдаты перестраивают сооружения: немцы подготовили их фронтом на море, а мы поворачиваем на запад и юг.

В 22 часа на КП прибыли Ивакин, Блбулян, вместо заболевшего командира 39-го полка Ефремова — Ковешников, командир морской пехоты капитан Беляков, командир минометного полка подполковник Иванян.

Общий тон улавливаешь обычно сразу. Командиры частей всю душу вкладывали в организацию боеспособности плацдарма. Подполковник Блбулян энергично доказывал Ивакину, что необходимо организовать на центральном участке фланговый огонь из района 31-го полка. Ковешников очень хвалил Модину действия Платона Цикаридзе: рота минометчиков прекрасно взаимодействовала со стрелками в течение всего дня. Несколько особняком держался Беляков, еще мало знакомый с офицерами дивизии. Он был сосредоточенно молчалив. Чисто выбритые щеки отдавали синевой. Батальон морской пехоты воевал при захвате плацдарма отлично. Беляков впервые повел его в бой, и сейчас им еще владело то особенное — скажу по опыту, возвышенное! — ощущение слитности со своим подразделением, которое бывает у офицера после трудно достигнутого боевого успеха. Н. А. Беляков, в прошлом пограничник, принял батальон морской пехоты накануне десанта. На плацдарме, в огне, он был крещен в моряки…

Я вспомнил наш недавний разговор на Тамани и подошел к нему:

— Капитан! Рад подтвердить: замечательные у вас хлопцы!

И на этот раз Беляков улыбнулся широко и открыто.

Несколько минут я медлил с открытием совещания. Где Григорьев? Мне сказали: он тяжело ранен, его отправили в Тамань.

Долголетняя служба в армии выработала у меня потребность в творческом общении с подчиненными офицерами. Никогда не упускал возможности посоветоваться с ними. Не для тога, чтобы переложить на них долю ответственности, а для того, чтобы дружнее работать. Я знал командиров, которые, в трудную минуту совещаясь с подчиненными, прятали таким образом свою нерешительность. Это были случайные люди в армии. Знавал я начальников и другого типа: для них нижестоящий офицер являлся пустым местом, в крайнем случае рычагом в железном механизме повиновения: подкручивай гайки — и все… Это тоже неверная позиция, она мешает видеть характеры и таланты подчиненных. Иван зажег еще две свечи. В капонире стало светлее. Я оглядел мужественные лица товарищей.

— Начнем с левого фланга. Прошу, Василий Николаевич, — сказал я Ивакину.

В это время капитан 2 ранга Плаксин сообщил по телефону, что на подходе несколько мотоботов. Плаксин прибыл на плацдарм в качестве старшего морского начальника для приема судов с людьми и грузами. Известие обрадовало всех. Бушин пошел отдать распоряжения в части, а мы продолжили наше совещание. Полковник Ивакин доложил, что его полк занимает открытую местность, и главное, над чем сейчас идет работа, — переоборудование опорных пунктов: школы на правом фланге полка и небольшой высотки в центре обороны. В первом эшелоне полковник решил иметь три батальона, во втором — один, с расположением на южной окраине Эльтигена.

Блбулян настаивал:

— Очень прошу, товарищ комдив, обеспечить огневую поддержку с флангов. Тогда мы их тут намолотим!

— Вы уверены, подполковник, что противник будет активен на участке вашего полка?

— А что ему еще делать? Местность открытая. Возможность рассечь плацдарм налицо. Такое только дурак упустит. Ну, немецкие офицеры не такие уж дураки. Они долбить умеют. Вот мы их тут и прихлопнем.

Копылов слушал и делал заметки. Я видел, как он написал: «школа» и трижды подчеркнул это слово.

Майор Ковешников докладывал последним. У него в полку уже широко развернулись земляные работы. Фланговый огонь с отметки "+3" в помощь Блбуляну предусмотрел сам. Молодец, за это — молодец! Боевой порядок полка построен правильно, но…

— Подождите, майор, — прервал его я, — тут у вас неладно… После нашего давешнего разговора я полагал, что вы…

Майор вспыхнул. Он сразу понял, в чем дело! Оттого и смутился. Блбулян улыбнулся почти с отцовской нежностью. Ковешников поднял глаза и сказал:

— Простите, товарищ полковник. Вы правы. Какие подразделения будут взяты из нашего полка?

— Вы рассчитывайте не на четыре батальона, а на три. Один стрелковый батальон и роту морской пехоты я забираю в свой резерв.

Так мы работали, все более проникаясь убеждением, что десант готов к испытаниям.

Испытания будут, и весьма суровые, в этом не было сомнения. Пока, наше командование не направит сюда новые силы, придется держаться одним. Я сказал командирам частей, что согласен с построением боевых порядков, считаю, что противник основные удары будет наносить на западную и южную окраины Эльтигена, чтобы отрезать нас от моря и расколоть плацдарм пополам. Мы все единодушны в оценке создавшегося положения. Остается продумать организацию огня, минирование, хорошо оборудовать окопы и траншеи,

Ивакина я попросил усилить огневыми средствами школу, создать фланговый огонь перед 37-м полком и зорко следить за берегом моря.

— Послушаем теперь инженера.

Модин доложил план минного заграждения. Десант захватил у противника до двух тысяч противотанковых мин и около тысячи противопехотных. На берегу работают саперы: там можно снять еще тысячи две мин. Наш инженер рассчитывал в течение ночи заминировать наиболее опасные направления.

Командующий артиллерией полковник Новиков сообщил, что создаются четыре участка неподвижного заградительного огня. Они прикроют подступы к центру и левому флангу плацдарма. Кроме того, командиры полков и батальонов смогут вызывать артиллерию по мере нужды через свои корректировочные пункты.

Вместе с командирами частей поднялся и Копылов. Он сказал, что пойдет все-таки в школу, и я попросил Михаила Васильевича хорошо познакомиться с командиром роты, подбавить бойцам душевного огонька. Бушин с Человым начали составлять план обороны. Я же задержал Ковешникова и Мовшовича:

— Ну, теперь расскажите подробнее, как у вас тут шли без нас дела…

С душевным трепетом слушал я рассказ Д. С. Ковешникова. Сколько пришлось пережить ему и его подчиненным за эти несколько часов!

Отряд плавсредств под командованием капитана 3 ранга Григория Гнатенко был обнаружен противником примерно в трех километрах от берега. Враг немедленно открыл огонь. Осветительные снаряды, пламя подбитых и подорвавшихся кораблей озаряли море и давали немцам возможность вести прицельный огонь, а суда и уклоняться не могли от ударов: кругом минные поля. И все же они шли вперед. Гнатенко отдал приказ перестроиться из кильватерной колонны в строй фронта.

Суда с передовым отрядом десанта, куда входили батальон капитана Жукова и рота морской пехоты во главе с политработником капитаном Рыбаковым, на полном ходу устремились к берегу. Навстречу им тянулись огненные трассы пулеметных очередей, вокруг рвались снаряды. Десантники отвечали огнем автоматов, пулеметов и бронебоек и с нетерпением ожидали мгновения, когда можно будет выскочить на сушу и броситься вперед. Метрах в двухстах от берега корабли, имевшие глубокую осадку, сели на мель. Бойцы начали прыгать за борт. Двигались по горло в воде, то и дело с головой накрывало волной. Это снижало темп высадки. Лишь несколько мотоботов подошли вплотную к берегу. Батальон Жукова, с которым шел и Ковешников, был в воде, когда справа послышались громовая матросская «полундра» и разрывы гранат. Это моряки начали штурм северной окраины Эльтигена.

Противник сильно укрепил побережье. Путь десантникам преграждали долговременные огневые точки, противотанковые и противопехотные мины. Артиллерия противника вела хорошо подготовленный заградительный огонь. Преодолевая все трудности, с возгласами "Ура! За Родину!", "Ура! За Крым!" батальон вырвался на берег. Нападение было настолько стремительным и неожиданным для противника, что многие немцы не успели одеться и сражались в одном белье. Атака быстро развивалась в глубину. Даже минные поля не остановили основную массу десанта. Бойцы преодолели их по местам разрывов немецких снарядов и мин. Офицеры, сержанты, рядовые всех специальностей — все шли в общей цепи, штурмуя позиции врага. Капитан Мирошник со своей ротой ворвался в Эльтиген. При высадке его рота шла направляющей. Капитан не задержался в поселке. Он знал, что успех решится захватом командных высот северо-западнее Эльтигена. Мирошник бросился к этим ключевым позициям и закрепился на них. Там рота встретила днем немецкие танки.

Рота Тулинова прочесала поселок по центру и заняла холмы левее рубежей, захваченных Мирошником. Тулинов тоже, насколько мог, укрепился, расставил расчеты бронебойщиков и гранатометчиков, готовясь к отражению контратак. И когда, двумя часами позже, немцы всей силой навалились на десант, рота Тулинова первой приняла удар. Сам командир подбил из ПТР первый немецкий танк. Солдаты подпускали машины на сто, на восемьдесят метров, чтобы разить наверняка…

Выбив противника из центра и северной окраины Эльтигена, батальон Жукова развернул бой за поселком, на высотах. Распорядившись развивать успех, начальник штаба полка Ковешников принялся за организацию своего командного пункта. КП расположился в подвале, приспособленном немцами для обороны. Тотчас же радисты предприняли попытки связаться с положенными станциями. Настойчиво запрашивали рацию комдива и соседей, но никто не отзывался. Тогда по своей инициативе Ковешников взял командование передовым отрядом в свои руки. Ему помогали майоры Мовшович, Борзенко, капитан Котельников, лейтенант Алексеев — комсорг полка, разведчик лейтенант Куликов. Ковешников послал их устанавливать связь с подразделениями. Примерно через час удалось связаться почти со всеми высадившимися отрядами. У КП собралась группа связных от подразделений. Это были первые шаги по организации управления. Утром Ковешников постарался, по мере возможности, перегруппировать силы, чтобы укрепить все участки обороны.

На плацдарме стал устанавливаться определенный порядок, люди почувствовали локоть друг друга. К утру десанту удалось закрепиться. Образовавшийся фронт был непомерно широк, подразделения вытянулись в цепь, и вся надежда была, что вскоре высадятся и подойдут главные силы. В резерве оставалась небольшая группа разведчиков и радистов. Они в эти часы под руководством саперов снимали в тылу немецкие мины и доставляли их к переднему краю для минирования в наброс.

К 8.30 противник начал подтягивать резервы сначала с ближайших участков, а позднее из Керчи. Ковешников все еще не имел связи ни с кем. А ему так нужно было через артиллерийских представителей установить связь с огневыми позициями на Большой земле!

Первые контратаки немцы начинали с осторожностью, но, увидев, что десантников мало и у них нет значительных противотанковых средств, бросили на плацдарм танки. В течение часа десант отбивался от них только гранатами и противотанковыми ружьями. Несколько машин было подорвано связками гранат. В роте Мирошника расчет младшего сержанта Василия Толстова очень умело уничтожил из бронебойки три танка и удержал важную для нас высоту.

— Как только капитан доложил об этом замечательном подвиге, — сказал Мовшович, — я послал связных, политработников и тех товарищей, кто был в этот момент поблизости, порадовать десантников победой сержанта. Каждую радостную для всех нас весть мы старались быстрее донести до подразделений. Как это помогало в бою!

— Правильно делали, — сказал я.

Единоборство с танками становилось все тяжелее, десантники не успели в достаточной степени окопаться. Отбив несколько атак, они вынуждены были отойти в противотанковый ров и в немецкие окопы, оставшиеся в нашем тылу. Здесь легче было организовать оборону. Не раз вражеские танки с пехотой на броне прорывались к самому берегу, но танковые десанты тут полностью уничтожались.

— С надеждой и нетерпением оглядывались мы на радистов, тщетно искавших связь с Большой землей, — продолжал Ковешников. — И вот раздался наконец долгожданный возглас: "Связь есть!" Тотчас же я затребовал огня с Тамани. И когда мы услышали свист снарядов, пролетевших через пролив, над Эльтигеном, все облегченно вздохнули. Один раз нам удалось особенно удачно произвести целеуказание, и артиллерия Тамани накрыла группу атакующих танков.

— Посмотрели бы вы, сколько было радости и счастья на лицах людей, увидевших, как один из снарядов ударил прямо по башне, — добавил Мовшович. — Танк будто хрустнул. Задымил.

— Все начали просить меня передать большую благодарность артиллеристам, — сказал Ковешников. — С охотой я это сделал. Артиллеристы заботливо следили за обстановкой и незамедлительно выполняли наши заявки. Хорошо они помогали десанту, хотя в то время нам нужно было бы больше огня, чем они могли дать.

Около полудня удалось установить радиосвязь с 18-й армией. Выслушав доклад Ковешникова, генерал Леселидзе поздравил десантников с выполнением задачи и сказал: "Держитесь до темноты. Всеми мерами держитесь. Как стемнеет — пошлем подкрепление. Днем через пролив идти совершенно невозможно. Надеемся на вашу отвагу и мастерство".

Ковешников попросил товарищей, которые были поблизости, скорее передать поздравление командующего и содержание разговора с ним всем бойцам. Хорошо в такое трудное время почувствовать личную заботу командарма!

К тому времени десантники уже изрядно вымотались. Много стало раненых. Их сосредоточивали у самого моря, под обрывом, в надежде на эвакуацию. Немцы во второй половине дня начали "волновые атаки": шла одна линия танков и пехоты, за ней на расстоянии 300—400 метров другая, третья… Первые «волны» разбились. Перед окопами торчали горевшие танки, валялись трупы врага. Но волны накатывались снова, тесня наш отряд. Ковешников приказал занять окопы, отрытые немцами почти на самом обрыве. Батальон оказался на пятачке вокруг раненых. А ведь нужно было удержать плацдарм, и не только удержать, но и обеспечить высадку остальных частей дивизии. До вечера уже было недалеко.

— И решили мы тогда собрать "малый военный совет", — сказал, улыбаясь, майор. — Пришли комсорг Ваня Алексеев, комбат Жуков, капитаны Беляков и Рыбаков от морской пехоты, корреспондент Борзенко, командир взвода Топольников, командир минометной роты Цикаридзе с окровавленной повязкой на голове. "Посоветуемся, товарищи, что делать, — обратился я к ним. — Оставаться на таком пятачке — смерти подобно. Нужно восстанавливать позиции. Нужна одна решительная контратака".

Боевые друзья были того же мнения. Принял решение — всем идти к солдатам и подготовить их к атаке, включая и раненых, способных передвигаться. Беседовали отдельно с коммунистами, с комсомольцами. Сколько могли, распределили их по направлениям. Вся ячейка управления тоже встала в строй. Все было готово, и по сигналу мы бросились вперед, открыв огонь из всех видов оружия.

Шли, не сгибаясь. Кто-то высоким голосом запел песню, но она потонула в громком крике «ура». Нашему дружному боевому кличу помогали все. Даже тяжелораненые.

Немцы не выдержали и отошли. Я побежал в подвал, к рации, и передал целеуказание. Вскоре противник двинулся снова. Мы поднялись навстречу. И тут Тамань накрыла подразделения врага прекрасным ударом. Мы почувствовали изменение в обстановке: немцы продолжали обстреливать плацдарм, но в атаку больше не лезли, начали собирать своих убитых и вытягивать изуродованные танки.

Мне кто-то крикнул, что прибыл комдив, и я побежал к берегу.

Слушая Ковешникова, я с глубоким удовлетворением отмечал для себя, что молодой офицер сумел-таки в крайне тяжелой обстановке протянуть первые нити организации. Конечно, взять в свои руки управление боем в целом начальник штаба полка не мог. Но он укрепил у всех десантников чувство локтя, возглавил героическую оборону северного участка плацдарма. Главной же заслугой майора я считал вызов и корректировку огня Тамани. Без этого не удержать бы Эльтигена.

— Вы хорошо руководили боем, майор, — сказал я.

Майор поглядел на Мовшовича, на меня и задумчиво произнес:

— Первоначально я не был уверен, что смогу взять под руководство подразделения плацдарма, учитывая, что я был самым молодым из равных мне по должности и званию. Но боязнь была напрасной. Весь командный и политический состав выполнял мои поручения, с какой бы опасностью они ни граничили.

— Да, — сказал Мовшович. — Где труднее и опаснее, туда стремились все. Нелегко определить, кто проявил больше самоотверженности и героизма. Но если выбирать лучшего из лучших, то надо назвать роту Мирошника. Я был в ней, когда немцы атаковали высоту Толстова…

— Как его здоровье сейчас?

— Сейчас тяжелое состояние. Из-за контузии. А ранение в руку, по словам хирурга Трофимова, не опасное. Дней десять пролежать придется. Я просил в медсанбате проследить. Он ведь такой — обязательно убежит в роту…

Мовшович знал солдат не только по фамилиям, нет! Склад характера, сильные и слабые стороны человека, его прошлая жизнь, семейные заботы — все это было в поле зрения заместителя командира полка по политической части. Он любил людей. И про Василия Толстова он рассказал мне много интересного, существенно важного, если исходить из того, что подвиг — не случайный порыв, а венец жизни человека.

Толстов пришел в Новороссийскую дивизию в феврале 1943 года в звании младшего сержанта. Очень молодой (в сентябре комсомольцы роты Мирошника приняли его в ряды ВЛКСМ), он был уже зрелым солдатом.

Молодой казак из станицы Лысогорской был призван в армию в конце сорок первого года. Три месяца в запасном полку. Освоение противотанкового ружья и тактики его применения. Боевое крещение в Ростове…

— В Ростове?

— Да, товарищ полковник. Точно помню. А что?

— Биографии наши с сержантом сошлись. В двадцатом году и у меня было в боях за Ростов боевое партийное крещение. Меня тогда в партию приняли… Ну и как дальше воевал сержант?

— Он кочевал с бронебойкой по улицам Ростова, уничтожая пулеметные точки фашистов. Тут он получил первую рану и первую медаль — "За отвагу". Из госпиталя Толстов и попал к нам, в роту Мирошника. Все время находился на передовом рубеже, участвовал в десанте при освобождении Новороссийска. Второе ранение и вторая награда — орден Красного Знамени.

Таков был солдат, имя которого 1 ноября прогремело по всему плацдарму и с которым читатель не раз встретится на страницах этой книги. В 1960 году, работая над своими воспоминаниями о десанте, я попросил Василия Толстова описать, как шел бой за высоту "+3". Вот что он написал: "…Плыл наш мотобот на освобождение советского Крыма, и я, устроившись на носу со своим ПТР, многое передумал. У меня был свой счет к врагу. Отец и брат Николай погибли на фронте. Дома — разрушенная станица, осиротевшая мать… Но — ничего! Разгромим врага. Встретимся оставшиеся в живых. Мысль прервала ракета, взлетевшая над морем. Немцы осветили десант, чтобы лучше нас просматривать с берега. Но ракета кое в чем и мне помогла: прицелившись, выстрелил по огневой точке, откуда бил пулемет, и прыгнул в воду.

На берегу проволочное заграждение. Как пройти? Наверняка мины! Отбежал метров на двадцать назад, бросил на проволоку две противотанковые гранаты, а сам укрылся за камнем. Взрыв улегся, и мы со вторым номером Фуниковым кинулись стремглав по месту разрыва гранат вперед, к Эльтигену. За нами и рядом бежали другие солдаты. Кругом пошла стрельба. "Молодец, сержант! — крикнул подбежавший командир роты. — Возьми тот пулемет!" Он указал на дом, откуда лилась пулеметная очередь. Наш расчет укрылся за стенкой. Я увидел, как капитан Мирошник, прижимаясь к стене, втолкнул гранату в амбразуру дота, но дальше некогда было смотреть.

Я выстрелил. Строчит проклятый пулемет! Второй выстрел. Замолк… Быстро схватившись за ружье, бросились по улице дальше. Фуников очередями из автомата бил по окнам. Квартал проскочили свободно, а далее снова уперлись в пулеметную точку. Установили бронебойку в канаве и своим огнем открыли путь роте. Опять рядом я увидел капитана. Он приказал не тратить больше патронов. "Видишь ту высоту? — указал командир роты на сопочку за поселком. — Валяй быстрее туда, окапывайся, там будем держаться…"

Когда рассвело, немцы пошли в атаку. Ужасный был огонь их артиллерии и танков. Вокруг не осталось ни одного метра живой земли. Все изрыто снарядами. Но не мы, а противник должен был найти здесь свою гибель. Такая была мысль. Мы с Фуниковым стояли в окопе. Недалеко находился расчет ручного пулемета. По склону ползли два вражеских танка, а следом за ними шла пехота. Подсчитали свои резервы. Фуников говорит: "Патронов мало, нет смысла, Василий, вести огонь с такого расстояния". Слышна команда комвзвода: "Подпускай ближе!" Метрах в пятидесяти были немцы, когда высота открыла огонь.

Первый выстрел из ПТР не достиг цели. Подумал: "Все одно не уйдешь!" Вторым выстрелом загнал пулю в бензобак. Танк загорелся. Экипаж бросился в бегство. Но далеко не ушли. Соседи пулеметчики положили всех на землю.

Показались еще танки. Мы перебежали на другое место, откуда удобнее вести огонь. Выстрел! Выстрел! И второй танк загорелся. Но третий идет. Он наше место заметил и шлет снаряд за снарядом. Осколком ранило боевого напарника Фуникова. Перестал стрелять его автомат. Подпускаю танк ближе и ближе. "Сколько патронов, Василий?" Отвечаю: "Лежи, Сережа, еще два есть". Удалось этими патронами подбить третий танк. Справа замолк расчет пулемета. Нет огня по пехоте. Фуников застонал, срывая с пояса гранату. Трудно ему было двигаться. Я бросился к пулеметчикам. У них патрон перекосило, и оба солдата ранены.

Затихла наша высота.

Немецкие автоматчики, должно быть, посчитали, что кончено с ее защитниками. Идут в рост.

Диск заменен. Отирая кровь, заливавшую глаза, пулеметчик повел огонь. Из окопа, где лежал Фуников, полетела граната. Но слабая уже была рука у Сергея, и граната разорвалась, не причинив урона врагу. Приготовил я свою РГД. Нас двое осталось на высоте. Подал пулеметчику новый диск и вдруг услышал за спиной крик «ура». Наши подымались на высоту от поселка. Впереди спешил замполит полка…"

Вот почему назвали десантники эту голую сопочку "высотой Толстова" (позже за ней укрепилось в дивизии название "Высота отважных"). Отдавать ее нельзя. Это была бы погибель всего отряда на северном участке, Ковешников чувствовал по шуму боя, что там назревает кризис. Он хотел сам вести туда всех, кого можно было собрать около КП, но Мовшович его остановил:

— Ты должен остаться на КП. Руководи боем. Я пойду…

Замполит созвал связистов, саперов и бросился с ними к высоте. Выскочив на вершину, он увидел Толстова. Размахнувшись, сержант метнул гранату. Замполит послал следом вторую. Комсорг полка лейтенант Алексеев лег за пулемет. Высота жила, боролась. С ее вершины Мовшович увидел автоколонну, ползшую по дороге от Камыш-Буруна. Головные машины останавливались метрах в шестистах от подножия высоты. Выскакивали солдаты, принимая боевой порядок. Замполит послал донесение на КП, приписав: "Остаюсь для отражения атаки".

Командир минометной роты Цикаридзе нещадно ругал сержанта Костецкого, у которого, при высадке заблудился солдат с плитой. Его еле разыскали. Пять 82-миллиметровых минометов были установлены и своим огнем накрыли первый отряд немецкой портовой команды, подошедшей из Камыш-Буруна. Грузовики горели. Падали и разбегались вражеские солдаты, а с северных сопок, от берега, то скрываясь в дыму разрывов, то появляясь между фонтанами взвихренной земли, бежали к высоте бойцы морской пехоты Белякова, вызванные на поддержку группы замполита полка.

А ведь у самого Белякова тоже шел тяжелый бой. Взвод лейтенанта Алексея Шумского далеко вырвался вперед и захватил высоту 47,7. Враг перешел в атаку, стал окружать высоту. Лейтенант обратился к бойцам:

— Отбитое у врага моряки не сдают! Стоять насмерть!

Кольцо вокруг высоты сжималось все теснее. У моряков кончились боеприпасы. Их было восемнадцать, и каждый ранен.

Вдруг на высоте грянула песня: "Наверх вы, товарищи, все по местам! Последний парад наступает!" И с этой песней они ушли в бессмертие. На высоте лежало восемнадцать погибших героев, а вокруг — десятки вражеских трупов.

В отряде первого эшелона находился журналист майор С. А. Борзенко. Тогда он служил корреспондентом в нашей армейской газете. Сейчас полковник Сергей Александрович Борзенко работает в «Правде». Его свидетельство пусть завершит общую картину штурма и обороны Эльтигена 1 ноября:

"Отвечаю на письмо, в котором Вы просите, товарищ генерал, поделиться для Вашей книги впечатлениями о первых часах высадки десанта на крымское побережье. Прибыв в Тамань с заданием редакции, я должен был, конечно, явиться к Вам. Но, памятуя злополучную историю с Анапой, не решился и пошел прямо в батальон морской пехоты, который придавался тридцать девятому полку. Батальон только что прибыл в нашу армию, никого я не знал в нем, в меня тоже никто не знал. Комбат капитан-лейтенант Н. А. Беляков встретил корреспондента скептически. Впрочем, ему было не до меня. Я был уверен, что доберусь с моряками до Крыма, но как передам корреспонденцию? Решил взять связного тихого, скромного матроса Ивана Сидоренко, уроженца Сталинграда. С ним я провел весь вечер. Сидоренко лежал на плащ-палатке и вполголоса пел. Мысли его были за тридевять земель, на Волге.

В 22.00 батальон в кромешной тьме отправился к разбитым таманским причалам. Противник изредка обстреливал их из дальнобойных орудий. Пламя разрывов было единственным освещением, помогавшим людям найти расписанные для них суда и погрузить пулеметы и боеприпасы. Я должен был сесть на мотобот № 10. Командир его, старшина 1-й статьи Елизаров, обещал доставить десантников на берег сухими. Мотобот — тихоходное, изрядно потрепанное суденышко, но зато плоскодонное. Находясь на нем, подвергаешься меньшему риску сесть на мель или застрять на каком-нибудь баре — песчаной косе".

С этого мотобота Борзенко и высадился вместе с первыми десантниками морской пехоты.

"…Бойцы падали на песок перед колючей проволокой. Вокруг рвались снаряды. Луч прожектора осветил нас. Моряки увидели мои погоны — я был среди них старший по званию, — крикнули:

— Что делать дальше, товарищ майор?

— Саперы, ко мне!

Как из-под земли появилось шесть саперов.

— Резать проволоку.

— Подорвемся, мины…

Но я и сам знал, что к каждой нитке подвязаны толовые заряды. Чуть дернешь — и сразу взрыв.

— Черт с ними. Если взорвемся, то вместе.

Присутствие офицера ободрило саперов, никто из них, конечно, не знал, что я — корреспондент. Прошло несколько томительно длинных минут — проход был сделан. Теперь кому-то надо было рвануться, увлечь всех за собой. Это было трудно сделать. Лежа перед проволокой, можно на пять минут прожить дольше. В упор прямой наводкой била пушка. Рядом я узнал Цибизова, командира роты автоматчиков. Слышал, как замполит батальона Н. В. Рыбаков посылал кого-то заткнуть пушке глотку.

Вдруг я увидел девушку. Она поднялась во весь рост и рванулась в проход между проволокой:

— Вперед!

Какой моряк мог допустить, чтобы девушка была впереди него в атаке? Будто ветер поднял людей. Но несколько человек все-таки взорвались на минах. Все бежали вперед, пробиваясь через огненную метель трассирующих пуль. На берегу свирепствовал ураган железа и огня. Люди глохли, из горла и ушей шла кровь.

С мыса ударил луч прожектора, осветил дорогу, вишневые деревья, каменные домики поселка. Оттуда строчили пулеметы и автоматы. У нас почему-то никто не стрелял.

— Огонь! — закричал я не своим голосом. Затрещали наши автоматы.

— За Родину! — кричали моряки, врываясь в поселок и забрасывая гранатами дома, в которых засели гитлеровцы. Победный клич, подхваченный всеми бойцами, поражал оккупантов так же, как огонь. Бой шел на улицах и во дворах. Светало, и я увидел пехоту, сражавшуюся левее нас.

— Вперед, на высоты! — сорвавшимся голосом кричал человек, в котором я узнал командира стрелкового батальона Петра Жукова.

Высоты, при свете ракет казавшиеся у самого моря, на самом деде были за поселком, метрах в трехстах от берега. Пехота устремилась туда. И тут я вспомнил, что я — корреспондент, что моя задача написать 50 строк в номер. Вся армия, все 150 тысяч человек должны перебираться через пролив, и им интересно знать, как это происходит. Я вбежал в первый попавшийся дом. На столе стояли недопитые бутылки вина. Отодвинул их и в несколько минут написал первую корреспонденцию. В ней упомянул офицеров Петра Декайло, Платона Цикаридзе, Ивана Цибизова, Петра Жукова, Дмитрия Тулинова, Николая Мельникова, которые храбро дрались в момент высадки. Завернув корреспонденцию в противоипритную накидку, чтобы она не промокла в воде, я отдал ее связному и приказал бежать на берег, садиться в первый отходящий мотобот и отправляться в Тамань".

Узнав, что большинство судов не смогло пристать и вернулось на Тамань, замполит батальона Н. В. Рыбаков, высадившийся раньше комбата, решил занять оборону, благо поблизости оказались прошлогодние окопы и глубокий противотанковый ров. В это время самолет сбросил вымпел. В полотнище была завернута записка командарма — он запрашивал обстановку.

К девяти утра из Камыш-Буруна гитлеровцы подвезли автоматчиков на 17 автомашинах и пошли, в атаку на узком участке роты капитана Андрея Мирошника. Вся передняя линия кипела от минометных и артиллерийских разрывов. Жужжали осколки, скашивая бурьян. Азарт боя был настолько велик, что серьезно раненные ограничивались перевязками и продолжали сражаться. Солдат Петр Зноба, раненный в грудь, убил восемь фашистов и сказал, что скорее умрет, чем покинет товарищей.

Потеряв много солдат убитыми и не подбирая трупы, враг отошел на исходный рубеж. Через час туда подошли 12 танков и 7 «фердинандов». Не задерживаясь, они двинулись в атаку. В полный рост шли автоматчики. Гитлеровцы наступали в стык между морским батальоном и батальоном Жукова. Их было в два раза больше, чем наших. Это происходило в одиннадцатом часу утра. Одновременно выстрелили две 45-миллиметровые пушки нашего десанта. Передний вражеский танк помчался в сторону, стараясь сбить разгоревшееся на нем пламя. Его подбил наводчик Кидацкий. «Фердинанд» разбил пушку героя. Второе орудие тоже замолкло. Уцелевшие артиллеристы взялись за винтовки.

Бой с танками вели и стрелки. На младшего сержанта Михаила Хряпа и солдата Степана Рубанова, сидевших в одном окопе, шли четыре танка. Бойцы пропустили их через окоп и автоматным огнем уложили пехоту, следовавшую за танками. Если бы Хряп и Рубанов не выдержали, побежали, их наверняка убили бы, но они сражались и вышли победителями.

В штаб Ковешникова со всех сторон все больше приходило сведений об убитых офицерах, о нехватке гранат и патронов, о разбитых минометах и пулеметах. После кровопролитного боя были сданы один за другим три господствующих холма. Все ждали наступления ночи. Фашисты усилили нажим. В центр нашей обороны просочились автоматчики. Два танкам подошли на сто метров к командному пункту. Весь наш «пятачок» простреливался ружейным огнем. Положение было критическое. Читатель об этом уже знает из рассказов Ковешникова и Мовшовича. Они тогда подняли людей в контратаку. Вот как видел эту атаку корреспондент армейской газеты:

"…Шли без шинелей, при всех орденах, во весь рост, не кланяясь ни осколкам, ни пулям.

На душе было удивительно спокойно. Чуда не могло быть. Каждый это знал и хотел как можно дороже отдать свою жизнь. Стреляли из автоматов одиночными выстрелами, без промаха, наверняка.

— Вперед! Храбрым помогает счастье! — узнал я голос Мовшовича. Обрадовался: значит, он пока жив. И вдруг молодой голос торжественно запел:

Широка страна моя родная…

Пел раненый лейтенант, комсомолец Женя Малов. Кровь заливала его лицо, по которому осколок прошелся раньше, чем бритва. Песню подхватила атакующая цепь. Я, никогда в жизни не певший, присоединился к хору. Песня убеждала, что мы не умрем, враг не выдержит и побежит. И тут заработала артиллерия с Тамани. Она накрыла врагов дождем осколков. Но это было только начало возмездия. Двадцать один штурмовик с бреющего полета добавил огня. А мы все приближались, идя за огневым валом.

Прилетели два самолета, сбросили дымовую завесу, словно туманом затянувшую берег. К нему подходило одно судно. Немецкая артиллерия била по кораблю. Находясь на высотах, мы видели весь ужас положения, в котором недавно были сами".

Судно, о котором тут говорится, и был мотобот, доставивший в Эльтиген управление 318-й дивизии.

Мовшович и Ковешников ушли. Начальник штаба еще работал над планом обороны плацдарма. Ну, кажется, теперь можно побыть одному, сосредоточиться, представить в целости картину завтрашнего дня. Однако сделать этого не удалось. В полночь явился начальник санитарной службы майор Чернов. Он доложил, что прибыл медсанбат и размещается в центре поселка в подвалах.

— Потери медперсонала есть?

— Ночью во время форсирования погибли замполит медсанбата майор Исаева и пять санитаров. Тело Исаевой вечером волны выбросили на берег. На южной окраине. Медработники похоронили ее прямо на берегу.

— Размещайте медсанбат так, чтобы раненые меньше подвергались опасности, — сказал я, думая об Исаевой. Она была умелым политработником, человеком большой души. Материнской души. Такие политработники нужны как раз в медсанбате.

— Занимаем подвалы, — говорил Чернов. — Затруднения с водой. В Эльтигене совершенно нет пресной воды. Есть два колодца метрах в шестистах от поселка, но они в нейтральной зоне и все время под обстрелом.

— Сколько раненых уже поступило? — спросил я.

— Пока у меня нет точных данных…

— Как же так? Идите, майор, уточняйте. А насчет воды мы подумаем. Кстати, узнайте и доложите о состоянии Толстова.

Начальник санслужбы удивленно посмотрел на меня:

— Кто он такой, этот Толстов? Я постараюсь выяснить…

— Это сержант тридцать девятого полка. Он сегодня проявил исключительный героизм.

— Слушаюсь, товарищ комдив.

Внезапно меня охватило раздражение:

— Так дело не пойдет, товарищ майор. Будьте внимательнее к людям. Каждая залеченная вами рана усиливает боеспособность десанта. И помните: каждый, кто лежит у вас, — герой. Вы это должны знать. И, главное, раненые должны чувствовать, что вы это знаете. Понятно?

Чернов ушел. Я думал о том, что не вовремя, так не вовремя погибла Исаева. Кого туда послать комиссаром?

Взволнованный, вошел Новиков:

— Уже второй час ночи, а боеприпасов нет, и неизвестно, отправлены ли они из Тамани.

— Что же вы раньше не доложили? — возмутился я и приказал радисту вызвать командующего армией или начальника штаба. — Кодируйте мой разговор: "У аппарата двадцатый. Ко мне не поступили боеприпасы. Срочно отправляйте".

— Ждите у аппарата. Сейчас проверю, — ответил помощник начальника оперативного отдела штаба армии Соловейкин.

Через пять минут мы получили сообщение: снаряды отправлены в 24.00. Новиков послал начартснабжения к Плаксину: как только прибудут баржи, тотчас выдавать боеприпасы полкам.

В 2.00 Бушин вместе с Человым принесли на утверждение план обороны. Толковый план. Десант нацеливался на активные действия.

— Вот только варианты контратак резерва надо бы еще раз продумать. Не подошли ли вы немного шаблонно?

— В чем, товарищ комдив? — спросил Челов.

— План пока предусматривает разновременные контратаки в северном, западном и южном направлениях. Север для нас завтра не проблема. Отложим его. Давайте-ка обдумаем, например, такой вариант: одновременная контратака в стык между тридцать девятым и тридцать седьмым полками в направлении школы. Или же одновременный удар по направлению отметки "плюс шесть" и вдоль берега. Попрошу вас, товарищи, подумайте, потом вызовите комбата, командира учебной роты и роты моряков и проработайте с ними эти варианты.

Глубокая ночь; время — к трем часам, а боя севернее Керчи не слышно. Работая, я все ловил себя на мысли, что прислушиваюсь: началось ли? Нет, все еще не началось! По плану операции в ночь на 2 ноября должен был высадиться второй десант севернее Керчи, а к нам на плацдарм выйти еще одна дивизия. Пока прибывали только наши подразделения. Севернее Керчи тишина. Я вызвал к аппарату оперативного дежурного штаба армии и спросил, почему сосед не работает. Ответ: сегодня работать не будет. Для меня это было загадкой. В чем же дело? Неужели операция отменена? Если 56-я армия сегодня не будет работать и не потревожит немцев севернее Керчи, то, пожалуй, они сосредоточат против Эльтигена достаточно сил, чтобы сбросить нас в море. Надо быть готовым достойно встретить врага.

Я вышел из капонира и пошел вниз к берегу. За мной шел Иван. Ночь была темная, с моросящим дождем. Над проливом повисла туманная пелена. Шумели волны. Казалось, что это покачивается и глухо шумит тьма, повисшая, как занавес, над берегом. Артиллерия противника методически вела огонь по причалам Эльтигена. На плацдарме то в одном месте, то в другом строчили пулеметы: видимо, преграждали подступы пытливым разведчикам врага. Над морем иногда вспыхивали осветительные снаряды. Это наши По-2 разыскивали вражеские быстроходные баржи.

На берегу выгружались прибывающие суда. Взгляд еще не различал движения в темноте, но было слышно, как люди соскакивали с катеров в воду, выходили, хлюпая сапогами, на сушу.

Мимо нас по скользкой глинистой тропинке прошла группа солдат. Их было человек десять. Они шли гуськом, неся что-то тяжелое. Я спросил:

— Что несете, товарищи?

— Саперы, — ответил один солдат негромко. — Мины на передовую.

Пройдя еще немного, мы натолкнулись на артиллеристов. Они возились с 45-миллиметровой пушкой.

— Что случилось?

— Да в яму попали и никак не вытащим.

— Ну-ка, Иван, давай! Поможем им.

Дружно взяли и вытащили. Люди были мокрые, грязные, усталые, голодные. Но они знали, что к утру им нужно подготовить оборону, и делали свое дело.

В капонире снова назойливо полезла в голову мысль: "Раз не будут высаживаться, значит, враг сможет больше подбросить сил против нас". Иван открыл банку мясных консервов. Есть очень хотелось; уже сутки ничего не ел. Но есть я не мог и сказал Ивану: "Убери, не лезет в горло".

Начальник продотдела майор Кащенко доложил: из продовольствия ничего не прибыло.

— Хоть кипятку утром дадите людям?

— Это трудно сделать, — ответил он.

— Не труднее форсирования. Организуйте, майор, кипяток и к семи часам доложите.

Из школы возвратился Копылов. Он был доволен. Все больше мне нравился его характер. Пойдет к людям и возвращается, как будто надышался озона. И сейчас он с удовольствием рассказывал, какие замечательные люди командир 2-й роты старший лейтенант Колбасов и его заместитель по политической части Кучмезов. Они понимают, что держат в руках ключ к Эльтигену, и не отдадут его. Михаил Васильевич беседовал с коммунистами и комсомольцами роты. Товарищи дали слово: драться до последнего. Роте придано два взвода станковых пулеметов и два отделения противотанковых ружей.

Рассказывая о школе, Копылов, видимо, тоже, как и я, держал под спудом тревожную мысль. Он в конце концов спросил:

— Василий Федорович, почему не слышно ничего севернее Керчи?

— Сегодня там десанта не будет, — ответил я.

— В чем же дело?

— Не знаю. Знать бы, все полегче… Вы не спрашивали, солдаты-то ели что-нибудь сегодня?

— Спрашивал. Трехдневного пайка, который был выдан, у большинства уже нет. Многие во время форсирования спасали оружие и боеприпасы, а вещевые мешки побросали.

Воображение живо представило весь наш плацдарм и массу людей, делающих в темноте тяжелую работу. Они ничего не смогли поесть. Они напряженно сражались днем, а теперь без отдыха роют, роют, ставят огневые точки, наводят связь, снимают на берегу мины и тащат их к переднему краю. И они дают клятву, как в школе при Копылове, — драться завтра до последнего.

Новиков доложил: прибыли боеприпасы, организуем склад. Начали выдачу полкам. Две трофейные противотанковые пушки и два немецких миномета уже на огневых позициях. Зенитные пушки оружейные мастера обещают исправить завтра.

Бушин доложил: потери во время форсирования и боя за плацдарм около двадцати процентов.

Модин доложил: саперы заминировали три участка. Не успели поставить мины около берега, но, сказал он, солдаты будут работать и днем, будут работать даже во время боя и прикроют это направление.

Борис Федорович не мог нахвалиться своими саперами. Комсомольцы саперного батальона Рыньков, Синицын и Глушко сняли с берега сотни мин. Он рассказывал мне об этих молодых парнях с восхищением, и от этого его красивое лицо под шапкой русых волос делалось еще краше.

Стало понемногу светать. Слева послышалась автоматная и пулеметная стрельба. Зазуммерил телефон: полковник Ивакин докладывал, что противник силой до роты ведет разведку.

"Значит, наше предположение подтверждается, — подумал я. — Противник начинает прощупывать наш левый фланг".

"Огненная земля"

Утро 2 ноября занималось тихое. Оно предвещало хороший солнечный день. В узкую амбразуру виднелось синее море и такое же синее небо над ним.

— Предпочел бы сегодня шторм, — заметил, глядя на эту синеву, Бушин.

— На вас, полковник, не угодишь! — откликнулся со своей славной улыбкой Модин.

Начальник штаба засопел, но не сумел рассердиться. Он дружелюбно взглянул на инженера:

— В своем репертуаре, как всегда?..

КП и НП дивизии находились в одном капонире. В пяти метрах правее его саперы отрыли за ночь окоп и небольшой блиндаж. В окопе размещались артиллерийские наблюдатели, а в блиндаже артиллерийская радиостанция. Все было сделано добротно, с той профессиональной честностью, которую наш инженер умел внушать своим людям.

Новиков, не спеша, ходил, посматривая то в сторону противника, то на таманский берег. Его невысокая, но очень широкая в плечах фигура исчезала в траншее, соединявшей окоп с капониром. Потом он появлялся снова и уточнял с Бушиным все, что нужно уточнить перед боем.

В восемь утра противник открыл огонь. Мощный удар его артиллерии и минометов обрушился на центр нашей обороны и на КП дивизии. Бой начинался, как мы предполагали. Мы знали, что противник попробует рассечь плацдарм в этом месте, и вот он с этого и начал.

Кругом грохотало так, что никто на КП не услышал характерного, с легким подвыванием, гула немецких бомбардировщиков. Мы увидели их: тридцать Ю-88 с запада шли к плацдарму, на правый фланг полка Блбуляна. Их бомбовый удар был направлен туда же, куда била немецкая артиллерия. Действительно, начиналось так, как думали мы. От этого на душе стало спокойнее. Только одна мысль мучила: будет сейчас одновременный удар с юга или не будет? Догадаются «они», что именно это сейчас им необходимо делать, или не догадаются?.. Но юг пока молчал.

Когда начался артиллерийский и авиационный налет, я приказал Бушину вызвать авиацию, а сам с Новиковым пошел в окоп для наблюдения. Новиков стоял у стереотрубы, разглядывая, что происходит у противника. Потом он, не оборачиваясь к радисту, приказал:

— Передайте на «Сосну» — подготовить огонь по квадрату 21–55.

В это время рядом разорвалась авиабомба. Нас засыпало землей. Радиостанцию повредило. Я сказал Новикову:

— Идите в капонир, вызывайте огонь по моей рации.

Полковник вскочил и, полусогнувшись, побежал по траншее, на ходу отряхивая рукой засыпанные пылью рыжие волосы.

Бушин кричал из капонира:

— Блбулян передает: с отметки "плюс шесть" перешли в наступление пехота, танки!

Я посмотрел в стереотрубу. Из-за высоты "+6" шли густыми цепями немецкие солдаты, а впереди ползли танки.

Успел насчитать до десяти машин, как вдруг начался второй налет авиации и прижал всех к земле. «Юнкерсы» обрабатывали весь Эльтиген и особенно месторасположение КП. Две трофейные пушки, поставленные для прикрытия командного пункта, были разбиты. Четыре танка устремились в направлении на КП. Модин с группой саперов своего резерва пополз ставить мины, чтобы преградить путь вражеским машинам.

Блбуляну приходилось тяжело, его полк вел трудный бой. Вражеские снаряды и авиабомбы разрушили минное поле на правом фланге полка. Танки прошли через минное поле свободно, я видел: из десяти подорвался только один. Блбулян передал, что немцы ворвались в первую траншею, там идет рукопашная. Он просил огня.

Огонь нашей артиллерии из-за поломки рации опаздывал. Весь удар немецкое командование направило на наш центральный полк. На этом участке гитлеровцы долбили наши позиции со свойственным им упрямством.

Над проливом показались советские самолеты. Они неслись с востока на плацдарм. Лучи солнца мешали их видеть, но их видели тысячи глаз, тысячи солдатских глаз смотрели на них с восторгом и надеждой. Я крикнул Бушину:

— Нацеливайте авиацию на квадрат тридцать один-двадцать пять. Передайте полкам — обозначить наш передний край!

В это же время с таманского берега всей силой ударила тяжелая артиллерия. В узком ходе траншеи показался Новиков. Он, конечно, хотел своими глазами увидеть результаты стрельбы. Налет артиллерии и авиации был удачным. Прильнув к окулярам, я видел, как цепь немцев окуталась дымом и пылью. Из трех танков, нацеленных на КП, горело два, третий дал задний ход, четвертый, прикрываясь бугорком, вел с места огонь из пушки.

Это был удачный и мощный удар нашей артиллерии и авиации, который сбил спесь с немцев и сорвал их замысел. Как нам стало известно от пленных, немцы действительно хотели расколоть плацдарм на две части.

Пехота противника на центральном участке залегла. Наши самолеты прошли еще раз над ней и устремились к отметке "+6".

— На проводе тридцать первый, — раздался голос Бушина.

— Ну что там у Ивакина? — спросил я.

— Подходит вражеская пехота. Впереди — танки. Артиллерия ведет огонь по первой траншее полка.

Окуляры стереотрубы поймали движущиеся, как струйки, цепи солдат. Танки с коротких остановок вели огонь. Фашистская пехота наступала в направлении южной окраины Эльтигена.

"Вот там создается опасность, — подумал я. — Правда, теперь она не так страшна. Начни немцы на полчаса раньше, это была бы для нас почти гибель. Двойной удар: по центру и слева… Да! Это было бы… А теперь не так страшно. В центре противник прижат к земле. Тамань дала огонек. Теперь управимся!"

В окопе со мной были Григорян и адъютант Виниченко. Первому я приказал навести второй заход авиации на юг, указать самолетам цели, а Виниченко попросил позвать Новикова, Бушина, Копылова и Модина. Назревало время ответного удара.

В небе вновь появилась немецкая авиация. «Ястребки» схватились с ней. Над плацдармом, охваченным огнем и дымом, завязался воздушный бой. От разрывов авиабомб дрожала земля, море отзывалось раскатистым эхом. Пыль, перемешанная с дымом, поднялась сплошным туманом, затрудняя наблюдение.

Ивакин хрипловатым голосом твердил:

— Прошу огня артиллерии. Прошу огня…

— Куда огонь? — слышался спокойный вопрос Новикова.

— По участку три, давайте огонь по участку три!

Вызванные офицеры явились в окоп.

— Вот что, — сказал я товарищам, — атака противника с отметки "плюс шесть" захлебнулась. Сейчас непосредственная угроза создается на левом фланге. Но возможна новая атака в центре. Не могут же они вразброд ударить. Одумаются и ударят одновременно. Нужно действовать раньше. Подготовить контратаку тридцать седьмого и тридцать девятого полков по вклинившемуся противнику в центре.

Офицеры разошлись. Модин уже минировал берег, чтобы не пропустить танки. Новиков — у рации: переключал огонь Тамани на левый фланг, весь огонь тяжелой артиллерии налево. Майор Григорян отправился к Ковешникову обеспечить организацию контратаки одним батальоном. Копылов сказал:

— Я пойду в тридцать седьмой.

— Идите, — ответил я. — Передайте Блбуляну: нужно тщательно готовить контратаку. Он тертый калач, но в это "тихое утро" ему больше всех досталось. Пусть не торопится. Поднимете людей только по моему сигналу.

Подполковник Челов спешил к морю: нацеливать контратаку резерва дивизии вдоль берега. Бушин недовольно смотрел ему вслед: он не очень-то любил, когда оголялся штаб. Стройная ловкая фигура Челова то стремительно преодолевала открытое пространство, то скрывалась, когда огонь делался угрожающе опасным. Подполковник был опытный человек и не стеснялся поклониться той пуле, которой следовало поклониться.

Как только наша артиллерия перенесла огонь по наступающему против полка Ивакина противнику, немцы возобновили атаку на центральном участке. Дело принимало опасный оборот.

Хоть с опозданием, но спохватились и пробуют взять нас двойным ударом!..

Вражеская артиллерия буквально душила 37-й полк. Под ее прикрытием вновь поднялась в атаку немецкая пехота и продвинулась до второй траншеи правофлангового батальона. Не так уж далеко оставалось ей до нашего КП. Пришлось вызвать к рации Челова.

— Николай Михайлович, у тебя все в порядке?

— Контратака готова, — ответил подполковник.

— Пошли учебную роту на защиту КП.

— Здорово нажимают, товарищ комдив?

— Жмут крепко. Давай быстрее учебную роту.

Начальник штаба докладывал, что батальон второго эшелона 39-го полка сосредоточивается на левом фланге. Я попросил поторопить. Немцы начали подбрасывать резервы, усиливая нажим в направлении КП. Блбулян докладывал:

— Противник овладел второй траншеей.

— Для контратаки вы готовы? — кричал в телефон Бушин.

— Нет еще.

— Что вы крутитесь, черт вас подери!..

Ивакин докладывал:

— На левом фланге полка противник ворвался в первую траншею. Потеснил батальон подполковника Расторгуева. Идет бой за опорный пункт на высотке. Наблюдаю у Клинковского рукопашный бой. Прошу огня. Прошу усилить огонь по левому флангу. Особенно по берегу.

Новиков передавал спокойным голосом координаты в Тамань. Человека, прошедшего три войны, не так просто вывести из равновесия, особенно артиллериста, с математическим складом ума. Я наблюдал из окопа за тем, как нарастает схватка, и вдруг увидел, что немецкие самолеты на бреющем полете нацеливаются на КП.

— В капонир! — крикнул я людям, находившимся со мной.

Только успели заскочить в укрытие, раздался оглушительный взрыв там, где мы раньше стояли.

Наблюдатели-артиллеристы быстро приспособили стереотрубы прямо из капонира. У одной из них встал начальник штаба артиллерии дивизии майор Ильин. Чуть приподнявшись на носках, он прильнул к окулярам.

— Пехота противника, — послышался его голос, — в трехстах метрах от нашего КП.

— Вызывайте тридцать девятый, — сказал я связисту.

— Связь не работает, товарищ полковник! — выкрикнул он, оторвавшись от телефона.

— Вызывайте по рации!

Радист начал выпевать:

— "Муравей"… «Муравей»… К аппарату Ковешникова. «Муравей»…

— Ковешников слушает.

— Вы готовы, майор?

— Да, — ответил Ковешников. — Я сам веду в атаку.

— Почему?

— Комбат Трегубенко только что ранен…

— Желаю вам успеха, майор! Но не спешите! Удар должен быть одновременный с Блбуляном.

Тут же я приказал начальнику штаба, чтобы он нацелил авиацию на квадрат 15–20.

Не отрываясь от окуляров, Ильин докладывал:

— Пехота противника вновь поднялась в атаку.

— Накройте огнем, — сказал я Новикову.

— Противник подбрасывает резервы из района коммуны, — сообщал Ивакин.

— Нацеливайте, Бушин, туда авиацию. Только точнее. Точнее и спокойнее. Пусть задержат эти резервы.

Огонь нашей артиллерии угодил прямо по атакующей пехоте, и тогда была дана команда: "В контратаку!"

Батальон 39-го полка поднялся первым. Его вел Ковешников. Конечно, я не мог видеть майора в стереотрубу, но на какое-то мгновение совершенно ясно представил его грозно улыбающееся лицо, энергичные серые глаза, решительные движения. Таким я видел его, когда он вел свой полк на Анапу.

Поэтому-то сейчас я мог легко представить, как он ведет батальон в контратаку, идя впереди солдат легким полушагом-полубегом. Люди за ним шли с охотой и рвением, подчиняясь обаянию его беззаветной храбрости и его чувству ненависти к врагу. В Тамани, в скупую минуту откровенности, Ковешников сказал: "Я, товарищ комдив, одни сутки провел у них в Красноградском лагере. С меня хватит на всю жизнь".

По существу, еще юноша, он уже много испытал. Жизнь сразу предъявила ему огромные требования, начиная со Станиславского направления сорок первого года, а потом — эти сутки в Красноградском лагере… Ковешников вспоминал о них со злыми глазами. С такими глазами он шел впереди солдат, весь напружинясь оттого, что фашисты были близко…

В стереотрубу было видно, как, прижимаясь к разрывам снарядов нашей артиллерии, батальон сближался с противником.

В это же время я наблюдал: один за другим загорались танки, вторично нацеленные на наш КП. С ними вел борьбу какой-то один наш боец. Я приказал Блбуляну узнать фамилию этого солдата и немедленно представить его к награде.

Немцы залегли. Они открыли сильный автоматный и пулеметный огонь. И тогда дружно во фланг ударил с противоположной стороны батальон во главе с замполитом 37-го полка Афанасьевым. Противник дрогнул и стал отходить.

Положение в центре плацдарма было восстановлено. Нас спасло то обстоятельство, что гитлеровские офицеры не успели подбросить свои резервы на левый фланг полка Ивакина и одновременно предпринять атаку. Мы их упредили! Мы раньше перешли в контратаку на центральном участке. Это нас спасло. Тогда я не знал, кто спас наш командный пункт. Позже мне рассказал об этом майор Афанасьев.

Четыре танка, миновав окопы полка, двинулись в направлении КП дивизии. Между ними и штабом не было никого. Учебная рота еще не подошла. Никого не было, кроме сержанта Хасанова с бронебойкой. Хасанов был обучен стрельбе из трофейных пушек, поставленных для прикрытия дивизионного штаба метрах в ста от нашего капонира. «Юнкерсы» побили пушки, и у него осталось только ПТР. Сержант сказал своим друзьям: "Костьми лягу, но не допущу танки к КП дивизии. Я буду один с ними драться. Вы обеспечивайте меня".

Первый танк Хасанов поджег с тридцати метров. Во второй стрелять было бесполезно. Это был «тигр», он шел на окоп лбом, неуязвимый для ружья. Хасанов все-таки выстрелил и упал на дно окопа раненный. Когда он сумел встать, танк был совсем рядом. Сержант бросил под гусеницу противотанковую гранату. Вот кто спас штаб дивизии в то утро! Комдив мог планировать контратаку и выжидать для нее благоприятный момент, начальник штаба мог нацеливать авиацию на скопления вражеских войск, а командующий артиллерией — управлять огнем тяжелой артиллерии с Тамани потому, что метрах в ста от нас делал свое солдатское дело Хасанов.

На несколько минут напряжение боевой обстановки спало. Новиков вышел из капонира, остановился в траншее, вытирая платком шишковатый лоб. Я подошел к нему и молча пожал руку.

— Я был уверен, — улыбнулся он, — что огневой мощью мы превзойдем немцев.

— Хорошо работали артиллеристы. Показали прямо образец взаимодействия. Невольно сравниваешь с отлично сыгравшимся оркестром.

Новиков снова сдержанно улыбнулся.

— Люблю музыку, — сказал он. — Вы Мравинского слушали, товарищ комдив?

Подошел Бушин и доложил, что они вместе с Ильиным подготовили депешу командарму. Судя по напряжению дня, боеприпасов не хватит. Их нужно немедленно перебросить на плацдарм. "Хорошо, посылайте, — согласился я, — и припишите спасибо от всех нас артиллеристам".

Через три часа боеприпасы были на нашем берегу. Их доставили из Кроткова два катера, которые пересекли пролив под прикрытием «ястребков». Катера шли, а над ними крутились самолеты: немецкие и наши. Немцы пытались достать катера. «Ястребки» не пустили.

Потерпев неудачу в атаках на центр плацдарма, гитлеровцы спешно готовили удар по южной окраине Эльтигена. У начальника штаба картина вырисовывалась ясная: противник подбрасывает резервы на свой правый фланг; близ отметки "+7" сосредоточено до десяти танков, сюда же движутся автомашины с пехотой.

Вскоре плацдарм снова был в огне. Все повторилось сначала: «юнкерсы» шли волнами и сбрасывали бомбы. Артиллерийские снаряды и тяжелые мины рвались повсюду. У Ивакина на позициях мы видели только дым и комья земли в воздухе. Где-то там работали Модин и вся саперная рота дивизии. Трудно было поверить, что под таким огнем люди ставят противопехотные и противотанковые мины, закладывают фугасы, натягивают проволочные заграждения.

Новиков нацелил весь огонь налево и ждал.

Сначала противник атаковал крайний справа батальон Клинковского. Атаки следовали одна за другой почти без перерыва. Здесь немцы не прошли. Когда Клинковский отбивал третью атаку, разгорелся жестокий бой на берегу. Метр за метром немцы пробивались вперед. Они хотели захватить кромку берега и тем самым лишить нас всякого снабжения и затруднить использование артиллерии с Таманского полуострова.

Кромку берега держала рота лейтенанта Очакова. Я старался вспомнить, что знал о нем, но вспомнилось мало: очень молодой офицер, однажды весьма горячо выступал на комсомольском активе.

Ивакин докладывал, что рота ведет бой с танками и двумя самоходными пушками. Он говорил: "Вижу два горящих танка". Через некоторое время: "Три танка прошли траншеи. Пехоту пока удалось отсечь. Командир роты выбыл из строя".

Назревал момент второму эшелону полка перейти в контратаку на вклинившегося противника. Даю команду. Завязался жаркий бой. К концу дня и на этом трудном участке наши солдаты заняли прежние позиции.

2 ноября десант отразил двенадцать атак. Под вечер звонили из обоих полков, которые в этот день были «именинниками». Блбулян говорил: "Прошу передать благодарность артиллеристам и летчикам. Прошу так написать: "Солдаты переднего края горячо благодарят артиллеристов и летчиков за помощь". Ивакин тоже сказал: "Артиллеристами восхищены в нашем полку все". Последним позвонил Ковешников. Его полк был нынче на вторых ролях, но он хорошо провел контратаку в центре.

— Товарищ комдив! — сказал Ковешников. — Ходатайствую о награждении рядового первой роты нашего полка Пигунова. Лично видел, как Пигунов первый ворвался в траншею, четырех фашистов убил из автомата и, будучи раненным, на моих глазах зарубил еще одного лопатой.

— Сам-то он где? Живой?

— Раненый. Отведен в медсанбат.

— Большая рана?

— Сам пошел. В сопровождении товарищей.

Виниченко сходил к Трофимову и вернулся ни с чем. Поговорить с солдатом не удалось. Хирург сказал, что состояние Пигунова очень тяжелое.

— Отчего? Он же сам дошел!

— Трофимов зашивал последние швы, когда вблизи разорвался снаряд. Осколком Пигунов был снова ранен — на операционном столе. Он не стерпел, выругался и сказал: "Режьте, майор, опять мое тело. Но только скорее!"

В 20 часов я предупредил Бушина, что иду в полки к Ивакину и Блбуляну. Мне хотелось лично проверить передний край, его оборудование, систему огня. Хотелось поглядеть на людей после тяжелого дня и узнать их настроение.

Начальник штаба выглядел очень усталым. Было от чего! Не часто штабному руководителю приходится работать в столь накаленной обстановке. Штабу не годится быть в самом пекле. Дело организации требует, чтобы он находился несколько в стороне, вне сумятицы боя. Но в десанте бой был всюду. Бушин осунулся, под глазами обозначились круги. Я попросил его организовать разведку в направлении отметки "+7". Эта проклятая высота доставила нам за день хлопот, и завтра оттуда же следовало ожидать неприятностей.

— Подберите опытных разведчиков. Хорошо бы самого комвзвода Белякова послать. Задачей поставьте: к утру взять «языка».

Хлопнула дверь. Струя свежего воздуха с улицы по очереди передернула язычки пламени в плошках на столе. Масло зашипело. Потом огоньки опять ровно потянулись вверх. Копылов возвратился из полка, где он провел весь день.

— А я как раз туда собрался, Михаил Васильевич…

— Туда нужно вам. Блбулян хороший командир, уверенный и спокойный. Но потери велики, почти треть людей выбыла из строя. Блбулян хотел бы сузить участок обороны полка. Это — первый вопрос, а второй касается настроения. Люди дрались геройски. Это ж видеть надо было, как они сегодня воевали. Значит, настроение настоящее. Но люди ждут развития операции, хотят знать, что будет дальше.

Потеснив Копылова, я присел рядом с ним. Мы сидели бок о бок. Копылов задумчиво перебирал листки блокнота. На лице отражалась работа мысли. Он почувствовал главное, чутьем уловил тревожный огонек в душах людей. Да, солдаты у нас в армии думают, спрашивают и имеют право на ясный ответ. Командир, не понимающий этого, ничего не стоит. Такого жизнь в конце концов спишет. Я ответил Копылову, что, к сожалению, неизвестно, отчего заминка в Тамани. Это ведь и нас самих тревожит. Создаются трудности, мы не будем их скрывать от солдат. Лично я верю, что десант имеет огромное значение для освобождения Крыма.

Копылов сказал:

— Я буду говорить об этом с работниками политотдела. Назначил совещание на девять часов вечера.

Михаил Васильевич считал время по-граждански. Я бы удивился, услышав от него "в двадцать один ноль-ноль". Он собирался обсудить на совещании еще два вопроса: место политработника в бою и пропаганда героизма защитников плацдарма. У него была своя манера наставлять подчиненных. Докладов в обычном смысле он не делал, а пересказывал товарищам наблюдения за их поведением в боевой обстановке, приглашая, таким образом, к самооценке и самоконтролю. Сегодня у Копылова был богатый материал: майор Афанасьев возглавил контратаку батальона и показал хорошие командирские способности. Я знал, что Копылов расскажет об этом так, что другие политработники невольно будут ставить себя на место Афанасьева и спрашивать: "А я сделал бы так? Хватило бы умения?" Конечно, начальник политотдела, улыбнувшись, перескажет похвалу командира полка: Блбулян сказал, что замполит Афанасьев — способный командир и пора его выдвигать на командную должность. Человек с военным талантом на политработе — это же наш идеал! А Григорий Даргович хотел бы сделать из него комбата.

Бушин, склонясь над столом, уточнял, со слов Ивакина, позиции полка в районе берега. Я поинтересовался, где сейчас находится резерв. "В боевых порядках тридцать первого полка", — ответил начальник штаба.

— Василий Николаевич, — взял я трубку полевого телефона, — ты, никак, присвоил мой резерв.

Было слышно, как на другом конце провода рассмеялся Ивакин:

— Что вы, товарищ комдив, мы же только что заняли старые окопы.

— Заняли — и хорошо. Дай распоряжение командиру резерва, пусть отведет людей на прежние позиции. Челов-то где?

— У меня.

— Ну вот и Челова по старой памяти прихватил? Дай ему трубку.

— Челов у телефона.

— Николай Михайлович, отведите резерв на старые позиции. У меня один план вынашивается. Придете — поговорим, а пока прошу — присматривайтесь и лучше изучайте оборону полка… Модина не видели?

— Во время контратаки Модин был со мной, а сейчас пошел в саперную роту ставить задачу на ночь.

— Модин ходил в контратаку?

— Разумеется!

— Вот что, найдите его и передайте: пусть ожидает меня у Ивакина. Буду там через час.

У Михаила Васильевича я спросил, где он будет после совещания с политотдельцами. Он ответил, что хотел направиться в морской батальон. Моряки дерутся отважно, но держатся как-то обособленно. Надо помочь им стать своими людьми в дивизии.

— Правильно, сходи поговори с ними. И больше расскажи об их соседях. Кто сегодня особо отличился в тридцать седьмом?

— Прежде всего Хасанов Муидин Юсупович. О нем слава идет по всему полку. Комсомолец, бронебойщик.

Три танка поджег: два недалеко от КП из бронебойки, а третий — гранатой во время контратаки. Видел я его накоротке: голова в бинтах, рука перевязана, говорит запинаясь, а в медсанбат не идет… Надо было бы его заставить пойти, но я не смог. Понимаешь, не мог тогда прогнать его в санбат: людей не хватало. Так он и остался в строю.

Мне было понятно жадное стремление раненых солдат остаться при деле, среди товарищей. В медсанбате хуже, особенно в таком трудном месте, как плацдарм. Все шумы боя играют на нервах, а ты лежишь без дела, и всякая мысль лезет в голову… Плохо мы работаем среди раненых. Латаем, а на большее сил не хватает.

— Надо бы хоть Павлова послать в медсанбат, — сказал я Копылову, — пусть проверит, как идет прием раненых, где их размещают, пусть поговорит с людьми.

Подполковник Павлов был заместителем начальника политотдела. Я неохотно давал ему задания: чересчур горячий. Копылов мне о нем ничего не говорил: не любил поспешно судить о людях. Обычно он приглядывался к человеку со всех сторон и обнаруживал сильные, полезные качества его натуры. Только раз был случай, когда Михаил Васильевич безапелляционно решил судьбу человека. Один из офицеров перетрусил на море до колик. Все прыгали с мотобота в воду и бежали к берегу, а он остался лежать на скамье. Копылов тогда сказал: "Черт с ним…" и отвернулся, как будто того больше не существовало. Офицер вернулся один в Тамань.

— Ну ладно, пошли, Иван, — окликнул я Байбубинова, и мы втроем — Иван, я и адъютант Виниченко — вышли из блиндажа на улицу.

Вокруг было темно и тихо. Отдельные выстрелы лишь подчеркивали спокойствие, опустившееся вместе с темнотой на плацдарм. Немцы ночью не наступали.

Капитан Виниченко шел впереди. Его рослая фигура казалась огромной на фоне черного, со звездами, неба. Капитан был кубанским казаком, из станицы Ильинской. Удалой человек. Однажды пришлось нам с ним верхом ночью преодолевать минированную дорогу под Новороссийском, в районе Волчьих Ворот, и там я увидел, что капитан умеет играть со смертью в прятки: на галопе он первым проскочил минное поле. КП полка занимал небольшой бетонированный капонир в ста метрах от западной окраины Эльтигена. Раньше, при немцах, в нем был наблюдательный пункт командира роты. Добротное помещение. Не на один день делалось!

— Вы, Григорий Даргович, как погляжу, прочно устроились! — приветствовал я Блбуляна. Он сидел за небольшим столиком вместе с Афанасьевым и начальником штаба полка Склюевым. Когда мы вошли, командиры встали, подполковник поспешил навстречу.

— Не жалуюсь, товарищ комдив! Днем в наш блиндаж было прямое попадание авиабомбы. Как видите, живы, целы и трещин нет.

— Полковник Копылов докладывал, что вы сегодня особенно отличились, майор, — сказал я, пожимая руку Афанасьеву. Он привычно вытянулся, собираясь ответить как положено, но я его остановил:

— Хотел бы видеть вашего знаменитого Хасанова. Пошлите за ним, майор.

У Афанасьева дрогнули желваки на скулах. Блбулян, стоявший сзади, сказал:

— Не сможет он прийти, товарищ комдив.

Дважды раненный, Хасанов оставался в строю. На исходе дня он опять стоял в окопе со своей бронебойкой. Танк приближался, стреляя на ходу. Разорвался снаряд, исковеркал ружье, оглушил сержанта. Он опамятовался, взял в руки две противотанковые гранаты и пополз навстречу машине.

— Последнее, что мы видели, — говорил Афанасьев, — сержант приподнялся на колено и послал одну за другой обе гранаты. Танк встал. Хасанову пробило грудь, а он бросал. Полумертвый бросал. Одну! Потом другую!.. Потом упал. На людей нельзя было смотреть, товарищ полковник. И когда был дан приказ "В атаку!" — все дружно ринулись вперед. Сейчас Хасанов в медсанбате. Все еще без сознания.

Майор сильно переживал. Он рассказывал негромко, без жестов, понимая, что не требуется ничем подчеркивать то, о чем говорит.

— Хороший у вас замполит, Григорий Даргович, — шепнул я Блбуляну.

Все примостились за столом, и мы поработали полчаса.

Шла вторая ночь на плацдарме. За ней придет день. Все, сидевшие за столиком в добротном немецком капонире, знали, что такое день на "Огненной земле". 1 и 2 ноября полк потерял треть своего состава. Правофланговый батальон капитана Солодуба угрожающе поредел. Солодуб был ранен, командование принял П. П. Корабельщиков. На батальон навалился 90-й полк 98-й немецкой дивизии. Немцы, убитые перед передним краем в первой, а потом во второй траншее, принадлежали к разным батальонам этой части. Блбулян считал, что 90-й немецкий полк основательно потрепан, но это было для нас небольшим утешением: противник имел возможность восполнить убыль, а мы…

Блбулян настаивал на том, чтобы сузить участок обороны полка за счет правого соседа. У меня было другое мнение. Учтя результаты сегодняшнего боя, немцы будут с утра наносить удар по левому флангу 39-го полка. Значит, нужно увязать с ним стык, дать побольше огневых средств на правый фланг, полностью его заминировать и быть готовым помочь Ковешникову.

— Пленных нет?

— Нет, только убитые, — смущенно ответил Склюев. Он недавно пришел на штабную работу, и ему приходилось учиться в бою. Я спросил майора:

— Какой промах допустил сегодня противник?

— В таком бою, — ответил он, — трудно было разобраться, какой у него промах.

— Его промах вот в чем заключался, — сказал я. — Противник атаковал не одновременно и тем дал нам возможность маневрировать огнем и силами. Если бы утром первый удар был нанесен одновременно с запада и с юга, ничто бы нас не спасло. Немцы, видимо, не приняли нас всерьез, думали, что хватит нам и одного удара. Вы врага проучили. Ждите завтра двойного удара. К этому мы должны серьезно подготовиться за ночь.

Григорий Даргович собрался идти с нами в батальоны. Я сказал, что не надо. Вид у него был неважный: беспредельная усталость в каждой черте лица.

— Вы не больны? — спросил я у него.

— Нет, просто третьи сутки не спим. Уездились.

— Мы пройдем сами, а вы ложитесь часа на два. Блбулян усмехнулся. Я повернулся к Афанасьеву:

— Товарищ майор, вот вам партийное поручение, Обеспечить, чтобы командир полка поспал два часа, Об исполнении доложите в двадцать четыре ноль-ноль. Проводите нас немного.

На улице Афанасьев осторожно спросил:

— Вы скажите нам, товарищ командир дивизии, в чем же дело? Почему десант севернее Керчи не высаживается? Почему нам не подбрасывают подкрепление? Я… люди спрашивают. А что отвечать?

— Подкрепление подойдет сегодня ночью, — сказал я. — А насчет Керчи пока ничего не известно. Так и отвечайте: пока неизвестно. Как только нам сообщат, сразу поставим вас в известность.

В траншее 1-й роты солдаты и офицеры рассказали нам, насколько точно артиллерия и авиация били по боевым порядкам противника. Поредевшие ряды немцев рота подпустила на 50 метров, а потом расстреляла пулеметным и автоматным огнем. Настроение у людей бодрое, и большую роль в этом сыграло то, что весь день они чувствовали мощную поддержку Тамани. Дивизия была одна на маленьком клочке Керченского полуострова, на первой пяди освобожденной крымской земли, но нас подпирала, поддерживала Тамань. Результаты ее работы были у всех на глазах, и люди не чувствовали, что они одни.

Я обратил внимание всех командиров роты на то, что траншеи плохо оборудованы. Рыть поглубже! Матушка-земля сбережет нас. Завтра придется выдержать бой такой же, как сегодня, а может быть, еще тяжелее.

По первой траншее мы прошли до правого фланга 31-го полка. В окопах 3-й роты застали Клинковского. Он собрал командиров и давал указания по организации огня и минированию впередилежащей местности. При встрече на КП дивизии он мне показался совсем молодым. На самом деле ему было лет тридцать пять. Скупой свет молодого месяца позволял различить энергичные черты лица, а голос, дававший указания, был неожиданно мягок, с учительскими интонациями. Клинковский показал нам два танка, которые подорвались на минах перед оборонительным рубежом роты. Он рассказывал своим мягким голосом, что мины были поставлены ночью. Их сняли с берега и поставили здесь. Я понимал, что комбат говорит не для меня, а для солдат, стоявших поблизости. Покажем, дескать, ребята, начальству, что и мы не лыком шиты. Клинковский знал, что я это понимаю. Знали и солдаты, и они с видимым удовольствием своими веселыми репликами показывали, как ловко у них в роте вышло, что фашистские танки подрывались на фашистских минах.

Я спросил у майора, будет ли он в каждой роте вот так же давать указания. Он ответил отрицательно. 3-я рота, в которой мы находились, обороняла основную высоту. Как раз ту ключевую высотку, о которой Клинковский докладывал прошлой ночью на КП. Потеряешь эту позицию, не удержать тогда всей южной окраины Эльтигена. Поэтому комбат занялся с 3-й ротой, а по другим он собирался просто пройти и проверить выполнение земляных работ и организацию огня.

— Вы, случаем, не были, товарищ Клинковский, на Малой земле под Новороссийском?

— Нет, не пришлось. А что?

— Метод мне ваш нравится. Слушаю вас, и кажется, что мы с вами прошли одну боевую школу.

— Нет, на Малой земле не был, — повторил майор, помолчал и добавил: — Я Севастополь оборонял.

— О! Вот где была ваша академия. Тяжелая. Ну да ведь и опыт, там полученный, ничем не заменишь… Скажите, не пройдут здесь завтра немцы?

— Могут пройти, товарищ комдив. Через трупы пройти могут, а пока мы живы не пройдут.

Много лет миновало с того времени, а картина той ночи, точно живая, стоит перед глазами. Глубоко отрытая траншея. Умело отрытая. Нечеткие громадины двух танков, застывших невдалеке. Дружная группа солдат, симпатизирующих своему комбату. И он сам — ладный, энергичный офицер, рассудительно хозяйничающий на своем участке.

Севастополец! За такими командирами люди пойдут в любой огонь.

Во второй роте нас встретил солдат. Свой доклад он закончил словами:

— …Докладывает командир первого взвода рядовой Попов.

— А где же у вас офицер и сержанты?

— Лейтенанта сегодня утром, тяжело раненного, отправили в медсанбат. Сержантов уже двое суток нет: погибли при высадке. Пришлось заступить в командование мне.

— Как прошел день, товарищ комвзвода?

— Отбили пять атак.

— Потери?

— Пять солдат и лейтенант товарищ Смирнов.

— Сколько осталось у вас во взводе?

— Девятнадцать наших солдат и один приблудный.

— Откуда ж он взялся?

— Не могли выяснить, товарищ комдив. Он по нации казах, русского не знает. Но он боевой парень, хорошо дрался весь день. Разрешите оставить во взводе.

Спросил я, где он, этот самый «двадцатый-приблудный», и, получив ответ, что в 3-м отделении, послал к нему Ивана.

Попов — невысокий, суховатый, с хорошей спортивной фигурой. Под белесыми бровями — смелые глаза. Я приказал ему доложить о состоянии взвода. Он докладывал уверенно, как будто бы имел большой командирский стаж.

Из оставшихся во взводе людей Попов организовал три отделения, на каждое назначил отделенного командира. Поставил взводу на ночь и на завтра боевую задачу. Тут же, на местности, Попов показал мне секторы обстрела ручных пулеметов, рубежи, по которым будут вести огонь автоматы; сказал, где он намерен отсечь немецкую пехоту от танков и когда будут бросать противотанковые гранаты. В отделениях имелось по одному ручному пулемету и по пять автоматов. Боеприпасы: на пулемет 100 патронов, на автомат по полсотне, на каждого солдата по одной ручной гранате, а противотанковых осталось всего две на взвод.

Я был приятно удивлен таким грамотным докладом и решил собрать солдат. Попов обвел вокруг глазами: где их собрать?

— Давайте вот сюда, — указал я ему на яму, из которой раньше жители Эльтигена, по-видимому, брали глину. — Оставьте в отделениях по наблюдателю…

— Слушаюсь, — ответил он и через связного передал приказание.

Солдаты быстро собрались. Одеты они были плохо: кто в шинели, кто в куртке, у некоторых не было поясов и шапок. Увидев меня, они смутились: слишком непригляден был их вид.

— Не стесняйтесь, ребята! Подходите поближе. Вы же не обмундированием бьете врага, а умением и мужеством своим.

В яме было тесно. Все сбились вокруг в кучку. Я спросил, трудно ли было сегодня.

— Терпимо, — ответил коренастый пулеметчик. — Нам не впервые воевать в таких условиях. На Малой земле бывало и хуже.

— А где вы там были? В какой части?

— В восьмой гвардейской.

— Ну, эту бригаду я знаю. Помните, двадцатого апреля немцы вашу бригаду атаковали? Жаркое было дело.

— Как же не помнить, товарищ комдив. Очень даже помню. Там меня тогда же и ранило.

— Так мы с вами, выходит, земляки по Малой земле. Теперь будем дважды земляками. Как ваша фамилия?

— Сидоркин.

Товарищи разговорились. Рассказали, что взвод днем уложил наверняка десятка три гитлеровцев. "Как быки вот там лежат. Жалко, что темно — не видно". Бой был неистовый. "Не поверишь, что так бывает". "Прямо как в кино". "Если завтра фрицы полезут как сёдни, сил не хватит отбиться".

— Гранаты нужны, товарищ комдив!

— Ну, а вы что скажете, товарищ командир взвода? — спрашиваю Попова. Это был рискованный вопрос, но я решил испытать человека до конца. — Какое ваше мнение?

— Мое мнение сталинградское, товарищ комдив…

"Вон у него какая школа", — мелькнула мысль. Здорово получается: комбат — севастополец, комвзвода — сталинградец, бойцы — новороссийцы. Великая академия войны.

— О чем речь, товарищи? — говорил между тем Попов. — Гранаты нужны? Действительно…

Я обещал взводу, что прикажу подбросить им больше и патронов и гранат. Так протекала у нас беседа. Было сказано, что у нас, конечно, есть предел сил, но и у врага есть предел. До боев за Эльтиген в немецкой 98-й дивизии было по 100—120 солдат в роте, а сегодня пленные показывают, что в ротах осталось по 20—30 солдат.

— Но на завтра, я вас предупреждаю, товарищи, — подготовьтесь. По моим расчетам, немцы ночью подбросят пополнение для девяносто восьмой дивизии. Завтра они еще полезут, а послезавтра уже нечем будет им лезть.

Между солдатами протискивался Иван. За ним шел «двадцатый-приблудный». Я приказал Ивану доложить собранию, что это за человек. Казах оказался солдатом 3-й роты 37-го полка. Во время форсирования пролива катер был разбит. Солдат кое-как выплыл и присоединился к первому попавшемуся подразделению. Вторые сутки воюет, не знает, где его полк. Взвод хором крикнул: "Оставьте его нам!" Попов поддержал: "Хороший товарищ, смелый солдат", Иван что-то сказал другому казаху. Тот ему ответил, и оба засмеялись.

— Что такое, Иван?

— У него талисман есть. Мать заговор против пули знала. Поэтому он пули не боится, а против снаряда талисман не годится. Мать не заговорила. Старый человек, откуда ей знать про снаряд?

Все весело смеялись. Я стал прощаться, сказав, что приятно видеть такой дружный боевой коллектив.

— Уверен, что завтра все атаки противника отобьете под командованием своего взводного — младшего лейтенанта Попова.

Попов вспыхнул.

— Не смущайтесь, товарищ Попов! Как приду на КП, дам радиограмму командующему фронтом генералу Петрову с просьбой присвоить вам офицерское звание. Уверен, что он не откажет.

Негромко, но дружно, от всего сердца, ребята захлопали в ладоши. Аплодисменты резко оборвались.

— Немцы лезут! — крикнул наблюдатель.

— К бою! — скомандовал Попов.

Я тоже взял автомат и рядом с командиром взвода встал в ячейку окопа. Когда разобрались, оказалось, что немцы оттаскивали трупы своих солдат.

— Разрешите открыть огонь? — спросил Попов.

— Не надо. Мы с мертвыми не воюем. Пусть убирают. Кроме того, трупы будут мешать взводу вести огонь. Да и вони меньше будет.

Блиндаж командного пункта полка тускло освещала свеча: она догорала, оставался совсем маленький кусочек, почти один фитилек среди оплывшего стеарина. Фитилек чихал и снова принимался светить. Видно, последняя свечка. Придется обзаводиться коптилкой. Мы втроем работали над картой обороны полка: я, полковник Ивакин и майор Зайцев. Оба они были опытные штабные офицеры. Два дня назад я послал их в этот полк и теперь видел, что они вполне освоились со своей частью, слились с полком душой.

Очутись в таком положении другой, он чувствовал бы себя временно исполняющим обязанности. Он бы работал умело, скрупулезно, не жалея сил, но под ним был бы чемодан. Полковник Ивакин не умел нигде жить на чемоданах. Он сразу становился своим. В кадрах Ивакин служил давно. В тридцать седьмом году у него произошли неприятности, однако они не ожесточили его характер. Работал он с упоением, с жадностью и быстро рос на войне.

Я рассказал Ивакину про Попова и просил, как только будет приказ, провести соответствующую работу во всех подразделениях. Это же событие для полка: на "Огненной земле" родился, вырос новый способный офицер. Пришлось поругать командира полка за траншеи. Мелковаты траншеи в полку! Жалко, обстановка не подходящая для экскурсий, а то нужно было бы привести всех комвзводов во вторую роту, к Попову, и продемонстрировать: вот как зарывается в землю опытный взвод. И солдат будет спасен, и врагов много побьет из таких окопов.

Удалось порадовать Ивакина с Зайцевым: у меня были данные, что к утру должен подойти на плацдарм один полк 117-й дивизии.

— Полагаю, что его можно поставить во второй эшелон, в затылок вашему полку. Тогда вы сможете уплотнить своим резервом боевые порядки первого эшелона.

Ивакин воскликнул:

— Это будет прекрасно!..

Затем он доложил, что днем с юга наступали на Эльтиген два полка противника: на позиции Клинковского — 282-й немецкий полк, а вдоль берега 183-й.

— Нами взято пять тяжело раненных пленных. Они показали, что имеют большие потери от нашего огня.

— Где пленные?

— Отправили в санроту. Вряд ли выживут. Трое были без сознания, а двоих кое-как допросили.

В полку Ивакина потери были тоже значительные, хотя и меньше, чем на центральном участке плацдарма. В течение дня выбыло убитыми до 80 человек и до 100 ранеными. Как герой погиб командир роты лейтенант Очаков. По карте Ивакин подвинул ко мне пачку документов.

Очаков?.. Да, юный офицер, горячо выступавший однажды на комсомольском активе!.. Среди документов — два письма.

Одно из Таганрога: "Дорогой мой сыночек Петя! Немцы на третий день забрали папу, и я не знаю, что они сделали с ним. Катю перед отступлением угнали в Германию. Сейчас наш город освобожден от врага. Но я осталась одна. Дорогой мой, бей фашистов за отца и за сестренку…"

Другое письмо было только начато: "Дорогая мамочка! Получил от тебя письмо. Я не мог удержаться от слез, я буду беспощадно мстить врагу…" Больше на листочке ничего не было написано. Под листочком лежал комсомольский билет с пятнами крови.

Очаков погиб во время четвертой атаки фашистов вдоль берега. После отражения трех атак из шести отделений бронебойщиков в роте осталось два. Лейтенант подтянул их ближе к НП. Тут немцы пошли в четвертый раз. Очаков руководил боем и сам стрелял из бронебойки. Он подбил головной танк, был ранен в голову и в руку. Три танка подбили бойцы. Потом люди взялись за гранаты. Очаков тоже вместе с ними бросал гранаты и вел огонь из автомата, отсекая вражескую пехоту от танков.

Пришел Модин, измученный и сердитый.

— Большие потери, товарищ командир дивизии, — говорил он. — Шесть человек убито и десять ранено. И как назло — лучшие саперы.

Чтобы отвлечь инженера от тяжелых мыслей, я спросил, сколько вражеских танков подорвалось сегодня на минах.

— Пять, — ответил Модин.

— Вот немцы ругаются, что на своих минах подрываются! — сказал Ивакин и удивленно добавил: — Смотри, не заметил, как стихами заговорил.

Модин не откликнулся на шутку. Он был злой:

— Больше бы подорвалось. Но они у Блбуляна на правом фланге полностью разбомбили наш минный участок. Там у них из десяти танков только один подорвался. Работаешь, работаешь… эх, такая тоска берет! Прекрасное было минное поле.

Я сказал нашему инженеру, что мы тут сообща сделали вывод: завтра противник нанесет основной удар вдоль берега. Второй удар ждем в стык 37-го и 39-го полков или же по левому флангу последнего. Необходимо прикрыть минами оба направления.

— Нам удалось снять в течение дня с берега пятьсот мин. Вот все, чем располагаем. Эти мины, конечно, поставим. Кроме того, пожалуй, на левом фланге полка заложим несколько фугасов.

— Пусть будет так. Теперь личный вопрос, Борис Федорович. Вы не извольте ходить в контратаки. Держите себя в руках. Когда будет нужно, я сам вам дам в руки гранату. А сейчас вы нужны дивизии в качестве инженера. Ясно?

Ивакин рассмеялся. Он был дружен с Модиным и любил его, как любили его мы все. Полковник совсем охрип, от этого смех был похож на кашель.

— Ну, Борис Федорович, попарились в баньке? Когда Ивакин встал и вышел из-за стола, я увидел, что шинель на нем без правой полы.

— Это что такое, Василий Николаевич?

— Да вот, так случилось… Стоял я в окопе, наблюдал, как подходили танки к позициям Клинковского, и не заметил, что пикировал фашистский самолет. Рядом упала бомба, и меня взрывной волной, как мячик, выбросило из окопа. Поднялся, а полы у шинели нет… Ну, погоди, стервятник, придет время — представлю тебе счет за шинель!

В тяжелом настроении возвращались мы около полуночи на КП. Война требует жертв. Война предполагает и убитых и раненых. Вон от батальона Григорьева почти ничего не осталось. Был батальон, и не стало его. Кадровые военные привыкают к этому. Иначе нельзя. Но вот мы зашли по пути из полка в медсанбат — нужно было проверить положение дела — и сердце дрогнуло. Условия для медсанбата в десанте, на «пятачке», перепахиваемом снарядами и бомбами, невыносимые. Здесь к нравственным и физическим силам людей война предъявила немыслимые требования. Солдаты на переднем крае могли зарыться в землю и укрыться в окопе от бомб, раненый не мог сделать этого. Хирург в операционной мог только одно: не замечать бомб.

К вечеру в центральной части Эльтигена сосредоточилось до трехсот раненых. Они лежали кто где: в разбитых домах, в подвалах, нишах, холодные и голодные, и не все еще прошли первичную обработку. Врачи и сестры не в состоянии были управиться.

В течение дня операционный взвод три раза менял место расположения. Сейчас он разместился в полуразрушенном доме. Бомбы так растрясли строение, что ходить приходилось на носках, иначе сверху сыпалась штукатурка.

Встретиться с ведущим хирургом медсанбата Трофимовым не удалось: он работал в операционной.

С темнотой обстрел плацдарма утих. Врачи вздохнули: "Наконец-то нормальная обстановка"; они называют это нормальной обстановкой! Через перекошенный проем двери была видна фигура хирурга. Рукава халата засучены выше локтей. Марлевая маска на лице. Время от времени голос приказывал: "Кохер!.. пеан!.." Слова звучали, как команда в бою.

Операционная сестра Колесникова подавала майору инструменты. Вокруг стола горело несколько свечей. Они давали мало света. Простыня, покрывавшая тело раненого, казалась желтой. На столе лежал командир роты из 37-го полка капитан Калинин. Уже двадцать пятого человека оперировал сегодня Трофимов.

Подполковник Павлов, посланный сюда Копыловым, докладывал о деятельности медсанбата. Упрекал начальника санитарной службы Чернова: нерасторопен.

Майор Чернов, конечно, несколько вяловат, но это человек, созданный для десанта, — спокойный, беспредельно смелый.

— А вы зачем сюда посланы? — строго сказал я Павлову. — Надо помогать Чернову. Видите же, как тяжело.

О трудностях, с которыми встретились медицинские работники в Эльтигене, пусть расскажет сам врач. Вот выписка из дневника хирурга В. А. Трофимова:

"…Идем с десантом в Крым. Известно лишь одно: берега Крыма сильно укреплены. Опыта работы в десанте никто из нас пока не имел и поучиться было не у кого. После длительных исканий пришли к решению: операционный взвод, приемно-сортировочный и эвакоотделение разбить на две самостоятельные группы. Одну возглавил ведущий хирург, другую — старший ординатор хирургического взвода. Имущество, инструментарий поделены поровну. Набор для полостных операций только в группе ведущего хирурга. Все имущество упаковано в вещевые мешки и распределено среди десантников по принципу взаимозаменяемости.

Идем на пристань. Расстановка по отделениям. Погрузка на сейнер «Орел». В 3.60 выход на старт.

В пути к крымскому берегу. Фейерверк наших артиллеристов. Люстры с немецких самолетов. Прожекторы. Трассирующие снаряды и пули. На берегу пожар. Под обстрелом береговых батарей противника ждем мотобот для высадки. Мина с правого борта. Разрыв снаряда перед носом сейнера. Осколки на палубе. Справа погиб катер. Впереди на сейнере пожар. Медсестры-десантницы прижались в кубрике. Наш сейнер продолжает вынужденную прогулку под обстрелом. Мотобота нет. Рассвет. Сосредоточенный огонь по сейнеру. И вдруг приказ — возвращаться обратно. Столкновение с другим судном. Повреждено рулевое управление. Нас относит к батареям противника. Прикрываемся дымовой завесой. Рулевое управление исправлено, и мы идем назад, на Тамань, к Соленому Озеру.

На пристани первые известия о десанте. Хорошие: передовые отряды зацепились за плацдарм. Плохие: погибла санчасть одного полка — подорвались в море на минах.

Снова погрузка на судно. Идем на запад. Море сейчас спокойное. Мина справа, в пяти метрах. Высадка прямо в воду. Сбор группы — проверка имущества и людей. Куда идти? Разведка. Встреча со второй группой медсанбата. Остановка под горой. Обстрел из минометов и автоматов. Организуем оборону. Совещание под огневым налетом. Выбор помещения. Принцип: откуда меньше стреляют.

Домики под горой. Операционная и палаты. Приятные соседи — огневая позиция минометчиков под окнами операционной.

Начинаем прием больных. Борьба за честь обработки первого раненого. Что значит не иметь автоклава и потерять биксы[2] со стерильным бельем. Печальные последствия небрежной упаковки хлороформа. Куда девались носилки? Хирургическая тактика обработки раненых в десанте. Делать ли лапоратомию[3], когда нет стерильного белья и при большом потоке раненных в конечности? Быстрое заполнение мест в палате нетранспортабельных.

Слухи: погибла замполит Исаева и ее группа. Не верю!

Наша авиация штурмовала танки противника, подошедшие к Эльтигену. Обстрел минами района приемосортировочной группы. Снаряды ложатся за стеной нашего дома, обращенной к морю. На дороге ранен в плечо доктор Запорожец. Кончается запас эфира и хлор-этила. Вата на исходе.

За сутки обработали 120 раненых. Задержка в подаче раненых на стол.

Море снова шумит. Под вечер «Юнкерс-88» делает два захода и бомбит поселок в районе медсанбата. В операционной обработка раненой медсестры из полка. Кровотечение. Обвал потолка. Раненая просыпается в ужасе. На стерильном столе кирпичи и штукатурка. Уборка. Через час начинаем работу. Новый налет. Снова обвал потолка.

Иссякли запасы наркозных средств. Одна бутылка эфира на десять раненых.

Во время маскировки окон тяжело ранен осколком снаряда в грудь санитар Хижняк. Ранение средостения. Нарастает удушье. Делаю операцию без надежды на успех.

Да, Исаева погибла. Ее тело выброшено морем на берег. Хижняк умер. На операционном столе солдат Пигунов.

Час назад он был в контратаке. Взрыв за окном. Повторное ранение осколком на операционном столе. "Режьте мое тело снова, майор. Но только скорее!.." Операция по Пирогову без наркоза".

На этом в дневнике майора Трофимова кончаются записи за 1 и 2 ноября. Офицеры-врачи и солдаты-санитары и сестры делали в полуразрушенном доме свою работу так же, как делал ее Хасанов в окопе у трофейных пушек в ста метрах от КП, как лейтенант Очаков на кромке берега.

Героизм имеет много граней. В санитарном батальоне десанта его облик был полон трагизма и человеколюбия. В этих условиях мог выдержать только тот, кто или вовсе не имел сердца, или имел в сердце такую любовь к людям, что полностью забывал о себе.

Хотя люди сделали очень много, от них требовалось еще больше. Ставлю задачу: к утру обработать всех раненых, накормить, разместить в самых безопасных местах.

— Вы, — говорю Павлову и Чернову, — отвечаете за то, чтобы люди, ведущие бой, были спокойны за выбывших из строя товарищей… Поговорите с Модиным. Пусть саперы помогут обезопасить жизнь людей.

От старшего морского начальника Плаксина прибежал посыльный: подошли два мотобота, в них полевой госпиталь. Той же комиссии поручено разместить госпиталь в поселке, передать ему раненых. У Павлова повеселели глаза. А рано ему считать свою задачу выполненной. Новые врачи и сестры помогут, обслужат ночью всех тяжелораненых. Но утро уже недалеко. Через несколько часов немцы снова начнут молотить плацдарм. Где укрыть медсанбат и госпиталь? В Эльтигене решительно нет ни одного укромного местечка.

Появился Трофимов. Он уже был без марлевой маски. Лицо заросло рыжеватой щетиной. Очень красные, возбужденные глаза, в которых крайняя усталость боролась с огнем душевного подъема. Я успел лишь крепко пожать ему руку и отпустил: он спешил навстречу военврачам, только что пересекшим пролив. Трофимов говорил громко, обращаясь к одному из прибывших:

— Парфенов, дорогой мой, может быть, вы догадались прихватить с собой если не Днепрогэс, то хотя бы керосиновую лампу? Всю ночь мечтал о "молнии"!.. Удивительное дело: голос майора был такой же звучный и сочный, как тогда, на пристани в Кротково.

Вернулся я на КП около полуночи. Почти у самого капонира столкнулся с Копыловым. Он пришел из 39-го полка.

— Ефремов все болеет, — сказал Михаил Васильевич. — В полку все держит в руках Ковешников. Хорошо воюет, только вот до моряков все еще не добрался. Те по-прежнему на отшибе оказываются. Надо бы их подчинить непосредственно комдиву.

— А что думает Беляков? Говорили с ним?

Мы вошли в капонир. Навстречу поднялся Бушин и доложил, что получена срочная радиограмма от командования десантного корпуса: "Гладкову. Передайте сердечную благодарность всем героическим защитникам Эльтигена за храбрость и стойкость в отражении многочисленных атак ненавистного врага. Родина никогда не забудет ваших подвигов, вашу преданность советскому народу, большевистской партии… Держитесь крепче, чудо-богатыри. Для вашей поддержки сделаем все возможное. Шварев, Рыжов, Долгов. 2 ноября 1943 года, 20.00".

Десантный корпус был образован из соединений Малой земли. Перед началом Эльтигенской операции в него вошла наша дивизия.

Телеграмма весьма обрадовала нас. Она была крайне нужна. Бушин передал текст в полки. Виниченко послали в медсанбат с приказанием: "Пусть подполковник Павлов лично сам в каждой палате прочитает. Сейчас это самое лучшее лекарство".

Мы с Копыловым вернулись к положению дел в морском батальоне. Пожалуй, прав Михаил Васильевич: моряков не стоит вливать в другую часть, пусть они будут в моем резерве. Велю Бушину отдать распоряжение, что с сего часа 386-й батальон морской пехоты переходит в мое распоряжение. Комбату капитану Белякову в 2.00 прибыть на КП дивизии.

Южный участок плацдарма ни на минуту не выходил у нас из головы. Я сказал товарищам:

— Пока ходил, мне пришла такая мысль — назначить Челова командиром тридцать первого полка. А моему заместителю Ивакину приступить к исполнению своих обязанностей. Оперативнее будет руководство частями. Создадим на левом фланге дополнительный НП. С него Ивакин будет руководить левым флангом. Какое ваше мнение?

— Это будет разумно, — ответил Копылов.

— А вы как смотрите? — спросил я Челова.

— Согласен, товарищ комдив, — сказал Челов. Было видно, что он доволен. Руководить полком на плацдарме — большая честь, а на южном участке вдвойне.

— Совсем ослабим штаб, — сказал Бушин.

— Ничего, в штабе можно использовать начхима Безверхнева.

Прибыл комбат морской пехоты Беляков вместе с заместителем по политической части капитаном Рыбаковым. Следом за ними зашел на КП Модин. Инженер с претензией: неохотно окапываются моряки.

— Мы крепко обороняем свой район, — с обидой в голосе ответил комбат. — А окапываться как следует не успеваем, потому что лопат не хватает.

— Почему мне не доложили об этом?

Я сказал, что знаю морскую пехоту еще по Малой земле. Прекрасно там оборонялись моряки. Даже лучше пехотных частей строили свою оборону. У моряков имеются великолепные качества: порыв, смелость в атаке, находчивость, инициатива, товарищеская выручка. Надо эти качества использовать не только в наступлении, но и в обороне.

— Инженер-майор Модин получит приказ выдать вам шанцевый инструмент. Зарывайтесь в землю, берегите людей. Ведь люди у вас замечательные.

— Да, матросы наши что надо, — с воодушевлением подхватил Рыбаков. — Вы уже слышали о лейтенанте Шумском. А как дрались с танками моряки Дубковский, Займулла, Киселев, Андрюшенко! Ведь у них все оружие было — гранаты, и все-таки задержали врага…

— Горжусь вашими людьми, — сказал я. — И надеюсь, что моряки и впредь не подкачают. Передайте им горячее спасибо от всех нас. Имейте в виду, что теперь ваш батальон будет подчиняться непосредственно мне.

Копылов тихо сказал комбату:

— Крепкий у вас замполит, капитан?

— О, да! — воскликнул Беляков. — Моряк всей душой! — Было видно, что эти слова стали для него высшей похвалой.

— Ведь вы не моряк, насколько мне известно, — продолжал Копылов.

— Пограничник, товарищ полковник, — ответил Беляков.

— А моряки о вас хорошо судят. Был в вашем батальоне, слышал. Так и называют — наш капитан. Лестно завоевать души таких ребят.

— Бой роднит, товарищ полковник! — Комбат сказал это убежденно и просто. Он был уравновешенным, опытным человеком и принял похвалу как должное.

Конечно, ему было приятно услышать от вышестоящего начальника подтверждение своего успеха в самом главном для офицера деле. Главное для настоящего офицера — завоевать уважение и доверие солдатского коллектива. А если к тому же удастся приобрести и любовь людей, то большего счастья трудно и пожелать. На мой взгляд, капитан приближался к этому идеалу так же, как и в коллективе своего полка Ковешников. Мы с Копыловым испытывали глубокое удовлетворение, тем более что в морском батальоне был прекрасный личный состав — участники боев за Одессу, за Севастополь, десантники Малой земли и Новороссийска, боевые, опытные люди.

Отпустив командира морской пехоты, мы занялись текущими делами. В 4.00 разведчики привели «языка». Бушин поставил задачу взять пленного в районе отметки "+6", хотя и мало надеялся на успех. Начальник штаба предполагал, что на этой высотке противник разместил свой НП. Он оказался прав. Там был оборудован наблюдательный пункт командира 98-й немецкой дивизии. Пленный служил связистом, вышел исправлять повреждение на линии, тут его и захватили семеро наших смельчаков. Он показал: вчера вечером офицеры на НП говорили о том, что в район Багерово приезжал командующий 17-й армией генерал Енике и проводил совещание. На совещании указывалось, что главные силы красных будут высаживаться в Эльтигене, а севернее Керчи ожидается вспомогательный удар. В данное время идет сосредоточение немецких войск главным образом в районе Тобечикского озера, то есть против левого фланга нашего плацдарма. Пленный передал услышанные им разговоры, из которых было ясно, что немецкое командование поставило задачу 3 ноября уничтожить эльтигенский десант.

К утру у нас на основе разнообразных данных сложилось определенное мнение о замысле противника. Ставя перед собой задачу ликвидации нашего десанта, он, очевидно, нанесет удар вдоль берега и в центр 31-го полка, с тем чтобы лишить десант возможности прорваться на юг и уйти на соединение с партизанами, действовавшими тогда в Старом Крыму.

Исходя из этого мы и строили свои контрпланы.

К 5.00 на мотоботах подошел 335-й гвардейский полк. Я рассказал полковнику Павлу Ильичу Нестерову, что представляет собой наш плацдарм, как войска бились вчера и к чему они готовятся сейчас.

— С местностью вас познакомит подполковник Челов. Он здесь уже как рыба в воде. Прошу поторопиться. В вашем распоряжении осталось не более двух часов.

Наблюдательный пункт командира дивизии был вынесен на сто метров в сторону от КП. За ночь саперы провели к нему глубокую траншею. Серые бугры земли и высокая, густая, уже посохшая трава надежно прикрывали НП от глаз неприятеля. В то же время отсюда был хороший обзор: просматривались исходные позиции и тылы противника вплоть до Багерово.

Легкий утренний ветерок чуть колыхал натянутую над нашими головами зеленовато-коричневую трофейную сетку. Тамань с рассвета начала пристрелку. Полковник Новиков корректировал огонь.

Всего вторые сутки мы воевали вместе, а он стал в штабе дивизии вполне своим человеком. "Бой роднит", — как сказал комбат моряков… В артиллерийском полковнике нравилось все: и плотная, внушающая уверенность, слегка горбящаяся фигура, и успокаивающий вологодский говорок, и характерная для кадрового офицера готовность подчинить себя воле старшего начальника. В это утро полковник работал на НП с обычной деловитостью, только большие серые глаза глубже запали, выдавая утомление. Склонившись над планшетом, он произвел последний подсчет, выпрямился, доложил:

— Пристрелка реперов закончена. Можно вызывать огонь. — Потом, поправив на груди бинокль, добавил другим, довольным, тоном: — Молодцы оружейники. Ночью восстановили обе трофейные зенитки. Думаю, преподнесем немцам сюрприз!

— Это хорошо. Надо их проучить, а то они слишком обнаглели.

Рядом молодой солдат-радист, пригнувшись к трубке, отчетливо выговаривал: "Даю настройку, раз — два — три…"

— Надо сообщить генералу Кариофилли, что сегодня десантники, как никогда, надеются на высокое мастерство его артиллеристов.

Нам необходимо обеспечить исключительно гибкий маневр артогнем. Берег и школа — вот два участка, где немцы будут таранить с упорством и яростью. Без помощи Тамани мы с ними не справимся.

Подошел белокурый сержант с авиационными погонами и доложил, что авиация Вершинина готова к вылету, летчики ждут координаты.

— Вот, передавайте. И пусть ждут нашего вызова!

Сержант молодцевато отдал честь и повернулся. Он не успел отойти, как противник открыл огонь. По всему переднему краю нашей обороны — вспышки и дымы разрывов. Снаряды ложились вокруг НП. "Начнем, пожалуй", — сказал Новиков.

Артиллерийский налет длился десять минут, затем взметнулись серии ракет. Немцы пошли в атаку. Они двинулись с двух направлений сразу, как мы и ожидали. На самом южном участке плацдарма, по берегу, наступали два немецких полка при поддержке пятнадцати танков. Район школы штурмовали один полк и десять танков. Острие атаки здесь было направлено на позиции батальона Клинковского, на ту безымянную высотку, где окопалась вторая рота. Недаром рассудительный майор провел там ночь.

Атака была энергичная. Артиллерия вела огонь по нашей первой траншее. Немецкие солдаты шли густыми цепями, прижимаясь к стене огня. Танки двигались в боевых порядках пехоты.

Над плацдармом появилась вражеская авиация. Десять «юнкерсов» перешли на бреющий полет, нацеливались накрыть бомбами КП и резервы. Первый самолет десятки круто пошел вниз, чтобы удачнее сбросить груз, но тут же задымился. Охваченный огнем, он упал в море.

— Прекрасно, Сорокин! — воскликнул полковник Новиков, хотя в шуме разгоравшегося боя артиллеристы не могли услышать его слов. — Приятно видеть такую работу!

Первый сюрприз противнику преподнес лейтенант Сорокин, командир трофейных зениток. Самолеты, увидев гибель ведущего, спешили освободиться от бомб.

Наши позиции молчали. Новиков спросил:

— Можно огонь?

— Нет, подождите еще! — Наблюдая через окуляры прибора, я крикнул: — Теперь давайте!

Тамань вступила в бой. Снаряды с тяжелым шумом полетели над поселком. Перед нашими позициями вырастают столбы разрывов, черные в середине и белые по краям клубы дыма, на фоне которых ясно видны два загоревшихся танка и мечущиеся фигуры вражеских солдат.

Из наших траншей по всему фронту заработали пулеметы и автоматы.

— Хорошо! Дайте, полковник, еще огня по подступам к школе… Хорошо! Еще!

Вражеский снаряд разорвался прямо в окопе наблюдательного пункта. Разнесло артиллерийскую рацию. Убиты оба радиста. Смертельно ранен Новиков. Я подскочил к нему. Его подхватил Виниченко.

— Давайте огонь по отметке "плюс шесть"… Прощайте, умираю…

Тело полковника тяжело обвисло на руках адъютанта и сползло на землю. У Виниченко побелели губы. Он сдернул кубанку и, прикрыв ею лицо Новикова, бросился по траншее в КП передать приказание Ильину: вести корректировку по рации комдива.

Стереотруба уцелела. Снова тяжелые снаряды с Тамани густо шумели над головой. Майор Ильин уже передал последние слова своего начальника: "Огонь по отметке "плюс шесть". Вызванный огонь как раз угодил по боевым порядкам первого эшелона противника на подступах к школе.

Клинковскому, кажется, полегчало. Немецкая пехота залегла. Перед позициями 1-го батальона дымились четыре танка, остальные шесть попятились назад.

Артиллерия противника вела сосредоточенный огонь по нашим резервам и огневым позициям орудий прямой наводки. «Юнкерсы» сбрасывали бомбы на Эльтиген.

Над морем двенадцать черточек — шесть «илов» и шесть истребителей. Они пронеслись над плацдармом. Ивакин и Бушин наводили штурмовиков на немецкие подразделения, атаковавшие по кромке берега. «Ястребки» пошли против «юнкерсов».

На земле и в воздухе завязался упорный бой.

Противнику удалось прорваться вдоль берега. Он смял третий батальон 31-го полка и продвинулся до южной окраины Эльтигена. Тотчас же немецкое командование стало развивать успех. Челов доносил: "Немцы спешно сажают на танки десант и направляют на Клинковского". Полку грозила опасность окружения. На южную окраину поселка я выдвинул из своего резерва роту морской пехоты. Саперы за ночь подготовили здесь оборонительный рубеж. Моряки его заняли, и об эту стену разбились волны вражеской атаки.

3 ноября морская пехота прославила себя на плацдарме не менее, чем в день его захвата. Писатель Аркадий Первенцев в книге "Огненная земля" правдиво описал замечательные боевые и нравственные качества людей этого подразделения. Я, как командир десанта и как очевидец, могу засвидетельствовать, что моряки в Эльтигене воевали превосходно.

Мы видели с НП картину боя, особенно четкую на фоне моря. Танки двигались вдоль берега к окраине поселка, ведя огонь с коротких остановок. Метров с трехсот они рванулись вперед. Но вот, как бы споткнувшись, остановилась и задымила одна машина. Другая опередила ее и завертелась на одной гусенице. Почти у самых развалин домов был подбит третий танк.

Рядом с такими знаменитыми защитниками эльтигенского плацдарма, как сержант Толстов из 39-го полка, сержант Хасанов из 37-го полка, я назову матросов бронебойщиков Дубковского и Кривенко. Они вдвоем взяли эти три немецких танка на морском берегу.

Первый подбил Дубковский двумя пулями из ПТР. Второй он же остановил гранатами: взрывной волной матроса выбросило на бруствер окопа, он, оглушенный, приподнялся, когда танк был уже метрах в пятнадцати, и кинул гранату ему под гусеницу. Дубковский упал там же под ливнем пуль. Кривенко втащил боевого товарища в окоп и взял бронебойку. Он был менее опытен в стрельбе из ПТР, дважды стрелял по третьему танку, но безуспешно. Машина перевалила окоп, и тут Кривенко достал ее противотанковой гранатой.

Мы на КП узнали об этом подвиге часа через два после боя. Докладывал капитан Рыбаков. Вместе с ротой резерва он участвовал в отражении немецкого танкового десанта. Ребята попали в жестокий переплет, а замполит был вместе с ними.

— В настоящее время оба моряка находятся на лечении. У Кривенко множественное ранение осколками. Дубковского задело пулеметной очередью. Они сами дошли в медсанбат. Я видел — обнялись и пошли, поддерживая друг друга.

— Спасибо, капитан, за воспитание таких людей.

Немцы не дали нам отдышаться и снова атаковали плацдарм. Они все пытались разыграть вариант двойного удара. Тот вариант, который упустили утром 2 ноября: рассечение плацдарма по центру и изоляция от берега с юга.

Было принято решение упорно обороняться на центральном участке, а на левом фланге перейти в контратаку. Успех этого плана зависел всецело от маневра огнем тяжелой артиллерии: сначала обрушить его со всей силой на гитлеровцев, наступающих против полка Блбуляна, прижать к земле и немедленно переключить огневой удар Тамани против их подразделений, вклинившихся до южной окраины Эльтигена. Так и было сделано. Я вспоминаю эти трудные часы с глубоким удовлетворением, настолько слаженно взаимодействовали Малая и Большая земля.

Командир дивизии в любую минуту мог нацелить орудия Тамани на скопления вражеских войск там, где они больше всего угрожали десанту. Радиосвязь с Большой землей бесперебойно передавала наши задания, и артиллеристы с чуткостью фотоэлемента откликались на живое течение боя.

Мощный артиллерийский налет и удар летчиков-штурмовиков остановили немцев в центре, затем весь огонь был перенесен на левый фланг. Вторая группа «илов» обработала южную окраину Эльтигена. И тотчас 335-й гвардейский полк и весь резерв комдива перешли в контратаку и навязали противнику рукопашную схватку. В ней немцы никогда не были сильны. И на этот раз они начали отход. Тотчас же немецкое командование попыталось взять реванш, нацелив группу танков и пехоту на позиции 1-го батальона 31-го полка.

— Клинковскому сейчас достанется, — с тревогой сказал Бушин, готовя новые координаты для Тамани.

Комбат, очевидно, сразу почувствовал, что бой будет тяжелее предыдущих, потому что немедленно запросил артогня. Безымянная высотка, которую так старательно укреплял батальон ночью и так отважно защищал до сих пор, словно магнит, притягивала вражеские танки. Она была ключом ко всей нашей южной позиции, и немцы добирались до этого ключа. Вместе со своим боевым товарищем старшим лейтенантом Носовым Клинковский находился на высотке в боевых порядках 2-й роты. Отсюда он сам корректировал огонь.

Самой жестокой и страшной была пятая волна вражеской атаки. Танки ворвались на высоту, их нечем было задержать. Противотанковые ружья раздавлены. Кончились противотанковые гранаты. Людей осталось совсем мало. В этот момент радист принял сигнал: "Огонь по 15–28… Я — «Крот»… огонь по 15–28". Майор Ильин резко повернулся и доложил:

— Клинковский лично просит огня по квадрату пятнадцать-двадцать восемь.

— Ну?

— Это отметка, где находится он сам.

— Проверьте!

— "Крот"… «Крот»! Вы не ошиблись?

— Клинковский не ошибается! — пришел ответ. — Скорее! Огонь на меня!

Тяжелая артиллерия Тамани накрыла высоту. Казалось, что там все перевернулось вверх дном. Дым. Огонь. Столбы земли. Рация молчала.

Потом она заговорила. Все-таки заговорила!

— Не прошли! — раздался голос майора. — Не прошли они!

Затем свяаь оборвалась.

Не добившись успеха слева, враг вновь атаковал центр. Здесь ему удалось вклиниться в стык между 37-м и 39-м полками. Снова был вызван артиллерийский огонь с Тамани. Били 130-миллиметровые орудия 743-й батареи капитан-лейтенанта С. Ф. Спахова и 742-я батарея старшего лейтенанта С. Б. Магденко. Они своим мощным огнем остановили рвавшегося врага.

Как нам потом стало известно, особо умело действовали бойцы огневого взвода В. С. Беспалова 743-й батареи. Беспалов — житель Керчи, часто рассказывал своим матросам про родной город, и те бьши готовы на все, чтобы быстрее освободить его. Наши сообщения о меткости их залпов были для береговых артиллеристов большой радостью.

Батареи Спахова и Магденко часто вели контрбатарейную борьбу с 155-миллиметровыми орудиями противника на мысу Токил, которые надоедали десантникам своим нудным изнурительным огнем.

Обе батареи входили в 167-й отдельный дивизион береговой артиллерии, вооруженный пушками, снятыми с крейсера «Коминтерн» в августе 1942 года. Корабельные орудия в руках корабельных комендоров отлично воевали и на суше! Мне часто приходилось передавать телеграммы на имя командующего береговой артиллерией полковника М. С. Малахова с просьбой объявить артиллеристам благодарность за точную стрельбу.

Весь день 3 ноября плацдарм был в дыму и огне. Горели дзоты, дома, трава, а люди десанта делали свое солдатское дело, и делали его хорошо.

К концу дня, когда отбивалась девятнадцатая атака, у всех на глазах штурмовик «Ильюшин-2» таранил немецкий самолет. «Мессершмитт-110» шел бомбить высоту, где самоотверженно оборонялась рота Клинковского. Наш штурмовик бросился ему прямо в лоб. Мы не могли отвести от него взоров. Машины слились в один огненный клубок и упали на берег.

Армейская газета "Знамя Родины" рассказала, кто совершил этот подвиг товарищеской выручки в бою, отдал жизнь за нас, десантников Эльтигена. Их было двое, летчиков Черноморского флота: командир эскадрильи Борис Воловодов и бортстрелок Василий Быков, парторг эскадрильи. Один — из грозненских железнодорожников, по комсомольской путевке обучавшийся перед войной в аэроклубе, другой — ивановский текстильщик. Орлята рабочего класса России!

Газета писала о том, как по целеуказанию с нашего КП Воловодов повел свое звено штурмовать рвущиеся к плацдарму немецкие части.

— С ходу атакуем танки! За мной! — слышали команду ведущего летчики звена Бурлаченко и Семенов.

Самолеты прорвались сквозь зенитный огонь. Уже горит первый зажженный Воловодовым танк.

Семенов и Бурлаченко зажигают второй.

— Молодцы! — передал по радио Воловодов.

Когда машины снова развернулись, летчики увидели большую группу фашистских самолетов. Вот он — враг, несущий смерть отважным десантникам. Впереди тяжелый «Мессершмитт-110». Самолет Воловодова ринулся ему навстречу. Ведомые больше не слышали сигналов командира.

Героизм черноморского летчика вдохновил пехотинцев. Они, как один, поднялись в контратаку. К вечеру мы восстановили свои позиции. Эльтиген дымился. Эльтиген был в крови. Но Эльтиген жил, боролся, был готов к новой борьбе.

— Нашла коса на камень, — сказал Бушин, восстанавливая на карте позиции полков, потерянные и отвоеванные вновь.

— Если уж наш начальник штаба стал мыслить метафорами, значит, день прошел хорошо! — усмехнулся Копылов.

Пленные взятые 3 ноября, показывали, что офицеры им говорили: "Десант красных ослабел, сегодня его одним ударом сбросим в море". Иначе и не могло рассуждать командование противника. Фашисты видели, что прошло трое суток, а на эльтигенский плацдарм не высажено новых крупных сил. После 70-тичасового пребывания под огнем большой плотности, под ударами танков и авиации десант, по мнению гитлеровцев, не может удержать плацдарм. Чтобы быстрее разделаться с ним, противник собрал значительные силы и бросил их в бой хорошо рассчитанным двойным ударом. Но когда утро не принесло успеха, фашисты потеряли голову. Немецкое командование словно ослепло от ярости: беспорядочно тыкало кулаком то туда, то сюда. В какой-то мере это помогло десанту выдержать натиск.

Противник понес большие потери, но цели не добился. Конечно, и мы понесли значительный урон. Только раненых насчитывалось свыше тысячи. В поселке не осталось ни одного целого дома, ни одного клочка земли, не изрытого снарядами и авиабомбами. И все-таки наш небольшой плацдарм — три километра по фронту, полтора в глубину — жил и боролся. Его обороняли люди, крепкие духом и дисциплиной. Ими руководили такие опытные офицеры, как полковники Ивакин и Новиков, подполковники Челов и Блбулян, майоры Ковешников и Клинковский, капитан Беляков.

В той тяжелой обстановке, в какой оказался наш десант, не раз вспоминались сказанное Михаилом Васильевичем Фрунзе слова: "Мы должны иметь во главе наших частей людей, обладающих достаточной самостоятельностью, твердостью, инициативностью и ответственностью. Нам нужно иметь такой командный состав, который не растерялся бы ни при какой обстановке, который мог бы быстро принять соответствующее решение, неся ответственность за все его последствия, и твердо провести его в жизнь".

Такие офицеры были в нашей славной Новороссийской дивизии. Семь лет я имел честь командовать ею и всегда с гордостью вспоминаю ее золотых людей, ее солдат и офицеров.

В ночь на 4 ноября противник организовал радиопередачу для нашего десанта. Немцы вынесли в окопы переднего края мощную установку. Гитлеровский пропагандист орал на весь Эльтиген: "Солдаты Новороссийской дивизии и морской пехоты! Вас бросили… никакой помощи вам не дадут… вы обречены на гибель… сдавайтесь".

— Три дня долбили, а теперь начали уговаривать! — усмехнулся Копылов. — Насолил им десант…

— Именно так и нужно объяснить эту передачу бойцам.

— Не пойму я немцев, — продолжал Копылов. — Ведь третий год воюют и совершенно не знают нашего солдата.

— А этого им не дано. Не по фашистским это мозгам.

— Все-таки нужно быть абсолютным идиотом, чтобы устроить сегодня такую передачу на плацдарм. Люди отбили девятнадцать атак, а им кричат "сдавайтесь!". Тьфу!..

Мы решили в течение ночи провести беседы во всех подразделениях. Прежде всего связались по радио с командиром десантного корпуса, доложили обстановку на плацдарме и тут же получили от него сообщение: нынче будет действовать сосед. После этого быстро собрали командиров частей и политических работников, порадовали их доброй вестью. Я сказал товарищам, что, судя по показаниям пленных, противник не сможет завтра атаковать Эльтиген с прежней энергией. Десант основательно потрепал фашистов, поэтому они и начали радиообработку.

— Делают хорошую мину при плохой игре! — сказал Модин.

— У инженера всё мины на уме! — в тон ему откликнулся Блбулян.

Офицеры засмеялись.

Копылов подхватил шутку для серьезного разговора, сказав командирам, что фашистская сволочь действительно поставила "пропагандистскую мину". Может быть, подорвется на ней чья-либо слабая душа? А мы в такой сложной обстановке за каждую душу в ответе. Поэтому никто из нас не может просто отмахнуться от подлой радиопередачи.

Резкий треск пулеметных очередей оборвал разговор. Стреляли на берегу, в нашем "глубоком тылу".

Пользуясь темнотой, к Эльтигену подошли немецкие катера. Рассчитывали, что их примут за своих. Два катера успели высадить солдат.

Берег обороняла учебная рота. Она пулеметным огнем в упор расстреляла вражеский десант. Уцелевшие гитлеровцы бросились в воду. Они далеко не уплыли: все утро волны выбрасывали на берег трупы.

Попытка проникнуть в Эльтиген с тыла не удалась. Потеряв до ста человек убитыми, немецкие катера, обстреляли берег и ушли в море. Там они до рассвета вели бой с нашими судами, направлявшимися из Тамани на плацдарм. Было видно, как нависшую над морем мглу прорезают струи трассирующих снарядов и пуль.

Что-то вспыхнуло очень ярко. Потом на этом месте долго колебалось тусклое световое пятно. Издалека трудно было разобрать, что случилось. Очевидно, горело чье-то судно.

Через некоторое время Плаксин доложил, что на подходе суда с боеприпасами и продовольствием.

"Каэмки", мотоботы и сейнеры шли под охраной "морского охотника" и бронекатера. Отряд возглавлял капитан 3 ранга Д. А. Глухов. Трижды наши моряки отгоняли гитлеровцев; потопили быстроходную немецкую баржу и торпедный катер. Суда прибыли в Эльтиген. Десант получил боеприпасы и продовольствие.

В эту ночь подполковник Челов принял 31-й полк. Ивакин прибыл на КП. Он горячо говорил о мастерстве 1-го батальона и о самообладании его командира, о способностях Модина и блестящей работе саперов. Василий Николаевич приступил к своим прямым обязанностям заместителя командира дивизии, но душой еще был там, на левом фланге плацдарма. Там был «его» полк, люди, ставшие ему дороже всех на свете. По опыту каждый офицер знает, как трудно сразу отключиться от части, с которой воевал, пережил трудные часы и, может быть, отчаянные минуты.

Ивакин говорил, что нынче наш десант обязан своей победой 1-му батальону и, в частности, Клинковскому.

— Я не первый год в армии и многое видел. Но не часто встретишь офицера со столь развитым умением управлять собой в любой обстановке.

Слушая полковника, я то и дело посматривал на часы. Мысль была о десанте севернее Керчи.

Уже шел третий час. Никаких признаков начала действий.

Копылов курил папиросу за папиросой.

Каждый из нас думал об одном, но никто не промолвил ни слова. Вдруг Бушин не выдержал:

— Опять не будут форсировать! Он встал, надел шапку и тут же опять снял ее и стал крутить в руках.

В это время раздался грохот. Ивакин крикнул:

— Началось!..

Мы выбежали из капонира. Наши взоры устремились на север. Оттуда доносился беспрерывный нарастающий орудийный гул. 56-я армия высаживалась на Керченский полуостров.

У всех как-то стало легче на душе. Копылов сказал:

— Теперь мы не одни на крымской земле.

— Гурьбой легче будет воевать, — сказал Ивакин.

Бой шел далеко. На горизонте едва просвечивали отблески огня, похожие на зарницы.

Радостными чувствами был охвачен каждый десантник на "Огненной земле". Второй десант — за Керчью — многое значил для нас. Мы полагали, что противник неизбежно должен будет ослабить нажим на Эльтиген. И действительно, 4 ноября немцы предприняли только одну атаку на нашем левом фланге. В ней участвовало до полка пехоты и пять танков. Атака была не такой уж энергичной. Десантники ее отбили.

Все офицеры штаба разошлись по полкам проверять и налаживать земляные работы. Эльтигенский плацдарм было не узнать. В первые часы захвата плацдарма люди вели бой, используя воронки от снарядов, канавы, траншеи противника, а в короткое время затишья отрывали ячейки. Ночью ячейки соединяли траншеями и ходами сообщения. И вот теперь к концу четвертых суток оборона на плацдарме уже имела хорошо развитую и стройную систему. Надо было видеть ее, чтобы до конца понять воинский подвиг новороссийцев.

Эту стройную систему обороны создали люди, измученные жестокими боями, похудевшие, покрытые засохшей грязью, с воспаленными глазами и потрескавшимися, сухими губами. Многие из них были раздеты, а некоторые даже босиком, потому что вынуждены были с разбитых катеров добираться до берега вплавь. Они плыли, бросив все, кроме автоматов и гранат. Они отвоевали плацдарм, защитили и освоили его, перекопав огромную массу земли. Тяжелый труд. Почва здесь была каменистая и отнимала много сил. К тому же в Эльтигене не было пресной воды. Время от времени солдаты бросали лопаты и горстями собирали в ямках мутную дождевую воду, чтобы утолить жажду.

Первый период нашей борьбы завершился. Командование десанта было уверено, что теперь дивизия крепко держит Эльтиген в своих руках. Об этом мне, как командиру десанта, довелось написать в армейской газете. Вот как произошло мое вступление на тернистую стезю журналистики.

С утра я чувствовал себя скверно. Температура поднялась до 39°.

Слышу, Иван кому-то отвечает:

— Он болен, к нему нельзя.

— Кто там?

Иван ответил:

— Корреспондент.

— Пусть заходит.

В мою трехметровую комнатку вошел стройный, среднего роста человек, в ватной куртке, с погонами майора, с автоматом на груди и весь обвешанный гранатами. Он козырнул и доложил:

— Корреспондент армейской газеты майор Борзенко.

Вид у него был далеко не корреспондентский. В нем чувствовалась физическая сила, выносливость закаленного воина. Он смотрел на меня выразительными серыми глазами и ждал, что я скажу.

А у меня, когда увидел перед собой бравого майора (вообще люблю подтянутых, с хорошей выправкой офицеров), появилась симпатия к нему.

— Рад, что зашли, майор. А то читаешь каждый день фамилию в газете, а корреспондент не кажет глаз к командиру дивизии.

Майор улыбнулся:

— Я слышал, что вы на газету обижены, товарищ полковник…

— Да как же иначе? Такую несуразицу допустили тогда.

— Редакция, право, не виновата. Командование так решило, возможно, чтобы поднять боевой дух ваших соседей.

Корреспондент мне понравился, и я рассказал ему, почему так близко принял к сердцу всю эту историю. Дело в том, что в гражданскую войну, будучи еще командиром взвода, я с того же направления участвовал в освобождения Анапы от белогвардейцев. Через двадцать три года довелось повторить такую же атаку.

Всей душой хотел, чтобы именно наша дивизия взяла. Всю старину вспомнил! И, как встарь, шел вместе с передовой цепью в атаку. А стал читать в газете статью об освобождении Анапы — о нашей дивизии ни слова…

— Вот в чем суть, товарищ майор… Ну ладно, забудем, что было. Что вы от меня хотите?

— Редакции срочно требуется обзорная статья о действиях вашего десанта. Она должна быть написана вами. Может быть, ее напечатают и в центральных газетах.

Я сослался на нездоровье и на то, что не мастер писать, однако корреспондент настаивал. Нужна статья именно комдива. Пришлось согласиться.

Майор ушел. Я приказал адъютанту вызвать Ковешникова. Начальник штаба полка прибыл через полчаса.

— Вы с Мовшовичем обещали доложить мне о действиях корреспондента в первый день форсирования. Слушаю вас.

— Разрешите спросить, товарищ полковник?

Я уже по глазам увидел, о чем он будет докладывать. Ковешников любит настоящих людей.

— Спрашивайте.

— Вы его видели?

— Видел. Говорил. Будем вместе статью писать.

Ковешников расцвел. Видимо, ему хотелось, чтобы у нас с Борзенко установились правильные отношения. Он доложил, что корреспондент армейской газеты в бою за высадку проявил находчивость и храбрость. Когда катер в сорока метрах от берега сел на мель против дзота, из которого бил крупнокалиберный пулемет, Борзенко первый подал команду "За борт!" и вывел людей из-под огня. На берегу, преодолев минное поле, его группа зашла с тыла и уничтожила дзот, который мешал подходить нашим судам. Потом он ходил с Мовшовичем в контратаку выручать "Высоту отважных".

Я любил наблюдать за Ковешниковым, когда он рассказывал о героизме других людей. Рассказывал он суховато, без прикрас, но с такой верой в лучшие качества человека, что им нельзя было не любоваться.

Потом мы сидели с Борзенко и писали. Корреспондент хорошо знал общую обстановку на плацдарме, знал отличившихся людей, знал тактику мелких подразделений.

Вполне приличная получилась статья. Подписывая ее, я подумал, что в руках этого офицера и перо и граната являются хорошим оружием.

Главные выводы в статье были таковы: операцию по форсированию Керченского пролива можно считать удачной с точки зрения замысла, взаимодействия различных родов оружия. Десантная Новороссийская дивизия выполнила поставленную задачу, захватила и удержала плацдарм. Командование получило тем самым возможность высаживать на берег Крыма главные силы. Не наша вина, что шторм поломал эти планы.

В осаде

Обширный капонир, где разместился наш штаб, был построен противником еще в 1942 году. Немецкие саперы использовали холм, поднимающийся над западной окраиной Эльтигена. Поверхность тщательно замаскировали под общий фон местности. Вывели амбразуры, из которых прекрасно просматривался Керченский пролив и берег Таманского полуострова. Внутри было две комнаты с небольшим коридором. Инженер-подполковник Модин реконструировал сооружение: фасад сделал тылом, амбразуры задвинул стальными листами, снятыми с подбитых катеров, а бывший вход приспособил для наблюдения за полем боя.

Копылов был у меня в маленькой комнатке, когда зашел Бушин, возбужденный, с покрасневшим от волнения лицом:

— Получена радиограмма… Теперь мы одни…

— Да что случилось? — спросил Копылов.

— Восемнадцатая армия ушла!

Я дважды перечитал депешу.

И. Е. Петров информировал о реорганизации Северо-Кавказского фронта. 18-я армия передавалась другому фронту.

— Кто же теперь будет обеспечивать десант, снабжать продовольствием, боеприпасами?

— Нечего впадать в панику, — ответил я. — Командованию виднее, как поступать в создавшейся обстановке. Поэтому десант теперь подчиняется непосредственно командующему фронтом.

У нас с Михаилом Васильевичем характеры были спокойнее, чем у начальника штаба. Но и мы были ошеломлены. Бушин выговорился и стоял молча. Копылов потянулся за помощью к трубке.

— Да не кури! И так дышать нечем!

— Что же теперь говорить людям? — спросил Копылов.

В это время генерал Петров сообщил: "Сегодня ночью вам на По-2 будут сбрасывать продовольствие и боеприпасы. Организуйте прием".

— Ну вот, Михаил Васильевич! Ты заботился о том, что сейчас сказать людям? Пусть политработники доведут до каждого десантника, ночью получим патроны, гранаты и хлеб. А дальнейшее обмозгуем.

Так мы оказались перед непредвиденным обстоятельством: в ближайшее время нельзя было ожидать помощи от наших войск через Керченский пролив. Полагаться надо было только на свои силы.

Немцы блокировали десант с суши, с моря и с воздуха.

Чуть начинало темнеть — и на морском горизонте появлялось восемь — десять фашистских десантных барж. Они не пропускали к плацдарму ни одного суденышка, а утром разворачивались фронтом к Эльтигену и открывали огонь

Делалось это с немецкой педантичностью: каждое утро в течение 10—15 минут на нас с моря сыпались снаряды и очереди крупнокалиберных пулеметов. В конце концов нам надоело такое удовольствие, приняли решение: поставить на берегу трофейную автоматическую зенитную пушку и дать наглецам по зубам.

За ночь все было приготовлено. Утром 12 ноября гитлеровские моряки повторили свой обычный прием, и тут лейтенант Сорокин дал очередь по головной барже. Это был тот самый артиллерийский лейтенант, которого перед своей гибелью похвалил полковник Новиков за сбитый «юнкерс». Тогда Сорокин достал трофейной зениткой самолет, а теперь — баржу. С ним разделили боевой успех комсомольцы-оружейники, которые под руководством сержанта Вовчара отремонтировали немецкое орудие.

Первая очередь трассирующих снарядов пролетела над судном, вторая прострочила борт в районе машинного отделения. Баржа окуталась черным дымом, остановилась, на ней вспыхнуло пламя. Полковник Ивакин был в этот момент в учебной роте, державшей кромку берега. Он мне рассказывал, с каким восторгом солдаты наблюдали, как гитлеровцы прыгали в воду.

Удар по зубам помог. Отряд немецких барж, подобрав тонувших, взял курс на Феодосию. На волнах покачивался горевший остов. Потом он затонул. После этого случая БДБ противника не подходили близко к Эльтигену. Временами с их стороны был огонь, но не эффективный.

Даже в страшные для нас дни декабрьского удара по плацдарму немцы не решились с моря тронуть "Огненную землю". Позже это стало известно через пленных. Немецкое командование 4—5 декабря не нанесло одновременный удар по Эльтигену с суши и с моря, так как считало, что мы создали прочную оборону на берегу и высадить в наш тыл морской десант невозможно.

Результаты морской блокады скоро почувствовал каждый человек на плацдарме: боеприпасы на исходе, продовольствия не хватало. Вся еда раз в сутки — 100 граммов сухарей, банка консервов на двоих, кружка кипяченой воды.

Теплого обмундирования не было, а ночи стали весьма холодными.

Тамань пыталась наладить снабжение десантной дивизии с помощью самолетов "Ильюшин-2". Ничего не получилось. Во-первых, «илы» имели большую скорость, и мешки с продуктами и боеприпасами редко попадали на наш маленький «пятачок»; чаще — к противнику или в море; во-вторых, противник немедленно установил большое количество зенитной артиллерии, которая своим огнем перекрывала путь самолетам.

Громкоговорители из вражеских окопов кричали: "Вы обречены на голодную смерть… Никто вам не поможет".

Нам помогли "ночные ведьмы".

Пусть не рассердятся на меня милые девушки из 46-го гвардейского Таманского орденов Красного Знамени и Суворова ночного легкобомбардировочного авиаполка за то, что я вспомнил, как их прозвали гитлеровцы. "Ночные ведьмы"… Когда майор Полур впервые рассказал нам о них, придя с допроса пленных, мы посмеялись над злобой врага и порадовались за боевых подруг. Фашистов они бесили. Для нас, десантников в Эльтигене, они были самыми дорогими родными сестрами. В ноябре они нас спасли от смерти.

Легкобомбардировочный женский авиаполк под командованием майора Бершанской базировался на Тамани. Он имел на вооружении самолеты По-2. Маленькие самолетики, с небольшой скоростью шедшие с выключенными моторами на небольшой высоте, практически оказались неуязвимыми для вражеских зениток и могли с большой точностью сбрасывать груз. Летчицы совершали за ночь десятки рейсов в Эльтиген. Противник злился, вел бешеный огонь, но так и не смог сбить ни одного самолета.

Мы стали получать с Большой земли, хотя в ограниченном количестве, но все, что нужно: боеприпасы, продукты, медикаменты, одежду. Прекрасный пример взаимодействия в бою! А то, что рука, оказывавшая помощь, была девичья… Каждый фронтовик понимает, что это означало для солдата.

Однажды утром ко мне в блиндаж зашел сияющий дивизионный инженер.

— Что случилось? — спросил я.

— Сегодня ночью нам сброшено двести штук противопехотных мин, и ни одна не повреждена. Вот умело девушка сбрасывала! Ни один мешок не вышел из обозначенной площадки. До чего ловка! Жив буду, — сверкнул глазами Модин, — обязательно женюсь на этой летчице.

— А как вы узнаете, кто из них вчера сбрасывал?

— Я запомнил ее голос. Перед тем как сбросить груз, она крикнула: "Братишки, привет вам с Большой земли!" Такой приятный голос, до сих пор в ушах звучит!

Передо мной письмо Героя Советского Союза летчицы Ларисы Николаевны Розановой:

"…Я помню отважных десантников, превративших крохотный Эльтиген в неприступную крепость. Помню, Василий Федорович, как мы загружали наши маленькие тихоходные самолеты мешками с драгоценном грузом: сухарями, картофелем, сушеной рыбой, мукой, автоматами, патронами, снарядами, медикаментами — и сбрасывали все это вам. Летчики и штурманы авиаполка с радостью отправлялись на Эльтиген.

Сложность полета была в том, что груз необходимо было сбросить точно в квадрат, обозначенный небольшими кострами. Отклонишься на несколько десятков метров — и кусай губы! — мешок в руках гитлеровцев. Заберешься повыше на 1600–1800 метров, затем выключишь мотор и планируешь, чтобы к берегу подойти неслышно. В момент выхода на цель идешь над головами фашистов всего на высоте 40—50 метров.

Точно по маршруту мы с Лелей Радчиковой пересекли косу Тузла и, опускаясь ниже и ниже, направились к Эльтигену. Расчеты не подвели. Через 15—17 минут мы вышли чуть севернее вашего плацдарма, пролетели немного над берегом и вскорости увидели пылающий костер. Десантники выложили его как ориентир в центре небольшого двора. Двор был огорожен белой каменной изгородью, и даже в темную ночь белый прямоугольник хорошо просматривался с воздуха.

Очень хотелось сбросить груз прямо в руки ребятам. Учитывая силу и направление ветра, снизились до 30 метров и сбросили-таки прямо к костру! Вначале — два мешка, а со второго захода еще два.

Первый заход, обошелся благополучно. Лишь на конце правого крыла появилось несколько пробоин. Но на втором заходе обрушился такой шквал огня из пулеметов, автоматов и даже минометов, что до сих пор удивляюсь, как нам удалось вырваться. Пробоин на самолете оказалось очень много, к счастью, в мотор ни одна пуля не угодила, и мы, развернувшись над головами фашистов, благополучно ушли.

Когда все было позади и Эльтиген уже был далеко, начали дрожать руки и ноги. Чтобы отвлечься, я спросила штурмана:

— Леля, что ты там кричала братишкам?

— Я им крикнула: "Полундра, принимай картошку!"

— Ведь в мешках были снаряды, разве ты не заметила? И почему «полундра»?

— Ничего ты, Лорка, не понимаешь… Полундра — это что-то морское, а что были снаряды, а не картошка, это, может, еще лучше. Словом, я их немножко подбодрила.

— Представляю! Услышали такой писк, сразу духом воспрянули!

— Ты смеешься, Лорка, а ведь правда же, им приятно. Даже если слов не разобрали, все равно приятно…

…Пятьдесят минут, показавшихся вечностью, длился полет до аэродрома. Пятый полет за ночь. Ужасно утомительно вести самолет только по приборам, да еще таким несовершенным, какие стояли на По-2. Добейся по ним правильного режима полета, не видя земли или горизонта!

А на следующую ночь снова все наши экипажи один за другим, взяв груз, отправились на Эльтиген. Кроме снабжения, самолеты оказывали десанту и боевую помощь. Бомбили передний край фашистов и их корабельные дозоры. Немецкие суда рыскали по проливу, обстреливали Эльтиген и, главное, совершенно не подпускали к берегу наши катера. Мы освещали море светящимися бомбами, разыскивали врага и бомбили его. Бывало, раз, другой, третий развернешься и ходишь вдоль берега, а катеров нет. САБ сгорает быстро: высота мала, и бомба, еще горя, опускается в воду. Штурман Захарова сбрасывает вторую и третью, и снова мы ходим и ищем. Часто так и не находили. Немцы на это время покидали зону, опасаясь бомбометания. А нам того и нужно: катера из Тамани могли прорваться к плацдарму".

Девушки-летчицы доставляли нам не только патроны и воблу. Иногда в белый прямоугольник колхозного двора падал с самолета мешок в адрес полевой почты 11316.

Письма… В дни ноябрьской блокады они были для нас дороже хлеба. Как-то мы с Копыловым возвращались с берега, шли мимо саперной роты. Увидели группу солдат. Человек пять окружили молодого сапера.

Мы подошли. Солдаты встали.

У того, который был в центре кружка, — письмо в руке.

— Как фамилия?

— Крюков, товарищ комдив.

— Поди, от невесты письмо?

— Угадали, товарищ комдив, — от Веры.

— Из какой же местности?

— С Кубани, она у меня казачка!

— Значит, землячка? Может, и нам разрешишь послушать?

Крюков смутился, однако стал читать сначала:

— "Здравствуй, дорогой мой, вечный друг Андрей Федорович. Посылаю я тебе чистосердечный привет и желаю, Андрюша, лучших успехов бить ненавистного врага. Ты писал мне, как мы живем? Живем мы неважно, проклятый немец разорил нас. Разорил он наши дома, как птичьи гнезда. Но ничего, Андрюша, мы приложим силы, чтобы к твоему приезду встретить тебя в новом доме. А сейчас хутор спаленный. Как он зашел с большака, так подряд все дома зажег и тушить не разрешал. Мы хотели тушить, они в нас начали стрелять из автоматов. Меня в руку ранили. Но эта рана, Андрюша, легкая…"

Я глядел на серьезное молодое лицо сапера со впалыми небритыми щеками и на его товарищей. Они слушали понимающе. Они сочувствовали Крюкову и его раненной бандитами невесте.

Чуть не сгорела любовь на войне.

Пепелище. Казачка с окровавленной рукой… Неожиданное воспоминание перенесло в далекие годы.

Гражданская была на исходе. Молодой тогда был казак Василий Гладков. Служил комвзвода. В Каменке подружился с девушкой. Грамотная, красивая девушка была Зина. Договорились: сбросим Врангеля в море — поженимся. Из Крыма полк шел по следам Махно. Дошел до Каменки. С каким нетерпением рвался я увидеть невесту. Въехал на улицу. Осадил коня. С ужасом вижу: вместо дома — пепел и обгоревшая труба. Зина, казачка моя! Соседи сказали, что пять дней назад тут ночевали махновцы. Пришли за Зиной, просватанной красному командиру. Отец в дом не пустил. Убили отца. Зина взяла револьвер. Одного «кавалера» она свалила, второй махновец выстрелил в нее.

— "Но эта рана, Андрюша, легкая", — читал сапер Крюков.

…Нет, не легкая рана досталась Зине. Умерла моя невеста. Сгорела в войне первая любовь казака.

Воспоминание пробудилось с такой силой, что захотелось сейчас же поделиться им с солдатами. Но я сдержался. Не следовало тревожить людей.

Сколько пепелищ придется еще им увидеть?

— "Андрюша, — продолжал чтение Крюков, — пишу тебе одна, но мысли у всех хуторян такие же. Бейте беспощадно фашистских гадов. Желаю вам успехов и чтобы остался жив, и мы снова заживем радостно, как раньше жили. Твоя навеки Вера".

Немцы начали очередной артналет. Все укрылись в траншее. Копылов, с его привычкой управлять настроением людей, сказал:

— Я тоже зачитаю вам письмо, товарищи. Мне его разведчики принесли. "Дорогой мой Фредди! Я сегодня получила письмо от тебя. Ты пишешь, что имеешь для меня темно-красную материю. Я полна нетерпения. Я только озабочена ботинками. Здесь нет ничего белого на высоком каблуке. Карточку получила, Фредди! Ты не должен ломать себе голову, что ты некрасив. Для мужчины это не самое главное. Целую тысячу раз, твоя Эмма".

— Сука! — определил Андрей Крюков, пряча свое дорогое письмо за пазуху.

— Вот, — сказал ему я, — когда вдумаешься в эти письма, то невольно напрашивается ответ, в чем наша сила. А у вас, товарищ Крюков, хорошая, видать, невеста. Будет к кому вернуться с победой. Будете отвечать, передайте и от меня привет и поклон.

В этот же день мы получили еще одно письмо, и тоже от девушек. Его принесли на КП дивизии. Оно было адресовано всему десанту.

"Героям-десантникам. Нам выпала честь доставлять вам боеприпасы и продовольствие. Мы не пожалеем сил и жизни, чтобы не оставить вас в беде. Для оказания вам помощи преодолеем все преграды на нашем пути. Шлем вам всем боевой привет. Женя Жигуленко, Полина Ульянова".

Пилот Жигуленко и штурман Ульянова часто летали в ноябре на Эльтиген, и их По-2 в 31-м полку научились различать по почерку полета.

Поскольку речь идет о боевых подругах, расскажу еще об одной встрече. В бою был ранен комбат Громов. Медсестра стрелковой роты 39-го полка Зина Мазина вынесла его из огня. Но по пути комбат погиб, а Мазину ранило. Теперь она находилась в медсанбате. Вечером я зашел туда.

В подвале врач провел в угол, приподнял край плащ-палатки, заменявшей занавес.

— Зинаида Мазина хорошо перенесла операцию. У нее было пулевое ранение в живот…

В углу лежала забинтованная худенькая девушка.

— Вам не тяжело будет ответить на вопрос?

— Нет, нет, — ответила она, стараясь говорить громко. На утомленном лице улыбка, а в карих глазах — слезы. — Спасибо, что пришли, товарищ полковник.

— Вы видели, Зина, как погиб Громов?

— Да, это было на моих глазах. Как мне хотелось спасти ему жизнь… Раненая заплакала.

Она плакала странно — одними глазами — боялась растревожить рану.

Зина была с батальоном во время контратаки за высоту. Дважды наши шли и оба раза откатывались. Потом все-таки пересилили врага, завязали рукопашную. Комбат первым выскочил на высотку, около него разорвалась мина, и Мазина увидела, как он упал.

— Когда я подбежала к нему, он был без сознания. Вдруг закричал: "Товарищи, не сдавайте высоту!" — и снова притих. Сначала я растерялась, потом сообразила: надо же его вынести, а то захватят немцы. Кто-то кричал снизу: "Сестра, скорее!" Я с трудом уложила комбата на плащ-палатку и стала тащить. Пули — как дождь. Проползла метров сто за бугорок, хотела тут немного передохнуть. Подполз пожилой солдат, попросил перевязать ему ногу. Посмотрела, а у него отбита ступня левой ноги. Обнаженные кости. Мне как-то страшно стало. Солдат сказал: "Не бойтесь, сестрица… Вот нож, разрежьте сапог. Дайте бинт, сам перевяжу". Когда резала голенище, около комбата разорвался снаряд. Тело даже подбросило. Тут вот он, за бугорком, и умер. Солдат бросил перевязывать свою отбитую ногу, стал на колени, снял шапку. Отдал последнюю дань комбату. Тут и меня ударило чем-то по животу. Солдат спросил, не ранило ли меня, и сказал, что сейчас перевяжет, а мне как-то стыдно стало, и я ответила, что не надо. Хотела подняться, ноги не слушаются. Солдат кончил перевязку ноги, поднялся, опираясь на автомат, и сказал: "Ну, теперь слушайся меня, дочка". Он взял меня под руку и стал поднимать. Дальше уже совсем ничего не помню…

Весной 1960 года мы снова встретились с Зинаидой Мазиной в Москве.

— Мазина! Зина! Сестра эльтигенская!..

— Какая встреча, товарищ генерал!

Она — мать семейства, работает в столовой.

— А помните, как вы плакали в медсанбате и все просили, чтобы вас не эвакуировали?

— Помню… я тогда очень боялась расстаться с боевыми товарищами. Лежала в своем углу и плакала: видно, уж я такая несчастная родилась на свет, второй раз ранена, а еще не совершила настоящего подвига. Увезут, и не увижу, как наши прижмут фашистов…

— Разве тогда у вас второе ранение было? А я и не знал. Когда же первое?

— Первый раз под Москвой, в ногу, в сорок первом году. И лечилась в Москве. Выздоровела, и вдруг срочно вызвали в Кремль. Сам Михаил Иванович Калинин вручил мне медаль "За боевые заслуги". Он дал мне медаль и спросил: "Что вас, дочка, привело на фронт?" Я, помню, так растерялась и ничего не смогла ответить. Мне тогда было девятнадцать, глупенькая совсем была. Вот если бы вы в Эльтигене меня спросили, я бы ответила по всем правилам.

Для нас, офицеров и солдат великой армии, советские женщины были боевыми подругами. Их работа в тылу, их самоотверженная служба на фронте с особенной силой показывали народный характер войны против немецко-фашистских захватчиков.

В наши руки в конце войны попал интересный документ — немецко-фашистский штабной анализ "русско-советского десанта на Эльтиген". Враг вынужден был признать: "Операция ясно показала устойчивость всех начальников и готовность войск идти на преодоление любых трудностей". Понять причину героизма советских воинов фашистским штабистам было, конечно, не под силу. Они объяснили по-своему: "Большевистская пропаганда крепко пустила корни среди командиров Красной Армии… При выполнении плана обращала на себя внимание характерная беспощадность в обращении с людьми… В десанте, в частности в первом эшелоне, в качестве санитаров участвовали женщины (до 40 человек)". На третьем году войны немецкое командование по-прежнему обманывало себя. Нравственная сила нашей армии, единство партии, армии и народа — все это оно свело к сказке о "большевистской пропаганде" и "беспощадности большевиков".

Эльтиген был суровым испытанием для людей. Они доблестно его выдержали. Мой фронтовой приятель Марк Колосов написал однажды мне: "Десант южнее Керчи являет собой яркую картину советского мужества, которое здесь проявило себя многогранно — не только в обороне, но и в смелом форсировании 30-километрового водного пространства, в дерзком прорыве вражеского окружения, в захвате горы Митридат и возвращении в Тамань". На мнение этого человека я ссылаюсь с чистым сердцем. Марка Колосова я всегда ценил как писателя и научился уважать как человека за месяц, в течение которого мы вместе воевали на Малой земле. Там он узнал, что значит быть в десанте. У него была правильная манера изучать фронтовую жизнь и людей фронта: вместе с солдатами он делал их дело. Помню, с разведчиками он ходил за «языком». Разведвзвод делился на три группы: захвата, обеспечения и прикрытия. Марк был в первой. «Языка» привели. Потом появился очерк. На мнение такого человека можно положиться.

Из сорока дней в Эльтигене самыми томительными были дни блокады. При активных боевых действиях трудности переносятся легче. Создаваемое ими нервное напряжение находит выход в деле, в борьбе с врагом. Но когда действие замораживается, тут-то трудности и выступают на передний план и начинают подтачивать нервы людей.

Противник не наступает, мы не наступаем тоже. Нас поливают огнем, мы — как кроты в земле. Проходит день, другой… десять дней. Сколько же еще?

Достать ведро воды из колодца порой не легче, чем взять «языка».

Боевой коллектив десанта с честью выдержал испытание. За все время нашелся лишь один негодяй-перебежчик да несколько недисциплинированных солдат потеряли голову из-за недоедания.

Когда самолеты стали сбрасывать продукты, наши тыловики не могли управиться и быстро собрать всё.

Нашлись мерзавцы, которые набросились на мешки с продовольствием и часть продуктов растащили. Из-за этого 8 ноября в некоторых подразделениях нечего было есть.

Нужно было принять жесткие меры, чтобы в будущем не допустить подобных случаев. Мы создали чрезвычайную комиссию, куда вошли заместитель командира дивизии по тылу, прокурор, председатель трибунала, заместитель начальника политотдела. Комиссии было поручено учитывать все поступающее продовольствие и предоставлено право сурово наказывать всех, кто посмеет заниматься грабежом. Все это мы узаконили приказом и довели до каждого бойца.

В ночь на 9 ноября те же потерявшие голову разгильдяи пытались нарушить приказ. Их задержали у сброшенных с самолетов мешков. Двое схватились было за автоматы. Военный трибунал приговорил их к расстрелу. Приговор обсудили во всех подразделениях. Была проведена большая разъяснительная работа о сбережении и распределении продуктов питания.

Нам удалось наладить строгий учет всего, что сбрасывалось летчиками для десанта. Специальная команда собирала по плацдарму мешки. Старшим я поставил парикмахера Сашу. В Эльтигене у него было мало клиентов!..

Штабные работники знают, что суховатые уставные нормы общения как-то обходили на фронте одну должность — дивизионного парикмахера. Рядового Александра Говберга все запросто звали Сашей. Это был честный парень, заботливый, с развитой хозяйственной жилкой, как раз тот человек, какой нужен для такого ответственного дела, как сбор продуктов на плацдарме. Я знал, что в десант Говберг шел с охотой. Он был родом из Керчи и хотел быть в числе солдат, начинавших освобождение Крыма.

Собирать продукты было не так уж просто. Вот выдержка из письма А. Говберга:

"…Скажу за продукты. В десантах я высаживался два раза. Когда высаживался в Новороссийске, то брал побольше харчей, а когда в Эльтигене, то уже побольше боеприпасов, а не харчей. С опыта знал: у кого больше гранат, у того больше гарантий на жизнь и на все остальное. Также и другие. Поэтому в первый же день есть было нечего, а дальше — того хуже. Продвижения с нашей стороны не было, значит, встал вопрос о снабжении. Если не забыли, вызвали Вы меня, Василий Федорович, и говорите, что вы, Саша, будете обеспечивать нас питанием. Я, конечно, подумал, а если не справлюсь, то комдив горячий. Но, с другой стороны, ничего невозможного нет. Задача была такова. Собирать продукты, которые нам вначале «илы» сбрасывали на парашютах, и доставлять на берег, где был установлен склад. После этого комиссия докладывала комдиву, кто сколько собрал, и он распределял, сколько на каждого приходится питания. Но это еще не все. Враг освирепел. Как только появлялся «ил», вылетало два «мессершмитта», начинался воздушный бой. Тут уж трудно было летчикам сбросить груз куда нужно. А «мессеры» бросались расстреливать мешки. Пролетит наш самолет — немцы сейчас начинают артогонь и не успокаиваются, пока не разобьют мешки. А нам они нужны, и мы за ними ползем — взять, пока целые. За куском хлеба ползешь через смерть. Из команды пятеро погибло. Положение стало аховое. Тогда нас стали снабжать ночами, уже не «илы», а самолеты По-2. До того времени я считал их игрушками. Фанерка! "Почему их держат на вооружении?" — так я считал. А когда они нас начали снабжать продуктами, мнение стало другое. Они были нашими спасителями. Немцы жить не давали артиллерийским огнем. Мы закапывались в землю. Наша команда выкопала большую яму под полом в избе. И что вы думаете? Откопали там один бочонок с хамсой, а другой с кукурузой! Если бы вы знали, какие мы были обрадованные! В избе сделали укрытие и в нем варили обед, а ночью разносили людям. Время шло. Народ сдружился и слился в единый кулак. Стали как братья. Да, забыл написать! Когда я и мои товарищи собирали мешки с продуктами, то девушки с самолетов кричали полундру. Их голоса отчетливо были слышны. Услышишь — как солнцем обогреет".

Каждое утро комиссия докладывала комдиву, сколько сброшено за ночь сухарей, консервов, боеприпасов, обмундирования и т. д. Тут же определяли суточный паек. Меньше ста граммов сухарей не отпускали, но двести граммов это уже была редкая роскошь. Кажется, только в "день Героев", как назвали у нас 18 ноября, было выдано по 300 граммов сухарей.

Благодаря всем этим мерам удалось, хотя и понемногу, всем равномерно выдавать продукты, улучшить питание раненых и поддерживать особенно слабых. Кроме того, нужно ведь было создать хоть маленький запас на случай, если по какой-то причине продукты не будут сброшены.

Таких опытных в обороне офицеров, как Ковешников, Блбулян и Ивакин, не нужно было подгонять. Блбулян учил людей: у солдата два дела — бить врага и копать землю. Отдыхает винтовка — работает лопата. Подполковник Челов, приняв 31-й полк, тоже с головой ушел в организацию земляных работ. Модин говорил про своего друга: метростроевец!

Днем на поверхности земли не было видно ничего живого. Смотришь, и создается впечатление, что перед тобой безжизненный клочок земли. Только зоркие наблюдатели могли изредка заметить небольшой клубок пыли, всплывающий над траншеями: это шла работа над усовершенствованием позиций.

Рыли, копали без конца. Земляные работы отбирали у голодных людей массу энергии. Мне как-то передали, что некоторые солдаты прозвали командира дивизии "сердитым свекром" за то, что ходил, проверял, указывал: рыть глубже и лучше. Но таких было мало. Большинство понимало — земля укроет от смерти.

Немецкие наблюдатели со всех сторон усердно высматривали, не зашевелится ли на плацдарме человек. Чуть что — и отрывистая пулеметная очередь рассекает воздух. Но пулеметы стучали редко. Зато артиллерия противника методически вела изнуряющий огонь, чередуя его с налетами по объектам.

Дым подолгу задерживался над местом разрывов снарядов. Замолкали пушки — появлялась авиация. Сбросив груз, самолеты уходили за горизонт, а от взрывов бомб долго вздрагивала земля. Почему-то на нашем плацдарме сильно содрогалась земля, когда рвались бомбы. В блиндажах и окопах оползали стенки, сидевших осыпало мелкими камушками и песком. Грохот затихал, но в первые минуты трудно было отдышаться от пыли.

Только ночью оживала "Огненная земля". С наступлением темноты люди вылезали из щелей, из блиндажей, расправляя мускулы и вдыхая свежий воздух. Кое-где можно было даже походить во весь рост. Ночами же проводились в подразделениях все собрания и совещания, а при луне — даже занятия по изучению материальной части оружия, в основном трофейного. Саперы научились артистически работать с немецкими минами, что надо прежде всего поставить в заслугу инженер-подполковнику Модину. По ночам можно было порой услышать в Эльтигене звуки гармошки, мелодию любимой десантниками песни:

Темная ночь. Только пули свистят по степи…

— Не могу я спокойно слушать эту песню! — сказал Копылов.

Мы сошлись с ним в траншее метрах в пятистах от КП.

— …А тут еще этот вид, — продолжался, обернувшись к берегу. — Музыка, а не море!

— Посидим, — предложил я ему.

Песня в самом деле брала за душу. Она отражала настроение солдат, тоску по родному дому. И вид на море был великолепен.

Перед нашими глазами — гладь Керченского пролива. Впервые за все наше пребывание на плацдарме море было таким вызывающе прекрасным. Оно вторгалось в военные будни иным, мирным мотивом, напоминая другие дни: черно-синяя гладь воды, Сочи, беспечный женский смех… Чёрт знает, как давно это было.

Полур утром доложил, что немцы таки прокапываются к нам справа поближе. Поэтому мне пришлось весь день провести у Ковешникова, в то время как Копылов взял на себя подготовительную работу с наградными листами.

Наши наблюдатели засекли на правом фланге участки, где над бруствером у противника поблескивали лопаты и появлялись желтые дымки пыли, Ковешников поставил на этом направлении снайперов. Ответ последовал быстро: немцы стали прикрывать передний край дымовой завесой. Настало время задуматься начальнику разведки майору Полуру: что они там затевают?

Майор подготовил одного разведчика, который, как только был пущен дым, пополз к первой траншее противника и установил: роют новые окопы.

"Подкапываются поближе", — определил Полур. "Значит, они не оставили мысль о наступлении на Эльтиген", — поддержал его Ковешников, а на мой вопрос о мероприятиях штаба полка ответил, что выделено три кочующих ручных пулемета, которые обрабатывают выявленные у противника объекты работ. На карте в штабе полка появлялись все новые окопы и огневые точки врага.

— …На Ковешникова представление уже готово? — спросил я начальника политотдела.

Копылов, присев на грудку земли, курил.

— Нет, с ним я займусь завтра. Завтра же и подпишем. Сегодня разбирались с наградными солдат и младших офицеров.

Тамань нам дала трое суток для представления наградных материалов на людей, отличившихся при захвате и удержании плацдарма. Медаль или орден большое дело на фронте. Это и поощрение, и стимул к новым подвигам. Помню, генерал А. И. Еременко (впоследствии Маршал Советского Союза) говорил нам, офицерам: "Если вижу в полку дважды и трижды раненных и не награжденных солдат, значит, командир плох — не уважает своих ветеранов". У Еременко мне дважды приходилось быть в подчинении — в Крыму и на Карпатах. По характеру командующий был очень строг, но душевен и весьма справедлив. У него были на виду стойкие, боевые командиры. Их авторитет он оберегал, поправлял ошибки, но с тактом и уважением к человеку. Не давал спуску только тем, кто забывал, не ценил солдата.

На плацдарме, когда дивизия оказалась в отрыве от своих войск, переживала холодные и голодные дни, награждение приобретало чрезвычайное значение: во-первых, оно укрепляло спайку командного состава и солдатской массы и сплачивало людей вокруг костяка ветеранов; во-вторых, своеобразно подводило итоги самоотверженной борьбы десанта; в-третьих, поднимало боевой дух коллектива дивизии, который увидел, что Родина чтит его заслуги и одобряет боевую деятельность. Исходя из этого, мы готовили представления к наградам. Так требовало командование армии и лично И. Е. Петров.

Большинство отличившихся в боях были ранены, но остались в строю. Толстов еще находился в госпитале.

— Я навещал его, — сказал Копылов, — рана не заживает. Питание плохое, организм борется на одних нервах. Мирошник, сам раненный, но пришел его проведать, принес в подарок печеного бурака. Этот Мирошник…

— Ну, ты про Андрея Мирошника мне не рассказывай. Я тебе сам про него могу рассказать. На роман хватит! Этот человек рожден для таких дел, как десант. В мою молодость, в гражданскую, из таких Котовские вырастали. Наше счастье, что у нас хорошая молодежь и что такие, как Мирошник, встают на тот путь, для которого рождены.

— И впрямь ты, Василий Федорович, как романист, заговорил, — рассмеялся Копылов.

Я спросил Копылова, знает ли он подробности биографии капитана. Незадолго до начала войны Андрей Мирошник, тогда еще восемнадцатилетний паренек, пошел учиться в библиотечный техникум. Под Анапой он мне сам рассказывал: "Я, товарищ комдив, сначала учился на библиотекаря, но чувствовал — не туда пошел. И подал заявление в военное училище…" Уже в войну его кончил и вышел лейтенантом.

— Удивительные люди растут на нашей земле! — откликнулся задумчиво Копылов.

Так мы с ним посидели вдвоем, глядя на красивую даль Керченского пролива и перебирая знакомые и дорогие нам имена. Эти люди не щадили своей жизни. Первые ворвались на крымский берег. В ожесточенных схватках с фашистами отвоевывали буквально каждый метр родной земли. Среди них мое внимание привлекали прежде всего два молодых офицера. Мирошник и Ковешников. Первый — двадцати двух лет, капитан, командир роты героев. Второй — двадцати трех лет, фактически командир полка, слава о котором уже разнеслась по всей Тамани.

В золотую книгу комсомола надо бы записывать имена таких людей.

— Жалко, что корреспондент отбыл. Подсказать бы ему, чтобы описал, каких командиров воспитал комсомол и наши военные школы.

— А о нем самом, как ты полагаешь, Василий Федорович? — спросил Копылов.

— О Борзенко? Боевой человек!

— В тридцать девятом полку на него составили наградной лист. Представляют к званию Героя.

— Редкостный случай!

— И главное — весь полк за него горой стоит, — подтвердил Копылов. — Я сам сомневался и расспрашивал людей первого эшелона. И Рыбаков, и Беляков, и Мовшович, и Ковешников — все, как один, настаивают на этом представлении.

— Вот оно в чем дело! — Я вспомнил, с какими сияющими глазами Дмитрий Ковешников докладывал о корреспонденте. — С дальним прицелом докладывал майор!..

Командование полка и батальона моряков единодушно отмечали боевые, командирские качества корреспондента. Пусть так. Это имело свое значение. Но мне хочется сосредоточить мысль на другом — на роли армейской печати в боевой деятельности войск. Мы, командиры частей и соединений, бывало, поругивали сотрудников красноармейских газет. А по существу, без этих газет трудно представить нашу фронтовую жизнь, воспитание людей, пропаганду боевого опыта и организацию общественного мнения в войсках.

Десантной операции через Керченский пролив придавалась огромное значение: предстояло форсировать крупнейшую водную преграду. В Крым ушла вся немецкая группировка, находившаяся на Северном Кавказе. В Тамань съехалось много корреспондентов из центральных, фронтовых и флотских газет. С десантом отправился только один — сотрудник газеты 18-й армии "Знамя родины".

Редактор подполковник В. И. Верховский сказал ему: "Бронирую 50 строк на первой полосе, без них газета не может выйти", и журналист сел в мотобот передового отряда, чтобы добыть эти 50 строк. Полз с солдатами. Бросал гранаты. Вел людей штурмовать дзот. И передал через пролив заметку, которую ждала армейская газета.

Он переслал ее затемно под утро первого ноября. К полудню самолет сбросил на плацдарм свежую пачку газет. Заметка называлась "Наши войска ворвались в Крым".

Этих слов ждала страна. Их ждали люди, первыми вступившие на крымскую землю.

Характерная деталь: из 13 солдат и офицеров, названных корреспондентом, почти все впоследствии удостоились звания Героя Советского Союза. Меткость наблюдения, дающаяся личным участием в бою.

Другая деталь. Материал был доставлен из Крыма в Тамань связным — рядовым Сидоренко. Заметка шла в редакцию через ночной штурмующий пролив, через минные поля, под огнем врага — один из незаметных подвигов, которые должны были делать люди на "Огненной земле". Следующую корреспонденцию с плацдарма поручено было передать в армейскую газету тяжело раненному офицеру, которого эвакуировали на Большую землю. Мотобот подорвался на мине. Все погибли. Тело офицера волны вынесли на таманский берег, с ним в Тамань приплыла заметка: ее нашли среди документов погибшего. Она была напечатана.

Газета "Знамя Родины" вела летопись десанта в Крым. Ее материалы перепечатывали центральные газеты, и подвиг Новороссийской дивизии стал известен в те дни всей стране.

Ночь плотно накрыла Эльтиген и пролив. Лицо Копылова уже не различалось. Только губы изредка освещались вспыхивающим угольком трубки. Ощущение товарищеской близости было приятно. Как будто мы только что прошли по полкам, поглядели золотые кадры дивизий. И с новой силой почувствовали меру своей ответственности перед этими людьми. И перед партией — за жизнь и судьбу всех этих людей. Я служил в Красной Армии с 1918 года, воевал уже третью войну. Не раз был в тяжелых переплетах, не раз видел волевых и храбрых командиров. Помню боевые дивизии гражданской войны. Они не назывались тогда по присвоенным номерам, а просто по фамилии командиров. Авторитет этих командиров был высок, и люди рвались воевать под их руководством. Для меня это осталось образцом на всю жизнь.

Авторитет этих командиров был высок не только потому, что они были волевыми и храбрыми, а и потому, что они умели подкреплять волю и требовательность большой работой с бойцами. Не скрывали от масс ни хорошего, ни плохого. Не только знали, как бить врага, но знали дорогу к сердцу солдата. Они были творцами высокого духа своих войск. Сумеем ли мы в тяжелых условиях Эльтигена хоть в какой-то мере приблизиться к этому идеалу?.. Сзади послышались шаги.

— Кто там?

— Командир дивизии здесь? — узнал я голос Модина.

Часы показывали 22.30. Инженер был вызван к этому времени на КП, чтобы пойти со мной в 31-й полк, проверить, как выполняются указания по сооружению траншей и ходов сообщения.

— Холодно, — поеживаясь, поднялся Копылов. — Люди ночами замерзают. А что будет, если пойдут дожди? Надо как-то решать, Василий Федорович.

— Вернусь от Челова, обдумаем, что предпринять. Может быть, снова свяжемся с руководством?

Модин сказал, что поведет на южную окраину Эльтигена по только что отрытому дивизионными саперами ходу сообщения. Ему, видимо, хотелось показать товар лицом.

Мы поднялись вверх и, не доходя до КП, свернули в новый ход. Взошла луна… Линия хода, спускавшегося к морю, стала подчеркнуто черной.

Инженер шел впереди и, как хороший экскурсовод, объяснял значение каждого изгиба — почему в одном месте ход отрыт глубже, а в другом помельче. Я с удовольствием его слушал. Человек должен гордиться делом своих рук, если это стоящий человек.

Модин с увлечением начал рассказывать, каким образом строилась оборонительная линия под Новороссийском. На ней 318-я дивизия держала оборону почти год.

Заметив мою улыбку, он вдруг остановился:

— Виноват, товарищ комдив, я забыл, что вы «малоземелец».

— Ничего, опыт других, если он полезен, всегда с удовольствием перенимаю.

Мы подошли к берегу.

— Знаете, Борис Федорович, какой, по-моему, недостаток у этого хода?

— Слушаю вас. — Инженер круто повернулся и стал пристально всматриваться в сооружение, по которому мы только что шли. Ему хотелось самому найти, в чем дело, и упредить замечание. Я подождал, хотя чувствовал, что Модин не найдет ошибку. Он был мастер своего дела, но инерция мысли связала его. Хорошей, боевой мысли: с плацдарма — вперед! Он был весь еще устремлен вперед, в наступление. Для него плацдарм был мгновением задержки перед мощным рывком, и это сказывалось на саперных сооружениях.

— Вот посмотрите, — сказал ему я. — От КП мы все время спускались к берегу под прямым углом. Хорошо! Если не учитывать возможной атаки с моря. А в наших условиях я бы советовал сделать здесь ход серпантинами. Тогда по нему можно будет свободно передвигаться в момент обстрела с воды и использовать в качестве траншеи для ведения огня по подступам к берегу.

— Это верно, товарищ комдив. Как я не догадался?

— Я бы тоже не догадался, да меня семь месяцев на Малой земле многому научили. Если придется, то сдам зачет по саперному делу на «отлично».

— Я слышал, что Малая земля была серьезной школой.

— Эльтиген будет повыше классом, Борис Федорович. Ведь вот у вас за эти дни на плацдарме сколько интересного, нового накопилось! Вы заметки по фортификации делаете?

— Есть кое-какие записи. Мечтаю, как выйдем с "Огненной земли", поработать над пособием по военно-инженерному делу.

Следуя вдоль берега, мы добрались до южной окраины поселка и вышли к другому ходу сообщения. Он вел от моря на КП полка. Модин сказал, что его отрыла полковая саперная рота.

Ход был сделан добротно, хорошо замаскирован от наблюдения со стороны противника, но та же мысль о скором наступлении помешала.

— Вы проверяли этот ход сообщения?

— Так точно, проверял.

— Попробуйте, подполковник, на минуту отказаться от мысли, что мы недолго задержимся в Эльтигене. Освободитесь от идеи трамплина, и вы найдете более удачное решение.

— Вы имеете в виду тот дом? — додумав, спросил инженер. Он указал на строение, стоявшее метрах в тридцати справа.

— Конечно!

— Следовало провести ход через его подвал?

— Думаю, что так.

— На сто процентов согласен с вами. Решение должно быть таким: здесь в большинстве домов подвалы цементированы, мы их в случае тяжелой обстановки используем как доты и заранее соединяем ходами сообщения. Ход идет от подвала к подвалу. Убиваем двух зайцев?.. Так, товарищ комдив?

— Именно так.

— Да, тут у нас с Ивакиным вышел просчет. Намечая этот ход, мы старались выбрать наикратчайшее расстояние. Когда-то в военно-инженерном училище от нас требовали: как бы ни было успешно наступление, думай об обороне. Я считал, что в десанте этого закона не обязательно придерживаться.

На КП полка были Ивакин, Челов, Зайцев и полковой инженер. Небольшой столик закрывала схема инженерного оборудования оборонительного участка. Челов начал по ней докладывать. Офицеры пошли по верному пути — использовать все подвальные помещения в качестве дотов. Мы внесли необходимую поправку: привязали к ним ходы сообщения, и все вместе отправились в батальоны.

Ход сообщения разделялся. Указка вправо — к Бирюкову, влево — к Клинковскому. Здесь нас накрыл артиллерийский налет. Все попадали прямо на дно.

Снаряды ложились рядом, но прямого попадания не было.

— Спасибо, крот! — сказал Модину, поднимаясь, Ивакин.

— Василий Николаевич, не обижай саперов!

— Я же по-дружески, Василий Федорович!

Условившись, что полковник Ивакин и инженер внимательно проверят опорный пункт на безымянной высотке — на той самой, прославленной высотке, где недавно Клинковский вызывал огонь на себя, мы с Человым двинулись к школе.

Командир батальона капитан Бирюков был в своем блиндаже. Он сидел за столом, сбитым из старых досок, и что-то писал. Увидев нас, он встал и доложил:

— Товарищ командир дивизии! В районе обороны батальона противник час назад вел разведку, наблюдатели разведку обнаружили.

— Случаем не захватили пленного?

— Нет.

— Ну, расскажите, комбат, как у вас оборудуется оборона.

— Рассказывать не умею. Разрешите показать?

— Хорошо сказано, капитан. Пойдемте на правый фланг, в школу.

Бирюков повел по только что отрытой траншее. Она подходила к зданию школы с тыльной стороны и соединялась с подвалом. В углу, около тускло горевшей плошки, сидели командир роты старший лейтенант Колбасов, его заместитель по политчасти лейтенант Кучмезов и парторг старшина Покорный. Они составляли план партийно-политической работы на неделю. 3адача: мобилизовать людей на лучшее оборудование позиций.

Опорный пункт оставил наилучшее впечатление. Узкая, глубокая траншея в семидесяти метрах огибала школу. В нескольких местах сделаны перекрытия. (Оборудованы ячейки для ПТР, пулеметов и автоматов, с хорошим обзором и обстрелом. На каждое отделение — блиндаж. Вторая траншея — немецкого происхождения — проходила непосредственно около школы, а третья — в ста метрах позади нее. Здесь еще ячейки не были оборудованы.

— Молодцы! У вас — настоящая крепость!

Колбасов ответил просто:

— Немцы уже испытали нашу силу. Вы знаете — третьего ноября. Еще полезут — снова дадим по зубам.

— Товарищ полковник, — спросил Кучмезов, — а вы меня не помните?

Мы вернулись в подвал и сидели у плошки, как у костра. Фитиль чадил и давал мало света. Я вгляделся в лицо замполита. Память не подсказала ничего.

— Простите, лейтенант, но не помню. Где встречались?

— В Сталинграде. Перед войной. На курсах усовершенствования политсостава. Вы тогда были замначальника. Я у вас учился.

— Да ну? Приятно, лейтенант, встретить такого ученика!

— На курсах крепко требовали. Я часто вспоминаю умные слова: "тяжело в ученье — легко в бою".

— Вот видите, суворовское изречение и в Эльтигене пригодилось… А как у вас, замполит, с питанием?

— С питанием еще так-сяк, а вот с водой трудновато. На другой край, к Ковешникову ходим. Ближе нигде нет. Готовим прямо в подвале, но только ночью. Днем нельзя. Раз как-то затопили днем. Противник открыл бешеный огонь.

— Русский солдат нигде не пропадет, — сказал Бирюков. — Старшина Шурупов где-то в деревне разыскал картофель и бураки. Взял на учет. Добавляет к рациону.

— По скольку же добавляет?

— По одной картофелине и по одному бураку в день на каждого солдата.

— У него лишнего не получишь, — сказал Колбасов. — Даже командиру роты лишней полкартошки не даст. Раненым дает по два бурака.

— А как же вы варите картошку и бураки?

— Не варим, — объяснил Кучмезов. — Для варки вода нужна. Мы печем. Это еще вкуснее.

— Где же ваш старшина-то?

— Его ночью не бывает. Он ночью достает воду и продукты.

— Жалко! Хотел бы пожать ему руку. Передайте старшине, что он награжден орденом Красной Звезды. И впредь имейте в виду: за такую заботу о людях надо поощрять, как за мужество в бою.

Возвращаясь из школы, я расспрашивал Челова, как он нашел принятый им полк. Подполковник сказал, что, несмотря на серьезные потери в боях 1—4 ноября, полк как боевая единица представляет ещё грозную силу. Настроение у людей правильное.

Под утро Челову, Блбуляну и Нестерову было отдано распоряжение подготовить в тылу своих полков все подвалы в домах как доты и соединить их между собой траншеями. Модину приказано собрать полковых инженеров и проинструктировать.

КП батальона морской пехоты был расположен в удобном месте. Северные высотки, в том числе и "Высота отважных", прикрывали его от глаз неприятеля. Немецкие снаряды ложились здесь реже. Помещение было довольно просторным. Здесь мы и решили собрать партийный актив.

На активе решили поставить два кратких доклада — командира дивизии и начальника политотдела. Вопрос один: мобилизация людей на совершенствование обороны. В чем я, командир десанта, хотел получить поддержку коммунистов? Нужно было авторитет командования подкрепить партийным словом, всей силой партийного влияния.

Сумеем мы убедить людей в необходимости во что бы то ни стало удержать плацдарм, тогда сохраним дисциплину и боеспособность, и не возьмет нас ни голод, ни холод, ни вражеская агитация, ни психические атаки. Такова была одна мысль, с которой я готовился и партийному активу.

Мне приходилось не раз говорить Копылову: "Михаил Васильевич, я все время нажимаю на вас и на всех политработников, потому что знаю силу нашей агитации. Особенно когда приходится принимать жесткие меры. Девятого ноябри мы прибегнули к ним. Расстреляли двух негодяев, самочинно захвативших продукты. Грош была бы нам цена, если бы эту крутую меру мы не подкрепили разъяснительной работой. Подкрепили — и с нами согласились все, а это — главное для нас".

Сила наша будет тогда, когда жесткие требования будем сочетать с большой разъяснительной работой. Такова была вторая мысль.

И, наконец, третье. Военная практика показывает, что, когда люди попадают в тяжелое, даже в бедственное положение, в этот момент спасает непоколебимая воля старшего начальника. Люди должны верить, что командир десанта имеет определенный опыт, имеет знания и твердость и не пожалеет сил, чтобы все у нас на "Огненной земле" было в порядке. Иными словами, я ждал от коммунистов дивизии поддержки в расширении той нравственной основы, на которой в нашей армии зиждется власть начальника.

Старые кадровые командиры поймут меня. Каждый из них не жалеет сил, чтобы заслужить доверие подчиненных. Есть это доверие, приказ действительно выполняется, с полным напряжением сил, нет его — все идет вразброд. Вот почему так важно, чтобы коммунисты были первыми проводниками командирской воли.

Мы пришли к морякам немного раньше назначенного времени.

Копылов присел в углу с Рыбаковым, который сразу стал горячо что-то ему доказывать. Доносились отдельные слова: "Нормы… сухари… наш батальон…" Замполит морской пехоты был всем хорош. Ему мешал один недостаток: он был слишком уж патриотом своего батальона. Вдруг ему начинало казаться, что моряков «обижают» или «недооценивают», и тогда он со всей горячностью ломился в открытые ворота. Копылов прощал ему эту струнку, зная, что Рыбаков искренне заботится о людях и нет для него ничего в жизни дороже, нежели морской батальон.

Среди собиравшихся коммунистов я заметил майора Трофимова и спросил, как идут дела у врачей.

— Замучились с помещением, — ответил он.

— Саперы вам помогают?

— Помогают… Сегодня Модин утвердил разработанный мной проект операционной. Будут копать. Но безопасноти для раненых нет. "Новое слово" в санитарной службе — эвакуируем раненых в боевое охранение, — Трофимов заставил себя улыбнуться.

— 3айду к вам, доктор, посмотрим, что можно сделать.

В помещении стало тесновато — собралось человек пятьдесят.

Копылов взглянул на часы и постучал по столу.

— Начнем, товарищи. Думаю, уложимся в сорок пять — пятьдесят минут. Для докладов по десять минут, в прениях — три. Слово имеет командир дивизии…

Мы с Копыловым откровенно рассказали активу партийной организации о положении вещей. Наша армия переброшена Ставкой на другой фронт. 56-я армия после нескольких попыток прорвать позиции противника под Керчью успеха не имеет. Эльтиген полностью блокирован с суши, с моря и с воздуха. Видимо, немцы думают взять нас на измор. В этих условиях надо не теряться, верить в свои силы, находить выход из создавшегося положения. Готовя десант, мы много поработили. И труд наш дал прекрасные результаты: отвоевана первая пядь крымской земли, личный состав показал высокую выучку и массовый героизм, десант приковал к себе большие силы врага. В этом наш успех. Задача: превратить Эльтиген в крепость, держать противника в напряжении, совершенствовать позиции, все укрыть от наблюдения, хорошо организовать систему огня.

Руководство десантом теперь осуществляет непосредственно командование фронта. Генерал-полковник Петров — известный стране герой обороны Севастополя. Он сообщил, что десант будут снабжать на самолетах По-2. Необходимое будем иметь. Важно завести строгий учет продуктов и следить, чтобы установленный паек доходил до каждого солдата. Поднимать на щит героев периода блокады. Кто они такие? Это командир роты Колбасов, у которого участок обороны действительно стал крепостью. Это старшина Шурупов с его заботой о питании и быте солдат. Это связист комсомолец Егоров, который в своем блиндажике исправляет за день десяток аппаратов, и поэтому рации и телефонная связь действуют безотказно.

Копылов в своем докладе особо остановился на пополнении партийных рядов. Перед началом десантной операции в нашей дивизии насчитывалось около двух тысяч коммунистов и более тысячи комсомольцев. Во всех ротах были полнокровные партийные и комсомольские организации. За дни боев их ряды поредели. Коммунисты были впереди, и многие из них пали смертью храбрых. Их место хотят занять сотни новых товарищей. Надо по-настоящему работать с ними.

— Если солдат в бою подает заявление в партию, он вдвое увеличивает нашу боевую мощь. Мысль о партии — самая сильная у людей. Вот я за последние два дня получил несколько заявлений с просьбой принять в коммунисты… — Лейтенант Кучмезов вынул из полевой сумки листки и поднял их в руке перед собранием. — В них душа солдата. В них вся наша боеспособность. Наша рота школу защищает. Вы все знаете, что такое в Эльтигене школа. Вот эту школу наш солдат прошел и подает заявление в коммунисты!..

Майор Афанасьев резко выступил против отдельных нытиков, которые раздувают сложившиеся трудности. Прокурор дивизии майор Франгулов осудил тех, кто, слушая наглые радиопередачи фашистов, не разоблачает их гнусную ложь. Фашист каждый день орет на весь плацдарм, что нашу дивизию «бросили», что десантники «обречены». Мы должны противопоставить этой брехне свою систематическую агитацию. Капитан Шашкин, помощник начальника политотдела по комсомолу, поддержал Франгулова: слабо ставим свою агитацию и поэтому в полках нет-нет да и слышатся разговоры, будто положение безвыходное.

Партактив закончился во втором часу ночи. Возвращаясь, мы наблюдали, как самолеты По-2 освещали пролив специальными авиабомбами, разыскивая вражески суда.

Катера противника вели по самолетам огонь из зенитных пушек. Огненные трассы прорезали плотный воздух…

— Какое красивое зрелище, — сказал Копылов.

— А какое самочувствие у девушек летчиц, как думаешь? — ответил ему я. — Наверное не из приятных.

Иван уже приготовил для нас чай. У него была забинтована нога.

— Что с тобой?

— Немного царапнуло, — смущенно улыбаясь, ответил он.

— Где?

— У колодца. Немцы по нему шибко стреляют. Ночью там много людей собирается, все идут за водой… Ранит многих.

Тут же я позвонил майору Кращенко и спросил:

— Вы когда-нибудь были около колодца?

— Да, был, — ответил начальник продотдела.

— Ну, как там?

— Воды много. Хватает всем.

— А огня там тоже всем хватает, майор?

— Так ведь ничего нельзя предпринять, товарищ полковник!

— Идете к Модину, составьте вместе план обеспечение безопасности колодца и утром доложите.

Сели ужинать и под впечатлением партактива разговорились с Копыловым о наших людях. Собранием мы были удовлетворены. Много выяснилось важных вопросов, легче и вернее будет работать дальше.

Было принято решение: всем участникам актива идти в траншеи, во взводы и разъяснить бойцам создавшуюся на плацдарме обстановку, в частях провести партийные собрания. Условились воспользоваться этими собраниями, чтобы глубже изучить людей. Разговор зашел об одном из офицеров.

— Я давно присматриваюсь к нему, — сказал Копылов. — Странная вещь — человеческий характер. На первый взгляд, куда какой боевой офицер. Когда с ним беседуешь, то создается впечатление, что это волевой, энергичный человек, а в действительности он то и дело теряет способность владеть собой.

— Очевидно, мы самоуверенность приняли за волю, — ответил я. — Изучение характеров — это сложный процесс. Бывает, что ошибешься. Знаешь, до войны мне пришлось некоторое время работать в военно-учебном заведении. Столкнулся с этой проблемой. Бывает, характер столь ясный и цельный, что сразу поверишь в такого человека. Ну, скажем, как Ковешников, Мирошник, Колбасов, Григорян, Тулинов… А встречается и характер неровный. В нем и мужество есть и вдруг обнаруживается нерешительность. И не поймешь, что на него влияет. Таких приходится все время в вожжах держать.

— А какого мнения о Шашкине?

— По-моему, настоящий комсомольский вожак, хороший, скромный политработник. Мне в нем нравится, что он постоянно ходит по частям, все время с людьми, у него струнка массовика сильная. За это его уважают. Третьего ноября он был в школе, мужественно воевал. Ты знаешь, он дружен с Кучмезовым?

— Знаю, — улыбнулся Копылов. — Шашкин мне о Кучмезове много рассказывал. Он, кажется, немного влюблен в него.

— Хорошая дружба!

Кучмезов — один из лучших наших политработников. Темперамент горца, характер большевика. Во время отражений атак всегда на самом опасном направлений. Сам ложился за пулемет. Бросал гранаты. Своим примером воодушевлял людей. Наш Шашкин у него многому может поучиться.

Люди раскрываются в бою. Взять того же Мирошника. В повседневной жизни это мягкий, застенчивый человек, но в бою он перевоплощается. У него как будто незаметно накапливается энергия и в нужный момент проявляется с огромной силой. Или майор Григорян, помощник начальника оперативного отделения штаба дивизии. Вежливый, чрезвычайно скромный и трудолюбивый, производит впечатление тихого, нерешительного. Но в жизни, то есть в бою, — исключительно храбр и находчив. Я ему доверял самые ответственные поручения и всегда был уверен, что он их выполнит.

Мы с Копыловым были хорошего мнения о заместителях по политической части командиров 37-го и 39-го полков, Мовшовиче и Афанасьеве. Их любили бойцы.

— Ты знаешь, за Афанасьева мне один раз попало, — указал я Копылову.

— От кого?

— От Брежнева. Это было еще в период подготовки к десанту. Леонид Ильич приехал — и сразу в полки. Потом приходит и говорит: "Товарищ Гладков, я у вас крепко поругал замполита Афанасьева". Я спрашиваю, как же так, это же опытный и боевой политработник и прекрасный человек! Брежнев говорит: "Согласен с вами и даже могу добавить, что на войне он с сорок первого года, сам — уральский рабочий. Но он плохо знает людей вверенного полка. Спрашиваю, сколько в стрелковых взводах комсомольцев, а он не знает, хотя идет подготовка к серьезной операции…" Теперь майора на этом не поймаешь, у него такой характер, что урок он запоминает на всю жизнь.

Но и для нас в этом примере был урок. Мы обнаружили с Копыловым, что плохо знаем политработника 31-го полка и почти не знаем командный состав гвардейского полка, прибывшего на плацдарм в ночь на 3 ноября. А там как раз были особенно сильны тревожные настроения. Воодушевление, вызванное форсированием и захватом плацдарма, не затронуло эту часть. Вступив на "Огненную землю" позже других, она особенно тяжело переживала томительное бездействие в условиях блокады. Отразилось это и в выступлениях коммунистов на партактиве. Решили усилить внимание к этому полку.

Наша партийная организация пополнялась. За полмесяца было принято 120 новых членов партии.

На третью ночь после собрания актива я побывал в учебной роте. Она находилась в резерве дивизии и занимала позицию в ста метрах впереди КП. Проходя по траншее, услышал в блиндаже разговор двух солдат и, каюсь, остановился.

— …Ты вчера слушал беседу комроты?

— Нет, я был на часах. О чем он говорил?

— У соседей за Керчью заело. Не могли фронт прорвать. Теперь мы кругом в блокаде. Есть приказ зарываться в землю.

— Петра, ты как считаешь, перебьют нас здесь немцы?

— Может, бомбами и артиллерией перебьют, а живой силой они нам ничего не сделают… Потому и дан Гладковым приказ рыть траншеи.

— Ты его хорошо знаешь?

— Не так чтобы хорошо, но слышал, что он семь месяцев на Малой земле был…

Больше я не мог выдержать и, стараясь погромче двигаться, вошел в блиндаж.

— Почему не спите, ребята?

— Пока что не хочется, товарищ комдив!

Я их узнал обоих. Это были Вьюнов и Кузьмин. Оба проявили большое мужество при отражений вражеских атак на южной окраине Эльтигена.

Потолковали о трудной жизни на "Огненной земле". Спросил я их, состоят ли в рядах партии. Вьюнов ответил, что нет, хотел бы, да не знает, примут ли, "потому что надо знать устав партии, а я его не читал".

— Конечно примут, ведь вы оба уже давно большевики, только что еще не оформлены. Советую, подавайте заявление…

Выяснив, когда будет партсобрание, я пошел на него. Членов партии в роте тогда было шестеро: командир роты, замполит, один командир взвода, сержант и двое рядовых. Собрание открыл командир взвода Лукьянченко. Первым вопросом стоял прием в партию (в условиях десанта нашим ротным парторганизациям приходилось выполнять некоторые функции первичных).

Биографии принимаемых были короткие. Кузьмину — двадцать лет. Вьюнову — двадцать один. Оба колхозники — первый из Ставропольского края, второй с Кубани. В характеристике, данной командиром, было сказано, что товарищи являются участниками героического десанта в Крым, проявили мужество и умение. Вполне достаточная характеристика, чтобы подтвердить преданность партии.

Эти двое юношей прошли сквозь огонь и воду, и каждый стоил целого отделения. Приняли их единогласно. Второй вопрос на партийном собрании был об очередных задачах парторганизаций роты. Доклад делал командир подразделения. В своем выступлении он уделил внимание тем вопросам, о которых говорилось на партактиве: о необходимости соблюдать высокую организованность, лучше отрывать ходы сообщения, чтобы не нести напрасных потерь. Мне запомнилось одно из выступлений по докладу — солдата Першева. Он говорил о героизме коммунистов роты. Они первыми покинули катер, призвав всех: "Вперед, за наш Крым!" В первый же день коммунист Магдиев вместе с Першевым притащили «языка».

— Однажды немцы провокацией нас взять захотели. Идут в контратаку и кричат полундру. Я бойцам растолковал: до чего же пал духом фриц, что нашей полундрой себя подстегивает! Большая польза от такого разъяснения бывает.

— Расскажите еще молодым коммунистам, как вы вели агитацию в бою.

— Ну… немцы приближаются, мы ждем в окопах. На сердце все-таки тревожно. Я крикнул: "Ребята, из фрица теперь солдат, как из хряка кондитер!"

— Помогло?

— Бодрое слово помогает, товарищ комдив. Мы тогда такое громовое «ура» подняли…

— Товарищ полковник, — докладывал по телефону Н. М. Челов, — из тыла противника только что вышла группа солдат.

— Пришлите тотчас на КП дивизии!

Челов осторожно сказал:

— Разрешите не трогать их до утра. Очень они слабые.

— Сколько вышло?

— Шли трое, пришли двое. Из нашей шестой роты. Цыганков и Петин. Одиннадцатые сутки не евши.

Ивану я приказал собрать, что есть, съестного. Он покопался в своем углу и принес… плитку шоколада.

— Откуда, Иван?

— Берег на крайний случай, товарищ полковник!

— Снеси Челову.

На другой день удалось увидеть этих солдат и расспросить, где были, что делали. Они были настолько худые, что можно было, наверно, подсчитать каждую косточку на теле. Даже голоса стали тонкими, как у детей.

Во время форсирования катер 6-й роты наскочил на мину. Кого убило сразу, а кто утонул вместе с разбитым судном. Цыганкову удалось всплыть и уцепиться за какую-то доску. Через некоторое время возле нее собралось еще четыре солдата. Долго швыряли их волны, пока не прибили к берегу. В разбитых лодках солдаты нашли автоматы, вооружились и пошли на звук боя.

— На север пошли, — рассказывал Цыганков, — слышим — гудит, бьет… значит, там — наши. С километр быстро продвинулись по-над берегом. Тут он ударил по нас из пулемёта. Прижались к обрыву. Там обрывы крутющие, стеной стоят. Вдоль стенки еще около километра прошли. Увидели вдали Эльтиген. Пламя там, дым, стрельба, а прямо перед нами — немецкие пушки. Что делать?.. Справа море, слева гора, впереди немец и с тыла, конечно, тоже. Стали решать, что же нам делать. Среди нас командира не было. Тогда решили избрать меня своим командиром…

Цыганков задохнулся, вобрал в себя воздух и устало закрыл глаза. Ему тяжело было говорить. Я попросил его передохнуть и стал спрашивать Петина. Потом, отдохнув, снова говорил Цыганков, и так общими силами мы восстановили картину этих одиннадцати невероятных дней.

Немцы на рассвете начали прочистку берега. Цыганков решил принять бой. Пятеро солдат заняли оборону в скалах обрывистого берега и с пятидесяти метров открыли прицельный огонь. Для врага это было неожиданно. Немцев как ветром сдуло с берега, остались только убитые. Цыганков послал Сивкова собрать оружие. Тот принес ручной пулемет, несколько автоматов и патроны.

Стали выбирать лучшую позицию, потому что знали — немцы вернутся. Позиция нашлась очень удобная: терраса с выдающимся к морю уступом, а в обрыве берега много глубоких щелей для укрытия. Прекрасный обзор и обстрел.

— Боем нас там взять было невозможно! — пояснил Петин.

Вероятно, это была ошибка солдат: противник до утра их не тревожил, но они не ушли, уж очень выгодная была позиция.

Утром на берегу появилась вражеская пехота с двумя танками. Пехоту отгоняли трофейным пулеметом и автоматами. Сверху удобно было вести огонь, а танки не могли стрелять — у них был мал угол возвышения. В течение двух дней немцы пытались выкурить пятерых солдат с их терраски. Потом выслали переводчика, который прокричал: "Сдавайтесь. Все равно передохнете. Голод — не тетка!"

Цыганков приказал: "Залпом — огонь!" Больше их не трогали. Есть было нечего. В яру солдаты выдирали корни травы и жевали их, Кириллов нашел в одной щели родничок. Это им помогло. На восьмые сутки Сивков не выдержал. Он сказал: "Ребята, я пойду, может, рыбу поймаю, В случае чего, прикройте огнем". На берегу его скосили из пулемета.

В конце девятых суток умер Кириллов. Осталось трое солдат. Ночами они видели морские бои. Видели наши самолеты, летящие через пролив, слышали огневой бой в Эльтигене. "Надо выбираться к своим", — решил Цыганков. Они сидели в щели и долго обсуждали план. Ночью сползли к берегу, царапая босые ноги: сапоги были сброшены еще тогда, в море, когда уцепились за доску.

Сползли в воду, взялись за руки и пошли вдоль берега. Шли они несколько часов. Осветит прожектор, окунаются с головой в ледяную воду. Темно — опять идут.

— Потеряли Сидоркина, — сказал под конец Цыганков. — Окунулись, луч прошел, поднялись, — а нас только двое.

Тонкий, как у ребенка, голос звучал спокойно. Глаза казались огромными от худобы. Они были сухие, с нездоровым блеском, но мысль, отраженная в них, была проста и чиста.

Диву даешься, на что способен наш человек. У нас, на "Огненной земле", были тяжелые условия, иногда, казалось, безвыходные, но я верил каждому солдату, как самому себе. Цыганков родом из станицы Небереджаевской, до войны был рядовым колхозником. Особенно приятно было отметить боевое умение и выдержку нашего кубанского казака. Я обнял и крепко поцеловал обоих солдат, а Цыганкова, как командира группы, поблагодарив за образцовую службу в отрыве от части. Он ответил: "Служу Советскому Союзу!"

Военврач, прибывший с Цыганковым и Петиным на КП, доложил, что здоровье у них подорвано и они нуждаются в длительном отдыхе. Врач рекомендовал устроить солдат в полку, в блиндаже одного из отделений 6-й роты. Там будет даже лучше и спокойнее, чем в госпитале. Он был прав. В Эльтигене трудно было создать нормальные условия для больных и раненых.

Вначале учреждения санитарной службы размещались в уцелевших домах, в подвалах и сараях. С течением времени все это было разрушено огнем артиллерии и налетами авиации противника. Пришлось обращаться за помощью к матушке-земле. Прежде всего мы решили укрыть операционную, вырыв в овраге для нее большую пещеру. Саперы вместе с санитарами стали отрывать в обрывистах берегах и на крутых склонах высоток ниши для раненых, каждая вместимостью 15—20 человек.

Все эти сооружения требовали много времени и большой затраты сил. К середине ноября еще много людей лежало в полуразрушенных помещениях, и медицинский персонал вместе с ними подвергался постоянной опасности. Трофимов рассказывал, что приходилось бороться за жизнь людей, действуя вопреки всем законам медицины.

— В мирное время меня за операцию, проведенную в таких условиях, немедленно бы судили, а вот делаем ежедневно десятки. И главное — послеоперационный период протекает нормально.

О себе самом, о крайне тяжелых условиях, в которых работали врачи, ведущий хирург медсанбата не говорил. Он как бы отметал эти трудности, считая себя не вправе задерживать на них внимание.

Мы говорили о планах саперных работ в помощь медсанбату, о дополнительных заявках в Тамань на медикаменты и перевязочные средства. Никакого намека на жалобу. По самообладанию я вполне поставил бы этого военврача рядом с таким героем Эльтигена, как майор Клинковский. Насколько знаю, Трофимов оказался единственным человеком в десанте, у которого хватило выдержки вести систематический дневник. У людей науки свои нормы расходования духовных сил.

— Вы, товарищ Трофимов, наверное, сумеете многое добавить к учебнику полевой хирургии? — однажды спросил я его.

— Ах, товарищ полковник, — ответил майор, — разве наши профессора поверят, что так могло быть!.. Однако думаю, что наш коллектив врачей может внести свой небольшой вклад в науку.

После войны след В. А. Трофимова затерялся. Лишь в 1960 году через профессора П. Л. Сельцовского, бывшего главного хирурга нашего фронта, я узнал, что Владимир Андреевич защитил кандидатскую диссертацию по материалам эльтигенского плацдарма. Его научная работа называлась: "Хирургическое обеспечение дивизии в отрыве от главных сил".

Помимо специального интереса, записи нашего ведущего хирурга бесценны как свидетельство очевидца и участника жизни на "Огненной земле". Приведу второй отрывок из дневника майора Трофимова, относящийся ко времени блокады Эльтигена.

"…Днем пытались подойти наши катера. Завязался морской бой. Немцев отогнали, но и наши не смогли подойти к берегу. Полная блокада десанта с суши и с моря. Единственное утешение — успешная высадка второго десанта на севере.

Самолетами сброшен перевязочный материал и, главное, эфир.

Море бушует. Ожесточенный обстрел берега и Эльтигена. Ночью приехал Шестин с небольшой группой медработников. Было так. Мы за своим скромным ужином. Крики о помощи с моря. Бежим к берегу. Подбит мотобот. Он сел в 50 метрах на мель. Парфенов вплавь добирается до него. Помогаем сестрам. Собираем в кучу спасшихся. С подошедшего немецкого бронекатера обстрел из пулеметов и пушек нашей спасательной экспедиции. Как утки, вкапываемся в песок руками и ногами. Короткими перебежками через минные поля — к домикам.

С полудня опять интенсивный обстрел. Прямыми попаданиями разрушены две комнаты приемо-сортировочной. Убито около тридцати человек. Иссяк запас перевязочных материалов. Нет ничего — ни стерильного, ни простого. Повторных перевязок совершенно не делаем. Осколком снаряда ранен в грудь повар Шмулерман. С помощью начподива Копылова отыскали подвал рядом с операционной. Думаю сделать в нем убежище от обстрела. Частью раненых занялся Шастин. При переноске раненых тяжело ранен санитар Берин. Попаданием снаряда в палату оторвало руку санитару Муралиеву.

Ночью ожесточенный морской бой. Красиво смотреть, но неприятно переживать. Наши катера неудачно пытались торпедировать немецкие баржи — торпеды попали на берег. Прожекторы противника беспрерывно освещают рейд.

Самолеты сбросили груз. Перевязочный материал и продукты. По месту падения парашютов немцы ведут огонь шрапнелью.

В 16.00 во время работы в операционную попал снаряд. Убита Саша Колесникова, так любившая жизнь. Осколок попал в шею.

Приспосабливаем сарайчик. Молов укрепляет крышу вторым накатом. Санитары расширяют подвал. Теперь в нем умещается десять человек. Днем здесь спасаемся от обстрела. Вечером, при переходе из здания в здание, ранен майор медицинской службы Парфенов. Осколком снаряда в лучезапястный сустав. Ночью под грохот снарядов хоронили Сашу Колесникову.

"Операционная должна быть светлой, теплой и легко подвергаться уборке"… Когда и для кого это написано! В сарайчике темно. Нет окон. Проломанная на север дверь закрыта плащ-палаткой, чтобы немного защитить раненых от пронизывающего ветра. Вблизи беспрерывно рвутся снаряды, и пыль клубами крутится над столами.

Гладков и Копылов принимают все меры к сохранению людей. Саперы начали рыть ниши в горе. Операционная по моему проекту.

Самолеты в большом количестве сбрасывают грузы. Ночью, несмотря на блокаду со стороны немцев, разгрузилось несколько наших катеров.

Пасмурно и холодно. Около 16.00 появился немецкий бомбардировщик. Сделав два захода, сбросил бомбы. Попадание в школу и сарайчики с ранеными. Убито несколько человек. Артобстрел. Снова попадание в операционную.

Пыль слепит глаза. Помещения в горе будут готовы к двадцатому числу. Из-за интенсивного обстрела невозможно работать. Решили перенести работу операционной на вечер.

Пробыл целый день у саперов. Застал в медсанбате раненого со жгутом. Пробыл без помощи 8 часов. Поругался с Иошпе и ординаторами. Уточнили показания в работе. Повторные перевязки — вечером. Слепые ранения безотлагательно.

Исключительно хорошее состояние ран, несмотря на исключительно неблагоприятные условия. Газовая инфекция наблюдалась в 5—6 случаях. На повторных перевязках изредка приходится исправлять ошибки — добавлять разрезы. Перевязки стараюсь делать как можно реже. Обход — ежедневно. И все же до 40 перевязок в день.

Море очень бурное. Воздушный бой. Подход четырех катеров. Первая эвакуация раненых за десять дней.

Справа, со стороны Керчи, сильная канонада. Ни мы, ни немцы не делаем попыток к активизации действий. Жаль, что мало у нас боеприпасов. Огонька бы побольше, скорее прорвались бы к Керчи!

Вышла группа солдат, высадившихся у немцев в тылу. Горя приняли!

Огневой налет. Попадание в палату нетранспортабельных и кухню. Убита Катя Безус. Несколько человек повторно ранены.

Пошло улучшение. Сухарей 200 граммов и мясные консервы. Приятные разговоры о вкусных вещах, или "голодной курице просо снится". Слабительные свойства местной воды. Соленый компот.

Район медсанбата похож на изрытое оспой лицо. Воронка на воронке. С утра налет вражеской авиации. В 8.45 меня контузило в моем капонирчике. Около часа лежал без сознания. Сильная головная боль. Невозможно смотреть правым глазом. Больше никто не пострадал.

Ночь для меня прошла довольно плохо. Много бредил. Ухаживала Наташа Зайцева… Как трудно работать при свете масляных плошек. Чад и копоть. Доисторические времена. И в такой обстановке производим операции брюшной и грудной полости, ампутации. Общее состояние раненых удовлетворительное. Ночью самолеты сбросили ампулы с плазмой и жидкостью Бабского. Расчет совсем на клиническую работу!

…Положение без перемен. Справа никаких известий. Экстренное партсобрание. Поймали двух румын. Противник собирается наступать…"

На этом обрываются записи за ноябрь. Период блокады приближался к концу. В последних числах ноября нам действительно через пленных стало известно, что немцы готовятся стереть нас с лица земли. Но прежде чем рассказать о декабрьском штурме, обрушившемся на плацдарм, надо остановиться на событии, которое сыграло огромную роль в жизни десанта. Она удесятерило наши силы, приготовило к новым подвигам души солдат и офицеров дивизии. 18 ноября Родина чествовала героев Эльтигена.

Прочные корни

В ночь на 18 ноября штабная рация приняла Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении личного состава десанта на Эльтиген. Тридцати четырем солдатам и офицерам присвоено звание Героя Советского Союза. Тысячи наших боевых товарищей награждены орденами и медалями.

Ночь прошла без сна. Указ заставил многое мысленно пережить заново и многое обдумать.

Подошел Иван и, встав "смирно", сказал:

— Разрешите поздравить, товарищ командир!

— Спасибо, дорогой! — Я обнял его и на мгновение почувствовал, что он прильнул ко мне всем телом, как сын. Потом он взял себя в руки и вышел из капонира.

Едва забрезжил рассвет, немцы начали «приветствовать» нас артиллерийскими и минометными налетами. Зашел Копылов. Он тоже был взволнован высокой честью, оказанной нашей дивизии партией и правительством. Смеясь, спросил:

— Слышал, как фрицы бесятся?

— Орут?

— Еще как! Оперативность, мерзавцы, проявляют… Сидит у них наш десант вот здесь. — Копылов похлопал себя рукой по шее.

— Эльтиген связал их по рукам. В этом неоспоримая заслуга десанта. Мы мечтали о большем. Не так бы хотелось, Михаил Васильевич, отметить этот великий для дивизии день, но… Пошли к Героям?

— Да, пойдем!

Мы решили лично поздравить всех товарищей, получивших звание Героя Советского Союза, а также тех, кто был награжден орденом Ленина. В первую очередь направились в 39-й полк, где Героев было больше, чем в других частях.

Над Керченским проливом низко плыли густые, набухшие дождём облака. Море шумело раскатами волн, как в день форсирования. Кричало немецкое радио: "Поздравляем красный десант с наградами! Они вам боком выйдут, гер-р-рои!"

Траншея, пересекая поселок, вела на северо-западную окраину, к небольшой сопке. У ее подножия располагался штаб полка. Блиндаж был построен немцами, поэтому амбразура, теперь ненужная, глядела на пролив. Около нее стояли товарищи, уже собравшиеся в штабе.

— А верно, — послышался голос Ковешникова, — сегодняшнее утро похоже на утро первого ноября? Смотрите, так же низко плывут облака и волны грозно бьются о берег.

— Да, — ответил Мирошник, — первое ноября никто из нас не забудет! Вот в том месте я подал команду: "За борт!" Дно оказалось обманчивым. Сначала вода была по пояс, а потом все глубже и глубже, Толстов брассом махнул…

— Нет, товарищ капитан, с пэтээром не выплывешь. Правее там отмель, мы с Фуниковым по ней проскочили. Один только раз окунулся с головой.

— Вон чайки, товарищи, — воскликнул Толстов. — Смотрите, все кружат и кружат над одним местом. Вы знаете, они мину видят! Мне рассказывал один капитан, что моряки по чайкам ориентируются, чтобы не наскочить на мину. Чайки кружатся над минами, ожидая добычу. Уже знают, что будет здесь много глушеной рыбы.

— И птица к войне привыкла.

— Пусть к ней черт привыкает!

— А что же ты хочешь, Василий? — спросил Исмагулов.

— Хочу, чтобы сегодня кончилась война, — ответил Толстов. — Вернулся бы в свой колхоз, эх, и поработал бы! Чтобы в Лысогорской все было — и красивые школы, и просторные дома. Как надоели эти траншеи, блиндажи и вся эта кротовая жизнь!

— У тебя большие потребности, — добродушно сказал Исмагулов. — Мне бы сейчас кусок баранины. Килограмма на два.

— Ничего себе аппетит! — откликнулся старшина Поправка. — Двумя кило я взвод накормлю!

— У нас в Казахстане так не едят. Бывало, сядешь втроем — барашка нету…

Во время этого оживленного разговора мы зашли в блиндаж. Раздалась команда "Смирно!". В этой роте стало одиннадцать Героев. Все они были в отряде первого броска. Восемнадцать дней назад они первыми прошли от берега в глубь эльтигенского плацдарма тысячу двести шагов.

Что ни человек, то замечательный характер — цельный, волевой, с идейной убежденностью. Несмотря на молодость — все Герои полка еще не вышли из комсомольского возраста, хотя многие и носили у сердца партийный билет, — эти люди обладали высокой военной выучкой. Общество заложило им в души, а фронт развил необходимое качество солдат и большевиков: один за всех и все за одного.

Первым мы с Копыловым поздравили майора Дмитрия Степановича Ковешникова. Рядом с ним стоял молодой офицер с упрямыми карими глазами. У него было забинтовано плечо, и шинель поэтому надета внакидку. Шинель видала виды, только четыре звёздочки на погонах блестели как новенькие. Это и был командир прославленной в дивизии роты капитан Андрей Степанович Мирошник. За ним, окружив полукольцом своего командира, стояли семь Героев Советского Союза (двое — лейтенанты Топольников и Кокорин — лежали в медсанбате). Пожимая Мирошнику руку, я поздравил его с высокой наградой Родины и поблагодарил за воспитание такого замечательного подразделения.

Нужно было видеть лица других Героев, сияние дружелюбных улыбок, блеск их глаз, чтобы почувствовать, до чего же красива профессия офицера.

— Не жалеете, что бросили в свое время библиотечный техникум?

Капитан в ответ только повел карими очами. Одни украинцы могут так разговаривать взглядом. Он, конечно, помнил нашу ночную беседу в Анапе, когда, воодушевленный прекрасными действиями полка и своего подразделения, рассказывал мне о днях своей ранней юности: Черниговщина, колхозная семья, увлечение литературой, и вдруг украинский паренек бросает техникум и просит Черниговский военкомат направить его в военное училище.

Что это было? Увлечение романтикой или же сознание, что именно здесь, на военной службе, он может принести больше пользы Родине? Скорее всего, и то и другое. Не случайно ведь в конце тридцатых годов военные школы и клубы добровольных обществ не могли удовлетворить все заявления советской молодежи о приеме.

Еще в боях за освобождение Новороссийска рота Мирошника выдвинулась в число лучших подразделений полка. Она первой высадилась в порту и захватила электростанцию, а на другой день окружила и захватила штаб гитлеровской артиллерийской части. Мастерство этой роты помогло тогда полку овладеть цементным заводом. Мирошник с увлечением говорил, как росли в боях люди. Сержант Исмагулов со штурмовой группой блокировал и затем взял в рукопашной дом, в котором засели фашисты. А сержант Толстов! Уже в те дни проявилась его казацкая хватка и выдержка идущего впереди.

— Сержант, помшшнь баню?

— Еще бы, товарищ капитан! Мы тогда перебрасывались с противником гранатами, словно дети снежками.

Баня стояла неподалеку от цементного завода, в 25 метрах от немцев. В ней укрепились наш бронебойный расчет и несколько автоматчиков. То и дело заходили на баню немецкие бомбардировщики, атоковала вражеская пехота. Но выстояли наши солдаты!

К своему подвигу на эльтигенском плацдарме рота поднималась как по ступенькам. Мне ярко запомнилась одна из этих ступенек, и я сказал собравшемся в блиндаже:

— Помните, товарищи, тринадцатое октября?

Солдаты дружно ответили что, разумеется, помнят.

— Генеральная репетиция!

— Это когда вы нас заставили быть преподавателями!..

Перед тем как идти десантом на Эльтиген, штаб дивизии по совету генерала И. Е. Петрова разослал бывалых десантников 39-го полка в другие части в качестве инструкторов.

Вышло так, что в их числе оказались те, кого мы сегодня чествуем как Героев Советского Союза.

Они учили людей, как высаживаться с мотоботов в воду, как прокладывать путь через минные и проволочные заграждения и штурмовать огневые точки. В боевой подготовке мы делали упор на действия отделения, штурмовой группы, которые должны были при захвате плацдарма самостоятельно вести бой. С солдатами, боявшимися воды, тренировку проводили на боевых катерах. За несколько дней до десанта рота Мирошника провела показные занятая в Тамани на макете эльтигенских укреплений противника. Исмагулова спросили: "Скажите, сержант, как вы под Новороссийском уничтожили танк, штурмовали дом и взяли в плен пятерых немцев?" Он кинул короткое: "Сма-атрите!" — и упал. Слился с землей. Полз. Укрылся за бугорком, как бы вдавил себя в землю. Бросил противотанковую гранату. Снова весь прилип к земле. Вскочил и стремглав метнулся под стену макета огневой точки. Толстов в роли инструктора тоже показал себя с наилучшей стороны. "Солдат должен действовать, а не рассказывать", — заявил сержант. И он действовал мастерски. Командующий И. Е. Петров, присутствовавший на показных занятиях, был удовлетворен. Он сказал, что рота понимает природу десантного боя, с такими людьми можно выполнить любую задачу. Вот тогда-то и была решена судьба роты капитана Мирошника. Она была поставлена направляющей в отряде первого эшелона. С честью выполнила свое дело. Указом Президиума Верховного Совета СССР весь личный состав роты был награжден орденами и медалями, а десять солдат и офицеров удостоены звания Героя. Вот их имена: капитан Андрей Мирошник, младший лейтенант Анатолий Кокорин, лейтенант Николай Топольников, старшина Иван Ивлев, старшина Павел Поправка, сержант Константин Исмагулов, младший сержант Василий Толстов, старшина Василий Фурсов, старшина Самед Абдулаев и рядовой Владимир Эсебуа. Мовшович уговаривал капитана Мирошника писать статью в "Комсомольскую правду":

— Вы же любите литературу, я знаю, Андрей Степанович. За чем же дело стало? Вы понимаете, какое по-ли-ти-ческое звучание будет иметь статья о такой героической роте. Десять Героев — это один вопрос, а главное: прочные корни этого явления. Смотрите, во-первых, все — воспитанники комсомола и партии. Это факт? Факт! Во-вторых, сыны разных народов — русские, украинцы, казахи, грузин, азербайджанец. Это разве не факт? В третьих, все вы родились после Октября, в новом социалистическом обществе выращены. В-четвертых, я изучил наградные листы и подметил, что Герои роты — крестьянские сыновья. Это же показательно, какую патриотическую силу дало армии колхозное крестьянство. У того же Толстова вся семья воюет, на фронте — отец, два старших брата, сестра…

— Его дядя тоже воюет. С нами, — сказал Поправка.

— Где?

— В нашем же полку, в батальоне Жукова. Боевой старик. Имеет орден Красной Звезды.

Командир роты подтвердил, что действительно у сержанта Толстова имеется на плацдарме родственник, рядорой Ефименко. Он как-то встретил станичника в медсанбате, когда тот пришел навестить племянника и принес ему эльтигенское лакомство — печеную свеклу.

Под напором Мовшовича капитан, улыбаясь, сказал, что попытается написать заметку в газету. Но он не смог выполнить обещание: вскоре на плацдарме начались такие события, что всем нам было не до этого.

Мирошник счастливо воевал и на плацдарме и во время трудного прорыва на Митридат. В последние дни десанта был ранен, эвакуирован на лечение, вернулся обратно в родную дивизию, принимал участие в подготовку штурма керченских укреплений в 1944 году. При освобождении Керчи он действовал в качестве командира комсомольского отряда особого назначения и пал смертью храбрых. Выдержка из послевоенного письма Героя Советского Союза Д. С. Ковешникова: "…У меня, как о дорогом товарище, сохранилась на память фотография капитана Мирошника из газеты. Это была большая утрата для нашего соединения — гибель такого командира и товарища".

Вместе с Героями замечательной роты был 18 ноября в блиндаже штаба полка еще один человек, который формально уже не принадлежал к ней, но был связан всей своей военной биографией. Это старший лейтенант Дмитрий Васильевич Тулинов, близкий друг капитана Мирошника и его боевой соратник.

Еще недавно, в боях Новороссийск, Тулинов был в роте командиром взвода и лишь незадолго до десанта в Крым получил роту и на эльтигенский плацдарм пошел уже на равных с Мирошником правах. Обе роты были в первом эшелоне, вместе захватили северные высоты на плацдарме и держали их, несмотря на все трудности. Старший лейтенант тоже был ранен, но не покинул строй и так и воевал с рукой на перевязи. Нам было понятно его рвение. Кто из офицеров смог бы оставить своё подразделение после таких боев и в таких условиях, особенно если учесть, что это была первая в его командирской жизни рота!

Как офицер, Дмитрий Тулинов являлся крестным сыном полка. У него не было никакого военного образования. Это был талантливый самородок. Война застала его на Западной Украине в должности старшины роты. Он участвовал в боях за Новоград-Волынский, был в окружении под Полтавой, десять суток выбирался из вражеских тылов, нашел свою часть, воевал под Изюмом, Красным Лиманом, на Донце и Кубани, снова попал в окружение и снова с группой бойцов пробился к своим. Под Новороссийском Тулинов прибыл в нашу дивизию старшиной роты. Здесь он был замечен сначала как человек выдающейся храбрости и инициативы. Где было трудно в дни обороны, там, появлялся энергичный, рвущийся в бой старшина. Потом Ковешников (он был тогда начальником разведки дивизии) и Мирошник углядели у Тулинова жилку организатора, умение обучить людей тому, что постиг сам. Ему стали давать боевые задания. Однажды старшина повел группу солдат в разведку. Грамотно, умело повел — и взял языка. Был награжден орденом Отечественной войны II степени. В дальнейшем уже и штаб дивизии заинтересовался этим человеком. Через некоторое время ему было присвоено звание младшего лейтенанта. Дорожа доверием командования, Тулинов с упорством повышал свой знания. Со взводом возился, как требовательная мать с ребёнком. Мне довелось не раз бывать в этом подразделении и видеть, что солдаты научены мастерски владеть оружием, сколочены в коллектив и пойдут за своим командиром на самое опасное дело. При освобождении Новороссийска взвод был в десанте. Тулинов за эти бои получил орден Красного Знамени. При подготовке к форсированию Керченского пролива мы с полной уверенностью поставили его во главе роты. И не ошиблись. Старший лейтенант Тулинов по праву разделил со своими учителями и товарищами высокую честь. Его грудь тоже украсила Золотая Звезда Героя.

Среди Героев я увидел старшего адъютанта первого батальона В. П. Галкина. Он уже не молод — участник гражданской войны. В нашей дивизии всего два месяца — и вон уже Герой Советского Союза. Жаль, что нет с нами еще одного Героя комбата П. К. Жукова: тяжело раненного, его отправили на Тамань.

Гордостью дивизии стал 39-й полк — в нем выросли двадцать два Героя Советского Союза!

..Мы уже говорили на партактиве, что труд наш дал прекрасные результаты. Итог был коммунистами подведен правильно.

Указ заставил нас взглянуть еще более широко на все: на прошедшие бои, на огромную работу людей по строительству обороны, на голодную и холодную жизнь периода блокады.

Трудности были большие. Но они не сделали людей хуже. Наоборот, люди стали лучше. Больше стало дружбы, товарищества. Дни тяжелых боев подняли организованность, сплоченность и боеспособность нашей Новороссийской дивизии. В этом был успех всех командиров и политработников.

… Высоко оценил 18 ноября 1943 года Верховный Совет СССР подвиг 318-й Новороссийской дивизии на крымском плацдарме!

Между прочим, небезынтересно вспомнить невольное признание врага. Немецко-фашистское командование в Крыму хвасталось, что ему будто бы удалось поймать в Эльтигене в ловушку и даже уничтожить "одну из наиболее боеспособных дивизий" Советской Армии. Неплохая характеристика, что же касается «ловушки» и прочего то известно: гитлеровские офицеры и генералы горазды были хвастать в начале войны. Не отучились они от этой глупой привычки даже в 1943 году. История жестоко над ними посмеялась. Позже, в феврале 1944 года, наша дивизия заняла оборону под Керчью. Случилась так, что перед нами была 73-я немецкая дивизия, которая противостояла нам еще под Новороссийском и Анапой. Один наш разведчик попался в плен. Потом ему удалось вырваться. Вернувшись, рассказывал: немецкий офицер, узнав, что перед ними новороссийцы, воскликнул: "Как! Опять триста восемнадцатая. Она же была дважды уничтожена — первый раз под Новороссийском, а второй — в Эльтигене".

Вместе с десантниками дивизии высокие награды получил 386-й морской батгальон. Мы с Копыловым с удовольствием пошли из штаба полка к морской пехоте поздравить Героев Советского Союза капитана Николая Белякова, главстаршину Василия Цымбала, Николая Дубковского, Николая Кривенко, Среди них находилась девушка, совершившая утром 1 ноября подвиг, описанный в письме С. А. Борзенко.

У главстаршины санинструктора Галины Петровой были золотистые волосы, выбивавшиеся из-под потрепанной ушанки, и чудесные голубые глаза. Она была среднего роста, в полном расцвете своей милой юности — немногим старше двадцати лет. Даже голодный паек не смог погасить молодого румянца. Держалась в матросской среде, как между братьев, с простотой и достоинством любимой сестры.

Матросы были счастливы, что их Галя тоже будет носить Золотую Звезду Героя, дружно аплодировали в ответ на мои слова: "Желаю вам большого счастья, Галя. Желаю вернуться с победой домой, завести семью и хорошего сына".

Никто в тот момент не мог оценить всю глубину героизма Галины Петровой, потому что мы не все знали о ней. Знали, что она студентка, комсомолка из Новороссийска. Доброволец. И — только. Оказывается, она была молодой матерью. У нее был сынок девяти месяцев от роду, когда она пошла добровольцем на фронт. Она оставила сына-первенца на попечение бабушки в родном городе.

В дверь, распахнутую Ковешниковым, хлынула волна влажного холодного воздуха. В блиндаже запахло морем. Майор зашел поздравить с наградами правых соседей полка. Не желая мешать друзьям, я вышел, взяв с собой замполита. Боевая деятельность капитана Рыбакова тоже была высоко оценена: он получил орден Ленина. Докладывая о выполнении решений партактива, капитан говорил, что в батальоне очень тревожатся за положение раненых. Я ответил, что пока не могу сообщить ничего утешительного. Каждый корабль, подходящий к берегу, используем, чтобы отправить раненых в Тамань. Но кораблей подходит мало. В наших возможностях сейчас одно: усиливать саперные работы, чтобы получше укрыть медсанбат.

С КП морской пехоты был хороший обзор на север, в сторону Чурбашского озера. Перед глазами простиралась грязно-рыжая поверхность болота, сливавшаяся на горизонте с грязными тучами.

— Капитан! Не пытались проверить проходимость болот на своем правом фланге?

— Нет... — Рыбаков помолчал, обдумывая что-то. Спросил: — В этом есть срочная необходимость?

— Пока что нет. Но всегда необходимо знать окружающую местность.

К нам подошли Ковешников и Беляков. Командный пункт морского батальона был прикрыт высотками, которые мешали противнику вести наблюдение. Здесь можно было даже пройти во весь рост. Мы вчетвером долго смотрели на болота. Определенного решения в те дни у меня еще не созрело. Но мне захотелось побольше узнать об этом участке. Я распорядился тщательно разведать болото.

— Тут уже один лазил, — сказал Рыбаков. У него в глазах мелькнули искорки. — Очень интересовался болотами…

— Кто такой?

— Ваш ординарец, товарищ полковник.

Мне было известно, что Байбубинов и Говберг иногда совершали вылазки на "ничейную территорию" в поисках картофеля и свеклы. Но болото? Вот уж совершенно неподходящее место для подобных заготовок!

Распрощавшись с Беляковым и Рыбаковым, мы покинули КП морского батальона, Ковешников шел впереди легким упругим шагом. "Спортсмен!" — мелькнула мысль.

— Ну как, навестили друзей, майор?

— Чудесные люди, товарищ комдив, — живо откликнулся Ковешников. Вообще-то он был не словоохотлив, но в этот торжественный день и у него, видно, душа рвалась наружу, и он с охотой продолжал: — Мы многим обязаны морякам. Ведь они вместе с нами высаживались на северной окраине Эльтигена. А Гнатенко! Как я сожалею, товарищ полковник, что не имею возможности сегодня пожать ему руку и поблагодарить его…

Капитан 3 ранга Григорий Гнатенко был командиром отряда плавсредств, на которых первый эшелон 39-го полка шел к берегу Крыма. Рассказывали, что это опытный морской офицер, но встречаться с ним мне не приходилось. С тем большим интересом слушал я майора.

— О нем мало сказать, что опытный. Все, кто был на флагмане, восхищались его храбростью. Кругом такая кутерьма, а он на своем боевом посту уверенно управлял кораблями, маневрировал, не теряя при этом направления высадки. Он ведь дважды меня высаживал:

— В Цемесской бухте тоже шли на его плавсредствах?

— Да. И в Новороссийск, и сюда, в Эльтиген. Оба раза мы с ним шли передовым отрядом, и оба раза именно Гнатенко наиболее удачно высадил десантников на берег. В обоих случаях при подходе к берегу создавалась почти безвыходная обстановка. В самую тяжелую минуту он говорил мне: "Ну, на берег я тебя доставлю, а вот уж по суше плавай сам!"

Позже за подвиги при освобождении Одессы капитану 2 ранга Гнатенко было присвоено звание Героя Советского Союза.

Увлеченно рассказывая о своем боевом соратнике, майор неожиданно сравнил его с красными командирами — героями борьбы против басмачей. Я поинтересовался почему. Оказывается, Ковешников хотя и родился в селе Емельяновке Оренбургской области, но рос и учился в Средней Азии. Общеобразовательную школу он кончал в 1935 году в Коканде.

— Там все мальчишки грезили борьбой против басмаческих шаек. Для нас тогда не было ничего более возвышенного, чем образ краскома — грозы басмачей… Басмачи — это ж были такие звери, мучители населения, ну как фашисты. И мы мечтали стать смелыми и бесстрашными защитниками народа.

Прислонясь к стене траншеи, я слушал молодого офицера, с радостью ощущая прочную нить преемственности подвига поколений советских людей. А Ковешников рассказывал, что там же, в Коканде, он узнал, что есть в Ташкенте Объединенная Средне-Азиатская Краснознаменная военная школа имени В. И. Ленина. В ней преподавали те командиры и комиссары, которые гоняли по пескам бандитские шайки баев и кулаков. Юноша подал заявление в горвоенкомат и был принят в славную школу. История ее походов пленяла молодое воображение. Ее преподаватели на личном боевом опыте воспитывали курсантов волевыми, инициативными, смелыми, находчивыми.

В 1939 году комсомолец Дмитрий Ковешников был выпущен из военного училища командиром взвода и в сентябре участвовал в освобождении Западной Украины. Потом он стал командиром роты, а осенью 1940 года после инспекторской проверки награжден значком "Отличник РККА" за образцовую подготовку своего подразделения и назначен помощником начальника штаба полка. Ему шел тогда двадцать первый год. Полк стоял на границе и через семь месяцев принял на себя тяжелый удар немецко-фашистских войск на Станиславском направлении. Полк вел непрерывные бои до глубокой осени. Окружение. Борьба в тылу фашистских войск. Попытка перейти линию фронта в районе Харькова. Она закончилась для молодого офицера трагически: фашисты захватили его, он совершил побег при этапировании; был пойман, избит и брошен в Красноградский лагерь. Сутки спустя Ковешников бежал, организовав группу товарищей, и перешел фронт около станции Солнцево. Впоследствии майор говорил, вспоминая те дни: "Я сутки провел у них в лапах. С меня хватит на всю жизнь". Все, что вложило ему в душу наше свободное общество, возмутилось и восстало против унизительного рабства, принесенного фашистскими оккупантами на захваченные советские земли. И это тоже было одним из прочных корней тех подвигов, которые ему довелось совершить на войне. Дальнейшая военная биография майора Ковешникова всецело связана с 165-м запасным стрелковым полком и Новороссийской дивизией.

В тот день, 18 ноября, о котором идет сейчас рассказ, майор сказал: "У меня, товарищ полковник, было две жизненные школы — Ташкентское военное училище и триста восемнадцатая дивизия. Им я обязан всему, чего достиг".

После 39-го полка и морского батальона я побывал на южной окраине Эльтигена, чтобы пожать крепко руку лучшему комбату дивизии Герою Советского Союза Александру Кузьмичу Клинковскому и поблагодарить его. Противник с особенным усердием «поздравлял» десантников с правительственными наградами: артиллерийские и минометные налеты следовали один за другим, а в промежутках фашистский пропагандист орал всякую дрянь.

О Клинковском я скажу так: человек, который в годы сплошной коллективизации был секретарем комсомольской ячейки в селе, обязательно должен был стать героем в Отечественную войну. Такова линия жизни. Мы, старики, по личному опыту знаем, какой острой была тогда в деревне классовая борьба. А молодежь про это знает хотя бы по "Поднятой целине". Не раз в селе Тетеревке обрез куркуля подстерегал бедняцкого сына Сашу Клинковского. Семья задыхалась в нужде, умерла мать, дома — четыре малолетних сестры. Вожак сельских комсомольцев Клинковский всю душу отдал организации колхоза. Он был секретарем ячейки до тридцать четвертого года, когда ушел служить в армию. И вот еще штрих: образование у него было небольшое, едва пять классов. В армии он экстерном сдал экзамены за десятилетку.

Вот так складывался этот героический характер.

Я застал А. К. Клинковского в роте. Он беседовал с подчиненными. Называл награжденного, поздравлял и разбирал его деятельность в бою, рассказывал о сноровке, мастерстве, которые привели человека к победе и славе. С необычайным вниманием слушали бойцы своего командира.

В капонире кто-то выводил на баяне "Марш десантников-новороссийцев". Музыку написал композитор Рисман. Мелодия была боевая, и песня прижилась в частях. Память не удержала слов, помню лишь, говорилось в ней, что наших ребят ждут Керчь и Севастополь, а припев звучал: "Смелей, десантники-герои, страна на подвиг вас зовет!.." Что ж, Новороссийская дивизия пришла как освободительница и в Керчь, и в Севастополь. Только произошло это пятью месяцами позже. Война несет всевозможные трудности и резкие повороты событий.

…Нащупав в темноте скобу, я открыл дверь блиндажа. Марш десантников раздался в полную силу. Десяток коптилок, чадя, освещал веселые, возбужденные лица офицеров.

Склонясь своей высокой стройной фигурой над гармонистом, инженер-подполковник Модин дирижировал, как будто перед ним сидел не один майор Ильин с баяном, а весь оркестр Большого театра. Копылов стоял у стенки и задумчиво смотрел на инженера, любуясь им. Настоящая русская душа: идет в атаку — как знамя несет, работает с саперами — весь, без остатка, отдаётся любимому опасному делу, веселится — и все искрится вокруг.

Это была первая ночь на "Огненной земле", когда на КП собрались все офицеры штаба дивизии. Штаб, наш представлял дружный, отлично сработавшийся коллектив специалистов своего дела. Его работа на плацдарме тоже получила признание — весь личный состав управления был награжден орденами, в том числе полковник М. В. Копылов, полковник В. Н. Ивакин, подполковник Б. Ф. Модин и подполковник И. X. Иванян — орденом Ленина.

Иван Христофорович Иванян — командир гвардейского минометного полка, приданного десантной дивизии, — пережил большое несчастье: его полк остался без материальной части. Часть минометов погибла в шторм при форсировании, а что удалось перевезти, было выведено из строя в боях. Мы поручили подполковнику руководство противотанковой обороной плацдарма. Он много сделал для десанта, бесстрашно сражался в бою.

Высокое мастерство артиллериста показал майор Ильин, планируя огонь с Большой земли и точно передавая целеуказания на огневые позиции в Тамань. Начальник связи дивизии майор Подлазов, несмотря на трудности и бесконечные повреждения материальной части, сумел так поставить дело, что связь с частями и высшим командованием работала бесперебойно. Среди собравшихся офицеров находился прокурор дивизии майор Франгулов, очень смелый человек, все время он был в частях, в траншеях и блиндажах, беседовал с солдатами, разъяснял им обстановку. На "Огненной земле", и особенно на Митридате, наш прокурор показал себя подлинно героем.

Я поздравил офицеров с наградами и поблагодарил за дружную работу. Ордена, данные Родиной, были свидетельством их умения воевать. Наши подразделения оказались подготовленными к самостоятельным активным действиям, что принесло успех при броске через пролив. Мы смогли обеспечить высокую маневренность подразделений при обороне плацдарма. Наша дивизия оказалась подвижнее и гибче, чем войска противника. Умело был организован маневр огнем артиллерии Большой земли. Успешно решена сложная задача приспособления для нужд десанта захваченных укреплений противника и создания прочной системы оборонительных сооружений на плацдарме. Поучителен опыт использования трофейного оружия и боеприпасов. Самый яркий пример: к середине ноября мы сумели снять с берега и поставить на нашем переднем крае около четырех тысяч немецких мин. Хорошо организовали связь. Десант имел рации для работы с Таманью и для связи с полками. Они действовали бесперебойно, так же как и узел проволочной связи, протянутой в полки и батальоны. Особенно устойчивой была связь с командующим. Большая в этом заслуга начальника рации лейтенанта Блохина. Таков итог, который мы подвели на импровизированном вечере штаба дивизии. Выступал я, выступали Копылов и Ивакин. Последний заключил свою небольшую речь обращением к инженеру:

— А теперь — плати долги, Борис Федорович!

— Какие еще долги?

— Стихи! Еще в Тамани обещаны. Давай, давай, раскошеливайся.

Модин поднялся, подтянутый как на параде. Он был щеголеват, наш инженер. Даже в Эльтигене постоянно следил за своим внешним видом. Полковник Ивакин конферировал:

— Однажды я читал стихи начинающего поэта о подвиге артиллеристов: "Пусть пушка взорвана, она еще стреляет…"

Блиндаж дрогнул от хохота. Полковник, прищурившись, продолжал:

— Честное слово, в подражание Надсону… Музы склонны, мягко говоря, к преувеличениям. Но в данном случае их арфа в надежных руках — саперы любят точность, ибо могут ошибаться лишь один раз в жизни.

Модин отмахнулся от него и стал читать:

Пусть бомбами и минами изрыты Твои тропинки, балки и поля, Ты стала неприступной для бандитов, Родная эльтигенская земля! Не раз с остервенением пытался Коварный враг разделаться с тобой. На ратный труд, как чудо, поднимался И с беспримерным мужеством сражался Защитник твой, суровый и простой…

Ему хлопали взволнованно и с благодарностью. Каждый из нас чувствовал то же, что автор. Тем и хороши были стихи.

Доморощенный конферансье кивнул Григоряну. Майор резким взмахом вскинул согнутую в локте руку на уровень груди и пошел плясать «наурскую». Потом Модин пел арии из опер. У всех в эту ночь было веселое настроение. "Хотел бы я, чтобы фрицы увидели все это, — сказал мне Копылов, — они бы от злости все свои громкоговорители поломали…"

Вдруг музыка смолкла, и песня оборвалась на полуслове.

— Товарищи, чем это пахнет?! — воскликнул Модин.

В блиндаже распространялся раздражающе аппетитный аромат. Байбубинов притащил большую кастрюлю и поставил на стол.

— Мой подарок в честь нашего праздника, — сказал Иван.

Офицеры окружили ординарца, а он только щурил умные карие глаза и заботливо угощал собравшихся.

В кастрюле был суп из диких уток!

Услышав Указ о наградах десанту, Иван уже ночью начал беспокоиться, чем бы отметить такой день. "Праздник без мяса — не праздник", — решил он и затемно ушел к морякам.

Там, на нашем правом фланге, был в нейтральной зоне небольшой залив, примыкающий к болоту Чурбашского озера — место ночлега уток. Предупредив капитана Белякова, чтобы моряки не посчитали его за вражеского лазутчика, и попросив в случае чего прикрыть огоньком, Иван пополз на охоту. На рассвете он подстрелил трех уток, но не смог их достать, так как немцы открыли огонь. Морская пехота ответила. Охотник лежал, пока продолжалась огневая дуэль. На восходе солнца болото укрыл туман. Иван полез к заливу, забрал уток и благополучно выбрался обратно. Суп он варил у повара в медсанбате.

Давно мы не ели так вкусно. Сидя на ста граммах сухарей, не раз вспоминали обед, который устроил начальник АХЧ Гаврилов, провожая десант в Крым. Теперь тот обед потускнел перед подарком Ивана. За ужином шел оживленный разговор. Вспоминали эпизоды недавних боев. Полковник Бушин говорил:

— Я объясняю неудачи противника тем, что над ним довлеет шаблон. Заметьте, каждый раз мы заранее знали, как и где будут нас атаковать, какой и куда дадут артиллерийский огонь.

— Да, — сказал Ивакин, — у них было столь явное преимущество в живой силе и технике, что они, очевидно, думали числом нас раздавить.

— Если бы мы с вами, товарищи, в этих условиях придерживались шаблона, то противник нас давно бы разбил, — сказал я офицерам. — Мы и впредь будем ценить и поощрять тех командиров, которые проявляют разумную инициативу, ищут новые методы борьбы.

— Особенно надо отметить, — сказал Копылов, — что у нас в дивизии быстро растут молодые офицеры. Указ о награждениях свидетельствует об этом. Согласитесь, что Эльтиген в значительной мере является подвигом военной молодежи. Талантливой молодежи! — Михаил Васильевич оглядел собравшихся в блиндаже и, подмигнув капитану Шашкину, продолжал: — Среди нас есть участник гражданской войны. Как раз в те славные годы он тоже сражался и за Новороссийск, и за Анапу, и за Крым против врангелевской сволочи. Я думаю, нам интересно будет послушать нашего командира дивизии.

Раздались голоса: "Просим, просим!" Я рассказал товарищам несколько эпизодов из времен гражданской войны. Не было тогда такой военной техники, но борьба тоже шла не на жизнь, а на смерть. Восемнадцатилетним юношей вступил я в Москве в Первый Московский красногвардейский кавалерийский отряд. После подавления эсеровского восстания в июле 1918 года наш отряд убыл на Южный фронт. В те годы сначала отдельные отряды били контрреволюцию, а потом, в ходе войны, создавались полки, дивизии, росла регулярная Красная Армия.

Служил все время в коннице. Если бы удалось подсчитать, сколько пришлось проехать в седле, это, видимо, составило бы десятки тысяч километров. Были интересные моменты, которые запомнились на всю жизнь.

…При подавлении Вешенского восстания наш отряд оставил лошадей с коноводами в балке и наступал в пешем строю. Повстанцы устроили ловушку: небольшая часть отходила, а главные силы были укрыты в засаде. Мы с успехом продвигались вперед, и вдруг — во фланг и тыл несется туча конницы. Наши коноводы кому успели, кому еще не успели подать лошадей, а повстанцы уже рубили нас. Коновод подал мне лошадь. Но тут крики "ура!", лошадь горячится, бегу вместе с ней, не могу сесть. Ловлю момент — толчок! Махом очутился в седле, а за мной уже мчатся три бородача. У меня конь был хороший, думаю, лишь бы не нанизали меня на пики, а там черта с два догонят. Выхватываю наган, стреляю в среднего. Прямо в упор. Он покачнулся. Даю шпоры коню. Как пуля он пролетел между казаками. Один из них ткнул в меня пикой, но попал в заднюю луку седла, другой тоже промахнулся: пика прошла у меня под рукой. Им очень хотелось меня сбить, чтобы захватить моего прекрасного коня. Устремились за мной, но, на счастье, на нашем пути попался глубокий ярок. Мой конь со всего маху перепрыгнул препятствие, а бородачи на полном карьере свалились в яр. Не знаю, что дальше с ними было. Видел одно: барахтались на дне.

В гражданскую мне действительно пришлось воевать в этих же местах. Разница только в том, что тогда мы раньше заняли Анапу, потом Новороссийск, а Крым брали через Перекоп. Помню, как сегодня, задача полка была перерезать путь отступления белым и не пропустить ни одного белогвардейца на Тамань. Конец марта 1920 года. Теплое утро. Восход солнца, которое своими лучами согнало дремоту с не спавших всю ночь кавалеристов. Выстрел! Второй! Команда: "Шашки к бою, в атаку марш!" Конный полк выбил беляков из пригорода — станицы Анапской. На восточной окраине города показалась колонна конницы белых. Сначала шла рысью. Потом на галопе стала развертываться в боевой порядок с целью контратаковать наш полк, выбить из станицы, очистить путь на Тамань отступавшим разбитым частям деникинской армии.

Подаю команду: "Пулеметы к бою!.. Огонь!" Затрещали четыре «максима». Точный огонь по колонне. Использовав этот момент, полк ринулся в атаку, противник дрогнул, начал поспешно отходить вдоль берега моря на Джемете.

После взятия Анапы наша 16-я кавдивизия двинулась на Новороссийск. За город вела бой вся 9-я армия. В Новороссийске захватили много пленных и большие трофеи. В каждом доме — переодетые белые офицеры. Госпитали забиты. Под видом раненых солдат там скрывались офицеры и генералы белой армии. Вокруг города и на улицах — тысячи брошенных пулеметов, орудий. На вокзале и в порту — эшелоны с имуществом, которое не успели погрузить на пароходы. В окрестностях бродили десятки тысяч брошенных лошадей

В первых числах июня мы уже вели в районе Мелитополя бои с вылезавшими из Крыма врангелевскими войсками. Врангелевцы тогда имели на вооружении танки, бронемашины и авиацию. Конечно, не такую авиацию и не такие танки, как сейчас, но все же по тому времени грозное оружие. Я считаю, что одной из причин разгрома корпуса Жлобы под Мелитополем было появление на нашем фланге и в тылу танков и авиаций. Они создали панику в некоторых дивизиях корпуса.

Я тогда командовал пулеметной командой в 1-м полку 20-й кавдивизии. На нас шла белая конница при поддержке танков и бронемашин. Пять самолетов на бреющем полете вели огонь из пулеметов.

Падает мой конь. Сначала я подумал что он споткнулся Кое-как вылез из-под коня, дернул за уздечку, вижу — убит, а конница белых близко. Что делать? Хорошо что недалеко протекала речка, заросшая камышом. Бросаюсь в ту речку, до головы погружаюсь в воду, маскируюсь камышом и сижу. Два часа просидел, пока никого поблизости не стало. Потом вылез из воды, сообразил, куда идти, и, как стемнело, побежал на север. За ориентир выбрал дорогу, по которой шли обозы белых. Вдоль нее бежал около сорока километров и только к рассвету догнал части соседней дивизий. Меня уже считали погибшим… Пробежал эти сорок километров за шесть часов.

8 октября врангелевские войска опрокинули наши стрелковые части и переправились на правый берег Днепра южнее Никополя. Они двинулись вдоль берега с целью разбить 2-ю Конную армию, которая стояла на формировании в районе Апостолово, Каменка, и отрезать каховский плацдарм. Наша Блиновская кавалерийская дивизия была поднята по тревоге и 14 октября вступила в бой с конницей генерала Барбовича под селом Грушевское. Незабываемая картина: конница обеих сторон подготовилась к атаке, но команды все не было. Две равные силы стояли в сомкнутых строях на небольшом расстоянии друг от друга по команде "Шашки к бою, пики в руку!".

Но вот заиграл наш трубач. Как электрическим током пронизало всех. Ринулись заамурцы, а за ними и все блиновцы. Конница белых дрогнула, заметалась. Вскоре на поле боя лежали тысячи зарубленных кавалеристов генерала Барбовича. Немногим удалось удрать и переправиться на левый берег Днепра.

Так воспоминаниями о славных годах гражданской войны завершился на "Огненной земле" торжественный для всех нас день 18 ноября. И вновь, как при разговоре с Ковешниковым в траншее, меня охватило живое ощущение преемственности подвига поколений. Копылов был прав, сказав на вечере, что Эльтиген доказал боевое мастерство и идейную зрелость нашей военной молодежи. В дивизии рядом со старыми, опытными командирами — Ивакиным, Блбуляном, Афанасьевым, Галкиным — росла замечательная плеяда молодых, способных офицеров, таких, как Модин, Ковешников, Григорян, Ильин, Полур, Подлазов, Мирошник, Колбасов, Тулинов, Жуков, Шашкин. Родина дала им в военных училищах серьезные знания. В боях они приобрели опыт. И главное — они постоянно, непрерывно учатся.

Я пожелал товарищам новых успехов.

Надо прорываться

Ноябрь подходил к концу. Мы больше не слышали огневого боя в районе севернее Керчи. Там все затихло. С 20-го числа части Отдельной Приморской армии, в которую был теперь преобразован Северо-Кавказский фронт, перешли к обороне на полуострове Еникале, что немедленно отразилось на нашем положении. Майор Полур со своими людьми пропадал в разведке. Он возвращался усталый, перепачканный и докладывал, что противник активизируется по всему фронту, особенно на южном участке. "Теперь, — говорил майор, — немцы будут жать на нас. В ближайшие же дни. Пока руки у них свободные".

Уже больше десяти суток мы не имели пленных. Разведчики старались, но враг был бдителен. Наконец заместитель командира 39-го полка майор Гетманец доложил по телефону:

— Достали языка.

— Где взяли?

— Севернее отметки "плюс шесть" в недавно отрытой траншее, там противник на ночь выставлял наблюдателей.

Один из них и попал в руки разведчиков В. Швайницкого и Т. Гукасова. Приятно было услышать, что у моего "малоземельного земляка" по-прежнему крепкая хватка!

Пленного привели в наш капонир. Это был румын, знающий русский язык. Он охотно отвечал на вопросы. Есть приказ командира корпуса Альмендингера уничтожить десант в Эльтигене. К плацдарму подбрасывают войска — пополненную 98-ю дивизию немцев и 6-ю дивизию румын. Траншея, где его взяли, предназначена для немецких подразделений.

28 ноября было установлено сосредоточение немецких танков на юге, близ коммуны «Инициатива», и в центре, у высоты "+6", той самой, на которой помещался НП 98-й немецкой дивизии. Разведчики донесли, что там же заняли позиции две батареи шестиствольных минометов. На следующий день сведения были еще тревожнее: к высоте "+6" и коммуне проследовало до трех полков пехоты. Двое пленных, взятых с подбитой ночью немецкой баржи, подтвердили — на Эльтиген готовится комбинированное наступление с суши и с моря.

1 декабря командарм И. Е. Петров запросил по радио: как ведет себя противник и что получил десант в последнюю ночь из продовольствия и боеприпасов? Я доложил данные нашей разведки и сообщил, что пока немцы нас не тревожат. Ночью противник вел редкий артиллерийский и ружейно-пулеметный огонь по боевым порядкам. Шесть десантных барж патрулировали на рейде Эльтигена, не пропуская наши катера. Самолеты женского авиаполка сбросили на плацдарм за ночь 41 мешок с боеприпасами и 11 мешков продовольствия.

Этого было мало. У нас в строю находилось около трех тысяч человек. Каждый из них стоил десяти. И каждый требовал одного: патронов и гранат. О хлебе на плацдарме говорили в последнюю очередь. В мешках с боеприпасами было 15 тысяч патронов для автоматов, 8 тысяч — для станковых пулеметов, 80 штук — для ПТР и 160 ручных гранат. В мешках с продовольствием — 180 килограммов хлеба и 240 килограммов мясо-рыбных изделий. За время блокады дивизия создала некоторый запас боепитания. И все-таки навстречу новым боям мы шли крайне стеснённые в огневых средствах.

Оставалась надежда на огонь Большой земли, однако приходилось учитывать новые трудности: основная масса артиллерии поддерживавшая наш десант ушла с 18-й армией.

Перед вечером, только я вызвал к себе Полура, наблюдатель крикнул: "Воздух!" Мы выскочили посмотреть.

С юга вдоль берега к нашему плацдарму подлетали вражеские бомбардировщики. Их было три группы. Полур успел подсчитать; в первой — 32, во второй — 25, в третьей — 21 самолет. Они начали перестраиваться по ведущему и пошли в пике, направляя удар вдоль нашего плацдарма. От взрывов на части раздиралась земля. Эхо гула отзывалось далеко в море. Затем все утихло, только дым и гарь долго висели над плацдармом.

После такого налета казалось всё должно бы перемешаться в поселке, но благодаря хорошо оборудованной обороне потери были сравнительно небольшими. Телефонная связь с некоторыми частями нарушилась. Начальник связи майор Подлазов разослал связистов исправлять линии. Челов и Нестеров по радио запрашивали, не разбит ли КП.

— Мы наблюдали: в районе вашего КП ложилось большое количество бомб.

Подлазов отвечал:

— А мы думали, что от вас и мокрого места не осталось.

Бушин крикнул:

— Вы там дурака не валяйте, скорее исправляйте связь!

Подлазов ответил:

— С медсанбатом есть связь. Чернов передал — взрывной волной контужен Трофимов. Ему придется отлеживаться.

— Передайте Трофимову, комдив не разрешает хирургу болеть!

В этот раз Бушин тоже острил, видимо от радости, что не было прямого попадания в командный пункт.

В 20 часов Чернов принес сведений о раненых, поступивших в медсанбат. Он мне рассказал, что из учебной роты принесли лейтенанта Никольского. У него тяжелое ранение в живот, операцию производить нельзя. Жить ему осталось минуты. Около него дежурила сестра Дуся Нечипуренко. Никольский попросил записать домашний адрес. "Напишите, Дуся моей жене, что я погиб на "Огненной земле". Пусть она бережет сыночка Петю. Мне осталось недолго жить… И спойте мне "Темную ночь". Сестра держала лейтенанта за руку и тихо пела. Она пела, пока рука его не стала совсем холодной. Дусе много раз приходилось видеть, как умирали раненые, но смерть Никольского ее потрясла. "Если бы можно было, — говорила она Чернову, — я отдала бы лейтенанту свою жизнь, хотя он мне совершенно незнаком. Я не обладаю голосом, но откуда появилась сила — голос звучал особенно, как будто пел кто-то другой, а не я".

— А кто теперь ведущий хирург? — спросил я Чернова.

— Любиев.

Я знал его. В. П. Любиев — молодой способный врач. В 1941 году окончил институт и сразу на фронт, в нашу дивизию. Он провел уже сотни операций.

2 декабря рация Блохина приняла обращение Военного совета армии к десанту. Начальник спецсвязи капитан Травкин принес мелко исписанные им листки. Я не могу не отметить неутомимого труженика лейтенанта Блохина. Он обладал исключительной выдержкой. Несколько раз его засыпало землей вместе с рацией. Он выбирался из завала, извлекал изуродованную аппаратуру и возился с ней, пока она снова не начинала работать.

Обращение было адресовано красноармейцам, краснофлотцам и командирам десантного отряда в Эльтигене. Оно было тревожным.

"Боевые товарищи!

Обстановка на вашем участке фронта сложилась тяжелая. Враг подтянул против вас еще до трех полков пехоты, до двадцати танков, имея намерение наступать, с целью уничтожить вас и сбросить в море…"

Военный совет не скрывал угрозы, нависшей над десантом. Обещал помощь и требовал стойкости.

— Иван, позови полковника Копылова и начальника штаба!

Товарищи вошли. Мы вместе еще раз прочитали документ.

— Что же, товарищи, давайте обменяемся мнениями…

Бушин посмотрел крайне усталыми глазами:

— Что ж, надо держаться. Но надолго ли нас хватит? Ведь придется полагаться только на свои силы.

— Я не кадровый военный, — сказал Михаил Васильевич Копылов. — Иногда мне трудно разобраться в этой сложной обстановке. Все мы с вами верим в стойкость и светлый разум наших солдат и офицеров. Но речь сейчас не о моральной стороне дела. В этом смысле Эльтиген — нерушимая стена, наши ребята живыми его не отдадут. А вот когда я думаю о материально-техническом обеспечении обороны плацдарма, то не вижу выхода. Мы не удержим его, если не будет помощи. Василий Федорович, скажи, сколько мы сможем продержаться, если немцы серьезно на нас нажмут?

— Те несколько дней, которые, как я понимаю, требует от нас командующий.

— В чем военная идея обращения?

— В том, что наш десант должен еще раз отвлечь на себя значительные силы противника. Сейчас враг сосредоточивает против Эльтигена две дивизии из семи, имеющихся на Керченском полуострове, — вновь укомплектованную девяносто восьмую пехотную и шестую кавдивизию румын. Плюс сводный немецкий полк, артиллерийские части и танки. Немцы вынуждены ослаблять свою оборону под Керчью. Военный совет армии учитывает это и готовит удар.

— Хорошо, так и будем говорить с людьми. Пойду соберу замполитов полков, — сказал Копылов.

— Да, не будем терять времени.

Бушин спросил:

— А если армии не удастся прорвать оборону под Керчью?..

— Не удастся, тогда будем искать другой выход.

Мы немедленно развернули во всех подразделениях работу, разъясняя обращение Военного совета армии. Я, мой штаб и командиры частей сознавали, что нужно приложить сверхчеловеческие усилия, чтобы отразить новое наступление противника на Эльтиген.

Десантники улучшали позиции. Устанавливали огневые точки в таких местах, откуда можно было вести косоприцельный и фланговый огонь. Тщательно маскировались. Ставили новые минные заграждения, благо летчицы сбросили на плацдарм 30 ноября шесть мешков мин. Совершенствовали ходы сообщения.

Мы с Ивакиным и инженером еще раз проверили оборудование цементированных подвалов в качестве дотов на случай, если придется вести бой внутри самого поселка. Поправившиеся солдаты и офицеры из числа легко раненных возвращались в строй. Для тяжелораненых саперы рыли в скалистых обрывах запасные ниши, где бы они могли быть укрыты от бомбежек. Словом, все было мобилизовано, чтобы удержать "Огненную землю".

Третьего декабря командарму была послана радиограмма такого содержания:

"Изучение противника и его сосредоточения дает право сделать вывод, что противник завтра, видимо, перейдет в наступление с целью уничтожить наш десант. Прошу оказать нам помощь огнем артиллерии, авиацией, а также не допустить атак с моря".

И. Е. Петров не замедлил с ответом:

"Товарищ Гладков, я тоже это предвижу. Рекомендую вам собрать военный совет, где решить, куда вам пробиваться. Помочь вам живой силой не могу. Артиллерия и авиация будут действовать по вашему указанию. Рекомендую маршрут через Камыш-Бурун — Горком на мыс Ак-Бурун".

Когда капитан Травкин передал мне эту депешу, я предупредил его: никому не показывать. Я не мог показать ее даже ближайшим своим помощникам. Во всяком случае, в тот день не мог, чтобы отрицательно не подействовать на настроение офицеров и, следовательно, на предстоящий бой.

Мне хотелось побыть одному. Предупредил Ивана, чтобы ко мне никого не пускал. Долго сидел и думал: что же могло измениться? Неужели недостаточно наших сил для прорыва обороны под Керчью? Если армия не прорвет фронт, мы обречены. Видимо, противник подбросил новые силы на Керченский полуостров. Против нашего плацдарма сосредоточивается до двух дивизий. Пленные показывают: есть приказ Гитлера уничтожить нас. Командование советует подумать о выходе, но как выйти и куда? Как быть с ранеными? Оставить своих боевых товарищей на растерзание врагу — страшно даже представить себе такое. А что же другое придумаешь?

Взял карту, начал внимательно рассматривать прибрежные укрепления противника. Кратчайший путь на Керчь — через Камыш-Бурун. Но этот населенный пункт тянется вдоль берега и сильно укреплен! По данным нашей разведки, его обороняют две портовые команды в составе 500 человек, а в порту всегда находится до пяти катеров. Преодолеть это препятствие мы не в состоянии. Единственный выход — взять маршрут глубже в тыл, через Чурбашское озеро, пройти по тылам противника и выйти в район Митридатских гор. Этот маршрут по расстоянию будет длиннее, но зато менее опасен.

А что у противника на Митридате? Надо полагать, что там больших сил не может быть. Сумеем ли преодолеть Чурбашское озеро и пройти 25 километров?

Командир гвардейского полка Нестеров несколько раз намекал, что если выходить с плацдарма, то только к партизанам, в Старый Крым. Это значит идти в неизвестность. Если пробиваться, то только на Керчь. Большой риск, однако здравый смысл в этом предложении есть.

…И все-таки в тот вечер после мучительных раздумий я не мог примириться с мыслью, что десанту придется уйти с плацдарма! Я сообщил И. Е. Петрову, что не могу согласиться на выход — у нас до тысячи раненых, бросить их мы не имеем права.

Потом все-таки добавил: "Посмотрим, что покажет первый день боя".

Подготовка к боям в ночь на 4-е была завершена экстренными партсобраниями. Я проводил собрание коммунистов управления, Копылов ушел в полк Блбуляна, Павлов — к коммунистам медсанбата.

В 6.30 ожесточенной канонадой на левом фланге противник начал наступление. Обработка переднего края человского полка продолжалась 45 минут. Потом в этом направлении двинулось до трех батальонов румынской пехоты и 10 танков. На южную окраину Эльтигена, где держал оборону полк Нестерова, наступали немцы. Почти одновременно два батальона немецкой пехоты при поддержке 10 танков атаковали центр.

С первых же минут наступления бомбардировщики пикировали на КП дивизии. За день они сбросили на наш командный пункт сотни авиабомб, но прямого попадания не было. Мы укрыли артиллерийские рации в помещениях капонира, наблюдение вели только с помощью стереотруб, чтобы не высовываться из укрытия. Большую помощь в этих условиях оказал дополнительный НП, оборудованный близ берега. Здесь работал полковник Ивакин. Он доносил:

— Клинковский держится прекрасно. Вижу — перед ним на минах подорвалось два танка. Пехота отброшена. Противник накапливается для атаки школы…

— Василий Николаевич! Нацеливай на них авиацию!

К плацдарму приближались 15 наших штурмовиков. Они прижали к земле вражескую пехоту, ослабив силу первого удара противника по школе.

Бушин доложил:

— С Блбуляном нет связи. Уже послал троих связных — и никаких результатов. Полагаю, весь штаб погиб…

— Не торопитесь хоронить, полковник. Пошлите лучше туда Григоряна. Он дойдет!

Услышав приказание, майор Григорян схватил автомат, две гранаты и выбежал из капонира. Ему хорошо была знакома и местность, и траншеи, ведущие на командный пункт полка. Но в этот раз он ничего не узнавал вокруг.

Все на пути движения было разворочено. Воронки от авиабомб почти соединялись друг с другом. Траншея завалена. Земля усыпана стальными осколками, как осенними листьями.

Григорян нырял из воронки в воронку под дождем пуль и осколков. Кое-где пришлось ползти. КП полка оказался уже на переднем крае. Около него стояла противотанковая пушка — единственная уцелевшая пушка. Сам подполковник Блбулян из автомата вел огонь по наступающей пехоте. Рядом с ним был И. X. Иванян, наш неофициальный командующий противотанковой обороной "Огненной земли".

Григорян подбежал к ним в момент, когда на КП шло три танка. Командир полка возбуждённо крикнул Иваняну:

— Давай огонь!

Подполковник успокаивающе ответил:

— Имеем три снаряда. И три танка. Подожди. Будем бить наверняка.

Он встал к орудию и замер, наводя на головную машину. Осталось метров шестьдесят.

Раздался выстрел. Первый танк задымился. Второй выстрел — у второй машины разбита гусеница. Третий танк резко дал задний ход.

Через некоторое время Григорян докладывал мне:

— Иванян как закричит: "Ага! Испугались!" Командир полка бросился к нему и давай обнимать. Обнимает, целует!..

Майору Блбулян сказал: "Передайте командиру дивизии: отбили пятую атаку. Мы тут удержимся, но образовался большой разрыв с Ковешниковым. Нам его нечем прикрыть". Обратно Григорян бежал, уже не маскируясь. Несколько раз взрывная волна сшибала его с ног. Он вставал и, задыхаясь от пыли и боли, пригнувшись, бежал дальше.

— Товарищ комдив! Я ушел из полка, когда немцы начали артналет. Сейчас пойдут. Надо спешить.

Ватник на плече майора был разорван в клочья. На пропыленном лице сверкали черные глаза. Он весь горел энергией.

— Хорошо, майор. Берите учебную роту. Введите ее в стык. Постарайтесь успеть.

Учебная рота — последний резерв. Больше у меня ничего не было. Пятьдесят человек. Но все — на подбор! Они должны спасти положение в центре.

Григорян снова выскочил из капонира. Едва он добрался до роты, весь Эльтиген был накрыт артиллерийским и минометным огнем. Вести людей было невозможно. Майор скомандовал: "Ползком — за мной!" Триста метров рота ползла, прижимаясь к дрожащей от разрывов земле. Все же сумела занять оборону и встретила огнем атакующего противника. Немцы оказались менее решительными, чем наши люди. Если бы немцы посмелее наступали, они смогли бы тогда опередить Григоряна, ворваться в Эльтиген, и "Огненная земля" была бы разрезана на две части.

Но для этого у противника не хватило духу.

В книжке "Утерянные победы" Манштейн расхвалил действия немецких солдат в Крыму, будто бы проявивших "чудеса храбрости", "несравненный наступательный порыв" и прочее. Бывший гитлеровский фельдмаршал более заботился о рекламе, нежели об истории. Я привожу факты. В Эльтигене мы не раз наблюдали, что противник мог нанести нам поражение, но не нанес именно потому, что у него не хватало ни подлинного наступательного порыва, ни гибкости в тактике.

Новороссийская дивизия дралась сорок дней и ночей без минометов, противотанковой и зенитной артиллерии, без танков, без достаточного инженерного оборудования. Не хватало боеприпасов. Как говорил Иванян, "на три танка имеем три снаряда, будем действовать наверняка". 4 декабря десантники вступили в бой, истощенные месяцем блокады, и враг ничего не смог сделать, хотя подавлял нас числом и техникой. Он не ликвидировал плацдарм.

Вот это действительно храбрость и геройство советского солдата! "Не будет преувеличением, если скажу, что большое духовное удовольствие я и ныне получаю от воспоминаний об эльтигенских боях. Какое богатство характеров, какое достоинство солдат великой Советской страны!" — так пишет мне Рачия Левонович Григорян из Еревана, где он теперь работает старшим научным сотрудником в республиканском архиве. В Новороссийской дивизии гордились этим офицером-коммунистом, самообладание и инициатива которого не раз выручали десант.

…Через час Григорян прислал связного с сообщением, что попытка противника пробиться в стык между полками ликвидирована. Записку принес Вьюнов, солдат, которого недавно мы на ротном партсобрании принимали в партию. Сначала я его не узнал, настолько грязь и пыль покрывали его лицо. Доложив, что было приказано, солдат отступил в сторонку. Чувствовалось, что он не все сказал, что хотел.

— Дали здорово фрицам по зубам, товарищ Вьюнов?

— В пору подоспели, товарищ комдив, — ответил он и, видимо, решив, что можно сказать, продолжал: — Разрешите доложить?..

— Слушаю!

— Началось, товарищ комдив!

— Что началось?

— Армия пробивается. Сам слышал…

— Ну? Выйдем послушаем!

Бой, гремевший вокруг Эльтигена, сначала мешал что-либо различить. Но вот ухо уловило иные, посторонние звуки. Открыв рот, чтобы легче переносить толчки воздушных волн, я вслушивался в гул, доносившийся с севера. Вьюнов стоял рядом, тоже жадно дыша открытым ртом. На лице его было глубокое удовлетворение.

Несомненно, мы слышали довольно сильную артподготовку на северном плацдарме. Я сказал Вьюнову, что будем надеяться на соседа, но прежде всего на собственные силы. В Керчи у противника мощная оборона, сразу ее, возможно, и не прорвать. Он взглянул серьезно и понимающе, а на вопрос, о чем думают солдаты, ответил:

— В роте большинство мечтает скорее соединиться с нашей армией, товарищ комдив.

Да, об этом думают все на плацдарме. Была бы у нас артиллерия, танки — ударили бы мы немцам с тыла, еще раз показали бы, на что способны новороссийцы…

Отведя угрозу рассечения плацдарма, мы вздохнули немного свободнее. Но у Нестерова все еще было крайне тяжело: к 16.00 полк отбивал двенадцатую атаку.

Перед высоткой батальона Клинковского горело уже пять танков. «Фердинанд», подбитый бронебойщиками, навис над первой траншеей. Она вся была изуродована, смята попаданиями снарядов и мин. Челов приказал комбату отвести людей во вторую траншею, опоясавшую высоту по склону, и доложил на КП дивизии, что здесь батальон безусловно продержится до наступления темноты.

От школы осталась груда дымящегося кирпича. Этот опорный пункт с его фланговым огнем в помощь центру житья не давал врагу. На нем немцы сосредоточили огонь артиллерии и минометов, направили на него несколько орудий прямой наводки. Но в роте Колбасова были отлично оборудованы подвал, траншеи и блиндажи. И каждый раз после огневого шквала из земли поднимались десантники и в упор расстреливали атакующую пехоту. Противник откатывался. Снова долбил школу огнем. На правом фланге в первой траншее к концу дня оставалось всего пять человек: сам Колбасов, Кучмезов, старшина Шурупов и двое солдат-телефонистов — Кучеренко и Голдобин. На них двигались танк и до роты пехоты. Танк нечем было остановить. Он перевалил траншею и, стреляя, двинулся к школе. Там, за второй траншеей, его перехватили бронебойщики, посланные Человым на помощь.

Колбасов и Кучмезов стали стрелять по румынской пехоте. Патроны были на исходе. Ночью на партсобрании было принято решение: "Коммунистам беречь боеприпасы, поражать цели только наверняка".

Кучмезов стрелял из двух автоматов и винтовки по очереди. Рядом сидел Кучеренко, перезаряжая оружие и устраняя задержки. Пятеро героев заставили вражескую роту отступить. Огневой налет завалил траншею землей. Колбасов тяжело ранен, но пистолет держит наготове.

Он говорит: "Абдула, ты скажи людям — били… и будем бить…"

Четверо в крови и пыли еще раз поднялись навстречу врагу…

Челов, увидев, что рота, оборонявшая школу, истекает кровью, собрал небольшой отряд и лично повел его на выручку. С гранатами в руках они бежали по второй траншее. Подполковник услышал впереди частые разрывы гранат. Длинная очередь из немецкого пулемета. Очевидно, все было кончено.

И вдруг в ходе сообщения, соединявшем первую и вторую траншеи, показался Кучмезов. Хватаясь рукой за стенку, замполит тащил потерявшего сознание командира роты. Челов с бойцами подбежал к нему и принял с рук на руки тело Колбасова.

— Он еще жив… — выдохнул замполит, снял с пояса гранату, поставил на боевой взвод и сказал: — Их там немного. Пошли, товарищ подполковник. Штук десять фрицев и один ручной пулемет. Мы их сейчас вышибем!..

Первую траншею отбили. В блиндаже подобрали раненого старшину и отнесли в медсанбат. С его слов мы позже узнали, что произошло в тот момент, когда командир полка бросился на помощь Колбасову.

…Четверо поднялись навстречу врагу. Колбасов лежал на дне траншеи. Стреляли все четверо, подпуская противника на полсотни метров. Принудили залечь. "Сейчас опять дадут огня", — сказал замполит. С помощью Кучеренко он оттащил в блиндаж командира роты, вернулся и помог перейти в укрытие старшине. Мины накрыли траншею. Грохот затих. Кучмезов взял два автомата. "Пошли!" — скомандовал он телефонисту, и в это время в проходе к блиндажу разорвалось шесть немецких гранат. Траншеей овладел враг. Кучеренко был убит наповал. Снова ранен Колбасов. Считая, что все защитники перебиты, гитлеровцы стали устанавливать метрах в трех два легких пулемета. Замполит поднял командира роты на ноги, полуобнял и двинулся к проходу. Отсюда он метнул противотанковую гранату и, взвалив на себя Колбасова, спрыгнул в траншею.

Вслед ударила очередь, но замполит был уже за изгибом.

Пишу эти строки, а рядом на столе лежит тронутый желтизной архивный документ: наградной лист, который я надписывал много лет назад.

"Ф. И. О. Кучмезов Абдула Юсупович.

Звание: лейтенант, заместитель командира батальона по политчасти. Год рождения: 1919.

Участвовал в боях: Крымский фронт, февраль 1942 г. Северо-Кавказский — сентябрь 1942 г.

Имеет 3 ранения, находится в строю. В армии с 1939 г.

…Смелый, решительный, хладнокровный офицер Кучмезов всегда личным примером показывал бойцам, как надо бить врага.

…Достоин награждения орденом Ленина".

На "Огненной земле" лейтенант до последнего дня командовал героическим гарнизоном школы.

Над плацдармом бушевал огонь. Бой затихал только с наступлением темноты и возобновлялся на рассвете.

На море шумел шторм. Волны долбили берег. И на земле был шторм: вздымались тучи земли и мелкого камня. В капонирах срывало и ломало двери, развалины Эльтигена с каждым взрывом меняли свои очертания.

Изредка «юнкерсы» сбрасывали не бомбы, а листовки. В мгновения затишья кричал радиопропагандист. Листовки и радио требовали: "Сдавайтесь!" — и сулили золотые горы, пищу и жизнь.

Нового в тактике немецкое командование не придумало. Как и в первые дни борьбы за плацдарм, противник резко нажимал на южном участке фронта, стараясь сломить оборону в районе школы и безымянной высотки, которую держал Клинковский. Затем — атаки в центре, на позиции полка Блбуляна.

С моря удара не последовало. Мы с Бушиным и Ивакиным с тревогой следили за морем, держа на крайний случай единственный резерв командира дивизии — учебную роту. Но десантные баржи и катера противника маячили на рейде, не подходя к берегу. Они лишь обстреливали Эльтиген.

Огнем нас действительно давили со всех сторон — и с моря, и с суши, и с воздуха. О силе бомбового удара можно судить по такому факту. 4 и 5 декабря в воздушных боях над плацдармом «ястребки» генерала Вершинина сбили более десяти фашистских бомбардировщиков.

Очевидно, противник прежде всего рассчитывал на успех массированного огня. Но Эльтиген к декабрю стал прочной крепостью. Ее отстаивали самоотверженные люди.

Перед вечером бой постепенно угасал. Странное дело — и море тоже успокаивалось. Может быть, ночью смогут прорваться и подойти к Эльтигену наши катера.

С южной окраины доносились редкие автоматные и пулеметные очереди, зато вдоль берега все чаще плясали ясно видимые в наступающей темноте тусклые огни разрывов. Вражеская артиллерия взяла под обстрел район причалов. Видимо, немцы тоже ждали подхода катеров.

Бушин докладывал: нужно переносить КП.

— Сегодня противнику не удалось добиться прямого попадания по нашему капониру. Но это дело случая. Ведь сброшено сто бомб. Завтра он, безусловно, повторит атаки и добьется цели.

— Это верно. Вы наметили место?

— Предлагаю перейти на правый фланг и разместить КП в блиндаже морского батальона. Оттуда спокойнее будет управлять боем.

— Так и делайте. Совсем стемнеет — переносите КП и к двадцати трем ноль-ноль соберите командиров.

Иван уже несколько раз пытался предложить мне поесть, но никак не мог найти удобный момент, наконец он подошел и сказал:

— Товарищ командир, вы еще ничего не ели. Я приготовил. Пойдемте.

Вместе с Копыловым мы прошли в мою трехметровую комнатушку. Иван по-хозяйски накрыл стол на двоих. Две солдатские кружки с кипятком. Две порции сухарей по сто граммов. Две порции колбасы — 50 граммов.

Только сели, прервал телефон.

— Челов у аппарата!

Я взял трубку, и сразу рука непроизвольно стиснула ее, как ложе автомата.

— Товарищ комдив! Смертельно ранен Клинковский.

— Клинковский?!

— Только что отправил его в медсанбат.

Копылов смотрел на меня, не мигая. Он тоже не хотел верить в случившееся. Я отодвинул еду и встал из-за стола.

— Вы куда? — спросил Копылов.

— В медсанбат.

Копылов молча вышел следом. Почти бежали по траншее.

Трофимов доложил, что у майора оторваны обе ноги. Он в очень тяжелом состоянии.

— Все же проведите нас к нему.

Мы спустились в подвал, где размещались все тяжело раненные. Их было до восьмидесяти человек. Клинковский лежал сразу же у входа. Его трудно было узнать: глаза впали, нос заострился, губы посинели. Увидел нас, глаза налились слезами. Тихо, почти шепотом сказал: "Умираю, прощайте!"

Трофимов держал Клинковского за руку, проверяя пульс, сказал: "Потерял сознание".

Мы прошли на середину подвала. Раненые спрашивали, отбили ли атаки, удержали ли позиции, будет ли пополнение. Отвечали, а у самих сердце кровью обливалось.

После медсанбата мы направились в 37-й полк. Жизнь шла своим чередом и предъявляла требования к тем, кто продолжал жить. Нужно было проверить, где теперь проходит передний край, насколько немцы потеснили нас в центре, как готовятся позиции на новом рубеже.

Пробираясь по разрушенному ходу сообщения, поднялись на склоны косогора западнее Эльтигена и остановились там, где проходила третья траншея обороны полка. Ночную тишину нарушали шум прибрежных волн и далекие орудийные выстрелы. Над морем мерцали всполохи.

— Это, должно быть, наши катера пытаются пробиться к нам, — сказал Копылов.

— Хорошо бы получить сегодня ночью побольше боеприпасов и особенно ручных гранат. Они нам вот как будут нужны, — ответил я. — Кроме того, побольше бы отправить раненых.

— Что-то севернее Керчи все затихло, — говорил Копылов.

— Да, сегодня с утра там была сильная канонада. Душа радовалась, были надежды на успех, но оказались — безрезультатно. Наши войска понесли потери и ни на шаг не продвинулись.

— Неужели?

— Не хотел говорить об этом, — ответил я, — но вам скажу. В девятнадцать часов я запрашивал штаб армии, и мне ответили: успеха нет.

Мы стояли, глядя на море. Там, в темноте, за проливом, лежал берег Тамани.

— Сегодняшний бой показал, Михаил Васильевич, что своими силами нам плацдарм не удержать.

— Каков же выход? — спросил Копылов.

— Выход один — будем прорываться на Керчь. Об этом я подробно доложу. Думаю, что вы, Михаил Васильевич, меня поддержите. Другого выхода не вижу.

План выхода с боем на Керчь у меня созревал постепенно. Первая наметка его возникла, когда мы с Беляковым и Ковешниковым осматривали Чурбашские болота. Тогда мелькнула мысль, не удастся ли, если дойдет до крайности, воспользоваться рутиной в мышлении противника. Правый фланг десанта упирался в труднопроходимый участок местности между Чурбашским озером и побережьем Керченского пролива. Теоретически здесь невозможны были действия крупных сил, особенно в период осенних дождей. Тщательная разведка в течение двух недель показала, что гитлеровские командиры положились на труднопроходимость этого района и слабо его обороняли. Оплошность, открывавшая нам ворота на север! Удастся прорваться через болота — пойдем на Митридат. Если захватим Митридатские высоты, положение под Керчью существенно изменится в пользу нашей армии.

Правый фланг у Блбуляна отодвинулся к поселку метров на сто. Здесь в нашей обороне образовалась небольшая вмятина, как раз в направлении КП дивизии.

— Смотри, Михаил Васильевич, как фрицам хотелось захватить наш КП!

Проходя по траншее, мы наблюдали, с каким усердием солдаты укрепляли свои новые позиции. Ночь на плацдарме всегда была заполнена упорным трудом. Ночь — наша спасительница. Вот еще один штрих к характеристике противника: за все 36 суток боев на "Огненной земле" немцы совершенно не атаковали нас ночью. Это давало нам возможность восстановить разрушенные днем окопы и траншеи, пополнить боеприпасы, покормить людей и хоть немного отдохнуть.

Густая темнота плотно окутала Эльтиген. Над ним застыли мрачные тучи. Однако в восточной части небосвода появились просветы — первый признак улучшения погоды. Значит, прилетят девушки и сбросят боеприпасы. И, может быть, подойдут катера.

У площадки ручного пулемета слышна ругань.

— В чем дело?

Солдат хотел огрызнуться, но, увидев, кто перед ним, браво вытянулся и доложил:

— Расчет пулемета оборудует позицию. Докладывает первый номер рядовой Карпенко.

— Из-за чего шум?

— Как тут не будешь ругаться, товарищ комдив! Нам нужен хороший сектор обстрела, вот в этом направлении, — он показал рукой, — а там лежит фриц убитый. Здоровенный! Я его тягал, тягал, так и не мог оттянуть. Из-за него создается мертвое пространство, немцы могут завтра подползти и оттуда забросать нас гранатами.

— А вы за этим фрицем поставьте противопехотную мину.

— Во це будэ гарно. А мы не додумались, — ответил Карпенко.

— А как вы думаете, товарищи, если завтра противник опять предпримет такие атаки, как сегодня, сумеете отбить?

— Отобьем, — ответили оба солдата. — Мы сегодня их много уложили. Наша такая тактика: допускаем поближе, метров на восемьдесят, и потом бьем наверняка. Расстояние мы точно знаем вот в этих трех секторах для нашего пулемета. Давай только побольше патронов. А то стреляешь и каждый выстрел считаешь. У нас сейчас всего сто патронов осталось. Не знаем, дадут еще или нет.

— Таким героям как не дать! Прикажу, чтобы сегодня ночью больше дали патронов. А давно вы воюете в дивизии?

— Уже год. Все время пулеметчиками. Были в десанте под Новороссийском, брали Цемесскую бухту.

— А награды имеете?

— За Новороссийский бой, — ответил Карпенко, — я награжден орденом Красного Знамени, а Сидоренко — орденом Красной Звезды. За форсирование Керченского пролива оба награждены орденом Красного Знамени.

— Молодцы, — ответил я им, — если так храбро будете воевать, домой с Золотыми Звездами вернетесь. Откуда родом, товарищ Карпенко?

— Я — шахтер, — ответил пулеметчик, — до войны работал на руднике имени Артема, от Новочеркасска сорок километров, а Сидоренко — ставрополец, колхозник села Михайловского.

— А кто дома у вас?

— Мать-старушка… Отец был потомственный шахтер, перед войной умер. Я работал и учился, в октябре сорок второго года должен был закончить рабфак. Думал жениться осенью, была хорошая невеста. Мама писала, когда немцы подходили к нашему руднику, моя Катя ушла с Красной Армией. Сейчас не знаю, где она. Но ничего. Лишь бы живым остаться, тогда разыщем друг друга.

— А у вас, товарищ Сидоренко?

— У меня дома — жена и сын. Вчера ему исполнилось пять лет. До войны я работал бригадиром в колхозе. Наш колхоз был богатый, а сейчас плохо. Война все разорила. Месяц назад получил письмо от жинки. Она писала, что в колхозе одни женщины. Осталось шесть стариков, по семьдесят лет, и пятнадцать мальчиков-десятилеток. Вот и все мужчины. Сельхозинвентаря мало. Два старых трактора, три грузовых машины и пятнадцать коров — вот все тягло. Но все же посеяли весной и собрали неплохой урожай.

Во время беседы подошел молодой офицер, представился. Это был командир роты лейтенант Калинин… У него в роте осталось тридцать солдат. Оружия достаточно: три ручных пулемета, двадцать автоматов и три бронебойки. Но боеприпасов мало.

— Сто патронов на пулемет. Какая же это работа, — снова повторил Карпенко.

— Патроны и ручные гранаты пришлем. Какие еще будут вопросы?

Сидоренко сказал:

— Разрешите спросить, почему же наша армия не наступает?

— Вы слышали нынче сильную канонаду? Армия несколько раз пыталась прорвать оборону и помочь нам. Видно, немцы крепко обороняют Керчь.

— А что же делать нам?

— Возьмем да прорвём их оборону и пойдем на соединение со своими. Как думаете, сможем это сделать?

— Сможем! — воскликнули все трое. — На штурм мы готовы в любую минуту.

На ходу обсуждая с Копыловым создавшееся положение, мы старались трезво, оценить силы. Сегодняшний день — день 4 декабря — еще раз подтвердил, что дивизия способна к серьёзным боям. Несмотря на усталость людей и большие потери, ее боевой дух и организованность были на высоте.

Из полка мы пошли на новый КП — на северную окраину Эльтигена.

Копылов спросил, как я оцениваю действия противника за минувший день. У меня сложилось мнение, что противник атаковал нас одновременно на всем фронте, но все же ударные группировки имел на флангах. Концентрическими ударами в направлении нашего КП и вдоль берега он хотел разрезать плацдарм. Для этого на флангах имел немецкие части, а в центре — румынские. Он пытался рассеять наше внимание, заставить нас рассредоточить силы и особенно артиллерийский огонь по всему фронту.

Вначале немцам удалось добиться некоторого успеха, но мы своевременно разгадали их намерение и приняли меры. Огонь своей артиллерии и авиацию нацеливали на фланги. На румынские части мы почти не тратили снарядов, хотя они тоже часто предпринимали атаки. С ними разделывался Челов и без артиллерийского огня. Трудно было Блбуляну и Нестерову. Их полки выдержали сильные фланговые удары.

— Интересно, какой манёвр немцы предпримут завтра? — спросил Копылов.

— Мне кажется, опять так же будут атаковать. Они не умеют быстро перестраивать свои планы. Важно разгадать их намерения, не позволить захватить с первого удара инициативу. Пехота противника нам не страшна, Михаил Васильевич. Рота Колбасова может бить батальон, Клинковский — полк, Ковешников — дивизию. Но нам страшен огонь артиллерии, танки и авиация. Вот с этим нам нечем бороться.

В эту ночь, проверяя боевые порядки, мы говорили с десантниками, стараясь получше узнать настроение людей, и пришли к убеждению, что в солдатской массе тоже зреет идея прорыва.

В блиндаж нового командного пункта собирались офицеры. Железная дверь, угрожающе скрипя, пропускала входивших. Огонь в плошке длинным языком прижимался к столу. Иван прикрыл стальным листом амбразуру, чтобы устранить сквозняк.

Офицеры сидели на нарах и лавках, поставив между колен автоматы. Никто не разговаривал. Никто не знал точно, зачем их созвали, но каждый понимал, что будет решаться судьба десанта.

Здесь были все командиры частей и руководящие работники штаба дивизии. Около Бушина, положив на стол мощный кулак, сидел грузный полковник — командующий артиллерией Никифоров, прибывший на плацдарм после гибели Новикова. Он с пытливым интересом всматривался в новые для него лица. Модин, чисто выбритый, отчего его лицо казалось еще более худым, что-то напряженно обдумывал, полузакрыв глаза. Майор Полур, держа на коленях планшет, показывал карандашом прокурору дивизии Франгулову район Чурбашских болот.

С большим волнением смотрел я на всех этих людей. Прекрасные офицеры и коммунисты. Своим мастерством и чистотой души они заслужили солдатскую любовь и веру. Кончались тридцать четвертые сутки жизни и борьбы на "Огненной земле". Эти дни связали командиров подлинно братскими чувствами дружбы и высокого товарищества. У каждого из них были, так же как и у меня лично, такие минуты, когда, казалось, не выдержат нервы. Но ответственность за судьбу людей заставляла держать себя бодро, не подавать виду, что обстановка тяжелая. Да, новороссийцы с честью пришли к последнему испытанию.

Теперь мы должны были выдержать и его.

В 23.00 пришли последние из вызванных — начальник санитарной службы Чернов и начальник контрразведки майор Савченко.

Я сообщил собравшимся о сложившейся на плацдарме обстановке. Затем было изложено решение на выход из окружения и присоединение к войскам Приморской армии.

— План таков: с наступлением темноты, когда противник, как обычно, начнет производить некоторые перегруппировки, сядет ужинать и тому подобное, в этот момент неожиданно, без выстрелов, ринуться в атаку, прорвать на правом фланге оборону и, двигаясь по немецким тылам, занять гору Митридат. Оттуда уже прорываться к своим… Прежде чем приступить к обсуждению деталей, предоставляю право каждому товарищу высказать свое мнение по существу вопроса.

Минута напряженного молчания.

Какие картины пронеслись в эту минуту перед мысленным взором каждого? Наши люди, измотанные боями и недоеданием? Наш медсанбат? Двадцать километров, которые нужно в быстром темпе пройти до Митридата?.. План был отчаянный, мне самому это было ясно. Но как раз в этом и состояла его реальность.

Противник ждал от дивизии упорного сопротивления, но не наступления. Об этом говорили и его пропаганда, и наивный просчет в обороне района Чурбашских болот. Ожидая, что скажут офицеры, я живо представлял ситуацию: немцы ночью готовят последний решительный удар по плацдарму, а десант уходит у них из-под носа. Две дивизии противника еще будут привязаны к Эльтигену, а мы уже будем на Митридате, а там…

Первым выступил полковник Нестеров. Он пытался доказать, что десант еще может удерживать плацдарм и поэтому рано думать о прорыве.

Командующий артиллерией доказывал, что десант способен драться только на плацдарме, поскольку его тут поддерживают артиллерия и авиация с Таманского полуострова. Он утверждал, что дивизия окажется беспомощной, лишившись этой мощной поддержки.

Ивакин, мой заместитель, склонялся к тому, что после прорыва надо идти в район Старого Крыма или в каменоломни, к партизанам.

— Это, — говорил он, — мы в состоянии сделать. А под Керчью нас просто перебьют.

— Давайте уточним этот вопрос, товарищи, — сказал Копылов. — Положение у нас сложилось исключительно трудное. Но я верю в изложенный командиром дивизии план и поддерживаю его. Выполнить его будет нелегко. Несомненно одно — план прорыва совпадает с настроением основной массы десантников. Мы сегодня говорили с солдатами. Они в любую минуту готовы идти на соединение с войсками севернее Керчи. На этом мы можем строить свой расчет.

Потом выступили Челов, Модин, Франгулов. Все они были за немедленный выход с "Огненной земли", пока есть кое-какие силы, пока десант не обескровлен окончательно и сохранил свою организацию.

Заключительные слова подполковника Челова: "Заверяю командование десанта, что личный состав тридцать первого полка ждет приказа на прорыв".

Заключительные слова инженера: "Сочту за честь, если меня назначат в голову прорыва".

Франгулов сказав: "Для меня ясно, что раз задачи обороны плацдарма исчерпаны, то надо поскорее вырываться".

Мнения разделились. Примерно процентов шестьдесят присутствовавших высказались за мой план, остальные же настаивали на необходимости вести в Эльтигене борьбу до последнего. Один только Бушин не сказал ничего. Он, видимо, не верил ни в то, ни в другое. Я уже собирался делать заключение, как вдруг поднялся командир батальона морской пехоты и сказал: — Товарищ комдив! Моряки готовы идти на прорыв. Моряки пойдут, если вы разрешите, в голове!

В это же время я встретился глазами с начальником санитарной службы. Чернов глядел на меня, и в глазах у него было столько муки и беспокойства, что в душе все перевернулось.

— Но как быть с ранеными?

— Раненые пойдут с нами. Все, кто может идти.

— А кто не может?

За всю мою долгую военную службу ни до этой ночи, ни после нее мне не приходилось принимать более тяжелое решение. Советоваться тут было невозможно. Разделить эту страшную ответственность было не с кем. Всю ее тяжесть должен был взять на себя старший начальник "Огненной земли".

— Пойдут все, кто способен идти. Нести с собой тяжело раненных десант не сможет.

Чернов тяжело дышал.

— Я могу говорить об этом с медицинским составом?

— Когда нужно говорить, мы вам скажем. У нас в распоряжении сутки, может быть, немного больше. За это время командование примет все меры для эвакуации раненых. Возможно, подойдут корабли.

Принимаем решение: прорываемся завтра в ночь. Значит, днем надо отбить все атаки. В установленный час командиры частей выводят все свои подразделения на правый фланг, в район КП дивизии, оставив на позиции каждой роты в траншеях по два-три автоматчика с задачей все время вести огонь по противнику. 39-й полк и батальон морской пехоты составляют группу прорыва, 37-й полк прикрывает основные силы слева, 31-й — справа, гвардейский полк прикрывает тыл. Штаб дивизии, медсанбат и раненые — в центре боевого порядка.

В первом часу ночи командиры разошлись по частям. На КП остались Копылов и Савченко. Я предупредил их, чтобы они проследили за сохранением секретности нашего плана. Расчет на хитрость и внезапность. Только в этом успех.

Тут же мы дали депешу Военному совету армии: "Десантники героически в течение дня отбивали яростные атаки противника. Силы наши иссякают. Потери большие, боеприпасов мало. Ждем вашей помощи. Выполняем ваш приказ 05 в ночь на седьмое. Гладков. Копылов."

Из штаба армии ответили, что даны все указания артиллерии и авиации. Боеприпасы будут бросать самолетами, кроме этого, снарядили три катера.

В ночь на 5 декабря напряженная работа шла не только у нас, на плацдарме, но и на Большой земле. Командарм требовал от управления десантного корпуса и от моряков усилить помощь войскам в Эльтигене.

Десантники слышали после полуночи упорный огневой бой в проливе. Самолеты подбросили нам достаточное количество боеприпасов. Из катеров к нашему берегу прорвался только один. Он доставил боеприпасы, немного продовольствия и принял на борт до ста человек тяжело раненных.

Перед рассветом восемь десантных барж противника появились на рейде Эльтигена.

— Григорян! Быстро — учебную роту на берег. Готовиться к отражению десанта!

Согнувшиеся фигуры солдат торопливо исчезали в траншее, серпантином спускавшейся к морю. Стоя у амбразуры, мы с Ивакиным пристально всматривались в нависшую над водой темноту.

Кромка берега заискрилась блестками разрывов. Все восемь немецких барж открыли огонь. Они стояли за отмелями и стреляли полчаса.

Ивакин опустил бинокль и сказал:

— Не высадятся. Кишка у них тонка на такое дело. Можно часок соснуть.

За высотами в центре немецкой обороны подымались ракеты. Они источали неживой свет. У противника слышалась возня. Доносилось подвывание моторов — танки подтягивались против позиций полка Блбуляна. У нас же, в поселке, — ни души, никакого заметного движения.

Эльтиген, весь израненный, лежал под враждебным светом ракет в забытьи. Но это только так казалось, что в нем нет жизни. Жизнь была!

Летчики вместе с боеприпасами сбросили 87 килограммов газет. Политработники понесли их в окопы. В каждом блиндаже у коптилки сидел чтец, и солдаты с жадностью слушали радостные известия о победах Советской Армии, освобождавшей от фашистских захватчиков Украину и Белоруссию. Капитан Шашкин, вернувшись на КП, рассказывал, что после читки люди 39-го полка принимали клятву стоять до последнего. Докладывал Чернов: "Раненые поступали в медсанбат допоздна, но большинство, получив помощь, возвратилось в свою часть". Подполковник Иванян с инженером придумали хитроумную систему противотанкового минирования в глубине обороны центрального участка, где за день наметилась вмятина. К утру мины были установлены.

Немцы начали, как обычно, в 8.00. Однако теперь они не рвались на плацдарм по всему фронту. Очевидно, большие потери 4 декабря охладили их пыл. Держа под беспощадным огнем наши фланги, кромку берега и поселок, противник бросил до полка пехоты с десятью танками на центральное направление. В течение дня Блбулян держался на линии второй траншеи. Огромную помощь ему оказали летчики-штурмовики: три танка горели, подбитые с воздуха. Враг непрерывно подбрасывал в центр свежие подразделения. Танки подвозили десантные группы в самую гущу боя.

До полудня подполковник отказывался перенести КП полка, оказавшийся на переднем крае, в глубь обороны. Он опасался, что это может отрицательно сказаться на стойкости людей. На командном пункте остался майор Склюев, корректировавший огонь Тамани. Радисты, полузасыпанные землей, с ушами, кровоточащими от бесконечных ударов взрывных волн, передавали координаты. Сам командир полка пошел в траншею и сражался рядом с солдатами. Бывают минуты, когда личный пример старшего решает в бою все или почти все.

С непокрытой седой головой стоял Блбулян в траншее и вел огонь, призывая солдат вернее выбирать цель. Осколок расщепил ложе его автомата. Ему подали другой, принадлежавший убитому бойцу. На ложе были вырезаны слова: "Эльтиген — Севастополь — Берлин!" (Не донес эту реликвию Григорий Даргович до Берлина!.. Впоследствии он уже с другим соединением, будучи заместителем командира дивизии, дошел до Польши и пал в бою за освобождение польского города Калиш 18 января 1945 года.)

Бушин оказался провидцем: бывший КП дивизии разнесло прямыми попаданиями авиабомб, но там уже никого не было.

С нашей стороны в этот день не было контратак. Учебная рота — "гвардия Эльтигена", как называл ее в шутку Ивакин, стояла наготове для отражения возможной атаки с моря. Снять несколько подразделений с флангов я не мог, зная, что противник только этого и ждет. Он ждет, черт его дери, что командир десанта под ужасным нажимом в центре потеряет голову и ослабит фланги, и тогда — отсекающий удар вдоль кромки берега и следом десант с немецких судов.

Полк Блбуляна должен был управиться своими силами, опираясь на огонь Большой земли и боевую поддержку летчиков. К исходу дня подразделения полка отошли в третью траншею, которая тянулась непосредственно по западной окраине поселка, ныряя из подвала в подвал.

Враг продвинулся в этот день на сто пятьдесят метров в глубь плацдарма.

Приспособленные в качестве дотов подвалы помогли ротам вздохнуть чуть-чуть свободнее. Но ненадолго. В сумерках западную окраину Эльтигена вдруг осветило красное пламя. Огненные змеи лизали, обвивали развалины домов. На танках подошел отряд вражеских огнеметчиков. Стволы ранцевых огнеметов выбрасывали свистящее пламя. Горела земля.

В подвалах люди задыхались от едкого дыма. Тушили друг на друге одежду. И — стреляли в упор по врагу. Дальше немцы не пробились. Но вмятина в центре нашей обороны увеличилась. От позиций 37-го полка до пристани оставалось немногим больше тысячи метров.

В 18.00 радирую И. Е. Петрову: "К исходу дня противник овладел западной окраиной Эльтигена. Боеприпасы на исходе. Потери большие. Если ночью не поможете, буду выполнять ваш приказ 05. Срочно жду указаний".

Михаил Васильевич быстро писал что-то на клочке бумаги, закончив, протянул мне: "Военному совету армии. В боях за Эльтиген героически погибли славные новороссийцы — майор Клинковский, майор Киреев, майор Асташкин, капитан Громов… Пусть страна знает сынов Родины. Гладков. Копылов". И эта депеша была послана. В 22.30 получили ответ Военного совета: "Боеприпасы вам сегодня сбрасываются самолетами. Кроме того, организована морем подача эшелонов с боеприпасами — всего 65 тонн.

Приказываю: весь день 6 декабря 1943 года прочно удерживать занимаемый район, не давая противнику разрезать ваши боевые порядки. В течение дня тщательно готовить выполнение приказа 05. Команду на исполнение дам я. Петров. Баюков. 5.12 1943. 22.00". В полночь — вторая радиограмма: "Гладкову. Завтра примите все меры, но до вечера продержитесь. С наступлением темноты собрать все боеспособное для действия по 05. Время ночью определите сами и донесите. При отсутствии донесения буду считать, что начинаете в 22 часа. Авиация, артиллерия будут действовать, как указано в директиве. Делаю все, что могу.

Уверен, бойцы, сержанты и офицеры выполнят свой долг до конца. Петров. Баюков. 5.12 1943. 23.15".

В 0.40 собраны командиры частей. Информированы об обстановке. Зачитана радиограмма командарма. Поставлена задача на 6 декабря.

Ковешникову и Челову приказано выставить больше пулеметов на западных флангах обоих полков, создать огневой мешок для вклинившегося в центре противника; Блбуляну — прочно удерживать третью траншею, не допустить прорыва немцев к пристани; Нестерову — предотвратить их прорыв вдоль берега.

Я отпустил офицеров, задержав двоих — майора Ковешникова и капитана Белякова. Они должны были ночью организовать разведку участка прорыва: уточнить систему огня противника, выяснить, не усилена ли там оборона, достать «языка». Не знаю, в тот момент я готов был что угодно отдать за «языка»!

— Приложим все силы, товарищ полковник, — ответил майор.

Задание комбату моряков: работать ночью в направлении Чурбашского озера, выяснить, каков уровень воды в восточной его части, можно ли будет людям пройти.

— Как идет подготовка к наступлению? — спросил я обоих.

Офицеры ответили, что боеприпасы для прорыва собрали, организованы штурмовые группы. В них просятся все.

— Впереди я думаю пустить роту капитана Мирошника, — сказал Ковешников. В ней каждый солдат — мастер ближнего боя, очень высок наступательный порыв.

— Как у него рука-то?

— Он уже почти свободно владеет ею. Прошлой ночью сбросили почту. Ему пришло первое письмо с Черниговщины, от брата Ивана. Он там партизанил. Вся рота коллективно письмо читала… Они, товарищ полковник, невозможное сделают. Без выстрела пойдут. На ножи немцев возьмут!..

Отданы все распоряжения на 6 декабря. Офицеры разошлись по частям. Я остался один в капонире.

Еще и еще раз перечитывал последнюю радиограмму командующего."…Уверен, бойцы, сержанты и офицеры выполнят свой долг до конца". Мучительно подумал, мысленно обращаясь к командарму: "Видимо, вам, Иван Ефимович, нелегко было писать эти слова. Вы уже переживали подобное под Одессой, а затем под Севастополем, знаете, как тяжело оставлять землю, омытую кровью боевых друзей… Нас разделяет сорок километров, но я сейчас чувствую биение вашего сердца, товарищ командарм! Понимаю, какую испытываете нравственную тяжесть от того, что люди ждут помощи, а вы не в силах ее дать. Мы уйдем из Эльтигена. Но Эльтиген все равно будет наш! Не долго фашистам осталось зверствовать в Крыму. Они обречены. Эльтиген будет свободным. Но жалко прекрасных людей, которые отдавали все, чтобы удержать завоеванный кровью плацдарм. А те товарищи, кто завтра не сможет с нами вырваться?.."

Голова, как налитая свинцом, опустилась на руки. В такой позе уснул. Видел сон: стою, весь охваченный пламенем, но одежда на мне не горит. Разбудил отчаянной силы взрыв. Воздушная волна, хлынув через амбразуру, сбросила на пол телефонный аппарат. Виниченко доложил: недалеко от КП разорвалась морская торпеда.

Опять полезли в голову мысли о людях. Как сохранить в течение дня боеспособность подразделений, чтобы хватило сил для прорыва?

Зуммерит телефон. Доклад: прямое попадание снаряда в подвал, где находились 40 тяжелораненых. Все погибли вместе с дежурным врачом.

Вызвал начальника санитарной службы Чернова и попросил сосредоточить в наиболее надежном укрытии всех тяжелораненых, снабдить медикаментами и питанием, оставить при них необходимое количество сестер. Тех же, кто может передвигаться, к вечеру сосредоточить в районе КП дивизии.

До рассвета оставалось два часа. Вернулась дивизионная разведка, действовавшая совместно с моряками. Командир разведвзвода лейтенант Живков, весь облепленный грязью и тиной, докладывал, что его люди проползли все болото, вышли к озеру и пересекли его в восточной части. Воды там нет, но почва вязкая, местами попадаются топи. В общем же, заключил лейтенант, пройти вполне возможно.

Позвонил Ковешников. Торжествующим голосом сообщил, что разведка полка достала-таки пленного. Вскоре он был допрошен. Это оказался солдат 14-го пулеметного батальона 6-й румынской дивизии. Батальон имел задачей оборонять район от Чурбашского озера до отметки "+6". В атаках не участвовал, значит, у него хорошо организована система огня. В лоб на его позиции идти нельзя.

Когда план прорыва созрел во всех деталях, я вызвал Полура, Модина, Ковешникова и Белякова. Офицеры склонились над картой.

— Прорыв осуществляем на левом фланге румынского батальона, затем пересекаем Чурбашское озеро в восточной части и далее по берегу к Красной Горке, через Солдатскую слободку выйдем на Митридат. После прорыва вперед выдвигаются рота разведчиков во главе с Полуром и саперы во главе с Модиным для разведки маршрута движения и проделывания проходов в препятствиях.

Затем мы по карте и имеющимся описаниям изучили, что представляют собой вражеские укрепления на горе Митридат. Четыре ее последовательно понижавшиеся к морю вершины были укреплены неравномерно. Наименее укрепленной оказалась самая высокая вершина, стоявшая в глубине. Немцы просто не предполагали, что ее будут атаковать с тыла.

— Прошу всесторонне подготовить людей. Знаю вас как боевых офицеров. Надеюсь на вас и доверяю вам! — Этими словами закрыл я наше небольшое совещание.

Ночью летчицы опять сбрасывали нам боеприпасы, медикаменты и продовольствие. По морю прорвался один катер, доставив 15 тонн боеприпасов. Не 65 тонн, как указывалось в шифровке, а только 15. Остальные до нас не дошли. Частям поэтому были даны указания — экономно расходовать патроны и особенно ручные гранаты. Они будут нужны в наступлении!

Приняв раненых, катер отвалил. Через несколько минут его силуэт растаял в глубине пролива. Немного полегчало на сердце. Еще несколько десятков людей спасены.

Фашистские агитаторы не умолкали в течение всей ночи на 6 декабря. Они беспрерывно, до хрипоты кричали по радио, что настали последние часы нашего десанта.

То голос звучал угрожающе: "У вас нет выхода! Сроку вам даем до восьми утра!.." То вдруг начинал умолять: "Подумайте! Опомнитесь! Неужели вам жизнь не дорога?.."

К семи часам утра вернулись офицеры штаба дивизии, которые проверяли, как полки подготовились к отражению новых атак на плацдарм. Их доклады были не совсем утешительными: в некоторых ротах оставалось по 15—20 человек. Позиции подготовлены, огонь организован, боеприпасы розданы. Солдаты готовы драться до последней капли крови, но прямо спрашивают, что же думает начальство? Пришел Копылов. Он тоже был в полках. Сообщил, что немцы буквально засыпали листовками всю "Огненную землю". В листовках та же трепотня о "жизни и свободе", что и по радио. Большинство солдат относятся к ним с презрением. Однако к некоторым в душу вкрадывается сомнение: говорят, что, видно, всем нам здесь погибать.

Помню, я тогда сказал докладывавшим товарищам, что люди, высказывающие недовольство, по-своему правы.

— Нам нужно скорее менять обстановку — и тогда будет все хорошо!

Недовольство у защитников "Огненной земли" — это не паника, а свидетельство созревшей потребности в активных действиях, лишнее доказательство возможности прорыва и выхода на Митридат. А там у немцев все артиллерийское управление. Мы его захватим, лишим противника связи, нагоним на него панику. Этим мы поможем основным силам, армии, сражающимся севернее Керчи.

Больше всего меня мучила мысль, хватит ли у десантников физических сил для двадцатикилометрового форсированного марша. Ведь все были очень усталые и голодные. Майор Кащенко получил приказание тщательно распределить только что сброшенные с самолетов продукты и как следует накормить людей перед прорывом. — А теперь, товарищи, час отдыха, — сказал я. — Большего нам немцы не отпустят…

Подойдя к амбразуре, я отодвинул прикрывавший ее стальной лист, чтобы глотнуть освежающего морского воздуха. На берегу, в предрассветной мгле, смутно вырисовывалась группа людей. Я взял у Копылова бинокль и попытался разглядеть. Но видно было плохо. Что-то там происходило. Мы быстро спустились к морю.

По черным бушлатам узнали морскую пехоту. В центре небольшой группы высокий моряк. Донесся его хриплый голос: "Поклянемся, товарищи, без пощады уничтожать проклятых фашистов! Отомстим за эту оборванную прекрасную жизнь!.." Руки с автоматами взметнулись к небу. Высокий моряк, нагнувшись ко мне, сказал: "Галю нашу убило. Галю хороним, товарищ полковник". Я снял шапку и стал рядом с ним.

На берегу шумящего моря, вблизи родной стихии, отдавал последнюю почесть своей героине, своей любимице морской батальон. Герой Советского Союза Галина Петрова погибла от осколка авиабомбы. Еще одна чистая жизнь оборвалась на самом взлете…

Но нет, не оборвалась она бесследно, читатель! С карточки, стоящей на моем письменном столе, глядит на меня прекрасное юношеское лицо.

"…На днях получили фотокарточку от сына Вашей соратницы Галинки — Кости, который в настоящее время учится в Киевском суворовском офицерском училище, — пишет мать Гали Антонина Никитична Петрова. — Вот какой большой у нее сын! До 1951 года он рос у нас, а потом поступил в училище, скоро кончает, мечтает о Высшем военно-морском инженерном… Время прошло, а как будто так недавно все это было, когда Галинка закончила десятилетку, поехала в Николаев, поступила в институт, вышла замуж. А там — сорок первый год. Война — и все надежды рухнули. Мужа ее, Железнова, на фронте убило в сорок втором году. И осталась до конца моей жизни только материнская скорбь по такой чудесной, жизнерадостной и изумительно способной девчурке, какой была наша дочь Галинка, да надежды на ее сына — Костю. Посылаю Вам фото…"

Смотрю я на лицо юноши. Как много в нем от матери: гордая посадка головы, высокий чистый лоб, огромные глаза смотрят задумчиво и спокойно. Комсомольский значок на груди, а на плечах погоны суворовца. Старый солдат, я гляжу на портрет с вопросом: готов ли ты, юноша, принять эстафету великого подвига? И слышится мне целый хор юношеских голосов: "Готовы в любой момент отстоять Родину!" В хоре этом различаю и звонкий ответ юного суворовца Кости, и голос сына другого Героя — сына майора Клинковского — Леонида, он окончил десятилетку и стал трактористом. И громкие слова сыновей старого казака Ефименко, стоящих ныне на страже социалистических рубежей, тоже вплетаются в общий согласный ответ…

6 декабря после короткого артиллерийского налета противник атаковал западную и южную окраины Эльтигена. Как только немцы двинулись в центр, они попали в приготовленный огневой мешок. С флангов их взяли в работу пулеметы обоих полков, а в гущу наступавших обрушился огонь Тамани. Много здесь было положено вражеских солдат. Атака противника захлебнулась. Два его танка прорвались через траншею 1-го батальона, но тут же подорвались на минах. На какое-то мгновение наступила тишина. Немцы опешили: как, десант еще дерется и, главное, способен к организованным и целеустремленным действиям?

А затем все взвихрилось в огне. Тридцать пять «юнкерсов», свистя и завывая, набросились на Эльтиген. Они бомбили без выбора, с бешеной злостью, стараясь просто все стереть в порошок. В следующем воздушном налете с таким же исступлением действовал 31 самолет. Вскоре, однако, гитлеровское командование несколько образумилось. Авиация стала действовать группами по 5—6 самолетов. Они висели над нашими боевыми порядками и с прицельной высоты бросали бомбы. Несколько «юнкерсов» ходили над поселком в поисках командного пункта десантной группы.

От близких разрывов у нас в капонире скрипели крепления, осыпалась со стенок земля, связисты то и дело выскакивали наружу и ползли устранять повреждения проволочной связи.

"Ястребки", прилетевшие с Тамани, завязали над Эльтигеном воздушные бои.

На южной окраине близ берега немцам удалось прорвать оборону гвардейского полка. Нестеров отвел свои подразделения к поселку и занял подвалы-доты. Противник подтянул артиллерию на прямую наводку. Его пехота стала действовать отдельными штурмовыми группами. К полудню немцы овладели несколькими домами на южной окраине. В этом направлении они все время подбрасывали новые подразделения. Надо было что-то предпринимать.

Задача у десанта была одна: выиграть время, продержаться до вечера. Но, обороняясь в отдельных опорных пунктах-подвалах, мы не смогли бы ее решить. Накопив достаточно сил на южном участке, немцы, безусловно, штурмом овладеют большей частью Эльтигена и отсюда рассекут плацдарм. Я принял решение на контратаку. Надо выждать, когда противник, накопив силы, двинется на штурм, и в этот момент ударить с двух направлений — вдоль берега и со стороны человского полка, окружить и перемолоть пехоту врага.

Отданы распоряжения Белякову, Ковешникову, Челову. Вот пробежала мимо КП по траншее рота морской пехоты. Следом за ней в том же направлении скрылась рота из полка Ковешникова. Ее вел Тулинов к исходным позициям для броска на берегу.

С ракетницей в руках я стоял, считая минуты.

Противник нас опередил. Около 15 часов двинулся в центре и с юга, намереваясь окружить южный и центральный полки. Блбулян атаку отбил. На юге немцы энергичным ударом овладели половиной поселка. Попала в плен часть тяжело раненных.

Наступил самый критический момент. Противник во много раз сильнее, вкусил успех, озверел и рвется.

Что делать? Может, отказаться от контратаки? Но тогда будет еще хуже.

Радиограмма командарму. Последняя с "Огненной земли".

"Противник захватил половину Эльтигена. Часть раненых попала в плен. В 16.00 решаю последними силами перейти в контратаку. Если останемся живы, в 22.00 буду выполнять ваш 05".

Полковнику Ивакину я сказал:

— Василий Николаевич! Возьми учебную роту, иди на берег. Поведешь в контратаку моряков и обе наши роты. Надеюсь на тебя.

Мы обменялись крепким рукопожатием. Полковник вдруг широко улыбнулся и со счастливо-веселым лицом бросился к выходу.

Виниченко смотрел на него как завороженный. Шагнул вперед:

— Разрешите, товарищ полковник… — Его статная фигура вытянулась. — Разрешите принять участие…

— Догоняйте, капитан. И передайте полковнику — поднимать людей в атаку под лозунгом: "Отобьем у фашистских зверей наших раненых товарищей!"

— Челов, готовы?

— Две роты заняли исходные позиции.

— Ведете их сами, подполковник.

Командующий артиллерией вызвал огонь Тамани. Пять минут она била по южной окраине.

Ракета взлетела. Страшный для врага боевой клич "полундра!" прогремел на берегу. Его покрыло «ура» пехотных рот. Контратака вышла дружная. Навязали врагу рукопашную схватку. Противник дрогнул и начал отход.

Но в это время немцы снова кинулись на правый фланг 37-го полка. Пришлось послать учебную роту на помощь Блбуляну. Наши контратаки затянулись до темноты.

Противник не сумел рассечь плацдарм, но часть южной окраины осталась в его руках. Захваченные в плен раненые были отбиты. Мы с Копыловым вечером зашли к ним в подвал.

Здесь лежали около ста человек. Кто-то бредил. Кто-то кричал, требуя воды. Увидев нас, стали спрашивать: "Как дела? Отбили все атаки? Наступать дальше будете?" Что мы могли ответить? Раскрывать им всю обстановку вряд ли было нужно. Успокаиваем, как можем.

Заметив знакомое лицо сержанта-разведчика, я подошел к нему, поцеловал, а потом уже, взволнованные, мы стали всех целовать, говоря: "Все будет в порядке. Главное, что вы опять с нами."

В траншее недалеко от помещения медсанбата стоял, прислонившись к стенке, небольшого роста солдат. Автомат висел поперек груди. Руки положены на оба конца оружия. Подошли поближе — знакомый. Сержант Василий Толстов, получивший недавно звание Героя Советского Союза.

— О чем задумались, товарищ сержант?

Толстов ответил:

— Родной дядька у меня тут лежит, станичник. Вчера раненный. Я думал, сможет пойти на прорыв, а он не в силах. Приходится ему оставаться.

Сержант замолчал. Он стоял, крепко сжав губы. Потом продолжил:

— Дядька Ефименко оружие просит… Иди, говорит, доложи — пусть дадут оружие и патроны, будем биться до последнего.

Эту же просьбу часом позже передал майор медицинской службы Чернов. Докладывая о размещении тяжелораненых, он сказал, что многие раненые изъявили желание стать в строй — "в заслон", как они выразились. Я приказал выдать этим героям оружие и боеприпасы.

Слово свое они сдержали. Через несколько часов десант пошел на прорыв. Мы слышали, как позади, на истерзанном клочке эльтигенской земли, зазвучали резкие очереди автоматов и пулеметов.

Они сдержали слово!.. Не так давно я совершенно неожиданно получил живое свидетельство об этом беспримерном подвиге. Ко мне в Москву заехал Василий Толстов, работающий ныне на одном из подмосковных заводов, и мы сидели, глядя на раскинувшийся за окном проспект Мира, и вспоминали Эльтиген. Вдруг мой собеседник, что-то припомнив, улыбнулся испросил:

— А не помните ли вы, товарищ генерал, старика Ефименко? Жив ведь дядька! Я в прошлом году был в станице. Василий Афанасьевич вернулся из плена. Не глядите, что шестьдесят лет и столько пришлось перенести, — работает в колхозе за милую душу. Хотите, дам адрес?

Вскоре из станицы Лысогорской пришло письмо от старого казака.

"Привет с Кавказа и добрый день, дорогой товарищ и командир 318-й Новороссийской Василий Федорович!

Хочу вам объяснить, что много прошло времени, но кое-что еще осталось в памяти, как 36 суток стояли ни шагу назад. Но теперь отставим это в сторону, как вам известное. 5 декабря меня в 4 часа ранило в голову. Пробило каску осколком, не утерявшим силы. Все же остался жив. Толстов прибежал в госпиталь часов в семь вечера и говорит: "Дядя, наш десант делится на две части, кто поздоровей — идут на прорыв, а слабые, которые могут держать оружие, остаются в заслоне". Он прибег забрать меня с собой, на прорыв, но я не мог и так остался на защите переднего края с автоматом, и еще осталась часть ручных гранат.

Всю ночь напролет немец тут не давал нам покоя, но мы до утра отбивались, пока были боеприпасы. Утром пошли танки, и все было закончено с "Огненной землей".

И тогда фашисты стали сгонять всех к морю. Кто был совсем без движения, того пристреливали. К круче, где был наш санбат, стащили всех раненых, и так собрались у самого моря. Немецкий полковник через переводчика сказал: "Это все коммунисты, очень долго не сдавались" — и приказал всех расстрелять. Набежали автоматчики. И в это время с Тамани ударила наша артиллерия и налетели наши самолеты. Многие враги нашли себе могилу в этот веселый час. Конечно, и наших много осталось на месте, но главное — покрошили тут фашистов. Так продолжалось до трех раз. Только соберутся, наши как вдарят! Опять бегство и паника…"

Могучий организм казака выдержал. В. А. Ефименко остался жив, и начались для него мучения фашистского плена. Из Севастополя в числе других пленных он был увезен в Германию в лагерь. Отсюда каждый день сотни истощенных, избитых людей отправляли в могилу. "А фашисты говорили — из песка сделаем чернозем". С помощью русского военнопленного врача удалось Ефименко попасть в команду, отправлявшуюся на крестьянские работы на запад Германии. Дом, огороженный колючей проволокой. Днём солдат разводят по хозяевам, а на ночь — опять за проволоку. Отсюда в конце войны Ефименко с товарищами совершил побег, прикончив двух часовых.

Последние строчки письма:

"С тем заканчиваю, дорогой друг и товарищ генерал! Конечно, всего описать невозможно. Но все же нет-нет да и вспомнишь. Немного о себе. Мы с бабкой живем вдвоем. Жизнь хорошая, но здоровье сдает по причине всех этих переживаний. А так живу, работаю понемногу в колхозе. Имею двух сыновей. Один служит уже шесть лет, а другого, меньшого, недавно проводил в армию для прохождения воинской службы. Ефименки еще послужат!"

После выхода первого издания книги стали приходить письма отовсюду. К радости нашей, многие из товарищей, которых мы считали погибшими, здравствуют и поныне. Пишет мне бывший пулеметчик, а ныне слесарь Ростсельмаша А. Г. Журавлев. Волнующее письмо прислал Сергей Рубенович Асатурьян. Он входил в состав группы из 30 человек, которая должна была продержаться в Эльтигене, пока десант не покинет плацдарм. Группой командовал лейтенант Евгений Котляров. Бойцы выполнили приказ. Но в живых остались немногие, и еще меньше выжило после фашистских зверств. Ныне Сергей Рубенович — директор спортивной школы во Владимире, судья всесоюзной категории.

Отважно сражались в Эльтигене Федор Сергеевич Чинякин, проживающий ныне в городе Отрадном Куйбышевской области, Иван Владимирович Долгокеров, ныне работающий в Керчи, Михаил Павлович Гавозда, ныне путеец Северо-Кавказской железной дороги, и многие другие товарищи, приславшие мне весточки. Спасибо, дорогие друзья, за добрую память, за то, что вы живы, за тепло ваших сердец!

По вражеским тылам

Итак, прощай, "Огненная земля"! Мы многое оставляем здесь. Многое уносим с собой. Стрелка часов приближалась к 20.00. К этому времени должны были подойти вызванные на КП командиры полков.

Поджидая офицеров, я всматривался в темноту. Над Эльтигеном беспрерывно взлетали ракеты. Этот рыбацкий поселок, превращенный фашистами в груду развалин, никогда не забудут новороссийцы. В сущности, при всем отчаянном положении, десант покидал плацдарм победителем. Враг не сумел ничего с нами сделать. И теперь мы снова навяжем ему свою волю. Явились Блбулян, Ковешников, Нестеров и Челов. Мы уточнили потери за последний день, установили, сколько осталось людей, способных вести бой. Лучше всего было в морском батальоне и 39-м полку. В течение 5 и 6 декабря два правых батальона полка и морская пехота не испытывали особого давления со стороны противника. Я использовал их подразделения только при организации контратак и то лишь в крайних случаях, стараясь сберечь силы для прорыва. У Блбуляна и Нестерова потери были весьма велики, и люди до крайности вымотаны. Человский полк, в течение трех суток отражавший атаки румынской дивизии, находился в удовлетворительном состоянии.

Всего набиралось около двух тысяч человек, считая и раненых, способных передвигаться. Раненые были вооружены. Позже мы видели в бою: солдаты с рукой на перевязи забрасывали гранатами блиндажи немецких артиллеристов, уничтожали гитлеровцев, не добитых ушедшими вперед штурмовыми группами.

Командирам полков было приказано выдать каждому патроны и гранаты с расчетом на два дня напряженного боя, зарыть в землю материальную часть, которую нельзя взять с собой, уничтожить всю документацию в штабах. Запасы продовольствия позволили дать на человека горстку сухарей и банку мясных консервов на двоих.

Я окончательно объявил свое решение: в 22.00 начинаем атаку вражеской обороны в районе Чурбашского озера. Атакуем внезапно, без артиллерийской подготовки, без единого выстрела. Офицеры пометили на своих картах маршрут продвижения к Керчи. Крепко пожал каждому руку и пожелал боевой удачи и счастливой встречи на Митридате. Нестерову сказал на прощание: "Гвардейцы сегодня дрались прекрасно. Жду этого и впредь".

Копылов, сидя в углу блиндажа, жег в печке документы политотдела. Перед ним лежали стопки бумаги: политдонесения, материалы партийного учета, заявления о приеме в партию. Несколько слов, написанных карандашом на листочке бумаги: "Прошу считать меня коммунистом". За этими словами — беспредельная преданность делу партии и несгибаемое мужество.

Лейтенант Попельнишенко… Он со своими солдатами отбил за день семь танковых атак и гранатой остановил «фердинанда» над траншеей у школы. Ранен, остался в строю.

Рядовой Петр Зерин поклялся бить фашистов до последнего. "Кончатся патроны, руками буду душить", — говорил он на партийном собрании. Зерин отсекал вражескую пехоту от танков, стрелял из своего пулемета, держа про запас трофейный. Дважды ранен, остался в строю.

Коммунисты всегда оставались в строю. Даже когда умирали. Погиб Клинковский, но солдаты его батальона называли себя клинковцами, не иначе.

"Шурупов, Петров, Григорьев, Вьюнов…" — читал Михаил Васильевич, задерживая взгляд на листках бумаги, прежде чем бросить их в раскрытую дверцу печи. Ему было нелегко расставаться с этими бесценными документами. Огонь охватывал листки. Они, пламенея, трепетали, как живые.

Копылов глядел на растущую грудку пепла повлажневшими глазами. Вытащил из кармана носовой платок, вытер глаза. Достал махорку, набил трубку, затянулся и снова принялся за бумаги.

В другом углу майор Григорян уничтожал копии боевых донесений, разведсводок и журнал боевых действий десанта. Весь этот ценный коллективный труд также запылал в огне. Обращаясь к шифровальщику Теплицкому, майор говорил:

— Жалко уничтожать историю нашего десанта… Если кто из нас останется жив, будет что вспомнить. А ведь потом могут и не поверить, что вот была такая "Огненная земля". Приедешь сюда после войны и уже ничего не узнаешь. Позакопают траншеи и воронки, построят новые дома, огороды посадят, и фрукты будут расти…

— Ты что, жалеешь, что так будет? — спросил Теплицкий.

— Да нет же. Просто хотелось бы, чтобы люди помнили…

Артиллерия с таманского берега вела огонь по южной окраине Эльтигена. По противотанковому рву подходили к месту сосредоточения десантники. Санитары поддерживали раненых. Майор медицинской службы Трофимов энергичным шепотом командовал:

— Пошли вперед, пошли вперед, товарищи!

Последние минуты тянулись особенно медленно. На командном пункте собрались все офицеры штаба и политотдела. Полковник Ивакин сказал:

— Посидим перед уходом. Исполним русский обычай, чтобы было счастье в дороге.

Павлов нервничал:

— Бросьте вы, Василий Николаевич, хоть сегодня свои шутки!

— Отчего ж? — глянул на него полковник. — На том свете не будешь шутить.

Командующий артиллерией Никифоров передал последние цели на Тамань и тут же сказал:

— Мы сейчас будем похожи на древнегреческого героя Антея. Он был сильным, пока держался земли… Как оторвемся от земли…

Модин, вставляя капсюль в гранату, перебил артиллериста:

— Просто вы страдаете, полковник, что ваша должность теперь отпадает. Теперь нас будет поддерживать карманная артиллерия — вот она! — Инженер встал, весь обвешанный гранатами, дисками от автомата.

Глядя на него, я подумал, как много этот хороший, умелый, жизнерадостный человек сделал для всех нас. А он, расправляя свои широкие плечи, продолжал в том же шутливом тоне:

— Ну берегитесь, фашисты, беда будет, кто попадется мне!

Однако в голосе его чувствовались горечь и волнение.

В 21.30 все части были сосредоточены на северной окраине плацдарма около КП дивизии. Ночь выдалась темная. Слегка моросил дождь. Люди принимали установленный боевой порядок. Усталые, обессиленные дневным боем, с лицами, обострившимися от голода. Но настроение решительное. Командир улавливает волю и решимость коллектива по многим признакам. Уверенный ритм в движении подразделений. Отсутствие суеты. Оружие и снаряжение пригнаны — никаких лишних шумов. В темноте негромкие голоса:

— Атакуем без выстрелов и без крика, — наставляет кто-то из офицеров.

— Неужто пробьемся к своим? — слышится в другом месте.

— Только бы траншею проскочить. А там — степь!

Мимо быстрым шагом, обгоняя колонну центра, проскользнули моряки. Провел саперов Модин. Я на минуту его остановил и еще раз уточнил задачу по ликвидации заграждений противника на Митридате. Лицо его отражало крайнюю усталость.

— Выше голову, Борис Федорович!

— Не пойму сам, что со мной. Никогда у меня не было такого тяжелого состояния.

Даже у сильных, волевых людей бывают такие минуты. Крепко пожав инженеру руку, я поцеловал его, и он ушел вперед.

22.00. Командую:

— Сигнал!

Виниченко нажал на спусковой крючок ракетницы: красная звезда просверлила тучи. Десант пошел в бой.

Метров сто пятьдесят двигались в тишине. Потом со стороны врага застрочил пулемет. Пули, как пчелы, пролетели над головами. Некоторые солдаты легли. Я крикнул: "Вперед!" Мы побежали.

Рядом со мной бежали, тяжело дыша, Копылов и Бушин, на несколько шагов впереди — Виниченко и Иван. Почти в упор ударил автомат. Иван, пригнувшись как для прыжка, швырнул гранату. Взрыв. Вражеский автомат умолк. Мы перепрыгнули траншею. Сразу стало легче на душе. Одно препятствие преодолели.

Атака была настолько стремительной и неожиданной, что вражеский пулеметный батальон не успел открыть организованный огонь. Две его роты, стоявшие перед фронтом прорыва, были уничтожены штыками и прикладами наших штурмовых групп. Но и у нас при прорыве были жертвы. Был убит дивизионный инженер.

О гибели Модина я узнал, когда подходили к Митридату. Как он погиб, мне рассказал Григорян. К траншее они бросились вдвоем. Модин громко, крикнул "ура!" и послал гранату в пулеметную ячейку. Пулемет захлебнулся, но в это время автоматная очередь наповал скосила инженера. Он упал лицом вперед, и тело его осталось на бруствере вражеского окопа.

После прорыва самое опасное было сбиться с маршрута. Ночь настолько темная, что в пяти метрах трудно разглядеть человека. Сориентировался, дал команду принять правее. Слышим: открылась стрельба в направлении Камыш-Буруна. Подбежал начальник связи майор Подлазов и передал, что туда пошла одна группа, человек сто пятьдесят.

— Немедленно вернуть людей!

Кочкарник, подмерзший на декабрьском ветру, мешал идти. Ветер бил по лицу ледяными плетками дождя. Под ногами все чаще всхлипывали болотца, заполненные жидкой тиной. Значит, близко озеро! Связные нырнули в темноту, назад вдоль колонны:

— Подтягивайся!

— Кучнее идти, товарищи. На озере не отставать!

Полур, весь в грязи, мокрый, появился рядом, доложил:

— Озеро в тридцати метрах, но здесь в нем по колено воды.

— Поищите место посуше.

Полур всегда был спокоен и нетороплив. И теперь этот смелый офицер уверенно шел со своими разведчиками впереди.

Десант пересекал озеро.

Идти было очень трудно: ноги вязли в грязи, их приходилось с трудом вытаскивать при каждом шаге. У некоторых сапоги засосало, шли босиком.

Кругом тишина, тьма. В душе крепла надежда на успех задуманного: нас до сих пор не обнаружили. А позади, над Эльтигеном, гудело и ревело. Била Тамань. Вели огонь шестиствольные минометы и немецкие пушки, слышалась автоматная стрельба.

Преодолев озеро, мы вышли восточнее села Красные Горки. Почувствовали под ногами сухую почву степи, но ненадолго. Путь преградил глубокий ров. Одна за другой группы солдат скатывались вниз по его крутым стенам. На дне — топкая грязь. Ивакин попал в трясину, пришлось его вытаскивать. Позже, мы узнали, что этот ров имел страшную славу: в нем фашисты расстреливали непокорившихся жителей Керчи.

Разведчики донесли, что за рвом стоит зенитная батарея немцев. Штурмовые группы, должно быть, обошли ее стороной, и она досталась на нашу долю. Поползли, сливаясь с землей, бросились молча вперед. Прислугу перебили, пушки испортили. Франгулов с солдатами Цымбалом и Королевым ворвались в блиндаж. Немцы спали, часовой дремал, но все же успел крикнуть. Немецкие офицеры бросились на прокурора, но он уже нажал на спуск автомата, уложил офицера и двух солдат. Цымбал с Королевым — остальных пятерых.

И снова — вперед, в степь, на север. Лучи прожекторов справа от нас ощупывали волны на море. Потом их лезвия метнулись в степь. Все бросились на землю. Справа застрочили автоматы и смолкли. Около меня лежали, прижавшись к мокрой земле, Копылов и Ивакин.

— Василий Николаевич, — прошу Ивакина, — останься с Виниченко. Проверь, чтобы никто не отстал.

Мы с Копыловым полубегом двинулись к передовым отрядам поторапливать людей. До рассвета оставалось часов пять, а путь впереди еще долгий. В километре западнее поселка Орджоникидзе стояли на позициях две батареи немецкой тяжелой артиллерии. Их тоже захватили врасплох. Поселок обошли. К нему меж курганов Юз-Оба вела дорога. Там-то, в каменоломнях, скрывались партизаны.

В Солдатской Слободке располагалось какое-то тыловое подразделение противника. Здесь десантникам удалось захватить хлеб, консервы, масло, даже шоколад! Мы смогли подкормить совсем ослабевших людей.

Опять час за часом пробиваемся сквозь темную, изрытую балками степь. Нагнал Франгулов, говорит, что люди идут с большим воодушевлением. Офицеры с железной настойчивостью поторапливают десантников. Смотрю по карте — движение прямо на Керчь. И вот, наконец, справа на горизонте поднялся горб высокой горы. Поворачиваю весь отряд на юг, чтобы выйти к северным склонам Митридата.

Этот двадцатикилометровый марш по ночной степи был нелегок. Ведь люди были до крайности истощены, ослаблены голодом, изранены в ожесточенных боях. Но какая-то неистовая сила несла их вперед. Имя этой силы: жажда жизни и воля к победе. Вот лежит передо мной трофимовскйй дневник, перечитываю записи под заголовком: "Ночь с 6 на 7 декабря в дороге", и картины пережитого десантом заново оживают во всей тяжелой правде и настоящей красоте характеров советских людей.

"…Прорыв обороны. Штурмующие группы далеко впереди.

У домика брошенный пулемет противника. Пытаюсь тащить его вдвоем с санитаром Горискиным. Через сто метров бросаем. Нет сил. Ожесточенный огонь слева. Передаю приказ комдива: "Не растягиваясь, быстро вперед…" Озеро. Ноги вязнут в клейкой глине. Пудовые нашлепки. Взлет ракеты. Ложимся. Стучит в висках.

Хоть бы на пять минут привал! Отставать нельзя.

По дороге все чаще и чаще попадаются вещевые мешки, плащ-палатки, шинели.

Боец, без шинели, без шапки, садится в грязь и начинает снимать ботинки.

Сил нет идти, а прошли каких-нибудь 3—4 километра. Идем без дороги по степи. Сзади усилился пулеметный обстрел. Догоняю большую группу раненых. Идут, поддерживая друг друга, в руках автоматы, за поясом гранаты".

Привал у подножия заветной горы. Связные побежали за командирами полков. Подошел Ивакин и доложил:

— Отстающих нет, но мы нигде не обнаружили Нестерова.

— Куда же он девался? Ведь его люди идут с нами. (Позже мы узнали, что Нестеров с небольшой группой бойцов отклонился от маршрута и оказался в каменоломнях у партизан. Месяца через два партизаны помогли ему перейти линию фронта.)

Подошел легкой спортивной походкой Ковешников. Вместе с ним молчаливый комбат моряков Беляков. Вскоре появился Блбулян, прерывисто дыша и вытирая лоб платком: когда тебе под пятьдесят, то не просто совершать такие марши.

— Где же Челов?

— Здесь, товарищ полковник, — ответил звонким голосом подполковник. — А здорово все-таки маханули!

— Не кажи гоп… — откликнулся Блбулян.

Время — около пяти утра. Командирам частей было сказано: нужно, не теряя времени, к рассвету овладеть Митридатом и берегом моря южнее его. На горе у противника все артиллерийские НП. Захватывать придется стремительной атакой. Северо-восточные склоны атакует полк Ковешникова и морская пехота, восточные склоны — блбуляновский полк, берег и южное предместье Керчи — отряд Челова.

Полчаса отдыхали все, кроме разведчиков.

Недалеко от меня, прислонившись к укутанной в плащ-палатки рации, всхрапывал лейтенант Блохин. Копылов ушел с Ковешниковым в штурмовой отряд. Сейчас он, наверно, уже там и своим негромким «штатским» голосом произносит: "Коммунисты! Прошу ко мне…" Григорян только что рассказал мне о Борисе Модине и сидел, устремив взгляд на юг. Там, далеко, пламенела "Огненная земля", как будто своим немеркнущим заревом стремилась осветить наш путь вперед.

К семи утра мы были на вершине Митридата. В первом же захваченном у немцев капонире Блохин установил рацию и связался с командармом.

…В ночь на 7 декабря начальник штаба корпуса Долгов докладывал И. Е. Петрову: "С Гладковым связь прервана. Где он и что с ним, у нас никаких данных нет. В Эльтигене слышен бой".

В 8 часов утра 7 декабря командарм спросил у Шварева, какие данные имеет корпус о десанте.

Шварев. Данных никаких у нас нет. И связи нет. Но бой в Эльтигене слышен.

Петров. Гладков уже захватил Митридат и ведет там бой. Срочно переключайте всю артиллерию по горе Митридат. Координаты запросите у Гладкова.

В Эльтигене в восемь утра еще шел бой. Вечная слава героям.

Противник поторопился торжествовать победу. Должно быть, командиры немецких частей, окружавших Эльтиген, заранее рапортовали вышестоящему начальству о своем «успехе». В ту ночь, когда наша дивизия захватила с боем Митридат, немцы засыпали листовками весь плацдарм Приморской армии:

"Особое сообщение!!! Части 18-й армии, находившиеся на предмостном укреплении южнее Керчи, у Эльтигена, уничтожены концентрированной атакой немецких и румынских войск… Солдаты Крымского фронта! Вы и теперь еще верите, что у нас недостает силы, чтобы подготовить и вашему предмостному укреплению в Бакси ту же самую судьбу? Пусть это особое сообщение будет вам предупреждением, пока вас не постигла участь бойцов Эльтигена. Поэтому спасайтесь, пока не поздно! Германское главное командование в Крыму".

…В это время под стремительным ударом новороссийцев бежали с Митридатских высот оставшиеся в живых гитлеровцы. В самой Керчи — паника: какие силы атаковали Митридат?

Мы захватили Митридатские высоты и южное предместье Керчи. Некоторые подразделения ворвались в город и навели там славный переполох. Восемнадцать десантников под командой майора Р. Л. Григоряна на рассвете 7 декабря с боем пересекли передний край немецко-фашистских войск и вышли к частям Отдельной Приморской армии. Другая штурмовая группа из роты капитана Мирошника проскочила глубоко по лощине между третьей и четвертой вершинами Митридата. На резкий окрик немецкого часового Василий Толстов ответил "Русскопленные… С работы. Из порта в город". Они и в самом деле (оборванные, согбенные, с горящими глазами) были очень похожи на измученных в фашистском плену людей. Немец, зевнув, отвернулся. "Снимай!" — шепнул Константин Исмагулов сержанту. "Колонна пленных" проходила мимо огромного капонира с десятком легковых автомашин у входа. Толстов снял часового короткой очередью почти в упор. Бойцы окружили артиллерийский штаб. Автоматные очереди вдоль коридоров. Немецкие офицеры прыгают в окна. Никто из них не ушел. Ухватив автомат за ствол, Исмагулов крошил им, как дубиной, телефонные аппараты и рации. Захват Митридатских высот дался нам сравнительно легко. Сказалась внезапность нападения. Собравшись у подножия горы, штурмовые отряды начали взбираться по каменистому обрыву. Проволочное заграждение. Оно особых затруднений не представляло… Саперы проделали проходы, и десантники хлынули в них молчком, как тени, растекаясь по заданным направлениям атаки.

Было приказано начинать тихо, а далее уже поднять такой шум, какой только можно.

Скользя по прилизанной дождем траве, взбираемся по круче. Митридат спит. Но вот слева рванула граната. Одна, другая, третья! Начал 39-й полк. «Ура» и «полундра» смешались в мощный гул. Справа затрещало наше автоматическое оружие. Человский отряд вступил в бой за пристань, наша штабная группа повернула левее, к Ковешникову. Я рассчитывал, что там скорее удастся взять какой-либо блиндаж, откуда можно будет устанавливать связь с командующим. Бой на вершине был скоротечен. Противник метался, не зная, откуда мы появились, не представляя, кто его бьет и куда ему бежать. К 7.00 десант занял Митридат, предместье Керчи и пристань Угольную. На горе было захвачено все артиллерийское управление противника. Расположенные в городе резервы в беспорядке отошли на север. На месте остались только те немецкие части, которые обороняли восточную окраину Керчи.

С вершины был смутно виден лежащий внизу город, испещренный вспышками выстрелов, трассами очередей. В это мгновение ощущение достигнутого успеха владело нашими сердцами. План выполнялся, как был задуман.

Рассвело. На наших высотах затихало. Внизу, в городе, тоже стояла настороженная тишина. Невдалеке прогромыхала тяжелая артиллерия Приморской армии, в общем не нарушая наступившего бездействия, тревожного и томительного для нас. Передо мной, как командиром десанта, с утра встал вопрос: "Что дальше?"

Утром мы могли, воспользовавшись переполохом у врага, довольно свободно прорвать фронт в Керчи и соединиться со своими частями. Но, откровенно говоря, жалко было бросать эти выгодные позиции и наблюдательный пункт. Десант держал в руках ключ к Керчи, и я чувствовал, что не имею права положить его обратно немцам в карман. С моей точки зрения, достаточно было небольшого нажима с севера, со стороны основных сил нашей армии, и противник не выдержал бы. Отсюда и вытекало решение — закрепиться.

— Начальник штаба! Организуйте в частях работу по оборудованию позиций на захваченном рубеже.

С волнением я дал вскоре после семи утра депешу И. Е. Петрову: "Обманули фрицев. Ушли у них из-под носа. Прорвали фронт севернее Эльтигена. Прошли по ранее намеченному маршруту. К 7.00 захватили Митридат и пристань. Срочно поддержите нас огнем и живой силой".

Через полчаса поступил ответ:

"Ура славным десантникам! Держите захваченный рубеж. Готовлю крупное наступление. Вижу лично со своего НП ваш бой на горе Митридат. Даются распоряжения командиру 16-го стрелкового корпуса генералу Провалову о переходе в наступление для захвата Керчи и соединения с вами. Петров".

Из Генерального штаба три раза звонили ночью на НП армии, интересовались, где эльтигенский десант. Никто не мог ответить. И вот наконец настал час, когда сам командарм видит новоросеийцев в бинокль. Видит, как они сражаются на Митридате, в трех километрах от переднего края всей Приморской армии.

Как только И. Е. Петров узнал, что мы захватили господствующие над Керчью высоты, он сразу же передал в Москву следующее сообщение: "Сталину. Отряды Гладкова, в ночь на 1 ноября высадившиеся на побережье Керченского полуострова, заняли поселок Эльтиген. Будучи окруженными с суши и блокированными с моря, после 36-дневных ожесточенных боев с превосходящими силами противника, в ходе которых уничтожено около 4000 немецких, румынских солдат и офицеров, 6 декабря в 22 часа десантники стремительным броском прорвали блокаду противника и вышли из окружения. Отважный и смелый командир десантного отряда Гладков сумел с отрядом не только прорвать оборону, но и обмануть противника. Отряд был уже на полпути к городу Керчь, а противник все еще освещал ракетами район занятой ими обороны. Когда было обнаружено, что десантников уже нет, немцы долго шарили по полю прожекторами, бросали с самолетов ракеты, но так ничего и не нашли. После 25-километрового марша по тылу противника отряд на пути уничтожил 1 зенитную и 2 тяжелые дальнобойные батареи, разгромил сильно укрепленный опорный пункт, при этом уничтожив около 100 немецких и румынских солдат и офицеров, а затем с ходу ворвался в центр города Керчь, занял сильно укрепленную господствующую над городом гору Митридат. При этом уничтожено около 150 немецких солдат и офицеров, взято в плен 30, захвачено фашистское знамя…"

Десант закреплялся. Полк Ковешникова и морская пехота заняли оборону на северо-восточных склонах, подполковник Блбулян начал работы на северной окраине предместья Керчи, а человский полк встал на юге от Митридата и перекрыл дорогу на Солдатскую Слободку. Разведчики, саперы и учебная рота заняли восточные скаты высоты 94,4, весьма важной в системе нашей обороны.

Новый плацдарм новороссийцев был достаточно обширен по территории и удобен для обороны. Не хватало только сил и боеприпасов.

Половина солдат спали мертвым сном, половина — копали. Работали и с надеждой смотрели на север. Каждый орудийный выстрел оттуда мы готовы были принять за начало артподготовки, каждое заметное движение — за начало наступления 16-го корпуса. Но там было спокойно. Момент, когда возможный успех мог стать действительным, истекал.

После полудня 7 декабря противник, видя, что с фронта никто не наступает, подбросил резервы и атаковал десант с северо-запада. Немцы потеснили Ковешникова и заняли одну господствовавшую на левом фланге Митрадата высотку. Отсюда они уже все время держали под артиллерийским и минометным обстрелом позиции десанта. У нас, кроме автоматов и ручных гранат, не было ничего. Полковник Никифоров вызвал огонь армейской тяжелой артиллерии, но та стреляла на предельной дистанции, ее снаряды, случалось, падали на наши боевые порядки.

Обстановка для нас опять становилась напряженной. Стараясь сбросить десант с Митридата, немцы поставили артиллерию на прямую наводку. Разведчики доносили: подходят танки. Из частей сообщали: ручных гранат осталось мало. В 14.00 командарму была послана радиограмма: "Противник сосредоточивает все новые и новые подразделения. Уже со всех сторон замкнул кольцо вокруг захваченного нами рубежа. У нас сил мало. Боеприпасы на исходе. Раненые сосредоточены у пристани… Нам нужна срочная помощь в людях и боеприпасах. Выбрасывайте ко мне десант. Гору Митридат не сдадим. Это такой рубеж, который обеспечит победу над противником, занимающим Керчь. Боеприпасы сбрасывайте самолетами в район отметки 91,4."

Через час получили ответ:

"Части 16-го стрелкового корпуса начнут действовать в 16 часов и будут продолжать всю ночь. Готовлю к ночи вам крупную партию пополнения и боеприпасов. Днем боеприпасы будем сбрасывать с воздуха, а ночью подам морем. Петров".

Дело шло к вечеру. Противник торопился засветло разделаться с нами. Дмитрий Ковешников с остатками своего полка и Беляков с отрядом морской пехоты дрались неистово. У подножия и на склонах высоты, где располагался штаб десанта, бой все время переходил в рукопашные схватки. Вражеские штурмовые группы скатывались вниз и молча лезли снова по крутому скату.

Они овладели вершиной и держали под обстрелом все входы и выходы из капонира.

Но в этот раз враг не смог окружить штаб. Отряд морской пехоты, человек сорок, бросился навстречу гитлеровцам, приближавшимся к капониру. Редкие выстрелы. Патронов мало. Наших гранат не слышно — их уже не было. Яростная русская ругань и пронзительные выкрики на немецком языке.

Со звоном лопнуло стекло в окне. Все бросились на пол. Свистнули осколки. Иван своим телом прижал меня к стенке, тяжело дыша, задыхаясь от пыли, поднятой разрывом гранаты. Блохин привстал. Сел, ухватившись руками за голову. Через минуту он возился у рации, проверяя ее исправность. Грузное тело Никифорова лежало посредине блиндажа. Полковник был убит.

Командовать артиллерией поручаю подполковнику Иваняну. Для нас делом жизни было наладить точный и организованный огонь армейской тяжелой артиллерии. Иванян справился с задачей. Это был энергичный, образованный гвардеец-офицер. На "Огненной земле" его называли грозой танков! При штурме Митридата подполковник первым ворвался в блиндаж одного из артиллерийских НП и крикнул "Руки вверх!" находившимся там немцам. На помощь ему подоспел мой ординарец Байбубинов, и они вдвоем очистили наблюдательный пункт, уничтожив до 25 фашистов.

Спасительная темнота опустилась на нашу высоту. Оставлять штаб здесь было нельзя. Получив приказ, Бушин увел всю штабную группу в капонир на отметке 91,4.

Мы с Виниченко задержались, поджидая командира 39-го полка. В воздухе нарастал рокот моторов. Наши самолеты кружились над Митридатом. Они несли жизнь — боеприпасы! Отдав Ковешникову указания по удержанию высоты, мы пошли на новый командный пункт. Кто-то невидимый бежал навстречу. Неуверенные шаги и прерывистое рыдание. Остановились. Из темноты появилась небольшая фигурка. На шинели погоны лейтенанта. Автомат болтается на плече. Я узнал Сашу Покалявину, секретаря дивизионного трибунала. Эта 19-летняя девушка, дочь бакинского корабельного мастера, пошла добровольцем на фронт, мечтая об авиации или танковой части. Но ее послали на юридические курсы, а оттуда — в нашу дивизию. В Эльтигене мы часто видели ее: то бежит с документами, то помогает перевязывать раненых, то подносит снаряды.

— Куда бежите, лейтенант?

— Трем солдатам-штрафникам сняли судимость, товарищ полковник, нужно вручить справки.

— Почему же сегодня? Уже темно. Где их найдете?

— Я знаю, они в цепи тридцать девятого полка. Днем я их видела. Надо отдать до завтрашнего боя.

— Почему же вы плачете? — спросил я ее.

— Юру похоронила. Вон под той сопкой… — Девушка махнула в темноту рукой и перехватила ею ложе автомата. — Это его автомат.

Саша Покалявина училась с Юрием Бандуркиным в одной школе. До восьмого класса. Потом она поступила в техникум, а он работал на заводе, но дружба их не прервалась. Война разъединила молодых людей. И вдруг вчера при выходе с "Огненной земли" Саша увидела знакомое дорогое лицо. Да, это был Юрий. Он возмужал. Гвардеец. Сержант-связист. Они шли по болотам рядом, забыв обо всем на свете. Бросались в грязь при свете прожекторов, принимали лицом хлещущий декабрьский дождь, а перед глазами возникал прекрасный мирный город, набережные Баку, школьные дни и светлые надежды, во имя которых нужно было бороться и идти вперед по этой страшной степи.

Днем на Митридате то и дело прерывалась связь с 37-м полком. Сержант Бандуркин два раза выходил на линию, исправлял повреждения. Он пошел в третий раз и был убит. Еще одна любовь сгорела в огне войны, оставив вместо себя неутолимую ненависть к врагу.

Девушка-лейтенант стояла рядом с нами, сжимая автомат погибшего друга.

Ночью десантники усовершенствовали позиции и готовились к отражению вражеских атак. В небольшой комнате капонира на отметке 91,4 находились я, Копылов, Бушин, Ивакин и Иванян.

Подмоги все не было. 16-й корпус не прорвал вражескую оборону.

— Не надо было нам задерживаться на Митридате — задумчиво произнес Ивакин. — Прорвали бы с ходу оборону восточнее Керчи…

— Нет, — покачал головой Копылов, — Не могли мы двигаться дальше Митридата. Людям нужен был отдых. Да и отдать Митридат, это, знаете ли… совесть не позволила бы!

— Ничего, товарищи! — бодро заявил Иванян. — Сейчас мы ближе к огневым позициям нашей армии. Дадим цели и с утра будем отбивать атаки!

— А танки чем будешь отбивать, подполковник? — спросил Ивакин. — Кулаком?

— Не в том дело, — сказал Бушин. — Главное — время уже упущено. Сегодняшней ночью противник подгонит к Керчи те дивизии, которые до сих пор были привязаны к Эльтигену.

Начальник штаба был прав. В ночь на 8 декабря немцы подбросили в район Керчи свои резервы и части, которые действовали против "Огненной земли". Наступать Приморской армии теперь будет еще труднее.

Майор Кащенко, войдя в капонир, доложил, что самолеты начали сбрасывать боеприпасы. Мы с Копыловым и Ивакиным вышли из КП.

— Я пойду соберу политработников, — сказал Копылов.

С вершины было видно, как то в одном, то в другом месте вспыхивали автоматные очереди: должно быть, противник прощупывал наши позиции.

Проверив, как организована приемка боеприпасов, мы возвратились в штаб, Иванян и Бушин спали, сидя за столом. Их сморил тот мертвецкий крепкий сон, когда можно стрелять над ухом и человек не шевельнется. А нам с Ивакиным не спалось. Предложив ему сходить к Челову и проверить, как организована оборона, я пошел к Блбуляну. Его полк занимал северо-восточную окраину керченского предместья. Для обороны подполковник использовал противотанковый ров, подготовленный немцами в качестве третьей позиции их главной обороны. За рвом было три дота, а впереди стояли проволочные заграждения. Эта хорошая оборонительная позиция помогла полку крепко удерживать рубеж.

Свой штаб Блбулян разместил в подвале пустого дома. Здесь же лежали раненые, сновали медицинские сестры и санитары.

Командир полка просил одного — побольше гранат и патронов и головой ручался, что противник на участке его обороны не пройдет.

Ивакин, вернувшись от Челова, доложил, что тот тоже занял удобную оборону. В качестве опорных пунктов использованы завод и угольные склады на южной окраине предместья.

— Значит, — сказал я, — можно сделать вывод, что с северо-востока и запада мы срочно прикрыли плацдарм. Ненадежен лишь северный участок. Там нет укреплений. Что ж, будем здесь надеяться на помощь огнем артиллерии и авиации.

В шесть утра к Угольной пристани подошли суда с батальоном 83-й морской бригады. Мы хотели направить его для усиления к Ковешникову, но пришлось оставить в обороне недалеко от пристани.

Для оперативности в руководстве боем я направил Ивакина в 31-й полк, а Бушина — в 39-й.

В 7.30 немцы открыли артиллерийский огонь по участку полка Ковешникова. Батальон пехоты при поддержке шести танков пошел в атаку. Отдельные штурмовые группы атаковали полк Блбуляна. Мы вызвали огонь артиллерии. Появилась наша авиация. Артиллеристы и летчики работали удачно и помогли остановить противника на северо-восточных склонах Митридата.

Командарм лично следил за огневой поддержкой десанта. 8 декабря он предупредил Шварева: "Гладков ведет ожесточенные бои с наступающим противником из района церкви севернее отметки 91,4. Туда он просит огонь артиллерии и авиации. Как только получите данные от Гладкова, докладывайте мне".

В тот же день Петров указал Вершинину: "Гладков просит бомбовый удар по району церкви. Кроме того, он просит подать ему ручных и противотанковых гранат. Немедленно организуйте. Сбрасывайте смелее на южные склоны горы Митридат".

Блбулян и Челов держались крепко. Полк Ковешникова до полудня отбивал атаки, но танкам все же удалось выбить десантников с господствующих высот. Полк и морская пехота оставили позиции и отошли западнее КП дивизии. Штаб остался без прикрытия и стал самостоятельно отбивать атаки. Связь с частями прервалась. Немцы окружили наш капонир. Они сидели даже на его вершине.

В этот момент мы были боевой группой и вели такой же бой, как и все.

Капонир имел четыре амбразуры: одна выходила на центральную широкую дорогу, две — на очень крутой и глубокий спуск, а последняя позволяла держать под обстрелом подступы с тыла. Взвизгивая, влетали пули и с тупым звуком ударялись о земляные стенки. Гранаты рвались под окнами, застилая обзор желтой вонючей пылью. К счастью, дул ветер, и пыль долго не держалась. Было видно, как на дорогу выползал вражеский расчет, толкая впереди пулемет. Прокурор дивизии майор Франгулов и рядовой Ковалев в черном морском бушлате стояли у первой амбразуры. Они не стреляли, выжидая верный момент. Виниченко с парикмахером Сашей Говбергом защищали амбразуру тыла.

Иван все старался встать между мной и проемом.

— Не мешай!

Он отступил на шаг и стоял с автоматом, как бы готовый к прыжку.

— Давай! — крикнул Франгулов моряку.

Ковалев, согнувшись, прицелился и выстрелил. Одновременно послал всю обойму из «вальтера» прокурор. Один немец ткнулся лицом в дорожную колею, другой скатился вниз. Тотчас под амбразурой грохнули гранаты, подняв вихрь пыли и камней. Подскочив к товарищам, я всматривался в густую желтую пелену. Виниченко и Говберг стреляли короткими очередями, чтобы не подползли вражеские гранатометчики.

Франгулов вогнал в пистолет новую обойму. К пулемету снова ползли вражеские солдаты.

Несколько раз я посылал связистов в полки, но они не могли пройти.

Надежда на артиллерию армии. Радирую командарму: "КП дивизии на отметке 91,4 окружен противником. Прошу огонь артиллерии сосредоточить по отметке 91,4".

Подойдя к аппарату и вызывая огонь на себя, я машинально следил за работой радиста. Блохин, согнувшись над рацией, повторял: "Огонь по отметке 91,4… скорее — огонь…" Вскоре послышался грохот: снаряды нашей артиллерии обрушились на вершину высоты, в которой был вырыт наш капонир, падали вокруг нее. Мы знали, что этот огонь для нас безопасен: крыша над нами прочная, выдержит любое прямое попадание. И все же слушать, как над головой рвутся снаряды своих же батарей, нельзя без волнения. Но мы старались не обращать внимания на этот грохот. Каждый был занят своим делом. Копылов у противоположного проема стрелял, тщательно выбирая цели. Рой пуль пронесся над ухом, и вдруг я почувствовал сильный толчок, повернулся и едва успел подхватить бессильное тело Ивана. Друг мой, солдат! Он принял на себя пулю, предназначавшуюся командиру.

Иван лежал на полу. Около уже хлопотала Дуся Нечипуренко. Вытаскивая из кармана шинели бинты, она приговаривала грудным своим голосом, будто песню напевала: "Миленький, ты будешь жить… Он жив, товарищ полковник, он только ранен… Такие разве могут помереть?.."

Эта картина вечно живет в сердце: сероглазая украинская девушка — вся олицетворение лирической мягкости своего народа — присела на коленях около юного солдата, подхватив его сильной рукой за шею. Бинт ложится на рану, окрашивается кровью. Но виток за витком накладывает умелая рука, и кровотечение останавливается. "Все будет хорошо, дорогой!" — сестра опускает голову Ивана на свернутый ватник. У нее у самой перевязана нога и лоб перекрещен полосами бинта. Вчера в бою Дуся с сумкой через плечо подбегала к раненым, говоря: "Сейчас, миленький, перевяжу… У тебя есть гранаты и патроны?" Она делала перевязку и несла боеприпасы здоровым.

За окнами разрывались гранаты. Капонир сотрясался под ударами снарядов. С каждой минутой обстановка усложнялась. Казалось, что люди могли бы потерять уверенность. Но этого не было. Все, кто бы ни был: врач, прокурор, сестра, связист, санитар, повар — все состояли в боевом расчете и оборонялись подобно любому строевому подразделению. Они даже шутили между собой. Каждый думал не столько о себе, сколько о товарище, стараясь подбодрить шуткой, поддержать делом. Но мы с Копыловым понимали, что настроение-то настроением, а надо находить какой-то выход из создавшегося положения. Уже около двух часов штаб находился в окружении.

Требовались активные меры, чтобы спасти людей и вывести их из капонира до темноты. "Ночью, — думал я, — немцы нас или подорвут, или выжгут огнеметами". Днем они этого пока не могли сделать из-за сильного огня нашей артиллерии по отметке 91,4. Артиллеристы выручали нас на Митридате, как в свое время на "Огненной земле". Их меткий и мощный огонь не давал немецким танкам подойти к капониру штаба. Это пока спасало. Пока! Что будет через час?

Мы стояли по своим местам у амбразур, ведя огонь. Ковалев уже отразил пятую попытку гитлеровцев вытащить пулемет на дорогу. Байбубинов лежал у стены, не приходя в себя. Сознание ответственности перед этими людьми и перед теми, кто, не щадя жизни, отбивал врага за пределами капонира, заставляло лихорадочно работать мысль. Я подошел к амбразуре, обращенной на юго-восток. Копылов перебросил автомат на грудь, быстро шагнул ко мне:

— Василий Федорович, я предлагаю…

Ужасной силы взрыв ошеломил всех. Снаряд из немецкого орудия прямой наводкой разорвался в стенке окна. Взрывная волна ударила в грудь. Песок, земля, камни понеслись с силою пуль. Вскрикнув, Копылов схватился обеими руками за глаза и упал. Мелькнуло его лицо, пальцы, прижатые к глазам, кровь. И ничего больше не стало видно от пыли и дыма. "Вот момент!" — блеснуло, как молния, в голове.

Крикнул Франгулову:

— Оставайся за меня! Иду выручать штаб!

Выбросился в амбразуру и кубарем покатился по склону вниз. Немцы заметили, начали стрелять, но я уже был в мертвом пространстве.

Наскоро организовал подразделение в атаку: отбить штабной капонир.

В это время в капонире Франгулов, приняв командование, расставил у амбразур всех, кто еще мог стрелять. Сам он вместе с моряком по-прежнему следил за дорогой. Одиннадцатая попытка поставить на дороге пулемет была отражена. Майора позвали к тыльной амбразуре. К ней ползла штурмовая группа фашистов. Посреди блиндажа Франгулова остановил крик Ковалева:

— Товарищ майор! Меня ранило!

У моряка бессильно повисла правая рука. Бросившись назад, Франгулов разрядил обойму навстречу немецким пулеметчикам и — назад, к тыловой амбразуре в железной двери. Здесь с автоматами стояли Блохин, Говберг и санитар.

— Вот мы им сейчас дадим, — сказал прокурор товарищам, — пусть подходят поближе.

— Товарищ майор! — подбежал солдат. — Комдив с группой заходит во фланг. Кажись, немцы подаются!.. Но железную дверь кто-то рванул со страшной силой. Немецкие штурмовики кинули в амбразуру связку гранат. Дверь развалило. Франгулова засыпало кирпичом, отбросило к противоположной стене. Он потерял сознание…

Мы подоспели вовремя. Отбили штаб, но дорогой ценой.

В атаку удалось собрать до взвода солдат 31-го полка. Шли на крутой подъем. Противнику удобно было вести по атакующим огонь и особенно бросать ручные гранаты. Справа от меня шагал подполковник Челов, чуть пригнувшись, откинув назад голову — весь как сжатая пружина, по левую сторону — замполит 37-го полка уралец Афанасьев. Взбираясь по склону, он выкрикивал назад, солдатам: "Быстрей, быстрей, ребята!"

Сверху летели гранаты. Они еще не достигали нас. Рвались впереди, поднимая частокол из столбов земли и дыма.

Теперь был нужен бросок. Воздух секли светящиеся очереди.

— Ура! — выкрикнул замполит громким, привычным к бою, голосом.

Атакующие уже были в сфере действительного огня. Бежали вверх, ловя воздух открытым ртом. Пуля ударила Челова в сердце, он упал мне под ноги. Слева разорвалась граната — и вот уже нет рядом Афанасьева. Его грузное тело повалилось на землю.

Среди солдат замешательство.

— За мной! Вперед!

Наконец нашу атаку увидел Ковешников. Взмахивая над головой рукой, он поднял своих солдат и ударил во фланг немцам. Его-то и заметил солдат, подбежавший к Франгулову с докладом.

Стало темнеть. Противник вновь готовился к борьбе за отметку 91,4. По моему приказу сюда подошел батальон 83-й морской бригады. Но он состоял из молодых, необстрелянных бойцов и не смог удержать позиций.

От командующего поступила радиограмма:

"Держитесь до вечера. Сообщите Военному совету свое мнение об эвакуации. Петров".

Митридат, подобно огромной туше, навис над низиной предместья, где еще держался десант. Его высоты снова были в руках врага. Мы ответили Военному совету согласием: "Подброска мелких подразделений не обеспечивает захвата и обороны горы Митридат. Как ни больно, приходится высказаться за эвакуацию".

В ночь на 9 декабря мы распрощались с полковником Копыловым. В сопровождении медсестры его отправляли на Большую землю. Вместе с ним катер принял ещё 60 раненых, в их числе были мой боевой ординарец Иван Байбубинов и майор Франгулов, все еще не пришедший в сознание после тяжелой контузии.

Расставание с Михаилом Васильевичем было грустным. Нас настолько сроднила "Огненная земля", что мы не представляли себе, как обойдемся друг без друга.

Высокий, худой, с завязанными глазами, он стоял, потирая грязной рукой лоб, а другой все ощупывал мое плечо. Когда прощались, Копылов обнял меня, сдерживая рыдание. Успокаивая его, я радовался, что он не видит моего мокрого лица.

Немного успокоившись, Копылов начал уговаривать:

— Ты очень-то не рискуй, Василий Федорович.

— О чем говоришь! Днями мы встретимся…

— Нет, ты слушай. Я сейчас не столько о тебе говорю. Помнишь, когда прерывали фронт, ты все ругался, что солдаты мешают идти? Они же тогда командира берегли. Они прекрасно понимают, что, пока комдив жив, десант представляет организованную силу. Не рискуй зря, уважай любовь людей…

Копылов, пошарив в карманах, вытянул кисет. Я взял у него замызганный мешочек. Потряс — пусто. Окликнул солдата:

— Пойди поищи на закурку комиссару! Санитары проносили мимо носилки с ранеными. Старались идти осторожно, не в ногу, чтобы легче были толчки. Погрузка близилась к концу. Подбежал солдат, открыл ладонь с горсткой махорочной пыли.

— Другого, извиняйте, нету. Из трех кисетов наскребли…

Пора было расставаться. Последнее крепкое рукопожатие.

— Ну, будь здоров, Василий Федорович. Передай привет друзьям. Вам — далеко идти с дивизией, а я, кажется… отвоевался.

Копылов пошел к лодке, держась за плечо сестры. Голова была откинута назад: как будто он смотрел в небо и видел там то, чего еще не видели мы.

Весь следующий день нас спасала хорошая оборона 37-го полка. Она не дала немцам успешно действовать в южном направлении. После гибели Н. М. Челова полковник Ивакин снова принял 31-й полк и ушел на юго-восточную окраину предместья. Он сообщил, что немцы начали сосредоточивать подразделения в районе Солдатской Слободки, видимо готовя оттуда последний нажим. От Митридата мы прикрылись огнем. Иванян все время держал под обстрелом тяжелой артиллерии южные склоны горы, и немцы отсюда не решились атаковать предместье.

В ночь на 10 декабря начали эвакуацию. Обозначили пункты посадки фонарями. Под прикрытием артиллерийского огня подходили катера. Противник повел обстрел берега. Вместе с Виниченко мы стояли у пристани и смотрели, как десантники бросались в воду, шли, пока позволяла глубина, и садились в лодки. После сорока дней боев они отправлялись в Тамань на отдых и формирование.

Привожу выписку из письма Героя Советского Союза Ларисы Литвиновой:

"…Совершенно неожиданно мы повстречались с героями "Огненной земли" в декабре. А было это так. Шофер вез четырех десантников, решил дать им отдых и остановил машину у домика, из трубы которого вился приятный дымок. Декабрьский ветер подгонял людей быстрее к дому. Они вскочили на крыльцо и распахнули дверь. Четверо солдат с длинными бородами предстали перед нами. Они остановились на пороге, растерянно озираясь. В летной столовой ужинали девушки-летчицы и штурманы. Первое замешательство с обеих сторон прошло.

— Десантники! — звонко крикнул кто-то из нас.

Солдаты бросились с объятиями, приговаривая:

— Сестренки! Так это вы к нам летали?

— Ну, спасибо за помощь, спасительницы!

Девушки потеснились. Усадили за стол дорогих гостей, накормили эльтигенских «братишек». За столом долго не смолкала беседа. Нам было очень приятно услышать от самих защитников "Огненной земли", что наш женский полк хорошо помогал славному десанту. Потом мы их проводили, как братьев".

Катер доставил меня на КП Приморской армии. Я вошел в капонир командарма. Генерал Петров поднялся навстречу, обнял и сказал:

— Спасибо, товарищ Гладков.

Я хотел доложить командарму, как протекали события, но он сказал:

— Не надо. Я все знаю. Все это пережил вместе с вами.

15 декабря мне позвонили из штаба армии.

— Был у вас такой врач — хирург Трофимов?

Майор медицинской службы Трофимов! Мы уже считали его погибшим, после того как он исчез в первый день боя новороссийцев за Митридат. Особенно о нем жалели в медсанбате.

— Где же он? Что с ним?

— В штабе армии. С группой солдат вышел в расположение шестнадцатого корпуса.

— Куда послать за ним машину?

Вскоре наш хирург сидел рядом со мной, смущенно улыбаясь. С каким удовольствием смотрел я на его сильно похудевшее, но по-прежнему мужественное лицо.

— Ну, рассказывайте, дорогой, что пережили.

— Да, товарищ командир дивизии, пришлось много испытать. Обстановка научила не только лечить людей, но и командовать,

— Хватили лиха?

— Всего попробовали! Но я, должен признаться, чуть привык к командирским обязанностям, то есть оценивать обстановку, принимать решение. И кажется, выходило. Видимо, специальность хирурга приучила к выдержке.

Шутя, я сказал ему:

— Ну, значит, в тяжелую минуту смогу доверить батальон или полк?

Долго мне рассказывал В. А. Трофимов о своих приключениях. Неделя в логове оккупантов, в центре города. Мне об этом не рассказать лучше, чем он сам написал в дневнике.

"Ночь на 7-е декабря. Впереди штурмуют сопку. Гранатами забрасывают доты. Справа ожесточенный огонь. Проволочные заграждения. Набрасываю плащ-палатку. Переваливаюсь через проволоку. Ползем в гору. Капонир. Солдат бросает, вернее, проталкивает в амбразуру РГД, потом туда же лимонку. Вбегаем. Вход направо и налево. Автоматные опереди и туда, и сюда. Заскакиваем в помещение. Свечу фонариком. Посредине труп фашиста у исковерканного пулемета. Через коридор налево. Выходит немецкий офицер. Ребята живо его обступили, обыскали.

7 декабря. Что делать? Где наши? Говорят, пошли в город на соединение. Группа солдат движется вперед. Я — за ними. Беспечность. Идут толпой с оружием за плечами. Спрашиваю, кто командует, кто старший. "Вы, товарищ майор!" К сожалению, это так. Везде стреляют. Выходим на площадь. Пулемёт обстрелял из переулка. Пытаюсь навести порядок. Части бойцов поручаю вести перестрелку с пулеметчиком, а другим — идти в обход. Двое бойцов гранатами закидали огневую точку. Снова бежим по улице. Обстрел сзади. Рядом падают убитые. Рассыпаемся. Гуськом — вперед, а куда — неизвестно. Пробираемся огородами. Близка окраина. Встреча с жителями. Бедные! Как они мучаются. Старуха обхватила, целует. Впереди отчаянная стрельба. Напоролись на засаду. Лежим. Ребята кидают гранаты. Я тоже. Граната летит мимо. Стукнувшись о простенок, отскакивает и рвется в стороне. Вторую — уже с расстановкой, не торопясь. Вопль. Пулемет смолк. Рядом убило бойца. Немцы в большом количестве перебежками окружают квартал. Ломаем стенку сарайчика и по одному уходим в сад. Нас уже мало. Кто-то предлагает занять второй этаж. Нет, не годится, кругом немцы. Ещё 3–4 квартала в сторону. Забрались в одиночный домик. Ставим караул. Приводим в порядок оружие. Решаем с наступлением темноты пробиваться к своим. Разведка обстановки через местных жителей. Впереди огневые позиции немцев. Темно. Выходим. Нарываемся на окоп. По нам открывают стрельбу. Прячемся в большой воронке. Земля кипит от пуль. Движемся левее. Снова окоп. Залегаем в придорожной канаве. Придется ждать следующей ночи. Отползаем втроем. Останавливаем выбор на одном здании. Окна разбиты, двери сорваны. Зато есть ход на чердак. Забрались. Подтянули лестницу. В караул назначил бойца Панченко.

8 декабря. Проснулся от грохота в 11 утра. Наши обрабатывают передний край. Панченко храпит вовсю. Проходил бы близко кто из фашистов, наша песенка была бы спета. Наши НП: дыры в стене и на крыше. Вокруг пустые дома. На западной стороне большой фруктовый сад. Виден Митридат. Там идет бой. Мучает жажда. Огневой налет нашей артиллерии. Снаряды рвутся вокруг. Вечером пытаемся пройти к передовой. Луна. За сто метров видно кошку. Возвращаемся. По дороге выкопали несколько корней кормовой свеклы. Воды напились из пожарной бочки.

9 декабря. День спали, как суслики. Вечер снова пропал. Луна как по заказу. Ночью сильный огонь. Немцы бьют по Митридату. Засек огневые точки. Орудийные батареи расположились в садиках.

10 декабря. Обход патруля. В подвале румыны нашли старика со старухой. Забрали подушки и одеяла. В саду оживление. К соседнему зданию беспрерывно идут солдаты с ведрами и мешками. Наверно, продсклад.

11 декабря. На Митридате тихо. Днем — обход патруля. После каждого визита патруль нагружается барахлом, вплоть до бутылей. Грабьармия. В наш дом зашли четверо. Интересовались комодом. Хорошо, что не чердаком. Панченко зашел в хату к старику побриться, а мы думали, его схватили. От волнения Петрашевский дал ему пару горячих. Ночью идти нельзя. Светло, как днем.

12 декабря. Идти, во что бы то ни стало! Ночь. Идем садом. Встретили румын, но прошли мимо спокойно. Залегли — выяснить обстановку. Прошел румынский солдат.

Поднялись — и следом за ним. Окликнул: "Сидер! Сидер!" Успокоили очередью из автомата, а сами бегом. Линия траншеи. Вторая. Перескакиваем. Пробежав метров десять, бросаемся на землю. Снова идем. В небе ракеты. Каждой земной поклон. Так прошли метров пятьсот. Впереди к Керчи идут два румына. Пропустили и пошли туда, откуда шли они. Железнодорожное полотно. Проволочные заграждения. Ватник на проволоку — и бегом. Выстрелы. Навстречу русская ругань. Ребята, не стреляй! Свои!"

Минули годы. Владимир Андреевич Трофимов работает в педиатрической клинике. Он стал ученым. Читатель теперь знает, каким путем шел наш хирург в науку.

Живая история

Переход был слишком резким. Мы отвыкли от тишины, от земли, по которой можно ходить в рост. Дивизия расположилась в г. Тамани и обороняла берег Таманского полуострова. Небо хмурилось, тихое небо, откуда сыпался лишь крупный, тающий на лету снег. В. Н. Ивакин, Г. Д. Блбулян и Д. С. Ковешников принимали в полки новое пополнение. Андрей Мирошник написал в армейскую газету статью "Герои Советского Союза моей роты". Франгулов поправлялся. Еще 10 декабря, когда в госпитале раненые узнали, что среди них лежит участник десанта на Эльтиген, они пришли целой делегацией, вытащили его на импровизированное собрание. Наш храбрый прокурор с трудом, но прочитал прямо-таки лекцию об "Огненной земле". Константин Исмагулов получил отпуск и уехал в родной Казахстан. Вскоре из Гурьевского обкома партии и облисполкома пришли письма: "Дорогой товарищ Гладков! На днях трудящиеся нашей области встретили своего знатного земляка Героя Советского Союза Константина Ивановича Исмагулова, воспитанника вашей дивизии. Тепло и радостно был встречен герой. На вокзале состоялся митинг. Затем Исмагулов прибыл в родной колхоз «Тендык»… В лице его гурьевцы приветствовали Красную Армию, воспитывающую, закаляющую в своих рядах таких героев-храбрецов…"

Уходя со своей частью на фронт, комсомолец Исмагулов, бывший пионервожатый детского дома, обратился к гурьевским комсомольцам с горячим письмом. Призывал всеми силами помогать фронту. Обещал, не щадя жизни, биться с врагом. Теперь наш славный герой-сержант выступал с отчетом перед народом. На 25 крупных рыбных и нефтяных предприятиях и в колхозах его слушали более 9 тысяч человек.

"Огненная земля" становилась историей.

Михаил Васильевич Копылов был эвакуирован в глубокий тыл на лечение (зрение у него постепенно восстанавливалось), и мы уже без него провели собрание партийного актива дивизии, посвященное опыту и итогам сорока героических дней.

Когда мы вышли с "Огненной земли", в частной беседе с членом Военного совета Приморской армии генерал-майором Баюковым я узнал обстановку. Вот что он мне рассказал.

После разгрома немцев на Тамани Ставка поставила перед нами задачу провести десантную операцию через Керченский пролив и, опираясь на захваченные здесь плацдармы, совместно с 4-м Украинским фронтом, наступавшим на Перекоп и Чонгар, разбить немцев в Крыму. Десант на Эльтиген выполнял наиболее трудную часть операции, так как новороссийцы шли первыми и пересекали пролив в самой широкой его части. Тем не менее главная роль — захват Керчи — возлагалась на 56-ю армию, высаживавшую 55-ю и 2-ю гвардейскую дивизии из Чушки в район Маяк — Еникале. Форсировать им было легче, во-первых, потому, что Эльтиген оттянул на себя две дивизии противника, во-вторых, пролив здесь шириной всего 5 километров.

Операция была хорошо подготовлена и успешно проведена, хотя восточный берег полуострова немцы сильно укрепили. План артиллерийского наступления был разработан и непосредственно проведен в жизнь командующим артиллерией фронта генерал-лейтенантом Сивковым. Он был одним из крупнейших артиллеристов Советской Армии. В этой операции генерал Сивков погиб от разрыва снаряда на своем НП.

Десанты высадились, но план операции полностью не осуществился. Почему 56-я армия не захватила Керчь и не соединилась в начале ноября с нашим десантом? Одна из причин — недостаток плавсредств для переправы артиллерии и танков. Десантные части имели при себе только 45-мм пушки и 82-мм минометы. Своевременной перевозке артиллерии мешала штормовая погода.

Из 30 дней только 5—6 были спокойными. Шторм не позволял полностью использовать Азовскую флотилию.

Лишь значительно позднее, когда были переправлены артиллерия и танки, армия вышла в район Капканы, Колонка и ворвалась на восточную окраину Керчи. Дальше продвинуться не смогли. Немцы перебросили на полуостров пять своих дивизий: 73, 130, 11, 98-ю, так называемую учебную дивизию и во втором эшелоне держали две дивизии румын (3-ю и 6-ю). Они опирались на мощные оборонительные сооружения, располагали достаточным количеством артиллерии, а узкий фронт позволял противнику маневрировать огнем и наносить массированные огневые удары по любому участку нашего фронта. Кроме того, Гитлер все время пополнял войска в Крыму.

Я спросил, почему восемнадцатая армия, не закончив операцию, ушла на Украинский фронт?

— Ставка, видимо, решила, что Крым легче будет взять после освобождения Одессы.

Вскоре я познакомился с документом, направленным в Ставку генералом И. Е. Петровым.

"Верховному главнокомандующему Маршалу Советского Союза товарищу Сталину. В дополнение к боевому донесению от 7 декабря о положении десантной группы докладываю. К исходу 6 декабря в отряде Гладкова насчитывалось до 1700 человек. С этим отрядом в ночь с 6 на 7 декабря 1943 г., в соответствии с заблаговременно данными указаниями, он прорвал боевые порядки противника между озером Чурбашское и берегом моря, пошел на север в район Керчи. Действуя ночью в тылу противника, к утру вышел на южную окраину Керчи, сумев захватить гору Митридат. Появление отряда в этом районе было неожиданным, тем не менее две дивизии 16-го корпуса были немедленно подняты в атаку, но пробиться на соединение с Гладковым не смогли".

"Ввиду того, — было далее написано в донесении, — что наличные средства Азовской военной флотилии не давали возможности снять всех сразу и учитывая важность такой позиций, как Митридат, Гладкову было приказано удержать занимаемый район. На усиление ему было подано последовательно за два вечера по одному батальону 83-й бригады… Несмотря на поданное подкрепление и поддержку артогнем с этого берега, отряд не смог удержать Митридат и к утру 9 декабря под давлением танков оставил вершину, заняв предместье южнее горы. Проводимые одновременно с этим атаки с фронта частей 16-го корпуса успеха не имели. Учитывая обстановку, а также и то, что подача в дальнейшем снабжения и питания этой группе будет тяжела и флотилия этого не выдержит, я решил в ночь на 10 декабря снять десант из предместья южнее Митридата и вывести на свой берег.

За две ночи снято из состава отряда Гладкова и подброшенного ему подкрепления 1726 человек. Личный состав вывезен с оружием. Из тяжелого вооружения вывезено два 45-мм орудия, 4 тяжелых миномета, восемь 82-мм минометов. Четыре орудия в районе Митридата и две гаубицы в районе Эльтигена взорваны. Всего же из состава отряда Гладкова на наш берег перевезено до 2200 человек. Неизвестна судьба отряда полковника Нестерова.

По состоянию на 11 декабря 318-я дивизия имеет 3217 человек, дивизионная артиллерия в полном составе (без двух гаубиц), транспорт и прочее имущество по наличию, как до начала десантной операции. Из командиров частей погиб только командир 31-го полка Челов. Раненые командиры частей и подразделений в большинстве остались в строю.

8 декабря, когда еще отряд Гладкова удерживал Митридат, было предположение, используя выгодное положение Гладкова, предпринять десантную операцию морской пехоты и одного полка 16-го корпуса в Керченскую гавань с задачей не позднее 10 декабря действиями со стороны Колонки, гавани и Митридата овладеть городом и портом Керчь. При подсчете операция оказалась нереальной, не отвечающей фактической обстановке. Отвлечение наличных плавсредств, обеспечивающих снабжение армии через Керченский пролив, грозило поставить все войска, находящиеся на Керченском полуострове, в весьма тяжелое положение в смысле подвоза".

После разгрома врага на Керченском полуострове в немецких штабных документах был обнаружен разосланный по частям 17-й немецкой армии информационный бюллетень "О советско-русском десанте в районе Эльтигена 1 ноября — 10 декабря 1943 г.". В нем есть интересные признания.

Выводы немецких штабников: "Эльтигенская операция была подготовлена хорошо, и она могла быть проведена в соответствии с разработанным планом, хорошо продуманным во всех деталях, но отсутствие взаимодействия между сухопутными и морскими силами парализовало успех. Операция ясно показала устойчивость всех начальников и готовность войск идти на преодоление любых трудностей. Пропагандистские мероприятия (сбрасывание листовок с воздуха, агитснаряды, интенсивное применение радио) успеха не имели, хотя и были рассчитаны на недостаточно снабжаемых десантников. Большевистская идеология крепко пустила корни среди командиров Красной Армии, а пропаганда теперешних успехов советского наступления побуждает их к достижению новых успехов… Десант еще раз показал исключительную способность использовать наши позиции, быстро зарыться в землю. Бомбы, противотанковые мины и т. п. у десанта большей частью были немецкого происхождения, т. е. трофейные (как бы гордился наш инженер, если бы он мог прочитать эти слова! — В. Г.) Обеспечение оружием и особенно средствами связи было хорошее".

Я собрал офицеров дивизии и познакомил с высокой оценкой, данной врагом. Это полезно знать. Думаю, что выводы, сделанные в свое время гитлеровским командованием, полезно почитать и в наши дни воинственным генералам за рубежом.

15 декабря поздно вечером в штаб дивизии приехал Климент Ефремович Ворошилов. Поздравил меня с присвоением звания Героя Советского Союза. Спросил: — Как, товарищ Гладков, трудновато было?

Я ответил, что было не легко. Враг имел свободный тыл, технику и резервы, мог маневрировать, подбрасывать силы. У нас же — небольшой клочок земли. Но новороссийцы были крепки духом и дисциплиной. Кроме того, мы знали, что нас в любую минуту поддержат артиллеристы генерала Кариофилли и полковника Малахова, летчики генерала Вершинина и Ермаченкова.

— Особенно же, товарищ маршал, выражаем благодарность летчицам — девушкам Таманского полка.

Ворошилов интересовался питанием, моральным состоянием людей в период блокады, организацией прорыва, захватом Митридата. Он расспрашивал подробно о раненых, о состоянии дивизии после выхода. На последний вопрос я ответил, что дивизия готова к новым заданиям. В заключение маршал сказал:

— Да, вы выдержали труднейшее испытание. Этим еще раз показали, на что способна наша армия.

Потом он спросил:

— Как вы, товарищ Гладков, оцениваете операцию?

— С точки зрения действий солдат и офицеров — общий героизм, выносливость, самоотверженное выполнение приказа командования — даю положительную оценку. Однако недоволен тем, что оставили выгодный рубеж — Митридат. В отношении же обеспечения операции — судите сами.

Климент Ефремович дружески улыбнулся.

Дружная работа офицеров, сержантов и бывалых солдат дала возможность быстро сколотить части. Дивизия через месяц опять была готова идти в бой. В начале февраля — приказ: переправиться через пролив. 318-я Новороссийская сменила 89-ю стрелковую дивизию на северо-восточной окраине Керчи и начала вместе с другими соединениями Приморской армии готовиться к прорыву вражеских укреплений.

Фашистские войска окопались в Крыму. Командующий 17-й гитлеровской армией генерал Енике обращался к своим «гренадерам»: "…Мы будем находиться столько времени, сколько нам прикажет фюрер, на этом решающем участке гигантской мировой борьбы. Кто оставляет указанную ему позицию, тот подлежит смерти. Пусть Советы наступают, они будут разбиты. Пусть танки наступают, тем вернее они будут уничтожены…"

Новый командующий Приморской армией генерал армии Еременко собрал командиров корпусов и дивизий. Он проводил с нами занятие по прорыву обороны противника и плану дальнейшего наступления. План прорыва был с нами подробно разработан, каждое положение теоретически обосновано и с большой убежденностью доказано.

Возвращаясь на командный пункт дивизии, я смотрел на юг. По переднему краю изредка вспыхивали выстрелы. В ясное небо поднимал свои четыре горба Митридат. Скоро мы снова будем там!

И этот желанный час настал. Приморская армия пошла в наступление. Новороссййцы взломали оборону на участке 73-й немецкой дивизии, нашего старого противника под Новороссийском. Получив пополнение из Франции, она была на транспортных самолетах переброшена с Днепра под Керчь.

Двинулась снова вперед наша дивизия, С нами не было Модина, Хасанова, Клинковского, Челова, Афанасьева и многих других боевых товарищей. Но все, что они сделали, осталось с нами. Герои бессмертны: их пример зажигает сердца тысяч и ложится в основу боевых традиций. 11 апреля мы овладели городом и крепостью Керчь. 10 мая был освобожден Севастополь.

Когда на крымской земле затихли выстрелы, дивизия расположилась на отдых в поле, недалеко от высоты Горная, захват которой новороссийцами предопределил падение Сапун-горы и открыл подступы нашим войскам к Севастополю, весна была в полной своей красе. Тепло. На поле — сплошной ковер пестрых цветов. Воздух наполнен ароматом. Каждый вздохнул полной грудью, чувствуя себя свободным и счастливым.

Люди купались, стирали обмундирование, приводили себя в порядок, слушали концерты и смотрели кино. Коммунисты и комсомольцы дивизии строили на вершине Горной памятник в честь павших воинов 318-й Новороссийской.

На "Огненной земле" мы этого сделать не могли. Это сделал народ. Уже на Карпатах нас догнала берущая за сердце весть: на западной окраине Эльтигена, там, где некогда был капонир командного пункта десанта, воздвигнут обелиск, и название поселку дано другое.

…Вот почему вы не найдете теперь Эльтиген на карте Керченского полуострова. В двадцати километрах южнее Керчи возник новый прекрасный поселок Героевское… Выросли и новые дома, и вишневые сады, как мечтали десантники. И строгий обелиск, как факел, поднялся на кургане.

Если кому из читателей доведется побывать в Керчи, поднимитесь на вершину Митридата, вспомните павших героев и взгляните на юго-запад. Там, за Камыш-Буруном, находилась "Огненная земля".

После войны прошло много лет. Я ехал из Краснодара в Керчь прикоснуться памятью к историческим местам.

Керчь… Я помнил этот город, истерзанный врагом, долгие месяцы снаряды и бомбы разрушали его. Каков он теперь возрожденный из пепла?..

Начинало темнеть. Поезд шел по узкой полоске косы Чушка. Пассажиры любовались гладью Керченского пролива. Недалеко от причала высится памятник из серого гранита, на постаменте фигура солдата с автоматом на груди.

Наш поезд на пароме переправился через пролив, колеса застучали снова. Приближалась Керчь. В сумерках вырисовывалась величавая гора Митридат, на ней знаменем пламенел Вечный огонь, освещая обелиск.

Утром я спешил на Митридат. К вершине от центра города ведет широкая каменная лестница. Посредине возвышенности стоит обелиск славы. На трех крыльях постамента установлены пушки со стволами, поднятыми к небу. На обелиске надпись: "Бессмертным героям Советской Родины — генералам, офицерам, рядовым Отдельной Приморской армии, морякам Черноморского флота и Азовской флотилии, павшим смертью храбрых за освобождение Крыма".

Справа, на мраморной плите, золотыми буквами начертаны фамилии погибших героев. Я увидел дорогие сердцу имена. Моя рука потянулась к фуражке.

Долго стоял, склонив голову. Перед глазами прошли боевые друзья, отдавшие свою жизнь за счастье советского народа.

Потом долго вглядывался в окрестности. Внизу новыми зданиями белеет город. Утопают в зелени улицы на берегу широкого пролива с дугообразной бухтой. Живет и цветет земля, за которую беззаветно сражался советский солдат.

После выхода в свет воспоминаний об эльтигенском десанте я получил множество — более тысячи! — писем и от молодых читателей, и от соратников по борьбе за освобождение Новороссийска и Крыма. Многие бывшие фронтовики просили более подробно рассказать о людях и подвигах, присылали свои описания интересных и важных эпизодов борьбы за плацдарм, называли имена героев.

Я постарался, как сумел, пополнить рассказ, но, разумеется, все вместить просто невозможно.

Приношу глубокую благодарность всем товарищам, приславшим свои отклики, советы и замечания.

Должен сказать, что с особенным волнением читал я отклики молодых читателей. В их письмах выражалось и восхищение героизмом участников Великой Отечественной войны, и готовность к мужественной борьбе во имя интересов социалистического отечества. Если воспоминания об эльтигенском десанте помогут новому поколению советских людей яснее представить и глубже понять природу великого народного подвига в 1941—1945 годах, значит, старый солдат не напрасно взялся за перо.

Примечания

1

БДБ — быстроходные десантные баржи.

(обратно)

2

Автоклав — аппарат для стерилизации под высоким давлением при большой температуре; биксы — металлические сосуды для хранения стерильных материалов.

(обратно)

3

Лапоратомия — полостное вскрытие.

(обратно)

Оглавление

Бросок через пролив

"Огненная земля"

В осаде

Прочные корни

Надо прорываться

По вражеским тылам

Живая история . . . .