«Исторический материализм»

ОГЛАВЛЕНИЕ

К русскому изданию

К немецкому изданию

I. Задача работы

II. Чем не является исторический материализм

III. Содержание теории

IV. Наши примеры

V. Дух определяется общественным бытием

A. Наука, знание и учение

B. Изобретения

C. Право

D. Политика

E. Нравы и нравственность

F. Религия и философия

G. Искусство

VI. Заключение

Сила истины

Сила индивидуума

Предисловие от СРС

Мы публикуем на нашем сайте работу «Исторический материализм» крупного голландского марксиста первой четверти 20 века, одного из лидеров и теоретиков Германо-Голландского Левого Коммунизма Германа Гортера (1864-1927).

Гортер изначально был поэтом – как говорят, одним из лучших голландских поэтов. Поэтическую деятельность он продолжал до конца жизни, когда написал огромную поэму «Рабочий Совет», но с конца 19 века центр его интересов перенесся в другую область. Начав с эстетического протеста против буржуазного общества, он пришел к марксизму и революционному социализму, стал активистом голландской социал-демократии.

Оппортунистическое перерождение этой последней привело еще до Первой мировой войны к отколу ее левого крыла, создавшего вокруг своей газеты «Трибуна» параллельную социал-демократическую партию, одним из активных борцов которой являлся Гортер.

Голландия не участвовала в Первой мировой войне, ее официальная социал-демократия ориентировалась на Германию, а такие лидеры трибунистов (и будущие лидеры Компартии Нидерландов), как Вайнкоп и Равештайн – на Антанту. В отличие от них, Гортер и его единомышленники заняли четко интернационалистскую позицию, изданная в 1914г. брошюра Гортера «Империализм, мировая война и социал-демократия», наряду с ленинским «Крахом II Интернационала» и «Войной и кризисом социал-демократии» Р. Люксембург была одним из важнейших документов революционно-интернационалистской оппозиции против империалистической бойни.

В 1918г. трибунистская партия переименовалась в Компартию Нидерландов, в 1920г. от КПН откололось левое крыло – Коммунистическая рабочая партия Нидерландов, тесно сотрудничавшая с Коммунистической рабочей партией Германии. Тогда и возник феномен Германо-Голландского левого коммунизма, синтеза практического опыта революционного рабочего движения в Германии с его теоретическим осмыслением голландскими марксистскими теоретиками Гортером и Паннекуком. Именно Гортер напишет «Ответ товарищу Ленину» – ответ Германо-Голландской Левой на ленинскую «Детскую болезнь левизны в коммунизме».

И КПН, и КРПН были достаточно слабыми организациями – революционная ситуация, возникшая в Голландии на короткое время осенью 1918г., так и не переросла в революцию. Решающее значение для судьбы революции вообще и Германо-Голландского Левого Коммунизма в частности имели события в Германии.

Откат немецкой революции уже в начале 1922г. привел к расколу КРПГ на т.н. КРПГ Берлина и КРПГ Эссена и к катастрофическому падению силы и влияния их обоих. В этой ситуации Гортер, который, в отличие от своего единомышленника Паннекука, был не только теоретиком, но и практическим активистом, пытался спасти то, что можно спасти, тесно сотрудничая с КРПГ Эссена (КРПГ Берлина выступала против всякого участия в борьбе рабочих за частичные требования) и являясь фактическим лидером созданного ею Коммунистического рабочего интернационала (куда входили небольшие, но вполне реальные Коммунистические рабочие партии Германии, Нидерландов, Болгарии и Англии). В обстановке спада революционного движения Коммунистический рабочий интернационал был обречен, тем более что КРПГ стремительно разваливалась, а КРП Болгарии была истреблена чудовищным белым террором в 1923-1925гг.

Герман Гортер умер в 1927г., до конца жизни оставаясь активным борцом за освобождение пролетариата.. .

Публикуемая нами книга – популярное изложение исторического материализма для голландских рабочих – была напечатана в 1909г., до основных событий в жизни Гортера, в период, когда он был еще не теоретиком революции рабочих советов, а левым социал-демократом. Польза от данной публикации состоит в следующем.

Выросло и начинает приходить в левое движение новое поколение активистов, которое не застало Советский Союз и которое не знает не только мумифицированного «марксизма» советских учебников, но и марксизма вообще. Марксизм можно и нужно критиковать, но чтобы его критиковать, его нужно знать. Изучать же его гораздо полезнее (и приятнее!) не по казенным учебникам советских времен и не по постмодернистским опусам, а по старой марксистской классике, к которой, без сомнения, принадлежит и эта работа Гортера.

Но, читая ее, следует помнить, что она не дает и не может давать ответов на те вопросы, которые стоят теперь, – и которые не осознавались Гортером в момент ее написания.

Крайний исторический оптимизм, уверенность в скорой и неминуемой победе рабочего класса, бросается в глаза при чтении гортеровской книги. Читая ее, трудно представить, что пройдет всего 5 лет, настанет август 1914г., и весь исторический оптимизм социал-демократического рабочего движения развалится как карточный домик – как, впрочем, и само это движение. Даже намеков на возможность подобного поворота событий в книге Гортера найти невозможно.

Одной из причин этого – и одной из слабостей старого марксизма – было некритическое отношение к капиталистической технике, к капиталистическому машинному производству:

«Техника делает пролетарский класс многочисленным, как песок морской; она организует класс, толкает его на борьбу, духовно, морально и материально делает его самым сильным классом…Техника, стискиваемая остатками мелкого производства, акционерными обществами, трестами, требует общественной собственности для того, чтобы повсюду свободно, без всяких помех расправить свои крылья. Ее нельзя то искусственно подгонять, то задерживать. И рабочие в конце концов построят технику и производственные отношения в соответствии со своей волей – как раз потому, что техника делает их самым сильным классом, а их воля выражает требования техники» (с. 136).

Гортер, как и подавляющее большинство современных ему марксистов, не понял того, что уже тогда понимала часть анархистов и некоторых других борцов крайне левого крыла рабочего движения (например, махаевец Е. Лозинский) – капиталистическая техника не просто объединяет и организует пролетариат, она объединяет и организует его последовательно капиталистическим образом, как класс наемных рабов капитала.

С жестким технологическим детерминизмом Гортер – и это было вполне последовательно – соединял просветительский идеализм, веру в то, что пролетарии как класс смогут добиться своего духовного освобождения еще до реального, физического освобождения:

«Рабочий, товарищ!… Уже теперь, при капитализме, твой дух может сделаться свободным!…

Дух должен быть революционизирован… Духовная пропаганда – это самоважнейшее. Знание, духовная сила – это наипервейшее, самое необходимое. Только знание создает хорошую организацию, хорошее профессиональное движение, правильную политику, а вместе с тем улучшения в экономической и политической области» (сс. 139-140).

Взаимообусловленные технологический детерминизм и просветительский идеализм будут присущи Германо-Голландской Левой до самого конца, они останутся ее главными теоретическими слабостями…

Помня об этих слабостях, мы не должны с водой выплескивать и ребенка. Историко-материалистическое мировоззрение, которого придерживались старые марксистские теоретики, было ограничено условиями времени и места, исторический материализм как наука истории может существовать, лишь развиваясь в соответствии с потребностями освободительной борьбы пролетариата, но даже старый исторический материализм по сей день остается неизмеримо выше всяческого постмодернизма и поповщины. А для знакомства с этим старым историческим материализмом, для выработки первичных навыков историко-материалистического мышления старая работа Гортера, при всех ее понятных теперь слабостях, остается весьма полезной и сегодня.

(обратно)

К русскому изданию

Имя Германа Гортера мало говорит большинству русских читателей. Может быть, некоторые из них вспомнят, что Гортер — единомышленник германских «спартаковцев» и российских большевиков и что вскоре после того как последние приняли название Российской Коммунистической Партии, голландская группа, одним из вождей которой является Гортер, соответствующим образом изменила свое название. На этом у большинства русских читателей воспоминания обрываются.

Представления о Гортере выиграют в ясности, если мы упомянем, что Гортер с самого начала примыкал к таким голландским теоретикам социализма, как Генриета Роланд–Гольст и Паннекук, известные у нас по переводу нескольких книжек, брошюр и статей. Они всегда составляли левое крыло во втором Интернационале. Из них Паннекук работал, может быть, больше в германской, чем в голландской литературе. В 1910–1914 годах он принял живое участие в той полемике на страницах «Нейе Цейт» и других социал–демократических изданий, в которой Каутский вполне определенно занял оппортунистическую, «бернштейнианскую» позицию: низвел всю политическую деятельность рабочего класса к деятельности его парламентских представителей и похоронил все революционные методы, хотя в «Пути к власти», вышедшем за несколько лет до того времени, возвестил о приближении эры революций. В этой полемике Паннекук выступал против Каутского наряду с Розой Люксембург, Кларой Цеткин и Францем Мерингом, для которых страницы «Нейе Цейт» вскоре были закрыты: полемика становилась слишком неудобной для Каутского и стоявшего за ним правящего большинства германской социал–демократии.

Те же споры и в те же годы шли и в голландской социалистической партии. Но в германской социал–демократии в центре, полемики стояли «русские способы» революционного действия масс, — «пора нам начать говорить по–русски», заявила в одной из своих статей Роза Люксембург; в Голландии в этих спорах на первый план выдвинулись вопросы об отношении к колониальной политике и о допустимости участия социалистов в буржуазных министерствах.

Как и в Германии, вожаки голландской социалистической партии толкали массы на соглашательские пути. Паннекук, Гортер и еще некоторые голландские марксисты ясно увидали, в какое болото ведут рабочий класс Голландии все эти Ван–Коли и Трульстры. Они увидали, что, оставаясь в рядах внешне единой, но лишенной внутреннего, идейного единства социалистической партии, они будут лишены возможности указать пролетариату Голландии на угрожающую ему опасность. Порвав с правящими кругами голландской социалистической партии, они основали социал–демократическую партию, которая начала издавать журнал «Трибуна», одним из редакторов которого сделался Герман Гортер. После некоторых колебаний к ним присоединилась и Генриета Роланд–Гольст.

Таким образом в Голландии, — как и в России, как и в Болгарии, — еще до войны произошло решительное размежевание революционных марксистов и соглашателей; между тем в других странах, к великому вреду для погибшего второго Интернационала, его пришлось производить только во время войны, когда соглашатели явным образом превратились в социал–патриотов и заставили рабочий класс нести за дело своих классовых врагов такие великие жертвы, каких он еще никогда не нес за дело своего класса.

В то время Каутский словесно мог еще настолько искусно лавировать между двумя сторонами, что фактический разрыв его с революционным марксизмом оставался мало заметным. Он не высказал прямого порицания Гортеру и Паннекуку за создание самостоятельной организации наряду с голландской социалистической партией, — он только как будто поставил вопрос, не целесообразнее ли было бы, оставаясь в этой партии, критиковать ее изнутри. Точно так же он не выразил осуждения предлагаемой теперь русским читателям книжке Гортера, многие идеи которой в настоящее время должен был бы отвергнуть самым решительным образом: нет, он снабдил ее самым сочувственным предисловием, которое мы перепечатываем в нашем издании.

Теперь несколько слов о самой книжке Гортера.

В русской литературе так много писалось вымученного, нудного, запутанного или подцензурно–туманного и прикровенного об историческом материализме, что самое название книжки способно отпугнуть от нее многих читателей. Заниматься таким предметом в наше боевое время — непозволительная роскошь. И в особенности рабочему, — ему вовсе не до того, чтобы разбираться в таких сложных предметах. Да и ни к чему это. Сам не подозревая этого, пролетарий мыслит, действует и творит на практике, как самый последовательный сторонник исторического материализма.

Было бы жаль, если бы по таким предвзятым соображениям читатель обошел своим вниманием работу Гортера. В области популярной литературы научного социализма лишь немногие работы могли бы равняться с нею по ясности, прозрачности, общедоступности изложения. Гортер писал ее не для себя, не для того, чтобы самому, засев за письменный стол, разобраться в своих собственных мыслях, и не для узкого интеллигентского круга, как писались многие русские работы об историческом материализме, — он писал ее для рабочих. И потому немецкий ее перевод был выпущен, между прочим, и в удешевленном издании — для рабочих–организаций («Vereinsausgabe»). Русский рабочий, обладающий хотя бы некоторой привычкой к серьезному чтению, тоже не встретит в ней никаких затруднений. Познакомившись с книжкой Гортера, он, может быть, испытает досадливое чувство: зачем же другие писали так трудно, когда можно очень просто выяснить все наиболее и действительно необходимое в этой области. С другой стороны, вся книга проникнута предчувствием на двигающейся мировой бури, последних, решительных схваток труда с капиталом. Она стремится идейно вооружить рабочий класс для этой борьбы, которая, однако, как совершенно ясно видит автор, будет вестись не только идейным и даже не в первую очередь идейным оружием.

Еще и теперь, когда мы пережили огромный опыт мировой захватнической войны, замечательно свежее впечатление производят рассуждения Гортера об отношении рабочего класса к войне, о патриотизме и т. д. Из них видно, что еще до войны Гортер был решительным интернационалистом, решительным «спартаковцем», решительным коммунистом, как мы сказали бы в настоящее время.

Такой же огромный интерес представляют соображения Гортера о классовой нравственности, о нравственности классовой борьбы. Они становятся положительно злободневными в настоящее время, в период, когда классовой диктатуре эксплуататоров предстоит во всем мире смениться классовой диктатурой эксплуатируемых.

Для русского читателя страницы Гортера, посвященные классовой нравственности, представляют и свой особенный интерес. Растрепанные во всех отношениях остатки нашего народничества все еще болтают об «этическом обосновании» социализма, о Бесклассовой и внеклассовой нравственности, о вечных моральных идеях. Их политическая практика, построенная на основе «вечных принципов правды и справедливости», целиком свелась к предательским по отношению к мировой революции авантюрам, к изменам рабочему классу и массам крестьянства, то к открытой, то к плохо замаскированной поддержке Колчака, Деникина, прибалтийских баронов, эстляндских и финляндских белогвардейцев и стоящих за ними вождей мировой контр–революции, наймитов озлобленно защищающегося от близкой гибели мирового капитала. Гортер с неумолимой ясностью ставит вопрос перед читателем. Внеклассовых и надклассовых позиций никогда не было, и теперь каждый должен твердо решить вопрос, с кем он: с рабочим классом или против рабочего класса.

Впрочем, нет возможности исчерпать богатое содержание маленькой книжки Гортера. Да в этом нет и необходимости. Сам читатель быстро даст ей надлежащую оценку.

Существеннее будет отметить, что Гортер когда писал свою работу, уже предвидел надвигающуюся мировую бурю, ясно представлял многие из условий, в которых она будет развертываться, но сам еще не переживал этой бури. Отсюда вытекает ошибочность и недостаточная решительность некоторых его рассуждений.

Неосторожно, рискованно, недостаточно продуманно, прежде всего, предположение того, — хотя бы и редкого, как оговаривается Гортер, — случая, когда пролетариат мог бы приветствовать войну: например, для уничтожения деспотизма, подобного существовавшему в то время в России.

В этом случае Гортер отстает даже от статей Каутского, написанных после российской революции 1905 года, и от ряда заявлений, сделанных на съездах германской социал–демократии (в Иене и Маннгейме). После того, как рабочий класс России на практике доказал свою способность к борьбе, интернациональным долгом рабочих партий других стран было помешать своим правительствам оказать такую помощь российскому деспотизму, какая была ему оказана после 1905 года Францией и Германией. И, с другой стороны, трудно найти страну, которая признала бы себя наиболее деспотической в мире. Если правительство Гогенцоллернов, начиная войну, уверяло, что оно ведет оборонительную войну против казацкого нашествия на Европу, то ведь и правительство французской буржуазии заявляло, что оно воюет только против германского военного деспотизма.

Пролетариат может говорить об освободительной войне, о войне против какого бы то ни было деспотизма только при одном условии: если он уже освободился у себя дома, если он уже завоевал политическую власть, если он сам ведет эту войну. Но такая война по всей вероятности окажется оборонительной революционной войной против контрреволюции, собирающей свои силы в соседней стране, и вести ее всегда придется в союзе с пролетариатом этой страны (или в союзе с массами населения, если дело идет о какой–нибудь колонии европейского капитала, будет ли то Индостан или Китай).

Следует прямо сказать, что все это Гортер упустил из виду, так как он еще не мог учесть опыта мировой революции, развертывающейся в настоящее время.

Частью ошибочны, частью недостаточны некоторые соображения Гортера о религии.

В сжатом историческом очерке (см. глава пятая, отдел «Религия и философия») Гортер изображает развитие религии таким образом, как будто первоначальной ступенью последней было поклонение человека силам природы (так называемая «естественная религия»), как будто человек, при неразвитости техники подавленный этими силами обожествлял то чудесное, таинственное, непреодолимое, что он открывал в солнце, огне, море, реке, дереве и т. д. Затем человек переходит, по представлению Гортера, к обожествлению свойств самого человека и, наконец, в поисках за объяснением действующих в нем мощных социальных побуждений и чувств, приходит к убеждению, что бог,, это — дух. В таком же направлении ищет Гортер объяснений возникновению монотеизма (единобожия).

Действительная последовательность в развитии религии была не такова, и в марксистской литературе такие объяснения были признаны несостоятельными еще в конце девяностых годов. Читателя, который хотел бы ближе познакомиться с этим вопросом, мы отсылаем к книге Г. Кунова: «Возникновение религии и веры в бога» (издана в моем переводе книгоиздательством «Коммунист»), где имеются и некоторые указания на литературу предмета[1]. Гортер невольно показал своим промахом, что исторический материализм обеспечивает плодотворные результаты лишь при том условии, если выводы делаются на основании широкого изучения предмета.

Нельзя признать достаточными те соображения, которые Гортер, следуя за Паннекуком, высказывает об отношении пролетариата к религии. Признавая, что развитие приводит рабочий класс к полной безрелигиозности, Паннекук тем не менее по существу отстаивает для практики позицию всестороннего нейтрализма, безусловного невмешательства в эту область («религия — частное дело»), полагая, что время, опирающееся в своей работе на развитие производственных отношений, сделает все необходимое в этой области. Паннекук недостаточно подчеркнул и, может быть, недостаточно уяснил и для себя, что при некоторых условиях возможно и приходится выжидать, когда «время» все сделает за нас и для нас, а другие обстоятельства прямо вынуждают нас наступать на все твердыни контр–революции, из которых она сначала делает против нас вылазки, а потом поведет решительное наступление[2].

Решение этого вопроса у Гортера стоит в противоречии с общим духом его книжки, проникнутой ярким революционным настроением, предчувствием надвигающейся великой борьбы и стремлением во всеоружии встретить ее наступление

И. Степанов.

Июнь 1919 года.

(обратно)

К немецкому изданию

Предлагаемая небольшая работа моего друга Германа Гортера проложила себе путь к рабочим Голландии и без всякой дальнейшей рекомендации проложит путь к пролетариям, говорящим на немецком языке.

Если же я предпосылаю ей несколько страниц в качестве предисловия, то лишь потому, что в известном смысле на меня падает вина за то, что один из критиков Гортера заявил, будто у Гортера нет понимания исторического материализма.

В одной статье «Neue Zeit» 1903 года я высказал ту мысль, что в прошлом историческом развитии общества законы нравственности находили неограниченное применение только и пределах своей собственной общественной организации, нации или класса, но что они не получали безусловного приложения к классовому или национальному врагу. Еще и в настоящее время, в особенности католические попы, стараются использовать против меня, а также против моей партии констатирование этого факта. Со своей известной любовью к истине, они перевертывают дело: констатирование факта, наблюдавшегося в течение многих тысячелетий, с первых шагов развития человечества, у всех классов и наций, превращается у них в предложение, адресованное к моим партийным товарищам: пусть они не считаются с существующими нравственными воззрениями и, не стесняясь, обманывают народные массы, если этого требует партийный интерес. Дело становится в особенности юмористическим потому, что я высказал свои соображения в статье, направленной против бывшего ревизиониста, а теперь — экс–социал–демократа Г. Бернгардта, который для «выше стоящих» товарищей по партии претендовал на право «обманывать народные массы».

Впоследствии Гортер констатировал то же самое, что и я, но ему при этом пришлось хуже, чем мне. На него напали не противники, а товарищи. Его обвиняли в том, что он ничего не понимает в марксизме и что сам Маркс высказывался совсем не так, как Гортер.

В доказательство ссылались на статуты Интернационала, в которых содержится следующее положение:

«Интернациональная Рабочая Ассоциация, равно как и все примыкающие к ней общества и отдельные лица, признают правду, справедливость й нравственность нормами своих отношений друг к другу и ко всем людям, независимо от цвета их кожи, религии и национальности».

Это положение, возражали Гортеру, несовместимо с его утверждением. Но оно принадлежит Марксу, автору статутов Интернационала.

На это следует, прежде всего, ответить, что данное положение не имеет никакого касательства к утверждению Гортера. Последнее констатирует нечто такое, что до сих пор с незапамятных времен наблюдалось повсюду. Напротив, в статутах не устанавливается исторический факт, а предъявляются к членам Интернационала определенные требования.

Но никак нельзя сказать, чтобы эти требования были формулированы особенно удачно и ясно. В самом деле, что такое правда, что такое справедливость и нравственность? Не имеется ли у каждого класса своих особых воззрений на справедливость и нравственность? Не является ли, например, солидарность одним из элементов пролетарской нравственности? Но можем ли мы без всяких ограничений распространять пролетарскую солидарность и на капиталистов? Несомненно, во многих случаях складывается такое положение, когда капиталисты и пролетарии противостоят друг другу с одинаковыми интересами. В таких случаях пролетариат несравненно скорее, чем капиталисты, на практике проявляют ту солидарность, которой требует его нравственность. После мессианского землетрясения пролетарии, явившиеся на помощь, не спрашивали, были ли засыпаны богатые или бедные: они старались, насколько это зависело от них, спасти людей. Не пролетарские, а капиталистические соображения тормозили спасательные работы, так как этими соображениями на первый план выдвигалось спасение собственности.

Но когда не человек противостоит природе, когда капиталисты и пролетарии, как таковые, противостоят друг другу в обществе, тогда невозможно говорить о солидарности между ними: тогда один старается урезывать заработную плату, а другой стремится к ее повышению. Но и то и другое может быть достигнуто лишь во вред одной из сторон.

Когда же рабочие наталкиваются на антагонизм капиталистов, они не обязаны соблюдать по отношению к последним безусловную правдивость. Кто стал бы, например, требовать от бастующих рабочих, чтобы они сказали капиталистам всю правду о состоянии своей стачечной кассы? При известных обстоятельствах нравственный долг может требовать от сознательного пролетария, чтобы он ввел капиталистов–противников в заблуждение на этот счет.

Несомненно, в приведенном месте статутов Интернационала имеется свое очень правильное ядро. Правду, справедливость и нравственность мы должны признать нормами нашего поведения в отношениях между собою. Правда должна господствовать для всех борцов одной и той же армии. Мы не можем говорить своим товарищам неправду даже в тех случаях, если нам кажется, что это было бы в интересах партии. Так, например, в уже упомянутой статье, напечатанной в «Нейе Цейт» 1903 года, я писал:

«Как существуют экономические законы, остающиеся в силе для всякой формы общества, так существуют и нравственные принципы, игнорировать которых никто не может. Один из важнейших среди них — долг правдивости по отношению к товарищам. По отношению к врагу этот долг никогда не признавался; напротив, без признания его была бы совершенно немыслима продолжительная общая деятельность товарищей, находящихся в одинаковом положении. Он остается в силе для всякого общества без классовых противоречий, а внутри общества, преисполненного классовых противоречий, остается в силе для всякой отдельной партии классовых сотоварищей. Обманывать товарищей до сих пор считалось позволенным только в таких партиях, в которых совмещалась деятельность двух классов, из которых один объединял свои действия с другим с той целью, чтобы использовать для себя его силу. Это была иезуитская, вообще поповская партийная мораль»[3].

Если статуты Интернационала прямо отвергают такую иезуитскую мораль, то это, конечно, правильно.

И в том единственном случае, когда, насколько я знаю, Маркс сослался на это положение из статутов, смысл его ссылки был таков, что он признал недопустимым обманывать товарищей. Он выступил против бакунистов, так как они в недрах Интернационала образовали тайную организацию, и эта организация «первым долгом посвященных поставила вводить рядовых членов Интернационала в заблуждение на счет существования тайной организации, мотивов и даже целей их слов и действий»[4].

Демократическая партия не может энергично вести борьбу, если нет взаимной правдивости, взаимного доверия между членами.

Но вовсе не подобает устанавливать долг правдивости по отношению ко всем людям, при всяких обстоятельствах, — например, даже по отношению к полицейским, которые преследуют наших товарищей.

Итак, если бы приведенное место из статутов Интернационала было написано Марксом, пришлось бы признать, что оно не из особенно удачных и что заслуживающая внимание мысль получила в нем плохую формулировку. Но, несомненно, для такого человека, как Маркс, это было бы до чрезвычайности изумительно. Однако вовсе не Маркс был автором этой фразы. На это, насколько я знаю, впервые указал Иекк в своей истории Интернационала. Я пришел к такому же убеждению, и дочь Маркса, товарищ Лаура Лафарг, подтвердила мне это.

Не следует забывать, что Маркс не был самодержцем в Интернационале. В интересах единства пролетарской классовой борьбы, ему приходилось соглашаться на некоторые решения, от которых он далеко не был в восторге.

Статуты Интернационала были составлены не им одним. В работе принимали участие прудонисты и мадзинианцы. Если бы мы сделали Маркса ответственным за приведенную фразу только на том основании, что она находится в статутах Интернационала, то на него падала бы часть вины и за дальнейшую фразу, которая в статутах следует за только что приведенной и стилистически и логически составляет с нею одно целое. В общей связи обе фразы гласят:

«Интернациональная Ассоциация Рабочих, равно как и все примыкающие к ней общества и отдельные лица, признают правду, справедливость и нравственность нормами своих отношений друг к другу и ко всем людям, независимо от цвета их кожи, религии и национальности.

«Они признают долгом каждого требовать прав человека и гражданина не только для себя, но и для всякого, кто исполняет свои обязанности. Никаких прав без обязанностей, никаких обязанностей без прав».

Если еще и оставались сомнения на тот счет, Марксом ли написана фраза о правде и праве, то всякие сомнения исчезают, если мы примем во внимание, что эта фраза стоит в самой тесной связи с дальнейшей фразой, требующей гражданских прав для всех, кто «исполняет свои обязанности». Мы имеем перед собою прямо курьезное по своей растяжимости определение. Ну, какой же авторитет в таком случае должен решать, кто исполняет свои обязанности и потому достоин гражданских прав? Не только буржуа и рабочие придерживались очень различных мнений относительно обязанностей гражданина, — среди самих рабочих в эпоху Интернационала существовали большие различия на этот счет: ведь они часто еще плыли по течению буржуазных воззрений. Для прудонистов забастовка была нарушением долга. Итак, для забастовщиков — долой избирательное право! Марксу, конечно, никогда не пришло бы в голову требовать, например, всеобщего избирательного права только для тех, «кто исполняет свой долг».

Конечно, официально Маркс не мог бы выступить против обоих абзацев статута, в составлении которого он участвовал и который он в целом принял. Но, как мне сообщали с заслуживающей полного доверия стороны, частным образом он выражал свое неудовольствие по поводу этих абзацев. Более того: были и такие выражения этого неудовольствия, которые получили огласку.

Временные статуты впервые были опубликованы в Лондоне в 1864 году, в приложении к английскому изданию вступительного адреса. В апреле 1866 года Иоганн Филипп Беккер опубликовал эти статуты на немецком языке в женевском «Vorbote» («Предвестник»). Там оба указанные абзаца совершенно отсутствуют. Невозможно предполагать, что они были отвергнуты Иоганном Филиппом Беккером: вопросами теории он мало интересовался.

Не Маркс ли побудил вычеркнуть их из временного статута? Благодаря отсутствию этих двух абзацев в опубликованном немецком переводе статута я впервые, независимо от Иекка, заметил, что при выработке этого статута обнаружились разногласия и что оба абзаца натолкнулись на сопротивление.

Что прудонисты внесли в статут несколько положений, которые должны были представляться Марксу чудовищными, видно из следующего. Временные статуты в § 9 содержали следующее постановление:

«Каждый член Интернациональной Ассоциации Рабочих, переселяясь из одной страны в другую, получит братскую поддержку со стороны ассоциированных рабочих».

Этого было недостаточно для комиссии, вырабатывавшей программу, и для пленума женевского конгресса, который окончательно принимал статуты, и он сделал следующее добавление:

«Эта поддержка заключается:

а) В праве на получение сведений обо всем, касающемся его профессии в том месте, куда он прибывает;

в) в праве на кредит на условиях, определяемых регламентом его секции, и в размерах, гарантированных последнею».

Здесь с полной несомненностью обнаруживается источник таких вставок. Это — мелкобуржуазный прудонизм, который хотел освободить пролетариат своими меновыми банками и безвозмездным взаимным кредитом и который мечтал о вечной справедливости, имеющей превратить частную собственность из источника эгоизма в идеальное учреждение.

Прудонисты подчиняли себе весь конгресс 1866 года. Его едва ли интересовала резолюция о профессиональных союзах, которую внес Генеральный Совет и которая еще и теперь является образцовой. Прения о ней были очень короткие. С тем большим жаром обсуждалась следующая резолюция, внесенная парижскими делегатами и единогласно принятая конгрессом.

«Организация интернациональных кредитных учреждений.

1. Конгресс рекомендует всем секциям обратиться к изучению интернационального кредита и направлять свои труды по этому предмету в Генеральный Совет, который в своих «Известиях» доведет о них до сведения всех товарищей таким образом, чтобы ближайший конгресс мог принять определенные постановления по этому вопросу.

2. Конгресс рекомендует немедленно обратиться к изучению идеи товарищеского объединения всех основанных и имеющих быть основанными рабочих кредитных учреждений в позднейший центральный банк Интернациональной Ассоциации рабочих».

Приведем еще одну резолюцию для характеристики женевского конгресса. Она касается вопроса о женском труде.

Варлен и Бурдон предложили заявить:

«Недостаточное воспитание, чрезмерный труд, слишком низкое вознаграждение и дурные гигиенические условия на фабриках являются в настоящее время для женщин, работающих там, причиной физической и моральной Деградации. Эти причины могут быть устранены лучшей организацией труда, т.е. Кооперацией. Следует стремиться к тому, чтобы труд, необходимый женщине для ее существования, получил характер, соответствующий ее силам, а не к тому, чтобы отнять у нее этот труд».

Эта превосходная резолюция была отвергнута и, напротив, принята следующая, которую предложили прудонисты Шемаль, Толен и Фрибург:

«По физическим, моральным и социальным соображениям следует отвергнуть женский труд, как причину вырождения (рабочих?) и одну из пружин, вызывающих деморализацию класса капиталистов.

«Женщина от природы получила определенные задачи, ее место — в семье»; ее задача заключается в том, чтобы воспитывать детей и приучать мужа к порядку, домовитости и более мягким нравам. «Таковы службы, которые должна нести женщина, работы, которые она должна выполнять; плохое дело — навязывать ей другие».

И такие мещанские воззрения на женский труд, — чисто–прудонистские.

Итак, мы пришли бы к превратным выводам, если бы все заявления Интернационала мы стали попросту приписывать Марксу. Многие из них исходят от элементов, определенно враждебных Марксу. Тот, кто для характеристики мышления Маркса захотел бы ссылаться на заявления Интернационала, должен предварительно составить себе ясные представления об этом самом мышлении и о том, что отличает его от духа других социалистических школ эпохи Интернационала.

Можно быть очень хорошим марксистом, можно очень хорошо понимать исторический материализм, — и в то же время не соглашаться с некоторыми постановлениями Интернационала и с некоторыми положениями из его статутов.

Это относится, прежде всего, к положениям, автором которых был не Маркс. Впрочем, было бы очень не по–марксистски, если мы стали останавливаться и перед положениями. Маркса и некритически склоняться перед ними. Конечно, доработавшись до метода Маркса, никто слишком легко не разойдется в своих суждениях с таким последовательным мыслителем, с таким исполином духа. И в этом нет необходимости для данного случая.

Но расхождение со статутами Интернационала, насколько я знаю, — единственное возражение, представленное против гортеровского понимания исторического материализма. Пусть же теперь сами немецкие читатели вынесут свое решение о его книжке.

К. Каутский.

(обратно)

I. Задача работы

В цели социал–демократии входит не только превращение частной собственности на средства производства, т.е. На силы природы, орудия и землю, в общую собственность, при чем это превращение осуществляется посредством политической борьбы, завоевания государственной власти: социал–демократия не только охватывает политическую и экономическую борьбу, — нет, она представляет нечто большее, она обнимает также и идейную борьбу против собственнических классов, борьбу за миросозерцание.

Рабочий, желающий оказать помощь для того, чтобы одержать победу над буржуазией и чтобы доставить господство своему классу, должен преодолеть в своей голове буржуазные идеи, которые с юности внедрялись в нее государством и церковью. Если он принадлежит к профессиональному союзу и политической партии, этого недостаточно. Он вместе с ними никогда не может победить, если сам он внутренне не сделается иным человеком, чем его сделали господствующие. Существует известный характер воззрений, известные убеждения, — можно сказать, известная философия, которую отвергает буржуазия, но которую должен усвоить рабочий, чтобы одержать победу над буржуазией.

Буржуа хотят втолковать рабочим, что дух стоит выше материального общественного бытия, что дух господствует над материей и образует ее из себя. До сих пор они сами пользуются духом, как орудием господства: они располагают наукой, законом, правом, политикой, искусством, церковью, — и при помощи всего этого они господствуют. И вот им очень хотелось бы вразумить рабочих, будто дух по самой природе господствует над материальным общественным бытием, над трудом рабочего на фабрике, в шахтах, в поле, на железной дороге и на корабле. Рабочий, который верит этому, который верит, будто дух из себя создает производство, порождает труд и общественные классы, — этот рабочий будет подчиняться буржуазии с ее пособниками, жрецами, учеными и т. д.: ведь буржуазии принадлежит большая часть науки, церковь, следовательно, дух, и потому, раз это так, буржуазия должна господствовать.

Все это господствующий класс втолковывает рабочим, чтобы удержать свою власть.

Но рабочий, который хочет сделаться свободным, который хочет подчинить государство своему классу и взять у господствующих классов средства производства, этот рабочий должен понять, что буржуазия своим способом представлений ставит дело на голову и что, в действительности, не бытие определяется духом, а дух определяется общественным бытием.

Если рабочий поймет это, он освободится от духовной власти имущих классов и их способу мышления противопоставит собственное, более сильное и правильное мышление.

Но ведь само общественное развитие, само общественное бытие движется в направлении к социализму, подготовляет социализм. А потому рабочий, который понимает это и понимает также, что его социалистическое мышление вытекает из общественного бытия, увидит, что совершающееся в окружающем его человеческом обществе является причиной того, что происходит в его голове, что социализм возникает в его голове потому, что он вырастает вне его, в обществе. Он поймет и почувствует, что у него есть истина относительно действительности; а это даст ему мужество и уверенность, столь необходимые для социальной революции.

Следовательно, такое знание необходимо для пролетарской борьбы совершенно так же, как профессиональная организация и политическая борьба; можно сказать, что без этого знания невозможно довести до полного конца экономическую И политическую борьбу. Ведь духовное рабство мешает рабочему надлежащим образом вести материальную борьбу; напротив, сознание, что бедный пролетарий духовно сильнее, чем его поработители, уже само по себе возвышает его над ними и дает ему силу для того, чтобы и в действительности разбить их.

Исторический материализм есть теория, которая объясняет, что дух определяется общественным бытием, что общественное бытие заставляет мышление идти по определенным путям, и оказывает решающее влияние на желания и действия индивидуумов и классов.

В этой книжке со всей возможной простотой и ясностью мы постараемся показать рабочим истинность этого учения.

(обратно)

II. Чем не является исторический материализм

Однако, прежде чем перейти к выяснению, что такое исторический материализм, мы, чтобы устранить некоторые предрассудки и предотвратить недоразумения, должны прежде всего сказать, чем не является исторический материализм. В самом деле, кроме этого, исторического, материализма, — построенной в особенности Фридрихом Энгельсом и Карлом Марксом теории социал–демократии, — существует еще философский материализм, может быть, даже несколько систем философского материализма. А эти системы говорят не о том, как дух общественным бытием, способом производства, техникой, трудом вынуждается двигаться по определенным путям: они говорят о связи тела и духа, материи и души, бога и мира и т. д. Эти другие, — не исторические, а общефилософские — системы представляют попытки ответа на вопрос: каково вообще отношение мышления к материи, или как возникло мышление? Напротив, исторический материализм спрашивает: почему это в определенную эпоху мыслят таким–то или таким–то способом? Например, общефилософский материализм скажет: материя вечна, и при известных условиях из нее возникает дух, который опять исчезнет, если не будет соответствующих условий. Исторический же материализм скажет: если пролетарии мыслят иначе, чем имущие классы, то это — следствие тех или иных определенных причин.

Общефилософский материализм ставит вопрос о сущности мышления. Исторический материализм спрашивает о причинах изменений в мышлении. Первый стремится объяснить возникновение, второй — развитие мышления. Первый предполагает такое состояние, когда еще нет мышления, нет духа, последний предполагает, что дух существует. Здесь сразу видно огромное различие.

Кто хочет изучить и понять теорию социал–демократии, тот должен начать с того, что он обратит надлежащее внимание на это различие. Ведь противники и, прежде всего, верующие начинают с того, что они сваливают в одну кучу оба вида материализма и, пользуясь отвращением верующих рабочих к первому, подвергают опале и второй. Пастыри душ верующих говорят: материализм возвещает, что весь мир есть не что иное, как материя, находящаяся в состоянии механического движения, что материя и сила, это — единственное вечно и абсолютно существующее, что мышление — такое же выделение мозга, как желчь — выделение печени. Они говорят, будто материалисты поклоняются материй и будто исторический материализм — одно и то же с философским материализмом. Многие рабочие, в особенности в католических областях, еще не отделавшиеся от рабского преклонения перед духом и еще очень слабо знакомые с действительными воззрениями социал–демократии на сущность духа, — как они изложены, например, Иосифом Дицгеном, — верят в эти россказни и боятся слушать социал–демократических ораторов, которые будто бы хотят привести их к поклонению материи, а вместе с тем к вечному осуждению.

Эти утверждения ложны. На ряде примеров мы покажем, что исторический материализм говорит не об общем отношении духа и вещества, души и материи, бога и мира, мышления и бытия, — что он изображает только изменения в мышлении, вызываемые общественными переменами.

Таким образом мы выбьем сильное оружие из рук христианских демагогов.

Однако, утверждая, что исторический материализм не тожествен с философским материализмом, мы вовсе не хотим этим сказать, что исторический материализм не может привести к известному общему миропониманию. Напротив, исторический материализм, подобно всякой опытной науке, является средством достигнуть известного общефилософского миросозерцания. И в этом — его особая важность для пролетариата. Он приближает нас к общему представлению о мире. Но это представление — не материалистическо–механическое, равно как и не христианско–католическое, не евангельское, не либеральное представление: оно — другое, новое понимание, новое созерцание, свойственное только социал–демократии. Исторический материализм сам по себе еще не это новое миросозерцание; это — путь, средство, одно из многих средств, ведущих к новому миросозерцанию: как дарвинизм, как все естествознание, как учение Маркса о капитале и учение Дицгена о духе или познании тоже является такими средствами. Одного из этих средств недостаточно для того, чтобы придти к этому миросозерцанию: к нему ведут только все эти средства, взятые вместе.

Изучая в этой работе только исторический материализм, мы, конечно, не можем подробно останавливаться на общефилософском миросозерцании социал–демократии. Однако, приводя некоторые из примеров, которыми мы выясняем предмет нашего исследования, мы будем иметь случай указать на это общее миросозерцание; таким образом, для читателя в известной мере будет понятно и то общее, часть чего составляет исторический материализм вместе со столь многими другими науками.

(обратно)

III. Содержание теории

Каково же общее содержание нашей теории? Прежде чем приступить к доказательству ее правильности и истинности, мы должны дать читателям ясное общее представление о том, что должно быть доказано.

Для всякого, кто наблюдает окружающую его общественную жизнь, ясно, что члены общества живут в определенных отношениях между собою. Общественно они не равны между собою, — они стоят на высшей или низшей ступени и противостоят друг другу как группы или классы. Поверхностному наблюдателю показалось ,бы, что эти отношения суть просто отношения собственности: у одних есть земля, у других фабрики или средства транспорта или товары, предназначенные для продажи, у третьих нет ничего. Поверхностному наблюдателю может также показаться, что различие — преимущественно политическое различие: некоторые группы распоряжаются государственной властью, другие не имеют никакого или почти никакого влияния. Но кто вглядывается глубже, тот замечает, что за отношениями собственности и политическими отношениями стоят производственные отношения, т.е. Отношения, в которые становятся друг к другу люди при производстве того, что требуется для общества.

Рабочие, предприниматели, судовладельцы, рантье, крупные землевладельцы, фермеры, оптовые торговцы и мелкие лавочники, — все они являются тем, чем они являются, благодаря месту, которое они занимают в производственном процессе, в обработке и обращении продуктов. Это различие глубже, чем то, что у одного есть деньги, а у другого их нет. Ведь переработка даров природы — основа общества. Мы находимся в трудовых, в производственных отношениях друг к другу.

Но на что опираются трудовые отношения? Не повисают же в воздухе люди, поскольку они являются капиталистами и рабочими, крупными землевладельцами, фермерами и батраками, — и как там еще называются всевозможные другие виды членов общества.

Нет, эти отношения опираются на технику, на орудия, которыми люди работают над землей, над природой. Промышленники и пролетарии опираются на машину, стоят в зависимости от машины. Если бы не было машин, не было бы таких промышленников и пролетариев, какие существуют в настоящее время.

Простой ткацкий станок породил работу собственной семьи на дому, сложный деревянный ткацкий станок — общество мелких мастеров и подмастерьев, большая железная ткацкая машина, приводимая в движение паром или электричеством, — общество крупных промышленников, акционеров, директоров, банкиров и наемных рабочих.

Производственные отношения не витают в воздухе, как полосы дыма или пара, — они образуют прочную раму, охватывающую людей. Производственный процесс — материальный процесс, орудия, это — как бы угловые закрепления и связки той рамы, в которой мы находимся.

Техника, орудия, производительные силы, это — фундамент общества, действительное основание, на котором возвышается весь гигантский и столь запутанный организм общества. Но те самые люди, которые складывают свои общественные отношения в соответствии со способом материального производства, в соответствии с этими общественными отношениями формируют свои идеи, свои представления, свои воззрения, свои принципы. Капиталисты, рабочие и другие классы, вынуждаемые техникой общества, в которым они живут, вступать в определенные отношения друг к другу: как мастер и подмастерье, собственник и неимущий, землевладелец, фермер и батрак, — эти самые капиталисты, рабочие и т. д. И мыслят, как капиталисты, рабочие и т. д. Они образуют свои идеи, свои представления не как абстрактные существа, а как очень конкретные, реальные, живые люди, — как такие люди, каковы они в действительности, — как общественные люди, живущие в определенном обществе. Итак, не только наши материальные отношения зависят от техники, опираются на труд, на производительные силы: так как мы живем среди наших материальных отношений и мыслим при этих отношениях, то и наши мысли непосредственно зависят от этих отношений, а следовательно, посредственно, косвенно — от производительных сил.

Современное общественное бытие современного пролетария создано машиной. Следовательно, его общественные мысли, вытекающие из того общественного отношения, в котором он является пролетарием, косвенно опираются на современную машинную систему, косвенно зависят от нее. Так же обстоит дело и со всеми классами капиталистического общества. В самом деле, взаимные отношении, в которых стоят отдельные люди, существуют не только для этих отдельных людей. Общественно человек не стоит в особенной, только для него характерной связи с другими людьми: у него имеются многочисленные сотоварищи, которые стоят в точно таком же отношении к другим людям. Такой — то рабочий, — мы берем наш прежний пример, — не один противостоит другим людям, как наемный рабочий: он — один из многих, он — член класса, охватывающего миллионы, которые в качестве наемных рабочих находятся в таком же положении, как он. Но то же и со всяким человеком в цивилизованном мире: каждый принадлежит к известной группе, к известному классу, члены которого стоят в таких же отношениях к производственному процессу. Итак, верно не только то, что такой–то рабочий, такой–то капиталист, такой–то крестьянин и т. д. Будет мыслить так, как заставляют его мыслить трудовые отношения: верно также и то, что его воззрения, его идеи, его представления будут в общих чертах гармонировать с воззрениями, идеями и представлениями сотен тысяч других людей, находящихся в таком же, как он, положении. Существует классовое мышление, — как существует и классовое положение в процессе труда.

В капиталистическом, да и вообще во всяком обществе, распадающемся на классы, форму — мы пока все еще не идем дальше общего обзора нашей теории, — ту форму, в которой проявляются трудовые отношения различных классов, капиталистов, предпринимателей, рабочих и т. д., дают отношения собственности. Капиталисты, наемные рабочие, купцы, крестьяне занимают характерное для них особенное положение не только в производстве, но и во владении, в собственности. Акционер, загребающий дивиденды, не только играет роль ссужающего деньги и паразита, — он в то же время совладелец предприятия, средств производства, участка земли, орудий, сырых материалов, продуктов. Купец — не только человек, занятый обменом, посредник, но и владелец продающихся товаров и торговой прибыли. Рабочий — не только производитель продуктов, но и владелец снова и снова продаваемой им рабочей силы и выручаемой за нее цены. Другими словами, в обществе, разделяющемся на классы, трудовые отношения суть в то же время отношения собственности.

Не всегда было так. В примитивном коммунистическом обществе земля, сообща построенный дом, стада скота, коротко говоря, важнейшие средства производства были общественной собственностью. Сообща выполнялись важнейшие общественные работы; если оставить в стороне различия пола и возраста, были равны друг другу в производственном процессе, — и в собственности не было никаких или были лишь незначительные различия.

Но после того, как разделение труда выросло настолько, что возникли особые профессии, и после того, как благодаря лучшей технике и разделению труда стал производиться избыток над безусловно необходимым для жизни, некоторые профессии, выделявшиеся своими знаниями или боевыми качествами, как, например, жрецы или воины, сумели присвоить себе этот избыток, а в конце–концов — и средства производства. Так возникли классы, и частная собственность сделалась той формой, в которой проявляются трудовые отношения.

«Итак, благодаря развитию техники и благодаря разделению труда возникли классы. Классовые отношения и отношения собственности покоятся на труде. Благодаря развитию техники, что дало возможность некоторым профессиям овладеть средствами производства, возникли имущие и неимущие, и огромная масса народа превратилась в рабов, крепостных, наемных рабочих».

Избыток же над непосредственно необходимым, производимым техникой, трудом, все более увеличивался и, следовательно, все больше возрастало богатство имущих и все более обострялся классовый антагонизм с неимущими. Значит, в той же мере нарастала и классовая борьба, — борьба, которую классы ведут за обладание продуктами и средствами производства, и она сделалась таким образом общей формой борьбы за существование в человеческом обществе. Трудовые отношения суть отношения собственности, отношения же собственности суть отношения классов, борющихся друг с другом; а все они в совокупности покоятся на развитии труда, имеют своим исходным пунктом процесс труда, технику.

Но техника не стоит на месте. Она находится в состоянии быстрого или медленного развития и движения, производительные силы растут, способ производства изменяется. И если способ производства изменяется, то неизбежно должны изменяться и те взаимные отношения, в которых стоят люди в процессе труда. Отношения прежних мелких мастеров друг к другу и к их подмастерьям были совершенно иные, чем отношения крупных предпринимателей друг к другу и к наемному пролетариату в настоящее время. Машинное производство вызвало изменение прежних отношений. А так как в классовом обществе производственные отношения суть в то же время отношения собственности, то с изменениями первых совершается переворот и во вторых. А так как воззрения, представления, идеи и т. д. Складываются среди этих отношений и в соответствии с отношениями, в которых живут люди, то изменяется и сознание последних, если изменяются труд, производство и собственность.

Труд и мышление находятся в состоянии постоянного изменения и развития. «Человек изменяется, изменяя своим трудом природу, в то же время и свою собственную природу. Способ производства материальной жизни обусловливает всю общественную жизнь. «Не сознанием людей определяется их бытие, а, наоборот, их общественным бытием определяется их сознание».

Но материальные производительные силы общества на известной ступени своего развития вступают в противоречие с существующими отношениями производства и собственности. Новые производительные силы не могут развиваться, не могут вырастать при старых отношениях. Тогда поднимается борьба между теми, кто заинтересован в старых отношениях производства и собственности, и теми, кто заинтересован в развитии новых производительных сил. Наступает эпоха социальной революции, продолжающаяся до тех пор, пока не победят новые производительные силы и не возникнут новые отношения производства и собственности, при которых могут процветать эти силы.

Благодаря социальной революции, — с нею и в ней, — изменяется и мышление людей.

Таково в краткой формулировке содержание нашей теории. Наглядно ее можно представить еще следующим образом:

I. Техника, производительные силы, образуют базис общества.

Производительными силами определяются производственные отношения, — те отношения, в которых люди противостоят друг другу в процессе производства.

Производственные отношения суть в то же. Время отношения собственности.

Отношения производства и собственности суть отношения не только лиц, по и классов.

Эти отношения классов, собственности и производства (другими словами, общественное бытие) определяют сознание людей, т.е. Их правовые, политические, моральные, религиозные, философские, художественные воззрения и т. д.

II. Техника постоянно развивается.

Поэтому непрерывно изменяются производительные силы, способ производства, производительные отношения, отношения собственности, классовые отношения.

Значит, вместе с производственными отношениями и производительными силами изменяется сознание людей, их воззрения и представления о праве, политике, морали, религии, философии, искусстве и т. д.

III. Новая техника на известной ступени своего развития вступает в противоречие со старыми отношениями производства и собственности.

В конце–концов побеждает новая техника.

Экономическая борьба между консервативными слоями, заинтересованными в старых формах, и прогрессивными слоями, заинтересованными в новых силах, доходит до их сознания в юридических, политических, религиозных, философских и художественных формах.

Теперь мы постараемся доказать правильность этих изложений. Мы на ряде примеров покажем причинную связь между переменами в мышлении и изменениями человеческой техники. Если это удастся нам, тем самым мы подкопаем один из важных устоев, на которые опирается власть капиталистов над рабочими: таким образом было бы показано, что никакое божественное провидение и никакое человеческое духовное превосходство не в силах преградить рабочим путь к господству над миром, если техника превращает их в материальных и духовных владык мира.

(обратно)

IV. Наши примеры

Наши примеры в первую очередь должны быть очень простыми: они должны быть таковы, чтобы их могли понять рабочие, у которых мало исторических знании. Их убедительность должна вытекать из их ясности. Итак, в качестве примеров мы должны избрать выдающиеся, многообъемлющие явления, действие которых заметно повсюду.

Если наша теория правильна, то она, само собой разумеется, должна оставаться в силе для всей истории. Она должна дать объяснение всякой классовой борьбе, всякому перевороту в мышлении классов, в обществе.

Но для того, чтобы объяснить посредством нашей теории примеры из прошлых веков, требуются большие исторические познания. Впоследствии мы еще покажем, как опасны попытки применить нашу теорию к эпохам или обстоятельствам, о которых мы ничего не знаем или знаем очень мало. Ни читатели, ни автор этой книжки не располагает столь большими историческими познаниями. Итак, мы не только изберем совершенно простые примеры: мы будем искать их преимущественно в нашей собственной эпохе. Это будут великие явления, которые видит или может видеть всякий рабочий в окружающей его среде, изменения в общественных отношениях и в общественном мышлении, которые должны бросаться в глаза всякому живому человеку. Это будут кроме, того проблемы, которые представляют величайший интерес для существования рабочего класса и которые только социал–демократией разрешаются удовлетворительным для этого класса способом.

Таким образом, мы одновременно ведем и свою пропаганду.

Но против нашей теории выдвигаются очень важные и, как будто, веские аргументы.

Поэтому, на каком бы виде духовных явлений ни останавливались мы, — на изменениях в области политических идей, религиозных представлений и т. д., — мы каждый раз будем приводить и опровергать важнейшие доводы наших противников: таким образом наша теория будет постепенно разобрана со всех сторон и составится правильное общее представление о ней.

Легче всего установить материальные изменения, вызываемые изменением техники. Во всякой отрасли промышленности, в средствах транспорта, да и в земледелии, — везде изменяется техника, изменяются производительные силы. Мы каждый день собственными глазами наблюдаем, как это происходит.

Набор букв, печатание еще недавно происходило вообще ручным способом. Но прогресс техники дал наборную машину, которая, подчиняясь руке машинного наборщика, отливает буквы и ставит их на место.

Выдувание стекла производилось ртом. Техника изобретает орудия, которые изготовляют оконное стекло, бутылки и т. д.

Масло сбивалось руками. Но была изобретена машина, которая в короткое время перерабатывает огромные количества молока; эта машина вошла теперь во всеобщее употребление.

Тесто месилось в подвале у мелкого пекаря его рукой, теперь на фабрике хлеба это делает машина.

Свет в старинном домашнем хозяйстве производился рукой домохозяйки. Она чистила лампу, наливала ее, снабжала новым фитилем. Для современного домохозяйства машина издалека доставляет газ или электрический ток.

И, куда бы мы ни обратили свой взор, повсюду, во всех отраслях промышленности — изменение производительных сил, постоянно ускоряющееся изменение и развитие. Операции, которые считали невозможным перенести на машину, теперь удаются ей.

А вместе с производительными силами изменяются производственные отношения, изменяется способ производства. Мы уже говорили о ткацкой машине, о том, как она принесла с собою новые отношения предпринимателей между собою и между ними и рабочими. Раньше множество мелких мастеров и мелких мастерских, расположенных по соседству, и сравнительно мало наемных рабочих. Теперь сотни тысяч наемных рабочих, сравнительно мало фабрикантов, мало предпринимателей. Фабриканты противостоят друг другу, как крупные сеньоры, противостоят рабочим, — как азиатские деспоты. Какой переворот в этих отношениях! И, однако, все это вызвано исключительно машиной.

В самом деле, машина доставила богатства тому, кто мог приобрести ее, и дала ему возможность победить конкурентов, получить огромный капитал в кредит, может быть, образовать трест. И она же, производительная сила, отняла собственность у мелких собственников и заставила тысячи обратиться к службе по найму.

А к чему привела новая производительная сила в производстве масла? Машина, превращающая тысячи литров молока в масло, была бы слишком дорога для среднего крестьянина, да и слишком мало молока для нее оказалось бы у него. Поэтому ее сообща покупает сотня крестьян, которые теперь сообща перерабатывают доставляемое ими молоко. Производительная сила изменилась, но изменились вместе с тем и производственные отношения, — весь характер и способ производства. Раньше раздельно работали сотни людей, жена и дочери крестьянина производили масло в крестьянском хозяйстве; теперь сотня действует сообща, за общий счет заставляя работать наемных рабочих. Крестьяне, их жены, их дочери и некоторое количество пролетариев вступили в новые производственные отношения друг к другу и к обществу.

Держать в порядке масляную или керосиновую лампу было делом домохозяйки; сотни тысяч женщин несли в домах попечение о производстве света. Но вот коммуна строит газовый завод или электрическую станцию, и благодаря этому изменяются производственные отношения. Производит не отдельный человек, а крупный общественный орган: коммуна. Появляются тысячи рабочих новой категории, которая раньше встречалась редко: коммунальные рабочие, которые находятся в совершенно ином отношении к обществу, чем стоял прежний производитель света.

Раньше по стране тащились грузовые повозки, почтовые кареты. Техника изобрела локомотивы и телеграфы, и таким образом перед капиталистическим государством открылась возможность взять на себя транспорт товаров, людей и известий. Сотни тысяч рабочих и служащих вступили в новые производственные отношения. Массы людей, которые в коммунах, областях, государстве стоят в прямых производственных отношениях к обществу, в настоящее время много больше, чем прежние военные армии.

Нет ни одной отрасли промышленности, в которую техника не внесла бы нового способа производства. Сверху донизу, начиная научной химической опытной станцией, лабораторией изобретателя и кончая каким–нибудь низшим видом труда, например, удалением нечистот в современном крупном городе, везде постоянно изменяется техника и характер труда.

B каждой отрасли производства совершаются революции такого рода, что изобретения теперь уже дело не случайности и не гениального человека, а планомерно подготовляемых для этого людей, которые сознательно ведут свои поиски в заранее определенном направлении.

Отрасли производства одна за другой изменяются или даже совсем устраняются. Экономическая жизнь современной капиталистической страны похожа на современный город, в котором на месте старой груды домов и улиц возникают новые здания.

Новая техника создает крупный капитал, следовательно, она создает современную систему банков и кредита, еще многократно увеличивающую силы крупного капитала.

Она создает современную торговлю, она создает экспорт (вывоз) массовых товаров и капиталов, благодаря чему моря покрываются судами, и целые части света становятся на службу капитализму в деле добывания минералов и земледельческих продуктов.

Она создает большие капиталистические интересы, для защиты которых только государство обладает достаточной мощью. Поэтому она создает сама современное государство с его милитаризмом, его маринизмом (морскими вооружениями), его колониальной политикой и его империализмом, с его армией служащих и его бюрократией.

Стоит ли нам, взяв эти примеры, еще особо показывать рабочим, что эти новые производственные отношения суть в то же время новые отношения собственности? В Германской империи с 1895 по 1907 год, при сильном увеличении общей численности населения, число собственников средств производства в промышленности уменьшилось на 84.000, в земледелии на 68.000; напротив, число людей, живущих продажей своей рабочей силы, в промышленности увеличилось на три миллиона, в земледелии — на 1.660.000. И это изменение, вызванное новой техникой, есть изменение не только в производственных отношениях, но в равной мере и в отношениях собственности, так как эта техника убила мелкое производство и сотни тысяч детей мелкой буржуазии и мелкого крестьянства превратила в наемных рабочих. А что иное представляет так называемое новое среднее сословие, как не класс с новыми отношениями собственности? Колоссально выросшая армия чиновников, офицеры, ученые профессии, интеллигенция, учителя с сравнительно значительными окладами, инженеры, химики, адвокаты, врачи, художники, владельцы разных контор, делопроизводители, коммивояжеры, мелкие, зависимые от крупного капитала владельцы лавок, все они, в той или иной форме получающие за свои службы заработную плату от буржуазии или — прямо ли, косвенно ли — от государства, — это новое среднее сословие находится совершенно иных отношениях собственности, чем было старое самостоятельное среднее сословие. Да и современные крупные капиталисты, которые со своими банками, синдикатами, трестами господствуют над миром и мировой политикой, — они тоже находятся в совершенно иных отношениях собственности к обществу, чем находились флорентийцы, венецианцы, ганзейские или фламандские, голландские или английские купцы и промышленники прошлых веков.

Таким образом, производственные отношения и отношения собственности суть отношения не только лиц, но и классов.

Новая техника создает на одной стороне постоянно растущее, увеличивающееся быстрее, чем общая численность населения, количество неимущих, которые постепенно превращаются в большинство населения и почти ничего не получают из общественного богатства, и очень большое количество мелких буржуа и мелких крестьян, чиновников и членов различных профессиональных групп, на долю которых выпадает до чрезвычайности мало. А на другой стороне техника создает сравнительно небольшое число капиталистов, которые благодаря своему экономическому и политическому господству захватывают бесконечно огромную часть общественного богатства.

А те величайшие избытки, которые ежегодно накопляются ими, они снова применяют для эксплуатации неимущих и малоимущих, рабочих, мелких крестьян и мелких буржуа и чужих народов в странах, капиталистически еще не развитых, так что развертывается прогрессивно ускоряющееся накопление процентов на проценты: обострение нужды с одной стороны, излишества общественного богатства — с другой.

Следовательно, прогрессирующая техника создает не только новые отношения производства и собственности, но и новые классовые отношения, — в нашем случае более глубокое разделение классов, обостряющуюся классовую борьбу.

Это всякий знает, не так ли? И знать это, конечно, не трудно. Классы больше удалены друг от друга, теперешняя классовая борьба острее, шире и глубже, чем пятьдесят лет тому назад. Пропасть расширялась и углублялась каждый год и все более расширяется и увеличивается. И столь же просто и ясно, что причина тому — техника.

Итак, материальную сторону дела, которое мы хотим выяснить, легко понять. Приходится ли терять слова для того, чтобы выяснить сыну саксонского или вестфальского крестьянина, сделавшемуся фабричным рабочим, что ему пришлось сделаться фабричным рабочим благодаря технике, благодаря новому способу производства? Что в мелком производстве для него не оставалось никаких надежд, что современная конкурентная борьба —слишком тяжелая, что требующийся капитал — слишком велик, что только немногие преуспевают в мелком производстве, а подавляющая масса вынуждена вести хозяйство без всякого успеха? Крупный капитал, это — крупная техника; кто был бы в силах померяться с крупной техникой? Современный рабочий совершенно ясно чувствует, что материальное положение, скудное питание, плохое жилище, жалкая одежда для него, для его класса — следствие новых производительных отношений, которые благодаря новой технике выросли из старых производственных отношений. Нетрудно увидать ясную связь материального бытия всех классов с отношениями собственности и производства, следовательно, с производительными силами. Никто уже не будет называть дорогую одежду, изысканное питание, барское жилище фабриканта даром божьим: ясно, что своим благополучием и богатством он обязан эксплуатации. И в конкурсном управлении, учрежденном над купцом или спекулянтом, никто уже не увидит «предопределения» или «руки провидения»: причина явственно лежит на товарной или фондовой бирже, которая привела к банкротству. Точно так же никто уже не станет говорить о небесном гневе, если на рабочего обрушивается многомесячная безработица, болезнь и длительная нужда: естественные или, вернее, общественные причины всего этого, коренящиеся в новой технике, достаточно известны, по крайней мере, рабочему. И уже невозможно приписывать благосостояние или несчастья отдельного лица его личным дарованиям или характеру: при крупном производстве, которое все вытесняет, не могут пробиться кверху миллионы, как бы они богато ни были одарены.

Общество достигло такого уровня развития, что совершенно очевидными стали материальные причины нашего материального существования, лежащие как в природе, так и в обществе.

Мы хорошо знаем, что солнце — источник всей жизни природы на земном шаре; и столь же хорошо мы знаем, что процесс труда и производственные отношения являются причиной того, что наша общественная жизнь такова, какова она есть.

Пусть рабочий спокойным, твердым взглядом посмотрит на свое материальное бытие, на бытие своих товарищей и тех классов, которые стоят над ним, — и он найдет, что сказанное правильно. Уже это одно способно освободить его от многих предрассудков и суеверий.

Вопрос становится труднее только в, том случае, когда дело идет о познании связи между материальным трудом, отношениями производства и собственности, и духовным бытием. Нам и нашим предкам так давно говорили, что душа, ум, разум, это — то, что составляет характерную особенность человека, самое высшее в нем, всемогущее (а иногда говорили даже, что это — единственное)!

Но тем не менее!… Когда мы говорим: «сознание определяется общественным бытием», то положение в его всеобъемлющем смысле, конечно, является великой новой истиной; и тем не менее уже до Энгельса и Маркса высказывалось, доказывалось и признавалось многое такое, что шло в том же направлении и подготовляло ту истину, которая была открыта Марксом и Энгельсом.

Не полагает ли, — вернее, не знает ли в настоящее время всякий образованный человек и не доказывали ли многие с большой ясностью уже до Маркса и Энгельса, что привычки, опыт, воспитание, среда формируют человека и в духовном отношении? И не являются ли наши привычки продуктом общества? И те люди, которые нас воспитывают, — не были ли сами они воспитаны обществом и не дают ли они нам общественного воспитания? Не является ли наш опыт общественным опытом? Не живем же мы в таком одиночестве, как Робинзон! Наша среда — прежде всего общество; в природе мы живем только вместе с нашим обществом. Все это признавали и немарксисты, несоциал–демократы.

Но исторический материализм идет дальше; он соединяет в себе всю прежнюю науку, но в то же время идет вглубь, ставя вопрос таким образом: общественный опыт, общественные привычки, воспитание, среда, — с а м и они определяются общественным трудом и общественными отношениями производства. Они определяют все духовное бытие. Труд, это — корень для человеческого духа. Дух вырастает из этого корня.

Легче всего понять это, если мы возьмем одну какую–нибудь область духовной жизни. Поэтому мы начнем с того, что постараемся решить, откуда взять примеры для подтверждения нашей теории.

(обратно)

V. Дух определяется общественным бытием

(обратно)

А. Наука, знание и учение

Наука — важная область духа, хотя она не целиком охватывает эту область. Как определяется ее содержание?

Читая это, рабочий должен обратить внимание на самого себя. Чем определился размер и характер тех знаний, которые наполняют его дух?

Вообще говоря, — а мы говорим здесь вообще о рядовом члене рабочего класса, ни в каких отношениях не представляющем исключений, — он приобрел некоторое уменье читать, писать, считать. В своей молодости он, может быть, знал из ученья несколько больше, например кое–что из географии, но все это вылетело из головы. Как же случилось, что у него — только такое скудное образование и нет ничего другого?

Это определяется производственным процессом с его производственными отношениями. Классу капиталистов, который господствует в так называемых цивилизованных странах, для его мастерских требовались рабочие, которые не были бы лишены всякого образования. Поэтому он устроил для пролетариев народные школы и установил возраст в 12 — 14 лет в качестве предела, до которого продолжается обучение. Буржуазии для производственного процесса требовались такие рабочие, — не более глупые, но и не более образованные. Более глупые не давали бы достаточной выгоды, более образованные — были бы слишком дороги и притязательны. Как современный производственный процесс нуждается в определенных машинах, вращающихся все с большею быстротою и доставляющих все больше продуктов, — точно так же для него необходимы рабочие определенного свойства, необходим современный пролетариат, отличающийся от прежних рабочих. Производственный процесс навязывает обществу эту потребность, из его собственной природы возникает эта потребность. Например, в восемнадцатом веке ему не нужны были такие рабочие.

Но совершенно так же обстоит дело и со знаниями других классов.

Крупная капиталистическая промышленность, транспорт и земледелие все более основываются на естествознаний. Производственный процесс — осознанно научный процесс. Сама новая техника заложила фундамент современного естествознания, изобретя орудия для него и создав средства транспорта, которые доставляют для него материал со всех концов мира. Производство сознательно применяет силы природы. Следовательно, производственный процесс нуждается в таких людях, которые знают естественные науки,, механику, химию, потому что только такие люди могут взять на себя ведение производства и изобретать новые методы, новые орудия. И именно потому, что такова общественная потребность производственного процесса, часто устраиваются реальные училища и высшие учебные заведения преимущественно для изучения природы и для преподавания наук, необходимых для ведения и расширения производственного процесса.

Итак, сведения, познания всех этих механиков, химиков, математиков, инженеров, сельскохозяйственных техников, преподавателей естествознания определяются производственным процессом.

Обращаясь к тем же общественным классам, возьмем второй пример. Не предполагает ли деятельность адвокатов, профессоров юридических наук и политической экономии, судей, нотариусов и т. д. Определенное право собственности, определенные отношения собственности, т.е., как мы видели выше, определенные производственные отношения? Не являются ли нотариусы, адвокаты и т. д. Такими людьми, в которых нуждается капиталистическое общество для того, чтобы поддерживать и охранять свои собственнические права? Не от буржуазных ли классов получили они свой специфический способ мышления, и не вытекает ли их мышление из производственного процесса, породившего эти классы?

Не предполагает ли монархическая власть, бюрократия, парламент собственнические или классовые интересы, построенные на производственных отношениях и нуждающиеся во внешней защите от других народов? Не является ли правительство центральным комитетом буржуазии, обороняющим собственность и интересы буржуазии? Оно само и те сведения, те знания, которыми оно обладает в этих целях, вытекают из общественных потребностей, из потребностей производственного процесса и собственности. Познания его членов служат для охраны существующих отношений производства и собственности.

А какова роль духовенства, попов и жрецов? Поскольку они реакционны, они со своими требованиями безусловного подчинения церковным догматам и определенным нравственным заповедям явно служат тому, чтобы поддерживать старое общество. Этому служат их знания, для этого их готовят в высших учебных заведениях; существует общественная, классовая потребность в людях, которые проповедуют такие вещи. Поскольку они прогрессивны, они возвещают господство бога над миром, господство души над чувствами, духа над материей и таким образом помогают буржуазии, — воспитавшей их для этих целей, — сохранять господство над трудом.

У системы производства и собственности на известной ступени развития явилась потребность в жрецах, юристах, физиках, техниках. Она их породила, и, благодаря общественной потребности, к обществу постоянно притекают носители, исполнители этих общественных ролей. Индивидуум воображает себе, что он по свободной воле избрал одну из этих профессий и что разделяемые в ней воззрения являются «действительно определяющими причинами и исходным пунктом его деятельности». В действительности эти воззрения и его выбор в первую очередь определяются производственным процессом.

«В Общественном производстве своей жизни», — говорит Маркс, — «люди вступают в определенные, необходимые, независимые от их воли отношения, производственные отношения». Несомненно, это положение правильно. Эти отношения необходимы и независимы от нашей воли. Они существовали раньше, чем мы родились. Мы неизбежно должны вступать в эти отношения; над нами властвует общество с его производственным процессом, с его классами и потребностями.

И каждая из этих профессий нуждается в определенном количестве знаний определенного характера, без чего она не могла бы исполнять своих функций в обществе. Таким образом ясно, что как сами эти функции, так и необходимые для них знания определяются общественным процессом производства.

Первое возражение наших противников. В этом первоначальном исследовании знания мы упоминали почто такое, что играет важную роль в обществе, а также в нашей теории, являющейся истинным сколком с общества и о чем мы еще должны будем упоминать довольно часто. Это — потребность.

Но ведь потребность есть нечто духовное, она ощущается, воспринимается, мыслится в душе, уме, духе, мозге человека.

Исходя из этого, противники социал–демократии выковывают против нас оружие.

Они говорят, что раз органы производственного процесса порождены потребностями людей, то причина оказывается в таком случае духовная, а не общественно–материальная.

Легко опровергнуть это возражение. В самом деле, откуда появляются потребности? Не возникают ли они из свободной воли, не основываются ли на суждении? Не являются ли они самостоятельным продуктом духа? Нет, потребности вытекают из физической, телесной природы человека. Это в первую очередь потребность в пище, одежде, жилище, без чего человека ожидала бы гибель. Цель производственного процесса — получение пищи, жилища, одежды, необходимых для воспроизводства жизни; каждый раз, когда мы говорим о производстве, мы имеем в виду производство предметов, которые необходимы людям для их существования.

Но если у человека есть общие потребности в пище, одежде, жилище, то всякий определенный способ производства приносит с собою свои собственные, особенные потребности. Определенные потребности глубоко коренятся в производственном процессе. Производство необходимого для нашей жизни в настоящее время возможно лишь при посредстве крупной промышленности, под защитой государственной власти; поэтому она нуждается в высоко развитой науке, нуждается в лицах, которые знают эти науки. Например, у студента есть потребность в знании механики, юриспруденции, богословия, наук о государстве; кто дал ему эту потребность? Общество, его общество, со своим производственным процессом, которое не могло бы существовать без этих знаний, не могло бы производить средств существования. В другом обществе он, может быть, не захотел бы этих знаний и потребовал бы совершенно других.

Рабочий тоже чувствует потребность в познании, именно в познании общества, в таких знаниях, какие мы хотим дать ему в этой книжке, — в знаниях совершенно иного характера, чем те, которые правящий класс дает ему в школе; но откуда идет эта потребность? Из производственного процесса. Последний делает рабочего членом класса, который должен бороться и может победить. Если бы это не было так, рабочий не искал бы этих знаний. В восемнадцатом веке он не искал их, потому что производственные отношения были тогда другие и не вызывали в нем этой потребности.

Итак, только благодаря внешней видимости мы полагаем, будто нами руководит потребность знания, духовное чувство нашей души. Вдумавшись глубже, мы открываем, что эта потребность внедряется в нас материально–общественными отношениями.

И это так не только в тех случаях, когда дело касается «высшей» духовной потребности в знании, — так оно и с вещами, которые много «ниже». Материальные потребности часто определяются техникой, отношениями производства и собственности. Например, у рабочего, как и у всякого человека, имеется потребность в пище; но есть ли у него потребность в маргарине, потребность в суррогатах пищи, одежды, комфорта, прекрасного? Конечно же, нет! Вернее было бы сказать, что человек по самой своей природе желает питательной пищи и красивой теплой одежды. Но данная система производства и собственности требует дешевой пищи для рабочих, у нее есть потребность в сбыте массовых продуктов; она произвела эти продукты, и лишь после и вследствие того у рабочих возникла потребность в этих более дешевых, и плохих массовых предметах.

Точно так же ни у кого сама собою, изнутри не появляется потребность в том, чтобы производить сотни тысяч штук или передвигаться с быстротой в сто километров в час, — но это вследствие производственной системы необходимо для конкурирующего производителя; эта система создает машины, достигающие указанной быстроты и указанной производительности, и только после и вследствие этого все члены общества начали ощущать в этом потребность.

Мы могли бы привести сотни таких примеров. Читатель гам легко найдет их, если он оглядится кругом.

«Основывается ли система потребностей в ее совокупности на мнении, суждении, — или же на всей организации производства? В большинстве случаев потребности вытекают из производства или из общего положения, основывающегося на производстве. Почти единственная ось, вокруг которой вращается вся мировая торговля, — потребности, не отдельных индивидуумов, а производства». Таким образом, и знание возникает из потребностей производства.

Второе возражение.

Но, говорят наши противники, существует же общая, всем людям свойственная жажда познания! Пусть стремление к тем или иным определенным знаниям порождается обстоятельствами времени, — жажда знания вообще вечна. Вовсе нет. Существуют народы, у которых нет никакого стремления к знанию, которые вполне довольствуются тем немногим, что в области науки оставили им предки.

В богатой тропической стране, где природа дает обитателям все, в чем они нуждаются, они довольны, если сумеют посадить саговую пальму, построить шалаш из ветвей, выполнить еще некоторые работы, усвоенные с незапамятных времен. Обитатели стран с плодородной почвой и мелкокрестьянским хозяйством могут целые века существовать при неизменяющихся отношениях. Они не ищут новых знаний, так как этого не требуют производственные отношения.

Яркий пример, о котором мы забыли упомянуть, представляют также народы, которые занимаются, земледелием при великих реках с регулярными разливами, благодаря чему они нуждаются в исчислении времени и потому вынуждены изучать движение небесных светил.

Таким образом, обитатели Египта, Месопотамии и Китая благодаря Нилу, Евфрату и Гоанго пришли к астрономии. Другие же народы, которые не чувствовали необходимости в этих знаниях, не пришли к ней.

Итак, производственные отношения вызывают стремление к знанию и определяют размер и характер знаний.

Чтобы увидать эту истину, рабочий должен только внимательно присмотреться к тому, что его окружает. Какие рабочие характеризуются подвижностью, жаждой знания, преисполнены стремления к общественному развитию? Те, которые производственным процессом научены понимать роль пролетариата, т.е. Рабочие в городе и в крупной промышленности. Сама техника, машина, говорит им, что социалистическое общество возможно. Крупно–производственный процесс, происходящий на их глазах, учит их, что старые производственные отношения слишком узки для сил машины. На смену им должны придти новые отношения. В качестве равноправных людей вы сами должны владеть средствами производства: вот каким языком говорит современный город рабочим. И благодаря этому языку производственного процесса стремление к познанию, возникающее у городского рабочего, много сильнее, чем у сельского рабочего, который пока еще не видит так близко новые производительные силы.

Замечание.

Из примера тропических стран, где производственный процесс не влечет к знанию, и великих рек, где он вызывает стремление к нему, внимательный читатель увидит, что производственный процесс для исторического материализма — не единственная причина развития. Географические факторы имеют здесь большое значение. Точно так же, — упомянем последний важный пример, — производственный процесс в Европе никогда не доразвился бы до такой мощи и быстроты, если бы климат здесь был тропический и если бы почва, не требуя почти никакого возделывания, приносила изобильные плоды. Как раз умеренная температура и сравнительно бедная почва принуждали здесь людей к тяжелому труду, а тем самым и к изучению природы.

Итак, то замечание, будто производственный процесс для социал–демократов — единственная независимая движущая сила развития, неправильно. Кроме климата и природных свойств страны, кроме влияний атмосферы и почвы, мы в ходе наших доказательств познакомимся еще со многими движущими силами.

(обратно)

В. Изобретения

Существует такая отдельная область науки, которая сама по себе требует несколько более подробного исследования. Это — область технических изобретений.

Мы говорим: производственные отношения основываются на технике. Не признаем ли мы тем самым, что производственные отношения основываются и на духе?

Несомненно, мы признаем это. Техника, это — сознательное изобретение и применение орудий мыслящим человеком и, если представители исторического материализма говорят, что все общество основывается на технике, то они говорят тем самым, что все общество основывается на материальном и духовном труде.

Но не противоречит ли это тому, что мы утверждали? Не превращается ли таким образом дух в первую движущую силу общественного развития?

Если дух порождает технику, а техника — общество, то ведь первотворцом становится дух. Приглядимся к делу несколько ближе. Исторический материализм отнюдь не отрицает, что дух соучаствует в технике. Да и как было бы возможно отрицать это? Техника — человеческое дело. Люди — мыслящие существа. Производственные отношения, отношения собственности суть отношения людей; действия и мышление протекают в этих отношениях. Техника, отношения собственности и производства — и духовные, и материальные отношения. Этого мы не отрицаем.

Мы отрицаем только самостоятельное, самовластное, определяемое свободною волей, сверхъестественное, непонятное в духе и его деятельности. Мы говорим: если дух изобретает новую науку, новую технику, то он делает это не своим свободным решением, а в силу общественного стремления в таком направлении или в силу общественной потребности.

Раньше большая часть технических изобретений делалась людьми, которые сами участвовали в производственном процессе. В них жило стремление достигнуть более совершенной или более быстрой работы, чтобы разбогатеть таким способом или обогатить всех.

Но каков бы ни был общий характер общества, было ли оно маленьким или большим, представляло ли кочевую орду или племя, феодальное или капиталистическое общество, это стремление было общественным, возникало благодаря экономической потребности. В обществах с общим владением это было социальное стремление сделать что–нибудь на пользу коллективности, — в классовых обществах с частной собственностью это было стремление сделать что–нибудь для общественного индивидуума, для частного собственника или для класса частных собственников.

В этом нет ничего удивительного. Так как человек — общественное существо, то и его стремление к усовершенствованию труда не есть нечто вытекающее из собственного духа отдельного человека, а нечто такое, что происходит из его общественных отношений. Стремление к усовершенствованию техники, к изобретениям есть общественное стремление; оно возникает благодаря общественным потребностям.

Вот это–то и говорят представители исторического материализма: они отрицают самостоятельность, самовластие, высшую силу духа; они говорят, что существующая общественная потребность вводит дух в определенную колею и что эта потребность тоже порождается определенными материальными производственными отношениями. Следовательно, и в этом случае они отрицают, будто дух является абсолютным владыкой.

Эта связь техники и науки представляет такую важность, что нам, пожалуй, следует остановиться ,на этом подольше и рассмотреть обстоятельнее.

Остановимся несколько ближе на некоторых примерах.

Представим себе средневекового ручного ткача. Ручной ткацкий станок, вообще говоря, удовлетворяет общественным потребностям. Торговля, сношения, внешний рынок еще не развились настолько, чтобы сделать необходимыми новые, крупные производительные силы. В этом еще не ощущается потребности. Тем не менее, внимательный взгляд особенно наблюдательною ткача прикован к ткацкому станку: он знает, что более быстрое и удобное производство представляло бы лично для него известную выгоду. Он изобретает маленькое усовершенствование и применяет его. Оно становится известным, ему подражают другие ткачи. На этом дело останавливается. Это — маленькое изобретение, представляющее едва заметный шаг вперед в производственном процессе, которое, быть может, на целые десятилетия или даже столетия остается единичным изменением. Оно возникло благодаря потребности отдельного человека.

Но предположим, что сношения и торговля (как было, например, в пятнадцатом, шестнадцатом и семнадцатом веке) сильно увеличились, что внешний рынок чрезвычайно расширился, что основаны колонии, требующие из метрополии мануфактурных товаров: тогда общественная потребность в усовершенствованной технике и стремление к ней, к повышенной производительности труда становится всеобщим, тогда не один человек, а сотни людей помышляют о технических усовершенствованиях, — тогда благодаря многим быстро следующим одно за другим и накопляющимся изменениям возникает новое орудие.

Напомним для примера какого–нибудь из самых первых изобретателей паровой машины, хотя бы Папина.

У многих людей есть особенные дарования и любовь к технике. Это досталось нам в наследие от миллионов лет развития человечества. А если производственные отношения действуют в том же направлении, то эта любовь и эти дарования в отдельных людях вспыхивают ярким пламенем. Общество, в котором они живут, обладает уже развитой техникой; они помышляют об усовершенствованиях, которые могли бы еще больше повысить общественное производство. Их общественное мышление, направленное в эту сторону, обращается к силе сжатых водяных паров. Исходя, как из основы, от старых орудий, приводимых в движение человеком, животными, водой или ветром, они измышляют новый аппарат. Их социальные чувства настолько сильны, их радость и потребность создать нечто новое настолько велики, что они жертвуют временем, здоровьем, состоянием, — только бы усовершенствовать и ввести этот новый аппарат.

Однако соответствующей всеобщей потребности еще нет, этот шаг техники слишком велик, издержки, может быть, слишком высоки. Изобретение не вводится в жизнь, опыты приходится приостановить, о них забывают. Изобретатель нередко умирает, как в конец разорившийся человек. Он, конечно, почувствовал социальную потребность, но общество еще не почувствовало ее или же почувствовало недостаточно; изобретатель явился несколько преждевременно.

Возьмем теперь какого–нибудь изобретателя нашей эпохи, например Эдисона. Он — техник, вся его жизнь — мысль о технике. Но это — не первая ласточка, он думает не о том, что еще невозможно. Общество, по крайней мере класс собственников, хочет того же, чего хочет он. Усовершенствование техники знаменует для капиталистов колоссальное повышение прибыли. Немедленно принимается всякое изобретение, делающее возможным более быстрое и дешевое производство. Это усиливает рабочую силу изобретателя и приводит к тому, что он сам может выдвигать перед собою проблемы, что он зависит уже не от случайности, а от собственной воли.

Стремление к изобретениям, характеризующее какого–нибудь Эдисона, — социальное стремление, его любовь к технике — любовь, возникшая в обществе и благодаря обществу, общественная любовь; и базис, на котором он строит, общественный базис; и тем, что он имеет успех, и тем, что он может сознательно, наперед ставить свои цели, он обязан этому обществу.

Таким образом в настоящее время нередко бывает, что изобретаются новые машины, но они не вводятся, потому что , они слишком дороги. Например, для земледелия изобретены превосходные машины, но большая часть их или совсем не применяется или находит применение лишь в редких случаях. Производственные отношения все еще слишком тесны для этих новых сил. Следовательно, если вследствие ощущаемой индивидуумом общественной потребности на основе уже существующей техники возникают разные изобретения, то из них принимаются только те, в которых у общества имеется практическая потребность и которые оно может ввести при сложившихся конкретных отношениях. Итак, и развитие, и возникновение орудия имеет общественный характер. И корней его следует искать не в духе отдельного человека, а в обществе.

В заключение еще пример из эпохи, когда человек» только ещё начал изготовлять свои первые орудия. Мы заимствуем его из книги Каутского: «Этика и материалистическое понимание истории». Мы читаем там (стр. 83):

«Когда первобытный человек получил в свое распоряжение копье, он получил возможность охотиться за более крупными животными. Если до того времени его пища состояла преимущественно из плодов растений и из животных, то теперь он мог убивать более крупных животных, и мясо стало играть более важную роль в его питании. Но крупнейшие животные держатся преимущественно не на деревьях, а на поверхности земли; поэтому охота свела его с воздушных сфер на землю. Более того. Наиболее ценные для охоты животные, жвачные, только в редких случаях встречаются в дремучих лесах; лесам они предпочитают широкие степи, прерии. Чем больше человек превращался в охотника, тем быстрее покидал он первобытный тропический лес, с которым не расставался первобытный человек.

«Это изложение, как сказано выше, целиком основывается на догадках. Возможно, что развитие шло и в обратном на правлении. Возможно, что изобретение орудий и оружия побудило человека уйти из первобытных лесов в более широкие травянистые равнины с редкими древесными порослями; но в такой же мере возможно, что причины, вытеснившие первобытных людей из их первоначальных обиталищ, послужили толчком к изобретению оружия и орудий. Предположим, например, что число людей переросло границы средств существования… или же возрастающая сухость климата стала все больше разрушать первобытные леса и на их месте начали все больше расширяться пространства с травяным покровом. Во всех этих случаях первобытному человеку приходилось расставаться со своей жизнью на деревьях и. Переходить к передвижению по земле; он должен был все в большей мере обращаться к отысканию животной пищи и уже не мог в такой степени питаться древесными плодами. Новый образ жизни побуждал его чаще применять камень и палку и таким образом приводил к изобретению первых орудий и оружия.

«В каком бы порядке ни совершалось развитие, осуществлялась ли первая или вторая последовательность в его ходе, — а в различных пунктах совершенно самостоятельно могло быть то и другое, — во всяком случае, перед нами совершенно ясно выступает тесное взаимодействие, существующее между новыми средствами производства и новым образом жизни. Каждый из этих факторов с естественной необходимостью порождает остальные, каждый из них необходимо становится причиной изменений, которые в свою очередь чреваты новыми изменениями. Таким образом, каждое изобретение неизбежно ведет к последствиям, которые служат толчком для новых изобретений, а вместе с тем для развития новых потребностей, для перехода к новому образу жизни и т. д.: цепь бесконечного развития, которое усложняется и ускоряется тем больше, чем дольше идет оно вперед и чем более увеличивается вместе с тем возможность и осуществимость новых изобретений».

Дальше Каутский рассказывает, как человек, раз он перешел в покрытые травою равнины, переходил там к земледелию, к постройке жилища, к употреблению огня и к скотоводству, и как благодаря этому «изменялась вся жизнь человека, его обиталища, его средства существования, и как одно изобретение в конце–концов вело за собою многочисленные новые изобретения, едва только первое было сделано, едва только удалось сделать копье или топор».

Замечание.

Изобретения новой техники, на которых, как мы видели, основывается наука, осуществляются в силу общественного стремления и благодаря общественной потребности, действующей в индивидууме, и они увенчиваются полным успехом лишь при том условии, если потребность имеет всеобще общественный характер. Но до сих пор уму изобретателя по большей части не удавалось предусмотреть возможных последствий изобретения.

Предвидели ли изобретатели паровой машины и предвидят ли даже теперешние изобретатели мощной техники нашего времени классовую борьбу труда и капитала, которая все с большей силой развертывается и обостряется благодаря их изобретениям? Видят ли они социалистическое общество, которое неизбежно возникает, — отчасти благодаря и их изобретениям? Люди, хотя бы и самые гениальные, до сих пор были слепы к тому, как развивается общество. Их действия вынуждаются общественными потребностями. При капитализме эти потребности, хотя и неясно, были им все же известны, но они не сознавали, куда должно повести общество удовлетворение потребностей. Над ними господствовали общественные силы. Они жили в царстве необходимости.

Только в социалистическом обществе, когда средства производства сделаются общественной собственностью, когда они будут сознательно применяться и направляться, — только тогда человек будет знать не только общественные силы и потребности, заставляющие его действовать, но и цель, к которой ведут его действия, и следствия, вытекающие из его действий. Всякое усовершенствование техники будет иметь своим следствием возрастание счастья, увеличение свободы для духовного и физического развития. Ни одно новое изобретение не повлечет за собою непредвиденных непоправимых страданий, всякое изобретение даст индивидууму свободу для более полного развития, а вместе с тем будет совершенствовать условия всечеловеческого счастья.

Конечно, производительные силы, отношения материального производства влекут нас к социализму, но и в социалистическом обществе мы будем зависеть от производительных сил, от социалистического способа производства. В этом смысле общественное бытие всегда будет господствовать над духом, мы никогда не станем свободны. Но если мы уже не претерпеваем этого пассивно с закрытыми глазами, если нас уже не увлекает за собою нерегулируемое движение техники, если мы производим не как несчастные «распыленные атомы», а сознательно, как единое целое, если мы предвидим последствия наших общественных действий, тогда мы, по сравнению с теперешним положением, будем свободны, тогда мы из темного царства слепой судьбы вступим в яркое, сияющее царство свободы. Конечно, и тогда у нас не будет абсолютной свободы: она существует только в мозгу анархистов и мистиков–клерикалов или либералов; мы связаны с наличными производительными силами. Но мы можем применять их в согласии с нашей общей волей, для нашего общего блага. А это — все, чего мы требуем.

Второе замечание.

Как само собой разумеется, наука, раз она возникла благодаря общественной потребности, в дальнейшем, за известной ступенью развития, может прогрессировать самостоятельно, без непосредственной связи с общественной потребностью. Хотя зачатки астрономии возникали из общественной необходимости, в настоящее время она развивается дальше и без прямой связи с потребностями общественной жизни. Но если только мы не будем оставаться на внешних побегах или цветах, а направим свои поиски к корням науки, то всегда можно будет раскрыть связь между наукой, которая достигла самостоятельности, и между техникой и общественными потребностями.

(обратно)

С. Право.

Право говорит о твое и мое. Право есть общее воззрение общества на то, что может принадлежать мне, что тебе, что кому–нибудь третьему. Пока производительные силы и производственные отношения прочны, прочными остаются и эти понятия о собственности. Но как только начинают колебаться первые, станут шататься и вторые. Это нисколько неудивительно. Как выше показано с полною ясностью, производственные отношения суть в то же время отношения собственности.

Мы приведем несколько крупных, всем известных примеров изменений этого рода из собственного нашего времени.

Еще недавно господствующим и всеобщим было то мнение, что в больших городах, как Амстердам, доставка света и воды и попечение о пассажирском движении должны быть делом, на котором частным лицам подобает зарабатывать деньги: газовые заводы, водопроводы и городские железные дороги должны быть собственностью частных лиц. Теперь это изменилось. В настоящее время, в общем, все признают, что эти и еще некоторые другие отрасли производства должны сделаться общественной собственностью. Это — великий переворот в правовых воззрениях, в области духа, который создает мнения, убеждения или предрассудки относительно мое и твое.

Откуда подобная перемена?

Нетрудно показать, что она возникает непосредственно из изменения производительных сил.

Когда Голландия подпала влиянию крупной промышленности и мировой торговли, положение среднего сословия и рабочего класса ухудшилось. Еще более тягостным сделалось оно после 1870 года. Эти классы населения помышляли о средствах, которые избавили бы их от нужды. Так возникла партия среднего сословия, к которой примкнули рабочие. Пока они были в силах, они организовали коммунальные производства с той целью, чтобы освободиться от обделывания частными компаниями, эксплуатировавшими газовые заводы, водопроводы и городские железные дороги.

Новые экономические отношения между крупным капиталистом с одной стороны и мелким производством и ремеслом с другой, представляющие по существу отношения между крупной машиной и мелким орудием, создали для некоторой части общества, для некоторых классов новую беду. Возникла потребность в новых отношениях собственности, благодаря которым новые производительные силы действовали бы с меньшей опустошительностью. Тем классам, которые страдали от сложившегося положения, удалось завоевать власть, и они провели в жизнь новые отношения собственности,

Это — сравнительно мелкий пример. Ведь всякий знает, что, хотя коммунальное (и даже государственное) производство представляет совершенно иную форму собственности, чем частное производство одного или нескольких капиталистов, тем не менее, современные коммуны или государства — капиталистические, и потому для бедного человека выгоды коммунального производства или государственной собственности не могут быть очень значительны. Пусть кровопускание, которому подвергается беднота, будет уже не столь бесстыдным, как оно было при концессионерах: все же ее грабит, стрижет и бреет и государство, и муниципалитет.

Важнее и показательнее пример нашего собственного движения.

Социализм стремится превратить средства производства в общественную собственность. Теперь уже существуют миллионы социалистов, между тем как несколько десятилетий тому назад не было ни одного. Как могла произойти такая великая революция в мышлении, в сознании такого множества людей? Как изменилось до такой степени понятие о том, в чем право?

Ответ в этом случае много яснее, чем в нашем первом примере.

Крупная промышленность создала миллионы пролетариев, которым, пока сохраняется частная собственность, на средства производства, никогда не удастся достигнуть собственности и благосостояния. Но если частная собственность будет превращена в общественную собственность, путь к благосостоянию будет открыт перед ними. Поэтому они сделались социалистами.

Кроме того, кризисы и перепроизводство, а в последнее время тресты с их всепоглощающей конкуренцией и ограничением производства, — а все это непосредственно вытекает из современной частной собственности на средства производства, — оказывали на среднее сословие такое роковое действие, что и там многие стали видеть в общественной собственности единственный выход из нужды и сделались социалистами.

В социализме с особенной ясностью выступает связь между изменением в производительных силах и производственных отношениях с одной стороны и в мышлении — с другой.

Не бог ли вложил нам социализм в голову? Не следует ли видеть здесь таинственной искры, духа святого? Света, который просиял нам от бога, как хотят уверить нас некоторые христиане социалисты?

Или, быть может, это — наш собственный свободный дух, который из своей собственной глубины породил эти великолепные мысли? Не имеем ли мы здесь перед собою проявления наших наиболее возвышенных добродетелей, таинственной внутренней силы, кантовского категорического императива?

Или, может быть, дьявол внушил нам жажду коллективной собственности? И это утверждают некоторые христиане.

Ничего подобного. Все это — действия нужды, общественной нужды.

Эта нужда вытекает из того, что новые производственные силы, сжимаемые, как смирительной рубашкой, старыми отношениями собственности, сложившимися в прежнем мелком производстве, оказывают опустошительное действие на рабочих и мелких буржуа. Социалистическое решение напрашивается само собою, потому что всякий рабочий и многие мелкие буржуа в состоянии почувствовать и понять, что эти опустошительные действия прекратились бы, если бы мы сообща владели средствами производства. Ведь труд уже коллективен. Следовательно, самоочевидно разрешение затруднений посредством общего владения.

И пусть не говорят, что и в прежние века помышляли о социализме и что, следовательно, социализм — не порождение господствующих в настоящее время производительных сил, что, напротив, принцип равенства всех людей — вечный идеал, ео все времена стоявший перед человечеством.

Социализм, о котором помышляли первые христиане, был столь же отличен от социализма, к которому теперь стремится рабочий класс, как производительные силы и классовые отношения тех времен — от современных. Первые христиане стремились к коллективному потреблению, богатые должны были делиться с бедными своими избытками в средствах потребления. Не земля и не средства труда должны были составлять общее владение, а продукты. Следовательно, по существу это — социализм нищих: по благости богатых бедные должны получать от них часть продуктов.

Таким образом, Иисус тоже никогда не проповедовал ничего иного, как только что богатые должны уступить часть их богатства. Богатые должны любить бедных, как братьев, и наоборот.

Напротив, социал–демократия учит, что неимущие должны бороться с имущими и через политическую власть взять от них средства производства; она стремится к общему обладанию не продуктами, — напротив, все, что каждый получит из продуктов, из предметов потребления, будет принадлежать ему, и ему не придется делиться полученным: она стремится к общему обладанию средствами производства.

Производственные отношения первых веков христианства не могли привести к зарождению наших социал–демократических идей, — как современные производительные силы не могли бы натолкнуть нас на стремления к христианскому идеалу. Пока производительные силы были еще так ничтожны, так раздроблены и распылены, что большой коллектив не мог бы овладеть ими, филантропия была единственным, хотя жалким и достаточным едва ли на одну тысячную, решением вопросов нищеты. В эпоху же, когда труд становится все более общественным, общественное владение является единственным, но теперь уже достаточным средством против бедности.

Другой значительный пример мы находим в уголовном праве. И здесь произошла революция в умах многих людей: рабочие–социалисты уже не верят в личную виновность преступника. Они полагают, что причины преступления имеют общественный, а не личный характер.

Как они пришли к этим новым идеям, до которых не могло дойти ни клерикальное, ни либеральное христианство?

Благодаря борьбе против капитализма, которая, как мы видели, основывается на производственном процессе. Борьба, критика существующего общественного строя заставила писателей–социалистов исследовать причины преступлений, и они нашли, что причины эти лежат в обществе. Производственный процесс, классовая борьба навязала им такое понимание.

Это сознание мало–помалу проникает в головы рабочих, прошедших через школу социализма.

Размеры нашей работы не позволяют нам дольше углубляться в этот предмет, но и в этом случае мы опять видим, какая революция в мышлении совершается благодаря переменам в производственных отношениях. В самом деле, какая огромная разница! Еще не так давно каждый верил в грехопадение, в личную виновность, в свободную волю, в возмездие бога и людей, в наказания; теперь социалисты — и только социалисты — видят, что общественная преступность исчезнет, если «будет уничтожен антиобщественный питомник преступлений, капиталистическое общество, и если каждый получит в обществе достаточный простор для жизненных проявлений своего существа».

Замечание.

Здесь, останавливаясь на этих примерах перемен в мышлении о праве и собственности, мы впервые очень ясно увидали перед собою закон развития человеческого мышления, на котором мы до сих пор не могли с надлежащей остротой сосредоточить свое внимание.

Мы уже достаточно, видели, что производительные силы являются движущими пружинами, причинами того, что мышление развивается. Теперь мы видим, каким образом совершается это развитие. Развитие в мышлении совершается в борьбе, в классовой борьбе.

Мы могли бы очень ясно показать это на приведенных Выше примерах коммунального производства и социалистических воззрений на собственность и право.

Крупная промышленность сделала положение мелких буржуа и рабочих до чрезвычайности тягостным. Переносившиеся до того времени газовые и водопроводные монополии становились тем невыносимее, чем больше вырастала крупная промышленность. Рабочие и крестьяне начали видеть в монополиях своего врага, и жизненной потребностью для них сделалось — сбросить его со своей шеи. В их головах возникла мысль: несправедливо то, что делают эти люди; право, высшее право, требует, чтобы коммуна взяла эти отрасли производства. Мы, трудящиеся классы, должны бороться с этими паразитами. Напротив, паразиты думали так: наше право — в том, чтобы владеть этими фабриками; мы, как класс, потеряли бы всю нашу прибыль, если бы у нас начали отбирать одно доходное производство за другим. Мы должны повести борьбу с трудящимися классами.

Итак, в борьбе возникли новые правовые воззрения. Развитие новых производительных сил принесло с собою новую классовую борьбу, а эта борьба распространила новые правовые воззрения.

И пролетариат, который видит, что крупная промышленность ведет его к умственной, нравственной и физической гибели, увидал в капиталистах своих врагов. Сначала он думал : нас, рабочих данной фабрики, грабят, мы погибаем, наш капиталист — наш враг; несправедливо, что он получает всю прибыль, а мы — ничего. Мы должны бороться с ним. А потом пролетариат определенного города, отдельных профессий начал думать то же самое. И затем — весь пролетариат целой страны и всего мира. Все думали: мы, как класс, должны бороться с классом капиталистов. Право заключается в том, чтобы в наши руки перешли все средства производства. Будем же бороться за наше право.

Но капиталисты, сначала в одиночку, а потом все вместе, организованные, а также в виде государства, думали как раз наоборот. Право заключается в том, чтобы за нами сохранилось то, что является нашей собственностью. Мы должны разнести в прах эти революционные мысли. Будем же сообща, как класс, бороться за наше право.

И чем больше развивалась техника, чем быстрее и непрерывнее увеличивались производительные силы и богатства в руках капиталистов, чем глубже, многосложнее и невыносимее становилась нищета все более нараставшего пролетариата, тем сильнее разрасталась потребность имущих сохранить в своем обладании увеличивающиеся богатства, и тем сильней делалась потребность неимущих овладеть средствами производства. И в той же мере вырастала борьба обоих классов, а вместе с тем и сила их идей о праве и бесправии.

Из этого примера мы с большой ясностью видим, что воззрения на право и бесправие развиваются в классовой борьбе и благодаря классовой борьбе и что известный класс мало–помалу может придти к тому, что будет считать бесправием то, что раньше ему представлялось справедливым, и по мере того, как возвышаются его классовые интересы, все с большею страстностью будет чувствовать бесправие или право.

Итак, материальная борьба за средства производства является в то же время духовной борьбой за право и против бесправия. Последняя борьба является духовным отражением первой.

Второе замечание.

Конечно, здесь нам нет, необходимости показывать, что в этой духовной и материальной борьбе в конце–концов побеждает тот класс, который благодаря развитию производственного процесса превращается в наиболее мощный класс, в обладателя величайшей духовной силы и истины, класс, призванный потребностями, вытекающими из его положения, к тому, чтобы разрешить противоречия между новыми производительными силами и старыми производственными отношениями. Мы возвратимся к этому в конце нашей работы. Здесь необходимо остановиться на одном соображении, которое должно послужить возражением нашим противникам.

Бывают среди имущих классов такие члены, которые переходят к неимущим. Не доказывается ли тем самым, что не общественным бытием определяется мышление, а, быть может, нечто духовное, нечто таинственно этическое определяет наши общественные действия?

Перебежчик из капиталистического в пролетарский лагерь может совершать этот переход по двоякого рода соображениям, которые, впрочем, могут играть роль и одновременно: он, быть может, увидал, что будущее принадлежит пролетариату. Но в таком случае никто не станет отрицать, что понимание этого ему дал производственный, процесс, экономические отношения, и что, следовательно, движущих пружин этого шага надо искать не в «свободном» духе, а в общественном бытии. Или же этот шаг мог вытекать из соображений чувства, из того, что, например, данный человек хочет быть скорее со слабыми, чем с угнетателями. Когда мы будем говорить о нравственности, мы покажем, что и в этом случае решающее действие оказывают чувства, коренящиеся в социально–экономической жизни людей, а не какая–либо таинственная сила, не что–либо сверхъестественное или абсолютно духовное.

(обратно)

D. Политика.

Но если социалистические воззрения на собственность и преступление дают ясный пример, как производительные силы влияют на мышление, как возникает и должна. Придти к решению духовная борьба классов, то в политике мы находим еще более ясные примеры.

И здесь в качестве примеров мы намерены взять то, что думают социалисты, потому что в их головах новые производительные силы действуют с наибольшей энергией.

Новые производительные силы оказывают очень большое действие и на дух крупного промышленника, крупного банкира, купца, судовладельца и т. д. В целях увеличения своего влияния, своего богатства, своей силы он помышляет о крупных предприятиях, огромных барышах, образовании картелей, внешних рынках и колониях, о создании национального флота и сильной армии. Но как бы сильно по степени ни отличалось его мышление от мышления капиталистов и господствующих классов прежних веков, характер его мышления — тот же.

Головы среднего сословия думают то же иначе, чем они мыслили раньше. Рост производительных сил оттеснил их в такую сторону, где им угрожает опасность упасть в ряды пролетариата. Как избежать этого, — посредством кредита, государственной помощи, товариществ, — об этом они думают совершенно иначе, чем думали их отцы. В этих головах теперь иная картина, чем была, например, в восемнадцатом веке. Тем не менее, это мышление движется в прежнем направлении: выгода, выгода, частная выгода!

Дух рабочёго–несоциалиста тоже наполнен другим содержанием, чем был наполнен дух его коллеги, например, в первой половине девятнадцатого столетия. Повышение заработной платы, сокращение рабочего времени, государственная помощь, улучшение жизни: все это жужжит в его голове; в этих христианских, несоциалистических организациях все это жужжит, как в пчелином улье, или шумит, как мельничное колесо. Жужжит и шумит, и постоянно раздается одно и то же слово: организация, лучшая жизнь. Тем не менее и эти люди все еще идут по старому пути: они ждут большей выгоды от капитала, от частной собственности, они ждут улучшений, оставаясь на почве частной собственности.

Напротив, в социалистах — там живет нечто иное, там живет нечто совершенно новое, в этом виде еще никогда не бывавшее в мире. Они, сами все еще находясь на почве частной собственности, хотят уничтожения частной собственности; они, сами живя в капиталистическом государстве, хотят ниспровержения капиталистического государства. Их мысли, порожденные и вскормленные в скорлупе капитализма, хотят сломать и отбросить эту скорлупу, их мысли сами хотят сделаться другими. Рабочий класс хочет уничтожить источник своего собственного существования, — капитал и частную собственность на средства производства. Это действие производительных сил в данном случае имеет совершенно иной характер, чем на другие классы, оно много сильнее, много глубже, много радикальнее; и потому социалистическое мышление является наилучшим примером влияния техники на дух.

Связь между общественным бытием и мышлением выступает в политике много яснее и потому, что политика охватывает желания, вожделения, стремления, действия в государстве, всю современную государственную жизнь всех классов, потому что гражданин, обладающий в нашем государстве политическими правами, должен помышлять обо всем обществе и его частях, и потому что вся его духовная жизнь в буквальном смысле затрагивается всем происходящим в обществе.

Но какой политический вопрос является важнейшим, наиболее всеобщим и потому может служить наилучшим примером для нас?

Конечно, социальный вопрос, вопрос борьбы между трудом и капиталом.

Он сам возник благодаря капиталу, другими словами, благодаря развитию производительных сил.

И из того, каково отношение людей к этому вопросу, можно лучше всего видеть, как рост техники заставляет их мыслить по–другому.

Например, шестьдесят лет тому назад много ли было людей, которые помышляли бы о законодательном установлении рабочего дня для пролетариев, или об охране женщин и детей, или о страховании от несчастных случаев? Такие люди встречались только единицами и, если они думали об этом, то лишь потому, что получали из–за границы сообщения о такой охране рабочих. А за сто лет, по всей вероятности, еще никто не думал об этом.

Каким же образом вошла в умы людей эта хорошая мысль, что общество должно дать охрану пролетариату?

Ее едва ли могли внушить христианские настроения, потому что до того времени, как совершился такой переворот в умах, многие и многие тысячи рабочих умирали от чрезмерного труда, болезни, нужды и увечья, многие и многие тысячи рабочих ожидала нищенская старость. Но при этом христиан было достаточно много. И, если тогда не думали о государственной помощи, то причина, очевидно, заключается в чем–то ином.

Открыть ее нетрудно. У пролетариата в то время еще не было силы, и потому он не мог добиться от имущих чего–либо иного, кроме частной благотворительности и жалкого попечения о бедных.

Если же у него тогда не было силы, то причина заключалась в производственном процессе, который еще не организовал рабочих. Число их было уже довольно большое, но они были рассеяны по мелким производствам и потому не могли развиться в значительную силу.

Когда же производственный процесс заставил их сотнями совместно работать в мастерских и фабриках, они начали приходить к сознанию своей силы и организоваться для борьбы так же, как они были организованы для труда. А эта борьба, вытекающая из производственного процесса, эти выступления заставили разные классы общества думать и породили в их умах целую революцию.

Прежде всего, разумеется, в Англии и Франции, где впервые выдвинулся новый процесс производства. Мы не будем останавливаться здесь на этих заграничных примерах; мы укажем только, что под давлением новых отношений там возник утопический социализм Сен–Симона, Фурье и Роберта Оуэна и что Фридрих Энгельс, благодаря своему знакомству с производственными отношениями в Англии, и Карл Маркс — благодаря изучению французской и английской политики, пришли к своему мышлению, к социал–демократической теории.

Но и в Германии обнаруживается истинность сказанного нами о политике.

Из революции 1848 года рабочие вышли с пустыми руками. Прусское трехклассное избирательное право лишило их политического влияния. Никакой закон не давал им защиты от пагубных последствий выдвигавшейся на сцену капиталистической эксплуатации.

Но к началу шестидесятых годов рабочие начали организоваться. Отвергнутые буржуазией, они под руководством Лассаля основали Всеобщий Германский Рабочий Союз, который открыл борьбу за всеобщее равное избирательное право. Господствующий класс юнкерства (помещиков) насторожился; представители консерватизма начали говорить о высокой миссии государства, призванного охранять угнетенных.

Пропаганда Всеобщего Германского Рабочего Союза распространилась на всю страну. Бисмарк ввел всеобщее избирательное право, — которое он обещал еще до войны с Австрией, — сначала в Северо–Германском Союзе, а потом в только что созданной Германской империи.

Бебель, Либкнехт, Швейцер, — все больше представителей пролетариата вступало в рейхстаг. Основывались профессиональные союзы. С каждыми выборами увеличивалось число социалистических голосов. В Готе произошло объединение двух фракций социал–демократии. Видя растущую силу социализма, господствующие классы все больше охватывались тревогой и страхом. Бисмарк сделал попытку задавить социализм законом против социалистов.

Однако нельзя было подавить рабочий класс насилием. Выборы 1881 года показали безрезультатность закона. Надо было что–то сделать, чтобы смягчить недовольство. «Положительное содействие благу рабочих», возвестило императорское послание. В 1882 году был внесен в рейхстаг и в 1884 году проведен дрянной закон о страховании от болезней.

Несмотря на закон против социалистов, социалистическое движение делает быстрые успехи. При выборах 1884, 1887, 1890 годов число социалистических голосов выросло с 550.000 до 760.000 и до 1.400.000. Закон против социалистов падает; Бисмарк вылетает. Февральские указы 1890 года обещают охрану рабочих и законодательное равноправие для рабочих.

Какой колоссальный поворот в мышлении! В целой стране, во всех классах населения! Все определяют свое отношение к социальному вопросу, т.е. К классовой борьбе!

И как ясно связано все это с развитием техники! Статистика показывает нам, насколько мощно развивалась промышленность как раз в начале шестидесятых и семидесятых годов, в то самое время, когда социализм вырастал с наибольшей силой. На цифрах можно было бы почти с полной точностью показать, как параллельно росло производство, росла армия пролетарских борцов и как вместе с тем изменялись политические воззрения господствующих классов. Рост одного ряда соответствует росту остальных; борьба классов с очевидностью вытекает из развития техники.

И с какой ясностью обнаруживается особенный характер этого развития: борьба! Не по христианскому чувству, но точно так же и не по свободной воле, и не в силу самодержавных изначальных актов разума, и не порывом какого–нибудь таинственного духа времени император и канцлер, министры и политики были приведены к своим воззрениям. Сами рабочие, опираясь на свой труд, своими организациями, своей пропагандой, своей борьбой заставили буржуазию изменить содержание своего духа.

Здесь можно отбросить всякую мистику. Действительная — связь вещей так ясно выступает перед нами, как движения солнечной системы.

Развитие духа рабочих вытекало из техники, а развитие духа имущего класса — из того действия, которое оказали на него мысли рабочих, претворившиеся в дела.

Это же обнаруживается и дальше, в дальнейшем ходе развития. Рабочие не поддались обещаниям правительства и не перестали в возражающем количестве отдавать свои голоса социал–демократии. Господствующие увидали, что для приручения столь сознательных рабочих были бы необходимы более серьезные реформы, чем те, которые они согласились бы дать. Социальная реформа замедлилась. Сила пролетариата стала уже слишком большой.

В девяностых годах профессиональные союзы развились в мощные организации, которые добивались от капиталистов некоторых уступок. Господствующие классы снова начали помышлять о насильственном подавлении; вносятся переворотные и каторжные законопроекты, но не хватает мужества провести их 5).

Организация, классовое сознание, дальновидность, сила рабочих настолько выросли, что господствующие классы начали отчаиваться в возможности приманить рабочих посредством реформ или подавить их силой. Они обратились к упрочению ресурсов своей власти, чтобы вооружиться для борьбы за господство. Нигде еще классы, вооруженные с головы до ног, не относятся друг, к другу с такой остротой, как здесь. А причина? Нигде в Европе крупная промышленность не испытала такого подъема, нигде не накопила она таких богатств, нигде техника не достигла такого мощного развития, как в Германии последних десятилетии.

Несмотря на опасность наскучить подробностями, мы должны еще несколько углубиться в эти вопросы: рабочий слишком заинтересован в том, чтобы основательно понять их.

До сих пор мы сваливали господствующие классы в одну кучу, как единую массу, противоположную пролетариату. Но между ними существуют значительные различия, и развитие техники не на всех собственников воздействует одинаковым образом. Мы должны остановиться здесь на этих различиях.

Развитие техники очень различным способом изменяет материальное положение и политические идеи классов. Для примера мы возьмем с одной стороны милитаризм и империализм, а с другой стороны социальное законодательство.

Острая международная конкуренция принуждает крупных капиталистов всех стран обратиться к колониальной политике. Если государство уже владеет известной колониальной областью, то капиталисты этого государства могут извлекать из нее много больше богатств, чем из чужих колоний. С самого начала они много успешнее проникают в собственную колонию; собственное государство лучше всего выдвигает их вперед, поддерживает и защищает. Колония — объект эксплуатации прежде всего для метрополии., Рабочая сила здесь дешевая, позволительно насилие и подавление, колониальные барыши часто достигают огромных размеров. Следовательно, капитал, избыточный для метрополии, может найти здесь прибыльное применение. Поэтому, например, крупные германские капиталисты, с завистью взирая на колониальные прибыли, извлекаемые из колоний иностранными капиталистами, требуют нового и нового расширения колоний. Но для этого необходимы военные приготовления, и

прежде всего — флотские вооружения: не только для того, чтобы подчинить себе колонии, но в первую очередь и для того, чтобы противостоять другим колониальным державам, которые преследуют ту же цель. Поэтому крупные капиталисты требуют миллионов на армию и флот.

Но перед армией ставится и другая задача. Она должна дать собственникам защиту против грозно поднимающегося рабочего класса. Если рабочие, представляющие большинство населения, создают крепкие организации и выступают против существующего порядка, как могли бы удерживаться господствующие, являющиеся меньшинством, если бы не было хорошо вооруженной, хорошо дисциплинированной армии, которая вследствие дрессировки и страха перед варварскими наказаниями слепо подчиняется приказаниям начальствующих? Страх перед социалистическим пролетариатом приводит к тому, что буржуазия отпускает сотни миллионов на армию.

И еще больше. Те суммы, которые приходится добывать, должны по возможности слабо обременять состоятельные классы и по возможности сильно ложиться на беднейшие классы. По таким соображениям господствующие классы ввели косвенные налоги, которые затрагивают главным образом бедноту, — крестьян, ремесленников и рабочих.

Социальное законодательство, несомненно, обошлось бы очень дорого, если бы оно удовлетворяло всем справедливым требованиям. Совершенно обойтись без него невозможно из страха перед пролетариатом. Но оно не должно становиться слишком дорогим для имущих классов, и потому ему суждено оставаться недостаточным и при том еще обременять рабочих некоторой частью издержек.

Таков в кратком изложении ход мыслей у крупных капиталистов, собственников рудников и доменных печей, у промышленников — металлистов, текстильных фабрикантов, крупных судовладельцев и банкиров.

Всякому будет понятно, что склонность этого класса к увеличению числа бронированных судов и солдат и к расширению колоний и их отрицательное отношение к хорошим социальным реформам должны проявляться тем сильнее, чем влиятельнее становятся интересы этого класса. Сильный империализм и милитаризм и недостаточная социальная реформа идут рука об руку.

Так же относится к этим вопросам и помещичий (юнкерский) класс. Как ограниченные деревенские помещики, они равнодушны к колониальной политике и маринизму (усилению военного флота); и лишь поскольку последние дают им новые области господства с доходными местами в управлении, они в качестве правящей партии мало–помалу примиряются с колониальной политикой и маринизмом. Напротив, армия, в которой они занимают все офицерские места, искони была их вотчиной; в качестве командиров армии, они необходимы для буржуазии, охваченной страхом перед пролетариатом. Пруссия возвысилась, как военное государство; на армии основывается ее положение, как великой державы; поэтому юнкера всегда требуют новых и новых сотен миллионов на армию.

Если же деньги, необходимые для этого, должны доставляться посредством таможенных пошлин, то это вполне понятно: ведь эти пошлины доставляют лично юнкерам многие миллионы; без пошлин они уже давным–давно обанкротились бы.

Юнкера — самые ядовитые враги рабочего класса и озлобленные противники социальной реформы. Они видят своих беглых рабов в тех прежних жителях деревни, которые уходом в города избавились от юнкерского деспотизма. Улучшить их положение, — значило бы покровительствовать бегству из деревни; только последнее и заставляет юнкеров налагать на себя некоторые самоограничения по отношению к сельским рабочим, потому что иначе все они разбежались бы.

Средний класс по–другому относится к этим вопросам.

У него нет такой большой заинтересованности в армии и флоте и в особенности в колониях. Торговля с колониями слабая, в качестве областей сбыта для промышленности они имеют лишь небольшое значение.

Конечно, средний класс, состоящим из мелких промышленников, купцов, ремесленников, крестьян, может находить места чиновников в государстве и коммунах, в крупных промышленных и торговых предприятиях для тех членов своих семейств, которым не находится места в собственном производстве; но этим, пожалуй, и исчерпывается его вообще небольшая заинтересованность в армии, флоте и колониях.

Однако небольшая часть среднего класса следует в политике за высокими господами, и мы видим, что парламентские представители мелкого делового люда и крестьян — центр и свободомыслящие — обыкновенно подают свои голоса за крепости, броненосцы и колониальные расходы.

Нет ли здесь противоречия с тем, что мы говорили? Именно с тем, что развитие производительных сил вызывает переворот в потребностях людей, классов, а потому и в их политике? Ведь у германского крестьянина или у мелкого буржуа не настолько же большие потребности в колониях и военных судах, чтобы он охотно платил за это высокие налоги!

Чтобы надлежащим образом разобраться в этом затруднении, мы должны обратить внимание на то, что значительная часть среднего сословия находится в полной зависимости от капитала. Не только потому, что оно дает чиновников для частной и государственной службы, но прежде всего и потому, что оно живет кредитом. В особенности крестьяне и мелкие торговцы. Если капитал имеется в изобилии, это знаменует для них дешевый кредит; процветание промышленности и процветание торговли приносит избыток капитала. Следовательно, для этой части среднего сословия тактика такова: по возможности способствовать всему, что представляется способным усилить государство и капитал, — армии, флоту, колониям.

Кроме того, большая часть среднего сословия, как, например, мелкие промышленники, ремесленники, нанимающие подмастерьев, крестьяне, которые держат батраков, а также многие лавочники живут прямо эксплуатацией рабочих. Они чувствуют, что эксплуатация рабочих сближает их с крупными капиталистами; повышенное обложение, вызванное потребностями социальной реформы, затруднило бы их существование; поэтому они борются против рабочих.

Итак, у значительной части среднего сословия нет прямой заинтересованности в марксизме и империализме, но есть косвенная заинтересованность. И имеется прямая заинтересованность в эксплуатации рабочих.

Так обстоит дело с той частью среднего сословия, которая получает от капитализма больше выгод, чем вреда. Иначе с той его частью, которая приближается к пролетариату. Мелкий крестьянин, мелкий арендатор, мелкий ремесленник, мелкий лавочник, низший чиновник с низким окладом, — все они тоже находятся в зависимости от капитала, но лишь в том смысле, что он их угнетает. Они не пользуются кредитом; напротив, они сближаются с пролетариатом, который нередко дает необходимых для их существования клиентов. Поэтому они — против милитаризма и империализма и, хотя не столь решительно, как рабочие, за социальные реформы.

И по мере того, как развитие техники увеличивает численность пролетариата, по мере того, как для бедной части среднего класса увеличивается опасность низвержения в его ряды и становится тяжелее гнет государства и капитала, — в той же мере изменяется и мышление этих слоев среднего сословия: их стремления все больше направляются против капитала.

Следовательно, у этой части среднего сословия нет прямой, но есть косвенная заинтересованность в социальных реформах.

Поэтому, — так как у верхних слоев среднего сословия нет прямой заинтересованности в крупном капитале, а у низших слоев нет прямой заинтересованности в социальных реформах, — политическое мышление всех этих слоев характеризуется некоторой неуверенностью и неустойчивостью. Бывает так, что то верхние слои несколько более склоняются к рабочим, то нижние слои несколько больше к капиталистическим интересам, — правда, не надолго. Эти слои легко превращаются в игралище выскочек и интриганов.

Здесь ясно отражается воздействие производственных отношений и отношений собственности.

Рабочий класс, — едва ли есть необходимость особо упоминать об этом, — ни прямо, ни косвенно не заинтересован в империализме, милитаризме и колониальной политике. Последние эксплуатируют рабочих и делают невозможными серьезные социальные реформы. Война и национальное соревнование разбивают интернациональную солидарность рабочих, — это великое оружие, с которым, как мы надеемся показать в дальнейшем, они одержат победу над капитализмом.

Империализм и милитаризм — любимцы и баловни крупной буржуазии, смертельные враги пролетариата. Средний класс колеблется между любовью и ненавистью, и подавляющая часть его плетется за сильными.

Радикальная социальная реформа — страшное привидение для богатых собственников, и опора, которая даст рабочим возможность сделать прыжок к власти. Средний класс, как маятник, качается из стороны в сторону между обоими полюсами.

Таким образом в политических идеях классов отражаются отношения производства и собственности: современная техника приносит крупному капиталу монополию, крупные состояния; средний класс она приводит к зависимости от капитала или ставит его в промежуточное положение между собственностью и бедностью; у пролетариев она отнимает всякую личную собственность, всякую личную силу.

Политическое мышление классов, это — духовное отражение производственного процесса с его отношениями собственности.

Возражение.

Представляется слишком механическим воззрением, будто целые классы мыслящих людей вынуждаются думать по одинаковому. И противники выдвигают это возражение.

Но кто хотя бы на минуту задумается над тем фактом, что классы движутся своими интересами, что их классовый интерес, это — вопрос о бытии или небытии их, как класса, тот не удивится этому и не остановится перед таким возражением: классы сами защищают свое существование. Если даже отдельный человек ни перед чем не останавливается, чтобы поддержать свое существование, то в еще большей мере это относится к классу, который благодаря объединению действий и своей общественной организации в тысячи раз сильнее, чем отдельный человек.

Но в конце–концов каждый человек ведет политическую классовую борьбу в меру своих способностей. Рабочему стоит только оглянуться вокруг себя, — и станет ясно, что ясный, пламенный ум и горячее сердце много скорее услышат веления развитой техники, чем какой–нибудь ночной колпак, малодушный, заячья натура. Революция в технике идет быстро, люди же следуют за ней несколько медленнее. Однако в конце–концов за ней следует масса, в конце–концов следуют все. Власть общественных производительных сил непреодолима.

Мы прямо видим, что миллионы пролетариев следуют зову современной техники сначала медленно, потом все быстрее и массами переходят к социал–демократии.

Итак, индивидуум имеет большое значение в развитии общества; энергичные, пламенные, чуткие, ревностные ускоряют движение своего класса, напротив, глупые, инертные, равнодушные замедляют его; но ни один человек, каким бы гениальным, ревностным и пламенным он ни был, не может заставить общество идти в направлении, противоположном развитию техники, и никакой глупец, ленивец или безучастный не остановит течения. Общественное бытие всесильно. Индивидуум, противодействующий ему, будет уничтожен, и даже его противодействие определяется общественным бытием.

5) »Переворотный законопроект» (Umsturzvorlage), — так для краткости был назван законопроект 1894 — 95 года, направленный против партий, угрожающих переворотом, т.е. В первую очередь, если не исключительно, против социал–демократии. «Каторжный законопроект» (Zuchthausvorlage) 1899 года получил это название за параграф, предусматривавший наказание заключением в каторжной тюрьме за некоторые действия бастующих рабочих. По названию он должен был дать охрану рабочим и предпринимателям, «желающим трудиться» (arbeltswilligen), вопреки решению своих коллег, в действительности задавался целью уничтожить право коалиций и разбить профессиональные союзы рабочих.

(обратно)

Е. Нравы и нравственность.

Мы покончили с так называемыми низшими областями духа и переходим теперь к так называемым высшим: к нравам, нравственности, религии, философии, искусству. Господствующие классы ставят эти области выше первых, потому что первые все еще слишком сильно связаны с материей, между тем как вторые витают, по–видимому, выше всего материального. Право, политика, естествознание, как бы высоко ни стояли они в духовном отношении, все же имеют дело только с земным, материальным, иногда с неприятными вещами и отношениями. Напротив, философия, религия, мораль, искусство представляются чисто духовными, прекрасными, небесными. Адвокат, член парламента, инженер кажутся чем–то менее возвышенным, чем художник, священник и философ.

Мы неохотно принимаем это деление. Тем не менее можно признать правильным, что искусство, философия, религия и мораль и для нас представляют большие трудности. Именно потому, что господствующие классы превратили эти области в сверхъестественные отделы, отрешенные от всякой связи с землей, с обществом, в чисто духовные отделы, и это мнение, как предрассудок, проникло во все умы, в данном случае труднее раскрыть связь между мышлением и общественным бытием. От нас здесь требуется удвоенная ясность, так как в этом в удвоенной мере заинтересованы рабочие. Понимание истины в этом пункте создает сильных борцов.

Мы начинаем с наиболее простой из этих четырех областей, с нравов. Необходимо проводить строгое разграничение между нравами и нравственностью. Нравы, это веление % для определенных случаев, нравственность — нечто всеобщее. Например, у цивилизованных народов нравы таковы, чтобы не ходить голыми, нравственность требует у них любить ближнего как самого себя. О менее простом, о нравственности, морали мы будем говорить после нравов.

Два ясных примера очень общего характера из нашей собственной эпохи, из такой области, которую рабочий повседневно наблюдает собственными глазами, показывают, в какой мере нравы изменяются благодаря переменам в производственных отношениях.

Прежде нравы были таковы, что рабочему классу не подобало помышлять об общественных делах. Рабочие не только были лишены всякой возможности оказывать влияние на правительство: даже и мысль их не обращалась к этим делам. Их внимание пробуждалось только в эпохи большой напряженности, во время войны с заграницей или борьбы между государями, князьями, дворянством, духовенством и буржуазией; тогда всякий старался привлечь рабочих на свою сторону; тогда бывали моменты, когда рабочие чувствовали, что на карту поставлены и их интересы; тогда они принимали участие в борьбе или позволяли себя использовать. Но здесь не могло быть и речи о постоянном участии в политической жизни.

Теперь все это совсем по–другому. Теперь не просто многие рабочие принимают участие в политической жизни: в странах, где пролетариат подготовлен социал–демократией, он превратился в класс, принимающий в политике наиболее энергичное участие.

Раньше добрые нравы требовали, чтобы по вечерам рабочий был дома, теперь — и чем дальше, тем больше, — нравы таковы, чтобы рабочий вечером отправлялся в собрание своего профессионального союза, своей партии или пролетарского культурно–просветительного общества.

Эти нравы возникают в силу классового интереса, классовый интерес — вследствие отношений собственности. Кроме указанного, господствующие классы раньше были заинтересованы и в том, чтобы рабочие были бережливы, спокойны, скромны, раболепны и только при совершенно особых поводах занимались политикой. А так как рабочий класс благодаря тогдашней технике был слаб, то ему пришлось допустить, чтобы господствующие классы навязали ему все это. Ему это проповедовали жрецы, лакеи господствующих, школы, а впоследствии и газеты.

Теперь классовые интересы рабочих сделались другими; это изменила техника, в то же время она сделала рабочих достаточно сильными для того, чтобы не подчиняться по–прежнему господам. Благодаря классовым интересам, нравы приобрели теперь иной характер: тот, кто не организован, является теперь глупым, проникнутым апатией, плохим рабочим, а ревностный организатор — хороший рабочий.

Ибо — ведь это всякому ясно, не так ли? — хорошим или плохим кого–нибудь называют в соответствии с нравами.

Теперь хорошо противоположное тому, что было хорошим раньше. Вон, на улицу, в собрание или на демонстрацию, вот что хорошо теперь. Потому что техника теперь обещает рабочему классу победу, а победа рабочих хороша для них и хороша для всего общества.

Когда наш товарищ Генриета Роланд–Гольст как–то сказала, что понятия о добром и злом «переменялись местами», на которых они сидят, за это на нее сильно обиделись. Но кто, не предаваясь дешевому негодованию, спокойно исследует факты, тот заметит, что различные народы и классы — или один и тот же народ или класс в различные времена одно и то же называли то хорошим, то дурным. Об этом говорит вся история. Здесь мы напомним только о нравах, которыми у различных народов регулируются отношения обоих полов и браки и которые столь различны у различных народов и классов или у одного и того же народа или класса в различные времена.

Возьмем теперь другой, очень общий пример из нашего собственного времени. Кроме стремящегося вверх рабочего класса, еще одна большая часть человечества ищет для себя свободы движения в обществе: женщины. — Откуда же это, что женщины, еще так. Недавно воспитывавшиеся только для домашних работ и брака, теперь сотнями стремятся к другой цели: ищут труда в обществе?

У пролетарской женщины это исходит от крупной промышленности. Труд за машиной настолько легок, — хотя вследствие долгой работы он становится тяжелым, — что его могут выполнять женщины и девушки. Заработная плата отца недостаточна; женщины и дети должны отправляться на фабрику, чтобы благодаря их заработной плате заработки семьи сделались достаточными. Таким образом, пролетарские женщины направлялись в производства, и их число стало все больше увеличиваться.

Но тем самым изменилось содержание духа этих женщин. Идея социализма, этот цветок труда, выполняемого ими, проникла и в их головы. В некоторых странах, как, например, в Германии, пролетарские женщины прошли уже хороший конец и по пути социалистической организации; во всех капиталистических странах они начали вступать на этот путь. Жена рабочего, работница–подросток сделались сотоварищами мужчины по борьбе в политической партии и в профессиональном союзе! Какая разница по сравнению с прежним временем, когда женщина штопала одежду, стирала, несла попечения о домохозяйстве и детях — и ничего больше не делала!

И живет в голове рабочей женщины–социалистки мысль о том времени, когда девушка и женщина сделаются общественно вполне самостоятельными, когда они станут вполне свободными в качестве производительниц. В обществе будущего ни над кем, — ни над женщиной, ни над мужчиной, — не будет господина, ни в браке, ни в мастерской, нигде. Все люди будут одинаково свободными и равными друг с другом.

И эта мысль дана женщине процессом производства.

Буржуазная женщина тоже стремится к освобождению. И у нее эта идея вытекает из производственного процесса. Потому что, когда поднялась крупная промышленность, она, во–первых, сократила труд женщины в домоводстве. Крупная промышленность производит разнообразнейшие вещи, — например, свет, тепло, одежду, средства существования, — настолько дешево, что уже не хотят производить или готовить их дома. Во–вторых, конкуренция сделалась настолько острой, что женщины и дочери из мелкой буржуазии должны прирабатывать и искать места в школе, конторе, на телеграфной станции, в аптеке и т. д. В–третьих, вследствие жестокой борьбы за существование, вследствие повышенных жизненных притязаний и страсти к роскоши и наслаждениям количество браков среди буржуазии уменьшилось. Все — следствия современного способа производства.

Благодаря этому дух буржуазной девушки ищет большей свободы движения в обществе; ее мышление изменилось. По сравнению со своей бабушкой она — новый человек.

Но в то время, как пролетарская женщина благодаря месту, какое она занимает в процессе общественного производства, помышляет об освобождении пролетариата, а вместе с тем всего человечества, сторонница буржуазного равноправия женщин стремится к освобождению только буржуазной женщины. Она хочет дать последней власть в буржуазном обществе; она хочет дать ей капиталистическую власть, что, само собою разумеется, возможно лишь в том случае, если она экономически и политически угнетает рабочих точно так же, как теперь угнетает их мужская часть буржуазии.

Сторонница женского равноправия хочет «не освободить женщину от собственности, а предоставить ей свободу собственности, не освободить ее от грязной погони за деньгами, а дать ей свободу конкуренции». Женщина–работница хочет освободить себя и всех женщин и всех мужчин от гнета собственности и от конкуренции и таким образом сделать людей действительно свободными.

Хотя содержание голов этих женщин различно в такой же мере, как ночной свет отличается от полного солнечного света, однако мысли той и другой исходят из производственного процесса; они отличаются только вследствие различных отношений собственности, в которых находятся обе «сестры».

Полное освобождение женщины, освобождение рабочих, освобождение человечества: какие пламенные чувства внушают они нам! Какую страстность и активность вызывают они в миллионах, какие источники энергии заставляют они пробиваться у нас! И какие сияющие золотые и алые сны дают они нам в часы отдыха после борьбы! Тогда может показаться, как будто дух человека своей собственной силой вызвал всю эту энергию, эту бурную жажду борьбы и эти увлекательные грезы. Но никогда не станем забывать», дорогие друзья, что эта мощная воля пролетариата, это счастье победы, эта закаляющаяся в поражениях надежда, этот великий идеализм рабочих, все это самое высокое, всеобъемлющее и светлое, да, неизмеримо высокое, всеобъемлющее и самое великое, что только знал мир, так как это — сознательное, и, следовательно, глубочайшее идеалистическое проявление духа, — что эти прекраснейшие духовные явления срослись с трудом, с орудием, которые в свою очередь прочно коренятся в земле.

Эти два примера на двух значительнейших переменах в нравах нашего времени показывают, насколько правильна наша теория исторического материализма. Теперь мы переходим к общей нравственности. Чтобы облегчить переход и, таким образом, сделать нашу тему более понятной, возьмем сначала пример, который относится уже не к области обыденных нравов, как посещение рабочих собраний и конторский труд женщин, но который еще не относится и к таким будто бы наивысшим областям нравственности, как любовь к истине, правдивость и т. д.

В качестве перехода возьмем любовь к отечеству, патриотизм.

Мы наблюдаем, как в нашу собственную эпоху и в этом чувстве, в этой идее происходит огромная перемена, и опять–таки главным образом и больше всего у рабочих.

Раньше, когда рабочий класс еще почти вовсе не представлял самостоятельной общественной силы, он был патриотичен, т.е. Не находил ничего лучшего, как следовать за господствующими классами своей страны в борьбе против иностранных держав. Конечно, невероятно, чтобы тогдашние пролетарии и сыновья тогдашнего крестьянского и городского сословия, вербовавшиеся в армию и флот, делали это из пламенной любви к отечеству. Большинство шло по принуждению и нужде, по отсутствию других, лучших заработков, — но трудящиеся классы того времени думали, что так и подобает, что так оно и должно быть. Им не приходила в голову та мысль, что они, как самостоятельная сила, могли бы выступить против войны и воспрепятствовать ей, если бы даже правящие классы хотели войны, — политически и экономически они оставались придатком этих классов. Ни численность, ни организация не делали их достаточно сильными для того, чтобы иметь собственные мысли по этому вопросу, не говоря уже о претворении этих мыслей в дело. И если даже они боролись за сохранение мира, то обыкновенно делали это как спутники той части господствующих классов, которая ожидала от мира больше выгод, чем от войны, при чем шли под лозунгом, что это было бы хорошо для отечества, что эта мысль и это дело — проявление истинного патриотизма.

В действительности война и такой патриотизм, несомненно, в общем, часто не представляли пользы или выгоды для трудящихся классов. Тогда, как и теперь, им часто приходилось расплачиваться за все своей кровью, своей жизнью, своим маленьким достоянием, которое отбиралось у них тяжелыми налогами или опустошалось войной. Тем не менее, в своих воззрениях они следовали за господствующими классами и воспринимали возвещаемые последними лозунги, как–то: любовь к независимости страны, любовь к отечеству или к царствующему дому, при чём не противопоставляли этим лозунгам ничего другого более или менее определенного.

Как изменилось все это! Во всех странах с каждым днем увеличивается число рабочих, которые видят, что войны против цивилизованных и нецивилизованных народов ведутся просто за выгоды буржуазии; что буржуазия проповедует рабочим патриотизм только для того, чтобы держать их в своих руках, как безвольные орудия войны; что цель и результат всех войн — усиленное ограбление рабочего класса или распространение эксплуатации на новых и новых рабочих; что борьба между народами представляет опасность для рабочих как победившей, так и побежденной страны.

«Война», думает современный рабочий, «лежит в интересах буржуа. Производство и ищущий применения капитал настолько выросли, что он высматривает рынки и области для применения своих денег и посредством войны хочет вытеснить или отстранить других. Но он может достигнуть этого лишь таким способом, что повысит взимаемые с меня налоги, уменьшит мою заработную плату, заставит меня работать с большим напряжением или в течение большего количества рабочих часов, не даст мне никаких социальных реформ или даст только плохие реформы. Напротив, я заинтересован в том, чтобы получать высокую заработную плату, работать короткое время, иметь хорошие социальные законы, не уплачивать таможенных пошлин на средства существования и налогов на предметы потребления. Следовательно, я должен выступить против войны. Кроме того, я заинтересован в том, чтобы и мой товарищ по ту сторону границы пользовался такими же выгодами, потому что в этом случае он не будет вступать в разрушительную конкуренцию с туземной промышленностью при помощи голодной заработной платы; тогда профессиональный союз этих заграничных товарищей окрепнет и я по их примеру сумею усилить свой собственный союз и даже связаться с ними в интернациональную организацию. И, если там сильна политическая рабочая партия, то это — толчок для нас, чтобы усилить нашу партию, и мы можем придти таким образом к интернациональному объединению всех политических рабочих партий, преследующих одинаковые цели, и к взаимной поддержке. Но если вспыхнет война, наша и их экономическая сила будет уничтожена, и буржуазия посеет ненависть между нами».

Развитие промышленности и мировой торговли превратило рабочих в самостоятельную силу, которая одна в состоянии достигнуть своих целей. Но то же самое развитие, превратив капитал в подавляюще великую силу, господствующую во всех странах, привело к тому, что рабочие могут только интернационально преодолеть капитал. Немыслимо, чтобы рабочие какой–нибудь отдельной страны победили капиталистов и чтобы капиталисты других стран не приложили всех своих сил к делу помощи своим классовым сотоварищам. Это ясно обнаруживается уже теперь в международных предпринимательных организациях. По всем этим причинам и соображениям рабочие–социалисты увидали, что патриотизм уже не может служить лозунгом для них, что их лозунгом должна сделаться интернациональная солидарность рабочих.

Техника, производственный процесс на современном уровне его развития, ставит капиталистов каждой страны перед необходимостью или монополизировать колониальные рынки или захватить из них возможно большую часть.

Техника, производственный процесс на современном уровне его развития, ставит рабочих каждой страны перед необходимостью противодействовать этому, потому что война и колониальная политика всегда сопряжены с усилением эксплуатации пролетариата.

Хотя капиталисты ведут между собою борьбу за рынки, тем не менее, техника примиряет интересы всех капиталистов в тех случаях, когда дело идет об угнетении рабочих.

Техника организовала рабочих всех стран и показала им, что у всех у них единые интересы, раз дело затрагивает их солидарность.

Итак, собственники — за войну и угнетение рабочих, рабочие — за благо всех наций и за интернациональное объединение рабочих.

Итак, рабочий класс, несомненно, не патриотичен в буржуазном смысле, в том смысле, в каком это слово всегда употреблялось капитализмом и в каком оно означает: любовь только к собственной стране, пренебрежительное отношение, антипатия или ненависть к чужой стране.

Современный капитализм патриотичен исключительно из жажды барыша. В действительности он не считает патриотизм добродетелью, отечество не священно в его глазах: ведь он отнимает отечество у трансваальцев, филиппинцев, обитателей английской и голландской Индии, у китайцев, марокканцев и т. д. Он ввозит поляков, галичан, кроатов, китайцев, чтобы понизить заработную плату своих земляков, детей одного и того же отечества.

Он требует от угнетенного класса такой любви к отечеству, которой сам не чувствует. Патриотизм буржуазии — алчность до барышей и лицемерие.

Такая любовь к отечеству, конечно, совершенно чужда социалистическому пролетариату.

Рабочему по существу чужд всякий патриотизм, как его понимает буржуазия.

Само собой разумеется, рабочий хочет сохранить свой язык, при помощи которого он может найти работу. Но это — не тот патриотизм, которого требует от него буржуазия. И рабочий любит природу, климат, воздух своей страны, среди которых он вырастал с самого детства. Но и это — не тот патриотизм, которого требует от него буржуазия. Патриотизм, который буржуазия хочет навязать рабочему, заключается в том, чтобы он добровольно предоставил ей использовать себя в качестве орудия войны и убивать себя за нее, когда она защищает свою прибыль или прибыль других капиталистов или пытается ограбить собственность у безоружных народов. Это — буржуазный патриотизм, и он совершенно чужд рабочему–социалисту. У рабочего нет отечества в том смысле, как его понимает буржуазия.

При всех международных осложнениях рабочий спрашивает: в чем заключается интерес рабочих, и этим, только этим определяются его суждения.

А так как классовый интерес рабочих в общем требует мира, то политика рабочих оказывается средством, ведущим к сохранению всех наций. В самом деле, если будет сохраняться мир и рабочий класс во всех странах придет к власти, то исчезнет всякая возможность того, чтобы одна страна подчинила себе другую; тогда речь может идти только о постепенном, органическом, без насилий, исчезновении границ и разногласий. В этом смысле только интернациональная социал–демократия обеспечивает существование всех наций.

И в тех случаях, — мыслимых, однако, лишь для редких обстоятельств, — когда пролетариат приветствовал бы войну, — например, чтобы уничтожить такой деспотизм, как в России, — пролетариат руководился бы не буржуазной любовью к отечеству, а любовью к интернациональному пролетариату.

Рабочий класс, придя к социализму, шовинистическому патриотизму буржуазии, стремящемуся к грязному барышу, и ее лицемерным комедиям мира может спокойно противопоставить свою цель: интернациональное единство рабочих, а через него — единство всех людей, вечный мир всех народов. Цель буржуазии столь же ограниченна, как ограниченна всякая страна — большая ли, маленькая ли, — по сравнению со всем земным шаром; но она, кроме того, ложная и недостижимая цель, потому что капиталистические властители мира, борющиеся за добычу, будут бороться между собою, пока существует добыча. Цель социал–демократии — возвышенная и безукоризненно светлая, но, кроме того — действительно достижимая цель; рабочий класс не может желать ничего иного, как только мира между рабочими, потому что в этом мире — его интересы, более того, это — необходимое условие его победы.

Какой переворот по сравнению с прежним временем! Тогдашний рабочий рабски повторял ограниченные мысли своего хозяина; теперешний рабочий охватывает весь мир, все человечество, независим от своего хозяина и борется против него.

И весь этот переворот был принесен машиной, этим переворотом мы обязаны машине, создавшей и организовавшей миллионы пролетариев.

Замечание.

Выше мы показали, что патриотизм трудящихся классов раньше вытекал не непосредственно из их собственного интереса, а из интереса господствующих классов, от которых они зависели. С этим явлением мы встречаемся постоянно: пока у класса нет необходимой силы для того, чтобы защищать свои собственные, действительные, глубочайшие интересы, пока его интересом является в последнем счете интерес другого класса, он в подавляющей части своего мышления будет следовать за господствующими классами. Прежний патриотизм был ярким примером этого, — да и в настоящее врем: у многих дело обстоит так же. «Господствующие идеи известной эпохи», — говорит Маркс, — «всегда были идеями господствующих классов». Но когда для угнетенного класса представляется возможность, — например, во времена революции, — он выступает со своими собственными глубочайшими интересами, проявляет глубины своей собственной души и отбрасывает идеи, навязанные ему господствующими. И по мере того, как класс постепенно усиливается настолько, что может защищать свои собственные интересы, мир его чувства и мысли проявляется все с большею силой и, наконец, выступает уже совершенно открыто, смело, без ложной стыдливости.

Теперь мы переходим к «высшим» областям нравственности. Стремление рабочего к развитию, стремление женщины к общественному равноправию с мужчиной, патриотизм, — все это низшие чувства по сравнению с бескорыстием, любовью к ближнему, самопожертвованием, верностью, честностью, справедливостью.

Эти добродетели относятся к высшей нравственности, они — сама нравственность.

Как обстоит дело с этими добродетелями? В чем их источник? Не вечны ли они, не живут ли они, всегда неизменные, в человеческой груди, — или же они так же изменчивы, как все другие духовные вещи, с которыми мы познакомились?

Эти вопросы оставались неразрешимыми для людей в течение столетий, с того времени, как их начали ставить греческий философ Сократ и его современники.

И, действительно, они представляют своеобразную трудность.

В самом деле, в нас звучит голос, который во многих случаях непосредственно говорит нам, что хорошо и что плохо.

Акты любви к ближнему, самопожертвования совершаются стихийно, сами собою, в силу этого голоса. Он сам собою повелительно предписывает нам правдивость, верность, честность. Наша совесть говорит в нас, если мы не подчиняемся этому голосу. Стыд охватывает нас, если мы поступили нехорошо, хотя бы никто не знал об этом. Нравственный закон, веления долга живут в нас, и им не дают достаточного объяснения ни воспитание, ни собственное чувство удовольствия.

Эта повелительность и непосредственность представляют специфическую особенность этики, учения о нравственности. Их нет ни в какой другой области духа, ни в естествознании, ни в праве, ни в политике, ни в религии, ни в философии, — им всем можно научиться, все они оставляют возможность выбора.

Пытались вывести нравственный закон из опыта самого индивидуума, из его воспитания, его привычек, его стремления к счастью, из утонченного эгоизма или из симпатии. Но таким способом не удалось выяснить ни повелительность голоса, призывающего нас любить ближнего, ни то удивительное явление, что человек, спасая существование других, отвергает свое собственное существование.

Так как нельзя было вывести мораль из действительности, то не оставалось ничего иного, кроме обычного убежища невежества, кроме религии. Так как нельзя было объяснить нравственность из земной жизни, то пришлось отнести ее возникновение к области сверхъестественного. Бог при сотворении человека вложил в него стремление к доброму, понятие доброго; злое проистекает из плотской природы человека, из материального мира, из греха.

Непонятность возникновения «доброго и злого» — одна из причин религии. Философы Платон и Кант построили на этом сверхчувственный мир. И даже в настоящее время, когда природу понимают много лучше, когда сущность общества является много более ясной для людей, — еще и теперь нравственность, стремление к «доброму», отвращение перед «злым» представляют для многих людей нечто столь удивительное, что они могут объяснить это только с помощью «божества». Как много у нас таких современных людей, которым уже не требуется бог для объяснения явлений природы или истории, но которые утверждают, что им нужен бог «для удовлетворения их этических потребностей». И они правы: они не понимают ни возникновения, ни существа великих нравственных заповедей, а чего они не понимают и что они считают за наивысшее, то они и обожествляют.

И тем не менее уже с полвека тому назад величайшие нравственные веления получили объяснение в своем существе и в своих действиях. Этим мы обязаны двум исследователям: один изучал человека в его животном существовании, другой — в его общественном бытии. Это — Дарвин и Маркс.

Дарвин показал, что все организмы ведут борьбу за существование против всей окружающей природы, что сохраняются только те организмы, которые приобретают наиболее целесообразные особые органы для защиты и питания, между органами которых обнаруживается наилучшее разделение труда, которые наилучшим образом приспособляются к внешнему миру. В одной большой группе органического мира, у животных, в борьбе и благодаря борьбе за существование развилась способность к самопроизвольному движению и познавательная способность. К числу познавательных способностей относится наблюдение единичных явлений в окружающем, схватывание в них сходств и различий и воспоминание о ранее пережитом. Благодаря борьбе за существование, должны были все больше усиливаться побуждения самосохранения и размножения, а также разделение труда, самопроизвольное движение и мышление. Вместе с тем вырастали и побуждения материнской любви. У, животных, вынужденных вести существование большими или меньшими обществами, которые только и делают возможной для них борьбу за существование, — как, например, некоторые хищники, многие травоядные, между прочим жвачные, многие виды обезьян, — развиваются социальные побуждения. И человек принадлежит к этим видам; человек тоже мог сохраниться в природе только как общественное животное, только благодаря совместной жизни в группах или ордах, и потому у него развились социальные побуждения.

Но каковы социальные побуждения, образовавшиеся у человека и животных благодаря борьбе за существование и все более усиливавшиеся вследствие естественного отбора? «Они могут быть очень различными в зависимости от различных условий существования для различных видов, но известные побуждения составляют необходимое условие существования всякого общества». Есть такие побуждения, без которых общество совершенно не может существовать, и, следовательно, эти побуждения должны быть развиты у всего вида, который, чтобы сохраниться, должен, подобно человеку, жить обществами. Каковы же эти побуждения?

«Прежде всего самоотречение, преданность коллективности». Если бы это побуждение не возникло, если бы каждый жил только для себя и не ставил бы общества выше себя, общество погибло бы под воздействием окружающих сил природы или от нападений хищных животных. Если бы, например, в стаде буйволов, ведущих совместную жизнь, не каждая особь была предана коллективности до такой степени, что она остается на своем месте, когда тигр нападает на круг, в котором она стоит со своими товарищами, — если бы каждый бык, спасая свою собственную жизнь, обращался в бегство, не заботясь о коллективе, то данное общество погибло бы. Поэтому самопожертвование — первое социальное побуждение, необходимо возникающее у такого животного вида.

«Затем мужество в защите общих интересов; верность по отношению к коллективу; подчинение общей воле, следовательно, послушание или дисциплина; правдивость по отношению к обществу, так как если его вводят в заблуждение, например, ложными сигналами, то этим угрожают его безопасности или приводят к распылению его сил. Наконец, честолюбие, чувствительность к похвале и порицанию со стороны коллектива. Все это — социальные побуждения, которые, как показывают наблюдения, ярко выражены уже в животных обществах, некоторые из них нередко в очень высокой степени.

«Но эти социальные побуждения как раз и являются возвышеннейшими добродетелями, а их совокупность представляет нравственный закон. Пожалуй, сюда же можно было бы отнести еще любовь к справедливости, т.е. Стремление к равенству. Но для его развития в животных обществах, несомненно, еще нет места, потому что оно знает только прирожденные, индивидуальные неравенства, но не знает социальных неравенств, созданных общественными отношениями». Любовь к справедливости, стремление к социальному равенству представляет, таким образом, нечто, специфически характерное для человека[5].

Нравственный закон — продукт животного мира; он уже жил в человеке, когда тот был еще стадным животным; он ведет свое происхождение из первобытной древности, потому что он жил в человеке все время, когда тот был общественным существом, т.е. Все время, в течение которого человек вообще существует.

Только помогая друг другу, люди могли победить природу. Следовательно, люди всем обязаны этому нравственному стремлению к помощи, этому нравственному закону, этим социальным побуждениям.

Голос нравственного закона слышался в человеке с самого возникновения последнего.

«Отсюда таинственная природа этого голоса, который звучит в нас и который не связан ни с каким высшим толчком, ни с каким осязательным интересом… Вне всякого сомнения, это — таинственное стремление, но не более таинственное, чем половая любовь, материнская любовь, инстинкт самосохранения, существо организма вообще и многие другие вещи…, в которых, однако, никто не видит продуктов сверхчувственного мира.

«Так как нравственный закон — животное побуждение, единородное побуждениям к самосохранению и размножению, то этим объясняется его сила, его настойчивость, которой мы подчиняемся без всякого размышления, этим объясняется быстрота наших решений в отдельных случаях, будет ли известное действие хорошо или дурно, добродетельно или порочно; отсюда решительность и энергия наших нравственных суждений и отсюда же трудность их обоснования в тех случаях, когда разум начинает анализировать действия и ставить вопрос об их основаниях».

Теперь мы ясно видим, что представляет чувство долга, что такое совесть. В нас говорит голос социальных побуждений. Но иногда в то же время примешивается голос побуждений самосохранения или размножения, и бывает, что этот голос вступает в борьбу с голосом социальных побуждений. Когда по истечении некоторого времени побуждения к размножению и самосохранению замолкает, социальное побуждение еще продолжает звучать, но теперь уже как раскаяние. «Не может быть ничего ошибочнее, как видеть в совести голос страха перед товарищами, их мнением или даже перед их физическим принуждением. Она говорит, как мы уже упоминали, «по отношению и к таким действиям, о которых никто не знает, которые кажутся окружающим достойными всяческой похвалы, — совесть может даже отвращать от действий, которые могли бы быть предприняты из страха перед товарищами и их общественным мнением. — Общественное мнение, похвала и порицание, несомненно, очень влиятельные факторы. Но самым их действием уже предполагается определенное социальное побуждение, честолюбие; сами они не могут создать социальных побуждений».

Мы видим таким образом, насколько просто объясняется эта на вид столь удивительная область духа, охватывающая высшие заповеди нравственности, насколько ошибочно в поисках за объяснениями хвататься за область сверхчувственного и с какой ясностью причины нравственности связаны с нашим собственным человеческим, животным, земным существованием.

Итак, вот каково существо нравственности; пониманием этого мы обязаны в первую очередь Дарвину. Но почему великие добродетели у различных народов в разные времена до такой степени изменчивы? Каким образом действие этих социальных побуждений каждый раз оказывается столь различным?

Этого Дарвин не исследовал. Этими знаниями мы обязаны в первую очередь Марксу.

Именно Маркс открыл главные причины тех изменений, которые наблюдаются в действии социальных побуждений: открыл их для столетий писаной истории, для эпохи частной собственности, для эпохи товарного производства.

Маркс показал, что благодаря частной собственности, в свою очередь представляющей продукт развития техники, возрастающего разделения труда, благодаря которому ремесла отделились от земледелия, возникли классы, имущие и неимущие, члены которых с самого начала и до настоящего времени ведут между собою борьбу за продукты и за средства производства. Маркс показал, что из постоянно развивающейся техники вытекает постоянно развивающаяся борьба. Тем самым он показал важнейшую для новейшего времени причину изменений в действии нравственных заповедей.

Потому что, во–первых, между частными собственниками, хотя бы они принадлежали к одному и тому же классу, возникает конкурентная борьба. Борьба же эта оказывает убийственное воздействие на высший нравственный закон, который говорит, что следует помогать друг другу и что каждый должен даже жертвовать собою за других. Этот закон превращается в мертвую букву для общества, построенного на конкуренции. В таком обществе он превращается в абстрактное учение не земного, а небесного происхождения, которое восхитительно и прекрасно, но которому нельзя следовать, так как это — учение собственно только для воскресного дня, когда торговля и фабрики останавливаются, но зато церкви открыты. Невозможно в одно и то же время посредством конкурентной борьбы отвоевывать друг у друга рынок, положение, труд, — и подчиняться внутреннему голосу, который с первобытных времен говорит нам, что мы должны идти вместе с нашим ближним, так как двое сильнее, чем один. Это невозможно, и учение, которое говорит, будто так может и должно быть, ведет к лицемерию.

В своем анализе товара капиталистического производства Маркс открыл, с какой необходимостью должен складываться характер людей, которые независимо друг от друга производят продукты, как товары: они, враждебные и взаимно отчужденные, противостоят друг другу, связанные между собою не как люди, а как вещи, как куски полотна, мешки кофе, тонны руды, кучи денег; таким образом Маркс вскрыл действительный характер отношений между людьми, фактические отношения между ними, а не те, которые существуют только в фантазии поэтов или в проповедях священников.

Но, во–вторых, развитие техники и разделение труда создало группы людей, члены которых хотя часто и находятся в конкурентной борьбе между собою, тем не менее по отношению к другим группам имеют одни и те же интересы, — другими словами, создало общественные классы. У землевладельцев по отношению к промышленникам, у предпринимателей по отношению к рабочим одинаковые интересы, и наоборот. И пусть на рынке они урезывают друг друга: у всех землевладельцев в борьбе за хлебные пошлины, у всех промышленников — в борьбе за пошлины на промышленные продукты, у всех предпринимателей — в борьбе против хороших законов по охране труда один и тот же интерес.

Следовательно, классовая борьба убивает добрую долю нравственности, потому что нравственная заповедь не может сохранять свою силу по отношению к классу, который старается уничтожить или ослабить наш собственный класс, а тот класс в свою очередь не может чувствовать по отношению к нашему побуждению к самопожертвованию и верности. В областях классовой борьбы о каких–либо нравственных заповедях можно еще говорить только в рамках одного и того же класса; по отношению к другим классам, высшие нравственные заповеди не существуют, точно так же как по отношению к врагу. Как на войне не думают о том, чтобы пожертвовать собою ради врага, так никому не придет в голову оказывать содействие члену враждебного класса, как таковому. Как у некоторых животных нравственная заповедь остается в силе только по отношению к членам одного и того же стада, как у прежних племен людей она сохраняла силу только по отношению к соплеменникам, так в классовом обществе она действует только по отношению к членам своего класса, да и здесь лишь постольку, поскольку это допускает конкуренция.

Благодаря техническому прогрессу, накоплению чудовищных богатств с одной стороны, полчищ неимущих пролетариев с другой, классовая борьба между имущими и неимущими, капиталистами и рабочими становится в наше время все острее и ожесточеннее. Следовательно, в наши дни чем дольше, тем меньше можно говорить о следовании высшим нравственным заповедям в отношениях между классами. Напротив, другие сильные побуждения, — самосохранение и забота о потомстве, — приобрели теперь в межклассовых отношениях решительный перевес над старыми социальными добродетелями. Инстинкт самосохранения заставляет капиталистические классы с возрастающей суровостью отказывать рабочим в необходимом. Они чувствуют, что в неособенно продолжительном времени им придется отдать всю свою собственность, всю свою власть, и из страха, — не сделать бы хотя шаг в этом направлении, — они все с большей неохотой соглашаются поступиться хотя бы чем–нибудь. И рабочий по отношению к капиталисту не испытывает любви к ближнему, потому что побуждения самосохранения и любовь к своим детям ведут его к тому, чтобы низвергнуть капиталистов и таким образом завоевать светлое, счастливое будущее.

Развитие техники, общественное богатство, разделение труда зашли настолько далеко, имущие и неимущие классы настолько далеко отделены друг от друга, что классовая борьба «сделалась главнейшей, наиболее всеобщей и постоянной формой борьбы за существование индивидуумов в обществе».

С ростом конкуренции наше социальное чувство, те чувства, с которыми Мы относимся к членам нашего общества, т.е. Наша нравственность утратила часть своей силы. С развитием классовой борьбы то социальное чувство, с которым мы относимся к членам других классов, т.е. Наша нравственность по отношению к ним тоже пошла на убыль; но тем сильнее сделалась она по отношению к членам нашего собственного класса.

Да, классовая борьба зашла уже так далеко, что для членов важнейших классов благо их собственного класса стало равнозначащим с благом всего общества. Только ради общего благо поддерживают своих классовых сотоварищей и решительно выступают на борьбу с чужим классом.

Итак, если существо высшей нравственности заключается в самоотвержении, мужестве, верности, дисциплине, правдивости, чувстве справедливости и стремлении к почету и похвале со стороны ближних, то действие этих добродетелей или побуждений постоянно изменяется благодаря собственности, войне, конкуренции и классовой борьбе.

Чтобы по возможности выяснить дело, постараемся теперь применить то, чему мы научились у Дарвина и Маркса, к индивидуальному примеру из нашего собственного времени, из непосредственно окружающего нас самих.

Представим себе предпринимателя, владельца фабрики, которую он ведет среди ожесточенной конкуренции с сотоварищами по классу. Может ли этот человек по отношению к этим классовым сотоварищам, собственникам конкурирующих фабрик, следовать высшим, вечным, как говорит буржуазия, заповедям нравственности? Нет, он неизбежно сделает попытку сохранить или завоевать рынок для себя. Он может делать это, пользуясь лучшими или худшими средствами, но он должен это делать. Может быть, от природы у него сильные социальные чувства, но это не имеет никакого касательства к делу: эти чувства подавляются в нем стремлением к самосохранению и заботой о своих потомках. При конкуренции вопрос жизни — сохранить рынок за собою, расширить круг покупателей. Остановка знаменует здесь начало попятного движения.

По мере того, как конкуренция обостряется, т.е. По мере того, как развивается техника и мировой рынок, этот фабрикант все меньше будет испытывать социальные чувства, все больше будет помышлять о самосохранении, т.е. О наивозможно высокой прибыли. Потому что, чем острее конкуренция, тем больше опасность разорения.

Может ли этот фабрикант соблюдать высшие заповеди нравственности по отношению к своим рабочим? Курьезный вопрос! Пусть по природе он добрый человек, пусть даже он в особенности сильно сочувствует страдающим: все равно, своим рабочим он должен давать настолько низкую плату, чтобы его фабрика оставляла высокую прибыль. Отсутствие прибыли или малая прибыль знаменует застой. Производство необходимо расширять, по временам производить его возобновление, — иначе через несколько лет оно отстанет от других и через каких–нибудь десять лет будет неспособно выдерживать конкуренцию. Следовательно, в производстве должна существовать эксплуатация, и даже самые мягкие, наиболее благоприятные для рабочих меры должны быть таковы, чтобы они, в конечном счете, не уменьшали выработки, барыша. Мы преднамеренно остановились на капиталисте, который все же несколько помышляет о своем персонале; большинство капиталистов не таково, у большинства социальные чувства уже рано убиваются погоней за барышами, а те, которые проводят меры, наиболее благоприятные для рабочих, делают это по хитрому расчету, из хорошо рассчитанного эгоизма: чтобы еще прочнее прикрепить рабочих к фабрике и превратить их в еще более терпеливых рабов.

Предположим теперь, что класс рабочих начинает борьбу против нашего капиталиста и его класса, что возникают профессиональные союзы и разражаются стачки, что все энергичнее выдвигается то одно, то другое требование; тогда у капиталиста и его класса мало–помалу исчезает всякое социальное чувство по отношению к той части его ближних, которую составляют его рабочие; тогда в них пробуждается классовая ненависть к рабочим и, когда дело касается борьбы с рабочими (следовательно, лежит вне области конкуренции, которая остается), развивается классовая солидарность с другими капиталистами.

И это изменяется, эта духовная атмосфера заряжается иначе по мере того, как техника развивается дальше и классовая борьба благодаря этому становится ожесточеннее.

Предположим, что этот фабрикант становится членом синдиката, треста или картеля. И это ему часто приходится делать из самосохранения. Тогда он попадает в положение деспота по отношению к своим рабочим, которые, — так как данный трест пользуется монополией, — могут найти работу только у него и потому попадают в полную зависимость от него. Тогда этот капиталист поступает со своими рабочими так, как требует от него синдикат. Если необходимо сокращение производства, раб становится безработным; если наступает благоприятная конъюнктура, его опять берут на фабрику; о самопожертвовании, любви к ближнему нет речи, решающая роль принадлежит мировому рынку. В тот момент, когда мы пишем эти строки, может быть, происходит увольнение рабочих в величайшем масштабе, в каком оно еще никогда не происходило во всем мире. Сотнями тысяч выбрасывают их американские тресты на улицу. И в Европе рабочим приходится не лучше. У большинства этих капиталистов уже не осталось социальных чувств по отношению к рабочим.

В качестве второго примера возьмем политика, которому капиталистические классы вверили защиту своих интересов в парламенте. Может ли этот человек соблюдать высшую, будто бы вечную нравственность по отношению к рабочему классу? Нет, не может даже в том случае, если бы он хотел этого. В самом деле, заповедь высшей нравственности — справедливость, т.е. Стремление всем предоставить равные права. Но капиталистический класс, как таковой, погибнет если он даст рабочим равные права. Равные права, это значит, во–первых, равные политические права, во–вторых, коллективная собственность на землю и средства производства. Пока этого нет, нет высшего права, нет высшей справедливости. Может ли придти к этому буржуазный политик? Нет, потому что это было бы самоубийством для его класса. Он должен отказывать во всем этом.

И чем острее становится классовая борьба вследствие развития техники, чем больше возрастает численность, сила и организованность рвущихся вперед рабочих, чем несомненней делается возможность такого положения, когда на их стороне окажется перевес сил, тем решительнее приходится буржуазному политику отказывать во всем, что имело бы некоторое значение для рабочих. Буржуазный политик должен заглушить в себе свои социальные чувства по отношению к рабочим и прислушиваться только к голосу самосохранения. Для всего класса капиталистов это становится вопросом жизни или смерти совершенно так же, как для отдельного капиталиста.

Но по мере того, как в этом буржуазном политике, — по нашему предположению представителе одного из имущих классов, — исчезает социальное чувство по отношению к рабочим, в нем возникает чувство солидарности с другими имущими классами, хотя борьба и политическая конкуренция в других областях сохраняется.

И эта классовая ненависть, равно как эта классовая любовь в нашем политике усиливается тем быстрее, чем резче становится вследствие техники противоположность между имущими и неимущими классами.

Так объясняется то явление, что политики, — которые, пока они стояли вне практической политики, принадлежали, например, к оппозиционной партии или к только что возникшей буржуазной партии и были преисполнены социальными чувствами по отношению к рабочим, — утрачивали их, как только им приходилось вести практическую борьбу против рабочих. Практика убивает эти чувства и приводит к тому, что в этих политиках оживает классовая солидарность с имущими. Выдающиеся примеры — Кюйпер в Голландии, Милье–ран, Бриан и Клемансо во Франции[6].

Теперь в качестве третьего примера возьмем рабочего.

Может ли он следовать высокой заповеди самопожертвования по отношению к своему предпринимателю, его классу и его государству? Нет, тогда его замучили бы до смерти, его жена и его дети захилели бы от нужды. Бедность, болезни и безработица угрожали бы гибельно ему и его классу. Против этого восстают сильно сказывающиеся в нем инстинкты самосохранения и размножения с их свитой стихийно сильных чувств родительской любви. Он не может приносить себя в жертву капиталистам, государству, потому что они низвергнут его в пучину погибели, если он предоставит им командовать беспрепятственно, они осудят его на рабство и преждевременную смерть. История учит, что, если рабочие не ведут борьбы за лучшую долю, класс капиталистов доводит их до положения, когда они не могут ни жить ни умереть и когда даже ничтожнейшее улучшение требует многолетних усилий. Существование рабочего часто так беспросветно, безработица, женский и детский труд, болезни, конкуренция между рабочими часто делают его положение настолько невыносимым, до такой степени лишенным всяких духовных и физических наслаждений, — которые, однако, так легко можно было бы сделать доступными, — что самопожертвование ради капиталистического класса и его государства означало бы просто срыв с той узкой полоски, на которой стоит рабочий, — низвержение в пучину смерти. Таким образом, по отношению к классу капиталистов рабочий приходит к полной противоположности того, чего требует высокий нравственный закон (который христиане выражают следующими словами: возлюби ближнего твоего, как самого себя): он приходит к борьбе против господствующего класса.

И чем сильнее становится вследствие развития техники сопротивление капиталистов, чем крепче они организуются в предпринимательские союзы, тресты и политические партии, тем более слабеют в сердце рабочего социальные побуждения по отношению к классу капиталистов; как и у капиталистического класса, они превращаются в социальную ненависть.

Далее, если мы напомним, что этот рабочий с такой глубиной сумел понять производственные и классовые отношения, что превратился в социалиста, то будет ясно, что его высшие нравственные побуждения по отношению к классу неимущих станут усиливаться и расти в той мере, как они исчезают по отношению к капиталистам и их обществу. Если он уже от природы является человеком с высокими нравственными чувствами, то они еще больше усилятся благодаря пониманию того, что он и его дети и все его сотоварищи достигнут счастья лишь при одном условии: если все, а, следовательно, и сам он, будут прислушиваться к голосу, который призывает их к верности, правдивости, мужеству, самопожертвованию, справедливости и т. д.

И чем больше растет нужда класса, т.е. Чем больше вырастает вследствие развития техники: у рабочих потребность в социалистическом обществе, а у собственников сопротивление ему, тем сильнее станет вырастать солидарность, громче будет звучать в пролетариях голос нравственности, тем внимательнее станут они прислушиваться к этому голосу. Следовательно, здесь будут происходить постоянные изменения в действии нравственности.

Предположим в заключение тот случай, что этот рабочий развил, свой дух до такой степени, что он ясно видит, какое счастье принесет коммунистическое общество для всех людей и какие беды уничтожит оно; тогда своей ненавистью к имущим и своей солидарностью с неимущими он проложит дорогу для своих высших нравственных чувствований. Он понимает, что лишь с того времени, когда рабочие победят и коммунистическое общество получит осуществление, нравственный закон будет обнаруживать в нас свою силу по отношению ко всем людям. Поэтому его собственное и его класса стремление к уничтожению частной собственности, конкуренции и классовой борьбы раскрывается для величайших глубин его сердца, как нечто такое, что является — пусть первым, но все же — отблеском утренней зари, высшего нравственного закона, который сохраняет свою силу по отношению ко всем людям. В самом деле, если социалистическое общество представляет благо для всех, то и стремление осуществить это общество уже содержит в себе нечто от той любви ко всем людям, которая распространяется на все нации[7].

Таким образом, на этих примерах, известных каждому рабочему из действительной жизни, по наблюдениям над непосредственно окружающим, мы совершенно ясно видим, как изменяется содержание, способ существования в наших головах и сердцах, даже так называемой высшей и вечной нравственности, или морали, и изменяется по мере того, как изменяется классовая борьба, классовые отношения, т.е. Производственные отношения, следовательно, в последнем счете производство и техника. Следовательно, и высшая нравственность не остается неизменной: она живет, т.е. она изменяется.

Возражение.

Мы уже упоминали, с какой яростью противники социал–демократии обрушились на замечание Генриеты Роланд–Гольст, что понятия доброго и злого «меняются местами». Наш товарищ хотела сказать этим, что как в игре дети «меняются местами», так и в истории понятия доброго и злого не прилагаются постоянно к одним и тем же действиям, что доброе» находится сегодня на том месте, где раньше было «злое».

Что это замечание соответствует действительности, мы показали теперь на многообъемлющих примерах. Новые добродетели женщины, новые добродетели рабочего, патриотизм, интернациональные убеждения, — все это изменяется: что раньше было добрым, теперь плохо, и наоборот.

Наши противники ворчат на нас: существует вечная неизменная мораль, ее высшие заповеди всегда одни и те же.

Мы спокойно отвечаем: докажите. Докажите не пафосом и риторикой, не выражениями мнимого собственного неизмеримого превосходства, не громкими выражениями осуждения, а исторически, фактами, которые каждый может признать или исследовать.

Этого они не могут.

Напротив, мы, опираясь на Дарвина и Каутского, показали, что, во–первых, в человеческой груди живет стремление помочь другим и что эта нравственная заповедь чисто земного, даже животного происхождения; но, во–вторых, благодаря борьбе за собственность, конкуренции и классовой борьбе выражение этого нравственного закона всегда оказывается различным, и по отношению к классовым сотоварищам нравственный закон звучит совершенно иначе, чем по отношению к классовым противникам.

Каждый знает, что это так; всякий день может наблюдать это каждый человек на себе самом и на других. Следовательно, голословным утверждениям мы противопоставляем факты.

Из наших доказательств ясно следует также, что по отношению к врагу, — врагу племени ли, страны или класса, — утрачивают свою силу высокие заповеди морали, что, напротив, мораль, повелевающая нам оказывать помощь нашим товарищам, в то же время заставляет нас уничтожать врага, который причиняет им вред; что таким образом заповеди самопожертвования, солидарности, честности и верности утрачивают свою силу по отношению к классовому врагу.

Наши противники находят ужасающим и те обстоятельство, что мы говорим это, и высмеивают нас по этому поводу. Но и здесь мы спокойно можем сослаться на то, что они, консерваторы, либералы, клерикалы и демократы, никогда не действуют иначе. В самом деле, изо дня в день, из года в год они отказывают в безусловно необходимом врагам своего класса, рабочим; они ничем не поступаются из достояния своего класса, кроме того, что удается вырвать у них благодаря их страху перед силой рабочих; они не обнаруживают ни малейшей солидарности с рабочими, а налагают на них оковы, когда они попытаются шевелиться, и производят массовые увольнения, как было при стачке голландских железнодорожников; по отношению к ним у них нет честности и верности, — они всегда перед избирательными урнами дают обещания, которых не исполняют. И в то же время они проповедуют любовь к ближнему, ко всем ближним!

Напротив, мы из истории знаем, что высоких заповедей морали никогда не соблюдали по отношению к врагу, раз таким образом можно было оказать помощь собственному классу или собственному народу, и мы прямо, открыто признаем, что и мы не будем проявлять самопожертвования, солидарности, верности и честности по отношению к враждебному классу, если этого потребует от нас действительное благо нашего класса[8].

Против этих рассуждений выдвинут, может быть, то возражение, что в классовой борьбе не заглушается же всякое человеческое чувство; если, вопреки стремлению уничтожить противника, даже на войне заповеди нравственности все же сохраняют некоторую силу: пленных не убивают, данное слово или обещание исполняется, в сколь большей мере это должно относиться к классовой борьбе, где стороны много ближе друг к другу!

Это замечание вполне справедливо, но оно — вовсе не возражение против наших рассуждений. Мы прямо указывали, что заповеди морали отодвигаются по отношению к врагу в сторону лишь при том условии, если этого требует действительное благо класса. Человеческие чувства заглушаются в классовой борьбе не вообще, а лишь в тех случаях, когда класс считает это неминуемым в интересах своего существования. Если в этом нет необходимости, капиталистический режим не убивает рабочих; если же необходимо, он убивает их. В прусских шахтах нет рабочих–контролеров, так как опасаются, что, если допустить их, огромные массы горнорабочих политически и экономически сделаются слишком сильными. В 1903 г. голландских железнодорожников заставили просто голодать, а в 1871 году борцов Парижской Коммуны убивали массами, так как буржуазия в интересах своего господства считала необходимым нагнать большой страх на пролетариат.

Наоборот: рабочий тоже не станет лгать и обманывать, если только есть какая–нибудь возможность. Говоря вообще, классовому интересу рабочего соответствует не обманывать предпринимателя. Но когда интерес его класса потребует нарушения нравственных заповедей, он их нарушит.

И как раз в этом пункте поднимаются возражения со стороны самих социал–демократов, борющихся рабочих. Они признают, что в классовой борьбе капиталисты постоянно нарушают заповеди морали, что для сохранения угнетения они пускают в ход против угнетенного класса вероломство, ложь, неправду, насилие. Но социализм знаменует ведь более высокую нравственность; борющиеся рабочие не нуждаются в таких средствах, а если они применяются в исключительных случаях, мы должны отнестись к этому с порицанием.

В этом возражении правильно только одно: рабочему классу много меньше, чем господствующему классу, приходится в своей классовой борьбе нарушать нравственные заповеди; это зависит от его положения, от того, что он — угнетенный слабый класс, возвышаемый самым экономическим развитием, между тем как господствующие классы тщетно стараются удержать свое положение. Но, приводимое в общей форме, это замечание доказывает только, что мы всегда очень быстро замечаем нарушение морали классовым врагом и очень нелегко замечаем это у своего собственного класса. Если мы хотим посмотреть истине прямо в глаза, то несколько примеров покажут нам, что и мы сами не порицаем нарушений моральных заповедей, а напротив, восхваляем их, как замечательные деяния, если только соответствующие действия определяются существенным интересом нашего класса.

Представим себе фабрику, на которой низкая заработная плата, и представим профессиональный союз, который хочет добиться ее повышения. Этого возможно достигнуть только неожиданной стачкой. За несколько дней до ее взрыва, когда все уже готово, предприниматель начинает кое–что замечать; он приглашает к себе рабочего и выспрашивает у него, не предстоит ли что–то такое. Если рабочий даст уклончивый ответ, фабрикант разом поймет, в чем дело, и призовет штрейкбрехеров. Поэтому рабочий лжет; он отрицает, что нечто подготовляется, и говорит, будто ничего не знает. В глазах фабриканта он действует плохо, в глазах рабочих — хорошо. Такие случаи встречаются очень часто. Следовательно, ложь может быть хорошим делом.

Представим теперь служащего в каком–нибудь министерстве, являющегося социал–демократом. В руки ему попадает проект, являющийся угрозой для его класса. Он выкрадывает документ, который после того попадает на редакционный стол «Впереда» («Vorwarts» — главная газета германской социал–демократической партии. И. С). Мы считаем его действия похвальными. Нечестность по отношению к враждебному классу может являться добродетелью в глазах собственного класса.

В 1903 году многие железнодорожники договаривались по известному сигналу отказаться от дальнейшего передвижения поездов. Это было вероломством по отношению к железнодорожным компаниям. Напротив, мы видим в этом акт величайшей верности.

После стачки голландских железнодорожников была назначена комиссия для изучения их положения, открывшая ужасающие порядки. Но ее отчёт держался втайне, и потому правительство не видело оснований для законодательного вмешательства. Какой–то письмоводитель, или чиновник, или наборщик, получивший отчет в свои руки, копию его передал секретарю союза железнодорожных рабочих, и тот начал говорить об отчете во всех открытых собраниях. Ни один рабочий, ни один социал–демократ не выразил тогда порицания таким действиям; всякий чувствовал, что верность своему собственному классу значит больше, чем верность капиталистам.

Да и стоит ли приводить еще примеры, чтобы лицемерной буржуазной морали противопоставить нашу правду! Впрочем, вот еще один: рабочие Коммуны не остановились перед тем, чтобы с оружием в руках вести борьбу против реакционных классов. Это было убийством в глазах противников, величайшим мужеством и самопожертвованием в наших глазах. То же самое мы скажем о наших товарищах, борцах русской революции.

И, наоборот, на бесчисленном множестве примеров можно было бы показать, как наши противники в классовой борьбе нарушают нравственные заповеди. А потому повторим еще раз: в классовой борьбе все классы действуют по такому обычаю, который стоит в противоречии с общей моралью, проповедуемой буржуазией. Капиталистические классы постоянно обманывают, проводят и обкрадывают рабочий класс; они делают это, как господствующие, что еще хуже; они должны делать это, так как на этом построена их общественная система. Но и рабочий класс часто вынуждается быть в классовой борьбе вероломным, неправдивым и т. д.[9].

В интересах правильного понимания необходимо еще одно замечание. Мы показали, что в классовой борьбе все классы применяют нечестность в качестве средства и считают это нравственным. Но имущий класс своим положением вынуждается прибегать к неправде, как средству борьбы, много чаще, чем рабочий класс. Это относится не только к повседневной борьбе, но, прежде всего, и к научной истине относительно самого общества.

Капиталистический класс падает, рабочий класс поднимается: к этому приводит производственный процесс. Но признание этого факта само по себе было бы для буржуазии началом той самой гибели, которой она старается избежать. Поэтому она ненавидит все истины, напоминающие ей о предстоящей гибели, и везде, где она еще господствует, старается бороться с ними. Но так как производственный процесс действует неумолимо, то это возможно для нее только посредством неправды. Из классового интереса она инстинктивно ищет лжи, и в лучшем случае сама начинает верить, что это — истина. Напротив, рабочий класс во всех областях общества заинтересован в истине. Общественные силы возвышают его; поэтому он хочет знать их; это познание — благо для него, так как оно дает новую силу для дальнейшего подъема.

Таким образом, все, что соприкасается с областью классовой борьбы, является для нас предметом чистого правдивого изучения. Мы не боимся ясного познания, так как наша уверенность в победе становится все несомненнее.

Итак, мы не можем всегда говорить правду; в борьбе нам иногда приходится быть несправедливыми с нашими противниками, — наши примеры показали это; но мы всегда ищем научной истины об обществе, и этой истины мы никогда не скрываем. Даже из классового интереса.

В этом — великая разница между пролетариатом и буржуазией.

И здесь рабочий пусть сам решит, на какую сторону он станет: на сторону капиталистов или социалистов.

Но одна вещь еще требует выяснения, и тогда этот трудный вопрос будет закончен.

Но разве, — может быть, спросит внимательный читатель, — не носится перед глазами всех людей один и тот же высоконравственный идеал? И пусть нравственность не вечна, и ее действие не остается навсегда одинаковым: но и в таком случае не один ли и тот же у всех идеал равенства, всеобщей любви к ближнему, счастья и справедливости?

На это марксизм отвечает: на первый взгляд это так; в истории человечества мы всегда встречались с одними и теми же словами: свобода, равенство, право, братство. Поэтому кажется, как будто идеал всегда остается один и тот же.

При более внимательном рассмотрении причина этого явления открывается в том, что с той поры, как существует классовое общество, все господствующие классы брали под свою защиту несвободу, неравенство и бесправие, а в с е подчиненные и угнетенные, как только они приходили к сознанию и начинали шевелиться, требовали права, свободы и равенства. Так как всегда существовало угнетение, то всегда было и стремление к свободе и равенству. Но если мы посмотрим, что скрывается за лозунгами, за словами, то откроем, что равенство и свобода, которых требовали одни, были совершенно другие, чем те, которых требовали другие, и что различие вытекало из классовых или производственных отношений, в которых находились различные угнетенные. Мы уже выше показали это на примерах христианства, французской революции и социал–демократии, и потому нет необходимости доказывать это еще раз.

Нравственный идеал для разных времен и народов тоже различен. Он живет и развивается, как все идеи. Следовательно, вся нравственность, подобно политике, праву и другим цветкам духа, представляет естественное явление, которое мы можем очень хорошо выяснить и проследить в его развитии.

Замечание.

Нравственность — не какая–либо область духа, совершенно обособленная от остальных. Человек не является в одной части политическим существом, в другой части — правовым существом, в третьей, опять–таки отдельной части, — нравственным и в четвертой — религиозным существом. Человек, это — единое целое, которое мы только в целях лучшего понимания разлагаем на различные части для того, чтобы удобнее рассматривать каждую из них самое по себе. В действительности политические, нравственные, юридические, религиозные воззрения тесно переплетаются между собою и вместе составляют единое духовное содержание. Поэтому нисколько не удивительно, что все они взаимно воздействуют друг на друга. Раз составившись, политические убеждения приобретают особую силу и оказывают воздействие на правовые воззрения и нравственные чувства; раз сложившись, нравственные чувства оказывают обратное действие на политические и прочие убеждения.

Мы намерены показать это на одном примере.

Нищета, вытекающая из капиталистической системы, многих приводит, как известно, к злоупотреблению алкоголем.

Но капитализм и несчастных приводит к организации и борьбе и тем самым создает в них нравственность: чувства солидарности, большую моральную способность к сопротивлению, мужество, сознание собственного достоинства и т. д. Эта нравственность, эти социальные побуждения приводят к воздержанию или умеренности, и последние в свою очередь оказывают то действие, что политические убеждения проясняются, а политическая сила недавно столь несчастных людей становится много больше. Тогда нравственность начинает оказывать обратное действие на знание, мышление, на идеи о праве, собственности и классовой борьбе.

Тем не менее, остается правильным, что изменения в нравственности вытекает из развития производительных сил, — без этого несчастный никогда не пришел бы к организации и к сознанию своей силы; но существует известное обратное действие, существует известное взаимодействие между всеми этими духовными областями, которые, коренясь все в общественном труде, все оказывают влияние одна на другую.

Наши противники часто хотят опровергнуть нас таким образом, что они ссылаются на действие, оказываемое духовными причинами: религией, нравственностью, наукой. Социал–демократ не допустит, чтобы его запутывали таким способом. Он охотно признает действие духовных сил, — да и к чему бы иначе он сам так старался привести умы в возбуждение, если бы он полагал, что эти силы ни к чему не способны? Но он в то же время постарается исследовать, что привело в движение эту духовную силу, прежде чем она начала оказывать свое действие. И вот тогда причиной в последнем счете окажется развитие производства и производственных отношений.

(обратно)

F. Религия и философия.

Каждая религия, — а различных видов религий существовало и существует целые тысячи, — и каждая религиозная секта считает себя истинной. И тем не менее ничто не зависит до такой степени от развития техники и ничто не изменяется так сильно вместе с техникой, как религия. Мы покажем это в коротком обзоре.

Когда техника еще не подчинила себе сил природы, когда, напротив, природа почти всецело господствовала над человеком и ему еще приходилось использовать в виде орудия то, что непосредственно давала ему природа, а сам он мог изготовить очень немного, он поклонялся силам природы, солнцу, небу, молнии, огню, горам, деревьям, источникам, животным, в зависимости от того, какие предметы были наиболее важны для его племени. Так еще оно и теперь остается у так называемых диких народов: например, обитатели Новой Гвинеи, которую голландцы теперь хотят открыть для капитализма, поклоняются саговой пальме, как своему богу; они полагают, что они происходят от саговой пальмы.

Но когда техника развилась дальше, возникло земледелие, воины и жрецы захватили власть и собственность и возникли господствующие и подчиненные, следовательно, классы, когда таким образом уничтожилось прежнее полное подчинение природе и власть начал осуществлять человек, прежде всего высокопоставленный человек, тогда настоящие божества природы исчезли и стали преобразовываться в существа, которых мыслили в образе могучих людей. Образы богов, с которыми мы встречаемся у древнего греческого поэта Гомера, это — сильные цари и царицы, из которых один представляет обожествленное мужество, другая обожествленную мудрость, красоту, любовь. Это — божества природы, превратившееся в сильных людей. Техника дала людям силу, и боги превратились в могучих людей.

Когда люди вследствие постоянного дальнейшего усовершенствования техники покрыли свою страну путями сообщения, моря — судами и, в особенности, берега — городами, когда начали расцветать торговля и промышленность, словом, когда возникло торговое общество, в котором все: земля, продукты, орудия, суда и колесницы, сделались предметами купли, товарами, для этого общества солнце, огонь, море, гора или дерево уже не стали представляться чем–то чудесным, наиважнейшим, всесильным, таинственно–божественным: для этого природа была уже в слишком достаточной мере во власти человека. И не представлялась уже чем–то божественным человеческая сила или человеческое искусство, мужество или красота, как было в эпоху Гомера: в обществе, построенном на конкуренции, эти физические свойства уже не имели былого значения. Но явилось нечто иное, что в этом обществе представлялось и действительно было для него наиболее важным, всеподчиняющим, наичудеснейшим. Это был дух, человеческий дух.

В товарном обществе дух — важнейший фактор. Он рассчитывает, он делает изобретения, он соображает и взвешивает, он дает барыш, он покоряет, он подчиняет людей и вещи. В товарном обществе дух стоит в центре всей жизни, как саговая пальма у папуасов и красота у Гомера. Дух, — это сильное вообще.

Сократ и Платон, первые великие философы греческого товарного общества, открыто говорят, что природа их не интересует, их интересуют только явления мышления и души.

Этот переход — ясное следствие развития техники, создавшей товарное общество.

В человеческом духе было много удивительных явлений, которых не понимали. Что такое были те общие понятия, на которые наталкивались в человеческом духе, откуда явились они? Что это такое та чудесная сила, мышление, которое так легко и поразительно оперирует этими общими понятиями? Откуда явилось оно?

Оно не могло быть земного происхождения, потому что на земле мы встречаем только особенные, конкретные, а не общие вещи. И что такое нравственные чувства, понятия о добром и злом, которые мы встречаем в духе, но которые столь мало применимы в товарном обществе? Ибо в нем хорошее для одного плохо для другого: гибель одного знаменует заработок для другого, и выигрыш одного частного лица часто означает вред для коллективности.

Все это были загадки, которые оставались неразрешимыми для тогдашних великих мыслителей: Платона, Сократа, Аристотеля, Зенона и многих, многих других, которым природа и опыт не давали объяснений; эти загадки привели названных мыслителей к тому, что они начали утверждать: дух — божественного происхождения.

Социальные побуждения и чувства имеют столь огромное значение для людей, что, если они разрываются товарным обществом, становится необходимым исследование, каково происхождение этих чувств и каким способом они могут быть восстановлены. Они столь сильны, светлы и возвышенны, сообразование с ними в своих действиях дает такое наслаждение и так повышает силы, что, если это сообразование становится невозможным, их возвышенность приобретает идеальный отблеск, и начинает казаться, как будто они ведут свое происхождение из иного, высшего мира.

Тогда для их объяснения уже нет необходимости в небе с многочисленными богами, как для объяснения многочисленных явлений природы: достаточно одного бога. А так как «добрый» и «злой» — духовные понятия, то этого бога легко начинают представлять себе духом.

В товарном обществе умственный труд господствует над физическим трудом. Регулирование, управление производством и государством — дело умственного рабочего; ремесленник если и не раб, то, во всяком случае, подчиненный. И это приводило к тому, что в духе начали видеть божественное, в боге начали видеть духа.

К этому присоединилось то обстоятельство, что в обществе товаропроизводителей каждый человек становится индивидуумом сам по себе, находящимся в конкурентной борьбе с другими. Каждый человек становится самоважнейшим объектом для самого себя, и, — так как он все чувствует, взвешивает и решает в своем духе, — его дух становится наиважнейшей частью этого объекта. Это должно было породить в людях такого общества склонность считать дух божественным, а в боге видеть индивидуалистический дух, существующий сам по себе.

Техника уже привела людей к тому, что они перестали обожествлять быка, кошку, ибиса, дерево или физическую силу человека; но она еще не привела их к пониманию сущности мышления и понятий «хороший» и «плохой». Поэтому объявили божественным то духовно–нравственное, что было могуче в том обществе, но оставалось непонятным. Так оно и осталось в товарном обществе до сего дня. «Бог есть дух», говорят еще и в настоящее время, и нравственные понятия для большинства людей еще и теперь имеют сверхъестественное происхождение.

Пока известный в то время мир еще не представлял единого экономического и политического целого, т.е. не был единым товарным обществом, в нем, конечно, все еще оставалось место для многих богов, между прочим и для богов природы. И только когда мировая торговля греков, затем Александр Македонский и, наконец, римляне создали одно царство товаропроизводителей вокруг Средиземного моря, стало достаточно одного духовного бога, одного божественного духа для того, чтобы найти объяснение всего известного в то время мира и всех заключающихся в нем трудностей и для устранения таким образом всех богов природы. Повсеместно проникавшая римская техника, римская торговля и средства сношений, римское товарное общество, повсюду оттесняли богов природы. И вот, мы встречаем единобожие, монотеизм, в двух философских миросозерцаниях, за которыми тогда осталась победа в великом мировом царстве: в учении Платона и в стоицизме.

«И потому, когда один определенный вид монотеизма, особенно приспособленный ко всеобщему великому экономическому разложению, к общественным отношениям Рима в эпоху империи, христианский монотеизм, проник в эту область, он повсюду встретил подготовленную почву: ему оставалось только воспринять в себя в качестве элемента греческий монотеизм».

Все общество вокруг Средиземного моря превратилось в одно товаропроизводящее общество, в котором повсюду были одни и те же загадки и противоречия, повсюду однородные товаропроизводящие индивидуумы. Повсюду дух был могучее, чудесное, таинственное. Повсюду дух был бог.

И по мере того, как чужие варварские народы, например галлы и германцы, включались в торговое общество, они мало–помалу утрачивали свою первоначальную религию и тоже созревали для христианства, которое всю силу приписывает одному духу[10].

Но христианская религия не осталась тем, чем она была в первые века. Из религии одного класса оно превратилось в религию всех классов, между тем как производство вернулось к натуральному хозяйству и, следовательно, великая производственная коллективность, в которой для объяснения мира было достаточно одного бога, одного духа, разложилась на множество мелких, обособленных производственных единиц. Но по мере того, как развивалось средневековое общество, изменялось и содержание религии. Средневековое общество было обществом землевладения, в котором люди находились в иерархической зависимости друг от друга и в котором зависимые не продавали избыточный продукт своих рук, а отдавали своему господину. Крепостные и зависимые доставляли продукты натурой своим господам, дворянам и духовенству. Во главе светского общества стоял император, ниже его князья, еще ниже — крупные феодалы, под ними низшее дворянство, а под дворянством широкая масса крепостных и зависимых. Такие же отношения существовали и в церкви, у которой была огромная земельная собственность. Из прежней бедной общины, в которой потребление было коммунистическим, церковь развилась в колоссальное эксплуататорское учреждение. Во главе ее стоял папа, затем следовали разнообразнейшие высокие духовные сеньоры, находившиеся в иерархической зависимости друг от друга, — кардиналы, архиепископы, епископы, аббаты и аббатисы, — затем низшее духовенство, монахи и монахини всякого рода, и, наконец, широкая народная масса, миряне. Таким образом, духовная и светская власти вместе составляли одно большое иерархическое общество, которое основывалось в первую очередь на доставке натуральных продуктов угнетенными. И христианская религия в свою очередь претворилась по образу и подобию этого общества с его способом производства. Теперь на небе обитал уже не один бог, а целые полчища духовных сил. И все это увенчивается богом, единым со своим сыном и святым духом, все обнимающим и всепроникающим. А под ним целая иерархия многих сортов ангелов с различными функциями, между прочим павшие ангелы, или диаволы, которые должны нести попечение о зле. Дальше — святые, которые опять превратились в своеобразных новых низших богов природы, наделенных каждый своими особыми функциями: ведь общество в подавляющей части опиралось на доставку натуральных продуктов, а не товаров, не на куплю, и потому зависело от природы, например, от погоды. Один святой заботился о виноделах, другой о покосе, одна святая помогала при родах и т. д. Следовательно, бог со своей свитой был подобием императора или папы с подчиненными им светскими и духовными властями. А ниже всех этих ангелов и святых стоят люди, живые и умершие: подобие земных церковных общин и земного народа. Отношения производства и собственности на земле, личную зависимость князей, дворянства, епископов, аббатов, крепостных и народа, — все это господствующие классы представили просто следствием, созданием именно этого небесного общества, которое, правда, оставалось непонятным, но как раз в силу своего божественного характера и не требует понимания. И в своем стремлении понять общество, таинственный человеческий дух, понять «добро» и «зло», наивные верующие приняли это истолкование земных отношений.

Никогда, ни в одну из известных нам эпох ни была еще религия столь явственно отражением общества. Дух создал небесную картину земного общества.

Это опять изменилось, когда города начали развиваться все больше.

Гражданин в городах Италии, Южной Германии, Ганзы, Южной Франции, Фландрии, Англии, Нидерландах благодаря торговле и промышленности сделался сильным и самостоятельным. Он освободился от стеснительных оков, в которых держало его дворянство.

Обладание капиталом, который принадлежал ему и с которым он мог делать, что хотел, превратило его в свободного, независимого индивидуума, который уже не считался с милостью сеньора. Его отношения к обществу были иные, чем отношения тех зависимых, из сословия которых он происходил во многих случаях, и иные, чем у дворянства или у духовенства.

Так как он иначе чувствовал себя в обществе, то иначе чувствовал он себя и по отношению к миру. И потому для него требовалась другая религия, так как в религии люди выражают то самое, что они испытывают в своих отношениях к миру.

Так как со своим капиталом, который он приобрел посредством своей промышленности, своей техники и своей торговли, он мог делать в мире, что хотел, так как он не признавал над собой никакой экономической власти, — да и политически он достиг большей свободы, — так как он, свободный, противостоял всему миру как индивидуум, как капиталист, как торговец, то как он уже не терпел посредников между собою и миром, так он не хотел допускать и каких–либо посредников между собою и богом. Он протестовал против подобного порабощения.

Он отменил папу и святых, он сам сделался для себя священником. У каждого в себе самом был свой собственный жрец, каждый непосредственно стоял перед своим богом. Этому учили Лютер и Кальвин.

Это была протестантская религия, самосознание буржуазии ; она появилась с подъемом современного капиталистического товарного производства и укрепилась в странах буржуазного развития, во Франции, Швейцарии, Германии, Голландии, Англии, Шотландии[11].

И в этом случае религия является изображением общественной жизни. Индивидуалистичен горожанин, индивидуалистична и его религия; одинок он, одинок и его бог.

Чем больше, особенно со времени открытия Америки и Индии, укрепляется капитализм, чем быстрее и сильнее вырастают торговля и промышленность, а в деревне сокращается производство для собственного потребления, и, напротив, увеличивается производство для продажи, чем больше все продукты превращаются в товары, а все люди — в товаропроизводителей, чем шире развертывается и труднее становится вследствие усовершенствования орудий и средств сообщения общественная борьба всех против всех между капиталистами, тем более отъединенным, одиноким становится человек в своей экономической жизни, а потому и в своем духе. С развитием современного капитализма люди все более подпадают под власть своих продуктов; продукты получают как бы человеческую власть над ними; сами они подпадают под их власть, как если бы они были вещами, и все получает, кроме потребительной стоимости, какою продукты обладают для людей, абстрактную меновую стоимость. В таком обществе люди, как говорит Маркс, необходимо приходят к тому, что видят друг в друге абстракции; их бог должен превратиться в абстрактное понятие.

Кроме того, с развитием капитализма бедность все более увеличивается, общество становится все сложнее и недоступнее пониманию; все невозможнее становится вскрыть, что действительно хорошо, что действительно плохо для всех. Уйти в самого себя, предаться умозрению, духовно самоуглубиться, это — единственное средство достигнуть уверенности, устойчивости, счастья среди борьбы и бешеной сутолоки товарного производства и торговли.

В связи с этим мы видим, что образ бога становится все более одиноким, одухотворенным, абстрактным. У великих философов семнадцатого века, Декарта, Спинозы и Лейбница, бог превратился в единое колоссальное существо, в котором все, вне которого — ничего нет. У Спинозы, который, быть может, дал законченнейшую философскую систему, — ее часто сравнивали с вполне отшлифованным, безукоризненным бриллиантом, — у Спинозы бог представляет исполинское тело с исполинским духом, вне которого ничего нет, который вечно движется и мыслит в себе. Образ индивидуалистического буржуазного человека.

С развитием техники и капитализма познание природы все более вырастало; уже в семнадцатом веке понимание природы и ее действительных связей ушло настолько далеко, что из нее исчезло все непонятное, все божественное. Напротив, самый дух, разумение, общие понятия, прежде всего понятия доброго и злого и так называемые науки о духе еще не были постигнуты. Благодаря этому природа, материя оттеснялась в религии все более на задний план. Бог все более превращался в призрачного, абстрактного духа, отрешенного от всякой реальности. Здесь не малую роль сыграло старинное христианское презрение к «плоти». Разделение умственного и физического труда, углублявшееся тем сильнее, чем сложнее становилась техника, чем больше вырастало разделение труда, при чем умственный труд выпадал на долю имущих классов, физический труд — на долю пролетариата, это разделение приводило к тому, что, как это было в греческом мире, материя совершенно отпадала в области религии. По всем этим причинам философ Кант все вещи, существующие во времени и в пространстве, называл просто явлениями, у которых не было действительного, реального существования. Для философа Фихте существует только духовный субъект, или я, философ Гегель признавал абсолютный дух, который полагает мир, как выражение себя самого, при чем этот мир, в конце концов, приходит к самосознанию и возвращается к абсолютному духовному бытию.

Капиталистическим обществом буржуазный индивидуум до такой степени изолирован, одухотворен и сделан непонятным для себя самого, что философы восемнадцатого и девятнадцатого века создали для себя такого одинокого, абстрактного и непонятного бога[12].

Между тем благодаря изобретению паровой машины производительные силы, средства сношений и вследствие этого капитал колоссально выросли. В то же время новая техника дала возможность более совершенного исследования природы, что требовалось для дальнейшего развития техники.

Природа еще больше раскрылась перед глазами человека, закономерная связь всех явлений природы была прослежена дальше, сверхъестественное существо все больше вытеснялось из природы и, наконец, совершенно исчезло из нее.

В то же время впервые было достигнуто и углубленное понимание общества. Были изучены доисторические времена, сложилось лучшее понимание эпохи писаной истории, появилась статистика, впервые была познана закономерность человеческих действий. И по мере того, как достигалось лучшее понимание естественного в человеке, сверхъестественное исчезало из человека и общества, как оно исчезало из природы.

Побуждения и средства к исследованию природы были даны техникой, способом производства, колоссально накопляющимся капиталом. Огромные, возникающие в производственном процессе социальные вопросы дали человеческому духу побуждение к изучению общества. Техника открыла возможность вскопать глубокие пласты земли, предпринять далекие путешествия к первобытным народам, собрать материал для истории и статистики. Способ производства, создавший потребности, создал и средства для удовлетворения этих потребностей.

Тот класс, который прежде всего нуждался в новых науках, чтобы усилить свою технику, увеличить свою прибыль и преодолеть старинные реакционные классы землевладельцев, дворянства и духовенства, — следовательно, промышленные и торговые капиталисты, называвшиеся в политике либералами, — этот класс все яснее видел закономерное и естественное во всех явлениях природы и общества; у него религия почти совершенно исчезла. От религии у него осталась только живущая где–то далеко, на задворках его сознания мысль, не имеющая практического значения: «а может быть, все же бог существует».

Модернисты и свободно–религиозные общины, представляющие в религии то же, что либералы в политике, нуждаются в боге только для того, чтобы объяснить понятия «добрый» и «злой», или, как они говорят сами, чтобы удовлетворить своим «нравственным» потребностям; для них необходимо, чтобы дух, существо которого еще и теперь представляется для них загадкой, возникал из сверхъестественного источника; им уже не требуется никакого бога для природы и для значительной части человеческой и общественной жизни: наука, опирающаяся на технику, уже давно просветила их на этот счет.

Таким–то способом современный капитализм, приводя все к более совершенному пониманию мира, делал религию все более утонченной, расплывчатой, все более чуждой миру, нереальной. На меня сильно нападали в реакционных, либеральных и даже в социалистических кругах, когда я как–то написал, что религия, подобно робкому привидению, с опущенной головой скрывается бегством с лица земли. И однако я таким образом просто констатировал факт: религиозные представления становятся все призрачнее. Только склоняющиеся к падению классы, как мелкие буржуа и крестьяне, и реакционные классы, как крупные землевладельцы с их идеологами, все еще убежденно живут в представлениях прошлых веков; у большинства имущих классов и их интеллигенции остается только тень религии, — или же они притворяются религиозными, для того ли, чтобы порабощать пролетариат, по другим ли соображениям. Знания, созданные развитием капиталистического производства, отняли у религии плоть и кровь и оставили за ней только призрачное, этическое существование.

Но то самое экономическое развитие, которое взяло у буржуазии большую часть религии, целиком берет ее у пролетариата.

Мы просто констатируем факт, если скажем, что пролетариат становится все больше безрелигиозным.

И это столь же общественно–естественно, как все изменения в религиозном мышлении, о которых мы только что говорили.

Причину религии мы открыли вообще в господстве непонятных сил. Обожествляются естественные силы и общественные силы, которых не понимают, но власть которых чувствуют над собою.

Как обстоит здесь дело с современным пролетарием, особенно с промышленным рабочим из города, живущим среди отношений капиталистического крупного производства?

Фабрика наглядно показывает ему, что силы природы не являются непонятными силами. Там человек познал и подчинил себе эти силы, столь опасные, пока они оставались неусмиренными. Пусть рабочий теоретически незнаком с ними: на практике он подчиняет их своей рукой, и ему известно, что их вообще знают.

Что касается общественных сил, являющихся причиной нужды, то современный пролетарий знает их в совершенстве. Капиталистический способ производства развязал классовую борьбу, в которой он принимает участие; а классовая борьба научает его видеть причины своего бедственного положения в капиталистической эксплуатации и частной собственности и научает видеть спасение в социализме. Таким образом он не усматривает ничего сверхъестественного ни в природе, ни в обществе. Он чувствует, что в природе и обществе нет ничего такого, чего он не мог бы понять, хотя общество пока не дает ему для этого необходимых условий. Он чувствует также, что то, что в настоящее время для него и его класса является непреодолимой причиной нужды, не всегда останется таковой. Он знает, что классовая борьба и организация пролетариата положат этому конец. Но где нет чувства непреодолимой и непонятной силы, там не возникает или, если была раньше, отмирает религия. Потому–то социалистический рабочий не антирелигиозен, — он безрелигиозен, он атеист.

Если это относится уже к «обыкновенному» рабочему, у которого мало времени, охоты и возможности учиться, в сколь большей мере надо сказать то же самое о рабочем, которого классовая борьба наталкивает на самостоятельные занятия наукой! Как раз потому, что он — рабочий, и потому, что пролетарская нужда заставляет его учиться, он может придти к более глубокому пониманию общества, чем, например, профессор политической экономии. Буржуа не в состоянии видеть истину: не может же он признать, что его класс гибнет; он не может признать даже классовой борьбы, в которой его классу предстоит пасть. Напротив, дух рабочего, который всего ждет от будущего, изощрен к истине, — ищет, как охотничья собака ищет дичь.

И какими источниками располагает рабочий! Более шестидесяти лет тому назад Маркс выяснил пролетариату, как капитал возникает из неоплаченного труда[13]. Шестьдесят лет тому назад Маркс и Энгельс раскрыли рабочему классу существо классовой борьбы[14]. А затем в «Капитале» Маркс выяснил сущность всего капиталистического процесса производства; рабочий найдет ясное, короткое изложение этого в книжках Каутского: «Экономические теории Маркса» и «Эрфуртская программа». У буржуазии нет таких источников для познания общества. Рабочий, который из этих источников утолил свою жажду, уже не найдет в обществе ничего сверхъестественного. Он получит не только нечто отрицательное, отсутствие религии, но и нечто положительное, — ясное, устойчивое миросозерцание.

И рабочий, который будет читать и размышлять дальше, в работах Маркса, Энгельса, Каутского, Меринга и многих других выдающихся теоретиков найдет доказательства, что духовная жизнь людей определяется общественным бытием, что право есть классовое право, политика — классовая политика, что добро и зло — общественные, подверженные изменениям понятия, — короче, найдет доказательства истинности всего, что мы исследовали в этой работе и чему учит исторический материализм. Тогда он поймет изменения, происходящие в мышлении, тогда поймет он свое собственное мышление. Человек, практически, своими руками созидающий общество, всегда лучше проникает в него своим духом. Он постигает классовый характер мышления, и рушится еще одна опора религии, метафизическое мышление, которому его учили дома и в церкви.

И еще дальше может пойти пролетарий, не удовлетворяющийся тем поверхностным пониманием, какое дают ему фабрика, экономическая и политическая борьба.

Иосиф Дицген, — философ пролетариата, как его по справедливости называют, и ученик Маркса, — опираясь на социалистическую науку, не учил ли он пролетариат тому, что такое дух? Не разрешил ли он для рабочих загадку, перед которой буржуазия все еще останавливается в замешательстве: сущность человеческой головной работы? Он показал, что ни в какой области мышления не происходит ничего иного, кроме соединения в общее особенного, опыта? Следовательно, дух может размышлять только над особенным, над опытом, над воспринятыми фактами. Он показал, что в этом и ни в чем ином заключается действие, природа духа, как в движении — природа тела, и что, следовательно, мыслить о чем–либо сверхъестественном таким образом, как если бы оно было нечто действительное, реальное (вещь в себе, бог, абсолютная свобода, личное бессмертие, абсолютный дух и т. д.), невозможно точно так же и так же противоречит существу мышления, как представление о «сверхъестественной жести»; что дух, несомненно, представляет нечто прекрасное, сильное и великолепное, — но не более таинственное и загадочное, чем все другие явления вселенной, которых мы однако не обожествляем. Дицген показал, что дух понятен как раз потому, что существо духа заключается в понимании, т.е. в нахождении общего[15].

Если пролетарий, при его голоде и жажде знания, в стремлении к освобождению себя самого и своего класса понял это, то спокойно можно сказать, что в его мышлении уже не осталось ни одного места, где могла бы поселиться религия. Капиталистический процесс производства, который принес ему бедность, нужду, потребность и стремление к освобождению и, наконец, знание, привел к тому, что религия в нем отмерла. Мысль о религии навсегда исчезла: при полном солнечном свете ни к чему лампа.

Раз будет социалистическое общество, познание природы станет много более совершенным. Изучение же общества уже не потребует таких усилий, как в настоящее время: ясное и прозрачное, будет оно перед глазами. Тогда религиозные мысли уже не будут внедряться в детей.

Итак, мы показали, что религиозные воззрения, которые некогда играли столь важную роль в жизни человеческого духа, изменяются с производственными отношениями и благодаря производственным отношениям. Какой поворот! Вера в фетиша, дерево, источник, животное, солнце, в обожествленного красивого, сильного, храброго человека, в дух, отца, господа, в призрачную абстракцию и, наконец… ничего! И, однако, все эти перемены ясно следуют из перемен в общественном положении человека, из его изменившихся отношений к природе и к другим людям.

Первое возражение.

Наши противники говорят, что данное здесь изложение противоречит социал–демократической программе: религия — частное дело. В этом программном пункте они видят лицемерие, хитрость, стремление, утаив наши действительные убеждения, привлечь верующих рабочих. Что здесь нет никакого лицемерия, а только непонятливость наших врагов, это однажды хорошо показал товарищ Антон Паннекук в одной статье, которую мы приведем здесь.

«К числу наиболее упорных недоразумений, которыми пользуются как оружием против нас, относится мнимо враждебное отношение социал–демократии к религии. Как бы недвусмысленно ни выдвигали мы требование: религия — частное дело, старые обвинения повторяются снова и снова. Очевидно, для этого должны быть какие–нибудь основания; если бы это было неосновательное утверждение, лишенное всякой видимости правдоподобия, оно уже давно оказалось бы непригодным в качестве оружия и было бы отброшено. Действительно, непросвещенные головы открывают противоречие между этим практическим требованием и тем фактом,, что с распространением социал–демократии религия в рабочих кругах все более исчезает и что наша теория, исторический материализм, стоит в вопиющем противоречии с учениями религии. Это мнимое противоречие, которое спутывало уже и некоторых товарищей, использовали наши противники для того, чтобы уверить, будто наше практическое требование, оставляющее каждому его религию, представляет просто лицемерие, затушевывание наших действительных антирелигиозных намерений с той целью, чтобы привлечь к нам массы верующих рабочих.

«Мы требуем, чтобы в религии видели частное дело каждого отдельного лица и чтобы последнему самому принадлежало решение в этом деле, при чем никто не должен сюда вмешиваться или предписывать. Это требование, как нечто самоочевидное, возникает из потребностей нашей практики. Вполне справедливо, что мы хотим таким способом привлечь к нам массы как нерелигиозных рабочих, так и рабочих различных вероисповеданий, т.е. хотим объединить их для общей борьбы. Цель социал–демократического рабочего движения заключается в экономическом преобразовании общества, превращении средств производства в общественную собственность. Но как само собою понятно, при этом устраняется все, чуждое этой цели и способное повести к разногласиям между рабочими. И нужна вся заинтересованность и вся ограниченность богословов для того, чтобы вместо этой открыто признаваемой цели приписывать другую, тайную цель, — уничтожение религии. Кто весь свой ум направляет на религиозные хитросплетения и совершенно не видит великой нужды и величественной борьбы пролетариата, в. конце–концов не может удивить нас, если он в колоссальном перевороте, совершающемся в способе производства и освобождающем мир, и в связанных с ним духовных и религиозных переменах не видит ничего иного, кроме распространения неверия, и обходит, как нечто безразличное, уничтожение нищеты, угнетения, рабства и бедности.

«Из потребностей практической борьбы вытекло наше положение относительно религии; уже из этого с несомненностью следует, что оно согласуется с нашей теорией, которая строит социализм всецело на практике повседневной борьбы. Исторический материализм видит основу всей экономической жизни в экономических отношениях; и в тех случаях, когда обычные до настоящего времени воззрения и даже сами борцы видели только религиозные разногласия и религиозную борьбу, в действительности перед нами были материальные потребности, борьба классов, перевороты в способе производства. Религиозные воззрения — просто выражение, отражение, следствие действительных жизненных отношений людей, т.е. прежде всего экономического положения. И в настоящее время дело идет об экономическом перевороте, но впервые в истории класс, которому предстоит произвести его, ясно сознает, что дело касается не победы каких–либо идеологических воззрений. Это ясное сознание, почерпаемое из истории, он выражает в практическом требовании: религия — частное дело! В этом требовании нашли себе выражение в равной мере ясное научное познание и практическая потребность.

«Уже из этих воззрений исторического материализма на религию следует, что их не должно сваливать в одну кучу с буржуазным атеизмом. Последний к религии относился прямо враждебно, потому что он видел в ней теорию реакционных классов и существенную помеху прогрессу. Он видел в религии просто глупость, недостаток знаний и образования; поэтому он надеялся искоренить наивную веру глупых крестьян и мелких буржуа посредством научного просвещения, в особенности при помощи естественных наук.

«Напротив, мы видим в религии необходимый результат жизненных отношений, которые имеют преимущественно экономический характер. Крестьянин, которому капризы природы приносят хороший или плохой урожай, мелкий буржуа, которому условия рынка и конкуренции могут принести убыток или барыш, чувствует, что он зависит от каких–то высших таинственных сил. Против этого непосредственного ощущения ничего не поделает та книжная мудрость, что погода определяется естественными силами и что библейские чудеса — выдуманные россказни. Крестьяне и мелкие буржуа неодобрительно и подозрительно относятся к этой учености, так как она идет от угнетающего их класса и не дает им, как гибнущему классу, никакого оружия, никакого выхода и даже никакого утешения. Утешение же себе они могут измыслить только в сверхъестественном порядке, в религиозных представлениях.

«В совершенно обратном положении находится сознательный пролетарий; причину своей нужды он совершенно отчетливо, собственными глазами открывает в сущности капиталистического производства и эксплуатации, в которых нет ничего сверхъестественного. И так как его манит полное надежд будущее, так как он чувствует, что знание необходимо ему, чтобы сбить с себя цепи, то он с пламенным рвением набрасывается на изучение общественного механизма. Таким образом, все его миросозерцание, хотя бы он ничего не знал о Дарвине и Копернике, является нерелигиозным; силы, с которыми ему приходится творить и бороться, представляются его чувствам простыми, осязательными фактами. Таким образом, безрелигиозность пролетариата — следствие не определенных проповедуемых ему теорий, а непосредственных восприятий его собственного положения. Наоборот, только это настроение, возникающее в нем из его участия в общественной борьбе, и приводит к тому, что рабочий жадно хватается за все антибогословские просветительные сочинения, за Бюхнера и Геккеля, надеясь естественно–научными знаниями подвести теоретический фундамент под свое настроение. Благодаря такому происхождению пролетарского атеизма, пролетариат никогда не превращает его в предмет нападок на иначе мыслящих: предмет борьбы для него — только его общественные воззрения и цели, составляющие существо его мировоззрения. Пролетариат, его товарищи по классу, несущие такое же угнетение, как он, являются его естественными товарищами в борьбе, хотя бы вследствие особых обстоятельств у них и не было указанных выше настроений. И, действительно, такие особые обстоятельства в некоторых случаях существуют, — мы уже не говорим об оказывающей постоянное действие силе традиции, которую удается преодолеть лишь постепенно. Пролетарии, работающие как горнорабочие и моряки, в условиях, при которых мощные, темные, неподдающиеся учету силы природы угрожают им смертью и разрушением, благодаря этому часто в большой мере сохраняют религиозные ощущения, хотя в то же время они могут быть стойкими борцами против капитализма. Даже наши партийные товарищи часто упускают из виду, какое практическое поведение диктуется таким положением дел; им кажется, что они должны противопоставить христианской вере наши воззрения, как «более возвышенную религию».

«Следовательно, отношение социализма и религии прямо обратное тому, каким его представляют наши противники–богословы. Мы приводим рабочих к отпадению от их прежней веры не проповедью нашей теории, исторического материализма, — нет, они утрачивают свою веру уже благодаря внимательному знакомству с общественными взаимоотношениями, осязательно показывающему им, что уничтожение нужды — достижимая цель. Потребность все в более углубленном понимании этих общественных связей приводит их к изучению историко–материалистических сочинений наших великих теоретиков. Но эти сочинения не производят на них антирелигиозного действия, потому что веры у них и без того уже нет; наоборот, они приводят к оценке религии, как исторически правомерного явления, которое исчезнет лишь при условиях, имеющих сложиться в будущем. Следовательно, эта теория предостерегает нас от того, чтобы придавать идеологическим разногласиям существенное значение, нашу экономическую цель она выдвигает на первый план, как единственно существенное, что и выражается в практическом требовании: религия — частное дело».

Второе возражение.

Но почему же в таком случае, раз старые производственные отношения должны уступить место новым, еще так долго сохраняются старые религии?

На этот вопрос необходимо дать ответ, потому что наши противники пользуются этим фактом, как возражением против нас. Ответ не представляет затруднений.

Во–первых, старый способ производства никогда не отмирает разом. В прежние столетия отмирание происходило до чрезвычайности медленно, и даже теперь, когда крупная промышленность так быстро вытесняет старую технику, проходит очень продолжительное время, пока не исчезнет мелкое производство. Следовательно, еще очень долго остается достаточный простор для старой религии.

Во–вторых, человеческий дух отличается инертностью. Хотя бы тело уже находилось в новых отношениях труда, мысль недостаточно быстро воспринимает новые формы. Традиция, предание оказывает давление на мозг живых. Рабочий легко может наблюдать это на окружающих. Вот два человека на одной и той же фабрике, с одинаковой нуждой, в одинаковой бедности. И тем не менее один слабый, тупой человек, который не хочет борьбы; он не может усвоить свободного мышления и следует за священником в политике, в религии, в профессиональном союзе. А другой — полон жизни, весь — жажда борьбы; вечно он говорит, вечно пропагандирует, вечно возбуждает. Ни бога, ни хозяина, — вот его лозунг.

Кроме различий в темпераменте, здесь оказывает свое действие традиция. Католицизм, как бы ни приспособлялся он к новым формам, является религией, соответствующей старым отношениям. Тем не менее, по инертности, присущей как материи, так и идеям, он все еще упорно держится. После того, как известный способ производства погибает, иногда еще долго удается находить старые сухие цветы.

В–третьих, новые, поднимающиеся классы и классы, которым угрожает опасность, действуют таким образом, что еще на долгое время сохраняется старый строй их мышления. Раньше, когда классовая борьба велась в религиозных формах, с религиозными лозунгами, у поднимающегося класса, стремившегося к иным общественным отношениям, чем правящий класс, часто была и новая религия, соответствовавшая тому, что он считал хорошим, справедливым и истинным. Так, например, кальвинизм сначала был религией бунтовщиков. Но потом, когда поднимающемуся классу удавалось оттеснить старый класс и сделаться господствующим, он и свою религию делал господствующей религией; он навязывал ее другим, но вместе с тем ее революционный характер превращал в консервативный; в ней находили себе выражение новые отношения самого класса. Так, например, христианство, — некогда религия бедных и неимущих, в эту эпоху еще очень немногосложная, просто религия любви и взаимной помощи, — сделавшись официальной церковью, превратилось в очень запутанную систему догматов, обрядов, в систему иерархии и эксплуатации, очень мало напоминавшую первоначальное христианство. Класс, который приходит к власти и вступает в новые отношения, просто изменяет сущность религии и превращает ее из средства борьбы в средство угнетения.

Это мы наблюдаем и в наши дни.

С того времени, как христианство сделалось религией господствующих классов, оставивших наслаждения на свою долю, они внушали угнетенным и применяли против угнетенных требование преданности, смирения и неизменного терпения, — именно эту часть учения Иисуса. Когда же сами имущие классы, как, например, кальвинисты и другие протестанты, были революционными классами, для самих себя они проповедовали не терпение, а борьбу. Теперь же, когда в антагонизме с ними выдвигается класс, который хочет не терпеть, а бороться, пока он не победит, тогда все, в том числе и революционные раньше секты, опять пользуются религией терпения для того, чтобы удержать в стороне от борьбы хотя бы некоторую часть поднимающихся классов.

В виду этого нисколько неудивительно, что благодаря объединенному действию еще сохраняющихся старых производственных отношений, традиции и классового господства старая религия так долго сохраняет живучесть и силу. Если же в ней уже не остается богатой внутренней жизни, если она напоминает скорее какой–то окаменелый остаток, то это тоже нисколько не удивит нас, так как мы теперь знаем, что и религия возникла из общества.

(обратно)

G. Искусство.

Мы можем только вкратце коснуться этой области, так как рабочие, к сожалению, еще не проникли в нее.

Но следующие соображения и несколько примеров в состоянии выяснить, что здесь, как раз здесь наша теория остается в силе.

Искусство есть жизнь чувства, представляемая посредством линий, красок или звуков. И ничего человек не чувствует сильнее, чем человека. А потому и искусство должно изменяться по мере того, как изменяются взаимные отношения между людьми.

В качестве примера может служить следующее.

Индивидуум буржуазного общества — одинок и находится во власти производства и продуктов. Это неизбежно проявляется в его искусстве; и, действительно, это обнаруживается со времен греческого буржуазного искусства и до наших дней.

Индивидуум социалистического общества чувствует свое единство со всеми, благодаря всем обладает силой и вместе со всеми подчиняет производство и продукты. Это некогда должно проявиться в искусстве; чувство господства, свободы, счастья со всеми тогда должно и найдет проявление, и это тем несомненнее, что в общественном человеке живет стремление к проявлению вовне. Но это искусство будет отличаться от буржуазного так же, как социалистический индивидуум от буржуазного, т.е. как небо от земли. И это различие будет вызвано тем, — есть ли еще необходимость повторять это? — что производственные отношения, основывающиеся теперь на частной собственности и наемном труде, тогда будут покоиться на коллективной собственности и коллективном труде.

(обратно)

VI. Заключение

Таким образом, мы разрешили задачу, поставленную перед нами. Посмотрим еще раз, что у нас получилось.

Мы видели, что наука, право, политика, нравы, религия, философия, искусство изменяются изменением производственных отношений, которые в свою очередь изменяются благодаря развитию техники.

Мы нашли подтверждение этому в ряде совершенно простых, всеобще известных, но очень важных по своему значению примеров, охватывающих целые классы и народы.

Само собою разумеется, мы не можем увеличивать наши доказательства до бесконечности, и, несомненно, существуют в истории такие отделы, что, если от нас потребуют для них историко–материалистического объяснения, мы почувствуем затруднение: ведь наши знания недостаточны для того, чтобы объяснить все, что только взбредет нашим противникам в голову. Но как раз потому мы и взяли такие многообъемлющие примеры: если они при своем огромном объеме правильны, то едва ли возможно сомневаться в правильности теории.

Кроме того, наши товарищи, прежде всего в Германии, но затем и в других странах, применяли исторический материализм во всех областях истории с таким блестящим успехом, что мы спокойно можем сказать: опыт подтвердил правильность этой части теории Маркса.

Далее, мы видели, что в историческом материализме отнюдь не следует видеть просто форму, в которую остается только втиснуть исторические вопросы. Дело надо начинать изучением. Если мы хотим знать, как возникло то явление, что известный класс, известный народ мыслит определенным образом, здесь нельзя просто сказать: превосходно, способ производства был таков–то, следовательно, он и породил такое мышление. Тогда были бы неизбежны частые ошибки, потому что часто бывает, что одна и та же техника порождает у одного народа совершенно иное мышление, чем у другого, — как и различные способы производства у различных народов могут опираться на одинаковую технику. Мы должны изучить и другие факторы: политическую историю народа, климат, географическое положение, которые наряду с техникой тоже оказывают свое влияние на способ производства и мышление. Только когда мы познакомимся с другими факторами, только тогда, в этой обстановке, во всем блеске и проявляется исторический материализм.

Кто не может заниматься изучением истории, тот может ограничиться знакомством с нашей собственной эпохой, борьбою капитала и труда, ясным отражением которой является, прежде всего, дух рабочего и к пониманию которой рабочий превосходно может подготовить себя чтением хороших книг и посещением хороших курсов.

Мы видели дальше, что различные области духа не представляют обособленных пространств. Вместе они образуют одно целое, все они воздействуют друг на друга: политика на экономию, нравы на политику, техника на науку и наоборот. Существует взаимодействие, обратное действие; раз возникнув, духовная жизнь ведет в дальнейшем самостоятельное существование. Но движущей силой является труд, и каналами, в которые вливаются духовные реки, служат производственные отношения.

Традиция тоже представляет силу, — нередко тормозящую силу.

Весь процесс, как мы видели, является человеческим, процессом, совершающимся посредством людей, между людьми и в людях; следовательно, это — не механический процесс. Как мы неоднократно указывали, основу всего совершающегося представляют человеческие потребности и человеческие побуждения, — побуждения самосохранения, размножения, социальное побуждение. Побуждения и потребности, это — не только механические, но и духовные, и живые вещи, это — чувства, следовательно, отнюдь не нечто просто механическое. Мы видели, что нет ничего более глупого или предательского, как смешивать исторический материализм с механическим материализмом. Сама техника есть не только механический процесс, — она в то же время и мыслительный процесс.

Мы видели также, что великим средством, которым пользуется природа для развития человеческого мышления, является борьба, в наши дни прежде всего — классовая борьба. На многочисленных примерах мы видели, что техника поставила классы в различные отношения производства и собственности и что благодаря этому их идеи враждебно сталкиваются между собою; что между классами возникает борьба за собственность, а вместе с тем идейная борьба за право, политику, религию и т. д.; что материальная победа известного класса в то же время является победой его идей.

Мы видели все это, и мы полагаем, что уверенно можем сделать тот вывод, что мышление постоянно изменяется, что мышление постоянно находится в движении и что во всех рассмотренных нами областях нет вечных истин, что единственно вечное, абсолютное, это — изменение, развитие. И это — то всеобщее, та великая истина, которая, как мы сказали в самом начале, как бы непосредственно вытекает из наших рассуждений, хотя мы особо не останавливались на ней. Читатель, вероятно, заметил, что мы пришли к этому результату не как к заранее, наперед установленной догме, что это — вывод из фактов, из простого исторического опыта.

(обратно)

Сила истины

Тем не менее, мы дали эти рассуждения не для того, чтобы из рабочих сделать философов. Конечно, если читатель увидит, что дух, как и все вещи, есть не абсолютная, а находящаяся в движении, развивающаяся вещь, это имеет свое значение; но хотя бы понимание этого, как философская истина, оказало плодотворное действие на его дух, это все же будет только побочным, дополнительным результатом.

Мы ставили перед собой иную задачу, мы хотели превратить рабочих в борцов. И в победителей. Внимательно следуя за нашими рассуждениями, они, несомненно, должны были почувствовать, как вырастает их внутренняя сила.

В самом деле, что следует из нашей теории и наших примеров?

Если техника изменяется настолько, что из незначительного класса она делает класс сильный, из класса–раба класс–борца, то идеи этого класса тоже должны превратиться из незначительных в могучие, из рабьих в возвышенные. И если техника сделает, наконец, этот класс победителем, то его идеи должны, в конце концов, превратиться в единственно–истинные идеи.

Наша задача — дать рабочему классу доверие к своим собственным силам, уверенность, что он обладает истиной, доверие к своему духу.

Ведь техника делает пролетарский класс многочисленным, как песок морской; она организует этот класс, толкает его на борьбу, духовно, морально и материально делает его самым сильным классом. Старые производственные отношения, частная собственность, сделались слишком тесными для современного труда; труд сделался общественным; он может совершаться и получить свободное развитие только при общественной собственности. Техника, стискиваемая остатками мелкого производства, акционерными обществами и трестами, требует общественной собственности для того, чтобы повсюду без всяких помех расправить свои крылья. Ее нельзя то искусственно подгонять, то задерживать. И рабочие, в конце концов, построят технику и производственные отношения в соответствии со своей волей, — как раз потому, что техника делает их самым сильным классом, а их воля выражает требования техники.

Но именно по этой же причине истинны все вытекающие из этого убеждения идеи рабочих, поскольку они вытекают из него. Ведь если действительность покажет, что рабочие были правы и собственность на средства производства сделается общественной собственностью, тогда надо будет признать, что правильны были и все их направленные к этой цели идеи, поскольку они были направлены к ней, а идеи наших противников, которые не хотели этого, неправильны. Раз земля и машины будут принадлежать всем, тогда будет видно, что это было правильно, это было так, и понимание тех, кто хотел этого, надо будет признать истинным; чем больше действительность приближается к этому состоянию, тем истиннее и правильнее оказывается идея пролетариата о праве, тем более ложными и более противоречащими действительности оказываются воззрения его противников. Так же обстоит дело и с их политикой. Если рабочим благодаря технике предстоит сделаться наиболее мощным классом по численности, организации, по материальной силе, то и их политические воззрения, которые дают выражение этому, тоже истинны, а воззрения их противников, противодействующих этому, ложны.

Ибо истина есть согласование мысли с действительностью.

Если социализм рабочего класса является требованием техники, если без него производство не может развиваться дальше, то правильна и нравственность пролетариата, поскольку она связана с этой целью.

Если рабочий класс прав в том отношении, что социализм может явиться лишь вследствие общественного развития производительных сил, когда он поймет силы природы и общества, — то он прав и в том отношении, что не признает уже ничего сверхъестественного, для чего и вообще нет никаких оснований; но в таком случае пребывают в суеверии его противники при их приверженности к религии.

То же и во всякой другой области: развитие техники приводит к тому, что известный класс не только материально, но и духовно поднимается или падает. Если отношения, к которым стремится класс, становятся действительностью, то истинны и его мысли, которыми он хочет этих отношений. Это нисколько неудивительно, потому что мысль, это — только теория, суждение, резюмирование действительности в общем понятии.

Потому–то мы и старались выяснить исторический материализм всеми имеющимися у нас силами. В духе пролетариата должна быть сила истины.

(обратно)

Сила индивидуума

Это последнее предложение хорошо приводит нас к заключению: в духе рабочего должна жить сила истины.

Несомненно, техника ведет к социализму. Техника подгоняет нас к социализму. Мы делаем историю не по свободной воле.

«Труд должен быть общественным». «Производственные отношения должны сделаться социалистическими». «Отношения собственности требуют обобществления».

Несомненно. Общественная материя сильнее, чем дух индивидуума. Индивидууму приходится следовать, куда она ведет.

Но — техника состоит из машин и людей. Труд знаменует действующие в производстве человеческие руки, человеческие мозги и человеческие сердца. Отношения собственности, это в настоящее время отношения собственников и несобственников.

Повторим еще раз: этот процесс есть живой процесс. Общественная сила, движущая его, не мертвый фатум, не неподатливый комок материи. Эта сила — общество, живая сила.

Конечно, мы должны идти в том направлении, в каком идет общество. Процесс труда ведет нас в направлении, которое определяется не нами самими. Мы делаем историю не по свободной воле.

Но… мы ее делаем.

Не слепая судьба, а живое общество определило, что вы, рабочие, должны принести социализм.

Иначе вы не можете, как класс. Вы необходимо должны желать более высокой заработной платы, более счастливой жизни, большего отдыха. Вам приходится организоваться.

Вы должны вести борьбу с государством, вы должны победить. Этого требует производство, живой труд.

Но не зависит ли в то же время и от самих вас, насколько быстро, насколько хорошо, насколько правильно это совершится? Именно потому, что вам, как живой силе, приходится осуществлять это, не зависит ли от вас, живых индивидуумов, — -мужчин, женщин и детей, — не от вас ли зависит — не то, что совершится, а то, как оно совершится?

Это зависит от вашего тела и от вашего духа.

Физически крепкие, духовно сильные пролетарии лучше, чем слабые, совершат самое славное, самое великое, что только видел мир.

При капитализме не от вашей воли зависит, будете ли вы физически так здоровы и будете ли обладать такой сопротивляемостью, как это требовалось бы. Уровень заработной платы, рабочее время, характер жилья зависит не только от вас. Но в несравненно большей мере от вас самих зависит, насколько здоровы будете вы духовно. Хотя бы тело ваше и было не так уже совершенно здорово, вы можете со всей глубиной воспринять в свой дух мощь и силу истины, социалистической общественной истины.

Совершенно особая вещь этот дух. Общественное бытие до такой степени подчиняет его, что он может сделаться робким, вялым, смертельно истомленным, что в нем не будет никакого собственного движения.

Но пусть техника пробудит его, пусть на горизонте покажется луч света, счастье, цель. Пусть общественное бытие начнет манить класс победой, — тогда дух члена этого класса превращается в вещь, которая приходит в движение; тогда он вспыхивает пламенем, тогда правдой становится утверждение, что дух господствует над телом. Тогда дух будет больше, чем тело. Пусть тело слабо, недостаточно питается, малокровно, задушено тысячекратной нуждой и заботами: дух становится сильным, дух свободен.

Рабочий, товарищ! О тебе это сказано. Уже теперь, при капитализме, твой дух может сделаться свободным. Ты можешь освободиться от духовного порабощения буржуазией.

Исторический материализм раскрывает перед тобой связь между природой и человеком. Он учит тебя, что близко то время, когда человечество будет властвовать не только над природой, но и над самим собою. Он учит, что именно ты призван привести это время. Кто понимает это и действует в согласии с таким пониманием, тот духовно свободен. И только тот своей индивидуальной силой успешнее всего может содействовать тому, чтобы его класс достиг нового общества.

Дух должен быть революционизирован. Предрассудки, робость должны быть искоренены. Духовная пропаганда, это — самоважнейшее. Знание, духовная сила, это — наипервейшее, самое необходимое.

Только знание создает хорошую организацию, хорошее профессиональное движение, правильную политику, а вместе с тем улучшения в экономической и политической области.

Пока существует капитализм, никакое благосостояние невозможно.

Только социализм принесет благосостояние.

Да, но только духовно, мощные, духовно освободившиеся поведут к тому, что социализм будет достигнут, только они могут вести тяжелую борьбу за него.

Сначала укрепить свой собственный дух, а затем дух своих товарищей, — к этому сводится великая, единственная сила, с помощью которой индивидуум может быстро осуществить будущее.

Идите же к этому, рабочие, товарищи! Почерпайте из развития производительных сил, которое вы видите собственными глазами, — более того, держите в своих руках, — почерпайте из него то, что в нем вы можете найти для себя: новую истину, социалистическое миросозерцание. И распространяйте ее!

(обратно)

Примечания

1

См. Также главу девятую в моей переработке другой работы Г. Кунова: И. Степанов, «Происхождение нашего богаъ, Книгоиздательский Отдел Московского Совета Раб. И Кр. Деп. 1919 г.

(обратно)

2

В предисловии к книге Кунова, «Возникновение» и т. д. Я высказался по этому предмету с большею обстоятельностью.

(обратно)

3

«Neue Zeit, XXII, 1, стр. 5.

(обратно)

4

Ein Komplot gegen die Internationale. 1874, стр. 33.

(обратно)

5

Мы не можем достаточно настойчиво рекомендовать читателю «Этику и материалистическое понимание истории» Каутского, в особенности если этот читатель принадлежит к рабочему классу. Этика — последнее укрепление, за которым окопались люди, желающие при помощи религии удержать опеку над рабочими. Если мы разглядим земной источник высших нравственных заповедей, то спадут многие духовные оковы. В свою очередь солидарность укрепится, если мы узнаем, что корень ее — древнейшие чувства человеческого рода.

(обратно)

6

Для буржуазного политика или капиталиста, который развитием техники и способа производства приводится к противоположности с рабочим классом, возможны два направления духа. Или он прямо признает, что по отношению к рабочему классу не может следовать и не следует заповедям высшей нравственности. Тогда он становится циником и словами: «это не годится», заглушает в себе голос, который подсказывает ему то, что сам он признает «хорошим». Или же он утверждает, что признает высшую нравственность и подчиняется ей. Тогда он становится лицемером, слова и дела которого стоят в вопиющем противоречии и который за громкими словами скрывает свои антисоциальные дела. Это лицемерие становится в особенности отвратительным, когда сюда присоединяются, как у Кюйпера, религия и благочестие. — Но такие явления представляют не грехи того или иного лица, а, как мы показали, необходимое следствие развития производительных сил.

(обратно)

7

Как у капиталистов и их политических представителей, так и у рабочих и их представителей возможны два направления духа. Или рабочий все свое внимание сосредоточивает на повседневной борьбе. Тогда его нравственное чувство ограничивается узким кругом, например, только его сотоварищей по профессии. Или же он сосредоточивает внимание прежде всего на конечной цели, на социализме. Тогда его нравственное чувство распространяется на весь пролетариат и может, расширившись за границы последнего, охватить все человечество. Цинизм и лицемерие — два необходимых общих явления у господствующего класса, трезвенная ограниченность или революционный энтузиазм — у подчиненного класса. — У обоих классов, разумеется, встречаются многие переходные ступени.

(обратно)

8

Из этого наши противники делают тот вывод, будто мы всегда по отношению к капиталистам все считаем позволенным. Это неверно. Как сказано выше, только при том у слови и, если этим оказывается содействие истинному благу нашего класса. Обман, ложь, разрушение машин и собственности, насилие часто вредны для нашего класса. Применение таких средств в таком случае стояло бы в прямом противоречии с моралью, которая повелевает нам действовать в интересах нашего класса.

(обратно)

9

Нередко говорят, что, когда мы так решительно указываем на существование классовой морали и признаем это, мы тем самым вредим своей агитации, потому что наши противники умеют использовать это против нас и раздувают против нас предрассудки непросвещенной массы. Однако, кто говорит это, тот забывает ту силу, какую придает революционному классу теоретическая истина.

На основании собственного агитаторского опыта я могу рекомендовать для применения следующее. Если противник [обвиняет нас в том, что мы признаем существование классовой морали, — о проповеди классовой морали не может быть речи, — то следует потребовать, чтобы он привел определенные случаи, когда наш класс лгал, обманывал и т. д. Обыкновенно противник сумеет привести очень немного; если он сошлется на случай, когда был выкраден тайный документ, надо будет изложить слушателям весь данный случай. Если эти слушатели — рабочие, созревшие для нашей агитации, в них немедленно заговорит чувство солидарности с товарищами, унаследованное от предков, и заставит их почувствовать, что мы были правы.

Отразив таким образом нападение противника, надо самому перейти к наступление. После того, как окончилась неудачей попытка привести примеры дурной классовой морали у нас, следует указать на примеры направленной против нас, против угнетенного класса, дурной классовой морали капиталистов, предпринимательских союзов, буржуазной печати, политиков. Дальше, следует провести сравнение между нашей классовой моралью, которая стремится к защите угнетенных, и их классовой моралью, которая стремится к их подавлению; надо сравнить капиталистическое общество, которое приносит с собою такую мораль, с бесклассовым социалистическим обществом, в котором все человечество составит одно солидарное братство. Тогда–то мы посмотрим, какое действие произведет это на рабочих! Тогда опять станет ясно, что только теоретическая истина ведет нас к победе.

(обратно)

10

Еще и теперь дикари, к которым проникает товарное производство, «обращаются» к монотеизму.

(обратно)

11

Только итальянские города остались католическими, — тоже вследствие экономических причин. Господство папы знаменовало господство Италии над христианским миром.

(обратно)

12

При общих размерах этой работы, конечно, нет возможности останавливаться на всех философских системах.

(обратно)

13

Карл Маркс, Наемный труд и капитал.

(обратно)

14

Карл Маркс и Фридрих Энгельс, Коммунистический манифест.

(обратно)

15

Маркс показал, как производственные отношения изменяют содержание мышления. Что касается самого мышления, то буржуазные философы и богословы объявили, что оно происходит от бога. Таким образом и после Марксовской критики содержания мышления все еще оставалась в мире мышления необъясненная часть, которой буржуазия могла пользоваться для превознесения себя самой и принижения пролетариата Иосиф Дицген подверг исследованию эту часть. В то время как Маркс подошел к делу с материальной стороны, он подошел к нему с другой, идеальнойъ стороны. Между тем как Маркс раскрыл, «то делает общественная материя с духом, Дицген показал, что делает сам дух. Но мы часто слышим, как буржуазия говорит: «Тем не менее сущности вещей никто не может понять; сущность вещей лежит выше или вне познания». Таким образом хотят спасти сверхъестественное. Дицген показал, что непонятное для буржуазии коренится не в сущности вещей, а в ее понимании. Буржуазия, буржуазные философы и богословы не понимают, что такое понимание. Дицген ясно показал рабочим, что такое понимание, и таким образом Маркс и Дицген выяснили все отношение мышления и общественного бытия: один исследовал изменения в мышлении, другой — сущность мышления.

Сам Маркс почерпнул свое знание общества из классовой «борьбы пролетариата, которую он собственными глазами наблюдал в Англии и Франции. Дицген образовал свои знания духа из марксовского познания общества. По работам Маркса он познакомился с историческим материализмом и сумел благодаря этому притти к своей ясной теории духа. Следовательно, оба почерпнули свои знания из классовой борьбы пролетариата. Своим трудом, своими требованиями и своими действиями пролетариат дал им опыт, и они сформулировали учение, теорию. Можно сказать, что они сторицею возвратили пролетариату то, что он им дал.

(обратно)

Реклама на сайте