«Соловецкий монастырь и оборона Беломорья в XVI–XIX вв»

СЕВЕРО-ЗАПАДНОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО

1975

ВВЕДЕНИЕ

Соловецкий монастырь! Когда говорят о нем, вспоминается жуткая монастырская тюрьма и ее жертвы. Да, тюрьма Соловецкого монастыря, просуществовавшая без малого четыре столетия, была настоящим каторжным централом духовного ведомства и секретной государственной темницей. В ней мучили и истребляли борцов против самодержавия, крепостничества и православной церкви. Многие революционеры и сотни религиозных вольнодумцев были заживо погребены в земляных ямах, в каменных мешках Соловецкой крепости, в камерах тюремного замка.

Страшную память в нашем народе оставила о себе «беломорская Бастилия» российского самодержавия, сыграв крайне реакционную роль в истории освободительного движения в России.

Но была и другая сторона деятельности Соловецкого монастыря — военная, имевшая положительное значение. Она неразрывно связана с героической борьбой поморов против иноземных захватчиков, пытавшихся отторгнуть Беломорский Север от России.

…Соловецкий мужской монастырь был основан в первой половине XV века. Развивая бурную колонизаторскую деятельность, он превратился к концу следующего столетия в богатейшего северорусского феодала и крупного оптового купца. Свыше двух столетий — с XVI века до 60-х годов XVIII века — Соловецкий монастырь являлся почти самостоятельным государством внутри большой Русской державы. Имея свою населенную территорию, на которой действовали собственные законы и обычаи, он содержал войско, береговые и островные укрепления, судил своих подданных. Из-под юрисдикции монастыря изымались только уголовные дела.

Основой политического могущества монастыря-государства в феодальную эпоху являлись его огромные земельные владения, простиравшиеся по всему беломорскому и океанскому прибрежьям более чем на тысячу верст.

Соловецкий монастырь был приполярным промышленником. Во все времена старцы неустанно повторяли ту мысль, что «Соловецкий де монастырь место невотчинное»[1] (вотчинными они называли те монастыри, которые сеяли хлеб для себя и на продажу) и «орамых» (пахотных) угодий не имеет. Иногда следовало добавление такого содержания: «Да и завести хлебопашество за студеным климатом на Соловецком острове невозможно, ибо и огородных овощей (кроме одной репы) не родится; капуста же, лук, чеснок, огурцы и прочая овощь покупается в городе Архангельском привозное из Вологды».[2] Реже и неохотно «богобоязненные» иноки сообщали, что расположенный «во отоце окиана-моря» монастырь имеет «морские пожни» (сенокосы), а на берегу сеется «самая малось» ржи и жита, как тогда называли ячмень. В начале XVIII века зерновые сеялись в десяти усольях и в трех монастырских службах,[3] но ни одно соловецкое хозяйство не могло прожить без привозного хлеба.

В своих обширных владениях монастырь добывал в большом количестве соль, рыбу, тюлений жир, слюду, организовал выплавку железа, завел кожевенные избы, поташные заводы, всевозможные мастерские, включая оружейные, изготовлявшие холодное оружие для монастырского войска.

Основным занятием Соловецкого монастыря в XVI–XVII вв. было солеварение, широко распространившееся на Севере с XII века. На 50 монастырских соляных варницах было занято в отдельные годы более 800 постоянных рабочих и 300 временных.[4] В конце XVI века монастырь ежегодно продавал около 100 тыс. пудов соли, а в первой половине XVII века вывозил на внутренние рынки 130–140 тыс. пудов соли в год. В первой половине XVII века монастырь получал за пуд соли 10–11 коп., а с конца XVII в. — начала XVIII в. в связи с введением соляной пошлины средняя цена на пуд соли поднялась до 15–16 коп.[5] Выручка от соляной продажи шла на покупку хлеба. В XVI–XVII вв. монастырь расходовал в год более 10 тыс. четвертей хлеба (40 тыс. пудов). Соловецкие настоятели не без гордости заявляли, что монастырь «питается соляными промыслами».[6] Местом продажи соли и покупки хлеба была Вологда. Основной торговой магистралью являлась Двинско-Сухонская речная система.

В пору наивысшего хозяйственного преуспевания Соловецкого монастыря правительство нанесло по экономике хозяина Поморья[7] чувствительный удар. В 1667 году «за непослушание» старцев и нежелание признать политическую и церковную централизацию указом царя были конфискованы и переданы государству «Соловецкого монастыря вотчинные села и деревни, и соляные и всякие промыслы», расположенные на побережье.[8] Но и после того, как была «отписана на государя» часть владений, Соловецкий монастырь сохранил в качестве феодальной собственности десятки волостей и деревень, береговые крепости, 11 соляных варниц.

В архиве Соловецкого монастыря хранится ведомость начала второй половины XVIII века с подробным перечислением принадлежавших монастырю городков, уездов, недвижимой и «крещеной» собственности.

Соловецкий монастырь имел в то время 5430 крестьянских, бобыльских и половнических душ мужского пола. Только в Кольском и Двинском уездах (Сумский и Кемский остроги с окрестностями и Шуерецкая волость) монастырю принадлежало 3648 душ мужского пола.[9] Но главная для нас ценность ведомости и сделанного на основании ее «краткого экстракта» состоит в том, что они содержат в себе полный перечень денежных и натуральных повинностей «сирот монастырских». Документы проливают свет на положение монастырских крепостных, дают представление о формах докапиталистической земельной ренты, посредством которых осуществлялось в соловецкой промысловой вотчине присвоение прибавочного труда крестьян накануне потери монастырем земельных угодий. Все это позволяет сделать важные научные выводы.

«По монастырским издревле определениям» с крестьян взимался денежный оброк, подымные и другие подати, составлявшие в общей сложности около 500 руб. в год. Кроме налогов, крестьяне поставляли «для исправления разных работ» летом («лето» для них продолжалось с 1 марта до 1 октября) плотников и подсобников, зимой (с 1 октября до 1 марта) чернорабочих для возки сена, дров и т. д. О тяжести такой повинности дают представление следующие цифры: крестьяне давали в летнее время 22 плотника и 66 подсобников, а в зимние месяцы 38 работных людей.[10] Ничего, кроме пищи, они не получали от хозяина. Монастырь наживался на эксплуатации даровой рабочей силы.

Помимо всего этого, крестьяне должны были бесплатно работать на монастырских мореходных судах (ладьях) и привозить «в питомство монашествующим и трудникам хлебные и харчевые припасы», а также развозить продовольствие по усольям и службам. В их же обязанность вменялось «на зимовье поднимать ладьи и по весне лесом нагружать их». Своим инвентарем на своих лошадях крестьяне обрабатывали монастырскую пашню в приписной Муезерокой пустыни, убирали и молотили хлеб, заготовляли дрова, косили сено.

Непомерно большие денежные и натуральные повинности выбивали монастырских крестьян из колеи. Катастрофически быстро росло число разорявшихся хозяйств, бобыльских и половнических дворов. В селе Красноборском проживало 224 бобыля. В Устюжском уезде из 455 душ жителей 231 были половниками. О них мы читаем в ведомости: «Содержат монастырскую пашню, которую пашут и хлеб снимают и с полу — половина в монастырь, а другая дается им».[11] Естественно, бобыли и половники не могли тянуть в полном объеме монастырского тягла. Поскольку с красноборских и устюжских бобылей и половников взять было нечего, они освобождались от уплаты денежного оброка. Тем большая тяжесть налогов ложилась на крестьянские дворы. Многие из них пополняли ряды половников и бобылей. Получался замкнутый круг. Он был разорван конфискацией государством церковного и монастырского имущества.

В 1764 году земельные угодья и крестьяне Соловецкого монастыря были переданы Коллегии экономии. Эта реформа окончательно подорвала экономическую основу соловецкой вотчины и положила предел развитию монастырского феодализма на Севере.

Примеров, взятых из одного сводного хозяйственного дела, вполне достаточно, чтобы поколебать традиционное представление о Европейском Севере России как о районе, не знавшем пут крепостного права. В конечном итоге не имеет принципиального значения вопрос, кто надел на крестьян крепостной ошейник — монахи или дворяне и где крестьяне отбывали барщину — в поместье или в усолье. В Поморье не было дворян и помещичьих латифундий, но было много монастырей с Соловецким во главе. Монахи на Севере не менее жестоко угнетали крестьян, чем дворяне южной полосы.

Поморский крестьянин был лично зависим от Соловецкого монастыря. Прибавочный труд выжимался из него «внеэкономическим принуждением», как называл Карл Маркс грубую форму эксплуатации, подводимую им под категорию отработочной ренты.[12] Пользовался монастырь и более развитыми формами ренты — продуктовой и денежной. В монастырской вотчине до последних дней ее существования господствовали крепостнические отношения и феодальная эксплуатация.

Помимо «своих» крестьян, монастырь нещадно эксплуатировал «годовиков» — богомольцев, работников по обещанию. До 60-х годов XVIII века ежегодно их оставалось на островах по 200–500 и более человек. После конфискации монастырских владений число «годовиков» колебалось от 500 до 1000 человек.[13] Все они бесплатно трудились на 200–250 «братов», искателей «равноангельского житья», выполнявших обязанности надзирателей и управляющих.

Хозяйственная деятельность монастыря в самый цветущий период его жизни достаточно хорошо изучена и обобщена в блестящей работе В. О. Ключевского[14] и в превосходно документированной монографии А. А. Савича.[15] Этой же теме посвятили статьи А. Иванов,[16] В. Массальский,[17] А.Н. Попов,[18] Е. Сизов.[19] Из последних по времени работ большой интерес представляет исследование А. М. Борисова.[20]

Соляная промышленность и соляная торговля, земледелие, рыболовство, горное дело и другие побочные промыслы, внутренняя организация соловецкой вотчины — все эти вопросы скрупулезно исследованы советскими историками. Выявленные нами в архивохранилищах новые хозяйственные документы могут лишь дополнить восстановленную упомянутыми авторами картину промышленной деятельности Соловецкого монастыря, детализировать ее, уточнить некоторые положения и исправить отдельные неточности и ошибки, но не способны поколебать их выводы.

Наше внимание привлекло военное направление деятельности Соловецкого монастыря в период с конца XVI до второй половины XIX века.

Хозяева Соловков любили повторять изречение одной правительственной грамоты о том, что их монастырь иным монастырям не в образец и на пример его ссылаться не следует. От себя «святые отцы» добавляли, что Соловецкий монастырь в отличие от своих сверстников, старших и младших собратьев, расположен «вне всякого селения мирского на морском пограничном острове» и круглый год отрезан от большой земли: летом — водой, а зимой — ледяными глыбами, носимыми взад и вперед прибывающей и убывающей водой. Своеобразием географического местоположения Соловков монахи обосновывали необходимость военизации монастыря и создания в нем постоянных запасов оружия, фуража, продовольствия. В монастыре должно «быть непременно в запасе хлебных припасов годов на десять, а по крайней мере на пять», — доказывал один из архимандритов.[21]

Соловецкий монастырь, выросший, по образному выражению одного монаха-книжника XVI века, «в Русской Земли в Сиверной стране, на концы вселенныя» в непосредственной близости от шведско-датской границы, периодически подвергался агрессии со стороны «окружных языков» — северо-западных соседей Руси. Борьба с «каянскими немцами» (так в старину называли жителей современной Финляндии по имени города Каяна) была неизменным спутником соловецкой истории вплоть до начала XVIII века. Как «украинный» и «порубежный» пункт, он вынужден был одновременно с покорением суровой природы отбивать атаки посягавших на Поморье внешних врагов, которые не давали покоя русским людям, мешали им мирно жить и трудиться здесь, хотели отнять у нашего государства выход в Студеное море.

Напряженное положение на границе заставило Соловецкий монастырь побеспокоиться прежде всего о своей личной безопасности. Помимо этого, монастырь должен был принять меры к защите Беломорского края, так как начавшаяся еще в середине XV века колонизация монастырем западного поморского берега к исходу следующего столетия в основном завершилась. Земли духовного хозяина охватывали Белое море с юга, севера и запада. Оставались Керетская волость да Шуя Корельская, но и эти места будут приобретены монастырем в течение первой трети XVII века. Политическое влияние Соловецкого монастыря в Поморье обусловливалось тем, что он находился в этом районе, тогда как его опасный конкурент — Кириллов монастырь — удален был от своих поморских владений, раскинувшихся по реке Умбе, на почтительное расстояние.

В XVI–XVIII вв. Соловецкий монастырь был политическим центром края, а его настоятель — большой силой на Европейском Севере России, способной возглавить оборону государственных и соловецких границ.

Владея Карельско-Мурманским прибрежьем, монастырь, естественно, вынужден был строить крепости, содержать гарнизоны в острогах всего Поморья и защищать свои материковые владения подобно собственнику в эксплуататорском обществе. Защита обширной северной окраины страны составляла поэтому важнейшую заботу и неотъемлемую обязанность духовного вельможи. «Вот почему, — пишет С. Ф. Платонов, — Соловецкому монастырю пришлось, кроме частновладельческих прав и обязанностей, принять на свой страх и кошт долю чисто правительственных функций».[22] Политическая обстановка вынуждала монастырь строить укрепления на островах и в прибрежной полосе, иметь оружие, содержать войско, то есть заниматься военной стратегией.

В общих чертах давно известно, что Соловецкий монастырь был при царизме не только проповедником христианства, местом ссылки и заточения борцов против политического и религиозного насилия, ростовщиком, колонизатором, словом, преуспевающим, с точки зрения феодальной и буржуазной морали, хозяином, но и воином, принимавшим активное участие в защите Поморья от покушения балтийских соседей Руси — Швеции и Дании, пытавшихся интервенцией решить вопрос об обладании Русским Севером и морскими торговыми путями на Восток — в Сибирь, Китай, Индию. Однако военная сторона деятельности Соловецкого монастыря, составляющая важную главу в военной история русского народа и Русского государства, до сих пор детально не изучена, хотя достаточно обеспечена источниками, причем часть их опубликована, а другая находится в центральных и Архангельском областном архивах и также доступна исследователям.

Некоторое внимание историков привлекали лишь два самых острых периода в военной биографии Соловецкого города: годы польско-шведской интервенции в начале XVII века и годы Крымской войны. Тем не менее, участие монастыря-крепости в обороне Севера и в эти драматические периоды отечественной истории изучено не полностью и не до конца. Дореволюционные историки не смогли осмыслить значения Соловков в событиях на Севере в период «смутного времени», как называли они жестокий социально-политический кризис начала XVII века. Только этим можно объяснить тот факт, что историки прошлого века говорили об отдельных частных вопросах шведской интервенции на Севере, вроде эпизода с рейдом польских отрядов на Вагу и Двину,[23] но из-под их пера не вышло ни одной специальной статьи о борьбе со шведской агрессией в Поморье, в которой бы отводилось подобающее место островам Соловецкого архипелага, если не считать литературной компиляции Н. Орлова, три четверти которой отведено тому же нападению «воровских людей» на Холмогоры в 1613 году,[24] словно только одно оно угрожало Северу порабощением и представляло для него главную, чуть ли не единственную в то время опасность. Беломорье сохранено в составе России местным населением. Даже враги отдавали должное бесстрашию поморов, но внимания русских буржуазных авторов крестьяне не удостоились.

Советские исследователи постепенно восполняют пробел исторической литературы прошлых времен. Об участии Соловецкой крепости в разгроме шведской агрессии на Севере в начале XVII века сообщаются некоторые сведения в общих курсах по истории Карелии.[25] С конца 30-х годов появляются специальные статьи о русско-шведских взаимоотношениях «смутного» времени В. А. Фигаровского,[26] В. Лилеева,[27] Г. А. Замятина,[28] И. С. Шепелева.[29] Самая глубокая из этих работ статья профессора Г. А. Замятина почти целиком посвящена разбору дипломатических связей и вооруженных столкновений монастыря со шведами. В ней читатель найдет убедительную аргументацию и ряд заслуживающих серьезного к себе отношения наблюдений.

Советские историки заинтересовались и партизанским движением на Севере в годы борьбы со шведским нашествием. На эту тему опубликованы статьи В. А. Фигаровским[30] и В. Шунковым.[31]

К сказанному остается добавить, что государственное издательство Карело-Финской ССР выпустило популярную брошюру В. Пегова[32] и научно-популярную книгу И. П. Шаскольского[33] о борьбе со шведскими захватчиками в Карелии в начале XVII века. В обоих трудах нашли отражение боевые дела беломорской крепости. Одна из глав книги И. Шаскольского называется «Шведская интервенция в Северной Карелии». Научная ценность этой работы, несмотря на недочеты и фактические ошибки,[34] повышается тем, что в приложении даны в переводе на русский язык ранее неизвестные историкам шведские документы, опубликованные Ваараненом.

В 1972 году Мурманское книжное издательство выпустило сводный труд по истории Мурманской области в дооктябрьский период, в котором нашла отражение древняя и средневековая история части бывшего Архангельского Поморья.[35]

К сожалению, в большинстве из перечисленных работ отражены военные действия главным образом в Западной Карелии, на Карельском перешейке и на территории северо-западного Приладожья, в особенности борьба за город Корелу (Кексгольм) и Корельский уезд, а окраинной, северной беломорской Карелии отводится в лучшем случае крайне скромное место (исключение составляет статья Г. Замятина). Второй недостаток упомянутых работ состоит в том, что они освещают участие монастыря и поморов в борьбе со шведской интервенцией в начале XVII века в основном по литературным материалам — русским и иностранным. Из зарубежных книг чаще других привлекался составленный в XVII веке труд Видекинда «История шведско-московитской войны», неизданный перевод которого с латинского языка, выполненный С. А. Аннинским, хранится в архиве Ленинградского отделения института истории. Понятно, что при такой узкой источниковедческой базе в статьи и брошюры не вводились новые документы, а из одной работы в другую переходили «отстоявшиеся» примеры. Никто из упомянутых нами авторов не обращался к фонду Соловецкого монастыря Центрального государственного архива древних актов. Тем самым историки лишили себя возможности правильно определить значение Соловецкой крепости, которая с XVI до XVIII в., и особенно в годы «смуты», спасала от шведских феодалов свои владения и северные районы России. Комплексу укреплений Соловецкого монастыря не отводилось того места в обороне Соловецкого Поморья, которое ему на деле принадлежало.

Состояние Соловецкой крепости в годы, отделяющие польско-шведскую интервенцию от Крымской войны, вовсе не привлекало внимания историков. Но ратные дела ее в дни Восточной войны вновь пробудили угасший было интерес к Соловецкому монастырю.

При выяснении роли Соловецкого монастыря в обороне Поморья в XIX веке следует иметь в виду, что экономическое и политическое положение монастыря на Севере к этому времени изменилось. Если до 60-х годов XVIII века монастырь оборонял весь край, составлявший его вотчину, то в 1854–1855 гг. он защищал в основном Соловецкие острова, которые вместе с «подворьями» в некоторых городах составляли теперь все его владения. Бесспорно, и в это время монастырь оставался важнейшим узлом обороны Севера и имел большое стратегическое значение: Соловецкие острова закрывали вход в Онежскую губу Белого моря, преграждали путь к городам Кеми, Онеге и Сумскому посаду (ныне город Беломорск). Именно поэтому англо-французские захватчики обрушили основной и самый мощный на Севере удар на Соловецкий монастырь. Иными словами, нельзя сводить оборону Поморья к одним только событиям 6–7 июля 1854 года, разыгравшимся у стен Соловецкого монастыря, но эти события были наиболее ярким моментом в обороне Архангельского Поморья в период Крымской войны.

В богатой литературе о войне 1853–1856 гг. боевым действиям на побережье от Печенгского монастыря до Мезени и обороне Соловецких островов в особенности уделено далеко не достаточное внимание. Некоторые авторы принимают неизученность документальных материалов о военных действиях на Севере за отсутствие таковых и не только упрощенно излагают события, но и дают им произвольное толкование.

У дореволюционных историков А. М. Зайончковского, М. И. Богдановича, А. Ф. Гейрота отдельные случайные эпизоды, относящиеся к обороне Соловецкого монастыря и в целом Беломорья, заслоняют собой патриотический героизм крестьян и промыслового населения Севера, поднявшихся на борьбу с иноземными захватчиками. К тому же А. М. Зайончковский и М. И. Богданович уменьшают число кораблей и огневую мощь союзной эскадры, бороздившей воды северных морей, и ограничивают свои крайне скудные, изложенные на трех-пяти страницах, замечания по Баренцево-Беломорскому театру военных действий кампанией 1854 года.[36] По мнению А. М. Зайончковского, против Архангельска и Новодвинска англичане «решили ничего не предпринимать, находя первый недоступным для их судов, а второй сильно укрепленным». Британцам оставалось «попытать счастье против беззащитного, но наиболее лакомого пункта побережья — Соловецкого монастыря с его предполагаемыми богатствами».[37] Сама оборона монастыря дана в полушутливом тоне.

А. Ф. Гейрот не отказывает «некоторым из крестьян» в мужестве, отводит три абзаца действиям неприятеля у монастырских стен в навигацию 1855 года, но больше увлекается историей «святой обители» и описанием жизни «святых подвижников», заступничество которых якобы спасло Соловецкий монастырь от поругания и гибели.[38]

В трехтомной «Истории Крымской войны и обороны Севастополя» Н. Ф. Дубровина северный участок Восточной войны совсем не представлен.

Советская научно-популярная литература, посвященная войне 1853–1856 гг., очень поверхностно и схематично излагает события, происходившие в то время на Севере. Так, профессор С. К. Бушуев в книге «Крымская война», изданной АН СССР в 1940 году, счел возможным ограничиться замечаниями: «Английская эскадра проникла к Архангельску, к Соловецкому монастырю. Небольшие воинские части вместе с местным населением, которому было роздано оружие, отбили атаки английских судов. На английский ультиматум о безусловной сдаче в плен всего гарнизона Соловецкого монастыря, настоятель ответил, что…(идет ответ архимандрита, позаимствованный из упомянутой книги А. М. Зайончковского. — Г. Ф.). 19 июля (н. ст.) английская эскадра начала бомбардировать Соловецкий монастырь, со стен которого последовали ответные действия. Английской эскадре не удалось захватить богатую добычу в Соловецком монастыре, и, отойдя от Соловков, она начала грабить остров Кий и жечь селения».[39] В следующей книге на эту же тему, выпущенной Воениздатом в 1946 г., С. К. Бушуев слово в слово повторяет эти же сведения.[40] Не лучшим образом освещены интересующие нас события И. В. Бестужевым[41] и совсем путанно Е. А. Берковым.[42]

В фундаментальных исследованиях по Крымской войне Е.В. Тарле и Л. Горева нападение кораблей англо-французской эскадры на Беломорье и Соловецкий монастырь упоминается в ряду других малозначительных эпизодов Крымской войны.[43]

Если сбросить со счетов полдюжины брошюр о боях за Соловецкий монастырь, вышедших из клерикальных кругов, с их вымыслами о чудесном спасении обители святыми угодниками Зосимой и Савватием и несколько статей, посвященных обороне Поморья в целом, в которых сообщаются общеизвестные факты о бомбардировке фрегатами осадной эскадры Соловецкого монастыря,[44] то вся специальная литература вопроса исчерпывается собственно двумя журнальными сообщениями, одно из которых опубликовано в дореволюционное время капитаном М. Полянским[45] и не имеет научного значения. Вторая заметка появилась в мартовском номере журнала «На рубеже» за 1950 год под многообещающим заголовком «Осада Соловецкого монастыря англичанами». Ее автор А. Жилинский передал читателям записанные им в начале века воспоминания глубоких стариков-поморов и хвастливые рассказы монахов, современников обороны Соловецкого монастыря. Введенный в заблуждение источниками информации, А. Жилинский встал на путь прославления монахов.[46]

Полное отсутствие подлинно научных, основанных на достоверных документальных материалах исследований о военных действиях на Севере в годы Крымской войны отрицательно сказалось на освещении этого вопроса в нашей учебной литературе. В стабильном вузовском учебнике студенты, учителя школ и преподаватели институтов находят буквально одну фразу: «В апреле английские корабли обстреляли Соловецкий монастырь на Белом море».[47] И коротко, и неверно. Не говоря уже о том, что в апреле никакие корабли не могли подойти к Соловецкому монастырю (Белое море освобождается от льда лишь в конце мая), ограничиваться одной приведенной фразой — значит ничего не сказать.

В западноевропейской литературе, судя по библиографическим справочникам, нет отдельных работ, повествующих о неудачном нападении кораблей союзной эскадры на Соловки. Не дошло до нас и воспоминаний английских участников штурма монастыря 6–7 июля 1854 года.

Можно сделать вывод, что ни в отечественной, ни в зарубежной литературе нет ни одной сводной работы, которая могла бы создать у читателей целостное представление о Соловецкой крепости и ее роли в обороне русского Поморья в XVI–XIX вв.

Предлагаемая книга — попытка дать историю создания Соловецким монастырем крепостных сооружений на острове и в прибрежных пунктах, выявить оборонное значение для русского государства в XVI–XIX вв. системы соловецких укреплений вообще и монастырского замка в частности, показать беспримерный героизм поморов в борьбе с захватчиками.

Недостаток литературных источников автор компенсировал архивными материалами. Использованы дела московских, ленинградских и архангельского архивов, главным образом дела фонда Соловецкого монастыря Центрального государственного архива древних актов СССР (ф. 1201). Среди них мы находим описание старинных крепостей, битв, характеристику войска и сообщения о патриотических поступках северян. «Отводные» книги оружейных старцев, составлявшиеся при «от: воде» (передаче) оружейной казны от одного приказчика к другому, дают полное представление о количестве и качестве вооружения, запасах боеприпасов.

Ход боевых операций в Белом море в годы Крымской войны полно отражен в делах, хранящихся в Центральном государственном архиве Октябрьской революции и социалистического строительства СССР (III отд. с. е. и в. к., ф. 109), в Центральном государственном историческом архиве СССР в Ленинграде (канцелярия синода, ф. 796 и канцелярия обер-прокурора синода, ф. 797), в Государственном архиве Архангельской области (канцелярия Архангельского военного губернатора, ф. 2; Архангельская губернская палата государственных имуществ, ф. 115; канцелярия Архангельского гражданского губернатора, ф.1).

Из печатных источников назовем основные: А) Центральная и местная периодика прошлого и настоящего столетия. Особенно тщательно изучены «Архангельские губернские ведомости». Б) Большой ценности документы по оборонному значению Соловецкого монастыря содержатся в «Актах Археографической экспедиции», т. 1, 2, 3, 4; в «Актах исторических», т. 4 и 5; в «Дополнениях к актам историческим», т. 1, 3, 5, 6 и др.; в «Актах юридических»; в «Чтениях в обществе истории и древностей российских при Московском университете», кн. 3, 1874, кн. 3, 1894, кн. 3, 1897 и др.; в «Актах Московского государства», изданных Академией наук под ред. Н. А. Попова, Спб., 1890; в «Русской исторической библиотеке», т. 32 и др.; в «Материалах по истории Карелии XII–XVI вв.», изданных под ред. В. Г. Геймана в 1941 г. в Петрозаводске. В) «Описание рукописей Соловецкого монастыря, находящихся в библиотеке Казанской духовной академии», ч. 1–3, Казань, 1881–1898 гг.

К разделу печатных источников следует отнести «Летописец Соловецкий» (рукописные варианты и типографское тиснение), «Летопись Двинскую», «Новый летописец», «Описания» монастыря настоятелями Макарием, Досифеем, Порфирием, Мелетием,[48] построенные на собственных наблюдениях авторов и подкрепленные подлинными документами, хранившимися в соловецком архиве. Следует при этом учитывать, что в сочинениях «отцов монастыря» фактический материал обычно тенденциозно подобран и подан, но при критическом отношении нужные сведения можно из них извлечь и исключать «Описания» из числа важных свидетельств нет основания.

Из зарубежной литературы использована книга Иоганна Видекинда «История шведско-московитской войны».[49]

Привлечены также путевые заметки путешественников П. Челищева, П. Свиньина, Я. Озерецковского, М. Истомина, С. Максимова, В. Суслова, Вас. Ив. Немировича-Данченко, П. Федорова, С. Протопопова, М. Пришвина, М. Горького.[50] Не все записки путешественников равноценны. В некоторых из них запечатлены отдельные, мало интересующие нас подробности жизни и быта монашеского общества, к тому же сильно ретушированные, на других заметен налет субъективизма, но все дневники, вместе взятые, создают яркую и достаточно правдивую картину, характеризующую разные стороны деятельности монастыря, в том числе и военную.

Имеющиеся материалы и современный уровень обработки документов позволяют написать правдивую военную историю Соловецкого монастыря, историю борьбы поморов с иноземными захватчиками, в разное время вторгавшимися в пределы далекой окраины нашего государства. А сделать это тем более необходимо, что славные традиции прошлого близки и дороги советским людям.

Неиссякаем интерес к прошлому Отчизны, ее боевым традициям. И страницы военной истории русского Севера способствуют воспитанию советского патриотизма, любви к Родине, к ее героическому прошлому и прекрасному настоящему.

ГЛАВА ПЕРВАЯ СОЛОВЕЦКАЯ КРЕПОСТЬ ДО НАЧАЛА XVII в И ЕЕ РОЛЬ В ОБОРОНЕ БЕЛОМОРСКОГО СЕВЕРА

§ 1. Превращение монастыря в крепость Отражение первых набегов скандинавских феодалов

В IX–XI вв. берега Белого моря и Северного Ледовитого океана интенсивно заселялись новгородцами. Кольский полуостров (который назывался Терским берегом, или просто Тре), Заволочье,[51] Югра, Печора вошли в состав Новгородской республики. Карело-лопарское и ненецкое население подчинилось новгородской власти. Карл Маркс отмечал прогрессивную роль Великого Новгорода на Севере: «Его (Новгорода. — Г. Ф.) жители сквозь дремучие леса проложили себе путь в Сибирь; неизмеримые пространства между Ладожским озером, Белым морем, Новой Землей и Онегой были ими несколько цивилизованы и обращены в христианство».[52]

В период освоения русскими людьми Поморья возникают города: Холмогоры на Северной Двине, Каргополь на Онеге, Шенкурск на Ваге, Устюг на Сухоне, появляются монастыри Никольско-Карельский, Михайло-Архангельский, Соловецкий и др. Новгородские власти содействовали росту монастырей, видя в них своих помощников по освоению бескрайних просторов Севера. Административным центром Новгородского Заволочья стали с XII века Холмогоры.

Закрепление приполярных и заполярных земель за новгородской Русью ускорило созревание экономических и политических предпосылок для последующего вхождения Поморья в состав единого Русского государства. Оно было необходимым условием превращения нашей страны в морскую и суверенную державу. Поэтому проникновение русских в Поморье было враждебно встречено соседними государствами и прежде всего Швецией.

С конца IX века начинаются походы на Двину скандинавов. Об этом рассказывают исландские саги.[53] В первой половине X века несколько разбойничьих вторжений в Подвинье совершил норвежский король Эйрик. Около 965 года край «опустошил и добыл себе много добра» сын Эйрика Гаральд, по прозвищу Заячий Мех. Вслед за алчными королями в Заволочье потянулись викинги: Одд, Отер, Торир, по прозвищу Собака (XI век), Ивар (XIII век) и др.

Многочисленные попытки врагов оттеснить Русь от Белого и Баренцева морей были отражены новгородцами, действовавшими вместе с аборигенами Севера. Но враги не унимались. Они стремились любой ценой разорвать связи Новгорода с Беломорьем. Большие надежды возлагались ими в этом отношении на поход, предпринятый в 1419 году. «Летопись Двинская» и В.В. Крестинин сообщают, что в этот год полутысячный отряд «мурманов» (норманнов), приплывший в Белое море в бусах и шняках, «повоеваша» прибрежные поселения — Варзугу, Онежский погост, Неноксу. На Двине преданы были огню и мечу Никольско-Карельский и Архангельский монастыри, Кегостров, Княжостров, Курья, Цигломень и другие населенные пункты, расположенные ниже Холмогор. Пришельцы сожгли три церкви, а «христиан и чернецов всех посекли». Выступившие против грабителей «заволочане наказали сих неприятелей разбитием двух мурманских шняк; протчие же спаслися бегством и отдалением в море от берегов российских».[54]

Хотя поход причинил населению большие бедствия, но цели не достиг. Интервенты были разбиты. Север остался в составе русских земель. После разгрома 1419 года целых полтора столетия не было серьезных нападений на Беломорье.

С конца XIII и на всем протяжении XIV и XV веков на Руси идет многотрудный процесс собирания земель вокруг Москвы. Формируется Русское централизованное государство. В 70-х годах XV века Москва присоединяет к себе Новгородскую феодальную республику вместе с принадлежавшим ей Заволочьем. Поморье стало неотъемлемой частью Русского национального государства, и за ним закрепилось новое название — Русский Север, или Двинская земля. Вхождение Подвинья в состав Русского государства создало хорошие перспективы для дальнейшего развития производительных сил края, его политического и культурного подъема. Со второй половины XVI века через северные воды устанавливаются постоянные торговые связи со странами Западной Европы. В 1584 году в Двинском устье был заложен Архангельск — первый и единственный в то время морской порт России. До-появления Петербурга Архангельск был главным центром русской заморской торговли и важным портом международного значения.

Успехи Русского государства в освоении окраинных поморских земель, появление и развитие заморской торговли обеспокоили как скандинавских соседей, так и далекие западноевропейские страны.

Со второй половины XVI века начинаются систематические вторжения в Поморье иноземцев, стремившихся прервать бурный рост России. Особенно опасный характер они приняли в дни Ливонской войны. Поскольку Поморье к этому времени стало вотчинным владением Соловецкого монастыря, ему и пришлось возглавить оборону края.

В 1571 году появились в открытом море «в голомяни» против Соловецких островов немецкие[55] военные корабли, оказавшиеся соединенным флотом Швеции, Гамбурга и Голландии.[56] Они хотели ограбить обитель, которая была уже известна врагам своими богатствами. Хотя шведы не причинили тогда Соловкам никакого ущерба (произвели только рекогносцировку), но переполох среди братии был велик: монастырь был совершенно беззащитным и не мог оказать сопротивления нападающим. Он не имел ни стен, ни оружия, ни боеприпасов. И когда до Соловков дошел слух, что скандинавы хотят снова идти войной на монастырь, игумен Варлаам поспешил донести правительству, что «мирной обители» угрожают «свитцкие (свейские — шведские. — Г. Ф.) немцы и амбурцы (жители Гамбурга. — Г. Ф.)» и обратился к Ивану IV с просьбой о покровительстве и защите. Царь оценил стратегическое значение Соловков. В 1578 году Москва направила на острова воеводу Михаила Озерова, а с ним четырех пушкарей, десять стрельцов и огнестрельное оружие — 100 ручниц (ружей), 5 затинных пищалей, да с Вологды прибыло четыре пушкаря, 4 пищали, а к ним 400 ядер и «зелья» 115 пудов.[57]

Память об этих событиях, очевидно, передавалась из поколения в поколение, и монахи столь прочно запомнили их, что спустя два столетия на запросы властей о том, когда в монастыре появились пушки и военный гарнизон, архимандрит Иероним уверенно отвечал: «С 1578 г., когда по грамоте царя Ивана Васильевича прислано то и другое».[58]

М. Озерову приказано было, посоветовавшись с игуменом и со всей братией, сделать около монастыря острог с башнями и расписать по крепости людей, для чего предлагалось набрать с поморских волостей 90 человек в стрельцы и 5 человек в затинщики.[59] Царь предписывал своему воеводе не только уберечь монастырь от немецких людей, но при случае («будет мочно») и самому напасть на врага. Игумену наказывалось промышлять острожным делом сообща с М. Озеровым.

В 1578 году построен был вокруг Соловецкого монастыря деревянный острог (стена) с башнями. М. Озеров расставил на нем 9 пушек и пищали, нанял для защиты кремля 95 стрельцов,[60] вооружил их ручницами и распределил по местам. Стрельцы содержались на «отчете монастыря» и поступили под начальство игумена. С этого времени Соловецкий монастырь приобретает значение пограничной военной крепости. Так положено было начало превращению «святой обители» в вооруженного стража русских интересов на далекой окраине. Соловецкий монастырь становится важнейшим стратегическим пунктом на Севере. Настоятель соловецкий сосредоточивает в своих руках всю полноту власти. Он становится не только высшим духовным лицом на острове и главой гражданской власти, но и комендантом крепости, а также командующим армейским отрядом.

Русское правительство понимало, что северная окраина нуждается в военной помощи, и оказывало ее. В 1579 году Иван Грозный вновь пожаловал монастырю 4 пищали затинных и свыше 10 пудов пороху. Подмога, хотя и была кстати, не предотвратила военной неудачи. Вторгшиеся тем же летом большим числом в Кемскую волость «каянские немцы» нанесли поражение еще неопытным в военном деле и необученным «огненному бою» ратникам. Сложил свою голову и воевода Озеров. Беззащитная волость подверглась «великому опустошению».

Новому воеводе Андрею Загряжскому участь предшественника послужила уроком. Он начал с того, что увеличил количество стрельцов до 100 человек. Усилено было внимание и боевой подготовке служилых людей.

Результаты не замедлили сказаться. В декабре 1580 года воевода Киприян Оничков в наспех выстроенном на финляндской границе в Кемской волости Ринозерском остроге с малой дружиной стрельцов, пушкарей, охочих казаков и «тутошних людей» выдержал осаду трехтысячного отряда «свейских людей», продолжавшуюся без перерыва трое суток. На приступе враг был отбит, деморализован и с великим уроном прогнан от острога, а во время вылазок «сидельцев» окончательно разгромлен: убиты были два вражеских военачальника и множество рядовых воинов, захвачены пленные, трофеи. К. Оничков был дважды ранен. Первая «знатная победа» на Севере была отмечена правительством. Воевода Оничков заслужил от Ивана Грозного похвальную грамоту.[61]

В июле 1581 года К. Оничков получил новую царскую грамоту, напоминавшую ему о необходимости заботливо оберегать монастырь и прилегающие к нему поморские селения, проявлять при этом инициативу, сметку и защищать вверенные земли «смотря по тамошнему делу, сколько бог помощи подаст». Воеводе давался практический совет по обороне Севера: в летнее время охранять сам монастырь «от корабельного приходу немецких людей», а на зиму выезжать с войсками на берег для защиты хозяйских владений. Вражеских шпионов и лазутчиков, находившихся в русском плену, велено было «казнить смертью».[62] Аналогичная инструкция была дана боярскому сыну Ивану Окучину, который в 1582 году принял в свое ведение крепостные сооружения и сменил К. Оничкова.

Постоянная угроза Поморью со стороны западных соседей вынудила правительство предпринять более решительные шаги к укреплению северной границы. Жизнь показала, что при наличии ручного и артиллерийского огнестрельного оружия деревянная ограда не может гарантировать полной безопасности Соловков. В 1584 году по указу царя Федора приступили к строительству каменной стены вокруг Соловецкой обители. Она должна была служить надежной защитой «от нападения немецких и всяких воинских людей». Крепость созидалась на монастырские деньги крестьянами монастырских деревень.

В 1582–1583 гг. монастырь за счет своего бюджета построил деревянный острог в поморском селе Суме и обнес его земляным валом. Писцовые книги дают описание возведенной крепости: «В Выгозерском же погосте Соловецкого монастыря в волости в Суме на погосте поставлен острог косой через замет в борозды. А в остроге стоит шесть башен рубленых, под четырьмя башнями подклеты теплые, а под пятою башней поварня. А в остроге храм Николы чудотворца, да двор монастырский, а на дворе пять житниц, да за воротами две житницы, да у башенных ворот изба с клетью и с сеньми, а живут в ней острожные сторожа. Да в том же остроге поставлено для осадного времени крестьянских теплых шесть подклетов, а на верху клетки да девятнадцать житниц. А ставил острог игумен своими одними крестьянами для осадного времени немецких людей приходу».[63] В летописи Соловецкого монастыря строительство Сумского городка ошибочно поставлено под 1584 годом.[64] Четырехугольный острог стоял над рекою Сумою, рублен был в две стены, между которыми насыпали камни. Башни имели высоту от 4 до 5 сажень.[65] Вскоре из Новохолмогорского городка, как до 1613 года назывался Архангельск, по царскому распоряжению сюда доставили пушки, ядра, ручницы, свинец, порох. Береговая крепость не раз сдерживала неприятелей и служила убежищем для поморских жителей, которые в дни вражеских нашествий отсиживались «в теплых подклетах» острога.

На Мурмане, куда монастырь проник в XVI веке, укрепленным пунктом стала Кола. Одновременно с крепостью в Суме был построен первый острог или бруствер,[66] а в нем посажен московский воевода с обязанностью защищать границу и охранять порядок на всем Кольском полуострове. Позднее срубили деревянный острог в Кеми, ближайшем к монастырю пункте, от которого до Соловков 60 верст.

Кемский острог был возведен на Лепе острове, омываемом рукавами реки Кеми недалеко от впадения ее в море. Он контролировал окончание важных водных путей, шедших от шведского рубежа к Белому морю.

Время сооружения Кемского острога можно определить довольно точно. Сразу после пожалования Кемской волости (1591) монастырю предложили подыскать место для постройки крепости. Он это сделал, облюбовал мыс на реке Кеми, заготовил лес, снял план острова, составил чертеж будущего городка. Образцом для новой крепости должен был служить Сумский острог. Всю документацию отправили в столицу. Каково же было удивление монастырских властей, когда царской грамотой от 24 июля 1593 года приказывалось приостановить строительство крепости впредь до особого указа.[67] Такое неожиданное для монастыря распоряжение вызвано было желанием правительства не раздражать Швецию, с которой начинались переговоры о мире.

До нас не дошел указ о возобновлении строительства крепости на Лепе острове, но известно, что после окончания русско-шведской войны 1590–1593 гг. запасенный строительный материал был пущен в дело. Одним из условий полученного монастырем после «немецкого разорения» льготного пятилетия (с 1593 по 1598 г.), о котором будет сказано далее, было окончание строительства острога на Лепе острове.[68] Нужно полагать, что к концу льготного срока он был готов. Из этого следует, что Кемский городок был построен в период между 1593 и 1598 гг.

Кроме Сумской и Кемской крепостей — основных опорных точек монастыря на карельском берегу Белого моря, — укреплены были Керецкое и Сороцкое сёла, о чем в нашей литературе нет упоминаний. Архивные материалы свидетельствуют, что в Керети монастырь обнес свои помещения забором из тына, а в Сороке огородил двор «спереди стоячим тыном, а позади в забор».[69] Керетские и Сороцкие сооружения уступали по своей мощности Сумскому и Кемскому детинцам, но это были самые настоящие средневековые укрепления.

В своих собственных стенах, а также в береговых владениях — Сумском остроге и в Кемском городке — монастырь содержал гарнизоны стрельцов, пушкарей, затинщиков, поставлял им из своей оружейной казны наряд, зелье, свинец и всякое воинское снаряжение.

На побережье, по реке Кеми и в других местах были сделаны заставы и сторожевые посты. Монастырские укрепления, в которых разместились монастырские ратные люди, прикрыли Поморье со стороны Скандинавии.

Число стрельцов, находившихся на службе у монастыря, не было постоянным. Оно определялось потребностями обороны. В конце XVI века стрелецкий отряд насчитывал 100 человек, а временами доходил до 120–130 человек. Командовали им два пятидесятника с помощью десятников. Половина стрельцов находилась на передовых монастырских форпостах — в Сумском и Кемском острогах, а другая часть — на самом острове. Монастырские власти разумно маневрировали дислокацией своего войска в зависимости от конкретной обстановки и времен года. Враги нападали на монастырь, как правило, летом. Поэтому в теплые дни на острове обязательно находился отряд ратников. В зимние месяцы, когда гряда Соловецких островов была недоступна для «корабельного прихода» и скандинавы нападали на материковые селения монастыря, стрельцы съезжались на берег охранять хозяйские земли. Отдельные стрельцы в мирное время стояли на «опасных караулах» в пограничных местах, сторожили арестантов, отвозили в случае надобности в Москву и в другие города ратные вести, сопровождали государевых послов и т. д. Указами правительства от 1592 и 1614 гг. повелевалось «соловецким стрельцам, которые пошлются из того монастыря куда-нибудь о ратном деле с вестовыми грамотами, по всем городам и ямам давати подводы с проводниками без прогонов, а в летнее время лодку с людьми без задержания».[70] В занятии постов соблюдалась очередность, потому что стрельцы, находившиеся в монастыре, лучше обеспечивались. Кроме жалованья и провианта, они пользовались общей трапезой — пили и ели монастырское.[71]

С начала XVII века сложился порядок, по которому дети стрельцов занимали «звания своих отцов» и только на вакантные места нанимались крестьяне монастырских сел, а иногда и посторонние.

Поступающий в стрельцы должен был представить соловецкому начальству «поручную запись» командиров и формально всех ста стрельцов в том, что они знают кандидата и ручаются за него. В этом же документе подробно перечислялись обязанности стрельца и назывался оклад. Множество подлинных поручных записей хранится в делах фонда Соловецкого монастыря.[72]

Будущий стрелец приносил своеобразную присягу: он обещал быть дисциплинированным, точно и вовремя выполнять приказы командования, оборонять русский Север, храбро биться с врагами, ни в чем «государю не изменять», никаким «воровством не промышляти, и зернью не играть, и убийства не чинить».

Стрельцы находились на полном монастырском иждивении. Монастырь их нанимал, выплачивал из своей казны денежное и хлебное жалованье, снабжал стрельцов оружием: ручницы, зелье, свинец — все покупал на свои деньги.

Размер годового жалованья стрельца был такой: 3 рубля денег, 3 четверти[73] ржи и 3 четверти овса. Выдавалось оно не по месяцам, а два раза в год («А то ему жалованье имати годом на два срока»).[74]

Жалованье стрельцов было скудным, и они горько жаловались на судьбу как непосредственным соловецким властям, так и центральному правительству. Последнее челобитье от всех 125 монастырских стрельцов было подано Петру в 1694 году. Стрельцы ходатайствовали «о сложении с них излишних работ и о прибавлении жалованья». Петр, с детства ненавидевший и боявшийся стрельцов, расценил прошение как неслыханную дерзость, в прибавке жалованья отказал и велел стрельцам служить за ту плату, которая им выдавалась.[75] А жалованья, по словам стрельцов, им не хватало даже «на самонужнейшие нужды». Стрельцы вынуждены были подрабатывать в свободное от службы время на стороне. В летние месяцы промышляли кормщичеством на монастырских ладьях, сумские стрельцы подкармливались за счет приусадебных участков. При дворе сумского стрельцы «за двором» или «против двора» наши источники почти всегда отмечают «небольшой огородец».[76]

В середине XVII века Сума превратилась в полувоенный городок. В Стрелецкой слободе Сумского посада в 1661 году насчитывалось 64 стрелецких двора с населением 99 человек, что составляло одну пятую часть жителей Сумского острога и посада. Через столетие, в 1740 году, из 160 дворов Сумского острога 31 был солдатским, в 1751 — из 159 домов 30 принадлежало солдатам.[77] Соотношение 1: 5 между военным и штатским населением Сумы являлось устойчивым.

Каждый стрелец в отдельности получал низкий оклад. В целом же стрелецкий отряд обходился монастырю недешево. Ежегодно монастырь выплачивал стрельцам как минимум 300 руб. (если отряд состоял из 100 человек) и 600 четвертей (2400 пудов) зерна, цена которого на вологодском и устюжском рынках в 1600 году составляла свыше 80 рублей.[78] Всего таким образом монастырь выплачивал стрельцам 380 руб. годового жалованья по деньгам 1600 года, или в переводе на деньги конца XIX века от 22 800 до 28 120 руб.,[79] не считая расходов на приобретение оружия. Последние также были значительны. По свидетельству источников, монастырь часто и в большом количестве закупал пушки, порох и свинец. Так, в 1616 году монастырский агент сразу купил в Архангельске у иностранцев пушек, свинца и селитры на 608 руб..[80]

Правительство поощряло до поры до времени военную деятельность Соловецкого монастыря, охотно пользовалось силами и средствами монахов при разрешении общегосударственных задач. В качестве компенсации за расходы на острожное «государево дело», которое тяжким бременем ложилось на казну иноков, цари щедро дарили своему вассалу земли при условии, что монастырь организует военную защиту пожалованных мест, передавали часть государственных прерогатив и ставили его в исключительное положение. Так было до тех пор, пока у государства не хватало собственных сил для обороны северной окраины и пока военный потенциал монастыря не представлял опасности для центральной власти.

Древнейшие дошедшие до нас царские грамоты, в которых указывается на военное значение монастыря и предоставляемую ему помощь, относятся к концу XVI века. В 1593 году Иван Грозный освобождает Соловецкий монастырь от поставки в Колу «к острожному делу» ратных и посошных людей с дворов и угодий в поморской вотчине: в Керети, Порьегубе, Умбе, Кандалакше и в самой Коле. Такая уступка мотивировалась тем, что Соловецкий монастырь своей казной, устроил острог на острове и оберегает его «от приходу немецких людей своими ж людьми и крестьянами».[81]

Преемник Ивана IV царь Федор в первый же год своей деятельности, 11 августа 1584 года, освобождает монастырские угодья, состоявшие из 40 обж земли,[82] от уплаты посошного хлеба и других земских податей, слагает налоги с монастырского двора в Новгороде, отменяет ямские и другие сборы с соловецкой вотчины в Сумском остроге. Все это делалось потому, что монастырь поставил города[83] деревянные на острове и в Суме, содержал стрельцов, а «ныне… делает… от приходу свитцих людей для зажогу город каменный монастырскою ж казною и крестьянами».[84]

Особой грамотой подтверждалось ранее дарованное монастырю право на беспошлинную торговлю солью и беспошлинную закупку на «монастырский обиход» хлеба и «иного всякого запаса».[85]

Специально «на подмогу строения крепости» в 1585 году монастырю пожаловали в вечное владение вторую половину Сумской волости (первую половину подарила Марфа-посадница) со всеми деревнями, лугами, угодьями, соляными варницами и прочими службами. Таким же путем и в то же время монастырю досталась часть волости Умбы с дворами, амбарами, мельницами, соляными варницами, рыбными и звериными ловлями, лесами, пожнями, морскими тонями и «лешими» озерами.[86]

Две интересные грамоты, непосредственно связанные с военными обязанностями монастыря, как оплота государства на Севере, и его практической деятельностью в этой области были изданы в 1590 году. По первой из них (от 15 мая) монастырю дарились Нюхоцкая и Унежемская волости в Новгородском уезде. Вторая (от 2 июня) предоставляла духовному феодалу право беспошлинного провоза соли по Двине и передавала ему сбор налогов, податей, пошлин в вотчинных владениях, а также заменяла многие местные таможенные сборы единым 100-рублевым взносом, уплачиваемым в Москве.[87]

В особую заслугу монастырю ставилось то, что он обзавелся артиллерией («наряд» имеет), приобрел ядра и зелье, чем снял часть забот с правительства: «да они ж де и в городе в остроге к нашему наряду и к зельям в прибавку держат монастырскою казною наряд, пушки и пищали, ядра и зелье, и иной всякий городской запас». Кроме того, отмечалось, что монастырь создал и содержит почтовые станции, ямы, организует службу связи во всем Поморье.

Грамотой от 2 июня 1590 года вся Сумская волость и половина Кемской волости освобождались на следующий год от уплаты налогов в казну. Сэкономленные деньги монастырь должен был употребить на переоборудование жилых и пустых дворов Сумского острога в своеобразные казармы, в которых можно было бы разместить до 70 человек стрельцов, пушкарей, затинщиков.

Сколько бы ни жаловали земель монастырю, ему все мало было. Стяжательная деятельность крупнейшего северорусского феодала не знала пределов. Он требовал увеличения вознаграждения «за государеву службу». Ссылаясь на двухкратное разорение «немецкими людьми» Кемской волости (имеются в виду набеги 1579 и 1590 гг.) и реально существующую угрозу этому району на будущее время, монастырь сразу же после неприятельского вторжения 1590 г., о чем будет сказано ниже, решительно поставил перед правительством вопрос о передаче ему оставшейся части Кемской волости (половину волости он скупил до этого у частных держателей). Свои притязания на оставшийся кусок Кемской волости монастырь обосновывал только стратегическими соображениями. Дескать, волость эта является ближайшей и самой уязвимой, с военной точки зрения, материковой соседкой Соловков. Неприятель всегда выплывает в море по Кеми-реке. Иного «судового пути» у него нет. Учитывая это, монастырь вынужден держать на берегу заставы и сторожей, которые предупреждают о приближении «воинских немецких людей», но все это не обеспечивает безопасности побережья. Следует поставить на Кеми-реке крепости, а для этого нужно быть собственником всей береговой полосы. Царь и бояре сочли челобитье «соловецкого братства» основательным и в 1591 году передали монастырю волости: Кемскую всю с находившимся на ее территории Муезерским монастырем, Подужемскую, Пебозерскую и Маслозерскую с крестьянами, дворовыми местами и всеми промыслами. Перечисленные прибрежные места передавались монастырю с условием, что он в пограничной Кемской волости «поделает» крепости и остроги, разместит в них стрельцов и заставы «учинит крепкие».[88]

В последующие годы округление монастырских владений продолжалось, хотя уже не так интенсивно.

Обращение окраинных территорий государства в частную собственность практиковалось в XVI веке не только в отношении Соловецкого монастыря. Вспомним, что точно так же правительство поступило с землями по рекам Каме и Чусовой, которые были переданы Строгановым с условием, что они организуют военную защиту пожалованных мест. Словом, там, где силы правительства были слабы, оно не считало для себя унизительным привлекать для разрешения государственных задач материальные и людские ресурсы, имевшиеся в распоряжении светских и духовных богачей. В виде вознаграждения феодальные собственники получали известную долю государственных прав по отношению к охраняемым землям и их населению.

Систематические пожалования, вклады, покупки, захваты привели к тому, что к концу XVI века монастырь владел почти всем северным Поморьем, которое в ряде документов именовалось «соловецким Поморьем». Все побережье Белого моря от устья реки Онеги и Сумы до Колы и Туломы, за вычетом малонаселенного восточного или «зимнего» берега и Керетской волости на Карельском берегу, принадлежало «святой обители». Вполне понятно, что это заставляло монастырь заботиться о безопасности Беломорья. Цари награждали монастырь вотчинами и угодьями, а он эксплуатировал их и защищал источники своего обогащения.

Государства северо-западной Европы, стремившиеся отторгнуть от России Поморье в XVI–XVII вв., сталкивались прежде всего с монастырем. Из всех русских монастырей только в одном Соловецком была в то время постоянная вооруженная сила. Присутствие там воинской команды правительство объясняло тем, что Соловецкий монастырь «место украинное и от наших городов удалено, от немецкого же свейского рубежа и от корабельного морского хода неподалеку, и без служных людей на острове быти нельзя».

Скандинавские государства и их правители смотрели на соловецкого настоятеля, как на главного и единственного военачальника на севере России, сносились с ним по делам, иногда касавшимся всего государства, заключали соглашения, договоры. В официальных шведских документах настоятель Соловецкий часто величался «северным воеводой» или даже «великим воеводой».[89] Строго говоря, иностранцы немногим грешили против истины. Игумен Соловецкого монастыря в самом деле представлял не только духовную, но и государственную и военную власть на Севере и не в переносном, а в буквальном смысле слова владел «крестом и мечом».

С 1590 по 1593 г. Россия (вела войну со Швецией за выход к Балтийскому морю. Одним из театров войны стало Беломорье. Шведы сделали отчаянную попытку захватить единственный морской путь, по которому Россия торговала с Европой.

В течение трех лет с помощью Москвы пришлось северянам вести тяжелую борьбу не с отдельными отрядами каянских грабителей, а с войсками королевских воевод.

Шведское правительство разработало подробную программу разорения и порабощения нашего Севера, которую с циничной откровенностью изложил король Иоанн III в инструкции начальнику похода Петру Багге от 18 июля 1590 года.[90] Королевское наставление предлагало жечь и опустошать русскую землю, а население, скот и добычу доставлять в Кексгольмский уезд.

Конечная цель Швеции сводилась к тому, чтобы овладеть Беломорьем и Кольским полуостровом с его незамерзающим океанским побережьем, отрезать Россию от северных морей. Планы шведов сулили русскому народу национальное порабощение.

По сочинениям шведских историков можно восстановить некоторые детали похода. Накануне выступления Петр Багге — начальственное лицо в Остерботнии[91] построил крепость Оулу, куда стянул войско. После этого интервенты под начальством Везайнена перешли в 1590 году Лапландские горы, осадили и сожгли Печенгский монастырь. Все население монастыря, не исключая и женщин, было зверски умерщвлено: 65 мирян и 51 инок.[92] В одном старинном датском документе приведен поименный список замученных врагом монахов, монастырских работников, богомольцев.[93] Кроме разгрома Печенгского монастыря, шведы разграбили окрестности Колы, но взять крепость не смогли.

В 1591 году шведы предприняли два больших похода на Север. Отряд Ханса Ларсона, состоявший из 1200 воинов, напал на Колу, но, потеряв 215 человек убитыми и ранеными, вынужден был убраться восвояси. План захвата Мурмана провалился.[94] Второй поход был совершен в Беломорье. Его возглавил Петерсон (сын Петра Багге).[95] До нас дошла хвастливая победная реляция Петерсона, представленная им начальству 19 января 1592 года по возвращении на родину, в которой подводились итоги похода. Из отчета сына Багге видно, что он претворил в жизнь наказ, полученный его отцом от короля: превратить побережье Белого моря в пустыню.

Поход начался 7 сентября 1591 года из укрепленного лагеря Улео. Через неделю неприятельские силы пересекли русскую границу и стали выполнять варварскую директиву короля: жечь, рубить и грабить. В отчете размером менее одной книжной страницы шесть раз употребляются применительно к разным пунктам слова «сожгли до основания». Они относятся к Сумской, Кемской и иным прибрежным волостям. Даже о Сумском остроге в донесении говорится, что он 22 сентября был выжжен до почвы. Некоторые авторы поверили этим басням и полагают, что шведы в 1591 году овладели политическим и военным центром Северной Карелии, хотя и не сумели в нем закрепиться.[96]

На самом деле этого не было. Врагу удалось сжечь Сумский посад, но острог был удержан мужественными защитниками. Больше того. Именно под Сумским острогом захватчики были разбиты, хотя Петерсон пытается выдать поражение за победу. О других «подвигах» шведов расскажем словами самого автора доклада: «…На Белом море взяли 2 судна, нагруженные семгою, которую начальник разделил между воинскими людьми. Тут же сожгли мы (этот пожар не вошел в наши подсчеты. — Г.Ф.) до 14 селитренных майданов, название которых я узнать не мог (небольшие поташные предприятия. — Г.Ф.), с таким же количеством амбаров, наполненных белой солью до самой крыши. Большие железные котлы (сковороды),[97] от 6 до 8 ластов, разбили мы на мелкие куски… Попортили также все ихние рыбные ловли (семги) по всему Белому морю, докудова мы там доходили. Вот тот вред, который мы нанесли неприятелю на Белом море».[98] Просто невозможно представить себе, какая жизнь сохранилась в промысловом районе после пронесшегося над ним такого разрушительного смерча.

Петерсон скромно умалчивает лишь о том, какой урон понесли сами грабители. Этот пробел шведских источников восполняют русские документы. Они сообщают, что правительство, опасавшееся потери Поморья, в годы войны со Швецией значительно увеличило помощь Соловкам людьми и оружием. Столица Руси трижды в дни войны — в 1590, 1592 и 1593 гг. — присылала на Север партии затинных и полуторных пищалей с железными и свинцовыми ядрами к ним. Всего Москва направила в порубежную крепость 25 пушек разных калибров, 110 ручниц, 1590 ядер, 199 пудов пороха и 92 пуда свинца.[99]

Не одну сотню стрельцов и «черкасов»[100] привели в военные годы в Поморье из великорусского центра такие военные специалисты, как Иван Яхонтов, Семен Юренев, Василий Халетцкий и другие.[101]

В 1591 году Москва направила в помощь Соловецкому монастырю и Сумскому острогу князей Андрея Романовича и Григория Константиновича Волконских с дружинами стрельцов, стрелецкими головами, отрядами украинских казаков. Князь Андрей Волконский занялся укреплением Соловецкого монастыря, находившегося под прицелом врага, а Григорий Волконский с ратными людьми явился под Сумский острог, разгромил здесь шведов и очистил от них поморские волости. Не успокаиваясь на этом, Г. Волконский решил отомстить шведам за опустошение Севера разорением Каянии. В 1591 году Г. Волконский с большой силой «пойде в Каянскую землю[102] и Каянскую землю воева и многие места разори и в полон многих людей поима и в Соловецкий монастырь прииде с великим богатством», — читаем в «Новом Летописце». Такое же резюме встречается и в «Летописце Соловецком». Только он датирует ответный поход в Финляндию более поздним временем.[103]

«Летописец Соловецкий» называет новые факты, дополняющие нарисованную шведскими источниками картину разорения Поморья. В 1590 году шведы широким фронтом повели наступление на северные границы России. Один отряд численностью в 700 человек приплыл в наши земли рекою Ковдою, разорил хозяйства жителей в Ковде, Умбе, Керети, Кеми и вернулся в свои пределы вверх по реке Кеми. Во время этого похода Кольским деревушкам был нанесен такой большой урон, что правительство вынуждено было издать специальную льготную грамоту, по которой волости Кереть и Ковда освобождались на два года (1590 и 1591) от уплаты пошлин с товаров и соли, отвозимых ими на ладьях в Холмогоры и Турчасово.[104]

В 1592 году еще более тяжкое бедствие обрушилось на Соловецкую вотчину. Осенью этого года шведско-финские войска, предводительствуемые королевскими воеводами Магнусом Лавриным и Ганусом Иверстиным, опустошили огромное пространство от Ковды и Керети до Вирмы и Сухого Наволока. В одной правительственной грамоте тех дней на основании донесений с мест подробно описан характер военных действий 1592 года, перечислены места боев, показан исключительный героизм поморов и стрельцов, которые «бились накрепко» с врагом. Этот же документ нарисовал страшную картину разбоя интервентов и народных бедствий. Все предавалось огню и мечу, все было разграблено: «…Дворы и хлеб, и соляные варницы, и рыбные ловли, и лошади, и всякий скот, и сена пожгли и повоевали, и людей многих побили, а иных в полон поймали, а которые люди… осталися, и те… люди от голоду разбрелись розно».[105]

Скандинавы приступили к Сумскому острогу, но отважные стрельцы и крестьяне, засевшие в нем, отогнали захватчиков. В разыгравшемся под стенами крепости сражении много врагов было убито, ранено и забрано в плен. Среди погибших находился неприятельский военачальник.[106]

Масштабы разорения края были таковы, что правительство грамотой от 15 апреля 1592 года освободило на 5 лет (с 1593 по 1598) поморские села и их население от всяких податей, даней и повинностей, а также подтвердило право монастыря на беспошлинную продажу соли в Вологде и беспошлинную покупку хлеба в Вологде и Устюге в размере 6000 четвертей на год в течение всех льготных лет.[107]

Как очередную большую политическую уступку монастырю следует рассматривать признание упомянутой грамотой факта выделения Соловецких владений в особую административно-территориальную единицу. В грамоте говорилось: «а вся их монастырская вотчина писати с поморскими волостьми вместе, особно к монастырю и к обема острогам, а к Новгородскому уезду, к Выгозерскому стану, всее их монастырские вотчины и вперед не писати». Собственно, никакого нового порядка не вводилось. Грамота фиксировала то, что сложилось в жизни и реально существовало. Но важно отметить, что официальный правительственный документ признавал наличие и узаконивал существование внутри централизованной Российской державы своеобразного государства-монастыря со своей территорией, войском, судом, тюрьмами, почтовой связью, своим управленческим и финансово-налоговым аппаратом, которому передоверялся сбор общегосударственных налогов и пошлин.

Предоставляя своему духовному вассалу политические и материальные выгоды, правительство вместе с тем напоминало монастырю о необходимости починить Сумский острог, начинать строительство Кемского городка и быстрее заканчивать сооружение каменного города на острове.

Русско-шведская война 1590–1593 гг. закончилась подписанием в 1595 году Тявзинского «вечного мира», по которому наша страна вернула себе побережье Финского залива с городами Ивангород, Ям, Копорье, Корелу (Кексгольм). Это была крупная внешнеполитическая победа Руси, в которую внесли достойный вклад жители Беломорского края. Мужественная защита ими родной земли, сел и городов содействовала успешному окончанию войны. Шведские феодалы почти два десятилетия не вторгались в пределы монастырских территорий.

Вторым после Швеции североевропейским недругом России была в то время Дания. Интересы России и Дании сталкивались в районе Печенгской губы и Колы. Дания претендовала на русскую Лапландию и пыталась разведать секрет Северного морского пути. Объектом военных и дипломатических атак датчан был Кольский полуостров. Они покушались на Мурманское побережье в 1582 г., в 1597–1598 гг., в 1599 г.[108]

В 1594 году для инспектирования строительства Солевецкого кремля приехал на Соловки воевода Иван Яхонтов «с прочими начальственными особами». Под его наблюдением в том же году, то есть спустя 10 лет со времени начала работ, возведение каменной ограды было завершено.[109]

Всю инженерную работу по созданию колоссального сооружения проделал соловецкий постриженник Трифон, уроженец Ненокского посада. По чертежам и планам монаха-зодчего сложили стену из местных диких камней разной величины: в основании ограды встречаются валуны до 6 метров длины и до 1,5 метров ширины, на верхние ряды, на 8–9-метровую высоту поднимали камни полутонного веса. Неотесанные глыбы булыжника строители искусно подгоняли друг к другу. Неизбежные при такой кладке пустые места заполнялись мелким камнем и кирпичным щебнем, связанным известковым раствором.

Соловецкий кремль имеет форму неправильного пятиугольника, вытянувшегося, с севера на юг. Циклопическая гранитная ограда пересекается 8 огромными башнями (из них по углам 5 круглых «глухих» и по сторонам 3 четырехугольных: «проезжих») и имеет такое же количество ворот. Высота, башен до шатра 14–15 метров. Башни носят названия:

1. В северо-западном углу круглая «Корожняя», или «Арестантская», с бойницами в четыре ряда. Под ней долгое врем была большая глухая подземная тюрьма, именуемая «Корожня».

2. На западной стороне стены четырехугольная «Успенская», позднее получившая название «Арсенальной», или «Оружейной», так как в ней был размещен крепостной арсенал.

3. На юго-западном углу круглая «Прядильная» с бойницами в три яруса.

4. Южную сторону стены связывает с юго-восточной стороной стены круглая «Белая», или «Сушильная», башня с бойницами. Она же Головленкова.

5. На восточной стороне круглая с бойницами «Архангельская».

6–7. По соседству с последней «Поваренная» и «Квасопаренная». Обе они были сложены в начале XVII в. на углах пристроенной городовой стены.

8. Круглая «Никольская» с бойницами в четыре яруса стоит на северо-восточном углу стены.

Башни выступают далеко за линию стен. Эта давало возможность огнем из башенных амбразур перекрывать подступы к ограде на всем ее протяжении.

Длина крепостной стены 509 трехаршинных сажень (более километра), высота — до 9 метров, ширина около 5–6 метров. Западная сторона стены, обращенная к морю, толще и выше восточной, защищенной водой Святого озера. По всей окружности ограды стояли пушки. В верхней части стены был коридор, соединявший все 8 башен. Он имел крышу из теса и дощатый пол. В начале XVII века вдоль стены с северной стороны, охватывая Корожнюю и Никольскую башни, вырыли ров, стены которого выложили такими же плитами, из которых была сделана стена.

Соловецкий кремль является выдающимся памятником крепостной русской архитектуры. Как все архитектурные формы монастыря, он поражает своей массивностью и прочностью. В этом отношении следует отдать должное Соловецкому монастырю — там все строили добротно, на многие века, и с учетом потребностей обороны. Небесные дела никогда не заслоняли собою земных нужд духовного государства. Даже Преображенский собор, выстроенный в 1558–1566 гг., не составлял исключения и больше напоминал собою крепость, чем храм божий. В годину военной опасности он должен был выполнять роль убежища.

Соловецкий кремль, отвечающий всем требованиям фортификационного искусства XVI–XVIII вв., был практически неприступен для, оружия того времени. Он мог служить твердым оплотом русской государственной границы на Севере и надежным укрытием для поморского населения.

Крепость постоянно содержалась в боеспособном состоянии. Она периодически подновлялась. «Городничий» старец (так называлось специально выделенное лицо) следил за городом, делал представления начальству о ремонте. За 20 лет до начала Крымской войны, во время которой Соловки штурмовались артиллерией английских винтовых пароходов, был произведен очередной капитальный ремонт стены. В отчете монастыря за 1834 год говорится, что «от долговременности» щебеночная закладка между большими камнями высыпалась, образовались выбоины, которые «заросли было мохом и травою», отчего крепость пришла «в совершенную ветхость». Ввиду этого «нынешнего лета стена вся заново на известке с кирпичом разделана… что составляло больших трудов и издержек».[110]

Кроме своего прямого назначения, Соловецкая крепость служила местом заточения и выполняла роль государственной тюрьмы. Внутри башен Корожанской, Головленковой и других и по куртинам в самой городовой стене военный инженер монах Трифон сделал ниши. По замыслу архитектора, они должны были служить погребами для снарядов и пороха, но предприимчивое монастырское начальство нашло для них другое применение. Каменные мешки стали казематами монастырской тюрьмы. Первым комендантом Соловецкого города и начальником крепостной тюрьмы был игумен Иаков.

Крепость на Соловецком острове, наряду с собором Василия Блаженного на Красной площади, Белым городом в Москве и ансамблем оборонительных сооружений Троице-Сергиевой лавры, была крупнейшей стройкой России в XVI веке. Возведение такой монументальной стены, приводившей в изумление как друзей, так и недругов России, свидетельствовало о творческом гении нашего народа и являлось своеобразной демонстрацией успехов архитектуры и строительного искусства.

Стены и башни Соловецкого монастыря выдержали испытания временем и оружием. Их не сумели разрушить ни шведы, ни усовершенствованные английские пушки середины XIX века.

Всемирно известный Соловецкий кремль, напоминающий собой, по выражению М. Горького, постройку «сказочных богатырей», непоколебимо стоит около 400 лет. Он сохранился в прочном состоянии до наших дней и охраняется ныне Советским правительством, как замечательный памятник XVI века.

Новый каменный город серьезно укрепил военно-политическое значение Соловков. Монастырь становится большой силой в Русском государстве. С конца XVI века он принимает участие в выборах царей.[111]

§ 2. Разгром шведской интервенции в Беломорье в начале XVII века

В «смутное время», как принято условно называть годы иностранной интервенции и крестьянской войны начала XVII века, Соловецкий монастырь был самым авторитетным представителем законной власти на Севере. В правление В. И. Шуйского он самостоятельно вступал в переговоры с правительством Швеции, в период «междуцарствия» воевал с королем, позднее заключал перемирие с его генералами. В сложной и крайне запутанной политической обстановке начала XVII века монастырь поступал осторожно, тактично и продуманно: он сочетал силу оружия с искусством дипломата.

…Лишенный социальной опоры и боявшийся своего народа, боярский царь Шуйский решил укрепить положение своего правительства путем привлечения чужеземной военной силы вопреки национальным интересам страны. Он пригласил для борьбы с тушинским воровским лагерем и Польшей, стоявшей за его спиной, враждебную ей Швецию. В феврале 1609 года в Выборге было подписано соглашение, по которому Швеция предоставляла Шуйскому 5-тысячный вспомогательный отряд, а царь за эту «помощь» обязался платить корпусу наемников жалованье и передавал географическому врагу России в «вековечную вотчину» город Корелу (Кексгольм) со всем уездом.[112] Условия договора были кабальными для России тем более, что «союзники» Шуйского вовсе не думали спасать восточного соседа и расходовать свои силы на борьбу с польскими шляхтичами, блокировавшими Москву. Шведские феодалы сами мечтали о захвате русских земель и боялись упустить благоприятный момент. Вот почему Карл IX шведский настойчиво и многократно протягивал Шуйскому «руку дружбы». Он до того увлекся желанием оказать «содействие» своему венценосному собрату, что разослал депеши пограничным комиссарам такого содержания: «Если русские запросят нашей помощи, то пришлите к нам нарочного, и пусть он и днем, и ночью без отдыха совершает путь, чтобы только скорее известить нас об этом. Мы тотчас отправим несколько отрядов воинов в Выборг или Нарву».[113] Шведам нужен был формальный предлог для посылки своих войск в Россию. В.И. Шуйский, как бы идя навстречу желаниям Швеции, дал ей официальный повод для ввода войск в Россию. Этим он допустил не только роковой политический просчет, но по существу совершил акт национального предательства.

Отряд шведских ландскнехтов полководца Якова Делагерди, как и следовало ожидать, при первом удобном случае изменил Шуйскому и с конца 1610 года приступил к оккупации Новгородской земли. Так началась открытая шведская интервенция в Русское государство.

Ранней весной 1611 года шведы перешли в наступление по двум новым направлениям: из Вестерботнии на Колу для захвата Кольского полуострова с незамерзающим побережьем Ледовитого океана и из Улеаборга через Северную Карелию к Белому морю для захвата Карельского Поморья, Кеми, Сумского острога и Соловецких островов. Часто битые в прошлые времена монастырскими дружинами шведские феодалы готовились к походу в Поморье очень тщательно и тайно.

Вторжению шведов в Соловецкую вотчину в 1611 году предшествовала длительная дипломатическая переписка королевских вельмож с «большим чернецом».

13 февраля 1609 года Карл IX направил инструкцию Улеаборгскому губернатору и Каяненбургскому воеводе Исааку Бему, в которой повелевал ему с отрядом лыжников пересечь русскую границу, обложить в свою пользу контрибуцией врагов Шуйского и попытаться захватить «Большую Суму». Чтобы отвлечь внимание русских властей на Севере от агрессии и усыпить их бдительность, рекомендовалось вступить в переписку с Соловецким настоятелем и убедить его в том, что такие действия предпринимаются в интересах правительства Шуйского, которому Швеция обязалась помогать.[114]

Другая королевская инструкция, составленная в это же время, предлагала губернатору Вестерботнии Бальтазару Беку двинуться на Колу, когда Бем начнет свой поход на Суму.

В те самые дни, когда шла подготовка к подписанию Выборгского договора о русско-шведском союзе и дружбе, король приказывает своим воеводам вторгнуться в русские земли. Это был акт неслыханного вероломства.

Выполняя директиву короля, Бем послал в первые месяцы 1609 года Соловецкому игумену Антонию два письма. В одном из них от 23 февраля шведский чиновник, прикидываясь другом и благожелателем России, «изобличал» в воровстве «лгуна и стратника», присвоившего себе имя царевича Дмитрия, осуждал польско-литовских людей, которые, по его выражению, хотят искоренить православие, подчинить себе Русь и «убити вси русаки». Автор письма советовал игумену крепко держаться греческого исповедания и законного царя В. И. Шуйского и, между прочим, как бы вскользь зондировал почву: не нуждается ли монастырь в королевском «пособлении» и кого признает он русским царем.[115] В коварном вопросе со стоял весь смысл послания.

В другом письме Бем уведомил «великого Сумесского воеводу»,[116] что на помощь Шуйскому, по его просьбе, из Швеции выступила ратная сила (имеется в виду отряд Делагерди). Вместе с тем сообщалось, что есть повеление короля оказать «вспоможение» Соловецкому монастырю и повторялся вопрос: «Кто твой царь и великий князь есть; и объявляй мне, буде хочешь нашего велеможного короля подмоги?».[117]

Неизвестно, как ответил игумен и отвечал ли вообще на демарши шведского губернатора. Похоже на то, что предложение о помощи было оставлено монастырем без внимания. Никто не угрожал Соловкам, и в посторонней военной помощи они не нуждались.

Тем временем, пока курьеры отвозили «ноты» Бема в монастырь и в Суму, шведские воеводы готовились к осуществлению второй, главной части королевской инструкции — к походу на Кольский полуостров и к Белому морю. Однако организовать экспедицию к побережью Ледовитого океана и в северную Карелию оказалось несравненно труднее, чем сочинять листы. Финские крестьяне Остерботнии, на которых рассчитывали шведские военачальники, прятали продовольствие, а сами, спасаясь от мобилизации, уходили в леса, и поход в 1609 г. не состоялся. Виновником провала похода был объявлен наместник Остерботнии (восточной Улеаборгской губернии) И. Бем. Король сместил его и посадил в тюрьму.

Очередная дипломатическая кампания по подготовке к захвату поморских территорий была предпринята Швецией в дни, когда «смута» достигла кульминации и Россия не имела центральной власти.

24 февраля 1611 года новый Улеаборгский и Каянский наместник Эрик Харе направил в монастырь письмо, по смыслу которого можно догадаться, что к нему была приложена грамота короля Карла IX в двух идентичных экземплярах — на шведском и русском языках.[118] Подлинник королевской грамоты не отыскан в монастырских делах, как не найдены в наших архивохранилищах и списки с него. До недавних времен, пока в Стокгольмском архиве не обнаружили интересующего нас документа, требования соседа не были известны. Поэтому не следует удивляться тому, что А. А. Савич, И. П. Шаскольский и другие историки на основании ответа игумена на королевский лист высказали неподтвердившиеся гипотезы относительно содержания самого послания.[119]

Грамота Карла IX датирована 20 января 1611 года. В ней говорилось, что если русские будут соблюдать Выборгский договор 1609 года и «изберут себе великого князя из своих прирожденных господ» (король уже знал о свержении Шуйского), то Швеция придет к ним на помощь. Соловецкие власти должны были принять к сведению это заявление. Если же, прибавляет король, будет замечено, что «ты, игумен Антоний, или кто на твоем месте, со многою твоею братьею из священного собора в Сумском остроге и в Соловках, не хотите держаться своих собственных господ, а хотите выбрать какого-либо другого великого князя из поляков и литовцев, либо из татар, тогда наше величество будет вашим врагом».[120] Пусть же игумен даст знать о своей позиции.

Переправляя королевский запрос Антонию, Э. Харе со своей стороны в сопроводительной записке торопил игумена «самоскорейше» прислать ответ, разъясняющий позицию властелина Севера. Он стремился как можно быстрее развязать себе руки для военных авантюр. Зная, что вопрос о вторжении в поморские владения России решен, и имея указания готовить людей к выступлению, Харе хотел быстрее закончить излишние, с его точки зрения, дипломатические формальности.

На интересующий королевское правительство вопрос игумен Антоний ответил, что, по имеющимся у него сведениям, русские люди на Москве единодушно выступают против литовских людей и хотят выбирать в государи только из своих русских фамилий. Что же касается подведомственных ему Соловецкого монастыря, Сумского острога и всего обширного Поморского края, то в этих местах такой же «совет единомышленный», как и во всей земле русской, не избирать на отечественный престол иноплеменников: «Не хотим никого иноверцев на Московское государство царем и великим князем, опроче своих прирожденных бояр Московского государства».[121] Профессор Г.А. Замятин думает, что игумен дал требуемый королем ответ из-за боязни враждебных действий со стороны Швеции.[122] С этим нельзя согласиться. В данном случае игумен не хитрил и к его словам можно отнестись с полным доверием. Иного ответа, на наш взгляд, нельзя было и ожидать от промысловой Соловецкой вотчины, связанной прочными экономическими и идеологическими узами с великорусским центром.

На ответном послании игумена Антония стоит дата «12 марта 1611 года». На это обратил внимание Г. А. Замятин. Нельзя предположить, чтобы за короткий промежуток времени, отделяющий запрос от ответа, монастырь мог связаться с Москвой и согласовать текст письма. В листе игумена Карлу IX нет и намека на то, что ответ дан по указанию из столицы. В «смутное время» Соловецкий монастырь самостоятельно выработал политическую линию, отражающую национальные интересы страны.

Содержание и тон письма Антония должны были успокоить Швецию, если бы она имела искреннее желание сохранять добрососедские отношения с Россией. Но в том-то и дело, что такого стремления у Швеции не было. Поэтому «обмен нотами» и приемлемый для короля ответ Соловецкого монастыря не могли предотвратить вмешательства Швеции в русские дела.

25 января 1611 года Карл IX послал Э. Харе для дальнейшей отправки свое письмо, адресованное Антонию, и одновременно поставил в известность управителя восточной губернии, что в Улеаборг, по его распоряжению, направляются из глубинных районов страны северным берегом Ботнического залива отряды полковника Андерса Стюарта — ударная сила запланированного похода к Белому морю. По расчетам короля, через месяц солдаты Стюарта должны были подойти к месту сбора. К тому времени Э. Харе должен был реквизировать у населения для рейтаров Стюарта 120 лошадей со сбруей и заготовить партию оружия, а также собрать и экипировать «тысячу крестьян, неженатых и пригодных мужиков». Они должны были явиться вспомогательной силой войска А. Стюарта. Во всех последующих действиях Э. Харе должен был «сообразовываться с той инструкцией», которую король дал А. Стюарту.[123]

До нас дошла инструкция руководителям похода Андерсу Стюарту и Кнуту Хоканссону. Она составлена самим королем 30 января 1611 года. Как во всяком документе, предназначенном для служебного пользования, а не для широкой публики, в инструкции с солдафонской прямолинейностью излагается план аннексии Поморья и «расширения границ Швеции» за счет России. Король советовал «как только можно скорее» стянуть в Улеаборг отряды войска Стюарта — ирландских наемников Роберта Сима, рейтаров Кнута Хоканссона, кнехтов (солдат шведской пехоты) Ханса фон Окерн. В Улеаборге Стюарт должен был включить в свое соединение тысячу крестьян Остерботнии, затем через Каяненбург вторгнуться в Беломорье и приложить все старание к тому, чтобы захватить Суму или Соловки, или, еще лучше, обе эти крепости одновременно.

В случае удачи следовало оставить наемников Р. Сима и кнехтов X. Окерна в захваченных местах в качестве оккупационных войск. Король благословлял своих вояк на мародерство. Он разрешал солдатам «забирать… все, что им попадется», но чтобы сохранить объект грабежа и не вызывать партизанской войны, не рекомендовалось жечь поморские селения и убивать самих поморов. Во время движения к Соловкам командиры похода должны были согласовывать свои действия с Делагерди. Предписывалось также поддерживать постоянную связь с королем, чтобы он мог быть в курсе всех событий. Стюарт и его подручные должны были скрывать от подчиненных цели предприятия и говорить солдатам, что их ведут на соединение с Делагерди.[124]

Из прокомментированных шведских документов видно, что королевское правительство провело серьезную подготовку к походу на Суму и Соловки. Сам Карл IX разработал план завоевания Поморья, написал инструкцию военачальникам и в дальнейшем следил за ее осуществлением. По опыту прежних войн король знал, что рассчитывать на финских крестьян особенно не приходится. Поэтому для захвата Поморья выделялись регулярные войска, состоявшие из пехоты, конницы, иностранных наемников — профессионалов военного ремесла, а отряды навербованных крестьян должны были выполнять подсобные задачи.

В начале марта 1611 года, когда Соловецкий игумен, ничего не подозревая, составлял миролюбивый ответ на письмо Карла IX, отряды Стюарта, выделенные королем для захвата Соловков, поэшелонно прибывали в Улеаборг.

Первым перешел русскую границу не Стюарт. Когда экспедиционные части были еще на подходе к Улеаборгу, губернатор Вестерботнии Бальтазар Бек совершил отвлекающий налет на Колу. Начатый 12 февраля, этот поход закончился к 2 марта полным поражением. Взять Колу враг не сумел и вернулся обратно на свою базу в Торнео. В отместку за поражение войска Бека повоевали «порубежные волости и деревни пожгли, и людей секли, а иных в полон взяли».[125]

В конце марта 1611 года началась самая крупная операция неприятеля на Севере — завоевательный поход войск Стюарта на Суму и Соловки. В походе участвовало около 1500 человек, несколько менее, чем предполагалось. Произошло это потому, что Э. Харе только наполовину сумел произвести мобилизацию крестьян, которые всеми способами уклонялись от участия в походе. Однако уменьшение численности вспомогательных отрядов не отражалось на боеспособности экспедиционного корпуса в целом, так как все его основные армейские подразделения выступали в полном составе.

Маршрут войск Стюарта можно восстановить по письму сумских воевод шведским военачальникам от 7 сентября 1611 года. В нем называется 11 селений, разоренных врагом по пути продвижения к Белому морю: Лендера, Ловуш-остров, Тюжня, Чолка, Ребола, Котвас-озеро, Ровкула, Вонгоры, Кимас-озеро, Юшко-озеро, Сопасалма. От Сопасалмы рекою Кемь до морского берега оставалось менее 150 километров, но завоеватель не сумел преодолеть этого расстояния и начал попятное движение, хотя и не сразу.

Первоначально Стюарт думал задержаться в Лопских погостах до вскрытия рек, а после половодья по реке Кеми выйти в Белое море. Король, которому воевода сообщил о своем замысле, одобрил его инициативу и приказал губернатору Вестерботнии Б. Беку во главе своих регулярных частей двинуться в Северную Карелию и помочь Стюарту завершить поход на Суму — Соловки. С людьми и лодками, необходимыми для наступления по воде, должен был подойти к Стюарту Э. Харе. Некоторые соратники Стюарта не одобряли плана наступления по реке с маленькими лодками. К. Хоканссон называл его «сумасшедшим предприятием», которое должно закончиться большими человеческими жертвами.[126] К счастью шведов, этого не случилось. Войска интервентов не сумели даже на несколько недель закрепиться на чужой территории среди враждебно настроенного к ним населения. Опасаясь голода, Стюарт не стал ожидать подхода подкреплений, повернулся спиной к Белому морю и двинулся в обратный путь. В последних числах апреля вернулись в Улеаборг рейтары Хоканссона, а в конце мая — начале июня подтянулись пехотные подразделения.

В середине мая губернатор Вестерботнии Б. Бек узнал о возвращении отрядов Стюарта и сообщил об этом королю. Тот не поверил печальному известию и 9 июня вторично приказал губернатору отправиться со всеми своими войсками к Стюарту и вместе с ним двинуться к Суме, то есть действовать согласно инструкции от 30 января 1611 года,[127] но делать этого не было смысла. Пехотные части Стюарта вернулись в Улеаборг раньше, чем к Беку прибыло именное повеление оказать им помощь. Всем стало ясно, что поход на Суму и Соловки закончился позорным крахом.

Почему у Сопасалмы Стюарт прервал наступление? Что помешало ему дойти до цели похода? Один из военачальников К. Хоканссон, желая выгородить себя и остальных перед королем, сочинил версию о том, что климатические трудности не позволили довести до победного конца удачно начатое предприятие.[128] Помешал, оказывается, снег «глубиной в рост лошади». Если верить Хоканссону и повторяющим его вымыслам шведским фальсификаторам истории, то можно подумать, что не будь зимой снега и других специфически русских географических неудобств, то Хоканссон с товарищами по ремеслу наверняка завоевал бы Беломорье. Странно, что дань этой версии отдал проф. Г. Замятин, который в ряде случаев с излишней доверчивостью относится к скандинавским источникам и игнорирует отечественные. Еще удивительнее, что Замятин, не надеясь, очевидно, убедить читателя ссылками на шведских авторов, призывает в свидетели сына выдающегося русского ученого П. П. Семенова-Тянь-Шанского Вениамина Петровича,[129] хотя тот никогда не объяснял толщиной снежного покрова проигрыш военных авантюр.

Причину провала весеннего наступления шведов к Белому морю как нельзя лучше объяснил сам неудачник-воевода в письме к Соловецкому игумену от 7 июля 1611 года.[130] Стюарт пытается выдать интервенционистский поход за мирное предприятие. Он серьезно уверяет игумена, что по повелению короля собирался помочь русским людям в их борьбе с поляками и литовцами. Имея такую «благородную» цель, Стюарт хотел, оказывается, провести войска через Поморье, чтобы «поляки не доведались» про их численность, на соединение со своим «большим воеводой» Делагерди, но русские крестьяне пограничных сел не поняли «дружеских» замыслов шведов, сетует воевода, и встретили их враждебно, как врагов. Ценное признание. Оно позволяет понять, почему Стюарт не сумел сделать того, что требовалось от него королевским наставлением.

Русские и карельские крестьяне не просто косо и недоверчиво посматривали на мнимых друзей России, но как только узнали о приближении шведских войск, так «они все от своих дворов побежали», — жалуется Стюарт настоятелю Соловецкому. Когда же интервенты разорили одиннадцать уже известных нам селений, то «громленные мужики» (крестьяне разгромленных деревень, — Г.Ф.) стали объединяться в партизанские отряды и бить врага на всех дорогах. Большой крестьянский отряд действовал в районе Сумского острога. Леса кишели «шишами». Партизаны контролировали все лесные дороги и просеки: истребляли фуражиров, перехватывали гонцов с военной корреспонденцией, из которой узнавали о замыслах противника.

Солдаты экспедиционного корпуса не могли купить ни фунта хлеба, ни пуда сена, и Стюарт понял, что при таком отношении народа он не сможет довести войска до намеченного района. Перед угрозой голодной смерти шведское командование вынуждено было повернуть назад от деревни Чюпы, находившейся в бассейне Кеми-реки.

Рассказ Стюарта о причинах постигшей его катастрофы имеет меланхолическую концовку: «Так яз назад с моим войском воротился в нашу землю и теперво стою яз с моим войском недалеко от рубежа и дожидаемся ответу по нашей грамоте от нашего милостивого короля, куды нам ехать».[131]

А. Стюарт сказал все, что требовалось для ответа на вопрос о причинах провала тщательно подготовленной и совершенной под личным наблюдением самого короля операции по захвату русского Поморья. Если бы специально попросили кого-нибудь из руководителей похода объяснить, почему экспедиция закончилась плачевно, он бы, пожалуй, не сумел разъяснить так удачно и точно, как сделал это битый ратный воевода.

Захватнический поход шведских войск на Суму и Соловки был сорван патриотическими действиями крестьян. Ответом народа на шведскую интервенцию явилась мощная волна партизанского движения. Борьба партизан принимала грозный для врага размах. От пассивного сопротивления (бегство в леса) в первые дни вторжения войск Стюарта в русские пределы к лету 1611 года партизаны перешли к активным наступательным действиям. Стюарт сообщил игумену, что русские «люди и мужики» пересекли государственную границу Швеции, «пришли в нашу землю и наших крестьян забили, и много деревень зажгли, и животины много отняли… Ты ли им повелел или они сами от себя то доспели?»

Ответные действия русских патриотов не нравились агрессорам. Они прикидывались миротворцами, вспоминали Выборгский договор о мире и дружбе, хотя сами давно растоптали его. Стюарт просил игумена смирить «своих мужиков» и не велеть им вторгаться в королевские владения, угрожая в противном случае военными контрмерами.

Поведение и действия населения Беломорья начисто опровергают измышления шведского историка И. Видекинда, уверяющего читателей в том, что весь Северный край «по направлению к Архангельску — Каргополь, Белозерск, Вологда, Холмогоры и остальные замки по направлению к Ледовитому морю» согласны были признать шведскую власть.[132] В пользу такого вывода апологет агрессии не приводит ни одного факта. Их негде было взять. Желаемое Видекинд выдавал за действительное.

Пока отряды, потрепанные в весеннем походе, отдыхали и готовились к новому выступлению, шведские феодалы применили тактику дипломатического давления на Соловецкий монастырь. Они думали, что им удастся мирным, бескровным путем заполучить Поморье, которое не могли покорить оружием.

Во второй половине июня 1611 года А. Стюарт и Э. Харе направили очередной грозный ультиматум Соловецкому монастырю. Они уверяли игумена Антония, что Шуйский и его племянник посулили Швеции вместо Орешка Сумский острог. Никакими документами воеводы не могли, разумеется, подтвердить своего утверждения, но именем своего правительства требовали сдачи Сумского острога, будто бы уступленного Швеции вместе с другими городами (по договору) В. И. Шуйским и М. Скопиным-Шуйским. Враг угрожал новым кровопролитием, если не получит земли «по старому рубежу, по Дубу и по Золотцу» и принадлежащий монастырю Сумский острог.[133]

Какая линия имеется в виду под «старым, рубежом», сказать трудно. Не вполне ясно, что за пункты скрываются под названиями «Дуб» и «Золотец». Известно, что название «Золотец», «Золотица» было распространено (встречается и поныне) в Поморье. Этим словом назывались пороги, реки, села. Русские источники XVI и XVII вв. часто упоминают водопад Золотец на реке Выг, невдалеке от которого находилась рыбная тоня.[134] До сих пор в Приморском районе Архангельской области есть селения, называемые Золотицами.

Поскольку Швеция добивалась передачи ей Сумской крепости, то река или географический пункт «Золотец», упоминаемый воеводами, должен был находиться восточнее Сумского острога, точнее между Сумой и Онегой. Где-то здесь же стоял или протекал «Дуб». Таким образом, придуманная авторами письма граница «по старому рубежу» являлась выражением экспансионистских устремлений шведских правящих кругов. Установление границы по линии «Дуб — Золотец» привело бы к отторжению от России всего западного побережья Белого моря. Соловецкий настоятель решительно отклонил эти притязания захватчиков, не имевшие никакого исторического и юридического обоснования. Монастырские власти вели энергичную борьбу за сохранение своей богатой поморской вотчины в составе Русского государства.

Пока длилась переписка между королевскими воеводами и соловецким игуменом, шведское командование подготовило войска к новому наступлению. А. Стюарт решил взять реванш за весеннее поражение и разорить Соловецкий монастырь. Летом 1611 года шведы совершили второй поход к Белому морю, о котором, к сожалению, до нас дошли отрывочные и скудные сведения. Известно лишь, что в июне — июле по рекам и через волоки шведская пехота на судах-лодках выплыла в Белое море, высадилась на островах Кузова, что в 30 верстах западнее Соловков, но напасть на крепость, оберегаемую артиллерией, не отважилась. Простояв вблизи монастыря без всякой пользы для себя до осени, кнехты Стюарта возвратились в свои места.[135] Как и весенний, летний поход шведов в Поморье закончился бесславно.

Весенне-летнее нашествие шведских войск на Поморье заставило Соловецкий монастырь обратиться за помощью в «Совет всей земли», как называлось временное всероссийское правительство, сформированное летом 1611 года при первом ополчении.

Правительство ополчения дало указание своим воеводам вступить в переговоры с Делагерди и просить его не разрешать своим людям, которые стояли в сборе на рубеже, нападать на русский Север и «чинить смуты» между нашими государствами.[136]

Не возлагая больших надежд на словесные увещевания, командование ополчения направило для защиты Поморья воеводу Максима Лихарева и стрелецкого голову Елизария Беседного. 15 августа Лихарев и Беседного явились в Сумский острог с отрядом служилых людей. М. Лихарев приступил к исполнению обязанностей Сумского воеводы. О численности прибывших подкреплений у нас нет сведений. Лихарев и Беседного ставили в известность шведских воевод, что они пришли «со многими… ратными людьми». В этом можно усомниться. Едва ли первое ополчение могло выделить из своего состава многолюдную рать для обороны окраины в то время, когда не была решена главная задача — освобождение от интервентов центра страны и столицы государства.

Какое наставление дал «Совет всей земли» командированным в Сумы воеводам? Об этом можно судить по действиям М. Лихарева и Е. Беседного. Через пять дней после своего прибытия, 20 августа 1611 года, не успев еще узнать «воеводских имен» шведских начальников, против которых они были посланы, Лихарев и Беседного направили своим недругам с гонцом Нежданкой Конюховым грамоту от имени всей русской земли. В письме сообщалось об избрании на русский престол шведского королевича Карлусова сына, и по случаю такого «доброго дела» авторы листа просили шведских воевод не совершать походов в Поморье, унимать своих людей, чтоб они с нашими людьми не воевали «и задору б и смуты промеж государствы никоторыя не чинили». В просьбе воевод состоял весь смысл послания. О своем поступке Лихарев и Беседного тотчас же известили монастырское начальство. Поведение Сумских воевод не должно нас удивить. Командование первого ополчения, волю которого выполняли Лихарев и Беседного, считало, что вести одновременно войну на два фронта — с Польшей и Швецией — Россия в данный момент не в состоянии. Такой же линии придерживалось и земское ополчение К. Минина и Д. Пожарского.

Нам известно, что в наиболее драматические моменты борьбы с польскими захватчиками в первом и втором ополчениях велись разговоры о возможности приглашения на русский престол шведского принца, принимались даже соответствующие решения.[137] Бояре второго ополчения, например, послу Богдану Дубровскому откровенно сказали, что «должны добиться мира и помощи с «той стороны (шведской. — Г.Ф.), так как не могут держаться против войск и Швеции и Польши сразу».[138] Вот почему никто не принимал всерьез приговор об избрании шведского принца на русский престол и не собирался выполнять его. В начале 1613 года, когда Москва, Подмосковье и другие места были очищены от шляхтичей и Михаила Романова избрали русским царем, герцогу Карлу Филиппу, претендовавшему на русский престол, было сказано: «Тово у нас и на уме нет, чтоб нам взяти иноземца на Московское государство, а что мы с вами ссылались из Ярославля, и мы ссылалися для тово, чтобы нам в те поры не помешали, бояся тово, чтобы не пошли в Поморские городы».[139] Совет первого ополчения, разумеется, не мог так откровенно разговаривать со шведами. Внешнеполитическая обстановка лета 1611 года вынуждала его лавировать, проводить линию на разделение врагов России, не давать возможности Польше и Швеции выступить против нашей страны одновременно и единым фронтом.

По мнению командования первого ополчения, Лихареву и Беседного следовало приложить все старания и умение, чтобы заключить мир со Швецией и этим самым обезопасить Север. Имея такие указания Совета рати и нужные полномочия, сумские воеводы обратились к Швеции с предложением о мире и согласии. Со своей стороны они обещали содействовать этому и унять своих ратных людей, которые якобы находятся наготове и ждут сигнала для выступления. В свете всего сказанного становится понятным смысл листа Лихарева и Беседного. Грамоту от 20 августа 1611 года следует рассматривать как ловкий тактический прием, имевший своей целью поссорить Швецию с Польшей, выиграть время, хотя бы на самые тяжелые дни нейтрализовать шведские войска и прекратить их захватнические действия в Поморье.

Вскоре после отправки первого письма М. Лихарева и Е. Беседного в Сумский острог прибыл уже известный нам лист А. Стюарта и Э. Харе от 7 июля 1611 года, из которого русские воеводы узнали имена шведских начальников и их претензии. Как ответ на эту грамоту следует рассматривать второе письмо Лихарева и Беседного шведским воеводам, датированное 7 сентября 1611 года. Лейтмотив нового листа уже знаком нам: Россия и Швеция могут жить без войны. Воеводы предупреждали, что они не просят мира, как милостыню, и готовы отбить всякое нападение на Поморье, но, желая избежать напрасной гибели людей, предлагают не пускать в ход меч.

Шведские воеводы жаловались игумену на действия партизан. М. Лихарев и Е. Беседного отвечали: «Мы к вам русских людей воевати не посылали, и про то (нападения партизан. — Г.Ф.) не ведаем». Нужно полагать, что сумские воеводы не лукавили. Партизанские отряды создавались по инициативе населения, возглавляли их народные вожаки, которые не всегда согласовывали свои действия с командованием регулярных войск… Чтобы не раздражать шведских воевод, Лихарев и Беседного уверяли их, что русская сторона примет меры к достижению пограничного спокойствия между жителями обеих держав. Они, в частности, сообщали, что запретят своим ратным людям въезжать в вотчину королей шведских, разорять там поселян и будут строго наказывать нарушителей этого распоряжения. Воеводы обещали принять меры к прекращению партизанской борьбы: «И мы тех разбойников (партизан. — Г. Ф.) имати посылаем и, поймав, их смирим». Обещания подлежали выполнению при условии, что противная сторона сделает то же самое — удержит своих людей и не велит им «воевати на русскую землю ходити и смуты чинити».[140] Подобные заверения сумских воевод не дают нам оснований считать их «сторонниками шведов» и чуть ли не изменниками, как это делает В. А. Фигаровский.[141] В нашем распоряжении нет фактов, компрометирующих воевод или свидетельствующих о том, что они «смиряли» народных мстителей и сдерживали развитие партизанского движения. Посулы и обещания русских военачальников преследовали одну цель — удержать Швецию от нового вторжения в Поморье по крайней мере до тех пор, пока не будут созданы силы для отражения агрессии.

Каков был результат писем М. Лихарева и Е. Беседного? Шведские воеводы избегали встреч с отрядами сумских воевод и прекратили набеги на Поморье, хотя и не расстались окончательно с бредовыми планами захвата русских земель. Осенью 1611 года шведские войска вторглись в незащищенные Заонежские земледельческие погосты и разорили волость Толвую. М. Лихарев и Е. Беседного по просьбе жителей Заонежья вышли навстречу неприятелю. В конце 1611 года сумский отряд разбил захватчиков в Заонежье и вышвырнул их за рубеж.[142] После этих событий шведские феодалы повели себя скромнее.

В мае 1613 года Эрик Харе по указанию нового короля Густава Адольфа объявил «добрым господам, Сумского острога державцам», что он распорядился прекратить вооруженные стычки на границе.[143] Это объясняется тем, что с весны 1611 года Швеция вела войну с Данией за господство в Ледовитом океане и нуждалось в мире на северо-восточной границе. В сентябре 1614 года между Соловецким монастырем и правителями восточных шведских областей (Улеаборгской и Каяненбургской) было заключено временное перемирие. Стороны договорились впредь «до совершенного утверждения смирного трактата» прекратить «все вражды на границе происходившие» и в будущем не открывать военных действий без повеления своих государей.[144]

§ 3. Крах западноевропейских проектов завоевания Поморья и захвата Соловецкого монастыря (конец XVI — начало XVII в.)

Основным агрессором в XVI–XVII вв. были скандинавские феодалы, но далеко не единственным. Не менее опасными врагами являлись «западноевропейские государства, разрабатывавшие планы вторжения в Россию с Севера и покорения всей нашей страны, или, как минимум, оккупации Поморья.

Со времени экспедиции Ричарда Ченслера (1553) и образования «Московской компании» для торговли с нашей страной (1555) начинается интенсивная английская военная и экономическая разведка в Русском государстве, главным образом в Поморье.

В 70-х годах XVI века появляются на свет сумасбродные проекты завоевания Московии со стороны незащищенного Студеного моря. Первый такой план разработал и представил в 1578 году германскому императору Рудольфу II вестфалец Генрих Штаден, проживший 12 лет в России. Из них 6 лет он провел в опричнине, хорошо знал внутриполитическое положение Московского государства.

Штаден предлагал направить к русским берегам морскую армаду со 100-тысячным десантом и оккупировать все побережье от Колы до Онеги. Отряд в 500 человек (из них «половина мореходцев») должен был занять Соловецкий монастырь и устроить там «складочный пункт».[145] С северной окраины рыцарям открылась бы дорога в глубь страны. С каким диким восторгом он восклицает: «Отправляйся дальше и грабь Александрову слободу, заняв ее с отрядом в 2000 человек! За ней грабь Троицкий монастырь! Его занять надо отрядом в 1000 человек, наполовину пеших, наполовину конных». Русские города и деревни «должны стать, — пишет он далее, — свободной добычей воинских людей». Штаден пытается увлечь императора и князей походом, который сулит, по его мнению, неслыханно огромную добычу и легкую победу. Авантюрист уверен, что «великий князь (царем он не называет Ивана IV из-за ненависти к нему. — Г.Ф.) не может теперь устоять в открытом поле ни перед кем из государей».

Разгром «каянских немцев» в конце XVI века оказал отрезвляющее действие на германское правительство. Император не рискнул последовать прожектерским советам Штадена, хотя соблазн был велик. Планы завоевания Московии были на время забыты. Но появление подобных проектов свидетельствовало о том, что многочисленные немецкие побирохи различных рангов зарились на русское добро и мечтали поживиться им.

Подрывная деятельность западноевропейских держав против нашей страны вновь усилилась в начале XVII века, в период «лихолетья и время мятежного». На этот раз тяжелым положением Русского государства пыталось воспользоваться английское правительство. Агенты Московской компании собирали агентурные сведения и вели военную и экономическую разведку, нагло вмешивались во внутренние дела нашей страны, вербовали шпионов. Они же разрабатывали различные планы хозяйственного и политического порабощения всей России или ее отдельных районов.

Сохранился проект начала XVII века (не позднее 1603 г.) захвата Соловецкого монастыря, составленный неизвестным английским автором. Он называет дом «святых угодников» Зосимы и Савватия «богатейшим в мире, а здания (его) по пространству в окрестности вдвое больше Лондонского Тауера».[146] К основным источникам доходов монастыря всезнающий сочинитель проекта относит вклады царей, высоко чтивших своего небесного покровителя Николая угодника, частные пожертвования паломников, стекавшихся сюда со всех концов России, и сборы с подчиненных обителей, число которых простирается до 30. В записке приводятся некоторые сведения о боеспособности монастыря. Отмечается, что лет 12 тому назад монастырь обнесен стеною, а гарнизон его состоит из 1500 человек. Чтобы не произошло при штурме крепости конфузной неожиданности для атакующих, составитель проекта советовал направить для захвата монастыря не менее 5000 солдат, снабдив их достаточным количеством осадной артиллерии, пороха, специалистами по подкопам и провиантом на 6 месяцев, хотя вся экспедиция по оккупации Соловков рассчитана была на 3–4 месяца. Подготовку к захвату островов Соловецкого архипелага рекомендовалось проводить скрытно, дабы преждевременно не предавать огласке свои замыслы.

Более алчные прожектеры не собирались довольствоваться Соловецким монастырем. Появляются на свет планы покорения всей северо-восточной России от Архангельска до реки Волги, а также бассейна этой реки до Каспийского моря включительно. Мыслилось, что большая часть России примет английское подданство или по крайней мере признает британский протекторат. Один из таких проектов разработал во второй половине 1612 года капитан Томас Чемберлен, служивший в наемном отряде Делагерди.

В поданной королю Якову I записке Чемберлен писал: «Довольно известно, в каком жалком и бедственном положении находится народ в Московии в последние восемь или девять лет: не только их царский род угас, но угасло почти и все их дворянство; большая часть страны, прилегающей к Польше, разорена, выжжена и занята поляками; другую часть со стороны пределов Швеции захватили и удерживают шведы под предлогом подачи помощи. Самый народ без главы и в большой смуте; хотя он имел бы способы к сопротивлению, если бы был хорошо направлен, но в том положении, в каком находится теперь, готов и даже принужден необходимостью отдаться под покровительство (кинуться на руки) какому-нибудь государю, который бы защитил их, и подчиниться правлению иноземца; ибо между ними не осталось никого достойного восприять правление».[147] Однако несколькими строками ниже Чемберлен вынужден сообщить, что русские возмутились поведением поляков «и со ста тысячами войска осадили Москву и, сколько известно, до сих пор стоят под нею».

После описания внутреннего положения России автор, выражавший чаяния известных кругов английской буржуазии, переходит к экономическому и географическому обзору той части нашей страны, которая должна была, по его мнению, перейти под «покровительство» Англии, и сообщает о выгодах английской торговли с Россией. Он оценивает ежегодный английский ввоз в Россию в 40 тысяч фунтов стерлингов (60 тыс. руб.). Поскольку безопасность и богатство Великобритании зависят, по мнению Чемберлена, от флота и распространения торговли, огромную ценность имеет вывоз из России материалов, необходимых для оснащения английского флота: льна, пеньки, веревочных изделий, смолы, дегтя, мачтового леса. Чемберлена страшит сама мысль, что богатство России и ее рынок могут прибрать к рукам потенциальные враги Англии — Польша или Нидерланды. Великобритания должна стать складом восточных товаров, откуда они пойдут во Францию, Германию, Нидерланды, Данию, а все барыши от перепродажи их осядут в английской казне.

Записка Т. Чемберлена, повторявшая многие идеи Г. Штадена, проанализирована в статье В. Виргинского.[148] Ограничимся изложением политических требований проекта. Самоуверенность авантюриста достигает поистине гомерических размеров, когда он высказывает свои суждения о думах, помыслах и стремлениях русского народа. Чемберлен пытается убедить короля, что русские люди ненавидят только шведских и польских захватчиков, а к английским колонизаторам относятся вполне терпимо. Что же касается жителей севера России, которым конквистадор уготовал удел подданных Великобритании, то они, по уверению Чемберлена, желают отдаться в руки короля. Составитель записки сообщал, что некие представители северных областей вели на этот счет переговоры с агентом Московской компании. Из другого документа мы знаем, что этим агентом был Джон Мерик,[149] известный в различных слоях русского общества под именем Ивана Ульяновича. Не исключена возможность, что энергичный разведчик беседовал с некоторыми толстосумами, извлекавшими барыши от заморской торговли, и пытался таким образом инсценировать народное «волеизъявление» в пользу Англии.

Чемберлен предложил королю конкретный план подчинения России: «Пусть его величество соизволит дать полномочия одному или нескольким доверенным особам, которые и отправятся с будущей флотилией, в мае месяце, для переговоров с русскими… и для постановления с ними решения на условиях или подданства, или покровительства, смотря по данному в наставлениях его величества наказу. После сего москвитяне могут равным образом прислать сюда (в Англию. — Г.Ф.) посланников при возвращении флотилии в будущем сентябре для утверждения договора, а между тем изготовиться к отдаче в руки английского общества такого количества казны и товаров, которое могло бы покрыть расходы на вооружение и перевозку такого числа войска, какого они пожелают… Тем же способом имеет быть поступлено всякий раз, как русские будут требовать подкреплений». По хитроумному плану Чемберлена английская казна не должна была нести никаких издержек по экипировке и отправке в Россию экспедиционного корпуса. Все расходы по снаряжению, транспортировке и содержанию оккупационных войск и прибывающих к ним подкреплений авансом должно было внести русское население.

Пока детали вторжения в Россию обсуждались в королевской резиденции, в Англии с одобрения правительства стали формироваться отряды «добровольцев» для похода за богатствами Соловецкого монастыря и Архангельска, что должно было явиться прелюдией к открытой интервенции.

24 июля 1612 года в нашем городе высадился отряд иностранных вояк, изъявивших притворное желание помочь России в борьбе с Польшей. Среди наемников были «английские немцы» Артур Астон, Якуб Гиль — авангард отряда из 20 капитанов и ротмистров и 100 солдат, который должен был прибыть в устье Северной Двины.[150] Представитель отряда Яков Шав был принят 10 августа 1612 года Д. М. Пожарским в Переяславле и при расспросах объявил, что «пошли де они с ведома английского короля».

Руководители земского ополчения раскусили коварные замыслы новых «союзников» и решительно отказались от их услуг. Нам «наемные люди не надобны», «оборонимся от польских людей и сами Российским государством и без наемных людей», — ответили «немчину» Я. Шаву. Командование ополчения дало Я. Шаву провожатого до Архангельска — Дмитрия Чаплина, который должен был всех иноземцев «воротить» за море и предупредить их, чтобы больше в Московское государство не приходили и тем «убытков не чинили» себе. Воеводы Ярославля, Вологды и Архангельска были строго предупреждены командованием общерусского ополчения: иностранцев, если они появятся, без указа не впускать в глубь страны, чтобы они «здесь не рассматривали и не проведывали ни о чем». Архангельским властям, кроме всего прочего, предписывалось зорко оберегать побережье «и смотреть накрепко, чтоб с воинскими людьми корабли к Архангельскому городу не пришли и безвестно лиха не учинили».

Несмотря на категорические протесты «Совета всей земли», вмешательство Англии во внутренние дела России не прекращалось. В мае 1613 года Яков I вручил верительную грамоту Джону Мерику и одному из директоров Московской компании Вильяму Росселю, которой они назначались английскими посланцами и комиссарами в России.[151] Это означало принятие королем проекта покорения. Московского государства со стороны Студеного моря, изложенного в записке Чемберлена. В верительной грамоте, в частности, говорилось: «Мы достоверно извещены нашим верным и возлюбленным слугою Джоном Мериком, бывшим резидентом в Московии, о бедственном и затруднительном положении этой славной страны и народа, ныне подвергнутого неминуемой опасности как вторжения врагов извне, так и внутренних беспорядков и мятежей.

По этому случаю вышеуказанному Джону Мерику прошлым летом от различных значительных и главенствующих лиц этой страны были сделаны представления, клонящиеся к благу и безопасности этой страны и восстановлению в ней мира и власти при нашем посредничестве и вмешательстве, но Мерик не мог вступить в переговоры без нашего на то указания.

Знайте же, что поскольку предложения переданы нам, мы не мало тронуты, чувствуя нежное сострадание к бедствиям, выпавшим на долю такой процветающей империи, к которой мы и наши августейшие предшественники всегда испытывали особое расположение».[152]

После таких велеречивых дипломатических излияний в документе следуют рекомендации по сугубо практическим вопросам. Королевские эмиссары получали полномочия «вести переговоры, совещаться, договариваться и заключать соглашения с вельможами, представителями сословий, военачальниками, дворянством и общинами или с теми лицами, которые ныне правят и представляют государственные органы, какими бы именами и титулами они ни назывались, или с соответствующими представителями и уполномоченными по поводу вышеупомянутых представлений и предложений».

Иными словами, король благословлял своих «благодражайших слуг» на ведение переговоров с первыми попавшимися им под руку русскими изменниками. Джон Мерик и Вильям Россель должны были подписать с ними за спиной народа фальсифицированное соглашение о превращении северо-восточной России в колонию Британии, что «узаконило бы» английскую интервенцию в Русское государство. Пользовавшийся дурной славой основатель династии Стюартов заверял: «все, что будет принято нашими посланниками и каждым из них в отдельности по условиям договора, будет одобрено и ратифицировано». Но и этот план оказался мертворожденным.

Английские политические разведчики прибыли в Россию после того, как силами второго всенародного ополчения была освобождена Москва и Земский собор избрал новое правительство страны, власть которого признали все части государства, в том числе и его северная окраина. В этих условиях Джон Мерик счел за лучшее поздравить Михаила Романова с благополучным избранием на царство от имени королевского правительства и ретироваться в Англию.

Английские планы аннексии северо-восточной России позорно провалились.

§ 4. Набег «литовских людей» на Поморье и его последствия

В последний период «смуты» Соловецкой вотчине пришлось отражать нападение на Поморье «литовских людей», как называли на Руси отребье разгромленной под Москвой в августе 1612 года орды Ходкевича: поляков, литовцев и русских изменников. Цементирующим ядром этой разноликой толпы были черкасы, казаки-тушинцы, изменившие Родине и служившие полякам. Поэтому отечественные источники чаще всего называют участников разбойного похода на Север 1613–1614 гг. одним собирательным термином «черкасы».

Черкасы, которые «с гетманского побою разбежались», возглавляемые полковниками Барышпольцем и Сидоркой (Сидором), летом 1613 года после нескольких месяцев разгульной и разбойной жизни очутились под Тихвином и перешли на службу к новому хозяину — к шведскому полководцу Якову Делагерди.

По словам осведомленного Видекинда, Делагерди разработал план захвата Холмогор — ключа от Двинской земли. После этого шведы должны были пробиться в неопустошенный край, взять Сумский городок и Соловецкий монастырь. План оккупации Поморья Видекинд считал вполне своевременным и оправдывал короля, который одобрял его. Шведский летописец военных походов на Русь сожалеет лишь о том, что Густав Адольф не смог освободиться «от прочих забот» и выполнение важного задания поручил наемникам Барышпольца — Сидорки, которые не оправдали возлагаемых на них надежд.[153]

Осенью 1613 года Барышполец и Сидорка с отрядом в две тысячи человек начали новый поход: из-под Тихвина через Заонежский район Карелии на Двину и к Студеному морю. Не приходится сомневаться в том, что Барышполец и Сидорка были направлены по указанному маршруту шведским командованием и выполняли его поручение. Один пленный показал: «А велел де литовским людям и черкасам идти на Двину и к Архангельскому городу Яков Понтусов и давал де Яков в Новгороде литовским людям и черкасам сукна, и камни, и деньги».[154] Справедливости ради заметим, что раздаются и другие голоса: черкасы и литва не приняли якобы подарков Делагерди и перед выступлением в поход поссорились с ним.[155] Как бы там ни было, связь разбойных литовско-казацких отрядов со шведскими интервентами — факт совершенно «бесспорный.

21 ноября Барышполец и Сидорка атаковали Андомский острожек на юго-восточном берегу Онежского озера, но были разбиты воеводой Богданом Чулковым, которому помогли «вольные казаки» атамана Томилы Антипова и «охочие люди» из окрестных сел. К отписке Чулкова царю приложена именная роспись 118 человек «вольных казаков» и 86 добровольцев «Никольского Пудожского погоста, да Негижемской волости, Юрьева монастыря, крестьян и Никольского Андомского погоста», которые участвовали в сражении.[156] Потеряв под крепостью 200 человек, а по другим сведениям свыше 300 человек убитыми и ранеными, 23 ноября черкасы повернули на северо-восток, пересекли Онегу у Турчасово и прорвались на Двину.

6 декабря 1613 года разбойная рать подошла к Холмогорам. Черкасы рассчитывали на легкую победу и обильную добычу. Рядовые грабители знали о Холмогорах, что «острог не доделан, и людей в нем служилых с огненным боем всего с пятьдесят человек, а иных нет, а заморского де узорочного товару много». По показаниям пленных, командиры обещали «полчанам своим, что де им там будет золота, и серебра, и бархатов, и камок, и сукон дорогих много». На поверку оказалось, что грабители делили, как говорят, шкуру еще не убитого медведя.

К подходу черкасов в Холмогорах наспех «довершили» острог стоячий[157] в один тын с башнями к Двине реке, и засевшие в нем стрельцы и горожане отбили атаки «воров» и тем спасли центр Двинской земли от разрушения.[158] При осаде Холмогор и на приступах налетчики потеряли только убитыми 30 человек. В числе выбывших из строя был полковник Сидорка. Его ранили «на бою по ноге в колено».[159]

После поражения под Холмогорами «воры» разделились на две партии: одна часть (200–300 человек) с сотником Фетко (Федором) повернула назад, на Вагу, а другую, большую, Барышполец повел 11 декабря вниз по реке к устью Северной Двины. Путь второй группы шел мимо готовившегося к обороне Архангельска. «Литовские люди» обошли, или, как метко выражается местная летопись, «пробежали мимо» города, потеряв на марше в окрестностях Архангельска еще с полсотни убитыми, и вышли к Белому морю. Здесь черкасы разорили Никольско-Карельский монастырь, разграбили Неноксу, Луду, Уну, Сумскую волость и другие места, людей посекли и пожгли. На одной Онеге обнаружено было 2325 трупов замученных людей.[160] Лишь под Сумским острогом, который черкасы упорно осаждали («приступы с пушками были»), они были разбиты монастырскими стрельцами и сидевшими в осаде местными жителями. При отступлении из-под острога «многих немецких и воровских людей» уничтожили «служки и крестьяне» монастырские, как называет партизан одна грамота конца XVII века.[161] Уцелевшие от побоя «литовские люди» бежали через Заояежье к шведам, но в феврале — марте 1614 года под Олонцом были окончательно добиты и рассеяны «государевыми людьми».

Рейд Барышпольца и Сидорки принес Северу неисчислимые беды. Пробираясь глухими, непроходимыми местами, литовско-казацкие отряды всегда появлялись там, где их меньше всего ожидали, и производили страшное опустошение.[162] Черкасы сжигали все жилища, грабили и уничтожали рыбные и соляные промыслы. Население «от великих чинов и до малых степеней» предавалось «всеядному мечу».

Поход «литовских людей» довершил разорение Беломорья. Впервые за все время существования Соловецкого монастыря расход у него стал превышать приход.[163] Опустели монастырские житницы потому, что в военное время ежегодно привозили на острова хлеба значительно меньше, чем потребляли. Понадобились годы, чтобы поморская вотчина монастыря сумела залечить раны, нанесенные ей интервентами и литовско-черкасскими отрядами в период «смуты».

* * *

Из сказанного видно, что в «смутное время» соловецкое войско и местное население отбили все попытки скандинавских феодалов и западноевропейских рыцарей овладеть Поморьем, оторвать его от России. Тем самым Соловецкий монастырь, стоявший во главе обороны края, содействовал разгрому польско-шведской интервенции в целом и восстановлению государственного единства страны.

Главной и решающей силой в отражении иностранной интервенции на Севере был народ: крестьяне и промысловое население, солевары, зверобои, рыболовы. В годину суровых испытаний поморы проявили исключительное мужество, стойкость, твердую решимость отстоять родную землю от посягательств захватчиков, несгибаемую волю к победе.

Крестьяне и горожане монастырской вотчины вместе со стрельцами добровольно «садились в оборону» и участвовали во всех без исключения «осадных сидениях». В тяжкие минуты на помощь гарнизонам «острожков» и «городков» приходили «тутошних волостей крестьяне» и «охотчие казаки».

Высшей формой народной борьбы с интервентами на Севере было партизанское движение. Источники немногословно рассказывают о действиях партизан, не сообщают имен руководителей отрядов, отдельных героев народного движения. Но даже скупые строки официальных документов позволяют судить о размахе партизанского движения. В царских грамотах соловецким настоятелям находим признание, что много захватчиков «служки и крестьяне ваши побили» и тем войско неприятельское значительно «поубавилось». В 1611 году партизаны Поморья, преследуя отступающего врага, перенесли военные действия на его территорию. Патриотический подъем масс совершил то, что не могло сделать боярско-дворянское правительство.

Активное участие народа в защите северных рубежей родины в начале XVII века предопределило разгром агрессоров и сохранение побережья и островов морей Северного Ледовитого океана в составе России. Новоземельские проливы и Северный путь в Сибирь были наглухо закрыты для иностранных судов. Это дало право крупнейшему знатоку истории Северного морского пути М.И. Белову сделать вывод, что «именно тогда решился вопрос о России, как Великой морской державе на Севере».[164]

ГЛАВА ВТОРАЯ ВОЕННАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ СОЛОВЕЦКОГО МОНАСТЫРЯ С 20-х ГОДОВ XVII в. ДО НАЧАЛА XIX в

§ 1. Строительство крепостей в XVII веке на побережье и на острове

В первой главе показано непосредственное участие Соловецкого монастыря в военных действиях. Помимо этого, богатый духовный феодал, имевший налаженное многоотраслевое хозяйство, часто субсидировал правительство, давал царям денежную ссуду на жалованье ратным людям. Так, например, В. И. Шуйскому, по его письменной просьбе,[165] монастырь выдал в кредит все свои валютные ценности — 5150 руб., что в переводе на деньги конца XIX в. составляло, согласно расчетам В. О. Ключевского, 61 800 руб.[166]

Обращались за займами в монастырское казнохранилище и первые цари последней династии. Наши документы пестрят упоминаниями об этих запросах[167] и их последствиях — экстраординарных расходах монастыря.

Как правило, правительство обращалось к монастырю за подмогой в дни войн для покрытия военных расходов. В 1632 году монастырь дал правительству «для военных издержек» 10 тыс. руб., а в следующие два года дополнительно направил в Москву 3852 руб., в 1656 г. — 13 тыс. руб. серебряной монетой,[168] в 1664 г. послал в Москву «общебратственной монастырской суммы в заем государственный» 20 тыс. руб. и 200 золотых червонных.[169] Всего за время своего существования монастырь дал казне, по подсчетам В. Верещагина, более 100 000 руб. серебром.[170]

Цари не оставались в долгу перед кредитором. В. И. Шуйский дарит монастырю деревни с угодьями, подтверждает привилегии, полученные братией до него. Указом от 11 февраля 1607 года Шуйский велел переписать на свое имя те грамоты предшественников, по которым монастырские селения в Поморье (в Керети, Порьегубе, Умбе, Кандалакше, Коле) освобождались от поставки в Кольский острог ратных и к острожному делу посошных людей. Такая щедрость объяснялась тем, что на Соловках своими силами был поставлен город каменный, в Суме острог сделан, и в обоих местах содержатся стрельцы, пушкари и затинщики.[171] Особой царской грамотой от 17 сентября 1606 года за монастырем закреплялось белое дворовое место в городе Архангельске, купленное монахами у стрелецкого сотника Богдана Неелова.[172] Соловецкий монастырь добился от Шуйского права на владение четвертой частью всех земель Керетской волости, освоил угодья в Турчасовском уезде и восстановил право на ловлю рыбы на реке Онеге.[173]

Невзирая на хронические финансовые трудности, переживаемые боярским правительством, в 1606 году царь разрешил монастырю ежегодно провозить беспошлинно (по прежнему оброку в размере ста рублей за год) в Вологду на продажу 100 тыс. пудов соли вместо 73 тыс. пудов, которые монастырь мог вывозить до этого на рынок без уплаты таможенных сборов.[174] На обратном пути соловецкие приказчики могли также беспошлинно покупать в Холмогорах и в Архангельске на монастырский обиход медь, олово, свинец, пищальное зелье и всякий запас.[175] Об этом было послано специальное извещение воеводе на Двину.[176]

«Скорбевший ножками» богобоязненный Михаил Романов начал свое царствование с того, что в 1614 году дал сразу две дарственные грамоты дому «преображения спасова и преподобных отцов Зосимы и Савватия». Одна из них отменяла подати с монастырских промыслов и деревень в Каргопольском уезде,[177] вторая передавала монастырю «в подмогу ко всяким ратным делам к Сумскому острогу» волость Шую Корельскую с населением и угодьями да участок земли между Кемью и Керетью. Игумен становился суверенным государем пожалованных территорий. К нему переходила судебная власть над крестьянами Шуи Корельской. Новых подданных игумен мог казнить и миловать по своему усмотрению.[178]

В последующие годы «богомольцам царским» даются важные торговые льготы. В частности, в 1619 году Двинской воевода А. В. Хилков получил распоряжение не взимать пошлин «с покупных про монастырский обиход пушечных и прочих припасов и с товаров». В следующем году того же воеводу поставили в известность, что царь распорядился не брать в течение пяти лет сторублевый оброк, который платил монастырь в казну за ежегодно (вывозимые на продажу 100 тыс. пудов соли.[179] Наконец, в 1637 году монастырю дозволили ежегодно провозить беспошлинно на продажу в Вологду 130 тыс. пудов соли[180] — самое большое количество за всю историю Соловков. Высвободившиеся средства монастырь должен был израсходовать на покупку продовольственных запасов, на ремонт города, на пополнение и довооружение ратных людей.

Не обходил милостями Соловецкий монастырь и Петр. Указом от 1693 года монастырские владения на Двине, в Каргополе, на Кольском полуострове и в Устюге Великом освобождались от уплаты стрелецких денег «ныне и впредь», а вместо них должны были платить на Москве по три с половиной четверти ржи и по столько же овса в год с 377 дворов.[181]

Власти оказывали монастырю и другие знаки внимания. В уважение «особых заслуг» Соловецкого монастыря с 1651 года в нем была установлена архимандрия. Отныне его настоятель именовался архимандритом и получал соответствовавшие этому чину права и привилегии.[182]

В XVII веке, как и в минувшем столетии, монастырю давали земли, рыболовные тони, разные льготы «токмо под той кондицией», что он будет содержать в оборонительной готовности подведомственные крепостные строения на островах и на побережье на случай возможной осады. Каждая дарственная грамота связана была с военными обязанностями монастыря.

Столбовский мир 1617 года отрезал Россию от Балтики. Это еще больше подняло значение северных портов. Правительство делает все возможное, чтобы удержать их. Цари смотрели на Соловецкий монастырь как на своего помощника по обороне территорий, омываемых северными водами, напоминали ему о необходимости возведения новых оборонительных сооружений, предупреждали о готовящихся нападениях на Поморье. В 1619 году, например, правительство уведомило монастырь о готовящемся нападении на Север датского короля Христиана IV. В связи с этим предлагалось срочно сделать около Соловецкого монастыря и Сумского острога «всякие крепости», чтобы в случае прихода датских кораблей «сидеть было бесстрашно». Грамота предупреждала, что датчане могут применить военную хитрость и попытаться подойти к островам под предлогом коммерческих дел, назвавшись торговыми судами. Чтобы вовремя распознать этот обман и не дать

врагу возможности учинить монастырю и острогу «какого дурна», рекомендовалось жить «с великим береженьем» (с осторожностью), расставить в нужных местах пушки, расписать караулы и организовать наблюдение за морем, велеть людям всегда быть на своих местах. Если бы датчане решились напасть на Кольский или Сумский остроги, монастырь должен был помочь поморам.[183]

Через два года (в 1621) Соловки получают новую грамоту. Царь и патриарх повелевали построить в обители каменные кельи для размещения мирских людей в осадное время, докопать ров около монастыря и окружить его деревянным частоколом.[184] Предостережения оказались не лишними.

В 1623 году в русских арктических водах появились датчане. Четыре вражеских корабля подошли к Кольскому острогу. Когда об этом узнали в Москве, в монастырь направили очередную грамоту. Правительство вновь советовало игумену и инокам жить «с великим береженьем» и напоминало монастырю о его обязанностях помочь Кольскому острогу и не дать датчанам «волостей поморских извоевать». Защиту Поморья следовало осуществлять совместно с сумским воеводой М. Спешневым. Монастырь готовился к встрече врага. Соловецкую крепость привели в боевую готовность, но датчане довольствовались тем, что разграбили промышленников в районе Колы, некоторых из них насильно взяли на свои суда.[185]

Грамота 1646 года опять напоминала монастырю, что следует жить «не оплошно» и уметь вовремя и на расстоянии встретить врагов, чтобы они к Соловецкому монастырю и к Сумскому острогу «безвестно не пришли и дурна никоторого не учинили». Соловецким властям давался совет запастись хлебом «перед прошлыми годы с большею прибавкою, чтоб… в монастыре и в Сумском остроге для всякого времени хлебных и всяких запасов было слишком».[186]

Отдельные грамоты вменили в обязанность монастырю и воеводам патрулирование по берегам Белого моря и вдоль финской границы. Даже приказные соловецкие старцы, управлявшие усольями в поморских местах и монастырскими делами во всех вотчинных волостях, должны были следить за границей и о замеченных важных происшествиях доносить через гонцов царю или местному воеводе. Эти меры предосторожности должны были, по мнению властей, предупредить внезапное нападение. Чтобы прекратить «озорничество» иностранцев и не дать им возможности тайно проходить в Двину «заповедным Березовским устьем», правительство в 1646 году распорядилось поставить каменные башни по обе стороны реки и тяжелыми железными цепями, способными «большие корабли удержать», перегородить Березовское устье Северной Двины.[187]

В дни русско-шведской войны 1656–1658 гг. Москва распорядилась построить новый острог в Кеми «смотря по людям, небольшой» и снабдить его ядрами, зельем и свинцом из монастырских запасов. Указ прислан в 1657 году.[188] В данном случае рекомендации правительства, как показали последующие события, были разумными и своевременными. Кемская волость являлась уязвимым звеном в системе обороны Севера. «Свейские немцы» обычно вторгались в Поморье на мелких судах по рекам Кемь и Ковда. Это был их излюбленный и кратчайший маршрут. Рекою Кемь шведы приходили под Сумский острог на девятый день. Поэтому в Кеми, как издевательски советовали интервенты в годы «смуты», хотя бы «для прилики и славы» России нужно было иметь острог.[189]

Текущий, поддерживающий ремонт деревянных городков на побережье монастырь производил каждый год, а капитальную починку делал в мирное время через 15–20 лет. После разгрома шведской интервенции этот распорядок нарушился. Почти три десятилетия не подновлялся Сумский острог — основная крепость на западном берегу Белого моря. К 40-м годам XVII века острог в Суме совершенно обветшал и пришел, в негодность. Это беспокоило монастырских старцев.

30 мая 1643 года игумен Маркел, келарь Никита, казначей Савва и вся рядовая братия, «посоветовав между себя, что в монастырской вотчине Сумский острог отгнил и во многих, местах обвалился и дерн осыпался и башни огнили, а место пришло украинное и порубежное и от иных государевых городов удалено, а немецкий рубеж неподалеку, и чтоб в оплошку которое дурно не учинилось, а для того острожного дела по соборному приговору, добыто бревен всяких тысячи с три, и ныне о том посоветовавшись на всем черном соборе, приговорили и уложили… Сумский острог делати. Которые худые места, те прясла выкинути, да в то место новое поставить по прежнему образцу». Решено было восстановить детинец в Суме «всеми монастырскими волостями, без замены всяким людям потому, что то дело государево и земское общее и миновать того дела нельзя никому». Монастырские власти уверяли наивных людей, что таким решением они поднимают тяжесть ремонта крепости общими силами. На деле уравниловка в раскладке военных повинностей приводила к тому, что строительство новых и ремонт существующих острогов ложились тяжким бременем на плечи малоимущих слоев населения — крестьян и городской бедноты. Сами монахи отлично понимали это. У крестьян не было денег. И, чтобы не откладывать начало работ, решено было купить строительный лес за монастырские деньги, а позднее разверстать всю массу расходов между крестьянами и взыскать с каждого причитающуюся с него сумму.

Для руководства восстановительными работами в Суму выехал соловецкий старец Ефрем Квашников. Ему поручалось исправить острог согласно приговору собора.[190]

Правительство, всегда помогавшее монастырю в его занятиях по укреплению обороны Севера, и на этот раз пошло навстречу. По челобитью монастыря, ему разрешили вырубить в Выгозерском погосте «к острожному строению бревенного и тесового лесу 30 тысяч дерев».[191]

Однако даже самая основательная починка не могла спасти на длительное время острог, срубленный в XVI веке. Легче было построить новую крепость, чем латать старую. Вскоре он вновь «отгнил и опал». Этому не было бы конца, если бы не последовало в 1680 году приказание из центра поставить в Суме новый город монастырскою казною.[192]

Соловецкие настоятели отлично вошли в роль воевод северного Поморья. Как младший военный начальник выполняет приказание старшего командира, так и игумены по-военному, беспрекословно, точно и в срок выполняли распоряжения Москвы, касавшиеся обороны Севера. Не было случая, чтобы «душеспасительные дела» отвлекали их от военных занятий. Диву даешься, какую расторопность проявлял монастырь при выполнении указаний правительства по военной части.

В первой половине XVII века в монастыре развернулся новый этап строительства оборонного значения. Возвели две двухэтажные каменные палаты для размещения гражданских лиц в период осады. С восточной стороны монастыря, позади поваренной и квасопаренной служб, сделали каменный пристенок с двумя башнями.[193] Северную и южную стороны монастыря окружили глубокими рвами, выложили их булыжным камнем и обнесли тыном.

В 1657 году, сразу после получения указаний из центра, монастырь выстроил в Кеми на острове Лепе, где ранее находилась древняя крепость, новый двухэтажный деревянный кремль и вооружил его артиллерийскими орудиями.[194] Поскольку в научной литературе нет о нем никаких сведений, приведем краткое описание острога, обнаруженное нами в делах фонда Соловецкого монастыря Центрального государственного архива древних актов: «Кемский городок в устье Кеми реки, на острове, расстоянием от моря в пяти верстах, деревянный. Рублен в тарасы[195] в две стены. Местами между стен насыпано каменье. В округу новый городок с башнями 212 сажень (около полукилометра. — Г.Ф.). В вышину стена 3 сажени и крыта тесом на два оката. У того городка 6 башен в вышину 4,5 сажени (каждая); крыты по шатровому».[196]

По особому приговору монастырских старцев от 25 июня 1657 года в возводимую на Лепе острове крепость направили из соловецкого арсенала четыре пушки — две дробовые и две скорострельные, двадцать пищалей, три пуда пороха, свинец. И когда в следующем году шведы напали на Поморье, новая крепость показала свои боевые качества. Архангельские стрельцы сотника Тимофея Беседного, специально присланные для охраны морского побережья, рассеяли и прогнали захватчиков за границу, а сами вернулись в Кемский и Сумский городки, где простояли в ожидании нового нападения целый год.[197] Неприятель большее не появлялся. В июне 1658 года Беседного с отрядом стрельцов отозвали обратно в Архангельск.[198] Охранять Поморье должно было по-прежнему одно монастырское войско, находившееся в береговых крепостях.

Столь же оперативно реагировал монастырь на указание правительства, касающееся Сумского острога. В 1680 году в Суме началось строительство новой деревянной крепости вместо старого земляного острога, который от долговременности, многих осад и приступов пришел, как отмечалось, «в совершенную ветхость».

В делах Соловецкого монастыря нам посчастливилось найти подробное описание новой Сумской крепости. Приведем его с незначительными сокращениями: «Город Сумский острог четвероугольный… расстоянием от моря в трех верстах, деревянный, рубленный в тарасы в две стены, местами между стен насыпано каменьем. В округу оный городок с башнями 337 трехаршинных сажень… У того городка 6 башен деревянных же».

Наименование башен:

1. «Воротная» шестиугольная, шириною между стенами по нутру во все стороны по 5 сажень. В ней для проезда и хода по низу ворота двойные. Оная башня вышиною от земли до самого верху мерою девять сажень 3/4 аршина.

2. По той же стене другая угловая «Белая» башня шестиугольная, шириною между стенами во все стороны по 3 сажени 2 аршина, вышиною от земли до верху башни 8 сажень и 1,5 аршина. Меж оными башнями стена длиною 24 сажени 2 аршина, рублена в два бревна на 7 тарасах четырехугольных. На них переходы шириною по полторы сажени. Стена от земли в вышину до кровли 2 сажени 2 аршина 4 вершка.

3. Башня «Моховая» шестиугольная, шириною между стенами по нутру во все стороны по 4 сажени и полтора аршина. Оная башня вышиною от земли до верху мерою 9 сажень. Меж теми башнями западная стена длиною 46 сажень 2 аршина 8 вершков, рублена в два бревна на 14 четырехугольных тарасах. На них переходы шириною 1,5 сажени. Стена от земли до верху 3 сажени. Во оной стене ворота подле «Моховой» башни двойные.

4. «Низовская» угловая башня шестиугольная подле реки, шириною между стенами по нутру во все стороны по 4 сажени, вышиною от земли до верху мерою в 8 сажень 1 аршин. Меж оными башнями стена северная длиною 28 сажень 1 аршин 8 вершков, рублена в два бревна на 18 тарасах треугольных…

5. По той восточной стороне подле реки башня «Рыбная» шестиугольная, шириною между стенами по нутру во все стороны по 3 сажени с аршином… Меж оными башнями, подле реки, стена…

6. На той же стене подле реки «Мостовая» угловая башня шестиугольная, шириною между стенами по нутру во все стороны по 3 сажени, вышиною от земли до верху мерою в 7 сажень 1,5 аршина… От оной «Мостовой» до упомянутой «Воротней» башни в летнюю сторону стена длиною 20 сажень рублена в два бревна на 8 тарасах треугольных. На них переходы полторы сажени. Стена от земли в вышину до кровли 3 сажени».[199]

Приведенное описание Кемского и Сумского укреплений позволяет сделать вывод, что обе береговые крепости были «городами», а не «острогами». Башни и стены поморских крепостей были слишком грозными, чтобы именовать их «острогами». Под термином «острог» обычно понимали укрепление, число башен которого ограничивалось четырьмя, а стены делались тыновыми.

По отводной книге соборного старца Ионы можно судить о вооружении Сумского городка в эти годы. Там были «4 пищали железные десятипядные, 4 пищали железные тулянки, 2 пушки дробовые, 2 пищали медные полуторные, 2 пищали медные скорострельные, а у них по две вкладки железные, 3 пищали железные скорострельные с клиньем и со вкладнями, 3 пищали железные хвостуши. Да в оружейной казне 7 пищалей затинных, 3180 ядер, пулек мушкетных свинцовых и дробу сеченого 7 пудов, да железного дробу 4000, весом 5 1/2 пудов. Мелкого ружья 8 самопалов с замками. У стрельцов: 100 пищалей с замками, 84 мушкета без замков, 100 копей, 6 рогатин, 10 саадаков с колчаны и с налучи, а к ним 6 луков, 8 самострелов, а к ним 25 стрел; к затинным пищалям 62 порошницы да малых 18. Да в пороховой казне: пороху ручного и пушечного 60 пудов, свинцу 20 пудов, денег 538 рублей».[200]

§ 2. Монастырское войско в XVII веке. Военизация братии Соловецкое восстание 1668–1676 гг

Со времени «смуты» значительно возросла численность монастырского войска. К 20-м годам XVII века «под ружьем» в Поморье находилось 1040 человек. Все они состояли на монастырском содержании и распределялись по трем основным пунктам: Соловки, Сума, Кемь. Верховным командующим считался игумен, но «береговые» стрельцы находились под непосредственным начальством присланного из столицы воеводы, проживавшего в Сумском остроге. Совместно с соловецким настоятелем и под его руководством он должен был охранять Север. Такое «двоевластие» не устраивало игумена, желавшего быть единоличным военным начальником края. Его претензии были основательны. «Кроткие» черноризцы к этому времени настолько увлеклись военным делом и до того освоили его, что считали возможным и выгодным оставаться без военных специалистов. Они больше не нуждались в их помощи, а терпеть стеснения не хотели. Царь понимал желания своих богомольцев и уважил их просьбу. По представлению игумена, ссылавшегося на монастырскую скудность, в 1637 году Соловецко-Сумское воеводство было ликвидировано. Последний воевода Тимофей Кропивин сдал игумену городовые и острожные ключи и навсегда выехал в Москву. Обороной Поморья и монастыря стал ведать соловецкий настоятель с келарем и братией.[201] С этого времени игумен в полном смысле слова стал северным воеводой, руководителем обороны всего Поморья.

Охрана обширных владений монастыря требовала более многочисленной вооруженной силы, чем та, которая имелась в распоряжении игумена. Одной тысячи стрельцов не хватало. Нужны были дополнительные отряды воинов, а это требовало больших затрат. Монахи нашли иной выход. Чтобы не расходовать средств на наем новых партий стрельцов, они сами стали обучаться военному искусству. В 1657 году вся братия (425 человек) была призвана к оружию и по-военному аттестована. Каждый инок получил «звание»: одни стали сотниками, другие десятниками, третьи — рядовыми пушкарями и стрельцами. В мирное время «дружина черноризцев» числилась в запасе. В случае неприятельского нападения монахи-воины должны были занять места на боевых постах, причем каждый из них знал, где ему придется стоять и что делать: «Во святых воротах до Преображенской башни ведать келарю старцу Никите, а с ним:

1. Пушкарь старец Иона Плотнишний у большой поджарной медной пушки, а с ним на поворот мирских людей 6 человек (следуют имена);

2. Пушкарь старец Иларион, моряк, у медной дробовой пушки, а с ним на поворот мирских людей — 6 человек наймитов;

3. Пушкарь Пахомий…»[202] и т. д.

Военизация монастыря делала Соловецкую крепость неуязвимой для внешних врагов и причинила, как это ни странно, много хлопот правительству.

Конец XVII века в жизни Соловецкого монастыря отмечен антиправительственным восстанием 1668–1676 гг. Мы не будем детально исследовать «мятеж в монастыре», поскольку это выходит за рамки нашей темы, тем более, что работа такая уже проделана. Своеобразное, противоречивое, сложное как по составу участников, так и по отношению их к средствам борьбы Соловецкое восстание во все времена привлекало внимание ученых. Дореволюционные историки и историки-марксисты с разных методологических позиций подходят к изучению восстания в Соловецком монастыре и приходят, естественно, к диаметрально противоположным выводам.

Буржуазная историография вопроса, представленная в основном историками церкви и раскола, не видит в Соловецком восстании ничего иного, кроме религиозной смуты и «сидения» монахов, именно «сидения» и только монахов (подчеркнуто мною. — Г.Ф.), за старую веру,[203] в которой «вси благоверные цари и великие князи и отцы наши скончались, и преподобные отцы Зосима, и Савватий, и Герман, и Филипп митрополит и вси святые отцы угодили богу».[204] Советские историки рассматривают Соловецкое восстание, особенно на заключительном его этапе, как открытую классовую битву и прямое продолжение крестьянской войны под предводительством С. Т. Разина, видят в нем последний очаг крестьянской войны 1667–1671 гг.[205]

Соловецкому восстанию предшествовали 20-летнее пассивное сопротивление, мирная оппозиция аристократической верхушки монастыря (соборных старцев) против Никона и его церковной реформы, в которую с конца 50-х годов была втянута рядовая братия (черные старцы). С лета 1668 года в Соловецком монастыре началось открытое вооруженное восстание народных масс против феодализма, церковных и правительственных властей. Период вооруженной борьбы, составивший целых 8 лет, можно разделить на два этапа. Первый продолжался до 1671 года. Это было время вооруженной борьбы соловчан под лозунгом «за старую веру», время окончательного размежевания сторонников и противников вооруженных методов действий. На втором этапе (1671–1676 гг.) к руководству движением приходят участники крестьянской войны С. Т. Разина. Под их влиянием восставшие массы порывают с религиозными лозунгами.[206]

Главной движущей силой Соловецкого восстания на обоих этапах вооруженной борьбы были не монахи с их консервативной идеологией, а крестьяне и бельцы — временные жители острова, не имевшие монашеского чина. Среди бельцев была привилегированная группа, примыкавшая к братии и к соборной верхушке. Это прислуга архимандрита и соборных старцев (служки) и низший состав духовенства: дьячки, пономари, клирошане (служебники). Основную же массу бельцев составляли трудники и работные люди, обслуживавшие внутримонастырское и вотчинное хозяйство и эксплуатируемые духовным феодалом. Среди трудников, работавших «по найму» и «по обещанию», то есть бесплатно, дававших обет «богоугодным трудом искупить грехи свои и заслужить всепрощение», было много «гулящих», беглых людей: крестьян, горожан, стрельцов, казаков, ярыжек. Они-то и составили основное ядро восставших.

Хорошим «горючим материалом» оказались ссыльные и опальные, которых насчитывалось на острове до 40 человек.

Кроме трудового люда, но под его воздействием и давлением к восстанию примкнула часть рядовой братии. Этому не приходится удивляться, ибо черные старцы по своему происхождению были «все крестьянскими детьми» или выходцами из посадов. Однако по мере углубления восстания иноки, напуганные решительностью народа, порывали с восстанием.

Важным резервом восставшей монастырской массы были поморское крестьянство, работные в усольях, на слюдяных и иных промыслах, приходившие под защиту стен Соловецкого кремля.

По данным воеводских отписок царю, в осажденном монастыре находилось более 700 человек, в том числе свыше 400 решительных сторонников борьбы с правительством методом крестьянской войны.[207]

В распоряжении восставших было 90 пушек, расставленных на башнях и ограде, 900 пудов пороха, большое количество ручного огнестрельного и холодного оружия, а также защитного снаряжения.[208]

Документальные материалы свидетельствуют о том, что восстание в Соловецком монастыре началось как религиозное, раскольническое движение.[209] На первом этапе и миряне, и монахи выступили под флагом защиты «старой веры» против нововведений Никона. Борьба эксплуатируемых масс с правительством и патриаршеством, подобно многим народным выступлениям эпохи средневековья, приняла религиозную идеологическую оболочку, хотя на деле под лозунгом защиты «старой веры», «истинного православия» и т. п. демократические слои населения боролись против государственного и монастырского феодально-крепостнического угнетения. На эту особенность революционных выступлений задавленного темнотою крестьянства обращал внимание В. И. Ленин. Он писал, что «…выступление политического протеста под религиозной оболочкой есть явление, свойственное всем народам, на известной стадии их развития, а не одной России».[210]

В 1668 году за отказ принять «новоисправленные богослужебные книги» и за противодействие церковной реформе царь приказал осадить монастырь. Началась вооруженная борьба соловчан с правительственными войсками. Начало Соловецкого восстания совпало с разгоравшейся в Поволжье и на юге России крестьянской войной под предводительством С. Т. Разина.

Правительство не без оснований опасалось, как бы его действия не всколыхнули все Поморье, не превратили край в сплошной район народного восстания. Поэтому первые годы осада мятежного монастыря велась вяло и с перерывами. В летние месяцы царские войска (стрельцы) высаживались на Соловецких островах, пытались блокировать их и прервать связь монастыря с материком, а на зиму съезжали на берег в Сумский острог, причем двинские и холмогорские стрельцы, входившие в правительственную рать, распускались на это время по домам.

Переход к открытым военным действиям до крайности обострил социальные противоречия в лагере восставших и ускорил размежевание борющихся сил. Оно было окончательно завершено под воздействием разинцев, которые стали прибывать в монастырь с осени 1671 года, то есть после поражения крестьянской войны. Влившиеся в восставшую массу люди «из полку Разина» взяли в свои руки инициативу в обороне монастыря и активизировали Соловецкое восстание. Разинцы и трудники становятся фактическими хозяевами монастыря и заставляют «труждаться» монахов, на которых раньше работали сами.

Из воеводских отписок мы узнаем, что к руководству восстанием пришли враги царя и духовенства, «пущие воры и заводчики и бунтовщики… изменники великому государю» беглый боярский холоп Исачко Воронин и кемлянин (из Кемской волости) Самко Васильев.[211] К командному составу восстания принадлежали и разинские атаманы Ф. Кожевников и И. Сарафанов. Начинается второй этап Соловецкого восстания, на котором религиозные вопросы отступили на второй план и идея борьбы «за старую веру» перестала быть знаменем движения. Порвав с реакционно-богословской идеологией монахов и освободившись от старообрядческих требований, восстание принимает ярко выраженный антифеодальный, антиправительственный характер.

В «распросных речах»[212] выходцев из монастыря сообщается, что руководители восстания и многие его участники «и в церковь божию не ходят, и на исповедь к отцам духовным не приходят, и священников проклинают и называют еретиками и богоотступниками». Тем же, кто упрекал их в грехопадении, отвечали: «мы де и без священников проживем». Новоисправленные богослужебные книги жгли, рвали, топили в море. Восставшие «отставили» богомолье за великого государя и его семью и слышать больше об этом не хотели, а иные из мятежников говорили про царя «такие слова, что не только написать, но и помыслить страшно».

Такие действия окончательно отпугнули от восстания монахов. Не говоря уже об оппозиционной верхушке монастыря, даже рядовая братия в своей массе порывает с движением, сама решительно выступает против вооруженного способа борьбы и пытается отвлечь от этого народ, становится на путь измены и организации заговоров против восстания и его предводителей. Только фанатичный сторонник «старой веры» высланный на Соловки архимандрит Никанор с кучкой единомышленников до конца восстания надеялся с помощью оружия заставить царя отменить никоновскую реформу. По словам черного попа Павла, Никанор беспрестанно ходил по башням, пушки кадил и водою кропил и называл их «матушками галаночками, на вас де у нас надежда», и по воеводе и по ратным людям стрелять велел. Никанор был попутчиком народа; опальный архимандрит и восставший трудовой люд использовали одни средства борьбы для достижения разных целей.

Народные вожаки решительно расправлялись с реакционно-настроенными иноками, занимавшимися подрывной деятельностью; одних они сажали в тюрьмы, других изгоняли из монастыря.[213] За стены крепости было выдворено несколько партий противников вооруженного восстания — старцев, монахов.

С начала 70-х годов Соловецкое восстание, подобно крестьянской войне под руководством С.Т. Разина, становится выражением стихийного возмущения угнетенных классов, стихийного протеста крестьянства против феодально-крепостнической эксплуатации.

Население Поморья выражало сочувствие мятежному монастырю и оказывало ему постоянную поддержку людьми и продовольствием. Черный поп Митрофан, бежавший из монастыря в 1675 году в «распросной речи» говорил, что в период осады приезжали в монастырь «с рыбою и с харчевыми запасами с берегу многие люди». Царские грамоты, угрожавшие суровым наказанием тем, кто доставлял продовольствие в монастырь,[214] не действовали на поморов. Ладьи с хлебом, солью, рыбой и иными продуктами питания непрерывно приставали к островам. Благодаря этой помощи восставшие не только успешно отражали приступы осаждавших, но и сами совершали смелые вылазки, которые обычно возглавлялись И. Ворониным и С. Васильевым — избранными народными сотниками. Строительством укреплений руководили опытные в военном деле беглые донские казаки Петр Запруда и Григорий Кривонога.

Все гражданское население Соловков было вооружено и по-военному организовано: разбито на десятки и сотни с соответствующими командирами во главе. Осажденные значительно укрепили остров. Они вырубили лес вокруг пристани, чтобы никакое судно не могло подойти к берегу незамеченным и попало в зону обстрела крепостных орудий. Низкий участок стены между Никольскими воротами и Квасопаренной башней подняли деревянными террасами до высоты других участков ограды, надстроили низкую Квасопаренную башню, на Сушильной палате устроили деревянный помост (раскат) для установки орудий. Дворы вокруг монастыря, позволявшие неприятелю скрытно приближаться к кремлю и осложнявшие оборону города, были сожжены. Вокруг монастыря стало «гладко и ровно».[215] В местах возможного приступа положили доски с набитыми гвоздями и закрепили их. Была организована караульная служба. На каждую башню посменно выставлялся караул из 30 человек, ворота охраняла команда из 20 человек. Значительно укрепили и подступы к монастырской ограде. Перед Никольской башней, где чаще всего приходилось отбивать атаки царских стрельцов, вырыли окопы и обнесли их земляным валом. Здесь же установили орудия и устроили бойницы.[216] Все это свидетельствовало о хорошей воинской подготовке руководителей восстания, их знакомстве с техникой оборонительных сооружений.

После подавления крестьянской войны С. Т. Разина правительство перешло к решительным действиям против Соловецкого восстания. Весной 1674 года третий по счету воевода Иван Мещеринов прибыл на Соловецкий остров. В завершающий период борьбы под стенами монастыря было сосредоточено до 1000 стрельцов с артиллерией.

В летне-осенние месяцы 1674 и 1675 гг. происходили упорные бои под монастырем, в которых обе стороны несли ощутимые потери. С 4 июня по 22 октября 1675 года потери только осаждавших составили 32 человека убитыми и 80 человек ранеными.

Вследствие жестокой блокады и непрерывных боев число защитников монастыря также постепенно сокращалось, запасы военных материалов и продовольственных товаров истощались, хотя крепость могла еще долго обороняться. В монастыре накануне его падения было, по словам перебежчиков, хлебных запасов на семь, по другим данным — на десять лет, коровьего масла на два года. Только в овощах и свежих продуктах чувствовался недостаток, что привело к вспышке цинги. От цинги и ран умерло 33 человека.[217]

Соловецкий монастырь не был взят штурмом. Его предали изменники-монахи. Монах-перебежчик Феоктист провел в монастырь тайным ходом, что под сушилкой у Белой башни, отряд стрельцов. Через открытые ими башенные ворота в крепость ворвались главные силы И. Мещеринова. Восставшие были захвачены врасплох. Началась дикая расправа. Почти все защитники монастыря погибли в короткой, но жаркой схватке. В живых осталось только 60 человек. 28 из них были казнены сразу, в том числе Самко Васильев и Никанор, остальные — позднее.

Разгром Соловецкого монастыря произошел в январе 1676 года. Это был второй после поражения крестьянской войны С. Т. Разина удар по народному движению. Вскоре после подавления восстания правительство прислало на Соловки из других монастырей благонадежных монахов, готовых славить царя и реформированную церковь.

Соловецкое восстание 1668–1676 гг. было самым крупным после крестьянской войны С. Т. Разина антикрепостническим движением XVII века.

Соловецкое восстание 1668–1676 гг. показало правительству силу, монастыря-крепости и вместе с тем убедило его в необходимости проявлять большую сдержанность и осторожность в вооружении окраинных островов.

§ 3. Петр I в Архангельске и на Соловецких островах

Петр I трижды посещал Архангельск и дважды Соловецкий монастырь. Впервые он совершил поездку на Беломорский Север в 1693 году. 4 июля царь покинул столицу и отправился в дальний путь за морской наукой, пообещав обеспокоенной матери Наталье Кирилловне, как можно судить по ее письмам, в море не ходить, а посмотреть на него только с берега.[218] Свита царя составляла около 100 человек. До Вологды ехали сухим путем, от Вологды до Архангельска — реками Сухоной и Двиной на 7 стругах.

После кратковременной остановки в Холмогорах, где царя торжественно встретил видный деятель петровских времен на Севере и сподвижник преобразователя архиепископ Холмогорский и Важеский Афанасий,[219] 30 июля царский карбас остановился ниже Архангельска у Мосеева острова. Там для гостей была поставлена небольшая деревянная «светлица с сеньми» и необходимыми хозяйственными постройками. В описании зданий, бывших на Мосееве острове в 1712 году, о светлице сказано: «В ней 10 красных окон с стеклянными окончинами. Подле тое светлицы горница с комнатою. У нее 6 окон колодных, да одно небольшое, в них окончины слюдные. Погреб рубленный. Подле сеней поварня».[220]

Архангельск, как и Холмогоры, встретил Петра колокольным звоном, приветственными возгласами жителей, ружейной и пушечной пальбой, столь любимой Петром Алексеевичем. У одной из городских пристаней царя ожидала 12-пушечная яхта «Святой Петр», приготовленная для плаванья в Соловецкий монастырь. Яхту построили в 1693 году в Архангельске русские плотники под руководством иноземных корабельных мастеров Петра Баса и Гербранта Янсена. Они же сделали «государевы светлицы» — упоминавшийся нами деревянный дом на Мосееве острове, получивший громкое имя дверец, в котором Петр останавливался в первые два приезда в Архангельск.[221]

Намерение посетить приполярного вотчинника появилось у Петра давно, и он делился этими своими мыслями с архиепископом Афанасием еще в Москве. Последний по возвращении в Холмогоры сообщал Соловецкому владыке Фирсу в письме от 26 июля 1693 года: «и к нам его государев благоволительный глагол был, еже шествовать с ним нам к вам в Соловецкий монастырь».[222] Но непредвиденный случай изменил планы царя. В море выходили груженные русскими товарами английские и голландские купеческие корабли. Петр решил воспользоваться оказией и конвоировать их, чтобы посмотреть на плавание океанских кораблей и видеть, как управляются они в открытом море. Шестого августа натянутые шелоником (местное название южного ветра) паруса вынесли царскую яхту в студеные воды глубокого и неспокойного Белого моря. Петр впервые в жизни увидел морское раздолье. Настоящее море плескалось у бортов яхты. Безбрежная гладь северных вод произвела на царственного путешественника неизгладимое впечатление. Петр не мог скрыть своего восторга. Морская стихия пленила Петра на всю жизнь и овладела его умом и сердцем. Пройдя около 300 верст, Петр простился с иностранными кораблями у Терского берега за устьем реки Поной у трех островов и 10 августа возвратился из морской прогулки в Архангельск. Здесь он задерживался до прихода гамбургских кораблей, то есть на неопределенное время. Огорченная Наталья Кирилловна, волнение которой усилилось после того, когда она узнала, что сын все-таки выходил в море, убеждала Петра в том, что нельзя дождаться всех кораблей: «Ты, свет мой, видел, которые прежде пришли: чего тебе, радость моя, тех (гамбургских. — Г.Ф.) дожидаться?»[223] Неукротимое желание видеть приход иностранцев взяло верх. Петр провел в Архангельске еще 40 дней, так как ожидаемые суда появились только около 10 сентября, да на знакомство с ними ушла неделя.

В Архангельске Петру было что посмотреть и чем заняться. Перед царем открылась картина кипучей деятельности главного русского центра заморской торговли. Могучая труженица Двина, неутомимая и безотказная, несла на себе многочисленные струги, дощаники, карбасы, баржи с грузами, предназначенными для вывоза, на рейде стояли, словно выстроившиеся на парад, могучие корабли с развевающимися на мачтах иностранными флагами, элегантные яхты, в центре города величественно возвышались каменные здания гостиных дворов с башнями и бойницами, обращенными к реке, с кладовыми и амбарами внутри них, причалы были завалены мешками, ящиками, бочками, тюками, повсюду суетились грузчики и торговые люди, слышен был разноязычный говор, крик чаек. Порт напряженно трудился. Чувствовались мощные удары его пульса. Впечатляющая картина! Архангельск имел совершенно определенный морской вид и не похож был на все другие русские города.

Любознательный Петр внимательно изучал жизнь Архангельска. Подкупая необычайной простотой поведения, в одежде рядового шкипера царь посещал биржу и гавань, знакомился с негоциантами и моряками, изучал иноземные обычаи и коммерческие операции.

Прозорливому правителю России, наделенному государственным умом, стало ясно: иностранцы господствуют в единственном портовом городе только потому, что у нас нет своего флота. Чувство досады и горечи испытывал Петр, когда видел, что среди множества кораблей не было ни одного русского и отечественные товары уплывали за море на иностранных кораблях. Вместе с ними уплывала и прибыль от заграничной торговли. Будь в стране свой торгово-мореходный флот, русская монета не текла бы в карманы иноземных купцов. Чтобы приобрести полную независимость, России нужен был морской флот. Опираясь на веками накопленный опыт местных корабельных мастеров (морские суда — ладьи и кочи строились на Северной Двине, Онеге и в других местах с XV века), Петр принимается за судостроение. Человек сильный и волевой, быстрый и независимый в своих решениях и действиях, Петр тотчас же основал судостроительную верфь на Соломбальском острове и своими руками заложил на ней морской торговый корабль. Так было положено начало большому кораблестроению. Появилось первое в нашей стране казенное (государственное) адмиралтейство. Поэтому Архангельск справедливо называют колыбелью русского морского коммерческого и военного флотов. Придавая исключительное значение новому делу, Петр назначил Архангельским воеводой своего друга и деятельного помощника 22-летнего стольника Федора Матвеевича Апраксина, впоследствии первого генерал-адмирала русского флота, и поручил ему закончить постройку корабля. Помимо этого, Петр распорядился приобрести в Голландии на казенный счет 44-пушечный фрегат (царские торговые корабли для безопасности вооружались пушками) и привезти на нем в навигацию следующего года армейское сукно.[224]

19 сентября царь покинул Архангельск и поплыл на стругах в Холмогоры. Холодный осенний ветер с моря обвевал путешественников, рябил воду на Двине. Петр любовался рекой, ее ширью и державным течением. Глубоко удовлетворенный поездкой, обогащенный новыми сильными впечатлениями, Петр твердо пообещал посетить вторично Север в следующее лето. К тому времени русский флот на Белом море должен был состоять, по его замыслу, из трех кораблей, включая яхту «Святой Петр».

В память своего первого посещения Архангельска царь подарил Холмогорскому первосвященнику Афанасию струг, на котором приплыл из Вологды в Архангельск, и разные флаги, в том числе большой штандарт с российским гербом, вызолоченную карету на рессорах, обитую внутри разноцветным трипом, в которой ехал от Москвы до Вологды. Карета Петра находится сейчас в хранилище Архангельского краеведческого музея. Она пока не экспонируется, так как нуждается в реставрации, а штандарт экспонируется, хотя от времени сильно выцвел.

Отпустив из Холмогор большую часть свиты в Москву, Петр отправился в Вавчугу к братьям Осипу и Федору Бажениным,[225] чтобы осмотреть мукомольную и пильную мельницы. Живописному селу на возвышенном правом берегу Двины — Вавчуге, отстоящей от Холмогор в 13 верстах и от Архангельска в 83 верстах, как и ее хозяевам, суждено было войти в летопись отечественного судостроения и занять в ней почетное место. История умалчивает, о чем разговаривал Петр с предприимчивыми посадскими людьми «с очи на очи». Документальные материалы не позволяют говорить о том, что уже в первое царское посещение расторопные братья, наделенные широким русским размахом, просили у правительства разрешения строить корабли. Известно лишь, что после посещения Вавчуги Петром Баженины заинтересовались кораблестроением и зачастили в Соломбалу, где учились судостроительному мастерству.[226] Через три года последовала первая форменная челобитная «разумных хозяев» царю с просьбой дозволить им шить корабли «против заморского образца». Ответ задержался в связи с путешествием Петра по Европе в составе «великого посольства». В январе 1700 года настойчивые братья вновь обратились с просьбой к правительству разрешить «строить им корабли и яхты» русскими и иностранными мастерами. На этот раз ответ не заставил себя долго ждать. 2 февраля 1700 года последовала жалованная грамота Осипу и Федору Андреевичам, которая имела важное значение в жизни Бажениных и поставила их род в исключительное положение. По существу это настоящая дарственная булла, в которой щедро перечисляются права и льготы, предоставленные вавчугским судостроителям. Братья получали право строить корабли и держать на них «для опасения от воровских людей» пушки и порох. Они могли нанимать на работу нужных специалистов, не спрашивая на то согласия местных властей, и беспошлинно ввозить из-за рубежа материалы, необходимые для торгово-промышленного судостроения. Чтобы не отвлекать купцов от кораблестроительного дела, категорически запрещалось избирать Бажениных на общественные службы.[227]

Воспользовавшись покровительством правительства, энергичные и изобретательные братья в 1700 году построили в Вавчуге верфь, заложили на ней два торговых судна, завели канатный, прядильный и парусный заводы для выработки такелажа.

Вавчугская верфь Осипа и Федора Бажениных явилась первым в России частновладельческим (купеческим) судостроительным предприятием (заводом). Она стала родиной отечественного торгового судостроения и лесопиления.

Сразу же по возвращении в Москву Петр начал активно готовиться к новому путешествию на Север. В конце января он отправил из столицы в Архангельск корабельных мастеров Никласа и Яна, 1000 самопалов или ружей, 2000 пудов пороха и блоки для оснастки корабля, строившегося в Соломбале. Отлитые для вооружения нового корабля 24 пушки ждали царя в Вологде.

8 мая 1694 года флотилия из 22 дощаников с Петром и свитой потянулась по реке Вологде в Сухону. Спустя 10 дней, 18 мая, Петр вторично прибыл в Архангельск и остановился в своих прежних палатах на Мосееве острове. 20 мая со стапелей Соломбальской верфи сошел на воду первый русский торговый корабль, заложенный Петром в 1693 году. Сам царь «подрубил его подпоры». Корабль назвали «Святой Павел». Спуск на воду первенца коммерческого флота был отмечен как большой морской праздник. Не было пощады ни вину, ни пороху. Пока новый корабль готовился к плаванью и в ожидании прихода второго из Голландии, Петр решил выполнить свое давнишнее обещание посетить Соловецкий монастырь. 1 июня в сопровождении архиепископа Афанасия, которого царь глубоко уважал, на яхте «Святой Петр» двинулись в путь. Внезапно за Унской губой разыгрался сильный шторм. Море словно взбесилось, оказалось все в бурунах и брызгах. Огромные валы налетали на яхту, утлое суденышко бросало как щепку из стороны в сторону. Петр и окружавшие его лица приготовились к худшему. Но неизбежное казалось бы кораблекрушение было предотвращено искусством помора-лоцмана Антипа Тимофеева, который сумел провести судно тесным извилистым проходом между двумя рядами далеко вдающихся в море подводных каменных гряд («Унские рога»), и 2 июня яхта стала на якорь близ Пертоминской обители.

Известно, что Петр щедро наградил кормщика и на память о своем спасении сделал собственноручно деревянный крест высотой в полторы сажени и водрузил его на том месте, где яхта пристала к берегу. На кресте царь вырезал на голландском языке (он владел уже этим языком) такие слова: «Сей крест сделал шкипер Петр в лето Христово 1694». В апреле 1805 года крест, сделанный Петром, перевезли из Пертоминской пустыни в Кегостровскую церковь, а 29 июня его торжественно перенесли в Архангельский кафедральный собор и там установили.[228] О дальнейшей судьбе креста ничего определенного сказать нельзя. В хранилищах Архангельского краеведческого музея имеется деревянный некрашеный крест высотой 3,3 метра, который проходит по инвентарным книгам как петровский, якобы тот самый, который царь сделал и установил у Пертоминского монастыря в память о своем спасении. Но никаких следов вырезанной на нем надписи на голландском языке нет. К этому остается добавить, что крест, имеющийся в музее, действительно похож по очертаниям на крест, стоявший в Троицком соборе Архангельска, как изображен он на одной старинной гравюре. Научные сотрудники и директор музея Юрий Павлович Прокопьев допускают, что к ним попал крест из кафедрального собора, а там в политических целях выдавался за петровскую реликвию, хотя в действительности, по-видимому, таковой не был, а представлял собой копию петровского креста, выполненную искусными мастерами и переданную в дар Троицкому собору. Выдвигается и другая версия: хранящийся в музее крест принадлежал Петру Кузьмичу Пахтусову. Основанием для такого предположения служит металлическая бирка, прикрепленная к кресту в 30-х годах нашего века во время маркировки музейных экспонатов, указывающая на принадлежность вещи известному мореплавателю и исследователю Новой Земли.

6 июня 1694 года яхта вышла в успокоившееся море, и на следующий день Петр ступил на остров белых чаек и черных монахов. Одарив братию, 10 июня Петр отправился в обратный путь. 13 июня яхта бросила якорь у причала Архангельска.

21 июля прибыл давно ожидаемый 44-пушечный фрегат «Святое пророчество». Обрадованный этим, Петр на трех русских кораблях совершил плаванье по Белому морю с восемью иностранными торговыми судами, отправлявшимися с товарами в свои земли. Проводив их до мыса Святой Нос, за которым открывался сердитый батюшка-океан, царь повернул обратно и 20 августа вернулся с моря, а уже 26 августа простился с Архангельском, проследовал на судах мимо Холмогор, не останавливаясь в них, как и на пути в Архангельск, до устья реки Пенды, где пересел в экипаж. Перед выездом из Архангельска Петр велел Апраксину немедленно отправить корабль «Святой Павел» за границу с казенными товарами — хлебом, лесом, смолою и поташем. «Святой Павел» вышел с грузом во Францию в 1694 году, а «Святое пророчество» повез царские товары в Амстердам в 1696 году. С момента возникновения и до 1719 года (в течение четверти века) торговля важными экспортными товарами через Архангельский порт являлась государственной монополией. Число кораблей, участвовавших в царских торгах, доходило до 13. Суда уходили в море под русским торговым флагом, составленным из трех цветов голландского флага — красного, белого и синего, расположенных в обратном голландскому флагу порядке.

Первые, самые трудные, шаги русской морской торговли были сделаны, начало положено…

Два посещения Севера много дали Петру и оставили глубокий след в жизни края. Период юношеских «потех» молодого государя закончился. Петр познакомился с морем и полюбил его, приобрел знания в кораблестроении и мореплавании, занялся государственными делами — строительством морского коммерческого флота, отправил русские корабли с отечественными товарами в заграничные порты и положил начало беломорской торговле. «Потехи» юного Петра перешли в серьезные дела, в которых так нуждалась вступившая на путь европейского развития Россия.

Отдавая должное Петру и не умаляя его личных заслуг в строительстве флота, следует иметь в виду, что все преобразования в этой, как и в других областях хозяйства и культуры, осуществлялись за счет беспощадного угнетения народа, крестьянских масс. На судостроительных предприятиях купцов Бажениных зверски эксплуатировались как вавчужане, так и пришлые люди. Каждый день, гремя цепями, выходили на работу колодники. За ослушание, малейшее неповиновение истязали плетьми. У хозяев была комната пыток («угловая») и домашний палач. Такой же суровой эксплуатации подвергались работные люди казенной Соломбальской судоверфи. На верфи и ее вспомогательных предприятиях была военная организация труда. Выходили на работу по команде сержантов и офицеров. Рабочий день длился 12–14 часов. Мизерное денежное и натуральное жалованье, выдаваемое залежавшимися и испорченными продуктами, дополнялось злоупотреблением начальства и разгулом произвола администрации. Все это приводило к массовому бегству работных людей с судоверфи.

XVIII век в истории нашей страны открывается Северной войной, которую Карл Маркс назвал «войной Петра Великого».[229] Главные военные события происходили на основном фронте — в Прибалтике, но Петру было ясно, что шведы не оставят в покое Беломорье. До тех пор не было еще ни одной русско-шведской войны, в которую бы Север чувствовал себя в безопасности и не подвергался нападению со стороны врагов. Это тем более могло произойти после превращения Архангельска в центр кораблестроения и внешнеторговых связей. Единственный русский портовый город с судостроительной промышленностью был, в понимании морской державы, опасным конкурентом, и он должен был испытать на себе силу удара скандинавских феодалов. Этот удар мог оказаться особенно чувствительным потому, что со стороны моря город не был защищен. Петр не мог допустить разорения Архангельска, так как это пагубно отразилось бы на ходе войны. Многие крайне необходимые военные грузы поступали через Архангельск. Нельзя было терять и судостроительные предприятия. Обеспокоенный за судьбу Поморья и его промышленных, административных и политических центров, Петр предпринимает экстренные меры предосторожности. В самом начале войны укрепляются Холмогоры и Архангельск.[230]

К началу XVIII века поизносились береговые крепости.[231] По свидетельству современников событий и очевидцев, деревянный Кольский острог — центр обороны полуострова — совсем обветшал. В Сумском городке от времени со стороны реки обвалилась крепостная стена.

Петр приказал Кольскому воеводе Козлову мобилизовать всех жителей города и уезда на ремонт крепости и в кратчайший срок привести ее в такое состояние, чтоб «в военный случай… в осаде сидеть было надежно». Местными силами была произведена полная реконструкция старого острожного строения в Коле и дополнительно возведена новая деревянная крепость между реками Колой и Туломой. Новое укрепление имело форму четырехугольника с башнями по углам. На башнях в два ряда расставили пушки, в радиус действия которых попадали подступы к гавани и к другим важным объектам. Стены крепости защищались ружейным огнем, для чего в них сделали через каждые два метра горизонтальные щели.[232] В Суме сгнившую часть стены удалили, а вместо нее сделали новую.

В 1701 году для охраны Поморья Петр направил из Архангельска военный отряд численностью в 300 человек под начальством капитана Алексея Капранова.[233] Прибывшие подкрепления разместились в Кеми и Суме и состояли на государственном содержании.

Этим не исчерпывались приготовления к встрече интервентов. В 1701 году Петр приказал двинскому воеводе Прозоровскому и архиепископу Афанасию строить каменную цитадель в 15 верстах ниже Соломбалы, чтобы «тех неприятельских людей в Двинские устья не пропускать и города Архангельского и уезда ни до какого разорения не допускать».[234] Царь требовал «весной зачать» крепость.[235] До лета шли подготовительные работы к постройке города. 12 июня 1701 года состоялась закладка Новодвинской крепости. Строительство ее началось на острове Линский Прилук, находящемся в Березовском устье реки, которым входили корабли в Соломбальскую гавань.

Около двух тысяч крестьян согнано было на двинские болота. Бутовый камень ломали на Пинеге и в Орлецах, откуда доставляли его на дощаниках. Часть строительного материала привезли из Пертоминского монастыря. Много кирпича, извести, щебня, бутового камня пожертвовал пастырь Афанасий. Денежные расходы на постройку Новодвинской крепости были возложены на население семи городов: Мезени, Великого Устюга, Сольвычегодска, Тотьмы, Вятки, Чаронды, Кевролы.

Первый чертеж будущей крепости, сделанный военным инженером Яганом Адлером, не понравился Петру. Новый чертеж поручили изготовить Георгу Ернесту Резу. Обруселый бранденбуржец, он стал известен у нас как Егор Резен. План последнего царь одобрил, и Егор Резен стал руководителем строительства крепости на Двине. Стольник Селиверст Петрович Иевлев заведовал хозяйственной частью. В 1701 году было «сделано 4 батареи с редутами и шанцами для взаимной обороны; на батареях поставлено по 5 пушек и по 100 служилых».[236] Только к 1705–1706 гг. в основном закончили строительство крепости, хотя усовершенствование ее продолжалось и в последующие годы. В 1713 году по смете, составленной Е. Резеном, были произведены поправки и достройка Новодвинской крепости,[237] а окончательно крепость была готова лишь в 1724 году. Новодвинская крепость величественно и грозно стояла у входа в Северную Двину, замыкала устье реки, закрывала подступы к столице Севера. Цитадель была сооружена по последнему слову фортификационной техники. Древнейшее описание крепости принадлежит писателю П.И. Челищеву. Он же набросал схематический план цитадели. Писатель сообщает, что крепость имела форму квадрата с бастионами по углам, в середине каждого находился каменный пороховой погреб. Наружные стены защищал ров, наполненный водой, с подъемными мостами. Внутри города находились церковь, два каменных дома и солдатские казармы.[238] Видавшие виды петербургские чиновники сравнивали Новодвинскую крепость с Петропавловской и не в пользу последней. Дошедшие до нас остатки уникального сооружения крепостной архитектуры охраняются как исторический памятник.

Летом 1701 года, в пору, когда строительство крепости было в разгаре, шведская эскадра в составе 7 боевых единиц вторглась в северные воды России и занялась разбоем. Пришельцы задерживали и уничтожали промысловые суда, у рыбаков отнимали платье, вещи и улов.[239]

В конце июня 1701 года неприятельские корабли, как воры, маскируясь английскими и голландскими торговыми флагами, подошли к Двинскому устью, имел своей целью стереть с лица земли строящуюся крепость. Затем неприятель собирался захватить и сжечь Архангельск, чтобы тем самым пресечь заморскую торговлю и расстроить кораблестроительные планы России на Двине. Не зная фарватера, шведы выслали вперед галиот и яхту. Разведывательные суда вели русские пленники — архангельский лодейный кормщик Иван Рябов с монастырским служкой Дмитрием Борисовым. Самоотверженные герои решили пожертвовать своими жизнями во имя родины. У стен Новодвинской крепости Иван Рябов совершил широко известный по научной и художественной литературе патриотический подвиг. При содействии Борисова он посадил на мель под огонь новодвинских батарей яхту и головной галиот шведов с отборным экипажем. Береговая артиллерия расстреляла их, а второй галиот, плававший на вольной воде, принял на борт остатки экипажа погибших кораблей и постыдно бежал в море к своей эскадре.

Недавно в областной газете появилась статья «Кто он, лодейный кормщик?»[240] Автор, научный сотрудник Архангельского краеведческого музея Н. Коньков, ссылаясь на обнаруженные им в архиве документы, приписывает героический поступок нашего «морского Сусанина» Ивану Ермолаевичу Седунову, а Дмитрия Борисова называет Дмитрием Борисовичем Поповым. Остается сказать, что претенциозный заголовок не подкреплен содержанием статьи. Мы не исключаем того, что «Рябов» — прозвище, данное, как это делалось в те времена, человеку по характерной черте самого героя или в данном случае его отца. Отец лоцмана был рябой, имел рябое лицо, а Иван был сыном «рябого», то есть Рябов. Не вносит ничего нового в ясный вопрос и вторая статья того же автора, опубликованная позднее.[241] Мы не видим оснований приписывать подвиг Ивана Рябова другому помору, как это пытается сделать Н. Коньков, тем более, что имя северного героя популярно в народе. Его гордо носит один из кораблей Северного морского пароходства. Потомки Ивана Рябова и поныне трудятся в Архангельске.

Итоги 13-часового сражения под Новодвинской крепостью подвел историк Архангельска В.В. Крестинин: «25 июня 1701 года. Бой со шведами перед крепостью на Двине и пленение двух шведских военных судов, фрегата и яхты».[242] Другой известный краевед С.Ф. Огородников опубликовал записку организатора разгрома интервентов на Двине стольника Селиверста Иевлева.[243]

«Зело чудесно!» — писал 6 июля Петр Ф.М. Апраксину, получив донесение о разгроме «злобнейших шведов». Царь поздравил своего любимца «сим нечаемым счастием».[244] Петр приказал отнятые у шведов суда отвести в Архангельск и так отремонтировать, чтобы можно было выплывать на них в «большое море-океан».

Победа под Новодвинской крепостью, одержанная благодаря героизму защитников крепости, была первой победой над морскими силами Швеции. Одним из трофеев битвы явился шведский флаг. Это был первый военно-морской флаг иностранного государства, захваченный русскими войсками.[245]

Бежавшие с устья Северной Двины шведские корабли разорили на западном берегу Белого моря принадлежавшее Соловецкому монастырю Куйское усолье, сожгли солеварный завод и 17 крестьянских хижин, забрали скот, но, устрашенные нападением селян, поспешили ретироваться.[246] Пленных русских супостаты разбросали на необитаемых мелях без продовольствия, но, к счастью, они сумели добраться до берега большой земли. Так бесславно завершилось вторжение королевского флота в Поморье в дни Северной войны.

Вскоре Петр получил от русского посланника в Голландии Андрея Матвеева донос, что шведы собираются совершить в навигацию 1702 года новое нападение на Север с большими силами. Встревоженный этим сообщением, царь 30 мая 1702 года опять приезжает в Архангельск, взяв с собой сына Алексея, большую свиту и пять батальонов гвардии, что составляло свыше 4 тыс. солдат-преображенцев. На этот раз Петр избрал своей резиденцией остров Марков против Новодвинской крепости и поселился в специально срубленном для него небольшом домике, чтобы лично руководить строительством бастионов, равелина и других крепостных сооружений. В 1710 году домик Петра был поврежден льдом, и вскоре после этого его перенесли к Новодвинской крепости. В 1791 году в домике Петра был П. Челищев. Путешественник нашел «маленький деревянный дворец», в котором жил Петр в июне — июле 1702 года, в состоянии полного разрушения: углы его отвалились, стены осели, печи развалились, окна и полы были расхищены.[247] К началу XIX века домик Петра несколько привели в порядок и в 1877 году доставили в Архангельск.[248] В 1934 году домик Петра перевезли в село Коломенское в государственный музей, где он охраняется как памятник старины. Остров же Марков в 1814 году был стерт льдом и ныне не существует.

К третьему приезду Петра на Севере было построено 8 торговых кораблей, из них 6 в Соломбале и 2 на Вавчуге. В последний приезд Петр вторично посетил Вавчугу. Он прибыл туда в сопровождении сына и блестящей свиты на трофейном галиоте, отбитом у шведов при их нападении на Новодвинскую крепость. В присутствии царя спустили на воду два фрегата «Курьер» и «Святой дух», построенные по заказу казны. Довольный успехами вавчугских навигаторов, Петр подарил им лесную дачу по берегам Двины в 2470 десятин,[249] что обеспечивало сырьем судостроительное и пиловочное вавчугское производство. Не ограничиваясь этим, царь наградил Осипа Баженина почетным званием корабельного мастера. Оба брата получили звание именитых людей гостиной сотни.

Удостоверившись от прибывших в Архангельск кораблей, что неприятель не явится в Белое море и не повторит нападения, Петр сам решил обрушиться: на шведов с такой стороны, откуда его не ожидали. Шестого августа он отправился из Архангельска в обратный путь через Соловецкий монастырь. Если в 1694 году царь подплывал к монастырю на одной яхте, то сейчас целая эскадра из 13 военных судов, на которых находилось 4 тысячи гвардейцев, принесла создателя русского флота к беломорским островам. Походный военный штаб Петра расположился на Большом Заяцком острове. Здесь в память о пребывании эскадры на Соловках и посещения их Петром I была сооружена в 1702 году деревянная одноглавая церковь в честь Андрея Первозванного, считавшегося покровителем моряков. Ее сделали плотники эскадры.[250]

Выйдя на берег Соловецкого острова, Петр первым делом обошел вокруг монастырской ограды и осмотрел ее со всех сторон, затем обследовал оружейную, ризную и прочие монастырские службы, ознакомился с тюрьмами и узниками и на прощанье повелел выдать монастырю для нужд обороны 200 пудов пороху из казенных складов в Архангельске.[251] В том же году местный воевода выполнил распоряжение царя.[252]

От Соловецких островов Петр отправился с флотом к пристани монастырской деревни Нюхча (Нюхоцкое усолье), что на морском берегу. Отсюда с двумя яхтами (остальные корабли с Нюхчи вернулись в Архангельск) и пятью батальонами гвардии Петр пошел прямо на город Повенец к Онежскому озеру — дорогой, получившей наименование «осударевой (государевой) дороги». Так назвали трассу от Белого моря к Ладожскому озеру, проложенную сквозь непроходимые беломорско-онежские дебри, непролазные топи и отдельные «зело каменистые» участки. Отметим, что с «государевой дорогой» совпадает трасса современного Беломоро-Балтийского канала.

Руководил строительством «государевой дороги» расторопный сержант Преображенского полка Михаил Иванович Щепотьев. В его распоряжении находились тысячи крестьян с лошадьми и телегами. Благодаря выносливости северян и несокрушимой энергии Щепотьева стратегическая дорога протяженностью в 160 верст[253] и шириною в 3 сажени была проложена очень быстро. В конце июня началось строительство дороги, а уже в августе по ней двинулись в Прибалтику гвардейцы Преображенского полка. По «государевой дороге» перетащили в Онежское озеро и два фрегата. Десять суток их волокли на полозьях вроде саней 200 человек и столько же лошадей.

Из Онежского озера рекою Свирь фрегаты и преображенцы вошли в Ладожское озеро, где войска Шереметева дрались со шведами. Ударившие по врагу с тыла свежие русские силы решили исход сражения. Шведская флотилия в Ладожском озере была истреблена. В октябре 1702 года пал Нотебург (древний новгородский Орешек), затем Ниеншанц. Все течение Невы оказалось в руках России. 16 мая 1703 года в дельте реки «на первом отвоеванном куске балтийского побережья» (Карл Маркс) был заложен Петербург.[254]

Поражением шведов в 1701 году на Северной Двине фактически закончилась многовековая агрессия скандинавских рыцарей против Архангельского Поморья. В течение целого столетия воды Студеного моря бороздили только торговые суда, на край не совершалось никаких покушений.

Для успешного завершения борьбы за Балтику и прочного закрепления на невских берегах нужен был сильный военно-морской флот. Почетную роль в создании такого флота сыграл Архангельск. С 1708 года на Соломбальской верфи началось строительство военных кораблей, а через два года со стапелей сошли на воду два 32-пушечкых фрегата — «Святой Петр» и «Святой Павел».[255]

Таким образом, военные корабли стали строить в Архангельске позднее торговых и несколько позже, чем в Воронеже. Правда, по мореходным качествам корабли, построенные на Дону, значительно уступали беломорским, сделанным из местной упругой сосны искусными мастерами, среди которых особенно выделялись А.М. Курочкин, Ф.Т. Загуляев, В.А. Ершов, С.Т. Кочнев-Негодяев.

С начала Северной войны судостроение сконцентрировалось в одном Архангельске. Азовская флотилия была заброшена и пополнение ее прекратилось.

В 1710 году из Архангельска были отправлены на Балтику три 32-пушечных фрегата, в 1712 — три 52-пушечных корабля. В 1715 году молодой Балтийский флот принял из Архангельска последний отряд боевых кораблей в составе четырех 52-пушечных фрегатов.[256]

После блестящей победы русского флота в 1714 году у мыса Гангут Швеция как морская держава на время была выведена из строя. С 1715 года прекращается отправка кораблей на Балтику, а вместе с тем и их строительство на Двине. Два десятилетия Соломбальская верфь бездействовала, но постройка купеческих кораблей не прерывалась.

«Государь-кормщик» высоко ценил морские навыки и бесстрашие жителей Поморья. Здесь набирались мастера на верфи петербургского адмиралтейства. Северянами пополнялся личный состав Балтийского флота. 9 октября 1714 года Петр издал специальный указ о наборе в матросы поморов. Местным властям предлагалось выявить у города Архангельска, в Сумском остроге, на Мезени и в других местах 500 лучших работников, которые «ходят на море за рыбным и звериным промыслом на кочах-морянках и прочих судах» и прислать их в Петербург. Назывался возраст новобранцев — не старше 30 лет.[257] Затем было призвано во флот еще 550 поморов, а в 1715 году — 2 тысячи человек. Моряки-северяне геройски сражались на Балтике.

Беломорье внесло большой вклад в победу над Швецией в дни Северной войны и тем способствовало превращению континентального Московского царства в могучую Российскую империю и великую морскую нацию.

Боевые корабли, спущенные на воду со стапелей Соломбальской верфи, хорошо показали себя не только в дни Северной войны. Они вписали много ярких страниц в историю русского военно-морского флота в последующие времена. Одним из самых известных кораблей стал «Азов», построенный инженером Владимиром Артемьевичем Ершовым. Это был отличный по своим мореходным качествам и огневой мощи 74-пушечный линейный корабль. В Наваринском сражении с турецко-египетской эскадрой 20 октября 1827 года флагманский корабль «Азов» под командованием капитана 1-го ранга М. П. Лазарева вывел из строя пять неприятельских кораблей, прославив тем самым себя и своего строителя. Из экипажа «Азова» отличились в этой битве лейтенант П. С. Нахимов, мичман В. А. Корнилов, гардемарин В. И. Истомин. За геройский подвиг «Азов» был награжден редкой в то время наградой — Георгиевским кормовым флагом. В Соломбале, на родине корабля, «Азову» и его создателю В.А. Ершову был установлен специальный обелиск с описанием памятных событий. Его разрушили еще до революции.

Столь же хорошей славой пользовались коммерческие суда, построенные знатными мастерами баженинской школы кораблестроения. Наиболее известным среди них был крестьянин из села Ровдогоры Степан Тимофеевич Кочнев, талант которого высоко ценил М.В. Ломоносов. Созданные по чертежам С.Т. Кочнева суда были исключительно прочны и легки, имели красивую форму и удобную внутреннюю отделку. Кочневские суда бороздили просторы многих морей и океанов, в том числе не боялись и льдов Ледовитого океана, куда поморы выходили на китобойный промысел.

Слава о С.Т. Кочневе перешагнула пределы России. О нем знали морские державы, фирмы которых заказывали на Вавчугской верфи суда с непременным условием, чтобы их строил С.Т. Кочнев. За кочневские суда и платили дороже. Только за 1771–1784 гг. знаменитый мастер построил для английских купцов 12 судов.

За постройку многих торговых судов С.Т. Кочнев получал денежные премии и похвальные аттестаты. Английские фирмы пытались переманить к себе русского умельца, сулили ему почет и материальное благополучие, но Степан Тимофеевич с гордостью отвечал: «Я русский человек и работаю не только для себя, а и для Отчизны своей».

…В дни Северной войны, когда Россия концентрировала все свои усилия на решении жизненно важной балтийской проблемы, правительство Петра I не делало Соловецкому монастырю больших скидок и не давало поблажек. Наряду со всеми, духовный магнат вынужден был нести бремя фискальной политики, поставлять солдат и матросов. По правительственной разверстке монастырь направлял работников в Петербург и на остров Котлин,[258] платил двухтысячный денежный налог на содержание Олонецких заводов, лишен был некоторых доходов с выгодных промыслов, которые перешли казне.[259] Чувствуя крепкую руку Петра, монахи, хотя и роптали, но не решались саботировать правительственные мероприятия. Правда, иногда монастырь ухитрялся тайно нарушить указы центра. Так, архимандрит Варсонофий в 1722 году не только приютил в вотчинных селах Соловецкого монастыря 82 беглых матроса, но и направлял их на морские промыслы.[260] За этот антигосударственный поступок старец, можно сказать, отделался легким испугом. Он «повинился и своеручно подписался», что беглых матросов держал в своей вотчине, но после строгого внушения «исправил» допущенную ошибку: 65 дезертиров отправил в Петербург, а остальные разбежались.

Соловецкие настоятели несколько раз сообщали в синод о том, что правительственная налоговая система разоряет монастырскую вотчину, и просили заступничества и помощи. Приведем одно из последних прошений. 23 января 1723 года архимандрит Варсонофий подал в синод такое доношение: «Его императорское достояние Соловецкий монастырь и в нем мы, нижайшие, живущие ныне деньгами и хлебными припасами, пришли в великое оскудение, понеже монастырь наш не вотчинный, а которые при море е. и. в. жалованные вотчины — Сумский острог и Кемский городок с принадлежащими к ним волостями и есть — и в тех никакого монастырского сева не сеется и пахотных земель нет, и кроме подушного сбора с 343 бобыльских дворов по 13 алтын 2 деньги со двора в год — никаких доходов в монастыре не бывает. Да и эти деньги за совершенною скудностию бобылей и от двухтысячного на Олонецкие петровские заводы вместо работ платежа никогда не вбираются. Бобыли на монастырском хлебе только сенокос исправляют. И ныне питаться нам нет чем. А в монастыре нас, нижайших, 170 братов, 400 работных людей, которые по обещанию своему живут года по два и по три на монастырском нашем платье и хлебе, да по указам е. и. в. из разных канцелярий ссыльных по тюрьмам 20 человек. Да у нас же, нижайших, в Сумском остроге и Кемском городке на монастырском иждивении содержится 50 солдат. А питаемся мы от мирского всенародного подаяния покупным хлебом, а определенного нам, по примеру других монастырей, хлебного и денежного жалованья нет. А прежде сего пропитание имели его императорского величества жалованьем, а именно, в Поморье, в Сумском остроге, в Кемском городке, в Нюхоцкой, Сороцкой и Шуйской волостях от таможенных сборов и от рыбных и сальных промыслов и соляных торгов десятой частью. А ныне Олонецкие правители все это взяли на государя. И от народа подаяния стало быть малое число. Солью торговать указом е. и. в. отказано. А которую ныне приморскую соль и варим, и та нам становится против припасов и найма работных людей больше в наклад, чем в прибыль, понеже хлебные припасы и наем работных стали дороги, и от того немалое число варниц запустело». Архимандрит просил вернуть монастырю как таможенные сборы, так и десятую часть с рыбных и сальных промыслов и соляных торгов.[261] Синод переслал просьбу монастыря в сенат и в камер-коллегию, ведавшую такого рода сборами. Высший правительствующий орган и камер-коллегия не обратили внимания на прикинувшихся нищими монахов и оставили их слезное «доношение» без последствий. Ни из сената, ни из камер-коллегии ответа не было.

Вместо ответа сенат дал указание переписать весь собранный и обмолоченный в 1724 году в вотчинах духовного хозяина хлеб и взять ведомости у архимандрита с показанием в них, какой размер посевных площадей и сенных покосов в каждом селе, сколько весной потребуется зерна на семена, какой денежный доход монастырь имеет от своих подданных, а также какой урожай хлеба собирается с полей вотчинных деревень. Монахи уклонились от ответа на поставленные вопросы по существу, а вместо этого еще раз проронили слезу по случаю своего «бедственного» положения. «В прежние времена, — писали они, — вотчины оного Соловецкого монастыря в службах имелися многие соляные промыслы, также и слюдяные, и с половниками пахотные земли, из которых промыслов бывала в монастырь немалая прибыль. А в нынешние годы оных соляных промыслов многие црены не варятся и запустели. А которыми соляными также и слюдяными промышляется же и половничья пахота имеется, но за нынешней дорогой ценой ко оным заводам (Олонецким. — Г.Ф.) приготовлением хлебных и прочих всяких надлежащих запасов и из половной пахоты за платежом податей… никакого прибытку не имеется».[262] Заметим, что такие мрачные итоги подведены на основании ведомости, из которой видно, что одних денежных сборов монастырь имел в год свыше 1110 руб.

Не успел умереть Петр Великий, как архимандрит Варсонофий лично явился в июне 1725 года в Петербург (в спешке забыл даже выписать паспорт) для вручения Екатерине I «братского приговора», составленного 5 апреля, с изложением нужд монастыря. В челобитьи монахов перечислен ряд просьб. При Петре монастырь оштрафовали на 630 руб. и обязали платить ежегодно по 70 коп. подушного сбора с 63 трудников, находившихся на острове. Монахи просили не взыскивать с них этих денег, поскольку работавшие в монастыре крестьяне числились за деревнями Соловецкой вотчины и при переписи податного населения их следовало, по мнению иноков, показать не за монастырем, а в «сказках» тех сел и деревень, постоянными жителями которых они являлись. Братия добивалась, чтобы царица повелела «про монастырский обиход на Соловецком острове одной цреной беспошлинно соль варить или из монастырских берегов брать из усолья по тысячу пудов без накладных четырехалтынных пошлин, понеже без оной пошлины Олонецкие губернаторы той соли про свой наш обиход брать не дают». Монахи просили вернуть им таможенные сборы, взятые с монастыря «петровских заводов комендантом Алексеем Чеглоковым». Обер-офицер Лавров описал у монастыря более 450 четвертей хлеба. Монастырь настаивал на том, чтобы ему разрешили продать этот хлеб. Указом от 1714–1715 гг. Петр запретил строить убогие ладьи, кочи, шняки и выходить на «душегубных» судах в море, на которых наши северные аргонавты часто терпели крушения в бурном океане. Вместо «староманерных» судов, как с петровских времен стали называться народные суда, предлагалось делать по западноевропейским образцам морские галиоты, гукары, каты, флейты. Монахи просили разрешить им построить две ладьи по старому образцу, нужные якобы для перевозки дуба, сена, извести.[263]

Из дела не видно, как правительство реагировало на «братский приговор», но мы знаем, что вернуть потерянные экономические и политические позиции Соловецкому монастырю не удалось. Время работало не на монахов.

§ 4. Конфискация государством монастырского имущества в 1764 году Новые обязанности монастырского войска Вооружение Соловецкого кремля и береговых крепостей в XVIII веке

Ништадтский мир изменил политическую карту Северо-Восточной Европы. Россия пробилась к Балтийскому морю, прорубила «окно» в Европу. Границы нашей Родины были отодвинуты дальше на Запад.

Петр переносит всю внешнюю торговлю с Северной Двины на Неву и делает новую столицу главным пунктом коммерческих сношений с Западной Европой.

В новых условиях XVIII века снижается военное значение Соловецкого монастыря. Беломорские острова отныне перестают быть пограничными.

Второй серьезный удар по оплоту Студеного моря нанес указ 1764 года о конфискации в пользу государства монастырских и церковных имений. От Соловецкого монастыря отобрали все его вотчинные владения в Поморье, в Двинском, Кольском, Устюжском, Каргопольском, Московском, Каширском и Бежецком уездах с более чем пятью тысячами крестьян мужского пола. Соловецкие земли вместе с населением были переданы в ведение Коллегии экономии. Монастырю оставили в вечное владение лишь двор со скотом в Сумском остроге и четыре сенных пожни для него.

Коллегия экономии изъяла оставшуюся в монастырской кассе неизрасходованную от прошлых лет всю денежную наличность — 35 300 р. 60 к. серебром.[264] Это особенно взволновало братию. Отцы соборные послали коллективную жалобу в столицу. Они напоминали правительству о том, что Соловецкий монастырь «против прочих великороссийских монастырей в немалой отменности находится», и просили вернуть деньги, необходимые якобы для ремонта «самонужнейших монастырских ветхостей». Монахи тщатся доказать, что конфискованная сумма нажита монастырем честным путем, является его «трудовыми» доходами. Приводятся слагаемые конфискованных денежных накоплений: пожалования царей для поминовения родителей — 10 013 р. 33 1/2 к. (из них 5020 руб. подарил Иван Грозный), 2371 руб. поступил на эти же цели от знатных вкладчиков: патриархов, митрополитов, архиепископов, более двух третей изъятой суммы (22 916 р. 26 1/2 к.) составляли «доброхотные подаяния от христолюбцев за пение молебнов». Просители прибегали к завуалированным угрозам, заявляя, что если не вернут монастырские деньги, то исторические памятники старины на Соловках, подверженные воздействию разрушительных сил природы, придут в негодность.[265] Вдогонку за официальной бумагой, скрепленной подписями членом монастырского синклита, архимандрит направил частное письмо екатерининскому фавориту всемогущему временщику Г.Г. Орлову, в котором излагал обиду монастыря и просил графа помочь возвратить деньги, отвезенные соловецким казначеем в губернскую канцелярию.[266]

Все эти действия оказались напрасными. Не для того правительство отобрало деньги у монастыря, чтобы через год-два вернуть их обратно. За убытки, связанные с секуляризацией, Соловецкий монастырь вознаградили тем, что указом от марта 1765 года его провозгласили ставропигиальным,[267] то есть состоящим в непосредственном подчинении синоду, независимым от Архангельской епархии и местных архиепископов. В том же году Коллегия экономии вернула монастырю дворы: Архангелогородский, Вологодский, Устюжский, Сумский, Кемский, Сороцкий, а за год до этого к Соловкам навсегда приписали Анзерский и Голгофораспятский скиты,[268] величиной своею «подобящиеся монастырям».

Указ 1764 года коснулся и войска монастырского, но прежде чем сказать об этом, дадим короткую справку.

С конца XVII века правительство постепенно ликвидирует стрелецкие полки, просуществовавшие без малого полтораста лет, и заменяет их солдатскими формированиями.

В начале XVIII века солдаты сменили стрельцов в Соловецком монастыре. После окончания Северной войны численный состав солдат, состоявших на монастырской службе, уменьшился и колебался в разные годы до реформы 1764 года от 50 до 75 человек, а с детьми мужского пола старше семилетнего возраста доходил до сотни, временами даже переваливал через нее. В 1725 году при Сумском остроге и Кемском городке числилось 50 солдат, в 1747 г. — 62, в 1757 г. — 74.[269]

Солдаты, как и их предшественники — стрельцы, находились на монастырском денежном и натуральном довольствии. С конца 30-х годов XVIII века при расчете с солдатами монастырь стал пользоваться удвоенной 8-пудовой (в 8 четвериков) казенной четвертью. Каждый солдат получал за год 3 рубля денег, 4 четверти и 4 четверика хлеба. Выплачивалось жалованье два раза в год (1 сентября и 1 марта), а иногда по третям года. Как и стрельцы, солдаты имели в береговых крепостях дома, участки земли, свое подсобное хозяйство.[270]

На время службы монастырь выдавал солдатам оружие, амуницию и кое-что из одежды. На каждого солдата был лицевой счет, сделанный по такому образцу: «Василий Матвеев Соханов, 19 лет, 1759 г., сентября 28 дня, дано ему: кафтан новый немецкий сермяжный, пуговицы вязаные шерстяные, полы подложены крашениной, обшлага и воротник василькового сукна, портупея яловичья новая, у нее пряжка, петелька и наконечник медные, крючок железный, шпага из графских, ефес железный, обвивка медная, ножни старые. Помянутый кафтан, портупею и шпагу солдат Василий Соханов принял и расписался».[271]

При уходе в отставку или после смерти солдата все его воинское снаряжение сдавалось в оружейную палату. Просматривая записные тетради приказных старцев, убеждаешься, что оружием обеспечивались почти все солдаты, но ни один из них не получал полного комплекта обмундирования. В 1737 году из 41 солдата Сумского острога 4 человека имели по фузее и шпаге, 30 человек по фузее без шпаги, 2 человека по шпаге без фузеи и только 5 человек не имели никакого оружия. В 1760 году в раздаче 66 солдатам Сумского и Кемского городков находилось 33 фузеи, 10 бердышей, 64 шпаги, 63 портупеи, 26 темляков, 75 кафтанов, 7 камзолов и две пары штанов. Зимнюю одежду, обувь, недостающее летнее платье солдаты покупали за свой счет.[272]

Срок службы монастырских солдат определен не был. Солдаты служили бессрочно, до тех пор, пока могли носить ружье и выполнять хозяйственные поручения.[273] Солдат Никита Евтюков прослужил 48 лет, Пантелей Зубков 33 года. Такие примеры не единичны. Поэтому среди соловецких ратников можно встретить солдат 60–70 и даже 80-летнего возраста. В 1747 году семь солдат сумского гарнизона насчитывало в общей сложности 436 лет.

Исключение из списочного состава отряда больных и престарелых производилось по личному заявлению солдат. Для примера приведем «доношение» архимандриту Геннадию упоминавшегося нами Никиты Евтюкова: «Служил я, нижайший, при Соловецком монастыре в солдатах с 1703 по сей 1751 год, итого 48 годов, а ныне за старостью и хворостью вышеписанной солдатской службы и работы понести ни по которой мере не могу. Того ради вашего высокопреподобия прошу, дабы соблаговолено было меня, нижайшего, от вышеупомянутой службы отставить и о сем моем прошении милостивую резолюцию учинить». Архимандрит-воевода рассматривал заявление и, если находил доводы вескими, приказом по войску увольнял просителя от солдатства, предлагал не посылать демобилизованного ни в какие монастырские труды и не выплачивать ему более жалованья. Исключенный из службы солдат должен был сдать «имеющуюся у него монастырскую амуницию и ружье во всякой чистоте» и мог жить при своем доме на своем пропитании. На место отставного солдата зачислялся достойный молодой человек из солдатских детей.

Личный состав монастырского войска пополнялся и обновлялся исключительно за счет естественного прироста. Дети солдат зачислялись на места больных, престарелых или умерших отцов. Позднее этот принцип будет положен в основу комплектования печально знаменитых военных поселений.

До 7 лет солдатские дети находились в семье на иждивении родителей. С 7, а иногда с 9 — 12 лет солдатские дети мужского пола обучались в монастыре или в прибрежных крепостях российской грамоте, чтению, нотному пению, письму,[274] различным ремесленным специальностям — иконописному художеству, чеботному, канатному мастерству, столярному, медному, печатному делу, словом, готовились в солдаты и рассматривались начальством как резерв для пополнения и омоложения отряда.

В период учебы дети получали от монастыря содержание, размер которого устанавливался архимандритом: обычно жалованье «половинное против одного солдата». Выдавалось оно «до совершенного их возраста и до выучки» родителям или членам семьи по «верющему письму».

С 15–16 до 20–23 лет солдатские дети зачислялись на высвобождающиеся места в действительные монастырские солдаты. Поступление в солдаты оформлялось таким же путем, как и исключение из войска. Солдатский сын подавал заявление на имя архимандрита с просьбой определить его в солдаты и назначить полный паек. Десятки таких прошений можно найти в архивных делах. Вот «доношение» Григория Васильева — сына Маселгина от 16 августа 1747 года: «Обретаюсь я, нижайший, в Соловецком монастыре девять лет неисходно и обучился грамоте и пению нотному и, труждаясь в соборе в крылосных трудах, к тому же обучился и печатанью листов чудотворных, и в солдатскую службу неопределен. От рождения мне, нижайшему, 23 года. И оную солдатскую службу и монастырскую всякую работу понести я, нижайший, могу. Того ради вашего высокопреподобия с покорностью прошу, дабы повелено было меня, нижайшего, поверстать в солдатскую службу и против монастырских солдат определить хлебным и денежным жалованьем и о сем моем прошении милостивое распоряжение учините». Начальник монастыря разбирал заявление, в сомнительных случаях запрашивал характеристику на просителя у старосты той службы, где стажировался кандидат и, если считал, что юноша в состоянии нести «солдатскую должность», издавал приказ о зачислении его в солдаты и назначал полный оклад. Перевод в солдаты рассматривался как вознаграждение «за многие к монастырю труды».[275]

Принятый в солдаты сдавал казенное рабочее платье и обувь и получал по ордеру коменданта крепости под расписку оружие. Начальнику инвалидной команды приказывалось обучать новобранцев «военной экзерциции по военному артикулу как надлежит неотменно».[276]

В XVIII веке монастырским солдатам почти не приходилось воевать. Поморье не подвергалось разорительным нашествиям неприятелей. Меч отдыхал, но солдаты не сидели сложа руки. Они своим трудом обогащали «дом божий»:[277] обслуживали ладьи,[278] делали кирпич, стояли на караулах. Жены солдат чистили перо, дети приобретали специальности и работали. Все были при деле. До нас дошли записные тетради капрала Алексея Маселгина о ежедневных распределениях по работам и караулам солдат Сумского и Кемского городков. Они дают полное представление о том, как и где использовались солдаты. Возьмем тетради за 1760 год. В Кеми в это время было 17, а в Суме 51 солдат. Что они делали в летние месяцы? 1 августа, например, кемские солдаты были «расписаны» по таким работам: Лев Мошников и Матвей Умбачев находились при каменном деле, Иван Евтифеев, Ефим и Матвей Зубковы — при ладейной конопатке, Михаиле Зубков, Петр Умбачев, Лука Кириков, Лазарь Бугаев, Василий Мошников, Мина Кочнев и Лазарь Кириков работали на ладье, Федор Умбачев делал кирпич, Пантелей Зубков стоял на карауле, Евстрат Зубков делал из оленин замшу, Петр Егоров был в кузнице, Иван Мошников болел. 24 сентября сумские солдаты находились в следующих службах: на ладьях — 6 человек, в соборной головщиками — 5, на карауле — 4, в столярной — 3, в келье архимандричьей — 2, в отъезде — 2, в иконной — 3, в кузнице — 4, собирал налоги — 1, работал в наряде — 1, пряли канаты — 8, делали фундамент под сарай — 9, в вощаной занят — 1, в портной — I, на карауле при устье реки стоял 1 солдат.

К числу ответственных поручений, которые давал монастырь солдатам, относится сбор недоимок и налогов с вотчинных крестьян.[279] Только в 1747 году солдатам поручили взыскать с крестьян монастырских волостей около одной тысячи рублей денег. Солдат, командированный для этой цели, получал строгое наставление взимать налоги «сполна без доимки». Солдат-сборщик предупреждался, что если он «в том сборе учнет кому чинить какое послабление и поноровку для своих бездельных корыстей или будет пьянствовать… и ко взяткам касаться и за то жестоко штрафован будет, несмотря ни на какие его отговорки».

Как видим, главной обязанностью монастырских солдат в XVIII веке была не боевая учеба и оборона Поморья, а работа на мироеда-хозяина. Монастырь эксплуатировал привыкших к военной дисциплине солдат на самых трудоемких процессах и использовал их в качестве полицейской силы для выколачивания налогов, всевозможных сборов и недоимок со своих крестьян.

Материальное положение монастырских солдат было тяжелым. Жалованья не хватало, и они постоянно обращались к монастырю за займами.[280] В 1733 году 29 солдат взяли хлеб в долг. В 1734 году 49 солдат брали рожь «в зачет жалованья». При получении 16 кемскими солдатами денежного жалованья за первую половину 1760 года у 11 из них удерживались долги от 15 коп. до одного рубля на общую сумму 6 р. 65 к. В следующем году у половины солдат Кемского городка удерживался долг с мартовской доли жалованья. У Ефрема Зубкова весь полугодовой денежный оклад ушел на погашение долга. Число таких примеров можно умножить.

Беспросветная жизнь вызывала недовольство солдат и сетование на горькую долю. В июне 1733 года сумские солдаты подали Соловецкому архимандриту коллективную петицию, в которой жаловались на то, что военная служба из года в год усложняется, а оклад остается неизменным. Напоминая о тех днях, когда их деды и отцы не отягощались работами, проводили не все лето в монастыре и зимовали там редко, солдаты писали: «А ныне мы, нижайшие, работаем и служим у вашего преподобия в Соловецком монастыре на каждый год более полугодишного времени безысходно… також де и зимними монастырскими вашими при Сумском и Кемском городках работами и посылками вельми отягощены».[281] Просители хотели уменьшения работ и повышения жалования. Письмо подписало 38 солдат из 41, находившегося в Суме.

Жалобами и просьбами исчерпывались возмущения солдат. Ни одного активного выступления солдат против произвола и деспотизма монастырских властей в XVIII веке не произошло.

Указ 1764 года радикально решил вопрос о церковных землях и крестьянах. Можно было думать, что он столь же решительно изменит положение соловецкого войска, составлявшего часть вотчинного населения. Но этого не случилось. Первоначально правительство придерживалось того мнения, что нужно лишить монастырь права иметь свою вооруженную силу. Эта точка зрения нашла отражение в первой редакции указа 1764 года. Но монастырь не хотел терять воинов-работников. Архимандрит Досифей просил «учрежденную о церковных имениях комиссию» пересмотреть вопрос и сохранить солдат в монастыре. Свое доношение архимандрит-комендант подкреплял и обосновывал ссылками на жалованные грамоты прежних царей. Просьба монастыря была признана убедительной. 11 сентября 1764 года комиссия представила Екатерине II новый доклад такого содержания: «Соловецкого монастыря архимандрит Досифей просит, чтоб по силе жалованных грамот на прежнем основании при оном монастыре оставить из давних времен имеющихся солдат для оберегательства как монастыря и вотчин, так и порубежного Сумского острога и Кемского городка с присудом, яко приморских мест, от неприятельских нападений, и поимки воров и разбойников, и содержания присылаемых по указам из разных мест в тюрьмы под арест и в работу ссыльных людей… А в данной во оный монастырь в 1693 году, мая 31 дня, грамоте (с коей из св. синода в комиссию копия прислана) между прочим значится, что по прежним великих государей жалованным грамотам во оном Соловецком монастыре, в Сумском остроге и в Кемском городке для береженья от прихода воинских людей устроено стрельцов 125 человек, для чего оною грамотою и положенных с вотчин реченного Соловецкого монастыря стрелецких денег брать не велено. В учиненных же комиссией и вашим и. в. высочайше конфирмированных о монастырях штатах в том Соловецком монастыре вышетребуемого числа солдат комиссией не положено потому, что тогда об оном было неизвестно и от реченного архимандрита прошения не было. А ныне комиссия, уважая означенные жалованные в тот монастырь грамоты и предписанное архимандричье представление, за справедливое почитает в. и. в. всеподданейше представить — не соизволите ли означенным имеющимся во оном Соловецком монастыре солдатам и их детям ныне и впредь в силу упомянутых жалованных грамот остаться на прежнем основании и жалованьи, которое и производить им из доходов Коллегии экономии». На ходатайстве появилась царская резолюция: «Быть по сему». Правительство отступило…

9 октября 1764 года комиссия уведомила монастырские власти, что вопрос решен в их пользу. Соловецкая воинская команда по-прежнему осталась введении архимандрита. Единственное новшество, не менявшее существа дела, состояло в том, что солдаты снимались с монастырского хлебного и денежного довольствия и поступали на содержание того учреждения, к которому перешли обширные монастырские угодья. Отныне жалованье воинским чинам выплачивала Коллегия экономии из своих доходов.[282] Обмундирование же солдатам не выдавалось, и они должны были покупать одежду и обувь.

Численность команды монастыря определялась законом 1764 года в 125 человек.[283]

Половинчатое решение вопроса о воинской команде, дислоцирующейся на островах и в береговых укреплениях, привело к неопределенности в ее положении. Такое не могло продолжаться бесконечно. Через 17 лет правительство повелело вовсе изъять солдат из ведения соловецких настоятелей и передать их в полное распоряжение военного начальства. 8 марта 1781 года Ярославский и Вологодский генерал-губернатор Мельгунов следующим отношением довел до сведения архимандрита Иеронима об этом распоряжении Екатерины: «Е. и. в. высочайше указать соизволила находящимся при Соловецком монастыре солдатам быть в ведомстве моем и для того прошу меня уведомить, сколько вам из оных солдат для употребления в самом монастыре надобно и на какие именно потребности; почему о командовании их и повеление от меня дано будет Онежскому городничему, а между тем которые солдаты ныне находятся в самом монастыре, тех предписано оставить во оном же монастыре».

Военную власть у настоятелей отняли, но сами крепостные сооружения, пушки и другое оружие осталось собственностью монахов.

По предписанию Мельгунова, на остров прибыл прапорщик Архангелогородского первого батальона Василий Иванов, который принял монастырских солдат «в свою команду» для несения ими службы по военным уставам и законам.[284]

Списочный состав отряда, сданного Иванову, был 109 человек. В это число, кроме боеспособных людей, входили старики и больные, а также 19 малолетних солдатских детей мужского пола, находившихся на содержании отцов, и двое увечных (хромых). На жалованьи состояло 88 человек: 17 подростков и 71 взрослый мужчина. Среди последних встречались пожилые и больные люди. Так, Федору Иконникову было 62 года. Против его имени находим следующую запись: «По старости лет и от болезни в голове щеки искривились, что и говорить едва может и пищу с нуждою употребляет. К службе не способен». Солдат Андрей Иванов, 57 лет, имел «внутреннюю животную болезнь и по старости лет к службе не способен». Такая же пометка против имени Ивана Титова, 58 лет: «Имеет в голове ломоть и частый обморок от ушибления в малолетстве, от чего и рубец на лбу есть, и напущается в очи кровь, и от того левый глаз не видит». У 38-летнего сумского солдата Якова Маселгина «за давнею в ногах внутреннюю болезнью оные высохли, во рту от болезни ж зубы все ослаблены». Евстрат Зубков, 43 лет, был «крив правым глазом». Дряхлых и больных солдат с подобными примечаниями против их фамилий насчитывалось 14 человек.[285] Если к этому числу приплюсовать детей, увечных и сумму вычесть из 109, то останется 57 имен.

Указы 1764 и 1781 годов не внесли существенных изменений в обязанности солдат, сохранили старый порядок комплектования войска и не сократили срока солдатчины.[286] В 1790 году солдатский стаж Ивана Черепанова разнялся 53 годам. Иван Титов продолжал тянуть солдатскую лямку после полувековой службы.

Часть личного состава (28 человек), поступившего под начальство офицера, охраняла ссыльных и заключенных,[287] часть содержала караулы в самом монастыре при Святых, Никольских, Архангельских и Рыбных воротах, при пороховой, ружейной, ризной и прочих кладовых палатах да в Сумском остроге и в Кемском городке сторожила такие же пороховые, ружейные и хлебные магазины. Отдельные солдаты охраняли присылаемых зимой в Сумский острог арестантов до открытия навигации, весной доставляли их на остров, использовались «для поимки какого нечаянно случающегося тех ссылочных людей побегу», сопровождали колодников в разные присутственные места и т. д.

Против штата, установленного указом 1764 года, монастырь имел большой недокомплект солдат:[288] в 1773 году на жалованьи было вместе с детьми 86 человек, в 1788 г. — 85, в 1790 г. — 88 человек и т. д. Частично этим можно объяснить непомерную тяжесть военной службы при монастыре. Каждый солдат нес службу за двоих. На это указывают многочисленные солдатские жалобы, хранящиеся в подлинниках в архиве Соловецкого монастыря. Приведем одну характерную жалобу. 13 апреля 1787 года солдаты монастырской команды, находившиеся в Кеми, подали архимандриту прошение следующего содержания: «…Посланы мы, нижеподписавшиеся, в здешний городовой караул, где и находимся с прошедшего августа по нынешний апрель месяц, а как за недовольствием полного штата солдат имеемся быть бессменно на караулах, а по рассуждению зимнего времени и великих тягостей все мы пришли в изнеможение, в чем имеем большую нужду к сему прошению. Того ради вашего высокопреподобия просим дабы соблаговолено было снабдить нас сменою и о сем нашем прошении учинить отеческое милосердие и резолюцию». Письмо скреплено подписью грамотного солдата Петра Евтифеева, расписавшегося по поручению своих товарищей за всех их. Из дела не видно, как было разрешено законное требование солдат и рассматривалось ли оно вообще. Можно думать, что приведенное прошение, как и другие жалобы солдат, было положено под сукно.

Служба солдат была нелегкой, но отягощала не столько она, сколько работа на «святую обитель». Правительственные реформы 60–80 годов XVIII века превратили солдат в даровых работников монастыря. Государство содержало солдат, а они трудились на монахов. Многие солдаты были обучены «собственным тое обители коштом из христолюбивого подаяния», как любил подчеркивать «бессребреник»-архимандрит, различным монастырским нуждам — строительным специальностям и «потребным художествам»: иконописному, серебряному, резному по дереву, столярному, медному, кузнечному и т. д. В свободное от несения караульной службы время монастырь по-прежнему эксплуатировал их, как сезонных подневольных работников. Летом они были лоцманами, матросами, грузчиками, разнорабочими на четырех мореходных монастырских ладьях — привозили из Архангельска, Онеги и других мест известковый камень, лес, продовольственные товары, чинили церкви и ограду. Отдельные солдаты (Василий Соханов, Исидор Корнилов) посылались в Петербург для поднесения подарков высокопоставленным лицам и закупок для монастыря.

За службу солдатам платила жалованье казна. С 1764 года Архангельская губернская канцелярия два раза в год выдавала монастырю на солдат и их детей, находившихся при деле, денежный оклад (по 3 руб. в год) и за хлеб деньгами по существовавшим в момент расчета на архангельском рынке ценам:[289] по 2 руб. за четверть в 1766 году, по 2 р. 50 к. в 1776 году, по 1 р. 60 к. в 1780 году, по 4 руб. за четверть в 1788 году. По 20 коп. выдавалось на доставку одной четверти ржи от Архангельска до Соловков.

Деньги принимал в Архангельске по «верющему письму» монастыря надежный человек, чаще всего солдат. Затем по ведомости монастырь раздавал солдатам жалованье по полугодиям, реже по третям года, причем деньги выдавались за прошедшую половину (треть) года, а хлеб вперед, на наступающую половину (треть) года.

Когда солдаты находились на монастырских трудах, они сверх жалованья получали бесплатное питание. Никакого дополнительного вознаграждения им не выдавалось. Монастырь не раскошеливался. Только квалифицированные специалисты из солдат поощрялись монахами за хорошую работу премиями, но все это делалось с единственной целью: извлечь из бесплатной рабочей силы максимальную прибыль. Монастырь смотрел на солдат как на статью дохода и не упускал ни одной возможности увеличить за их счет свои накопления. Поскольку правительство не обеспечивало солдат обмундированием, монастырь развернул бойкую торговлю одеждой и обувью, сбывая поношенные вещи втридорога.[290]

«Святые отцы» присваивали себе часть жалованья, отпускаемого казной на солдатских детей.[291] По положению 1768 года у подростков, которые проживали не на берегу, а на Соловецком острове и питались с монастырского котла круглый год или некоторое время, монахи могли производить удержание из хлебного жалованья из расчета 1 четверть 4 четверика за год. Монастырь произвольно изменял нормы вычета в свою пользу. Так, у Дмитрия Маселгина и Козьмы Навагина удерживалось за питание три четверти хлеба в год. На руки они получали по одной четверти четыре четверика. О жадности и жестокости «божьих слуг» говорит и такой пример: солдат Кемского городка Иван Евтифеев получил на первую треть 1773 года одну четверть и четыре четверика хлебного жалованья, но 12 февраля неожиданно умер. Монастырь считал, что одна четверть «незаработанной» ржи осталась за покойным, и велел уряднику Михайле Зубкову «оное оставшее незаслуженное жалованье… от него, Евтифеева, из дому от жены его тебе отобрать и отдать с запискою в монастырский приход».[292]

Указы 1764 и 1781 годов не улучшили, а скорее, наоборот, ухудшили жизнь солдат. Об этом говорят участившиеся обращения солдат в монастырь за помощью. В декабре 1772 года 19 солдат Кемского городка просили архимандрита выдать им из монастырской казны «в зачет жалованья» хлеба и денег, в чем они имели «всекрайною необходимость». 17 мая 1786 года такое же «доношение» поступило от 38 сумских солдат: «Имеем мы для пропитания себя с семейством в хлебе великий недостаток. И сего ради просим ваше высокопреподобие в зачет нашего жалованья сего года второй половины выдать нам, нижайшим, по одной четверти человеку». С 25 мая до 8 октября 1790 года солдаты и их дети взяли у хлебного старца в счет жалованья 477 пудов 12 фунтов печеного хлеба. За две последние недели октября дополнительно задолжали 46 пудов 36 фунтов печеного хлеба.

Обращались за кредитом и одиночки. Стихийное бедствие (пожар, наводнение, падеж скота), радостное событие в жизни солдата (женитьба, рождение ребенка) в одинаковой степени выбивали его из колеи и заставляли бить челом монастырю. Солдат Петр Рышков просил Соловецкого настоятеля выдать ему «заимообразно» 10 рублей денег и съестных припасов «для брачного своего случая». Солдату, Семену Панозерову понадобилось 6 рублей на покупку платья, а взять их, кроме монастыря, негде.

Из каждой выдачи жалованья монастырь удерживал у солдат долг по выпискам из записных тетрадей и заемным распискам.[293] Для этого перед выдачей зарплаты составлялась ведомость под названием «Список именной находящимся при ставропигиальном Соловецком монастыре штатной воинской команды солдатам и детям их с показанием состоящего на них монастырского долга, сочиненный для вычета при нынешней выдаче им жалованья».

О размере долгов и вычетов свидетельствуют такие примеры. Из «указноположенного денежного жалованья» за майскую треть 1775 года на сумму 85 руб. у солдат взыскали в монастырскую казну 42 р. 16 к., взятых ими взаимообразно. За последнюю треть 1776 года из начисленных солдатам 77 руб. (по рублю на человека) они получили на руки 46 р. 34 к.

После перехода на содержание Коллегии экономии и государственные чиновники стали смотреть на монастырский люд как на налогоплательщиков и объект грабежа. Только за сенные покосы сумские солдаты платили в губернскую канцелярию 7 р. 80 к. годового оброка. Как правило, эти деньги вносил за них монастырь, а после архимандрит приказывал собрать налоги с солдат «немедленно и неукоснительно».[294]

Соловецкий монастырь и крепостническое государство — два хищных феодала — эксплуатировали солдат.

Простое перечисление солдатских служб свидетельствует о том, что назначение соловецкого военного отряда претерпело существенные изменения. До XVIII века он занимался в основном охраной островов и береговых монастырских владений от нападения внешних врагов. После Северной войны временно прекратились набеги агрессивных западных соседей на соловецкую вотчину. Монастырским солдатам в течение многих десятилетий не приходилось с оружием в руках оборонять побережье и острова Соловецкого архипелага, но они не сидели без дела. Монастырь заставлял солдат выполнять хозяйственные и полицейские поручения, стеречь ссыльнозаключенных, содержать караулы на острове, в Кеми, в Суме. В прошлом побочные занятия солдат сейчас стали основными. В 1764 году монастырь лишился вотчины. Раз так, то само собой разумеется, что с него снималась ответственность за оборону края, который ему больше не принадлежал. После реформы 1764 года военное подразделение сохраняется на Соловках по просьбе архимандрита для защиты самого монастыря, Кемского городка и Сумского острога, а также для охраны арестантов и поимки «воров и разбойников». С 1781 года основной обязанностью отряда, поступившего в ведение губернатора края, становится охрана тюрьмы и узников.

Поскольку армейский отряд превратился в караульную команду, в первой четверти XIX века произведено было дополнительное сокращение его численности до 28–12 человек, а в царствование Николая I в связи с притоком колодников увеличилось по настойчивым просьбам архимандритов-тюремщиков до 40–70 человек и стабилизировалось в этих пределах до конца пребывания войск на Соловках.

До тех пор, пока в монастыре находился воинский отряд, офицер, командовавший им, подчинялся как своему военному начальству, так и архимандриту, по инструкциям которого он охранял арестантов и отвечал за их целостность. Предписанием правителя Архангельского наместничества Ливена от 1793 года офицеру приказывалось ежедневно письменным рапортом извещать настоятеля «о сохранности содержащихся арестантов».[295]

В архиве монастыря нами обнаружено несколько пухлых дел, целиком состоящих из рапортичек караульных начальников. В одном из них 31 стереотипный документ такого содержания: «Его высокопреподобию господину настоятелю ставропигиального первоклассного Соловецкого монастыря священно архимандриту и кавалеру Досифею

Рапорт

Вашему высокопреподобию честь имею донести, что содержащиеся под стражею арестанты 40 человек состоят благополучно. 29 сентября 1833 года. Подпоручик Инков».[296]

Изменяемой частью шаблонных донесений было только число арестантов. Конечно, содержание и форма рапорта были иными, если происходили чрезвычайные происшествия: убийство, побег арестанта и т. д.

Часовые, мимо которых проходил архимандрит, должны были брать ружье под приклад и держать на караул, как «непосредственному начальнику крепости Соловецкого монастыря». Офицер по утрам являлся к настоятелю, словно к генералу, с рапортом о состоянии дел в крепостной тюрьме. Такой порядок вызывал недовольство инвалидных офицеров, раздражал их.[297] Недоумевали и некоторые губернаторы. Главное же зло состояло в том, что караульная команда вместе с обер-офицером попала в подчинение к архимандриту, который заставлял солдат выполнять прежние хозяйственные поручения монастыря, не имевшие отношения к прямому служебному назначению отряда.

В XVIII веке Соловецкий монастырь и находившиеся в его ведении береговые крепости были неплохо вооружены. Об этом свидетельствуют сохранившиеся в архиве ведомости «об артиллерийских орудиях и всяких воинских снарядах» и «отводные оружейной казны», то есть тетради, составлявшиеся при «отводе» (передаче) военного имущества от одного оружейного или городничего старца к другому.

Из актов периодически проводимых ревизий видно, что в годы Северной войны монастырь имел 62 годные к бою пушки.[298] Мы даже знаем, как они были расставлены по башням, воротам и по городовой стене. Башни имели по три артиллерийских бойницы: так называемый нижний, средний и верхний бой, где размещались пушки. В 1703–1709 гг. на основных башнях — Корожанской и Белой — артиллерия распределялась по бойницам так: на Корожанской башне три пушки находились на верхнем бою, столько же в среднем бою и две в нижнем бою; на Белой башне соответственно — четыре, три, две пушки. В оружейной казне хранилось много мелкого огнестрельного и холодного оружия, в том числе 680 пищалей, 350 бердышей, 169 сабель, 70 топоров, 73 лука, 31 колчан со стрелами, 49 чеканов. Там же находилось 200 пороховых голов, 12 ящиков свинцовых пулек, 2 ящика зарядов, да в другом месте было припрятано 8 ящиков с зарядами и пульками, 5 бочек и два ведра пороху.

Артиллерийский парк монастыря, как и запасы всякого другого оружия, в XVIII веке непрерывно пополнялся и увеличивался. В 1740 году монастырь имел 71 пушку, около тысячи единиц ручного огнестрельного оружия, 178 сабель, 99 топоров, 300 копий всяких. Возросли запасы «зелья».

В Сумском остроге в 40-е годы XVIII века имелось 18 железных и медных пушек, 178 мушкетов, 180 бердышей, 150 копий, 24 рогатины, около тысячи ядер, 50 пудов пороха и свинца… На стенах, по башням и в воротах Кемского городка в эти же годы было расставлено 12 железных пушек, а на складе лежало 14 пищалей затинных, 63 мушкета, 30 бердышей, 118 копий, около сотни ядер, до десяти пудов свинца, две бочки пороха и другое воинское снаряжение.

Соловецкий монастырь не сократил запасы оружия и после указов 1764 и 1781 годов. В 1790 году он имел в общей сложности 83 ствола пушек чугунных и медных всех калибров (18, 8, 7, 6, 5, 3, 21/2, 2, 11/2, 1, 1/2-фунтовых), гаубиц (пудовых, полупудовых, 8, 7, 5-фунтовых), дробовиков и пищалей. Совсем как в военное время, пушки были расставлены по башням, воротам и по куртинам: на Никольской башне, например, находилось две 18-фунтовых, одна 8- и одна 3-фунтовая пушки, на Корожанской башне — три 18- и одна 6-фунтовая пушки и т. д…Артиллерия была обеспечена боеприпасами. Свыше 5 тысяч ядер и более 4 тысяч картечей лежало на складе. Монастырь имел 586 пудов свинца, 465 пудов пушечного, ружейного и мелкого пистолетного пороха. Кроме того, в оружейной палате, которой заведовал оружейный старец, хранились ружья, холодное оружие для рукопашного боя и прочий воинский снаряд. Здесь же было сложено всеми забытое оружие давно минувших дней: 69 луков с колчанами и стрелами, 433 бердыша и топорика, 15 рогатин, 292 копья с дротиками, 49 чеканов. Все это оружие покрылось вековой ржавчиной и, само собой разумеется, к употреблению не годилось («совсем не способно»). 728 карабинов, пищалей и ружей с ложами допетровской конструкции, 23 пистолета «за ветхостью» не могли выполнять своего прямого назначения.

Неизвестно, зачем и без того богатую коллекцию музейного оружия Соловков пополнил в 1756 году генерал-фельдцейхмейстер Петр Иванович Шувалов, приславший в монастырь из оружейной конторы столицы 89 экземпляров старинных шведских шпаг с железными эфесами в обмен на 178 сабель.[299] Не филиал ли артиллерийского исторического музея собирался устроить в монастыре брат известного мецената Ивана Ивановича Шувалова? Из ведомости об артиллерийских орудиях и всяких воинских снаряжениях, в Соловецком монастыре хранящихся, составленной прапорщиком В. Ивановым в 1789 году, видно, что монастырь не оценил дар П. И. Шувалова. К моменту составления описи осталось 57 шведских шпаг.

В Кольской крепости в конце века было полсотни пушек разного калибра. Правда, почти половина из них была выведена из строя коррозией и к стрельбе не годилась.

Соловецкий монастырь имел крепостные арсеналы.[300] Местом хранения ядер был каменный чулан, находившийся «в особливом месте в Успенской церкви под крыльцом». Пушечный и ружейный порох прятали в нескольких помещениях: под кельями возле сального погреба, в чулане под Успенским крыльцом и «внутри монастыря близ самых Рыбных ворот в особливой палате», где находилась центральная, специализированная «пороховая кладовая». Заряды и пульки складывали в сундуки и убирали под крыльцо денежной казны. У береговых крепостей были свои арсеналы: в Суме имелась каменная пороховая палата и оружейный амбар, а в Кеми оружие хранилось в городе под башней в сарае.

Воссоединение с Россией прибалтийских земель целиком не устраняло опасность шведского нападения на монастырь. Поэтому разоружать Соловецкую крепость не было надобности и смысла. Приходилось считаться с тем, что Швеция, оттесненная в итоге Северной войны на Запад, но не переставшая от этого быть самым близким соседом Соловков, стремилась аннулировать Ништадтский договор и вынашивала планы реваншистской войны против России.

После Северной войны Россия дважды в XVIII веке приходилось отражать нападение Швеции: в 1741–1743 гг. и в 1788–1790 гг. Первая из этих войн закончилась присоединением к России Кюменегорской провинции Финляндии, а вторая сохранила между обеими державами территориальное статус-кво. Упомянутые новые военные и дипломатические победы над Швецией значительно укрепили экономическое, политическое и стратегическое положение России в Прибалтике к тем самым надежнее гарантировали безопасность Поморья.

В период русско-шведских войн обстановка в Поморье была тревожной. Соловецкий монастырь ожидал вторжения в свои владения неприятелей. 10 апреля 1742 года староста Панозерского погоста Максим Андреев с мирскими людьми извещал архимандрита, что он получил от разведчиков из Реболды донесение о предполагаемом нападении на погост лыжного отряда шведов в 400 человек, и просил «в самой скорости» прислать помощь людьми и оружием.[301] Хотя слухи не подтвердились и лыжники не появлялись, но нельзя было сбрасывать со счета возможность вражеской диверсии и приходилось быть, как говорится, начеку.

В дни второй войны само правительство позаботилось об укреплении Соловков и направило в монастырь пушки, лафеты, снаряды. Общее руководство по приведению островов в оборонительное состояние было возложено на советника Архангельского наместнического правления Арсеньева.[302] Непосредственным исполнителем указаний Арсеньева был начальник караульной команды прапорщик Иванов. Он развил энергичную деятельность: установил батареи, исправил и расставил орудия, привел в порядок ручное огнестрельное оружие.

25 мая 1790 года в монастырь прибыла группа офицеров и военных инженеров с подразделением солдат в 175 человек. Вместе с монастырским отрядом на острове оказалась команда в 250 бойцов. Прибывшие специалисты привели в боевую готовность кремль на случай неприятельского покушения. По проекту инженера-подпоручика Васильева были исправлены платформы по башням и по куртинам. Недалеко от ограды построили с трех сторон долговременные укрепления — земляные батареи в фашинной одежде с амбразурами и платформами: 1) при местечке Таборском, в проходе между ним и озером Святым; 2) в проходе между озерами Святым и Гагарьим; 3) от озера Гагарьего до морского берега.[303] Монастырь готовился к встрече неприятеля, но шведы, осведомленные об этом, не появились у стен крепости. После заключения мира со Швецией присланный правительством отряд выехал на материк, оставив монастырю орудия и возведенные им укрепления.

В последний год XVIII века Петербург еще раз вспомнил о беломорской крепости. 5 июля 1799 года на Соловки приехала из Архангельска артиллерийская команда в составе поручика, 3 фейерверкеров и 23 рядовых канониров. По предписанию военных властей, командированному офицеру были немедленно сданы все пушки и порох. Солдаты исправили построенные в последнюю шведскую войну три земляных батареи, которые к тому времени обветшали.

В результате последней войны со Швецией (1808–1809) Россия получила Финляндию и Аландские острова. Некогда великая северная держава оказалась отброшенной далеко на Запад и больше не угрожала спокойствию Беломорского края. Казалось бы, теперь наступило время, когда военная угроза Беломорскому побережью была окончательно ликвидирована. На самом деле этого не произошло. Поморье и Соловецкий монастырь не почувствовали себя в безопасности. Еще до того, как была отведена шведская угроза Северу, на эту часть России стал покушаться новый враг — Англия.

§ 5. Угроза английской интервенции в Беломорье в начале XIX века

Первую попытку расхитить богатства Соловецкого монастыря и превратить Север России в свою колонию Англия предприняла, как уже отмечалось, в «смутное время». Вторично британская угроза нависла над Беломорьем в заключительный этап Северной войны, когда Англия, обеспокоенная успехами России, порвала дипломатические отношения и направила свою эскадру в Балтийское море с целью напасть на русские корабли и арестовать Петра.[304] С момента начала строительства флота в нашей стране Англия ревниво следила за ростом морского и экономического могущества России. Владычица морей всеми путями стремилась помешать России выйти на океанский мировой простор.

Серьезная опасность со стороны Англии угрожала Соловецкому монастырю в 1800–1801 гг., когда Россия де-факто находилась в состоянии войны с Британской империей, хотя де-юре она и не была объявлена.

Незадолго до своей смерти Павел I приказал укрепить оборону монастыря, что было сделано уже после дворцового переворота 11 марта 1801 года.

19 мая 1801 года гребные суда доставили из Архангельска на Соловки два сводных гренадерских батальона с полковыми пушками и прочим вооружением. Соединением, в котором находилось 4 штаб-офицера, 42 обер-офицера, а всего 1595 человек, командовал генерал-лейтенант Д. С. Дохтуров,[305] впоследствии прославленный герой Отечественной войны 1812 года.

Прибывший отряд сразу почувствовал себя хозяином положения на острове: ключи от всех крепостных ворот оказались в руках военного командования, на постах стояли солдаты, многие братские кельи и монастырские службы превращались в казармы, на монастырском дворе была устроена главная гауптвахта. Начались характерные для павловского времени ежедневные экзерциции, военные учения, разводы по караулам с музыкой и барабанным боем.[306] Солдаты потешали офицеров и развлекались сами песнями, создали своеобразные шумовые оркестры — били в ложки и тарелки. Все это происходило на глазах аскетов-монахов и многочисленных богомольцев в самый разгар паломнического сезона. В дополнение ко всему в обители появились жены офицеров и упорно распространялись слухи о предстоящем разрешении продажи вина, без которого воинству якобы «быть не можно».

Архимандрит Иона, косо посматривавший на забавы защитников монастыря, настрочил жалобу в синод.[307] Дохтурову угрожали большие неприятности. Военная коллегия запросила объяснение у генерала и заверила синод, что она устроит надлежащее рассмотрение и «подобным неблагопристойностям твердые преграды положить не оставит».

Генерал начисто отрицал предъявленные команде и лично ему обвинения и в доказательство своей правоты переслал в военную коллегию квитанцию, выданную ему Ионой в день отъезда с острова, в которой говорилось, что за время жизни в монастыре, с 19 мая по 15 июля 1801 года, от офицеров и солдат «обид и беспорядков чинимо не было и претензии ни на кого ни малейшей нет». Такой документ выдан был по чисто утилитарным соображениям: перед отбытием отряда монастырь сумел сбыть солдатам и офицерам по выгодной для себя цене залежавшиеся съестные припасы. В благодарность за это архимандрит решил замять им же затеянное кляузное дело, но было уже поздно. Синод дал ход жалобе Ионы, вовсю велось следствие, и получился конфуз. Подобно унтер-офицерской вдове, архимандрит сам себя высек. Дохтуров был оправдан, а Иона получил выговор от синода и, кроме того, с него взыскали 117 р. 46 к., затраченных на доставку нарочным указа генералу из военной коллегии по жалобе архимандрита.

Летом 1801 года русско-английский конфликт был улажен. Повод для присутствия войск на Соловках исчез, и 15 июля 1801 года отряд Дохтурова на монастырских судах отплыл на большую землю; орудия же были оставлены в Соловецком кремле в ведении находившегося там артиллерийского поручика Кормщикова. Под его начальство поступили привезенные в монастырь в августе 1801 года из Колы старинные чугунные разнокалиберные пушки и запасы к ним. В это же время приехавший из Петербурга артиллерийский капитан Скворцов осмотрел монастырский артиллерийский парк и проинструктировал канониров.[308]

В послетильзитский период Россия на короткое время попала в фарватер наполеоновской политики. Став союзником Франции, Россия порывает сношения с Англией — главным капиталистическим соперником французской буржуазии. В этот момент угроза нападения на Соловки британского флота становится столь реальной, что Архангельский генерал-губернатор адмирал фон Дезин вошел с представлением в министерство внутренних дел о способе сохранения монастырских драгоценностей. Он предложил вывезти их в Архангельск или в другое безопасное место. После длительных консультаций с обер-прокурором синода князем Голицыным и самим царем решили спрятать сокровища в укромном месте на самом острове и лишь в случае крайней опасности переправить их на твердую землю.[309] Впрочем и на этот раз туча прошла мимо Соловков.

Англия оказала морально-политическую и военную поддержку Швеции, которая, как уже упоминалось, последний раз воевала с Россией. Не ограничиваясь этим, в 1808 году британская эскадра вторглась в арктические воды России, совершила разбойничье нападение на Кильдин остров, где сожгла становище Рыбачье, принадлежавшее Соловецкому монастырю.[310] В следующем году интервенты захватили разоруженную к этому времени и совершенно беззащитную Колу.[311] Разграблению подвергся весь Мурманский берег.

Летом 1810 года английские военные корабли продолжали крейсировать в Ледовитом океане. 19 августа заморские пираты задержали у берегов Лапландии русское торговое судно, шедшее с мукой в Норвегию, и на буксире повели его в Англию. На судне, кроме 9 человек команды, появилось 7 английских матросов и 1 офицер. Но в пути произошло событие, о котором стоит рассказать.[312] В море начался шторм. Англичане вынуждены были отвязать канат, прикрепленный к плавучему хлебному магазину, и вскоре конвой потерял добычу из виду. Тогда русский кормщик Матвей Андреевич Герасимов приступил к решительным действиям. Ночью 30 августа вместе со своими товарищами он накрепко запер в каюте спящего офицера с 6 матросами, а находившегося на палубе часового сбросил в воду. После этого корабль изменил курс. Под управлением Герасимова он достиг норвежского порта Варде, где пленные англичане были сданы местному коменданту. Там же британский офицер вручил свою шпагу, кортик, карманный кинжал, а также английский военный флаг и план города Лондона.

Мужественный поступок помора, Кольского мещанина М.А. Герасимова стал известен всей стране. Его подвиг писатель-декабрист А. Бестужев-Марлинский избрал для своей повести «Мореход Никитин». Жители Севера гордились своим отважным сыном. Только правительство не оценило «столь отличной храбрости» Матвея Герасимова. Наградив помора «знаком отличия военного ордена», оно сделало оскорбительное для героя разъяснение: «Кольскому мещанину Матвею Герасимову не следует именоваться кавалером».

В 1809–1810 гг. большего вреда, кроме названных пиратских действий, Англия не успела принести Северу нашей страны. Агрессия Наполеона вскоре вызвала новое сближение Англии с Россией, закончившееся в начале Отечественной войны подписанием формального союза.

§ 6. Разоружение Соловецкого монастыря

После краха наполеоновской Франции в Европе, по мнению царского правительства, наступил длительный и прочный всеобщий мир. Вследствие этого Соловецкая крепость разоружается. 19 ноября 1813 гада офицер Кормщиков, в ведении которого находилась артиллерия острова, поставил в известность монастырские власти, что он получил предписание артиллерийского департамента военного министерства отправить весной в Новодвинскую крепость все пушки вместе с прислугой, а также горох и свинец.

Распоряжение военных властей породило большую и затейливую переписку монастыря с синодом. Уже 27 марта 1814 года архимандрит Паисий сообщил своему начальству в Петербург, что он не знает, как ему вести себя. С одной стороны, старец не мог удержать вывоз артиллерии с острова, с другой стороны, не осмеливался отпустить орудия. Архимандрит просил предписания синода.

Не дождавшись ответа, 6 мая Паисий направил второе письмо в синод. На этот раз он решительно возражал против того, что у монастыря отнимали, кроме государственного артиллерийского имущества, «собственно монастырские разные орудия, порох и свинец, жалованные на случай неприятельского нападения прежними всероссийскими царями». Не желая расставаться с артиллерией, архимандрит просил Голицына «хотя жалованные монастырю от царей орудия, порох и прочее, что состоит по описи, возвратить, яко собственно монастырское, в его ведомство по-прежнему». Ссылаясь на «смятение», которое было в монастыре в 1809 году «от нашествия в город Колу неприятеля», Паисий пытался убедить Голицына, что без пушек жить на Соловках невозможно.[313]

11 мая 1814 года обер-прокурор синода просил военного министра А. Горчакова отменить свое распоряжение и оставить на островах Соловецкого архипелага артиллерию, необходимую для нужд самообороны. В тот же день монастырской артиллерией занимался синод. Вот что выяснилось. По справке, наведенной в канцелярии синода, оказалось, что еще в 1807 году Архангельское губернское правление по требованию военного министерства предложило предшественнику Паисия Илариону передать орудия и снаряды к ним Кормщикову. И когда Иларион запросил мнение синода, тот 2 апреля 1807 года дал знать архимандриту «дабы он требуемые артиллерийские орудия и припасы отдал кому следует без всякого сомнения». Голицын запамятовал это распоряжение синода, а Паисий, рассчитывая на провалы в памяти своего патрона, слукавил.

Синод разоблачил примитивную хитрость архимандрита и приказал: «Поелику находящиеся в сем монастыре разные артиллерийские орудия и припасы все без изъятия давно сданы со стороны монастырского начальства в ведение артиллерийского чиновника и на отпуск из монастыря некоторых из них, даже жалованных, было уже св. синода предписание предместнику вашему, то за сим и не надлежало ныне делать остановки… касательно отправки из монастыря артиллерийских орудий со всеми принадлежностями в назначенное место». 15 мая 1814 года Голицын сообщил решение синода военному министру и просил его считать не имеющим силы свое письмо от 11 мая.

Весной 1814 года с островов Соловецкого архипелага вывезли 14 тысяч пудов различного артиллерийского имущества.[314] Глядя вслед отчаливающим от берега казенным военным транспортам, архимандрит пожалел, что смалодушничал и не проявил нужной настойчивости в споре с военным министерством из-за артиллерии. Вскоре в частном письме он сообщил Голицыну: «Имел я честь от военного Архангельского губернатора г-на Клокачева лично слышать, что вывоз из монастыря артиллерийских вещей, кои пожалованы монастырю от государей, достоверно последовал с ведома одного департамента артиллерийского без доклада о том государю императору; что и он, губернатор, весьма сожалеет, что обитель так ныне опустошена, и заключает, что государь наверно бы монастырских жалованных вещей и орудий вывозить не повелевал, если бы учинен был о том ему доклад. Имея о сем смелость известить токмо вашему сиятельству, прошу, не будет ли случая для обители оказать какую-либо благотворительность, яко отцу, пекущуся о детях своих, в отдаленности сущих…»[315]

Последующие события показали, что правительство поторопилось разоружить Соловецкую крепость. Это был грубый просчет властей. Самый сложный военный экзамен монастырю пришлось держать в годы Крымской войны, которую он встретил, по вине царизма, совершенно неподготовленным.

Глава третья ОБОРОНА ПОМОРЬЯ И СОЛОВЕЦКОГО МОНАСТЫРЯ В ГОДЫ КРЫМСКОЙ ВОИНЫ

§ 1. Подготовка к встрече неприятеля Беломорская кампания 1854 года

Главным театром обоюдно несправедливой войны 1853–1856 гг. был Крымско-Черноморский район. Там происходили основные сухопутные и морские сражения, решившие исход всей кампании. Было бы, однако, неправильно на этом основании умалять роль побочных районов боевых действий, в частности побережья Белого и Баренцева морей.

В коалиционной войне против России, какой была Крымская война, Великобритания стремилась, как говорит французская пословица, таскать каштаны из огня чужими руками и прежде всего руками Франции. Верные традиционной политике, английские стратеги предпочитали вести войну на Востоке силами сухопутных армий союзников, а свой вклад в «общее дело» стремились ограничить операциями на морских коммуникациях, главным образом против коммерческих судов и отдельных слабозащищенных пунктов растянутого морского побережья России. Так английское адмиралтейство рассчитывало дезориентировать царское правительство, заставить его распылить силы и ценой минимальных потерь со своей стороны сковать максимально большее число русских дивизий действиями вдали от Крымского полуострова. Помимо того, Англии нужно было продемонстрировать свою мощь и убедить европейское общественное мнение в том, что война против России ведется на широком фронте: от Севастополя и Карса до Аландских островов, от Колы до Петропавловска-на-Камчатке.

Главная же цель пиратских действий на море состояла в желании союзников ослабить экономический потенциал России блокадой ее портов и нарушением морской торговли.

Тактика, рассчитанная на предательскую внезапность нападения, на то, что Россия будет застигнута врасплох, деморализована и склонит голову перед нападающим, в итоге была авантюристической. Она не могла обеспечить прочных и стабильных успехов.

Важным объектом атак англо-французского флота в годы Крымской войны был Европейский Север нашей страны, бассейны Белого и Баренцева морей. В здешних водах «цивилизованные» корсары бесчинствовали в течение двух навигаций 1854 и 1855 гг. К. Маркс и Ф. Энгельс считают, что на северном театре военных действий неприятель мог преследовать лишь две военные цели: «помешать каботажному и прочему торговому судоходству русских в этих водах и при благоприятном случае взять Архангельск».[316] Если осуществить вторую задачу агрессоры не сумели, то торговые связи Севера России с европейскими державами в период военных действий были фактически прерваны.

Не ограничиваясь блокадой Архангельска и других портов, рейсов, бухт, гаваней, не довольствуясь разорением городов, сел, промысловых становищ и захватом жалких пожитков поселян, агрессоры пытались овладеть Кронштадтом Белого моря — Соловецким монастырем, но были отогнаны от островов и позорно бежали.

Перекликающаяся с героической обороной Севастополя славная защита Соловецкого монастыря в июльские дни 1854 г. — яркая страница в летописи ратных подвигов северян.

…В феврале 1854 года Приморский район Архангельской губернии, то есть побережье Белого и Баренцева морей, был объявлен на военном положении, а со 2 марта, по распоряжению правительства, военное положение распространялось на всю губернию.[317] Край подчинялся военному губернатору и главному начальнику порта вице-адмиралу Р. П. Бойлю, которому предоставлялись права командира отдельного корпуса.

Понукаемый из столицы, самоуверенный и кичливый сибарит Бойль, англичанин по национальности, вынужден был по долгу службы начать торопливую подготовку к встрече неприятеля, хотя сама идея защиты русского Севера от англо-французской интервенции была непонятной и чуждой ему. Справедливости ради, отметим, что только центр губернии попал в поле зрения Бойля.

В первую очередь была приведена в боевую готовность и объявлена на осадном положении Новодвинская крепость. В мае спустили на воду гребную флотилию в составе 20 канонерских лодок, каждая из которых вмещала до 40 человек экипажа и имела на вооружении 2 пушки. Из 40 пушек 24 были 18-фунтового калибра, а 16 орудий 24-фунтового калибра. Канонерские лодки должны были помогать береговым батареям защищать устье Северной Двины, подступы к Архангельску и Новодвинску. Всего оборудовали и вооружили 6 береговых батарей: при Архангельском адмиралтействе из 10 пушек 12-фунтового калибра, на окраине Соломбалы из 8 пушек 36-фунтового калибра, в Лапоминской гавани из 8 пушек 36- и 18-фунтового калибра, при реке Маймаксе на острове Повракульском из 8 пушек 18-фунтового калибра; при деревне Красной из 8 пушек 18-фунтового калибра, при деревне Глинник из 10 пушек 12-фунтового калибра.[318]

2 марта 1854 года, то есть еще до того, как западные державы официально объявили России войну, Бойль обратился к населению с воззванием, в котором находим такие перлы адмиральского красноречия: «Зная, что жители Архангельской губернии народ смышленый, бесстрашный и всегда отважный, я надеюсь, что они, с божьей помощью, не дадут себя в обиду какому-нибудь сорванцу-пришельцу, который бы, желая поживиться чем-либо нажитым трудами, вздумал напасть на них; я вполне уверен, что они при своем уме и всегдашнем удальстве постараются даже завладеть неприятелем, если он осмелится показаться на заветных водах нашего Белого моря».[319] И так всегда, даже в самые критические для наделения дни, Бойль старательно обходил такие слова, как пушки, ружья, боеприпасы, солдаты, не говоря уже об оказании реальной помощи уязвимым с моря прибрежным пунктам. Военный губернатор больше всего уповал на загадочный для него русский характер, на дубины, топоры и самодельные крестьянские пики, считая, видимо, эти предметы национальным русским оружием. Вместо помощи оружием и людьми Бойль советовал своим подчиненным внушать жителям, что «нечего бояться неприятеля, который храбрится только издалека и знает, каковы архангельские удальцы».[320]

Обращения Бойля к населению, написанные псевдонародным языком, могли в конечном итоге создать только превратное представление о противнике, расхолодить защитников беломорского побережья. Начальник губернии всерьез уверял жителей, что у врага «нет ни силы, ни умения», и он «ни весть как боится русских, и если баба какая, хотя в шутку, аукнет из-за угла, то у неприятеля ноги подкосятся, да что-нибудь и больше сделается».[321]

Бойль полагал, что поморский крестьянин легко кулаком пришибет троих врагов, если только не потеряет присутствия духа, и тем оправдывал свою преступную халатность в укреплении Колы, Онеги, Кеми, Пушлахты, Кандалакши и других поморских городов и сел, которые оказались беззащитными. Военный флот на Севере был немощным. В пушках и ружьях ощущался острый недостаток. Печальное состояние обороны Беломорья отражало общую неподготовленность страны к войне и было частным проявлением той гнилости и того бессилия крепостной России, о котором писал В. И. Ленин в статье «Крестьянская реформа» и пролетарски-крестьянская революция».[322]

Местные и центральные власти проявили ничем не оправданную беспечность в вооружении Соловецкого монастыря, хотя он, наряду с Новодвинской крепостью, продолжал оставаться одним из основных укрепленных узлов в системе обороны Севера. Первоначально предусматривалась лишь одна мера по усилению сопротивляемости Соловков: «Из орудий, которые останутся свободными после вооружения города Архангельска и Новодвинской крепости, отделить для защиты Соловецкого монастыря несколько орудий малого калибра».[323] Такое решение не нуждается в комментариях. Надо лишь добавить, что военный губернатор предложил монастырю перевезти на остров ненужные Архангельску пушки на соловецких судах, заявив, что у него нет для этой цели транспорта.

Не проявляло должной заботы о безопасности монастыря и духовное ведомство. Синод занялся им только после напоминания о сокровищах, имевшихся на острове, которые нужно было спасать.

26 марта 1854 года синод по предложению обер-прокурора Протасова вынес решение, обязывающее Соловецкого архимандрита Александра до наступления в Белом море навигации отправить на материк и поместить там в безопасное место все движимые монастырские драгоценности. Настоятелю предписывалось: а) не единолично, а коллегиально, вместе со старшей братией, назначить вещи, рукописи, старопечатные книги, подлежащие вывозу из обители; б) составить подробную опись всех дорогих предметов, заверить ее, затем упаковать ценности в особые ящики и, опечатав их монастырской печатью, отправить на соловецких судах под надзором благонадежных людей из числа монахов в пункт, который укажет военный губернатор с тем, однако, чтобы сопровождающие клад лица находились при нем до указания синода; в) самому же настоятелю вместе с монахами и всеми теми, кто живет на острове, оставаться там безвыездно и принять «при содействии лиц, от военного начальства назначенных, все возможные меры как к защите монастыря, в случае нападения неприятельского, так и к самому бдительному надзору за находящимися в оном арестантами, адресуясь в потребных случаях за разрешением и содействием к г-ну Архангельскому военному губернатору».[324]

Из архивных документов видно, что соловецкие узники доставили властям много хлопот.[325] Даже среди лиц, от которых зависела их судьба, не было единомыслия. Светские и духовные власти долго колебались, прежде чем приняли окончательное решение об арестантах, сформулированное в постановлении синода. Первоначально царь и синод придерживались того мнения, что арестантов необходимо вывезти из Соловков и передать в ведение военного начальства. Еще 16 февраля 1854 года Протасов писал военному министру, что, на его взгляд, нужно убрать из Соловецкого монастыря не только заключенных, но и «всех тех лиц, о совершенной благонадежности коих тамошнее начальство не имеет полного удостоверения».

Военный губернатор придерживался иного мнения. Он не хотел, видимо, брать на себя лишнюю обузу и просил правительство оставить арестантов на острове, мотивируя это тем, что «в Архангельске и в уездных городах Архангельской губернии тюремные помещения столь тесны, что едва достает места и для незначительного числа наличных арестантов, а поэтому нет возможности разместить в оных арестантов, находящихся в Соловецкой обители, между тем как при монастыре они содержатся в отдельно устроенном корпусе и отдельных помещениях под надзором находящейся там воинской команды и, следовательно, заключение их там надежнее, чем в другом каком-либо месте».

5 марта 1854 года военный министр Долгоруков сообщил Бойлю, что царь согласился с его доводами о соловецких арестантах и распорядился не переводить их в другие места, а «оставить в этом монастыре под надзором находящейся там военной команды». Решение Николая I было доведено также до сведения синода, и тот 26 марта 1854 года вынес окончательный приговор по этому вопросу. 3 апреля Протасов сообщил содержание постановления синода Бойлю.

Весной 1854 года в застенках монастырской тюрьмы томилось 25 арестантов. Среди них были такие опасные враги самодержавно-крепостнического строя, как член Кирилло-Мефодиевского общества Е. Андрузский. Подвергаясь военным опасностям, арестанты оставались в монастыре под строжайшим надзором караульной команды. Причем охране ссыльных и заключенных придавалось большее значение, чем обороне крепости от нападения интервентов. Даже в часы внешнеполитических конфликтов военные враги казались царизму менее опасными, чем классовые.

Отрезанный от мира, окруженный льдами Соловецкий монастырь не знал, что делается на белом свете, и жил своей жизнью. 16 апреля 1854 года на остров с трудом пробрался гонец с известием о том, что Архангельская губерния объявлена на военном положении. Он же привез указ синода о немедленной отправке на твердую землю всех церковных и монастырских движимых драгоценностей. Только сейчас монастырь понял, какая опасность угрожает ему.

Монастырское имущество было спешно упаковано в ящики и бочки, опечатано монастырской печатью, на каждом месте проставлены начальные буквы хозяина добра — «С. М.» 25 апреля 1854 года, 26 ящиков,[326] 4 бочки с драгоценностями и 16 ящиков с рукописными и старопечатными книгами погрузили на новое монастырское гребное судно «Александр Невский». Корабль повел к Архангельску опытный наемный кормщик из поморских крестьян Лука Репин. Сопровождать и сторожить имущество «до самого возвращения его опять в Соловецкий монастырь» были выделены ризничный иеромонах Макарий с тремя монахами и одним послушником монастыря.

Из приложенного открытого листа видно, что среди перевозимых вещей были ризы парчовые и бархатные, блюда, ковши, сахарницы серебряные, кубки, подсвечники, бокалы, посохи и другие, предметы церковного обихода, ящик ломового серебра, а в библиотеке 1356 рукописных и 83 старопечатные книги.[327]

7 мая 1854 года «серебряное судно» пришвартовалось в Архангельском порту, а через 5 дней, 12 мая «Александр Невский» с драгоценностями в трюме отошел от городского причала в Антониев-Сийский монастырь Холмогорского уезда, находившийся в 150 верстах от Архангельска по Петербургскому тракту. Бойль предложил Архангельской портовой таможне без задержки выпустить монастырское судно, не осматривая его имущества. В пути и на стоянках за грузом наблюдали монастырские старцы, старший из которых имел на руках предписание военного губернатора, обязывающее городскую и сельскую полицию, волостные и сельские власти «оказывать всевозможное содействие к успешной перевозке имущества к месту назначения».

После недельного путешествия, 20 мая, судно прибыло на Сийскую станцию, благополучно доставив сюда все 46 единиц хранения. Вещи были выгружены и помещены в специально оборудованной кладовой. Два штатных соловецких смотрителя «денно и ночно» караулили кладь, пока ее уже после окончания войны, 8 августа 1856 года, не вернули на прежнее место. Только монастырскую библиотеку (16 ящиков) в 1855 году перевели в Казанскую духовную Академию, где она застряла надолго.[328]

17 апреля 1854 года начальник первого округа корпуса жандармов направил графу Орлову хвастливый доклад, в котором, ссылаясь на сообщения архангельского жандармского штаб-офицера подполковника Соколова, щедро перечислял меры, предпринятые в последние месяцы губернскими властями по укреплению обороноспособности северного Поморья, и выразил уверенность «в несомненной победе русских в правом деле над врагами».

О боевой готовности Соловецкого монастыря в докладной сказано, что он «укреплен кругом древнею прочною каменною стеною и на оной поставлены орудия, следовательно имеются достаточные средства к обороне».[329]

В отношении ограды, окружающей монастырь, жандарм был, бесспорно, прав, а что касается орудий, расставленных на ней, то их существование следует полностью приписать фантазии сочинителя рапорта. Никаких пушек, хотя бы таких же древних, как сама стена, на монастырской ограде не было в апреле и в помине. Остается неясным, сознательно ли вводил жандармский начальник своего шефа в заблуждение, или он на самом деле не был осведомлен о вооружении Соловков. Впрочем это не имеет значения.

Губернские власти не считали вооружение Соловков первоочередной задачей и до нападения неприятеля на монастырь полагали, что островитяне смогут удержать крепость своими силами, отсидеться за ее каменными стеками без дополнительной помощи.

Монастырь, брошенный на произвол судьбы, самостоятельна принимал все возможные меры предосторожности и перестраивал свою жизнь на военный лад. Нужно отдать должное архимандриту Александру. В прошлом полковой священник, не лишенный личной храбрости, он неплохо справлялся с обязанностями военного коменданта Соловецкого кремля и начальника его гарнизона.

Большой патриотический подъем царил среди жителей Соловков. На помощь 53 старым инвалидам, охранявшим заключенных, поднялось все население: работники, богомольцы, бывшие чиновники и солдаты, ссыльные и заключенные. На острове, кроме арестантов и охраны, находилось 200 монахов, послушников и штатных служителей, 370 человек вольнонаемных и работников,[330] а всего, включая арестантов, около 650 человек. Монастырь имел свыше 70 мореходных парусных и гребных судов.

Проживавший в монастыре 60-летний богомолец отставной коллежский асессор Петр Соколов, имевший кое-какие знания по фортификации и артиллерии, по собственной инициативе и с большим энтузиазмом стал приводить в оборонительное состояние монастырские укрепления. Послушник отставной лейб-гвардии унтер-офицер Николай Крылов сам попросил зачислить его на вторичную службу в Соловецкую команду. Предложил свои услуги еще не растерявший военных навыков отставной гренадер Петр Сергеев. Так поступали и другие жители острова. Взрослым подражали дети. Они тоже брали в руки оружие.

Соловецкий настоятель поступил вполне благоразумно, когда на свой страх и риск пригласил некоторых арестантов принять участие в защите монастыря. Многие из тех, кому не доверял царизм, отличились в боях с врагами. Из 20 человек охотников-добровольцев сформирован был отряд в помощь инвалидной команде, находившейся под начальством прапорщика Николая Никоновича.

Патриотический порыв защитников монастыря частично компенсировал явный недостаток вооружения, хотя, разумеется, не мог полностью заменить оборонительные средства. Хранившиеся в арсенале старинные ружья оказались непригодными для стрельбы, а извлеченные из оружейной палаты древние секиры, бердыши, копья, пики, шпаги, как бы старательно ни подновляли их самые искусные монастырские кузнецы, также не годились для дела.

Из 20 пушек, разысканных в монастыре, способными выполнять свои обязанности оказались только два трехфунтовых чугунных орудия. Остальные, произведенные на свет в дни покорения Казани и Северной войны, рвались при пробных выстрелах или крошились, когда с них снимали вековую ржавчину. Пороху в монастыре имелось 20 пудов.

При таком положении дел с вооружением защитники крепости восприняли как приятный сюрприз доставку в монастырь из Новодвинского артиллерийского гарнизона 8 маленьких старинных пушек шестифунтового калибра с комплектом боевых снарядов по 60 штук на каждую. Их привезли на Соловки монастырские суда 16 мая 1854 года.[331] Это был тот излишек, который образовался после вооружения ближайших подступов к губернскому центру. Вместе с пушками, по повелению Петербурга, на остров прибыли инженерный офицер Бугаевский и фейерверкер 4-го класса Новодвинского гарнизона В. Друшлевский, первый — для устройства и вооружения батареи, второй — для обучения стрельбе из посланных орудий инвалидной команды и охотников, и командования батареей.[332]

Привезенные 8 орудий были расставлены по западной стороне крепостной стены (вот когда на ограде появились пушки!), в башнях и амбразурах, а из двух маленьких монастырских пушек соорудили на краю острова передвижную батарею. 26 мая 1854 года Друшлевский докладывал Бойлю, что «вооружение Соловецкой батареи окончено 25 числа сего месяца».[333]

Под руководством прапорщика Никоновича и фейерверкера Друшлевского начались ежедневные военные учения рядовых инвалидной команды и волонтеров, многим из которых до этого не приходилось держать в руках оружия. По утрам нижние чины, а в вечерние часы охотники обучались приемам штыкового боя, меткости стрельбы.

Монастырский скот был загнан в глубь острова, чтобы в случае высадки десанта можно было перестрелять его и выбросить в море. Пусть лучше пропадет, но только бы не доставался врагу.

В дни, когда подготовка к защите Соловков шла полным ходом, но далеко еще не была закончена, монастырь атаковали с моря английские многопушечные винтовые корабли. Вот как это произошло.

§ 2. Бомбардировка Соловецкого монастыря 6–7 июля 1854 года Героизм островитян

В первых числах июня 1854 года от шкиперов иностранных судов и наших мореходов поступили в Архангельск сведения, что в водах Белого моря, на пространстве от мыса Святой Нос до острова Сосновец, замечены английские и французские военные корабли, а именно: 3 парохода, 3 парусных фрегата, один бриг, одна шхуна и два парусных тендера.[334] Из такого количества боевых кораблей (10 единиц) состояла англо-французская эскадра, приведенная летом 1854 года в Белое море капитаном английского флота Э. Омманеем. Ударную силу эскадры составляли корабли с винтовыми двигателями, оснащенные мощной осадной артиллерией.

Вторгшиеся в северные территориальные воды России корабли интервентов останавливали и осматривали проходившие в разных направлениях торговые суда, отбирали груз. 5 июня английские фрегаты задержали у трех островов шхуну «Волга», принадлежавшую кемскому мещанину Василию Антонову, которая шла с грузом муки в Норвегию. Судно с товаром в качестве первого «победоносного» трофея отправили в Англию.[335] Через несколько дней после этого задержаны были в открытом море торговые ладьи крестьянина Филиппа Ситкина и мещанина Василия Ломова.

14 июня по устроенной линии телеграфов (условные зрительные сигналы) с Мудьюжского маяка дано было знать, что два паровых и один парусный фрегат англичан бросили якорь недалеко от Берёзового Бара[336] (так называлась отмель поперек всего устья Северной Двины в 50 верстах от Архангельска) и направили баркасы для промера глубины реки.

Неприятельские корабли, стоявшие у Бара, сделали несколько попыток высадить на остров Мудьюг десант, но каждый раз шлюпки врага отгонялись пушечным и ружейным огнем. Самая дерзкая попытка овладеть берегом была предпринята 22 июня. Утром этого дня один британский фрегат подошел, сколько позволяла ему глубина, к северной части острова Мудьюг. Под прикрытием огня парохода, бросившего якорь в двух верстах от маяка, 6 гребных судов с вооруженными людьми пошли к берегу и стали делать промер. Действия неприятеля были замечены командиром отряда канонерских лодок, который выслал навстречу врагу 90 вооруженных матросов с двумя полевыми орудиями под начальством лейтенанта Тверитинова. Скрытый высоким берегом Тверитинов приблизился к гребным судам на пушечный выстрел и открыл огонь из пушек. Англичане поспешно вернулись на свою плавучую базу. У защитников острова потерь не было, у неприятеля убит один матрос.[337] Вслед за этим наши гребные суда под обстрелом врага сняли ночью 23 июня все бакены, обозначающие фарватер, и тем самым не дали возможности чужеземцам приблизиться к Архангельску. За успешное отражение нападения врага на Мудьюг всем нижним чинам было выдано по рублю серебром на человека.[338]

До 22 июня действия неприятеля, стоявшего у устья Северной Двины, ограничивались тем, что он останавливал возвращавшиеся с моря промысловые суда, груз конфисковывал, а ладьи сжигал.[339] Уже на следующий день после подхода к Бару англичане перехватили три ладьи с продовольствием, шедшие в Архангельск, и две из них сожгли, одну потопили, а через сутки задержали судно «Святой Николай», принадлежавшее крестьянину Кольского уезда Филиппу Жидких, которое везло из Кандалакши 3500 бочек сельдей. Груз отобрали, оборвали паруса на судне, изрубили снасти, кинули якорь в море, а команду перевезли на свой пароход и бросили в трюм. Так поступали интервенты и с другими судами. За первую неделю было ограблено, потоплено и сожжено до 20 каботажных судов разной величины, направлявшихся в город. Ладьи же, перевозившие из Архангельска казенную муку, неприятель перехватывал и, посадив на них свой экипаж, отправлял в Англию.

Такой «мелкий разбой» не мог утолить волчьих аппетитов агрессоров. Они жаждали добычи и славы. А стоянка у Мудьюга не могла принести ни того, ни другого. Мелководье Бара, по мнению компетентных лоцманов, было непреодолимым препятствием для крупных глубокосидящих неприятельских кораблей. Уже в июне 1854 г. столичная пресса заверила читателей, что фрегаты западноевропейских держав «не могут перейти Бар».[340] Понимал это и неприятель. Ему поневоле пришлось отказаться от мысли овладеть Архангельском и менять тактику. Корабли союзной эскадры снимаются с якорей и, пользуясь слабостью царского флота на Севере,[341] начинают безнаказанно крейсировать по Белому морю, хозяйничать в русских территориальных водах, ходить по разным направлениям, бомбардировать города, разорять рыбачьи тони, отбирать у поморов орудия лова, совершать другие действия, недостойные цивилизованных наций.

25 июня один из пароходов, накануне покинувший Бар, подошел к приморскому селу Сюзьма, что в 80 верстах западнее Архангельска, и, увидев на берегу собравшихся вооруженных крестьян, как бы для забавы послал в них две бомбы огромного калибра. Одна угодила в дом Андрея Сметанина и подожгла его, но крестьяне быстро ликвидировали пожар.[342] После этого фрегат повернул к временной базе англо-французского флота в Белом море острову Сосновец, где его поджидали остальные суда эскадры. 29 июня английский пароход, остановившийся между селениями Кузоменским и Чаваньгским, высадил на берег 2 офицеров с 15 матросами, которые ограбили рыбачью избушку Василия Климова, застрелили корову с телушкой и, погрузив весь домашний скарб рыбака с убитыми коровьими тушами на фрегат, ушли в море.[343]

Э. Омманей наметил своей жертвой Соловецкий монастырь. 6 июля в 8 часов утра дозор с монастырской башни заметил приближающиеся к острову из-за Белушьего мыса два вражеских судна. То были английские 60-пушечные новейшей конструкции трехмачтовые пароход-фрегаты «Бриск» и «Миранда» — краса и гордость эскадры. Они остановились в 10 верстах от ограды.

Часов через пять корабли снялись с якоря и поплыли по направлению к Кеми. Но не прошло и часа, как пароходы снова появились, подошли к монастырю на орудийный выстрел и стали против береговой двухпушечной батареи, замаскированной каменистым пригорком на краю морского мыса. На одном из них стали поднимать переговорные флаги. Не обученный такому способу собеседования, монастырь не отвечал на сигналы. Тогда англичане сделали три выстрела. Соловецкие артиллеристы послали в ответ два трехфунтовых ядра. Это недоразумение явилось для командира английской эскадры предлогом к открытию бомбардировки. На мирную обитель полетели бомбы, гранаты, ядра…

К сожалению, монастырские орудия, расставленные на стене, не могли отвечать врагу. Ядра, пущенные ими, не долетали до кораблей, ложились на окраине острова и вредили береговым канонирам, которые вели огонь по неприятелю. К чести береговых артиллеристов, они отстреливались так удачно и метко, что в результате нескольких выстрелов один из снарядов попал во вражеский пароход «Миранда», который был ближе к берегу и обстреливал остров, и сделал в нем пробоину. Ходили слухи, что у англичан были и человеческие жертвы.

После часовой канонады, за время которой сделано было неприятелем около 30 выстрелов, поврежденный фрегат отошел за кладбищенский мыс, где стоял другой корабль, и на глазах монастырского населения стал ремонтироваться. Когда дуэль закончилась, фактический верховный военачальник вооруженных сил острова отец Александр при всем народе поблагодарил фейерверкера Друшлевского за удачный выстрел, поздравил пушкарей с победой и пообещал представить их к правительственной награде.

Первый успех окрылил защитников крепости. Они почувствовали прилив сил и на следующий день действовали более хладнокровно и уверенно.

7 июля 1854 года в 5 часов утра гребной парламентарный катер под белым флагом с фрегата «Бриск» доставил к берегу депешу на английском и русском языках. На конверте была надпись на одном русском языке в несколько загадочных выражениях: «По делам ее великобританского величества. Его высокоблагородию главному офицеру по военной части Соловецкой».[344] В письме говорилось, что монастырь принял на себя характер военной крепости, имеет гарнизон солдат государя всероссийского, которые 6 июля «палили на английский флаг». Оскорбленный этим, Омманей предъявлял монастырю ультиматум из 4 пунктов. Он требовал:

«1. Безусловной уступки целого гарнизона, находящегося на острове Соловецком, вместе со всеми пушками, оружием, флагами и военными припасами.

2. В случае какого-нибудь (подчеркнуто в тексте. — Г. Ф.) нападения на парламентарный флаг, с которым эта бумага передана, немедленно последует бомбардирование монастыря.

3. Если комендант гарнизона не передаст сам свою шпагу на военном пароходе е. в. в. «Бриск» не позднее как через три часа после получения этой бумаги, то будет понятно, что эти кондиции не приняты и в таком случае бомбардирование монастыря должно немедленно последовать.

4. Весь гарнизон со всем оружием должен сдаваться как военнопленные на острове Песий в Соловецкой бухте не позлее, как через шесть часов после получения этой бумаги».

Ультиматум украшала напыщенная подпись: «6/18 июля Эрасмус Омманей, капитан фрегата е. в. в. и главнокомандующий эскадрою в Белом море и проч., и проч., и проч.».

Самонадеянный Омманей был уверен в победе. Он не сомневался, что монастырь немедленно капитулирует со всеми военными материалами и гарнизоном, то есть инвалидною командою. Поэтому он так педантично расписал по часам и минутам кто, где и когда должен сложить оружие и сдаться ему в плен. Каково же было удивление английского командующего, когда обитель отклонила его наглые домогательства.

Сразу после получения грозной депеши, не медля ни минуты, Александр созвал своеобразный военный совет, на который пригласил старших монахов и начальника инвалидной команды. Этот ареопаг соборных старцев единодушно отверг ультиматум интервентов. Иронический ответ за коллективной подписью «Соловецкий монастырь» (архимандрит не хотел подписывать ноту своим именем) был составлен на одном русском языке и тотчас же вручен английскому офицеру связи. В ответе говорилось, что начальство Соловецкого монастыря отводит как совершенно необоснованное и насквозь клеветническое обвинение в том, что русские пушки ни с того ни с сего первыми открыли пальбу по английским кораблям. Вносилась существенная поправка. На самом деле стрельбу начали орудия пароходов, после чего монастырь, естественно, вынужден был обороняться. Далее давался ответ на каждый пункт ультиматума:

«1. Гарнизона солдат е. и. в. монастырь не имеет… и сдавать гарнизона, за неимением оного, нечего, и флагов, и оружия, и прочего не имеется.

2. Нападения со стороны монастыря на парламентарный флаг не могло последовать и не сделано, а принята присланная депеша в тишине.

3. Коменданта гарнизона в Соловецком монастыре никогда не бывало и теперь нет, и солдаты находятся только для охранения монашествующих и жителей.

4. Так как в монастыре гарнизона нет, а только охраняющие солдаты, упоминаемые в 3 пункте, то и сдаваться, как военнопленным, некому».[345]

Проживавший в монастыре отставной чиновник Соколов отвез на шлюпке письмо адресату и в нейтральной зоне вручил его английскому офицеру. Тот заявил, что ввиду отклонения требований командования союзной эскадры «начнется бомбардирование и монастырь совсем будет разорен, и при этом высадятся находящиеся на пароходе русские пленные». Примитивная английская хитрость была разгадана, и монастырь отказался принять под видом русских военнопленных неприятельский десант. Все же враг попытался привести свою угрозу в исполнение, но замеченная им в прибрежном лесу засада — рассыпанные ратники с ружьями — окончательно заставила его отказаться от мысли высадить на острове «пленных», то есть своих стрелков.

Раздраженный отрицательным ответом и неудачей с десантом Омманей рвал и метал: он обещал за три часа сжечь монастырь до почвы, сравнять его с землей. Но сделать это оказалось значительно сложнее.

Едва только парламентер причалил к берегу, противник стал готовиться к бою. Фрегаты развели пары. Когда стрелки часов показали без четверти восемь, раздался бортовой залп орудий, возвестивший начало сильнейшей канонады, когда-либо пережитой монастырем.

Имея в 12 раз больше артиллерийских стволов, чем осажденные, и по крайней мере пятикратное превосходство в живой силе (на пароходах было не менее 250–300 бойцов), неприятель с неимоверным ожесточением штурмовал крепость.

Огненным градом сыпались на монастырь бомбы, гранаты, картечь, 3-пудовые, 96-фунтовые, 36-фунтовые и 24-фунтовые каленые ядра. Вражеские снаряды сверлили монастырские здания, плотно ложились у ограды, устилали двор цитадели, перелетали через стену в так называемое Святое озеро, вздымая вверх фонтаны воды.

120 корабельным пушкам отвечали 10 монастырских: 2 чугунные 3-фунтового калибра посылали неприятелю ядра величиной с яблоко с берега, а с полудня, когда один из фрегатов обошел Песий остров, приблизился к монастырю и стал против южной и западной башен, снялись со своих позиций и подтянулись к монастырю лишенные защиты береговые орудия, но зато с этого времени стали эффективно отстреливаться 8 пушек 6-фунтового калибра с крепостной стены. Ими распоряжались Никонович и Друшлевский.

Особенно отважно сражалась 7 июля береговая батарея под командованием унтер-офицеров Пономарева и Николаева. Ее прислугу составляла команда из 10 инвалидов с горстью храбрецов-охотников. Между батареей и орудиями врага весь день продолжалась настоящая дуэль. Залпы с моря и с берега сливались в грохот сплошной канонады. Стрельба слышна была в приморских селениях, удаленных на 100 верст от монастыря. Огонь батареи подкреплялся ружейной пальбой засевших в кустарнике стрелков-волонтеров, выстрелы которых, хотя и не опасные для врага, отвлекали его внимание от монастыря. Из стрелков «отменно оказали свое мужество» отставной унтер-офицер из гвардии Николай Крылов, командовавший одним из отрядов добровольцев, рядовые Тимофей Антонов, Терентий Рагозин, а также один иностранец, норвежский подданный, мещанин города Тромсе Андрей Гардер, прибывший в монастырь в качестве экскурсанта за неделю до нападения на него англичан. Архимандрит доносил в синод, что Гардер «удивительно смелое производил стреляние в судно неприятеля».[346] В докладе военному губернатору Соловецкий настоятель отмечал особые заслуги прапорщика Николая Никоновича, который «с удивительной храбростью, неустрашимостью, хладнокровием и распорядительностью, под выстрелами неприятеля, делал распоряжения на батарее перед судами неприятеля и на стене монастырской».[347]

Истинными патриотами России проявили себя те, кому не доверяло правительство, кто был занесен в «черный список» царизма и томился в заключении. Архимандрит оказался вынужденным упомянуть в докладе среди отличившихся стрелков арестантов — бывшего студента Киевского университета Егора Андрузского и бывшего придворного певчего Алексея Орловского, а также сосланных в монастырь отставного рядового, разжалованного из поручиков Николая Веселаго, титулярного советника дворянина Ивана Якубовского, неслужащего дворянина Андрея Мандрыку, фельдфебеля Якова Пыжьянова и рекрута из раскольников Ивана Шурупова. «Все они с самоотвержением действовали против неприятеля в лесу в охотниках», — доносил Александр в синод.

Перед ратниками стояла задача — не допустить высадки неприятеля на берег. А если бы англичанам все же удалось высадить десант, то охотники должны были сбросить его в море. В этом случае им пришел бы на помощь имевшийся в запасе небольшой резерв из послушников и богомольцев, вооруженных бердышами, топорами и пиками. Таков был план.

Вчерашние штатские люди, представители самых мирных профессий, стрелки до конца выполнили свой патриотический долг. Они самоотверженно обороняли позиции до тех пор, пока продолжался обстрел берега.

В 5 часов вечера со свистом пролетело последнее 96-фунтовое ядро. Оно пробило икону богородицы, находившуюся над западными дверями при входе в большой Преображенский собор. После этого канонада, продолжавшаяся без перерыва 9 часов 15 минут, умолкла. В начале шестого часа фрегаты «Бриск» и «Миранда» стали на якорь. На судах прекратилось всякое движение. Усталые матросы отдыхали.

Каковы итоги двухдневных боев за монастырь? Без всяких обиняков скажем, что под Соловецким монастырем интервенты потерпели тяжелое поражение. Их престижу был нанесен непоправимый урон. В письме к Бойлю архимандрит Александр в одной фразе подвел итоги боев: «Враг вынужден был со стыдом удалиться от нас без исполнения своего намерения».

Осада монастыря легла несмываемым пятном позора на британский флаг. Бессмысленная и жестокая со всех точек зрения, вызвавшая недоумение в странах Европы, в том числе и в самой Англии, бомбардировка острова не принесла серьезного ущерба обители, несмотря на то, что только во второй день боев орудия английских пароходов выбросили из своих жерл до 1800 ядер и бомб.[348]

А какой вред причинили они монастырю? Самый мизерный. Во всяком случае, значительно меньший, чем можно было предполагать. Продырявленной насквозь вражескими снарядами оказалась только так называемая Архангельская гостиница, которую летом занимали приезжавшие в монастырь богомольцы. Но и это большое двухэтажное деревянное здание, стоявшее за оградой, на открытом поле, на пути выстрелов, неприятель не сумел ни разрушить, ни зажечь калеными ядрами. Разрушения в самом монастыре оказались столь незначительными, что Александр обещал синоду исправить их в несколько часов. Ядрами были пробиты стена Онуфриевой кладбищенской церкви, стены Преображенского собора и проломан купол Никольской церкви. В нескольких местах снаряды повредили монастырскую ограду. Этим и исчерпывался весь материальный урон, нанесенный монастырю. Начинавшийся несколько раз внутри обители пожар «легко тушили накидкою войлоков, смоченных водой, и малыми заливными брандспойтами, расставленными по крепостной стене».

Соловецкий настоятель в своем донесении в синод от 10 июля 1854 года[349] делал совершенно правильный вывод: «Все бесчеловечные усилия неприятеля, клонившиеся к тому, чтоб совершенно нанести разрушение ей (обители) своими страшными снарядами, остались посрамленными и постыженными».

Человеческих жертв в монастыре в оба боевых дня по счастливой случайности не было. Жители острова не прятались, подвергали себя всем опасностям, смотрели смерти в глаза, даже излишне рисковали, когда 7 июля во время стрельбы неоднократно ходили по кремлевской стене крестным ходом, но снаряды щадили их.

Героизм, проявленный народом, монахи использовали для лживой пропаганды, будто «великое ходатайство и заступление перед богом соловецких чудотворцев о святой обители» спасло ее от разрушения, а население от гибели. Такими проповедями духовные пастыри сознательно обманывали свою паству. Им нужно было прославить обитель, увеличить приток богомольцев в православную Мекку Севера, чтобы ещё туже набить свои карманы. Именно с этой целью Соловецкий настоятель в своем донесении в синод сразу после ухода неприятельских фрегатов выдвинул целую программу действий по увековечению памяти неудачного покушения англичан на обитель.[350] Синод одобрил предложения отца Александра.

Монахи торопились. Своеобразный музей под открытым небом создавался в дни, когда корабли союзной эскадры крейсировали в водах, омывающих острова Соловецкого архипелага, и не была еще снята угроза повторного нападения на обитель. В числе новостроек 1854 года фигурирует в отчете архимандрита устроенная на главном дворе на каменном фундаменте «решетчатая деревянная огородка, окрашенная масляной краской, в коей помещены собранные неприятельские ядра и черепки разорвавшихся бомб во время бомбардирования в июле месяце Соловецкого монастыря».[351] Внутри ограды сложили из осколков вражеских бомб и 212 снарядов три пирамиды: одну из 42 штук гранат и ядер 96-фунтовых; вторую из 170 гранат и ядер 36-фунтовых; третью из разорвавшихся кусков разного калибра снарядов. Тут же у пирамид для всеобщего обозрения установили две батарейные 3-фунтового калибра чугунные пушки, которые отражали нападение англичан на монастырь и повредили вражеский пароход. На зданиях и крепостных стенах обвели черными кружками те места, куда попадали неприятельские ядра. Все это должно было внушить паломникам ту мысль, что не одним оружием и храбростью защитников спасена «святая обитель».

Новую кампанию по одурачиванию легковерных простаков развернули соловецкие старцы в 1855–1856 гг. Для этого был использован следующий случай: 10 июня 1855 года малярный староста монах Григорий и слесарь послушник Василий Чудинов, осматривая крышу Преображенского собора, чтобы выяснить, не нуждается ли она в починке, неожиданно нашли за иконой богородицы, поврежденной неприятельской бомбой 7 июля 1854 года, неразорвавшуюся гранату 26-фунтового калибра.[352] Она пролежала в деревянном карнизе, у подножья иконы, неизвестной никому без малого целый год. В присутствии множества народа граната была снята с крыши и разряжена артиллерийским фейерверкером М. Рыковым. Снаряд оказался начиненным порохом, с медной механической трубкой. По этому поводу был составлен акт, скрепленный 82 подписями очевидцев, в котором говорилось, что «если б граната разорвалась, то могла бы разрушить икону и всю стену храма». А коль этого не случилось, то делается вывод: «Сим явно доказывается бывшее великое заступление царицы небесной о Соловецкой обители, не допустившей причинить пагубу оною гранатою».[353]

Нет ничего более кощунственного и нелепого, чем басни о чудесном спасении монастыря, его архитектурных ценностей, людей и имущества всевышним. Они умаляют реальный человеческий героизм, проявленный всем населением острова.

Огромные английские пароходы, оснащенные тяжелой осадной артиллерией, были отогнаны от монастыря и опозорены перед всем миром защитниками крепости — инвалидами и охотниками, которые если чем и пренебрегали 6–7 июля, то разве только своей жизнью. Русские люди понимали, что отступать им некуда, со всех сторон море, и стояли насмерть. Островитяне проявили исключительное самообладание, выдержку и изумительную стойкость в обороне.

Защитники Соловецкого монастыря одержали военную и морально-политическую победу над английскими интервентами. Они продемонстрировали как военное мастерство, так и большую стойкость духа. Агрессор был побежден героизмом простых русских людей, их безграничной храбростью и преданностью своему Отечеству.

Мужественная оборона куска родной русской земли, отрезанного от материка серым, вечно холодным морем, представляет собой важный момент в истории тяжелой и в целом неудачной для царизма Крымской войны.

Импровизированный памятник в виде пирамид из вражеских ядер, осколков бомб, многочисленные проломы, пробоины, вмятины на монастырских постройках и стенах стали в глазах русских людей символом ратных подвигов северян, а не свидетельством «заступления царицы небесной за Соловецкую обитель», во что хотели превратить их отцы православной церкви. Смертоносные английские снаряды, спокойно лежавшие во дворе монастыря, красноречивее елейных рассказов, помещенных в периодической печати, повествовали о мужестве народа, нанесшего поражение врагу. Жители Соловков показали пример патриотизма, самоотверженного служения Родине, защиты ее национальной независимости и территориальной целостности.

За мужество, проявленное при обороне Соловецкого монастыря 6–7 июля 1854 года, была награждена, кроме духовного начальства, большая группа инвалидов и гражданских лиц.[354] Прапорщик Николай Никонович получил орден св. Анны 3-й степени с бантом, фейерверкер Вицентий Друшлевский — знак отличия военного ордена и следующий класс, унтер-офицеры Павел Николаев — знак отличия военного ордена и Харлам Пономарев — единовременно 25 рублей серебром из государственного казначейства. Рядовому Николаю Яшникову простили штрафы.

Знаком отличия военного ордена наградили унтер-офицера Николая Крылова, а 20 солдат инвалидной команды и стрелков-волонтеров получили денежные премии, благодарности и другие поощрения. Норвежцу Андрею Гардеру выдали 75 рублей, рядовым Тимофею Антонову, Терентию Рагозину, Михаилу Фомину и другим (всего 13 человек) по 15 рублей серебром каждому.

По представлению соловецких властей, правительство согласилось смягчить участь некоторых ссыльных и заключенных Соловецкого монастыря, отличившихся в защите крепости. Царь распорядился: 1) Бывшего студента Егора Андрузского, содержащегося в арестантском остроге, освободить из монастыря «с определением на службу в Архангельск, впредь до совершенного исправления, и под строжайшим надзором местного начальства». 2) Титулярного советника Ивана Якубовского «освободить из монастыря с назначением на жительство под надзор полиции в г. Архангельске с тем, что если он обратится к прежней нетрезвой жизни, то опять заключить в Соловецкий монастырь». 3) Отставного рядового Николая Веселаго «переместить в Валаамский монастырь под строгий надзор настоятеля». 4) Дворянина Андрея Мандрыку «поместить на жительство с послушниками Соловецкого монастыря, но с ответственностью за него монастырского начальства». 5) Фельдфебеля Якова Пыжьянова «определить на службу в один из Архангельских внутренних гарнизонных батальонов унтер-офицером с предоставлением впрочем начальству права оставить его в Соловецкой инвалидной команде».[355]

Не лишним будет отметить, что монастырское начальство испрашивало для большинства ссыльных и заключенных больших «милостей», чем те, которые были им дарованы. Оно, например, считало, что Е. Андрузский, И. Якубовский, Н. Веселаго, Я. Пыжьянов заслуживают в награду за свои подвиги «освобождения из монастыря» с отменой дальнейшего полицейского надзора за их поведением и с предоставлением им права свободного выбора места жительства.[356]

Победа над сильным и коварным врагом у стен Соловецкого монастыря — яркая страница в истории Северного края. Поморы всегда гордились успешной обороной беломорского острова и отвагой его жителей. Среди самих островитян, по свидетельству писателя Вас. Ив. Немировича-Данченко, посетившего монастырь в 70-е годы XIX века, крепко держались предания об осаде крепости англичанами, и они часто вспоминали, как преподали нападающим урок.[357]

В честь успешной защиты монастыря сочинялись рассказы, складывались стихи, песни. Некоторые из них до сих пор известны старожилам Архангельской области. В 1960 году в деревне Рипалово Холмогорского района 74-летний Агафон Иванович Сажинов, проживший в начале нашего века год на Соловках, продиктовал студентам Архангельского педагогического института им. М.В. Ломоносова, членам диалектологического кружка, А. Гудковой и Л. Токаревой стихотворение, воспевающее подвиг защитников монастыря. Анонимный автор с исключительной теплотой отзывается о русском воине:

Тем Россия и богата, Что солдаты хороши.

Защитнику окраинной крепости, в сердце которого «кровь мертвеет, как в войне победы нет», противопоставляются английские вояки с их «боевыми» качествами:

Два дня били и палили, Убить чайки не могли.

Эту же песню знал 75-летний односельчанин Сажинова Антон Михайлович Чистиков, который также в молодости бывал в монастыре. По рассказам обоих крестьян, в начале XX века песню пели на островах и в поморских селах. Текстологический анализ песни, записанной А. Гудковой и Л. Токаревой, убеждает нас в том, что она представляет собой новый, переработанный народом вариант стихотворения участника боев с интервентами соловецкого колодника И. Якубовского, опубликованного П. Федоровым.[358] В куплетах, которые распевали поморы, вытравлены ура- патриотические места и нет квасного патриотизма, которым были пропитаны стихотворения на эту же тему, печатавшиеся в тогдашних периодических изданиях.[359] В них умалчивается о царе и его духовных слугах, но прославляется народ, спасший Родину от вражеского нашествия.

Два дня боев за монастырь истощили скудные огневые запасы островитян. Кончился порох. На исходе были ядра. Нужно было заменить часть ружей, оказавшихся не пригодными для стрельбы.

Вечером 7 июля, когда канонада стихла, но фрегаты не уходили из монастырских вод и дальнейшие намерения их не были ясны, с противоположной стороны острова на баркасе отправился к архангельскому военному губернатору посланец с письмом настоятеля. Александр извещал Бойля, что в двухдневных боях израсходованы почти все боеприпасы, и просил прислать в помощь монастырской дружине «в самоскорейшем времени» воинскую добавочную команду с исправными ружьями и потребным количеством снарядов, а «в особенности до 20 пудов пороха».[360]

Адмирал Бойль остался верен себе. Он выдал пограничной крепости всего лишь два пуда пороха и двадцать 6-фунтовых ядер, заявив, что «других же средств к обороне обители в настоящее время доставить невозможно; да при том монастырю, защищаемому крепкими стенами и самим местоположением, неприятель не может нанести значительного вреда, кроме зажжения каких-либо монастырских зданий (утешил! — Г. Ф.), но распространение огня благовременно принятыми мерами легко может быть прекращено». Бойль дал Александру издевательский ответ. Он предложил архимандриту личным примером поддержать бодрость братии и увещаниями внушить ей, чтобы не печалились, не предавались напрасному страху и унынию, коль у обители есть такой всемогущий заступник, как бог. Вместе с тем адмирал позолотил горькую пилюлю и в неопределенных выражениях посулил журавля в небе. Он сказал гонцу, что сможет сделать кое-что для крепости лишь с наступлением осени, когда враги уйдут из наших вод.

Трудно сказать, была ли эта очередная глупость Бойля, всегда свысока относившегося к русским и своими менторскими поучениями подчеркивавшего, что он может лучше вести дела, чем доморощенные «лентяи и неучи», или сознательное предательство интересов России. На самом деле, зачем было обещать крепости помощь, когда неприятель перестанет досаждать ей? Монастырю нужны были подкрепления для борьбы с врагом, и он остро нуждался в них именно тогда, когда союзные суда крейсировали в районе островов. Даже монастырские святоши, обычно почтительно относившиеся к сильным мира сего, до того были возмущены поведением военного губернатора, что открыто говорили в своем кругу, перефразировав народную пословицу: «Надейся на Бойля, а сам не плошай». Адмирал, конечно, понимал, что он делает для Соловецкого кремля не все, что может, и дает ему далеко не все то, в чем нуждается остров. Начальник губернии чувствовал уязвимость своих позиций и, чтобы отвести от себя удар, в письме к царю оправдывал свое игнорирование запросов порубежной крепости тем, что отправка на Соловки вооружения в нынешних обстоятельствах «сопряжена с опасностью от неприятеля».[361]

Монастырю пришлось выискивать внутренние резервы укрепления обороноспособности и одновременно совершенствовать боевую выучку гарнизона. Архимандрит Александр признавался, что «горестные обстоятельства, в которых обитель находилась, заставили нас по необходимости изучать военную стратегию».[362]

Своими силами монастырские мастера сделали 17 лафетов, сбили 25 дощатых платформ для установки на них пушек. Насколько серьезные трудности испытывал монастырь в оружии и как он их преодолевал, свидетельствует такой пример: жители острова выкопали из земли пролежавшие в ней столетия 4 пушки, которые использовались для прикрепления судов во время стоянки. Да из этих орудий две пушки и 15 ядер пришлось уступить Кеми по просьбе населения приморского города.

Не без труда удалось монастырскому агенту купить в Архангельске частным порядком за наличный расчет 8 пудов пороха, да 2 пуда, как отмечалось, выдали ему бесплатно для 8 казенных пушек.

Подмога, хотя и небольшая, не была бесполезной: 16 июля 10 пудов пороха, прибывшие с большой земли, выгрузили на острове. Накануне этого дня на Соловки прибыл адъютант военного губернатора лейтенант флота Бруннер. Он был направлен своим начальником в инспекторскую поездку по всему берегу — от Архангельска через Онегу, Кемь в Соловецкий монастырь и Колу «для успокоения и ободрения жителей», словно только этого и недоставало поморам.

Адмирал вооружил адъютанта инструкцией, предписывавшей безоружным крестьянам поморских селений «заготовить дубины длиною от 5 до 6 футов, с заостренным концом, которые в руках их будут хорошим оружием, чтобы валить наповал и колоть неприятеля и внушить при этом крестьянам, что смелым бог владеет (sic!), и они с этим оружием легко победят англичан, которые весьма плохо управляются с ружьями».[363] Ничего не скажешь, высокого же мнения был Бойль о своих соотечественниках!

В монастыре Бруннер должен был осмотреть места, где стояли неприятельские фрегаты, проверить, правильно ли установлены пушки, и вообще проинспектировать цитадель, исправить недоделки оборонительной системы, если таковые окажутся.

Бруннер пробыл на острове с 15 по 24 июля. 20 июля он выслал отчет Бойлю.[364] Из этого документа мы узнаем, что в середине июля в монастыре было 3 оборудованных батареи из древних пушек 6-фунтового калибра. В одной из них лейтенант сделал некоторые улучшения: устроил печь для каления ядер и защитил ее бруствером. Для отражения высадки десанта 2 пушки 3-фунтового калибра были приспособлены к действиям полевой артиллерии. На крепостной стене орудия установили так, что «одни из них при содействии батарей могут поставить неприятеля в два огня, другие обстреливают места, по которым неприятель мог бы десантом приблизиться к крепости». Имелась «партия застрельщиков» из 25 человек под начальством отставного лейб-егеря, между батареями и кремлем действовал зрительный телеграф. Адъютант военного губернатора произвел на острове военные учения, которые, по его словам, оказались «довольно успешными». Бруннер высоко оценил моральное состояние и боевую подготовку защитников пограничной крепости, но отмечал недостаток вооружения и боеприпасов. Он робко просил Бойля выслать на остров на первый случай хотя бы 20 ружей из Ненокского посада, так как 15 ружей из имеющихся в местном гарнизоне совершенно негодны.

Дальнейшее поступление в монастырь подкреплений людьми, оружием и боеприпасами связано с энергичным заступничеством за обитель епископа Архангельского и Холмогорского Варлаама. Он знал о нуждах крепости, знал содержание просьб монастыря, адресованных Бойлю, негодовал по поводу отказа военного губернатора оказать помощь форпосту Северного края.

Епископ Варлаам забил тревогу о судьбе беломорской твердыни, трижды на протяжении одной недели 13, 14 и 17 июля строчил в синод докладные, в которых сообщал о подозрительном, с его точки зрения, поведении Бойля, прозрачно намекал на возможность измены с его стороны. Епископ упрекал губернатора в том, что он не оказывает должного сопротивления английскому флоту, не принимает мер к обороне вверенного ему края, особенно монастырей, к которым питал неприязнь, поскольку сам принадлежал к церкви англиканской, а не православной. Эти послания сами по себе столь выразительны, что мы не станем пересказывать их содержания, а приведем лишь одно из них с самыми незначительными сокращениями.

В письме от 17 июля 1854 года читаем: «О восполнении недостатков в людях и оружии отец архимандрит усиленно просил г. военного губернатора и форменно и словесно через присланного из монастыря нарочного иеромонаха, который, как донес мне после явки к военному губернатору на словах, со слезами и едва не на коленях просил его отпустить хотя бы пороха, который более всего нужен был для обители, но г-н военный губернатор по каким-то причинам не согласился удовлетворить его прошение к крайней нужде монастыря. Побуждаюсь крайнею опасностию монастырю и общим говором по городу, что если англичане займут Соловецкую обитель, то найдут там для себя все, не исключая и самого дока для стояния кораблей на зиму, то не оставят ее уже более, и Соловецкая обитель будет для них на Белом море тоже, что остров Мальта, и бедные поморы на Белом море, лишась всех выгод от промышленности своей рыбою помрут можно сказать голодной смертью. Я вчерашний день… нарочно ездил к г. военному губернатору и почти с горестными же слезами просил дать всевозможные средства к защите от врага обители Соловецкой, но, к прискорбию моему, и я получил в ответ только то, что до наступления осени, когда… уйдут враги восвояси, ничего для обители он сделать не может, а послал теперь только туда офицера (Бруннера. — Г. Ф.) осмотреть, где и какие места более слабы для вторжения врага и требуют нарочитого укрепления».[365]

Докладная кончалась уведомлением, что по имеющимся сведениям, на помощь фрегатам, атаковавшим монастырь, спешат другие суда союзников, чтобы совместными силами вновь напасть на крепость, и, если «еще часть эскадры соединится с опустошителями, тогда настанет для обители величайшая опасность». Поэтому автор письма просил синод «войти в немедленное сношение с г. министром военным или внутренних дел, дабы предписано было г. военному губернатору города Архангельска без замедления удовлетворить всем нуждам Соловецкой обители».

Ходатайство за Соловецкий монастырь раздражало адмирала. Он считал, что Варлаам сует нос не в свое дело, в письме к военному министру упрекал епископа в малодушии и трусости. Начальник Северного края обвинял местного владыку в тяжких земных грехах: «Преосвященный Варлаам, — писал он, — как мне известно из моих с ним разговоров, расстраивает себя тем, что, предаваясь напрасной и непомерной боязни неприятельского нападения, верит происходящим от этого страха тревожным снам и вступает в открытую беседу о настоящих политических делах с людьми до такой степени боязливыми и также мало понимающими военное и морское дело, как и сам преосвященный. В этих беседах епископ Варлаам и с своей стороны высказывает свои ни на чем не основанные опасения и даже в произносимых в церквах проповедях, увлекаясь сими ошибочными убеждениями, бывает так неосторожен, что словами своими не ободряет слушателей, как бы следовало пастырю, но напротив приводит в уныние и внушает недоверие к начальству, как передано мне об этом некоторыми почетнейшими лицами Архангельска, заслуживающими полное доверие».[366] Вместе с тем военный губернатор оправдывался перед столицей. Он сообщал, что старается аккуратно выполнять все рекомендации Петербурга по усилению обороны Соловецких островов, хотя тут же пояснял, что опасается посылать в монастырь вооружение и порох большими партиями, а предпочитает направлять то и другое мелкими порциями на малых судах. Но всякая помощь монастырю будет казаться местным руководителям церкви незначительной, по словам Бойля, потому что они сравнивают ее с той поддержкой, которую получила крепость в 1801 году, когда там находилось полторы тысячи солдат под начальством генерала Дохтурова.

К счастью, доводы Бойля не убедили правительство. Оно прислушалось к тревожным сигналам из Архангельска. Письма епископа не потонули в лабиринтах синодальной канцелярии. Им дали ход.

26 июля 1854 года граф Протасов представил копию цитированного письма Варлаама военному министру с ходатайством со своей стороны по существу просьбы, тот доложил царю, после чего сообщили Бойлю «высочайшую волю», дабы он всемерно содействовал снабжению монастыря «требующимися для оного военными припасами».[367] Военный министр предложил начальнику Архангельской губернии отчитаться перед ним о принятых мерах по укреплению обороны Соловков.[368]

Давление столицы возымело свое действие. Теперь у военного губернатора нашлись и люди, и пушки, и снаряды.[369] Еще 1 июля из Архангельского гарнизонного батальона через Рикасиху, Солзу, Золотицу на Соловки отправилась команда прапорщика Эйленгаупта. Крестьяне деревень, через которые проходили солдаты, встречали их хлебом и солью, отказывались от денег за подводы, перевозившие воинов. В конце июля отряд в составе 20 боеспособных солдат под начальством двух унтер-офицеров и одного офицера (Эйленгаупт) прибыл на остров с исправными ружьями и боевыми патронами по 60 на бойца. На смену «ненадежных ружей» монастырская команда получила 20 исправных ружей с комплектом зарядов к ним.

В начале октября 1854 года артиллерийский парк Соловков пополнился 4 пушками 18-фунтового калибра, которые были обеспечены боевыми снарядами. В гарнизон крепости влилось 80 рядовых с четырьмя унтер-офицерами и барабанщиком под командованием первого Архангелогородского гарнизонного батальона штабс-капитана Степанова. Он был направлен на остров для командования гарнизоном крепости и, как старший по званию, должен был сменить прапорщика Никоновича. 9 октября штабс-капитан Степанов рапортовал Бойлю, что 6 октября он прибыл на остров и «принял в свое ведение находящуюся здесь воинскую инвалидную команду».

Таким образом, к осени 1854 года в монастыре было полторы сотни солдат, команда волонтеров и 14 пушек калибра от 3 до 18 фунтов, не считая вырытых из земли и других приспособленных к стрельбе старинных орудий. Это значительно превышало первоначальные наметки военного губернатора, который в июле 1854 года писал военному министру, что увеличивать гарнизон монастыря сверх 100 человек, по его мнению, «было бы напрасно, потому что в каком бы ни был числе этот гарнизон, он все-таки не может воспрепятствовать фрегату подойти к монастырю на пушечный выстрел и бросать через строения из бомбических орудий бомбы, как это было 7 сего июля; а высадки на берег ожидать нельзя, так как гребные суда и десант должны будут находиться под картечными выстрелами 6-фунтовых орудий».

Монастырь мог померяться силами с флотом воевавших с Россией держав, находившимся в северных водах, но корабли союзной эскадры, наученные горьким опытом, предпочитали держаться на почтительном расстоянии от стен Соловецкого кремля и старались не подплывать к ним на пушечный выстрел.

§ 3. Сражение у Пушлахты и Колы Мужество крестьян и горожан

Как уже отмечалось, вечером 7 июля после неудачного боевого крещения «Бриск» и «Миранда» стали на якорь недалеко от Соловецкого берега. В 7 часов утра следующего дня корабли, разведя пары, снялись с места и начали медленно удаляться.

Приблизившись к Большому Заяцкому острову, что в полутора километрах от Соловецкого, фрегаты обстреляли его и, не получив ответа, до того расхрабрились, что пристали к берегу. Враг решил взять реванш за поражение под монастырем и дал полную волю своей солдатне. Моряки европейской державы, хваставшейся своими достижениями в культурной жизни, разрубили топором двери деревянной Андреевской церкви, построенной, как отмечалось, на пустынном острове по случаю посещения его Петром I, ворвались в храм, разломали в нем небогатую казною кружку, рассыпали на полу медные деньги, украли три колокольчика по 14 фунтов каждый и несколько мелких серебряных вещей.[370] Тем собственно и исчерпывались «ратные подвиги» англичан на Заяцком острове в 1854 году. Два старика, сторожившие церковь и составлявшие все население острова, были свидетелями святотатства «цивилизованных» разбойников. Скрывшись в расщелине скалы, они видели все происходившее. После этого фрегаты ушли из монастырских вод, хотя и ненадолго.

От Заяцкого острова фрегаты направились в Онежскую губу. 8 июля они подошли к деревне Лямца, расположенной на восточном берегу Онежского залива в 65 верстах от Онеги. Узнав, что крестьяне, кроме пяти стариков, на сенокосе, матросы застрелили двух быков, 8 баранов, несколько кур,[371] погрузили добычу на пароходы, которые вечером того же дня появились у острова Кий в 15 верстах от Онеги.

Весь день 9 июля англичане бесчинствовали на Кий-острове. Развращенные колониальными войнами, они вели себя на русской земле так, как в Африке, в Азии, когда им приходилось усмирять туземные племена. Интервенты начали с того, что на 6 катерах в количестве до 80 человек высадились на острове и подожгли деревянное здание Онежской портовой таможни с примыкавшим к нему флигелем, всеми пристройками и соседними тремя домами, в которых жили таможенные чиновники и служители.[372] Этой операцией руководил низкорослый, юркий, сухощавый, рыжеватый, лет 40 человечек в офицерской форме. То был сам Омманей. Начальнику подражали младшие командиры. Один из них «молодой, лет 17-ти офицерик, сын какого-то генерала», обратил на себя внимание островитян «выстрелами из пистолетов под крышу таможни», производимыми без всякого смысла.

Стоимость зданий, сожженных врагом на Кий-острове, оценивалась в 1950 рублей. «По заботливости неприятеля» уцелели от огня только дом конторы компании Онежского лесного торга и лесная биржа, принадлежавшие английским купцам.

При зареве пожара англичане направились к Онежскому второклассному Крестному монастырю («Монастырь святого животворящего креста»), находившемуся в глубине острова, и как бы в отместку за неудачу под стенами его старшего состоятельного собрата начисто разграбили монастырь. Мародеры хватали все, что попадало под руку: столовую посуду, церковную утварь. Они похитили из казнохранилища 10 золотых полуимпериалов, сняли с колокольни 6-пудовый колокол. Грабители не могли только сразу решить, как им поступить с восемью старинными чугунными разнокалиберными пушками, которые двести лет хранились в монастыре без употребления. После некоторого размышления 4 пушки они бросили в колодец, а остальные на телегах вывезли на катере и сбросили в море. Так же поступили и с древними мушкетами, хранившимися в амбаре: часть переломали, часть увезли с собой.[373]

Трофеи оказались скромными не потому, что монастырь был беден. Дело в том, что еще в начале войны наиболее дорогие вещи Крестного монастыря были запакованы в 7 больших сундуков и эвакуированы в Подпорожский приход, а менее ценные — зарыты в землю на острове, и королевские матросы их не обнаружили.

Перед тем, как покинуть остров, так сказать, под занавес, развлекавшиеся молодчики заставили монахов отслужить им молебен животворящему кресту. Под звон церковных колоколов 10 июля 1854 года грабители отплыли с острова Кий на северо-запад.

11 июля произошел бой между английскими матросами и крестьянами приморского села Пушлахта Онежского уезда Золотицкой волости. Под прикрытием артиллерийского огня с фрегатов «Бриск» и «Миранда» к Пушлахте приблизилось 13 гребных судов противника, оснащенных пушками. На берег сошло более ста вооруженных человек. Матросы стали палить из пушек по деревне, но на этот раз действия их не остались безнаказанными. Отряд вооруженных крестьян в количестве 23 человек при помощи двух отставных солдат под командованием служащего палаты государственных имуществ Волкова открыл ответный огонь. Однако под давлением численно превосходящего противника крестьянский отряд самообороны подался к лесу, успев все же меткими выстрелами сразить 5 мародеров и нескольких ранить. Со стороны обороняющихся человеческих жертв не было.[374]

Враг вынес убитых и раненых с места боя, а в отмщение за сопротивление дотла сжег Пушлахту, предварительно забрав в селении из крестьянского имущества все, что мог унести. Огнем были уничтожены все 40 домов, церковь, 50 амбаров, 20 бань, 10 овинов с крытыми гумнами и находившиеся на берегу ручья 40 крестьянских мелких судов-лодок, а также все земледельческие и рыболовные орудия крестьян. Материальный ущерб, нанесенный врагом крестьянам Пушлахты, исчислялся в 8 тысяч рублей серебром.[375]

Этот варварский поступок вызвал гнев и возмущение поморов. Жители губернии собрали по подписке для пострадавших значительную сумму денег. Правительство решило восстановить Пушлахту на казенный счет. Все 23 крестьянина, участвовавшие в боях с английским десантом, получили по 5 рублей серебром каждый. Чиновник Волков был награжден орденом св. Анны 3-й степени с бантом. Содействовавшие крестьянам нижние чины Басов и Иевлев были отмечены: первый — знаком отличия военного ордена и денежной премией в 25 рублей серебром, второй — награжден 15 рублями. Помимо того, крестьянам Пушлахты предложили назвать одного наиболее достойного, по их мнению, односельчанина для награждения его знаком отличия военного ордена.[376] Крестьяне решили вопрос о достойнейшем по-своему. Они считали, что все с одинаковой ревностью и самоотвержением боролись с чужеземцами, а потому составили приговор, чтобы обещанная награда досталась по жребию, кинутому между крестьянами, участвовавшими в боях. В результате знак отличия военного ордена достался Александру Агафонову.

Разгромив Пушлахту, которая была ближайшей соседкой Соловков, неприятельские корабли вновь повернули к монастырю. В 10 часов вечера 11 июля они наполняли пресной водой бочки на Анзерском острове. На следующий день решили повторить эту же операцию, но один из двух стрелков, направленных начальником монастыря для наблюдения за неприятелем, спугнул матросов, выстрелив из ружья. С криком: «Русские, русские!» они ретировались на суда. 12 июля «Бриск» и «Миранда» прошли узким проливом, разделяющим острова Соловецкий и Анзерский, и скрылись в море.[377]

В последующие дни знакомые защитникам Соловецкого монастыря фрегаты появились у селения Сюзьмы, сожгли три ладьи государственных крестьян Савина, Чумачева и Паккое-ва, везшие муку из Архангельска в селения Кемского и Кольского уездов, отняли у жен судохозяев шелковые одежды и жемчужные украшения,[378] чем дополнили прежние свои подобного рода «морские подвиги».

Ограбленного 12 июля в открытом море и плененного крестьянина села Ворзогоры Онежского уезда Григория Пашина англичане двое суток склоняли угрозами и посулами к измене Родине. Помора просили стать кормчим, провести пароход к Керети и уговорить жителей села не оказывать сопротивления. Англичане пытались выведать у пленника, как велики богатства Соловецкого монастыря и сколь хорошо укреплены острова. Григорию Пашину обещали высокую оплату за службу (5 рублей в сутки), английское подданство. На все вопросы патриот отвечал, что он ничего не скажет и «изменником Отечеству ни за какие, по его выражению, благополучия не согласится, и что, по распоряжению правительства, все берега укреплены, везде находятся войска, и жители вооружены, и готовы встретить врагов».[379]

После нескольких дней морского разбоя корабли, осаждавшие монастырь, соединились с остальными судами союзной эскадры, крейсировавшей в Белом море. Вместе с другими паровыми и парусными кораблями они нарушали торговые связи нашей страны с заграницей по Северному морскому пути, подрывали экономику Беломорья. Пользуясь перевесом в артиллерии, пришельцы уничтожали населенные пункты, разоряли промыслы, становища рыбаков и зверобоев. До самого конца войны англо-французские корабли держались вблизи монастыря, постоянно угрожали ему, посещали необжитые и неукрепленные острова Соловецкого архипелага.

20 июля 1854 года неприятель высадил десант в 150 человек, вооруженных шпагами и пистолетами, в Кандалакше. Иностранцы обыскали в селении все дома, забрали молоко и яйца, изъяли у жителей три пуда семги и другую провизию. Матросы не поленились даже выдергать на крестьянских огородах репу.[380] Несколькими часами позже интервенты побывали в селе Керетском. Здесь они сожгли амбар крестьянина Старикова, винный подвал и соляной магазин. Из 3020 пудов соли местные жители успели спасти только 200 пудов.

22 июля 1854 г. сотня британцев, вооруженных ружьями, пистолетами и шпагами, под прикрытием переговорного флага высадилась в селе Ковда. Здесь интервенты занялись тем, чем «промышляли» повсеместно на Севере: взяли с церковной колокольни два колокола, оставив взамен один, украденный в другой деревне, 40 овец, 35 кур, сельскохозяйственный и промысловый инвентарь крестьян и «сверх того, отбив замки у церковной кружки, забрали деньги; в таможней питейном доме также, разломав двери, вынули вырученные от продажи деньги… и все сие увезли на фрегат, который вскоре снялся с якоря и отправился в море».

В трех селениях — Кандалакше, Ковде и Керети неприятель нанес убыток казне и частным лицам на 4000 рублей.[381]

Опустошая поморские деревни, интервенты не забывали главной цели. Они старались во что бы то ни стало блокировать северные порты России, которыми не могли овладеть, и в первую очередь Архангельск.

Корабли союзной эскадры посменно в одиночку и группами несли вахту у Берёзового Бара. Одни бросали якорь у Бара, другие, до сих пор охранявшие вход в порт и выход из него, отправлялись в крейсерство по Белому морю. Создавалось впечатление, что командование союзной эскадры имеет расписание, график дежурства своих кораблей у Берёзового Бара и со скрупулезной точностью выполняет его.

1 августа 1854 года командование английскими и французскими судами, стоявшими у Бара, официально известило, что с сего числа начинается блокада всех портов, гаваней, пристаней и становищ в Белом море от Святого Носа до мыса Канина, в особенности Архангельска и Онеги. Иностранным судам, нагруженным английскими товарами, давался 5-дневный срок на выход.[382] Заметим, что фактически северные порты находились в блокадном состоянии с момента вторжения союзной эскадры в северные воды России, то есть с июня 1854 года, хотя в первой половине навигационного периода этого года суда нейтральных государств совершали рейсы из европейских портов к Беломорскому побережью и обратно. Торговля с норвежским «Финмаркеном» продолжалась. До середины августа 1854 года в Архангельском морском порту побывало около 600 иностранных коммерческих судов. Уведомление от 1 августа означало, что отныне союзники приступают к самой жестокой блокаде Поморья, которая имела своей, целью полное прекращение торговли России с европейскими странами через северные города.

Последней в навигацию 1854 года самостоятельной операцией английского флагмана «Миранды», обесславившей себя нападением на Соловецкий монастырь, явилось нападение на безоружный, самый северный «заштатный» городишко Архангельской губернии Колу, неуютно разместившуюся на голых камнях между реками Кола и Тулома. Как и налег на Соловецкий монастырь, диверсия против Колы не принесла англичанам никаких лавров. Восстановим некоторые детали этого позорного для агрессоров события.

Утром 9 августа трехмачтовый винтовой корвет англичан подошел к Коле и стал делать промеры глубины и ставить бакены. На следующий день, продолжая эти занятия, пароход приблизился к городу на 200 саженей, выслал к берегу шлюпку, которая доставила ультиматум капитана «Миранды» Э. Лайонса. Он требовал «немедленной и безусловной сдачи укреплений, гарнизона и города Колы со всеми снарядами, орудиями и амуницией и всеми какими бы то ни было предметами, принадлежавшими российскому правительству».[383] Англичане действовали по шаблону. Под Колой они вели себя точь-в-точь, как у Соловецкого монастыря.

Находившийся в это время в Коле по делам службы адъютант Архангельского губернатора лейтенант Бруннер принял на себя командование гарнизоном крепости. На ультиматум Лайонса сдать Колу Бруннер ответил решительным отказом. Жители города единодушно поддержали своего начальника. Они твердо решили пожертвовать всем имуществом, а если потребуется и жизнью, но не сдаваться неприятелю на каких бы то ни было условиях.

Все, кто мог носить оружие, стар и млад, становились в ряды защитников города. На помощь инвалидной команде в 70 человек, имевшейся в распоряжении Бруннера, пришло все мужское население Колы (несколько сот добровольцев). Местный мещанин Григорий Немчинов и находившиеся под надзором полиции Мижуров и Васильев добровольно вызвались снять бакены, установленные неприятелем, и на глазах у англичан сделали это.[384]

Враг имел своей целью взять Колу, а горожане поставили перед собой задачу — не пустить англичан в город и не позволить им водрузить свой флаг на стенах заполярной, заброшенной у Баренцева моря крепости.

Победителем в поединке вышли коляне, несмотря на то, что огромный фрегат 8 часов подряд 11 августа громил город (с 2 час. 30 мин. до 22 час. 30 мин.) калеными ядрами, гранатами и небольшими коническими свинцовыми пулями с приделанными к ним коробками с горючим составом. На рассвете 12 августа бомбардировка возобновилась.

С высадкой десанта у врага тоже ничего не вышло. Соскочивший с баркаса на берег отряд матросов был сброшен в воду ружейным огнем инвалидов и горожан. Иного оружия у защитников Колы не было. Единственная пушка, имевшаяся на вооружении инвалидной команды, разорвалась от собственного выстрела, контузив в голову рядового Василия Горбунова и ударив осколком рядового Ивана Филиппова.

Результаты бессмысленной бомбардировки Колы оказались тяжелыми. Враг сжег 92 жилых дома, 4 церковных постройки, в том числе старинный Воскресенский собор — главную архитектурную достопримечательность Колы, казенные хлебный, соляной и винный магазины. В огромном пожаре закончил свое существование и деревянный Кольский острог с четырьмя угловыми башнями.[385] На месте, где находилась столица «Российской Лапландии» и центр рыбного промысла на Мурмане, чернело сплошное пожарище. В Коле уцелело всего лишь 18 домов. Жители города остались без крова, одежды и пищи, но погорельцы после мытарств и скитаний стали возвращаться на родные пепелища и при помощи населения Архангельской и других губерний застраиваться на прежнем месте.

Мужество и отвага защитников Колы были отмечены. Офицера Бруннера наградили орденом, унтер-офицера Ксенофонта Федотова — знаком военного ордена. Рядовым М. Яркину и М. Козловскому выдали денежную премию по 25 рублей каждому, Е. Емельянову, Ф. Федотову объявили благодарность и т. д. Г. Немчинов получил серебряную, медаль. Для облегчения участи разоренных войною жителей Колы и уезда царское правительство почти ничего не сделало.

Уничтожив Колу, «Миранда» зашла в становище Лицу, захватила там шхуну купца М. Базарного, после чего вышла в море и больше не появлялась у Мурманского берега.

С середины сентября 1854 года корабли англо-французской эскадры группами и в одиночку выходят в океан. В 20-х числах сентября последние неприятельские суда покинули Белое море. Кампания 1854 года в северных водах закончилась. Вместе с тем, по крайней мере на год, была снята угроза нового нападения и на Соловецкий монастырь.

§ 4. Военные действия в Белом море и у Соловецк их островов летом 1855 года

В конце октября 1854 года соловецкий настоятель по вызову синода выехал в столицу для личного объяснения нужд обители «к будущей безопасности ея».[386] В Петербурге он был принят Николаем I, передал военному министру и обер-прокурору синода заявку на военные материалы. Там же в январе 1855 года архимандрит Александр получил двухмесячный отпуск и отправился в Киев к родственникам. 4 мая 1855 г. архимандрит вернулся в обитель и нашел ее «в том удовлетворительном по всем частям состоянии, как и оставлена им была».

Весной 1855 года правительство удовлетворило просьбы монастыря, изложенные Александром во время его визита в столицу. В Соловки прибыло два медных 3-фунтовых единорога с боеприпасами к ним, 250 пудов пороха, 4400 ядер для крепостных пушек, 300 новых тульских ружей и 150 000 патронов (но 500 на ружье).[387]

Новый Архангельский военный губернатор вице-адмирал С. П. Хрущев, сменивший умершего в декабре 1854 года Бойля, оказался расторопнее своего предшественника. Он понимал значение Соловецкой крепости и опасался, что союзники, стремившиеся утвердиться в Белом море, могут сделать Соловки главной целью своей политики, подойдут «в настоящее лето к монастырю с большими силами и сделают нападение с большим искусством, нежели в прошедшем году».[388] В связи с этим губернатор настойчиво просил военное министерство выделить на время войны для управления монастырскими орудиями опытного артиллерийского офицера.

Вместо офицера столица направила в апреле на Соловки хорошо знающего крепостную службу фейерверкера артиллерийской бригады Моисея Рыкова. Для оказания медицинской помощи гарнизону и населению острова в июле по распоряжению местных воинских властей на остров явился младший ординатор Архангельского военного госпиталя врач Смирнов.[389]

Теперь монастырь готов был отбить любое покушение неприятеля, но союзники, вопреки ожиданиям, не рискнули в 1855 году повторить его осаду.

В мае 1855 года, как только горло Белого моря очистилось ото льда, боевые корабли англо-французского флота вновь появились у наших берегов. На этот раз эскадра состояла из 7 судов: 2 парусных фрегатов, 2 винтовых корветов; 2 парусных бригов и одного парохода.[390] Некоторые из них впервые вторгались в северные воды России. Экипаж неприятельской эскадры насчитывал 1134 человека, на кораблях имелось 103 пушки.[391]

30 мая английский отряд в составе двух корветов и одного парусного фрегата стал на якорь у Берёзового Бара. В этот же день на берег поступила депеша за подписью старшего офицера английской беломорской эскадры Томаса Бейли, извещавшего, что с этого дня «все русские порты, рейды, гавани и бухты Белого моря от мыса Орлова до мыса Конушина включительно и в особенности порты Архангельский и Онежский поставлены в состояние строгой блокады».[392] Письмо аналогичного содержания прислал и начальник французских морских сил в Белом море капитан Э. Гильберт.

31 мая Хрущов сообщил консулам иностранных держав, аккредитованных в Архангельске, содержание неприятельских посланий. В этот же день было направлено специальное уведомление Соловецкому монастырю.

Отряд канонерских лодок, состоящий из двух батальонов и усиленный за год постройкой 14 новых боевых единиц, занял следующие посты для защиты Архангельска от вторжения неприятеля: батальон в Березовском устье реки Северной Двины, полубатальон у Лапоминской гавани и полубатальон в Никольском устье при деревне Глинник, где поставлена была также батарея и сооружен бон через устье.[393]

При вторичном своем появлении, как и в лето 1854 года, враг не делал настойчивых попыток прорваться через береговые укрепления к Архангельску. Но англо-французский флот в более широких масштабах сжигал города и села, уничтожал жилища и рыболовные снасти поморов, грабил и топил торговые суда. По словам К. Маркса и Ф. Энгельса, блокирующая побережье эскадра союзников «занялась беспорядочными атаками на русские и лопарские деревни и уничтожением скудного имущества бедных рыбаков». Называя такие действия позорными, К. Маркс и Ф. Энгельс замечали, что английские корреспонденты оправдывают их «досадой и раздражением, которыми была охвачена эскадра, чувствующая, что она не в состоянии сделать ничего серьезного!» К. Маркс и Ф. Энгельс иронически восклицают: «Ничего себе оправдание!».[394]

Побывавшая во всех закоулках Белого моря неприятельская эскадра прервала торговые сношения Европы с Архангельском, Онегою, Кемью и другими портами. По словам одного английского офицера, в навигацию 1855 года с Двины вышло в море всего лишь 8 судов.[395]

В Государственном архиве Архангельской области хранится объемистое дело «О действиях неприятеля в Белом море в 1855 году». В нем находятся сводки о пиратских налетах вражеских кораблей на населенные пункты северного Поморья, составленные для столицы вице-адмиралом Хрущевым на основании донесений с мест. Из дела видно, что интервенты совершили нападение на десятки городов и селений, но везде их встречали огнем. Организованность, выдержка, героизм населения значительно возросли. Увеличилось количество и улучшилось качество вооружения.

Наиболее серьезные диверсии в камланию 1855 года были предприняты против прибрежного селения Онежского уезда Лямцы и села Кандалакши Кольского уезда.

Бой у деревни Лямцы происходил 27–28 июня. Неприятельский пароход три часа обстреливал село корабельными пушками, выпустил по деревне около 500 ядер и бомб, дважды пытался высадить десант, но напрасно. Сопротивление лямицких жителей ему так и не удалось сломить. 34 крестьянина под руководством поступившего на вторичную службу рядового Изырбаева огнем из ружей и небольшой пушки по гребным судам отразили нападение захватчиков, не допустили их к берегу.

В бою с неприятелем отличились, кроме отставного солдата Изырбаева, крестьянин Совершаев, дьячок Изюмов, архангельский житель Александр Лысков и местный священник Петр Лысков.[396] В селе Лямцы до сих пор стоит памятник, напоминающий о происходивших здесь событиях в годы Крымской воины и мужестве крестьян, не пустивших в деревню противника.

Сражение у Кандалакши разыгралось 6 июля. Утром этого дня вражеский пароход остановился в 150 саженях от устья реки Нивы, разделяющей селение на большую и малую («заречную») стороны, и направил к Кандалакше три гребных судна с вооруженными матросами. Крестьяне в числе 52 человек во главе со штабс-капитаном Бабадиным и отставным унтер-офицером Недоросковым ружейными выстрелами заставили баркасы вернуться к фрегату. Однако враг не хотел признать своего поражения. Через некоторое время шлюпки англичан под прикрытием пушечных выстрелов с корабля вторично направились к берегу, но крестьяне опять не допустили высадки десанта. Неприятель отступил, потеряв в перестрелке четырех матросов. От артиллерийского налета, длившегося 9 часов, в Кандалакше сгорело 46 домов, 29 амбаров, общественный хлебный магазин и рыболовные сети крестьян. Уцелели от огня лишь 20 домов, церковь, да казенные склады с вином и солью.[397]

Таким же разбоем отличился неприятель под Пурнемой, Семжей, Умбой, Солзой, Сюзьмой, Меграми сна острове Колловара и т. д.

Совершенно ничтожными были действия неприятеля летом 1855 года у Соловецкого монастыря. Они ограничились мелким грабежом на островах, окружавших обитель. Об этом мы узнаем из дела «О неприятельском нападении с берегов Белого моря на Соловецкий и Онежский Крестный монастыри и о прочем», хранящегося в Центральном государственном историческом архиве Ленинграда в фонде канцелярии синода. Материалы Ленинградского архива восполняют существенный пробел упомянутого дела Государственного архива Архангельской области, которое умалчивает о действиях неприятеля летом 1855 года в районе Соловецкого монастыря.

В течение 1855 года корабли союзной эскадры пять раз подходили к Соловкам, но ни разу не пытались сделать высадку, а облюбовали для своих посещений в Соловецкой островной группе незащищенный Большой Заяцкий остров. Первый раз неприятель появился у стен монастыря 15 июня. В этот день линейный винтовой корабль большого тоннажа стал на якорь в пяти верстах от крепостной стены. Группа матросов и офицеров высадилась на Заяцком острове.

Англичане перестреляли монастырских баранов и перетаскали добычу на корабль, сняли план соловецких укреплений, интересовались численностью гарнизона и вооружением монастыря. Старший команды велел местному старику-сторожу монаху Мемнону передать начальнику Соловецкого монастыря, чтобы он прислал быков на мясо. В случае отказа выполнить это требование враги угрожали забрать скот силой. За ответом англичане обещали прибыть через три дня.

Покидая остров, вечером 17 июня офицер вручил старцу для передачи архимандриту записку на английском языке (в обители ее никто так и не сумел прочитать) следующего содержания: «Мы будет платить за всякий скот и овец, которые мы взяли; мы не желаем вредить ни монастырю, ни другому какому-либо мирному заведению. Лейтенант корабля е. в. Феникс».[398] Видать, плохи были продовольственные дела агрессоров, если они выпрашивали у монастыря коров и овец. Кстати, слова своего английский лейтенант не сдержал и за перебитых баранов ни копейки не уплатил, а что касается обещания не вредить мирным поселениям, в том числе монастырю, то оно явилось следствием критического положения захватчиков. Многочисленные факты уличают интервентов в преднамеренном истреблении жилищ и средств существования мирных граждан. Добровольно никто не давал на Севере англо-французским воякам ни хлеба, ни мяса, ни рыбы. Им приходилось отнимать продовольствие насильственным путем и с риском для жизни. Желая избежать столкновений с населением и потерь, сопровождавших всякую реквизицию продовольствия, англичане вынуждены были прибегать к попрошайничеству. Этим объясняется «миролюбивый» тон записки офицера королевского флота.

21 июня 1855 года два парохода, английский и французский, опять остановились у монастыря. Часть экипажа обоих судов сошла на Заяцкий остров. Неприятель интересовался ответом монастыря на свой запрос о волах. Получив отказ, интервенты доставили на шлюпке на Соловецкий остров старца Мемнона с запиской к настоятелю, в которой выражали желание видеть самого начальника монастыря и разговаривать с ним. Коверкая русские слова, иностранцы писали архимандриту (сохраняем стиль и орфографию): «Мы просим что вы нами честь делали у нас будет. Мы хотим вас угостить… Мы просим что вы приказали что нам волы продали. Что вам угодно мы заплочим».[399]

Архимандрит принял вызов. Рандеву состоялось 22 июня на нейтральной полосе. Тема переговоров была одна: английский офицер требовал волов. Соловецкий настоятель отвечая, что волов в монастыре нет, есть коровы, которых отдать он не может, так как они кормят молоком монахов. Английский офицер пробовал припугнуть собеседника. Он говорил: «Мы отсюда поплывем, а через три недели явится здесь сильный флот, где будет наш главный начальник на таком корабле, что вы от одного взгляда будете страшиться, вы должны к нему с белым флагом прибыть для испрошения милости монастырю».[400] Не подействовало и это средство. Архимандрит непоколебимо стоял на своем, заявив, что коров не даст, а если неприятель попытается высадиться на остров, то он прикажет перестрелять буренок и бросить их в море в такое место, что никакой следопыт не найдет их. Тем и закончились переговоры представителей враждующих лагерей. В память об этом событии на усеянном валунами берегу Белого моря до сих пор лежит огромный каменный блок, так называемый «переговорный камень», на котором высечена надпись с кратким изложением содержания происходивших на этом месте переговоров настоятеля Соловецкого монастыря с английским парламентером.

23 июня неприятельские корабли удалились. Перед уходом французы перетаскали на пароход годичную норму дров, запасенных старцами, а командир английского корабля передал через сторожа в подарок соловецкому настоятелю штуцерную пулю.

Донесение в синод о событиях 21–23 июня архимандрит заканчивал словами: «Теперь в обители все остаемся в сильном страхе, окружены строгою блокадою со всех сторон, каждый день проходят мимо монастыря пароходы».

В промежуток между вторым и третьим посещениями Соловецкого монастыря английский фрегат побывал в Крестном монастыре. 2 июля неприятельские матросы ограбили Крестный монастырь: забрали кур, отняли большой карбас, называемый чугою, погрузили на него дрова и перевезли на свое судно.[401]

Утром 12 августа к Заяцкому острову вновь явился английский трехмачтовый пароход, тот самый, который до этого «нанес визит» Крестному монастырю. Весь день матросы охотились за зайцами и птицами. Англичане снова пригласили к себе Соловецкого настоятеля, но на этот раз он отказался без санкции высшего начальства вступать в переговоры с ними. 13 августа пароход ушел по направлению к Онеге.

Ровно через четверо суток, 17 августа, со стороны Архангельска подошел к монастырю большой трехмачтовый пароход англичан и бросил якорь на прежней стоянке у Большого Заяцкого острова. Через несколько часов к нему приплыл другой английский корабль такого же размера. На шлюпках команды обоих судов были доставлены на Заяцкий и другие мелкие острова Соловецкой группы. Один пароход был тот самый, который останавливался у стен монастыря 15 июня. Тогда англичане ознаменовали свое пребывание на Заяцком острове тем, что перетаскали всех монастырских баранов. Матросы на этом корабле, по отзыву старца Мемнона, «страшные грабители, нахалы и грубияны». В этот приход часть матросов задержала в комнате сторожа «под видом дружеского ласкания», а другая группа вояк в это время разломала замок у дверей в кладовую и забрала все съестные припасы. Офицеры развлекались стрельбой по птицам и зайцам.

Весь день 18 августа оба парохода простояли на якорях. Один из них отмечал какой-то праздник: пароход был украшен флагами, салютовал из пушек. Утром 19 августа оба корабля снялись с якорей «и на всех парусах при сильном попутном ветре и парах ушли мимо Соловецкого острова в море».[402]

Во время нахождения английских кораблей на Соловецких островах монастырская воинская команда и дружина из охотников, послушников и монахов не сводили глаз с судов, стоявших на рейде, имели «строгий надзор денно и ночно и в скрытых и в видимых местах, на случай вздумал бы неприятель высадку учинить».

Но неприятель не собирался «учинять высадки». Он извлек для себя урок из неудач прошлого года и не проявлял никакого желания вступать в единоборство с монастырем.

Неудачная для противника кампания 1854 года в северных водах России и, главным образом, поражение под стенами Соловецкой крепости, запятнали репутацию английских офицеров, участвовавших в сражении 6–7 июля. Состав неприятельских кораблей и экипажей в навигацию 1855 года в значительной степени обновился. Не встречались у Соловецкой островной группы во вторую кампанию фрегаты «Бриск» и «Миранда», опозоренные бесславным нападением на обитель.

За поражение под Соловецким монастырем расплатился карьерой сам главнокомандующий союзной эскадрой, действовавшей в 1854 году в Баренцевом и Белом морях, Э. Омманей. Он был смещен адмиралтейством подобно тому, как был отстранен от дел за бомарзундскую операцию 1854 года командующий английской эскадрой в Балтийском море Чарльз Непир.

Моральный дух личного состава союзного флота после неудач кампании минувшего года на Севере резко пал. В 1855 году неприятель вел себя в наших водах осторожнее, избегал открытых боев с поморами. Порой проявлял излишнюю робость. В селе Пурнема англичане приняли звуки пастушьего рожка за сигнал к сбору и поспешно снялись с якоря, хотя до этого готовились высадить десант.[403]

Часть матросов и отдельные офицеры понимали несправедливый характер войны и порицали свое командование и правительство. Так, например, английский офицер-переводчик, назвавшийся Антоном, выражался «нескромно о прошлогодичном начальнике эскадры»,[404] часто по-русски «бранил свое начальство» и выражал недовольство затянувшейся войной. Однажды в беседе со стариком Мемноном он до того разоткровенничался, что высказал свои сокровенные мысли: «Мне жаль вас, Россия добрая, я у вас по городам многим бывал, и в Киеве, и в пещерах был; что ж нам делать, когда наша королева нас посылает на это дело».

С таким настроением части матросов и офицеров нельзя было рассчитывать на успех в открытом бою с Соловецким монастырем. Приходилось пугать монастырь угрозами нападения и ограничиваться мелким хищничеством на Соловецких островах.

Последний раз в навигацию 1855 года англичане появились у Соловецкого монастыря 9 сентября. Как и в предыдущие посещения, они высадились на Большом Заяцком острове и пробыли на нем 9, 10 и 11 сентября. Офицеры и матросы отдыхали, сушили одежду. Перед уходом англичане разграбили ранее разоренную ими церковь, которая «уже и не запиралась на замок», унесли личное имущество сторожа. Утром 11 сентября английский фрегат снялся с якоря и ушел к островам Кузова. Больше Соловецкий монастырь не видел неприятельских судов. Наступила осень. Корабли англо-французской эскадры ушли из северных вод России в свои порты и на этот раз навсегда, оставив о себе печальную память в виде сожженных городов и сел, разграбленных становищ рыбаков и зверобоев.

В марте 1856 года воюющие державы подписали Парижский мирный трактат. Соловецкий монастырь свободно вздохнул. Больше ему не угрожали внешние враги. Можно было переходить к мирной деятельности.

Крымская война выявила слабые места в обороне Архангельского Поморья. Кроме Соловецкого кремля и Новодвинска, все береговые укрепления на Севере были сделаны наспех и не представляли для интервентов серьезных препятствий. Царизм не имел на Белом море и в Архангельске флота, необходимого для отражения нападения западных держав. Устаревшие деревянные парусники с примитивным вооружением в количестве, не превышающем полдесятка единиц, не могли бороться с многопушечными винтовыми кораблями противника. Это позволяло 7–8 англо-французским кораблям держать в осаде все побережье Белого и Баренцева морей. По хвастливому заявлению одного английского офицера, цель блокады была «достигнута в полной мере; торговые сношения с Архангельском, Онегой, Кемью и другими менее их важными местами прерваны совершенно».[405]

Два года войны и блокады серьезно подорвали экономику Поморья и разорили хозяйство местных крестьян-промышленников. Рыболовецкий и охотничий промыслы — главное занятие и источник доходов крестьян прибрежных сел и соловчан — пришли в упадок. Огнем неприятельской артиллерии и действиями десантных групп было уничтожено около 500 домов и подсобных построек местных жителей. Крестьяне потеряли несколько сот голов крупного и мелкого скота, много хлеба, рыбы, сала, птицы. Подорваны были судостроение и торговля. Внешнеторговый оборот Архангельского порта сократился с 5388,4 тыс. руб. в 1853 г. до 210,3 тыс. руб. в 1855 г., то есть в 25 раз.[406] Пришел в упадок рыбный промысел Кольского края. За эти же годы доставка трески в Архангельск с Мурманского берега сократилась с 280019 пудов до 25748 пудов.[407] Понадобилось время, чтобы залечить раны, нанесенные Северу разбойничьими действиями англо-французской эскадры в Белом и Баренцевом морях в 1854–1855 годах.

Передовые русские люди, извлекая уроки из войны, предлагали перейти от парусно-деревянного флота к винтовому судостроению в Архангельске. Но правительство крепостников не вняло этим голосам. Наоборот, после Крымской войны оно ослабило оборону Севера. Летом 1856 г. был разоружен Соловецкий монастырь. В Новодвинскую крепость отправили всю артиллерию и снаряды, полученные обителью в дни войны: 8 пушек 6-фунтового калибра, 4 пушки 18-фунтового калибра, 2 единорога.[408]

В архангельские гарнизонные батальоны вернулись из Соловков 100 рядовых, 6 унтер-офицеров и барабанщик. Выехали с острова фейерверкеры В. Друшлевский, И. Рыков и лекарь Смирнов. В Соловецком монастыре по-прежнему осталась одна инвалидная команда для охраны заключенных и островов. Впрочем и она пробыла здесь после Крымской войны недолго.

С 1862 года прекратилось строительство кораблей на Соломбальской судоверфи, начатое, как отмечалось, при Петре Первом. В следующем году упразднили Новодвинскую крепость.

События времен Крымской войны на Севере показали, что царизм был не способен организовать оборону края от нападения западноевропейских государств. Защита Севера возлагалась на местное население и «инвалидные команды». Поморы с честью выдержали выпавшие на их долю тяжкие испытания. Плохо вооруженные, еще хуже обученные военному делу, грудью встали они на защиту своих городов и сел, своей Родины, и войска интервентов, оснащенные новейшим оружием, натолкнувшись на героическое сопротивление, терпели поражение всюду, где принимали или навязывали бой местным силам самообороны. Поморы по праву стяжали себе славу победителей.

Северян вдохновляли на борьбу с англо-французскими кораблями и десантами бессмертные подвиги героев севастопольских бастионов, участников кровопролитных боев на Малаховом Кургане.

Жители Поморья с большим энтузиазмом откликнулись на призыв оказать помощь защитникам Севастополя и их семьям. В фонд помощи севастопольцам поступали трудовые деньги северян и перевязочные материалы.

После окончания войны, в мае 1856 года, Архангельское адмиралтейство по заданию правительства построило для моряков 32-го Севастопольского флотского экипажа 6 винтовых лодок (клиперов). Это явилось поводом для приезда в наш город участников обороны Севастополя.

26 мая (7 июня) 1856 года черноморцы в составе 15 офицеров и 502 унтер-офицеров и матросов прибыли в Архангельск. Встреча жителей города и воинов гарнизона с моряками 32-го экипажа, увенчанными севастопольскими лаврами, вылилась в большой всенародный праздник.

Со всех концов города многочисленные толпы народа стекались к Буяновской пристани, к которой пришвартовались приплывшие из Вологды суда с севастопольцами. Выстроившихся на улице моряков приветствовали одетые в парадную форму воины местных частей и гражданское население. По русскому обычаю дорогим гостям преподнесли хлеб-соль и поздравили с благополучным прибытием в Архангельск. Военный губернатор и главный командир Архангельского порта С.П. Хрущев принял рапорт командира экипажа капитана 2-го ранга А.А. Попова, прошел по рядам храбрых воинов и поздоровался с ними.

После официальной части моряки под музыку, осененные своим боевым бело-голубым экипажным флагом, двинулись церемониальным маршем по главному проспекту к Соборной площади, где отважных воинов приветствовало местное духовенство. После обязательного по тем временам молебствия купец Криваксин дал завтрак «нижним чинам» — матросам и унтер-офицерам, во время которого играл оркестр и произносились тосты в честь виновников торжества. Офицеры завтракали в доме начальника губернии. И здесь не было конца тостам и крикам «ура». После завтрака моряки ротными колоннами двинулись в Соломбальское адмиралтейство в отведенные для них квартиры.

В последующие дни приемы, балы и обеды продолжались. Архангельск угощал черноморских витязей как родных братьев тем, что было у него лучшего. Моряки благодарили за теплоту, радушие и гостеприимство. На встречах за обеденными столами обменивались тостами и речами.

30 мая на балу в «благородном собрании» с воспоминаниями о боях за Севастополь выступили капитан-лейтенант Станюкович, лейтенант Чернявский и мичман Богданович. В ответных речах приветствовались богатыри земли русской, были зачитаны стихи, специально для этой цели сочиненные.

29 мая во время одного из обедов нижних чинов, состоявшегося в Соломбале на плац-парадном месте, на зеленом лугу, А.А. Попов вручил группе моряков, прославившихся в 349-дневной битве за Севастополь с армиями и флотами четырех держав, георгиевские кресты и поздравил их с заслуженной наградой.

16 июля в доме Немецкого клуба состоялся заключительный обед. Архангелогородцы подарили морякам большой серебряный кубок — символ восторга перед защитниками Севастополя и любви к ним. На одной стороне кубка была сделана надпись «Архангельское городское общество», на другой — «Славным защитникам Севастополя 32-го флотского экипажа». Принимая подарок. А.А. Попов выразил желание хранить кубок в церкви, где покоится прах защитников России адмиралов Лазарева, Корнилова, Нахимова, Истомина.

Торжества по случаю пребывания в Архангельске участников обороны Севастополя подробно освещались в местной печати. Серию статей напечатали Архангельские губернские ведомости в неофициальной части за 1856 г. (№№ 22, 23, 29). Из документов и газетных материалов видно, что в период пребывания в Архангельске черноморцев в городе царил необычайный патриотический подъем. Встречи с моряками превратились в демонстрацию патриотических чувств истинных сынов России — героев Севастополя и защитников Северного Поморья.

§ 5. Ликвидация соловецкой воинской команды

Давно уже ставился вопрос о расформировании соловецкой воинской команды, но «святые отцы» крепко цеплялись за вооруженную силу, находившуюся в их распоряжении, и при поддержке синода отбивали атаки местных военных и гражданских властей, а также двух грозных министерств — военного и внутренних дел.

Первое серьезное столкновение между военными и духовно-монастырскими властями произошло в 1814 году. 15 июня этого года архимандрит Паисий направил в синод тревожное письмо. Содержание его сводилось к следующему: 11 июня командир отряда, охранявшего арестантов, прапорщик Шлыков поставил в известность настоятеля, что архангельский комендант Шульц, выполняя предписание военного губернатора Клокачева и военного министерства, вызывает всех соловецких солдат на берег для укомплектования местных гарнизонов. Вышестоящий военный начальник сделал Шлыкову, по словам Паисия, такое пояснение: «В случае же невозможности отправиться всей командой в один раз, разделить оную на две части — с первой половиной отправить унтер-офицера, а с другой — остаться самому офицеру, с коей и прибыть уже в Архангельск». Донесение кончалось саркастическим замечанием: «Что ж касается до состоящих под сохранением оной команды арестантов, кому оных ныне сохранять и под чьим присмотром с сего времени находиться будут, о том ни мало не предписано».[409]

Монастырь не решился оставить заключенных без караула. Воспользовавшись советом архангельского коменданта, он отпустил на берег половину отряда, а 14 человек, в том числе офицера и унтер-офицера, оставил на острове до получения указаний из синода.

27 июля 1814 года синод слушал донесение архимандрита от 11 июня. Принято было безапелляционное решение: «Находя существование в Соловецком монастыре воинской стражи для заключенных там преступников необходимо нужным, св. синод представляет обер-прокурору князю А. Н. Голицыну отнестись к управляющему военным министерством об оставлении в сем монастыре военнослужащих в потребном для той стражи числе на том основании, как было доселе».[410] На обращение Голицына военный министр ответил 4 сентября: «Я дал предписание Архангельскому военному губернатору контр-адмиралу Клокачеву, дабы пребывающую в Соловецком монастыре для караула преступников, содержащихся по секретным и другим делам, инвалидную команду оставить при оном монастыре на том основании, как было доселе».

Первый натиск руководителей военного ведомства был отбит. Поскольку благодаря решительной поддержке синода победа досталась монастырю сравнительно легко, архимандрит обнаглел. Не довольствуясь уступкой, сделанной главным штабом, Паисий в новом письме в синод от 15 октября 1815 года жаловался на то, что 12 солдат и один унтер-офицер, оставшиеся на острове (Шлыкова командование отозвало в Архангельск), с большой «для оных тягостью» могут усмотреть за одними только 13 арестантами, а монастырю нужно еще содержать караулы у Святых ворот, при ризнице и в других местах. За недостатком солдат монастырь вынужден был, — сообщал архимандрит, — поставить летом 1815 года на упомянутых караулах «своих людей (монахов. — Г. Ф.), вооруженных пиками, что всему народу было во удивление». В связи с этим автор письма просил вернуть выехавшую на берег часть команды. Даже синодальным покровителям монастыря эти требования показались чрезмерными. Синод вынес такое решение: «Поелику в Соловецком монастыре инвалидная команда определена для караула преступников, в том монастыре по секретным делам содержащихся, а не для иных по монастырю надобностей, кои ныне архимандрит Паисий представляет, то по сему и предписать ему указом, дабы находящиеся в том монастыре инвалиды употребляемы были единственно для караула арестантов, для коего, по настоящему количеству оных, означенное число людей, ныне ту команду составляющих, св. синод признает достаточным».[411] В дальнейшем в связи с притоком арестантов увеличивается и численный состав военного отряда.

После Крымской войны спор разгорелся с новой силой. В 1866 году начальник местных войск Петербургского военного округа сделал следующее представление своему министру: «При инспекторском осмотре в 1866 году местных войск Архангельской губернии, а также при ревизии делопроизводства в канцеляриях сих войск оказалось, что соловецкая местная команда в продолжении более 7 месяцев ежегодно лишена всякого сообщения с твердою землею и следовательно большую часть года остается без необходимого надзора ближайшего начальства, не имеющего во все это время, до открытия навигации, никаких известий о ее действиях. Принимая во внимание, что причиной сформирования команды была необходимость надзора за должным порядком в монастыре при стечении в оном большого числа богомольцев, а также надзора за содержащимися в монастыре арестантами, коих в настоящее время имеется только два человека, признавалось бы возможным, упразднив оную окончательно (в команде в это время находилось 57 нижних чинов и обер-офицер. — Г. Ф.), посылать в Соловецкий монастырь ежегодно весною с первым отходящим из Архангельска пароходом команду в 30 человек нижних чинов при одном офицере, назначая таковую от Архангелогородского губернского батальона и отзывая ее обратно с наступлением поздней осени, когда прекращается навигация. Исключительное географическое положение Соловецкого острова, доступ к которому возможен только в продолжении пяти месяцев в году, не дозволяет богомольцам собираться в монастырь в зимнее время и, следовательно, с прекращением навигации прекращается и надобность, вызывающая необходимость присутствия на острове воинской команды. Что же касается надзора за содержащимися в монастыре арестантами, то крепость стен монастырских келий и совершенная недоступность острова зимой лишает арестантов всякой возможности к побегу, а потому и самый надзор за ними полагалось бы не только возможным, но и справедливым представить в полное ведение монастыря, который и без того назначает к каждому преступнику одного из монахов для увещевания».[412] Кроме того, предлагалось «исключить из военного ведомства находящийся на Соловецком острове провиантский магазин», снабжение которого припасами требовало от интендантства больших издержек, и передать его монастырю с тем, однако, чтобы он принял на себя обязательство кормить солдат. Казна должна была рассчитываться с монастырем за довольствие команды и оплачивать ему среднюю стоимость солдатского пайка, определенную заготовительными ценами на продовольствие на Севере.

16 декабря 1866 года военный министр препроводил выписку из цитированной записки обер-прокурору синода. Тот, желая утопить дело в канцелярской переписке, направил доклад, начальника местных войск Петербургского военного округа на заключение архимандриту Феофану. Последний представил в синод 14 мая 1867 года пространное объяснение, в котором, как того и можно было ожидать, в резких выражениях парировал удары военных людей. Ссылаясь на извлеченные из архивной пыли грамоты и указы царей, на инструкции синода, Феофан доказывал, что военная сила существует на острове с незапамятных времен не для надзора за должным порядком в монастыре при стечении богомольцев, а исключительно для охраны колодников и самого монастыря. Признавая, что «в сравнении с нынешним числом арестантов команда действительно велика», архимандрит решительно восстал против окончательного упразднения ее. По словам Феофана, монастырь без вооруженной силы жить не может. Настоятель считал «справедливым и полезным оставить ныне существующую Соловецкую команду в прежнем ее положении, только с уменьшением числа нижних чинов» до 30 человек при одном офицере в летнее время и до 15 рядовых при офицере в зимние месяцы, но с условием, что при этом отряде обязательно будет фельдшер. Против принятия в свое ведение провиантского магазина Феофан не возражал.[413]

27 июля 1867 года товарищ обер-прокурора Ю. Толстой ответил военному министру, что «настоятель Соловецкого монастыря… не находит возможным обойтись без постоянной при монастыре военной команды, полагая со своей стороны, что состав ее может быть значительно уменьшен. Что же касается до провиантского магазина, то монастырское начальство не встречает препятствия к принятию оного в свое ведение на изложенных в представлении основаниях».[414]

Военное министерство представило мнение сторон на «высочайшее усмотрение». 9 ноября 1867 года царь повелел:

«1. Упразднить Соловецкую местную команду, а взамен ее содержать на Соловецком острове команду от Архангелогородского губернского батальона из одного обер-офицера, 2 унтер-офицеров, 20 рядовых и одного фельдшера, для чего к штату означенного батальона прибавить одного младшего фельдшера.

2. Упразднить находящийся на Соловецком острове провиантский магазин, передав занимаемое им помещение в полное ведение Соловецкого монастыря.

3. Довольствие состоящих в команде чинов провиантом по положению возложить на монастырь с отпуском ему денег по заготовительным для Архангельской губернии ценам за то количество провианта, которое будет причитаться на довольствие нижних чинов».[415]

10 ноября 1867 года военный министр сообщил о повелении царя обер-прокурору синода, а тот архимандриту.

На первый взгляд решение казалось компромиссным, а по существу оно удовлетворяло запросы монастыря, который взамен ликвидированного местного отряда получал команду из состава Архангельского гарнизона.

«Соломоново решение» не удовлетворило военные и губернские власти, и они не капитулировали перед иноками. Архангельский губернатор Гагарин возмущался, что в монастыре, который должен быть местом «мира и молитв», находятся воины. Он требовал устранения этой аномалии. 13 декабря 1867 года Гагарин писал министру внутренних дел, что он полагает «возможным и целесообразным упразднить бесполезную и дорогую Соловецкую воинскую команду, заменив ее общим полицейским надзором»[416] с подчинением ему монастырской тюрьмы. 1 мая 1868 года начальник края в письме в департамент полиции исполнительной министерства внутренних дел вновь настаивал на необходимости ликвидации соловецкой команды, так как «команда эта, учрежденная для наблюдения за заключенными в Соловецком монастыре лицами, не достигает своего назначения потому, что при ныне существующем доступе к последним, старших чинов братии, означенный надзор утратил всякое значение».[417] Духовное ведомство внушило правительству, что целесообразно освободить Гагарина от должности губернатора.

Борьба военного ведомства со «смиренными» синодальными и монастырскими старцами велась на всем протяжении 70-х годов. Не передавая всех перипетий «бумажных сражений», отметим, что в 1874 году III отделение получило отношение начальника штаба войск гвардии Петербурского военного округа, в котором он предлагал перевести трех соловецких узников в другое место, чтобы высвободить воинскую охрану. Шеф жандармов передал содержание документа царю. Завороженный синодальными бородачами, Александр II «высочайше повелеть соизволил военный караул в Соловецком монастыре и арестантов оставить без изменений».[418] Царю нужна была соловецкая тюрьма. Он рассчитывал на ее помощь в борьбе с растущим в стране революционным движением. В 1876 г. синод дважды слушал возбужденный министерством внутренних дел вопрос «об упразднении воинской команды на соловецких островах» и оба раза отклонил докладные министерства на основании резолюции царя от 1874 года.

Заступничество синода и царя привело к тому, что дело об отзыве с островов военной команды затянулось до середины 80-х годов. Только в 1886 году из Соловецкого монастыря была навсегда отозвана вооруженная сила, находившаяся там свыше трехсот лет.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Подведем краткие итоги. С XVI века до второй половины XVIII века Соловецкий монастырь играл руководящую роль в экономике Поморья. Он был феодальным собственником края. Это определяло политическое значение монастыря на Севере. В средние века, когда политическая власть являлась атрибутом земельной собственности, Соловецкий монастырь был политическим центром Поморья. Кроме сеньоральных прав и обязанностей, ему приходилось выполнять чисто государственные функции. В частности, монастырь вынужден был организовать военную защиту Севера.

Со второй половины XVI века Соловецкий монастырь превращается в крепость и становится центром обороны края. На свои средства он строил остроги в береговых владениях, содержал и вооружал войско, имел арсеналы. Игумен монастыря, кроме духовных дел, выполнял обязанности коменданта Соловецкого кремля и главнокомандующего вооруженными силами духовного государства, был северным воеводой.

Монастырские укрепления на Соловецком острове, в Суме, Кеми, Керети, Сороке и в других пунктах надежно прикрывали Поморье со стороны агрессивных северо-западных соседей России. Правительство признавало общегосударственное значение деятельности Соловецкого монастыря по охране северных рубежей страны, пользовалось его помощью при разрешении государственных задач, а взамен воздавало ему льготами, передавало свои права в землях, защищаемых частновладельческими укреплениями. Такую политику правительство проводило по отношению к духовному вельможе, пока у него не хватало собственных средств и сил для защиты и удержания под своей властью северной окраины.

Монастырь-воин внес большой вклад в разгром шведской интервенции в начале XVII века. Население соловецкой вотчины (хлебопашцы, солевары, зверобои, рыболовы) и монастырские стрельцы при содействии Москвы разгромили шведских феодалов, отбили все попытки королевского правительства и западноевропейских государств отторгнуть Поморье от России. Героическая борьба северян против шведского нашествия и агрессии со стороны Англии в годы «смуты» представляет собой яркую страницу в летописи военных триумфов нашего народа.

Большую помощь оказало правительству население монастырской вотчины в годы Северной войны. Ратные и трудовые подвиги поморов содействовали превращению Московского государства в Российскую империю.

После Ништадтского мира, закрепившего победу России над Швецией, оборонное значение Соловецкого монастыря падает. Границы России были отодвинуты на запад. Соловецкий монастырь перестал быть порубежной крепостью и аванпостом северных границ. Окрепшая центральная власть стала реже и в меньших масштабах, чем это было до XVIII века, пользоваться военной поддержкой монастыря.

С 1764 года соловецкое Поморье стало собственностью государства. К нему перешли и обязанности обороны края. И в новых условиях Соловецкий монастырь сохранял большое стратегическое значение. Он оставался первоклассной военной крепостью и важным узлом в системе обороны Севера. Поэтому в годы Крымской войны англо-французские интервенты обрушили мощный удар на монастырскую крепость, рассчитывая после ее захвата легко овладеть Поморьем. У стен Соловецкого кремля западные державы потерпели поражение. В боях с интервентами соловчаяе проявили храбрость и преданность отечеству.

Если тюремная деятельность Соловецкого монастыря в XVI–XIX вв. имела архиреакционное значение, то в обороне северного края монастырь сыграл положительную роль.

Борьба поморов с иноземными захватчиками, вторгавшимися в разное время в северные районы страны, — важная глава истории борьбы русского народа за территориальную целостность и национальную независимость своей Родины.

Назначение соловецкого войска определялось той ролью, которую играл монастырь на Севере. Военный отряд появился в монастыре в 1578 году для защиты островов Соловецкого архипелага и соловецкого Поморья. Это назначение он удерживал до 1764 года. Правда, с начала XVIII века, когда набеги скандинавов на Поморье временно прекратились, военные обязанности солдат стали вытесняться работой на монастырь, несением караулов на острове, в Кемском и Сумском укрепленных районах и надзором за ссыльно-заключенными. После ликвидации монастырской вотчины военная команда была оставлена на острове только по особому ходатайству архимандрита «для оберегательства как монастыря… так и порубежного Сумского острога и Кемского городка с присудом, яко приморских мест, от неприятельских нападений и поимки воров и разбойников, содержания присылаемых по указам из разных мест в тюрьмы под арест и в работы ссыльных людей».

В 1781 году военный отряд поступил в распоряжение местного генерал-губернатора, превратился в караульную команду. Его основным делом стала охрана тюрьмы и арестантов. Поскольку эти обязанности караульные должны были выполнять по инструкциям архимандрита, военный отряд оставался в его подчинении и, кроме своего прямого служебного назначения, по-прежнему выполнял хозяйственные и полицейские поручения монастырских властей, использовался для несения караульной службы у монастырских хранилищ и т. д.

Обязанность караульной команды военный отряд выполнял до последнего дня своего пребывания на Соловках. Только сначала он существовал в виде отряда кемской инвалидной команды, потом — местной соловецкой, а в 1867 году был переформирован в караульную команду Архангелогородского губернского батальона. Само существование монастырской тюрьмы после реформы 1764 года обусловлено было присутствием на острове военной стражи. В 1886 году караульную команду отозвали. Это означало начало конца монастырской тюрьмы.

* * *

В заключение расскажем о судьбе старинных крепостей в Суме и в Кеми. Со второй половины XVIII века за прибрежными деревянными городками не следили, и они постепенно разрушались. Весной 1763 года выломало льдом и унесло в море одну из крепостных стен Кемского городка, который к этому времени весь «в весьма великой ветхости состоял». В следующем году вешней водой подмыло западную сторону стены, вследствие чего с нее осыпалось 14 венцов.[419] В последующие годы Кемское укрепление продолжало разваливаться. Обломки его уцелели до конца XIX века.

В 1888 году профессор В. В. Суслов успел еще осмотреть и сфотографировать остаток одиноко стоявшей на мысе, на берегу моря, массивной восьмиугольной башни, принадлежавшей когда-то древнему Кемскому городку.[420] Стен к этому времени не было и в помине. Позднее снимок башни, сделанный В.В. Сусловым, перефотографировали И. Грабарь[421] и М. Красовский.[422] По фотографии видно, что башня доживала последние дни: она вся наклонилась и ежеминутно грозила рухнуть. Сруб сохранившейся башни с внешней стороны укрепления был сделан двойным. С внутренней стороны в башне уцелели широкие ворота. В наружных стенах виднелись отверстия для пищалей, ружей и других средств обороны. На фотографии отчетливо видно, где к башне примыкала рубленая стена ограды: имелись гнезда, в которые вгонялись бревна стены. Наверху башни лежали два горизонтальных бревна, выходившие из-за сруба на пропускных балках. Это была навесная бойница, с которой стреляли, бросали камни, обливали смолой и кипятком осаждающих. По мнению В.В. Суслова, обследованная и сфотографированная им башня была двухъярусной. Со второго этажа ее шли переходы в соседние башни, от которых в конце XIX века не уцелело и развалин.

Остатки древней Сумской крепости сохранились до недавнего времени. В 1927 г. Н. Маковская составила описание двух еще стоявших башен острога, из которых одна была в XVIII в. приспособлена Соловецким подворьем для хозяйственных нужд, вторая служила основанием колокольни.[423] В 30-е годы обе башни были разобраны.

В настоящее время никаких следов старинных крепостей в Суме и в Кеми уже нет. Из безмолвных свидетелей давно минувших битв и побед сохранился на Севере лишь один Соловецкий каменный кремль. Пользующийся мировой славой, ничем не уступающий Новгородскому, Соловецкий кремль ежегодно посещают и осматривают тысячи туристов со всех концов нашей Родины.

СПИСОК ПРИНЯТЫХ СОКРАЩЕНИИ

ААЭ — Акты археографической экспедиции Академии наук.

АГВ — Архангельские губернские ведомости.

АИ — Акты исторические, собранные и изданные Археографической Комиссией.

АЛОИИ — Архив Ленинградского отделения Института истории

АЮ — Акты юридические или собрание форм старинного делопроизводства. Спб., 1838.

ДАИ — Дополнение к актам историческим.

ГААО — Государственный архив Архангельской области.

ПСЗ — Полное собрание законов Российской империи. Собрание верное. Т. 1–45. Спб., 1830.

ПСРЛ — Полное собрание русских летописей.

РИБ — Русская историческая библиотека.

ЦГАДА — Центральный государственный архив древних актов.

ЦГАОР — Центральный государственный архив Октябрьской революции и социалистического строительства СССР.

ЦГИАЛ — Центральный государственный исторический архив в гор. Ленинграде.

Чтения ОИДР — Чтения в обществе истории и древностей российских при Московском университете.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Введение

Глава первая. Соловецкая крепость до начала XVII века и ее роль в обороне Беломорского Севера

Глава вторая. Военная деятельность Соловецкого монастыря с 20-х годов XVII в. до начала XIX в.

Глава третья. Оборона Поморья и Соловецкого монастыря в годы Крымской войны

Заключение

Библиография и примечания

Список принятых сокращений

123

1

ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 4, 1723, д. 79, л. 1; «Описание документов и дел, хранящихся в архиве синода за 1723 год», т. III. Спб., 1878; стб. 126; ААЭ т. 2, № 205. В ААЭ, т. 2 с документа за № 190 страницы перепутаны, поэтому ссылки на материалы этом тома, начиная с документа за № 190, будут даваться бел указания страниц. ААЭ, т. 3, № 110, стр. 152.

(обратно)

2

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 5, ч. 2, 1764, д. 4636, л. 31.

(обратно)

3

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 5, ч. 1, 1725, д. 1160, лл. 1, 5, 17, 18 об.

(обратно)

4

Б. Розен. Северная соль. Архангельск 1957, стр. 36.

(обратно)

5

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 2, ч. 1, 1729–1731, д. 59, лл. 5,7 и др.

(обратно)

6

ААЭ, т. 3, № 110, стр. 152; ААЭ, т. 2, № 205.

(обратно)

7

Поморьем называли побережье Баренцева и Белого морей и долины рек, текущих в эти моря.

(обратно)

8

ААЭ, т. 4, № 160, стр. 212.

(обратно)

9

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 5, ч. 2, XVIII в., д. 5528, л 8; 1756, д. 3326, л. 2 об.

(обратно)

10

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 5, ч. 2, XVIII в., д. 5528, л. 8.

(обратно)

11

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 5, ч. 2 XVIII, д. 5528, л 8.

(обратно)

12

К. Маркс. Капитал, т. 3, кн. III, ч. 2-я. Соч. К. Маркса и Ф. Энгельса, т. 25, ч. II, изд. второе, М., 1962, стр. 353.

(обратно)

13

ЦГИАЛ, ф. 797, оп. 36, отд. 4, 1866, д. 307, л. 20, С. Д. Протопопов. Из поездки в Соловецкий монастырь. М., 1905, стр. 40–42.

(обратно)

14

В. О. Ключевский. Хозяйственная деятельность Соловецкого монастыря в Беломорском крае. Соч., т. VII. М., 1959, стр. 5–32.

(обратно)

15

А. А. Савич. Соловецкая вотчина XV–XVII вв. Пермь, 1927.

(обратно)

16

А. П. Иванов. Соловецкие вотчины. Журн. «Соловецкие острова», 1926, № 4, стр. 148–153.

(обратно)

17

В.И. Массальский. Монастырь — приполярный промышленник. Журн. «Соловецкие острова», 1926 № 5–6, стр. 71 –106; № 7, стр. 89–94.

(обратно)

18

А.Н. Попов. Горные промыслы Соловецкого монастыря в XVII веке. «Бюллетень Северо-Восточного областного бюро краеведения». Вып. 2. Архангельск, 1926, стр. 29–33.

(обратно)

19

Е. С. Сизов. Организация труда на северных слюдяных копях на рубеже XVII и XVIII вв. (По материалам Керетской волосом Соловецкого монастыря). Труды Московского государственного историко-архивного ин-та, т. 16, под. ред. С. О. Шмидта. М., 1961, стр. 389–395.

(обратно)

20

А. М. Борисов. Хозяйство Соловецкого монастыря и борьба крестьян с северными монастырями в XVI–XVII веках. Петрозаводск, Карельское книжное издательство, 1966.

(обратно)

21

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 5, ч. 2, 1764, д. 4636, л. 31-а.

(обратно)

22

С.Ф. Платонов. Очерки по истории смуты в Московском государстве XVI–XVII вв. (Опыт изучения общественного строя и сословных отношений в смутное время). М., Государственное социально-экономическое издательство, 1937, стр. 6.

(обратно)

23

Флегонт Вальнев. Набег поляков на Двину. «Архангельский историческо-литературный сборник». Спб., 1844, стр. 83–89 и Н.Н. Ардашев. Из изтории XVII века. Журнал Министерства народного просвещения. Спб., 1898, июнь, стр. 225–262.

(обратно)

24

Н. Орлов. Смутное время (начала XVII в.) и русский Север. «Известия Архангельского общества изучения русского Севера», 1913, № 4, стр. 174–183.

(обратно)

25

Р. Б. Мюллер. Очерки по истории Карелии XVI–XVII вв., Гос. изд-во Карело-Финской ССР, 1947, История Карелии с древнейших времен до середины XVIII в. Макет на правах рукописи, под ред. проф А. Я. Брюсова. Гас. изд-во Карело-Финской ССР, 1952.

(обратно)

26

В.А. Фигаровский. О грамоте новгородского правительства в Москву 1615 г. «Новгородский исторический сборник», вып. II, под ред. Б. Д. Грекова, Л., 1937, стр. 53–72; его же. Отпор шведским интервентам в Новгороде. «Новгородский исторический сборник», вып. III–IV, под ред. Б. Д. Грекова. Новгород, 1938, стр. 58–85.

(обратно)

27

В. Лилеев. Шведская интервенция начала XVII века. «Исторический журнал», 1940, № 1, стр. 100–110.

(обратно)

28

Г. А. 3амятин. Походы шведов в Поморье в начале XVII в. Ученые записки Пермского гос. пед. ин-та, вып. 8. Исторический ф-т. Пермь, 1941, стр. 47–77.

(обратно)

29

И.С. Шепелев. Шведская интервенция в России в 1610–1611 гг. и отношение к ней первого земского ополчения. Сборник научных трудов Пятигорского гос. пед. ин-та, вып. IV, кафедры общественных наук Пятигорск, 1949, стр. 175–198.

(обратно)

30

В.А. Фигаровский. Партизанское движение во время шведской интервенции в Московском государстве в начале XVII века. «Новгородский исторический сборник», вып. 6, под ред. Б. Д. Грекова, Новгород, 1939, стр. 34–50.

(обратно)

31

В. Шунков. Народная борьба против польских и шведских оккупантов в начале XVII века, «Исторический журнал», 1945, № 1–2, стр. 3–8.

(обратно)

32

В. Пегов. Польско-шведская интервенция в Карелии в начале XVII в. Каргосиздат, Петрозаводск, 1939.

(обратно)

33

И. Шаскольский. Шведская интервенция в Карелии в начале XVII в. Гос. изд-во Карело-Финской ССР, 1950.

(обратно)

34

См. рецензию Г. Замятина «Вопросы истории», 1951, № 6, стр. 115–118.

(обратно)

35

И.Ф. Ушаков. Кольская земля. Мурманск, 1972.

(обратно)

36

А. М. Зайончковский. Восточная война 1853–1856 гг. в связи с современной ей политической обстановкой. Т. II, ч. 2-я. Спб., 1913, стр. 1244–1248; М. И. Богданович. Восточная война 1853–1856 годов. Т. II, изд. 2-е. Спб., 1877, стр. 228–234.

(обратно)

37

А. М. Зайончковский. Цит. соч., стр. 1246.

(обратно)

38

А. Ф. Гейрот. Описание Восточной войны 1853–1856 гг. Спб., 1872, стр. 165–175.

(обратно)

39

С.К. Бушуев. Крымская война 1853–1856 гг. М. — Л, изд. АН СССР, 1940, стр. 86.

(обратно)

40

С.К. Бушуев. Крымская война 1863–1856 годов. Героическая оборона Севастополя. М., Воениздат Министерства вооруженных сил СССР, 1946, стр. 41.

(обратно)

41

И.В. Бестужев. Крымская война 1863–1866 гг. М., изд. АН СССР, 1956, стр. 80.

(обратно)

42

Е. А. Берков. Крымская кампания. Изд. «Московский рабочий», 1939, стр. 31–32.

(обратно)

43

Е.В. Тарле Крымская война. Изд-во АН СССР, т. II, изд. 2-е, 1950, стр. 207–209; Л. Горев. Война 1863–1856 гг. и оборона Севастополя. М., Военное изд-во Министерства обороны Союза ССР, 1955, стр. 272–273.

(обратно)

44

А.Н. Сергеев. Английская эскадра в Белом море в 1854 г. «Русская старина» 1909, № 12, стр. 667–575; Б. Филиппов. Англо-французские пираты на Севере России в период Крымской войны. Архангельск, «Большевистская мысль», 1941, № 3, стр. 54–61; А.А. Тетерин. Борьба с англо-французской интервенцией на Севере во время Крымской войны. Сб. студенческих научных работ Архангельского пединститута. Вып. первый. Архангельск, 1957, стр. 43–61; И.С. Миславский Оборона северного русского Поморья от англо-французских захватчиков в период Крымской войны. «Вопросы истории», 1958, № 6, стр. 110–119.

(обратно)

45

М. Полянский. Нападение англичан на Соловки 6 и 7 июля 1854 г. «Военный сборник», 1904, № 9, стр. 37–41.

(обратно)

46

А. Жилинский. Осада Соловецкого монастыря англичанами. Петрозаводск, журнал «На рубеже», 1950, № 3, стр. 96–100.

(обратно)

47

«История СССР», т. 2, Россия в XIX веке. Кризис феодализма. Утверждение капитализма, под ред. М.В. Нечкиной. Изд. третье, исправленное и дополненное Госполитиздат М., 1954, стр. 224.

(обратно)

48

Макарий. Описание ставропигиального первоклассного Соловецкого монастыря. М., 1826; Досифей. Географическое, историческое и статистическое описание ставропигиального первоклассного Соловецкого монастыря, изд. второе, части I–II–III. М., 1853; Порфирй. К истории Соловецкой обители. «Странник», Спб., 1864, № 9, стр. 65–69, Мелетий. Историческое описание ставропигиального первоклассного Соловецкого монастыря. М., 1881.

(обратно)

49

И. Видекинд. История шведоко-московитской войны. Перевод с латинского С.А. Аннинского. АЛОИИ, ф. 276, оп. 1, д. 140.

(обратно)

50

П.И. Челищев. Путешествие по Северу России в 1791 году. Дневник. Издан под наблюдением Л.Н. Майкова. Спб., 1886. П. Свиньин. Путешествие в Соловецкий монастырь… в 1828 году. «Отечественные записки», Спб., 1829, часть 37, № 105, январь, стр. 119–151; часть 37, № 106, февраль, стр. 209–223; часть 38, № 108, апрель, стр. 59–78, часть 39, № 111, июль, стр. 402–430. Я. Озерецковский. Плавание по Белому морю и Соловецкий монастырь. Спб., 1836. М. Истомин. По ездка в Соловецкий монастырь. «Северная пчела», 1864, № 159, 160, 162. С. Максимов. Год на Севере. Собр. соч., изд. 3, т. 8, ч. 1, Спб., (1908), его же. «Соловки», Спб., 1900. В. Суслов. Путевые заметки о Севере России и Норвегии. Спб., 1888. Вас. Ив. Немирович-Данченко. Беломорье и Соловки. Воспоминания и рассказы, изд. 4, Киев, 1892. П. Федоров. Соловки. Кронштадт, 1889. С. Протопопов. Цит. соч. М. Пришвин. По морю и Соловецким островам. Соловки и другие очерки. В кн.: М. Пришвин. Весна света. М., 1953, стр. 492–514. М. Горький Соловки. Собр. соч. в тридцати томах, т. 17. М., 1952, стр. 201–232.

(обратно)

51

Наименование Заволочье закрепилось за новгородскими владениями по Онеге и Северной Двине потому, что они находились за волоками, отделявшими бассейны рек Белого моря от бассейнов рек Балтийского моря.

(обратно)

52

Архив Карла Маркса и Фридриха Энгельса, т. VIII. М., 1946, стр. 156.

(обратно)

53

К. Тиандер. Поездки скандинавов в Белое море Спб., 1906, стр. 57–58, 392–396.

(обратно)

54

В.В. Крестинин. Исторические начатки о двинском народе древних, средних, новых и новейших времен. Часть первая. Спб., 1784, стр. 17–18; Летопись Двинская. М. Г889, стр. 7.

(обратно)

55

Немцами в те времена называли всех вообще иностранцев, кроме поляков.

(обратно)

56

М.И. Белов. История открытия и освоения Северного морского пути. Т. 1. М., 1956, стр. 88–90.

(обратно)

57

ЦГАДА, ф. 1201, оп.2, ч.2, д.1207, Приложение, л.1; ААЭ, т.1. Спб., 1836, № 301, стр. 367; Досифей. Цит. соч., ч.3, № 8, стр. 29–30.

(обратно)

58

ЦГАДА, ф.1201, оп.2, ч.2. д.1926, л.2; ф.1201, оп.2, ч.2, 1781. д. 1513, л.9 и т. д.

(обратно)

59

Артиллеристы, обслуживавшие орудия малого калибра. Служившие при крупнокалиберных пушках назывались пушкарями.

(обратно)

60

Летописец Соловецкий, стр. 39.

(обратно)

61

ЦГАДА, ф.1201, оп.2, ч.2, д.1707, Приложение, лл.1 об. — 2, 24.об; ф.1201, оп.5, ч.2, 1764, д.4636, л.39 об.; ААЭ, т.1, № 303, стр.368; Досифей. Цит. соч., ч.3, № 9, стр.30–31; Летописец Соловецкий, стр. 39–40.

(обратно)

62

ЦГАДА, ф.1201, оп.2, ч.2, д.1707, Приложение, лл. 2 об.–3; ААЭ, т.1, № 310, стр.374–375; Досифей. Цит. соч., ч.3, № 12, стр. 34–35.

(обратно)

63

Записки русского географического общества. Спб., 1853, кн.8, Приложение № 6, стр. 168.

(обратно)

64

Летописец Соловецкий, стр. 42.

(обратно)

65

Записки русского географического общества по отделению этнографии. Спб., 1877, т.7, стр.81.

(обратно)

66

Н. Голубцов. К истории города Колы Архангельской губернии. «Известия Архангельского общества изучения русского Севера», 1911, № 1. стр. 10.

(обратно)

67

ЦГАДА, ф.1201, оп.2, ч.2, д.1707, Приложение, лл. 3 об.–4; ААЭ, т.1, № 369, стр.439.

(обратно)

68

ЦГАДА, ф.1201, оп.2, ч.2, д.1707, Приложение, л.25 об.

(обратно)

69

Там же, Приложение, л. 240, 238.

(обратно)

70

ЦГАДА, ф.1201, оп.5, ч.2, 1764, д. 4636, л. 41 об.; ф. 1201, оп. 2, ч. 2, д. 1707, Приложение, лл. 27 об.–28.

(обратно)

71

АЛОИИ, ф.276, оп.1, д.130, л.333.

(обратно)

72

ЦГАДА, ф.1201, оп.5, ч.1, 1639, д.53; 1666, д.176; 1667, д.179; 1691, д.306, 308 и др.

(обратно)

73

Четвертью называлась мера сыпучих тел Московской Руси, равная в XVI — первой половине XVII в., по вычислению В. О. Ключевского, четырем пудам (см.: В. О. Ключевский. Русский рубль XVI–XVIII вв. в его отношении к нынешнему. Соч., т. VII. М., 1959, стр. 179, 183, 184, 187, 192 и др.). В середине XVII в. московская казенная четырехпудовая четверть была заменена восьмипудовою (там же, стр. 183, 184, 192 и др.). Академик С.Г. Струмилин относит момент удвоения казенной русской четверти к середине XVI в., когда Иван Грозный предпринял в масштабах всего Московского государства унификацию мер. Вместе с тем С.Г. Струмилин признает что местами на окраинах старая четырехпудовая четверть бытовала до конца XVII в. (см.: С.Г. Струмилин. О мерах феодальной России. В книге «Очерки экономической истории России». М., 1960, стр. 21).

Четвертой частью старой четырехпудовой четверти был четверик. С удвоением четверти четверик стал восьмой долей новой четверти. Соловецкий монастырь при расчете с ратными людьми не придерживался узаконенной государственной системы мер емкости. Наряду с казенными мерами, он пользовался, когда это было выгодно, и своими местными мерами. До 30-х гг. XVIII в. монастырь выплачивал военным хлебного жалованья «ржи по три четверти да овса по три четверти в солдатскую малую монастырскую меру» (подчеркнуто нами. — Г.Ф.). В 1733 г. солдаты добились того, что монастырь стал выдавать им хлеб в таможенную меру, которая против местной соловецкой четвериком больше (ЦГАДА, ф.1201, оп.2, ч.2, 1736, д. 1753, лл. 46–51). Пользоваться удвоенной восьмипудовой четвертью при выплате своим защитникам хлебного жалованья монастырь начал не ранее конца 30-х годов XVIII в. В подсчетах при определении хлебного довольствия монастырским стрельцам и солдатам до 1740 г. мы будем пользоваться четырехпудовой четвертью.

(обратно)

74

ЦГАДА, ф.1201, оп.2, ч.2, д.1707, Приложение, л.15, 29 об.; оп5, ч.2, 1764, д.4636, л.42 об.; АЛОИИ, ф.276, оп.1, д.130, л.339.

(обратно)

75

ЦГАДА, ф.1201, оп.2, ч.2, д. 1707, Приложение, л. 29; ф.1201, оп.5, ч.2, 1764, д.4636, л. 42 об.

(обратно)

76

А.А. Савич. Цит. соч., стр.178, 182–183.

(обратно)

77

ЦГАДА, ф.1201, оп.5, ч.1, 1740, д.1695, лл. 5–6 об.; 1751, д. 2745, лл. 2–9 об.

(обратно)

78

А.А. Савич. Цит. соч., стр. 155–157 (см таблицу закупочных цен).

(обратно)

79

Согласно расчетам В.О. Ключевского, один тогдашний рубль равнялся 60–74 руб. конца XIX в. (1: 60; 1: 74). См. В.О. Ключевский Соч., т.7. М., 1959, стр. 236.

(обратно)

80

А.А. Савич. Цит. соч., стр. 217 (подстрочник).

(обратно)

81

«Сборник материалов по истории Кольского полуострова в XVI—ХVII вв.». Л., изд. АН СССР, 1930, № 8, стр. 39.

(обратно)

82

Обжей называлась новгородская единица поземельного обложения, имевшая 126 саженей длиннику и 32 сажени поперечнику.

(обратно)

83

Городом называлось обнесенное стеною огороженное место, то есть крепость.

(обратно)

84

«Материалы по истории Карелии XII–XVI вв.», Сб. документов под ред. В.Г. Геймана, Петрозаводск, 1941, № 224, стр. 284–286; ААЭ, т.1. № 323, стр. 383–385.

(обратно)

85

Досифей. Цит. соч., ч.3, № 14, стр. 44–52.

(обратно)

86

Летописец Соловецкий, стр. 42–43.

(обратно)

87

«Материалы по истории Карелии XII–XVI вв.», № 254, стр. 306–308; № 255, стр. 308–312.

(обратно)

88

ААЭ, т.1, № 353, стр. 427–428, Досифей. Цит. соч., ч.3, № 16, стр. 54–57.

(обратно)

89

ААЭ, т.2, № 109, стр. 210; Памятная книжка Архангельской губернии на 1913 год, под ред. Н.А. Голубцова, Архангельск, 1913, стр. 40;. Досифей. Цит. соч., ч.1, стр.96.

(обратно)

90

Чтения ОИДР, М., 1894, (кн. 3, раздел 4 «Смесь», стр. 13–14.

(обратно)

91

Вестерботния и Остерботния — провинции Швеции, расположенные к западу (Вестерботния) и к востоку (Остерботния) от северной частя Ботнического залива.

(обратно)

92

«Вестник Европы», 1885, кн.8, стр.621; С.Ф. Огородников Очерк истории города Архангельска в торгово-промышленном отношении Спб., 1890, стр. 29.

(обратно)

93

«Сборник отделения русского языка и словесности» т. 51 Спб., 1890, стр. XIV–XIX.

(обратно)

94

«И.Ф. Ушаков. Цит. соч., стр.84; его же. Кольский острог (1583–1854). Военно-исторический очерк. Мурманск, 1960, стр. 11.

(обратно)

95

М.И. Белов называет Свена Петерсона братом Петра Багге. См.: М.И. Белов. Цит. соч., стр. 89.

(обратно)

96

И.П. Шаскольский. Цит. соч., стр. 39.

(обратно)

97

Сковородами Петерсон называет црены, в которых из рассола вываривали соль.

(обратно)

98

Чтения ОИДР. М., 1894, кн. 3, раздел 4 «Смесь», стр. 15.

(обратно)

99

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 2, ч. 2, д. 1707, Приложение, л. 25.

(обратно)

100

Черкасами в старину называли на Руси украинских казаков.

(обратно)

101

Летописец Соловецкий, стр. 43–44.

(обратно)

102

Дорога в Каянию была уже известна русским войскам. Еще в 1589 г. по повелению царя Федора воеводы водили с Соловков ратных людей в земли «каянских немцев» (см.: ААЭ, т. 1, № 345, стр. 418; Досифей. Цит. соч., ч. 3, № 15, стр. 53. Летописец Соловецкий, стр. 43).

(обратно)

103

Новый Летописец. ПСРЛ, т. XIV, первая половина, Спб., 1910, стр. 44; Летописец Соловецкий, стр. 46.

(обратно)

104

ААЭ, т. 1, № 347, стр. 419–420.

(обратно)

105

ААЭ, т. 1, № 355, стр. 429–431; Досифей. Цит. соч. ч. 3, № 17, стр. 57–62.

(обратно)

106

Летописец Соловецкий, стр. 45.

(обратно)

107

ААЭ, т. 1, № 355, стр. 429–431; Досифей. Цит. соч., ч. 3, № 17 стр. 57–62.

(обратно)

108

И.Ф. Ушаков. Кольский острог…, стр. 5, 11, 12.

(обратно)

109

Летописец Соловецкий, стр. 46–47.

(обратно)

110

ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 115, 1834, д. 1712, л. 2 об.

(обратно)

111

Памятная книжка Архангельской губернии на 1913 год, стр. 4.

(обратно)

112

АИ, т. 2. Спб., 1841, № 158–160, стр. 180–191, № 257–258, стр. 304–307, № 275, стр. 332–333, Н. Н. Бантыш-Каменский. Обзор внешних сношений России (по 1800 г.), ч. 4. М., 1902, стр. 139–141.

(обратно)

113

Г.В. Форстен. Политика Швеции в смутное время. Журнал Министерства народного просвещения. Спб., 1889, февраль, стр. 336; его же, Балтийский вопрос в XVI и XVII столетиях (1544–1648), т. II. Спб., 1894, стр. 75.

(обратно)

114

И.П. Шаскольский. Цит. соч., Приложение, док. № 11, стр. 141

(обратно)

115

ААЭ, т. 2, № 108, стр. 208–210; Досифей. Цит. соч, ч. 1, стр. 98–101; Памятная книжка Архангельской губернии на 1913 год, стр. 41–43.

(обратно)

116

«Сумесским», правильнее Сумским, воеводой в данном случае титулуется Соловецкий игумен Антоний.

(обратно)

117

ААЭ, т. 2, № 109, стр. 210–211, Досифей. Цит. соч, ч 1, стр. 95–97; Памятная книжка Архангельской губернии на 1913 год, стр. 40–41.

(обратно)

118

ААЭ, т. 2, № 173, стр. 295; Досифей. Цит. соч, ч. 1, стр. 10З-104; Памятная книжка Архангельской губернии на 1913 год, стр. 44.

(обратно)

119

См.: А.А. Савич. Цит. соч., стр. 68; И.П. Шаскольский Цит. соч., стр. 90.

(обратно)

120

Цит. по статье Г.А. Замятина «Походы шведов в Поморье в начале XVII века», стр. 61.

(обратно)

121

ААЭ, т. 2, № 180, стр. 308; Досифей Цит. соч, ч 1, стр. 105–106.

(обратно)

122

Г.А. Замятин. Цит. соч., стр. 61–62.

(обратно)

123

И.П. Шаскольский. Цит. соч., Приложение, док № 13, стр. 142–143.

(обратно)

124

И.П. Шаскольский Цит. соч., Приложение, док № 14 стр. 143–145.

(обратно)

125

ААЭ, т. 2, № 195; Досифей. Цит. соч, ч. 1, стр. 112.

(обратно)

126

И.П. Шаскольский Цит. соч., Приложение, док. № 16, стр. 147.

(обратно)

127

И.П. Шасколъский. Цит. соч, Приложение, док № 18, стр. 149.

(обратно)

128

Там же, док. № 16, стр. 146–147.

(обратно)

129

Г. А Замятин Цит. соч., стр. 62, 75.

(обратно)

130

ААЭ, т. 2, № 129, стр. 240–241; Досифей. Цит. соч., ч. 1, стр. 101–103; Памятная книжка Архангельской губернии на 1913 год, стр. 43–44. Составитель 2-го тома ААЭ ошибочно пометил этот документ 7 июля 1609 года. На самом деле лист написан ратным воеводой Андерсом Стюартом Ладиком Луденским совместно с его товарищем и другом Эриком в Улеаборге 7 июля 1611 года, ибо в нем говорится о неудачном весеннем походе экспедиционных войск в Беломорье и о их бесславном возвращении в Финляндию.

(обратно)

131

ААЭ, т. 2, № 129, стр. 240; Досифей. Цент, соч., ч. 1, стр. 102.

(обратно)

132

АЛОИИ, ф. 276, оп. 1, д. 140, л. 220.

(обратно)

133

ААЭ, т. 2, № 196; Досифей. Цит. соч., ч. 1, стр. 117–118; Памятная книжка Архангельской губернии на 1913 год, стр. 45.

(обратно)

134

РИБ, т. 32, Пг., 1915, стб. 539; ААЭ, т. 1, № 355, стр. 429–431; Досифей. Цит соч., ч. 1, стр. 110; ч. 3, № 17, стр. 57–62 и т. д. Известно, что в 1568 году Золотицкие места (волость и река) со всеми угодьями, куда «ходили коса и соха и топор», были куплены Кирилловым монастырем. АЮ, Спб, 1838, № 85, стр. 125–127 и РИБ, т. 32, Пг., 1915 стб. 478–483.

(обратно)

135

Летописец Соловецкий, стр. 52; Досифей. Цит. соч., ч 1, стр. 106–107.

(обратно)

136

ААЭ, т. 2, № 193; Досифей. Цит. соч., ч. 1, стр. 107–109.

(обратно)

137

ДАИ, т. 1, Спб., 1846, № 162, стр. 283–285; № 164, стр. 287–288, а также И.С Шепелев. Цит. соч. и Г. А. Замятин. К вопросу об избрании Карла Филиппа на русский престол (1611–1616), Юрьев. 1913 Г. Замятин считает, что впервые вопрос о королевиче подняла русская сторона при переговорах с Делагерди летом 1611 г., И. Шепелев доказывает обратное. По его мнению, вопрос о шведском королевиче на русский престол возник в кругу королевского дома, имевшего к России территориальные и династические притязания, и не в 1611 г., а значительно раньше (в 1606).

(обратно)

138

«Сборник Новгородского общества любителей древности». Вып. У., Новгород, 1911, стр. 18.

(обратно)

139

Новый Летописец, ПСРЛ, т. XIV, первая половина, Спб., 1910, стр. 128–129.

(обратно)

140

ААЭ, т. 2, № 195; Досифей. Цит воч. ч. 1, стр. 111–113.

(обратно)

141

В.А. Фигаровский. Партизанское движение во время шведской интервенции в Московском государстве в начале XVII века. «Новгородский исторический сборник», вып. 6, под ред. Б.Д. Грекова, Новгород, 1939 стр. 39–40.

(обратно)

142

Летописец Соловецкий, стр. 52–53; Досифей. Цит. соч, ч 1, стр. 110–111.

(обратно)

143

ААЭ, т 3, № 6, стр. 9–10; Досифей. Цит. соч., ч. 1, стр. 118–119; Памятная книжка Архангельской губернии на 1913 год, стр. 45–46.

(обратно)

144

ААЭ, т. 3, № 46, стр. 88–89; Досифей. Цит. соч., ч. 1 стр. 121–122; Летописец Соловецкий, стр. 55.

(обратно)

145

Г. Штаден. О Москве Ивана Грозного. Записки немца опричника. Перевод и вступительная статья И. И. Полосина. Л., изд. М. и С. Сабашниковых, 1925, стр. 69–70.

(обратно)

146

«Старина и новизна». Исторический сборник, кн. 14. М., 1911 стр. 193.

(обратно)

147

«Московия или известия о Московии, по открытиям английских путешественников». Чтения ОИДР. М., 1874, кн. 3, раздел IV, стр. 76.

(обратно)

148

В. Виргинский. Проекты превращения Северо-Восточной России в английскую колонию в XVII веке. «Исторический журнал» 1940, № 13 стр. 89–95.

(обратно)

149

Чтения ОИДР. М., 1874, кн. 3, раздел IV, стр. 81–82.

(обратно)

150

«Акты времени междуцарствия (1610 г. 17 июля — 1613 г.)». Под ред. С.К. Богоявленского и И.С. Рябинина. М., 1915, стр. 51–61.

(обратно)

151

Чтения ОИДР. 1874, кн. 3 раздел IV, стр. 82–83

(обратно)

152

Н.П. Лыжин. Столбовский договор и переговоры, ему предшествовавшие. Спб., 1857, Приложение, № 9, стр. 137–138. Текст документа дан на английском языке.

(обратно)

153

АЛОИИ, ф. 276, оп. 1, д. 140, л. 277.

(обратно)

154

«Акты Московского государства», т. 1. Разрядный приказ. Московский стол (1571–1634). Изд. АН под ред. Н.А. Попова, Спб., 1890, № 56 стр. 90–91.

(обратно)

155

Н.Н Ардашев. Цит. соч., стр. 243.

(обратно)

156

«Акты Московского государства», т. 1, № 47, стр. 82–84; № 46 стр. 82; № 56, стр. 91–92; № 59, стр. 96.

(обратно)

157

«Острог стоячий», то есть стена, сделанная из «стоячих острожин», или вертикально вкопанных в землю бревен, обыкновенно дубовых, плотно примыкавших друг к другу.

(обратно)

158

Летопись Двинская, стр. 17–19. Заметим только, что цитируемый источник ошибочно датирует осаду Холмогор декабрем 1614 года.

(обратно)

159

«Акты Московского государства», т. 1, № 59, стр. 96; № 56, стр. 92.

(обратно)

160

АГВ, 1913, № 4.

(обратно)

161

Досифей. Цит. соч., ч. 3, № 56, стр. 171; ААЭ, т 4, № 238, стр. 331.

(обратно)

162

Новый Летописец, ПСРЛ, т. XIV, первая половина, Спб, 1910, стр. 140.

(обратно)

163

ААЭ, т. 3, № 110, стр. 152–154.

(обратно)

164

М.И. Белов. Цит. соч., стр. 95.

(обратно)

165

ААЭ, т. 2, № 135, стр. 247–248; № 144, стр 259; Досифей. Цит. соч., ч. 3, № 22, стр. 83–84. Летописец Соловецкий, стр. 51.

(обратно)

166

В.И. Ключевский. Собр. соч., т 7, М, 1959, стр. 236.

(обратно)

167

Досифей. Цит. соч., ч 3, № 38, стр. 120–122; № 39, стр. 122–125; № 42, стр. 129–132; № 52, стр. 151–157 и т. д.

(обратно)

168

Летописец Соловецкий, стр. 60–61, 68.

(обратно)

169

Досифей. Цит. соч, ч. 3, № 53, стр. 157–158. Летописец Соловецкий, стр. 70.

(обратно)

170

В. Верещагин. Очерки Архангельской губернии. Спб., 1849, стр. 193.

(обратно)

171

ЦГАДА, ф. 1201,оп. 2, ч. 2, д. 1707, Приложение, лл. 6, об.–7, 26; ф. 1201, оп. 5, ч. 2, 1764, д. 4636, л. 40.

(обратно)

172

Смутное время Московского государства. 1604–1613 гг. Вып. 2 и Акты времени правления царя Василия Шуйского (1606 г. 19 мая — 17 июля 1610 г.). Собрал и редактировал А.М. Гневушев. М., 1914, № 11, стр. 14.

(обратно)

173

И.С. Шепелев. Освободительная и классовая борьба в Русском государстве в 1608–1610 гг. Пятигорск, 1957, стр. 126.

(обратно)

174

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 2, ч. 2, д. 1707, Приложение, л. 26. Упомянутая льгота подтверждена в 1612 г. грамотой Д.М. Пожарского, ААЭ, т. 2, № 205.

(обратно)

175

Досифей. Цит. соч., ч. 3, № 19, стр. 67–80.

(обратно)

176

ЦГАДА, ф 1201, оп. 2, ч 2, д. 1707, Приложение, л. 26; ф. 1201, оп. 5, ч. 2, 1764, д. 4636, л. 40 об.

(обратно)

177

ЦГАДА, ф. 1201, оп 2, ч. 2, д. 1707, Приложение, л. 26 об; ф. 1201, оп. б, ч 2, 1764, д. 4636, лл. 40 об.–41.

(обратно)

178

Досифей. Цит. соч., ч. 3, № 27, стр. 91–94; «Карелия в XVII веке». Сб. документов составлен Р. В. Мюллер под ред. А. И. Андреева, гос. изд. Карело-Финокой ССР, 1948, № 14, стр. 28–30.

(обратно)

179

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 2, ч. 2, д. 1707, Приложение, л. 27–27 об; ф. 1201, оп. 5, ч. 2, 1764, д. 4636, л. 41–41 об.

(обратно)

180

Досифей. Цит. соч., ч. 3, № 45, стр. 133–137.

(обратно)

181

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 2, ч 2, д. 1707, Приложение, л. 29 об.; ф. 1201, оп. 5, ч. 2, 1764, д. 4636, л. 42 об.

(обратно)

182

Летописец Соловецкий, стр. 66–67.

(обратно)

183

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 2, ч. 2, д. 1707, Приложение, лл. 9–10, 27; ф. 1201, оп. 5, ч. 2, 1764, д. 4636, л. 41; ААЭ, т. 3, № 106, стр. 145–146; Досифей. Цит. соч., ч 3, № 30, стр. 103–106.

(обратно)

184

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 2, ч. 2, д. 1707, Приложение, лл. 10 об. –11, 27; ф. 1201, оп. 5, ч. 2, 1764, д. 4636, л. 41 об.; ААЭ, т 3, № 119, сир. 167; Досифей. Цит. соч., ч. 3, № 32, стр. 111–112.

(обратно)

185

ААЭ, т. 3, № 137, стр. 193; Досифей. Цит. соч., ч. 3, № 34, стр. 113–114.

(обратно)

186

Досифей. Цит. соч., ч. 3, № 49, стр. 143.

(обратно)

187

ДАИ, т. 3. Спб., 1848, № 13, стр. 61.

(обратно)

188

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 2, ч. 2, д. 1707, Приложение, лл. 13–13 об. 28; ф. 1201, оп. 5, ч. 2, 1764, д. 4636, л. 42; Досифей. Цит. соч., ч. 3, № 51, стр. 150–151; «Карелия в XVII веке», сб. документов, стр. 127–128.

(обратно)

189

ААЭ, т. 2, № 196.

(обратно)

190

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 2, ч 2, д. 1707, Приложение, лл. 17–19.

(обратно)

191

Там же, лл. 12–12 об.

(обратно)

192

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 2, ч. 2, д. 1707, Приложение, лл. 14–14 об, 28, ф. 1201, оп. 5, ч 2, 1764, д. 4636, л. 42; ААЭ, т. 4, № 238, стр. 330–331; Досифей. Цит. соч., ч. 3, № 56, стр. 171–172.

(обратно)

193

Летописец Соловецкий, стр. 56.

(обратно)

194

Там же, стр. 69.

(обратно)

195

«Тараса» имеет несколько значений. См.: В. Даль. Толковый словарь, т. 4. М., 1955, стр. 391. В данном случае под словом «тараса» следует понимать рубленный из бревен сруб, наполненный землей или мелким камнем.

(обратно)

196

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 2, ч. 2, д. 1707, л. 239; Приложение, лл. 20 об. — 21.

(обратно)

197

Досифей. Цит. соч., ч. 1, стр. 142; Летописец Соловецкий, стр. 69.

(обратно)

198

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 2, ч. 2, д. 1707, Приложение, лл. 13 об.–14.

(обратно)

199

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 5, ч. 1, 1740, д. 1696, лл. 1–2 об; ф. 1201, оп. 2, ч. 2, д. 1707, л. 287.

(обратно)

200

Б.Д. Греков. Отчет об осмотре архива Соловецкого монастыря. «Летопись занятий Археографической комиссии за 1923–1925 годы», Вып. 33 Л., 1926, стр. 90.

(обратно)

201

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 2, ч. 2, д. 1707, Приложение, лл. 11 об.–12, 27 об.; ф 1201, оп. 5, ч. 2, 1764, д. 4636, л. 41 об; Досифей. Цит. соч., ч. 3, № 46, стр. 137–138; «Карелия в XVII веке», сб. документов, № 22, стр. 38.

(обратно)

202

П. Федоров. Цит. соч., стр. 179.

(обратно)

203

И.Я. Сырцов. Возмущение соловецких монахов-старообрядцев в XVII в. Кострома, 1888; Е. Барсов. Чтения ОИДР, М., 1883, кн. IV, отд. V («Смесь»), стр. I–IV («Предисловие»); С.М. Соловьев. История России с древнейших времен. Кн. VI, т. 11–12. М., 1961, стр. 207–208, 283–286, 326–330; В.О. Ключевский. Курс русской истории т. III, ч. 3. М., 1957, стр. 240.

(обратно)

204

«Материалы для истории раскола» под ред. Н. Субботина, т. III, М., 1878, стр. 210.

(обратно)

205

Н.А. Барсуков. Соловецкое восстание (1668–1676). Гос. изд. Карело-Финской ССР, 1954; А.М. Борисов. Цит. соч., стр. 210–282.

(обратно)

206

А.М. Борисов. Цит. соч., стр. 222.

(обратно)

207

Чтения ОИДР. М., 1883, кн. IV, отд. V («Смесь») сир. 58, 80.

(обратно)

208

АИ, т. IV, Спб., 1842, № 248, стр. 533; «Материалы для истории раскола» под ред. Н. Субботина, т. III. М., 1878, стр. 329; Н.А. Барсуков. Цит. соч., стр. 37–38; А.М. Борисов. Цит. соч., стр. 242–243

(обратно)

209

Значительная часть документов, относящихся к Соловецкому восстанию, опубликована Н. Субботиным — «Материалы для истории раскола», т. III, М., 1878, Е. Барсовым — «Акты, относящиеся к истории Соловецкого бунта». Чтения ОИДР. М., 1883, кн. IV, отд. V («Смесь»), стр. 1–92. Некоторые документы содержатся в ААЭ, т. IV, Спб., 1836, № 160, стр. 211–212; № 168, стр. 220–221; № 171, стр. 222–223; № 203, стр. 258–259; № 215, стр. 291–301; в АИ, т. IV. Спб., 1842, № 248, стр. 531–539; в ДАИ, т. V, Спб., 1853, № 67, стр. 339–374.

(обратно)

210

В.И. Ленин. Соч., т. 4, стр. 228.

(обратно)

211

АИ, т. IV. Спб., 1842, № 248, стр. 532, 534, 536, 537; Чтения ОИДР. М., 1883, кн. IV, отд. V («Смесь»), стр. 79.

(обратно)

212

АИ, т. IV. Спб., 1842, № 248, стр. 533, 535, 537, 538; «Материалы для истории раскола…», т. III, стр. 329, 342–344.

(обратно)

213

АИ, т. IV. Спб, 1842, № 248, стр. 534, 536 и др. «Материалы для истории раскола…», т. III, стр. 339.

(обратно)

214

ААЭ, т. IV, № 168, стр. 220–221.

(обратно)

215

Чтения ОИДР. М., 1883, кн. IV, отд. V («Смесь»), стр. 59.

(обратно)

216

Н.А. Барсуков. Цит. соч., стр. 40–41, 57, 61.

(обратно)

217

Чтения ОИДР. М., 1883, кн. IV, отд. V («Смесь»), стр. 58; АИ, т. IV, Спб., 1842, № 248, стр. 533. «Материалы для истории раскола…», т. III, стр. 329–330.

(обратно)

218

Н. Устрялов История царствования Петра Великого. Том второй. Спб., 1858, Приложение № 2, документ № 10, стр. 404.

(обратно)

219

О встрече подробно рассказано в местной летописи. См.: Летопись Двинская, стр. 63–67.

(обратно)

220

С.Ф. Огородников. Петр Великий в Архангельске и плоды пребывания его на нашем Севере. Архангельск, 1872, стр. 20. Его же статья под одноименным заголовком, представляющая собой переработанное и исправленное издание цитированной брошюры, опубликована в книге «Петр Великий на Севере. Сборник статей и указов, относящихся к деятельности Петра I на Севере». К 200-летнему юбилею Полтавской победы над шведами. Под ред. А.Ф. Шидловского. Архангельск, 1909, стр. 19.

(обратно)

221

«Известия Архангельского общества изучения русского Севера», 1911. № 10, стр. 795–799.

(обратно)

222

Досифей. Цит. соч., ч. 3, отд. 2, № 28, стр. 242.

(обратно)

223

Н. Устрялов. Цит. соч., Приложение № 2, документ № 10, стр. 404.

(обратно)

224

С.Ф. Огородников. Очерк истории города Архангельска в торгово-промышленном отношении Спб., 1890, стр. 117.

(обратно)

225

Семейную родословную даровитых братьев-судостроителей воспроизводит вавчужанин Н.В. Латкин в статье «Купеческий род города Архангельска. Баженины», опубликованной в «Русской старине», 1887, кн. VII, стр. 123–126.

(обратно)

226

А. Грандилевский. Вавчуга, Баженины и память о Петре Великом, связанная с ними. В кн.: «Петр Великий на Севере. Сборник статей и указов, относящихся к деятельности Петра I на Севере» Под ред. А.Ф. Шидловского. Архангельск, 1909, стр. 110–111.

(обратно)

227

ПСЗ, т. IV, 1700, 2-е февраля, № 1749, стр. 3.

(обратно)

228

АГВ, 1875, 12(24) ноября, № 91, часть неофициальная.

(обратно)

229

К. Маркс. Секретная дипломатия XVIII в.

(обратно)

230

И. Пушкарев. Описание Российской империи в историческом, географическом и статистическом отношениях, т. I, кн. 2, Архангельская губерния. Спб., 1845, стр. 15.

(обратно)

231

«Труды Архангельского статистического комитета за 1865 год», кн. 1, отдел исторический, Архангельск, 1866, стр. 59, 70–71.

(обратно)

232

Н. Голубцов. К истории города Колы Архангельской губернии «Известия Архангельского общества изучения русского Севера», 1911, № 1, стр. 12.

(обратно)

233

Летописец Соловецкий, стр. 85.

(обратно)

234

АГВ, 1846, 29-го мая, № 22. Отдел второй. Часть неофициальная.

(обратно)

235

«Письма и бумаги Петра Великого», т. первый (1688–1701). Спб 1887, № 366, стр. 440.

(обратно)

236

Н. Устрялов. История царствования Петра Великого, т. 4, ч. 2 Спб., 1863, стр. 205.

(обратно)

237

АЛОИИ, ф. 10, оп. 2, 1713, д. 289 (карт. 12).

(обратно)

238

П.И. Челищев. Цит. соч., стр. 105.

(обратно)

239

«Архангельский историческо-литературный сборник», изданный Флегонгом Вальневым. Спб., 1844, стр. 228–234. Рассказ ограбленного пиратами помора Ивашки Тимофеева.

(обратно)

240

«Правда Севера», № 151 (15572) за 30 июня 1972 г.

(обратно)

241

«Правда Севера», № 302 (15723) за 29 декабря 1972 г.

(обратно)

242

В. Крестинии. Краткая история о городе Архангельском, Спб., 1792, стр. 104, а также Летопись Двинская, стр. 121–123.

(обратно)

243

С.Ф. Огородников. Цит. соч., стр. 129–133.

(обратно)

244

«Письма и бумаги Петра Великого», т. первый, стр. 456–457.

(обратно)

245

На поднятых из воды шведских кораблях было найдено 5 знамен, 13 пушек, 200 ядер и трупы поручика и четырех матросов. См.: Н. Устрялов. История царствования Петра Великого, т. 4, ч. I. Спб., 1863, стр. 104. В Архангельском краеведческом музее экспонируются клейменые шведские пушки, отбитые у Новодвинской крепости.

(обратно)

246

Летопись Двинская, стр.123–124; Летописец Соловецкий, стр. 86.

(обратно)

247

П.И. Челищев. Цит. соч., стр. 106.

(обратно)

248

Н. Голубцов. Домик Петра Великого в гор. Архангельске. В книге «Петр Великий на Севере. Сборник статей и указав, относящихся к деятельности Петра I на Севере». Под ред. А.Ф. Шидловского. Архангельск, 1909, стр. 84–92.

(обратно)

249

М. Сидоров. Картины из деяний Петра Великого на Севере. Спб. 1872, стр. 12.

(обратно)

250

Остатки Андреевской церкви сохранились до наших дней.

(обратно)

251

Летописец Соловецкий, стр. 86–89, 102.

(обратно)

252

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 2, ч. 2, д. 1707, Приложение, л. 29.

(обратно)

253

В письме Петра Ф.М. Апраксину от 5 августа 1702 г. говорится, что протяженность дороги от Нюхчи до Повенца равна 120 верстам. См.: «Письма и бумаги Петра Великого», т. второй (1702–1703). Спб., 1889 № 443, стр. 77. Это — ошибка, которую повторили некоторые историки, в том числе Н. Устрялов См.: «История царствования Петра Великого», т. 4, ч. 1, стр. 193.

(обратно)

254

Во время Северной войны «государевой дорогой» проходили войска и перевозились военные грузы в Прибалтику. После победоносного окончания войны за Балтику тракт забросили, он запустел, порос мелколесьем.

(обратно)

255

С.Ф. Огородников. История Архангельского порта. Спб., 1875, стр. 29–30; Ю.Н. Кучепатов. Архангельский морской порт. Северо-Западное книжное издательство, 1968, стр. 32.

(обратно)

256

С.Ф. Огородников. Значение Архангельска при Петре Великом. В кн. «Петр Великий на Севере. Сборник статей и указов, относящихся к деятельности Петра I на Севере». Под ред. А.Ф. Шидловского. Архангельск, 1909, стр. 6–7.

(обратно)

257

ПСЗ, т. V, 1714, 9-го октября, № 2849, стр. 126.

(обратно)

258

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 4, 1712–1714, д. 190, лл. 1–2.

(обратно)

259

Со своей стороны Петр, как и его предшественники, оберегал права монастыря на землю и крестьян. Стоило архимандриту Фирсу пожаловаться в 1711 г. на то, что некоторые крестьяне Соловецкой вотчины бежали в Кольский острог, записались там в стрельцы, а иные нашли пристанище в городе Архангельске, в уездах по волостям, и вместо монастырских податей платят государственные, как последовал указ — беглых крестьян отдать монастырю. Ссылаясь на «Соборное уложение», правительство Петра запрещает кому бы то ни было принимать крестьян Соловецкого монастыря, а бежавших приказывает ловить и «водворять та прежнее место жительства». ЦГАДА, ф. 1201, оп. 4, 1711–1717, д. 183, лл. 1–19 об.

(обратно)

260

«Описание документов и дел, хранящихся в архиве синода за 1725 год», т. V, Спб., 1897, стр. 103–106; ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 6, 1725, д. 54.

(обратно)

261

ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 4, 1723, д. 79, л 1–1 об.; «Описание документов и дел, хранящихся в архиве синода за 1723 год», т. III. Спб., 1878, стб. 126–127.

(обратно)

262

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 5, ч. I, 1725, д. 1160, лл. 20 об. и 18–18 об.

(обратно)

263

ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 6, 1725, д. 218, лл. 1–3; «Описание документов и дел, хранящихся в архиве синода за 1725 год», т. V, Спб, 1897, сгб. 370–371.

(обратно)

264

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 5, ч. 2, 1764, д. 4636, лл. 34 об., 36.

(обратно)

265

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 5, ч. 2, 1764, д. 4636, лл. 60–61.

(обратно)

266

ЦГАДА, фонд госархива, разряд 18, 1767, д. 226, лл. 1–2.

(обратно)

267

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 5, ч. 2, 1765, д. 4733, л. 2–2 об.

(обратно)

268

Летописец Соловецкий, стр. 114–115; ЦГИАЛ, ф. 797, оп. 4 д. 15909, л 9.

(обратно)

269

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 5, ч. 1, 1725, д. 1160, лл. 6, 20 об.; 1747, д. 2355, лл. 5–6; ч. 2, 1757, д. 3448, лл. 2–38 об.

(обратно)

270

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 2, ч. 1, 1755, д. 104, л. 5 об.; оп. 5, ч. 1, 1747, д. 2264, лл. 5, 8, 10; оп. 2, ч. 1, 1751, д. 867, л. 18–18 об.

(обратно)

271

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 5, ч. 2, 1757, д. 3448, л. 28; оп 5, ч 1, 1747, д. 2356.

(обратно)

272

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 2, ч. 2, д. 1736, д. 1753, лл. 12–13; оп. 5, ч. 2, 1757, д. 3448, л. 39.

(обратно)

273

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 5, ч. 1, 1751–1762, д. 2716, л. 4, 5; 1747, д. 2355, л. 5.

(обратно)

274

В архиве Соловецкого монастыря сохранились ведомости учета успеваемости учеников (ЦГАДА, ф. 1201, оп. 5, ч. 2, 1767, д. 4862), расписание учебных занятий (ЦГАДА, ф. 1201, оп. 2, ч. 2, 1736, л. 15–15 об.).

(обратно)

275

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 5, ч. 1, 1747, д. 2264, л. 10.

(обратно)

276

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 2, ч. 1, 1755, д. 104, л. 6; ф. 1201, оп. 2. ч.1, 1770, д. 275, л. 17 об. и т. д.

(обратно)

277

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 5, ч. 1, 1749, д. 2651; ч. 2, 1764–1765, д. 4652; оп. 4, середина XVIII века, д. 711; оп. 5, ч. 1, 1752, д. 2831; ч. 2, 1760, д. 3893, лл. 16 об. — 17; оп. 4, 1760, д. 557, лл. 74 об. — 75.

(обратно)

278

В начале XVIII в. только на одной ладье «Св. Филипп митрополит» работало 7 солдат (ЦГАДА, ф. 1201, оп. 4, д. 710, л. 2).

(обратно)

279

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 5, ч. 1, 1747, д. 2307, л. 1 об; ч. 2, 1754–1755, д. 3001, л. 4.

(обратно)

280

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 2, ч. 2, 1736, д. 1753, л 51, оп 5, ч. 1, 1734–1735, д. 1498, лл. 3–6; ч. 2, 1760, д. 3890, л. 4; 1761, д. 4196, л. 13.

(обратно)

281

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 2, ч. 2, 1736, д. 1753, л. 46.

(обратно)

282

ЦГИАЛ, ф. 797, оп. 2, 1815, д. 5540, л. 43; ЦГАДА, ф. 1201, оп. 2, ч. 2, д. 1926, л. 34; оп. 5, ч 2, 1764, д. 4636, лл. 64–71.

(обратно)

283

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 2, ч 2, д. 1926, лл 2, 10 об., 44; 1781 д. 1513, л. 9.

(обратно)

284

Летописец Соловецкий, стр. 117.

(обратно)

285

ЦГАДА, ф. 1201, оп 2, ч. 2, д. 1926, лл. 6–6 об.; 1781, д. 1513, лл. 10–10 об., 11.

(обратно)

286

ГААО, ф. 1, оп. 2, т. 1-а, 1789–1791, д. 243, ли. 13–13 об., 42 об.

(обратно)

287

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 2, ч. 2, д. 1926, л. 10; 2–2 об.

(обратно)

288

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 2, ч. 1, д. 308, л. 36; оп. 5, ч. 2, 1788–1789, д. 5435, л. 3; оп. 2, ч 1, 1790, д. 1929, л 38; ч. 2, д. 1926, л. 4.

(обратно)

289

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 5, ч. 2, 1764–1766, д. 4639, л. 10; оп. 2, ч. 1, 1775, д. 346, л. 23; оп. 5, ч 2, 1780–1781, д. 5203, лл. 21, 7; 1788–1789, д. 5435, лл. 3–3 об.; оп. 2, ч. 1, 1782, д. 1011, лл. 1, 15, 39; оп. 5, ч. 2, 1787, д. 5426, л. 3 об.

(обратно)

290

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 5, ч. 2, 1764, д. 4684, л. 14; оп. 2, ч. 1. 1768–1770, д. 269, лл. 2–3.

(обратно)

291

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 5, ч. 2, 1788–1789, д. 5435, л 4; 1786 д. 5378, лл. 1 об. — 2; оп. 2, ч. 1, 1770, д. 275, лл. 18–22.

(обратно)

292

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 2, ч. 1, 1770, д. 308, л. 2–2 об.

(обратно)

293

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 2, ч. 1, 1790, д. 1929, лл. 16–17; ч 2, 1781, д. 1513, л. 13; оп 5, ч. 2, 1785, д. 5341, л 3; 1786, д. 5378, л 12: 1776–1778, д. 5084, л. 7; оп. 2, ч. 1, 1775, д. 346, лл. 1 — 1об.

(обратно)

294

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 4, 1770–1777, д. 643, л. 7; 1771, д. 645 лл. 3, 4, 8.

(обратно)

295

ЦГИАЛ, ф. 797, оп. 2, д. 5153, л. 2–2 об.

(обратно)

296

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 5, ч. 2, д. 5546, л. 31.

(обратно)

297

С.В. Максимов. Собр. соч., т. 8, ч. 1, изд. 3. Год на Севере. Спб. (1908), стр. 207.

(обратно)

298

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 5, ч. 1, 1703–1709, д. 769, лл. 4, 6; 1704–1705, д. 792, лл. 2–7; 1714, д. 941-а, лл. 3–6; оп. 2, ч. 2 д. 1707, Приложение, лл. 30–32; 1790, д. 1944, лл. 2–8.

(обратно)

299

Досифей. Цит. соч., ч, 1, стр. 179.

(обратно)

300

ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 71, 1790, д. 5, лл. 4–4 об.; ЦГАДА, ф. 1201, оп. 2, ч. 2, д. 1707, Приложение, л. 32; ГААО, ф. 4, оп. 3, 1791, д. 1024, л. 4; ЦГАДА, ф. 1201, оп. 5, ч. 1, 1704–1705, д. 792, л. 7; 1740, д. 1696, л. 4; ч. 2, 1764, д. 4685, л. 11. В 1763 году во время половодья Кемскую крепость подмыло. После этого оружие перевезли в амбар близ монастырского двора.

(обратно)

301

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 5, ч. 1, 1742, д. 1772, л. 2.

(обратно)

302

ЦГАДА, фонд госархива, разряд 7, оп. 2, 1786, д. 2687, лл. 121–122; ГААО, ф. 1, оп. 2, 1791, д. 543, лл. 2 об., 3 об.

(обратно)

303

ЦГАДА, ф. 1201, оп 2, ч. 2, 1790, д. 1944, л. 8–8 об.

(обратно)

304

В.В. Мавродин. Петр Первый. Л., «Молодая гвардия», 1948, стр. 239–240.

(обратно)

305

ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 82, 1801, д. 499, л.1.

(обратно)

306

Летописец Соловецкий, стр. 130–131.

(обратно)

307

ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 82, 1801, д. 499, л. 5, 9, 16 об.

(обратно)

308

Летописец Соловецкий, стр. 131–132.

(обратно)

309

Досифей. Цит. соч., ч. 1, стр. 188.

(обратно)

310

«Военно-статистическое обозрение Российской империи», т. II, ч. 1, «Архангельская губерния». Спб., 1853, стр. 14.

(обратно)

311

Н. Голубцов. К истории города Колы Архангельской губернии. «Известия Архангельского общества изучения русского Севера». Архангельск, 1911, № 1, стр. 14.

(обратно)

312

ГААО, ф. 4, оп. 3, 1810–1812, д. 468, «Дело о взятии Кольским мещанином Герасимовым у англичан шпаги, кортика, кинжала, военного флага и плана города Лондона»; «Морской сборник», 1849, т. II, № 8, стр. 531–537; АГВ, отдел второй, часть неофициальная, 1854, № 15.

(обратно)

313

ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 95, 1814, д. 434, лл. 1 об., 5–5 об.

(обратно)

314

ГААО, ф. 1, оп 3, 1813, д. 662, л. 1.

(обратно)

315

ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 95, 1814, д. 434, л. 11.

(обратно)

316

К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 11, стр. 522.

(обратно)

317

В состав Архангельской губернии входила тогда территория нынешней Архангельской области, кроме Каргопольского, Вельского, Котласского и Вилегодского районов, а также Кольский уезд современной Мурманской области, Кемский уезд, входящий ныне в состав Карельской АССР, и северная часть теперешней автономной республики Коми.

(обратно)

318

ГААО, ф. 2, оп. 1, т. 5, 1854, д. 5580, л. 167.

(обратно)

319

АГВ, 1854, № 10.

(обратно)

320

ЦГАОР, ф. 109, 1 эксп., 1854, д. 412, ч. 1, л. 13 об.

(обратно)

321

ГААО, ф. 2, оп. 1, т. 5, 1854, д. 5582, л. 156.

(обратно)

322

В. И. Ленин. Соч., т. 20, стр. 173.

(обратно)

323

ГААО, ф. 2, оп. 1, т. 5, 1854, д. 5577, л. 1, 2.

(обратно)

324

ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 135, 1854, д. 545, л. 3.

(обратно)

325

ГААО, ф. 2, оп. 1, т. 5, 1854, д. 5577, л. 3 об.; д. 5580, лл. 28 об. — 29, 68.

(обратно)

326

Каждый ящик весил не менее 7 пудов.

(обратно)

327

ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 135, 1854, д. 545, лл. 26, 17 об., 42.

(обратно)

328

В 1881 г. в Казани вышла в свет книга «Описание рукописей Соловецкого монастыря, находящихся в библиотеке Казанской духовной академии», ч. 1; в 1885 и 1898 гг. там же вышли последовательно части 2 и 3 «Описания рукописей Соловецкого монастыря». Только в 1928 г. древняя библиотека Соловецкого монастыря попала в фонд рукописных материалов библиотеки им Салтыкова-Щедрина в Ленинграде. См.: «Правда Севера», № 23 (15748) за 27 января 1973 г.

(обратно)

329

ЦГАОР, ф. 109, 1 эксп., 1854, д. 412, ч. 1, л. 2.

(обратно)

330

ГААО, ф. 2, оп. 1, т. 5, 1854, д. 5577, л. 3 об.

(обратно)

331

Там же, л. 73.

(обратно)

332

ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 135, 1854, д. 545, л. 18 об.; ГААО, ф. 2, оп. 1, т. 5, 1854, д. 5577, лл. 25–25 об., 27, 51.

(обратно)

333

ГААО, ф. 2, оп. 1, т. 5, 1854, д. 5577, л. 78.

(обратно)

334

Там же, д. 5580, л. 152.

(обратно)

335

ГААО, ф. 2, оп. 1, т. 5, 1854, д. 5580, л. 260–260 об.

(обратно)

336

ЦГАОР, ф. 109, 1 эксп., 1854, д. 412, ч. 1, л. 5; ГААО, ф. 2, оп. 1, т. 5, 1854, д. 5580, л. 211.

(обратно)

337

ЦГАОР, ф. 109, 1 эксп., 1854, д. 412, ч. 1, л. 7–7 об.; ГААО, ф. 2, оп. 1, т. 5, 1854, д. 5580, лл. 267–268.

(обратно)

338

АГВ, 1854, № 29.

(обратно)

339

ГААО, ф. 2, оп. 1, т. 5, 1854, д. 5580, л. 211 об.; ф. 115, оп. 1, 1854, д. 180, л. 242–242 об.; ЦГАОР, ф. 109, 1 эксп, 1854, д. 412, ч. 1, л. 8.

(обратно)

340

Санкт-петербургские ведомости, 1854, № 142.

(обратно)

341

Строго говоря, военного флота на Севере не было. Самой боеспособной единицей был 16-пушечный бриг «Новая земля», занимавшийся таможенным досмотром судов. Шхуна «Полярная Звезда» охраняла подходы к Новодвинской крепости. В списочном составе Северного флота имелись еще транспорт «Гапсаль» и два вспомогательных парохода — «Полезный» и «Смирный». Такой флот не мог выйти за пределы внутреннего рейда и помешать пиратствующим кораблям противника заниматься морским грабежом.

(обратно)

342

ГААО, ф. 2, оп. 1, т. 5, 1854, д. 5581, л 14; ЦГАОР, ф. 109, 1 эксп., 1854, д. 412, ч. 1, л. 10.

(обратно)

343

ЦГАОР, ф. 109, 1 эксп., 1854, д. 412, ч. 1, л. 21; ГААО, ф. 2, оп. 1, т. 5, 1854, д. 5582, л. 32–32 об.

(обратно)

344

ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 135, 1854, д. 1217, лл. 4 об., 10–11. Английский текст ультиматума Омманея и русский перевод его опубликован в «Русском художественном листке», издаваемом В. Тиммом, 1855, № 10, за 1 апреля.

(обратно)

345

ЦГИАЛ, ф. 796. оп. 135, 1854, д. 1217, л. 12 об.

(обратно)

346

Там же, л. 1 об.

(обратно)

347

ГААО, ф. 2, оп. 1, т. 5, 1854, д. 5583, л. 195.

(обратно)

348

Мелетий. Цит. соч., стр. 65.

(обратно)

349

Доклад архимандрита, которым никак не мог «довольно начинаться» М. Погодин (см. «Москвитянин», 1854, № 15, август, кн. 1, отдел V, стр. 213), был однажды опубликован В. Тиммом в «Русском художественном листке», 1855, № 10, от 1 апреля, но ввиду некоторых расхождений архивного текста с напечатанным В. Тиммом мы цитируем документ по подлиннику. ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 135, 1854, д. 1217, л. 5 об.

(обратно)

350

ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 135, 1854, д. 1217, л. 7–7 об., 21.

(обратно)

351

Там же, д. 2289, л 2.

(обратно)

352

ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 136, 1855, д. 891, л. 1.

(обратно)

353

ЦГАДА, ф. 1201, оп. 4, 1856, д. 785, л. 2.

(обратно)

354

ГААО, ф. 2. оп. 1, т. 5, 1854, д. 5584, лл. 2–3, 5, 7, 163–163 об. 164–164 об.; АГВ, 1854, № 39, 46.

(обратно)

355

ЦГАОР, ф. 109, 1 эксп., 1854, д. 412, ч. 2, лл. 23–24; оп. 8, 1846 д. 171, л. 13.

(обратно)

356

ЦГАОР, ф. 109, 1 эксп, 1854, д. 412, ч. 2, лл. 6–9.

(обратно)

357

В.И. Немирович-Данченко. Цит. соч., стр. 298.

(обратно)

358

П. Федоров. Цит. соч., стр. 193–195.

(обратно)

359

См. стихотворение русского солдата Федора Шилова «Бомбардирование Соловецкого монастыря», газета «Русский инвалид», 1854, № 239, вторник, 26 октября.

(обратно)

360

ГААО, ф. 2, оп. 1, т. 5, 1854, д. 5581, л. 58 об., 59.

(обратно)

361

ГААО, ф. 2, оп. 1, т. 5, 1854, д. 5581, л. 67.

(обратно)

362

ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 135, 1854, д. 1217, л. 30 об.; д. 2289, л. 2 об.

(обратно)

363

ГААО, ф. 2, оп. 1, т 5, 1854, д. 5581, л. 63 об.

(обратно)

364

ГААО, ф. 2, оп. 1, т. 5, 1854, д. 5583, л. 275, 235–235 об.

(обратно)

365

ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 135, 1854, д. 1217, лл. 16 об. — 17.

(обратно)

366

ГААО, ф. 2, оп. 1, т. 5, 1854, д. 5582, л. 36–36 об.; 5583, лл. 303–304; «Русская старина», 1905, кн. VI, стр. 672.

(обратно)

367

ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 135, 1854, д. 1217, л. 28 об.

(обратно)

368

ГААО, ф. 2, оп. 1, т. 5, 1854, д. 5583, л. 302 об. Когда конфликт между Варлаамом и Бойлем достиг такой остроты, что о нем стало известно царю, синод командировал в Архангельск для примирения сторон архиепископа Аркадия. Эта гнусная личность (о моральном облике Аркадии см. «Сборник русского исторического общества», т. 113. Спб., 1902, стр. 149) прибыла в Архангельск в первой половине сентября 1854 г. Поручению синода Аркадий исполнил «хитро, тонко и с искусством опытного дельца» (там же, стр. 151), который заботился только о личной карьере. Прельщенный военным губернатором, Аркадий принял его сторону и обвинил Варлаама в неблагоразумных поступках. Вследствие этого епископа вызвали в Петербург (выехал из Архангельска в конце сентября), и дело его, принявшее было печальный оборот, имело благополучный исход. Варлаам убедил Николая в своей правоте и был перемещен на пензенскую кафедру. Попытку разобраться в причине конфликта между Бойлем и Варлаамом сделал С. Артоболевский, но его риторический вопрос: «Кто же прав, кто виноват в этом деле?», к сожалению, остался без ответа. См.: С. Артоболевский. Вице-адмирал Бойль и преосвященный Варлаам, епископ Архангельский (Эпизод из истории русско-турецкой войны 1853–1856 гг.), «Русская старина», 1905, кн. VI, стр. 671–680.

(обратно)

369

ГААО, ф. 2, оп. 1, т. 5, 1854, д. 5577, л. 105, 165; д. 5583, л 175, 176.

(обратно)

370

ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 135, 1854, д. 1217, л 6–6 об и 48.

(обратно)

371

ЦГАОР, ф. 109, 1 эксп., 1854, д. 412, ч. I, л. 16.

(обратно)

372

ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 135, 1854, д. 1217, л. 13–13 об.

(обратно)

373

ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 135, 1854, д. 1217, лл. 13 об. — 14; ГААО, ф. 2, оп. 1, т. 5, 1854, д. 5581, л. 69 и д. 5583, лл. 149–151.

(обратно)

374

ЦГАОР, ф. 109, 1 эксп., 1854, д. 412, ч. I, л. 16–16 об.; ГААО, ф. 2, оп. 1, т. 5, 1854, д. 5582, лл. 253–254; д. 5583, лл. 104 об, 105, 118–119; д. 5584, лл. 59–60 и др.

(обратно)

375

ГААО, ф. 115, оп. 1, 1854, д. 180, л. 263 об.; ф. 2, оп. 1, т. 5, 1854, д. 5583, л. 142, 117.

(обратно)

376

ГААО, ф. 115, оп. 1, 1854, д. 182, л. 13 об; ф. 2, оп. 1, т. 5, 1854, д. 5582, л. 3 об. и л. 58 об. Решение о награждении крестьян Пушлахты было предано гласности и указ опубликован в местной печати. См.: АГВ, 1854, № 32.

(обратно)

377

ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 135, 1854, д. 1217, л 30.

(обратно)

378

ЦГАОР, ф. 109, 1 эксп., 1854, д. 412, ч. I, л. 17; ГААО ф. 2, оп. 1, т. 5, 1854, д. 5583, л. 116.

(обратно)

379

ГААО, ф. 2, оп. 1, т. 5, 1854, д. 5582, л. 9 об.

(обратно)

380

ГААО, ф. 2, оп. 1, т. 5, 1854, д. 5582, лл. 63 об., 87 и др.; ЦГАОР, ф. 109, 1 эксп., 1854, д. 412, ч. I, л. 23.

(обратно)

381

ЦГАОР, ф. 109, 1 эксп., 1854, д. 412, ч. I, л. 21 об.; ГААО, ф. 2, оп. 1, т. 5, 1854, д. 5582, дл. 33–33 об., 63, 87 об., 88 об.

(обратно)

382

ЦГАОР, ф. 109, 1 эксп., 1854, д. 412, ч. 1, л. 19 об.

(обратно)

383

ГААО, ф. 2, оп. 1, т. 5, 1854, д. 5582, л. 176.

(обратно)

384

Там же, л. 171.

(обратно)

385

И.Ф. Ушаков. Кольский острог… стр. 44.

(обратно)

386

ЦГАДА, ф. 1183, оп. 1, т. 37, 1855, д. 185, л 1 об.

(обратно)

387

ГААО, ф. 2, оп. 1, т. 5, 1854, д. 5577, лл. 172–236, 241, 251; ф. 115, оп. 1, 1854, д. 182, лл. 278, 300.

(обратно)

388

ГААО, ф. 2, оп. 1, т. 5, 1854, д. 5577, л. 218.

(обратно)

389

ГААО, ф. 2, оп. 1, т. 5, 1854, д. 5577, л 235–235 об, 266 об.

(обратно)

390

С.Ф. Огородников. История Архангельского порта. Пб., 1875, стр. 359.

(обратно)

391

«Морской сборник», 1855, т. XIX, № 11, раздел V, стр. 26.

(обратно)

392

ГААО, ф. 2, оп. 1, 1854, д. 5583, л. 113, 119, 139.

(обратно)

393

ЦГАОР, ф. 109, 1 эксп., 1854, д. 412, ч. I, л. 30 об.

(обратно)

394

К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 11, стр. 522.

(обратно)

395

«Морокой сборник», 1855, т. XIX, № 11, раздел V, стр. 29.

(обратно)

396

ГААО, ф. 2, оп. 1, т. 5, 1855, д. 5809, лл. 28–30.

(обратно)

397

Там же, лл. 47–49.

(обратно)

398

ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 135, 1854, д. 1217, л. 36.

(обратно)

399

Там же, л. 25.

(обратно)

400

Там же, л. 23 об., 24 об.

(обратно)

401

ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 136, 1855, д. 900, л. 1–1 об.

(обратно)

402

ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 135, 1854, д. 1217, л. 39 об., 40–40 об.

(обратно)

403

ГААО, ф. 2, оп. 1, т. 5, 1855, д. 5809, л 20.

(обратно)

404

ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 135, 1854, д. 1217, л. 23 об., 35, 40.

(обратно)

405

«Морской сборник», 1855, № 11, раздел V, стр. 29.

(обратно)

406

П.М. Трофимов. Очерки экономического развития Европейского Севера России, Соцэкгиз. М., 1961, стр. 204.

(обратно)

407

И.Ф. Ушаков. Кольская земля, стр. 263.

(обратно)

408

ГААО, ф. 2, оп. 3, дополнительная, 1856, д. 168, лл. 14–16.

(обратно)

409

ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 95, 1814, д. 667, л. 1 об.

(обратно)

410

ЦГИАЛ, ф. 797, оп. 2, д. 5153, лл. 2 об. — 3; ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 95, 1814, д. 667, лл. 5 об. — 6

(обратно)

411

ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 95, 1814, д. 667, л. 15 об.

(обратно)

412

ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 147, 1866, д. 2096, лл. 2–3.

(обратно)

413

Там же, лл. 6–11.

(обратно)

414

ЦГИАЛ, ф. 797, оп. 36, 1866, отд. 4, д. 307, лл. 9–9 об.

(обратно)

415

ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 147, 1866, д. 2096, л 18–18 об.

(обратно)

416

ЦГИАЛ, ф. 797, оп. 36, 1866, отд. 4, д. 307, л. 22.

(обратно)

417

ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 155, 1874, 1 стол., III отд., д. 229, л. 3–3 об.

(обратно)

418

ЦГИАЛ, ф. 797, оп. 36, 1866, отд. 4, д. 307, л 199.

(обратно)

419

ЦГАДА ф. 1201, оп. 5, ч. 2, 1764, д. 4685, лл. 11, 15.

(обратно)

420

В.В. Суслов. Цит. соч., стр. 51.

(обратно)

421

И. Грабарь. История русского искусства, т. I. М., 1910, стр. 501.

(обратно)

422

М. Красовский. Курс истории русской архитектуры. Ч. I, Деревянное зодчество. П, 1916, стр. 105.

(обратно)

423

Ежегодник «Карелия» за 1928 г., т. I, под ред. С.А. Макарьева, изд. Карельского гос. музея. Петрозаводск, 1930, стр. 126.

(обратно)

Оглавление

ВВЕДЕНИЕ

ГЛАВА ПЕРВАЯ СОЛОВЕЦКАЯ КРЕПОСТЬ ДО НАЧАЛА XVII в И ЕЕ РОЛЬ В ОБОРОНЕ БЕЛОМОРСКОГО СЕВЕРА

  § 1. Превращение монастыря в крепость Отражение первых набегов скандинавских феодалов

  § 2. Разгром шведской интервенции в Беломорье в начале XVII века

  § 3. Крах западноевропейских проектов завоевания Поморья и захвата Соловецкого монастыря (конец XVI — начало XVII в.)

  § 4. Набег «литовских людей» на Поморье и его последствия

ГЛАВА ВТОРАЯ ВОЕННАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ СОЛОВЕЦКОГО МОНАСТЫРЯ С 20-х ГОДОВ XVII в. ДО НАЧАЛА XIX в

  § 1. Строительство крепостей в XVII веке на побережье и на острове

  § 2. Монастырское войско в XVII веке. Военизация братии Соловецкое восстание 1668–1676 гг

  § 3. Петр I в Архангельске и на Соловецких островах

  § 4. Конфискация государством монастырского имущества в 1764 году Новые обязанности монастырского войска Вооружение Соловецкого кремля и береговых крепостей в XVIII веке

  § 5. Угроза английской интервенции в Беломорье в начале XIX века

  § 6. Разоружение Соловецкого монастыря

Глава третья ОБОРОНА ПОМОРЬЯ И СОЛОВЕЦКОГО МОНАСТЫРЯ В ГОДЫ КРЫМСКОЙ ВОИНЫ

  § 1. Подготовка к встрече неприятеля Беломорская кампания 1854 года

  § 2. Бомбардировка Соловецкого монастыря 6–7 июля 1854 года Героизм островитян

  § 3. Сражение у Пушлахты и Колы Мужество крестьян и горожан

  § 4. Военные действия в Белом море и у Соловецк их островов летом 1855 года

  § 5. Ликвидация соловецкой воинской команды

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Реклама на сайте