«Том 12»

АКАДЕ МИ К

АКАДЕ МИ К

Евгении Викторович

Тарле

СОЧИ НЕ НИЯ

В

ДВЕНАДЦАТИ ТОМАХ

1962

ИЗДАТЕЛЬСТВО АКАДЕМИИ Η АуК СССР МОСК.ВА

АКАДЕМИК

Евгений Викторович

Тарле

СОЧИНЕНИЯ

ТОМ

XII

1962

ИЗДАТБЛЬСТВ О АКАДЕМИИ НАуК СССР Μ О С К. В А.

Редакционная коллегия:

А. С. Ерусалимский (главный редактор), Η. М. Дружинин, А. 3. Μ а н φ ρ е д, М. И. Михайлов, М. В. Нечкина, Б. Φ. Π о ρ ш н е в, Ф. В. Потемкин, В. М. Хвостов, i О. Д. Форш |

РЕДАКТОР ТОМА

А. С. Ерусалимский

СОДЕРЖАНИЕ

От редактора...................... 5

СТАТЬИ И РЕЦЕНЗИИ 1951—1955 гг.

Начало конца ...................... I1

Н. Г. Чернышевский и международная политика........ Ю

Предисловие [к книге: Кухарский П. Ф. Франко-русские отноше­ния накануне Крымской войны. Л., 1941]......... 31

О лермонтовском времспй .................. 33

Губители общечеловеческой культуры.............. 34

Война Отечественная, война освободительная.......... 35

Партизаны Отечественной войны............... 37

Роковой просчет ..................... 39

Отечественная война и Октябрьская революция......... 40

Тевтонские рыцари и их наследники............ 44

1812—1941/42 гг...................... 58

Первое августа ...................... 60

Александр Суворов..................... 63

Коалиционные войны.................... 69

Второму антифашистскому митингу сойотских ученых...... 73

О «Севастопольских рассказах»................ 75

Книга о Суворове..................... 78

Ланн Е. Старая Англия. М., Гослитиздат, 1943 ......... 81

Книга о наполеоновском походе в Россию........... 84

Неизбежный перелом.................... 88

[Из воспоминаний об акад. В. Л. Комарове].......... 92

Тисье П. Я работал с Лавалем. Лондон. 1 изд., 1942; 2 изд. 1944 . . 93

От агрессии к капитуляции 1914—1918 гг............ 96

Величайший триумф.................... 99

«Кутузов»......................... 100

К изучению истории Запада в Академии наук......... ЮЗ

О «Западном блоке».................... Ю8

Русский флот и внешняя политика Петра I.......... 115

После Нюрнбергского процесса................ 202

533

По поводу речи Черчилля..................

9 мая.........................'

2

3 сентяоря........................

05 изучении внешнеполитических отношепий России и деятельности

русской дипломатии в XVIII—XX вв............ 228

Русская война, 1854. Балтийское и Черное моря. Лондон, 1943 . . . 23о

СССР — мировая держава..................

Москва и защита Родины.................. 248

Борьба за мир и демократию . :.............. 254

Конец балканской «пороховой бочки» ............. 258

Летописи русской славы................... 263

Английские фальсификации о начале Крымской войны...... 266

Дневник Милютина как исторический источник......... 277

Великое, святое дело.................... 283

Великий сын России.................... 284

Понос о Лермонтове.................... 291

15 борьбе за мир...................... 296

2 октябри 1949 года..................... 298

Трезвый голос американского публициста ........... 301

9 мая......"..................., 304

Место ученого — в рядах борцов за мир............ 307

Благочестивые излияния и черные дела............ 310

Предисловие [к книге: Ланн Е. Гвардия Мак Кумгала. М., 1951] . . 312

За чтением журнала «Сторонники мира»............. 319

Милютина. Д. А.Дневник.Т. III. 1878—1880. М., 1950 ....... 323

Милютин Д. А. Дневник. Т. IV. 1881 — 1882. М., 1950 ....... 332

Недавнее......................... 339

Советский Союз — во главе прогрессивного человечества..... 345

«От Гитлера до Трумэна».................. 346

За кулисами мюнхенской сделки............... 350

О прошлом и настоящем................... 355

Философы атомной бомбы в раздумье и на распутье....... 361

Покушение с негодными средствами.............. 365

Ватиканская индульгенция империалистическим грешникам .... 371

Возвратись на Родину................... 379

Уроки истории...................... 382

Поворотный пункт в истории Европы............. 387

Историк-патриот...................... 390

Маша дипломатия..................... 395

НЕОПУБЛИКОВАННЫЕ РАБОТЫ

«Наполеон» Стендаля.................. 403

Бородино........................ 406

Комментарии........................ 477

Библиография печатных трудов академика Е. В. Тарле..... 486

Указатель имен........................... 522

Иллюстрации............................ 532

ОТ РЕДАКТОРА

здание Собрания сочинений академика Е. В. Тарле подхо­дит к концу: XII том — последний том этого собрания.

В настоящий том включены публицистические и ис-тоірико-политические статьи, рецензии на различные из­дания, воспоминания о некоторых советских ученых, а также небольшие этюды, посвященные гениям русской поэзии — Пушкину и Лермонтову. Эти работы относятся к периоду Великой Отечественной войны Советского Союза и к первому десятилетию послевоенного периода (до смерти автора— 1955 г.). В этот же том включена работа «Русский флот и внешняя политика Петра I». По научному замыслу, историческому содержанию и общему на­правлению она в известной степени примыкает к посмертно из­данному исследованию — «Шведская война». Наконец, в этот том включены и две неопубликованные работы — «„Наполеон" Стен­даля» и «Бородино». В связи с приближающейся 150-й годовщи­ной Бородинского сражения работа «Бородино», написанная ярко и увлекательно, мы полагаем, будет встречена читателем с инте­ресом.

Из большого публицистического наследства Е. В. Тарле мы включили в настоящий том далеко не все статьи, но, собрав и рассмотрев все им написанное, отобрали наиболее характерное и существенное. Материал, представленный в этом томе, показы­вает, что публицистика Е. В. Тарле 'представляет значительный интерес для понимания не только идейно-политического и творче­ского пути одного из крупнейших представителей советской исто­рической науки, но и высокого духовного подъема всего советского народа в период Великой Отечественной войны. Нужна была глу­бокая вера в творческие силы и воинскую доблесть советских лю­дей, чтобы в первые недели 'после нападения гитлеровской Гер­мании на Советский Союз, когда обстановка на фронтах склады­валась для нас неблагоприятно, охарактеризовать это нападение как «начало конца» господства фашизма в Европе и в самой Германии.

«Начало конца» — таково заглавие первого публицистического выступления Е. В. Тарле в период войны,— заглавие, в котором он повторил слова Талейрана, сказанные в 1812 г. в связи с втор­жением армии Наполеона I в Россию. Замечательный знаток ис­тории войны 1812 г., Е. В. Тарле в этой статье, а затем и во мно­гих других, ярко сопоставил исторические события этой войны с событиями Великой Отечественной войны 1941 — 1945 гг.,, доказы­вая неизбежность /разгрома военных агрессоров, пытавшихся утвердить свое господство над миром. При этом Е. В. Тарле вовсе не шел, как может показаться с первого взгляда, по пути поисков внешних аналогий. Нет, сопоставляя события различных перио­дов, он устанавливал то, что их исторически отличает, вместе с тем стремился раскрыть наличие более глубоких постоянно дей­ствующих или в определенный момент выступающих факторов, значение которых, но его мнению, нельзя недооценить. Неодно­кратно обращаясь к событиям эпохи нашествия Наполеона на Рос­сию, Е. В. Тарле писал: «Пример Наполеона лишний раз заставля­ет убедиться, до какой степени даже самый исключительный и раз­носторонний гений оказывается бессильным и неминуемо гибнет, когда ставит перед собой совершенно неисполнимые, внушенные исключительно грубым политическим национальным эгоизмом за­дачи мировой беспощадной эксплуатации 1. Среди факторов, ко­торые должны были предопределить крах завоевательных планов агрессоров, Е. В. Тарле особо выделял массовый патриотизм, мо­ральную готовность народа к великому подвигу, стремление его любой ценой изгнать захватчиков из пределов своей Родины. Отсюда особый интерес Е. В. Тарле к таким формам борьбы,, как партизанское движение, интерес к его славным традициям.

Наконец,, следует отметить еще один важный момент в публи­цистике Е. В. Тарле. С первых дней Великой Отечественной вой­ны, когда гитлеровская армия вторглась в пределы Советского Союза и быстро продвинулась в глубь его территории, Е. В. Тарле был убежден, что освобождение нашей Родины от неприятеля перерастет в освобождение Европы. Отсюда огромный его интерес, во-первых, к вопросу о международной обстановке па всех этапах борьбы против блока фашистских агрессоров и, во-вторых, к тому, как складывались взаимоотношения между Советским Союзом и остальными участниками антигитлеровской коалиции.

Рассматривая эти важнейшие вопросы, Е. В. Тарле на ряде исторических примеров прошлого показал, что «внутренняя пе-сплоченность коалиции» не раз бывала «главной причиной ужа­сающей затяжки войны» 2. В период, когда па фронтах войны ре­шалась судьба народов Советского Союза и всего мира, Е. В. Тар­ле — гражданин, историк и публицист — не мог оставаться бес­страстным. Он понимал,, что не только советский народ, приняв­ший на себя всю тяжесть борьбы против сильного врага, по и все

1 См. настоящий том, стр. 18.

2 Там же, стр. 70—71.

6

другие свободолюбивые пароды заинтересованы в скорейшем соз­дании в Западной Европе второго фронта против гитлеровской Германии. Советский ученый с горячей публицистической стра­стью не раз обращался к общественному мнению всех стран и на­родов — участников антигитлеровской коалиции — с призывом бороться за создание второго фронта в Европе для достижения великой цели —скорейшего разгрома фашистской Германии и ео военно-политических сателлитов.

Историческая победа Советской Армии на Волге, освобождение Ленинграда от блокады, освобождение Франции от немецко-фаши­стской оккупации, падение Берлина и окончательный крах «треть­ей империи» иод ударами Советской Армии и всей антигитлеров­ской коалиции — на все эти и многие другие важнейшие события Е. В. Тарле отзывался живо и темпераментно. Как историк и пу­блицист он отдавал все свои силы, мысли и знания разъяснению и пропаганде великой исторической задачи советского народа. В этом смысле можно утверждать, что публицистика Е. В. Тарле выра­жает дух эпохи Великой Отечественной войны Советского Союза, а его публицистические статьи того периода в некоторой степени могут рассматриваться как исторический источник.

Но и после окончания второй мировой войны Е. В. Тарле не сложил оружие публициста.

Являясь в годы войны членом Чрезвычайной комиссии по рас­следованию злодеяний немецко-фашистских оккупантов, Е. В. Тар­ле затем внимательно следил за ходом Нюрнбергского процесса над главными немецкими военными преступниками и по оконча­нии его счел своим гражданским долгом призвать правительст­ва и народы учесть уроки истории и сделать все необходимые вы­воды из этого процесса и притом не только исторические, но н политические и моральные.

Не раз Е. В. Тарле выступал со статьями о всемирно-историче­ском значении победы Советского Союза и антигитлеровской коа­лиции над блоком фашистских агрессоров. Он с тревогой следил за изменениями внешнеполитического курса западных держав. Речь У. Черчилля, произнесенная в Фултоне 5 марта 1946 г., бы­ла первым открытым призывом к созданию англо-американского блока, направленного против СССР. Находясь иод свежим впеча­тлением этого выступления, положившего начало «холодной вой­не», Е. В. Тарле дал ему справедливую историко-политическую оценку в статье «По поводу речи Черчилля». Теперь можно с пол­ным нравом утверждать, что все публицистические выступления Е. В. Тарле © послевоенный период, какой бы конкретной темы они ни касались, были посвящены одной цели— борьбе за всеоб­щий мир и безопасность пародов, больших и малых, европейских и неевропейских.

Последнюю статью, написанную в дни, когда смерть уже гото­ва была вырвать перо из его рук, Е. В. Тарле назвал «Наша дипло­матия». Эта статья была опубликована посмертно...

7

Разумеется, публицистика Ε. В. Тарле стала достоянием исто­рии. Отражая высокий патриотический порыв советского народа, и его миролюбие, она заключает в себе, однако, и ряд положений, которые исторически себя но оправдали. Так, например, Е. В. Тар­ле порой расценивал Западную Гермапию как колонию американ­ского империализма. Однако последующее развитие показало, что Западная Германия сама превратилась в империалистическое го­сударство, наиболее влиятельное среди европейских участников НАТО, и по мере возрождения германского империализма стала занимать все более видное место в политике экспансии и неоколо­ниализма в отношении стран Азии и в особенности Африки.

В исторических статьях Е. В. Тарле имеется ряд поло?кений и оценок, с которыми трудно согласиться. Давая резко отрица­тельную характеристику Шамилю и возглавлявшемуся им движе­нию, Е. В. Тарле необоснованно игнорирует национально-освобо­дительный характер народного движения против царизма. Извест­но, что основоположники марксизма давали этому движению со­вершенно другую оценку.

Читатель не может не заметить и противоречия, имеющегося в рецензиях на издание дпевшіка Д. А. Милютина, военного мини­стра в период царствования Алексапдра П. Противопоставляя Милютина как военного министра, военного писателя и дипломата Милютину —стороннику решительных мер царизма., направлен­ных к удушению революционного движения в стране, Е. В. Тарле пишет: «Впечатление такое, как будто уліпого, серьезпого. .вдум­чивого человека... подменили какой-то совсем иной индивидуаль­ностью» 3. Между тем никаких основапий для такого противопо­ставления,, конечно, нет. И в области внутренней и в области внеш­ней политики Милютин оставался либеральным бюрократом, «до­веренным другом царя», стремившимся отдать свой опыт и боль­шие знания делу укрепления военного механизма реакционного самодержавия.

Е. В. Тарле — историк яркий, сложный, прошедший большую творческую жизнь. И как бы ни расценивать отдельные его работы и общее направление его научной и публицистической деятельно­сти, завершаемое ныне 12-томное издание его сочинений показы­вает, какое большое место занимает Е. В. Тарле в развитии исто­рической науки.

А. Ерусалимский

3 См. настоящий том, стр. 327.

Статьи

и РЕЦЕНЗИИ 1941 - 1955 гг.

4----C^V^(^>^

НАЧАЛО КОНЦА

ι л ападение фашистских авантюристов па Советский Союз

Hj через короткий или более продолжительный промежуток і времени — этого предсказать в строгой точности нельзя — ' непременно окажется историческим вступлением к пол­--ной ликвидации преступной шайки, столько лет уже

позорящей человечество самым фактом своего существования.

Карикатурный образ пигмея, тянущегося за гигантом, не дол­жен заставить нас забыть об очень правильном замечании, которое пришлось встретить в радикальной английской прессе весной 1941 г.: если немецкая «третья империя» является пародией на империю Наполеона, если «завоевания» Гитлера какие-то не «настоящие», а «поддельные», если они, по словам цитируемого английского публициста, еще гораздо менее походят на наполео­новские завоевания, чем испорченный маргар-ин, которым питают­ся несчастные подданные Гитлера, на свежее масло,— то все-таки это не избавляет нас от обязанности вникнуть в обстоятельства, позволившие в начале второй трети XX столетия клике авантюристов поставить на мировой сцене эту пародию, разыграть этот кровавый и гнусный фарс.

Нас тут займет лишь один вонрос. Попытаемся хоть вкратце припомнить: почему так круто оборвалась великая трагедия 125 лет назад? Это нам поможет понять, почему нельзя сомневать­ся в недалеком уже конце и той.пародии, которая разыгрывается вот уже несколько лет на наших глазах.

Мысль целого ряда поколений не переставала работать над разрешением вопроса о причинах конечной катастрофы Наполео­на, быстрота которой особенно поразительна. Возьмем момент наивысшего расцвета этой всеевропейской империи — первые месяцы 1812 г.

Наполеон самодержавно царствует либо непосредственно через своих наместников и генерал-губернаторов, либо через вассаль­ных, вполне покорных ему государей над территорией, которая

Н

начинается у реки Немана, в Данциге, Гамбурге, Амстердаме, а кончается в Мадриде, Калабрии, Иллирии. Одного его слова доста­точно, чтобы согнать любого короля с престола, стереть с поли­тической карты любое государство европейского континента, по­слать свои войска для военного постоя, куда ему заблагорассудит­ся, и держать их там, где захочет, сколько угодно времени.

Только две державы сохраняют свою самостоятельность: Анг­лия на крайнем Западе и Россия на крайнем Востоке. Но Напо­леон не сомневается, что, покорив континент, оп справится с этими двумя остающимися препятствиями.

Весной 1811 г. Наполеон принимает в своем дворце Тюильри баварского генерала фон Вреде. Генерал робко и почтительно осмеливается выразить свое мнение, что, может быть, не следует придираться к России и подготовлять нападение на нее. Наполеон повелительным жестом останавливает собеседника и отчеканивает: «Через три года я буду господином всего сівета!» Через три года величайшая империя, какая существовала на земле после Алек­сандра Македонского, империя Наполеона, лежала в разівалииах...

Эти последние годы —■ время страшной, кровопролитной борь­бы — были с чисто 'военной точки зрения порой (например, 1813— 1814 гг.), по отзывам военных специалистов, таким же верхом совершенства в военном искусстве, как и прежние бесчисленные войны великого полководца. Силы к моменту начала этой финаль­ной борьбы у Наполеона были гораздо больше, чем в любую из прежних войн, и разгадку крушения колоссальной монархии сле­дует искать в более глубоких причинах, чем проигрыш того или иного сражения или даже той или иной войны.

В истории Наполеона был налицо наметившийся задолго до катастрофы перелом, безмерной важности перелом, сделавший эту катастрофу неизбежной. Без понимания этого основного факта всякое объяснение крушения империи Наполеона будет лишь по­вторением бесчисленных мистических, романтических и идеали­стических фантазий, которых уже столько было выдвинуто в исто­риографии.

Наполеон был несокрушим, и всякая борьба против него неиз­менно кончалась гибелью его противников, пока он выполнял свою роль «хирурга истории», ускоряющего торжество исторических прогрессивных начал и уничтожающего огнем и мечом обветша­лый и без того осужденный на слом всеевропейский феодализм. Когда Маркс и Энгельс повторяли, что наполеоновские войны в известном смысле делали в странах континентальной Европы то дело, которое совершала гильотина во Франции в годы террора, они имели в виду именно эти годы разгрома Наполеоном европейских феодалыю-дворяпских абсолютистских монархий. От этих страш­ных ударов европейский феодальный абсолютизм уже никогда не мог вполне оправиться. Сочувствие прогрессивно настроенных кру­гов европейского общества в покоряемых странах — иногда скры­

12

тое, а иногда очень 'недвусмысленно выражаемое — было ів те годы Наполеону обеспечено.

Перелом, о котором только что сказано, намечался давно.

После Аустерлица его уже болезненно стали ощущать в гер­манских странах, в Бельгии, Голландии, Италии даже те, кто еще в 1804 г. не порицал Наполеона за принятие императорского ти­тула π кто считал, что можно играть роль освободителя народов, даже нося царственную порфиру. Но после Тильзита обманывать­ся и утешать себя стало уже невозможно.

Наполеон уже совершенно открыто в качестве руководящего принципа выдвинул те положения, которые стал проводить в сущ­ности с давних пор. Основная историческая порочность этого руководящего принципа заключалась ни в чем, кроме голого наси­лия, не оправдываемом, но неуклонно проводимом различии ме­жду Францией, или так называемыми «старыми департаментами», и всей остальной завоеванной Европой, которая именовалась «новыми департаментами».

Французы — привилегированная, господствующая раса, и именно только они должны в полной мере пользоваться всеми при­вилегиями, всеми экономическими выгодами, которые обеспечива­ет за ними победоносный меч великого императора. Остальные европейские народы предназначены быть данниками Франции.

Называя себя «императором Запада», стремясь к установлению своего всемирного владычества, Наполеон в то же самое время вполне сознательно стремился быть национальным французским государем, который имеет все основания беспощадно грабить всех остальных своих подданных во имя интересов французов.

«Национальный интерес для меня выше всего»,— говорил он, понимая при этом под национальным интересом интересы фран­цузской буржуазии, для которой Германия, Италия, Испания, Гол­ландия, Бельгия, Варшавское герцогство и т. д. должны быть прежде всего рынками сбыта и рынками нужного сырья.

Наполеон вполне сознательно разорял те страны, которые мог­ли бы вступить с Францией в экономическую конкуренцию, и даже не скрывал, что французы достойны исключительного покровительства не только потому, что они наиболее «верные» из всех его бесчисленных подданных, но и потому, что они как раса стоят выше всего человечества. Выражал оп эту мысль с той непо­средственностью и даже простодушием, которые были ему свой­ственны вследствие непоколебимой уверенности в непогрешимости своих основных принципов. Он, например, при исчислении воен­ных потерь считал настоящими потерями, о которых стоит гово­рить, только те, которые несла французская часть его многонаци­онального воинства.

Вот, например, как успокоительно говорил Наполеон о страш­ной гибели великой армии в русских снегах: «В России наши потери были значительны, но не таковы, как это воображают себе.

43

Императорская армия насчитывала едва 140 ООО человек, говоря­щих по-французски, и кампания 1812 года собственно старой Франции обошлась только в 50 ООО человек». Он с удовлетворени­ем отметил это и в своем зпаменитом разговоре с князем Меттер-нихом 28 июня 1813 г. в Дрездене, когда отказался заключить с союзниками мир. Вспомнив о 1812 г., он признал, что в число погибших «было 100 ООО лучших французских солдат. О них я действительно жалею. Что касается остальных, то ведь это были итальянцы, поляки и главным образом немцы!»

При слове «немцы» император сделал пренебрежительный жест.

«Допустим,— ответил Меттерних,— по согласитесь, государь, что это не такой аргумент, который вашему величеству следует приводить, когда вы говорите с немцем».

Наполеон экономически угнетал и разорял население в поко­ренной Европе не только континентальной блокадой, но и желез­ным гнетом, который он проводил именно в хозяйственной обла­сти, стремясь поставить Европу в такое положение, чтобы она не могла выбиться на дорогу самостоятельной экономической жизни. Он воспрещал установку новых машин и механических станков в покоренных странах, приказывал вывозить из Италии шелк-сырец, нужный лионским фабрикантам, а итальянским шелкоде-лам предоставлять только те запасы, которые не нужны будут французам, сознательно препятствовал проведению в покоренной Европе нужных для торговли путей, приказал перегонять из Испа­нии во Францию тысячи и тысячи тонкорунных мериносов, лишая испанскую промышленность тонкой шерсти, и т. д. В области, так сказать, «идеологической» он нисколько не стеснялся при каждом удобном случае указывать на то, что французы уже по праву рождения стоят неизмеримо выше прочего человечества.

После Тильзита, когда Наполеоп стал быстро утрачивать поня­тие о границах между возможным и невозможным, он предстал окончательно перед населением покоренной Европы и именно перед тем прогрессивным классом, каким являлась тогда буржуа­зия, в образе уже не освободителя, а жестокого тирана, делящего людей на категорию господ и категорию рабов, причем в первой категории оказываются французы, а во второй — все остальные покоренные народы. На пето стали смотреть, как на беспощадного деспота, сознательно разоряющего страны и народы, имевшие несчастье подпасть под его иго, и избавление от этой чудовищной тирании сделалось мечтой всего прогрессивного европейского чело­вечества.

Огромный интерес представляет собой тот феномен, который можно назвать разрушением великой армии и который был тес­нейшим' образом связан с только что указанным переломом в исто­рической деятельности Наполеона. Армия Наполеона была непо­бедимой в первые годы его царствования. Но, по мере того как в нее вливались чуждые французам элементы, менялся и дух этой

14

армии, исчезало прежнее ее монолитное единство, которое делало ее таким несравненным орудием в руках вождя. Былая непобеди­мость наполеоновской армии стала исчезать еще задолго до 1812 г. Не считаясь абсолютно ни с чем, Наполеон гнал па Россию не только солдат всей разноплеменной покоренной им Европы, но да­же испанцев из захваченной им части Пиренейского полуострова, хотя испанский народ вовсе еще не мог считаться покоренным и продолжал оказывать завоевателю ни на день не прекращавшееся яростное сопротивление.

В одпой из моих работ отмечено возмущение приведенного На­полеоном в Россию испанского отряда, который собирался пере­бить французских офицеров и объявил, что сражаться против рус­ских не желает. Ровно 50% этого отряда было расстреляно на ме­сте по приговору военно-полевого суда. Но очень легко себе пред­ставить, усердно ли сражалась против русских другая, уцелевшая половина отряда.

Биться за чужое дело, за угнетателя и разорителя родины, понимая, что каждая его победа все более закрепляет цепи раб­ства, наложенные им на всю Европу, оказывалось выше сил чело­веческих. Это разложение некогда непобедимой армии бросалось в глаза всем сподвиятикам Наполеона задолго до того, как на­сильно пригнанные им на лейпцигское кровавое поле саксонцы вдруг, в разгар боя, полностью перешли на сторону враждебной Наполеону коалиции, повернули немедленно свои пушки в обрат­ную сторону и начали расстреливать в упор французов.

Непобедимость французской армии исчезла, таким образом, именно тогда, когда Наполеон отвернулся от завершения того .прогрессивного исторического задания, которое он выполнял, ког­да распался ореол борца против феодальной реакции и когда все приобретенное им безмерное могущество стало служить не только реакционным, но и, по существу, совсем невыполнимым задачам: превращению французов в господствующий народ, а всяких ино­племенников— в бесправные и бессловесные объекты, в рабочий, вьючный скот.

И при этом нужно еще заметить, что разложение армии долго сдерживалось некоторыми исключительными условиями, в кото­рых протекали эти последпие годы наполеоновского владычества:

1) армия, если не считать 1812 г., жила и воевала в материаль­но удовлетворительных условиях, и в 1813, 1814 и 1815 гг. наполе­оновские солдаты имели вдоволь мяса, масла, сала, хлеба, вина;

2) командовал этой армией первый военный гений всемирной истории;

3) вражеское командование даже отдаленно не могло после смерти Кутузова ни в 1813, ни в 1814, ни в 1815 г. соперничать с Наполеоном в военном искусстве;

4) в течение всей этой отчаянной борьбы Франция («старые департаменты») была совершенно покорна Наполеону и француз­

15

ский тыл делал все от него зависящее, чтобы поддержать фронт.

Другими словами, сошлись такие обстоятельства, благоприят­ные для завоевателя в период его финальной борьбы, которые ре­шительно никогда в истории в подобных случаях не повторялись в * прошлом и не могут повториться в будущем.

И ото еще не все. Было налицо еще одно историческое обстоя­тельство, также неповторимое: ведь не забудем, что, по условиям общественного развития в его тогдашней стадии, освободительную борьбу против Наполеона возглавили те самые представители старой, феодальной абсолютистской Европы, от которых освобож­дающаяся Европа не могла ждать какого-либо нового слова и про­грессивного устремления.

«Наполеон додразнил другие народы до дикого бешенства от-иора, и они стали отчаянно драться... На этот раз военный деспо­тизм был побежден феодальным»,— сказал Герцен. Следовательно, благоприятным для Наполеона обстоятельством было и то, что возглавлявшие борьбу против пего государственные люди не могли противопоставить ему никакой самостоятельной прогрессивной идеологии.

И, песмотря на все эти благоприятные условия, Наполеон все-таки не мог не погибнуть. Все указанные благоприятные условия могли только сдержать, отсрочить его гибель, так же как сдержали его гибель финансовые средства, имевшиеся до последнего момен­та в его распоряжении, платеж полноценной золотой монетой <за провиант и за все, что французские военные власти покупали для армии в 1813 г. у населения. Не помогла и та «сытость» крестьян­ского населения Франции, Западной и Центральной Германии и Бельгии, которая так обращала на себя внимание союз­ников, двигавшихся за отступающим Наполеоном в глубь его империи.

Всех этих условий оказалось достаточно только для того, чтобы продлить наполеоновское сопротивление, но не предотвратить распад и гибель империи. Полное презрение и к материальным интересам и к человеческому достоинству покоренных народов, деление на овец и козлищ, деление людей на расу господ и расу рабов разложило армию, как оно разложило и самый фундамент построенного Наполеоном грандиозного политического сооруже­ния.

И следует признать справедливым воззрения тех историков, которые говорят, что удивительно не падение наполеоновской дес­потии, а необычайная продолжительность ее агонии. Эта продол­жительность объясняется прежде всего только что перечисленны­ми благоприятными для Наполеона условиями, в которых проте­кала его последняя борьба.

«Единственная революция, которая в самом деле страшна,— говорил Наполеон,— это революция, происходящая от пустого

16

желудка». От этой революции ему удалось уберечься, но и это было лишь отсрочивающим, а не предупреждающим катастрофу обстоятельством.

Если мы обратимся к начальному моменту крушения империи, к той войне 1812 г., которую князь Талсйран окрестил бессмерт­ным выражением «начало конца», то мы должны будем признать, что рядом с разнообразными причинами, сыгравшими свою роль в подготовке вторжения, имело значение и то затемнение былой светлой политической мысли, которое сделалось таким характер­ным для Наполеона с тех пор, как он подпал под власть идеи о мнимом предназначении Франции господствовать над всеми наро­дами земли и мнимой своей «миссии» организовать и возглавить это владычество французской расы. Что такое Россия? Так же как и все прочие народы, она предназначена покориться. Если она смеет претендовать на самостоятельную политику, то это только значит, что «Россия увлекается роком». Вот эту мысль в несколь­ких вариантах он повторял не раз и не два до того момента, когда она попала в его воззвание о начале нашествия на Россию.

Почему бы не положить несколько сот тысяч рабов, если таким путем можно приобрести новую колонию? А единственная потеря, о которой стоит говорить, будет небольшая, так как настоящих французов из «старых департаментов» и вообще в армии немного. Беспредельная личная гордыня тесно соединилась в Наполеоне, после его неслыханных побед, с безумием расового эгоизма, который был тем страшнее и ненавистнее для покоренных народов, что внушался и осуществлялся с железной последовательностью.

Наполеон поставил перед европейским человечеством задачу: либо отрешиться от мысли, что когда-то у Европы было свое про­шлое и возможно свое будущее, независимое от чужеземцев-завое­вателей, либо, предприняв борьбу не на жизнь, а на смерть, низ­вергнуть деспота и доказать, что предназначение французской расы к мировому владычеству является лишь политическим бре­дом.

Именно русскому народу выпала на долю наиболее тяжелая часть великой борьбы. Именно в России впервые рассеялось, как призрак, так долго державшееся убеждение в непобедимости напо­леоновской армии.

24 июня 1812 г. величайший полководец всемирной истории перешел границу русского государства — и наступило, по выраже­нию Талейрана, «начало конца» его всеевропейского владычества. 22 июня 1941 г. через нашу границу переступила армия, послан­ная на убой человеком, который привык к блестящим победам только над безоружными и никогда никаких других но одерживал.

Его страна голодает так, как при Наполеоне никогда не голодали наиболее обделенные природой захолустья огромной паиолеоиог.

2 Е. В. Тарле, т. XII

17

ской империи. В армии, которая еще пока под страхом расстрела повинуется ему, в каждом полку, в каждой роте даже самых на­ционально «чистых» частей царят классовая ненависть, рознь, непонимание, каких никогда не знала в подобной степени фран­цузская часть «великой армии».

Пример Наполеона лишний раз заставляет убедиться, до какой степени даже самый исключительный и разносторонний ге­ний оказывается бессильным и неминуемо гибнет, когда ставит пе­ред собой совершенно неисполнимые, внушенные исключительно грубым политическим национальным эгоизмом задачи мировой беспощадной эксплуатации.

В 40-х годах XIX столетия Мишлс в одной из своих лекций в Коллеж-де-Фрапс поставил такой вопрос: мог ли Наполеон увлечь­ся теми же целями владычества, если бы он не был Наполеоном, а был обыкновенным человеком? И на этот вопрос республиканец Мишлс дал такой ответ: конечно, мог бы, но несравненно легче можно было бы его обезвредить. Конечно, Мншле не предвидел, что плутократическая кучка отдаст его несчастную родину скрученной по рукам и ногам палачам, насильникам и грабителям, сравни­тельно с которыми Нанолеон может считаться образцом гуманно­сти, благородства, уважения к человеческой личности и к за­конности.

Не предвидел Мишле и того, что великому русскому народу в конечном счете суждено снова освободить Европу и освободить ее от несравненно худшего, гнуснейшего и постыднейшего ярма, притом наложенного не могучей рукой гениального стратега после отчаянной многолетней вооруженной борьбы, а без всякой попытки сопротивления со стороны жертв, наложенного руками оиржевиков, шпионов, продажных политиков, эксплуататоров и паразитов, исключительно путем подлейшего предательства.

Эта немногочисленная, но опаснейшая международная, пестрая по составу клика и является в социальнші смысле и в понимании Геббельсов и розенбергов той вполне реально существующей «выс­шей расой», в интересах которой они в самом деле стараются...

К великому счастью для нашего отечества, начало конца уже обозначилось, как бы ни была еще велика и нелегка борьба.

И опять русскому народу суждено сыграть в трудном и благо­родном челе освобождения народов инициативную и решающую роль.

Большопик, 1941, N° 11—12, стр. 32-37.

18

Η. Г. ЧЕРНЫШЕВСКИЙ И МЕЖДУНАРОДНАЯ ПОЛИТИКА*

Я хочу остановиться на том, что .меня интересовало в Черны­шевском. Я заинтересовался Чернышевским как публицистом, ко­торый напряженнейшее внимание посвящает по только тем про­блескам, постепенно возраставшим в силе, революционных настроений, какие он находил в тогдашней молодежи, не только внутренним русским делам, но и международной политике. Не буду говорить обо всех воззрениях, какие он высказывал довольно обильно но вопросам международной политики, протекавшей перед его глазами, о его воззрениях на западноевропейскую исто­рию, в частности, на революционное движение во Франции. Эти воззрения излагались им в целом ряде статей, статей интересных, часто оригинальных, о которых речь шла в литературе неоднократ­но, но я все это оставлю совершенно в стороне.

Середина XIX в., 50—60-е годы, точнее говоря, вторая поло­вина 50-х годов и первые полтора-два года 60-х годов — это семи­летие, о котором только и может идти речь, потому что с 1802 г. Чернышевский был изъят из общества и заживо погребен — были замечательным периодом в истории международной политики.

Я начну анализ воззрений Чернышевского не в той последова­тельности, в какой развивались события. Если бы я придерживал­ся этого метода, я должен был бы начать с Крымской войны, продолжить объединением Италии и кончить борьбой бунтарского Юга против аболиционистов в Северной Америке. Но так как мы с вами занимаемся не историей международной политики, а исто­рией воззрений Чернышевского, анализировавшего международ­ную политику, то мы не будем 'исходить из этой хронологии. Мы рассмотрим его воззрения, его высказывания в том порядке, в каком он сам это делал, порой несколько видоизменяя. Начнем с процесса объединения Италии, затем продолжим борьбой Севе­ра с Югом, коснемся попутно, мимоходом, как сам Чернышевский мимолетно этого касался, некоторых событий австрийской истории и кончим Крымской войной, потому что Крымской войной он занимался, как вы знаете из его биографии, сидя в крепости, занимался, когда ему приходилось беречь ка?кдый лист бумаги, на котором он писал, занимался тогда, когда только вследствие вме­шательства со стороны благоприятствующих ему властей и прежде всего А. А. Суворова ему удалось написать заметки в связи емши-гой Кинглека, а еще раньше роман «Что делать?» Из всего, что Чернышевский написал о Крымской войне, ничто не увидело све­та при нем. То, что он писал о Крымской войне, являлось своего рода обобщением, некоторым итогом того, что он ранее высказывал об Италии и потом о североамериканской междоусобице.

* Стенограмма доклада акад. Е. В. Тарле, прочитанного 17 ноября 1939 г. на научной сессии Ленинградского Государственного университета.

2* 19

Что прежде всего останавливает паше внимание, когда мы приступаем к его статьям об Италии? Прежде всего совершенно бесспорно его могучее влияние в данном случае на Добролюбова. Статья Добролюбова «Жизнь и смерть графа Бепзо-Камилло Ка-вура» и другие являются перлами глубины мысли и литературного блеска, и только невежеством тех, кто до сих пор занимался Доб­ролюбовым, можно объяснить, что эта сторона его деятельности остается совершенно в тени.

Но, не сравнивая чисто литературной стороны статей Добролю­бова со статьями Чернышевского об Италии, нужно сказать, что первенство в смысле оригинальности мысли, конечно, в данном слу­чае остается (и Добролюбов никогда этого не оспаривал) за Чер­нышевским. Он своим пониманием итальянских событий не только прокладывал дорогу Добролюбову, по на этом материале он дал впервые несколько замечательных своих общеполитических установок.

В освобождении Италии Чернышевский первый наметил со­участие и начинающуюся борьбу двух начал. Италия разъединена, Италия подчинена нескольким деспотическим абсолютистским правительствам. Во всяком случае такими устарелого типа тира­нами были как Вурбонская династия на юге, в королевстве Обеих Сицилии, так и внешний деспот — самодержец, австрийский им­ператор в Ломбардии и Венеции. Положение требует непременно тех или иных насильственных действий, потому что добровольно ни австрийцы не уйдут из Ломбардии и Венеции, пи Бурбоны — Фердинанд, а потом Франциск — не нокинут королевства Обеих Сицилии, не говоря о мелких деспотах Тосканы, Пармы, Модены и о святейшем папе Пио IX, который тоже без кровопролития не выпустит из рук Рима и Папской области.

Налицо две программы: программа Кавура и программа рево­люционная. Борьба либералов, сгруппировавшихся вокруг Каву­ра, и революционеров (мелкобуржуазных революционеров), лиц, которые считали революционный способ воздействия единственно годнылі,— эта борьба в Италии проходит красной нитью через всю вторую половину XIX в., а не только через то семилетие, о котором мы говорим. Чернышевский на этой борьбе хотел непре­менно выявить — поэтому-то он с такой упорной страстностью и останавливался на этом — преимущества и единоспасающую сущность революционного метода, а не либерального. Но его мысль была настолько глубокой и широкой, что он понимал всю необычность и трудность своей задачи — доказательств на этом материале. В самом деле, мог ли он сказать определенно, что толь­ко метод Маццпни, .метод молодого Гарибальди, только этот метод приведет к уничтожению всех препятствий и к объ­единению Италии? Вглядываясь в обстановку, он не мог сказать это с точностью. Почему? Потому что у всех революционеров, вместе взятых, может не хватить сил, чтобы изгнать огро>шую

20

дисциплинированную австрийскую армию из Северной Италии; у них может хватить сил уничтожить неаполитанских Бурбонов, у них может быть достаточно сил для того, чтобы выбросить тира­нов из своих герцогств — из Пармы, Тосканы, Модены,— но Вене­цию им ни за что не освободить без посторонней помощи. В дан­ном случае мысль Чернышевского является более объясняющей все дело, чем мысль Добролюбова. Добролюбов настолько уверен­но, дидактически проводил блестящее разоблачение системы Ка-вура, что оставил кое-что в тени,—то, что настоящий, большой революционный деятель, человек, у которого революционная тео­рия неразрывно связывалась с очень большим стремлением к прак­тической деятельности, Чернышевский отмечает. Это касается вопроса — в чем сила Кавура. Если бы Кавур говорил, что нужно издавать легальные газеты и журналы, нужно действовать убеж­дением, нужно действовать избирательными бюллетенями, тогда, мол, сами Бурбоны и австрийцы смягчатся, удостоверятся во вра­ждебном к ним общественном настроении и уйдут, если бы такая наивная антиреволюционная теория была выдвинута Кавуром, тогда ничего не стоило бы его разоблачить и политически уничто­жить. Но за Кавуром было ^другое, и Чернышевский знал, что за Кавуром стоит и что очень осложняет все рассуждения о нем.

Я говорил уже о последнем семилетии процесса воссоединения Италии, которое как раз пережито было Чернышевским. Это семи­летие начинается с Крымской войны и с Парижского мира. Уже тогда Кавур, не верующий в определяющую мощь революции, не верующий и в силу либералов, которые около него группируются, обращается к внешней силе. Чтобы заслужить милость Наполео­на ΙΪΙ, он посылает в Крым войска (которые там и гибнут), хотя, казалось бы, с точки зрения итальянских национальных интере­сов, им при осаде Севастополя ровно нечего было делать. Но он выбирает такой сложный кровавый путь, путь пожертвования несколькими тысячами своих соплеменников, потому что он верит только в эту возможность объединения Италии. На Парижском конгрессе он стремится к тому, чтобы повернуть путем перего­воров с Наполеоном Ш французскую армию против Австрии и этим тараном выбросить австрийцев вон из Северной Италии; он платит за это дорогой ценой — двумя стародавними итальян­скими провинциями, полным подчинением их воле чужого дес­пота; он согласен за это еще и еще раз дать все, что Наполеон Π Τ потребует.

Добролюбов как раз эту сторону оставил совершенно в сторо­не, а Чернышевский не оставил ее в тени. Ум Чернышевского был направлен вообще в сторону синтеза и полного охватывания пред­мета. Его пе интересовало сужение темы, даже если это сужение облегчало ему процесс аналитической работы.

Чернышевский признает то, чего нельзя было не признать,— что было действительностью, но он тут же извлекает из этого

21

урок: on говорит (вернее, пе говорит, потому что под носом у цен­зуры он не мог писать всего, а только подразумевает), что если бы Кавур обратился ко всем революционным силам, сделал бы все от себя зависящее, чтобы развить их дальше — а от него многое за­висело, как от всемогущего министра единственного националь­ного итальянского государства Пьемонта,— если бы он сделал все от себя зависящее, чтобы пустить в ход (революционные силы и если бы они не собрались па его зов, если бы вместо них было пу­стое место, если бы не было приверженцев ни Маццини, ни Гари­бальди в истории революционного итальянского движения, пе бы­ло бы всех этих высадок, всей этой кровавой борьбы, которая наполняет собой десятилетия, тогда он был бы прав, обращаясь к Наполеону III. Но он этого не сделал и сделать не мог. Мало того, историческая вина Кавура, с точки зрения Чернышевского, заключалась в том, что он не только не пытался такой сбор всех революционных сил сделать, но что он боялся этого, всячески боролся с этим, не хотел помощи революционеров, и чем она была бы сильнее, тем оп скорее ухватился бы за руку иностранного деспота — вот в чем историческое преступление Кавура с точки зрения Чернышевского. Не в том, что он призвал Наполеона III, а в том, что он предпочел Наполеону III подарить итальянские провинции, да еще какие стародавние, часть итальянского народа, готов был всецело подчиниться Наполеону, рабски ползать перед ним на коленях, лишь бы только не обратиться к революционерам, не подать им руку.

Чернышевский делал из этого и другой вывод: что не только Кавур, но всякий либеральный деятель в логическом развитии своей идеи непременно сделает то, что сделал Кавур. Л если вы­ражаться без дипломатических ухищрений, что сделал Кавур, по­дарив чужому тирану две итальянских провинции (я говорю — подарил, потому что он никого ітс спрашивал, и все знали, что тот плебисцит, который устроил Наполеон ΓΙI, был комедией; просто Кавур подарил их ему еще за несколько месяцев до начала войны против австрийцев), как это можно назвать? Это в сущности мож­но было бы назвать государственной изменой, совершенно типич­ной,— часть территории, часть народа, никого не спросив, он вы­бросил из Италии. Значит он сделал нечто непоправимое, совер­шил государственную измену. К этой государственной измене, к распродаже своего парода и своей территории неизбежно скаты­вается всякий либеральный деятель, поскольку он либеральный деятель, в логическом конце своих размышлений, поскольку он в качестве либерала ни за что не подаст руки революционерам, а будет с ними бороться. Тут у Кавура была своя логика, либераль-по-изменническая логика, которая и привела к результатам, в дан­ном случае неизбежным.

Уже в статьях, касающихся объединения Италии, Кавура и Наполеона III, Чернышевский стремится на этом .иностранном

22

материале сделать выводы, относящиеся к русским либералам, Если мы ознакомимся со всеми перипетиями и зигзагами, через которые прошла мысль Чернышевского за эти годы, за те корот­кие годы, которые суждено ему было действовать на авапецеие русской общественной жизни, то увидим, чем объясняется страст­ность Чернышевского, когда он делает эти выводы.

Вот перед нами русский Кавур — честный по-своему человек в том смысле, что он пока не сделал никакого, с точки зрения Чер­нышевского, логического вывода из своих доктрин — Кавелин. Он берет Кавелина, как безусловно честного лично человека, по если сопоставить то, что он говорит о Кавелине не только в своих статьях, но и в переписке, с тем, что он говорит о Кавуре, то бу­дет понятно, почему он нападает на Кавура: он имеет в виду сво­его Кавура, т. е. Кавелина, и русских либералов вообще.

В одном из писем Добролюбову Чернышевский говорит, что поехал объясниться к Герцену по поводу статьи «Самое опасное», в которой Герцен пишет, что свистуны, т. е. тот же Добролюбов, Чернышевский и люди из «Современника», своими яростными, глупыми насмешками над либералами играют на руку правитель­ству. Если вы припомните колоссальное значение Герцена в тог­дашнем обществе, то поймете, как всполошился, и недаром, Чер­нышевский и сейчас же после появления этой статьи в «Коло­коле» поехал в Лондон объясняться лично, потому что через прес­су не объяснишься. И что же он оттуда пишет? Поговорив с Гер­ценом, поняв Герцена, он пишет, что это — Кавур в квадрате, что это — тот же кавуро-каволииокий тип.

Чернышевский чю ставил знака полного равенства между Ка­велиным и Герценом и даже между Кавуром и Кавелиным, не говоря уже о том, что Герцен — гигант в смысле литературного таланта и ума, а Кавелин сравнительно с ним пигмей, но в этот момент Чернышевский отмечает, что Герцен способен на все то, на что способен Кавур, что Герцен имел ту роковую, с точки зре­ния Чернышевского, черту, которую он подметил в Кавуре и в Ка­велине,— Герцен также в тот момент отмежевался от начинающе­гося революционного движения в России. Чернышевский, пред­видя неминуемую железную неизбежность ската но наклонпой плоскости, на которую вступает Герцен, уже в то время ставит над ним крест, приравнивает его к Кавелипу, относит к кав'уров-скому типу, хотя пока и речи не может быть о полном при равне­нии Герцена к Кавуру.

Это — один из примеров того, ікак Чернышевский судил об итальянских событиях. Еще другая характерная черта поражает нас в этих статьях — необыкновенный его интерес к чисто воен­ной стороне дела. Можно сказать, что если взять всю мировую ре­волюционную общественность ХТХ в., то два человека — Энгельс и Чернышевский — больше всего уделили внимания в это время чисто вч)оиным вопросам. Не только среди либералов, по даже

23

среди революционеров было аксиомой, что военные вопросы — военное дело, военная сторона истории — могут занимать либо каких-нибудь казенных военных историков и теоретиков, либо военных вообще, что это дело совершенно не касается револю­ционеров. Революционеры — это предводители масс, предводите­ли пролетариата, которые идут брать Бастилию и т. д. и т. д., это вовсе яге то, что руководители военных предприятий, сражений и т. д.

■Энгельс в более широком масштабе и на европейской арене, Чернышевский на русской арене решительно восстали против такого взгляда. У Энгельса это было теоретически обосновано, Чернышевский такого теоретического обоснования не давал, но всецело становился, не зная точки зрения Энгельса, на ту же точ­ку зрения. Он считал, что военное дело, сражении π битвы, воен­ные операции имеют гораздо более тесную связь с революцией, чем думают средние революционеры. Он 'выдвинул эту идею и па итальянском материале, проведя се в отношении Гарибальди. В последнем он видит такого революционера-воина, который не учился военному делу, не подкрашивал идеи войны, внося туда революцию, а, напротив, в революцию внес то, что выработало военное дело, для превращения индивидуальной мощи револю­ционеров в коллективную мощь армии революции, повинующейся выработанному единству мысли. Армия революции, чем она дисци­плинированнее, чем больше она похожа на настоящую армию, на хорошую дисциплинированную армию, тем лучше для революции.

И в своих статьях об Италии Чернышевский с особым внима­нием останавливается на вопросах военных, на войне 1859 т. В этой войне центральную роль играет французская армия, кото­рую толкнул, бросил на чашку весов тот же деспот, ненавистный Наполеон III. Чернышевский считает, что эта французская ар­мия, брошенная Наполеоном против Австрии в 1859 г., уничто­жающая австрийцев и освобождающая Ломбардию, хоть и по­слана деспотом, который хочет забрать Савойю и Ниццу и мень­ше всего думает об освобождении итальянского народа, тем не менее делает объективно революционное дело — окончательно разрушает Священный союз.

Эта гибкость мысли и необыкновенное умение улавливать весь ход дела, тот выигрыш, какой получает революция, даже если этот выигрыш подносится рукой, ей враждебной, но тем или дру­гим историческим обстоятельствам, это умение учитывать, что революция может выиграть даже па столкновениях своих вра­гов,— это умение у Чернышевского неподражаемо и сказывается с необычайной силой и яркостью в его статьях об Италии. -Этой стороной своего ума он также чрезвычайно похож на тех дівух мыслителей, которые так ценили его,— на Маркса и Энгельса.

Когда после 2 декабря Наполеон III· растоптал всякую тень свободы, растоптал, казалось, революцию и все чаяния, которые

24

держали в напряжении революционную общественность с 1.8ί8γ., когда вся, казалось бы, эта революционная общественность пала, поникнув духом, когда Гордеи считал, что романский мир копчен, и поставил точку к истории, тогда Маркс и Энгельс вовсе не пали духом,— перед ними была налицо та бессмертная борьба сил, которая называется историей и 'которая, никогда не прекра­щается.

Это умение хорошо разбираться в смысле грядущих событий, выискивать просветы для революции там, где другие ничего иге видят, кроме глубины падения, эта черта, так ярко проявившая­ся у Маркса и Энгельса, была и у Чернышевского. И по статьям, о которых шла речь, уже было ясно, почему его так интересует внешняя история, международная политика и какие выводы он отсюда делает.

Только что прошла война, только что произошли такие 'круп­ные событии, как завоевание войсками Гарибальди Неаполитан­ского королевства, уничтожение австрийского владычества в Лом­бардии, итальянское воссоединение, как выдвинулся вопрос дру­гой войны, более кровавой, чем франко-итальянская война про­тив австрийцев, — войны, которая началась за Атлантическим океаном.

Борьба Северных Штатов с Югом страстно 'интересовала Чер­нышевского. Дело было не только в том, что борьба эта в несколь­ко других формах происходила перед его глазами в Петербурге, не только в том, что, глядя на Паскевіича (сына знаменитого фельдмаршала) и па Шувалова, на этих двух главарей крепостни­ческой партии, Чернышевский видел перед собой того же Дж. Давне а и других вождей-плантаторов. Не только это было важно, и не то, что наши "крепостники и до и после 1861 т. всей душой сочувствовали южноамериканским плантаторам, — Чернышевско­го увлекало другое.

Он считал, что прошел долгий период того омертвения, кото­рое началось после Венского конгресса. Омертвение это прошло, период этот кончился, и севастопольский разгром уничтожил ту прежнюю твердокаменную реакцию, которая была налицо не только у пас в России, но и во всем мире. Нужно следить за тем, как революция, которая никогда не умирала, а была только в летаргическом сие, поднимется сейчас и, как стоглавая гидра, покажется разом в нескольких местах. И когда одна из голов этого революционного страшилища, грозного для рабовладельцев, показалась за Атлантическим океаном, мысль Черныш ев ск ото тотчас же всецело перенеслась туда.

Не буду сейчас останавливаться на его огромном интересе, подавляющем интересе к чисто военным делам, на том, что он и тут считает, что только один революционный способ может прине­сти пользу. Здесь есть и другая сторона — Чернышевский видит, что за Атлантическим океаном Кавурьт невозможны. Здесь друг

25

против друга попига Север, который в данном случае по экономи­ческим и политическим причинам желает освобождения негров, и Юг, который готов пролить потоки крови, но ни за что не дать уничтожить рабовладольчеегво,— третьей стороны здесь пет, и все зависит от революционной непримиримости Севера. Чего боится больше всего Чернышевский, когда анализирует эту борь­бу? Он боится пе того, что южные штаты, отложившись, начнут свирепствовать вовсю (они угрожали всякими ужасами, что в плен они но будут брать, что будут уничтожать женщин и детей в городах 'аболиционистов и т. д. и т. д.). Он боится другого,— что бунтовщики-рабовладельцы уступят слишком рано, что юж­ные плантаторы, увлеченные борьбой, подсчитав в конце концов свои силы іи увидя, что им совершенно не в мочь бороться с Се­вером, также уступят. Он боится того, что южане не будут .доста­точно яро вести борьбу, и потому Север их пощадит, и дело кон­чится какимннибудь половинчатым решением. Вот чего Черны­шевский боится больше всего.

На Севере тот же мирный буржуа, честный, благородный че­ловек Авраам Линкольн, освободивший негров, поставлен в такое положение, что мечтает всей душой примириться с плантаторами, если они (положат оружие. Но если они этого пе сделают, если начпут осуществлять свои угрозы, тогда Авраам Линкольн пре­вратится из ягненка в волка — он должен будет стать революцио­нером, у него не будет другого исхода. На этом особенно настаи­вает Чернышевский, укалывая, что он боится, как бы плантато­ры не повели войну слишком слабо и тем не заставили бы -поща­дить их. Тогда придется начать войну снова, но уже совершенно по другому поводу.

Статьи о рабовладельчестве становились все более и более напряженными іпо той .страстности, какую в них вкладывал Чер­нышевский. Не забывайте, что в 'момент, когда он был арестован, борьба эта еще не кончилась, и не только не решилась, но в тот момент (1862 г.) было совершенно неизвестно, кто победит.

Прибавлю, что многие люди, даже всей душой настроенные в пользу северян и ненавидевшие плантаторов, уяіе перестали как будто верить в победу северян. Вы знаете тот случай, за который Герцен сам себя горько укорял в недостатке веры: Герцен в такой степени изверился в победу северян, что продал бывшие у него акции процентных бумаг, думая, что они ничего не будут стоить. Он ошибся, пе переждал. Вот пример того, как человек, всей душой желавший победы северян, совершенно разуверился в ней.

Чернышевский же ни на минуту но разуверился. Он был убежден, что северяне победят, зная, что пройдет долгое время, желал только, чтобы борьба была в более грандиозных формах. Чернышевский понимал, что тот, кто будет раздавлен, будет в самом деле раздавлен навеки.

26

И здесь также, пе зная Маркса и Энгельса, не читая их статей, потому что они печатались слишком далеко от него, Чернышев­ский шел всецело по іих стопам. Сам не зная того, он подавал им руку и помогал им, потому что Маркс и Энгельс считали, что пока война не примет революционного характера, до тех пор ничего не выйдет — так или иначе плантаторы уцелеют.

Война приняла в конце концов революционный характер — случилось то, что предвидел Чернышевский. Чем больше уступа­ли северяне, (которые не хотели революционного конца, тем непримиримее становились южапе. Там, в Северной Америке, кавуровщина не была очень сильна, и когда действия плантато­ров показали, как они ставят вопрос, северяне должны были пустить в ход все силы, привлечь негров к восстанию, к участию в войне, и Север победил. Это предвидение Чернышевского оп­рав да лось в послед ст вии.

В разгар публицистической деятельности Чернышевского, шедшей в самых разнообразных направлениях в области как внутренней, так и впешпей политики, в пору полного расцвета его могучего публицистического дарования он исчез за стенами Петропавловской крепости. Здесь ему пришлось подвести неко­торые итоги той работы его мысли, которую мы с вами анализи­ровали, на материале, казалось бы, не имеющем ничего общего с событиями в Италии, ни с событиями в Северной Америке,— он начал обработку книги Кинглека, одного из участников m од­ного из первых историков Крымской войны. В 'качестве участни­ка войны Кнпглек дал гораздо больше интересного, нежели в ка­честве историка. Ошибка его была в том, что он упорно считал себя историком и предполагал, что для этого достаточно написать семь толстых томов.

Чернышевский подготовлял, по-видимому, некоторую часть работы Кинглека к изданию на русском языке, но вряд ли мог мечтать о полном переводе этого большого произведения. Он успел подготовить немного и еще меньше успел дать собственных своих замечаний, которые пас только и интересуют.

В полном соответствии с тем, как располагает свой материал Кииглек, Чернышевский говорит сначала о 2 декабря. Кинглек сначала выясняет главных виновников. Кинглек принадлежал к той отрасли идеалистической школы, именуемой героической, ко­торая (приписывала отдельным личностям руководящую роль в исторических событиях. Поэтому, выясняя виновников войны, Кииглек считает, что один из них Наполеон ИТ. Он много оста­навливается на предыеторнп Наполеона Ш и на перевороте 2 де­кабря. Именно этим вопросом не мог пе заинтересоваться Чер­нышевский. Но мы оставим это в стороне, как касающееся внут­ренней французской политики.

Кинглека интересовал также другой вопрос, до постановки ко­торого он не дорос, а Чернышевский на материале Кинглека этот

27

вопрос ставит так: ту, хорошо, Наполеон ИГ начал войну, Нико­лай I начал войну, но если говорить о виновниках, можно ли на­звать их виновниками? Нет, нельзя. Почему нельзя? Потому что они делали то, что делает человек, получивший безраздельную власть, делали то, что считали нужным делать, полезным для себя. С того момента, когда известный народ совершенно отре­шается от себя и предоставляет все Наполеону ІТТ, с того 'момен­та этот парод не имеет права требовать у него отчета, а должен повиноваться ему, как среднеамериканские племена подчиняются своим царькам, так и он должен повиноваться с этого момента Наполеону IT Т. Ему нужно было не подчиняться 2 декабря, а после 2 декабря захотел Наполеон III бросить народные массы в Крым яга погибель, и они пошли и должны были пойти.

Виновен ли Николай I? Кто разорил юг России, кто залил Кровью Крым, Севастополь, кто уничтожил сотни тысяч жизней? «О, если бы можно было сказать, что это сделал покойный госу­дарь, было бы легче»,— иго он не виновен по той же теории, ка­кую Чернышевский выдвинул для Наполеона III.

Здесь он вводит в своей заметке один очень интересный тер­мин. Он не говорит: виновен французский парод, который подчи­нился Наполеону Τ ΤΙ, виновен русский народ, который подчинил­ся Николаю Павловичу,— он говорит: виновна «публика». Это — термин («публика») необычайно неопределенный, термин реши­тельно немарксистский во всяком случае и не только немаркси­стский, но вообще ненаучный термин. Думаю, что Чернышевский, когда писал свои заметки в недрах Петропавловской крепости, должен был перед тюремным начальством соблюдать известного рода декорум, пускаться в известного рода конспирацию. Нам важно, что он понимает под этим термином. А понимает он под ним совершенно ясно правящие круги — тс, которые порицали Наполеона III во Франции и Николая Павловича у нас. Кто по­рицал? Порицали те, кто понимал развивающиеся события, пони­мал, но ничего не делал, чтобы так или иначе в них вмешаться. Он многих мог иметь в виду — не только западников, не только Грановского, но и славянофилов, которые сначала подталкивали Николая Павловича к войне, ораторствовали на банкетах в Моск­ве, а теперь того и гляди присоединятся к мечтам о Константи­нополе, о храме святой Софии. Когда же начались несчастья, они забились в уголок, сейчас же ушли куда-то и оттуда стали изображать какую-то порицающую оппозицию — не вступали па революционный путь, а просто старались спять с себя ответетвен-кось, устроить как-нибудь так, чтобы на них не распространился одиум после севастопольского поражения. Это «публика», нена­вистная Чернышевскому, которая только говорит, иго ничего не делает, и которая, понимая, что нужно вмешаться, не вмешивает­ся. Она потеряла право .взваливать вину на одного человека, будь это русский царь или французский император.

28

Остается сказать еще очень немного. В заметках о Кил-глеко,— в скупых заметках, ів 'которых больше 'перевода и лишь там и сям разбросаны отдельные замечания,— Чернышев­ский переходит в плоскость, если хотите, просветительства, про­поведничества, в ту плоскость, где он был страшно силен. Люди этого поколения, когда переходили в область политической дидак­тики, приобретали огромную силу. Они глубоко верили в мощь просветительной мысли. Почитайте, что говорит Чернышевский в записках о Кинглекс, π сравните с местом из письма к жене, к Ольге Сократовле, которое он написал из Петропавловской крепо­сти. Письмо это приведено в прекрасном сборнике материалов, не­давно выпущенном Панкратовой в Саратове.

Сравните эти два места. В заметке о Кии г леке Чернышевский соглашается с ним (другой вопрос, насколько прав сам Кии г лек): да, совершенно верно, эти господа, Наполеон III и окружавшие его люди, его клевреты, граф Морни, граф Персппыі, все те графы, которые окружали его, во исполнение его [императорской воли начали пожар Крымской войны. «Допустим, что они это сделали, что им нужно было столкнуть англичан и русских,— иронически пишет Чернышевский,— но весь их успех был основан на неве­жестве. Англичане ровно ничего не знали о России, о пас, и мы ровно ничего пе знали об англичанах. Англичане считали нас вы­родками, зверями, варварами, а при такой осведомленности немуд­рено, что и мы, и англичане, когда Морни и Персипьи столкнули нас лбами, но догадались, что нам нужно друг друга бить ядрами, штыками только для удовольствия господ Персиныі и Морни, т. е. ■нескольких авантюристов, которые '.могли столкнуть лбами два, три, четыре великих народа и устроить великое побоище, поджечь пожар, который годами не мог утихнуть. Невежество — основа всего, основа всех бедствий, невежество, неуменье одного народа попять другой народ».

У Чернышевского фанатическая вера в мощь просветительной мысли, вера, которая кажется отчасти наивной в меру неоирав-данноети научной, марксистской .мыслью. Но оставляя критику, а отмечая только мысли Чернышевского, касающиеся международ­ной политики, сопоставим 'цитированное .'.место с письмом и жене, которое следователи по своей темной безграмотности приобщили к делам. Жандармский генерал Потапов, ведший первоначальное следствие, сам говорил Чернышевскому: «Я понимаю, что вы сер­дитесь на меня. Вы — умный, ученый человек, а вас допрашивает еле грамотный человек — хочешь приятеля пригласить на чаіпку чая, пишешь, не можешь написать и бросишь»,-- этот генерал Потапов усмотрел даже в этом письме нечто революционное. Нас интересует это письмо, полностью напечатанное в сборнике Пан­кратовой, которое я рекомендую вашему вниманию. Чернышев­ский здесь пишет, что у него большие мысли о целом ряде работ просветительного, философского характера, что нужен человек,

29

который сколько-нибудь понимает дело, понимает историю, пони­мает философию, понимает политику, он должен учить людей, потому и несчастных, что они так невежественны. Тут та же мысль, что в заметках о Кппглеке.

Разумеется, только это свойство просветителей XVIII в., с которыми 'Энгельс сравнивал Чернышевского, эта вера в мощь всеиокоряющей мысли, была свойством и Чернышевского. И тут, на примере внешней политики, ому казалось, что мысль о том, будто невежество — вина всему, наиболее доказуема. Если гово­рить о внутренней политике, то, с его точки зрения, отдельные сословия (по нашей терминологии классы) борются не по неве-я-іеству, а потому, что отстаивают свои интересы. Но во внешней политике (мы не согласимся с ним, мы иначе подходим к вопросу), с его точки зрения, сплошь и рядом выясняется совсем другое. Люди начинают свирепо драться, не зная еще вчера друг друга, а завтра забывая друг о друге. Сегодня же они свирепо дерутся вследствие того, что (несколько авантюристов и деспотов — Морни, Псрсиньи, Наполеон III, Николай I—столкнули их лбами. Тут действуют не интересы, а прежде всего невежество, делающее людей игрушками в руках таких авантюристов, как те, которые затеяли Крымскую войну.

На этом у Чернышевского обрывается его анализ международ­ной политики. Он был похоронен надолго в каземате и, выйдя оттуда, уже не возвратился к этим вопросам. Потускнело многое, потухло то яркое пламя, пламя веры в свою просветительскую роль, в несокрушимость своей просветительской роли, то пламя, которое так ярко в нем горело, и потому в нашем анализе мате­риала мы должны на этом поставить точку.

В славном, 1939, году, который мы с вами переживаем, как вы знаете, дипломатия победившей революции одержала и будет одерживать грандиозные успехи. В этот момент умы нашего поко­ления особенно должны быть предрасположены к толіу, чтобы по­святить, хотя бы задним числом, достаточное внимание вопросам, которыми так долго и упорно пренебрегали старые русские публи­цисты, и с благодарностью вспомнить (великого демократа, ко­торый вместе с учеником и товарищем своим Добролюбовым явля­ется в этом отношении одним из редчайших, но тем более блестя­щих (исключений.

В кн.: Ч с ρ π ы ш е в с к и й Н. Г. (1889—1939). Труды научной сессия к 50-лотшо со дня смерти. Л., 1941, стр. 295--304.

30

ПРЕДИСЛОВИЕ

[К книге: К у χ а ρ с к и й П. Ф. Франко-русские отношения накануне Крымской войны. Л., 1941]

Исследование тов. Кухарского посвящено специальной разра­ботке вопроса об отношениях между Николаем I и Наполеоном Iff. Этот вопрос всегда интересовал историков, и ему посвящена уже немалая литература. Но Кухарскому удалось самостоятельно по­дойти к теме, использовать некоторые неизданные материалы,— 11 дать серьезную работу.

Собственно, здесь разбираются два конфликта: один из-за ти­тула Наполеона III, другой из-за «снятых мест», т. е. из-за прере­каний между католическим и православным духовенством в Палестине (но поводу разных прав и преимуществ, связанных с вифлеемским и иерусалимским храмами). Оба эти конфликта пред­шествуют посылке Мепишкова в Константинополь и началу русско-турецкой войны. Тов. Кухарский касается и более поздних собы­тий, но их он затрагивает лишь вкратце. Центр тяжести его ра­боты — в анализе указанных двух конфликтов.

Оба они были лишь предлогами и внешними поводами для войны против России, которая нужна была Наполеону III, и когда второй конфликт (из-за «святых мест») дал благоприятный г,подлог Николаю I для івойпы с Турцией, то неминуемое и совер­шилось: вспыхнула сначала война России с Турцией, а потом война России с Францией и Англией. Но что касается первого конфликта, из-за титула Наполеона III, то этот конфликт и сам по себе имел 'Серьезное политическое значение. Принимая имя На­полеона третьего, новый император французов преднамеренно и очень резко оскорблял все правительства Европы, подписавшие Венский трактат 1815 г.,— ведь дело шло по только о восстанов­лении династии Бонапарта, объявленной Венским конгрессом навсегда лишенной французского престола, но также и о том, что новый император игнорирует и династию Бурбонов и династию Орлеанов, а считает, что законным государем Франции после 1815 г. был никогда фактически не царствовавший «Наполеон второй» (т. е. римский король, сын Наполеона I, герцог Рейшхадт-ский, умерший в 1832 г.). Значит, Николай I и другие монархи, признавая Луи-Наполеона Наполеоном третьим, тем самым согла­шались бы признать, что Венский конгресс лишил французский престол законного государя и посадил узурпаторов Бурбонов!

К тому, что рассказывает тов. Кухарский об этом конфликте, можно было бы лишь прибавить, что австрийская дипломатия сделала все от нее зависевшее, чтобы втравить царя в этот чрева­тый последствиями конфликт, а когда он уже сделал, непоправи­мые шаги в этом направлении, то в .самый (последний момент и Австрия и Пруссия уклонились и исполнили полностью все, чего

81

От них требовал Наполеон III. 13 европейской прессе того времени проскользнул даже намек па ■сознательно-провокационные дей­ствия в -этом вопросе со стороны Буоля, -австрийского' министра иностранных дел. Поводом к возникновению такого предположения послужили два обстоятельства: во-первых, Буоль еще в начале декабря 1852 г., т. е. отдав все нужные распоряжения Гюбнеру, австрийскому послу в Вене (о полном удовлетворении всех фран­цузских требований касательно титула), писал в Петербург австрийскому представителю для сообщения Нессельроде и царю о полной неприемлемости этих французских требований; а во-вто­рых, главным стремлением австрийской политики, поскольку она зависела от Буоля и Гюбнера, именно и являлось посеять раздор между Николаем I и Наполеоном ill, которые оба являлись очень грозными и беспокойными возможными политическими про­тивниками Австрии: Николай — на севере Габсбургской державы, Наполеон Ш — на юге, где он мог, когда заблагорассудится, вместо с Сардинским королевством напасть на австрийскую Ломбардо-Ве-нецмаисікую область.

Конфликт из-за «святых мест» послужил уже прямой дипло­матической увертюрой к разрыву между Россией и Турцией и в дальнейшем, следовательно, к Крымской войне. Друэн до Люис впоследствии проговорился в интимной беседе, что «святые места» не интересовали Наполеона III ни в малейшей степени, но ему нужен был конфликт именно на Востоке, чтобы этим дипломати­чески расколоть возможность коалиции против Франции четырех держав (Англии, России, Пруссии и Австрии), так как .можно было твердо быть уверенным, что ни Англия, ни Австрия помо­тать России на турецком востоке не станут.

Захватнические стремления Николая I столкнулись с интере­сами Англии на .востоке, с политическими комбинациями Напо­леона III, направленными к уничтожению возможности воскре­шения антифранцузского «четверного Союза», и, наконец, как это весьма ярко выявилось уже в процессе подготовки войны, и осо­бенно во время войны, Англия и Франция очень недвусмысленно стали сами выражать -поползновения к захвату влияния и власти в Константинополе. Достаточно почитать, что говорят источники, идущие с турецкой стороны (хотя бы воспоминания Муша-вера-паши, перешедшего в ислам англичанина), чтобы в этом убедиться.

Крымская война имела по своим последствиям прогрессивное значение в истории России. Военный провал николаевской систе­мы дал толчок к крестьянской реформе и другим частичным видо­изменениям в самодержавном строе. Но «державы-победитель­ницы» проявили в своей политике в ближайшие годы определен­ный уклон в сторону реакции. Во Франции полицейский режим бонапартовского абсолютизма упрочился на многие годы. В Англии «либерал» Пальмерстон, которого Маркс справедливо ненавидел

32

больше, чем любого консерватора, и который па самом деле был гораздо реакционнее всякого лорда Дерби іиліи Дизраэли, тоже на долгие годы, вплоть до 'конца своей жизни, сделался идолом, бого­творимым крупной буржуазией и тормозом' при всякой, даже самой скромной, попытке демократизации английского политиче­ского строя.

Работа Кухарского является очень своевременной теперь, когда партия и правительство считают одной из очередных просветитель­ных задач расширение и углубление знаний в области диплома­тической истории. Этот добросовестный этюд заслуживает внима­ния не только со стороны специалистов, но и со стороны читающей широкой советской общественности.

В кн.: К у χ а ρ с к и й П. Ф. Фран-ко-русскио отношепия накануне Крымской войны. Л., 1941, стр. 5—7.

О ЛЕРМОНТОВСКОМ ВРЕМЕНИ

Очень желательно было бы, если бы юбилейное оживление ин­тереса к Лермонтову натолкнуло наших историков на некоторые темы, до сих пор остающиеся неразработанными с достаточной полнотой. Вместо повторения шаблонных фраз и часто довольно бесплодного гадания о деталях организации убийства великого поэта, о подсылке командированных из Петербурга специальных убийц и т. п. следовало бы заняться настоящим, совсем уже бес­спорным «убийцей» Лермонтова, т. е. политической и обществен­ной средой и атмосферой именно средних лет николаевского цар­ствования, т. е. времени между концом польского восстания в 1831 г. и началом умственного оживления в 1842 и следующих годах (выход «Мертвых душ», борьба славянофилов с западника­ми, лекции Грановского и т. д.). Это время Теодор Шиман в своем II томе Geschichte Russlands unter dem Kaiser Nikolaus называет «императорским тихим житьем». Оно довольно резко отличается и от первых годов царствования и особенно от непосредственно сле­дующих. Тургепев в своих «Литературных воспоминаниях» гово­рит именно о 1837 г. «Время тогда было очень уж смирное». Эти «средние годы» были самым безнадежно глухим, сонным, удушли­вым периодом николаевской эпохи, и злой рок заставил Лермонтова жить и погибнуть именно в этот период. Даже самые последние годы царствования, гады полицейского террора и цензурного бес­нования, от 1848 г. до Крымской войны, не давали современникам ощущения такого безысходного мрака и прочного застоя, нотому что всеевропейская гроза 1848 г. слишком всколыхнула обще­ственное сознание, и чувствовалось, что сам властелин уже пе

3 Ε. В. Тарле, т. XII

33

верит в возможность без совсем экстренных мер восстановить прежний покой сонного болота.

Так как у нас очень мало и очень плохо знают николаевское царствование, то эта «средняя» полоса его, имеющая свою соб­ственную историческую физиономию, совсем выпала из поля зре­ния — и ее никак не отмечают и не выделяют. Но стоит хоть не­много по-настоящему приглядеться к документам, как это, напри­мер, сделал тот же Теодор Шиман, человек, очень мало смыслив­ший и в Пушкине, и в Лермонтове, и в русской культуре вообще, но собравший огромный запас фактических сведений, и сейчас же исследователю становится ясным, что такое были эти 30-е годы (и самое начало 40-х годов), которые Шиман правильно выделил в особую рубрику, назвав это время, правда, весьма идиллически, «тихим житьем» (Stilleben). Это «тихое житье» и задушило Лер­монтова, и эти годы давно пора обследовать монографически во всех деталях. Это более трудно, по и более производительно со всех точек зрения, чем писать о смерти Лермонтова разные фан­тастические киносценарии. Тем более, что параллельно можно ведь производить и специальные исследования о дуэли. Одно дру­гому нѳ мешает нисколько.

Литературный современник, 1941, № 7—8, стр. 140—141.

ГУБИТЕЛИ ОБЩЕЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЫ

Нападение на Советский Союз — последняя ставка, которую делает фашизм в своей преступной игре. Эта игра ведется против культурных ценностей, созданных на протяжении всей истории человечества.

Геббельс и подобные ему вандалы высказали классический афоризм: «Когда при мне заговаривают о культуре, я немедлен­но кладу палец на курок своего автоматического револьвера». Вот именно такие люди и требовались, чтобы растоптать куль­туру!

Требовалось не знающее пределов презрение к науке, цивили­зации и даже к требованиям здравого смысла, чтобы выдвинуть курьезно-нелепую историческую «теорию» о миродержавной пер­вой германской расе и о превращении всех прочих рас в подъ­яремные. Требовалось соединение исключительного невежества с истинно звериной жестокостью, чтобы начать реализацию этой «теории» с порабощения соседних стран.

Результат последовательного применения этой «теории» заклю­чается, как известно, в том, что и завоеватели и завоеванные — и «высшая раса» и «низшие» — люто голодают и самые хлебные,

34

самые плодородные страны Европы одна за другой (поистине с молниеносной быстротой) обратились в нивы, пораженные саран­чой. Преступность и нелепость самой цели — вернуть историю к средним векам, а людей — к порядкам времен «Хижины дяди То­ма» — очевидна.

Мы не сомневаемся, что, кому в Европе дороги интересы куль­турного прогресса человечества, в этот исторический момент ду­шой с Советским Союзом, который и нанесет сокрушительный удар зарвавшимся насильникам.

Правда, 1941, 24 итоття, № 173.

ВОЙНА ОТЕЧЕСТВЕННАЯ, ВОЙНА ОСВОБОДИТЕЛЬНАЯ

Второй раз в пашей истории освобождение русской земли от вторгнувшегося неприятеля перерастает, можно с уверенностью сказать, в освобождение Европы. Но какая огромная разница во всей обстановке борьбы теперь—и борьбы 1812—1814 гг.! Тогда еще могли быть в России разные мнения о необходимости продол­жать борьбу с Наиолеопом после ухода за Неман и гибели вели­кой армии. Тогда, с другой стороны, еще могли народы Европы пе протестовать против политики своих правительств, неоднократ­но предлагавших Наполеону мир в 1813 и в 1814 гг.

Теперь — с презренной карикатурой на Наполеона — дело об­стоит гораздо яснее, точнее и проще. Вся коптииентальная Европа состоит либо (в подавляющем большинстве случаев) из госу­дарств, растоптанных, ограбленных, измученных голодной военной саранчой, которая была на них брошена гитлеровской шайкой, либо из сообщников и соучастников гитлеровских преступлений, надеющихся поживиться в случае победы и утверждения господ­ства германского фашизма. Не один только Муссолини заслужил название шакала, недавно ему данное Черчиллем. Такими шака­лами, чтобы недалеко ходить, являются и белая Румыния, и белая Финляндия, в такого же шакала хотят обратить несчастную Фран­цию те негодяи, которые ее продали отчасти за наличный расчет, а отчасти в кредит, и теперь там хозяйничают, опираясь на гестапо.

Поэтому наша вторая Отечественная война уже сейчас в гла­зах порабощенных народов стала началом великого всеевропей­ского освобождения. И это освобождение коснется не только тех народов, которые подверглись непосредственному военному напа­дению и были раздавлены, но и тех, которые пали жертвой внутренней измены и которые, стиснув зубы, ждут возможности выпрямиться во весь рост и расплатиться сполна с гитлеровскими наемниками, поставленными править ими и шпионить за ними.

3*

Но и этого мало. Близятся сроки, Когда эта война окажется вой­ной освобождения также и для самого германского народа. Истори­ческие источники нам говорят, что в германских городах в 1813 г. раздавались на всем пути русской армии восторял'енные крики: «Идут русские, идут освободители!» («Die Russen, die Befreier kommen!») А ведь па этот раз немецкий народ будет освобожден от песравненно худшего ярма, чем в 1813 г. И разве этот крик о русских освободителях уже не раздается?

Освобождающаяся от Наполеона Европа шла на борьбу под ло­зунгами уничтожения но только национального, но и внутреино-политического гнета. Обещания, которые обильно расточались на­родам их правительствами, пока шла борьба, далеко не все были выполнены после победы. Да и владычество Наполеона в покорен­ных странах было ознаменовано пе только деспотическим самовла­стием, но и некоторыми реформами, имевшими безусловно про­грессивное значение в то время.

В настоящее время народы Европы с трепетным волнением и восторгом ловят известия об укладываемых в нашу землю «же­лезных» и прочих немецко-фашистских дивизиях. Они знают, что более гнусного, чудовищного ига, чем то, которое наложено на них немецко-фашистскими извергами, нет никакой возможности себе даже вообразить. Гитлер и его головорезы осуществляют со­знательный, планомерный, обдуманный возврат к самым темным и варварским временам раннего средневековья. Мало того. Пора­бощение Германии этой шайкой стало средством к необузданному грабежу и разбою, производимому систематически.

Картина морального состояния нынешней Европы, да и всего мира, стала ясной: победы Советскому Союзу желает все челове­чество, за исключением, разумеется, гитлеровцев и пресмыкаю­щихся неред ними наемников. Господа, проживающие в городе Виши и говорящие от имени французского народа, которому они не показываются на глаза, должны были бы припомнить старую французскую поговорку, излюбленную Виктором Гюго: есть на свете только один человек, который подлее палача, это — лакей палача.

Кроме вот подобных «деятелей», без преувеличений можно сказать, что все несчастное население порабощенной Европы ждет конца ненавистных извергов, возлагая самые большие свои на­дежды на героическую борьбу народов СССР и нашей славной Красной Армии.

Известия, 1941, 6 июля, № 158.

36

ПАРТИЗАНЫ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ

Каждый день с волнением мы читаем о героических подвигах наших партизан во вражеском тылу, и мысль, естественно, обра­щается от второй, ныне происходящей,' Отечественной войны — к первой. В этой коротенькой заметке я хочу остановиться не столько на чертах сходства, сколько на отличии нынешней парти­занской борьбы от той, которая прославила имена Дениса Давы­дова, крестьянина Четвертакова, старостихи Василисы, Фигнера, Сеславина, белевской «кружевницы Прасковьи» и других героев 1812 г.

Черты сходства ясны сами собой. Геройские подвиги, обличаю­щие полнейшее самоотвержение и забвение об опасности, изуми­тельные по смелости и находчивости удары, наносимые врагу,— все это и в 1941 г. характерно для партизап, точь-в-точь как было характерно и в дни Дениса Давыдова.

Один из современников так описывал действия партизан в 1812 г.:

«В самое короткое время партизаны принесли ощутительную пользу. Пленные в большом количестве приводились ежедневно; на всех коммуникациях неприятеля появились казаки; но прохо­дили ни транспорты, ни парки, ни даже малые комапды: все было истребляемо партизанами.

Неприятель для фуражирования не смел ходить без пехоты и пушек; но и сие не остановило истребления фуражиров, которых нередко приводили целыми эскадронами. Жители, ободренные бес­прерывно являвшимися партиями, служили им вернейшими про­вожатыми, доставляли обстоятельные известия, наконец, сами взяли оружие и большими толпами присоединялись к партизанам».

Это была подлинно народная война, в которой ярко проявились патриотизм русского народа и его ненависть к иноземным захват­чикам, посягавшим на честь и существование России.

Традиции 1812 г. живы в нашем народе. Так же, как и столе­тие назад, па войну против захватчиков поднялся весь народ. И самым ярким проявлением народного характера войны является опять партизанское движение в тылу неприятеля, в котором уча­ствуют миллионы населения.

Но какая огромная разница во всем остальном! Наполеон вторгся в Россию 24 июня 1812 г.; Депис Давыдов организовал первый свой партизанский отряд в начале сентября. До той поры можно отметить (незадолго до выступления Дениса Давыдова) лишь отдельные, редкие, незначительные попытки партизанской борьбы со стороны крестьян, уходивших в леса перед приходом не­приятеля. Настоящая партизанская война развернулась даже не в сентябре, а в октябре, ноябре и декабре 1812 г. Пока наполеонов­ская армия шла к Москве, да и в первые три недели после занятия Москвы, широкая дорога в тылу, соединявшая занятую русскую

37

столицу с наполеоновской империей, была совершенно безопасна от партизанских налетов. Курьеры, обозы, маршевые батальоны спокойно двигались от Вильны, Мипска, Витебска через Смо­ленск к Москве.

Наполеону и его маршалам в первые, «победоносные», три месяца нашествия показалось бы совсем невероятной, нелепой сказкой, если бы им сказали, что у них в тылу, как в ближайшем, так и в глубоком, партизаны захватывают штабы крупнейших со­единений, убивают генералов вместе с их свитой и штабными офицерами, уничтожают мосты и переправы, взрывают склады боеприпасов, овладевают открытой силой колоссально важными оперативными документами, мигом передают их на русский фронт и русская регулярная армия тотчас же имеет возможность пред­принимать соответствующие шаги...

Все то, что мы читаем теперь, каждый день, о действиях пар­тизан в тылу у врага, было абсолютно невозможно в течение всего периода наступления наполеоновской армии. Да и при ее отступ­лении такие успехи доставались больше всего частям кутузовской регулярной армии. Партизаны 1812 г. делали великое дело, довер­шая разгром врага, тревожа его арьергард внезапными налетами на отстающие части, но ничего, даже отдаленно похожего на то, что происходит теперь, в первый период войны, тогда не было и быть не могло.

Теперь партизанская война развернулась с первых же дней вражеского вторжения. В тылу у немецко-фашистской армии уже сейчас действуют многочисленные партизанские отряды, которые не только нападают на регулярные части противника, но и нередко захватывают его аэродромы, отбивают обратно города и села. На этот раз партизанам не пришлось ожидать, пока доведется прово­жать вражескую армию, изгоняемую прочь, они встречают ее, встречают штыками, автоматами и минометами.

При этом, что особенно важно, нашему военному командованию удалась труднейшая задача: гармонически слить действия проник­ших в тыл врага организованных и хорошо снабженных отрядов красных войск с действиями населения, восставшего против под­лых негодяев фашистской банды. Народная война в стройных, организованных формах, война, в которой тыл и фронт находятся в постоянном, прочно налаженном сообщении друг с другом,— вот что такое партизанское движение в Великую Отечественную войну 1941 г. Необъятный фронт, идущий от Ледовитого океана до Черного моря, оказался не сплошной линией, а крайне преры­вистой. У фашистской армии не хватило сил, чтобы воспрепятство­вать этому роковому для гитлеровской шайки постоянному обще­нию между партизанами и частями Красной Армии на фронте.

Фашисты уже сейчас начинают понимать, что находятся между двух огней и что их «тыл» уже и теперь временами бывает, как две капли воды, похож на фронт.

38

Недаром в письмах гитлеровских солдат и офицеров сквозит смертельный страх перед партизанами. «Война здесь — это парти­занская война,— читаем мы в письме Вольфганга Борга от 18 июля 1941 г., адресованном в Лейпциг.— Треть нашего соедине­ния убита. При здешних огромных густых лесах ежеминутно Іможно ожидать неожиданного обстрела. Одному или нескольким (отправиться ночью в лес,— это равносильно самоубийству. - Рус­ские, конечно, взяли установку на партизанскую войну и дерутся с ожесточением... Целые русские дивизии с бронетанками и броне­поездами шатаются в тылу нашего фронта. Несколько дней тому назад совершено было нападение даже на нашу полевую почту. Я потерял надежду на то, что войпа окончится в этом году,— для этого русские слишком серьезные противники».

Действия наших партизан уже сейчас внушают ужас фаши­стам и создают для них поистине смертельную опасность. Но есть еще одно обстоятельство, которое сыграет свою роль в грядущее время расплаты. Презренная немецко-фашистская сволочь пони­мает, что партизанская война, которая встретит убийственным огнем уходящую орду, провожаемую всей Красной Армией, явится лишь вступлением к тем «проводам», какие будут повсеместно устроены фашистским злодеям во всех странах, откуда они бро­сятся наутек.

Комсомольская правда, 1941, 6 сентября, № 210.

РОКОВОЙ ПРОСЧЕТ

Кончились три месяца, которые гитлеровской шайке очень хотелось бы считать концом борьбы, но которые на самом деле являются только началом ее. Длительную войну Германия выиг­рать не может, хотя бы она не переставала одерживать победы,— такова аксиома, которую старый фельдмаршал Гельмут фон Мольтке не переставал внушать своему штабу, когда все фран­цузские армии в 1870—1871 гг. уже давно были полностью раз­громлены, пол-Франции занято. Затянувшаяся осада Парижа все еще внушала выдающемуся германскому стратегу, по его собст­венному позднейшему признанию, тяжкое беспокойство, и он счастлив был, когда перетрусившая французская буржуазия по­спешила, вопреки резко выраженной воле рабочих масс, заключить с немцами мир. А что бы сказал он, если бы ему представили кар­тину современного положения. Потери немцев за три месяца — несколько миллионов солдат, заведомо лучших, отборнейших диви­зий. Крепнущая с каждым месяцем несметная армия неприятеля, резервы которого только еще начинают вступать в бой и к услу­

39

гам которого гигантская, первая на свете техника и промышлен­ность обеих великих англо-саксонских дер?кав...

И самое роковое не это. Восточный неприятель в непрерывных, кровавых свечах, систематически истребляющих германские силы, и западный неприятель, превращающий не менее целеустремленно в прах и развалины самые богатые, самые промышленные города, самые обширные гавани Германии, не только не думают о прекра­щении войны, но уже наперед заявляют о полнейшей готовности продолжать войну, если это понадобится, неопределенно долго, до полной победы.

Военные человечки и публицисты Германии, когда страшный разгром 1918 г. развязал им языки, критикуя действия своих гене­ралов на Восточном фронте, с горечью укоряли их в том, что они забыли старый афоризм школы Клаузевица: «Россия — это стра­на, куда легко войти, но откуда очень трудно выйти». Но ведь фашистские газетные врали и клоуны Геббельсы и фрике давно уже проводят мысль, что прежняя германская стратегия устарела потому, что не знала «тотальной» войны. Другими словами, если пе пытать плепных и не закапывать живьем в землю матерей с детьми в занимаемых русских деревнях и городах, то в самом деле выиграть войну в России нельзя. Но вот, если вести войну «тотально», то все прежние стратегические и тактические доктри­ны теряют свою силу. Это ведь главный аргумент, которым Гитлер и окруяіагощая его шайка негодяев успокаивают и себя и своих несколько павших духом рабов.

Много роковых для себя просчетов и ошибок сделала банда этих извергов, когда начала нападение на Советский Союз. И, мо­жет быть, наиболее фатальный промах допустила эта банда, уве­рив себя и подъяремное немецкое население, что в Советском Союзе наступит внутреннее разложение, которое облегчит скорую победу вторгшимся разбойничьим полчищам.

Истекшие три месяца нанесли этой надежде наиболее сокру­шительный удар. Провал этой надежды презренного, безмерно подлого врага еще более укрепляет в нас спокойную веру в будущее.

Вечерняя Москва, 1941, 24 сентяб­ря, № 226.

ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА И ОКТЯБРЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Двадцать четыре года тому назад Октябрь 1917 г. начал новую страницу всемирной истории. И теперь его годовщина празднуется в такой исторический момент, когда судьбы всего человечества зависят от событий, происходящих в нашей стране.

Можно без всяких преувеличений сказать, что никогда еще во

40

всемирной история пе только будущее Европы, но и будущее всего земного шара до такой степени не зависело от успехов русского оружия и от дальнейших решений и предначертаний русской дипломатии, как в данное время.

И нужно отдать справедливость в этом случае нашему против­нику. Немецкий фашизм сделал все от себя зависящее, чтобы предстать перед всем светом в обличий такой поистине мерзостной, презренной гнусности, как это никогда, ни с кем, ни с каким поли­тическим строем, ни с каким общественным течением, ни с одним правительством не случалось.

Трусливый негодяй Гитлер, которому в свое время Людендорф демонстративно отказался подавать руку, узнав, как он, букваль­но трясясь от страха, заполз под диван в мюнхенской нивной, когда его товарищи, по его же подстрекательству, пойдя на свой неле­пый «путч», потерпели поражение,— этот человек, очень дорожа­щий собственной шкурой, по без малейших колебаний посылающий на убой миллионы одураченных его шайкой людей,— как раз те­перь уже, во время войны с Советским Союзом, распоясался так, как даже и ему до сих пор не приходилось.

В самом деле, хотя весь свет уже давно привык к тому, что нет той истинно кретинской глупости, которую не сболтнул бы распутный язык Гитлера, Геббельса, Розенберга и прочих пред­ставителей этой компании, но все-таки с глубоким изумлением весь читающий мир ознакомился с теми разоблачениями, кото­рые содержатся в большой, обращенной к народу официальной речи президента Соединенных Штатов Америки Рузвельта 28 ок­тября и в его сообщении представителям прессы 30 октября и 5 ноября.

Оказывается, на случай победы над Советским Союзом, кото­рая предрешит установление мирового владычества немецко-фа­шистской банды, у Гитлера уже готов проект широчайших реформ. Рузвельта, по-видимому, особенно заинтересовала, как нечто новое, именно «реформа» не политическая, а идеологическая. Характер­ной новостью, сообщенной президентом США, явилось то, что Гитлер решил: 1) упразднить все существующие религии и 2) при­нудительным путем ввести новую религию, которая и будет со­стоять в признании в виде вероисповедного догмата, обязательного для всех народов земли, основных положений «нацизма». Иначе говоря: Европа, Азия, Австралия, Африка и Америка будут обя­заны верить в то, что германская раса — раса господ, что другие расы «близки к антропоидам», т. е. к обезьянам, что власть на земном шаре должна принадлежать «германскому духу, воплощен­ному в фюрере Адольфе Гитлере», и т. д.

Весь этот наглый бред поразил президента Рузвельта несом­ненно не столько самим, так сказать, содержанием, потому что в общих чертах эти фашистские мечтания были уже раньше отча­сти известны, сколько именно прямым признанием, что после

44

победы над СССР эта «религия» будет насильственно введена повсеместно.

И недаром тотчас после разоблачения этих курьезнейших по своей глупости планов, которые уже составлены, но пока стыдливо держатся в некотором секрете, Рузвельт тотчас же вспомнил о ге­роической Красной Армии, ведущей беспощадную борьбу с ордой гитлеровских палачей и извергов.

Президент США правильно оценил необузданный бред немец­кой фашистской шайки, позорящей род человеческий смрадным фактом своего существования.

Если бы СССР был сломлен, то взбесившиеся, обнаглевшие от сознания своей безнаказанности гнусные звери в человеческом образе бросились бы на новые страны, сохранившие еще свою независимость. Немецкие варвары потому и ставят перед собой цели, заведомо неосуществимые, чтобы у них был предлог воевать и воевать. Они ведь знают, что только состояние перманентной войны и дает им возможность впредь до бесконечности сохра­нять власть над измученным, ограбленным и опозоренным ими германским народом.

При всей убогости умственных средств Гитлера и окружаю­щих его «мыслителей» в стиле Геббельса или Фрика или Розен-берга не могут же опи, не сойдя все-таки окончательно с ума, серьезно думать о рабском подчинении всего земного шара какой-то сидящей в Берлине банде, не могут всерьез мечтать о таком полном изничтожении всякой тени свободы и самостоятельности во всем роде человеческом, когда все человечество в полном соста­ве по приказу из Берлина, например, внезапно уверует в наглую -и дурацкую новую гитлеровскую «религию». Но это вовсе ведь и не требуется: необходимо лишь, выдвинув абсурдные цели и притязания, обеспечить за собой «перманентную войну». Таковы перспективы для человечества в случае победы гитлеровской бан­ды над Советским Союзом.

Двадцать четвертая годовщина Октябрьской революции явля­ется поэтому датой, которая, несомненно, заставит многих и мно­гих, как в Старом, так и в Новом свете, вспомнить о тех неспра­ведливостях, том непонимании, тех губительных ошибках в оценке Советского Союза, за которые пришлось впоследствии, в лютые времена гитлеровщины, так яісстоко расплачиваться. Своей обильно проливаемой кровью советские люди исправляют теперь то, что сделали чужие ошибки, чужие своекорыстные рас­четы, чужое предательство.

«Где были наши глаза, когда мы позволили купленному преда­телю Лавалю саботировать и уничтожить франко-советский пакт?» — восклицал недавно с отчаянием Жюль Дюбуа, редактор «Пти паризьен», превратившийся в эмигранта и пишущий теперь в «Манчестер Гардиен». Многое, слишком многое со жгучим рас­каянием может вспомнить теперь он, недавний редактор влиятель­

42

ной парижской газеты, имевшей около 4 миллионов подписчиков. Иначе бы писал он эти 24 года о Советском Союзе, если бы пред­видел пучину бедствий и позора, куда теперь ввергли его родину л авали, петены и дарланы! И сколько таких жюлей дюбуа и во Фрапции и во всех других странах, томящихся под пятой немец­ких захватчиков, в первый раз приветствуют сегодня октябрьскую годовщину с тем смешанным чувством раскаяния и надежды, которого до сих пор у них не было...

Мы видели, что глава крупнейшего государства в мире, прези­дент могучей заатлантической республики, говоря о наглом паяс-ническом юродстве Гитлера, мечтающего об оккупации Южной и Центральной Америки и сулящего заменить собой одновременно Христа, Магомета, Моисея, Будду и Конфуция, тут же упомянул об армии Советского Союза, которая борется за избавление чело­вечества от гнусных бандитов.

Для правительства и граждан Соединенных Штатов намерения Гитлера могут в конце концов представляться лишь бредом поло­умного дегенерата, хотя в руки Рузвельта, по его точному заяв­лению, попали уже самые уличающие документы, вплоть до поли­тической карты будущей завоеванной немцами Америки. Но, например, для Жюля Дюбуа и его несчастных соотечественников все это представляется несравненно более реальпым. Почему называть «бредом», хотя бы скажем, приказ всем французам, полякам, голландцам, норвежцам, сербам целовать свастику и рели­гиозно поклоняться статуе Гитлера? А разве массовое кастриро­вание польских юношей не факт? Сжигание в печке живьем детей на глазах родителей в порабощенпых странах не факт? Разве не факт сплошная дикая, кровавая свистопляска, неистовый раз­бой этих грязных мерзавцев, чинимый ими в цивилизованнейших страпах Европы? Разве что-нибудь остановит этих презренных извергов, кроме жестокого, смертельного удара, который проломит, наконец, им голову?

Может быть, и не очень скоро еще последует этот спаситель­ный, окончательный удар. Еще очень много чистой, благородной крови прольется и у нас и в Западной Европе, пока, наконец, гнусный зверь будет окончательно обезврежен. Но уже сейчас можно сказать с полнейшей уверенностью: гитлеризм непременно рано или поздно потерпит полное поражение, потому что не мо­жет никак всемирпая история закончиться торжеством и утверж­дением той мерзостной смеси палаческого застенка с публичным домом, которая официально называется гитлеровским «новым по­рядком», и в этом неизбежном, предрешенном крушении фашист­ской Германии те удары, которые уже нанесло и еще нанесет в будущем немецкому фашизму героическое сопротивление совет­ского народа, рано или поздно сыграют свою огромную исключи­тельную роль.

Никакие временные пеудачи в борьбе повсеместно разверты­

43

вающихся сил, идущих на смертный бой против гитлеризма, не могут поколебать этой уверенности. И у нас, и далеко за нашими пределами нынешняя годовщина основания Советского госу­дарства встречается с твердой решимостью продолжать борьбу с непоколебимой верой в конечную победу над черными силами немецкого фашизма.

Наша Отечественная война, с первого же момента получила значение великой освободительной борьбы за все человечество, оказавшееся перед поистине смертельной угрозой порабощения гнуснейшими гадами, которых только когда-либо видела история. Русский воин своим непоколебимым, часто прямо сверхчеловече­ским геройством, изумлявший в свое время и Фридриха II, которого он так страшно бил, и Наполеона I в 1805, 1806, 1807, 1812, 1813, 1814 гг., и генералов Наполеона III в Крымскую войну, и букваль­но всех врагов, с которыми ему приходилось сражаться,— показал себя и в эти последние четыре с половиной месяца достойным хранителем бессмертной русской военной славы. Наполеон гово­рил, что невыигранная атакующим битва — вовсе не есть «нере­шительное сраяіение», а должна быть названа проигранной бит­вой. Гитлеровские полчища вот уже четыре с половиной месяца атакуют Советский Союз, все эти месяцы ведут одну сплошную долгую кровавую битву, но не выиграли этой битвы и никогда ее не выиграют, какие бы частичные, ничего окончательно не дающие успехи не выпали им еще на долю.

Мы празднуем октябрьскую годовщину на пороге зимы, кото­рой, быть может, суждено стать одним из самых роковых для гитлеровской Германии этапов на ее кровавом пути к неотвра­тимой, конечной гибели.

Красная Татария, т941, 7 ноября, № 263.

ТЕВТОНСКИЕ РЫЦАРИ И ИХ НАСЛЕДНИКИ *

История Тевтонского ордена разрабатывалась неоднократно в Германии задолго до гитлеризма, тогда, когда германская исто­рическая наука еще существовала. Эта тематика больше всего привлекала внимание историков империалистического лагеря. Теперь, с 1933 г., в Германии исторической науки нет, но она была и в свое время принесла большие плоды, и хотя и тогда она нахо­дилась под очень большим давлением господствующей идеологии, но все же многое сделала для освещения вопроса о Тевтонском ордене.

В настоящее время не только со страниц истории, но и в живой,

* Доклад на заседании общего собрания Академии наук СССР 5 мая 1942 г.

44

Злободневной публицистике фашизма этот вопрос не сходит со страниц.

«Почему,— вопрошали недавно «историки» «школы» Гаусго-фера,— для нас герой нашей истории, указывающий путь на Вос­ток, не Бисмарк, не Вильгельм I, даже и не Фридрих II, которого тем не менее мы должны ставить во многом на пьедестал, а «коллективный герой» — Тевтонский орден? Почему? Потому что мы — немцы — поставлены были историей в такое положение, в каком не была никакая другая нация. Мы очутились в окружении нескольких цивилизованных народов, преграждавших нам возмож-иось распространения и развития. Перед немцами прежде всего оказалась громадная славянская изгородь, тянущаяся от моря к морю; изгородь, из-за которой в течение всей истории немецкий парод задыхался. Поэтому для «нас», немцев, прежде всего герои те, кто хотел проломить эту изгородь. Для заключенного героем является тот, кто пробивает стену его тюрьмы. Для «нас» герои те, кто старался дать нам жизненное пространство на Востоке».

Такова установка.

С этой точки зрения Тевтонский орден в гораздо большей мере указал путь, чем Альбрехт Медведь, чем Генрих Лев — эти деятели XII в., которые колонизовали Бранденбург, уничтожали славян, пруссов и т. д. Почему? Потому что Тевтонский орден и слившийся с ним Ливонский повели германский народ дальше, за Вислу, за Неман, к озерам.

Вспомним вкратце главнейшие этапы исторического пути Тев­тонского ордена, а затем посмотрим, какую роль его традиции играют в современной фашистской идеологии и как они пере­даются.

Когда ордена меченосцев и тевтонских «братьев-рыцарей» только еще нарождались в песках Палестины и Сирии, они, как и другие рыцарские ордена, возникали прочно сколоченным об­ществом вооруженных людей, отбивавшихся в трудной обстановке от окружающих их полчищ врагов. Они привыкли к тому, что редко кто из них доживал до двадцатипяти-тридцатилетнего воз­раста. Это был, как потом хвастались историки-расисты, естест­венный отбор наиболее могучих, крепких людей.

Рыцари отсиживались в тех укреплениях, которые они там строили, ни на кого не надеясь, привыкшие к военному делу и складывавшие свои головы под ударами сарацинских копий и сельджукских кривых сабель. Сражались они стойко и мужествен­но. Из-за целого ряда исторических превратностей судьбы они очутились на Севере. Здесь рыцари продолжали такой же образ жизни, какой вели в Египте и Сирии: осваивали землю совершенно определенным путем (первый раз в истории Европы это проведено в таких размерах), истребляя физически то население, которое сопротивлялось, истребляя вообще все то население, которое было им не нужно в качестве рабочего инвентаря. Лишь с течением

45

времени прекратилось это истребление, когда рыцари перешли к более оседлой жизни, когда им показалось выгоднее сохранить побольше рабочих рук.

Но в начале их разбойничьих нападений истребление побеж­денных проводилось сознательно и систематически. Они натолк­нулись на большое сопротивление со стороны славянских племен, которые давали им отпор, как и племена латышские и литовские.

Рыцари шли вперед и вперед, но не так легко, как потом рас­писывали германские патриотические историки, по словам кото­рых немцы входили в славянские земли, «как пож в масло»: ры­цари продвигались вперед, но ценой кровопролитной борьбы.

Уже во время этого победоносного шествия, в разгаре успехов стали обнаруживаться неувязки и неполадки у них в тылу. Дело в том, что рыцари были кренко сколоченной вооруженной массой; это была конница, которая шла вперед. Но в тылу у них посте­пенно образовывались города, возникали поселки, деревни, а кое-где разрастались уже ранее существовавшие селения. Возникало бюргерство — городской торгово-ремесленный класс.

Горожане критически смотрели па многое, что делали рыцари. С одной стороны, горожане были довольны, что рыцари захваты­вают все новые и новые земли, что они подбираются уже к Нов­городу, к тому городу, который после Венеции и некоторых дру­гих царственных купеческих городов считался в тогдашнем мире одним из самых могучих, одним из самых богатых центров тор­говли. Рыцари продвигались к большим богатствам русского Севера. Ввиду этих заманчивых перспектив можно было многое терпеть, а терпеть кое-что горожанам приходилось. Ведь рыцари, так же как норманны, с которыми они имели нечто родственное, знали (как говорят о них старые летописцы) лишь одно: воевать, забирая земли, города, села. Когда же было нельзя воевать и про­движение на Восток приостанавливалось, они грабили своих под теми или иными предлогами, накладывая внезапно чудовищные налоги на города и деревпи, или обирали горожан разными дру­гими способами, а иногда просто врываясь в их дома. Все это вызывало недовольство, но тем пе менее большого ропота в горо­дах и селах не было, пока история в первый раз не бросила «взо­ров гнева» на Орден.

В 1242 г., в апреле, произошло то историческое событие, которое сыграло такую большую роль в русской истории и не меньшую в истории германского движепия на Восток. Ледовое побоище, семисотлетие которого недавно нами праздновалось, положило предел продвижению немцев в глубь русской земли.

Остановимся на политических последствиях этой знаменитой битвы.

Александр Невский высоко прославлен в нашей истории как вождь, но недостаточно оценен как дипломат. В высшей степени характерна для него одна основная тенденция во всей его динло-

46

Матической деятельности. Он, грозный победитель швеДов, бли­стательный победитель немцев, воин, который разгромил их настолько, что направил по другому руслу всю историю Тевтон­ского ордена,— этот самый непобедимый новгородский князь ездит в Орду и ведет там долгие переговоры с татарами. Разу­меется, в Орде его принимают очепь любезно. Нам понятно, по­чему. Летописцы, говоря об этих поездках Александра Невского, с горьким чувством открыто заявляют: «О, злее зла честь татар­ская!»

Почему же Александр ездил в Орду? Не только потому, что в тот момент безумием было бы сопротивляться, не только потому, что татары были гораздо организованнее и многочисленнее, чем русские, не только потому, что Александр не хотел подвергать вторичному полному, а может быть, и окончательному разгрому русскую землю и Новгород, куда, явно благодаря всяким дипло­матическим его приемам, татары но были допущены, но и потому, что при создавшемся положении с татарами можно было вести переговоры, а с рыцарями вести их было нельзя.

Ведь рыцари, как прекрасно знали это новгородцы, ставили перед собой такую задачу, которую ни до них, ни после них (вплоть до Гитлера) никто не ставил себе: истребление всех рус­ских славян, кроме нужного количества в качестве рабочего скота.

Татары таких целей перед собой никогда не ставили. Они были завоевателями, если можно так выразиться, обыкновенного образца. Они пришли, разбили русскую рать и наложили на по­бежденных контрибуцию; они посылали своих баскаков собирать дань, посылали потом бессерменских купцов-откупщиков с этой же целью. Татары превратили князей в своих уполномоченных, в своих управляющих, но опи совершенно не касались русского быта. Они не трогали русской церкви, которая играла тогда про­грессивную роль в духовной жизни русского народа, не вторга­лись насильственно в уклад жизни русского народа. Им необхо­димо было извлечь из Руси известные материальные блага, и они извлекали их.

Дипломатия Александра спасла русский народ от нового наше­ствия татар. С рыцарями же разговор у Александра и начался и окончился на льду Чудского озера.

Какую роль сыграло Ледовое побоище в русской истории, это всем прекрасно известно. Обратимся от победителей Ледового по­боища к побежденным в этот навеки памятный день. Это пораже­ние не было погребальным звоном над Тевтонским орденом, но это был тот удар, ко іорый хотя еще не валит с ног, однако наносит неизлечимую рану. Рана была тем тяжелей, что те самые начинав­шиеся неполадки и неувязки тыла, о которых я мельком упомянул, после Ледового побоища стали сказываться все более и более явственно.

Рыцарская конница, так страшно разгромленная Александром

47

Невским, оказалась во владениях Ордепа в положении того прави­тельства, которому многое прощалось за внешние успехи и которо­му перестают прощать, когда успехи, прекращаются.

Горожане, которые молча и терпеливо сносили многое, переста­ли молчать. Они еще не поднялись, еще не было даже в зачаточном виде той начавшейся оппозиции тогдашнего бюргерства, которая в других германских странах уже порой давала знать о себе. Еще пока не было налицо какого-нибудь большого политического дви­жения, но обращаться с горожанами так, как до этого Тевтонский орден обращался с ними, стало уже невозможным.

Александр Невский преградил немцам путь на Русь; он нанес им такой удар, что рыцари уже больше не посмели брать реванш, хотя грозили этим. Оставался для врага другой путь: если нельзя прорваться к Новгороду, к богатому Новгороду, к «Северной Вене­ции», то можно было прорваться по восточной линии, взяв несколь­ко южнее. Но здесь путь был загорожен поляками.

Отдаленные последствия удара, нанесенного Ледовым побои­щем немецким захватчикам, еще больше сказались на взаимоотно­шениях между поляками и Тевтонским орденом, чем даже на внутренних отношениях Ордена и горожан, живших в его владе­ниях.

Чем была Польша для Тевтонского ордена в те далекие време­на, когда рыцари начали свою разбойничью деятельность? Она отнюдь но была тоже тем «маслом, куда входит нож», как гордели­во об этом заявлялось фашистами впоследствии о славянах вообще, хотя, конечно, вначале Орден был сильнее поляков. С поляками, казалось, можно расправиться в таком роде, как расправились с пруссами. Конечно, пруссы были недурными воинами; напротив, они храбро воевали, но ведь и латыши храбро воевали и литовцы не были трусами.

Разведка у Ордена была очень плохой. В те времена, как теперь уже известно, например, разведка у татар была превосходная. У тевтонских рыцарей, правда, была, вообще говоря, хорошая ар­мия, и Александр Невский вовсе не потому победил, что будто бы враг был слаб: враг был храбр и силен. Но разведки почти никакой не было у орденских «братьев». Ни о Новгороде, ни затем о Поль­ше они ничего не узнали заблаговременно.

Правильно оцепить врагов Ордену мешали их падменность, vanitas, как говорит один из летописцев, их хвастовство, тщесла­вие. Оба эти понятия выражаются словом «ванитас». «Братьям» приятно было хвастнуть, что поляки никуда не годятся, русские тоже никуда не годятся, как и прочие славяне; врагу приятнее было на этом успокоиться, чем провести правильную разведку.

Рыцари, как известно, просчитались на русских, как затем и па поляках. Последние поддавались их напору сначала, но во второй половине XIII столетия, несколько позднее Ледового побоища, пе­рестали ему поддаваться. Тевтонский орден начал ощущать горечь

48

полученного им удара на Чудском озере. Постепенно на помощь Польше выступила и та сила, которая до той поры помогала рыца­рям. Это был католицизм. Почему католическая церковь стала на сторону поляков и почему это оказалось таким опасньш для Тевтонского ордена?

Для римской курия поляки явились новым духовным и отчасти экономическим вассалом. Поляков было очень много. Разведка «святейшего» престола была гораздо лучше разведки Тевтонского ордена, потому что римская курия располагала превосходным шта­том разведчиков, превосходным подбором политических, духовных и всяких иных шпионов. И римское папство раньше всех оценило Польшу.

Для римской курии не было никакого смысла ссориться с поля­ка лги. Поляков было гораздо больше, челі рыцарей, необходимо было только организовать польскую государственность, а для помощи в деле государственной организации римская курия была вполне пригодна, и католическая церковь действительно стала по-лшгать консолидации польской государственности.

Для Тевтонского ордепа это был страшный удар, потому что при усилении Польши и эта средняя, польская часть восточного фронта оказалась для тевтонских рыцарей также прегражденной. Поделать с этилі Ордену ничего было нельзя. Организация шла деятельно. Польское дворянство, польские феодалы в те времена еще не оказывали своего дезагрегирующего, разлагающего влия­ния на государство, все они имели в виду страшную опасность, идущую с Запада. Они постепенно подчинялись центральной вла­сти, а центральная власть с жадностью охватывала все то, что духовенство передавало светской власти о положении в Европе, о том, с кем можно затеять плодотворные сношения для борьбы с врагами.

С этого времени продвижение па Восток стало еще более за­трудненным для Ордена. Что же оставалось делать? Топтание на месте для Тевтонского ордена было невозможно: эта ассоциация должна была идти вперед либо уничтожаться. Смерть политиче­ская пришла только в начале XV столетия. Смерть пришла во время Грюнвальдской битвы, где, наконец, надолго решился спор между западным славянством и тевтонами. Рыцари были разгром­лены, но они не кончили своего существования, которое продолжа­лось еще долго после 1460 г., когда Орден признал формально свою лепную зависимость от Польши. Но это уже было, конечно, умирание.

Духовная традиция Тевтонского ордена оказалась очень живу­чей. Много было превратностей судьбы, пока, наконец, весь При­балтийский край, переходивший из рук в руки, не оказался во владении России.

Вспомним, как продолжали свое существование традиции Тев­тонского ордена при русском владычестве. Ордена как будто не

4 Ε В. Тарле, т. XII

49

было, а традиции жили и здравствовали. Напомним, в чем сказы­вались эти традиции, которые многократно были выражены бал­тийскими публицистами и представителями дворянства в немецкой прессе (в русской печати этому мешала цензура). В особенности внимательно занималась вопросом о «прибалтийских традициях» германская пресса в конце 60-х годов XIX в. по поводу полемики с Юрием Самариным, которую вели идеологи прибалтийского дво­рянства. Вот, вкратце, к чему сводились эти мысли: «Мы прямые потомки потерпевшего поражение Тевтонского ордена. Мы в 1466 г. стали ленниками польской короны. Попали затем пол власть Швеции. Польская корона и Швеция были затем разбиты вдребезги двуглавым орлом Северной державы. Мы попали со времен Петра Великого и его преемников в руки России, и теперь мы стали ленниками русских царей, вассалами русских императо­ров. Поскольку мы присягали русскому царю, мы ему верны, пер­лы как вассалы, однако ведь вассалитет и вассальная присяга заключаются не только в том, что вассал дает присягу сюзерену, но и в том, что сюзерен берет торжественные обязательства от­носительно вассала. Эту присягу мы дали, мы не получили ее фор­мально со стороны царей, но «tacito consensu* («молчаливым со­гласием») цари признали за нами известные права, и мы удовле­творились. За нами, прибалтийским дворянством, были сохранены большие привилегии, в наши руки почти всецело попало местное самоуправление, мы жили в своих замках в Лифляндии, Эстлян-дии, Курляндии как настоящие феодалы. С русским пародом нас ничего не связывает, мы только под общей короной, мы связаны с русскими царями, а вовсе не с русским народом».

В середине XIX столетия, особенно в 60-х годах, шла уже упо­мянутая выше большая полемика (она как-то прошла малозаме-ченпой русской общественностью), направленная против этой дворянской прибалтийской идеологии. Юрий Самарин очень при этом увлекся своим славянофильством и перегнул, так сказать, от­части палку в противоположную сторону; его последователи всту­пили на путь обрусительства и извратили смысл спора. Со стороны балтийских баронов был высказан целый ряд суждений в таком духе: «Мы не только были верными ленниками, мы помогали Пет­ру Великому и русским царям организовывать беспокойное рус­ское стадо, мы помогали им создавать большую военную державу, мы занимаем руководящие места в правительстве, в дипломатии империи, генералитете. Мы, верные рыцари Тевтонского ордена, всегда были верны тем, кому присягали. Мы настолько верны рус­ским царям, что они без нас как без рук, без нас они не могут справиться с тем анархическим, беспокойным конгломератом, ко­торый называется русским народом».

Вот законченный путь традиций Тевтонского ордена.

Коснемся теперь того, какую роль играет сейчас анализ исто­рии Ордена, как все это освещалось в германской историографии

50

с Давних Пор и как это освещается сейчас. Я не буду касаться достижений былой, серьезной германской историографии, которая при всем своем патриотическом увлечении, при всех своих заблуж­дениях все-таки является украшением всемирной исторической пауки. Я обращусь к тому, что сейчас непосредственно нас интересует. Ведь не Вайтц, не Леопольд Ранке, не Зибель и дру­гие германские ученые былых времен вдохновляют сейчас ту шайку, которая многими миллионами германских граждан, к их несчастью и к их позору, пока еще признается настоящим их правительством. Ведут фашистскую пропаганду демагоги, которые из истории извлекают, сознательно ее фальсифицируя, то, что им нулшо; в плане этой фашистской пропаганды имеет широкое хождение историко-философская теория, официально признавае­мая в германских университетах, в тех самых университетах, где учили Ранке, Гервинус, Моммсен и другие звезды историче­ской пауки. Известно также, что говорят Карл Гаусгофер и дру­гие официальные германские публицисты и так называемые историки.

История, заявляют они, так же как и география, не должна быть статической наукой, а они обе должны быть науками « ди и а м и ч ески м и ».

Сразу, читая это, нельзя даже и понять, в чем дело. Я тоже, когда впервые стал знакомиться с этим учением, с большим любо­пытством продолжал читать книги и статьи, где оно излагалось, и с каждой страницей узнавал новое и новое. Может ли существо­вать более статический предмет на белом свете, чем географиче­ская карта? Оказывается, она должна быть тоже динамичной, как и история. География не должна учить о том, что есть, а должна учить о тех желательных границах, которые нужно обозначить «пунктиром». С 1934 г. карта России изображается в Германии в виде большого пространства, зачерченного зеленой краской с ко­ричневыми кружками. (Германская карта очерчена коричневой краской).

Что это значит? Поясняется это совершенно открыто. Коричне­вой краской обозначены те места, где германский дух в своем будущем победном шествии к Уралу может найти опору и отдох­новение. Другими словами, выражаясь менее поэтично, скажем так: это сознательно и заблаговременно организованные немецкие шпионские гнезда на территории СССР, разбросанные по «зелено­му пространству». Это и есть «динамическая» карта, карта буду­щего, «карта движения вперед», от коричневого кружка к корич­невому кружку, вплоть до Урала.

История тоже должна быть динамичной. С точки зрения гитле­ровцев, великая заслуга тевтонских рыцарей именно в том и за­ключается, что они, как еще до них Генрих Лев и Альбрехт Мед-водь, поняли, что динамика германской истории должна напра­вляться на Восток, а не па Запад, пе на Север, не на Юг.

4*

51

И незачем при этом смущать учащееся юношество ненужными рассказами об остановках и неудачах, постигавших победонос­ных белокурых зигфридов на их восточных путях! В истории (об этом есть специальный циркуляр) многое должно выпускать­ся. Пропускать надо, например, о Ледовом побоище: едва ли мо­жет быть найдено в каком бы то ни было энциклопедическом или другом германском словаре, который вышел позже 1933 г., что-ни­будь о Ледовом побоище. Дело изображается так: рыцари дейст­вительно дошли до области русских озер, но здесь целый ряд обстоятельств принудил их временно сделать остановку. Тут же иногда прибавляется, что подобные остановки случались со мно­гими завоевателями в истории. Например, такой герой, как Алек­сандр Македонский, великий завоеватель, тоже сделал остановку в Индии, он не мог дальше идти; тогда он поставил камни в па­мять своих побед и повернул обратно. Даже об Александре Маке­донском упоминается, но вот об Александре Невском как раз и забыли, говоря о Тевтонском ордене...

Гимназические учителя Германии, которые, извлекая выгоды из своих «патриотических» чувств, в настоящее время заняли университетские кафедры, указывают, что историю Тевтонского ордена необходимо считать тем «служебным материалом», по ко­торому следует изучать ошибки бывшей стратегии для того, чтобы избежать их в настоящем.

После разгрома гитлеровской армии под Москвой (я знаю это но выдержкам из английских газет) в одной германской газе­те подчеркивалось, что сейчас важно не поступать так, как «тыл» когда-то поступил с Тевтонским орденом. Почему, вопрошалось, такой страшной оказалась по своим последствиям эта «остановка», причиненная русскими, а потом поляками? Тевтонский орден во­все не был разбит окончательно: он мог еще сражаться, он еще долго существовал. Даже после битвы при Грюнвальде в начале XV в. Орден тоже еще мог воспрянуть, но его не поддержал тыл. Презренные, своекорыстные торгаши, жившие на землях Орде­на,— городское бюргерство — не поддержали воителей, не пони­мая, что в их же купеческую мошпу вольются новгородское богат­ство и польские сокровища. Им надо было выдержать характер, им не следовало из-за своих мелких делишек и претензий ударить кинжалом в спину и нанести предательский удар рыцарскому ор­дену, затевать интриги, начинать тайные переговоры с Польшей, Вывод подсказывается сам собой, и, судя по многократным и очень злобным выходкам и угрозам по адресу «тыла» со стороны Геббельса и его подручных, этот вывод уже давно сделан.

Каким стало положение потом? Прямые потомки рыцарей, их наследники, дерутся на волоколамских путях. Тут произошла тоже «заминка», как во время Ледового побоища или при Грюн­вальде с покойными рыцарями. Пусть же у «нас», говорят они, теперь не повторится того те самого! Пусть «наш» тыл не поведет

52

себя так, как тот тыл в те далекие времена. Пусть наши горожане окажутся лучше, наши нынешние бюргеры пусть будут не такими близорукими эгоистами, как бюргеры XIII, XIV, XV столетий! Враги у «нас» остались те же самые. Тот же католицизм, тот же папа, который ведет себя так же предосудительно, как его пред­шественники, которые коварным образом организовали поляков. Что делает нынешний папа? Нынешпий папа не пошел в «кресто­вый поход» против большевиков. Гитлеровцы так горячо пригла­шали папу принять участие в борьбе против русских, что, пе же­лая его утруждать, от его имени сгоряча написали как-то даже чуть ли не целую энциклику. По крайней мере поместили об этом, па всякий случай, известие в газете вскоре после вторжения на советскую территорию. Правда, после опровержения махнули рукой и не упорствовали. Папа не только но примкнул к «кресто­вому походу» против большевиков, по он и его епископы сейчас организуют протесты против злодеяний в Польше нынешних на­следников Ордена, нынешних «рыцарей», которые борются за продвижение Германии на Восток.

Итак, враги у немцев при их движении на Восток остались те же самые. Правда, удалось зато порвать эту вражескую цепь на средней части Восточного фронта. Верно, что те же самые поляки, которые когда-то, как и русские, преградили путь немцам, теперь лежат во прахе. Теперь «мы» (гитлеровцы) продвинулись гораздо дальше, чем продвинулись рыцари, но положение остается не менее опасным.

Возникает вопрос: можно ли, с точки зрения фашистской пуб­лицистики, сказать, что «динамическая история» должна в данном случае состоять только в действенной критике старых ошибок, и можно ли этим довольствоваться? Можно ли от самого Ордена восприпять какое-либо «положительное» указание?

Есть какой-то роковой закон, давно уже говорят авторы и при­верженцы «динамической истории», который дарует немцам бле­стящую победу, но потом ввергает их в пучину зол, ввергает в черную бездну поражений.

«Наши» успехи бывают «zn knrzlcbig», они слишком скоротеч­ны, им суждена слишком короткая жизнь. Но только Тевтопский орден постигла эта трагическая судьба. Тевтонский орден был застрельщиком движения рі представителем основных интересов германского племени; его поражение сильно подорвало поступа­тельное движение германского народа на Восток, заградило ему выход из той тюрьмы, в которую жестокая история его заключила, помешало раздвинуть границы «наши»—смешные границы «lacherliche Grenzen», смешные потому, что они никакого пути к будущему не открывают: немцы «задыхаются» в них.

С точки зрения германских империалистов, тевтонские рыцари велики тем, что они одни только за всю германскую историю по­пытались последовательно бороться с тем роком, который всегда

53

губит Германию и всегда вырывает у нее лз рук победу в послед­ний момент.

Фашистским «историкам» тевтонские рыцари очень угодили именно своим методом ведения войны на Востоке.

Тевтонские рыцари вели «тотальную войну»; у них, заявляют фашистские «историки», был «верный принцип»: надо не побе­дить врага, а истребить его пли обратить в рабочий скот. Этот принцип в точности перешел во всю гитлеровскую политическую систему; это — единственное, заявляют гитлеровцы 1941 —1942 гг., что может Германии дать окончательную победу.

Пока Тевтонский орден истреблял врагов, т. е. на заре своей деятельности, Орден был непобедим: Пруссия навсегда перестала быть славянской.

Всегда, когда «мы» теряли, «утрачивали победу», говорят фа­шистские «историки», «мы» теряли не только вследствие роковых обстоятельств истории, но и вследствие роковых ошибок «наших» вождей. Единственный раз «пионеры и застрельщики» германской нации не делали никаких ошибок. Тевтонский орден не сделал ошибок, off понял, что надо врагов истреблять, кроме тех, кото сле­дует превратить в рабочий скот, надо расчистить дорогу, «надо германизировать не гшрод, потому что это немыслимо, а террито­рию». Германизировать русских нельзя, германизировать поляков нельзя, и не только нельзя, но и не нужно. Немцам нужны земли и тех и других, но не народ, если не считать тех немногих, кто может быть полезен в качестве «рабочего инвентаря».

Кроме тевтонских рыцарей, жалуются фашистские «историки», никто этого не понял, даже Бисмарк. Поэтому последовательные гитлеровцы нередко с большой горечью говорят об основателе «второй германской империи». Бисмарк со своими еврейскими бан­кирами Блейхредерами, со своей «парламентской гнилью», кото­рую он удержал в Германии, со всеми ограничениями, со всеми путами, которые он наложил на себя самого, со всеми узкомонар­хическими, династическими пристрастиями, которые помешали ему уничтожить всякий партикуляризм в Германии,— Бисмарк не мог быть вождем, он не мог сделать единственного дела, которое нужно было сделать, т. е. продолжить исторический подвиг рыца­рей, «германских патриотов», прорваться на Восток. Он скрутил всю Германию по рукам и ногам сложными отношениями, уваже­нием к тем или иным частным династическим интересам, и, лишив Германию полной свободы действий, он стал проповедовать, что нельзя бороться с Россией, он внушил самому императору Виль­гельму Τ те слова, с которыми тот так и отошел в вечность. «Не ссорься с Россией,— сказал Вильгельм, умирая, своему сыну Фридриху Ш, вступавшему на престол.—Помни только одно, никогда не воюй с Россией!»

Это все внушил ему Бисмарк, говорят фашисты; и в этом смысле Бисмарк «ограничивал германскую историю». Бисмарк родился и детство свое провел, когда были еще памятны недавние страшные времена Наполеона. Когда Бисмарку было 7—8 лет от роду, в прус­ских лесах все еще находили непохороненные трупы, гнившие там со времен наполеоновского нашествия. Бисмарк привык трепетать перед воспоминаниями о Наполеоне. Это было в детстве. Далее, Бисмарк свою молодость и зрелый возраст провел при Николае Т, который распоряжался в Германии, как хозяин, и в котором Евро­па видела преемника Наполеона по могуществу. Будучи уже взрос­лым человеком, Бисмарк трепетал перед Николаем Павловичем. А человек, который всю свою жизнь, до 40-летнего возраста, при­вык трепетать, не может быть вождем народа!

Фридрих II, король прусский (продолжают фашисты),— это исторический герой, но что он мог сделать? Фридрих II слишком поздно попал в руководители. Перед Фридрихом II уже была такая грандиозная сила, как та же Россия. Не с его средствами лгонарха маленького государства было пробить эту толщу. Он сде­лал многое, путем дипломатии взяв часть Польши. Но ведь все зна­ли, что Екатерина II милостиво выбросила ему этот кусок, а сама взяла все, что хотела взять. Фридрих, правда, указал, что немцам надо начинать с того места, па котором остановился Тевтопский орден, но сам Фридрих взять .многого не мог. Тевтонские рыцари, установившие тотальную войну, не довели до конца своего дела, потому что им помешал удар в спину, потому что католическая церковь им помешала, потому что они вообще несколько опоздали. Они не предварили ни усиления Новгородского княжества, ни го­сударственной организации Польши, и поэтому сорвалось и погиб­ло все их историческое дело. Все эти «мысли» давно уяіе попу­лярны в гитлеровской историографии и публицистике.

Теперь еще несколько слов о традициях Тевтонского ордена, на долгие века переживших самый Орден. Как к этим традициям отнеслись творцы гитлеровской идеологии? Гитлеровцы, повторяя забавные глупости Альфреда Розенберга — одного из самых нахальных но самомнению, невежественных бумагомарак фашист­ской шайки,— утверждают, что только балтийское дворянство, т. е. прямые потомки тевтонских рыцарей,— и никто иной — создали русскую государственность. И поэтому, довольно последовательно, гитлеровцы изъявляют удовольствие, что балтийские бароны были ликвидированы в 1017 г.; без них, заявляют гитлеровцы, Россия осталась осужденной па гибель; в 1917 г. русская революция, кото­рая изгнала баронов и лишила Россию «высшего» руководства, уничтожила силу сопротивления русского парода против будущего нашествия, и сейчас потомки рыцарей должны уже непосредствен­но служить верой и правдой германскому отечеству.. Они и служат и начали служить еще до революции 1917 г. Трудно даже дога­даться, где, например, автору этих строк посчастливилось найти взволнованно-сочувственное признание чисто немецкого духа, «die deutschc Тгеие» (немецкую верность), сохранившейся в одном

55

из потомков тевтонских рыцарей — фон Зиберте. Этот потомок пачал свое доблестное служение германскому отечеству даже еще до 1917 г., т. е. еще когда был «ленником» русского царя.

Когда умер фон Зиберт (эта личность нам, исследователям истории дипломатии, уже давно известна), в одном из немецких некрологов, посвященных ему, я нашел такое признание: Зиберт — «рыцарь, заблудившийся в XX веке!» Он служил старшим советни­ком русского императорского посольства в Лондоне перед войной 1914 г. и состоял в чине сначала статского, а потом действительного статского советника. Он получал одновременно, кроме оклада, положенного ему в России по должности, с не меньшей аккурат­ностью (и также в золотой валюте, как платился ему оклад по дипломатической службе русским правительством) другой оклад, но уже от германского правительства, приблизительно в полтора раза больше, чем от русского. Должность его (по шпионскому раз­делу его слуяібы) заключалась в том, чтобы снимать копии со всех бумаг русского посольства, которые кажутся ему более интересны­ми, и передавать их в Германию. После революции он переехал в Германию и, оставшись без заработка, так как разом лишился заработной платы по обеим службам, как явной, так и тайной, предложил издать все то документы, которые он успел выкрасть. Их оказалось около 600 печатных страниц. Это очень ценные до­кументы, тайком вывезенные им из Лондона. Берлинский издатель потребовал, чтобы в печати было пояснено, кто такой фон Зиберт. Он с полным удовольствием это сделал, указав, что он немец, что оп старый немецкий патриот и т. д. По своей честности и благород­ству натуры ему, конечно, не легко было играть такую тяжкую, двойную роль, но чего не сделаешь для отечества?! Он должен был бы прибавить, что тевтонские рыцари не так еще жертвовали собой!

В газете «Der Tag» как-то было сказано <то поводу Зиберта, что кровь расы, как крепкое вино: чем больше времени пройдет, тем лучше стаповится. Пример — Зиберт. Шутка ли, какую чело­век службу сослужил германскому отечеству! Ведь благодаря ему до войны и в первые годы войны все, что знало русское правитель­ство, знало и германское правительство. Без потери времени уда­валось все это быстро передавать в Берлин.

Вот в чем гитлеровцы видят заслуги этих людей и их тради­ций: поскольку эти люди, служа русскому императору как «лен­ники», «вассалы», могли помогать правящим кликам Германии в их стремлении к Балтийскому морю, постольку, говорят гитле­ровцы, они делали «правильное историческое дело», и, шпионя в пользу Германии, они действовали «в интересах германского государства».

Германские газеты еще до войны нередко упоминали о Тевтон­ском ордене, о том, как устраивались рыцари на Балтийском море и т. п. Теперь, после временной оккупации Советской Прибал­

56

тики — Латвии, Эстонии, Литвы,— когда особенно оживился инте­рес к этому прошлому, судя по известиям, попадающим в англий­скую печать, торжественно провозглашается, что немцами делает­ся вторая попытка пойти с того места, где остановились рыцари. Первую попытку сделал Фридрих ТТ. Ему не удалось. «Мы» (гит­леровцы) делаем вторую попытку, и это «нам» должно удаться.

В 1941 г. говорилось, что иначе и быть не может, что «мы» уже это сделали, но что русский народ почему-то отказывается при­знать себя побежденным. В 1942 г. говорится осторожней: «мы» (гитлеровцы) этого не сделали, но «мы» должны это сделать. Почему должны? Потому что иначе «мы» погибнем. «Мы» дол­жны сражаться до тех пор, пока можем держать в руках оружие, потому что это вторая попытка продолжить дело тевтонских рыца­рей на Востоке, и если враги победят, они «нам» не простят, и «мы» погибли.

Что с «нами» дальше будет, неизвестно, но «мы» должны предстать перед богом Одином (это единственный бог — сканди­навский, которого они пока не отменили) с мечом в руках и с чис­той совестью, потому что на этот раз можно сказать, что вожди наши ошибки иге сделали — тотальная война проводилась уже так, что каждый тевтонский рыцарь позавидовал бы. «Мы (т. е. гитлеровская банда) чисты перед богом Одином...»

Тевтонские рыцари, как известно, «ошибок» никаких не сдела­ли, но вот было одно упущение — именно но грех, а упущение, а упущение не ошибка, а нечто неотвратимое. Рыцари были, бес­спорно, меньшинством среди подвластного им населения. Но это было меньшинство, на которое «история германского духа» возло­жила бремя, и оно несло его со славой. Это бремя оказалось пеудо-боносимым только из-за измены в тылу. У рыцарей не было воз­можности расправиться с внутренними изменниками, с этими са­мыми горожанами, расправиться настолько, чтобы те не мешали их дальнейшему победному шествию. У них не хватило просто сил. Другими словами, очевидно, организация гестапо в XIII столетии оказалась для рыцарей делом затруднительным. Вероятно, когда до нас дойдет все то, что теперь печатается в гитлеровских газе­тах и журналах, мы прочтем нечто подобное.

Без труда можно представить себе, как используется вопрос о внутренней борьбе в тылу Тевтонского ордена гитлеровскими «историками» теперь, если об этом предмете они писали в таком духе уже задолго до нынешней войны.

Горожане XIV—XV вв. не довольствовались тем, что перестали помогать рыцарям. Жители некоторых городов делали нечто худ­шее: они начали тайные переговоры с польскими королями, они уже сдавались раньше, чем рыцари — этот головной отряд гер­манского народа,— потерпели окончательное поражение — еще до Грюнвальда.

Во всех рассуждениях, во всей фашистской публицистике,

57

во всех размышлениях гитлеровских «историков» о Тевтонском ордене отсутствует одна подробность: отсутствует Александр Нев­ский! Л у нынешних гитлеровских политиков в их рассуждениях о происходящей войне не учитывается мощь и значение герои­ческой Красной Армии. «Историки» — фашисты молчат потому, что знают, что говорить о традициях Тевтонского ордена и распро­страняться при этом об Александре Невском и Ледовом побоище нельзя: это подрывает все лживое построение о тевтонских рыца­рях, «не делавших ошибок». А гитлеровские публицисты молчат о Красной Армии потому, что если о ной много говорить, то это подорвет все оптимистические размышления о предстоящей «по­беде».

Основной мотив фашистской пропаганды в 1942 г.: «Мы дол­жны победить потому, что если мы не победим, то погибнем». «Тотальная» войпа грозит «тотальной» же, полной гибелью агрес­сору, если не будет им выиграна. Гитлеровскую банду начинают уже одолевать зловещие предчувствия. Юбилей Ледового побоища в 1942 г. пришелся, с точки зрения нынешних наследников тевтон­ских рыцарей, досадно некстати...

Вестник Академии наук СССР, 1942, № 5-6, стр. 70—80.

1812-1941/42 гг.

Еще в самое первое время гитлеровского вторжения военный обозреватель нью-йоркской газеты «Сен» писал: «Если немцам не удастся одержать победы, то их возвращение из России будет таково, что, по сравнению с ним, отступление Наполеона покажет­ся веселым пикником».

В половине декабря 1812 г. ни Наполеона, ни остатков его армии в России уже по было вовсе, да и очень больших русских морозов французы не испытали за все время похода, если не счи­тать последних двух недель с небольшим их пребывания на рус­ской территории,— от Березины (26—27 ноября) до перехода последних французских отрядов через Неман (11 —13 декабря). Не забудем, что река Березина даже не успела еще замерзнуть, и Наполеону пришлось наводить через нее понтонный мост, да и Днепр у Смоленска едва подернулся тонким льдом, что и вы­звало страшную катастрофу (провалы льда) при переходе через реку арьергарда маршала Ноя. Если именно между Березиной и Неманом остатки великой армии постигла окончательная гибель, то это произошло не потому, что несколько дней подряд, в самом конце ноября и в первые дни декабря, стукнули морозы в 18—20—25 градусов, а потому, что вследствие ужасающего исто­щения солдат, отсутствия пищи, отсутствия отдыха, полного упад­

58

ка духа наполеоновское войско и физически и морально лишилось былой своей сопротивляемости перед лицом русского народа, встав­шего на защиту родины.

Теперь, в зиму 1941/42 г., обстоятельства складываются не­сколько иначе. Острие нашествия сломлено в середине декабря, а не к концу октября, как это было в 1812 г. Отступление Наполео­на пачалось если не 19 октября, когда он вышел из Москвы, то уж, во всяком случае, 26 октября, после битвы у Малоярославца. Гитлеровские генералы были вынуждены отказаться от наступле­ния около того же Малоярославца месяца на полтора позже, и по­этому фатально осуждены совершать свой отход в январские и февральские морозы. Да и какое сравнение может быть между са­мым началом отступлениям 1812 и 1941 гг.! Генерал вильгельмов-ской Германии фон Гофман в одной из своих работ назвал напо­леоновский план кампании 1812 г. «симфонией, созданной великим виртуозом». Если симфония окончилась такой какофонией, то это, по мнению Гофмана и всей нынешней школы немецких стратегов, случилось только потому, что императору Наполеону не удалось до зимы заключить мир. «Только!» Но в этом «только» и заключа­ется разгадка грозной проблемы! Когда Гофман писал свои стро­ки о «симфонии» 1812 г., рекомендуя «музыкантам» берлинского штаба воспользоваться уже совсем готовой партитурой великого композитора, он не мог предвидеть, что вариант 1941 г. будет настолько разниться от основного образца 1812 г. Начать хотя бы с того, что Наполеон отошел от Малоярославца, уже успев как-никак все-таки побывать в Москве и дая*е пожить в Кремле. А его скромным подражателям пришлось отказаться от этой подробно­сти маршрута, запланированной в программе их путешествия по русским просторам, и удовлетворить свою любознательность лишь при помощи таинственного бинокля, посредством которого очевид­но, если понатужиться, то можно даже за 75 километров видеть. Но если Наполеону не удалось достигнуть заключения мира, даже захватив Москву, то совершенно очевидно, что без Москвы и подавно мечтать о мире не приходится. Таково неизбежное логи­ческое умозаключение, которое должно возникнуть в головах далее наиболее оптимистических стратегов школы фон Гофмана.

Итак, впереди у германской армии не две-три недели холодов, а долгие, страшные, леденящие кровь, месяцы. Но не в климати­ческих условиях главное отличие. Когда Кутузов пришел в де­кабре в Вильну, окончив свой победоносный фланговый марш, то, по его подсчету, у него из 97 тысяч, с которыми он начал пресле­довать Наполеона, осталось всего 27 тысяч. И во время преследо­вания Кутузов не стремился к битвам, он «выпроваживал гостя». А грозная, колоссальная армия, которая уже начала постепенно провожать «гостей» в 1941 г. и: будет делать это во все усиливаю­щихся размерах в 1942 г., прежде всего усвоила себе лозунг: «По возможности не выпускать противника из боя, не давать ему пере­

59

дышки, не отрываться от пего ни днем, ни ночью, не прогонять, а истреблять его». И при этом Красная Армия становится с каждой неделей не меньше, а больше, так как имеет за собой колоссаль­ные, неисчислимые людские резервы, имеет огромные возможно­сти технического оснащения, имеет союзников, которые одушев­лены такими же чувствами, как и она сама. Л это — обстоятель­ство крайне важное. «Моим лучшим другом является в настоящее время тот человек, который убивает гитлеровцев». Кто это говорит? Красноармеец, глядящий на изуродованные трупы своих товарищей, русских пленных, которых замучили гитлеровские подлые бандиты? Нет, это сказал Бальфур, парламентский секре­тарь британского министерства авиации, и слова его были покрыты громом аплодисментов многотысячного лондонского митинга.

Когда, наконец, эти изверги бросятся из России наутек окон­чательно, они увидят, что, в сущности, убегать им будет некуда. Между Бородинской битвой и Ватерлоо прошло почти три года. Презренному немецко-фашистскому гаду, являющемуся поистине паяснической карикатурой на Наполеона, едва ли суждено очень долго заражать своим смрадом Европу после уничтожения его орды на территории Советского Союза. И он и вся его шайка это знают.

Велико различно между 1812 и 1941/42 гг., но есть и основное сходство: гнев русского народа, испепеливший великую армию На­полеона, пылает таким же ярким пламенем и в наши дни. Этот гнев не утихнет, пока русская земля не поглотит тех, кто ее осквер­нил своим присутствием и своими злодеяниями.

«Россия — это страна, куда легко войти, но откуда очень трудно выйти»,— писали военные историки первой половины XIX в. Это предостережение было забыто гитлеровцами, и дорого они запла­тят за свою забывчивость!

Литература и искусство, 1942, 1 января, № 1.

ПЕРВОЕ АВГУСТА

1 августа 1914 г. началась война, которую один из гитлеров­ских писак, долго украшавших своими передовицами газету «Der Tag», назвал «тяжелой, но необходимой исторической репе­тицией». Эта мысль па все лады повторялась и повторяется в немецко-фашистской прессе: основная идея нападения на русскую территорию была-де правильной и исторически вполне закономер­ной. Но самое предприятие, безусловно выгодное, провалилось, мол, лишь потому, что было дипломатически худо проведено и стратегически оборвано на полдороге. На этой точке зрения гитле-

60

ровцы утвердились еще задолго до своего прихода к власти. Они в свое время резко возражали против того пассажа в воспоминаниях Людендорфа, где бывший генерал-квартирмейстер и фактический руководитель военных операций с горечью говорит, что никогда не следовало бы Германии и России встречаться врагами на рат­ном поло. «Мы обязаны Людендорфу учением о тоталитарной войне, т. е. о войне не только против армий, но и против мирного населения занимаемых территорий. И в этом великая его заслуга. Но как же он не понимает, что именно овладение Восточным пространством и должно быть первейшей целью такой последова­тельно проведенной тоталитарной войны?»

Нужно сказать, что гитлеровскую банду пленяет и всегда пле­няла в истории войны 1914 г. именно эта первоначальная целе­устремленность в сторону захвата русских земель. Конечно, для гитлеровской пропаганды это подчеркивание будто бы исключи­тельной направленности германской агрессии на Россию имеет чистейшее тактическое значение. В речах и статьях самих же гит­леровских публицистов постоянно, и притом самым обстоятельным образом, развивалась мысль, что, только покончив с Россией, германская военная машина сможет без всякого риска обратить­ся против «острова ненавистных торгашей и окончательно с ними рассчитаться». Книга перешедшего на сторону самого оголтелого фашизма Вернера Зомбарта «Герои и торгаши» пользуется в Гер­мании широчайшей популярностью и породила массу подражате­лей. Отзывы об Англии всех гитлеровских вождей без исключения, в тех случаях, когда им кажется ненужным лгать и лицемерить, проникнуты самой неутолимой, истинно звериной злобой к анг­личанам. Достаточно вспомнить, что в зиму 1940/41 г. в руково­дящих органах гитлеровской прессы с ликованием и злорадством предвидели в близком будущем тот момент, когда немецким турис­там будут показывать развалины когда-то существовавшего Лон­дона, Ковентри и других английских городов.

«Наша дорога в Лондон пролегает через Москву»,— говорил один из членов германского посольства в Риме представителям итальянской прессы, которые были встревожены осенью 1941 г. бездействием Германии на Средиземном море. «Русские могут лишь задержать своим сопротивлением, но не предотвратить гибель Англии»,— почти ежедневно повторяли гитлеровские агенты внешнеполитического отделения президиума гитлеровской партии во всех нейтральных странах после подписания англо-со­ветского договора 26 мая 1942 г.

В высшей степени поучительно в пестром и хаотическом сум­буре чужих общих мыслей, унаследованных от былых пангерман-ских теоретиков, и собственных злободневных лозунгов, в том конгломерате, который называется национал-социалистской идеологией, отметить одну настойчиво проводимую черту: «Нас упрекают в пруссачестве. Пусть же знают, что пруссачество — это

61

драгоценнейший палладиум и талисман германского народа, и оно нам необходимо не только для внутренней, но и для внешней политики». Эта мысль особенно часто стала повторяться и подроб­но развиваться именно после воцарения гитлеровщины в 1933 г. Гитлеровские «историки», которые не перестают поздравлять немцев с тем, что в Германии никогда не было «настоящей» революции, прежде всего останавливаются именно на том, что «старое, крепкое прусское дворянство» уцелело и наиболее твердо в своих многовековых традициях.

Пруссачество, как его понимают и как его возводят в мораль­ный и государственный идеал гитлеровцы, в самом деле всегда было и остается явлением, очень крепкими корнями связанным со всей историей Германии, и действительно, ни в одном из евро­пейских государств революционное движение не оказалось до та­кой степени бессильным покончить с бытовыми пережитками и с последышами феодального дворянства, как именно в Германии. Это дворянство до сих нор является наиболее сплоченным корпо­ративным кастовым духом, частью кадрового офицерства и генера­литета германской армии.

Конечно, многие из этой касты лишь с сокрушением сердеч­ным видят себя в необходимости считаться пе с династией Гоген-цоллериов, которой они всегда служили, а с какой-то бандой темных проходимцев и, судя по проникшим в нейтральную печать высказываниям кое-каких надменных представителей этих ост-эльбеких родов, их частенько раздражает назойливое радиовеща­ние Гитлера, «этот истерический вой на австрийском диалекте», как выразился не так давно один из них. Но это нисколько не помешало кадровому офицерству и генералитету с полным едино­душием одобрить, принять и усердно проводить в жизнь истинно палаческую программу типичнейшего представителя их среды — фельдмаршала фон Рейхенау, выразившуюся в знаменитом отныне навеки приказе его по армии от 10 октября 1941 г. Не знающая пределов по своей жестокости и подлости программа системати­ческого убийства русского населения без разбора пола и возраста, вины или невиновности, программа систематического и наглого уничтожения всех русских исторических и художественных релик­вий— все это вполне гармонирует с традициями пруссачества, как оно всегда понималось и культивировалось некоторыми эле­ментами германской армии. Не мудрено, что гитлеровская банда с давних пор не переставала указывать, что немцам для того, чтобы окончательно осознать себя высшей расой, необходимо только равняться именно по этим «великолепным» образчикам.

Еще в ту войну, которая началась 1 августа 1914 г., «Кенигс-бергская газета» восхищалась тем, что создатель в своей премуд­рости поместил наиболее могучий, наиболее непреклонный и «справедливо беспощадный» элемент немецкой нации как раз в Восточной Пруссии, т. е. в непосредственном соседстве с Россией.

62

И, таким образом, сама география предназначила «истинное прус­сачество» быть передовым застрельщиком в победоносном шествии воинствующего германизма на завоевание восточных просторов.

«Репетиция», начавшаяся 1 августа 1914 г., кончилась, как из­вестно, крайне плачевно для «воинствующего германизма». Несо­мненно, еще более плачевно кончится и самый «спектакль», увертюрой которого послужило разбойничье, без объявления войны, нападение 22 июня 1941 г. Подлые двуногие звери, достиг­шие предельных низин морального растления и падения, должны получить заслуженное возмездие. Но полезно вспомнить, что пе­реживаемые нами ужасы являются лишь осуществлением плано­мерной, зрело обдуманной очередной попытки покончить физически сначала с русским народом, чтобы затем овладеть всем миром. Эта попытка проводится с таким неистовым зверством, какого мир не видел даже в наихудшие времена, и, чтобы она оказалась по­следней, для этого «пруссачество» должно быть приведено к пол-пому бессилию.

Русский народ никогда пе имел перед собой такого безмерно гнусного, чудовищно жестокого врага, как гитлеровские немцы. Борьба с этим врагом, достижение победы над ним требует боль­ших усилий и жертв. Как бы ни был тяжел путь борьбы, жертв и страданий, эти жертвы будут принесены.

Гитлеровцы дали человечеству достаточно предметных уроков, которые разъяснили даже самым непонятливым государствам простую истину: пока у тебя в руках оружие, может быть, фашист тебя и не убьет, потому что ты вовремя с ним покончишь. Но как только ты оружие сложишь, тебя постигнет либо смерть немедлен­ная, либо растянутая на более или менее продолжительное время, в зависимости от характера пыток, которым фашист тебя подверг­нет. Сознание этой непреложной истины удесятеряет силу нашей армии, нашей «армии героев», как давно уже назвали ее иност­ранные наблюдатели.

Известия, 1942, 1 августа, № 179.

АЛЕКСАНДР СУВОРОВ

Когда мы думаем о лавровом венке славы русского народа, некоторые имена из длинной чреды рожденных Россией героев духа являются в нашей памяти первыми и повелительно зани­мают свое первое место. Корифей мировой поэзии Пушкин, ги­гант художественного творчества Лев Толстой, чудо-богатырь Суворов... Эти имена как-то сами собой вторгаются в наше созна­ние, едва только мы начинаем жить сознательной жизнью, и уже никогда своего места в нашем сознании не покидают.

63

Сегодня в памяти нашей оживает Суворов, герой русской военной славы. Мы видим его таким, каким он был по едино­душным показаниям современников и каким в такой строгой точ­ности дал нам его в своей бессмертной картине Суриков.

Хилый, худенький мальчик, проведший детство в небогатой родительской усадьбе, Суворов с какой-то всепоглощающей стра­стью отдался военному делу, сначала мечтам о военной службе, а потом и самой службе. Он тянул небывало по тем временам дол­гую лямку в нижних чинах, имея возможность в качестве дворя­нина очень ускорить переход свой в офицеры.

Семилетнюю войну он проделал хоть и офицером, но в подчи­нен ном положении и вполне развернуть свои таланты военачаль­ника тогда еще не мог. Но никогда он не жалел об этих первых трудных и, казалось, очень неблагодарных годах своего военного поприща. Именно в это время он сжился с русским солдатом, глубоко изучил и душевно полюбил его.

Тогда как, например, для Наполеона солдат являлся прежде всего необходимейшим орудием войны, для Суворова солдат был, кроме того, еще и боевым товарищем. Наполеон тоже относился к солдату, как к живому человеку, а не как к машине, но в его отношении было много холодного расчета и рассудочности, а Суво­ров в самом деле сердечно любил своих людей, которых он с такой легкостью вел на самый отчаян;гый риск, на самые опасные пред­приятия.

Чего Суворов совсем не выносил, к чему относился с явным отвращением,— это к немецко-прусской муштре солдат, превра­щавшей солдата в бездушный механизм. Без колебаний он готов был, когда это требовалось обстановкой военной борьбы, вести са­мые кровопролитные сражения, самые беспощадные штурмы, но солдат всегда оставался для него человеком, который решает дело. «Каждый воин должен понимать свой маневр»,— говорил Суворов. Необычно и революционно звучало это положение в те времена. Железная дисциплина в его войсках поражала современ­ников, а его влияние на солдатскую массу было безгранично.

Военная доктрина Суворова в главных своих чертах уже сложи­лась к тому времени, когда во время первой екатерининской войны с турками (1768—1774 гг.) он, уже в генеральском чине, мог про­явить свои дарования. Наступательный порыв — вот основа всех действий Суворова, и зрело обдуманная и подготовленная, но всег­да стремительно проведенная атака — вот душа суворовской так­тики. «Глазомер, быстрота, натиск» — в этом заключается залог военного успеха.

Быстрота, неожиданность для врага и внезапность маневра были, с точки зрения Суворова, таким важным делом, что способ­ность своих солдат к долгим маршам без отдыха, их неутомимость он ценил почти так же высоко, как храбрость и общую боевую выучку. Его стремительные марши ошеломляли врага, а железная

64

воля всегда неуклонно вела к поставленной цели. Умение вовремя нащупать слабое место противника и именно в это место направить главный удар, хорошо продуманное и смелое наступление, соеди­ненное с обходным маневром для удара по тылу противника,— все это ставило Суворова несравненно выше современных ему вое­начальников. Ударить врага там, где он не ждет удара, обрушиться на него как раз, когда он считает себя в безопасности,— это значит обеспечить за собой половину победы еще до того, как начнется битва, а достигнуть этого можно прежде всего быстрым и искусно замаскированным маневрированием.

«Опасности лучше идти навстречу, чем ожидать на месте»,— говорил Суворов.

Раз начался бой,— туг правила Суворова сводятся по существу к одному основному принципу: бей неприятеля, не щадя ни его, ни себя самого, дерись зло, дерись до смерти, побеягдает тот, кто мень­ше себя жалеет. Противника, разбитого в бою, надо преследовать до полного уничтожения: «Преследовать, не давать времени ни собираться, ни строиться... Не взирая на труды, преследовать денпо и нощно до тех пор, пока истреблен не будет». Но Суворов не забы­вал прибавить: с мирным населением не воюй, не грабь, не обижай, враг только до тех пор враг, пока он вооружен. В своих замеча­тельных письмах к двум молодым людям, собиравшимся вступить в военную службу, Суворов настойчиво требует от них соблюдения суровой нравственности, благородства в частной жизни, полной моральной чистоты.

Блестящие победы Суворова уже к концу первой турецкой вой­ны сделали его европейской знаменитостью. Он вернулся после этой войны на родину уже признанной звездой первой вели­чины.

Настала вторая турецкая война 1787—1791 гг. с новыми бле­стящими подвигами Суворова, увенчавшимися взятием Измаила. Потом годы вынужденного бездействия, почетная ссылка его в Херсон и затем польская война, когда Суворов «самовольно», пе спросись ни у кого, предпринял быстрый поход на Варшаву, мол­ниеносный штурм Праги-польской, вошел в Варшаву и совсем неожиданно для Екатерины окончил одним ударом войну.

Екатерина не любила Суворова и боялась его дерзостей и вызы­вающих выходок, но она своим большим умом понимала, до какой степени необходим России этот гений стратегии и тактики, и сми­ряла в себе раздражение. Но с воцарением Павла в 1796 г. дело пошло по-другому. Суворов не терпел Павла, ненавидел немецкие порядки, которые Павел вводил в русской армии, и мира между царем и фельдмаршалом быть не могло. До Павла дошли вести о суворовских отзывах и выходках, и старого фельдмаршала со­слали в деревню. А в 1798 г., когда император австрийский Франц обратился к Павлу за помощью против французов, завоевавших северо-итальянские владения Австрии, он просил у Павлп

5 Е. В. Тарле. т. XII

65

прислать не только русскую армию, но й великого фельдмаршала. И Павел послал за Суворовым.

Легендарный поход Суворова в Италию, ряд его громких побед в Северной Италии, переход через Сен-Готард в самом трудном месте Альпийской гряды — все это было последними подвигами великого полководца. Весной 1800 г. его не стало. Но навеки оста­лась история Суворова...

Вот он перед нами — семидесятилетний старик, ведущий через Альпы обожающих его солдат и весело смеющийся, глядя прямо в глаза смерти, стоящей ровно в трех шагах перед его замявшейся, упирающейся, оробевшей лошадью.

Вот он перед грозной, неприступной твердыней Измаила. Дело предстоит труднейшее, опаснейшее. Но ведь Суворов знает, что других дел ему и пе поручают.

«Если ваше превосходительство не возьмете Измаила, то никто его не возьмет!» Он знает, что не один Потемкин, а вся армия и вся Россия так думают.

Упорная подготовительная работа с «примерными» штурмами и специальной учебой солдат окончена. Наступает роковой вечер, может быть, жить осталось несколько часов, а Суворов уже посыла­ет извещение о взятии Измаила: не удастся взять,— что же, в та­ком случае его в живых все равно не будет, так что и стыдно не будет.

На голове у богини счастья Фортуны очень мало волос: «толь­ко один хохол па лбу», а пролетает она мимо тебя лишь одно мгно-вепье и никогда не обернется назад! Не успеешь ухватить ее за хохол, пиши пропало, потому что затылок у нее голый, ухватить не за что! — Так на все лады повторял Суворов своим генералам и офицерам.

«Всякая война различна,— говорил он.— Никакой баталии в кабинете выиграть не можно. Умей пользоваться местностью, управляй счастьем: мгновение дает победу».

«Я действую не часами, а минутами!» — восклицал он. Совер­шенно так, как Петр I, Суворов тоже считал, что «промедление времени — смерти невозвратной подобно» и что упущенные воз­можности редко возвращаются.

Вот перед ним грозный враг, перед которым уже трепещет Европа,— французская армия под начальством молодого и ода­ренного военачальника генерала Жубера. Австрийские союзники понимают, что завтрашняя встреча, битва под Нови, чревата страшными опасностями, легко может кончиться полным разгро­мом русско-австрийских войск. Австрийские генералы решают, что, может быть, сам фельдмаршал будет доволен, если в послед­ний момент они с ним посоветуются и этим уменьшат его личную огромную ответственность.

66

Но Суворов пе боится никакой ответственности и требует толь­ко, чтобы никто к нему не лез с советами, когда он уже окончатель­но остановился на том или ином решении. И он приветствует явившегося к нему в ночь перед сражением представителя австрий­ского генералитета так, что тот потом изо всех с ял принуяедеы был настаивать на своем незнании русского языка и непонимании коро­тенького, но слишком выразительного словообращеиия, каким его встретил фельдмаршал.

Он не только не избегал ответственности, но он искал ее, тре­бовал, чтобы его посылали в самые смертельно опасные места, чтобы ему давали наиболее головоломные поручения. Как он злил­ся, когда ему предлагали «отдохнуть»! Как язвительно, с какой обидой на свое начальство писал он в январе 1770 г. Якову Ивано­вичу Булгакову:

«Великая мне бы была милость, если бы дали отдохнуть хоть один месяц, то есть выпустили бы в поле! С божьей помощью на свою руку я охулку не полояшл бы!»

Истинное отдохновение он ощущал под ядрами и пулями, и когда Турчанинов поздравлял его с заслуженным (после Измаи­ла!) отдыхом, то Суворов ему писал:

«Я не могу оставить пятидесятилетнюю привычку к беспокой­ной жизни и моих солдатских приобретенных талантов......Я при­вык быть действующим непрестанно, тем и питается дух мой...»

Суворов на своем веку видел солдат многих наций: и немцев, и французов, и турок, и не только видел, но и жестоко их колачи­вал. Он прекрасно знал чужие армии и вовсе не склонеп был пре­небрежительно относиться к ним, но русского солдата он ставил выше всех. Именно русского человека он и считал способным, ско­рее всякого другого, находить себе неисчерпаемый родник само­пожертвования в ту минуту, когда родина требует от своих детей максимального напряжения нравственных сил.

Солдат он воспитывал и своей знаменитой «Наукой побеждать», и постоянными с ними разговорами, личным общением, без которо­го он, к концу, просто обойтись не мог. Лишь бы и солдат, и офи­цер, и генерал был «на себя надежен», верил бы в свои силы, в свою находчивость и храбрость — это самое главное, все осталь­ное приложится!

«От храброго российского гренадера никакое войско в свете устоять не может!» — успокаивал он Зубова в самом начале второй турецкой войны.

И главная цель воспитания солдата в том и заключается, чтобы сам он это понял и вполне в этом удостоверился. «Тщательно об­учай подчиненных тебе солдат и подавай им пример собою». Но это лишь часть функций командира: «Непрестанный навык все охватывать единым взглядом сделает тебя великим полководцем. Умей пользоваться местоположением, будь терпеливым в трудах военных, пе поддавайся унынию от неудач».

5* Ѳ7

Подобно другому великому полководцу — Наполеону,— Суво­ров тоже считал, что побежден человек бывает только тогда, когда он примирится с неудачей и сочтет борьбу оконченной. А пока он пе пал духом, он не побежден. Не падать духом после поражения и не превозноситься перед битвой.

«Знай хорошенько его (неприятеля) оружие и способы обраще­ния с ним. Знай, в чем заключается сила и в чем слабость врага. Приучайся к неутомимой деятельности, повелевай счастьем, ибо одна минута решает победу...»

Фельдмаршал Суворов жил в свои семьдесят лет, как жил тогда простой солдат в свои двадцать-двадцать пять-тридцать лет. Есть налицо грязный сухарь? Тащи его в рот. Дают борщ с кашей? Это уя\ совсем роскошное угощение. Не прислали зимних шинелей? Фельдмаршал ходит в парусине, пока солдатам не подошлют полу­шубков.

В сущности ни одни из современников и ни один из историков и биографов Суворова так и пе ответил на недоуменный вопрос, давно поставленный генералом Федором Петрушевским: в чем была тайна поистине загадочной, чисто физической природы этого худощавого, вечно в движении находившегося, неугомонного, не­поседливого, мало евшего, очень мало времени отдававшего сну старика? Как он выдерживал такую жизпь? Как не сжег его этот вечно в нем клокотавший огонь ярко горевшей мысли, предельно напряженной воли, постоянной устремленности вперед и вперед, к преодолению препятствий?

Он был баловнем славы, по для него слава и честь России вполне неразрывно сливались с его собственными честью и славой. Он гордился тем, что он «не пруссак, а природный русак», он гор­дился своей русской армией, своей Россией. И Россия и русская армия всегда им гордились и гордятся, как одним из величайших своих сынов и представителей.

Его могучий дух, дававший его слабому, тщедушному телу такую неукротимую и несокрушимую жизненность, выразился в его стратегии и тактике настойчивой, несгибаемой волей к наступлению, но вместе с тем и твердостью в перенесении всех временных неудач и превратностей. Этот дух животворил русские войска и в Бородинском бою, и в нахимовском Севастополе, и в ны­нешнем Севастополе и продолжает жить в той упорной борьбе, в которой теперь героическая Красная Армия отстаивает сущест­вование Родины от гнусных зверей в человеческом образе, заду­мавших поработить страну Суворова, Кутузова, Александра Невского...

Советская власть оказала высший почет трем героям русской военной истории. Имя Суворова, как и имена двух других великих полководцев, отстоявших русскую землю от врагов, сделает беско­нечно драгоценной наградой новые ордена, которыми будут

68

награждаться заслужившие такое отличие комапдиры наших во­оруженных сил.

Орден Суворова получит тот, кто по существу покажет себя на деле достойным учеником и последователем великого русского пол­ководца; кто, подобно Суворову, докажет, что можно побеждать не числом, а умением, имея такой бесценный материал, как русского воина, можно и должно наносить неприятелю непоправимые удары, что решительность и настойчивость в проведении военных опера­ций — залог победы над врагом.

Трудны подвиги, за которые будет даваться Ордеп Суворова. Но ведь всей своей жизнью гениальный полководец показал, что слава достается именно тому, кто ищет трудные препятствия, что­бы их преодолеть. И среди пашего командного состава найдутся люди, которых никакие трудности не смутят и никакие преграды не остановят. Они сломают эти преграды и доберутся до засевшего за ними жестокого и подлого врага, чтобы вконец его уничтожить.

Правда, 1942, 2 августа, Кг 214.

КОАЛИЦИОННЫЕ ВОЙНЫ

Коалиция — одно из интереснейших явлений дипломатической и военной истории, и самая природа этого исторического явления с давних пор привлекала внимание исследователей.

Когда в начале Х\7І столетия король испанский Карл сделался императором Священной Римской империи и в его руках оказалась колоссальная держава в Европе, Америке и Азии, держава, «над которой никогда пе заходило солнце», то было вполне естественно, что Франция, уже тогда могучая и богатая страна, Турция, в те времена первоклассная военная империя, и союз северо-герман­ских князей пришли к заключению, что только общими дружными усилиями можно успешно обороняться от императора Карла V. и не только обороняться, но и покончить вовсе с его преобладанием и его мечтой о всемирной монархии. Такова была первая грандиоз­ная коалиция новых времен.

Эта коалиция была, бесспорно, сильнее Карла V, располагала гораздо большими военными силами, прекрасными плацдармами, могла систематически нападать на владения Карла и с севера, и с востока, и с юга,— словом, борьба для императора оказалась трудной, и он в конце концов изнемог в этой борьбе и отказался от престола. Но почему же могущественная коалиция больше 35 лет не могла никак с ним справиться? Почему за эти 35 лет бывали моменты, когда Карл V одерживал блестящие победы и почти

69

до конца сохранял позу победителя? Почему временами каза­лось, что ровно ничего с ним поделать нельзя? Ответ один: каждый член коалиции старался как можно меньше дать для об­щего дела и как можно больше получить при грядущем разделе богатой добычи. Уклоняясь по мере сил от выполнения самых тор­жественных своих обещаний, самых формальных обязательств, они заботились больше о том, Чтобы покрепче обеспечить за собой большую награду. Мало того, князья германского союза определен­но считали, что к концу войны им нужно иметь достаточно сил, чтобы сопротивляться своему «союзнику» — французскому королю Франциску I, а Франциск, в свою очередь, держался того мнения, что охотнику, действующему с товарищами, бывает иногда легче убить медведя, чем добиться выгодного для себя результата при дележе его шкуры. Союзники хитрили друг с другом, и, например, султан турецкий никак пе мог в точности отдать себе отчет — кто чаще всех обманывает, путает и сбивает его с толку? Сулейман Ве­ликолепный так и окончил свое земное странствие, не решив этой головоломной проблемы. Коалиция в копце концов, потеряв непро­изводительно долгие годы, принеся громадные жертвы людьми и деньгами, разрушила, правда, мечты Карла V о мировом господстве, но все-таки недоделала предпринятого дела — сокрушения испан­ского великодержавия.

И в следующем поколении пришлось составлять новую коали­цию против сына и наследника отрекшегося от престола Карла V — против испанского короля Филиппа II. Здесь главными членами коалиции оказались Англия и восставшие Нидерланды. И опять повторилось то же самое: борьба затянулась на десятки лет, потому что королева Елизавета убеждена была, что ей лучше всего пообождать, пока опасная для нее Испания и уже могучие своей экономикой Нидерланды не выпустят друг из друга доста­точно крови. Соблазнительной представлялась мысль о том, что Британии выпадет на долго лишь задача добивать Филиппа II. Жестокие испытания пришлось пережить английскому народу, когда неожиданно оказалось, что Филипп II вовсе еще не так бли­зок к гибели, как об этом думали королева и ее верный министр лорд Борлей, и когда грозная Непобедимая Армада двинулась от испанского берега на прямое завоевание Британских островов. Беду пронесло, по это было очень суровым уроком, и с тех нор Елизавета уже повела войну совсем по-другому, не щадя сил и средств, и добилась полной победы.

Прошло 100 лет, и начались коалиционные войны против Людо­вика XIV. Убийственно много сил было положено этими коалиция­ми, особенно последней по времени, ведшей против Людовика

7Р

«войну за испапское наследство», и снова главпой причиной ужа­сающей затяжки войны была внутренняя нееплочеппость коали­ции. Вредило общему делу упорпое, хотя и замаскированное, стремление каждого члена союза возложить на плечи другого бре­мена неудобоносимые, лишь бы самому приберечь свои силы к кон­цу игры, к окончательному разделу этого «испанского наследства». «Мы воевали против Людовика XIV тринадцать лет, а могли бы воевать всего тринадцать месяцев, если бы сразу же выставили в поле все силы, какими располагали»,— говорили впоследст­вии с горечью английские ветераны этой войны. Дело коалиции в конце концов восторжествовало, англичанам повезло в том отно­шении, что у них оказался такой высокоталантливый вождь, как Черчилль, герцог Мальборо, своими блестящими победами систе­матически исправлявший ошибки и просчеты британской дипло­матии. Людовик XIV был побежден.

Обе коалиции против прусского короля Фридриха II вели две войны, продолжавшиеся в общей сложности около 14 лет, и если Фридрих II не погиб во вторую из этих войн (в Семилетнюю вой­ну), когда ему приходилось бороться одновременно против России, Франции и Австрии, то, конечно, не вследствие его силы, а вслед­ствие того же рокового порока мпогих коалиций прошлого: вслед­ствие педружпого, неискреннего образа действий союзников по отпошепиго друг к другу. Король французский Людовик XV, от которого требовалось только добросовестпое исполпепие приня­тых на себя обязательств, парушал их буквально на каждом шагу. Австрийцы вступали в тайные переговоры с Фридрихом, направ­ленные против России и Франции. Время шло, военные действия затягивались, австрийцы и французы часто казались гораздо более заинтересованными не в конечной победе над Фридрихом, но в тоім, чтобы Россия не получила слишком много, и полная, сокру­шительная победа над Пруссией, которую союзники буквально уже держали в руках, в конце концов ускользнула от них, и все их успехи оказались безрезультатными. Не смерть императрицы Елизаветы Петровны спасла уясе совсем погибавшего Фридри­ха,— его спасло то, что спустя полгода, отняв престол у мужа, Екатерипа II не пожелала возобновить прерванную Петром III войну. А пе пожелала она это сделать потому, что прекрасно разгадала истинпую ценность тогдашних «союзников» России.

Наполеон I долго и страшно бил одну коалицию за другой, по­тому что соединявшиеся против него державы далеко не сразу поняли, с каким грозным врагом они имеют дело, и все время, вплоть до последних лет его царствования, Наполеон мог громить своих противников поодиночке, сражаясь па одном, а не на не­скольких фронтах. Непримиримейщий и умнейший из врагов

71

императора, воздвигавший против пего одну коалицию за другой, Вильям Пит τ Младший, долголетний глава британского кабинета, ограничивался щедрыми субсидиями, которые он давал Австрии, Пруссии, России, но так и умер, не добившись посылки англий­ской армии на континент, хотя есть данные, позволяющие думать, что он очень хорошо понимал, до какой степени это необходимо. После ого смерти, уя^е при повых и новых победоносных войнах Наполеона, начались робкие, нерешительные попытки англичан открыть против Наполеона западный фронт. В разгаре его войны против Австрии, в 1809 г., была произведена высадка на острове Вальхереп, но эта попытка была быстро ликвидирована- В 1809— 1810—1811 гг. английское правительство, наконец, пришло к вы­воду, что без создапия западного фронта с Наполеоном не спра­виться. Австрия была разгромлена, Пруссия разгромлена, Россия с июня 1807 г. в союзе с Наполеоном. Значит, оставалось или са­мой Англии покориться завоевателю, или же начать, паконец, по­сылать свои войска на коптинент. И тогда-то было решено произ­вести высадку в Португалии и Испании и уже собственной, анг­лийской, кровью тушить европейский пожар.

Но и тут не сразу решились вести борьбу в должных масшта­бах. Долгая и трудпая война на Пиренейском полуострове стоила Англии очень мпого крови. Многие у нас знают знаменитое сти­хотворение английского поэта Вулфа на смерть погибшего именно тогда в Испании генерала сэра Джона Мура:

Не бил барабан перед смутным полком, когда мы вождя хоронили...

В этом стихотворении есть такие слова:

Не долго, но жарко молилась творцу Дружипа его удалая, И молча смотрела в лицо мертвецу, О завтрашнем дне помышляя...

Приведя эти строчки, один тогдашний английский публицист с горечью сказал, что оп знает, о чем думали эти молчавшие сол­даты, хороня своего генерала: они думали о медлительности, не­решительности и ошибках британской дипломатии, так поздпо понявшей свой долг в войне против Наполеона, которая требовала сразу же высадки большой армии, а не скудной посылки мелких отрядов, осуяоденных на истребление. Но хоть и поздно, а ошибка была исправлена, и в 1812 г. Наполеон принужден был уже вое­вать одновременно на двух фронтах — на русском против Кутузо­ва и на испанском против герцога Веллингтона.

72

Таковы некоторые уроки истории коалиционных войн. Они кончились победой коалиций, но эти победы были достигнуты ло-рогой ценой из-за ошибок, допущенных союзниками. Пессимисти­ческая школа исторической философии давно уже выдвинула положение: «История учит только тому, что история еще никогда никого вовремя ничему не научила». Но оптимисты продолжают упорно повторять древнеримский афоризм, гласящий, что «исто­рия есть учительница жизни»...

Нынешняя коалиция демократических пародов, которая твердо решила покончить с самым омерзительным и презренным из вра­гов человеческой свободы, какой когда-либо существовал действу­ет в совсем особенпых условиях. К этим условиям неприменимы никакие старые мерки, старые сроки. Современные условия нельзя понять в точности па основании каких бы то ни было прецедентов. Свободолюбивые народы мира в этой борьбе должны выполнить до конца свои взаимные обязательства. Никакого иного выхода у них нет и быть не может, потому что они твердо убеждены, что, чего бы ни стоила борьба, она должна продолжаться до полного уничтожения фашистской коричневой чумы. В этой борьбе не мо­гут иметь места ни ослабление энергии, ни остановки, ни замедле­ния.

Правда, 1942, 9 октября, № 282.

ВТОРОМУ АНТИФАШИСТСКОМУ МИТИНГУ СОВЕТСКИХ УЧЕНЫХ

Дорогие товарищи!

Болезнь пе позволяет мне принять личное участие в вашем сегодняшнем собрании, а между тем как хотелось бы сейчас вы­сказать то, что рвется из души.

Снова разгорелись яростные бои, снова армия русских богаты­рей один на один, без поддержки ведет титаническую борьбу про­тив подлейших, презренных бандитов, которых промышленность всей заблаговременно отданной им даром Европы снабжает колос­сальной техникой. Мы вполне точно, документально знаем, что начальствующие круги гитлеровской орды вполне определенно признают полную невозможность для их солдат выдержать столк­новение с Красной Армией в рукопашном бою, без помощи танков. Но ведь затем-то и работали долгие годы лавали и прочие шпио­ны Гитлера во всех странах Западной Европы, чтобы снабдить берлинскую разбойничью шайку в изобилии всем нужным воору­жением к тому моменту, когда эта шайка начнет свой «молниенос­ный» поход па Восток. Затем-то и откармливали фашистского зве­ря сырым мясом, затем-то и продавали эти бесчисленные лавали и квислинги свое отечество, чтобы поход на Восток оказался и

73

молниеносным и победоносным. И не их, этих предателей, вина, если «молниеносное» предприятие берлинской банды явно и без­надежно проваливается. Не их, этих предателей, вина, если летом 1943 г. оказалось трудновато сражаться с русскими уже не только врукопашную, но даже и сидя в уютных кабинках «тигров». Не их, этих предателей, вина, если Урал выставил против «тигров» соответствующее количество своих львов.

Нашему поколению выпало на долю исправлять многие по­следствия вековых ошибок и русской и западноевропейской ди­пломатии XIX и начала XX столетия. Нам приходится считаться также с результатами губительнейших просчетов и ошибок тех государственных деятелей Европы и Америки, которые, по спра­ведливому замечанию английского министра иностранных дел Идена, долго не понимали, что всякая уступка, делаемая гитле­ровской шайке, не отделяет, а, напротив, ускоряет неизбежное кровавое столкновение.

Когда война наземных вооруженных сил перестанет быть тем, чем она была до сих пор, т. е. героическим единоборством русского народа против разбойничьих фашистских полчищ, когда вся коа­лиция полностью выполнит свой долг, тогда придет быстрый конец фашистскому кошмару, угнетающему и позорящему человечество.

Мне хотелось бы, чтобы наш митинг послал через моря и океа-пы свой сердечный товарищеский привет тем английским и аме­риканским ученым, которые столько раз публично и коллективно выражали свое глубокое убеждение, что образование второго фронта /приведет гитлоровщину к быстрой и непоправимой ката­строфе.

А другое, рвущееся из сердца приветствие летит к орловским и белгородским полям, где каждый день и каждый час приумно­жается сокровищница невской, чудской, куликовской, полтавской, бородинской, севастопольской русской исторической славы, где веют сталинградские знамена, где внуки суворовских чудо-богаты­рей ежедневно и ежечасно доказывают, что героизм является в России особенностью наследственной.

Как бы хотелось, чтобы они узнали, до какой степени мы ими гордимся!

В кн.: «Второй антифашистский митинг советских учепых в Москве 11 июля 1943 года». fM.l, 1943, стр. 45—46.

74

О «СЕВАСТОПОЛЬСКИХ РАССКАЗАХ»

В осажденном Севастополе зимой, весной и летом 1855 г. в самых отдаленных один от другого пунктах оборонительной ли­нии неоднократно замечали невысокого сухощавого офицера, некрасивого лицом, с глубоко впавшими, пронзительными, жадно вглядывавшимися во все глазами. Он появлялся сплошь и рядом в тех местах, где вовсе не обязан был по службе находиться, и преимущественно в самых опасных траншеях и бастионах. Это был очень мало кому тогда известный молодой поручик и писа­тель, которому суждено было так прославить и себя и (породивший ого русский народ,— Лев Николаевич Толстой. Наблюдавшие его тогда люди недоумевали впоследствии, каким образом он умуд­рился уцелеть среди непрерывного, страшного побоища, когда он будто нарочно нарывался каждый день на опасности.

В молодом, начинавшем свою великую жизнь Льве Толстом жили тогда два человека: защитник осажденного врагами русско­го города и гениальный художник, всматривавшийся и вслуши­вавшийся во все, что вокруг него происходило. Но было в нем тогда одно чувство, которое и руководило его военными, служеб­ными действиями и направляло и вдохновляло его писательский дар: чувство любви к родине, попавшей в тяжелую беду, чувство самого горячего патриотизма в лучшем значении этого слова. Лев Толстой нигде не распространялся о том, как он любит стра­дающую Россию, но это чувство проникает во все три севасто­польских рассказа и каждую страницу в каждом из них. Великий художник вместе с тем, описывая людей и события, говорит о себе самом и о других людях, рассказывает о русских и о неприя­теле, об офицерах и солдатах, ставит себе прямой целью реши­тельно ничего пе приукрашивать, а давать читателю правду — и ничего, кроме правды.

«Герой же моей повести,— так кончает Толстой второй свой рассказ,— которого я люблю всеми силами души, которого ста­рался воспроизвести во всей красоте его, и который всюду был, есть и будет 'прекрасен,— правда».

И вот перед нами воскресает, под гениальным пером, герои­ческая оборона Севастополя. Взяты только три момента, выхваче­ны только три картины из отчаянной, неравной 'борьбы, почти целый год не стихавшей и не умолкавшей под Севастополем. Но как много дают эти картины! Эта небольшая книжка — не только великое худон^ественное произведение, но и правдивый истори­ческий документ, свидетельство проницательного и беспристраст­ного очевидца, драгоценное для истории показанием участника.

Первый рассказ говорит о Севастополе в декабре 1854 г. Это был момент некоторого ослабления и замедления военных дей­ствий, промежуток между кровавой битвой под Инкерманом (24 октября/5 ноября 1854 г.)" и битвой иод Евпаторией (5/17

75

февраля 1855 г.). Но если (могла несколько поотдохпуть и попра­виться половая русская армия, стоявшая в окрестности Севасто­поля, то город Севастополь и его гарнизон и в декабре не знали передышки и забыли, что значит слово «покой». Бомбардировка города французской и английской артиллерией не прекраща­лась. Руководитель инженерной обороны Севастополя полковник Тотлебен очень торопился с земляными работами, с возведением новых и новых укреплений. Солдаты, матросы, рабочие трудились под снегом, иод холодным дождем, без зимней одежды, полуго­лодные, и трудились так, что неприятельский главнокомандую­щий, французский генерал Канробер, спустя сорок лет, не мог без восторга вспомнить об этих севастопольских рабочих, об их самоотвержении и бесстрашии, о несокрушимо стойких солдатах, об этих, наконец, шестнадцати тысячах моряков, которые почти все полегли, вместе со своими тремя адмиралами — Корниловым, Нахимовым и Истоминым, но не уступили порученных им в обо­роне Севастополя рубежей.

Толстой рассказывает о матросе с оторванной ногой, которого несут на носилках, а он просит остановить носилки, чтобы по­смотреть на залп пашей батареи. Подлинные документы, сохра­нившиеся в наших архивах, приводят сколько угодно точно таких же фактов. «Ничего, нас тут двести человек на бастионе, дня на два еще нас хватит!» Такие ответы давали солдаты и матросы, ш никто из них при этом даже не подозревал, каким надо быть му­жественным, презирающим смерть человеком, чтобы так просто, спокойно, деловито говорить о своей собственной завтрашней или послезавтрашней иепзбеяшой гибели! А когда мы читаем, что в этих рассказах Толстой говорит о женщинах, то .ведь каждая его строка может быть подтверждена десятком неопровержимых до­кументальных свидетельств. Жены рабочих, солдат, матросов каждый день носили муяа>ям обед в их бастионы, и нередко одна бомба кончала со всей семьей, хлебавшей щи из [принесенного горшка. Безропотно (переносили страшные увечья и смерть эти достойные своих мужей подруги. В разгар штурма 6/18 июня жены солдат и матросов разносили воду и квас по бастионам — и сколько их легло на (месте!

Второй рассказ относится к маю 1855 г., а помечен этот рас­сказ уже 26 июня 1855 г. В мае произошла кровавая битва гар­низона против почти всей осаждающей армии неприятеля, желав­шей во что бы то гаи стало овладеть тремя передовыми укрепле­ниями, (выдвинутыми перед Малаховым курганом: Селенгинеким и (Волынским редутами и Камчатским люнетом. Эти три укрепле­ния пришлось после отчаянной битвы оставить, но зато 6/18 июня русские защитники города одержали 'блестящую победу, отбив с тяячкиміи для неприятеля потерями общий штурм, предпринятый французами и англичанами. Толстой не описывает этих кровавых майских и июньских встреч, но читателю рассказа ясно по всему,

76

что 'совсем иедавио, только что 'произошли очень 'крупные собы­тия у осажденного города.

Толстой, между прочим, описывает одно короткое перемирие и прислушивается к 'мирным разговорам между русскими и французами. Очевидно, он имеет в виду то перемирие, которое было объявлено обеими сторонами тотчас после битвы 26 мая/

7 июня, чтобы успеть убрать и схоронить множество трупов, по­крывавших землю около Камчатского люнета и обоих редутов.

8 этом описании (перемирия нынешнего читателя поразит, веро­ятно, картина, рисуемая здесь Толстым. Неуя^ели враги, только что в яростной рукопашной борьбе резавшие и коловшие друг друга, люгут так дружелюбно разговаривать, с такой лаской, так любезно и предупредительно относиться друг к другу? Но и здесь, как и везде, Толстой строжайше правдив, и его рассказ вполне согласуется с историей. Когда я работал над документами по обо­роне Севастополя, мне беспрестанно приходилось наталкиваться на такие точь-в-точь описания перемирий, а ведь их было за время Крымской войны несколько.

Да, тогдашние наши враги нисколько не походили на то под­лое, беспредельно жестокое немецко-фашистское зверье, которое бросает русских детей в колодцы и выкалывает глаза русским пленным. Во время Крымской войны яшзиь пленника была и для русских и для их противников священна, соблюдались междуна­родные правила ведения войны, враги срая>алпсь в честном бою. Гнусные немецко-фашистские изверги, пытающие женщин, уби­вающие детей и сжигающие живьем пленных красноармейцев,— для нас не честные военные противники, а уголовные преступни­ки, которых ждет — и не минует! — заслуженная ими кара.

Третий рассказ Толстого относится к Севастополю в августе 1855 г. Ото был последний, самый страшный месяц долгой осады, месяц непрерывных, жесточайших, днем и ночью не утихавших бомбардировок, (месяц, окончившийся падением Севастополя 27 августа 1855 г. Как и в предыдущих своих двух рассказах, Толстой описывает события так, как они развертываются перед глазами выбранных им двух-трех участников и наблюдателей всего происходящего. Можно десять раз перечитывать этот тре­тий рассказ, и все-таки нельзя избавиться от чувства томящей боли, когда слышишь, как Толстой повествует о великом русском героизме, ничуть не ослабевшем в эти ужасающие последние дни и часы обреченной крепости, и об уходе нашего войска из южной части Севастополя.

И, однако, когда закрываешь книгу, это чувство боли сменя­ется другим — чувством гордости и спокойствия за нашу Родину. Геройская оборона Севастополя в 1854—1855 гг. и не менее вели­чественная оборона этого же города в 1941 —1942 гг. доказала лишний раз, что русский народ умеет любить и защищать свою страну и через всю историю свою гордо пронес героические тра­

77

диции русского оружия, овевая его новой бессмертной славой в Великой Отечеств ©шиш войне с остервенелыми полчищами не­мецко-фашистских варваров, и одному из величайших сынов Рос­сии, Льву Толстому, выпало на долю .прославить своими никем не превзойденными творениями две русские эпопеи: сначала Крым­скую войну в «Севастопольских рассказах», а впоследствии победу над Наполеоном в «Войне и мире».

Как хочется читать и перечитывать в наши суровые и слав­ные дни оба эти бессмертные произведения титана русского худо-жественного творчества!

В кн.: Толстой Л. Н. Севасто­польские рассказы. М., 1943, стр. 3—6.

КНИГА О СУВОРОВЕ *

Эта небольшая, весьма содержательная книжка производит с первых жѳ страниц очень выгодное для автора впечатление. Преж­де всего: она написана прекрасным литературным языком, без тех ненужных и безвкусных стилистических вывертов, которые уже давным-давно успели надоесть .советскому читателю и набить ему оскомину, но, к сожалению, еще не надоели многим авто­рам популярпых исторических и ітсторико-беллетристических работ.

И чем больше мы вчитываемся в эту книжку, тем больше крепнет в нас убеждение, что перед нами очень удавшаяся ха­рактеристика великого русского полководца, написанная на осно­вании серьезного изучения разнообразного и довольно обильного материала.

Автор дает в сжатой форме очень продуманную и основатель­ную картину «генеалогии» и развития наиболее характерных черт полководческого искусства Суворова. Он связывает суворов­ские наставления с традициями, идущими от «Устава воинского», данного Петром.

Денис Давыдов писал о Суворове, что он «удесятерил пользу, приносимую повиновением, сочетав его с чувством воинской гордо­сти». Суворов, как неподражаемый и недосягаемый идеал воен­ного воспитателя, рисуется в разбираемой книжке необыкновен­но ярко и отчетливо. В связи с этим хочется отметить, как умест­но и удачно с чисто архитектурной, так сказать, точки зрения,

* Пигарев К. Солдат-полководец. М., Гослитиздат, 1943. 164 стр.

78

автор окружает центральное солнце русского «небосклона славь!»* Суворова плеядой вождей и героев, воспитавшихся на суворов­ских традициях: Кульнева, Дениса Давыдова, больше всех Баг­ратиона и Кутузова. И при этом он не старается вымучивать аргументы для доказательства недоказуемого тезиса о полном тоиедестве суворовской и кутузовской военной манеры (а этим иногда грешат биографы обоих военачальников), но совершенно правильно говорит: «Кутузов-полководец образовался в суворов­ской школе: пройдя через нее, он стал тем, чем был для солдата, не тенью Суворова, а Кутузовым, русским полководцем». С другой стороны, К. Пигарев не впадает и в обратную ошибку шаблонно­го противопоставления Суворова, как представителя только на­ступательной тактики, Кутузову, будто бы представляющему только тактику отступления. Это является несомненным досто­инством работы К. Писарева.

Автор справедливо защищает Суворова от часто делавшегося упрека в неумеренном честолюбии. Кто же из военных героев не был честолюбив? Можно по этому поводу вспомнить, что говорил как раз об этой черте Суворова собиравший его иконографию Ровинский, известный автор «Русских народных картинок»: если бы Суворов мечтал, начиная свою жизнь, стать святым угодником, то он воздержался бы от таких страстей, как честолюбие, но ведь он мечтал стать не угодником, а фельдмаршалом. И добавим: он мечтал также стать народным героем, прославившим русское имя. Это ему и удалось в полной мере. Важно было, что он ста­вил нечто выше своей личной славы — это была честь и слава России, и служил он не во имя своих интересов, а во имя интере­сов русского парода и государства. Кстати: в этой связи читатель вправе был ждать от автора внимательного анализа небольшого суворовского произведения «Разговор в царство мертвых между Александром Великим и Геростратом» (перепечатанного в этой Hie книжке в виде приложения). Ведь тут именно и4идет принци­пиальный разговор о честолюбии, и самое замечательное в нем то, что Герострат у Суворова оказывается очень сильным спор­щиком и кое-где ставит Александра в довольно затруднительное положение. А между тем настоящего разбора этого произведения мы у К. Пигарева не находим. Прибавлю, что вообще этот «Раз­говор» (неоднократно печатавшийся) настолько любопытен и столько там неожиданного, что он очень и очень достоин самого пристального внимания исследователей. Без этого источника нельзя понять всей разносторонности и независимости мысли молодого Суворова. Нескольких беглых строк (на стр. 65 книги К. Пигарева) совсем недостаточно.

Богато насыщены фактическим содержанием страницы, гово­рившие о Суворове, как о военном ораторе и как о военном пи­сателе. Тут весьма доказательно обрисован Суворов как мастер доходчивого до солдатских сердец русского слова. Попутно тут

79

же охарактеризованы и более или менее видные словесно-литера­турные подражатели Суворова: Кульнев, Иван Скобелев (дед), Федор Глинка, Погосский, Драгомиров. Замечу, что в следующем издании своей книжки (которого должно ждать и желать) автор хорошо сделает, если исключит ложное (по обыкновению) по­вествование Ростопчина о там, как Суворов при нем ни с того ни с сего во время разговора закричал петухом и что будто бы сказал при этом (стр. 90). Эту явную ростоичиискую небылицу пустил в ход впервые доверчивый яіурпалист Сергей .Глинка, но уже в 40-х годах прошлого вена роетопчинеким «анекдотам» о Суво­рове вообще мало кто верил. Ведь мы хорошо знаем, что чем зна­менитее был человек, тем больше лгал о нем граф Ростопчин: много о Барклае, больше о Кутузове и, естественно, больше все­го о Суворове. О некоторых устно, о других — письменно.

Очень тонко очерчен у К. Пигарева образ «героя», как он сло­жился в уме и в воображении Суворова. Ему хотелось, чтобы по­нятия «солдат» и «герой» совпадали. «Я солдат, я умираю за мое отечество... смелыми шагами приближаюсь к могиле, совесть моя не запятнана... Тело мое изувечено ранами, а бог оставляет меня жить для блага государства»,— писал он своей любимой дочери. Λ что русский солдат очень часто оказывался героем, кому я*е это было лучше знать, чем Суворову? Почему он был в таком бе­шенстве, когда Павел стал заводить прусские порядки в русской армии? Да потому, что самая мысль о подражании пруссакам ему казалась нелепой: «русские прусских всегда бивали, что же тут перенять?»,— ядовито опрашивал великий полководец. Русский солдат может другим давать пример, а самому ему брать примера не с кого. Так полагал Суворов в 1797 г., едва ли бы он изменил это суждение и в 1943 г.

Автор не задается целью анализировать во всей полноте стра­тегию и тактику Суворова, он по основному своему заданию не обязан ни придерживаться старого хронологического порядка в изложении, ни даже перечислять все победы русского героя. Но все-таки следовало бы назвать наряду с Измаилом хотя бы Пра­гу, штурм которой немногим уступал в (Некоторых отношениях измаильскому, а по своим политическим последствиям даже пре­восходил его. Советский школьник, знакомясь с Пушкиным, чи­тает обращенный к «Клеветникам России» стих: «Для вас без­молвны Кремль и Прага!» Но ведь и для него, юного пионера, тоже будет «безмолвна» Прага, если ему ничего не говорить об этом военном подвиге Суворова, одном из самых трудных и бле­стящих 'исторических дел.

Очень нужны, хороши и новы по содержанию страницы, по­священные анализу своеобразнейшего языка Суворова. Сколько жизни, сколько могучего темперамента, горячей крови, огня было во всем, что говорил, и во всем, что писал этот необыкновенный человек!

80

Что удивительного, если перечисленные военные писатели, подражавшие ему, никогда но могли с ним ■сравниться в слове так же, как не могли с ним сравниться в бою самые талантливые подражатели его стратегии и тактики?

К. Пигаров говорит о том, как умел и любил Суворов награж­дать за воинские подвиги. Это совершенно правильно отмечено. Можно, кстати, указать автору па .любопытнейший документаль­ный материал, никем не обследованный и даже, кажется, никем из последователей не упомянутый. Это — рукопись, занимающая почти целый фолиант и хранящаяся ів Архиве древних актов в фонде «Бумаги канцелярии кн. Потемкина-Таврического». В ру­кописи (точнее, в целом ряде вплетенных в этот том рукописей) содержатся подробно 'мотивированные представления к наградам всех особо отличившихся при взятии Измаила. Представления снабжены на полях коротенькими пометками и пояснениями са­мого Суворова, сделанными его рукой. Да и самые мотивировки, конечно, тоже исходят от него. Эти документы очень интересны для характеристики зоркого вождя и благодарного начальника, каковым всегда был Суворов.

Приветствуем появление нужной и хороню написанной книж­ки К. Пигарева и желаем ей заслуженного успеха.

Знамя, 1943, № 11—12, стр. 255—257.

Л АН НЕ. Старая Англия. М., Гослитиздат, 1943. 461 стр.

Наша, очень скудная количественно и невысокого качества художественная историческая литература, касающаяся Запада, пополнилась новым, на этот раз содеряхатслыіым и удавшимся Е. Л. Ланиу беллетристическим произведением — романом, по­священным эпохе войны за испанское наследство.

Великое всеевропейское побоище начала XVIII столетия охва­тило, как известно, юг, запад, север, восток Европы. Две гран­диозные войны в ту эпоху были исторически связаны: война, ко­торую вел Людовик XIV против враждебной ему коалиции Англии, Габсбургской державы, Голландии и нескольких более мелких государств, не только хронологически совпала, но и ди­пломатически была обусловлена событиями на севере и перепле­лась с великой Северной войной, которую Петр I двадцать лет под­ряд вел против Швеции. Попять во всей полноте общие политиче­ские условия, окружавшие Петра в ого опаснейшей, упорной борьбе против Карла XII, невозможно, если не знать того, что в эти кри­тические для России годы творилось на Западе.

6 Е. В. Тарле, т. XII

81

Роман Ланпа дает в живых, художественных .красках, е осно­вательным знанием обширнейшего фактического материала ши­рокую картину вооиио-дишюматичеюкой борьбы, кипевшей в Европе около 14 лет вокруг вопроса о дележе испанских владений; это сочетается с углубленным анализом и отчетливым, а времена­ми и очень ярким изображением материального быта и некоторых умственных течений, характерных для Англии первых полутора десятка лет XVIII в. Англия была душой коалиционной войны против Людовика XIV, и немудрено, что вся структура романа опирается именно на фундамент фактов, относящихся непосред­ственно ко двору королевы Анны и к обществу, лидерами и пред­ставителями которого были чета герцога и герцогини Мальборо, Болингброк, писатель Свифт и другие.

Роман насыщен историческим содержанием. Автор ведет нас не только на ноля битв, но и в укромные кабинеты тайных дипло­матических совещаний, ставших «явными» лишь для потомства. Очень драматично передан знаменитый эпизод ловкого диплома­тического вольтфаса британского правительства в 1712 г., когда оно, ни единым звукохм пе предупредив своих союзников — Гол­ландию и Австрию,— вдруг вступило в мирные переговоры с Лю­довиком XIV на том простейшем основании, что Англии в этот момент такой поступок был выгоден. Взбешенные голландцы еще некоторое время надеялись повернуть дело, убедить англичан. Что касается Габсбургской державы, то в Вене сразу поняли всю бес­поворотность английского решения. Этот эпизод превосходно раз­работан Ланном и вместе с описанием военных действий лорда Мальборо стоит в центре серии исторических картин, проходящих перед читателем этого романа.

Интереснейшая и сложнейшая фигура лучшего (во всей исто­рии Англии) из английских полководцев — Джона Черчилля, по­лучившего лордство и графскую корону еще в 1689 г., а герцог­ский титул в самом начале царствования Анны (в 1702 г.),— при­ковывает внимание читателя. Кстати, не так давно вышли в свет иод редакцией и с предисловием потомка знаменитого полководца, нынешнего премьера Великобритании Уинстона Черчилля, не­сколько томов документов и корреспонденции герцога Мальборо (в значительной части почерпнутые из богатых семейных архивов).

Автор разбираемого романа не мог, конечно, показать со всей требуемой детализацией личность Мальборо — высокоталантливо­го военного вождя, политического интригана, честолюбца и умного царедворца, в котором так причудливо и неразрывно переплета­лись черты настоящего государственного деятеля и отважного ис­кателя приключений. Но и то, что Ланн дает здесь, очень характер­но и проливает свет на этого загадочного в психологическом отно­шении человека.

Роман начинается с описания предсмертных дней испанского короля Карла II, кончина которого и послужила прямым пово­

82

дом к началу долгого побоища, а кончается выходом Англии иЗ войны и утрехтскими мирными переговорами. Но, кроме лиц и событий, непосредственно относящихся к войне, читатель нахо­дит в книге ряд умело выполненных и обдуманно расположен­ных очерков и картин из лондонской уличной жизни, дающих понятие о политических спорах в кофейнях, о столкновениях и драках, столь характерных для лондонских площадей и рынков в XVΓΗ в., о шумных праздниках и процессиях (вроде знаменитого ежегодного сжигания чучела, изобретающего Гая Фокса, в па­мять раскрытия в 1605 г. знаменитого ■«порохового» заговора, имевшего целью взорвать парламент).

В общем получается цельное представление о быте и нравах единственной тогда великой державы Европы, жившей довольно свободной политической жизнью. Массовые сцены очень удались автору.

Особняком стоят фигуры Свифта, Попа, Аддисона и других представителей тогдашнего 'английского литературного мира. Можно согласиться или не вполне согласиться с авто­ром касательно характеристики 'Замечательного английского са­тирика и считать, что Свифт был более мелочным и злобно неуго­монным честолюбцем и интриганом, чем он кажется несколько идеализирующему его автору, по общее впечатление от картины отношений между литераторами и сильными 'мира сего, показан­ной в романе, остается очень отчетливым. Униженное искатель­ство, льстивость, подсияшвание друг друга, выпрашивание мило­стей у патрона, с одной стороны, и надменность, пренебрежитель­ность — с другой. Вспоминаются «всемилостивейшая оплеу­шина» и битье палками Тредьяковского по приказу Волынского. Но другое время и другая страна. При английской Анне вель­можи и министры иногда нуждались в писателях, при русской Анне им и в голову еще не приходило, что «пиита» может пона­добиться не только в роли шута и забавника, а еще для серьез­ной политической интриги.

В этом кратком отзыве я хочу, не пускаясь в подробности, лишь обратить внимание читателя на интересную, содержатель­ную, зрело продуманную и хорошо написанную книгу, говоря­щую о таком историческом периоде, о котором у нас подавляю­щее большинство читающей массы ровно ничего не знает, но о котором всякий образованный человек, 'сколько-нибудь интере­сующийся историей, должен иметь понятие.

Автор приобрел очень обширную и основательную эрудицию в области английской истории, которой занимается с давних пор. Его перу принадлежат вышедший несколько лет тому назад и обративший на себя большое внимание роман из истории ирланд­ского революционного движения—«Гвардия Мак-Кумгалла»,— а также глава об Ирландии в первом томе издаваемого Академией наук коллективного труда по истории нового времени.

6* 83

Последняя книга Ε. Лашіа — «Старая Англия» — вполне удо­влетворит 'Запросы той, все растущей у нас в последние годы 'Ка­тегории 'читателей, 'которая интересуется онеіщальио историей дипломатии и между народных отношений. Замечу, кстати, что автор, не покидая беллетристической формы, старается дер­жаться как можно ближе к факту и документу. Это очень повыша­ет ценность разбираемого художественного произведения как научной популяризации.

Исторический журнал, 1943, Кч 11—12, стр. 102-103.

КНИГА О НАПОЛЕОНОВСКОМ ПОХОДЕ В РОССИЮ *

Если нельзя и отдаленно сравнить личность подлейшего и бездарнейшего, трусливого немецкого изверга Гитлера с великим полководцем, первым французским императором Наполеоном, то сопоставлять оба вторжения в Россию (1812 и 1941 гг.) вполне законно и уместно. И всякий правдивый голос о наполеоновской эпохе имеет для пас сейчас особый, злободневный, волнующий интерес.

«Поход Наполеона был предпоследней попыткой разделаться с Россией. Германский поход будет последним я окончательным. Русского реванша уже но будет никогда, потому что России не будет, а будет приобретенное для Германии восточное простран­ство». Эти разглагольствования буквально десятки раз повторя­лись в шопе, июле, августе, сентябре, октябре 1941 г. в гитлеров­ской прессе. После разгрома немцев иод Москвой они стали повто­ряться значительно раке. После Сталинграда, а особенно после позорнейшего провала летнего немецкого наступления 1943 г. тон гитлеровской прессы стал совсем, совсем иным!

Двенадцатый год неотступно стоял и стоит перед глазами в переживаемое нами время. Поэтому с таким большим интересом были встречены советским читателем вышедшие в свет в русском переводе «Мемуары» Армана де Коленкура, герцога Вичепцского.

Коленкур в своих мемуарах никакими обличительными целями не задавался, а был верным до конца наполеоновским служакой, нѳ только почитавшим, по и обожавшим императора, и все-таки его рассказ производит впечатление убийственного обвинительного акта против мирового завоевателя, занесшего на собственную свою погибель меч над русским государством. Следует заметить, что до недавнего времени мы знали лишь неполные и иногда иротиворс-

* К о л е н к у ρ Λ. де. Мемуары. М., Госполитиздат, 1943. 380 стр.

84

чивьго, с сомнительными вставками и интерполяциями варианты записок герцога Коленкура, и только в 1933 г. впервые появилось па французском языке полное, научно проверенное издание ру­кописи этих мемуаров, без которых, конечно, не может обойтись ни один историк Первой империи.

Колепкур — аристократ, из семьи маркизов, блиставших при старом королевском дворе. На службе у Наполеона Коленкур до­служился и до больших генеральских чинов, и до герцогского ти­тула, и до государственных постов, исключительно высоких и зна­чительных. Наполеон мигом разгадал нехитрую, прямодушную природу Коленкура, искреннюю его привязанность к особе импе­ратора, доказанную рядом несомненных фактов, и хотя герцогу приходилось много терпеть от капризов, раздражительности и часто небрежного отношения со стороны своего государя, но все-таки Коленкур всегда был уверен в неизменной благосклонности и, глав­ное, в полном доверии своенравного властелина.

В 1807 г. Наполеон назначил Коленкура послом при петер­бургском дворе, и почти четыре года тот пробыл в русской столи­це в постоянном общении с царем. В течение всех лет своей петербургской миссии Коленкур упорно утверждал и в своих доне­сениях и в своих личных докладах Наполеону, что Александр не хочет воевать с Францией, что царь первый ни в коем случае не нападет на французов, но что если, нападение последует со сторо­ны Наполеона, то царь, опираясь на русский народ, окажет силь­нейшее сопротивление.

Коленкур был прав, но Наполеон не согласен был с его мнени­ем. У Александра «византийский характер, он человек фальши­вый»,— сказал Наполеон. А на это Коленкур ответил, как всегда отвечал: «Несомненно, он (царь—/?. Г.) не всегда говорил мне все, что думал; но то, что он благоволил мне сказать, всегда под­тверждалось, а то, что он обещал через меня вашему величеству, он выполнял». Коленкур. приводя упорно факты, и факты неопро­вержимые, доказывал Наполеону, во-первых, что ни Александр и никто вообще в России не хочет войны, но что если Наполеон нападет на Россию, то оборона будет долгой, отчаянной, свирепой и что Наполеон очень ошибается, рассчитывая на быструю победу.

Не только из этих подлинных мемуаров Коленкура, но и из показаний других свидетелей мы знаем, что герцог, которому Наполеон позволял говорить многое, несколько раз с грустью и тревогой, прямо в глаза императору высказывал: «Ваше величе­ство хотите воевать с Россией, потому что стремитесь утвердить свое мировое владычество».

Неизгладимое впечатление производят бесхитростные заметки Коленкура о том, как постепенно раскрывались глаза Наполеона, как уже в первую половину войны, на победоносном пути от Нема­на к Москве, множились зловещие симптомы, и покоритель Евро­пы начинал с каждой неделей убеждаться все более и более, что

85

on принимал русский парод за кого-то другого и что перед ним враги, презирающие раны, увечья, смерть, готовые сжечь скорее все свое имущество, чем накормить своим хлебом французских солдат или своим сеном французских лошадей. «Никаких плен­ных, никаких трофеев,— вот что больше всего раздражало импе­ратора, и он часто жаловался на ото»,— записывает Коленкур.

Наполеон, военный человек с ног до головы, даже мысливший военными образами и метафорами, в разгаре Бородинского боя сказал, кто каждый русский солдат — не человек, а крепость. «Не­сколько раз во время сражения он говорил князю Нсвшатель-скому, а также и мне: Эти русские дают убивать себя, как авто­маты; взять их нельзя. Этим наши дела не подвигаются. Это цита­дели, которые надо разрушать пушками».

С первого же появления казаков и партизан в тылу француз­ской армии Наполеон раньше всех оценил эту новую опасность по достоинству. «Он знал, какое впечатление во Франции и во всей Европе должно было произвести сознание, что неприятель нахо­дится у нас в тылу... Ни потери, понесенные в бою, пп состояние кавалерии и ничто вообще пе беспокоило его в такой мере, как это появление казаков в нашем тылу»,— говорил Коленкур. Еще нахо­дясь в Москве, еще до начала бедствий, уничтоживших его армию, Наполеон круто изменил общее свое недавнее пренебрежительное отношение к русским генералам. «У императора Александра,— сказал он,— есть отчасти лучшие помощники, чем у меня».

Обнаруживалось постепенно, что и народ в России вовсе не такой, как представлял себе завоеватель, и армия русская не такая, и генералы русские не такие, и все решительно совсем другое — грозное, непримиримо враждебное, и что смертью вест не только от ледяных морозных игл, по и от ненавидящих угрюмых глаз каждого русского крестьянина, мастерового, истекающего кровью солдата, оставшегося на поле" битвы. И этот загадочный главнокомандующий Кутузов с его убийственной для французов тактикой! У Кутузова были казаки, и он умел ими пользоваться, так что, к ужасу Коленкура и всей свиты, однажды они едва не зарубили самого императора в двух шагах от старой гвардии, внезапно налетев на него. «Казаки, — несомненно, лучшие в мире легкие войска для сторожіевого охранения армии, для разведок и партизанских вылазок»,— признает Коленкур.

Ужасающее отступление французской армии Коленкур проде­лал в непосредственной близости к Наполеону. Еще до прихода из Вязьмы в Смоленск император то ехал, то шел пешком. «Доро­га и придорожная полоса с обеих сторон были усеяны трупами... Даже на иоле битвы никогда нельзя было видеть таких уяхасов». Наполеоновская армия таяла не по дням, а по часам. После Березины она фактически перестала существовать.

Провалились решительно все расчеты Наполеона, от самых важных до второстепенных и третьестепенных. Например, зная,

86

что польские шляхтичи алчно требуют себе Литву и Белоруссию, Наполеон был уверен, как пишет об этом Коленкур в мемуарах, что поляки поднимутся, как один человек, и будут ожесточенно биться, задерживая этим наступающего Кутузова. Ничего даже отдаленно похожего по случилось. Поляки немедленно, без ма­лейшей борьбы, покорились русской армии. Коленкур в одних санях с Наполеоном выехал из Сморгопи. Разговоры его с Наполео­ном во время этого долгого пути на Варшаву и Пари Hi полны исто­рического интереса. Император еще не созпавал тогда, что русский парод нанес его великой империи смертельный, непоправимый удар и что всего наполеоновского гения и нечеловеческой энергии хва­тит лишь на то, чтобы продлить агонию.

Наполеон еще мечтал о том, что Европа не станет поддержи­вать русских. «Он тешил себя надеждой (или старался убедить меня), что все европейские правительства и даже те, которые наиболее тяготятся могуществом Франции, в высшей степени заинтересованы в том, чтобы пе позволить казакам перейти через Неман. Я откровенно возражал императору: Если кого-нибудь боятся, то именно вашего величества; ваше величество является предметом всеобщего беспокойства».

Коленкур оказался прав. Европа в 1813—1814 гг. поддержала не Наполеона, давившего ее железной пятой, а русских, успешно уничтожавших наполеоновскую армию. Впрочем, это не помешало тотчас после крушения наполеоновской империи многим государ­ственным деятелям освобожденных от наполеоновского господства государств Сродней Европы вести тайные интриги и подкопы и подкладывать дипломатические мины против этой самой России, которой они только что рабски льстили.

Ко многим государственным деятелям Европы того времени вполне применимы слова, сказанные много позднее английским Оппозиционным публицистом Коббетом о министре иностранных дел лорде Кэстльри: «В 1812 году милорд одинаково пламенно желал двух вещей: во-первых, победы России над Наполеоном, и во-вторых, чтобы эта победа не досталась русским слишком лег­ко и скоро».

Книга Коленкура встречена советским читателем с большим интересом. Много, очень много созвучного нашим великим дням дает литература воспоминаний о наполеоновской эпохе. Россия спасла Европу, порабощенную Наполеоном. Россия спасла Англию от пемпнусмого угрожавшего ей страшного экономического краха, вызванного наполеоновской континентальной блокадой, которая уничтожала сбыт английских товаров на континенте Европы. «Рус­ская кровь избавила человечество от наполеоновского деспотиз­ма»,— писал английский радикальный публицист Коббет. «Если бы не великодушие и героизм русского народа, то Германия до сих пор была бы под наполеоновской пятой»,— писал в 1826 г. прус­ский фельдмаршал Гнейзенау русскому генералу Дибичу.

87

Наш народ никогда не мирился с чужеземными угнетате­лями, никогда не терпел на своей земле захватчиков.

Но гитлеровские мерзавцы, учившиеся истории по наглому вранью реакционных немецких учебников, ничего этого не знают и знать не хотят. Что такое Россия, что такое русская история, что успел сделать русский парод за тысячу лет своего существо­вания,— все это нисколько но интересует орду презренных взлом­щиков и убийц, вторгшихся в наш дом с целью грабежа и теперь начинающих уже догадываться, что они просчитались. Но эту уго­ловную банду учит не книга: ее учат уму-разуму только красно­армейский штык и артиллерия. Иод мощными ударами Красной Армии гитлеровские орды откатываются все дальше и дальше на запад, очищается от немецко-фашистской нечисти священная советская земля.

Пропагандист, 1943, № 18, стр. 46—48.

НЕИЗБЕЖНЫЙ ПЕРЕЛОМ

Еще когда историческая наука была ів 'младенчестве и достовер­ным материалом, над которым стоит размышлять и из которого следует извлекать поучения, считалась почти исключительно история классической древности, философы и эрудиты времен Возрождения поставили этот интереснейший вопрос, получивший сейчас такое злободневное значение: что обозначают слова «пере­лом в войне»?

Почему Юлий Цезарь «пришел, увидел, победил» целый ряд могущественных внешних и 'внутренних врагов, почему перед ним побежали великолепные легионы Помпея и сената, тогда, как, на­пример, со скопищами галлов, плохо вооруженных, полуодетых, примитивно организованных, тот же Цезарь в течение восьми лет ничего не мог поделать?

Указывали и на другой пример. Что случилось с победоносной армией великого Ганнибала, которая после всех сокрушительных ударов, нанесенных ею римлянам, стала как бы перерождаться и,— даже без особых усилий со стороны неприятеля,— начала вдруг слабеть, разлагаться, тонуть па якоре, притом вовсе пе от каких-нибудь грозных порывов военной бури,— и проиграла и по­губила все., все, все: и свою военную славу, и свое отечество, и на­стоящее и будущее своего народа? Как случилось, что война в па-чале которой Карфагеп праздновал великую победу при Каннах, кончилась для того же Карфагена ужасающей, гибельной капиту­ляцией?

88

Если бы вильгельмовский генерал Шлиффеп, так воеторгав-пжйся битвой при Каннах, и нынешний гитлеровский фельдмар­шал фон Рундштедт, так восхищавшийся Шлиффеном и его про­изведением, дали бы себе труд зрело поразмыслить не только о Каннах, но и о том, чем кончилась вся кампания Ганнибала, то ни книга Шлиффена но имела бы такого вредного влияния на герман­ский штаб, который она приучила к верхоглядству и авантюризму, ни Рундштедту теперь не пришлось бы писать такие панические письма злополучному ефрейтору, совсем собравшемуся в свое вре­мя молниеносно «разделаться со столицей Москвой» («mit dor Hanpstadt Moskan fertig werden»), как в точности гласил его при­каз в октябре 1941 г.

Вопрос, поставленный старинными историками под впечатле­нием чтения древних авторов, не только но был забыт, не только пе перестал интересовать, но, напротив, по мере накопления ново­го материала все чаще и настойчивее привлекал к себе внимание η пытливость исследователей. Разыгрывается война, идет упорней­шее состязание не на жизнь, а на смерть — и вдруг в одной из бо­рющихся армий начинается спад настроения, в се недрах проис­ходит какой-то психологический сдвиг, и ос солдаты вдруг оказы­ваются как будто совсем другими людьми, бросают щит, еще пе совсем изрубленный, бросают меч, еще вовсе не окончательно при­тупившийся, прекращают сопротивление и ложатся под ноги врагов.

Макиавелли утверждал, что, по его наблюдениям, это проис­ходило обыкновенно именно с французами и что если неприятель, с которым они воевали, умел выдержать первый натиск «фран­цузской ярости» («іигіа fraiicese»), то французы падали духом и становились «слабыми, как женщина». Но флорентийский мыс­литель был неправ: вовсе не с одними лишь французами происхо­дило на глазах истории это явление. Мало того: в истории Герма­нии, например, этот феномен проявлялся гораздо чаще и гораздо ярче, чем в истории Франции. Стоило русским войскам одержать победу над пруссаками при Гросс-Егерсдорфе,— и несколько ме­сяцев подряд Фридриху И но удавалось привести свое войско в бое способный вид, и русское завоевание Пруссии прошло без тени сопротивления и при изъявлениях самой рабской покорности со стороны всех властей и всего населения. Стоило Наполеону и мар­шалу Даву разгромить в один день, 14 октября 1806 г., при Иене и Ауэрштедте прусскую армию, и началось неслыханное в воен­ной истории позорнейшее зрелище сдачи великолепно снабжен­ных оружием и припасами гарнизонов всех прусских крепостей. Передавали, что когда Наполеону доложили о сдаче первоклассной крепости Магдебург с огромными складами боеприпасов и про­довольствия, с 22 тысячами великолепно вооруженного гарнизона, с обильнейшей артиллерией, когда императору сообщили при этом, что генерал фон Клейст сдался маршалу Нею на капитуляцию без

89

единого выстрела, то Наполеон сурово нахмурился: он подумал, что докладывавший дежурный генерал осмеливается шутить с ним и рассказывает какие-то небылицы. В голове военного человека просто не укладывалось, что можно дойти до такого позора. Что сделалось с Пруссией, которая, объявляя Наполеону войну, ста­вила целью... его низвержение? Что свершилось с ее генералами и с ее солдатами? Ведь еще в несчастной для них битве под Иеной пруссаки сражались упорно, почему же, спустя буквально несколь­ко дней, они так неслыханно трусливо вели себя при капитуляции многотысячной армии при Пренцлау, при сдаче Кюстрина, Магде­бурга, Штеттина? Этот вопрос растерянно задавали себе тогда барон Штейн и другие немецкие патриоты того времени. Случил­ся какой-то внезапный перелом — это было вполне ясно.

Страшная природа этого явления массовой психологии была впоследствии очень и очень учтена фельдмаршалом Гельмутом Мольтке. Вовсе не только потому считал он гибельной для Гер­мании всякую затяжную войну, что он боялся, будто не хватит про­довольствия. На одном рауте в Потсдаме, спустя много лет после войны 1870—1871 гг., в группе гвардейских офицеров вспоминали войну, и один из них сказал, что «после Седана он уже ничего не боялся». «В самом деле? Ну, а вот я еще продолжал бояться!» — раздался внезапно иронический голос фельдмаршала, неслышно подошедшего к собеседникам. И в самом деле. Когда в 1870 г. осенью Гамбетта затягивал войну, то победоносному германскому фельдмаршалу это очень не нравилось, и он был рад, что францу­зы, спустя пять месяцев после Седана, пошли на переговоры. Хотя импровизированная армия Гамбетты терпела поражения, по могла быть затяжка, могло произойти русское вмешательство, и что тогда?!

Мольтке знал психологию германской армии, как никто другой. Он хорошо помнил, что есть ужасающий яд, который может ее раз­ложить и уничтожить всю ее силу неожиданно и бесповоротно. Этот яд, проникающий в германскую армию иногда медленно, иногда быстро, называется сознанием бесперспективности. Вот по­чему долгая война, если ей не видно конца, всегда приводила гер­манского солдата в состояние апатии и маразма, даже если в вой­ну он вступал полный самоуверенности и даже если в первый пе­риод ее одерживал победы. «Моральные запасы у нас всегда легче истощаются и труднее восполняются, чем материальные»,— с беспокойством писал (невзирая на военную цензуру) Георг Берн-гард, редактор «Фоссише цейтунг», в 1917 г.

Но истощились эти «моральные запасы» в Германии уже в 1918 г. именно вследствие бесперспективности продолжения вой­ны, выяснившейся окончательно для солдат и офицеров немецкой армии после неудачи июльского наступления в 1918 г. на Марне, т. е. после «второй Марны». И стоило этому сознанию проникнуть в душу солдата, как произошло то, чего никак не ожидали не толь­

90

ко Людендорф с Гиндсибургом (они впоследствии признали, что не ожидали этого!), ной их противники, как, например, президент Вильсон, готовивший свои главные силы лишь к лету 1919 г. Вче­рашние немецкие полки, одержавшие ряд побед па фронтах, обра­тились 8 августа 1918 г. в паническое стадо, бежавшее врассып­ную между Лпкром и Лвром, сбивавшее с ног свежие полки, кото­рые шли на выручку, кричавшее со злобой тем немногим своим товарищам, которые еще готовы были сражаться: «Штрейкбрехе­ры! Продолжатели войны! («Kriegsverlang-сгег!»). Ударил роковой час,— и кончилась вчера еще грозная немецкая армия. После недолгих судорог Германия пала па колени и сдалась на милость победителей, хоть у нее были еще материальные силы и средства для продолжения борьбы. Сдалась со всеми фельдмаршалами...».

Почему яіс этот убивающий душу армии яд так часто решал дело именно в войнах, которые предпринимала Германия? Вся­кие «расовые», «народно-психологические» объяснения тут бес­сильны, они были бы достойны тех кривляющихся на универси­тетских кафедрах гитлеровских паяцев, которые заменяют в ны­нешней Германии ученых. Есть объяснение несравненно более реальное и неопровержимое, вполне логическое и конкретно учи­тываемое. Если полная бесперспективность войны всегда вызыва­ла рано или поздно в любой армии перелом в настроении, упадок духа, даже маразм, то можно ли удивляться, что именно с герман­ской армией это случалось чаще, чем с другими армиями? Какой же другой армии чаще ставились ее правительством такие абсо­лютно неосуществимые задачи, чем армии германской? Стоит вспомнить такую, например, задачу: завоевать страну, занимаю­щую пол-Европы и пол-Азии, населенную 200 миллионов жителей, и вырезать треть населения, а остальных обратить в крепостных. Солдаты еще могут на какой-то срок настолько себя одурманить, чтобы поверить в исполнимость безумного задания, но если «с ходу» им эта задача не удастся (а удаться она не может), то потом никакого тупоумия пе хватит, чтобы и дальше в течение долгого времени верить в конечный успех. Бесперспективность явится абсолютно неизбежным последствием, и никакой дурман и даже никакие заградительные отряды пе удержат в конце концов солдат от стихийного стремления бросить все и спасать свою жизнь.

Конечно, в современных условиях, когда военная машина включает в себя огромные массы людей и техники, перелом в ходе войны представляет собой процесс, растягивающийся па ряд месяцев. Перелом в нынешней войне осуществлен стойкостью, упорством, самопожертвованием и героизмом советских воинов. Бесперспективность войны немцам наглядно показала и с каждым днем все яснее показывает паша доблестная Красная Армия. Ее мощь, великая жизненная сила советского народа — вот что привело к крушению гитлеровских планов завоевания мирового

91

господства. Теперь задача ясна — по упустить близкую уже побе­ду, обеспечить напряжение всех сил, нужное для ее достижения.

Неисполнимость и фантастичность общего замысла, безудерж­ность разбойничьего устремления, алчность, не знающая пределов, характерная грабительская романтика своего рода — все это было свойственно уже многим предшественникам гитлеровской банды. «Только не раскрывайте так широко пасть!» («Nur haltct das Maul!») — с тревогой упрашивал былых «пангерманистов» убитый впоследствии гитлеровцами публицист, редактор «Цукуифт» Максимилиан Гарден. По ведь «пангерманисты» типа графа фон Ревентлова сравнительно с нынешней гитлеровской шайкой были всего только «разыгранный Фрейшиц перстами роб­ких учениц». Ведь в наши дни эта всегерманская пасть раскрылась так широко, как никогда, потому что ее обладатели вознамерились проглотить все, что находится между Неманом и Владивостоком, а затем по частям и всю остальную планету. Не более и не меттее... Ведь сколько существует человечество, таких или хоть отдаленно похожих заданий никто своему войску никогда не ставил.

Советские армии с каждым месяцем углубляют произведенный ими грозный прорыв в психике всей вооруженной гитлеровской орды, которую они неуклонно и непрерывно гонят вон из осквер­ненной ее подлейшими преступлениями части нашей территории.

Правда, 1943, 14 ноября, № 281.

[ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ОБ АКАД. В. Л. КОМАРОВЕ]

Была на белом свете (точнее, в Петербурге), как раз 40 лет тому назад, такая ассоциация: «Общество приват-доцентов Петер­бургского университета». Только что сделавшись приват-доцентом, я пошел на заседание этого таинственного сообщества, которое не было ни разрешено, ни воспрещено, а собиралось в какой-то лаборатории, где всегда стояло особое, затейливое сложно-хими­ческое зловоние, трудно переносившееся приват-доцентами, пре­подававшими гуманитарные науки.

Когда я впервые пришел па заседание, трибуну занимал ора­тор, горячо говоривший о какой-то очередной пакости, учиненной попечителем учебного округа против прав университета. Но меня заняла не речь, а личность говорившего, больше всего его глаза. Это были такие блестевшие чувством и умом яхонты, которые осве­щали все лицо, π, казалось, лучп, исходившие от них, озаряли перед собой все. «Яхонтами», «брильянтами» называли подобные комаровским глаза знаменитого физика Лебедева.

Я спросил сидевшего возле меня теперь покойного уже исто­рика А. Е. Преснякова:

92

— Кто ото такой?

— Это — ботаник Комаров.

— Какие у него глаза поразительные, — заметил я.

— Ну, так вы торопитесь, Евгений Викторович, наглядеться всласть на его глаза и не откладывайте, потому что его скоро из университета выгонят, министерство его терпеть не может, — посоветовал мне Пресняков.

Он как будто предвидел позднейшую секретную полицейскую информацию, обнаруженную уже после Великой Октябрьской социалистической революции в бумагах курсов Лесгафта: «...бота­ник Комаров, удаленный за антиправительственный образ мыслей из разных учебных заведений, нашел себе пристанище на курсах Лесгафта...»

Да, его на курсах Лесгафта так же любили и почитали и това­рищи, и служащий персонал, и учащиеся, как и в университете, как и всюду, где он работал. Шли годы, росла ученая слава бота­ника Комарова, превратился ботаник из гонимого приват-доцента в Президента Академии наук, по без малейших изменений оста­лось его благородное, великодушное, на все откликающееся сердце, и все теми же блестящими мыслью и чувством яхонтами смотрит он по-прежнему па свет, на жизнь, на людей и все такую же любовь к себе вызывает у всех, кто к нему приближается.

Мы все, хорошо знающие пламенный, совсем по-юному, патрио­тизм Владимира Леонтьевича, радуемся, что нам пришлось чество­вать его в такие дни, которые наша победоносная Армия сделала сплошным праздником и для него, и для нас, и для всего вели­кого Союза...

Вестник Академии наук СССР, 1944, № 10, стр. 118-119.

Т И С Ь Ε П. Я работал с Лавалем. Лондон. 1 изд.. 1942; 2 изд. 1944.

TISSIERP. I worked with Laval. London, Harrap, 1942; idem. 2 ed. 1944.

Какая характерная для нашего времени книга! Сколько мы их уже перечитали, этих запоздалых французских покаянных призна­ний, исповедей на английском языке.

Тисье долгое время был секретарем Лаваля, но он ушел от Л аваля и бежал в Англию. Что такое Л аваль, Потен, Л агар де ль, Жан Кьяпп и т. п. гнусные предатели и презреннейшие гитлеров­ские лакеи, ото Тисье знает, и когда он дает характеристику всех этих и многих других французских политических персонажей, то он не пробует их оправдывать. Но у русского читателя остается от чтения этой занимательной книжки привкус какого-то досадли­вого недоумения и порой даже раздражения. Не появляется у чи­тателя того доверия, которого ищет всякий автор, а особенно та­кой, который повествует о себе самом, о своей роли в излагаемых событиях и своей личной позиции при политических встречах. Когда вы читаете, например, Гюго о перевороте 12 декабря или любую пламенную строку, направленную им против Наполеона 111, то вам и в голову не может прийти вопрос: искренен ли Виктор Гюго или не искренен? Так ли он в самом деле сердится на императора или он прикидывается и преувеличивает истинные свои чувства? Л когда читаешь полковника Тисье, то—увы!— скептицизм с каждой страницей одолевает тебя все с большей си­лой. Давно уже кем-то было сказано: от кого угодно можно укрыться, но только не от своего слога. И Тисье выдает себя своим слогом, или, точнее, своей манерой. Так не пишут о подлых преда­телях, втоптавших Францию в кровавую грязь, подвергших эту несчастную страну такому позору, таким истязаниям, такому ограблению, такому моральному и материальному уничтожению, какому редко когда в истории подвергалась какая бы то ни было держава.

Зачем нам знать, что Лаваль носит белые галстуки и что он хорошо выдал замуж дочку? Мы думаем не о его белых галстуках, а о том, как будет ему к лицу будущая веревка. И разве позволи­тельно человеку, на самом деле любящему свою несчастную роди­ну, говорить о Петене, который уже с 1934 г. (это точно доказано) был тайным агентом и корреспондентом Гитлера, в таких выра­жениях: «Великий военный вождь,— он далек от того, чтобы быть великим государственным человеком»?! Во-первых, вздорная, льстивая ложь, будто Петен — «великий военный вождь», а во-вторых, шпион, систематически, годами потихоньку готовивший выдачу своей страны, связанной по рукам и ногам, ее смертель­ному врагу, карается господином Тисье лишь мягким полукомпли­ментом. Петен, видите ли, не во всех отношениях велик, а лишь в некоторых!

И не только эта явная неискренность и какая-то половинча­тость отталкивают читателя. Тисье явно не удосужился еще разо­браться в причинах французской катастрофы, в этой неслыханной сдаче на капитуляцию без борьбы прекрасно вооруженной армии в 3 миллиона 280 тысяч человек, сдаче без боя могущественней­шей, первоклассной военной крепости с далеко вынесенными впе­ред укрепленными рубежами, крепости, называемой город Париж. У Тисье, точно так же как при чтении "/юо французских эми­грантских мемуаров, мы напрасно будем искать хоть единое слово о том центральном, все определившем собой пункте, о той «при­чине причин» гибели Франции, какой было уничтожение Лавалем уже подписанного франко-советского пакта. Ни звука и о том, как Гитлер в октябре 1934 г. подослал убийц, покончивших с

94

министром иностранных дел Франции Луи Барту и с югославским королем Александром, ни звука и о том, как именно Петен актив­но воспрепятствовал следствию над уличенными убийцами. Все это полковнику Тисье очень хорошо, вероятно, известно. Но обо всем этом полковник скромно умалчивает.

Если эта книжка представляет некоторый интерес, то больше всего живой, интересно выполненной характеристикой той среды, откуда Третья республика вербовала своих государственных лю­дей, а также зарисовками из области бюрократической министер­ской рутины, с которой очень хорошо ознакомился автор в течение своей долгой службы и в Государственном совете и в секретариа­те у Монзи, Лаваля и др. Есть немало характерных данных о «се­кретных фондах» но части подкупа прессы, депутатов, судебных чинов и т. д.

В настоящее время автор — сторонник генерала де Голля и был таковым еще в 1942 г. Он сознает, что новая Франция не дол­жна походить на былую Третью республику: она должна стать луч­ше, чище, патриотичнее. Но он все ходит вокруг да около капи­тальнейшего вопроса: чем же именно должна отличаться эта будущая Франция от старой, так позорно погибшей Третьей рес­публики? Например, оставить ли при их былом всемогуществе те пресловутые «двести семейств», которые, очень мало скрывая свои чувства, всегда мечтали о мировой победе Гитлера и гитлеризма? На чем должна основать новую внешнюю политику, которая вплоть до разгрома Франции полностью укладывалась в классическую формулу газеты «Тан»: «К счастью, г. Гитлер думает об Украине!» («Houreusement Μ. Hitler pense a l'Ukrameb) См. номер этой ру­ководящей газеты от 23 декабря 1938 г.).

Мы читаем последние страницы книги Тисье, где он говорит о будущем возрождении Франции. Он пишет: «Нация, которая была великой и будет великой!» Эти страницы впервые появились и свет в 1942 г., т. е. в год Сталинграда. Второе издание вышло в 1944 г., когда Советский Союз сокрушил Германию и способство­вал, как никто, освобождению французов от гнуснейшего фашист­ского ига. И мы ждали, что, может быть, Тисье поэтому хоть бегло помянет еще и другую нацию, которая «была (и есть!) великой и будет великой», т. е. русскую. Нет, вот уж этого мы у нашего ав­тора никак не вычитаем! Но зато находим пошлую и глупейшую клевету о том, что Чехословакию отдали немцам не только Фран­ция и Великобритания, но также ее отдала якобы и Советская Рос­сия (стр. 114). Больше нигде Советская Россия даже и не упоми­нается в книге этого «благородно» скорбящего об отчизне, раскаяв­шегося лавалевского секретаря.

И, закрывая книгу Тисье, нам невольно думается —· и мы в этом даже уверены,— что поколение, которому суждено в самом деле способствовать возрождению Франции, будет мыслить и чув­

93

ствовать совсем не так, как эти злополучные пережитки режима, погубившего некогда великую страну, которая столько сделала в свое время для мирового прогресса.

Исторический журнал, 1944, Л° 12, стр. 85—86.

ОТ АГРЕССИИ К КАПИТУЛЯЦИИ 1914—1918

Не нужно даже такого внешнего повода, как тридцатилетняя годовщина начала первой мировой войны, чтобы мысль упорно обращалась к истории войны 1914—1918 гг.

Прежде всего, конечно, неотвязно встает вопрос о той длинной цепи нелепейших ошибок, преступно близоруких расчетов и. про­счетов, узкоклассовых вожделений, о той навеки позорной страни­це дипломатической истории Европы, которая дала возможность подняться и вооружиться для новых преступлений немецкому империализму, совсем недавно, казалось бы, обезоруженному, сми­рившемуся, надолго обезвреженному... Как случилось, что впустую были убиты и искалечены миллионы людей, которых четыре года и три месяца посылали па смерть, увещевая их бороться, не щадя своей жизни, так как впереди — желанная и окончательная побе­да над немецким милитаризмом? Кто и за какую цену продал эту ужо достигнутую победу?

Но, как ни важен этот вопрос, все же он сегодня занимает нас меньше, чем другой: при каких обстоятельствах была тогда, осенью 1918 г., достигнута эта победа? И можно ли теперь, в 1944 г., гово­рить о 1918 г., не остановившись на характерных чертах отличия между этими двумя моментами двух величайших в истории Герма­нии военных поражений? Ибо черт отличия тут пе .меньше, чем признаков сходства.

В самом дело. Ведь в тот момент, когда гитлеровская шайка приступила к окончательному «увенчанию здания» и предприняла «военную прогулку», которая, начавшись 22 июня 1941 г., должна была окончиться но позже 1 сентября в Москве, она начинала свое дело в несравненно лучших условиях, чем вильгельмовская Гер­мания, начавшая войну 1 августа 1914 г. Совсем неслыханная в истории «измена Франции самой себе», как с горечью и отчаянием выражались в 1940 г. некоторые честные французские патриоты, — или, точнее, заблаговременно организованная измена гитлеровских платных и бесплатных агентов,— покончила с французским Сопро­тивлением еще раньше, чем оно даже и началось в сколько-нибудь действенных формах. И, заметим, это был не просто выход Фран­ции из войны, а «дублирование сил Германии», как об этом, ликуя, писал немецко-фашистский официоз «Deutsche diplomatisch-poli-

96

tischc Korrespondenz», потому что вся фрапцузская промышлен­ность, все колоссальное национальное богатство, все материальные ресурсы страны поступили в полное, бесконтрольное распоряже­ние Гитлера и его банды. Это обстоятельство предрешило безбо­лезненное для гитлеровцев и быстрое покорение почти всей конти­нентальной Европы Германией.

Разве можно даже отдаленно сравнивать эту неслыханную, небывалую удачу, выпавшую па долю гитлеровской шайки, с той ситуацией, какая была налицо в 19.1.4 г., когда германский глав­ный штаб нашел своевременным и целесообразным начать войну за мировое господство? Ведь тогда миллионная армия французов была налицо с первых же дней, армия, храбро и стойко сражав­шаяся, армия, через пять недель после открытия военных действий уже нанесшая немцам страшное поражение под Марной! Ведь вскоре к ней прибавилась английская армия, которая из месяца в месяц (уже начиная с осени 1914 г.) превращалась из сравнитель­но незначительного войска во все более и более грозную силу. Л в 1917 г. явились и американцы, и начался непрерывный транс­порт людей, боеприпасов, целых заводов, целых железных дорог в разобранном виде. Все это во все возрастающей прогрессии союз­ники переправляли через Атлантический океан, высаживали на французском побережье и бросали на врага. Притом враг страдал от хронического недоедания и в тылу и даже на фронте. Ведь Вильгельму не были предварительно отданы целиком в руки ни Дания, ни Голландия, ни Норвегия, ни Балканы с их зерновыми запасами, с их животноводством.

Наш великий Советский Союз за первые три года войны нес на себе такое бремя, какое никогда не несла Российская империя во все время первой мировой войны. Ведь гитлеровская банда во все эти тодьі фактически считала возможным направлять почти все свои людские силы и полностью все силы своих союзников и мате­риальные ресурсы всей покорившейся ей Европы именно против Красной Армии.

Так было в нынешнюю войну. Но не так обстояло дело в про­шлую войну. Надорванная в страшной борьбе на два фронта в пер­вые три года (1914—1917) войны, вильгельмовская Германия всту­пила в четвертый, роковой для нее год опять-таки вовсе ire «разгру­зившись» от Восточного фронта, как выразился мечтавший о такой «разгрузке» генерал Гофман. Превосходно известно, что Восточ­ный фронт продолжал удерживать в пределах Украины, Белорус­сии, Крыма, Кавказа, а также в Прибалтике колоссальную немец­кую армию. Партизанское движение, успешнейшая революцион­ная пропаганда в германских оккупационных войсках, стоявших в западной и южной частях пашей Родины, полнейшая невозмож­ность уйти с Востока, не теряя надежды получить оттуда столь необходимый тогда Германии хлеб,— все это жестоко сковывало немецкие силы.

7 Е. В. Тарле, т. XII

97

Но нот, наконец, приблизилась развязка. Что же заставило вильгельмовскую Германию капитулировать? Теперь мы уже ото знаем довольно точно.

Когда германский штаб усмотрел ранней осенью 1918 г., что англичане и американцы начинают накапливать в самом дело огромные войсковые массы, а не только «демонстрируют сочувст­вие французам путем парадов и любительского участия в боях» (как долго шутил граф фон Ревентлов в националистических газе­тах), когда Людендорф убедился, что в самом деле у союзников пе только колоссальные силы, но что они всерьез пошли в огромное, общее наступление ио всему фронту,— тогда и только тогда слома­лась основная пружина в колоссальном, хорошо сланіенном, бес­перебойно действовавшем организме германской армии. Уже при­ближалась гигантскими шагами гибель, уже произошла катастрофа 8 августа, уже Людендорф узнал с ужасом, что бежавшие в разга­ре битвы между Лнкроім и Лвром германские полки кричали шед­шим к ним на помощь свежим частям: «Штрейкбрехеры! Виновни­ки затягивания войны!» («Streikbrecher! Kriegsverlangerer!») — и все-таки еще но было полного сознания, что «партия проиграна». Газета «Дер Таг» и другие широко читаемые органы германской печати не только после катастрофы 8 августа, но дая«е еще в сере­дине сентября 1918 г., т. е. после капитуляции Болгарии, продолжа­ли твердить: «А все-таки мы воюем на территории врагов, и нам достаточно уступать им время от времени там и сям по маленькой полоске фронта, чтобы благополучно продержаться сколько угод­но. Вспомните, соотечественники, что англичане и французы около года все брали у нас «домик паромщика» и никак не могли взять!»

Но германское главное командование знало уже, что в ближай­ший месяц союзники ждут еще около миллиона свежих бойцов, кроме колоссальной наступающей армии. Последовала сразу капи­туляция. И та же рука Людендорфа, которая еще в первых числах сентября написала барону Буриану, австрийскому министру ино­странных дел, обияіенное и настойчивое письмо с указанием на недопустимость слишком невыгодного для Германии и слишком прибыльного для Австрии окончательного дележа «отвоеванных» польских земель,— ровно через месяц, 4 октября, написала другие слова на телеграфном бланке, адресованном канцлеру Максу Баденскому. Это были слова о том, что нужно немедленно просить у президента Вильсона и его союзников перемирия, ибо «армия сейчас еще держится, но что будет через двадцать четыре часа, неизвестно». Людендорф писал, что необходимо просить перемирия на любых условиях, капитулировать, сдаться на милость победи­телей! Средний немец, тот самый, который еще ранней осенью 1918 г. так охотно утешался юмористическими воспоминаниями о «домике паромщика», сразу же пал духом и бросился к йогам победителей, когда уразумел, что с ним не шутят, что на него

98

идет огромное, мощное, не останавливающееся перед жертвами, настоящее наступление.

Теперь, даже после страшных ударов, полученных гитлеров­ской армией от советских войск, после потери Роммелем Шербура и Капа, средний немец, возможно, все еще не желает понять всех размеров катастрофы, плотно надвинувшейся на Германию с востока, запада и юга. Но теперь всем ясно, при каких обсто­ятельствах он перестанет весело шутить относительно «норманд­ского Кае си но» и перестанет верить своим газетным стратегам, продолжающим его утешать тем, что «Западного фронта» не будет и что «не надо пугаться призраков», как выразился кто-то из под­ручных Геббельса в одной из недавних радиопередач.

Мы, советские люди, имеем все основания ждать, что наши союзники скоро разоблачат своими действиями всю нелепость этих немецких самоуспокаиваний, всю тщетность надежд подлой фа­шистской банды на столь желанную ей медлительность в развитии событий на нолях Франции.

Война и рабочий класс, 1914, Л« 15, стр. 9—11.

ВЕЛИЧАЙШИЙ ТРИУМФ

Радостью и гордостью отозвалось в нашей необъятной стране освобождение Ленинграда от блокады. Еще совсем недавно пре­зренные гитлеровские холопы писали, что, может быть, Ленинград не будет взят, но уж разрушен будет непременно. Но Красная Армия распорядилась иначе! Великий город спасен, и по его ули­цам проводят длинные вереницы пленных, провозят трофейные дальнобойные орудия, на которые возлагалась функция: разру­шить вторую русскую столицу.

Наша радость усиливается сознанием того, что грозная кара постигла немецко-фашистских злодеев, что они были раздавлены на тех самых местах, где творили свои преступления. Можно сме­ло сказать, что теперь, на третьем столетии своего исторического существования, Петербург — Ленинград пережил величайший триумф, какой только может выпасть на долю города. Петербург — Ленинград является единственной столицей в Европе, в которую за всю историю никогда не входили неприятельские войска. Он вытерпел в нынешней войне много трудных, много страшных дней, геройски сопротивлялся, ждал избавления и победы и дож­дался их. С волнением и горячей благодарностью мы, ленинград­цы, обращаемся с мыслями и чувствами к нашей Армии, которая в своем победоносном шествии освободила наш город.

Мы знаем, что ей суждены еще многие и многие заслуженные

7*

99

ею великие триумфы. Но торжество, сегодня нами переживаемое, является бесспорно одним из самых грандиозных, из самых потря­сающих.

Это торжество прозвучит для измученной гитлеровскими него­дяями Европы набатным призывом, а фашистским разбойничьим гнездам — погребальным звоном, возвещающим об их близкой гибели.

„ Правда, 1944, 28 января, № 24.

«КУТУЗОВ»

Новый фильм о Кутузове * производит сильное, волнующее впечатление. Основное его достоинство — исторически верное и художественно правдивое решение образа фельдмаршала Куту­зова.

Кутузов был удивительной индивидуальностью. Начать с его изумительной одаренности. Он был первоклассным полководцем, и у него были паряду с полководческими дарованиями еще и такие таланты дипломата, которые и у Наполеона проявлялись в таком блеске только в самые удачные минуты императорской карьеры. Л сколько в этой императорской карьере было зато и дипломатиче­ских ошибок — грубых, роковых, непоправимых!

Кутузов знал людей, понимал человека с трех слов и сразу же ставил его на должную полочку. Знаменитый отзыв Суворова о Кутузове: «Хитер, хитер! Умен, умен! Его никто не обманет!» — с поразительной проницательностью определяет основное свойство кутузовского интеллекта.

Кутузов обладал огромным светлым умом государственного человека, его умственный кругозор охватывал Россию, Европу, борьбу на суше, борьбу на море, он видел далеко и умел ставить себе строго конкретные и исполнимые цели, и вместе с тем он обладал превосходным знанием страстей, личных устремлений и настроений тех людей, с которыми ему приходилось встречаться или бороться.

Когда весной 1812 г. необходимо было прикончить, по возмож­ности с малыми жертвами, войну с Турцией и освободить армию ввиду грозящего нашествия Наполеона,— в Бухарест посылают Кутузова, и дело не только обходится без жертв со стороны России, но и совсем для всей Европы неожиданно Кутузов достигает бли-

* Новый художественный фильм из героической истории русского на­рода. Сценарий В. Соловьева. Постановка Вл. Петрова. Режиссер М. Егоров. Оператор М. Гиндин. Художник В. Егоров. Композитор 10. Шапорин. Произ­водство московской киностудии «Мосфильм», 1943 г.

100

стательных результатов — Бессарабия осталась за Россией, в этом — одна из бессмертных заслуг Кутузова перед русским наро­дом. Нужен человек, которому в страшные времена грозного наше­ствия мирового завоевателя верил бы весь русский народ, верила бы вся армия,— снова зовут Кутузова, ненавистного двору, но любимого Россией...

Автор сценария и постановщик фильма трактуют Кутузова, этого достойного ученика Суворова, преяіде всего как мудрого и талантливого стратега.

Эпизод за эпизодом, фильм убедительно раскрывает черты военного гения. Правдиво показан Кутузов — истинный, властный военачальник. Он руководит из своей ставки Бородинским боем. В самый грозный миг этого дня, т. е. в тот момент, когда Наполеон уже почти готов уступить мольбам маршалов и обрушить на непо­колебимо стоящих русских свою гвардию, Кутузов с величайшим хладнокровием, с блестяще удавшимся расчетом определяет время, когда пустить в бой свои резервы. Он спасает русскую армию от грозной опасности, внезапно для врага посылая Уварова и Плато­ва в тылы Наполеона. Император смущен. Уваров и Платов отбро­шены, но они сделали свое дело: Наполеон не решился двинуть свой последний резерв, свою гвардию.

Фильм хорошо передает эту критическую минуту.

Перед зрителем — тот Кутузов, который первый оценил Боро­дино как великую моральную победу России над вторгшимся агрессором. Кутузовская чуткость и прозорливость, его умение далеко глядеть вперед сказались с необычайной яркостью в этой немедленной, гордой и верной оценке военных и политических результатов великого боя. Видит зритель русского полководца и в другой момент его стратегического творчества, в начальный мо­мент гениального марша к Тарутину с предварительным блиста­тельно задуманным π проведенным дезориентированием францу­зов, которых Кутузов так искусно направил на Рязанскую дорогу, куда он и не думал идти. Во весь свой рост выступает замечатель­ный полководец и в ту минуту, когда он приказывает умереть, по но пустить Наполеона от Малоярославца к Калуге. Он знал, что это направит наполеоновскую армию на разоренную Смоленскую дорогу, где ждет ее гибель. Как в критический момент битвы на Бородинском иоле, так и особенно своим фланговым марш-манев­ром на Тарутино и битвой за Малоярославец Кутузов сорвал напо­леоновские замыслы, навязал свою волю Наполеону.

В роли Кутузова снимался заслуженный артист РСФСР А. Ди­кий. Артист талантливо справился с труднейшей задачей. Могучее, волевое напряжение при внешней сдержанности полководца передано артистом А. Диким весьма убедительно. Зритель все вре­мя ощущает сквозь это хладнокровие и спокойствие Кутузова, чего они стоили старику! В сцене военного совета в Филях он произно­сит исторические слова: «Приказываю отступление!» И в его

101

интонациях явственно чувствуется, что для него Москва — это Москва, а не «только позиция», как для Барклая.

В своем исполнении А. Дикий тонко и в то же время вырази­тельно подчеркивает волевое начало в Кутузове, как в истинном полководце, который в минуты тягчайших испытаний для армии, для родины не боялся брать на себя всю полноту ответственности за решение военных вопросов величайшей важности.

Любовь к России, боль за Россию, гордость Россией — вот что было, может быть, единственной настоящей страстью этого, каза­лось бы, такого всегда бесстрастною человека.

Кутузов непоколебимо шел своим путем и пришел к победе потому, что весь народ, вся армия были с ним.

В фильме мы видим горячую любовь армии к своему фельд­маршалу, видим его человеческое отношение к солдату, душу ко­торого Кутузов превосходно знал и понимал. Вместе с тем Куту­зов показан как требовательный военачальник, любящий порядок и дисциплину.

Авторы фильма хорошо оттенили благородную черту кутузов­ского характера: его презрение ко всякого рода интригам, к карьеристам и интриганам, вроде Беннигсена.

Запоминающийся образ генерала Барклая де Толли создал народный артист РСФСР Н. Охлопков. Сухая фигура этого шот­ландца, его отчеканенная речь с иностранным акцентом соответст­вуют сухой и рассудочной натуре. Он по учитывает одного из решающих условий победы — духа армии, что так глубоко и чутко ощущал Кутузов.

В последнем разговоре с Барклаем еще раз показано все вели­чие и мудрость Кутузова как полководца и политика, правильно оценившего, в отличие от честного, но ограниченного Барклая, историческое значение Бородинской битвы для всего дальнейшего хода войны.

«А ведь сражение-то пе было проиграно,— говорит фельдмар­шал Барклаю,— ибо не был сломлен дух армии! И отступили мы не по воле Наполеона, а по своей! И победили не они, а мы —сим іго сломленным духом войска российского... А ты, прости меня старика, сего не постиг».

Темпераментно играет пламенного сына Грузии — могучего русского патриота и искусного полководца генерала Багратиона — заслуженный артист Грузинской ССР С. Закариадзе.

Убедительно передал трагедию Наполеона исполнитель этой роли заслуженный артист РСФСР С. Межинский. Удачен его грим, дающий портретное сходство с Наполеоном. Одной только мими­кой, почти без диалога, С. Межинский создает ощущение обречен­ности Наполеона в России.

Из других персонажей хороши старый солдат Жестянников в исполнении заслуженного артиста РСФСР И. Скуратова, молодой солдат Федя — артист М. Пуговкнн, наполеоновский маршал

ί02

Бертьо — артист Ε. Калужский, Лористош — заслуженный артист РСФСР Г. Терехов.

Похвалы заслуживает мастерство постановщика В. Петрова. Особенно хорошо поставлены им такие сцены, как Бородинский бой, лихая атака казаков Платова, пожар Москвы, отступление и бегство французской армии из России (разграбление отступа­ющими французами Смоленских складов, Березина).

Во многом помогли постановщику в осуществлении его твор­ческого замысла все участники коллектива. Особо надо выделить высокую ни качеству работу оператора М. Гиндина. С большим знанием эпохи и тонким вкусом воспроизвел в своих декорациях художник В. Егоров картины старой Москвы, кремлевские палаты и т. д. Музыка лауреата Государственной премии композитора 10. Шапорина усиливает эмоциональное воздействие фильма.

Фильм «Кутузов» — крупное достижение советской кинемато­графии за время Великой Отечественной войны.

Перед зрителем большое, насыщенное эмоцией художественное произведение киноискусства: оно созвучно многим нашим нынеш­ним душевным переживаниям. Перед нами в ярких моментах и образах проходит эпопея Отечественной войны 1812 года, когда Россия нашла в себе силы выстоять первую половину войны и победить могучего завоевателя во вторую половину войны.

Могучая волна всенародного подъема смела с лица земли армии Наполеона. Так и в наши дни весь народ, поднявшийся на защиту своей советской Отчизны, выстоял в тяжелой борьбе с гитлеров­скими полчишами и добился решающего перелома в ходе беспри­мерной в истории войны.

Красная Армия сметет с лица земли подлых захватчиков и свершит грозный акт исторического правосудия.

Правда, 1944, 15 марта, № 64.

К ИЗУЧЕНИЮ ИСТОРИИ ЗАПАДА В АКАДЕМИИ НАУК

Следует заметить, что, конечно, как и должно было ожидать, прежде всего внимание наших ученых устремилось к изучению истории России, и, собственно, еще в первой трети XIX столетия «всеобщую историю» читали специалисты по русской истории, потому что никаких других и не было. Так, в Москве историю Западной Европы долго читал академик М. П. Погодин.

Но с конца 30-х годов, когда из заграничной командировки вернулся Т. П. Грановский и начал читать свои замечательные и по глубине содержания и по блеску изложения лекции в Москов­ском университете, интерес к углубленному изучению истории

■103

Запада быстро стал расти. И обе диссертации Грановского («Во­лин, йомсбург, Винета» и «Аббат С угорий») и труды его учени­ков— Кудрявцева («Судьбы Италии») и Ешевского— подняли изучение всеобщей истории на большую научную высоту. По тра­диции, шедшей от Грановского, русские ученые больше всего останавливались на истории средних веков. Да, впрочем, некоторое время при Николае I научное, объективное изучение нового времени было почти невозможно по политическим условиям: цен­зура не пропускала даже самых невинных статей по истории Воз­рождения или Реформации, не говоря уже о позднейших столетиях. Московский историк Герье продолжал эту традицию. Но с конца 70-х годов почти в одно вре.мя выступили на поприще изучения нового времени три выдающихся научных деятеля: Н. И. Кареев, И. В. Лучицкий и М. М. Ковалевский. Превосходное исследование Кареева (впоследствии почетного члена Академии) «Крестьяне во Франции в последней четверти XVIΗ века» дало много новых фактов, не известных до той поры мировой науке. Карл Маркс и ряд других ученых Запада очень лестно отзывались об этой работе, переведенной на французский язык и оказавшей большое влияние на французских исследователей.

Еще больше значения имели замечательные работы Лучицкого, сплошь основанные на архивных, никем до него не тронутых данных и приведшие к коренному пересмотру всех установивших­ся в науке взглядов па крестьянское землевладение во Франции перед революцией. Лучицкий известен также своими большими исследованиями о феодальной реакции во Франции XV Г в., впервые обнажившими глубокие социально-экономические корни кровавой борьбы католиков и гугенотов. Наконец, М. М. Ковалев­ский, действительный член нашей Академии, прославился и у нас и на Западе как глубокий знаток и неутомимый исследователь истории Западной Европы в новое время и в средние века. Его многотомное «Происхождение современной демократии» дает широкую, мастерски написанную историю Франции и отчасти Италии (Венеции) в конце ХѴІП в. Его огромное исследование «Экономический рост Европы до возникновения капиталистиче­ского хозяйства» подводит итоги его многочисленным исследовани­ям по экономической истории Франции, Англии, Германии, Италии.

Одновременно с деятельностью этих исследователей развива­лась работа медиевистов — П. Г. Виноградова, внесшего поистине громадный вклад в историю социально-экономического быта в Англии (а еще раньше — в псторию возникновения феодализма в Северной Италии). Книги Виноградова оказали, по признанию английских ученых, очень большое влияние на развитие англий­ской науки. Его работу по истории социальных отношений в Анг­лии продолжали академик Д. М. Петрушсвский (в сноси прево­сходной работе «Восстание Уота Тайлера»), Λ. Н. Савин и др.

104

К его ученикам относится и безвременно угасший Д. Н. Егоров, в своем блестящем исследовании о колонизации Мекленбурга дополнивший совсем новым материалом историю стародавних захватов немцев в области чисто славянских земель па севере нынешней Германии. К числу медиевистов, разрабатывавших историю раннего средневековья, относится проф. И. М. Гревс, написавший очень вдумчивую и интересную книгу о первом за­рождении средневековых форм феодализма в конце Западной Рим­ской империи. Гревс был замечательным научным педагогом, вырастившим несколько очень талантливых историков (назовем, например, О. А. Добиаш-Рождествонскую, автора ценных моногра­фий по истории приходов в средние века, и др.) - В советское время широко развилась деятельность более молодого поколения истори­ков средних веков — члена-корр. АН СССР Е. А. Косминского, проф. Лавровского и др.

Неустанно продолжает свою огромную научную работу наш академик Р. Ю. Виппер. Его большая диссертация «Церковь и го­сударство в Женеве в XVI веке» — образец замечательного иссле­довательского творчества. Широта его научного кругозора поистине необъятна: его книга о последних веках Римской рес­публики — пе популяризация, но совсем самостоятельный анализ материала, во многом исправляющий ошибки и увлечения Гуль-ельмо Ферреро. Целый ряд других ото работ обнаруживает и глу­бину научной мысли и строгую требовательность к себе.

Безвременная смерть лишила советскую науку талантливого историка В. А. Бутенко, обратившего на себя большое внимание и у нас, и за границей своим капитальным исследованием «Либе­ральная партия во Франции в эпоху Реставрации». Перед самой революцией скончался тоже в цвете сил и другой талантливый историк, посвятивший свои силы разработке новой истории, и при­том в области, мало исследованной не только у нас, но и в Европе. Я говорю о П. П. Митрофанове, авторе двух капитальных исследо­ваний по истории Австрии — «Реформы Иосифа Т.І» и «Лео­польд И». Оба исследования основаны па обильных архивных дан­ных австрийских, французских, бельгийских архивов.

О том, как шла работа историков, группирующихся вокруг Академии, уже в советский период, будет сказано в соответствую­щих специальных обзорах. Так же отдельно будет сказано и о византиноведении. Здесь, в этих кратких, вводных страницах, я хочу лишь обратить внимание на то, что наша Академия наук делает все от нее зависящее, чтобы воскресить, поддержать и еще значительно усилить в научной жизни нашей страны слав­ные традиции русского византиноведения и связанного с ним столькими историческими узами славяноведения. В настоящее время Советский Союз занял такое высокое и могучее положение и обладает таким колоссальным моральным престижем среди бал­канских народов, что, естественно, ведущее научное учреждение

105

нашей Родины считает своим прямым долгом всячески содейство­вать научному всестороннему — вширь и вглубь — исследованию истории этих народов. Семья славянских народов, с такой надеж­дой и такими теплыми чувствами взирающая на Советский Союз, вправе ждать от пего и этой помощи в деле культурной самоза­щиты от так долго царившего засилия пангерманских фальсифи­каций.

В советское время в Академии наук впервые возникло не суще­ствовавшее до той поры учреждение — Институт истории. Это учреждение объединяет в своих многочисленных подразделениях, в сущности, почти все живые силы страны, которые направлены на разработку очередных проблем исторической науки. Работника­ми этого Института являются и академики, и члены-корреспон­денты Академии, и профессора высших учебных заведений, и научные сотрудники Института (как старшие, так и младшие). Во главе Института стоит Ученый совет, дающий общее направ­ление и осупкзетвляющий научный контроль над работой Инсти­тута. Это учреждение приносит очень существенную пользу и особенно ценно в оказании материальной и моральной поддержки молодым, начинающим работникам исторической науки. Институт имеет отделение в Ленинграде. Оба отделения пе прекращали ни на один день своей работы даже в самые трудные моменты нынеш­ней войны. Некоторые сотрудники пали геройской смертью на поле брани, некоторые (это нужно сказать о Ленинградском отде­лении) погибли, убитые подлой голодной блокадой, сознательно направленной гитлеровцами против мирного населения Ленин­града. Но оставшиеся лишь мужественно брали па себя добавоч­ную нагрузку работы и оставались па своем посту, продолжая служить науке и Родине.

Какую смену общих направлений, вернее, какую смену пре­обладающих научных интересов можно проследить в русской историографии, посвященной разработке вопросов истории Запада?

Трудно дать, конечно, вполне точный ответ на подобный во­прос. Но все же общую направленность научных интересов можно проследить.

С середины XIX в. вплоть до Великой Октябрьской социали­стической революции русские историки интересуются больше всего эволюцией политических учреждений и социальных форм в связи с экономикой. Крестьянский вопрос и история освобож­дения крестьян на Западе, история рабочего класса, история фео­дализма, его начала, расцвета и падепия, социально-экономиче­ские аснектіл в истории Французской революции, история обезземеления крестьян в Англии — вот темы, к которым охотно обращалась и обращается мысль русских историков, работавших и работающих в области истории Западной Европы, Уже задолго

10G

до нашей революции живой иптерсс к историософии и методологии марксизма имел самые положительные для развития науки резуль­таты.

В советский период это могучее влияние содействовало усиле­нию давно назревшей потребности в научном пересмотре и корен­ной переоценке очень многих старых воззрений и совсем несостоя­тельных суждений идеалистических школ всевозможных оттенков, давно уже тормозивших развитие науки. Страстный интерес к систематическому применению у нас новых методов обнаружили па Западе такие первоклассные ученые, как Лльбер Матьез и др.

Что касается тематики, то в советское время, кроме продолже­ния разработки прежних том, углубился, весьма естественно, интерес к анализу революционных эпох западноевропейской исто­рии и истории Америки, с повой энергией принялись также за разработку истории тех восстаний и революций, где рабочий класс принимал особенно живое, иногда решающее участие.

В данном случае советская историческая наука следовала за политической жизнью страны, откликалась на вопросы, на кото­рые наталкивали переживаемые события.

И именно поэтому в последние приблизительно 15 лет совет­ские историки стали проявлять повышенный интерес к той обла­сти, которая до той поры оставалась, в общем, у них почти вовсе вне поля зрения.

Чем больше выяснялась внешнеполитическая обстановка, в которой пришлось жить Советскому Союзу, тем более настоя­тельно необходимым оказывалось углубление, интенсивное изуче­ние вопросов дипломатии и внешней политики в прошлом и пасто-ящем. В данном случае наблюдается полнейшее совпадение злободневно-политических потребностей с давно назревшими и давно но удовлетворявшимися требованиями исторической науки. Капитальный коллективный труд «История дипломатии», вышед­шая под редакцией академика В. ] I. Потемкина, был одним из проявлений этого интереса, который крепнет у нас пе по дням, а по часам.

Нападение на нашу страну презренной гитлеровской банды и героический отпор, данный разбойничьим полчищам на необъят­ных полях Советского Союза, необычайно усилил у нас по только интерес к истории постепенного роста могучего русского народа, по и к истории тех событий, которые, во-первых, привели к образо­ванию в центре Европы обширпого лагеря империалистических агрессоров и, во-вторых, отдали весь континент, как беспомощ­ную жертву, во власть хищной гитлеровской шайки.

Теперь, когда Красная. Армия спасла своей кровью свободу Европы, этот интерес к научному анализу причин и природы пере­житого страшного кризиса, конечно, еще усилится. Это вполне

107

определенно уже успело сказаться на работе научных сотрудни­ков Института истории Академии наук СССР в наши великие дни. Но трудам советских историков, вышедшим в 1917—1945 гг., бу­дут посвящены особые обзоры.

Вестпик Академии наук СССР, 1945, № 5—6, стр. 176—181.

•

О «ЗАПАДНОМ БЛОКЕ»

Освобождение Франции из кровавых лап гитлеровских захватчи­ков и вишийских предателей нигде, видимо, не приветствовалось так едино душно, как в Советском Союзе. И не только потому, что в России всегда смотрели на Францию, как на очень близкую страну, а на историю французского народа, как на славные страни­цы в скрижалях всемирного прогресса, но и потому, что возвраще­ние Франции в круг самостоятельных дер?кав являлось крупной победой для дела окончательного и бесповоротного уничтожения немецкого фашизма, предотвращения опасности германской агрес­сии.

С каким волнением следили мы за началом доблестного сопро­тивления, за первыми тяжкими усилиями героических патриотов Франции, за самоотверженными подвигами французских партизан, при самых невероятных условиях оказывавших отчаянное сопро­тивление подлым гитлеровским палачам и грозно каравших пре­дателей Родины!

И когда Советский Союз и Франция заключили договор о союзе для сопротивления всяким попыткам повой германской агрессии, это событие встретило у пас полное одобрение общественности. Что же -может быть естественнее? Кто посмеет угрожать нашим двум странам, когда они вместе? Ведь недаром так буйствовала гитлеровская разбойничья банда в 1934—1935 гг., прослышав о го­товящемся заключении франко-советского пакта. Недаром Берлин в спешном порядке приказал Павеличу убить Луи Барту. Недаром затем началась такая кипучая агитация с благосклонным и пре­красно вознагражденным участием Чарльза Линдберга, направ­ленная к тому, чтобы доказать французам, как ничтожна русская авиация, как слаб вообще Советский Союз...

Эта губительная агитация вполне удалась, и изменник Лаваль мог беспрепятственно делать свое черное дело. Но именно уничто­жение франко-советского пакта было отправным пунктом всех дальнейших разбойничьих похождений Гитлера и его банды. Без этой своей удачи фашистская шайка и думать бы не посмела об осуществлении своих планов. Ужо тогда лавалевская пресса нашла и для своей клеветнической, оплаченной германскими марками агитации, и для предстоящего бандитского нападения на Советский

108

Союз определенную формулу: «восстание Европы против больше­визма» («1а levee de ГЕпгоре contre le bolchevisme»). Усердно, целыми годами подталкивали Францию к той пучине разгрома и позора, в которую она свалилась.

Теперь, после ужасов войны, которая по замыслу гитлеров­ской банды долячЧіа была погубить и Советский Союз и Францию, представлялось просто немыслимым, чтобы нашлись люди, способ­ные .четко забыть уроки недавнего прошлого. Но такие люди на­шлись, и -об этом свидетельствует развернувшаяся во Франции оживленная пропаганда сторонников так называемого «западного блока». Конечно, интересы обеих стран так очевидно связаны с сохранением франко-советского союза, что даже самые пылкие адвокаты западного блока еще пока деликатно избегают касаться этого неприятного для них документа. Но мы, вспоминая и дале­кую и недавнюю историю, невольно воскрешаем в памяти эти так легко забываемые нашими современниками уроки.

Совершенно верно: постоянные и неопровержимые аргументы говорят в пользу прочіной дружбы между обеими державами. Но любопытно с чисто исторической точки зрения проследить, как периодически возникали совершенно ненужные, всегда для обеих сторон вредные, а часто и роковые конфликты между Францией и Россией.

Делить им было нечего, ссориться решительно не пз-за чего, экономические и политические их интересы нигде серьезно не сталкивались, а если где-либо иногда и сталкивались, то самый конфликт, даже если он не кончался войной, обходился обеим сторонам непомерно дорого — игра свечей не стоила.

Из-за чего, например, шла долгая, кровавая Крымская война? Ведь буквально па другой день после Парижского мира обе сторо­ны стали стремиться к нужному им обеим союзу! Из-за чего же союз не состоялся, из-за чего вся эта комбинация — к великой радости Бисмарка — пошла прахом? Из-за угрожавшего войной дипломатического вмешательства Наполеона 111 в русско-польские отношения, вмешательства, вредного и для Польши, и для Франции, и для России. Это вмешательство, по словам польских историков и публицистов, стоило полякам гибели многих молодых сил, а Франции принесло катастрофу 1870—1871 гг., которая имела вреднейшие последствия и для России.

Почему так надолго и с таким вредом для Франции испорти­лись отношения между Францией и Россией после советской рево­люции? Зачем Мильеран оказал помощь Пилсудскому и пилсуд-чикам в их наглом, захватническом набеге на советский Киев, на советскую Украину? Тогда также дул (как выралчается Эмиль Бюре) «ватиканский ветерок» над Елисейским дворцом! И еще как дул! Почему позволепо было Лавалю беспрепятственно натравливать па Россию свою страну, которую он ун\е тогда начал нродавать Гитлеру оптом и в розницу? Почему на глазах у всех

109

заводы Пінейдер — Крезо в годы Лаваля и Даладьс, еще до воины, выделывали для Гитлера дальнобойные орудия, которыми немцы потом обстреливали Ленинград?

Можно на все эти вопросы дать какие угодно объяснения, кроме одного: никто и никогда не сможет оправдать все эти факты ссылкой па какую-либо пользу, которую получила Франция от роковых деяний врагов России, работавших во Франции.

Как известию, с особым рвением в защиту планов западного блока выступает Леон Блюм. Он предпочитает называть запад­ный блок «западной семьей». Это звучит как-то более уютно. Французы сказали бы: «C'est plus Lonhomme». Леон Блюм огова­ривается, что его «западная семья» вовсе не направлена врая«деб-но против Советского Союза. Но разве случайно то восхищение, с которым подхвачена мысль о западном блоке всеми темными сила­ми, столько поработавшими в свое время, чтобы предать врагу и погубить Францию?

Вся эта подозрительная возня с планами западного блока вы­зывает у нас, советской интеллигенции, так любящей Францию, чувство недоумения и ощущения горечи. Когда предатель Л аваль саботировал и изничтожил франко-советский пакт 1935 г.,—-это было понятно, ибо он действовал по указке Гитлера и в его интересах. Но почему теперь вновь ведется работа для подрыва дружеских отношений обоих наших народов? Почему эта вредная работа не наталкивается на серьезный отпор со стороны тех, кто утвернодает, будто вовсе ей не сочувствует?

Мы знаем, что у Советского Союза друзей во Франции несрав­ненно больше, чем врагов. Именно поэтому мы полагаем, что из «западной семьи», «западного ансамбля», «европейской федера­ции» в конце концов ничего не выйдет, какими бы еще затейливы­ми масками пи старались сторонники западного блока прикрыть сущность своих планов.

Швейцарское радио с тем же искренним чувством, с каким оно выступило в свое время в защиту собак, которыми в швейцарском концлагере травили русских военнопленных, защищает теперь права и заслуги фашистской Испании перед западным блоком.

«По-видимому,— вещало это радио 1G сентября,— государст­венные деятели Англии удваивают свои усилия для образования вместе с Францией западного блока. Это вынуждает особенно бережно отнестись к Испании, принимая во внимание возмож­ность позднейшего сотрудничества».

Да и возможно ли обойтись без сотрудничества самого инициа­тора всего этого предприятия при той высокой цели, которую ста­вит себе «западная семья»: «Открыто говорят о западном блоке, чтобы положить конец образованию русофильских правительств».

Английская газета «Черч тайме» 12 октября чистосердечно и ясным английским деловым языком пишет о непосредственном значении западного блока в качестве тарана, создаваемого против

110

Советского Союза: «Повсюду идут разговоры о 'необходимости решительно рассмотреть все спорные вопросы и урегулировать проблемы Востока, которые привели к тупику». Решение этих вопросов, по словам газеты, «должно быть подкреплено силой. Неотложной практической задачей дипломатии нынешнего дня, оставляя в стороне Организацию Объединенных Наций, является объединение наций доброй воли в крепкий и действенный союз. Западный блок, недавно подвергнутый критике па Востоке, дол­жен быть создан».

Определенные' круги в Швейцарии и в Англии с самым живым восхищением регистрировали высказывания некоторой части французской прессы. А там, в самом деле, говорилось, в особенно­сти в последние два месяца, много любопытного.

Герольды и глашатаи западного блока говорят о «враге с Восто­ка», о нападении со стороны Эльбы... И пишущие все это люди всерьез думают кого-то убедить, что советская общественность напрасно относится не весьма дружелюбно к невинному западному блоку. Очевидно, некоторые потомки Талейраиа забыли его совет: никогда не преувеличивайте размеры глупости ваших оппонентов...

Большие уточнения в вопросе о том, чем должна быть «за­падная семья», вносит статья Жана Шардоннэ в еженедельном информационном бюллетене агентства «Франс Пресс». Оказыва­ется, «западная семья» уже ощущает спешную потребность в создании своего собственного генерального штаба: «'В стратеги­ческой области предстоит разрешить один вопрос: проблему обо­роны против врага, вторгшегося с Востока... Поэтому было бы полезно создать объединенную военную комиссию в составе на­чальников генеральных штабов союзников».

Кто же будет представлен в этом генеральном штабе «запад­ной семьи»? Франция, Англия, Бельгия, Люксембург и Дания. «В дальнейшем она может распространиться на Испанию и Ита­лию». Ужо и это звучит крайне успокоительно, но дальше выясня­ется и окончательная скромная мечта: «Затем, после реорганиза­ции Западной Германии, и она может включиться в эту систему».

Словом, все совершенно ясно. «Враг с Востока» — это не Гер­мания, ибо Германия тоже «может включиться» в военную орга­низацию «западной семьи»!

Но мы чувствуем, что читатель Яхдет еще одной неизбежной ноты в хоре, воспевающем западный блок. Что-то еще нужно для полноты симфонии, чтобы получилась законченность, «toute la Іуге», как выражаются французы. Вот эта недостающая нота, эта безусловно необходимая ария: «Французское предложение пред­полагает включение Германии в западный комплекс, ибо ей угрожает опасность быстро скатиться к хаосу, если не будет кон­структивного вмешательства союзников».

Пишет это биржевой орган «Смэп экономик э финанеьер» (15 сентября). Старенький, по такой знакомый мотив! Отеческая

111

заботливость и беспокойство насчет немецкого «хаоса», который в срочном порядке должно устранить. «Западный комплекс» с Германией, которая опять на ногах. Можно хоть сейчас съездить спова в Мюнхен...

Отдавая дань полной откровенности этих пропагандистов «западной семьи», мы хотим, во имя справедливости, указать на совершенную основательность авторских притязаний родона­чальника этой идеи. Ведь маститым дедушкой, так сказать, этой «семьи» является, по вполне правильному утверждению агентства «Радио-ІІасиональ», именно Франко, который еще год тому на­зад первый выдвинул эту мысль в письме, переданном через испанского посла Уинстоиу Черчиллю. На это указало франки­стское «Радио-Наенональ» 25 сентября: «То, что год тому назад предлагал Франко, .признается сегодня большей частью англо­саксонской печати. Франко предлагал образовать западный блок, который ныне стал предметом обсуждения. Франко предвидел невозможность соглашения с русскими и предсказывал кризис в Европе».

Испанский гангстер совершенно прав: он был первым! Исто­рия великих открытий и изобретений учит, что сплошь и рядом эти открытия приписываются несправедливым и забывчивым по­томством не тем, кому они па самом деле принадлежат, не иници­аторам, а ученикам и последователям. Однако истина в конце концов всегда торяіествует!

Впрочем, Франко намерен энергично бороться за свою славу первого изобретателя. Вот что писала еще 27 сентября его газета «Лрриба»: «Громадные территории потеряны для Европы в связи с вторяхснпем России, и даже Леон Блюм признал необходимость того самого западного блока, который впервые был предложен Франко».

И франкистская газета с гордостью подчеркивает: «История иокая-сет, что в разгар мировой войны испанец, принадлежащий к расе великих вождей и государственных деятелей Александра и Цезаря, пытался спасти культуру и континент».

Таким образом, Франко настаивает с документами в руках на том, что если хронологически он и следует за Александром Маке­донским и Юлием Цезарем, то уж во всяком случае он предше­ствует Леону Блюму в деле выработки планов спасения «культу­ры и континента» путем создания западного блока.

Вовсе не нужно быть «московской ориентации», чтобы совер­шенно отчетливо видеть, какое содержание скрывается за выве­ской «западной семьи». Эімиль Бюре — отнюдь не коммунист, и его газета «Ордр» — скорее газета правого крыла. Но вот что мы прочли за его подписью в номере этой газеты от 18 октября: «Те, кто придает антисоветскую окраску западному блоку, который старается создать генерал де Голль, являются глупцами, сума­сшедшими или коллаборационистами. Для того чтобы достичь

112

своих целей, они вынуждены были бы вовлечь в этот блок Герма­нию, и вы догадываетесь, к чему привело бы это вовлечение: ре­ванш Гитлера был бы обеспечен. Нужно просто-напросто с этим покончить».

Сама истина глаголет устами Эмиля Бюре. Его тревожит но только будущее советско-французских отношений, по и любезно­сти Парнжа по отношению к Франко. И он кончает статью зна­менательными словами: «Ветерок, дующий па Кэ д'Орсэ, вест из Ватикана, а этот ветерок никогда пе благоприятствовал фран­цузским интересам».

Газета «Вуа де Пари» поместила статью Альбера Байе, учени­ка и друга покойного историка французской революции Альфон­са Олара, почти все книги которого переведены на русский язык. Бот что пишет Байе: «Западный блок — узкий, ограниченный проект, который является отрицанием великих французских иде­алов, он обрек бы Францию на положение посредственной дер­жавы».

В том-то и дело, что реализация западного блока, безнадежно отталкивая от Франции самого естественного и самого сильного па европейском континенте из ее союзников, быстро лишила бы Францию ее положения великой державы. И совсем абсурдна поэтому попытка газеты «Фигаро» представить своим читателям, (в номере от 14 октября) дело так, будто западный блок обра­зуется только для защиты Рейна: «Оборона Рейна, несомненно, интересует все нации, по главным образом Францию, Бельгию, Голландию и Англию».

Пусть редакция «Фигаро» вооружится микроскопом и, может быть, она отыщет тогда на географической карте не только Бель­гию и Голландию, но также и не замеченную ею Россию. И, мо­жет быть, кое-кто из читателей «Фигаро» догадается, даже без помощи редакции, что Советский Союз мол^ет помочь французам в критический момент, пожалуй, не меньше бельгийцев и голланд­цев именно в дело обороны Рейна.

Можно оставить в стороне выдвигаемые в защиту западного блока чисто «экономические» доводы. Ибо, во-первых, для этих экономических комбинаций не требуется создавать особый гене­ральный штаб («военную комиссию»), для этого не требуется трубить во все трубы о прямых выступлениях будущего «блока» против политики Советского Союза в Восточной Европе, для этого не нужно публично заявлять, что западный блок (включая Гер­манию в свой «комплекс»!) должен иметь в виду «врага с Восто­ка». А, во-вторых, ведь целыми месяцами люди шумят в прессе и па публичных выступлениях о западном блоке и о том, как он экономически необходим для западных стран, — и за все время, кроме торгового соглашения Франции с фашистской Испанией, пикаких других договоров, которые в самом деле сближали бы в экономическом отношении страны будущего блока, не было и нет

8 Ε. В. Тарле, т. XII

ш

даже и в помине. А единственным сколько-нибудь іреалыю учиты­ваемым последствием всех этих шумных приготовлений, всех этих то ликующих, то угрожающих, то на что-то зловеще наме­кающих статей и пресс-конференций было явлепие не «экономи­ческое», а чисто политическое, усиление нагло-агрессивного прово­каторского тона всех публицистов и политиков, которые поставили своей прямой целью приблизить по мере сил новую мировую войну. И это — но только в Испании, не только в Турции, не только в Гре­ции, не только в Аргентине... Зачем нужна эта игра с огнем? Кому она нужна? Во всяком случае — не Франции.

Последние выборы продемонстрировали волю французского народа. Эти выборы должны были бы окончательно показать тем поверхностным пли враждебно настроенным наблюдателям, кото­рые толковали об упадке Франции, о ее вырождении, о том, что историческая роль французской нации окончена, до какой степе­ни все эти мрачные пророчества оказались фантастическими. Жива демократическая, прогрессивная Франция, и долго ей суж­дено еще идти в первых рядах народов, ведущих человечество к социальному и общекультурному прогрессу.

Французский народ едва ли допустит, чтобы его сделали ору­дием в темной игре людей, готовящих новое мировое побоище. Теперь нас с Францией едва ли кому-либо удастся серьезно по­ссорить, несмотря на все старания. Так, по крайней мере, кажется нам, любящим Францию и с глубоким вниманием наблюдающим все, что там происходит...

Новое время, 1945, № 11, стр. 18—22.

с----?г>ч^)(^>^з----к

РУССКИЙ ФЛОТ И ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА ПЕТРА I

ПРЕДИСЛОВИЕ

ι,: ,'Лавная цель предлагаемой работы — выяснить, какую

Гроль сыграл созданный при Петре I русский флот в ис­тории русских внешнеполитических отношений. Этот вопрос оставался всегда как-то в тени, несмотря на ко­'-' лоссалыюе значение флота в русских триумфах конца

петровского царствования.

Сообразно с характером намеченной темы, больше всего вни­мания посвящено тому периоду, когда флот стал атггивно помо­гать возвышению России среди великих европейских деряіав.

То, что предлагается вниманию читателя, — вовсе но полная история флота при Петре, но исключительно характеристика его влияния на петровскую внешнюю политику, а также на отноше­ние западноевропейской дипломатии к появлению этого нового фактора русского военного и государственного могущества. Ко­нечно, и история дипломатии времен Петра привлечена тут лишь постольку, поскольку она прямо касается существования русско­го флота и поскольку возможно уследить влияние этого фактора на действия и намерения европейских держав. Когда Карл Маркс указывает, что нельзя себе представить великую нацию настолько оторванной от моря, как Россия до Петра, когда он го­ворит, что Россия не могла оставить в руках шведов устье Невы, а также Керченский пролив — в руках кочующих и разбойнича­ющих татар, то он со свойственной ему глубиной исторического реализма формулирует и объясняет то упорство, ту последова­тельность и ту готовность ко всяким жертвам и опасностям, кото­рые проявил Петр в стремлении к морю. И наряду с этим Маркс дает объяснение тому, что Россия, оставаясь великой нацией, в результате, правда, тяжкой борьбы, пе могла не достигнуть этой абсолютно для нее необходимой цели.

Русскому народу, конечно, мешала его отсталость, которая не была им полностью изжита не только при Петре, но и в течение всего существования монархии в России. Читатель не должен забывать о тех страшных трудностях, которые России пришлось

8* 115

превозмочь, и о тех жертвах и страданиях, которые пришлось ей пережить, создавая флот и превращаясь в великую морскую дер­жаву. Социально-экономическая структура феодально-абсолюти­стского государства оставалась и при Петре, и участь закрепощен­ной народной массы стала еще тяжелее; большие народные вос­стания были последствием этого положения. Но, несмотря на все тяготы, России удалось успешно начать дело преодоления своей технической и общекультурной отсталости и вконец разгромить напавшего на нее врага.

Могучие, повелительные, неустранимые экономические по­требности дальнейшего исторического развития русского народа и задача расширения и стратегического укрепления государствен­ных границ диктовали программу действий. Голос истории был услышан, — ценою тягчайших жертв русский народ создал флот и пробился к морю.

В гигантской, длившейся 21 год борьбе Петр проявил во всем блеске свои разнообразнейшие гениальные способности. Он ока­зался и первоклассным стратегом (полководцем и флотоводцем) и проницательным высокоталантливым дипломатом, которого не могли обмануть ни англичане, ни французы, ни шведы, ни Авст­рия, ни Пруссия. Он проявил себя и как замечательный законо­датель и администратор. Но здесь он нас будет интересовать лишь как флотоводец и как создатель военного флота, могущественно способствовавшего окончательной победе. Полтава нанесла непо­правимый, сокрушительный удар шведскому могуществу, а флот помог побороть все усилия шведов отдалить подписание мира и все интриги англичан и французов, направленные к тому, чтобы под­бодрить шведов к продолжению борьбы. Избегая всяких преувели­чений, должно признать, что роль юного русского флота в послед­ние годы войны была громадна. Тяжкие жертвы и колоссальные усилия русского народа, создавшего могучую морскую силу, ока­зались не напрасными.

Глава I

Как известно, Петр I никаких мемуаров не оставил, да и вооб­ще совсем несвойственно было ему предаваться воспоминаниям. Как будто предчувствуя, что жизнь его будет довольно короткой, он брался за одно дело вслед за другим, а чаще всего приходилось выполнять несколько дел зараз. Настоящее и будущее имели для Петра всегда несравненно больше интереса, чем прошлое. Может быть, единственный раз в жизни Петр предался воспоминаниям, не имевшим прямого и непосредственного отношения к вопросам момента. Мы находим любопытные в этом отношении строки, явно проникнутые эмоцией, в собственноручной записке Петра «О нача­ло кораблестроения в России». Сначала Петр рассказывает, как он заинтересовался случайно найденной астролябией и как «сыскал голландца, именем Франца, прозванием Тиммермана», который

116

умел с астролябией обращаться. Обо всем этом (т. с. о том, кто и как «сыскал» Тиммермаиа) царь спустя 32 года вспоминает с такими деталями, с такой отрадой, с какой люди говорят лишь о важных и счастливейших событиях своей жизни. Но почему же столь существенно, что «тако сей Франц, чрез сей случай, стал при дворе быть боспрестапно и в компаниях с нами»? Потому, что появление «сего Франца» тесно связано с другой, несравненно более важной находкой: «Несколько времени спустя случилось нам быть в Измайлове на Льняном дворе и, гуляя по амбарам, где ле­пили остатки вещей дому деда Никиты Ивановича Романова, меж­ду которыми увидел я судно иностранное, спросил вышероченного Франца, что то за судно? Он сказал, что то бот английский. Я спросил: где его употребляют? Он сказал, что при кораблях для езды и возки. Я паки спросил: какое преимущество имеет перед нашими судами (поиенче видел его образом и крепостью лучше наших)? Он мне сказал, что он ходит на парусах не только что по ветру, но и против ветру, которое слово меня в великое удивление привело и якобы неимоверно. Потом я его паки спросил: есть ли такой человек, который бы его починил и сей ход показал? Он ска­зал, что есть. То я с великою радостью сие услыша, велел его сыскать. И вышеречеиный Франц сыскал голландца Карштен Бранта, который призван при отце моем в компании морских лю­дей, для делания морских судов на Каспийское море; который оный бот починил π сделал машт и парусы и на Яузе при мне ла­вировал, что мне паче удивительно и зело любо стало. Потом, когда я часто то употреблял с ним, и бот не всегда хорошо воро­чался, но более упирался в берега, я спросил: для чего так? Он ска­зал, что узка вода. Тогда я перевез его на Просяной пруд, но и там немного авантажу сыскал, а охота стала от часу более. Того для я стал проведывать, где более воды; то мне объявили Переславское озеро (яко наибольшее), куды я под образом обещания в Троиц­кий монастырь у матери выпросился»

Мать Петра Наталья Кирилловна отпустила 16-летнего юношу, отпросившегося будто бы па богомолье, а тот превратил Переяслав­ское озеро в первое по времени место постройки (или, точнее, опы­тов постройки) судов своего будущего флота.

«И тако вышеречениый Карштен Брант сделал два малые фре­гаты, да три яхты, на которых его величество несколько лет охо­ту свою исполнял. Но потом и то показалось мало: и изволил ездить на Кубинское озеро, там пространство большее, но ради мелкости пе угодное. Того ради уже положил свое намерение видеть воду охоте своей равную, то есть прямое море» 2.

Следующим этапом в ознакомлении Петра с корабельным делом была предпринятая им поездка па Север, к Белому морю.

4 июля 1693 г. Петр выехал в Архангельск, куда и прибыл утром 30 июля. Первый раз в яіизни он увидел море и настоящие морские суда. Как раз голландские и английские торговые суда

117

собирались идти из Архангельска домой, и Петр немедленно реша­ет принять участие в их плавании. На русской 12-пушечной яхте «Святой Петр» он присоединяется к этому небольшому торговому каравану и довольно далеко провожает его в море. Целых шесть дней заняло это пеояшданное путешествие, но Петра совсем не удовлетворили его результаты. Что осмотришь за короткое время на уходящих кораблях? Царь решил задержаться в Архангельске, пока не придет олшдавшаяся к началу осени новая торговая фло­тилия из Гамбурга. Дождавшись ее и осмотрев с большим внима­нием суда, царь вернулся в Москву.

В Архангельске (на Соломбальской верфи) Петр заложил 24-пушечный корабль «Апостол Павел». Кроме того, им было при­казано купить в Голландии 44-пушечный фрегат, названный «Свя­тое пророчество».

Первое знакомство с морем окончательно выявило настоящую страсть Петра к морской стихии,— иначе трудно определить всю интенсивность и глубину того влечения к морю, к морскому делу, к морскому обиходу, которое не оставляло царя до смерти. Истин­но государственная широкая мысль о настоятельной необходимо­сти и для экономики и для политики России обладать сильным и дееспособным флотом встретилась в душевной жизни Петра с самой пылкой готовностью как можно скорее, не считаясь ни с какими жертвами и препятствиями, сделать абсолютно все, что в человеческих силах, для создания военного и торгового флота.

Однако путешествие в Архангельск мало удовлетворило Петра. Он вернулся в Москву 1 октября, а спустя без малого четыре меся­ца, 25 января 1694 г., умерла Наталья Кирилловна. Смерть матери поразила молодого царя, но долго предаваться печали он не умел. Смерть царицы могла лишь ускорить задуманное Петром второе путешествие к Белому морю: Наталья Кирилловна страшно трево­жилась за сына во время первого путешествия, она перед отъездом брала с него обещание не покидать берега (которое Петр нарушил немедленно по прибытии в Архангельск), и раньше можно было ждать с ее стороны решительных протестов против нового путеше­ствия. Но теперь препятствие отпало, и 1 мая 1694 г. царь выехал из Москвы на Белое море к началу летней навигации.

Почти немедленно по прибытии в Архангельск Петр предпри­нял на яхте «Святой Петр» путешествие в Соловецкий монастырь. По пути к Соловкам яхта испытала настолько жестокую бурю, что люди экипажа ужо не чаяли себе спасения, а духовные лица, быв­шие на судах, убедили Петра исповедаться и приобщиться перед близкой смертью. Однако опасность миновала. Петр, после непро­должительного пребывания в Соловках, вернулся в Архангельск.

Находясь в Архангельске, царь почти ежедневно бывал у гол­ландцев и англичан, часами наблюдая, выспрашивая, учась, прст-чимая непосредственное участие в разного рода ремонтных кора-юльпых работах. С 14 по 21 августа Петр был в море, в том первом

118

большом плавании, которое было им намечено еше в первое посе­щение Белого моря. У него было три корабля: два, построенные в Архангельске, и один, построенный, наконец, в Голландии и при­шедший оттуда. Царь включил свои корабли в очередной караван, состоявший из возвращавшихся четырех голландских и четырех английских торговых судов. Проводив иностранцев до выхода из Белого моря, три русских корабля вернулись в Архангельск.

Уже этот скромный опыт показал Петру, что у него не только нет флота, но нет и в помине людей, сколько-нибудь похожих на моряков. Ни «вице-адмирал» Бутурлин, командир корабля «Апо­стол Павел», ни «адмирал» князь Федор Ромодановскпй, командо­вавший фрегатом «Святое пророчество», ни «контр-адмирал» Гор­дон морского дела не знали. Гордон чуть не потопил свою яхту «Святой Петр» и сам сознавался, что «только боясественное про­видение» спасло его, когда он по ошибке чуть не посадил свой корабль на скалы. А водь Гордон был все-таки более нохонч на командира корабля, чем Бутурлин или князь Федор Юрьевич. Сам «шхипер Питер» командующей роли на себя не брал, не считая себя подготовленным. Своих «адмиралов» он также считал непод­готовленными, но выбирать было не из кого. Матросы из северян-поморов, выросших у моря и кормившихся морем, были еще не так плохи, но командный состав весьма слаб.

Глава II

Из второго путешествия к Белому морю Петр вернулся в Моск­ву с твердой мыслью о необходимости создания флота. Если для 16-летнего юноши Яуза уже оказалась недостаточной, если для 20-летнего Петра оказались слишком «узки воды» в Переяслав­ском озере, то 22-летний царь, побывав на море, навсегда бросил свой «игрушечный» переяславский флот и с той поры ни о чем, кроме моря, не мог думать, мечтая о кораблестроении.

Когда Петр пришел к власти, его царство располагало, в сущ­ности, всего двумя морскими побережьями: на Белом море и на севере Каспия. Каспийское море пока не приходилось принимать в расчет: во-первых, кроме узкого краешка северного берега, по обе стороны астраханской дельты, русские никакими другими берегами там не располагали ни к востоку, пи к западу, ни к югу. Этими берегами владели либо непосредственно Персия, либо под­чинявшиеся Персии туркменские и кавказские племена; во-вто­рых, закрытое Каспийское море не сулило никаких перспектив в смысле общения с европейской наукой и техникой. Не пришло еще и время, когда у Петра вполпе освободились руки для пред­приятий на Каспийском море.

Следовательно, оставалось одно: использовать Беломорье. Две поездки царя к Белому морю были лишь первоначальными развед­ками. Они убедили Петра, что только через Белое море, находив­

119

шесся слишком далеко от основных центров страны и замерзающее на большую часть года, нельзя наладить необходимые хозяйствен­ные и культурные связи России со странами Европы.

Странно и даже как-то дико показалось придворной Москве неожиданное влечение царя к предполярным океанским ширям. От царских спутников узнали, что Петр там не только пировал с голландцами и англичанами (к этому уя-се привыкли и это никого не удивило), а и пе раз подвергался на море смертельной опасно­сти. Узнали о плотничьем и слесарном труде, который нес царь при починке кораблей. Узнали о закладке судов, об указаниях, ко­торые даны для развития активной торговли с Западом, т. е. о не­обходимости вывозить русские товары на русских судах.

Все это говорило, что дело касается чего-то несравненно более серьезного, чем потехи па Переяславском озере. Приближалось время, когда царь разрешил все недоумения и ясно дал понять, что в создании флота он видит одно из насущных дел своей государст­венной деятельности.

Прорваться к морю — такова была цель Петра. Начать все же приходилось не с Балтийского моря, где царила первоклассная держава — Швеция, а с Азовского и Черного, так как с турками было легче справиться. К тому же между Россией, Польшей, Авст­рией н Венецией существовал военный союз, направленпый против Турции. В 1695 г. Петр двинул войска под Азов.

Неудача первого азовского похода показала, что без помощи флота Азова пе взять. Два приступа были отбиты, а крепость не только удержалась, но и ее обороноспособность ничуть не умень­шилась к тому моменту, когда Петр принужден был сиять осаду. Крепость, получавшую регулярную помощь со стороны моря, трудно было понудить к сдаче, а у турок был и на Черном и на Азов­ском морях флот, правда, плохой, но ведь у русских и вовсе ника­кого флота не было.

Нужпы были Петру не только военные, но и транспортные суда для перевозки военных грузов по Дону, потому что легче было везти грузы из Москвы к Воронежу и там перегружать на суда и отправлять под Азов по реке, чем перебрасывать их сухим путем из центра государства к Азову.

Началась работа по постройке судов. Уже зимой 1695/96 г. рабо­тали вовсю и в Преображенском, на сооруженной там верфи, и в Воронеже. Больше строили галеры и струги. Выписаны были корабельные мастера. Плотники, слесари, кузнецы брались ото­всюду, где только можно было их найти. В Воронеже делом своза материалов, а потом и постройки заведовал Титов, пе имевший до той поры никакого понятия о кораблестроении, а всем этим флотом командовал Лефорт, который, как истый швейцарец, гражданин самого «сухопутного» государства в Европе, очень мало смыслил в морском деле вообще и в кораблестроении в частности. Но Лефор­ту очень помогали все новые и новые работники, прибывавшие из­

120

за границы. Выстроенные в Преображенском галеры перевозились в Воронеж в разобранном виде, здесь собирались и отправлялись к устьям Дона. Весной 1696 г. в Воронеже были спущены на воду 2 корабля, 23 галеры, 4 брандера. Непрерывно строились в большом количестве струги. Гребцами были отчасти «вольные», отчасти «каторжники».

Импровизированный флот принес существеннейшую пользу делу предпринятой вновь осады Азова. Начать с того, что уже 20 мая, т. е. очень скоро после прибытия первых судов в устье Дона, казаки папали на подошедший с моря и пробиравшийся к крепости караван турецких грузовых судов, сожгли девять из них, одпо судно взяли в плен, отбили часть боеприпасов (пороха и бомб) и других предметов и обратили этим нападением в бегство турок, которые так и не добрались до Азова. Когда затем подошли к Азову в полном составе выстроенные галеры и брандеры и рас­положились в устье Дона, то они не пропускали уже в осажденную крепость ни войск, ни боеприпасов, ни провианта. Даже большая флотилия, шедшая из Константинополя (6 кораблей и 17 галер, па которых было до 4 тысяч человек войска), не решилась про­биться и ушла обратно. Артиллерийский обстрел с суши и абсо­лютная невозможность выдержать осаду без подкреплений из Крыма пли из Турции принудили азовский гарнизон к сдаче (19 июля 1696 г.). Роль флота в этой победе была так очевидна, что вопрос об обширной судостроительной программе сам собой стал бы на очередь, даже если бы Петр до азовских походов и не думал об этом очѳіть упорно. Но ведь самая мысль о взятии у турок Азова была мотивирована желанием выйти на морские просторы, проник­нуть поскорее к берегам Черного моря.

После взятия Азова были предприняты поиски удобной гавани и намечено устройство ее на мысо «Таганий рог» (нынешний Таганрогский порт).

Заметим, что под Азовом впервые обнаружились организатор­ские и стратегические способности Петра. Бесспорно, что в истории военно-морского искусства этот удачный опыт взаимодействия сухопутных и морских сил при осаде и взятии приморской крепо­сти занимает свое почетное место. Неудачи англичан при подоб­ных же попытках взять в 1691 г. Квебек (в Канаде) или в 1093 г. Сен-Пьер (на Мартинике) справедливо противопоставляются ус­пешным действиям Петра под Азовом

Петр, конечно, понимал, что главная роль азовского флота за­ключалась в блокировании крепости с моря и в транспортировании людей и припасов с верховьев Дона и его притоков к Азову.

И когда Азов сдался, наконец, русским 19 июля 169В г., то вся, так сказать, стратегическая и политическая недоконченность предприятия предстала воочию. Без овладения Крымом (или, по крайней мере, Керчью) завоевание Азова очень мало приближало Россию к свободному выходу в Черное море.

121

Для того чтобы продолжать борьбу с Турцией за черноморские берега, нужно было создать сильный флот, ибо, как писал Петр J в октябре 1696 г. Боярской Думе, «ничто же лучче мню быть, еже воевать морем понеже зело блиеко есть и удобно многократ паче, нежели сухим путем, о чем пространно писати оставляю многих ради чосных искуснейших лиц, иже сами свидетели есть оному. К сему же потребен есть флот или караван морской, в 40 или вя-ще судов состоящий, о чем надобно положить пе испусти времени: сколько каких судов, и со много ли дворов и торгов, и где делать» 2.

В октябре 1696 г. в Москве собралась Боярская Дума, этот выс­ший совещательный орган государства. Начав с обсуждения част­ного вопроса об укреплении Азова и о заселении новоприобретеп-ной местности, Дума перешла к принципиально новой проблеме.

20 октября 1696 г. Боярской Думой были приняты «Статьи удобные, которые принадлежат к взятой крепости или фортецыи от турок Азова». Под этим скромным названием записано и поста­новление, имеющее большое историческое значение: «Морским судам быть, а скольким, о том еправитца о числе крестьянских дворов, что за духовными и за всяких чинов людьми, о том выпи­сать и доложить, не замотчав (не замолчав — Е. Т.)» 3.

Таково было прямое законодательное последствие азовских походов.

«Морским судам быть...» Это принятое Думой предложение Петра Алексеевича и сделало дату 20 октября 1696 г. днем рожде­ния русского регулярного военно-морского флота, покрывшего себя славой от первых же лет своего существования.

4 ноября 1696 г. Дума ввела новую (и, надо отметить, очень тяжелую) повинность для скорейшего осуществления своего прин­ципиального постановления.

Программа судостроения, принятая Думой, сначала предусмат­ривала постройку 52 судов, а потом была расширена: потребова­лось 77 судов. Строить их должны были «кумпанства», т. е. группы землевладельцев и торговых людей, специально для этой цели соз­даваемые. Участие в «кумпанствах» было, конечно, обязательным.

Все землевладельцы, имевшие более 100 крестьянских дворов, должны были соединяться таким способом, чтобы в каждом «кум-панстве» состояли землевладельцы, владевшие в общей сложности 10 000 крестьянских дворов. Каждое такое «кумпапство» обязано было выстроить один корабль, а монастыри и церкви (тоже соеди­няясь в «кумпанства») —один корабль на каждые 8000 принадле­жавших им крестьянских дворов. Купечество, как особое сословие, должно было выстроить 20 кораблей. Мелкие землевладельцы (имевшие менее 100 крестьянских дворов) платили особую подать — по полтине со двора.

Постройка судов «кумпанствами» была очень тягостна, ответ­ственность денежная и личная всех причастных к делу очень суро­вая. Результаты, правда, были налицо, корабли строились, однако

122

становилось ясно, что непосредственная постройка судов государ­ством гораздо целесообразнее и позволит быстрее выполнить задачу создания флота. Поэтому постепенно «кумпанства» уступи­ли свое место адмиралтейству.

При первых, часто не очень умелых, опытах большого военного судостроения, когда в ближайшем окружении Петра было еще так мало настоящих моряков, приходилось использовать воронеж­ский опыт. Но этого было мало. Повелительно предстала перед Петром необходимость скорейшего ознакомления с кораблестрои­тельной техникой Запада. И он едет за границу.

Мы теперь очень хорошо знаем, что вовсе не одно только ко­раблестроение иптересовало Петра в его большом заграничном путешествии. Война Австрии с Турцией, отношения между Людовиком XIV и Вильгельмом английским, ближайшие намере­ния «галанских статов» (Генеральных Штатов Голландии), даже начинавшиеся сношения с сербами и валахами и т. и. — все это поглощало много его внимания. И все-таки при всех своих пере­движениях — из Саардама в Амстердам, из Голландии в Лондон, из Лондона в Дептфорд, из Дептфорда в Вулич, в Портсмут, в Спитхэд, опять в Амстердам — Петр всегда руководствовался либо всецело, либо в самой значительной степени интересами корабле­строительной техники, вопросами морской артиллерии, навигаци­онного дела в широком смысле слова. Когда стрелецкий бунт 1698 г. так круто видоизменил и испортил все планы царя и нужно было в Вене скомкать весь конец путешествия и спешить в Москву, то и здесь досаднее всего для Петра была невозможность съездить из Вены в Венецию и ознакомиться с венецианскими судами, не вполне похожими на голландские и английские. Но до той минуты, когда внезапно пришли вести о стрелецком бунте, Петру удалось поработать всласть на верфях, полазить по мачтам, поплавать на чужих судах, при случае — командовать, при случае — конопатить и смолить, и при всех случаях — учиться и осматривать, вникая и в главное и во все детали.

Изумлялась и Европа. Одно только «инкогнито» ничего тут не объясняло: царствующие особы, путешествуя инкогнито, принима­ли обыкновенно титулованную фамилию и жили знатными барами, а не нанимались плотниками и не лазили по мачтам.

Но Петр поставил себе твердой целью: овладеть лично наукой кораблестроения настолько, чтобы ни одна часть этой сложной техники не оставалась для него тайной. И, по общим отзывам компетентных лиц, он успешно справился с этой задачей. А что при этом он скандализировал всех своих современников не только «на Москве», но и в Европе, и топтал ногами все условности и общепринятые понятия,— это его ни в малейшей степени не сму­щало. Конечно, благочестивейший, благоверный царь русский и самодержец божией милостью, истовый и «тишайший» Алексей Михайлович на амстердамскую верфь наниматься в плотники не

123

пошел бы; он не подрядился бы строгать дерево и строить корабли и не приглашал бы явившегося к нему в Лондон на аудиенцию английского адмирала полезть немедленно вместе с ним на мачту, чтобы там пристроиться и обстоятельно поговорить (адмирал отка­зался, указав на свою толщину, никак но позволявшую принять любезное царское приглашение).

Все это было до дикости странным, абсолютно ни па что общепринятое но похожим, почти в такой же мере не свойствен­ным обиходу уже покойного тогда Алексея Михайловича, как и здравствовавших современников Петра — Людовика XIV фран­цузского, Вильгельма Ш английского, Леопольда «Цесаря» австрийского или дожа венецианского. Герцен, назвавший Петра «одним из ранних деятелей великого ХѴШ века», говорил о нем: «Его революционный реализм берет верх над его царским до­стоинством».

Так было в точение всей короткой и переполненной трудами жизни этого человека. Он безоглядочно рушил все традиции и условности, если они затрудняли хоть " сколько-нибудь работу, признанную им необходимой.

Петр сам рассказывает, что в Англию он поехал из Голландии только потому, что убедился в недостаточном теоретическом совершенстве «архитектуры и управления корабельного». Узтш, что голландцы больше берут долговременной практикой, Петр очень разочаровался: «Но понеже в Голаидии нет на сие мастерство совершенства гиометрическим (sic!—Ε. Т.) образом, по точию не­которые приінципии, протчее же с долговременной практики... и что всего на чертеже показать пе умеют, тогда зело ему (Петру I — Е. Т. ) стало противно, что такой дальпой путь для сего Босприял, а желаемого конца не достиг. И по нескольких днях прилунилось быть его величеству на загородном дворе купца Яна Тесинга в компании, где сидел гораздо невесел, ради вышеписаиной причины. Но когда между разговоров спрошен был, для чего так печален, тогда оную причину объявил. В той компании был един англичанин, который слыша сие сказал, что у них в Англии сия архитектура, так в совершенстве, как и другие, и что кратким вре­менем научиться мочно. Сие слово его величество зело обрадовало: по которому немедленно в Англию поохал, и там чрез четыре меся­ца оную науку окон чал» 4.

Г л а в а III

Вернувшись из-за границы с громадным запасом новых и яр­ких впечатлений, с разнообразными и обильными сведениями (особенно в корабельном деле), Петр был сначала поглощен страш­ным стрелецким «розыском», затем долгими и нелегкими диплома­тическими переговорами в 1699 и 1700 гг. Напрасно впоследствии Карл ХП велел колесовать и затем четвертовать лифляндского

124

дворянина ГІаткуля, обвиняя именно его в организации русского участия в антишведском союзе 1700 г. Петр ни в каких паткулях не нуждался, чтобы воспользоваться удобным случаем для вы­ступления против шведов. Вопрос ставился так: или останется в силе Столбовский договор 1617 г., навязанный шведским королем Густавом-Адольфом Михаилу Федоровичу, и Россия признает нор­мальной свою полную отрезанность от Балтийского моря, или дол-/киа быть предпринята попытка вернуть в русское обладание древ­ние русские земли, когда-то насильственно от России отторгнутые.

И Петр вступил в союз с Данией и с Речью Посполитой, по­ставив себе целью утвердить русское владычество на побереяіье Балтийского моря, чего бы это ни стоило.

Думный дьяк Емельян Украинцев, ведший в Константинополе мирные переговоры с турками в 1699 г., и Дмитрий Голицын, его преемник, в 1700 г. шли на отказ от самого серьезного русского требования: отказались от права плавания судов по Черному морю, лишь бы поскорее обеспечить за царем свободу рук в начинав­шемся великом состязании на Севере.

Мир с Турцией был подписан.

В 1700 г. началась Северная война. В Европе почти одновремен­но возникла разорительная, долго ничем окончательно не решав­шаяся война двух коалиций, из которых в центре одной были Франция и Испания, в центре другой — Габсбургская монархия и Англия. Вождь первой коалиции Людовик XIV и вождь второй коалиции английский король Вильгельм Ш (он же штатгальтер Голландии), конечно, не прочь были получить (каждый для своей группы) нового союзника в лице далекой России. Петр мог, воюя, например, против Австрии или Брапденбурга, этим самым помочь Людовику XIV; он мог, с другой стороны, воюя против Швеции, подорвать значение и силу шведского союзника Франции и этим помочь Англии и Голландии. Военная мощь России в тот момент расценивалась, правда, не очень высоко, но все-таки о возможно­сти использовать московскую державу явственно продолжали думать в обоих лагерях. Но вот пошли по Европе слухи о тяжелом поражении русских под Нарвой 18 ноября 1700 г. Шведы не по­жалели труда на то, чтобы расписать с самыми живописными под­робностями, в ярчайших красках, эту победу своего короля. В Европе говорили не только о полном разгроме русских сил, но и об отсутствии всякой дисциплины в их среде. Подвиг «молодого шведского героя», Карла XII, которого очень торопившиеся льсте­цы поспешили произвести в Александры Македонские, восхва­лялся на все лады.

Впечатление от Нарвы держалось долго. Можно сказать, что в течение восьми лет и семи месяцев, отделявших «первую Нарву» от Полтавы, дипломатия руководящих европейских держав оста­валась под властью этих воспоминаний. И замечательно, до какой степени туго и трудно эти воспоминания уступали место новым,

125

казалось бы, капитально важным фактам, имевшим отнюдь не меньшее значение, чем Нарвская битва. Во-первых, войну за Бал­тику русские продолжали с неслыханным упорством. Во-вторых, в 1704 г., после шестинедельной бомбардировки, русская армия штурмом взяла эту же Нарву и истребила или взяла в плен почти весь шведский гарнизон, после чего вся Ингерманландия попала в руки Петра. В-третьих, разгром 28 сентября 1708 г. лучшего из шведских генералов — Левенгаупта — под Лесной, причем Левен-гаупт, потерявший всю артиллерию и все с громадными трудно­стями и затратами собранные запасы, поставил этим Карла XII в явно критическое положение. Мы называем те блестящие рус­ские победы, из которых битва 1704 г. («вторая Нарва») не усту­пала по своим размерам и результатам нарвекой победе шведов в 1700 г. («первой Нарве»), а битва под Лесной решительно пре­восходила шведский успех 1700 г. Об этих сражениях в Европе знали и все-таки их глубокого смысла и последствий еще не хо­тели учесть по достоинству, все продолжали толковать о швед­ском Александре Македонском. Легкие победы Карла над поля­ками и саксонцами еще более ослепляли его хвалителей. «Мой брат Карл хочет быть Александром, но не найдет во мне Дария»,— отозвался Петр на этот доходивший до него гул евро­пейского «общественного мнения» и хвастливые шведские увере­ния в близком завоевании Москвы.

Глава IV

С первых же лет Северной войны постройка флота, проходив­шая в неимоверно трудных условиях, не переставала оставаться в центре' внимания правительства. Создавая армию, вводя первые необходимейшие государственные преобразования, Петр, пре­красно понимавший, что без морской силы и шагу не ступить на Балтике, взвалил всю тяжесть поспешного сооружения флота на плечи народа. «Морским судам быть!» Эти памятные слова по­становления 20 октября 1696 г. ярким маяком стояли всю жизнь перед: Петром и его сподвижниками.

Каждую конойку Петр экономил для флота, т. е. экономил то, что возмояшо было урвать от армии, от укреплений на о. Котлин, от построек в Петербурге. Мало было тогда у него серебра, и царь грозно напоминал строителям судов и организаторам флотских экипажей, что сурово будет расплачиваться за упущения: «...Когда спросил о экзерциции, на что оп отвечал, что оная не единожды не была (которое зело мне неприятно и но зпаю для чего то глав­ное дело ради младых матросов забвепию предано) и отговаривал­ся будто для того, что все корабли и шнявы, кроме двух, негодны к ходу; но сие есть великой ваяіности; ибо я буду оное свидетель­ствовать, и аще не так найдется (курсив мой — Е. Т.), то не легко плачено будет (ибо не добро есть брать серебро, а дела де­

126

лать свинцовые)» 1. Так грозил «нелегкой» расплатой царь в пись­ме к вице-адмиралу Корнелию Ивановичу Крюйсу 11 октября 1705 г. Он сидел в городе Гродно, был занят военной тревогой, сле­дил за намерениями и передвижениями Карла XII, но не забывал о далекой Неве, Финском заливе и недостаточной выучке «младых матросов». Подчеркнутые мной слова очень характерны для слу­жебного стиля Петра: много тратя на флот, Россия вправе была за свое «серебро» требовать от морских командиров дел «несвин­цовых».

Правда, с трудом, но быстро строился флот, и хоть много лет прошло, пока он начал, наконец, играть заметную роль в войне, но уяѵе с 1703- 1705 гг. его существование никак нельзя было игнорировать.

Конечно, одно дело только не «игнорировать» новое явление, а совсем другое дело — оценить но достоинству его роль в настоя­щем и учесть его возможное значение в будущем. Ни такой оценки русского флота, ни подобного предвидения в эти годы между Нар­вой и Полтавой мы в Западной Европе еще пе встречаем.

Если даже крупные сухопутные победы 1704 и 1708 гг. не в состоянии были изгладить отрицательное для России впечатле­ние от 18 ноября 1700 г., то подавно не могли этого сделать первые выступления молодого русского флота, упорно, с невероят­ной затратой людских жертв и с проявлением неслыханной, истин­но фантастической энергии создаваемого Петром в устье Невы. А ведь уже и эти выступления представляли собой нечто в самом деле удивительное и небывалое. Русские овладевают с помощью флота устьем Невы, забирают о. Котлин, укрепляются в основном поселке, который они именуют городом Петербургом, и, несмотря ни на какие усилия, шведы ровно ничего не могут с ними поде­лать. На Ладожском и Чудском озерах происходят мелкие стычки небольших шведских озерных эскадр с русскими плохо выстроен­ными мелкими судами, и в большинстве случаев успех остается па стороне русских. Сам Петр после взятия Нотебурга выходит к устью Невы и завладевает двумя шведскими судами. Эти первые успехи открывают (так казалось Петру и его сподвижникам) счастливые перспективы. Но для дипломатов Европы ясно пока было одно: настоящего флота у русских нет; правда, их верфи (например, Олонецкая и др.) работают неустанно, но о результа­тах их работы много говорить пока еще не приходится.

В европейские столицы приходят новые и новые вести: рус­ские войска берут шведские крепости, победоносно отбивают одно за другим нападения шведов на о. Котлин. Карл XII в раздраже­нии приказывает направить на Котлин и к берегам Невы эскадру Анкерштерна и большой отряд генерала Майделя. Русский флот, уступавший и численностью, и техникой, и артиллерийским во­оружением шведскому, прогоняет шведского адмирала прочь, а высаженный на Котлине десант почти полностью уничтожается.

127

И все-таки ни во Франции, ни в Англии, ни в Голландии никакого заметного действия эти победы ін>е производят. Еще об армии иногда вспоминают, к ней присматриваются, австрийский двор даже досадует, что русские воюют на Балтийском берегу, а не на юге, против шведов, а не против турок, по о возникающем русском флоте нет и речи. Его игнорируют почти вовсе, пробавляясь боль­ше устарелыми анекдотами о саардамском и амстердамском плот­ничестве и об участии Петра в морских смотрах в Англии.

Стоит ли вообще придавать много значения русским победам на Балтике? Ведь ясно, что если бы эти победы в самом деле имели политическое будущее, то разве стал бы шведский король целые годы воевать в Польше и: Саксонии, гоняться там за нич­тожным Августом III, углубляться дальше и дальше к югу? Швед­ский «Александр» явится на Север, когда найдет нужным, и снова сметет прочь русские войска, как сделал это в начале войны под Нарвой 18 ноября 1700 г. Таково было мнение большинства дипломатических канцелярий в описываемый «предполтавский» период.

На самом деле ложно было представление, будто Карл и его генералы так-таки нисколько пе тревожились по поводу русских успехов на Неве, на Ладоге, у Копорья. Карл приказал дать серь­езнейшую острастку русским в 1708 г. Шведы решили напасть на отвоеванные русскими территории с двух сторон: с юго-запа­да — из Остляидии и с северо-запада — из Финляндии. Первым двинулся из Эстляндп'и отряд генерала Штромберга, но его два полка потерпели от Апраксина тяжкое поражение.

И тогда-то была совершена попытка нанести очень серьезный удар на устье Невы из Финляндии и со стороны моря. Из Финлян­дии шел генерал Любекер, в распоряжении которого было около 13 тысяч человек; со стороны моря наступал флот в числе 22 шведских судов.

8 августа войска Любекера, перейдя реку Сестру, подошли к Неве выше Тосны. Одновременно на виду у Кроншлота показа­лись 22 шведских корабля. 29 августа Любекер, после очень ожив­ленной артиллерийской перестрелки, продолжавшейся почти три часа, переправился через Неву и пошел искать запасы, собранные в Ингерманландии. Около двух с половиной недель продолжались эти тщетные поиски: русские уничтожили все запасы (кроме тех, которые забрали в Петербург). У Апраксина не было достаточно сил, чтобы напасть на Любекера, а у Любекера не хватало сил, чтобы взять Петербург. Шведы занимали берег (ораниенбаумский, как он позже стал называться) и очень долго но знали, что им делать дальше.

У Любекера была сильно потрепанная походом и самым на­стоящим образом голодавшая армия, перед ним стоял пришедший уже в конце августа шведский флот, под командованием Апкер-штерна, который так же точно был бессилен взять Кроншлотское

128

ε в.ταρα ε

Русский флот

и

В Η Ε ΤΙ I Η S\. 51 политика

ПЕтрл I

Реклама на сайте