«Том 9»

АКАДЕМИК

АКАДЕМИК

Евгений Викторович

Тарле

СОЧИНЕНИЯ

в

ДВЕΗАДЦАТИ ТОМАХ

1 9 5 9

СОЧИНЕНИЯ

том

IX

19 5 9

издательство АКАДЕМИИ НАуК СССР МОСКВА

РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ:

А. С. Ε руса лимский (главный редактор), Η. М. Д ρ у ж и н и н, А. 3. Манфред, М. И. Μ и χ а іі л о в, М. В. Нечкина, Б. Ф. Поршне в, Ф. В. Поте м к и н, В. М. Хвостов, О. Д. Φ о ρ m

РЕДАКТОР ТОМА Η Μ. Дружин И Η

КΡ Ы Μ С КАЯ ВОЙНА II

КРЫМСКАЯ ВОЙНА [ч. 11]

Глава 1. Союзники в Варне и высадка в Крыму........7

Глава П. Балтийская кампания 1854 г.............45

Глава III. Альма..........·.............95

Глава IV. Корнилов и начало осады Севастополя.......120

Глава V. Первая бомбардировка...............140

Глава VI. Балаклава.....................156

Глава VII. Инксрман.....................165

Глава VIII. Белое море и Тихий океан. Неудача англо-француз­ского флота у Петропавловска-на-Камчатке.........193

Глава IX. Верховное командование и защитники Севастополя. Моряки и солдаты на вылазках. (Зима 1854/55 г.)......215

Глава X. Борьба за дипломатическое присоединение Австрийской империи к западным державам и договор 2 декабря 1854 г………..264

Глава XI. Евпатория. Смерть императора Николая I.....305

Глава XII. Венская конференция послов. (Декабрь 1854 г.—апрель 1855 г.)........................327

Глава XIII. Борьба за Селенгинский и Волынский редуты и Кам­чатский люнет.....................338

Глава XIV. Первый общий штурм Севастополя и русская победа 6(18) июня 1855г....................367

Глава XV. Смерть Нахимова.................404

Глава XVI. Вторая Балтийская кампания 1855 г........417

Глава XVII. Черная речка 4 августа 1855 г.........429

Глава XVIII. Штурм 27 августа (8 сентября) 1855 г......448

Глава XIX. Военные действия на Северном Кавказе и в Закавказье в 1854—1855 гг. Взятие Карса...........475

Глава XX. Парижский конгресс и мир........ . . 499

Заключение ...........................553

Комментарии........................557

Источники и литература...................585

Приложения .........................609

Указатель имен.......................617

Иллюстрации.........................626

Г л а в а I

СОЮЗНИКИ В ВАРНЕ И ВЫСАДКА В КРЫМУ

1

Хотя уже 12 (24) марта 1854 г., т. е. за пятнадцать дней

Что формального объявления войны России, Наполе­он III повелел образовать «восточную армию» и тогда же назначил ее главнокомандующим маршала Сент-1 ' Арно, но только в июне эта армия оказалась на Дунае

и только в июле начала военные действия.

Несколько раньше стал искать неприятеля соединенный ан­гло-французский флот, уже 4 (16) января крейсировавший в Черном море и поддерживавший сношения между Константи­нополем и Варной.

О том, что делалось на Черном море, в Севастополе, в глав­ной квартире Меншикова, и как рисуют документальные свиде­тельства его поведение и настроение его приближенных весной и летом 1854 г. до высадки союзников, мы будем говорить в дальнейшем. Здесь достаточно пока сказать, что вплоть до июня Меншиков ничего не успел или, точнее, не сумел сделать для серьезной защиты русских берегов.

«Мне приходится здесь готовиться к отпору французских и английских десантов»,— пишет Меншиков графу Гейдону из Севастополя 4 марта 1854 г. 1 Но на самом деле ни к чему он ни в марте, ни в апреле, ни в мае не готовился.

Уже 2 (14) апреля 1854 г. началась переписка об эвакуа­ции правительственных учреждений из Одессы в один из внут­ренних городов Новороссийского края. Все черноморские близ­лежащие порты (вроде Николаева) оказались в непосредствен­ной опасности 2. Но дело в течение всего апреля и мая почти и не вышло из стадии переписки. К счастью для России, мор­ская разведка у союзников была не налажена, и они не знали, где им полезней всего начать нападение.

С момента проникновения союзного флота в Черное море в опасности оказался город Керчь. Для обороны ее почти

7

ничего не было сделано, н вице-адмирал Серебряков еще в сере­дине апреля 1854 г. жаловался, что керченский градоначаль­ник продолжает ничего не делать и все ждет предписаний3. Л между тем значение Керчи было громадно: каботажное тор­говое плавание, имевшее базу в Керчи, кормило всю крымскую армию и войска северной части Кавказского побережья4. Не­приятелю еще весной 1854 г. ничего не стоило налететь на по­чти беззащитную Керчь, овладеть всеми судами в бухте и уве­сти их прочь. Но первой пострадала не Керчь, нападение на которую могло бы в самом деле быть в тот момент очень выгод­ным для союзников, а Одесса. Случилось это совершенно не­ожиданно.

9 (21) апреля английский паровой фрегат «Тигр» доставил адмиралу Дондасу, командиру британской эскадры, находивше­муся в Галлиполи, официальный документ — объявление анг­лийской королевой войны России. Спустя несколько часов французский корабль «Аяччио» доставил французскому адми­ралу Гамлэну послание императора Наполеона III к сенату, содержащее объявление войны России. Гамлэн знал, как импе­раторское правительство в Париже ждет победоносных бюлле­теней, и давно уже горел нетерпением, не теряя времени, на­пасть на русские суда или гавани. Но Дондас не торопился, да и вообще, пока союзная армия еще не высадилась в Варне пол­ностью, незачем было, с английской точки зрения, начинать.

Однако Гамлэну очень повезло: именно англичане и дали ему нужный предлог для начала военных действий. В тот са­мый день, когда в союзном флоте было получено официальное известие об объявлении войны России, в гавань Галлиполи при­был из Одессы английский паровой фрегат «Furious», который был туда командирован, чтобы забрать английского консула. Капитан фрегата доложил немедленно адмиралу Дондасу, что русские не уважают парламентеров и что 8 (20) апреля они стреляли в спущенную с фрегата шлюпку, шедшую под белым флагом π имевшую па борту офицера, посланного для перегово­ров. Капитан Вильяме Лоринг забыл прибавить, что эта шлюп­ка без всяких препятствий подошла к молу, где парламентеру и было сообщено, что консул уже уехал из Одессы. После этого шлюпка отправилась вполне благополучно обратно. Но затем, так как фрегат приходил не только за консулом, но и с целями некоторой разведки, то он направился к линии береговых бата­рей, после чего и были даны два предостерегающих выстрела, никакого вреда никому не причинивших. Бессмыслепность и бесцельность приписываемого одесским властям преступления против международного права были так очевидны, что на до­несение Лоринга, конечно, не было бы обращено ни малейшего внимания, если бы оно не подоспело удивительно кстати. Гам­

8

лэн прежде всего обиделся за английского парламентера; Дон­дасу не оставалось ничего другого, как тоже обидеться. Теле­грамма Гамлэна в Париж морскому министру гласила, что Гамлэн откроет военные действия против Одессы, «чтобы по­требовать у властей этого города репараций за возмутительное нападение портовых батарей на английский фрегат и англий­скую шлюпку, шедшую под парламентерским флагом». Приказ снаряженной против Одессы англо-французской эскадре гласил, что ей поручается блокировать одесскую гавань и «тщательно обследовать ее подступы».

Девять французских судов 8 (20) апреля вечером уже сто­яли перед Одессой. Спустя песколько часов подошло еще три паровых фрегата, отправленных к ним па подмогу из Балчика 5.

Состав английских судов, принявших участие в экспедиции, был значительно больше французского.

По русским показаниям, к Одессе подошла соединенная англо-французская эскадра из шести линейных (трехдечных) кораблей, тринадцати (двухдечных) фрегатов и девяти паро­ходов. Эскадра стала в трех километрах от города.

На другой день с утра город Одесса был объявлен на осад­ном положении. В четыре часа дня к начальствующему войска­ми барону Д. Е. Остен-Сакену явился парламентер и от имени адмирала Доидаса и адмирала Гамлэна потребовал выдачи всех находящихся в гавани русских судов, a такя{е судов (тор­говых) английских и французских. Остен-Сакен объявил, что на такое дерзкое требование он и отвечать пе станет.

На следующий день, 10 (22) апреля, в 6'/г часов утра девять неприятельских пароходов (один 54-пушечный, восемь других большей частью 32-пушечных) подошли к берегу и начали бом­бардировку. Огонь был направлен на батареи, большинство ко­торых были так слабо вооружены, что не могли отвечать на огопь неприятеля. На самом конце Практического мола стояла 6-я, или так называемая левая батарея, которая одна только приняла активное участие в борьбе. Начальствовал там прапор­щик Щеголев. У него было всего четыре орудия, из которых одно было скоро подбито, другое было так поставлено, что его амбразура препятствовала обстрелу судов, когда они заняли позицию. Его батарею обстреливали восемь пароходов и линей­ный винтовой корабль. Батарея Щеголева была приведена к молчапию после шестичасовой перестрелки. Стоявшие недалеко русские суда были объяты пламепем. Щеголев и состоявшие при батарее фейерверкеры и рядовые вели себя в течение этих часов неравного боя с необычайным мужеством. Затем непри­ятель отрядил несколько пароходов к предместью Пересыпи и к Практическому молу, очень близко от берега. Канонада напра­вилась на суда, стоящие в Практической гавани, и на дома

9

в Пересыпи. Попытка высадки (по-видимому, разведчиков, по­тому что производить десант не предполагалось) не удалась и стоила неприятелю нескольких жертв; было несколько уби­тых и раненых и с русской стороны.

В общем обстрел продолжался около двенадцати часов, по­сле чего неприятельские суда отошли к своей позиции 6.

11 (23) апреля неприятельская эскадра снялась с якоря и ушла в море. С русской стороны утверждали, что три парохода и один линейный корабль из числа принимавших участие в бомбардировке получили некоторые повреждения.

Действительно, французские фрегаты «Вобан» и «Сампсон», даже и по французским показаниям, получили повреждения от каленых ядер. Но главная потеря ждала эту эскадру впереди. Корабли и фрегаты, составлявшие эскадру, которая бомбарди­ровала Одессу, крейсировали некоторое время поблизости, про­изводя порученную им разведку,— и 30 апреля (12 мая), за­стигнутый туманом, сел на мель близ Одессы один из лучших английских паровых фрегатов «Тигр». Отчаянные усилия эки­пажа спасти фрегат остались совершенно тщетными.

Русские быстро доставили артиллерийские орудия на бе­рег и расстреляли фрегат. Экипаж сдался в плен, фрегат сгорел дотла.

Принимая во внимание ничтожные, с военной точки зрения, результаты бомбардировки Одессы, должно признать, что со­юзная эскадра заплатила потерей «Тигра» несоразмерно высо­кую цену за удовольствие, доставленное парижскому повелите­лю, состоявшее в опубликовании невероятно пышного бюллете­ня об одесской «победе». Гамлэн сигнализировал адмиралу Дондасу следующее: «Мы живо чувствуем потерю „Тигра", это также и для нас национально© несчастье» 7.

Заметим к слову, что несколько пожаров, вызванных в одес­ской гавани, и уничтожение щеголевской батареи даже пария^-ская пресса не сумела все-таки раздуть в большую победу, не­смотря на первоначальные попытки сделать это. Что касается Англии, то в Лондоне были летом 1854 г. очень недовольны обоими адмиралами, действовавшими в русских морях. Чарльз Неиир после бесплодных прогулок по Балтийскому морю ото­шел от Кронштадта «к возмущению всего флота». Адмирал Дондас, бесплодно постреляв по Одессе, тоже перестал подавать признаки жизни,— и газета «The Press* укоряла Дондаса, что он только то и знает, что молится. «Замечательное дело,— пи­шет в своем дневнике лорд Мэмсбери,— из двух адмиралов, ко­мандующих флотом, один в Черном море, а другой в Балтий­ском, один постоянно молится, а другой — постоянно ругается, и только в одном они оба сходятся: ни тот ни другой не сража­ются» 8. Но с конца июня и с начала июля с напряженным вни-

10

манием оба союзных правительства начали следить за действи­ями своих сухопутных войск, оказавшихся, наконец, в Варне, в турецкой Болгарии, в непосредственной близости от еще не совсем покинувшего территорию Дунайских княжеств непри­ятеля.

2

Как уже было упомяпуто, еще 12 (24) марта 1854 г. Напо­леон ТП подписал декрет, повелевавший сформировать особую восточную армию, главнокомандующим которой был назначен маршал Сент-Лрно. Эта армия, постепенно перевозившаяся, прибыла в восточные воды к середине июня в составе четырех пехотных дивизий, одной кавалерийской и 7V2 батарей (из них три пеших, три конных, одна батарея горных гаубиц и V2 ра­кетной батареи), а также особого полевого артиллерийского парка. В общем в армии числилось к началу военных действий около 40 ООО человек. Сверх того, был сформирован осадный парк из 24 пушек, 12 гаубиц и 22 мортир. Для обслуживания осадного парка было назначено семь рот. Посадка на суда нача­лась 24 марта (5 апреля) 1854 г. Первая высадка армии про­изошла в Галлиполи. Только к концу мая французские дивизии стали переправляться в Варну. Но в начале июня переправлено было лишь три дивизии, потому что четвертая (под начальством генерала Форе) отправлена была в Афины, чтобы обеспечить Турцию от грозившей ей войны со стороны греков. Только 27 июня (9 июля) Форе со своей дивизией сел на суда, чтобы отправиться в Варну. Таким образом, французы появились на Дунае, когда русская армия уже начала уходить оттуда. Вооб­ще же часть французской восточной армии осталась в Галли­поли и в Константинополе. Оба главнокомандующих, маршал Сент-Арно и лорд Раглан, опередили свои армии и уже в нача­ле мая встретились в Константинополе.

С именем маршала Сент-Арно связана самая начальная ста­дия военных действий французской армии в Крымскую войну.

В газетпой корреспонденции Карла Маркса (в «New-York Daily ТгіЬипе» от 24 июня 1854 г.) мы читаем: «Теперь нельзя пройти по улицам Лондона, чтобы но увидеть толпу, стоящую перед патриотическими картинами, на которых изображена интересная группа ,,трех спасителей цивилизации": султан, Бонапарт и Виктория». Маркс приглашает читателей ознако­миться с портретом генералиссимуса, маршала Сент-Арно9. Долги, кутежи, сомнительные финансовые проделки, безобраз­ные в моральном смысле поступки — все это было известно всем, следившим тогда за карьерой Сент-Арно. И с моральной точки зрения поименованные в иронических кавычках Марксом

и

правители не могли избрать генералиссимуса хуже маршала Сент-Арно.

Нам нужно тут лишь отметить черты его ума и характера, выявившиеся за последние месяцы его жизни, которая оборва­лась чеірез несколько дпей после первой битвы с русскими в Крыму, куда он перевез свою армию. Вглядимся в эту по-своему любопытную фигуру военного хищника, кондотьера XIX сто­летия и колониального завоевателя.

Маршал Сент-Арно провел бурную, гульливую, буйную, приключенческую жизнь. Не было злодеяния, перед которым он остановился бы, наслаждений, которых он не испытал бы, опасности, перед которой отступил бы, человека, которого по­жалел бы. Он воевал очень долго в Алжире, служил в африкан­ском «иностранном легионе», арабов за людей никогда не счи­тал, своим подчиненным позволял грабить их и убивать при малейшем сопротивлении и сам грабил и убивал, но и рас­стреливал своих солдат беспощадно за малейший признак непо­виновения с их стороны. Это было единственное, чего он не прощал им. Его отряд головорезов, воспитанных им же, полу­чил не только у арабов, но и французов название «адской ко­лонны». Арабов ему случалось (например, в Шеласе, в 1845 г.) загонять массами в пещеры и потом лишать их жизни поголов­но, впуская в пещеры дым. Но при этом Сент-Арно, следует за­метить, всегда скромно оговаривался, что является лишь под­ражателем и продолжателем генерала Пелисье, которого из то­варищеской корректности не хотел лишать авторской славы и первенства в этом открытии: Пелисье впервые измыслил и пу­стил в ход этот прием при усмирении Дахры (там же, в Алжи­ре) на год раньше. Луи-Наполеон, умевший выбирать нужных ему людей, вызвал Сент-Арпо в 1851 г. во Францию из Афри­ки и затем назначил его военным министром. Готовя переворот 2 (14) декабря, принц-президеит хотел иметь полную уверен­ность, что его военный министр, если понадобится, снесет Па­риж с лица земли. Сент-Арно выполнил все, на что рассчиты­вал его повелитель,— и кровавая бойня 4 (16) декабря, учинен­ная над безоружной толпой на Больших бульварах, вызвала полное одобрение сверху: без этого происшествия переворот 2 (14) декабря был бы как-то не полон, так как и 2 и 3 декабря прошли почти без кровопролития и Франция еще недостаточно была терроризирована. Таков был человек, который с самого начала восточных осложнений не переставал мечтать о посте главнокомандующего действующей армией. Маршал Сент-Арно был талантливым военачальником, зорким, энергичным, быст­рым и удачливым в решениях, лично бесстрашным. Он до та­кой степени нуждался в острых ощущениях, что не пропускал и в мирное время ни одного большого пожара в городе,

12

если таковой был поблизости, участвовал в тушении, рисковал жизнью. В нормальной жизненпой обстановке он чувствовал себя ненормальпо. Очень уже широко он пожил, железный ор­ганизм свой вконец надломил, жег свечу с двух концов и в 57 лет оказался на краю могилы. Он домогался поста главноко­мандующего потому, что без войны, без новых приключений жизнь ему казалась просто противной. Знал ли он, что ему жить осталось всего несколько месяцев, или окружающим только казалось, что он это так уж твердо знает, но Сент-Арно торо­пился изо всех сил поскорее устроить порученную ему импера­тором восточную армию и повезти ее на Дунай. Денег после переворота 2 (14) декабря он получил сколько угодно: Наполе­он III в этом отношении вполне походил на своего дядю и тоже умел щедро награждать дееспособных своих слуг. Маршаль­ский жезл Сент-Арно также получил. Теперь, в 1854 г., ему хотелось лишь одного: опять испытать кровавую потеху и все наслаждения, которые она ему всегда давала и без кото­рых он долго обойтись не мог; хотелось успеть показать себя не в войне с арабами в Африке или с какими-то презренными штатскими на парижских бульварах, а в схватке с войсками величайшей империи, в войне против русского царя.

В начале апреля 1854 г., вскоре после назначения Сент-Арно главнокомандующим французской армии, в Париж прибыл его английский коллега, только что назначенный глав­нокомандующим английской армией, лорд Раглап, и И (23) ап­реля представился императору в Тюильрийском дворце и позна­комился с маршалом Сент-Арно. Трудно представить себе двух людей, до такой степени ровно ни в чем несходных, как этот честный, тугой, массивный, прямолинейный, медлительный и в мышлении и в движениях английский аристократ, весь век со­блюдавший и шаблон морали, и шаблон церковной веры, и шаблон светского быта, и вообще все шаблоны, принятые в его касте, и вне их не живший и не мысливший,— и французский марпіал, выходец из мелкобуржуазных низов, авантюрист и кон­дотьер по натуре, никогда не останавливавшийся даже перед границами уголовной наказуемости, человек быстрой сметки и очень тонкого чутья. Сент-Арно весь век провел на войне,— а лорд Раглап, с тех пор как потерял руку, 25 лет от роду, в битве при Ватерлоо в 1815 г., не видел ни войны, ни лагеря и в воен­ном деле смыслил очень мало, назначен же был преимуществен­но за свой аристократизм. Сент-Арно мгновенно понял нехитро­го лорда и на первых же порах, правда уже не в Париже, а ког­да они оба прибыли в Турцию, попытался его обмануть. Выл де­ликатный вопрос, над которым Сент-Арно стал задумываться уже давно: кому будет подчиняться Омер-паша? То есть: войдет ли турецкая армия в состав французской или английской,

13

или будет самостоятельной? Маршал Сент-Арно решил посту­пить с лордом Рагланом так, как он привык поступать при пе­реговорах с шейхами арабских племен, т. е. поставить его перед совершившимся фактом, и если факт еще не совершился, то со­лгать, что он совершился. Это всегда сильно облегчало дело. Поэтому он сообщил Раглану, что Омер-паша будет подчинен ему, маршалу Сент-Арно. Но тут он ошибся. Он упустил из виду, что при лорде Раглане находился посол Англии лорд Стрэтфорд-Рэдклиф. Раглан имел одно хорошее свойство: во­время отстраняться и предоставлять, где нужно, говорить за него более бойким, чем он сам. И оп предоставил лорду Стрэт-форду объясниться. Стрэтфорд ласково, дипломатически свел к нулю эту попытку Сент-Арно. Тогда Сент-Арно предложил другое: чтобы главное командование было объединено и чтобы все три армии — английская, турецкая, французская — подчи­нились тому из трех главнокомандующих, который старше в чпне. А так как, случайно, именно он, Сент-Арно, маршал и поэтому старше чином, чем Раглан и Омер-паша, то уж он, так и быть, согласен стать их начальником. Но и это не вышло.

Лорд Раглан показал маршалу инструкцию, полученную им от британского кабинета: инструкция повелевала лорду Рагла­ну подчиняться исключительно британскому военному минист­ру и никому более.

Стрэтфорд, до сих пор, всю осень, всю зиму, всю весну 1853—1854 гг. энергично боровшийся всеми мерами против французского посла Барагэ д'Илье за власть и влияние в Тур­ции, вовсе не желал уступить первенство французам. Он и впредь упорно отстаивал Раглана и Омер-пашу от всех покуше­ний со стороны Сент-Арно умалить их власть.

Совершенно неожиданно для Раглана Сент-Арно вдруг за­явил, что он не намерен немедленно же ехать с армией в Вар­ну и оттуда выступить на помощь Омер-паше и особенно осаж­денной и явно близкой к гибели Силистрии. Причиной было, во-первых, незавершенное устройство экспедиционной фран­цузской армии, а затем нежелание начинать /действовать, пока английский корпус полностью не доставлен в турецкие воды. А так как французская армия была больше английской, то, несмотря на Есе ухищрения Стрэтфорда-Рэдклифа, в конечном счете в ходе военных действий воля маршала Сент-Арно явля­лась решающей. Задержка продолжалась около двух недель.

В течение конца мая и всего июня французские и англий­ские войска перевозились на транспортных судах из Галлиполи и из Константинополя в Варну, высаживались в порту и рас­пределялись в городе и в окрестностях. 66-летний грузный, однорукий лорд Раглан, 40 лет уже не видевший войны, вполне подчинялся в это время маршалу Сент-Арно во всем, что каса­

14

лось организации варнинского лагеря. Фактически очень боль­шое значение в английском лагере принадлежало начальнику кавалерии лорду Лэкэну, который был и моложе Раглана на 11 лет, и энергичнее, и гораздо больше смыслил в военном деле, чем его начальник.

Так казалось во время стоянки в Варне. После битвы под Балаклавой, как увидим в своем месте, это перестало казаться.

3

Уже к первым числам июля Сент-Арно считал, что в Варне и около Варны у него вскоре будет около 50 ООО, а у лорда Раглана — около 20 ООО человек.

Расположившись лагерем в Варне и в ближайших к Варне селах и деревнях этой части Болгарии, союзники уже с самого начала почувствовали себя далеко не в дружественной обста­новке.

Болгары в своей массе сочувствовали русским, а не союз­никам, пришедшим укрепить турецкое владычество в Болга­рии и на всем Балканском полуострове. Французские источни­ки говорят о «слепом фанатизме болгарского населения, который возбуждался темными происками», другими словами,— русской пропагандой. «Фанатизм» заключался в том, что если болгары не очень хорошо знали, какого рода результаты даст им русская победа, то зато они вполпо отчетливо представляли себе, как отзовется на них победа турок, которым помогать и прибыли Сент-Арно с Рагланом. Начались неприятности с во­проса о перевозочных средствах. Хотя союзпики предлагали за работу хозяину одного вола и одной телеги в день три фран­ка, т. е. примерно»в пять раз больше обычной цены, да еще притом, независимо от платы, кормили весь день и волов и погонщиков,— но болгары упорно не шли на эту соблазнитель­ную приманку. Тогда Сент-Арно, привыкший за свою долгую карьеру в Африке не очень церемониться с гражданским на­селением, приказал силой захватить («удержать» — «retenir», как он деликатно выражается в одном донесении) 800 болгар с их волами η телегами. Но хотя их «стерегли не спуская глаз (etroitement gardes a vue)», однако с посредственным результа­том: в первую же ночь 150 болгар (из числа этих 800 аресто­ванных) бежало, бросив и волов и телеги, а другие стали «раз­бивать свои телеги или поджигать их, чтобы они не могли слу­жить для транспортирования наших припасов»,— пишет мар­шал. Все это болгары проделывали, рискуя попасть под расстрел.

Правда, кроме болгар, в Варне были и турки и (в малом, впрочем, количестве) валахи и молдаване. Но турки так упорно

15

не желали работать, по наблюдению французов, что могло по­казаться, будто коран запрещает им это, а валахи и молдаване не работали вследствие лени, хотя и стремились к вечеру полу­чить три франка. Приходилось, побившись бесплодно с турка­ми и молдаванами, снова обращаться к коренному населению — болгарам, которые умели работать, любили работу, но не же­лали помогать союзникам своих господ и притеснителей; при­ходилось снова «задерживать» озлобленных болгар и «стеречь» их... Взаимоотношения между самими союзниками и в армии и во флоте портились не по дням, а по часам. Это началось уже давно. Когда обе эскадры стояли в Безике, положение стало настолько напряженным, что об этом заговорили в Европе. Прусский генерал фон Герлах, сидя в Берлине, знал и об этих ссорах в Безикской бухте, и о том, что Франция уже опасается наперед, что уничтожение русского флота будет слишком вы­годным для англичан 10. Затем, в апреле-мае 1854 г., в Галли­поли, где жилось довольно голодно и неуютно, французские офицеры не скрывали своего неприязненного взгляда на роль Англии. «Сердились на англичан, которые нас завлекли в это большое предприятие. Офицеры обеих наций не встречались и не искали встреч один с другим...»

«...Англия нам послала лишь вспомогательный кор­пус...»,— пишет французский офицер, правдивый и искренний свидетель, Шарль Боше о пребывании в Галлиполи п. Раздра­жала французов и неслыханная для них, африканских вояк, избаловаппость англичан в пище и во всем обиходе, и стремле­ние английского начальства сваливать тяжелую работу по укре­плению галлииолийского порта исключительно на французов, и слишком скромные размеры фактического участия англичан в походе. Дальше, под Севастополем, эти взаимные неудоволь­ствия еще усилились: англичане очень хорошо замечали эту враждебность своих «союзников» и обижались. 5 июля 1854 г. Омер-паша прибыл в Варну, и Сент-Арно устроил парад фран­цузским войскам. «Нам рекомендовали кричать: ,,Да здравст­вует Турция! Да здравствует Англия!" Но этот приказ слабо выполнялся и мало одобрялся». Чувству французской армии эти приветствия не отвечали нисколько, потому что Турция пра­вилась тогда французам так же мало, как и Англия. «Будучи свидетельницей слабости Турции, ее глубокого упадка, наша армия судила яснее, чем наша дипломатия,— говорит тот же французский офицер,—русский император имел за себя разум и правду, когда он утверждал, что Турция агонизирует; един­ственная его вина заключалась в том, что, казалось, он желал поживиться ее остатками, а это не было в интересах осталь­ной Европы... Мы становились покровителями турок, не наде­ясь получить за это малейшую благодарность» 12.

16

4

Во французском экспедиционном корпусе много говорили о поляках, о том, что «казачий отряд» Садык-паши (Михаила Чайковского), находящийся в составе армии Омера, является только застрельщиком, что за ним явится очень большой леги­он польских добровольцев, что в Париже снаряжается польская армия, что император Наполеон намерен освободить Польшу, и поэтому, изгнав русских из Дунайских княжеств, союзники дви­нутся прямо на север в Польшу. Эти слухи продолжались все лето. На самом деле они были в значительнейшей мере плодом фантазии, но нельзя полагать, что возникли совсем уже без всяких оснований. Об этом необходимо сказать тут же несколь­ко слов.

Некоторое время Наполеон III, прямо не высказываясь, де­лал вид, что он хотел бы изгнать русских из Польши и восста­новить польское государство. Но он избегал об этом много го­ворить, а предоставлял такого рода речи своему двоюродному брату принцу Наполеону. Польские эмигранты не видели, что ими играют, что они—пешки в дипломатической игре француз­ского императора. Только постепенно они убедились в этом, да и то очень скоро забыли. Так или иначе, польская эмиграция во главе с князем Адамом Чарторыйским с восторгом ухвати­лась за эту новую лучезарную надежду.

У польской эмиграции в 1853 и в J 854 гг. эта надежда осно­вывалась еще на том, что, казалось, будто уже первый шаг сде­лан, уже есть на востоке и воюет против русских польская во­енная сила, предводительствуемая польским патриотом, повстан­цем 1831 г. Чайковским, Садык-пашой, и что этот отряд Садык-паши будет зародышем польской армии. Нужно было лишь упросить Наполеона III о разрешении сформировать и воору­жить «польский легион» добровольцев — и затем переправить его на восток, а там соединить его с казачьим отрядом Садык-паши.

Странный был человек этот Михаил Чайковский. Фантазер, дилетант в политике и в беллетристической литературе, где он тоже подвизался, временами увлекающийся польский патриот, временами совсем особого, оригинального типа украинофил, мечтавший о какой-то фантастической польско-украинской ка­зацкой республике, человек с порывами благородства и вместе с тем способный иногда на неожиданные и очень некрасивые поступки,— Михаил Илларионович Чайковский давно уже со ставлял предмет бесконечных толков в польской эмиграции.

Когда он впоследствии вдруг испросил у Александра II раз­решение вернуться в Россию и, вернувшись, покончил само­убийством,— некрологическая литература о нем отразила эти толки и недоумения. Чайковский очень любил вспоминать,

2 Е. В. Тарле, т. IX .„

что если по отцу он польский шляхтич из западнорусского» края, то по матери — прямой потомок украинского гетмана Ивана Брюховецкого. Он участвовал в восстании Польши в 1830—1831 гг., прославился своей храбростью. В эмиграции в Париже очень сблизился с Чарторыйским,— и в качестве представителя Чарторыйского поехал в Турцию. У него была идея: образовать из казаков-раскольников, некогда бежавших от преследований из России, особый казацкий отряд, а затем и славянское особое войско, которое было бы, оставаясь в пре­делах Турции и признавая верховную власть султана, оплотом широкой автономии всех славянских народов. Все это было очень туманно и запутанно, и Чайковский часто менял програм­му, по он верил всякий раз в свою идею. В 1848 и 1849 гг. Ни­колай раздраженно следил за Чайковским, собственноручно писал о нем Абдул-Меджиду, домогаясь его высылки, и когда по желанию царя, в 1849 г., у Чайковского, находившегося в Турции, велено было французским правительством отобрать французский паспорт, то Чайковский внезапно принял маго­метанство, получил имя Садык и стал турецким подданным. В 1853 г. в начале войны он образовал казацкий полк па деньги, выдаппые ему турецким правительством, и отпра­вился воевать на Дунай. Там он включился в армию Омер-па-ши, который впоследствии давал ему ответственные поручения, даже назначил однажды командовать одной турецкой дивизией.

На него-то и возлагала некоторое время большие надежды часть польской эмиграции в Париже, в том числе великий поль­ский поэт Мицкевич.

Старый князь Адам Чарторыйский ласкал Чайковского и считал ого чуть ли не главным оплотом, надеждой для польско­го дела в дунайском походе. Но другие вожди польской эмигра­ции не любили Садык-пашу, например, граф Замойский не мог простить ему религиозного отступничества, перехода в ислам. Нужно сказать, что и Чайковский не стеснялся в выражениях, когда речь заходила о католицизме и об иезуитах, которых отт терпеть не мог. Но и вообще слишком уж авантюристский склад Чайковского не позволял вполне на него полагаться.

Но что же было делать? Адам Чарторыйский выслушивал милостивые, по пичего точного не обещающие слова Наполе­она III, затем отправлялся к министрам, к Друэи де Люису, к военному министру Вальяну, а те его встречали небрежно, нетерпеливо. Он хлопотал об образовании особого польского корпуса войск, а министры говорили, что это невозможно, и предлагали полякам поступать в иностранный легион. Чарто­рыйский говорил, что просит хоть о том, чтобы в этом француз­ском (африканском) «иностранном легионе» был особый поль­ский батальон и чтобы, если впоследствии будет образован

18

польский корпус, полякам было бы позволено всем этим ба­тальоном включиться в корпус,— а ему и этого обещания не давали. Дело в том, что в 1854 г. положение Наполеона III в польском вопросе было очень уж деликатное. Восстановление Польши было, правда, ему желательно, однако вовсе не явля­лось для него первоочередной задачей, и он понимал, что это может затянуть войну с Россией до бесконечности. А с другой стороны, Франц-Иосиф и Буоль очень подозрительно смотрели на эти переговоры и сношения Адама Чарторыйского с фран­цузским двором: ведь восстановление Польши грозило оттор­жением от Австрии польских областей, вошедших в состав Габсбургской монархии по трем разделам Польши в XVIII сто­летии. Между тем Наполеону 111 военный союз с Австрией представлялся такой заманчивой и важной дипломатической победой, за которую можно было, по крайней мере сейчас, в 1854 г., пожертвовать какими угодно польскими симпатиями.

И вот польский вельможа, князь Адам, которого некогда так дружески принимал, осыпал такими ласками, окружал таким почетом еще сам император Александр I, этот царский любимец, у которого в имении царь гостил, на старости лет должен был обивать пороги парижских канцелярий, просить,, напоминать, ждать часами в приемных, кланяться чиновни­кам, унижаться, и главное без всяких сколько-нибудь стоящих результатов. Между тем поддержка Наполеона III была беско­нечно важна для поляков еще и потому, что на Чайковского становилось все труднее и труднее надеяться. Он чувствовал в 1854 г. себя больше Садык-пашой, чем Чайковским.

В Париж приходили грустные вести от польского патриота Сатурнина Клечинского из турецкого лагеря, где он наблюдал Чайковского. Оказывалось, что Садык-паша не очень хорошо в совсем не искренне относится и к пану князю (Чарторыйскому) и к папу графу (Замойскому) и интригует где только может и против них и против польского дела (gdzie tylko moze intry-guje sekrelnie) 13. Всю весну и лето 1854 г., т. е. именно тогда, когда легион польских добровольцев, о формировании которого мечтала польская эмиграция, мог бы себя проявить на Дунае, Адам Чарторыйский не мог решительно ничего добиться в Па­риже, и чем больше с каждым месяцем возрастали надежды Наполеона III и Англии на вступление Австрии в войну, тем невежливее и нетерпеливее обращались французские сановники со стариком. В конце июня 1854 г. Друэн де Люис прямо за­явил Чарторыйскому, что казацкий отряд (куда именно и име­лось в виду направить добровольцев-поляков) не имеет значе­ния. Выслушав это, Чарторыйский спустя некоторое время сно­ва просил аудиенции у министра иностранных дел. Друэн дѳ Люис всячески уклонялся, так что польский князь «с трудом

2*

19-

до него дошел». Он «должен был ждать на аудиенции три часа после того часа, который был ему назначен». Когда, наконец, его приняли, то едва он начал говорить, как Друэн де Люису возвестили, что приехал английский посол,— и аудиенция была сокращена. Друэн де Люис нетерпеливым тоном объявил, что сама Турция должна решать, где и какой корпус ей следует создавать, на Дунае или в Азии, и что Франция в это не вме­шивается и не примет в этом никакого участия. Если полякам угодно поступать в африканский французский иностранный ле­гион, то их вместе с легионом перевезут даром на восток, по больше ничего французское правительство на себя не возьмет. Друэн де Люис заявил, что он хочет, чтобы Чарторыйский знал, как обстоит дело, и не строил себе иллюзий. «Напрасно князь Адам ссылался на слова императора. Друэн де Люис только выразил мысль, что если император говорит одно, а ми­нистры другое, то в государстве не может быть порядка».

Если такой осторожный бюрократ, царедворец и карьерист, как Друэн де Люис, объяснялся столь резко и развязно, то именно потому, что Наполеон III и в самом деле, кроме туман­но-ласковых слов, полякам ничего не говорил и ничего опреде­ленного не обещал, а министрам своим отнюдь не разрешал очень ввязываться во все эти польские эмигрантские предприятия, от которых непосредственной большой пользы на востоке ждать было нельзя, а вред они могли принести бесспорно, отпугну]! Фрапца-Иосифа от сближения с союзниками. Единственной реальной силой, на которую ссылался Чарторыйский, был все-таки только этот самый Чайковский, Садык-паша, но у Наполе­она III были на востоке, как и в прочих трех странах света многочисленные и превосходные шпионы, и он не мог не знать того, что давно уже было сказкой польского эмигрантского Парижа: что Садык-паша ведет себя совершенно самостоятель­но от князя Адама и что его маленькая кавалерия — не поль­ское, а турецкое войско.

В середине 1854 г. Садык-паша собрал уже восемь казачьих сотен, правда, неполных, так что у него было не 800, а лишь 600 казаков. При осаде Силистрии казаки Садык-паши несли сторожевую службу, сопровождали обозы с провиантом и бое­припасами, подходившие к осажденной крепости от Омер-паши. После снятия осады с Силистрии Садык-паша шел в авангар­де армии Омера при ее движении на эвакуированный русскими Бухарест. Но австрийское начальство относилось к отряду Са­дык-паши подозрительно, и «положение казаков стало труд­ным» І4. Вообще же этот маленький отряд нес также разведоч­ную службу и производил (например, на английского комисса­ра Саймондса) такое впечатление, что эти казаки — наилучшая, часть турецкой кавалерии 15.

.20

Но могли ли помочь польскому делу эти лестные отзывы английского наблюдателя о кавалерии Садык-паши, когда са­мому Садык-паше вредило в Англии больше всего именно то обстоятельство, что он на самом деле не турок Садык-паша, а поляк Чайковский? И Кларендон, и Пальмерстон, и сам Эбер-дпн летом и осенью и зимой 1854 г. напряженно ждали, точь-в-точь как Наполеон III и Друэн де Люис в Париже, выступле­ния Австрии,— и меньше всего желали поэтому раздражать и беспокоить австрийский кабинет разговорами о полном восста­новлении польского государства. Замойский отправился в Кон­стантинополь и здесь был принят в начале июня (1854 г.) бри­танским послом лордом Стрэтфордом-Рэдклифом, который я сообщил ему следующее: он, Стрэтфорд, говорил о польских предложениях с австрийским послом в Константинополе Бру­ком,— и Брук «не противится» тому, чтобы поляки и венгры помогали туркам, но только в Азии (т. е. на Кавказе). Другими словами, Австрия вовсе не желала подпускать поляков к Дунаю, откуда не очень далеко до Галиции и Польши, до Львова и Кракова. Для Стрэтфорда в этот момент желание Австрии было законом: он тоже ждал с часу на час вступления Австрии в войну на стороне союзников. Это было совсем не то, о чем первоначально хлопотали и к чему стремились вожди польской эмиграции. Но что же им было делать? Да и что другое мог ответить лорд Стрэтфорд Замойскому, когда почти в это же самое время, в мае 1854 г., молодой князь Владислав Чарто­рыйский, пребывавший в Лондоне, жаловался, что в разговорах с ним английские министры «обливают его холодной водой (zimng wodq ob!ewajg)» и что такая же холодная вода льется на поляков и на заседаниях парламента 16.

И английские министры и Наполеон III просто использо­вали домогательства и визиты Адама Чарторыйского и при­сутствие Садык-паши на Дунае и разговоры о польском леги­оне, чтобы усилить давление на Австрию, пугая ее, между мно­гим прочим, еще и тем, будто, если Австрия не перейдет на их сторону,—они восстановят Польшу, и тогда Габсбург­ская держава потеряет Краков и всю Галицию. Ничего серьез­ного из этого «польского легиона» не вышло — и выйти не могло.

Сент-Арно в Варне раньше польских эмигрантов в Париже убедился, что ничего сколько-нибудь существенного для союз­ной армии из всех этих разговоров о поляках не получится. Раздражало маршала и это, а еще больше раздражали союз­ники. В турецкой армии он видел массу недостатков, роковых,

21

неискоренимых, традиционных; Омер-пангу понял вполне, и никакой отрады от этого обстоятельства не ощутил; на англи­чан также взирал весьма критическим оком.

Мнение Сент-Арно мало расходилось с мнением его бли­жайшего помощника, дивизионного генерала Канробсра, кото­рый стал впоследствии вместо него главнокомандующим. А Кан­робер чем больше наблюдал апглийских союзников, тем менее оставался ими доволен. Их храбрости он не отрицал и считал, что на поле битвы они держатся хорошо. Но его возмущало оби­лие пегодных элементов, пьяниц, бродяг и иных сомнитель­ных людей, попадавших в английскую армию по добровольному найму, так как обязательной воинской повинности в Англии не существовало. Достаточно сказать, что, по сведениям Канро-бера (диктовавшего свои восиомнпания Жермену Бапсту через много лет после Крымской войны), за 16 лет, с 1854 по 1870 г., из английской армии дезертировала четвертая часть всего ее солдатского состава. Держать в іруках эту массу апглийское военное начальство считало возможпым, только применяя же­сточайшие наказания вроде русского проведения сквозь строй. Канробер вспоминает, как происходили у англичан эти публич­ные экзекуции. Но французские солдаты, с другой стороны, за­видовали англичанам в том, как относительно хорошо было у них поставлено снабжение теплым бельем, фланелевыми и шер­стяными фуфайками, теплой верхней одеждой, прекрасной обу­вью. «Англичанам незачем было при каждой вылазке снимать с русских (трупов — Е. Т.) сапоги, которые так ценились на­шими (французскими—Е. Т.) солдатами»,— с горечью гово­рит Канробер 17. Сент-Арно видел, подобно Каиробсру, подоб­но Боске, что английские солдаты, набраппые наскоро с бору да с сосенки, на войне пикогда не бывавшие, совсем не умею­щие приспособиться к лагерной жизпи и к походу, доставят еще много хлопот.

И он и Канробер знали, что дело снабжения французской армии поставлено хуже, чем у англичан. Но вооружение и у англичан и у французов было хорошее, хотя у англичан усо­вершенствованные руялья были более равномерно и повсеместно распространены, чем у французов. Что было плохо у англи­чан — это военное невежество, неподготовленность к новой вой­не. Они остались при приемах ХѴШ в. Офицеры были кастой, покупавшей за деньги (и за большие деньги) свои офицерские патенты, специальная военная их подготовка в подавляющем большинстве случаев была равна нулю. Храбрость офицеров, хладнокровие в опасных случаях были на большой высоте, по тем более было жаль французским генералам, что и офицеры и солдаты английской армии часто гибнут от полной военной без­грамотности своего начальства, без всякой пользы для дела.

Это французы заметили еще задолго до побоища при Балакла­ве. Порядочных вождей в генералитете, окружавшем лорда Раглана, было очень мало, несравненно меньше, чем у францу­зов. Сам Раглан очень мешал делу. Мышление у него было ка­кое-то медленное, тугое, неповоротливое. Он. например, на оонных советах удивлял и злил французов тем, что упорно пазывал неприятеля не «русские», а «французы» (the french). Он извинялся тем, что т$ся его молодость прошла еще при Напо­леоне, и он, как англичанин, на всю жизнь привык к тому, что слова «француз» и «неприятель» тождественны.

Впрочем, маршал Сент-Арно не часто беспокоил лорда Раглана военными совещаниями: он охотно лишал себя удо­вольствия выслушивать мнения и советы милорда главного командира. Еще меньше тревожил Септ-Арно Омер-пашу. Французскому маршалу хотелось бы иметь для разведок в рас­поряжении туземный кавалерийский отряд, но он, профес­сионал, не очень доверял башибузукам Омер-паши, которых все-таки Омер-паша не умел дисциплинировать, и еще меньше он хотел сблизиться или хоть ознакомиться с казацким отрядом Садык-паши — Чайковского. В его армии был генерал Юсуф, араб, заработавший чипы в Африке, где он смолоду поступил на французскую службу. Сент-Арно поручил Юсуфу образовать особый отряд, куда набирать турок и даже переманивать баши­бузуков, чтобы их дисциплинировать и подготовить к настоя­щей, регулярной войне. Юсуф организовал требуемый отряд «восточных спагисов», как их назвал Сент-Арно. В этом отряде еще до переезда армии в Крым было уже шесть кавалерийских «полков» (эскадронов), 'В общем — 3000 всадников. Омер-паша всячески мешал этому, желая сохранить власть над башибузу­ками, но ему не удалось провалить дело.

Между тем из Лондона и из Парижа пришла сначала теле­грамма маршалу (13 июля), йотом депеши и маршалу и Раг-лану — одинакового содержания. Военный министр герцог Ньюкэстльский и император Наполеон III приказывали гото­виться к экспедиции в Крым. Подробности предоставлялось выработать па месте. Причиной этих неожиданных поторап-ливаиий была уже ясно обозначившаяся невозможность для Чарльза Непира в Балтийском море сломить нейтралитет Шве­ции и трудность для союзников ускорить выступление Австрии на стороне союзников без энергичного ведения войны против России на юге, без вторжения на русскую территорию. Подго­товка к экспедиции началась. Что объектом ее будет высадка около Севастополя, затем осада и взятие Севастополя,— это было решено уже давно и в Париже и в Лондоне. Но необходимо было запастись нужнейшими сведепями, произвести разведки, обдумать множество важных деталей, организовать колоссаль­

23

ное транспортирование армии, везущей с собой очень много­численную и крупную артиллерию.

Целый месяц прошел, пока можно было пуститься в путь. И очень много было пережито союзной армией в этот месяц. Положение становилось угрожающим.

29 июня (11 июля) 1854 г. Меншиков доносил царю, что при предстоящей высадке 50 ООО — 60 ООО французов и англичан (кроме турецких войск) у русских для обороны всего Крыма имеется: 22 700 штыков (т. е. 26 батальонов пехоты), 1128 са­бель (т. е. 8 эскадронов конницы) и 36 орудий. А юроме того, еще до 600 казаков: вот и все 18.

По донесениям русского посланника Хрептовича из Брюс­селя (а у него были всегда довольно точные данные), в Вар­не и ІІІумле к 17 (29) июля у союзников собралось до 60 000 че­ловек, 19 000 англичан и 41000 французов 19.

6

Уже с первых дней, когда союзная армия начала сосредо­точиваться в Варне и вокруг Варны, во французском, а потом и в английском лагере появилась холера. Замечу кстати, что появилась она вовсе не из «глубин Азии, откуда всегда является этот грозный бич», как расписывали парижские газетчики, а за ними повторяли французские историки, но — по словам секрет­ного донесения адъютанта Сент-Арно, посланного в Париж из южной Франции,— из городов Авиньопа, Арля и Марселя, откуда французские воинские транспорты и занесли ее сначала на о. Мальту, потом в Безику, в Галлиполи, Константинополь и, наконец, в Варну. Холера быстро усиливалась, и дело дошло до того, что из штаба Сент-Арно весьма категорически просили Париж прекратить присылку подкреплений из Франции: «Маршал надеется, что будет прекращена всякая новая при­сылка. В этот момент подкрепления были бы только лишней нищей для госпиталей (les renforts ne seraient en се moment qu'un aliment de plus pour les hopitaux)».

Борьба с эпидемией была невероятно трудна. Улицы Вар­ны, куда выбрасывался всякий хлам и которые были совсем непроходимы из-за грязи и мусора, издавали острое зловоние. Их никто не убирал, болгары не шли на эту работу ни за деньги, ни под влиянием угроз, ни из стіраха перед сыпавшими­ся на них палочными ударами. Сент-Арно, больше всего с целью несколько разгрузить скученный лагерь, а также чтобы дать некоторую работу изнывавшей в бездействии армии, орга­низовал экспедицию, точнее глубокую разведку, в Добруджу. Экспедиция выступила из Варны по направлению к Кюстенд-жи 24 июля (5 августа). Военная бесполезность ее была оче­

24

видна. Русские определенно стремились очистить ту часть тер­ритории княжеств, которую они еще занимали. Уже с первых дней в экспедиционном отряде появилась холера и в таких размерах, в каких она еще ни разу не проявлялась в самой Варне. Кроме ничтожных стычек с уходившими казаками, не давших ни малейших результатов, экспедиция никаких дел с неприятелем не имела. Но когда было получено известие, что значительные русские силы собраны около Бабадага, и когда в 6 часов вечера 28 июля (9 августа) был дан приказ сниматься со стоянки и двигаться в путь, то «пятьсот человек не поднялись с земли»: из них 150 скончалось уже через два часа, остальные позже. Это было лишь началом., В течение 27, 28, 29 июля по­тянулись в Кюстенджи и Варну арбы с умирающими. Трупы выбрасывали с арбы и ехали дальше. О закапывании или сжи­гании не могло быть и речи. А там, где устраивались стоянки, делались, конечно, попытки зарывать трупы, чтобы хоть как-нибудь уменьшить опасность заразы. «Часто руки, которые рыли землю, останавливались, не кончив работы, и тот, кто держал заступ, молча падал, чтобы ужо больше не подняться, на краю полураскрытой могилы. Те, которые еще были живы, взваливались на лошадей или их несли па руках солдаты, артиллерийские лафеты были завалены больными»,— говорит очевидец. От малярии, от страшной болотной лихорадки при-дунайской страны организм многих солдат был уже ослаб­лен с.середины июня, и это делало холеру, напавшую на союз­ные войска, злом непреоборимым. Англичане страдали меньше потому, что жили в гораздо лучших, несравненно более гигие­нических условиях, чем французы, а в этой бедственной экспе­диции в Добруджу они вообще предпочли не участвовать.

В ночь с 31 июля на 1 августа пришлось, бросив несколь­ко сот умерших за последние сутки, взвалить 800 больных и умирающих на лафеты, на лошадей кавалерии и артиллерии и отправить их в Кюстенджи. Но эпидемия все разрасталась, уже не хватало перевозочных средств. Передвигаться сколько-нибудь быстро стало невозможно. Долгие остановки на месте повлекли за собой истощение припасов, некоторое время нельзя было ни двигаться вперед, ни идти назад.

Оставив несколько тысяч трупов в степях Добруджи и эва­куировав па корабли около 2000 больных в Мангалии и Кюстен­джи, отряд вернулся в Варну.

Но в Варне уже не хватило ни помещения, ни возможности ухода за новыми и новыми больными. Были спешно вытребо­ваны пароходы из Мангалии, из Кюстенджи, даже из Констан­тинополя. Однако транспортирование больных из Варны, Мангалии и Кюстенджи очень и очень осложнялось: эпидемия напала на матросов и офицеров флота и косила их беспощадно.

25

Целый поселок больничпых палаток устроился около Варны, на холмах, окружающих город. Туда относили больных из горо­да, но оттуда возвращались немногие. «Я всех поддерживаю, но душа моя сокрзанена. Вот до чего мы дошли. Есть воля к действию, приготовлены средства, а бог поражает нас в нашей гордости, насылая на нас бич более сильный, чем человеческое сопротивление». Так писал никогда не грешивший чувстви­тельностью маршал Сент-Арно военному министру из Варны в первых числах августа, наблюдая, в каком состоянии вернулись в город полки, отправленные им в эту губительную и бесполез­ную экспедицию.

Чтобы покончить с этим вопросом, прибавлю тут же, что холера, свирепствовавшая в Варне, сопровождала союзников на кораблях, с ними оказалась при высадке в Евпатории, не покинула их ни перед Альлюй, ни после Альмы. «С тех пор, как мы высадились в Крыму, у нас (в английской армии — Е. Т.) столько же умерло от холеры, сколько погибло при Аль­ме. Из двух тысяч, выбывших из строя в деле с неприятелем, убитых было 380 человек. Умерших от холеіры насчитывается теперь столько же»,— пишет в своем военном дневнике В. Рос­сель 20.

Мушавер-паша, имевший все нужные сведения и не обя­занный через 13 лет после событий поддерживать официальную ложь, признавал, что французы в своей совершенно бесцельной экспедиции в Добруджу потеряли умершими от холеры и изну­рения 3500 человек. Один полк зуавов из 2200 человек потерял 800 к концу августа 1854 г.21

10 (22) августа вечеіром в Варне вспыхнул пожар «неиз­вестного» происхождения. Пламя охватило торговую часть города. Население не тушило страшного пожара, и Сент-Арно приказал своей армии пустить в ход все средства для предот­вращения ужасающей беды: дело в том, что бушующее пламя быстро приближалось к пороховым складам и к огромным депо боеприпасов французской и английской армий, где в тот момент находилось 8 миллионов снарядов.

Солдаты и офицеры работали топорами, подрубая степы и разрушая постройки, по которым огонь шел прямо к порохо­вым складам. Четыре раза, по собственному признанию, мар­шал Сент-Аірно готов был, отчаявшись, приказать войскам бро­сить все и бежать, чтобы спастись от последствий неминуемого неслыханной силы взрыва. Но это было бы полным провалом кампании 1854 г. «Я решил бороться, я послал свое прощание всем и стал ждать». В последний момент удалось не допустить пламя до складов.

Часть города — и именно торговая — выгорела до основа-кия. Французы и англичане потеряли большие запасы одеж­

26

ды, обуви, съестных припасов, но порох и боеприпасы уцелели, и часть армии, которая рисковала взлететь на воздух, осталась невредимой.

7

Пожар заставил окончательно решиться как можно скорее покинуть Варну, где случаются такие происшествия, и искать ушедшего неприятеля на его собственной территории.

Это решение назревало уже давно, и, конечно, не только пожаром оно могло быть вызвано, при всей огромности того болезненного впечатления, которое он произвел и на солдат и на их командиров.

Пожар в Варне произвел огромные опустошения. У анг­личан, например, погибло такое количество запасов, которого было бы достаточно, чтобы прокормить всю английскую ар­мию в течение шести недель. Союзники были раздран^ены и испуганы, и их гнев обрушился на пострадавших жителей Варны, безразлично и болгар и турок. Турки явно уже жало­вались на безобразное поведение своих «защитников», прибыв­ших спасать их от русского нашествия. Союзники реквизиро­вали квартиры, не платя за это пи гроша хозяевам; обращались •с жителями Варны надменно, не принимали просителей, не отвечали на письменные прошения и жалобы. Старики вспоми­нали войну 1828—1829 гг., когда русские взяли Варну после осады. Мушавер-паша записал интересные заявления, кото­рые и воспроизводит в своих записках. «Московиты явились в Варну после того как их раздражила двойная осада, они тут оставались в течение двух лет, и никому не подали повода к жалобам на их поведение, и оставили город в лучшем состоянии, чем нашли его. А франки пробыли в Варне едва лишь три ме­сяца, они принудительно забрали наши дома и склады, покрыли нас позором, а теперь город истреблен из-за их небрежности». Так говорили Слэду турки. А другие прибавляли: «Аллах! Тот враг обращался с нами лучше, чем эти наши друзья!» 22

«Упадок духа начал проявляться в воинской массе». Это констатировалось вполне определенно в штабе Сент-Арно еще до пожара. Теперь, после 10 (22) августа, солдаты чувство­вали себя не только во власти явного и страшного врага, холе­ры, но и в тайно враждебном окружении, способном на самые отчаянные действия при малейшей оплошности союзников. Хотя в точности причины пожара не были выяснены и от гене­ралитета велено было отрицать умышленный поджог, но и сол­даты и офицеры плохо этому отрицанию верили. Да и молчали­вое злорадство болгар наводило многих на вполне определенные размышления. Оставаться в этом зараженном · гнезде дольше

27

было бессмысленно и опасно; повторить губительную добруд-жинскую экспедицию с каждым днем становилось явно нелепее и нелепее, потому что русские уходили не задерживаясь. На Крым или на Кавказ, но нападение на русское Черноморье с начала августа представлялось маршалу Сент-Арно делом реши­тельно неотложным. Сам маршал, которого пе могли сломить долгие и трудные походы в многолетней алжирской воцне, казался хилым стариком после полуторамесячного пребывания в Варне. Его здоровье было подорвано настолько, что врачи начали считать его осужденным на скорую гибель, если будет продолжаться прежняя колоссальная работа по управлению ар­мией. А эта работа именно теперь, с начала августа, должна была не прекратиться, но усилиться во много раз. Отклады­вать отъезд из Варны становилось, наконец, просто невозмож­ным. За один только август во флоте погибло от холеры десять процентов всего экипажа, и гораздо больше десяти процентов лежало на койках корабельных лазаретов, ожидая смерти.

Из Парижа уже давно торопили маршала с отъездом из Вар­ны и именно в Крым. Вопрос о Кавказе фактически отпал еще в июле. Английский кабинет, который больше всего был заин­тересован в том, чтобы помочь Шамилю и изгнать русских из южного Кавказа, весьма благоразумно предоставлял осущест­вить эту не очень легкую операцию французским и турецким союзникам. Вот как сформулированы были еще в начале июля инструкции, которые английское правительство послало в Вар­ну лорду Раглану и которые па всякий случай военный министр Вальян переслал непосредственно маршалу Сент-Арно: «Очень остерегаться от вступления в Добруджу и от преследования русских по ту сторону Дуная; сохранить все средства и все войска для экспедиции в Крым и для осады Севастополя. Отка­заться от этого главного предприятия (entreprise capitale) — только если составится основательное убеждение в очевидной несоразмерности сил обороны с силами нападения. Эта несораз­мерность может только возрасти, если немедленно не осущест­вить эту экспедицию. Оттоманский корпус под командой фран­цузских и английских офицеров получил бы поручение овладеть Перекопом и закрыть перешеек для неприятеля или же сделать диверсию в Черкесии, овладев Анапой и Сухум-Кале, единст­венными позициями, которые Россия сохранила на этих бере­гах» 23. В полпом согласии с этими общими инструкциями спустя песколько дней лорду Раглану было «формально вос­прещено подвергать свою армию действию столь губительных молдавских лихорадок».

Точно так же воздержались англичане и от обещания дея­тельного — и вообще какого бы то ни было — участия в экспе­диции на Кавказ, о чем тоже заходила речь в последние дни

28

июля и первые дни августа. Дело в том, что 25 июля в Варну прибыла и представилась маршалу Сент-Арно и лорду Раглану делегация от Шамиля под предводительством родственника Шамиля — Наиб-паши. В делегации было до пятидесяти чело­век. Сент-Арно устроил в их честь смотр, и делегация не щади­ла самых пышных восточных хвалений по адресу союзной ар­мии. Со своей стороны, эти горные наездники возбудили восторг французов и своим воинственным видом и замечательным уменьем держаться на лошади. Но дальше взаимных компли­ментов дело не пошло: Шамиль именно после возвращения этой делегации, по-видимому, окончательно разуверился в возмож­ности получить от союзников реальную помощь. А в штабе маршала Сент-Арно в течение нескольких дней, в самом деле, носились с проектом некоторой помощи кавказским горцам. Сент-Арно писал в Париж следующее донесение 27 июля (8 ав­густа), ровно через два дня после появления черкесской деле­гации в Варне, о своем новом проекте: «этот проект состоит в том, чтобы броситься на Анапу и Суджак-Кале (sic! —Ε. Т.), которые можно окружить и взять. Я нападу на Анапу и Суд­жак-Кале одновременно. Двойная высадка на севере и зга юге. Я велел произвести рекогносцировку на берегу и у фортов: ни­чего не может быть легче, особенно, со значительными силами, приготовленными для Севастополя, которые и послужили бы тут. Более того, это дело приобретает большую важность с поли­тической точки зрения потому, что помощник Шамиля Наиб-паша находится здесь, в Варне, с пятьюдесятью черкесскими вождями. Он только что мне предложил, если я высая^усь в Черкесии с армией, поднять все нлемена и предоставить в мое распоряжение сорок тысяч вооруженных ружьями людей, что­бы отрезать русским отступление и уничтожить их. Это очень соблазнительно (c'est bien tentant)» 24. Но проект так и остался проектом. Англичане помощи в этом деле никакой не обещали; в полном повиновении племен Шамилю Сент-Арно не был уве­рен, а его штаб — еще меньиіе. Делегация уехала ни с чем.

Конечно, для ветерана африканских войн, смельчака и аван­тюриста и по своей натуре, и по своей стратегии, и по своей биографии, маршала Сент-Арно, хотя бы и больного и утом­ленного, не было бы в другое время препятствием, что, по слухам, не все будто бы племена повинуются Шамилю; не остановило бы его от «соблазна» (о котором он пишет), что англичане не хотят помочь. Тут было и нечто посложнее. Он знал, что Наполеон III не имеет никаких причин во имя чисто английских политических интересов, в целях охраны Персии и Индии, отвоевывать у русских Кавказ, да еще великодушно проливать для этого французскую кровь, когда Эбердин запре­щает лорду Раглану давать на это дело англичан. «Я —мел^ду

29

двумя проектами»,— писал Сент-Арно военному министру в этом уже цитированном письме от 27 июля (8 августа), имея в виду проект высадки на Кавказе и проект высадки в Крыму.

Но вот, еще даже не ожидая ответа из Парижа, маршал от­казался сам от первого («соблазнительного») проекта. Оставал­ся второй, и Сент-Арно с удвоенной энергией, напрягая уже свои исчезающие жизненные силы, стал торопить подготовку к сосредоточению флота в Варне и к посадке войск, назначенных в Крым.

В самых решающих случаях голос французского командо­вания всегда перевешивал, и разногласие всегда оканчивалось тем, что англичане уступали. Только спустя много лет этот факт стал выясняться, потому что политические и всякие иные соображения долго мешали обеим сторонам признать его.

Но в данном случае, когда в Варне шли споры о том, отправ­ляться ли в Крым, не только английский адмирал Дондас, командир английского флота, но и адмирал Гамлэи, командир флота французского, высказывались «всецело» (wholly) против экспедиции в Крым. Это вполне определенно заявил позже сам Дондас Джону Брайту, встретившись с ним в кулуарах палаты общин 22 февраля (6 марта) 1855 г.25

8

В середине августа 1854 г. Сент-Арно созвал в Варне сове­щание. Оно длилось долго и протекало очень недружно. Глав­ными оппонентами, представлявшими радикально несогласные мнения, были: Сент-Арно и командир британской эскадры адми­рал Дондас. Никто не вел протокола заседания, и соблюдение военной тайны было повелительным служебным долгом для всех немногочисленных участников совещания. Но сейчас же после конца собирания кое-что было узнано Базанкуром; впоследствии его данные были дополнены отрывочными и скупыми деталя­ми, проникшими в печать, когда уже давно все события Крым­ской войны отошли в область истории. В основном вот как вы­ясняется перед нами происходившее на этом совещании.

Маршал Сент-Арно заявил собравшимся, что прежде всего нужно признать абсолютную невозможность дальнейшего пре­бывания в Варне и на всем этом болгарском берегу. Холера не уменьшается, истребляет союзную армию и уже очень заметно подбирается к флоту. И французская и английская армии стоят в бездействии, повторять экспедиции, вроде несчастной добруд-жинской, только чтобы запять солдат, теперь бесцельно; русские ушли, австрийцы заняли княжества, Турция, которую якобы прибыли «защищать» оба союзных флота и обе армии, больше на этом театре войны ни в чьей защите уже не нуждается. По-

30

мимо вопроса о холере в Ваірне, нельзя большую армию меся­цами оставлять в полном бездействии и в тщетном ожидании встречи с неприятелем. Мало того. Во всей Европе, в колеблю­щихся нейтральных странах все смотрят на союзные силы и ждут подвигов, которые были бы достойны в самом деле великих союзных держав. Только нападение на Крым, перенесение вой­ны на русскую территорию может дать серьезный результат. Сент-Арно напоминал, что уже на предшествующих совещани­ях было принципиально решено плыть в Крым. Он, Сент-Арно, знает очень хорошо, что эта затеваемая экспедиция — дело, очень нелегкое, сопряженное с предвидимыми и непредвидимы­ми подстерегающими союзников опасностями, по эти опасности меньше, чем те, которые сторожат союзную армию, если она будет продолжать оставаться в Варне. Он, маршал Сент-Арно, уверен в конечном успехе, который прославит английское и французское имя тем больше, чем яснее станет для всего света, как в самом деле трудно затеваемое предприятие. Кончил он свою речь следующими словами: «Судите, взвешивайте, поднимитесь на высоту обстоятельств, вспомните, что вся Европа смотрит на вас,— и высказывайтесь. Но знайте хорошо, что колебания уже более недопустимы, раз наше решение будет принято. Оглядываться назад и возвращаться вспять уже бо­лее не будет возможно (il по sera plus possible de regarder en arriere et de revenir sur les pas). Если вы выскажетесь в утвер­дительном смысле, ничто более не должно будет нас остано­вить».

Это говорил человек, долгие годы ведший нескончаемую войну в Африке с арабскими племенами, не останавливавший­ся на войне никогда ни перед какими самыми зверскими мера­ми, так же как Пелисье, и даже в большей мере, чем другие французские генералы, тоже слабонервностью не отличавшиеся. Это говорил крутой и решительный человек, никогда не укло­нявшийся от самого отчаянного риска, авантюрист крупнейше­го калибра, один из тех бессовестных и безжалостных клевретов Луи-Наполеона, руками которых был целесообразно подготов­лен и успешно совершен переворот 2 декабря. Недуг уже начал разрушать в это время организм Сент-Арно. Ни он и никто другой на этом совещании 19 (31) августа не мог, конечно, знать, что маршалу остается жить на свете всего 39 дней, но что близость смерти он чувствовал и непременно хотел по­торопиться, чтобы успеть переведаться с русской армией лицом к лицу,— в этом близкие люди его свиты были уверены.

Как только Сент-Арно окончил свою речь, начались прения. Лорд Раглан, как всегда, своего мнения не имел; точнее, опасал­ся свое мнение высказать, сознавая, очевидно, свою очень ма­лую компетентность. Он обыкновенно следовал за Сент-Арно, а потом за Канробером и за. Пелисье. Впоследствии его часто стесняло, разумеется, то обстоятельство, что французская ар­мия численно далеко превосходила английскую и принимала несравненно более активное и сопряженное с жертвами участие в военных операциях. Но тут, на этом окончательном совещании в Варне, лорд Раглан мог как раз подобными соображениями не стесняться: численно английская армия, предназначенная к посадке на корабли, была, согласно договоренности, равна фран­цузской. Однако Раглан молчал, предоставив первому с англий­ской стороны высказаться адмиралу Дондасу.

Дондас определенно высказался против экспедиции в Крым. Он считал, что вся сила союзников, поскольку речь идет о защи­те Турции, заключается во флоте, и незачем рисковать флотом и истреблять его в таких условиях, которые выгодны русским, а не союзникам. Если русский флот отважится выйти в откры­тое море, он будет истреблен, и он это знает, и поэтому русские суда исчезли с Черного моря именно под прикрытие Севасто­польской морской крепости. Зачем же исполнять желание врага и идти к этой крепости, где русскому флоту защищаться будет гораздо удобнее и легче от превосходных сил союзников?

Поддер?кку адмиралу Дондасу оказал (повторяя доводы англичанина) и командир французской эскадры адмирал Гамлэн. Адмирал Гамлэн командовал восточно-средиземномор­ским французским флотом с июля 1853 г., когда еще этот флот стоял в Безике. 17 (29) октября он ввел свою эскадру в Дарда­неллы, 14 (26) ноября 1853 г.— в Босфор, 4 (16) января 1854 г.— в Черное море. В апреле он командовал судами, бом­бардировавшими Одессу. Он с большой тревогой относился к опустошениям, которые стала производить холера на его судах, больше всего в связи с перевозкой заболевших солдат после добруджииской операции. Гамлэн должен был организовать их перевозку из Кюстенджи в Варну, из Варны в Константинополь, и экипаж терпел жестоко от заразы. Заменить хорошего матро­са или мичмана гораздо труднее, чем солдата, и Гамлэн не ве­рил, что холера прекратится с переездом в Крым. А кроме того, он тоже полагал, что брать Севастополь с моря невозможно. Но он не смел возражать маршалу Сент-Арно так решительно, как это делал Дондас. Помимо всего, оба адмирала очень хоро­шо помнили блистательную победу Нахимова под Синопом. И Нахимов и Черноморский флот были еще налицо. Спор шел долго. По-видимому, маршал Сент-Арно вел себя не как пред­седатель совещания, а как диктатор, раздраженный неумест­ной критикой. Он несколько раз брал слово и, очевидно, сильно обрывал оппонентов. Официальный летописец Базанкур дели­катно пишет нижеследующее, проглатывая явственно очень много слов: «Совещание было долгим, оживленным, и маршал,

32

с самого начала управляя спором и господствуя над ним (en di-rigeant, en dominant la discussion), занял в нем ту позицию, которая иодобала верховному главнокомандующему».

Другими словами, Сент-Арно оказал решительное давление на присутствующих. Конечно, пе французских участников он боялся при окончательном вотуме: ни Гамлэн, ни, подавно, ад­мирал Брюа не посмели голосовать против верховного вождя су­хопутных французских сил. А с англичанами он поступил так. Вопреки общему для всех военных советов того времени обычаю Сент-Арно стал отбирать голоса, начиная не с младших по чину, как это делалось, именно, чтобы дать им свободно и независимо выразить свое мнение, а с верховного главнокомандующего ан­глийской экспедиционной армией лорда Раглана, в покорности которого он был уверен. Да Раглан, кроме того, знал, что кабинет в Лондоне был бы очень разочарован, если бы пришлось вовсе отказаться от нападения на русские берега.

«Дело идет уя^е не о том, чтобы думать о препятствиях, но о том, чтобы победить»,— заявил Сент-Арно снова, а на слова Дон-даса об ответственности возразил: «Пусть так, да, это большая ответственность, но нужно уметь стать выше ее (se mettre au-dessus d'elle). Никаких больше сомнений, никакой нереши­тельности; время не терпит, наше сегодняшнее решение должно стать непреложным!» Раглан голосовал за экспедицию, и после этого оппоненты подчинились. Решение оказалось единоглас­ным. Официальный летописец барон Базанкур, дающий в своей книге столько ценнейших, нигде больше не встречающихся до­кументов и так мало серьезной критической их оценки, пишет по поводу этого единогласия: «то, что произошло на этом сове­щании — странно. Очарованные этим убежденным красноречи­ем (fascines par cette eloquence de conviction), которое с одинако­вой откровенностью коснулось и хорошей и дурпой стороны эк­спедиции, наиболее нерешительные, наиболее противящиеся го­лосовали утвердительно» 26. Едва ли оптимистический барон ве­рил сам, что маршал Сент-Арно, больной и раздраженный, мог добиться такого результата одними чарами красноречия, кото­рыми доселе он вовсе никогда не блистал. Непреклонная воля и резкая настойчивость верховного главнокомандующего победили уж потому, что ни оставаться в Варне, ни возвращаться в Кон­стантинополь было по сути дела невозможно, если было неугод­но признать кампанию проигранной союзниками. Итак, Дондас и Гамлэн смирились и немедленно с удвоенной энергией стали готовить свои суда к близкой экспедиции.

После окончания совещания кто-то случайно вспомнил об ускользнувшем как-то совсем из памяти факте существования турок и Омер-паши, и им поспешили сообщить о результате засе­дания. Турки уже давно перестали чему-либо со стороны своих

3 В. В. Тарле, т. IX оо

защитников удивляться и принялись отбирать и получше снаря­жать 6000 солдат, которых им велено было приготовить к посад­ке на суда одновременно с союзной армией.

Заметим, что и турки и их западные «защитники», особенно англичане, собираясь напасть на Крым, очень хорошо понима­ли, о чем идет речь по существу.

Что турецкую добычу именно с той целью и должно «оборо­нять» от русских, чтобы она целиком попала в руки Англии, в этом никто из английских военных не сомневался. «Севастополя мы, может быть, и не возьмем, зато Константинополь будет наш»,— говорили англичане, начиная осаду Севастополя 27.

9

20 августа (1 сентября) маршал Сент-Арно велел собраться всем генералам французской армии. Он хорошо знал, что некото­рые генералы весьма недовольны «единогласным» решением и не только вполне разделяют сомнения Гамлэна и Дондаса, но, если бы их спросили, представили бы еще от себя немало дово­дов. Они не были уверены в быстрой победе при войне на абсо­лютно неведомой и никогда не обследовавшейся их штабом и штабным шпионажем крымской территории. Слея^ка вокруг Се­вастополя и севастопольского рейда велась французами давно, еще с конца 30-х и начала 40-х годов. Но этим дело и ограничива­лось. Сколько-нибудь детальных военных карт южного побе­режья Крыма у французов не было. Добавлю, что и у русских тоже не было, если не считать отдельных пунктов. Полная бесси­стемность и убогая недостаточность военных картографических работ были одной из бесчисленных слабых сторон русского воен­ного министерства. Но несуществующие в России топографиче­ские съемки не могли поэтому и быть своевременно выкрадены французским штабом. Кроме незнания местности, часть подчи­ненного маршалу Сент-Арно генералитета была неспокойна и от­носительно возможности пополнения армии Меишикова пере­броской новых и новых войск с севера. Были и еще сомнения, и если бы Сент-Арно позволил генералам говорить, то наслушался бы многого. Он это знал очень хорошо и именно поэтому гово­рить никому не позволил. «Госиода генералы,— пачал он,— на совете решено, что будет предпринята экспедиция в Крым. Вой­ска будут посажены на суда в конце этого месяца. Я знаю, что среди вас существуют разногласия относительно этой кампании. Но ведь я вас тут собрал не за тем, чтобы спрашивать у вас ваши мнения, но чтобы уведомить вас о цели этой операции, о плане, который принят, и о результатах, на которые я надеюсь. Не могу сделать ничего лучшего, как прочесть вам депешу, которую я только что по этому поводу написал». И маршал прочел им свое приготовленное накануне донесение в Париж.

34

Вот что услышали генералы. Сент-Арно дал сначала система­тическую мотивировку своих действий с момента прибытия французской армии в Галлиполи. Вначале нужно было поспе­шить на помощь осажденной Силистрии, потому что «русские си­лы угрожали раздавить турецкую армию». Поэтому пришлось перебросить армию в Варну. Но когда русские ушли, что же оставалось делать? «Преследовать врага в опустошенной и зара­женной эпидемическими ,,чумными" (pestilentielles) болезнями стране значило бы идти на верную гибель. Для того чтобы иметь возможность вести кампанию но ту сторону Дуная и па Пруте, нужна была активная реальная помощь („сотрудничество" — la cooperation — Ε. Т.) Австрии, вечные колебания которой создали обоим главнокомандующим (т. е. самому маршалу и лор­ду Раглану — Е. Т.), бесчисленные трудности. Было ли допусти­мо бездействие для обеих армий, расположившихся лагерем в Варне? Не могло ли, должно ли было оно породить упадок духа среди испытаний, которые, быть может, были им суждены так далеко от родины? Ни воинская честь, ни политический интерес этого не допускали. Следовало заставить врага страшиться h;jc. Крым был перед нами как залог. Нанести России удар в Крыму, поразить ее в Севастополе,— это значит ранить ее в сердце. Перед лицом этих фактов главнокомандующие обеих армий и адмиралы обоих флотов, обсудив благоприятные и неблагоприят­ные обстоятельства, решили предпринять экспедицию в Крым». Это маршал напоминал, что уже 14 (26) июля и на других предшествовавших последнему совещаниях принципиально было решено плыть в Крым. «После этого решения самые фа­тальные бедствия,— продолжал он,— кажется, соединились с целью пометать нашему предприятию. Страшный бич поразил нас и опустошил смертью наши ряды. Огонь уничтожил часть наших запасов и запасов наших союзников. Уже приближаю­щееся дурное время года нам угрожает. Но непоколебимая сила воли и энергия сердца восторжествуют над всеми этими пре­пятствиями. Приготовления заканчиваются. К концу месяца войска сядут на суда, и с божьей помощью опи скоро высадят­ся в Ічрыму, на русской земле. Конечно, наши средства, может быть, не так обильны, как можно было бы того желать, по храб­рость и порыв (Геіап) войск удесятерят наши силы. Нет ничего невозможного для таких солдат, как наши, и для братского еди­нения двух народов». Подзащитных турок Сент-Арно опять забыл! Генералы выслушали — и затем им было объявлено, что маршал их больше не задерживает.

Начались самые энергичные приготовления к близкой уже посадке па суда. Военный министр прислал из Парижа полное одобрение императора и извещение, что уже спешно высланы в Варну из Тулона все пароходы-транспорты, какие только

3* 35

удалось собрать. Л спустя несколько дней прибыло и воззвание Наполеона III к войскам, собирающимся ехать в Крым. Воззва­ние было составлено в высокопарных выражениях, император благодарил армию за то, что «даже еще не сражаясь, она одер­жала блестящий успех», заставив русских уйти за Дунай. Так Наполеон III хотел объяснить солдатам русское отступление от Силистрии. Вообще император французов был слишком чужд педантичному отношению к истине. Например, он в этом же воззвании к армии, собирающейся в Крым, сообщает ей для поднятия настроения: «уже Бомарзуид и две тысячи военно­пленных только что попали в наши руки». Даже если присчи­тать к «военнопленным» офицерских и солдатских жен, взятых на Бомарзунде, а также многочисленных прачек, найденных в укреплениях и τοπίο захваченных в полном составе в плен уси­лиями десантного корпуса генерала Барагэ д'Илье, то все-таки цифра, поминавшаяся императором, получится лишь с трудом.

«Франция и государь, которого она себе дала (так мягко и скромно именует себя самого автор ночного переворота 2 декаб­ря — Е. Г.), с глубоким волнением взирают на такую энергию и такое самопожертвование и употребят все усилия, чтобы прий­ти вам на номощь».

Воззвание было прочтено по ротам уже перед самой посадкой войск на транспорты, собравшиеся в огромном количестве в Варне к концу августа, и в первые дни сентября эскадры долж­ны были сосредоточиться в Балчпке. Посадка войск и орудий шла усиленными темпами с 31 августа. Погрузка артиллерии, в том числе незадолго до отплытия из Варны прибывшего парка осадных орудий, совершилась быстро и исправно, согласно ин­струкции, разработанной во всех подробностях в штабе Сент-Арно. Сам главнокомандующий, очень больной, сел на корабль в Варне 2 (14) сентября. В Балчике он пересел на флагманский корабль «Город Париж». 5 (17) сентября французская эскадра снялась с якоря. Английская присоединилась к ней несколько позже. Огромная армада шла очень медленно, держа курс на Евпаторию.

10

Плывя к берегам Крыма, Сент-Арно не знал точно, где имен­но он произведет высадку. Сначала ему казалась наиболее под­ходящим пунктом Кача, но уже перед отплытием он получил сведения, что русские укрепились на этом месте. Следовало очень подумать об этом огромной важности вопросе, а точных данных почти не было. 8 сентября, в пути, Сент-Арно созвал па своем корабле совещание. Решено было послать вперед для разведок об удобнейшем месте высадки компетентную комиссию.

Сент-Арно пишет в своем дневнике, который он вел до самой смерти: «В 6 ч. (8 сентября — Е. Т.) члены комиссии отправля­ются, я мучительно скорблю, что не могу их сопровождать, плачевное состояние моего здоровья приковало меня к ложу страдания». Гнилая дунайская болотная лихорадка трясла его и осложнялась еще какой-то болезнью, и он выехать на разведку не мог, а только собственным глазам он в таком вопросе и по­верил бы. Дело в том, что он ж&по кому из своих подчиненных доверял, кроме генерала Воске и еще немногих других. Ил лиц, которых он назначил в комиссию, он ставил довольно высоко Канробера и Мортанпре. На англичан он вовсе не на­деялся.

Четыре военных корабля сопровоячдали эту отряя\енную для разведок комиссию. Спустя три дня, 11 сентября, разведочная комиссия вернулась к эскадре и сделала свой доклад,— и вот что записал Сент-Арно в своем дневнике, который изо дня в день вел в пути: «Все, что она (комиссия — Е. Т.) докладывает, очень успокоительно. Русские нас ждут у Качи и у Альмы, но они не сделали никаких больших оборонительных сооружений. У них есть лагерные стоянки, есть войска на этих двух пунктах. Во всяком случае ничего особенно грозного». Комиссия обсле­довала довольно подробно почти весь берег Херсонесского полу­острова и собрала (высаживаясь в разных местах берега) справ­ки о Севастополе. Они убедились, что русские считают своими главными позициями берега реки Качи и роки Альмы и что там у них и лагери и артиллерийские парки. Что же касается Сева­стополя, то «ничего не изменено против прежнего положения севастопольского порта и русских судов». Суда, которые сопро­вождали комиссию, обследовали берег от Альмы до Евпатории, и тут офицеры нашли на берегу между Альмой и Евпаторией место, которое они сочли наиболее удобным для высадки, но с непременным условием одновременного занятия города Евпа­тории. Это место — «Старый форт» (old fort), лежащий на 45° северной широты, и город Евпатория и должны были, по мне­нию комиссии, стать первым опорным пунктом для десанта. Они узнали даже, что в Евпатории есть крепкое здание госпиталя, которое может при случае пригодиться в военных целях. Комис­сия немедленно изготовила и представила уже 12 сентября свой доклад и свои конечные выводы обоим главнокомандующим. И тут возгорелся сразу же спор между маршалом Сент-Арно и лордом Рагланом. Сент-Арно считал, что нуншо высадиться именно у Качи, с бою оттеснив русских, там находящихся, и, сэкономив этим несколько дней, идти прямо оттуда к Севасто­полю. А лорд Раглан категорически этому смелому плану вос­противился, и все английские генералы единодушно его поддер­жали. Сент-Арно, который именно 12 сентября переяшвал

37

острый кризис болезпи, осложняемой изнурительной лихорад­кой, и кризис к худшему, не в состоянии был настоять на своем, тем более, что адмирал Гамлэн, начальник французского флота, тоже стал на сторону Раглана. Сент-Арно в первый и в послед­ний раз подчинился. Но в тот же день он нанисал в Париж военному министру: «До сегодняшнего дня я противопоставил болезни, напавшей на меня, все усилия энергии, на которые я способен, и я долго мог надеяться, что я достаточно приучен к страданиям, чтобы оказаться в состоянии командовать, скры­вая от всех силу припадков, выносить которые я осужден. Но эта борьба истощила мои силы... я хочу надеяться, что провиде­ние позволит мне выполнить до конца дело, которое я предпри­нял, и что я буду в состоянии повести к Севастополю армию, с которой завтра я высажусь на берегу Крыма. Но это будет, я чувствую, моим последним усилием, и я прошу вас испросить у императора назначение мне преемника». Сент-Арно не при­писал тут тех строк, которые мы читаем в его письме к его род­ному брату, писанном за два дня на борту того же флагманского корабля: «...мысль оставить армию без управления, без вождя, накануне высадки... А я? Умереть от лихорадки перед встречей с неприятелем». Он оттого и стоял так упорно за высадку на Каче, чтобы еще успеть перед смертью встретиться с русскими. «Без вождя» — писал он в интимном письме. Канробера, кото­рый по соображениям военной иерархии и послулшого списка почти неминуемо должен был стать его преемником, Сент-Арно не считал вполне подходящим главнокомандующим, хотя и ценил его как исправного слуяіаку.

Он не знал еще тогда, когда писал министру, что 12 марта, при отправлении на восток, дивизионный генерал Канробер получил от военного министра Вальяна следующий конфиден­циальный приказ: «По повелению императора вы возьмете на себя главное командование восточной армией, если какое-либо военное событие или болезнь помешают маршалу Сент-Арно сохранить командование за собой». Но даяіе не зная об этом тайном приказе, Сент-Арно велел, в тот же день 12 сентября, генералу Канроберу явиться к нему в каюту. Сент-Арно опре­деленно ждал смерти в этот Нче день, до такой степени возраста­ли боли с каждой минутой, и он сказал об этом Канроберу. Тог­да Канробер показал ему этот конфиденциальный приказ.

Но припадок прошел, и Сент-Арно вышел 13 сентября на палубу. Флот подходил к Евпатории. Солдаты и матросы союзного флота не спускали глаз с пустынного берега, покры­того красноватым песком. Не только берег, но и город, в бухту которого вошли первые суда рано утром 13 сентября, казался совершенно покинутым жителями. Что в Евпатории пет никако­го гарнизона и что город ничем не защищен и явно не намерен

38

оборопяться, об этом Сент-Арпо зпал еще 11 сентября, когда вернулись четыре судна с комиссией, ездившей на разведки.

Поэтому, как только союзный флот вошел в бухту Евпа­тории, Сент-Арно пригласил па свой корабль лорда Раглана в 2'/г часа дня, и тут оба главнокомандующих утвердили окон­чательно диспозицию по высадке, согласно докладу и мнению разведочной комиссии. Вот к чему сводилось это предложение комиссии.

Высадка состоится на морском берегу между Альмой и Ев­паторией у Старого форта. В тот же день Евпатория будет занята двумя тысячами турок, одним французским и одним английским батальонами, а в ее порт войдут два турецких судна и одно французское. Затем, через три или четыре для после высадки, армия двинется к югу, держа равнение правым флангом к морю. С моря ее будут поддерживать, следуя вдоль берега, 15 военных судов, защищая ее своей артиллерией и снабжая припасами. С некоторыми несущественными измене­ниями Сент-Арно и Раглан утвердили эту программу ближай­ших действий.

В третьем часу ночи по сигнальному выстрелу транспорты с войсками, под прикрытием военных судов, стоявших вне рейда Евпатории, направились к назначенному пункту высадки. В городе Евпатории, запятом без боя, Сент-Арно оставил лишь очень небольшой гарнизон,— вся армия должна была быть у него под рукой для сражения, которое все-таки можно было ждать почти непосредственно после высадки. Ведь где именно стоят части армии Меншикова, этого не знал никто, разведка об­шаривала только ближайший берег, а на данные от расспросов татар полагаться можно было лишь с очень большой осторож­ностью. Флот союзников был так огромен, что казался целым медленно движущимся городом. В 7 часов утра 14 сентября 1854 г. первая линия транспортов причалила к пустынному бе­регу, и в 8 часов 10 минут началась высадка французских войск. Высадились три дивизии. Четвертую дивизию, бывшую на анг­лийских судах, адмирал Дондас высадил попозже, так как он получил на 14 сентября специальное задание от Сент-Арно: ид­ти к Каче и делать вид, будто именно там предполагается сде­лать высадку. Русские наблюдатели, по расчетам Сент-Арно, должны были своим донесением отвлечь Меншикова от действи­тельного места высадки или, во всяком случае, раздробить его внимание и его силы между двумя далекими пунктами и этим уменьшить опасность русского нападения в самый момент, когда десант будет сходить постепенно с кораблей на берег.

Но матросы, с раннего утра 14 сентября сидевшие па вер­шине мачт, не могли заметить до далекого горизонта ни малей­ших признаков русских войск. Высадка французских дивизий

39

закончилась к полудню. Английская армия начала высаживать­ся лишь в 10 часов утра, когда уже больше половины француз­ских войск находилось на берегу в полной боевой готовности. До позднего вечера продолжалась выгрузка артиллерии как осадной, так и полевой, кавалерийских и артиллерийских лоша­дей, боеприпасов, складов одежды и обуви, съестного доволь­ствия и т. д. и одновременно шла работа по приготовлению к немедленному походу на юг, к Севастополю. Уже в 2 часа дня Сент-Арно, сошедший на берег рано утром, произвел верхом в сопровождении свиты первый осмотр уже выстроившихся в боевом порядке эшелонов. К ночи явился и уходивший со свои­ми судами делать демонстрацию перед Качсй и Альмой адми­рал Дондас, и на другой день он высадил четвертую француз­скую дивизию. Итак, в руках Сент-Арно к 17 сентября, когда он решил, дав армии три дня на отдых, двинуть ее против рус­ских войск, было, по самому малому счету, 61 200 человек. Эта цифра дается официальными французскими источниками. Из них французов было 27 600, англичан ровно столько же — 27 600, турок — 6000 человек. Но чаще дается немного отличаю­щаяся общая цифра: 63 000. По-видимому, турок было не 6000, а несколько больше, и высадились они с некоторым опозданием. Приводится иногда и цифра в 62 500, даже 62 000, но нет ни одного показания, дающего цифру меньше указанной официаль­ной. По претендующим на большую точность позднейшим по­казаниям, состав союзных корпусов, предназначенных к отправ­лению в Крым, был «около 62—64 тысяч человек». Из них французов 27 000 — 29 000, англичан — 28 000, турок — 7000 2S. У англичан был в момент прибытия в Варну осадный парк в 65 орудий (50 пушек и 15 мортир). Как видим, и тут «точность» относительная. Таков был первый десант союзников в Крыму. Он не был последним, по немногим из этого первого десанта привелось снова сесть на корабли, привезшие их сюда... Сент-Арно торопился. Но ему не удалось выступить в поход 17 сен­тября, как он рассчитывал. Английская армия и высажива­лась медленно и, главное, везла с собой несравненно больше грузов, чем французские дивизии. Только 17-го кончилась полностью высадка армии лорда Раглана, но еще продолжа­лась выгрузка огромной английской клади. К этому времени Септ-Арно уже получил такие сведения. Русские стоят в боль­шом количестве на берегу реки Альмы. Их всего около 50 или 60 000 человек, и они разбросаны в разных пунктах между Альмой и Севастополем. Сосредоточиваться они намерены, по-видимому, именно около Альмы и здесь попытаются загоро­дить союзной армии дорогу к Севастополю. Воспользовавшись лишним днем, так как из-за англичан нельзя было сняться с места раньше, 19-го Сент-Арно послал генералов Канробера,

40

Тири и Бизо на фрегате «Примогэ» на окончательную разведку к устьям Альмы и Качи. Генералы вернулись с известием, что не заметили и не узнали ничего ни о новых русских укреплени­ях, ни о подходе сколько-нибудь значительных подкреплений к русской армии, ждущей союзников на Альме.

18 сентября Сент-Арио, еще но пути, в море, по наблюдению его свиты и спутников, чуть не по часам высчитывавший, успеет ли он встретиться с русскими или смерть ускорит за ним погопю и настигнет, уже твердо знавший и чувствовавший, что ему осталось жить ровным счетом несколько дней, решил боль­ше не церемониться. Сент-Арно не пошел к тут же находивше­муся Раглану и не пригласил его к себе, а написал ему письмо, в котором заявил вполне категорически, что больше ждать не намерен и что завтра, 19 сентября, в 7 часов утра он, маршал Сент-Арио, отдает приказ к выступлению в поход французской армии прямо на Севастополь и что «больше ничто его не оста­новит». Раглап подчинился. С момента высадки и перед встре­чей с русской армией англичанин явно терялся и уже не риско­вал пускаться в споры с раздраженным маршалом, военную компетентность которого он признавал.

19 сентября в 7 часов утра, согласно приказу, союзпая армия в боевом построении покинула свою стоянку на месте высадки и двинулась на юг, к Севастополю.

С середины дня вдали показались русские кавалерийские разъезды...

Высадка в Севастополе была уже вторым в хронологическом порядке прямым нападением союзников на Россию.

г----«τχ^ς^^ϊ

Г л а в а 11 БАЛТИЙСКАЯ КАМПАНИЯ 1854 г.

1

-j "-ήΐ ервым по времени враждебпым вооруженным выступлѳ-

Пнием двух западных союзников против России было появление британского и французского флотов в Бал­тийском море, сопровождавшееся нападением на рус­-1 ские суда, взятием и разрушением Бомарзунда, бом­бардировкой города Або и других пунктов на нобережье Финского залива.

Нужно с самого начала сказать, что папести России сокру­шительный удар но столице союзники не только не попытались в те месяцы (с марта по октябрь 1854 г.), когда они пребывали в Балтийском море, но не имели вовсе этого и в виду.

Разумеется, английский кабинет желал этого гораздо боль­ше, чем взятия Севастополя или хотя бы всех городов русского Черноморского побережья, но подобное предприятие представ­ляло для англичан совершенно непреодолимые трудности, а на помощь Наполеона II1 рассчитывать в данном случае было невозможно. Он определенно этого не хотел — и, конечно, прежде всего именно потому, что этого уж очень хотели его заламаншские «союзники», мечтавшие о разрушении Крон­штадта и потоплении русского Балтийского флота. А без боль­шой сухопутной армии, которой располагали французы, но не располагали англичане, в сущности, никаких серьезных резуль­татов тут добиться было нельзя.

Вот какими примерно силами в 1854 г. располагало русское командование для защиты столицы и какое дальнейшее распре­деление их предполагалось в конце лета военным министерст­вом: Петербургский район с Кронштадтом должны были защи­щать 80 000 человек, Свеаборг и Свеаборгский район — тоже 80 000, на низовьях Западной Двины — 40 000, а всего 200 000, считая же с постоянными гарнизонами 270 000 человек. Таково

42

приблизительно было количество войска, которым так или иначе можно было распоряжаться в 1854—1855 гг. в районе побережья Финского залива 1.

Союзники не знали, конечно, этих цифр в точности, но в об­щих чертах отдавали себе отчет в том, какие силы собраны для защиты Петербурга и подступов к нему.

Следовательно, действия в Балтийском море летом 1854 г. должны были лишь держать в тревоге столицу и препятствовать русским посылать подкрепления на Дунай, а затем и в Крым. Второй целью было сорвать шведский нейтралитет и заставить Швецию примкнуть к союзникам.

Союзники жадно собирали всякие сведения и слухи о воз­можных выступлениях поляков. От рижского военного губерна­тора и лифляндского, эстляидского и курляндского генерал-губернатора А. А. Суворова было получено 16 июля 1854 г. следующее донесение: «Секретно. Господину шефу жандар­мов. Консул наш в Мемеле, надворный советник Трентовиус, уведомляет меня, что неизвестное лицо имело в Мемеле сно­шения с командиром английского парохода — корвета ,,Арше" (Archer) и уверяло его, что в Ковенской и прочих Литовских губерниях, также в Царстве Польском, совершенно готово восстание, и как только английские корабли покажутся у По-лаигена, то инсургенты возьмут это местечко, для приготов­ления высадки неприятельским войскам. Вслед за тем пред­положено идти с тою же целию на город Либаву.

Долгом считаю довести обо всем этом до сведения вашего сиятельства, почтительнейше присовокупляя, что с сим вместе я сообщаю настоящее сведение Виленскому военному, Гроднеп-скому. Минскому и Ковенскому генерал-губернатору, и началь­нику Курляндской губернии». На полях написано (очевидно, Вас. Долгоруковым): «К сведению уже меры взяты какие воз­можны. Государь получил точно такое уведомление от г. Си-верса, командира 1-го ар[мейского] корпуса»2.

Но поляки не выступили.

Напомпим сначала вкратце, как готовился русский флот, Кронштадт, Свеаборг к встрече неприятеля, затем обратимся к тому, как действовали союзники в Балтийском море, и, нако­нец, отметим, как реагировала шведская дипломатия на эти со­бытия.

Собственно главной, наиболее реальной обороной с русской стороны была та громадная (по тогдашним масштабам) сухопут-пая аірмия, о которой только что было упомянуто.

Что касается русского Балтийского флота, то в адмиралтей­стве считалось невозможным выйти в море и разбить англичан. Но отстояться за кронштадтскими укреплениями надеялись твердо.

43

Балтийский флот представлял собой силу, которую англи­чане и французы считали серьезной и расценивали (особенно, личный состав экипажей) высоко.

Черноморский флот в материальной части несколько усту­пал Балтийскому. Линейных кораблей он имел 17, тогда как на Балтике их было 25, парусных фрегатов в обоих флотах было по 7, паровых фрегатов, которых вовсе не было па Балтий­ском море, на Черном море было 4, но пароходов на Черном море было всего 10, тогда как на Балтийском — 27. Мелких су­дов (корветов, бригов, катеров и т. н.) было почти поровну (65 на Черном море и 60 на Балтийском). Почти равен был и лич­ный состав: в Черноморском флоте — 34 500, в Балтийском — 40 000 человек 3.

Уже летом 1853 г. в план оборопы Кронштадта были вклю­чены мины академика Б. С. Якоби. Но царское правительство довольно сильно мешало делу, в которое впутался заводчик Нобель, снискавший неизвестно какими «вескими» аргумента­ми сочувствие «Комитета о минах», образованного в начале

1854 г. Нобель строил легковесные мины (с зарядом от 2 до 4 килограммов) с корпусом из тонкого листового железа. Эти мины ставились довольно далеко от берега, с которым они не были связаны, т. е. были, по техническому термину, «автоном­ны». Их трудно было охранять, и в 1854—1855 гг. англичане «вытралили» до 70 мин Нобеля 4. Погружены они были на север­ном фарватере у Кронштадтской косы, а также на южном фар­ватере, на юго-запад от форта Павел. Несколько мин Нобеля было опущено у Свеаборга.

Комитет, впрочем, не отказал и Якоби, который работал не­сравненно добросовестнее и научнее, чем коммерсант Нобель и его штат, которому, как и следовало ожидать, фактически покро­вительствовал Меншиков и его компания.

Гальваническая мина Якоби укреплялась на якоре и была связана со стоявшей на берегу гальванической батареей, заряд ее был равен 14 килограммам черного пороха. Эти мины, в неко­торых отношениях более совершенные, чем западноевропей­ские, изготовлялись под руководством Якоби матросами «гальва­нической команды». Ужо в 1854 г. до 60 мин Якоби было погру­жено по линии фортов Павел — Александр. Уже за летнюю кам­панию 1854 г. оказалось, что мины Нобеля не могут сравниться с минами Якоби. В них подмок порох, мпогие сорвались с так называемых минрепов, пекоторые взорвались и переранили рус­скую команду. И все-таки «бабушка», «ворожившая» богатому заводчику Нобелю в 1854 г., продолжала ему ворожить и в

1855 г. Он продолжал сооружать и продавать русскому морскому ведомству свои мины по 100 рублей за штуку. Но благодаря нескольким знающим и честным людям, вроде вице-адмирала

44

Литке, 301 мина Якоби была погружена у Кронштадта на Боль­шом рейде, в 400 саженях на запад от линии фортов Павел — Александр, а также близ Лисьего Носа. Эти минные загражде­ния были усилены изобретенными Якоби очень важными осо­быми приборами. Особенно сильно было заграждение в 200 мин на Большом рейде: эти мины взрывались током с гальваниче­ской батареи из 300 элементов, установленных на так называе­мой батарее Литке 5.

К минам Якоби англичане не отважились подойти, потому что их далеко отгонял огонь береговых батарей. На гораздо мористее поставленных легких минах Нобеля подорвано было в 1855 г. четыре английских корабля: пароходо-фрегат «Мег-Ііп» и пароходы «Firefly», «Volture» и «Bulldog», но тут-то и сказался вред от преобладания чисто коммерческих и спекуля­тивных интересов иностранца-заводчика над интересами рус­ской обороны: все четыре коснувшиеся мин Нобеля английских парохода «получили лишь сильное сотрясение» и незначитель­нейшие повреждения, а будь заряд несколько больше, то все четыре корабля могли бы потонуть 6.

Во всяком случае мины русского изобретателя Якоби, опе­редившего минную науку и технику Запада, делали Кронштадт и Свеаборг недоступными для англичан, даже если бы тем уда­лось прорваться сквозь заградительный артиллерийский огонь и подойти к берегу.

Среди матросов никакой тревоги не замечалось, но близкая опасность очень чувствовалась уже с февраля. Моряки-офицеры не считали ни флот, ни обе морские крепости вполне готовыми к встрече врага.

Победить английский флот в Балтийском море не надеялись, но многие гнали от себя мысль не только о сдаче (о чем с гневом уже наперед заявляли как о совсем немыслимом исходе), а да­же и о том, чтобы запереться в Кронштадте. Некоторых увлека­ла мысль — выйти в море и, погибая, все ніе успеть взорвать и потопить часть неприятельской эскадры7.

«Балтийский флот горит желанием сразиться с англичанами и показать себя перед Черноморцами. Моряки Балтийские и Черноморские решились или погибнуть или победить»,— писал моряк А. В. Головнин Погодину 25 февраля 1854 г. 8

С русской стороны, нужно сказать, не было в 1854 г. твердой уверенности в несокрушимости Кронштадта и Свеаборга. Осмат­ривавший батареи северного кронштадтского прохода знамени­тый впоследствии полковник Тотлебен донес, что эти батареи так расположены, что «будут поражать друг друга, а не не­приятеля!» 9. Не очень крепок был и Свеаборг. В начале лета 1854 г., т. е., значит, когда Непир уже был в Финском заливе, Николай внезапно вытребовал к себе флигель-адъютантов

45

Аркаса и Герштенцвсйга и объявил им: «Мой сын (Констан­тин — Е. Т.) получил письмо без подписи, в котором сказано, что ежели неприятель пожелает занять Гельсингфорс и Свеа­борг, то может совершить это в 24 часа». Он приказал обоим флигель-адъютантам немедленно осмотреть оба пункта. Осмотр дал неутешительные результаты. Батареи были расположены так нелепо, что, по словам донесения Аркаса, «нельзя было не удивляться, для чего затрачивались громадные деньги на соору­жение их». Всюду оба ревизора «поражались негодностью и дурным состоянием всего вооружения» 10.

Были сейчас же предприняты новые работы, по на первых порах дело подвигалось необычайно медленно. Прибывший в Свеаборг, вскоре после Аркаса, адмирал Матюшкин прямо за­явил: «Трудно недостроенную крепость, оставленную без всяко­го внимания более сорока лет, привести в продолжение несколь­ких зимних месяцев в столь надежный образ, чтобы флот наш находился вне опасности от нападения неприятеля» 11. В Гель­сингфорсе пробная стрельба привела к тому, что там рушилась стена Густавсвердских укреплений ун\е после седьмого выстре­ла, который делало орудие, стоявшее на этой стене. Что же, зна­чит, Непир ошибся, когда считал немыслимым взять Свеаборг? Пусть даст ответ тот же беспокойный критик безотрадного состояния русских укреплений, адмирал Матюшкин: «Оборона в русском матросе и солдате, и Свеаборг англичанам не взять... В трубах зданий и подвалах будет порох, где нельзя будет дер­жаться, взорвем или взорвемся». Но и помимо того, русская морская артиллерия в Свеаборгской бухте была сильнее берего­вой, да и по улучшению .береговой обороны закипела большая и плодотворная работа тогда же, со средины лета 12. О медленно­сти, на которую жаловался в начале дела Аркас, уже не было и номину,— и быстро выросла новая крепость рядом со старой.

«В Кронштадте, по тесноте, не было по сие время порохового погреба, а порох доставлялся по потребности, с Охты. Теперь спешат построить погреб, в который назначено поместить 20 ты­сяч пудов... Обратить на это важное обстоятельство особое вни­мание» |3. Об этом невероятном, но вполне достоверном факте читаем у графа Граббе, в его дневнике, и это происходило как раз в те дни, когда решался (и решился) вопрос о назначении его комендантом Кронштадта, накануне появления адмирала Непира с эскадрой в Финском заливе!

22 марта (3 апреля) начальником сухопутных войск в Крон­штадте был назначен генерал П. X. Граббе. В момент его назна­чения там было 24 батальона, к которым был прибавлен вскоре карабинерный полк. В первые же дни после приезда Граббе старому генералу пришлось пережить большое несчастье, причи­на которого навсегда осталась невыясненной до конца: в 7 часов

46

утра 2 (14) апреля в Кронштадте раздался оглушительный взрыв: взлетела на воздух лаборатория, где производилась вы­делка взрывчатых веществ. Убито было сорок человек, из кото­рых тридцать принадлежали к двум гвардейским полкам. «При­чина взрыва неизвестна и вероятно останется не открытою, никто из работавших не остались в живых» 14. Мы и теперь не знаем, было ли тут дело в преступном умысле или в случайности, и если этот взрыв был деянием злоумышленника, то кем был этот преступник подослан.

Еще в октябре 1853 г. всем судам, стоявшим в Ревеле, было велено перейти в Свеаборг. Одновременно стали устанавливать батареи на Красной горке. Балтийские моряки даже обиделись по этому поводу. «Мне кажется, это лишние издержки,— писал граф Гейден: — имея в Балтике 26 кораблей, кажется, можно держать Финский залив безопасным от нападения. Разве счи­тают наши корабли недостойными носить флаг русский? В та­ком случае лучше их не иметь» 15.

Три дивизии — из них одна в Свеаборге — были сосредоточе­ны и находились в полном вооружении на берегах Финского залива в начале октября 1853 г. в ожидании событий.

Неспокойно было на душе в эту зиму и весну 1853—1854 гг. у балтийских офицеров, и вовсе их в Кронштадте не радовал переход русских войск через Дунай, который должен был сде­лать войну совсем уже близким событием. «Не знаю, как мы справимся с неприятелем, но мне кажется, что мы не совсем готовы к войне, переход же через Дунай ускорит начало не­приятельских действий»,— пишет Гейден 25 марта 1854 г. 16

С первых же месяцев 1854 г. балтийские суда спешно дово­оружились артиллерией, Кронштадт был битком набит матро­сами, а с 1 апреля туда еще должна была прибыть гвардейская дивизия ,7. Петербург «обносится с морской стороны батареями», «в Ревель и Гельсингфорс беспрерывно тянутся обозы — ка­жется большие тяжести, как то пушки уже все перевезены гу­жом» І8. Весь гребной флот, которым Россия располагала тогда на Балтийском море (196 единиц), был приведен в готовность. Команда на судах гребного флота должна была по положению состоять из 12 296 человек, — и их в спешном порядке набира­ли и сажали па эти гребные суда. Линейный флот также спеш­но чинился и приводился в порядок. Времени терять было нельзя, Непир уже входил в Балтийское море.

Нужно, говоря о русском флоте в годы Крымской войны вообще и о Балтийском флоте в частности, сделать существен­ную оговорку. Конечно, отсутствие большого парового военного флота, стоявшего на достаточно высоком, современном, техниче­ском уровне европейских боевых эскадр, было одной из главных непосредственных причин проигранной войны. Специалисты

47

морского дела, критикуя действия русского флота (особенно Балтийского) во время Крымской войны, иногда указывают и на другую очень важную причину, мешавшую оперативности рус­ских морских сил: уже наперед решено было отказаться от ак­тивных действий на море, флот предназначался для «пассивно-оборонительной» тактики. Эта идея гасила, говорят нам, всякий наступательный порыв 19. Но не следует забывать, что самая «идея» возникла прежде всего под влиянием сознания техниче­ской отсталости и численной в тот момент недостаточности рус­ского флота.

Спора нет, некомпетентность, небрежность, полная непригод­ность Меншикова на таком посту, как высшее управление фло­том, не могли не сказаться пагубно, и весной 1854 г., когда Не-пир уже входил в Балтийское море, в Петербурге и Кронштадте говорили иногда, что Меншиков «погубил» Балтийский флот 20. И тем не менее близкая опасность заставила и во флоте (так же как в укреплениях Кронштадта и Свеаборга) многое выправить и кое-какие давние упущения ликвидировать,— и сказать, что Балтийский флот был «ничтожной величиной», было бы реши­тельно несправедливо. Он очень достойно выполнил, в пределах возможного, свой долг.

Техническая отсталость, выражавшаяся в отсутствии винто­вых пароходов, не мешала русскому балтийскому морскому фло­ту быть во всеоружии. В начале Балтийской кампании, 28 апре­ля 1854 г., состоялся в Кронштадте высочайший смотр собран­ному там русскому военному флоту.

Налицо оказалось: 17 линейных кораблей, 10 фрегатов и «па-роходо-фрегатов». Орудий на этих судах было 1476, не считая орудий (неизвестно, почему их тут не подсчитали) на восьми пароходо-фрегатах21. Общее число экипажа было: 11 адмира­лов, 503 офицера, 16 119 нижних чинов. Кроме того, в Кронштад­те был налицо еще так называемый «блокшифный отряд», со­стоявший из трех линейных кораблей, трех фрегатов, одного корвета и пяти пароходов. В общем этот отряд имел 384 орудия и экипаж в 2335 человек при одном адмирале и 92 офицерах. На­конец, в Кронштадте была гребная флотилия, имевшая в общей сложности 32 канонерских лодки, одно бомбардирское судно, два парохода и два бота: в общем 67 орудий и команду в 1513 чело­век, при 39 офицерах. В Свеаборге стояла эскадра под началь­ством вице-адмирала Румянцева в составе шести линейных ко­раблей и одного фрегата. Русский мелкий «шхерный флот», греб­ные суда, канонерские лодки очень мешали свободе действий английского флота 22 августа при обстреле англичанами города Лбо (с расстояния в 2000 сажен), длившемся 40 минут и не приведшем ни к каким результатам; именно присутствие кано­нерских лодок помешало Непиру приблизиться.

48

Какова была относительная боевая ценность этого флота?

В конце июля 1856 г., вскоре после заключения мира, сэір Чарльз Непир посетил с разрешения русского правительства Пе­тербург и Кронштадт. Его принимали очень любезно, возили по всем кронштадтским укреплениям, показывали флот и т. д., и он писал потом, что окончательно удостоверился в несокруши­мой силе этих укреплений и невозможности взять Кронштадт. Между ним и генерал-адмиралом русского флота великим кня­зем Константином Николаевичем произошел тогда же разговор, который Непир дословно изложил в письме к лорду Пальмерсто-ну, писанном поздней осенью того же 1856 г. (29 октября). Пол­нейшая точность этого разговора удостоверена самітм Констан­тином по специальной просьбе Непира, в письме Константина к Непиру от 13 (25) ноября 1856 г. В этом разговоров интереспы два пассажа. Константин вполне признавал почти абсолютную для Непира невозможность с успехом напасть на укрепления Кронштадта, но только допускал одно исключение: он не пони­мал, почему Непир пе напал на северную сторону Кронштадта. «Но когда я,— пишет Непир,— сказал ему, что у меня не было средств сделать это, что у меня не было ни канонерских лодок, ни судов с мортирами и с копгревовыми ракетами,— то он пере­стал удивляться».

Второй пассаж этого очень интересного с исторической точки зрения разговора двух противников относится к не менее важ­ному вопросу. «Я спросил его высочество,— пишет Непир,— по­зволит ли он мне говорить с ним напрямик. Он согласился. Тогда я сказал ему, что если бы он встретился со мной у Киля со всем своим флотом, то у нас была такая плохая и плохо дисциплини­рованная команда (we were so ill-manned and ill-disciplined), что я не знаю, каковы были бы последствия. Он (Константин — Е. Т.) ответил, что он узнал о нашем состоянии слишком позд­но, и прибавил...: «если бы у меня были винтовые пароходы, я бы имел честь с вамп встретиться» 22. Этот разговор происходил уже после личного ознакомления Непира с кропштадтским флотом.

Чарльз Непир, впрочем, еще задолго до своего назначения командиром Балтийской эскадры утверя?дал, что Россия имеет флот в Балтийском и Черном морях численностью (в общей сложности) от 40 до 50 линейных судов и фрегатов и «не моячет быть сомнения», что русский флот может быть двинут в дело против Англии до того, как Англия будет готова к отпору 23.

Сведения (на самом деле очень неполные) о русских силах, собранные английским адмиралтейством и сообщенные Непиру при отплытии его эскадры, были пе весьма успокоительны. Ука­зывалось, что у русских в Финском заливе 27 линейных судов,, от восьми до десяти фрегатов, семь корветов и бригов, семь паро­ходов, множество мелких военных шлюпок и канонерских

4 Е. В. Тарле, т. IX 49

лодок — до 180 единиц. Осведомители утверждали, что матросы и капониры у русских прекрасно обучены и дисциплинированы.

Когда Непир только отплывал в Балтийское море, в Англист раздавались голоса компетентных лиц, предупреждавшие, что быстрых успехов и завоеваний в Балтике ждать не следует. Ано­нимная брошюра «Русская война и блокада Балтики», выпущен­ная весной 1854 г. адмиралом, отказавшимся подписать свою фа­милию, увещевала публику: «Оставляя в стороне желание, кото1 рое может возникнуть в нашей стране,— желание слышать о блестящих успехах, о победах, может быть дорого купленных,— для какой надобности было бы делать нападения на берег, кото­рый, говорят, защищен лучше, чем когда бы то пи было? Сле­дует припомнить также, что берега Финского залива, насколько-они известны (а буера и маяки оттуда убрали), в высшей сте­пени опасны, сравнительно с нашими».

Помимо всего этого, состоящий на службе и поэтому не под­писавший своего имени адмирал предупредилает своих читате­лей, что пренебрегать качеством личного состава русского фло­та отнюдь не следует: «Об экипажах пишут, что они превосход­ны в стрельбе и маневре (perfect in gunnery and evolution) и что-офицеры и команда долго жили вместе. Таким флотом пренебре­гать нельзя» 24.

2

Что начальство над английским флотом, предназначенным действовать против русских в Балтийском море, будет дано ад­миралу Чарльзу Непиру,— это в морских кругах Англии не вы­зывало никаких сомнений. Непир был, во-первых, одним из: старейших адмиралов: ему в 1854 г. было 68 лет, а возрастный лимит тогда в британском флоте не существовал. Во-вторых, уже с 13 лет он находился на морской слуяібе,—и служпл с успе­хом и в мирное и в военное время, одержал в 1833 г. блестящую морскую победу над эскадрой претендента на португальский престол — дона Мигуэля, с успехом провел несколько очень от­ветственных экспедиций на востоке, у берегов Египта и Турции в 1840—1841 гг., командовал затем некоторое время флотом на Ламанше (Channel-fleet), был несколько лет подряд членом парламента, где числился лучшим авторитетом по морским вопросам, и снискал себе репутацию дельного, способного и умного человека.

Он был очень честолюбив и, конечно, был уязвлен тем, что первое место отдали адмиралу Дондасу, а не ему. Никтѳ-уже с самого начала русско-турецкой войны не сомневался, что главный узел грядущего великого столкновения завяжет­ся — и так или иначе развяжется — именно на Черном море, а не в каком-либо другом месте.

50

«Когда событие, которое Чарльз Непир так давно предви­дел, в самом деле произошло, когда вызывающее поведение са­модержца, наконец, вынудило нас воевать, эта война засталі наш флот в состоянии неподготовленности, которое он так часто предсказывал. Правда, в наших гаванях в это время было много великолепных судов, по эти суда были неподходящего типа для имевшегося в виду предприятия, а когда при самых напряжен­ных усилиях они, наконец, были подготовлены к отплытию,— то да позволено будет спросить: где же были моряки, которыми должен был быть снабжен этот превосходный флот? Эти суда были пустыми бараками без солдат, с которыми, по одному слу­чаю, сэр Чарльз Непир так удачно сравнивал их»,— так говорит издатель его корреспонденции и близкий его родственник, поль­зовавшийся его доверием, генерал-майор Эллерс Непир, /давший много документов, пополняющих, объясняющих и уточняющих богатую документацию, представленную па суд общественного мнения самим Чарльзом Непиром и изданную в 1857 г. Чарльз Непир хотел, конечно, получить командование средиземномор­ским флотом и ничуть этого не скрывал. Но ему этого не дашг,. а предложили флот балтийский. И в письме от 24 февраля* 1854 г., в котором Непир извещал правительство о своем согла­сии, звучит такой упрек: «Я никогда не делал затруднений, ког­да требовалась моя служба и после долгой жизни, проведенной с честью, я не буду их делать и теперь» 25.

«Я вюку, что русские перешли через Прут; если в моих услу­гах есть нужда, я совершенно готов к работе и телом и ду шой»,— писал Чарльз Непир еще в июле 1853 г. первому лорду адмиралтейства Дягемсу Грэхему.

Восемь линейных кораблей и шесть больших паровых фрега­тов решено было отдать под его команду в самый день его офи­циального назначения. Состав эскадры затем несколько видоиз­менился.

11 (23) февраля 1854 г. первый лорд адмиралтейства сэр Джемс Грэхем сообщил адмиралу Чарльзу Непиру, что кабинет сделал его главнокомандующим английских морских сил, пред­назначенных действовать на Балтийском море против русских. Спустя несколько дней, 7 марта, в одном из самых значительных политических клубов Лондона («Клуб Реформы») Непиру был дан торжественный прощальный банкет в присутствии лордов адмиралтейства, некоторых министров, представителей двора и аристократии. Говорились речи, причем в одной из них содержа­лось утверждение, что сэр Чарльз с помощью божией через три недели возьмет Петербург. В газетах и в позднейшей полемике эта фраза передавалась в нескольких вариантах: не возьмет Пе­тербург, а будет только бомбардировать, а только прорвется и т. д. Указывалось также, что не сам Непир выразил эту мысль,

4* 51

а другой оратор. Подчеркивалось, что банкет был крайне про­должительный и заявление о взятии Петербурга последовало уже в самом конце этого безмерно затянувшегося обеда, за ли­керами. Друзья Непира настаивали впоследствии, что вообще было чрезвычайно много выпито, а сам Непиір устами Батлеіра ІІрпа. которому передал потом все документы о Балтийском по­ходе, назвал это заявление «послеобеденной шуткой (after din­ner jocularity)» 26.

Но эта «послеобеденная шутка» имела очень большой от­клик и успех и в Англии, и во Франции, и в Швеции, и ее гораз­до дольше трех недель очень многие продоли-іали принимать вполне всерьез.

11 марта 1854 г. Чарльз Непир вышел в море с эскадрой, со­стоявшей из 17 вымпелов (из них самых крупных линейных кораблей — 4, поменьше — 4, фірегатов — 4 и паровых судов •средних размеров — 5). К этой основной эскадре потом доляшы были прибавиться еще три линейных корабля. Прибывшая к отплытию эскадры королева Виктория шла на своей яхте рядом <· флагманским кораблем и проводила отъезжающих до самого дальнего из прибрежных маяков.

Эскадра была сильна артиллерией, суда были большей частью в прекрасном состоянии, но экипажем Непир был очень недоволен и находил, что набирали для пего команды кое-как, наскоро, отдав лучший людской состав, наиболее обученных и закаленных моряков адмиралу Дондасу, командиру флота, ко­торый должен был действовать в Средиземном и затем в Черном морях. Чарльз Непир был недоволен и тем, что ему дали необ­ученных артиллеристов, и уж наперед был убежден, что русские артиллеристы гораздо лучше обучены и лучше стреляют, чем его собственные, и повторял это и после войны, устами сво­его «издателя» 27. Спустя некоторое время Непиру подосла­ли подкрепления, и число боевых судов в его эскадре возрос­ло до 31.

Хотя Финский залив еще не совсем был освобониен ото льда, но уже перед выходом в море Непиру рекомендовали торопить­ся и поскорее подойти к датским берегам. Дело в том, что в анг­лийском адмиралтействе не очень полагались на Данию. Там су­ществовала «русская партия», к которой принадлежала не толь­ко аристократия (как в германских государствах, в Австрии и многих других странах тогдашней Европы), но отчасти и «низ­шие классы» (the lower classes), по выражению Непира, среди которых еще держалась закоренелая вражда к Англии по воспо­минаниям о двух варварских бомбардировках Копенгагена (в 1801 и 1807 гг.), осуществленных англичанами в условиях само-то вопиющего беззаконного, по мнению датчан, нарушения меж­дународного права. Но торговая буряіуазия в Дании была на

52

стороне англичан, надежных и богатых потребителей датских продуктов.

Для английского флота было важно первому подойти к дат­ским берегам, чтобы не дать русскому флоту прийти к Копен­гагену с целью заставить Данию стать на сторону России. Эти опасения оказались фантастическими, так же как не оправда­лись и полученные в Лондоне шпионским путем (через Лпбаву и Гамбург) сведения, будто русскими на остров Гогланд свезено триста тяжелых орудий.

Первой своей задачей Непир поставил воспрепятствовать возможной попытке русских, разбив лед, отвести наилучшие суда из Кронштадта в Свеаборг, где эти суда «были бы в совер­шенной безопасности». Взятые в кавычки слова принадлежат не названному но фамилии тайному осведомителю (the infor­mant) британского правительства 28.

Нужно отдать справедливость адмиралу Непиру. Он вовсе не разделял того презрительного отношения к Балтийскому флоту, которое искренне или аффектированно выражали тог­да наиболее читавшиеся английские газеты. Непир имел среди своих документов также и следующие сообщения от бывшего посла в Петербурге сэра Гамильтона Сеймура: «Храбрость рус­ских моряков стоит вне сомнения, и хотя эти моряки не равны морякам союзников, но за ними то преимущество, что они знают свои воды, которых союзники совсем не знают. Более того, рус­ские моряки будут стойко держаться у своих орудий, и хотя они в стрельбе стоят ниже, но они сумеют в бою устанавливать ди­станции».

Приведя это мнение, Непир подчеркивает, что Сеймур оши­бается, думая, будто русские стреляют хуже англичан, и снова категорически утверждает, что русские морские артиллеристы лучше обучены, чем английские.

В донесении Сеймура подтверждалось известие, что русские будут стремиться перевести часть судов из Кронштадта в Свеа­борг.

16 марта Непир достиг 55° северной широты и согласно ин­струкции вскрыл запечатанный конверт. Ему сообщалось, что хотя война еще не объявлена, но Николай, несомненно, ответит на ультиматум отрицательно. А потому, не начиная пока враж­дебных действий, Непир обязан отныне ни в каком случае не-пропускать русских судов в Северное море. Он обязан атаковать их, если они откажутся повиноваться этому запрету, но не пре­пятствовать им, если они пожелают войти в какой-либо ней­тральный порт. И прежде всего он должен всеми мерами воспро­тивиться тому, чтобы появление русского флота у дат­ских или шведских берегов вызвало переход Дании или Шве­ции на русскую сторону. Все это было не очень ясно и прямо

53

противоречиво, так как Далия и Швеция именно и были ней­тральными державами, куда идти русским судам Непир не дол­жен препятствовать.

Непир из этой инструкции убедился, что правительство очень боится за датский нейтралитет. Русский флот из Свеаборга мог, при окончательном вскрытии прибрежного льда, совершить ви­зит в Копенгаген и вывести эту и без того довольно враждебную по отношению к Англии страну из состояния нейтралитета. Но-нир, стоя у входа в Балтийское море, получил еще подкрепление двумя большими линейными кораблями, по все-таки очень рад был, что «русские верят, будто британский флот находится на высоком уровне оперативности», во что сам Непир, несмотря на подкрепления, не верил. Линейный корабль «Монарх» был «в самом плачевном состоянии, ему но следовало и в море выхо­дить», доносил Непир адмиралтейству, снова и снова прибавляя вдобавок, что команда его эскадры плоха, а на некоторых судах просто «отвратительна». «Вы сами можете понять, с каким бес­покойством я жду подкреплений, так как по всему, что я слышу, русские будут в большой силе с их кораблями и канонерками. Я вас предупреждаю, что если с нами произойдут несчастья вследствие недостатка команды, то это будет не шуткой»,— так доносил Непир лордам адмиралтейства. А тут еще он получил от бывшего английского посла в Петербурге Гамильтона Сеймура очень колкое письмо, прямо намекающее па безответственные застольные речи на банкете в «Клубе Реформы» о взятии Петер бурга через три недели: «Я делаю все,— писал Сеймур,— что­бы умерить ожидания моих земляков и объяснить им, что флот пе может плыть по льду и взять Кронштадт, как берут осиное гнездо, и что если бы Кронштадт, был взят, все же Зимний дво­рец слишком обширен, чтобы его перенести и водрузить на Трафальгарском сквере».

Непир вошел в Финский залив. Он получил за четыре дня, с 27 по 31 марта, ряд сообщений от адмиралтейства,— и эти со­общения были таковы, что он сразу же отказался от мысли на­пасть на эту морскую крепость, несравненно более сильную, чем Севастополь. Ему сообщили, что у русских в Кронштадте плаву­чие батареи, причем на каяідой но четыре крупнейших мортиры, «в то время как у него ни тогда, ни позже не было в его флоте ни одной мортиры» 29. Далее. Он узнал, что на кронштадтских фор­тах 128 орудий, из которых G4 очень крупные. Вместе с тем рус­ские расположили мины у входа не только в Кронштадтскую, но также в Ревельскую и Свеаборгскую бухты. Непир полагал, что он разгадал русский план: подпустить британскую эскадру к крепости, успешно ее громить береговыми и плавучими бата­реями, а к концу двинуть на потрепанную уже эскадру весь кронштадтский флот, дать знать в Свеаборг,— и свеаборгский

54

флот отрезал бы отступление англичанам. «План был плохо об­думан и имел бы больший или меньший успех, несомненно, если бы адмирал был настолько неблагоразумен, чтобы оправдать русские ожидания и напасть на кронштадтские форты»,— так хвалит самого себя Непир за осторожность, спасшую его эскад­ру от разгрома и гибели в кронштадтских водах.

Но если нужно отказаться от нападения на Кронштадт и на Петербург, то что же предпринять? От нападения на Свеаборг Непир решил воздержаться приблизительно по тем же причи­нам, какие заставили его отказаться от прямой атаки Кронштад­та. Нападение на Ревель или на любой другой порт русской При­балтики могло бы иметь существенное значение, если бы Непир мог верить россказням английских газет о том, что не сегодня-завтра Австрия, Пруссия и весь Германский союз станут на сто­рону союзников. Тогда можно было надеяться на кооперацию прусских войск в Курляндии и Эстляндии. Но без такого, более чем сомнительного, выступления Пруссии действия британской эскадры у прибалтийских берегов России ни к чему существен­ному привести не могли.

Через две недели после отплытия от берегов Англии Чарльз Непир стал приближаться к Килю, где и вошел в бухту 27 марта.

Тут он осмотрелся и дал знать в Лондон, что, во-первых, не­которые суда его эскадры настолько потрепались от штормов, что фактически стали сейчас временно бесполезны; во-вторых, что экипажем он недоволен. Ему на это посоветовали из адми­ралтейства принять шведов и датчан, что было совсем неиспол­нимо. Шведы еще настолько боялись русских репрессий, а дат­ское правительство, спасенное Николаем в 1850 г. от покушений Германского союза на Голштинию и Шлезвиг, было так друже­ственно России, что речи не могло быть о согласии шведского или датского правительства на снабл«ение британского флота мо­ряками этих двух держав. Тревожило Непира и еще одно об­стоятельство: он был снабжен порохом и артиллерийскими сна­рядами гораздо меньше, чем это требовалось для необходимой учебной стрельбы. А без выучки пускать свою команду в дело он не считал возможным.

1 апреля Непир вошел в бухту Кьоге близ Копенгагена. От­сюда он хотел было двинуться к Свеаборгу и уже 17 апреля по­дошел к Ганге. Но залив медленно очищался ото льда,— и при­шлось отложить это предприятие. Непир повел свою эскадру к берегам Швеции и 21 апреля вошел в бухту Эльсгнаббен, неда­леко от Стокгольма. Он побывал в Стокгольме, виделся с коро­лем Оскаром, зондировал намерения короля касательно возмож­ности вступления Швеции в войну, но успеха не имел. У Шве­ции были тогда в полной готовности немалые морские силы: 10 линейных кораблей, 16 фрегатов и корветов, 14 пароходов и

55

очень большая флотилия канонерских лодок (328 единиц). Ос­кар и его правительство полагали, что для охраны нейтралитета этого довольно, а для войны с Россией — мало. «Ни я, ни мой на­род не стремимся к завоеваниям, даже к завоеванию Аландских островов, пока нейтралитет Швеции обеспечен»,— ответил ко­роль английскому адмиралу.

20 мая Непир с эскадрой прибыл в Ганге и тут получил пись­мо, что французский флот под начальством адмирала Парсева-ля-Дешена идет в Балтийское море на помощь ему в предстоя­щих операциях. С этого времени, в течение почти месяца, крей­сируя между Ганге и Баро-Зундом, Непир, как явствует из двух его писем от 30 мая и 4 июня к сэру Болдуину Уокеру и из позд­нейших свидетельств, все надеялся, что ему удастся выманить русский флот из Кронштадта и сразиться в открытом море 30. Но эта надежда не сбылась. А нападение на Кронштадт было со­пряжено с безумным риском. «Было бы сумасшествием ипрать в руку России и броситься головой вперед на ее лранитные стены, рискуя нашим морским превосходством, со всеми фатальными последствиями поражения, в неравной борьбе дерева против камня (with wood against stone)»,—писал Джемс Грэхем Чарль­зу Непиру, который, впрочем, вовсе и не нуждался в подобных предостережениях31.

20 мая Непир бомбардировал передовой форт Ганге — Гу-ставсверде. Форт отвечал, перестрелка длилась около восьми часов,— и Непир с эскадрой отошел, ровно ничего не добившись. Замечу, что именно об этой защите Густавсверде говорит Маркс» предсказывая, что оборона финского побереяіья будет упорная. Непир изображает дело так, что он бросил канонаду, так как бес­цельно было бы удерживать форт, если бы даже он был взят и разрушен. Он только забывает прибавить, что форт не был ни взят, ни разрушен и что англичане отошли ни с чем.

21-го обстрел окрестностей Ганге продолжался, и у местечка Эккес произошел довольно длительный бой. Английские суда подошли близко и обстреливали не только русские батареи, но и войска, отвечавшие в помощь артиллерии также ружейным огнем. Англичане отошли, снова ничего не добившись.

13 июня Парсеваль с французской эскадрой прибыл в Баро-Зунд. Он привел восемь линсйых судов, шесть парусных фрега­тов, один паровой, четыре парохода поменьше, в общем 19 вым­пелов. Английская эскадра, в этот момент получившая подкреп­ление, состояла из 28 крупных и более мелких судов. Союзники были очень любезны друг с другом,— но не весьма друг другу доверяли, причем этот обоюдный скептицизм наблюдался не только в Баро-Зунде, но и в Париже и в Лондоне, и британский кабинет поспешил через первого лорда адмиралтейства подчерк­нуть в особом извещении Непиру, что он абсолютно волен в сво­

56

их действиях и ничуть ие подчинен Парсевалю, как и Парсеваль не подчинен ему 32. Это была все та же система «двух главноко­мандующих», которая проводилась в течение всей войны, Дон-дасом и Гамлэном в Чеірном море, Рагланом и Сент-Арно в Вар­не, Раглапом и Канробером — а потом Пелисье — перед Мала­ховым курганом. Ни Наполеон ИТ, ни британское правительство так до конца и не могли осилить этого непобедимого взаимного недоверия.

Разведки вокруг Кронштадта, предпринятые союзным фло­том в последние дни июня (с 24 июня по 30-е), производились судами, сборным пунктом которых были воды в 8 английских милях от Толбухина маяка.

Сведения, добытые разведчиками, не очень много прибавили к тому, что уж*е и раньше было известно. Вход в кронштадтскую бухту очень защищен минами («адскими машинами», как они тогда назывались), русский флот расположен в трех колоннах и состоит из тридцати приблизительно судов; все подступы могу­щественно защищены береговой артиллерией. Канал с южной стороны так узок, что союзному флоту придется передвигаться гуськом и русские расстреляют и пустят ко дну все вошедшие суда поодиночке. Взять Кронштадт только нападением с моря нельзя ни в коем случае. Если же высадить осадную армию, то (предупреждает Непир свое адмиралтейство) «вы должны ожи­дать, что русские всегда будут в большем количестве, чем вы, и если вы потерпите неудачу, то ваша армия — погибла, а если вы одержите успех, то, вероятно, ваша армия перемрет от голода в течение долгой зимы. Поэтому, я полагаю, нечего о том и ду­мать» 33.

15 (27) июня 1854 г. начальпик кропштадтского гарнизона П. X. Граббе записал в своем дневнике: «С воскресенья (12— Е. Т.) англо-французский флот в виду и отдельные пароходы приближаются по временам почти на пушечный выстрел по обе­им сторонам косы. Толбухин маяк занят неприятелем. Гарнизон был немедленно усилен еще двумя батальонами» 34.

Мелькнула у Николая в это время мысль принять бой в от­крытом море, но была тотчас же оставлена. Вот что читаем в не­изданном дневнике главнокомандующего кронштадтским портом адмирала Литке: «26-го [июля 1854 г.] государь посетил Крон­штадт и, во-первых, адмиралтейский корабль император Петр I,. куда и мне велено было приехать. После обыкновенного обхода государь пошел в адмиральскую каюту и позвал туда адм. Ри-корда, его начальника штаба и меня. Великие князья были все, кроме Михаила Николаевича. Заперли двери.— Очевидно сове­щание. Прежде чем сели, Конст. Ник. успел шепнуть мне на ухо: On a la malheureuse idee de faire sortir la flotte,— combatlez la [есть несчастная мысль вывести в море флот, оспаривайте ее].

57

Государь начал изображением опасного и почти беспомощного положения крепости Бомарзунда (Аландские о-ва), окруженной большею частию соединенного неприятельского флота, который должен усилиться еще значительным десантным отрядом. В то же время 8 или 9 кор[ветов] лежат у Ревеля,— как будто брави­руя или вызывая нас. Соображая все это, государь выразил мысль, нельзя ли Кронштадтским дивизиям выдти и, соединясь с Свеаборгскою, атаковать стоящий отдельно у Ревеля отряд, мо­жет быть овладеть им, и вместе с тем сделать полезную для Бо­марзунда диверсию?

Адм[ирал] Рикорд в общих выражениях изъявил готовность исполнить волю государя, но вместе неуверенность в успехе.

За ним я положительно высказал мое мнение, что успеха от поиска над отдельным неприятельским отрядом ожидать нель­зя, потому что, имея 6 винтовых мин. кораблей, он всегда мо­жет уйти от наших парусных, которых рангоуты, появившие­ся па горизонте, во-время его предостерегут, если и не сделают этого крейсеры. Наш же флот может подвергнуться большой опасности, если главные силы неприятеля, извещенные крейсе­рами, на него обратятся.

,,Ну если нельзя, то нечего об этом и думать", — сказал го­сударь и отправился па берег, где посетил генерала Дена и осмотрел строящийся на Косе редант, и потом возвратился в Пе­тербург» 35.

Это была последняя разведка перед Кронштадтом, предпри­нятая Непиром накануне бомарзундской операции.

В июле 1854 г. один из лордов адмиралтейства, сэр Морис Беркли, сообщил правительству и парламенту, что Чарльз Не­пир считает взятие Кронштадта и даже Свеаборга делом немыс­лимым и что он сам, Беркли, держится того >ке убеяедения. По мнению некоторых морских кругов Англии, именно подобные заявления и заставили Швецию остаться твердо на позиции ней­тралитета 36. Они не спорят против того, что в 1854 г. война за­стала Англию, как и всегда, врасплох и что в 1854 г. никак нель­зя было взять Кронштадт и Свеаборг. Но, по их мнению, можно и должно было начать в самых энергичных темпах готовиться к кампании 1855 г.,— а это и не было с надлежащей быстротой и должным размахом сделано.

Эти морские специалисты, тотчас после войны взявшиеся за детальную критику морских операций 1854—1855 гг., утверяеда-ли, что с того момента, когда выяснилось, что русские не желают выводить свои суда из Свеаборга и Кронштадта в открытое море, флот Чарльза Непира мог делать только то, что он и делал в действительности, т. о. крейсировать в Финском и Ботническом заливах, препятствуя торговле, задерживая одной угрозой своего присутствия па севере большую часть русских вооруженных сил,

.58

«іом облегчались операции на Черном море, мешая переброске войск по морю из Ревеля в Свеаборг и Кронштадт, вынуждая Россию получать нужные материалы и товары всякого рода (в том числе боеприпасы) сухим путем, что необычайно замедляло, осложняло и удорожало их доставку. Но что в 1854 г. Непиру не­мыслимо было взять Кронштадт, это не подлежало сомнению. Англичане, между прочим, базировались на таком расчете: для •сокрушительной бомбардировки Кронштадта с его укрепления­ми и для других действий артиллерии, например для расчистки прохода между Кронштадтом и Лисьим Носом от загромождаю­щих его искусственно созданных русскими препятствий, англий­ская эскадра должна была бы потратить, несомненно, немало .дней и при этом тратить не меньше 241 тонпы пороху в день, •а между тем, беря то время, когда в Англии больше всего фабри­ковалось пороху,— а именно август месяц 1855 г., мы узнаем (и это приводится как «хорошо известный», точно установлен­ный факт), что «все государственные и частные предприятия вместе во всей Англии вырабатывали годного для артиллерии пороха только сто восемь тонн» не в день, а в неделю37. Это не значило, с точки зрения морских специалистов, что нужно было отказаться от нападения на Кронштадт, нет, по следовало в те­чение всего года — с весны 1854 до весны 1855 г.— приготовить такое грандиозное количество пороху, снарядов, тяжелых мор­тир и других орудий и снарядить такой флот, чтобы участь Крон­штадта, Свеаборга и Гельсингфорса была решена летом 1855 г. А укрепившись в этих трех твердынях, союзники непременно получили бы военную помощь Швеции, и, переведя осенью 1855 г. часть освободившихся после взятия Севастополя сил на север,— можно было бы весной 1856 г., yrponian уже непосред­ственно Петербургу, поставить России жестокие условия мира.

Оставалось идти на Аландские острова,— осадить и взять Бомарзунд, но для этого у Непира по было ни достаточно артил­лерии, ни сухопутных войск. Следовало ждать прибытия фран­цузской эскадры с десантом, потому что английское правитель­ство вовсе не желало давать солдат там, где мояшо было на­деяться получить их от Наполеона III, а Наполеон III не торо­пился, потому что Балтийское море и русский флот в Финском :заливе интересовали его несравненно меньше, чем англичан.

В ожидании французской помощи Непир стал собирать све­дения о Бомарзунде. «Правительство (английское—Е. Т.) не могло получить от своих послов и консулов, бывших почти на •самом .месте, никаких сведений, так хорошо Россия хранила •свои секреты», — говорит Непир38. Первый лорд адмиралтей­ства сам ровно ничего не знал об Аландских островах и реко­мендовал Непиру самому добыть себе сведения «сильной реко­гносцировкой», потому что нельзя было даже и начинать прн­

59

готовления, действуя до такой степени вслепую: по одним из­вестиям доходило, что гарнизон Бомарзунда равен 1000 чело­век, а по другим — 9000. Только 25 апреля Непир получил по­казавшиеся ему сколько-нибудь достоверными сведения о Бомарзунде. Ему сообщили, что гарнизон Бомарзунда — 2000" человек, что из Петербурга туда направлено подкрепление в-6000, но эти 6000 еще не попали на Аландские острова. Кроме того, 4000 человек находятся в городе Або, и русские хотят их тояче переправить в Бомарзунд. Сведения шли явно из Бомар­зунда, потому что Непира уведомляли, что комендант крепостиг Бодиско, считает .невозможным взятие Бомарзунда с моря, а опасается только высадки десанта.

В начале мая Непир стал медленно приближаться к Аланд­ским островам, отрядив небольшую флотилию под начальством адмирала ІІломридяіа на разведки в Ботнический залив. Он скоро убедился в необычайной трудности действовать среди бес­численных островков, которыми усеяна вся эта часть финского побережья. Французы все не приходили, а Непир, еще даже не зная мнения Бодиско, утверждал, что без сухопутных сил Бо­марзунда не взять. Если бы шведский король выступил и если бы мы имели тут войска, мы бы могли действовать против Аландских островов,— доносил Непир первому лорду адмирал­тейства Грэхему. Но ни Грэхем войск не присылал, ни шведский король не изъявлял желания выступить. В эту пору до отступ­ления русских из Дунайских кияліеств страх перед Россией бы;? еще так силен, что шведское правительство вовсе не желало себя компрометировать и даже очень неодобрительно смотрело на вер­бовку в Швеции лоцманов для эскадры Непира. А датское пра­вительство определенно воспретило датским лоцманам посту­пать на корабли английской эскадры. Между тем «ни одна душа (no soul)» у Непира не имела никакого понятия о водах Финско­го залива и восточной части Ботнического. Отсутствие датских лоцманов (которых ценили гораздо выше шведских) особенно-давало себя чувствовать.

20 мая Непир подошел к Ганге, и три корабля из его эскадры выпустили безрезультатно несколько снарядов по укреплениям-Пять линейных судов прошло к Гельсингфорсу на разведки. Уз­нали они немногое: в Кронштадте — гарнизон в 10 000 человек, на рейде иод прикрытием береговых батарей там стоят 20 линей­ных кораблей, три больших парохода и 16 малых судов. Внут­ренний рейд защищен минами, взрывающимися посредством гальванических батарей. В Свеаборге — 13 линейных кораблей, в Ганге — сильная позиция, особенно важны батареи на Скомс-гольме и на Густавсверде — их прежде всего нужно привести к молчанию. Вообще Ганге взять можно, но с жертвами: людьми и. судами.

60

Непир на это не пошел, не видя во взятии Ганге особой вы­годы, так как без сухопутных войск удержать Ганге за собой •было нельзя.

Эскадра стояла в бездействии, охотясь за торговыми судами и рыбачьими лодками.

Вообще у Непира составилось прочное мнение, от которого он уже не отказывался и которое изложил в донесении адмиралтей­ству 3 июня 1854 г.: «Совершенно достоверно, что Кронштадта взять нельзя (Cronstadt is impregnable)», а берега Финского за­лива с обеих сторон — и со стороны Финляндии и со стороны Ревеля, Либавы, Риги — прочно заняты сухопутными войсками. Да и в Ганге можно, правда, вытеснить русских из передовых батарей, но с крепостью ничего сделать нельзя: «я пустил не­сколько снарядов с кораблей в крепость, но это было точь-в-точь так, как если бы бросить горохом в гранитные стены» 39. Чарльз Непир давно уже яіаловался и на малые силы, данные ему адми­ралтейством для серьезнейших операций, и на почти полное отсутствие дельных мичманов и хороших матросов и опытных офицеров. Поэтому он постоянно и с некоторым как бы злорад­ным удовольствием пишет о неприступности Кронштадта, кото­рый должен был бы явиться основным объектом всей кампании, -и после новой обстоятельной рекогносцировки в конце июня, излолшв подробно, почему Кронштадта взять никак нельзя, Не­пир прибавляет язвительнейший «постскриптум» к своему доне­сению, издевательский смысл которого несомненен: «Наилучший план нападения на Кронштадт заключается в том, чтобы начать с Петербурга. Вы мояіете высадить армию или к северу или к адгу (от города — Е. Т.) и идти на город; это должна быть такая армия, против которой русские пе устояли бы, и вы пе должны потерпеть порая?еиие, потому что иначе это обратится в такой же бедственный поход, как поход Бонапарта» 40.

Бездействие тяготило и раздражало Непира, но он ровно ни­чего не только не делал, но и пе мог делать. Он я«дал с нетерпе­нием французов.

Французская эскадра благополучно дошла до Киля. Но тут произошла заминка, которая объяснялась туманами и абсолют­ным незнанием морей, в которые вступил французский адмирал, шедший на подкрепление к Непиру.

Наконец, сначала передовой французский линейный корабль «Аустерлиц», а затем и вся французская эскадра, отряженная в Балтику, явились в Финском заливе.

Вот уже союзный флот совсем придвинулся к Аландским островам, отряд генерала Барагэ д'Илье приготовлен к высад­ке,— генерал и оба адмирала спохватываются, что упущена одна, не лишенная некоторого интереса, подробность: а что же делать с Бомарзундом дальше, уже после того, как он будет взят?

61

Барагэ д'Илье не скрывает, что, он, взяв Бомарзунд, сейчас же уедет во Францию вместе со своими десятью тысячами. Хорошо* бы совсем было, если бы шведы заняли крепость. Затруднение » том, что шведы боятся России. Спешно Непир снова посылает и-Стокгольм, предлагая Оскару Аландские острова, которые ему будут совсем уж скоро переданы союзниками. Но Оскар сказал: пока Австрия не объявит России войну, до тех пор Швеция ни за что против России не выступит41.

Значит, на этот план сотрудничества Швеции, да еще немед­ленного, нужно махнуть рукой. Боліарзунд будет взят, Барагэ д'Илье уедет, шведы не приедут, и Бомарзунд будет брошен на. произвол судьбы.

А вывод был сделан неожиданный: нужно все-таки Бомар­зунд брать, раз уж подошли к нему, хотя полнейшая яенуяч-ность дела стала ясна даже простым матросам.

Адмирал Парсеваль, начальник французской эскадры, решил не расставаться с ближайшим местом действия французских су­хопутных войск у Бомарзунда. На дееспособную помощь англи­чан, на их фактическое боевое участие ни он, пи генерал Барагэ д'Илье пред началом бомарзундской операции явно не надея­лись. Сам же Непир, так и не давший главных сил своей эскадры для борьбы против Бомарзунда, приводит два аргумента в за­щиту своего образа действий, не замечая, что эти аргументы раз­нородны. Выходит так: во-первых, крупные суда были бы беспо­лезны и бессильпы при нападении па Бомарзунд, а, во-вторых, он, Непир, при всем Ячелании, никак их дать не мог, а должен был находиться с ними совсем в другом месте. Первый аргумент он подкрепляет отчетом капитана Сэлливана, посланного на до­полнительную разведку в алапдекие шхеры. Он донес, что про­бить казематы Бомарзунда с кораблей не удастся, а сама эскад­ра окажется под выстрелами 60 орудий с главного форта. Усло­вия же шхер таковы, что больше шести-семи кораблей одновременно пустить в дело будет невозможно. Кроме того, с трех боковых башен огонь будет псраяіать атакующую эскадру, как только она сделает попытку уменьшить расстояние между собой и главным фортом. Общий вывод Сэлливапа был таков: громить Бомарзунд издали совершенно бесполезно (totally useless), а подойти ближе слишком рискованно и никакой гаран­тии успеха нет (risk too great to warrant the attempt) 42. Итак, разведка Сэлливапа убедила, по-видимому, окончательно Чарль­за Непира в том, что лучше, если этот риск возьмет на себя но английская, а французская эскадра.

Но ясно вместе с тем, что один этот аргумепт не мог произве­сти особенно отрадного впечатления ни па Парсеваля, которому великодушно предоставлялось испытать огонь бомарзундекпх фортов и боковых башен, пи на французского императора, кото-­

62

рый весьма внимательно присматривался вообще к образу дей­ствий своих верных, но очень уж недавних союзников (не к тому, что печатали их газеты, но к тому, куда двигались их адмиралы). Поэтому Непир выдвигает и второй аргумент: он не может очень дробить свою эскадру, потому что необходимо все время неусыпно стеречь Финский залив. Русская эскадра могла выйти каждый момент из Кронштадта или из Свеаборга, или одновременно из этих двух мест и внезапно напасть на ан­гличан. Вот почему нужно было главные силы английской эс­кадры держать в кулаке.

Непохоліе было вовсе, что внезапно русские выйдут в море. Но что Непир сам в это не верит, а просто лукавит, ни Пар-севаль и никто вообще, конечно, доказать не мог. Не доказали это и командиры некоторых больших линейных кораблей анг­лийской эскадры, жаловавшиеся впоследствии адмиралтейству, что Чарльз Непир лишил их славы, не послав их па помощь фрапцузам к Аландским островам. С напряженным вниманием глаза всего мира направились на Аландские острова. Это было время между снятием русской осады с Силистрии и высадкой войск в Крыму, время некоторой как бы заминки на главном, южпом театре военных действий, и можно сказать, что в авгу­сте 1854 г. Финляндия, а не Турция стоит в центре дипломати­ческих забот великих дсряіав. Дело шло о стародавней мечте Пальмерстоиа: привлечь Швецию в состав антирусской коали­ции, посулив ей Финляндию,—и в самом деле, отняв эту тер­риторию у России, сделать Швецию близкой соседкой Петер­бурга, всегда угрожающей русской столице. Завоевание Аланд­ских островов должно было, по мнению британского кабинета, могущественно содействовать началу реализации этого плана. В Лондоне долго убеждены были, что Финляндия—нечто вроде русской Индии по чувству ненависти и вражды к овладевшим ею в 1808—1809 тт'. завоевателям. Но, к большому удивлению союзников, действовавших в Балтийском море, их ждало раз­очарование,—и оно наступило именно после нескольких меся­цев пребывания английской эскадры в Финском и Ботническом заливах, после высадок на огромном побережье и островах, после систематических разведок и опросов жителей и пленных рыбаков и купцов. Показания были довольпо однообразны, и вот каков был общий вывод, сообщенный Непиром по началь­ству: «Общераспространенным в Англии было убеждение, что Финляндия с энтузиазмом восстанет против России и таким образом воспользуется удобным случаем добиться воссоедине­ния с Швецией. Хотя таково было некоторое время и мнение британского правительства, но это было ошибкой. Может быть, Финляндия могла я^елать стать независимой или образовать часть Швеции на тех л^е основаниях, как и Норвегия, но даже это было сомнительно». Догадки, которые приводит тут Непир,

63

нас не интересуют, конечно. Но самый факт для пего не подле­жит уяіо ни малейшему сомнению. И не только аристократия, на которую сыплются русские чины и ордена, но и «коммерче­ские классы» (как выражается адмирал) тоже пользуются привилегиями и довольны своим положением. А если между коммерсантами и существовали симпатии к союзникам, то эти чувства теперь «совершенно изменились под влиянием блокады, установленной сэром Чарльзом Непиром и уничтожающей их торговлю» 43. Вообще же адмирал признает, что действия его эскадры имели последствием еще более тесное сближение Фин­ляндии с Россией (the effect being rather to draw them closer to Russia).

Но если приходилось махнуть рукой на финнов,— то остава­лась Швеция, и здесь шансы союзников были несравненно более благоприятными. Мы будем впоследствии говорить о настрое­ниях в Швеции, обозначившихся до осени 1854 г., а теперь обра­тимся к бомарзундской операции союзников, для которой Парсе-валь и привез в Балтийское море генерала Барагэ д'Илье с его отрядом.

3

Группа Аландских островов находится в 21 версте от фин­ского берега, в 35 — от шведского, в 175 —от Стокгольма. Море крепко замерзает. В 1809 г. острова были заняты русскими вой­сками. С 1829 г. началась постройка бомарзундских укреплений, на главном острове Аланд. Но к 1854 г. только Vs часть укрепле­ний была готова. Укрепления были не связаны между собой. Главный форт был просто двухэтажной каменной казармой под железной крышей. Позади форта находились двухэтаяшый свод­чатый капонир и два отдельных двухэтажных офицерских фли­геля без сводов. В главном флигеле были помещения для 2500 человек. Амбразур было 115. В 400 саженях от форта нахо­дилась башня «С», господствовавшая над всеми укрепления­ми 44. Отдельно от форта и на таком же почти расстоянии от не­го, как и башня «С», находились еще две башни. В каждой мог­ло поместиться до 125 человек, в первой было до 20 амбразур. Стены как форта, так и башен были толщиной в 6 футов и сде­ланы были из кирпича, облицованы же были гранитом. Во всех этих укреплениях в общей сложности находилось 112 орудий с запасом в 80 снарядов на каждое. Лафеты были старые, деревян­ные. В день, когда началось нападение, у коменданта Бомарзун­да, артиллерийского полковника Бодиско, было в распоряжении, считая с офицерами, писарями, нестроевыми командами,— 2175 человек, но под ружьем и при орудиях состояло лишь 1600 че­ловек.

64

В мае 1854 г. английский флот начал крейсировать близ Бо­марзунда, высаживая гребными судами небольшие отряды по берегам, забирая людей, которых и расспрашивали об укрепле­ниях.

Уячс начиная с июня, а особенно с июля, маленький гарнизон Бомарзунда констатировал близкое присутствие неприятеля. В течение нескольких недель англичане почти ежедневно выса­живали своих разведчиков на берегу материка и на островах, и они расспрашивали местных жителей об укреплениях. Непир узнал таким путем об устроенной капитаном Теше скрытой бе­реговой батарее. 21 июня (3 июля) англичане, производя очеред­ную рекогносцировку, открыли огонь по двум островам, а затем, выстроившись фронтом перед замаскированной, но уже извест­ной им батареей Теше, три парохода начали громить батарею. Три часа длилась канонада. Англичанам сильно мешали при этом стрелки 2-й роты гренадерского саперного батальона: рас­сыпавшись но лесу позади батареи, русские стрелки били очень метко в амбразуры трех неприятельских пароходов, поражая артиллерийскую прислугу45. Держаться далее батарея не могла, и полковник Фурцгельм приказал ей отступить в форт.

Тогда неприятель начал бомбардировать форт, который дея­тельно отстреливался до второго часа ночи, когда пароходы ушли. Русские заметили, что неприятель, выпустив до 2000 снарядов, причинил форту больше повреждений, чем скры­той батарее. Поэтому сейчас же после ухода неприятельских су­дов гарнизон принялся сооружать новую прибрежную батарею, которую и вооружили восемью орудиями.

Прошло несколько недель затишья. Мы уже знаем, что Не­пир ждал французов.

10 (22) июля в так называемом Лумпоренском озере (сооб­щающемся с морем) показались шесть паровых фрегатов и ко­раблей. Это была новая рекогносцировка, на этот раз у Hie без ка­нонады. Неприятель совсем не отвечал даже на русские выстре­лы с форта прибрежной батареи и с так называемой башни «С». Тут гарнизон сделал роковое открытие: русские снаряды не до­летали до неприятеля.

Прошло еще три недели. Неприятель бездействовал, хотя су­да его накапливались и накапливались в Лумпоренском озере.

Наконец, произошло событие, предрешившее близкую гибель Бомарзунда. 26 июля, в 10 часов вечера, вдруг послышалась да­лекая, но сильная пальба. Среди ночи с 26 на 27 июля пальба во­зобновилась: это Чарльз Непир салютовал подходившей к нему долгожданной французской эскадре адмирала Парсеваля, при­везшего десантный отряд генерала Барагэ д'Илье.

Первый отряд французской эскадры и находившихся за ней французских сухопутных войск появился перед Бомарзундом

б Е. В. Тарле, т. IX fic

уже 1 августа, и с 1 по 3 августа французы производили развед­ки ввиду предстоящей высадки. ГІірибыл и один английский па­роход с очень небольшим количеством моряков, предназначен­ных к высадке. Барагэ д'Илье не хотел начинать высадку, пока не прибудет полностью вся французская эскадра с материальной частью экспедиционного корпуса,— а она была еще в пути, за­державшись несколько в Киле. Курьезное впечатление произво­дят письма Чарльза Непира, писанные им в эти августовские дни первому лоірду адмиралтейства. Непир, окончательно решив не давать для операции своих судов, прямо выходил из себя, до­садуя на медлительность французов: «Лето проходит и каждый час дорог, а французский генерал не хочет высаживаться и зани­мать позиции, пока материальная часть не прибудет... Если рус­ские могут продеряіаться, пока не настанет дурная погода, то мы очутимся в затруднительном положении». По-английски ска­зано сильнее: «we shall be in mess». «Все, что может быть сдела­но, я делаю, но это откладывание убивает меня». То есть он ров­но ничего не делал,— и его корреспопдент сэр Джемс Грэхем, как и весь английский кабинет, это отлично знал. Но Непиру не­зачем было и Стесняться меяіду своими. Он знал, что и в Лондо­не смотрят точпо так же, как и он: зачем брать Бомарзунд анг­лийскими руками, когда можно сделать это французскими?

2 августа в гарнизоне узнали, что неприятель начал высажи­ваться на берег близ Зунд-кирки, в 12 верстах от форта. Тогда, в предвидении немедленной тесной осады форта, русские решили сжечь все строения на острове, где неприятель мог бы найти приют или извлечь какую-либо пользу. 2, 3, 4 августа были сож­жены госпиталь, тюрьма, три провиантских магазина, конюшни для артиллерийских лошадей, бани, гауптвахта. В ночь с 7 на 8 августа Бодиско велел уничтожить прибрежную батарею и взорвать орудия. Но это не успели исполнить,— и неприятель захватил орудия.

7 августа в 3 часа утра началась высадка французов и анг­лийского отряда. Высадка продоля^алась З'/о часа. Высадились 11 ООО человек в трех отдельных пунктах, и уже спустя несколь­ко часов союзники открыли первую бомбардировку. 8, 9, 10 авгу­ста продолжалась выгрузка осадных орудий, зарядных ящиков и провианта. К бомбардировке башен с 9 августа прибавилась бомбардировка главного форта. Осадные орудия были очень крупного калибра, на выгрузку каждого с корабля па берег тре­бовалось до 200 человек. 15-го и утром 16-го огонь осаждавших необычайно усилился. Стрельба русского гарнизона тоже не ослабевала, и русской артиллерии удалось дая-іе тяяшло повре­дить английский корабль «Леопольд» и вывести его из строя. Но этот успех был одипоким исключением: артиллерия Бомарзунда была такого калибра, что ядра очень редко долетали до пеприя-

66

теля. Для союзников осада Бомарзунда была, в сущности, почти совершенно безопасным занятием.

Кроме 10-тысячного отряда Барагэ д'Илье, 8 августа у Бо­марзунда решено было высадить еще 2000 французских моря­ков; англичане высадили небольшое количество своих матросов и 90 саперов.

Участие этих английских сил было равпо нулю. Ни Барагэ д'Илье их пе требовал, ни сами они ничего не намерены были делать, и их высадка имела лишь символический и как бы деко­ративный смысл.

Всю ночь с 7 на 8-е шла перестрелка.

С утра 8-го непосредственная цель неприятеля обозначилась ясно. Французы подошли к крепости и сейчас же соорудили три батареи против самой важной из башен, башни «С», построен­ной на высоте, которая господствует над всей крепостью.

Командиром башни был инженерный капитан Теше, под его командой было 123 человека, из них 85 Финляндского батальона, 18 артиллеристов и 20 стрелков Гренадерского батальона.

Положение маленького гарнизона было совершенно безвы­ходным с первого яіо момента высадки десанта. «Малый калибр наших орудий,— пишет русский офицер, участник дела,— не мог успешно отвечать неприятельским: все ядра падали, далеко не достигнув неприятеля. Удалившись за линию падения наших снарядов, неприятель, ничего не страшась, громил форт бом­бами с точностью практической стрельбы на ученье, до того впо­следствии верной, что ядра попадали в самые амбразуры и сби­вали орудия». Обойдя форт и заняв возвышенности, укрывшись за скалой и большими каменьями, неприятель «разбивал кирпич­ные стены внутренности форта и ежеминутно угрожал взрывом пороха, помещенного в ящиках при каждом каземате» 46. Бомбы проникали решительно во все места казематов и башен, и люди по нескольку суток почти не смыкали глаз. Гарнизон не смутил­ся духом и дорого решился продать жизнь свою, если неприятель решится брать штурмом. Но неприятель угадывал отчаянное положение осаждаемых и на штурм не пошел, оп продоляіал ослаблять гарнизон убийственным огнем своих орудий...

В форте начались пожары, и все усиливавшаяся бомбарди­ровка мешала тушить их.

Три дпя продолжалась перавная отчаянная борьба,— и баш­ня сохраняла сообщение с главным фортом, откуда и получала снаряды. В 7 часов вечера капитан Теше пришел к коменданту с грустными вестями. Часть его гарнизона была перебита мет­ким огнем французских стрелков через амбразуры, одно орудие подбито. Все заметили, что он «совсем расстроен от усталости и заботы» 47. Не только он, но и весь гарнизон был абсолютно уверен, что сдача совершенно неизбежна.

б* 67

Взятие башни предрешило падение всего форта. Фірапцузы еще до взятия башни выстроили две сильные батареи в непо­средственной близости от форта: одну на Чертовой горе, а дру­гую на том самом месте, где стояла русская прибрежная бата­рея и где были захвачены русские орудия. По показаниям, иду­щим со стороны неприятеля, некоторые выстрелы вырывали прочь самые амбразуры вместе с орудиями. Еще в первые дни бомбардировки форт отстреливался очень энергично, но артил­лерийская дуэль была очень уж неравной: русские снаряды сплошь и рядом не долетали до цели. Вот, например, что расска­зывает в своем официальном донесении человек, деятельно уча­ствовавший в обороне форта, об эпизоде боя, происшедшего 9 ав­густа: «...в 11 часов утра пароход „Пенелопа" сел на мель в про­ливе между островами Престэ и Тавте в 800 саженях от форта.

Немедленно был открыт сильный огонь по пароходу, кото­рый, по показанию неприятеля, получил девять пробоин, но по­доспевшие на помощь четыре парохода сняли „Пенелопу" с ме­ли, сбросив часть вооружения оной в воду, в три часа успели взять поврежденный пароход на буксир и вывесть в Энгезуид. Если бы орудия наши имели больший калибр, то пароход „Пе­нелопа" неминуемо должен был бы погибнуть. Чтобы отвлечь огонь наш, неприятельский линейный корабль приблизился к форту и сильно бомбардировал оный, причинив нам значитель­ный вред 96-фунтовыми орудиями своими» 48.

В 4 часа утра 13 августа французская артиллерия открыла бомбардировку западной башни Бомарзундской крепости. Бомбы необычайной силы непрерывно громили башни, огонь продол­жался весь день. Русские отвечали, но, в сущности, сопротивле­ние ничтожной кучки людей, запертых в старом замке, из амб­разур которого трудно было даже направлять огонь, было абсо­лютно невозможно. Им пришлось обороняться от большой, прекрасно вооруженной десантной армии, обильно снабженной не только легкой, но и осадной артиллерией. К вечеру разбиты были стены, кое-где совсем вырваны прочь амбразуры с орудия­ми, стрелявшими из них. «Несмотря на это и на еще более уси­лившийся огонь французских егерей, гарнизон мужественно отстаивал свои позиции, и его орудия работали без остановок, поддерживая до вечера непрерывный огонь против неприяте­ля» 49. К вечеру целый ураган разрывных бомб ударил в разру­шенную крепость.

Наступала уже темнота, когда в одном из отверстий в стене показался парламентерский флаг. Огонь прекратился, и генерал Барагэ д'Илье с несколькими провожатыми подошел ближе, что­бы узнать, о чем хотят говорить осажденные. Русские предла­гали четырехчасовое перемирие. Убежденный, что осажденные имеют в виду добыть за это время каким-нибудь путем новые

68

боеприпасы, Барагэ д'Илье ответил, что он дает перемирие на один час. Тогда, по одним данным, русские крикнули на фран­цузском языке: «В таком случае поскорее убирайтесь к своим, мы сейчас возобновим огонь». По другим данным, они выразили эту же мысль вежливее: «советуя парламентской группе поспе­шить (to go quickly)»,— говорит Непир.

Канонада после этого страшно усилилась. Железные и ка­менные обломки пачками взлетали высоко на воздух и обруши­вались на погибающую крепость. Наступила ночная тьма. Фран­цузы расположились вокруг тесным кольцом, окончательно отре­зав защитников крепости от всяких сношений с внешним миром.

Несмотря на убийственное различие в дальнобойности и силе артиллерии, гарнизон форта продолжал сопротивляться и от­стреливаться. Наступила последняя ночь башни «С». Около поло­вины ее гарнизона успело уйти в форт, Теше приказал заклепать орудия. Тяжело раненный, он и несколько человек в четвертом часу утра 14 августа были взяты французами в плен. В ночь с 13 на 14 августа, как раз когда решалась участь башни «С», на­чиная с 10 часов вечера французы начали обстреливать форт особенно сильно, очевидно, чтобы затруднить помощь со сторо­ны форта защитникам погибающей башни. Обстрел велся в эту ночь также конгревовыми ракетами и гранатами, которых у рус­ских не было вовсе. Бомбардировка шла всю ночь, а с утра 14-го французы начали устройство повой батареи на взятой ими уже башне «С». Но подполковник Финляндского полка Кингштедт уже вечером того 7ке 14 августа стал бить из трех мортир по этой новой батарее и удачно подяіог снарядами дрова, сложен­ные во дворе. Возник пожар, который дошел до порохового по­греба, и часть башни взлетела на воздух.

Чтобы покончить с фортом, осаждающие призвали флот. В 5 часов вечера 14-го три военных корабля приняли деятельное участие в обстреле форта. С 8 часов утра 15 августа уже восемь кораблей бомбардировали форт, помогая сухопутной артиллерии. Комендант еще в ночь с 13 на 14 августа приказал установить во дворе форта три мортиры: одну пятитгудовую и две трехпудовые. Именно они-то так удачно и действовали против новой француз­ской батареи на взятой неприятелем башне «С». «При действии сих мортир особенно отличились арестанты, добровольно предло­жившие заменить артиллерийскую прислугу под сильным огнем неприятеля»,— читаем в допесении Кнорринга. Арестанты были переведены в форт перед тем, как в предвидении близкой осады пришлось сжечь находившийся вне укреплений острог. Арестан­ты состязались в храбрости с солдатами и оказали в эти дни мно­го услуг по обороне Бомарзунда. Но огонь неприятеля становил­ся невыносимым. В этот день 15 августа, по приблизительному расчету, неприятель действовал против форта и еще оставшейся

69

в руках русских одной башни из 800 орудий, и по форту было выпущено за 11 часов этого дня (с 8 часов до 7 часов вече­ра) до 4000 снарядов. В этой Нотвичской башне было 20 орудий (24- и 36-фунтового калибра) и 120 нижних чинов. Она была вскоре разгромлена, казематы ее были разрушены до основания, и в 8 часов вечера 15 августа эта (Нотвичская) башня, совсем лишенная возможности отстреливаться, сдалась. Тогда все бата­реи уже безраздольно были направлены на форт. Крыша была снесена с форта уже вся целиком, стропила постоянно загора­лись, и хотя арестанты «с редким усердием работали под ядра­ми и всякий раз тушили пожар», но обороняться становилось невозможно. Бомбардировка шла всю эту ночь с 15 на 16 авгу­ста, усиливаясь с каждым часом. 80 человек Финляндского ли­нейного батальона были лишены возможности отстреливаться еще до того, как в 3 часа ночи к неприятелю, и без этого во мно­го раз превосходившему русских силой и численностью орудий и огромным общим перевесом осадного корпуса над гарнизоном, подошли еще три военных корабля. Они принялись осыпать бомбами башню, построенную на острове Прете. Башня не могла отвечать не только вследствие общей причины — относительной слабости калибра своих орудий, но и потому, что неприятель, укрывшись за огромными камнями, был в совершенной безопас­ности даже от случайных попаданий.

Обстрел форта продолжался. Отстоять форт артиллерией было совсем немыслимо. И все-таки русские войска пе хотели сдаваться до последней возмояшости. Новые и новые англий­ские и французские военные пароходы прибывали 3 (15) ав­густа и в ночь на 4 (16) августа на место действия, артилле­рийский обстрел форта все свирепел, одна русская батарея за другой умолкала, русские ядра слошь и рядом не доле­тали. Надежды на спасепие не было ни малейшей. Французы готовились к штурму, который, конечно, привел бы к немед­ленному и полному успеху атакующих. В час Барагэ д'Илье, войдя в форт, сказал коменданту форта Бодиско, что он хоро­шо сделал, не доведя дело до штурма, потому что при взятии форта штурмом «французы не пощадили бы никого» 50.

Все укрепления Бомарзунда последовательно были взорва­ны в ближайшие дни. Затем, 2 сентября Барагэ д'Илье со своим экспедиционным корпусом выехал во Францию. Англи­чане после бесцельной и совершенно безрезультатной бомбар­дировки города Або покинули аландские воды 14 сентября.

И враги и русские военные эксперты высказывались как в 1854 г., так и впоследствии в том смысле, что оборонять Бомарзунд при том соотношении сил, которое было налицо между нападением и защитой в августе 1854 г., оказалось для русского гарнизона абсолютно невозможным.

70

Но русский солдат был недоволен, что ему не дали погиб­нуть со славой хотя бы и в безнадежной борьбе. Солдата За-городникова, имени которого мы пе знаем, потому что он под своим письмом к тетушке Дарье Савельевне поставил перед своей фамилией лишь начальную букву, взяли в плен вместе с его товарищами в Бомарзунде 16 августа 1854 г.51 После двухлетнего пребывания в плену в Англии он вернулся и на­писал своей тетке большое письмо, в котором описывал все, что с ним случилось. Он полон (несправедливого) гнева про­тив начальства, которое пе пыталось в открытом бою воспре­пятствовать высадке неприятеля на остров, возмущен гарни­зоном за то, что укрылся в крепости: «Гарнизон наш не так действовал... Воины, как будто испуганные, бросив пушки на батарее, бежали в крепость, а запершись в оной полагали за­щиту иметь в каменных стенах; а неприятель, взошед на остров, благодарил судьбу за доставленную ему уступку мест­ности без всякого сопротивления и за исполнение его жела­ний. Нет, как мертвого невозможно разбудить от вечного сна, так воображение не может устоять против провидения божьего...» Загородников так же горько и так же фактически несправедливо обвиняет «главное начальство», что оно «не по­давало собой пример неустрашимости воинам». Он возмущен и тем, что при офицерах и солдатах находились их жены и дети, и находит, что это могло ослабить нужный в борьбе дух •самоотвержения: «Да возможно ли мужчине, занятому неж­ными ласками и приятными поцелуями жены, не ослабить дух рыцарства против врага?» Мужчина при этом «забывает долж­ную предприимчивость в защите себя от неприятеля и падает под слабым его ударом. И извинительно, любовь не имеет пре­дела, она преступает закон». Ему тяжело было в плену, и он полагает, что и те, за кем последовали семьи в Англию, не могли себя хорошо чувствовать: «Какая же злобная рука тре­вожила их блаженный покой? Плен и призыв России к себе». Загородникова продолжает мучить бомарзундское дело даже и через два года после события, когда он пишет: «Словом сказать: Аландский гарнизон потерял честь и хвалу». Его ни­сколько не утешает, что, по общему признанию, гарнизон чест­но выполнил все, что было в человеческих силах. Окончание обороны Бомарзунда «сокрушило мое сердце. Я тайно в чув­ствах душевной боли со слезами приносил раскаяние, что мы не сыны церкви и не истинные слуги царю и отечеству, преда­вались почти целым гарнизоном постыдному плену».

И хоть сам царь дважды через присланного адъютанта вы­разил полное свое благоволение гарнизону и вполне оправды­вал его поведение, на Загородникова это ничуть не действует. Юн хорошо знает при этом, что только неизвестной никому

71

Дарье Савельевне он может поведать свою грусть и снедаю­щие его стыд и обиду,— и он делает это, как только его вер­нули по окончании войны из плена.

Объективно — обвинения Загородникова несправедливы, стыд и горечь его — необоснованны. Но все-таки очень хорошо, что случайно это солдатское письмо спустя 40 лет не за­терялось, как терялись все солдатские письма. Оно дает нам возможность заглянуть туда, куда очень редко находили слу­чай и время заглядывать современники и историки: в душу русского солдата, вынесшего на себе эту долгую и тяжкую войну. Письмо Загородникова к Дарье Савельевне с этой точ­ки зрения — такой же по-своему нужный и в своем месте цен­ный для исследования документ, как французская переписка баропа Бруннова и графа Киселева с канцлером Нессельроде или письмо Николая к Наполеону III.

Я нашел в Военно-морском архиве беглое, но ясное указа­ние на то, что Загородииков был далеко не одинок в своих настроениях и что солдаты в Бомарзунде были решительно против сдачи. Вот что пишет о бомарзундском гарнизоне один генерал, который и сам сгоряча порицал сдачу, хотя в те дни, когда писал, еще не имел (и не мог иметь) точных сведений об обстоятельствах, сопровождавших это событие: «...жаль людей, которые чуть не бунтовались против этих действий на­чальства» 52.

4

Был ли какой-нибудь военный стратегический смысл для союзников брать Бомарзунд? Не было ни малейшего, в этом не только убедились впоследствии западные критики Балтий­ской кампании, но убеждены были еще до начала операции чле­ны британского кабинета. «Я не вижу какой-либо большой вы­годы в том, чтобы взять Бомарзунд с риском большой потери в людях и в кораблях, если Швеция останется в стороне от борьбы и будет держаться за свой нейтралитет»,— писал 29 июня 1854 г. первый лорд адмиралтейства Джемс Грэхем Чарльзу Непиру 53. Но если так (а с этим были но существу согласны и Непир, и Парсеваль, и командир французских войск Барагэ д'Илье), то зачем же все-таки было предприня­то нападение на Бомарзунд? На это можно представить два объяснения. Первый ответ мы находим в письме Чарльза Не­пира первому лорду адмиралтейства от 28 июня 1854 г.: «если мы не нападем на Аландские острова, то я не вижу, что же другое мы можем сделать» 54. Ни Свеаборга, ни Кронштадта-взять нельзя, русский флот укрылся под береговыми батарея­ми и не выходит в море; как главным делом — заниматься)

72

ловлей ревельских и гельсингфорсских ірыбаков двум перво­степенным морским державам не пристало.

Второй ответ дает анализ настроений в Париже, в Тюильри и в прессе. В войне — заминка, прошло с 24 марта три месяца и ничего не сделано ни на юге, ни на севере. Наполеону ill эта легкая победа над заброшенной, давно ненужной русской крепостцей была необходима для целей агитационных, для подъема шовинистических настроений.

«Я был у французского генерала, у него есть некоторые со­мнения касательно нападения на Бомарзунд»,— пишет Непир за несколько дней до этого предприятия. Конечно, бессмысли­ца дела бросалась в глаза Парсевалю там, на месте, но его повелителю в Паршке было важно прежде всего получить бюллетень о победе, а затем эта «победа» могла приободрить Швецию и способствовать ее дипломатическому, и со временем военному, сближению с западными державами.

Волнение в Швеции было большое. После Синопа оно не переставало возрастать. «Шведский сейм очень шумел против нас, и по этому поводу в Финляндию вступает 2-я гвардейская дивизия»,— доносил 5 января 1854 г. из Петербурга посланный туда Меншиковым капитан Краббе 55.

Это волнение в шведских политических кругах в течение всего марта и апреля 1854 г. необычайно усилилось. Привер­женцы нейтралитета были менее заметно представлены в прес­се, но очень сильны при дворе. Сторонники выступления на стороне союзников говорили громко и резко, но все-таки не решались требовать немедленного выступления. Король коле­бался. Он боялся России, не верил Англии, пе верил усердпо распускаемому англичанами слуху, будто Наполеон Ш горячо яіелает отторжения Финляндии от России, и ждал событий, нчелая прежде всего убедиться, насколько серьезен будет раз­мах военных действий союзников на Балтийском море. И не только король считал нужным проявлять в этот момент сугу­бую осторожность. Очень влиятельный и читаемый публицист Магнус Якоб Крузенстольпе писал в апреле 1854 г., желая образумить слишком ретивых сторонников Англии, что союз с Англией равносилен вовлечению Швеции в такую войпу, где Англия едва ли ей помоя^ет, потому что если только Николай (которого автор приравнивает к сатане, называя его князем тьмы, «morkrcts furstc») не будет окончательно побежден, то он непременно отомстит. А поэтому Крузенстольпе очень ре­комендует своими соотечественникам «попридержать язык (halla tungan rot in mun!)» 56.

Уже начиная с февраля, т. е. за месяц до объявления вой­ны, лорд Кларендон заявил, а пресса во главе с «Таймсом» подхватила, что одним из результатов войны может стать вое-

•соединение Финляндии со Швецией, от которой она была от­торгнута за 45 лет перед тем. Шведский посол в Париже граф Левеньельм был очень встревожен и взволнован тем впечат­лением, поистине потрясающим, которое произвела в Швеции статья «Таймса» от 28 февраля 1854 г., инспирированная Кла­ре ндо ном. Левеньельм боялся войны, делился опасениями со своим другом (τοηϊο дипломатом по карьере) Нильсом Пальм-шерна и полагал, что увлечение английскими обещаниями мо­жет толкнуть Швецию на опасную авантюру. Англичане сулят •Финляндию, но ведь русский медведь пока еще цел (angelsman-nen vill gi uss Finland igan. Men bjornen blir fladd for han ar inte fangad) 57.

Тактика Чарльза Непира, состоявшая в том, чтобы ничего не делать, притворяясь усиленно действующим, нигде не принесла в 1854 г. такого вреда союзникам, как именно в Швеции.

В Швеции деятельнейшую и успешную пропаганду против России вел Джон Кроу, сначала английский вице-консул в Хам-мерфесте, потом генеральный консул в Христиании. Это был такой тке оперативный агент Пальмерстона в Скандинавии, каким оказался Стрэтфорд-Рэдклиф в Турции. Ему удалось всеми правдами и неправдами разжечь вражду и пробудить -острое чувство подозрительности к России в Норвегии и в стокгольмских правящих сферах, и, в угоду Пальмерстону, он посылал с давних пор в Англию донесения самого тревожного свойства о мнимых намерениях России завладеть так называе­мой «Финской маркой» (Finnmarken), т. е. северной примор­ской полосой Норвегии, примыкающей к Финляндии. Даже шведские историки в настоящее время признают эти обвинения лживыми 58. Пылкие надежды Пальмерстона па раздел русских владений побуждали его и наиболее ценимых им агентов вроде Кроу очень интересоваться подготовкой общественного мнения в Швеции, в Норвегии и, поскольку это было возможно, в Финляндии к агрессивной войне против России, и, конечно, благодарным материалом для этой агитации являлось запуги­вание будущим нападением русских па норвежское приморье.

За те четыре с лишком месяца, когда английская эскадра гуляла по обоим заливам Балтийского моря, ловя купцов и рыбаков и почти ничем другим не ознаменовывая своего при­сутствия, шведское правительство, шведская аристократия, шведская буря^уазия успели переяшть, если мояшо так выра­зиться, целую гамму разнохарактерных настроений. С момен­та объявления войны России и французский и английский ка­бинеты не переставали настойчиво приглашать шведского короля Оскара взяться за оружие и выступить на стороне союзников против грозного соседа.

74

Вот что писал французский министр иностранных дел Друэн де Люис 25 марта 1854 г.: «Швеция может рассчиты­вать на нашу поддержку, чтобы обеспечить ее от недоброже­лательства, которое не преминет навлечь на нее позиция, удержанная ею, несмотря на все усилия и все угрозы русского кабипета» 59. Казалось бы, Друэн де Люис хлопочет только о нейтралитете Швеции. Но нет: он приглашает Оскара «ото­брать обратно позиции, утерянные Швецией», и выполнить «на­циональные упования», тем самым «усилив блеск новой дина­стии (en ajoutant a l'eclat de la nouvelle dynastie)». Другими словами, Оскару предлагалось отвоевать у России Финляндию. •«Новая династия», основанная отцом Оскара, маршалом Напо­леона I, Бернадоттом (он же король шведский Карл XIV), должна была, по мнению Друэн де Люиса, именно для обрат­ного завоевания Финляндии войти в фарватер англо-француз­ской политики. Эта мысль была принята в Стокгольме снача­ла с некоторым воодушевлением, студенчество стокгольмско­го и упсальского университетов обнаруживало патриотическое «волнение, демонстрировались симпатии к французам и англи­чанам в столичном обществе.

Но уже тогда, весной, Оскар и его министры не скрыли ни •от Лондона, ни от Парижа, что Швеция находится до такой степени в угрожаемом положении, как ни одна из уже вою­ющих с Россией держав. Константинополь отделен от русских берегов Черным морем, а между самым западным из Аландских островов Содерамом и ближайшим к нему пунктом швед­ского берега еле наберется 16 миль, да и по льду в этих ме­стах русские ууке хаживали, добираясь до самого Стокгольма. Следовательно, без серьезнейших, очень реальных гарантий, Швеция не может поставить своего существования на карту. И уже 30 мая 1854 г., значит, спустя два месяца после нерво-го появления эскадры Чарльза Непира в Балтийском море, король Оскар сформулировал, и уже не в первый раз, вполне конкретное предварительное условие, без которого Швеция про­тив России не может и не хочет выступить: предварительно к союзникам должна примкнуть Австрия, и не только диплома­тически, но с оружием в руках. Мало того: Австрия должна обязаться даяіе и после ухода русских из Молдавии и Валахии не заключать мира, а продолжать воевать против России.

Подобной гарантии ни французское, ни английское прави­тельства дать, конечно, не могли. А с другой стороны, полное бездействие английской эскадры с каждым месяцем все более и более раздражало и беспокоило Швецию. Оскару и его министрам было решительно все равно, чем именно Непир объясняет свою инертность. Плохой экипаж, мало мичманов, нет хороших офицеров, в шхерах трудно двигаться, Крон­

75

штадт и Свеаборг сильно укреплены и т. д. Факт был налицог жизненные центры России для англичан недоступны, и, при­зывая шведов на смертельную войну, англичане ровно ничем им не помогут.

Союзники тогда же, летом, поняли, что нужно пустить в ход нечто посильнее посулов и что одной Финляндией, без всяких гарантий, Швецию из нейтралитета вывести нельзя. Тогда была сделана довольно недвусмысленная попытка дипломатического устрашения. Агент французского пра­вительства в Стокгольме Лобстейн получил поручение заявить шведскому правительству следующее: «Швеция должна ожидать, что если в течение зимы 1854/55 г. союзные флоты увидят себя вынужденными вследствие суровости вре­мени года искать убеяшща в ином месте, чем Балтийское море, то Россия потребует у стокгольмского кабинета серьез­ных объяснений и даст ему почувствовать тяяіссть своего не­удовольствия. Договор с Францией и с Англией оградил бы Швецию в этом случае» 60. Если мы переведем это с диплома­тического языка па общепринятый, Друэн де Люис через по­средство своего агента заявляет королю Оскару: зимой мы все равно войдем в ваши порты, хотите вы этого или не хотите — не зимовать же нам посреди Балтийского моря,— и переждем в ваших гаванях «суровое время года», а Россия, конечно, молчать не станет и именно по этому поводу и предъявит вам ультиматум. Так заключайте яіс с нами союз немедленно, войны с Россией вам все равно не избежать.

Но Оскар продолніал упорствовать.

Хотя молва приписывала (совершенно неправильно) Напо­леону IIΤ авторство одной брошюры, вышедшей в Париже в 1854 г. («Revision de la carte de ГЕигоре»), в которой тре­бовалось отнятие у России Финляндии и говорилось, что «голова колосса—близ Гельсингфорса», но на самом деле На­полеон III вовсе не интересовался этим вопросом. Когда гер­цог Эрнест Саксеи-Кобургский посетил Парюк и в разговоре с императором (6 марта 1854 г.) коснулся вопроса о желатель­ности передачи Финляндии шведскому королю, то Наполе­он III только усмехнулся и иронически заметил, что, очевидно, герцог очень уяі не любит Россию. Как и все, что могло на севере слишком ослабить русские позиции и тем самым чрез­мерно усилить положение Англии,— отторяісние Финляндии вовсе пе входило в истинные планы французского императора.

Оскар настаивал на провозглашении нейтралитета. В марте, апреле, мае, июне 1854 г. торговые круги и их пресса, либе­ральная интеллигенция да и значительная часть консерваторов выражали некоторое нетерпение и неудовольствие и находили, что правительство поторопилось. Главное, не очень верили

76

даже в возможность сохранить нейтралитет. Что если вдруг англичане усилят давление, что если они объявят, например, что сохранение мира на севере несовместимо с дальнейшим пребыванием Аландских островов в руках России и что мир на севере не обеспечен, пока Швеция находится под русской угрозой? «Хотел бы я видеть, что в подобном случае предпри­мет шведское правительство!»,—иронически заявляет извест­ный тогда публицист Борг в письмо от 14 марта 1854 г. к своему другу Ларсу Иоганну Хиерта, представителю деловых и тор­говых сфер Стокгольма, занимавшемуся тоже публицистикой61.

Оскар Τ был человеком, очень ревниво относившимся к своей власти и зорко оберегавшим свои прерогативы от вся­ких покушений со стороны ли министров, или придворной ари­стократии, или буржуазно-либеральной оппозиции, и знавший его хорошо царедворец Дардель говорит, что король даже с умыслом старался окружить себя посредственностями (omgifvit sig med mindre betydande radgifvare) 62. Аристо­кратия больше склонялась к нейтралитету. Либеральная оппо­зиция, сплошь враждебная Николаю но той самой причине, по которой большинству аристократов он был симпатичен, сочув­ствовала в душе заключению союза с Англией, но значитель­ная часть ее боялась войны, в которой Швеция рисковала •своим самостоятельным существованием. Наконец, сами эти «советники (radgifvare)» короля Оскара колебались, один „день раздражали Дашкова, русского посланника, на другой день грубили французскому представителю Лобстейну или сухо беседовали с английским посланником Лайоносом, но войны с Россией страшились не меньше, чем сам король. Сын и наследник Оскара, кронпринц Карл, в вопросах внутренней ^политики считался скорее консерватором, но ненавидел Нико­лая, всецело сочувствовал союзникам, и хотя говорил очень громко и неосторолшо уя-ге в 1854 г., но только впоследствии, осенью 1855 г., после падения Севастополя, стал серьезно на­стаивать перед королем па необходимости выйти из состояния нейтралитета. Вообще же и у либералов и у консерваторов в разной степени замечалось и явное и скрытое стремление упорно останавливаться на мыслях о тех или иных террито­риальных приобретениях, которые моято при умелой полити­ке сделать, пользуясь трудным положением России. Разногла­сие было лишь в том, возмоялііо ли как-нибудь поживиться путем дипломатических переговоров, например, получая от России что-либо за свой нейтралитет, или необходимо будет для этого вступить в войну. Оптимистов, которые верили в возмолшость приобретения, например, Финляндии путем ди­пломатическим, было исчезающее меньшинство. А таких, ко­торые вполне убояідены были в возможности приобретения

77

Финляндии военным путем, тоже было не очень много в 1854 г. Даяіе тс органы прессы, которые были паиболее враждебны России, останавливались в раздумье и нерешительности и ста­рались избегать положительных призывов к вступлению в войпу.

Кронпринц Карл, «глава военной партии», как его слиш­ком пышно иногда именовали иностранные представители в своей переписке (потому что никакой «военной партии» не существовало в Швеции), был в декабре 1853 г., после Синопа, еще решительнее и воинственнее настроеп, чем в 1854 г., во время плавания Чарльза Непира по заливам' Балтики." Это только па первый взгляд может показаться странным: перед вступлением Англии и Франции в войну в Швеции могли еще возникать преувеличенные надежды на близкий разгром России и т. п., а в 1854 г., когда стало ясно* в каких недостаточных размерах союзники намерены разви­вать свои военные действия на севере, надеяіды пылкого крон­принца стали несколько тускнеть. Еще в начале Балтийской кампании Непира, в июне 1854 г., кронпринц пугал миролюби­вого датского посланника графа Шеель-Плессена своими анти­русскими выходками 63.

• Но с каждым месяцем словоохотливый и пылкий крон­принц, мечтавший стать новым Карлом XII и взять реванш за Полтаву64, становился все молчаливее. Только в 1855 г., как увидим в дальнейшем изложении, он снова воспрянул духом. Конечно, Оскар не меньше сына хотел бы вернуть Финляндию, по смотрел на возмоишый разрыв с Россией с несравпенно» большими опасениями. Он хорошо помнил, что его отец, напо­леоновский маршал Бернадотт, стал королем Швеции Кар­лом XIV единственно потому, что вовремя изменил Наполео­ну и перешел на сторону Александра I. Он знал также очень хорошо, что его отец, основатель династии Бернадоттов, реши­тельно отказался от мысли получить обратно Финляндию, что ему обещал Наполеон, и предпочел получить Норвегию, ко­торую ему обещал Александр. Теперь Оскару предлагали ра­дикально изменить всю эту бернадоттовскую традицию и по­ссориться с грозным соседом, который сегодня может быть слаб, а завтра мояіет оказаться безмерно сильным. Да и так ли уж- он слаб и сегодня? Оскар не очень верил английским и французским газетам и шведским статьям о безвыходном по­ложении России. Нуячпо, впрочем, отметить, что шведская пресса отличалась несравненно более сдержанным и благород­ным тоном, чем газеты Пальмерстона и журналисты Наполео­на III.

По шведской версии разговора короля с Непиром выхо­дит, что «простецкая» адмиральская, а не дипломатическая

78

откровенность Непира (которой адмирал весьма гордился)* только укрепила Оскара I в его решимости не торопиться и оставаться в нейтралитете. Во-первых, адмирал заявил, что война решится не на юге, а на севере и что помощь Швеции при этом совершенно необходима; а во-вторых, честно заявил, что никаких решающих действий до прибытия французских десантных войск не предпримет против Аландских островов, а значит, π подавно ни против Свеаборга, пи против Крон­штадта. Оскар видел, что его зовут па страшнейший риск, не давая ему никаких гарантий. Король не прочь был получить таі-же твердое обещание субсидий. В шведской печати его слова, сказанные Непиру, передавались так: «Швеция богата железом и храбрыми людьми, но не золотом и серебром (Sverige ar rikt pa jam och tappra man, ej pa guld och silver)». Но адмирал Непир сначала было размахнулся очень широко, обещав, что Англия даст королю все, что угодно, «все что король захочет», а потом вдруг прибавил оговорку, сводившую его великодушные обещания к нулю: он сказал, что ни­кем не уполномочен говорить с шведским монархом о суб­сидиях.

Министр иностранных дел Швеции был гораздо остороял-нее короля. Он утверждал, что еще нуяшо доказать, желает ли сама Финляндия вновь воссоединиться с Швецией. Но вот в конце апреля в Стокгольм пришли вести, что 20 апреля подписано соглашение Пруссии и Австрии о согласованных действиях обеих деряіав в восточном вопросе. Английское по­сольство в Стокгольме поспешило уверить Оскара, что это равносильно присоединению обеих германских держав или уж по меньшей мере одной Австрии к Англии и Франции, и 3 мая король сделал смелый шаг: он обратился в Вену с просьбой объяснить истинные намерения Австрии. Кронприпц шведский Карл, бывший под сильным влиянием английского поверен­ного в делах Грея, очень стоял за выступление Швеции, но тоже ждал с напряжением объявления войны России со сто­роны венского правительства. Грей снова и снова настаивал перед королем па необходимости нарушить нейтралитет и вы­ступить против России. Оскар сказал Грею во время одного из этих объяснений в мае 1854 г.: «Я смотрю на теперешний кризис как на последний протест Европы против возрастаю­щего могущества России... (Europas sista protest mot Ryslands tillvaxande makt)». «Размышляло ли ваше правительство о том, что когда царь Петр I вступил на престол в 1689 г., Россия насчитывала всего 16 ООО ООО яштелсй и имела одну гавань, замерзающую в течение значительной части года, Архангельск?» А теперь, добавил король, Россия имеет 60 миллионов жителей и в ее руках половина побережья Балтий­

79·

ского и Черного морей. Оскар в этот момент близок был к решению, но хотел получить более крупную награду. Союз­ники сулят Аландские острова. Но разве может Швеция их удержать, если Финляндия останется за Россией? Мгновенно Грей (даже вопреки этикету прервав речь короля) заявил, что Англия, не колеблясь, отдаст Финляндию шведам. Все это было бы хорошо, но Оскара опять стали одолевать сомнепия: во-первых, из Вены граф Буоль сообщил, что он душевно рад действовать заодно с Швецией, но воевать с Россией Австрия еще не намеревается. А во-вторых, становилось ясно, что англичане, в сущности, хотя и не говорят этого прямо, соб­ственно предлагают шведам и французам отвоевать Финлян­дию у России, а эскадра Непира будет в этом участвовать лишь по мере сил, в остальном же Англия обещает, правда, свое искреннее и горячее сочувствие, но не более того. Но чем меньше реальной помощи собирались англичане оказать Шве­ции, тем более нетерпеливо и даже раздраженно взывали они к муяіеству и национальной чести шведского народа, пригла­шая его, по временам, чуть ли не к революции против короля Оскара, не настоящего шведа.

«Либеральная», т. е. пальмерстоновская, «Daily News» с ■конца апреля 1854 г. прямо грозила Оскару революцией, если он и дальше будет противиться желанию шведского народа. «Шведский король — не швед, и его симпатии — на стороне России. Настоящие шведы — сердцем и душой с нами (the genuine Swedes are heart and soul with us)». И дальше следо­вал грозный и призывающий шведов к восстанию вопрос: «чего же стоят их (т. е. шведов—Е. Т.) симпатии?», вопрос, кото­рый не мог не произвести большого впечатлепия в тот острый момент в Стокгольме 65.

Далеко не только одна эта газета занималась провоциро­ванием недовольства и даже восстания против короля Оскара. Иногда говорилось, что все надежды шведского народа долж-пы перенестись на молодого и воинственного кронпринца Карла; иногда подчеркивалось, что Бернадотты —самая моло­дая, а потому и самая непрочная династия в Европе; нередко разрабатывалась тема о каких-то таинственных обязательствах перед Россией, принятых не только за себя, но и за всю династию до окончания века маршалом Бернадоттом (королем Карлом XIV, отцом Оскара). И вдруг угрозы сменились сер­дечнейшим дружелюбием и лаской: понимает ли Оскар, что он может стать авангардным бойцом западной цивилизации против варварства? Ясно ли он видит, что он может приобре­сти разом и бессмертную славу и Финляндию?

Полное, месяцами длившееся бездействие английской эскад­ры расхолаживало короля Оскара и те круги, которые еще в

80

апреле полны были воинственных намерений и только спорили о подробностях: в какой форме Финляндия будет аннекси­рована, дать ли ей устройство, вроде норвежского, или она будет присоединена к Швеции на иных началах, чем Норвегия, и т. д.

Французский агент Бланшар разъезжал между Стокголь­мом, где он доказывал, что Вена не сегодня-завтра выступит против России, и Веной, где он уверял Буоля, что у Оскара уже готова армия в 70 ООО, которая только яодет выступле­ния Австрии, чтобы двинуться на Финляндию. Но король уже мало верил в тот момент союзникам и не очень верил в воен­ное выступление Австрии. И сколько бы ни убеждали его Грей и Бланшар, что Франц-Иосиф непременно примкнет к союз­никам и уже ультимативно требует от русских ухода из кня­жеств, Оскар и Шернфельд вполне логично возражали, что это еще вовсе не война: русские уйдут из княжеств и освобо­дят себе руки для войны против Швеции. Король продолжает твердить, что требует формальных обязательств и открытых военных действий Австрии против России. Между тем уход русских войск из кияяіеств большинством шведских газет был истолкован как признак полной слабости России, и в июле и августе поднялась бурная агитация в пользу войны. Даже осторожные люди вроде Крузенстольпе и епископа Агорда вы­ступили с воинственными заявлениями. О войне против Рос­сии говорили как о борьбе против деспотизма.

Но эти воинственные стремления продолжали встречать жестокий отпор. Действительно ли это война за гуманность и цивилизацию? — спрашивал редактор «Свенска тиднинген» Иоганн Хацелиус: «ведь это лишь вывеска, вывешенная затем, чтобы прикрыть самые материальные интересы Англии». Хаце­лиус указывает, что и французский император борется тоже по своекорыстным мотивам, во имя упрочения своей власти, и шведский публицист язвительно намекает, что Наполеон III такой же великий друг цивилизации и свободы, как и саіѵі Николай. Швеция не подготовлена: войско не обучено, пе при­выкло к войне, нет инженерных войск, не организована мате­риальная часть, нет финансов, воевать Швеция не может66.

Потери англичан при бомарзундской операции были тако­вы: трое убитых; один «опасно (dangerously) ранен»; трое «тя­жело (severely) ранено»; четверо легко ранено; двое конту­жено; один «слегка обожжен (burnt slightly)».

В Англии воинствующие патриоты были несколько смуще­ны этими цифрами, ясно показавшими всю незначительность английского участия в этом и самом по себе очень сомнитель­ном бомарзундском подвиге, и адмирал Беркли с горечью го­ворил: «не было достаточно кровопролития, чтобы доставить

6 Е. В. Тарле, т. IX

удовольствие английскому народу». Зато «правительство было в высшей степени довольно» этим обстоятельством.

Но все случившееся под Бомарзундом произвело не весь­ма благоприятное впечатление и в той стране, на которую союзникам в тот момент желательнее всего было повлиять. Конечно, в Швеции были довольны результатом, т. е. уничто­жением этой маленькой крепостцы, выдвинутой как некая русская угроза против близкого шведского берега. Однако ве­сеннее настроение, еще бывшее налицо в Стокгольме в марте и апреле, в августе не вернулось. «Завоеватели» Бомарзунда, в согласии с предварительными инструкциями из Лондона и Парижа, формально предложили шведскому правительству немедленно занять Бомарзунд и всю Аландскую островную группу. Это казалось наилучшим и наискорейшим способом втянуть Швецию в войну против России. Поэтому уже 17 ав­густа Непир написал Артуру Мэдженнису, британскому по­сланнику в Стокгольме, предлагая ему сообщить королю Оскару об этом предложении. Но Оскар, взвесив дело, отка­зался. Непир, четыре месяца ничего не делавший в Балтий­ском море, признающий неприступность России на севере, бывший со своей эскадрой фактически почти только зрите­лем, наблюдавшим, как французы берут Бомарзунд, теперь великодушно предлагает Швеции ввязаться в войну с Россией, которая подождет три месяца, а когда станет лед, пошлет из Финляндии на Аландские острова три-четыре полка и без осо­бых затруднений сметет там шведов с лица земли. Французам король и его министры доверяли больше, по шли упорные слу­хи, что Наполеон III вскоре отзовет обратно Барагэ д'Илье.

Поговорив с Оскаром, Артур Мэджеинис написал Непиру, что считает, что «ого величеству невозможно дать окончатель­ный ответ при настоящем состоянии переговоров». То есть это не Мэдженнис «считал», а именно сам его величество, но Мэдженпис сделал вид, будто он и не спрашивал еще короля. К числу даров, в которых природа отказала сэру Чарльзу Иепиру, принадлежала также способность к быстрому ула­вливанию дипломатических тонкостей. Адмирал решил взять настойчивостью. Он снова написал Мэдженнису, заявляя, что «шведскому королю времени терять нельзя» и что если шведы не займут Бомарзунда, то крепость будет разрушена, а союз­ники покинут Аландские острова, и что «приказы французско­го правительства в этом отношении категоричны (imperati­ve)». Тогда уже Оскар совсем перестал колебаться, по край­ней мере в этом вопросе об Аландских островах. Он отказал­ся категорически, резонно заявив, что Швеция вовсе еще не в союзе с западными державами и не в состоянии войны с Россией.

82

В обществе решающих сдвигов в сторону увлечения воен­ными авантюрами тояіо не произошло.

18 августа утром в Стокгольме распространились первые известия о взятии Бомарзунда. Ликование в кругах, стоявших за войну, было очень велико. Тотчас же стали организовы­ваться поездки с целью осмотра Аландских островов и разва­лин Бомарзунда.

Но прошло не более одной недели, как стало известно, во-первых, что Наполеон III приказал генералу Барагэ д'Илье срыть Бомарзунд и, пе оставляя на островах ни одного чело­века, возвращаться во Францию; во-вторых, что адмирал Не­пир тоже предпочитает уйти па зиму из Балтики и уж во, вся­ком случае ни одного матроса на Аландском архинелаге не оставит, и в-третьих, что, пока Финляндия не отвоевана у рус­ских, король Оскар ни в коем случае посылать на Аландские острова шведских солдат не желает.

А когда прошло еще три недели и когда окончательно вы­яснилось, что Балтийская кампания окончена, то от мимолет­ного радостного возбуждения 18 августа в Стокгольме почти и следа не осталось.

Решено было ждать, что скажут весна и лето следующего, 1855, года.

Курьезнейший проект в это время возник в кое-каких не очень глубокомысленных молодых головах среди аристокра­тической части польской эмиграции в Париже. Там, в окру­жении Чарторыйских и графа Ксаверия Браницкого, в тече­ние всей Крымской войны был вообще силен дух необычай­ной, чисто теоретической предприимчивости с очень своеоб­разным уклоном. Сам старый князь Адам, так же как Замой-ский и Браницкий, был чужд этим фантазиям. Не говорю уже об умном, сдержанном, благородном демократе Стани­славе Ворцеле. Речь идет о людях, своей необузданной бол­товней так вредивших польскому делу. Если можно так выра­зиться, это был какой-то романтизм приобретательства, мечты уячО не только об освобождении Польши (это считалось в молодой части эмиграции делом почти решенным), но и о том, какие именно чужие территории хорошо бы присоединить к этой будущей самостоятельной Польше. Так, некоторые па­рижские поляки еще до Бомарзунда нашли очень, по их мне­нию, удачный выход из затруднительного положения, которое создалось для союзников вследствие упорного нежелания Ос­кара завоевывать Финляндию шведскими силами и даже брать ее от союзников, если после ее завоевания Францией и Англи­ей обе эти деряіавы не дадут реальных гарантий. Так вот: по­чему бы не отдать Финляндию будущей Польше? Французы знали очень хорошо об этих польских мечтах, никогда серьезно

6* 83

к этому не относились, но не прочь были воспользоваться этой (поистине бредовой) идеей, чтобы усилить давление па Оскара. «Можно ли допустить, за отсутствием содействия со стороны Швеции, проект или Финляндии независимой или Финляндии, присоединенной к новой Польше? Вот некоторые из важных вопросов, которые порождаются колебаниями Шве­ции (les incertitudes de la Suede) и /разрешить которые мы не беремся»,— так внушительно писал наиболее читавшийся и ав­торитетный, самый «солидный» из французских яіурналов «Re­vue des deux mondes» тотчас после взятия Бомарзунда 67. Этот журнал к описываемому времени совсем утратил свою бледно-либеральную орлеанистскую окраску, которую еще тщился роб­ко сохранить в первое время после переворота 2 декабря, и теперь верой и правдой служил Наполеону III, а по своему шо­винизму и курьезн: йшим преувеличениям в описании военных французских успехов не уступал ни одному из тогдашних офи­циальных бонапартистских листков. Тут самое характерное за­ключается именно в том, что серьезнейший, наиболее во всей Европе читавшийся французский журнал пускает в ход и счи­тает одним из «важных вопросов» и нодлелчащих серьезному обсулщению «проектов» фантазию, которую настоящие, компе-тептные, признанные вожди польской эмиграции никогда и не думали включать в свою программу.

Но и подобные курьезные запугивания (об отдаче Финлян­дии полякам) ни малейшего действия, по всей видимости, ни на короля Оскара, ни на его министров не произвели, даже если бы были пущены в ход при официальных переговорах.

Французский представитель Лобстейн снова пробовал уго­варивать Оскара, но снова король отказал. Мысль шведского кабинета прекрасно выразил шведский министр барон Шер-нельд тогда же, в конце августа 1854 г., и именно по поводу навязываемых шведам Аландских островов. «Ведь король (Оскар—Е. Т.) сам от себя никогда и не выдвигал никакой идеи завоевания, но это сами западные державы обратились к нему и заявили о своем желании ослабить преобладание Рос­сии на Балтийском море» б8.

• Лобстейн понял, что лучше, чтобы вконец не поссориться, перестать пререкаться, так как нельзя в самом деле уговари­вать шведов рисковать так страшно, одновременно заявляя, что императору Наполеону III благоугодно приказать генералу Барагэ д'Илье срыть бомарзундские укрепления и тотчас по окончании этих работ возвращаться со всеми войсками во Францию. А он знал, что такой приказ уже получен на эскад­ре Парсеваля, стоящей у Аландских шхер. Только неискушен­ный в дипломатии Непир мог думать, что при подобных усло­виях можно чего-нибудь добиться настойчивым писанием

84

одних и тех же писем и повторением одних и тех же предложе­ний. Французы прервали переговоры, но сделали это в мягких тонах, заявляя, что считают дело о союзе с Швецией не погре­бенным, а только отложенным на будущее время. Они мог­ли бы уточнить — до будущей навигации.

Раздувание в прессе ничтожного успеха у Бомарзунда в боль­шую победу над будто бы первоклассной русской крепостью де­лалось для обывателя, для бульваров, для доверчивой большой публики. Дипломаты западных держав хорошо знали, что бо-марзуидское дело, выигранное в военном отношении, совершен­но провалилось в плане дипломатическом: Швеция не верила в серьезность их намерений и реальную значительность их сил, пока они не осмеливались тронуть ни Свеаборга, ни Кронштадта.

Для того, кто хочет в самом деле углубиться в понимание приемов и принципов британской политики и стратегии вооб­ще, а в годы Крымской войны в частности, документы бри­танской эскадры представляют ничем не заменимый материал, который хочется читать и перечитывать. Не поссорься впослед­ствии Непир с правительством и адмиралтейством, не захоти он разом и отомстить и оправдаться, никогда бы этим доку­ментам не видеть белого света. Недаром английская историо­графия так старательно их замалчивает.

Вот, прежде всего, Непир получает (сейчас же после Бо­марзунда) письмо от первого лорда адмиралтейства, другими словами, от британского правительства. Сэр Джемс Грэхем пишет 25 августа в ответ на извещение о взятии крепости. Он сверх меры доволен тем, что Непир ничем из английских сил не пожертвовал, а предоставил исключительно французам всю неприятную сторону дела: никогда не следует обращать вни­мание на крикунов, вопящих, будто постыдпо стоять в сторо­не, когда другой делает нужпое тебе дело. Напротив: «Было бы жалким отсутствием твердости, если бы вы уступили воп­лям и рискнули бы вашими кораблями и пожертвовали мно­гими драгоценными жизнями в попытке морскими силами раз­рушить укрепления, которые непременно должны были пасть при нападении с суши». Итак, Непир поступил превосходно и когда четыре месяца ничего не предпринимал, дожидаясь французов, и когда, дождавшись их, продолжал и пятый ме­сяц ничего не делать и лишь с сочувствием наблюдать, как прибывшие французы берут Бомарзунд. Но как же быть теперь? Как повлиять все-таки на Швецию? Сэр Джемс Грэхем нахо­дит, что хорошо бы теперь взять, например, еще Або или. Ре­вель. И Непир тоже находит, что это всего более удобно сде­лать теперь же, пока еще генерал Барагэ д'Илье со своими французами не уехал во Францию. Но в Ревеле большой гар­низон, нападение на Або — легче. Первый лорд адмиралтей­

85

ства настойчиво всегда рекомендовал (в ряде писем) Непиру соблюдать величайшую сердечность (the greatest cordiality) в его отношениях с адмиралом французской эскадры Парсева-лем и генералом Барагэ д'Илье. И вот, Непир с величайшей сер­дечностью предлагает Барагэ д'Илье взять город Або. Но фран­цузскому генералу и Бомарзунда было совершенно достаточно. «Адмирал (пишет о себе Непир — Е. Т.) считал возможным напасть на Або и предложил эту экспедицию своим француз­ским коллегам, которые не одобрили ее. Генерал Барагэ д'Илье не был расположен рисковать своими войсками в это время года». И Непир сообщил сэру Джемсу Грэхему, что на этот раз — не вышло, француз не хочет. А что касается тревожных напоминаний первого лорда адмиралтейства о необходимости быть как можно любезнее с союзниками, то Непир с некоторой досадой ответил раз навсегда: «не беспокойтесь относительно моих французских коллег. Я прекрасно знаю опасность каких бы то ни было несогласий (the danger of any disagreement)». Никаких несогласий насчет Або и не могло дальше проявиться: Непир ведь сам-то вовсе и не предлагал серьезно атаковать Або. Он ограничился бомбардировкой гавани и укреплений.

Согласно приказу Наполеона III французские войска, до­кончив разрушение взятых бомарзундских укреплений, отбыли на транспортных судах во Францию 4 сентября; вся остальная французская эскадра стала постепенно возвращаться в ПІер-бург,, начиная с 17 сентября.

Вскоре затем началось постепенное возвращение и англий­ских судов. Часть ушла в Англию, часть в Нарген и в Киль. Балтийская кампания 1854 г. кончилась.

Не могу удержаться, чтобы не привести здесь следующий факт, любезно сообщенный мне знатоком русской военно-мор­ской истории капитаном 1-го ранга и профессором военно-морской академии С. Ф. Юрьевым. Как известно, в ночь с 17 на 18 августа 1919 г, восемь торпедных катеров произвели на гавани Кронштадта торпедную атаку, окончившуюся, при всей ее тактической лихости и смелости, бесславным резуль­татом, о котором горестно поведал выловленный из воды ан­глийский лейтенант, оказавшийся внуком адмирала Непира. «Я оказался таким же неудачником, как и мой дед, мы оба так Кронштадта и не увидели»,— заявил лейтенант.

Итак, к осени англичане и французы ушли из Балтики.

Но в сентябре 1854 г. пикто уже ни в Англии, ни во Фран­ции, ни в России не думал о Балтике и не только потому, что союзные эскадры ушли из русских вод и что надвигалась зи­ма: начиналась грандиозная историческая трагедия на южном берегу Крыма, и она сразу все собой заслонила и для России и для Европы.

86

Но раньше, чем обратимся к этому южному театру войны, подведем некоторые итоги тому, что в основном выясняет нам докуліентация, касающаяся первой Балтийской кампании союз­ников.

Конечно, по существу Чарльз Непир совершенно прав, ко­гда говорит, что если союзникам угодно было нанести России в самом деле серьезный, сокрушающий удар, то необходимо было сделать главным театром военных действий не Черное море, а Балтийское, послать «великолепную эскадру» с «прекрасным» экипажем не к Севастополю, а к Свеаборгу и Кронштадту, угро­жать Петербургу. Если же это не было сделано, то зачем было посылать его, Непира, с небольшой флотилией, где матросы бы­ли набраны с бору да с сосепкп, не было обученных мичманов (а это душа экипажа), были неопытные офицеры, не было пер­воклассной артиллерии, не было ни одной мортиры?

Свеаборг и Кронштадт были абсолютно недоступны для по­кушений со стороны английской эскадры в тот момент, и это твердо знал не только Непир, но и первый лорд адмиралтей­ства Джемс Гірэхем, т. е., другими словами, знал и премьер Эбердин, знали и Пальмерстон, министр внутренних дел, и Кла-рендон, министр иностранных дел кабинета лорда Эбердина.

Дело обстояло сложнее, чем это казалось Непиру и тогда, когда он бесцельно плавал весной и летом взад и вперед по Фин­скому и Ботническому заливам, ловя финские лайбы с рыбой, и тогда, когда смотрел, как французы бомбардируют Бомарзунд, и даяіе тогда, когда, пылая против адмиралтейства и кабинета местью и обидой, печатал в 1857 г. свои документы. Он не дово­дит своих рассуяіденпй до логического конца. Да, англичанам важно было разрушить Свеаборг и Кронштадт, бомбардировать Петербург, пустить ко дну Балтийский русский флот, который был гораздо сильнее русского Черноморского флота. Но сделать это мояшо было бы при наличии не только сильнейших англий­ских эскадр, но и при непременном участии огромной сухопут­ной армии. А дать таковую мог только Наполеон III, который ее имел, но не хотел пустить в ход в Прибалтике. В том-то была слабая сторона могущественной коалиции, что союзники имели разные цели, не вполне доверяли друг другу и не переставали одним глазком внимательно поглядывать друг на друга в тече­ние всей войны.

То, что произошло при окончательной развязке, в дни па­рижских мирных конференций в феврале и марте 1856 г., не свалилось с неба неожиданно, а подготовлялось в течение всей этой долгой войны. Не везде отношения между союзниками приобретали такой характер, как в Константинополе в конце 1853 г. и в первые месяцы 1854 г., когда Наполеон III сказал «английскому послу лорду Каули, что мы с вами в Парияіе в

87

союзе, а в Константинополе — воюем, но линия поведения фран­цузской дипломатии в очень многих местах не совпадала с ан­глийской линией. Пальмсрстон, вдохновлявший министра ино­странных дел Кларендоиа, мечтал об отторжении Финляндии от России, об оккупации Прибалтики, о срытии кронштадских ук­реплений,— а Наполеон III ни о чем подобном не думал, так как ото нуишо было вовсе не ему, а именно только англичанам. Дли­тельное ослабление России вовсе не входило в число основных целей французского императора именно потому, почему это вхо­дило в цели Пальмерстона и находившейся под его влиянием ча­сти эбердиновского кабинета. Каково с Пальмерстоном иметь де­ло в тех случаях, если его не сдерживает страх перед Россией, это французская дипломатия знала очень хорошо на основании долгого опыта 30-х и 40-х годов. И с того момента, когда англи­чане вошли в конце марта в Балтийское море и не только не за­стали там французской армады с готовым большим десантом, но затем месяцы тщетно поджидали французов, было ясно, что Бал­тийская кампания 1854 г. проиграна еще даже до начала самой игры. Так как для французских успехов в готовящейся Крым­ской экспедиции было очень важно отвлечь русские силы с юга или, точнее, не позволить Николаю перебросить в Крым огром­ную армию, охранявшую прибалтийские берега и столицу, то французский штаб счел целесообразным нанести короткий удар на севере, напугать русских выступлением Швеции, и генералу Барагэ д'Илье было велено съездить в Балтийское море, произ­вести наиболее быстро и легко осуществимый эффект и вернуть­ся сейчас же обратно. Да и отправлен он был только в июле, когда Наполеон III убедился, что англичане дая?е и такого срав­нительно неслолшого дела ни за что сами не сделают, а будут еще хоть целый год праздно качаться на балтийских волнах и неустанно жаловаться на предосудительное обилие шхер, ме­шающее флоту ее величества проявить свою удаль.

Не забудем, что Наполеон III был отлично осведомлен так­же о том, что наименее популярны во Франции именно такие операции французских войск и флотов, которые явно диктуют­ся только английскими интересами. А к таким именно опера­циям и могла быть отнесена всякая попытка большой войны в Прибалтике с неизбежными обширными военными предприя­тиями на суше, где заведомо англичане могут подать лишь минимальную, «символическую» помощь. В самой Франции пе­чать была скована цензурой, но уже неподалеку, например в Брюсселе, выходили написанные французами брошюры, где На­полеон III мог прочесть, например, следующее: «Вот племянник победителя под Пирамидами и под Абукиром, превращенный в наемника на Ячаловапье у Англии! Будут денеяшые награды французским генералам, которые наилучше будут защищать

88

британские интересы. Манчестерский ситец покажет свою при­знательность. Итак, вперед, солдаты! И да охранит господь бог белье, выделываемое в Великобритании, и ее товары!» 69

Мы видели, что коротенькое, строго ограниченное в своей цели поручение, возложенное на адмирала Парсеваля и на гене­рала Барагэ д'Илье, они быстро и успешно выполнили, но что Швеция все-таки и после Бомарзунда не пожіелала выступить. Значит ли это, что и та общая стратегическая цель, которая бы­ла поставлена Наполеоном III, нисколько не была достигнута? Нет, пе значит. У нас есть достоверные свидетельства, что взя­тие Бомарзунда произвело в Петербурге очень сильное и болез­ненное впечатление, совсем несоразмерное с ничтожнейшим военным и политическим значением этого затерянного в дале­ких шхерах укрепленного «замка», по выражению Виктора Ба­сил ьчикова.

В своих записках, появившихся лишь в 1891 г. в «Русском архиве», этот герой Севастопольской обороны и один из любим­цев Нахимова, князь Виктор Илларионович Васильчиков, при­знавая чуть ли не главной причиной военных неудач в Крыму распыленность и разбросанность русских военных сил по гра­ницам империи, с горечью говорил: «В Балтике неизвестно для какой цели существовал укрепленпый замок на Аландских ост­ровах, известный под названием Бомарзунда. Замок этот нико­му не мог преградить вход в Балтийский залив, не защищал бе­регов Финляндии и даже не доставлял действительной обороны запертому в нем без всякой надобности гарнизону». В этом Ва­сильчиков прав, так же как и в категорическом утверждении, что гарнизон «не в силах обороняться» и что Бомарзунд достал­ся союзникам «без всякого пожертвования». Но он далеко не так прав, когда не хочет признать серьезных оснований у тех, кто считал безусловно необходимым снабдить очень сильной ох­раной и всю северо-западную и юго-восточную границы импе­рии. Дело было в губительнейших дипломатических ошибках, создавших ситуацию 1854 г., а не в тех военных мероприятиях, которые были совершенно неизбежны, раз уже эта ситуация была палицо.

Относительная близость этого театра войны к Петербургу, непривычные для русского уха слова о сдаче — все это вселя­ло беспокойство и горечь. Послушаем Д. А. Милютина, бывше­го в то время начальником канцелярии военного министра: «Из всех неудач, какие до сих пор мы испытали на разных театрах войны, ни одна не произвела у нас такого тяжелого впечатления, как потеря Бомарзунда. Как-то особенно казалась прискорбною сдача в плен гарнизона крепости, хотя в сущности и но было тут ничего позорного для чести нашего оруя^ия: войска держались, пока было возможно, и отдали неприятелю одни развалины. Под­

89

робности катастрофы сделались нам известны по рассказам жи­телей окрестпых деревень и показаниям двух лиц, которые одни избегли плена: священника и провиантского чиновника.

После (разрушения Бомарзунда и неудачной попытки союз­ников (напасть — Е. Т.) на Або не получалось никаких изве­стий о действиях или намерениях неприятельского флота в Балтийском море»70.

В Петербурге, уже начиная с марта, когда английская эскад­ра вошла в Балтийское море, старались не показывать малоду­шия, были в ходу патриотические статьи, патриотические заяв­ления, патриотический стихотворный лубок распространялся в народе («А тебя, вампир, адмирал Непир, ждет у нас не пир»), но смущение было налицо немалое и непреходящее, и Погодин восклицал с волнением, что в 50 верстах от царского обиталища заряжается неприятельская пушка. Полная неизвестность отно­сительно ближайших намерений союзников не позволяла отныне и думать о подкреплении армии Меншикова сколько-нибудь значительной частью за счет лучших русских войск, стоявших вокруг столицы, в Прибалтике и в Финляндии. Искусственно раздуваемое в английских и. французских газетах ликоваппе по поводу взятия Бомарзунда тоже способствовало усилению бес­покойства и нервности в Петербурге.

Легко было рассуждать Васильчикову, когда уже все было окончено, и без труда можно понять, с какой горечью и до­садой он думал о 200 ООО солдат, охранявших Финляндию, Пе­тербург, Ревель, Ригу, Либаву, на которые никто не покушает­ся, о безмолвных мортирах и тяжелых орудиях, оберегающих Кронштадт, когда в 1854 и 1855 гг. в Севастополе, у Альмы, под Инкерманом, под Евпаторией, в кровавый день штурма Камчат­ского люнета и Селенгинского и Волынского редутов при побои­ще на Федюхиных горах, лишние три десятка тысяч могли дать другой оборот событиям. Но если попытаться вникнуть в психо­логию людей 1853—1854 гг., то вопрос окажется гораздо сложнее и труднее. Да и сам Васильчиков тогда не сказал бы того, что у него вырвалось, когда он доживал свой век на покое, спустя де­сятки лет после событий. Совершенно верно, «неизвестно для какой цели укрепленный замок Бомарзунд» сам по себе был тогда ненужен, и его потеря по своему значению для русской обороны была равна нулю. Но взятие Бомарзунда могло тогда казаться началом обширных и грозных операций. К Непиру мог подойти флот, находившийся еще в Ламанше и в Северном море, т. е. в полном составе, и оставшийся «Ноте-fleet» и остаток «Channel-fleet», да еще часть Атлантического флота. Ведь толь­ко часть и даже небольшая часть британских военных сил была отправлена в Черное море, и удвоить, даже утроить эскадру, данную Чарльзу Непиру, было очень возможно. И подавно не­

90

известно было, прика?кет ли Наполеон ΤII генералу Барагэ д'Илье немедленно после Бомбарзуида вернуться к француз­ским берегам или, напротив, пошлет в Балтику не 10 ООО, а 140 ООО человек, у него было в тот момент во Франции и близком Алжире гораздо больше 140 ООО готовой армии. Не­известно было и вообще, не решат ли союзники, в полном со­гласии с точкой зрения того же Непира, что главный удар дол­жен быть направлен на Петербург, а вовсе не на Севастополь.

Так не случилось, но так могло случиться, и опасность на се­вере была не выдуманной, а возможной опасностью и, следова­тельно, подлежала очень реальному учету. Никто не мог тогда даже и приблизительно знать всего того, что постепенно стало выясняться впоследствии. А опасность могла оказаться для Рос­сии по сути дела гораздо большей, чем та, которая грозила рус­ским войскам от союзной и австрийской армий в Дунайских кня­жествах.

И Петербург это чувствовал. Прохожие видели, как видела это Л. Панаева, как вспоминали и другие мемуаристы, знакомый экипаж и знакомых рысаков на их долгом пробеге от взморья и Петергофа до Зимнего дворца, наблюдали выпрямившуюся фигу­ру, мрачное, потемневшее, осунувшееся лицо под медной каской, неподвижно глядящие и невидящие глаза, и не спрашивали, куда все ездит и откуда возвращается почти ежедневно этот че­ловек, зачем он переехал в Петергоф, где не отходит от подзор­ной трубы, зачем так беспокойно мечется между Петергофским взморьем и Зимним дворцом. Еле видные в морской дали и в тумане высокие контуры английских судов, то пропадающие вовсе, то снова приближающиеся, зловеще маячили перед взо­ром северной столицы в течение всего лета 1854 г., как ни ста­рались ее обитатели не показывать признаков тревоги или сму­щения.

«Прилетай Непирова бомба,— ты, верно, по закону Неме­зиды, упадешь в министерство иностранных дел!.. Сожги своим яігучим огнем, что засветили англичане в аду, сожги все наши ноты с венскою включительно, все протоколы, декларации, кон­фиденциальные отношения, конвенции, инструкции, рапорты и все наши политические сношепия с Европою! Гори все огнем! Мы оставим в Петербурге Медного Всадника стеречь устье Не­вы!.. Или нет — он соскучится один и, нахмурив брови, верно поворотит своего коня к Золотому Рогу... Все зовет Россию в Константинополь: история, обстоятельства, долг, честь, нужда, безопасность, предания... наука, поэзия, родство...» Так воскли­цал очень близкий в это время к славянофилам М. П. Погодин 71. Писал он это (и подобное) в конце лета и ранней осенью 1854 г.

Конечно, говорилось это в письме, усиленно тогда распро­странявшемся.

91

Тут характерно (и не случайно вставлено), что во имя без­опасности нужно покинуть Петербург и перенести центр тяже­сти на юг. «Непирова бомба» не прилетела в Петербург, а спу­стя два месяца после этого воззвания о переселении в Констан­тинополь состоялась высадка англичан, французов и турок близ Евпатории...

5

Задерживаться больше в Финском заливе становилось для со­юзников совершенно бесполезным, а вследствие приближения холодного времени года — и не очень удобным.

12 сентября состоялось окончательное совещание двух адми­ралов — Непира и Парсеваля, на котором решено было поки­нуть воды Финского и Ботнического заливов и возвратиться домой. Но лишь 27 сентября корабли стали постепенно отплы­вать в Киль, а оттуда в Англию.

Возмущение и Непиром и адмиралтейством в Англии было очень велико и выражалось как в прессе, так и в высказыва­ниях парламентских деятелей. В конце концов, спасая себя, первый лорд адмиралтейства Джемс Грэхем предал Непира и свалил на него одного всю вину за ничтожные непосредствен­ные результаты скитаний британской эскадры по двум заливам Балтийского моря весной и летом 1854 г. От Непира отверну­лось и правительство, хотя он был в состоянии документально доказать, во-первых, что все его распоряжения систематически одобрялись адмиралтейством и, во-вторых, что у него было слиш­ком мало сил, и прибавлял впоследствии, что если в 1855 г. ад­мирал Дондас не мог взять ни Свеаборга, пи Кронштадта, имея эскадру в сто девять кораблей, то громить его, Непира, за то, что он не сделал этого в 1854 г. с тридцатью одним кораблем, по меньшей мере несправедливо. У русских — могучие крепости, громадная сухопутная армия на побережье, прекрасно обучен­ные канониры на береговых батареях,— не переставал твердить жестоко уязвленный адмирал.

Затравленный и почти всеми покинутый, даяіе теми, кого считал близкими друзьями, Непир прибыл 18 декабря в Лон­дон, где и явился к первому лорду адмиралтейства Джемсу Грэ­хему и высказал первому лорду то, что было на душе, не очень затрудняя себя в выборе выражений. Из Лондона он хотел вер­нуться на свой флагманский корабль, по последствия слишком воодушевленного разговора с Грэхемом сказались быстрее, чем он предполагал. Выйдя па перрон вокзала в Портсмуте 22 декаб­ря 1854 г., он получил уже подншдавгпий его пакет из адми­ралтейства: «Так как Балтийский флот, по возвращении в порт, ныне разбросан но разным гаваням Великобритании и некото­

92

рыѳ суда, которые составляли этот флот, ныне предназначены к службе на Черном и Средиземном морях, то вам предлагается и указывается спустить ваш флаг и оставаться на берегу».

Так кончилась карьера, а вскоре и жизнь Чарльза Непира. В немногие годы, которые он еще прожил после отставки, он не переставал делать все зависящее, чтобы смыть незаслуженное пятно со своего имени. В марте 1856 г. он принял личное уча­стие в прениях, развернувшихся в палате общин при рассмотре­нии результатов парламентского следствия о неудачной кам­пании 1854 г., но тут против него шло сомкнутым строем все ад­миралтейство, и реабилитации он не добился. Тогда он в 1857 г. опубликовал документы, касающиеся этой кампании (через по­средство фиктивного издателя Ирпа, о чем я уже упомянул), те документы, на которых и. основаны многие страницы этой главы моей работы.

Чтобы утешить Непира (так говорили министры) или что­бы заткнуть ему рот (так говорили его друзья), ему дали со­всем пеояіиданно высокий орден — большой крест ордена Бани (grand Cross of Bath). Но эта попытка умиротворить обижен­ного адмирала привела к обратному результату, так как Не­пир решился пойти на очень большой политический скандал: он отказался от ордена, заявив, что, пока с него не снят позор, он не может получать компенсацию за несправедливые на­падки на его репутацию, «остающиеся пятном на его щите». Обильная документация, опубликованная отчасти при его жизни и по его инициативе («издателем» Ирном), отчасти после его смерти генерал-майором Эллерсом Непиром, дока­зывает неопровержимо, что провал Балтийской кампании 1854 г. объясняется вовсе не ошибками и не бездарностью Непира, а совсем другими причинами. Чарльз Непир, как фло­товодец, не был, конечно, звездой первой величины вроде Нельсона или Джервиза или в более позднюю пору — нашего Нахимова, но был опытным, сведущим и дельным моряком, имевшим за собой долгую и почетно проведенную трудовую службу.

Дело было, во-первых, в преувеличенном самомнении и полном пренебреясении английского кабинета и английского адмиралтейства к мощи русских укреплений и русских мор­ских сил; во-вторых, в сознательном расчете нанести России наиболее тяжкий удар, главным образом на суше, в Финлян­дии и в Прибалтике на петербургском направлении и сделать это исключительно при помощи французских десантных войск, причем этот расчет не оправдался вследствие неячелания Наполеона* III тратить здесь свою армию; в-третьих, вслед­ствие очень небрежно, наскоро, непродуманно поведенной дип­ломатической игры, направленной ко включению Швеции

93

в антирусскую коалицию, причем эта ставка быстро провалилась и не могла не провалиться в условиях, в каких протекала вся^ эта кампания. Когда все эти капитальные ошибки и просчеты привели к немедленному оставлению только что неизвестно зачем взятого и совсем бесполезного Бомарзунда и к уходу английской эскадры из Балтийского моря, понадобилась жерт­ва, которую и бросили на съедение прессе, парламенту и обывательскому общественному мнению. Эта роль выпала в 1854 г. на долю Чарльза Непира. И напрасны поэтому были его гневные и отчаянные вопли к Пальмерстону с просьбой о защите и поддержке, напрасно он писал Пальмерстону:: «Я долго служил вам, и служил на различных местах, и я знаю,, что всегда я проводил ваши взгляды и что никогда вы не жале­ли, что я нахожусь под вашим начальством. Я прошу ваше-сияте.тьство затребовать бумаги и представить их кабинету. Ведь, наверно, в этой свободной стране человек, который имел в руках верховное командование над балтийским флотом, пе может же быть выброшен вон с позором и стыдом» 72.

Напрасно Непир с горечью напоминал о знаменитом банкете в начале марта 1854 г. в честь отплывающего в Балтику адми­рала, о банкете, на котором председательствовал и так ласко­во и сердечно говорил Пальмерстои 73. Маститый вождь вигов, истинную моральную подоплеку которого гораздо тоньше вся­ких вигов и ториев понял Карл Маркс в своей замечательной характеристике, никогда за всю долгую жизнь не допускал таких сентименталыюстей, как поддержка уяіе не нужного ему, ослабевшего и погибающего человека, все равно, друг ли он или недруг, прав ли он или виноват.

Генерал-майор Эллерс Непир, опубликовавший столько важ­ных материалов, утверячдает, будто моральное положение от­ставленного Чарльза Непира должно было улучшиться в 1855 г., т, е. спустя год после Бомарзунда. «Ни Севастополь, ни Свеаборг еще пе были ни взяты, ни разрушены, и британское общество начало, наконец, смутно допускать мысль, что русские крепости слишком крепко построены, чтобы им разрушаться при одном только виде наших солдат или наших кораблей, и ввиду очень скудных результатов Балтийской кампании 1855 года на сэра Чарльза Непира начали смотреть как на обиженного человека».

Но все же и это мало помогло старому адмиралу. Английские правящие круги не прощали Непиру собственных своих оши­бок и провала собственных неоправдавшихся и необоснованных надежд, и Балтийская кампания 1854 г. навсегда осталась воз-буяідающей споры и критику далеко не славной страницей в летописях британского флота.

Кончалось лето 1854 г. Взоры России и Европы обратились , от Балтийского моря к черноморским берегам.

Глава 111 АЛЬМА

1

ι ι] ахимов и с ним весь Черноморский флот следили с на-

Нпряженным вниманием за первым актом начинающей­ся трагедии, за Парижем и Лондоном, за вступлением ._ русских войск в Молдавию и Валахию, за войной на

Дунае, за первым торжеством русского наступления и за последующими неудачами на Дунае. Они пока еще были зрителями и с беспокойством думали о сцене, па которой им суждено было выступить в качестве главных действующих лиц.

Много черных дум было некоторыми из них передумано и отчасти высказано и после Синопа, и после прохода союзных эскадр через Босфор и Черное море в январе 1854 г., и после зловещей последней переписки Наполеона III и Николая I в январе-феврале 1854 г., и после бомбардировки Одессы в апре­ле, и после снятия осады с Силистрии в июне. С каждым дпем нарастала грозная туча именно над Севастополем, с каждым месяцем становилось все более ясно, что именно на юге Крыма, а не в каком-либо другом месте произойдет решающая схватка между Россией и враждебной ей коалицией Франции, Англии, Турции.

Утром 1 (13) сентября 1854 г. телелраф сообщил Менши-кову, что огромный флот направляется непосредственно к Се­вастополю.

Нахимов с вышки морской библиотеки увидел в отдалении несметную массу судов, медленно приближавшихся. Сосчитать их издали в точности было невозможно. В действительности их оказалось, не считая мелких, около 360 вымпелов.

Это были как военные суда (парусные и наровые), так и транспорты с армией, артиллерией и обозом. Вся эта темная огромная масса была окутана туманом и дымом. Она шла к Евпатории. Нахимов и Корнилов долго глядели на эту медлен­но двигающуюся, еле видную, далекую, темнеющую в тумане

95

громаду в подворные трубы. Им обоим она несла славу и гибель.

Историческая роль матросов и солдат и многих из рядового офицерства и тех единичных личностей в командном составе, какими явились Корнилов, Нахимов, Истомин, Тотлебен, Хру-лев, А. Хрущов, Васильчиков, была исключительной. Эти люди были брошены в полном смысле слова на произвол судьбы — сначала без верховного руководства вовсе, потом при таком ру­ководстве, которое делало одну за другой грубейшие ошибки. Мало того, у них не только не было искусного верховного коман­дования, но не было ни достаточного и правильного снабяіения боеприпасами, ни сколько-нибудь честно, нормально и, главное, организованно поставленной доставки пищевых продуктов, ни обеспеченности лекарствами и медицинской помощью. Ведь и Пирогов, и Гюббенет, и самоотверженные сестры милосердия так же точно зависели во многом и самом важном от тыла, как — в своей области — Нахимов, Корнилов и Тотлебен. Тыл же одинаково мало был способен помочь севастопольским за­щитникам и на бастионах и в лазаретах.

И все же эти люди, поставленные в такое истинно отчаянное положение, создали вместе со своими матросами и солдатами великую севастопольскую эпопею, затмившую все до тех пор бывшие исторические осады. Они создали то своего ірода исто­рическое чудо, которое даже во враяедебной печати стали име­новать (уже после окончания войны) «русской Троей», вспоми­ная эпическую осаду, воспетую гомеровской «Илиадой». Тот, кто пытается дать сколько-нибудь реальное представление об этих людях,—даже самым строгим образом ограничивая свою задачу,— непременно доляіен напомнить и о совсем других деятелях, стоявших на самой вершине военной иерархии. Огра­ничимся самыми краткими словами хотя бы о двух из них, от которых непосредственно зависела судьба Севастополя со всеми его Нахимовыми, Корниловыми и Тотлебенами,— о главноко­мандующем Крымской армией и Черноморским флотом князе Меишикове и военном министре князе В. А. Долгорукове, кото­рый долгое время перед тем был помощником военного мипистра А. И. Чернышева. Об императоре Николае, о наследнике, о Нессельроде, о Паскевиче речь будет идти в других частях ра­боты о Крымской войне.

Меншиков был взыскан всеми милостями, пользовался не­изменным благоволением Николая, обладал колоссальным богат­ством и занимал в придворной и государственной жизни совсем особое место. Он был очепь образованным человеком, и не только по сравнению с придворными и сановниками Николая,

96

- ^ительно. Читал он книги на разных языках, обла-

но и ,й библиотекой в 3000 томов на всех европейских

дал громадн^ыл умеп и ЗЛОречив. По своему положению он, языках, н сорокалетнего возраста, ни в ком не нуждался, примерно с )іо^ самого царя. Метил он в своих карьеристских кроме, коне1 далек0і ЧТОі К0Гда ему однажды предлолаіли быть помыслах та апником в Саксонии, он возмутился таким, по его русским пост

^J ;іителыіым для него предлоячонием и вышел врс-

мнению, Уни,,ВКу Личной храбростью он, бесспорно, обладал и мешшв отсі g_182g гг> был тяжко рапеп в 182д г. Николай, на воине ^ с того ни с сего? СдСлал его начальником Главного у ьио ІІ1,1ба? хотя князь Александр Сергеевич никогда пе морского ШТ)[ІЬ чисто любительски интересовался морским де-нлавал и ли ЛЬІІИКа штаба он превратился, и очень скоро фак-

Ί пе по титулу, в морского министра, одновременно тически еслѵ ~ Λ

' финляндским генерал-губернатором, хотя Финлян-

став еще и меньше, если это только возможно, чем морское дию знал ен1 г

дело.

В 1853 г СВ0ІІМ вызываюЩим поведением в качестве чрез-рсла в Константинополе он сыграл, не ведая и не вычаиного π ^ руку Пальмерстону и Стрэтфорду-Рэдклифу и желая того, jB ВСШИЬІ с Турцией. А вернувшись из Константи-ускорил взрі назиаче11 главнокомандующим Крымской армией нополя, был γ г

Іт ' дшм флотом с оставлением во всех прежних долж-

к ерноморс ь д0 фИПЛЯІІдСК0Г0 генерал-губернатора. Он без ностях, впл сомнений проходил свой блестящий жизненный колеоании ι'

лая все должности, которые ему предлагались,— путь, прини^

J ' F π эти должности принадлежали к числу наивыс-копечно, есл ~ ^

' ііеиших в государстве, ших и почет'

n ^ іішік и скептик, откровенпо презирал своих коллег 11 ЬІЛ ^ству и не давал себе никакого труда скрывать это. Менши5"1 ^СЛлздевался над ничтолшым министром финансов иков 0Ш1ТИЯ не имевшим о финансах вообще и о русских _Λ ' частности, хотя сам он был точь-в-точь так же под-

финансах в ,прашісиию морским министерством, Финляндией, готовлен к "* η γ

γ-іотами, как Нронченко к руководству финансами армиями, ф.1' л/г

η .· „*\імперии. Меншиков остерегался лишь затрагивать Российской 1 ..г

лего подоопые назначения, но тем оолее беспощад-царя, делавп

^ ' м над его креатурами, над их холопством, казнокрад-но издевался « -

^ .двием, тупостью, бесчестностью. О министре путей ством, тщесл, r J

г- ' ^ Клейнмихеле ои говорил, что тот совсем уяче сгово-сообщения J х

(Ъ свою душу черту, но сделка, к огорчению обеих рился прода1 J J 1 J V ^

^ ^ нщхся сторон, расстроилась, иоо никакой души у

договариваю * -і?

7» „ ^ л. вообще не оказалось. Киселева, министра государ-Клеинмихел' л л- тг

,уществ, Меншиков предлоячііл послать на Кавказ, ственных нѵ\Р *

где нужно ло разорять «враждебные» чеченские аулы, 7 е. в. Тарле, ІХ 97 потому-де, что никто не умеет так дочиста разорять деревни и села, как Киселев.

Иностранные дипломаты очень прислушивались к этим остротам и выходкам князя '. Военный министр Александр Иванович Чернышев, долгие годы вместо со своим помощни­ком, а потом преемником, Василием Долгоруковым разрушав­ший боеспособность русской армии, ненавидел Меншикова за то, что на вопрос княгини Чернышевой: «Не помните ли, как называется город, который взял Александр?», Меншиков бы­стро ответил: «Вавилон!», притворяясь, будто он думает, что его спрашивают пе об Александре Чернышеве, по об Александре Македонском, хотя знал отлично, что я-гена Чернышева жела­ла, чтобы вспомнили о городе Касселе, куда Чернышев вошел в условиях полнейшей безопасности в 1813 г., во віремя похода русской армии в Германию. Этого Вавилона Чернышев не про­стил Меншикову до гробовой доски.

Меншикову справедливо казались смешными претензии Чернышева на полководческие лавры, но ему нисколько не показалось смешным, что сам-то он внезапно попал, не имея па это ни малейших прав по своим данным, в верховные вож­ди русских сухопутных и морских сил, да еще в один из са­мых грозных моментов в истории русского народа, и именно в наиболее угрояіаемом пункте империи. Впрочем, это и в самом деле было вовсе не смешно: это было трагично.

Еще до нападения союзников на Севастополь в Петербурге ни для кого, кроме царя, пе было тайпой, что такое Меншиков как морской министр.

«Рассказывают, будто бы ваша светлость своим управле­нием погубили Балтийский флот, и что если и делается что-либо хорошее в Черном море, то сим обязаны Лазареву, а в настоящее время Корнилову и Нахимову. Сии клеветы, одоб­ряемые управляющим министерством, довольно сильно распу­щены в публике. В числе главных деятелей по этой части на­ходится Матюшкин» 2. Адмирал Матюшкин, благороднейший человек, один из любимейших лицейских товарищей Пушкина, тот, кому посвящены такие сердечные две строфы в бессмерт­ном «19 октября» 1825 г., разумеется, не мог не быть принци­пиальным врагом Меншикова, не мог не возмущаться и этим лукавым царедворцем, и его клевретами и прихлебателями, и всеми методами его хозяйничанья во флоте.

Мы уже видели, как безучастен был Меншиков в октябре-ноябре 1853 г., когда Нахимов следил в море за турецким фло­том. Теперь, в конце лета 1854 г., гроза уже шла прямо на Севастополь. Как Яле Меншиков готовился встретить ее?

Уже с того дня, как союзный флот вошел 3 января 1854 г. в Черное море, Одесса, Севастополь, Николаев — все форты

98

носточного берега Черного моря оказались под угрозой не только прямого нападения, но и немедленной гибели, потому что решительно пичто но было готово к обороне. Бомбардиров­ка Одессы в апреле 1854 г. тоже ничуть не заставила взяться за дело.

Если севастопольская драма началась не в марте, а только в сентябре 1854 г., то это произошло прежде всего потому, что союзники задержались из-за турецкой армии на Дунае. Но вот, под давлением нараставшей угрозы со стороны Австрии, Нико­лай дал свое принципиальное согласие на снятие осады с Сили­стрии, и Паскевич, получив письмо императора, мгновенно этим согласием воспользовался. Русская армия ушла за Дунай.

С этого момента руки у французов и англичан были развя­заны. Уже мояѵно было думать не о защите Турции от России, по о прямом нападении на русскую территорию. И мы уже видели, как была решена и проведена высадка союзников близ Евпатории.

2

«Спешу тебя унедомить, любезный Меншиков, что со всех сторон подтверждается, что скоро тебе предстоит ожидать сильной атаки на Крым... что будто о том послано решительное приказание адмиралам. Как эта атака последует, вовсе не знаю, вероятно высадкой у Феодосии...»,—- экстренно сообщил Ни­колай Меншикову 18 (30) июня 1854 г.3 Русский посланник в Брюсселе граф Хірептович сообщал царю вполне категорически о готовящейся высадке еще 7 (19) июня 4.

Любопытно отметить, что в середине лета главнокомандую­щий и сам уже предвидел грозящие ему испытания. 29 июня (11 июля) 1854 г. Меншиков доносил Николаю, что среди опасностей, угрожающих Крыму, он считает также и «поку­шение на Севастополь» и уиичтоиіение Черноморского флота. Он предполагал, что неприятель мож*ет высадить до 60 ООО че­ловек, не считая турецких войск. А для обороны у Меншикова было 22 700 человек пехоты, 1128 человек кавалерии и 36 лег­ких орудий, да еще он мог бы собрать с кордонов 500 или 600 казаков. Вывод князя был очень пессимистичен: «Против вне­запного нападения Севастополь, конечно, обеспечен достаточно временными своими укреплениями. Но противу правильной осады многочисленного врага и противу бомбардирования с берега средства нашей защиты далеко не соразмерны будут с средствами осаяідающего... Мы положим яшвоты свои в отчаян­ной борьбе за защиту святой Руси и правого ее дела».

В том же духе писал тогда Меншиков и на Дунай Горча­кову 30 июня 1854 г.:

7*

99

«Любезный князь, из Петербурга, Варшавы и Вены меня извещают, что главные силы англо-фраицузов направляются против Севастополя, как' к главной цели войны, состоящей в намерении истребить здешнее адмиралтейство и упичтояшть Черноморский флот. И приказание и долг повелевают мне за­щищать их до последней капли крови, но вместе с тем предви­жу, что буду раздавлен, и без успеха, если неприятель выса­дится в числе 50 или 60 тысяч человек, не включая сюда турок и туписцев» 5.

У Меншикова в конце зимы и весной 1854 г. чередовались настроения: то он проявлял полное равнодушие и беспечность, То вдруг обнаруживал заботу и беспокойство. Некоторое вре­мя он мечтал получить подводные мины, над которыми в Крон­штадте работал академик Якоби. Меншиков писал из Севасто­поля 18 февраля 1854 г. управляющему морским министерством Константину: «Подводные фугасы могли бы значительно усилить оборону Севастопольского рейда, и ея\*ели ваше импе­раторское высочество разделяете таковое мнение, то не соиз­волите ли приказать командировать сюда одного из офице­ров, обучавшихся делопроизводству подводных мин со всеми нужными аппаратами, которых в этом крае приобрость не-возмояшо» 6.

За дело принялись с рвением, и уже 26 февраля в Петер­бурге состоялось совещание контр-адмирала Глазенапа с ака­демиком Якоби, в результате которого выяснилось следующее:

«1. В распоряжение князя Меншикова может быть отправ­лен находящийся уте несколько лет при гальванической команде, корпуса Морской артиллерии поручик Чечель и при нем два кондуктора корпуса Морской артиллерии, совершен­но и во всей подробности знающий дело подводных мин и кроме того образованный и хороший офицер, в чем я, личным знаком­ством с ним, имел возможность убедиться.

2. Аппараты, кои необходимо отправить отсюда, заключа­ются в соединительных приборах, проволочных проводниках, гальванических батареях и запалах.

3. Минные бочки, как наружные деревяпные, так и внут­ренние металлические, лекальный чугунный баласт и прочие потребности могут быть сделаны в Черноморских портах.

Но для определения количества необходимых аппаратов ттребуется иметь верный план защищаемой минами местности, с промером.

4. По словам Академика Якоби, все необходимое для Крон-штатских (sic) мин делается со всевозможною поспешностью. О потребном количестве пороху ваше императорское высоче­ство изволите получить от ученого комитета представление, вместе с проектом отношения г. Военному министру, об отпуске

100

с Охтенсиого порохового завода некоторого количества наилуч­шего охотничьего пороху.

Г. Якоби полагает необходимым окончить изготовление мин так рано, чтоб успеть погрузить их еще пока лед не разошелся, что весьма бы облегчило дело» 7.

Но из этой попытки снабдить севастопольскую оборону под­водными минами, к солчалепию, ничего не вышло даже и в тех размерах, в которых это удалось сделать для Кронштадта. Слишком много времени было упущено и для должных опытов и для установочных работ.

Вот что узнаем мы из заключительного доклада Меншико­ва от 20 марта 1854 г., когда неприятель уже крейсировал у берегов Крыма:

«Для осуществления мысли усилить оборону Севастополя между прочим и заложением подводных мин вашему импера­торскому высочеству благоугодно было исполнить мою просьбу и прислать сюда поручика кор[пуса] Морской артиллерии Чечеля с сведениями о минах, изобретенных Академиком Якоби.

Усматривая из письменных объяснений г. Якоби и словес­ных поручика Чечеля, что, несмотря на деятельную поспеш­ность приготовления предлагаемых мин, которое здесь совсем невозмояшо, доставка их из Петербурга потребует много вре­мени, и может быть еще доставятся они не совершенно в исправ­ном виде; притом, соображая, что в настоящее время мы долж­ны, так сказать, ежеминутно ожидать неприятельские флоты, так что минная оборона к доляшому времени поспеть не может, сверх же этого всего, имея в виду значительность сопряжен­ных с сим издержек — слишком 27 тысяч рублей серебром, между тем как из письма г. Якоби узнаю, что успех разруши­тельного действия сих мин на суда большого размера еще фак­тически не доказан, ибо количество 8-и и 9-и пуд. пороха, при­нятое для мины, определено, как выражается сам г. Якоби, весьма поверхностно и что только один действительный опыт над неприятельскими судами может ясно показать точную потребность этого количества, я думаю уя;е, по всем сим сообра­жениям, принятие подводных мин, в теперешних наших обстоя­тельствах, отложить» 8.

3

Паскевич не переставал уже с весны предварять Меншико­ва, чтобы он не надеялся на Дунайский театр военных дейст­вий, а ледал нашествия на Крым. И вот что писал Меншикову фельдмаршал 23 апреля 1854 г.: «В продолжение целого года, почтеннейший князь Александр Сергеевич, я с живым участи­ем следил за нашими делами, и вы, конечно, уверены в том

101

сочувствии, которое возбуждало во мне ваше положение в раз­ные эпохи этого неимоверно запутанного восточного вопроса. Наконец, когда объяснилось, что против пас не одни турки, но с ними англичане и французы,— надобно было ожидать, что вы прежде всех встретитесь с ними на море или в Крыму. Англи­чане, верно, всего более грызут зубы на нага Черноморский флот; но вы не дадите его в обиду, а десанты теперь, когда при­дет к вам бригада 17-й дивизии, как мне писал о том государь император, едва ли вам что сделают серьезное.

К несчастью, в настоящую минуту против пас вооружились не только морские державы, но и Австрия, которую поддержи­вает, кажется, и Пруссия.— Без сомнения, Англия не пожалела и денег, чтобы иметь па своей стороне Австрию, ибо без Герма­нии они ничего нам не сделают. По газетам я вижу какую-то цифру 6 миллионов фунтов стерлингов, которые, кажется, на­значаются на этот предмет. Вы, верно, знаете уже, почтенней­ший князь, о последнем протоколе, заключенном четырьмя державами с целью заставить нас оставить княжества. Дейст­вительно, когда будет против нас вся Европа, то не на Дунае нам надобно ожидать ее...» 9

В фонде Воронцовых-Дашковых (Л« 10) в Симферопольском архиве, в рукописи, называющейся «Отрывок из истории Крым­ской войны 1854 года», мы находим намеренно противоречивые ответы на вопрос, понимал ли Меншиков в июле, в августе, даже в начало сентября 1854 г., какая страшная опасность па-висла над Севастополем, или но понимал.

«Верил ли kit. Меигаиков в сбыточность высадки союзных войск? Допускал ли возможность потерять Севастополь и флот? И верил, и не верил. Верил, потому что еще в первых числах июля он находил себя слабым в Крыму и прислал сына сво­его в главную квартиру Южной армии для представления этой слабости кн. Горчакову, вследствие чего была отправлена в Крым 10-я пехотная дивизия. Не верил, потому что за два дня до высадки союзных войск в Крыму он писал ген.-ад. Анпепкову: ,,Нрсдполои?епия мои совершенно оправдались, неприятель никогда пе мог осмелиться сделать высадку, а

it in

по настоящему поздпему времени высадка невозмояша » .

И, к сояхалстшю, именно этот роковой, легкомысленный оптимизм вдруг овладел Меншиковым как раз перед катастро­фой, перед десантом и Альмой. Достаточно вспомнить наглый, пебреяхііый прием прибывшего спешно с Дуная в Севастополь Тотлебеиа, которого Меншиков спросил, зачем, собственно, он сюда поячаловал. Достаточно также прочесть в той же симфе­ропольской рукописи о том, что когда Корнилов хотел пока­зать Меншикову список офицеров и жителей Севастополя, дав­ших добровольные поячертвования из личных средств на пред­

102

стоящую оборону города, то Меншиков, отрицавший возмож­ность высадки и осады, ответил: «Я пе хочу видеть списка трусов...»

«Князь Меншиков во все время командования в Крыму из­волил подшучивать над союзниками и над действиями наших войск в Турции и на Кавказе» п, потому что он был и генерал-адъютантом его величества, и адмиралом, и морским мини­стром, и одновременно главнокомандующим крымскими сухо­путными и морскими силами, и кавалером разнообразнейших ордепов, но никогда не был ни настоящим моряком, ни насто­ящим армейским военным. Он подшучивал всю свою Ячизпь над кем угодно и над чем угодно, по только не над собствен­ной недогадливостью, исключительной несообразительностью, не над своим губительным умственным сибаритством, мешав­шим ему до последней минуты думать о тревояшом и пеприят-ном, не над своей полнейшей неспособностью понять свою ма­лую компетентность в военном деле. И чем более приближа­лась опасность, тем большее ослепление овладевало князем Меишиковым.

Но не только Меншиков проявлял в эти наступающие ка­тастрофические дни полную беспечность. О Крыме и Севасто­поле как-то забыли и в Петербурге. «Наступило как будто за­тишье. Почему-то успокоились и у нас в Петергофе и в самом Севастополе, несмотря на то, что из-за границы продолжали приходить сведения о приготовлениях союзников к большой морской экспедиции, о многочисленных транспортных судах, собранных у Варны и Нальчика» 12,—читаем в воспоминаниях Д. А. Милютина.

Личный знакомый князя Меншикова, местный булганак-ский помещик незадолго до начала осады Севастополя явился к князю с вопросом: не лучше ли будет заблаговременно с семьей уехать?— и получил в ответ, что «предпринять нашим неприятелям высадку менее сорока тысяч человек невозмож-ію, а сорока тысяч им поднять не на чем!» 13

Совершенно согласуется с этими показаниями и история первого появления в Севастополе Эдуарда Ивановича Тотле-бена, так ляшво, замечу кстати, изложенная в воспоминаниях панегириста Меншикова, А. А. Панаева 14.

Михаил Горчаков, командовавший в 1854 г. русской армией на Дунае, человек, сыгравший впоследствии почти такую же роковую роль в Севастопольской эпопее, как и Меншиков, неожиданно оказал колоссальную услугу в самом начале обо­роны Севастополя: он прислал Тотлебена. Вот как это случи­лось.

В самом конце июля (ст. ст.) Горчаков призвал к себе под­полковника Тотлебена и сказал ему: «Я получил верные сведе­

103

ния о намерении наших неприятелей сделать высадку на бе­рега Крыма, а потому поезжайте сегодняшний те день в Се­вастополь и осмотрите, в каком он находится положении. Вот вам письмо к князю Меншикову, в котором я отзываюсь о вас как о знающем и опытном иняіенере... Но предупреяідаю вас, что князь очень щекотлив к посторонним услугам, которые предла­гаются ему помимо его яіелания, а потому будьте осторожны, не папрашивайтесь ни па какое командование...» 15

Тотлебен никогда пе мог забыть той встречи, которая была ему оказана Мепшиковым. Приведем лишь одно (из многих) документальное показание:

«10 (22) августа вечером я встретил на Графской пристатш только что приехавшего из Дунайской армии давно знакомого мне саперного подполковника Тотлебена. Поздоровавшись с ним, я спрашиваю его, по какому случаю он пожаловал к нам в Севастополь. Тотлебен ответил мне, что приехал по пору­чению от князя Горчакова и что, может быть, он останется у нас в Севастополе. Поговоривши еще кое о чем, Тотлебен отправился к кпязю Меншикову. Чрез четверть часа Тотлебен возвратился на пристань. Смотрю: он что-то невесел. Тотле­бен, подойдя ко мне, передал следующее: Когда я представился кпязю Меншикову, он спросил меня, с какими вестями я при­ехал в Севастополь. Я подал ему письмо от князя Горчакова... Князь (Меншиков — Е. Т.) прочитал письмо и сказал: ,,Князь (Горчаков — Е. Т.) по рассеянности своей, верно, забыл, что у меня находится саперный батальон". Потом, обратившись ко мне, добавил: „Отдохнувши после дороги вы можете отпра­виться обратно к своему князю на Дунай"» 16.

Таков был слуя«ебный дебют Тотлебена в городе, который именно ему суждено было спасти от скорой капитуляции. Не­смотря на этот прием, Тотлебеиу удалось все-таки остаться в Севастополе. При первом же осмотре он убедился, что с се­верной (сухопутной) стороны укрепления города находятся в самом безобразном состоянии.

Велика оказалась роль Тотлебепа в истории севастополь­ской обороны. Справедливость требует заметить, что Тотлебен вовсе не был явлением, возникшим на совсем нетронутой дев­ственной почве. Уже с 1839 г. начали выходить труды по фор­тификации, прославившие в мировой военной науке имя заме­чательного русского иткснера Аркадия Захарьевича Теляков-ского. Он был автором капитальных книг по фортификации, новые методы и полная оригинальность которых были при­знаны дая{е французами (см. «Spectateur militaire» за 1850 г.), склонными недооценивать русскую науку. Его труды были переведены уже в 40-х годах почти на все европейские языки. Теляковский не только заслужил законное, неоспоримое право

104

называться самым ранним основоположником русской форти­фикационной науки, но он был именно тем предшественником Тотлебена, руководящие научные принципы которого Тотле­бен так удачно осуществлял при защите Севастополя. Заметим, что заслуга Тотлебена в данной связи тем значительнее, что ведь и французские саперы под Севастополем, против которых боролся Тотлебен, следовали принципам того же Теляковского, классические работы которого задолго до Крымской войны были приняты как руководство в Сен-Сирской военной школе. Любопытно, что в 1852 г., когда Наполеон III еще считал, до поры, до времени, целесообразным любезничать с Никола­ем I,— он послал царю в подарок к празднику пасхи переве­денную на французский язык книгу Теляковского о фортифи­кации в специально сделанном роскошном переплете, как по­сылал творения классиков 17.

В самые последние дни августа (ст. ст.) состоящий при кпязе Мепшикове Комовский, «заливаясь смехом», вышучивал забавное известие, полученное Меншиковым из Дунайской ар­мии, будто бы союзники сажают свои войска на суда и пред­полагают плыть к берегам Крыма.

. Веселое располояіепис духа овладело не только Меншико­вым и его приблиячснными, но почти всеми штабными. «Если бы пе надоедавший всем своими опасениями подполковник Тотлебен, то о войне и вовсе бы позабыли» 18. «Продолжитель­ное бездействие союзников объяснилось впоследствии бедствен­ным положением войск под Варной от свирепствовавшей эпи­демии, поя^аром, истребившим значительную часть складов, а также и разными встреченными затруднениями для устрой­ства громадной материальной части предполоячснной морской экспедиции. Но князь Меншиков смотрел иначе на бездействие союзников. Он был убежден, что они не решатся предпринять что-либо серьезное в позднее время года, и в таком смысле писал военному министру. Только подобным самообольщением мояшо объяснить то равнодушие, с которым князь Александр Сергеевич относился в это время к мерам обороны Севасто­поля».

«Через приезяшх из Крыма и по частным письмам доходи­ли до Петергофа разные нарекания на кн. Меншикова, упре­кали его в апатии и беззаботности, недоверии ко всем подчи­ненным, в невнимательности к войскам»,— говорит Д. А. Ми­лютин в своих воспоминаниях 19. В Петербурге недоумевали, почему Меншиков даже не потрудился устроить правильно организованный штаб, чем объяснялся полный хаос в делопро­изводстве и постоянный беспорядок в управлении армии, вве­ренной ему. Недоумевали — и не гнали его вон из армии, которую он губил, и только писали ему «из Петергофа»

105

ласковые, ободряющие записочки. Со всеми этими показания­ми о Меншикове вполне гармонирует и абсолютно непререка­емое свидетельство Тотлебена в его письме к генералу Герсева-пову в 1868 г., когда еще жив был Меншиков и когда Тотлебен вообще считался с «крайне неловким положением — относи­тельно высокопочитаемого князя Александра Сергеевича», в которое могла бы поставить его, Тотлебена, статья Герссва-нова, излагающая, как было дело. Вот что пишет, однако. Тотлебен в этом частном письме, не предназначаемом для печати: «Князь Александр Сергеевич действительно не предви­дел высадки в Крым неприятельской армии. Это пеопроверячіі-мо доказывается как документами и свидетельствами очевид­цев, так и самым образом действий князя до высадки. Утвер-я;дать противное — значит стремиться к искажению истины» 20.

4

Первой неудачей, постигшей русскую армию в Крыму, была именно быстро проведенная маршалом Сент-Арно высадка 2 (14) сентября 1854 г. Десантные операции всегда считались и считаются одними из самых слоятых и опасных военных предприятий. Меншиков, до последних дней баюкавший себя иллюзиями, узнал о совершающемся событии, когда утке почти ничего не мог поделать. Он, впрочем, и вообще не думал трогаться с места, где стояла его армия, т. е. от реки Альмы. Офицеры просто понять не могли этой инертности: «...с 2-го сентября началась (./ нрзб.—Е. Т.) высадка неприятелей без всякой помехи с нашей стороны! Два, три полка с артил­лерией могли бы порядочно поколотить высаяіивавшегося — закачанного па море—неприятеля!.. Но наши равнодушно смотрели на эту высадку, даже по сделали никакого распо­ряжения о прекращении перевозки товаров по Крыму! Зато неприятель на другой же день после высадки отбил 400 пар волов, везших в Севастополь муку и спирт!.. 7-го сентября было маленькое артиллерийское дело, ничем, впрочем, не окончившееся, но неприятель уже успел подойти к нам верст на 10 или даяче блияіе, потому что вечером и ночью лагерь его был виден с нашей позиции» 21. В сентябрьские дни союзники высадили, как сказано, по самым скромным подсчетам, не меньше 61000 человек. Русских же войск в непосредственном распоряжении у Меншикова было 37 500, да в восточной части Крыма у генерала Хомутова около 13 000. Было, правда, еще около 20 000 в составе флотских экипажей, но из них пока лишь около 5000 находилось в Севастополе на берегу22. При этом почти вся союзная армия, вступившая в бой под Альмой, была вооруячспа штуцерами, а у нас под Альмой оказалось

106

лишь 1660 человек штуцерников, т. е. V22 часть всех бывших под Альмой войск.

В разговорах полковника Циммермана с французскими и английскими генералами во время перемирия в 1856 г. его со­беседники сообщили ему кое-что весьма ценное, а кое в чем явно лукавили и сознательно путали. Например, некоторые на­стаивали, что при Альме союзных войск было всего 42- -45 ООО, а принимали реальное участие в бою 30 ООО 23. Это опроверга­ется позднейшими показаниями. У одних только французов под Альмой было 27 600 человек и 62 орудия, у англичап — 21 ООО человек и 50 орудий, у турок ·—около 6000 человек. В общем союзники располагали в этот день 55 000 человек и 112 орудиями. Таковы официальные показания из дневника осады французского саперного генерала Ниеля, к свидетельст­вам которого придется еще неоднократно обращаться 24.

Если бы,— после внезапного отступления из Силистрии, за несколько часов до безусловной возможности взятия крепости русскими войсками, и после ухода нашей армии из Дунайских княяхеств,— по крайней мере немедленно была переброшена в Крым вся армия М. Д. Горчакова, то Меншикову было бы с кем встретить десант. Но ведь этого не было сделано — и 2(0 сентября, в день Альмы, у русских было самое большее 35 000 человек, а у Сент-Арно — 57 00025.

Михаил Дмитриевич Горчаков жестоко тревожился за ар­мию Меншикова, за Севастополь, за флот. Он еще понятия не имел о ближайших целях отплывших из Варны союзных войск и некоторое время предполагал, так же как и многие' в Пе­тербурге, что союзники ограничатся более или менее кратко­временным налетом на Крым,— правда, очень опасным для русской армии и флота,— но что долго в Крыму не задерж-ат-ся. «Я смотрю на ваше полоячсние, как на очень трудное, по у меня есть надеяіда, что Хомутов прибыл к вам со значи­тельным подкреплением. Умоляю, уведомьте меня об общей численности ваших войск, хотя бы только затем, чтобы изба­вить меня от смертельной тревоги, в которой я нахожусь,— так писал М. Д. Горчаков Меншикову 10(22) сентября 1854 г. из Кишинева, еще ничего не зная, конечно, о происшедшем 8(20) сентября сражении под Альмой.— Если даже подкреп­ления, которые я вам посылаю, прибудут слишком поздно, чтобы воспрепятствовать сояокению севастопольского флота, я на деюсь, что они явятся вовремя для того, чтобы облегчить успех ваших операций в момент, когда неприятель пожелает сесть на суда для обратного пути, и я думаю, что, если вам «будет невозмолѵііо разбить неприятеля до потери нашего фло­та,— вы возьмете славный реванш в тот момент, когда неприя­тель захочет покинуть Крым» 2б. 7 (19) сентября Меншиков

107

занял на реке Альме оборонительную позицию. У него в тот момент было 42 батальона нехоты, 16 эскадронов кавалерии и 84 орудия.

В полдень 8(20) сентября 1854 г. французы начали бой. Они были на правом атакующем крыле, а на ловом находи­лись англичане. Русский левый фланг должен был выдержать нападение французов, и в то же время его громила с моря близко подошедшая к берегу эскадра неприятеля. Самая по­зиция, на которой стали русские войска, не была даже осмот­рена предварительно 27.

Уже с начала боя обнаружилось полное отсутствие сколь­ко-нибудь разработанного плана у князя Меншикова. Вот по­казание участника дела, дравшегося на левом русском фланге и описывающего события, которые происходили как раз в то время, когда левый фланг, занимавший прибрежные высоты у моря, был обойден генералом Воске.

«8-го числа неприятель с страшным флотом и с огромным войском стал приближаться к нам. У каждого из нас дрогнуло сердце при виде стройно движущейся бесконечной массы войска. Однако артиллерия наша успела занять выгодную позицию и приготовилась встретить неприятеля, но начала стрелять слишком рано, так что ядра не долетали до неприя­теля и только понапрасну были истрачены заряды!.. Наши зажгли было около моря сад и деревню Бурлюк. Дым прямо на нас, предзнаменование дурное!.. Это нужно бы сделать прея^де, как говорят опытные, чтобы не дать неприятелю укрыться за строением и стрелять по нашим без всякой потери с своей стороны!.. Но эти ошибки не последние!.. Неприятель все бли-яі*е и ближе подходил к нам, так что уж ядра наши стали понемногу долетать до них и вырывать из их рядов жертвы,, но вот, лишь только подошли они на пушечный выстрел, наша артиллерия уже целыми рядами стала истреблять их, а они все-таки шли вперед, как бы не замечая и не заботясь о своих убитых собратьях!.. Наконец, они подошли к нам почти уж на ружейный выстрел, как на сцену явились их убийственные штуцера, а с моря посыпались тучи ядер, которые в несколько минут уничтожили Минский полк, поставленный близ моря под неприятельские выстрелы бог знает для чего и для какой поль­зы... Я говорю убийственные штуцера потому, что каждая пуля долетала по назначению. Тут-то и ранено много офицеров, штаб-офицеров и особенно генералов, одним словом всех тех, которые были верхом на лошадях. Но это все было бы ничего: артиллерия наша дивно громила неприятеля, ряды их редели приметно, и что же? Недостало зарядов!.. Стыд и позор!.. Прекрасно распорядились!.. По два зарядных ящика от каж­дого орудия поставили вне выстрелов, т. е. версты за две...

108

боясь взрыва их!.. И артиллерийское дело, так блестяще нача­тое, до л ні но было прекратиться в самом разгаре!.. Пошли в штыки, но картечи неприятельские целыми рядами клали наших. Несмотря на это, не только поработали вдоволь штыки, но и приклады русские!.. Однако наши должны были усту­пить неприятелю свою позицию, пе видя никакого распоря­жения поумнее, не получая ниоткуда помощи и боясь быть обойденными неприятелем и отрезанными от своих» 28. К удив­лению французов, им удалось перейти через реку Альму без всяких препятствий. Но еще более приятный и уже совсем неояіітданный сюрприз ждал их далее. Перед ними находились возвышенности, кое-где совсем отвесные. Участник и летопи­сец битвы иод Альмой Базанкур говорит, что Меншиков «совершил непоправимую ошибку», не сделав абсолютно не­проходимой эту крутизну, для чего потребовалась бы лишь «работа нескольких часов», и даже не сделав непроходимой ту тропинку, по которой взобралась французская артилле­рия29. Генерал Боске, командовавший правым флангом фран­цузской армии, приказал бригаде взять высоты. И тут обна­ружилось, что не только' крутизна нисколько не укреплена, но что ее никто и не защищает. Когда сначала зуавы, а потом линейная пехота, карабкаясь с большими трудностями на вы­соты, оказались на вершине, они нашли там с полсотни каза­ков, которые, отстреливаясь, ускакали с места при виде не­приятеля в такой массе. Сейчас же Боске велел втащить пер­вые две батареи, которые немедленно после того, как оказались наверху, открыли огонь.

Темный, невеяіественный, абсолютно лишенный каких бы то ни было военных (или невоенных) дарований, редко бывав­ший в совершенно' трезвом состоянии генерал Кирьяков по­лучил от Меншикова перед битвой 20 сентября самое трудное и ответственное поручение: стоять на левом фланге, у подъема -с моря, и встретить неприятеля батальным огнем, когда неприятельский авангард начнет восходить на высоту. «Гене­рал Кирьяков, получивший тут яіе приказания о расположе­нии вверенных ему войск, первый отозвался, что он на подъ­еме с моря с одним батальоном „шапками забросает неприяте­ля'». Вот кто первый пустил в оборот в Крымскую войну это памятное выражение. Но начальник меншиковской канцеля­рии (штабом это учреяідение кн. Васильчиков решительно •отказывался называть) генерал Вунш, с укоризной вспоминая об этих словах Кирьякова и уличая дальше Кирьякова в безо­бразном ведении дела, забывает о преступном легкомыслии •своего шефа Меншикова, знавшего, что такое Кирьяков, и ре­шившегося дать ему чуть ли не центральную роль в первом -боевом столкновении с армией союзников 30.

109

К общему изумлению, Кирьяков покинул свою позицию» слева от Севастопольской дороги и высоты, господствовавшие над этой дорогой. «Французские стрелки беспрепятственно-взбирались уже на оставленную генералом Кирьяковым поізи-цию и открыли по нас штуцерный огонь,— пишет Вунш.— Проскакав еще некоторое пространство, мы встретили гене­рала Кирьякова в лощине, пешего», и на вопрос, где же его-войска, он ровно ничего по мог ответить, кроме обличавших' не совсем нормальное его состояние и не относящихся к вопро­су слов, что «под ним убита лошадь»! Больше ничего от него нельзя было добиться. Сейчас же французы выдвинули на бро­шенные без всякой борьбы Кирьяковым позиции свою мощную-артиллерию и стали оттуда громить ужо правое русское крыло.

В тот момент, когда Кирьяков совершил свои необъясни­мый поступок, даром уступив французам свои позиции, у мо­ста через Альму кипел ояхесточенпый бой, и русские вовсе пе думали уступать напиравшему на них неприятелю. Но когда, совсем для русских неоишданно, с тех высот, где, по пх мнению, должен был стоять Кирьяков со своей 2-й брига­дой (17-й дивизии) и резервными батальонами (13-й дивизии), в русские части, дравшиеся у моста, полетели ядра, бомбы, картечь французской артиллерии,— они деряіаться больше у моста не могли и подались назад.

Писавший это участник боя еще не знал, что именно Кирь­яков дал бессмысленное распоряяіение оставить высоты для неприятельской артиллерии.

«И вот вторая наша линия (но чьему-то премудрому рас-поряяіению) начала ретироваться, в то время когда первая пошла в штыки, как бы обреченная в яіертву неприятелю, для спасения (бегства) остальной армии!.. Утомленные, изнурен­ные, просто разбитые доллшы были не уступить, но покинуть высоты, бежать с них!..

Бежали, куда?..— и сами по знали... Потому что, но гордо­сти ли или по недальновидности и неопытности светлейшего, не было даже назначено и пункта в случае отступления!.. Впрочем, все и всё по какому-то инстинкту бежало (как после оказалось) но дороге к Севастополю. Штуцера же и артилле­рия неприятельские производили в это время страшное опу­стошение в толпах бегущих. Сколько офицеров, сколько сол­дат было ранено и убито в это время!..

Не более 10 ООО наших удеря-гивали за собою позицию ча­сов семь. Артиллерия наша большое пространство уложила неприятельскими телами, и будь хоть какое-нибудь распоря­жение светлейшего поумнее, вероятно наши не уступили бы своей позиции. А удержать за собою поле битвы — выгод слиш­ком много!

110

Но бог еще милостив был к нам: не потеряли ни одного знамени, только 3 подбитых орудия достались неприятелю» 31.

По одним показаниям, союзники потеряли в день Альмы 4300, по другим — 4500 человек. По позднейшим подсчетам, наши войска потеряли в битве на Альме 145 офицеров и 5600 нижних чинов. На месте русскими было оставлено несколько-орудий и зарядных ящиков и несколько' фургонов, в том числе фургон Меншикова, где находился портфель с бумагами глав­нокомандующего. Участников боя больше всего раздраяхало упрямство Меншикова, твердившего о «неприступности» пози­ции левого фланга, который и страшно потерпел от вражеской артиллерии и был обойден зуавами, бывшими под начальством генерала Боске.

Участник сражения, состоявший в штабе Раглана, Кинглэк с уважением отмечает большую стойкость и храбрость (a great fortitude) русских солдат при отходе, согласно приказу Кирья­кова, с высот. Их громила французская артиллерия, «страшно избивая их», а они пе могли отвечать пи единым выстрелом. И при этих отчаянных условиях «порядок был сохранен, и ко­лонна, с минуты на минуту истребляемая все больше, шла ве­личаво (the column marched grandly) »32. Это показание врага говорит само за себя. В своих показаниях «очевидца англича­нин Кииглэк дает много материала для онроверл;ения необуз­данного фрапцузского хвастовства и отрицает, будто французы «делали чудеса» в этот день. Вместе с тем, подводя итоги своему долгому рассказу об Альме, он настойчиво говорит: «Я стремился признать храбрость и стойкость русской пехоты (the valour and steadiness of the russian infantry)» 33. У союз­ников при Альме была армия, даяіе по их признанию почти вдвое превышавшая численностью русскую армию; у них была прекрасная артиллерия и штуцера против русских глад­костволок (штуцера в русской армии были редкостью). У со­юзников, наконец, был флот, поддерживавший своим огнем все их действия. И при всем том Сеит-АрнО' и Раглан не осме­лились преследовать отступающую русскую армию. Мало того: они но только не довершили своей победы общим преследова­нием в конце сражения, по пе решились даяіе разгромить окончательно батальоны Кирьякова, когда те очистили высо­ты. Французы громили их артиллерией, но не двинулись с ме­ста, не пустили в ход пи пехоту, ни артиллерию,' чтобы покон­чить с этими батальонами.

Укоряя Сент-Арно в том, что маршал не решился па пре­следование, Кинглэк с хвалой отзывается о своем начальнике лорде Раглане, сделавшем точь-в-точь то же самое. Раглан не только пе думал о преследовании русских, но даже не позво­лил английской армии спуститься с хол.мов, на которых они

111

находились, в долину к реке. Солдатам трудно было носить воду наверх, но лорд Раглан был тверд. Сделал он это, как явствует из дальнейших его /распоряяіоний, просто потому, что, когда опустилась ночная темнота, английский главнокоманду­ющий считал возмояшым внезапное нападепие со стороны рус­ских 34.

В центре и на правом русском фланге русская армия би­лась против англичан. Командовавший тут генерал Петр Дмит­риевич Горчаков (брат главнокомандующего Дунайской ар­мией) был почти таким же плохим тактиком, как Кирьяков. Долго русские войска здесь выбивались артиллерией, а осо­бенно штуцерами англичан. Бородинский полк тем не менее отбросил англичан за Бурлюк и, только потеряв половину со­става, отступил.

Блистательная атака четырех батальонов Владимирского полка опрокинула английских гвардейцев, поддержав Казан­ский полк, начавший атаку, но подоспевшая французская помощь замедлила русский натиск. Не менее упорный бой выдерживали русские в виноградниках у берега реки, где за­сели крупные французские силы, значительно превосходив­шие два полка (Брестский и Белостокский), на которые пала вся тяжесть боя. Французы не подпускали к себе русскую пехоту, поражая ее из-за кустов метким штуцерным огнем, а издали артиллерией.

Когда перед вечером Меншиков велел всей армии отсту­пить, возмоліность продолжать бой еще была. Но надежда на конечную победу исчезла совершенно: артиллерийская дуэль, к которой свели бы дело занявшие все высоты союзники, была слишком явно невыгодна для русской армии.

Бой окончился лишь в шестом часу вечера. Несмотря на полное отсутствие руководства, на совершеннейшее отсутствие даяче просто толковой и понятной, имеющей хоть тень смысла команды, не говоря улче о плане сражения,— офицеры и сол­даты сражались с обычным мужеством и дерячались долго в самых невозмолшых условиях. Расстреливая один из русских полков с самого близкого расстояния жестоким огнем своих батарей, генерал Боске с любопытством наблюдал, как рус­ский офицер скакал на лошади вдоль рядов, одушевляя сво­их погибающих солдат. «Храбрый офицер! Если бы я находил­ся сейчас возле него, я бы его расцеловал!» — вскричал Бо­ске 35.

Безобразное поведение Кирьякова, без борьбы отдавшего лучшие позиции, непоправимо погубило все. Нужно сказать, что французы и англичане сами были так ослаблены и утом­лены, что не использовали свою победу до конца. «Но неприя­тель, прогнавши нас с высот, занял нашу позицию и у до вол ь-

112

ствовался только тем, что стрелял по бегущим с места, и на этих высотах двое суток пропраздновал победу над русским авангардом, как он полагал!.. Эта-то> ошибка и спасла как нашу армию от конечного истребления, так и Севастополь от занятия его неприятелем! И в самом деле, кто бы мог пове­рить, что у русских для защиты Крыма, для сохранения Чер­номорского флота оставлена только горсть войска, когда при­выкли считать нашу армию в миллион? А кто виноват? Ну, если бы не эта грубая ошибка неприятеля?.. Я уж и пе знаю, что бы тогда было!.. Страшно только подумать!.. Но, как бы то ни было, разбитая армия наша едва-едва 9-го числа достиг­ла до Севастополя, где в целые трое суток едва успела переве­сти дух, едва успела образумиться, опомниться и увериться, что это не сон, а горькая действительность!»

Самое убийственное было в том, что Боске, заняв отданные ему Кирьяковым высоты, покрывал своей дальнобойной артил­лерией очень большое пространство и вполне безопасно рас­стреливал отступающих. «Первый перевязочный пункт был на­значен версты за две от Бурлюка, мсяіду горами. Но лишь стали отнимать руку одному раненому, как ядра с моря стали долетать и до нас, тогда пункт отнесен был далее; но и тут оставались мы недолго, потому что неприятель, занявши нашу позицию на высотах, стал стрелять слишком далеко и метко... Перевязавши человек 80 разных полков офицеров и солдат, я с своими фургонами позади всех едва догнал бегущих близ реки Качи часов в 8 вечера. Картина в это время была страш­ная!.. Сотни раненых, только что оставивших поле битвы и отставших от своих бегущих полков, с умоляющими яіестами и раздирающим душу стоном, с воплями отчаяния и страданий просят взять их в фургоны, битком уяіе набитые!.. И что я мог для них сделать!.. Одно только: сказать в утешение, что сзади едут фургоны вашего полка и заберут вас!.. Один едва плетет­ся без руки и с простреленным животом, у другого оторвало ногу и разбило челюсть, у того вырвало язык и изранило все тело, и несчастный только минами мояіст показывать, чтоб ему дали глоток воды... А где ее взять?.. Верст на 15 от реки Качи до Альмы — ни одного ручейка!.. Сколько стонов, сколь­ко яіалоб на судьбу... сколько молений о смерти пришлось мне выслушать тогда!.. Иной с отчаяния напрягает последние силы... чтоб только не достаться в руки неприятеля, у которого, быть может, нашел бы гораздо более спокойствия!..» 36

5

Впечатление, произведенное в России битвой при Альме, было огромным, ни с чем пе сравнимым. Ни Инкерман, ни Чер-

8 Е. в. Тарле, т. IX ц%

пая речка, ни даже, может быть, роковой конечный штурм,— хотя эти события с чисто военной стороны имели гораздо боль­шее значение, чем Альма,— не произвели такого гнетущего действия. После Альмы стали ждать всего наихудшего и уже были ко всему готовы. До Альмы, в сущности, все неудачи приписывались (да и на самози деле в значительнейшей степе­ни объяснялись) и ошибкам русской дипломатии, не создав­шей необходимой международно-политической обстановки, и грубым промахам командования, отказавшегося, в сущности, и при Ольтенице, и при Четати, и в день готовившегося взя­тия Силистрии от почти уже достигнутого успеха. Альма была первой в эту войну боевой встречей с французами. Великая победа двенадцатого года еще стояла перед глазами, о ней го­ворил Николай и в манифесте и в письме к Наполеону III, о ней постоянно вспоминали и в народе и в светском обществе, о ней писали публицисты, ее воспевали поэты — и лубочные и настоящие,— и все ставили вопрос: неужели племяннику, «маленькому Наполеону», может удаться то, что не удалось его великому дяде? «Вот в воинственном азарте воевода Паль-мерстон поражает Русь на карте указательным перстом! Вдох­новлен его отвагой и француз за ним туда ж, машет дядюш киной шпагой и кричит: ,,AlIons, courage!"». Эти вирши неиз­вестного стихотворца были даже положены на музыку. «А ты, Луи-Наполеон, тебе пример — покойный дядя! Поберегись и будь умен, на тот пример великий глядя!» — писала прафиня Растопчина. Князь Петр Андреевич Вяземский, лично участ­вовавший в Бородинском бою, тоже предостерегал «племянни­ка» напоминанием о его дяде, о том герое, «кем полна была земля, кто взлетел на пирамиды, кто низвергнут был с Кремля, не стерпевшего обиды!».

В течение целых полутора лет, со времени отъезда Мен­шикова из Константинополя до самой битвы при Альме, и в окружении самого Меншикова и в петербургском высшем све­те оптимизм был на очереди дня. Если не хотели войны, то подчеркивали, что не хотят только пз чувства гуманности, но в победе нисколько не сомневаются.

Многие при дворе в 1853 г. и в первую половину 1854 г. повторяли о войне то, что уловил великосветский вестовщик, по преимуществу занимавшийся собиранием слухов, князь Голицин.

Все лето 1853 г. князь Михаил Павлович Голицин провел в Петербурге. Он разъезяіал по всем местам, где бывал двор, побывал и в Павловске, и в Гатчине, и в Петергофе, всюду реял около царя, прислушивался, ко всему присматривался, ловил разговоры, регистрировал слухи — и был недоволен. Но чем недоволен? Уже в конце лета, 17 августа 1853 г., он пи­

114

шет Меншикову доклад, в котором принужден огорчить своего патрона: «Люди — немецкая партия, т. е., другими словами, круги, близкие к австрийскому и прусскому посольствам, берут верх, отклоняют царя от войны, спекулируют на чувствах гу­манности, а эти чувства всегда говорят против войны. Это — несчастье, что никто не хочет войны и не верит в войну, и это в то время, когда Россия нуждается в войне» 37.

Голицин, как и Меншиков, был вполне убежден в быстрой и безусловно обеспеченной победе над Турцией. И это убеж­дение держалось еще в великосветском обществе в течение всей первой половины 1854 г., несмотря даже на уход из Ду­найских княжеств, несмотря на слухи о пессимистическом на­строении Паскевича, о неудаче миссии графа Орлова в Вене, о тревоге царя. «Россия нуждается в войне»,— писал Голицин своему шефу Меншикову, а графиня А. Д. Блудова, постоян­ная гостья Зимнего дворца, уверяла еще летом 1854 г., что не только Россия нуждается в войне, а очень жаль будет, если Австрия не осмелится начать войны против России: по крайней мере мы уже разом со всеми супостатами справимся без лиш­них отлагательств! И с Францией, и с Англией, и с Турцией,, и с Австрией!

Сам Николай, как и то немногие, знавшие многое такое., о чем публика и не подозревала, давно ждал вестей с большой тревогой и считал, что Севастополь в серьезной опасности. Уя-ίο 12 (24) сентября 1854 г., т. е. когда в Петербург только что при­шли известия о десанте союзников около Евпатории и еще до получения сведений об Альме, Николай приказал принять меры, чтобы наказной атаман Войска Донского спешил на по­мощь «остаткам корпуса князя Меншикова», в случае «если бы неприятель, чего боже сохрани, овладел Севастополем». И даже фельдъегеря с этим повелением военный министр у?кс боится отправлять на Перекоп («опасаясь, что сим путем проезд бу­дет уяіе наблагонадеяіен») 3S. А на самом деле Севастополь пал как раз через год (без 15 дней) после того, как в Гатчине этого сообщения ждали царь и его военный министр... Известие об Альме Николай получил в самом неприкрашенном виде. Вот как это случилось. Беспорядочное отступление в день Альмы, кое-где переходящее в бегство, допустили лишь некоторые от­ряды русской армии, и именно только там, где находился не­посредственно сам главнокомандующий. Сражение шло уяіе к концу, когда князь Меншиков подозвал своего адъютанта Грей-га и приказал ему ехать с донесением к государю. На вопрос Грейга, о чем донести, Меншиков указал на бегущие отряды и сказал: «Донесите о том, что вы сами видите». Грейг букваль­но исполнил приказание. Когда государь выслушал Грейга, слезы у него полились ручьем. Он схватил Грейга за плечи, и,

8* 115k

потрясая его довольно сильно, повторил только: «Да ты пони­маешь ли, что говоришь?» 39

В рукописных воспоминаниях Д. Л. Милютина, состояв­шего тогда при военном министре, живо описано прибытие Грейга.

«15 сентября был день невыразимо печальный для гатчин­ского общества. Приехал курьером от князя Меншикова адъютант его ротмистр Грейг с прискорбным известием о не­удачном исходе сражения, происходившего 8 сентября на р. Альме. Привезенное им весьма краткое донесение не заклю­чало в себе никаких сведений о самом ходе боя. Кн. Менши­ков предоставил своему адъютанту, как очевидцу, дополнить донесение устным рассказом. Понятно, что государь и потом все лица гатчинского общества жаждали услышать от прибыв­шего вестника подробности первой боевой встречи наших войск с англо-французами. Но впечатлительный адъютант был до та­кой степени потрясен картиной боя, в котором случилось ему впервые участвовать, что даже после семидневной курьерской скачки, а быть может именно под влиянием этой продолжи­тельной тряски на перекладной, не мог отделаться от испытан­ного им впечатления и рассказал виденное сражение в таком неприглядном, обидном для наших войск освещении, что го­сударь рассердился, выбранил его и послал проспаться» 40. «Я в совершенно лихорадочном расположении от всего проис­ходящего: покоряюсь воле божией и готовлюсь ко всему худ­шему»,—писал государь Паскевичу после получения подроб­ных дополнительных известий об Альме 41.

Конечно, официальная ложь задержала на несколько дней распространение роковой вести в столице. «Папа позволил го­ворить, что после канонады Меншиков принужден был перед превосходной силой отступить к самому Севастополю, и толь­ко» — пишет 16 (28) сентября вел. кн. Михаил Николаевич своему брату Константину. Еще 20 сентября об Альме почти никто не знал. «До нас дошли уже известия об приходе огром­ного неприятельского флота и о высадке десанта у Евпатории. Вы не можете себе представить того тревожного чувства, ко­торое овладело почти всем Петербургом; даже и те люди, кои не отличаются особенной любовью к вашей светлости, при­умолкли и, понимая всю важность предстоящей борьбы на жизнь и смерть, желают вам полного успеха»,— так писал Краббе из Петербурга Меншикову 12 сентября, иод первым впечатлением зловещей новости о десанте и еще ничего не зная об Альме 42.

Меншиков, желая снять с себя и со своих генералов вину, инсинуировал, что войска срая?ались плохо, и этой сознатель­ной клевете (которую потом категорически отвергал начальник

116

меншиковского штаба Вунш) на первых порах поверили. По­верил даже Константин, не терпевший Меншикова. «Сделай одолжение, молчи,— пишет он Головнину и прибавляет:— что будет, это одному богу известно, но можно ожидать самого ужасного» 43.

Курьерам от Меншикова велено было выходить из вагона в Колпиие и отправляться к царю экстренным поездом в Гат­чину, без остановки в Петербурге. Но долго скрывать истину было нельзя.

Предвестием несчастья была зловещая новость о высадке союзников. Из всех общественных группировок с наиболее страстным чувством ловили в эти дни известия славянофилы. «Все наше участие и внимание обращено теперь к берегам Крыма. Нет, холера не помешала французам, англичанам и туркам произвесть страшную высадку, о которой ты уяіе знаешь из газет. Теперь решается, а может быть и решена судьба Крыма и вся кампания нынешнего года. Без сомнения, войска неприятеля устроены лучше наших, оруяіие и все сна­ряды превосходнее наших, им помогает огромный флот, кото­рый обстреливает берега из бомбичсских орудий с лишком на две версты; но зато мы дома, и к нам могут подходить бес­престанно свежие силы; первая буря заставит флот уйти от берегов, и неприятель может быть отрезан. Никто не знает, сколько у нас войск в Крыму: если много, то есть тысяч сто, то неприятель μοηϊότ быть истреблен. Севастополь укреплен с сухого пути. Раслоряліениями Меншикова все приведены в восторг, и я сам много на него надеюсь: такой умный человек и хороший офицер пе должен пропустить случая составить себе бессмертное имя в истории или погибнуть со славою. Он написал ободрительное и веселое письмо в Москву» 44. Веселые письма писать и веселые разговоры вести князь Александр Сергеевич всегда умел и после высадки союзников и последо­вавших за ней событий нисколько не разучился.

Когда пришли первые вести об Альме, Сергей Аксаков начал понимать: «Наше общественное полояіение так важно, так страшно, что всякая частность и личность исчезают перед ним. Коротенькое известие от Меншикова о высадке англо-фраыцузов, о нашем отступлении вечером за реку и о том, что на другой день мы уяіе были перед Севастополем, так красно­речиво, что прибавлять ничего не нужно: в одну ночь мы от­ступили или, лучше сказать, ушли несколько десятков верст. Я понимаю, как действует такое отступление на дух войска и чего мояѵііо ояшдать от армии, которая так несчастно начала свои военные действия. Очевидно, что у нас мало войск в Крыму и что мы не были готовы встретить неприятеля. По моим соображениям, мы должны потерять Севастополь, а

117

вследствие того и флот. Но это бы все ничего: Крым отобьем и флот построим лучше прежнего. Меня сокрушают наши ди­пломатические действия. Вся Россия признает Нессельроде за­клятым своим врагом, и весьма многие называют его изменни­ком. Я не разделяю последнего мнения, но скажу, что его ди­пломатические ноты до такой степени опозорили, осрамили нашу народную честь, что надобно много времени и много славных дел, чтобы восстановить ее. Последняя его нота, в ко­торой государь отвергает известные четыре условия, предло­женные Австрией и Пруссией, написана таким подлейшим то­ном, с таким унияіением, что я до сих пор не могу опомниться. Мне стыдно, что я русский! И для кого же все это делается? Для Австрии! Для этой вероломной, гнусной, отвратительной Австрии, так недавно спасенной нами. С Кавказа также дур­ные вести, и даже с Балтийского моря... Да, Константин прав: бог отступился от нас, потому что мы отступились от святого дела веры и братства» 45.

Но только Сергей Аксаков, но и другие идейпые вожаки славянофилов были весьма удручены: «Я получил сегодня та­кое письмо от Самарина, какого и не ояшдал: общественное, политическое полоячсние наше привело его в отчаяние... По­ложение наше отчаянное: Крым должен быть потерян если не навсегда, то на время. Унижение наше достигло высшей сте­пени... Поганая Австрия торжествует и готовится занять Бос­нию и Герцеговину. Говорят, что Погодин убит нравственно» 46.

Любопытно, что именно славянофилы раньше всех пали духом и даже в армии могли бы сеять уныние, если бы армия сколько-нибудь им поддавалась. Уже с первых дней осады они со дня на день ждали падения Севастополя. «Друг твой Лобанов-Ростовский нагородил чушь, как видно; неделя уже прошла, а Севастополь еще не взят и так легко, кажись, не дастся. Ох, эти мне славянофилы! — писал Васильчиков пол­ковнику Меиькову, поспешая с подкреплениями к Севасто­полю.— Солдатики прут и шагают так, что чудо, и отваливают переход за переходом и устали не знают; если бы не артилле­рия, можно бы по 50 верст в день делать. Всё идет и старает­ся, все молча помышляют о том, как бы нам поспеть» 47. Сол­даты спешили изо всех сил, чтобы выручить осажденную кре­пость, спешили на смерть, под французские штуцера и ан­глийские бомбы. А славянофилы, так много восклицавшие и в хорошей прозе и в плохих стихах об освобождении славян и об обращении мечети Ая-София в православную церковь, потеряли присутствие духа очень уж скоро — и сразу перешли от восторяіенных восклицаний к плачу на реках вавилонских.

Они даже и отдаленпо не догадывались, что Альма вовсе не конец, а только еще начало' дела и что неприятель еще

118

прольет потоки своей крови и схоронит целые армии раньше, чем он приблизится к осуществлению своей цели. И уж никто не предвидел вечером 8 (20) сентября во вражеском лагере, что битва под Альмой, только что кончившаяся, дает лишь бледное представление о тех страданиях и потерях, которые обрушатся на вторгшихся, и о тех побоищах, которые еще впе­реди. «Вспоминая теперь о том, что мы говорили после Альмы, ожидая конца войны через три недели, нам следовало бы смеяться над собой, но под Малаховым курганом мы разучи­лись очень громко смеяться»,— писал своей семье один (потом убитый) французский офицер.

Глава IV

КОРНИЛОВ И НАЧАЛО ОСАДЫ СЕВАСТОПОЛЯ

1

Γί' " л отчас после отступления русской армии от Альмы

Ті встал грозный вопрос об участи Севастополя. Непри­ятель, сам очень потерпевший в некоторых частях, от немедленного преследования отступающих принужден

'-'был воздержаться, но что он двинется через два-три

дня прямо к городу, сомнений никаких не было. Начальник штаба Черноморского флота и войск Северной стороны, а вскоре фактический начальник всех войск, находившихся в Севасто­поле, адмирал и генерал-адъютант Владимир Алексеевич Кор­нилов в эти первые дни после Альмы так же естественно и просто выдвинулся на первое историческое место в предстояв­ших событиях, как это бывало часто с людьми его нравствен­ного и умственного роста при подобных обстоятельствах. Ни­кого из тех, кто его знал, это не удивило.

Для анализа деятельности Корнилова в прославивший его навсегда последний месяц его жизни, когда он вместе с Нахи­мовым и Тотлебеном спас Севастополь от сдачи, у нас есть два основных источника: «Материалы для истории обороны Севастополя и для биографии В. А. Корнилова», собранные и изданные флаг-офицером Корнилова капитан-лейтенантом А. Жандром в 1859 г., и рукописные письма и дневник Корни­лова, начинающийся 3 сентября 1854 г. и кончающийся стро­ками донесения, писанного 5 октября, в 9 часов утра, т. е. за несколько часов до смерти адмирала. Эта рукопись, тоже ча­стично напечатанная А. Жандром, хранится в Центральном Государственном историческом архиве в Москве (ЦГИАМ) и дает некоторые ценные детали, которые Жандр не мог обнаро­довать. Эти источники дополняются некоторыми документами, не попавшими ни в «Материалы», ни в названную рукопись ЦГИАМ.

120

Корнилов, так же как и Нахимов, был учеником Лазарева, человеком ηοβογο· типа, совсем не похожим на николаевских адмиралов и генералов. Он был гуманным человеком, матросы его любили, но все же не было между ними и Корниловым той сердечной близости, переходившей прямо в какое-то обо­жание, той «влюбленности», как говорили наблюдавшие, какая была в отношениях черноморского экипая-ta к Нахимову. На­химов был совсем свой — и начальпик, и любимый товарищ «Нахименко-бесшабашный», адмирал-герой, и, вместе с тем, такой, что можно было к нему пойти за советом по своему се­мейному делу или рассказать о последней интересной новости из матросской казармы или с корабельной палубы. Корнилов же был начальник прежде всего, барин, как все начальники, хоть и хороший, добрый, благородный барин. Корнилов имел более широкое специальное образование, чем Нахимов, хоть и не проявил себя таким блистательным флотоводцем, как Нахимов. Административных способностей для управления большим флотом, для правильной организации хозяйства фло­та и порта у Корнилова было больше, чем у Нахимова,— и, как сейчас увидим, Нахимов это вполне сознавал, и хотя имел служебное старшинство, но без малейших колебаний потребо­вал в роковые сентябрьские дни в Севастополе, чтобы началь­ствовал не он, а Корнилов.

Как и Нахимов, Корнилов был горячим патриотом в луч­шем значении слова. Как и Нахимов, Корнилов считал обо­рону Севастополя делом личной чести. Наконец, как и Нахи­мов, Корнилов совсем не верил, что светлейший князь Мен­шиков и по своему характеру, и по своим способностям, и по всем иным своим качествам способен сколько-нибудь добросовестно и успешно выполнять функции главнокомандую­щего армией и флотом в надвинувшуюся грозную годину.

Корнилов был из тех, кто настаивал уже давно, особенно с 1852 г., на необходимости заводить паровые (и имепно вин­товые) военные суда, настаивал на необходимости укреплять в самом спешном порядке совсем беззащитный Севасто­поль. Меншиков даже в первые месяцы 1854 г. пропускал ми­мо ушей все эти предупреждения и напоминания.

За шесть месяцев до высадки союзников в Крыму Корни­лов представил Меншикову проект укреплений, которые должно было немедленно возвести в Севастополе. Так как изве­стно было, что Меншиков не хочет этого делать, то под проек­том были подписи «офицеров Черноморского флота и некото­рых жителей г. Севастополя», которые предлагали на собст­венный счет, «по подписке», возвести эти укрепления. «Князь Александр Сергеевич (Меншиков — Е. Т.) с негодованием отверг предложение генерал-адъютанта Корнилова» х. Но Кор­

■121

нилов упорствовал, прекрасно видя, что главнокомандующий совершенно не понимает страшной опасности положения, а только «изволит подшучивать над союзным врагом и весьма остро подсмеиваться над действиями наших войск в Турции и на Кавказе». Корнилов настоял на том, чтобы подрядчику Волохову было «разрешено выстроить на собственный его счет» (!) башню для защиты рейда со стороны моря. Эту баш­ню Волохов закончил за два дня до высадки союзников,— а в первый день бомбардировки именно эта башня спасла рейд от подхода вплотную неприятельского флота к берегу 2.

Можно проследить все перипетии начала севастопольской драмы по смене настроений Корнилова, как она рисуется в на­ших документах.

До Альмы Корнилов бодр, хотя лучше других знает безо­бразное состояние севастопольских укреплений. Под 4 (16) сен­тября Корнилов записал в дневнике: «По слухам из ла­геря, неприятель высадил свежие войска и готовится атако­вать наших. Позиция, избранная князем, чрезвычайно сильна, и потому мы совершенно спокойны... Наш Севастополь го­товится к обороне, многие выезжают, но есть такие, которые приезжают... Пошли (работы—Е. Т.) с большим успехом: не только рабочий, но и мужик с охотой работают» 3. 5 (17) сен­тября Корнилов пишет жене, жившей в Николаеве: «У нас в Севастополе все благополучно, все спокойно и даже одушев­лено. На укреплениях работают без устали, и они идут с большим успехом. Надеемся, что князь Меншиков обойдется без них». Другими словами, Корнилов надеется, что десант, высаженный маршалом Сент-Арио 2 (14) сентября и уже двинувшийся берегом моря на юг, к Севастополю, будет раз­бит в открытом бою войсками Меншикова и не начнет осады. 6 (18) сентября Корнилов совсем было приободрился. Менши­ков заразил на миг даяіе его своим беспечным оптимизмом: «Со светом пустился в наш лагерь, расположенный па реке Альме. Нашел там все как нельзя в лучшем духе. Князь спо­коен и даяле весел. Шатер его раскинут па такой высоте, что кругом видпо на 30 верст. Телескоп огромной величины наве-деп на неприятельский лагерь и флот. Войска много, и подхо­дят свежие». Правда, на другой день (уже канун Альмы) есть и такая наводящая па размышления фраза: «Бог пе оста­вит правых, и потому ожидаем развязки со спокойствием и терпением. В 1812 году Россия была в худшем положении и отстояла свое величие, даяіе умнояшла его...»

Но вот наступило роковое 8 сентября. Во втором часу дня Корнилову доложили об отдаленной пальбе, слышной за горо­дом, и он поскакал в лагерь. «Можно себе представить, какое чувство волновало меня: на Лукуле или на Альме разыгры­

122

валась участь Европы». И, подъезжая к лагерю, он натолкнул­ся уже на первые отступающие от Альмы отряды: «Я вскоре увидел наших в ретираде, но ретирующимися в порядке. Тяже­ла была такая картина, но воля божия для нас неисповедима. Неприятель после кровавой сшибки оттеснил нас, обойдя ле­вый фланг при помощи превосходной артиллерии, но по уступлении позиции не преследовал». Корнилов и его товари­щи уже с этого момента увидели, что отныпе им следует рас­считывать па самих себя — и ни на кого больше.

Что такое Меншиков, как оп устраивает армию и руково­дит ею, это Корнилову стало совершенно ясно, уже когда сева-стопольцы увидели, в каком состоянии пришли к ним отсту­павшие от Альмы войска: «Ни госпиталей, ни перевязочных пунктов, ни даже достаточлого количества носилок для ране­ных не было, и этим объясняется огромное количество ране­ных, оставленных на поле сражения... Вместо интепданта был в армии подрядчик, и пе знал солдат, где его каша» 4. Вели себя русские войска превосходно. Владимирский пехотный полк, потерявший большую часть своего состава, трижды ходил в атаку, трижды отбрасывал англичан и отбил свои захваченные было пеприятелем знамена, но не мог подобрать раненых. Да и в Севастополе ничего не было приготовлено для потерпевших в бою.

После битвы раненые оказались в отчаянном положении. Более двух тысяч из них валялись на полу, на земле, без всякой медицинской помощи и даже без тюфяков. Барятин­ский рассказал об этом Нахимову. «Нахимов вдруг, как бы вспомнив о чем-то, с радостью бросился на меня и сказал: поезліайте сейчас в казармы 41-го экипаліа (которым он долго командовал) — сканште, что я приказал выдать сейчас же все тюфяки, имеющиеся там налицо и которые я велел когда-то сшить для своих матросов; их долліно быть 800 или более, тащите их в казармы армейским раненым».

2

9 (21) и 10 (22) сентября Меншиков с армией пребывал в Севастополе. 11-го он велел армии выступить из города по на­правлению к Мекепзиевой даче, а 12-го он и сам выехал из Севастополя. Судьбы города перешли в руки Корнилова и Нахимова. Нахимов, Корнилов, Тотлебен, узнав о печальных результатах битвы при Альме и учитывая последовавшее за нею двияіение главнокомандующего Меншикова прочь от Севастополя, ждали немедленного нападения союзников на •бе.чзащитпый с северной стороны город.

123

Перед высадкой союзников стоявший на севастопольском рейде флот состоял из 14 кораблей, 7 фрегатов, 1 корвета. 2 бригов, а, кроме всех этих парусных судов, налицо было ί 1 пароходов. Этот флот обладал хорошей артиллерией, которая оказала бы жестокое сопротивление всякому нападению на Се­вастополь с моря. А кроме этой артиллерии, Севастополь с моря был защищен 13 батареями, па которых находилось 611 орудий5. Северная же сторона была фактически почти беззащитна. Была там лишь выстроенная в свое время «то­ненькая стенка в три обтесанных кирпичика», как ее ядовито называли моряки, прибавляя, что если эта стенка была тонень­кая, то уже зато в собственных домах инженеров, строивших эту «стенку», стены, выстроештые на экономию от этой «стен­ки», были очень толстые.

Укрепления Северной стороны были расположены так не­умело и нелепо, что окрестные возвышенности господствова­ли над некоторыми из них, сводя тем самым их значение к нулю. Орудий, предназначенных защищать Северную сторону, было всего 198, причем сколько-нибудь крупных было очень мало. Распределение артиллерийских средств в Севастополе было сделано вообще нецелесообразно; достаточно сказать, что на Малаховом кургане, центре позиции, ключе к Севасто­полю, в тот момент, когда Корнилов, Нахимов, Истомин и Тотлебен взяли в свои руки дело спасения города, находилось всего пять орудий; все пять—среднего калибра (18-фунто­вые). Мало того: башня, на которой эти пять пушек стояли, не была защищена, так как «гласис, долженствовавший, за­щищать стены башни, и вообще земляные работы около нее еще пе начинались» 6.

Совсем неояшданная, чреватая неисчислимыми послед­ствиями ошибка союзного командования предупредила неми­нуемую катастрофу.

Корнилов, Нахимов, Тотлебен дивились этой «ошибке», но следует все-таки заметить, что Сент-Арно после Альмы мог учитывать, что храбрость русских войск даже и при недо­статочности укреплений может явиться серьезным препят­ствием.

Утром в понедельник 10 (22) сентября, спустя два дня после Альмы, когда во французской и апглийской армиях многие убеждены были в неминуемости немедленного победо­носного нападения на Северную сторону, сэр Дяшп Бэргойн, английский генерал, явился к главнокомандующему англий­ской армией лорду Раглану и подал совет воздержаться от на­падения на Северную сторону, а двинуться к Южной стороне. Раглан сам не решил ничего, а послал Бэргойна к француз­скому главнокомандующему маршалу Сент-Арно, в руки

124

которого, таким образом, и перешла в этот момент судьба Се­вастополя. Многие французские генералы советовали немед­ленно напасть на Северную сторону. Но тяжко больной, рас­простертый на кушетке Сент-Арно (ему осталось жшь еще ровно семь дней), выслушав сэра Дяіона Бэргойна, сказал: «Сэр Дя?он прав: обойдя Севастополь и напав па него с юга, мы будем иметь все наши средства в нашем распоряжении при посредстве гавапей, которые находятся в этой части Кры­ма и которых у нас нет с этой (Северной — Е. Т.) стороны». "Жребий был брошен, английские, французские, турецкие ба­тальоны, эскадроны, батареи бесконечной лентой потянулись от лежавшей перед ними совсем беззащитной Северной стороны к югу. Генерал Канробер, фактически ужа сменивший Сент-Арио спустя четыре дня после этого решения, лишь впослед­ствии узнал, как судили русские, вспоминая это фланговое движение. «Впоследствии я услышал из уст самого гене­рала Тотлебена, с которым я часто встречался, что, если бы мы произвели тогда внезапную атаку на Северную сторо­ну,—мы бы взяли город»,—говорил уже к концу яшзнн Канробер 1.

В Севастополе оставался ничтояшый гарнизон, и «если бы неприятель,— писал Остен-Сакен,— действовал решительно, то и всей армии было бы недостаточно для защиты Севастополя, вовсе не приготовленного к принятию осады. Севастополь мог надеяться: сперва на помощь божию, а потом — на неустраши­мого Корнилова» 8.

Вот что писал и Корнилов в своем интимном, не предна­значавшемся для показа начальству дневнике: «Должно быть, бог не оставил еще России. Конечно, если бы неприятель прямо после Альминской битвы пошел на Севастополь, то легко бы завладел им» 9.

И другие защитники Севастополя не переставали дивить­ся этой грубой ошибке французского и английского верхов­ного командования и благодарить судьбу за эту совершенно нежданно-негаданную милость. «Знаете? Первая просьба моя к государю по окончании войны — это отпуск за границу: так вот-с, поеду и назову публично ослами и Раглана и Канро­бера»,— так сказал Нахимов, вспоминая в разговоре с гене­ралом Красовским, уже спустя несколько месяцев, об этих грозных днях, наступивших сейчас же после отступления рус­ских войск от альминских позиций 10. Когда еще жив был Сент-Арно, Канробер играл лишь подчиненную роль. Нахи­мов имел, очевидно, в виду не только первые один-два дня после Альмы, но даже и несколько более поздний период, ког­да, после отъезда из армии смертельно больного .маршала Сент-Арно, Канробер стал уже главнокомандующим.

125

Штурма и взятия Севастополя сейчас же после Альмы ожидали буквально' с часу на час. Некоторые севастопольские жительницы составили письменное обращение к генералу Сент-Арно с просьбой отвезти их из Севастополя в Одессу на французском пароходе ввиду уяіасов, грозивших женщинам, если город будет взят штурмом.

Это письмо было показано Корнилову, который только ска­зал: «Подождите, еще рано», но вовсе не счел содержание письма пелепым.

Мепшиков не мог понять, куда клонится маневрирование французов и англичан после Альмы. 12 (24) сентября он оста­новился на предположении, что неприятель хочет отрезать Севастополь и весь Крым от Перекопа, т. е. от России. Он ре­шил во что бы то ни стало помешать этому.

Главнокомандующий распорядился оставить в Севастополе совсем слабый гарнизон (восемь резервных батальонов и не­большое количество матросов), а сам со всей армией вышел из-города, где пробыл три дня (с 9 (21) до 12 (24) сентября), и 13 (25) пошел к Бельбеку. Адмирал Нахимов не одобрил этого движения и назвал его «игрой в жмурки». Уже 13 (25) вечером Меншиков получил неприятное известие о том, что неприятель захватил один артиллерийский парк, отставший от русской-армии. 14 (26) Меншиков стал на реке Каче.

Итак, отброшенная от Альмы русская армия отступала к Бельбеку. Князь Меншиков немедленно приказал Корнилову командовать на Северной части города, а Нахимову — на Южной. Положение казалось отчаянным. Севастополь мог быть взят в ближайшие дни. Нахимов заявил главнокомандующему, что он не колеблясь умрет, защищая Севастополь, но вовсе не считает себя, адмирала, способным к самостоятельному коман­дованию на сухом пути и с готовностью подчинится кому-либо более подходящему, кого Меншиков назначит командовать на Южной стороне города. Однако Меншиков подтвердил свое решение и приказал Нахимову принять назначение.

Нахимов повиновался. Но как только союзная армия неояш-данно для русского командования отошла от Северной стороны и облояшла ІОяшую, Нахимов упросил Корнилова взять на себя командование, а сам сделался его помощником.

Собственно, когда отступавшая русская армия была уведе­на Меншиковым в долину Бельбека, Севастополь был брошен буквально на произвол судьбы. Когда Меншиков, как сказано, перед своим отъездом из Севастополя призвал Корнилова н объявил ему, что назначает его командиром войск Северной стороны, а Нахимова командиром Южной, Корнилов возразил, что если армия уводится прочь, то ведь Севастополь не может держаться горстью моряков. Но Меншиков был непреклонен.

126

Он мотивировал свое решение двумя аргументами: во-первых, отступая к Бельбеку, он сохранит сообщение с Россией, во-вто­рых, воспрепятствует полному обложению Севастополя, так как вся масса уводимой им армии будет фланговой угрозой висеть над союзниками.

Участник и английский историк Крымской войны Кинглэк замечает, что второй аргумент оказался чисто словесным, нереальным. Меншиков так далеко стал от союзников, что не он давал знать осажденному городу об их передвижениях, а, напротив, Корнилов и Нахимов извещали обо всем главно­командующего, хотя Меншиков увел с собой всю кавалерию и разведки были для севастопольцев очень трудны. Спасли Сева­стополь в этот момент от непосредственной гибели, во-первых, грубые ошибки союзного верховного командования, не решив­шегося на немедленную атаку, и, во-вторых, три человека: Корнилов, Тотлебен, Нахимов.

3

Меншиков, уходя и уводя прочь армию, сделал, в сущности, такое дело, которое могло бы подкосить оборону в корне, если бы Корнилов и Нахимов не были Корниловым и Нахимовым, а были бы средними адмиралами или генералами, которые затеяли бы ссоры и пререкания: ведь оба они были оставлены с равными правами, и старшим над ними Меншиков не назна­чил, собственно, никого. Старшим по чину, правда, был Моллер, командующий войсками в Севастополе, но мы увидим сейчас, как Нахимов с ним распорядился.

Тут дело решилось быстро: как только обнаружилось, что неприятель двинулся вовсе не на Северную сторону, а на Южную, Нахимов заявил, что он хоть и старше годами и служ­бой, но подчинится Корнилову. Это сохранило полное единство командования в городе, брошенном на произвол судьбы в самый опасный момент. Нужно тут же сказать, что в эти первые дни — от Альмы до 14 сентября, когда Нахимов приказал потопить часть русского флота, который был ему дороже жиз­ни, он был в самом мрачном состоянии духа. Об этом говорят нам все источники п. Он глядел вечерами из окоп дома, где жил Корнилов, на Мскепзиеву гору и видел то бесчисленные огни английских и французских частей, то медленное движение враяіескпх масс, все идущих и идущих с Мекензиевоп горы в долину Черной речки.

Нахимов уяіе тогда но верил в возможность спасти Севасто­поль. Он и позже в это не верил, как ни пытался скрыть это чувство, чтобы не обескуражить бойцов. Но и тогда и потом, вывод для себя лично, по-видимому, он делал один и тот же:

127

он, Нахимов, пе желает пережить Севастополь. Окружающие чутьем понимали, что либо Нахимов и Севастополь погибнут в один день, либо Нахимов погибнет перед гибелью Севастополя. Следовательно, делая все зависящее, чтобы отсрочить падение крепости, он тем самым боролся за продление своего существо­вания. Пока еще рядом был его друг Корнилов, которого он открыто ставил выше себя, Нахимов редко-редко позволял себе в совсем ограниченном и близком кругу проявлять овладевав­шее им в эти сентябрьские дни чувство, близкое к отчаянию, как это было, например, в тот вечер, о котором рассказывает в своих воспоминаниях Лихачев. Но когда Корнилова не стало, никому уже не пришлось наблюдать Нахимова в таком ужас­ном состоянии. Он знал, что после кровавого дня 5 октября у матросов и солдат, защищающих Севастополь, не осталось ни­кого, кроме него и Тотлебена,— может быть, еще впоследствии Истомина, С. Хрулева, А. Хрущова, Васильчикова,— кому они сколько-нибудь верили бы среди высшего командного состава, потому что многочисленные герои из рядовых, герои из низших офицеров известны лишь своим ротам, своим бастионам, своим ложементам, и не в их руках власть над всей обороной, не в их руках жизнь и смерть тысяч, не в их руках участь осажден­ного города. Доверие именно к начальнику — это такая хМо-ральная сила, которую ничто решительно на войне заменить не может.

После гибели Корнилова Тотлебен окончательно дал обо­роне Севастополя материальную оболочку, а Нахимов вдохнул в нее душу,— так говорили потом уцелевшие севастопольцы. Тот, кто стал на место павшего Корнилова и должен был его заменить всецело, уже не считал себя в праве поддаваться даже минутной слабости. В эти 27 дней Корнилов и его три товарища показали, как можно выйти из невозможного поло­жения, а начиная с 5 октября Нахимов сделал для всех ясным, что Корнилов оставил по себе наследника.

Работа Корнилова, Тотлебена, Нахимова, Истомина после ухода Меншикова с армией была самой кипучей. Неизвестно было, когда спали, когда ели эти люди. Чрезвычайно трудны были условия, в которых им приходилось работать. Приведу наудачу лишь один пример. В сентябре 1854 г. в Севастополе были и саперные батальоны, и гениальный Тотлебен, и самоот­верженные рабочие-землекопы, работавшие при самых отчаян­ных условиях. Но не было еще одного необходимого блага, без которого никакой Тотлебен не мог бы помочь: в осажденном городе не оказалось железных лопат и кирок. Как это случи­лось, т. е. кто именно систематически, годами расхищал сум­мы, отпускаемые на шанцевый инструмент,— этого мы в доку­ментах не нашли. Но это и не существенно. Итак, нужно было

128

откуда угодно достать лопаты. Бросились в Одессу, но оказа­лось, что «киірок здесь вовсе нет в продаже, лопат же отыскано у торговцев, за исключением брака, 4246 штук, весом в 404 пу­да 15 фунтов». Эти железные лопаты отправлены были из Одессы 3 октября «на 12 конных подводах», а прибыли в Сева­стополь 17 октября 12. До той поры рабочие копали землю, по­правляя ежедневно и еженощно вновь и вновь разрушаемые неприятелем брустверы, при помощи деревянных лопат, так трудно бравших каменистый грунт. Тотлебен возводил свои гениальные сооружения. Корнилов сооружал бастионы. Нахи­мов ставил моряков на сухопутную службу. Нужно было зато­пить часть флота, чтобы он не достался неприятелю и чтобы загромоздить прибрежное дно бухты.

Корнилов, Нахимов, Тотлебен, Истомин перестали в эти дни считаться с ушедшим и уведшим свою армию главнокомандую­щим. По желанию Нахимова, высшую власть по обороне города в эти дни они решили вручить Корнилову, который и созвал совещание. Положение диктовалось обстоятельствами, хотя и не очень гармонировало с воинской дисциплиной.

«Но неужели после алминского сражения власть главно­командующего поколебалась до того, что приказания его, по важности своей не терпящие отлагательства, не считались уже для его подчиненных обязательными, а им позволительно было совещаться, следует или нет приводить их в исполнение?» — вопрошает по поводу этого созванного Корниловым совещания П. Ф. Хомутов в своих рукописных воспоминаниях о Крымской войне 13.

Документы ясно говорят нам, что и в самом деле в эти дни, от 9 (21) сентября, когда Меншиков увел армию от Лльмы на Мокензиеву гору и дальше на Бельбек, и вплоть до вечера 18 (30) сентября, когда он явился в Севастополь и уведомил Корнилова, что все же, так и быть, усилит севастопольский гарнизон, престиж главнокомандующего был в глазах Корни­лова и Нахимова равен нулю.

Положение становилось отчаянным, и Меншиков решитель­но но знал, как избегнуть близкой и, казалось, неминуемой катастрофы. «Что делать с флотом?» — спросил Корнилов. «По­ложите его себе в карман»,— отвечал Меншиков. Корнилов, как и все яштели Севастополя, узнал об уходе Меншикова с армией к Бахчисараю только после того, как это событие совершилось. Корнилов настойчиво требовал приказаний насчет флота, и при­казание было Меншиковым отдано: «вход в бухту загородить, корабли просверлить и изготовить их к затоплению, морские ору­дия спять, а моряков отправить па защиту Севастополя».

Что было делать? На совете, который 9 сентября, на другой день после Лльмы, Корнилов собрал в Севастополе, он предло­

9 Е. В. Тарле, т. IX 42Q

жил флоту выйти в моіре и атаковать неприятельские суда. Гибель была почти неизбежна, но, погибая, русский флот все же нанес бы серьезный вред неприятелю «и уже во всяком слу­чае избег бы постыдного плена». Он указал при этом на боль­шой видимый беспорядок в диспозиции неприятельских судов. Этот отважный план одними из присутствующих был одобрен, другими отвергпут. Большинство было против предложения Корнилова.

Тотчас после заседания Корнилов поехал к Меншикову и заявил, что все-таки выйдет в море и нападет па неприятеля. Меншиков категорически запретил это, раздражился, видя, что Корнилов стоит на своем, и снова приказал затопить суда. И только когда он объявил Корнилову, что если тот пе наме­рен повиноваться, то он приказывает ему немедленно ехать па ■службу в Николаев, Корнилов вскричал: «Остановитесь. Это самоубийство... К чему вы меня принуж-даете... Но чтобы я оставил Севастополь, окруженный неприятелем,— невозможно! Я готов повиноваться вам!» 14

С рассветом И сентября началось потопление судов. Было затоплено пять кораблей. Корнилов обратился к матросам в приказе от этого же числа с такими словами: «Товарищи! Вой­ска наши, после кровавой битвы с превосходным неприятелем, отошли к Севастополю, чтобы грудью защищать его. Вы про­бовали неприятельские пароходы и видели корабли его, не нуждающиеся в парусах? Он привел двойное количество таких, чтобы наступать на пас с моря. Нам надо отказаться от люби­мой мысли — разразить врага па воде! К тому же мы нужны для защиты города, где наши дома и у многих семейства. Главнокомандующий решил затопить пять старых кораблей на фарватере: они временно преградят вход на рейд, и вместе с тем... усилят войска. Грустно уничтояшть свой труд! Много было' употреблено нами усилий, чтобы деряхать корабли, обре­ченные жертве, в завидном свету порядке. Но надо покориться необходимости! Москва горела, а Русь от этого не погибла!..» 15

Было затоплено, собственно, не пять, а семь судов. Очевид­но, Корнилов имел в виду лишь более крупные корабли, когда говорил о пяти 1б.

14 сентября Нахимов подписал свой знаменитый приказ: «Неприятель подступает к городу, в котором весьма мало гар­низона; я в необходимости пахожусь затопить суда вверенной мне эскадры π оставшиеся на них команды с абордажным оружием присоединить к гарнизону. Я уверен в командирах, офицерах и командах, что каждый из них будет драться, как герой; нас соберется до трех тысяч, сборпый пункт на Теат­ральной площади».

Потопление оставшихся судов было приостановлено, как

130

только появилась слабая надежда на то, что неприятель по какой-то непонятной причине отказывается от мысли немед­ленно штурмовать Севастополь.

Следует сказать, что хотя большинство писавших об этом военных критиков и во флоте и в армии впоследствии прихо­дило к заключению, что потопление флота было вполне рацио­нальным поступком, но существовало и прямо противополож­ное суждение, которое как раз в более близкую к нам эпоху стало выдвигаться особенно настойчиво.

Военный теоретик полковник В. А. Мошнин в своем изве­стном специальном труде об «Обороне побережья», вышедшем в 1901 г. в Петербурге, говорит о затоплении Черноморского флота по приказу Меншикова в сентябре 1854 г.: «История не знает другого подобного примера безумного, бессмысленного уничтожения своих собственных средств... Такому поступку нет оправдания. Фаррагут в американскую войну шел с дере­вянными судами против броненосцов и победил; между тем ему следовало бы, исходя из вышеизложенного поступка на­ших моряков, уничтожить свои деревянные суда». И Мошнин приравнивает сентябрьское затопление русских судов к тому, как бы, например, кавалеристы, вооруженные саблями, встре­тились с противником, вооруженным пиками,— и на этом основании взяли бы да и закололи всех своих лошадей.

Покойный А. Зайончковский полемизировал против Мош-нина и настаивал на целесообразности затопления. Нужно сказать, что и до Мошнина и Зайончковского долго в специаль­ной военной литературе велись споры о том, следовало или не следовало предпринимать затопление русского флота в сентяб­ре 1854 г. Вот вывод, к которому пришел в 1902 г. известный военный писатель Д. Лихачев в результате своего исследова­ния: «Совокупность изложенных выше фактов привела нас к заключению, что заграждение входа на севастопольский рейд затопленными судами Черноморского флота имеет, в тактиче­ском и стратегическом отношениях, значение безусловно отри­цательное. То, что. обыкновенно считается прямым и весьма важным результатом затопления судов,— помощь, оказанная флотом сухопутной обороне людьми и орудиями большого ка­либра,— могло быть сделано и не прибегая к этой крайней мере; во всех яіе других отношениях ее влияние на ход обороны оказалось скорее вредным, чем полезным» 17'. Ηο· сам Лихачев признает, что по целому ряду обстоятельств Черноморский флот не мог выйти в море и с надеждой на успех сразиться с неприятелем; у неприятеля было 89 военных судов, из них 50 колесных и винтовых пароходов, а у пас 45 военных судов — и из них всего 11 колесных пароходов (и ни одного винтового). Да и эта цифра (45) может быть установлена с натяжками, как

9* 13!

"включающая корветы и бриги. А кроме того, русский флот не имел, за вычетом Севастополя, никакой морской базы. И тем не менее Лихачев считает, что если бы не поспешное решение о потоплении, русский Черноморский флот «был бы постоян­ной угрозой неприятельскому флоту, которому предстояло во ъсе продолжение кампании содержать тесную блокаду порта для обеспечения своей операционной базы и своих сообще­ний». Затопление же «лишило- Черноморский флот и этого вто­ростепенного влияния на ход обороны» 18.

Но, конечно, даяче и признавая отрицательное значение ватопления флота, Лихачев и другие приверженцы его убеяі-дения признают, что не эта «ошибка» сыграла главную роль в роковых неудачах кампании, если даже и признать затопление ошибкой. Главное было в численной слабости русских сил — не только морских, но и сухопутных. Может быть, Суворов решился бы напасть на Сент-Арно в самый момент десанта даже с теми силами, какие были у Меншикова, потому что признал бы капитальное, решающее значение этой операции: «е удачи, с точки зрения союзников, и поэтому ее провала, с нашей точки зрения. Суворов на своем веку и не такие дела делал. Но Меншиков не был Суворов, и враги князя говорили, что едва ли Суворов взял бы его к себе даже в качестве унтер-офицера, ибо великий вождь зорко следил за тем, чтобы его солдат не портило дурное товарищество. Из новейших авторов капитан 3-го ранга Зюзенков считает затопление мерой, безу­словно оправдываемой обстоятельствами 19.

Прибавлю, что вопрос о затоплении Черноморского флота в сентябре 1854 г. был предметом полемики и в западноевро­пейской литературе. За границей военные историки и писатели по морским вопросам тоже с давних пор выражали совсем различные, глубоко несогласные мнения о потоплении русских судов. Английский историк и участник Крымской войны Кинглэк одобряет это решение, а французский военный исто­рик Блерзи решительно порицает его, критикуя книгу Кипглэ-ка. «События, повидимому, доказали бесполезность такой меры, как потопление части кораблей с целью преградить неприятелю доступ на рейд, потому что защищавшие вход в бухту форты со своими тремя ярусами батарей с успехом боро­лись еще шесть недель спустя в течение целого дня против всех соединенных флотов: французского, английского и турец­кого. А если это (потопление — Е. Т.) было бесполезно, то не было ли также неуместным (maladroit), чтобы не сказать боль­ше, предоставить без боя союзникам владычество над Черным морем на все время войны?» 20

Нахимов считал, что корабли должно было потопить,— другого выхода не было.

132

4

Корнилов и Нахимов отказывались понять образ действий Меншикова после Альмы.

«Корнилов распустил по городу слух, главный смысл кото­рого заключался в том, что- светлейший будто бы бежал со своими войсками из Севастополя, оставляя его в жертву не­приятелю, и что теперь гарнизону предстоит изыскивать само­му средства отстаивать родной город»,— пишет адъютант Мен­шикова, делавший при нем карьеру, А. А. Панаев. Он все хочет внушить доверчивому читателю, что уход Меншикова с арми­ей прочь от Севастополя был совершен вполне безукоризненно. На самом же деле и армия и Севастополь не подверглись разгрому и гибели сейчас после Альмы только вследствие гру­бых ошибок и просчетов французского и английского командо­вания. Ведь сам Панаев описывает, какой дикий беспорядок царил в армии и как 12 сентября фланговое движение Мен­шикова задержалось на двенадцать часов по оплошности и невежеству в военном деле генерала Кирьякова и как одно необыкновенное умепье князя Меншикова владеть собой удер­живало его от выражений отчаяния 21.

Когда капитан Лебедев, посланный Меншиковым с Мекеп-зиевой горы в Севастополь, прибыл туда 13 (25) сентября, Корнилов допустил его в заседавший в то время военный со­вет. Корнилов так сформулировал вопрос, который он предло­жил совету: «Что предпринять по случаю брошенного на про­извол судьбы князем Меншиковым Севастополя?» Можно легко поверить, что Корнилов в самом деле «умышленно невнима­тельно» обращался при этом с посланцем Меншикова. Нахи­мов был мягче и расспрашивал Лебедева об армии, уведенной Меншиковым, но кончил вполне в нахимовском стиле: «Лебе­дев, по окопчании вопросов, спросил Нахимова, в свою очередь, что же ему доложить светлейшему о действиях в Севастополе? ,,А вот скажите, что мы собрали совет и что здесь присутству­ет наш военный начальник, старейший из нас всех в чине, генерал-лейтенант Моллер, которого я охотно променял бы вот на этого мичмана",— и Нахимов указал на входившего Косты-рева. Генерал Моллер, услыхав, что речь идет о нем, припод­нявшись, обратился к Павлу Степановичу, но, узнав о пред­мете разговора... опять сел» 22. И пе только «опять сел», по заявил, что добровольно подчинится младшему в чине Корни­лову. Да и как, после подобных комплиментов Нахимова, мог бы он поступить иначе? Кстати скажем, что вытесненный Нахимовым из Савастополя за полной ненадобностью Моллер в конце концов был сбыт с рук Меньшиковым, который тоже -хорошенько не мог уяснить себе, что ему делать с этим гене­

133

ралом. «Не знаю, как быть с Моллером: он самый старший из генерал-лейтенантов. Не можете ли вы, чтобы скрыть намерен­ное удаление, потребовать его у меня?..» — просил Меншиков •командующего Дунайской армией Горчакова 23.

Корнилов не только убежден был, подобно Тотлебену — да и подобно подавляющему большинству русских команди­ров,— что союзники легко могли овладеть Севастополем сей­час же после сражения при Альме, но он вплоть до 18 (30) сентября считал немедленную гибель города очень вероятной, поскольку Меншиков не прислал подкреплений. 13 (25) Кор­нилов пишет: «О князе (Меншикове — Е. Т.) самые сбивчивые слухи. Что будет, то будет, а надо брать меры. Если князь отрезан и к пам опоздает?..» 14 (26) тот же мотив: «Целый день занимался укреплением города и распределением моря­ков... Итого у нас наберется 500 резервов Аслановича и 10 000 морских разного оружия, даже с пиками. Хорош гарнизон для защиты каменного лагеря, разбросанного па протяжении многих верст и перерезанного балками так, что сообщения прямо нет!»

Того же 14 (26) сентября Корнилов узнал о занятии Бала­клавы неприятелем: «...что будет — то будет,— читаем в руко­писи его дневпика,— положили стоять; слава будет, если устоим; если же нет, то князя Меншикова можно назвать из­менником и подлецом; впрочем, я все не верю, чтоб он предал. По укреплениям работа кипит, даже усердствуют.

Войско кипит отвагой, но все это может только увеличить резню, но не воспрепятствовать входу неприятеля.

О князе ни слуху, ни духу».

Конечно, никому Меншиков не продавался и изменником вовсе не был. Просто, ему было все равно. И если от его дей­ствий происходит такой вред, как будто бы это были созна­тельно изменнические действия,— все равно. И если его считают изменником, хотя он вовсе не изменник,— тоже все равно. И если Корнилов волнуется и сумасшествует, не получая це­лыми днями никаких известий от ушедшей к Бахчисараю армии,— тоже все равно. Поволнуется и перестанет. Князь Меншиков, правда, мог бы хоть записку в Севастополь пере­слать — сообщение вовсе не было отрезано. Это он признал. Ну, что же, забыл как-то. Но и это все равно. Ни Васильчиков и никто вообще не мог вывести князя Александра Сергеевича •из состояния полнейшего равнодушия и апатии. Он вяло шу­тил, иронизировал над своими тупыми и пьяными генералами (которыми сам окружил себя) — и готовил царя к сдаче Сева­стополя.

15 (27) сентября: «О князе ни слуху, ни духу... Укрепля­емся сколько можем, но чего ожидать, кроме позора, с таким

134

клочком войска, разбитого по огромной местности цри укре­плениях, созданных в двухнедельное время...».

Дальше мы находим в рукописи, хранящейся в архиве (ЦГИАМ), слова Корнилова, которые, конечно, не могли по­пасть в печатный текст «Материалов» Жандра:

«Князь должен дать отчет России в отдаче города. Если бы оп не ушел бог весть куда, то мы бы отстояли. Если бы я знал, что он способен на такой изменнический поступок, то, конечно, никогда бы не согласился затопить корабли, а лучше бы вышел дать сражение двойному числом врагу». И далее: «Хотим биться донельзя, вряд ли поможет это делу. Корабли и все суда готовы к затоплению: пускай достаются развалины. Вечер — в черных мечтах о будущем России».

В нашей рукописи, в конце этой записки от 15 сентября, •есть и еще фраза, тоя^е не попавшая в печатные «Материалы»: «Неужели все войска похожи на армию князя Меншикова, а Меншиков состоит в числе лучших генералов!» 24 Еще 18 (30) сентября при известии, что Меншиков «предоставляет Сева­стополь своим средствам», Корнилов замечает: «Если это бу­дет,— то прощай Севастополь: если только союзники решатся на что-нибудь смелое, то нас задавят» 25.

Тотлебен, как мы уже знаем из показаний Канробера, смот­рел в эти дни на положение вещей так же мрачно, как Кор­нилов и Нахимов. «Наше положение в Севастополе было кри­тическое; ежеминутно готовились мы встретить штурм вдеся­теро сильнейшего неприятеля и по крайней мере умереть с честью, как храбрые воины... Севастополь... с сухопутной сто­роны не был почти совсем укреплен, так что совершенно был открыт для превосходных сил неприятельской армии. Начер­тание укреплений и расположение войск поручено мне ген.-ад. Корниловым. Нам помогает также храбрый адмирал Нахимов, и все идет хорошо... Случались дни, когда мы теряли всякую надежду спасти Севастополь; я обрекал себя уже смерти, серд­це у іменя разрывалось...» 26

Но именно с 18 сентября, когда он писал это письмо, по­ложение уже каяіется ему лучше, чем было до сих пор; появи­лась первая надежда, что Меншиков усилит севастопольский гарнизон и пришлет подмогу.

5

18 сентября Меншиков, наконец, приблизив свою армию к •Севастополю, побывал в городе, виделся с Корниловым и «пре­дупреждал его, чтобы впредь он не беспокоился, если дей­ствующему отряду потребуется сделать еще какую-нибудь

135

диверсию затем, чтобы отвлечь внимание неприятеля от Се­вастополя». Но Корнилов плохо верил в стратегию главно­командующего и настаивал на необходимости усилить гарни­зон, и князь «снисходя на односторонний взгляд еще не опыт­ного в военном дело адмирала, уважая лихорадочную его ■заботливость о сосредоточении себе под руку всех средств к обороне Севастополя, главное же — сознавая, как важно обод­рить столь незаменимого своего сподвижника»,— согласился. Другими словами, Меншиков в это время не очень уверенно себя чувствовал и не решился спорить с Корниловым, кото­рый, по-видимому, не весьма и стеснялся с его сиятельством в этот момент. «...Корнилов не сочувствовал никаким дивер­сиям, не оцепил по достоинству стратегических соображений светлейшего и смотрел на него, как на возвратившегося из бегов»,— с грустью констатирует адъютант и поклонник Мен­шикова А. Л. Панаев 27.

Тотчас же из команд, снятых с кораблей, стали формиро­ваться батальоны под начальством корабельных командиров для действий на берегу.

Нахимов все эти дни — 12, 13, 14 сентября и дальше — непрерывно перевозил орудия с кораблей на береговые ба­стионы, формировал и осматривал команды, следил за воору-ніением батарей Северной стороны.

2 октября Нахимов вывел оставшийся пока русский флот из Южной бухты и расставил суда так умело и счастливо, что до последнего дня своего существования они могли оказывать максимально возмояшую помощь обороне Севастополя.

Артиллерийская перестрелка между Севастополем и непри­ятелем стала усиливаться. Русские старались мешать работе англичан и французов по устройству насыпей в их параллелях, французы и англичане прощупывали слабые места оборони­тельной линии и стремились помешать кипучей деятельности Тотлебена и его рабочих, которые проявляли совсем неслыхан­ную энергию и спокойствие духа, когда им приходилось ме­стами работать под неприятельским огнем. Этот огонь то замирал, то усиливался. Выпадали сравнительно даже спокой­ные дни. Приготовления с обеих сторон принимали все боль­ший размах. Близилось страшное 5 октября. Меншиков хотел было усилить артиллерию, но из его добрых намерений мало 'ЧТО выходило.

Ведь и в данном случае подготовке севастопольской оборо­ны вредила полная неизвестность относительно ближайших шагов союзного флота и армий. Учитывалась и до, и после высадки союзников в Крыму возможность следующего десанта англичан и французов где-нибудь между Одессой и Днестров­ским лиманом, и Горчаков, находившийся в середине сентяб-

136

ря (ст. ст.) в Кишиневе, предписывал поэтому Хрулеву устро­ить ряд прикрытий и эполементов для орудий, которыми при­дется обстреливать неприятельский десант, в тех местах, где возможно его ояшдать с наибольшей вероятностью. Хрулеву .велено было ехать в Одессу и получить там от генерал-губер­натора Анненкова нуяшые топографические сведения. Ему приказано было действовать «с величайшей поспешностью» и но только ставить местных обывателей на нужные земляные работы близ Одессы и дальше по берегу моря, но и обревизо­вать уя{е имеющиеся на этом побережье батареи, которые Горчаков считал неудовлетворительными 28. Замечу, что Одес­са, совершенно беспомощная в апреле 1854 г., в момент напа­дения на нее была защищена в сентябре значительной артил­лерией: тяжелых осадных орудий там было 69. Но все это уя-ге-не понадобилось, а Севастополю нанесло тяжелый ущерб, пото­му что там таких орудий было мало.

Накануне бомбардировки 5 октября (и своей смерти) Кор­нилов доносил Меншикову: «Не можем сладить с мортирами, Карташевский поставил вчера на бастионе № 4 мортиру, в которую не лезет бомба, равно как бомбовые 3-пудовые ору­дия не выдерживают пальбы. Только что поставили таковую-на бастионе № 6, как отскочил винград...

Казаки просят и сапог. Я решил им выдать, они все пре­тендуют, что им не выдавали за две трети жалованья» 29.

Все усиливалась и грандиозно развивалась в самых разно­образных направлениях неутомимая деятельность Нахимова по обороне. Они с Корниловым соперничали, выказывая неслы­ханную отвагу (этим в Севастополе было трудно удивить, но оба все-таки удивляли и матросов и солдат), а также проявля­ли быструю находчивость и распорядительность. Тотлебен уя^е начал свое дело,— и Корнилов с Нахимовым мечтали об одном: чтобы штурм последовал как можно позже, когда Тотлебен успеет произвести хоть часть своих работ.

«На 5-м бастионе мы нашли Павла Степановича Нахимова, который распоряжался на батареях, как на корабле». Множи­лись угрожающие признаки. Пароход за пароходом подходили к Балаклаве, где стояли англичане, к Камышевой бухте, где были французские склады, и выгружали новые и новые грузы. '«Надо полагать, что между прочим были и осадные орудия»,— •пишет Корнилов. В лагере осаждающих заметны были какие-то непрерывные и все усиливающиеся двияіения. Лагерь не­приятеля был громаден: он шел от высот против Килен-балки до старой дороги на Балаклаву. «Князь (Меншиков — Е. Т.) выехал к войску на Бельбекских высотах и заставил нас отдуваться»,— пишет Корнилов своей жене 20 сентября (2 октября).

137··

Корнилов и Нахимов ждали бомбардировки, но не думали, что неприятель решится на штурм. Кроме трех полков, кото­рые Меншиков отправил в Севастополь еще 18 (30) сентября после свидания с Корниловым (Тарутинского, Бородинского и 'Московского), прибыли еще два батальона черноморцев, на которые оба адмирала больше всего полагались. Тотлебен времени не терял. «Наши укрепления принимают более и бо­лее грозный вид, на некоторые вытащили бомбические 68-фун­товые пушки... мы можем надеяться отстоять сокровище, которого русская беспечность чуть было не утратила»,— так писал Корнилов 21 сентября (3 октября).

Корнилов и Нахимов очень довольны были духом моряков и солдат на бастионах. Подошел еще Бутырский полк. Проис­ходила уже перестрелка с неприятелем. Но движение грузо­вых и транспортных судов неприятеля все усиливалось. Кор­нилов устраивал небольшие разведочные экспедиции.

Вот картина самых последних дней перед бомбардировкой, рисуемая в письме И. М. Дебу:

«Неприятель стоит на прежнем месте; ночью строит бата­реи, а днем наши пушки разбивают их... Иногда... наши охот­ники подползают к англо-французским батареям. Не далее как вчера смотрел я на эти проделки. Шесть охотников вызва­лось посмотреть, есть ли за неприятельскими батареями вой­ско. Отправились; сперва бегом спустились с горы и исчезли. Чтоб добраться до неприятеля, им должно было подняться на другую гору. Охотники рассыпались, и вот, то в одной, то в другой стороне, увидишь — приподнимается голова, вот обри­совался весь человек, сделал вперед пять или шесть больших шагов и пропал, сел за камень или в яму, и таким маневром наши штуцерники добрались до их батареи и высмотрели, что там делается; а высмотрев, то бегом, то ползком отправились они назад. Тогда показались неприятельские штуцерники. Едва веришь, как далеко берут штуцерные пули... Такие про­делки были бы очень забавны, ежели бы не стоили жизни нескольким людям. Далее все пленные единогласно показыва­ют, что в их войске большая смертность, продовольствие скуд­но и что С.-Арно умер... Наконец, у неприятеля отбили 1700 или 1800 быков, кроме баранов и телят; это достоверно, ибо князь роздал войску отбитых животных» 30.

Росли работы французов против 4 и 5-го бастионов и англичан — далеко против Малахова кургана. К 28 сентября севастопольский гарнизон был уже равен 35 000, тотлебенов-ские укрепления все увеличивались в числе и размерах. О недавних днях страха за Севастополь Корнилов уже вспоми­нал как о минувшей опасности: «Должно быть, бог не оставил еще России; конечно, если бы неприятель прямо после Аль-

138

минской битвы пошел на Севастополь, то легко бы завла­дел им».

С 29 сентября работы осаждающих приняли очень крупные размеры. Неприятель «посыпал батареи». Севастопольский гарнизон стрелял, мешая этим работать, но уже приходилось «экономничать в снарядах» (так писал Корнилов в дневнике 30 сентября). Партии русских «охотников» (из Бутырского полка) даже бросились 1 октября в штыки и отогнали работав­ших англичан. 1-го, 2-го и 3-го русская артиллерия разгроми­ла некоторые из французских работ. «День йрошел спокой­но,— писал Корнилов жене 4 (16) октября,— но это не мешает и их и нашей работе, всё укрепляемся и укрепляемся. Бог да хранит вас. Благословляю вас, весь ваш».

Это было последнее письмо, которое она получила. На дру­гой день, 5 (17) октября 1854 г., на рассвете, неприятель от­крыл первую бомбардировку Севастополя.

Глава V ПЕРВАЯ БОМБАРДИРОВКА

1

■ ■ -ιремя великих надежд и быстро наступивших разоча-

Вровапий — так характеризует один из французских офицеров, убитый впоследствии на Камчатском лю­нете, те четыре педели, которые прошли между

--'сражением при Альме и первой бомбардировкой.

Севастополя.

Уже победа при Альме выглядела не радостно. Транспорт за транспортом, битком набитые тяжело раненными, искале­ченными людьми, отходили в Константинополь от морского-берега у Альмы, от Камышевой бухты, где была база францу­зов, от Балаклавы — базы англичан — в Константинополь и в Скутари, где были наскоро устроены большие военные гос­питали. Одновременно внезапно обострилась холерная эпиде­мия, которая, то ослабевая, то усиливаясь, не прекращалась, ни во время пути от Варпы до Евпатории, ни после высадки., ни после Альмы.

Вот показание одного апглийского хирурга, бывшего при Альме: «Эти два дня я решительно купался в крови. Никакое описание пе может передать всех ужасов этого поля срая^ения; мертвые, умирающие, лошади, ружья, лафеты, тела без голов, туловища без ног, раны такие, что у меня кровь стынет в жилах при одном воспоминании о них... Право, я пи с чем не могу лучше сравнить поле битвы в эти два дня, как с бойнею... В редутах мертвые и раненые лежали одни на других целыми прудами. Когда я проходил между ранеными, мольбы их раз­рывали мне сердце, и пока я занимался одним из них, двад­цать других с отчаянием призывали меня к себе». Врачей у англичан и у французов оказалось так же мало, как и в рус­ской армии. На корабле «Вулкан», перевозившем англичан из Альмы в Константинополь (а перевозились туда лишь очень тяжело раненные и искалеченные), было 300 раненых и 170

140

холерных, «и на всех этих больных только четыре врача». А на других таких кораблях даже и четырех врачей не было. На судне «Коломбо» было 553 человека израненных и искало-'ченных. Они лежали вповалку на палубе, «которая в два дня превратилась в гниющую массу. Раны... не обмытые и не пере-вязанпые, породили червей, которые ползали повсюду». Дру­гие корабли были ничуть не в лучшем состоянии. «Многие раненые были осмотрены не ранее, как через 6 дней после сра­жения» *.

В воспоминаниях Уильяма Гоуарда Росселя о Крымской тюйне, вышедших в свет спустя сорок лет (в 1895 г.) и пото­му гораздо более правдивых, чем его же корреспонденции, писанные для газеты «Тайме» в 1854 г., автор говорит, что тотчас же после Альмы он посетил отплывавший в Скутари госпитальный корабль «Кенгуру», битком набитый ранеными и изувеченными в сражении англичанами. Эти страдальцы были в таком состоянии, что Россель был охвачен «жалостью, ужа­сом и гневом» 2.

«Все поле стонало»,— пишет Россель; то же пишут и дру­гие, вспоминая об Альме. Раненые, искалеченные люди вопи­ли от боли, и их долгими часами, а некоторых даже днями, но успевали перевязать и подать им какую-либо помощь. Опера­ции делались без анестезирующих средств, а средств обеззара­живающих еще не было, и операции приводили сплошь и ря­дом к смерти после нечеловеческих и совершенно напрасных терзаний.

Если, считая с пропавшими без вести, русский урон был равен 5709 человекам, то и потери неприятеля при Альме, по позднейшим, более полпым сведениям, исчислялись цифрой около 5000 человек 3.

Участвовавший в битве герцог Кембриджский, на глазах у которого 36 русских орудий расстреляли картечью первую бригаду легкой дивизии, пытавшуюся занять виноградники близ Бурлюка, выразился о сражении под Альмой в том смысле, что если англичанам суждено одержать еще одну такую победу в Крыму, то они останутся с двумя победами, но без войска.

И французы и англичане убедились, что при самых небла­гоприятных условиях, сражаясь против почти вдвое сильней­шего неприятеля, русские солдаты поддерживают свою слав­ную репутацию. Большинство русских пленных под Альмой оказалось тяжко раненными.

Лейтенант английской армии Дяшрдж Пирд, участник бит­вы под Альмой, говорит в своем дневнике, что раненым рус­ским англичане предлагали воду, бисквиты и даже одаляш-вали им свои трубки. «Ипогда, однако, эти любезности были ^предлагаемы людям, которые, хотя и находились в смертных

141

муках, отказывались от предлагаемого, мрачно качая отрица­тельно головой,— это были опасные люди» 4.

10 (22) сентября союзники, наконец, покинули место Аль-•минского побоища, откуда они не могли до тех пор двинуть­ся, убирая раненых и приводя в порядок расстроенные боем и измученные усталостью части.

Они двинулись к реке Бельбеку и вечером того же 10-го числа увидали, уя<е с правого берега Бельбека, Севастополь. Перед ними была Северная сторона.

Ночью и на рассвете 13 (25) сентября армия Меншикова перешла через Сапун-гору, затем через Черную речку, про­шла к Мекензиевой горе и двинулась к Бахчисараю. В пути, как раз когда русские покидали Мекензиеву гору, они вдруг увидели позади и в стороне от своего арьергарда длинную колонну французов и англичан. Столкновения удалось избег­нуть, только пришлось лишиться нескольких повозок артил­лерийского парка. Но русские понять не могли: откуда по­явились союзники и зачем они тут, куда они направляются? Удивлетгие их имело основание: вечером 13-го числа окруже­ние Меншикова с минуты на минуту яедало рокового известия, что союзники, находившиеся уже с вечера 10 сентября между Бельбеком и Северной стороной Севастополя, пойдут штурмом па слабые укрепления и возьмут город.

Разведка и у союзников и у Меншикова была одинаково неудовлетворительной. Если был удивлен русский арьергард, неожиданно повстречав на пути от Мекензиевой горы к Бах­чисараю неприятельскую армию, то и союзники ровно ничего не знали об уходе Меншикова из Севастополя. «Эта непред­виденная встреча»,— так выражается Остин Лэйард, при ней присутствовавший, могла бы окончиться, если бы не счастли­вые случайности (т. е., другими словами, если бы Меншиков не упустил случая напасть на растянувшуюся союзную ар­мию, шедшую к Балаклаве), «полным уничтожением» этой союзной армии 5. Это мнение Лэйарда не одиноко в английской военной литературе.

А с другой стороны, и союзники ничуть не сумели восполь­зоваться этой оплошпостью и неосведомленностью Меншико­ва, потому что, если бы они не удовольствовались отбитием нескольких фургонов, а бросились бы на русских, то могли бы забрать чуть ли не всю артиллерию 6.

Когда в 9 часов вечера 12 (24) сентября на Бельбеке в ставке Сент-Арно окончилось совещание лорда Раглана с мар­шалом Сент-Арно, армия союзников узнала, что ее ведут в Балаклаву, и на другой день утром 13 (25) сентября она вы­ступила. Этот переход от Бельбека к Балаклаве был очень тру­ден, войска тяжко страдали от жажды, воды не было вовсе.

142

Вечером 13 (25) сентября англичане подошли к Балакла­ве, куда проникли к 7 часам утра 14 (26) сентября, после перестрелки с оставшейся в городе одной ротой греческого^ батальона (110 чел.). Эти греческие добровольцы считали сво­им долгом отстреливаться, пока хватило снарядов. Сорок че­ловек из них было перебито.

После тяжкого перехода от Бельбека к Черной речке мар­шал Сент-Арно почувствовал, что жить ему осталось не бо­лее нескольких дней, и тут же из бивуака на Черной речке 14 (26) сентября написал военному министру Вальяну, что к его хронической болезни прибавилось холерное заболевание и он сдает верховное командование генералу Канроберу, командиру дивизии. Утром 15 (27) сентября его с трудом пере­везли с Черной речки в Балаклаву, уже занятую англичанами, и там его перенесли на корабль «Бертолле». Сент-Арно скончал­ся на этом корабле в море, по дороге в Константинополь, 17 (29) сентября 1854 г.

Канробер приказал французской армии расположиться лагерем между Стрелецкой и Камышевой бухтами. Англича­не стали в Балаклаве и окрестностях. В Балаклаву и Камы-шевую бухту подходили одни за другими пароходы и парус­ные суда, выгружая боеприпасы и осадные орудия. Следова­ло на что-нибудь немедленно решиться.

Но если в умиравшем Сент-Арно в эти критические шесть дней после Альмы потухла боевая энергия и померкла его стратегическая зоркость, то в генерале Канробере, хоть он и находился в совершеннейшем здравии, никогда этих качеств и не было. Это был добрый, честный, прямой человек, но этим и ограничивались его качества. Ничего в нем не было от сме­лого кондотьера, от быстрого на решения, бесстрашного голо­вореза в генеральских эполетах и орденских звездах, от поли­тического авантюриста большого масштаба,— словом, ничем он покойного Сент-Арно не напоминал.

Роковой ошибки Сент-Арно и Раглана, отказавшихся от нападения на Северную сторону, он тогда не сознавал,— он ее понял лишь несколько позже.

Знал он, как и начальник его штаба генерал Мортаппре, лишь одно: Альма очень сильно потрепала пе только русских, но и союзников. Это во-первых, а во-вторых — нужно же было отдать отчет (себе самим, конечно, а не императору Наполе­ону III,— Канробер всегда боялся волновать его величество), что и в сражении под Альмой были крайне неприятные мо­менты. Ведь пе только участник и автор наиболее детальной истории Альмы, Кинглэк, но и все командиры обеих армий задавали себе вопрос о непонятном поведении русского командования, которое имело полную возможность разгро-

143-

•мить английский центр, потому что русские войска уже начали :это дело, уже добились успеха,— и вдруг, без тени смысла, ■остановились. Это было именно тогда, когда Владимирский полк у большого редута блистательной штыковой атакой обра­тил в бегство (и даже в беспорядочное бегство) англичан, быв­ших под начальством Кодрипгтоиа. «Какое наваяеденис (the spell) связало царских командиров? И почему они отбросили от себя прочь те дары, которые военное счастье им принес­ло?» — с недоумением спрашивает Кинглэк. Ведь англичане после атаки, произведенной Владимирским полком, превра­тились в бегущую хаотическую толпу, сброшенную русскими штыками с холма. Кинглэк при всем своем патриотизме так и называет эту бегущую массу «толпой (a crowd), уничто­жаемой картечью и пулями». «Как же случилось, что врагу внезапно вздумалось остановить истребление (англичан — Е. Т.) и оголить свой большой редут? Когда остатки нашей штурмующей колонны бежали, как стадо, с холма (flocking back down the hill),— почему неприятель не уничтожил их, почему он остановил победоносную колонну владимирцев?» 7 Обо всем этом пе следовало писать в газетах, но сами-то Раг­лан и Канробер отлично это знали, потому что своими глаза­ми почти все видели. А всегда ли можно полагаться па без­дарность русских командиров, лишающих своих солдат уя*е достигнутых успехов,— этого союзные главнокомандующие за­ранее знать не могли. Итак, немедленный штурм невоз­можен. Решено было: укреплять лагерь, отрыть параллели, установить орудия и попробовать бомбардировкой либо до­биться сдачи, либо подготовить будущий штурм. Это затяги­вало все предприятие, но что же делать?

Писать бойкие и радостные патриотические статьи в па­рижских газетах было нетрудно. Но вовсе не такое настроение царило после всего перея^итого при Альме и после Альмы в союзной армии. Главный герой битвы при Альме генерал Во­ске в первые же дни осады считал положение союзной армии полояштельно опасным и настойчиво просил Канробера напи­сать в Париж и требовать немедленной присылки подкрепле­ний. Он пошел к Канроберу и спросил, написано ли в Париж, как обещал Канробер. «Боске! Мой дорогой Боске! Нет, я не написал. Подумайте об огорчении, какое я причиню моему го­сударю, о беспокойстве, которое в нем возникнет! Уверяю вас, он подумает о том, чтобы прислать нам людей, но как же мне причинить ему это беспокойство!» — «Генерал,— отве­тил Боске,— тогда я ему причиню эту заботу, потому что во имя вашей чести, во имя армии я считаю своим долгом уведомить императора об истинном нашем положении. И если вы не обе­щаете мне, что ваше письмо отправится с завтрашним курье­

144

ром, я возвращаюсь к себе в лагерь и пишу письмо!» Тогда лишь Канробер написал Наполеону III просьбу о подкрепле­ниях 8.

Во всяком случае к середине октября нового стиля все при­готовления к первой бомбардировке были у союзников закон­чены. Начало канонады было назначено на утро 17 октября.

2

Поздно вечером 4 (16) октября Корнилов, выслушав до­клад капитан-лейтенанта Попова, возложил на него ряд обя­занностей по снабжению бастионов снарядами. Прощаясь с ним, адмирал сказал: «Завтра будет жаркий день, англичане употребят все средства, чтобы произвести полный эффект, я опасаюсь за большую потерю от непривычки, впрочем, на­ши молодцы скоро устроятся; без урока же сделать ничего нельзя, а жаль, многие из нас завтра слягут». Попов напом­нил Корнилову приказание Николая, чтобы он берег себя. «Не время теперь думать о безопасности; если завтра меня где-нибудь не увидят, то что обо мне подумают?» 9 Корнилов хорошо знал, какое впечатление произвели на войска его не­давние слова. Гарнизон помнил его появление перед войска­ми 15 сентября, которое нам так живо описывают свидетели: «Явился генерал-адъютант Корнилов, и все с благоговейным лю­бопытством смотрели на любимца Лазарева, создавшего Черно­морский флот. Настала мертвая тишина, когда раздался голос Корнилова: „Товарищи!., на нас лежит честь защиты Севастопо­ля, защиты родного нам флота! Будем драться до последпего! Отступать нам некуда, сзади нас море. Всем начальникам ча­стей я запрещаю бить отбой, барабанщики должны забыть этот бой! Если кто из начальников прикажет бить отбой, за­колите, братцы, такого начальника, заколите и барабанщика, который осмелится бить позорный отбой! Товарищи, если бы я приказал ударить отбой, не слушайте, и тот из вас будет подлец, кто не убьет меня!.." Порывом восторга отвечали мо­ряки на речь начальника, и стоило взглянуть на эти лица, чтобы убедиться, что меж ними не было малодушных»,— го­ворит очевидец 10.

Когда в половине седьмого утра 5(17) октября 1854 г. раздался грохот с французских батарей, то под первый огонь попал именно этот четвертый бастион, которому суждено было получить такую великую славу в дальнейшем. Корнилов сей­час же, во всю прыть своего коня, помчался туда, свита еле поспевала за ним. «Когда мы взошли на банкет левого фаса бастиона, канонада была уже в полном разгаре,— пишет

10 Е. В. Тарле, т. IX

стоявший рядом с Корниловым на насыпи бастиона капитан Жапдр,— воздух сгустился, сквозь дым солпце казалось блед­ным месяцем, и Севастополь был опоясан двумя огненными линиями: одну составляли наши укрепления, другая посылала нам смерть. На четвертом бастионе французские ядра и бомбы встречались с английскими». Неприятелю отвечал не только четвертый бастион, но и две русские батареи, располоя^енные позади него, так что русские бомбы с этих батарей перелета­ли челрез бастион и били по траншеям французов. Корнилов проходил по бастиону от орудия к орудию, ободряя солдат и матросов. Его наблюдал в эти последние часы его жизни И. Ф. Лихачев: «Спокойно и строго было выражение его лица; легкая улыбка едва заметно играла на его устах; глаза, эти удивительные, умные и проницательные глаза светились ярче обыкновенного, щеки пылали. Высоко держал он голову, сухощавый и несколько согнутый стан его выпрямился, он весь как будто сделался выше ростом. Я никогда не видел че­ловека прекраснее его в эти минуты». Предстояло затем за­мысловатое дело: выехать с четвертого бастиона и попасть к Нахимову на пятый. Но пока Корнилов оставался на четвертом бастионе, французы стали усиленно обстреливать крутой холм, по которому нужно было спуститься. Лошадь Корнилова не шла, испуганная оглушительным грохотом, сверкапием вы­стрелов, разрывающимися ежесекундно бомбами. Корнилов усмехнулся и сказал своей лошади: «Не люблю, когда меня не слушают». «Вот молодец, так молодец!» — громко говори­ли солдаты четвертого бастиона, глядя на спуск Корнилова с холма. Наконец, удалось заставить лошадь слушаться по­водьев и попасть на пятый бастион. Там действовал Нахимов. Корнилов подошел к Нахимову, и оба стали руководить на­ведением орудий и прицелом. Артиллерийскую прислугу рус­ских батарей нещадно било и бомбами и картечью.

Было 9 часов утра, когда Корнилов наскоро набросал, в самом разгаре канонады, свой последний рапорт:

«Его светлости князю Александру Сергеевичу Меншикову. 5 октября, 9 часов. Со светом открылась взаимная канонада 4 и 5 №, более всех терпят 4. Анфилируется англичанами и французами. Покуда наши артиллеристы стоят хорошо, но разрушено порядочно. Войска укрыты. К несчастью, штиль и дым стоит кругом. Боюсь штурма. Впрочем, меры все взя­ты. Остальное в руках божиих. Приехал домой посмотреть с высоты и ничего не видать. Насчет сикурсировки одной сто­роны Южной бухты не вижу возможности. Полагал бы полез­ным иметь по полку лишнему и на той и на другой стороне.

В. Корнилов.

146

(Приписаио после подписи — Е. Т.). Неприятельский огонь направлен, как я сказал, на батареи, но много бомб падет й в город.

(Еще приписка — Е. Т.) Это донесение было лично вруче­но Корниловым» п. Не сказано, кому именно.

Вот картина, рисуемая очевидцем. «На пятом бастиопе мы нашлп Павла Степановича Нахимова, который распоряяіался па батареях, как на корабле: здесь, как и там, он был в сюр­туке с эполетами, отличавшими его от других во время оса­ды,— пишет сопровождавший Корнилова Жандр.— Разгова­ривая с Павлом Степановичем, Корнилов взошел на банкет у исходящего угла бастиона, и оттуда они долго следили за повреждениями, наносимыми врагам нашей артиллерией. Ядра свистели около, обдавая нас землей и кровью убитых; бомбы лопались вокруг, поражая прислугу орудий». Один из офицеров пятого бастиона решился, наконец, указать Кор­нилову на отчаянную опасность и на то, что его подчиненные, т. е. все защитники бастионов, дая^е обильны тем, что он лично явился сюда и этим показывает свое педоверие к ним, исполяющим свой долг. «Долг? А зачем же вы хотите мне ме­шать исполнить мой долг?» — спросил Корнилов.

Бомбардировка усиливалась с каждым получасом.

Выбравшись с пятого бастиона, Корнилов, забрызганный кровью и глиной, поехал па шестой бастион. Оттуда вернулся на минуту домой отдать приказы и выслушать донесения с дру­гих мест. Выходя из дому, он вдруг, вынув из кармана золотые часы, сказал, отдавая их уезжавшему в Николаев капитану Христофорову: «Передайте, пожалуйста, жене; они должны принадлежать старшему сыну; боюсь, чтобы здесь их не раз­бить...» Сам же он опять сел па лошадь и объявил, что теперь снова поедет па Малахов курган. Тогда флаг-офицер Крюднер, только что побывавший на кургане, подошел к Корнилову и передал, что командующий на Малаховом кургане Истомин просит его не приезжать туда ни в коем случае. Рассылая во все стороны приказы о доставлении питьевой воды на бастио­ны, о доставлении снарядов, об эвакуации раненых с бастио­нов, Корнилов медленно ехал снова на четвертый бастион. Ов выразил мнение, что адский огонь, направленный больше все­го именно па четвертый бастион, показывает, что французы хо­тят, по-видимому, повести штурм на пего. Желая как-нибудь задеря<ать новое появление Корнилова на четвертом бастионе, флаг-офицер Жандр постарался отвлечь его внимание к третье­му бастиону, который обстреливался англичанами, еще пе успев­шими пока в утренние часы развить такой сильный огонь, как французы против четвертого бастиона. Оглушительный грохот стоял над городом. Приказав Попову принимать все меры по

10* 147

части снабжения батарей снарядами, Корнилов прибавил; «Я боюсь, что никаких средств недостанет для такой кано­нады».

Дым от страшной канонады до такой степени был густ, что батальоны не были видны, пока к ним не подъезжали вплотную. Огонь усиливался с каждой четвертью часа все боль­ше и больше. Корнилову, объезжавшему батареи, долояшли, что на третьем номере уже в третий раз меняют перебитую в полном составе артиллерийскую прислугу. Он поспешил на редут номер третий. В его свите был Тотлебен. «Ребята,— об­ратился Корнилов к солдатам,— товарищи ваши заставили за­молчать французскую батарею, постарайтесь сделать то же». Тотлебен вышел вперед и поднялся на бруствер, осыпаемый градом французских ядер. Он заметил неправильность в прицеле и приказал прекратить на минуту стрельбу. «Не надо торопиться, стреляйте реже, но чтобы всякий выстрел был действителен»,— сказал он артиллеристам !2.

Осмотрев третий бастион, Корнилов вдруг снова заявил, что желает проехать сейчас на Малахов курган, о котором, ка­залось, он уже не думал после переданных ему слов Истоми­на, что там все в порядке и что Истомин очень просит его пе приезжать на курган. Офицеры третьего бастиона смутились и, провожая его, выразили свои опасения и сожаления. Они знали, как может отразиться на духе солдат, и особенно мат­росов, потеря главного пачалышка в разгаре боя, да еще та­кого начальника, как Корнилов. Особенно изумились они, ког­да узнали, что Корнилов намерен ехать туда вдоль траншеи, а не по более безопасной все же дороге через Госпитальную слободу. Корнилов, усмехнувшись, ответил, что от ядра не уедешь никуда. Французские бомбы, специально для него и его двух провожатых назначенные, били по этой пустынной дороге сзади него, впереди него. Около 11 часов утра Корнилов вер­хом стал подыматься от оврага на Малахов курган. Впереди, на кургане, выстроился во фронт 44-й флотский экипаж. Мо­ряки закричали «ура», увидя подходившего к ним адмирала. Он остановил их. «Будем кричать „ура" тогда... когда собьем английские батареи»,— сказал он, обращаясь к фронту. И, по­казав па прекратившие огонь фрапцузские батареи, прибавил: «а теперь покамест только эти замолчали». Сойдя с лошади, Корнилов пошел к башне. Первый этаж был уже полон ра­неными. Когда он хотел подняться наверх, командовавший на кургане адмирал Истомин нашел предлог его туда не пустить, хотя сам он весь этот страшный день находился под огнем. Корнилов подошел к ретраншемепту, прикрывавшему центр обороны кургана — Малахову башню. В этот момент против башни, еяіемипутно усиливая огонь, действовали три англий­

148

скиѳ батареи. Истомин, тут командовавший, доложил приехав­шему против его воли начальнику, что верхняя часть Малахо­вой башни уже разрушена англичанами, все артиллеристы там перебиты и что решительно незачем Корнилову туда идти, потому что там уже никого нет. Тогда Корнилов стал торо­питься проехать к Ушаковой балке, чтобы осмотреть стоявшие там Бутырский и Бородинский полки. Канонада со стороны английских батарей усиливалась с минуты на минуту. Бомбы рвались непрерывно у подножия башни и разбивали «земля­ные батареи», устроенные Истоминым.

Флаг-офицер Жандр подошел к Корнилову и стал убеж­дать его возвратиться, наконец, домой. «Постойте, поедем еще к тем полкам, а уж потом домой».— «Ну, пойдем». И он направился к своей лошади, стоявшей за бруствером. Но только он сделал пять-шесть шагов, как несколько ядер перелетело через его голову, а одно ударило его в нижнюю часть живота и в верхнюю часть ноги и раздробило ногу. «Отстаивайте яіе Севастополь!»,— сказал он подбелившим поднимать его. «Ни крика, ни стона его никто не слыхал» 13. Он потерял сознание, только успев произнести эти слова. На перевязочном пункте в госпитале он пришел в себя. Капитан Попов вбежал в комнату. «Не плачьте, Попов. Скалште всем, как приятно умирать, когда совесть спокойна». Он начал как будто о чем-то думать. Но мучения стали совсем нестерпимы­ми, и Корнилов время от времени вскрикивал. Когда прибе­жал Истомин и стал говорить, что рапа, может быть, не смертельна, Корнилов сказал: «Нет, туда, туда, к Михаилу Петровичу». Это он поминал их общего начальника и учи­теля Лазарева. Истомин разрыдался, поцеловал умирающего и побежал обратно на Малахов курган. Канонада все свире­пела, и нельзя было дозволить себе роскоши побыть хоть не­сколько мипут у одра смерти товарища. «Неужели вы меня не знаете?— сказал умирающий Попову.— Смерть для меня не страшна; я не из тех людей, от которых надо скры­вать ее. Передайте мое благословение жене и детям. Кла­няйтесь князю и скажите генерал-адмиралу, что у меня оста­ются дети» І4. Медицинскую помощь он отклонил. «Напрасно вы это делаете, доктор,— сказал он врачу Павловскому.— Я не ребенок и не боюсь смерти; говорите прямо, что надо делать, чтобы провести несколько спокойпых минут». При­сутствовавшим Попову, доктору Павловскому и двум матро­сам (гребцам его гички) показалось, что Корнилов задремал. Но вдруг за дверью послышался шум. Адмирал открыл глаза и спросил, что там такое. Ему ответили, что пришел лейтенант Львов с известием, что английские батареи сбиты и всего толь­ко два орудия у англичан обстреливают Малахов. Выслушав

149

это, Корнилов, собрав последние силы, дважды прошептал: «Ура, ура». Через несколько мгновений его не стало.

Нахимов узнал роковую весть не скоро и отлучиться с ба­стиона не мог, пока шла капопада. Капитан Асланбеков рас­сказывает, как, поехав вечером поклониться праху убитого, он, войдя в комнату, увидел Нахимова, который плакал и целовал мертвого товарища.

3

Когда в 12-м часу дня погиб Корнилов, сражение было в полном разгаре.

Корнилов эти короткие, последние часы остававшейся жиз­ни мог с удовлетворением констатировать, что его труды и труды Нахимова, Тотлебена и Истомина и руководимой ими солдатской и матросской массы даром пе пропали.

В самом деле, уже до полудня союзные главнокомандую­щие могли удостовериться, что они очепь серьезно просчита­лись и что Севастополь этой бомбардировкой одолеть ни в коем случае не удастся. Неожидаппость за неожиданностью пораяіала осаждающих. Откуда-то выросшие за три-четыре недели укрепления, дальнобойные орудия, меткая стрельба, доходящая до дерзости смелость гарнизона — все это обна­ружилось явственно к вечеру, но уже и утром особенно радо­стных впечатлений ни у Канробера, ни у лорда Раглана не было.

Уяѵе в 8Ѵ2 часов французские батареи на правом фланге союзников были сильно подавлены русским огнем. Когда в 8 часов 40 минут взлетел на воздух французский пороховой склад, с русской батареи раздалось «ура» и русские приня­лись (говорит корреспондент «Таймса») стрелять с такой силой, что «заставили совершенно замолчать французский огонь, так что французы могли делать выстрелы только время от времени, через значительные промежутки, а в 10 ча­сов почти совсем замолкли па этой стороне». В 11 часов огонь ослабел, но вскоре возобновился с пеобычайной силой. В 12 ча­сов 45 минут в дело вступил французский флот.

«Картина была поразительна. Русские сильно отвечали на нападения с суши и с моря». В 1 час 25 минут взорвало другой пороховой склад у французов, а в четвертом часу такая же участь постигла и английский пороховой склад і5. С 4 до 5'/г часов дня усилилась бомбардировка и со стороны английского флота. Но русские отвечали, ничуть не ослабляя огня и с преж­ней меткостью.

Когда смерклось, союзники прекратили канонаду. Рус­ские смолкли лишь после союзников.

150

За время бомбардировки русским огнем были взорваны два пороховых склада у французов и один у англичан. По признанию даяче французских подцензурных газет, от убий­ственного огня русских батарей пострадало пять' французских линейных кораблей и фрегатов, у англичан — два серьезно и тА етий — легко (все-таки он загорелся, но огонь был быстро потушен). Значительный вред, испытанный французским фло­том 5 (17) октября, французы приписывали тому, что «англий­ские корабли поздно явились на поле боя», и кстати вспомина­ли, что «англичане выказали такую же медлительность во вре­мя высадки на берега Крыма и в деле при Альме» 16.

После бомбардировки 5 (17) октября французские офи­церы писали, что «русские далеко превзошли то понятие, ко­торое о них было составлено. Их огонь был убийствеп и ме­ток, их пушки бьют на большое расстояние, и если русские принуяідсны были на минуту прекратить огонь под градом метательных снарядов, осыпавших их амбразуры, то они тот­час Hie возвращались опять па свои места и возобновляли бой с удвоенным яіаром. Неутомимость и упорное сопротив­ление русских доказали, что восторжествовать над ними не так легко, как предсказывали нам некоторые газетчики» 17. Нечего и говорить, что эти строки могли появиться в свет не во французской, а в бельгийской прессе.

Русский огонь ничуть не уступал неприятельскому. Еще часа за два до гибели Корнилова русская бомба попала в пороховой склад и в запас снарядов французской батареи. Страшный взрыв разметал людей и орудия и временно внес полное, смятение в ряды атакующих. Мечты о том, чтобы закончить этот день штурмом, пришлось оставить. Корабли французского и английского флотов, громившие Севастополь в этот день с моря, получили от русского ответного огня до­вольно тяжкие повреждения и потеряли убитыми и ранеными несколько сот человек. Около английских кораблей «Альби­он» и «Аретуза» русские ядра перебили все буксировавшие их пароходы — и как раз тогда, когда русские направили на них интенсивный огонь, «Альбион» трижды загорался и уже начал тонуть, когда его вывели из огня. Его пришлось отпра­вить в Константинополь, так же как и «Аретузу». Были и еще потери. Пострадал и французский флот. Русская бомба ударила в каюту командира фрегата «Виль де Пари», пере­била свиту Гамлэна, фрегат получил еще несколько попа­даний и в полуразрушенном виде отошел к концу боя от города. Пострадали довольно тяжко и некоторые другие суда.

«Нужно согласиться,— пишет очень патриотически на­строенный французский автор Блерзи,— что Тотлебен, по ■■врожденному ли таланту или вследствие знания местности,

151

показал себя более искусным ипженером, чем его противники, и что он расположил свои батареи так, что они причиняли союзникам больше ущерба, чем батареи союзников — защитни­кам города» 18.

Вот непосредственно записанные впечатления участника боя севастопольца Славони об этом дне: «В час пополудни подвинулся к укреплениям и неприятельский флот и открыл по ним страшную пальбу. Закипел бой ужасный: застонала земля, задрожали окрестные горы, заклокотало море; вообра­зите только, что из тысячи орудий с неприятельских кораб­лей, пароходов и с сухопутных батарей, а в то яіе время и с наших батарей разразился адский огонь. Неприятельские ко­рабли и пароходы стреляли в паши батареи залпами; бом­бы, калепые ядра, картечи, брапдскугели и конгревовы ра­кеты сыпались градом; треск и взрывы были повсеместны; все это сливалось в страшный и дикий гул; нельзя было раз­личить выстрелов, было слышно одно только дикое и ужа­сающее клокотание; земля, казалось, шаталась под тяжестью сражающихся. И я видел это неимоверно жестокое сраже­ние; ничего подобного в жизнь свою я и не думал видеть, ни о чем подобном пе слыхал, и едва ли когда-нибудь читы­вал. И этот свирепый бой не умолкал ни на минуту, продол­жался ровно 12 часов и прекратился тогда лишь, когда со­вершенно смерклось. Мужество наших артиллеристов было невыразимо. Они, видимо, не дорожили жизнью» 19.

«Тайме» посвятил довольно пессимистическую статью этой первой бомбардировке. Русские необычайно быстро и успешно исправляют все повреждения, наносимые их веркам; отстрели­ваются очень хорошо; из поврежденных союзниками фортов рус­ские почему-то «стреляют сильнее, чем когда-либо. Севастополь гораздо более сильная крепость, чем думали. Запас орудий (У русских — Е. Т.) кажется неистощим». Севастопольские укрепления огромны, и совсем уж необычайно, что «калибр рус­ских орудий по крайней мере равен калибру наших (англий­ских— Е. Т.)». Снарядов в Севастополе сколько угодно, «сот­ни пушек продолжают извергать ядра без перерыва, без замед­ления. Сила их гарнизона не менее удивительна»20.

Участник бомбардировки 5 (17) октября и летописец Крым­ской войны барон де Базанкур при всем своем казенном фран­цузском оптимизме подводит такой итог военным результатам бомбардировки:

«День 17 октября вследствие ряда непредвиденных собы­тий не оправдал надея^д, которые на него возлагались. Устре­мившись в неведомое, торопились помешать прогрессирующе­му развитию обороны. Этот день разрушил много иллюзий... Этот день 17-го числа показал, что мы имели дело с неприятелем

152

решительным, умным и что пе без серьезной, убийственной борьбы, достойной нашего оружия, Франция и Англия водру­зят сіюи соединенные знамена на стенах Севастополя»21.

Союзники, которые до первой бомбардировки имели в виду продоли^ать ее в течепие нескольких дней и этим при­нудить город к сдаче или во всяком случае подготовить штурм, после 5 (17) октября должны были отказаться от сво­его намерения.

Вот что помешало: «18 октября, 5 часов пополудни. Огонь открылся сегодня поутру вскоре после рассвета. Французы были еще не в состоянии помогать нам (англичанам — Е. Т.). Их крайняя левая сторона до сих пор хранит молчание. Они не будут готовы ранее 19 или 20-го: такой сильный вред нанес им русский огонь. В продолжение почи русские исправили по­вреждения и втащили новые пушки... В настоящую минуту (3 часа пополудни 6(18) октября—Е. Т.) русские теснят нас сильно, возвращая три выстрела на наши два» 22.

4

Канонада, перемежаясь с долгими и короткими паузами,, грохотала целыми неделями и после 5 (17) октября, то днем, то ночью, то круглые сутки. 24 октября 1854 г. вице-адмирал Новосильский доложил по начальству, что приказ о том, что­бы пижпим чинам была предоставлена возможность сме­няться и отдыхать, не выполняется: его матросы не желают уходить от своих пушек.

«Вследствие распоряжения вашего превосходительства, для отдохновения нижних чинов, днем и почью действующих на батареях вверенной мне дистанции, из флотских экипажей, им назначена была Схмена; по прислуга изъявила единодуш­ное желание остаться при своих орудиях, изъявляя готов­ность защищаться и умереть на своих местах» 23.

Это произошло на четвертом бастионе — па том бастионе, о котором офицеры говорили, что вернуться оттуда живым гораздо труднее, чем взять первый лотерейный приз, и куда начальство отряя^ало офицеров на дежурство — по жребию. В этот самый день, когда Новосильский доносил о решения своих матросов не уходить на отдых и отказаться от смены, 24 октября Г. Славони писал из Севастополя: «Сегодня уже Двадцатый день, как неприятель громит нас день и ночь, бросает в город бомбы, каленые ядра и копгревовы ракеты... мы существуем, хотя англо-французы и употребляют все свои силы и все возможные средства нас уничтожить» 24. Вот при­мер, почему всегда будет искусственным сосредоточивать все свое внимание на матросе Кошке и на других прославившихся

153

отдельных матросах и солдатах: чем же не равны матросу Кош­ке все полтораста — двести матросов Новосильского, не поже­лавших никому уступить своей первой очереди — быть в пол-ήομ составе перебитыми па четвертом бастионе? А ни одного имени этих людей не дошло до истории.

С 5 (17) октября Севастополь был днем и ночью бук­вально под дождем бомб и ядер. «... в городе, который страш­но бомбардируют шестой день, бомбардируют с 6 часов утра до 6 вечера, а ночью с разных пунктов каждые четверть часа посылают в город оомоы...» гь

«Вид (города — Е. Г.) нагопяет тоску, да и вообще в про­должение двадцати одного дня беспрерывно слышать выст­релы — есть от чего с ума сойти. Конечно, неприятель не возь­мет Севастополь, но долго, долго еще продолжится дело; как по всему долячпо полагать, придется пам штурмом брать каж­дую высоту» 26.

Ядра и гранаты в G8 фунтов весом, чиненные пулями по 130 штук в каждой,— все это было еще внове для русских защитников Севастополя в эти первые дни осады 27.

Вообще после первой бомбардировки установился какой-то новый порядок в городе, повый «быт», как бы новое миро­ощущение у защитников Севастополя. Каяідый день .можно было ждать новой бомбардировки, а весьма вероятно и штурма. Кая^дый день возникали и планы организации раз­ведок. Уже в первые недели осады образовалась та привычка к ежеминутному ожиданию насильственной смерти, которая наложила на севастопольцев не заметный им самим, но очень заметный вновь приезжающим людям, особый отпечаток. В первые Hie 10 дней изменился и внешний вид Севастополя. «Есть повые батареи внутри города, баррикады на улицах, бойницы для руніейной обороны в окнах домов. Из батарей на­ших, береговых и сухопутпых, ни одна не сбита неприятелем; его тке батареи часто сбивают, по на утро оп устраивает новые. •■Сильно действует неприятель против батареи, поставленной меящу бульваром и бараками; довольно близко подошел к ней, траншею вырыл в 180 саженях от нее, где сидят его штуцер­ники. Вчера паши войска, в числе около 3 батальонов, ходи­ли от Черной речки к английским батареям и к вечеру воз­вратились, заклепав несколько орудий. В то же время с 5-го бастиона два батальона ходили против одной из французских батарей, заклепали орудия и вернулись... Кровавые частно­сти, вроде того, что у саперного барабанщика бомбой оторвало голову и куски ее находили в ста саи^оііях от тела,— пропу­скаю» 28.

Есть и еще детали нового быта, бегло отмечаемые в пись­мах и дневниках севастопольцев: «Ядра и бомбы не щадят

154

никого; много детей приносят на перевязочные пункты,— кому ногу отнимут, кому руку, кому обе ноги» 29.

Но на эти подробности скоро перестали обращать внимание (вследствие их однообразия и ежедневной повторяемости.

Мрачную тень наводила в самые первые дни главным .образом смерть Корнилова. Если бы пе это, бомбардировку 5 (17) октября принимали бы скорее как русскую победу. «За час до смерти он проезжал мимо пас верхом, и каким молодцом проскакал! Героем... Да, жаль его. Вот и все пись­мо, мысли расстроены, скверное время, да и о будущем не хо­чется подумать. Прогоним неприятеля — радостно будет»,— писал Дебу 30.

В более оптимистическом духе высказывались люди более пылкие и увлекающиеся, чем И. М. Дебу. Вот что писал командир «Владимира» Г. И. Бутаков своей матери спустя две недели после первой бомбардировки:

«Вот и 14 дней прошло благополучно!.. Кто поверит, что город держится, несмотря на то, что его 14 дней бомбарди­руют! Конечно, теперь не та бомбардировка, что 5 октября, но все-таки хорошо! Сильнее прочих были дни: 10-е октября и сегодняшний, но далеко от 5-го. Войска больше ничего не предпринимают после дела Липранди, который истребил 3 кавалерийских полка и взял 4 редута и 11 орудий. ...насчет штурма мы очень сомневаемся: мы не смеем даже думать о такой их паглости. Это не бомбардировка. Отведают они тогда и русской картечи и штыков!.. Намерений их и наших мы вовсе пе знаем π копца покамест не видим, по крайпей мере •срока, хотя и уверены в результате том, что им придется про­сить пардону. Держаться мы там моя^ем хоть 14 лет» 31.

Оптимизм Бутакова, впрочем, в эти октябрьские дни объ­яснялся еще и новым событием: битвой под Балаклавой, ко­торую он и имеет в виду в своем письме, говоря о «деле Липранди». К этой битве, разразившейся спустя восемь дней после первой бомбардировки Севастополя, мы и должны те­перь обратиться.

с----ГЧ^)Г^>^?----ь-

Глава VI БАЛАКЛАВА

1

Піі || осле бомбардировки 5 (17) октября 1854 г. союзники некоторое время были в нерешительности. Они, прав­да, продолжали, как уже сказано, не щадя снарядов, ι_I упорно бомбардировать Севастополь, но было ясно, что

это делается без точной, непосредственно поставленной военной цели и что ждать штурма, который можно было пред­полагать после первой бомбардировки, не приходится. А с дру­гой стороны, присылаемые с моря транспорты с подкрепления­ми приходили больше к французам в Камышовую бухту, но не к англичанам.

Канробер знал, конечно, что терять дней не приходится и что па носу зима, когда по Черному морю транспортам пла­вать будет не очень легко и когда ночевать в парусиновых палатках не так полезно для здоровья армии. Но как кончить?

В свое время, сейчас же после высадки, 6 (18) сентября маршал Сент-Арно, обозленный английской медлительностью, писал, играя словами, своей жене: «Господа англичане ни­сколько пе стесняются, по меня очень стесняют». Теперь это мог повторить и Канробер. С таким же правом этот преемник Сент-Арно мог бы повторить и другие слова покойпого марша­ла, написанные еще тогда, когда он находился в Варне: «Вы в Париже говорите: нужно сделать что-то... Все эти проекты пре­красны и легко осуществимы в воображении и когда сидишь в Париже за чаем или за шампанским».

Недостатка в таких советах и советчиках не было и теперь, в октябре, после первой бомбардировки, но разница была в том, что Канробер терялся и не смел так не считаться с этими со­ветами, как не считался его предшественник. Канробер не ре­шался ни готовиться к штурму Севастополя, ни напасть на армию Меншикова; он даже повадился в Балаклаву ездить, чтобы раздобыться планом, инициативой, идеей у лорда Рагла­на. Уже одна эта надежда показывает, в каком затруднении

156

находился в средних числах октября французский главноко­мандующий. Но лорд Раглан сам привык я«дать из француз­ского штаба действующей армии указаний.

Так прошло восемь дней — и вдруг толчок воспоследовал.

Дело в том, что Мепшиков и до и после Альмы, и до и после первой бомбардировки нисколько пе верил в успех завя­завшейся гигантской борьбы. Но из Петербурга ему не давали покоя, и он считал нужным решиться на какую-то видимость активных военных выступлений. Милютин хорошо понял умо­настроение главнокомандующего: «Из рассказов приезжавших из Севастополя, так же как из писем самого князя Меншикова. ясно было видно, что последний смотрел на положепие дел с крайним пессимизмом и отчаивался в возможности отстоять Се­вастополь. Но государь не допускал и мысли о сдаче Севасто­поля. Во всех своих письмах к кн. Меншикову император обод­рял его, поручал ему благодарить войска и моряков, высказы­вал в самых теплых выражениях свое доверие к молодецкой их стойкости, высказывал сожаление о том, что сам не с ними...» 1 Меншиков решил напасть на турок, охранявших подступы к Балаклаве, на английский латерь у Балаклавы.

2

Положение в Балаклаве к утру 13 (25) октября было та­кое. На невысоких буграх, окружающих Балаклаву, союзники устроили еще в середине сентября, тотчас после занятия го­рода, четыре больших редута — впереди линии от села Чор-гун к Балаклаве — и один поменьше. Но вооружены артил­лерией были из них только три больших. Эти редуты прикры­вали линию Чоргун — Балаклава и были расположены впе­реди, па линии от Сапун-горы к селу Кадыкиой, и заняты турками. Английское командование усвоило себе правильное, по существу, воззрение, что турки отсиживаются от русских за укреплениями гораздо успешнее, чем выдерживают их натиск в открытом поле. Но лорд Раглан упустил из виду, что водь Омер-паша отпустил с союзниками в Крым пе наилуч­ших, а наихудших из своей армии, потому что хорошие были ему самому нуяшы на Дунае, где он остался. Эти поистине несчастные турки, превращенные в Камышевой бухте фран­цузами в вьючных животных, англичанами, напротив, были обращены в передовых, так сказать, бойцов и посажены на редуты, чтобы защищать своей грудью английский лагерь и склады в Балаклаве. Турок принято было кормить очень скудно, бить смертным боем за провинности, к общепию не допускать, даже офицеров турецких за стол с собой не са­жать. И вообще если в это самое время в Константинополе

157

султан Абдул-Меджид буквально не знал, куда ему спрятать­ся от великодушного покровителя и спасителя Оттоманской державы лорда Стрэтфорда-Рэдклифа, то подданные султана,, страдавшие в Балаклаве, еще меньше чаяли найти себе где-нибудь спасение от хлыстов и палок своих английских союз-пиков. Их посадили па редуты перед городом Балаклавой.. На каждом из четырех редутов было по 250 человек турок и по одному английскому артиллеристу2. Смирно сидели турки; на этих редутах, в течение нескольких недель, как вдруг в 6 часов утра 13 (25) сентября 1854 г., к неописуемому своему ужасу, они увидели, что на них направлен артиллерийский обстрел, после чего на все четыре редута помчалась в атаку кавалерия, а за ней и пехота.

С первого редута турки не успели даже вовремя бежать, и около двух третей их было перебито ворвавшимися русскими войсками, по со второго, третьего и четвертого редутов турки* бежали с предельной быстротой, побросав орудия, которые не успели заклепать и покинув все, что на редутах находи­лось. Русская кавалерия преследовала и избивала их во вре­мя этого панического бегства еще на некотором расстоянии за редутами. Уцелевшие турки были безжалостно перебиты в изранены англичанами, когда им удалось добежать до горо­да. Об этом рассказывает английский офицер в довольно без­мятежном тоне: «Неприятпости для турок тут (т. е. в Бала­клаве — Е. Т.) не окончились, так как наша страж-а приняла их острием штыка и не позволила им войти, зная, как трус­ливо они себя повели» 3. Генерал Липранди занял высоты Кадыкиоя. Но это было лишь началом дела. За четырьмя редутами, которыми овладели русские при этой первой атаке, находился второй ряд выстроенных англичанами укреплений, начинавшихся от села Кадыкиой, но позади первого редѵта параллельные липии редутов шли до отрогов Сапун-горы. За этими укреплениями стояла бригада легкой кавалерии под начальством лорда Кардигана, а за ней бригада тяжелой кава­лерии под начальством бригадного генерала Скэрлетта_ Та и другая находились в этот день под начальством лорда Лекэна. Отдельно от лорда Лекэна действовал 93-й шотланд­ский полк, пытавшийся, хотя и безуспешно, остановить бег­ство турок из четырех передовых редутов. Этот полк состоял, под начальством баронета Коллина Кемпбелла. Кемпбеллу удалось остановить русских кавалеристов, преследовавших турок, и кое-кого из турок включить в свой отряд. Затем бригада Скэрлетта произвела атаку на гусарский полк и ка­заков и отбросила их к Чоргуну. Липранди безуспешно пы­тался опрокинуть шотлапдекий нолк Кемпбелла, стоявший & долине Кадыкиоя. Хотя гусары шестой легкой кавалерийской;

158

дивизии помяли стоявшие перед ними части, но уже со всех сторон на выручку англичанам спешили к Балаклаве и к Кадыкиою новые и новые части союзников. Дело в том, что-уже в 8 часов утра оба главнокомандующих — лорд Раглан и генерал Канробер — примчались на место боя. Конечно, в дан­ном случае главная роль должна была принадлежать. Раглану, потому что русское нападение было направлено на английские укрепления и войска. Это обстоятельство сыграло-губительную для англичан роль. Уже генерал Рыжов, кото­рый произвел нападение на Коллина Кемпбелла, отступил,, теснимый драгупской бригадой начальствовавшего в этот день пад всей тяжелой кавалерией Скэрлетта, когда Скэр-летт, не заметив, что Рыжов с умыслом норовит пройти меж­ду двумя отнятыми утром у турок редутами, завлекает англи­чан в опаснейшее полоясение. Неожиданно грянули справа и слева в колопну Скэрлетта русские пушки, уя^е появившиеся-около двух редутов (второго и третьего). Английские драгу­ны, потеряв убитыми и ранеными несколько десятков человек, бросились назад. Тут-то и произошло трагическое для англи­чан событие, о котором было столько страстных споров и в течение всей Крымской войны и долго после псе,— то собы­тие, которое в английской историографии и публицистике дало-Кадыкиою название «долины смерти». Наиболее правдопо­добные показания рисуют дело так. Лорд Раглан сначала передал начальнику всей кавалерии лорду Лекэну приказ идти вперед и, при поддеряіке пехоты, овладеть высотами, где находились русские, чтобы воспрепятствовать им увезти пушки со взятых утром редутов. Лекэн и ждал пехоты, но она все не появлялась. Потом Раглан из этого создал целое обвинение против Лекэна, будто бы упустившего удобный момент (и эта лживая версия почему-то была без критики припята даже в некоторых русских военно-политических ра­ботах). Без поддержки пехоты Лекэн даяѵе, согласно приказу, и не должен был и не мог двигаться, не подвергая страшному риску свои бригады (как Скэрлетта, так и Кардигана). Но этим дело не окончилось.

Русские, как это было видно в подзорные трубы издали с того места, где стояли окруженные свитой лорд Раглан и генерал Канробер, начали стаскивать пушки со взятых ими редутов. Сражение в тот момент казалось на этот день закон­ченным, никаких новых атак с русской стороны не предвиде­лось. Лорд Раглан, указывая Канроберу па русских, с види­мой досадой сказал, что жаль все-таки отдавать им эти трофеи. Канробер ответил: «Зачем идти самим на русских? Предоставим им идти на нас: мы на превосходпой позиции, не будем отсюда трогаться (пе bougeons pas)!»4

15β-

Если бы на месте Канробера был Сент-Арио, то, во-пер­вых, он бы запротестовал энергичнее, а, во-вторых, Раглан «его вообще послушался бы скорое. Но Канробер не имел ни авторитета, ни характера Сент-Арно. Раглан подозвал к себе генерала Эйри и продиктовал ему несколько строк. Все видев­шие это утверждали потом, что им в голову не могло прийти, что именно продиктовал Раглан гепералу... Затем Эйри подо­звал одпого из находившихся тут же своих кавалеристов, ка­питана Нолэна, и вручил ему бумажку. Нолэн помчался к легкой кавалерии и, подскакав к пачалышку ее, лорду Лскэ-ну, передал ему бумажку. Вот что прочел Лекэн в этом но­вом приказе:

«Лорд Раглан желает, чтобы кавалерия быстро пошла во фронтовую атаку и попыталась воспрепятствовать неприятелю увезти прочь орудия. Отряд конной артиллерии может со­провождать. Французская кавалерия у вас находится с ле­вой стороны. Немедленно». Этим словом «immediate» кончал­ся приказ а.

Впереди русские стояли углубленной «подковой». Один ко­нец ее был у Кадыкиоя, около взятых утром редутов, второй — у подножия Федюхиных гор. Лекэн с полной ясностью, как показывал потом, понял все безумие того приказа, который он держал в руках. Он обратился к Нолэну с вопросом, понимает ли он, что требуется. Апглийская кавалерия, углубившись между двумя концами «подковы», попав в глубину русского расположения, неминуемо окажется меяіду двух огней и погиб­нет под двойным, перекрестным огнем русских батарей, стоя­щих, с одной стороны, у Кадыкиоя, а с другой — у Федюхи­ных гор. Нолэн мог лишь подтвердить то, что ему велено было передать. Впоследствии Раглан и те, кто силился его оправ­дать, пытались утверлсдать, будто капитан Нолэн преступно забыл прибавить устно, что ему было приказано: «если воз-мояіно (if possible)*. Сваливать вину на Нолэна было тем удоб­нее, что капитан был убит через несколько минут после пере­дачи приказа. Лорд Лекэн выраях'ал потом готовность под при­сягой засвидетельствовать, что этих слов («если возможно») Нолэп ему не показал. Лорд Лекэн, дивизионный генерал, начальник всей кавалерии, оказался в таком положении, когда военному человеку долго размышлять не приходится: у него в руках была бумаяіка с приказом главнокомандующего.

Лорд Лекэн подъехал к лорду Кардигану, командиру дра­гунского полка, и передал ему приказ Раглана для немедленного исполнения. Кардиган, как и его дивизионный начальник, сей­час же понял, что его посылают делать поистине сумасшедшее дело. «Позвольте мне заметить, сэр, что у русских батарея в равнине прямо перед нашим фронтом и батареи и ружейные

160

стрелки с обоих флангов». Но Кардигану незачем было доказы­вать своему дивизионному начальнику то, в чем лорд Лекэн сам был убежден. Лекэн «пожал плечами и сказал: „Тут нет выбора — должно только повиноваться (there was no choice but to obey)"». Кардигану, кроме драгунского полка, были даны для атаки еще некоторые части стоящей здесь легкой кавале­рии. Затем Кардиган скомандовал: «В атаку!»

Это были отборные части, поражавшие красотой и велико­лепием конного состава. Кавалерия понеслась во весь опор прямо на русское расположение.

Сам Раглан, никогда пе бывший боевым генералом, не имевший понятия о том, что такое ответственность вояідя,— потому что потерять руку в поручичьем чине сорок лет назад еще не значит приобресть способности полководца,— глядел с видимым удовольствием на великолепное зрелище несущейся на русских в стройном порядке отборной кавалерии. Но на­стоящие военные, вроде Канробера и его свиты, сначала, по их позднейшему признанию, даже .не поняли, что такое перед ними происходит. Лорд Кардиган со своими кавалеристами мчался прямо в углубление русского расположения, под кар­течь справа, слева и в лоб. Русские выждали, когда мчав­шаяся во весь опор английская кавалерия влетела в ту во­ронку, которой была долина между Федюхипыми горами и взятыми утром русскими войсками редутами. Загремела рус­ская артиллерия, поражая англичан с обоих флангов и с фронта. Одним из первых был убит капитан Нолэн, офицер­ский состав в несколько минут был наполовину перебит и изранен. Одесский полк и казачьи полки, несколько подавшие­ся назад к Чоргуну под первым натиском, почти тотчас же вернулись на прежние позиции. Русская кавалерия, стоявшая в глубине долины, бросилась па англичан, рубя людей и лоша­дей. С фланга, со стороны Федгохшіых гор, шестью уланскими эскадронами под командой генерала Еропкина ударили на англичан. Несомненно, англичане были бы тут истреблепы до последнего человека, если бы не подоспела помощь. Француз­ский штаб, окружавший Канробера, вполне осмыслил, что тво­рится, лишь тогда, когда русская кавалерия, а за ней пехота бросились после артиллерийского обстрела избивать англичан. «Это великолепно, но это не война! Это сумасшествие!» — крикнул английским штабным возмущенный и прямо растеряв­шийся от полной неожиданности генерал Боске, один из луч­ших боевых генералов французской армии. Немедленно были ириняты меры к спасению того, что еще оставалось от англий­ской легкой кавалерии. Сейчас же последовал приказ Канробе­ра, и два эскадрона французских егерей первыми, а за ними другие французские части помчались на выручку Кардигану

11 Е. В. Тпрлс, т. IX 161

и ого кавалеристам, уже повернувшим лошадей и убегавшим от русского преследования.

С трудом остатки кавалерии вернулись в лагерь. Русское» командование пе решилось продолжать преследование. Сра­жение окончилось. Оно пе было довершенной русской побе­дой, но уж, конечно, ни в малейшей степени не было победой союзников, и говорить о русском «поражении» под Балакла­вой можно, только разве имея в виду занятие города 16 сен­тября после Альмы, когда Балаклаву, в сущности, и не защи­щали (если не считать ничтожной перестрелки),— но ни в ка­ком случае нельзя называть так дело 13 (25) октября, хотя взя­тые редуты и пришлось покинуть.

Напротив, и взятие этих редутов в начале боя и истребле­ние легкой английской кавалерии в конце его были, бесспор­но, успехом для русской армии, хоть и не имевшим никаких выгодных стратегических последствий.

День Балаклавы (точпее было бы сказать — Кадыкиоя, но и у пас, начиная с Тотлебена и Липранди, и у союзников бо­лее принято было называть этот бой сражением при Бала­клаве) — 13 (25) октября 1854 г. навсегда остался траурной датой в военной истории Англии.

Только 6 ноября (нов. ст.), т. е. через 12 дней, в Лондон пришло посланное из Константинополя Стрэтфордом-Рэдкли-фом известие о роковом событии. Эта легкая кавалерия, лег­шая под Балаклавой, числила в своем составе представителей самых аристократических фамилий. Впечатление в Англии от этого известия было потрясающее 6.

Долгие годы (вплоть до начала войны 1914 г.) из Англии прибывали временами паломники со специальной целью посе­щения «долины смерти», где погибла английская кавалерия.

о

Хотя под Балаклавой не удалось развить и использовать успех, но и в Севастополе и во всей армии Мепшикова изве­стие о происшедшем 13 (25) октября вызвало большой подъ­ем духа. Много говорили о взятых трофеях — знамени и значке, 11 чугунных орудиях, из которых три были взяты с боя, 16 ящиках с ружейными патронами, ружьях, шанцевых инструментах, о 500 английских кавалеристах, легших в до­лине, прелюде чем их товарищи обратились в бегство. Пере­давались многочисленные случаи, доказывавшие необычайное одушевление, с которым в этот день дралась русская армия. Ординарец генерала Жабокритского, казак и урядник Дон­ского полка втроем обратили в бегство несколько неприятель­

162

ских всадников, уже окруживших Жабокритского. Стрелко­вый (4-й) батальон «доказал неприятелю,— по словам Лип­ранди,— что мы не отстали от него в действии штуцерников» 1. Урядник казачьего батальона Шульча, контуженный ядром, остался во фронте, как остались и многие другие раненые. Рядовой Днепровского пехотного полка Клим Ефимов был в цеип штуцерннков при взятии Коморы и получил ране­ние осколком гранаты в лицо, но как только доктор сделал ему перевязку, «просил доктора отпустить его на место сра­жения» и отпросившись, наконец, явился к своей роте, где и пробыл до конца боя. Рядовому 5-й егерской роты Демептию Комиссарову оторвало осколком гранаты два пальца на руке. «Долго но бросал он своего штуцера,— читаем в рапорте генерал-лейтенанта Липранди Меншикову,— старался еще зарядить штуцер, но льющаяся кровь мочила и патрон и вер­ное его оружие. Не стало терпения Демептию Комиссарову, и он обратился к офицеру: „Позвольте мне сбегать завязать руку, и пе угодно ли пострелять пока из моего штуцера,— знатно попадает! А я сейчас же ворочусь". И действительно, через несколько минут молодец Демонтий Комиссаров явился опять меяоду стрелками и, хоть с перевязанной рукой, пе пере­ставал стрелять из своего любимого штуцера до конца сра­жения» 8.

Тяжело раненный в ногу рядовой 4-й карабинерной роты Цветковский лежал на земле, «когда неприятельская кавале­рия, разбитая іга голову, в беспорядке и во весь дух мчалась назад». Его не успели снести на перевязку. «Увидев скачуще­го впереди на лихой лошади англичанина, Цветковский ска­зал: „Ах, батюшки, не дайте ему выскочить! Он славно напи­рал, пусть же хоть на отъезде попробует русского свинца!" С этим он повернулся на брюхе, приподнялся, прицелился, и английский наездник свалился с коня. „Теперь хоть и на пе­ревязку!" — сказал Цветковский» 9.

Слишком долго было бы перечислять случаи, когда тяжко раненные отказывались отправляться на перевязку и, остава­ясь в строю, погибали иногда через несколько минут от поте­ри крови. Вот что писал Липранди, донося о поведении своих войск в день битвы под Балаклавой: «Все войска, отряды, по­нимая высокое назначение свое: защищать родной свой край, горели нетерпением сразиться с неприятелем. Все сражение можно назвать одним геройским подвигом, и вообще весьма трудно отдать кому-либо особое преимущество перед другими. Соревнование было общее как между каждым родом войск, так и меяоду всеми чинами вообще» І0.

Итак, на левом берегу Черной речки удалось утвердиться, *і всего два с небольшим километра отделяли Балаклаву от

11* 463

русских войск. Липранди стоял у Чоргуна и ждал от Менши­кова подкреплений, ждал артиллерии, чтобы довершить нача­тое и взять Балаклаву, но подкрепления, которые, в самом деле, стали подходить, были употреблены, как увидим, совсем на другое дело.

Союзники, явно очень уклоняясь от истины, показывали в официальных донесениях, будто они потеряли всего 60U че­ловек. У нас было показано убитыми и ранеными 617 чело­век. По позднейшим данным, потери союзников были около тысячи человек, а есть подсчеты, доводящие эти потери даяіе До полутора тысяч. Самое ваяшое заключалось в том, что в моральном отношении у русских от этого балаклавского боя было ощущение побэды, а у англичан — ощущение (и притом очень болезненное) пораячсния, сознание совершенно бес­смысленно загубленных жизней, потерь, вызванных бездар­ностью и военным невежеством главного командования. Far-лан всю вину постарался свалить на Лекэна и Кардигана, будто бы не понявших его. Правительство и пресса его под­держали, чтобы не подрывать престижа.

«„Балаклава" — это слово будет передано потомству в ан­налах Франции и Англии, как название места, памятного дея­ниями героизма и происшедшим там бедствием, до тех пор непревзойденными в истории»,—читаем мы в одной из англий­ских брошюр времени Крымской войны, посвященных гибели легкой кавалерии ".

Воображение пораяіала вовсе не цифра погибших (такие ли гекатомбы видел Крым в эти годы!), но непростительное, ничем не извиняемое легкомыслие, вызвавшее катастрофу.

Глава Vll ИНКЕРМАН

1

осле битвы иод Альмой и начала осады Севастополя, после ряда фантастических, тотчас же опровергаемых слухов о падении крепости — в Англии и Франции на­ступило некоторое разочарование.

Во Франции императорская цензура еще усиленно поддерживала казенный оптимизм, но лондонская пресса уже не скрывала своего нетерпения и даже неудовольствия. А тут еще в конце октября пришли в Лондон и Париж известия о Балакла­ве, о «победе», которая имела какой-то сомнительный вид и до странности походила на поражение, так как привела к ужасаю­щему избиению английской легкой кавалерии. От французского главнокомандующего Канробера, от английского—лорда Раг­лана требовали поскорее приступить к подготовке общего штурма.

Но и с русской стороны готовились к решительным дей­ствиям.

Результатом стремления русского командования предупре­дить штурм Севастополя внезапным нападением на союзников и явилось ипкерманское кровопролитие. Если бы это сражение удалось выиграть, то русская победа заставила бы, вероятно, союзников снять осаду с Севастополя; как увидим дальше, они сами в этом признавались. На карту ставилась судьба всей Крымской войны.

Следует сказать, что Балаклава необычайно приободрила даяіе таких сдержанных людей, как Тотлебен. Русские еще нѳ знали тогда, что лорд Раглан, очень смущенный после боя 13(25) октября 1854 г., серьезно подумывал о перенесении английской базы из Балаклавы в другое место, потому что боял­ся нового нападения со стороны Липранди. Но и не имея этих сведений, русские войска сильно повеселели. И в Севастополе и в лагере Меншикова с увлечением рассказывалось, как англий­

165

екая кавалерия, прорвавшись сквозь ружейный и картечный огонь, опрокинула было гусар и казаков и отбросила их до Чор-гунского ущелья; как тут русские полки остановились, пришли в себя от внезапного натиска и перешли в контратаку; как уце­левшие английские кавалеристы хоть и успели умчаться прочь, спасенные французами, но это им стоило страшнейших потерь. Несколько эскадронов были истреблены вконец, после чего ка­заки переловили лошадей этой «сумасшедшей кавалерии», тог­да же так названной, и продавали их по 15—20 рублей, а ку­пившие потом перепродавали этих дорогих кровных рысаков по 300—400 рублей. «Сумасшедшими» назвали английских кава­леристов русские участники дела К

К Меншикову как раз во второй половине октября 1854 г. подошли значительные подкрепления: 10-я и 11-я пехотные ди­визии. Настроение войск и вообще успехи балаклавского дня ѳаставили князя Меншикова подумать о большой наступатель­ной операции. У пего оказалось, не считая моряков, около 107 000 человек как в Севастополе, так и вне его (не говоря уже о 20 000, находившихся на севере Таврического полуострова под командой генерала Хомутова).

На такую наступательную операцию усиленно толкал Мен­шикова царь.

Неспокойно смотрел на это заведовавший канцелярией воен­ного министра и состоявший при нем по особым поручениям Дмитрий Алексеевич Милютин. Он знал и о том, что царь под­талкивает Меншикова к наступлению в широком масштабе, и о том, что Меншиков провалит дело, если около него не будет на­стоящего военного человека, и о том, что он не потерпит при себе никого, кто мог бы выдвинуться и затмить его в глазах госу­даря. Меншиков сознавал свою беспомощность и хотел, чтобы около него был компетентный человек, но уже наперед завидо­вал тому и ненавидел того, кто в самом деле будет компетент­нее его. О том, что из всего этого вышло,— как раз перед роко­вым сражением при Инкермане,— повествует нам в своих запи­сках тот же умный, дельный Милютин, конечно, не смевший и думать, что его строки попадут в печать:

«Кн. Меншиков не обладал ни дарованиями, ни опытностью полководца и не имел при себе ни одного доверенного лица, кто мог бы его именем вести дело с умением и энергией. Выше было уже замечено, что кн. Меншиков не хотел или не умел составить себе хороший штаб... Эпизод с штаб-офицером, полковником А. Е. Поповым, вполне характеризует кн. Меншикова. Попов, считавшийся одним из способнейших офицеров гвардейского ге­нерального штаба, исправлял должность начальника штаба гвардейского резервного корпуса, составлявшего в описываемое время гарнизон Петербурга. Таким видным служебным положе­

166

нием он был вполне удовлетворен, и службу его ценило гвардей­ское начальство; но вследствие просьбы самого кн. Меншикова, привезенной флигель-адъютантом Альбединским (19 сентяб­ря — Е. Т.), последовало 30-го сентября (1854 —Е. Т.) назначе­ние полковника Попова исправляющим должность начальника штаба войск, в Крыму расположенных. При отправлении его к новому месту службы государь обошелся с ним очень благо­склонно, как с офицером, лично известным его вел-ву, дал ему некоторые наставления и, подав руку, пожелал счастливого пу­ти. Этого было достаточно для того, чтобы кн. Меншиков, по при­бытии Попова в Севастополь, принял его весьма нелюбезно и да­же не допустил его вступить в доллшость, на которую он был назначен высочайшим приказом. Устраненный от всякого уча­стия в делах штаба, Попов состоял то при одном из корпусных командиров, кн. П. Д. Горчакове, то при начальнике Севасто­польского гарнизона ген.-л. Моллере, то исполнял разные слу­чайные поручения, а потому формально был отчислен от долж­ности и, наконец, отправлен обратно в Петербург» 2. Неблагополучно было с боеприпасами.

Уже в самом начале осады Меншиков и царь жестоко трево­жились по поводу недостатка пороха в Севастополе. «Грустно было мне читать твое донесение от 3 ноября, любезпый Менши­ков! Неуяіели должны мы лишиться Севастополя, флота и со всеми уяіасными последствиями за недостатком пороха! Неуже­ли, имея иод руяіьем более 70 тысяч отличного войска против 50 тысяч полуголодных и прозябших союзников, не предстоит более никакого способа извлечь пользу из геройской обороны, более месяца продолжающейся и стоившей нам столько горьких жертв! Это ужасно подумать...» Так писал царь, ответственный и за преступную неподготовленность к войне, и за разгул безна­казанного воровства, лишившего героев Севастополя пороха, и за назначение Меншикова, которому все это писал и который, кроме вреда, ничего для обороны не сделал и не мог сделать 3.

Не желая давать сражения, зная твердо, что не может по­ложиться на себя, Меншиков тем не менее с каждым днем все более чувствовал полную невозмолшость уклониться от большо­го боя. Ведь подкрепления получал и ждал не он один, их Ячда-ли также Канробер и Раглан. У союзников в первые дни после Балаклавы было около 71 ООО человек (41 800 французов, 24 500 англичан, около 5000 турок), а у него, Меншикова, с прибыти­ем 10-й и 11-й дивизий, с лишком 107 000, т. е. на 30—35% больше. Артиллерии было тоже больше, чем у союзников. Мен­шиков знал также, что после получения больших подкреплений, которых они ждут, союзники непременно предпримут новую бомбардировку и штурм Севастополя. Необходимо было вос­пользоваться скоропреходящим моментом перевеса в силах и

167

нанести предупредительный тяжкий удар по ближайшему рас­положению союзников. Слухи о готовящемся штурме Севасто­поля окончательно побудили Меншикова решиться на насту­пательную операцию.

Эта мысль была тем. соблазнительнее, что нападение могло быть в первую очередь направлено на английские, а не на фран­цузские силы, всегда казавшиеся более грозными. На скатах Сапун-горы, идущих к верховьям Килен-балки, стояла 2-я анг­лийская дивизия Лэси Ивэнса (Lacy Evans), т. е. всего 3400 че­ловек, а ближайшая к ней дивизия Кэткарта состояла без мало­го из 4000 человек. Им-то и предстояло выдержать тяжкий удар двух русских отрядов, действующих с двух сторон: один (Сой-моиова) — от Севастополя, другой (Павлова) — от развалин Ин-кермаиа. Правда, подальше Кэткарта стояла еще и 3-я дивизия (генерала Ипглэнда — тояіе в 4000 человек), но она могла уже запоздать к решающей минуте. Еще с большим правом можно было рассчитывать, что запоздают прийти па помощь французы.

Прибытие к армии еще пекоторых частей 4-го пехотного кор­пуса с генералом Данненбергом окончательно заставило князя решиться на атаку.

Откровенно отрицая в себе дарования тактика, князь Мен­шиков отнюдь не делал отсюда вывода, что он никак не мояіет быть главнокомандующим. Он только открыто самоустранялся всякий раз, когда считал необходимым, во имя избавления себя от надоедливых приставаний царя, затеять сражение. Так было и теперь, когда начиная с 21 октября (2 ноября) нужно было уяіе вплотную приступить к подготовке большого нападения на союзников. Свои верховные функции главнокомандующего на предстоящий день князь решил фактически уступить генералу Данненбергу, хотя диспозицию сраяіония составил самолично. Почему Данненбергу? Λ пе все ли равно? — отвечал обыкновен­но впоследствии князь Александр Сергеевич. Он не верил ни в одного из окружавших его генералов, и мы дальше увидим, как он о них всех вместе однажды выразился, когда получил от­ставку.

Ему нужно было, конечно, иметь человека, на которого воз­можно было бы свалить ответственность в случае неудачи. Дис­позиция сама по себе могла быть и хороша, но, как известно, выигрывает сражение не тот, кто составил диспозицию, а тот, кто взял па себя ответственность за ее выполнение и кто на са­мом деле ее осуществил в бою своими распоряжениями.

Впоследствии менаду немногими защитниками и многочис­ленными обвинителями Данненберга возгорелся спор о степени виновности этого генерала в том, что случилось при Инкерма-не. Данненберг настаивал, будто положение его было очень не­определенным, будто он, состоя при отряде Павлова, вовсе не

168

был настоящим верховным распорядителем битвы, и т. д. Но Меншиков утвсрячдал, что он безусловно доверил в этот день. Данненбергу все, с момента соединения отрядов Павлова и Сой-монова. Конечно, в данном случае Меншиков не лгал. Но в те­чение всего этого кровавого дня сам Меншиков находился с только что прибывшими в Севастополь великими князьями Ни­колаем и Михаилом у верховьев Георгиевской балки, очень да­леко от поля сражения, и даже из этого прекрасного далека ни­чем не распоряячался. Вот что писал уже после побоища Николай Николаевич своему брату, наследнику престола: «Дело началось в Ѵг 7-го утра, а князь выехал только тогда из дома, так что мы у Инкерманского моста его яідали, а первую позицию уя;е наши брали, а мы оттуда все время смотрели... Мы все время с кня­зем оставались на правом фланге, и ни разу ни один из генера­лов не присылал донесения кпязю о ходе дела, так что князь, сде­лав распоряяхсиие для укрепления нашей позиции ретраншемен­тами для орудий и стрелков, поехал посмотреть, что делается на левом фланге, но на половине дороги он встретил Даниепберга, который объявил князю, что он приказал войскам отступать, ибо-огонь неприятельский усилился и бил у?касно артиллерийскую прислугу. После этого князь совсем потерялся» 4. Прибавлять к этому показанию нечего. Итак, главнокомандующим должен был быть в этот день тот самый злосчастный Петр Андреевич Даииенбсрг, который ровно за год перед тем, 23 октября 1853 г., проиграл на Дунае битву при Ольтенице. Что Меншиков тер­петь не может Дапиенберга и пользуется в этом смысле полной взаимностью,— это все знали. Вот что великий князь Николай Николаевич в том же письмо к наследнику, которое я только что цитировал, пишет (на своем собственном «русском» языке): «Любезный Саша... ты сам знаешь, что Меншиков и Данненберг себя (!) терпеть не могут». Назначив Дапиенберга и передав ему набросок составленной им диснозиции, Меншиков устранил­ся. По диснозиции, предназначенная к нападению на располо-Ягение союзников русская армия была разделена на два больших отряда: Соймопов должен был напасть на англичан, перейдя че­рез Килен-балку и взобравшись на высоты, где они стояли, а ге­нерал Павлов должен был двинуться от развалин Инкермана на Килен-балочное плато, которое, соединившись с Соймоновым, они и доляшы были взять. Оба генерала после соединения долячиы были подчиниться Данненбергу.

Эти генералы совершенно справедливо ставили себя выше Дапиенберга, которого каприз иронического князя Александра' Сергеевича сделал их начальником, хотя сам князь и писал как-то по этому поводу: «Тогда начальство должно перейти в руки Данненберга, но это было бы истинное несчастье» 5. Какое тяж­кое, ничем пе искупаемое преступление перед русским народом

169-

он делает, держась такого мнения о Данненбергс и все-таки вру­чая ему судьбу русской армии,— такая мысль князю Меншико-ву даже и случайно не могла забрести в голову. «Я не тактик, не мое дело вести в бой. Генералов нет!» — повторял и до и пос­ле Инкермана Меншиков6.

Данненберг местности не знал, хотя и говорил, что знает, а карты порядочной пи Сапун-горы с ее отрогами, ни Килен-балки, пи Чоргуна, ни всей долины Черной речки, ни перехо­дов от инкерманских развалин к тем склонам Сапуп-горы, кото­рые были обращены к Севастополю, в штабе у Меншикова не оказалось,— впрочем, и самого штаба в реальном значении это­го слова у него тогда тоже не было. Военный министр князь Долгоруков отказался прислать из Петербурга нужную карту, потому что она «единственная». В конце концов карту прислали; но она пришла на другой день после сражения, когда была уже не нужна.

Защитники Севастополя, державшиеся о Данненберге при­близительно такого же мнения, как и сам назначивший его князь, не ждали от такого назначения ничего доброго.

Узнав, что М. Д. Горчаков, отправляя в Крым на помощь Севастополю две дивизии, поставил во главе их Данненберга, Меншиков в спешном порядке просил его избавить от этого ге­нерала. Но Горчакову слишком уж хотелось самому избавить­ся от Данненберга, и вот что он ответил Меншикову 19 октября 1854 г.: «Мне невозможно избавить вас (vous delivrer) от Дан­ненберга. Принимая от меня благодеяние, именно войска, кото­рые я вам посылаю, примите же и тяготы (les charges), с этим сопряженные. Впрочем, он не совершил ничего настолько ком­прометирующего, чтобы отнять у него командование его армей­ским корпусом, но будет полезно не терять из вида, что его спо­собности не таковы, чтобы можно было с успехом доверить ему отдельное командование» 7.

Для солдат Дапненберг, только за несколько дней до этого прибывший из Дунайской армии, был совсем неизвестным че­ловеком, а солдатам своего корпуса он был даже слишком из­вестен — как начальник, сведший к нулю успех русских войск при Ольтенице. Известно им было и то, что в 5-м корпусе, где подвизался Дапненберг, нижних чинов очень плохо кормили и •особенно усердно обкрадывали 8.

Таковы были взаимоотношения между начальниками и мо­ральное положение человека, который должен был руководить -сражением.

Генерал Данненберг встретился накануне Инкерманского сра­жения с Нахимовым и сказал адмиралу: «Извините, что я еще не был у вас с визитом». Нахимов ответил: «Помилуйте, ваше превосходительство, вы лучше сделали бы визит Сапун-горе» 9.

170

Но этим дело не кончилось. У нас есть свидетельство, что Даннепборг все-таки не понял Нахимова, приняв, вероятно, его слова за безобидную шутку. Объехав, как всегда, севастополь­ские бастионы, Нахимов в этот канун рокового Инкормана вер­нулся к себе, в каюту пришвартованного к берегу корабля. И вдруг ему докладывают о визитере: генерал Данненберг. Тут уже Нахимов решил говорить яснее: «Ваше превосходительство, говорят, что к завтрашнему дню у вас назначено большое сраже­ние?» Данненберг подтвердил. «Как же это вы накануне сраже­ния теряете время на бесполезные визиты? — сказал тогда адми­рал своему гостю.— Неужели вам не предстоит никакого распо­ряжения, не нужно ничего сообразить?»

Нахимов сейчас же повез своего гостя к Истомину, на об­стреливаемый как раз очень жестоко Малахов курган, что, по-ви­димому, не предусматривалось вовсе программой визита, потому что Данненберг предпочел там уже не задерживаться и круто •сократил время посещения І0.

Соймонов, храбрый боевой генерал, должен был, но диспози­ции, ранним утром напасть на англичан, перейдя через Килен-•балку. Для этого он долячен был выступить от Севастополя, быть у Килен-балки в 6 часов утра — и очутиться перед неприятелем. Ему были даны: три полка 10-й пехотной дивизии, три полка 16-й дивизии и Бутырский полк, а также артиллерия из 22 ба­тарейных орудий и 16 легких.

Одновременно генерал Павлов, стоявший на Инкерманской горе, должен был «быстро следовать» на соединение с отрядом Соймонова. Для того чтобы оказаться в Инкерманской долине, Павлов со своими войсками долячен был сняться с лагеря на час позже Соймонова. Павлову были даны: 11-я пехотная дивизия с ее артиллерией, Бородинский и Тарутинский егерские полки и одна батарея, взятая из 17-й артиллерийской бригады. В общей сложности у Соймонова п у Павлова, которые, подойдя с двух разных сторон, должны были отнять у англичан и французов Килен-балочное плато, было в распоряжении 34 835 человек. Правда, фактически участвовало в бою значительно меньше. В первый (и в последний) раз за всю войну русские вступили в бой, имея вначале некоторое численное преимущество над союз­никами. Если бы в разгаре боя русские войска получили под­могу от Дапиенберга, имевшего в резерве 12 ООО человек, и от Петра Горчакова, у которого было около Чоргуна 22 ООО, то пе­ревес русских стал бы подавляющим и сралч'ение безусловно было бы выиграно, несмотря на прекрасные позиции союзников и на их значительное превосходство в вооружении. У Меншико­ва в распоряжении было 134 орудия, а если бы снять несколько севастопольских бастионных (что считали возмоншым), то было

171

бы больше 140. Но Соймоиоізу и Павлову он дал в общей слож­ности меньше шестидесяти. Данненберг не спорил...

Двоевластие в Инкерманском бою, установленное на этот ро­ковой день Мспншковым, произвело с самого начала дела же­стокую путаницу. Первоначальная диспозиция, составленная Меишиковым, поручала генералу Соймонову начать наступле­ние на английские позиции от Килен-балки в 6 часов утра.. И тогда же генерал-лейтенант Павлов (тоже в 6 часов утра) должен был, восстановив гшкермапский мост, «быстро следовать на соединение с отрядом ген.-лейт. Соймонова». Во исполнение этой, быть может, даже разумной и логично составленной дис­позиции генералы Соймопов и Павлов выработали каждый для< своего отряда план действий.

Но оказалось, что «между тем генерал-от-инфаитерии Дап­ненберг составил у себя в штабе диспозицию для отрядов Соймо­нова и Павлова». И эта диспозиция шла вразрез с уже полу­ченной обоими начальниками отрядов диспозицией Меншикова.. Сбитый с толку Соймонов увидел себя вынужденным повино­ваться Данненбергу, который, впрочем, вовсе и не предоставил ему право выбора: «Вслед за тем генерал Данненберг нашел необходимым изменить как распоряжения генералов Соймонова и Павлова, так и некоторые предположения главнокомандующе­го»,— читаем мы у Тотлебена п. Как настоящий военный чело­век, Тотлсбен понимает, конечно, что главнокомандующий на войне — это «царь и бог» и отдает приказы, а вовсе не делится «предположениями» со своими подчиненными. Но он с умыслом употребляет здесь это слово, потому что знает прекрасно, что и Данненберг не посмел бы даже помыслить менять диспозицию Меншикова, если бы Меншиков не позволил в самом деле ему дискрециопыо вмешаться в это и фактически быть руководите­лем сра?кения.

Изменив диспозицию Меншикова, Данненберг отменил все уже отданные генералом Павловым распоряжения, составлен­ные было для выполнения диспозиции Меншикова. Точно так же «было совершенно изменено первоначальное предположение генерала Соймонова», который, как и Павлов, выработал уже план выполнения диспозиции главнокомандующего. Данненберг приказал Соймонову двинуться от Килен-балки на англичан не в 6, а в δ часов утра, а кроме того, совсем менялась роль резер­вов Соймопова. Дапненберг считал, что «левый фланг» Соймоно­ва будет «совершенно обеспечен оврагом Килен-балки»; словом, Соймонову преподносилось нечто совсем новое. Соймонов должен был бы повиноваться, если бы Данненберг про­сто приказал ему выбросить вон преятюю диспозицию и действовать по новой. Но в том-то и дело, что если Меншиков хитрил с Данпенбергом, желая возлоячить на него всю ответ­

172

ственпость, то и Данненберг хитрил с Соймоновым, ?келая пере­ложить ответственность на Соймонова. И если Меншиков, вер­ховный вождь, не желал приказывать Данненбергу, а лишь из­лагал свои предположения, то и Данненберг, совершенно изменив диспозицию Меншикова, «не высказал положительно, что он отменяет диспозицию главнокомандующего», а ограни­чился одним только «неясным намеком» 12. Совершенно резонно говорит Тотлебен: «Соймонову естественно было ждать повую диспозицию с ясным и точным указанием причин такой переме­ны», а вовсе не руководиться «неясными намеками». Получив предписание, «которое по смыслу было прямо противоположно его диснозиции, но которое в то же время ограничивается одним только намеком на то, что отряд его не должен переходить Ки-лен-балку, и вовсе не разъясняет, что распоряжение это делает­ся в отмену прежней диспозиции», Соймопов, «как лицо ответ­ственное и до известной степени самостоятельное, предпочел лучше привести в исполнение свою диспозицию, составленную •на основании ясно понятой мысли главнокомандующего и не от­вергнутой положительно ни князем Меншиковым самим, ни ге­нералом Данненбергом, нежели действовать на основании пред­писания, неясно выражавшего намерения генерала Дапиенбер­га»,— говорит Тотлебен. Чувство справедливости последнего возмущалось позднейшими поползновениями истинных винов­ников инкерманской неудачи свалить ответственность па «ошиб­ку» Соймонова, что было очень удобно сделать, так как Соймо­пов был убит в бою.

К вечеру 23 октября (4 ноября) приготовления были закон-чепы, но обоим отрядам не удалось как следует отдохнуть перед трудным днем. Чтобы к шестому часу уже быть на подъеме, ве­дущем к занятому англичанами плато, Соймопов долячен был начать движение задолго до рассвета ноябрьского дня, а Павлов лишь немногим позже.

2

Едва рассвело, отряд Соймонова стал подниматься по крутой саперной дороге. Впереди шли батальоны Томского и Колыван-ского полков, сзади — резервные батальоны и 22 орудия. Густой туман, висевший с рассвета над Севастополем, долго не рассеи­вался. Англичане были застигнуты врасплох. Первая атака рус­ских войск направлена была на 2-ю английскую дивизию Лэси Ивэнса; командовал ею в этот день генерал Пеннифасер, один из не очень многочисленных талантливых военачальников. На­встречу взбиравшейся на холм русской колонне Пеннифасер вы­двинул полки 2-й дивизии, вооруженные превосходными караби­нами системы Минье, которых в русской армии совсем не знали.

173

Но русские штурмом ринулись против этих полков, поражавших их убийственным огнем, и отбросили их. В это же время загре­мели первые залпы русской сухопутной и морской артиллерии. Русские бомбы и ядра поражали не только дивизию Пеннифасе-ра, но, перелетая через нее, били в палатки и склады англий­ского лагеря и избивали лошадей кавалерии. Пеннифасер сразу оказался в отчаянном положении: ему донесли, что новая рус­ская колонна вышла на дорогу, идущую от Ипкерманской доли­ны, и угрожает его флангу и тылу.

Окруженные русскими, английские части сражались стойко, но падали ряд за рядом под русским огнем. Желая выручить их из тяжелого положения, генерал Джорж Кэткарт решился на-отчаянное дело: «Не желая слушать живейших представлений, которые ему делались, именно что русские заняли уже противо­положные высоты, он, во главе нескольких рот 68-го полка, с не­укротимым пылом бросился на маленькую тропинку справа of батареи, но едва он по ней спустился, как увидел русских над собой на вершине холмов. Было слишком поздно,— он оказался* окруженным. Пытаясь спасти своих людей, он пал, смертельно* раненный». Рядом с генералом был убит его адъютант, сын быв­шего британского посла в Петербурге, Чарльз Сеймур. Отряд почти весь был истреблен немедленно. Спешно была вызвана на помощь почти вся армия, находившаяся в этой части английского» расположения. «Неприятельские (т. е. русские — Е. Т.) колон­ны, непоколебимые под огнем англичан, снова бросились со страшными криками на холм, стремясь обойти правый фланг гвардейцев»,— пишет очевидец и участник боя, известный анг­лийский ориенталист и путешественник Остин Лэйард, оставив­ший очепь интересное описание Ипкерманской битвы 13. Лэйард настроен сверхпатриотически. Его музыкальному слуху дая^е не­правятся (и он это трижды ставит русской армии на вид) «ди­кие крики», «свирепые вопли», с которыми русские, бросившись в штыки, прогнали с холма дивизию Пеннифасера. Тем ценнее-его показание о массовом героизме русских солдат в этот день.

Английские стрелки открыли по русской артиллерии (глав­ным образом по 38 орудиям, стоявшим на Казачьей горе) убий­ственный огонь и быстро выбивали артиллерийскую прислугу, ежеминутно сменявшуюся. Русские стрелки пользовались и гу­стыми зарослями Сапун-горы, и англичане тоже очень страдали от их огня, но ружья англичан были несравненно лучше рус­ских.

Бой продолжался на холме, где еще пытались задержаться англичане. Русские теснили их в лоб, а с фланга, из густых ку­стов склона холма, их поражали очень метким огнем русские-егеря, там засевшие. У англичан истощились боеприпасы, и они некоторое время отбивались, бросая камнями в наступав^

174

дтую русскую колонну. В конце концов эти остатки 2-й дивизии и помогавших ей частей были совсем сломлены — англичане бросились бежать. На помощь очень пострадавшей дивизии Пен-пифасера были вызваны тогда части 4-й английской дивизии, доставившие новые запасы снарядов. «Но русские продолжали их теснить своей бесчисленной массой. Вскоре эти храбрецы (т. е. 2-я и 4-я дивизии — Е. Т.) снова оказались без снарядов,, а их ряды опустошались непрерывным огнем неприятеля, кото­рому удалось, наконец, их окружить под прикрытием кустарни­ков и неровностей почвы» 14. «Тогда под прикрытием хорошо направленного и непрерывного огня своей артиллерии русские двинулись вперед с новым чувством веры в свои силы, тесня наши отступавшие полки и удваивая свои дикие крики. Четыре наших орудия уже были в их власти, и им почти удалось дойти до палаток второй дивизии. Одно мгновение исход битвы казал­ся сомнительным. Самые твердые сердца были охвачены чув­ством сомнения и ужаса».

Французы, увидя, что английская армия близка уже к по­вальному бегству, поспешили на выручку, и генерал Боске с двумя батальонами пехоты бросился навстречу русским. Но Бо­ске пе мог в этот момент взять больше войск, так как в долине Черной речки Липранди завязал как раз перестрелку с зуава­ми, охранявшими подступы к Балаклаве. Это была очень ра­зумная и нуяіпая русским диверсия, и Боске долж*ен был опа­саться внезапного нападения на Балаклаву; союзники жили под опасением нового нападения на Балаклаву с самого дня 13 (25) октября. Боске вернулся в долину реки, а русская артиллерия под прикрытием тумана подъехала совсем близко к лагерю, и русские, учитывая у англичан отсутствие французской подмо­ги, с необычайной энергией и меткостью припялись обстрели­вать англичан. «В то же время све?кие (русские — Е. Т.) войска явились на вершине холма и в оврагах. Наши (английские — Е. Т.) полки, бессильные оказывать со своими разбитыми ряда­ми дальнейшее сопротивление этому пеисчерпаемому людскому потоку, дрогнули на всех пунктах и отступили среди полного беспорядка» 15. Англичане бросились бежать, и это бегство было гораздо хуяіе, хаотичнее, чем то, которое было приостановлено первым появлением французов. Вот тут-то и наступил тот мо­мент, о котором впоследствии, уяіо во время зимнего перемирия 1856 г., начальник французского штаба генерал де Мортанпре с полным убеяхдеиием, откровенно говорил русскому полковнику Циммерману. По признанию французских военачальников, рус­ские войска сраялались в день Инкермана превосходно, несмотря на безобразные, хаотические, путаные распоряжения началь­ства, которые только и спасли союзников в этот день от раз­грома. Вот точные слова французского генерала Мортанпре,

17Гу

чначальника штаба французской армии, и полковника Вобер де Жанлис, первого адъютанта Канробера, а потом Пелисье: «.„главное дело на Инкермане было бы вами (русскими — Е. Т.) выиграно,— английская армия была уже на волоске, едва держалась, несмотря на то, что ваши войска медленно шли впе­ред и пропустили первый момент. День этот все-таки кончился бы совершенным поражением англичан, следствием которого было бы снятие осады». Так Данненберг с Меишиковым и Пет­ром Горчаковым спасли в этот день союзников. «Мы избежали тогда великой катастрофы»,— настаивали Мортанпре и Вобер дс Жанлис, вспоминая об Инкермане в начале 1856 г. 16 Даннен­берг— не двинул 12 000 человек, бездействовавших в резерве; Петр Горчаков — не пожелал привести хоть часть своего отряда, бесполезно простоявшего весь день у Чоргуна; Меншиков — ни единым словом не попытался вывести Данненберга и Горчакова из их инерции. Приказ же об отступлении, окончательно оста­вивший победу за союзниками, явился со стороны Данненберга логическим последствием как его собственного поведения, так и поступка Петра Горчакова. Так втроем они и погубили все бле­стяще начатое дело.

3

У Чоргуна стоял князь Петр Дмитриевич Горчаков со своим войском. Он слышал гром пушек с Килен-балки. Появись он со своими полками,— и половина английской армии была бы раз­громлена. Но он не пожелал явиться. В архиве бывшего прави­теля канцелярии Меншикова А. Д. Крылова мы находим сле­дующую характеристику князя Петра Горчакова: «Трудно объ­яснить, какое гибельное влияние имел этот человек на ход кам­пании. Из лиц второстепенных он наделал более всех вреда, и невозможно объяснить, как с такими качествами мог он достиг­нуть такого высокого звания. Глуп, трус, бестолков, самолюбив, раздражителен и в высшей степени беспокойный — вот его от­рицательные качества». Эта характеристика не точна. Петр Дмитриевич Горчаков никогда трусом не был, это явная неправ­да. Под Альмой именно он водил в атаку против англичан Влади­мирский полк. Ненавидящий его А. Д. Крылов отделывается от этого общеизвестного в военных кругах факта ничего не знача­щими словами: «вспышка храбрости под Альмой». Таких вспы­шек было немало в биографии Петра Горчакова. И вовсе не в трусости было дело. Петр Горчаков был абсолютно не способен к сколько-нибудь самостоятельной роли,— и когда, к несчастью для русской армии, из-за полепого случая он оказался в день Инкермана человеком, от ума и военной проницательности ко­торого зависел выигрыш сражения, то сражение не могло не быть проиграно, потому что означенных качеств в Петре Дмит­риевиче никогда не было и в помине. Если бы он, в качестве на­чальника Чоргунского отряда, ударил на неприятеля в кри­тический момент Инкерманской битвы, то союзная армия (имен­но английская ее часть) подверглась бы полному разгрому. Находясь со своим отрядом на Чоргуне, прикрытый от Балакла­вы стоявшей впереди от него на 2'/2 версты дивизией Липранди, обеспеченный вполне от всякого неожиданного нападения, Петр Горчаков в недели затишья бессмысленно и бези«алостно мучил людей: «Он беспрестанно выводил войска в ружье, держал кава­лерию оседланной, артиллерию запряженной — η в короткое время довел отряд до последней степени изнурения... Он трево­жил войска беспрестанно» 17. П. П. Липранди рассказывал, как часто без тени оснований Горчаков бил тревогу, приказывал вы­лить кашу, за которую уже усалшвались его солдаты, отправлял в тыл обозы, ставил своих голодных людей под руячье. А един­ственный раз, когда он понадобился со своими войсками — в ре­шающий момент кровавой битвы при Инкермане, он не явился и не привел свой отряд. Меншиков отлично знал, что Петр Гор­чаков для ответственных постов lie годится, но, во-первых, к Горчакову благоволил сам Николай, во-вторых, он был стар­шим братом главнокомандующего Дунайской армии князя Ми­хаила Дмитриевича, от которого так много зависело, который посылал Меншикову подкрепления, и вот «Меншиков не лю­бил, не доверял Петру Горчакову, но по вышеизложенным при­чинам нередко соглашался с ним»,— говорит очевидец 18. Он разбросал без всякого смысла свою армию от Чоргуна до реду­тов, взятых русскими в бою 13 (25) числа, и простоял почти в полном бездействии до вечера, не приняв никакого участия в бою, участь которого решило бы одно его появление. Отряд Гор­чакова был очень силен. Точная цифра тех сил, которыми он располагал в день Инкермаиа, устаповима с трудом, потому что источники, как водится, дают разные показания. Самые деталь­ные и, по-видимому, достоверные сведения приведены Тотлебе-ном, который подробно перечисляет все части, бывшие в распо­ряжении Горчакова 24 октября 1854 г. Тотлебен утверждает, что у П. Д. Горчакова было 22 444 человека в составе: 16 ба­тальонов пехоты, 52 эскадронов кавалерии, 10 казачьих сотен и 88 орудий с прислугой 19.

Если принять в соображение, что хотя у Соймонова было вообще всего около 19 000 человек, а у Павлова 15 000, но в эти первые часы в атаку на англичан они в общей слояшости пове­ли всего 15 141 человека, то для нас будет вполне ясно, какое Действие произвело бы на разбитые уже английские дивизии появление такой массы свежих русских войск. Ведь у Соймоно­ва и Павлова в эти первые часы битвы был не очень уж значи­

12 е. В. Тарле, т. IX 177

тельный перевес над англичанами, которые боролись против их натиска, имея две с половиной дивизии, т. е. пять бригад, в об­щем 11 585 человек. Русские карабкались на крутые, иногда почти отвесные отроги Сапун-горы, англичане же бились в ук­репленных ими местах, в двух шагах от своего лагеря и занима­ли выгодные возвышенные позиции. Если при этих условиях полки Соймонова, в сущности, уже одержали сокрушительную победу над английскими дивизиями, перед ними стоявшими, то более чем вероятно, что громадные силы Горчакова решили бы дело окончательно и французская помощь опоздала бы. Для глу­бокого обхода англичан соединенных отрядов Соймонова и Пав­лова не хватило, а во фронтальной атаке, к которой и свелось, в сущности, все сражение при Инкермане, больше 15 ООО, но ус­ловиям местности, и нельзя было пустить в ход. Да и та огром­ная скученность русских войск делала их положение крайне тяжелым: бомбы, ядра, нули ружей системы Минье, пробиваю­щие но нескольку человек, без промаха попадали в густую .мас­су. Скученность произошла вследствие путаницы в диспозиции, из-за которой Соймонов напал па то самое правое крыло англи­чан, на которое должен был напасть Павлов. Хрущов в своих записках приписывает этой путанице гибельное значение.

Уже после полутора часов боя потери в отряде Соймонова были очень значительны, и притом выбито было около половины командного состава. Офицер английской армии Дуф, участво­вавший в Ипкерманском сражении, рассказывал потом графу М. Д. Бутурлину, что «сердце содрогалось смотреть, какое опу­стошение производили в рядах русских колонн выстрелы кара­бинов системы Минье, тогда как пули отстреливающихся рус­ских солдат не долетали до половины расстояния от напиравше­го неприятеля» 20. Когда пал смертельно раненный сам генерал Соймонов, его войска ун\е дрались плечом к плечу с подошедши­ми к ним батальонами Тарутинского и Бородинского полков из отряда Павлова. На подмогу русским вскоре прибыли новые полки из стоявших в резерве: Охотский, Якутский и Селенгин-ский. Охотский полк после отчаянного рукопашного ожесточен­нейшего боя взял английскую позицию, перебив несколько сотен защищавших ее, и захватил девять орудий. Но едва охотцы ус­пели часть их заклепать, а несколько из них сбросить в овраг, как на них напал новый большой отряд англичан и отбросил их. Но Охотский полк снова отнял позицию — и снова был выте­снен. Тогда в дело вступили Якутский и Селенгииский полки, которые после кровопролитного боя опять отняли позицию у англичан. Еще дважды позиция переходила из рук в руки. Англичане успели прорваться сквозь окружавшие их русские ряды после тяжких потерь. Они отступили, не успев захватить тело павшего в этот момент генерала Кэткарта.

178

4

Было уже больше 11 часов утра, когда в изнемогавших анг­лийских рядах раздались бурные радостные крики, и русские увидели компактные массы французов, беглым шагом спешив­шие на выручку англичанам. А русские напрасно оглядывались и высматривали, не идет ли помощь Вместо помощи в тот мо­мент, когда французская артиллерия начала громить русские полки, вдруг пронеслась весть, что генерал Данненберг лрика-зал начать общее отступление. Якутский и Охотский полки бро­сились было на французов, и Селенгинский полк вслед за ними поддержал атаку, хотя силы оказались неравными,— но велено было .начинать отступление. Русские полки, отстреливаясь, медленно отходили под губительным артил­лерийским огнем, теряя именно тут гораздо больше лю­дей, чем в самые критические минуты своего утреннего победо­носного натиска. Французская картечь расстреливала их в упор. Люди, не евшие с 2 часов ночи, девять часов бывшие на ногах, несколько часов — начиная с 7 утра — не выходившие из-под огня, по нескольку раз ходившие в атаку, и не думали жаловаться на голод и усталость и ничуть не дрогнули даже тогда, когда прибытие французов дало явный перевес неприя­телю.

За час с небольшим до того, как Дапненберг приказал армий отступать, последовала вылазка из Севастополя генерала Тимо­феева. Это предприятие могло бы, по утверждению некоторых участников и аналитиков боя (вроде, например, Андриянова в его книге «Инкерманский бой и оборона Севастополя»), изме­нить весь результат дня, если бы Тимофееву даны были силы более значительные, чем четыре батальона Минского полка и четыре легких орудия. Но и этим батальонам удалось очень мно­го: они так внезапно и так бурно атаковали французов, что Кан-роберу пришлось спешно бросить против Тимофеева три брига­ды «последовательно»,— так скромно выражается французский главнокомандующий в своих позднейших диктатах Жсрмену Бапсту, забывая прибавить, что одна за другой эти бригады же­стоко потерпели от русского огня и отводились в тыл21. От­бросив, наконец, Тимофеева, французы увлеклись преследова­нием и, близко подойдя к севастопольским веркам, были в свою очередь отброшены, понеся жестокие потери. Тут-то и был убит генерал Лурмель, один из лучших военачальников французской армии, и перебито много офицеров. Вылазка Тимофеева стоила больших жертв и русским и французам, которые именно тут, сначала на своих батареях на Рудольфовой горе, а потом у Ше­мякиной батареи, потеряли около тысячи человек. Эта вылазка очень облегчила положение отступавшей русской армии, так как

12* 179

вызвала тревогу, и Канробер не посмел организовать достаточ­но сильной преследующей колонны.

В разгаре боя с войсками Тимофеева генералу Воске вдруг доложили, что па Балаклаву как будто готовится не «лояшая», а настоящая атака, другими словами — что Чоргулский отряд Петра Горчакова все-таки явится нл место самостоятельно нападет всеми силами на Балаклаву, а это вынудило бы фран­цузов мчаться спасать английскую базу и предоставить русским победу на Иикерманском плато. Положение было критическое: каяідый истекающий час, казалось, делал его все более серьез­ным, ибо «русские в этот те момент покрывали вершину Иикер-мапского плато, и их массы становились все более страшны­ми»,— пишет Базанкур и именно здесь приводит знаменитый, во многих русских н французских (но не английских!) описани­ях Инкерманского боя цитируемый разговор меяіду обоими главнокомандующими: «Лорд Раглан покачал головой и со спо­койствием, никогда его не покидавшим, холодно сказал: ,,Я ду­маю, что мы... очень больны (je crois que nous sontmes... tres ma-lades)".— „Все же не очень, милорд, следует надеяться",— отве­тил Канробер» 22. Замечу тут же, что Базанкур недаром ставят три точки перед словами: «очень больны». На самом деле Кан­робер впоследствии привел в точности слово, которое употребил лорд Раглан, обратившись к нему: «Nous sommes... nous som-mes. voiis avez un mot d'argot qui exprimc bien ce que je veil χ dire. Nous sommes foutus», т. е.: «Мы... мы... у вас есть в простона­родном яшргоно слово, которое хорошо выраялает то, что я хочу сказать: nous sommes l'outus». Ото непереводимое и нецензурное слово выражает мысль: «мы совсем пропали» (с оттенком пре­зрительной насмешки). Так сообщил сам Канробер записавшему его воспоминания Жермену Бапсту23. Это по существу несрав­ненно сильнее, чем «мы больны».

Конечно, обоих главнокомандующих слух о движении Чор-гунского отряда от Балаклавского направления беспокоил не­сравненно больше, чем вылазка Тимофеева. Сейчас же Канробер послал офицеров за точными справками и сейчас те получил самые успокоительные сведения: «Что касается до атаки на Балаклаву, она не изменила своего характера и не возбуждала никакого серьезного беспокойства». Петр Горчаков по-прежне­му оставался инертным...

5

У лорда Раглана был в этот день, уяіе после сраяіения, и дру­гой разговор, но только не с мягким и любезным Канробером, а с генералом Боске, который очень хорошо, по-видимому, знал цену старому милорду. «Генерал, вы но кажетесь удовлетворен­

180

ным, и, однако, сегодня никто не может быть сияющим (га-dieux) в большей степени, чем вы!» — «Милорд,— возразил Во­ске,— я не сияю, потому что это скорее удавшаяся битва, чем победа. Было потеряно три часа на приказания, коптрприказа-нйя, разные оценки положения, - - и всегда тя.к должно быть, пока верховное командование будет находиться в нескольких руках и пока единое решение не будет иметь решающего веса». Милорд, выслушав, тотчас же отъехал от желчного француза на своей великолепной вороной лошади, на которой был под Инкер-маном; никакой реплики с его стороны по последовало. Приведя этот разговор Раглана с Боске, сэр Эдуард Колбрук, бывший в курсе генеральских пререканий в лагере союзников, выражает принципиальное согласие с мыслью французского генерала и прибавляет, что в день Инкермаиа французская помощь едва не пришла слишком поздно (their assistance was almost too late). Эти слова — полное потверждение того очевидного факта, что была минута, когда русская победа в день Инкермана являлась уже почти совершившимся фактом...24

Колбрук не единственный англичанин, определяющий удель­ный вес союзных военачальников совершенно независимо от национальных пристрастий. «Прибытие фрапцузов изменило ис­ход сраяхения. После того как Кэткарт был опрокинут при своей храброй, стоившей ему жизни попытке создать диверсию, правая сторона Ипкерманской высоты была абсолютно беззащитна и быстро была занята, а затем удержана русскими. Фран­цузский полк напал на них и освободил позицию. Что после это­го делали и чего не сделали наши союзники, этого я не знаю. Их обвиняют в том, что они упустили золотые возможности, и в том, что они пренебрегли мудрыми советами английского ге­нерала, который никогда но слышал выстрела с тех пор, как по­терял руку при Ватерлоо, и который никогда в своей жизни не командовал батальоном. Но Боске и Капробер были опытными солдатами, недавно прибывшими с иных полей» 25. Так писал бывший при Инкермане Уильям Гоуард Россел, через много лет после событий,— во время войны «Тайме», конечно, подобных антипатриотических ересей ни за что не напечатал бы. Любо­пытно отметить, что сами английские высшие начальники не только сознавали, от какой страшнейшей и совсем близкой опас­ности они ускользнули при Инкермане лишь игрой случая, но даже после Инкермана некоторые из них все-таки считали наи­лучшим снять осаду. Например, сам начальник дивизии, сэр Лэси Ивэпс, больной и лично в бою не участвовавший, как выше упомянуто, сказал Росселу вечером после инкерманского дня: «Я ожидал этого! Я предупреяхдал их (Раглана — Е. Т.) снова и снова! Но нет! они ничего не желали сделать и теперь еще ми­лость (a mercy), что мы не сброшены в море! Опасность не про­

181

шла!» — «Но, сэр Лэси, мы победили, русские отступают!» — возразил Россел, думая, что генерал Ивэнс еще не знает приказа Данненберга об отступлении и исходе боя.— «Да, они отступа­ют. Но предположите, что они пойдут на нас с большими сила­ми, в то время как мы страдаем от этой потери. Я говорю вам, «эр, но вы этоги не пишите в своей корреспонденции и не цити­руйте меня. Мы пе можем тут оставаться (we cannot remain here), даже если бы мы могли доверять французам или туркам, а я не верю ни тем, ни другим» 26. Английский генерал сказал это в те минуты, когда французские ядра били по отступающей русской армии.

Русские солдаты шли в порядке, и апгличапипу-доктору ка­залось, будто они не обращают внимания на снаряды, то врывав­шиеся в центр отступавших полков, то лояшвшиеся по сторо­нам, то перелетавшие через головы; они шли, отстреливаясь, нисколько пе ускоряя шаг, не обращая внимания на погоняв­шую и перегонявшую их смерть, неотступно провожавшую их до конца Килен-балкп и до бастионов Севастополя. Приказ Дап­иенберга был для них полной неожиданностью...

В эти трудные часы отступления — от 12 часов дня до 4—5 вечера — русские пароходы «Владимир» и «Херсопес» спасли отступавшие русские батареи, которым угрожала фран­цузская артиллерия, когда они уже проходили через длинный инкерманскнй мост. Очень меткой и частой стрельбой русские пароходы заставили генерала Боске снять свою артиллерию с высоты, где она было расположилась. Во время движения рус­ской артиллерии, отступавшей по саперной дороге, Тотлебен, случайно оказавшийся поблизости, умелыми и быстрыми рас­поряжениями организовал активнейшую защиту отступавших батарей, противопоставив французским штуцерникам, засевшим в кустах и оттуда расстреливавшим русских, Бутырский полк и роту Углицкого полка 27.

Сражение окончилось. Англичанин, корреспондент «Morning chronicle», приравнял отступление русских под Мнкермапом к отступлению раненого льва, по-прсяшему бесстрашного, ни­сколько не сломленного бедой. Эти слова тогда же попали в рус­скую печать и часто с тех пор приводились. Подобных призна­ний было вообще немало, хотя делались они неохотно и пе сей­час же после сражения, а по большей части много позже, когда необходимость в официальном ириукрашении уже не ощуща­лась так остро ни в Англии, ни во Франции.

Леон Герэн, по горячим следам собиравший показания и ис­пользовавший очень большие материалы рукописных свиде­тельств, которые деликатно обошел молчанием связанный своим официальным положением Базанкур, говорит об Инкермане: «Что кажется достоверным, это — что вечером после Инкерман­

182

ского сражения генералы союзников не очень твердо были уве­рены в том, что они одержали победу,— и они очень страшились (ils redoutaient fort), чтобы русские не возобновили нападения на другой день» 28. И, считаясь, все-таки, с императорской фран­цузской цензурой, Леон Герэн прибавляет следующую диплома­тическую фразу: «Известие об Инкерманской победе пришло во Францию, а особенно в Англию таким окровавленным, оно окон­чательно уничтожило столько иллюзий, порожденных победой при Альме и особенно (ложной —Е. Т.) вестью о взятии Сева­стополя, что общественное мнение было почти несправедливо к тем, кто выиграл эту большую битву» 29.

Явно очень преуменьшенные и заведомо неправильные французские и английские показания сводятся к тому, будто в Инкерманском сражении со стороны союзников участвовало «немного больше 20 000 человек»: 5787 французов и 14 588 анг­личан. Английские потери были равны 2543 человекам, фран­цузские — 793. Отдельно подсчитана у союзников потеря при борьбе против вылазки генерала Тимофеева из Севастополя, произведенной с целью диверсии в разгаре Инкерманского сра­жения: генерал Лурмель, отразивший эту вылазку, потерял выбывшими из строя 954 человека и сам был убит. Русские в этой вылазке потеряли 1094 человека, из них убитыми — 43330.

Следует заметить, что, например, Герэн, очень усердно со­биравший показания участников войны, совсем не верит точно­сти официальных подсчетов. Они всегда стремились представить дело так, что под Инкерманом несколько тысяч англичан побе­доносно сдерживали натиск русской армии чуть ли не в 50 000 человек. Против этой, совсем уж ни с чем не сообразной лжи протестовал также с большой иронией в своей специальной ра­боте об Инкермане Сен-При, герцог д'Альмазан.

Этот французский военный критик, давший обстоятельный анализ Инкерманского боя, опровергает доклад лорда Раглана военному министру герцогу Ньюкэстлю и признает, что сраже­ние безусловно было бы выиграпо русскими, если бы не ряд ошибок, совершаемых их генералами: во-первых, если бы рус­ским войскам дали место, где развернуться и где бы они могли маневрировать, а не стоять сплошной, густой, сбившейся толпой, и, во-вторых, если бы не убийственная инертность Петра Горча­кова. Когда русские войска завладели английским лагерем и высотами, то, наконец, они получили нужное пространство, где могли бы действовать и где могли бы окончательно разгромить английскую армию новые, свежие русские резервы, если бы та­ковые явились... «Как бы ни казалась обеспечена (русская— Е. Т.) победа, она все-таки зависела от успеха диверсии со сто­роны Горчакова. Но этот последний элемент русской комбина­ции также провалился. Князь Горчаков со своими 20 батальона­

183

ми, своими 58 эскадронами, своей сотней орудий пе сумел ниче­го сделать» 31.

Герцог д'Альмазан при своих исчислениях имеет в виду, оче­видно, не только отряд Горчакова, но и некоторую часть резер­вов, которые зависели в этот день непосредственно от Даппен-борга, как облеченного дискрециопной властью самим Меншико­вым,— и эти резервы также пе были призваны. Вместо этого Данненберг велел отступать... Кстати тут будет напомнить, что в вышеприведенном разговоре Мортанпре и его товарищей с полковником Циммерманом ничего не было сказано о русских резервах, следовательно, подчеркивается мысль, что непосред­ственно именно русское отступление и спасло в Инкерманском бою англичан. Данненберг повторил здесь то, что он же ровно за год сделал в разгаре боя под Ольтсницей, приказав отступать, когда турки уже явно считали бой проигранным. Но, конечно, поспешил он с приказом об общем отступлении, уже не надеясь на приход подкреплений.

Лишь в половине девятого вечера русские батареи прошли, наконец, оборонительную севастопольскую линию и оказались в безопасности.

Весь вечер бродили по оставшимся за неприятелем местам побоища лица медицинского персонала с носилками, подбирая раненых. От утреннего тумана давно уже не осталось и следа; прекратился и дождь, часами в этот день поливавший сражав­шихся. Ночь наступила лунная: было светло, как днем, по сло­вам очевидцев. Склоны и возвышенности Сапун-горы были по­крыты телами людей и лошадей; израненные, искалеченные люди, с перебитыми руками и ногами, с выбитыми глазами, с вывалившимися внутренностями, леліали долгими часами без всякой помощи, потому что их было слишком много. И докто­рам, и военным фельдшерам, и солдатам, несшим носилки, пред­ставлялось, как они потом рассказывали, что неумолкаемым хо­ром стонет вся земля, сколько ее охватывал глаз и сколько мог уловить слух.

6

31 октября (12 ноября) 1854 г., на седьмой день после собы­тия, курьер вручил царю первое донесение Меншикова об Инкерманском сражении. «Печальное известие об этой неудаче, привезенное в Гатчину 31 октября, произвело на двор самое тя­желое впечатление»,— сообщает Д. А. Милютин в своих запи­сках. Николай дерліал себя в руках и не хотел обнаруживать слабость, хотя люди повнимательнее видели, до какой степени он угнетен.

Вот что написал он Меншикову в самый день получения ро­

184

копой вести: «Не унывать, любезный Меншиков, начальствуя Севастопольскими героями, имея в своем распоряжении 80 000N отличного войска, вновь доказавшего, что нет ему. невозможного, лишь бы вели ого как следует и куда должно: с такими молод­цами было бы стыдно и думать об конечной неудаче. Скажи вновь всем, что я ими доволен и благодарю за прямой русский дух, который, надеюсь, никогда в них не изменится. Ежели уда­чи досель не было, как мы могли ожидать, то, бог милостив, она быть еще может. Милосердие божие велико для тех, которые пе-изменпо на него уповают! Бросить же Севастополь, покуда еще есть 80 ООО, в нем и под ним стоящих, еще живых, было бы по­стыдно и помышлять, значило бы забыть долг, забыть стыд и по­быть русскими, потому этого и быть не может, и я не допускаю сего даже и в мыслях. Пасть с честью, по не сдавать и не бро­сать. Больше по пишу, ибо не знаю, что и писать; твой Биллеб-рант на словах прочее передаст. Я счастлив, что бог сохранил моих двух рекрут и что они себя показали, как и долг и звание требовали. Кончаю, чем начал,- не унывать ради бога! Никому, а тебе, вождю, менее всякого другого, ибо на тебя все глядят и твой пример других должен увлекать к исполнению долга до по­следней крайности» 32. Под «рекрутами» он понимал двух своих сыновей, Николая и Михаила.

Но Меншиков совсем растерялся и уже не скрывал от воен­ного министра князя Долгорукова, что Севастополю после ин­керманского поражения не устоять. Он предсказывал уже не только гибель Севастополя, но и потерю Крыма. Долгоруков считал нужным подготовить царя к этой катастрофе. Николай силился вдохнуть в главнокомандующего ту бодрость духа, ко­торая и в нем-то самом давно исчезла. Спустя два дття после пер­вого своего письма царь пишет ему новое: «Ежели донесение твое, любезный Меншиков, об отличном духе войск, их молодец­кой бодрости и готовности, несмотря на неудачу и ужасную по­терю, много порадовало, то твое письмо к кн. Долгорукову, с твоими горькими, черными предсказаниями, меня глубоко опе­чалило. Зачем я\е столько геройства, столько горьких потерь, ежели исход дел должен быть столь гибельным? Как этому по­верить, когда рядом с этим знаю, что за молодецкий дух в вой­сках, которые сие на деле доказали и доказывают, и что грешно не признавать. Неужели и враги наши не пострадали и весь пе­ревес в их пользу? Воля твоя, этому я поверить не могу. Не уны­вай, говорю я, и не вселяй уныния в других; это было бы по­стыдно. Соображая, что быть может, думаю, что, отбив штурм с помощью божиею, надо готовиться сейчас же всеми силами атаковать из города осадные работы и их уничтожить или в них ложироваться. Но надо, чтоб тогда же была диверсия от стороны Чоргуна, и сильная. Чего всего более опасаюсь — было бы

185.

новый десант в тылу у Евпатории, для угрожения твоим сообще­ниям. Не было б ли осторожнее отрядить туда драгун, которым, кажется, большой роли у Чоргуна пе предстоит, и поручить тог­да Врангелю всю кавалерию, т. е. и резервную уланскую диви­зию, чтобы по крайней мере тыл твой был свободен и в надеж­ных руках. Пекись о раненых, ради бога, и призри их сколько можно... Ободряй войска, говори с ними моим именем, благодари их, чтоб знали, что ты увал^аешь их заслуги и доводишь до меня их подвиги. Представляй скорей к наградам отличившихся. Авось бог милосердный сподобит тебя обрадовать меня доброй вестью. Обнимаю, навсегда твой доброжелательный. Н.» 33

Но со всех сторон приходили самые невеселые вести об Ин-кермапе, и прежде всего о поведении Меншикова, Данненберга, Петра Горчакова, сведших к нулю все жертвы и все плоды само-отвсря?енной боевой работы своих войск. В цитированном уже мной письме вел. кн. Николая Николаевича к брату, наследни­ку престола, мы находим, между прочим, полное опроверя^ение гнусной клеветы на солдат, на которых Меншиков хотел свалить вину, обвиняя их в том, что они плохо дерутся. «Только что я услышал от него, я поскакал к полку; он стоял в порядке, я с ним говорил» (а их осталось уяччз на 3 батальона 8 офицеров и по 9 рядовых во взводах). «Это оттого, что полк был в течение 4 часов в первой линии и потерял много ранеными... все, кто ви­дел в деле этот полк, говорили, что они славно дрались... Я го­ворил с людьми, и они нисколько не потеряли духа, и все гром­ко говорили, что готовы лечь до последнего... Этот полк брали с правого на левый фланг, там он дрался и потом опять на пра­вый, так что люди выбились из сил... Все это доказывает, что был беспорядок в распоряжениях и не было единства».

И несмотря на то, что никто ими не руководил, вот какую картину (вполне согласную с впечатлениями, вынесенными не­приятелем о поведении русских солдат при Инкермане) рисует великий князь: «Но несмотря на то, что полки смешались, они все лезли вперед и гнали все, что было перед ними, взяли два ряда завалов и только тогда остановились и тихо начали отсту­пать, когда на них пошли 4 большие неприятельские колонны. Тут были войска всех трех наций, англичане, французы и тур­ки, н перед колоннами густая штуцерная цепь из 4000 человек, которая открыла ужасный и губительный огонь; несмотря на то, что наши медленно отступали и ни один человек не бежал, все успели отступить чрез дефилеи. Причина беспорядков еще та, что превосходство оружия союзников ужасно велико, особен­но штуцерные англичан, ибо у них пехота, вместо обыкновен­ных ружей, имеет ружья Минье и, кроме их, еще штуцера, ко­торые дьявольски далеко берут: далеко дальше, чем орудия, и потом орудия неприятеля стреляют дальше, гораздо дальше,

486

чем наши батарейные орудия. Все войска до одного дрались героями,— это мне несколько раз говорил сам Данненберг. лезли вперед, несмотря на губительный огонь. Твой полк и Тарутин­ский были па батареях, заклепали орудия, по не было возможно­сти удержаться ради штуцерного огня. После дела, когда верну­лись из Севастополя, мы зашли к князю, и он был опять ужасно упавши духом и опять повторил, что войско не дралось; тогда я осмелился сказать князю: „Ваша светлость, вы с войском сегод­ня не говорили, а мы ходили по батальонам и с ними разговари­вали, так весело было их слышать, в каком были духе". Точно, они не были, а сделались зверями после штыковой работы, и я видел в знаменных взводах Екатеринбургского полка, 1-го ба­тальона, множество штыков в крови, и все навесились англий­скою амунициею, а офицеры взяли их штуцера и патроны и ими сами действовали» 34. Беспорядок, в котором находились все дела у Меншикова, поразителен, штаба у него нет, а есть три человека, которые «работают эту должность... так что, если что узнать хочешь,— не знаешь, у кого спросить». В своей клевете на солдат Меншиков раскаялся, точнее — сообразил, что все равно никто из очевидцев ему не поверит, а всякий поверит соб­ственным глазам: «Вчера (т. е., значит, 25 октября—Е. Т.) князь ездил в первый раз по войскам и благодарил их за сра-лчение и воротившись сказал мне: точно, не упали духом, а мо­лодцы, даже Владимирский полк (который он именно накануне и оклеветал — Е. Т.); поют все и просят идти в дело, по нам это теперь невозможно, ибо много потерь». И великий князь приво­дит ряд изумивших его примеров солдатского геройства под Ин-кермапом.

Начальники отдельных русских частей не могли нахвалиться поведением солдат в день Инкермана. Люди падали шеренгами, но полки не уступали ни пяди, бросались в атаку, их отбрасыва­ли, но они через несколько минут снова устремлялись на врага. «Как очевидец этого дела, я сохраню во всю жизнь мою впечат­ление, вынесенное мною в те страшные минуты... Между нами не мало нашлось лиц, у которых шинели стали истинным подо­бием решета... Кто не вспомнит... потрясающий подвиг стрелка (2-го батальона Екатеринбургского полка—Е. Т.) рядового Поленова, который, истощив в борьбе с неприятелем последние силы, чтобы не отдаться в плен, бросился с крутой скалы и раз­бился» 35. Настроение у солдат было такое, что этот рядовой По­ленов в день Инкермана вовсе не был исключением.

Но тем более остро и болезненно ощущалась потеря сраже­ния, которое было бы выиграно при мало-мальски дельном и доб­росовестном верховном руководстве. Очень негодовали на Петра Горчакова, не двинувшегося от Чоргуна на помощь в решающий момент боя.

187

Кое-кто утешал себя (хоть и очень плохое это было утеше­ние), как генерал Александр Хрущов, один из немногих дель­ных и способных военачальников того времени, который говорит в своих записках: «Впрочем, помощь Чоргунского отряда навряд ли принесла бы существенную пользу, ибо главная атака ведена была бестолково, и наши войска на Инкермалских высотах действовали так несознательно, от нераспорядительности глав­ного начальника, что не могли воспользоваться этою помощью для решительного удара по англичанам» 36.

Большинство разделяло это мнение Дапиенберга, но все-таки резко порицало именно Петра Горчакова и с горечью отзывалось о всем поведении Меншикова.

Вот коротенькая запись об Инкерманском деле человека, очень близко стоявшего к верхам армии, полковника (потом генерала) Менькова, видевшего, слышавшего, знавшего очень много (с ним Меншиков советовался, вместе с ним придумывал и вместе свершил кровавую катастрофу 24 октября): «24 октяб­ря Меншиков поручил генералу Данненбергу с 10-й и 11-й пе­хотными дивизиями атаковать правый фланг позиций, занимае­мых англичанами. Для усиления войск, назначенных для атаки, в распоряя^ение генерала Данненберга были приданы огери из 16-й и 17-й пехотных дивизий. Повторилась история Альмы. Никто не знал ни цели атаки, ни порядка, в каком доляшы были атаковать войска. Колонны путались, артиллерия одной колон­ны присоединилась к другой. Пехота без артиллерии лихо брала завалы и теряла тысячи, уступая неприятелю в превосходстве. Мы не воспользовались преимуществами ни в полевой артилле­рии, ни в кавалерии, которой вовсе не было в деле. Масса артил­лерии, столпившись на площадке, теряла лошадей и прислугу... Потеря наша, как говорят, была до 12 тысяч... Грустно! из строя выбыли почти все полковые, батальонные командиры и старшие офицеры. И все это без всякого результата». Во время боя ни Данненберг ничем сколько-нибудь толково не распоряжался, ни Меншиков ничего не делал. «Я не тактик!..» «...князь Алек­сандр Сергеевич забыл, что он тіе тактик, а русский главно­командующий»,— с негодованием замечает этот участник вой­ны 37.

Явно преуменьшенные цифры потерь союзников, согласно их официальным бюллетеням, были равны: 4027 солдат, 271 офи­цер и 9 генералов. Русские потери, тоже несколько преумень­шенные в первых официальных показаниях, доходили, по-ви­димому, до 11 ООО. Тотлебен дает такие цифры выбывших из строя в день Инкермана: 6 генералов, 256 офицеров и 10 467 нижних чинов. Есть показания, доводящие цифру потерь до 12 ООО. Но не только в этой тяжкой потере было дело, да снача­ла даяіе и не знали, насколько она велика,— думали, что из строя

188

выбыло 7000—8000. Но больше всего отмечали общее тяжелое впечатление.

«Громадны были последствия этой катастрофы, и не столько в материальном, сколько в нравственном отношении. Семь или восемь тысяч, выбывших из строя бесполезно, конечно, несча­стие великое; но все еще беда поправимая, а непоправимо было то, что на Инкерманских высотах подорвано было доверие масс к тем, кто должен был этими массами руководить. Войска по упали духом, потому что в свои собственные, действительно гро­мадные, силы веры не утратили, но, не доверяя более разумному их направлению, перестали я^дать успехов и рассчитывали на одни неудачи. Недоверие это желчно высказывалось при каждом удобном случае. Тысячи анекдотов и рассказов, распространив­шихся в армии после Инкерманского сражения, могут служить подтверждением этого. В каждом из этих анекдотов слышна бы­ла беспощадная насмешка над всеми нашими намерениями и планами и какое-то злорадное самоосуждение... Наконец, всем известно, как наша полумиллионная армия едва насчитывала три-четыре имени, которым верила и которые действительно бы­ли популярны. Вот это-то настроение армии, при тогдашнем несчастном положении дел, действительно было непоправимо, а потому и имело громадную важность» 38.

Таково показание очевидца, и это особое, роковое значение Инкермана для морального состояния армии подтверждается и другими свидетельствами.

Ликвидация осады, которая могла бы произойти в случае победы под Инкерманом, не удалась. Значит, угасла и надежда на возобновление оборванной в июне 1854 г. войны на Дунае, потому что, пока неприятель стоял в Крыму, конечно, и речи не могло быть о возобновлении наступательных действий в Молда­вии и Валахии.

Безобразное поведение Меншикова и назначенного им без­дарного немецкого карьериста Данненберга, вдвоем проигравших кровавое Инкерманское сражение, возмутило до глубины души князя Виктора Илларионовича Васильчикова, начальника штаба при начальнике (в тот момент) севастопольского гарнизона ба­роне Остен-Сакене. Васильчиков, патриот и друг Нахимова, дав­но уже ненавидел Меншикова и в одном частном письме отзы­вался так, что все обстоит благополучно, только есть два недо­статка в обороне Севастополя: пороха мало и князь Меншиков изменник. Это была не только злая ирония. Он в самом деле считал Меншикова вреднейшим губителем Севастополя. Он ре­шился на рискованный поступок и J0 декабря J 854 г. написал непосредственно Мсншикову, на что он не имел никакого слу­жебного права, письмо, содержание которого сводилось к следую­щему. Севастополь не может держаться против усилий француз­

189

ской армии, если не будет принято никаких мер для снятия осады и если неприятелю удастся овладеть северной частью-бухты. Поэтому Васильчиков предлагает, во-первых, сосредото­чить «в одно целое» все войска, вне города находящиеся, и, во-вторых, создать новые полевые укрепления на Северной сторо­не и свезти туда «массу батарейных орудий».

Ни того, ни другого Меншиков не делал, и уже этот реши­тельный и непрошенный совет подчиненного, конечно, раздра-яшл Меншикова. Но Васильчиков в своем письме не только как бы укорял главнокомандующего в апатии и полном бездействии: он еще разоблачал бездарную дислокацию войск, допущенную Меншиковым. Отряд Михаила Горчакова «подверлсен опасно­сти быть отрезанным от главных сил в минуту решительного боя», и стоять ему там, где он стоит, вообще совсем напрасно, так как неприятель пойдет не в Байдарскую долину, которая союзникам не нужна и которую призван защищать Горчаков, а союзники нойдут на Мекензиеву гору и возьмут ее, так как гору охраняет всего один батальон. Другие л^е войска во время боя уже не успеют придти на помощь. Наконец, и главные силы не будут в состоянии держаться и «оставят Севастополь на произ­вол союзников». Укрепления «надобно строить усиленно; лучше сегодня, чем завтра, и стараться выгадать утраченное время».

Это письмо было своего рода обвинительным актом, направ­ленным против преступной халатности, инертности, бездарности главнокомандующего. «Вот, в. с, мое мнение, которое разделяюд многие благонамеренные люди. Если вы с ним не согласны, то дай бог, чтобы оно было ошибочно; если же последствия дока­жут, что я был прав, то пусть же Россия узнает, что я не молчал и сделал, что мог, чтобы избавить ее от напрасной скорби и не­счастья».

Меншиков раздраяшлся. Окруженный льстецами, клеврета­ми, прихлебателями, карьеристами, он вовсе не привык к таким укорам. Васильчикову он ответил на другой же день, 11 декаб­ря, коротеньким ироническим письмом. Все меры, желаемые Ва-сильчиковым, уже принимаются, так что пусть Васильчиков «успокоится». А оглашать эти советы «так, чтобы знала о них Россия», в военное время нельзя. Принять крутые меры Меншиков не решился. Во-первых, он не мог пе знать, что на стороне Васильчикова Нахимов и все понимающие дело лю­ди, а во-вторых, Рюрикович, знатная особа со связями, князь Виктор Илларионович мог наделать неприятностей. Негодова­ние в Петербурге по поводу Инкерманского порая^ения было-Меншикову известно через его корреспондентов.

Но оставался келейный и безопасный способ: секретный до­нос военному министру на Васильчикова, который доказал-своим дерзостным письмом, что ищет популярности: «предостав­

190

ляю вам,— пишет Меншиков министру,— определить меру того взыскания, какую обрести может стяжание князя Васильчикова к народности (популярности—Е. Т.) в государстве самодер­жавном и, по своему положению, военном, положению, не допу­скающему разрушить дисциплину, вызовя старшего на суд своих подчиненных».

Князь Меншиков, очень образованный человек, безукориз­ненно писал по-французски, но по-русски почему-то излагал свои мысли очень тугим, суконным языком и не весьма грамотно. Но тут вполне понятно, чего он домогается: он в письме говорит о «недозволительных но дисциплине формах», в какие Василь-чиков облек свое письмо «под влиянием постороннего внуше­ния», о «требованиях», которые будто бы Васильчиков ставит ему, и т. д. Письмо имеет вид черновика и, по-видимому (в этом, по крайней мере, виде), не было отослано по адресу39.

Никаких реальных последствий письмо Васильчикова не имело. Севастополь оставался в прежнем убийственном поло­жении.

7

Только после Альмы в высших сферах стали догадываться о страшном просчете,— и только после Инкермана начали по­нимать всю пепонравимость этого просчета. «Мы думали, что Луи Бонапарт не может двадцати тысяч войска выслать из Франции, а он выслал сто, приготовляет еще сто, а слух пошел уже о полумиллионе. Мы не воображали, чтобы в Крым могло когда-нибудь попасть иностранное войско, которое всегда, де, можем закидать шапками, потому оставили сухопут­ную сторону Севастополя без внимания, а там явилось сто ты­сяч, которых мы не можем выжить из лагерей, укрепленных ими в короткое время до неприступности. Мы не могли представить себе высадки без величайших затруднений, а их семьдесят ты­сяч сошло на берег, как один человек через лужу по дощечке пе­реходит. Кто мог прежде поверить, чтоб легче было подвозить запасы в Крым из Лондона, чем нам из-под боку, или чтоб мож­но было строить в Париже казармы для Балаклавского лагеря?» 40

Это писал Погодин — и обращался к царю в своем рукопис­ном послании со словами, которых Николай никогда в своей жизни ие слышал: «Восстань, русский царь! Верный народ твой тебя призывает! Терпение его истощается! Он не привык к тако­му унижению, бесчестию, сраму! Ему стыдно своих предков, ему стыдно своей истории... Ложь тлетворную отгони далече от своего престола и призови суровую, грубую истину. От безбож­ной лести отврати твое ухо и выслушай горькую правду...»

191

Было тут и о Нессельроде: «Иноплеменники тебя обманы­вают! Какое им дело до нашей чести?.. Ведь они не знают нашего языка, с которым соединена наша жизнь, наша слава, наша радость... Так могут ли они, без веры, без языка, без исто­рии, судить о русских делах, как бы ни были они умны, честны, благородны и лично преданы тебе или твоему жалованью?» 41

Читать это и не сметь, но иметь моральной возможности при­звать против автора дерзких строк все III отделение, терпеть это ему, Николаю, выше, могущественнее, грознее которого не было никого на земной планете после Наполеона I, выслушивать бичующие порицания не от революционера, а от консерватора, монархиста, былого обожающего поклонника,— по-видимому, это оказалось свыше сил Николая, и близкому окружению это становилось яснее и яснее с каждым днем. Все угрюмее делался царь и все старательнее избегал людей. Ездил без всякой нужды один в Петергоф, в Гатчину, возвращался в Зимний дворец, оди­ноко бродил ночью по улице, опять уезжал в Гатчину, которую никогда но любил, которая напоминала ему о задушенном отце, проведшем там свою безрадостную молодость, а теперь вдруг стала ого притягивать...

«13 ноября 1854 г.— читаем мы в „Литературных воспоми­наниях" А. М. Скабичевского,— возвращаясь домой с родными из театра, я обратил внимание на высокую фигуру, медленно двигавшуюся по Дворцовой набереяшой в полном одиночество. Лодочник, перевозивший пас через Неву, сообщил нам, что это — царь, что каждую ночь он по целым часам ходит взад и вперед один по набережной».

Глава Vlll

БЕЛОЕ МОРЕ И ТИХИЙ ОКЕАН

НЕУДАЧА АНГЛО-ФРАНЦУЗСКОГО ФЛОТА У ПЕТРОПАВЛОВСКА-НА-КАМЧАТКЕ

1

очти одновременно с вестью об Инкермане в России, во Франции и Англии стала распространяться неожи­данная для всего света новость, которая сначала при-гита была даже с известной недоверчивостью, но ока­залась совершенно верной и в России явилась лучом солнца, вдруг прорвавшегося сквозь мрачные тучи, а в Париже и особенно в Лондоне вызвала ничуть не скрываемые раздра­жение и огорчение: союзный флот напал на Петропавловск-на-Камчатке и, потерпев урон, удалился, не достигнув ни одной из поставленных себе целей.

Но раньше чем обратиться к этому крупному событию на далеком Тихом океане, напомним о двух не имевших ни ма­лейших последствий английских морских атаках, которые про­изошли на Белом и Барепцовом морях и имели сначала объектом Соловецкий монастырь, а потом уездный город Архангельской губернии — Колу. Уже 26 июня (8 июля) епи­скоп Варлаам Успенский, живший в Архангельске, получил известие от настоятеля Никольского монастыря, что в заливе и в устье реки Мольгуры появился неприятельский фрегат; сделав промеры глубины и осмотрев берега, фрегат ушел.

Но прошло всего десять дней — и пеприятель показался в Белом море снова, на этот раз у Соловецкого монастыря.

В Соловках учитывали возможность появления англий­ского флота, и монастырские ценности были уже за несколько недель до того вывезены в Архангельск.

Согласно позднейшим данным, установленным военным министерством, в монастыре оказалось «20 пудов пороху, копья и множество бердышей и секир времен Федора Иоапно-вича». На берегу Соловецкого острова соорудили батарею с двумя трехфунтовыми орудиями \ а по стенам и башням рас­ставили еще восемь малых орудий. Был налицо ничтожный

13 в. В. Тарле, т. IX jg^

отряд инвалидной команды. 6 (18) июля в 8 часов утра к острову стали приближаться два английских военных судна. Это были, как оказалось, два паровых 60-пушечных фрегата «Бриск» и «Миранда». Став на якорь, они немедленно, не вступая в переговоры, дали выстрел в монастырские ворота и сразу их уничтожили. Затем бомбардировка по монастырским зданиям продолжалась. Фейерверкер Друшле.вский отвечал выстрелами с береговой батареи, и «Миранда», ближе стояв­шая к берегу, получила пробоину. После трех десятков вы­стрелов канонада умолкла.

На другой день, 7 (19) июля, к берегу подошло английское гребное судно под парламентерским белым флагом и передало письмо, адресованное на английском и русском языках в та­ких несколько странных выражениях: «По делам ее велико­британского величества. Его высокоблагородию главному офи­церу по военной части Соловецкой». В письме говорилось* «6 числа была пальба по английскому флагу. За такую обиду комендант гарнизона через три часа с получения сего обязан лично отдать свою шпагу». Далее требовалась безусловная сда­ча «всего гарнизона». В случае отказа следовала угроза бомбардирования монастыря. Письмо было отнесено архиман­дриту Александру. Архимандрит ответил опровержением лжи относительно вины в стрельбе по английскому флагу, так как русские начали отстреливаться только после третьего ядра, пущенного в пих. В сдаче архимандрит отказал. Затем нача­лась канонада, продолжавшаяся девять часов с лишком. Стрельба бомбами и ядрами произвела в зданиях монастыря разрушения, но гораздо меньшие, чем можно было опасаться. Десанта англичане не сделали, хотя первоначально, по-види­мому, эта мысль у них была: по крайней мере богомольцу, посланному к капитану Оммонэю с ответным письмом от архимандрита, было заявлено, будто на фрегатах есть русские пленные, которых нужно высадить. Никаких русских пленных не было — и «военная хитрость» была разгадана. Последовал отказ одновременно с отказом в сдаче монастыря. Бомбарди­ровка при всей своей интенсивности и продолжительности не разрушила всего монастыря, хотя крышу всю пробило ядрами и пострадали стены. Человеческих жертв не было. К вечеру 7-го бомбардировка утихла, а па следующий день, 8 (20) июля «Бриск» и «Миранда» ушли и более не возвращались. Монахи,, богомольцы и население острова обнаружили большую стойкость и присутствие духа и уцелели совершенно случайно — они не прятались, а оставались в монастыре и даже ходили 7 (19) июля крестным ходом по монастырской стене.

Ханжеские, крайне к тому же бездарные вирши С. П. ПІе-вырева о спасении монастыря угодниками Зосимой и Савва-

194

іием и нелепая, прикидывающаяся простодушной статья М. И. Погодина в «Московских ведомостях» о таинственном чудотворном спасении,— не имеющая даже достоинства шевы-ревской искренности, ибо Погодин явно не верил в тот вздор, который писал,— затушевывали перед читателями реальный человеческий героизм, который проявили и архимандрит Але­ксандр и все население острова, без всяких колебаний отка­завшиеся сдаться и рисковавшие яшзныо, предпочитая скорее потерять ее при абсолютной невозможности защищаться, чем добровольно допустить врага на русскую землю.

Это внезапное, бесцельное и безрезультатное нападение на Соловки возбудило в Англии некоторое недоумение. Еще больше недоумений могло бы породить последовавшее полтора месяца спустя уничтожение на Баренцовом море города Колы. Кола была уничтожена, и это давало видимость «побе­ды», благо в Лондоне вплоть до конца войны понятия не име­ли о том, что реально происходит около заброшенного у поляр­ного моря города.

2

Еще в начале весны (2 марта) 1854 г. Кольский городни­чий Шишелев секретным рапортом просил архангельского во­енного губернатора принять меры к защите города Колы от возможного нападения со стороны неприятеля. Городничий напомнил о разорении жителей города от нападения «инозем­ных крейсеров» 11 и 12 мая 1809 г. во время русско-шведской войны и обращал внимание начальства на то, что теперь го­род Кола тоже «может... не ускользнуть из его (неприяте­ля — Е. Т.) внимания легкостью взятия и к распространению в Европе эха победы» 2.

Защищаться в подобном случае город не может, «ибо к со­противлению — ни орудия, ни войска, кроме местной инвалид­ной команды в самом малом числе, при одних ружьях, из коих к цельной стрельбе могут быть годными только сорок, при са­мом незначительном числе боевых патронов,— пушек вовсе не имеется». Городничий просил о присылке роты егерей, военных орудий и т. д.

Архангельский губернатор обещал доставить порох и ору­дия. Но он, очевидно, сам не очень верил в возможность исполнения этого обещания, потому что ограничивается неуте­шительными, по существу дела, словами и довольно фантасти­ческими советами: «Мне известно, что Кольские жители — на­род отважный и смышленый, а потому я надеюсь, что, и в слу­чае недоставки по коим-либо причинам орудий в гор. Колу, они не допустят в свой город неприятеля, которого с крутых бере­

13* 195

гов и из-за кустов легко могут уничтожить меткими выстрела­ми. Пусть сами жители подумают хорошенько, какие к ним могут притти суда и как можно, чтобы они не справились с пришедшими. Одна только трусость жителей и нераспоряди­тельность городничего может понудить сдать город, чего никак не ожидаю от Кольских удальцов и их градоначальника. Да по­может вам бог нанести стыд тому, кто покусится на вас на­пасть» 3.

Еще до получения ответа от архангельского губернатора «жители города Колы» собрались в городской ратуше, выслу­шали указ об объявлении Поморского края па военном поло­жении, выразили готовность бороться с врагами России. Затем, заявляют они, «все мы с половины этого марта месяца имеем нужды отлучиться на морские рыбные промыслы к берегам Северного океана, от коих зависит все наше благосостояние и средства нашего существования». Они поэтому очень просят прислать войско с орудиями, а им дозволить все же отлучить­ся на промысел, причем обязуются вернуться в Колу по первому требованию. Подписали это 43 человека, из них двое купцов, один купеческий сын, остальные — мещане4.

Получив копию постановления этого собрания, архангель­ский губернатор предписал Кольскому городничему объявить жителям города, «чтобы все они нисколько не унывали, зани­мались своими промыслами и с тем вместе как верные и до­брые сыны отечества всегда были готовы защищать родной край свой». Затем губернатор объявил, что отправляет в Колу сто ружей, два пуда пороха, шесть пудов свинца и 22 дести бу­маги на патроны, собственно для раздачи жителям Колы. Но ни пушек, ни команды «не представляется возможности отпра­вить на г. Колу». Но зато посылает им в предводители капи­тана Пушкарева, и губернатор уверен, что с таким молодцом, «как капитан Пушкарев, Кольские горожане сделают чудеса и непременно разугомоият (sic! — Ε. Т.) неприятеля» 5.

Защищать Колу при этих условиях, конечно, было немыс­лимо. Все, что можно было сделать, это не сдавать город, а предоставить врагам его уничтожить.

Весна и большая часть лета прошли для Колы спокойно. Затем произошло событие, которого и ждали уже с начала марта. О нападении англичан на Колу скудные официальные сведения сводились к следующему: 10 (22) августа 1854 г. английский винтовой корвет «Миранда», вооруженный 16 ору­диями (двумя пушками, стрелявшими 40-фунтовыми снаряда­ми, и 14-ю—36-фунтовыми разрывными бомбами), подошел к городу Коле и потребовал немедленпой сдачи. Маленьким гарпизоном города Колы командовал адъютант архангельского губернатора Бруннер6. Он располагал инвалидной командой

196

в 70 человек и несколькими сотнями добровольцев. Он ответил англичанам, согласно единодушному желанию своего отряда, категорическим отказом. Жители Колы объявили ему, что они пожертвуют всем имуществом и своей жизнью, но ни в каком случае сдаваться не желают. В третьем часу ночи с 10 на 11 августа английский корвет начал бомбардировку Колы в громил город без перерыва четыре с половиной часа бомбами, гранатами, раскаленными ядрами и пулями с зажигательным составом. Город загорелся со всех концов и сгорел почти весь Но высадки неприятель пе произвел и, уничтожив город, уда­лился 1. Бомбардировка была ожесточенная и продолжалась 287г часов (с 2Ѵг часов утра 11 (23) до 7 часов утра 12 (24) августа).

Вот что было донесено с места действия в Петербург: «Шефу жандармов, господину генерал-адъютанту и кавалеру графу Орлову. Сейчас получено донесение Архангельским военным губернатором из г. Колы что 11-го числа сего ме­сяца подошел к г. Коле английский пароход Миранда и тре­бовал здачи города, но находившийся там в это время и при­нявший команду адъютант Архангельского военного губер­натора лейтепант Бруннер решительно отказал неприятелю в этом требовании, тогда с парохода был открыт огонь по го­роду калеными ядрами, бомбами и гранатами, кроме того, неприятель несколько раз покушался сделать высадку, по­сылая к берегу барказы с вооруженными людьми, но всякий раз был отражаем лейтенантом Бруннером с 50-ю человеками Кольской инвалидной команды, при помощи вооружеппьп жителей. Во время боя, возобновившегося 12-го числа уси­ленным неприятельским огнем созжено около 110-ти домов. 2 церкви, из коих одна каменпая, хлебный и соляной мага­зины, и теперь в г.. Коле осталось только 18-ть домов и для продовольствия жителей хлеба на 2-ва месяца; убитых и ра­неных с нашей сторопы пе было, а контужен один и ушиблено 2-ва человека. О чем имею честь вашему сиятельству доне­сти. Подполковник Соколов» 8.

Город Кола временно перестал существовать. Больше ан­глийские суда не появлялись. Трудно понять, зачем все это было проделано англичанами, т. е. зачем было грозить (кав они это сделали, посылая парламентера) полным уничтоже­нием города в случае отказа в немедленпой сдаче, а глав­ное — зачем нужно было с такой беспощадпостью осуще­ствить эту угрозу и смести с лица земли никакого значения, ни стратегического, ни экономического, не имевший забро­шенный городок. О победе над «русским портом Колой» по­говорили в Лондоне с тем большим удовольствием и жаром, что лето началось и, кроме Бомарзунда, никаких лавров

197

северная английская эскадра не приобрела,— да и бомарзунд-ские лавры больше принадлежали французам. Известия о го­роде Коле явились отраднейшим занимательным чтением для обывателя. Но гораздо серьезнее были замыслы союзников не на Ледовитом, а на Тихом океане.

3

События на Тихом океане развернулись так широко, что ни малейшего сравнения между тем, о чем только что была речь, т. е. нападениями на Соловки и Колу, и той драматиче­ской борьбой, которая разыгралась у берегов Камчатки, пет и быть не может. Проследим за этой драмой сначала в пер­вом ее фазисе, обращаясь для этой цели не к русским, а к французским и английским источникам, потому что инициа­тива принадлежала тут, разумеется, союзному флоту. Одним из ценнейших документов являются воспоминания француз­ского участника экспедиции, направленной против Петропав­ловска, Эдмонда де Айи (de Hailly). Эти воспоминания необычайно важны и прямо незаменимы вследствие правди­вости и беспристрастия автора: никаких признаков обычного у французских офицеров-мемуаристов хвастовства, самопревозно­шения и клеветнических измышлений против неприятеля 9.

26 апреля 1854 г. близ перуанской гавани на Тихом океа­не Кальяо внезапно снялся с якоря и ушел по неизвестному направлению русский фрегат «Аврора», который за несколько дней до того пришел сюда. В бухте Кальяо находились в это время военные суда союзников, видевшие маневры «Авроры» перед выходом из бухты. Они еще не знали тогда, что случи­лось в Европе. Только 7 мая узнали они, что еще 23 марта Наполеон III и королева Виктория официально объявили России войну. Что было делать? Погнаться за «Авророй»? Но времени было упущено слишком много. «Началась эта долгая серия откладываний и проявлений нерешительности, которая должна была спустя несколько месяцев иметь такой гибельный исход»,— пишет де Айи. Только 17 мая два фрегата (один английский, другой французский), сопровождаемые двумя пароходами, вышли в Тихий океан с довольно слабой уже надеждой настигнуть и потопить «Аврору». Конечно, они ее не настигли, постояли у Маркизовых островов, а затем перешли к Сандвичевым островам, где и узнали, что за 18 дней до их прибытия тут побывал другой русский фрегат, «Двина». Догнать и потопить «Двину»? Опять не решились немедленно действовать, и только 25 июля покинули Сандви­чевы острова и пошли к Камчатке. Задание было такое: за­хватить русские, как военные, так и торговые суда, причем

198

союзники льстили себя надеждой, что у Камчатки они овла­деют большими торговыми кораблями Русско-американской компании. Эскадра направилась к городу Петропавловску; когда союзники уже подходили к этой гавани, у них были следующие силы: французские фрегаты «Форт» с 60 орудиями, «Эвридика» с 30 орудиями, «Облигадо» с 12 орудиями; у англичан: «Президент» с 50 орудиями, «Пик» с 46 орудиями, «Вираго» — пароход с 6 орудиями. Французской флотилией командовал адмирал. Депуант, английской — адмирал Прайс. Так как адмирал Прайс имел старшинство по чину перед Депуантом, то он являлся главнокомандующим всей союзной эскадры, как только она окончательно конституировалась.

К месту назначения эскадра подходила при неблагопри­ятной погоде и очень медленно. Внеред, на разведку, был по­слан пароход «Вираго». Командир его доложил адмиралу Прайсу, что он, прикрывшись флагом Соединенных Штатов, прошел в Авачинскую бухту, видел там несколько судов, а также батареи на берегу и заметил, что вход в узкий пролив, соединяющий океан с этой бухтой, ничем не защищен, хотя ясно было, что русские спешно начали что-то делать, но, оче­видно, слишком поздно хватились. Самый город Петропав­ловск находится па восточной стороне большой Авачинской бухты — в глубине.губы, соединяющейся с Авачинской бухтой «горлом». Разведка показала также, что в этой губе стоят и фрегат «Аврора» с 44 пушками и «Двина» с 12 пуш­ками. Гавань защищена тремя батареями, имеющими 3, 11 и 5 орудий. Таковы были первые сведения, полученные союз­никами. Уже из этого стало ясно, что внезапным нападением тут ничего не сделаешь. Русские очень скоро заметили «Ви­раго» и выслали судно,— и командир «Вираго», не очень по­лагаясь на свой фальшивый американский флаг, поспешно развел пары и ушел. Следовательно, русские уже узнали о появлении неприятеля около их берегов и, значит, нужно было готовиться к борьбе.

4

Адмирал Василий Степанович Завойко, с 1849 г. бывший камчатским военным губернатором и командиром порта Пе­тропавловска, на самом деле ничуть не был обманут коман­диром «Вираго»т и ему вовсе не нужно было дожидаться визита этого «американского» парохода и его поспешного бегства, чтобы понять, что враг пришел. Неприятельскую •скадру на Камчатке ждали давно.

Уже в марте 1854 г. на Камчатке знали о близящемся разрыве — и закипела работа, воздвигались батареи. 2 июля

199

пришла «Аврора», ушедшая из Кальяо «на всякий случай», еще не зная об объявлении войны. Но вот пришел транспорт «Двипа», который привез объявление войны и 300 солдат. «Вскоре после прихода „Двины" были собраны в одно празд­ничное утро на площадь все команды. Прочитали им объяв­ление войны, потом... приказ губернатора, который сам после этого увещевал всех сражаться до последней крайности; если же вражеская сила будет неодолима, то умереть, не думая об отступлении. Все выразили готовность скорее умереть, чем от­ступить» 10, пишет жепа губернатора в своих воспоминаниях.

Приход «Двины» более чем удвоил силы обороны, потому что перед этим в распоряжении губернатора Завойко было всего 283 человека. Но 24 июля (5 августа) в порт, к величай­шей радости гарнизона, прибыл вновь назначенный командую­щим военного губернаторства Камчатки капитан А. П. Арбузов с 400 солдат, присланных в подкрепление. Таким образом, у Завойко оказалось 983 солдата и еще 30 вооруженных лиц гражданской службы — в общем 1013 человек. Таковы показа­ния Арбузова. Но в копии рукописного письма мичмана Николая Фесуна, посланного из Петропавловска 30 августа 1854 г., мы находим другую, гораздо меньшую цифру: «с не­большим 800 человек» 11. Мичман Фесун ссылается при этом на копию строевого рапорта. По-видимому, приводимая им цифра точнее той, которую дает Арбузов, включивший, вероят­но, в нее.и часть вооруженных камчадалов.

Вечером 16 (28) августа с дальних маяков губернатору было дано знать, что на горизонте появилась эскадра. Затем 17 (29), после появления и внезапного бегства таинственного парохода под американским флагом, все сомнения рассеялись.

17 (29) августа неприятельская эскадра приблизилась к порту и открыла было огонь, но скоро умолкла. Атаки ждали на другой день, но совсем непредвиденное событие заставило отложить предприятие на день. Русские защитники Петропав­ловска не знали тогда, что вызвало эту задержку. Вот что слу­чилось.

Командир союзной эскадры адмирал Прайс самолично хо­дил на «Вираго» осматривать губу и русские батареи. Осмотр произвел на него угнетающее впечатление. Окруя^ающие впо­следствии говорили, что он уже в пути от Маркизовых остро­вов был сильно расстроен тем, что упустил «Аврору». Это огорчение еще увеличилось, когда на Сандвичевых островах он узнал, что упустил и «Двину». Теперь же, увидев и фрегат «Аврору» и транспорт «Двину» в полном вооружении, гото­выми к бою в Петропавловской губе, он особенно тяжко пе­реживал и сознавал последствия оплошности, в которой его» могло обвинить адмиралтейство. Помимо этого обстоятель­

200

ства, после разведки адмирал Прайс удостоверился в том, что Петропавловск вооружен и защищен несравненно лучше, чем можно было ожидать.

Уже около 4 часов дня 17 (29) августа началась пере­стрелка между эскадрой, подошедшей к Петропавловску, и русскими батареями. Но наступали сумерки, решено было начать бомбардировку на другой день. Вечером собрался военный совет под председательством Прайса. Присутство­вал французский адмирал Депуант и командиры всех судов союзной эскадры. Была выработана диспозиция.

На другой день, 18 (30) августа, в 11 часов утра, перед самым началом действий адмиралу Депуанту вдруг доложи­ли, что произошло неожиданное несчастье: адмирал Прайс спокойно (как казалось) прогуливался утром по палубе с капитаном Бэрриджем, говоря о предстоящем сейчас срая-ге-еии, затем пошел в каюту, и Берридж видел, как он вынул из ящика пистолет, приложил дуло к сердцу и выстрелил. Смерть последовала через несколько секунд. Это самоубийство, конечно, не могло не произвести сахіого удручающего впечатления и на английский и на французский экипажи. Было ясно, что Прайс покончил с собой, отчаявшись в на­дежде взять Петропавловск и захватить «Аврору» и «Двину», что только и могло загладить упомяпутую оплошность. Так было истолковано многими матросами это трагическое проис­шествие. Высшее командование за смертью Прайса перешло к французскому адмиралу Депуанту. Диспозиция осталась в силе — и с утра 19 (31) Депуант приказал открыть огонь против русских батарей. Об этом дне есть свидетельство капитана Арбузова, того самого, который, как сказано, при­был незадолго до событий на Камчатку, назначенный помощ­ником губернатора, генерал-майора Завойко.

Арбузов, рассорившийся сначала с губернатором Завойко и отрешенный им от должности 18 (30) августа, поступил в тот же день волонтером на фрегат «Аврору» к капитану фрегата Изыльметьеву. В интереснейшем своем свидетель­стве, во многом опровергающем первоначальный официаль­ный отчет, Арбузов говорит, что неприятель начал обстрел двух батарей (№ 1 и № 2) и одновременно послал на греб­ных судах десант, который и занял батарею № 4, самую далекую от порта. Мичман Попов, командовавший на этой батарее, заклепал орудия и ушел, забрав порох и снаряды. Неприятель, недолго побыв на батарее, вернулся на свою эскадру. Русские батареи отстреливались и нанесли повреж­дения фрегату «Президент». Бомбардировка возобновилась с большой силой 20 августа (1 сентября), и русские батареи отвечали, тоже усиливая огонь. Арбузов, помирившись с

201

Завойко и опять получив команду, собрал своих людей и сказал им: «Теперь, друзья, я с вами, и клянусь Георгием, которого честно ношу четырнадцать лет, не осрамлю имени командира! Если же вы увидите во мне труса, то заколите меня штыком, а на убитого — плюйте!»

5

Обстоятельнее и лучше всего описан день 20 августа (1 сентября) не Арбузовым, действовавшим на берегу, а мичманом Николаем Фесуном, находившимся на фрегате «Аврора». Вот что рассказывает он в своем письме, посланном из Петропавловска спустя несколько дней после событий 12.

«Всю ночь неприятель приготовлялся к какому-то движе­нию, жег множество огней, фалшфеер, пускал ракеты; шлюпки ходили от судна к судну, делали промер, так что у нас тоже было не совсем спокойно и несколько раз стано­вились по орудиям. Наконец наступил день 20 августа, день нашего первого сражения, а следовательно, достопамятный в жизни каждого из нас. В 6 часов заметили на эскадре приготовления к съемке с якоря, в 8 пароход взял с каждой из сторон по адмиральскому фрегату, а третий сзади побук-сировал их по направлению к Сигнальной батарее. Маневр этот увеличил веселость наших матросов, которые, смеясь и выражаясь по-своему, говорили, что англичанин (пароход — Е. Т. ) на французский манер кадриль выплясывает, и в самом деле, масса 4-х судов, сплоченных вместе, была презаниматель-на. В 9 часов, приблизясь к Сигнальной батарее на пушечный выстрел, пароход отдал буксир, и фрегаты стали на ширине, в кильватере один другого; в 5 минут 10-го началось сраже­ние выстрелом с батареи № 4. Все неприятельские суда от­вечали ядрами и бомбами, производя огонь весьма быстро. Батареи № 1, 2, 3 и 4 действовали не торопясь и рассчитаино меткими выстрелами. Батарея № 1, находившаяся на Сиг­нальном мысу и блияіайшая к неприятелю, выдерживала самое жестокое нападение; на ней находился губернатор, и каждый из ее выстрелов шел в дело: ни одно ядро не пролетало мимо. Батарея Красного Яра, имеющая всего 3 орудия, в продолже­ние 1 Ѵг часов выдерживала непрерывный огонь фрегата и от­вечала на него так, что все мы были в восхищении. Самые жар­кие, самые усиленные действия были ведены против этих 2-х батарей, так что не ошибаясь можно сказать, что целые пол­тора часа 8 орудий выдерживали огонь 80, представляемых ле­выми бортами 3-х фрегатов, батарее на коих хотя и достава­лось в это время, но по положению своему она была едва на расстоянии дальнего пушечного выстрела. Как и должно было предвидеть, все это не могло долго длиться, несмотря на геро­

202

ические усилия команд, несмотря на примеры бесстрашия, яв­ляемые командирами (так, лейтенант Гаврилов, раненный в голову и в ногу, не оставлял своего места и продолжал ободрять людей). Несмотря на все это, должно было оставить орудия. Платформы были засыпаны землей выше колес; станки, тали и брони перебиты. Ворочать и действовать в таком положении не было возможности, тем более что неприятель уже свозил десант по направлению к Красному Яру: командир батареи на этом месте при 30 человеках прислуги и при повреждении всех орудий, не находя возможным защищать вверенный ему пост против 600 человек неприятельского десанта, следуя при­казанию, отданному на этот случай, заклепал орудия и отсту­пил к 1-й стрелковой партии мичмана Михайлова, с которой и примкнул к батарее № 2. Между тем занимательная сцена готовилась впереди. Французы, вскочив первыми па Красный Яр, битком наполнили батарею и при восторженных кликах подняли французский флаг; только что он развился, как бом­ба с английского парохода, ударясь в самую середину массы, произвела в ней страшное замешательство. Прежде чем бедные французы успели опомниться от счастливой для нас ошибки своих милых союзников, транспорт («Двина» — Е. Т.) и фре­гат («Аврора»—Е. Т.) открыли по ним меткий батальный огонь. Все это, соединенное с движением подоспевших с фре­гата партий и мичмана Фесуна и от Порта 2-й стрелковой пар­тии,, поручика Губарева, которые, соединившись с партиями мичманов Михайлова и Попова, при криках ,,ура" стремитель­но бросились вперед,— все это сделало то, что, несмотря на свою многочисленность, несмотря на то, что он был по край­ней мере вчетверо сильнее всех наших соединенных партий, неприятель начал отступление бегом и с такою быстротою, что, прежде чем мы подоспели к занятой им батарее, он уже был в шлюпках и вне выстрела, так что, несмотря на самое пламен­ное желание, в этот раз не удалось его попотчевать даже ру­жейными выстрелами. Крики ,,ура" всего гарнизона были на­градой за наше стремительное наступление, общий привет и благодарность губернатора встретили нас при входе в город, а между тем и неприятель не зевал, а, подавшись вперед... от­крыл по Кошке такой огонь, что в продолжение получаса де­лал более нежели 250 выстрелов. Командир этой батареи — лей­тенант князь Дмитрий Петрович Максутов был изумительно хладнокровен. Так как неприятель, имея на каждой из сторон своих фрегатов по две 2-пудовые бомбинские пушки, стрелял большею частью из них, то его ядра все долетали до батареи и, ударяясь в фашины, не причиняли слишком большого вреда; у нас же на батарее пушки были 36-фунтовые, следовательно, стрелять из них можно было только тогда, когда неприятель

203

увлекаясь подтягивался, чтобй действовать всеми орудиями батальным огнем. Кпязь пользовался этим как нельзя лучше, не горячился, не тратил даром пороха, а стрелял только тогда, когда по расстоянию мог судить, что его ядра не потеряны. Прекраспую картину представляла батарея № 2. Долго оста­нется она в памяти у всех бывших в сражении 20 августа. 3 ог­ромных фрегата, построившись в липию с левым бортом, обра­щенные к Кошке, но таким образом, что из-за Сигнального мыса ядра нашего фрегата не могли вредить им, эти три фре­гата производят неумолкаемый огонь, ядра бороздят бруствер во всех направлениях, бомбы разрываются над батареей, но защитпики его холодны и молчаливы; куря спокойно трубки, весело балагуря, они не обращают внимания па сотни смертей, носящихся над их головами, они выжидают своего времени. Но вот раздается звонкий голос командира: вторая, третья; взвился дымок, и мояшо быть уверенным, что ядра не пролетели мимо. Не обходилось и без потерь; от времени до времени появлялись окровавленные посилки, все творили знамение креста, несли храброго воина, верно исполнившего свой долг. В '/г 12-го па­роход, ж~елая попытать счастья, высупулся из-за мыса, но, встреченный батальным огнем фрегата и Кошечной батареи, ту же минуту задним ходом пошел назад; в 12, взяв несколько десантных шлюпок, он побуксировал их к озеру, корвет сделал движение по тому же направлению. На перешейке не зевали, и лейтенант Ангудинов с прапорщиком Мояшйским (за отсут­ствием князя Александра Максутова 13, отделившегося в стрел­ки), находившиеся на батарее, начали действовать так удачно, что ядро попало в пароход, а другое потопило шлюпку невдале­ке от корвета. Пароход и корвет удовольствовались этим и ото­шли из-под выстрелов. Между тем неприятельские фрегаты де­лали свое дело, и огопь по батарее № 2 пе умолкал, но стано­вился жарче и жарче. В Ѵг 4-го капитан, думая, что командир ее имеет недостаток в порохе, приказал мне на катере перевез­ти к нему назначенное число картузов; приказание было испол­нено, порох принят на батарее, хотя оказалось, что она еще не совсем обеднела, а имеет по 40 зарядов па орудие. Пальба пре­кратилась около 6 часов, так что, смело мояіно сказать, Коінеч-ная батарея в продолжение 9 часов выдерживала огонь с лиш­ком 80 орудий. Редкий пример в истории войн прошедших, редкий тем более, что, несмотря на весь этот ураган ядер, бата­рея устояла и, исправившись в ночь, в следующее утро снова готова была вступить в бой. Командир батареи лейтенант князь Дмитрий Максутов до того приучил своих людей к хладнокро­вию, что, когда неприятель действовал только бомбами и на­шим из 36-фунтовых нельзя было отвечать, кантонисты-маль­чики, от 12 до 14 лет, служившие картузниками, чтобы убить

204

«время, спускали кораблики. И это делалось под бомбами... оскол­ками которых было засыпано все прибрежье. Одному из этих мальчиков-воинов оторвало руку; когда его принесли на пере­вязочное место и начали резать обрывки мяса, он немного сморщился, но на вопрос доктора — ,,Что, очень больно?" — от­вечал сквозь слезы: „Нет, это за царя". Ему, благодаря бога, теперь лучше, и, говорят, он будет жив. К вечеру пароход по­пытался еще раз выйти из-за мыса, но возбудил только смех фрегатских комендоров, которые, ободряемые примером своих батарейных командиров, ожидали его появления с какою-то особенною радостью, говоря: „Иди, иди, дружок, авось удоволь­ствуешься так, что больше не захочешь". И действительно, толь­ко что показался нос яіданного гостя, раздался батальный огонь фрегата, засвистели ядра, и в ту же минуту все кончилось, и пароход полпым ходом уходил назад. В lU 7-го сражение было прекращено, пеприятель отошел вне выстрела, у пас ударили отбой, люди получили время отдыха, а мы — мы стали гото­виться к завтрему, рассчитывая, что, бомбардируя целый день Кошку, неприятель, наконец, доберется и до нас и что завтра ему всего удобнее сделать это при повреждениях батарей Сиг­нальной и Красного Яра. В 7 часов губернатор, приехав на фре­гат, объявил нам, что, по его мнению, теперь должно ожидать решительного нападения на „Аврору", что он надеется на то, что мы постоим за себя, на что получил единодушный ответ: умрем, а не сдадимся!»

6

21 августа (2 сентября) было затишье; в Тарьинской губе англичане и фрапцузы хоронили адмирала Прайса. Здесь они встретили двух американских матросов с судна, заходившего в Петропавловск. Матросы рубили здесь дрова. Эти-то амери­канцы и указали англичанам на существование тропинки, по которой можно провести десант к Петропавловску14.

22 и 23 августа неприятельские орудия молчали. Шла ка­кая-то работа на союзной эскадре, исправляли повреждения. Но 23-го (4 сентября) началось большое оживление у неприя­теля, и «все заставляло предполагать, что назавтра неприятель предпримет что-нибудь решительное»,— пишет Николай Фесун, который в цитированной уже нами рукописи дает прекрасное описание также и заключительного, решающего сражения, про­исшедшего 24 августа (5 сентября) 1854 г.

«С своей стороны мы были совершенно готовы и, решив раз навсегда умирать, а не отступить ни шагу, ждали сраяіеиия как средства покончить дело разом. Вечер 23-го числа был пре­красен — такой, как редко бывает в Камчатке. Офицеры про­вели его в разговорах об отечестве, воспоминаниях о далеком

205

Петербурге, о родных, о близких. Стрелковые партии чистили ружья и учились драться на штыках; все же вообще были спо­койны, так спокойны, что, видя эти веселые физиономии, этих видных, полных здоровья и силы людей, трудно было верить,, что многие из них готовятся завтра на смерть, трудно было верить, что многие, многие из них проводят свой последний вечер.

Рассветало. Сквозь туман серого камчатского утра можно было видеть, что пароход начал движение; в 5 часов у нас уда­рили тревогу, в Ѵг 7-го туман прочистился, и пароход, взяв 2 адмиральских фрегата на буксир, повел их по направлению к. перешеечной батарее, состоящей под командою лейтенанта кня­зя Александра Петровича Максутова и на которой, как я уже говорил, было всего 5 орудий. Подойдя на пушечный выстрел, французский 60-пушечный фрегат La Forte отдал буксир и став на шпринг, в расстоянии не больше 47г кабельтовых, от­крыл жестокий батальный огонь, такой огонь, что весь перешеек совершенно изрыт, изрыт до того, что не было аршина землиг куда не попало бы ядро. Князь отвечал сначала с успехом, вто­рое ядро его перебило гафель, третье фок-рею, следующие крюйс-стеньгу, фоковые ванты и еще много других поврежде­ний, не говоря о корпусе судна, куда всякое попавшее ядро делало страшный вред. Но батарея была земляная, открытая, имела всего 5 орудий и вот уже более получаса выдерживала огонь 30 пушек калибра, ее превосходящего. Станки перебиты, платформы засыпаны землей, обломками; одно орудие с отор­ванным дулом, три других не могут действовать; более поло­вины прислуги ранены и убиты; остается одно — одна пушка,, слабый остаток всей батареи; ее наводит сам князь, стреляет^ и большой катер с неприятельским десантом идет ко дну; кри­ки отчаяния несутся с судов. Французский фрегат, мстя за сво­их, палит целым бортом; ураган ядер и бомб носится над бата­реей, она вся в дыму и обломках, но ее геройский защитник не теряет присутствия духа. Сам заряжает орудие, сам наводит его, но здесь, здесь судьба положила конец его подвигам, и при повторных криках Vivat с неприятельских судов он падает с оторванной рукой. Секунда общего онемения. Но вот унесли князя, и капитан с фрегата посылает меня заменить его. Подхо­жу к оставшемуся орудию, прислуга его идет за мной, но и не­приятель не зевал, он делает залп за залпом, в несколько се­кунд оно подбито, некоторые ранены обломками, и все мы в полном смысле слова осыпаны землей. Между тем английский фрегат, под флагом адмирала, стал против батареи капитана-лейтенанта Королева и, пользуясь всем преимуществом своей артиллерии, начал громить ее неумолкаемым огнем. Пароход по­могал фрегату, и шлюпки с десантом со всей эскадры спешили

206

к нему. Но вот и эта батарея приведена в неспособность дей­ствовать и 22 неприятельские шлюпки, полные народом, устре­мились к берегу. Пароход, подойдя на картечный выстрел, очи­щает его, стреляя картечью через голову своих. 2-я стрелковая партия занимает гору; 1-я — мичмана Михайлова — сосредото­чивается у порохового погреба при Озерной батарее, на помощь к ней спешит 2-я стрелковая партия с фрегата под коман­дой лейтенанта Ангудинова, в ней всего 31 человек. Ваше превосходительство были в Камчатке, а следовательно, знаете Никольского гору: имея большую высоту, все тропинки на нее чрезвычайно круты, в особенности же спуски к озеру. Коман­дир 2-й стрелковой портовой партии, поручик Губарев, как уже говорил я, занимал возвышенность. Видя, что неприятель, вы­скочив на берег и бросившись по низменной дороге, начал стро­иться на возвышении против батареи на озере, он, Губарев, спустился с высот, рассчитывая, что его помощь необходима при малочисленности наших отрядов, и не замечая, что с дру­гой стороны вторая половина неприятельского десанта, несмо­тря на крутизну тропинок, бросилась в гору. Положение губер­натора было более нежели критическое. Зашед в гору, неприя­тель рассыпался по всему ее протяжению до перешеечной ба­тареи. Другая часть его уже выстраивалась против батареи на озере и осыпала всю лощину градом пуль и ручных гранат. От­дав лейтенанту Ангудинову и мичману Михайлову решитель­ное приказание „сбить англичан с горы", генерал-майор Завой­ко послал на „Аврору" с просьбой к капитану отрядить еще 2 партии для прорвания неприятельской цепи, распространив­шейся по возвышенностям. Оставив при себе всего 30 человек резерва, он двинул 3-й портовый отряд на высоты с тою же самою целью, и так как строившийся против Озерной батареи неприятель представлял довольно большие массы, то команди­ру этой батареи и отдано приказание стрелять картечью. Ис­полнение этого вместе с действием конной пушки произвело смешение в неприятельских рядах и отбросило его в гору, с дру­гой стороны которой бесстрашные исполнители смелой воли лейтенант Ангудинов и мичман Михайлов, рассыпав свои от­ряды цепью и соблюдая равнение в парах, как на ученье, поды­мались наверх, несмотря на неумолкаемый ружейный огонь за­севшего там неприятеля. Капитан еще до получения приказа­ния, слыша на горе выстрелы, велел свезти на берег 30 человек 1-й стрелковой партии фрегата, которую и дал мне в командова­ние с поручением — взобравшись на гору, ударить на десант с тылу в штыки. Подойдя к неприятелю на ружейный выстрел, я рассыпал отряд в стрелки и начал действовать; но подняв­шись выше в гору, слыша у себя на правом фланге „ура" партии прапорщика Жилкинаг заметив значительное скопление фран­

207

дузов в лощинке, наконец желая покончить дело разом, я ско-мапдовал „вперед в штыки", что, будучи исполнено с быстро­тою и стремительностью, обратило неприятеля в бегство. Меж­ду тем и в это же время наши отряды торжествовали на всех пунктах, и лейтенант Жилкин с 3-й стрелковой партиею и лей­тенант Скандролов с 4-й гнали по гребню ту часть, которая была у меня на левом фланге, и стреляли по фрегату. Бегство врагов — самое беспорядочное, и, гонимые каким-то особенным паническим страхом, везде преследуемые штыками наших ли­хих матросов, они бросались с обрывов сажень 60 или 70, бросались целыми толпами, так что изуродованные трупы их едва поспевали уносить в шлюпки. Окончательное действие сражения по всему протяжению горы было дело па штыках. «Лейтенант Ангудинов, мичман Михайлов, поручик Губарев и вообще все начальники стрелковых партий получили благодар­ность губернатора за то, что, по его словам, совершили беспри­мерное дело — отражепие французско-английского десанта, вчетверо сильнейшего. И в самом деле, всякому военному пока­жется невероятным, что маленькие отряды в 30 и 40 человек, поднимаясь на высоты под самым жестоким ружейным огнем, осыпаемые ручными гранатами, успели сбить, сбросить и окон­чательно поразить тех англичан и французов, которые так сла­вились своим умением делать высадки. Нужпо было видеть ма­невры лейтенанта Ангудинова, пужпо было видеть мичмана Михайлова, нужно было видеть, как они вели свою горсть лю­дей, чтобы попять ту степень бесстрашия, до которого может достигнуть русский офицер, одушевленный прямым исполнени­ем своего долга. Проходя со своею партией мимо князя Алек­сандра Максутова, которого несли в лазарет, лейтенант Ангу­динов, считая его убитым, обращаясь к своим, сказал: „Ребята, смотрите как нужно умирать герою". И эти люди, идуш.ие на смерть, приветствовали примерную смерть другого восторжен­ными оглушительными „ура", надеясь, так как и он, заслужить венец воина, павшего за отечество. Энтузиазму, одушевлению всех вообще не было пределов; один кидался на четверых, и все держали себя так, что поведение их превосходит похвалы. По обращаюсь к рассказу. Сбросив неприятеля с горы, все стрелковые партии, усевшись на обрывах, поражали его ру­жейным огнем, когда он садился в шлюпки, так что, несмотря на 5 гребных судов, шедших на помощь с корвета, все было кон­чено, и нападение не повторилось. Заметив, что стрелки наши раскипуты на высотах, бриг подошел к берегу на расстоянии 2-х кабельтовых и стал стрелять по нас ядрами и картечью, по последние не долетая, а первые перелетая не причинили людям никакого вреда. Мы уже не оставались в бездействии и при выгодах своего положения могли бить неприятеля на выбор,

208

пока он садился и даже когда он уже сидел в шлюпках. Страш­ное зрелище было перед глазами: по грудь, по подбородок в воде французы и англичане спешили к своим катерам и бар­касам, таща на плечах раненых и убитых; пули свистали гра­дом, означая свои следы новыми жертвами, так что мы видели английский баркас сначала битком набитый народом, а отвалив­ший с 8 гребцами; все остальное переранено, перебито и лежа­ло грудами, издавая страшные, раздирающие душу стоны. Французский 14-всселыіый катер был еще несчастнее и погреб назад всего при δ гребцах. Но при всем этом и при всей беспо: рядочности отступления удивительно упрямство, с каким эти люди старались уносить убитых. Убьют одного — двое являют­ся взять его; их убьют — являются еще четверо; просто непо­стижимо. Наконец, все кончилось, и провожаемые повторными ружейными залпами все суда отдалили от берега и, пристав к пароходу, на буксире его были отведены вне выстрелов; фре­гаты и бриг последовали этому движению, так что в '/г 1-го пи один из них не был ближе 15 кабельтовых расстоянии.

В час ударили отбой, и, спустись с гор, все мы собрались к пороховому погребу, где, опустясь на колени вместе с губер­натором, благодарили бога за дарованную им славную победу, принесли убитых и раненых — наших и врагов, и что же: между убитыми неприятельскими офицерами найден началь­ник всего десанта,— так по крайней мере должно полагать по оказавшимся при нем бумагам. Сведения, заимствованные из бумаг этих, показывают число десанта в 676 человек, не счи­тая гребцов в шлюпках и подкреплений, с которыми всех на берегу было с лишком 900 человек. Все наши стрелковые пар-тип, бывшие в деле, в соединении не представляли более 300. так что победу должно приписать особенной милости божией и тому увлечению, той примерной храбрости, с которою наша лихая команда действовала в сражении на штыках. Трофеями был английский флаг, 7 офицерских сабель и множество ру­жей и холодного оружия. Много было оказано подвигов лич­ной, примерной храбрости, многое заслуживает быть сказанным, но пределы письма и время, оставшееся до отъезда курьера, не дозволяют мне этого, и я заключаю свои описания, сказав, что неприятель, исправив повреждения, 27 августа к 8 ча­сам снялся с якоря и, поставив все паруса, ушел в море. При­знаться, нам долго не хотелось верить: мы боялись, не обманы­вают ли нас глаза наши, но это было так. Порт освобожден от блокады, город спасен, бог помог нам, и мы победили».

7

Известие о победе русского оружия на берегах Тихого океа­на пришло в Петербург (и оттуда распространилось в России)

14 Е. В. Тарле, т. IX 209

лишь 30 ноября. Вот я каком виде Дмитрий Милютин пере­дает это сообщение: «Около того яіе времени, т. е. в конце ноября, получено донесение от камчатского военного губерна­тора, генерал-майора Завойко, о попытках наших врагов на­нести нам удар и на Дальнем Востоке. Известие о разрыве с западными державами дошло до Камчатки только в половине июля, а 17-го августа ужо появилась в Лвачинской губе англо­французская эскадра из шести судов. Па другой день неприя­тельские суда открыли огонь по городу Петропавловску и по двум стоявшим в порту военным судам. Наскоро построенные для защиты города батареи наши, вооруженные частью мор­скими орудиями, отвечали с успехом. 20-го числа неприятель пытался произвести высадку на берег и даже успел овладеть одной из батарей, но нападение это было отбито, и неприятель­ские суда отошли от берега. Через три дня, 24-го августа, бой возобновился с большим еще упорством, но все нападения союзников были отражены малочисленною горстью моряков и местного военного командой. Неприятель понес чувствитель­ную потерю, и некоторые из его судов потерпели повреяідения. С нашей стороны число убитых и раненых простиралось до 115 человек. Этим неудачным нападением ограничились пред­приятия союзников в Тихом океане. Известие, полученное и Гатчине 30 ноября, об успешном отражении неприятеля на самой отдаленной окраине империи, на пункте, считавшемся почти беззащитным, было как бы мгновенным слабым пробле­ском на тогдашнем мрачном горизонте» 15.

Впечатление в Лондоне и Паршке от этого Петропавлов­ского дела было убийственное. «У нас было слишком много жертв: третья часть наших людей пострадала, а цифра убитых уж больше 50, в ближайшие дни должна была еще увеличить­ся,— с горечью говорит участник боев у Петропавловска офицер де Лйи.— Пусть нам нростят, что мы так настаиваем на этих деталях. Молчание, которое до сих пор (а пишет он в 1858 г.— Е. Т.) хранят обо всем, что касается этого печального дня 4 сентября 1854 г., является более чем незаслуяіениым забвением,— это поистине несправедливость, потому что обще­ственное мнение, всегда торопящееся преувеличивать то, чего оно не знает, имело тенденцию обращать в разгром, позорный для чести флага, то, что было лишь поражением, которое яви­лось результатом невыгодных условий, так иеосторояшо при­нятых. Офицеры и матросы достаточно дорого заплатили своей кровью за право ждать, чтобы их не третировали с этой непро­стительной суровостью...» 16

Во Франции император был недоволен. К потерям (не­сравненно более тяяхелым) в этой войне против России фран­цузский император и его министры привыкли. Но к пораже-

210

ішям но привыкли, и успех, хотя бы минимальный, выкупал все. А тут налицо было самое настоящее поражение, которое можно было велеть замалчивать (и это было сделано, конеч­но), но отрицать его было бы абсурдом. Еще хуя^е было поло­жение командиров английских фрегатов. Недаром адмирал Прайс предпочел уйти в могилу на берегу Тарьинской губы, лишь бы не объясняться с лордами адмиралтейства, перед ареопагом которых он должен был бы предстать. И как ни пло­хо было французским офицерам (но говоря ужо об адми­рале Депуанте), но английским приходилось хуже. «Мы умеем извинять неудачу и помнить обстоятельства, которые ее вы­звали,— говорит де Айи, забывая то, что сам только что гово­рил,— тогда как у наших союзников потерпеть неудачу — это не несчастье, это пятно, которое желательно изгладить из книги истории; это даже больше того, это вина, я даже ска­жу — почти преступление, ответственность за которое неспра­ведливо ложится без разбора на всех».

В Англии, в самом деле, не только чернили память покон­чившего с собой адмирала Прайса, но лишили каких бы то пи было знаков отличия за эту тяжелую камчатскую кампанию всех офицеров, в ней участвовавших. В прессе о Петропавлов­ском дело пли не говорили вовсе, или говорили с плохо скры­ваемым раздражением или ничем не прикрытым пренебреже­нием. Английскую прессу раздражало даже это показание де Айи, единственное обстоятельное свидетельство участника экспедиции: она постаралась его по мере сил замолчать. Но у нас нет причин это делать,— и только отсутствием должного интереса к выдающимся событиям русской истории можно объ­яснить, что небольшое, но незаменимое показание де Айи оста­лось совсем вне поля зрения историографии. Этот враг желал быть справедливым к том, кто оказался победителем в неравной борьбе,— и мы закончим эту главу несколькими словами, взя­тыми с последней страницы его воспоминаний: «Правда, рус­ские могли все потерять в завязавшейся борьбе, а это чувство необыкновенно усиливает активность отдельного человека. Но как восхитительно их уменье пользоваться временем! От Крон­штадта до Камчатки — и едва несколько дней отдыха: экипаж прибывает, наполовину уменьшенный вследствие цьшги и по причине усталости от этого пробега через пространство двух океанов. Ничего не значит, ,,Аврора" не в от­крытом море может надеяться нам противустоять, и вот при­нимаются за работу, чтобы защитить порт, где она укрылась, оборонительными укреплениями, забытыми в долгие годы мира. С конца июля она уже готова нас принять...» До Айи говорит о Нельсоне, который умел так прекрасно ценить время и значение времени для успеха, особенно на море, и прибав­

14*

211

ляет, назвав Нельсона: «Может показаться странным рядом с этими славными воспоминаниями приводить неизвестные имена адмирала Завойко и командира Авроры" капитана Изыльметьева. Все относительно». Автор вспоминает, как еще недавно существует русский флот, и думает, что именно это об­стоятельство объясняет сравнительную немногочисленность, как он почему-то думает, деяний этого флота, и кончает, снова напоминая о Завойко и Изыльметьеве: «Ожидая союзную эс­кадру на самых далеких пределах Сибири, сопротивляясь ее атакам на этом берегу, где никогда еще пе гремела европей­ская пушка, эти два офицера, которых мы только что назвали, доказали, что русские экипажи умеют срая?аться — и сражать­ся счастливо. Они имеют право ждать, что их имена будут сохранены в летописях их флота».

8

По подсчетам Фесуна (в его критическом разборе статьи Айи, фамилию которого он пишет «Гайльи», помещенной в № 1 «Морского сборника» за I860 г.), с русской стороны в обороне участвовало 57 орудий и гарнизон из 921 человека.

Полемизируя с Фесупом, Арбузов настаивает, что в гарни­зоне было 400, а не 300 солдат.

Капитан Арбузов полагает, что неприятель был введен в заблуяч*дение китоловами, которых встретил на Сандвичевых островах; эти китоловы, зимовавшие в Петропавловске, когда весь гарнизон состоял всего из 250 человек, и сообщили эту цифру адмиралу Прайсу, который, подходя к Камчатке, не знал, что встретит там отпор со стороны гарнизона, очень усиленного, да еще от экипажей «Авроры» и «Двины» 17. Ад­мирал Депуант впоследствии утверяодал, что он предвидел пол­нейшую неудачу высадки и боя на берегу 24 августа, но — согласился. Здесь он и погиб. Участник событий, оставивший, как сказано, наиболее полную картину их, мичман (впослед­ствии лейтенант) Фесуи справедливо пишет о Деиуанте: «Тут опять в полном свете является слабость характера фран­цузского главнокомандующего. Прослуяпів десятки лет на море, обладая несомненной опытностью в морском деле и будучи вполне убелчденным в неблагоразумии атаки, основанной на показаниях двух неизвестных бродяг, ад­мирал в военном совете ясно излагает все это, пересчитывает все неудобства десанта и потом, когда, наконец, ему прихо­дится сказать свое последнее слово, он вдруг увлекается боль­шинством, дает согласие на нападение, в неудаче которого не сомневается, и таким образом принимает на себя тяжелую от­ветственность! Весь неуспех дела 24 августа приписывается

212

ему как главному начальнику, обвинения и упреки сыплются на него градом, впереди, по возвращении в отечество, перед ним является мрачная перспектива военного суда, обществен­ное мнение и там клеймит позором его имя, и конечно бедный старик, уже ослабевший в борьбе с многочисленными препят­ствиями, не выдерживает новых и жестоких ударов, через не­сколько месяцев... он оканчивает жизнь — не самоубийством, как его товарищ Прайс,— нет, он умирает ужасной и медлен­ной смертью от истощения физических и душевных сил, уми­рает, прислушиваясь к ропоту ближайших подчиненных, не видя перед собой ничего лучшего, и уяхС па пути к Франции, к той Франции, которой он служил десятки лет, и до похода на Камчатку вполне безукоризненно... Нельзя не согласиться, что странное стечение обстоятельств преследовало все дейст­вия союзников на Восточном океане. Один адмирал застрели­вается... другой умирает, подавленный упреками собственной совести, и не выиеся мысли о последствиях своих ошибок» 18.

Больше в эту войну Петропавловску-на-Камчатке не суж­дено было играть какой бы то ни было военной роли.

Решено было не ждать появления в предстоящем 1855 г. неприятельской эскадры и эвакуировать население в глубь страны, а также разоружить батареи на берегу.

«В начале марта (1855 г.— Е. Т.) прибыли две почты, и с ними мы получили русские и иностранные газеты, из которых увидели, что отбитое нападение англо-французов на Петро­павловский порт общественное мнение Англии и Франции рас­ценивало как оскорбление и требовало, чтобы обе эти державы приняли энергичные меры для уничтожения Петропавловска, а главное, наших судов, находящихся в Восточном океане»,— читаем в посмертных записках адмирала Невельского 1Э.

«Как ни блестящи были подвиги защитников Петропавлов­ска, но за недостатком продовольствия их положение в случае войны па Камчатке представлялось безвыходным» 20. Это мне­ние Невельского было признано безусловно правильным. Тогда же решено было эвакуировать город, снять батареи и уходить в глубь страны: можно было ждать нового появления неприятеля в 1855 г.

Эвакуация города и полное разоружение батарей было про­ведено весной. Часть населения отбыла в Николаевск; часть расположилась в поселках в глубине полуострова. Еще 29 де­кабря 1854 г. генерал-губернатор Восточной Сибири Н. Н. Му­равьев «весьма серьезным» отношением за № 95 приказал камчатскому военному губернатору оставить Петропавловск и перенести свою материальную часть, а также перевести всю морскую команду и сухопутный гарнизон в Николаевск-на-Амуре. Это предписание было получено в Петропавловске

213

3 марта 1855 г. и ужо к 28 марта было приведено в исполне­ние. 5 апреля 1855 г. фрегат «Лврора», корвет «Оливуца» и четыре транспорта, забрав грузы, команды и часть жителей, вышли в море и прибыли 1 мая в де-Кастри, откуда и отправи­лись впоследствии дальше, в Николаевск21.

15 (27) мая 1855 г. неприятельская эскадра в самом деле вошла в залив де-Кастри и обстреляла берег. 19 (31) мая в Авачинскую бухту вошло 12 больших военных судов. Они убедились в том, что в городе Петропавловске и на батареях никого нет, на всякий случай бомбардировали и город без

" /- ι* 99

жителей, и оатареи осз пушек и вскоре ушли .

Но никакого военного значения это происшествие в 1855 г. уже не имело, конечно, и прошло как в России, так и в Евро­пе совершенно незамеченным.

Скажем в заключение, что в английской, германской и французской исторической литературе никогда не было раз­ногласий по вопросу о нападении союзников в 1854 г. па Пет­ропавловск, и, начиная с первой обстоятельной книги (Равен-стейна) о русских на Амуре, считается признанным фактом, что все шансы на победу были на стороне союзников, а победу одержали русские 23.

Глава IX

ВЕРХОВНОЕ КОМАНДОВАНИЕ И ЗАЩИТНИКИ СЕВАСТОПОЛЯ. МОРЯКИ И СОЛДАТЫ НА ВЫЛАЗКАХ

(Зима 1854/55 г.) 1

Πг риближалась зима... И союзники и русские не собира-

лись после Ииксрмана вновь помериться силами в ближайшем будущем. В осажденном городе постеиен-,_ но устанавливался «спокойный» быт, поскольку молшо

употреблять это выраичение, пе очень точно и не очень кстати, говоря о полоя«ении Севастополя. «В Севастопо­ле эти дни тихо и покойно; купцы отворили магазины, при­ехали сюда некоторые из ясен флотских и армейских офицеров. А солдатских жен сколько приходит! Увидятся с муичьями и опять назад идут. Меня трогает эта привязанность в просто­людинах,— ведь бог знает, откуда тащатся пешком»,— так писал севастопольский офицер спустя две недели с лишком после Иикермана К Главнокомандующий, очень пессимистично смотревший на конечную участь Севастополя, все-таки пе ре­шался еще признать непосредственную опасность. «Севасто­поль доряштся, мой дорогой князь, и будет деряіаться, пока не­приятель не утвердится прочно на бастионе № 4... и пока у пас будет порох»,— писал Меншиков князю Долгорукову 3 (15) ноября 1854 г., подчеркивая последние слова. Положе­ние критическое: «Мы почти израсходовали все, что к нам было доставлено до настоящего времени, и нам остается только получить 1200 пудов (пороха — Е. Т.) из Новочеркасска, кото­рые будут здесь только через восемь дней, и четыре тысячи пудов из Киева, которые могут прибыть слишком поздно». Другими словами, князь Меншиков подумывает уже о сдаче Севастополя, так как подчеркивает и эти слова. «Я не имею в виду никакой другой присылки». Меншиков в большом затруд­нении. Он явно побаивается матросов. Как им сказать о гото­вящейся сдаче города? «В Севастополе я не могу сделать ни­какого распоряжения об уничтожении материала до последней минуты, потому что сейчас я«е обнаружится упадок духа среди

215

матросов, которые в защите этой крепости усматривают защи­ту своего рода их собственности и собственности флота» 2. Дух среди матросов не падал, хотя об их одежде па зиму никто в интендантстве вовремя не позаботился, а погода стояла на редкость для Крыма холодная. «Замечено, что некоторые французские войска уже ходят в полушубках, а между тем у наших молодцов ни у кого нет. Погода же стоит ненастная и довольно прохладная, только изредка бывают солнечные дни. Князь Меншиков поговаривал о полушубках, но между тем ничего еще не решено. Казалось бы, они необходимы, тем бо­лее что поносы здесь весьма часты, хотя холера, благодаря бога, не сильна»,— пишет Николаю Михаил Николевич 12 ноября 1854 г.3 «Между нами будь сказано: и хлебушка подчас — так, в обрез, а может и хуже. Чур, об этом никому. Но солдатики — чудо. Умолчу о некоторых старших, бог им судья»,— пишет 16 (28) декабря генерал Сомякин с бивуака на Северной сто­роне Севастополя. В том же письме он поясняет, каково вели себя эти «старшие»,— и прежде всего, конечно, Меншиков. Укрепления строились не так, как строятся крепостные шанцы и бастионы, а так, как строятся баррикады при внезапных выступлениях: «...в Севастополе 8 бастионов, и какие лихие, построены под ядрами и чуть ли но из молодецких русских, богатырских грудей... и неприятельских ядер. Все тут употреб­лено, и мешок, и куль, и боченок от пороха, и тур, и корабель­ная цистерна, и фашина, и бог знает каких снадобьев не оты­щешь — а дело слажено, сделано и стоит грозно» 4. Дождливая крымская осень казалась союзникам чуть ли не полярной сту­жей. У них свирепствовали болезни, лазареты были перепол­нен].!. «Пленные и беглые говорят, что их кормят довольно хорошо, но что они терпят от холода и болезней; дожди у пас беспрерывные, поэтому в траншеях должна быть ужасная грязь, и работы весьма трудны; этим (sic! — Ε. Т.) главное жа­луются пленные»,— пишет 21 ноября 1854 г. вел. кн. Михаил вел. княгине Екатерине Михайловне0. Хуже всего в союз­ном лагере приходилось, конечно, туркам. Турки были послуш­ными, безропотными людьми, вооружение их было плохо (луч­шие войска остались на Дунае), и, главное, командиры нику­да не годились. Поэтому турок использовали, навьючивая их тяжелой кладью, бомбами и ядрами, которыми они и снабжали днем и ночью батареи союзников, и провиантом и всякими ма­териалами, которые они на собственной спине переносили из Камышевой бухты во французский лагерь, из Балаклавы в ан­глийский лагерь, с кораблей, приходивших к берегу Крыма из Англии и Франции. Зимой, на снегу, эти бесконечные, непре­рывные вереницы навьюченных турок казались на снежном фоне «длинной черной змеей», говорят нам очевидцы6.

216

Камышевая бухта и Балаклава снабжали французов и ан­гличан по только всем, что поеылали в Крым оба правительст­ва и что выгружалось с казенных транспортов. Около обеих бухт, в наскоро выстроенных избах и шалашах, вскоре заве­лись лавки купцов из Марселя, из Константинополя, из Варны и возникли целые торговые поселки. Купцы делали золотые дела во время этой осады. Физический труд был нипочем, да­ровой, потому что все тяжелые работы и по лагерю и по вы­грузке товаров и т. д. лежали на турецких солдатах. «Турок употребляют как вьючных мулов и для зарытия падали»,— показывали пленные французы. Били турок и арабов палками за малейшую вину. «Белыіазем Абделла из Алжира... оборван, без белья, без обуви, ноги и руки опухли от холода. Повторяет то, па что жалуются все до сих пор перебежавшие арабы: ра­ботать заставляют до изиурепия, а палок раздают больше, чем хлеба» 7. Случайное обстоятельство внесло в это время боль­шую сумятицу в лагерь осаждающих и очень приободрило рус­ских как в Севастополе, так и в лагере полевой армии. 2 (14) ноября над южным берегом Крыма пронесся ураган совершен­но исключительной силы, который, по мнению некоторых, по своим последствиям был для союзников почти равносилен не­удачному сражению. Неслыханная буря повалила палатки, снесла крышу, а вскоре и вовсе разрушила обширный амбула­торный госпиталь, расположенный позади французского лаге­ря, тяжко переранив лежавших там больных и искалеченных людей 8. Буря свирепела все больше и больше уже с рассвета, и в 8 часов утра английские и некоторые французские суда были сорваны с якорей и брошены одно на другое; иные при­бились к берегу и сели на мель. В Качинской бухте, в Бала­клавской бухте разбилось и затонуло несколько транспортов и торговых судов, в том числе погибло семь английских больших транспортов, как раз накануне подошедших к берегу с громад­ными запасами теплых вещей на зиму для всей английской армии, с колоссальными запасами пищевых продуктов, боепри­пасов, обуви. Они не успели накануне даже начать разгрузку и потонули со всем грузом и почти со всем экипажем. С других транспортов спаслось вплавь лишь сорок человек. Огромный пароход «Черный принц», привезший не только одежду и при­пасы, но п новые артиллерийские орудия, потонул со всем грузом и со всем экипажем. Немало судов было выброшено на берег и тут же сожжено спасшейся частью экипажа, чтобы не досталось в руки русским.

Уоллииг, автор примечаний к недавно им же пайденному и опубликованному дневнику Джона Брайта, говорит об этой ноябрьской крымской буре: «Страшный шторм 14 ноября начал ту повесть о бедствиях и страданиях, которой суждено было

217

•сделать несколько ближайших месяцев одним из самых мрач­ных в английской истории»9. Эти слова очень характерны: в английской национальной традиции как Балаклава, так и три зимних месяца 1854/55 г. навсегда остались наиболее мрачны­ми воспоминаниями Крымской войны.

Громадный французский корабль «Генрих IV» был сорван со всех якорей и разбился у берегов Евпатории. Суда помельче гибли одно за другим, буря не ослабевала ничуть до позднего вечера. Морозы, очень для Крыма ранние, наступили почти сейчас же после этой страшной бури, и холода длились всю вторую половину ноября π первые дни декабря. Потом насту­пило некоторое потепление, но полили упорные дояіди, зали­вавшие палатки, и некуда было укрыться от сырости. По роко­вой для союзников случайности буря 14 ноября как раз и пото­пила почти все транспорты, привезшие им зимние шинели, сапо­ги, теплое белье,— и приходилось несколько недель ждать новых присылок. Холера в ноябре была сильнее, чем в октябре, а в де­кабре сильнее, чем в ноябре. С буйными зимними ветрами тоже никак нельзя было сколько-нибудь успешно бороться. «Видите ли вы через отверстия в палатке снег, мелкий и льдисто-холод­ный, который загоняет в палатку ветер? Снег понемногу по­крывает людей, распростертых на земле и просящих у ночи, чтобы она дала им немного успокоения от усталости и волнения дня. Скоро эти люди начнут стыть от холода, и их про­мокшая насквозь оделѵда покроет их тела смертельной влаж­ностью. Что им делать, чтобы спастись? Извне они найдут холод, ветер и крутящийся снег; внутри палаток им будет пе лучше. Конечно, выйдя из палатки, у них будет средство ходить, чтобы согреться, но будет ли у них достаточно силы, чтобы двигаться? В течение двадцати четырех часов они были заняты тяжелой работой в траншее, копаньем земли или переносом снарядов под непрерывным огнем из крепости... А если в этих палатках, осы­паемых снегом, находятся не только люди здоровые, по и боль­ные грудью, мучимые лихорадкой и дизентерией или терзаемые глубокими ранами, или лишенные какого-либо члена туловища, который пришлось ампутировать, чтобы остановить гангрену,— насколько тогда положение является еще более отчаянным!» Так писал в частном письме, попавшем в руки Герэна, Дамас, один из полковых священников французской армии І0. Такие правдивые строки о тяжкой для союзников зиме напрасно стали бы мы искать в казенной и полуказепной французской еже­дневной печати того времени.

Прусский историк осады Севастополя капитан Вейгельт вы­яснил, что с 12 ноября н. с, т. е. ровно через неделю после Ин-кермана, английские батареи должны были «ограничить огонь», а с 20 ноября почти вовсе прекратить его. С 24 ноября

218

«артиллерия замолчала совершенно: не было более снарядов! Чтобы несколько помочь беде, начали собирать русские под­ходившие калибром снаряды, за которые платили по три чер­вонца за каждый» п. Произошло это вследствие «бесконечных трудов» по доставке боеприпасов из Балаклавы в английские лагери на Килен-балке и Сапун-горе. Для перевозки одной пушки средней величины требовалось 24 лошади и день рабо­ты; для перевозки большой мортиры — 30—40 лошадей и днев­ная работа. За день доставляли зимой из Балаклавы не более 90—100 13-дюймовых бомб. У французов дело обстояло легче. И дорога была не такой длинной из Камышовой бухты, где была их материальная база, до лагеря и осадных пунктов, и ту­рецкую армию они быстро приспособили для перенесения тяжестей. Конечно, на турках нельзя было перевозить пушки, но снаряды турки носили.

Вот как рисуется зимний быт союзной армии под Севасто­полем по одному письму, случайно попавшему в руки русских. Письмо послано 18 января 1855 г. из Константинополя и пере­дает сведения о том, какие вести доходят до турецкой столицы и союзных лагерных стоянок. «Севастопольские новости очень печальны. До выпадения снега насчитывалось от трехсот до четырехсот больных в день. Лошади и вьючные животные умирали в больших количествах». В константинопольском французском лазарете «ждут 300 французских солдат с отмо­роженными ногами, позавчера принято 800 англичан с отмо­роженными частями тела. Там (у Севастополя — Е. Т.) англи­чане в дурном положении, потому что они напиваются и уми­рают в снегу; перед Севастополем у них уже но более 6000 че­ловек под ружьем... Они покинули свои батареи и свои пози­ции, которые теперь заняты французами. Английские солдаты громко ропщут против лорда Раглана, который сидит в теплом помещении и не показывается своим солдатам, как это делает генерал Канробер. Несколько французских солдат и офицеров, иод влиянием тоски по родине (pris de nostalgie), пустили себе пулю в лоб. В госпиталях здесь (в Константинополе — Е. Т.) десять тысяч английских солдат, из них умирает до сорока человек в день. Что в Крыму причиняет больше всего страда­ний,— это недостаток топлива; англичане, говорят, для варки пищи сожгли бараки, присланные из Лондона, чтобы им было где приютиться. Русские тоже страшно страдают, но они — у себя, и они более привыкли к холоду. Турки страдают больше, чем все; ими пользуются, как вьючным скотом (on les emploie comme les betes de somme)» 12.

После некоторого потепления, длившегося с месяц,— вско­ре после Нового года,— холода стали усиливаться. В ночь с 4 на 5 января и. с. было 6° ниже нуля. При этом стояла очень вет­

219

роная погода и часто выпадал снег, так что подымались метели. Несколько человек замерзло. «Эта ужасная погода длилась пят­надцать дней без перерыва, и в это время много людей, в боль­шей или меньшей степени пострадавших от мороза, поступило-в госпитали»,— говорит Герэн со слов главного медицинского инспектора французской экспедиционной армии доктора Бо-данса 13.

В самом конце ноября Наполеон III, не очень довольный инкерманской «полупобедой», раздраженный колебаниями Ав­стрии, стал очень часто осведомляться у своего военного мини­стра о том, что намерен предпринять Канробер в Крыму. Во французском лагере зашевелились. В Севастополе это сейчас же заметили, и князь Васильчиков очень встревоншлся: «Ни­чего хорошего быть не может. Вот наше положение: неприятель стоит сосредоточенным на... плоскости между Балаклавой, ин-керманскими развалинами и херсонесским маяком. Цель его, конечно, Севастополь; туда обращено все его внимание. От Ба­лаклавы мимо селения Кадыкиой, вдоль по Сапун-горе, к Чер­ной речке у него выведены укрепления большой профили на весьма выгодных местах, которые обеспечивают его от всякого с нашей стороны наступления». А главное: после Инкеоман-ского боя неприятель так укрепил эти занятые им высоты ба­тареями и редутами, что новая попытка отнять их у врага рус­ским штаб-офицерам казалась уже просто невозможной,— «если бы Данненберг вздумал [вести] войска еще раз на убой» 14. Солдаты и моряки, «все недобитки несчастных моряков», стоя в холодной грязи весь ноябрь, ждали со дня на день штурма. Были признаки, что Канробер готовит' новую бомбардировку и приступ. Дезертиры подтверждали эти слухи. «Наши дела скверны; нам нужны войска, и мне кажется, что лучше поте­рять Бессарабию, чем Севастополь с Черноморским флотом, что неминуемо произойдет, если но дадут двух дивизий»,— так пессимистично продолжал писать из Севастополя князь Василь­чиков своему приятелю полковнику (потом генералу) Меиько-ву, состоявшему в Дунайской армии при Горчакове І5. Пони­мающие полояіеиие и другие военные люди вполне разделяли пессимизм Васильчикова: «Помогите. Пока дело шло об осаде, я уверен был, что кончится благополучно. Но теперь настает новый период войны. Не справимся с врагом». Ноябрь прошел сравнительно тихо, но с начала декабря бомбардировки не пре­рывались. Что делать? В штыковом бою русские ничуть пе усту­пали врагу. Но ружья у наших войск никуда не годились срав­нительно с усовершенствованными штуцерами неприятеля. У русских штуцера были лишь в виде исключения, и счастлив­цам, их получившим, «штуцерникам», завидовали остальные* солдаты. «В траншеях бой был ровен, в поле не устоим, штуце-

220

,ра одолеют. Лльма и Инкерман тому порукой» 16. Совастополь-цы настойчивее и настойчивее требуют помощи и недовольны ■безголовьем тыла: «Нам нужна пехота,— прислали кавалерию, которая объела край; нам нужны штуцера,— а прислали сестер милосердия» 17. Дороги на юге зимой были в убийственном со­стоянии. Больные, тяжко раненные солдаты отправлялись в го­род и местечки, имевшие лазареты, со скоростью «не больше 10—15 верст в день» 18. С такой же «скоростью» доходили до ■Севастополя боеприпасы и провиант.

После Инкермана офицерство совсем перестало верить Мен­ьшикову. О солдатах же нельзя этого сказать только потому, что они ему и до Инкермана ничуть не верили. «24 октября показало, чего мы можем надеяться (подчеркнуто в тексте — Е. Т.) от наших генералов. При свидании многое придется по­рассказать, писать всего неловко. Конечно, Севастополь не возь­мут союзники, но ежели наши будут действовать с прежней удачей, еще долго они помучают нас. Все гадко и гадко идет; «дно утешение, что Севастополь, при всех даяіе промахах с на­шей стороны, весьма и весьма трудно взять» 19.

По-прежнему Меншиков не думал о подготовке к всегда возможному со стороны неприятеля, даже и зимой, возобнов­лению военных действий. Вот выписка из одного письма от 14 декабря (1854 г.): «...ты спрашиваешь, есть ли какие укреп­ления на Каче и Бельбеке? Ровно никаких. Устройство их ка­жется напрасным только с батареи N° 4 на Северной стороне, где живот кн. Меншиков со своим причтом в каком-то состоя-«ии полузабытья. Бог им судья!» 20

Бедственно обстояло дело с доставкой пороха. Сначала, как мы видели, его вообще не присылали. Потом стали присылать, •но порох доходил беспрепятственно только до Симферополя. А дальше — ни с места. «Никто не берется за доставку даже по повышенным, я бы сказал даже, сказочным ценам»,— жалуется Меншиков в самом конце декабря Долгорукову21. Приходилось экономить порох и снаряды, вяло и скупо отстреливаться при -бомбардировках со стороны неприятеля. Бомбардировки бывали пока редкие и слабые, но город страдал в общем от них доволь­но сильно. Уже после первых полутора месяцев осады многие здания представляли собой «чистое решето», а в Ушаковой бал­ке и на городском бульваре нет «ни одного цельного дерева» 22. В январе бомбардирование города и бастионов ослабело. Толь­ко четвертый бастион по-прежнему упорно обстреливался шту­церным огнем. Русские производили постоянные ночные по­иски группами в несколько человек. Несмотря на страшную

221

опасность таких внезапных молодецких налетов, люди шли на такие приключения с величайшей охотой, наперерыв вызываясь, и напрашиваясь в самые опасные места. «В ночь с субботы на во­скресенье наш секрет на рассвете, когда неприятель отвел свою-цепь, напал на траншеи англичан. Несколько последних зако­лоты на место, несколько ранены, несколько взяты в плен. Я видел двух из них, когда их вели на гауптвахту. Один — су­хой и пожилой мужчина, другой — безбородый юноша. Первый шел молча и угрюмо, второй под руку со взявшим его в плен матросом. Пленник и пленивший поменялись шапками и дру-яісски разговаривали между собой. Один говорил по-английски, а другой — по-русски; как они понимали один другого...— не­знаю» 23. Такие картины с натуры — не редкость в наших до­кументах. Бывали и такие случаи. Восемь казаков так внезапно-налетели на делавшего рекогносцировку лорда Дункана, что сорок человек английского отряда бросились врассыпную, а Дункан был взят в плен. «Я был взят в плен, не успев вынуть-руки из карманов, чтобы схватить поводья моей лошади, по я не предполагал, чтобы сорок человек моего конвоя разбежались-от восьми казаков»,— заявил лорд Дункан, когда его доставили в Севастополь. Рукопашный бой при тех постоянных, неболь­шими партиями, вылазках, которые делали осажденные, бывал всегда очень свирепым. «В дворянском собрании (где был один из госпиталей — Е. Т.) я насчитал сорок пять раненых в этом деле, в том числе с десять французов. Есть раны от руячья, шты­ка, приклада, камней...». Речь идет об одной совсем небольшой вылазке четвертого бастиона 29 ноября (11 декабря) 1854 г.24

К концу ноября и началу декабря 1854 г. в Петербург с раз­ных сторон стали приходить известия о состоянии сил против­ников в Крыму. И все эти известия говорили о том, что война будет продолжаться и зимой. По сведениям, шедшим из Берли­на, в конце ноября в Крыму было не больше 10 ООО англичан и 30 ООО французов. Но к 10 декабря должны были прибыть, подкрепления в количество 10 ООО человек, а с 10 по 20 декаб­ря — очень значительные новые подкрепления в 22 000 человек. Λ кроме того, к середине января 1855 г. в Севастополь ояшда-ли еще две дивизии французских линейных войск 25.

В Тулоне готовили отправку 12 землечерпательных машин и новоизобретенных полковником Рэмбо (Raimbault) машин для подведения мин. «Все эти изобретения и эти приготовления до­казывают, что император (Наполеон III — Е. Т.) желает уси­лить военные действия против России с бешеным пылом». Та­ков был вывод русского осведомителя 26. Как относилось к этой перспективе русское верховное командование?

Чем больше подробностей узнавалось об Инкермапе, темз безотраднее становилось настроение независимо мыслящих лю­

222

дей. Блистательная храбрость русских войск, неиспользован­ный успех, выигранная солдатами и проигранная тотчас же' генералами битва — все это ожесточило против правительства не одного Ивана Аксакова, писавшего: «Неумолима логика ве­щей, безжалостно правосудие истории! Наш позор, наши поте­ри, все это должно было быть и иначе быть не может, и сотворилась бы величайшая несправедливость, если бы 6ыло< иначе. Теперь пожинаются плоды того, что сеяли» 27. Да и его» корреспондентка Смирнова находила еще нужным тогда либе­ральничать и водиться со славянофильскими «оппозиционе­рами».

Те настроения в высших кругах бюрократии, которые ши­роко в ней распространялись после падения Севастополя и ко­торые только зародились после Альмы, теперь, после Инкер­мана, очень окрепли. Валуев уже зимой 1854/55 г., так же как-и многие другие в его среде, с горечью повторял те вопросы, которые вскоре затем и сформулировал: «Зачем надеялись па Австрию и слишком мало опасались аигло-фрапцузов? Зачем все паши дипломатические и военные распоряжения с самого начала борьбы были только вынужденными последствиями дей­ствий наших противников?.. Но скажет ли когда-нибудь потом­ство, не скажут ли летописи, те правдивые летописи, против-которых цензура бессильна, что даже славная оборона Севасто­поля была не что иное, как светлый ряд усилий со стороны по­виновавшихся к исправлению ошибок со стороны начальство­вавших?» 28 Так писал Валуев, еще не вполне зараженный чиновничьим карьеризмом и царедворческим прихлебательст­вом (хотя уже и тогда он подавал в этом смысле большие на­дежды) .

Достаточно ознакомиться с хранящимися в Военно-истори­ческом архиве (в Москве) письмами Меншикова к министру Долгорукову, чтобы вполне удостовериться, что Севастополь был на волосок от сдачи не только сейчас же после Альмы, по и в октябре и ноябре 1854 г. «Если Севастополь падет, πο· крайпей мерс Крым не может быть у нас отнят»,— успокаивает Меншиков Долгорукова 11 октября 1854 г.29 Но военного ми­нистра, впрочем, незачем было успокаивать: он и сам пе очень беспокоился. Он все только грустил, что севастопольские ар­тиллеристы, отстреливаясь, тратят много пороха. Он, министр, пороха но подсылает и даже не надеется вовремя подослать, но зато уповает на помощь всевышнего бога, о каковом своем уповании уведомляет Меншикова30. Преждевременно одрях­левший и опустившийся царедворец, каким являлся в эту пору своей жизни кпязь Василий Долгоруков, и усталый, себялюби­вый, ничем решительно душевно не интересующийся, скептик и циник Меншиков, совсем готовый сдать Севастополь и вполне

223-

спокойно π равнодушно предвидящий в ближайшем будущем этот случай,— вот каких людей мы видим как бы воочию, читая эту переписку. В «постскриптуме»,— очевидно, за более инте­ресным материалом по хватило раньше места в письме или просто вылетело из памяти, так как всех «мелочей» пе упом­нишь,— Долгоруков пишет Меншикову 23 октября из Петербур­га: «Если Севастополь еще не взят, как мы надеемся,— не най­дете ли вы уместным приступить, как только это станет возмож­ным, к комбинации для усиления его защиты?» 31 Эта нелепая, пустопорожняя фраза, вполне достойная таких же ответных пустейших записочек Меншикова, была написана военным ми­нистром Российской империи как раз тогда, когда защитники Севастополя уже считали, что самый страшный момент прошел и что можно и должно еще держаться.

Конечно, при своем уме, тонкости и подозрительности Мен­шиков понимал то, что навсегда осталось тайной, например, для того же придворного карьериста и маститого соглядатая, из­жившего свой век исключительно на подсиживаиьях, подкара-уливаниях и интригах,— князя Василия Долгорукова.

Меншиков знал, что и Корнилов, до самой смерти, и Нахи­мов, и матросы, обороняющие город, относились и относятся к судьбе Севастополя не так, как он и его корреспондент, а со­всем по-другому. Поэтому, когда из Петербурга подсказывали Меншикову, что ввиду скорой сдачи Севастополя следовало бы приказать уничтожить в городе все, что нельзя вывезти, Мен­шиков отказывался это сделать, попросту не решаясь переслать такого рода приказ Нахимову и его матросам.

Меншиков понимал, что одно дело — по-французски пере­писываться с Долгоруковым о сдаче Севастополя, а другое — отдать на русском языке Нахимову и его матросам, Тотлебену и его саперам и землекопам-рабочим приказ о передаче города французам и англичанам. Он знал, конечно, о тех настроениях, о которых повествовал впоследствии Ухтомский, говоря, что «между моряками прямо обвиняли (начальника штаба — Е. Т.) в равнодушии к делу и чуть ли не в измене» 32. И он, ни на что не решаясь, продолжал из своего прекрасного далека — сначала из Бельбека, потом с Северной стороны, которую он из любез­ности к военному министру Долгорукову, не очень твердому в русском языке, называет «Severnaya»,— наблюдать за тем, как Нахимов, Тотлебен, Истомин, Хрулев и их матросы и солдаты бьются и погибают на севастопольских редутах.

3

Корнилов, Нахимов, Тотлебен были всецело предоставлены после Альмы не только своим ничтожным материальным си­

224

лам, но и исключительно собственному разумению и собствен­ной ответственности.

В Севастополе негодование по поводу полнейшего безуча­стия и совершенной негодности военного министра Долгору­кова было всеобщим 33. Пороха не хватало, снаряды «опазды­вали», в бастионах царил полуголодный режим; воровство воен­ного интендантства, при подозрительнейшем попустительстве Петербурга и кое-кого из генералов в самом Крыму, дошло до каких-то буйных, гомерических размеров, которых даже рус­ская интендантская история не знала со времени кампании 1806—1807 гг. в Восточной Пруссии, а Долгоруков продолжал it в 1855 г. писать французские интимные записочки Меншико-ву в таком, например, стиле: «мы все в постоянной лихорадке от того, что делается в Крыму... нельзя достаточно восхищаться героизмом войск... Да благословит бог их энергию и да спасет он наш прекрасный полуостров... Когда же союзники истощат запас своих снарядов?.. Одиннадцать дней непрерывной бомбар­дировки — это ужасно... Ах, дорогой князь, когда же мы с вами будем иметь хоть немного покоя? Вы не можете себе предста­вить, что я иногда испытываю. В жизни своей я не думал, что буду доведен до моральных страданий, подобных тем, которые испытываю. Какая разница между годами 53, 54 и 55-м — и теми годами, которые им предшествовали. Наша жизнь так при­ятно протекала тогда (nous coulions si agreablement notre vie alors!)» 34

Такой лирикой занимались люди, в руках которых была участь армии, участь Севастополя, безопасность России, воен­ная честь русского имени. «Моральные страдания» ничуть не мешали военному министру настойчиво покровительствовать крупнейшим ворам в эполетах и без эполет, сидевшим, конеч­но, не в Севастополе, а в более безопасных местах. Ничто не препятствовало ему также успокаивать себя отрадными раз­мышлениями о солдатах, героизм которых, следует надеяться, может заменить им мясо, и кашу, и подметки, и порох, и сна­ряды.

Окончательно князь Василий Андреевич исцелился от одо­левавших его деликатных «моральных страданий», когда вско­ре после падения Севастополя он благополучно и с повыше­нием в чине перешел на несравненно более спокойную долж­ность шефа жандармов и главного начальника III отделения. В этой должности, как известно, он успешно организовал в свое время, между многим прочим, судебное убийство Чернышевско­го и не покладая рук, не щадя уж на этот раз в самом деле своих сил, боролся против освобождения крестьян, став вместе с графом Шуваловым во главе крепостнической партии.

16 Е. В. Тарло, т. IX 225

Меншиков был умнее и если не чище, то брезгливее Дол­горукова, но, конечно, и военный министр и все те «мы», жизнь которых «протекала так приятно» в окрестностях Зимнего дворца до 1853 г., были своими, родными, близкими для Мен­шикова. А «боцман», «матрос» Нахимов, нищий иняченер Тот­лебен, худородные Корнилов или Истомин были ему совершенно чуящы и определенно неприятны. Общего языка с ними он не только не нашел, но и не искал. Эти чуждые ему люди слива­лись с той серой массой грязных и голодных матросов и солдат, с которой Меншиков уже окончательно ровно ничего общего не имел и пе хотел иметь.

Лично честный человек, Меншиков прекрасно знал, какая вакханалия воровства происходит вокруг войны, знал, что сол­даты либо часто недоедают, либо отравляются заведомо негод­ными припасами. Знал и грабителей, далее изредка называл их но фамилия, но но все ли равно? Грабителей так много, что не стоит и возиться. «Из доставленных нам сухарей одна партия положительно никуда не годится; но так как между счетчиками магазина, с одной стороны, и полковыми, с другой, произошла стачка, то мне пришлось бросить розыски»,— писал он осенью 1854 г. Матросы и солдаты всегда интересовали Мен­шикова так мало, что он по своей инициативе почти никогда и не осведомлялся, что они едят и вообще едят ли они.

Всячески силящийся оправдать Меншикова его адъютант, панегирист Панаев приводит единственный случай, когда Мен­шиков хотел было позаняться этим любопытным вопросом,— и вот что из этого вышло.

«Возвращаясь по линии резервов, мы застали в последнем резерве ужинавших солдат: они черпали из манерок какую-то жидкость, похожую на кофе, вылавливая в ней кѵсочки, чер­ные, как угольки. Эта похлебка обратила на себя впимапие князя; он приветствовал людей обычным пожеланием „хлеба-соли", пристально посмотрел на кушанье и проехал мимо, при­казав мне слезть с лошади и попробовать пищу.

Я исполнил приказание князя и крайне удивился, когда от­ведав увидел, что это был не кофе, а вода, окрашепная сухаря­ми последней приемки. Определить вкус этой жидкости было невозможно, она пахла гнилью и драла горло. Догнав главно­командующего, я доложил ему о том, чем питаются солдаты. Его как бы передернуло, и оп почти вскрикнул: „Ах, это, верно, из Южной армии нам прислали те самые сухари, которые во множестве были забракованы войсками Горчакова. Интендантс­тво сбыло их ко мне, и то, что мы давеча видели с тобой, был не тютюн... а те же несчастные сухари"».

«Стиснув зубы, Меншиков погнал лошадь через кусты в рытвины напрямки домой». Меншиков отправил Панаева к ге-

226

нералу Липранди: «Поезжай к Липрандн и попроси его на­учить меня, что мне делать с этими негодными сухарями? Липранди — человек практичный и бывалый: авось что-нибудь придумает, а я растерялся. Как, целая армия должна есть гни­лушки!»

Этого Павла Петровича Липранди не следует смешивать с Иваном Петровичем, исполнявшим шпиоиско-провокаторские функции при министерстве внутрепних дел Перовского и «от­крывшим» дело Петрашевского. Павел Петрович был из числа немногих дельных генералов и притом не только был лично че­стен, но даже в 1844 г. был награжден «за особую заботли­вость об улучшении солдатского быта и за составление правил, относящихся до продовольствия нижних чинов».

И вот что Липранди ответил: «Видел... я эти сухари: съедят! Скажите князю, чтоб он пе беспокоился и, главное, не примечал бы их, да не подымал истории. Других нет: на нет и суда нет! Солдаты видят, чего стоило и эти-то сухари привезти: они не жалуются. Не надо показывать и виду, что вы их жалеете. Ну, как-нибудь подправим; в ротах это сделают... И я вам скажу: чем солдат голоднее, тем он злее; нам того и нужно: лучше бу­дет драться...»

Когда эти речи были доложены Мепшикову, князь мигом успокоился и сказал «с грустной улыбкой»: «Липранди прав, истории затевать не надо. Заменить этого провианта печем, по­неволе приходится ого ость. Но какую же штуку сыграло со мной интендантство Южной армии: ловко же оно воспользова­лось нашей крайностью!» 35

Так этой «грустной улыбкой» светлейшего князя дело и кончилось. Совесть не подсказала Меншикову, что интендант­ская «ловкость» ведь именно в том и заключалась, чтобы под-супуть ему, плотно окруженному ворами и взяточниками, ту совсем ужо зловонную гниль, которую отказался принять командовавший Юяшой (Дунайской) армией Горчаков, все же не так возмутительно потакавший грабителям.

Деньги, отпускавшиеся миллионами, разворовывались по дороге, и то, что доходило до роты, получалось с огромным опозданием. Между интендантами и полковым начальством, пи­шет очевидец, «установился невысказанный, но всеми понятый договор: не требовать от интендантства фуража в натуре и за это пользоваться выгодами от ненормально возвышаемых цен, кто как умеет и у кого насколько хватит совести. Но и эта пал­лиативная мера принесла только зло и никакой пользы. Коман­диры действительно не требовали более от интендантства фу­ража в натуре, но зато и лошадей почти вовсе перестали кор­мить» 36.

15* 227

Полнейшая, абсолютная безнаказанность была при князе Меншикове гарантирована всем ворам, взяточникам, казнокра­дам. Вот в разгар войны, в ноябре, с опаснейшей позиции, из стоящей под Сапун-горой бригады, где уже давно мрут от голо­да люди, которых вообще предпочитают не кормить, и дохнут лошади, которых кормят древесными опилками и стружками, приезжает офицер и является в иптендантство за деньгами. Предоставим ему слово (пишет и печатает все это он через 15 лет после Крымской войны, когда ещё здравствовали почти все заинтересованные).

«— Вы г. управляющий? \

— Точно так. Что вам угодно?

— Могу ли я получить деньги для бригады по этим требо­ваниям?

— Деньги вы получить можете... но это будет зависеть от вас самих,— добавил он глубокомысленно...

— Может быть, деньги сейчас получить можно? Не задер­живайте меня, пожалуйста.

Управляющий вздохнул, потер лоб, как будто о чем-то раз­мышляя, наконец, проницательно взглянул на меня, хладно­кровно спросил:

— А вы сколько даете процентов?

Я... не мог даже допустить такой патриархальной бесцере­монности и не вдруг понял вопрос управляющего.

— Какие проценты? С чего?.. Объяснитесь, пожалуйста,— проговорил я, немного сконфузившись.

— Я спрашиваю вас, молодой человек,— начал управляю­щий наставительным тоном,— сколько вы мне заплатите за те деньги, которые я прикажу отпустить для батареи вашей брига­ды? Мне обыкновенно платят по восьми процентов и более, но вы, артиллеристы, народ упрямый и любите торговаться. Ну, с вас мояшо взять и подешевле... Однако предупреждаю: менее шести процентов ни за что не возьму, нельзя...

Такой бесстыдный и хладнокровный грабеж вывел меня из терпения».

Офицер стал грозить, что донесет высшим властям. А тот твердил:

«— Эх, молодой человек! Горячки-то в вас много, а толку мало!.. Что же я буду за дурак,— продолжал он, вдруг вооду­шевившись и встав с кресел,— если я буду раздавать эти день­ги зря? Нужны деньги — бери, да заплати! Ведь я не с нищего пользуюсь: ваши командиры не шесть процентов, а чуть пе рубль за рубль получают!

Все это он излагал при многих офицерах, бывших в моей комнате. Я был тогда очень молод, очень неопытен и такое на­хальное бесстыдство не мог переварить.

228

— Господа офицеры,— заговорил я, едва сдерживая се­бя,— прошу засвидетельствовать, что говорит г. управляющий...

Пехотные промолчали, а гусар, улыбаясь и вежливо покло­нившись, ответил:

— Извините, мы в семейные дела не мешаемся» 37.

На том и окончилось. Офицер отъехал ни с чем и стал предъ­являть свои бригадные «требования» в других местах, почти с таким же успехом...

Меншиков даже и не пробовал обратить внимание Николая на оргию грабительства, от которой прямо погибала армия.

О «тридцатилетней привычке сообщать только приятное», образовавшейся у приближенных Николая за все его царство-вование, говорит (как раз по поводу А. С. Меншикова) и такой консерватор и убежденный монархист, как князь Щербатов, приписывающий проигрыш Крымской войны прежде всего тому, что всё («запасы хлеба, сена, овса, рабочий скот, лошади, телеги, все, что могло дать население») было направлено на бумаге к услугам армии, а на деле было разворовано до такой степени, что «армия терпела постоянный недостаток в продо­вольствии; кавалерия, парки не могли двигаться... К этим ре­зультатам привела вся система тогдашнего режима» 38. И мат­росы и солдаты чувствовали упорное, решительное нерасполо­жение и даже прямое недоверие к Меншикову, готовы были поверить любому слуху, чернящему главнокомандующего.

«Матросы называли князя Мрншикова „анафемой", а вой­ска называли его князем Изменщиковым» 39.

Правда, лично самого Меншикова не обвиняли в хищениях, во взяточничестве, в кормлении солдат и матросов сгнившими сухарями, в продаже корпии и лечебных припасов англичанам. В этом — из высших чинов — обвиняли иной раз князя В. Л. Долгорукова, военного министра. Но и относительно Дол­горукова лично это обвинение не подтверждается пикакими документами и сколько-пибудь серьезными показаниями: пре­ступление Долгорукова, как и его предшественника и бывшего начальника Чернышева, заключалось в полнейшей дезоргани­зации всего управления армии и снабжения ее, в безнадежном хаосе, безобразном беспорядке, до которого была доведена армия.

Кпязь Д. А. Оболенский рассказывал, что уже после Крым­ской войны бывший воеипый министр князь В. А. Долгоруков встретился в Биаррице с Наполеоном III и «довольно наивно рассказывал про нашу военную организацию времени кампании 1854—1855 гт. После одного разговора Наполеон III вскочил и, не утерпев, воскликнул: ,,3най я это, я бы Сент-Арно повесил!"))

Интереснее всего тут именно то, что сам Василий Долгору­ков, русский военный министр, ответственный в первую голову

229

за страшную разруху в русской военной организации, юмори­стически объяснял изумленному французскому императору, до какой степени ровно ничего не было российским правительст­вом сделано для обороны Севастополя и как французский глав­нокомандующий опростоволосился после Альмы, не решившись без всяких околичностей сразу же идти прямо па совершенно беззащитный город и занять его.

Такой военный мипистр, как Василий Долгоруков, был со­вершенно подстать такому верховному главнокомандующему, как князь Меншиков.

Еще когда Меншиков весной 1853 г. отправился в Турцию, в свое роковое посольство, которому суждено было так прибли­зить войну, все сколько-нибудь знавшие его смотрели с большой тревогой и на эту странную импровизацию Николая I, вдруг произведшего Меншикова в дипломаты.

При отъезде князя Меншикова из Петербурга в Константи­нополь князь Варшавский (Паскевич) в небольшом своем кругу выразился так: «От посольства князя Меншикова я не жду добра. Человек, который в продолжение тридцати лет занимался только каламбурами и остротами, к делу непригоден».

Но каламбуры оказались очепь неудовлетворительной под­готовкой и к занятию поста главнокомандующего армией и фло­том в войне России разом с тремя дерягавами как на суше, так и на море.

И все, кто был поумнее в армии, это отлично знали. «Одного нет у царя могучего: нет у пего вождей для войска. Повывелся и поиэрасходовался этот народ... Знает про то царь-батюшка и творит он генералов: что праздник — то дюжина, по уж, знать, беда такая: выходят все генералы праздничные да дюжин­ные»,— читаем мы в рукописи полковника Менькова.

Сказывалась система, принципиально изгонявшая пауку из военного обихода, посадившая безграмотного Сухозапета в на­чальники Военной академии со специальным поручением сокра­тить науку и в этом учреждении, свести ее, по возможности, к нулю.

Довольно неуместной признавалась наука, даже военная наука, для военного человека.

«Наука в военном деле — не более, как пуговица к мун­диру: мундир без пуговицы нельзя надеть, но пуговица не составляет всего мундира». Это глубокомысленное изречение президента Воеппой академии генерала Сухозанета, приведен­ное мной в I главе первой части моей работы, было положено в основу всего военного преподавания при Николае. Воспомина­ние о декабристах, самом образованном, самом культурном по­колении командного состава за всю историю императорской России, продолжало действовать и пугать царя. Основная цель—

230

резкое понижение умственных запросов и всего духовного уров­ня офицерства и генералитета — была достигнута. Генералы, читавшие почти по складам и не умевшие писать без грубейших грамматических ошибок, стали довольно частым явлением к концу царствования Николая. Из Военной академии выпуска­лись офицеры, не только не имевшие серьезных и сколько-ни­будь точных представлений об истории военного искусства, но просто лишенные тех элементарнейших познаний в стратегии и тактике, без которых сколько-нибудь полезная служба в штабе невозможна. И дорого пришлось заплатить русской армии, соб­ственной кровью, за фактическое уничтожение высшего воен­ного образования при Николае. Дезорганизация, невежествен­ность и полная пассивность штабов производили прямо удру­чающее впечатление на всех сколько-нибудь вдумчивых наблюдателей.

Результаты такого рода постановки военных наук в Воен­ной академии сказались в Крымскую войну самым наглядным образом. Вот нелицеприятный и обильно подтверждаемый дру­гими источниками приговор: «Не я один убедился в том; в по­следнюю войну большая часть офицеров генерального штаба были неопытны, и трудно даже поверить, что многие из них не умели вести аванпостных журналов и тем менее быть по­лезными при отдельных отрядах; а между тем офицеры эти получили образование в Академии и слушали курсы высшей тактики, стратегии и военной истории. У нас как-то не удают­ся эти специальности: их обратили в средство к достижению ско­рейшего повышения в чипах за поверхностные сведения» 40.

Решительно лишенный какого бы то ни было военного об­разования, Меншиков был вполне подстать прочим. Но, кроме того, у него не было и ни малейших чисто практических воен­ных навыков, которые все-таки были у других.

Моряки не хотели всерьез верить, что князь Меншиков — адмирал над всеми адмиралами; армейские военные не пони­мали, почему он генерал над всеми генералами; ни те, ни дру­гие не могли главным образом взять в толк, почему он глав­нокомандующий. И напрасно его панегиристы старались впоследствии приписать его непопулярность чьим-то интригам и уж совсем пеосновательно усматривали со стороны Менши­кова какие-то «старания» заслужить любовь армии. Ни интриг не было, ни «стараний» не проявлялось.

«Старания князя были мало успешны: моряки постоянно его дичились. В этом был много виноват Корнилов. Человек развитой, умный, много работавший с князем, хорошо знавший его намерения, мысли, предположения,— от него светлейший ничего не скрывал,— Корнилов мог содействовать его сближе­нию с моряками, но, к сожалению, он этого не только не делал,

231

а еще колебал к нему доверенность как моряков, так и сухопут­ных войск».

Так пишет почтительный адъютант Меншикова А. А. Па­наев41. Он не понимает, что оттого-то Корнилов и не терпел Меншикова, что видел его насквозь. Панаев грустит, что моряки никак не чувствуют себя польщенными, если «из один­надцати мундиров, право носить которые было ему предоставле­но, князь избрал и предпочитал морской».

Нахимов и Корнилов ведь очень хорошо понимали, что по всем своим одиннадцати должностям, по которым Меншиков пользуется доходом и мупдиром, он ровно ничего не делает, но что губительнее всего его пребывание именно на посту главнокомандующего Черноморским флотом.

«Прекрасные, братец, есть ребята между моряками... меня они но любят,— что делать? не угодил!» Так снисходительно и развязно отзывался этот развлекавшийся то дипломатией, то войной петербургский знатный барин о людях, которым суждено было все Hie прославить Россию, несмотря на то, что царь на­градил их таким верховным командиром. Солдатам он тоже «не угодил», точь-в-точь как морякам.

Вот картина с натуры, зарисованная таким правдивым сви­детелем, как герой обороны, полковник, потом генерал Виктор Илларионович Васильчиков. Он прибыл тотчас Hie после Аль­мы в армию Меншикова из Бельбека. «Два дня прошлялся я в лагере, ожидая отправления и конечно многого рассмотреть не мог в это время. Видел всеобщее уныние и грусть; видел, что меяеду войсками и их главнокомандующим не было ника­кого общения; видел, как начальник проезжал перед войсками, никогда с ними пе здороваясь; видел, как люди сурово и мол­ча посматривали на этого начальника, и удивлялся! Видел, наконец, совершенную бестолковщину в администрации пол­ковника Вунша, исправлявшего чуть ли не с двумя писарями доллшости и начальника штаба и интенданта армии, и удивлялся тому, что умный человек, каким был князь Мен­шиков, мог дойти до такой бессмыслицы».

Совсем не тот дух царил в оставленном армией Севасто­поле: «Под вечер я удостоился увидеть еще раз адмирала Кор­нилова, который принял меня очень любезно, дал мне лошадь и сам провел по главнейшим частям оборонительной линии. Отрадно было видеть тот контраст, какой существовал между настроением защитников Севастополя и унылыми обитателями Бельбекского лагеря. Здесь (в Севастополе — Е. Т.) все кипело, все надеялось, если не победить, то заслужить в предстоящем решительном бою одобрение и признательность России; там все поникло головою и как бы страшилось приговора отечества и современников» 42.

232

4

К копцу 1854 г. Меншиков совсем махнул рукой па оборо­ну Севастополя. «Севастополь падет в обоих случаях: если не­приятель, усилив свои средства, успеет занять бастион № 4 и также если он продлит осаду, заставляя нас издерживать по­рох. Пороху у нас хватит только на несколько дней, и, если не привезут свежего, придется вывести гарнизон»,— таковы были перспективы Меншикова в начале ноября 1854 г.

О военном министре, князе Василии Долгорукове, с кото­рым Меншиков так ласково переписывался, он выражался в том смысле, что «князь Долгоруков имеет тройное отношение к пороху: он пороху не нюхал, пороху не выдумал и пороху не посылает в Севастополь» 43. Но дальше этой выходки Мен­шиков не пошел и больше ничего против Долгорукова не предпринял.

Пороху князь Долгоруков не мог доставлять в Севастополь ни осенью, ни зимой, ни весной в сколько-нибудь достаточном количестве. Вот бесхитростное показание молодого тогда М. Г. Черняева (получившего за свою восьмимесячную служ­бу на Малаховом кургане золотую саблю): «Когда начались бомбардировки на св. неделе, пороху у нас почти не было, и потому мы не могли отвечать неприятелю. Он же замечатель­но наловчился попадать в свою цель... В это самое время... приехал к нам кн. Горчаков и мы по случаю праздника выпро­сили у него 150 выстрелов» 44.

Это выпрашивание «по случаю праздника» безоружными, в упор расстреливаемыми людьми пороху на 150 выстрелов, что­бы хоть изредка отвечать вражеским батареям, так красноречи­во, что не нуждается в комментариях.

«Грустную картину представляли транспорты с порохом, бомбами и ядрами, двигавшиеся на волах... От недостатка в порохе, бомб, ядер, гранат и проч. было сделано секретное распоряжение, чтобы на 50 выстрелов неприятеля отвечали: пятью. По степи валялась масса трупов, лошадиных и во­ловьих; мы, приближаясь к Крыму, более и более встречали раненых, которых везли как телят на убой; их головы бились, о телеги, солнце пекло, они глотали пыль, из телег торчали их руки и ноги, шинели бывали сверху донизу в крови»,— такова зарисовка с натуры, сделанная писателем и художни­ком Л. А. Жсмчуяшиковым 45.

К этому прибавилось и отсутствие подвоза продовольствия,, т. е. полуголодное существование солдат. «Плут» такой-то за­держал транспорт сухарей, чтобы сбыть негодные сухари, «сгнившие до того, что даже при недобросовестной сортировке их нельзя употребить в дело»,— пишет Меншиков 7 декабря?

233"

1854 г., а спустя две недели стало еще хуже: «Дороги из Сим­ферополя сюда (в Севастополь — Е. Т.) в такой степени раз­биты, недостаток в фураже таков, что никто, ни возчики, ни кулаки, даже за баснословные цепы не решаются взять на себя перевозку сюда чего-либо» 46.

Так судили в ставке главнокомандующего в безопасном Бельбеке.

В Севастополе, под ядрами, его защитники работали с преж­ним упорством и гнали от себя всякую мысль о сдаче города.

С первого дня бомбардировки Нахимов и Тотлебен еже­дневно бывали на четвертом бастионе, но Тотлебен, занятый постройкой и восстановлением укреплений, должен был несколь­ко разредить свои посещения, а Нахимов занялся бастионом специально, и занялся вплотную. Положение было таково: сейчас же после первой грандиозной общей бомбардировки 5 октября 1854 г. французы направили главные свои силы на этот ближе всех выдвинутый к ним бастион. Послушаем коман­дира этого бастиона, капитана 1-го ранга Реймерса:

«От начала бомбардирования и, можно сказать, до конца его, четвертый бастион находился более всех под выстрелами непри­ятеля, и не проходило дня в продолжение всей моей восьми­месячной службы, который бы оставался без пальбы. В большие же праздники фрапцузы на свои моста сажали турок и этим не давали пам ни минуты покоя. Случались дни и ночи, в которые на паш бастион падало до двух тысяч бомб и действовало не­сколько сот орудий...»

Уже после первых дней осады и бомбардировки бастион, собственно, был ямой, где защитники без всякого прикрытия, если не считать жалких брустверов, истреблялись систематиче­ским огнем французских батарей. Нахимов в полном смысле слова стал создавать бастион и создал его. «В первые два меся­ца па четвертом бастионе не было блиндажей для команды и офицеров, все мы помещались в старых казармах; но когда неприятель об этом разведал, то направил на них выстрелы и срыл их. Вообще внутренность бастиона представляла тогда ужасный беспорядок. Снаряды неприятельские в большом коли­чество валялись по всему бастиону; земля для исправления брустверов, для большей поспешности бралась тут яіе около орудий, а потому вся кругом была изрыта и представляла не­удобства даже для ходьбы».

Нахимов решил, что без блиндажей — бастиопу конец. «Адмирал Нахимов, приходя ко мне, каждый раз выговаривал обратить внимание на приведение бастиона в порядок и устройство блиндажей. Но мне казалась эта работа тогда не­возможною, так как под сильным огнем и беспрерывным разо­рением брустверов нам едва хватало времени поспевать ис-

234

ΉρΑΒ^ιѳниѳм к утру повреждений брустверов». И при этих невероятных условиях блиндажи были созданы, и люди полу­чили хоть какое-нибудь прикрытие.

Бастион был занят в значительной мере матросами, для которых величайшей наградой были слова, сказанные Нахи­мовым после постройки блиндажей и приведения бастиона в порядок: «Теперь я вижу-с, что для черноморца невозможного ничего пет-с».

Нахимов приносил на бастион георгиевские кресты, кото­рые и раздавал особенно отличившимся за последние несколько •суток.

«Нахимов, приходя первое время к нам на бастион, подсмеивался над тем, кто при пролете штуцерной пули не­вольно приседал, говоря: ,,Что вы мне кланяетесь?"» Нахимов­ские порядки, заведенные им во флоте, были им теперь заве­дены и на бастионах Севастополя, и это не очень нравилось армейскому командному составу: «...армейские офицеры удив­лялись тому, что наши матросики, не снимая шапки, так сво­бодно говорят с нами и что вообще у нас слаба дисциплина. Но на самом деле они впоследствии убедились в противном, видя, как моментально, по первому приказанию, те же матросы •бросались исполнять самые опаспые работы; солдаты их, по­ступившие к орудиям, делались совершенно другими людьми, видя отважные выходки матросов». Таковы точные и правди­вые показания командира четвертого бастиона Реймерса, сде­ланные им перед тем, как осколок бомбы вывел его из строя47.

Отношения, заведенные Нахимовым во флоте, сохранялись всецело на севастопольских бастионах, и если можно назвать «бытом» ежедневное и еженощное пребывание под француз­скими и английскими бомбами, ядрами, ракетами и штуцер­ными пулями, то нахимовский «быт» оставался прежним. Пре­доставим слово очевидцу. «Особенною популярностью у сева-«топольцев пользовалось бессмертное имя Павла Степановича (Нахимова — Е. Т.), так как у моряков не принято было величать своих начальников и офицеров по чинам. Ни ваше благородие, ни превосходительство вовсе не употреблялось в объяснениях, а звали начальство просто по имени и отчеству, иногда не помпя даже фамилии своего офицера... Как сейчас, вижу этот незабвенный тип: верхом на казацкой лошади, с па-гайкою в правой руке, всегда при шпаге и адмиральских эполе­тах на флотском сюртуке, с шапкою, падетою почти на затылок, ■следует он бывало до бастиона верхом в сопровождении каза­ка. Панталоны без штрипок вечно собьются у него у коленей, так что из-под них выглядывают голенища и белье; ему и го­ря мало, на подобные мелочи он не обращал внимания. Оста­навливаясь у подошвы нашего бастионного кургана, Павел

235

Степанович по обыкновению слезал с лошади, оправлял пан­талоны и шествовал по бастиону пешком. „Павел Степанович! Павел Степанович!"—зашумят, бывало, радостно матросы: и все флотское как будто охорашивается, растет, желая пока­заться молодцеватее своему знаменитому адмиралу, герою Синопа. „Здравия желаем, Павел Степанович! — отзовется какой-либо смельчак из пруппы матросов, приветствуя своего любимого командира:— Всё ли здоровы?"— „Здоров, Грядка! Как видишь",— добродушно ответит Павел Степанович, следуя далее.— „А что, Синоп забыл?"— спрашивает он другого.— „Как можно! Помилуйте, Павел Степапович, небось и теперь, почесывается турок",— усмехается матрос.— „Молодец!"— за­метит Нахимов; либо, потрепав иного молодца по плечу, сам завязывает... разговор, расспрашивая о французах» 4В.

В своих черновых заметках, так и пе увидевших света в полном виде, Ухтомский настойчиво отмечает все громадное-превосходство моряков, воспитанных школой Лазарева, Нахи­мова, Корнилова, Истомина, над армейскими солдатами, сражавшимися рядом с матросами на севастопольских ба­стионах.

Героев было много и среди солдат: опи тоже умирали, бес­трепетно и безропотно, не хуже матросов. Но губительная си­стема, которая, начиная с Павла, продолжая Александром и Аракчеевым и кончая Николаем и Михаилом, Сухозанетом и Клейнмихелем, Чернышевым и Долгоруковым, развращала и ослабляла русскую сухопутную армию, сказывалась к концу николаевского царствования в полной силе, и люди поумнее, вроде того же всех презиравшего и ровно ничего не делавшего-старого циника Меншикова, очень хорошо это сознавали. В своих черновых заметках, конечно не надеясь, что они когда-пибудь увидят свет, Ухтомский писал: «Солдаты, превращепные-в машины, знали только один фронт. Князь А. С. Меншиков в своем дневнике, незадолго до высадки неприятеля в Крыму,, писал: „Увы, какие генералы и какие штаб-офицеры! Ни малей­шего не заметно понятия о военных действиях и расположении войск на местности, об употреблении стрелков и артиллерии.. Не дай бог настоящего дела в поле"».

Приведя эти слова Меншикова, Ухтомский продолжает: «Сознание, что адский замысел врагов стереть с лица земли Севастиноль не только был парализован, но им еще нанесен был жестокий удар посрамления, возбуждало в них (защит­никах Севастополя — Е. Т.) полную самоуверенность в своем превосходстве над пришельцами. Такое убеждение, сложившее­ся в крещение первого дня жестокого бомбардирования, оста­лось неизменным до конца осады и создало ту мощную оборону„ о которую разбились все усилия врагов...» 49

236

Ухтомский приводит убийственные факты в доказательство того, что, во-первых, боевая ценность моряков, пересаженных с кораблей на бастионы, оказывалась выше боевой ценности солдат (хоть они и не уступали морякам в личном бесстраінии) и что чем выше был чин военного начальника в армейских войсках, тем менее обыкновенно начальник годился для коман­дования в бою: «...фронтовое учение и шагистика совсем убили самостоятельность в русской армии. Во время обороны матросы ни во что ставили солдат. Бывало, сигнальный кричит: „Бомба! Разорвало благополучно, только двух армейских убило!.." На вылазках, где командовали обер-офицеры, можно было всегда рассчитывать на успех, но чуть вылазкой распоряжался штаб-офицер или полковник,— верная неудача: такие же были и генералы... Еще к этому надо добавить, что во время командо­вания Меншикова, когда можно было многое наладить по укреп­лению Севастополя, от военного министра Долгорукова не видно было никакого содействия».

Ухтомский не знал, конечно, той переписки между Менши­ковым и Долгоруковым, которая хранится в Военно-истори­ческом архиве в Москве и выдержки из которой мы только что частично приводили. Но, как видим, он совершенно правильно уловил, до какой степени печего был севастопольцам ждать ни материальной, ни моральной поддержки от высших властей. И меньше всего можно было ждать ее от главнокомандующего армией и флотом князя Меншикова. Меншиков жаловался на своих генералов и сваливал вину за многие свои неудачи на их бездарность и невежество.

«Кто были помощниками мне? Назовите мне хоть одного генерала,— жаловался князь Меншиков в доверительной беседе с полковником Меньковым.— Князь Петр Дмитриевич [Горча­ков, брат преемника Меншикова, князя М. Д. Горчакова], ста­рый суета в кардинальской шапке? Или всегда пьяный Кирь­яков и двусмысленной преданности к России Жабокритский, или, наконец, бестолковый Моллер... Остальные, мало-мальски к чему-либо пригодные, все помешаны на интриге! Полагаю, что, будучи далек от солдата, я не сумел заставить его полюбить себя; думаю, что и в этом „помогли" мне мои помощники!» 50

Так откровенно разговорился князь Меншиков в первых числах марта 1855 г., только что получив отставку и встретив по пути, в Николаеве, полковника генерального штаба Мень-кова, направлявшегося в Крым.

Возмутительнее всего, что он клеветал на своих солдат, об­виняя их иногда в недостатке стойкости.

К русским матросам и солдатам и к тем людям, которые являлись их настоящими вояідями в этой кровавой и ярост­

237

ной борьбе, неприятель был гораздо справедливее. Француз­ский главнокомандующий, сам храбрый и стойкий солдат,, маршал Канробер до конца жизни в беседах с близкими с вос­торгом вспоминал о тех, кого так мало ценил русский главно­командующий Меншиков. «С какими противниками имели мы дело?» Маршал Канробер, рассказывает его друг, даже сорок-лет спустя при этом вопросе поднимался с кресла и, глядя на вас своими огненными глазами, восклицал: «Чтобы понять, что такое были наши противники, вспомните о шестнадцати тыся­чах моряков, которые плача уничтожали свои суда с целью за­городить проход и которые заперлись в казематах бастионов со» своими пушками, под командой своих адмиралов Корнилова, Нахимова, Истомина! К концу осады от них осталось восемьсот человек, а остальные и все три адмирала погибли у своих пу­шек...» 01

Канробер особенно оТіМечает севастопольских рабочих: «Ге­нерал Тотлебен для выполнения своей технической задачи' нашел в населении Севастополя, сплошь состоявшем из рабо­чих или служащих в морском ведомстве и в арсеналах, абсолют­ную преданность делу. Женщины и дети, как и мужчины, при­нялись рыть землю днем и ночью, под огнем неприятеля, ни­когда не уклопяясь. А наряду с этими рабочими и моряками солдат — особенно пехотинец — снова оказался таким, какіш мы его узнали в битвах при Эйлау и под Москвой» 52.

Чтобы найти достойное сравнение, Канробер, знаток военной истории, называет именно эти два кровопролитнейших сраже­ния наполеоновской эпопеи, в которых храбрость и стойкость русской пехоты изумила Наполеона I и его маршалов.

Черствый, раздражительный, знавший и свою непопуляр­ность и обожание, которым был окружен в матросской и солдат­ской среде Нахимов, завистливый и насмешливый Меншиков все-таки должен был в первые месяцы осады считаться с оче­видностью: с тем, что после смерти Корнилова Севастополь держится (если не говорить об упорстве и героизме, проявля­емых подавляющим большинством защитников — матросов, сол­дат и рабочих) на Тотлебене, Нахимове и Истомине.

5

Среди бездарных начальников, среди звезд генералитета, прославившихся чем угодно, но только не военными заслугами, эти три человека, дружно и согласно действовавших, представ-лали собой могучую силу. Меншиков отлично знал (при его бес­спорном уме и огромной опытности он не мог этого не знать), что талантливый, одаренный самостоятельным мышлением человек может при николаевской системе иной раз выйти в ге­

238

нералы,— если ему повезет и если он не попадется в недобрый час па глаза и на замечание у царя, или у великого князя Ми­хаила Павловича, или у Чернышева, или у Василия Долгору­кова. Но чтобы человек с такими качествами попал па коман­дующий, в самом деле руководящий пост,— это было в обыкно­венное время абсолютно невозможно. Кому же и было это понимать, как не князю Меншикову? Мало ли он сам сбыл с рук таких неудобных адмиралов и генералов! Ему ли было не знать, «вырубленный лес», с которым великий поэт, воспевший подвиг «Русских женщин», сравнил двор и окружение Николая после 14 декабря 1825 года?

Но вот в стороне от большого света, где-то на задворках империи, на Черном море, Михаил Петрович Лазарев создал какие-то свои, несколько подозрительные традиции, воспитал этих Корниловых, Нахимовых, Истоминых, как-то вовсе не подходящих к образцу. Вдруг грянула грозная война, и ока­залось, к прискорбию князя Меншикова, что в ненормальные времена общеустановленный нормальный образец никуда не годится. Что я?е делать? Меншиков, скрепя сердце, и решил использовать этот странный, ни на что не похояіий ненормаль­ный выводок лазаревских адмиралов, которые,— как выразился товарищ Пирогова, профессор хирургии, севастополец Гюббепет, говоря о Нахимове,— «не считали достойным хвалить все суще­ствующее и скрывать недостатки, а находили пользу в изобли­чении последних и в неусыппом стремлении к улучшению».

Следует заметить, что Нахимов вообще не считал роль фло­та законченной. В конце ноября 1854 г. союзники, к полной для них неояіиданности, убедились на опыте, что русский флот сохранил способность к самостоятельной инициативе. Вот что читаем в рапорте Нахимова князю Меншикову от 27 ноября: (9 декабря) 1854 г.:

«Вследствие разрешения вашей светлости, сего дня, в один час пополудни, я отделил от вверенной мне эскадры пароходы: „Владимир" и „Херсонес". Поручив их в ведение командира первого из них, капитана 2-го ранга Бутакова, я предписал ему атаковать полезный винтовой пароход, стоявший на фарватере-против Песочной бухты для наблюдения за двігженияхми наших судов на рейде. Капитан 2-го ранга Бутаков взял на себя атаку этого парохода, предоставив командиру парохода „Херсонес" капитан-лейтенанту Рудневу наблюдение и действие по Стрелец­кой бухте, где в глубине залива стояли на швартовых два не­приятельских парохода. Выбежав из-за бонов, „Владимир" пол­ным ходом следовал к своему противнику, на пути приветство­вав несколькими меткими выстрелами неприятельский лагерь, расположенный по восточному склону Стрелецкой бухты, и па­роходы, в ней находившиеся.

239>

Заметив намерение ,,Владимира", винтовой пароход сделал сигнал флоту и спешил поднять пары; бросив несколько неудач­ных ядер по „Владимиру", он выпустил цепь, торопясь укрыть­ся под выстрелами кораблей, расположенных у Камышевой •бухты. „Владимир" преследовал его за Песочную бухту, дейст­вуя по нему двумя носовыми орудиями. Видя безуспешность погони и уже почти под выстрелами кораблей, он положил лево руля и продолжал огонь по бежавшему всеми орудиями левого борта, до тех пор покуда выстрелы его были действительны; тогда, поворотив к Стрелецкой бухте, „Владимир" присоединил­ся к „Херсонесу", с живостью бросавшему бомбы по лагерю и пароходам. Чтобы не помешать выстрелам „Владимира", идя контргалсом, „Херсонес" также поворотил и продолжал дейст­вие с правой стороны так же, как и первый. Быстрый и меткий огонь двух пароходов произвел большое смятение как на берегу, так и в бухте, отчего выстрелы неприятельских пароходов и не­скольких полевых орудий, выдвинутых ими к берегу, были не­действительны; на одном из первых показавшийся из-под палу­бы в большом количестве пар дает право заключать, что у него был пробит паровой котел.

Между тем, еще по первому сигналу винтового беглеца, все паровые суда флота, не исключая даже кораблей, задымились; бывшие же незадолго перед тем в движении два английских парохода, а за ними и один французский под вице-адмираль­ским флагом вскоре стали приближаться к нашим пароходам. В то же время пароход, находившийся у р. Качи для работ у выброшенных судов, снялся с якоря; а потому, чтобы не •быть атакованными превосходным неприятелем, пароходы наши начали подвигаться к Севастополю. Передовой английский пароход приблизясь открыл огонь; ядра его, ложась между нашими пароходами, не причиняли никакого вреда. „Владимир" следуя в кильватере „Херсонеса", отстреливался из кормовых орудий».

Свое донесение о «вылазке» русских судов Нахимов кончает так: «Убитых и раненых на наших пароходах нет; на „Влади­мире" неприятельское ядро попало в фок-мачту, отбив Ѵб диа­метра мачты, причем перебило несколько снастей. Присутствие английской эскадры у Качи, а французской у Камышевой бухты вселило уверенность о безнаказанности позиции винтового паро­хода в виду нашего разоруженного флота. Молодецкая вылазка наших пароходов напомнила неприятелю, что суда наши хотя разоружены, но по первому приказу закипят жизнью; что, метко стреляя на бастионах, мы не отвыкли от стрельбы на качке; что, составляя стройные батальоны для защиты Севастополя, мы ждем только случая показать, как твердо помним уроки по­койного адмирала Лазарева» 53.

.240

Меншиков в декабре 1854 г. представил царю доклад о необ­ходимости наградить Нахимова, о котором злобно говорил в сво­ей компании, что ему бы канаты смолить, а не адмиралом быть. Молодой великий князь Константин Николаевич, находившийся тогда в самой весне своего «либерализма», не только исходатай­ствовал Нахимову орден Белого Орла, но и писал ему в ре­скрипте 13 января 1855 г.: «Вменяю себе в удовольствие выра­зить вам ныне личные чувства мои и флота. Мы уважаем вас за ваше доблестное служение; мы гордимся вами и вашей сла­вой, как украшением нашего флота; мы любим вас, как почет­ного товарища, который сдружился с .морем и который в моря­ках видит друзей своих. История флота скажет о ваших подвигах детям нашим, по она скажет также, что моряки-совре­менники вполне ценили и понимали вас».

Но Нахимова награды и приветствия занимали мало. С того самого дня, когда французское ядро убило на Малаховом кур­гане Корнилова, окружающие Нахимова стали замечать в нем твердое, безмолвное решение, смысл которого был им понятен. С каждым месяцем им становилось все яснее, что этот человек не может и не хочет пережить Севастополь.

Могли ли его, если так, интересовать восторги Константина Николаевича, или фальшивые любезности не терпящего его Меншикова, или даже царские милости?

Нахимов решительно ни с кем уже не церемонился. Вот сце­на, обнаружившая, что ни малейших способностей к придвор­ному обхождению этот моряк не имел и не считал нужным ими обзаводиться. Царь, в восхищении от изумительной деятель­ности и геройской храбрости Нахимова, послал в Севастополь своего флигель-адъютанта Альбединского и поручил ему пере­дать «поцелуй и поклон» Нахимову54. Спустя неделю после этого Нахимов, с окровавленным лицом, после обхода батареи возвращался домой — и вдруг ему навстречу новый флигель-адъютант с новым поклоном от императора Николая. «Милости­вый государь! — воскликнул Нахимов,— вы опять с поклоном-с? Благодарю вас покорно-с! Я и от первого поклона был целый день болеи-с!» Опешивший флигель-адъютант едва ли сразу пришел в себя и от дальнейших слов Нахимова, давно раздра­женного беспорядком во всей организации тыла, от которого зависела участь Севастополя: «Не надобно-с нам поклоиов-с! Попросите нам плеть-с! Плеть пожалуйте, милостивый госу­дарь, у нас порядка нет-с!» — кричал Нахимов. «Вы ранены?» — спросил тут кто-то.— «Неправда-с!» — отвечал Нахимов, но тут, заметив все-таки на своем лице кровь, прибавил: «Слишком мало-с! Слишком мало-с!»

Больше Николай ни поцелуев, ни поклонов Нахимову уже не посылал.

16 Е. В Тарле, т.IX 241

(>

За Альмой — Инкерман, за Инкермаиом — Евпатория. Ар­мия Меншикова вне Севастополя терпела поражение за пора­жением, несмотря на все упорство и храбрость войск.

А в осажденном Севастополе Нахимов, Тотлебси, Истомин и их матросы и солдаты продолжали изумлять врага своей невероятной, па первый взгляд, и, однако, все крепнущей обо­роной.

Петербург почти не присылал, несмотря на все мольбы, по­роха и сухарей, по снабдил Нахимова новым непосредственным начальством — Остен-Сакеном, а Крымскую армию и Севасто­поль новым главнокомандующим -■- князем Михаилом Дмитрие­вичем Горчаковым, .переведенным сюда из Дунайской армии, которой он так неудачно до тех пор командовал.

Некоторые свидетельства (не все) ставят эти два назначения в причинную связь с приездом в Крымскую армию двух великих князей.

Николаю показалось почему-то необходимым отправить в Севастополь двух своих младших (и самых бесцветных и мало­одаренных) сыновей: Николая и Михаила. Неловким представ­лялось, что во французской осаждающей армии присутствует двоюродный брат Наполеона III, в английской — родственник королевы герцог Кембриджский, а в русской никого не было из царствующего дома. Правда, и от наличия этих иностранных августейших родственников ни во французской, ни в английский армии ни малейшей пользы не ощущалось.

Льстивая статья о великом князе Николае Николаевиче в «Русском биографическом словаре» (СПб., 1914), полная фан­тастических утверждений (например, будто поездка его и Миха­ила Николаевича «вызвала взрыв патриотического восторга»), любопытна только (взятым из ставших доступными этому ав­тору источников) констатированием двух фактов: 1) что благо­даря стараниям великих князей начальником севастопольского гарпизона был назначен барон Остен-Сакен и 2) что Николай Николаевич, по собственной инициативе, написал государю о необходимости заменить князя Меншикова князем Горчаковым, что и было исполнено 16 февраля 1855 г. Автор казенного пане­гирика, очевидно, считает оба назначения необыкновенно ум­ным и счастливым достижением. Эти великие князья приезжали двая-сды и путались без малейшего толку под ногами защитников Севастополя от 23 октября до 3 декабря 1854 г. и от 15 января до 21 февраля 1855 г., когда благополучно отбыли снова, и уже безвозвратно, в Петербург к большому облегчению Тотлебена и Нахимова.

2>і2

Вследствие назначения (28 ноября 1854 г.) Остен-Сакена начальником гарнизона адмирал Нахимов оказался подчинен­ным Остен-Сакена, что, конечно, не могло не стеснять свободу действий адмирала. Нечего и говорить, что присутствие вели­ких князей, по сути дела, совершенно непроизводительно отни­мало у Нахимова время. Приводя любопытное известие, что неприятельская пуля «ранила флигель-адъютанта Альбодииско-го, за что великие князья получили Георгия», Вера Сергеевна Аксакова прибавляет в своем дневнике: «Да бог с ними, пусть получают и двадцать Георгиев, да только пусть не мешают нашим войскам в сражениях. Лучше бы, если б они оттуда уехали: конечно, их должны там оберегать и поячортвуют для спасения их тысячами людей».

Но великие князья в Севастополе были неудобством скоро­преходящим. А Остен-Сакен и Горчаков остались надолго и благополучно пережили Нахимова, хотя по возрасту были старше. Но оба они несравненно осторолшее, чем Нахимов, вели себя среди свирепствовавшей в Севастополе «травматиче­ской эпидемии», как хирурги улхо тогда стали называть войну.

Поело Инкермана всякое доверие к высшему командованию исчезло бы в Севастополе, если бы оно было в наличности раньше.

«Все очень хорошо, все идет порядочно, только пороху не бог весть сколько и князь Меншиков изменник»,— пишет сар­кастически и с раздраліением полковник Виктор Васильчиков своему другу. Но и он, скептик и желчный наблюдатель, но может нахвалиться солдатами и офицерами, и прежде всего героем Нахимовым, которого матросы, обожавшие своего адми­рала, уже успели переименовать и называли за его совсем отчаянную храбрость «Нахименкой-беешабашным», чтобы больше походило на матросскую фамилию ί):\ Им хотелось, что­бы он уже был совсем их собственный.

«Нахименко-бесшабашный» проделывал такие вещи, что просто заражал своим настроением и офицеров, особенно мо­лодых прапорщиков, и солдат, и матросов. Прапорщик Демидов с отрядом штуцерников поместился в дальнем завале, прямо против англичан. «Чтобы придать своим солдатам куражу и доказать им, что англичане штуцерные дурно стреляют, он вышел из завала и прошел мимо всех неприятельских траншей с левого на правый фланг. Затем он сделал себе папироску, стал ее курить, потом пошел назад под прикрытие завала». Но солдаты даже и пе нуждались в таких примерах. Не сговари­ваясь и не размышляя, «часто целые партии предпочитали мучительную смерть — плену».

Нужно заметить, что Нахимов, сам беспечно подставляя свою голову при всяком удобном случае, категорически воспре­щал своим подчиненным какое бы то ни было бесполезное мо­лодечество. У нас есть несколько тому свидетельств.

Наиболее дельными и нужными людьми оказались, как и следовало ожидать, именно те морские и армейские офицеры, которые протестовали против хвастовства и самохвальства. «А знаете, кто у пас из инженеров заслужил всеобщее уваже­ние? Ватовский, тот, который всегда кричал против войны и го­ворил, что шапками не закидаешь неприятеля, а что долго с ним повозишься. Он распорядителен и лично храбр. ...Нахимов ска­зал ему в первый день бомбардирования: господин офицер, я вас должен буду отправить на гауптвахту; мы нуждаемся в ин­женерных офицерах, зачем же вы под ядрами стоите и сами пушку наводите?» 56

7

Моряки, распределенные Нахимовым по бастионам, играли очень существенную, часто ведущую роль при постоянных вы­лазках, которыми гарнизон по ночам постоянно тревожил не­приятеля.

Вылазки продолжались всю осень и зиму 1854/55 г. «Мы продолжаем делать ночные вылазки, которые вообще удаются. Одна только вылазка, произведенная Тобольским полком, вслед­ствие данного ой Баумгартеном направления вышла неудач­но»,— писал 3 января 1855 г. князь Меншиков Горчакову.

Но он совершенно неосновательно, замечу кстати, обвинял Баумгартена (героя битвы при Четати). Из своего прекрасного далека, т. е. из Бельбекского лагеря, Меншиков не весьма хо­рошо уяснял себе, что такое вообще эти ночные вылазки и как они производятся. После его смерти письмо его к Горчакову по­пало в печать, и вот что написал по этому поводу облыжно обвиненный генерал Баумгартен: «Вылазки из Севастополя де­лались с целью тревожить неприятеля и заставить его, в ненаст­ное и холодное время, держать как можно более войск наготове в траншеях, дабы таким образом изнурять неприятельские войска, а когда удастся застать его врасплох, то и наносить им поражение. Для производства подобных вылазок назначались обыкновенно от 2 до 3 рот, и редко более одного батальона. А по­тому никакого особого направления не приходилось, да и нель­зя было, давать этим отрядам: они просто и прямо шли к не­приятельским траншеям, а для указания пути и выходов из наших укреплений назначались обыкновенно моряки. Успех вы­лазок зависел поэтому вовсе не от их направления, а от быстро­ты и внезапности нападения и главное от степени бдительности противника. Вот почему почти все вылазки, произведенные с 3-го бастиона против англичан, стоявших оплошно, были удач­ны и обходились без значительной для пас потери; тогда как

244

вылазки, направленные против французов, соблюдавших несрав­ненно более осторожности, были менее удачны и стоили нам дороже. Из сказанного видно, что я лично по давал и не мог давать направления ротам Тобольского полка» 57.

Самое любопытное тут еще и то, что Меншиков не только совершенно голословно обвинял Баумгартена в неудаче вылаз­ки, но выдумал самую «неудачу». Вот что нишет как раз об этой самой вылазке Тотлсбен, бывший на месте, т. е. в Севасто­поле, на русской оборонительной линии: «Несмотря на ружей­ный огонь, тобольцы вскочили в траншеи и вступили с неприя­телем в рукопашный бой, но, заметив прибывающие к неприя­телю резервы, отступили на бастионы с потерей 7 убитых, 9 раненых и G контуженных».

Эти постоянные вылазки, где матросы Кошка и другие легендарные храбрецы были не исключением, а правилом, это ни па день не покидающее моряков и армейских одушевление необычайно подбодряли и помогали переносить все тяготы труд­ной зимы. Союзники страшились этих внезапных нападений,— и имели полное основание страшиться их: «Из землянок их вытаскивают арканами, три офицера английских были при этом случае задушены. С нашей стороны убито два офицера, 8 ниж­них чинов и 30 человек солдат ранено. Тобольский полк до того отважен, что сам Меншиков назвал их чертями, а не людьми. Пленные же говорят, что в этой вылазке было не пять рот, а три тысячи человек. Так их тобольцы отуманили. Дезертиров анг­личан и арабов очень много. Недавно вся передняя цепь около Черной речки с офицером передалась нам. Голод их притиснул на порядках. Говорили, что у них есть железная дорога от Ба­лаклавы до Севастополя,— это вздор. Они уже не думают о нападении, а укрепляются для обороны около Балаклавы. Севастополь так укреплен, что и подумать о штурме было бы дерзостью. Все улицы перерезаны баррикадами, из которых каждая вооружена двумя чугунными пушками. По этому можете судить, что в Севастополе нет никакой опасности» 58. Конечно, такой оптимизм был неоснователен; предстояла еще долгая борьба, и не мало молодых, рвавшихся в бой защитни­ков Севастополя, вроде писавшего приведенные строки офице­ра, сложило свои головы в ближайшие месяцы.

«25-го (ноября 1854 г.— Е. Т.). Четверг.

...На днях была молодецкая выходка черноморских казаков. В ночь с 24-го на 25-е охотники 8-го батальона с одним эсаулом отправились через Килен-балку высматривать неприятеля и, от­чаянные, забрались так далеко, что перехватили английский патруль из 6 человек на Сапун-горе, шедший из нижнего реду­та в верхний. Казаки их вмиг связали и потащили с собой; между тем у англичан поднялась тревога, и погнались за ними.

245

Тогда казаки бросились в овраг и по ному спустились к рейду, почти против нижнего маяка, где кликнули с парохода лодку и на ней благополучно вернулись в город со всею добычею. Князь иояхаловал 2 креста, а остальным денежное паграяідение.

Сегодня ночью был первый мороз, градуса полтора, но день был чудный, на солнце очень тепло и, к несчастью, совершенный штиль. Васильчиков прекрасно исправляет свою до л яш ость в крепости, завел гораздо более порядка и единства в распоря-яіениях...» 59

«Сегодня ночью молодец лейтенант Бирюлев сделал прекрас­ную вылазку. Цель ее была следующая. В прошлую ночь фран­цузы выбили наших 12 человек штуцерных, занимавших завалы на мысу, образуемом двумя балками против левого фаса 4-го бастиона. Подкрепления близко держать было невозможно, ибо этот резерв был бы подверлчен сильному неприятельскому огню. Поэтому штуцерные паши принуячдены были отступить, а французы успели до утра ложироваться в этих завалах и в те­чение вчерашнего дня довольно вредили батареям левее 4.-го бастиона и грибка; поэтому необходимо было их выбить оттуда, что Бирюлев и прекрасно исполнил, хотя с чувствительною по­терею, ибо бой был весьма упорный и длился час с четвертью. Его отряд состоял из охотников следующих частей: 75 человек Охотского иголка, 75 человек Волынского, 75 Волынского ре­зервного батальона, 45 матросов и 80 человек рабочих; от каж­дой части было по одному офицеру. Молодцы паши спустились с правой части 3-го бастиона, вмиг выбили французов из зава­лов, и рабочие тотчас же приступили к переделке завалоів для себя, пользуясь неприятельскими турами, но французы открыли сильный руліейный огонь из своих траншей. Тогда Бирюлев, чтобы дать возможность иродолячать работу, бросился со своим отрядом в траншею, где пошла страшная рукопашная схватка, и наши дошли до второго зигзага, но, опасаясь быть обойден­ным, Бирюлев приказал отступить из траншей: до наших рабо­чих. Тут было несколько минут спокойствия, покуда французы пе возвратились в свою передовую траншею и опять открыли батальный огонь. Тогда Бирюлев снова бросился в траншею, и снова гнал неприятеля до третьего зигзага, после чего возвра­тился к рабочим. Этот необходимый маневр продолліался до тех пор, покуда завалы не были окончены; всего наши 6 раз бросались в траншею и потом вернулись на бастион, оставив в завалах 12 человек штуцерных, которые просидели в них до рассвета. В это время, пользуясь мелким снежком, человек 50 французов стали к ним подкрадываться; разумеется, нашим нельзя было далее оставаться,— они дали залп и потом быстро отступили. Вслед за тем с наших батарей открыли сильный кар­течный огонь, которым тотчас же заставили французов отсту­

246

нить: таким ооразом, эти спорные завалы остались в течение всего сегодняшнего дня незанятыми, а с сумерками штуцерные наши должны были в іних вернуться,— резерв будет готов для подкрепления в случае надобности. Весь этот подробный рас­сказ — со слоів самого лихого Бирюлева. Он не может довольно нахвалиться примерною храбростью своего отряда, как моря­ков, так и сухопутных; они все лезли вперед, и он принужден был беспрестанно их останавливать. Он крайне сожалеет об убитом прапорщике Волынского полка; кроме него у нас убито 5 и ранено 34, большая часть легко, в том числе известный удалец — матрос 35-го экипажа, про которого мы тебе расска­зывали,— Кошка,— штыком в желудок. Мы его видели уже сидячим на кровати, и вечером хочет назад идти на бастион. Товарищ его — храбрец, подобный ему, пал сегодня превос­ходною смертью. Бирюлѳв мне говорил, как это было. Он видел, как один француз в него уже прицелился, и сам хотел выстре­лить из пистолета; в этот самый момент кто-то его толкнул по руке, π он увидал между собою и французом этого матроса; в ту же минуту раздался івыстрел, и несчастный матрос упал к его ногам, успел только перекреститься и испустил дух. Героиче­ская смерть! Вечная ему память! Пуля пронизала ему грудь насквозь и ударилась о шинель Бирюлева. В плен взяли двух тяжело раненных офицеров и 4 солдат —и 2 солдат целыми» 60.

8

Непосредственным начальником севастопольского гарнизона, как сказано, с 28 ноября 1854 г. состоял Остен-Сакен, а Нахи­мов долго был лишь его «.помощником» и должен был с ним считаться.

Остен-Сакен, в полную противоположность Меншикову, все же был справедлив и никогда не сомневался в героизме защитников Севастополя. Он только выражал свой восторг удивительно нелепой риторикой: «Кровавая драма приближает­ся к развязке. Провидение, очевидно, хранит нас. Идеальные войска наши исполнены изумительного терпения, усердия и са­моотвержения. Это — гладиаторы храбростью, с той разницей, что гладиаторы-идолопоклонники жаждали рукоплесканий ве­сталок и других зрителей, а паши, подвизаясь за веру, царя и отечество, ожидают царствия небесного». Что-то такое некогда запало в эту тугую голову о гладиаторах и весталках, а тут вне­запно и вынырнуло. Но во всяком случае ясно, что генерал очень хотел похвалить матросов и солдат. Зато об их начальстве Остен-Сакен пишет совсем другое: «Генералы паши, исключая единицы, не соответствуют офицерам и солдатам» 61. Ив этом он тоже вполне прав, хотя себя самого, конечно, причисляет

247

к этим «единицам», составляющим отрадное исключение (в чем он решительно заблуждался).

Вот показание одного из защитников Севастополя об Остен-Сакене. Оно дает довольно отчетливое представление об этом человеке, в руках которого, кстати будь сказано, была и верхов­ная военная власть над Севастополем с момента отъезда Мен­шикова, т. е. от 16 февраля, до 10 марта 1855 г.— до приезда Горчакова 62. «Не давай Сакен рецептов в полки и на бастионы, как делать шипучий квас, и не снабжай всех „верными" сред­ствами противу холеры, никто и не подозревал бы его существо­вания в Севастополе. Он жил в четырех стенах прекрасной квартиры в Ник[олаевской] батарее, своды над которой еже­дневно посыпали [страха ради] бомбами; па бастионы показы­вался не более четырех раз во все время, и то в менее опасные места, а внутренняя его яшзнь заключалась в чтении акафи­стов, в слушании обеден и в беседах с попами» 63.

Вот кому доля;ны были повиноваться и Нахимов, и Тотле­бен, и Александр Хірущов, и Степан Хрулев (которому зави­довал и которого ненавидел Остен-Сакеп), и адмирал Истомин, который с таким гневом говорил о верховном «руководстве» обороной. Матросы и солдаты мало знали и не любили Менши­кова, еще меньше знали и тоже но любили Горчакова; Остен-Сакена они не могли ни любить, ни ненавидеть: они просто не имели никакого представления о самом факте его бытия на свете.

«Все понимают, что моишо молиться богу, но тем не менее должно исполнять и другие обязанности — служебные, напри­мер»,— говорит ежедневно наблюдавший Остеп-Сакена полков­ник Меньков. А именно слуягебпых-то обязанностей набожный Дмитрий Ерофеевич и не исполнял, ничего в войне пе понимал, останавливался «на тех мелочах и вздорах, которые никогда и в голову не придут человеку, истинно занятому делом» 64.

«Не крепок стал Ерофеич, выдохся»,— говорил о нем князь Меншиков, неутомимый в вышучивании своих генералов.

Николай после Инкермана уже совсем мало надеялся на Меншикова. Поведение князя во время битвы и особенно после нее стало ему тотчас известно, и он прямо растерялся. К кому обратиться? Царь уже тогда, по-видимому, думал о замене Меншикова Михаилом Горчаковым. Вот что говорит нам милю-тинская рукопись об этих ноябрьских тревогах Николая. «В то же время государь, сообщая генерал-адъютанту князю Горча­кову свои опасения за настроение духа князя Меншикова, вы­разился так: „Признаюсь, такое направление мыслей его меня ужасает за последствия. Неужели мы должны лишиться Сева­стополя после такой крепкой защиты... и с падением Севасто­поля дожить до всех тех последствий, которые легко предвидеть

248

можно от подобного события. Страшно и подумать"». Государь спрашивал мнения князя Горчакова насчет дальнейшего веде­ния дел в случае несчастного исхода обороны Севастополя. Умный, внимательный, компетентнейший свидетель, бывший в центре событий Д. А. Милютин, зорко наблюдая царя эти по­следние четыре месяца его жизни, видел ясно, что Николай уже никому, кроме себя самого, не доверяет, по вместе с тем Милю­тин не усматривал от этого личного вмешательства государя никакой пользы: «В описываемую эпоху, более чем когда-либо, Николай принимал на себя лично инициативу всех военных распоряжений. Почти каждый вечер из кабинета государя при­сылались к военному министру целые тетради мелко исписан­ных собственноручно его величеством листов, которые сейчас же разбирались (не без труда — Е. Т.) в состоявшей при князе Долгорукове маленькой канцелярии; поспешно снимались ко­пии, делались выписки для передачи в подлежащие департамен­ты к исполнению и т. д. Собственноручные эти записки импе­ратора заключали в себе самые подробные указания относи­тельно формирования войск, снабжения их, распределения и т. д. Государь с необыкновенной отчетливостью следил за рас­поряжениями местных начальников, за передвижением каждого Оатальона и часто в своих записках входил в такие подробности, которые только связывали руки начальников и затрудняли их, тем более что при тогдашних средствах связи повеления госу­даря доходили поздно до отдаленных местностей, когда по из­менившимся обстоятельствам полученные высочайшие указания оказывались уже совершенно несвоевременными» 65.

19 января Меншиков получил в отправленном еще 7 января из Петербурга письме верного своего клеврета и осведомителя Краббе крайне неутешительные вести о реши­тельном негодовании, которое во многих влиятельных лицах (вроде генерал-адмирала вел. кн. Коетантина Николае­вича и других) возбуждают как действия, так и бездействие Александра Сергеевича в Крыму. Вот что прочел главнокоман­дующий: «...пользуюсь настоящим случаем, чтобы написать к вашей светлости... Перед началом письма я попрошу у вас извинения в том, что, может быть, каждая строка будет вас оскорблять и сердить, но я решился (передать — Е. Т.) вашей светлости несправедливые наветы старших и почти общий говор публики собственно для ваших соображений и из глубокой и безотчетной любви и преданности к вам. Здесь по-прежнему существует и растет лютая партия ваших противников, из кото­рых главные суть: Нессельроде, Киселев, Ливен и пр.; к ним-пристал военный министр. Все они пользуются разными не­правдами, чтобы поддерживать неудовольствие на вас государя, дошедшее в настоящее время до крайних пределов, так что он

249-

дозволяет себе следующее выражение: что подло со стороны Меншикова сваливать свою бездарность на войска, превосход­ные во всех отношениях, тогда как перед ним неприятель на­ходится в полуголодном и иолузамерзшем положении. Почти все приезжающие сюда из Севастополя подделываются под лад, рассказывают бог знает что и, в том числе, ваше неверие в бога и решительное неумение обращаться с войсками; что же ка­сается до некоторых, как, например, Дсн и Попов, то ихним площадіньш ругательствам нет ни меры, пи конца, и все это почти одобряется свыше. К этому прибавить нужно, что петер­бургские гости со свитою тоже не отстают от других, и это дошло до того, что Н. Н. в дамском обществе рассказывал, что они поправили ваше сердце и сделали вашу светлость лучше, чем вы были доселе, ибо наговорили вам таких вещей и такой правды, от коих вы заплакали. Приезд Шеншина произвел здесь неожиданное волнение, и его словесное объявление об отречении вашем от командования войсками породило новые неудовольствия, по поводу которых фельдмаршал Паскевич, в коего к несчастью продолжают веровать, настаивал даже, что­бы нарядили генеральную комиссию судить вас за ваши дейст­вия. Но что всего досаднее, так это то, что Орлов и даліе гене­рал-адмирал, который до некоторой степени держал вашу сторону, поддались общему ослеплению и также негодуют на действия вашей светлости. Вот какими манерами и исключи­тельным содействием стараются помогать человеку, которого сами же связали во всех действиях и которому не давали в свое время почти никаких средств, но который -между тем с честью и гениально вышел из почти безвыходного положения. Публи­ка, как стадо баранов, следует но направлению, указываемому вашими врагами. Здесь все распоряжения правительства де­лаются в дамском кругу, которые все новости, полученные с театра войны, и политические передают сейчас Л\с Мюнсте-ру 6б. Бог знает, чем все это кончится, по будущее для России вовсе неутешительное» 67'.

Если бы еще иуя-шо было толкать Меншикова к решитель­ному шагу, то это письмо могло бы сыграть такую роль.

9

При петербургском дворе невеселая зима 1854/55 г., начав­шаяся запоздалыми (искусственно задеришваемыми) известия-ями об Инкермане и кончившаяся Евпаторией и смертью царя, прошла в пересудах о жестокой, хоть и вполголоса высказывае­мой критике. «Что это за дело 25 октября (sic! вместо 24 октября—Е. Т.)\ Соймопов был храбрым из храбрых, и его дивизия была самой .лучшей в армии. Говорят, что Горча­

250

ков (Μ. Д.— Ε. Т.) плакал, узнан о бесполезном истреблении людей», пишет своему брату П. К. Мейендорф из Петербурга 27 ноября 1854 г. Он возмущается тем, что у Меншикова нет даже штаба, и 'приписывает это доходящему до нелепости ори­гинальничанью князя (іі pousse lOriginalile jusqu'a la deraison). «Генералов не предупреждают об операциях, которые им пред­стоит выполнить», и во время боя главнокомандующий остается пассивным зрителем бесполезной бойни. Петр Казимирович Мейендорф не верит в близость мира: «Если Луи-Наполеон хочет мира, мы будем его иметь, если нет — нет. Вот авантю­рист, сделавшийся самым грозным человеком на свете, челове­ком, которого все боятся... В Англии, несмотря па недостаток людей, будут продолжать войну, лишь бы не 'возбудить неудо­вольствия Луи-Наполеона, скорее дадут ему субсидию в десять миллионов фунтов стерлингов. В Вене боятся Франции, в Бер­лине — Англии, нас же никто больше не боится... И тут (при дворе — Е. Т.) есть люди, настолько слепые, что не видят этого». Паскевич теперь уже не скрывал всегдашних своих мнений, как он это так долго делал: «Фельдмаршал громко говорит, что аб­сурдно желать воевать со всей Европой и защищать границу, которая простирается от Баязета до Торноо. Много людей того же мнения. Но мало таких, которые столь же откровенно осме­ливаются его высказывать: другие говорят, что он трус π су­масшедший. Ты знаешь этих людей, которые никогда ничего не делали и 'присваивают себе право судить обо всем безапел­ляционно. Наглость, помноженная на невежество. Грустно об этом думать» 68.

За два дня до своей смерти Николай I. сменил, наконец, Меншикова и назначил главнокомандующим князя М. Д. Гор­чакова. Вплоть до приезда Горчакова Остен-Сакен был верши­телем судеб, да и потом продолжал влиять на дела.

«Сакен оказался дрянь. О Горчакове в Севастополе еще ничего нельзя сказать, по Хлебников, бывший при нем два года, не слишком хвалит его. Говорит, что, может быть, мы Меншикова пожалеем» 69,— таково было мнение, широко рас­пространенное об Остен-Сакене в офицерской массе.

И в качестве помощника начальника севастопольского гар­низона Остеи-Сакена и затем, со 2 марта 1855 г., в качестве начальника порта и военного губернатора Нахимов и днем и ночью мелькал на бастионах именно в самых опасных, самых слабых пунктах, распоряжаясь всегда умно, с глубоким зна­нием дела, отдавая приказы, контролируя лично их испол­нение.

И в местное свое начальство и в петербургское он совсем не верил. «Переписки он терпеть не мог, а запросов министер­ства просто боялся. В это время Павла Степановича можно было

251

назвать душой обороны — он постоянно объезжал бастионы,, справлялся, кому что надо, кому снаряды, кому артиллерийскую-прислугу и прочее. И постоянно надо было торопиться, чтобы за ночь исправить то, что разрушил неприятель» 70.

Ночевал он где придется, спал пе раздеваясь, потому что собственную свою квартиру отвел под лазарет для раненых, а «личные деньги адмирала шли па помощь отъезжающим семействам моряков». Для матросов и солдат было нрав­ственной опорой и радостью каждое появление Нахимова на их бастионе.

Техническая оснащенность неприятеля значительно превос­ходила нашу,— это сказывалось на каяідом шагу, и с этим ничего нельзя было поделать.

Нахимов доносил Меншикову 16 февраля 1855 г.: «В по­следние дни, после заката солнца, когда в Севастополе насту­пает совершенная тишина в воздухе, из траншей, раскинутых за бастионом Корнилова, неприятель бросает к нам конгре-вовы ракеты; вчера он выпустил до 60 и, как казалось, с трех станков... Донося о сем вашей светлости, имею честь присово­купить, что ракеты, бросаемые неприятелем, преимущественно разрывные, с сильным зажигательным составом, а дальность полета простирается до двух тысяч сажен». Одна из этих ракет, пролетев 5 верст, упала в Северную сторону и врылась в землю на З'/г фута71. По другому официальному свидетель­ству (Константинова, состоявшего при штабе Горчакова), «ра­кеты, пускаемые неприятелем в Севастополь, представляют изумительную силу действия: с пятиверстного расстояния вся­кий раз попадают ночти в одно и то то место, близко желанной цели» 72.

По французским данным, эти ракеты били дальше: на 7 километров. А у нас «наибольшие дальности мортир сухопут­ной артиллерии при полных зарядах составляли от 997 до 1085 сажен», т. е. немногим более двух верст... 73

Нахимов на военных советах настойчиво высказывался о необходимости вести оборону, пока жив хоть один моряк, в то время как Горчаков, старик, выживший из ума, чуяідый флоту, только чиновник, вступив в управление армией и видя большую-потерю людей в Севастополе, задался целью на свой страх бро­сить Севастополь. «Отсюда трагизм осажденных»,— пишет в своих проникнутых горечью черновых заметках участник обо­роны Ухтомский. Истомин был вне себя от гнева, испытывая постоянные отказы и задержки в ответ на требования средств на оборону. Но беспокойные люди вроде Истомина или Нахи­мова скоро умолкли, так как долго на свете не заяшвались — в прямую противополояедость хотя бы тому же Д. Е. Остен-Сакену, который родился в год начала французской револю­

252

ции — 1789, прослужил на военной службе сряду 76 лет, спо­добился умереть в 1881 г. 92 лет от роду и ни разу не был ни ранен, пи даже контужен, так как смолоду «умел беречь себя для отечества» (по глубокомысленной догадке пораженного этим отрадным фактом автора одной некрологической заметки -о Дмитрии Ерофеевиче).

В этом отношении Остен-Сакенам и Меншиковым вообще везло, а Нахимовым — нисколько. Впоследствии, отмечу кстати, льстец и карьерист Комовский, делавший карьеру при Меиши-кове и очень хорошо знавший, как относился Нахимов к князю и его клевретам, не мог скрыть своей радости по поводу гибели Нахимова. Сообщая о смертельной ране Нахимова, Комовский делится с Меншиковым своим счастливым мистико-религиоз-ным открытием: оказывается, само небо аккуратно убирает прочь тех адмиралов, которые непочтительно относятся к князю Александру Сергеевичу! «Странное дело: очереди его (Нахимо­ва — Е. Т.) я ждал, хотя поистине считал большой утратой его потерю... Но ожидал потому, что по наблюдению заметил, что все пессимисты и порицатели вашей светлости как-то не сбере­гались судьбой» 74. Вот почему после Истомина Комовский и стал поджидать гибели Нахимова. Он мог бы привести еще и Корнилова для полноты доказательств в пользу своего инте­ресного «открытия», не говоря уже о десятках тысяч погибших в Севастополе матросов и солдат, тоже порицавших его светлость.

2 марта 1855 г. Нахимов, бывший до сих пор помощником начальника гарнизона, был назначен командиром Севастополь­ского порта и военным губернатором города Севастополя,— а через пять дней его и защищаемый им город постиг тяжелый удар: 7 марта, когда начальник Корниловского бастиона на Малаховом кургане адмирал Владимир Иванович Истомин шел от Камчатского люнета к себе на Малахов курган, у пего ядром оторвало голову.

Вот как Остен-Сакеп писал об этом военному министру: «Сегодня Севастопольский гарнизон имел несчастие лишиться начальника 4-го отделения оборонительной линии, контр-адми­рала Истомина. Потеря этого блистательно-храброго, распоря­дительного, исполненного рвения молодого генерала, подавав­шего прекрасные надежды, чувствительна для флота и Севастопольского гарнизона, о чем с грустью в душе имею честь донести вашему сиятельству. В 10 часов утра контр-адми­рал Истомин после осмотра работ в строящемся Камчатском редуте, возвращаясь на Корниловский бастион, поражен был в голову ядром, направленным на помянутый редут. Вице-адмирал Нахимов приготовил для себя место в соборе св. Вла­димира близ вице-адмирала Корнилова, но как Истомин пере­шел в вечность прежде его, то первый уступил ему место» 1Ь

253

«Неприятель настойчиво, не жалея людей, усиливает осаду; несколько уже ночей сряду происходит кровопролитный руко­пашный бой, и благословением божиим русский штык одоле­вает, и неприятель отбрасывается и преследуется по пятам в его траншеи. Усердие и бдительность главных начальников и офицеров и самоотвержение войск изумительны»,— доносил в тот же день 7 (19) марта 1855 г. Остен-Сакен в Петербург76.

Смерть Истомина была тяжким ударом для обороны Сева­стополя, и Нахимов, снова вторя своей тайной мысли, которая, впрочем, для окружающих его уже перестала быть тайной, го­ворил о могиле, которую «берег для себя», но уступает теперь Истомину. Он не желал пережить Севастополь и не верил, что Севастополь устоит. И место возле Лазарева и Корнилова было единственной «собственностью», которой он дорожил. Вот пись­мо, которым он извещал Константина Истомина о смерти его брата:

«Общий наш друг Владимир Истомин убит неприятельским ядром. Вы знали наши дружеские с ним отношения, и потому я не стану говорить о своих чувствах, о своей глубокой скорби при вести о его смерти. Спешу вам только передать об общем участии, которое возбудила во всех потеря товарища и началь­ника, всеми любимого. Оборона Севастополя потеряла в нем одного из своих главных деятелей, воодушевленного постоян­но благородною энергиею и геройской решительностью: даже враги найти удивляются грозным сооружениям Корнилова бастиона и всей четвертой дистанции, на которую был избран покойный, как на пост, самый важный и вместе самый слабый.

По единодушному желанию всех нас, бывших его сослу­живцев, мы погребли тело его в почетной и священной могиле для черноморских моряков, в том склоне, где лежит прах незабвенного адмирала Михаила Петровича (Лазарева — Е. Т.) и первая, вместе высокая жертва защиты Севастополя — покой­ный Владимир Алексеевич (Корнилов — Е. Т.)..Я. берег это место для себя, но решил уступить ему.

Извещая вас, любезный друг, об этом горестном для всех пас событии, я надеюсь, что для вас будет отрадной мыслью знать наше участие и любовь к покойному Владимиру Ивано­вичу, который жил и умер завидною смертию героя. Три праха в склепе Владимирского собора будут служить святынею для всех настоящих и будущих моряков Черноморского флота. Посылаю вам кусок георгиевской ленты, бывшей на шее у по­койного в день ого смерти; самый же мреет разбит на мелкие части. Подробный отчет о его деньгах и вещах я не замедлю переслать к вам» 77.

«Четверка», которая в первое же время бомбардирования 5 октября 1854 г. превратилась в тройку, теперь уменьшилась

254

еще на одну единицу. За Корниловым пал Истомин. И так же как никто со стороны не заменил Корнилова, не оказалось рав­ноценной замены и Истомину. Нахимову и Тотлебену пришлось лишь взять на себя добавочную нагрузку.

10

Хрулев, Хрущов, Васильчиков, а главное, самое важное, матросы, солдаты, землекопы — рабочие в своей массе — вот на кого, как и прежде, возлагали свои надежды Нахимов и Тот­лебен. Надежды на что? Нахимов надеялся главным образом на максимальное продление обороны и на свою смерть иод развалинами Севастополя, хоть и подбадривал своих моряков и искусно скрывал от них свои мрачные мысли. На талантьі же нового главнокомандующего, князя. Горчакова, ни он, ни Тотлебен никаких упований не возлагали.

Вот что говорил о князе Михаиле Дмитриевиче умный, дельный и очень наблюдательный Николай Васильевич Берг, близко присматривавшийся к нему и в Севастополе, и позднее, в Польше: «Горчаков питал слабость к аристократам всех наций потому, что сам был аристократ, потому что с самых ранних лет наслушался от отца и матери, от всех тетушек, дядюшек, бабушек и дедушек, что аристократы — особые люди.земного шара, белая кость, создаются из другого, лучшего и благород­нейшего материала, чем плебеи; а плебеи — это... как бы даячо и не люди, а что-то низшее в иерархии Ячинотных, род орангу­тангов или шимпанзе» 78.

Другие отзывы были еще выразительнее:

«Ветхий, рассеянный, путающийся в словах и в мыслях старец, носивший это громкое название, был менее всего по­хож на главнокомандующего. Зрение его было тогда до такой степени слабо, что он не узнал третьего от себя лица за обедом... Слух или, точнее сказать: весь организм... был сильно временами расстроен...» Хуя^е всего было то, что он и в самом деле не умел говорить по-русски так, чтобы его мояшо было понять: «Случа­лось, что казак, не расслышав хорошо, что пробормотал ему своим невыразительным языком главнокомандующий и не смея переспрашивать, приводил его вовсе не туда, куда было прика­зано, а к кому-нибудь другому... Точно так же носило его иногда по севастопольским батареям, бог ведает зачем: кого он там воодушевлял, этот непопулярный, никому из солдат и матросов неизвестный генерал?.. Λ уезжая, он мурлыкал обыкновенно про себя какую-нибудь французскую песню, чаще всего слыха­ли: ,,,Ιο suis soldat franca is" (,,Я французский солдат"). Не­мудрено, что в Севастополе очень скоро стали говорить: „А все-таки у нас нет главнокомандующего!"» 79

25S

«Могла ли армия относиться надлежащим образом к на­чальнику, над которым все поминутно смеялись?» — вопрошает очевидец 80.

Правда, «вещи познаются путем сравнения», и на взгляд многих Горчаков производил все же лучшее впечатление, чем его предшественник,— так судил о нем Пирогов.

«Горчаков скуп, как старая мумия Меншиков, но не такой резкий и мрачный эгоист, как тот... Бывало, Меншиков сидел скрытный, молчаливый, таинственный, как могила, наблюдал только погоду и в течение полугода искал спасения для рус­ской армии только в стихиях; холодный и немилосердный к страждущим, он только насмешливо улыбался, если ему жа­ловались на их нужды и лишения, и отвечал, что „прежде еще хуже бывало"»,— так писал Пирогов доктору Зейдлицу, с которым был откровенен. Это большое письмо помечено тремя днями: 16, 17 и 19 марта 1855 г. 81

Показание его очень характерно. В своих записках и в письмах к другим лицам великий хирург был обыкновенно не так откровенен.

Говоря о Пирогове, нельзя не упомянуть о самоотверженных женщинах, помогавших ему в Севастополе. Как высоко ценили Пирогова и сестер милосердия Нахимов и его матросы и сол­даты, которых он так часто навещал в лазаретах!

Сестры милосердия, организованные и присланные Еленой Павловной, работали усердно и самоотверженно. Но что они могли поделать и что мог существенно изменить их шеф Пи­рогов, когда суммы, отпущенные на госпитали, невозбранно разворовывались и интендантами, и заправилами медицинской части, и большими хозяйственниками-генералами, и скромными смотрителями госпиталей? Вот что писали очевидцы: «Если великая княгиня пришлет спросить, то скажи, что ее сестры до сих пор оказались так ревностны, как только можно требо­вать: день и ночь в госпитале; двое занемогли. Они поставили госпитали вверх дном, заботятся о пище, питье —просто чудо; раздают чай, вино, которое я им дал. Если так пойдет, если их ревность не остынет, то наши госпитали будут похожи на дело. Несмотря на все это, худое начало не исправляется легко. В Симферополе лежат еще больные в пепокое: соломы для тю­фяков пет, и старая, полусгнившая солома слегка потом высу­шивается и снова употребляется для тюфяков; соломы здесь уже совсем нет (в Севастополе — Е. Т.), пуд сена стоит 1 руб. 75 коп. В открытых телегах, без тулупов, везут больных в течение 7 дней из Симферополя в Перекоп; они остаются без ночлега, на чистом поле или в нетоиленных татарских избах, остаются иногда дня по 3 без еды и привара, а если будет еще новое дело, то бог знает, что сделается с ранеными... Корпии и пере­вязочных средств никогда не будет довольно для раненых. Бинты едва моются и мокрые накладываются» 82. Меншиков знал, как чудовищно почти все вокруг него обворовывают не только госпитали, но и казну вообще, не только раненых, но и здоровых, и просто терялся, сознавая свою полную беспомощ­ность. Когда Горчаков из Южной армии согласился послать Меншикову интенданта, о котором носился изумительнейший слух, что он не ворует, то князь Александр Сергеевич был про­сто вне себя от счастья, и вот в каких абсолютно ему не свой­ственных выражениях этот гордый, небрежно и высокомерно ко всем относившийся вельможа благодарил М. Д. Горчакова: «Я бросаюсь к ногам вашим, дорогой и превосходпый друг, за посылку вашего славного интендапта, которого я жду как мес­сию!» 83

Нечего и прибавлять, что прибытие иптендантского мессии не внесло уследимых перемен ни в дело снабжения Крымской армии, ни в быт госпиталей.

В своих эпически спокойных, ни в малейшей степени не обличительных по тону и замыслу записках проделавший всю кампанию доктор Генрици, между прочим, рассказывает, как складывался «быт» лазаретов вне Севастополя. В конце апреля 1855 г. Генрици был назначен дивизионным врачом в 17-ю диви­зию. Он нашел две тысячи раненых, лежавших либо на соломе, либо на солдатских вещах. Вот эти две тысячи больных людей «могли рассчитывать на помощь от одного доктора Смирнова, жившего в конюшне на антресолях, с которых не легко было слезать, а еще труднее было на них взбираться». У этого един­ственного доктора в распоряжении был единственный инстру­мент: «изломанный ланцет, но и тот составлял собственность одного фельдшера». «О продовольственной части не стоит много говорить»,— лаконично добавлял Генрици 84.

Доктора, фельдшера, сестры милосердия работали, в боль­шинстве, с упорством и самоотвержением и гибли от болезней и бомб и в Севастополе и вне его. Вот одна из обыденных зарисовок:

«Умелая и опытная сестра милосердия Крестовоздвиженской общины показывала своей молодой сотруднице из вновь при­бывших практические приемы перевязки. Внимательно слушала молодая женщина делаемые ей указания; с благодарностью гля­дел на них раненый солдат, страдания которого были облегчены ловко сделанной перевязкой. Его нога находилась еще в руках сестры, но раздался зловещий крик: бомба! и не успели присут­ствовавшие оглянуться, как она упала посреди их, а от обеих сестер и от раненого солдата остались разорванные на клочья трупы» 8о. Так сложился быт медицинского персонала в послед­

17 в. В. Тарле, т. IX ?г.7

ние месяцы осады, когда буквально ни одного места, сколько-нибудь безопасного, во всем Севастополе уже не оставалось.

Но и медицинский персонал, как и весь гарнизон, старался «равняться по Павлу Степановичу», как принято было выра­жаться в осажденном городе.

И

Горчаков знал, как не терпели солдаты и матросы его предшественника, и ему хотелось быть приветливее, ободрять людей на бастионах и в поле. Но он не знал, как это делается и как превозмочь при этом одну досадную трудность.

Дело в том, что по-французски князь Горчаков объяснялся ничуть не хуже, например, маршала Пелисье или Наполеона ІТІ, но уж зато как раз именно русский язык ему не давался — хоть брось, несмотря на искреннее и давнишнее желание князя Ми­хаила Дмитриевича одолеть этот, правда, несколько трудный, по безусловно полезный для русского главнокомандующего язык.

«Я спросил, па каком языке князь Горчаков говорил свои нежные приветствия (войскам — Е. Т.), ибо на природном даже не каждый его понимает», так отозвался старый Ермолов, когда при нем заметили, что Горчаков более приветлив с вой­сками, чем Меншиков 86.

Главнокомандующий князь Горчаков почти не появлялся на бастионах, а когда и бывал, то, «проходя быстро, благодарил солдат, но говорил при этом так тихо, что не был расслышан», и солдаты, по-видимому, недоумевали, кто это такой и что ему от них нужно. Да и вообще он вел себя в эти неприятные и ред­чайшие для него секунды скорее как любознательный путешест­венник. «На исходящем углу бастиона Горчаков посмотрел через амбразуру и спросил меня: „Что это за мешки впереди бастио­на?" — „Французские окопы".— „Так близко?" — „Около три­дцати шагов от траншей за воронками"». По-видимому, этим ответом любопытство князя Горчакова было настолько полно удовлетворено, что он отбыл без дальнейшей потери временэ и па этом бастионе больше ужо не удосужился побывать. Но зато «вечером прибыл адмирал Нахимов; мы беззаботно проха­живались с ним по батарее под градом пуль и бомб,— последних одних насчитывали до двухсот» 87.

Этот страшный четвертый бастион, центр второго отделения оборонительной линии Севастополя, был для Нахимова местом почти ежедневной «прогулки», и обреченные почти на неизбеж­ную гибель солдаты и матросы-артиллеристы сияли, когда виде­ли своего любимца, и не только потому, что «через него все тре­бования удовлетворялись без всякого промедления», как свидетельствует командир бастиона, но прежде всего потому, что их просто как бы гипнотизировала та невероятная беспечность,

258

полнейшая беззаботность, самое вызывающее презрение к смер­тельной опасности, которые Нахимов всегда выказывал на гла­зах у всех. Он не позволял солдатам и матросам показываться из блиндажей, а сам гулял па ничем не прикрытом месте,— и это на том бастионе, который находился в нескольких десятках саженей от французских стрелков, бивших ядрами, бомбами, штуцерными пулями по этому укреплению.

27 марта 1855 г. Нахимов был произведен в полные адми­ралы. В своем приказе по Севастопольскому порту от 12 апреля Нахимов писал: «Матросы! Мне ли говорить вам о ваших подви­гах на защиту родного нам Севастополя и флота? Я с юных лет был постоянным свидетелем ваших трудов и готовности умереть по первому приказанию. Мы сдружились давно, я горжусь вами с детства...»

Нахимова любили все, даже те, на кого он часто' кричал и топал ногами за лень, за оплошность, нерадение или опозда­ние. Но даже очень любившие адмирала иногда укоряли его в том, что он пе умел в полной мере воспользоваться колоссаль­ным авторитето.м, который он приобрел. С гневом и презрением наблюдал он за гнуснейшим, необъятным воровством интендан­тов и провиантмейстеров, но был бессилен заставить Менши­кова, а потом лично честных Горчакова, Семякина, Остен-Сакена, Коцебу круто и беспощадно расправиться хоть с кем-нибудь из этих воров, подтачивавших оборону Севастополя в по­мощь французским и английским бомбам. Точно так же он делал все возможное и невозможное, чтобы поправить ошибки бездарного начальства, но оказывался не в силах воспрепятст­вовать этим ошибкам. Он умно и глубоко продуманно органи­зовал систематическую защиту Камчатского люнета и лично, как увидим, чуть не погиб 26 мая 1855 г. при падении этого люнета,— по он не мог заставить верховное командование от­казаться от самой мысли о сооруя^ении, например, некоторых ложементов перед первым редутом. Генерал Александр Петро­вич Хрущов, которому было велено защищать эти лояеементы, знал, что ему дают приказ, который кончится гибелью массы людей и безусловной и скорой потерей лояіементов 88. Он вы­полнил приказ, не скрыв от передававшего этот приказ Остен-Сакена, что крайне трудно будет отстоять эти ложементы.

После кровавой борьбы и тяжелых русских потерь эти но­вые, наиболее близкие к неприятелю ложементы, просущество­вавшие в законченном виде девять дней, были в ночь на 20 апре­ля взяты французами. Хрущов не посмел настоять на своем — удержать Горчакова и Остен-Сакена. А мог ли сделать это несравненно более авторитетный, увенчанный громкой славой Нахимов, который был для гарнизона, по всем показаниям, «царь и бог»? Одни севастопольцы думали, что в подобных слу­чаях мог; другие — что не мог и что его бы все равно не по­слушали, несмотря на его могучий моральный и военный авто­ритет.

«Значение этого лица в севастопольской оборопе было первостепенное. Нахимов... был одним из тех умов, которые понимают медленно, но, поняв, охватывают предмет со всех сторон, проникают его до малейших подробностей и усваивают в совершенстве. При своей простоте и открытости он был честен, бескорыстен, деятелен и имел самое неограниченное влияние на матросов». Он был душой обороны, «могучей физической силой обороны, которой мог двигать по произволу и которая в его ру­ках могла творить чудеса». Нахимов распоряжался, как никто. «По званию главы Черноморского флота он был истинный хо­зяин Севастополя. Постоянно на укреплениях, вникая во все подробности их нужд и недостатков, он всегда устранял послед­ние, а своим прямодушным вмешательстволі в ссоры генералов он настойчиво прекращал их»,— так пишет о Нахимове человек, который явно не предназначал свою рукопись к печати, потому что он тут же называет главнокомандующего Меншикова при­дворным шутом, а Николая — «восточным падишахом», который «покоился в сладкой уверенности своего всемогущества». Желч­ный, раздражительный, никому не верящий автор правдиво оце­нивал Нахимова и его историческую роль89. Но он совсем неосновательно приписывает Нахимову «медленность» понима­ния,— напротив, работа его мысли была необычайно быстра.

«То была колоссальная личность, гордость Черноморского флота! — говорит о Нахимове наблюдавший его ежедневно в по­следние месяцы его жизни полковник Меньков.— Необыкновен­ное самоотвержение, непонятное презрение к опасности, посто­янная деятельность и готовность выше сил сделать все для спасения родного Севастополя и флота — были отличительные черты Павла Степановича!.. Упрямый, как большая часть моря­ков, во всех вопросах, где море и суша сходились на одних интересах, случись это хоть на Малаховом кургане, Павел Сте­панович всегда брал сторону своих». При том обожании, каким его всегда окружали матросы, он знал, чем их наказывать: «Одно его слово, сердитый, недовольный взгляд были выше всех строгостей для морской вольницы». И Меньков тоже настаивает, как и все источники, на том поведении Нахимова, которое осо­бенно стало бросаться в глаза в последние месяцы его существо­вания: «Начнут ли где стрелять сильнее обыкновенного, Павел Степанович тотчас настороже,— смотришь, на копе и несется к опасному месту. Раз встретил его барон Остен-Сакен и начал говорить: «Не бережете вы себя, Павел Степанович, жизнь ваша нужна России...» Павел Степанович внимательно слушал, мах­нул рукой, да в ответ ему: «Эх, ваше сиятельство, не то говорите

260

вы! Севастополь беречь следует, а убьют меня или вас — беда не велика-с! Вот беда, как убьют князя Васильчикова или Тотле­бена. Вот это беда-с» 90. Это Нахимов говорил о начальнике шта­ба гарнизона Викторе Васильчикове, умном, талантливом, храб­рейшем генерале, которого Горчаков послал было к Меншикову после Альмы, но Меншиков встретил его «по своему непривет­ливому обычаю» (слова Менькова —Е. Т.) и выжил из армии, а тот прибыл после Инкермана вновь — и уж остался до конца. Но его должность, как и должность самого Нахимова, была под­чиненная: Васильчиков был начальником штаба только гарни­зона, а начальником штаба главнокомандующего был Коцебу, который заменил на этом посту Семякина.

Нахимову, Тотлебену, как и погибшим до Нахимова Корни­лову и Истомину, как и Васильчикову, С. Хрулеву или А. Хру-щову, никогда не пришлось достигнуть той иерархической вершины, на которой стояли Меншиков, Остен-Сакен, Михаил Горчаков.

Вот что писал весной 1855 г. о Нахимове и его роли в непре­рывно бомбардируемом Севастополе человек, ежедневно наблю­давший адмирала: «О городе уже и говорить нечего: каким образом там есть еще целые дома и люди, в особенности каким образом остается невредимым наш неоцененный Павел Степа­нович Нахимов,— это решительно необъяснимо. Смело могу уверить вас, что надобно близко пояшть от этого человека, что­бы оценить его вполне и узнать, до какой степени он человек необыкновенный и замечательный. Немного суровая оболочка, в которую, кажется, намеренно облекается его характер, обма­нывала и до сих пор обманывает весьма многих, даже самых умных и проницательных людей. Поэтому я вполне убежден, что он далеко не разгадан; мне кажется, что Павлу Степановичу мояшо даже сделать упрек в том, что он сам не хочет дать сво­боды всему объекту своих способностей,— он как-то упорно ограничивает себя ролью безусловного и даже иногда безмолв­ного исполнителя, будто бы умеющего только стоять и умирать, и постоянно отрицает в себе право судить о чем-либо другом, кроме морского дела. Между тем, в разговорах со своими, к чис­лу коих я горжусь быть причисленным, он становится иногда другим человеком: являются проблески столь быстрой, строго логической оценки обстоятельств совершенно разнородных, иногда столь остроумные и иронические замечания, что неволь­но ожидаешь полного выражения невысказанного еще мнения, но иногда так же скоро снова является обычная оболочка, так что часто начатая мысль окончательно высказывается в после­дующем разговоре. Нахимова нельзя судить не только с первого раза, но даже с десятого, если какое-либо особенно удачное обстоятельство не выставит характера его в настоящем свете.

261

В особенности теперь,— при беспрестанных, но умолкающих пи днем, ни ночью тревогах и беспокойствах,— нельзя иметь вер­ного понятия о том, как Павел Степанович умеет быть умен и мил, когда того захочет и когда не стесняют его отношения к тому лицу, которое с ним говорит. Надобно иметь в виду, что Нахимов не имел и не имеет другой семьи, кроме своего Черно­морского флота, что он все остальное считает для себя если не чуждым, то по крайней мере неинтересным и недоступным, так что нельзя и ожидать, чтобы все не-моряки ценили его так, как должно и можно. К тому же он слишком мало льстит всякого рода основательным и неосновательным самолюбиям и, по-види­мому, столь же мало дорожит посторонними для него мнениями. Вследствие сего, сколько мне кажется, только огромная его сла­ва и невыразимо великое к нему доверие всех неискусников и нижних чинов всякого оружия освобождает его от всякого рода критик и порицаний. Я уже имел случай неоднократно высказы­вать, как меня удивляли собственно административные распоря­жения Павла Степановича. Я удивлялся, пока не понял, что но вполне оценивал человека,— теперь же удивляюсь только све­жести, быстроте и логичности его распоряжений, когда вспоми­наю, в какие тревожные и озабоченные минуты выпрашиваются у него различного рода подписи и разрешения. Правда, что Павел Степанович мне беспрестанно, смеясь, говорит, что вся­кий день готовит материалы для предания его после войны строгому суду за бесчисленные отступления от форм и разные превышения власти, что он уже предоставил все свое имущество на съедение ревизионных комиссий и разных бухгалтерий и контролей. Почти наверное П. С. прав, и вы сами это знаете, что иначе и быть не может, по дело в том, что все идет, движется и удовлетворяется — и все исключительно через Нахимова и его собственное управление. Говоря об этом, не могу опять не упо­мянуть о том, какого деятеля и неутомимого помощника нашел П. С. в капитане 2 ранга Воеводском, дежурном штаб-офицере его штаба и командире 30-го флотского экипажа: с таким чело­веком приятно дело иметь. Вообще любопытно видеть вблизи и на самом деле стройность и полноту нашей морской администра­ции, несмотря на все ее недостатки. У моряков решительно нет ничего невозможного, и все здесь так явно и сильно воодушев­ляется душою и волею Нахимова, что невозможно не сознать вполне, что он действительно олицетворяет настоящую Севасто­польскую эпоху,— ни я, ни все наши товарищи по морскому ве-дохмству не понимают, что было и могло бы быть без него. О чем ни заговорите, о тех обстоятельствах, где вопрос идет о настоя­щем деле,— Нахимов везде, где нужна энергия воина, где может явнться сочувствующая душа и заботливость сердца, везде и всегда он первый — и часто единственный. Я уверен, что

262

когда-нибудь вполне оценят заслуга и высоконравственные до­стоинства этого редкого человека... сколько раз я слышал, что Нахимов может быть только homme d'action (человек действия). Прочтите его приказы, им самим писанные,— вы увидите, что он одушевляет перо точно так же, как и батареи. Трудно себе представить, какой радостный эффект сделало здесь между все­ми производство П. С. в адмиралы; в особенности матросы и все нияіние чипы ликовали, как о собственной великой награде. У вас, вероятно, есть приказ, отданный Нахимовым по флоту к этому случаю. Его везде встречали толпами, несмотря па все его приказания людям не выходить из блиндаяіей; никакие за­прещения и усилия тут не действовали. Я столь много распро­странился о Нахимове потому, что нельзя говорить о Севасто­поле, не имея нашего блистательного адмирала перед глазами на нервом плане, и что теперь только я понимаю, через какие испытания и душевные волнения П. С. прошел со времени на­чатия Севастопольской осады» 9І.

Могучее влияние Нахимова на гарнизон в эти последние ме­сяцы его жизни казалось беспредельным. Матросов давно назы­вали «нахимовскими львами», но и солдаты, которые только понаслышке знали о Нахимове, пока не попали на севастополь­ские бастионы, очень скоро стали на него смотреть так же, как рядом с ними сражавшиеся матросы.

«К концу обороны Севастополя не много моряков уцелело на батареях, но зато весело было смотреть на эти дивные об­ломки Черноморского флота. Уцелевшие на батареях моряки по преимуществу были комендоры при орудиях... Белая рубаш­ка... Георгиевский крест на груди... Отвага, доблесть и удаль, соединенные с гордым сознанием собственного дела и совер­шенным презрением смерти, бесспорно давали им первое место в ряду славных защитников Севастополя». Так вспоминает о них полковник Меньков, бывший в Севастополе при штабе М. Д. Горчакова с середины марта до конца осады и имеющий поручение вести официальный дневник (журнал) военных опе­раций.

Об этом нахимовском поколении моряков, почти полностью погибшем в Севастополе, не могли забыть и постоянно вспоми­нали и русские товарищи по обороне и неприятельские воена­чальники.

Глава Χ

БОРЬБА ЗА ДИПЛОМАТИЧЕСКОЕ ПРИСОЕДИНЕНИЕ АВСТРИЙСКОЙ ИМПЕРИИ К ЗАПАДНЫМ ДЕРЖАВАМ И ДОГОВОР 2 ДЕКАБРЯ 1854 г.

1

г. ι ражепио под Инкермапом произвело в лондонском и

Спарижском кабинетах впечатление, не очень похожее на то, которое оба правительства старались через по­средство своей прессы распространить в публике и I1-· ■ -Ч внушить нейтральной Европе. Наступившее после Инкермапа временное затишье в военных операциях ничуть не внесло успокоения, в котором оба союзных правительства очень нуждались после Инкермана. Во-первых, как раз подоспело, правда, очень издалека и с неизбежно большим опозданием, из­вестие о неудачном (впоследствии газеты порадикальпое писа­ли даже «постыдном») предприятии союзного флота под Петро-павловском-на-Камчатке,— и эта запоздавшая новость была крайне некстати и очень смутила общественное мпспие в Англии и Франции. Во-вторых, неслыханная буря 14 ноября по тем бе­дам, которые она натворила у крымских берегов, по тем тяж­ким потерям, какие она причинила союзному флоту и транспор­там с припасами, приравнивалась чуть ли не к проигранной морской битве. В-третьих, союзные войска, особенно английские, жестоко страдали и от холода, и от дождя и снегопада, посто­янно сменявших друг друга в эту непривычно для Крыма суро­вую зиму. В-четвертых, сопротивление русских под Севастопо­лем нисколько не ослабевало, и это доказывалось не только тем весьма элементарным и общепонятным фактом, не поддающим­ся никаким ухищренным истолкованиям, что союзники ровно никакими успехами в своих осадных работах похвалиться не могли, но и постоянными вылазками, на которые отваживался гарнизон. В-пятых, ни одного дня осажденный город не был отрезан от остальной России по той простой причине, что для плотного и прочного обложения его у союзников войск в Крыму было слишком недостаточно.

264

Вес эти условия заставили английскую и французскую ди­пломатию с особенной энергией приступить к Францу-Иосифу с открытыми просьбами, завуалированными угрозами, и с не очень определенными, но очень заманчивыми обещаниями; присоединение Австрии, а за ней и возможное совместное при­соединение всего Германского союза к борющейся против Рос­сии коалиции могло бы очень сильно повлиять на ускорение хода военпых действий и на достижение победы над страш­ным противником.

На другой день после сражения под Инкерманом, 6 ноября 1854 г., по курьезному совпадению именно в тот самый день, который союзники задолго (не зная, что их яідет 5-го числа) наметили как дату для общего штурма Севастополя, собрался экстренный военный совет союзных генералов. С французской стороны присутствовали: главнокомандующий Канробер и ге­нералы Боске, Форе, Бизо, Мортанпре, полковник Троило и вице-адмирал Брюа. С английской стороны — главнокоман­дующий лорд Раглан, генералы Бергойн, Инглэнд, Эйри, Роз и вице-адмирал Лайонс.

Прежде всего должно было решить вопрос о штурме. Еди­ногласно штурм был признан невозможным ни, конечно, в этот самый день 6 ноября, когда его было наметили, ни в ближай­шем будущем вообще.

Итак, значит, предстояла долгая зима перед Севастополем с мрачной перспективой холодов, против которых не было настоящих убеяшщ, русских вылазок, русского ответного огня, наконец, холеры, которую решено было не замечать и о которой не принято было говорить, но которая пе прекращалась, хотя и известна была в обоих лагерях, как французском, так и англий­ском, под названием «дизентерии» и под другими псевдонимами.

Венгерский генерал Клапка, один из наиболее талантли­вых, энергичных вояодей венгерской революции, случайно спасшийся в 1849 г. от плена и виселицы, внимательно анали­зировал и критиковал военные действия русских и союзников в период Крымской войны. Он высказал после Инкермана мне­ние, возбудившее против него некоторую полемику даже со стороны умеренного, старающегося быть беспристрастным, собирателя докумептов о войне и историка Герэна, патриотизм которого все же оказался задетым К

Генерал Клапка был убеяеден, что сейчас же после Инкер­мана «если союзные армии не были уничтожены, то не вслед­ствие мудрости их правительств и их начальников, но исклю­чительно вследствие неактивности русских. Чем больше союз­ники имели потребности в отдыхе после сражения под Инкерманом, тем более в иптересах русских было не оставлять их в покое и как можно скорее нанести второй и решительный

265

удар. Несмотря па свои значительные потери, русские распола­гали еще достаточными силами, чтобы попытаться это сделать. Князь Меншиков непременно должен был считать, что зима предоставляла ему самые благоприятные шансы против союз­ников. И если он предоставил им возмояшость ускользнуть, то приписать это долншо отсутствию у него правильного суждения и решительности или же особым сообрая?ениям, вы­текающим из факта военных совещаний, и перспективами мира, естественно с ними связанными».

Приведя эти слова генерала Клапки, Герэн с ними не согла­шается и бездействие русских приписывает тому обстоятель­ству, что они тоже были истощены и ослабели после Инкер-мана. Однако внимательные читатели английских и француз­ских газет могли иной раз между строк вычитать мысли, очень близко соприкасающиеся с мнениями генерала Клапки.

Да и держатели французских и английских биржевых цен­ных бумаг вскоре весьма недвусмысленно почувствовали, что биряіа не очень рассчитывает на близкую и легкую победу. Миновали незабвенные дни сентябрьского головокруяштелыюго подъема, вызванного известиями об Альме, об отступлении Меншикова, о начале осады! Биржа весьма здраво учла, что Инкерман не имеет с Альмой почти никакого сходства.

С ноября 1854 г. обнаружилось длительное и довольно последовательное падение всех французских ценностей на па-рияіской бирже. Трехпроцентная, основная французская госу­дарственная облигация за какой-нибудь месяц упала с 74 до 66 У2 франков. А ведь по этой бумаге равнялись все другие ценности иа фондовой биря^е, это был главный показатель (l'etalon des autres valeurs), как правильно доносит канцлеру Нессельроде финансовый агент и корреспондент русского пра­вительства Эбелинг 2. Это было показателем весьма серьезпым, и Эбелинг, знаток парижской биржи, с убеждением отмечает, что даяіе дипломатическое присоединение Австрии к Франции и Англии по договору 2 декабря 1854 г. (о чем речь дальше) лишь на несколько дней приостановило, но в общем вовсе не прекратило падения ценностей.

Наполеон III этого очень не любил. Золотая валюта в те­чение всего его царствования держалась твердо. Устойчивости экономического полояіения, прочности имперских финансов «великие банки», и с ними как парияіская, так и лондонская биржи, особенно в эти годы, очень верили. Приступы биряіевой паники если при Наполеоне III и случались, то бывали обык­новенно просто пе имевшими никакого политического значения проделками тех или иных групп биржевых маклеров и спеку­лянтов и нисколько могучего кредита императорского прави­тельства не затрагивали. А тут дело было явственно серьезнее.

266

Государственная рента понижалась не вследствие каких-либо специфических биржевых махинаций, а потому, что если еще ноябрь прошел в ожидании, если газетная шумиха внушала надежду, что за Инкерманом последует не сегодня-завтра штурм и падение Севастополя, то уже в декабре даже самый доверчивый обыватель перестал на это рассчитывать.

Повелительно требовалось пустить в ход все усилия дипло­матии, чтобы заставить Австрию решиться, наконец, на опреде­ленное и вполне недвусмысленное присоединение к союзникам.

Эта дипломатическая «борьба за Австрию» шла между западными державами и Россией уже давно. Рассмотрим те­перь систематически, в хронологической последовательности, какую картину рисуют нам дипломатические документы, отно­сящиеся ко второй половине 1854 г., потому что декабрьский договор готовился задолго до Инкермана, еще с летних месяцев.

2

Позиция Австрии со времени начала эвакуации русскими войсками Дунайских княжеств менялась несколько раз, в тес­нейшей зависимости от хода военных действий.

Проследим эти видоизменения, отмечая лишь самое суще­ственное из того, что нам дает дипломатическая документация.

Мы уже видели, что позиция Австрии в период времени, начиная с неудачной миссии Орлова в Вене в самом конце января и начале февраля 1854 г. и кончая решением Николая снять осаду с Силистрии и эвакуировать Молдавию и Валахию, была определенно неприязненной относительно России,— и после ухода русских австрийские войска по договору Австрии с Турцией заняли княжества. И все-таки в окружении Франца-Иосифа полного единства взглядов по вопросу об отношениях с Николаем не существовало. Страх за будущее, когда грозпый сосед сможет при удобном случае отомстить за «предательство» и опасение остаться без поддержки в случае новых революцион­ных напряжений требовали соблюдения некоторой осторож­ности.

Бывший русский посол при английском дворе барон Брун-нов после разрыва отношений между Англией и Россией побы­вал в начале 1854 г. в Брюсселе и здесь имел долгий разговор с бельгийским королем Леопольдом, который, по-видимому, по предварительному соглашению с Австрией, очень просил Нико­лая «не сердиться» на Австрию и Пруссию за то, что они проявили склонность выступить с дипломатической поддержкой политики западных держав против России. «В самом деле,— сказал король Бруинову,— Австрия и Пруссия не могут иметь никакого желания нанести ущерб моральному могуществу Рос­сии. Напротив, их жизненный интерес требует, чтобы русское

267

влияние сохранилось в полной целости». Николай отчеркнул карандашом это место в докладе, подчеркнул слово «Австрия» и поставил на полях три вопросительных знака. Король Лео­польд при этом, сохраняя самый дружеский и сердечный вид, явно хотел обеспокоить Николая, доводя до его сведения, что союзники уже открыто говорят о кампании будущего 1855 года, а Друэп де Люис, министр иностранных дел, полагал, что война будет длиться семь лет 3.

Франц-Иосиф в это время, т. е. в июне 1854 г., добившись пока еще не официального, но фактически довольно ясного обещания русского правительства увести войска из Молдавии и Валахии, вовсе не желал углублять и обострять отношения с Николаем. Он неспроста старался в это время как-нибудь смяг­чить раздраженного царя. Финансовое положение Австрии было самым неутешительным. Вот что сообщал царю из Вены посол Мейендорф спустя несколько дней после доклада Бруннова о беседе с бельгийским королем. Финансовое положение Австрии дошло до пределов расстройства; правительство принуждено прибегать к принудительному займу, к обременению земельной собственности новыми налогами; содержание армии поглощает 20 миллионов франков в месяц, «то есть почти весь предполагае­мый доход государства. В армии недовольство, войны против России никто не хочет». Царь сделал пометку на этом донесе­нии: «Эта депеша—из самых замечательных. Какое будущее развертывается для этой страны с подобными элементами. Нуж­но быть сумасшедшим, чтобы довести дела до подобного со­стояния» 4.

Вообще в это время, летом 1854 г., царь еще не покидал окончательно мысли о будущем возвращении русской армии в княжества и даже о будущей удачной войне против Австрии. Вот что писал он М. Д. Горчакову после отступления от Си-листрии:

«Вчера вечером получил я наконец твои донесения от 9 (21) июня и пробыв таким образом ночти две недели в со­вершенной безызвестности о том, что у вас происходило.

Сколько мне грустно и больно, любезный Горчаков, что мне надо было согласиться на постоянные доводы к[нязя] И[ваиа] Федоровича 5 об опасности, угрожающей армии, об вероломстве (нрзб.— Е. Т.) ...Австрии и, сняв осаду Силистрии, возвратить­ся за Дунай, истоща тщетно столько трудов и потеряв бесплодно столько храбрых, все это мне тебе описывать незачем, суди об этом по себе. Но как мне не согласиться с к. И. Федоровичем, когда стоит взглянуть на карту, чтоб убедиться в справедли­вости нам угрожавшего.

Ныне эта опасность меньше, ибо ты расположен так, что дерзость австрийцев ты можешь жестоко наказать, где бы они

268

ни сунулись, и даже ежели б пришлось на время уйти за Серет. Не этого опасаюсь; боюсь только, чтоб это отступление не уро­нило дух в войсках, ежели не поддержать его, сделав каждому ясным, что нам выгоднее на время отступить, чтобы тем вернее потом пойти вперед, как было и в 1812 году. Скажи всем, что я их усердием, храбростию и терпением вполпе доволен и что уверен, что строгим сохранением порядка будут опять готовы на славу когда время настанет. Когда это время настанет, один бог знает! Ответ Австрии послан, и посылается и тебе; будет ли им Австрия довольна, не знаю и даже не думаю, разве король прусский скажет им решительно, что ежели они и этим не довольны, то их бросит.

Тогда с помощию божьей дело за нами, тогда накажем не­благодарных австрийцев жестоко. Покуда надо все привесть в порядок, порты, склады, госпитали и проч. Пойдут ли за тобой союзники с турками, сомневаюсь; скорее думаю, что все их усилия обратятся на десанты, в Крым или Анапу, и это не меньше из всех тяжелых последствий нашего теперешнего положения. Очень было бы важно войти тебе сейчас в услов­ные сношения с сербами, чтоб на случай, ежели австрийцы нас атакуют, они бы пе оставались праздными, обещав тогда при первой возможности им помочь. Полагал бы до времени волон­теров не распускать, с тем чтоб их употребить тоже против австрийцев в виде партизанов и, быть мояіет, для содействия тем православным, кои при первом выстреле между Австрией и нас, быть может, примутся за оружие против них, у них же в тылу... Но чтоб был успех, нужно не дробиться чересчур и пулшо единоначалие. К. И. Федорович сдал тебе команду; итак, действуй сам, решитольпо и с полной развязкой и ответствен­ностью.

Мое доверие к тебе, как и всегда было, полное. Тебе, быть может, суждено провидением положить начало торяіеству Рос­сии. Бог нам помощь, защита и утешение, пе будем унывать» 6.

3

5 июля 1854 г. в Вену прибыл заменявший Мейендорфа но­вый русский представитель — Александр Михайлович Горчаков. Только на 56-м году жизни князь Александр Михаилович по­лучил, таким образом, достойно широкое поприще для прояв­ления своих дипломатических дарований. Это был умный, даровитый, нравственно чистоплотный человек. «Ты, Горчаков, счастливец с первых дней, хвала тебе — фортуны блеск холодный яе изменил души твоей свободной: все тот же ты для чести и друзей»,— писал о нем его лицейский товарищ Пушкин в 1825 г. под свежим впечатлением встречи с Горчаковым в период

2G9

ссылки опального поэта в село Михайловскоо. Эта некоторая независимость характера и чувство собственного достоинства очень мешали Горчакову в его карьере, и Нессельроде долго держал его на второстепенных ролях. Может быть, мешала ому и некоторая неосторожность и невоздержанность в отзывах, странным образом проявлявшаяся в нем иногда наряду с царе­дворческой ловкостью. Был в нем смолоду и как бы некоторый легкий налет лицейского свободомыслия. «Приятный льстец, язвительный болтун, поирежнему остряк нсбогомолыіый, по-прежнему философ и шалун» — так определяет его Пушкин в одном из стихотворных своих посланий к Александру Михай­ловичу, в бумагах которого, кстати напомню, была ужо в наше время найдена шутливая поэма «Монах», написанная Пушки­ным в лицее. Нессельроде кттязя Горчакова не любил, и этим объясняется, что Горчаков при своих огромных связях и аристо­кратическом родстве, при бесспорных способностях и живом уме только на шестом десятке попал в Вену на большой дипломати­ческий пост. Горчаков был очень самолюбив и отличался боль­шим самомнением, что ему не всегда удавалось скрывать. Впоследствии Бисмарк злобно бранил и вышучивал Горчакова, преподе всего, конечно, за то, что Горчаков разгадал его раньше других и предостерегал Александра II от излишней доверчи­вости к германскому канцлеру. С возрастом, к концу жизни, князь Александр Михайлович очень одряхлел и переменился, и, например, когда в 80-летнем возрасте он поехал на Берлин­ский конгресс, то уже ничего полезного для России ему там сделать не удалось. Но в 1854 г., попав в Вену, Горчаков, быв­ший тогда в полном расцвете своих умственных сил, с честью, достоинством и уменьем старался парировать вражеские удары и бороться с обступавшими его со всех сторон неимоверными трудностями.

Уже па другой день после появления своего в Вене Горчаков имел долгую беседу с министром иностранных дел Буолем, главным противником России при венском дворе1. Горчаков уловил полную солидарность Буоля с западными державами в вопросе о том, чтобы заменить единоличное покро­вительство России православной церкви в Турции общим покро­вительством всех пяти великих держав всем христианским подданным Турции вообще. Это было вовсе не то, что на самом деле занимало и даже поглощало Буоля. Карл-Фердинанд Буоль фон Шауэнштейн, несмотря на свои 57 лет, увлекался в 1854 г. так, как если бы он был неопытным юношей и за ним не было долгой дипломатической службы. Ему давно уже, с начала воен­ных действий между Россией и Турцией, но в особенности со дня снятия осады с Силистрии, стал казаться бесспорным сле­дующий план действий: Австрия должна перейти на сторону

270

западных держав и за это она получит Молдавию и Валахию, т. е. богатую житницу и огромное приращение территории и могущества. Это избавит ее от вечной угрозы со стороны Рос­сии, так как очень усилит стратегически. Победа союзников предрешепа. Из этой аксиомы Буоль торопился сделать все выводы. Человек он был довольпо посредственный и по способ­ностям, и по уму, и по образованию; был лишь дельным и усердным чиновником. Никогда не знал он меры в своем низкопоклонстве перед силой,— сначала перед Николаем I, осо­бенно когда побывал австрийским послом в Петербурге в 1848—1850 гг., потом перед Наполеоном III,— и никогда не умел дерячать себя в руках, когда им овладевала уверенность в своем полояіении и хотелось показать это противнику, кото­рого он считал в данный момент слабым. Свита графа Орлова во время Пария^ского конгресса 1856 г., наблюдая поведение Буоля па конгрессе, его оскорбительные выходки против России, склонна была определять его слишком уж лаконично словом «хам». Но сам граф Буоль держался всегда отраднейшсго о себе мнения и очень серьезно считал и старался внушить другим, что именно оп руководит всей австрийской политикой. На са­мом же деле никогда он не имел на Франца-Иосифа, даже и в отдаленной степени, того влияния, которое имел до него НІварцепберг, а после него, например, Бейст, или Апдраши, пли даже Кальноки. Из австрийских дипломатов царствования Франца-Иосифа больше всего походит Буоль на графа Эрен-таля — не умом, потому что Эренталь был много умнее, и не дипломатическими дарованиями, потому что Эренталь был го­раздо тоньше и талаптливее, а той, мояіет быть, излишней в дипломате, живостью, юркостью, любовью к внезапным сюр­призам, тем стремлением к шумихе, к эффектным выступле­ниям, какие и Эренталю были свойственны. Когда в 1859 г. на Австрию обрушилась тяячелая военпая катастрофа, Буоля обвинили в том, что он своей политикой в годы Крымской вой­ны подготовил этот провал, и Франц-Иосиф поторопился тогда, в мае 1859 г., прогнать его прочь как раз накануне открытия военных действий. Это было несправедливо: Буоль делал в 1854—1856 гг. то, чего желал Франц-Иосиф, но, правда, делал это горячо, азартно, бестактно, обостряя противоречия, слепо веря в сегодняшний успех и совсем не думая о возмояшой завтрашней расстаповке сил.

А. М. Горчаков довольно скоро начал понимать, что мо­тивы австрийской дипломатии сложнее, чем это могло бы по­казаться с первого взгляда. Кроме страха за Ломбардо-Вене-цианскую область, которую Наполеон III может отнять, если очень ему перечить, кроме боязни внедрения России в Дупай-ские княжества и опасений за судьбу Турции, граф Буоль и его

271

повелитель руководствуются еще одним мотивом: желанием за­получить в австрийское владение как Молдавию, так и Валахию.

Наполеон III с обычной своей ловкостью вовремя внушил эту соблазнительную мысль австрийскому кабинету, и «Ав­стрия пошла на эту удочку (c'est l'hamegon, auquel a mordu l'Autriche)». Сообщая, что сам Буоль проговорился об этом в частном разговоре с прусским представителем Альвенслебе-ном, Горчаков советует канцлеру Нессельроде обратить на это впимание 8.

Вообще в борьбе за австрийский нейтралитет и летом и осенью 1854 г. опорой для русской дипломатии являлась не только Пруссия, но и весь почти Германский союз. Метавший­ся между двумя лагерями король Фридрих-Вильгельм IV хоть и заключил с Австрией договор 20 апреля 1854 г., но решитель­но отказался дать этому договору такое истолкование, которое могло бы обязать Пруссию при каких бы то ни было обстоятель­ствах подпять оружие против русского императора. Усиливать Австрию и воевать против Николая не желала не только Прус­сия: наиболее влиятельные из второстепенных государств Гер­манского союза были вполне с ней солидарны.

В начале июня закончилась происходившая в городе Бам-берге конференция представителей второстепенных держав Германского союза: Баварии, Саксонии, Бадена, Гессена, Нассау, Кургессена и Вюртемберга. Обсудив вопрос об отно­шении к австро-прусскому соглашению от 20 апреля 1854 г., конференция отказалась примкнуть к какому бы то ни было обязательству принять участие в военных действиях против России, даже если Россия откаяіется эвакуировать Молдавию и Валахию. «Дух» конференции был «решительно антианглий­ский»,— доносил Бруннов из Дармштадта 9. «Зачем нам война, которая уж во всяком случае будет водой на никогда не оста­навливающуюся, никогда не находящуюся в покое мельницу красных?» — вопрошал Макс Баварский своего дядю, короля прусского Фридриха-Вильгельма. Кроме этого резона, был и другой: эти державы вовсе не желали рисковать войной ради австрийских интересов на Балканах, нисколько Германского союза не касавшихся І0. Франц-Иосиф и Буоль знали об этих настроениях и с нетерпением и тревогой к ним относились. Они понимали, как все это учитывается в Петербурге.

Франц-Иосиф, убедившись, что в случае войны с Россией Германский союз не поддержит его военными силами, поспе­шил пригласить Горчакова, очень ласково его принял и просил не обижаться на то, что австрийские войска вошли в Валахию. «Верьте, что никакой враждебной по отпошению к вам мыслью не было продиктовано это мероприятие,— заявил Франц-Иосиф;— я был удивлен поспешностью вашего ухода, я боялся

272

анархии и вторжения турок, бедственного для населения, и я считал долгом гуманности помешать этому двойному несчастью присутствием части моих войск. Но раз ваши войска покидают Валахию лишь частично,— вопрос меняется, и вы можете быть уверены, что не успеете вы вернуться домой, как уже будет послан приказ моим генералам не двигаться дальше и дер­жаться вдали от Валахии, пока ваша армия там будет нахо­диться» п.

Но Франц-Иосиф лукавил. Он решительно ни одному слову Горчакова не верил и не был спокоен за безопасность Галиции.

Теперь, летом 1854 г., Николай проницательнее судил об истинных намерениях Франца-Иосифа. Горчаков писал 12 июля 1854 г., явно принимая желательное за действительно существующее: «Мне кажется, что император [Франц-Иосиф] начинает осваиваться с мыслью отделиться от западных держав, то есть что он видит возможность, когда и как это сделать (1а possibility du quand ct du comment), но хватается за мысль об этом шансе, как люди принимают подкрепляющее средство, что­бы успокоить свой дух». Николай на полях поставил три вопро­сительных знака и написал карандашом: «неверно». Дальше царь подчеркнул фразу Горчакова: «Граф Буоль не так дурен, как мы это думаем», и на полях опять написал: «неверно», и снова поставил три вопросительных знака и один восклицатель­ный 12. От былых иллюзий насчет Австрии царь излечился, хоть и поздно, но радикально. В особенности не верил он в то, будто бы Австрия и Пруссия всерьез исполнят свое намерение обра­титься к западным державам с предложением на почетных для России условиях заключить мир.

Это австро-прусское посредничество граф Буоль понимал до­вольно своеобразно. Совещаясь о терминах и формулировках общей ноты, которую Австрия и Пруссия должны были послать в Лондон и Париж, Буоль в то же время не переставал подби­вать Пруссию на решительное выступление против России. Вот что доносил А. М. Горчаков 12 июля 1854 г. в Петербург: «Граф Альвенслебен (прусский посол в Вене — Е. Т.) сказал мне, что при его разговоре с графом Буолем этот последний в сотый раз вернулся к мысли об уместности воеипой демонстрации со сто­роны Пруссии, но что граф Альвенслебен дал ему на это тот же отрицательный ответ, какой он давал ему на предыдущие хода­тайства». Царь отчеркнул эти строки и написал на нолях: «каналья (canaille)» 13.

Конечно, перспектива военного союза Австрии с западными державами могла очень сильпо повлиять на позицию второсте­пенных держав Германского союза, рисковавших оказаться между двух огней — между войсками Франции и Австрии. Из Дармштадта и других столиц второстепенных государств Гер­

18 е. в. Тарле, т. ix 97о

майского союза уже с первых дней августа начали поступать известия о том, что венский двор агитирует в пользу мобилиза­ции части войск государств союза, именно в размере 60 ООО че­ловек. План этот сразу не встретил особого сочувствия, но, конечно, царю необходимо было отныне считаться с возмож­ностью, хотя бы в более или менее отдаленном будущем, появ­ления на западной границе империи новой враждебной силы и.

4

Раздражение и беспокойство австрийского правительства поддерживалось тем, что Николай, как будто согласившийся на эвакуацию, все-таки не хотел никаким торжественным ак­том оповестить о своем намерении. Да и войска русские все еще окончательно не покидали оккупированной территории. «Княжества не эвакуированы; Россия нам ничего не уступи­ла»,— такими словами встретил граф Буоль полковника барона Мантейфеля, прибывшего в Вену из Берлина в качестве особого посланца от короля Фридриха-Вильгельма IV. Буоль хотел, чтобы в Вене собралась конференция представителей Англии, Франции, Австрии и Пруссии и в той или иной форме предъ­явила России требование окончательно и немедленно эвакуиро­вать княжества 15. Горчаков изо всех сил противился этому, но, когда Буоль стал грозить Пруссии, что при ее отказе участво­вать в конференции три державы соберутся без нее, русский представитель усомнился: стоит ли при таких условиях удер­живать Пруссию от участия в конференции? И не окончится ли дело военным союзом Австрии с Англией и Францией, если Пруссия уже не будет на конференции противовесом враждеб­ным России силам?

Французский посол в Вене Буіркнэ и английский — лорд Уэстморлэнд все усиливали энергию и настойчивость в своих переговорах с австрийским правительством.

В июле и начале августа 1854 г. Буркнэ и Уэстморлэнд не переставали настаивать перед Буолем, чтобы поскорее в Bene собралась конференция четырех держав — Англии, Франции, Австрии и Пруссии — для выработки условий мира. Ни о каком мире ни Наполеон III, ни лорд Эбердин, остававшийся главой британского правительства, конечно, не думали. Наполеон III, как мы знаем, в это самое время торопил маршала Сент-Арно с подготовкой экспедиции из Варны в Крым, а о лорде Эберди-не, так долго и так успешно вводившем барона Бруннова в за­блуждение своим мнимым русофильством, мы читаем в днев­нике Гревиля, этого правдивого летописца английских настрое­ний: «Кларендон сказал, что Эбердин не менее горячо, чем кто бы то ни был, стоял за крымскую экспедицию». Это записано

274

под 4 сентября (н. ст.) 1854 г., т. е. когда союзное войско уже плыло в Крым 16. Но если так, то зачем Наполеону III и Англии так хотелось в течепие всего лета и начала осени созыва этой «мирной» конференции в Вене? Да именно потому, что никакого мира эта конференция не принесла бы, но могла бы ускорить присоединение Австрии к англо-французской коалиции. «Что более важно, это упорство Буркнэ в стремлении добиться кон­ференции и упорство Буоля в стремлении привлечь к этому Пруссию»,— пишет Александр Михайлович Горчаков канцлеру Нессельроде 18 июля (н. ст.) 1854 г. Без Пруссии австрийская дипломатия все-таки еще не решалась выступить. В Вене знали, что за невмешательство в войну против России стоит пока не только Пруссия, но, как показало бамбергское совещание, и весь Германский союз. Что если после войны Николай I круто переменит свою германскую политику и начнет помогать не Австрии, а именно Пруссии в ее стремлении к объединению германских государств? А. М. Горчаков пытался узнать точно, как мыслит прусский посол в Вене Альвенслебен. Но тот хит­рил: Пруссии хотелось разом и участвовать в конференции, чтобы своим отказом не раздражать Наполеона III, и вместе с тем устроить так, чтобы ее участие в конференции не обозлило Николая. Поэтому Альвенслебен пустился в глу­бокомысленные объяснения с Горчаковым: Пруссия может согласиться на участие в конференции, но только затем, что­бы тормозить злокозненные действия на этой конференции трех остальных держав: Англии, Франции, Австрии. Себя самого прусский посол Альвенслебен и предлагал на роль та­кого тормоза (eine Hemmschuh) І7. Горчакова, впрочем, прус­ский дипломат не обманул нисколько. «В общем, каким бы корректным и прекрасным ни был Альвенслебен, он боится многих вещей»,— пишет канцлеру русский предста­витель 18.

Ждали ответа из Лондона и Парижа на австрийскую ноту об условиях перемирия. Горчаков склонен был считать самую посылку ноты комедией, наперед условленной между Буолем и послами Фрапции и Англии — Буркнэ и Уэстморлэндом. Для России наступает опасный момент (un moment supreme). Речь идет о скором полном присоединении Австрии к враж­дебной коалиции. И Горчаков шлет царю (через формальпое, как всегда, посредство канцлера) письмо, являющееся, по его словам, «криком его совести» 19. Он хочет образумить Петербург, который явно не понимает грозящих России опасностей. Осво­бождать славян — хорошо, и делать это пужно непременно под нашим знаменем,— все это так, все это превосходно,— но не сейчас! Сейчас ничего не выйдет! «Час Турции еще не пробил, и поэтому мы еще осуждены сосуществовать (coexister) с

Портой...» «Это будет ненадолго, но в настоящий момент это неизбеяшо. Мир будет заключен, и [по этому миру] Турция не исчезнет с карты Европы; мир будет менее выгодным, чем те, которые до сих пор мы заключали», он будет необходимой пере­дышкой, перемирием, «treve obligee*. Венский кабинет не оста­новится перед войной по вопросу об эвакуации, хотя Франц-Иосиф и очень по этому поводу страдает душевно и считает это «несчастием». Горчаков очень хотел бы, чтобы Россия не­медленно, особым актом, обращенным к Австрии и Пруссии, обязалась эвакуировать полностью Дунайские княжества, что она пока сделала лишь фактически, да и то не закончила эва­куации. Желая повлиять па Николая, Горчаков приводит даже такой аргумент: в австрийских владениях, в случае войны с Россией, может вспыхнуть революция. Так неужели же царь захочет вместе с революцией сражаться против австрийского правительства? 20

5

3 августа (н. ст.) Горчаков подает очень тревояшый сигнал в Петербург: он узнал «самым секретным путем», что фран­цузский министр Друэн де Люис предлагает создать фор­мальный наступательный и оборонительный союз между Фран­цией, Англией, Австрией и Турцией и что Буоль этому плану сочувствует. Этот союз, по мнению Горчакова, имеет целью терроризовать Пруссию, заставить ее примкпуть к этой ком­бинации и пропустить через свои владения французские вой­ска в Россию, а если она откаяіотся, то «занять военной силой Берлин» 21. В тот же день 3 августа, когда Горчаков узнал о готовящемся союзе Австрии с Францией, Англией и Турцией, он узпал к концу дня и о том, на каких условиях Франция и Анг­лия согласятся на перемирие и начало переговоров с Россией.

Для этого обе дерясавы требуют предварительного изъявле­ния со стороны царя согласия на принятие всех тех же, выдви­нутых еще весной четырех пунктов: во-первых, пересмотра трактата 1841 г. о проливах; во-вторых, замены русского про­тектората над княніествами общеевропейской «гарантией»; в-третьих, свободного плавания всех судов по Дунаю; в-четвер­тых, уиичтоніения права покровительства отдельных держан своим единоверцам и замены его коллективной гарантией прав всех христианских вероисповеданий в Турции со стороны всех великих держав сообща. Первым сообщил об этом Горчакову прусский посол Альвенслебен, и он же поделился своим впе­чатлением: Франция в случае принятия этих условий готова идти тотчас на перемирие, но Англия лишь нехотя и колеблясь последует за своей союзницей 22. Сами по себе все «знаменитые эти четыре пункта» были, с точки зрения Горчакова, приемлемы

276

для царя. Пересмотр трактата 1841 г. о проливах? Но ведь этот трактат «не есть предмет большой нашей нежности», и ведь неизвестно, чем он будет заменен. Свобода плавания по Дунаю? Это тоже для России уступка очень легкая. Общее покровитель­ство всех держав над Молдавией и Валахией вместо исключи­тельно русского? Тоже ничего особенно вредного для России в этом нет. Наконец, общее покровительство всех держав всем христианам? Все-таки не помешает православным обращаться всегда именно к русскому представителю, а не к другим, не к католику французу или австрийцу и не к протестанту-англи­чанину. Так в чем же дело? Почему и самому Горчакову кажет­ся трудным для царя принять пупкты? Потому, во-первых, что Молдавии и Валахия могут попасть во владение Австрии, кото­рая за свое «предательство» получит такую награду, а во-вто­рых,— потому, что влияние России в Турции и на всем Востоке вообще будет совсем подорвано. Горчаков не говорит еще о третьем подразумеваемом моменте: царь должен будет рас­проститься со всякой мечтой о проливах...

И все-таки Горчаков явно предпочел бы принять четыре пункта — и окончить войну.

Буоль, с согласия Франца-Иосифа, поспешил особой нотой уведомить Францию и Англию, что Австрия вполне принимает все четыре пункта. Мало того: если ей придется вступить в войну против России, то она обязуется не начинать переговоров иначе, как на основании этих же четырех пунктов.

Король Фридрих-Вильгельм поддался панике, и Нессельроде принуждеп был 12 (24) августа доложить царю: «Пруссия, на­ходя, что четыре пункта предложения таковы, что могут слу­жить основанием для начала переговоров, рекомендует нам принять их». Царь положил резолюцию на этом докладе: «Жал­кий язык Пруссии меня не удивляет; я ожидал этого, как новой подлости с ее стороны. Обращать на это внимание было бы ниже меня. Я не меняю ничего из того, насчет чего мы согласились, и вы можете изготовить соответствующие ответы». Итак, царь решил ответить отказом. Он согласился только подписать про­токол, согласно которому принимает четыре пункта лишь как тему для дискуссии, как базис для начала переговоров (следо­вательно, не предрешая, что принимает уже теперь эти пункты по существу) 23. 5 августа русский представитель пишет новое иисьмо о необходимости поскорее принять четыре пункта. Пе­ред Горчаковым мелькнула надежда па прекращение войны. В самом деле, не только Альвенслебен от имени Пруссии уверял русского посла, что в случае принятия четырех пунктов Прус­сия безусловно будет поддерживать Россию, но даже сам Буоль, под очевидным влиянием Франца-Иосифа, заявил, что и Авст­рия отделится от Фрапции и Англии. Но нужно, чтобы царь

277

принял эти пункты и, по возможности, без всяких измепений и требований, дополнительных объяснений и т. д., потому что Англия этим воспользуется, чтобы сорвать все дело и взять назад нехотя данное ею согласие на перемирие. «Ведь уи«е войти η переговоры обозначает ослабить коалицию»,— и Горчаков то­ропит канцлера с ответом24.

8 августа 1854 г. нота, ставящая предварительным условием начала мирных переговоров безоговорочное принятие царем че­тырех пунктов, была подписана представителями Англии, Франции, Австрии и Пруссии.

9 августа (н. ст.) французский посол Буркнэ был принят Францем-Иосифом и вручил ему собственноручное письмо На­полеона III. Но Францем-Иосифом, после ставшего уже ему известным отказа Николая принять четыре пункта, овладело беспокойство, и он противился Наполеону III, желавшему по­скорее вовлечь его в войну. Уже 15 августа до Горчакова дошли слова, сказанные Францем-Иосифом о французском императоре и его письме: «Лисица, кажется, ничего хорошего пе имеет в виду. Оп хочет подстрекнуть мепя против России, я не иду на это (Der Fuchs scheint nichts gutes im Sinne zu haben. Er sucht mich gegen Russland zu hetzen. Ich gebe mich dazu nicht her)». Император сказал еще, что он хотел бы уладить вопрос с Николаем25. И вместе с тем тотчас после визита Буркнэ Франц-Иосиф приказал ускорить пополнение главного штаба новыми офицерами, чтобы каждый момент быть готовым к вы­ступлению (um jeden Augenblick losschlagen zu konnen).

Николай, следя внимательнейшим образом за Веной, был полон негодования и жаяодал мести: «Ничего доброго не ожи­даю от Австрии, тем более что скоро наступит время, где нам необходимо будет требовать от них ответа в их коварстве. Потому мы должны быть так готовы, чтоб требуемый отчет в их мерзостях упирался на грозную армию, готовую их нака­зать. Пройдут сентябрь и октябрь в отдыхе и справке и ком­плектовке. В ноябре мы должны быть готовы во всем» 26.

14 (26) августа Нессельроде переслал А. М. Горчакову в Вену официальный ответ на австрийское предложение о че­тырех пупктах. Ответ был, конечно, очень решительный. Рус­ский канцлер настаивал, что в свое время, объявив об эва­куации Молдавии и Валахии, русский двор делал уступку Австрии и Германскому союзу, хотя это решение и было для России опасно, потому что давало неприятельской коалиции свободу действий и подвергало риску нападения русское Чер­номорское побережье. Но больше на новые ячертвы Россия не пойдет. Русские войска, единственно по мотивам стратегиче­ским, перешли через Прут и вернулись в русские пределы, где и будут я?дать неприятеля, «решительно защищая нашу тер­

278

риторию от нападений со стороны иностранцев, с какой бы стороны эти нападения ни последовали» 27.

Еще 31 августа н. ст., как раз перед получением известия о решительном отказе Николая принять четыре пункта, в Вене происходили колебания.' «Политика здесь делается час за ча­сом, в зависимости от страха, который внушаем мы, или от давления, которое оказывает Запад»,— писал А. М. Горчаков канцлеру Нессельроде 28. Франц-Иосиф явно не ожидал отка­за,— именно потому поступок Николая не мог не смутить его, правда, на короткий срок.

6

1 сентября Франц-Иосиф получил точные сведения об от­казе Николая. Он сразу же заявил, что не хочет разрыва с Рос­сией, и, по-видимому, между ним и Буолем произошла неприятная сцена29. Растерянность Франца-Иосифа и реши­тельное его нежелание в тот момент воевать с Россией вырази­лись тотчас в крутом изменении поведения Буоля, который стал уверять, что он о войне не думал и считает себя удовлет­воренным успехом своей политики.

Николай на полях донесения Горчакова пишет по адресу Буоля: «негодяй (gredin)». «Впечатление от нашего ответа — потрясающее»,— телеграфировал А. М. Горчаков в Берлин Будбергу 3 сентября30.

Франц-Иосиф был в самом деле в смятении. Отказ царя ставил его в необходимость немедленно решать вопрос о войне с Россией. Он на это не решился.

Прочтя донесение Александра Горчакова, что в Вене царит «лихорадочная нерешимость и большая растерянность», Ни­колай написал на полях: «Вот оно и доказательство, что мы хорошо поступили». Одновременно командующему войсками на Пруте князю Михаилу Горчакову послан был приказ, в случае нападения на него со стороны союзников, преследо­вать их, перейдя снова через реку Прут, невзирая на присут­ствие там австрийцев.

Франц-Иосиф до того был напуган, что уже стал помыш­лять о «сближении» и о том, чтобы как-нибудь затеялась в целях этого сближения переписка между генерал-квартирмей­стером австрийской армии и Михаилом Горчаковым.

Три дня подряд — 3, 4 и 5 сентября (н. ст.) происходили совещания между Буолем и А. М. Горчаковым. Буоль был очень смущен и явно встревожен полным отказом Николая от принятия четырех пунктов и перспективой войны Австрии с Россией. Он взял назад свои недавние, довольно прозрачные

279

угрозы, заявив, что «глубоко сожалеет» о неправильном яко­бы истолковании в Петербурге роли Австрии, и выразил от имени Франца-Иосифа «живую скорбь» по поводу царского неудовольствия, решительно опровергая приписываемое ему намерение «запугать» Николая. «Запугать русского императо­ра? Да кто мог бы возыметь такое абсурдпое намерение?»,— воскликнул Буоль. «Вы!»,— ответил Горчаков, с умыслом очень высокомерно державшийся во время этих бесед31.

Тотчас после этих бесед с Буолем, явно отступившим по всей линии, князь А. М. Горчаков намечает линию поведения на всю предстоящую зиму («Наша дипломатическая задача в эту зиму будет состоять в том, чтобы помешать включению Пруссии и остальной Германии в орбиту Австрии»), потому что он правильно предвидит, что именно в эту сторону граф Буоль направит теперь все свои усилия 32.

Следует заметить, что австрийская дипломатия в этот мо-хіент, очень смущенная резким отказом Николая принять че­тыре пункта, нисколько не приободрилась и не была успо­коена приготовлениями союзников к переправе войск из Вар­ны в Крым. Напротив! Увозя войска с Дунайского театра военных действий в далекий Крым, маршал Сент-Арно и лорд Раглан оставляли австрийцев, уже вошедших в княяіества, лицом к лицу с русской армией, стоявшей у реки Прута. Это соседство, сулившее дуэль одип-на-один, нисколько не нрави­лось Францу-Иосифу: главным положительным качеством из всех, которыми одарила его природа, была осторожность. Правда, в этой возможной дуэли у австрийцев был «секун­дант» Омер-паша со своим войском, но генерал-квартирмей­стер Гесс и начальник оккупационной австрийской армии ге­нерал Корониии и другие австрийские генералы были твердо убеждены, что турки, прекрасно обороняющиеся в крепостях, не смогут устоять против русских в открытом иоле. Намере­ния Николая никому известны в тот момент не были — и меньше всего были известны австрийскому двору. Что если царь пожелает, чтобы Крым был второстепенным театром вой­ны, где даже и неудачи не могут иметь решающего значения, а первостепепным театром наступательных военных действий станут снова берега Дуная? Что если иронический тон и высо­комерная язвительность, которые начиная с 1 сентября прояв­ляются во всех объяснениях с Буолем со стороны Александра Михайловича Горчакова в Вене, служат лишь как бы дипло­матическим вступлением и предисловием к предстоящим воен­ным действиям князя Михаила Дмитриевича Горчакова сначала на Пруте, потом на Дунае, потом в Галиции?

В первых числах сентября приехал в Вену для короткого прощального визита отозванный (уже в июне его пост вре­

280

менно задіещался Α. Μ. Горчаковым) бывший русский посол Петр Мейендорф.

Франц-Иосиф и в разговоре с ним подчеркнул, как он со­жалеет, что навлек на себя неудовольствие царя. Буоль тоже повел «медовые речи и ведет себя ягненком», сообщает А. М. Горчаков в донесении от 6 сентября, а Николай, отчерк­нув весь абзац о Буоле, нишет карандашом на полях: «него­дяй» 33. Но вместе с тем Австрия вела двойную игру, стараясь всеми мерами обеспечить за собой поддержку Пруссии и мило­стивое расположение Наполеона III. А. М. Горчаков твердо решил отказаться даже вступать в разговор и объяснения с Буо­лем относительно четырех пупктов и вообще нисколько не под­даваться этим внезапным дружеским речам Франца-Иосифа и Буоля. Ведь все-таки факты оставались прежними: письмен­ные обязательства, связывающие Австрию с западными дер­жавами, соглашение с Турцией о временной оккупации Мол­давии и Валахии, пребывание австрийских войск в княжествах, т. е. военная антирусская демонстрация и заполучение в свои руки такого залога, на который давно зарилась Габсбургская держава. Ввиду этих фактов Горчаков отказывался верить пустым словам, вызванным очередным припадком страха.

Николай пе только подчеркнул эти слова, но еще надпи­сал на донесении приказ канцлеру Нессельроде: «Телеграфи­руйте Горчакову, что я вполне одобряю» 34.

Ближайшей целью усилий Горчакова стало следующее: «Существенным пунктом мне продолжает казаться (необходи­мым — К. Т.) заставить венский кабинет высказаться так, чтобы в его пынешних интимных отношениях с Западом оказа­лась трещина (une fissure), которая с течением времени рас­ширилась бы и сделала бы возвращение к прежним блужданиям (errements) более трудным». Граф Буоль очень скоро, конечно, заметил это стремление Горчакова и всячески старался не по­пасть в западню. Горчаков настаивал, чтобы Буоль свое «рас­каяние» изобразил как-нибудь на бумаге; но австрийский ми­нистр, понимая, что эта бумага каким-нибудь способом непременно будет доведена до высочайшего благовоззрения Наполеона III, изо всех сил старался ускользнуть и извернуть­ся и никаких письменных признаний в любви к Николаю на бу­маге решил не делать, а довольствоваться лишь устными пзлия-пиями. Когда граф Буоль попросил Горчакова сообщить в Пе­тербург о «примирительных комментариях (commentaires соп-ciliants)», которые он, Буоль, делает по поводу своей политики в деле о предъявлении царю четырех пунктов, то Горчаков рекомендовал ему самому написать об этом в Петербург через посредство тамошнего австрийского посла Эстергази. Но рус­ский посол тоже успел уже подметить, что Буоль сообразил,

281

в чем дело, и что напрасны все усилия подтолкнуть Буоля на посылку подобной ноты: «Он ничего этого не сделает, и я это знал; но это укрепит его в убеждении, что с их стороны тре­буется акт, чтобы исправить то зло, которое они сделали» 35.

7

Фридрих-Вильгельм IV в любопытном письме от 18 августа 1854 г. (оставшемся не известным Шиману и, насколько я знаю, никому из историков) горячо рекомендовал своему петер­бургскому шурину принять четыре пункта, доказывая, что все эти пункты совсем безобидны для царя и, напротив, принятие их будто бы крайне выгодно, потому что выбьет оружие из рук Наполеона III и Англии. И «превосходный Франтци» (Гхсеі-lent Frantzi), как нежно называет Франца-Иосифа прусский король, совсем теперь счастлив, что русские уходят из Дунай­ских княжеств, и если бы не подлый Буоль, который под давле­нием французского посла в Вене Буркнэ заставил «превосход­ного Франтци» подписать договор с Англией и Наполеоном III, то все было бы совсем хорошо. Но, впрочем, даже и теперь все тоже очень хорошо! Письмо было подписано: «Ваш всецело преданный, всецело привязанный, всецело верный брат и друг Фриц».

К этому письму на другой день, 19 августа, король сделал такую приписку: «Р. S. Известие об усилении революционного духа во всей Европе становится со дня на день все более серь­езным. Оно чувствуется даже в Пруссии и особенно в Берлине, хотя Пруссия еще пользуется более крепким „здоровьем" (ка­вычки подлинника — Е. Т.), чем другие страны. Думаю, что я не ошибаюсь, что страшные опасности от возрождающейся ре­волюции могут быть побеждены только сотрудничеством России с Австрией и Пруссией. Эти соображения, возлюбленный Нике, сообщают советам, какие я осмелился вам дать в этом письме, характер особенно горячей настойчивости и, льщу себя мыслью, больше веса, больше интереса в ваших глазах, драгоценнейший друг. Лорд Эбердин своим присутствием в Сент-Джемском ка­бинете удерживает своих товарищей от враждебных мероприя­тий против Пруссии и Неаполя и пока еще мешает лорду Пальмерстону занять его место и открыть в Европе все шлюзы, которые еще сдерживают революционные воды». Король гово­рит дальше об «общем пожаре» революции, готовом вспыхнуть, если не восстановится, и притом в скором времени, мир. «Рас­смотрите, дорогой друг, то, что я только что написал; рассмот­рите, перед лицом бога, во имя которого я вас заклинаю: не тушите вашим отказом проблеска надежды, которая возникла вследствие ваших последних мероприятий! Опасность европей-

282

<ских революций (увы! слишком основательная) — один из самых благородных или самых достойных вас предлогов. Говорите об опасности! Это поймут, особенно в Вене и в Па­риже!» 36

Но пи запугивание революционным пожаром, ни заступни­чество за «превосходного Франтци» не имели в Зимнем дворце успеха. Революции царь в тот момент не боялся, а «превосход­ного Франтци» считал большим подлецом и предателем, не очень отличающимся по существу от графа Буоля.

Проживая в мирном Дармштадте, бывший русский посол в Англии барон Бруннов стал склонен к безмятежному миро­восприятию и во всем происходящем стал усматривать уте­шительные симптомы, о чем и писал время от времени в Пе­тербург. То он убеждает Нессельроде, что Буоль вовсе не так злопыхательствует по отношению России, как это кажется, а вся его беда в том, что он человек «посредственный» 37, то вдруг 1 (13) сентября, т. е. за неделю до Альмы, он сообщает канц­леру самые утешительные новости, которые он только что узнал: благодаря мудрости его величества императора Франца-Иосифа Австрия обнаруживает признаки своего исправления, произошел спасительный перелом в пользу России, и т. п. Царь пишет на восторженном докладе: «Я ничуть этому не верю» 38.

Буоль хотел бы, может быть, войны, но одного желания мало. Может ли Австрия сейчас воевать?

Избежать зимой австрийского военного выступления удаст­ся, полагал Горчаков, уж потому, что денег в австрийской казне нет. Генерал-квартирмейстер Гесс представил счет расходов по армии за август (1854 г.) 26 миллионов гульденов, а ми­нистр финансов их в наличности не имел, и пришлось прибегать к сложным операциям, чтобы эту сумму покрыть. Ввиду всех этих обстоятельств Франц-Иосиф и его министр простерли свое внезапное дружелюбие до того, что предложили Николаю забрать хоть всю русскую армию, стоящую у реки Прута, и пе­ребросить ее в Крым для успешной обороны Севастополя, осада которого должна была начаться в середине сентября. Но А. М. Горчаков не доверял Австрии и отнюдь не советовал этому любезному приглашению последовать 39.

Так гало до конца сентября. В самые последние дни сен­тября (н. ст.) в Вене стали распространяться сначала краткие, а затем изобилующие самыми фантастическими деталями из­вестия о битве под Альмой, 20 сентября 1854 г.— об отступле­нии Мепшикова, о начале осады Севастополя, а в первую не­делю октября заговорили о необычайных усилиях союзников покончить дело очень быстро штурмом, после чего французская и английская армии двинутся к Церекопу, прочно займут его, и Крым будет для России потерян.

283

Французский посол Буркнэ был душой усилившейся аги­тации при австрийском дворе и в окружении Франца-Иосифа, а французское посольство — центром, откуда особенно усилен­но распространялись слухи о предстоящем быстром окончании дола. Австрийский штаб считал себя вправе теперь сделать пря­мой логический вывод, что после овладения Перекопом союз­ные войска, оставив у перешейка заслон и укрепив позиции, перейдут на другой театр войны, т. е. могут частично вернуться через Варну на покинутый ими Дунай.

Следовательно, у австрийцев в тылу явится могучая подмога, и прочное овладение Молдавией и Валахией вполне будет обес­печено. Но чтобы эта временная оккупация превратилась в по­литическую аннексию Молдавии и Валахии к Габсбургской державе или хотя бы в признанный Европой австрийский про­текторат, нужно теперь же, не теряя времени, исполнить дав­нишнее требование Наполеона III и определенно примкнуть к союзникам.

Граф Буоль опять круто изменил свое поведение, и во всем окружении Франца-Иосифа исчезло то настроение, какое так бросилось в глаза Горчакову в первые дни сентября. Даже испы­танные друзья Николая, вроде Виндишгреца, не говоря уяіе о несколько всегда колебавшемся Гессе, приумолкли.

Для Буоля этот новый поворот был не только простым воз­вращением к политике, проводившейся им до конца августа я прерванной всего на один приблизительно месяц: теперь авст­рийский министр иностранных дел почти победил колебапия и сомнения Франца-Иосифа и своп собственные и получил временно полную свободу действий.

«Я деряіусь самого дурного мнения о намерениях венского кабинета относительно нас»,— доносит А. М. Горчаков 7 октяб­ря 1854 г. в Петербург. Буоль перестал стесняться, вызывающе держит себя относительно Пруссии и Германского союза и даст понять, что Австрия совсем не нуждается в их содействии и помощи.

«Это содействие в последний раз повелительно требуют, а уже не стараются снискать и объявляют себя готовыми заме­нить его интимным союзом с западными дворами». Николай подчеркнул эти зловещие слова в донесении Горчакова.

«Большое пространство прошел венский кабинет со времени отправления моего последнего курьера».

«Зложолательность венского кабинета по отношению к нам даже не прикрывается уже внешними формами...»

Меяіду тем в самой Австрии ничего пе изменилось, финан­совые затруднения остались преяшие, «никаких новых эле­ментов силы» в Австрии не усматривается. Чем же объяснить этот «фепомен», как выражается Горчаков?

284

«Преувеличение первых успехов союзников в Крыму, может быть, этому посодействовало, но конечный исход этой борьбы еще слишком неверен даже в глазах лиц, наиболее предубежден­ных против нас, чтобы одно это обстоятельство могло объяснить поворот». Но самый поворот обличает, что Франц-Иосиф вполне теперь поддерживает Буоля. А между тем «всего три недели назад император говорил киязю Виндишгрецу, что, занимая княжества, он оказывает России косвенную услугу, потому что отныне России достаточно будет там одного часового, чтобы охранять свои грапицы».

Но за эти три недели пришли известия об Альме, об от­ступлении Меншикова... Горчаков решительно советует канц­леру Нессельроде ожидать отныне от Австрии лишь самого худшего. Вопрос лишь о времени, когда именно Австрия совсем присоединится к союзникам. «События в Крыму определят этот момент; но ваше превосходительство должны теперь принять за верное, что страх войны против нас уже не существует и что австрийское правительство далеко от желания ее избежать и с удовлетворением примет известие, что мы принимаем на себя инициативу войны». Николай подчеркнул все эти многозначи­тельные строки своего посла.

Тон Буоля в беседах с Горчаковым был уже так дерзок, что становилось ясно, что он сжег свои корабли. Когда в Вене распространился слух, облетевший всю Европу, будто Севасто­поль взят, то министр внутренних дел Бах, из всех австрийских советников наиболее близкий к Францу-Иосифу, «говорил па-право и налево (a tout venant): вы видите, как мы были правы, что предпочли западный союз —союзу с этим сгнившим зда­нием (morsches Gebaude)» 40. Николай подчеркнул эти строки и отчеркнул все это место на полях. Горчаков — решительно в тревоге и уже берет назад высказанное им в начале сентября предположение, что за предстоящую зиму войны с Австрией не будет: «Если союзники будут иметь решительный успех в Кры­му, Австрия сделает все, чего они от нее ни потребуют. Если они испытают неудачи и потребуют от Австрии, чтобы она активно высказалась против нас, я ничуть не уверен, что она с таким же послушанием не подчинится давлению с их сторо­ны». Таким образом, Горчаков рекомендует отныне «угадывать линию поведения Австрии по намерениям западных держав». Все это сулит мало радостного для России, но «было бы пре­ступно стараться ослабить нюансы ныпешнего положения» 41. Мы видим, что А. М. Горчаков в данпом случае придерживает­ся иной тактики в редактировании своих донесений, чем в 1853 г. и начале 1854 г. барон Бруннов в Лондоне и Н. Д. Ки­селев в Париже: он не пробует по-придворному успокаивать его величество.

285

Горчаков теперь уже не славословят царя, как в конце августа, за то, что он так гордо и гневно отверг четыре пункта. Посол явно считает, что необходимо теперь, после высадки союзных войск, Альмы и начала осады Севастополя, сделать это, пока Австрия не совершила своего рокового шага и не­примкнула к вражеской коалиции. В Вену, между тем, в самом начале ноября прибыл фон дер Пфордтен, первый министр Ба­варского королевства. Явился он сюда прямо из Берлина, куда ездил, чтобы иметь право говорить в Вене не только от имени Германского союза, в котором Бавария являлась самым круп­ным после Австрии и Пруссии государством, но и от имени Пруссии. Пфордтен решительно не желал выступления Австрии с оружием в руках против Николая. Он боялся, как боялся этого и король прусский Фридрих-Вильгельм IV, что пораже­ние царя отдаст Европу в руки австро-французского союза и тогда — конец самостоятельности второстепенных германских государств.

8

Прибыв в Вену, фон дер Пфордтен явился немедленно к Францу-Иосифу. Император откровенно ему сказал, что должен считаться с опасностями, которые угрожают Австрии со сторо­ны Наполеона III, в случае если бы австрийская дипломатия решительно воспротивилась его яіеланиям. Пфордтен высказал­ся в том духе, что и Пруссия и Германский союз не могут по­мочь Австрии в случае ее войны с Россией, потому что не же­лают этой войны, а в случае нападения Наполеона III на Авст­рию — с готовностью помогут ей.

После этой аудиенции Франц-Иосиф призвал Буоля и три часа сряду беседовал с ним. А затем состоялась беседа Буоля с Пфордтеном — вторая и окончательная. В первой беседе Бу­оль решительно заявлял, что Австрия пойдет своим путем, не­взирая пи на что. Во второй же беседе австрийский министр был несколько уступчивее.

Вот какого рода предрасположения и условия венского ка­бинета изложил Буоль Пфордтепу. Венский кабинет готов за­явить, что в его намерения не входит выйти за пределы требо­ваний, изложенных в четырех пунктах. Но Буоль не Яхслает сообщить этому «намерению» характер формального обязатель­ства: он только изложит это в письме на имя австрийского посла в Берлине Георга Эстергази. В случае, если Россия согласится начать переговоры на основе четырех пунктов, австрийский кабинет обещает в самом умеренном духе интерпретировать эти пункты во время дискуссии, и Австрия приіласит за­падные деря^авы «принять участие в.совещаниях и предложит перемирие».

286

Если западные державы откажутся, то Австрия и Германия» несмотря на это, вступят с Россией в прямые сношения, и если совещания Австрии с Россией увенчаются успехом, то Австрия объявит себя удовлетворенной и предоставит Англии и Фран­ции без ее помощи продолжать войну. Но Россия должна при этом дать заверения, что, чем бы война с западными державами ни окончилась, Россия не возьмет назад своего согласия соблю­дать условия, которые между ней и Австрией будут выработаны.

Пфордтен сообщил это Горчакову, который и передал все в Петербург.

Конечно, все эти условия были не очень ясны и уточнены. Буоль под разными предлогаіми «не успел» отредактировать письмо Георгу Эстергази (для прусского короля), пока Пфорд­тен не уехал, и Горчаков полагал, что «в этом камень преткно­вения», т. е. в том, что Буоль лжет с начала до конца и напишет-вовсе не то и не так, как обещает. Но во всяком случае появи­лась слабая надежда, что при известных условиях Австрия отой­дет от Англии и Франции. Так или иначе — слово было за царем.

Бах и Буоль упорно толкали Франца-Иосифа к выступле­нию против России. Но генерал Гесс, начальник австрийского главного штаба, и значительная часть генералитета были ре­шительно против войны. Финансы Австрии были расшатаны. Парижский Ротшильд получил ласковое приглашение от Фран­ца-Иосифа приехать в Ишль и полечиться вместе. Ротшильд приехал, полечился, почти с родственной лаской был принят австрийским императором, но денег не дал и даже предпочел уехать оттуда поскорее, махнув рукой на здоровье и не кончив курса лечения. Правда, переговоры с ним продолжались, но дело явно затягивалось.

А с другой стороны, Гесс и его генералы довольно демон­стративно стали выражать свое несочувствие вмешательству Австрии в войну. И не только потому, что, как и все высшее дворянство, они не хотели борьбы против Николая, усмирителя венгерской революции, но и потому, что просто боялись России, несмотря па ее очень тяжелое положение. Едва ли Гесс и скры­вал от Франца-Иосифа, что он сносится постоянно с Александ­ром Горчаковым. Да и как это можно было скрыть? И очень мало вероятно, чтобы Франц-Иосиф, продолжавший очень ми­лостиво относиться к Гессу, действительно был сердит на него за эти сношения. Да и как бы мог Гесс длительно так вести себя, если бы в самом деле император сердился! Тут явно про­исходила своеобразная перестраховка. Франц-Иосиф в лице генерала Гесса припасал себе того чрезвычайного посла, кото­рый поедет в Петербург передать царю радостные австрийские поздравления, в случае если, невзирая ни на что, царь неожи­данно победит. Когда Россия воюет, никогда нельзя ручаться

287

за будущее. Император Франц-Иосиф всегда держался этого благоразумного мнения.

«Мое положение здесь странно,— доносил Александр Гор­чаков из Вены 8 ноября 1854 г.— Я конспирирую — это имен­но подходящее слово — с главнокомандующим войск, назначен­ных действовать против нас... Кроме обязательных визитов, ко­торые мы сделали друг другу, я не вижу генерала Гесса, но мы условились иметь посредника, через которого часто сносимся и обмениваемся мнениями» 42.

Фон дер Пфордтен, уезжая из Вены, но скрыл, как он смот­рит на будущее, в случае если Николай останется непоколеби­мым: «Если четыре предложения будут отвергнуты Россией, то неизбежна война между нею, с одной стороны, и Австрией и западными державами — с другой стороны, и Германия (Гер­манский союз) неминуемо будет позже вовлечена в войну. Цель войны тогда состояла бы в реальном и длительном ослаблении русского могущества» 4ά. В этом был предостерегающий совет Николаю. Еще перед своим отъездом из Вепы Пфордтен пови­дался с Буркнэ, французским послом в Вене, и спросил его мнения: согласятся ли западные державы на перемирие при вышеизложенных предварительных условиях? Буркнэ очень уклончиво ответил, что все зависит от интерпретации четырех пунктов и что французы потребуют принятия их интерпрета­ции. А что касается новых требований (кроме четырех пунк­тов), то Буркнэ сказал, что они возможны, но будут играть второстепенную роль.

Донесение Горчакова, отправленное 7 ноября из Вены, 15 ноября было вручено канцлеру Нессельроде в Петербурге. Только в пути курьер, мчавшийся почти без отдыха из Вены в Петербург с этим донесением, узнал об Инкермане, о чем не знал Горчаков, отправляя донесение.

9

«Большие новости из Севастополя: 5-го числа русская ар­мия напала на английские линии и была отброшена. Часть гар­низона перед французскими позициями потерпела ту нее участь. Русские потери насчитываются до десяти тысяч». В таком виде 13 ноября 1854 г. Париж, Лондон и Вена полу­чили первые сведения об Инкерманском сражении. Не прошло еще 48 часов, как сначала в дипломатических канцеляриях, а вслед за тем и в прессе появились дополнительные сведения, пока еще очень краткие, об Инкермане. «Крымские известия... очень обескураживающие; сдача Севастополя, которую Ячдали с часу на час, кажется отодвинутой на неопределенный срок»,— читаем мы в дневнике решительного противника Рос-

288

сии графа Гюбнера, австрийского посла в Париже, под 15 нояб­ря 1854 г.44

Кровавый Инкерманский бой с каждым днем вырисовывал­ся в своей сущности. «Мы обладаем уже официальными англий­скими и французскими донесениями об Инкерманском сраже­нии 5-го числа. Поражение русских подтверждается, но резуль­тат— почти нулевой (a peu pros nul). В полдень пушка во Дворце инвалидов чествует эту кровавую и бесплодную по­беду» 45.

Чем более обстоятельно оба союзных западных правитель­ства знакомились с деталями Инкерманского боя, тем больше озабоченности проявлялось в их действиях. Это была не расте­рянность, а нечто совсем другое: сознание огромных, непредви­денных трудностей и непоколебимая решимость их преодолеть.

Вот в каком виде представлялось все событие. Русские на­пали на англичан и много потеряли, но много и истребили из личного состава неприятельской армии. Англичане были бы уничтожены, если бы не французская подоспевшая выручка и не загадочное поведение русских военачальников, из которых один не привел резервы, а другой велел отступать. Но русские сохранили полную возмояшость повторить эту попытку, как только захотят это сделать. К этим немногословным тезисам сводились наиболее достоверные сообщения.

«Последнее дело 5-го числа было очень кровопролитным. Англичане очень потерпели... Потери русских убитыми и ране­ными считают в 12 000 человек. Англичан осталось 11 000 вме­сто 30 000, которые были три месяца тому назад. У англичан 5 генералов выбыло из строя, 80 офицеров ранено и 440 убито... Без французов англичане, которые дали застать себя врасплох, у которых не было расставлено даже передовых постов, были бы уничтожены». Такого рода известия привезены были в Константинополь через неделю с небольшим после сражения. Ужо и это было достаточно неутешительно, но хуже всего ока­зывались перспективы, пишет лицо, явно очень близкое к глав­ному штабу французской армии. Русских— 1000 000, и к ним подходят подкрепления. Французские и английские войска утомлены и очень пострадали. Турки мало пригодны: «Что ка­сается турок, о них не говорят; военные утверждают, что они годятся только зарывать мертвых; англо-французские войска принуждены даже кормить их. К русским присылают подкреп­ления, их через 15 дней будет 150 000 человек около Севасто­поля. Можно было бы попытаться взять Севастополь присту­пом, но толку не будет: русские засядут па Северной стороне и оттуда будут громить союзников, когда те войдут в город» 46.

Это — типичное письмо. Судя по деталям, письмо привезе­но было кем-то, близко стоявшим к возвращавшемуся во Фран-

19 е. В. Тарле, τ. IX 9т

цию и пребывавшему с 9 ноября в Константинополе принцу Наполеону. Все показания в общем сходятся с этим письмом, и, кроме казенных газетных статей, никто не считал Инкерман такой победой, которая моя^ет иметь в самом деле реальные, положительные для союзников результаты. Вот что пишет по поводу Инкермана русский посланник в Брюсселе Хрептовпч. зять канцлера Нессельроде, принятый при бельгийском дворе и бывший через короля бельгийского Леопольда в курсе всего, что говорилось и делалось в Парюке: «Последние известия из Крыма распространили тревогу во Франции, и большинство высших военных чинов теперь порицают маршала Сент-Лрно за то, что он предпринял экспедицию, с самого начала не одоб­ряемую адмиралами Дондасом и Гамленом... Значительные по­тери союзников, определяемые только для французской армии в 20 ООО человек с начала войны, делают необходимой быструю посылку новых подкреплений. Зимой французская армия будет доведена до 90 000 человек». Армия истощена осадными рабо­тами и нападениями русских войск, которые деря^ат союзников в напряжении день и ночь... Пища отвратительная, войскам дают мясо по одному разу в три-четыре дня, топлива нет, пить­евую воду привозят па кораблях из Турции. Палатки были очень полезны для армии, но не могли ей долго слуяшть, когда погода наступила холодная. Французское правительство стре­мится насколько возможно скрыть от публики истинное поло­жение экспедиционной армии. Хрептович передает также слух, будто запрошенный секретный военный комитет высказал мне­ние, что следует снять осаду с Севастополя ввиду наступающих холодов и трудностей предприятия 47. А ведь зима еще только начиналась!

Но, конечно, несравненно более угнетающе, чем в Париже или Лондоне, известия об Инкермане, как о том уже рассказа­но в другом месте моей работы, долиты были подействовать в Петербурге. И чем больше подробностей доходило до царя в те­чение ноября об общем полояіошіи дел, тем мрачнее станови­лось настроение в Зимнем дворце. Вот что писал царь Михаилу Дмитриевичу Горчакову, командовавшему отошедшей к Пруту Дунайской армией, 10 ноября: «Вероятно, князь Меншиков уведомляет тебя постоянно о положении дел в Крыму. Призна­юсь тебе, любезный Горчаков, что оно неутешительно; неприя­тель не помышляет снять осады и отплывать, напротив, он все сильпее окапывается в своих позициях, и по всему должно за­ключить, что он твердо решился зимовать под Севастополем, ежели ему не удастся им завладеть. Слухи об посылаемых под­креплениях отовсюду подтверяідаются и еще более дают вероя­тия, что во что бы ни стало союзники хотят остаться в Крыму. Между тем мы ничего не предпринимаем против них, и что

290

всего ужаснее, запас пороха до того истощается, что скоро не­чем будет отстреливаться! Вот конец, который предвидеть должно Севастополю, сколь ни тяжело это высказать» 48.

Горчаков Михаил давно знал, что царь пишет ему такие грустные письма еще и потому, что сам получает от Горчакова Александра из Вены один тревояшый сигнал за другим. «Слу­хи из Вены, что новая экспедиция от французов, будто 50 ты­сяч отправляется в Евпаторию; не дай бог, мудрено было б справиться!» — так писал Николай49.

15 ноября Николаю доставили полученное только что доне­сение А. М. Горчакова из Вены. Нужно было немедленно вы­бирать: или соглашаться на четыре пункта, или рисковать вой­ной с Австрией. То, что до высадки союзников и до Альмы воз­буждало в царе только гнев и презрительный отказ, что еще накануне Инкермана молчаливо отвергалось,— теперь, после Инкермана, показалось неизбежным. Отказ от исключительно­го покровительства православным в Турции, от протектората над Молдавией и Валахией, от контроля над устьями Дуная,— эти три пункта, как это ни было болезнетворно для самолюбия Николая, он мог принять с меньшими колебаниями, чем чет­вертый: пересмотр договора меяіду великими державами и Турцией от 11 —13 июля 1841 г. Тут царь должен был наперед готовиться к самому худшему — к нарушению законных стрем­лений России оградить свое побережье от врагов, обезопасить свои владения от угрозы вторжения. Николай понимал, что, со­глашаясь и на этот четвертый пункт, он разрушает свое собст­венное создание 1841 г., плод своей удачной дипломатической тактики в те годы, когда все ему удавалось и когда ему и дру­гим казалось, что все монархи Европы трепещут от его сдви­нутых бровей и я«дут его милостивого слова и что так будет продолжаться всегда...

Вечером 16 ноября канцлер Нессельроде пригласил явиться в министерство австрийского посла в Петербурге графа Вален­тина Эстергази (брата австрийского посла в Берлине Георга Эстергази). Нессельроде заявил Валентину Эстергази, что им­ператор Николай принял четыре пункта.

10

Известие о согласии Николая па принятие четырех пунктов пришло на другой же день, 17 ноября, в столицу Австрии. Наиболее сильное впечатление оно произвело, конечно, в Вене. Буоль, узнав эту новость, бросился к Францу-Иосифу. На пер­вых же порах он высказывался в таком духе, что решение рус­ского императора — залог мира и т. д., и вообще казался очень довольным, но тут же ввернул две-три двусмысленные фразы. Он «боялся», удовольствуются ли этим западные державы; со­общил, что если «Омер-паша будет так безумен, что войдет в Бессарабию», то австрийские войска получили на этот случай приказ удалиться из тех мест, через которые будут проходить турки. Подчеркнув этп слова, Николай сделал помету: «Это мне подтверждает, что мы будем одурачены вероломством Бу­оля; вижу, что это наступает» 50.

Царь имел в виду, что, оккупируя оставленные русскими места, австрийская армия именно брала на себя роль буфера, препятствующего столкновению.

Для Наполеона Ш дело теперь зашло слишком далеко, что­бы он согласился окончить войну, не взяв Севастополя, и удо­вольствовался бы после всех жертв и затрат дипломатической победой. Для Эбердина, а особенно для Пальмерстона и Кларен-дона отказаться от продолжения войны значило упустить не­повторимый случай серьезно ослабить Россию.

Словом, для союзников согласиться на перемирие означало в этот момент отступить от своих политических позиций.

Но пи император французов, ни Англия не желали и думать об отступлении. А если так, то именно теперь, после Инкерма-на с его блестящими в газетных столбцах, но на самом деле очень скромными и купленными слишком дорого результатами, Наполеону, Эбердину, Пальмерстону казалось особенно неот­ложным делом заставить Франца-Иосифа объявить России вой­ну. Так было еще до того, как Николай решил принять четыре пункта. Характерно было то, что Буоль, у?ке 17 ноября узнав­ший об этой ваяшой новости, но спешил телеграфировать о ней в Пария* — он вьпкдал четыре дня.

«Ночью (21 ноября 1854 г.— Е. Т.) меня будят, чтобы вру­чить мне телеграфную депешу Буоля, которую я дешифрую лично. То, что я предвидел и столько раз предсказывал, случи­лось». Так реагировал граф Гюбнер на известие о согласии Ни­колая принять четыре пункта51. Граф Гюбнер был этим очень удручен. Он еще в большей степени, чем его начальник Буоль, припадлеячал к той категории австрийских государственных людей, которым, как н всей меттерниховской школе, откуда они вышли, казалось, что с «русским страшилищем» Австрия ни­когда не справится пи один-на-один, пи даже в союзе с герман­скими государствами; что редчайший счастливый случай бро­сил йа Россию силы могущественной коалиции; что идти с этой коалицией нога в ногу означает для Австрии не только длитель­но обессилить страшного соседа, но и заполучить при этом две богатые территории — Молдавию и Валахию. Министры Буоль и Бах в Вене, граф Гюбнер в Париже, старый Меттерних, к ко­торому продолжал обращаться за советами Буоль, считали, что

292

хотя принятия Николаем четырех пунктов было бы более чем достаточно, чтобы вполтіо удовлетворить Австрию еще в авгу­сте, но теперь этого мало. Если, согласно обещанию, данному через Горчакова, отступиться вовсе от солидарности с желаю­щими продолн^ать войну Францией и Англией, то это может грозить Австрии катастрофическими последствиями. Во-пер­вых, Наполеон III іти за что не простит и так или иначе изго­нит австрийцев иг Ломбардо-Вепецианской области. Во-вторых, чем бы война ни окончилась, было достаточно ясно, что тот же Наполеон III может вступить немедленно в дружеские отноше­ния с царем: в Вене не могли не знать, что еще 21 июля 1854 г. генерал Эдвин Мантейфель (не смешивать с прусским мини­стром иностранных дел Отто Маитейфелем) в личном докладе королю Фридриху-Вильгельму IV о своих переговорах с царем сообщил королю, что император Николай грозит Пруссии за­ключить после войны союз с Наполеоном III 52. Если Николай мог грозить этим союзом своему шурину, которого только пре­зирал за слабость и за шатания, то чего могла ждать от подоб­ных умонастроений царя Австрия, которая возбудила в Петер­бурге такую ярую ненависть своим поведением в течение всей войны? В-третьих, парижская и лондонская биржи могли без всякого труда нанести ряд серьезнейших ударов и без того на­ходившимся в самом плачевном состоянии австрийским финан­сам. К самому концу ноября вот каково было расположение бо­рющихся сил в столице Австрии по данным русского посольст­ва в Вене.

Со дня на день готовится подписание договора о наступа­тельном и оборонительном союзе между Австрией, Англией и Францией, но при дворе Франца-Иосифа царит нерешитель­ность. Лицом к лицу стоят две партии, совершенно расходя­щиеся и в целях и в тактике: 1) партия консервативная, военно-аристократическая, стоящая за полный нейтралитет Австрии, опирающаяся на такой же нейтралитет Пруссии и Герман­ского союза, нейтралитет, фактически дружественный Нико­лаю, потому что развязывал царю пути в Крыму и обеспечивал его западные границы; 2) партия «министерская», во главе ко­торой стоят граф Буоль и барон Бах и к которой все более и более склоняется сам император Франц-Иосиф. Эта партия хо­чет тесного союза с западными державами и не боится войны с Россией. Самые пестрые элементы ее поддерживают: высшие финансовые сферы, крупные промышленники, либералы, иезуи­ты, ультрамонтаны 53.

Остановимся на этом несколько странном и на первый взгляд очень уж пестром перечислении, которое единым духом высказал автор нашего документа. Он не лжет, он только слишком уж лаконичен. «Либералы» в Австрии пенавидели

293

Николая, как они его ненавидели под всеми широтами земного шара, и война против пего среди либеральной буржуазии всег­да должна была вызывать сочувствие. Финансисты и промыш­ленники чаяли выгоднейших сделок на фондовой бирже при заключении неизбежных государственных займов, промышлен­ники уже с 1853 г. не переставали наживаться на поставках военному министерству. Иезуиты π клерикалы («ультрамон­таны») сочувствовали будущей войне католической державы Австрии, выступающей вместе с другой католической держа­вой — Францией против православных еретиков, ненавистных московских схизматиков, угнетающих католицизм в Польше.

Главную силу «министерская» партия черпала в сознании, что дальше колебаться Францу-Иосифу не позволят ни Напо­леон III, ни Англия, которые твердо решили, что нуяшы новые союзники, потому что одними инкермаискими «победами» рус­ского сопротивления не сломишь.

Не только Буоль из Вены, но и Наполеон III из Паршка в эти решающие ноябрьские дни, наступившие после получения подробных известий об Инкермане, делали все зависящее, что­бы склонить Баварию и другие державы Германского союза к поддерліке австрийской политики. Фридрих-Вильгельм IV на­чинал ощущать одиночество, крайне его тревожившее.

Баварский премьер фон дер Пфордтен, при всех своих ла­сковых разговорах в Вене с Горчаковым, фактически склонял­ся на сторону Буоля. Тогда король прусский решился па то са­мое, от чего он всегда отказывался. Он послал в Вену Арнпма с полномочиями подписать «дополнительную статью» (Zusatz-artikcl) к аветро-щруескому договору от 20 апреля 1854 г. Под этим скромным названием понимались следующие новые обя­зательства Пруссии: во-первых, предпринять решительные шаги в Петербурге, чтобы заставить царя принять четыре пунк­та; во-вторых, оказать вооруяіоиную помощь Австрии, в случае если русские войска, стоящие на берегах Прута, вздумают на­пасть на австрийцев, находящихся в Дунайских княжествах.

Уже 23 ноября в Вене Арпим объявил Буолю, что он под­пишет это австро-прусское «соглашение», в котором все полу­чала Австрия и ровно ничего не получала Пруссия. 26 ноября 1854 г. договор был окончательно оформлен, подписан и вступил в силу. Это была последняя попытка Фридриха-Вильгельма IV предупредить пугавший его договор Австрии с западными дер­жавами, и если бы на самом деле Буоль и Франц-Иосиф были в своих поступках движимы только страхом перед Николаем, то отныне Австрия могла отказаться от союза с западными дер­жавами.

Но в действительности в этот момент речь шла совсем о другом. Предстояла трудная зима под Севастополем. И крова­

294

вый Инкерман мог повториться, да еще неизвестно, с каким конечным исходом; и страшная буря 2 (14) ноября — со все­ми бесчисленными бедами, которые она причинила на море и на суше; и со всех сторон шли слухи о подкреплениях, идущих ■с севера к Меншикову. Наполеону III нужна была не мирная конференция, а победоносное окончание войны, взятие Сева­стополя, военное торжество. Необходимо было сломить упор­ство царя, обескуражить русское сопротивление. Для этого не­пременно следовало добиться выступления Австрии, если бы даже пришлось поставить перед ней ультиматум и прямо гро­зить выгнать ее вон из Северной Италии. Как мы видели, имен­но это и делал очень тонко, но удобопонятно для австрийцев Наполеон III в течение всей второй половины ноября.

22 ноября Горчаков имел собеседование с Буолем и удостове­рился, что принятие царем четырех пунктов не достигло цели. "Буоль придирался к редакционным мелочам, к формулировкам, и когда Горчаков заявил ему, что Россия в этих несуществен­ных мелочах уступит, то все-таки Буоль увиливал от ответа, обещал поразмыслить и т. д. Горчаков видел ясно его игру и очень просил Петербург уже наперед уступить по всем этим пустым мелочам, за которые Буоль и стоявший за ним фран­цузский посол Буркнэ ухватились, лишь бы получить возмож­ность не согласиться на мирную конференцию 54.

Каждое новое свидание с Буолем укрепляло в Горчакове правильное убеждение, что Буоль и Франц-Иосиф, соглашаясь на переговоры с Россией, просто боятся отдалить от себя за­падные державы и испортить свои отношения с ними и что никакие уступки с русской стороны пи в чем тут не помогут: союзники твердо решили вести войну до крайнего предела энергии (la guerre a outrance), и в Австрии они видят жела­тельного союзника в войне, а вовсе не за столом дипломатиче­ских конференций55.

11

В течение шести недель, с начала октября до середины но­ября 1854 г., А. М. Горчаков намеренно не виделся с Буо­лем, и Буоль не изъявил желания говорить с ним. Оба Яч"а-ждали встречи, но выдерживали характер. 13 ноября Горча­ков, воспользовавшись предлогом, чтобы переговорить о кон­ференции насчет телеграфного сообщения между Россией а Австрией, дал знать в 11 часов утра, что будет в министер­стве иностранных дел между 1 и 2 часами дня. Немедленно об этом был уведомлен император Фраиц-Иосиф, который поделился этой волнующей новостью с генерал-квартирмей­стером Гессом и сейчас же после ухода Горчакова самолично

295

явился в Государственную дворцовую канцелярию к Буолюу чтобы узнать о содержании беседы. Содержание же ее было следующее.

Буоль сделал вид, что хочет объясниться начистоту. Он поведал Горчакову, что с молодости поранился, видя силу русского влияния на Востоке и тем, как это влияние отражает­ся на судьбах Австрии; что он, Буоль, ужо примирился с этим полояіенттом вещей, но что теперь, когда действия России стали выходить из границ и прямо угрожать существованию Австрии, он увидел средство спасения от опасности в образо­вавшейся западной антирусской коалиции. Три обстоятель­ства, по словам Буоля, особенно его всегда беспокоили: пре­обладающее влияние России в Константинополе, протекторат над Дунайскими княя^ествами, открывающий России путь it столицу Турции, и право религиозного покровительства православным.

Горчаков старался доказать Буолю неосновательность этих опасений и отвечал по всем трем пунктам. Что касается рус­ского влияния в Турции, то оно для Австрии гораздо менее опасно и вредно, чем нынешнее (в 1854 г.) влияние там за­падных держав. «Вспомните хорошенько, что всюду Англия поддерживает победоносную конкуренцию всякой, чужой тор­говли и чуя*ой промышленности». А Франция пускает в ход революционные идеи (это Горчаков намекал на агитацию в Италии). «Сделайте же вывод, какой из двух соседей пред­ставляет для вас большую опасность» (т. е. Наполеон III или Николай I).

«Граф Буоль не оспаривал этого рассуждения,— с торже­ством замечает Горчаков;— я знал, что коснулся струны, которая уже вибрировала, и что первые плоды апгло-фрапцузского присутствия в этих краях довольно горьки для Австрии». Тут Горчаков не совсем неправ: мы уи«е в своем месте отметили, как смотрел австрийский представи­тель в Константинополе Брук на английскую торговую конку­ренцию.

По второму пункту, о протекторате над княжествами, Гор­чаков заметил, что считает этот протекторат не очень драго­ценным для России. Что же касается значения этих княжеств как дороги в Константинополь, то неужели Буоль думает, что какой-нибудь документальный «текст» мог бы помешать рус­скому государю, если б он жаячдал завоеваний, пройти через княяіества, «будь налицо протекторат, или не будь протекто­рата»? Но этого не будет, потому что русский царь и благо­разумная масса его подданных считают, что расширепие рус­ских границ было бы лишь ослаблением нашего могущества. Наконец, по третьему пункту, по мнению Горчакова, со сто­

296

роиы России не будет препятствий к установлению обще­европейского покровительства всем христианам в Турции, без: различия вероисповеданий, потому что все равно православ­ные будут именно к России фактически обращаться за покро­вительством.

Словом, Горчакову казалось, что эта беседа успокоила' Буоля, и вечером Горчаков узнал, что Франц-Иосиф «с жи­вым чувством удовлетворения выражался о миролюбивых предрасположениях русского посла» й6.

Зная о миссии Арнима в Вену и о готовящемся новом ав­стро-прусском соглашении (фактически уже решенном еще до» его формального подписания 26 ноября), Наполеон III тотчас понял, какое подкрепление этот шаг прусского короля дает той австрийской придворной партии, которая стоит за строгий австрийский нейтралитет и за отклонение союза с западными державами.

Император французов решил парировать этот ход. 23 но­ября он отправил Францу-Иосифу письмо, в котором в очень вежливых выражениях ставил перед ним альтернативу, формулируемую бывшим вполне в курсе дела австрийским послом Гюбнером так: «Немедленное подписание договора (о согласии с западными державами — Е. Т.) или разрыв» 57. Значит, может быть, война с Николаем в случае подписания-договора или наверное война с Наполеоном III и Англией в. случае неподписания. Правда, в самом письме только пред­лагался «оборонительный» и наступательный союз, но ком­ментарии Буркнэ в беседах с Буолем и Друэн де Люиса в беседах с Гюбнером были весьма ясны. В Париж прибыл как раз в эти дни лорд Пальмерстон, и 27 ноября граф Гюбнер-устроил в его честь большой банкет в австрийском посоль­стве. Гюбнер боялся англичан и не любил их. Из всех англи­чан он больше всего боялся и окончательно терпеть не мог именно лорда Пальмерстона. Он считал, что милорд лжет не* только словами, но даже .глазами: «В особенности его взгляд, не внушает никакого доверия». Пальмерстон имел с хозяином дома долгий разговор после обеда, но утешительного для Ав­стрии ничего из этого собеседования Гюбнер не вынес. Паль­мерстон шел дальше Наполеона III. В том, что австрийцы подпишут договор, он не сомневался. Он только наперед очень, пренебрежительно высказывал, что не верит Австрии и что с ней придется по-другому поговорить! «Мы теперь подпишем с вами договор о союзе. Это будет мертворожденное дитя. Если мы (англичане — Е. Т.) на это соглашаемся, то против своей воли и уступая настояниям императора Наполеона. Под. союзом я понимаю ваше участие в войне. Ну, никогда вы не будете воевать с Россией, и единственным результатом этого

297

договора будет напряженность в отношениях между вами и западными державами» 58.

Наконец, угрозы со сторопы Франции стали в эти послед­ние дни такими определенными и частыми, какими пе были •еще ни разу до тех пор. «В своих последних депешах Друэн де Люис не скрывает своего раздражения по поводу австрий­ских промедлений. По его мнению, они компрометируют по­ложение. Он приглашает г. де Буркнэ (французского посла в Вене — Е. Т.) обратить внимание австрийского правительства на состояние Италии, которая находится во власти агитации, поддерживаемой значительными деиеяшыми средствами очень хорошо налаженной организации революционеров. Это дви­жение мо/Кет разразиться внезапно, в большом .масштабе (sur une grande echelle), так что Франции трудно будет сдер­жать его, если уже огонь загорится» 59.

Францу-Иосифу грозили — уже не намеками, а совсем •открыто — немедленно направить па Ломбардию и Венецию войска Пьемонта и поддержать пападение...

А. М. Горчаков знал о том, что творилось в эти дни во­круг Франца-Иосифа; ему доносили, что Буркнэ не выходит из кабинета Буоля, и он понимал, что хорошо было бы как можно скорее прекратить войну.

«Я покорно прошу его величество удостоить разрешить мне смотреть на эти детали, как на имеющие подчиненное зпачение сравнительно с вантой целью, которую мы имеем в виду, то-есть сравнительно с задачей найти почетный выход, чтобы предупредить весной борьбу против нас всей коализи-рованной Европы, обмануть расчеты западных держав и в то яіс время отнять у пих разом Германию и Австрию»,— так писал Горчаков царю 28 ноября, когда была еще слабая на­дежда удержать Австрию от союза с Фрапцией и Англией, или по крайней мере русскому представителю казалось, что эта надежда еще существует. Наступило 1 декабря, а Горча­ков все еще надеялся. Чтобы уя« не было никаких придирок со стороны Англии и Франции (chicanes occidentales — за­падных придирок, как вырая*ается Горчаков), он встретился •с Буолем, и они вдвоем вполне согласовали все формулиров­ки четырех пунктов. Мало того, Буоль взялся вести предвари­тельные переговоры о формулировке четырех пунктов с Фран­цией и Англией, чтобы уже никаких препятствий к от­крытию совещания не было. На Горчакова Буоль произвел на этот раз довольно удовлетворительное впечатлепие. Русскому дипломату он представился человеком, который «хочет мира», по «прежде всего не хочет войны с Западом» и который «завяз в ложпом положении» (embourbe dans la fausse situation), так как on должен, согласно желанию Франца-

:298

Иосифа, стремиться к соглашению с Россией и в то же вре­мя боится враждебного разрыва (im divorce hostile) с Анг-.лией и Францией.

На Германский союз, па Пруссию Горчаков надеется очень мало: австро-прусский договор от 26 ноября разрушил на­дежды па то, что Россия может ждать поддержки с этой сто­роны 60. Но вот в Австрии генерал-квартирмейстер Гесс — го­рячий друг России, Франц-Иосиф не хочет ссориться, даже сам Буоль не так плох, как все время был...

Все это переживалось и писалось Горчаковым 1 декабря. Буоль ни слова но сказал ему о том, что договор о союзе Ав­стрии с Францией и Англией уже решен категорически и что пе пройдет и 24 часов, как он будет подписан.

Франц-Иосиф подчинился необходимости подписать договор немедленно, и уже 29 ноября Друэн де Люис получил из Вены телеграмму от своего посла Буркнэ, который сообщал, что он виделся с императором Францем-Иосифом и Буолем и считает дело о договоре окончательно решенным. Но в самый последний момент австрийский император потребовал, чтобы Наполеон Ш .дал ручательство, что территориальное положение Италии и об­щественный порядок ее не будут во все время войны нарушены. Наполеон согласился и велел Друэн де Люису изготовить особое соглашение об Италии, которое 1 декабря Друэн де Люис по­казал Гюбнеру, вполне согласившемуся с его текстом. И 30 нояб­ря, и 1 декабря, и весь день 2 декабря прошли в Париже не­спокойно. Друэн де Люис не скрывал «живейшей тревоги» и •был полон «самых мрачных предчувствий», так как из Вены не было никаких известий.

В Тюильрийском дворце вечером «за императорским обедом царило мрачное молчание»61. Наполеон Ш ждал ответа из Вены на свой ультиматум. К концу обода ему подали телеграм­му: соглашение о союзе западных держав с Австрией было под­писано в Вене в тот же день, 2 декабря 1854 г., в 1 час дня, тремя представителями договаривающихся держав: графом Буолем, французским послом Буркнэ и английским послом лордом Уэст-морлэндом. Наполеон III, прочитав телеграмму вслух, с поры­вом, совершенно ему несвойственным, обнял императрицу и поздравил присутствующих.

12

На другой день во Франции, в Англии, во всей нейтраль­ной Европе договор 2 декабря был единственной темой поли­тических разговоров. Все французские и английские фонды круто поднялись вверх на бирже, правда совсем не надолго. Казалось, что война вдруг неожиданно приблизилась к свое­му концу. Как ни готовились в Пруссии и в России к этой

299

новости, все же она произвела в первый момент впечатление? оглушительного удара. «Ради самого господа бога — не подпи­сывайте!» — такую дипломатически не отредактированную те­леграмму получил граф Буоль от прусского первого министр» Маитейфеля 2 декабря, за несколько часов до подписания. Ко­роль Фридрих-Вильгельм IV до последней минуты не терял на­дежды воспрепятствовать этому делу.

Договор сводился к следующему. Австрия, Франция, Анг­лия обязуются солидарно защищать Дунайские княжества от* попыток русских войск напасть на них. Эти державы соглаша­ются вести переговоры с Россией только на основе предвари­тельного принятия Россией четырех пунктов в том точном тек­сте и интерпретации, какие солидарно сформулированы трем» договаривающимися державами. В случае, если открывающиеся на основе принятия этих пунктов переговоры нз приведут до> 1 января 1855 г. к заключению мира с Россией, договариваю­щиеся три державы приступят к обсуяідению общих мероприя­тий, которые обеспечили бы достижение целей, поставленных ими себе при заключении этого союза.

Спустя час после подписания в Вене договора о союзе Авст­рии с западными державами 2 декабря 1854 г. Буоль, согласно приказу императора Франца-Иосифа, имел свидание с князем А. М. Горчаковым. Буоль сообщил Горчакову содерячание толь­ко что подписанного договора и передал, что император австрий­ский просит Горчакова хорошо принять случившееся. «Меня обворовали!» (Je suis vole!),— вскричал Горчаков и заявил, что потребует свои паспорта б2.

Но в своем донесении канцлеру Нессельроде Горчаков не­счел нуяшым признаться в этом своем первом душевном движе­нии. Он просил Буоля передать императору австрийскому вы-раячение своего глубокого изумления: только вчера он, Гор­чаков, послал в Петербург письмо, передающее о таких миро­любивых намерениях Австрии,— а сегодня ему же предлагают задачу, превышающую его силы. Он не может ни понять, ни оправдать в глазах императора Николая этот договор Австрии с западными дерячавами и будет просить Николая решить, не­следует ли поручить заботу о русских интересах другому, более-счастливому посреднику.

Буоль в ответ произнес длиннейшую речь, в которой дока­зывал, что договор, только что им подписанный, был затеян и постепенно зрел еще с той поры, когда царь отказался при­нять четыре пункта, т. е. с начала сентября. Оп, Буоль, просто «в отчаянии», что так неловко вышло случайное хронологиче­ское «несчастное совпадение» этого договора с нотой Горчакова от 28 поября, принимающей австрийскую редакцию четырех: пунктов. Буоль далее откровенно признался, что огромная опас­

300

иость разрыва с Россией заставила озаботиться более могуще­ственной помощью, чем помощь со стороны Пруссии и Герман­ского союза. Поэтому и пришлось Австрии заключить союз с Францией и Англией, несмотря па договор с Пруссией от 26 ноября (о прусской помощи в случае нападения России на Австрию).

Вообще же Буоль выразил убеждение, что договор 2 декаб­ря — «шаг к миру». Горчаков выразил сомнение. Друэн де Люис хочет изменить трактат о проливах 1841 г. в таком духе, что Россия на это изменение не пойдет, и тогда проектируемые переговоры будут лишь «прелюдией к кровавой драме, преступ­ной комедией, где в игре будет кровь народов». Николай отме­тил на нолях: «именно так» (c'est cola).

На этом окончилось свидание двух дипломатов. Горчаков собрал задним числом некоторые закулисные сведения о том, что происходило в Вене в последние сутки перед подписанием договора 2 декабря. Накануне французский посол Буркнэ и анг­лийский — Уэстморлэнд явились к Буолю с настоятельным предложением подписать уже готовый текст. Буоль заявил, что так как русское правительство приняло четыре пункта, то мож­но немедленно открыть конференцию. Но послы западных дер­жав упорствовали и заявили, что если договор не будет подпи­сан в 24 часа, то они потребуют свои паспорта. Буоль поспешил к императору, и хотя Франц-Иосиф не хотел сначала подписы­вать, но Буоль представил ему, что отказ будет обозначать «не­медленную войну с Западом» и что он, Буоль, выходит в отстав­ку. Тогда Франц-Иосиф разрешил Буолю подписать договор. «Перечитывая мои донесения, мне не приходится менять ни одного факта, отказываться от какого бы то ни было соображе­ния, изменять малейшую деталь. Я предупреждал о промедле­ниях, о препятствиях, происходящих от страха, но я сознаюсь, что мне но приходило в голову, ни что это чувство в течение двадцати четырех часов может иметь такое неотразимое влияние в империи, которая претендует на место первоклассной держа­вы, ни что это чувство (страха — Е. Т.) так легко сообщается от графа Буоля его государю»,— пишет Горчаков 63.

Итак, совещания послов должны открыться в Вене. Австрия, Англия, Франция и Россия будут пытаться прийти к соглаше­нию на основе четырех пунктов. Все отныне будет зависеть, предупреждает Горчаков, от Англии и Франции. Австрия будет беспрекословно им повиноваться.

Но Горчаков убедительно советует царю не отказываться от участия в начинающихся в Вене совещаниях, несмотря на тя­желое положение, в котором окажется русский представитель, лицом к лицу против трех совершенно солидарно действующих врагов. Он уверяет царя уже наперед, что, как только увидит,

301

что конференция предлагает оскорбительные для русского» имени условия, он будет знать, что ему делать. Горчаков не об­манывал ни себя, ни царя, говоря об этих предстоящих совеща­ниях. Ведь Наполеон III и Англия имели все логические осно­вания сорвать начинавшиеся совещания, потому что в этом: случае, в силу договора 2 декабря, Австрия с 1 января 1855 г., т. е. ровно через 29 дней, автоматически вступала в перегово­ры с западными державами об общих мерах понуждения Рос­сии к принятию поставленных условий. Однако обстоятель­ства сложились не совсем так, как надеялись одни и боялись, другие.

Договаривающиеся державы обязывались не вступать без предварительного между собой соглашения ни в какие мирные переговоры с Россией. Австрия доляша была, оставляя свои войска в Дунайских княжествах, не препятствовать движению-английских и французских войск по этой территории. В случае войны Австрии с Россией обе западные державы обязаны были помогать Австрии.

Автор вышедшей в 1931 г. книги «Die deutsche Frage und der Krimkrieg» Франц Экгарт старается доказать, что Ав­стрия совсем свободно, по собственному желаниюб4, без вся­кого поиуиудения со стороны западных держав, заключила с ними союз. Это, конечно, неверно, как было бы неправильным утверждать, будто Франц-Иосиф и Буоль только из страха перед, западными державами приняли это решение. Было и то и дру­гое, как явствует из документов наших архивов, оставшихся абсолютно неизвестными Францу Экгарту, и из мемуарной ли­тературы вроде незаменимого дневника австрийского посла в-Париже графа Гюбнера. А в венских официальных архивных документах Экгарт и не мог, конечно, найти ничего, указываю­щего на серьезную роль, которую сыграла постоянная боязнь за итальянские владения, в нежелании австрийского правительства рвать с западными дерячавами. В официальных своих докумен­тах ведь никакое правительство в подобных мотивах, как боязнь, обыкновенно не признается, да и самые «запугивания» проводятся не в официальных нотах, а иными способами. Автор-другой работы, написанной на аналогичную тему65, гораздо1 реальнее и проницательнее отмечает, насколько угроя^ающие-намеки и размышления вслух императора Наполеона ІП о пред­стоящей после войны переделке европейской карты действовали на нервы не только австрийских, но и прусских дипломатов. И чем осведомленнее был австрийский дипломат, тем больше оя беспокоился: «Продолжающиеся намеки Наполеона III на пере­делку европейской карты и на революцию стоили Гюбнеру (ав­стрийскому послу в Париже— Е. Т.) бессонных ночей»66. Ма­нипулируя и ловко играя понятием «революция», Наполеон III

302

пугал австрийцев призраком национального итальянского вос­стания в Ломбардии и Венеции и французской '.поддержки такого восстания.

В том, что значительную (а после заключения договора 2 декабря 1854 г. даже наибольшую) роль среди мотивов авст­рийской политики играло стремление прочно овладеть при по­мощи союза с Францией и Англией Дунайскими княжествами, не может быть, конечно, ни малейшего сомнения.

Договор 2 декабря 1854 г. между Австрией и союзниками серьезно ухудшил для России политическую обстановку вой-/ ны. Отныне буквально в любой момент после 1 января 1855 г. Австрия могла заявить, что, так как мир не заключен, она обя­зана вступить в войну. Австрийская армия, совсем не опасная для русской армии при борьбе один-на-один, теперь, когда необ­ходимо было защищаться в Крыму, могла сыграть большую роль, если бы вторглась в русские пределы. Паскович и царь считались уже наперед с возможностью, в случае такого вторже­ния, защищаться на Днестре.

Этот венский договор был логическим последствием долгой,, ошибочной со всех точек зрения политики Николая относитель­но Габсбургской державы. Габсбурги были нужны Николаю в его борьбе против революции,— и долго он делал все от себя за­висящее, чтобы их поддержать и усилить. А когда стало выяс­няться, что они могут стать поперек дороги к Константинопо­лю, то сначала Николай просто хотел их игнорировать, отмах­нуться от неприятной проблемы небрежной беглой фразой,, сказанной в знаменитом разговоре царя с Гамильтоном Сейму­ром 9 января 1853 г., что интересы Австрии идентичны будто бы интересам России, а затем царь то пытался предлагать Фран­цу-Иосифу дележ сфер влияния, то делал поползновения идти напролом к своей цели, то, наконец, обнаруживал коле­бания.

Что же касается Наполеона III и Англии, то они и тут действовали с тем же расчетом и тем же успехом, что и в тече­ние всех предшествующих полутора с лишком лет. Как только они увидели, что царь решил пойти на уступки и принял четы­ре пункта, они тотчас же поспешили создать договор 2 декабря 1854 г. именно затем, чтобы свести к нулю значение этой уступ­ки со стороны царя и представить Николая в позе кающегося грешника, который уступил только под влиянием страха перед образовавшейся грозной коалицией. Расчет оправдался. Горды­ня Николая жестоко страдала. «Император австрийский не пере­стает поворачивать нож в моем сердце»,— сказал Николай.

Царь снова обратился мыслью от дипломатических нот к ору­жию. Продержится ли Севастополь? Не заставит ли холодная зима союзников снять осаду? Выручат ли «генералы январь

303.

;и февраль», о которых с такой надеждой тогда говорили в Зим­нем дворце?

Мысль о возможности совершить повое нападение на лагерь осаждающих, повторить Инкерман, но на этот раз уже с реши­тельным успехом, стала овладевать императором с декабря. Из трех главных стоянок союзников под Севастополем Ка-мышевая бухта, запятая французами, и Балаклава, занятая англичанами, были укреплены лучше, чем Евпатория, занятая преимущественно турками. Мысль царя, стала сосредоточивать­ся именно на Евпатории. Удар по Евпатории доляѵен был явить­ся ответом на договор 2 декабря,— и прежде всего повлиять на Австрию и удержать ее от военного выступления.

Но Евпатория была связана неразрывными узами не с исто­рией победы Николая Т, а с историей его кончины.

Глава XI

ЕВПАТОРИЯ. СМЕРТЬ ИМПЕРАТОРА НИКОЛАЯ I

1

щс в первых числах февраля 1855 г. царь выражал М. Д. Горчакову свое удовольствие по поводу усиления Крымской армии и предвидел борьбу у Евпатории в случае высадки там ояшдаемых двух французских ди­визий. Но вместе с тем он сомневался, удастся ли про-деря*аться в Севастополе в случае прибытия и этих новых фран­цузских частей и сардинского корпуса. За две педели до смерти Николай писал главнокомандующему Южной армии: «Сегодня в обед получил твое письмо, любезный Горчаков, от 27 января. Отправив еще 12 батальонов к князю Меншикову, ты вновь доказал, что ничего не щадишь для общей цели. Это значитель­ное усиление весьма кстати пополнит часть 6-го корпуса в са­мую решительную минуту, которой весь-ма скоро должно ожи­дать. Еще более кстати оно будет, ежели сбудется повещенный десант двух новых французских дивизий под командою Пелисье у Евпатории, в соединении с турками, и сардинцев с англичана­ми у Феодосии. Так — у Меншикова ничего лишнего не будет. Как бы желательно было, чтоб нашлась возможность отбиться под Севастополем до прихода сих новых частей! Но не вижу к сему никакой вероятности. Думаю с тобой, что по прибытии кадров 10-й и 12-й дивизий в Николаев и Херсон, где они весьма скоро должны укомплектоваться, будет там с ними и с моряка­ми довольно войск для местной защиты. Согласен с тобою, что в случае неудачи в Крыму ближе всех будет поручить оборону Николаева князю Меншикову с остатками его армий. Дай бог, чтобы до того не дошло» 1.

Еще в начале декабря 1854 г. Михаил Горчаков, основы­ваясь, как он пишет, на словах Меншикова, что у него нет генералов, писал князю о Хрулеве: «Это храбрый малый (un hardi compere), у которого в голове не много, но который очень храбр и очень предприимчив», артиллерист, выученик Шильде-ра. «Он очень смел, очень активен и сделает все, чего вы от него

20 е. в. Тарле, т. ix oqk

потребуете, лишь бы только вы ему объяснили, чего от него надо». Так писал М. Д. Горчаков Меншикову 2.

Хрулов показал себя с самой лучшей стороны, как храбрый и распорядительный командир, еще во время Дунайской кампа­нии 1854 г. Ему-то Меншиков и решил поручить атаку против Евпатории.

В 6 часов утра 5 (17) февраля 1855 г. нападение С. А. Хру-лева на Евпаторию началось по всей линии «общей канона­дой, поддерживаемой с обеих сторон огнем из штуцеров» 3. Под прикрытием этой канонады батальоп греческих добровольцев и четыре казачьи сотни, «укрываясь за стенами на кладбищах и в каменоломных ямах, подошли к укреплениям на сто шагов, где залегли и открыли с неприятелем перестрелку». На подмогу им Хрулев отправил спешенный батальон драгун. В 9 часов утра Хрулов сделал первые приготовления к штурму. Между тем ка­нонада со стороны города все усиливалась. «Со стороны неприя­теля действовало до 100 орудий, почти наполовину бомбических, и с разных мест были бросаемы конгревовы ракеты с гранатами. Дальность полета этих ракет простиралась до 3 верст. С нашей стороны отвечали с 24 батарейных и с 76 легких орудий. Дейст­вие нашей артиллерии, управляемой полковником Шейдеманом, было чрезвычайно удачно; многие из неприятельских орудий вы-нуячдеиы были на время прекратить огонь, пять зарядных ящи­ков или погребков были взорваны, в особенности один из взрывов был значителен». Русские штуцерники, расположенные в интер­валах между орудиями, развивали тоже очень меткий огонь.

Но все усиливался и ружейный огонь из города, и Хрулев стал понимать, что в Евпатории гарнизон гораздо больше, чем у нас предполагали, и что там наберется до 40 ООО человек. С моря обороне города помогали 12 пароходов и 12 парусных су­дов, причем несколько пароходов, приблизившись к берегу, на­чали поражать огнем не только первые две русские линии, но и более далекие резервы.

Это очень задерживало и мешало попытке штурма, от ко­торой все-таки Хрулев решил не отказываться. Вот как он сам описывает то, что произошло дальше:

«Около 10 час. утра вся липия наших батарей подалась к городу на 150 саяі. и открыла огонь картечью. Тогда часть неприятельской пехоты и кавалерии под прикрытием штуцер­ных вышла со стороны карантина; движение это было сопро­вождаемо выстрелами с неприятельских пароходов, располо-жепиых против нашего правого крыла. Заметив это, іеп.-м. Бо­былев выдвинул конно-легкую № 20 бат. на картечный выстрел от вышедших войск и построил Новоархангельский уланский полк подивизионно уступами, слева прикрыв это расположение цепью казаков. Неприятель не осмелился вести атаку и скоро

306

возвратился в город; тогда генерал Бобылев сиова отвел бригаду улан из-под выстрелов неприятельских пароходов.

Менаду тем левая наша колонна подведена была к атакован­ной части города, со стороны озера, а 4 легкая бат. 11-й артил. бриг, и конпо-легкая Д1> 23 бат. подошли к городу на 100 саж. и открыли огонь картечью. Под прикрытием этих бат. ген.-м. Огарев двинулся с 3 и 4-м бат. Азовского пехотного полка в ротных колоннах4. На левом фланге этих бат. следовал грече­ский волонтерный бат., предводимый храбрым подполковником Панаевым и подкрепленный бат. спешенных драгун. Турки встретили наши ротные колонны сильным ружейным огнем из бойных заборов и с крыш домов, а также картечным огнем из подвезенных полевых орудий. Во время этого движения в Азов­ском полку командир оного ген.-м. Криднер, бывший впереди, сильно контужен в ногу, командир 3 бат. убит, а 4 бат. майор тяжело ранен, при этом большая часть офицеров убита и ранена. Но, несмотря па это, наши храбрые колонны подошли к самому рву, но нашли, что он наполнен водою и что штурмовые лестни­цы 2 сая«. меры были коротки. Тогда войска отведены в нахо­дившиеся вблизи рва местные прикрытия. Находя, что дальней­шая настойчивость штурмовать город повлекла бы за собою значительные потери, и считая начало дела усиленной реког­носцировкою, начальник отряда ген.-лейт. Хрулев приказал на­чать отступление; левая колонна совершила сие движение под прикрытием 1 и 2-го бат. Азовского пехотного полка. В это вре­мя из города по дороге в Саки вышло до 3 эскадр, турецкой ка­валерии, которые рысью двинулись в атаку на нашу пехоту. Оба прикрывавших бат. остановились, построились в каре. Тур­ки, подойдя на руяіойный выстрел, открыли огонь, но, видя стой­кость нашей пехоты, которая не стреляла, покойно выяшдая их приближения, удалились в город.

Тогда, несмотря на просьбу солдат вновь идти на штурм, на­чальник отряда приказал продолжать отступление, прикрыв левый фланг боевой линии дивизионом Уланского его высоче­ства эрцгерцога австрийского Леопольда полка и 4 сот. каза­ков. Отступление это было произведено в примерном порядке. Войска по всей линии сохраняли равнение, как па учебном ноле. Потери с нашей стороны состояли: из убитых 1 шт.-оф., 3 оф. и 105 нижних чинов, раненных и контужепных 1 генерала, 4 шт.-оф., 34 об.-оф. и 544 ниж. чип. Из числа последних 120 чел. легко ранены и по малозначительпости повреждений оставались в полках.

Потери неприятеля должпы быть, без всякого сомнения, очень велики, что мояшо полагать по сосредоточенности выстре­лов и тому, что артил. действовала с дистанции 150 саж. боль­шею частью ядрами и гранатами.

»

8 этом деле пехота под начальством свиты его величества ген.-м. кн. Урусова доказала мужество и храбрость, свойствен­ные нашему солдату; артил. под управлением полков. Шейде-мана действовала в полном смысле слова отлично; драгуны как в пешем, так и в конном строю и уланы под командою ген.-майора Бобылева стройными движениями удерживали наме­рение неприятеля атаковать наши фланги. Вообще рвение офицеров и солдат в бою истинно было примерно».

Это донесепие Хрулева уточняется и дополняется некото­рыми данными участника боя и одного из распорядителей его, флигель-адъютанта полковника Волкова. Оказывается, русски­ми было выпущено в бою под Евпаторией 5317 артиллерийских снарядов. Неприятель действовал без особого успеха конгрево-выми ракетами, ядрами и гранатами всех калибров. Из числа раненых русских 160 человек по собственному желанию, после подания помощи, отправлены в полки и могут продолжать служ­бу; 239 раненых отправлено в симферопольские лазареты; тяжко изувеченных было 34 человека — они были оставлены побли­зости в помещичьем доме 5.

Конечно, роковая нехватка пороху давала себя знать и в сражении под Евпаторией. К сожалению, решительно ни у кого из военных историков, писавших о Евпатории, я не встре­тил крайне простого объяснения того странного факта, что русские пушки, дулами своими обращенные пря.мо вдоль широ­кой улицы, разделяющей Евпаторию от поля до самого моря, не стреляли в то самое время, когда неприятель шел по ней, наступая на наш левый фланг. Эта «несообразность» (как пишет полковой доктор Генрици) обратила на себя его внима­ние, и он наивно затеял даже по этому поводу «жаркий спор», окончившийся тем, что доктору «посоветовали поскорее убрать­ся и не в свое дело не соваться». И только спустя три дня после срая{спия ему удалось получить разгадку тайны, стоившей мно­го жизней русскому отряду, атаковавшему Евпаторию: «Я узнал..., что пороху оставалось по одному заряду в пушках, который нельзя было выпустить, чтобы не лишить прислугу того убеждения, что пороху еще довольно» 6.

2

9 февраля, не зная, что уже четыре дня тому назад произо­шло неудачное нападение на Евпаторию, Николай начал коле­баться и сомневаться в успехе замышляемого предприятия. Но если не напасть на Евпаторию, куда прибыли две дивизии турок, то что же делать? Не найдется ли другой, более слабый пункт у противника? Вот что писал Николай Меншикову за де­сять дней до своей смерти: «Кажется, в Евпатории собрались

308

точно довольно значительные силы. Опасаюсь, чтобы Хрулев при своей горячности не предпринял того, что нам дорого стоить бу­дет без ощутительной пользы, ибо продолжаю думать, что мы і? городе, ежели и удастся взять, не удержимся от огня с моря. По­теря наша будет наверно большая, а пользы не много. Казалось бы, вернее ждать, чтоб Омер-паша высунулся, и тогда его атако­вать во фланг или тыл; исполнить это и легче и гораздо вернее, и ежели ловко сделать, то можно будет его в конец уничтожить нашей сильной конной артиллерией и конницей, без больших потерь. Как идут укрепления Северной стороны? Пора их докон­чить. На-днях дошли сюда достоверные слухи, что Луи Напо­леон, недовольный медленностью действий Канробера, дал знать, что ежели по 13 число пе получит донесения, что был дан приступ, то отправится сам 14-го числа в Крым с женою, которая ему сопутствовать будет до Царьграда. Сегодня то же пишут из Вены. Полагать надо, что скоро все усилия будут употреблены сделать что-либо решительное; как бы хорошо было нам это предупредить! Неужели по прибытии 12-ти резерв­ных батальонов 6-го корпуса и тогда ничего нельзя будет пред­принять? Чего же нам тогда ждать, ея\ели и с этим ничего не сделать? Посылать войск уже совершенно неоткуда. У Горчако­ва едва достаточно на первую встречу с австрийцами, ежели туда ринутся; отвечать, чтоб они это не предприняли, никак нельзя; и я скорее этого ожидаю, чем что-либо другое. Перего­воры не начинались, и явно, что медлят нарочно, ожидая, что бу­дет под Севастополем. Кажется по вселіу, что англичанам край­не худо; казалось бы, что атака на них была бы легче другого. Ежели французы их везде смепили, то они очень растянулись; не найдется ли слабой точки, куда можно б было к ним вло­миться? Вот покуда и все» 7.

Донесение князя Меншикова от 7 февраля о новой неудаче получено было в Петербурге 12-го числа, когда Николай уже лежал больной и не мог лично заниматься делами. «Разочаро­вания и огорчения преследовали его до последних дней жизни. Однако же он имел еще силы проявить свою волю, решив немед­ленно отозвать князя Меншикова и возложить начальствование войсками в Крыму на князя Горчакова с оставлением за ним и высшего начальства над Южной армией» 8.

Хотя, как увидим, в Петербурге поспешили свалить вину за неудачу под Евпаторией на одного Меншикова, но люди, близко стоявшие к делу, прекрасно знали, что инициатором в данном случае был сам Николай. «Из всех действующих лиц кровавой севастопольской драмы самая жалкая роль выпала на долю главнокомандующего кн. Меншикова. С самого начала койны и особенно со времени высадки союзников в Крыму он возбуждал общее недоверие как в своих войсках, так и

309

м Петербурге. При желчном характере и болезненном расстрой­стве ряд испытанных неудач окончательно подорвал в нем энергию и самоуверенность. Сознавая сам свое немощное со­стояние, он не раз давал поручение возвращавшимся в Петер­бург флигель-адъютантам доложить государю о расстройстве здоровья кн. Меншикова. Но император все еще выражал в сво­их письмах к нему надежду на лучший оборот дел... и побуждал воспользоваться тогдашним расстройством неприятельской ар­мии в Крыму, чтобы с прибытием новых подкреплений перейти в наступление. То же повторилось и в письмах военного мини­стра, который вместе с тем указывал на опасность, угрояхавшую Перекопу и сообщениям Крымской армии со стороны Евпато­рии, где находившиеся турецкие войска в последнее время зна­чительно усилились под личным начальством Омср-паши...» 9

Интимный «друг» Меншикова, военный министр Долгору­ков, конечно, поспешил его предать и продать, как только узнал, что Меншиков отставлен. И самое интересное то, что Долгору­ков, который сам с жаром поддакивал царю, а также подталки­вал Меншикова к нападению на Евпаторию, поспешил немед­ленно отречься от своих слов и тут же, можно сказать, прямо в глаза лгать, будто он просто не понимает, как можно было предпринимать подобное дело. Отправляя главнокомандующему письмо наследника, князь Василий Андреевич не преминул и от себя ввернуть несколько фраз во французском сопроводительном письме: «С одной стороны, перспектива входа неприятельского флота в Севастопольскую бухту, а с другой вылазка Хрулева против Евпатории — все это вовсе не утешительно. О чем я, от­кровенно говоря, жалею,— это о том, что вы доверили столь важную экспедицию, как евпаторийская, сумасшедшему Хруле-ву». Во-первых, Хрулев никогда не командовал большими мас­сами, а во-вторых, «его голова набита проектами», и на него нельзя полагаться: «по-моему, он хороший партизан — и вот и все». Хрулев был один из немногих дельных генералов рус­ской армии, и Долгоруков это, конечно, знал прекрасно. Но нужпо было найти виновного: не винить же самого царя! 10

10 февраля Николай велел наследнику известить Меншико­ва, что он отставлен. Письмо это настолько характерно, что я считаю уместным привести его полностью.

«Государь, чувствуя себя не совершенно здоровьш, приказал мне, любезный князь, отвечать вам его именем на последнего вашего курьера от 7 февраля.

Е. в. крайне был огорчен неудачною попыткою, произведен­ною но вашему приказанию ген. Хрулевым на Евпаторию, и зна­чительною потерею, вновь понесенною нашими храбрыми вой­сками без всякого результата. Е. в. не может не удивляться, что, пропустив три месяца для атаки сего пункта, когда в нем иахо-

:ио

дился самый незначительный гарнизон, не успевший еще укре­питься, вы выждали теперешний момент для подобного пред­приятия, тогда именно, когда по вселі сведениям достоверно было известно, что туда прибыли значительные турецкие силы с самим Омер-нашой. Е. в. не моя*ет не припомнить вам, что он, к сожалению, предвидел этот грустный результат. Из журнала осадных работ под Севастополем с. в. убеждается, что союзники, продвигаясь все ближе, устраивая новые батареи как против 4-го бастиона, так и па Сапун-горе и получив значительные под­крепления, замышляют что-то решительное, что также под-тверяідается всеми газетными статьями. С другой стороны, усматривая из ваших неоднократных донесений, что нри тепе­решнем числе войск вы решительно считаете всякое наступа­тельное действие невозможным, е. в. видит один только выгод­ный исход всему делу, а именно: если неприятель покусится на штурм и бог помояѵст нам отбиться, то немедля перейти в на­ступление как из самой крепости, так и со стороны Чоргуиа на Кадыкиой, назначив для сего последнего движения сколь возможно большее число свободных войск с нуяшою артилле-риею и кавалсриею, дабы угрожать центру, правому флангу н да?ке тылу неприятельского располоя^ения. Если же неприятель сам предпримет наступательное ^движение, то е. в. не сомне­вается, что принятыми вами мерами, на крепкой и почти непри­ступной позиции, ныне вами занимаемой и столь сильно укреп­ляемой, вы везде встретите его и с божьей помощью остановите всякое дальнейшее покушение. Что касается до признаваемой вамп необходимости нового затопления 3 линейных кораблей для замены разнесенного прежнего заграяѵдеиия Севастополь­ского рейда, е. в., не отвергая пользы сего заграяадения, не мо­жет, однако, не заметить, что мы сами уничтожаем свой флот. За сим государь поручает мне обратиться к вам, как к своему старому, усердному и верному сотруднику, и откровенно ска­зать вам, любезный князь, что, отдавая всегда полную справед­ливость вашему рвению и готовности исполнять всякое поруче­ние, доверием е. в. на вас возлагаемое, государь, с прискорбием известивпгись о вашем болезненном теперешнем состоянии, о котором вы нескольким лицам поручали неоднократно сло­весно доводить до высочайшего его сведения, я*елая доставить вам средство поправить и укрепить слуя*бою расстроенное ваше здоровье, высочайше увольняет вас от командовапия Крымскою армиею и вверяет ее начальству генерал-адъютанта князя Гор­чакова, которому немедленно предписано отправиться в Сева­стополь. До его приезда е. в. вполне остается уверенным, что вы с прежним усердием будете продолжать исполнять дол­жность, вами доселе занимаемую. Известись таічже о болезнен­ном состоянии сына вашего, вследствие сильной контузии,

311

е. в. разрешает ему возвратиться сюда и вместе с тем назначает его генерал-адъютантом.

За сим государь поручает мне, любезный князь, искренне обнять своего старого друга Меншикова и от души благодарить за его всегда усердную службу и за попечение о братьях моих»

Смена главнокомандующего была последним политическим актом императора Николая.

3

Чем хуже и тревожнее были доставляемые А. М. Горчако­вым сведения из Вены, тем яснее становилось в Зимнем двор­це, что в более или менее близком будущем вся огромная запад­ная граница империи может оказаться под ударом войск Авст­рии, Пруссии и Германского союза (или «Германии», как он тогда именовался). Перед нами лежат четыре «собственноруч­ные записки его императорского величества»: одна, помеченная 26 декабря, другая — 30 декабря 1854 г., третья — 10 января и четвертая — 1 февраля 1855 г.12

Это последние в жизни Николая составленные им предна­чертания и сформулированные соображения о дальнейшем развертывании военных действий. Основная черта всех этих записок — ожидание близкого выступления всех германских держав, возглавляемых Австрией и Пруссией, против России.

Николай вполне определенно считается и с возможным вы­ступлением уже не только Австрии, но и Пруссии и всего Гер­манского союза, с опасностью, «ежели неприятелями нашими будут не одни австрийцы, но и Германия и Пруссия. Покуда за­явленными нашими врагами еще одни австрийцы, прочие еще сомнительны». Ближайшей опасностью царь считает вторже­ние австрийцев и поэтому хочет усилить Южную армию. «Когда же Германия и Пруссия не устыдятся присоединиться к числу наших врагов, тогда положение наше будет еще тягостнее». Нужно усилить Южную армию, но ослаблять центр нельзя. И царь находит необходимым образовать «государственное по­движное ополчение в помощь действующим войскам, в силе равняющееся lU всей армии».

Следует отдать справедливость Николаю: он вовсе не боится этих новых возможных врагов, хотя и понимает, что опасность серьезна. Он считает, что, организовав своевременно отпор, мож­но отразить любое нашествие. Всю оборону он разделяет на три «отдела»: северный, средний и южный. В северный входят: Финляндия, Петербург и прибрежье Балтики до границы Прус­сии; в средний — Висла и крепости в Царстве Польском, вклю­чая Брест (этот «отдел» прикрывает два пути внутри импе­

312

рии — на Бобруйск и на Киев); наконец, в южный отдел входят: Подолия, Волынь, Бессарабия, побережье Черного моря. Каковы же грядущие или уже наступившие опасности, грозящие этим «отделам»? Сверху угрожают англо-французские десанты и шведские войска, в случае если бы Швеция присоединилась к союзникам. Но «особой важности» — средний отдел, потому что прикрывает центральную часть России с Москвой. Правда, пока еще только нужно считаться с близким выступлением Австрии; поэтому следует так расположить войска, чтобы иметь возмож­ность давить на левый фланг Австрии, в случае если австрийцам удалось бы проникнуть на Волынь и Подолию. Пока пе высту­пят Пруссия и «Германия», до тех пор этот средний фронт (по существу важнейший из всех) не так непосредственно опасен, как юяшый.

Южный фронт защищается двумя армиями: 1) Южной, ко­торая «обязана с сухого пути остановить вторжение турок и ав­стрийцев с союзниками в Бессарабию», а также должна защи­щать Одессу, Николаев и часть побережья Черного моря в своем тылу; 2) Крымской, которая обороняет Севастополь и Крым. Этот южный фронт находится в блияхайшей, непосредственной опасности. Поэтому царь полагал, что преяеде всего нуяшо уси­лить Юяшую и Крымскую армии за счет тех, которые охраняют «средний» фронт, и в Царстве Польском оставить не более одно­го корпуса. В случае вторжения со стороны австрийцев — от­ступать, «ея^ели необходимо, до Бреста» и очистить также Бес­сарабию и, «упираясь левым флангом к Днестру, отводить свой правый фланг к Бугу». «Настало время,— пишет царь в записке от 26 декабря,— к усиленным мерам обороны, чтобы оградить государство от гибельных последствий борьбы с неравными си­лами противу возрастающей дерзости и коварных замыслов вра­гов наших». Поэтому необходимо образование государственного ополчения в помощь действующим войскам, причем это ополче­ние должно по численности равняться Ά части армии.

Эта записка была послана царем Паскевичу. Но фельдмар­шал пе согласился с царем в самом главном, хотя выразил это столь политично и осторожно, что Николаю показалось, будто Паскевич «в главном» согласен: «Переговоря с князем Варшав­ским, я убедился, что в главных основаниях мысли наши сходят­ся. Разница ощутительная только в том, что князь Иван Федо­рович обращает больше важности (sic! —Ε. Т.) на сохранение Польши, собственно в политическом отношении влиянием на Европу и в особенности на Пруссию». Но царь стоит на своем: «Не отвергая сего, я остаюсь при мнении, что, сравнивая одно с другим, сохранение Крыма и прибрежья Черного моря едва ли не гораздо важнее не только влиянием на Европу, но и на Азию, и в особенности на паши закавказские области. Однако

313

отнюдь не полагаю, чтоб для сохранения нашего обладания на юге следовало бросить Польшу без боя». Николай очень надеет­ся на партизан в Волыни и Подолии и находит, что «их содей­ствие в эту минуту будет величайшей важности в собственном нашем крае, в тылу и на флангах неприятеля». В этой (второй) записке от 30 декабря Николай снова говорит об опасном поло­жении и снова выражает надежду отстоять границы: «Мы оду­шевлены правотой нашего святого дела, мы обороняем свой ро­димый край против дерзких и неблагодарных вероломных союз­ников. Эти чувства удваивают нашу нравственную силу. Нужны осторояшость, решимость, деятельность, отважность и в особен­ности отстранение всякой личности, имея в глазах постоянно одно благо, одно спасение чести русской. Мы должны победить или умереть с честью».

Словом, царь признает положение опасным; он предвидит, что, если неприятелю повезет «в сем горестном случае, ежели бы везде потерпели неудачи, армия наша в Польше имеет путь отступления на Бобруйск, князь Горчаков —на Кременчуг, ге­нерал Лидере — на Николаев. Здесь же нам должно лечь, но не отступать... Мы должны победить или умереть с честью» — по­вторяет он 13.

Однако возражения Паскевтгча явно произвели свое дей­ствие. Николаю оставалось жить всего две с половиной неде­ли, когда он составил новую записку о предстоящих военных действиях. Из этой записки мы видим, что, невзирая на друже­любные отношения с Пруссией, царь считал центр своего госу­дарства настолько угрожаемым, что предпочитал, в случае войны с Австрией, скорее уж предоставить австрийцам богатые южные губернии, но ни в коем случае не ослаблять армейских частей, защищающих центр. Вот что мы читаем на первой же странице записки, составленной Николаем 1 февраля и пересланной Па-скевичу и Михаилу Горчакову 2 февраля 1855 г.: «Необходи­мость защитить на огромных расстояниях важнейшие точки го­сударства принудила нас ограничиться не только выбором весь­ма немногих мест, но и уделить для сего ту только часть сил, ко­торою располагать можем. Нет сомнения, что центр сухопутной нашей границы, прикрывая путь в сердце России, требовал осо­бенного внимания; но сей причине в состав армии, в Царстве расположенной, назначены отборнейшие войска, гренадеры и за ними гвардия, дабы качеством войск возместить песколько не­достаток численности. Таким образом, обязанность прикрывать центр государства лежит на 8 пехотных и 4 кавалерийских ди­визиях, кроме соответствующего числа казаков. Армия сия рас-полоя<ена на правом берегу Вислы, на которой мы имеем 3 кре­пости; на левом фланге находится еще одна, а в тылу другая, Брест, через которую пролегает главный путь во внутрь север­

314

ной части государства, Балта и дефиле Припяти отделяют от южной части, совершенно открытой до Днепра, вторжение не­приятеля, угрожающего нам из Галиции. Оборона южной части империи, ближе к Чсрпому морю, возлежит на обязанности Юж­ной армии. Пространство между располояіением ее по обоим бе­регам Днестра, до мест, занимаемых Центральною армией, весь­ма велико и, как выше сказано, ничем не прикрыто. По всем вероятиям, в случае войны с Австриек) первый предмет не­приятеля будет вторгнуться в сей промежуток, дабы пресечь всякое сообщение между нашими двумя армиями и воспользо­ваться всеми огромными способами богатого края, который мы оставим ему без сопротивления» 14.

Правда, Николай высказывает тут же предполояіение, что Пруссия займет «оборонительное положение», если французская армия попытается войти в германские земли и оттуда пройти в Польшу. Hp если Пруссия и сделает это, то лишь потому, что не захочет допустить польского восстания в Познани. Царь совсем не верит, чтобы Пруссия в самом деле хотела помочь России: «Одно опасение подобного (восстания в Познани ~ Е. Т.) заста­вит Пруссию, может быть и нехотя, всеми силами противиться появлению французов у границ ее владений; таким образом, она будет действовать почти заодно с нами, хотя и не сознательно» ,5.

Кончается последняя записка Николая М. Д. Горчакову так:

«Сегодня вечером по телеграфу узнали, что Дя-сон Россель послан вторым полномочным в Вену и едет через Париж и Берлин и будто Решид-паша тоже туда назначается. Итак, ка­жется, будут переговоры, но толку не ояшдаю, разве турки со скуки от своих теперешних покровителей не обратятся к пам, убедясь, что их мнимые враги им более добра хотят, чем друзья.

После многих споров мы с князем Варшавским покончили, наконец, и вот копия с моей последней записки ему. Он хотел, чтоб я согласился: ему оставаться у Новогеоргиевска с 2-мя кор­пусами, гвардию хотел поставить в Вильне, а Ридигсра с двумя дивизиями отослать в Бобруйск.

Немудрено было доказать ему всю несообразность подобного (расположения войск. Теперь эта мысль миновалась. Ежели дела склонятся к разрыву, я намерен отправиться сам к армии, ве­роятно в Брест; думаю, что присутствие мое может там быть не бесполезно.

Новых начертаний тебе мне нечего делать. Главное условле-но, ход дел укажет, что изменить нужно будет.

Надеюсь, что к маю у нас за Киевом будут готовы новые 24 батальона 4-го корпуса. Позднее, то есть к концу июля, гото­вы быть могут еще 24 батальона 5-го корпуса. Увидим позднее, куда нуяшее их придвинуть будет. Наконец, подвижное опол­чение к концу мая может получить уже свое первоначальное

315

образование и придвинуться по прилагаемому расписанию. Вот все, чем мы располагать можем. Прощай, душевно обнимаю. Навсегда твой искренне доброжелательный — Н.».

Он думал о худшем, но с тревогой и надеждой ждал еже­часно известий о Евпатории.

4

Вечером 4 февраля 1855 г. в Зимнем дворце впервые появил­ся слух о том, что у государя легкий грипп и что врачи настаи­вают на необходимости отказаться от выездов из дома. Затем грипп стал проходить, но 7 и 8 февраля снова врачи советовали царю сидеть дома. 9 февраля, хотя болезнь не проходила, Нико­лай велел закладывать экипаж и заявил, что едет смотреть мар­шевые батальоны. Доктор Карелль сказал ему: «Ваше величе­ство, в вашей армии нет ни одного медика, который позволил бы солдату выписаться из госпиталя в таком полоя^ении, в ка­ком вы находитесь, и при таком морозе в 23 градуса». Николай, «не обращая внимания на уговоры наследника и просьбы при­слуги одеться потеплее», велел подать себе, к общему изумле­нию, легкий плащ — ив открытых санях поехал в манея«, где было так же холодно, как на улице, долго там пробыл и оттуда отправился не домой, но заехал неожиданно еще в два места. Приехал он совсем больной и ночь провел без сна. Высокая тем­пература держалась всю ночь, а утром 10 февраля он вдруг за­явил, что намерен опять ехать смотреть маршевые батальоны. Снова уговоры испуганной семьи и докторов не помогли, и он выехал опять в открытых санях. Мороз и леденящий ветер уси­лились со вчерашнего дня, и вернулся Николай в очень тяжелом физическом состоянии. Он не держался на ногах и слег немед­ленно. Дальше официальная версия говорит о все прогрессиро­вавшем усилении болезни, а ряд других показаний неофициаль­но свидетельствует, что, несмотря на все эти непонятные выезды в летнем плаще, и прогулки человека с высокой температурой по 23-градусному морозу, железный организм никогда не болев­шего Николая восторжествовал над болезнью и в ходе болезни стало намечаться улучшение. Эти разноречивые показания тоже немало способствовали возникновению слухов, о которых у нас сейчас будет речь и которые поползли по дворцу, по городу, по России, по Европе тотчас после развязки. А почва для таких слухов оказалась вполне подготовленной, поэтому и обнаружи­лась склонность им верить, несмотря на видимое отсутствие серьезных фактических доказательств.

Что с государем в последнее время творится неладное, было ясно решительно всем, кто имел доступ ко двору. Уже после сня­тия осады с Силистрии в нем стала постепенно совершаться пе­ремена, которая акцентировалась все явственнее в течение

316

неспокойного петербургского лета 1854 г., когда Чарльз Непир крейсировал в Финском заливе. Все менее и менее владел он со­бой. Известие об Альме повергло его сначала в ярость, и он на­бросился с гневом на ни в чем неповинного посланца Меншико­ва, ротмистра Грейга, привезшего весть о поражении. Больше этого не повторялось, подобных гневных выходок печальные ве­сти с юга не возбуждали, но общая подавлепность становилась все тяжелее. Царь жил от курьера до курьера и ничем не мог и не хотел отвлечься от одолевавших его тревог. Ф. И. Тютчев назвал его впоследствии «лицедеем», актером. И в самом деле, Николай умел всегда маскировать свои истинные чувства и на­строения, когда находил нужным это делать. Но тут, между Альмой и Инкерманом, а особенно между Инкерманом и Евпа­торией, он, по-видимому, постепенно утрачивал веру даже в тех немногих людей, которым до той поры доверял. Все располза­лось, все оказывалось гнилью, и все окружающие представля­лись предателями. «Что ты, продать меня, что ли, хочешь?» — кричал он вне себя, примчавшись в Михайловский замок, когда узнал стороной, что комендант фон Фельдман, лично царем на­значенный на этот пост, допустил каких-то, никому не извест­ных двух людей к подробному осмотру секретной модели Сева­стополя. Это случилось совсем уя* незадолго до конца.

«Гатчинский дворец мрачен и безмолвен. У всех вид удру­ченный, еле-еле смеют друг с другом разговаривать. Вид госу­даря пронизывает сердце. За последнее время он с каждым днем делается все более и более удручен, лицо озабочено, взгляд ту­склый. Его красивая и величественная фигура сгорбилась, как бы под бременем забот, тяготеющих над ним. Это дуб, сражен­ный вихрем, дуб, который никогда не умел гнуться и сумеет только погибнуть среди бури». Так писала в своем интимном дневнике ншвшая с царской семьей фрейлина Тютчева 24 нояб­ря (6 декабря) 1854 г. 16

Жестоко уязвленная непомерная гордость явственно убивала этого человека и в то же время не позволяла ему признать, что именно она-то его и убивает. Среди зимы он переехал из Гат­чины в Петербург и здесь продолжал возбуждать в ближайшей челяди такое те боязливое любопытство, какое возбуждал в Гат­чинском дворце. Ночью часами прислуга слышала тяя*елую по­ступь царя, неустанно шагавшего взад и вперед по той узкой, всегда почему-то очень холодной компате в нижнем этаже Зим­него дворца, где он велел поставить свою кровать.

Знавшие его натуру и русские и иностранцы впоследствии нередко говорили, что они никак не могли представить себе Николая, садящегося в качестве побежденного за дипломатиче­ский зеленый стол для переговоров с победителями. А после Инкермана надежда на возможность избежать поражения очень

317

потускнела. Лишнее было искать успокоения в беседе с Паске-вичем, потому что царь знал, как мрачно смотрит фельдмаршал на русские перспективы. А кроме Паскевича, Николай теперь никому пе верил. Конечно, он не сомневался, например, в «ло­яльности» Александры Федоровны или наследника: он слишком хорошо знал, что на самостоятельное суждение при нем никто не отваяіится. Жена наследника Мария Александровна, как и ее муж, считала губительной, непоправимой ошибкой занятие Дунайских кпяжеств и так именно и высказалась, но этот при­ступ откровенности впервые постиг ее не в 1853 и не в 1854, а в 1856 г., когда Николай уже лежал в могиле и сама она была ужо не великой княгиней, а императрицей и говорила с глазу па глаз со своей доверенной фрейлиной Анной Федоровной Тют­чевой.

Слабая надежда на начавшиеся в декабре венские совещания исчезала с каждым новым донесением Александра Горчакова пз Вены.

Николай, как и сам Горчаков, ясно видел, что враги хотят сорвать переговоры и что отделаться от войпы без крайних уни­жений они ему не дадут, потому что слишком уже много потра­тили на эту войну материальных средств и людей, и слишком уверены в торжестве. Враги ведь тоже не предвидели, как долго им еще придется ждать этого торжества и сколько жертв оно еще потребует от них и каким, в сущности, сомнительным оно окажется но своим реальным результатам. Посол Наполеона Ш Буркнэ, больше всех работавший в Вене, чтобы сорвать пере­говоры, получил с конца января полную уверенность в самой деятельной помощи со стороны своего английского коллеги лор­да Уэстморлэнда. Происшедшая в Англии перемена (скорее пе­ретасовка в недрах кабинета), уход Эбердпна и назначение премьером Пальмерстопа —- все это были события, слишком мно­гозначительные. Если Николай и мог еще в декабре иметь сла­бую надежду на заключение мира, на «розыгрыш вничью», то в феврале 1855 г. подобные ожидания оказывались совсем фанта­стическими: перед Николаем стояла стена.

Этот февраль н принес неожиданную развязку. В задачу ав­тора предлагаемой работы не входит, конечно, подробный ана­лиз скудных, не очень ясных, не очень достоверных, сбивчивых показаний об истории болезни царя, начавшейся 9-го и развив­шейся 12 февраля, и события последней ночи с 17 на 18 февра­ля, с того момента, когда доктор Мапдт сменил в три часа ночи на дежурстве доктора Карелля у постели больного.

Нас тут может интересовать не вопрос об объективной прав­дивости официальной версии, но исключительно констатирова­ние факта, широкое распространение в России и в Европе сомне­ний в правдивости этой версии, потому что эти слухи, хотя бы

318

и совсем неосновательные, были одним из моральных факторов, оказавших в тот момент известное влияние.

5

Так как мы заняты вовсе не биографией Николая I, то рас­смотрение по существу вопроса об обстоятельствах его кончи­ны оставляем совершенно в стороне. Нам тут ваяшо лишь отме­тить, что слухи о самоубийстве, даже если они были совсем не­верны, не только были широко распространены в России и Евро­пе (и оказывали свое воздействие на умы), но что верили этим слухам иной раз люди, отнюдь пе грешившие легковерием и легкомыслием,— вроде, например, публициста II. В. Шелгунова или историка Η. Ιΐ. Шильдера. Уя;е после революции была на­печатана многозначительная помета Шильдера на полях книги, в которой в обычных тонах передавалась официальная версия «об истинно христианской, праведной» кончине императора Ни­колая. Шильдер лаконично написал своп отзыв: «отравился». При жизни Шильдер успел опубликовать лишь два больших тома предпринятой им научной четырехтомной биографии Нико­лая. Но им были собраны уже обширнейшие материалы и для последующих двух томов. Кроме того, по своему полоя^ению, генерал П. К. Шильдер, сын героя Силистрии, убитого под этой крепостью в 1854 г. генерал-лейтенанта Карла Шильдера, чело­век, всю Ячизнь вращавшийся в высших военных и придворных сферах, был в состоянии собрать таюко и огромную неизданную, дая*е устную информацию. Если он, очень осторожный, объек­тивный и скрупулезно добросовестный, весьма критически на­строенный исследователь, пришел к такому категорическому умозаключению и полностью отверг казенную версию, то уя*е это одно показывает, что дело с этим официальным излоячением обстояло очень неладно. Ошибся Шильдер в своем решительном выводе или пе ошибся,— ясно одно, что официальная версия очень способна была возбудить к себе недоверие и оказалась недостаточно убедительной, чтобы рассеять слухи, сразу и*е воз­никшие у царского гроба.

ДаячО отвергая гипотезу самоубийства как недоказанную и недоказуемую, историк, знающий, что эти слухи сыграли свою историческую роль ранней весной 1855 г., обязан указать на некоторые свидетельства, хотя и вовсе не устанавливающие их основательность и правильность, но во всяком случае объясняю­щие их возникновение и довольно упорную Ячивучссть.

Широчайшему распространению слухов об отравлении Ни­колая способствовало и совсем уте случайное обстоятельство: вследствие неудачного бальзамирования лицо умершего необы­чайно изменилось и раздулось, так что его прикрыли плотной материей в первые яіо часы после смерти.

319

Слухи находили себе почву и среди почитателей и среди вра­гов Николая.

Почва для слухов была подготовлена несколькими обстоя­тельствами. В Европе, с одной стороны, считали, что падение Севастополя не за горами, несмотря даже на зимнюю задержку, а с другой стороны, чем ближе лично знали и наблюдали Нико­лая иностранные дипломаты, тем меньше, как уже сказано, они представляли себе русского императора в позе и в роли побеж­денного. Гипотеза самоубийства этим самым логически подска­зывалась. Другим обстоятельством была необычайная крат­кость предсмертной болезни: Николай заболел 12 февраля, а уже утром 18 февраля его не стало. Третьим обстоятельством, по­родившим указанные слухи, было всеобщее изумление, что не­сокрушимое, яіелезное здоровье царя, никогда ему не изменяв­шее, так катастрофически быстро поддалось простуде. Это изум­ление еще значительно усилилось, когда из показаний некоторых свидетелей выяснилось, что первоначальная болезнь, возникшая 4 февраля и усилившаяся 11-го, совсем почти про­шла уже к 16 февраля и что никаких бюллетеней о царской бо­лезни не выпускали именно потому, что считали больного вне всякой опасности.

6

14 февраля вечером прибыл, наконец, долгоялдапный курь­ер из Севастополя и тотчас был допущен к царю. Князь Мен­шиков доносил о неудаче Хрулева под Евпаторией... Впечат­ление, произведенное на царя этим известием, было по всем показаниям самым подавляющим. Ведь он-то и был инициато­ром этой атаки. Курьер прибыл 14-го вечером в понедельник, а 17-го в четверг вдруг во дворце заговорили, что болезнь вступила внезапно в острый фазис. Это было тем более не­ожиданно, что еще 15-го царь долго занимался делами и при­казал наследнику написать Меншикову о смене его, а Михаи­лу Горчакову о назначении главнокомандующим. Путаницу усилил сам доктор Мандт. Он говорил (17-го же числа) в успокоительном тоне, что «совершенно не считает положение больного безнадежным», а затем, в начале четвертого часа ночи, выслушав больного, сообщил будто бы ему о близкой и совсем неотвратимой смерти, которая непременно наступит через несколько часов. Утром 18 февраля 1855 г. наступила агония — и весь дворец знал, что агония была долгой и очень мучительной и что свидетельство об этом великой княгини Елены Павловпы совершенно непререкаемо. Она все эти по­следние часы пробыла у постели умирающего, а ее правди­вость и общая ее высокая моральная репутация ставили ее

320

показание вне всяких сомнений. А между том официальная версия явно лжет, представляя дело так, будто кончина была совсем спокойной и безболезненной (как более подобает при воспалении легких). Масса всякой публики окружила Зимний дворец: ведь до последней минуты никаких известий о болез­ни не было, и понять не могли, чем вызвано это молчание, если в самом деле царь болел уже с 4 февраля.

Но вот в половине первого часа дня над дворцом внезапно взвилось черное знамя. «Густая масса народа толпилась на Дворцовой набережной. Имя доктора Мапдта стало ненавист­ным; сам он боялся показаться на улицу, так как прошел слух, что народ собирается убить этого злополучпого немца. Кучер покойного государя, выйдя к толпе, едва смог ей вы­яснить, от какой болезни скончался царь. Несмотря на это, рассказывали, что доктор приготовлял для больного лекарст­ва своими руками, а но в дворцовой аптеке, принося их с собой в кармане; болтали, что будто он давал больному порошки соб­ственного изобретения, от которых и умер государь. Было на­ряжено следствие по этому поводу, которое ничего не доказа­ло. Мапдта, однако, поспешили в наемной карете вывезти из дворца, где он жил; говорят, в тот же депь он выехал за границу» 17. Это последнее сведение не верно. Мандт еще неко­торое (очень короткое) время прожил в столице, а потом навсегда покинул Россию. Зная, как широко и быстро располз­лись слухи о самоубийстве, об искусственно вызванной про­студе, о приеме яда, когда простуда стала проходить, и т, д., фрейлина баронесса Фредерике, великая княгиня Мария Нико­лаевна и другие лица, близкие ко двору, стали яростно обви­нять Мандта не более и не менее как в убийстве царя,— а другие, в противовес этим обвинениям, стали усиленно под­держивать версию о самоубийстве.

Слухи держались тем упорнее, что им верила но только широкая народная масса, но они находили доступ (и очень легкий) в среду высокообразованных людей. Известный демо­кратический публицист Н. В. Шелгупов говорит об этих слу­хах в таких выражениях: «Николай умер. Надо было жить в то время, чтобы понять ликующий восторг „новых людей"; точ­но небо открылось над ними, точно у каждого свалился с груди пудовый камень, куда-то потянулись вверх, вширь, за­хотелось летать. Причина смерти Николая не осталась тай­ной. Рассказывают, что, позвав своего лейб-медика Мандта, Николай велел ему прописать порошок. Мандт исполнил, Ни­колай принял. Но когда порошок начал действовать, Николай опросил противоядие. Мандт молча поклонился и развел отри­цательно руками. Рассказывают еще, что Николай покрылся своей походною шинелью и велел позвать своего внука, буду­

21 Е. В. Тарле, т. IX 32J

щего цесаревича (умер в 1865 г.), и сказал ему: ,,Учись уми­рать". Если это не анекдот, то он нисколько не противоречит общему характеру Николая. Народная молва заговорила об отравлении сейчас же после смерти Николая, и, конечно,. Мандт поступил благоразумно, удрав за границу» 18.

Шелгунов дает нам и другой вариант слухов о самоубий­стве, причем формой добровольной смерти является не яд, а искусствснпо вызвапная простуда.

«Император Николай скончался совершенно неояшданно дая*е для Петербурга, ничего не слышавшего раньше об его болезни. Понятно, что внезапная смерть государя вызвала толки. Между прочим, рассказывали, что умирающий импера тор велел позвать к себе внука, будущего цесаревича. Импера­тор лежал в своем кабинете, на походной кровати, под сол­датской шинелью. Когда цесаревич вошел, государь будто бы сказал ему: „Учись умирать", и это были его последние слова. Но были и другие известия. Рассказывали, что император Николай, потрясенный неудачами Крымской войны, чувство­вал недомогание и затем сильно простудился. Несмотря на бо­лезнь, он назначил смотр войскам. В день парада ударил внезап­ный мороз, но больной государь отложить парад не нашел удоб­ным. Когда подвели верхового коня, лейб-медик Мандт схватил его за удила и, желая предупредить императора об опасности, будто бы сказал: „Государь, что вы делаете? Это хуже, чем смерть: это — самоубийство", но император Ни­колай, ничего не ответив, сел на коня и дал ему шпоры» 19.

В верхах медицинского мира столицы слухи о самоубийстве держались упорно. Их отголосок находим в воспоминаниях доктора А. В. Пеликана, внука директора Медицинского де­партамента и начальника Медико-хирургической академии, очень известного в свое время В. В. Пеликана:

«В день смерти императора Николая дед заехал по обык­новению к нам, был крайне взволнован и говорил, что император очень плох, что его кончины ждут с часу на час. Вскоре после отъезда деда явился из департамента иеояѵидан-но отец и объявил, что императора не стало. Отец был сильно взволнован, глаза его были сильно заплаканы, хотя симпатий к грозному царю, он, по складу своего ума и характера, чувст­вовать не мог. Почти одновременно с приходом отца площадь стала наполняться экипажами съезжавшихся во дворец вель­мож и всяким народом, по преимуществу простолюдинами. Вскоре из дворца кто-то вышел и обратился к толпе с речью, смысл которой, по всем вероятиям, был такой: „Император умер, да здравствует император". Раздался какой-то стон толпы, который достиг моих ушей, несмотря на двойные зим­ние рамы. Что означал этот стоп, я тогда оценить, само собою

322

разумеется, еще не мог, а потому и принял за то, за что он выдавался официальной Россией, то есть за стон безысходного народного горя и отчаяния...

Вскоре после смерти Николая Мандт исчез с петербург­ского горизонта. Впоследствии я по раз слышал его историю. По словам деда, Мандт дал желавшему во что бы то ни стало покончить с собою Николаю яду. Обстоятельства эти хорошо были известны деду благодаря близости к Мандту, а также и благодаря тому, что деду из-за этого пришлось перенести кое-какие служебные неприятности. Незадолго до кончины Николая I профессором анатомии в академию был приглашен из Вены прозектор знаменитого тамошнего профес­сора Гиртля, тоже знаменитый уже анатом Венцель Грубер, По указанию деда, который в момент смерти Николая Павловича соединял в своем лице должности директора военно-медицинского департамента и президента медико-хирур­гической академии, Груберу поручено было бальзамирование тела усопшего императора. Несмотря на свою большую уче­ность, Грубер в житейском отношении был человек весьма не­далекий, наивный, но от мира сего. О вскрытии тела покойного императора он но преминул составить протокол и, найдя про­токол этот интересным в судебно-медицинском отношении, от­печатал его в Германии. За это он посаліен был в Петропавлов­скую крепость, где и содержался некоторое время, пока заступ­никам его не удалось установить в данном случае простоту сер­дечную и отсутствие всякой задней мысли. Деду, как бывшему тогда начальнику злополучного анатома, пришлось оправды­ваться в неосмотрительной рекомендации. К Мандту дед до конца своей жизни относился доброл?елателыю и всегда ста­вил себе в добродетель, что оставался верен ему в дружбе даже тогда, когда петербургское общество, следуя примеру двора, закрыло перед Мандтом двери. Дед один продолжал посещать и принимать Мандта. Вопрос этический... не раз во времена студенчества затрагивался нами в присутствии деда. Многие из нас порицали Мандта за уступку требованиям им­ператора. Находили, что Мандт, как врач, обязан был скорее пожертвовать своим полоя^снием, дал«е своей жизнью, чем исполнить волю монарха и принести ему яду. Дед находил та­кие суждения слишком прямолинейными. По его словам, отка­зать Николаю в его требовании никто бы не осмелился. Да такой отказ привел бы еще к большему скандалу. Само­властный император достиг бы своей цели и без помощи Мандта, он нашел бы иной способ покончить с собой и, воз­можно, более заметный. Николаю не оставалось ничего друго­го, как выбирать между жребием или подписать унизительный мир (другого ему союзники не дали бы), иризпать свои вины перед народом и человечеством, или же покончить самоубий­ством. Безгранично гордый и самолюбивый, Николай не мог колебаться и сохранить жизнь ценой позора» 20. Слухи, таким образом, шли из дворца, шли из медицинского мира, распро­странялись среди литературного мира, бродили в народной массе.

Явная ляшвость официального сообщения о том, будто уже с самого начала болезни, с 4 февраля, и во всяком случае с 11 февраля она пе переставала прогрессировать, доказывается целым рядом показаний. Так, например, в воспоминаниях очень близкой ко двору фрейлины баронессы Фредерике читаем: «В среду 16 февраля я обедала с ее величеством... Государыня была еще довольно спокойна ввиду уверений доктора Мандта, что опасности никакой пет в состоянии его величества» (под­черкнуто в подлиннике). Мало того: «В четверг вечером, 17 фев­раля, было назначено еще маленькое собрание у ее величества, как всякий вечер». А когда это собрание было отменено (вече­ром 17-го) и баронесса Фредерике и две другие фрейлины уже после 9 часов вечера «в уя*асе бросились к Мандту», то этот лейб-медик сказал им: «Успокойтесь, опасности нет». Баронесса пишет по поводу этого факта: «Отчего Маидт нас обманывал в эту минуту, один бог ведает. Мы, в ужасном состоянии, видим и чувствуем, что этот страшный человек нам нагло говорит неправду... Все объяты каким-то непреодолимым ун^асом... никто не решается выговорить страшных слов» 21. Утром 18 фев­раля баронесса была в комнате умирающего, и тут, точь-в-точь как великая княгиня Елена Павловріа, она решительно опровер­гает официальное сообщение о спокойной, безболезненной кон-чипе: «Страдальцу императору делается все хуже; агония страш­ная» 22.

Все это, конечно, вовсе пе доказывает еще наличности отрав­ления, но в соединении с другими свидетельствами показание М. П. Фредерике говорит о том, что официальная версия резко расходится с истиной в ряде существенных пунктов. Это-то яв­ное сознательное уклонение от правды и способствовало в нема­лой степени распространению в России и Европе слухов о само­убийстве.

Граф Адлерберг немедленно после кончины царя вызвал старенького чиновника императорского двора и литератора еще времен Александра I, В. И. Панаева. Панаеву велено было на­писать статью о последних минутах царя. Он ее написал, при­чем в оспову было положено «потребованное от доктора Мандта, который сидел в своей квартире в Зимнем дворце, не смея по­казаться па улице, подробное описание хода самой болезни го­сударя». Так говорит сам В. И. Папаев. Это «описание» Мандта тотчас поступило к Панаеву, который призвал на помощь докто­

324

pa Енохина. «Мы проработали с ним часа три, не вставая с мест, и успели в том, так что статья Мандта появилась вслед за моею статьею». Вышло именно то, что экстренно потребовалось. Ми­нистр юстиции Виктор Панин горячо поблагодарил Панаева за его творчество: «Умы начали волноваться,— вы их успокои­ли» 23. Над двумя страницами Мандта Панаев «проработал»... три часа. Но «умы» все же успокоились не сразу. По показаниям не только секретаря комиссии по похоронам Николая, В. И. Ин-сарского, но и других свидетелей, толпа волновалась и грозила Мандту расправой.

Для врагов николаевского режима это предполагаемое само­убийство было как бы символом полного провала всей системы беспощадного гнета, олицетворением которой являлся царь, и им хотелось верить, что в ночные часы с 17 на 18 февраля, ос­тавшись наедине с Мандтом, виновник, создавший эту систему и приведший Россию к военной катастрофе, осознал свои исто­рические преступления и произнес над собой и своим режимом смертный приговор. Широкие массы в слухах о самоубийстве черпали доказательства близящегося развала строя, еще так не­давно казавшегося несокрушимым.

«Обыватель, дая^е обыватель петербургский, в течение всего 1854 года все еще продолжал в значительном большинстве ве­рить в прочность и конечное торжество существовавшего режи­ма. Еще допевалась лебединая песнь полной грудью и с пол­ной верой, а протест был еще едва внятен, как невнятное ,,ау" в лесу дремучем. Песня смолкла, и ,,ау" протеста раздалось громко и внятно лишь 18 февраля 1855 года, когда над Зимним дворцом взвился черный флаг и разнеслось по городу: „госу­дарь скончался"» 24.

Таково показание дочери архитектора Штакеншнейдера, Елены Андреевны, беспристрастной и умной наблюдательницы.

За границей слухи о самоубийстве крепли, несмотря на все меры, принятые с целью сообщить и популяризовать официаль­ную версию о мирной, спокойной, христианской кончине. Тут следует заметить, что одна из брошюр, изданных по желанию русского двора за границей с целью борьбы против слухов о са­моубийстве, не рассеяла, но, напротив, способствовала дальней­шему их распространению. Это была брошюра Погтетмюля, из­данная в Брюсселе в марте 1855 г.25 Поггепполь в этой брошюре допустил фразу, явно намекающую на добровольный уход Ни­колая из жизни и как бы укоряющую врагов, которые его до этого довели. Эта мысль на все лады повторялась тогда и в Рос­сии и в Европе... «Все были поражены этой вестью, зная крепкое телосложение императора. Встречая еще недавно его, муже­ственного, молодца в полном смысле этого слова, никто не верил, чтобы он мог умереть так рано... Он бы и прожил еще

325

много лет, да Пальмсрстон и Наполеон III его сгубили»,— чи­таем у Μ. М. Попова в его интереснейших заметках о Николае, писанных под свежим впечатлением событий. Конечно, даже, может быть, и не веря слухам о самоубийство, дипломаты и в Париже и в Лондоне спешили использовать этот слух как дока­зательство признания покойным царем непоправимого и окон­чательного проигрыша войны.

В особенности этот новый прилив бодрости и уверенности в близкой победе противников России долячен был сказаться на происходивших в момент смерти царя венских конференциях. Полояіение Александра Михайловича Горчакова сделалось еще труднее, чем было.

Правда, консервативная аристократия Австрии оплакивала Николая и выражала опасения и соя^аления по поводу исчезно­вения такого «оплота против революции», каким был царь, по из Парияіа поспешили пролить бальзам утешения.

Министр иностранных дел Французской империи Друэн де Люис заявил Францу-Иосифу тотчас почти после смерти Ни­колая, что основной задачей всех европейских правительств должно быть теперь достижение двойного результата: налояшть узду на мировую революцию, не прибегая для этого к помощи России, и наложить узду на честолюбие России, не прибегая для этого к помощи революции. В тесном союзе Наполеона III с Францем-Иосифом Друэн де Люис и усматривал единственный шанс к достюкеишо этой двойной цели. Следует заметить, что с этой точки зрения Франц-Иосиф и австрийская консерватив­ная реакция в самом деле могли в тот момент не беспокоиться: все внешнеполитические успехи Наполеона III в Крымскую вой­ну шли пока на пользу самой черной всеевропейской реакции. Не только в самой Французской империи все усиливался поли­цейский режим, но и Пий IX в Риме и реакционные бунтовщи-ки-карлисты в Испании как раз в это время пользовались пол­нейшей поддеря^кой французского императора. Только жестокие потери союзников в Крыму и бесконечно затянувшаяся осада Севастополя несколько ослабляли временами этот гнет клери­кально-полицейских сил в Европе, делавших в те времена глав­ную свою ставку на Наполеона III. Волей исторических судеб император французов в этом смысле с 1854—1855 гг. до извест­ной степени занял место умершего русского царя. Так писали и говорили некоторые представители тогдашней революционной общественности в Европе.

Глава XI1

ВЕНСКАЯ КОНФЕРЕНЦИЯ ПОСЛОВ (Декабрь 1854 г.— апрель 1855 г.)

1

* .след за присоединением Австрии к союзникам по до-

Вговору 2 декабря 1854 г. Франц-Иосиф предложил Рос­сии, Англии и Франции начать совещания в Вене с целью выработки соглашения, на основании которого . ,-'J можно было бы начать переговоры о мире. Конечно, Австрия должна была принять в этом совещании активное участие, хотя она еще и не вступила в войну. Встречи, разговоры, совещания послов Англии, Франции, России и австрийского министра иностранных дел Буоля начались в декабре 1854 г. и длились до весны 1855 г., когда оборвались, не приведя ни к какому результату. Собственно, провал кон­ференции обозначился довольно ясно ynte к февралю 1855 г. Смерть Николая нанесла этой мертворожденной конференции окончательный удар, как только обнаруншлось, что новый рус­ский император не намерен подчиниться всем диктуемым ему условиям.

Для союзников и речи не могло быть об отказе от победоно­сного окончания войны в Крыму. Для Наполеона III отступить от Севастополя можно было бы в самом крайнем случае лишь временно, для достижения больших стратегических выгод, вроде занятия Перекопа и овладения всем Крымом. Для британского кабинета снятие осады было еще менее возможно, потому что из всего Крыма Англию интересовал больше всего именно Се­вастополь... «Севастополь есть место опасности (the seat of danger) для Турции, так как отсюда Россия всегда в состоянии угрожать существованию Оттоманской империи, поддержать ко­торую требует политика и решение Англии и Франции. Россия, как бы точно ни была связана трактатом, моя^ет во всякий мо­мент, когда вознамерится, объявить войну Турции,— может, обладая Севастополем, в сорок восемь часов с могущественным -флотом и многочисленной армией достигнуть Константинополя и овладеть сердцем Оттоманской империи» К Такова была

327

точка зрения Англии в разгар войны, такова она была и до вой­ны, и после войны неизменно.

7 декабря А. М. Горчаков был принят Францем-Иосифом. Аудиенция была продоляштельной. Русский посол долго и убе­дительно разъяснял императору австрийскому все значение до­говора 2 декабря, которое Франц-Иосиф отлично понимал и без вояких разъяснений. Горчаков указывал, что этот договор за­ключает в себе косвенный, но весьма реальный ультиматум Ав­стрии ио адресу России. Император неоднократно горячо я*ал руку Горчакову, но ровно ничего утешительного ему не сказал и ничего не опроверг. Подробно излагая весь ход беседы, Горчаков приводит в заключение ровно ничего не значащие слова импе­ратора: «Я серьезно поразмыслю обо всем, что вы мне сказали... Я пе смотрел на этот договор с тех точек зрения, которые вы мне указали» 2. На этом дело и кончилось. Никакого влияния на действия Буоля Франц-Иосиф в это время оказать не пожелал но той простой причине, что никаких противоречий между импе­ратором и министром по вопросу о договоре 2 декабря но суще­ствовало.

15 декабря 1854 г. произошло продолжительное свидание между А. М. Горчаковым и графом Буолем. В этот момент уси­лия русской дипломатии были направлены на достижение опре­деленной прелиминарной цели: яіелателыю было добиться допу­щения Пруссии к участию в предстоящей конференции. Ни­колай все еще не мог расстаться с иллюзией, будто Пруссия в самом деле будет на конференции активно поддерживать Рос­сию. Эта иллюзия тем более загадочна, что ведь в это же самое время царь, составляя план дислокации, очень считался с воз-мояшостью военного выступления Пруссии на стороне Австрии против России. Из этих попыток А. М. Горчакова ничего не вышло: и Буоль, и Уэстморлэнд, и Буркнэ хоть и не очень опа­сались платонического «заступничества» Пруссии за Россию, но при взбалмошном характере Фридриха-Вильгельма IV и при оп­ределенном соревновании Пруссии и Австрии могли быть всякие неожиданности. А. М. Горчаков старался в этой продоляштель-пой беседе внушить Буолю, что если конференция вздумает ис­толковывать четыре пункта в сколько-нибудь оскорбительном для России смысле, то ровно ничего из этих совещаний не вый­дет 3.

28 декабря 1854 г. лорд Уэстморлэнд, Буркнэ, граф Буоль и А. М. Горчаков собрались па первое совещание. Это было еще не официальным заседанием конференции, а только предвари­тельным «частным» собранием. Уя*е такая непомерная оттяжка (на несколько недель!) начала совещаний ясно показывала ре­шительное нежелание союзников в самом деле ускорить заклю­чение мира. То, что произошло на этом первом совещании,

328

могло только обнаружить этот факт воочию. Во-первых, Уэст-морлэнд и Буркнэ пачали с того, что они совсем не желают отказываться от права предъявлять России все новые и новые требования, совершенно независимые от уже принятых Никола­ем четырех пунктов. Горчаков протестовал, а граф Буоль снача­ла не говорил ни да, ни нет (une reponse embarassante qui пе disait лі oui, ni поп), а потом стал поддерживать союзников. Приступили к обсуждению четырех пунктов. По первому пунк­ту никаких затруднений не возникло. Горчаков подтвердил, что Россия согласна заменить свой протекторат над Дунайскими княжествами протекторатом пяти великих держав. По второму пункту (о свободе плавания по Дунаю и в его устьях) тоже по­следовало согласие Λ. М. Горчакова. Третий пункт (о пересмот­ре договора 1841 г. касательно проливов) вызвал, конечно, раз­ногласия. Союзники потребовали, чтобы Горчаков заявил согла­сие на такую декларацию: конференция послов должна стре­миться, во-первых, к «более прочному объединению вопроса о существовании Оттоманской империи с вопросом о европейском равновесии».

На это Горчаков согласился. Но когда Уэстморлэнд и Буркнэ-потребовали, чтобы русский посол также согласился на деклара­цию, что труды конференции должны «положить конец преобла­данию (la preponderance)» России в Черном море, то Горчаков категорически отказался. Он тут же пояснил и причину отказа, подчеркнув, что дело идет об ограничении прав России как су­веренной деряіавы. Возник спор, который не привел ни к какому соглашению; Перешли к последнему, четвертому пункту: к во­просу о покровительстве христианским подданным султана. Этот пункт особых споров не вызвал. Горчаков подтвердил, что Нико­лай согласен предоставить покровительство христианам коллек­тиву всех пяти великих держав (России, Франции, Англии, Австрии и Пруссии).

Самое важное союзники приберегли к концу. Вот как описы­вает Горчаков конец заседания. «Мы встали. Лорд Уэстморлэнд снова повторил: „Значит, вы отвергаете наши предлояіеиия?" Я заметил на это, что я принял несколько пунктов и возражал против других пунктов. Господин Буоль спросил меня, не желаю, ли я взять двадцать четыре часа на размышление. Я ему отве­тил, что если этим господам угодно делать то же самое, то я ни­чего так не я^елал бы, как того, чтобы собраться на вторичное заседание. Господин Буркнэ и лорд Уэстморлэнд оба заявили мне, что они пе могут отклониться от полученных ими инструк­ций и что непринятие без всяких оговорок мыслей их дворов равносильно отказу. В таком случае, господа, сказал я, могу только заявить вам, что я настаиваю на моих возражениях». Внезапно обозначился кризис, намеренно вызванный Буркнэ и

329і

Уэстморлэндом, которым велено было использовать срыв конфе­ренции, чтобы заставить Австрию в силу договора 2 декабря обнажить оружие против России. Но на это Австрия еще пока не была готова идти: «Господин Буоль, видимо, был испуган оборотом, который приняло наше совещание». Сошлись на том, что Горчаков напишет в Петербург и будет ждать инструкции 4.

2

Это заседание произвело на А. М. Горчакова тягостное и тре­вожащее впечатление, и вслед за подробным отчетом он написал в Петербург письмо («секретное», как гласит его помета), в ко­тором сообщал свои впечатления и соображения. Тактика вра­гов для него вполне понятна, и собранные им под рукой сведе­ния не нуждаются в комментариях. Оказывается, что Буркнэ телеграфировал в Париж: «Отказано во всем (tout est refuse)*, т. е. Горчаков отверг все предложения,— значит, нечего дальше разговаривать, и Наполеону ПІ остается лишь потребовать от Австрии немедленного выступления. Что касается Уэстморлэн-да, то хотя у этого лорда все-таки больше совести, чем у Буркнэ (quoique il аіе la conscience differemment taillee), но и он тоя*е дал знать в Лондон в таком же духе о результатах совещания. Горчакову положение рисуется в таком виде: Буоль готов толк­нуть Австрию к войне против России, император Франц-Иосиф пока еще противится этому, но не следует давать много времени Буолю для его наущений против России. А потом Горчаков хо­тел бы поскорее получить инструкции для нового заседания. Ему представляется целесообразным поставить жгучий вопрос о Черном море так: Россия соглашается на то, чтобы се преобла­дание на Черном море было «уменьшено», по только такими средствами и способами, которые не затрагивали бы достоинства и суверенных прав русского императора, и · прежде всего это «уменьшение преобладания» никак не должно затрагивать су­веренных прав России на собственной ее территории. Все это выражено Горчаковым не очень ясно. Он хотел бы, чтобы Нико­лай согласился на требование союзников, и вместе с тем не толь­ко понимает, что царь не хочет умаления суверенных прав Рос­сии па русских берегах, ню и сам с раздрая*ениом отвергает пре­тензии союзников 5. В то я*е время он считает долгом предупре­дить, что миролюбие Франца-Иосифа — вещь весьма ненадеж­ная и что от тех или иных ответов из Петербурга зависит война с Австрией.

8 января 1855 г. четыре дипломата собрались снова. Горча­ков сообщил о желании Николая, чтобы конференция продол-Яѵала свою работу, и о его согласии по ряду вопросов, вызвавших разногласия в предшествовавшем заседании. При этом Горча­

■330

ков прочел выработанный им мемуар. Первым высказался лорд Уэстморлэнд, который сказал, будто «ему кажется, что он не находит в общем уследимых разногласий». Но тут Буркнэ по­спешил «вскричать», что ому этот мемуар внушает опасения на­счет полезности происходящего собрания. Перебирая затем одну фразу за другой, Буркнэ всячески силился, явно придираясь к словам, сорвать заседание и вообще сорвать всякие дальнейшие переговоры. Но придирки относительно первых двух пунктов (об учреждении совместного протектората всех великих деряіав над Дунайскими княжествами и о свободе плавания по Дунаю) были быстро ликвидированы Горчаковым потому, что по суще­ству Россия шла тут полностью навстречу желаниям союзников. Зато третий пункт (о Черном море и проливах) снова возбудил раздражение и временами страстные прения. Буркнэ не желал, чтобы конференция уже теперь приняла оговорку, что при вы­работке нового статута о Черном море ни в коем случае не бу­дут затронуты суверенные права русского императора. По мне­нию французского посла, незачем было, принимая подобную оговорку, уяіе наперед ограничивать права и возмояаюсти воюющих держав при позднейшей выработке окончательных условий мира. Но тут Горчаков был совершенно непоколебим. Ухватив чисто словесную оговорку Буркнэ, что никто из воюю­щих не думает посягать на суверенитет русского императора и «не имеет намерения» чем-либо задеть его достоинство, Горча­ков решил непременно заставить высказаться упорно молчавше­го Буоля: «Я сказал этим господам, что если они желают в этом предварительном собрании даже только устно дезавуировать это намерение, то я этим бы удовольствовался. Во всяком случае я должен предположить, что та держава, с которой мы не нахо­димся в войне, не поколеблется высказаться от себя». Граф Буоль, по наблюдению Горчакова, явно почувствовал себя в очень затруднительном положении. Австрийский министр стал на сторону француза с оговоркой, что, по его мнению, незачем особенно настаивать на суверенитете русского императора, на который никто не покушается. Горчаков уступил, но прибавил: «Посмотрите на это, господа, как на честное предостережение с моей стороны. Теперь никто из вас не может не знать исхода мирных переговоров, если какая-либо держава наткнется на это препятствие».

Четвертый пункт (о коллективном покровительстве всех европейских держав турецким христианам) вызвал со стороны французского посла повторное требование, чтобы Россия объ­явила потерявшими силу соответствующие пункты Кучук-Кайнарджийского договора 1774 г. Горчаков отказал наотрез. «Не касайтесь Кучук-Кайиарджийского договора. Это — одно из прекраснейших украшений нашего дипломатического венца.

331

Это — право великой государыни на славу. Упоминание об этом договоре, повторяю, бесполезно по существу, потому что его по­становления, касающиеся православного исповедания, найдут-свое место в коллективной гарантии. Это ненужная попытка за­тронуть национальное чувство, и так как я признаю за всеми вами, господа, право войти в зал мирных переговоров с поднятой головой, я не могу допустить вашей претензии заставить меня' войти туда, опустив голову».

Второе предварительное заседание близилось к концу, и нужно было сформулировать его результаты. Буркнэ сделал по­пытку свести к нулю результаты заседания, хотя сам же должен был признать, что сделан «огромный шаг» к миру. Тем не менее Буркнэ сначала требовал такой формулировки, которая конста­тировала бы, будто Горчаков «вполне согласился» с толкованием! трех дворов (Англии, Франции и Австрии) касательно содержа­ния всех четырех пунктов. Но в конце концов и он согласился,, что теперь нужно только ждать, чтобы воюющие правительства снабдили своих представителей полномочиями для заключения мира. Этой уступчивости Буркнэ немало содействовало то, что граф Буоль заявил категорически об отсутствии теперь основа­ний к дальнейшей затяжке дела. Тут же было решено, что так как Горчаков уже имеет готовые верительные грамоты от рус­ского императора, уполномочивающие его вести мирные пере­говоры, то теперь Буркнэ и лор/; Уэстморлэнд испросят подоб-пых же полномочий у своих правительств 6.

Казалось бы, остается только исполнить еще несколько ди­пломатических формальностей, получить полномочия, собраться снова, пригласив на сей раз для приличия и турецкого предста­вителя, и подписать мир. Так казалось князю А. М. Горчакову, но едва ли это могло казаться Буркнэ, твердо знавшему, что На­полеон III ни за что на мир не пойдет, пока Севастополь не бу­дет взят. Но и Горчаков был оптимистичен только потому, что» рассчитывал без хозяина.

Его иллюзиям был уже через несколько дней нанесен жесто­кий удар. Описанное только что второе предварительное заседа­ние конференции послов происходило 8 января 1855 г., и Горча­ков, торопясь поскорее удалить все препятствия к началу мир­ных переговоров, послал 12 января шифрованную телеграмму в Петербург: «Я желал бы вовремя узнать условия, при которых мы согласились бы на перемирие». На этой телеграмме мы чи­таем карандашную помету Николая: «Покинуть Крым —другие (условия — Е. Т.) невозможны (quitter la Crimee — pas d'autres possibles)» 7. Другими словами: пока союзники не усадят па ко­рабли и не увезут свои войска, осадившие Севастополь и заняв­шие южное поберея^ье Крыма, царь ни на какое перемирие не пойдет.

332

Эта резолюция делала, конечно, абсолютно невозможным пе­ремирие, но она вовсе не отрезывала путей к началу мирных переговоров. История знает сколько угодно случаев, когда мир­ные переговоры происходили педелями, месяцами, а иногда и годами под продолжающийся гром пушек. Переговоры, привед­шие к концу Тридцатилетней войны, начались в 1642 г., а окон­чились Вестфальским миром в 1648 г. Но в данном случае резо­люция Николая имела, конечно, зловещий смысл и говорила о том, что не только Париж и Лондон, но и Петербург еще далеко не готовы к мысли об окончании кровопролития. Одни спраши­вали себя: кончать ли войну,- со стыдом отойдя от невзятого Се­вастополя? Царь именно в это время ставил перед собой вопрос: не исправит ли в один день нападение на Евпаторию то, что было недоделано при Балаклаве и испорчено при Инкермане? Приближенные знали, что Николай ставит этот вопрос. Горчаков в Вене в точности не мог об этом знать. Отказ царя дать пере­мирие во всяком случае доля?ен был показать князю Александру Михайловичу, что гордыня Николая поддалась, что царь не гнется, а сразу будет сломлен и рухнет, это наблюдавшие его видели ясно. Они только не знали, когда он писал свою резолю­цию на шифрованной телеграмме Горчакова из Вены, что раз­вязка так близка.

С самого начала этих венских конференций, где за столом оказались друг против друга, с одной стороны, Буркнэ, Уэст­морлэнд и граф Буоль, а с другой — князь Александр Горчаков, было ясно, что первые три участника сделают все от них зави­сящее, чтобы сорвать переговоры, и что Франция и Англия во всяком случае постараются свести результаты переговоров к нулю до 1 января, после чего, в силу договора 2 декабря 1854 г., являлась надеяіда на вступление Австрии в войну. Буоль вел себя еще враждебнее, чем Буркнэ и Уэстморлэнд. Первое января приближалось... Перед лицом близкой опасности Горчаков ис­просил личную аудиенцию у австрийского императора и был принят им в январе 1855 г. Аудиенция длилась два часа сряду.

Горчаков начал с просьбы, не μοηϊοτ ли Франц-Иосиф объ­явить русскому послу, чего собственно хотят от России. Он имен­но этими словами и сформулировал свой вопрос. Горчаков изло­жил императору историю совершенно бесплодных заседаний этой открывшейся в декабре конференции послов. Буркнэ и Уэстморлэнд, по словам Горчакова, желают ввести Франца-Иосифа в обман и сорзать совещания, поэтому они облекают все свои предложения в оскорбительную форму, коварно рас­ставляют силки и всячески провоцируют его, Горчакова, на уход с конференции. Им это нужно, чтобы вовлечь Австрию в войну. Горчаков тут прочел императору вслух свою поданную в кон­ференцию бумагу, в которой содержался ответ на все требования

333

уточнений и на все редакционные придирки, которые были выдвинуты и послами обеих западных держав и Буолем с пря­мой целью_затруднить соглашение. Франц-Иосиф согласился

с Горчаковым. Тогда Горчаков прямо поставил вопрос: пусть император австрийский скажет теперь же, какие именно инте­ресы Австрии и в чем именно страдают от русских действий и русских прямо высказываемых намерений. И вот зачем это нужно русскому послу: «чтобы облегчить мне ответ на вопрос тех, которые спросят меня, если я покину Вену, почему же вспыхнула война между Россией и Австрией». И Горчаков уточ­няет свою жалобу и угрозу: «Уже пять месяцев, будучи дей­ствующим лицом в этой драме и зная всю эту механику (toutes-les roues, в точности — все колесики), я не буду в состоянии ответить на этот вопрос, государь, иначе как сказав, что Авст­рия воюет с Россией потому, что такова воля Англии и Фран­ции».

Долго еще длилась эта беседа. Горчаков систематически изложил все переговоры России с Австрией, начиная с июля, доказывая, что на всякую уступку России Австрия и западные державы выставляли новые и новые мотивы, почему они не мо­гут считать себя удовлетворенными.

Горчаков и Франц-Иосиф одинаково понимали, что дело не только в редакционных придирках и нарочито задевающих гор­дость царя формулировках. «Пересмотр договора 1 (13) июля 1841 г. о Дарданеллах явно грозил выродиться в требование за­прета России дсриіать военный флот на Черном море...» 8 Разно­гласие было безнадеяшое. Обе стороны предпочитали продол­жать кровавую борьбу.

3

Неделя шла за неделей, дело конференции не сдвигалось с мертвой точки. Горчаков видел, что фрапцузский посол Бурк­нэ продоляхает считать разоруя?енио Севастополя и запрещение России держать военный флот на Черном море непременными условиями, понимаемыми под «третьим пунктом». Было ясно и то, что Буоль вполне поддерживает француза и что лорд Уэст­морлэнд подавно не противоречит. Горчаков в конце января пришел окончательно к убеждению, что Австрия желает, не воюя, но угрожая войной, достигнуть полного согласия царя на требуемые уступки. Но хуя*е всего было вполне ясно обозна­чившееся решительное нежелание Франции покончить войну на этой стадии, не взяв Севастополя. Что касается Англии, то происходивший там как раз в это время министерский кризис до известной степени лишал апглийскую дипломатию ее обыч­ной активности9. Следовало выждать, чем окончится дело в Лондоне. Но и с этой стороны можно было в конечном счете

334

ожидать только ухудшения: почти бесспорным кандидатом в преемники Эбердина являлся Пальмерстон — министр внутрен­них дел в эбердиновском кабинете. Дело сводилось к перетасов­ке внутри министерства, и никаких решительно перемен во внешней политике Англии не произошло.

10 января 1855 г. Сардиния присоединилась к союзникам и объявила России войну. Это было блестящим успехом диплома­тической деятельности Наполеона III: в декабре он привлек Австрию обещанием не содействовать Сардинскому королевству в его возмояшых поползновениях отнять Венецию и Ломбардию-у Австрии, а в январе он привлек к союзу Сардинское королев­ство неопределенными посулами помочь со временем Сардин­скому королевству отнять у Австрии Ломбардию и Венецию.

23 января 1855 г. Николаю была доложена телеграмма, от­правленная ему в этот день из Вены А. М. Горчаковым. Русский посол сообщал о .военных приготовлениях Австрии и о том, что «французское давление усиливается, что уя\е принимаются мо­ры в предвидении прекращения работ конференции послов в Вено». Телеграмма кончалась словами: «Во всяком случае импе­ратор Франц-Иосиф не перестает говорить о мире и надеяться на мир. Блестящий успех в Крыму имел бы неизмеримое зна­чение» 10.

Эти последние слова телеграммы А. М. Горчакова говорили Николаю ясно: Франц-Иосиф колеблется, не сегодня-завтра он, теснимый Наполеоном III, объявит России войну на точном основании договора 2 декабря. Единственное, быть может, сред­ство предупредить это катастрофическое для России событие. — внезапно напасть на бездействующую зимой армию союзников в Крыму и в наиболее слабом их месте нанести им хотя бы ча­стичный удар. Телеграмма А. М. Горчакова окончательно укре­пила царя в убеждении, что Меншиков должен овладеть Евпа­торией.

Шифрованные телеграммы летели в Петербург из Вены одна за другой. Буоль домогался, чтобы сейм Германского союза объявил общую мобилизацию. В случае неудачи этого плана Буоль хотел требовать мобилизации отдельных германских дер­жав, которые захотели бы присоединиться к Австрии. Буоль открыто перешел на сторону французской дипломатии в требо­ваниях касательно ограничений русского флота на Черном мо­ре... Обо всем этом царь прочел в телеграмме А. М. Горчакова от 26 января 1855 г. Николай сделал помету карандашом: «Вот доказательство, если оно еще требовалось, того, что нас ожидает, если мы дадим провести себя этим мерзавцам» п.

Весной 1855 г., в марте, как раз когда Наполеон III соби­рался отправиться в Крым, в Европе усиленно говорили о гото­вящейся перекройке карты Европы, замышляемой императором

335

французов. Основа слухов была в том, что при дворе Наполео­на III нетерпение и беспокойство по поводу отчаянного русского сопротивления возросли до крайней степени и что за немедлен­ное военное выступление Австрии в самом дело теперь готовы были заплатить дорого. Слухи сводились к следующему. Напо­леон III готов отдать Австрии все европейские владения Тур­ции; за это Австрия, во-первых, обязуется выступить немед­ленно против России и, во-вторых, уступить Ломбардию и Ве­нецию королю Сардинии Виктору Эммануилу П. Бельгия пол­ностью присоединяется к Французской империи. А бельгийская королевская династия в лице герцога Брабантского воцаряется в Польше (которая будет отнята у России). Египет и острова 1{ипр и Крит отдаются Англии. Савойя и остров Сардиния отда­ются Французской империи.

До русской дипломатии доходили сведения о том, что эти планы очень серьезно обсуя^даются между французским мини­стром иностранных дел Друэн до Люисом и великобританским послом в Парияіе лордом Каули. Эти планы подразумевали, как необходимую предпосылку, не только вступление в войну всех вооруженных сил Австрии, но и-пропуск французских войск через Галицию в русскую Польшу 12.

В Европе с ланряж-енпым вниманием следили за этими вен­скими конференциями. То обстоятельство, что дело никак не может сдвинуться с места, не только революционная обществен­ность, но и умереннейшие либералы приписывали неискренно­сти западных держав, которые и сами вовсе не хотели всерьез повести войну до конца. «Не будем обманываться: война, кото­рая сейчас еще ведется,— это война кабинетов. Европейская аристократия, которая восседает на престолах или стоит на сту­пенях престолов, не может довести до конца войну против Рос­сии потому, что с большим или меньшим правом, во всяком слу­чае с тайной уверенностью, она усматривает в царе покровителя и защитника (den SchuLz- und Schirmherrn), который может поддержать ее интересы против интересов большинства». Таково было убеждение очень многих представителей либеральной бур­жуазии в Германии, и немецкая брошюрная литература времен Крымской войны часто на этой мысли останавливается13. В Германии об этом щекотливом предмете было возможно гово­рить более откровенно, чем во Франции и Англии, где и Паль-мерстон и бонапартистская пресса так красноречиво разглаголь­ствовали на тему о том, что западные державы борются с Нико­лаем во имя свободы и демократии. Но в данном случае дело обстояло несколько слояшее. Если в Австрии, в самом деле, соображения внутренней политики заставляли значительней­шую часть дворянства противиться политике Буоля, то для Наполеона III и Пальмерстона весной 1855 г. вопрос был уже

336

решен, и установка на продолжение войны была взята беспово­ротно.

Топтание конференции на месте продолжалось еще и в марте.

Усиленная бомбардировка Севастополя, начавшаяся 28 мар­та (9 апреля) и продолжавшаяся почти без перерывов до 6 (18) апреля, была как бы символическим ответом союзников всем, кто возлагал на венскую конференцию послов хоть малую надежду.

В конце марта выяснилось окончательно, что русское прави­тельство не соглашается на принятие пункта об ограничении русских военно-морских сил на Черном море. 29 марта (10 ап­реля) Нессельроде сообщил об этом особой нотой А. М. Горча­кову 14. Как только фельдъегерь 4 (16) апреля вручил эту ноту Горчакову, русский посол тотчас же уведомил об этом Буоля. Конференция окончилась. Послы перестали собираться на свои ненужпые совещания. Военные действия возобновились под Се­вастополем с удвоенной силой.

22 е. в. Тарле, т. IX

Глава XIII

БОРЬБА ЗА СЕЛЕНГИНСКИЙ И ВОЛЫНСКИЙ РЕДУТЫ И КАМЧАТСКИЙ ЛЮНЕТ

1

Петербурге росла тревога. Вот что вычитал новый царь в докладной записке, поданной ему военным министер­ством в первые же дни после вступления его на пре­стол: «Имеем ли мы действительно две такие самостоя­тельные армии, которые могли бы угрожать флангам и тылу дерзкого противника, вторгнувшегося из Галиции на Волынь? Южная наша армия после последних передвижений войск из Бессарабии в Крым, /можно сказать, уже не существу­ет. Кроме гарнизонов крепостей, остается на Днестре лишь на­блюдательный корпус в 34 батальона, который не только не может помышлять о переходе в наступление против колонн не­приятельских при вторжении их из Галиции в Подолию или на Волынь, по даже не в состоянии уд сряжаться на Днестре при фронтальном наступлении австрийцев из Молдавии. Он должен будет со всей поспешностью отступать за Буг по направлению на Кременчуг, пока неприятель не успел еще сбить ничтожного 8 батальонного отряда в Брецлаве» Мало того: даже и поспеш­ное отступление сопряжено с опасностями. Вот что читаем в са­мом конце цитируемой записки: «Третий и последний вопрос о том, в каком направлении должна отступать Юяшая армия: на Кременчуг или на Киев, возбужден запиской генерала' Лау-ница. Но вопрос сей мог действительно подлежать обсуясдению только тогда, когда на юге существовала у нас целая армия, ко­торая могла меряться с неприятелем, останавливать его наступ­ление и через то изменять по произволу направление собствен­ного своего отступательного движения».

Такой армии на юге уя*е нет, слишком много из Южной ар­мии переведено в Крым. Значит, несмотря на явно обозначив­шийся ул<;е в феврале провал венской конференции, остается до поры до времени игнорировать возросшую угрозу со стороны Австрии и продолжать защиту в Крыму.

338

Наступила тяжкая, на редкость для Крыма суровая зима с морозами, снегами, с буйными северо-восточными ветрами. Терпел гарнизон в Севастополе, терпела русская армия на Бель-беке, но жестоко страдал и неприятель. Открылись повальные болезни среди осаждающих.

Страшная буря 2 (14) ноября разметала часть неприятель­ского флота, погибли некоторые суда. Снег то таял и образовы­вал топи и лужи, то снова все замерзало. Холера и кровавый понос опустошали ряды французской, английской, турецкой армий ничуть не меньше, чем русские войска. Среди солдат осаждающей армии стал явственно замечаться упадок духа, число дезертиров, перебежчиков возрастало.

Тотлебеи воспользовался начавшим явно ощущаться ослаб­лением неприятеля, чтобы не только усилить постоянные обо­ронительные верки крепости, им же самим в сентябре-октябре созданные, но и расширить и вынести вперед оборонительную линию, устроить лоліомеиты перед редутом Шварца и еще в не­которых местах, а также обеспечить четвертый бастион обшир­ной системой контрмин.

Кроме того, Тотлебеи получил от Нахимова указание, что необходимо немедленно устроить новые три батареи, которые должны были бы держать под своим огнем Артиллерийскую бухту: Нахимов убедился, что зимние бури размыли и растрепа­ли то заграждение рейда, которое было устроено из потопленных в сентябре русских кораблей, и, следовательно, союзный флот получил возможность прорваться на рейд и, войдя в Артилле­рийскую бухту, бомбардировать Севастополь. Тотлебен выпол­нил требование Нахимова.

«Служба войск на батареях... по колено в грязи и в воде, без укрытия от непогод, была весьма тягостна»,— пишет руко­водитель оборонительных работ Тотлебен и прибавляет в са­мом деле ужасающую подробность: «Притом же в продолжение целой зимы наши войска не имели вовсе теплой одежды» 2. Теп­лая одежда своевременно не была изготовлена, так как были почти полностью раскрадены ассигнованные на это суммы. В не­большом количестве одея^ду все же изготовили — к весне, когда в ней уже проходила надобность, но прибыла она в Крым только в разгар лета, так как были в спешном порядке разворованы и средства, отпущенные на ее транспортирование в Крым. Опоз­давшие на полгода полушубки, с которыми не знали, что де­лать, были тогда же, летом 1855 г., свалены в Бахчисарае, и так как они были сработаны из совсем гнилого материала, то в зной­ное лето стали быстро разлагаться и догнивать окончательно, так что заражали неслыханно острым зловонием все помеще­ния, куда их свалили в кучу. Тем дело снабжения и окон­чилось.

Меньше мерзли, но зато испытывали другого рода трудности рабочие, трудившиеся под землей.

Французы вели подкоп под наши укрепления. Тотлебен от­вечал им прокладыванием встречных минных галерей.

«Тотлебен провел большую часть дня в минах и удостове­рился, что неприятель ведет еще один рукав, почти по капитоле (sic! —Ε. Т.), работа же в первом рукаве слышнее, чем вчера; у нас все приготовляется для встречи неприятеля. Если же он взрывом своего усиленного горна предупредит нас, то на 4-м бастионе уже назначены охотники Тобольского полка для за­нятия воронки, и сейчас будет приступлено к ее увенчанью» 3. Так писал великий князь Михаил царю 18 января 1855 г., в день удачного взрыва одной из русских мин.

В том же письме Михаил извещает Николая об этом успехе: «Вечер, половина 11-го. Сейчас приехал ординарец Тотлебена лейт. Скарятин с донесением, что тому около часа камуфлет удачно взорван. Заряд был в 12 пуд.; его воспламенили посред­ством гальванизма; мгновенно на поверхности земли образова­лась выпуклость более аршина; не ранее как часа через три можно будет войти в галерею ради сильного дыма, но должно полагать, что неприятельская галерея разрушена значи­тельно» 4.

Вообще Тотлебен вел зимой энергичную работу под землей, хотя на зарядку мин требовалось много пороху и его станови­лось все меньше и меньше. Вот что писал Николаю из Севасто­поля сын его Михаил: «С зарядами мы будем очень экономны до действительной .надобности, ибо порох нам дорог, и хотя запасы были большие, но они начинают истощаться, несмотря на весьма умеренную пальбу с бастионов; не мудрено, ибо осада длится уже 6-й „год". Кстати, большая радость на Северной стороне, что ты и на нее распространил твою милость об том, чтобы месяц службы зачесть за год. Уже несколько раз слышна была работа неприятельских минеров из наших галерей, а именно из рукавов 11, 13 и 17-го. Поэтому приготовлены были на оконечностях сих рукавов камуфлеты; в 11-м неприятель так был близок, что да­же сквозь забивку слышна была его работа. Вчера вечером в 9 часов были взорваны заряды в рукавах 11 и 13, надо полагать удачно. Наши галереи и забивки все целы. Подробности всего этого ты найдешь в прилагаемой записке и плане. Брат ездил смотреть в город с крыши Волохова дома, я любовался с нашего балкона; взрывы самые были слабо видны, но потом по сигналь­ной нашей пушке был сделан залп из орудий картечью, из мор­тир капральствами (гранатная картечь) и из 3-х батальонов, находящихся на 4-м бастионе и прилегающих линиях. Этот страшный огонь был открыт потому, что неприятель после взры­ва имеет обыкновенно привычку высовываться из траншеи.

340

Когда опять зарядили орудия, то в течение 5 минут из всех производили батальный огонь. Зрелище было адское, бомбы летали во множестве по всем направлениям. Вскоре неприятель стал бросать в город бомбы, но без большого вреда, а после полу­ночи опять пускал ракеты, из коих одна пробила крышу Сакена дома и зажгла пол в компате его спавших адъютантов. Благо­даря бога никого не задела, и огонь скоро потушили» 5.

Чтобы дать читателю более живое представление об этой подземной рабе те, не сыгравшей в конце концов решающей ро­ли в истории севастопольской осады, но очень опасной и погло­щавшей немало сил, приведу запись, сделанную по свеягам показаниям участников операций: «20-го февраля слышна была работа неприятельского минера киркою, в полоборота направо от дальней воронки, примерно на расстоянии около 7-ми саж.; 22-го определилась работа ясно. 23-го февраля в 12-ть часов дня произведен взрыв № 8-го из рукава, выведенного на длину одной сажени из колодца дальней воронки, вправо от капиталь­ной галл ерей под углом в 45-ть градусов; заряд 12-ть пудов пороху, л. м. с. 20-ть фут. Забивка из мешков по длине рукава

7 фут., колодец и часть воронки засыпаны землею. По заряже­нию каморы слышна была работа неприятельского минера впра­во от галлереи, на расстоянии около l'/г саж. Наруяшое дей­ствие было довольно сильное; с 4-го бастиона после взрыва за­мечен в передовой французской траншее дым; 23-го февраля вечером слышна была работа неприятельского минера долотом из рукава на расстоянии около 2 саж.; 24-го числа работа опре­делилась ясно. 26-го числа, в час и 35~ть минут пополуночи, произведен взрыв № 9-ть, заряд 12-ть пудов пороху, л. м. с. 18 фут., забивка из мешков 8-ми саж.; воронка образовалась продолговатая с диаметром 4 и 5 саж., глубина воронки ЗѴ2 фута; гребепь воронки от горизонта 2'/2 фута, длинная ось воронки обращена в сторону, тде слышен был неприятельский минер. Забивка уцелела, при взрыве слышен был глухой гул, отдаляющийся к неприятельской ближайшей траншее, а па 4-м бастионе замечено было сильное сотрясение.

27-го февраля слышна была работа неприятельского минера из рукава V, прямо пред головою рукава, примерно на расстоя­нии до 6 сая\\; кроме того, слышна была работа влево от пре­дыдущей, но очень глухо. 2-го марта работа неприятельского минера определилась ясно.

3-го марта в 11'/2 час. вечера произведен взрыв № 10-го, за­ряд 12-ть пудов пороху, л. м. с. 20 фут., забивка из мешков

8 саж. Воронка образовалась продолговатая, диаметр 3 и 2 саж., глубина воронки ІѴ2 фута. Поверхность земли вздулась и опять опустилась. Наружное действие чрезвычайно слабое, а внутреннее весьма сильное, забивка уцелела. При взрыве заме­

341

чело на 4-м бастионе сотрясение и слышен был глухой гул; ра­бота неприятельского минера киркою до самого взрыва слышна была через желоб гальванического проводника».

Такова была реляция начальника штаба, генерал-майора Се-мякина 6.

Солдаты, матросы и севастопольские рабочие даже и в лег­кой одежде продолжали, к восторгу Тотлебена, работать суровой зимой с полным усердием и преданностью делу, несмотря на морозы, снега, дожди, новые морозы и новые оттепели. Рабочие куска не доедали и ночей не досыпали, спеша на землекопные работы у бастионов, откуда часто возвращались искалеченными, а иногда и вовсе не возвращались. Жены носили им обед на бастионы, и случалось, что их разрывало на куски вместе с мужьями. Об этом есть ряд документальных свидетельств. Са­мые важные из этих предпринятых зимой работ над созданием вынесенных вперед, по направлению к неприятелю, контраиро-шей были устроены в феврале. Это были прежде всего два укрепленных редута, предназначенных защищать подступы к Малахову кургану, на высотах за Килен-балкой, а затем создан­ный спустя 15 дней люнет на небольшом холме, который вы­сился уже непосредственно впереди Малахова кургана.

Первый редут был заложен в ночь с 9 на 10 февраля, и так как в его устройстве участвовали главным образом люди Се­ленгинского полка, то этот редут, отстоявший от передовой французской укрепленной параллели всего на 400 сажен, стал называться Селенгинским. Генерал Александр Петрович Хру­щов, командовавший полком с приданными ему в помощь тремя батальонами Селенгинского полка, блестяще выполпил свою ра­боту под упорным штуцерным огнем французов, заметивших, хотя и слишком поздно, смелую русскую затею. Ровно через два дня, в ночь с 11 на 12 февраля, Ссленгинский полк, под на­чальством того я*е Хрущова, продолжал и устраивать и укреп­лять Селенгинский редут. Французы с большими силами тотчас же обрушились на этот редут, но селеигинцы и волынцы, пред­водимые Хрущовым, не только отбили зуавов и другие отбор­ные французские части, но и прогнали их до французской линии. Своевременно, очень дальновидно и умело поставленные Нахимо­вым корабли «Чесма» и «Владимир» в разгаре боя открыли учащенную стрельбу по французским резервам. В ночь с 16 на 17 февраля, несколько левее Селенгинского и еще ближе к не­приятелю (уя*е в трехстах всего сая^енях от французов), был за­ложен второй редут — Волынский.

Не довольствуясь этим, Тотлебен с неслыханной быстротой устроил еще линию небольших укреплений, «лоя*ементов», пе­ред обоими редутами7. Укрепившись здесь, Тотлебен обратил все внимание на третью часть общей, поставленной им себе

342

задачи, состоявшей в том, чтобы оградить подступы к Малахову кургану, от целости которого зависели спасение или гибель Се­вастополя. Эта третья часть задачи заключалась в том, чтобы укрепить холм, непосредственно стоявший перед Малаховым курганом. В ночь с 26 на 27 февраля сюда явились три батальо­на Якутского полка, и разбивка укрепления была успешно на­чата. Тотлебен признал «выгодным устроить здесь укрепление вроде отрезного редана, открытого с горжи» 8, другими словами, это был не замкнутый со всех сторон редут, вроде Селенгинско-го или Волынского, а люнет, открытый с тыловой стороны (обра­щенной к своей, русской оборонительной линии) и обстреливав­ший неприятеля с трех «фасов» — правого, среднего и левого, образовавших между собой тупые углы. В честь Якутского пол­ка люнет стал называться Камчатским. С тех пор в течение второй половины февраля, весь март, апрель, май главные уси­лия французов и англичан, сначала не сумевших помешать уст­ройству обоих редутов и люнета, а потом оказавшихся бессиль­ными отнять их у русских повторными натисками, были направ­лены именно на эту цель. Без Малахова кургана им никогда не взять Севастополя, а пока Селенгинский и Волынский редуты и Камчатский люнет в руках русских, до тех пор не взять союзни­кам никогда Малахова кургана. Это многие из них видели ясно еще до замены Канробера генералом Пелисье.

Упорнейшая борьба закипела вокруг этих выдвинутых не­посредственно против неприятеля трех укреплений. С большим трудом и потерями союзникам удалось в самом конце марта, после интенсивнейшей бомбардировки и повторных атак, во­рваться в лояіементы впереди пятого бастиона и редута Шварца, и после того, как русские дважды штыками выгоняли их оттуда, они в ночь с 1 на 2 апреля все-таки разрушили некоторые ложе­менты окончательно. Но оба редута и Камчатский люнет и в апреле оставались в руках русских, хотя снарядов у защитников Севастополя становилось мало, пороху не присылали, прихо­дилось в разгаре боев ду.мать об экономии и слабее, чем нужно, отстреливаться. Да и людей становилось мало, и солдаты, ря­довое офицерство, матросы со своими лейтепантами лезли прямо в огонь, не щадя себя.

Нахимов вынужден был в особом приказе напомнить, что нужно быть поскупее в трате этих трех драгоценностей: крови, пороха и снарядов. 2 марта 1855 г., в день назначения своего на долячность командира порта и военного губернатора, он издал приказ но гарнизону Севастополя, где напоминал «всем началь­никам священную обязанность, на них лежащую, именно пред­варительно озаботиться, чтобы при открытии огня с неприятель­ских батарей не было ни одного лишнего человека не только в открытых местах и без дела, но даже прислуга у орудий и число

343

Людей для различных работ были ограничены крайней необхо­димостью. Заботливый офицер, пользуясь обстоятельствами, всегда отышет средства сделать экономию в людях и тем умень­шить число подвергающихся опасности. Любопытство, свой­ственное отваге, одушевляющей доблестный гарнизон Сева­стополя, в особенности не должно быть допущено частными на­чальниками... Я надеюсь, что господа дистанционные и отдельнвіе начальники войск обратят полное внимание на этот предмет и разделят своих офицеров на очереди, приказав сво­бодным находиться под блиндажами и в закрытых местах. При этом прошу внушить им, что жизнь каждого из них принадлежит отечеству, и что не удальство, а только истинная храбрость приносит пользу ему и честь умеющему отличить ее в своих по­ступках от первого. Пользуюсь этим случаем, чтобы еще раз повторить запрещение частой пальбы. Кроме неверности вы­стрелов — естественного следствия торопливости, трата пороха и снарядов составляет такой важный предмет, что никакая храб­рость, никакая заслуга не должны оправдать офицера, допустив­шего ее».

Горчаков быстро утратил тот небольшой запас бодрости, с которым прибыл в Севастополь.

«До приезда кн. Горчакова значение флота, повторяю, было чрезвычайно высоко, потому что Сакеп громко и прямо отдавал всю честь и славу севастопольской защиты Нахимову и его пи­томцам — морякам. Когда приехал к ним хваленый, ученый и пышный штаб Южной армии, все начало принимать другую физиономию. Все они так уверены были в превосходстве своем над прежними деятелями, так верили в свое искусство, что считали успех несомненным последствием своего приезда; при­водимые ими подкрепления они считали громадной армией, доляіенствующей нанести решительный удар неприятелю. Отсюда замечательный и многозначащий приказ киязя Горча­кова от 8 марта, который действительно ободрил всех до неимо­верности, так что все готовы были склонить все чувства самолю­бия пред вновь взошедшими звездами. Через неделю лица стали изменяться; добросовестные люди сперва, а после них все про­чие стали признаваться, что не имели никакого понятия о том, что такое Севастополь; сомнение начало так сильно вкрадывать­ся в душу всех, что не было возможности таить нового впечатле­ния. Нахимов, знавший положение дел в настоящем их виде и не заблуждавшийся насчет опасности, нам предстоящей, с са­мого начала, сколь возмояшо осторожно, предостерегал от обе­щаний насчет успеха и постоянно, как тогда, так и теперь, убеждал в необходимости действовать наступательно, чтобы пользоваться единственною, быть может, минутою и не терять людей даром, пока они стоят сложа руки. Ему ответствовали

344

обещаниями и отзывом о необходимости выждать подкреплений.. Пока ждали, открылась бомбардировка, и из пришедших новых войск пололшли почти дивизию. Тут последовала разительная перемена: бомбардировка открыла глаза,— никогда при кн. Мен-шикове не стали бы так отчаиваться в успехе, как теперь,— и ныне даже оптимисты не видят ничего, кроме отсрочки падения нашего чудного Севастополя. Трудно, почти невозможно винить, кого-либо: ясно, как день, что никто не знал и не воображал, что такое Севастопольская война. Теперь вопрос делается так: прост и осязателен, что и я, не военный, понимаю затруднения; да и трудно не понять, что без пороха, без снарядов и при еже­дневном уменьшении войска можно только стоять, чтобы не ри­сковать честью и судьбою. Чем это кончится, конечно, опреде­лить нельзя: конечно, Севастополь держится очень сильно и стойко, но устоит ли он против медленной смерти, подготовляе­мой ему неприятелем?» 9

Так судили внимательные очевидцы.

Упорная борьба из-за двух редутов и люнета продолжалась, но, кроме нового успеха французов на контрапрошах перед ре-дутОхМ Шварца 20 апреля, союзники ничем похвастать не могли. Эти занятые союзниками ложементы были устроены — одна-линия в 50, а другая сзади в 75 саженях от французских бата­рей (т. е. в 25 сая^енях позади первой линии). Тотлебен доволь­но ясно дает понять, что как раз эти ложементы были созданы не по его инициативе, а из других источников мы знаем, что-инициатива тут принадлежала самому Горчакову и его штабу, а назначенный командовать прикрытием их генерал Хрущов, один из лучших командиров Севастополя, не одобрял ложемен­тов в этом месте и не считал возможным их долго удерживать. Некоторые из них и продержались всего неполных девять дней.

Но этим успехи союзников в апреле и ограничились. В союз­ном лагере стали даже подумывать о попытке большой опера­ции с моря. Но еще с середины февраля Нахимов, считаясь с тем, что зимняя непогода сильно испортила заграяедепия из по­топленных в сентябре пяти кораблей, затопил новую партию^ судов: корабли «Двенадцать апостолов», «Ростислав», «Свято­слав», «Гавриил» и два фрегата — «Мидия» и «Месемврия».. Проход неприятеля в рейд снова стал невозможен.

2

В Париже были уже давно раздражены и обеспокоены. Не­ожиданное яростное сопротивление русских в Севастополе гро­зило совсем изменить намеченный план дальнейшего развития военных действий. К середине мая (6 (18) мая—Е. Т.) при­были в Крым французские резервы; еще за несколько дней до

345^

того, 26 апреля (8 мая) в Балаклаву привезены были 15 ООО сол­дат Сардинского корпуса, присланные сюда на смерть Кавуром, министром Сардинского королевства, желавшим снискать этим милость Наполеона III в недалеком уже будущем, когда должен был встать вопрос об освобождении Ломбардии и Венеции от австрийского владычества.

Наполеон III не скрывал ни своего беспокойства, ни недо­вольства действиями Канробера. Генерал Реньо де Сен-Жан д'Анжели привез в Крым не только резервы: он привез также отставку главнокомандующего. Он высадился на берег 6 (18) мая, а на другой день, 7 (19) мая, по окончании военного сове­та, где были выслушаны категорические повеления Наполео­на III, Канробер заявил, что он отправляет в Париж просьбу об отставке. На его место был назначен и тотчас же вступил в должность главнокомандующего генерал Пелисье, прославив­шийся своей долгой войной с арабами в Алжире, своими очень успешными и весьма зверскими действиями в этой постепенно завоевываемой стране. Это был очень энергичный, талантливый и во всех отношениях способный военный человек. В армии у него было прозвище «коптитель» (l'enfumeur), так как в Алжи­ре он однажды задушил дымом загнанное в пещеру население целой деревни. В этом способе знакомить арабов с французской цивилизацией Пелисье был лишь «основоположником». Он на­шел многочисленных подражателей среди своих коллег.

Ко времени назначения Пелисье Наполеон III стал смотреть на войну в Крыму гораздо оптимистичнее, чем смотрел па нее в течение всей зимы и весны 1855 г.

Вот что нужно тут вкратце напомнить.

Генерал-адъютант Ниель, саперный генерал, прибывший г. январе 1855 г. в лагерь под Севастополем, через 20 дней уехал, увозя с собой твердое убеждение, что Севастополь взять штур­мом но удастся. Он знал, что союзники имеют в Крыму 83 ООО человек, что они ждут в близком будущем подкреплений, что вскоре Сардинское королевство (Пьемонт) вступит в войну и пришлет 15 ООО человек, и все-таки предпринимать штурм Ниель считал безумием, хотя русских, по его мнению, в Крыму было (в феврале) лишь около 60 ООО, а в Севастополе — не боль­ше половины этого числа.

Наполеон III получил доклад Ниеля и телеграфировал ему приказ «немедленно вернуться под стены Севастополя». Ниелю было дано при этом знать, что, может быть, сам император французов явится в Крым.

Некоторые дипломаты, я^адно следившие в Париже за сме­ной настроений Наполеона Ш, начали в феврале-марте 1855 г. высказывать (конечно, в доверительных сообщениях) предпо­ложение, что император не прочь окончить войну. Это было сов­

.346

селі неосновательным преувеличением. Наполеон IIΤ слишком связал судьбу империи и участь своей династии с русской вой­ной, чтобы отказаться от предприятия в целом. Да и Англия на это не пошла бы. Но в императорском окружении порой могли высказываться мысли о том, что незачем дольше даром терять людей под Севастополем, когда мояшо перенести войну в другое место, например к Перекопу, и отрезать весь Таврический полу­остров от России. Речь шла, таким образом, вовсе не о кон­це войны, но только о возмояшом прекращении осады Сева­стополя. *

Из Англии с беспокойством следили за всеми этими настрое­ниями в Тюильрийском дворце. 14 апреля 1855 г. Наполеоп II [ в сопровождении императрицы Евгении и блестящей свиты явился в Лондон с официальным визитолі. Он был принят при неслыханных излияниях чувств, овациях и манифестациях. Несметные массы народа приветствовали его появление оглуши­тельными возгласами. Столица и главные города были иллюми­нованы. Английский двор в течение всей недели пребывания императора оказывал ему небывалые почести. Например, во время торжественной церемонии королева Виктория, низко на­гнувшись, застегнула собственноручно на императорской икре золотую с бриллиантами пряжку ордена Подвязки, высшего из британских знаков отличия.

Дело в том, что очень уж боялся Пальмерстон каких-либо неожиданных сюрпризов, всегда возможных со стороны высо­кого гостя, который хоть и поговаривал об активизации военных действий и дан«е о своей поездке в Крым, но явно лишился после смерти Николая одного из стимулов своей вражды к Рос­сии. Не ведет ли новый кавалер ордена Подвязки тайных перего­воров с Александром Николаевичем, как о том ходили уже слухи? Правда, Наполеон в течение всех семи дней пребывания в Лондоне и Виндзоре был очень милостив и ласков. «Как я счастлива, что познакомилась с этим необыкновенным челове­ком. Нельзя не любить его, совсем невозможно не восхищаться им!» — писала сгоряча в своем дневнике Виктория. Но много­опытный Пальмерстон обычно больше всего и начинал бояться Наполеона III именно тогда, когда его величество становился слишком уже любезным и преувеличенно очаровательным.

Тем не менее на этот раз беспокоиться английскому премьеру было еще рано. До взятия Севастополя Наполеон III на мир идти не хотел. Он все более и более раздражался малоуспеш-яостью военных действий в Крыму и решил активизировать осаду.

Если относительно чего-либо Нахимов совершенно сходился в мнениях с главнокомандующим князем Горчаковым, то имен­но относительно того, что наиболее тяжкие испытания лежат не

347

позади, а еще впереди. В Крыму, да и в Петербурге правильно» оценили реальное значение лондонского императорского визита.

Весна ведь не принесла особого облегчения осаждающей армии,— и отставка Канробера была не только демонстрацией немилости императора к генералу, не умеющему взять Селея-гинский и Волынский редуты и Камчатский люнет и сломить отчаянное сопротивление русских, но и выражением недоверия верховного властелина но всему, что творилось во французской-армии.

Болезни, холод, русские ядра и пули косили осаждающих. Энергия севастопольского гарнизона, выстроившего в самых не­вероятных условиях, буквально под дождем ядер и штуцерных пуль, Селенгинский и Волынский редуты и Камчатский люнет и три месяца отбивавшего все нападения на них, посеяла в осаждающих чувство растерянности, которого не было даже » тяжелом морозном январе 1855 г. Но тут на помощь неприятелю явился дипломатический шпионаж. «В мае 1855 г. в Париже отчаивались взять Севастополь и уже готовились остановиться-на крайнем решении снять осаду, когда правительство импера­тора (Наполеона III—Е. Т.) неожиданно, посредством таин­ственных откровений, узнало, что Россия уже истощила свои, средства и что ее армии изнемогают...»

Эти таинственные откровения (les revelations mysterieuses}' ничего таинственного для историка теперь уже не представ­ляют. Прусский военный атташе в Петербурге граф Мюнстер, «в частных письмах» своему «другу» генералу фон Герлаху в Берлин, передавал все, о чем в его присутствии непозволительно и безответственно выбалтывалось при русском дворе и в аристо­кратических салонах русской столицы, и все, что он добывал также всякими иными средствами. А французский посол в Бер­лине маркиз де Мустье купил копии этих «друяіеских» писем у выкравшего их сыщика и переслал их в Париж Наполео­ну III, как раз когда русские два редута и Камчатский люнет приводили того в смущенье своей непреоборимостью. «Предви­дели, что если неприятелю (т. е. русским — Е. Т.) удастся проч­но укрепиться на некоторых отдельных пунктах, а именно перед Малаховым курганом и Корниловым бастионом, то его огонь сделается непреодолимым, его снаряды будут перелетать через гавань и будут достигать до северного берега (бухты — Е. Т.). Тогда счастье улыбнулось императору (Наполеону III — Е. Т.): в тот час, когда он считал уже все скомпрометированным, он узнал, что он выиграл партию» 10.

Едва в Парюке были получены из Берлина эти известия о приближающемся истощении русских ресурсов, как в официаль­ном органе французской империи «Монитер» появилась ликую­щая статья о близости победы, а из Тюильрийского дворца к

348

военного министерства полетели к генералу Пелисье настойчи­вые требования прежде всего немедленно покончить с войной, и покончить следующим образом: напасть на русскую армию, стоящую на Бельбеке, разгромить ее, затем окружить Сева­стополь также и с Северной стороны и принудить город к скорой •сдаче. Но Пелисье имел уя?о свой план, состоявший в том, •чтобы не делать ничего похожего на то, чего требовал импера­тор, а вместо этого как можно быстрее покончить с тремя рус­скими контрапрошами и, взяв их, овладев, в частности, Камчат­ским люнетом, штурмовать затем Малахов курган.

3

Тотлебен и Нахимов совсем ничего не знали об этой смене настроений в Тюильрийском дворце, о противоречиях и несогла­сиях между Наполеоном III и Пелисье, но зато очень твердо усвоили мысль, что французы хотят покончить с этими тремя русскими коптрапрошами, и поэтому готовились к новым тяж­ким боям.

Ни Тотлебен, ни Нахимов, ни даже более их знающий двор и штаб Васильчиков не подозревали, до какой степени плохо охраняются именно в Петербурге самые важные севастополь­ские военные секреты. Николай и его преемник чувствовали себя окруяіенными предательством и кроющейся где-то во тьме язменой.

К самому концу жизни Николай иногда просто терялся, не зная, кому же доверять. Из русских выходят декабристы. Из военных немцев декабристов не бывает, но кто же их знает,— может быть, они по-другому неблагополучны. В Инженерном -замке под десятью запорами стояла громадная, в четыре-пять квадратных саженей, детальная модель севастопольских укреп­лений — предмет опаснейший, государственная тайна, в самом деле, жизненного значения. И вот Николаю доносят, что генерал фон Фельдман, комендант Иня^енерного замка, так хорошо бе­режет модель, что «каких-то два господина» могли туда про­никнуть и «делали заметки в своих записных книжках». Вне себя государь мчится на место преступления и бешено налетает дга Фельдмана: «Как ты осмелился, старый дурак... нарушать мое строжайшее приказание о моделях? Как ты осмелился пускать туда посторонних, когда и иткенерам я не доверяю эти вещи? До такой небрежности довести, что с улицы могли за­браться лица, совершенно неизвестные? Для того ли я поставил тебя здесь комендантом? Что ты, продать меня, что ли, хочешь?.. Я не пощажу твоей глупой лысой головы, а отправлю туда, где солнце никогда не восходит! Если тебе я не могу довериться, то кому же, после того, мне верить?» 11

349

Этот отчаянный вопрос Николай задавал не только комен­данту Фельдману. Царь знал, что его продают и покупают имен­но те, кто ближе всех к нему стоит. История с генералом Фельд­маном произошла очень незадолго (Эвальд, присутствовавший при этой сцене, утверждает, что за несколько дней) до смерти Николая. Можно полагать, что информация из Инженерпого замка попала в руки Наполеона III почти одновременно с петер­бургскими письмами Мюнстера.

«В Севастополе по-прежнему; только не знают теперь, чт<> делать с Камчатским редутом. Выдвинули его — и ежедневная потеря огромная, он подверя?еи огню с трех сторон. Неприятель из ничтояшых траншей понастроил сильные батареи на Сапун-горе по покатостям к Килеп-балке. Находили затруднительным взять эту высоту, когда не было ни одного орудия, теперь она вооружена очень сильно, и. продолжают работы»,— пишет гене­рал Семякин уже отставленному Меншикову. Он пишет так. будто он совсем ни при чем в содеянных ошибках, тогда как он, в качестве начальника штаба у Меншикова, занимал одно из; главных командных мест 12.

Нахимов понимал громадное значение Камчатского люнета и именно поэтому мог не сомневаться, что французское верхов­ное командование изо всех сил будет стараться с ним покончить. Перед этим люнетом были отборные французские войска, обиль­но снаби^енные саперными силами.

В ночь с 22 на 23 марта генерал Хрулев с 11 батальонами морской пехоты напал на французские и английские траншеи, расположенные перед Камчатским люнетом и двумя редутами. Русские ворвались в неприятельские траншеи и после отчаян­ной борьбы разрушили часть укреплений, которые французы начали возводить против люнета. Эта вылазка оказалась очень кровопролитной. Совершив то, что имелось в виду, русские вернулись на люнет. Собственно в эту ночь отряд Хрулева вы­полнил не одну, а последовательно три вылазки. Русские потери в общем были равны 387 человекам убитыми и около 1000 ра­неными. Общие потери французов и англичан достигали, несом­ненно, большей цифры, чем официально показапная (доходив­шая до 600 человек). Через день после этого побоища, по со­глашению между Остеп-Сакеном и генералом Канробером, было заключено перемирие для опознания и уборки трупов людей, павших в предшествующую кровавую ночь. Во врелія перемирия русские и французы очень дружески, почти ласково, беседовали друг с другом. Те и другие обменивались взаимными благодар­ностями за гуманное, заботливое отношение к пленным. Фран­цузы и англичане, замечу к слову, в течение всей войны и после войны не переставали с теплым чувством (иногда просто с во­сторгом) вспоминать, как русские относились к пленным, как

350

священна для русских была личность раненого, беспомощного» врага, попавшего в их руки. «Трогательным и благородным, характерным для русских», как вырая^ается Базанкур, был не только тот эпизод (забота о капитане Креспе), о котором этот французский летописец осады повествует. Такие эпизоды и в самом деле были типичными и характерными.

Перешившим время выкалывания глаз и сожяіения живьем советских воинов презренными извергами подлой гитлеровской орды особенно отрадно вспомнить, как сто лет назад воевали люди, которые не забывали, что безоружный, истекающий кровью враг уже перестал быть врагом.

Нахимов ставил лучших офицеров для наблюдения за всеми попытками французов приблизиться к люнету. И офицеры и солдаты этого русского наблюдательного поста погибали быстро,, один за другим.

Вот что писал Нахимов 24 марта 1855 г. отцу одного из погиб­ших па этом опасном посту: «Доблестная военная жизнь ваша дает мне право говорить с вами откровенно, несмотря на чув­ствительность предмета. Согласившись на просьбу сына, вы послали его в Севастополь не для наград и отличий, движимые чувством святого долга, лежащего на каячдом русском и в осо­бенности моряке. Вы благословили его на подвиг, к которому призвали его пример и внушения, полученные им с детства от отца своего; вы свято довершили свою обязанность, он с честью выполнял свою. Почетное назначение — наблюдать за войсками, располоя{епными в ложементах перед Камчатским люнетом,— было возложено на него как на офицера, каких не­легко найти в Севастополе, и только вследствие его желания. Каячдую ночь осыпаемый градом пуль, он ни на минуту не забы­вал важности своего поста и к утру с гордостью мог указывать, что бдительность была не даром: с минуты его назначения не­приятель, принимаясь вести работы тихой сапой, не продвинул­ся ни на вершок. Несмотря на высокое самоотвержение его, ни одна пуля его не задела, а всевышнему богу угодно было, чтобы случайная граната была причиной его смерти,— в один час ночи с 22 на 23 число он убит... В Севастополе, где весть о смерти почти уже не производит впечатления, сын ваш был одним из немногих, на долю которых досталось искреннее соболезнование всех моряков и всех, знавших его; он погребен в Ушаковой бал­ке; провожая его в могилу, я был свидетелем непритворных слез и грусти окруяіающих. Сообщая эту горестную весть, я про­шу верить, что вместе с вами и мы, товарищи его, разделяем ваши чувства; прекрасный офицер, редких душевных достоинств человек, он был украшением и гордостью нашего общества; а смерть его мы будем вспоминать, как горькую жертву, необхо­димую для искупления Севастополя. Оканчивая письмо, я

351

осмеливаюсь просить вас доставить мне случай хотя косвенным образом быть полезным его несчастной супруге и ее семей­ству» 13.

Судьба люнета была предрешена: 8 (20) мая Пелисье объ­явил начальнику инженеров генералу Ниелю о подготовляю­щемся штурме на «Зеленый холм» (Камчатский люнет). «На­пасть на Зеленый холм? Да можно ли об этом думать? Ведь это будет целое сражение!» — воскликнул Ниель. «Что же, это и бу­дет целое сражение!» — ответил Пелисье. Спустя несколько дней после этого разговора наступила развязка.

Главнокомандующий французской армией генерал Пелисье с генералами Ниелем, Трошю, Фроссаром, Вере и всем своим штабом прибыл за час до начала штурма (26 мая (7 июня) — Е. Т.), направленного на Камчатский люнет. Сигнал к штурму был дан генералом Воске вскоре после 6 часов. «Ураган карте­чи» с Камчатского люнета встретил, по словам барона де Базан-кура, штурмующие колонны. «Сопротивление было ужасно, русские сражаются отчаянно, руяіейный огонь в упор повер­гает на землю первые ряды» 14. Когда французы ворвались на люнет, полковник Брансьон, вбея?авший на люнет первым, во­друзил было французский флаг — и тут же был убит наповал. Как будет рассказано ниже, Нахимов с уцелевшими еще матро­сами и солдатами отступил к куртине у Малахова кургана — и вот что случилось далее, по словам французских участников сражения. Французы бросились преследовать отступавший из Камчатского люнета отряд и «пытались проникнуть в ров Мала­ховской батареи вместе с ними (отступившими русскими — Е. Т.)... Но внезапно бурная стрельба поражает их и в одно мгно­венье устилает землю нашими (французскими — Е. Т.) убитыми солдатами... Вскоре наша (французская — Е. Т.) неосторожная колонна принуждена податься назад перед значительными си­лами, которые идут прямо на центр атакующих... Камчатский редут не мог еще представить никакого убежища против воз­вращающихся русских: внезапный взрыв загромоздил редут бревнами, досками, горящими мешками,— и этот важный пункт, так доблестно взятый нашими войсками и на котором уже раз­вевалось знамя с французским орлом, снова был занят рус­скими» 15.

Это и была атака Хрулева, опрокипувшая французов и вы­бившая их в несколько мгновений из Камчатского люнета. Французский патриотизм заставил лишь летописца событий на­звать русские силы, отобравшие снова Камчатский люнет, «зна­чительными»,— у французов в этот момент сил было гораздо больше.

Таков короткий рассказ французского наблюдателя.

Вот что говорят русские источники, дающие гораздо больше

.352

подробностей, но в общем не противоречащие французским и английским свидетельствам.

«В пять часов (дня 26 мая (7 июня) — Е. Т.) мы заметили массы неприятельских войск, стремившихся на левый наш фланг; но огонь был так силен, что дым и пыль все помрачали и не было никакой возможности следить за дальнейшими движе­ниями. Вскоре после того по телеграфу дано знать, что непри­ятель завладел двумя редутами — Волынским и Селенгинским. Там завязалось страшное сражение. Много войск отправлено туда и из города. Рулчсйная пальба продолжалась всю ночь до утра. В 6 часов пришла весть, что и Камчатский редут тоже взят. Происшествия эти подействовали па всех хуже предсмертных известий, звук голоса у калідого заметно изменился. К счастью, сзади Камчатского редута была непрерывная линия. Не будь ее, Севастополь тогда Л\0 мог пасть» 16.

Спасли его Нахимов и Хрулев, который, замечу к слову, был сюда переведен тем же Нахимовым, понимавшим лучше всех значение этой линии и ставившим сюда самых лучших команди­ров, которыми только располагал. Цитируемый автор неточно называет Камчатское укрепление «редутом»; это был но редут, а люнет, так как был укреплен лишь с трех сторон, а его «гор­жа», четвертая сторона, повернутая к постоянным севастополь­ским веркам, как уже сказано, была оставлена открытой.

Этот штурм двух редутов и Камчатского люнета, нужно тут же сказать, был подготовлен начавшимся накапуне, 26 мая (7 июня), новым, колоссальных размеров общим бомбардирова­нием Севастополя и всех его укреплений, и уже с самого начала было ясно, что французской и английской артиллерией особое внимание обращено именно на Селенгинский и Волынский ре­дуты и на Камчатский люнет. Против Камчатского люнета был сосредоточен огонь 48 неприятельских орудий. Перебита была к вечеру большая часть артиллерийской прислуги, разрушены и сбиты в кучу почти все амбразуры. Английские орудия, точно пристрелявшись, уничтолшли бруствер первого фаса и подбили несколько орудий. Отстреливаться к концу дня с Камчатского люнета стало почти невозможно. Временно был приведен к мол­чанию и лежащий за Камчатским люнетом Малахов курган. На другой день, 26 мая, с рассвета неприятельский огонь возобно­вился с новой силой,— он, впрочем, и ночью ослабел не очень значительно. Подверглись на этот раз, с утра уліе, страшному опустошению и Волынский, и Селенгинский редуты, и Малахов курган.

Но вот с трех часов дня вдруг все английские батареи, кото­рые до сих пор с утра 26-го били по Малахову кургану, сразу прекратили обстрел Малахова и повернулись против Камчатско­го люнета, так страшно пострадавшего накануне и еще не

23 Е. В. Тарле, т. IX 353

восстановленного, несмотря на все ночные усилия его уцелев­ших защитников. Тут-то и сказалось гибельное, совершенно бессмысленное распоряжение Жабокритского, с такой беспечной легкостью одобренное штабом гарнизона за четыре дня до того, 22 мая, и включенное в диспозицию. «Этой диспозицией были ослаблены до крайней степени» (слова Тотлебена) именно те части, которые должны были защищать оба редута и люнет: на Волынском и Селенгинском редутах Жабокритский оставил в общей сложности один батальон численностью в 450 человек, т. е. по 225 человек на редут. А на Камчатском люнете он по­ставил 350 человек. Из этих 350 человек часть была истреблена 25 и 26 мая губительной непрерывной бомбардировкой.

И вдруг, перед вечером 26 мая, по русской линии пронесся грозный слух, что французы готовят штурм обоих редутов π Камчатского люнета. Измученной уцелевшей горсточке людей, защищавших Селепгинский и Волынский редуты и Камчатский люпет,— которых, как сказано, еще до двухдневного адского огня было в общей сложности 800 человек, а теперь, к вечеру 26-го, оставалось в лучшем случае человек 600,— предстояло вы­держать специально против нее'направленный штурм. А силы, которые генерал Пелисье отрядил для штурма, были подавляю­ще огромны: минимальный подсчет их дает 35 000 человек (Тот­лебен считает от 35 до 40 000). Из них специально против Кам­чатского люнета Пелисье направил большую часть — 21 баталь­он, тогда как против Селенгинского и Волынского редутов вме­сте — 18 батальонов. Мало того, против Камчатского люнета были направлены отборные войска. Из 21 батальона, которым было велено овладеть Камчатским люнетом, два батальона были из императорской гвардии Наполеона III.

Положение наших войск было отчаянное. Когда сигнальщи­ки с наблюдательных постов к вечеру 26 .мая заметили сбор и движение во французских траншеях и одновременно получили сведения от перебежчиков, что нужно ояіидать немедленного штурма, все устремились за распоряжениями к генералу Жабо-критскому, к ответственному виновнику безобразного ослабле­ния редутов и люнета, к человеку, отдавшему их на гибель. Но, узнав о готовящемся штурме, генерал Жабокритский внезапно объявил, что ему нездоровится, и, бросив все на произвол судь­бы, не сделав никаких распоряжений, уехал от назойливых во­просов, не теряя золотого времени, на другой конец города.

Ни Нахимов, ни Тотлебен пе обвиняли Жабокритского в пря­мой измене, в чем его подозревали тогда и позяче многие. Тотле­бен осторожно пишет: «Но, вместо того, чтобы принять меры для усиления гарнизонов этих укреплений, генерал Жабокрит­ский рапортовался больным и уехал на Северную сторону» 17.

Осип Петрович Жабокритский изменником не был, хотя и

354

воспитывался в католическом монашеском духовном училище отцов базильянов и во время польского восстания 1831 г., буду­чи штабс-капитапом русской армии, оказался, после одной стыч­ки его отряда с поляками (при реке Мухавце, 29 марта 1831 г.), в плену у поляков. Все это, разумеется, нисколько не доказывав ет его измены и сознательной вины в гибели двух редутов и Камчатского люнета, и никаких аргументов и доказательств из­мены его обвинители не приводят. Дело было вовсе не в «изме­не», а в недомыслии, бездарности, военной невежественности, полном равнодушии к делу, моральной дряблости — словом, в типичных свойствах военного карьериста николаевского вре­мени, свойствах, нисколько карьере не вредивших, а скорее по­могавших.

Наконец, убегая на Северную сторону, Жабокритский, может быть, успокаивал свою совесть надеждой, что, авось, редуты и люнет не погибнут: остались пока вот эти Нахимовы, Хрулевы и Тотлебены, которые всюду суются, у которых еще пока не снесло ядром голову, как у Истомина, и не отбило внутренностей, как у Корнилова, и которые каким-то образом обыкновенно выручают и поправляют дело, сколько бы его ни портить. По крайней мере у Меншикова, а потом у Остен-Сакена и Горчакова подобное умонастроение можно уловить вполне явственно и в их действи­ях и в их переписке. Во всяком случае Жабокритский вполне одобрял перед своим собственным отбытием на Северную сторо­ну передачу начальства над войсками угрожаемого участка (Ко­рабельной стороны) генералу Хрулеву. Но на этот раз все было так основательно испорчено, что никакое геройство Нахимова и его матросов, Хрулева и его солдат не помогло.

В начале 7-го часа вечера 26 мая, когда французы бросились штурмовать оба редута и Камчатский люнет и штурмующие колонны, в составе двух полных бригад, после отчаянной схват­ки выбили прочь несколько сот защитников Селепгинского и Волынского редутов, Хрулев быстро подтянул подкрепления и остановил дальнейшее продвижение французов, нанеся неприя­телю тяжкие потери, и сам страшно потерпел от ружейного и орудийного огня.

Нахимов, едва только узнав о готовящемся штурме, помчал­ся на место действия и явился на самый опасный из всех угро­жаемых пунктов — на Камчатский люнет. Не успел он соско­чить с лошади и подойти к батареям, как начался штурм люне­та. Нахимов поднялся на вышку и с банкета убедился, что не­приятель идет штурмовать люнет в огромных силах, разом с трех сторон. Матросы встретили штыками и оружейным огнем ворвавшихся в люнет зуавов и французских гвардейцев. Как и все прочие свидетели, Тотлебен приписывает безудержную ярость совсем безнадежной с самого начала защиты Камчатского

23* 355

люнета присутствию Нахимова: «Матросы, одушевляемые при­сутствием любимого начальника, с отчаянием защищали свои орудия» 18. Непонятно, как в этой отчаянной свалке, где на каж­дого русского матроса приходилось человек десять французов, не был убит или взят в плен Нахимов. Его высокая сутулая фи­гура в сюртуке с золотыми эполетами, которых он и тут, отправ­ляясь на штурм, пе пояіелал снять,— бросалась в глаза прежде всего атакующему неприятелю.

Но вот новая французская часть обошла Камчатский люнет с тыла. Уцелевшая кучка матросов и солдат окружила Нахимо­ва, пробила себе дорогу отступления штыками и остановилась за куртиной, шедшей от Малахова кургана до второго бастиона. Французы решили выбить оттуда Нахимова с его кучкой. Мала­хов курган в это время почти не отвечал на огонь неприятеля, овладевшего и Селенгинским, и Волынским редутами, и Камчат­ским люнетом и уже поведшего обстрел Малахова кургана с са­мого близкого расстояния. Хрулев, подоспевший с быстро со­бранными им резервами, спас Малахов курган и отбил у фран­цузов отчаянной штыковой атакой Камчатский люнет. Но но­вой контратакой французы снова им овладели.

Нахимов уже перешел со своим отрядом из куртины на Ма­лахов курган и сейчас яіе открыл сильный артиллерийский огонь по занятому французами вторично Камчатскому люнету.

Приведем в дополнение к уже сказанному некоторые доку­ментальные подробности и пояснения, которые могут сделать данную только что общую картину более яркой и, главное, еще более точной.

Французы громили люнет уже давно, беспрерывно и беспо­щадно. Каждый день уносил много жизней, но подходила новая смена. Когда наступил момент штурма, французы направили, как уже сказано, на люнет подавляющие силы. Вот что читаем в дневнике, веденном командиром люнета Тимирязевым (26 мая): «Шесть часов пополудни... Признаюсь, положение было самое незавидное того, кто должен был защищать редут: 125 человек команды и надежда на помощь божью — вот были данпые, на которых я полагал защиту люнета. Но вдруг невидимо господь послал люнету Павла Степановича, который не задумался в эти критические минуты навестить тех, которым совет его был необ­ходим. Адмиралу сопутствовал адъютант царя, лейт. Финьгау-зен. В коротких словах передал адмиралу положение своего лю­нета и неизбежность штурма. Но все-таки он приказал показать повреждение в артиллерии. Едва лишь прошли 15-е орудие, как доклад вахтенного офицера мичмана Харламова о наступле­нии неприятеля заставил меня просить адмирала удалиться и прислать подкрепления. Но, не внемля просьбе моей, адмирал, обнажая кортик, вскочил на банкет. Просьбу я повторил второй

356

раз, уверив его, что бесполезно его пребывание,— все, что можно будет сделать для защиты люнета, будет исполнено. Удивило меня то, что адмирал в первый раз послушал убеждений. Не раз случалось мне говорить ему при посещении люнета, когда он, взойдя на банкет, довольно долго стоял открытым до половины груди. Обыкновенно в ответ его слова были: „Сойдите сами, если хотите". Иногда он варьировал: ,,Я вас не держу"» 19.

Нахимов был, таким образом, па Камчатском люнете в гроз­ные часы, когда французы пошли на приступ окончательно раз­рушенного предшествующими бомбардировками укрепления.

Адмирал лично убедился в абсолютной невозможности дер­жаться далее на люнете, и когда израненный, случайно уцелев­ший командир люнета лейтенант Тимирязев просил потом о на­значении над собой следствия, Нахимов ответил самой лестной хвалой.

Привожу здесь эту переписку, потому что всякая попытка изложения ее может только ослабить общее впечатление.

«В 6 часов его высокопревосходительство Павел Степанович посетил редут и удостоил меня и команду своей благодарностью. Лишь только я успел провести адмирала на редут, как доклад вахтенного офицера г. мичмана Харламова, что неприятель под­ступает, заставил меня просить адмирала удалиться и прислать подкрепление. Сам я скомандовал: „Левый фас, начинай ядром с дальней картечью", и пошел на банкет. Прикрытие на редуте состояло из неполного батальона Полтавского полка, которое разбежалось по банкетам и открыло ружейную пальбу. Между прочим французы подходили к левому фасу и к горже редута по направлению из Килен-балки; матросы били врага своего картечью довольно удачно до тех пор, пока неприятельский залп из 15 мортир и 7 орудий бомбами положил более половины до­стойной прислуги моряков и меня осколком контузило в левый висок. Я был в памяти еще; взявши за шнур, спустил курок 14-го орудия, и, μοηϊοτ быть, этот выстрел в меру отомстил за нашу потерю. Но только что я подпялся на банкет, чтобы оттуда наблюдать движение неприятеля, штуцерная пуля ранила меня в правую ногу навылет, и я упал. Матросы подхватили меня под руки и, видевши, что прикрытие отступает, не выдерживая на­тиска неприятеля, повели меня из редута, но я успел прокоман­довать: „Заклепывать орудия, бери с собой принадлежности и отступай за прикрытие!"

Г-н мичман 42 экипажа Беличев командовал людьми при отступлении, причем он был ранен. Мичман же Харламов, при­нимая .мою команду заклепывать орудия, распоряяіался остав­шимися при нем несколькими матросами, которым было прика­зано поторопиться и отступить за армиею. Последним редут оставил 33-го флотского экипажа квартирмейстер Панкрат

357

Трофимов, впереди которого шел я, поддерл<иваемый двумя матросами; кровь из раны ручьем поливала редут и омывала срам моего отступления. Боя^ия милость и картечь с Корнило­ва бастиона спасла меня от плену; меня вели до казармы, где и полоягали на носилки. Донесение это не есть оправдание, ко­торое я приношу, но описание дела, как было. Покорно предаюсь воле начальства и прошу судить меня или же оправдать: честь, которой мы, моряки, пользуемся, дорога мне,— я лучше умру, чем понесу позорное нарекание».

Нахимов поспешил ответить израненному Тимирязеву одним из тех нисем, которыми он умел награждать этих обреченных на гибель людей, своих лучших соратников:

«Бывши личным свидетелем разрушенного и совершенно без­защитного состояния, в котором находился редут ваш, и не­смотря на это, бодрого и молодецкого духа команды и тех усилий, которые употребили вы к очищению амбразуры и при­ведению в возможность действовать хотя несколькими орудия­ми; наконец, видевши прикрытие под значительно усиленным огнем неприятеля, я не только не нахожу нуяшьш назначение какое-либо следствия, но признаю поведение вапіе в эти крити ческие минуты в высшей степени благородным. Защищая редуі до последней крайности, заклепавши орудия и взявши с собой даже принадлежности, чем отняли у неприятеля возмояшость вредить вам при отступлении, и, наконец, оставивши редут по­следним, когда были два раза ранены, вы выказали настоящий военный характер, вполне заслуживающий награды, и я не за­медлю ходатайствовать об этом перед г. главнокомандующим. Адмирал Нахимов» 20.

С Камчатским люнетом пали 26 мая и два редута, созданные одновременно,— Волынский и Селенгинский.

На другой день Нахимов собрал у себя военный совет и по­ставил вопрос: делать ли усилия, чтобы отобрать у французов эти редуты, или оставить их в руках неприятеля? Решено было оставить неприятелю. Предвиделся новый отчаянный общий штурм Севастополя. Все знали, зачем назначен в качестве глав­нокомандующего французской армией, вместо уволенного Кан­робера, генерал Пелисье и какие ему даны инструкции от На­полеона III. Тратить силы и вконец изнурять войска на труд­нейшее дело обратного завоевания трех редутов Нахимов не считал нужным.

При боях у Камчатского люнета Нахимов был контужен. Он знал, что потеря этих трех контрапрошей произвела удручающее впечатление на офицеров — и он ставил им в пример никогда не унывавших матросов и солдат. «Нет-с, у нас тут нет уныния и быть не может. Я бы на месте главнокомандующего расстрелял того, кто приводит в уныние. А что они будут теперь бить наши

358

корабли — пускай бьют-е, не конфектами, не яблочками пере­брасываемся. Вот меня сегодня самого чуть не убило оскол­ком,— спины не могу разогнуть, да это ничего еще, слава богу не слег».

4

Наблюдавшие поведение Горчакова и его начальника штаба Коцебу в деле защиты Волынского и Селенгинского редутов и Камчатского люнета возмущались легкомыслием, с каким выс­шее командование путало и портило дело. «Мудрое распоряже­ние главного штаба Крымской армии обеспечило союзникам взятие Волынского, Селенгинского редутов и Камчатского люне­та,— читаем мы в черновых заметках Ухтомского.— В ожидании их штурма отозван был командующий войсками Корабельной слободы генерал Хрулев и вместо него назначен был генерал Жабокритский, ноляк, не сочувствующий войне с французами. По представлению этого генерала 22 мая гарнизоны означенных редутов были ослаблены до последней крайности. Вследствие такого распоряжения главного штаба эти редуты были отданы на жертву неприятелю, такяіе вся левая часть обороны постав­лена была в беззащитное положение. Когда с наблюдательных постов 26 мая замечена была готовность неприятеля штурмовать означенные укрепления, то, вместо того чтобы послать им по­мощь, Жабокритский подал рапорт больным и уехал на Север­ную сторону». Этих гибельных промедлений и метаний уже ни­какие Нахимовы и Хрулевы исправить не могли. «Назначенный снова начальником войск Корабельной слободки генерал Хрулев хотя и принял все меры к защите этих укреплений, но резервы пришли очень поздно, и дело было проиграно. Адмирал Нахимов лично вмешался в это дело и едва не попал в плен» 21.

Что чувствовали и переживали защитники Севастополя, сво­ей кровью платившие не только за обессиливший и парализовав­ший Россию николаевский режим, не только за грабительство интендантов, но таюке и за ничтожество высшего командного состава, что они думали про себя или отваяшвались говорить вслух лишь в интимной компании после потери Селенгинского и Волынского редутов и Камчатского люнета, это мы узнаем из рукописных заметок Милошевича, ничего, в сущности, общего ни по тону, ни по содерячанию не имеющих с той приглаженной автором, учтивой к начальству и выхолощенной цензурой то­ненькой книжкой, которая была спустя несколько лет напечата­на. «Признавая нелепость взводимых на Жабокрицкого (так Милошевич пишет фамилию генерала Жабокритского — Е. Т.) обвинений в продаже редутов, я презираю его тем не менее как бездарного и пустоголового генерала и презираю столько же

359

Ко небу и Сакена, потому что в этом случае очень подозрительны их равнодушие и бездействие. И тот и другой были непримири­мыми врагами славы Хрулева... Вся Россия могла выставить в Севастополе только немногих генералов и истинных сынов своих — Корнилова, Истомина, Нахимова, Хрулева, Тотлебена и Васильчикова. Оставляя в покое Горчакова, который был занят думами о том, как бы в будущий вторник помог ему святой угодник, имеем право спросить: что же делал Са-кеп?» 22

Ровно ничего не делал,— так что вопрос это чисто риториче­ский. И Остен-Сакен, и Горчаков, и Коцебу решительно ничего не предприняли, чтобы воспрепятствовать убийственной неле­пости, содеянной Жабокритеким и погубившей Селенгипский и Волынский редуты и Камчатский люнет. Напротив, они всецело одобрили его диспозицию и вполне разделили его ответствен­ность.

Потеря Селенгинского и Волынского редутов и Камчатского люнета, считая с той битвой, которая с переменным успехом ки­пела несколько часов ужо после штурма этих трех укреплений, стоила русским войскам потери 5000 человек. Французы потеря­ли 5554 человека, англичапе — 693. Русские выпустили 25— 26 мая 21 091 артиллерийский снаряд, французы — около 30 000, англичане — 14 352 снаряда 23.

Нахимов и Хрулев снова могли убедиться, как высшее ко­мандование защищает Севастополь. Отчетливо понимал это и Тотлебен. Но разве могли они передать потомству все, что они передумали и перечувствовали в такие минуты, как те, которые последовали после потери редутов и люнета? Разве сам Тотле­бен, замечательный ишкепер, создатель защиты Севастополя, ве­ликий Тотлебен, как ого называют французы, автор классиче­ского «Описания обороны», этого замечательного первоисточни­ка по истории Крымской войны, разве этот глубокий военный мыслитель, безусловно непререкаемый мировой авторитет по осадной войне, говорит полным своим голосом, когда повествует о севастопольских бедствиях? Ведь действительная мысль его совершенно ясна: Селенгинский и Волынский редуты и Камчат­ский люнет погибли, несмотря на весь героизм защитников, исключительно из-за нелепых распоряжений Горчакова и его штаба, с Павлом Евстафьевичем Коцебу во главе, и Жабокрит­ского, которого Горчаков за некоторое время перед штурмом назначил ни с того, ни с сего начальником войска Корабельной стороны, без тени оснований сместив с этого поста Хрулева (к которому пришлось снова броситься за помощью вечером 26 мая, когда уже ничего спасти было нельзя).

А как выражает эту мысль Тотлебен? «Главная причина по­тери... заключалась в допущенном диспозицией 22 мая чрезмер­

360

ном ослаблении гарнизонов их... Принимая во внимание, что даже при таких слабых гарнизонах, какие имели редуты и Кам­чатский люнет, при позднем прибытии резервов и при неудачном для нас исходе дела, французы потеряли при штурме около 5 тысяч человек, можно полагать, что если бы они встретили на редутах с самого начала отпор со стороны восьми батальонов, то потери их были бы так значительны, что, по всей вероятности, редуты могли бы быть нами удержаны». Но этих восьми ба­тальонов не было! Они еще были на редутах и на люнете до са­мых последних дней перед штурмом, но вот как раз за четыре дня до штурма Горчаков и Коцебу с Жабокритским совершенно бессмысленно их увели прочь. Тут я^е и в столь же деликатных выражениях Тотлебен доказывает именно полную бессмыслицу этого увода, полное отсутствие оправданий для этой губитель­ной, непоправимой нелепости.

«Что бы вы стали делать, когда штурм 26 мая был бы отбит, а это могло случиться, если бы в редутах было более гарнизона и вообще на Корабельной более войск? — спросил русский пол­ковник Циммерман французов, беседуя с их генералами и офи­церами подолгу о войне, когда она уже закончилась, во время перемирия 1856 г., предшествовавшего заключению мира. И вот ответ, который он получил. Французы заявили Циммерману,, что если бы редуты и люнет не были ими взяты, то «в таком слу­чае положение их (союзников — Е. Т.) сделалось бы затрудни­тельным, и так как в союзной армии мнение большинства было против штурма редутов, то Пелисье, как один, настаивавший на этом, упал бы в общем мнении и мог быть удален от командова­ния» 24.

Таким образом, если Меншиков и Данненберг спасли союзни­ков при Инкермане, то Горчаков, Коцебу и Жабокритский обе­спечили их успех на Камчатском люнете и Селенгинском и Во­лынском редутах.

Любопытно, что биограф Тотлсбена Н. К. Шильдер почему-то посвятил гибели Камчатского люнета и обоих редутов всего беглых полстраницы, где изложил вкратце предупреждение Тот­лсбена, адресованное Остен-Сакену, о необходимости усилить, войска на обоих редутах и на люнете. И затем прибавляет:

«Но по стечению каких-то роковых обстоятельств (курсив мой — Е. Т.) указания Тотлебена но были исполнены; напро­тив того, гарнизоны... были ослаблены до последней край­ности» 25.

Нисколько пе таинственными, «роковыми обстоятельствами» тут были, конечно, и самое пребывание Дмитрия Ерофеевича Остен-Сакена в должности начальника гарнизона, и нахождение на посту главнокомандующего князя М. Д. Горчакова, π на пос­ту начальника его штаба Павла Коцебу, и невозможность

361

.для Тотлебена, Нахимова, Васильчикова, Хрулева, Хрущова справиться с тупостью, небрежностью, непониманием и само­уверенным невежеством их высшего начальства. Разумеется, Шильдер это отлично знает, по робеет, стесняется, скрывает свою мысль за какими-то роковыми обстоятельствами и даже воздерживается от малейшего намека: ведь жив был еще, когда он писал, долговечный Остеи-Сакен, получивший графский ти­тул (в замену баронского) за Севастополь, жива была и царская цензура. Так проглатывали нуяшые слова едва ли не все исто­рики, писавшие вслед за Тотлебеиом об осаде Севастополя: рус­ские — потому, что мешала цензура, стесняли соображения лич­ных отношений; английские и французские — потому, что лест­но было внушить читателям уверенность, будто только достоинства союзных войск и мнимая «гениальность» их пред­водителей, а вовсе не промахи русского высшего командования, разруха, дезорганизация, до которой довел Россию весь царский строй, были причиной их успехов. Только умирающий фельд­маршал Паскевич со своего смертного одра послал Горчакову ужасающий и убийственный приговор, знаменитое письмо, где он упрекает Горчакова, между многим прочим, также и в потере редутов и Камчатского люнета: «Вы жили день за день, никогда не имели собственного мнения и соглашались с тем, кто послед­ний давал вам советы... Задняя мысль, руководившая вами при составлении обзора ваших действий, была уверенность, что никто вам возражать не будет и по истечении некото­рого времени все, что вы писали, будет признано фактом историческим».

И Паскевич оказался в общем совершенно прав: после войны ни Корнилов, ни Истомин, ни Нахимов не могли уже явиться с опровержениями лжи,— их уста сомкнула смерть,— а об опро-верн«сниях со стороны случайно уцелевших Тотлебена, Хрулева и Хрущова позаботилась цензура. Но кто больше всех был ви­новат в том, что систематически только бездарные и безличные люди попадали на первые места в военной иерархии, а Тотлебе-нам и Нахимовым доставались вторые, если не третьи,— этого до конца сам Паскевич, один из столпов николаевского режима, любимец Николая, которого царь всегда называл своим «отцом-командиром», моя^ет быть, и не продумал. Говорим «моя^ет быть» потому, что все-таки в этом его предсмертном проклятии Горчакову есть такие слова: «Признаюсь, я виноват пред оте­чеством, что был отчасти причиной возвышения вашего на ту (Ступень, на которой вы находитесь... Будучи обязан в действиях моих отдать отчет потомству, я откровенно сознаюсь в моей ошибке и прошу соотечественников моих простить мне, что я в заблуждении моем еще в 1854 году считал ваше сиятельство способным быть самостоятельным начальником» 26.

362

5

Итак, редуты и Камчатский люнет, эти контрапроши, так сильно защищавшие Малахов курган, оказались во власти не­приятеля. Для Нахимова и Тотлебена вывод отсюда был ясен: нужно еще удвоить усилия по обороне, потому что теперь сле­дует ждать со дня на день общего штурма Севастополя. Этот вы­вод радикально расходился с тем заключением, которое сделал главнокомандующий Горчаков: уже 27 мая (8 июня) 1855 г., т. е. на другой день после потери редутов и люнета, полетело в Петербург его донесение, в котором он высказывает намерение сдать Севастополь и даяіе заявляет, что желает тотчас я^е начать работы по переправе войск на Северную сторону, а Южную (т. е. город Севастополь с укреплениями) оставить неприятелю. С этого времени полояч'ение уже не менялось. Горчаков все выискивал способы, как поудобнее, с наименьшим материаль­ным и моральным ущербом для русских войск, сдать Севасто­поль,— а Нахимов с его матросами и солдатами не желали об этом и слышать, и как в октябре и ноябре 1854 г. Меншиков, так теперь,' весной 1855 г., Горчаков просто не осмеливался вслух заговорить о сдаче, а только делился своими предположениями с Петербургом.

13 (25) апреля происходил очень знаменательный разговор между генералами. Говорили о необходимости сделать диверсию. Генерал Крыжановский с грустью сказал, что это невозможно: мало войск. Генерал Затлер категорически возразил генералу Крыжановскому: «Помилуйте! Да у мепя на продовольствии 142 ООО человек.— Верно,— сказал Крыжановский,— но в строю едва ли наберется 85 ООО». Даже по более оптимистическим под­счетам, русская армия в этот момент была равна лишь 93 ООО че­ловек 27. Как и Затлер, генерал Духонин полагал, что только ди­версия, удар со стороны полевой армии, мог бы заставить союз­ников снять осаду. А диверсия оказывалась неисполнимой ни в апреле, когда происходил этот разговор, пи в мае.

М. Д. Горчаков уяіе не скрывал от царя, что он считает по­ложение безнадежным. «Кроме бога помочь этому теперь ничто ее может,— писал он Александру II 30 апреля (12 мая) 1855 г.— Весь гарнизон работает почти без отдыха под выстре­лами неприятельских бомб. Неутомимостью, геройским духом своим люди продолжают радовать и удивлять меня; это тем более достойно похвалы, что в последнее время они лишились огромного числа самых лучших штаб- и обер-офи­церов своих» 28.

13 (25) мая 1855 г. союзники совершили нападение на Керчь и овладели городом. Это событие, раздутое в Лондоне и Париже в большую «победу», согласно донесению Горчакова в Петер­

363

бург, подтвержденному впоследствии и частными свидетель­ствами, рисуется в таком виде:

«12 мая, с рассветом, на высоте Керченского пролива показалась неприятельская эскадра в числе от 70 до 80 вымпе­лов.

Около полудня неприятельская капонерская лодка, прибли-зясь на расстояние от 2500 до 3000 саженей к Павловской бата­рее, открыла огонь, па который батарея наша отвечала огнем из 68-фунтовых каронад, давая пм угол возвышения до 28°. Одно­временно с этою перепалкою, продолжавшеюся не более 'Д часа,, часть неприятельской эскадры приблизилась к мысу Камыш-бурун (к юго-западу от батареи). Неприятельские корабли, вы­строившись параллельно берегу, открыли сильный огонь и, об­стреляв пространство впереди, разом высадили на берег 6 ба­тальонов пехоты, из коих один был направлен в тыл Павлов­ской батареи.

Командир Павловской батареи, дабы не быть обойденным и отрезанным от пути отступления, согласно полученному от командующего войсками в восточной части Крыма приказанию,, заклепал орудия и, взорвав пороховые погреба, с артиллерий­ской прислугой и 218 человеками карантинной стражи отступил на Феодосийскую дорогу к отряду генерал-лейтенанта Вран­геля.

В час пополудни командиры береговых батарей Мак-Буруи-ской, городовой и карантинной заклепали орудия и, взорвав по­роховые погреба, отступили такяіе на присоединение к отряду генерал-лейтенанта Врангеля. Около 2 часов пополудни две не­приятельские винтовые канонерские лодки направились в Кер­ченскую бухту, из которой выходил пароход ,,Аргонавт", имев­ший на себе начальника штаба береговой Черноморской линии и казенные суммы. Канонерские лодки открыли по пароходу огонь. Еникальская батарея несколькими выстрелами заставила замолчать лодки и отойти назад; пароход „Аргонавт", выдвинув­шись вперед, сделал по ним залп, от коего у одной из лодок по­вреждена машина. Шесть неприятельских пароходов выстрои­лись в одну линию с целью запереть выход „Аргонавту", но, встреченные огнем батареи Еникале, Чушка (на Таманской косе) и парохода „Молодец", доляшы были отступить. Вслед за тем пароход „Аргонавт" и контр-адмирал Вульф с тремя парохо­дами, на кои взяты люди с транспортных судов, ушли в Азовское море. Транспортные суда с грузом затоплены. Стоявшие на яко­ре около Адмиралтейства пароходы „Могучий", „Донец" и „Бердянск", которые не могли идти в море, но снятии с оных людей были сожжены π взорваны на воздух, причем командира парохода „Могучий" ранило в ногу, лейтенант Ушаков пропал без вести и ранены три матроса.

364

Бой береговых батарей с 6-ю пароходами в Керченском проливе продолжался до 9 часов вечера. Командир батареи Ени-кале (17-й артиллерийской бригады подпоручик Цеханович), заклепав орудия и взорвав пороховые погреба, отступил с гар­низоном батареи на присоединение к отряду генерал-адъютанта Врангеля. Суда с пшеницей, хлебом, овсом и ячменем, находив­шиеся в проливе и принадлеячавшие частным лицам (от 12 до 15 судов), сожжены. Жители, имевшие возможность выехать, •оставили Керчь: многие принуждены были остаться в городе, в том числе некоторые купцы по невозможности спасти свой то­вар. Исправляющий должность керченского градоначальника, подполковник Антонович и полицмейстер города, истребив имевшиеся в городе казенные и частные запасы пшеницы, муки, провианта, сена и угля, выехали из Керчи поздно вечером 12 числа. На рассвете 13 мая береговая батарея Чушка возобно­вила бой с неприятельскими пароходами, но при движении об­ходных колонн была оставлена гарнизоном и взорвана» 29.

Жить в Севастополе становилось все труднее. Бомбардиров­ки, то замирая, то яростно усиливаясь, стали явлением хрониче­ским. «Вы знаете, сколько Севастополь перенес в последние тяяшие три недели, но наверное не можете себе представить ис­тинное его полоячение и то душевное волнение всех тех, которые хотят помыслить о будущем без страсти, без увлечения и хлад­нокровно. Мы подходим, кажется, к той критической минуте, когда вся физическая и нравственная сила уступит страшному везде утомлению и отсутствию надеяеды на помощь; чем и когда все это кончится,— то знает один бог, но невозможно, чтобы ко­нец этот не был близок. Цифра моряков, стоящих еще на ногах, тает каяідый день,— а в присутствии этих героев заключается залог существования Севастополя. Эту истину можно сказать но совести, без всякого пристрастия, потому что на это есть сотни доказательств; собственно материальные средства тают еще ско­рее, чем прибывают: сделайте отсюда логическую посылку и по­судите, что нам угрожает. Не думаю, чтобы я смотрел па дело с печальной точки зрения... Я говорю не о моем собственном мне­нии; вышеизложенное есть свод мнений и впечатлений реши­тельного и значительного большинства разумных и опытных людей,— и я выражаю свое весьма, весьма слабо. Многое за­ставляет всех предполагать, что в Петербурге не вполне оцени­вают тягости и опасности настоящего положения. Неужели не допускают, что всякие силы могут истощиться точно так же, как приходят в негодность орудия, из которых действуют далеко че­рез меру, указываемую теорией и опытом? Неужели невозможно дать нам скоро и вовремя действительную помощь в таких раз­мерах, которые позволили бы Крымской армии сделать насту­пательную попытку? — Вот вопросы, озабочивающие всех

365

и каждого и составляющие бессменную тему всех разговоров ή рассуждений. Об опасностях, кажется, позабыли все, даже мы, невоинственные жители Северной стороны,— теперь давно уже-нет уголка, которого бы не трогали ракеты, и даже ядра» 30, Таково было положение в городе весной 1855 г. После паде­ния двух редутов и Камчатского люнета это положение значи­тельно ухудшилось: французские головные траншеи продвину­лись к 6-му бастиону Севастополя почти на целые полкилометра, а от некоторых пунктов русской оборонительной линии неприя­тель оказался еще блия^е.

^ч^^^і--- Глава XIV

ПЕРВЫЙ ОБЩИЙ ШТУРМ СЕВАСТОПОЛЯ и РУССКАЯ ПОБЕДА 6(18) ИЮНЯ 1855 г.

1

усскую победу 18 июпя 1855 г. назвали в тогдашней' английской прессе «парадоксальнейшей из побед».

В самом деле, с точки зрения осаждавшего Сева­стополь неприятеля исход этого сражения был совсем неожиданным. Казалось, дело идет к развязке, девя­тимесячная осада истощает явственно русские силы. Только что, 7 июня, после отчаянной обороны, несмотря на всю свою храбрость, подавленные огромным численным превосходством атакующего противника, русские должны были отдать Кам­чатский люнет и оба соседних редута — Селенгинский и Во­лынский. Значит, Малахов курган и вся Корабельная сторона уже совсем обнаж-ены, и прицельному, и навесному огню от­крыта вся левая часть русской оборонительной линии и город, за ней лен^ащий. На правой стороне оборонительной лииии англичане стоят перед «Большим Реданом», как опи его назы­вают, т. е. перед 3-м бастионом, с самого начала осады и, прав­да, ничего не могут с ним поделать, хотя уже в первую бом­бардировку 5 (17) октября он был больше чем наполовину разрушен и разворочен. Но, несомненно, штурма со стороны всей английской армии он не выдсряшт. Да и англичане мог­ли похвалиться трофеем в день 7 июня: опи взяли камено­ломни, расположенные как раз перед 3-м бастионом. Генерал Пелисье ни в малейшей степени не сомневался в победе. Сле­дует заметить, что он вовсе не был хвастуном и самонадеян­ным вертопрахом, и русскую оборону расценивал очень высо­ко. И все-таки многим в его штабе, начипая с командира импе­раторской гвардейской дивизии генерала Реньо Сен-Жаа д'Анжели и кончая генералом д'Отмаром, начальником левой из трех французских колонн, назначенных для штурма, каза­лось, как и самому главнокомандующему, что штурм в не­сколько часов покончит с изнурительной войной.

337

Правда, зловеще было то, что генерал Боске, герой Альмы и Инкермана, не желал штурма; нехорошо было и то, что по­вторялись слова генерала Мэйрана, назначенного комапдо-вать крайней правой из штурмующих колонн, во всеуслыша­ние сказанные им, когда он после совещания вышел из ставки главнокомандующего: «После этого остается только дать себя убить (apres cola, il n'y a plus qu'a se faire tuer)». И но очень хорошо было такяіе, что начальник центральной нз этих трех колонн, предназначенных для штурма, генерал Брюнс ушел от Пелисье очень расстроенный, отказался говорить о том, что ему сказал главнокомандующий, и несколько раз нака­нуне штурма просил более близких к нему людей из своего штаба позаботиться о его детях, если он завтра будет убит. Так передает в своих воспоминаниях, записанных Жерменом Бапстом, маршал Канробер '. Эти настроения двух руководи­телей из трех, которые должны были вести французские ко­лонны на штурм, могли бы несколько смутить Пелисье, если бы он способен был смущаться. Но еще перед битвой за Кам­чатский люнет и два редута он дошел до того состояния посто­янного раздражения, когда малейшее противоречие доводило его до бешенства. Он и перед штурмом 18 июня в исступления кричал на своих генералов и грозил им сломить их сопротив­ление и недоброжелательство, которые усматривал в каждом мнении, не согласном с его собственным.

В этой нетерпимости и полной самонадеянности его поддер­живало настроение почти всей армии, за немногими исклю­чениями. Парадоксом представлялась мысль, что после всего пережитого осажденным городом, при наличии того факта, что у русских истощаются боеприпасы и особенно чувствуется недостаток в порохе, Севастополь может уцелеть, если, подго­товив штурм максимально бурным огнем в течение целых су­ток, французская и английская армии одновременно бросят­ся на приступ. Откуда у русских возьмется пыл сопротивления, когда в их памяти еще так живы воспоминания о потере трех укреплений, о кровопролитном бое за Камчатский люнет и два редута? А раздражен Пелисье был до такой степени, что некоторые наблюдавшие его в это время люди, вроде Кинглэ-ка, прямо говорят, что он несколько дней подряд, и именно перед самым штурмом, дошел уже до состояния некоторой не­вменяемости. Это объяснялось упорной и требовавшей боль­шой затраты нервной силы борьбой, которую главнокомандую­щий давно уже вел с императором Наполеоном III.

Император и его военное окружение в Париже полагали, что незачем терять дальше силы и время на осаду, не суля­щую скорых успехов и истребляющую союзное войско, а не­обходимо обратиться против русской армии, стоящей в окрест-

368

яостях, разбить се наголову, занять Симферополь, обложить после этого Севастополь также и с Северной стороны — и уже тогда предпринимать решительные действия против этой крепости. Генерал Пелисье ни за что не желал ни снимать осады с Севастополя, ни даже уменьшать сколько-нибудь энергию операций против осажденного города. Подобно Сент-Арно, он был «африканским генералом», привыкшим годами действовать решительно, ни с какими приказаниями из Пари­жа не считаясь. Да и как бы мог он в Африке очень считаться с этими приказаниями, которые доходили до пего иной раз через месяц после их отправления из столицы, а иной раз и вовсе не доходили? Он и вообще во многом напоминал Сент-Арио, и не только жестокостью и крутой энергией в ведении операций в Африке, но и военными способностями. Отличался же он от Сент-Арно тем, что все-таки более походил на гене­рала новейших времен, полководца цивилизованной армии, подчиняющегося дисциплине', чем на конквистадора, которого нередко напоминал Сент-Арно.

Для Пелисье Наполеон III был государь, которому должно повиноваться, если уж нельзя хитростью устроить так, чтобы приказ императора не дошел вовремя до главнокомандующе­го. Но именно поэтому необходимо пустить в ход все, чтобы приказы из Паршка не доходили в срок до вояідя действующей армии. Пелисье давно знал, что император уячо теряет надея?-ду па скорое овладение Севастополем и требует, чтобы Пели­сье разбил русскую армию, стоящую вне города.

Но Пелисье твердо решил и не нарушать дисциплины и іш в коем случае но пеполпять воли императора. Его очень уж окрылило взятие Камчатского люнета и двух редутов. Его ге­нералы хорошо запомнили, как он, уже сделав 25 мая (6 июня) все распоряжения к атаке против этих трех укреплений, вдруг, за четыре часа до начала штурма, послал в Париж телеграм­му: «Я весь день ждал ответа на мою ваяшую вчерашнюю теле­грамму», и только, мол, не дождавшись ее, принужден атако­вать русских. Никакой телеграммы, пи «важной», ни обыкно­венной, он в Париж и не думал посылать, а все это выдумал на том основании, что если будет успех, то победителя не су­дят 2.

Успех тогда, 7 июня, был. Но будет ли он теперь, спустя 11 дней, когда речь идет уже о взятии Малахова кургана, и что скажет император, если убедится, что Пелисье снова по­ступил по произволу? Ведь повторить проделку с мнимой «важной телеграммой» уже было неловко,— в Париже пикто бы этой вторичной лжи не поверил.

15 июня состоялось совещание главнокомандующих трех армий, стоявших под Севастополем: Пелисье, лорда Раглана 24 Е. В. Тарле, т. IX ofiQ и Омер-паши. Было окончательно решено повести штурм на 1-й и 2-й бастионы, на Малахов курган, на батарею Жервѳ и на «Большой Редан» (3-й бастион) главными силами фран­цузов и англичан, выделив, однако, для довольпо силь­ной демонстрации в направлении на Ай-Тодор турецкие и сардинские войска, а в помощь им на Черную речку был по­слан генерал Боске с отрядом около 20 ООО человек с лиш­ним.

Войска были так уверены в удаче штурма, что даже при­писывали удаление генерала Боске на Черную речку как раз накануне штурма зависти главнокомандующего, не желающе­го делить лавры с талантливым тактиком, уже зарекомендо­вавшим себя и при Альме, и при Инкермане, и при взятии Камчатского люнета и двух редутов.

Решение трех главнокомандующих было сформулировано лишь в самых общих чертах. Условлено было начать самую бурную бомбардировку города 5 (17) июня с утра и продол­жать ее до вечера, а вечером собрать новый совет, где уже окончательно уточнить план действий и распределить роли между участниками штурма.

Пелисье хорошо знал, что затеваемое дело очень легко мояіет окончиться для него служебной катастрофой.

Пелисье решил, что Севастополь должен быть взят именно 18 июня, депь в день сорок лет спустя после битвы при Ва­терлоо. Кстати, совершенно неверно инициатива штурма имен­но в этот день мпогими приписывается Наполеону III. Этого не только не было, но и не могло быть по той простой причи-пе, что император, как сказано, вовсе не хотел в это время штурмовать Севастополь вообще, а неотступно требовал, что­бы Пелисье прежде всего устремил все силы па стоявшую между Бельбеком и Бахчисараем русскую армию. А как раз сам Пелисье, твердо зная, что Наполеон ІТІ не желает штур­ма, решил нанести этот молниеносный удар и поставить импе­ратора перед совершившимся фактом и задобрить его, поль­стив известному суеверию Наполеона III касательно значения исторических дат и годовщин. Те, кто близко стоял к Пелисье, никогда и не думали совершать эту извращающую всю пре­дысторию штурма ошибку, которую допустили многие позд­нейшие историки. «Следует думать, что Пелисье, зная, что Наполеон II [ суеверно относится к годовщинам (avait la superstition des anniversaires), стремился угодить своему госу­дарю, у которого он еще не совсем вошел в милость»,— чита­ем совершенно правильное изложение дела, например, в вос­поминаниях Перре, участника войны, отлично знавшего, что Наполеон III ни малейшего попятия не имел о назначении штурма на 18 июня 3.

370

Отношения между генералом Пелясье и императором были к середине июня до такой степепи обострены, что Наполеон III уже открыто грозил главнокомандующему отставкой, а Пели­сье тоже отбросил все ухищрения придворной фразеологии и на­писал в Париж, что распоряжения его величества неисполнимы. Предпринимая штурм при таких обстоятельствах, Пелисье оказался в определенном конфликте с лучшим из своих ге­нералов, именно с Боске, сыгравшим такую огромную роль в битве при Альме и спасшим англичан от окончательного раз­грома при Инкермане. Боске, узнав, что главнокомандующий намерен сосредоточить нападение па Малаховом кургане и укреплениях Корабельной стороны (прежде всего па бастионе Корнилова и на батарее Жѳрвѳ), стал возражать. Он считал, что подземные мипные работы у Корабельной стороны еще недостаточно продвинуты и что со штурмом следует подо­ждать. Но Пелисье не мог и не хотел ждать: каждую минуту телеграф мог принесть категорический приказ Наполеона III идти против армии Горчакова,— и уж тут пришлось бы по­виноваться. Спор между генералами не мог окончиться добром. Оба нетерпеливые, надменные, раздражительные люди, ода­ренные не только большими военными способностями, но еще и склонностью очень себя переоценивать, оба крайне самона­деянные, они решительно неспособны были к уступкам. Пе­лисье, конечно, знал, что если он прикажет, то Боске обязав будет беспрекословно повиноваться, как простой солдат. Но он видел, что при таком предприятии, как штурм, очень важно, чтобы начальник главной штурмующей колонны,— а таковым должен был стать именно Боске, начальствовавший войском у Корабельной стороны,— повиновался не за страх, а за совесть и верил в успех предприятия. «Главнокомандующий разъярил­ся (the chief became hotly enraged)»,— пишет наблюдавший все это и собиравший все сведения и слухи Кинглэк 4.

16 июня утром, совершенно неожиданно для всей армии, Пелисье вдруг сместил генерала Боске с должности началь­ника войск, предназначенных для начала штурма, и дал ему поручение, удалявшее его в наступающие решительные дни от Севастополя.

Зуавы, очень любившие генерала Боске, приписывали это впезаппое перемещение личным мотивам со стороны главно­командующего. «Правда заключается в том, что он (Пели­сье— Е. Т.) завидует нашему начальнику и что он не терпит всех тех, кого любит генерал Боске. Кажется, что он недово­лен, что 2-я дивизия блистала при Альме, при Инкермане и, что бы он там пи говорил, при взятии Зеленого холма (Камчат­ского люнета — Е. Т.). Вот почему, несомненно, он позавчера, надеясь на этот раз взять Малахов курган, послал нас лрогу­

24* 371

ливаться на берега Черной... Нужно было устроить так, чтобы мы не участвовали в деле, ни наш главный шеф (Боске — Е. Т.), ни его друг генерал Каму, ни полковник Сиссэ, его на­чальник штаба, которого он любит. Но плохо от этого при­шлось, потому, что другие провалились совершенно, и мы даже слишком отомщены»,— так судил простой зуав (он так и ре­комендует себя читателю: un simple zouave) Амэдэ Делорм в интимных письмах к родным 5.

Неладно все обстояло и в отношениях между Пелисье и лордом Рагланом. Пелисье совсем стал игнорировать старика. Правда, Раглан крайне мало смыслил в осадной войне, как, впрочем, и во всех остальных разновидностях войн, имеющих­ся в военном искусстве. Но все-таки, например, мягкий и куль­турный Канробер, предшественник Пелисье, старался соблю­дать декорум и делал вид, что совещается всерьез с англий­ским главнокомандующим. А Пелисье вел себя в данном отно­шении еще более непринужденно, чем Сент-Арно, и Раглан уже стал с теплым чувством поминать покойника, очевидно сопоставляя его с Пелисье,— до такой степени мало он был избалован хорошим обращением.

Расхождение между Пелисье и Рагланом обозначилось по очень важному вопросу. Раглан полагал, что штурм должно повести разом во многих местах, и именно там, где минные ра­боты союзников подошли ближе к русским веркам, чем на Корабельной. А Пелисье стоял па своем: не распылять сил, ударить преяоде всего на Корабельную и взять Малахов кур­ган. Раглан, конечно, тотчас же уступил. Но дальше случи­лось нечто такое, что ясно указывало на недопустимую и вред­ную для дела небрежность Пелисье относительно английской армии и ее главнокомандующего.

Еще утром 17 июня произошло последнее перед штурмом свидание обоих главнокомандующих, и Пелисье категорически заявил, что его программа такова: сегодня, т. е. 17-го, будет происходить общая и очень интенсивная бомбардировка всей оборонительной линии русских (эта бомбардировка уже нача­лась с рассвета 17-го, т. е. за несколько часов до свидания главнокомандующих); завтра, 18-го, на рассвете Пелисье откроет новую бомбардировку в самом грандиозном масшта­бе и будет продолжать ее в течение двух часов, причем он при­глашает лорда Раглана приказать английским батареям, ко­нечно, действовать одновременно с французскими. Так как в Крыму начинает рассветать в июне в четвертом часу, а бом­бардировку Пелисье хотел начать дая^е до первого проблеска солнца, то, значит, «в пять часов или в половине шестого» пе хота, как французская, так и английская, ужо пойдет на штурм 6.

372

Свидание происходило в ставке лорда Раглана. Итак, все на завтрашний день казалось обусловлено, и Пелисье вернул­ся во французский лагерь.

Весь день 17-го шла страшная канонада. Союзники счита­ли, что за этот день русские верки будут разрушены или по­луразрушены и что ночью с 17-го на 18-с русские не успеют их восстановить, а если что-нибудь и успеют сделать за корот­кую летнюю ночь, то двухчасовая бомбардировка 18-го утром перед штурмом сведет к нулю всю эту ночную работу.

Официальный летописец французской армии барон Базан­кур, книга которого незаменима для историка благодаря массе сырого материала, документов, которых нигде более нельзя найти, бывает весьма недостоверен в тех случаях, когда ему нужно скрыть или хотя бы завуалировать нечто, не клоня­щееся к восхвалению действий главнокомандующего фран­цузских вооруженных сил. Так, он повествует, будто англий­ский саперный генерал сэр Гарри Джонс был «приглашен» присутствовать на последнем перед штурмом военном совете, созванном генералом Пелисье в 7 часов вечера 17 июня, и вечером я^е, после совета, будто бы новое решение Пелисье (атаковать, одновременно с началом бомбардировки, русских на рассвете) было сообщено лорду Раглану. Осторояшости ради Базанкур не говорит, присутствовал ли фактически на этом совещании приглашенный Джонс, но выходит, что гар­моническое согласие по этому вопросу сразу же проявилось между французским и английским штабами. Англичане же рассказывают об этом совсем в ипом духе, и не только в освещении фактов, но даже в простой передаче их решительно расходятся с французской версией. Правда в данном случае всецело на стороне Раглана — позднейшие показания это твердо устанавливают. Вот как все это произошло.

Вдруг — дело было уже вечером 17-го — лорд Раглан по­лучил коротенькое и не мотивированное ничем уведомление: генерал Пелисье переменил свое намерение. Штурм начнется не после двухчасовой бомбардировки, а на рассвете, т. е. од­новременно с ее началом. Итак, никакой двухчасовой подготов­ки стрельбой из тяжелых осадных орудий, назначенной на ут­ро, пе будет. Пелисье не только пе потрудился уведомить лич­но Раглана и как-нибудь объяснить внезапную перемену, но он вообще даже ничего ему не написал, а просто па словах, повстречавшись вечером с английским военным инженером (начальником инженерного парка) сэром Гарри Джонсом, со­общил ему о своем решении, но подчеркнул, что это решение окончательное и никаким видоизменениям и даже обсуждени­ям не подлежит. Раглан был не только очень оскорблен, но и просто встревожен этой полнейшей неожиданностью. Он

373

понять не .мог, что побудило генерала Пелисье отказаться от артиллерийской подготовки и бросить пехоту прямо иод огонь русских батарей. Дело было в том, что Пелисье только сделал вывод из той ложпой предпосылки, в правильности которой не сомневался в тот момент и лорд Раглан. Русские ослабели, сопротивление выдохлось, они потеряли 11 дней тому назад Камчатский люнет и два редута — и точно так же потеряют завтра Малахов курган, а с ним и Севастополь. Батарей, раз­рушенных сегодня, 17-го, они за ночь не восстановят, и очень может быть, что, видя громадные массы пехоты, идущие па приступ, русские просто выкинут белый флаг ввиду явной бесполезности сопротивления.

А если так, то незачем откладывать штурм на два часа. Оптимизм в союзном лагере вообще в эти 11 дней между взя­тием Камчатского люнета и штурмом 18 июня 1855 г. не знал пределов. Взятие 3-го бастиона («Большого Редана»)—это «во­прос дней!.. Наша долгая работа и претерпеваемые лишения, кажется, скоро окончатся, если только не будет заключен ка­кой-нибудь глупый мир!» Так горячился 12 июня полковник Эптон Стерлинг. Сначала взять Редан, а потом разбить армию Горчакова у Бахчисарая, и это «даст нам (англичанам — Е. Т.) Крым! А потом — на Тифлис, на Грузию — и русская мощь будущим летом будет действительно сокрушена (effec­tually clipped the power of Russia). Словом, нужно только на­чать с Редана, а это дело уже решенное» 7.

2

Вот сделанные Тотлебеном подсчеты, касающиеся силы артиллерийского огня обеих сторон перед моментом начала бомбардировки 17 июня. Осадные батареи имели в своем рас­поряжении 587 орудий, из которых французских 421 и англий­ских 166. При этом только 39 предназначались для отраиіения возможных вылазок и для действий по рейду и по Северной стороне 8, а остальные 548 должны были бомбардировать обо­ронительную линию, особенно сосредоточивая огонь: францу­зы — на 1-м и 2-м бастионах, на Малаховом кургане, на бата­рее Жерве, англичане — на 3-м бастионе и на Пересыпи.

Из общего числа орудий своей армии (1129) русские рас­полагали только 549 орудиями для непосредственной обороны той своей линии, па которую должна была направиться атака. Все эти 549 орудий имели ко дню 17 июня в своем распоряже­нии 117 000 зарядов. Но запас крупных ядер, а также пяти-пудовых и даже 63-фунтовых бомб был невелик, пороховой за­пас скуден. Недостающее по мере сил восполняли, например, бомбами с судов, дая^е раскапывали старый вал на Северной

374

стороне и добывали оттуда ядра, потому что прежде тут про­изводилась практическая стрельба! 9

Правда, французы не очень рассчитывали на англичан. «Простой» зуав говорил позже, когда императорская цензура уже не так препятствовала высказывать правду: «Принимая во внимание деморализацию англичан, плохую организацию турок, мы могли противопоставить, русским только 80 ООО че ловек серьезных солдат (soldats serieux)» 10. Это оп говорит о январе 4855 г. В июне положение не очень изменилось, по крайней мере в том, что касалось морали англичан и органи­зации турок. Но цифры были иные.

Боевые живые силы русской армии под Севастополем, ко­торые, по оптимистическим петербургским слухам, доходили то до 125, то дая^е до 150 ООО,— по точным данным Тотле­бена, стоявшего в центре дела обороны Севастополя, были рав­ны перед событиями 16—18 июня 1855 г. даже не 80—82 000, как писали впоследствии, а всего семидесяти пяти тысячам человек, а союзники располагали ста семьюдесятью тремя ты­сячами человек (106 000 французов, 45 000 англичан, 15 000 сардинцев, около 7000 турок). Запас снарядов на каяэдое рус­ское орудие был приблизительно в три-четыре раза меньше, чем у союзников, и это еще при самом благоприятном для рус­ских подсчете. Были русские орудия с совсем ничтожным за­пасом в несколько десятков снарядов, а в резерве даже с од­ним десятком и меньше.

Всю надежду русские возлагали на то, что французам при­дется пройти до Малахова кургана около 200 саженей по от­крытому месту, а против 2-го бастиона около 300 саженей, и штурмующая колонна должна будет идти под жестоким огнем, расстреливаемая в упор: с фронта — батареями бастионов, с правого своего фланга — батареями пароходов «Владимир», «Херсонес», «Громоносец», «Крым», «Одесса» и «Бессарабия». Точно так же англичанам, чтобы дойти до 3-го бастиона, кото­рый, по диспозиции, они должны были взять штурмом, прихо­дилось пройти без всякого прикрытия около 140 саженей.

И все-таки положение защитников Севастополя казалось критическим. Навесный огонь более чем 150 крупных мортир, входивших в состав осадной артиллерии, долячен был произ­водить страшные разрушения и на укреплениях, и в непосред­ственном тылу за бастионами, и в городе. В первую очередь — это было ясно для защитников по некоторым признакам — штурм доляісн был направиться на 2-й бастион. Тотлебен, как сказано, считал, что французская штурмующая колония должна была пройти до 2-го бастиона 300 саженей. Но по другим данным, французы вывели летучей сапой пятую па­раллель, которая от 2-го бастиона отстояла всего на 250

375

саженей; значит, полоса поражения огнем при движении штур­мующей колонны была меньше, чем выходит по сведениям Тотлебена п. Точно так Hie не по всей линии английской атаки штурмующим колоннам приходилось пройти до верков 3-го бастиона 140 саженей, о которых говорит Тотлебен. Вейгельт, а за ним Модест Богданович утверждают, что после перестройки каменоломен перед 3-м бастионом английские траншеи в данном месте (у каменоломен) оказались всего в 115 приблизительно саженях от бастиона. Тут Я\е напомню, что, папример, от 4, 5 и 6-го бастионов неприятельские тран­шеи находились в несравненно более близком расстоянии,— и русское командование после штурма даже несколько недоуме­вало, почему, например, атака не сосредоточилась на 4-м ба­стионе (28 саженей от неприятеля) или па 5-м (42 сажени). Тотлебен, в своих (расходящихся с поздпейшими данными, собранными Вейгельтом и другими) осторолшых исчислениях, правда, считает, что французы были от 4-го бастиона не з 28, а в 35 саженях, и от 5-го не в 42, а в 50 саженях,— по ведь и; эти расстояния были ничтожны сравнительно с теми, кото­рые отделяли неприятеля от Малахова кургана, от батареи Жерво, от «Большого Редана» (3-го бастиона). Тотлебен на­ходит, что Пелисье неправильно поставил цель 18 июня: «Не подлежит' сомнению, что если бы французы избрали для штурма 4-й бастион, редут № 1 (Шварца) и 5-й бастион и направили бы против них, предварительно, такой же силь­ный огонь, каким они действовали против Малахова кургана, то они совершенно расстроили бы артиллерийскую оборону этих укреплепий... С падением же 4-го и 5-го бастионов, даль­нейшая оборона Севастополя... сделалась бы решительно невозможною» 12.

3

О том, что предстоит какое-то серьезное дело, русские стали догадываться уже 4 (16) июня, когда вдруг обнаружи­лось движение большого отряда пехоты, кавалерии и артил­лерии через Черную речку но направлению к Шули. По рус­ским подсчетам на глаз, у неприятеля было до 15 ООО чело­век. На самом деле было больше —- 20 ООО. Это и был отряд генерала Боске. Русский авангард отошел в ущелье перед селом Юкара, а неприятель стал лагерем между Шули и Чор-гуном 13.

Было довольно ясно, что это демонстрация, предназначен­ная лишь сдерживать посылку подмоги городу, и что главное действие будет около севастопольских верков. Очень скоро

376

дело стало еще более очевидным. В 4 часа утра 5 (17) июня раздался сигнальный выстрел с английской батареи и одно­временно загремели все французские батареи правого крыла и часть английских батарей. «С нашей стороны отвечали сильным огнем с бастионов и батарей Корабельпой стороны н левой части 2-го отделения. Пароходы наши, стоявшие на рей-до, принимали также участие в артиллерийском бою, обращая огонь свой на редуты за Килен-балкою. Батареи наши па Северной стороне действовали по береговым неприятельским батареям, обстреливали Волынский и Селеигинский редуты» 14, взятые неприятелем 7 июня.

Страшная канонада продоляіалась два часа сряду, нисколь­ко не ослабевая ни на минуту.

«Все неприятельские батареи стреляли почти непрерывно залпами, наши батареи отвечали усиленным огнем». Затем вдруг неприятель замолчал. А в 2 часа дня усиленная бом­бардировка не только возобновилась на тех же пунктах, что и утром, но под жестокий обстрел попал и весь русский правый фланг, и «канонада сделалась общей по всей оборонительной линии и продол лилась до позднего вечера».

Обыкновенно в случаях такой дневной канопады в вечер­ние часы огонь ослабевал. Но на этот раз было иначе: «С на­ступлением темноты неприятель бросал бомбы и ракеты в город, на рейд и Северную сторону. Всю ночь усиленный огонь не прекращался. Неприятельский пароход-фрегат, отделясь от линии своих кораблей, стрелял залпами по рейду и городу; большая часть его снарядов ложилась в бухту, не нанося вре­да судам нашим, стоящим на рейде. Несмотря на страшный и прицельный огонь по нашим веркам, работы по исправлению повреждений в укреплениях производились деятельно, и под­битая артиллерия заменена новою».

Вторая половина дня, примерно с половины третьего, была не лучше первой: «...все слилось в один общий гул — по всей линии Севастополя шла самая сильнейшая канонада как из орудий, так и из мортир; наступил вечер, мы думали, что утихнет,— пе тут-то было: надбавили ракет, да начали подхо­дить пароходы и задавать залпы то гранатами, то ракетами,— чего и чего мы не насмотрелись; так продолжалось целую ночь, и все были на ногах; день был удушливый, а ночь жар­кая по огню и от пожаров, которые начали местами оказывать­ся, тушить их было некому, да и невозможно, ибо союзники, лишь только заметят это, так тотчас сосредоточивают туда свои выстрелы, предполагая, что там большое скопление лю­дей» 15.

Вечером 17 июня ликование царило и во французском и в английском лагерях. В завтрашнем успехе, по-видимому, почти

377

никто не сомневался. Подхватывали всякий радостный слух и верили ему. Генерал Боске пошел на Черную речку? Это затем, чтобы взять стоящих там сардинцев и идти с ними обложить город с Северной стороны, чтобы не дать завтра русской армии спастись от плена. В Севастополь, говорят, провезли много возов с соломой? Дело ясное: «русские, веро­ятно, собираются перед эвакуацией сяіечь Севастополь, подоб­но тому как они сожгли Москву в 1812 году. Таково уж у них обыкновение (according to their habit)» і6.

Одним из обстоятельств, вдохнувших в союзное командо­вание уверенность в несомненном успехе готовящегося штур­ма, был тот дошедший до осаждающих (и вполне бесспорный) факт, что очень уж много моряков в Севастополе перебито и что теперь, в июне, город защищают уже не столько матросы, поставленные сюда в сентябре Нахимовым, Корниловым и Истоминым, сколько армейские солдаты, у которых к тому же мало боеприпасов. Об этом прямо говорит участник осады генерал Вуд 17.

Вспоминая задним числом, с какой полной уверенностью в успехе союзники готовились к штурму 18 июня, и сопоставляя это с уяіасающим поражением, которым это предприятие окон­чилось, многие в английской и французской армиях объясня­ли все событие какой-то русской хитростью, внушившей союзникам ложное представление о предстоящем легком успехе.

«В самом деле, нет более хитрой нации, чем московиты; они могут и желают напускать на себя любой вид, лишь бы осуществить свои намерения. В дипломатии они превосходят все другие народы и точно так же в ведении войны, поскольку дело касается хитрости»,— так жаловался по поводу плачев­ных результатов штурма преподобный Уиконден, священник, авантюрист и мемуарист, участник Крымской кампании. «Бла­гочестивый» Уикенден. между прочим, очень хвалится в своих записках тем, как он донес в Варне (после поя^ара) на не­скольких греков, подозревая их почему-то в поджоге. Улик не было, но всех греков, на которых он донес, повесили немед­ленно, на всякий случай: время было горячее. Таково отрад-нейшее воспоминание преподобного. Русские военные хитрости он осуя^даст с высоты суровой морали, приличествующей такому «истинному» христианину и смиренному служителю алтаря 18. Но не только Уикенден, а и многие настоящие воен­ные люди в союзной армии утверждали впоследствии, что сравнительно нечастый и несильный русский ответный огонь во время бомбардировки 17 июня сбил с толку генерала Пе­лисье и заставил его начать на рассвете штурм без особой двухчасовой артиллерийской подготовки, предусмотренной им

378

самим и назначенной было на утро 18 июня. «Орудия на Малаховом кургане к пяти часам вечера (17 июня — Е. Т.) были почти приведены к молчанию, так как наш огонь очень сильно преобладал над неприятельским»,— говорит военный врач полка шотландских фузилеров Фредерик Робинсон, пе­реживший эти дни 19.

Русские работали всю ночь, пе теряя буквально ни одной минуты.

Ночью канонада не прекратилась; то минутами она ослабе­вала, то рев орудий и грохот взрывающихся бомб и ракет усиливался. С начала 12-го часа ночи к рейду стали прибли­жаться неприятельские паровые фрегаты, и к бомбардировке с суши прибавилась канонада с моря. Русские сосчитали де­сять пароходов, батареи которых четыре часа подряд осыпали бомбами и ядрами город и побережье Южной бухты. Они смолкли вдруг, к 3 часам утра,— явно уже по новой диспо­зиции Пелисье, согласно которой на рассвете должен был начаться самый штурм, а не рассчитанная на два часа пред­варительная канонада, о чем шла речь по утренней (первой) диспозиции, условленной с лордом Рагланом. В разгар этой почной бомбардировки русские саперы и рабочие несколько часов подряд работали над исправлением повреждений, при­чиненных днем неприятельскими снарядами. В 2 часа ночи Тотлебен отвел рабочих в резерв, но продолжал работу на Ма-лаховом кургане. Догадавшись, что именно тут будут сосредо­точены главные усилия атакующих войск, Тотлебен решил снабдить курган четырьмя новыми барбетами, на которых мож­но было бы ноставить орудия для усиления картечного огня по пространству, по которому доляшы были двинуться фран­цузы на приступ. Нужно было работать в полутьме. «Храбрые саперы и команда от Севского полка, под градом неприятель­ских бомб, работали с таким рвением, что к рассвету все че­тыре барбета были готовы, и на них были поставлены полевые орудия»,— говорит Тотлебен20.

По показаниям очевидцев, бомбардировка 5 (17) июня, вече­ром и ночью, казалось, была страшнее, чем все ей предшество­вавшие. «По данному сигналу одновременно со всех батарей полетели на город: ядра 36-фунтовые и 3-пудовые, бомбы 5-пудовые, гранаты, брошенные павильоном из бочонка, и раке­ты; огонь был так част, что промежутков, казалось, не было ни­каких, и все это с визгом и шумом лопалось в воздухе и сыпа­лось на город, как град!.. Ужаснее картины разрушения нельзя было представить. Этот неоншдапно разразившийся ад всполо­шил мирных жителей, которые до сего дня, вопреки приказа­нию и здравому рассудку — оставались в городе. При ужасном вопле яіеищин и детей, все,— кто в чем был, посреди ночи —

379

выскочили из домов и бросились к бухте... Смерть... в полном смысле пировала в эту минуту... Так продолжался этот беспри­мерный в истории войн ад или огонь с обеих сторон до поздней ночи, не умолкая и не ослабевая ни на минуту. Город букваль­но был засыпан бомбами и ракетами, по как все дома каменные, и полуразрушены, то и гореть было нечему... Одна бомба упала в мастерскую, где приготовлялись патроны и лежало до тысячи гранат. Мгновенно патроны взлетели па воздух, а гранаты рва­ло исподволь... и к ужасу внешнему присоединился ужас внут­ренний,— тушить было некому... Наступила грозная ночь на С-е число; огонь неприятельский заметно становился чаще и сильнее; бомбы и ракеты, описывая огненные радиусы, бороз­дили небо; все батареи, наши и неприятельские, извергали пла­мя и смерть кругом себя» 21.

«Да, ночь эту я никогда не забуду. Работа была у нас ужас­ная; по крайней мере 2000 человек толпились на маленьком пространстве, чтоб достать несколько земли для заделывания повреждений от денной бомбардировки; а в это время букваль­но не проходило минуты, чтоб не раздавался выстрел... Самая жаркая и спешная работа была на моей батарее... которую разбили днем ужасно. Я не помню, чтоб все предыдущие бом­бардировки были хоть мало-мальски похожи на эту; в этот раз был решительный ад. Это видно было, что они готовились к чему-то необыкновенному... Поверите ли, друзья мои, что штурм в сравнении с бомбардировкой веселое дело... все-таки лучше, чем хладнокровно смотреть, как одной бомбой вырывает несколько десятков человек. Никогда не забуду я этот случай, когда в эту бомбардировку у меня на батарее разворотило одну амбразуру; я, подойдя к пей, заставил прислугу, состоявшую из девяти человек, поскорее поправить, чтоб через самое корот­кое время орудие это могло действовать; они принялись за ра­боту, и я некоторое время следил... потом пошел к другому орудию, чтоб посмотреть, хорошо ли там стреляют; пе успел я отойти несколько шагов, как вдруг слышу крик; обращаюсь назад, и что же вы думаете? Всю прислугу положило... бомбой насмерть... Одним словом, в тот день я насмотрелся таких сцен, что не «мудрено, если в 30 лет состаришься...» 22 Таковы типич­ные воспоминания о дне и ночи 5 (17) июня 1855 г. на Мала-ховом кургане. Постоянно попадаются и такие черточки: «У нас на кургане (Малаховом — Е. Т.) живет одна из сестер милосердия, зовут ее Прасковьей Ивановной, а фамилии не знаю... Бой-баба такая, каких мало!.. Солдаты с радостью дают перевязывать ей свои раны... А как странно видеть под ядрами женщину, которая их нисколько не боится...» 23

Ночь близилась к концу. Начиналось 18 июня.

380

4

Тут случилось первое из роковых для союзников несчастий, которые их преследовали в этот день. Командир французской гвардии, начальник штурмующей колонны, ждавший сигнала, вдруг услышал крики «ура» и внезапно возникшую оживлен­нейшую перестрелку и, к ужасу своему, узнал, что генерал Мэйран уже повел свою бригаду на штурм 1 и 2-го бастионов и батарей, господствовавших над Килен-балочной бухтой. Таково было его задание согласно диспозиции Пелисье. Но почему Мэйран выступил, когда еще не было трех часов утра, и, глав­ное, почему он решился на этот поступок, не дождавшись сиг­нала? На этот вопрос дается несколько ответов, но точного разъяснения уже никогда не будет, так как генерал Мэйран был убит одним из первых, спустя несколько минут после на­чала движения своей бригады. Пелисье утверждал (и эта вер­сия стала официальной), что Мэйран но ошибке принял «обыч­ную» бомбу за сигнальный выстрел. Но это объяснение несо­стоятельно, и едва ли сам Пелисье ему придавал значение, по­тому что сигналом доля^ны были иослуяшть три ракеты, точ­нее — три ослепительных световых столба, одновременно под­нявшихся с Ланкастерской батареи,— никак Мэйран не мог принять обычную бомбу за подобный сигнал. Второе объясне­ние, к которому примкнул генерал Модест Богданович, через несколько месяцев после события писавший о нем, заключается в том, что Мэйрану доложили о столкновении его разведчиков с русским патрулем,— и он решил, что после этого нельзя те­рять ни минуты, иначе пропадает вся выгода от внезапности нападения 24. Третье объяснение (точнее, догадка) формулиро­валось так: Мэйран, зная, что ему, действовавшему на правом фланге штурмующей массы, придется вести свою бригаду по той части Корабельной стороны, которая непременно будет об­стреливаться русскими судами из Килен-бухты, внезапно ре­шил, что для его бригады меньше риску, если она успеет про­мчаться по опасному месту еще до сигнала, пока русские ко­мандиры (и в том числе капитан Бутаков, командовавший в эту ночь на «Владимире») еще ничего о начале штурма не знают. Наконец, согласно показанию адъютантов Мэйрана, на свои замечания, что еще нет никакого сигнала, они получили в ответ от генерала: «Когда идут на приступ, то более почетно выступить раньше, чем опоздать» 25. Колонна Мэйрана была встречена в упор русской картечью с фронта и бомбами с пра­вого фланга, пущенными Бутаковым с «Владимира», а за ним и остальными русскими судами. Она подверглась страшному разгрому и не могла продержаться дал?е полной четверти часа. Французы отхлынули, оставив сотни убитых и раненых, прямо

381

к Килен-балке, откуда их повел Мэйран. «Смерть под русскими пулями избавила его от военно-полевого суда»,— говорили впоследствии в союзническом лагере.

Бригада Мэйрана в самом деле начала штурм не на рассве­те, а в ночной темноте, почти за час до рассвета, и только по­кровом тьмы объясняется, что французы подошли уже к само­му рву 1 и 2-го бастионов. Но здесь они были отброшены со страшными потерями. Атакующие сражались храбро, и дело дошло в некоторых местах до штыкового боя. Суздальский и Якутский полки штыками отбросили часть бригады Мэйрана у бруствера оборонительной стены, соединявшей 2-й бастион с Малаховым курганом. Когда затем, уже по правильному условному сигналу, данному Пелисье, дивизия Брюне броси­лась на Малахов кургап, а часть дивизии Отмара на батарею Жерве (находившуюся между Малаховым курганом слева и 3-м бастионом справа), было все-таки еще довольно темно; рассвело уже, когда штурмующие ворвались на батарею Жерве и перебили там тотчас же всю артиллерийскую прислугу, от­бросив остальных из помещения батареи.

По русским показаниям, было без десяти минут 3 часа ночи, когда французы без сигнала бросились на штурм левой сторо­ны оборонительной линии. «Малахов курган стоит, будто опоя­санный двумя пламенными лентами; огненная река льется по всему протяжению оборонительной стены; наш ружейный огонь усиливается ежеминутно, не прерываясь ни на мгновение. Зна­чит, наши резервы подходят вовремя... Почти темно еще... не различить предметов»,— пишет очевидец26. Один за другим взвились спустя некоторое время три столба ослепительно бе­лого цвета: это были сигнальные ракеты. Неприятельская ар­мия разом бросилась в атаку: «Огромные массы неприятеля рассыпным строем движутся к нашим батареям. Вот они уже у волчьих ям, что перед вторым нумером, вот лезут во рвы перво­го, Малахова кургана, 3-го бастиона. Страшен наш батальный огопь: ужасно действие картечи; губительно поражает столпив­шегося обезумевшего врага град пуль, посланных из пушки, для которой пули заменили картечь».

Автор воспоминаний тут ошибся. Как увидим, атака англи­чан на 3-м бастионе произошла несколько позже.

Французы решили пробиться через оборонительную стену, соединявшую 2-й бастион с Малаховым курганом. Но тут они натолкнулись на спешно вызванные к самому опасному месту три батальона Суздальского, Селенгинского и Якутского пол­ков. Особенно блистательно действовали батальоны этих двух последних полков. Дело в том, что это были так называемые «застрелыцичьи батальоны». Каждый такой батальон состоял из 90 приблизительно человек, вооруженных прекрасными

382

бельгийскими («люттиховскими») штуцерами, и из такого же количества отборных, лучших в полку стрелков с «простыми» (т. е. гладкоствольными) ружьями. Кроме того, в таком батальоне находились еще две сотни: одна с нарезными ружья­ми, а другая с простыми. Эти запасные сотни брали штуцера и нарезные руя^ья у убитых товарищей. Таким образом, фран­цузы, бравшие 2-й бастион и оборонительную стену, наткну­лись на отборных стрелков. Завязалась отчаянная свалка. Французы сражались яростно, но явный перевес оказался очень скоро на стороне русских батальонов. «Вопли попавших в волчьи ямы, стоны умирающих, проклятия раненых, крик и ругательства сражающихся, оглушительный треск оружия — все смешалось в один ужасный, невыразимый рев». И все-таки «слышался и исполнялся командный крик начальника, сиг­нальная труба, дробь барабана». Ни за что не хотели французы отступать: «Французы во рву; несколько их удальцов офице­ров и солдат — на оборонительной стене! Кипит одно мгнове­ние сумятица рукопашного боя... Французы, опрокинутые шты­ками, отхлынули вновь и залегли в яминах, что покрывают пространства около волчьих ям, и из этого местного прикры­тия осыпали штуцерными пулями вскочивших на гребень бру­ствера отважных бойцов севастопольских. „Камнями их, ребята!" — крикнул Якутского полка майор Степанов, командо­вавший застрелыцичьими батальонами Селенгинского и Якут­ского полков, и град больших камней, из которых сложена оборонительная стена, понесся в ямины... Не усидели французы, бегут опять, вновь валятся их сотни под тучей пуль, летящих из пушек и ружей... Англичане были не так упорны, и во время этой повторенной атаки французов уже отхлынули совершенно от третьего бастиона и Пересыпи... ища спасения: одни в бегст­ве к Камчатскому редуту и в свои ближайшие траншеи, дру­гие по садам и домикам, покрывающим пространство пред Пе­ресыпью» 27.

Артиллерийский офицер Ершов вскочил на бруствер 2-го бастиона сейчас же после сигнала и начала штурма. Вот что он увидел. «На всем протяяіении неприятельских траншей перед Малаховым курганов быстро двигалась густая, чернев­шая лавина штурмующего неприятеля. Офицеры, с саблями наголо, беяіали впереди. Виечатлепие было поразительное! Ка­залось, сама земля породила все эти бурпые полчища, в одно мгновение густо усеявшие совершенно пустынное до того вре­мени пространство». Русские с бастионов били в упор кар­течью, бомбами, ядрами, ружейным огнем: «Громада неприяте­лей дрогнула, взволновалась на одном месте, будто закипела на несколько мгновений, и вдруг отхлынула назад, причем огонь наш, в особенности ружейный, увеличился до невероятной

383

степени». Все это при оглушительном вое и грохоте орудий, как в чаду, мелькало перед защитниками. «Помню только гул и треск повсюду, волны неприятеля, несколько раз подбегавшие почти ко рву укрепления, дым и пыль направо и налево...» 28

Бригада Мэйрана, полуразгромлениая, бросилась и второй раз в атаку, и все на тс же 1 и 2-й бастионы, и снова была от­брошена и отхлынула к Килен-балке, поражаемая картечью. Только после этого Пелисье велел дать сигнал ракетами, и не­приятельская масса устремилась на укрепленную куртину, соединяющую 2-й бастион с Малаховым курганом, на Малахов курган, а яростнее всего на батарею Жерве 29. Но из-за роко­вого для атакующих поступка Мэйрана (все равно, было ли это ошибкой или сознательным ослушанием) все дальнейшие от­чаянные нападения были отчасти подорваны и ослаблены. Кро­ме того, слух о кровавом поражении и смерти Мэйрана мгно­венно распространился в рядах союзной армии и произвел тягостное моральное впечатление. Французы все-таки сража­лись в этот несчастный для союзной армии день с выдающейся храбростью.

5

Французское командование направило громадные силы, около 13 500 человек, в том числе лучшие батальоны зуавов, против Малахова кургана. Прежде всего необходимо было овладеть бастионом Корнилова,— это решало дело непосредст­венно, потому что с этим бастионом весь Малахов курган ока­зывался в руках неприятеля. Вторым пунктом была батарея Жерве. Взяв ее, французы могли рассчитывать обойти разом и Малахов курган и 3-й бастион с тыла. Генерал Юферов, коман­довавший в этот день на Корниловском бастионе, встретил французские колонны страшным картечным огнем, так что одно за другим два нападения были отражены с огромным уро­ном для неприятеля. Тогда с удвоенной силой неприятель по­вел штурм против батареи Жерве. Полтавский полк, очень сильно уяіс поредевший, защищал батарею и подступ к ней с фронта н прямо в лоб бил руяіейным огнем. В то же время справа в штурмующих палили батареи Малахова кургана, а слева — бастион № 3 и выдвинутая несколько вперед от это­го бастиона сильная батарея полковника Будищева. И все-таки зуавы, по бесчисленным трупам, давя своих падавших ране­ных, ворвались в батарею Жерве и отчасти перекололи, отча­сти отбросили ее защитников. Вслед за зуавами в прорыв на батарею Жерве и за батарею бросились французские линейные войска. Полковник Гарнье, заняв батарею Жерве, ворвался

384

далее со своим отрядом на Корабельную сторону, предместье Севастополя, отделяющее западную отлогость Малахова курга­на от Южной бухты. Часть изб и домиков этой стороны была уже давно в полуразрушенном состоянии, а часть уцелела. Прорвавшиеся французы засели в этих домиках и поражали убийственным огнем русских, отброшенных от потерянной ба­тареи Жерве. Гарнье сейчас же послал одного за другим трех гонцов к генералу Отмару с требованием немедленной присыл­ки подкреплений; в противном случае, писал он в записке, «я буду раздавлен скоро». Все три унтер-офицера, которых он по­слал в качестве гонцов, были перебиты. Гарнье послал четвер­того,— тот добрался до генерала, но слишком поздно: батарея Жерве была взята русскими обратно. Вот как произошло это событие, собственно и предрешившее полный проигрыш всего предприятия генерала Пелисье.

Положение русских после взятия батареи Жерве казалось отчаянным. Будищев, так искусно все эти часы управлявший артиллерийским огнем своей батареи и всего 3-го бастиона, был убит штуцерной пулей. Ниоткуда подмоги не было видно. Но­вые и новые потоки атакующих французов, избиваемые, прав­да, по пути нещадно, все-таки устремлялись по той яче дороге, по которой прошел Гарнье. Если бы не удалось выбить фран­цузов из домов и изб, где они засели (уже в тылу взятой ими батареи Жерве), и если бы генералу Отмару удалось провести сильные подкрепления молившему об этом Гарнье, то, почти несомненно, Севастополь был бы взят союзниками в этот день. В этот наиболее критический момент кровавого дня внезапно пришло спасение. Примчался Хрулев.

Степан Александрович Хрулев, сделавший все, что мог, для обороны Камчатскою люнета с первого же момента его созда­ния, прославился блестящей вылазкой в ночь с 10 (22) на 11 (23) марта, когда в ночном бою русский отряд под его предво­дительством ворвался в противоположную французскую тран­шею, перебив часть ее защитников, и развалил земляные укрепления. Мы упомянули уже в своем месте о том, как до последней минуты он оборонял затем Камчатский люнет и со­седние два редута вплоть до того момента, когда пришлось оставить эти укрепления. Его не очень любил М. Д. Горчаков, помнивший, что Хрулев был очень близок с Карлом Шильде-ром и что вместе с Шильдером Хрулев всегда негодовал на умышленно вялое ведение операций против Силистрии. Сева­стопольские подвиги Хрулева заставили Горчакова забыть и это давнишнее свое нерасполояіение и февральскую неудачу Хрулева под Евпаторией. Теперь, в день общего штурма 6 (18) июня, Хрулев должен был показать себя на своем ответ­ственном посту: ведь генерал Горчаков назначил его еще

25 е. В. Тарле, т. IX 335

5 (J7) мая начальником двух отделений оборонительной ли­нии — 1-го и 2-го. В распоряжении Хрулева была та моральная сила, которой не было и в помине ни у Горчакова, ни у барона Остен-Сакена, ни у всего их штаба: любовь к нему солдат всех тех полков, с которыми он побывал в деле. Конечно, это не было то чувство личной привязанности, тесно связанное с бла­гоговейным и беспредельным доверием, которое, например, было у матросов к Нахимову, победоносному флотоводцу; но было у Хрулева и такой громкой славы, как у синопского героя. Но имя Хрулева говорило солдатам больше, чем имена даже таких храбрецов, как Виктор Васильчиков или Александр Петрович Хрущов. Манера держаться и говорить с солдатами, свойствен­ная Хрулеву, очень сильно ему помогала. В штурм 6 (18) июня эта великая моральная сила Хрулева была им пущена в ход в самый грозный момент боя и спасла Малахов курган.

Хрулев уя^е с ночи объезжал всю оборонительную линию, проявляя свойственные ему энергию и распорядительность.

Подъезжая к батарее Жерве, Хрулев не только увидел, что она в руках французов, но убедился, что французы уже прорва­лись в тылу взятой ими, батареи на Корабельную сторону и за­хватили жилые постройки на правом склоне Малахова курга­на и что, значит, Малахову кургану, отстреливающемуся с фронта, грозит обхват с тыла. Грозная опасность момента толкнула Хрулева на отчаянный риск. Он был один, войск по­близости не было. Вдруг он увидел роту солдат, как ему пока­залось, человек в полтораста (на самом деле их было 138). Это были солдаты Севского полка, как раз окончившие перевозку орудий на 3-е отделение мушкетной оборонительной линии. Дальше последовало много раз описанное, в самом деле изуми­тельное событие, которое, как и всегда, правдивее и точнее все­го рассказано бывшим тут же по соседству, на Малаховом кур­гане, Тотлсбено'м: «Схватив возвращающуюся с работы 5-ю мушкетерскую роту Севского полка... под командою штабс-капитана Островского, он (Хрулев — Е. Т.) построил ее за ретраншементами и со словами: „Благодетели мои! В штыки! За мною! Дивизия идет на помощь!" двинул ее в а неприятеля. Воодушевленные любимым начальником, солдаты бросились без выстрела в штыки. Вслед за этою ротою, по приказанию генерала Хрулева, устремились на неприятеля и остатки Пол­тавского батальона, предводимые капитаном Горном. Французы встретили наши войска сильным ружейным огнем из дверей и окон домиков. Здесь загорелся жестокий рукопашный бой. Французы защищались с отчаянною храбростью; каждый до­мик приходилось брать приступом. Наши солдаты влезали на крыши, разбирали их, поражали камнями засевших в домиках французов, врывались в окна и двери и наконец выбили фран-

.480

цузов, захватив у них в плен 1 штаб-офицера, 8 обер-офицерои и около 100 нижних чинов» 30. Остальные были перебиты, бе­жать из домиков не удалось почти никому. Вслед за тем насту­пила и очередь батареи Жерве, где засели с отчаянной храб­ростью оборонявшиеся французы. На помощь ничтожной кучке пошедших за Хрулевым солдат подоспели шесть рот Якутского полка. Батарея Жерве была взята приступом. Русские, ворвав­шись на батарею, вступили в яростный рукопашный бой, пере­били большую часть французов, немногие уцелевшие бросились спасаться бегством. Батарея была прочно обеспечена за взяв­шими ее ротами. «К сожалению, победа наша на этом пункте была сопряжена с чувствительными потерями. Более других пострадала покрывшая себя славой 5-я рота Севского полка, в которой из 138 человек осталось только лишь 33» 3!.

Следует сказать, что Тотлебен, соединивший Малахов кур-гаи (именно бастиоп Корнилова) оборонительной стенкой, а также траншеей со 2 и 3-м бастионами, скрыл после этого задние валы за этими бастионами и этим превратил их из реду­тов в люнеты, открытые с горжи. С. А. Хрулев, став начальни­ком оборонительной линии, упрашивал Тотлебена сделать то же самое и с Малаховым курганом, настаивая, что если каким-нибудь образом французы ворвутся на курган с фронта, то их уже оттуда не выбьешь с тыла, потому что редут отделен и за­щищен тоже и с тыла рвами и укреплениями. Но Тотлебен был непреклонен. И после штурма 6 (18) июня он особенно утвер­дился в своем мнении, указывая, что именно благодаря укреп­лениям с тыла французам, уже прорвавшимся через батарею Жерве в тыл Малахова, не удалось его взять, и Хрулев поэтому мог подоспеть и разгромить их. Но впоследствии, после окон­чательного штурма 27 августа (8 сентября), Хрулев и сторон­ники его мнения настаивали, что если бы Малахов курган был не редутом, а люнетом, то русские могли бы успеть прорваться через открытую горжу с тыла и штыками выбить оттуда вой­ска Мак-Магона. Это дало право одному из защитников Сева­стополя сказать, что последствия «6 июня говорили в пользу Тотлебена, 27-го августа оправдывали Хрулева» 32'.

Отдельные части дивизии Отмара, не желавшего прими­риться с потерей батареи Жерве, делали еще повторные попыт­ки штурмовать эту позицию. Сюда подоспел Нахимов, который весь этот день появлялся, по обыкновению, в самых опасных местах. Он руководил в этот день некоторое время успешной защитой Малахова кургана. Все пространство перед бруствером батареи Жерве и Малахова кургана было так густо усеяно те­лами павших фрапцузов, как пе было ни на каком другом уча­стке оборонительной линии.

Генерал Ниоль, начальник бригады, к которой принадлежал

26* 387

Гарнье, увидел полную невозможность отобрать обратно у Хру­лева и его солдат батарею Жерве и снова направил одну за другой несколько отчаянных атак непосредственно на Корни-ловский бастион и па верки Малахова кургана. Но и эти по­вторные атаки были отбиты после ояіесточенной борьбы.

6

Почти одновременно главнокомандующему французской ар­мии долояіили о двух в разные моменты боя происшедших не­счастиях: генерал Мэйран убит, и его войска разгромлены; генерал Брюне убит, и его войска отброшены. «Перед всем своим горестно взволнованным главным штабом Пелисье ска­зал: ,,Если бы Мэйран и Брюне не были убиты, я бы их предал военному суду"» 33. Капитан зуавов Перре, передавая это, уко­ряет Пелисье в несправедливости. В частности, неясно, чем (кроме неудачи) провинился Брюне, ничуть не нарушивший диспозиции главнокомандующего. Впоследствии Пелисье при­знавал основной причиной тяжкого поражения 18 июня именно то, что Брюне и Отмар не были поддержаны ни с правого сво­его фланга Мэйраном, который поторопился и был уже разбит и убит, ни с левого фланга англичанами, которые опоздали со своим выступлением. Было уже около 7 часов утра, когда Пе­лисье, получив известие о поражении англичан у «Большого Редана», а также о блестящем подвиге Хрулева, принял окон­чательное решение. Он велел армии отступить и «вернуться в параллели», т. е. в свой лагерь. Русская победа в этот день была тем самым признана полностью.

Замечу, что, по русским, а отчасти и английским свидетель­ствам, приказ об общем отступлении был дан вовсе не в 8Ѵг ча­сов, а гораздо раньше — уже в 7 часов.

Французская армия обвиняла в неудаче штурма англичан. Обратимся к их действиям в этот день.

Отношения между нижними чинами союзных армий стали очень натянутыми как раз незадолго до штурма 18 июня, и особенно остро это сказалось в частях, стоявших перед Кора­бельной стороной. Дело в том, что, когда шла еще бомбардиров­ка Камчатского люнета, генерал Боске получил от английского командования просьбу дать 200 человек французов для по­стройки прикрытия их батареи, предназначенной обстреливать люнет. И Боске дал им «двести человек, которых англичане не могли найти в своей армии»,— ядовито поясняет адъютант го-нерала Боске, эскадронный командир Фай.— «Эти двести чело­век не преминули выразить англичанам свое удивление, что более восьмисот человек англичан могут носить из Балаклавы на плато леса для постройки бараков, которылти мы (фран­

388

цузы — Ε. Т.) еще не пользуемся, и что эти же самые люди неспособны к работе пред лицом неприятеля, хотя эта работа гораздо менее утомительна, чем та, которую они в самом деле делаю г» 34. Подобные разговоры не способствовали развитию товарищеских чувств.

«Русские офицеры тоже у нас спрашивали, почему всегда (только — Е. Т.) французы делают что-либо и почему опи (русские — Е. Т.) не видят англичан?» 35 Такие разговоры ве­лись постоянно во французском лагере почти после каждого свидания с русскими во время «перемирий», объявляемых бо­рющимися сторонами для уборки трупов после сражений. Эти нарекания на англичан были не совсем справедливы. Некото­рые английские части сражались храбро. Однако не только среди французских солдат, но и среди офицерства часто прогля­дывало раздражение против слишком инертного поведения не­большой по размерам английской армии, стоявшей под Сева­стополем. После провала 6 (18) июня эти нарекания значитель­но усилились. Ни для кого не было тайной, до какой степени раздраяч-ен Пелисье против лорда Раглана. Настроение главно­командующего, естественно, передавалось французской армии.

«После 36 часов сильной до крайности бомбардировки (un bombardement a outrance) три дивизии пошли на штурм Мала­ховской башни. Три раза наши колонны достигали русских ба­тарей, три раза наши колонны отбрасывались. Сейчас Малахов еще во власти неприятеля, который, несомненно, радуется на­шему поражению. Эту неудачу приписывают англичанам, ко­торые сначала атаковали слишком медленно (lentement — под­черкнуто в рукописи—Е. Т.) и которые вследствие своих по­терь не могли выставить достаточно войска для третьей атаки. Наши потери очень значительны! Целые батальоны были со­крушены картечью. Называют большое количество генералов и высших офицеров, убитых и раненых. Генерал Пелисье только что написал командующему флотом в Камыш, чтобы сооб­щить ему об этом плачевном деле: „Наши потери значитель­ны,— пишет он в конце,— но я надеюсь вскоре снова схватить зверя за шерсть'. Это его собственное выралчоние» 36. Так писал французский офицер Пакра своим родителям на другой день после штурма.

«Англичане, которые должны были слева (от французской дивизии Отмара — Е. Т.) атаковать Большой Редан, подошли обычным шагом под картечью (ко рву —Е. Т.), нашли, что ров слишком широк, и удалились, так что дивизия Отмара оказа­лась одна под обстрелом всех укреплений справа, слева, спере­ди и со стороны русского флота,— и она должна была отойти в траншеи. Все это продолжалось с 3 часов утра до 7 часов утра среди ужаснейшей канонады» 37. Так писал 19 июня под

389

сложим впечатлением штурма генерал Тума. Мы видим, что он в неудаче тоже явно винит англичан. А его настроения очень типичны в эти последние дни июня 1855 г. для всего француз­ского лагеря.

Вот как объясняли английские участники штурма свою не­удачу.

«Атака была плохо спланирована и еще хуже выполнена,— жалуется в своем дііевнике на другой день после штурма гене­рал Уиндгэм: — ...враг оказался стойким и хорошо подготовлен­ным; его орудия были заряжены, и они развили такой картеч­ный обстрел, что все наше дело провалилось». Генерал в своем дневнике, увидевшем свет, конечно, много лет спустя после его смерти, подтверждает то, что мы уже знаем из других вполне достоверных источников: английские солдаты в некоторых ча­стях отказались 18 июня идти на штурм, и отчасти это объяс­нялось недоверием к военному искусству лорда Раглана. «Я понимаю, что наши люди повели себя нехорошо. Но, несомнен­но, это произошло от дурного руководства атакой (mismanage­ment of the attack),— и возможно, что это будет хорошим уро­ком для офицерства, которое, кажется, всегда думает, что британская отвага все сделала и все может сделать. Но теперь британская отвага не абсолютно универсальна. Когда эта отвага налицо, то она столь же хороша, как и всякая иная отвага, а в некоторых отношениях даже лучше, но без головы (without head — подчеркнуто в подлиннике — Е. Т.) отвага стоит очень мало» ав.

В очень правдивых записях одного штабного офицера анг­лийской армии, не выпущенных в продажу (даже на титуль­ном листе обозначено: for private circulation only), мы читаем такую запись иод 19 июня, сделанную на другой день после штурма: «Французская неудача повлекла за собой и нашу... мы могли видеть французскую атаку на Малахов курган — и ви­дели землю, густо покрытую трупами, когда французы отсту­пили. Наши (английские — Е. Т.) потери не были дая^е сколь­ко-нибудь похожи на потери французов, которых выбыло из строя шесть тысяч человек, в том число два генерала, по и у нас относительно большая пропорция убитых и раненых офи­церов» s9.

Русский огонь в течение всех этих утренних часов был так страшен, что некоторыми английскими частями овладело смя­тение. «Мне очень грустно сказать, что полк плохо себя повел: люди не захотели выйти из траншей». Командир, «стоя на па­рапете, звал их,— и ни один человек не двинулся! Он бил их своей саблей плашмя. Конечно, был такой страшный картеч­ный огонь, подвергать которому людей едва ли стоило». Про­шло всего только еще три дня после первой записи, и англий-

390

•ский штаб-офицер пишет, уже получив более полные сведения •о штурме: «На левом фланге атакующих войск генерал Эйр проник на кладбище, где оставался весь день под ужасающим •огнем. Кажется, мы там устроили ложемент,—и это все, что мы выиграли, заплатив за это потерей тысячи пятисот человек, меяоду которыми девяносто два офицера, французы же потеря­ли три тысячи пятьсот человек; число офицеров мне неизвест­но, но выбыло три генерала» 40.

Лорд Раглан, обидевшийся, как мы видели, на генерала Пе­лисье за то, что он произвольно и внезапно изменил первона­чальную диспозицию и отказался от усиленной канонады перед штурмом, сам вовсе и не думал, что оп обязан приказать анг­личанам выступить одновременно с французами. Он видел порая?ение дивизии Мэйрана, видел, что все атаки дивизии Брю­не на Малаховом кургане отражены, что нападение части ди­визии Отмара (отряда Гарнье) на батарею Жерве, после крат­ковременного успеха, победоносно отбито русскими, и, главное, видел, что в этих русских успехах (особенно в деле обратного отвоевапия батареи Жерве) очень большую роль играет русская артиллерия, стоящая на 3-м бастионе, и, однако, в эти драгоцен­нейшие часы Раглан не вступал в борьбу. И только убедив­шись, что французы терпят тяжкий урон, оп начал свою запоз­давшую и уже, по существу дела, бесполезную для всего предприятия этого дня атаку против 3-го бастиона, перед ко­торым в боевой готовности стояли его войска. Со свойственным ему простодушием лорд Раглан изложил своеобразные мотивы своего поведения в письме (частном письме, конечно отнюдь не официальном донесении), посланном английскому статс-секретарю лорду Пэнмору на другой день после битвы, когда нескончаемой вереницей, высокими перегруженными возами, отовсюду свозились трупы павших пакануне французов и анг­личан. 13 этой обстановке Раглан пишет следующее: «Я всегда остерегался быть связанным с обязательством начать атаку в тот Hie момент, как французы,— и я чувствовал, что мне долж­но иметь некоторую надежду на их успех, раньше чем я пущу ■в ход наши войска; но когда я увидел, какое могучее сопротив­ление им оказывается (how stoutly they were opposed), то я рассудил, что мой долг был помочь им, начав самому нападе­ние». Не довольствуясь этим, лорд Раглан вполне откровенно признается, что свою запоздавшую атаку он предпринял, соб­ственно, не для того, чтобы употребить все усилия для взятия штурмом этого страшного 3-го бастиопа, громящего французов с фланга, а только затем, чтобы избежать нареканий со сторо­ны Пелисье: «Я совершенно уверен, что, если бы наши войска остались в своих траншеях, французы приписали бы свой не­успех нашему отказу принять участие в их операции». Это

391

частное письмо напечатано было Кинглэком, которому Раглан давал часто читать самые секретные и интимные свои письма перед их отсылкой в Англию 41. Конечно, в официальных доку­ментах ото письмо обнародовано не было. Любопытнее всего, что опубликовавший это письмо друг Раглана Кинглэк, не пере­стающий почтительно восхищаться английским главнокоманду­ющим, тут же хвалит его за «лояльность» по отношению к союз­никам. «Имея в готовности силы для нападения на тот самый Редан (3-й бастион—Е. Т.), который наносил свои удары французам, он (лорд Раглан — Е. Т.) лояльно пе колебался вмешаться в действие» 42. Об умышленном опоздании лояльного Раглана не поминается. Но, конечно, нельзя рассчитывать на успех штурма, когда посылаешь людей под картечь только за­тем, чтобы их кровью отписаться от неприятного запроса со стороны союзника, и когда командный состав это ясно видит.

Англичане вышли из траншей и двумя колоннами двину­лись на 3-й бастион. Русские расстреливали их в упор, и этот «долгий, кровавый путь», о котором говорят все очевидцы, истощил боеспособность атакующей колонны еще раньше, чем она сколько-нибудь приблизилась к укреплениям бастиона. Храбрый генерал Кэмпболл был убит в самом начале атаки. Было перебито также много людей из английского командного состава. Английские офицеры, желая показать пример и во­одушевить солдат, не проявлявших никакого порыва, шли впе­реди и целыми группами падали от я^есточайшего огня, кото­рый прямо в движущиеся ряды направлял 3-й бастион. Расте­рянность и нерешительность среди нижних чинов росла с каж­дой минутой. По показанию наблюдателей, у солдат создалось убеждение, что не только им сегодня не взять «Большой Ре­дан», но что они потеряют три четверти состава, пока еще только доберутся до контрэскарпов. Вскоре опи убедились, что даже и такой ценой они до контрэскарпов 3-го бастиона все-таки не дойдут. С тяжелыми (и совсем бесполезными) потеря­ми англичане были отброшены убийственным русским огнем назад. Заместивший убитого Кэмпбелла лорд Уэст признал не-возмояшым повторение атаки. И почти одновременно была от­брошена в исходные позиции и другая колонна англичан, шед­шая с восточной стороны к 3-му бастиону. Тут русский огонь был таков, что абсолютно не было возможности даліе самым храбрым и упорным пройти то открытое пространство, которое разделяло их от бастиона. Даяі*е известпые своей храбростью люди, вроде полковника Хиббери, писали много времени спустя об этом именно моменте порая^ения подступавшей с востока колонны: «Огонь был так страшен, что мояшо было только опу­стить голову и бежать как можно быстрее (one could only put ones head down and run as fast as possible)». Это была какая-то

392

«буря картечи», говорят очевидцы, буря, буквально сметавшая прочь все, покрывавшая землю рядами трупов.

Англичане, вышедшие с штурмовыми лестницами, поброса­ли их на землю еще при самом начале дела, когда впервые, не­смотря на все усилия своих офицеров, отхлынули назад. Да и слишком уже необычным делом становился явственно для всех этот штурм «Большого Редана», слишком нелепой надежда взобраться на укрепления бастиона и штыковым боем выбить оттуда русских, когда от штурмующей колонны почти ничего не осталось бы, пока она только дошла бы до парапета.

7

А на 3-м бастионе одушевление и азарт борьбы неудержимо увлекали русских солдат. Ощущение большой победы овладело ими после подвига Хрулева и его солдат, уничтояшвших фран­цузов па батарее Жерве и в занятых ими домиках на Корабель­ной стороне. Ведь 3-й бастион направлял свой огонь сначала всецело в сторону французов, против частей дивизий Отмара и Брюне, силившихся прорваться у Малахова кургана и у бата­рей Жерве, и ликовал, участвуя так деятельно в хрулевской победе и во всех русских успехах против французов на всем этом левом фланге русской оборонительной линии. Теперь, ког­да с нажимом французов уже почти справились, 3-й бастион мог полностью направить весь огонь своих мощных батарей на собравшихся, наконец, выступить англичан.

Второстепенная операция англичан (нападение на бата­реи, стоявшие на Пересыпи) была еще раньше ликвидирована батареями Охотского и Томского полков. Ни на Пересыпи, ни на 3-м бастионе дело не дошло до штыкового боя на самых укреплениях по той простой причине, что англичане отступили, гонимые огнем русских батарей, с полдороги.

Впоследствии во французской прессе раздавались яіалобы, что англичане не отнеслись серьезно к делу штурма и даже не­взяли с собой штурмовых лестниц и фашин. Но, во-первых, у нас есть показания, что лестницы англичанами были взяты (хотя, правда, тотчас брошены на землю при первой же не­удачной попытке приблизиться к бастиону), и, во-вторых, со­вершенно правильны слова русского офицера П. Алабина, уча­стника этого сражения: «Обвиняют англичан и в том, что они забыли взять с собой фашины, когда шли на штурм. Правда, на всем поле, усеянном трупами англичан, их оружием и амуни­цией, не видал я ни одной фашины, но какую пользу они мог­ли бы принести англичанам, когда никто из них даже не добе­жал до рва 3-го бастиона и отважнейшие легли костьми не да­лее, как у засеки, что пред его исходящим углом» 43.

393-

В письме к своей матери от 21 июня английский генерал сэр Даниэль Лэйсонс дает еще не полные подсчеты англий­ских потерь в день штурма: 17 офицеров убито, 70 ранено и 1450 человек рядовых убито и ранено. Лэйсонс дает понять, как пелестно судили в эти дни в английском лагере о действиях лорда Раглана: «Всякий признает, что данная нам задача была невозможна; мы сделали все, что могли, и прошли через такой страшный картечный огонь, через который когда-либо только проходили войска раньше» 44. На самом деле, как увидим даль­ше, английские потери были гораздо больше, чем полагал Лэй­сонс.

«Мы пережили ужасный день. После двенадцатичасовой стрельбы наши инженеры вообразили (fancied), что неприя­тельские орудия приведены к молчанию; поэтому нам было ве­лено штурмовать редан (3-й бастион — Е. Т.) и Садовые бата­реи (Пересыпь — Е. Т.)»,— пишет Лэйсонс уже не матери, а своей сестре вечером 18 июня. Предводительствуя одной из штурмовых колонн (в 1000 человек), Лэйсонс доляіен был дви­гаться с ней по совсем открытому месту, причем необходимо было пройти около «800 ярдов» (342 сажеии приблизительно). «Мои солдаты и офицеры падали дюяшнами»,— пишет генерал. Когда колонна приблизилась к брустверу, она была так ослаб-лепа в составе, что и речи не могло быть о штурме бастиона. Подоспели еще две колонны, но и они оказались не в лучшем состоянии. «Почти все люди вокруг меня были убиты или ра­нены... В конце концов у мепя осталось пять-шесть человек, и я тогда подумал, что время уходить. Всю дорогу русские нас обстреливали в тыл... Мы потеряли около сорока офицеров и много людей,— говорят, три тысячи, но, я думаю, это преуве­личение. Русские были прекрасно подготовлены для встречи с нами; ни одно их орудие не было приведено к молчанию; они все исправили в течение ночи... Это — большое пораже­ние... Я не думаю, чтобы нас опять позвали на штурм... В не­которых из наших полков осталось только по два офицера» 45.

Замечу, что, по показаниям других участников штурма, ан­гличанам от их позиций до бруствера 3-го бастиона приходи­лось 18 июня пройти гораздо меньше — от 470 до 500 ярдов, т. е. около 200—213 саженей, а вовсе не «800 ярдов», о кото­рых пишет генерал Лэйсонс 46. Впрочем, речь могла идти о раз­ных исходных пунктах английского расположения, откуда на­правлялись приступы.

Французы, по официальным подсчетам, потеряли 17—18 ию­ня убитыми и выбывшими из строя 3553 человека, а англича­не — 1728 человек 47. Русские потеряли за эти два дня (во вре­мя длившейся почти сутки бомбардировки 17-го и во время штурма 18 шопя) 783 убитыми, 3197 ранеными, 850 контужен­

394

мы ми. При этом нужно заметить, что русские потери 17-го были больше, чем во время штурма 18-го, а союзники, напротив, боль­ше всего потеряли во время штурма.

Цифры, которые приводятся на основании позднейших дан­ных отдельными участниками военных действий, всегда значи­тельно выше официальных. Вот цифры, которые дает артил­лерист, поручик 8-й батареи Милошевич для трех дней от 5 (17) по 7 (19) июня: у русских выбыло из строя 95 офицеров іі 4745 нижних чинов, у неприятеля — около 7000 чело­век, в том числе три генерала (Мэйран, Брюне и Джон Кэмп-белл) 48. Русские потери показаны более или менее в согласии с официальной цифрой, потери союзников — выше, чем по их официальным данным. Французские офицеры в разговорах с русскими во время большого перемирия начала 1856 г. были довольно откровенны, и русские узнали о штурме 18 июня ■кое-что новое. Могли узнать и новые цифры.

8

Радостное волнение овладевало постепенно русской армией; с бастиона на бастион перелетало подтверячдаемое ежеминут­но новыми и новыми подробностями известие о полной победе, о том, что штурм отбит на всех пунктах, что неприятелю не помогли ни страшная бомбардировка днем 17-го и в ночь с 17 на 18 июня, ни густые массы пущенных в дело штурмующих колонн, ни бесспорная храбрость французских дивизий. «По гарнизону как будто бы пробежала какая-то особая сила оду­шевления, уверенности, отваги. Все улыбаются, друг друга по­здравляют. Солдатики поглядывают через амбразуры, смеются и острят; идут разговоры; один рассказывает, как от его выст­рела в упор француз проклятый... три раза перекувыркнулся; другой — как в него уячс штыком размахнулся „турок" (зуав — Е. Т.), да успел он увернуться и сам полоснул „турку" в брюхо. „Да, братцы,— прибавляет третий,— а небось как в ров свалил­ся, да деться некуда, так руяіье бросил, да руки протягивает, да так-то жалостно головой мотает. Что ж, хоть нехристь, а пардон дать надо, когда ружье бросил. Вытащили его на ба­стион, да и повеселел же как, братцы, смеется, тоже жить хо­чется, тоя-ге ведь, братцы, слуясба!"» 49

Эта сцена очень типична для солдатских настроений после победоносного отбития штурма 6 (18) июня. Наблюдателей поражало полнейшее отсутствие у русских солдат чего бы то ни было похояісго на злобу к неприятелю. От победы русские люди не только повеселели, но и подобрели.

Русские матросы и солдаты в день победы 6 (18) июня и затем в течение всего июня и июля прямо превосходили самих

395

себя. Подбодренные успехом, они совсем, казалось, утратили всякое представление об опаспости. Вообще для всякого, кто изучает историю этой войны, очень скоро становится ясным, что совсем не основательно выделять матроса Кошку или того или иного из прославившихся рядовых защитников Севастопо­ля в качестве некоего исключения. Это были именно образчики. типовые явления. Вот, например, что мы читаем в суховатых, деловитых записках князя Виктора Илларионовича Васильчи­кова, начальника штаба севастопольского гарнизона. Вспомним, что он и сам с полной готовностью ежедневно подставлял свой лоб под пулю и ни к каким восторгам ни по поводу своего, ни по поводу чужого геройства не был склонен ни в малейшей сте­пени. Да и говорит он о поступке солдат Алексопольского (31-го пехотного) полка наскоро, между прочим, потому что просто пришлось к слову, при рассказе о том, как французы сейчас после провала 6 (18) июня пытались покончить с особен­но ваншыми бастионами: «Французы обставили всю Камчатку (Камчатский люнет — Ε. Т.) сильною артиллериею, которая гро­мила как Малахов курган, так и несчастный 2-й бастион, кото­рый, несмотря на свое невыгодное полояіеиие, действительно ге­ройски боролся против сильнейшего врага. Каиідый день бастион этот представлял груду развалин, которые при огром­ных потерях исправлялись за ночь; подбитые орудия заменялись новыми, и к рассвету обновившийся бастион снова открывал огонь и боролся до ночи, разрывая лопатами засыпанные амбра­зуры. Чтобы дать понять о том жестоком огне, какой постоян­но производился по этому направлению, расскаяіу я происше­ствие, случившееся с Алсксопольским батальоном. На случай штурма, для действия по неприятельским колоннам, если б им удалось занять 2-й бастион (что было более чем вероятно), Тот­лебен проектировал З-орудийную батарею на углу оборони­тельной стенки 1-го бастиона. Батарея эта должна была дей­ствовать картечью по горже 2-го бастиона и пораяіать во фланг неприятеля, который стал бы дебушировать из-за этой горжи. Французы заметили это сооруяіение и старались ему помешатьг что исполнялось ими так тщательно, что днем на этой батарее работать было невозмояшо, да и ночью надо было насыпать зем­лю как можно скорее, не оставаясь долгое время под выстрела­ми. Батальон Алексопольского полка был назначен на такую ночную работу. Люди должны были насыпать мешки землею, принести их на место, высыпать на батарею и удалиться. В ту минуту, как подходил батальон к месту работы, французы уси­лили огонь; чтобы не подвергать батальон напрасной потере, начальник отделения приказал отвести людей назад и подо-Ячдать, пока огонь утихнет. Батальон был отведен. Но люди, прояідавши некоторое время, без приказания и без офицеров

396

схватили мешки и пошли высыпать их на батарею. Несмотря на непродолжительность работы, из батальона выбыло 60 че­ловек» 50.

Есть и еще показапие, что в первое время после победы 6 (18) июня матросы и солдаты неоднократно нарушали по­добным же образом дисциплину и иногда совсем безумно риско­вали головой, находя, что начальство слишком осторожно. В них вселилась в эти дни какая-то уверенность, что непремен­но удастся спасти Севастополь. Массовое геройство алексо-польцев, о которых рассказал Васильчиков, или хрулсвских .138 «благодетелей» Севского полка, ни секунды не теряя бро­сившихся за Хрулевым прямо на смерть, чтобы отбить у фран­цузов батарею Жерве, пе прославило имени ни одного из них. А разве они думали о своей личной славе, отдавая свою жизнь?

Говорить о всех случаях индивидуального героизма матро­сов и солдат в день штурма 6 (18) июня значило бы выйти за всякие пределы и вместо главы из книги написать целую спе­циальную книгу. Но хочется лишь подчеркнуть, что среди этих случаев встречаются и такие, которые отмечены не только самоотверженной храбростью человека, но и особым отношени­ем к врагу, проявленным в совсем исключительных условиях. Для примера приведем только одно из соответствующих пока­заний наших источников. Дело идет о финале английского на­ступления на 3-й бастион: «Один английский офицер удерживал своих отбегавших солдат почти у самой нашей батареи, силясь водворить порядок в расстроенных рядах и еще раз попытать счастья на бруствере русского укрепления. Но усилия его были напрасны. Все беяіали, и он остался сзади всех!— Ребята,— крикнул командир Охотского полка, полковник Малевский, стоя на банкете Брылкиной батареи:— смотри! Отстал ведь -офицер? — Отстал, ваше высокородно! — крикнуло несколько радостных голосов... Рядовой 7-й егерской роты Гладиков бро­сился в амбразуру, мгновенно добежал до англичанина, вдо­гонку, ударил его прикладом по шее, так что тот повалился, обезорулшл и потащил на бастион. Бывшие неподалеку англи­чане открыли по ним сильный огонь». Гладиков так передавал о своем затруднении: «Что делать? Либо от пули пропадешь, .тибо этот детина опомнится, да драку затеет! Хоть бы помочи где дождаться!» Недалеко был небольшой ров ложемента. «Гла­диков дотащил до него англичанина, столкнул его и сам прыг­нул в ровик, но в этот момент был ранен двумя пулями в ногу, а английский офицер — пулею же в голову. Не теряя времени, Гладиков показал англичанину, что надо сделать ему перевязку, снял у него с шеи платок и перевязал ему голову, своих же ран нечем и некогда было перевязывать. Не поднимаясь из рва, дер­жа одною рукою англичанина, Гладиков другою давай разбирать ложемент, чтобы перелезть на свою сторону; но едва они пере­лезли через полуразобранный бруствер, как ядро полевого не­приятельского орудия, нарочно, по-видимому, направленное на их убежище, ударило в стену ложемента и навалило на них гру­ду камней, сильно контузив Гладикова в плечо и руку. Наши поспешили ответить врагу несколькими ядрами, и Гладиков, между тем, притащил полуживого, измученного англичанина прямо к командиру полка: вот он, подхватил!» Англичанин был спасен, а израненный Гладиков «со слезами умолял не отсылать его в госпиталь, а позволить лечиться при полку» 51.

Женщины соперничали с муяччинами: «Во время боя жара была неимоверная и дала случай солдаткам и матроскам выка­зать всю силу самоотвержения и смелости русских женщин... они разносили под градом пуль сперва квас, а когда не хвати­ло квасу — воду в самые ;каркио места схватки» 52, расплачи­ваясь за это яшзныо или увечьями.

Увлечение наших матросов и солдат победой было до та­кой степени сильно, что они никак не могли остановиться, не­смотря на приказы начальства. Вот впечатления очевидца. Рус­ские только что отняли у французов батарею Жерве и броси­лись дальше преследовать их, прямо под французские батареи, не слушая приказа остановиться. «Солдаты хохотали, в востор­ге от победы, сыпали каламбуры, колотили защищавшихся, гнали бегущих!.. Человек сто бросились в амбразуры за фран­цузами и преследовали их до самых траншей. Игра эта была весьма опасна. С минуты на минуту моягао было ждать, что неприятель обопрется на свои резервы и с помощью их немед­ленно перейдет в наступление. Подполковник Навашин велел трубить сигнал... Куда тебе! Слышать но хотят!., кричат: Бить саранчу проклятую, пасмсрть! Нечего отступать! — повторяют упоенные успехом солдаты. Подполковник... и другие начальни­ки побежали и сами насилу заставили отступить» 53.

Стоит лишь вспомнить, что именно опи собирались мчаться немедленно штурмовать густо уставленный пушками крупней­ших калибров Камчатский люнет, бывший с 7 июня в руках французов, и вся сила неистового, наступательного порыва, обу­явшая русских солдат, станет для нас ясна.

9

Растерянность и раздражение царили в лагере союзников.. Сейчас же после поражения 18 июня генерал Пелисье написал письмо Раглану, который потом «открыто жаловался на неспра­ведливость этого послания» 54. Я пе нашел этого письма пи в. английской, ни во французской документации. Подавлепньти

398

сознанием того, что именно он оказывается в глазах армии чуть ли не главпым виновником несчастья, Раглан слег.

Образ действия лорда Раглана подвергся жестокой крити­ке не только во французском лагере, но и в английском. «Нет сомнения, что если бы мы взяли Редан (т. е. 3-й басти­он — Е. Т.), то мы не могли бы удержать его, поскольку Мала­хов курган был во власти русских; а так как французам но уда­лась их атака, то мы не должны были бы производить свое на­падение, кроме разве цели создать диверсию». Так судили офи­церы, участвовавшие в деле, вроде Кавендиша — Тэйлора 55. Но если уяі Раглан хотел произвести диверсию, то совершенно не­объяснимо, почему он сознательно и предумышленно запоздал со своим выступлением. Свита Раглана старалась смягчить ро­пот и критику, сообщая офицерству о том, что главнокомандую­щий слег в постель после несчастного дня 18 июня, что оп и физически заболел и что болезнь принимает нехороший оборот. Болезнь его к 26 июня прошла, и 26-го утром он работал нор­мально.

Вечером 26-го он почувствовал снова недомогание, и на этот раз болезнь уже скрутила его очень быстро. 28 июня 1855 г. он скончался. Окруя«ающие единодушно утверждали, что его убило поражение союзной армии, понесенное ею 18 июня. «Лорд Раглан умер от огорчения и подавившей его тревоги, умер как жертва неподготовленности Англии к войне»,— гово­рит в своих воспоминаниях генерал Вуд. Не все так мягко го­ворили и писали о скончавшемся английском главнокомандую­щем, главная вина которого была, конечно, в том, что он взял на себя такую колоссальную задачу, безмерно превышавшую erf) силы. Но не только он сам, а и те, кто его назначил, считали чем-то салю собой разумеющимся, что если генерал принадле­жит к такому аристократическому роду, как Бьюфорты — Рагла-ны, да еще к тому же достиг почти конца седьмого десятка лет, то он имеет по справедливости все права на первое место, и единственным его конкурентом может явиться лишь другой ге нерал, не менее высокого аристократического происхождения, чем Бьюфорты, и притом если, например, ему уже пошел не седьмой, а восьмой десяток. А так как такого, более счастли­вого кандидата не оказалось, то назначение Раглана было в свое время принято и им самим, и окружавшим его общест­вом, и армией, и прессой как нечто отвечающее требовапи ям элементарной справедливости и не подлежащее оспари ванию.

Но теперь горы трупов, которых никак не успевали зарывать целые рабочие роты, безмолвно и тем более красноречиво гово рили против такого способа назначения верховного вождя дей ствующей армии.

399

«Сегодня утром мы услышали о смерти бедного лорда Рагла­на; он умер прошедшей ночью от диарреи, осложненной — это наиболее вероятно — душевной тревогой и разочарованием»,— читаем мы в письме генерала Лэйсоиса к ого сестре от 29 ию­ня 5б. А спустя несколько дней с обычным своим лаконизмом он прибавляет (уже в письме к матери): «Бедного старого лорда Раглана очень жалеют. Что бы люди ни говорили о нем как о генерале, всякий его уважал и любил как человека» 57'. Даже недурно к нему относившиеся офицеры (па другой же день после его смерти) не могли заставить себя говорить о нем вполне серьезно. «Бедный старик, которого так много порицали и который так много лет обладал такой большой властью! Очень милый человек, в высшей степени аристократических тенден­ций. Я не сомневаюсь, что он верил в то, что весь свет, с тем, что произрастает (па земле — Е. Т.) и ?кивет в воде (with leakes and fishes), был специально придуман для отпрысков семьи Бьюфортов и других знатных домов»,— читаем мы в уяіо цити­рованной, не поступившей в продаяіу книге воспоминаний штабного офицера (юмористически приводящего тут в сокра­щенном виде библейский стих). «Потеря нашего командира при нынешних обстоятельствах ставит нас в очень затруд­нительное положение, так как я сомневаюсь, был ли кто-нибудь, кто пользовался его полным доверием и кто был бы знаком со всеми его планами, если он имел таковые (if he had any)» ^8.

Во французском лагере напутствия покойнику были в боль­шинстве случаев того же характера, что и в дневнике генерала Тума: «Вот и лорд Раглан внезапно умер позавчера. Может ,быть, это изменит кое-что. Следовало бы воспользоваться этим обстоятельством, чтобы впредь иметь лишь одного главнокоман­дующего. Довольно странно, что мы, имеющие здесь 130 ты­сяч человек, находимся в зависимости от 25 тысяч англичан, ко­торые ничего не делают» 59.

Неудача союзников во время штурма 6 (18) июня оконча­тельно деморализовала сардинский отряд, хотя Пелисье бла­горазумно их на штурм совсем не повел. Необычайно любопыт­но читать, как севастопольские несокрушимые люди, все эти нахимовские и хрулевские львы, которых надо было раньше истребить, а уж потом взять Севастополь, изумлялись, наблю­дая сардинские войска, прибывшие «помогать» союзникам. Ред­ко когда сталкивались на поле брани такие до курьеза несхо-жио люди, такие, в самом деле, аптиподы, как русский сподвиж­ник Нахимова и привезенный сюда для совсем непонятной ему цели, несчастный во всех отношениях пьемонтский арендатор или шелкодел, которому приказывают взять, по возмояшости безотлагательно, Малахов курган. Но, впрочем, употребленное

400

мною слово «сталкивались» но очепь точно: вовсо они с русски­ми и не сталкивались, а когда начальство их «сталкивало», то они обыкновенно бросались наутек, развивая предельную ско­рость. «К нам передается довольно много неприятелей; в том числе есть и сардинцы, которые стояли на Черной речке, и когда узнали про неудавшийся штурм, то прислали сказать главнокомандующему, чтоб он их оттуда взял, а не то они сами уйдут; потому что боятся, что русские сделают наступательное движение. Вот сволочь-то!» 60—с удивлением добавляет русский моряк, который вообще не гнался в своих письмах за изыскан­ностью в квалификациях.

Сардинцы, которые почти в полном своем составе стояли в эти грозные дни па Черной речке, т. е. в относительной безопас­ности, впали в самом деле в полнейшую панику. Они, как ска­зано, сначала потребовали, чтобы их увели прочь. Но так как ни их генерал Ла-Мармора, ни подавно сам Пелисье такого приказа не отдали, то сардинский корпус без всякого боя просто поворотил направо кругом и беглым маршем ушел в свой ла­герь. Русские даяіо не сразу поняли, что это перед ними проис­ходит. «Когда наши образумились, то неприятель был уже да­леко, и доказательством того, что они торопились, служит то, что неприятель оставил на месте часть своих обозов. Через несколько дней один передавшийся сардинец говорил, что если бы наши двинулись вперед, то они непременно положили бы оружие» 61. Эти итальянские солдаты и дальше вели себя точно так яіс Страшный день штурма 6 (18) июня окончательно безнадежно лишил их всякого самообладания. Они не хотели сражаться, и это решение было, по-видимому, непоколебимо, что не помешало злополучным жертвам кавуровской дипло­матии погибать сотнями и тысячами от холеры, от гнилой лихорадки, от изнурительных работ и от русских бомб и ядер, которые их находили даже в их лагере. Многие вер­нулись в Италию инвалидами, а слишком многие и вовсе не вернулись.

В Петербурге подъем духа после первых известий об отби­тии штурма был очень большой, хотя люди, оценивающие всю обстановку войны, и предостерегали от увлечений. «Удачно отбитый 6-го числа штурм в Севастополе очень всех порадо­вал... Эта первая удача сильно возвысила дух гарнизона. Что за собрание героев!.. С известием об отбитии штурма приехал Аркадий Столыпин. Он говорит, что положение Севастополя, несмотря на последнюю удачу, весьма опасно. Недостаток у нас в людях и в порохе. Неприятель тоже, по-видимому, не имеет во всем полного довольства и, кроме того, так же как и мы, де­лает ошибки». Так писал в интимном своем дневнике князь Д. А. Оболенский 62.

26 Е. В. Тарле, т. IX /,01

10

Конечно, успех русской армии 18 июня не мог тотчас же не отразиться и на тех бесконечных дипломатических переговорах в Вене, которые как начались, да и то неофициально, в декабре 1854 г., так и не могли никак не только окончиться положитель­ным результатом, но даже сдвинуться с мертвой точки и факти­чески оборвались 22 апреля 1855 г. В этих переговорах из че­тырех участников двое (французский посол Буркнэ и англий­ский — Уэстморлэнд) по-прежнему определенно не я«елали кон­ца войны и делали все, чтобы сорвать переговоры, потому что это заставило бы Австрию, в силу договора 2 декабря 1854 г., связы­вавшего ее с Англией и Францией, выступить с оружием в ру­ках против России. Третий участник совещаний — австрийский министр иностранных дел Буоль— колебался. С одной стороны, он считал, что Австрии выгодно выступить против России, пото­му что тогда можно было надеяться получить в награду от за­падных держав разрешение произвести аннексию Молдавии и Валахии к Габсбургской державе. А с другой стороны, ничем не истребимый инстинктивный страх перед Россией затруднял все дипломатические движения Буоля. От России всего можно ожи­дать. Сегодня она слаба, а завтра вдруг оканіется сильной! Буоль с тревогой поглядывал на Крым, досадуя на медленность в действиях союзников.

И вдруг в Вене узнали о кровопролитном штурме 18 июня и полном его провале. Тон графа Буоля по отношению к четвер­тому участнику венских совещаний, русскому послу князю Александру Михайловичу Горчакову, круто изменился. «Я на­шел господина министра иностранных дел в особенно предупре­дительном настроении духа,— иронически пишет Горчаков в Петербург, куда он так часто доносил о наглом и вызывающем поведении Буоля;— его политические симпатии подвергаются воздействию со стороны событий (la pression des evenements) и влиянию воли его государя. Граф Буоль ни слеп, ни глух, и ему невозмоях'но не признавать очевидного факта общего ликования вокруг него и во всей стране вследствие перспектив лучших ότ­ι гошений между обеими империями» 63. Не только Буоль, но и Франц-Иосиф и вся правящая верхушка в Австрии были явно смущены, а отчасти и испуганы исходом штурма 18 июня.

В Париже и Лондопе констатировали, что дух защитников Севастополя, к удивлению, ничуть не сломлен всеми ужасами, которые они перенесли от начала осады.

С фронта писали во Францию и в Англию, что русские с каж­дым месяцем дерутся не хуже, а лучше.

О русских защитниках крепости пишет в дневнике фран­цузский генерал Вимпфен: «Их энергичная и умная оборона

402

заставляет нас уважать нацию, против которой у нас никогда не было серьезных обид... Мы все теперь уважаем солдат, которые сражаются храбро и лояльно. Мы выступаем против этого врага только по приказу, без большого энтузиазма, и потому, что же­лаем покончить с бедствиями осады» 64.

Французское офицерство не скрывало, в частности, своего восхищения перед Тотлебеном. Эскадронный комапдир Фай, адъютант Боске, говорит в своих воспоминаниях: «Таким обра­зом, русские нас опережали на всех тех пунктах, которые мы имели намерение занять. Несомненно, они были искусны, но надлежит прибавить, что они очень хорошо были обслуживаемы своими шпионами». Λ сам Боске еще в дни постройки Селен­гинского и Волынского редутов писал: «Поистипо кажется, что русский инженер день за днем дает ответ на все наши идеи, на все наши проекты, так, как если бы он сам присутствовал на на­ших совещаниях... Не оказывая несправедливости его уму, слишком хорошо доказанному, я думаю, особенно теперь, о шпионах...» 65 «Хитрость», «доказанный ум», «искусный шпио­наж» — можно было приводить какие угодно объяснения, по факт был налицо: перед союзниками были страшные противни­ки. А что эти противники ни во что ставили свою жизнь, когда речь шла о выполнении воинского долга,— это было фактом на­столько неоспоримым, что незачем было даже трудиться выду­мывать объяснения.

Англичане, очень скупые на эпитеты, когда приходится хва­лить врага, заговорили о русских матросах и солдатах так, как-редко о ком когда-либо говорили.

«Я не могу поверить, что какое бы то ни было большое бед­ствие может сломить Россию. Это великий народ (it is a great nationality); несомненно, оп не в нашем вкусе, но таков факт. Никакой враг не осмелится вторгнуться на его территорию, если не считать захвата таких ничтояшых кусочков, какие мы теперь заняли (beyond such small nibbles as we are now making)». Так писал в том же июне 1855 г. состоявший при генерале Коллине Кэмпбелле «майором-адъютантом» автор уже цитированном выше, не предназначенной для продажи книги о Крымской вой­не 66. Писал он это в интимном письме к другу.

26*

4----с>ч^Х^^? "»

Глава XV СМЕРТЬ НАХИМОВА

І

ютіь 1855 г. принес защитникам Севастополя не только радость победы, но и два несчастья. Контуженный в день штурма Тотлебен перемогался и не хотел лечь в постель. Через два дня, 8 (20) июня, осматривая бата­рею Жерве, он был очень тяжело ранен, и его увезли из Севастополя.

Боялись смерти Тотлебена. Но рок сохранил его и для новых блестящих достижений, для взятия Плевны в 1877 г., и для чер­ного в его биографии года, о котором мояіпо только повторить слова В. Г. Короленко: «В 1879—80 году в Одессе генерал-гу-бернаторствовал знаменитый военный иткенер и стратег Тот­лебен. Злая русская судьба пожелала, чтобы свою блестящую репутацию воина генерал этот завершил далеко не блестящей административной деятельностью. Знаменитым генералом уп­равлял пресловутый Панютин, по внушению которого, хотя за нравственной ответственностью самого генерала, в Одессе на­чалась памятная оргия административных ссылок. Слишком поздно, только уезжая из Одессы, понял Тотлебен, в чьих ру­ках он был орудием, и с отчаянием и яростью публично набро­сился тогда на опозорившего его седины гнусного человека...»

Но в июне 1855 г., когда тяжко раненного Тотлебена увозили из Севастополя, еще светла и ничем не запятнана была его мо­лодая слава, и велика была скорбь защитников крепости. Их яідал в том же месяце еще более сокрушительный удар.

Во время штурма 6 (18) июня Нахимов побывал и в самом опасном месте — на Малаховом кургане, уже после Хрулева. Французы ворвались было снова на подступы к кургану, ряд командиров был переколот немедленно, солдаты сбились в кучу... Нахимов и два его адъютанта скомандовали: «В шты­ки!» — и выбили фрапцузов. Для присутствовавших непонятно было, как мог уцелеть Нахимов в этот день. Подвиг Нахимова произошел уже после хрулевской контратаки, и Нахимов, та­

404

ким образом, довершил в этот день дело спасения Малахова кургана, начатое Хрулевым.

Вообще это кровавое поражение союзников 6 (18) июня 1855 г. покрыло новой славой имя Нахимова. Малахов курган только потому и мог быть отбит и остался в руках русских, что Нахимов вовремя измыслил и осуществил устройство особого, нового моста, укрепленного на бочках, по которому в решитель­ные часы перед штурмом и перешли спешно отправленные под­крепления из неатакованной непосредственно части на Кора­бельную сторону (где находится Малахов курган). Нахимов за­теял постройку этого моста еще после первого бомбардирования Севастополя 5 октября, когда в щепки был разнесен большой мост, покоившийся на судах. Этот новый мост, на бочках, оказал неоценимые услуги, и поправлять его было несравненно легче и быстрее, чем прежний.

Дмитрий Ерофеевич Остен-Сакен, начальник севастопольско­го гарнизона, был в полном восторге от поведения Нахимова и до и после блестящей русской победы, каковой даже и враги считали неудачный для них штурм 6 июня. Нужно сказать, что генерал Остен-Сакен был человеком совсем другого типа, чем, например, Меншиков или Горчаков. Как военный он был, пожа­луй, еще меньше взыскан дарами природы, чем оба упомянутые главнокомандующие, последовательно друг друга сменившие за время осады. У барона Остен-Сакена было, по-видимому, в са­мом деле нечто вроде религиозной мании, и это обстоятельство еще более подрывало скромные умственные ресурсы этого злопо­лучного военачальника. На гарнизон, которым он командовал, он ни малейшего влияния не имел. Ни солдаты, ни, тем более, матросы, как уже сказано раньше, просто его пе знали.

Офицеры, даже склонные к мистике, перед ежечасно летав­шей вокруг них и над ними огненной смертью, считали все-таки, что для молитв, бдений, коленопреклонений, акафистов, ранних обеден, поздних вечерен существует протоиерей Лебединцев, а начальнику гарнизона следует заниматься вовсе не этим, по сов­сем другими, гораздо более трудными, слояшыми и опасными делами.

После падения трех коитрапрошей Остен-Сакен стал гораз­до больше считаться с Нахимовым и Васильчиковым.

Нахимов, Васильчиков, Тотлебен — вот кто фактически управлял защитой весной и в начале лета 1855 г. М. Д. Горча­ков уяѵе переписывался с Александром II о сдаче Севастополя и меньше проявлял активного интереса к вопросам обороны, пре­доставив Остен-Сакену не управление военными действиями, потому что Остен-Сакен ничем не управлял, но издание прика­зов и отдачу распоряжений, которые будут продиктованы теми же Нахимовым, Васильчиковым и Тотлебеном. «7 июня граф

405

Сакен был у меня,— читаем в дневнике одного из участников обороны,— и я просил его о некоторых разрешениях мне по разным предметам.— „Пойду домой, обдумаю это",— отвечал он,— то есть без Васильчикова и Тотлебена не может решиться разрешить сам ничего»

Остен-Сакена горячо хвалили за благочестие в Москве и Пе­тербурге, и впоследствии клубные бары не переставали задавать ему восторжепные обеды и поздравительные ужины, однако в Севастополе, во время осады, офицеры считали его хотя и бого­боязненным, но совершенно бесполезным мужем и называли пренебрежительно-фамильярно Ерофеичем. А как мечтали за­щитники Севастополя о настоящем вожде! Как они льнули ду­шевно к Нахимову, который один у них остался после гибели Корнилова и Истомина и после ранения Тотлебена! Как разоча­ровались они в тех, кто повелевал всем и владычествовал и над Тотлебеном и над подчиненными адмиралами Корниловым, Ис­томиным, Нахимовым! Как изверились они во всех этих при­дворных вельімоя^ах Меншиковых, аккуратно ведущих канце­лярию и корреспонденцию Горчаковых, бьющих об пол лбом пред иконой по три раза в сутки Остен-Сакенах...

Подобно тому как в свое время Меншиков не мог не понять, что ему никак но уйти от неприятной обязанности представить Нахимова к Белому Орлу, так и Остен-Сакен и Горчаков пред лицом гарнизона, который видел, что делает ежедневно и еже­нощно Нахимов и что сделал он в день штурма 6 (18) июня, поняли свой повелительный долг. Но надо отдать должное Остен-Сакену. Он никогда не соревновался с Нахимовым и даже не завидовал ему: слишком уж, прямо до курьеза, несоизмеримо было их моральное полоя?ение в осажденной крепости и их воен­ное значение. И чувствуется, что и Остен-Сакен и Горчаков сами хотят греться в лучах нахимовской славы, когда мы читаем приказ по войскам, отданный после победоносного боя б (18) июня: «Доблестная служба помощника моего, командира поста адмирала Нахимова, одушевляющего примером самоотвержения чинов морского ведомства и столь успешно распоряжающегося снабя^ением обороны Севастополя, известна всей России. Но не могу не упомяпуть, что подкрепления, посланные на атакован­ную часть Севастополя, разделенную Южной бухтою, переходи­ли по устроенному адмиралом Нахимовым пешеходному мосту на бочках, без чего Корабельная сторона, вмещающая в себя Малахов курган — ключ позиции,— могла пасть, ибо прежний мост на судах легко (мог — Е. Т.) быть поврежден неприятель­скими выстрелами и одиииадцатидневным бомбардированием помянутое сообщение было прервано».

Ничего нового о Нахимове севастопольскому гарнизону этот приказ пе сказал. Вот случайно записанный очевидцами и слу­

406

чайно поэтому дошедший до нас эпизод, прямо относящийся к этому кровавому дню июньской русской победы: «Каждый из храбрых защитников, после жаркого дела, осведомлялся прежде всего, жив ли Нахимов, и многие из нижних чинов не забывали своего отца-начальника даже и в предсмертных муках. Так, во время штурма 6 июпя, один из рядовых пехотного графа Диби-ча-Забалканского полка лежал на земле близ Малахова кургана. „Ваше благородие! А ваше благородие!" — кричал он офицеру, скакавшему в город. Офицер не остановился. „Постойте, ваше благородие! — кричал тот же раненый в предсмертных муках,— я не помощи хочу просить, а важное дело есть!" Офицер возвра­тился к раненому, к которому в то же время подошел моряк. „Скажите, ваше благородие, адмирал Нахимов не убит?" — „Нет".— „Ну, слава богу! Я могу теперь умереть спокойно"». Это были последние слова умиравшего 2.

Встал вопрос о новой паграде Нахимову. Известно было, как бедно и скудно живет Нахимов, раздающий весь свой оклад матросам и их семьям, а особепно раненым в госпиталях. Во всяком случае решено было за день 6 июня наградить его де­нежно. Александр II дал ему так называемую «аренду», т. е. очень значительную ежегодную денежную выдачу, независимо от его адмиральского регулярного жалованья.

25 июня царский указ об аренде был вручен Нахимову.

«Да на что мне аренда? Лучше бы они мне бомб присла­ли!» — с досадой сказал Нахимов, узнав об этой награде.

Он сказал это 25 июня. Бомбы ему были нужны в особен­ности потому, что расход боеприпасов, произведенный 6 июня, еще не был как следует пополнен, а что генерал Пелисье гото­вится получить близкий реванш за отбитый штурм, в этом сом­нений не было.

Вообще же мечтать о том, что он будет делать с только что полученной арендой, Нахимову пришлось недолго, только три дня — от 25 до 28 июня. Но мы точно знаем эти мечты. «Удо­стоившись по окончании последней бомбардировки Севастополя получить в награду от государя императора значительную арен­ду, он только и мечтал о том, как бы эти деньги употребить с наибольшей пользой для матросов или на оборону города»,— говорят нам источники3.

Жить ему оставалось в это время лишь несколько суток. Смерть, которой он бросал так упорно вызов за вызовом, теряя счет, уже стояла за его спиной.

2

«Берегите Тотлебена, его заменить некем, а я — что-с!» «Не беда, как вас или меня убьют, а вот жаль будет, если случится что с Тотлебеном или Васильчиковым!» Это и другое, все в том

407

же роде Нахимов повторял настойчиво не только в разговоре с Остен-Сакеном, но всякий раз, как его убеждали не рисковать так безумно, как он стал это делать, в особенности после потери Камчатского люнета и Селенгинского и Волынского редутов. Ведь и на Камчатском люнете, в конце концов, матросы, не спрашивая, схватили его и вынесли на руках, потому что он медлил и еще несколько секунд — и он был бы или убит зуава­ми, или, в лучшем случае, изранен и взят в плен.

Один из храбрейших сподвилшиков Нахимова по защите Севастополя, князь В. И. Васильчиков, давно его пристально наблюдавший, нисколько не обманывался в тайных побулчде-ниях адмирала: «Не подлежит сомнению, что Павел Степанович пережить падения Севастополя не желал. Оставшись один из числа сподвижников прежних доблестей флота, он искал смерти и в последнее время стал более, кем когда-либо, выстав­лять себя на банкетах, на вышках бастионов, привлекая внима­ние французских и английских стрелков многочисленной своей свитой и блеском эполет...»

Свиту он обыкновенно оставлял за бруствером, а сам выходил на банкет и долго там стоял, глядя на неприятельские батареи, «ожидая свинца», как выразился тот же Васильчиков.

Генерал-лейтенант М. И. Богданович передает слышанное им лично от адмирала П. В. Воеводского и адмирала Ф. С. Керна (бывших при Нахимове еще капитанами 1-го ранга), и их слова, так же как воспоминания Стеценко, могущественно подтверж­дают все, что мы знаем из других свидетельств. Нахимов в своих приказах писал, что Севастополь будет освобожден, но в действительности не имел никаких надеячд. Для себя л;е лично он решил вопрос уже давно, и решил твердо: он погибнет вместе с Севастополем.

«Если кто-либо из моряков, утомленный тревожной жизнью на бастионах, заболев и выбившись из сил, просился хоть на время на отдых, Нахимов осыпал его упреками: ,,Как-с! Вы хо-тите-с уйти с вашего поста? Вы должны умирать здесь, вы часо-вой-с, вам смены нет-с и не будет! Мы все здесь умрем; помни­те, что вы черноморский моряк-с и что вы защищаете родной ваш город! Мы неприятелю отдадим одни наши трупы и разва­лины, нам отсюда уходить нельзя-с! Я уже выбрал себе могилу, моя могила ун*е готова-с! Я лягу подле моего начальника Ми­хаила Петровича Лазарева, а Корнилов и Истомин уже там ле­жат: они свой долг исполнили, надо и нам его исполнить!" Когда начальник одного из бастионов при посещении его части адмиралом доложил ему, что англичане залояшли ба­тарею, которая будет поражать бастион в тыл, Нахимов от­вечал: ,,Ну, что ж такое! Не беспокойтесь, мы все здесь останемся!"»

408

Как прежде Меншиков, так теперь Горчаков боялся даже заговаривать при Нахимове об оставлении Севастополя.

Блестящая русская победа не уменьшила пессимистического настроения главнокомандующего. Уже на другой день после от­битого штурма 6 (18) июня Горчаков пишет царю о вариантах вывода гарнизона в случае оставления Севастополя. Правда, он оговаривается, что решится на это «только в крайности».

Вариантов я?е вывода войск существует два. Во-первых, воз­можно попытаться двинуться разом на неприятеля: из Севасто­поля ударить на Сапун-гору, где стоит главная масса англий­ских и французских войск, и со стороны реки Черной, где стоит русская полевая армия,— и в случае удачи обе эти русские армии, разбив и отбросив неприятеля, соединятся. Этот вариант Горчаков решительно отвергает. Из Севастополя можно вывести 50 ООО, считая с моряками. Этим 50 тысячам пришлось бы брать могущественно укрепленные подступы к Сапун-горе с ее мощ­ными батареями и редутами. Успех тут более чем сомнителен. Точно так же полевой армии, которой по этому варианту нужно броситься на неприятеля со стороны реки Черной, тоже при­шлось бы бороться с очень сильными укреплениями, «делать штурмы, труднейшие, чем тот, при котором союзники были вче­ра отбиты», а мея«ду тем эта полевая русская армия еще слабее севастопольской, в ней меньше 40 ООО человек. Следовательно, этот вариант не годится, он сулит колоссальные потери и вовсе не обещает успеха.

Остается второй вариант, который князь Горчаков и при­знает единственно исполнимым: «Из худшего надо выбирать менее пагубное»: просто переправить гарнизон на Северную сто­рону Севастополя, оставив неприятелю Южную часть. При этой переправе, конечно, не обойдется без боя и будет потеряно, ве­роятно, от 10 до 15 ООО человек. Но это лучше, чем потерять все... «Нападение с двух сторон, в направлении к Сапун-горе, стоило бы нам весь Севастопольский гарнизон, которому про­биться невозможно (подчеркнуто Горчаковым —Е. Т.), и почти всех войск, еще в поле находящихся. Не только Севастополь, но и весь Крым был бы потерян». Пороха мало, приходится его расходовать «с крайней бережливостью» и допускать «усилен­ную пальбу только при совершенной необходимости». У Горча­кова после отбития штурма пороха осталось всего на 100 000 выстрелов для 467 орудий главной оборонительной линии и 60 000 выстрелов для 1000 орудий прибрежных и вспомогатель­ных батарей. Хорошо, если бомбардирование стихнет. Но если неприятель хоть на восемь дней усилит канонаду, «то защите Севастополя будет конец, ибо собственно для орудий по оборо­нительной линии, полагая по 60 выстрелов в день на орудие, нужно на 6 дней до 160 тысяч выстрелов» 4.

409-

«Но сам ки. Горчаков пе утешал себя... розовыми надеж­дами. По-прежнему озабочивала его одна мысль — как умень­шить по возможности потерю в наших войсках в случае необхо­димости оставить Севастополь. Признавая такой печальный ко­нец неизбежным, он не переставал обдумывать план исполнения трудного отступления на Северную сторону. По распоряжению его заготовлялись втайне материалы для постройки гигант­ского пловучего моста через всю ширину большой бухты на протяжении 430 саженей. Вскоре потом приступлено было и к самой постройке моста под руководством начальника инженеров ген.-м. Бухмейера, к величайшему негодованию моряков и дру­гих истых защитников Севастополя, которые не допускали ни в каком случае возмояшости оставить эту святыню в руках вра­гов» 5.

«Узнав о памерении главнокомандующего устроить мост на рейде, Павел Степанович, опасаясь, чтобы это не поселило в гар­низоне мысли об оставлении Севастополя, сказал И. П. Комаров-скому: „Видали вы подлость? Готовят мост чрез бухту — ни живым, ни мертвым отсюда не выйду-с",— повторял он — и сдержал слово» 6.

С этим согласуется одна его заветная мечта: остаться с куч­кой матросов-единомышленников где-нибудь в не взятой не­приятелем укрепленной точке и, даже если город будет сдан, продолжать сражаться, пока их всех не перебьют. По своему характеру — враг полумер, оп при жизни часто говаривал, что, если даже весь Севастополь будет взят, он со своими матросами продерялится на Малаховом кургане еще целый месяц.

Многие странности Нахимова в последние месяцы жизни объяснились лишь потом, когда стали вспоминать и сопостав­лять факты. Никто, кроме Нахимова, в Севастополе не носил эполет: французы и англичане били прежде всего в командный состав. И долго не могли понять упорства Нахимова в этом вопросе о смертельно опасных золотых адмиральских эполе­тах,— Нахимова, который так небрежно относился всегда к костюму и украшениям, так глубочайше равнодушен был к внешнему блеску и отличиям.

Поведение Нахимова давно уже, особенно после падения Камчатского люнета и двух редутов, обращало на себя внимание окружающих, и они не знали, как объяснить некоторые его по­ступки. Насколько Нахимов был прямо враждебен всякому за­лихватскому, показному молодечеству,— это хорошо знали все еще до того, как он особым приказом потребовал от офицеров, чтобы они не рисковали собой и своими людьми без прямой необходимости. Поэтому либо просто удивлялись, не пробуя пускаться в объяснения, либо говорили о фатализме. «При этом он (Нахимов — Е. Т.) был в высшей степени фаталист,— пишет

410

один из наблюдавших его севастопольцев;— посещая наше отде­ление, он всякий раз непременно ходил на банкет в различных местах, чтобы взглянуть на неприятельские батареи, но никогда в таких случаях не ходил по траншеям, а всегда по площадкам, где пули скрещивались беспрерывно. Однажды, когда он хотел пройти с левого фланга в мой блиндаж, Микрюков сказал ему: „Здесь убьют, пойдемте через траншеи". Он отвечал: „Кому суж­дено..." — „А вы — фаталист!" — заметили. Он промолчал и по­шел все-таки по открытой площадке, т. е. прямо под прицель­ные французские пули, для которых неспешно шагавшая высо­кая фигура с блестевшими на солнце золотыми эполетами была превосходной мишенью» 7.

3

28 июня Нахимов верхом поехал с двумя адъютантами смотреть 3-й и 4-й бастионы, по дороге отдавая распоряжения обычного «бытового» характера: командиру 3-го бастиона, куда как раз ехал Нахимов, лейтенанту Викорсту, только что оторва­ло ногу, нуягао было назначить другого и т. д. Одного из адъю­тантов адмирал отправил с распоряжением. «Оставшись вдвоем,— рассказал лейтенант Колтовской, его сопровождавший, лейтенанту Белавенцу,— мы поехали сперва на 3-е отделение, начиная с батареи Никонова, потом зашли в блиндаж к Панфи­лову, напились у него лимонаду и отправились с ним же на тре­тий бастион». Осмотрев его и еще остальную часть 3-го отделе­ния «под самым страшпым огнем», Нахимов поехал шагом на 4-е отделение.

Бомбы, ядра, пули летели градом вслед Нахимову, который оыл «чрезвычайно весел» против обыкновения и все говорил адъютанту, не желавшему отъехать от него: «Как приятно ехать такими молодцами, как мы с вами! Так нужно, друг мой, ведь на все воля бога! Что бы мы тут ни делали, за что бы ни прята­лись, чем бы ни укрывались,— мы этим показали бы только сла­бость характера. Чистый душой и благородный человек будет всегда ожидать смерти спокойпо и весело, а трус боится смерти, как трус». Сказав это, Нахимов вдруг задумался.

Как раз перед этим он очень взволновал окружающих. Нахи­мов ведь поехал на 3-й бастион именно потому, что узнал о на­чавшемся усиленном обстреле этого укрепления. Прибыв на бастион, Нахимов сел па скамье у блиндажа начальника, вице-адмирала Панфилова. Кругом стояло несколько флотских и пе­хотных офицеров, толковали о служебных делах. Вдруг раздался крик сигналиста: бомба! Все бросились в блиндажи, кроме Нахи­мова, который, беспрестанно твердя своим подчиненным о бла­горазумной осторожности и самосохранении, сам остался на скамье и пе пошевельнулся при взрыве бомбы, осыпавшей

411

осколками, землей и камнями то место, где прелюде стояли офи­церы. Когда миновала опасность, все вышли из блиндажа, раз­говор возобновился, о бомбе и в помине не было 8.

Но вот оба всадника оказались ужо на Малаховом кургане, и на том именно бастионе, где пал 5 октября Корнилов и который с тех пор назывался Корниловским.

Нахимов тут соскочил с коня, матросы и солдаты бастиона сейчас жо окружили его.

«Здорово, наши молодцы! Ну, друзья, я смотрел вашу бата­рею, она теперь далеко не та, какой была прение, она теперь хорошо укреплена! Ну, так неприятель не должен и думать, что здесь можно каким бы то ни было способом вторично прорвать­ся. Смотрите же, друзья, докажите французу, что вы такие же молодцы, какими я вас знаю, а за новые работы и за то, что вы хорошо деретесь,— спасибо!» На матросов, по наблюдению окру­жавших, навеки запомнивших все, что случилось в роковой день, речь и уже самое появление их общего любимца произвели обычное бодрящее, радостное впечатление. Поговорив с матро­сами, Нахимов отдал приказание начальнику батареи и пошел по направлению к банкету, у вершины бастиона. Его догнали офицеры и всячески стали задерживать, зная, как он в послед­нее время ведет себя на банкетах. Начальник 4-го отделения прямо заявил Нахимову, что «все исправно» и что ему нечего беспокоиться, хотя Нахимов ни его и никого вообще ни о чем не спрашивал, а шагал все вперед и вперед.

Капитан Керн, не зная, что только придумать, чтобы увести Нахимова от неминуемой смерти, сказал, что идет богослужение в бастионе, так как завтра праздник Петра и Павла (именины Нахимова); так вот, не угодно ли пойти послушать? «Я вас не держу-с!» — ответил Нахимов.

Дошли до банкета. Нахимов взял подзорную трубу у сиг­нальщика и шагнул на банкет. Его высокая сутулая фигура в золотых адмиральских эполетах показалась на банкете одино­кой, совсем близкой, бросающейся в глаза мишенью прямо перед французской батареей. Керн и адъютант сделали еще послед­нюю попытку предупредить несчастье и стали убеяідать Нахи­мова хоть понюке нагнуться или зайти к ним за мешки, чтобы смотреть оттуда. Нахимов, не отвечая, стоял совершенно непод­вижно и все смотрел в трубу в сторону французов. Просвистела пуля, уже явно прицельная, и ударилась около самого локтя Нахимова в мешок с землей. «Они сегодня довольно метко стреляют»,— сказал Нахимов, и в этот момент грянул новый выстрел. Адмирал без единого стона упал на землю, как подко­шенный.

Штуцерная пуля ударила в лицо, пробила череп и вышла у затылка.

412

Он уже не приходил в сознание. Его перенесли на квартиру. Прошел день, ночь, снова наступил день. Лучшие наличные ме­дицинские силы собрались у его постели. Он изредка открывал глаза, но смотрел неподвижно и молчал. Наступила последняя ночь, потом утро 30 июня 1855 г. Толпа молчаливо стояла около дома. Вдали грохотала бомбардировка.

Вот показание одного из допущенных к одру умирающего:

«Войдя в комнату, где лежал адмирал, я нашел у него докто­ров, тех же, что оставил ночью, и прусского лейб-медика, прие­хавшего посмотреть на действие своего лекарства. Усов и барон Крюднер снимали портрет; больной дышал и по временам открывал глаза; но около 11 часов дыхание сделалось вдруг сильнее; в комнате воцарилось молчание. Доктора подошли к кровати. „Вот наступает смерть",— громко и внятно сказал Со­колов, вероятно не зная, что около меня сидел его племянник П. В. Воеводский... Последние минуты Павла Степановича оканчивались! Больной потянулся первый раз и дыхание сдела­лось реже... После нескольких вздохов он снова вытянулся и медленно вздохнул... Умирающий сделал еще конвульсивное движение, еще вздохнул три раза, и никто из присутствующих не заметил его последнего вздоха. Но прошло несколько тяжких мгновений, все взялись за часы, и, когда Соколов громко прого­ворил: „Скончался",— было 11 часов 7 минут... Герой Наварина, Синопа и Севастополя, этот рыцарь без страха и укоризны, окон­чил свое славное поприще» 9.

Матросы толпились вокруг гроба целые сутки днем и ночью, целуя руки мертвеца, сменяя друг друга, уходя снова на бастио­ны и возвращаясь к гробу, как только их опять отпускали. Вот письмо одной из сестер милосердия, живо восстанавливающее пред нами переяшваемый момент.

«Во второй комнате стоял его гроб золотой парчи, вокруг много подушек с орденами, в головах три адмиральских флага сгруппированы, а сам он был покрыт тем простреленным и изор­ванным флагом, который развевался на его корабле в день Си-нопской битвы. По загорелым щекам моряков, которые стояли на часах, текли слезы. Да и с тех пор я не видела ни одного мо­ряка, который бы не сказал, что с радостью лег бы за него» 10.

Похороны Нахимова навсегда запомнились очевидцами. «Никогда я не буду в силах передать тебе этого глубоко груст­ного впечатления. Море с грозным и многочисленным флотом наших врагов. Горы с нашими бастионами, где Нахимов бывал беспрестанно, ободряя еще более примером, чем словом. И горы с их батареями, с которых так беспощадно они громят Севасто­поль и с которых они и теперь могли стрелять прямо в процес­сию; но они были так любезны, что во все это время не было ни •одного выстрела. Представь же себе этот огромный вид, и над всем этим, а особливо над морем, мрачные, тяжелые тучи; толь­ко кой-где вверху блистало светлое облако. Заунывная музыка, грустный перезвон колоколов, печально-торжественпое пение... Так хоронили моряки своего Синопского героя, так хороімл Се­вастополь своего неустрашимого защитника»

Роковое для севастопольской обороны значение гибели Нахи­мова поняли все. «28 июня — печальный день — убит П. С. На­химов. Число геройских защитников Севастополя редело, да и не было таких влиятельных, как покойный Нахимов, а между тем Горчаков настойчиво торопил подготовить отступление о г Севастополя; и потому рвение защитников Севастополя слаб( -ло»,— читаем в черновых заметках Ухтомского.

Морской командный состав сразу же лучше всех понял гроз­ное значение гибели Нахимова.

«Неприятели все строят новые и новые батареи, роют тран­шеи, и теперь нет места в городе, куда бы не попадали их ядра; даже залетают через весь город на Северную сторону, и кажет­ся, что нам придется лишиться остальных своих кораблей, да, кстати, на них некому будет плавать, а главное — некому будет водить флот. Лучшие наши адмиралы все убиты... Вчера вече­ром нас постигло большое горе, Нахимов ранен пулей в голову. Потеря эта велика для всей России, а для нас необъятна. Верно мы чересчур прогневили бога, что он в самые критические мину­ты нас лишает таких людей, которых мы лишились в эту вой­ну,— писал капитан Чебышев своей жене тотчас после получе­ния известия о ране Нахимова.— Теперь Нахимов оставил нас, когда окончательно решается участь Севастополя и участь Чер­номорского флота, который ему обязан своей славой и всеми на­градами. Он сделал больше, чем может сделать человек: кроме того, что он добросовестно работал всю жизнь, последние 2 го­да он умирал по 100 раз в день и умер только раз. Но главное — он не только сам, но и нас, от офицера до последнего арестанта, приучал на это смотреть не так, как на заслугу, но как на долг, на обязанность. Вот будут рады турки, французы, когда узнают, что он убит,— и ошибутся, потому что дух его не убит и надолго останется с нами... Счастливы те, которые вначале перебрались в вечность, счастливее те, которые за ранами уехали с побоища; еще счастливее будет тот, кто дождется до конца. Отстоим Сева­стополь и тогда с чистой совестью приедем на отдых» І2.

Мучившийся сам от своей тяжелой раны Тотлебен уже 29 июня узнал о смертельной ране Нахимова, о том, что надеж­ды нет. «Вчера вечером Нахимов был опасно ранен в голову на

414

Малаховом кургане,— пишет он жене.— Прискорбное это проис­шествие меня ужасно потрясло. Я любил Нахимова, как отца. Этот человек оказал большие услуги: он был всеми любим и очень уважаем. Благодаря его влиянию на флот мы сделали многое то, что казалось бы невозможным... Он был искренний патриот, любивший Россию безгранично, всегда готовый всем яіертвовать для чести ее, подобно некоторым благородным пат­риотам древнего Рима и Греции, и при всем этом какое нежное сердце, как заботился он обо всех страждущих, он всех посещал,, всем помогал...» 13 «Хозяин Севастополя» исчез, и хотя в осаж­денном городе, ежедневно и еженощно осыпаемом разрывными и зажигательными бомбами, успели за девять месяцев, протек­шие от начала осады до гибели Нахимова, более чем достаточно привыкнуть к смерти, по к этой смерти никак не могли привык­нуть и не могли примириться с ней. Приведем свидетельство, самое простое и самое правдивое.

«Вообще многомесячное, еячемпнутное стояние лицом к лицу со смертью установило в отношениях наших к ней некоторую фг-Ыильярность,— пишет в своих воспоминаниях один из сева­стопольских героев Вязмитинов.— Трагизм смерти почти вовсе утратился». Сидят, например, Вязмитинов с ротным командиром М. около траверза. «За траверзом раздался взрыв бомбы и крик. М. послал вблизи стоящего унтер-офицера узнать, что случилось.— Ничего, ваше благородие,— отвечал тот, возвра­тившись,— черепком только немного у штуцера приклад отко­лоло.— Да что штуцер! Человек-то что? — Унтер-офицер по­смотрел на нас недоуменно.— Человек? Да человека, известно, убило,—отвечал он, удивляясь, что нас могут интересовать та­кие пустяки...» Со смертью, увечьями, ранами вполне освоились: «Только одна рана и одна смерть заставила застонать весь Сева­стополь,—свидетельствует Вязмитинов,— 28 июня вечером ко­мандир нашего редута получил записку и сообщил нам о смер­тельной ране Павла Степановича Нахимова, прося нас не объяв­лять пока об этом матросам и солдатам. Старались, чтобы слух об οτολί несчастье сколько возмояшо долее не дошел до матросов, зная, какое подавляющее впечатление произведет на них изве­стие, что обожаемого ими Павла Степановича они ууке не уви­дят. 30-го мы узнали, что самого любимого и самого популярно­го человека на Черноморье не стало».

Смертью Нахимова потрясена была и вся Россия.

«„Нахимов получил тяжкую рану! Нахимов скончался! Бо­же мой, какое несчастье!" — эти роковые слова не сходили с уст у московских жителей в продолжение трех последних дней. Везде только и был разговор, что о Нахимове. Глубокая, сердеч­ная горесть слышалась в беспрерывных сетованиях. Старые и молодые, военные и невоенные, мужчины и ніснщины показыва-

415

ли одинаковое участие»,— писал московский историк Погодин после получения фатального известия.

«Был же уголок в русском царстве, где собрались такие лю­ди,— говорил Т. Н. Грановский, узнав о гибели Нахимова.— Лег и он. Что же! Такая смерть хороша; о л умер в пору. Перед кон­цом своего поприща вызвать общее сочувствие к себе и заклю­чить его такой смертью... Чего же желать более, да и чего бы еще дождался Нахимов? Его недоставало возле могил Корнило­ва и Истомина. Тяжела потеря таких людей, но страшнее всего, чтобы вместе с ними не погибло в русском флоте предание о нравах и духе таких моряков, каких умел собрать вокруг себя Лазарев».

«Таков был Нахимов. Доброта ли его, скрытые ли проблески гения, который, как алмаз, таится иногда под непроницаемой корой, или, наконец, подготовленные к тому обстоятельства вре­мени, только имя Нахимова стало для нас дорогим именем, и пи одна потеря, кроме потери самого Севастополя, не отозвалась так во всех сердцах, как смерть незабвенного адмирала, честно и добросовестно отслужившего свою службу России. Ни од - и похороны не справлялись в Севастополе так, как похороны На­химова. Он привлек сердца всех. Об нем говорили, страдали и плакали пе только мы, на холмах, орошенных его кровью, но и везде, во всех отдаленных уголках бесконечной России. Вот где его Синопская победа!» 14

Если первым явственным ударом погребального колокола по Севастополю была потеря Камчатского люнета и двух соседних редутов, то вторым было тяжелое ранение Тотлебена, а третьим, бесспорно, была гибель Нахимова. Смерть знаменитого адмира­ла явилась в полном смысле слова началом конца Севастополя. В России это поняли, по-видимому, все, следившие за титаниче­ской борьбой, а больше всего — принимавшие в ней прямое участие.

Твердыня, за которую Нахимов отдал яшзпь, не только стои­ла врагам непредвиденных ими ужасающих жертв, но своим, почти год длившимся, отчаянным сопротивлением, которого ре­шительно никто не ояшдал ни в Европе, ни у нас, совсем изме­нила все былое умонастроение неприятельской коалиции, заста­вила Наполеона ill немедленно после войны искать дружбы с Россией, принудила враяедобных дипломатов, к величайшему их раздралхению и разочарованию, отказаться от самых существен­ных требований и претензий, фактически свела к ничтоячліому минимуму русские потери при заключении мира и высоко воз­несла моральный престшк русского народа. Это историческое значение Севастополя с несомненностью стало определяться уже тогда, когда Нахимов, покрытый славой, лег в могилу.

Глава XVI ВТОРАЯ БАЛТИЙСКАЯ КАМПАНИЯ 1855 г.

1

то первая Балтийская кампания этой войны, кампания 1854 г., потерпела полное фиаско, это хорошо понима­ли в высших правительственных кругах и Англии и Франции. Тут, по существу дела, лорды адмиралтей­ства были почти так я?е мало довольны ходом дела, как и сам Наполеон III. Обе стороны, разумеется, сознавали, что «взятие» Аландского «замка» (т. е. дома с флигелем) и пленение рыбачьих финских и эстонских шхун представляют собой весьма скромпые «успехи» и трофеи для очень могущественной эскад­ры, несколько месяцев прогуливавшейся по Балтийскому морю с его Ботническим и Финским заливами. Наполеон III не скрыл своего раздражения перед английским министром ино­странных дел Кларендоном, которого вызвал для серьезного pas говора в Париж ранней весной 1855 г., перед открытием навиге ционного сезона на Балтике. «Император очень озабочен тем, чтобы условились относительно плана кампании на Балтике. Менее ваяшо это для него, так как он соединит свои суда с на­шими во всем, что будет предпринято; но это имеет величайшую ваншость для нас (англичан — /?. Т.), престиж которых, как вла­дык морей, страшно подорван, по его мнению, ничтожеством на­ших действий на Балтике в прошлом году. Никто уже нас не боится, и это является несчастьем, о котором он искренно сожа­леет» Французский император, как и его собеседник, понимал, что публику можно кормить какими угодно хвастливыми небы­лицами о достославных морских подвигах, но что, собственно, іга самой Балтике не достигнуто почти ровно ничего: Крон­штадт — цел и неприступен, русский флот цел, ни один пункт ни на Финском, ни на южном берегу Балтийского моря но за­нят. Конечно, стратегический и дипломатический успех союзни­ков заключался в том, что большие русские сухопутные силы были прикованы к северу и по могли быть отправлены на помощь Севастополю, но все-таки в Париже и в Лондоне разо-

27 Е. В. Тагле, т. IX λ*η

чарование первой кампанией на Балтийском море было очень велико. Но с тем большим пылом шовинистически настроенная обывательская масса в Англии и во Франции ждала новой экспедиции в Балтийское море. Презрительные слова На­полеона Ш о постыдной неудаче британского флота в 1854 г. заставили английский кабинет с особым старанием приняться за снаряжение экспедиции 1855 г.

Как уже сказано в конце предыдущей главы, неудачу кам­пании 1854 г. приписали Чарльзу Непиру. На этот раз, в 1855 г., во главе отправляемой в Балтийское море эскадры должен был стать вице-адмирал Ричард Саундерс Дондас, имевший очень лестную репутацию во флоте. І> его распоряжение поступила эскадра, гораздо более могущественная, чем та, которую в пре­дыдущем, году возглавлял Чарльз Непир. Когда Ш (28) мая .1855 г. Ричард Дондас подошел к Толбухину маяку, у него было 20 больших военных судов и семь канонерских лодок. А 1 июня к нему присоединился и стал иод его начальстио французский адмирал ІІэно, сначала лишь с тремя большими судами и одним: корветом2. К этим основным силам союзников присоединялись затем еще новые военно-морские единицы. Прибавлю, что каби­нет Пальмерстона и британское адмиралтейство не очень спо­койно себя чувствовали перед лицом союзника, который явно раздражен был обозначившейся трудностью, если не прямой невозможностью взять Кронштадт и угрожать Петербургу с моря. Наполеон требовал, чтобы на этот раз дело не окончилось бесполезной прогулкой по Финскому и Ботническому заливам. Английская пресса во главе с «Таймсом» всячески старалась подбодрить Доидаса и внушить ему, как необходимо действо­вать поэнергичнее.

И все эти усилия и старания окончились .детом 1855 г. таким: же провалом, как и в 1854 г. Кронштадт взят не был, никакой грозящей столице высадки не было и не могло быть произведе­но, бомбардировки Свеаборга и другие военные действия ника­ких стоящих результате» не дали. Русская морская твердыня и русский военный флот не только уцелели, но англичане даже оказались бессильны произвести на них сколько-нибудь серьез­ное нападение. Напомним наиболее существенное, что произо­шло на море в эту вторую Балтийскую кампанию.

Еще летом 1854 г., когда английский флот уже появился в Балтике, Николай созвал в Кронштадте, на корабле «Петр I», в адмиральской каюте большой военный совет с участием всех наличных адмиралов. И уже тогда, после доклада царю о неуте­шительном состоянии своаборгских и гельсингфорсекпх укреп­лений и после категорического совета адмиралов пе выходить в море, царь в гневе восклпшгуд: «Разве флот для того существо­вал π содержался, чтобы в минуту, когда он действительно

418

будет нужен, мне сказали, что флот не готов для дела!» гГак рассказывает флигель-адъютант Николай Андреевич Аркас.

Тем не менее всю осень, зиму и весну шли работы в Крон­штадте и в Свеаборге с целью повышения их обороноспособно­сти,— и результаты в общем были значительны. Так по крайней мере их оценил действовавший в 1855 г. в Балтийском море вместе с адмиралом Дондасом командир французской эскадры адмирал Пэно. Батареи Кронштадта в 1855 г. были в гораздо лучшем состоянии, чем за год до того. Флот Кронштадта тоже был усилен. Минная защита Кронштадта в 1855 г. была усилена. Более или менее удачные опыты с минами академика Якоби, о чем, кстати, сохранился интересный материал в архиве нашей Академии наук, могли бы заинтересовать, и несомненно заинтересовали в свое время, техников минного дела и истори­ков военно-морской техники в России.

А что такое представляют собой па самом деле имевшиеся в раепоряиіении: морского министерства мины, поставляемые заводом Нобеля, без всякого участия Якоби и погруженные в воду, в ожидании нападения союзного флота, близ Свеаборга и Выборга, красноречивый ответ на этот вопрос дает нам следующая секретная бумага адмирала Литке военному мини­стру князю В. А. Долгорукову от 21 ноября 1855 г., т. е. когда уже давно окончилась вторая (и последняя) Балтийская кам­пания: «Комитет, учрежденный в прошлом году по .высочай­шему повелению под председательством исправляющего долж­ность кронштадтского военного генерал-губернатора для обсуж­дения вопросов, относящихся до обороны Кронштадта подводными минами, в котором' я председательствовал только в отсутствие инженер-генерала Дена, закрыт в феврале текуще­го года. По сей причине я могу выразить только личное мое мне­ние по содержанию препровожденного ко мне при отношении вашего сиятельства от 16 ноября за № 843 рапорта подполковни­ка Шорнкрейца к господину командующему войсками, в Финлян­дии расположенными, относительно пиротехнических мин завод­чика Нобеля. В Кронштадте, где несколько сот этих мин было погружено в разных местах, оказались они не лучшими, как и в Свеаборге. Большая часть оігых вынута из воды в таком же не­исправном состоянии. По моему мнению, причина тому заклю­чается не в одной порче металла от гальванических токов, как полагает подполковник Шерпкройц, но в общем недостатке са­мой системы их устройства, который не устранился бы и тогда, если бы .мины были сделаны и из одного металла, частью же π от неброяшого их изготовления. В настоящем их виде мины Но­беля не заслуживают никакого доверия. Если бы предвиделась необходимость употребить их в будущем году опять, то необхо­димо прежде всего устранить все замеченные в них недостатки.

От самого Нобеля нельзя ожидать усовершенствования его мины, ибо он не принимает ничьих советов. И сверх того, почи­тая эту мину как бы своею собственностью и своим секретом (без всякого, впрочем, основания) и делая из нее торговую спе­куляцию, он но возмолшости устраняет всякий контроль со сто­роны правительства по этой операции, которую по сим причи­нам не следовало бы, каяхотся, на будущее время поручать го­сподину Нобелю. Но в этом нет и надобности. Механик Яхтман, гальванической команды, состоящей под управлением акаде­мика Якоби, придумал уже пиротехническую мину, которая по производимым над нею прошедшей осенью опытам обещает удовлетворить всем условиям, от такой мины требующимся» 3.

26 января 1855 г. последовал приказ управляющего морским министерством вел. князя Константина на имя Якоби, о чем он был извещен спустя три дня: «Высочайше разрешено акаде­мику Якобп приступить немедленно к устройству мил для обо­роны фортов» 4. Предиолоя^ено было изготовить и погрузить у Кронштадта 300 мин 5.

Мины доляшы были быть располоичепы между кронштадт­скими фортами «Павел» и «Александр» в 300 саженях от бере­га, в каждой из мин должен был находиться заряд в 35 фунтов пороха, а взрываться мины доляшы были током с гальваниче­ской батареи, помещенной на берегу близ батареи Кі 2 6.

Мины у Кронштадта, как мы знаем, причинили вред крейси­ровавшим в этих водах судам противника. Адмирал Пзно донес французскому морскому министерству о том, что некоторые его корабли пострадали, наткнувшись на русские мины у Крон­штадта.

Подводные мины, созданные Борисом Семеновичем Якоби совместно с его учеииками^механиками, были изготовлены по его собственным черте?кам; им же были установлены принци­пы заряжения, запала их и т. п.

Если на Черном море, как мы видели, их не успели построить и погрузить, то на Балтике это удалось сделать. Они были погру­жены у Кронштадта, у Толбухина маяка, около Свеаборга, и неприятелю пришлось с ними считаться. «Наша первая забота вечером 6 августа заключалась в том, чтобы принять меры нре-досторояшости против взрывных машин (explosive machines), которые были недавно введены неприятелем»,—писал в первом же своем докладе лордам адмиралтейства о нападении на Свеа­борг адмирал Дондас, и он принужден был поедать ночью лодки с командой для вылавливания русских мин. Но выловили лишь немногие. Много и не могли выловить, потому что сколько-ни­будь приблизиться к берегу англичане под Свеаборгом не отва­живались 7.

Английский биограф Ричарда Дондаса даже считает одним

420

из двух главных дел, которыми занимался его герой на Балтике в 1855 г., «вылавливанье малых мин, погруженных ,в большом количестве в северном проходе к Кронштадту». Вторым делом была тесная блокада Финского залива 8.

В ожидании нападения на балтийское побережье русскому командованию пришлось сосредоточить огромную армию в 272 батальона пехоты, 145V2 эскадронов кавалерии, 42 казачьих сотни π 436 орудий, в общей сложности 302 785 человек. Из них, в частности, 69 410 человек в Финляндии (отдельно подсчитан Выборг — 2400 чел.), 20 640 — в Остляндии, 40 820 — в Курлян­дии (отдельно в Риге 7600 чел.), 7000 — в Дииабурге, 12 380 -- в Петербурге и, кроме того, 89 000 человек в качестве так назы­ваемого «подвижного корпуса» должны были передвигаться по мере надобности к угрожаемому пункту, а 20 000 человек со­ставляли запасную дивизию 2-го пехотного корпуса и тоя?о вхо­дили в указанную армию, предназначенную охранять балтий­ские берега и Финский залив 9. Мы видим, как ничтожно было сравнительно с этой огромной, по тем временам, армией то вой­ско, которое было выделено для обороны Севастополя и защиты Крыма.

У нас есть и другой документ, дающий несколько меньшую, но все яіе огромную цифру для обозначения требуемого количе­ства сухопутных войск в интересах защиты побережья.

«Итого в действующих войсках при Балтийском море должно быть всего до 220 тысяч чел., а с войсками местными до 275 ты­сяч. Цифра эта огромна. Но она определяется самою необходи­мостью. При меньших силах мы не можем быть спокойными, не в состоянии одержать верха над противником, и неравенством в силах неминуемо подвергнемся поражению. А понести пораже­ние на берегах Финского залива и при устьях Невы было бы для России бедствием, еще несравненно более тяжким, чем потерять Севастополь и Крым. Но есть ли возмояшость собрать при Бал­тийском море требуемую огромную массу войск? В лето нынеш­него (1854) года мы имели всего до 116 тысяч человек, считая и гвардию, ныне же части укомплектованы до 218 тысяч, а к вес­не вероятно будем иметь до 225 тысяч. Следовательно, если даже вся гвардия возвратится к берегам Балтийского моря,— и тогда будет еще недоставать 50 тыс. человек!» Положение критиче­ское: «Все приведенные расчеты убеждают в том, что, при всем напряжении огромных сил России, нет возможности иадеяшым образом защищать берега обоих морей против решительных дей­ствий обеих морских держав и в то же время иметь на сухопут­ной границе две армии, достаточно сильные для борьбы с запад­ными соседями. Выдержать подобную общую войну со всей Европой Россия могла бы не иначе, как имея в поле всего до миллиона войск» 10.

421

2

В Англии много говорили о том, что предстоящая кампания 1855 г. в Балтийском море должна загладить воспоминание о неудачной кампании Чарльза Непира в 1854 г. По на самом деле кампания назначенного командиром Балтийской эскадры адмирала Ричарда Дондас а 11 была, в смысле впечатления, кото­рое она произвела в России и в Европе, еще менее удачной, чем действия Непира в 1854 г. Сил у Дондаса было несравненно больше, чем у Неігира, даже если не считать французской союз­ной эскадры, состоявшей под командой адмирала Нэно. В общем у союзников было около 70 'вымпелов, не считая мелких парус­ников. Если и па этот раз ничего существенного для союзников из этой второй Балтийской кампании не получилось, то виновата здесь прежде всего неопределенность поставленной британским правительством цели. Делать высадку на русских берегах не предполагалось: Наполеон HI па этот раз решительно не поже­лал давать на Балтику сухопутные войска, а сами англичане даже и в мыслях никогда не имели высаживать собственную ар­мию. Серьезно бомбардировать и разрушить Кронштадт тоже пе имелось в виду. Если в 1854 г. это оказалось делом трудным, то в 1855 г.. когда русское 'командование серьезно подготовилось к встрече врагов, Кронштадт стал неприступен. Адмирал Нэно прямо доложил в Париж, что кронштадтская эскадра распола­гает многочисленными канонерками, которых еще не было в 1854 г., и что вообще союзному флоту иуячпо думать о собствен­ной своей безопасности в Финском заливе. Таким образом, дело свелось сначала (5 июля) к бомбардировке неукрепленного го­рода Ловизы небольшой эскадрильей капитана Эльвертона, по­том к бомбардировке Транзунда (13 июля), причем русские па этот раз очень .метко отстреливались. Через неделю Эльвертоп бомбардировал батареи Фридрихсгаля, но русская артиллерия отогнала его суда.

После этого решено было напасть на Свеаборг и снести все его укрепления с лица земли. Но для этого Дондас отвел свой флот к Наргепу, чтобы там подождать прихода французских сил и повести атаку на Свеаборг сообща.

0 августа 1855 г. Дондас подошел к Свеаборі у с 23 большими .линейными судами, 16 канонерскими лодками и 16 же мортир­ными судами («бомбардами»). Вечером того же дня к нему по­дошла и французская эскадра, приведенная адмиралом I Іэяо, в составе четырех линейных судов, пяти мортирных судов π пяти канонерских лодок 12. Другими словами, почти все морские силы союзников, вошедшие в Балтийское море, были собраны для нападения на крепость.

Но из всей этой эскадры, как явствует из донесения русского командования, непосредственное участие в военных действиях

422

приняли но все поименованные тут неприятельские суда, зато оказались, по-видимому, и какие-то не поименованные.

28 июля (9 августа) 1855 г. неприятельский флот, подошед­ший к Свеаборгу, действовал и составе 10 линейных кораблей, семи парусных фрегатов, семи паровых фрегатов, двух корве­тов, одного брига, четырех судов «особой конструкции» (как они названы <в донесении), 10 бомбард, 25 канонерских лодок, двух яхт π трех транспортов.

При организации нападения на Свеаборг, писал Дондас, «паша первая забота заключалась в том, чтобы принять меры предосторонхности против взрывных машин, недавно введенных врагом».

В своем докладе адмиралтейству о бомбардировании Свеа-борга адмирал Дондас признает, что русские «в последние ме­сяцы активно укрепляли оборону крепости» π усилили защиту н от нападений с моря, «возведя батареи на всех подходящих для этого .местах», так что батареи препятствовали какому бы то ни было приближению к гавани 13. Но. впрочем, при первой же большой разведке у Свеаборга, организованной Дондасом, вице-адмиралом Сеймуром π капитаном Салливаном еще в середине мая, англичане уже убедились, что русские произ­вели «много важных добавлений» к укреплениям Свеаборга, выдвинули батареи, «которых раньше но было», создали зем­ляные и каменные сооружения и протянули цепь укреплений к востоку и югу 14.

Громадная эскадра, подошедшая 0 августа 1855 г. к Свеа­боргу, была превосходно снабжена артиллерией. Даже кано­нерки получили специальное добавление: орудия «тяжелых ка­либров». 9 августа началась интенсивная бомбардировка. Рус­ские отстреливались. В городе и на о. Саргон начались пожары и взрывы, в английской эскадре вышли из строя несколько канонерок. Артиллерийская дуэль продолжалась до захода солнца, после чего Дондас пе решился продолжать бой и отвел несколько от крепости свои суда назад. На другой день, 10 ав­густа, перестрелка возобновилась. Русская артиллерия («с со­жалением» доносит об этом Дондас лордам адмиралтейства) взорвала мортирное судно,— и адмиралтейству донесли, что мортирные суда сильно страдают от русского огня,— и еще до наступления темноты были взорваны еще два мортирных суд­на. Линейный корабль «Мерлен» нарвался на подводный ка­мень при отходе от крепости. Были и еще повреждения и не­счастья, о которых Дондас говорит крайне глухо, как бы скоро­говоркой, так что лорды адмиралтейства, может быть, не впол­не уразумели, что, например, понимать под повторяющейся фразой: «Состояние мортир снова было доведено в течение ночи до моего сведения». Или почему Дондас прекратил бой

423

вечером 10 августа, так как возымел, что «нельзя было получить соответственную выгоду, продолжая на следующий день огонь с меньшим количеством мортир и имея меньшие цели при более широком пространстве (обстрела — Е. Т.)»15. Ясно, что рус­ские подбили не три мортиры, а гораздо больше и что, конеч­но, далеко отступив от места боя, англичанам и нельзя было надеяться стрелять с большим успехом, чем было воз­можно с более близкого расстояния... Пожары и разрушения, вызванные в Свеаборге английским обстрелом,— вот было все, чем могла в конце концов похвалиться могущественная эска­дра, посланная брать Свеаборг и удалившаяся после двухдневно­го артиллерийского боя, не взяв крепости и отступив от нее явст­венно в несколько потрепанном виде. Таков отчет британского главнокомандующего о свеаборгском деле 9—10 августа 1855 г.

Обратимся теперь к русским показаниям, говорящим о том7 о чем Дондас скромно умалчивает.

Боевая линия неприятельской флотилии оказалась в рас­стоянии от 3 до 4 верст от внешней линии свеаборгских укреп­лений. Более мелкие суда расположились несколько ближе, а крупные линейпые корабли — «вне всякой досягаемости для самых дальних выстрелов» 16. Неприятель открыл огонь в 7Ά утра. Огонь был направлен на батареи крепости, на форты Вестер-Сворт и Лонгерн и на остров Друмсэ в бухте. Стрельба шла непрерывными залпами. Неприятель с утра начал произ­водить попытки высадки десанта на этом острове, но русские отгоняли его метким руя«сйным огнем; у гарнизона острова были штуцера. В 2 часа дня союзники прекратили стрельбу и отошли. Пожары в крепости начались не сразу, а лишь с 10 ча­сов утра. Неприятельское командование, как правильно разга­дал командующий русскими войсками, убедилось, что укрепле­ния крепости не поддаются артиллерийскому огню, и решило прибегнуть к иной тактике: разгромить и сжечь самый город, т. е. те большие дома (трехэтаяіные в тогдашнем Свеаборге не были редкостью), которые являлись такой удобной мишенью для дальнего прицела. Русским батареям приказано было не тратить попапрасиу снарядов, стреляя в линейные корабли, до которых эти снаряды не долетали, а открывать огонь только при соответствующем приближении неприятельских судов. «Приказание это было исполнено с тем достохвальпым хладно­кровием, которое отличает всякую хорошую артиллерию, н с таким успехом, что стоило только какому-нибудь из неприя­тельских судов выдвинуться вперед из занимаемой ими боевой линии, чтобы быть принужденным меткими выстрелами с на­ших укреплений с поспешностью отходить назад... мнояісство обломков, плавающих в различных местах, свидетельствует о том, что каждое приближение к крепости обходилось неприяте­

424

лю не без потерь и повреждении для его судов». Пожары » городе все усиливались. Главные пороховые погреба отстоять удалось, но четыре запаса чипеных бомб на Густав-Сверде взле­тели на воздух, так как хранились в легко пробиваемых бом­бами старинных помещениях еще шведских времен. После некоторого перерыва суда неприятеля снова приблизились. Кроме бомб, они стали осыпать город зажигательными раке­тами. Но русские батареи очень деятельно и успешно проти­вились приближению неприятеля к островам Скансланде, Купгсгоммен, а также к укреплению Лонгерн и к очень активно действовавшему русскому линейному кораблю «Иезекииль». В худшем положении оказался другой русский линейный ко­рабль «Россия», на который было возложено труднейшее по­ручение: продольно обстреливать Густав-Свердский пролив, не подпуская с этой стороны к крепости неприятельские суда. Корабль по необходимости должен был стоять так, что мог действовать лишь половиной общего числа своих орудий, а сам в то же время неминуемо доляіоіі был стать целью для не­приятельской артиллерии. Навесным огнем неприятеля корабль был времеппо выведен из строя, получив много пробоин: «бом­бы разрывались внутри корабля, и одна из них дошла почти до крюиткамеры, а потому... ночью корабль был отведен из-под выстрелов» 17'. Корабль был спасен исключительно распоряди­тельностью помощника командира Поклонского н бесстрашием команды, с риском для жизни погасившей огонь, который уже подбирался к пороховому складу после разрыва бомбы.

В ночь с 28 на 29 июля (с 9 на 10 августа) бомбардировка не смолкала, и к тем орудиям, которыми действовали корабли, прибавилась еще мортирпая батарея, устроенная неприятелем на скалистом островке Лонгерн. Эта батарея и огонь с судов стали с ранпего утра 29 июля упорно бить по укреплению Стураостерсвард, и там вспыхнули пожары, охватившие пор­товые здания со всеми постройками и складами. Одновременно страшная опасность нависла над Густав-Сверде. Предоставим слово донесению очевидца. «В 10 часу утра загорелась крыша на капонире в Густав-Сверде, где хранились бомбы и заряды. Видя близкую опасность для Цистернской батареи и всего Густав-Свердского укрепления, генерал-лейтенант Сорокин вы­звал охотников. Все офицеры, находившиеся в это время у Цистернской батареи, первые подали пример готовности, а за ними последовали нижпие чипы, и, несмотря на огонь неприя­теля, направленный в это время преимущественно на капонир, пожар был быстро потушен. Первым вскочившим на крышу для тушения огня был фейерверкер артиллерийского гарнизона Михеев». Весь день 29-го, ночь с 29-го на 30-е гремела капоиа-да. Она утихла лишь к δ часам утра 30 июля. 30-го огонь

425>

ослабел. 31 июля неприятель явно начал делать приготовления к отплытию, и русские заметили, что после полудня 31-го союзни­ки срыли свою импровизированную мортирную батарею на ос: трояке. Ночь прошла спокойно, а 1 (13) августа неприятельская эскадра отошла от крепости и скрылась в южном направлении.

Подводя итоги всему атому бомбардированию, русские во­енные власти находили, что с чисто военной точки зрения вред, нанесенный неприятелем Свеаборгской крепости, был ничто­жен. Произошло это потому, что неприятельские суда очень далеко держались, избегая повреждений, а канонерские лодки постоянно меняли положение. А между тем снарядов по Своа-боргу и прилегающим к Свеаборгу береговым батареям Гель­сингфорса было выпущено за эти дни до 17 ООО, по Санд-хамну — свыше 3000, по острову Друмсэ — около тысячи, л ;>то «іго приблизительному и самому умеренному расчету». Людские потери у русских оказались крайне незначительными, для нескольких дней такой бомбардировки: убитыми гарни­зон потерял нижних чипов 44, ранеными 110, штаб-офицеров два, обер-офицеров три, контуженными — штаб-офицеров че­тыре, обер-офицеров 12, нижних чинов 18 І8. О бомбардирова­нии крепости Свеаборга было донесено следующее: «Шефу жандармов, командующему главною его императорского вели­чества квартирою, господину генерал-адъютанту и кавалеру графу Орлову. Неприятельский флот 28-го сего июля в 7 часов утра, посредством находящихся при оном бомбард и канонер­ских лодок, в числе 37-и судов, начал бомбардировать кре­пость Свеаборг и прибрежные батареи Гельсингфорса на рас­стоянии приблизительно четырех и более верст. Бомбардирова­ние ото продолжалось двое суток и в особенности днем было чрезвычайно усиленно; большая часть крепостного строения, как казенного, так л частного, оным истреблена; сего же числа утром пальба прекратилась, но, судя по деятельности на не­приятельском флоте, полагают, что она будет возобновлена, ожидание этого навело чрезвычайный страх на яштелей Гель­сингфорса; которые, запирая свои дома и оставляя город, по­селяются по возможности в окрестных селениях» 19.

О причине, почему 30 июля (11 августа) на рассвете адми­рал Дондас л контр-адмирал Пэио вдруг прекратили бомбарди­ровку, существуют две версии. Официально английское и фран­цузское адмиралтейства дали знать, что их задача выполнена: в Свеаборге разрушено все, что нужно было разрушить. Но по очень доказательной версии нейтральных, а .также русских-авторов, писавших об этой кампании, после более чем 45-часо­вой стрельбы английские и французские мортиры и бомбарды уже. вышли из строя почти все. Опи сделали по Свеаборгу до 20 000 выстрелов, по количество разрушений в городе, значи-

426

тельное само по себе, совсем не соответствовало такой колос­сальной затрате артиллерийских снарядов. После редкой, слу­чайной, несистематической стрельбы днем 30 и 31 июля (11 и

12 августа) но островам Друмсэ, Кутсгодьмен и Скопланд не­приятель снялся с якоря и ушел к Норгену.

После нескольких недель крейсировки, уже более не присту­пая к сколько-нибудь серьезным операциям, неприятельский флот покинул Балтийское море. В эти несколько недель (пос­ле Свеаборга) отдельные суда англо-французского флота под­ходили порой к тому или иному пункту побережья и после кратковременного обстрела прибрежных домов отходили. По­кидая Балтийское море, союзники не могли похвалиться сколь­ко-нибудь стоящими результатами.

Следует заметить, что в Петербурге на этот раз присутствие союзного флота в Балтийском море не произвело такого впечат­ления, как в 1854 г., а разрушение нескольких зданий в Свеа­борге в 1855 г. не могло идти к этом смысле ни в какое срав­нение со взятием Бомарзунда в 1854 г.

То, чего не сказал до конца Дондас в своем донесении от

13 августа, не желая, очевидно, без нужды смущать лордов адмиралтейства, он договорил своими дальнейшими действия­ми. «Состояние мортир таково, что не делает необходимым дальнейшее пребывание судов в этих водах в поздний период времени года» 20,■— так доносил /Дондас уже через 10 дней после боя у Свеаборга, а уже 27 августа он отдал приказ об отправлении мортирных судов в Англию. Он просит также адмиралтейство не посылать ему больше мортир, так как «наступает время дурной погоды...» 21 Итак, дело вторичной Балтийской экспедиции, было признано и на этот раз проигран­ным. Возвращая в октябре и ноябре постепенно в Англию свою громадную эскадру. Дондас, лично прибывший в Англию 10 декабря 1855 г., вероятно, вспомнил крайне внушительные напутствия, которыми благословляли его на ратные подвиги Пальмерстон и газета «Тайме» в номере от 3 апреля, когда он только собирался отплыть в Балтийское море: «Новый коман­дир адмирал Дондас... каковы бы/ни были его инструкции, знает, что он должен сделать больше, чем адмирал Непир. Если же он не сделает больше, то в ноябре он получит приказ спустить свой флаг, имея мало надежды когда-либо снова его поднять. Такова миссия, которую дает королева сегодня флоту, посылая ого в его роковое странствие (on its fatal errand). Нужно больше пытаться сделать, больше подвергаться риску, идти дальше и теснее сближаться (с неприятелем—/?. 7\), меньше думать о потере кораблей и людей и гораздо больше о нанесении ущерба и поражений врагу».

Другими словами: возьми Кронштадт, чего бы это ни стоило!

И вот наступил «ноябрь», и Дондас возвращается, так же точно ничего не сделав из главной своей «миссии», как и его предшественник Непир.

Оставалось утешаться мыслью, что в будущем, 1856 г. удастся послать третью экспедицию и попытаться взять Кронштадт.

Но Пальмерстои в кабинете, а Дондас в своей каюте, уже начавший на досуге вырабатывать планы новой экспедиции, рассчитали без хозяина. Наполеон III, после занятия Севасто­поля, но считал для себя полезным продолжать войпу и этим усиливать Англию, проливая французскую кровь. Несмотря на все сопротивление Пальмерстона, французский император ре­шительно повел намеченную им линию.

Моряки русского Балтийского флота с полным спокойствием и уверенностью ждали нового появления врага у стен своей несокрушимой твердыни. Но английскому флоту уже не при­шлось тогда появиться снова под Кронштадтом л у Толбухина маяка. А когда он опять подошел с враждебными намерения­ми к Кронштадту, к революционному уже Кронштадту после Великой Октябрьской социалистической революции, то полу­чил жестокий отпор и снова со стыдом отплыл восвояси.

Дипломатически эта вторая Балтийская кампании оказалась для союзников так же мало эффективной, как и первая: король Оскар ио-преяшему не пожелал примкнуть к союзникам и объ­явить России войну. Да иначе и быть не могло: ведь на этот раз союзники 'Вовсе и не прислали никаких сухопутных сил, а толь­ко присылка армии, и армии в несколько корпусов, могла бы поколебать короля Оскара и сдвинуть его с позиции благоже­лательного нейтралитета по отношению к союзникам. Напо­леон III послал осенью генерала Канробера в Стокгольм. Дело происходило уже после занятия союзниками южной стороны Севастополя, поэтому Канробера принимали очень ласково. И все-таки Швеция так до конца и пе выступила, ограничившись подписанием трактата, совсем никакого реального значения ие имеющего, так как речь игла лишь о случае нападения России на шведские владения, т. е. о том, чего никак но могло слу­читься ни в 1855, ни в 1856 гг. Но уже прошли сроки, миновал момент. Какие серьезные шансы могли бы побудить Оскара и шведский риксдаг к войне против России, если в те самые не­дели, когда Канробер гостил в Стокгольме, его повелитель уже успел через третьих лиц дать понять Александру II, что он не прочь прекратить войну?

Вторая Балтийская кампания кончалась как раз тогда, ког­да наступали решающие дни в Крыму: меньше чем через не­делю после бомбардирования Свеаборга разразилось сражение на Черной речке.

428

Глава XVII ЧЕРНАЯ РЕЧКА 4 АВГУСТА 1855 г.

1

ι лександр II в первые месяцы своего царствования считал своим сыновним долгом делать вид, будто он и в дипломатии, и в вопросе о продолжении войны, и во всем вообще будет идти по стопам «незабвенного благодетеля», как он на первых порах почему-то на­стойчиво именовал своего покойного отца, чем, кстати, вызвал .недоумение и насмешку Герцена в «Колоколе». Следуя этой ус­военной им линии поведения, он в одном из первых же офи­циальных своих выступлений ни с того, ни с сего признал себя приверженцем Священного союза, каковым он вовсе не был (и пе мог быть в тот момент, когда говорил). Будучи определенно противником программы обороны Севастополя до последней капли крови, он продолжал войну и оборону, чтобы не сказали, что он дезавуирует политику отца. А впоследствии, в 1865 г., встретившись в Лионе с маршалом Канробером, царь заявил, что вовсе не считал с военной точки зрения целесообразным за­щищать Севастополь. Он не верил в возможность избежать по­ражения и мечтал о том, чтобы как можно скорее и с наимень­шими потерями выйти из войны. Бесспорный и блестящий успех русской армии при отражении штурма 6 (18) июня пе •очень окрылил царя, а упорно продолжавшиеся в июне и июле бомбардировки Севастополя заставили его окончательно стать на такую точку зрения: севастопольский гарнизон систематиче­ски истребляется, и пополнения не могут вполне покрывать эти потери,— сдать Севастополь все равно придется. Так не лучше ли хоть дать решительный бой, выйти в поле и попытаться сде­лать то, чего не удалось сделать при Инкермане, т. с. сбросить неприятеля с окрестных высот и заставить его снять осаду. Если даже эта попытка не удастся, все-таки мояшо будет по крайней мере сказать, что сделано было все, что в силах чело­веческих,— и после этого оставление Севастополя будет уже «полно оправдано. В своих письмах к Горчакову Александр

429

но нее договаривает, но мысль его вполне ясна. Горчаков этой мысли но разделял и, тоже считая положение безнадежным, не решался предпринять очертя голову такую авантюру, как на­падение на союзную армию при явно невыгодных для напада­ющего условиях.

Но царь требовал сражения, а князь Горчаков по натуре своеіі не мог спорить с царями. К тому же еще Александр И усилил давление.

Пыл при петербургском дворе в то время барон Павел Александрович Вревский, генерал-адъютант, один из тех бле­стящих придворных генералов, которые без всяких усилий и заслуг делали легкую военную карьеру в залах Зимнего дворца. Барон Вревский быстро проникся' убеячдением в основательно­сти царских предположений и был послан в Крым, чтобы досто­должным образом повлиять на Горчакова. Барон Вревский по­вел себя и Главной квартире как ментор и высший руководи­тель главнокомандующего. Официально он числился команди­рованным от военного министерства для. доставления министру сведений о положении дел в Крыму, а неофициально он как бы изобраліал и представлял собой особу, приехавшую со специ­альной целью комментировать высочайшие предначертания и внушать их главнокомандующему и его штабу. Но по всему, что мы знаем о Павле Вревском, это не был карьерист чистой воды (скаяіем, вроде флигель-адъютанта Альбединского) и не являлся только попугаем, повторяющим царские мысли и слова (каковым оказался, например, фаворит царя Адлерборг). Врев­ский явно и сам был убежден в необходимости дать генераль­ное сражение. И когда он увидел, к чему привела его непрости­тельная настойчивость,—он заплатил жизнью за свою ошибку.

Уже начиная с письма от 6 (18) июня настойчивость Алек­сандра сталювится все заметнее. Он получил из Брюсселя све­дения, что французы посылают под Севастополь подкрепления в 24 000 человек, а также говорят о предполоячонии союзников двинуться к Перекопу (и, следовательно, отрезать Крым): «Поэтому надеюсь, что до того времени вы будете довольно в силах, чтобы начать наступательные действия, о которых вы упоминаете в последнем письме вашем от 29 числа. Если бог благословят ваши намерения и вам удастся нанести неприяте­лю сильный удар, то дела могут разом принять вовремя другой оборот и тогда едва ли можно опасаться за Перекоп» '. Прохо­дит неделя, и царь возвращается к овладевшей им мысли. «Бо­лее чем когда-либо,— пишет он 1.3 (25) июня главнокомандую­щему,— я убежден в необходимости предпринять с нашей сто­роны наступление (подчеркнуто Александром 11—/?. Т.), ибо иначе все подкрепления, вновь к вам прибывающие, по приме­ру прежних, будут частями поглощены Севастополем как без­

430

донною бочкою» 2 (подчеркнуто Александром II). Царь сооб­щает, что, но полученным им новым сведениям, общий штурм и атака с моря будут возобновлены союзниками в начале ав­густа: «Поэтому Нлелателыю весьма, чтобы с приходом 4 и 5-й пехотных дивизий вы не медля предприняли бы решитель­ные действия. Они без -значительной потери не обойдутся, но с болчиею помощью могут также иметь важный результат...» Вместе с тем царь делает оговорку, но такую, что она нисколь­ко пе уменьшает его личной ответственности: «Вот мои мысли, которые с обычною моею откровенностью вам передаю с тем. чтобы вы привели их в исполнение, если сочтете это возмож­ным теперь же или позже, т. е. по приходе оиолченья».

Значит, он развязывает руки Горчакову только относитель­но срока битвы, if о не по существу вопроса! Горчаков явно бо­ится планов царя. Он уже берет назад свои предположения, высказанные в конце июля, и объясняет царю, что о;г тогда не знал еще о новых сильных подкреплениях, которые получит не­приятель. Теперь же (он пишет 14 (20) июля) оп многозначи­тельно оговаривается насчет предполагаемой атаки против не­приятеля: «...решусь на нее только по необходимости: когда из худого придется: выбрать менее вредное и более совместное с достоинством русского оружия, ибо неудача вероятно повлечет за собою падение Севастополя. Переходя к наступлению, мы постараемся сделать все. что можно ожидать от войска — вы­нужденного, но обстоятельствам, от него не зависящим, к не­равному бою против неприятеля, превосходного численностью и занимающего сильные позиции. Исход дела будет во власти боніией, мы же исполним свой долг» 3.

Горчаков уже не в первый раз писал подобное. Но он не ре­шался категорически отказать, а парь старался не понять и не прочесть ничего между строк. И вот, в последних числах июля Горчаков получает новое письмо царя, отправленное из Петер­гофа 20 июля (1 августа): «Ежедневные потери неодолимого севастопольского гарнизона, все более ослабляющие числен­ность войск ваших, которые едва заменяются вновь прибываю­щими подкреплениями, приводят меня еще более к убеждению, выраженному в последнем моем письме, о необходимости пред­принять что-либо решительное, дабы положить конец сей ужас­ной бойне (подчеркнуто Александром II —Е. Т.), могущей иметь, наконец, пагубное влияние на дух гарнизона. В столь важных обстоятельствах, дабы облегчить некоторым обра­зом лежащую на вас ответственность, предлагаю вам со­брать из достойных и опытных сотрудников ваших военный совет. Пускай жизненный вопрос этот будет в нем со всех сторон обсуячден, и тогда, призвав на помощь бога, приступите к исполнению того, что признается наивыгоднейшим» 4.

Ί31

Вопреки прекраснодушным размышлениям М. И. Семевско-го, полагающего, что эти оговорки совсем избавляют царя от ответственности за катастрофу 4 (16) августа, моральная вина Александра II несомненна. Приведенные нами выдержки из этой роковой переписки показывают ясно, что старый, прежде­временно одряхлевший царедворец М. Д. Горчаков, привык­ший всю жизнь трепетать перед Паскевичем и Николаем, не осмелился категорически отказать царю, но все-таки ласковыми, смягченными фразами явно говорил своему высочайшему кор­респонденту, что затеваемое сражение — затея, более чем ри­скованная, грозящая ускорением гибели Севастополя. А царь, отлично зная, что такое старик Михаил Дмитриевич, продол­жал все время бить и бить в одну точку, требуя сражения, и только делал остороишые, никакого значения в датіном случае не имеющие оговорки. Эти оговорки (я, мол, решительно хочу сраячения, по, впрочем, вы — главнокомандующий; если бо­итесь ответственности, собирайте военный совет), эти двусмы­сленные фразы именно и писались вовсе не для Горчакова, а для будущих историков, на всякий случай. Да и не только для историков, но и для современников, на тот конец, чтобы воз­можный проигрыш сражения не был потом поставлен в пассив его императорскому величеству.

Горчаков решил тотчас по получении письма собрать совет, как ему внушал царь. Это предлояіение Горчакова собрать совет, «дабы облегчить ответственность», показывает, что Александр не только прекрасно знал Горчакова, но и был не­дурным психологом: ведь для Горчакова самым валшым делом было угодить царю и вместе с тем не брать на себя полной от­ветственности, а царь рекомендовал ему нуяшый шаг.

Но раньше чем собрать военный совет, князь решил узнать мнение начальника гарнизона Остен-Сакена.

Дмитрий Ерофеевич Остен-Сакен никогда орлом не был. βпользы от пего защитникам Севастополя было мало, его маниа­кальная религиозность часто раздраяіала, смешила и приводила в недоумение севастопольских героев. Но была у Дмитрия Еро­феевича одна черта, в которой и враги ему не отказывали: су­ществовал известный предел, за который переходить ему ме­шала совесть. Очень многое он мог потерпеть вокруг себя, на очень большие компромиссы мог пойти, на многое закрыть глаза и заткнуть уши, беспечально делая свою долгую и бле­стящую карьеру, но совершенно сознательно повести на убой несколько тысяч человек только потому, что царь ошибочно рас­считывает на успех, Остен-Сакен был совершенно неспособен. Судя по всему, он после гибели Нахимова уже полностью утра­тил веру в возмоліность отстоять Севастополь. Конечно, он до­пускал еще, что возможно и продол?кение отчаянной, безнадеж­

,432

ной обороны. Но надеяться на победу над неприятелем при не­медленном открытом нападении па него Остен-Сакен считал нелепым. И он пе скрыл своего суждения от главнокомандую­щего.

Впоследствии приверженцы Горчакова пытались предста­вить дело так, что Остен-Сакен согласился с главнокомандую­щим и одобрил решение князя Михаила Дмитриевича исполнить желание царя. Это неверно.

Остен-Сакен категорически опровергает свою вину в ката­строфе 4 августа. Он напечатал в 1874 г. свое очень ценное пока­зание о роковом военном совете 29 июля 1855 г. Из этого показа­ния видно, что оп решительно осуждал «несчастную мысль бесцельно брать приступом Федюхины высоты, на которых,— в случае удачи, от одних неприятельских ракет и бомб, с близ­кой господствующей местности, с которой, как с птичьего полета, моя«но было пересчитать каждого человека,— ш несколько часов удеряіаться было невозможно» 5. Вину, прежде всего в непрости­тельной болтовне, выдавшей неприятелю тайну подготовляв­шегося нападения, Остен-Сакен возлагает всецело на штаб Горчакова: «В Главной квартире тайны никогда не сохраня­лись. Полагаю, причиною тому, отчасти, всем известная чрез­вычайная рассеянность князя Михаила Дмитриевича (Горчако­ва— Е. Т.)». Таким образом, «неприятель был совершенно готов к встрече приступа».

Остен-Сакен, совершенно убежденный в неминуемом про­игрыше затеваемого дела, подал Горчакову об этом 26 июля особый доклад6. В этом докладе Остен-Сакен доказывал, что хотя, действительно, Федюхины высоты — слабое место неприя­теля, но он может оттуда без труда отступить «на грозную Сапун-гору». Вообще же неприятель занимает сосредоточенное положение на господствующей местности и в продолжение деся­ти месяцев не переставал укреплять свои позиции. Поэтому он может по произволу бросить в любую точку почти все свои силы, так как даже при совсем слабых заслонах эти укреплен­ные позиции русские не смогут взять иначе, как штурмом, с огромными потерями. Остен-Сакен находил, что лучше пы­таться повести наступление на Чоргун и Байдарскую долину, по никак уж не на Федюхины высоты. Горчаков мучительно колебался. Это мы знаем из целого ряда показаний, и это под­тверждается свидетельством самого Остен-Сакена: «Главно­командующий прочел записку внимательно, сказал, что он со­вершенно разделяет мое мнение, обнял меня и благодарил (под­черкнуто Остен-Сакеном — Е. Т.). Но скоро после того, не знаю, собственным ли убеждением или посторонним влиянием, опять обратился к любимой своей мысли — брать Федюхины вы­соты».

28 Е. В. Тарле. т. IX

433

2

29 июля 1855 г. в 10 часов утра Горчаков приказал собрать­ся на военный совет в квартире начальника гарнизона Остен-Сакена: генерал-адъютанту, начальнику гарнизона Остен-Сакену, начальнику штаба гарнизона князю Васильчикову, начальпику штаба 4-го корпуса полковнику Козлянинову и приехавшему из Петербурга, командированному самим царем генерал-адъютанту барону Вревскому. Кроме них, приказано было присутствовать генералам Липранди, Хрулеву и Семяки-ну. Ряд генералов подали свои мнения в письменном виде.

Совет начался с прочтения вслух коротенькой записки глав­нокомандующего. Сена для лошадей может хватить лишь до 15 октября. Даже если число лошадей уменьшится вполови­ну,— сена хватит лишь до половины января. После этого не­сколько странного, именно по своей, так сказать, частичности и случайности, вопроса, немедленно следовала постановка обще­го рокового вопроса: «Итак, ныне настало время решить неот­лагательно вопрос о предстоящем нам образе действий в Кры­му: продолжать ли пассивную защиту Севастополя, стараясь только выигрывать время и не видя впереди никакого опреде­ленного исхода, или же немедленно, по прибытии войск 2-го корпуса и курского ополчения перейти в решительное наступ­ление? Вопрос этот предлагаю на ваше обсуждение и в допол­нение оного, если мы не должны более оставаться в пассивном положении, то 1) какое действие предпринять? 2) в какое время?»

Постановка вопроса явно говорила о том, что главнокоман­дующий уже решил в положительном смысле первый вопрос и желает знать мнение присутствующих лишь по второму. Остен-Сакен один только решился возразить по существу про­тив затеваемого дела. Он повторил свои сообра?кения, которые высказал еще до совета князю Горчакову, и представил новые. У русских как в Севастополе, так и в полевой армии (у р. Чер­ной) есть 90 000 штыков, у неприятеля 110—120 000, и, кроме того, он ожидает подкреплений. «Очевидно, что с какой бы сто­роны ни предпринять наступление, с Сапун-горы или Севасто­поля, перевес всегда останется на стороне противников». Если даже, после тяжких потерь, русским удастся соединенными си­лами гарнизона Севастополя и полевой армии занять Сапун-гору, то неприятель, узнав о выходе гарнизона из города, в это Hie самое время займет Севастополь и во всяком случае на другой яіо день атакует со свеяпіми силами и разобьет ослаб-лепное и утомленное русское войско. Еще хуя^е будет, если начнет наступление не полевая армия, но гарнизон. По мнению Остен-Сакепа, если даяіе «в счастливейшем случае» гарнизону удастся овладеть Камчатским люнетом, 24-пушечпой батареей

«Викторией» и Зеленой горой, то и тогда, на другой же день, «расстроенные поиска наши, утомленные боем и ночной рабо­той, голодные, с перебитыми начальниками, имея артиллерию, может быть, наполовину, должны будут на следующий день принять общее сражение со свежими неприятельскими войска­ми, сосредоточенными в продолжение ночи. Не трудно предви­деть последствия. Можно даже оишдать, что неприятель внесен будет в Севастополь на плечах наших». Остен-Сакен дальше привел такой подсчет потерь от начала осады Севастополя до 29 июля 1855 г. (когда происходил военный совет): от конца сентября, когда началась осада, до 1 декабря точных подсчетов потерь гарнизона нет, но Остен-Сакен считает, что потери были до 5000 человек; с 1 декабря 1854 по 28 июля 1855 г.— 48 023 человека, в Инкерманском бою (где была и вылазка гар­низона) — около 12 ООО человек. Итого «для защиты Севасто­поля выбыло из строя до 65 тысяч человек».

При этом не подсчитаны громадные потери при половых сражениях (кроме Инкермана) и от болезней. Дальше будет хуже,— и Остен-Сакен находит, что вскоре не станет «ни поро­ха, пи снарядов, ни, еще менее, продовольствия для лошадей, а при неимении для больных и раненых зимних помещений и при испорченных временем года дорогах для их перевозки, они подвергнутся гибели». Таким образом, и оставаться в оборони­тельном положении тоже нельзя... Какой же вывод? Остен-Сакен решился высказать его: «Со стесненным сердцем и глу­бокой скорбью в душе я, по долгу совести, присяги и убежде­нию моему, избирая из двух зол меньшее, должен произнести: единственное средство — оставление Южной стороны Севасто­поля. Невыразимо больно для сердца русского решиться на крайнюю ужасную меру... она глубоко огорчит гарнизон... В продолжение многих месяцев отталкивал я эту невыносимую мысль. Но любовь к отечеству и преданность к престолу превоз­могли чувство оскорбленного народного самолюбия, и я, скрепя сердце, произпес роковую меру».

Итак, начальник гарнизона советовал в прочтенной им вслух записке оставить город. «Когда я окончил чтение, то князь Михаил Дмитриевич с выражением неудовольствия ска­зал: ,,Не оставлю!" Я возразил: ,,Ваше сиятельство сердитесь па меня? Но вы требовали мнения, а мнение должно быть основано на убеждении". Князь смягчился и сказал: „Ни­сколько не сержусь и благодарю вас"». Остальные члены со­вета, кроме Хрулева, высказавшегося за наступление на не­приятеля, молчали. Они представили свои мнения в письмен­ном виде. Горчаков остался при своем решении. После окон­чания военного совета начальник главного штаба армии отвел в сторону Остеп-Сакена и сказал: «Я восхищаюсь вашим само­

28* 435

отвержением, я хотел сказать то же самое, но у меня не хва­тило храбрости» 7.

Мояіно было последовать совету Остен-Сакена и немедлен­но уйти на Северную сторону. Можно было отвергнуть совет Остен-Сакена и оставаться в преяшем полоя^ении. Но риско­ваннее всего было сделать именно то, на что решился против собственного своего убелідсния князь Горчаков: предпринять общее наступление на неприятеля. Ни один из аргументов Остен-Сакена не был опровергнут, ни один факт, который позволил бы надеяться на успех в замышленном отчаянном предприятии, не был представлен ни самим Горчаковым, ни бароном Вревским. Но в кармане у Горчакова лежали царские письма, а рядом сидел царский посланец Вревский. И старый главнокомандующий не решился поступить вопреки желапию императора.

«Мнения, представленные 29 июля (10 августа) 1855 г. главнокомандующему, по поводу предполагавшихся начаться наступательных действий» напечатаны полностью М. И. Богда­новичем 8. Коцебу подал голос за наступление, Липранди и Бутурлин — такяіе, Ушаков — против паступления, Хрулев — за наступление, Семякин — против наступления, вице-адмирал Новосильский, Бухмейер, Сержпутовский — за наступление. Интересно отметить, что некоторые, подавшие голоса за на­ступление, в своих записках оговариваются: они считают мало­вероятным полный успех, т. е. занятие русскими войсками Сапун-горы и снятие осады с Севастополя. Между строк почти во всех записках, поданных за наступление, читается беспокой­ство и сомнение в успехе. Вообще в Севастополе знали, что, несмотря па относительное обилие голосов, поданных за на­ступление, эти голоса не очень искренни.

Судя но намеренно кратким, глухим показаниям А. Н. Су-понева, па роковом военном совете 29 июля 1855 г. генералы указывали, что всякое сраяіение в тылу неприятельской армии опасно, что Федюхины горы, которые надлежало атаковать, неприступны, что наши переправочные средства неудовлетво­рительны, а берега Черной речки очень топки, что дальнобой­ных орудий для обстрела неприятельских позиций у нас очень мало... «Но лица, стоявшие за решительные действия, взяли верх». Горчаков не нашел в себе силы воспротивиться губи­тельным настояниям барона Вревского, прибывшего из Петер­бурга «с приказанием подействовать на князя Горчакова в смысле побуждения его к более решительным мерам» 9.

Итак, Горчаков решил начать нападение на неприятеля. Наиболее подходящей датой было выбрано 4 (16) августа.

Накануне сражения, вечером 3 августа, верховный вождь Крымской армии, ведущий ее завтра на кровопролитный бой,

43G

садится за стол и пишет военному министру следующее пись­мо: «Я иду на неприятеля, потому что если бы я этого не сделал, то Севастополь все равно был бы через очень короткое время потерян. Неприятель действует медленно и обдуманно, он собрал сказочную массу снарядов 10,— это видно даже нево­оруженным глазом. Неприятельские апроши сдавливают нас все более и более, и в Севастополе уже нет ни одного непора-я«аемого места, пули свищут на Николаевской площади. Не следует обманываться, я иду на неприятеля в отвратительпых условиях. Его позиция очень сильна, на его правом флапге почти отвесная и очень укрепленная Гасфортова гора, по пра­вую руку Федюхины горы, перед которыми глубокий наполнен­ный водой канал, через который можно будет перейти только по мостам, паводимым под прямым огнем неприятеля. У меня 43 тысячи человек; если неприятель здравомыслсн, он проти­вопоставит мне 60 тысяч. Если,— на что я надеюсь мало,— счастье мне будет благоприятствовать, я позабочусь извлечь пользу из своего успеха. В противном случае нужно будет под­чиниться божьей воле. Я отступлю на Мекензиеву гору и по­стараюсь эвакуировать Севастополь с возмоишо меньшим уро­ном. Я надеюсь, что мост через бухту будет вовремя готов и что это облегчит мне задачу. Благоволите вспомнить обещание, которое вы мне дали,— оправдывать меня в нужное время в должном месте. Если дела примут худой оборот, в этом вина не моя. Я сделал все возмояшое. Но задача была слишком трудна с момента моего прибытия в Крым».

Горчаков лег спать с глубоким, непоколебимым, нескрыва­емым убеждением, что он будет на другой день разбит и что значительная часть армии, которую он завтра бросит па непри­ступные высоты, без всякой пользы для дела, усеет тысячами своих трупов Федюхины высоты и подножие Сапун-горы.

3

Наступила ночь с 3 па 4 августа. Собственно все понимаю­щие военное дело генералы были твердо убеждены, что на дру­гой день произойдет катастрофа. «Генерал (Реад — Е. Т.) пред­чувствует, что он не переживет завтрашнего дня,— передавал ординарец;— тяяіело было смотреть па старика». Выслушав это, генерал Скюдери сказал: «Реада томит одинаковое пред­чувствие с нами. Припомните мои слова: многих, в том числе и нас с Бельгардом, не досчитаются завтра в наших рядах, не­даром гложет меня тоска» п.

Таково было настроепие Бельгарда и Скюдери, т. е. коман­диров Украинского и Одесского полков, которые должны были начать атаку...

437

Вот как рисуется дело в письме М. Д. Горчакова военному министру Долгорукову, писанном па другой день после сраже­ния. Главная роль в диспозиции предназначалась двум генера­лам: Реаду и Липранди. Реад должен был со своими двумя ди­визиями стать около Федюхиных гор, завязать артиллерийский бой, но но атаковать эти горы без специального, особого прика­зания от Горчакова. А генералу Липранди было приказано овла­деть высотами близ Чоргуна. Дальше Горчаков предполагал дви­нуть пехоту обеих реадовских дивизий на подкрепление Липран­ди, а против Федюхиных гор оставить артиллерию Реада, кото­рая и должна была продолжать обстрел, но отнюдь не делать по­пыток овладеть Федюхиными горами.

Несчастья начались в первый же момент. В четыре часа утра Липранди и Реад с частью резерва заняли указанные по­зиции. «Я (Горчаков—Е. Т.) послал тогда моих адъютантов сказать генералам Липранди π Реаду начинать дело» 12. И тут произошла очень странная история, которой суждено навсегда остаться не вполне выясненной, потому что Реад был убит в начале боя и никому не сказал перед смертью, о чем он гово­рил с адъютантом Горчакова. Вот как излагает дело сам Гор­чаков. «В тот момент, когда мой адъютант передал ему выше­упомянутый приказ, он (Реад — Е. Т.) спросил, желаю ли я (Горчаков —Е. Т.), чтобы он атаковал. Адъютант ему сказал: „Главнокомандующий только отдал приказ начать сражение (commencer le combat)", на что Реад ответил: „Хорошо, я буду бомбардировать неприятеля"». А затем вдруг, по неизве­стной причине, Реад, вопреки приказу, двинул свои дивизии прямо на Федюхины горы! «С этого момента я увидел, что дело было испорчено,— пишет Горчаков,— и, смотря на дивизии Реада, которые взбирались на гору, я был поставлен в необхо­димость направить им в подкрепление ближайшие войска, а именно 5-ю дивизию, находившуюся в резерве, и три полка от войск Липранди. Между тем неприятель притягивал значи­тельные подкрепления к Федюхиным горам и окрестностям их. Он развернул на различных пунктах более 50 тысяч человек, а наши войска были введены в бой частями, и атака не могла более иметь никакого успеха, потому чго обе разбитые диви­зии Реада были уя^е отброшены от гор с огромною потерею. Надо было прекратить бой».

Такова версия Горчакова, явно яіелающеіо свалить всю вину на очень храброго и толкового генерала Реада, который будто бы даяіе не то что не понял приказа главнокомандую­щего (он будто бы даже сказал адъютанту слова, подтвердив­шие, что он прекрасно все понял), а, напротив, поняв приказ, пи с того, пи с сего немедленно начал действовать сознательно вопреки приказу. Это — нечто уже совсем невероятное. Мало

43S

того. Существует целый ряд свидетельских показаний, ясно говорящих о том, что Реад и не мог совершить этого невероят­ного, абсолютно немыслимого поступка и что кто-то здесь лжет: или Горчаков, или адъютант. Дело в том, что в тот момент, когда адъютант подъехал к генералу Реаду, дивизии Реада уже обстреливали Федюхины горы, и редакция «Русской стари­ны», напечатавшая относящиеся сюда документы, справедливо обращает внимание на то, что Реад никак и не мог истолковать слов «начинать дело» в том смысле, что долншо лишь бомбар­дировать Федюхины горы. Как же еще «начинать» бомбардиро­вать, когда он уже их бомбардирует?

Ясно, что Реаду было сказано что-то совсем другое, заста­вившее его двинуть дивизии в атаку.

Жаловаться на мнимое непослушание, на мнимую ошибку Реада князь Горчаков начал лишь тогда, когда обозначилась неудача атаки на Федюхины горы. Да и в диспозиции Горча­кова, врученной им Реаду перед боем, подробно были разрабо­таны детали боя с целью занятия этих гор, и ясно, что Горча­ков видел главную цель именно в этом, а совсем не в нападе­нии Липранди на Чоргун и высоты Гасфорта. Таким образом, в письме Горчакова содержится явное несоответствие с дейст­вительностью. Свалить все на Реада было тем удобнее, что и сам Реад и его начальник штаба были убиты, и главные пол­ковники у Реада были перебиты, так что можно было не опа­саться никаких разоблачений.

Одесский полк, идя в голове своей (12-й) дивизии, первый бросился к Черной речке, овладел предмостным укреплением и уяіе при подъеме на вылазку был в упор расстрелян неприя­тельской артиллерией. «Мне сказывали потом фрапцузские офицеры, что при атаке Одесского полка наша цепь вся легла на высотах и мояшо было сосчитать каждую пару. Не нашлось ни одного, который бы оставил свое место»,— говорит участник боя. Сам генерал Веймарн был убит наповал вскоре после того, как, согласно приказу Реада, велел 12-й дивизии идти в атаку. Бросились к генералу Реаду, чтобы сообщить ему о гибели начальника его пгтаба. Еще издали видели Реада на том же месте, на котором он стоял, когда отдавал роковой приказ об атаке Веймарну. Но пока скакали к Реаду, он пал, смертельно раненный 13.

12-я и 5-я дивизии, одна за другой, были брошены в атаку на так называемый Трактирный мост. Французы были отбро­шены, и русские войска, перейдя через реку, устремились на высоты Федюхиных гор. Французы, получив немедленно под­крепление, после отчаянного боя отступили через Трактирный мост. На подмогу сильно потрепанным 12-й и 5-й дивизиям поспешила 17-я дивизия, но пока она приближалась к Трактир­

439

ному мосту, к французам явились две дивизии (генералов Ле-вайана и Дюлака) и прибыл сам Пелисье с полками импера­торской гвардии 14. Таким образом, уже сильно измотанные и потерпевшие дивизии генералов Эрбильона и Фоше вовремя получили огромный перевес на этом месте боя пад русскими войсками. Все попытки русских снова и снова атаковать уже очень прочно занятые неприятелем высоты оказались тщет­ными.

Командир Одесского егерского полка, полковник Скюдери, погиб вместе со всем своим полком. Скюдери припесли на пере­вязочный пункт с тремя штыковыми, четырьмя пулевыми и двумя картечными ранами. Он скончался через несколько мипут.

4

У нас есть еще показапия Д. А. Столыпина, уточняющие все сказанное. Он в этот день был ординарцем при генерале Веймарне, начальнике штаба группы войск, находившихся под командой генерала Реада. Нужно сказать, что штаб Реада, начиная с Веймарна, плохо понимал, какой смысл имеет явно безнадежная затея Горчакова, и когда Столыпин попросил Веймарна объяснить ему это, Веймарн ответил, что «даже в случае успеха, если мы овладеем высотами, то к ночи все-таки доляшы будем отступить», а сражение, по его догадке, зате­вается, только чтобы «отвлечь на время внимание неприятеля от Севастополя», пока еще не достроен мост через бухту. Тако­во было настроение людей, посылаемых в этот роковой день на явную смерть. Нужно было отдать ягазнь, чтобы занять непри­ступные Федюхины высоты и, в самом лучшем случае, через несколько часов уйти обратно и возвратить их неприятелю. У Реада было три полка 12-й дивизии, 7-я резервная в трех-батальонном составе полков, один кавалерийский полк и 62 орудия (6- и 12-фунтовых). Реад обстреливал (вполне без­результатно), согласно диспозиции, своей артиллерией крутые уступы Федюхиных высот, когда к нему подъехали Веймарн и Столыпин. «„Генерал, нужно атаковать!" — сказал Реад Вей-марну. Веймарн, как бы недоумевая, отвечал, что паши войска не стали еще в липию, именно на правом фланге еще не было нашего кавалерийского полка»,— рассказывает Д. А. Столы­пин. И тут Реад произнес слова, уличающие князя Горчакова в неправде. «Я не могу ждать. Я имею приказание от князя»,— отвечал решительно Реад. Так передает единственный свиде­тель разговора Реада с Веймарном, которые оба были убиты наповал спустя несколько часов. Столыпин так точен и добро­совестен, что когда передает дальше известную нам из других показаний версию, что Реад именно так и понял слово «начи-

440

нать», как только возможно было понять его, то оговаривается, что сам он лично но присутствовал при передаче приказапия и при ответе Реада адъютанту Горчакова: «Я понимаю, что это значит атаковать. Скажите князю, что я атакую и прошу при­слать подкрепления». Тем большую цену имеет вышеприведен­ное его показание 15.

Так началась эта безнадежная атака Федюхиных высот. Артиллерию нельзя было переправить через речку, русские батальоны один за другим переходили через перекидные мосты, и неприятель косил их убийственным огнем, сам оставаясь за прикрытием почти певредимым. К Реаду подошел солдат, от­ставил ружье правой рукой и сказал: «Ваше превосходитель­ство, дайте нам резерв! — Кто тебя прислал? — Товарищи.— Где же офицеры? — Они убиты». Таково было начало дела... Реад ответил солдату, что у него резервов нет, а когда подойдут, он их сейчас же пришлет. «Солдат вскинул ружье на плечо и от­правился обратно к товарищам за речку» 16.

Горчаков прислал в подмогу погибавшей 12-й дивизии 5-ю дивизию. Страшный картечный и ружейный огонь встре­тил 5-ю дивизию, когда она в свою очередь стала подниматься на Федюхины горы. «Огонь был так силеп, что над нами стоял как бы сплошной слой картечи и пуль». Батальопы на мгнове­ние замялись, по Веймарн крикнул несколько слов ободрения, и солдаты двинулись вновь. Спустя несколько мгновений фран­цузская пуля пробила череп Веймариу. Раненный в бок Столы­пин взял трех солдат, чтобы перенести тело Веймарпа, но сол­даты (из Костромского полка) стали проситься отпустить их к их батальону, погибавшему в этот момент под картечью. Сол­даты говорили, что «их долг вернуться к батальону». Вообще надивиться нельзя было, с каким спокойным мужеством, с ка­ким непоколебимым самоотвержением вели себя русские вой­ска в этот роковой день, хотя они тоже но хуже офицеров, но хуже самого Реада или Веймарна понимали всю безнадеж­ность затеянного дела. Когда пал Реад и был перебит весь его штаб, когда многие батальоны остались совсем без офицеров, солдаты не желали уходить и падали шеренга за шеренгой, устилая трупами Федюхины высоты.

Военные критики сраяіения при Черной речке недоумевали и возмущались пе только нелепым, невозможным осповным заданием — взять штурмом, в лоб, отвесные прекрасно укреп­ленные высоты, выбив оттуда армию, в полтора раза большую, чем силы атакующего, но они удивлялись также и образу дей­ствий Горчакова, вводившего в сраяіение по частям, прямо на убой, сначала 12-ю, потом 7-ю, затем 5-ю, 17-ю дивизии, бросая полк за полком в битву, не установив между ними никакой связи. Оп как бы забывал о них и никакой поддержки пи разу па все часы битвы ни одной из этих частей не оказал. Но в этом губительном постепенном введении в бой последовательно истребляемых неприятелем частей обвиняли не только Горча­кова, но и генерала Реада.

Как это часто бывает, возмущение за бесцельно и бессмыс­ленно погибших людей искало непосредственного виновника и нашло его в бароне Вревском. До царя было далеко, да и июль­ской переписки его с М. Д. Горчаковым никто тогда еще не знал; самого М. Д. Горчакова считали слабовольным стариком, поддавшимся чужому внушению, а в генерал-адъютанте Врев­ском, всячески подбивавшем главнокомандующего, именно и увидели истинного виновника бесполезного, страшного побои­ща. Справедливость требует заметить, что, по-видимому, сам барон Вревский понял всю моральную невозможность для себя лично вернуться здравым и невредимым с поля битвы. Он по­бывал в самых опасных местах боя. Осколком ядра убило под ним лошадь, и он упал на землю. Сейчас же пересев на другую, он тихим шагом поехал к Горчакову, который стал убеяідать его хоть на время удалиться и оправиться от ушибов. Вревский остался. Другое ядро сорвало с него фураяшу движением воз­духа и контузило его. Вревский не трогался с места. Третье ядро раздробило ему голову 17. Горчаков объезжал первую ли­нию войск, когда ему доложили о смерти барона Вревского. Князь как будто этого только и ждал: он приказал находивше­муся при нем начальнику Курского ополчения отвести войска с поля битвы к Мекензиевой горе 18.

Началось общее отступление, и к трем часам дня в крова­вой долине Черной речки остались лишь трупы и раненые.

По официальным данным, потери русских были таковы: 260 офицеров и 8010 нижних чинов. Но по частным сведениям, потери доходили до 10 ООО. Фельдмаршал Паскевич, напри­мер, считал, что русских выбыло из строя 4 (16) августа имен­но 10 000 человек. Потери союзников были равны, по офици­альным (явно преуменьшенным) французским данным, 1747 че­ловекам, причем убитых было будто бы всего 196 человек, а ра­неных І551 человек. Более достоверна общая цифра потерь союзников в 1800 человек с небольшим (из них убитыми всего 172 солдата и 19 офицеров). Позиции союзников были исклю­чительно сильны; били они по русским войскам, сами будучи отлично прикрыты от действия нашего артиллерийского и ру­жейного огня.

В заключение привожу до сих пор не появлявшуюся в пе­чати общую картину сражения, данную его участником князем Д. А. Оболенским в письме к его тестю графу С. П. Сумарокову. Письмо точно не датировано, но писано в первые ясе дни после события. Как читатель увидит, лживая уловка Горчакова, же­

442

лавшего свалить на Реада всю ответственность за несчастье, была вполне ясна его ближайшим подчиненным (Оболенский состоял при нем адъютантом) 19.

«Вам уже известно последствие дела, бывшего у нас 4-е Августа. Подробности его вам, может быть, еще не вполне из­вестны. Я постараюсь вам их описать как знаю, основываясь на диспозиции и на том, что я видел, находясь во время дела при Главнокомандующем.

Начну с того, что несколько рекогносцировок, сделанных предварительно разными начальниками той местности, кото­рую хотели мы атаковать, и перебежчики сделали совершенно известным неприятелю намерение наше атаковать его позицию на Черной речке. Так что они совершенно были готовы нас встретить.

Мне известно, что с сегодняшним курьером посылается дис­позиция дела 4 Августа Фельдмаршалу, потому вероятно вы ее будете иметь и тогда подробно узнаете план атаки. Вкратце вот в чем план атаки состоял: Две дивизии (7-я и 12-я) под командою Ген. Реада должны были атаковать неприятельскую позицию, открыв артиллерийский огонь в 4 час. утра (но для перехода через Черную речку велено было ожидать особого приказания). Ген. Липранди с двумя другими дивизиями 6-й и 17 должен был атаковать так называемую Телеграфную гору и потом занять Гасфортову гору, у сел. Горгун находящиеся. Ген. Реад с своими дивизиями составлял правый фланг, а Ген. Липранди левый боевой линии. Две дивизии были в резерве (4-я и 5-я). Вся кавалерия (4 полка драгун и 2 улан) также находилась в резерве, а за кавалерией расположен был артил­лерийский резерв.

В ночь с 3-го на 4-е Августа войска Ген. Реада и Ген. Липранди долячны были спуститься с Мекензиевой горы и рас­положиться в долине. Все резервы оставались на горе и с рас­светом должны были начать спускаться. Все было исполнено согласно диспозиции. На рассвете Главнокомандующий сам был уже в долине при войсках. Ген. Реад согласно диспозиции приказал артиллерии, выдвинутой вперед, открыть огонь по Федюхиной горе. Несмотря на приказание, отданное в диспо­зиции, Главнокомандующий послал своего адъютанта сказать ген. Реаду, чтобы он начал дело. Адъютант приехал и передал приказание Ген. Реаду, когда его артиллерия уже действовала. Ген. Реад думал, что это приказание значит идти вперед и ата­ковать пехотой Федюхину гору, и спросил адъютанта, так ли он понимает приказание Главнокомандующего]. Адъют[ант] отвечал, что не знает, но передает слово в слово приказание Главнокомандующего „начать дело". Тогда Ген. Реад обратил­ся к своему начальнику] Штаба и спросил его, как он понимает.

443

Нач. Штаба сказал, что понимает так, что следует переходить речку (в диспозиции сказано было ожидать особого приказания, чтобы идти на Федюхину гору).

Ген. Реад отдал приказание своим дивизиям переходить Черную речку и взять Федюхину гору. 12-я дивизия пошла первая, а перейдя через Каменный мост и в брод левее Камен­ного моста речку, опрокинула цепь стрелков, взяла завалы, устроенные неприятелем на полугоре, и заставила сняться ба­тарею, находившуюся тут. Некоторые солдаты успели даже за­клепать два орудия, но встреченные потом батальным огнем наши не могли удержаться и начали отступать. Двух полков полковые комапдиры были убиты и многие из батальонпых и ротных командиров убиты или ранены. 7-я дивизия почти одно­временно перешла речку с 12-й дивизией, но правее ее, и под­верглась той я^е участи, как и 12-я. 5-я дивизия, посланная Главнокомандующим на подкрепление 12-й и 7-й, пришла, ког­да уж обе дивизии в полном отступлении, и потому опа под­держать их уяіе не могла.

Ген. Липранди взял без большого усилия Телеграфическую гору и поставил на ней батарею, которая обстреливала Гасфор-тову гору, по далее идти не мог, пока Федюхина гора не была нами занята. Одна бригада 17 дивизии была тоже обращена для взятия Федюхиной горы, но подверглась участи первых двух дивизий, атаковавших гору.

Войска шли с геройским самоотвержением, в особенности 12-я дивизия. Солдаты Одесского полка, несмотря на убийст­венный огонь, направленный против них, не хотели отступать из занятых ими траншей.

Артиллерия действовала весьма хорошо, по с невыгодных позиций, почти все батареи действовали снизу вверх, будучи расположены в долине Черной речки.— Спуск с Мекензиевой горы так затруднителен, что резерв Артиллерийской только спускался еще с горы, когда все дело было кончено (дело продоляіалось не более 3-х часов). Поэтому в известный мо­мент нельзя было усилить артиллерию. А принесло бы нам не малую пользу, ежели возмояшо было бы артиллерию усилить.

Отступление совершилось в порядке и неприятель не поку­шался нас преследовать, кавалерия прикрывала наше отступ­ление, но в дело никакое не вступала.

Мы заняли прежнюю нашу позицию, не сделав неприятелю никакого почти вреда, а сами понесли не маловажный урон. Три генерала убиты и четыре ранены. До четырехсот штаб- я обер-офицеров убитых и раненых и до девяти тыс. нижних чи­пов выбыло из строя.

Грустно обо всем этом писать, но утешительно то, что дух в войсках не упал и в Севастополе по-прежнему стоят крепко

444

против всех покушений врагов. Начиная с 5-го августа не­приятель все эти дни сильно бомбардирует наши бастионы, пе­реходя от одного к другому.

Чем-то бог даст все это кончится? и когда?..»

5

О сражении на Черной речке с потрясающей силой писал с одра болезни умирающий князь Паскевич. Это письмо его к Горчакову, продиктованное 16 сентября 1855 г., является документом, мимо которого не может пройти пи историк, ни психолог. Вспоминаются горькие слова из тургеневских «Сти­хотворений в прозе» — совет укорять других в пороках, кото­рые чувствуешь сам за собой: упреки выйдут искренними и •сильными, потому что, делая их, вы можете воспользоваться укорами собственной своей совести.

Ведь в чем больше всего упрекает старый фельдмаршал князя Горчакова? Что тот не имел достаточно граяеданского мужества, чтобы воспротивиться желанию царя дать абсо­лютно бесполезное сражение, погубившее несколько тысяч человек. В другом месте мы уже отметили, давая общую характеристику Паскевича, что защитники памяти Горчакова справедливо указывали, что сам Паскевич виновен именно в том самом, в чем он укоряет Горчакова: в отсутствии ι раяіданского мужества, что проявилось во всем его поведе­нии перед началом и во время Дупайской кампании, которую Паскевич одобрил против своего убеждения, не решившись противоречить Николаю. Но тут пас интересует, по существу, критика -рокового сражения. Самый план Паскевич называет «делом несбыточным» и говорит, что Горчаков пошел «напро­лом, по-русски, на-авось атаковать позицию, которая, как вы сами (т. е. Горчаков — Е. Т.) говорите, сильнее севастопольских укреплений». Разбирая отчет о сраяіении, фельдмаршал «при­ходит к грустному убеждению, что оно принято без цели, без расчета и без надобности и, что хуже всего, окончательно ли­шило вас возможности предпринять что-либо впоследствии». Горчаков в свое время писал Паскевичу, что «наступательное двшкепие это было в видах государя императора, и притом было необходимо для удовлетворения общего мнения России...» Тут Паскевич иронически замечает: «точно Бородинское сра­жение было необходимо преяіде отдачи Москвы!» Паскевич выписывает еще из письма к нему Горчакова слова, что князь Михаил Дмитриевич сам «мало рассчитывал» на успех, и за­тем отвечает по пунктам: «1) Непростительно главнокоман­дующему писать, что наступательное действие это было в ви­дах государя императора. Главнокомандующий, в известных

445

случаях, должен жертвовать всем для спасения армии, а не обвинять государя, находящегося в 1300 верстах. 2) Госу­дарь, пославший в Крым, за исключением гвардии и 1-го кор­пуса, всю свою армию, был в праве требовать от главнокоман­дующего, чтобы он что-пибудь да делал, но пи государь, ни Россия не могли предвидеть, что армию поведут, так сказать, на убой. 3) Никогда не поверю, чтобы государь приказал вам идти па верное поражение, ыіая из ваших донесений, что укре­пления па Федюхиных горах сильнее севастопольских. Если бы вы даже получили такое повеление, тогда вам, как храни­телю русской чести, оставалось изложить то, что совесть и долг вам указывали. А что вам указывали совесть и честь? Откро­венное сознание перед государем в невозможности исполнить его волю и затем просить отозвать вас пз армии, как человека, не оправдавшего доверия. Вот как вы доляшы были поступить, и тогда па душе вашей не лежала бы кровь десяти тысяч жертв, погибших под Черной только потому, что вы не осмелились чистосердечно излоягать свое мнение!»

Переходя к более частным вопросам, Паскевич с негодова­нием говорит о злостной попытке Горчакова свалить всю вину за проигранное сражение на убитого Реада: «Решившись об­винять Реада, излишне было бы искать и другие причины к оправдапию, ибо нет ничего удобнее, как сложить все на мертвых. Так и хочется прибавить к этому: мертвые бо сраму не имут!» Паскевич явно имеет в виду всеподданнейшее до­несение Горчакова (где именно вся вина лживо свалена на Реада), когда пишет далее: «Храбрый Реад и достойный на­чальник его штаба Веймарп, павшие жертвами при исполне­нии невозмояшого предприятия, не могли бы вам отвечать из своих могил, и история внесла бы в свои скрижали имена Реада и Веймарна .как виновников для России дня 4-го ав­густа». В письме много говорится еще и об обстоятельствах ухода войск на Северную сторону и т. д., но нас тут интере­совало лишь то, что касается сражения на Черной речке: «Вы ніилн день за днем, никогда не имели собственного мнения it соглашались с тем, кто последний давал вам советы. В заклю­чение я не могу умолчать, что задняя мысль, руководившая вами при составлении обзора ваших действий, была уверен­ность, что никто вам возражать не будет π по истечении неко­торого времени все, что вы писали, будет признано фактом ис­торическим. Хитрости сего рода часто удаются в России» 20.

Диктуя это уничтояшющес письмо, Паскевич знал, что оно не скоро сможет стать общим достоянием, но был убежден (и точными словами выразил свое убеячдение), что «рано или поздно они (замечания его по поводу деятельности Горчако­ва — Е. Т.) займут место в военной истории России». И в са­моді деле, принципиальных возражений критика Паскевича, относящаяся к сражению при Черной речке, по существу не встретила.

И русские, и французские, и английские свидетельства сражения при Черной речке в одном совершенно единодушны русский солдат от начала боя до конца его вел себя с изуми­тельной стойкостью и героизмом.

Скупой на слова и нисколько не склонный к лирике Д. Л. Столыпип никогда не забывал впечатлений Черной реч­ки: «Дрались войска хорошо и выносили геройски все муки и тяяіести войны; выносили они, мояіет быть, более, чем то ка­залось возможным ожидать от человеческой силы» 21.

А после Черной речки наступили дни, когда требовались истинно сверхчеловеческие моральпые силы от русских вои­нов. И эти силы оказались в наличии. Уже на другой день после Черной речки, 5(17) августа, пачалаеь ужасающая по интенсивности и непрерывности огня бомбардировка Севасто­поля, которая уже почти не прекращалась вплоть до послед­него штурма.

г—------θ4*^ς^>^----—-

Глава XV111 ШТУРМ 27 АВГУСТА (8 СЕНТЯБРЯ) 1855 г.

1

-- ■ ι осле сражения на Черной речке стало очевидным для

Πвсех, что Севастополь доживает последние дни. «Я ре­шился не отходить па Северную часть, а продолжать за­щищать Юяшую с упорством, до того времени, пока 1 уже не увижу невозможность отбить штурм. Конечно, мы будем меячду тем нести большой урон и, может быть, даже не отобьем штурма»,— так писал Горчаков Александру 14 (26) ав­густа 1855 г. Для некоторого смягчения он, правда, прибавляет: «Мояіст случиться, что нам удастся отбить неприятеля... и при­нудить (его — Е. Т.) ...снять осаду», но явно сам не верит в та­кую возможность.

Александр II тоже себя не обманывал. «Да поможет нам бог до конца выдержать тяжкое испытание, свыше нам ниспослан­ное. Вы поймете, что в душе моей происходит, когда я думаю о геройском гарнизоне Севастополя, о дорогой крови, которая еяіс-митіутно проливается на защиту родного края. Сердце мое обли­вается этою кровью, тем более, что горькая чаша эта досталась мпе по наследству...»

Но, готовясь уже к потере Севастополя, царь не думал, что этим кончится война, предлагал Горчакову готовиться к зимней кампании, торопил подход ополченских дружил из Средней России к Севастополю, просил о высылке кадров расформиро­ванных батальонов

Тяячелая тревога царила в Зимнем дворце и обеих столицах. «После неудач нашей армии на Черной речке положение со дня на день становится все более и более отчаянным. Бомбарди­ровка усиливается, мы теряем массу людей. Севастополь пре­вратился в ад, день и ночь осыпаемый дождем огненных снаря­дов. В обществе ходят... слухи о том, что решено эвакуировать Южную сторону города. Мы провели вечер в мрачном и печаль­ном настроении, еле-еле перекидываясь несколькими словами.

448

У каждого из нас на душе одна мысль, одна забота, и ни у кого нет ни желания, ни смелости говорить. Я избегала дая?е смот­реть на императора и императрицу, чтобы не видеть глубочай­шей тревоги, отражающейся на их лицах»,— записала в своем дневнике 19 августа 1855 г. фрейлина Анна Федоровна Тют­чева 2.

Верки Малахова кургапа стали деятельно и систематически возводиться только с конца ноября 1854 г., т. е. значительно поз-Нче, чем укрепления на правом русском фланге3. Но затем Тот­лебен, всегда настаивавший на том, что Малахов курган — ключ к Севастополю, успел создать могучую оборонительную линию, с верками значительного профиля, тянувшимися от Ма­лахова кургана до 6-го бастиона и защищавшими таким образом всю Корабельную сторону. Нужно заметить, что в работах по укреплению Малахова кургана в точном смысле слова Тотлебен был не так свободен, как при других своих постройках, потому что адмирал Истомин, в ведении которого находился курган, не во всем соглашался с гениальным инженером. Так обстояло дело до самой смерти Истомина в марте 1855 г.

Постройка Селенгинского и Волынского редутов и Камчат­ского люнета сильно защитила Малахов курган, и подступы к нему обнажились в опасной степени лишь после 26 мая (7 июня), когда все эти три укрепления были потеряны.

Генерал Пелисье именно потому и решил через каких-нибудь полторы недели после взятия этих передовых укреплений штур­мовать Малахов курган и через Корабельную сторону, овладев Малаховым курганом и батареей Жерве, прорваться в Севасто­поль. Тяжкое поражение, которое русские войска нанесли не­приятелю в день штурма 6 (18) июня, показало обоим главноко­мандующим союзных армий, что «плод еще не созрел», как вы­разился один из французских участников штурма. Но теперь и неприятель понял, наконец, то, чего в первые месяцы осады еще не оценил в достаточной мере: все колоссальное значение гос­подствующего положения Малахова кургана.

Слухи, доходившие и до Горчакова от лазутчиков и перебеж­чиков, и до Петербурга непосредственно через Берлин, Брюссель и другие нейтральные столицы, говорили о готовящемся в нача­ле или середине августа общем штурме. Эти слухи не лишены были серьезных оснований: Пелисье непременно желал повто­рить штурм, не очень откладывая его, так как можно было пред­видеть, что император Наполеон III может, наконец, решиться послать категорическое предписание бросить временно осаду и со всеми силами устремиться на стоявшую у Бельбека и у Черной речки полевую русскую армию. Наполеон был раздра­жен и тем, что Пелисье, вопреки его явно выраженной воле,

29 Е. В. Тарле, т. IX 449

штурмовал Севастополь 18 июня, и, конечно, больше всего -тем, что штурм провалился. Победителей не судят, но побежденных судят, и Пелисье в Париже судили строго. Ему нужно было то­ропиться,— и Александр II и Горчаков оттого и решились дать сражение 4 (16) августа, чтобы предупредить штурм.

На другой же день после русской неудачи па Черной речке Пелисье, я-гелая не дать русской армии опомниться, начал жесто­кую бомбардировку города. И уже эта бомбардировка 5 (17) ав­густа была направлена больше всего на Малахов курган и дру­гие укрепления Корабельной стороны. Собственно, с 5(17) ав­густа бомбардировка уже не прекращалась ни на один день вплоть до финальной катастрофы. Она только вдруг замирала на несколько часов, а иногда яростно усиливалась. Русская ар­тиллерия по числу орудий не уступала в эти страшные три не­дели неприятельской. С русской стороны действовали 1200 ору­дий, со стороны же неприятеля 300 больших мортир и 800 дру­гих орудий4. Но у русских не было и одной сотни мор­тир, запасы разрывных снарядов были меньше неприятельских, запасы пороха совсем малы, а к концу этих трех с лишком не­дель велено было расходовать снаряды экономно. Трудно было проводить эту экономию, когда у нас бомбардировка выбивала от 2000 до 2500 человек еячедневно. Но что же было делать? Никто по сомневался, что после этой уячасающей по силе, про-должителыюсти и непрерывности канонады города последует общий штурм. Для штурма и приходилось беречь последние боеприпасы.

Б первые дни этой августовской бомбардировки таких огром­ных еяѵедневных потерь еще не было, но укрепления уничтояіа-лись одно за другим. «Неприятельские батареи,— говорит участ­ник боев,— то залпами из всех орудий, то беглым артиллерий­ским огнем... поражали людей: щиты из троса были разбиты и пули пора лгали прислугу сквозь амбразуры. Мы теряли в сут­ки от 600 до 1500 человек, но продолжали по ночам, под картеч­ным огнем с блиячішх батарей атакующего, исправлять повреж­дения; труд напрасный: камни и сухая земля не имели никакой связи, и каждый удар снаряда разрушал снова то, что стоило страшных усилий и жертв. Насыпи уя^е отказались прикрывать своих защитников, гибнувших тысячами, но с мужеством про­должавших непоколебимо стоять под губительнейшим огнем, ожидая мгновения, когда враг бросится на штурм, чтобы грудью остановить его стремление и штыками выбросить за развалины своих окопов» 5.

В ночь с 16 (28) на 17 (29) августа русская пятипудовая бомба ударила во французский пороховой склад, устроенный на бывшем Камчатском люнете, пробила каменный свод и разор­валась в погребе. В складе было в тот момент 2000 пудов пороха.

450

Все взлетело на воздух. Грохот был так оглушителен, что на русских бастионах спавших людей подбросило вместе с по­стелью 6.

Примерно с 15 (27) августа неприятельский огонь стал осла­бевать, и числа с 20-го наши еяіедневные потери были чуть ли не вдвое меньше, чем в первые дни после битвы на Черной реч­ке. Но вот на рассвете 24 августа (5 сентября) канонада нача­лась с такой страшной силой, что положительно можно было ожидать в тот же день общего штурма. Огонь, наиболее ожесто­ченный, был направлен на Корабельную сторону и особенно на Малахов курган, но бомбардировка велась буквальпо из всех орудий, которыми владел неприятель, так что не было участка на оборонительной линии, да не было уя^е и моста в городе, куда но достигали бы снаряды. Верки, орудия, ящики со снарядами на левом русском фланге взлетали на воздух. Русские воины ожесточенно отстреливались. Весь день и всю ночь продолжался ураганный огонь. За эти сутки союзники выпустили около 70 ООО ядер и около 10 ООО бомб и гранат и перебили больше 2000 человек 7.

На правом фланге в ночь с 24-го на 25-е работали, поправля­ли полуразрушенные верки, делали насыпи, убирали трупы и подбитые орудия. Все это происходило под непрекращающимся, хотя и более слабым, чем днем, огнем неприятеля. Но на левом фланге, особенно у Малахова кургана, исправления почти не производились, потому что разрушения оказались слишком уж велики. В городе с утра 24-го вспыхнул ряд пожаров.

В эти последние севастопольские дни неприятель громил не­прерывно не только всю оборонительную линию и самый город, но и бухту. 24 августа сгорел транспорт «Дунай» от попавшего в пего разрывного снаряда, 25-го числа погиб фрегат «Коварна», 20-го у Николаевской пристани взлетел на воздух баркас с дра­гоценнейшим грузом: 140 пудами пороха, при этом силой взры­ва был затоплен и другой баркас, рядом находившийся, и тоже с грузом в 140 пудов пороха 8.

С ночи на 24 августа бомбардировка неслыханно усилилась. В среднем каяідые сутки погибало до 2500 и более защитников города. Отстреливаться становилось все труднее: пе хватало по­роху, а местами и снарядов. Город горел в нескольких местах, π пожаров уніе не тушили; нельзя было пробраться к горевшим зданиям, и почти уяіе не было противопожарного оборудования. Ночью, за много километров от Севастополя, слышен был не­прерывный грохот, а темное южное небо казалось пронизанным огноипыми полосами. Взрыв порохового склада па Николаев­ской набережной 26 августа был только самым страшным по размерам, но далеко пе единственным: взлетали на воздух вме­сте с людьми пороховые запасы па отдельных бастионах.

Уже с 25 августа Карпов, начальник 4-го отделения, к кото­рому принадлежали 2-й бастион и Малахов курган, известил штаб, что курган находится в тяжелом состоянии, и просил не­медленно прислать рабочих для исправления повреждений и ар­тиллеристов к орудиям. 25 августа была среда, и Карпов заявил, что если не принять указанных мер, то в пятницу (т. е. 27 авгу­ста) курган будет взят. Уже после отправления донесения, к ве­черу 25-го и в ночь с 25-го на 26-е, огонь, направленный неприя­телем на Малахов курган, усилился в неслыханной степени, тог­да как на других участках стал (как и всегда в продоляіение осады) слабее, чем был днем. Уяіе нельзя было ночью исправ­лять повреждения, как всегда удавалось до сих пор делать сапе­рам и рабочим. «К утру 26-го курган был в худшем состоянии, чем накануне. Это было первое такое утро во всю осаду» 9. Хуже всего было то, что из 63 орудий Малахова кургана уцелело все­го восемь, обращенных к неприятелю, и 14, обращенных к Ко­рабельной стороне. Бомб и ядер было очень мало. 26 августа Ма­лахов курган мог уже очень слабо отстреливаться. К счастью, соседняя с ним батарея Жерве защищала ого,— там запас бомб и ядер оказался не так истощен, как па Малаховом. Ночь с 26 на 27 августа, последняя ночь Малахова кургана, была еще ужас­нее предыдущей.

Кончился день 26-го. Канонада не прекращалась.

2

Наступило 27 августа (8 сентября) 1855 г., 349-й день обо­роны Севастополя. Вдруг, в утренние часы 27 августа, неприя­тельский огонь стал слабеть и даже сделался слабее, чем был в какой бы то ни было час за последние три дня, начиная с рас­света 24-го числа, хотя и в предшествующие три дня враг всегда уменьшал огонь, начиная с 9 часов утра. Но уже с 11 часов утра русские наблюдательные посты с Инкерманских высот заметили необычное движение неприятельских резервов к передовым траншеям перед Корабельной стороной. Инкерманский телеграф в начале 12-го часа сигнализировал об этом тревожном факте в Севастополь. Тут случилась досаднейшая ошибка: телеграф вместо сигналов, обозначающих «сильные колонны идут на Ко­рабельную», дал сигналы, обозначающие «неприятельский флот идет на Корабельную». Как могла случиться подобная оплош­ность, я нигде объяснений не нашел, а Константинов, передаю­щий самый факт, тоже оставляет его без объяснений и только прибавляет: «разумеется, сигнала не поняли и послали из го­рода на телеграф за объяснением». Если бы ждали возвращения посланного, то, конечно, так и не узнали бы вовремя о готовя­щемся штурме, потому что посланный в Инкерман не мог успеть

452

вернуться. Но, к счастью, еще на рассвете солдаты с Малахова кургана, высланные в секреты, заметили и донесли, что неприя­тельские войска одеты в полную форму. Об этом «было донесено и растолковано, что в этот день быть штурму, но никак не ожи­дали его в полдень».

И все-таки, хоть вследствие непростительной оплошности те­леграфа и не ждали штурма именно в полдень, но готовились к нему. Да и вообще уже с 24-го числа не переставали его ждать.

В полдень грянули разом три залпа из всех неприятельских орудий, и французы, внезапно выйдя из траншей, беглым ша­гом устремились па Малахов курган. От самых передовых тран­шей, откуда вышли французские густые цепи, до Малахова кургана было всего 18 саяіеней, и дорого бы достались эти са­жени неприятелю, если бы Малахов курган мог встретить их так, как он их встретил во время штурма 6 (18) июня. Но Мала­хов курган на этот раз молчал... Его орудия были почти все вы­ведены из строя, артиллерийская прислуга перебита, и штур­мующий неприятель вбежал на курган. Но это было лишь нача­лом, а не концом борьбы за Малахов. Одновременно французам удалось захватить два бастиона и оборонительную стену, шед­шую от 2-го бастиона до Малахова кургана. Но тут последовала бурпая русская контратака Кременчугского полка, двух баталь­онов Олонецкого, батальона Белозерского и знаменитого Сев­ского полка, рота которого под начальством Хрулева обессмерти­ла себя во время штурма 6 (18) июня, отбив тогда Малахов кур­ган. Бросившись в штыки, защитники Севастополя выбросили вон французов из всех занятых ими только что мест, кроме Ма­лахова кургана. Но и все то пространство перед Малаховым, которое в первый момент штурма французам, как сказано, уда­лось пробежать почти беспрепятственно, стало обстрели­ваться бомбами с пароходов «Владимир», «Херсонес» и «Одесса», которые подошли к Килен-балке. Отхлынув­шие к своим траншеям французы оправились и спова устреми­лись на штурм. И снова были отброшены штыковым ударом. Тогда неприятель решил перед третьим штурмом усилить артил­лерийскую подготовку, и независимо от продолжавшейся страш­нейшей общей канонады французы выдвинули рядом с Камчат­ским люнетом, откуда все эти дни шла ураганная стрельба, еще особую батарею в шесть орудий. Но русская батарея, быстро пристрелявшись, снесла эту новую батарею прочь в несколько минут. Французы сейчас же подвезли и выставили новую бата­рею,— и опять русская артиллерия ее снесла. Тогда французы, уже не отсрочивая дальше нового приступа, пошли в третий раз на штурм, все на ту же соединяющую Малахов со 2-м бастионом, оборонительную стену и на 2-й бастион, которые они уже два раза брали и откуда их дважды выбивали штыками. Им удалось

453

на мгновение снова овладеть и стеной и 2-м бастионом, но тут последовал взрыв находившегося под стеной порохового скла­да,— люди, камни, земля высоко взлетели на воздух. Не дав французам прийти в себя после неожиданного взрыва, уничто-яіившего многих из них, русские вновь бросились в штыки и снова выбили французов.

Штурмующая колонна, приблизительно в 3300 человек бро­силась на Малахов курган, когда часть гарнизона обедала. Гар­низон Малахова кургана с 25 но 27 августа состоял из 880 чело­век, по показаниям всех командиров отдельных частей на курга­не, собранным Н. В. Бергом, а вовсе не из 1400 человек, как чи­таем в записках Константинова. Совершенно очевидно, что Кон­стантинов ошибочно относит к Малахову общую цифру гарнизо­нов Малахова кургана и батареи Жеірво. Эта общая цифра, действительно, доходила до 1450 человек 10.

Но и эти 880 человек, защищавших 27 августа Малахов кур­ган, но были налицо в полной боевой готовности в полдень, в мо­мент штурма, так как вследствие оплошности телеграфа, о кото­рой только что было рассказано, не ояшдали штурма в такой близкий уяіе час.

Всего шесть орудийных выстрелов встретили штурмующую колонну на Малаховом кургане. Русские были оттеснены. Опол­ченцы, бывшие на первой площадке, оборонялись отчаянно. Генерал Буссау, бывший с ними, когда у пего было выбито ору­жие, стал бросать камнями во французов. Он был тут же убит. Из 60 человек, на которых обрушился первый натиск, уцелело восемь.

Бруствер был занят, но за ретраншементом еще находилось прикрытие. После отчаянной схватки французы заняли и это место. Новые колонны французов, обойдя со стороны 2-го ба­стиона, бросились на Корниловский бастион и окончательно ов­ладели курганом.

Таким образом, при этом первом приступе главные силы французов, находившиеся на шестой параллели (наиболее близ­кой к батарее Жерве н к Малахову кургану), бросились на рус­ские бастионы. Батарея Жерве была взята, но спустя короткое время русские перебили артиллерийским огнем с фланга (с 3-го бастиона) ворвавшегося неприятеля, спасшегося бегством с ба­тареи. На штурм Малахова кургана была направлена 1-я брига­да дивизии Мак-Магона под личным предводительством началь­ника дивизии... Французы ворвались на Малахов курган, полу­разрушенный страшными бомбардировками последних дней. Со­противление русских было отчаянное. Вот как со слов Мак-Ма­гона и других участников дела описывает отчаянную схватку и резню на Малаховом официальный летописец французской ар­мии :

454

«Застигнутые внезапностью нашей атаки русские едва имели время выйти из этих развалин и собраться. Резервы отдалились и маскировались позади, как и в предшествующие дни. Русские офицеры, с саблей в руке, первые примчались на парапеты. Они зовут своих солдат, возбуяідают их голосом и жестом, всего толь­ко несколько метров отделяют этих храбрых офицеров от наших солдат, которые наводняют (курган — /?. Т.) со всех сторон.

С секунды на секунду смерть уменьшает эту героическую группу; они падают один из другим и исчезают под пулями, ко­торые бьют их в упор,— но ни один из них не оставляет своего места. Осаждающие и осажденные в одно мгновение смешивают­ся в страшной свалке, где штык, сдавленный в этой борьбе грудь с грудью, уяіе по мои-іет пролоятгь дорогу» 11. Бились приклада­ми, камнями, заступами, деревянными обломками от блиндажей. Посте страшной резни Малахов остался за войсками Мак-Маго-на. Таков был первый, но и последний успех союзников в этот день. Этот успех, как показали последствия, побудил Горчакова осуществить свое давнишнее намерение и оставить Юяшую сторону Севастополя. Но в те ранние минуты штурма, когда Ма­лахов курган был занят, ни Пелисье, ни Боске, ни Мак-Магон вовсе не думали, что этот успех окажется решающим, и даже не очень надеялись, что курган удастся удержать.

3

Дело в том, что именно после этого первого удавшегося при­ступа союзники и стали терпеть одну за другой кровавые неуда­чи буквально на всех прочих бастионах огромной русской -оборо­нительной линии. Эти блестяще отбитые один за другим шесть новых французских и английских приступов обыкновенно край­не бегло и скупо упоминались впоследствии в официальных донесениях и в патриотической историографии Второй империи. Но совершенно непререкаемым историческим фактом является то, что к концу дня, когда Пелисье велел прекратить штурм, все севастопольские укрепления, кроме Малахова, прочно находи­лись в руках его защитников, а земля перед ними была так густо усеяна трупами французов и англичан, как это не наблюдалось даяіе в день кровавого общего пораніения союзников 18 июня.

Хрулев находился в каземате Павловской батареи, когда на­чался штурм. Он бросился с егерской бригадой 4-й дивизии к Малахову кургану, по пути послав ординарца к генералу Лысен­ко, командовавшему резервами, с приказом немедленно спешить туда же, к Малахову. Но вскоре Хрулев был тяяіко ранен, а за ним выбыл из строя и изувеченный Лысенко.

Тотлебен в спешном порядке вел минную шахту под Мала­хов курган, с тем чтобы взорвать Корниловский бастион, когда неприятель ворвется и займет его. Но к 27 августа мина еще не была заряжена: «К несчастию, союзники штурмовали Севасто­поль днем или двумя ранее, чем мы готовы были их встретить». Даяче в самый день приступа в этих минных галереях, шедших от Малахова к французским траншеям, работало несколько сот человек 12. После штурма они все были захвачены в плен. Но главная беда была в том. что, раз захватив кургап фронтовой атакой, французы получили воэмоншость успешно его оборо­нять, потому что Малахов был редутом, а не люнетом,— он был со всех сторон укреплен и огражден глубоким рвом. В штурм 6 (18) июня, как сказано в соответствующем месте, это обстоя­тельство спасло Малахов, потому что прорвавшиеся на Кора-больную сторону и обошедшие таким образом Малахов с тыла французы не могли никак в него прорваться. А 27 августа это же имеипо обстоятельство погубило Малахов курган: быстро с тыла подошедших русских резервов было более чем достаточно, чтобы выбить французов, если бы тем удалось прорваться на курган. Через узкий мост, перекинутый над глубоким рвом, французам очень удобно было расстреливать убийственным ог­нем с занятого ими бастиона всякого, кто пытался вступить на этот мост.

Все это время — от полудня, когда начался общий штурм, до 4-го часа дня — Пелисье получал сведения о повторных штурмах англичан на 3-й бастион. Неся потери, англичане, доб­равшись до рва, перебросили мостики и по приставленным лест­ницам стали взбираться на бруствер. Сначала они оттеснили было две роты Владимирского полка, но на них бросились три свежие роты (одна Селенгинского и две Якутского полков), и после кровопролитной рукопашной схватки англичане были сброшены в ров. Отсюда они были выбиты несколькими десят­ками вызвавшихся на опасное дело охотников. После этого анг­личане с новой большой колонной устремились на 3-й бастион — и снова были отбиты. Отдохнув, в третий раз англичане храбро и стойко пошли на штурм — и опять были отброшены. Не успе­ли окончиться эти упорные атаки на 3-й бастион, как начались одно за другим нападения на шесть батарей левого фланга (меяіду батареей Жерве и 3-м бастионом). Но все эти шесть атак одна за другой были отбиты. В эти часы русские войска превзошли самих себя.

Атака па 5-й бастион и на находившееся рядом с ней неболь­шое укрепление (люнет Белкина) была поддержана колонной около 10 ООО человек. Подольский полк штыками отразил это нападение. Неприятельская колонна, совсем расстроенная, с тяжкими потерями, бея^ала. Сейчас же после этого двум после­довательным атакам со стороны французов подвергся редут Шварца — и тут штурмующие во время первой атаки были пе­

456

ребиты почти полностью (кроме 153, захваченных .в плен), а во время второй были отброшены с очень тяжелыми потерями. И до и после этих штурмов правого фланга русской обороны укреп­ления этого фланга подвергались усиленной бомбардировке с мо­ря, со стороны сначала шести, а к концу боя девяти военных су­дов неприятеля.

Замечательна была оборона редута Белкина, соседнего с ре­дутом БІварца. Французы под начальством полковника (Берг ошибочно пишет: генерала) Трошю в количестве до двух тысяч собрались у обрыва перед спуском в ров редута. Между тем именно в этом месте Белкин в свое время залоншл мину из че­тырех гнезд с 16 пудами пороха. Электрический провод соеди­нял мину с редутом. Мина была взорвана, и французы, потеряв множество людей убитыми и ранеными, отхлынули назад. Но 200 человек все же бросились в ров и оттуда на бруствер. Пора­жаемые огнем редута Белкина и соседнего 5-го бастиона, фран­цузы были разгромлены: 6 офицеров и 78 нижних чинов были взяты Белкиным в плен.

Артиллеристы с других бастионов и батарей левого фланга продолжали обстреливать Малахов курган, хотя не было воз­можности таким путем отнять его у французов. Одним удачным попаданием русской бомбы был взорван ящик с патронами, и множество французов было перебито или переранено. Но гене­рал Мак-Магои (впоследствии маршал и президент Француз­ской республики) потребовал после этого новых и новых под­креплений и продолжал непоколебимо оставаться па кургане. Знаменитая легенда говорит, будто бы Мак-Магону велено было в разгаре боя покинуть курган, и он будто бы ответил: «я тут на­хожусь— я тут останусь» (j'y suis — j'y reste)». Ничего подоб­ного не было и быть не могло: главнокомандующий Пелисье не только не давал бессмысленного приказа покинуть Малахов, но послал Мак-Магону в помощь два батальона гвардейских зуавов и один за другим несколько сильных отрядов гренадер и волон­теров императорской гвардии, а к концу дня — значительную часть бригады Вимпфеиа. Пелисье посылал Мак-Магону гораздо больше войск, чем тот требовал. Пелисье прекрасно понимал колоссальное значение Малахова кургана и у?ке отчетливо соз­навал свою ошибку 6(18) июня, когда он недостаточно энергич­но повел атаку на Малахов. Сначала (вскоре после занятия кургана) у Мак-Магопа было 5000 человек, несколько позд­нее— около 8 или 10 000 отборного войска с большой артил­лерией.

Но Мак-Магону, прочно утвердившемуся на Малаховом, до­ложили о странном явлении: обнаружилось, что какие-то рус­ские таинственным способом проникли на бастион, засели под каменной аркой и оттуда стреляют во французов. Сначала фрая­

457

цузы даже не могли сообразить, как потом они рассказывали, откуда на них сыплются пули. Так как их обстреливали очень усиленно извне, то им и в голову не приходило, что обстрел идет еще откуда-то, с совсем близкого расстояния. Это были 30 че­ловек из Модлииского полка с тремя офицерами — ІОньевым, Данильченко и Богдзевичем и двумя кондукторами морской артиллерии — Духониным и Венецким. Но догадка французов была неправильна. Эта кучка храбрецов вовсе не проникла на курган извне,— да и как она могла бы проникнуть, когда горка была в этот день совершенно недоступна? Они просто не ушли, когда русский гарнизон был вытеснен французским натиском с кургана. Как только, уже к концу битвы, отчаявшись в возмож­ности выбить французов, русские батареи и стрелки прекратили стрельбу,— естественно, французы сейчас же открыли этого своего таинственного «внутреннего врага», потому что кучка модлинцсв, скрывшихся под аркой и за стенкой, продолжала стрелять. Зуавы бросились под арку — и были подняты па пики. Было ясно, что прямым нападением ничего не поделаешь,— так удачно эти герои устроились и такой узкий вел к ним ход. Они находились как раз над пороховым погребом. Когда Мак-Магон это узнал, оп отдал приказ «облояшть башню фашинником и за-Яхочь, чтобы выкурить наших, как они выкуривают арабов» 13. Пришлось, конечно, Мак-Магоиу отменить приказ, чтобы не взлететь всем вместе на воздух. Только обстрел гранатами по­ложил конец этому фантастическому по своему героизму сопро­тивлению 30 человек 15-тысячному войску в недрах прочно за­нятого неприятелем Малахова кургана.

4

На батарею Жерве французы произвели нападение не с фронта, а отчасти с левого фланга, отчасти же с тыла. Атаковав­шие шли не со стороны линии французских траншей, а с Мала­хова кургана, над которым уже развевалось трехцветное фран­цузское знамя. Зуавы, сбежавшие с Малахова кургана и ринув­шиеся на батарею Жерве, заняли только левый фланг батареи, и никакими усилиями французам не удавалось до самого вечера выбить Казанский полк с правого фланга батареи. Французское командование послало в помощь зуавам гвардейский стрелковый батальон, но казанцы не сдвинулись ни на пядь. Мало того: по-раяхасмые и с левого фланга Жерве и с Малахова кургана убий­ственным огнем, русские солдаты и офицеры стали уже перехо­дить к штыковым атакам. Ими овладела такая горячка боя, какую можно только себе вообразить. «Часто мы рвались в шты­ки, бросались вперед и оттесняли передовые толпы францу­

458

зов,— говорит участник боя за батарею Жерве Вязмитинов.— Мы не отдавали себе отчета в цели наших атак и не спрашивали себя: был ли вероятен какой-нибудь успех. Мы рвались вперед, опьяненные пылом боя и забывая, что пытаемся овладеть тем самым местом, с которого, за полчаса перед тем сошли, по пе-возможиости на нем деряіаться... Для человека, не отуманенного свалкой, была бы ясна еумасбродность наших порывов, но мы не думали о том, были ли наши действия целесообразны или бесцельны. Одно время мы даже порывались, сломив бывших против нас зуавов, ворваться на Малахов курган, и нам в голову не приходило то, что четырем- или пятистам человекам почти так же невозможно выбить оттуда несколько тысяч французов, как нсвозмолшо сшибить фураяікою Исаакиовский собор». Тру­пы русских и французов устилали всю землю: «Небольшое про­странство между траверзом и бруствером было сплошь залито кровью. Смесь крови с пылью, толстым слоем покрывавшею землю, образовала какое-то тесто... буро-красного цвета». Солда­ты удивляли даяіе тех, кто привык к их героическому поведе­нию. Нужно перечитать литературу воспоминаний о 27 августе, чтобы понять, что в этот страшный день самые отважные офице­ры все-таки еще казались солдатам слишком осторояшыми. Вот кучка офицеров толкует о своем безумном, несбыточном пред­приятии: не попытаться ли все-таки ворваться на Малахов кур­ган: «В наши слова внимательно вслушивался молодой статный солдат. В его ясных, красивых глазах светилась и-іадная готов­ность следовать за нами на самое опасное и самое безрассудное предприятие» 14. Это был Чеонович — лучший стрелок в полку. На курган не пошли, но через несколько минут Чеонович уже лежал мертвым.

«Мне случилось быть во многих сражениях, по никогда я не слышал такого полета пуль, как на последнем штурме Севасто­поля. Как бы густо пи летели пули, но обыкновенно слышится некоторая раздельность свиста одной из них от свиста другой. Здесь же слышалось сплошное шипение; казалось, что поток пуль как бы струится; ощущалось какое-то течение свинца. Мы не могли целить в французов, занимавших часть нашей батареи, так как ни одного из них пе видно было из-за густого дыма. Мы стреляли в этот дым, стараясь только дать нашим пулям направление, параллельное земле» 15,— говорит участник боя Вязмитинов.

«Никто не ожидал и не думал, что в Севастополе загремит самая могущественная числом и калибром орудий артиллерия, подобной которой никогда не бывало при обороне крепостей»,— признавались союзники во время бесед с русскими уже по окон­чании военных действий, перед самым заключением мира в 1856 г. 16 И уяіе в самом начале осады «союзники были изумле­

459

ны силой верков, сооруженных Тотлебеном с столь удивительной быстротой,— и надежды их на результаты действия осадной ар­тиллерии ослабели» 17.

Масса раненых загромождала все подступы к укреплениям.

Пи при Меншикове, ни при Горчакове врачам не удалось до­биться организации должного ухода за ранеными. Только к концу войны, во второй псловине 1855 г., положение улучшилось вследствие настойчивых и энергичных ходатайств и глубоко про­думанных мероприятий Н. И. Пирогова, ставшего во главе орга­низации военно-санитарной части.

Вот что творилось, по свидетельству Пирогова, весной, как раз когда шла бомбардировка города и кровопролитная борьба за Селенгинский, Волынский редуты и за Камчатский люнет: «В одну ночь в апреле 1855 г. я получил приказание из штаба перевести всех раненых и ампутированных после второй боль­шой бомбардировки города из Николаевской батареи на Север­ную сторону... Можно себе представить, каково было с отрезан­ными ногами лежать на земле по трое и по четверо вместе; матрацы почти плавали в грязи, все и под ними и около них бы­ло насквозь промочено; оставалось сухим только то место, на котором они лежали, не трогаясь, но при малейшем движении и им приходилось попасть в лужи. Больные дрожали, стуча зуб о зуб от холода и сотрясательных знобов; у многих показались последовательные кровотечения из ран; врачи и сестры могли помогать но иначе, как стоя на коленях в грязи. По 20 и более ампутированных умирало каждый день, а их было всех до 500 и немногие из них пережили две недели после этой катастрофы. Было сделано строгое расследование, больпых положили на койки, положили на двойные матрацы, но прошедшего не воротить и страшная смертность продолжалась еще недели две после» 18.

И заметим, к слову, что даже при этих отчаянных условиях великому русскому хирургу и организатору удалось провести счастливое новшество —создание специальных, прежде неиз­вестных, летних помещений: «Мы в этом отношении опередили Европу. Только теперь мы начинаем находить себе подраягате-лей (в берлинском госпитале и др.) 19.

5

Шесть отчаянных приступов французов и англичан букваль­но на всех пунктах при громадной оборонительной линии были отбиты русскими с огромными потерями для пеприятеля. Гене­рал Риве, начальник штаба 1-го французского корпуса, был убит; генерал Бретон был убит сейчас же после Риве; знамени­тый генерал Боске тяжело ранен, генерал Мароль убит кар­

460

течью, и его тело было не скоро разыскано под грудой трупов французских солдат; генерал Сен-Поль, сделавший от­чаянную попытку снова броситься на батарею Жерве и ближай­шие к Малахову кургану укрепления, нал при полном крушении своей попытки. Со всех сторон к Пелисье мчались гонцы с из­вестиями о новых и новых потерях. Полковник Корнюлье, одна из надежд французской армии, был убит вместе со всеми почти офицерами батальона гвардейских егерей, которым он командо­вал. Остатки полуразгромленпого батальона были отброшены нашими войсками. Генерал Понтове, один из лучших, какими располагал Пелисье, пал под русской картечью, пытаясь собрать и привести в порядок для нового штурма свою расстроенную часть.

Англичанам по общей диспозиции штурма было поручено овладеть 3-м бастионом, тем страшным «Большим Реданом», перед которым они так долго, месяцами стояли и взять который неудачно пытались (с тяжелыми Ячертвами) 18 июня. Теперь им нуяшо было пробежать 200 метров, чтобы взобраться на па­рапет укрепления. Со страшными потерями (ров был просто засыпан трупами, лежавшими в несколько рядов) англичанам удалось добраться до парапета, но тут они были встречены, по единодушным показаниям, «ураганом огня», и после длившихся целый час усилий английские войска были отброшены русским огнем обратно, и их остатки спаслись в своем лагере, потеряв при отступлении много новых жертв, потому что им пришлось пробея^ать обратно те же 200 метров, спотыкаясь о бесчисленные трупы ранее павших товарищей.

Генерал Симпсоп, английский главнокомандующий, знал, что Пелисье в эти самые часы предпринимает в целом ряде пунктов новые и новые атаки, чтобы, невзирая на первые не­удачи этого дня, все-таки выбить русских. Потому ли, что фран­цузские повторные атаки решительно всюду терпели неудачу, или по иным соображениям, но Симпсоп решил нового приступа сейчас не делать. Он счел за лучшее (как он писал в своем докладе военному министру в Лондон 9 сентября) отложить новую попытку овладения «Большим Реданом» на следующий день, т. е. на 8 сентября. В этот момент,— что бы ни говорили и ни писали впоследствии французские и английские истори­ки,— не только Симпсон, но и сам генерал Пелисье вовсе еще не был уверен в конечном успехе дня. Ведь в руках штурмую­щих оставался пока только Малахов курган, и никто не знал, во-первых, останется ли Малахов курган до конца дня в руках Мак-Магона и его бригады или русские выбьют их оттуда, а во-вторых (это точно известно), Пелисье не был уверен в том, что Горчаков отдаст приказ об отступлении русской армии на Се­верную сторону, если даже Малахов останется за французами.

461

Доклад Симпсоиа военному министру — одно из многочислен­ных документальных доказательств, что в неприятельском лаге­ре еще в середине дня 8 сентября считали несомненным, что сражение будет продолжаться и на другой день. Когда уже в 5-м часу дня русские орудия своим огнем взорвали французскую батарею из шести орудий, склад и снаряды этой батареи, стояв­шей на куртине около Малахова кургана, го эффект от этого взрыва был колоссальный: фраітцузы не сразу удостоверились, что эта катастрофа не заставит их бросить Малахов курган. По рядам штурмующих пронесся слух, что русские сейчас взорвут минами курган. Взрыв причинил тяжелые потери дивизии Ла-мотружа. Сам генерал Ламотруж был найден изувеченным под трупами своих солдат и обломками батарейных орудий.

Буквально все бастионы и отдельные батареи подверглись приступу в этот день, но все атаки были отбиты. Когда русские отбили 2-й бастион, то французы потеряли при этом до полуто­раста человек убитыми, ранеными и пленными, в том числе 29 штаб- и обер-офицеров 20. Новые и новые атаки принесли французам новые и тяжкие потери. На 2-м бастионе были убиты и два генерала (из лучших во французской армии) — Мароль и Поитеве. Тяячелые и бесполезные Яхсртвы понес неприятель при повторных попытках овладеть и другими бастионами.

Но выбить французов из Малахова кургана но удавалось. Храбрец Хрулев пошел выручать курган очень скоро после того, как курган был занят. Ему и идущим за ним егерям удалось пе­реколоть несколько сот французов на подступах к Малахову кургану. Он домчался до горжи — единственного узкого прохода в три саяіени шириной на Малахов и замедлил движение: горяча почти в человеческий рост была завалена трупами русских и французов и жестоко обстреливалась со всех сторон француз­скими орудиями. В этот момент пуля ранила Хрулева, оторвав у него палец. Приялімая другой рукой рапу, Хрулев двинулся дальше, но тотчас же упал, контуженный гранатой. Когда Хру­лев выбыл из строя, команда перешла через некоторое время к генералу Юферову, который решил штурмовать горяіу и про­рваться на курган. Вызвали охотников: их оказалось столько, что ІОферов нашел возмолшым разделить их па два отряда и дать им два задания для одновременного выполнения. Над одни­ми начальство было вручено ротмистру Воейкову, над други­ми — капитану Ильинскому. Воейков должен был напасть па горжу с одной стороны, а Ильинский — с другой. Но не успел Ильинский доехать до места назначения, откуда доляісн был начать дело, как узнал, что убит генерал Юферов. А спустя несколько минут пал и Воейков. «У горяш образовался чистый бруствер из мертвых тел»,— говорит очевидец. Губить дальше солдат было абсолютно бесполезно. Генерал Лысенко, приняв­ший команду после гибели Юферова, уже не возобновлял его попытку. Впрочем, командовать ему пришлось недолго: он упал, тяжело раненный.

Горчаков решился. Оп дал приказ взорвать укрепления и склады и оставит г» Южную сторону Севастополя.

Уже садилось солнце, когда вдруг генерал Пелисье получил донесение с французского фрегата, наблюдавшего за Севастопо­лем с моря: русские войска проходят через мост на Северную сторону. И очень скоро после этого сообщения один за другим начались оглушительные взрывы на всех русских укреплениях. Эти взрывы производили сами русские войска. Тогда — и только тогда — Пелисье понял, что Горчаков решил оставить город. Для французов это явилось в тот момент неожиданностью.

Пе следует забывать, что у главнокомандующего француз­ской армии почти до самого вечера и не могло быть особенно победоносного настроения. Он, правда, еще не знал тогда, что эти 4Ѵг часа стоили французской армии (даже по явно невер­ной, сильно преуменьшающей потери официальной оценке) 7550 жертв, в том числе пяти убитых и десяти раненых генера­лов. Но что жертвы огромны, что лучший из французских гене­ралов Боске тяжело ранен и что самые дельные полковые ко­мандиры перебиты,— это он ужо к 5 часам дня знал очень хо­рошо. И однако вовсе не это озабочивало и приводило в нервное состояние генерала Пелисье. Раздражен и смущен он был в эти предвечерние часы другим. Ведь когда в позднейших телеграм­мах говорилось, что «шесть приступов было отбито и только Малахов курган остался за французами», то читатели понимали дело так: после шести неудачных приступов французы произве­ли седьмой, удачный, и взяли, наконец, Малахов курган. А Пе­лисье к 5 часам этого дня видел пока все события совсем в ином свете: он знал, что именно только первый приступ и удался, что все последующие приступы были победоносно отражены русскими и что он сам и его английский коллега Симпсон пре­кратили битву, успокаивая себя и свои штабы тем, что завтра можно будет продолжать. Да и прочность положения Мак-Ма-гоиа на Малаховом кургане представлялась весьма сомнитель­ной. Когда произошел упомянутый выше страшный взрыв, унич­тоживший французскую батарею, стоявшую около Малахова кургана, то ведь паника овладела вовсе не только рядовыми французской армии, в первый момент подумавшими, что русские взорвали Малаховский бастион: испуган был и сам Пелисье, редко в течение своей долгой боевой жизни пугавшийся. Упорно держалось в армии союзников предание, будто именно в этот момент Пелисье послал было Мак-Магону предложение эвакуи­ровать Малахов курган и будто именно тогда Мак-Магоп произ­нес свою историческую фразу: «я тут нахожусь — я тут останусь

463

(j'y suis — j'y reste)». И этому преданию все верили во Фран­ции, хотя в официальные отчеты о событиях 3 сентября, конеч­но, из всех этих сомнепий и колебаний ничего не попало и, как уже замечено мною в другом месте, Пелисье и не думал посы­лать подобный приказ.

Но вот по французским траншеям пронесся (еще до того как Пелисье получил определенное донесение) первый слух, неожиданный настолько, что ему не сразу поверили: русские переходят через длинный мост на Северную сторону.

6

Русские войска, последовательно взрывая все укрепления, шли к переправе. Они шли молча. «Трудно описать, что происхо­дило в эти мгновения в душе защитников Севастополя... Испы­тываемые чувства невольно вырывались наружу, у многих на­вертывались на глаза слезы. Другие, в особенности старики-матросы, рыдали, как дети... Ядра и бомбы то и дело падали в воду по обе стороны переправы... Погода стояла тихая; на небе светились звезды, меркнувшие перед ярким пламенем горев­ших зданий и укреплений и перед не менее ярким блеском све­тящихся ядер, пронизывавших небесный свод по разным направлениям... Тихо, без шума и толкотни шла вся эта масса: до того сильно было впечатление переживаемого. Как много величественного и поражающего своим внутренним трагизмом было в этой картине!» 21 — вспоминает очевидец и участник.

Солдаты угрюмо и молча покидали Севастополь. А моряки кое-где выражали протесты. Тень Нахимова стояла перед ними: «Нам нельзя уходить, мы никакого распоряяіения не получа­ли; армейские могут уходить, а у нас свое, морское начальство; мы от него не получали приказания; да как же это Севастополь оставить? Разве это можно? Ведь штурм везде отбит; только на Малахове остались французы, да и оттуда их завтра прогонят; а мы здесь на своем посту!..» — «Ну, и сидите тут, пока неприя­тель заберет вас, ведь говорят вам, что Севастополь очищают».— «То есть, это значит — отдают неприятелю, об этом мы пе слы­хали. Армейское начальство этого не может разрешить, потому что у нас здесь все морское, доки, магазины, мало ли еще чего. Мы здесь должны помирать, а пе уходить; что же об нас в России скажут?» 22 Штурман, сказавший это, был воспитан На­химовым и знал, что Павел Степанович не велел уходить, и Горчаков («армейское начальство») не мог успокоить его ду­шевного смятения...

Последние отряды переходили на Северную сторону. Начали разводить мост, и Горчакову долояшли, что ему подан катер.

464

«Кпязь, подходя к пристани, видимо старался ноддеришвать бодрость... Но бодрость его, по мере схода по двум уступам лест­ницы, заметно его покидала, и, приблизившись к катеру, он взглянул па чистое ночное небо и сказал по-французски, чтобы не быть поннту присутствующими матросами ,,Я вижу мою несчастную звезду! (je vois mon eloile de malheur)"» 23. Севасто­поль пылал. «Уяіаспо, геперал, ужасно!» — сказал Горчаков, схватив за руку Коцебу.

Последним ушел из Севастополя прославившийся многими подвигами генерал Хрущов в сопровождении капитана Воробье­ва 24. Неприятель два дня не решался вступить в город. Только на Корабельной виднелись отдельные небольшие группы фран­цузских солдат. Лишь 29 августа (10 сентября) неприятель занял Юншую сторону.

В ночь с 27 на 28 августа русские потопили шесть кораб­лей — «Париж», «Храбрый», «Константин», «Мария», «Чосма», «Иегудиил» и фрегат «Кулевичи». Пароходы (их было десять) были затоплены 29 августа, в их числе прославившиеся своими блестящими действиями во время осады «Владимир» и «Хер­сон ее».

Взрывы продоляіались ночью и утром 28 августа. Последней взлетела на воздух в 2 часа пополудни 28 августа Павловская батарея.

«Пояіарьт были последствием нашествия обоих Наполеонов. Сгорела Москва, горит необъятным пламенем и многострадаль­ный Севастополь. Зарево пожариша кроваво-красным светом отражается в тихой воде бухты и производит впечатление, как будто вода, земля и небо объяты общим огнем. Частые взрывы пороховых погребов на бастионах и батареях заставляют вздра­гивать, как будто от ужаса, каменистую почву родного теперь всей России города, а оглушительный тр"еск пороховых взрывов возвещает миру, что борьба но кончена, а возобновится вновь» 2о. Таковы были впечатления непосредственного наблюдателя в ночь после штурма.

Быстро наступала юяшая августовская ночь. Раненый офи­цер Вязмитинов попросил отстегнуть и опустить полу палатки и стал смотреть на гордую агонию, завершавшую 349-дпевпую борьбу. Перестрелка прекратилась. За бухтой тянулось сплош­ное море огня. Дым был так густ, что стоял местами непрони­цаемой черной стеной. «К глухому гулу взрыва пороховых погре­бов примешивались какие-то трещащие звуки; воздух раздирал­ся громовым треском разрыва многих сотеп бомб и гранат, лопавшихся в подояокеиных бомбовых складах. Не знаю, было ли то в действительности или это только так представлялось моему горячему воображению — но мне казалось, что в воздухе слышится какое-то клокотанье. Чувствовалось что-то стихийное

30 Е. В. Тарле, т. IX 455

в том, что происходило тогда передо мною» іч;. Вязмитинову казалось тогда, что перед ним погибает древнеримская Помпея. Но впоследствии, посетив в самом деле Помпею, он убедился, что «Помпея гораздо менее разрушена». Разрушение Севасто­поля было полное, «потому что но было примера такой обороны, с тех пор как понятие о нападении и защите возникло в умах человеческих... Каждый квадратный дюйм севастопольской почвы был свидетелем геройского подвига и геройской смер­ти» 27.

Вязмитипов был прав, думая, что Севастопольская оборона затмила все, что знала до той поры новая история осадных войн. Но мы знаем теперь и другую Севастопольскую оборону, сияю­щую блеском еще большей славы,— оборону Севастополя в годы Великой Отечественной войны с фашистскими захватчиками.

7

Отправив вечером 27 августа царю роковую телеграмму, Гор­чаков на другой день уточнил ее содеряіание письмом: «С 24-го утра ядра и бомбы не переставали сыпаться, как град, ел\еднев­ный урон наш превышал 2500. Вчера, после адского огня, неприятель двинулся со всех сторон па приступ с огромными силами и был окончательно отбит везде, кроме Малахова бастио­на. Тут местность была слишком невыгодна для выбития неприятеля и притом начальники войск генералы Хрулев и Лы­сенко, двинувшихся на сей конец, были оба ранены. Не остава­лось ничего иного, как воспользоваться впечатлением, на непри­ятеля произведенным муяіеством наших, для очищения запад­ной стороны, в которой и без боя мы ежесуточно теряли более 2500 человек. Менее чем через 10 дней почти половина армии погибла бы без сражения, от одного неимоверного огня неприя­теля» 28.

Старый Ермолов со свойственной ему иронией писал своему другу, кавказскому генералу Бебутову, об оставлении Севасто­поля: «Для пас было это происшествием внезапным и всех до того поразившим, что мы не могли попять хитрого соображения главнокомандующего и неприятель почти два дня не осмелился войти в город, боясь найти себя минированпым. Совсем нет, и даже Корнилова редут, главный пункт, на который устремлены были все усилия, не нашел он нуяшым минировать. Жестоко обманут был неприятель, и мы отступление признаем за высо­кое весьма соображение военное. Я по старости лет моих mho-jo го уже не разумею» 29.

В день штурма 27 августа (8 сентября) русские потеряли, ло официальным подсчетам, 12 913 человек, французы — 7561, англичане — 3440, итальянцы... 40 человек. Остальной: русской

аса)

армии удалось почти без потерь (если не считать одной сотни человек) перейти на Северную сторону по мосту, переброшен­ному своевременно через бухту. С 7 часов вечера 27 августа до 8 часов утра 28 августа русская армия переходила через мост, угрюмая, молчаливая. «Не унывайте, а вспомните 1812-й год π уповайте на бога. Севастополь не Москва, а Крым не Россия. Два года после иояіара московского победоносные войска наши были в Париже. Мы те ліс русские»,— писал Александр 11 Гор­чакову30. Собранные генералом Хрущовым показания дают несколько иную цифру русских потерь. По его данным, всего выбыло из строя в день 27 августа 11 697 нижних чинов, офице­ров и генералов. Союзники считали, что они потеряли 9797 че­ловек, из них французы — 7309, англичане — 2447, сардинцы -­40 человек. Но русские участники дела утверждают, что па са­мом деле потери союзников в день последнего штурма были го­раздо значительнее 31.

8

Русское общество было глубоко взволновано. На славяно­филов и близкие к ним круги конец Севастополя произвел самое удручающее впечатление. Сергей Аксаков предался глубокому унынию. Но представитель, так сказать, левого крыла этого направления — Иван Сергеевич Аксаков писал отцу, что оп счи­тает справедливой историческую Немезиду: режим пиколаев-щины должен был повести к таким тялжим несчастьям.

Люди далекие и даже прямо враждебные славянофилам не менее их были потрясены громами последнего штурма.

Т. Н. Грановский (скончавшийся 4 октября 1855 г.) дожи­вал последний месяц своей жизни под гнетом ужасающего впе­чатления, которое произвело на него падение Севастополя. Вся очень мучительная для такой натуры двойственность настроений человека, всей душой любящего свою родину и не менее страст­но ненавидящего николаевщину и еще очень живучие николаев­ские традиции, вся горестная растерянность мыслящего патрио­та того времени сказались в его словах: «Весть о падении Сева стополя заставила меля плакать... какие новые утраты и позоры готовит нам будущее! Будь я здоров — я ушел бы в милицию без желания победы России, но с желанием умереть за нее. Душа наболела в это время» 32.

Гораздо более спокойно и созерцательно воспринимавший события И. С. Тургенев тоже был удручен вестью о катастрофе 27 августа и только желал, чтобы Россия, подобно пруссакам после разгрома их Наполеоном I при Иене, извлекла из сева­стопольских событий полезный для себя урок.

Бессмертные страницы третьего из севастопольских расска­зов Льва Толстого (о штурме 27 августа) вошли, как и пер-

4(1*

вые два очерка, навеки в тот золотой фонд русской литера* туры, где тогда уже блистало лермонтовское «Бородино» и где еще было место для «Войны и мира». Лев Толстой писал о Севастополе как современник и как непосредственный участник. Другой русский классик не был активным участником событий, но писал, еще находясь под свежим впечатлением от них. Вме­сто со своим коробейником он тосковал о беде, свалившейся на Россию: «Подошла война проклятая, да и больно уж лиха... Перевод свинцу да олову, да удалым молодцам... Весь народ повесил голову, огон стоит по деревням...» И уж от собствен­ного имени он говорил о «твердыне, избрапиой славой». Велик был в его глазах «народ-герой», не дрогнувший до конца, и «венец терновый», возложенный исторической судьбой на Рос­сию под Севастополем, был, в глазах Некрасова, выше любого «победоносного венца». У великого народного поэта севастополь­ская конечная катастрофа возбуждала непосредственно лишь умиление перед самоотвержением и героизмом людей, боров­шихся 11 месяцев под чугунным градом, погибавших там, где и улицы и даже морское дно у берега были вымощены ядрами: «Там по чугунному помосту и море под стопой течет. Носили там людей к погосту, как мертвых пчел, торяя счет...»

У большинства людей тогдашних образованных слоев после первого момента острой скорби и растерянности стало быстро нарастать давно уже накапливавшееся чувство раздражения и негодования против безобразия и разгула, произвола и хищни­чества, против общих условий государственного и обществен­ного быта, сделавших бесполезными великие жертвы, прине­сенные севастопольскими героями. Дальнейшее существование николаевщииы предстало перед умствепным взором сколько-пибудь вдумчивых людей как самая реальная опасность, как угроза национальной независимости. Даже все чисто диплома­тические ошибки последних трех лет отошли на задний план перед этим полным и беспощадным осуждением всей внутрен­ней политики самодержавия. Полное единство настроения ца­рило (правда, краткий миг) между Герценом и Иваном Акса-ковьш, между Кавелиным и Чернышевским, между теми даже, которые были до сих пор и оказались в ближайшем будущем самыми непримиримыми противниками.

Умеренный по своим взглядам, но внимательно наблюдав­ший современные настроения Д. А. Милютин констатировал также наличие в то время и гораздо более радикального, чем у помянутых лиц, подхода к анализу таких событий, как-русские неудачи в Крыму: «Не говорю о тех немногочислен­ных еще в то время пылких головах, которые, увлекаясь своей оячосточенпой ненавистью к тогдашним нашим порядкам, не видели другого средства к спасению России, кроме револю­

408

ции, которые даже на тогдашние наши бедствия смотрели со злорадством, отзываясь о них цинически: чем хуже, тем луч­ше» 33. К соячалению, Милютин в своих записках не уточняет своего интереснейшего именно для этого раннего момента сви­детельства, не называет имен, не вдается в подробности.

Но последствия Крымской войны для России и Европы вообще и для революционной общественности у нас и на За­паде в частности уже выходят за рамки этой работы. Нам хо­телось лишь отметить наиболее характерные настроения в первый момент после получения рокового известия.

Отметим тут, кстати, с какой тревогой правительство от­неслось к немногим, единичным прокламациям революцион­ного характера, попадавшим в его руки. Вот документ, отно­сящийся ко времени, когда уже шли секретные совещания о мире:

«Весьма секретно. 2 января 185G г. N° 2. Господину на­чальнику 3-го округа корпуса жандармов. Неоднократно по­лучаемы были мною сведения, что заграничные злоумышлен­ники всеми мерами стараются о распространении в России возмутительных сочинений на русском языке, печатаемых в Лондоне в типографии изгнанника Герцена.

К предупреждению ввоза сих сочинений в наши пределы сделаны были надлежащие распоряжения, и старания зло­умышленников не имели, по-видимому, успеха, распоряжения эти пе могли однако совершенно воспрепятствовать появле­нию в России помянутых сочинений, и в недавнем времени оказалось здесь напечатанное в означенной типографии возму­тительное воззвание, под заглавием: „Емельян Пугачев че­стному казачеству и всему люду Русскому шлет низкий по­клон". По крайне преступному содержанию сей брошюры, тем более опасной, что способ изложения оной доступен понятиям простого народа, я, в исполнение высочайшей воли, предла­гаю вашему превосходительству приказать всем офицерам вверенного вам округа разузнать строжайше, но совершенно тайно, не успели ли враги наши распространить вышеска­занное воззвание в Царстве Польском, о последующем же я буду ожидать донесения вашего превосходительства.

(подл.) генерал-адъютант граф Орлов» 34.

9

Император Александр выехал в Николаев и уже 13 (25) сен­тября сидел там, не зная, что предпринять. Порой он прини­мался мечтать о революции, которая была бы так кстати, если бы она случилась (в Париже, конечно): «Из-за границы нового ничего не получал, но по разным сведениям можно ожидать

469

іінутрошшх беспорядков во Франции вследствие дурного не­урожая (sic!— Ε. Т.) и возрастающего от того неудовольствия в низших классах. Прелате революции всегда почти этим начи­нались; итак, может быть, до общего переворота недалеко». Так мечтает царь в письме от 16 (28) октября к князю Меншико­ву. «В этом я виячу самый правдоподобный исход теперешней войны, ибо искреннего яіелания мира, с кондициями, совмест­ными с нашими выгодами и достоинством России, я ни от На­полеона, ни от Англии но ожидаю, а покуда я буду жив,— верно других не приму» 35. Но Горчаков не разделяет этих «револю­ционных» падея{д русского самодержца. «О перевороте во Франции давно уже говорят и нет сомнения, что народ крайне недоволен,— отвечает царю главнокомандующий,— но фран­цузы, буйные против слабых правителей и храбрые на поле сраяхония, весьма робки, когда имеют дело с правительством, их угнетающим. Быть может, что Наполеон их еще долго удер­жит в железных когтях своих. 1.1 посему нам долями о готовить ся на продоляштельную борьбу» 3G.

В сентябре, октябре, ноябре русское командование прини­мало меры к укомплектованию полков, к созданию продоволь­ственных магазинов, к охране Перекопа, к пристальному наблюдению за неприятельской армией, стоявшей в Севасто­поле и в соседних с ним портах. Но преишяя неотвязная за бота парализовала многое. Как поведет себя в ближайшее время Австрия? Не придется ли защищаться па Днестре, па Буге, на Висле, может быть, на Днепре, если Австрия при своем выступлении увлечет за собой весь Германский союз? Фельдмаршал Паскевич в конце сентября 1855 г. подал царю записку: «В 1854 г. мы остановили австрийцев только скорым отступлением за Серет и готовностью встретить их с 170 000, в 1855 г.— 200 000 армией, собранной в Польше. До какой степени сосредоточение больших сил в Царстве Польском име­ло влияние на поступки австрийского правительства, видно из того, что, когда послы английский и французский настаивали па вступлении австрийцев в Польшу, генерал Гесс отвечал, что он не в силах выступить против 200 000 нашего войска, собран­ного в Царстве. Полояхоппе паше теперь таково же, как было тогда...» 37 Как и всегда, без исключений, прусское правитель­ство, зиая, до какой степени обеспокоен Паскевич возмолчмшм выступлением Австрии и Германского союза, воспользовалось этим, чтобы шантаяхировать Россию. Пруссия обратилась вне запио с просьбой продать ей хлеб из военных запасов Царства Польского (по казенной, конечно, цепе). Это было и невыгодно и во всех отношениях неудобно для России. Но что же делать? Паскевич согласился: «Для пас весьма валшо сохранить дру-ячоствегшые сношения с Пруссиею; канцлер (Нессельроде -

470

Ε. Ί\) полагает, что уступка хлеба произведет для нас весьма полезное влияние. Посему я нашел возможность уступить Пруссии до 30 ООО четвертей с тем, что изыщу способы попол­нить наши запасы, когда будет в том нужда» 38.

14 октября очень большая соединенная англо-французская эскадра подошла к Кинбурну. Союзники решили овладеть и этим небольшим и очень слабым укреплением, чтобы разом господствовать и над Днепровским и над Бугским лиманами. В Кинбурне было около полутора тысяч солдат и офицеров; начальствовал генерал-майор Кохапович. Крепость была ста­ринная, еще XVIII века, выстроенная в свое время турками, и выстроенная очень плохо. 15, 16, 17 октября длился обстрел Кинбурна морской артиллерией союзников. Крепость пыта­лась отстреливаться, но орудия были маломощные, ядра поч­ти совсем не долетали до неприятеля. 17 октября почти все орудия крепости были приведены к молчанию, а в Кинбуртге начались огромные пожары. Со стороны союзников действо­вала крупная артиллерия 90 военных судов. Речи не могло быть о продолжении сопротивления. 17 октября Кинбурн был занят неприятелем. Но на продолжение действий флота, ка­завшееся неизбежным и угрожавшее Николаеву, союзники не решились. Русские на всякий случай тотчас же после потери Кинбурна взорвали расположенное вблизи Очакова Никола­евское укрепление, защита которого представлялась невозмож­ной. Но и союзники не решились произвести высадку в больших силах и взять город Николаев. Вообще никаких дальнейших последствий занятие Кинбурна пе имело. В неприятельской прессе это маловажное событие было раздуто до курьезных раз­меров. Но отмечалось, что только русские при абсолютно без­надежных обстоятельствах сумели сопротивляться, пренебрегая опасностью. Кинбурн пал после короткого, но отчаянного со­противления со стороны губернатора, и, несомненно, Кохано-вича все истинные московиты (all true moscovites) будут почи­тать достойным преемником и соперником Ростопчина. Если только губернатор не имел очень хороших оснований думать, что близка помощь, у пего нот оправданий, что он вызвал столь­ко кровопролития перед лицом подавляющих, превосходных (неприятельских — Е. Т.) сил па море и на суше, которые со­вершенно покрывали (shut) его со всех сторон. Так писал «Тайме» тотчас после события 93.

Французские газеты были гораздо менее полны самохваль­ства, чем это вообще было им свойственно, потому что с на­чала осени уяш пробивался новый оттенок тона в отзывах о рус­ских: во Франции многие проведали, что Наполеон III не скло­нен продоляіать войну и что он относится к новому царю без малейшей вражды.

471

Что касается Александра П, то на первых порах после па­дения Севастополя это событие, с его точки зрения, нисколько не предрешало конца войны. Напротив, имелось в виду про­должать и продолжать сопротивление. Сохранилась в наших архивах «копия с собственноручной государя императора записки», которую иуяшо хоть частично привести, потому что она объясняет очень многое в военной и дипломатической исто­рии последних месяцев 1855 г. «Прежнее предположение об укомплектовании Крымской армии дружинами ополчения было оставлено тогда, когда мы надеялись еще сохранить Севасто­поль. С тех пор обстоятельства изменились. Урон, понесенный войсками нашими в последний период бомбардирования, еще более ослабил их, и, наконец, штурм 27 августа и очищение Южной стороны Севастополя, благодаря плавучему мосту столь благополучно совершенное, освободили Крымскую армию от труднейшей ее обязанности, т. е. обороны Севастополя. Теперь дело доляшо идти: 1) об охранении остальной части Крыма, если оно окажется еще возмояшым; 2) об укомплектовании и доформировании войск наших, дабы к будущей весне иметь готовую армию для встречи врагов наших, с которой бы сторо­ны они нам пи угрожали, и 3) об усилении войск генерал-адъю­танта Лидерса для обеспечения ІОяшого побореяіъя от могуще­го быть неприятельского десанта. Удерживать долгое время Северную сторону Севастополя, если бы даже и была возмож­ность, нет никакой цели, ибо флот Черноморский по нужде нами самими уничтожен. Не полагаю, чтобы союзники реши­лись атаковать нас на Инксрманских высотах, где местность представляет слишком неприступную позицию. То же самое мояшо сказать и про Мекензиеву гору и про весь фланг зани­маемых нами высот. Скорее можно полагать, что союзники будут стараться сделать диверсию на наш тыл, высадив силь-пый десант или у устья Качи, или у Евпатории, или около Перекопа. Поэтому, имея самостоятельный отряд у Перекопа, казалось бы выгоднее выбрать центральный пункт около Сим­ферополя, с авангардом к стороне Бахчисарая и большой дороги на Алушту. Из сей центральной позиции Крымская армия, имея по меньшей мере около 100 тыс. чел. иод ружьем (о под робностях состава сей армии будет сказано ниже) всегда в состоянии будет угрожать правому флангу высадившегося корпуса в одном из трех упомянутых выше пунктов. Нельзя полагать, чтобы союзники могли высадить разом более 40 тыс. человек, следовательно, численный перевес будет всегда на нашей стороне, и, маневрируя искусно, мояшо надеяться, что всякая попытка десантного корпуса па наш тыл кончится в на­шу пользу» 40.

Такова наиболее важная часть этой записки.

472

10

Князь Горчаков обратился к русской армии с воззванием, в котором говорил:

«Храбрые товарищи! Грустно и тяжело оставить врагам на­шим Севастополь, но вспомните, какую жертву мы принесли на алтарь отечества в 1812 году! Москва стоит Севастополя! Мы ее оставили после бессмертной битвы под Бородином. Три-ста-сорока-девятидпевная оборона Севастополя превосходит Бородино. Но не Москва, а груда каменьев и пепла досталась неприятелю в роковой 1812 год. Так точно и не Севастополь оставили мы нашим врагам, а одни пылающие развалины го­рода, собственной нашей рукой зажженного, удержав за нами часть обороны, которую дети и внучата наши с гордостью пере­дадут отдаленному потомству!»

Горчаков настойчиво указывал, что «с падением Севасто­поля приобретаем подвижность и начинается новая война, нолевая, свойственная духу русского солдата... где бы неприя­тель ни показался, мы встретим его грудью и будем отстаивать родную землю, как мы защищали ее в 1812 году!»

Русская армия в Крыму, по официальному показанию (в записке М. Д. Горчакова о положении дел в Крыму), была равна в сентябре 1855 г. 150 тысячам человек, из кото­рых 115 тысяч находились, после оставления Южной стороны, на Северной стороне города и в окрестностях Севастополя.

Союзных войск было больше, они были гораздо лучше снабжены продовольствием и боеприпасами, и если русские могли, при желании, продоляіать войну на полуострове, то по­давно в состоянии были сделать ото и их враги.

Но ни русские, ни союзники никаких серьезных военных действий в Крыму больше не предпринимали. Союзный флот шарил берега Черного и Азовского морей, были заняты Та­мань (до основания сожженная) и Фаиагория, была произве­дена бесцельная бомбардировка Мариуполя. Никаких серьезных попыток нападения на русскую армию неприятель не произво­дил, дело ограничивалось небольшими стычками. Наиболее крупным сравнительно столкновением было нападение генерала д'Аллонвиля на кавалерийский отряд Корфа (17 (29) сентября). Дело кончилось потерей с русской стороны 220 человек. Ника­ких существенных изменений эти стычки в положение обеих сторон не вносили.

И не наступающее холодное время года было тому причи­ной, как писали французские и английские газеты. Да и ка­кие же холода в Крыму в сентябре и октябре? Была другая очень существенная причина. Наполеон III после занятия Се­вастополя не видел особых причин продолжать далекую, труд-

47;і

ную, требующую громадных жертв войну. Цели его были до­стигнуты. Коалиция держав бывшего Священного союза — анти­французская коалиция России, Австрии, Пруссии, Англии была расколота па куски, разъединена кровью, разрушена жестокой дипломатической борьбой. Реванш за 1812 и особенно за 1814 год был получен. Воевать дальше из-за Польши не хотели ни Англия, ни Австрия, да и Наполеон не очень этого добивал­ся в течение всей войны. А воевать, чтобы разорить русские морские крепости в Прибалтике или чтобт.і отнять у России Кавказ,— ото входило в расчеты Пальмерстона, но решительно было не нужно и даже нежхѵіательно Наполеону III именно потому, что могло слишком усилить Англию. В самом разгаре войны французский монарх делал уже некоторые загадочные шахматные ходы, раздражавшие и беспокоившие Пальмерсто­на. Например, в начале марта 1855 г., когда только что телеграф известил Европу о смерти Николая, Наполеон III пригласил в Тюильри саксонского посланника в Парюке фон Зеебаха, зятя русского канцлера Нессельроде, и поведал ему о своем огорче­нии по поводу смерти царя и о своем желании хотя бы околь­ным путем довести до сведения нового императора Александ­ра II о его соболезновании. При этом Наполеон распространял­ся о своих неуловленных равнодушным светом сердечных симпатиях к покойнику. Зачем он все это проделал,— ни в Аі[і\лии и нигде в других местах в точности понять не могли, но думали, что это, конечно, неспроста. Александр II приказал тогда канцлеру Нессельроде довести через того же фон Зеебаха до сведения Наполеона, что царь очень тронут его поступком и что, со своей стороны, тоже жалеет, что отношения между Рос­сией и Францией прерваны и оба императора не могут сносить­ся официально. Но ведь это дело поправимое: «мир будет заклю­чен в тот же день, как этого пожелает император Наполеон». Такую инструкцию получил Зеебах для разговора в Тюильри. Но Наполеон еще не пожелал. Пока Севастополь не был взят, о мире не могло быть и речи. Ясно было только одно: что им­ператор французов рассчитывает со временем не только ми­риться с Россией, но и завязать с ней какие-то близкие отно­шения.

Теперь, после Севастополя, нуяшо бьіло еще повременить: предстояла кампания Омер-паши на Кавказе, нужно было по­дождать, чем кончится дело под Карсом. Но продолжать актив­ную борьбу французской армии против русской в Крыму или где бы то ни было в другом месте Наполеон решительно не желал.

Война и в Крыму и па Балтике как бы замерла. Европа в ожидании глядела на Тюильри и на Зимний дворец. А взоры обоих императоров были устремлены на Закавказье.

/' :t а в а XIX

ВОЕННЫЕ ДЕЙСТВИЯ НА СЕВЕРНОМ КАВКАЗЕ И В ЗАКАВКАЗЬЕ в 1854 — 1855 гг. ВЗЯТИЕ КАРСА

езадолго до смерти Николай набросал несколько мыслей о предстоявшей в 1855 г. кампании на Кавказе. Царь считал, что «самой важной невыгодой» войны на Кавказе является неиадеяшость путей сообщения, соединяющих Закавказский край с Россией. И самом деле, сообщение с Абхазией и Редут-Кале Черным морем стало невозможным с момента появления на Черном море союзного флота. Военно-Грузинская дорога очень опасна и ненадежна как но природным условиям, так и вследствие войны с горными народами. Почти таков же и третий путь, берегом Каспийского моря: во-первых, он годится лишь для сообщения с Дагеста­ном, а во-вторых, он тоже под ударами горцев. Наконец, есть четвертый путь, который царь признает наиболее важным ^и удобным): Каспийским морем, в Дербент, Баку и к устью Ку­ры. Но чем важнее и незаменимее этот путь, тем вниматель­нее должно отнестись к обороне города Баку. Пока война идет только с турками, до той поры оборона Закавказья может про водиться успешно, тем более что у России есть близ турецкой границы «единственная крепость за Кавказом, которая заслу­живает сего имени,— Александрополь». По так как полонісние очень осложнилось бы, если бы пришлось потерять Тифлис, то Николаю кажется, что лучше всего было бы с «главными силами направиться на Дагестан и Баку» и здесь создать важнейший узел обороны в надежде таюке и на антипатию, которая суще­ствует между населением Дагестана и турками. Все это — в предположении, что Персия не выступит... 1

Еще в 1839 г. Николаю пришлось случайно узнать правду о так называемых укрепленных постах на кавказском берегу Черного моря. Но от этой правды он отмахнулся. «Как пони­маешь ты Черноморскую береговую линию? Она меня очень интересует,— спросил Николай кавказского офицера, который

475

ому представлялся после своего освоболідения из плена у Ша­миля. Тут не было свидетелей, и надо же было государю хоть раз правду узнать насчет этой пресловутой линии. «Боюсь,— отвечал я,— что береговая линия не оправдает ояшданий ваше­го величества. Укрепления малы, гарнизоны слабы, изнуреньГ болезнями, едва в силах обороняться от горцев, которых пе они., а которые их держат в постоянной блокаде. Кроме того, в слу­чае европейской войны, при появлении в Босфоре любого не­приятельского флота, окаяіется необходимым снять всю линию: в горы гарнизонам нет отступления, и ни одно укрепление не в силах выдержать бомбардировки с моря».— Государь махнул рукой. «До этого далеко, нечего и думать!»2 Он вспомнил об этом в 1853 г., когда долоячили, что «башибузуки» вырезали гарнизон форта св. Николая...

Укрепления Черноморской береговой линии были сняты еще в феврале 1854 г., как Новотроицкое, так и Тенгинское: гарни­зоны и жители выселены, орудия заклепаны, порох затоплен, здания взорваны или подоиокены. Но Анапу и Новороссийск решено было в спешном порядке укрепить и защищать. Однако легче было приказать доставить орудия и создать почти несу-шествовавшие укрепления, чем на самом деле это выполнить. Очень мало успели сделать и для защиты Анапы и для защиты Новороссийска. 8 (20) января 1855 г. союзники, на двух па­роходах подойдя к Новороссийску, известили о начале блокады как Новороссийска, так и Анапы. А в последний день февраля 1855 г. произошло нападение на Новороссийск.

28 февраля (12 марта) 1855 г. два фрегата, один бриг, одна шхуна и канонерская лодка, вооруженные в общей сложпости 67 орудиями крупного калибра, подошли к Новороссийску и открыли бомбардировку по городу. Канонада продолжалась весь день и всю ночь. Русская артиллерия почти но отвечала. Одновременно горцы толпами, с явно враждебными намере­ниями стали подходить к Новороссийску. В этом труднейшем полоячонии командовавший гарнизоном генерал Дебу послал трех всадников с запиской к начальнику Черноморской бере­говой линии в Анапу, прося о поддержке. Из Анапы сейчас яіе вышел отряд из пяти рот пехоты, четырех сотен казаков и анапского полуэскадрона. Пока этот отряд спешно шел к Новороссийску, неприятельский флот открыл 1 (13) марта вто­ричную, еще более ожесточенную бомбардировку, на этот раз па более близком расстоянии. Русская артиллерия, очень слабая, деятельно отвечала. В городе пострадали госпиталь, арсенал и много других строений. Одну русскую пушку под­били, другая разорвалась, но оставшиеся орудия продолжа­ли отстреливаться. После марша, продолжавшегося почти сутки, на рассвете 2 (14) марта вспомогательный отряд из Анапы

47G

приблизился, наконец, к Новороссийску. Перед самым входом в город отряду пришлось пробивать себе дорогу, отбрасывая толпы горцев.

После того как отряд вступил в город, неприятельский флот снялся с якоря и удалился. Через лазутчиков (из горцев) рус­ские узнали, что союзники решили ввиду прибытия подкрепле­ния отказаться от немедленного десанта и занятия Новорос­сийска. Но они обещали в скором времени вернуться и уславли­вались с горцами о будущем совместном нападении на город. Анапский вспомогательный отряд, забрав 330 человек больных, семейства воинских чинов и других лиц, вернулся в Анапу, сно­ва выдержав по пути перестрелку с горцами 3.

Защищать Новороссийск в случае нового комбинированного нападения с моря и с суши было признано невозможным, и ге­нерал-майору Дсбу, потерявшему несколько человек убитыми и ранеными из своего ничтожного гарнизона, было предписано в случае нуиіды «оставить Новороссийск, истребив все, что пе может быть взято, и испортив орудия».

Победа русских под Новороссийском была одержана при самых недостаточных средствах артиллерийской обороны и мо­жет быть, по справедливости, причислена к славным ратным подвигам Крымской войны. Но дело этим не окончилось.

Неприятель упорно курсировал у берегов Таманского полу­острова, а 12 (24) мая неприятельский флот в составе 75 судов (из коих 50 — паровых) подошел к Керчи, разгромил немногие слабо вооруячсштые батареи, и на другой день англичане и французы заняли город. Ясно было, что теперь уже Новорос­сийск и Лиану защитить не удастся никак. Оба города, по при­казу генерал-адъютанта Хомутова, были оставлены гарнизона­ми после взрыва и соиіжения укреплений и вывоза всего цен­ного. Войска, выведенные из Новороссийска и из Анапы, уда­лось спасти, хотя им грозил, казалось, неминуемый плен.

В развалинах Анапы союзники оставили «князя черкесов» Сефер-бея и турок. Создать из горцев армию Сефер-бею не уда­лось. Черкесы и другие горные племена (как и сам Шамиль) не доверяли, по-настоящему, ни гяурам, пришедшим сюда захватить их землю, пи туркам, которые с этими гяурами связались и, очевидно, сами находятся у гяуров в полном под­чинении. И никакого Сефер-бея, именующего себя черкесским князем и приехавшего па пароходе из Константинополя, они не знали. Сколько-нибудь путной помощи горцы союзникам, к пол-пому разочарованию последних, не оказали.

Борьба оживилась уже в самом конце войны. 12 (24) сен­тября была занята Фанагория, затем была эвакуирована Та­мань после отчаянного сопротивления десанту со стороны пла­стунов. Пластунский же отряд успешно и долго оборонял от

477

высаживаемых десантов побережье у Темрюка и у Голубицки\ хуторов. Попытки Сефер-бея 19 (27) сентября переправиться па правый берег Кубани потерпели полную неудачу. Черномор­ские пластуны но переставали тревожить неприятеля, молодец­ки нападая (2 октября 1855 г.) на уже занятую им Фанагорию, колотя его отдельные отряды у Джигитинской батареи, у Ва-репиковского укрепления, отшвыривая горские партии у Ека-терниодара. Никаких стратегических пли политических выгод оти высадки союзников на Черноморской береговой линии, на Черноморской кордонной линии, все эти занятия развалин не­больших прибрежных городков союзникам не принесли.

Но раньше чем перейти к решающим делам Кавказской кампании 1854—-1855 гг., нам показалось справедливым вспом­нить о невидных, полузабытых подвигах пластунов и других-героев русской армии, горсточка которых поддерживала па Кавказе борьбу против неприятеля, в несколько раз более мно­гочисленного, и до и после падения Севастополя 4.

Но дело должно было решиться не на Черноморском побе-реяіъе, а в Грузии, Гурии и под стенами Карса.

Напомним, как сложилась общая военная обстановка па Кавказе после русских побед конца 1853 г.

2

Зима J853/54 г. пропіла в бездействии, если не считать мел­ких набегов отдельных небольших турецких отрядов на раз бросаниыо русские посты. Но весной до русского командования-стали доходить беспокойные слухи об очень больших пополне­ниях, которые получила анатолийская турецкая армия. Говори­ли, что она доходит уягс до 50—00 ООО человек и весной наме­рена взять быстрым налетом Кутаис и Тифлис.

Наступила весна 1854 г. Верховное командование в этот момент находилось в руках генерала Реада. Ему непосредствен­но были подчинены Бебутов и Андроников. Кітязь Андроников, командовавший в Гурии, велел Эристову первому напасть на озургетский большой турецкий отряд, именно н угролѵавший прежде всего Кутаису. В битве у с. Нигости, происшедшей 27 мая (8 июня), турки были разгромлены, хотя у подполков­ника Эристова в этот день было ровным счетом два батальона и четыре орудия (были ему даны еще не в комплекте, кроме того, две роты Белостокского пехотного полка, но опи в бою фактически мало участвовали, оберегая обоз и сообщения). По данным, доставленным кпязю Андроникову, у турок было до 12 000 человек, по иностранным показаниям — значительно меньше этой цифры, но, безусловно, гораздо больше, чем у русских. Сейчас же после победы Эристова Андроников со

478

всеми силами, бывшими у него под рукой, бросился на турок. Встреча произошла на берегах реки Чолок. Со стороны Селим-паши была выставлена армия, если и не доходившая до 34 ООО человек 5, то уже во всяком случае, даяче по самым умеренным оценкам, раза в два с половиной превышавшая численностью-десятитысячный отряд Андроникова. Правда, орудий у нас было больше (18 против трех). Сражение при Чолоке 3 (15) июля 1854 г. окончилось полнейшей, блистательной победой русских. Турки потеряли около 4000 убитыми и ранеными, бросили, при паническом бегстве в конце боя, свои орудия,, весь обоз и т. п. Паника охватила их лишь к концу сражения, -вначале они сопротивлялись упорно, пользуясь малейшим при­крытием. Русские потери были (по донесению Андроникова) около 1500 человек, из них убитых 250 человек армейских и 56 милиционеров. Солим-наша еле спасся от плена. Спустя полтора месяца после этой битвы войска генерала Врангеля (действовавшего под командой и в составе отряда Бобутова) напали (17 (29) июля 1854 г.) на Чингыльских высотах, не далеко от Баязета, па турок, угрояіавших в этой области Эри-вапи и имевших именно здесь большую помощь со стороны не­регулярной курдской кавалерии. Бой продолжался ровно два часа и закончился полной победой русских.

Разгром турецких войск был завершен долгим, очень крово­пролитным преследованием бежавших турок. Этот «баязет-ский» отряд, можно сказать, исчез без остатка, и лишь спустя некоторое время поспешно посланные из Эрзерума и Батума новые части восстановили полоя-іенме.

Через два дня после боя генерал Врангель вошел в турец­кий город Баязет, где захватил большие трофеи и обильные-продовольственные запасы.

Но этими успехами дело не ограничилось. Самая крупная русская победа, закончившая азиатскую кампанию 1854 г. и обеспечившая па предстоящие месяцы осени, зимы и весны русское Закавказье от сколько-нибудь серьезных завоеватель­ных поползновений со стороны турок, была одериіана генера­лом Бебутовым.

Бебутов очень осторожно, после многочисленных разведок и поисков, двинулся по направлению к Карсу, навстречу ту­рецкой армии, вышедшей из Карса к аулу Кюрюк-Дар. Армия турецкая была большая, хотя едва ли достигала цифры в 60 000 человек, которую дают некоторые участники кюрюк дареного боя. Выйдя из Александрополя и перейдя границу еще 14 июня, Бебутов только 24 июля напал на турок около аула Кюрюк-Дар на турецкой территории. Турки не только не собирались бежать обратно в Каре, как думал сначала Бе­бутов, но, напротив, сами атаковали на рассвете русскую

479

позицию. Сражение было довольно упорное, с критическими для русских моментами. Если турок было и не 60 ООО, то во вся­ком случае немногим меньше, а у Бебутова в момент боя было лишь 18 000 человек и 64 орудия. Но к 11 часам утра необы­чайная стойкость русской армии восторжествовала. Русские перешли от обороны к нападению,— и турки обратились в бегство. Русская кавалерия под начальством генерала Баггову-та преследовала беглецов почти до самых стен Карса. Около 3000 трупов турки оставили на месте боя, около 1800 человек было взято в плен. Русское командование (Бебутов, Барятин­ский, начальник артиллерии Бргоммер, начальник кавалерии Багговут) действовало несравненно искуснее Зорифа-паши, со­всем не сумевшего воспользоваться своими огромными пре­имуществами 6. Некоторые авторы (например, генерал Богда­нович), доверяя показаниям лазутчиков, считают, что турки потеряли 10 000 человек и разбежалось 12 000, но эти цифры едва ли вполне достоверны. Наши потери, по донесению Бебу­това, составляли 3054 человека убитыми и ранеными. Русские захватили около 2000 пленных (Рудаков дает 1800) и 15 ору­дий. Во всяком случае потери турок были гораздо больше рус­ских потерь. По решающего значения эти победы, как и вся кампания в Закавказье и Малоазиатской Турции, не имели.

С весны 1855 г. русским пришлось считаться с возможной угрозой со стороны большой турецкой армии, стоявшей неда­леко от Алексаидрополя и опиравшейся на мощную крепость Каре. В этой анатолийской армии уже к началу лета 1855 г. турок оказалось до 50 000 человек. Она опиралась на Эрзсрум и Каре и имела постоянные и удобные сообщения морем через Батум со всем турецким побережьем Черного моря и с Константинополем. Все проходы через Сагаплугский горный кряж были прочно заняты турками и укреплены. При этих условиях и победы при Чолоке и Кюрюк-Даре, и временное занятие Баязета русским отрядом Врангеля, и другие частич­ные успехи наших войск не могли иметь решающего значения.

Кампания 1854 г. окончилась. Обе стороны'остались в вы­жидательном положении. Русские от этого, конечно, оказались в прямом выигрыше: ведь турецких вооружтнгпых сил было по крайней мере в три раза больше, чем наших, в эту зиму 1854/55 г. Но союзники не хотели и не могли в это время ока­зать туркам никакой помощи в Азии. Слишком трудное время они сами переживали в эту зиму на Крымском полуострове. И ни весна, пи лето в этом отношении пе изменили создавше­гося положения вещей. Когда кипела упорная борьба за Селен-гинский и Волынский редуты и за Камчатский люнет — от февраля до конца мая 1855 г., когда затем французам и анг­личанам пришлось оправляться от тяжелого поражения, испы­

480

тайного ими 18 июня при их неудачном штурме Севастополя, им было не до того, чтобы посылать подмогу туркам на Кав­каз. Конечно, лорд Пальмерстон очень хотел бы, чтобы именно на Кавказе русским был нанесен решающий удар, но в эти планы, которые английский премьер вынашивал долго и упор­но, он вносил одну поправку, а именно: ему казалось крайне желательным, чтобы на Кавказ были посланы не английские, а французские войска. И на этом сорвано было все дело: Напо­леон 111 совсем не хотел тратить своих дивизий в кавказских горах без малейшей пользы для Франции, только затем, чтобы укрепить против России подступы к Герату и к английской Индии.

Так шел месяц за месяцем. Русские и турки в Закавказье наблюдали друг за другом и выжидали. И зима 1854/55 г. про­шла в таком же, почти полном бездействии на этом театре войны, как и предшествующая 1853/54 г.

Наступило лето 1855 г.

В новейшей английской публикации, вышедшей в 1945 г. 7, мы находим любопытный документ, явно говорящий о том, что уже к середине 1855 г. турецкая армия дошла до предельной слабости. Омер-паша, зная, что непосредственно турки никакой пользы под Севастополем не приносят и принести не могут, дает союзникам благой совет попытаться в текущем 1855 г. лишь создать угрозу для сообщений русских с Грузией и этим заставить их отойти от Карса. А затем, не торопясь и аллаху помолясь, прервать все военные действия на Кавказе до весны 1856 г. ...К этому, по существу сводились все пожелания турец­кого воителя в середине июля 1855 г. 8

Основным для союзников был вопрос: удастся ли туркам, имея очень крупные силы и такие прекрасные базы, как кре­пость Каре и в более глубоком тылу Эрзерум, вытеснить рус­ских из Грузии и Гурии? Главной целью русского командова­ния было взятие Карса.

3

Всю зиму 1854/55 г. турки при деятельной помощи англий­ских иняіенеров укрепляли Каре, а турецкое командование во главе с Омер-пашой настойчиво домогалось у константино­польского правительства усиленного снаб?кения крепости бое­припасами, сухарями, сушеным мясом и т. п. Князь Михаил Семенович Воронцов, уя^е несколько раз просившийся в отстав­ку, болевший на своем восьмом десятке часто и подолгу, выну­дил, наконец, царя отпустить его. Николай, по-видимому, хоро­шо понимал, что из очень крупных его генералов никто па себя такой обузы не возьмет, если не пообещать ему серьезного увеличения вооруженных сил в Закавказье. Он неояшданно

31 Е. В. Тарле, т. IX 481

обратился к такому генералу, который, как можно было ожи­дать, непременно согласится, потому что самое звание намест­ника и главнокомандующего на Кавказе будет иметь для его карьеры большое значение. Как раз в это время (дело было в конце ноября 1854 г.) в Петербурге оказался командир грена­дерского корпуса Николай Николаевич Муравьев. Он служил в Варшаве, у Паскевича, в Петербурге же находился лишь про­ездом: Николай назначил его командующим войсками в Фин­ляндии, и Муравьев как раз собирался отбыть к новому месту службы, когда ему велено было явиться в Зимний дворец. Царь объявил ему, что желает отправить его не в Финляндию, а на Кавказ, с званием наместника и главнокомандующего. Муравьев не был так знатен, как его предшественник князь Воронцов или как его преемник князь Александр Барятинский и, подавно, как великий князь Михаил Николаевич. Он был во­все не из той среды, откуда вербовались в XIX в. наместники Кавказа. За ним не было ни боевых подвигов, ни глубокого зна­ния кавказских дел, как за Бебутовым или Баклановым. Сло­вом, это назначение было для пего очень значительной улыбкой фортуны и, конечно, он согласился. Но зато и царь прекрасно во всем этом разбирался, и когда новый наместник всеподдан­нейше заикнулся, что хорошо бы усилить кавказский корпус, его величество поспешил оборвать всякие в этом деле поползно­вения н заявил о «несвоевременности требования» и невозмож­ности посылать войска па Кавказ ввщду необходимости послать их в Крым. А когда Муравьев заикнулся вторично, то Николай «наконец положительно выразился, что в тогдашних трудных обстоятельствах неизбелшо было обходиться теми способами, которые найдутся на место» 9. Графу Орлову или Михаилу Горчакову так ответить было -бы нельзя, потому что они отка­зались бы ехать при таких условиях, но потому-то царь и об­ратился не к ним, а к Муравьеву.

В самом начале марта Муравьев был уже в Тифлисе (изве­стие о смерти Николая застало его в пути). Турецких войск по всему Черноморскому побережью от Батума до Сухум-Кале было, по соображениям Муравьева, к началу лета 1855 г. около 15 ООО человек. Но в близком тылу, в Эрзеруме и вокруг Эрзе-рума, находилась турецкая анатолийская армия. Около 14 500 из нее было в Карее, 1500 — в Эрзеруме, около 10—11000 — юяшее, у Евфрата. По-видимому, из этого евфратского отряда, но настояниям полковника (потом генерала) Вильямса, в Каре было переброшено несколько тысяч, так что в этой крепости к началу летней кампании было уже около 19—20 000 человек. Близ Баязета находилось около 12 000 человек под начальством Вели-паши. Кроме этих регулярных сил, анатолийская армия обладала еще несколькими тысячами башибузуков. Только про-

482

слышав о намерении нового русского наместника идти походом на Орзерум, Вассиф-паша, командир карсских войск, решил было сдать крепость русским, не пытаясь оборонять ее: до такой сте­пени никуда не годилась турецкая разведка, верившая всем слу­хам о будто бы имеющихся в распоряжении Муравьева громад­ных силах.

Л между тем в начале июня, когда наместник двинулся к Карсу, в его непосредственном распоряжении для действий против крепости было всего 21 200 пехотинцев, 3000 кавалери­стов (драгун) и столько я^е казаков, артиллерия Hie его состоя­ла из 88 большей частью легких орудий. Было у Муравьева,, кроме того, четыре сотни милиции.

Муравьев начал действовать с постепенного охвата Карса и: систематического уничтожения всех путей сношений между Карсом и Эрзерумом.

Союзники очень беспокоились. Слишком уже тревожные вести шли из Закавказья еще с конца лета. В середине августа, например, в Константинополе распространился слух, что Каре взят, что русские будто бы вошли в Эрзерум. Во французских посольских кругах столицы Турции были недовольны: «Тут люди в затруднении. Что делать? Где войска? Контингент не готов». В турецкого главнокомандующего французы (когда они говорили «между собой», не для публики) не очень верили: «Сам Омер-паша не очень стремится компрометировать свои военные таланты в Лзии, где ощущается во всем недостаток». Где остановится Муравьев,— не ясно (cctte pointe ой Моига-vioff pourrait done пе pas s'arreter la). Турецкое правительство обратилось к Садык-паше (Чайковскому) с предложением ехать в Траиезуид, но Садык-паша этим не весьма доволен. Кроме того, турки недовольны англичанами и дезертирствуют,— целая тысяча дезертировала. Англичанин Лоигуорс, получив миссию* привлечь черкесов на сторопу союзников, провалился совершен­но, черкесы его от себя отправили. «Черкесы не шевелятся». Есть даже слухи, будто Шамиль заключил соглашение с Рос­сией. Как истый француз, пишущий ото донесение посольский чиновник пе может не напутать, говоря о русских. Признавая,, что Муравьев «застал врасплох (pris au depourvu)» турок, он объясняет это тем, что Муравьев — армянин (sic) и поэтому «хорошо знает тамошние дела и людей». Произведя столь не­ожиданно Николая Николаевича в армянина, автор письма уже но удивляется тому, что «15 или 20 тысяч турок будут взяты в Крыму и с Дуная и отправлены в Батум, куда проедет Омер-паша» 10.

4

Как известно, правило «победителей не судят» применяется; особенно усердно именно в военной истории п. Конечная победа над Карсом покрыла славой имя Николая Николаевича Муравьева-«Карсского», и бесспорно правы те современники, которые, подобно М. П. Щербинину, считают, что «падение грозной твердыни, почитавшейся нашими врагами несокруши­мой, имело громадное влияние на условия парижской конфе­ренции о мире» 12. Но не менее справедливо будет признать, что ошибки Муравьева, во-первых, отсрочили победу на несколько месяцев, а во-вторых, стоили русской армии напрасных жертв. Муравьев был «генерал не без таланта», как о нем снисходи­тельно выражается в своих воспоминаниях Преображенский генерал Колокольцев. Другие, близко его наблюдавшие, склон­ны были еще сдеряіаынее говорить о его стратегических способ­ностях, но были у него и почитатели. Солдаты относились к нему, по-видимому, пеплохо. Николай Николаевич по своим свойствам и навыкам не был похож ни на благородного своего брата декабриста Александра, ни на другого своего брата Ми­хаила Николаевича, позднейшего виленского усмирителя. Таким образом, если вспомнить классическое по-своему словцо именно этого виленского Муравьева-вешателя, Николай Нико­лаевич пе принадлежал пи к тем Муравьевым, которых вешают, ни к тем, которые вешают. Очень неглупый, упрямый, раздра­жительный Муравьев попал в преемники Воронцова по капри-эу Николая I, и ехал он в Тифлис, уже наперед зная, что его считают незаслуженно превознесенным. Знал он такя^е, что есть два генерала на Кавказе, которых единогласно признают несравненно больше его понимающими войну с горцами и тур­ками: генерал Бебутов, герой Башкадыклара, и казачий люби­мец, генерал Яков Петрович Бакланов, богатырь и телом и от­вагой, в конце шестого десятка лазивший со своим вестовым или двумя-тремя пластунами ночью по оврагам и через кустар­ники под ногами у неприятельских часовых. «Если стру­сишь,— видишь вот этот мой кулак? Так я тебя этим самым кулаком и размозжу!» — говорил он казакам, которые его обо­жали и восторгались, что ни разу он никого под суд не отдал.

Новый главнокомандующий не любил Бакланова, уже зара­нее мог ледать от него дерзостей, но обойтись без него не мог никак.

Предстояло брать сильнейшую крепость Каре, прекрасно укрепленную англичанами.

Первые месяцы совместной слуяібы на Кавказе старого ка­зака с важным гвардейским генералом прошли благополучно, без обид и столкновений, хотя Николай Николаевич очень лю­бил приказывать, а Яков Петрович не имел никакой склонно­сти повиноваться. Все шло ладно до поры до времени.

Из всех генералов своей армии Муравьев больше всего надеялся на Бакланова не только вследствие давней и гром­

484

кой военной репутации его, но и потому, что Бакланов знал Каре и его окрестности, как никто. Этот пачалышк иррегуляр­ной конницы, знаменитый па Кавказе казачий генерал Яков Петрович Бакланов еще в конце мая 1855 г. перешел турец­кую границу двумя колоннами и сосредоточил свой отряд в Аджан-Кале, севернее Карса. Начались рекогносцировки. Пос­ле давшей очень важные результаты рекогносцировки 14 (26) июня Бакланов посоветовал Муравьеву приказать штурмовать крепость, предупреждая, что если пропустить эту благоприят­ную минуту, то она не так скоро вернется. Но Муравьев не ре­шился. Он объяснил причину своей нерешительности в письме к военному министру: в случае неудачи войска отступят, а население Закавказского края «будет готовиться к восстанию», да и со стороны Персии в этом случае следует ждать неожидан­ностей. Сил у Муравьева было не много. Если бы у него было еще хоть 15 ООО человек, пишет оп министру, тогда можно было бы, «заблокировав Каре» и не задерживаясь около пего, идти прямо на Эрзерум. Но при том положении, какое на самом деле было, оставалось приступить к тесному обложению города и к захвату провианта, который на арбах подвозился к городу из Сагаилуга, Каракургана, Бардуза и других мест. Весь июль и август ушел у русских войск на эти нападения, на сожжение заготовленных припасов, па уничтояіоиие фураяшров, выхо­дивших из крепости. В этих атаках почти всегда успех был на стороне русских.

Бакланов и его казаки в конце лета и ранпей осенью 1855 г. превзошли самих себя ловкостью и смелостью.

5

Окружность крепости Карса, подлежавшая полной блокаде, была равпа 50 верстам, и притом природа местности была та­кова, что проведение строгой блокады являлось почти невоз­можным или, во всяком случае, очень трудпо достижимым. Не­смотря на все усилия Муравьева и его генералов, все же время от времени в крепость доставлялось продовольствие. Но, конеч­но, все попытки неприятеля сколько-нибудь правильно поста­вить фуралшровкп пресекались в корне русскими разъездами. Генерал Бакланов 18 (30) августа разгромил большой отряд фуражиров, вышедший из города под прикрытием конницы. Через два дня ликвидировал подобную Hie попытку турок граф Пирод с двумя дивизионами драчун и полутора сотней казаков. Более мелкие попытки повторялись и далее. 22 августа была одер/капа новая победа, еще более крупная, чем 18 числа: было убито 125 турок, взято в плен около 20. Голод в Карее стано­вился все чувствительнее. Осень в 1855 г. наступила очень ранняя, для этих широт неожиданно холодная, особенно в гор­

485

ных отрогах. Уже 28 августа там выпал снег. Положение кре­пости быстро ухудшалось. В турецкой главной квартире в Эр­зеруме решено было послать к Карсу подкрепление. Трудно понять, как решились турки на подобное фантастическое дело: надеяться, что небольшому отряду удастся прорваться сквозь русские осаждающие войска, было крайне легкомысленно. По­том выяснилось, что турки были обмануты слухами, будто на Саганлугском горном хребте уже стоят какие-то турецкие вой­ска. Но как могли этому поверить в Эрзеруме? Впрочем, развед­ка у турок на азиатском театре была из рук вон плоха. Муравь­ев велел генерал-лейтенанту Ковалевскому идти навстречу ту­рецкому отряду. Ковалевскому было дано 7 батальонов пехоты, 8 эскадронов, 10 казачьих сотен и 20 орудий. Встреча с турец­ким отрядом, которым командовал Али-паша, произошла у По­ляка 31 августа. Турки потерпели полное поражение и бежали, оставив весь свой лагерь и много пленных, в число которых ока­зался и сам Али-паша. Убитыми турки потеряли до 300 чело­век. В битве приняли участие не только шедшие в Каре войска, но отчасти и вышедшие из Карса с целью помочь Али-паше. У самого же Али-паши было всего 1500 человек регулярной конницы, тысяча башибузуков, несколько сот пехоты и четыре легких орудия. Сопротивление турок было крайне слабым. Ко­валевский рассеял отряд Али-паши, не понеся почти никаких потерь. Большие заботы, однако, обступили Муравьева: в рус­ском лагере в первую же неделю сентября появилась холера.

К концу июля Каре был уже облояген войсками Муравьева. Население занятых русскими войсками турецких районов во­круг Карса должно было вносить в пользу стоявшей там рус­ской армии только бахру, т. е. то же, что они вносили в турец­кую казну до прихода русских: одну десятую часть хлебного уроятя. Жители тяготились главным образом подвозом, так как вьючный скот у них был почти весь отнят турецким командо­ванием и загнан в крепость еще до начала полного обложения Карса. За скот, покупаемый у турецкого населения для про­довольствия армии, русские платили, согласно приказу Муравь­ева, наличным золотом, а не какими-то подозрительными бу­мажками и расписками, как это было при турецком начальст­ве. Вообще отношения меяіду русскими войсками и турецким населением установились очень хорошие 13.

Продовольственная нужда среди карсского турецкого гар­низона росла с каяѵдым днем. В конце августа пололгение стало почти угрожающим. Командир Вассиф-паша и фактиче­ский начальник гарнизона и города английский полковник Вильяме принимали суровейшие меры в борьбе с участившим­ся дезертирством. Расстрелы следовали за расстрелами. Сильно подняли дух гарнизона два события: 2 (14) сентября в Батуме

486

высадился корпус Омер-паши, приблизительно в 25 ООО чело­век с 10 полевыми орудиями, 20 горными и несколькими мор­тирами. Омер-паша направился в Абхазию, но в Карее убеж­дены были, что Муравьев снимет осаду, чтобы отразить Омер-пашу. Одновременно в Каре пришло и другое радостное для гарнизона известие, принесенное случайно проскочившим в крепость всадником Арслан-агой, что пал Севастополь.

Но восторя^енное возбуждение вскоре опять сменилось тре­вогой. Муравьев осады не снял; напротив, осада стала особенно тесной и строгой. Все фуражирские поиски турок оканчива­лись неудачей, русские разведчики смелели все больше и боль­ше. Но дисциплина в гарнизоне держалась. Доверие к Вильям-СУ У турецких солдат было полное; они убеждены были преж­де всего в его полной честности и мирились с его беспощадной суровостью по отношению к дезертирам. Султан дал ему чин «ферика» (дивизионного генерала) и велел именовать пашой. Вильяме был человек энергичный, с твердым характером, обла­давший военным образованием, большой выдеря^кой и наход­чивостью. Русские войска он ставил очень высоко.

6

Но близился момент, когда между главнокомандующим и Баклановым произошло решительное разногласие. До Муравь­ева ужо давно доходили слухи, что турецкое главное командо­вание решило послать на выручку Карса значительные под­крепления. После оставления нами Севастополя эти слухи очень усилились. Было ясно, что приободренные турки будут отстаивать Каре до последней капли крови, да и армия у них поосвободилась. Наконец, в первых числах сентября стало из­вестно, что, в самом деле, в Батуме высажен турецкий десант. 2 (14) сентября Бакланов внезапно был вызван к главнокоман­дующему.

К удивлению Бакланова, Н. Н. Муравьев объявил ему, что желает штурмовать Каре. Бакланов был на этот раз решитель­но против штурма и взялся произвести еще новую разведку через пластунов. Две ночи подряд происходили эти опаснейшие разведки. На вторую ночь Бакланов вместе с тремя казаками отправился лично, ползком пробрался мимо турецких часовых и подробно осмотрел батареи. Покончив это дело и благополуч­но выбравшись из рва, он отправился немедленно в ставку Му­равьева. Мнение Бакланова было совершенно категорическим: «Кавалерия... должна скакать на протяжении трех верст под огнем сорока семи орудий. Девять десятых из нее, конечно, останется на месте, и если на Шорах прискачут со мною триста, четыреста всадников, они не принесут ни малейшей пользы».

487

Начался спор. Муравьев показывал лежавший у него плап карсских укреплений, а Бакланов говорил, что этот план ни­какого значения не имеет. «Позвольте предложить вопрос: с какого расстояния осмотрены, сняты и нанесены на этот план карсские укрепления?» — «В телескоп»,— отвечал главнокоман­дующий.— «Значит, на расстоянии семи, а может и более верст?»—«Да. Вы хотите сказать,— быстро перебил меня (Бакланова — Е. Т.) Муравьев,— что этот план не может быть верен?» — «Более, я удивляюсь, как вы ваше высокопревосхо­дительство решаетесь основывать на нем своп прсдполоя?ения, когда на расстоянии какой-нибудь полуверсты зоркий глаз, во­оруженный отличным биноклем, меня обманывает» и. Спор обострялся с каждой минутой. Бакланов, наконец, сказал: «Шо­рах вы не возьмете и с 15 батальонами, в этом да будет вам порукою моя голова, поседевшая в битвах». Тогда крутой деспо­тический нрав, свойственный всем братьям Муравьевым, про­рвался: «Муравьев медленно приподнялся с места. „Гене­рал! — сказал он резко, делая ударение на каждом слове.— В ответ на вашу речь напомпю вам русскую пословицу: яйца курицу не учат, а слушают. Вы слишком опрометчиво ручае­тесь своею головою. Поэтому я возвращаю вам ваше слово назад. Возвратитесь к отряду. Накануне приступа получите вы приказания, которые я обязываю вас исполнить в точности"».

Внимательно наблюдая за Карсом, Бакланов пришел к очень тревожному выводу, что турки уже откуда-то узнали о готовящемся штурме, хотя половина успеха зависела от стро­жайшей тайны! Бакланов запиской уведомил об этом убийст­венном открытии самого Муравьева. Ответа не последовало. Поколебался ли Муравьев после спора,— мы не знаем. Но во всяком случае он несколько оттянул дело.

15 (27) сентября 15 главнокомандующий собрал своих гене­ралов на совещание. Приглашены были шесть человек. Бакла­нов не получил приглашения. На этом заседании Муравьев даже и не поставил на обсуждение вопроса о штурме. Он толь­ко сообщил генералам о предположенной диспозиции, о том, что именно и кому именно он приказывает делать в момент предстоящего штурма. Два участника совещания, генералы Майдель и Ковалевский, совершенно убеждены были, что Бак­ланов прав и что штурма предпринимать нельзя. И оба про­молчали, не решившись возражать, зная из предшествующих разговоров о непоколебимом решении главнокомандующего.

Штурм был назначен па предутренние часы 17 (29) сентяб­ря. «Наступал рассвет, а грозная крепость казалась погружен­ною в глубокий сон: так тихо и безмолвно было на ее батареях. Многим эта зловещая тишина вовсе не показалась зловещею; они рассчитывали, напротив, что турки беспечно предаются

ЬЬ8

сну, и торопились воспользоваться благоприятною минутою». Бакланов, однако, был убежден, что турки отлично обо всем уже осведомлены. «Попомните,— сказал он генералу Базпиу,— турецкая пехота стоит на валах и молча ждет нападения» 16.

Штурм, в самом деле, был встречен страшной канонадой: «Со всех батарей грянул убийственный залп, и неприятельские снаряды с воем и визгом полетели над нашими колоннами». Один за другим три редута под ужасающим огнем были взя­ты все-таки нашими штурмующими колоннами. Но оставалось взять главное укрепление Вели-Табию, пройдя для этого через глубокую и широкую лощину, отделявшую ее от уже взятого русскими третьего редута. Уже к пяти часам утра вся линия Чакмахских укреплений со всей кавалерией, с 15 орудиями, с двумя турецкими знаменами была взята. «Будь в это время под рукою три-четыре свежие батальона, можно было бы сде­лать попытку против самой Вели-Табии»— говорят участни­ки боя. Но этих батальонов не оказалось. Генералы Базин и Бакланов посылали к Муравьеву одного адъютанта за другим: подкреплений — и Каре наш! Но Муравьеву неоткуда было их взять: из своей ставки он ясно видел, что Шорах пе взят и что генерал Майдель, отчаянно там дерущийся, гибнет, все поджи­дая резервов, которые уже полностью введены в дело. К Му­равьеву примчался от Базипа капитан Ермолов (сын знамени­того Алексея Петровича). «Взяли все, что было назначено по диспоцизии,— доложил Ермолов;— теперь дело остановилось; войск мало; мы не можем взять Вели-Табии, но если угодно будет прислать четыре батальона, мы перейдем овраг и через полчаса соединимся с вами на Шорахо. Бакланов и Базин при­казали сказать, что головами ручаются за успех предприятия». «Подожди,— сказал главнокомандующий отрывисто. Долго ждал ответа Ермолов.— Скачи скорее назад,— сказал он, нако­нец, Ермолову,— и скажи Бакланову и Базину, чтобы отсту­пали; у меня огромпая потеря, и я не могу овладеть Шорахом».

Сражение длилось еще около трех часов, но падежды взять в этот день Каре не оставалось уже никакой. Начались контр­атаки турок. Подоспело приказание Муравьева, и русская ар­мия отошла. Из строя в этот злосчастный день у нас выбыло, по официальным (несколько уменьшенным) данным, 4 генера­ла, 248 офицеров, около 7000 нижних чинов. Убит был один из лучших кавказских генералов — Ковалевский.

Изумительная храбрость, проявлепная штурмующими ко­лоннами, не помогла: штурм мог удаться только при гораздо больших силах и, главное, при полнейшей внезапности нападе­ния и неподготовленности гарнизона к атаке. А турки прекрас­но знали о готовящемся штурме. Руководитель турецкого гар­низона англичанин Вильяме, видя, что русские идут па Шо­

489

pax, снял шляпу и поздравил уже наперед турок с победой, так как считал, что овладеть Шорахом открытым штурмом не­возможно.

«На следующий день,— говорит Бакланов,— я сидел в па­латке мрачный, подавленный тяжелой скорбью о тех потерях, которые я предрекал, но которые предотвратить было не в моей власти. Наконец, я не выдержал, сел на коня и поехал к главнокомандующему. Муравьев встретил меня сухим и суро­вым вопросом: „Что вам угодно?" Я вспыхнул и отвечал: „Приехал я только для того, чтобы спросить: кто оказался пра­вым — генерал ли Муравьев или генерал Бакланов?"». Муравь­ев промолчал. С этой минуты идея Бакланова, что Каре должно взять голодом, восторяісствовала окончательно.

Генерал Муравьев уточняет цифру наших потерь 17 сен­тября: 4 генерала раненых (Ковалевский смертельпо); офице­ров — убитых 74, раненых 126, контуженных 48; солдат — уби­тых 2278, раненых и контуженных 4784, без вести пропавших 164, всего нижних чинов, выбывших из строя, 7226. Муравьев утверждает, что многие впоследствии вернулись в строй, так что «настоящей убыли убитыми и изувеченными оказалось не более 4500 человек». Обе стороны сражались в этот день храб­ро и стойко. Показаний о турецких потерях, сколько-нибудь точных, нет. Вильяме дает такие цифры: 362 убитых и 361 ра­неных из числа турецкой армии и 101 — из числа жителей Кар­са. Помощник Вильямса, т(»ке непосредственно участвовавший в бою, полковник английской слуя^бы Лек даст несколько иные цифры и исчисляет общие потери турок в 1393 человека. Н. Н. Муравьев но соглашается ни с первым, ни со вторым сви­детельством и утверждает, что турки потеряли не менее 2000 человек. Непосредственно в штурме участвовало околю 20 000 русских, а в обороне, по показаниям Лека, до 10 000 турок17. Венгерский майор Кмети, бежавший в Турцию после подавле­ния венгерской революции 1849 г. и участвовавший в защите Карса, не находит слов, чтобы достаточно восхвалить героизм русских солдат и офицеров, бросавшихся с отчаянной отвагой и полным презрением к смертельной опасности на крутые, со­всем неприступные высоты под адским огнем неприятеля.

Ликование и в Карее, и в Константинополе, и в Париже, и в Лондоне, когда получены были вести об отбитом штурме 17 сентября, не омрачалось на первых порах никакими тревож­ными предчувствиями. Но уя\е довольно скоро выяснились два чрезвычайно важных факта: турки совершенно не сумели ис­пользовать свой успех, а русские нисколько не пали духом. Турецкое начальство, вместо того чтобы подсылать новые и но­вые подкрепления, удовольствовалось распространением в гар­низоне Карса, в Эрзеруме и во всех частях анатолийской армии

490

известия о таинственной дружине, одетой во все зеленое, ко­торая спустилась с неба в день 17 сентября, а после победы исчезла. И ровно ничего реального для использования победы Вассиф-паша и его верховный начальпик Омер-паша не сдела­ли. Но и англичане — Вильяме, его помощники Лек и Тис-дель — тояіо уверены были, что осада будет теперь снята с Карса непременно. Λ в лагере осаждающих как раз и прояви­лось свойство русского народа — способность не смущаться ни­какими неудачами. Ни малейшего упадка духа не наблюда­лось даже там, где этого, но вполне естественным причинам, можно было бы ожидать. «При посещении генералом Муравь­евым полевых госпиталей он остался доволен их устройством; но всего более поразил его тот необыкновенный дух, который сказывался между ранеными. Ни стона, ни вопля но было ни­откуда слышно; на приветствия яіс главнокомандующего в каждой палате страдальцы отзывались бодро и с жаром выра­жали надеяіды свои на скорое выздоровление, дабы снова идти на приступ Карса и отомстить туркам за павших товарищей и за случившуюся неудачу. При посещении полков в их лагерях выбегали из палаток, среди здоровых, с подвязанными руками легко раненные офицеры и нияшие чины, которые не хотели отстать от своих частей и поступить в госпитали. „Турку,— говорили солдаты,— нельзя с одного раза разбить"» 18. Сам Муравьев ни минуты не колебался. Он решил продолжать оса­ду и взять Каре, смотря по обстоятельствам, либо новым штур­мом, либо голодом. Его военная репутация могла теперь быть поправлена только каким-либо большим, бесспорным успехом; это хорошо понимали окружающие его и, вероятно, лучше всех сознавал он сам. Но его большой заслугой является то, что он не внял никаким советам и внушениям о целесообразности снятия осады и движения против армии Омер-иаши. Никуда из-под Карса он не двинулся, правильно разгадав своего про­тивника. Если бы в Мингрелии турецкой армией командовал даяіе не Суворов, а всего только, скаяіем, будущий герой Плев-ны Осман-паша, тогда, конечно, после неудачи 17 сентября Муравьеву нужно было бы уходить из-под Карса и перегруп­пировывать свои силы. Но при Омер-паше можно было не очень опасаться молниеносных ударов. Безмерное самолюбие Му­равьева, которое заставило его при подробнейшем описании штурма 17 сентября ни единым звуком не помянуть о преду­преждениях Бакланова и о резком споре с ним, самолюбие, побуяідающее его скрывать свои ошибки, вместе с тем толкало его, конечно, к скорейшему примирению с этим самым Бакла­новым. Нрав у обоих был тяжелый, своеобразный и неуишвчи-вый, а кроме того, старый храбрый казак иногда склонен был забывать, что он разговаривает все-таки не с закубапским

491

пластуном, а с наместником его императорского величества, которому не принято заявлять простодушно в глаза, что он гово­рит глупость, даже если тот и в самом деле высказывает тако­вую. Но что же делать? Бакланов только и мог теперь подать дельный совет. Ковалевский погиб при штурме 17 сентября, а кроме Бакланова и Ковалевского, около Муравьева с самого начала осады больших военных людей пе было: Бебутова он дерягал вдали от карсского лагеря. Итак, споров с Баклановым уже заводить пе приходилось, а следовало в интересах дела волей-неволей мирно сожительствовать двум медведям в одной берлоге.

Теперь уже мысль Бакланова но наталкивалась на возраже­ния. Муравьев решил не повторять штурма, но усилить до крайней степени строгость осады крепости, устроить русские войска на зиму в теплых помещениях, обильно снабдить их продовольствием — и ждать неминуемой сдачи турецкого гар­низона. Бакланов зорко наблюдал за крепостью, стремясь сде­лать осаду герметической. Казачьи разъезды, поиски, патрули, беспрестанно рыскавшие вокруг Карса, сделали к концу осады совсем невозможной какую бы то ни было помощь осалі-денным со стороны.

Молодой М. Т. Лорис-Меликов, действуя вполне в духе Бак­ланова, убедил Н. Н. Муравьева дать ему средства организо­вать действовавших вразброд добровольцев грузин, армян, азербайджанцев и даже некоторых курдов в большой партизан­ский отряд, который неутомимо нападал па обозы, пытавшиеся украдкой доставить осажденным продовольствие, и отбивал их у турецких конвоиров.

7

Уже 20 октября (1 ноября) при речке Ингуре в Мингрелии войска князя Багратиона-Мухранского встретились с Омер-пашой, в распоряжении которого было больше 20 тысяч чело­век регулярных войск и от 5 до 8 (приблизительно) тысяч ба­шибузуков и местных вооружеипых ягателей. При этой армии паходилось около 40 орудий. У русских было 18 500 человек и 28 орудий. После разведки и перестройки 25 октября (6 по-ября) начался бой, разыгравшийся неудачно для наших войск. Потеря, правда, была всего около 450 человек, но Багратион-Мухранский отступил, а вскоре и совсем ушел из Мингрелии. Омер-паша занял город Зугдиди, стоял там в полном бездейст­вии несколько недель, получая одно за другим большие под­крепления, высаживавшиеся в Редут-Кале, независимо от сто­явшего в Батуме отряда в 10 000 человек, и не зная, что с этой большой армией (в общем около 50 000 человек) предпринять. Никак он своего успеха не использовал. Как уже было замече­

492

но, когда речь шла о Дунайской кампании 1854 г., Омер-паша является классическим примером того, как средний по своим способностям генерал может при благоприятных обстоятель­ствах искусной саморекламой приобрести (правда, временную и очень шаткую) репутацию талантливого полководца. Его боязливость и недоверие к себе самому и к своим войскам (т. е. к правильности своих суждений и к стойкости своих войск) сказались необычайно ярко именно в этом абсолютном неумении использовать свою, хоть и небольшую по существу, но способную дать крупные результаты победу при Ингуре. Багратион-Мухранский своими неудачными действиями и не­нужно-скорым уходом отдал Омер-паше Мингрелию. Λ Омер-паша, зная, что Каре погибает, вместо того чтобы идти на вы­ручку или организовать большую диверсию, ровно ничего не делал и свел всю свою кампанию 1855 г. к полному нулю. По­лучив известие о падении Карса (не сейчас, а только спустя девять дней после события), Омер-паша ускорил свое уже и до того начавшееся отступление из Мингрелии. Турки в конце концов, после нескольких стычек, неудачных для них, отошли к Редут-Кале и Батуму. Омер-паша чувствовал себя безопасно только у берега моря, хотя у русских вовсе не было еще сил, чтобы в самом деле прижать его к морю и заставить очистить все Закавказье полностью. Да после падения Карса ему ничего другого и не оставалось, как исподволь готовить войска к уходу домой. Европейские военные люди, давно понявшие истинные размеры дарований Омер-паши, с большой иронией наблюдали его двюкения, имевшие видимой целью угрояіать Тифлису. Германский военный критик и историк похода фон Рюстов вы­считал в строгой точности и с немецким педантизмом, что Омер-паша двигался по Мингрелии со средней скоростью в одну тысячу шагов в день и что при подобных темпах он, начав движение на Тифлис 18 ноября 1855 г., тотчас же после паде­ния Карса, пришел бы к Тифлису через один год и три месяца, т. е. в феврале 1857 г. То, что было ясно фон Рюстову, не было тайной и для Муравьева.

8

Теперь мы уже знаем, что Муравьев безошибочно разгадал все (не очень хитрые) планы Омер-паши. Турецкий главно­командующий имел в виду испугать Муравьева своим нападе­нием в Мингрелии и одним только этим принудить сиять осаду с Карса и спешить на выручку Тифлиса и Грузии. Вся удача зависела от того, испугается Муравьев или нет.

Муравьев нисколько пе испугался ни победы Омер-паши над Багратиоиом-Мухранским, ни вторжения в Мингрелию. Он не отошел от Карса, и это предрешило участь крепости.

493

Чтобы препятствовать двюкениям Омер-паши, Муравьев отдал соответствующие приказания Бебутову, который прекрасно пе­регруппировал отряды, предназначенные прикрывать Тифлис и Кутаис и поддерживать в Мингрелии, Гурии и Грузии лояль­но настроенные по отношению к России элементы.

Кольцо осады вокруг Карса стягивалось все туже и туже. Жестокий голод царил в ?фепости. Перебежчиков в Карее рас­стреливали при поимке, да немало их погибло и от казачьих аванпостов, потому что казаки не всегда успевали разобрать­ся, кто и зачем идет к ним из крепости. И все-таки число ту­рецких перебежчиков из Карса увеличивалось. Бывало и так, что в русский лагерь приходили женщины с малыми детьми, умоляя накормить их. По приказу Муравьева, им давали одно­дневную порцию, и опи возвращались в крепость (явно с раз­решения турецкого начальства). Удостоверившись окончатель­но, что Омер-паша пи за что не рискнет приблизиться к рус­ской армии, осаждающей Каре, и что, значит, спасения нет, Вильяме посоветовал командиру гарнизона Вассиф-паше сдать крепость вследствие абсолютной невозможности дерлгаться до­лее. Тот согласился. 12 (24) ноября к Муравьеву прибыл под белым флагом английский офицер, адъютант Вильямса. Гене­рал Вильяме просил личного свидания с наместником Кавказа. На другой день явился к Муравьеву и сам Вильяме, встречен­ный большим и блестящим конвоем.

«Я человек прямой и искренний,— начал Вильяме, когда его ввели к Муравьеву;— лгать но умею, не буду хвалиться изобилием продовольствия нашего и не домогаюсь скрыть от вас то бедственное положение, в котором ныне находится гар­низон Карса. Как честный человек, я исполнил обязанность свою до последней возможности, пока в состоянии был это де­лать, но ныне недостает у меня к тому более способов. Войско изнурено до крайности, мы теряем до 150 человек в сутки от нуяч'ды и лишений; таким 7ке образом погибают городские обы­ватели от голода и болезней. Нам неоткуда более ожидать по­мощи, хлеба у нас осталось только на три дня». Закончил свою речь генерал Вильяме заявлением о сдаче Карса: «Предостав­ляю условия на ваше великодушие» 19.

Крепость сдалась со всем вооружением и гарнизоном. Ценя мужественное сопротивление, как было сказано в письменных условиях сдачи, генерал Муравьев позволил сдавшимся офице­рам сохранить свои шпаги. 14 (26) ноября 1855 г. эти условия были формально приняты и подписаны турецким командиром карсских войск муфтиром Вассиф-пашой. Турецкие генералы в Карее были возмущены поведением Омер-паши, явно оро­бевшим и отступившим перед встречей с Муравьевым. «Вместо скорой помощи Карсу Омер-паша вздумал маневрировать,

494

а нам от этого приходится теперь сдаваться»,— угрюмо сказал один из лучших турецких начальников Керим-паша.

В руки победителей попала крепость (и город) Каре с гарнизоном около 16 000 человек. «Иностранные выходцы», т. е. венгерцы и поляки, срантвшиеся в составе турецкого гар­низона, были, согласно условиям сдачи, свободно выпущены из крепости и удалились в Турцию. Венгерский революционер, майор Кмоти, который впоследствии оставил очень интересное описание осады Карса, выпущенный па свободу Муравьевым, первый примчался в Эрзерум и принес весть о падении крепо­сти. Из Эрзерума известие было немедленно переслано в Кон­стантинополь, оттуда по телеграфу в Париж, из Парижа в ней­тральный Брюссель, а из Брюсселя в Петербург. Таким обра­зом, царь узнал радостную повость косвенно через посредство революционера Кмети раньше, чем получил первый рапорт от Муравьева. Весть, облетевшая весь свет, произвела и у врагов и в нейтральных странах огромное впечатление. Сдача Карса очень ускорила окончание войны, оказав большую моральную помощь русской дипломатии. В руках у русских оказались сильная крепость и турецкая территория. Появилась возмож­ность, в случае начала мирных переговоров, использовать Каре и Карсский пашалык в качестве компенсации и предмета обмена, если России предъявят требования каких-либо терри­ториальных уступок в Бессарабии.

Русские победители — и начальство и солдаты — проявили в Карее большое великодушие к населению и к пленным.

«Сердечно расстроенный полояіением больных турок, в справедливом гневе па турецких старшин, главнокомандую­щий отправился в Меджлис. Самыми строгими выражениями попрекал он это собрание в равнодушии к защитникам Кареа, напоминал им, что все богатство, приобретенное ими в послед­нее время, составлено от тех же единоверческих (т. е. мусуль­манских— Е. Т.) войск, которым они теперь отказывают в на­сущном пропитании. В заключение велел оп следовать за собой председателю Меджлиса, самому почетному и богатому из жи­телей Карса. Главнокомандующий повел его в блшкайшее от­деление госпиталя, повторив перед больпыми турками свои упреки, немедленно приказал полояшть старшину па свобод­ную койку того же лазарета, с тем чтобы в продолжение неде­ли заставить его испытать все лишения, претерпеваемые боль­ными от равнодушия его к их положению. Смешно и жалко было видеть, как заменили шитую золотом одеячду старшины грязным лазаретным халатом и, па место богатой чалмы, по­крыли голову его госпитальным колпаком! Громкий смех и радость всех больных служили лучшим одобрением этого взы­скания. Вместе с тем тут же были приняты главнокомандую-

4Г5

щим меры для немедлепного снабяіения карсских госпиталей всем необходимым» 20. Так рассказывает об этом князь Донду-ков-Корсаков.

В конце зимы 1855 г. турки не оставляли надежды возвра­тить Каре. Но Муравьев крепко держал его в руках.

«Турецкие войска внезапно сожгли свои бараки, оставили позицию свою впереди Хопы, оставили Зугдиды и стянулись вплоть к морю, где опи расположились вдоль по берегу, на уз­кой полосе, отделенной непроходимыми болотами от твердой земли, и укрепились в дефиле при с. Хорги, что вблизи Редут-Кале. Слышно, что неприятель стягивается к Батуму: это прав­доподобно. Итак, тот же самый Омер-паша, который для избав­ления Карса высадился в Сухум-Кале, по-видимому переплывет в Трапезупт, чтобы отпять у нас Карсскую область, и хотя прискорбно, что он ушел из Мингрелии безнаказанно, но с другой стороны, принимая во внимание завязчивую кампанию в смертоносном климате бесхлебной Мингрелии, нельзя не порадо­ваться такому исходу дела, служащему как бы предвестником к надеждам на успех кампании нынешнего года между Карсом и Эрзерумом, к которой войска, покойно оставаясь в своих зим­них квартирах, могут лучше приготовиться. Труден будет тур­кам и даяіе союзному войску переход из Трапезунта в Эрзерум, и неслыханных бы надобно усилий с их стороны, чтобы занять с ранней весны высоты Саганлугского хребта, ибо и на равни­нах, окружающих Каре, пе рано показывается подполшый корм». Так писал Муравьев 8(20) февраля 1856 г. в Петербург 21.

Ничего не выходило у союзников ни с племенами Черно-морья, ни с Шамилем и его наибами вроде Мегмета-Эмипа (по­терпевшего от русских поражение осенью 1855 г. при попытке вторжения в Карачай), пи с Сефер-беем, занявшим с двумяста­ми горцев Анапу. Мало того, горцы не только к англичанам и французам, но даяіе и к туркам относились недоверчиво. Взять хотя бы этого Сефер-бея, черкеса, бежавшего еще до войны к туркам, числившегося турецким офицером и вошедшим в Ана­пу после ее оставления русскими. Он, турецкий офицер, просто-напросто ответил самому Омер-паше, приказавшему допустить в Анапу англичан, что ни за что их туда не пустит. И не пу­стил. Таково было особенно настроение закубанских горцев. Русские даже с пекоторым недоумением наблюдали это очень отрадное для себя явление. Вот как объясняет его покоритель Карса, генерал Муравьев: «При большей опытности и лучшем знании народов, с коими союзники вступали в сношения, они должны были бы рассудить, что горцам, воюющим с нами за не­зависимость, равно противно было всякое иго и что введение порядков, которых они могли ожидать от наших врагов, столь­ко же было бы для них тягостно, как и наше владычество... ІНа­

496

миль, руководясь, быть может, подобными же мыслями, имел к соперникам нового .рода едва ли еще не большее отвращение, ибо он мог ожидать, что мнимые благотворители — союзники, хотя б то были единоверные ему турки, потребуют от него по­корности» 22.

Здесь уместно будет напомнить, что английская разведка даже и не пыталась работать на Кавказе среди грузин, армян, азербайджанцев, так как преданность этих народов России ка­залась (и была) несокрушимой. Но зато горцев «Черкесии» английские агенты не оставляли своим вниманием. Антирус­ская пропаганда энергично велась тут англичанами долгие годы с благословения и под верховным надзором британского посольства в Константинополе. Еще в 30-х годах английские агенты проводили среди горцев энергичную пропаганду в поль­зу Турции, обещая одновременно им военную поддери«ку анг­лийского правительства в борьбе против русских. В тех случа­ях, когда горские племена принимали решение вступить в мирные переговоры с русским командованием, вмешательство англичан приводило к их срыву. Так, например, в июне 1836 г. натухайцы и шапсуги собрали близ урочища Вардаиэ большое собрание, на котором обсуждался вопрос о прекращении войны с Россией. В результате этого совещания было принято реше­ние прекратить военные действия и поставить об этом в извест­ность русские военные власти. Но в этот момент среди собрав­шихся неожиданно появились два англичанина, которые вру­чили старшинам знамя английского короля и именную грамоту с обещанием покровительства Англии и паши египетского. Это был известный английский агент Белль с одним из своих по­мощников. Из-за их вмешательства решение горцев вступить в мирные переговоры с Россией было сорвано 23.

Кроме Белля, деятельно агитировали между горцами при­сланный под видом корреспондента газеты «Морнинг кроникл» Лонгворт и другие шпионы и агенты Англии. Белль трижды ездил к горцам и всякий раз не один, а с целой «депутацией». Действовали эти агенты в прибреяшых горах, а также среди закубанских черкесов. Белль был испытанным маэстро шпио­нажа, и Маркс недаром отметил слух о том, что Белль участ­вовал и в организации посылки брига «Уиксен» в декабре 1835 г. с военной контрабандой к берегам «Черкесии» 24. Белль и другие английские агенты доставляли горцам боеприпасы в большом количестве, порох, руиіья, старались доставить и лег­кую артиллерию.

Однако, как уже отмечено выше, все эти длительные усилия английских агентов и диверсантов увенчались лишь крайне скромным успехом.

Шамиль все время похода Муравьева на Каре оставался

32 Е. В. Тарле, т. IX 497

спокоен. Он, помимо всего, не очень и верил в конечную побе­ду турок над Россией и занял выжидательную позицию.

Подвиги русских войск, а татке грузинской милиции и пла­менный патриотизм, привязанность к родной земле грузинско­го, армянского, азербайджанского населения помогли отстоять Закавказье, которое, связав большую турецкую армию и раз­громив ее, сыграло тем самым очень крупную роль в общем трудном деле отстаивания русской государственной территории от врагов. Не забудем, что если бездарность, гнилость, общая отсталость царизма и дворянско-крепостнического строя, мож­но сказать, роковым образом подорвали военный потенциал России на всех фронтах этой войны, то, может быть, больше всего приходится сказать это именно о Северном Кавказе и За­кавказье. Черноморские казачьи части и преяоде всего пласту­ны береговой и кордонной линии на Северном Кавказе, грузи­ны, армяне и азербайджанцы на юге были в начале войны в значительной мере брошены на произвол судьбы. И в это опас­ное время они оказались па высоте требований момента. И в рядах милиции и в регулярных полках, которые повели к побе­де грузин Андроников, армянин Бебутов, казак Яков Петрович Бакланов, народы Закавказья соперничали с коренными пред­ставителями России в героизме и стойкости. Неблагодарностью и историческим непониманием согрешит всякий, кто не оценит по достоинству и очень существенную роль, которую сыграл Кавказский фронт в войне 1853—1855 гг., и высокую мораль­ную доблесть, которую обнаружили народные массы Грузии, Армении, Азербайджана в отстаивании родной земли от алчных, захватнических планов Турции, усердно поощряемой союзни­ками (точнее, англичанами) в самых необузданно-грабитель­ских ее мечтаниях.

Последние выстрелы в эту войну раздались в ночь с 28 на 29 декабря 1855 г., когда население Екатеринодара и войска отразили прочь от города внезапный набег горцев. Но это не было действием, планомерно рассчитанным, а скорее налетом, рассчитанным на мимолетный успех и добычу. Шамиль пыяш-дал событий и не давал общей директивы о наступательных действиях против русских сил.

Шамиль ждал на юге, король шведский Оскар ждал на се­вере, Франц-Иосиф и Фридрих-Вильгельм IV ждали в центре Европы,— и все они не решались и колебались по одной и той же причине: поздней осенью пошли упорные слухи о каких-то таинственных, крайне секретных сношениях, неояшданно начавшихся между Наполеоном III и Александром 11, о том, что вдруг наметилась возможность соглашения и что прибли­жается конец великого побоища.

Глава XX ПАРИЖСКИЙ КОНГРЕСС И МИР

1

апомним в нескольких словах, каково было сцепление фактов, приведших к принятию Александром II прели­минарных условий, необходимых для начала мирных переговоров. Дело было поздней осенью 1855 г., уже после взятия русскими войсками Карса. Русский посол в Bene А. М. Горчаков совсем неожиданно узнал, что венский финансист Сипу получил от своего делового контрагента в Па­риже, главы большой банкирской фирмы Эрлангера (он же, но французскому произношению, Эрланже), сообщение, что граф Морни выражает вполне определенное мнение о желательности начала мирных переговоров с Россией. Обрадованный Горча­ков, зная очень большое влияние Морни в Тюильрийском дворце, сейчас же ответил, что Россия пошла бы на мир с полной готов­ностью, если бы от нее не потребовали согласия на унизитель­ные для национального достоинства условия, вроде отказа от права содержать военный флот па Черном море или вроде тер­риториальных уступок. Морни отвечал, что никто Россию уни­жать не думает, что нейтрализация Черного моря сама собой со временем мояіет свестись фактически к нулю и т. д. Горча­ков обратил внимание Морни на полную возможность устано­вить со временем дружелюбные отношения между Францией и Россией. Не был ли «великий дядя императора» Наполеон I па вершине несокрушимого могущества именно в те годы, когда у него был союз с Александром I? и т. д. Затеялась пере­писка в очень ласковых тонах. Дело шло на лад. когда внезап­но Горчакову велено было из Петербурга прервать сношения с Морни, так как канцлер Нессельроде будет отныне сам вести переговоры не с Морни, а с министром иностранных дел фран­цузской империи графом Валевским. Морни, во-первых, был гораздо больше расположен к России, чем Валевский, потому что мечтал о франко-русском союзе, а во-вторых, имел гораздо

32* 499

большее влияние на Наполеона III, чем граф Валевский,— и уж поэтому Горчаков имел все причины от души пожалеть, что вдруг Морни отстраняют от переговоров. А кроме того, Горчаков очень хорошо знал, что такое сам Нессельроде, и это также очень мало могло его обрадовать в данном случае. Дело объяснилось несколько позднее. Оказалось, что саксонский ми­нистр фон Бейст, встретил в Германии временно нрояшвавшего во Франкфурте бывшего русского посла в Англии барона Врун-нова, предложил ему такого рода комбинацию: он, Бейст, едет в Париж и сообщает там, ссылаясь на Бруннова, что Россия хотела бы на достаточных началах заключить мир. При этом речь будет идти лишь о частном, личном мнении Бруннова. Спустя несколько дней Бейст был принят Наполеоном JII, после чего император французов разрешил графу Валевскому тояіе «частным» образом разговаривать па эти темы с саксон­ским посланником в Паршкс фон Зеебахом. Нанолеон III знал, что фон Зеебах я^енат на дочери русского канцлера Нессельро­де. Как только начался этот «частный» обмен мнений между Ва-левским и Нессельроде, русский канцлер тотчас же и забрал все дело в свои руки, отстранив, как сказано. А. М. Горчакова, в котором уже усматривал своего соперника, которого он всегда не терпел, всячески затирал и которому завидовал. Уяге эта за­мена Мории Валевским, а Горчакова канцлером Нессельроде сильно портила русскую позицию в начинающихся перегово­рах. Но этим дело не ограничилось. Вконец все было испорчено, как потом говорили, непонятной выходкой фон Бейста, кото­рый ни с того, ни с сего сообщил о происходящих тайных пере­говорах не то австрийскому послу в Париже Гюбнеру, не то самому Буолю. Могло быть, что уя\0 до Бейста кто-то выдал секрет австрийскому правительству.

До сих пор никому из писавших о конце Крымской войны современников и потомков не удалось дать доказательный от­вет на следующий вопрос: кто именно довел до сведения Фран­ца-Иосифа и графа Буоля о том, что уже с поздней осени 1855 г. между Наполеоном III и Россией затеялись и в большой тайне ведутся через доверенных и, конечно, нисколько не офи­циальных лиц какие-то сложные переговоры? Болынинсто тог­да полагало, что виновата была болтливость кого-то из узнавших о том лиц, и обвиняло Бейста и Нессельроде. Возмоялію, конеч­но, что Нессельроде, который, несмотря на все свои негодую­щие восклицания об австрийском коварстве, все-таки продол­жал надеяться на воскрешение «союза» России с Австрией, на­рочно постарался как-нибудь стороной, моясет быть именно че­рез Бейста, довести до сведения Буоля о начавшихся тайных сношениях с Наполеоном в совершенно неосновательной на-,дежде припугнуть его этим и заставить изменить курс своей

500

политики. Возможно и другое: Наполеон III очень не прочь был в это время оказать самое серьезное давление на Австрию, чтобы заставить ее предъявить России ультиматум, и затем Ав­стрия либо принудила бы этим Александра II пойти на мир, либо объявила бы ему войну. Это было вполне в стиле диплома­тии французского императора. Во всяком случае одной только совсем случайной чьей-то болтливостью объяснить это дело трудно. Слишком уж большую и скорую услугу оказала эта «случайность» Наполеону III.

Франц-Иосиф решился. Австрийский посол в Петербурге Эстергази явился к Нессельроде и передал ему ультимативное требование: если Россия не изъявит своего согласия на приня­тие в виде прелиминарных условий мира пяти пунктов, то ав­стрийское правительство принуяідено будет объявить войну. Крайним сроком для получения русского ответа ставилось 18 января 1856 г. Таким образом, кроме пунктов о нейтрализа­ции Черного моря, об отказе России от права исключительно­го протектората над Молдавией и Валахией, о свободе плаванья по Дунаю (что соединялось с потерей части Бессарабии), о со­гласии России на коллективное покровительство всех великих деряіав живущим в Турции христианам и христианским церк­вам, требовалось согласие России и на пятый пункт, крайне неопределенный и именно поэтому очень угрояіающий. Этот пятый пункт, присоединенный к прежним, давнишним четырем требованиям, по настоянию Англии и Австрии, давал возмож­ность державам во время будущих мирных переговоров с Рос­сией возбуждать новые вопросы и предъявлять новые претен­зии «в интересах прочности мира». Таким образом, в присое­динении этого умышленно неясного пятого пункта к первым четырем явственно сказывалось стремление врагов расширить свои первоначальные требования до самых произвольных раз­меров. Срок был поставлен довольно яіссткий — 18 января. Оставалось всего несколько дней.

Но как быть теперь, после Черной речки, после падения Севастополя? Продолжать войну было возмояшо, жизненные центры России не были затронуты, никаких симптомов упадка духа, растерянности, малодушия в армии не наблюдалось. Но было ясно, что хотя физическая возможность продолжать вой­ну еще имеется, однако на победу надежд уже никаких нет и, главное, нельзя вполне ручаться за настроение в тылу. Кре­постная масса была и оставалась уже не совсем «спящим» вул­каном. Многие, очень многие на верхах переживали этой зимой 1855/56 г. настроения Александры Осиповны Смирновой, кото­рая растерянно металась и либеральничала в переписке с Ива­ном Аксаковым, когда думала, что война будет продоляіаться,— и мигом оборвала с ним отношения, как только разнеслись

501

«лухи, что Наполеон III согласен на мир и что царь завел с ним какие-то сношения. По крайней мере Иван Аксаков очень яз­вительно ответил ей на письмо, в котором Смирнова ни с того, ή и с сего грубо написала ему, что ничего общего между нею и жм в убеждениях нет и пе было; Аксаков иронически объяснил, что он вполне понимает внезапную перемену в своей коррес­пондентке, которую, очевьдно, приободрили слухи о миро. Цар­ское окружение, подобно Смирновой, имело основания беспо­коиться — продоляхоние войны могло стать началом бурного крестьянского движения.

Решаясь пойти па мир, Александр вместе с тем вовсе еще не выработал себе в эту зиму твердой линии будущей русской политики. Губительное пристрастие Александра II к Пруссии, к главе прусской реакции — брату короля (и будущему коро­лю) Вильгельму, приходившемуся царю дядей, но умерялось в Александре скорым на подозрения, быстро раздражающимся правом и недоверчивым умом Николая. Много роковых ошибок в своей политике касательно Пруссии (а затем Германской им­перии) предстояло совершить Александру II, и реками крови заплатили за эти ошибки последующие поколения русских лю­дей. Уже в 1855/56 г. эта политика стала сказываться: царь все мечтал, что дружественная Пруссия поможет и что непременно нужно устроить так, чтобы эта держава была допущена к уча­стию в переговорах. Александр не хотел признавать, что именно его дядя, принц Вильгельм — противник России и порицает «ру­софильство» (тояче крайне шаткое и сомнительное) короля Фри­дриха-Вильгельма IV. Берлин, под шум войны, давно уя{е был центром антирусских интриг и шпионажа. Такова была единст­венная «опора» России. И притом от «русофильского» короля шли горячие увещания поскорее кончать войну, с темными на­меками, что если война будет продолжаться, то, пожалуй, всей «горячей любви» Фридриха-Вильгельма IV к царю мо;кет пе хва­тить на то, чтобы воздержаться от выступления против России.

Александр II в последние годы жизни отца приобщался вре­мя от времени к делам внутренней политики, к обсуждению чи­сто военных вопросов, как организационных, так и стратегиче­ских, связанных с ведением вра?кдебных действий против не­приятеля. Но дипломатия его не касалась, да и интереса к ней особенно он никогда не обнаруживал. И вот теперь ему прихо­дилось безотлагательно решать грозную проблему: поднять перчатку, брошенную Австрией, и продолжать войну или под­чиниться ультиматуму.

Смелости мысли в этой всегда чуждой ему дипломатической области у Александра никогда не было. Его, по существу дела, нелепое заявление, сделапное после смерти отца (о том, что он будет верен принципам Священного союза), вовсе не зпамено­

502

вало, что он хочет быть каким-то Дон-Кихотом и перед лицом вполне определенных неприятельских актов австрийского пра­вительства все-таки будет цепляться за давным-давно вывет­рившиеся и без остатка исчезнувшие «союзные» отношения с Австрией, которая заключила 2 декабря 1854 г. тесный договор с Наполеоном 111, и с Пруссией, которая не сегодня-завтра Мог­ла последовать ее примеру. Александр II повторял эти ставшие бессмыслицей слова лишь потому, что продолжал ассоцииро­вать со словами «Священный союз» идею надежной защиты монархических начал от революционной гидры, угрояіающей тронам и алтарям. Это, конечно, не помешало царю с полной готовностью отнестись к обозначившемуся после падения Сева­стополя желанию Наполеона III завязать негласные перегово­ры. Александр II хотел мира, войну считал проигранной и по­лагал, что долгое упорство в защите Севастополя и было одной из главных причин проигрыша всей кампании.

Впоследствии Александр II имел случай в точности выска­зать свою мысль о Крымской кампании. Дело было в 1865 г., когда царь, проездом из Парижа в Ниццу, остановился па не­сколько часов в Лионе и здесь встретился с маршалом Капро-бером, который с начала октября 1854 г. до мая 1855 г. был главнокомандующим французской армии под Севастополем. Александр II сказал Канроберу, что незачем было русским так ояіесточенно защищать Севастополь, потому что если бы они сразу же его отдали, то сохранили бы в полной неприкосновен­ности все средства защиты, и обладание Севастополем ничуть не подвинуло бы французов и англичан к победе. Царь припи­сал русскую неудачу главным образом трудностям, при рус­ском бездорожье, доставлять по уяіасной грязи и по снежным сугробам продовольствие и боеприпасы из центра империи в Севастополь. А союзники, напротив, благодаря полному влады­честву на море имели постоянный и обильный подвоз.

2

20 декабря 1855 г. (1 января 1856 г.) Алексапдр II велел явиться в Зимний дворец канцлеру Нессельроде, графу Павлу Киселеву, князю М. С. Воронцову, графу А. Ф. Орлову и графу Блудову. Заседание было открыто царем, поставившим вопрос так. Австрия настойчиво предлагает принять в качестве пре­лиминарных условий пять пунктов, после чего начнутся мирные переговоры. В случае отказа есть основание опасаться, что Австрия объявит России войну и примкнет к коалиции. Что делать? Поставим вопрос, Александр II приказал графу Нес­сельроде прочесть приготовленную им записку. В своей записке Нессельроде определенно заявлял, что продолжение войны ни к

503

чему хорошему для России не приведет, что условия после кам­пании 1856 г. станут еще более жесткими и что нужно мириться,, но можно постараться отделаться от опасного пятого пункта, но которому члены будущей мирной конференции могут «в ин­тересах Европы» возбуждать новые вопросы, не предусмотрен­ные первыми четырьмя пунктами. Граф П. Д. Киселев вполне присоединился к Нессельроде. Он прибавил, что новое напря­жение, которое потребуется от России, серьезно подорвет ее финансы и экономическое ее положение и может стать опас­ным для целости империи. В таком же духе высказались и А. Ф. Орлов и прочие члены совещания. С особенной решитель­ностью и убеяеденностью говорил старый граф Воронцов, счи­тавший новую кампанию против усилившейся коалиции в выс­шей степени трудным и бесцельным предприятием. Горячую речь против всяких уступок произнес Д. Н. Блудов. Он нахо­дился под большим влиянием своей дочери, придворной славя-нофилки Антонины Дмитриевны, которая с полным непонима­нием политической ситуации соединяла необычайно азартно высказываемую уверенность в возможности, при должной на­стойчивости, разгромить всех супостатов и потом объединить славянский мир под русским двуглавым орлом. Испытания 1854—1855 гг. сделали ее сдержаннее, и после смерти Нико­лая она высказывалась уже не так категорически, как прежде. Но все-таки и она, а под ее влиянием и старый граф, отец се, еще сохраняли многое из недавних иллюзий. Блудов считал, что честь России не позволяет ей согласиться на австрийские пять пунктов, что с Россией союзники и Австрия разговарива­ют так, как разбойники, напавшие в лесу на одинокого путни­ка, и т. д.

Орлов, Киселев и Воронцов жестоко напали на Блудова. Они заявили ему, что государь их созвал не за тем, чтобы вы­слушивать не имеющие практического значения разные срав­нения и фразы, но за тем, чтобы узнать их мнение: воевать или кончить войну? Киселев обратил внимание на то, что в случае проигрыша новой кампании Россия может лишиться Финлян­дии, Кавказа и Польши. Совещание решительно высказалось против Блудова. Решено было ответить, что Россия принимает четыре пункта, но пятый отвергает, а также отвергает всякое урезывание своей территории.

30 декабря 1855 г. (11 января 1856 г. ) в Вене А. М. Горча­ков сообщил этот ответ графу Буолю. Но тот прямо заявил, что он даже и не нерешлет этот ответ в Париж и Лондон, так как там его все равно не примут. Вместе с тем он сообщил о реше­нии Франца-Иосифа: если Россия не примет всех пяти пунктов без оговорок, то Австрия объявляет ей войну. Окончательного» ответа граф Буоль будет ждать через шесть дней.

504

Но на этот раз граф Блудов только горестно сострил, по­вторив фразу министра Людовика XV после Семилетней вой­ны: если мы не умели как следует вести войну, то остается за­ключить мир. Это повторялось некоторое время в петербургских салонах, но, конечно, на решающем совещании во дворце ни малейшего впечатления не произвело. Дая^е если бы граф Блу­дов имел и очень большой вес при дворе,— а он не имел ника­кого веса сравнительно с Орловым или Воронцовым,— то и тогда при сложившихся обстоятельствах его мнение никак не­могло бы возобладать. Дело было решено бесповоротно.

3

3 (15) января 1856 г. Александр Π приказал явиться в Зимний дворец к 8 часа.м вечера следующим лицам: кпязю Во­ронцову, графам Орлову, Киселеву, Блудову, военному мини­стру князю Долгорукову, великому князю Константину, графу Нессельроде и Мейендорфу. Петр Казимирович Мейендорф, приглашенный в качестве бывшего русского посла в Вене и знатока австрийских дел, оставил сравнительное полное описа­ние того, что происходило в Зимнем дворце на этом историче­ском заседании. Протоколов не велось. Это совещание в об­щем было довольно близким повторением предыдущего.

Вопрос был поставлен так. Австрия предлагает принять пять условий, ею предъявленных. Если русское правительство откажется или не изъявит своего согласия до 6(18) января, то австрийскому послу Эстергази предписывается потребовать паспорта и прервать дипломатические отношения между Авст­рией и Россией.

Сообщив об этом, царь, предоставил слово канцлеру графу Нессельроде. Нессельроде категорически высказался за приня­тие австрийских предложений. Оспования он привел следую­щие: чем дольше будет длиться война, тем больше будет воз­растать число врагов, выступающих против России; шансов па победу нет никаких. Если Австрия примкнет к коалиции, то новые условия, на которых Россия сможет заключить мир, будут хуже предъявленных теперь. Нессельроде напомнил, что и без того союзники не очень охотно согласились с австрийским ультиматумом, считая его слишком мягким. После Нессельроде слово взял князь Воронцов. Старый наместник Кавказа при-зпал условия тягостными для России, но тол^е считал, что нет никаких шансов добиться лучших, продолжая войну. А это продолячсние потребует огромных жертв и затрат, быть мо­жет, потери Польши и Финляндии, полного финансового исто­щения. Лучше принять мир сейчас, чем быть к пему насильно вынужденными впоследствии.

Третьим выступил граф Орлов. Орлов знал, кто его будет

505.

слушать; он зпал, что Блудовы, отец и дочь, стараются по­влиять на императора и императрицу, передавая им о настрое­ниях в патриотических кругах и убеждая по соглашаться на мир. Поэтому, конечно, Орлов сразу же обрушился па «злона­меренных или невежественных людей», которые представляют возражения против мира. Никакого внимания, по мнению гра­фа Алексея Федоровича( эти возражения не заслуживают. «Масса населения, утомленная жертвами, которых требует война, с радостью примет известие о мире». Правительство не должно ничуть заботиться о разглагольствованиях и возгласах публики (des criailleries du public,— все совещание велось на французском языке). Орлов обращал внимание собрания на то, что ведь еще и полустолетия пет, как Польша и Финляндия вошли в состав Российской империи, что они вовсе еще не так прочно срослись с Россией, и но известно, как на них повлияет дальнейшее возможное расширение военных действий союзни­ков. «По сравнению с такими опасностями, я^ертвы, которых у нас теперь требуют, ничтожны, минимальны (minimcs), и на них должно согласиться». После Орлова высказался несомнен­но граф Киселев, хотя в письме Мейендорфа, которое я поло­жил тут в основу рассказа о совещании, ничего о выступлении Киселева не говорится, а Петр Казимирович сразу же перехо­дит к своему собственному высказыванию. Но в своей речи Мейендорф, хоть и бегло, ссылается на слова Киселева, и мы узнаем, что Киселев тоже высказался за мир, черпая свою аргументацию в фактах, относящихся к внутреннему положе­нию России. Мейендорф вполне согласен с Киселевым и с уда­рением говорит о том, что «война неизбежно ведет нас к бан­кротству». Дефицит огромен, во многих губерниях не хватает рук для сельского хозяйства. Если Россия будет упорствовать в продоляіоиии войны, то она дойдет до такой слабости, до ка­кой дошла Австрия после наполеоновских войн или Швеция после истощивших ее войн Карла XII. Так же точно, как граф Орлов, Мейендорф утверждает, что условия мира, предлагае­мые России, нисколько не помешают развитию ее экономиче­ских ресурсов, нисколько не повредят ей в будущем, и совер­шенно очевидно, что через несколько лет Россия будет так же сильна, как была до войны, и будет тогда в состоянии сделать то, что при нынешних обстоятельствах невозмолшо. «Импера­тор .меня одобрил»,— говорит Мейендорф Но он не приводит выступления графа Блудова, которое известно нам из других свидетельств.

4

Историческое заседание в Зимнем Дворце стало тотчас же известно в широких кругах общества. Дозиались, кто именно выступал и о чем говорил.

503

Славянофилы были раздражены до крайности. Они обви­няли уже не только Нессельроде, по и всю придворную ари­стократию в трусости и предательстве. И больше всего обруши­вались на М. С. Воронцова.

«По Москве ходят письма князя Воронцова, который с чего-то вообразил, что он пользуется авторитетом в России, и особенно в Москве. Он поучает нас, как мы должны радовать­ся миру, и всех, недовольных им, заранее клеймит именем пре­ступных глупцов. Письма писаны для распространения в пуб­лике, за что как следует публика порядочно его отделывает, вспоминая пророческие стихи поэта, и заканчивает их стихом: и вот on целый наконец... 2 Говорят, что они умеют сочувство­вать тяжкому полоиіению и невольному согласию царя, но умеют также презирать подлецов, которые, валяясь в ногах, испрашивали согласия па мир. Продолжение войны угрожало их карману и в России и в Англии, родственной им по день­гам, духу и крови. Но черт с ними» 3.

Конечно, писавший это своему сыну старик Аксаков зпал уже и о том, что при первых слухах о мире А. О. Смирнова пе­рестала либеральничать, порвала сношения с И. С. Аксаковым и вообще успокоилась и воспрянула духом.

Но пе все разделяли страхи перед продолжением войны и диктуемое ими миролюбие А. О. Смирновой. При дворе разда­вались и иные голоса. «Я в состоянии полного отчаяния. Се­годня на выходе все громко повторяли, что скоро будет заклю­чен мир, что император согласился принять предложения Ав­стрии. Вчера в городе говорили, что Эстергази покидает Петер­бург, вследствие несогласия Австрии на наши контрпредлояіе-ния, а сегодня только и речи, что о мире. Это объясняет мне состояние раздражения, в котором был император эти дни; быть может, его мучила совесть за то, что он уступил и подпи­сался под позором России»,— писала в своем дневнике очень влиятельная при новом дворе фрейлина Тютчева 6 (18) января 1856 г. В те дни она была не одинока. «Уже вчера в городе разнесся слух, что мы соглашаемся на мир на унизительных основах австрийских предложений... Я не могу повторить всего, что я слышала в течение дня. Мужчины плакали от стыда». Тютчева не выдеря^ала и пошла к императрице Марии Алек­сандровне, жене Александра II. «Она мне сказала, что им это тоже очень много стоит, но что Россия в пастоящее время не в состоянии продолжать войну. Я ей возразила то, что повторя­ют все, что министр финансов и военный министр невежды, что нужно попробовать других людей, прежде чем отчаяться в чести России». Из этого разговора, происходившего 8 (20) января, Тютчева вынесла лишь убеждение, что Мария Александровна «или святая, или деревяшка!» Поразмыслив, взволнованная

507

фрейлина, очевидно, признала первый вариант, потому что ре­шилась возобновить этот разговор с царицей. Тютчеву, впро­чем, подбивал к такому настойчивому образу действий князь, Петр Вяземский, который надеялся как-нибудь еще повлиять на императора. «Вы можете сослаться на мой авторитет; подо всем, что вы скаяіете, я подписываюсь»,— так он напутствовал Тютчеву.

На этот раз, 11 (23) января, Анна Федоровна решила гово­рить энергичнее. «Я твердо решила не молчать ни о чем... Я ей сказала, что все в отчаянии говорят, что императору дали, ве­роятно, наркотическое средство, чтобы заставить его подписать такие позорные для России условия, и это после того, как он четыре раза их отвергал самым решительным образом, о чем гремели все газеты в Европе. Я ей рассказала, как вчера в рус­ском театре, где давали „Дмитрия Донского", в ту минуту, когда произносились слова: „Ах, лучше смерть в бою, чем мир принять бесчестный!", вся зала разразилась громом рукоплес­каний и кликами, так что актеры принуждены были прервать на время игру... освистали актера, изображавшего в этой пьесе того, кто советовал заключить мир. Вот настоящая обществен­ная демонстрация!» Тютчева, все усиливая тон, стала говорить,, «до какой степени опасна эта игра по тому глубоко неприязнен­ному чувству, которое она создает в стране но отношению к им­ператору». Императрица возразила, что воевать дальше было певозмояшо. Крайне интересно продоляіение этого разговора, подтверждающее нам, что все-таки в борьбе двух мнений на­строения Смирновой в придворной аристократии явно преоб ладали над патриотическими чувствами Тютчевой: «Почему лю­ди, которые отстаивали этот мир, вместо того чтобы испытывать, стыд и унижение от позора страны, принимают торжествующий и сияющий вид, как будто они одержали победу над страной?' Почему они бросают в лицо насмешку и оскорбление тем, кто оплакивает позор родины? Почему князь Долгорукий в вашем салоне, подходя к графине Разумовской, говорит ей с радостным видом: „Поздравляю вас, графиня, весной вы будете в Пари-Hie?" Почему граф Нессельроде за обедом говорил итальянско­му певцу Лаблаш: „Поздравим друг друга, мы поедем в этом году к вам есть макароны"?» Эти яростные и горестные нападки,, срывающиеся с уст заведомо преданнейшей и любящей яіенщи-ны, взволновали императрицу. «Наше несчастье в том,— сказала она Тютчевой,— что мы не можем сказать стране, что эта вой­на была начата нелепым образом, благодая бестактному и-незаконному поступку,— занятию княжеств, что война велась дурно, что страна не была к ней подготовлена, что не было ни оруяіия, ни снарядов, что все отрасли администрации плохо организованы, что наши финансы истощены, что наша политика-

508

уже давно была на ложном пути и что все это привело нас к тому положению, в котором мы теперь находимся. Мы ничего не можем сказать, мы можем только молчать...» 4 Александр знал о борьбе двух настроений и пе хотел занимать слишком вызы­вающей позиции. Ходили слухи, что граф Орлов советовал аре­стовать вожаков демонстрации в театре во время представления «Дмитрия Донского», по царь ответил: «За что бы вы их аресто­вали? разве только за то, что они пошли в театр в такое тяже­лое время?» 5

Но все же Вера Федоровна Вяземская боялась и за Тютче­ву и за своего мужа, князя Петра Андреевича, когда предосте­регала смелую фрейлину: «Умоляю вас, будьте осторожны и пе выдавайте своей точки зрения при дворе,— это могло бы повредить вам и всем тем, с кем вы близки». Больше таких раз­говоров с царицей Тютчева ужо но вела.

Не зпая еще ничего точного, Иван Аксаков, по-видимому, терялся. Мир он считал позорным, войну — безнадежной. Един­ственным утешением ему казался засвидетельствованный перед всем миром полный провал системы покойного императора. Вот что писал он родителям в копце января 1856 г.:

«Позорный мир пе состоится, вновь начнется война, война вялая, томительная, бестолковая. Какими тяншими испытания­ми ведет бог Россию к самосознанию, к уразумению источника •бед и зол, ее терзающих». «...Ратники радовались известию о мире, но когда им объясняется, что он куплен ценою позорных уступок, так они говорят, что им и воротиться-то будет стыд­но, что их в России на смох поднимут... Но все в порядке ве­щей: необходимо, чтоб позорилась правительственная Россия, чтобы обличилась вполне; было бы несправедливо и нелогично, если бы вышло иначе» б.

5

Когда конгресс уя<е подходил к концу, второй русский упол­номоченный, біарон Бруннов, в интимном письме к канцлеру Нессельроде сообщил «очень конфиденциальные данные, кото­рые получил от Валевского». Эти данные имеют, бесспорно, большой исторический интерес; они подтверждаются другими свидетельствами и в свою очередь объясняют многое, уя\с без них известное. Вот как по этим показаниям развивались события.

В конце кампании 1855 г. английское правительство осаж­дало Наполеона III просьбами о новой, третьей кампании в предстоявшем 1856 г. «Наполеон сказал: хорошо, я согласен. Вы мне предлагаете продолжать войну. Я принимаю. Но она потребует огромных расходов, жертв людьми. Раньше чем на это решиться, я хочу знать, какое возмещение вы мне предла­

Г)09

гнете, чтобы компенсировать риск подобного предприятия». Тут Англия начала колебаться и бормотать (balbnlier). Она убоялась обязательств перед таким положительным, таким мо­гущественным, таким ловким союзником. Она отступила. Тогда Наполеон сказал: вот мелочные люди (les gens de pcu). Они хотят, чтобы я делал их дела на наш собственный счет; чтобы я им помог сжечь Кронштадт для их удовольствия. И в ответ они мне ничего не предлагают. Так дело не пойдет» 7.

В то время, когда подобные переговоры шли менаду Пари-Ях'ем и Лондоном, «другая маленькая пьеса разыгрывалась в Вене». Наполеон предлагал Австрии согласиться на удаление герцога Тосканского из Тосканы и перемещение его в качестве владетельного князя в Молдавию и Валахию. Но Австрия не со­глашалась, тем более что Наполеон при этом имел в виду «дру­гие комбинации в Италии».

Тогда Наполеону «стали противны его союзники». И он ре­шил заключить мир с Россией. А раз решившись на мир, он и повел дело с твердостью и поставил на своем 8. Так изображает дело двоюродный брат и министр Наполеона 111, граф Валев-ский, доверенное лицо императора, сын Наполеона I от графи­ни Валевской. Даясе если Валевский умышленно хочет очернить Англию в глазах Бруннова, которому все это рассказывает, то все-таки это свидетельство заслуживает полного внимания..

При дворе знали о давнишней, относившейся еще к началу февраля 1854 г. и совершенно неудавшейся тогда попытке Ор­лова круто переменить курс русской внешней политики, разор­вать узы мнимого «союза» с Австрией и заключить реальный союз или соглашение непосредственно с Наполеоном Ш. Те­перь, когда по ряду признаков Александр 11 видел, что Напо­леон со своей стороны хочет скорейшего прекращения войны и, моячет быть, сбліокения с Россией, царь, естественно, решил послать в Париж Орлова. «Государь брат мой! — писал царь Наполеону 24 января (5 февраля) 1856 г.— ваше император­ское величество не могли ошибиться относительно мысли, ру­ководившей мной, когда я предлояшл, чтобы мирные конферен­ции состоялись в Париже. Эта мысль была мне внушена дове­рием к личному воздействию вашего императорского величе­ства на ход переговоров. Миссия моего генерал-адъютанта графа Орлова ныне дополняет эту мысль. Он — более чем упол­номоченный. Я могу сказать, что он друг и выразитель самых интимных моих взглядов. В этом качестве я и прошу ваше им­ператорское величество благоволить принять его». По-видимо­му, этот первоначальный проект письма был видоизменен 9. Но письмо в точности вырал{ает настроения царя в этот момент; это мы знаем из единогласных свидетельств всех других источ­ников.

510

При отъезде графа Орлова в Париж ему была вручена одоб­ренная царем инструкция, которую составил Нессельроде, доживавший последние дни своего канцлерства, хотя он И делал все зависящее, чтобы полностью воспринять новые взгляды.

Немногому научила Орлова эта инструкция. Он и без по­становления знал, что труднее всего будет дипломатическая борьба на конгрессе против Англии и Австрии и, пожалуй, да­же больше против Австрии, чем против Англии. И без инструк­ции граф Алексей Федорович понимал также, что следует* искать помощи у Наполеона Ш. Глубокомысленный совет Нес­сельроде — составить, при случае, дипломатический блок из России, Франции и Австрии против Англии — был последней робкой попыткой старого канцлера примирить свое австро-фильство (всецело базировавшееся на мечте о воскрешении Свя­щенного союза) с новой системой, с идеей А. Ф. Орлова νί А. М. Горчакова — тесно сблизиться с французским императо­ром. Любопытно, что Нессельроде и одобривший инструкцию Александр JI готовы были, если понадобится уступить по воп­росу о новозведении впредь укреплений на Бомарзунде и на Аландских островах вообще. Из этого согласия насчет укрепле­ний на Аландских островах, а такте из согласия России на возвращение туркам взятого Карса и на исправление границы с Турцией графу Орлову рекомендовалось сделать предмет, так сказать, дипломатической торговли: уступить по этим вопро­сам, попытавшись предварительно получить соответствующую компенсацию. Нессельроде подчеркивает, что согласие на мир пришлось дать потому, что, в случае отказа, к враяедебпой коа­лиции примкнули бы сначала Швеция и Австрия, а затем и всі? европейские дерл^авы вообще. И прямым последствием этога была бы «полная торговая блокада России». Канцлер и царь этими строками инструкции с ударением напоминают Орлову, что он должен пустить в ход в Париже всю свою общепризнан­ную ловкость, чтобы оградить на конгрессе, по возможности, интересы и достоинство России,— но что во всяком случае он должен привезти из Парияіа подписанный мир 10.

В другой специальной инструкции речь шла о Бессарабии. Этот пункт в намеченном проекте мирного трактата был оза­главлен так: «Исправление границы Бессарабии». По этому пункту Александр IT и Нессельроде предвидят больше всего возражений со стороны австрийского уполномоченного графа Буоля, так как, по их мнению (вполне справедливому), ни Франция, ни Англия не особенно сильно заинтересованы в этом вопросе. Здесь Орлову рекомендуется подействовать на Буоля следующими аргументами: «Образ действий, которому следовал австрийский кабинет с начала нынешнего кризиса, создал в

511

России крайнее раздражение. Не легко прощают другу, кото­рый оказался неблагодарным и предал вас. Не в интересах Ав­стрии, чтобы это чувство укрепилось, чтобы эта враждебность продолжалась: Австрия может ее почувствовать в тех случаях, которые могут возникнуть легко при еще столь взволнованном состоянии Европы. Единственное средство, которое есть у Ав­стрии, чтобы исправить причиненное ею нам зло, заключается в том, чтобы обнаружить уступчивость (se montrer facile) в деле о Бессарабии, отказаться от выдуманного ею (Австрией — Е. Т.) дурного разграничения...» По мнению Нессельроде, «этот аргумент, рассудительно развитый, может быть, произвел бы действие на австрийского уполномоченного» п.

.С тем же курьером Нессельроде отправил Орлову и еще одно «очень секретное» письмо.

Тут в самых кратких словах дается ближайшая внешнепо­литическая программа пового царствования: Россия должна заняться внутренними своими делами, а от Европы может тре­бовать только одного — чтобы Европа оставила ее в покое. Но даже и эта скромная цель, по мнению царя и канцлера, не легко достижима. Старый союз России с Австрией и Пруссией не существует; Англия выходит из войны недовольной, раздра­женной; Швеция на севере, Турция на юге, теперь, после вой­ны, совсем в другом положении относительно России, че.м бы­ли прежде, и отношения с ними теперь более «деликатные», т. е. они будут держаться не так уступчиво и миролюбиво, как до сих пор. Общий вывод: ввиду поведения бывших союз­ников воспользоваться возможностью установить хорошие от­ношения с Наполеоном III, но не давать себя увлечь во все его будущие политические предприятия.

Кроме общей инструкции, графу Орлову при его отъезде на конгресс было вручено еще несколько частных, касавшихся отдельных вопросов наиболее важного для России значения.

Самым болезненным для национального самолюбия, конеч­но, являлся вопрос о Черном море.

Как понимать требование: «Черное море должно быть ней­трализовано; открытые для торгового судоходства всех наций эти воды доляшы остаться закрытыми для военных флотов»? Орлову рекомендовалось требовать прибавления пункта о за­крытии проливов для военных судов всех наций. Проект дого­вора говорил, что на Черном море отныне не доляшо быть ни создаваемо, ни сохраняемо морских военных арсеналов. Ин­струкция рекомендовала Орлову ввести в окончательный трак­тат две оговорки: одну — о морском арсенале, существующем в городе Николаеве, который, собственно, находится не на бе­регу Черного моря; вторую — об Азовском море, где Россия должна была сохранить право обладания морскими арсенала-

512

ми. Кроме того, но толкованию русской дипломатии, запреще­ние должно было касаться именно только морских арсеналов, a іге возведения фортов и крепостей. Наконец — запрет России и Турции держать военный флот на Черном море. Тут Орлову предлагалось указать конгрессу, что Россия и Турция не в оди­наковом полоялошш, что Россия имеет гораздо большую бере­говую полосу на Черном море, чем Турция, что, кроме того, России необходимо бороться против пиратов и против судов, ве­дущих торговлю рабами, пе говоря уже о военной контрабанде у черкесских берегов. Тут инструкция имела в виду реальней­ший факт оживленной работорговли между кавказским берегом и Турцией 12.

Третья из этих специальных инструкций очень любопытна: она отраяіает колебания Александра, который одинаково боит­ся и лишиться поддерячки Наполеона III, и слишком дорого переплатить за эту поддерячку, если тот потребует участия в каких-либо рискованных политических предприятиях. Эта ин­струкция снабячепа в оригинале надписью: «Проект очень сек­ретной (подчеркнуто в рукописи — Е. Т.) депеши графу Орло­ву». Графу Орлову очень реко.мендуется помнить, что хотя в главной (общей) инструкции ему и указывается на необходи­мость искать помощи у императора французов, но это сбли-Яченио должно быть лишь временным, на то дни, когда будет заседать конгресс, потому что, пишет Нессельроде, «более чем когда-либо наш августейший повелитель хочет освободить свою политику от всякого окончательного обязательства». Не нуж­но никаких «прся^деврсменных союзов». А с другой стороны, августейший повелитель не хочет, чтобы Наполеон Ш подумал, будто русские на него еще сердятся за войну. Как же быть? «Ловкости наших уполномоченных предоставляется так себя повести, чтобы миновать это преткновение и вместе с тем не возлагать на себя несвоевременных обязательств».

Нужнее всех и опаснее всех Наполеон III: «Мы доляшы особенно остерегаться того, кто теперь управляет судьбами Франции». С одной стороны, совсем не известны его проекты, π поэтому наперед связывать свою политику с его политикой нельзя. «А с другой стороны, было бы все Ячс благоразумно заручиться его благорасполоячснием, указывая на выгоды, ко­торые могут проистечь для него, и особенно указывая на то, что без деятельного участия России, каковы бы ни были тенден­ции остальной Европы, не исключая Англии, никакая эффек­тивная коалиция против наполеоновской династии и иовозмояч-на и неосуществима» 13.

Никаких настоящих указапий, в сущности, за все время пре­бывания своего в Париже граф Орлов не получал ни от Алек­сандра II, ни от Нессельроде. Да он их, собственно, вовсе и не

33 е. В. Тарле, т. IX 513

просил. Он нуждался лишь в необходимом санкционировании тех шагов, которые он делал на конгрессе, и это-то оп и назы­вал, из любезности к царю, высочайшими указаниями и пред­начертаниями. Александр II не имел ни особого вкуса, ни спо­собностей к дипломатии, в полную противоположность своему отцу. Звезда А. М. Горчакова еще только восходила, и при но­вом царе находился в Петербурге пока все тот же неизменный Нессельроде, который никогда еще, за все свое земное стран­ствие, не произвел на свет пи одной самостоятельной идеи, не измыслил ни одного сколько-нибудь искусного дипломатиче­ского шага. Поэтому на редкость пресны и бессодер?кательны все бумаги из Петербурга, которые во время Парижского кон­гресса получали время от времени Орлов и Бруннов. Взять для примера хотя бы послание Нессельроде графу Алексею Федо­ровичу от 29 февраля, украшенное обычной царской пометой: «Быть по сему». Это перепевы всего того, что сам Орлов не переставал писать царю и канцлеру в Петербург. Ненужный, истинно азбучный совет — стараться уладить все дела с Ап-глией и Францией, ибо эти державы решают вопрос о войне и мире. Столь же азбучное и ничего конкретного не советующее указание, что нужно искать расположения Наполеона, но очень доверять ему нельзя, потому что он пе захочет отделиться от Англии и ссориться с ней. Запоздалые, совсем уже непужпые «указания» об Аландских островах и о Карее 14 и т. п. Единст­венное, что историку должно извлечь из этого и других подоб­ных произведений творчества графа Нессельроде в дни Парияі-ского конгресса, это — явное, решительное нежелание продол-я«ать войну.

Канцлер К. В. Нессельроде доживал тогда последние неде­ли своего более чем сорокалетнего пребывания на министер­ском посту. Он органически не мог понять всей цепи роковых заблуждений, приведших к войне 1853—1856 гг., и долю лич­ной своей ответственности и даже просто был неспособен по­чувствовать горечь национальной обиды, которую, например, граф Орлов очень остро переживал.

А. М. Горчаков, ближайший преемник Нессельроде, госу­дарственный канцлер и министр иностранных дел при Алек­сандре П, рассказал однажды в доверительной частной беседе следующее: «Знаете одну из особенностей моей деятельности как дипломата? Я первый в своих депешах стал употреблять выражение: государь и Россия. До меня для Европы но суще­ствовало другого понятия, по отношению к нашему отечеству, как только: император. Граф Нессельроде даже прямо мне говорил с укоризной, для чего я это так делаю? „Мы знаем только одного царя, говорил мой предместник: нам нет дела до России"» 15.

514

В особенности графу Карлу Васильевичу не было дела до России, когда ой приходилось весной 1856 г. расплачиваться на Парижском конгрессе. Его лично ждала милостивая отстав­ка, с громадной пенсией и немногими, еще не доданными ему за сорок лет орденами. И он вел себя весной 1856 г. уяіе боль­ше как1 посторонний зритель. Конечно, именно по поводу Нес­сельроде в первые месяцы 1856 г. поэт Тютчев сказал, что эти сановники Николая, оставшиеся у власти и при Александре II, ему «напоминают волосы и ногти, которые продолячают расти на теле умерших еще некоторое время после их погребения в могиле».

Как видим, Нессельроде продолжал вредить России но мере его сил и при новом царе, хотя делал это по-прежнему, конеч­но, по бездарности и недальновидности, а не потому, чтобы был изменником, в чем его, например, подозревали тогда даже и такие умные усадебные барышни, как Вера Аксакова (да и вся семья Аксаковых в большей или меньшей степени).

6

Первым прибыл в Париж бароп Бруннов, и 14 и 16 февраля он имел собеседования с председателем конгресса, француз­ским министром иностранных дел графом Валевским. Оба сви­дания произвели на второго русского уполномоченного очень отрадное впечатление. Валовский заявил, что император Напо­леон хочет, чтобы начинающиеся переговоры увенчались успе­хом, и будет играть «умеряющую» роль перед лицом англий­ской и австрийской делегаций, которые могут обнаруяіить ме­нее примирительные наклонности. Но Валевский при этом на­стойчиво просил, чтобы русские поняли, как подозрительно и ревниво англичане будут следить за всяким признаком сближе­ния между Наполеоном и Россией. Это же подтвердил Бруннову и другой французский министр, Фульд. С англичанами дело об­стоит так. Пальмерстон боится, что в Англии будут недоволь­ны мирным трактатом, который обещает быть гораздо менее выгодным для англичан, чем в парламенте этого ждали. Премь­ер опасается быть низвергнутым. Первый английский уполно­моченный на конгрессе, лорд Кларендон — человек робкий, очень боящийся оказаться в глазах общественного мнения не на высоте своей задачи. И притом именно Кларендон очень боится за целость и сохранность англо-французского союза вследствие возмояшого сближения Наполеона с русской деле­гацией.

Бруннову удалось уже в этих первых беседах с францу­зами основательно позондировать почву по основным пяти пунктам, которые больше всего интересовали Россию.

33* 515

Первый пункт: вопрос об Аландских островах. Обнаружи­лось, что англичане будут требовать воспрещения для России возводить укрепления на этих островах; и в этом требовании французское правительство их поддержит. Второй вопрос — о Карее. И англичане и французы будут требовать возвращения его Турции. Третий вопрос — о «Черкесии». Английская деле­гация намерена настаивать на том, что союзники, которые во время войны пытались поднять на Кавказе восстание против России, обязаны теперь «не предать их». Но Валевский уже наперед успокоил Бруннова. Наполеон не намерен поддержи­вать англичан в этом вопросе: «Вы можете не беспокоиться» 16. Четвертый вопрос — о Черном море. Тут Бруннов озабочен возможным требованием англичан о срытии укреплений и уничтожении верфей в Николаеве, Новороссийске, Сухуме. Но Бруииов об этом, по своему признанию, не хотел даже пока и заговаривать с Валсвским, чтобы не показать, что у него, Брун­нова, даже и мысли о таких требованиях возникнуть но может. Пятый вопрос — о новом разграничении Бессарабии. Это такой вопрос, который в состоянии очень неблагоприятно повлиять на весь ход мирной конференции. Тут главный враг не Англия, но Австрия, которая «имела ловкость» привлечь на свою сто­рону англичан. Валевский не будет особенно энергично под­держивать Австрию, но, с другой стороны, он не очень склонен принять и подсказываемую русскими комбинацию: не умень­шать нисколько русских владений в Бессарабии, а компенсаци­ей за это признать возвращение Карса... Но тут пред­стоит много хлопот и затруднений: «Англичане показывают вид, что благоприятствуют Австрии в Европе, чтобы она по­могла им, в свою очередь, в том, что касается Азии». Вообще же исход переговоров будет в значительной степени зависеть от Наполеона III. «Я смотрю так, что в этом истинный узел всех негоциаций ».

Барон Бруннов со злорадством отмечает, что Австрия своим поведением во время войны потеряла друл^бу России, но вовсе не приобрела этим дружбы противников России. Но, очевидно, даях'е для неглупого в общем дипломата, каковым был барон Бруннов, нельзя безнаказанно всю свою жизнь провести иод начальством Нессельроде: Бруннов п теперь считает полезным внушать этой самой Австрии, что «старые друзья — самые вер­ные». Даже Александра II это взорвало, и он, отчеркнув эту строчку в донесении Бруннова, написал карандашом па полях: «Я нисколько на это не рассчитываю» 17.

Но уяі зато первый уполномоченный, граф Орлов, ни в ма­лейшей степени не был зараяісн сентиментальными воспомина­ниями о Священном союзе. Для него Австрия была врагом го­раздо худшим, чем Англия.

516

Производя предварительное зондирование почвы, Бруннов стал с нетерпением Hi дать приезда в Париж графа Орлова.

15 февраля в Париж прибыл первый английский уполномо­ченный, лорд Кларендон. Немедленно же после этого второй уполномоченный, лорд Каули, явился к барону Бруннову и предлояѵил ему свидание с Кларендоном.

Это свидание состоялось 18 февраля. Кларендон начал с того, что будущий мирный договор не будет популярен в Анг­лии. Первые две кампании (1854 и 1855 гг.) не привели к ре­шительному результату, и Англия делала большие приготовле­ния к третьей кампании (1856 г.), как вдруг дело пошло к пере­говорам. Это разочаровывает английский народ, усиливает оп­позицию, ставит в опасное положение правительство. После такого дебюта Кларендон все-таки заявил, что лично он хочет заключения мира, и тут яіе предложил главные английские требования: возвращение взятого Карса туркам; невосстанов­ление укреплений па Аландских островах; Англия желала бы некоторых облегчений для своей торговли на Кавказе (в «Чер­кесии»), а такяіе уничтожения (точнее невосстаиовлеиия) фор­тификаций на побережье Черного моря.

Тут в донесении Брушюва некоторая расплывчатость: не ясно, говорил ли Кларендон о кавказской части побереліья или о всем побереяіье Черного моря,—потому что дальше Бруннов отмечает, что Кларендон «промолчал» о Николаеве. Обо всех этих острых вопросах Бруннов своего мнения не высказывал, подчеркивая тем самым, что не ему судить, а графу Орлову, который еще не приехал. Но зато Бруннов очень распростра­нялся о яіелателыюсти установления коллективного контроля и наблюдения всех пяти великих держав над правильным про­ведением в жизнь новейшего султанского хатти-шерифа о пол­ной свободе всех христианских исповеданий в Турции. Лорд Кларендон с полнейшим сочувствием встретил это заявление и сказал, что система, предлагаемая Брунповым, устраняет впредь всякие разногласия меяіду Англией и Россией в этой области: «Делая наше наблюдение коллективным, вы лишаете его оскорбительного характера, который в наших глазах имела бы политика исключительного (русского — Е. Т.) наблюдения». Мало того, Кларендон уже от себя заявил: «Никто из нас не мояіот отрицать постоянного влияния России и ее государей, которое они должны оказывать на большинство христиан, испо­ведующих православную веру на всем протяжении Оттоман­ской империи». Вскоре после этого свидания Кларендон поде­лился с графом Валевским благоприятным впечатлением, кото­рое произвели на пего заявления Брушюва.

В сущности с самого начала заседаний Парижского конгрес­са для русского представителя было аксиомой, пе требующей

517

никаких доказательств вследствие полнейшей самоочевидности, что ни в каком случае Англия в одиночку воевать против Рос­сии не станет. Когда спустя несколько месяцев после заклю­чения мира правительство Пальмерстона по одному частному вопросу, касавшемуся выполнения мирных условий, заняло угрожающую позицию, то граф Валевский поспешил успокоить русского представителя барона Бруннова словами: «Без Фран­ции никто в Англии пе рискнет воевать с Россией. Вся страна высказалась бы против подобной идеи. Пальмерстон сразу пал бы, если бы вздумал эту мысль поддерживать» 18. Во время за­седания конгресса Валевский, конечно, еще не мог изъяснять­ся в таких категорических выражениях, но по существу дела граф Орлов ясно видел, что Наполеон III не желает грозить России войной из-за ее несогласий с англичанами.

Перед началом заседаний мирного конгресса между Валсв-ским, Брунновым и Кларендоном было условлено, что следует избегать длинных речей и что для протокола следует прибере­гать лишь формулировки окончательных результатов каясдого заседания. Протокол должен был составляться директором по­литического департамента французского министерства ино­странных дел Бенедетти, причем ему в помощь было команди­ровано но одному представителю от каждой из мирных делега­ций, принимающих участие в конгрессе 19.

Еще не успели открыться заседания конгресса, как после­довал один очень обдуманный ход со стороны Наполеона III. Граф Морни завел доверительную беседу со вторым русским уполномоченным, бароном Брунповым. Нуяшо сказать, что Морни и до начала войны и даже во время самой войны не переставал при всяком удобном случае обнарулшвать друже­любие по отношению к России и свое огорчение по поводу разрыва с ней. Теперь он не скрывал, что очень бы хотел более тесного франко-русского сближения. Но обратился он на этот раз в середине февраля 1856 г. к Бруннову явно по прямому поручению императора, и обратился с такой речью, которую императору самому было неудобно вести с графом Орловым. Граф Морнп информировал Бруннова о следующем. Император Наполеон должен умышленно, с намерением, «что­бы пе сказать с аффектацией (pour пе pas dire 1'affectalion)», показывать вид «при публике», что он приписывает большую важность своему союзу с Англией. «Но не следует обманы­ваться насчет истинного характера этой манифестации. Она глубоко скрывает секрет перехода от одной системы к другой. Истинная ловкость будет состоять в том, чтобы дать созреть делу, не желая слишком торопить развязку» 20.

Другими словами, Наполеон III решил вести игру на два фронта, обеспечивая за собой возможность использовать одпо-

518

го из партнеров против другого и культивировать сближение с Россией, в то же время не раздражая и не отпугивая подо­зрительного Пальмерстона.

Со свойственным ему оптимизмом барон Бруннов чрезмерно преувеличивал в начале парижских совещаний степень готов­ности Наполеона III пожертвовать уже существовавшим сою­зом с Англией во имя проблематического будущего союза с Рос­сией. Его иллюзия поддержки велась интимными беседами с графом Морни, который не переставал уверять Брушюва (в самый разгар совещаний), будто император только для вида поддерживает союз с Англией, а на самом деле не нуяшо при­давать значения его дружественным манифестациям по адресу англичан, потому что готовится «переход от одной системы к другой» 21.

Русские дипломаты с большим вниманием следили за од­ним довольно загадочным феноменом. Барон Джемс Ротшильд, финансовый магнат, связанный большими делами и с русским и с французским правительствами, проговорился или сказал намеренно Бруннову о деятельных военных приготовлениях, иод шумок происходящих во Франции. Бруннов в «друягеской» беседе с графом Валевским дал ему тогда понять, что он знает об этих военных приготовлениях, как будто несоответ­ствующих мирным стремлениям французской дипломатии. Ва-левский объяснил этот факт тем, что Франции приходится в данном случае считаться с англичанами, которые очень ак­тивно продолжают воорул\*аться. Чтобы не породить у англий­ского правительства никаких подозрений, добавил Валевский, французы доллѵпы следовать их примеру, иначе это моя^ет повредить успеху дела умиротворения. Барон Бруннов сделал вид, что он удовлетворен этим довольно путаным объясне­нием 22.

7

Вечером 21 февраля 1856 г. граф Орлов со своей свитой прибыл в Париж. Уже 22-го утром он виделся с Валевским и остался очень доволен первым визитом: «Я сказал все, мы расстались добрыми друзьями» 23. Орлову была назначена аудиенция у императора на следующий день, 23 февраля.

Аудиенция состоялась в кабинете у императора, с глазу на глаз. Наіголеон III был ласков, обнаружил не только Лч*елание мира, но и стремление завязать «личные, более интимные отношения между обоими государями». Правда, никаких по­ложительных обещаний он не давал, но «это в его характере», замечает Орлов, который в своей телеграмме прибавляет, что император уверил его в своей-готовности всячески облегчить переговоры, «согласно объяснениям, которые я (Орлов — Е. Т.) ому дал» 24. Александр написал на этой телеграмме: «Дай богт чтобы отсюда вышло что-нибудь хорошее».

Прием, оказанный Орлову в первой же аудиенции в Тюиль­ри, был в самом дело очень милостивый. Орлов заявил, что Александр ΙΪ хочет «справедливого и прочного мира» и стре­мится «укрепить симпатии», возникшие (по наблюдениям царя) между Россией и Францией. Наполеон XII ответил, что это — и его лчелаігае. Затем император отпустил кивком головы окру­жавшую его придворную свиту, и, оставшись вдвоем, собесед­ники повели деловой разговор.

У пас есть полный отчет Орлова о том, что было перего­ворено в этой интимной обстановке. Орлов, с той симуляцией искренности, в которой мог смело потягаться со своим собе­седником, начал с того, что, мол, он решил отбросить в сторо­ну всякие хитрости и дипломатические извороты (sans reserve, sans detour et sans finesse diplomatique) и излояшть сущую правду. Он прямо расскажет императору, на что Россия согла­сится и что она отвергнет. Во-первых, Россия согласна на установление полной свободы торгового плавания по Дунаю для всех паций. При этом Россия согласна срыть укрепления в Измаиле и Килии, с тем чтобы и Турция снесла укрепления в Мачино, Тульче и Исакче. Острова в дельте Дуная не должны быть заняты никем из держав. Во-вторых, Черное море будет объявлено пейтральным, согласно уже состоявшемуся плану. В-третьих, определение границ между Молдавией и Бессара­бией должно стать предметом углубленного рассмотрения. Но при дальнейшем обсуяадении этого вопроса доляіпо будет при­нять во внимание, что русская армия в настоящий момент занимает Каре и часть турецкой территории,— и Орлов тут же дал понять, что возвращение Карса и будет с русской стороны компенсацией за уступки, которые противники должны будут сделать России нри определении бессарабских границ.

'Наполеон III, выслушав все это, спросил: «А согласились ли бы вы не возобновлять постройки Бомарзунда?» Орлов на это ответил. «Я знаю, что ваше величество придает ваяшость этому пункту. Поэтому я не колеблясь заявляю, что мой августейший государь не выдвинет в этом деле никаких препятствий». Един­ственная оговорка, которую при этом сделал Орлов, заключа­лась в том, чтобы относительно Бомарзунда русское обязатель­ство но было включено в текст общего мирного договора, а соста­вило предмет особого соглашения.

Наполеон III после этого заговорил об императоре Нико­лае I, пожалел, что у него с покойным вышли разногласия и т. д. А потом вдруг спросил Орлова: «Я хотел бы знать ваше мнение о Венском трактате. Обстоятельства внесли большие изменения. Если же дело шло о том, чтобы подвергнуть его

5-0

пересмотру, я хотел бы уяснить себе ваши суждения но этому поводу». Орлов знал, о чем идет речь: Наполеон ІП хотел собрать специальный конгресс деря^ав для торжественной отмены тех пунктов Венского трактата и специальных к нему добавлений, которые касались исключения династии Бонапар­тов из французского престолонаследия. Собственно, трудно было понять, зачем это было нужно ему, уже царствующему госу­дарю, признанному всеми правительствами земного шара. Но он хотел, по выражению дипломата одного из второстепенных дворов, чтобы «Европа сама себе плюнула в лицо», торжествен­но признав свою «ошибку» 1815 г. Орлов ответил, что он не уполномочен высказываться по этому вопросу. Наполеон не настаивал, а перешел к Италии и Польше. Нужно что-нибудь сделать для Италии. Орлов, конечно, мог только порадоваться, видя, что французский император собирается рано или поздно схватить за горло Австрию. Но от угнетенной Италии Наполеон перешел к Польше: «Эта бедная Польша, религия которой под­вергается нападениям...» Не могло ли быть проявлено милосер­дие царя к католической церкви и к большому количеству «несчастных, увлекшихся политическими заблуждениями»?

Орлов ответил, что католическая церковь в Польше вовсе пе притесняется. Что яче касается политических преступников польских, то Орлов думает, что царь намерен дать амнистию при своем предстоящем короновании. Император поспешил за­ключить словами, что он считает этот обмен мнений «простым разговором» 2о.

В одном из первых же непосредственно к Александру П направленных докладов графа Орлова Алексей Федорович го­ворит: «Начиная с моих первых спошепий с императором Наполеоном, я получил глубокую уверенность, что главный план, которому я должен был следовать для выполнения возложенной на меня вашим величеством миссии, заключался в том, чтобы вполне заручиться доверием этого государя, лич­ное воздействие коего одно только было в силах дать нам нод-деряхку против систематической враяідебности других наших противников». Орлов считает,— объективно он совершенно-прав,— что ему удалось достигнуть поставленной цели2ϋ.

Император французов предложил Орлову «в трудных слу­чаях», какие будут возникать на конгрессе, обращаться непо­средственно к нему. И в первый же раз, когда Орлов счел уместным воспользоваться этим разрешением (по поводу спо­ров с англичанами и австрийцами о границах Бессарабии), Наполеон ІП, перейдя от частного вопроса к совсем другому предмету, стал говорить «о чувствах глубокого уваясепия, ко­торые он, несмотря на войну, питал к императору Николаю* достославной памяти, π о восхищении, которое ему всегда внушал великий характер (Николая — Е. Т.)». После этого вступления Наполеон III пустился в интимные воспоминания из своей яшзии, о своем заключении в крепости Гам (при Луи-•Филиппе) и т. д. Беседа велась в доверительно-дружественных тонах. Со стороны очень замкнутого, совсем не разговорчивого, никогда ничего спроста не говорившего императора французов подобного рода прием и беседа с послом враяедебной державы были решительно необычны и знаменовали многое.

Умный и тонкий Орлов сопоставил это с другими, очень показательными симптомами: «поистине я должен сказать, что я писколько не ояшдал приема, который меня тут встретил. Я осмеливаюсь сказать, что этот прием был блестящим не только со стороны императора, но и со стороны всей нации. Военные симпатии и желание установить братство по оружию с Россией, несмотря на обстоятельства, превзошли все мои надежды и в самом деле пе оставляли ничего желать». Наполеон III не пере­ставал осыпать графа Орлова всевозможными любезностями и с глазу на глаз и публично. Конечно, англо-французский союз еще продолжал существовать, и это обстоятельство не позволяло Наполеону идти дальше известного предела в поддеряже рус­ской делегации на конгрессе.

8

А положение было временами крайне тягостным, и Орлов не скрывал от Петербурга, с каким трудом ему и Бруннову приходится бороться с Кларсндоном и графом Буолем. Орлов возлагал надежды на Наполеона не только в настоящем, но и в будущем: «Если мир будет подписан, я нисколько не сомне­ваюсь, что император Наполеон употребит все возможные сред­ства, чтобы сделать более тесным наш будущий союз...»

Но для Орлова было ясно, что Наполеон по ряду сообра­жений не пожелает разрывать и того союза, который его связы­вает с Англией 27.

В Австрии с очень большим беспокойством следили за этим явпо и быстро прогрессировавшим дружелюбием Наполеона III по отношению к России. Известия об этой тревоге вепского кабинета дошли до Петербурга, и канцлер счел долгом инфор­мировать об этом графа Орлова. В Вене собирались предлояшть императора Франца-Иосифа в крестные отцы ребенка, кото­рого должна была в блия«айшие дни родить императрица Евгения, подготовляли обмен визитами между Францем-Иоси­фом и Наполеоном III и т. д. Все это, по мысли графа Буоля, должно было скрепить союз Австрии с Францией. Но Алек­сандр II, приказывая уведомить обо всем этом Орлова, в то же время вовсе не ліслал пускаться в какие-либо активные интриги с целью помешать австрийцам: Орлову напоминали, что царю

522

потребуется лишь ускорить заключение" мира и поэтому не следует раздражать даже и австрийцев 28.

Граф Орлов обнаружил свою проницательность, едва только •начались переговоры: он прежде всего пожелал узнать (и узнал) через Валевского, еще до начала официальных за­седаний конгресса, что именно имелось в виду, когда России •навязывали таинственный «5-й пункт» в качестве одного из ■прелиминарных условий. Это привело, как выразился Орлов в своем донесении канцлеру Нессельроде, к «открытию вели­чайшей важности». Оказалось, что английский кабинет желает поставить под вопрос «все русские территориальные владения по ту сторону Кубани»: имелось в виду заставить Россию со­гласиться либо на независимость всех этих земель, либо на отдачу их Турции. И тут же Валевский успокоил Орлова: им­ператор Наполеон отказался помогать англичанам в этом домо­гательстве. Узнав об этом, Орлов, как оп пишет, признал бесспорную заслугу Наполеона перед Россией: русский уполно­моченный понял, что если Англия в самом деле предъявит это требование, то следует категорически отказать, и ничего отсюда дурного но выйдет29. Без Наполеона III Англия ни в коем случае продол?кать войну по может и пе будет. Тут π унт о заметить, что граф Валевский по всей видимости играл двой­ную игру: он не мог не знать, что Пальмерстон уже отчаялся в исполнимости своих давних воинственных намерений и что лорды Кларендон и Каули, близко наблюдая, как с графом Орловым обходятся при Тюильрийском дворе, конечно, пони­мают всю безнадежность предъявления подобных требований. Но, вместо того чтобы вовремя категорически заявить Англии, что Наполеон не будет ее поддерживать в вопросе о Кавказе, Валевский предпочел довести дело до столкновения па самом конгрессе между англичанами и русскими с целью покрепче их перессорить на всякий случай и представить затем Наполео­на III великодушным спасителем русского владычества на Кавказе. Точно так же Орлов уже наперед знал от Валевско­го, что Наполеон не желает требовать от России формального обязательства о невосстаповлении черноморских фортов на Кавказе. Значит, и тут можно будет решительно отказать ан­гличанам и туркам. Уже эти предварительные зондирования почвы, и интимные разговоры с графом Валевским, и первые заседания конгресса дали графу Орлову материал для решения центральной, колоссальной важности проблемы: хочет или не хочет продолжения войны Наполеон III? Все время, почти вплоть до середипы марта, Орлов бился над разрешением этой основной задачи, пока не пришел к окончательному ее реше­нию. «До сих пор император Наполеон своим поведением и своими заявлениями свидетельствовал о своем желании прийти

523

к заключению мира. Если бы он не желал мира, он бы воздер­жался от сдерячивающего влияния относительно требования Англии, именно касательно 5-го пункта прелиминариев. Тогда переговоры безусловно были бы провалены. Наш отказ согла­ситься на несправедливые притязания британского правитель­ства положил бы конец переговорам, и притом ответственность за их разрыв не пала бы па императора Наполеона. Одним словом, если бы он воину предпочел миру, то ему было бы до­статочно только хранить молчание. Он этого не захотел. Он вмешивался активно, ловко, настойчиво, чтобы умерить то ис­ключительные намерения Англии, то своекорыстные расчеты Австрии. Он проводил этот арбитраяч не только в направлении, наиболее благоприятном для заключения мира, но еще и с целью дать справедливое удовлетворение нашим прямым1 интересам» 30.

9

Первое заседание пленума Парижского конгресса состоялось 25 февраля 1856 г. Вступительная речь избранного немедленно' и единогласно председателем графа Валевского звучала очень примирительно и выражала твердую уверенность в предстоя­щем успехе начинающихся совещаний и в близости мира. Пле­нум постановил, согласно Ячслапшо графа Орлова, никакого особого прелиминарного трактата не вырабатывать, а просто зачитать и, приняв, снабдить подписями протокол о согласии России на 5 пунктов, составленный в Вене и помеченный 1 фев­раля J 856 г.

Затем постановлено было объявить о прекращении военных действий и перемирии сроком на четыре недели, с тем чтобы этот срок мог быть по истечении четырех недель продолжен. Орлов просил занести в протокол, что не Россия, а другие ведущие войну державы предлояшли перемирие по своей ини­циативе. Перемирие касалось лишь сухопутных армий, по не­флота. Другими словами, пи Англия, ни Франция не желали немедленно яіе отказаться от блокады русских берегов. Но, согласно яіелаішю Орлова, было постановлено, что начальни­кам эскадр будет послано немедленно приказание воздеряш-ваться от каких бы то ни было агрессивных действий против русского побережья31.

Наконец, опять-таки по предложению графа Орлова, кон­гресс постановил, что безотлагательно, со следующего же за­седания приступит к выработке окончательного мирного дого­вора. Это было сделано, поясняет в своем донесении Орлов, с целью содействовать скорейшему заключению мира. На этом и окончилось первое заседание, оставившее у графа -Орлова хо­рошее впечатление 32. Председатель граф Валевский отнесся к

524

России самым примирительным и предупредительным образом. Представители других держав — Англии, Австрии, Сардинии пробовали, но довольно слабо, вступать в полемику, которую, однако, сейчас же прекратили. Перед закрытием первого засе­дания граф Валевский весьма внушительно предложил участ­никам конгресса хранить в полнейшей тайно все происходящее па заседаниях и, кроме того, не посылать своим правительст­вам никаких писем и донесений по почте, а непременно с на­рочными курьерами.

Эта настойчивость графа Валевского имела свои мотивы. 'Французской дипломатии предстояло не очень легкое дело. На­полеон III яіелал, во-первых, предотвратить всякое серьезное ослабление России и помешать тем самым излишнему усиле­нию Англии и, во-вторых, сделать это так, чтобы Англия не была слишком раздражена и не порвала бы свои союзные с Францией отношения. Требовалось, таким образом, начать дружбу с Александром II, не приканчивая этим самым дружбу •с лордом Пальмерстоном. При этих обстоятельствах еще мож­но было вынудить у британского правительства те или иные уступки и отказ от первоначальных требований. Но для этого прежде всего необходимо было оградить и Пальмерстона и ан­глийских уполномоченных на конгрессе, лордов Кларендона и Каули, от нападок и травли со стороны шовинистической части английской прессы. Нуяшо было поставить прессу и парламент уже перед совершившимся фактом, не давая им возможности агитировать в течение времени, когда конгресс еще только будет вырабатывать свои решения.

Второе заседание пленума конгресса произошло 28 февра­ля. Оно имело характер предварительного, общего обсуждения некоторых намеченных тем и обмена мнений. Орлову удалось добиться согласия пленума на то, чтобы вопрос о количестве вооруженных сил на Черном море был решен но двухсторон­нему соглашению между Россией и Турцией и уж потом был представлен на утворяхдеиие конгресса. Поясняя этот шаг в донесении графу Нессельроде, Орлов утверждал, что такого рода процедура выгоднее для России. В этом же заседании Орлову удалось, при поддержке председателя графа Валев­ского, достигнуть постановления конгресса о том, что вопрос, касающийся судьбы Дунайских княжеств, будет регасп на пле­нуме лишь в принципе, в общих основных чертах, а подготов­ка окончательного решения будет передана особой комиссии, которая будет действовать уже после окончания конгресса и затем представит свои заключения на санкцию держав. Гра­фу Орлову казалось нужным отсрочить окончательное реше­ние потому, что сейчас, во время заседания конгресса, еще все-таки слишком сплоченным фронтом выступали противники

525

России, а с точением времени, даже спустя уже несколько ме­сяцев, многое могло перемениться, сближение России с Напо­леоном III могло за этот промея^уток очень и очень прогрес­сировать. А с другой стороны, все-таки России было выгодно, чтобы принципиальное решение о Молдавии и Валахии было принято конгрессом, пока он заседает, и чтобы Австрия при этом ровно ничего не получила. И Орлову удалось уя«е в этом втором заседании добиться согласия пленума па такого рода способ рассмотрения вопроса о Дунайских кня/кествах. Обсуждался в этом заседании и вопрос о христианских под­данных Турции и правах христианских церквей. Великий визирь Али-паша заявил, что султан издал хатти-шериф, обес­печивающий полнейшую свободу всех христианских вероиспо­веданий, и поэтому конгрессу будет достаточно принять этот факт к сведению. И только граф Орлов протестовал. Он хотел, чтобы о христианских церквах в Турции было особое поста­новление конгресса, т. е. чтобы религиозная свобода обеспечи­валась не простым волеизъявлением султана, а обязательным для Турции решением конгресса. Но в этом Орлов уснеха не' имел. Впрочем, самый вопрос не имел даже и тени серьезного, реального значения в тот момент. Русский представитель хо­тел лишь как бы почтить память Николая 1 и сделать вид, будто больше всего Россия занята судьбами православия в Турции. Сам же граф Орлов был ими озабочен в минимальной; степени. Он удовольствовался тем, что конгресс, по его пред­ложению, решил, что при окончательном редактировании тек­ста мирного договора о религиозных делах в Турции будет сказано на первом месте33.

Это второе заседание имело, таким образом, как бы распо­рядительный, предварительный характер. Говорилось больше о процедуре, о том, в каком порядке будет происходить об­суждение. Конечно, и тут не обошлось без некоторой дискус­сии но существу. Но уже начиная с третьего заседания плену­ма, происходившего 1 марта, позиция обеих сторон стала выявляться вполне определенно.

Вопрос о Бессарабии полностью уточнил позицию против­ников. В том, чтобы отнять у России по возможности всю Бессарабию, была заинтересована преяідо всего Австрия, а вовсе не Англия. Но так как английская делегация в свою очередь нуждалась в поддержке требований касательно Черного и Азовского морей, срытия укреплений и уничтояч'ения верфей в Николаеве, то лорд Кларендон и лорд Каули сочли уместным оказать Австрии деятельную поддержку и упорно боролись против иредлоя^ения русских делегатов оставить Бессарабию целиком за Россией, а возвращение Карса туркам считать за справедливую компенсацию. Конечно, этот острый вопрос дол­

526

жен был выяснить и позицию Наполеона III, давно уже бес­покоившую англичан.

К первым дням переговоров (без обозначения точной даты) относится сохранившееся в Архиве внешней политики письмо Брушюва к председателю конгресса графу Валевскому, пока­зывающее, что вопрос об уступке бессарабской территории был в самом деле в тот момент для русской дипломатии наи­более болезненным: «Мой дорогой граф! Вот мы и дошли до того пупкта, когда переговоры рискуют оборваться. Вы сами были свидетелем того упорства, с которым англичане отверга­ют принцип справедливой компенсации в обмен на возвраще­ние Карса». Бруннов просит Валевского довести обо всем происходящем до сведения императора Наполеона: «Я убеж­ден, что только сам император может в эту минуту оказать спасительное влияние на исход переговоров» 34.

10

28 февраля граф Орлов испросил аудиенцию в Тюильри, и Наиолеоп III пригласил его на обед. Беседа была «очень долгой и дружественной», как докладывал об этом Орлов в Петербург. Орлов начал с обильпых изъявлений признатель­ности за ласковое отношение императора к русской делега­ции, за манифестации симпатии и друяюы со стороны фран­цузского общества и т. д., а затем перешел к делу. Орлов объяснил, что пришел момент, когда он принужден обратиться за помощью к императору Наполеону. Претензии англичан и всяческие затруднения со стороны Австрии становятся такими, что, может быть, ему, Орлову, придется прервать совещания (suspendre les conferences). Император Александр, продолжал Орлов, полагал, что, возвращая Турции завоеванный русскими Каре, он в праве рассчитывать, чтобы за Россией полностью была сохранена Бессарабия. И вот теперь Россия ждет, что император Наполеон III поддеряшт ее в этом вопросе против Англии и Австрии.

Наполеон III внимательно слушал. От его ответа зависело очень много и в судьбах конгресса и в будущих дипломати­ческих комбинациях. Он начал свой ответ с того, что нагово­рил много любезностей по адресу графа Орлова, поблагодарил его за прямой образ действий и прибавил, что и его собствен­ный ответ тоніо будет вполне искренен.

Наполеон сказал Орлову, что он, действительно, считал Каре достаточной компенсацией за Бессарабию, но в «сопро­тивлении со стороны Англии и Австрии он встретил почти не­преодолимые препятствия». Император сообщил далее, что ему стоило больших усилий категорически отклонить такие чрез-

527

мерные притязания Англии, как требование разрушения Нико­лаева, претензии касательно Азовского моря и другие, оскор­бительные для России, но что в вопросе о Бессарабии он пе может совершенно порвать со своими союзниками. Он очень хочет в будущем «истинного союза» с Россией, по он «желает действовать осторояяю и ничего не компрометируя». Импера­тор прибавил, что оп прикая^ет своим министрам поддерлпівать Россию во всех вопросах, касающихся уточнения новой русской границы в Бессарабии.

Больше ничего Орлов не добился. Было ясно, что порывать союза своего с Англией Наполеон пе я?елает, хотя с Австрией он считаться бы и не стал. И вместе с тем Наполеоп ничуть но скрыл, что сближение с Россией для него — задача ближай­шей политики.

Вывод для Орлова был несомненен: он посоветовал царю примириться с потерей Бессарабии 35.

По-видимому, однако, Пальмерстои вовсе пе склопен был так легко расстаться со своей старой мечтой о «независимо­сти» Кавказа. Когда наступило третье заседание пленума (і марта), то здесь Кларендоп, явно уже успевший получить после совещания у Валевского новые инструкции из Лондона, снова поставил вопрос о русских владениях на Кавказе и сое­динил этот вопрос с другим — с судьбой русских фортов на Черноморском побережье Кавказа. Четыре часа сряду продол­жался спор на заседании пленума. Орлов снова решительно от­верг все домогательства. Дело в том, что накануне заседания (па третий день после частного совещания у Валевского) Орлов получил, как всегда бывало в трудных случаях, пригла­шение на обед в Тюильрийский дворец. После этого свидания Орлова с Наполеоном русская делегация имела полное право считать свое дело относительно Кавказа выигранным. Орлов не только отказался от каких бы то ни было уступок, но но иоя;елал допускать каких бы то ни было обязательств России относительно фортов на Кавказском поберел*ъс. Точно так ηϊο Орлов ответил полным отказом и на требования, касавшиеся Николаева. Барон Бруннов в донесении канцлеру Нессельроде не скрывает своего удовлетворения по поводу этих успехов русской делегации и категорически приписывает их скрытому за кулисами, но всемогущему диршкеру конгресса: «Если мы достигнем мирного окончания, то, бесспорно, императору На­полеону прішадлеипіт большая доля в этом результате... без •его личной поддержки нам не удалось бы ноложить границы английским требованиям... В этом отношении я вам скажу, до­стоверно зная факты, что, перенося мирные переговоры в Па­риж, наш августейший повелитель избрал единственное воз­можное средство (le soul moyen possible — подчеркнуто в ру­копией), чтобы совершить дело мира. Каждый день я имею случай убедиться в этой истине. Валевский — наш помощник (auxiliaire — подчеркнуто в рукописи) в переговорах» 36. За­трагивались на этом заседании и другие вопросы (о грани­цах Бессарабии, о султанском хатти-шерифе)т но были пере­несены на будущие собрания пленума.

На краткой телеграмме Орлова, передающей результаты третьего заседания, Александр II сделал карандашную помет­ку: «Таким образом еще ничего решительного!» 37 Но царь был неправ. Уяче после этого заседания стало выясняться, что рус­ские потери от тяжелой, неудачной войны будут несравненно меньше, чем можно было опасаться. В этом отношении Орлову и Бруннову теперь многое было видно, чего еще нельзя было тогда разглядеть из Зимнего дворца.

В заседании 1 марта сначала был поставлен и быстро ре­шен вопрос об Аландских островах. Граф Орлов объявил, что Россия согласна вггредь пе укреплять Аландских островов и не создавать там никаких морских или военных учреждений. Но Орлов потребовал, чтобы об Аландских островах было подпи­сано особое соглашение только Россией, Францией и Англией, без всякого участия других участвующих в конгрессе стран. Буоль предложил тогда, чтобы это особое соглашение, по край­ней мере, было прибавлением к общему мирному тракта­ту. Орлов согласился. Затем, в том же заседании 1 марта, был поставлен вопрос о «территориях на восточном берегу Черного моря». Турецкий представитель Али-паша предложил обсудить вопрос об «исправлении границ» между Турцией и Россией. Русские уполномоченные этому воспротивились, и вопрос был отложен, причем Валевский высказал мысль (принятую рус­скими) о том, чтобы это дело было поручено особой «смешан­ной комиссии» уже после заключения мира. Другими словами, Орлову удалось похоронить этот вопрос.

Что касается Карса, то русские уполномоченные согласи­лись возвратить его Турции. Валевский, закрывая это заседа­ние, воздал хвалу «примирительным настроениям» русских представителей 38.

11

Собственно, именно в этом третьем заседании Парижского конгресса оказалось, что на конгрессе действуют не две, а три стороны: Россия, англо-австрийское дипломатическое содру­жество на конгрессе и Наполеон III.

Тут впервые обнаружилось, что надежды графа Орлова бле­стяще оправдываются и что дело не ограничится постоянными милостивыми приглашениями первого русского уполномочен­

34 Е. В. Тарле, т. IX 529

ного во дворец к обеду и долгим послеобеденным курением папирос в императорском кабинете с глазу на глаз, что уже давно и очень жестоко беспокоило Лондон и Вену. В первый раз именно в ходе этого третьего заседания выяспилось, что Наполеон, не пожелав быть официально председателем кон­гресса и назначив вместо себя своего министра иностранных дел графа Валевского, поступил необычайно умно и целесооб­разно: делая на конгрессе руками графа Валевского решитель­но все, что мог бы сделать он сам, при своем личном председа­тельстве. Император французов в то же время сохранил за собою, правда неофициально, роль некоего суперарбитра, вер­ховного судьи конгресса, нелицеприятного миротворца, успо­каивающего взволнованные страсти, и вообще «благодетеля европейских народов».

А как именно надлежит ему использовать такую ловко за­нятую позицию, это было Наполеоном III решено, конечно, не вчера. Недаром лорд Пальмерстон содеря«ал в Парияіе еще в течение всего последнего периода войны целый штат великосветских шпионов и осведомителей, главной функцией которых было внимательно следить за изменчивыми настрое­ниями его величества. Когда поздней осенью 1855 г., после падения Севастополя, вдруг обнаружилось, что Наполеон III не желает дальше воевать, то в Европе были этим изумлены многие дипломаты, но не лорд Пальмерстон: английскому премьеру его агенты ужа давно донесли о тех тайных сноше­ниях через вторых (и даж-е третьих) лиц, какие ведутся мсячду Наполеоном III и русским правительством.

Теперь, на конгрессе, Наполеон III последовательно про-долясал то, что он начал осенью 1855 г. Усиливать Англию он не хотел ни в каком случае, и уніе поэтому всякое чрезмерное ослабление России казалось ему вредным. И помимо этого со­ображения для Наполеона III ни малейшего смысла не было возбуяідать к себе враждебные чувства нового царя; реши­тельно ничего ему от России не было нуяшо, ни в чем интересы Франции и России не расходились. Что же касается Австрии, то здесь мотивы поведения Наполеона на конгрессе были еще более ясны. «Австрия занимает почетное положение выжатого лимона во время чаепития»,— обмолвился весной 1856 г. один брюссельский журналист: в Париже ему бы пе позволили вы­ражаться в подобном тоне, потому что Наполеон III не разре­шал своей прессе издеваться над теми, кого он обманывал. Но по существу бельгиец был, конечно, прав. Из Австрии Наполеон извлек во время войны все или почти все, что хотел. Теперь она ему была совершенно не нужпа. Но хуяіе всего для Франца-Иосифа было другое: итальянские владения Австрии -Ломбардия и Венеция теперь, после Крымской войны, находи-

530

лиеь под прямым ударом Наполеона ПІ. Захочет ли он их присоединить к своей империи, или создаст из них какое-нибудь вассальное государство, или обменяет их на что-ни­будь,— это для Австрии было уже делом третьестепенным. Важно было лишь то, что теперь австрийское владычество в Италии повисло па волоске. В самом деле, где искать защиты? В России ненавидели Австрию за ее поведение и не только не помогли бы ей в беде, но скорее готовы были поддержать любое нападение, направленное на нее. Англия была далека, да и не стала бы она воевать против Наполеона III из-за сохра­нения австрийского владычества па Апеннинском полуострове. И при этих-то условиях, всецело завися от воли Наполеона III, австрийским уполномоченным графу Буолю и барону (впо­следствии графу) Гюбнеру приходилось домогаться у француз­ского императора какой-то награды за дипломатическую по­мощь союзникам во время Крымской войны. Конечно, ровно ничего они достигнуть не могли. Каждое новое заседание кон­гресса убеждало австрийцев, что ничего они но получат ни в Дунайских княжествах и нигде вообще. Вялая поддержка Ан­глии на конгрессе была далеко не достаточна для австрийской делегации.

Конечно, при этих условиях, если Австрия являлась наибо­лее ненавидимым и раздрая^ающим врагом России на конгрес­се, то ее враяеда сама по себе никакой опасности не представ­ляла. Орлову и Бруннову хотелось еще до пленума 1 марта поточное узнать нечто более существенное: каковы именно инструкции от Пальмерстона, с которыми прибыла в Парии* английская делегация? Поэтому еще перед официальным тре­тьим заседанием граф Валевский пригласил к себе на дом Орлова, Бруннова, лорда Кларсндона и лорда Каули «для-конфиденциального разговора в отсутствие графа Буоля и уполііОіМоченных Турции и Сардинии» 39. Свидание привело к таким спорам, что если верить Орлову, то ему даже показа­лось, будто дело дойдет до срыва конференции. Но это он явно пишет больше для возведения своих заслуг перед царем: дело вовсе так остро не стояло. Обсуждался именно тот «та­инственный» пятый пункт прелиминарного венского соглаше­ния, который давал право участникам конгресса возбуждать во время заседаний «в интересах Европы» новые вопросы, т. е., другими словами, предъявлять новые требования России. Ока­залось, что Кларепдон заговорил о судьбах и желательном устройстве Имеретии, Гурии, Абхазии, Мингрелии, «Черкэ,-сии». Орлов категорически отказался пускаться в обсуждение вопроса об этих странах. Поддержка Наполеона III была ему в этом вполне обеспечена. Не за тем Наполеон III воевал, чтобы закрепить за Англией или за Турцией Кавказ и этим

34* 531

упрочить в Персии английское преобладание. Но нужно ска­зать, что и сам Кларендон явно не считал исполнимым этот давнишний проект Пальмерстона, который был бы очень труд­но осуществим, даже если бы война продолжалась. Кларендон тут говорил, по-видимому, больше для очистки совести перед начальством. Гораздо больше споров возникло из-за Карса. Орлов настаивал па том, что за возвращение Карса Россия имеет право требовать компенсации, англичане же отрицали это. Орлов уступил, потому что по поведению графа Валев­ского он понял, что Наполеон III в этом случае не поддержит русскую делегацию: Валевский сохранял во время спора «мяг­кое и пассивное положение» и казался в затруднении 40. Окон­чательного согласия не было достигнуто. Отложили до пле­нума. Совсем легко прошел вопрос об Аландских островах: в России еще задолго до конгресса решено было не укреплять их после войны, а англичане ничего другого и не требо­вали.

Замечу, кстати, тут же, что истинное умонастроение лорда Кларендона выявилось несколько позя^е, в речи, которую он произнес 5 мая того же 1856 г., при обсуждении ратификации Парижского договора палатой лордов. Когда правительству было поставлено в укор, что оно не отстояло «Черкесию» и отказалось от мысли потребовать запрета для России восста­новить форты на Черном море, то Кларендон напрямик заявил, что не могла Англия требовать от России отказа от Адриа-нопольского мира 1829 г. Кларендон тут же прибавил, что и от­стаивать самостоятельность «Черкесии» англичане не имели основания, так как Шамиль не обнаружил во время войны никакого желания примкнуть к союзникам. Мало того, Кла­рендон прямо заявил о несочувствии своем австрийскому плану разграничения Бессарабии и вообще — что настаивать на этом плане значило бы просто придираться к России. Затем Кларендон с большой хвалой отозвался о всем образе дейст­вий русских уполномоченных на конгрессе.

Выступление Кларендона произвело на графа Орлова са­мое лучшее впечатление41.

12

Сообщение Орлова о том, как его приняли в Париже, про­извело сильное и радостное впечатление в Петербурге. «Нахо­дясь во главе двух великих наций, между которыми не существует никаких противоречий в интересах и которые имеют много мотивов к сближению, оба государя вскоре уви­дят, при лояльных и искренних объяснениях, как исчезнут случайные причины, их разъединившие» 42. В такой топорней­

532

шей французской прозе известил Нессельроде графа Орлова о настроениях Александра.

Царь поручает Орлову высказать Наполеону III призна­тельность за помощь, которую тот оказал русской дипломатии. Конгресс не был окончен в момент, когда писалось это письмо (т. е. 3 (15) марта), оставалось еще две педели до его завер­шения. Но общие коптуры будущего трактата обозначились уже в достаточной степени.

В тот Hie день Нессельроде написал Орлову о решении Александра касательно будущих судеб Молдавии и Валахии. Решено было, согласно мнению самого Орлова, совершенно отступиться от каких бы то пи было прав и претензий, связан­ных с Дунайскими княжествами. «Молдаво-валахская нация дала слишком много доказательств своей неблагодарности за благодеяния, которые ей были сделаны ценой русской крови, чтобы мы еще и дальше проливали из-за нее свою кровь»,— так велено было канцлеру Нессельроде писать в Париж графу Орлову 43.

Получив первые донесения Орлова из Парижа, Александр 11 был очень обрадован и крайне доволен уменьем старого ловко­го русского царедворца вкрасться в милость к Наполеону III. «Наш августейший повелитель,— писал Нессельроде Орло­ву,— мог только одобрить направление, которое вы дали происходящим негоциациям, заручившись добрым расположе­нием и поддеряшой императора Наполеона». Графу Орлову далее внушалось, чтобы он всячески поддерживал наметив­шееся намерение Наполеона завязать дружеские и «более интимные сношения с Россией» 44.

Следующее, четвертое заседание конгресса произошло 4 марта.

Сначала уточнили вопрос о комиссии для исправления гра­ниц меяіду Россией и Турцией. Решено было, что в комиссию войдут два турецких представителя, два русских, один англий­ский и один французский и что комиссия должна закончить свои труды в течение восьми месяцев после подписания мира. А затем граф Валевский поставил вопрос о «нейтрализации Черного моря».

Но этот жгучий вопрос был решен по существу дела уже давно. Ведь именно о нем-то и шла речь, когда в Зимнем двор­це в декабре 1855 г. и январе 1856 г. колебались: идти на мир или продолжать отчаянную борьбу?

Граф Валевский предлояшл такую формулировку двух главных пунктов этой статьи договора: «1. Черное море ней­трализовано. Открытые для торгового судоходства всех наций его воды и его порты формально и навсегда закрыты для во­енного флага прибрежных держав, а также любой другой

533

державы, кроме исключений, обозначенных в настоящем трак­тате. Свободная от всяких препятствий торговля в портах и водах Черного моря будет подчинена только правилам, су­ществующим в настоящее время. II. Так как Черное море объ­явлено нейтральным, то удержание или установление на его побережье военно-морских укреплений становится ненужным и бесцельным. Вследствие этого его величество султан обя­зуется не возводить и не сохранять на этом побережье никаких военно-морских арсеналов».

Но тут лорд Кларендон сделал попытку принудить Россию разрушить морские верфи в Николаеве. Попытка эта была осуяэдсна на неудачу. С формальной стороны Николаев вовсе не подходил к понятию порта, леиіащего па Черном море, по­тому что он лежит вовсе не на Черном море, по на реке Буге. А по существу дела Орлов твердо знал, что Наполеон III не желает в этом случае поддерживать англичан, следовательно, можно и должно категорически отказать Кларендоыу. Орлов это и сделал, но в очень сдержанной и примирительной форме. Затем прошел пункт, разрешающий России и Турции содер­жать известное количество легких судов морского флота45.

Уяіе 5 марта одна за другой были получены царем две те­леграммы, накануне отправленные из Парияіа. В них граф Орлов в сжатом телеграфном стиле сообщал о бесспорном своем дипломатическом успехе. Турки, поддерживаемые ан­гличанами, настойчиво предлагали России проверку па месте русско-турецкой границы в Азии. Наполеон III советовал Орлову уступить по этому вопросу — и Орлов уступил. Вы­года была в том, что Наполеон III, поддержав в этом вопро­се англичан и турок, мог зато свободно прийти на помощь России, как сейчас увидим, в другом, несравненно более важ­ном пункте. Ведь проверка границы ровно никакого вреда России принести не могла (и в самом деле не принесла), ибо ни единого сантиметра русской территории русские туркам не отдали, и все надежды турок рушились через восемь месяцев, когда проверка границы была окончена. А зато, отдав эту платоническую дань англо-французскому союзу, Наполеон под­держал Орлова и в решительном отказе русского уполномо­ченного обсуяадать вопрос о независимости Черкесии и Мингре­лии, и в другом опасном вопросе — о разрушении русских фор­тов на восточном побережье Черного моря 4б.

Омер-паша, впрочем, даже и не ожидая известий из Пари­жа, эвакуировал почти всю Мингрелию 47.

Кларендон не успокаивался. В блшкайшем заседании кон­гресса (6 марта) он спросил у Орлова и Бруннова, относится ли также к Херсону и к берегам Азовского моря уверение обоих русских уполномоченных, высказанное ими касатель­

534

но Николаева (т. о. что Россия не намерена строить в Ни­колаеве военный флот, хотя и не яіелает брать на себя ни­каких формальных обязательств относительно этого города). Орлов снова подчеркнул, что хотя ни к Херсону, ни к Ни­колаеву, пи к Азовскому морю не относится формальный за­прет, распространяющийся только па берега и воды Черного моря, но Россия не намерена также строить военный флот ни в этих городах, ни на Азовском море.

Приступили к статье о свободе торговой навигации по Ду­наю. Решено было объявить полную свободу навигации по Дунаю, причем торговые суда всех наций избавлялись от каких бы то ни было поборов и налогов в связи с плаваньем по Дунаю. Вообще же решено было избрать постоянную комис­сию из представителей держав для окончательного урегули­рования всех вопросов, связанных с плаваньем по Дунаю, с очисткой устьев от заносящего их песка и т. п.48

Накануне заседания, где должны были окончательно об­суждаться границы Бессарабии, граф Орлов решил прямо об­ратиться к Наполеону и сейчас же получил аудиенцию. Из разговора выяснилось, что император не может посодейство­вать русским в том, чтобы город Измаил был оставлен за Рос­сией, но что он не будет поддерживать предлагаемого Австри­ей плана проведения новой границы (от Хотииа до озера Сал-зык). Наполеон дал понять Орлову, как всегда, не уточняя своей мысли (да это вовсе и не требовалось), что русский уполномоченный моя^ет не уступать австрийцам и всей ваяшой торговой линии Березаны — Бельцы — Скуляпы. На другой день после визита в Тюильри, на заседании пленума конгрес­са 8 марта, граф Орлов разговаривал с Буолем ужо совсем пе так, как приходилось говорить с австрийцами раньше. Упор­ное сопротивление со стороны обоих австрийских уполномо­ченных, Буоля и Гюбнера, мало им помогло, хотя Кларендон их поддерживал в этом ожесточенном споре. В общем Орлов мог вечером того же дня, после заседания, телеграфировать в Петербург, что хотя Россия уступила Измаил и болгарские ко­лонии, но спасена половина той бессарабской территории, ко­торую русское правительство уяіе соглашалось уступить рань­ше, во время прелиминарных переговоров, происходивших в Вене. Ото было достигнуто уже в день 8 марта, потому что дальнейшее обсуждение, отлонхенное на следующее заседание, должно было коснуться главным образом еще только той части новой границы, которая намечалась (по австрийскому плану) от холмов, располоячеипых к северу от озера Салзык до озера Алиби, находящегося к востоку от озера Салзык. Но эта оспа­риваемая территория представляла собой болотистую равни­ну, «вероятно не имеющую ценности» 49.

535

13

В шестом заседании пленума конгресса, происходившем 8 марта, был решен — и, казалось, окончательно — очень щекотливый вопрос о новой праиине Бессарабии, другими словами — о размерах территориальной уступки России в пользу Молдавии. Протест Орлова и Бруннова против намечен­ной было (австрийцами и турками) границы но был поддер­жан Валевским полностью, т. е. не была принята карта гра­ницы, начертанная и доложенная конгрессу бароном Брунно-вым и сводившая русскую уступку к совсем ничтолшой вели­чине. Но зато не была принята и австрийско-турецкая карта. Восторжествовало среднее решепие, предложенное графом Валевским. Граф Буоль протестовал от имени Австрии особен­но горячо, настаивая на том, что Россия теперь берет назад свое слово, отказывается от обещания, которое она дала, согла­шаясь в январе на мир. Дело дошло до обмена довольно ядови­тыми репликами между Буолем и Орловым, который, по-види­мому, в своих суждениях о графе Буоле соглашался наполо­вину с бароном Мейендорфом и наполовину с Бисмарком Алек­сей Федорович соглашался с Мейендорфом в том. что Буоль — подлец, и с Бисмарком — что Буоль глуп. Передавали, что однажды в пылу спора, в ответ на слона Буоля: «Вы забываете, что Россия побеждена!», Орлов ответил: «России не мудрено это забыть, потому что она не привыкла быть побежденной. Другое дело вы, так как вас всегда все били, с кем только вы пи воевали».

Так или иначе, некоторый компромисс был найден, терри­ториальная уступка России очень сократилась, и конгресс перешел к вопросу о том, что же дальше будет с Молдавией и Валахией. Тут обозначились два течения: Австрия и Турция хотели, чтобы Молдавия и Валахия вели по-прежнему отдель­ное политическое существование, не сливаясь воедипо. Труд­но понять, зачем это было нужно туркам. Пе мог же не по­нимать Али-паша, что все равно туркам уже никогда по ви­дать ни Молдавии, ни Валахии, будут ли они существовать вкупе или порознь. Но стремление Австрии было вполне понятно. Если Молдавия и Валахия сольются в один полити­ческий организм, тогда Австрии очень трудно будет поживить­ся той или иной частицей молдавской, либо валахской терри­тории. А рассчитывать, что все это будущее единое Молдо-Валахское государство полностью отдадут Австрии, Буоль уже не решался; слишком становилось явственно, что Орлов ни за что этого не допустит и что у русских уя*е есть по это­му вопросу какая-то договоренность с Наполеоном, о которой они до поры до времени скромно молчат.

536

Как только началась дискуссия о будущей организации Дунайских княжеств, тотчас же и обнаружилось, что как пред­седатель конгресса граф Валевский, так и русские уполно­моченные решительпо стоят за слияние Молдавии и Вала­хии в единое государство, будет ли оно называться впредь Ру­мынией или как-нибудь иначе. Возгорелся большой спор меж­ду Валевским и Буолем. Буоль заявил, что молдавапо — это одно, валахи — совсем другое, и ему известно, что эти два пле­мени вовсе не хотят сливаться воедино. А граф Валевский воз­разил, что ему, например, это вовсе не известно, а напротив, ему известно, что Молдавия и Валахия жаждут слияния во­едино. Граф Орлов, с своей стороны, сообщил, что он имел воз­можность взвесить потребности и оценить пожелания Молда­вии и Валахии и тоже находит, подобно графу Валевскому, что их следует соединить в одно государство.

Все спорящие и не подумали спросить население Молдавии и Валахии, чего, собственно, оно на самом-то деле хочет. Но против Валевского, за которым стоял Наполеон TIT, и Орлова, за которым находился ненавидящий Австрию Александр II, австрийские уполномоченные были совершенно бессильны. Спор был так упорен, что к концу заседания решено было от­клонить окончательный вотум до следующего пленума50.

14

Орлов все-таки остался не очень доволен поведением пред­седателя конгресса графа Валевского на заседании 8 марта. «Валевским овладел страх перед англичанами»,— так телегра­фировал Орлов канцлеру Нессельроде вечером после заседа­ния. Он решил Припять экстренные меры и обратиться в Тюильри. Граф Алексей Федорович, тонкий дипломат и лука­вый царедворец, прошел за свою долгую жизнь очень хорошую практическую выучку по части наиболее целесообразного и умелого обращения с самодержцами в целях продуктивнейше-го их использования. Николай тридцать лет подряд души не чаял в своем «Алешке», так он его называл, и сыну своему за­вещал его, а сам до могилы пе узнал, как часто и как удачно многоопытный «Алешка» его обходил и делал императорскими руками то, что хотел. С Наполеоном III графу Алексею Федо­ровичу справиться было, правда, труднее, но он быстро и ус­пешно вник в дух и проник в тайны Тюильрийского дворца и во все оттенки настроений императорского окружения. Он со­образил, что Валевский страшится раздраяіить Кларендона и Каули слишком уж* упорным и энергичным отстаиванием русских интересов и что он не мояіет и не хочет брать на себя полностью ответственность за возможный подрыв уже сущест­

537

вовавшего и доказавшего свою мощь англо-французского союза во имя проблематического будущего союза франко-русского. Словом, Орлов счел нужным снова просить аудиенции у импе­ратора. Тут, по-видимому, ему удалось сыграть на одной чувст­вительной струне, очень звучавшей в духе молчаливого хозя­ина: Орлов искусно, обиняками яіаловался па графа Валевско­го, т. е. на недостаточно усердное выполнение Валевским воли императора Наполеона, на слишком слабую поддержку, кото­рую председатель конгресса оказал русским в деле разграни­чения Бессарабии. Основная задача заключалась в том, что­бы восстановить Наполеона против председателя конгресса, тонко указав ему, больше намеками, па непослушание Валев­ского. Эта цель была блестяще достигнута. Вернувшись из Тюильрийского дворца, граф Орлов телеграфировал немедлен­но в Петербург: «Аудиенция императора. Он очень недово­лен спором о границах (Бессарабии — Е. Т.). Он мне объявил, что намерен снова пересмотреть этот предмет, и пересмотреть его таким способом, чтобы наибольшая часть болгарских ко­лоний осталась за нами». Алексей Федорович так ловко это проделал, что вместе с тем ничуть не испортил и своих отно­шений с Валевским. С Валевским было даже наперед услов-лено у Орлова, против каких яіелаішй Орлова Валевский будет возражать для вида, чтобы не слишком себя обнаружить пе­ред австрийцами и англичанами, и с чем он будет соглашать­ся на предстоящем собрании. На новом заседании пленума, 10 марта, вопрос о бессарабских границах был вновь пересмо­трен π намечена была гораздо более выгодная для России гра­ница, чем та, о которой шла речь 8 марта 51. Участники кон­гресса, вероятно, без труда догадались, почему 10 марта вдруг снова почти полностью пересматривается вопрос, уже решен­ный в значительной своей части ровно два дня тому назад. По новым повадкам графа Валевского они сообразили, что председатель получил неояшданную инструкцию свыше и хитрит, но подчинились. В седьмом и восьмом заседаниях пле­нума (10 и 12 марта) уточнялось соглашение касательно тех немногих военных судов, которые отныне дозволялось России и Турции сохранять на Черном море, а ташке рассматривалась в окончательном виде новая граница, разрезавшая Бессара­бию, уславливались относительно будущих работ землемеров, которые доляшы фактически эту границу провести, и т. д. Кон­гресс приближался к концу. Настроение участников станови­лось все более и более примирительным, и 10 марта произошла очень дружественная манифестация. Лорд Кларендон обра­тился к графу Орлову с уверением, что он не сомневается в согласии России сохранить в целости под Севастополем и в других местах русской территории могилы павших воинов со­

538

гозітой армии и памятники, воздвигнутые англичанами и фран­цузами на кладбищах погибших в бою. Граф Орлов на это ответил, что он очень рад случаю удостоверить конгресс ка­сательно соответствующих чувств, одушевляющих императора Александра, всецело идущего навстречу желанию апглийских уполномоченных 52.

15

Это более мирное настроение конгресса не коснулось ав­стрийских уполномоченных — графа Буоля и Гюбнера. Дело в том, что с каждым заседанием для них становилось все яснее, что пи за что граф Валевский не захочет серьезного, обстоя­тельного, окончательного рассмотрения вопроса о Молдавии и Валахии. Ведь решить, что оба эти Дунайских княжества долж­ны образовать единое государство еще совсем не значило опре­делить реально: кто же будет этим государством владеть. Ко­нечно, при все возраставшей близости Орлова к Наполеону III, при положении русской делегации, осыпаемой всяческими ласками со стороны Тюильрийского двора, нечего было и на­деяться на отдачу Молдавии и Валахии австрийцам. И Гюб­нер, человек умный, это уяіе давно понял. Но граф Буоль, ко­торому природа в числе многих других даров отказала также в быстроте соображения, до последней минуты продолліал еще надеяться вопреки всякой очевидности. Это так ясно, когда читаешь протокол заседания конгресса 12 марта! Снова Ва­левский не поставил на повестку дня вопрос о Дунайских кня­жествах, и обсуждение касалось лишь уточнения условий уже принятого конгрессом соглашения о торговом плавании но Дунаю. Но Буоль возбуялдал один вопрос за другим, приди­рался, ставил ненужные препятствия. Он отказывался признать компетентность комиссии, состоящей из представителей дер­жав, относительно всех вопросов, касающихся «верхнего Ду­ная». Это доляшо было повлечь нескончаемую дискуссию о верхнем, среднем и нижнем Дунае и привести к проблеме о каких-либо особых правах и привилегиях для Австрии. Но Ва­левский ловко оборвал начинавшуюся со стороны Буоля по­пытку обструкции о3. Он окончательно утвердился на той точ­ке зрения, которую имел случай лишний раз высказать в за­седании 10 марта: участь Молдавии и Валахии решит буду­щая специальная комиссия, а если рассматривать дело тут, на конгрессе, то это «может без достаточных мотивов замед­лить выполнение главной задачи конгресса», т. е. заключение мира.

У Буоля оставалась еще слабая надежда на то, что кон­гресс не заставит Австрию прекратить «временную оккупа­цию» княжеств. Пока австрийские войска там стоят, кто

539

знает, нельзя ли будет этим воспользоваться? Как увидим, и тут графа Буоля ждало жестокое разочарование.

Граф Орлов и Бруннов употребили все усилия, чтобы от­тянуть какое бы то ни было окончательное решение конгрес­са относительно судьбы Дунайских княжеств. Австрийский уполномоченный граф Буоль ничуть не отказывался от заман­чивой надежды получить для Австрии богатую награду от ми­лостей и щедрости Наполеона III в виде именно Молдавии и Валахии. «Иуда получил за свое предательство, как цену кро­ви, всего тридцать серебренников, а в XIX веке цена крови возросла, и за кровь Николая Павловича Иуда просит оба Ду­найских княжества»,— говорили в славянофильских салонах.

Но Буоль рассчитал без хозяина. Если Наполеон ИТ дол­жен был очень считаться с Англией, то уж зато с Австрией ему совсем но казалось нужным стесняться: он ведь знал очень хорошо то, о чем еще мало кто догадывался в дни Па­рижского конгресса. Как мы знаем теперь, будущая война с Австрией была в главных чертах решена императором еще тогда, когда он так успешно принуждал Австрию подписать направленный против России договор 2 декабря 1854 г. Вот почему интимные беседы Орлова с Наполеоном III после час­тых обедов русского посла в Тюильри привели к неприятней­шей для Буоля неожиданности. Как раз когда после долгих (умышленных) проволочек председатель конгресса, француз­ский министр иностранных дел Валевский, наконец, 10 марта поставил на обсуждение (и сейчас же вповь отклонил) вопрос о княжествах, он тут же вдруг дал зпать, что император На­полеон желает, чтобы уже к 20 марта конгресс был за­кончен. А как же быть с Молдавией и Валахией? Когда же успеть выработать решение о пих? Когда угодно, но только его величество желает, чтобы конгресс закончился че­рез десять дней. Австрийский уполномоченный не знал тогда, что Наполеон ІГІ именно затем и іте желает подробного рас­смотрения вопроса о княжествах, чтобы потом, в порядке пол­ного сюрприза внезапно оглушить графа Буоля в самый по­следний момент решительным отказом отдать Австрии Молда­вию и Валахию. Торжество графа Орлова в этом деле было полное. И недаром Бруннов, восторгаясь успехами своего шефа Орлова в Париже при дворе Наполеона III, писал графу Нес­сельроде в Петербург: «Работа нашей канцелярии превосхо­дит мои надежды. В двадцать четыре часа было сделано дело целой недели» 54.

И даже в остающийся короткий срок вопрос о Молдавии и Валахии почти не затрагивался по существу.

Только 10 марта конгресс решил, невзирая на упорное со­противление англичан, допустить прусского представителя на

540

заседание. Мотивировалось это допущение тем, что Пруссия подписала в 1841 г. общий протокол великих держав о проли­вах и, следовательно, имеет право подписать и новый трактат, который должен заменить этот отменяемый протокол .

Орлов и Александр II считали это допущение Пруссии сво­ей большой победой, но фактически пи малейшего для России значения участие Пруссии в работах конгресса не имело. Прус­ские уполномоченные всячески заискивали перед Наполео­ном III и перед теми же лордами Каули и Кларендоном, не же­лавшими так долго их допускать на заседания.

16

Подводя к концу первой половипы марта итоги своим впе­чатлениям, Орлов доносил в Петербург, что, по его наблюде­нию, взгляды апглийских уполномоченных менялись за время переговоров. Сначала они держали себя более решительно, а потом стали уступчивее.

Объяснение этому факту Орлов паходил в том, что Паль­мерстон сначала очень уж боялся быть низвергнутым в парла­менте, если результаты долгой и тяжкой войны окажутся не в соответствии с жертвами, принесенными английским наро­дом. А с течением времени он убедился, что эта опасность ему но грозит.

Когда же обнаружилось, во-первых, что русские ни за что не уступят по вопросу о Кавказе и о черноморских фортах, а во-вторых, что Наполеон III не желает поддержать эти требо­вания, то Пальмерстон отступил.

Из того, что мы знаем теперь, но чего не мог знать Орлов, когда писал свое донесение, явствует, что лично и Кларендон и Каули вовсе не разделяли и с самого начала переговоров даже до переговоров воинственного (не столько реального, сколько видимого) умонастроения лорда Пальмерстоиа.

Что касается австрийского представителя графа Буоля, то, по утверждению Орлова, он был обижен и раздражен уже тем, что по желанию Александра II мирные переговоры велись не в Вене, как сначала все ожидали, а в Париже. Затем он очень раздражался, обижался, тревояшлся и завидовал, наблюдая де­монстративно ласковый прием, который оказывали все время Орлову и император Наполеон, и весь двор, и салоны Парижа, и французская армия. «Это беспокоит и устрашает Буоля. Он видит в этом предвестие более тесного сближения между Рос­сией и Францией. Он знает, что от этого Австрия ничего не выиграет. Такое предчувствие и составляет для этого человека вполне заслуженную кару за содеянные им ошибки. Тут и укор за прошлое и страх за будущее» 56. Буоль так боится,

541

что уже стал искать сближения с графом Орловым. Любопыт­нее всего положение Турции, из-за которой якобы и происхо­дило страшное трехлетнее побоище. «Оттоманские уполномо­ченные обретаются в таком ничтожестве, которое внушает чувство сострадания (d'uno nullite faite pour inspirer un senti­ment de pitie)». Александр II, лишь по донесениям Орлова следя за тем, что происходит в Париже, продолжал больше, чем Орлов и Бруннов в Париже, опасаться, что Молдавия и Валахия могут как-нибудь еще очутиться во власти Австрии. Поэтому его обеспокоило решение конгресса, разрешающее постройку крепостей в Дунайских княжествах. «Все это но очень утеши­тельно»,— начертал царский карандаш на секретной теле­грамме графа Орлова от 12 марта, в которой говорилось об этих будущих укреплениях. Орлов и Бруннов могли отнестись к делу гораздо спокойнее: они ужо знали, что не видать Авст­рии Дунайских княжеств и но Австрии придется воспользо­ваться этим разрешением строить в Молдавии крепости57.

13 марта Орлов обратился к графу Валевскому с такой я^е просьбой, с которой но его яіс поручению несколько раньше обратился барон Бруннов. Но Бруннов писал только о грани­це Бессарабии, а Орлов имел в виду целый ряд очень острых проблем. Первая проблема касалась тех же разграничений на левом берегу Дуная. Орлов хотел, чтобы этот вопрос был свя­зан с вопросом о свободе торгового судоходства по Дунаю. «Император Наполеон одобрил это и обеспечил успех» русско­го предложения58. Второй вопрос касался вооруженных сил России и Турции на Черном море. «Личное влияние импера­тора было с пользой пущено в ход для уничтожения препят­ствий, поставленных по этому делу Англией» 59.

Третий вопрос — конвенция об Аландских островах. Здесь Орлову не удалось полностью отстоять свое предложение, лишавшее русское обещание касательно неукрепления остро­вов характера обязательства. Но «причина была не в импера­торе Наполеоне. Оппозиция явилась из Лондона». Наконец, четвертый вопрос (об обеспечении христианских подданных султана в их религиозной свободе) был решен, правда, но со­всем так, как предлагал Орлов, но лукавый Алексей Федоро­вич только прикидывался, что он очень по этому поводу огор­чен. II при Николае и, подавно, при Александре этот вопрос никогда не казался графу Орлову стоящим не то что войны, а даже малейшей порчи дипломатических отношений. Граф Валевский передал Наполеону, что Орлов желал бы поместить в мирный договор «формулу», ставящую под реальный конт­роль держав положение христианских церквей в Турция. «Здесь содействие императора Наполеона не пришло мне на помощь. Я имею все основания думать, что он встретил неодо­

542

лимую оппозицию со стороны британского правительства. За отсутствием личной поддержки со стороны императора самые ревностпые мои усилия должны были оказаться бесплодными среди конференции, где при нынешних обстоятельствах рус­ские уполномоченные оставались изолированными» 60.

Собственно, после заседания 12 марта оставался еще целый ряд, правда второстепенных, но все-таки очень важных вопро­сов, оставалось согласиться по ряду уточнений и формулиро­вок, которые имели далеко не только внешний, стилистический характер. Но тут могущественное вмешательство императора французов быстро устранило все препятствия, несмотря на уси­лия графа Буоля и барона Гюбнера, с одной стороны, лордов Кларендона и Каули — с другой. Уже 16 марта Александру II была доложена телеграмма Орлова, посланная накануне из Парижа: «Нам удалось превозмочь затруднения с английской стороны после четырех заседаний, каждое по шести часов. Ве­роятно, договор будет подписан через два или три дня. Наше положение здесь не оставляет желать ничего лучшего. Напо­леон расположен к нам все лучше и лучше» 61.

В заседании 14 марта по инициативе председателя графа Валевского прошло постановление пленума, которое доляшо было служить обязательной инструкцией для работ этой бу­дущей комиссии. Постановление унче наперед ставило перед Австрией неодолимые затруднения. «Ничье исключительное право покровительства не будет впредь осуществляться над Ду­найскими княжествами. Не будет ни исключительной (с чьей-либо стороны) гарантии, ни особого права вмешательства в их внутренние дела» 62.

И тут же было добавлено нечто такое, что совсем подры­вало надежды Буоля на внедрение австрийской власти хотя бы в период временной оккупации. Пленум постановил, что положение княжеств будет пока прежнее: «Они будут продол-яіать пользоваться привилегиями и охраной, которыми они обладают, под суверенитетом Высокой Порты и под европей­ской гарантией». Комиссии предписывалось осведомиться о нынешнем состоянии княжеств, а султан приглашался созвать немедленно представителей «интересов всех классов общества» в обеих провинциях. Эти собрания («диваны» — один в Мол­давии, другой в Валахии) изложат перед комиссией свои по­желания о будущей организации создаваемого нового государ­ства. Комиссия иіс передаст затем все дело представителям держав, участвовавших в Парижском конгрессе.

Все это — в будущем. А пока «будет организована нацио­нальная вооруженная сила с целью ограждения безопасности впутри [обоих княжеств] и охраны границ». Мало того. Пред­видя, какой соблазн мончст представить для австрийцев

543

присутствие их войск в Молдавии и Валахии уже в настоящий момент, конгресс наперед уничтожает всякий предлог для про-доляіония австрийской оккупации: «Если бы внутреннее спо­койствие в княжествах оказалось под угрозой или скомпроме­тированным, то гарантирующие державы согласятся с Высокой Портой о мерах для сохранения или восстановления законного порядка. Вооруя^енное вмешательство не может иметь места без предварительного согласия держав». Орлов мог окончатель­но торжествовать: добыча, из-за которой Франц-Иосиф в 1854 г. так неожиданно для Николая нанес ему удар в спину, награда, из-за которой Буоль осмелился в 1855 г. грозить Александру I [ ультиматумом, эта богатая придунайская территория явно ускользнула от австрийцев. Наполеон III так ловко повел все дело, что Австрия даже не могла его обвинить в обмане, в ко­варстве: когда же он им обещал отдать Молдавию и Валахию? Где такой документ? Нет такого документа! Наполеон, правда, умел в 1854 г. и зимой 1855 г. сочувственно слушать, симпатич­но улыбаться и ласково помалкивать, когда барон Гюбнер при нем говорил, бывало, о княжествах, но вольно же было австрий­ской деря^аве принимать это за согласие императора французов подарить ей Молдавию и Валахию.

Конечно, меньше всего затруднений на конгрессе было с во­просом о религиозной свободе христианских подданных сул­тана. Султан Абдул-Меджид издал хатти-шериф, гарантиро­вавший всем христианским церквам в турецких владениях пол­нейшую свободу богослужения. Следовательно, отпадал сам собой и вопрос о положении православных.

Но Орлов никаких попыток оншвить или воскресить этот вопрос и не делал, и Александр II его к этому вовсе и не по­буждал. И Орлов и царь прекрасно понимали, что религиозная сторона восточного вопроса и до и во время Крымской войны играла роль лишь подходящего дипломатического инструмента, которым попеременно пользовались то Николай, то Наполе­он III. Теперь спорить в данной области было и незачем и не о чем.

17

Редакционный комитет конгресса уже с середины марта по­грузился в довольно трудную работу выработки окончательно­го текста мирного договора. Каждая статья вносилась комите­том на утверждение пленума конгресса, и здесь Орлов жаловал­ся на замедлявшие ход дела «придирки» англичан 63. Но анг­лийские уполномоченные, уже давно разгадавшие тайную игру Наполеона, не верили ни ему, ни Валевскому, ни, подавно, Ор­лову и Бруннову и, зная подавляющее влияние, какое имел

544

председатель конгресса Валевский на редакционный комитет, естественно, искали подвоха и коварства в каждой фразе каж­дой статьи.

Оставались еще некоторые трудности. Например, Кларендон не сразу согласился па разрешение России и Турции держать на Черном море по шести больших пароходов и по четыре лег­ких военных корабля, на чем настаивал Орлов. В конце концов соглашение было достигнуто, но кое в чем Кларендону все-таки удалось видоизменить первоначальный проект об этих судах, составленный Валевским и русскими уполномоченными 64.

Уяіе 20 марта Орлов получил от Нессельроде телеграмму: «Император одобряет все, что вы сказали и сделали. Отсюда никакой палки в колеса не будет вам вставлено. Кончайте и подписывайте. Нам важно пораньше остановить дорогостоящие приготовления». На подлиннике телеграммы Александр II на­писал: «Быть но сему» 6э.

В последние дни конгресса обнаружилось ясно, что не толь­ко графы Орлов и Валевский, но и лорды Кларендон и Каули определенно хотят скорейшего заключения мира. Это сказалось на конечной победе Орлова в довольно мелочном споре (воз­бужденном Пальмерстоном) о вооружении и размерах несколь­ких военных судов, которые отныне Россия и Турция могли держать на Черном море: Кларендон уступил. Это выразилось в быстром и вполне благоприятном решении вопроса о снятии английской блокады с русских торговых портов еще до ратифи­кации мирного договора 66 и т. д. Одновременно Александр II разрешил свободный вывоз хлеба из русских портов 67. Точно так же еще до ратификации Англия и Франция распорядились об эвакуации своих войск из Керчи, Еникале, Кинбурна и Ев­патории. Представители обоих правительств заявили о своем стремлении как можно скорее закончить эвакуацию. Что ка­сается ухода австрийских войск из Дунайских княжеств, то об этом было возвещено торжественно и официально в первые же дни после подписания мирного договора. Об этом постарался граф Валевский, зная, как это будет приятно русским предста­вителям 68.

Утром 30 марта 1856 г. все участники конгресса от имени представленных ими держав подписали Парижский мирный до­говор. Сто один пушечный выстрел возвестил об этом историче­ском событии в столице Франции. Тотчас после подписания до­говора конгресс в полном составе отправился в Тюильри к им­ператору. Наполеон III очень милостиво принял явившихся, причем все заметили, как особенно ласково π долго он говорил с графом Орловым, выделяя и отличая его перед всеми.

В 10 часов 52 минуты вечера того же дня Александр II по­лучил от Орлова телеграмму, извещавшую царя о великом

35 Е. В. Тлрле, т. IX 545

событии69. Долгая кровопролитная война, начавшаяся в 1853 г., отошла, наконец, в область истории.

В Европе дипломатические круги считали, что Россия отде­лалась, сравнительно, ничтожными уступками.

Французский посол в Вене барон де Буркнэ высказался о Парижском трактате так: «Никак нельзя сообразить, ознако­мившись с этим документом, кто же тут победитель, а кто по­бежденный».

18

Тотчас после подписания мирного договора Орлов и Брун­нов отправили в Петербург ряд донесений, бросающих яркий свет на всю историю Пария^ского конгресса. Конечно, оба упол­номоченных понимают, что Россия, привыкшая подписывать победоносные трактаты, будет недовольна, и они хотят, во-пер­вых, подчеркнуть, что подписанный ими документ является наименьшим из многих зол и, во-вторых, что, делая необходи­мые уступки, они только исполняли волю Александра II, счи­тавшего (как и они сами) продоляіение борьбы трудным и рискованным делом. «Я по жалею (о труде и заботах — Е. Т.), когда я думаю о том, от скольких несчастий, жертв и страда­ний Россия избавлена благодаря великодушным решениям на­шего августейшего повелителя,— пишет Бруннов графу Нес­сельроде.— Когда даже наши враги невольно отдают нам справедливость, неужели мы доляшы получать в виде награды от наших друзей критику и порицания? Я об этом не беспо­коюсь. Мы исполнили наш долг по совести. При данных об­стоятельствах трактат, таким, как он получился, превзошел мои ожидания». Англичане недовольны, и это, по мнению Бруннова, доказывает, что трактат хорош 70.

В ответ на посылку в Петербург полного проекта текста мирного договора Орлов получил от Нессельроде самые лестные приветствия от имени царя:

«Ваше превосходительство сумели заручиться благоприят­ным расположением императора Наполеона, и, таким образом, вам удалось, обойдя проекты Англии, расстроить коалицию, ко­торая принимала все более и более огромные размеры и вверг­ла бы Россию в продолжительную войну, исход которой никто не мог бы предвидеть» 71. В общем проект удовлетворил рус­ское правительство, но было признано желательным, чтобы в текст договора была внесена поправка, ограничивающая права Дунайских княжеств (независимо от окончательного устрой­ства их) по части постройки крепостей и укреплений от Реии до устьев Дуная. Но дая<е и это требование, осторожно приба­влял Нессельроде, не должно «компрометировать дело мира».

546

Другими словами, Орлов должен был подписать договор, даже если противники и не уступят по этому пункту.

Священный союз скончался, похоронен, и поведение Ав­стрии сделало его абсолютно невозможным впредь.

Где же искать опоры? «Наша единственная ограда против возобновления осложнений, которым мир положил конец, и для обеспечения передышки (la treve), в которой мы нуждаемся внутри государства, заключается в благорасположении импера­тора Наполеона. Поэтому все наши усилия должны быть па-правлены к тому, чтобы сохранить за нами его благорасположе­ние, вместе с тем не обязываясь следовать за государем фран­цузов в тех предприятиях, которые он пожелает затеять» 72.

Такова была основная мысль Александра II о блшкайшпх отношениях, которые желательно установить с Наполеоном III. По крайней мере так она формулировалась в первые дни после подписания мирного договора.

Через пять дней поело подписания мира Александр II по­ручил графу Нессельроде поделиться с Орловым некоторыми сообрая?ениями о том, каков я;е отныне доляіен быть блшкай-ший курс русской внешней политики.

Прежде всего Россия нуждается в том, чтобы ей была дана возмояшость спокойно и беспрепятственно развивать свои вну­тренние силы. Нужна безопасность. Но «как ни проста эта за­дача, она не будет легка». Война глубоко изменила прежние отношения России. Союз «трех северных дворов» (России, Пруссии, Австрии) перестал существовать из-за поведения Австрии. Затем — Швеция на севере, Турция на юге находятся «в новых и деликатных отношениях к России». «Англия недо­вольна условиями мира и полна досады». Словом, все «элемен­ты коалиции и причины, ее вызвавшие, продолжают сущест­вовать». Александр II видит большое благо для России в на­строениях, обнаруженных Наполеоном III. «Наша единствен­ная охрана от возвращения тех осложнений, которым положило конец заключение мира,— в благоприятном располоя«ении им­ператора Наполеона». Задача русской дипломатии формули­руется так: сохранить доброе расположение французского им­ператора и вместе с тем не давать ему увлечь Россию за собой в какие-нибудь новые свои военные предприятия. Поэтому царь вполне одобряет поведение Орлова, отклонившего какое бы то ни было участие в обсуждении, например, итальянских дел. Но если бы Наполеону вздумалось поставить вопрос об отмене (формальной, ибо но существу их уже давно пе было на свете) условий Венского трактата 1814—1815 г., то Орлову предоставляется пойти навстречу желаниям Наполеона, если он найдет это уместным. Наконец, Орлову поручается дело, довольно неожиданное (и по меньшей мере решительно беспо­

35* 547

лезное для России): постараться расположить императора На­полеона к... Пруссии. Это было началом губительных ошибок Александра II относительно Пруссии 73.

После важнейшего события — подписания мирного догово­ра — конгресс имел еще несколько пленарных заседаний, но они носили уніе второстепенный характер. На заседаниях 8 ап­реля говорилось о том, что Англия и Франция хотя еще не мо­гут безотлагательно прекратить оккупацию Греции, но с не­терпением ждут момента, когда это будет возможно сделать. Заходила речь и об очень щекотливом вопросе «морского пра­ва». Английские представители сначала предлагали, чтобы конгресс просто высказал воспрещение каперства и всякого рода вооружения корсаров для нападения на торговые суда против­ника. В таком виде подобная декларация служила бы только интересам Англии и английской торговли. Орлов предложил, чтобы, кроме воспрещения каперства, конгресс высказался в своей декларации о правах нейтрального флага и об обеспече­нии его от нападений и каких-либо насильственных действий со стороны воюющих стран. В этом требовании граф Валевский вполне поддержал Орлова, и русское предложение прошло. Мало того: прошла и еще одна поправка, внесенная Орловым. Каперство воспрещается только относительно тех держав, ко­торые будут уважать права нейтральных судов.

Не обошлось, наконец, и без того, без чего не бывало до сих пор ни одного большого мирного конгресса. На заседании 14 ап­реля участники конгресса высказались по поводу идеи обяза­тельного арбитража с целью предупреждения будущих войн в случае возникновения конфликтов между державами. Пацифи­стская ассоциация, возникшая в Лондоне под названием «Друзья мира», отрядила в Париж своих делегатов с проектом такого «всеобщего арбитража». Делегаты не были допущены на конгресс, и их предложение официально пе было доложе­но. Но лорд Кларендон произнес небольшую речь с неопреде­ленно миролюбивыми заявлениями, хотя и совсем не в таком духе, как имели в виду «Друзья мира». Участники конгресса уже перед заседанием 14 апреля знали, что Наполеон III ре­шительно против этих предложений и даже не желает, чтобы такие принципы были «навязаны» конгрессу. Да и участники конгресса считали идею обязательного арбитража неосущест­вимой. Дело ограничилось невинной и ни малейшего значения не имевшей декларацией: «Уполномоченные, не колеблясь, вы­ражают от имени своих правительств пожелание, чтобы госу­дарства, между которыми возникают серьезные разногласия, раньше чем обратиться к оружию, прибегли, поскольку позво­ляют обстоятельства, к доброму посредничеству дружественной державы» 74.

548

16 апреля 1856 г. состоялось последнее заседание Париж­ского конгресса. Подписывались последние протоколы, зачиты­вался текст декларации о правах и обязанностях держав, веду­щих морскую войну. Затем граф Орлов произвел дружествен­ную демонстрацию по адресу Франции: он предложил выра­зить председателю графу Валевскому благодарность за прими­рительный дух, проявившийся в руководстве работами конгрес­са. Ото выступление Орлова было тотчас нее поддержано лор­дом Кларендоном и прошло единогласно. Граф Валевский от­ветил выражением своей благодарности, после чего объявил конгресс закончившимся.

19

На этом мы могли бы и окончить историю Парижского кон­гресса, поскольку конгресс явился дипломатическим окончани­ем войны России против враждебной коалиции. О всех полити­ческих последствиях Крымской войны для России, для Евро­пы, для революционной общественности, о целом ряде других вопросов, связанных отчасти близко, отчасти более отдаленно с войной и ее результатами, здесь говорить не место.

Но все-таки, кончая анализ документов, рисующих нам ра­боту Парижского конгресса, нельзя не коснуться некоторых моментов, когда на конгрессе и около конгресса как бы вспы­хивали и тотчас же потухали зарницы еще пока отдаленных новых бурь. Перед заключительным заседанием пленума 8 ап­реля Наполеон III, а затем и Валевский предлагали графу Ор­лову сказать несколько слов, благоприятных для Польши.

Но Орлов решительно не согласился на это и дал понять, что не согласен, чтобы вообще слово «Польша» было произ­несено на заседании конгресса. Валевский все-таки еще раз заговорил о том же предмете, и Орлов повторил свой отказ. На этом дело о Польше и было на конгрессе покончено еще нѳ начавшись. Орлов приписывал эти французские попытки толь­ко желанию Наполеона показать польской эмиграции, что все-таки он о Польше продолжает радеть и заботиться 75. Загово­рил с Орловым о Польше, но тоя;е не на заседании, а частным, образом, и лорд Кларендон. Но, получив решительный отказ, Кларендон сейчас же прекратил разговор на эту тему. Как и относительно всех других вопросов, возникавших па конгрессе, англичане прежде всего считались с линией поведения импера­тора французов. Подавно, конечно, так было именно относитель­но Полыни. Ни малейшего искреннего сочувствия поляки в официальной Англии не встречали даже во время войны, и для Пальмерстона Польша была в свое время лишь одной из выигрышных карт в дипломатической игре против России.

549

Нечего и говорить личпо о Кларендоие, который все более и более примирительно держал себя к концу конгресса.

Зато несравненно ярче и внушительнее был поставлен дру­гой вопрос, тоже формально нисколько не относившийся к ра­ботам конгресса, но в самом деле серьезно занимавший Напо­леона III. Это была «итальянская проблема», которой суждено было породить ближайшую по времени вторую большую войну наполеоновского царствования.

Председатель конгресса граф Валевский на заседании пле­нума 8 апреля 1856 г. вдруг произнес прочувствованное слово о непорядках и дурном управлении в некоторых провинциях, принадлежавших римскому папе, а также в Королевстве обеих Сицилии. Казалось бы, это относилось только к римскому папе, Пию IX, и к неаполитанскому королю. Но всполошился и оби­делся прежде всего граф Буоль, первый австрийский уполно­моченный. Он высказался в том смысле, что конгрессу не сле­дует вмешиваться во внутренние дела независимых держав. Буоль понимал, что Валевский и тотчас же поддержавший его Кларендон открывают прямую дорогу к опаснейшему для Ав­стрии обсуждению вопроса об австрийском владычестве в Лом­бардии и Венеции. И, действительно, вслед за первыми орато­рами, говорившими за и против, выступил полномочный пред­ставитель корблевства Сардинии граф Камилло Бензо Кавур. Граф Кавур, можно сказать, пожертвовал 15 тысячами пье-монтских солдат, которых по желанию Наполеона III погнал на смерть к бастионам Севастополя, лишь бы получить право теперь, па конгрессе, поставить во всей полноте итальянский вопрос.

Кавуру пе удалось полностью осуществить то, чего он до­могался, т. е. прочесть на пленуме свой мемуар о бедственном полоя?ении итальянского народа во владениях Австрии на Апениписком полуострове, а также в других государствах Ита­лии, вроде Церковной области и Королевства обеих Сицилии. Это прочтение перед пленумом означенного мемуара было, как утверждала впоследствии итальянская пресса, в свое время обе­щано самим Наполеоном III Кавуру, еще когда речь шла о по­сылке сардинского корпуса в Крым. Но мало ли что обещается устно! Наполеон III всегда на практике придерживался юмори­стического ответа своего дяди, когда до него дошли упреки Александра I в забвении тильзитских мотивов: «В политике, как и в музыке, мотивы только тогда действительны, когда по­ложены на ноты». Не позволив Кавуру прочесть мемуар, граф Валевский зато разрешил ему произнести именно в заседании 8 апреля в высшей степени резкую речь, прямо направленную против Австрии. Эта речь была потом, для протокола, очень смягчена графом Валевским, и из нее было старательно вытрав­

550

лено все, что довольно недвусмысленно говорило о неизбежно­сти устранения австрийского владычества на Апеппинском по­луострове. Но самое выступление Кавура, прослушанное пленумом, дая^е разрешение императорской негласной цензуры печатать почти полностью во французских газетах не прочи­танный на конгрессе мемуар,— все это было довольно непри­крытой угрозой для Австрии, и притом угрозой, за которой чувствовалось присутствие самого Наполеона Ш. Орлов пе вы­ступал по этому вопросу, сославшись па то, что его полномочия не простираются на обсуяедение предметов, не относящихся пря­мо к заключению мира. Но русские уполномоченные могли толь­ко злорадствовать, наблюдая, в каком незавидном положении оказывается к концу конгресса граф Буоль. Австрия все три года войны послушно шла за Наполеоном III в наделіде, во-первых, на великие и богатые милости в Молдавии и Валахии и, во-вторых, на упрочение своего господства в Италии вслед­ствие «союзных» отношений с французским императором. Те­перь Буоль возвращался в Вену не только с пустыми руками, но и чувствуя уте собирающуюся над Ломбардией π Венецией грозу. В России М. П. Погодин и поэт Ф. И. Тютчев определен­но предсказали еще в 1854 г., что прямым последствием побе­ды Наполеона III под Севастополем будет изгнание Австрии с Апеннинского полуострова и что, таким образом, предатель­ская политика Буоля пикакой наградой не увенчается.

«Пушка, которая разбивает Севастополь, прогонит Австрию из Италии»,— писал Тютчев в одном частпом письме, и, сле­довательно, напрасно Австрия так старается 76.

20

«У нас известие о заключении мира, хотя и было обычным порядком возвещено городу пушечными выстрелами с Петро­павловской крепости и сопровождалось благодарственными молебствиями, не могло, конечно, считаться событием радост­ным...— говорит в своих воспоминаниях Д. А. Милютин.— Бед­ствиям войны полоя^ен был конец,— но мир куплей дорогой це­ной. Русское национальное чувство было оскорблено. Молодому императору пришлось расплачиваться за пеудачи войны, пе им начатой» 77.

Орлов не имел в виду остаться послом в Париже после за­ключения мира. Александр II еще не знал, на ком остановить­ся. Он решил временно назначить туда барона Бруннова. Вме­сте с тем царю хотелось поскорее узнать, насколько серьезны намеки Наполеона III па возможность франко-русского союза. Вот какое письмо Александр написал императору французов 21 апреля 1856 г.: «Государь, брат мой! В ожидании момента,

551

который, я надеюсь, уже недалек,— когда мне будет возможно сообщить вашему императорскому величеству о выборе лица, предназначаемого для поддержания с вашим кабинетом сноше­ний, столь счастливо восстановленных менаду нами мирным до­говором,— благоволите, государь, брат мой, отнестись с полной верой к предложениям, которые он, может быть, будет призван сделать от моего имени вашему величеству или министерству вашего величества, и почтить его высокой вашей благосклон­ностью. Я спешу воспользоваться этим случаем, чтобы выра­зить вашему величеству уверение в глубоком почтении, с кото­рым я остаюсь братом вашего величества. Александр».

Это письмо с особым фельдъегерем было отправлено на другой день, 22 апреля, в Париж.

Уезжая спустя месяц из Парижа и уже сдав дела барону Бруннову, Орлов имел прощальную аудиенцию у Наполеона. Император говорил с Орловым с необычайной любезностью, си­мулируя полнейшую сердечность. Он говорил о том, что хочет дружбы с русским царем, и о чувствах симпатии, какие суще­ствуют меж-ду обеими нациями. Наполеон заявил, что эти сим­патии приобретут еще больше силы, если между обоими госу­дарями будет заключено соглашение. Эти последние слова под­черкнуты в телеграмме Орлова, дающей отчет о прощальной аудиенции. А сверху Александр Π написал: «Все это было бы очень хорошо, если это искренне». Царь не обиделся даже и тем, что на этот раз Наполеон тоже заговорил о Польше, прав­да «в таком духе, как согласуется с намерениями» самого царя. Вообще же император французов, говоря о желательности со­глашения между Россией и Францией, до того расчувствовался» что слова его выразили «глубокое волнение, на глазах были слезы». Орлов пишет, что слова Наполеона о будущем он счи­тает правдивыми 78.

Так закончилась дипломатическая миссия Орлова в Пари­же. В награду за успехи на конгрессе царь пожаловал ему кня­жеский титул взамен графского, и при русском дворе его встре­тили как триумфатора. Даже в близких к двору сферах было не мало недовольных миром, но и они признавали, что Россия отделалась от тяжкой и долгой войны благополучнее, чем мож­но было ожидать.

Но ограничение суверенных прав России на Черном море ощущалось как оскорбление.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Т'г ~Т рехлетнее кровавое побоище окончилось. Парижский конгресс оказался исходным пунктом нового периода европейских международных отношений. В истории ι_1 России Крымская война сыграла совершенно исклю­чительную роль и была прологом к переменам и сдви­гам крупнейшего значения в социально-экономической жизни страны.

Влияние, которое приобрел Наполеон ΙΤΪ в Европе, сказа­лось прежде всего в усилении полицейской диктатуры во Фран­ции, торжестве реакции в Испании, в Бельгии, временном, унизительном (и очень раздрая?авшем значительную часть английского парламента) подчинении Пальмерстона наполео­новскому влиянию, и прежде всего в укреплении надолго бур-яіуазной реакции во внутренней политике Англии и грубо захватнических тенденций в ее политике внешней. Для Австрии полный провал ее политики в Крымскую войну был лишь как бы историческим введением к ряду ожидавших страну тяжких катастроф, первой из которых оказалось нападение на нее На­полеона III и, как последствие этого акта, потеря почти всех североитальянских владений. Для итальянского народа исход Крымской войны предопределил тот характер воссоединитель­ного процесса в ближайшие годы, который привел к полному торжеству монархической кавуровской политики над полити­кой революционно-демократической, к властному вмешатель­ству Наполеона III в дела Италии и к потере двух итальянских областей — Савойи и Ниццы, аннексированных императором французов.

Для Польши Крымская война и Парижский конгресс, в связи с указанными новыми течениями в меяхдународной по­литике, были предисловием к движению, кончившемуся восста­нием 1863 г. Наконец, кавказские и среднеазиатские события первого десятилетия после Париячского конгресса стоят в пря­мой связи с крутой переменой всей русской внешней политики

553;

и заменой (временной) прежних ее целей новыми,— точнее, не столько новыми, сколько отступавшими до тех пор на второй план.

Я кончил свою работу, когда русский народ и другие наро­ды нашего великого Советского Союза вели гигантскую борьбу против вероломного, жестокого врага — фашистской Германии.

Все изменилось со времени Крымской войны. Крепостная Россия превратилась в первое в мире социалистическое госу­дарство.

Краснофлотцы Черного моря и Балтики называют себя часто «нахимовскими внуками». Нахимов был бы доволен ими и так же гордился бы ими, как они гордятся своим славным дедом...

Внимательный анализ как военных, так и дипломатических событий, связанных с Крымской войной, приводит нас к непо­колебимому убеждению, что тяжкое поражение потерпел само­державный строй, но не русский народ. Героическая оборопа произвела сильное и длительное впечатление на врагов.

Читатель моей книги припомнит, как даже неприятель су­дил не только о бесспорных русских победах — о Синопе, о Балаклаве, о штурме 18 июня, о защите Петропавловска-иа-Камчатке, о Карее, но и о таких русских неудачах, как Инкер-мап, и как восторжеппо враги отзывались о защите Севастопо­ля. Буквально па другой же день после подписания мира Наполеон II [ домогается тесного союза с Россией. Проходит еще немного времени — и русская дипломатия, руководимая А. М. Горчаковым, в 1870 г. уничтожает наложенное на Россию унизительное ограничение военных сил на Черном море, а в 1878 г. Бессарабия снова становится русской.

Великий русский народ выдержал страшные удары в 1854— 1855 гг., но морально не пал духом.

Таков исторический урок Крымской войны, которая притом велась Россией в самых тягостных, самых неблагоприятных условиях, какие только можно себе представить, при существо­вании царского режима, подрывавшего живые силы и круто понижавшего обороноспособность народа. Ведь когда мы зна­комимся с бесчисленными подвигами героев Крымской войны, мы ни на минуту не должны забывать ни о безобразной отста­лости л? технике, в боевой подготовке командного и рядового состава, ни об общем слабом промышленном развитии страны, ни о невозможном состоянии путей сообщения в необъятном Русском государстве. Крепостной уклад со всеми губительны­ми социально-экономическими своими следствиями, гнет нико­лаевского режима, так страшно усилившийся именно в послед-

554

ние годы перед Крымской войной (с 1848 г.),— все это крайне ослабляло общий военный потенциал Российской империи.

И самое изумительное — это та потрясающая картина геройской самозащиты русского народа, которую дает нам изу­чение Крымской войны. «Нахимовские львы» не были исклю­чением. К слову замечу, что даже и в смысле своей выучки и сноровки русские моряки и на Черном, и па Балтийском морях, и на Тихом океане оказались на высоте.

От Крымской войны осталась навеки память немеркнущей славы, осталась сияющая легенда о геройских подвигах русско­го народа. Наряду с изгнанием поляков во времена Минина и Пожарского, наряду с петровской Полтавой и с кутузовским Бородинским сражением, нахимовский Севастополь показал, на что способна Россия в минуту грозной опасности.

А в наши дтіи советские люди оказались способными при совсем новых социально-политических условиях, созданных Великой Октябрьской социалистической революцией, совер­шать такие поистине бессмертные подвиги, достигнуть таких совсем ни с чем не сравнимых по своему мировому значению результатов, каких не достигал великий русский народ за все века своей славпой истории.

карта театра главных военных действий в 1854—1856 годах

ПЛАН ОКРЕСТНОСТЕЙ СЕВАСТОПОЛЯ

ММЕНТАРИИ

глава 1

I Центральный государственный архив Военно-морского флота (ЦТАВМф), фонд 19, Меншикова. Меншиков— Геіідену. Севастополь, 4 марта 1854 г.

8 Там же, д. 194, л. 36—37. Анненков — Меншикову. 2 апреля 1854 г. Там же, ответ Меншикова. Севастополь, 8 апреля 1854 г.

3Там же, д. 209, оп. 2, л. 163—165. Серебряков — Меншикову. Керчь, 13 апреля 18) ι г.

4 Там же, л. 166—169. 17 апреля 1854 г.

5 Baza η court. L'expedition de Crimee. La marine frangaise dans la mer Noire et la Baltique. Chroniques maritimes de la guerre d'Orient, t. I. Paris, s. а., стр. 87.

6 Приказ Остен-Сакена. Одесса, апреля 11 дня 1854, № 16.— Одес­ский вестник, 1854, № 40, 17 апреля.

7 Baza η court. Цит. соч., т. I, стр. 113.

8 Μ а 1 m е s b и г у. Memoirs of an ex-minister. London, 1885, стр. 335. July 30, 1854.

9 Μ a ρ к с К. и Э н г е л ь с Ф. Сочинения, 2 изд., т. 10, стр. 265.

10 G с г 1 a cli. Denkwiirdigkeiten, Bd. П. Berlin, 1892, стр. 65.

II Bocher Ch. Μ emoires. Paris, 1907, стр. 208—209.

12 Там же, стр. 119.

13 См. новейшее очень интересное и документированное специальное польское исследование, написанное на основании архива семьи Чарто-рыйских и других источников: Ρ a w I i к о w а М. О formac/'ach kozockich w czasie wojny Krymskief.— Kwarlalnik hysloryczny (Lwxrvv), rocznik 50, zeczyl 1, 1936, № 1, стр. 9.

14 Там же, стр. 20 и сл.

15 Там же, стр. 20: «... najlepsza jazda turecka ...». Нужно заметить, что автор этого труда, интересного перепечатками из недоступного до сих пор архива Чарторыйских, сам уклоняется от прямых выводов из исполь­зованного им материала и пе видит, как сознательно (и зачем именно) Наполеон IJI обманывал поляков летом 1854 г.

16 Там же, стр. 18.

17 В а ρ s t G. Le Marechal Canrobert. Souvenirs d'un siecle, t. II. Pa­ris, 1902, стр. 215—216.

18 Центральный государственный исторический архив. Москва (ЦГИАМ), ф. 722, д. 206, л. 148. Севастополь, 29 июня 1854. Копия.

19 Там же, л. 172. Copie d'une depeche du comte Chreptowitsch.

559

20 Russell W. Η. History of the Crimean war, vol. ,11, стр. 198. Книга Росселя, вышедшая в Лондоне в 1855—1856 гг., состоит собствен­но из двух томов, но я пользовался приобретенным Рукописным отделе­нием Гос. публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде пятитомным экземпляром, где на одних листах наклеены печатные стра­ницы работы Росселя, а на других — автографы, рукописные заметки, письма и другой рукописный материал, относящийся тоже к Крымской войне. Поэтому при ссылках га Росселя я обозначаю томы этого искус­ственно, так сказать, составленного пятитомного экземпляра Публичной библиотеки, а не двухтомного издания, в том виде, как оно поступило в продажу в 1855—1856 гг.

21 S 1 а (1 е A. (Muohaver-Pasha). Turkey and the Crimean war. London, 1867, стр. 268—269.

22 Там же, стр. 262—263.

23 В a ζ а η с о u г t. Цнт. соч., т. I, стр. 104.

24 Там же, стр. 116. Marechal Saint-Arnaud a S. Ε. le :aimstre de la Guerre, le 27 juillet (1854). Varna.

25 В r i g h t J. The diaries of John Bright. New York, 1931, стр. 188.

26 В a ζ а и с о и г i. Цит. соч., т. 1, стр. 148.

27 ЦГИАМ, φ. 722, д. 206, л. 279. Философов —- вел. нпязю Констан­тину. Кишинев, И сентября 1854 г.

28 В е й г е л ь т. осада севастополя. СПб., 1863, стр. 16—17.

Глава ii

1 Государственная библиотека им. В. И. Ленина, Рукописное отде­ление, ф. 169, п.8, № 29, л. 182 об.— 183. Воспоминания Д. А. Милютина.

2 ЦГИАМ, Ш. О. 1 эксп., № 399, ч. 2, 1854 г., л. 63.

3 Ср. Зшзенков И. П. морской флот россии в крымской войне 1853—185ϋ гг.— труды военно-политической академии им. в. и. ленина, 1940, кч 4, стр. 137.

4 Кроме названных в библиографии трудов Hugues, Бородкина, Squarr, іюлк. ІІЬлова, см. ііодгэговлеіш/ю к печати работу Н. Ф. Л и τ к е. первые русские мины якова и нобеля, дающую ценнейшие сведения о пер­вых опытах с минами на Балтийском море (в рукописи).

5 См. цитированную рукописную работу Н. Ф. Л и τ к е. первые русские мины якоба и нобеля, стр. 5.

6 Там же, стр. 6—7. Эта работа полна также крайне важных и инте­ресных деталей чисто технического характера.

7 «... увидим, что будет с англичанами и легко ли мы им дадимся в руки. Я надеюсь, что в крайнем случае погибнем вместе». ЦГАВМФ, фопд 19, Меншикова, д. 63, оп. 2, л. 192 об. Гейден — Меншиковѵ. 5 февраля 1854 г.

8 Барсуков Н. жизнь и труды м. п. погодина,кн. XIII, стр. 66.

9 морской сборник, 1904, февраль, неоф. отдел, стр. 2.

10 Бород к и н М. война 1854—1855 гг. на финском побережье. СПб., 1904, стр. 280-281.

11 Там же, стр. 282.

12 Там же, стр. 283—285.

13 Из дневника и записной книжки П. X. Граббе.— русский архив, 1889, № 4, стр. 571. Запись под 18 марта 1854 г.

14 Там же, стр. 576. Запись под 2 апреля 1854 г.

15 ЦГАВМФ, фонд 19, Меншикова, д. 63, оп. 2, л. 184 об. Гейден — Меншикову, 9 октября 1853 г.

19 Там же, л. 197 об.25 марта 1854 г.(получено в Севастополе 8 апреля 1854 г.).

560

17 Там же, л. 193—194. 20 февраля 1854 г.

18 Там же, л. 198. 25 марта 1854 г.

19 Ср., например, книгу: Петров М. Л. Обзор главнейших кампа­ний и сражений парового флота. Д., 1927, стр. 46—48, 52—54.

20 ЦГЛВМФ, фонд 19, Меншикова, д. 112, оп. 4, л. 60. Краббе — Мен­шикову, 19 апреля 1854 г. (не смешивать этого Краббе, который был креа­турой Мешішкова, с генералом П. X. Граббе, начальником гарнизона в Кронштадте).

21 См. роспись — Морской сборник, 1904, февраль, неоф. отдел, стр. 11 — 12. Кстати, там вместо «блокшифный флот» читаем переделанное в просторечии слово: «блошкивиый», иричем оно оставлено без пояснений. Блокшифамн назывались у нас парусные по большей части суда, при­швартованные к берегу и усиливающие своим огнем огонь береговых бата­рей. В случае необходимости эти суда предназначались в первую очередь к затоплению с целью загромоздить н сделать невозможным проход не­приятельских судов. Конечно, в блокшифы отчислялись наименее при­годные к бою в открытом море старые суда.

22 Вся эта переписка полностью опубликована в бумагах Чарльза Непира, изданных Еагр'о.м:77іе history of the Baltic campaign from docu­ments and other materials furnished by vice-admiral sir Ch. Napier. Loudon, 1857, стр. 599—610. Собственно этот издатель был лишь подставным ли­цом: все документы о Балтийской кампании были тут опубликованы в 1857 г. с комментариями самого Непира, к величайшему раздражению бри­танского адмиралтейства.

23 The life and correspondence of admiral sir Charles Napier, vol. II. London, 1862, стр. 208.

24 The Russian war and blockade of the Baltic by an Admiral. London, 1854.

25 The life and correspondence of Ch. Napier, vol. II, стр. 215. Чарльз Непир — первому лорду адмиралтейства, 18, Albeuiarle-Street, 24th february 1854.

26 The history of the Baltic campaign, стр. 15.

27 «Indeed, at the commencement of the war in the Baltic the Russian gunners could have fired much better for they were welltrained, whilst many of our men were not trained at alb.— The history of the Baltic campaign, стр. 22.

28 Там же, стр. 28.

29 Там же, стр. 53.

30 The life and correspondence of Ch. Napier, vol. II, стр. 249, 251.

31 Там же, стр. 250—251.

32 Там же, стр. 257.

33 На борту корабля «Герцог Веллингтон», перед Кронштадтом, 1 июля 1854 г. Непир — Грэхему. The life and correspondence of Ch. Napier, vol. II, стр. 264.

34 Из дневника и записной книжки П. X. Граббе, запись от 15 июня 1854 г.— Русский архив, 1889, № 4, стр. 586—587.

35 Архив Ленинградского отделения Института истории Академии наук СССР (ЛОИИ), ф. 34, on. 1, jv". 8, л. 29-30.

36 Η о s е a s о η J. С. Remarks on the late war with Russia. London, 1857.

37 Там же, стр. 86: it being well known that so lately as August 1855, the quantity of gunpowder manufactured in all England, by both public and private establishments, was but 108 tons a week.

38 The history of the Baltic campaign, стр. 88.

39 Там же, ІІепир — Грэхему, 3 нюня 1854 г.

40 Там же, стр. 229. Непир — сэру Джемсу Грэхему, 30 нюня 1854 г.

41 The life and correspondence of Ch. Napier, vol. II, стр. 272.

36 Ε. В. Тарле, т. IX 561

42 Донесение о разведке Сэлливана напечатано Непиром, как и другие подлинные документы о действиях Балтийской эскадры, в том же издании Earp'a: The history of the Baltic campaign, стр. 335 — 336.

43 Там же, стр. 343.

44 Морской сборник, 1866, № 2, стр. 643.

45 Государственная публичная библиотека им. Μ. Е. Салтыкова-Щед­рина (ГПБ), Рукописное отделение, F. IV, 885. Рукописная записка капи­тана Кноринга о бомбардировании Аландских укреплений.

4ϋ Журнал военно-учебных заведений, 1856 , т. CLXXI, стр. 410.

47 ГПБ, Рукописи, отд., F. IV, 885. Рукописная записка капитана Кноринга.

48 Там же.

49 The history of the Baltic campaign, стр. 370.

50 ГПБ, Рукописи. отд.,Г. IV, 885. Рукописная записка капитана Кноринга.

51 Русская старина, 1893, № 10, стр. 185—212.

52 ЦГАВМФ, фонд 19, Меншикова, д. 112, оп. 4, л. 71. Краббе — Мен-шикову, 29 августа 1854 г.

53 The life and correspondence of Charles Napier, vol. II, стр. 250.

54 The history of the Baltic campaign. Непир — Грэхему, 28 июня 1854 г.

55 ЦГАВМФ, фонд 19, Меншикова, д. 112, оп. 4, л. 44. Краббе — Мен-шикову.

5е Eriksson S. Svensk diplomali och tidningspress under Krim-kriegel. Stockholm, 1939, стр. 173.

57 Там же, стр. 157.

58 Ρ а 1 m s t і е г η а С. F. Sverige, Ryssland och England. 1833— 1855. Stockholm, 1932, стр. 278—287, 351- 357, 382—383 и др.

59 Напечатано у G u і с h е п. La guerre de Crimee. Paris, 1936, стр. 328. и0 Там же, стр. 229.

61 Ε г i k s s о η S. Цит. соч., стр. 158.

62 R и іѵ с b е г g С. М. Sreriges Politik under h'rimkrieget. Neutrali-letsforklaringen. Ekenas, 1934, стр. 137.

63 Det ar riaturligt, att Dan marks l'redsalskande gesandt, greve Scheel-plessen ansag att kronpririsen komprometterade sig geiiom «Talemaander com ere utilgivelige». R u η e b e r g С. M. Цит. соч., стр. 146—147.

64 Там же, стр. 147. Донесение Лобстсйна Друэн де Люису от 19 де­кабря 1853 г.: «іі croit avoir ші compte a regler au sujet de РиІІаѵа».

65 R u η e b с r g С. M. Цит. соч., стр. 305. Примечание.

66 Ε г і k s s о η S. Цит. соч., стр. 200.

67 G е f f г о у A. line visite a Bomarsund.— Revue des deux mondes,

1854, vol. VII, стр. 1061.

68 G u i с h e п. Цит. соч., стр. 230.

69 Τ о 1 у V. Mensongcs et rcalites de la guerre d'Orient. Bruxelles,

1855, стр. 106.

70 Библиотека им. В. И. Ленина, Рукописи, отд., ф. 169, п. 8, .\° 28, л. 140—140 об. Ро< поминания Д. А. Милютина.

71 Б а ρ с у к о в П. Цит. соч., кн. XIII, стр. 121.

72 The life and correspondence of Ch. Napier, vol. II, стр. 343. Ненир — лорду Пальмерстону, 8 February 1855.

73 Там же, т. II, стр. 344.

Глава III

1 Leouzon le Due. La question russe. Paris, 1853, стр. 32.

2 ЦГАВМФ, фонд 19, Меншикова, д. 112, оп. 4, л. 60. Краббе — Мен-шикопу, 19 апреля 1854 г.

562

3 ЦГИАМ, φ. 722, д. 206, л. 119. Копия с письма гос. императора к генерал-адъютанту Меншикову, 18 июня 1854 г.

4 Там же, л. 128—129. Copie d'utie depeche du comte Chreptowitch, le 7/19 juin 1854, As 69.

5 Меншиков — Горчакову. Севастополь, 30 июня 1854 г.— Русская старина, 1875, февраль, стр. 304.

6 ЦГИАМ, ф. 722, on. 1, д. 202, 1853 г., л. 210. Меншиков — Констан­тину.

7 Там же, л. 215—216. Глазенап — Константину.26 февраля 1854 г.

8 Там же, л. 281 — 282. Меншиков — Константину. Севастополь, 20 марта 1854 г.

9 Центральный . Государственный военно-исторический архив (ЦГВИА), д. 5626, ф. ВУА, л. 6—8. Письмо князя Варшавского князю Меншикову из Бухареста от 23 апреля 1854 г.

10 Госархив Крымской области, фонд Воронцовых-Дашковых, № 11, рукопись на 24 листах (продолжение рукописи того же фонда № 10).

11 Там же.

12 Библиотека им. В. И. Ленина, Рукописи, отд., ф. 169, п. 8, Λα 28, л. 140—141.

13 ГПБ, Рукописи, отд., Г. IV, 818. П. Ф. Хомутов. Из воспомина­ний о Крымской кампании, л. 46.

14 Кн. Александр Сергеевич Меншиков в рассказах бывшего его адъютан­та А. А. Панаева.— Русская старина, 1877, январь, стр. 118. «Тот іебен прибыл в Севастополь 10 августа и просил у его светлости позволения осмотреть укрепления... Своей любовью к науке он заинтересовал князя, который выразил ему свое расположение...» И дальше все в том же сла­щавом тоне, извращающем правду.

15 ГПБ, Рукописи, отд., F. IV, 818. П. Ф. Хомутов. Из воспоми­наний о Крымской кампании, л. 14 об.

16 Там же.

17 Ш π е ρ к В. Ф. А. 3. Теляковский.— Вестник Военно-инженерной Краснознаменной академии, 1945, № 39, стр. 7. Ср. Теляковский А. 3. Фортификация полевая. СПб., 1839. Ε г о ж е. Фортификация долго­временная. [1846J; Б у з н и к. О русской фортификационной школе.— Военно-инженерный журнал, 1948, .\J 1 і.

18 ГПБ, Рукописи, отд., Г. IV, 818. П. Ф. Хомутов. Из воспомина­ний о Крымской камнании, л. 14.

19 Библиотека им. В. И. Ленина, Рукописи. отд.,ф. 169, п. 8, №28, л. 141 об. —142.

20 ГПБ, Рукописи, отд., архив II. К. Шильдера, К-3, № 8, л. 76. Письма 0. II. Тотлебена генерал-майору Ы. Б. Герсеванову. Кония. 1868 (более точной даты на копии нет).

21 Центральный государственный архив древних актов (ЦГАДА), Фонд Строгановых, д. 175, л. 46—46 об. Севастополь, 11 октября 1854 г.

22 ГПБ, Рукописи, отд., архив II. К. Шильдера, К-3, № 2.

23 ЦГАВМФ, фонд 19, Меншикова, д. 35, он. 6. Записки полковника Циммермана о слышанном от союзников, л. 45.

24 N і с 1, general. Siege de Sebaslopol. Journal des operations. Paris. 1858.

25 Этот подсчет Лихачева наиболее обоснованный из всех.— Военный сборник, 1902, № 4, стр. 114.

26 ЦГВИА, 1854 — 1855, ф. ВУА, № 5451. Горчаков — Меншикову. Kichincff, le 10 septembre 1854.

27 ГПБ, Рукописи, отд., Q. IV, 365/1.

28 ЦГАДА, фонд Строгановых, д. 175, л. 46—47 об. Севастополь, 11 октября 1854 г.

29 Jj a ζ а η с о u r t. Цпт. соч., т. I, стр. 212.

30 См. эту любопытную по-своему полемику: Генерал-майор В. В у н ш Несколько слов против «Новых подробностей о сражении при Альме».— Военный сборник, 1858, июль, стр. 46—56.

81 ЦГАДА, ф. Строгановых, д. 175, л. 47 об.— 48. 11 октября 1854 г.

32 К i η g 1 a k е A. W. The invasion of the Crimea, vol. II. London, 1853.

33 Там же, стр. 510.

34 Там же, т. III, стр. 1--2.

35 Baza η court. Цит. соч., т. I, стр. 221.

36 ЦГАДА, ф. Строгановых, д. 175, л. 49—49 об. Письмо от 11 октября 1854 г.

37 ЦГАВМФ, фонд 19, Меншикова, д. 72, он. 2, л. 74. Peterhofi, le 17 aofit 1853. Голицин — Меншикову.

38 ПІБ. Рукописи, otj,., архив Н. К. Шильдера, К-3, № 8, л. 137— 139. Князь Долгоруков — наказному атаману Войска Донского. Гатчина, 12 сентября 1854 г.

39 Русский архив, 1892, № 8, стр. 479.

40 Библиотека им. В. И. Ленина, Рукописи, отд., ф. 169, п. 8, № 29, л. 153-155.

41 ЦГИАМ, ф. 728, on. 1, ед. хр. 2180, л. 70 об. Николай I — Паске-віічу, 20 сентября 1854 г.

42 ЦГАВМФ, фонд 19, Меншикова, д. 112, оп. 4, л. 69. 20 сентября 1854 г.

43 ЦГИАМ, ф. 722, ед. хр. 208, л. 1. Записка А. Головпина от 15 сен­тября 1854 г., ИѴгчас. вечера. Там же ответ, написанный рукой Констан­тина.

44 Архив Института истории русской литературы АН СССР (ИРЛИ), фонд 3, оп. 3, № 14. Архив Аксаковых, л. 70—71. Сергей Аксаков — Ивану Аксакову, 16 сентября 1854 г.

45 Там же, л. 72—73. 23 сентября 1854 г.

46 Там же, Сергей Аксаков — Ивану Аксакову, 30 сентября 1854 г., Абрамцево.

47 ГПБ, Рукописи, отд., Q. IV, 365/3. Васильчиков — Мепькову. Херсон, 23 сентября (1854 г.).

Глава iv

1 ГПБ, Рукописи, отд., Q. IV, 365/1. Ср. также в архиве Крымской области, фонд Воронцовых-Дашковых, № 11.

2 ГПБ, Рукописи, отд., Q. IV, 365/1.

3 ЦГИАМ, ф. 728, on. 1, д. 2156, л. 118 и 118 об., № 16. Севастополь, β сентября 1854 г.

4 ГПБ, Рукописи, отд., Q. IV, 365/1.

6 Ж а н д ρ А. Материалы для истории обороны Севастополя и для биографии В. А. Корнилова, собранные и объясненные капитан-лейтенан­том А. Жандром, бывшим его флаг-офицером. СПб., 1859, стр. 180—183.

6 Там же, стр. 186.

7 В а ρ s t G. Цит. соч., т. II, стр. 261.

8 Архив ЛОИИ, ф. 100, № 456. Остен-Сакен — Иннокентию. Было опубликовано в Военном сборнике, 1861, № 7, стр. 132—133.

9 ЦГИАМ, ф. 728, on. 1, д. 2156, л. 135. Дневник Корнилова 1854 г. 28 сентября.

10 ГПБ, Рукописи, отд., Q. IV, 365/3. Красовский — Мепькову, 18 февраля 1855 г.

564

11 Морской сборник, 1868, «Ν» 3, стр. 20. Ср. также вѳспоминания И. Лихачева, if Севастополе 50 лет тому назад.— Русская старина, 1904, май, стр. 339.

12 ГПБ, Рукописи., отд., архив Н. К. Шильдера, К-3, Л° 8, л. 140. Князю Меншикову — и. д. новороссийского и бессарабского генерал-гу­бернатора Анненкова 2-го рапорт. Одесса, 11 октября 1854 г. Там же, при­писка Анненкова от 22 октября.

13 ГПБ, Рукописи, отд., F. IV, 818. П. Ф. Хомутов. Из воспоми­наний о Крымской кампании, л. 35 об.

14 Ж а н д ρ А. Цит. соч., стр. 199.

15 Там же. Текст приказа на стр. 204. Корнилов именно начал словом «товарищи».

16 Корнилов в своей речи посчитал лишь линейные корабли, не упо­мянув о двух фрегатах. Приведу официальное его донесение: «По прика­занию его светлости князя Александра Сергеевича, корабли: „Три святи­теля", „Уриил", „Селафаил", „Варна", „Силистрия", и фрегаты „Флора* и „Сизополь" затоплены в здешнем фарватере».— ЦГВИА, ф. В У А, № 5492, л. 49. 11 сентября 1854 г. Копия с докладной записки начальника штаба Черноморского флота и портов (Корнилова) № 2160.

17 Л и χ а ч е в Д. Очерк действий Черноморского флота в 1853 — 1854 гг.— Военный сборник, 1902, № 4, стр. 113.

18 Там же, стр. 115.

19 См. 3 ю з е н к о в И. П. Морской флот России в Крымской вой­не.— Труды Военно-политической академии, 1940, №4, стр. 137 —173.

20 В 1 е г ζ у II. Un mois devant Sebastopol.— Revue des deux mon­des, seconde periode, t. 83, 1869, стр. 410—411.

21 Русская старина, 1877, март, стр. 488.

22 Там же, стр. 499.

23 Мсншпков — Горчакову. Северная, 21 января 1855 г.— Русская старина, 1875, февраль, стр. 327.

24 ЦГИАМ, ф. 728, on. 1, д. 2156, л. 123—124 об. Запись 15 сентября.

25 Ж а н д ρ А. Цит. соч., стр. 235.

26 Севастополь, 18 сентября 1854 г. Извлечено из переписки Тотле­бена. Приложения к I тому книги: III и л ь д е ρ II. К. Г ρ а φ 9. И. Тотлебен. СПб., 1885, стр. 49—50.

27 Русская старина, 1877, апрель, стр. 698—699.

28 Казахстанская публичная библиотека в Алма-Ате, Рукописное отде­ление, Бумаги Хрулева, инв. № 32. Горчаков — Хрулеву, № 2999, 13 сен­тября 1854 г.

28 ЦГАВМФ, фонд 19, Меншикова, д. 109, л. 116а. 1854. Севастополь, 4 октября, 8 часов утра.

30 Архив ЛОИИ, ф. 48. Письма И. М. Дебу, № 4, 4 октября 1854 г.

Глава V

1 Сборник известий, относящихся до настоящей войны, изд. II. Пути­ловым, кн. 21. СПб., 1855, стр. 417—418.

2 Russell W. Η. The great war with Russia. London, 1895, стр. 78.

3 Капитан генерального штаба Апичков считает от 5 до 6 тысяч. См. А π и ч к о в. Военно-исторические очерки крымской экспедиции. СПб., 1856, стр. 28-29.

4 Ρ е а г d G. S. Narrative of a campaign in the Crimea. London, 1855, стр. 65.

6 L а у a r d A. La premiere campagne de la Crimee. Bruxelles, 1855, стр. 45.

565

0 Там же, стр. 4.4—Аі>.

7 К.І η g 1 а к е A. W. Invasion of the Crimea, vol. 11. London, 1863, стр. 383.

8 С a s t e χ, general. Ce que /' ai vu, t. I. Paris, 1898, стр. 94.

9 Морской сборник, 1854, № 12, стр. 444. Показание капитан-лейте­нанта Попова.

10 ГПБ, Рукописи, отд., Q. IV, 365/1, л. 152—153.

11 ЦГИАМ, ф. 728, on. 1, д. 2156, л. 142—142 об. Дневник Корни­лова.

12 Архив ЛОИИ, ф. 48. Письма И. М. Дебу, Кг 8, 2 ноября 1854 г.

13 Морской сборник, 1854, № 12, стр. 442—443. Показания Жандра.

14 Там же, стр. 445—446. Показание капитан-лейтенанта Попова.

15 Сборник известии..., кн. 22, стр. 492—493.

16 Там же, стр. 488.

17 В Independence Beige от 5 ноября 1854 г. перепечатано в Сборнике известий..., кн. 22, стр. 490.

18 Б 1 е г ζ у II. Uη то is devant S ebastopo I.— Revue des deux mondes, seconde periode, t. 83, 1869, стр. 424.

19 Сборник известий..., кн. 23, стр. 514 — 515.

20 Там же, кн. 22, стр. 496—497.

21 Б a ζ а η с о u г I. Цит. соч., т. I, стр. 334—335.

22 Сборник известий..., кн. 22, стр. 494.

23 Там же, кн. 23, стр. 516.

24 Там же, стр. 514.

25 Архив ЛОИИ, ф. 48. Письма И. М. Дебу, № 5> ц октября 1854 г.

26 Там же, № 7, 25 октября 1854 г.

27 Там же.

28 Там же.

29 Там же, № 8, 2 ноября 1854 г.

30 Там же, № 5, И октября 1854 г.

31 Архив Севастопольского музея обороны, Λ^Λ» 5070 и 5071, VJ. Бумаги Бутакова. Письмо к матери (подлинник). 18 октября 1854 г.

Глава VI

1 Библиотека им. Б. И. Ленипа, Рукописи, отд., ф. 169, п. 8, №29. Воспоминания Д. А. Милютина, л. 161 об. —162.

2 Ρ е а г d G. S. Цит. соч., стр. 153—154.

3 Там же, стр. 154.

4 В а ρ s I G. Цит. соч., т. II, стр. 319.

6 Страстная полемика, которая возникла впоследствии по поводу этого рокового для английской кавалерии приказа, вызвала немало ста­тей и брошюр. Самая документированная брошюра (имеющаяся у нас, в отделе Rossica ГПБ) называется: The British cavalry at Balaklava. Remarks in reply to leutenant general Earl of Lucan's speech in the House of Lords. London, 1855.

6Malmesbury. Цит. соч., т. II, стр. 163.

7 ЦГВИА, φ. В У А, д. 5772, л. 19—21 и 37. Начальника 12-й пехотной дивизии генерал-лейтенанта Липранди рапорт. Па позиции. Получено на Северной стороне Севастополя 26 октября 1854 г. Там же, д. 5772, л. 37 (о подвигах нижних чинов отряда Жабокритского).

8 Там же, л. 22—29, док. 25. Донесение Липранди.

9 Там же.

10 Там же.

11 The British cavalry at Balaklava. Цит. изд.

566

Глава VII

1 Русский архив, 1869, т. II, стр. 24.

2 Библиотека им. В. И. Ленина, Рукописи, отд., ф. 169, п. 8, № 29, л. 163 οό.—165. Воспоминания Д. А. Милютина.

3 ЦГИАМ, ф. 722, д. 206, л. 349. Николай I— Меншикову. Гатчина, 11 ноября 1854 г.

4 Там же, ф. 728, on. 1, д. 2228. На Северной сторопе, у N° 4 батаре.і, 26 октября 1854 г. Николай Николаевич — Александру Николаевичу.

6 Русская старина, 1875, февраль, стр. 313-314.

6 ГПБ, Рукописи, отд., Q. IV, 365/1, л. 161 об.

7 ЦГВИА, ф. В УА, 5451. Prince Gortchakoff an prince Menchikol'f, le 19 octobre 1854. Kichineff.

8 Ср. письмо Меншикова Горчакову от 9 июня 1853 г.— Русская ста­рина, 1875, январь, стр. 176.

9 Новороссийский телеграф, 1889, Кч 4365.

10 Записки кн. В. И. Васильчикова.— Русский архив, 1891, №6, стр. 201.

11 Τ о τ л е б о н Э. И. Описание обороны города Севастополя, ч. I. СПб., 1863, стр. 425—426.

12 Там же, стр. 428.

13 У меня в руках было авторизированное и дополненное брюссель­ское издание, сделанное Джервизом. Lay ard A. La premiere campagne de la Crimee. Bruxelles, 1855.

14 L а у a r d А. Цит. соч., стр. 81.

15 Там же, стр. 84.

16 ЦГАВМФ, ф. 19, Меншикова, д. 35, on. 6, л. 51 — 52. Записки полковника Циммермана о слышанном от союзников и т. д.

17 ГПБ, Рукописи, отд., II, 3, Кі 2, л. 35 об. Из архива д. т. с. Алек­сандра Дмитриевича Крылова. Записки о П. Д. и М. Д. Горчаковых.

18 Там же, л. 36.

19 Τ о τ л е б е π Э. И. Цит. соч., ч. I, стр. 423. Генерал А. П. Хру-щов в своих записках дает цифру в 20 ООО чел., но не детализирует.

20 Записки графа М. Д. Бутурлина.— Русский архив, 1898, № 7, стр. 418.

21 В а ρ s L G. Цит. соч., т. II, стр. 345 — 346.

22 Там же, стр. 75.

23 Там же, стр. 342.

24 Colebrooke. Journal of two visits to the Crimea in the autumn of 1854 and 1855. London, 1856. стр. 199.

25 Russell VV.H. The greatwarwith Russia. London, 1895, стр. 200—

201.

26 Там же, стр. 204.

27 Тотлебен Э. II. Цит. соч., ч. I, стр. 450—451.

28 G u е г i η L. Histoirc de la derniere guerre de Russie, t. I. Paris, 1858, стр. 404.

29 Там же, стр. 405.

30 С а η о η g с F. Histoire militaire conlemporaine, t. I. Paris, 1882, стр. 45—46.

31 S a i η t Priest, due d'Almazau. La bataille d'Inkerman.— Re­vue des deux mondes, seconde periode, t. XV, 1858, стр. 395.

32 Подлинник этого письма хранится в Архиве Севастопольского му­зея обороны, № 5154, VII.

33 Там же. Николай I — Меншикову, 2 ноября 1854 г. (подлинник).

34 ЦГИАМ, ф. 728, оп. 1, д. 2228, л. 3—5 об. 26 октября 1854 г. На Северной стороне, у 4-й батареи, Николай Николаевич — Александру Николаевичу.

567

35 Майор К у ρ π и к о в. Эпизод из Инкерманского дела.— Сборник рукописей... о Севастопольской обороне, т. I. СПб., 1872, стр. 118—119.

36 Χ ρ у щ о в А. П. История обороны Севастополя. СПб., 1889, стр. 49.

37 ГПБ, Рукописи, отд., Q. IV, 365/1, л. 161 об.— 162.

38 Из походных воспоминаний о Крымской войне.— Русский архив, 1870, № 11, стр. 2044—2045.

39 Па нем рукой Меншикова паписано было: «не состоялось». ГПБ, Рукописи, отд., архив Н. К. Шлльдера, К-3, № 8 (II, 3, Кг 2, л. 71—72. Меншиков — В. А. Долгорукову. 1854).

40 Погоди н М. П. Сочинения, т. IV. М., 1874, стр. 282.

41 Там же, стр. 285.

Глава VIII

1 Военный сборгіик, 1904, Кг 9, стр. 37 и сл.

2 ГПБ, Рукописи, отд.,0;. IV, 832, л. 2. Копия. Секретно. Рапорт его превосходительству г. архангельскому военному губернатору.

3 ГПБ, Рукописи, отд., Q. IV, 832, 16 марта 1854 г. Ііз доклада г. Кольскому городничему. Архангельск, Кг 613, л. 3 об.

4 Там же, 10 марта 1854 г. Коиия постановления, л. 4.

6 Там же, 23 марта 1854 г. К руководству г. Кольскому городничему. Архангельск, Кг 697, л. 5—6.

8 Пушкарев был в это время болен.

7 Там же. Оборона Колы.

8 ЦГИАМ, III О., 1 эксп., № 412, ч. 3, 1854, л. 1 — 1 об. от штаб-офи­цера корпуса жандармов в Архангельске шефу жандармов графу Орлову. 28 августа" 1854 г., Кг 41.

9 Η a і 1 1 у Е. Une campagne dans ГОсёап Pacijique. L'expedition de Petropavlovsk.— Revue des deux mondes, seconde periode, t. XVI, 1858, стр. 686—718.

10 Завойко Ю. Воспоминания о Камчатке и Амуре (1854—1855). М., 1876, стр. 9.

11 Архив ЛОИИ, ф. 39, Глазенапа, карт. № 1. Петропавловск, 30 ав­густа 1854 г.

12 Там же, карт. к. 1. Петропавловск. 30 августа 1854 г. Начинается: «Ваше превосходительство милостивый государь Богдап Александрович». Подписано Николаем Фесуном.

13 Родственник Дмитрия Максутова.

14 Арбузов А. П. Оборона Петропавловского порта.— Русская старина, 1870, апрель, стр. 374—375.

15 Библиотека им. В. И. Лешша, Рукописи, отд., ф. 169, п. 8, № 29, л. 174 об. —176.

16 Η a і 1 1 у Е. Цит. соч.— Revue des deux mondes, seconde periode, t. XVI, 1858, стр. 716.

17 A ρ б у 3 о в А. П. Замечания на статью Г. Фесуна о Петропав­ловском деле.— Морской сборник, 1860, № 10, отд. IV, стр. 4—10.

18 Морской сборник, 1860, Кг 10, стр. 4 — 10.

19 Η е в е л ь с к и й Г. И. Подвиги русских морских офицеров. М., 1947, стр. 312—313.

20 Там же, стр. 309.

21 Документы, относящиеся к эвакуации Петропавловска в 1855 г., напечатаны в Известиях Приморского губернского архивного бюро, т. I, вып. 2. Владивосток, 1923, стр. 22—31.

22 О переезде из Петропавловска в Николаевск см. интересные Вос­поминания о Камчатке и Амуре жены губернатора Юлии Завойко. М., 1876.

568

23 «... The odds certainly were on the side of the Allies, and considering the weight of their armanients they had a fair chance of success*. R a ν e n-stein E. The Russians on the Amur. London, 1861, стр. 129.

Глава IX

1 Архив ЛОИИ, φ. 48. Письма И. Μ. Дебу, № 9, 9 ноября 1854 г.

2 ЦГВИА, ф. В У А, Лё5254. Severnaya, pres de Sevastopol, le 3 no-vembre 1854. Меншиков — Долгорукову.

3 ЦГИАМ, φ. 728, on. 1, д. 1913 а, л. 26. Письма вел. князя Михаила Николаевича к августейшим родителям. 12 ноября 1854 г. На Северной стороне Севастополя.

4 ГПБ, Рукописи, отд., Q. IV, 365/3, л. 18. Семякии — Менькову, 16 декабря 1854 г. Бивуак на Северной стороне Севастополя.

5 ЦГИАМ, ф. 694, ед. хр. 322, л. И об. На Северной стороне Севасто­поля, 21 ноября 1854 г.

6 С a s t е х. Цит. соч., стр. 96—97.

7 ЦГИАМ, ф. 722, д. 213, л. 148. О пленных и перебежчиках.

8 Μ о 1 е η е s P. Les commentaries d'un soldat. Paris, 1877, стр. 110.

9 Bright J. Цит. соч., стр. 177.

10 G u e r i η L. Цит. соч., т. 11, стр. 45—47. Примечания.

11 В е й г е л ь т. Цит. соч., стр. 81. ^

12 ЦГИАМ, ф. 722, д. 213, л. 52 об.— 53. Constantinople, le 18 Janvier 1855.

13 G и ё г i η L. Цит. соч., т. II, стр. 45.

14 ГПБ, Рукописи, отд., Q. IV, 365/3, л. 14. Васильчиков — Мень­кову. Севастополь, 4 декабря, ночью.

15 Там же. Чоргун, 16—28 ноября (1854 г.).

16 Там же, л. 17. Герсеванов — Менькову. 16 декабря (1854 г.).

17 Там же, л. 17 об.

и ЦГВИА, ф. ВУА, № 5451, ч. II, л. 238. Kichineff, le 29 decembre 1854. Prince Gorchakoff au prince Menchikoff.

19 Архив ЛОИИ, φ. 48. Письма И. Μ. Дебу, № 21, 21 декабря 1854 г.

20 ИРЛИ, ф. 265, л. 2. Архив журнала Русская старина, 14 декабря 1854 г.

21 ЦГВИА, ф. ВУА, N° 5452, ч. П. Меншиков—Долгорукову, 1е 24 decembre 1854. Severnaya.

22 Архив ЛОИИ, ф. 48. Письма И. М. Дебу, № 11, 19 ноября 1854 г.

23 Там же, N 12, 22 ноября 1854 г.

24 Там же, № 15, 30 ноября 1854 г.

25 ЦГАДА, ф. 11 — Госархив, разр. XI, № 1259, л. 4—5. Copie d' une depeche au comte Benkendorff en date du 16/28 novembre 1854, de Berlin, N 192.

26 Там же.

27 И. Аксаков—А. О. Смирновой, 24 ноября 1854 г.—Русский ар­хив, 1895, N° 12, стр. 459.

28 В а л у е в П. А. Дума русского.— Русская старина, 1891, май, стр. 352.

29 ЦГВИА, ф. В У А, № 5452, ч. II. Князь Меншиков—князю Долго­рукову, 11 октября 1854 г., бивуак между Инкерманом и Бельбеком.

30 Там же. Князь Долгоруков — князю Меншикову. Гатчина, 21 ок­тября: «ЕПе (la Russie) merite la protection du Tout-puissant».

31 Там же. St. Petersbourg, le 23 oclobre 1854.

32 Архив Севастопольского музея обороны, № 5120, IV. Черновые заметки Ухтомского.

569

33 Гос. архив Одесской области, 1138, архив № 23, Зеленого. Заметки Милошевича: «больные умирают с голоду, продовольствия нет, полней­шая бездарность и никчемпость министра Долгорукова».

34 ЦГ13ИА, ф. В У А, №8452, л. 213—216. Prince Dolgorouky au prince Menchikoff (по кн. Ε. В. Тарле изд. 1943 у. —Ред.).

35 Русская старина, 1877, июнь, стр. 290—291.

30 Из походных воспоминаний о Крымской войне. — Русский архив, 1870, №11, стр. 2049.

37 Там же, стр. 2051—2053.,

38 Щ е ρ б а τ о в А. П. Генерал-фельдмаршал князь Паскевич, т. VII. СПб., 1904, стр. 316.

39 ЦГВИА,ф. В У А, № 5968.Выписка из журнала Севастополя, напе­чатанного за границей.

40 У ш а к о в II. Записки очевидца о войне России противу Турции и западных держав, ч. П. В кн.: «Девятнадцатый век», кн. 2. М., І872, стр. 198.

41 Русская старина, 1877, январь, стр. 115.

42 Записки князя В. И. Васильчикова.— Русский архив, 1891, № 6, стр. 191 — 192.

43 ЦГАЛИ, ф. 1337, оп. 1, ед. хр. 167. Записки Д. А. Оболенского.

44 Ч е ρ н я е в М. Г. Во время русско-турецкой войны 1853—1856 гг.— Русский архив, 1906, № 3, стр. 457.

45 Ж с м ч у ж н и к о в Л. А. Отрывки из моих воспоминаний.—■ Вестник Европы, 1899, ноябрь, стр. 234.

46 Меншиков— Горчакову.Севастополь,Северная,22 декабря 1854 г.— Русская старина, 1875, февраль, стр. 322.

47 Сборник рукописей... о Севастопольской обороне, т. I, стр. 30—41.

48 Воспоминания о Севастополе Евгения Корженевского.— Сборник рукописей... о Севастопольской обороне, т. III. СЦб., 1873,стр. 33 — 34.

49 Архив Севастопольского музея обороны, № 5120, IV. Черновые за­метки Ухтомского.

5J ГПБ, Рукописи, отд., Q. IV, 365/2. 61 В а ρ s t G. Цит. соч., т. II, стр. 374.

52 Там же, стр. 377.

53 ЦГИАМ, ф.722, д. 213, л. 3 об. Рапорт № 587, поября 27 дня 1854 г. Нахимов — Меншикову.

64 ГПБ, Рукописи, отд., Q. IV, 365/2.

65 Там же, 365/3, л. 15 об.— 16. Васильчиков — Менькову. Севасто­поль, 14 декабря 1854 г.

56 Архив ЛОИИ, ф. 48. Письма И. М. Дебу, № 45, 16 марта 1855 г.

67 Баумгартен А. Заметки к письмам князя А. С. Меншикова.— Русская старина, 1875, май, стр. 139—140.

58 Архив Севастопольского музея обороны, № 5128, VI. Бумаги Щег­ловых. Отрывок письма Д. Щеглова без даты.

69 ЦГИАМ, ф. 728, on. 1, д. 1913а, л. 35 об.— 36. Письма вел. князя Михаила Николаевича августейшим родителям.

60 Там же, л. 41—48. Северная сторона Севастополя. 18 января 1855 г.

61 ГПБ, Рукописи, отд., архив П. К. Шильдера, II, 3, № 2, л. 135. Остен-Сакен — Киселеву. Помечено 16 февраля 1855 г.— 156-й день обо­роны.

62 ГПБ, Рукописи, отд., Q. IV. 365/2. Эту точную дату дает полков­ник Меньков.

63 Гос. архив Одесской области, 1138, архив № 23, Зеленого. Замет­ки Милошевича о Крымской кампании. Списано рукой неизвестного, руко­пись на л. 18—48. Приложения к этой рукописи на л. 46—48.

64 ГПБ, Рукописи, отд., Q. IV, 365/2, л. 27.

570

05 Библиотека им. Б. И. Ленина, Рукописи. отд.,ф. 169, Д. А. Милю­тина, п. 8, № 29, л. 168 об.—169, 179—180.

66 Прусский посланник в Петербурге, письма которого в Берлине систематически попадали в руки Наполеона III.

«' ЦГАВМФ, ф. 19, Меншикова, д. 112, он. 6, л. 74.СПб., 7 января 1855 г. Подписано: «II. Краббе». Пометка сверху: «Получено 19 января 1855 г.»

68 ЦГИАМ, ф. 573, Мейендорфа, д. 510, л. 157 — 161.

69 Архив ЛОИИ, ф. 48. Письма И. М. Дебу, Νι 45, 16 марта 1855 г.

70 Архив Севастопольского музея обороны, N° 5077, VII. Воспомина­ния Ухтомского (подлинная рукопись).

71 Артиллерийский журнал, 1857, N° 3, стр. 181 —182.

72 Там же, стр. 183.

73 Там же, стр. 184.

74 ЦГАВМФ, ф. 19, Меншикова, д. 100, л. 79. СПб., 3 июля 1855 г.

75 ЦГИАМ, ф. 722, д. 213, л. 48—48 об. Копия с рапорта генерал-адъютанта барона Остен-Сакена г. военному министру из Севастополя 7 марта 1855 г., №. 444.

78 Там же.

77 Архив Севастопольского музея обороны, № 5080, VII.

78 Б е ρ г Н. В. К биографии графа Замойского.— Исторический вестник, 1880, сентябрь, стр. 103.

79 Князь М. Д. Горчаков в 1855—1861 гг.— Русская старина, 1880, сентябрь, стр. 120—121.

80 Там же, стр. 121.

81 /7. И. Пирогов в Севастополе 1854—1855 гг.— Русская старина, 1885, август, стр. 299.

82 ЦГИАМ, ф. 722, д. 206, л. 482—483. Севастополь, 18 декабря 1854 г.

83 ЦГВИА, ф. В УА, N° 5451, ч. II, л. 220. Северная, 1е 22 decembre 1854. Prince Mencliikoff au prince Gorlchakoff.

84 Записки док/пора А. Генрици.— Русская старина, 1878, январь, стр. 92—93.

85 Из воспоминаний Α. II. Супонева.— Русский архив, 1895, N° 10, стр. 259.

86 ЦГАВМФ, ф. 1.9, Меншикова, д. 88, оп. 2, л. 68 об. Москва, 12 де­кабря 1855 г.

87 Сборгшк рукописей... о Севастопольскоіі обороне, т. III, стр. 394—

395.

88 Тотлебеп говорит, что эти контрапроши можно было бы удержать, если бы на русскую вылазку было дано 20 апреля шесть батальонов, как это и предполагалось. Но главнокомандующий изменил это распоряже­ние, и вместо шести батальонов было дано втрое меньше (Тотлебеп Э. И. Цит. соч., ч. II, отд. 1, стр. 181 и сл.).

89 Гос. архив Одесской области, 1138, архив N. 23, Зеленого. За­метки Милошевича о Крымской кампании. Списано рукой неизвестного. Рукопись на л. 18—46.

90 ГПБ, Рукописи, отд., Q. IV, 365/2, л. 29—31.

91 ЦГИАМ, ф. 722, д. 213, л. 129—136. Извлечение из письма из Сева­стополя. Севастополь, 26 апреля 1855 г.

Глава X

1 G и 6 г і η L. Цит. соч., т. II, стр. 2—3.

2 Архив внешней политики России (АВПР), ф. К., д. 105. Bruxelles, le 16/28 decembre 1854. Приложение к донесению Эбелинга.

3 Там же, д. 84. Brunnow — Nesselrode. Cologne, le 29 mai (10 juin) 1854. \

571

4 Там же, д. 161, № 136. Meyendort'f — Nesselrode. Vienne, le 1,13 juin 1854.

6 Князь Варшавский, граф Паскевич Эриванский, Иван Федорович. β ЦГИАМ, ф. 728, on. 1, д. 2214, л. 37 — 37 об. Письма Николая I —

кн. Горчакову Михаилу. Александрия близ Петергофа,19 июня (1 июля) 1854 г.

7 АВГІР, φ. К., д. 161. Gortchakoff — Nesselrode. Vienne, le 26 juin (8 juillet) 1854.

8 Там же. Vienne, le 6/18 juillet 1854.

9 Там же, д. 84. Brunnow — Nesselrode. Darmstadt, le 3/15 juin 1854.

10 Ε с k h a r t F. Die deutsche Frage und der Krimkrieg. Berlin, 1931, стр. 68—71.

11 АВПР, φ. К., д. 161. Gortchakoff — Nesselrode. Vienne, le 27 juin (9 juillet) 1854.

12 Там же, д. 161, № 6. Gortchakoff— Nesselrode. Vienne, le 30 juin (12 juillet) 1854.

13 Там же, № 7 (это — второе донесение за то же число).

14 Там же, д. 84, № 115.Darmstadt,Іе 28 juillet (9 aoiit) 1854.Brunnow— Nesselrode.

15 Там же, д. 161, Ks 24. Vienne, le 8/20 juillet 1854.

16 The Greville memoirs, vol. VII. London, 1938, стр. 58. ^Aberdeen as hot as апуопе». Это лучшее новейшее издание знаменитых дневников, наи­более полное и критическое.

17 АВПР, ф. К., д. 161. Vienne, Іе 6/18 juin 1854.

18 Там же.

19 Там же, 1е 14/26 juillet 1854.

20 Там же. В конце донесения от 14/26 июля 1854 г.

21 Там же, д. 161, № 48, 1е 22 juillet (3 aout) 1854. Gortchakoff — Nesselrode.

22 Там же, № 53. Vienne, le 22 juillet (3 aout) 1854

23 Там же, № 3, Berlin, 2/14 aoiit 1854 (копия резолюции царя).

24 Там же, Ks 54. Vienne, le 24 juillet (5 aout) 1854.

25 Там же, д. 162, № 72. Vienne, le 2/14 aout 1854. Tres secret.

26 ЦГИАМ, φ. 728, on. 1, д. 2214, л. 147 об.— 148. Из письма Нико­лая I — Горчакову М. от 19/31 августа 1854 г.

27 ЦГАДА, разр. III, д. 43, л. 1—6. Copie d'une depeche an prince Gortchakoff a Vienne. En date de St. Petersbourcr, le 14 aout 1854.

28 АВПР, φ. К., д. 162, № 87. Vienne, le 19/31 aout 1854.

29 ... l'empereur Frangois Joseph devrait avoir rudement traite Buol, car il est tout decontenance... Там же, № 89. Vienne, le 21 aofit (2 septembre) 1854.

30 Там же, Vienne, le 22 aout (3 septembre) 1854.

31 Там же, № 92. Vienne, le 24 aout lb septembre) 1854.

32 Там же.

33 Там же, № 95. Vienne, le 25 ao>h (6 septembre) 1854.

34 Jusqu'ici je ne vois d'un cote que des paroles, de l'autre des demons­trations militaircs, des engagements ecrits avec nos adversaires, la deten­tion d'un gage longtemps convoite. АВПР, φ. К., д. 162, Κι 95. Vienne, le 25 aout (6 septembre) 1854. Надпись Николая I сверху: «Faites dire a Gortchakoff que j'approuve completement son telegramme*.

35 Там же, Λί 101. Vienne, le 2/14 septembre 1854.

36 ЦГАДА, разр. Ill, д. 171, л. 196—197. Charlottenburg, le 18 aout 1854.

37 Там же, разр. Ill, д. 108, Lettrcs de Brunnow; Вгшіпо\т— Nessel­rode. Darmstadt, le 30 aout (11 septembre) 1854.

38 АВПР, φ. К., д. 84, № 135. Darmstadt, le 1/13 septembre 1854.

39 Там же,#д. 162, Ks 101. Vienne, le 2/14 septembre 1854.

572

40 Там же, № 131. Vienne, le 25 septembre (7 octobre) 1854. Gortcha-koi'f — Nesselrode.

41 Там же.

42 ЦГАДА, разр. Ill, д. 140, л. 186. Горчаков — Нессельроде. Vienne, le 27 octobre (8 noverabre) 1854.

43 ΑΙ3ΠΡ, φ. К., д. 162, N° 177. Vienne, le 26 octobre (7 novembre) 1854. Tres reservee. Gortcbakoff — Nesselrode.

44 II ii b η e r. Neuf ans de souvenirs, t. I. Paris, 1904, стр. 273.

45 Там же, стр. 280.

46 ЦГАДА, φ. 11 — Госархив, разр. XT, д. 1260, л. 21—21 об. Annexe ad № 210. Extrait d'une lettre de Constantinople, en date du 14 novembre 1854.

47 Там же, д. 1266, лл. 5—6. Copie d'une depeche du comte Chrepto-witch en date de Bruxellos, le 8/20 novembre 1854.

48 ЦГИАМ, φ. 728, on. 1, д. 2214, л. 193—194.

49 Там) же, л. 192 об. Гатчино (sic!), 8 ноября 1854 г.

50 АВПР, ф. К., д. 162. Vienne, le 5/17 novembre 1854. Depeche secrete.

51 Η u b η e г. Цит. соч., т. I, стр. 279 (запись: «Mardi 21»).

52 Этот fmniediat Bericht Эдвина Мантейфеля хранится в «Домашнем архиве» Гогенцоллернов и цитирован впервые в кн.: Ε с k h а г t F. Цит. ооч., стр. 78.

63 Le parti ministericl qui represente d'une maniere assez prononcee celui liberal en Autriche et quo soutiennent la haute finance, les notabilites industrielles, les josuites et les ultramontains, se range du cote des puissan­ces occidentales. ЦГАДА, φ. 3 — Госархив, разр. Ill, д. 140, л. 209—211, le 30 novembre 1854.

54 ΑΒΓΙΡ, φ. К., д. 163, N° 201.Vienne, le 1.4/22 novembre 1854.

55 Там же, N° 202. Vienne, le 11/23 novemore 185 ί. 66 Там же, N° 191. Vienne, le 4/16 novembre 1854.

57 Η ii b η e г. Цит. соч., т. I, стр. 281.

58 Там же, стр. 282.

69 ЦГАДА, ф. 3 — Госархив, разр. III, д. 140, л. 209—211, Іе 30 no­vembre 1854.

60 АВПР, φ. К.,д.163,№ 212. Viennese 19 novembre (1 decembre) 1854.

61 Η ϋ b η e г. Цит. соч., т. I, стр. 284.

62 Там же, стр. 285. Русские документы молчат об этом, но австрийский посол в Париже обладал совсем исключительной осведомленностью.

63 АВПР, ф. К., д. 163, N° 217. Vienne, le 20 novembre (2 decembre) 1854. Gortchakoff — Nesselrode.

64 «... ganz aus freien Stucken abschloss...». Ε с k h а г t F. Цит. соч., стр. 132.

65 В о г r i e s К. Preussen im Krimkrieg. Stuttgart, 1930. 68 Там же, стр. 186.

Глава XI

* ЦГИАМ, φ. 728, on. 1, д. 2214, л. 224—224 об.

2 ЦГВИА, ф. ВУА, № 5451.

3 ЦГИАМ, ф. 722, д. 213, л. 140 об. Описание канонады и штурма г. Евпатории 5 февраля 1855 г. (подписал: генерал-лейтенант Хрулев).

4 В документе всюду вместо «батарея» и «батальон» сокращения «бат.». 6 ЦГИАМ, ф. 722, д. 213, л. 116—126 об. Бумага за № 79, 9 февраля

1855 г. На бивуаках при ауле Тюк-Мамай Таврической губ. Евпаторий­ского у. (подписал: Волков).

8 Записки доктора А. Генрици.— Русская старина, 1877, ноябрь, стр. 456.

573

7 Архив Севастопольского музея обороны,№ 5154, VII.Николай I — Меншикову, 9 февраля 1855 г.

8 Библиотека им. В. И. Ленина, Рукописи, отд., ф. 169, Д. А. Ми­лютина, п. 8, ДЬ 30, л. 211 об.—212 об., 213 об.—214.

9 Там же.

і° ЦГНИА, ф. В У А, № 5482, л. 200—2.17. St. Petersbourg, le 16/28 fevrier 1855. Долгоруков — Меншикову.

11 Архив Севастопольского музея обороны, № 5159, VII. Александр Николаевич — Меншикову, 15 февраля 1855 г. Проект письма.

12 Все четыре рукописные записки в ЦГИАМ, ф. 728, on. 1, ед. хр. 2214. (При проверке для данного изд. в архиве была обнаружена лишь одна записка от 1 феврали 1855 г.—РедЛ.

13 ЦГИАМ, ф. 728, оп. 1, д. 2214, л. 224—225. Собственноручная за­писка его императорского величества от 30 декабря 1854 г.

14 Там же. Собственноручная записка его императорского величества от 1 февраля 1855 г.

15 Там же. Подчеркнуто мною (Е. Т.).

16 Тютчева А. Ф. При дворе двух императоров. Воспоминания. Дневник. [М.|, 1928, стр. 167 — 168.

17 Русская старина, 1896, июнь, стр. 625. Показания Иисарского, бывшего в курсе событий, подтверждаются в полной мере и другими сви­детельствами.

18 Ш е л г у и о в II. Воспоминания. М.— Пг., 1923, стр. 26.

19 Там же, стр. 66—67.

20 Пел и к а и А. В. Перемена царствования.— Голос минувшего, 1914, № 2, стр. 120—121.

21 Φ ρ е д е ρ и к с М. П. Из воспоминаний.— Исторический вестник, 1898, февраль, стр. 477 — 478.

22 Там же, стр. 480.

23 Воспоминания В. И. Панаева.— Русская старина, 1892, декабрь, стр. 491—496.

24 III τ а к с ii ш п о іі д е ρ Ε. А. Из воспоминаний.— Русский вест­ник, 1899, Кч 10, стр. 552.

25 Ρ о g g е η р о h 1 Ν. Vempereur Nicolas I. Bruxelles, [1855|, стр. 9. «...Νοη, іі не le pouvait pas,il ne le devait pas, il ne I'a pas fait. II a pre-fere se retirer... Vivant, il out ele mort, il s'est survecu...».

Глава XII

1 Clarendon to Cowley, 15 december 1854. Приложение к кн.: Ригу е-а г V. J. England, Russia and the Straits questions. Berkeley, 1931, стр. 447.

2 АВПР, φ. К., д. 163, Кч 225. Горчаков — Нессельроде. Vienne, le 25 novembre (7 decembre) 1854.

3 Тамже, Кч 241. Gortchakoff—Nesselrode. Vienne le 4/16 decembre 1854.

4 Там же, К 262. Gortchakoff — Nesselrode. Vienne, le 17/29 decembre 1854.

5 Там же, К. 267. Vienne, le 18/30 decembre 1854. Secrete.

G Там же, д. 220, № 289. Горчаков — Нессельроде. Vienne, le 27 de­cembre 1854 (8 Janvier 1855).

7 Там же. Горчаков — Нессельроде. Vienne, le 12 Janvier 1855.

8 Там же, д. 163, Кч 276. Vienne, le 21 decembre 1854 (2 Janvier 1855).

9 Там же, д. 220, К 31. Vienne, le 21 Janvier (2 fevrier) 1855. Gortcha­koff — Nesselrode.

10 Там же. Copie d'une depeche telegraphique en chiffres du prince Gortchakoff. Vienne, le 23 Janvier 1855.

11 Там же, Κι 25. Vienne, le 14/26 Janvier 1855. Шифрованная телеграм­ма Горчакова — Нессельроде.

574

12 ЦГИАМ, φ. 728, on. 1, д. 2429, л. 76—77. Из дневника Коцебу. Известия из Парижа.

13 W u г m С. F. Vier Briefe iiber die freie Donau-Schiffahrt. Leipzig, 1855.

14 АВПР, φ. К., д. 222, Л» 158. Nesselrode — Gortchakoff, le 29 mars 1855.

Глава XIII

1 ЦГИАМ, φ. 722, д. 214, л. 106 — 106 об. Соображения по некоторым новым предположениям на случай войны с Австрией. 3 марта 1855 г.

2 Τ о τ л е б е н Э. И. Цит. соч., ч. I, стр. 596.

3 ЦГИАМ, ф. 728, on. 1, д. 1913а, л. 41—48. Северная сторона Сева­стополя. 18 января 1855 г. Письма Михаила Николаевича к августейшим родителям.

4 Там же.

5 Там же, л. 62—64. Северная сторона Севастополя, 20 февраля 1855 г.

6 ЦГИАМ, ф. 722, д. 213, л. 12—13 об.

7 Τ о τ л е б е н Э. И. Цит. соч., ч. II, отд. I, стр. 23—26.

8 Там же, стр. 42.

!і ЦГИАМ, ф. 722, д. 213, л. 134—136 об. Извлечение из письма из Севастополя. Севастополь, 26 апреля 1855 г. Не подписано. По разным признакам поступило в архив из Главного штаба.

10 R о t h a η G. Souvenirs diplomatiques. La Prusse et son roi pen­dant la guerre de Crimee. Paris, 1888, стр. 172—173.

11 Э в а л ь д А. В. Рассказы о Николае I.— Исторический вестник, 1896, N° 8, стр. 348.

12 ЦГВИА, ф. В У А, N° 5757, 25 марта 1855 г. Семякин—Меншикову. Семякин неточно называет Камчатский люнет «редутом».

13 Архив Севастопольского музея обороны, N 5080. Письма П. С. На­химова, 24 марта 1855 г., Севастополь.

14 В a ζ а η с о и г t. Цит. соч., т. II, стр. 318.

15 Там же, стр. 321 — 322.

16 Сборник рукописей... о Севастопольской обороне, т. III, стр. 380.

17 Τ о τ л е б е н Э. И. Цит. соч., ч. II, отд. I, стр. 295.

18 Там же, стр. 298.

19 Архив Севастопольского музея обороны, «Ν» 5141, VII. Бумаги Ти­мирязевых. Из журнала, веденного Тимирязевым на Камчатском люнете с 27 марта но 26 мая.

20 Там же, N 5078, VII. Нахимов—А. М.Тимирязеву, 1 июня 1855 г. (Севастополь). Подлинник.

21 Там же, N 5120, IV. Черновые заметки Ухтомского. Ухтомскиіі пи­шет неправильно «Жабокрицкий» вместо «Жабокритский».

22 Гос. архив Одесски^ области, 1138, архив N 23, Зеленого. Замет­ки Милошевича о Крымской кампании. Писано рукой неизвестного. Руко­пись на л. 18—46. Приложения: л. 46 — 48. Цитируемое место на л. 28—29.

23 Τ о τ л е б с н Э. II. Цит. соч., ч. II, отд. I, стр. 308—309.

24 ЦГАВМФ, ф. 19, Меншикова, д. 35, оп. 6. Записки полковника Циммермана.

25 III и л ь д е ρ II. К. Цит. соч., т. I, стр. 426—427. Приложения.

26 Ото письмо появилось в полном виде впервые в Русской старине в 1883 г., ноябрь, стр. 369—380, т. е. спустя почти 30 лет после событий, которыми оно было вызвано.

27 Д у χ о н и н Л. Под Севастополем в 1853—1856 гг. Записки и дневник бывшего начальника артиллерийских парков Южной и Крымской армий генерал-майора Духонина.— Русская старина, 1885, сентябрь, стр. 446—447. Запись под 13 апреля.

575.

28 Μ. Д. Горчаков — Александру П. Северная сторона Севастополя, 30 апреля 1855 г.— Русская старина, 1883, июль, стр. 195.

29 ЦГИАМ, ф. 722, д. 213, л. 203—203 об. Копия с отношения г. ге-нерал-ад-ыотанта князя Горчакова г.военному министру от 17 мая 1855 г., До 1357.

30 Там же, л. 130. Извлечение из письма из Севастополя. Севасто­поль, 26 апреля 1855 г.

Глава XIV

1 В а ρ s t G. Цит. соч., т. II, стр. 496.

2 Там же, стр. 480.

3 Perret S. Recits de Crimee. 1854—1856. Paris, s. а., стр. 330.

4 К i η g 1 a k e A. VV. The invasion of the Crimea, т. VIII. London, 1887, стр. 136.

5 D e 1 о r me A. Lettres d'un zouave. Bivouac de la Tcherna'ia, le 20 juin 1855. Paris, 1896, стр. 253—254.

6 Ri ngl ake A. \V. Цит. соч., т. VIII, стр. 142—143. 'Sterling A. The story of the Highland brigade in the Crimea.

Camp, battery, № 4. Balaclava, 13 June 1854. London, 1895, стр. 271.

8 Тотлебен Э. И. Цит. соч., ч. II, отд. I, стр. 323—324.

9 Там же, стр. 325.

10 N о і г L. Souvenirs d'un simple zouave. Paris, 1856, стр. 297.

α Богданович Μ. Восточная война, т. III. СПб., 1877, стр. 359.

12 Τ о τ л е б е н Э. И. Цит. соч., ч. II, отд. I, стр. 355.

13 ЦГИАМ, ф. 722, д. 207, л. 276—291 об. Журнал военных действий в Крыму с 4 по 15 число июня 1855 г.

14 Там же, л. 276—276 об.

15 Сборник рукописей... о Севастопольской обороне, т. III, стр. 165. Из писем К. Р. Семякина.

18 Robinson F. Diary of the Crimean war. London, 1856, стр. 342.

17 The ammunition of the foe again began to run short and the infantry soldiers who had replaced the trained seamen gunners, most of whom had been killed, were of course far less efficient than those whom they succeeded. Wood E. The Crimea in 1854. London, 1895, стр. 290.

18 VV i с k e η d e η W. Adventures before Sebastopol. London, 1855, стр. 168.

19 R о b i η s ο η F. Цит. соч., стр. 342—343.

20 Тотлебен Э. И. Цит. соч., ч. II, отд. I, стр. 339.

21 Д у χ о π и н Л. Под Севастополем в 1853—1856 гг.— Русская ста­рина, 1885, октябрь, стр. 90.

22 Писгма капитан-лейтенанта П. И. Лесли.— Сборник рукописей... о Севастопольской обороне, т. II. СПб., 1872, стр. 376—380.

23 Там же, стр. 387—388.

24 Военный журнал, 1856, т. I, стр. 161.

25 Ν υ i г L. Цит. соч., стр. 332.

26 Сборник известий..., ки. 32, стр. 466.

27 Там же, стр. 467—468.

28 Ε ρ ш о в А. И. Севастопольские воспоминания. СПб., 1858, стр. 207—209.

29 Τ о τ л е б е н Э. И. Цит. соч., ч. II, отд. I, стр. 342.

30 Там же, стр. 344—345.

31 Там же, стр. 345.

32 Военный сборник, 1905, № 8, стр. 52.

33 Perret Ε. Цит. соч., стр. 336.

34 F а у Ch. Souvenirs de la guerre de Crimee. Paris, 1867, стр. 192.

35 Τ h о u m a s, general. Mes souvenirs de Crimee. Paris, 1892, стр. 204.

576

36 Архив Севастопольского музея обороны. Бумаги Расга, 1е 19 juin.

37 Τ Ii о u m a s, general. Цит. соч., стр. 205.

38 The Crimean diary and letters o) lieut. general Sir Charles Ash Wind­ham. London, 1897, стр. 152.

39 Letters from the army in the Crimea, by a staff-officer who was there. London, s. а., стр. 352.

40 Там же, стр. 354.

41 К J η g 1 a k e A. W. Цит. соч., т. VIIT, стр. 161 — 162.

42 Там же: «he could not loyally hesitate to interpose in the action».

43 Сборник известий..., кн. 32, стр. 485.

44 L у s о η s D., general. The Crimean war. London, s. а., стр. 195. To his mo!her. Camp before Sebastopol, 21 June 1855.

45 Там же, стр. 192—194.

46 Wood Ε. Цит. соч., стр. 339.

47 Эти цифры дает также Ε. Ρ е г г е t. Цит. соч., стр. 340.

48 Μ и л о ш е в и ч II. С. Из записок севастополъца. СПб., 1904, стр. 51.

49 Воспоминания Георгия Чаплинского.— Сборник рукописей... о Севастопольской обороне, т. II, стр. 146.

50 Записки князя В. И. Васильчикова.— Русский архив, 1891, № 6, стр. 231 — 235.

51 Сборник известий..., кн. 32, стр. 469. Датировано: Севастополь, 6 июня 1855 г.

52 Степанов М. Севастопольские записки.— Военный сборник, 1905, Кч 8, стр. 54.

51 Сборник известий..., кн. 32, стр. 474.

54 С a m ρ b е 1 I С. F. Letters from camp. London, 1894, стр. 258. To his brother John Campbell, 25 June 1855.

55 С a ν ο η d i s 1) - Τ а у 1 о r G. Journal of adventures with the British army, vol. II. London, 1856, стр. 83.

56 L у s о и s Ό. Цит. соч., стр. 197. To his sister, 29 June 1855.

57 Там же, стр. 199. To his mother, 3 July 1855.

58 Letters from the army in the Crimea... by a staff-officer who was there, стр. 360—361. Camp before Sebastopol, 29 June 1855.

59 Τ Ii ο u ш a s, general. Цит. соч., стр. 210.

60 Сборник рукописей... о Севастопольской обороне, т. II, стр. 388. Письма Петра Ивановича Лесли.

61 Там же, стр. 391—392.

62 ЦГАЛИ, ф. 1.437, on. 1, ед. хр. 167. Записки Д. А. Оболепского (запись 26 июня 1855 г.).

63 АЛПР, ф. К.,-д. 224. Vienne, 1855. Gorlchakoff — Nesselrode, le 24 juin (6 jiiilhl) 1855, Λ» 287.

64 Notes et correspondances de canipagne du general de Wimpffen, pu-bliees par H. Galli. Paris, 1892, стр. 82.

65 F а у Ch. Цит. соч., стр. 229.

66 hellers from the army in the Crimea by a staff-officer who was there, стр. 338. For private circulation only.

Глава XV

1 Сборник рукописей... о Севастопольской обороне, т. ТТТ, стр. 388.

2 Адмирал І1. С. Нахимов. СПб., 1872, стр. 26. Изд. Севастопольско­го отдела на Политехнической выставке.

3 Сборник известий..., кн. 27. Πриложепия, стр. 88.

4 Горчаков — Александру П. Лагерь при Инкермане, 7/19 июня 1855 г.— Русская старина, 1883, июль, стр. 199.

37 Е. В. Тарле, т. IX 577

6 Библиотека им. В. И. Ленина, Рукописи, отд. ф. 169, Д. А. Милю­тина, п. 8, № 32, л. 287 об.—288.

'Богданович М. Восточная война, т. III, стр. 413. Генерал-лейтенант Модест Богданович построил все свое изложение обстоятельств гибели Нахимова на собранных им показаниях очевидцев, с которыми он лично беседовал. Он дополняет рассказ Белавенца.

7 Гос. архив Одесской области, 1138, архив № 23, Зеленого. Замет­ки Милошевича о Крымской кампании. Рукопись на л. 18—46.

8 Алабин П. Походные записки, ч. II. Вятка, 1861, стр. 284; Богданович М. Восточная война, т. III, стр. 407—408 и сл. Гене­рал Богданович лично слышал обо всем, что случилось в роковой день, от капитана 1-го ранга Керна.

9 Кронштадтский вестник, 1868, № 17.

10 Извлечение из письма Крестовоздвижепской общины сестры Г. Б.— Морской сборник, 1855, № 9, стр. 72—73.

11 Там же, стр. 73—74.

12 ЦГИАМ, ф. 722, д. 201, л. 6—7 об. Выписка из письма с под­писью «твой муж» из Севастополя от 29 июня 1855 г. к Юлии Григорьевне Чебышевой в Сухиничи.

13 Ш и л ь д е ρ Η. К. Цит. соч., т. I, стр. 78. Приложения.

14 Б е ρ г Н. Записки об осаде Севастополя, т. I. М., 1858, стр. 223—224.

Глава XVI

1 Correspondence between the Admiralty and rear-admiral R. S. Dun-das.— Russian War. 1855. Віаск sea. Official correspondence. London, 1945, стр. 5. (Publications of the Navy Record Society, vol. 84).

2 Там же, стр. 51, №123. Дондас — секретарю адмиралтейства, 28 мая 1855 г.; № 131. Дондас — секретарю адмиралтейства, 3 июня 1855 г

3 ЦГАДА, ф. 30, разр. XXX, д. 165, л. 2—3. Секретно. Кронштадт, ноября 21 дня, 1855 г. Его сиятельству князю В. А. Долгорукову.

4 Архив ЛОИИ, ф. 187, on. 1, № 87, л. 350. 29 января 1855 г.

5 Там же, л. 359. 3 февраля 1855 г. Литке — Якоби.

6 Там же.

7 Correspondence between the Admiralty and rear-admiral R. S. Dundas. Дондас — секретарю адмиралтейства. На борту «Герцог Веллингтон», перед Свеаборгом, 13 августа 1855 г. Russian War. 1855. № 367, стр. 185. (Publications of the Navy Record Society, vol. 84).

8 Dictionary of national biography, vol. 16. London, І888, стр. 193. 8 ЦГИАМ, φ 728, on. 1, д. 2450, л. 7. Общая ведомость войск при

Балтийском море.

10 Там же, ф. 722, д. 203, л. 32—32 об. Материалы... относящиеся к разработке мероприятий по укреплению Балтийских берегов. Секретно. Соображения относительно обороны берегов Балтийского моря. 29 сен­тября 1854 г.

11 Сэр Ричард Саупдерс Дондас, вице-адмирал. Не смешпвать его с его родственником адмиралом сэром Джемсом Уитли Динсом Дондасом, главнокомандующим британским флотом на Черном море в 1854 г.

12 Correspondence between the Admiralty and rear-admiral R. S. Dundas. Дондас — секретарю адмиралтейства. На борту «Герцог Веллинг­тон», перед Свеаборгом, 13 августа 1855 г.—Russian War. 1855, цит. изд., стр. 184.

13 Дондас — секретарю адмиралтейства. На борту «Герцог Веллинг­тон», перед Свеаборгом, 13 августа 1855 г. Там же, стр. 184—185, № 367.

14 Там же. На борту «Герцог Веллингтон». Нарген, 13 мая 1855 г., стр. 45, № 85.

578

15 Дондас — секретарю адмиралтейства. На борту «Герцог Веллинг­тон», перед Свеаборгом, 13 августа 1855 г. — Там же, Л1» 367, стр. 188.

16 ЦГИАМ, ф. 722, д. 213, л. 234 об. Копия с отношепия командую­щего войсками в Финляндии квоенному министру от 4/16 августа 1855 г., № 1342.

ι7 Там же, л. 237 об.

18 Там же, л. 240 об.

19 ЦГИАМ, III О., 1 эксп. № 397, ч. 5, 1854, л. 2—2 об.

20 Correspondence between the Admiralty and rear-admiral R. S. Duu-das, № 403. «Герцог Веллингтон», Нарген, 21 августа. Russian War. 1855, стр. 215.

21 Дондас—секретарю адмиралтейства. «Герцог Веллингтон», Нарген, 27 августа 1855 г. Там же, стр. 243, № 421.

Глава XVII

1 Александр II — Горчакову. Петергоф, 6 июня 1855 г.— Русская старина, 1883, июль, стр. 207.

2 Александр II — Горчакову. Петергоф, 13 июня 1855 г.— Там же, стр. 208.

3 Горчаков — Александру II. Инкерман, 14/26 июля 1855 г.— Там же, стр. 210.

4 Александр II — Горчакову. Петергоф, 20 июля 1855 г.— Там же, стр. 211—212.

6 О С τ е н - С а к с н Д. Военный совет при обороне Севастополя.— Русская старина, 1874, октябрь, стр. 331.

6 Севастополь. Весьма тайное.— Там же, стр. 332—333.

7 Там же, стр. 338. «J 'admire votre abnegation, je voulais dire la raeme chose, mais le courage manquait».

8 Богданович Μ. Восточная война, т. IV, стр. 1—20. Приложе­ния.

9 Из воспоминаний А. П. Супонева.— Русский архив, 1895, №10, стр. 261.

10 «...une masse fabuleuse de projectiles* (письмо, конечно, на фран­цузском языке).

11 Из воспоминаний А. Н. Супонева.— Русский архив, 1895, № 10, стр. 262.

12 Г о ρ ч а к о в М. Д. Сражение при Черной.— Русская старина, 1876, май, стр. 167—168.

13 Из личных воспоминаний о Крымской войне.— Русский архив, 1874, As 4, стр. 1363—1364.

14 В a ζ а η с о u г t. Цит. соч., т. II, стр. 388.

15 Из личных воспоминаний о Крымской войне. — Русский архив, 1874, Л» 4, стр. 1363.

16 Там же, стр. 1365.

17 Смерть барона Павла Вревсксго.— Русская старина, 1876, январь, стр. 221—222.

18 Заметки артиллериста.— Русская старина, 1875, поябрь, стр. 552—553.

19 ГПБ, Рукописи, отд., архив С. П. Боткина. Письмо князя Д. А. Обо­ленского к его тестю графу С. П. Сумарокову. Это письмо случайно попало в архив Боткина, бывшего (через жену) в родстве с Сумароковым.

20 Это письмо фельдмаршала долго ходило в рукописных списках. Впервые оно появилось в Русской старине в 1872 г., октябрь, стр. 427— 435, а второй раз, в наиболее полном виде, в том же журнале, в 1883 г., ноябрь, стр. 369—380.

21 Русский архив, 1874, № 4, стр. 1368.

Глава XVIII

1 Александр II — Горчакову. Царское село, 28 августа 1855 г.— Русская старина, 1883, июль, стр. 214.

2 Тютчева А. Ф. Цит. <оч., ч. II, стр. 43.

3 К о н ι τ а н τ π н о в О. Штурм Малахова кургана.— Русская старина, 1875, ноябрь, стр. 569.

4 Там же, стр. 573.

5 Там же, стр. 573—574.

8 Д у χ о н и н Л. Под Севастополем в 1853—1856 гг.— Русская ста­рина, 1885, ноябрь, стр. 599.

7 Константинов О. Штурм Малахова кургана.— Русская старина, 1875, ноябрь, стр. 576.

8 Там же.

9 Б е ρ г II. Цит. соч., т. II, стр. 33 (подчеркнуто в подлиннике).

10 Там же, стр. 29.

11 В a ζ а η с о u г t. Цит. соч., т. II, стр. 415.

12 Константинов О. Штурм Μалахова кургана.— Русская старина, 1875, ноябрь, стр. 580.Две смены Люблинского полка по 130 чел. в смене.

13 Б е ρ г И. Цит. соч., т. II, стр. 67.

14 Вяз м и τ и и о в А. А. Севастополь от 21 марта по 28 августа 18-~>5 г.— Русская старина, 1882, апрель, стр. 54—55.

15 Там же, стр. 56.

10 ЦГАВМФ, ф. 19, Меншикова, д. 35, оп. 6. Записки полковника Цим­мермана.

17 Там же.

18 Пирогов Η. И. Севастопольские письма и воспомшіапия. Μ.— Л., 1950, стр. 151 — 152.

19 Там же, стр. 152.

20 Б е ρ г II. Цит. соч., т. II, стр. 53.

21 Из воспоминаний А. П. Супонева.— Русский архив, 1895, № 10, стр. 267—268.

22 Устный рассказ севастопольца, передаваемый Модестом Богданови­чем {Восточная война, т. IV, стр. 129).

23 Воспоминания Д. В. Ильинского.— Русский архив, 1893, Кп 4, стр. 334.

24 Кто последний оставил Севастополь.— Русская старина, 1875, май, стр. 140—142.

25 Воспоминания Д. В. Ильинского.— Русский архив, 1893, Кі 4, стр. 334.

28 В я з м и τ и н о в А. А. Севастополь от 21 марта по 28 августа 1855 г.— Русская старина, 1882, апрель, стр. 61.

27 Там же, стр. 62.

28 Горчаков — Александру П. Северная сторона Севастополя. 28 ав­густа 1853 г.— Русская старина, 1883, июль, стр. 216.

29 Ε ρ м о л о в А. П. Письма к князю В. О. Бебутову. Письмо от 19 сентября 1855 г.— Русская старина, 1872, март, стр. 452.

30 Александр II — Горчакову. Москва, 3 сентября 1855 г.— Русская старина, 1883, июль, стр. 220.

31 Χ ρ у іц о в А. П. Цит. соч., стр. 154.

32 Τ. Η. Грановский и его переписка, т. I. М., 1897, стр. 270.

33 Библиотека им. В. И. Ленина, Рукописи, отд., ф. 169, Д. А. Ми­лютина п. 8, Л° 30, л. 219 об.

34 ЦГИАМ, III О., 1 эксп. Л» 403, 1854 г., л. 24—25 об.

35 Александр II — князю М. Д. Горчакову. Николаев, 16 октября 1555 г.— Русская старина, 1883, август, стр. 325.

36 Там же, стр. 326. Всеподданнейшее письмо от 18 октября 1855 г.

580

37 Всеподданнейшая записка князя Варгиавсксго. Впервые напечатана там же, стр. 311—314.

38 Там же, стр. 324. Последнее всеподданнейшее письмо князя Варшав­ского. Варшава, 14/26 октября 1855 г.

39 Timrs, 1855, 1 november, стр. 8.

40 ЦГИАМ, ф. 728, on. 1, д. 2449, л. 1 об.

Глава XIX

1 ГАФКЭ, ф. 1с, д. 2271, т. 23. Собственноручная его императорско­го величества записка от 10 января 1855 г. (по кн. Е. В. Тарле изд. 1943 г.—Ред.).

2 Государь Николай Павлович. Из автобиографических рассказов быв­шего кавказского офицера.— Русский архив, 1881, кн. II, стр. 242.

3 ЦГИАМ, ф. 722, д. 213, л. 34—39. Копия с рапорта г. казацкому атаману Донского казачьего войска от 6 марта 1855 г. за Кг 221.

4 Отметим небольшое, специальное, очень насыщенное фактами и основанное на существенно важных данных из местных архивов иссле­дование краснодарца М. Покровского. Военные действия у Ново­российска и на Таманском полуострове во время К римской войны 1853— 1855 гг.— Кубань, лит.-худ. альманах (Краснодар), 1949, № 7, стр. 144—169.

5 Этой цифре официального донесения верит генерал Богданович (Восточная война, т. II, стр. 158). По английским частным данным, турок было 22 ООО.

6 Записки Павла Дм,. Рудакова.— Русская старина, 1883, декабрь, стр. 536—537. Некоторые авторы пишут: «Зариф-паша». Турки его име­нуют: Мустафа-Зориф-паша.

7 Russian War, 1S55. Black sea. Official Correspondence. London, 1945. (Publications of the Navy Record Society, vol. 85).

8 Там же, стр. 219. Inclosure 3 in Кг 119. Simmons to Lyons. July 12, 1855.

9 Муравьев Η. Η. Война за Кавказом в 1855 г., т. I. СПб., 1877, стр. 5.

10 ЦГАДА, ф. 3 — Госархив, разр. III, д. 157, л. 22—23 (без заглавия, начальная строка: «Les nouvel les d'Asie sont inquielantes»).

11 Замечу, что эту же поговорку, но с большой горечью примепяет к толкам о неудаче 17 сентября сам Η. II. Муравьев в своей книге.

12 Щ е ρ б и и и и М. П. К)і. М. С. Воронцов и И. II. Муравьев.— Русская старина, 1874, сентябрь, стр. ИЗ.

33 Μ у ρ а в ь е в Η. Н. Цит. соч., т. I, стр. 210.

14 Блокада и штурм Карса по неизданным запискам Я. П. Бакланова и рассказам прочих участников в событии.— Русская старина, 1870, декабрь, стр. 588—589.

15 Сам Муравьев дает дату 16/28 сентября. Там же, стр. 590—591.

16 Там же, стр. 596—597. Тут же отмечу, что генерал Богданович в своем большом труде решительно ошибается, говоря: «Неприятели вовсе не ожидали штурма» (Восточнаявойна, т. IV, стр. 321). А между тем, когда он писал свою книгу, Записки Бакланова уже были изданы.

17 Μ у ρ а в ь е в И. II. Цит. соч., т. II, стр. 94.

18 Там же, стр. 118—119. 39 Там же, стр. 184—185.

20 Русский архив, 1894, Кг 10, стр. 288.

21 АВПР, ф. К., д. 152, л. 222. Выписка из письма генерал-адъютанта Муравьева к военному министру от 8 февраля 1856 г., № 8, из Тифлиса.

22 Муравьев Н. 11. Цит. соч., т. I, стр. 293.

23 Ср. цитированную выше статью новейшего исследователя Μ. По­кровского. Военные действия у Новороссийска и на Таманском полу­

581

острове во время Крымской войны 1853—1855 гг., стр. 146—148. Покровский использовал ценнейшие данные, найденные им в архиве Управления Черно­морской береговой линии.

24 Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения, 2 изд., т. 9, стр. 422. Об этой статье Маркса упоминает и Покровский, говоря о Белле. Но едва ли король Вильгельм IV лично тут побудил Белля действовать: дело шло, вернее всего, через Пальмерстона, который очень ревниво не допускал короля к подобным вмешательствам.

Глава XX

1 ЦГИАМ, ф. 573, д. 1540, л. 2. «Из писем П. К. Мейендорфа», 1е 3/15 Janvier 1856.

2 Намек на известную эпиграмму Пушкина о М. С. Воронцове («...нолунодлец, но есть надежда, что будет полным наконец»).

8 ИРЛИ, ф. 3, оп. 3, А» 14 л. 119. Архив Аксаковых Сергей Акса­ков— Ивану Аксакову. 26 января 1856 г.

•Тютчева А. Ф. Цит. соч., т. II, стр. 98—99 (запись И января 1856 г.).

6 Там же, стр. 105.

6 ИРЛИ, ф. 3. Архив Аксаковых, оп. 12, А» 27, л. 84 об. Письмо И. С. Аксакова к родителям, с датой 25 января 1856 v., Бендеры.

7 АВПР, ф. К.,д. «Письма барона Ф. Бруннова к К. В. Нессельроде». Paris, le 8/20 mars 1856.

8 Там же.

9 Там я«е, д. 72. Alexandre II— Napoleon III, Janvier 1856. На копии: «Projet d 'une lettre поп рагѵепие». Заголовок оригинала:«Рп^еІ d 'une lettre a Pempereur Napoleon*.

10 Там же, д. 152. Nesselrode— Orloff, le 30 Janvier 1856. Помета Александра II: «Быть по сему».

11 Там же, Notice particuliere Nesselrode— Orloff, le 30 Janvier 1856.

12 Там же. Mer Noire. Приложение к инструкции Нессельроде, 30 ян­варя 1856 г.

13 Там же, д. 152. Nesselrode— Orloff, le 30 Janvier 1856. Помета Алек­сандра II сверху: «Быть по сему».

14 Там же, Nesselrode — Orloff, le 17/28 fevrier 1856.

15 Рассказы Α. Μ. Горчакова.— Русская старина, 1883, октябрь, стр. 168.

16 АВПР, ф. К., д. 147, А» 1. Brunnow —Nesselrode. Paris, le 7/19 fevier 1856.

17 Там же. Brunnow— Nesselrode. «Je n'y compte nullement».

18 Там же, д. 150, А» 368. Brunnow — Gortchakoff. Paris, le 6/18 oc­tobre 1856.

19 Там же, д. 147, А» 4. Bruunow— Nesselrode. Paris, le 7/19 fevrier 1856.

20 Там же, А» 5. Brunnow — Nesselrode. Paris, le 7/19 fevrier 1856.

21 Там же.

22 Там же, № 6.

*з Там же, № 10. Orloff — Nesselrode. Paris, le 10/22 fevrier 1856. Те­леграфная депеша.

24 Там же, Кг И. Orloff — Nesselrode. Paris, le 12/24 fevrier 1856.

іб Там же, Ks. 18. Orloff— Nesselrode. Paris, le 19 fevrier (2 mars) 1856.

28 ЦГАДА, φ. 15 — Госархив, разр. XV, д. 325, л. 271—276. Письмо Орлова — императору. Pro jet d'une lettre a S. Μ. l'Empereur a St. Peters-bourg.

582

27 Там же, л. 275 об. Письмо Орлова императору. Projefc d'une Jettre a S. Μ. l'Empereur a St. Petersbourg.

28 АВПР, φ. К., д. 152. Nesselrode — Orloff, le 9/21 fevrier 1856. По­мета Александра II сверху: «Быть по сему».

29 Там же, д. 147, № 31. Paris, le 28 fevrier (11 mars) 1856. Орлов — Нессельроде.

30 Там же.

31 Там же, № 12. Copie d'urie dopeche telegraphique secrete du comte Orloff le 13/25 fevrier 1856. Extrait du protocole. Paris, le 13/25 fevrier 1856.

32 Там же, JVS 19. Орлов — Нессельроде. Paris, le 19 fevrier (2 mars) 1856.

33 Там же, № 21. Orloff — Nesselrode, le 19 fevrier (2 mars) 1856.

34 Там же. Бруннов — Валсвскому. Без даты.

35 Там же, № 22. От\оІІ — Nesselrode. Paris, io 19 fevrier (2 mars) 1856.

36 Там же, папка: «Письма барона Ф. Бруннова».

37 Paris, le 19 fevrier (2 mars) 1856. «Ainsi rien encore de decisif». АВПР, φ. К., д. 147. Copie d'une depeche telegraphique secrete du comte Orloff, Paris, le 18 fevrier (1 mars) 1856.

38 Там же, Paris, 1856, № 422. Protocole № III. Seance du 1 mars 1856.

39 Там же, JV» 20. Орлов — Нессельроде. Paris, le 19 fevrier 1856.

40 Там же.

41 Там же, д. 148, № 925. Paris, le 7 mai 1856. Орлов — Горчакову.

42 ЦГАДА, φ. 15 — Госархив, разр. XV, д. 325, л. 154—156. Confi­dent)elle. St. Petersbourg, le 3 mars 1856.

43 Там же. Нессельроде — Орлову, л. 157 —159 об.

44 АВПР, ф. К., д. 152. Nesselrode — Orloff, le 3 mars 1856. Помета рукой Александра II: «Быть по сему».

45 Там же, д. 147. Protocole № IV. Seance du 4 mars 1856.

46 Там же. Первая телеграмма № 25, вторая № 26. Обе помечены: Paris, le 21 fevrier (4 mars) 1856.

47 Там же, д. 152. Нессельроде — Орлову, 1е 20 fevrier (3 mars) 1856.

48 Там же, д. 147. Protocole № V. Seance du 6 mars 1856.

49 Там же, № 28. Орлов — Нессельроде. Paris, le 25 fevrier (8 mars) 1856.

50 Там же, Protocole № VI. Seance du 8 mars 1856.

51 Там же, № 29. Копия телеграммы графа Орлова канцлеру Нес­сельроде. Paris, le 10 mars 1856.

52 Там же, д. 148, № 47. Protocole № VII. Seance du 10 mars 1856.

53 Там я<е, Protocole № VIII. Seance du 12 mars 1856.

54 Там же, д.: «Письма барона Φ. Бруннова к К. В. Нессельроде». Paris, le 29 fevrier (12 mars) 1856.

55 Там же, д. 147, Кг 34. Orloff — Nesselrode, le 11 mars 1856. 58 Там же, № 31. Paris, le 28 fevrier (11 mars) 1856.

67 Там же, № 36. Copie d'une depeche telegraphique secrete du comte Orloff. Paris, le 12 mars 1856.

68 Там же, д. 148. Orloff — Nesselrode. Paris, le 20 mars (1 avril) 1856.

69 Там же.

60 Там же.

61 Там же. Copie d'une depeche telegraphique secrete etc., le 16 mars 1856.

62 Там же. Protocole № IX. Seance du 14 mars 1856.

63 Там же, № 42. Телеграммы Орлова — Нессельроде, 7/19 марта 1856 г.

64 Там же, № 41. Секретная телеграмма Орлова графу Нессельроде. 85 Там же, д. 152. Nesselrode — Orloff, le 8/20 mars 1856.

583

66 Там же д. 148, № 60. Орлов — Нессельроде. Paris, le 20 mars (1 avril) 1856.

67 Там же, помета Александра II карандашом: «Je n'ai rien contre», па телеграмме Орлова от 21 марта (2 апреля). Там же телеграммы Нессель­роде графу Орлову от 22 марта (3 апреля).

68 А1ШР, ф. К., д. 147, № 67. Orloff — Nesselrode. Paris, le 23 mars (4 avril) 1856.

69 Там же, д. 148. Депеша Орлова. Подана в Париже 30 марта в 4 часа 14 минут.

70 Там же, д.: «Письма барона Ф. Бруннова». Paris, le 20 mars (1 av­ril) 1856. Бруннов — Нессельроде.

71 ЦГАДА, φ. 15 — Госархив, разр. XV, д. 325, л. 175 об. St. Peters­bourg, le 5 avril 1856. Нессельроде — Орлову.

72 Там же, л. 178. Tres secrete. St. Petersbourg, le 5 avril 1856 (второе письмо помечено той же датой).

73 АВПР, ф. К., д. 152. Nesselrode — Orloff, le 5 avril 1856. Помета Александра II: «Быть по сему».

74 Там же, д. 148, № 78. Paris, le 19 fevrier 1856.

75 Там же.

76 «L'Autriche se brouille avec ses amis pour ne pas se compromettre vis-a-vis de ses enneinis. Peine inutile. Le canon qui bat en breche Sevasto­pol la cliassera d'lLaiie».— Русский архив, 1874, K> 10, стр. 315.

77 Библиотека им. В. И. Ленина, Рукописи. отд.,ф. 169, Д. А. Ми лютина, п. 8, № 33, л. 376 — 376 об.

78 АВПР, ф. К., д. 148, № 119. Paris, le 12/24 mai 1856. Орлов — Гор­чакову.

ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА

I. ИСПОЛЬЗОВАННЫЕ АРХИВЫ

Архив внешней политики России (АВПР).

Рукописное отделение Государственной публичной библиотеки им. Μ. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде (ПіБ).

Центральный государственный архив Военно-морского флота (ЦГАВМФ)—фонд князя А. С. Меншикова.

Архив Ленинградского отделения Института истории АН СССР (ЛОИИ) — фонд И. М. Дебу, архив Глазенапа и другие материалы.

Архив Института истории русской литерату] ы АН СССР (ИРЛИ, Ленинград; — архив Аксаковых, фонд Блудовых и другие материалы.

Центральный государственный архив древних актов (Ці АДА, Москва).

Центральный государственный исторический архив (Ц1ПАМ).

Государственная библиотека СССР им. В. 11. Ленина. Рукописный отдел — фонд Д. А. Милютина и другие материалы.

Центральный государственный архив литературы и искусства (ЦГАЛИ)

Центральный государственный Военно-исторический архив СССР (ЦГВИА).

Архив Севастопольского музея обороны—Заметки и записки А. А. Ух­томского, письма П. С. Нахимова, бумаги Тимирязевых, бумаги Г. П. Бу-такова, бумаги бр. Щегловых, письма участников войны — солдат союзной армии, приказы Канробера и Пелисье и др.

Гос. архив Крымской области — фонд Воронцовых-Дашковых.

Гос. архив Одесской области — архив Зеленого, фонд Скальковского и др.

II. ПЕЧАТНЫЕ ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА Глава I1. Союзники в Варне и высадка в Крыму

Маркс К. Сент-Арно.— Μ ар к с К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 10, стр. 265—268.

Маркс К. Письмо Энгельсу от 3 мая 1854 г. — Μ а ρ к с К. и Энгельс Ф. Соч., т. XXII, стр. 28.

Энгельс Ф. Письмо Марксу от 1 мая 1854 г.— Там же, стр. 27.

Энгельс Ф. Письмо Марксу от 9 мая 1854 г.— Талі же, стр. 34.

585

Источники

Абакумов Φ. И. Взятие парохода «Тигр» 30 апреля 1854 года.— «Русская старина», 1891, ноябрь, стр. 485—488.

Англо-французский флот перед Одессою в 1854 году. Письмо архи­епископа Херсонского Иннокентия к бар. М. А. Корфу. Сообщ. А. И. Бычков.— «Русская старина», 1904, № 4, стр. 179—180.

3 е л е н с ц к и й К. Записки о бомбардировании Одессы 10 апреля 1854 г. Одесса, 1855. 115 стр.

«Месть побежденных». Из прошлого Одессы (рассказ старожила). Эпизод из войны 1854 г.— «Южнорусский альманах» (Одесса), 1896, стр. 87—88.

Π а л а τ и н. Одесские события 1854 года. Из записок очевидца.— «Русский вестник», 1877, январь, стр. 325—370.

Приказ Остен-Сакеиа.— «Одесский вестник», 1854, № 40, 17 апреля.

Репнина В. Н. Воспоминания о бомбардировании Одессы 1854 г.—«Русский архив», 1891, № 11, стр. 413—418.

4 а й к о в с к и й М. (Садык-пашл). Турецкие анекдоты. Из 30-летних воспоминаний. М., 1883. 420 стр.

Ч и ж с в и ч О. О. Город Одесса и Одесское общество. Восномипашія одесского старожила. В кн.: Из прошлого Одессы. Сборник статей. Одес­са, 1894.

Щеголев А. Полвека назад (с рис.).— «Военный сборник», 1904, № 4, стр. 39—56; JV» 5, стр. 45—54.

В а ρ s t G. Le marechal Canrobert. Souvenirs d'un siecle. T. 2. P., 1909, p. 102—224.

BazancourtC. L. L'expedition de Crimee. L'armee franchise a Gallipoli, Varna et Sebastopol. Chronique-s militaires de la guerre d Orient. Vol. 1—2. P., 1858.

Cabrol (medecin en chef de l'etat major de l'armee d'Orient). Le marechal de Saint-Arnaud en Crimee. P., 1895. XXII, 376 p. (avec 29 lettres inedites du marechal a sa fille).

Feline A. Guerre d'Orient. De la cooperation necccssaire des puissances ncutres. P., 1854. 27 p.

Kossuth L. Traduction franchise du discours, prononce a Hanley sur la guerre d'Orient (21/VIII 54). L., [1854J.

Quatrelles ΓΕ pine M. Le marechal de Saint-Arnaud d'apres sa correspondance et des documents inedits. P., 1928—1929 (vol. 1. 1798—1850; vol. 2. 1850—1854). 492 p. 516 grav.

Литература

Черемисинов В., кап. Нападение англо-французского флота на Одессу в 1854 году. Одесса, 1904. 32 стр. (20 рис.).

Черемисинов В., кап. Одесса и история русских войн. К 50-летию Крымской войны. Одесса, 1904. 220 стр., VI табл., черт.

11 andelsmaa Μ. Czartoryski, Nicolas I et la question du Proche Orient. P., 1934. 152 p. (Нес. N. Jorga.— «Revue hist, du Sud-Est europ.», t. II [1934J, p. 168—172).

Ρ a w 1 i с о w a Μ. О formacjach kozackich w czasie wojny Krym-skiej.— «Kwart. hist.», 1936, {v. 50J, s. 3—50.

Ρ a w 1 i с о w a M. Ze staran о legje polska, w pocza^tkach wojny Krym-skiej 1853—1854.—«Kwart. hist.», 1932, [t. 46], s. 74—98.

Глава II. Балтийская кампания 1854 г.

Маркс К. Новые разоблачения в Англии (передовая).—Соч.,2 изд., т. 11, стр. 548—553.

586

Маркс К. Письмо Нейпира.— Соч., 2 изд., т. 11, стр. 530—

587

Источники

Ар нас Н. А. Из воспоминаний.— «Исторический вестник», 1901, апрель, стр. 107—136.

Войны России за обладание Балтийским морем, политика Англии в отношении к России и вступление английского флота в Балтийское морс. М., 1855. 117 стр.

Воронов Н. И. Из воспоминаний о Кронштадте в последние годы царствования Николая I.— «Русская старина», 1909, № 8.

Г ρ а б б е П. X. Из дневника и записной книжки.— «Русский ар­хив», 1889, № 4, стр. 521—584.

Загород ни ков И. Дневник русского солдата, взятого в плен при Бомарзунде в 1854 г.— «Русская старина», 1893, № 10, стр. 185—212.

Записки, веденные во время крейсерства английского флота в Бал­тийском море в 1854 г., пер. А. Люджера.— «Морской сборник», 1855, № 5, стр. 59—62; № 8, стр. 64—74; № 9, стр. 1—15; № 10, стр. 173—190.

Петровский М. Письмо из Ревеля, 1854 г.— «Щукинский сборник», вып. 3. М., 1904.

Рассказы русского офицера, бывшего в плену во Франции.— «Жур­нал воспит. военно-учебных заведений», 1856, ч. СХХІІ, отд. 1, стр. 409— 454; ч. СХХІІІ, стр. 1—60.

Шеншин Н. В. Рассказ о поездках его на Аландские острова в последнюю войну (письмо к кн. Н. А. Орлову).— Русский архив, 1863, № 12, стр. 1002—1017 (дополнения в заметках В. Романова—«Русский архив», 1864, стр. 624, и П. Бартенева—там же, стр. 78).

Эгерштром Н. Воспоминания о Восточной войпе одного из ее участников.— «Военный сборник», 1904, № 10, стр. 35- -42.

Britiska Eskadern i Ostersjon. 3 uppl. Gothe org. 1854 (гравюры, карта).

Ε a r ρ G. Β. The history of the Baltic campaign of 1854. Lond., 1857. XLVIII, 622 p. (from documents and other materials furnished by vice-admiral sir Charles Napier).

Four days at Portsmouth on the eve of war. March 1854. Lond., 1855. 24 p.

Geoffroy A. Une visite a Bomarsund.— «Revue des deux mondes»,

1854, p. 1061.

Η о s e a s ο η J. С. Remarks on the late war with Russia. L., 1857. 142 p. (together with plans for the attack on Cronstadt, Sveaborg and Hel-singfors, with an appendix and map illustrative of the distribution of the Russian army at commencement of war). См. Η. С. Замечания Джона Кок-рсна Госизона о Восточной войне.— «Морской сборник», 1858, № 8, стр. 314—349.

Η u g u е s R. Two summer cruises with the Baltic fleet in 1854—

1855. Lond., 1855 (карты, гравюры).

The life and correspondence of admiral sir Charles Napier. From per­sonal recollection, letters and official documents by major general Elers Napier. Vol. 1—2. L., 1862.

Mart a x. Is the Russian Baltic fleet to be destroyed? A question. Lond., [1854J. 8 p.

Nikolaus I, Rysslands Keysare, samt borjan till rysk.- turkiska kri-get. Stockholm, 1854. 32 p.

The Russian war and blockade of the Baltic. By an admiral. Lond., 1854. 10 p.

Russian war 1854. Baltic and Black sea. Official correspondence. Lond., 1943. Рец. Тарле Ε.—«Вопросы истории», 1947, № 4, стр. 129—130.

531.

Siege de Bomarsund en 1854. Journal des operations de l'aitillorie et du genie, publ. avec 1'autorisation du ministre de la guerre. P., 1855. 54 p. (планы).

S q u a г г О. La guerre dans la Baltique. La politique russe. Le lit­toral de la Baltique. Bruxelles, 1854. 75 p.

Литература

Б ο ρ о д к и н М. Война 1854—55 гг. на Фипском побережье. СПб., 1904 (илл.). (Первоначально — «Военный сборник», 1902, №№ 6, 7, 9, 12; 1903, №№ 1—3).

Денисов А. И. Генерал-адъютант адмирал Николай Апдр. Аркас (биогр. очерк). Севастополь, 1887.

3 ю з е и к о в 11. П. Морской флот России в Крымской войне 1853— 1856 гг.— «Труды Воешю-иолитичсской академии им. В. И. Ленина», сб. 4, 1940, стр. 137 — 173.

Исто м и н, кап. 2-го ранга. Балтийский флот 50 лет назад, в кампанию 1854—1855 гг.—«Морской сборник», 1904, № 2, стр. 1—50; № 3, стр. 1—21.

Ц е б ρ и к о в а. Пятидесятые годы.— «Вестник всемирной исто­рии», 1901, N° 10, стр. 1—32; Ν 11, стр. 35—73; № 12, стр. 1—20.

II! а τ с л е и. Атака и оборсна Аландских островных укреплений.— «Инженерный журнал», 1866, N 5.

Л е л о в, подполк. Оборона Кронштадта в 1854—55 гг. (с рис. и картами)— «Военный сборник», 1905, № 11, стр. 55—78; Λ» 12, стр. 55—84.

В a j е г F. Nordens saerlig Danniarks neutralitet under Kiimkri-gen. Kobenbavn, 1914. 826 s.

В a j e r F. Le systenic scandinave de neutralite pendant la guerre de Crimee et son origine historique.— «Revue d'histoire diplomatique*, 1900, p. 259—288.

В a ρ s t E. Det franske Diplomat! og Nordens Neutralitet ved Krim-krigens Ldbrud 1854.— «Dansk tidskril'b, 1913—1914, s. 284—291.

С u 1 1 b e r g A. La politique du roi Oscar I pendant la guerre de Crimee. Etudes diplomatiques sur les negotiations secretes entrc lus cabi­nets de Stockholm, Paris, Saint-Petersbourg et Londies (1853—1856). Т. I—II. Stockholm, 1912—1926. 2 vol.

Eriksson S. Svensk diplomati och tidningspress under Krimkriget. Stockholm, 1939. VIII, 424 s.

11 a 1 1 e η d о r ί 1 C. Oscar I, Napoleon och Nikolaus. Ur diploma-ternas privatbruv under Krimkriget. Med. 15 pi. Stockholm, 1918.

Ρ a 1 m s t i e r η a C. F. Sverige, Ryssland och England (1833—1855). Stockholm, 1932.

К u η e b e r g С. M. Sveriges politik under Krimkriget, Neutra-litatsforklaringen (1853—1854). Helsinki, 1934. Diss.

S t о k e b у R. Baltimore blokaad 1854—1855.— Sodur, t. 15, [1933], p. 12ul —1205, 1239—1242.

Tornogre η С. W. Brev fran Krimkrigets dagar. Helsingfors, 1894.

Williams H. N. The life and letters of admiral sir Charles Na­pier. Loud., 1917.

Глава III. Альма Источники

Барятинский В. И. Воспоминания. М., 1904. В а с и л ь ч и к о в В. И. Севастополь.— «Русский архив», 1891, № 6, стр. 167—256.

588

Духонин Л. Г. Под Севастополем в 1853—1856 гг.— «Русская старина», 1885, № 7, стр. 87—124.

Ε ρ о н к а η a В. В. М. Еропкин, участник обороны Севасто­поля 1854 г.— «Русский архив», 1905, № 2, стр. 471—478.

Ильинский Д. В. Из воспоминаний и заметок севастоиольца.— «Русский архив», 1892, № 3, стр. 447—462.

Колчак 13. Война и плен 1853—1855 гг. СПб., 1904.

Материалы для истории Крымской войны и обороны Севастополя. Под ред. Н. Дубровина. Вып. 2—3. СПб., 1871—1872.

Me if ι. к и в П. К. Записки. Т. 1. СПб., 1898.

Сборник известий, относящихся до настоящей войны, изд. Н. Пути­ловым. Кн. 19. СПб., 1855.

Семе ρ π χ и и И. Высадка неприятелей в Крыму и сражепие при Альме. СПб., 1859.

Со>рішк рукописей, представленных...о севастопольской обороне севастшюльцами. Т. I, III. СПб., 1872—1873.

Τ υ τ л е б е н Э. И. Описание обороны города Севастополя. Ч. 1. СПб., 1871.

У u.i а к о в II. II. Записки очевидца о войне России противу Тур­ции и западных держав. Ч. II. В кн.: «/^пятнадцатый век». Кн. II. М., 1872, стр. 1—242.

Χ ρ у щ о в А. П. История обороны Севастополя. 3 изд. СПб., 1889.

ІЦ е [) б а ч е в Г. Д. Двенадцать лет молодости. Воспоминания из времен царствования императора Николая I. М., 1892.

Щ е ρ б а ч е в Г. Д. Идеалы моей жизни. Воспоминания из вре­мен царствования Николая I и Александра II. М., 1895.

В о s η и о t P. F. Lettres (1830 — 1858). Р., 1894.

В о и ё t ѴѴ і 1 1 a u m с ζ Ε. Batailles de terre et de mer, jusque et у conyris la bataille de ГАІіпа. P., 1855.

CampagHes de Crirnee, d'Italic, d'Ai'rique, de Chine et de Syne. Let­tres adressoes au marechal de Casteiiane (1849 — 1802). I'., 1898.

К i π g 1 a k e A. VV. The invasion oi the Crimea. Vol. Hi — V. Lpz., 1863 — 1868.

N i e I, general. Siege de Sebastopol. P., 1858.

Pro jet pour la bataille de I'Aluia, prepare de 19 au soir et execute le 20 septetnbre 1854. si., f!854|.

Russell W. H. The British expedition to the Crimea. Lond., 1877.

1{ u s s μ I 1 W. H. The great war with Russia. The invasion oi the Crimea. Lond., 1895.

llussell VV. H. The war. Lond., 1856.

Литература

А и и ч к о в В. М. Восшю-исторические очерки Крымской экспе­диции. Ч. 1. СПб., 1856.

В е іі г с л ь т. Осада Севастополя. СПб., 1863.

Г е ϋ ρ υ τ А. Ф. Описание восточной войны 1853—1856 гг. СПб., 1872.

II а в л го к. Альма. 1854—1904 гг. Сражение 8 сентября 1854 г. и современное состояние поля этого сражения. Одесса, 1904.

Ч е ρ н ы ш е в с к и й II. Г. Рассказ о Крымской войне. М., 1935, стр. 314—327.

G и о г i ii L. Histoiredc la derniere guerre de Russie. Т. I. P., 1858. R о и s s e t C. L'Alma. P., 1875.

R о u s s e t C. liistoire de la guerre de Crim.ee. Т. I. P., 1878.

589

Глава IV. Корнилов и начало осады Севастополя

Энгельс Ф. Осада Севастополя. Передовая из «New York Daily ТгіЬипе», 15/ХІ 1854 г. Соч., 2 изд., т. 10, стр. 537—541.

Источники

Васильчиков В. И. Севастополь.— «Русский архив», 1891, № 6, стр. 167—256.

Вице-адмирал Корнилов (сборник документов). М., 1947.

Г е и ρ и ц и А. А. Воспоминания о Восточной войне (1854—1856 гг.). СПб., 1878.

Д у χ о н и н Л. Г. Под Севастополем в 1853—1856 гг.— «Русская старина», 1885, № 7, стр. 87—124.

Ж а π д ρ А. Материалы для истории обороны Севастополя и для биографии В. А. Корнилова. СПб., 1859.

Из записок севастопольца.— «Русский архив», 1867, № 12, стр. 1581 — 1638.

Ильинский Д. В. Из воспомипапий и заметок севастопольца.— «Русский архив», 1893, № 1, стр. 65—88.

Крымская экспедиция. Рассказ очевидца, французского генерала. СПб., 1855.

Л и χ а ч е в И. В Севастополе 50 лет назад.— «Русская старина», 1904, май, стр. 337—345.

Материалы для истории Крымской войны и обороны Севастополя. Под ред. Н. Дубровина. Вып. 3. СПб., 1872.

Τ о τ л е б е н Э. И. Описание обороны города Севастополя. Ч. 1. СПб., 1871.

Χ ρ у щ о в А. П. Выдержки из его писем 1853—1859 гг.— «Рус­ская старппа», 1892, № 8, стр. 431—450.

Χ ρ у щ о в А. П. История обороны Севастополя. 3 изд. СПб., 1889.

Щербачев Г. Д. Двенадцать лет молодости. Воспоминания из времен царствования императора Николая I. М., 1892.

В ос he г Ch. Lettres de Crimee. P., 1877.

Bosquet P. Ε. Lettres (1830—1858). P., 1894.

Journal humoristique du siege de Sevastopol, par un artilleur. T. 1. P., 1868.

К i η g 1 a k e A. W. The invasion of the Crimea. Vol. V. Lpz., 1868. N i e 1 (general). Siege de Sevastopol, p., 1858. Russell VV. II. The British expedition to the Crimea. Lond., 1877.

Russell W. H. The war. Lond. 1856.

Литература

Божерянов И. Η. Как началась осада в 1854 г. Севастополя» СПб., 1904.

Вейгельт. Осада Севастополя. СПб., 1863.

о к) з е н к о в И. II. Морской флот в России в Крымской войне 1853—1856 гг.— «Труды Военно-политической академии им. В. И. Ле­нина», сб. 4., 1940, стр. 137—173.

Л и χ а ч е в Д. Очерк действий черноморского флота в 1853—1854 гг.— «Военный сборник», 1902, № 4.

590

Глава V. Первая бомбардировка Источники

БабенчиковП. Атака Севастополя англо-французским'флотом в 1854 году. СПб., 1870.

Б а б е н ч и к о в П. День и ночь в Севастополе.—«Военный сбор­ник», 1875, № 8, стр. 315—364.

БарятипскийВ. И. Воспоминания. М., 1904.

Васильчиков В. И. Севастополь.— «Русский архив», 1891, № 6, стр. 167—256.

Вице-адмирал Корпилов. (Сборник документов). М., 1947.

Воеводский II. Письма к А. П. Зонтаг.— «Русский архив», 1915, № 8, стр. 455—476.

В ρ о ч е н с к и й М. А. Севастопольский разгром. Воспоминания участника славной обороны Севастополя. Киев, 1893.

Духонин Л. Г. Под Севастополем в 1853—1856 гг.— «Русская старіша», 1885, № 7, стр. 87—124.

а η др А. Материалы для истории обороны Севастополя и для биографии В. А. Корнилова. СПб., 1859.

И л ь и н с к и й Д. В. Из воспоминаний и заметок севастопольца.— «Русский архив», 1893, № 3, стр. 274—283.

Материалы для истории Крымской войны и обороны Севастополя. Под ред. Н. Дубровина. Вып. 3. СПб., 1872.

Морской сборник, т. XIII, К° 10. СПб., 1854, стр. 119—123.

Морской сборник, т. λIII, № И. СПб., 1854, стр. 345—362.

Попов. Еще подробности о смерти генерал-адъютанта Корнило­ва.— «Морской сборник», т. XIII, № 12. СПб., 1854, стр. 443—447.

II о и о в А. Е. Записки о пребывании его в Крымской армии с 1 октября по 1 декабря 1854 г.— «Русская старина», 1878, № 2 и 3.

II о π о в А. Е. Мой приезд к А. С. Меншикову.— «Русская стари­на», 1877, № 6.

Протопопов И. Очерк осады и обороны Севастополя. Одесса. 1885.

Тотлебен Э. И. Описание обороны города Севастополя. Ч. 1. СПб., 1871.

Хрущов А. П. Выдержки из его писем 1853—1859 гг.— «Рус­ская старина», 1892, № 8, стр. 431—450.

Χ ρ у щ о в Α. II. История обороны Севастополя. 3 изд. СПб., 1889.

Щ е ρ б а ч е в Г. Д. Двенадцать лет молодости. Воспоминание из времен цаиствования императора Николая I. М., 1892.

Щербачев Г. Д. Идеалы моей жизни. Воспоминания из вре­мен царствования Николая I и Александра 11. М., 1895.

Bazancourt. L'expedition de Crimee. La marine francaise dans la mer Noire et la Baltique. Т. I. P., Amyot, s. a.

С a s t e x, general. Ce que j'ai vu. P., 1898.

К i η g 1 a k e A. W. The invasion of the Crimea. Vol. VI. Lpz. 1868.

N i e 1, general. Siege de Sebastopol. P., 1858. Ρ e a r d G. S. Narrative of a campaign in the Crimea. Lond., 1855. Russell W. H. The British expedition to the Crimea. Lond., 1877.

Russell \V. H. The war. Lond.,1856.

Литература

Аничков В. Μ. Военно-исторические очерки Крымской экспе­диции. Ч. II. СПб., 1856.

591

Богданович Μ. И. Первое бомбардирование Севастополя 5—13 октября 1854 г.— «Русская старина», 1875, № 6, стр. 240—258.

Б е й г е л ь т. Осада Севастополя. СПб., 1863.

Г е й ρ о τ А. Ф. Описание восточной войны 1853—1856 гг. СПб., 1872.

Коробков Η. М. Вице-адмирал Корнилов. М., 1944. Guerin L. Histoire de la derniere guerre de Russie. Т. I. P., 1858.

Глава VI. Балаклава Источи и К и

Арбузов. Воспоминания о кампании на Крымском полуострове в 1854 и 1855 гг.— «Военный сборник», 1874, № 4, стр. 389—410.

Д у χ о и и н Л. Г. Под Севастополем в 1853- -1856 гг.— «Русская старина»/, 1885, № 8, стр. 255—288.

Π л і. и н с к и й Д. В. Из воспоминаний и заметок севастопольца.— «Русский архив», 1893, А? 3, стр. 249—274.

В* о ж у χ о в С. Несколько слов по поводу записки генерал-лей­тенанта Рыжова о Бплаылавском сражении.— «Русский архив», 1870, стр. 1668—1076.

Колчак В. Война и плен 1853—1855 гг. СПб., 1904.

К о ρ и б у τ - К у б и τ о в и ч. Воспоминания о Балаклавском деле 13 октября 1854 года.— «Военный сборник», 1859, т. VII, стр. 147 - 166.

Материалы для истории Крымской войны н обороны Севастополя. Под ред. И. Дубровина. Вьш. 3, 4. СПб., 1872.

Протопопов И. Очерк осады и обороны Севастополя. Одес­са, 1885.

Ρ ы ж о в И. И. О сражении под Балаклавой.— «Русский вестник», 18Ί0, № 4, стр. 463-469.

Сборник известий, относящихся до настоящей войны, изд. П. Пути­ловым. Кн. 20. СПб., 1855.

Тотлебен Э. И. Описание обороны города Севастополя. Ч. 1. СПб., 1871.

Хрущов А. П. История обороны Севастополя. 3 изд. СПб., 1889.

Bapst G. Marechal Canrobert. Souvenirs d'un siecle. Т. II. P., 1902.

Bracken bury G. The campaign in the Crimea. Lond., 1855.

British cavalry at Balaklava. Remarks in reply to lieutenant-general earl of Lucan's speech in thu House of Lords. Loud., 1855.

Campagues du Crimee, d'ltalie, d'Aliitpie, de Chine et de Syrie. Let­tres adivs-seos au marechal do Castellane (1849—1862). P., 1898.

К i η g 1 a k e A. VV. The invasion of the Crimea. Vol. VII—IX. Lpz., 1868-1875.

Μ a 1 m e s b u r y, earl. Memoirs of ex-minister. Lond., 1885.

N i e 1, general. Siege de Sevastopol. P., 1858.

Ρ о a r d G. S. Narrative of a campaign in the Crimea. Lond., 1855.

Russell W. H. The British expedition to the Crimea. Loud., 1877.

Russell W. H. The great war with Russia. The invasion of the Crimea. Lond., 1895.

Russell VV. H. The war. Lond., 1856.

Литература

Аничков В. Μ. Военпо-исторические очерки Крымской экспе­диции. Ч. I. СПб., 1856.

592

Вейгельт. Осада Севастополя: СПб., 1863. Г о й ρ о τ Λ. Φ. Описание восточной войны 1853—1856 гг. СПб., 1872.

Дубровин Ы. Ф. История Крымской войны. Т. II. СПб., 1900.

Guerin L. Histoire de la derniere guerre de Russie. Т. I. P., 1858. Rousset C. Histoire de la guerre de Crimee. Т. I. P., 1878.

Глава VII. Инкерман Источ н и к и

АндрияновА. Инкерманский бой и оборона Севастополя. СПб., 1903.

А и д ρ и я и о в А. Инкерманский бой и оборона Севастополя (наброски участника).— «Военный сборник», 1903, A° 2—5.

Бутурлин М. Д. Записки.— «Русский архив», 1898, № 7.

В ρ о ч е н с к и й М. А. Севастопольский разгром. Воспоминания участника славной обороны Севастополя. Киев, 1893.

Духонин Л. Г. Под Севастополем в 1853—1856 гг.— «Русская старина», 1885, JV? 8, стр. 255—288.

Из походных восноминаний о Крымской войне.— «Русский архив», 1870, № И.

Колчак В. Война и плен 1853—1855 гг. СПб., 1904.

Материалы для истории Крымской войны и обороны Севастополя. Под ред. Дубровина. Вып. 4. СПб., 1872.

Несколько частностей во время Ипкерманского дела на нашем левом фланге (из записок унтер-офицера).— «Военный сборник», 1861, Лі 9, стр. 205—218.

Никитой В. Подвиги некоторых сподвижников Тарутинского пехотного полка. СПб., 1874.

Протопопов И. Очерк осады и обороны Севастополя. Одесса, 1885.

Сборник известий, относящихся до настоящей войны, изд. II. Пути­ловым. Кн. 23. СПб., 1855.

Сборник рукописей, представленных...о севастопольской обороне ссвастопольцами. Т. I. СПб., 1872.

Тотлебен Э. И. Описание обороны города Севастополя. Ч. 1. СПб., 1871.

Ушаков Н. И. Записки очевидца о войне России противу Тур­ции и западных держав. Ч. II. В кн.: «Девятнадцатый век». Кн. II. М., 1872, стр. 1—242.

Хрущов А. П. История обороны Севастополя. СПб., 1889.

ІД ербачев Г. Д. Идеалы моей жизни. Воспоминания из времен царствования Николая I и Александра II. М., 1895.

В а ρ s t G. Le marechal Canrobert. Souvenirs d'un siecle. Т. II. P., 1902.

Brackenbury G. The campaign in the Crimea. Lond., 1855.

Campagnes de Crimee, d'Italic, d'Al'rique, de Chine et de Syrie. Lct-tres adressee? au marechal de Castellane (1849—1862). P., 1898.

Colebrookc. Journal of two visits to the Crimea in the autumn of 1854 and 1855. L., 1856.

К i η g 1 a k e A. VV. The invasion of the Crimea. Vol. IX—X. Lpz., 1875.

L а у a r d. La premiere campagne de Crimee. Bruxdles, 1855.

N i e 1, general. Siege de Sebastopol. P., 1858.

Russell W. H. The British expedition to the Crimea. Lond., 1877.

38 E. В. Тарле, т. IX 593

Russell W. Η. The great war with Russia. The invasion of the Crimea. Lond., 1895.

Russell W. II. The war. Lond., 1856.

Литература

Аничков В. Μ. Военпо-исторические очерки Крымской экспе­диции. Ч. I. СПб., 1856.

В о й г е л ь т. Осада Севастополя. СПб., 1853.

La bataillc d'Inkermann livree le 24 octobre 1854. P., 1857.

В e d о 1 1 i e re E. Inkermann. P., Pantheon popuiaire, s. a.

С а и ο η g e F. Histoire militairo contemporaino. Т. I. P., 1882.

Rousset C. Histoire de la guerre de Crimee. Т. I. P., 1878.

Saint Priest, due d'Aimazan. La bataille d'Inkermann.— «Revue des deux mondes>>, 1858, 15/V, p. 373—395.

Die Schlacht von Inkermann am 24 Oktober 1854. Berl., 1855.

S о у e C. La bataille d'Inkermann. P., 1857.

Глава VIII. Белое море и Тихий океан Источники

А. де Л. Подробности Петропавловского сражения 24 августа 1854 г.— «Морской сборник», 1911, № 3, стр. 13—27.

Арбузов А. П. Оборона Петропавловского порта в 1854 г. против англо-фраицузской эскадры (из записок очевидца и участпика в этом деле).— «Русский архив», 1870, апрель, стр. 365—379.

Арбузов А. П. Замечания на статью Г. Фесуна о Петропав­ловском деле.— «Морской сборник», 1860, № 10, стр. 4—10.

Завойко В. Письмо П. Е. Ложечникову 1854 г. (Обстрел Пет­ропавловска).—«Щукинский сборник», выи. IX. М., 1910, стр. 332—334.

Завойко ІО. Воспоминания о Камчатке и Амуре. М., 1876.

Колчак В. Война и плен 1835—1855 гг. СПб., 1904.

«Морской сборник», т. XIII, № 12. СПб., 1854, стр. 193—210, 448—

478.

Нападение англо-французов на Петропавловский порт Камчатки. СПб., 1855.

Невельский Г. И. Подвиги русских морских офицеров на крайнем Востоке России 1849—1855 гг. СПб., 1896; то же, 2 изд. М., 1947.

Оборона Петропавловска. Частное письмо.— «Русский архив», 1901, № 2.

Оборона Петропавловска против англо-французской эскадры в 1854 г.— «Русский архив», 1898, № 7, стр. 465—471.

Отрывок из журнала французского офицера о нападении союзников на Петропавловский порт. — «Живописная русская библиотека», 1858, т. III, № 35, стр. 274—278.

Официальное донесение английскому адмиралтейству о нападении па Петропавловский порт.— «Морской сборник», т. XIV, Кг 1. СПб., 1855, стр. 87—97.

Официальное французское известие о сражении под Петропавлов­ском.—«Морской сборник», т. XIV, № 1. СПб., 1855, стр. 97—107.

Подробности Петропавловского сражения 24 августа 1854 года.— «Морской сборник», 1911, № 3.

Сборник известий, относящихся до настоящей войны, изд. Н. Пути­ловым. Кн. 14, 19, 20, 27, 29. СПб., 1855—1856.

Толстой А. К. Из переписки 1853—1875 гг.— «Вестник Евро­пы», 1897, № 4, стр. 609—610.

594

Φ с с у н. Из записок офицера, служившего на фрегате «Аврора».— «Морской сборник», i860, Кг 1, ч. Ill, стр. 1—46.

Шумахер П. Оборона Камчатки и Восточной Сибири против англо-фрапцузов в 1854—1855 гг. — «Русский архив», 1878, № 8, стр. 393-425.

С a s t с х, general. Се que j'ai vu. P., 1898.

11 a i 1 1 у Ε. de. Une campagne dans l'ocean Pacifique. L'expedition de Petropavlovsk.— «Revue des deux mondes», 1858, vol. XVI, p. 686— 718.

Литература

Барсуков Η. Жизнь и труды М. П. Погодина. Кн. XIII. СПб., 1899.

Бартенев 10. Оборона Петропавловска против англо-фран­цузской эскадры в 1854 году.— «Русский архив», 1898, №. 7, стр. 465 — 671.

Боголюбов II. Славная оборона Петропавловского порта про­тив англо-французского флота в 1854 г. СПб., 1885.

Вейгельт. Осада Севастополя. СПб., 1863.

Гей ρ от А. Ф. Описание восточной войны 1853—1856 гг. СПб., 1872.

К у н ц е в и ч Г. 3. О защите г. Колы от неприятеля в 1854 году. М., 1906.

Л и в ρ о н А. Петропавловский бой. СПб., 1914.

Марков С. Декабристы и Камчатка.— «Тридцать дней», 1940, № 3—4, стр. 114—117.

Марков С. Ялуторовск — Амур — Камчатка. Декабристы в 1854 г.— «Омская область», 1940, Кг 2, стр. 67—72.

Назаров М. Восемьдесят пять лет назад (Оборона Камчатки от англо-франц. флота в 1854 г.).— «Военно-исторический журнал», 1940, Кг 4, стр. 128—129.

Нападение на Петропавловский порт англо-французской эскадры в 1854 г. СПб., 1884.

Рябов 11. Героическая оборона Петропавловска.— «На рубеже» (Хабаровск), 1939, Кг 2, стр. 166--170.

Сергеев А. Н. Английская эскадра в Белом море в 1854 г.— «Русская старина», 1909, Кг 12, стр. 567—575.

Сергеев М. А. Оборона Петропавловска-па-Камчаткс. М.— Л., 1940. 76 стр.

Соловецкий монастырь и описание бомбардирования его англичанами 7 июня 1854 г. М., 1867.

Степанов А. Петропавловская оборона (1853—1856 гг.). Ха­баровск, 1940. 108 стр.

Φ и л и π и о в Б. Англо-французские пираты на севере России в период Крымской войны.--«Большевистская мысль» (Архангельск), 1941, № 3, стр. 54—61.

Revenstcin G. The Russians on the Amur. Lond., 1861.

Глава IX1. Верховное командование и защитники Севастополя. Моряки и солдаты на вылазках

Источники

Берг Н. В. Князь Михаил Дмитриевич Горчаков.— «Русская старина», 1881, Кг 1, стр. 195—203.

Васильчпков В. И. Севастополь.— «Русский архив», 1891, № 6, стр. 1G7—256.

Вице-адмирал Корнилов. [Сборник документов]. ΑΙ., 1947.

Г е н ρ и ц и А. Воспоминания о Восточной войне (1853—1856 гг.). СПб., 1878.

Героические подвиги доблестных защитников Севастополя. М., 1855.

Г ю б б е н е τ X. я. Воспоминания об обороне Севастополя 1854— 1855 гг.— «Русская старина», 1889, А° 1, стр. 75—99.

Есаул. Черноморцы-нластѵны в Севастополе.— «Военный сбор­ник», 1874, т. 95, n° 1, стр. 5—28.

Ж а н д ρ А. Материалы для истории обороны Севастополя и" для биографии Владимира Алексеевича Корнилова. СПб., 1859.

Пь боевого прошлого русской армии. Документы о доблести и героиз­ме русских солдат и офицеров. |М.|, 1947.

11 с а к о в 11. В. Из записок.— «Исторический вестник», 1915, n° 8, стр. 412—445; № 9, стр. 7(58—798.

И л ь и η с к и й Д. В. Из воспоминаний и заметок севастополь­ца.— «Русский архив», 1893, Аі 1, стр. 49—88; 1893, Кг 4, стр. 323—336.

Кедр и на Л. Из моих воспоминаний.— «Русский архив», 1917, № 1, стр. 102 — 135.

Контр-адмирал Истомин. (Его севастопольские письма. Письма к нему его брата. Письмо 11. С. Нахимова о его кончине). Сообщ. В. К. Ис­томин.— «Русский архив», 1877, n° 1, стр. 124—142.

Л и χ а ч е в И. В Севастополе 50 лет назад.— «Русская старина», 1904, n° 5, стр. 337—345.

Лихачев И. Несколько слов о Владимире Алексеевиче Кор­нилове.— «Морской сборник», 1856, n° 7, отд. ЛІ, стр. 272—286.

Л я с к о ρ о н с к и й В. Воспоминания Прокофия Антоновича Под-палова. Киев, 1904.

Орда А. Санеры в Севастополе.— «Инженерный журнал», 1862, n° 5.

Н. И. Пирогов в Севастополе 1854—1855 гг.— «Русская старина», 1885, № 8.

(Панаев Α. Α.] Князь А. С. Меншиков в рассказах бывшего его адъютанта А. А. Панаева.— «Русская старина», 1877, n° 1—7.

Паскевич 11. Ф. Князь Михаил Дмитриевич Горчаков в Сева­стополе.- «Русская старина», 1883,· Λ: 11, пр.- 369—380.

11 и ρ о г о в 11. 11. Севастопольские письма (1854—1855 г.). СПб., 1899.

II и ρ о г о в Н. И. Севастопольские письма и воспоминания. М.— Л., 1950.

Сборник известий, относящихся до настоящей войны, изд. Н. Пути­ловым. Кн. 1-33. СПб., 1855--1859.

Сборник рукописей, представленных... о севастопольской обороне ссвастоіюлыіами. Т. 1 — III. СПб., 1S72—1873.

Список раненым в Севастополе нижним чинам Морского ведомст­ва.— «Морской сборник», 1855, т. XVI, А! 5, оф. отд., стр. 72—82.

Очерк деятельности офицеров и некоторых нижних чинив 4 и 3 са­перных батальонов при обороне Севастополя.— «Инженерный журнал», 1880, №. 8, 9.

Список убитым, умершим от ран, раненым и контуженным офицерам и кондукторам Морского ведомства.— «Морской сборник», 1855, т. XVI, N° 5, оф. отд., стр. 62—72.

Χ ρ у щ о в Α. II. История обороны Севастополя. 3 изд. СПб., 1889.

Черняев М. Г. Во время русско-турецкой войны 1853—1856 гг.— «Русский архив», 1906, А» 3, стр. 449—458.

596

Черты мужества и самоотвержения русских войск. Из современной войны России с антло-французами и турками. М., 1855.

13 а ρ s t G. Le marechal Canrobert. Souvenirs d'un siecle. Т. II. P., 1902.

Brackenbury G. The campaign in the Crimea. Lond., 1855.

В г у с e С. England, France belore Sebastopol looked at from a medi­cal point of view. Loud., 1857.

|C a 1 t h о r ρ e S. J.] Letters from headquarters; or the realities of the war in the Crimea. Vol. 1 —II. Lond., 1856.

С a s t e x, general. Ce que j'ai vu. P., 1898.

Du С esse A. La Crimee et Sebastopol (1853—1856). P., 1892.

Heath L. G. Letters from the Black sea during the Crimea war (1854—1856). Lond., 1897.

Μ о 1 e η e s P. Les commentaires d'un soldat. P., 18"6.

Pack R. Sebastopol trenches and five months in them. Lond., 1878.

R a η k e η G. Journal of six months residence at Sebastopol. Lond., 1857.

Литература

Анчарский А. Боевые подвиги наших моряков. М., 1944.

Б у з н и к Г. О русской фортификационной школе.— «Военно-инженерный журнал», 1948, № 11, стр. 28—29.

В е й г е л ь т. Осада Севастополя. СПб., 1863.

Гейсман П. А. Оборона Севастополя. СПб., 1893.

Генерал-лейтенант Степан Александрович Хрулев. СПб., 1872.

Добровольский К. Н. Степан Александрович Хрулев.— «Русская старина», 1911, № 1, стр. 152.

Дубровин Η. Ф. История Крымской войны. Т. I—III. СПб., 1900.

Зайончковский. Оборона Севастополя. Подвиги защитни­ков. СПб., 1904.

Контр-адмирал Владимир Иванович Истомин. СПб., 1872. Коробков Η. М. Вице-адмирал Корнилов. М., 1944. К ρ ы ж а н о в с к и й Н. А. Севастополь и его защитники в 1855 г.— «Русская старина», 1886, № 5, стр. 401—435.

II ρ е с н у χ и н П. Ответ на замечания французских минеров о наших минных работах при обороне Севастополя.— «Инженерный жур­нал», 1861, № 1.

Ρ е ρ б е ρ г П. Ф. Севастоиольцы. Участники 11-месячной оборо­ны Севастополя в 1854—1855 гг. Выи. 1—2. СПб., 1903—1904.

Фролов, ииженер-нолковішк. Минная война в Севастополе в 1854—1855 гг. иод руководством генерал-адъютанта Тотлебена. СПб., 1868.

Шеста ков 11. Генерал-адъютант, вице-адмирал Владимир Алек­сеевич Корнилов. СПб., 1872.

Шильдер Н. Граф Эдуард Иванович Тотлебен, его жизнь и Деятельность. Т. I—II. СПб., 1885 — 1886.

Я ковлев В. В. Краткий очерк истории подземной минной вой­ны. М., 1938, стр. 37—43.

Глава X. Борьба за дипломатическое присоединение Австрийской империи к западным державам и договор 2 декабря 1854 г.

Источники

А 1 b і η P. Les grands traites politiques. Recueil des principaux textes diplomatiques depuis 1815 jusqu'a nos jours. P., 1932. GrevilleCh. Memoirs. Vol. VII. Loud., 1938.

Hiibner A. Neuf ans de souvenirs d'un ambassadeur d'Autriche a Paris. (1851—1859). Vol. I—II. P., 1904.

Литература История дипломатии. Т. I. Μ., 1941.

Бутковский Я. П. Сто лет австрийской политики в восточном вопросе. Ч. II. СПб., 1888.

Зотов Р. Тридцатилетие Европы в царствование императора Нико­лая I. Ч. II. СПб., 1857.

Татищев С. С. Внешняя политика императора Николая Пер­вого. СПб., 1887.

L 'Autriche et rAllemagnc dans la question d'Orient. Bruxellcs, [1856].

В e e r A. Die oricntaliscbe Politik Oesterreichs seit 1774. Prag, 1883.

В о r r i e s K. Preussen im Krimkrieg. Stuttgart, 1930.

Bratiano J. C. Memoire sur 1'Empire d'Autriche dans la ques­tion d'Orient. P., 1885.

[Crampon E.J De la neutralite de l'Autriche dans la guerre d'Orient. P., 1854.

DebidourA. Histoire diplomatique de l'Europe. Vol. II. P., 1891.

Ε с k h a r t F. Die deutsche Frage und der Krimkrieg. Berl., 1931.

F r i e d j u η g H. Der Krimkrieg und die osterreichische Politik. 2 Auflage. Stuttgart, 1919. VIII, 198 S.

G a t h у A. Histoire diplomatique de la question orientale de 1853 a 1856. Bruxelles, 1858.

Geffcken H. Zur Geschichte des orientalischen Krieges 1853— 1856. Berl., 1881.

G u e r i η L. Histoire de la derniere guerre de Russie. Т. II. P., 1858.

G u i с h e n. La guerre de Crimee et 1'attitude des puissances euro-peennes. P., 1936.

Holland Т. E. European concert in the eastern question. Oxford, 1885.

[Jomini A. H.] Etude diplomatique sur la guerre de Crimee par un ancien diplomatc. Т. I—II. SPB., 1878. (Русский перевод: Ж o-м и н и А. Г. Россия и Европа в эпоху Крымской войны.— «Вестник Европы», 1886, июль, стр. 204—260; август, стр. 658—714).

[L е g г о s J.] Le Moniteur et les conferences de Vienne. Bruxelles, 1855.

Reitzenhcim J. L'Autriche dans la crise actuclle. P., 1855. R u s t о w W. Der Krieg gegen Russland. Bd. I. Zurich, 1855. VV u r m Ch. F. Diplomatische Geschichte der Orientalischen Frage. Lpz., 1858.

Глава XI. Евпатория Источники

Раков В. С. Мои воспоминания о Евпатории в эпоху Крымской войны. Евпатория, 1904.

Сборник известий, относящихся до настоящей войны, изд. Н. Пу­тиловым. Кн. 28. СПб., 1856.

Сборник рукописей, представленных... о севастопольской обороне севастопольцами. Т. П. СПб., 1872.

Ушаков Н. И. Записки очевидца о войне России противу Тур­ции и западных держав. Ч. II. В кн.: «Девятнадцатый век». Кн. II. М., 1872, стр. 1—242.

598

Χ ρ у щ о в А. П. История обороны Севастополя. 3 изд. СПб., 1889.

β a ζ а η с о и г t. L'expedition de Crimee. La marine franchise dans la mer Noire et la Baltique. T. 11. P., Ainyot, s. a.

Campagnes de Crimee, d'ltalie, d'Afrique, de Chine et de Syrie. Let-tres adressees au marechal de Castellane (1843—1862). P., 1898.

Μ i s me r Ch. Souvenirs d'un dragon de l'Armee de Crimee (avril 1854—juiliet 1856). P., 1887.

N i e 1, general. Siege do Sebastopol. P., 1858.

[Pall uj, Six mois a Eupatoria (Souvenirs d'un marin). P., 1858.

Смерть Николая

Маркс К. Английская печать об умершем царе.— Μ арке К. и Энгельс Ф. Соч., 2 изд., т. 11, стр. 113—114.

Источники

Барсуков Н. Жизнь и труды М. И. Погодина. Кн. XIII. СПб.. 1899.

Б [л у д о в] Д. Последние часы жизпи императора Николая Пер­вого. М., 1855. 40 стр.

Ден Б. И. Записки. СПб., 1890.

Завещание и последние дни жизни императора Николая Первого. М., 1856.

Из жизни императора Николая Павловича.— «Русская старина», 1905, Кг 4, стр. 164—174.

Из преданий об императоре Николае Павловиче.— «Русский архив», 1892, Кг 8, стр. 479—481.

И л ь и н с к и й А. И. За полстолетия. Воспоминания о пережи­том.— «Русская старина», 1894, № 6, стр. 16—23.

[Лебедев К. H.J Из записок сенатора К. II. Лебедева.— «Рус­ский архив», 1888, N° 10, стр. 249—270.

Μ а н д τ Μ. Ночь с 17-го на 18-е февраля 1855 г.— «Русский ар­хив», 1884, Кг 1, стр. 192—198.

Мандт М. О последних неделях ими. Николая Павловича.— «Русский архив», 1905, N° 2, стр. 479—480.

Некоторые подробности о кончине императора Николая Павловича.— «Русский архив», 1906, Кг 9, стр. 143—145.

11 и к и τ е и к о А. В. Моя повесть о самом себе и о том, чему свидетель в жизни был. Записки и дневник. 2 изд.,испр. и дополп. но рукописи, под ред. и с примеч. М. К. Лемке. Т. 1. СПб., 1904.

[Николай I]. Предсмертное письмо ими. Николая Павлови­ча к М. Д. Горчакову, 2 февраля 1855 г.— «Русская старина», 1881, №12, стр. 895—899.

Панаев В. И. Воспоминания.— «Русская старина», 1892, N° 12, стр. 480.

Пеликан А. Во второй половине XIX в.— «Голос минувшего», 1914, N° 2, стр. 120—121.

Погодин М. П. Историко-политичсские письма и записки в продолжении Крымской войны 1853—1856 гг. М., 1874.

Попов Μ. М. Последние дни жизни императора Николая.—«Рус­ская старина», 1896, Кг 6, стр. 607—614.

Скабичевский А. М. Литературные воспоминания. М.— Л., [19281, стр. 64—67.

Тютчева А. Ф. При дворе двух императоров. М., 1928.

У с τ ρ я л о в Η. Ф. Университетские воспоминания.— «Истори­ческий вестник», 1884, № 8, стр. 307—308.

599

Фредерике Μ. П. Из воспоминаний. XXVI.— «Исторический вестник», 1898, № 2, стр. 475—484.

Ill е л г у н о в II. Воспоминания. Ред., вступительная статья и примечания А. А. Шилова. М.— П., 1923.

Ш и д л о в с к и й А. Болезнь и кончина императора Николая Павловича.— «Русская старина», 1896, Л» 6, стр. 615—631.

Ш τ а к с л ь б с ρ г Н. Загадка смерти Николая I.— «Русское прошлое». Кн. I. П.—М., 1923, стр. 58-73.

Ш τ а к е н ш н е й д е ρ Е. А. Из воспоминаний.— «Русский вест­ник», 1899, № 10, стр. 543—559.

Э в а л ь д А. Рассказы о Николае I. XX. Кончина императора Ни­колая I.— «Исторический вестник», 1896, № 8, стр. 349—353.

Э - с к и й А. Эпизод из времени Крымской кампании.— «Истори­ческий вестник», 1896, JV? 12, стр. 981—986.

Avenement de 1'empereur Alexandre II. Le passe. L'avenir. Le czar Nicolas, sa vie et sa moit, par un diplornate. Bruxelles, 1855.

Bagreef-Speransky. Les dernieres heures de sa majeste 1'empereur Nicolas. Lpz., 1855.

Chronique de la quinzaine. 14 mars 1855 (la mort de 1'empereur Nico­las I).— «Revue des deux mondes», t. IX, 1855, 15/111, p. 1302—1314.

LuhornirskyJ. Souvenirs d uri page du tzar Nicolas. P., 1869.

Mort de 1'empereur Nicolas. Extrait du «Moniteur». Alen^on, Poulet-Malassis et E. de Broix, s. a.

N i с υ 1 a s I., empereur de Russie (1796—1825—1855). Recueil d'ar­ticles publies dans les journaux a l'occasion de sa mort. S. 1., 1855.

Nouvelle ollicielle. Mort de 1'empereur Nicolas. Lille, s.a., [1855].

Poggenpohl N. L'empereur Nicolas 1-er. |Bruxelles|, 1855. 23 p. (Русский перевод: Марков А. Еврона и Россия в предсмертные мипуты жизни императора Николая I. М., 1856. 19 стр.).

Литература

Зотов Р. Исторические очерки царствования императора Ни­колая I, ч. II. СПб., 1857.

В а 1 1 е у d і и г A. Histoire de l'empereur Nicolas. Vol. II. P., 1857.

G r i m m P. Gelieimnisse von St.- Petersburg (Letzte Lebenstage des Kaisers Nikolaus). Т. I — II. Wiiizburg, 1866. (Русский иеревод: [Г ρ и м л II. |. Тайны Зимнего дворца. Берлин, 1928. 320 стр.).

S с b i е m a η η Th. Geschichte Russlands untur Kaiser Nikolaus I. Bd. IV. Berl. u. Lpz., 1919 (Кар. XIV. Das Ende des Kaisers, S. 363—435).

TitakoflA. Nicolas I, Empereur de Russie. Sa vie, sa politique et sa mort. Geneve, 1855.

Глава XII. Венская конференция послов Литература История дипломатии. Т. I. М., 1941.

Петров А. Н. Русские дипломаты на венских конференциях 1855 г.— «Исторический вестник», 1890, № 4, стр. 22—50; № 5, стр. 265 — 289; № 6, стр. 514—534.

Charles-Roux F. Alexandre II, Gortchakoff et Napoleon III. P., 1913.

DebidourA. Histoire diplomatique de 1'Europe. Vol. II. P., 1891. [D e 1 a ρ s). La guerre d'Orient. Bruxelles, 1878. L e g г о s J. Moniteur et les conferences de Vienne. Bruxelles, 1855. PuryearV. J. England, Russia and straits question 1844—1856. Berkeley, 1931.

600

R о t h a η. La Prusse et son roi pendant la guerre de Crimee. P., 1888.

W u г ш C. F. Diplomatische Geschichte der Orientalischen Frage. Lpz., 1858.

VV u r m C. F. Vier Briefe iiber die freie Donau-Scbiffahrt. Lpz.,1855.

Глава XIII. Борьба за Селоигинский и Волынский редуты и Камчатский люнет

Источники

Алабин П. Четыре воины, ч. 3. Защпта Севастополя. 1854— 1856. М., 1892.

Васильчиков В. И. Севастополь.— «Русский архив», 1891, № 6, стр. 167—256.

β я з и и τ и и о в А. А. Севастополь от 21 марта по 28 августа 1855 г.— «Русская старина», 1882, № 4, стр. 1—7U.

Д у χ о н и н Л. Г. Под Севастополем в 1853—1856 гг.- - «Русская старина», 1885, Кг 9, стр. 445—460.

Ε ρ ш о и А. П. Севастопольские воспоминания артиллерийского офицера. СПб., 1891.

Материалы для истории Крымской войны и обороны Севастополя под ред. Н. Дубровина. Выи. 5. СПб., 1874.

Μ е и ь к о в 11. К. Записки. Т. I. СПб., 1898.

Милошевич Н. С. Из записок севастонольца. СПб., 1904.

Орда А. Письма севастонольца.—«Русская старина», 1893, Кг 12, стр. 61)9—614.

Протопопов И. Очерк осады и обороны Севастополя. Одесса, 1885.

Сборник известий, относящихся до настоящей войны, изд. Н. Пути­ловым. Кн. 27, 32. СПб., 1856.

Сборник рукописей, представленных... о севастопольской обороне севастопольцамн. Т. II. СПб., 1872.

Степанов М. Севастопольские заметки.— «Военный сборник», 1905, №№ 4 — 12.

Тотлебен Э. И. Описание обороны города Севастополя. Ч. II. СПб., 1871.

Ушаков Н. И. Записки очевидца о войне России противу Тур­ции и западных держав. Ч. II. В кн.: «Девятнадцатый век». Кн. П. ΑΙ., 1872, стр. 1—242.

Хрущов А. П. Выдержки из его писем 1853—1859 гг.— «Рус­ская старина», 1892, Кг 8, стр. 431—450.

Хрущов Α. II. История обороны Севастополя. 3 изд. СПб., 1889.

В a ζ а η с о и г t. Cinq moins au camp devant Sebastopol. P., 1855.

Campagne de Crimee. Lett res eciitesde Crimee par le capitaine d'otat-major Henri Loizillon a sa fa mi lie. P., 1895.

Fay Ch. Souvenirs de la guerre de Crimee. P., 1867.

Riuglake A. VV. The invasion oi the Crimea. Vol. XIII. Lpz., 1889.

N i e 1, general. Siege de Sebastopol. P., 1858. Ρ e г г e t S. Recits de Crimee (1854—1856). P., s. a. Russell W. H. The British expedition to the Crimea. Lond., 1877.

Литература

Вейгельт. Осада Севастополя. СПб., 1863. Гейрот А. Ф. Описание восточной войны 1853—1856 гг. СПб., 1872.

601

Дубровин Η. Φ. История Крымской войны и оборона Сева­стополя. Т. III. СПб., 1900.

111 и л ь д е ρ Η. Граф Эдуард Иванович Тотлебен. Т. I. СПб., 1885. RoussetC. Histoire de la guerre de Crimee. Т. II. P., 1878.

Глава XIV. Первый общий штурм Севастополя и русская победа 6/18 июня 1955 г.

Источники

Алабин П. В. Походные записки в войпу 1853—1856 гг. Ч. II. Вятка, 1861.

Берг Н. Записки об осаде Севастополя. Т. I. М., 1858.

В а с и л ь ч и к о в В. И. Севастополь.— «Русский архив», 1891,. № 6, стр. 167—256.

Вязмитинов А. А. Севастополь от 21 марта по 28 августа 1855 г.— «Русская старина», 1882, N°. 4, стр. 1—70.

Духонин Л. Г. Под Севастополем в 1853—1856 гг.— «Русская старина», 1885, К 10, стр. 83—98.

Ершов А. И. Севастопольские воспоминания артиллерийского офицера. СПб., 1891.

К ρ а с о в с к и й И. Отбитый штурм Севастополя 6 июня 1855 г. М., 1880.

Μ е и ь к о в П. К. Записки. Т. 1. СПб., 1898. Μ и л о ш е в и ч П. С. Из записок севастопольца. СПб., 1904. Протопопов И. Очерк осады и обороиы Севастополя. Одесса, 1885.

Сборник рукописей, представленных... о севастопольской оборопе севастопольцамн. Т. II—III. СПб., 1872—1873.

Тотлебен Э. И. Описание обороны города Севастополя. Ч. II. СПб., 1871.

Урусов С. С. Очерки восточной войны 1854—1855 гг. М., 1866.

Χ ρ у щ о в А. П. История обороны Севастополя. 3 изд. СПб., 1889.

Χ ρ у щ о в А. П. Выдержки из писем 1853—1859 гг.— «Русская старина», 1892, № 9, стр. 593—614.

В а ρ st G. Le marechal Canrohert. Souvenirs d'un sieclc. P., 1902.

В a ζ a η с о u r t. L'expedition de Crimee. La marine lrangaise dans la mer Noire et la Baltique. Т. II. P., Amyot, s. a.

Campagnes de Crimee, d'Italic, d'Afrique, de Chine et de Syrie. Lettres adressees au marechal de Castellane (1849—1862). P., 1898.

ChodasiewiczR. A voice from within the walls of Sehastopol. Lond., 1856.

D e 1 о r m e. Lettres d'un zouave. P., 1856.

Letters from the army in the Crimea by a staff-officer who was there. Lond., 1857.

L у sons D. The Crimean war. Lond., s. a.

N i e 1, general. Siege de Sebastopol. P., 1858.

Noir L. Souvenirs d'un simple zouave. P., s. a.

Perret S. Recits de Crimee (1854—1856). P., s. a.

Robinson F. Diary of the Crimean war. Lond., 1856.

R u s s e 1 1 VV. Ii. The British expedition to the Crimea. Lond.. 1877.

Russell VV. H. The war. Lond., 1856. Τ а у 1 о r G. Journal. Vol. II. Lond., 1856.

Τ h о u m a s (general). Mes souvenirs de Crimee (1854—1856). P.„ [18921.

Wood E. The Crimea in 1854. Lond., 1895.

602

Литература

В е й г е л ь т. Осада Севастополя. СПб., 1863, стр. 210—227. Г е й ρ о τ А. Ф. Описание восточной войны 1853—1856 гг. СПб., 1872.

Ε ρ о ш е в и ч Г. К. Оборона Севастополя. Штурм 6-го июня 1855 г. СПб., 1910. 31 стр.

Оборона Севастополя. Штурм 6-го июня 1855 г. СПб., 1909. 13 стр.

Штурм Севастополя 6 июня 1855 г. Севастополь, 1903. 23 стр.

G и е г і η L. Histoire de la deniiere guerre ae Russie. T. 11. P.,1858.

L a d i m i г II. et Arnoul H. La guerre, histoire complete des-operations militaires en Orient et dans la Baltique pendant les annees 1853-a 1856. Т. I—II. P., 1859.

Rousset C. Histoire de la guerre de Crimee. Т. II. P., 1878.

Глава XV. Смерть Нахимова Источники

Адмирал Нахимов [сборник документов]. М.— Л., 1945.

А с л а н б е г о в А. Адмирал Павел Степанович Нахимов.— «Рус­ский архив», 1868, № 3, стр. 373—410.

А с л а н б е г о в А. Адмирал Павел Степанович Нахимов.— «Мор­ской сборник», 1868, № 3, отд. библногр., стр. 1—32.

Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. Кн. XIV. СПб., 1900, стр. 63—71.

Берг 11. Записки об осаде Севастополя. Т. I. М., 1858.

Богданович М. И. Восточная война. Ч. III. СПб., 1876.

Г юб бе нет X. Я. Воспоминания об осаде Севастополя 1854— 1855 г.—«Русская старина», 1889, № 1, стр. 75—99.

Лихачев И. В Севастополе 50 лет назад.— «Русская стари­на», 1904, JN° 5, стр. 337- 345.

Материалы для истории Крымской войны и обороны Севастополя под ред. 11. Дубровина. Вып. 1. СПб., 1871.

Сборник известий, относящихся до настоящей войны, изд. II. Пути­ловым. Кн. 27. СПб., 1856.

Соколов А. Некролог. Адмирал Павел Степанович Нахимов.— «Морской сборник», 1855, «Ν» 7, отд. IV, стр. 158—167.

Литература Адмирал П. С. Нахимов. СПб., 1872.

Белове и ец- Адмирал 11. С. Нахимов. Севастополь, 1902. Дубровин II. История Крымской войны. Т. III. СПб., 1900.. Η айда С. Адмирал Нахимов. М., 1945. Новиков 11. Адмирал Нахимов. М., 1944. Τ а ρ л е Е. Нахимов. М., 1948.

Глава XVI. Вторая Балтийская кампания 1855 г.

Источники

«Морской сборник», т. XVII, № 8. СПб., 1855.

«Морской сборник», т. XIX, № 11. СПб., 1855.

Приготовления англичан к военным действиям в Балтийском море-в 1855 г.—«Морской сборник», т. XIV, № 2. СПб., 1855, стр. 266—267.

Сборник известий, относящихся до настоящей войны, изд. Н. Пути­ловым. Кн. 30, 32. СПб., 1857 — 1859.

Эгерштром Н. Воспоминания о Восточной войне одного из ее участников.— «Военный сборник», 1904, № 10, стр. 35—42.

603·

В a ζ а η с о и г t. L'expedition do Crimee. La marine franchise dans la mer Noire et la baltique. Т. II. P., Amyot, s. a.

Russian war, 1855. Baltic oftic. correspondence. Ed. by D. Bonner-Smith. Lond., 1944. (Public, of the Navy Record Jbociety. Vol. 84).

Литература

Бородки η Μ. Война на Финском побережье 1854—1855 гг. СПб., 1903.

Г а у ρ о в и п.. Обзор болезней и распоряжений по медицинской части на Балтийском флоте в кампанию 1855 г. СПб., 1856.

Г е и ρ от А. Ф. Описание восточной войны 1853—1856 гг. СПб., 1872.

3 ю з е н к о в И. П. Морской флот России в Крымской войне 1853 —1856 гг.— «Труды Воепно-иолитической академии им. В. И. Ле­нина», сб. 4, 1940, стр. 137 —173.

К ρ е н к е В. Д. Оборона Балтийского побережья в 1854—1856 гг. •СПб., 1887.

О u е г і η L. Histoire de la derniero guerre de Russie. Т. II. P., 1858.

К a u f m a η ti. La Russie et l'Europe. P., 1865.

L a d i ru i r J. et Arnoul N. La guerre, histoire complete des operations militaires en Orient et dans la Baltique pendant les aunees 1853 a 1856. Vol. 1—II. P., 1859.

O'squarr. La guerre dans la Baltique. Vol. I—II. Bruxelles, 1858.

Ricbild-Orlvel. La marine dans I'attaque des fortifications et le bombardement des villes du littoral. Bomarsund, Odessa, Sweaborg, Kinburn. P., 1856.

Глава XVII. Черная речка 4 августа 1855 г.

Источники

Алабин П. В. Походные записки в войну 1853—1856 гг. Ч. II. Вятка, 1861.

Бой при р. Черной 4 августа 1855 г. Сообщ. И. И. К ρ а с о в с к и й.— •«Русская старина», 1876, Кг стр. 363—364.

Горчаков М. Д. Сражение при Черной.— «Русская старина», 1876, май.

ГюббенетХ. Я. Воспоминания об обороне Севастополя 1854— 1855 гг.— «Русская старина», 1889, Кз 1, стр. 76—99.

Из личных воспоминаний о Крымской войне. — «Русский архив», 1874, Кг 4.

К истории сражения при р. Черной, 4 августа 1855 г. (Письма). Сообщ. Н. Шильдер. — «Военный сборник», 19иЗ, Кг 4, стр. 245—264.

К ρ а с о в с к и й П. И. Из воспоминаний о войне 1853—1856 гг. Дело на Черной речке. М., 1874.

К'-у з м и н П. Описание участия 5-й пехотной дивизии в деле при р. Черной 4 августа 1855 г. СПб., 1S59.

Меньков П. К. Записки. Т. I. СПб., 1898.

Остен-Сакен Д. Е. Военный совет при обороне Севастополя 29 июля 1855 г.— «Русская старина», 1874, октябрь, стр. 33U—338.

11 о л τ о ρ а ц к и й А. Па реке Черной в Крыму.— «Русская ста­рина», 1882, № 6, стр. 739—742.

II ρ о τ о π о π о в И. Очерк осады и обороны Севастополя. Одесса,

•604

Сборник рукописей, представленных ... о севастопольской обороне севастопольцами. Т. I —II. СПб., 1872—1873.

С в я τ о и о л к - Μ и ρ с к и й Д. И. Воспоминания о сражении при Черной речке 4 августа 1855 г. Пенза, 1897.

Смерть барона Вревского. — «Русская старина», 1876, № 1, стр. 221—222.

Сражение при Черной 4 августа 1855 г.— «Русская старина», 1876, Кг 5, стр. 161—171.

С у π о н е в А. Н. Из воспоминаний.— «Русский архив», 1895, Хі 10.

Столыпин Д. А. Из личных воспоминаний о Крымской войне (Дело на Черной).— «Русский архив», 1874, кн. 1, стр. 1358—1374.

Хрущов А. П. История обороны Севастополя. 3 изд. СПб., 1889.

Bataille de la TchernaTa gagnee par l'armee francaise et les troupes alliees sur les Busses. P., 1855.

Grande victoire remportee sur les Russes en Crimee sur la Tchernala. Bombardement de Sweaborg sur la Baltique. Lyon, [1855J.

Глава XVIII. Штурм 27 августа (8 сентября) 1855 г. Источники

Берг Н. Записки об осаде Севастополя. Т. IT. Μ., 1858.

Васильчиков В. И. Севастополь.— «Русский архив», 1891, Кг 6, стр. 167—256.

Вышеславцев А. Севастополь 27 августа 1855 г.— «Морской сборник», 1856, № 9, стр. 72—84.

Вязмитинов А. А. Севастополь от 21 марта по 28 августа 1855 г.— «Русская старина», 1882, № 4, стр. 1- 70.

Глебов П. Н. Заннски.— «Русская старина», 1905, № 3, стр. 494—558.

Духонин Л. Г. Под Севастополем в 1853—1856 гг.— «Русская старина», 1885, № И, стр. 591-612.

Ершов А. П. Севастопольские воспоминания артиллерийского офицера. СПб., 1891.

Ильинский Д. В. Из воспоминаний и заметок севастопольца.— «Русский архив», 1893, Кг 4, стр. 329—335.

Колчак В. Война и плен 1853 — 1855 гг. СПб., 1904.

Константинов О. И. Штурм Малахова кургана 27 и 28 августа 1855 г.— «Русская старина», 1875, К И, стр. 568- 586.

К о ρ в и н - И а в л о в с к и й И. Из воспоминаний севастополь­ца.— «Военной сборник», 1871, Кг 12, стр. 287—326.

К ρ ы ж а н о в с к и й Н. А. Севастополь и его защитники в 1855 г.— «Русская старина», 1886, К 5, стр. 401—435.

Кто последний оставил Севастополь?— «Русская старина», 1875,

май.

Μ и л о ін е в и ч Н. С. Из записок севастопольпа. СПб., 1904.

Милошевич Н. С. Севастополь в ночь с 27 на 28 августа 1855 г.— «Русская старина», 1886, К 12, стр. 698—708.

Орда А. Заметки инж. о причинах взятия Малахова кургана.— «Военный сборник», т. II, 1858.

Пароход «Владимир» при штурме Севастополя 27/ѴІІІ 1855 г.— «Рус­ская старина», 1876, Кг 6, стр. 398.

II ρ о τ о π о π о в И. Очерк осады и обороны Севастополя. Одесса, 1885.

Сборник известий, относящихся до настоящей войны, изд. Н. Пути­ловым. Кн. 29. СПб., 18-7.

605

Сборник рукописей, представленных... о севастопольской обороне севастопольцами. Т. II. СПб., 1872.

С у и о н е в А. Н. Сороковая годовщина Севастополя. (Из крым­ских воспоминаний).— «Русский архив», 1895, N° 11, стр. 257—268.

Тотлебен Э. И. Описание обороны города Севастополя. Ч. II. СПб., 1871.

Хрущов А. П. Выдержки из писем 1853—1859 гг.— «Русская старина», 1892, № 9, стр. 593—614.

Хрущов А. П. История обороны Севастополя. 3 изд. СПб., 1889.

Литература

Вейгельт. Осада Севастополя. СПб., 1863.

Г е й ρ о τ А. Описание восточной войны 1853—1856 гг. СПб., 1872.

Дубровин И. История Крымской войны и оборона Севастопо­ля. Т. III. СПб., 1900.

Bedollierc Ε. Kinburn. P., Pantheon populaire, s. a.

D u С a s s e P. Precis liislorique des operations militaires en Orient de mars 1854 a sept. 1855. P., 1856.

II a m 1 e у Ε. The story of the campaign of Sebastopol. Lond., 1855.

Глава XIX. Военные действия на Северпом Кавказе и в Закавказье в 1854—1855 гг. Взятие Карса

Маркс К. Падение Карса.— Μ а ρ к с К. и Э н г е л ь с Ф. Соч., 2 изд., т. 11, стр. 633—667.

И с τ о ч π и к и

А- О. Воспоминание о штурме Карса (17 сентября 1855 г.).— «Воен­ный сборник», т. XVIII. СПб., 1861, стр. 115—134.

Блокада Карса. Письма очевидцев о походе 1855 г. в Азиатскую-Турцию. Тифлис, 1856.

Б [) о н е в с к и й П. Письмо.— «Щукинский сборник», вып. IX. М., 1910.

Воспоминания о кампании 1855 года в Азиатской Турции. Из архива А. М. Дондукова-Корсакова.— «Старина и новизиа», кн. XIX. П., 1915,. стр. 27—89.

И. О. Воспоминания офицера закавказской армии. СПб., 1857.

К. Л. Н. Из записок и воспоминаний о походе в Азиатскую Тур­цию в 1855 г.- «Военный сборник», 1868, N° 6, стр. 221—290.

Князь М. С. Воронцов и Н. П. Муравьев в письмах к М. Т. Лорис-Меликову, 1852—1856 гг.— «Русская старина», 1884, № 9, стр. 589—598.

Корсаков А. С. Воспоминания о Карее.— «Русский вестник»» 1861, № 8.

Лихутин М. Русские в Азиатской Турции в 1854 и 1855 гг. СПб., 1863.

Μ а м у л о в. Ночное дело под Карсомс 22 на 23 августа 1855 г.— «Военный сборник», 1869, №. 10, стр. 137—140.

Муравьев II. Н. Война за Кавказом в 1855 г., т. I ч. Г—2; т. II, ч. 3—4. СПб., 1876.

Ольшевский М. И. Кавказ с 1841 по 1866 год. Записки.— «Русская старина», 1894, №№ 7, 9.

Ольшевский .VI. Я. Русско-турецкая война за Кавказом.— «Русская старина», 1884, №№ 10—12.

О ρ е у с И. И. Иітурм, блокада и взятие Карса в 1855 г.— «Рус­ская старина», 1877, № 8, стр. 559—587.

606

О с м а н - Б е й. Воспоминания 1855 года. События в Грузии и на Кавказе.— «Кавказский сборник», т. И. Тифлис, 1877.

П. Ф. К. Иітурм Карса 17 сентября 1855 г. (Из записок очевидца, полковника де Сада).— «Исторический вестник», 1898, № 7, стр. 92—ПО.

Переписка А. А. Неверовского.— «Русский архив», 1913, N° 8, 9.

Потто В. А. Блокада и штурм Карса (по неизданным запискам Я. П. Бакланова и рассказам прочих участников в событии).— «Русская старина», 1870, № 12, стр. 567—610.

Потто В. А. Воспоминания о Закавказском походе 1855 года.— «Кавказский сборник», т. XXV. Тифлис, 1906.

Рудаков II. Д. Два эпизода из войны 1853—1856 гг. в Азиат­ской Турции.— «Русская старина», 1883, N° 12, стр. 523—551.

Сборник известий, относящихся до настоящей войны, изд. Н. Пути­ловым. Кн. 29. СПб., 1857.

Степанов П. И. Из записок.—«Русская старина», 1906, NN. 1,2.

Щ е ρ б и н и н Μ. П. Кн. М. С. Воронцов и Η. II. Муравьев.— «Русская старина», 1874, N° 9.

Lake A. Kars and our captivity in Russia. 2 ed. Lond., 1856.

Lake A. Narrative of the defence of Kars historical and military. Lond., 1857.

Monteith W. Kars and Erzeroum. Lond., 1856.

О 1 i ρ h a η t L. The Trans-Caucasian campaign of the Turkish army under Omer pasha. Edinburgh, 1856.

Russian war, 1855. Black sea offic. correspondence. Ed. A. C. Dewar. Lond., 1945. (Public, of the Navy Record Society. Vol. 85).

SandwithH. A narrative of the siege of Kars. Lond., 1856.

Литература

Г с и ρ ο τ А. Описание восточной войны 1853—1856 гг. СПб., 1872.

Покровский М. Военные действия у Новороссийска и на Та­манском полуострове во время Крымской войны 1853—1855 гг.— «Ку­бань», лит.-худ. альманах (Краснодар), 1949, N° 7, стр. 144—169.

Π о τ τ о В. Карские торжества в 1910 г. и четыре штурма Карса Тифлис, 1911.

Глава XX. Парижский конгресс и мир Источники

А. А. Г. Выдержки из журнала маршала Кастеллана, касающиеся восточной войны 1853—1856 гг.— «Русская старина», 1898, N° 8, стр. 369—381.

Восточный вопрос в 1856 —1859 гг.—«Русская старина», 1904, №2—5. К истории Парижского мира 1856 г.— «Красный архив», 1936, № 2, -стр. 10—61.

Мартене Ф. Собрание трактатов и конвенций, заключенных Россиею с иностранными державами, т. 15. Трактаты с Франциею. СПб., 1909.

Нессельроде К. В. Записка о политическом положении Рос­сии в 1856 г.— «Русский архив», 1872, стр. 336—350.

Рассказы А. М. Горчакова.— «Русская старина», 1883, N° 10.

Сборник известий, относящихся до настоящей войны, изд. І!. Пути­ловым. Кн. 33. СПб., 1859.

Тютчева А. Ф. При дворе двух императоров. Ч. II. М., 1929.

А 1 b i η P. Les grands traites politiques. Recueil des principaux textes diplomatiques depuis 1815 jusqu'a nos jours. P., 1911.

Congres de Paris. Decret imperial portant promulgation du traite de paix et d'amitie conclu le 30 mars 1856 entre la France, l'Autriche,

607

le royaume uni de la Grande Bretagne et d'irlande, la Prusse, la Russie, la Sarduigne et la Tuiquie. P., 1856.

Traite de paix et d 'amitie entre la France, 1 'Autriche, le Royaume uni de la Grande-Rietagiie, la Prusse, la Russie, Ja Sardaigne et la Turquie, conclu et sigue au congres de Paris, le 30 mars 1&56. p., 1856.

Литература История дипломатии. Т. I. Μ., 1941.

Петров Α. 11. Русские дипломаты па Парижском конгрессе 1856 г.— «Исторический вестник», 1891, № 1, стр. 98—119; № 2, стр. 386—413; № 3, стр. 672—705.

Ь л я н и ц к и й В. Дипломатия во время Восточной войны и Парижский трактат 1856 г. — «Русский вестник», 1877, № 12, стр. 724—771.

A η g е b е г g. Le traite de Paris. P., 1873.

BedoiliereE. Le congres de Paris. P., Pantheon populaire, s. a.

Charles-Roux F. Alexandre II, Gortchakoff et Napoleon III. P., 1913.

13 e b i d о u г A. Histoire diplomatique de l'Europe. Vol. II. P., 1891.

DesjardinsA. Le congres de Paris et la jurisprudence Inter­nationale. P., 1884.

G a t h у A. Histoire diplomatique de la question orientale de 1853 a 1850. Bruxelles, 1858.

Gourdon E. Histoire du congres de Paris. P., 1857.

G u i с h e n. La guerre de Crimee et l'attitude des puissances euro-peennes. P., 1936.

/J от i η i A. H.J. Etude diplomatique sur la guerre de Crimee par ua ancien diplomate, t. I—11. SPB., 1878. (Русский перевод: Ж о м и н и А. Г. Россия и Европа в эпоху Крымской войны.— «Вестник Европы», 1886, октябрь, стр. 550—619;.

L а ш а г с h е 11. L'Europe etla Russie. Remarques sur le siege de Se-bastopol et sur la paix de Paris. P., 1857.

iVI о и i с а и 1 t G. La question d'Orient. Le traite de Paris et ses suites (1856—1871). P., 1898.

R а у in о и d X. La guene et la conference.— «Revue des deux mon-dcs», 1856, 15,111, p. 348—387.

S i / t e in a d e G г υ ν о s t i u s. Le congres de Vienne en 1814 et 1815, et le congres de Paris en 1856. P., -1856.

Τ e Hi ρ e r 1 e у 11. The treaty of Paris of 1856 and its execution.— Journal of modern history (Chicago), 1932, sept., p. 387—414; dec, p. 523—543.

ПРИЛОЖЕНИЯ

ДОКУМЕНТЫ

Пять пунктов, предъявленных Австрией России от имепи союзных держав в качестве условий мирных переговоров (декабрь 1855)

1. Дунайские княжества Совершенная отмена русского покровительства.

Россия не будет пользоваться никаким особенным или исключи­тельным правом вмешательства во внутренние дела Княжеств.

Княжества сохранят свои преимущества и льготы, под верховною властью Порты, и Султан, с согласия Договаривающихся Держав, утвер­дит в Княжествах устройство, сообразно с нуждами и желаниями народа.

В Княжествах, с согласия Порты, будет введена постоянная оборо­нительная система, соответствующая их географическому положению; принятие ими чрезвычайных мер для обороны не должно встречать ни­какого препятствия.

России, взамен крепостей и земель, занятых Союзными войсками, соглашается на проведение новой границы в Вессарабии. Эта граница, в видах общих интересов, начинаясь от окрестностей Хоти на, пройдет вдоль горной цепи, по юго-восточчому направлению, до озера Салзыка. Пограничная черта будет определена окончательно мирным трактатом и уступленное пространство будет присоединено к Княжествам иод вер­ховной властью Порты.

2. Дунай

Свобода судоходства по Дунаю и Дунайским гирлам будет сущест­венно обеспечена европейскими комиссиями, составленными из равного числа представителей от всех Договаривающихся Держав; частные же интересы прибрежных владении будут приняты во внимание на основа­нии правил, определенных Актом Венского конгресса, по предмету реч­ного судоходства.

Каждая из Договаривающихся Держав будет иметь право содержать по одному пли по два легких морских судна у дунайских устьев, чтобы охранять свободу судоходства по Дунаю.

609

3. Черное море Черное море будет объявлено нейтральпым.

Открытый в него вход для торгового мореплавания всех народов воспрещается военным судам.

ІІосему па берегах Черного моря не будут ни заведены, ни оставлены никакие военно-морские арсеналы.

Покровительство торговых интересов всех народов будет обеспечено в портах Черного моря учреждениями, сообразными с международным правом и установившимися обычаями.

Обе прибрежные Державы условятся между собою насчет числа и силы легких судов, которые они будут содержать в Черном море. Конвен­ция между ними, по сему предмету, по предварительном принятии ее Договаривающимися Державами, приложится к общему трактату и будет иметь такую же силу, как еслиб составляла его часть. Она не может быть ни уничтожена, ни изменена без согласия Договаривающихся Дер­жав.

Закрытие проливов допустит исключение, помянутое в предыдущем пункте.

4. Христиане — подданные Порты

Права и льготы христиан — подданных Порты — будут обеспечены без нарушения независимости и достоинства турецкого правительства.

Россия, но заключении мира, будет приглашена к участию в распо­ряжениях, принятых Австриею, Франциею, Великобританиею и Пор-тою, для облегчения религиозных и политических прав христиан — под­данных Султана.

5. Особенные условия

Воюющие державы предоставляют себе право предъявить на общую пользу Европы особенные условия сверх четырех прежних.

Трактат, заключенный в Париже 18/30 марта 1856 г.

Ст. I. Со дня размена Ратификаций настоящего Трактата, быть на вечные времена миру и дружеству между Его Величеством Императором Всероссийским с одной, и Его Величеством Императором Французов, Ее Величеством Королевою Соединенного Королевства Великобритании и Ирландии, Его Величеством Королем Сардинским и Его Император­ским Величеством Султаном — с другой стороны, меяіду Их Наследни­ками и Преемниками, Государствами и подданными.

Ст. II. Вследствие счастливого восстановления мира между Их Вели­чествами, земли, во время войны завоеванные и занятые Их войсками, будут ими очищены.

О порядке выступления войск, которое должно быть учинено в ско­рейшее по возможности время, поставлены будут особые условия.

Ст. III. Его Величество Император Всероссийский обязуется возвра­тить Его Величеству Султану город Каре с цитаделью оного, а равно и прочие части Оттоманских владений, занимаемые Российскими войсками.

Ст. IV. Их Величества Император Французов, Королева Соединенного Королевства Великобритании и Ирландии, Король Сардинский и Султан обязуются возвратить Его Величеству Императору Всероссийскому го­рода и порты: Севастополь, Балаклаву, Камыш, Евпаторию, Керчь-Еннкале, Кинбурн, а равно и все прочие места, занимаемые союзными войсками.

Ст. V. Их Величества Император Всероссийский, Император Фран­цузов, Королева Соединенного Королевства Великобритании и Ирлан­дии, Король Сардинский и Султан даруют полное прощение тем из Их

.610

подданных, которые оказались виновными в каком-либо в продолжение «военных действий соучастии с неприятелем.

При сем постановляется именно, что сие общее прощение будет рас-лространено и на тех подданных каждой из воевавших Держав, которые но время войны оставались на службе другой из воевавших Держав.

Ст. VI. Военнопленные будут немедленно возвращены с той и другой «стороны.

Ст. VII. Его Величество Император Всероссийский, Его Величество Император Австрийский, Его Величество Император Французов, Ее ■Величество Королева Соединенного Королевства Великобритании и Ирландии, Его Величество Король Прусский и Его Величество Король 'Сардинский объявляют, что Блистательная Порта признается участвую­щею в выгодах общего нрава и союза Держав Европейских. Их Величества обязуются каждый с своей стороны уважать независимость и целость Империи Оттоманской, обеспечивают совокупным своим ручательством точное соблюдение сего обязательства и вследствие того будут почитать лсякое в нарушение оного действие вопросом, касающимся общих прав и пользы.

Ст. VIII. Если между Блистательною Портою и одной или несколькими лз других заключивших сей Трактат Держав возникнет какое-либо не­согласие, могущее угрожать сохранению дружественных между ними сношений, то и Блистательная Порта, и каждая из сих Держав, не при­бегая к употреблению силы, имеют доставить другим договаривающимся сторонам возможность предупредить всякое дальнейшее столкновение, через свое посредничество.

Ст. IX. Его Императорское Величество Султан, в постоянном попе­чении о благе своих подданных, даровав фирман, коим улучшается участь их, без различия по вероисповеданиям или племенам, и утверждаются великодушные намерения Его касательно Христианского народонаселе­ния Его Империи, и желая дать новое доказательство Своих в сем отно­шении чувств, решился сообщить Договаривающимся Державам озна­ченный, изданный по собственному Его побуждению, фирман.

Договаривающиеся Державы признают высокую важность сего со­общения, разумея при том, что оно ни в коем случае пе даст сим Держа­вам права вмешиваться, совокупно или отдельно, в отношения Его Вели­чества Султана к Его подданным и во внутреннее управление Империи .Его.

Ст. X. Конвенция 13 июля 1841 года, коею поставлено соблюдение древнего правила Оттоманской Империи относительно закрытия входа в Босфор и Дарданеллы, подвергнута новому с общего согласия рассмо­трению.

Заключенный Высокими Договаривающимися Сторонами сообразный с вышеозначенным правилом акт прилагается к настоящему Трактату, и будет иметь такую же силу и действие, как еслиб он составлял неот­дельную оного часть.

Ст. XI. Черное море объявляется нейтральным; открытый для тор­гового мореплавания всех народов вход в порты и воды оного формально и навсегда воспрещается военным судам, как прибрежных, так и всех прочих Держав, с теми токмо исключениями, о коих постановляется в статьях XIV и XIX настоящего Договора.

Ст. XII. Свободная от всяких препятствий торговля в портах и па водах Черного моря будет подчинена одним лишь карантинным, таможен­ным, полицейским постановлениям, составленным в духе, благоприят­ствующем развитию сношений торговых.

Дабы пользам торговли и мореплавания всех народов даровать все желаемое обеспечение, Россия и Блистательная Порта будут допускать

611

Консулов в порты свои на берегах Черпого моря, согласно с правилами международного права.

Ст. XIII. Вследствие объявления Черного моря нейтральным, на основании статьи XI, не может быть нужно содержание или учреждение военно-морских на берегах оного арсеналов, как не имеющих уже цели,, а посему Его Величество Император Всероссийский и Его Императорское Величество Султан обязуются не заводить и не оставлять на сих берегах никакого военно-морского арсенала.

Ст. XIV. Их Величествами Императором Всероссийским и Султаном заключена особая Конвенция, определяющая число и силу легких судов, которые они предоставляют себе содержать в Черном море, для нужных по прибрежпю распоряжений. Сия Конвенция прилагается к настоящему Трактату и будет иметь такую же силу и действие, как еелнб она состав­ляла неотдельную его часть. Она не может быть ни уничтожена, ни изме­нена без согласия Держав, заключивших настоящий Трактат.

Ст. XV. Договаривающиеся Стороны, с взаимного согласия, поста­новляют, что правила, определенные Актом Конгресса Венского, для судоходства но рекам, разделяющим разные владения или протекающим чрез оные, будут впредь применяемы вполне к Дунаю и устьям его. Они объявляют, что сие постановление отныне признается принадлежащим к общему народному Европейскому праву и утверждается Их взаимным ручательством.

Судоходство по Дунаю не будет подлежать никаким затруднениям п пошлинам, кроме тех, которые именно определяются нижеследующими статьями. Вследствие сего не будет взимаемо никакой платы собственно за самое судоходство по реке и никакой пошлины с товаров, составляющих груз судов. Правила полицейские и карантинные, нужные для безопас­ности Государств, прибрежных сей реке, должны быть составлены таким образом, чтобы оные сколь можно более благоприятствовали двкжоншо судов. Кроме сих правил, свободному судоходству не будет поставляемо ішкакого рода препятствий.

Ст. XVI. Для приведения вдействие постановлений предыдущей статьи, учредится Комиссия, в коей Россия, Австрия, Франция, Великобрита­ния, Пруссия, Сардиния и Турция будут иметь каждая своего депутата. Сей Комиссии будет поручено предназначить и привести в исполнение работы, нужные для очистки Дунайских гирл, начиная от Исакчи, и прилегающих к оным частей моря, от песка и других заграждающих оные препятствий, дабы сия часть реки и упомянутые части моря сделались вполне удобными для судоходства.

Для покрытия расходов, нужных как для сих работ, так и на заве­дения, имеющие целью облегчить и обеспечить судоходство по Дунайским гирлам, будут постановлены постоянные с судов соразмерные с надобностию пошлины, которые должны быть определены Комиссиею по большинству голосов и с непременным условием, что в сем отношении и во всех других соблюдаемо будет < овершенное равенітво отноі ительно флагов всех наций.

Ст. λ VII. Будет также учреждена Комиссия из членов со стороны Ав­стрии, Баварии, Блистательной Порты и Виртемберга (по одному от каждой из сих держав); к ним будут присоединены и комиссары трех ГІри-дунайских княжеств, назначенные с утверждения Порты. Сия Комис­сия, которая должна быть постоянною, имеет: 1, составить правила для речного судоходства и речной полиции; 2, устранить все какого-либо-рода препятствия, которые встречает еще применение постановлений Вен­ского Трактата к Дунаю; 3, предположить и привести в исполнение нуж­ные ио всему течению Дуная работы; 4, по упразднении общей предназ­начаемой статьею XVI Европейской Комиссии, наблюдать за содержа­нием в надлежащем для судоходства состоянии Дунайских гирл и частей моря, к ним прилегающих.

612

Ст. XVIII. Общая Европейская Комиссия должна исполнить все ей поручаемое, а Комиссия прибрежная привести к окончанию все работы, озиаченные в предыдущей статье, под №№ 1 и 2, в теченье двух лет. По получении о том известия, Державы, заключившие сей Трактат, по­становят определение об упразднении общей Европейской Комиссии, и с сего времени постоянной прибрежной Комиссии передана будет власть, которою дотоле имеет быть облечена общая Европейская.

Ст. XIX. Дабы обеспечить исполнение правил, кои с общего согласия будут постановлены на основании изложенных выше сего начал, каждая из Договаривающихся Держав будет иметь право содержать во всякое время по два легких морских судна у Дунайских устьев.

Ст. XX. Взамен городов, портов и земель, означенных в статье IV настоящего Трактата, и для вящіиего обеспечения свободы судоходства по Дунаю, Его Величество Император Всероссийский соглашается на про­ведение новой граничной черты в Бессарабии.

Началом сей граничной черты постановляется пункт на берегу Чер­ного моря в расстоянии на один километр к востоку от соленого озера Бурнаса; она примкнет перпендикулярно к Аккерманской дороге, по коей будет следовать до Траянова вала, пойдет іожеісс Болграда, и потом вверх по реке Ялпуху до высоты Сарацика и до Катамори на Пруте. От сего пункта вверх по реке прежняя между обеими Империями граница оста­ется без изменения.

Новая граничная черта должна быть означена подробно нарочными комиссарами Договаривающихся Держав.

Ст. XXI. Пространство земли, уступленное Россиею, будет присо­единено к Княжеству Молдавскому под Верховною властию Блистатель­ной Порты.

Живущие на сем пространстве земли будут пользоваться правами и преимуществами, присвоенными Княжествам, и в течение трех лет им дозволено будет переселяться в другие места и свободио распорядиться своею собственностию.

Ст. XXII. Княжества Валахское и Молдавское будут под Верховною Властию Порты и, при ручательстве Договаривающихся Держав, поль­зоваться преимуществами и льготами, коими пользуются ныне. Ни кото­рой из ручающихся Держав не предоставляется исключительного над оными покровительства. Не допускается никакое особое право вмеша­тельства во внутренние дела их.

Ст. XXIII. Блистательная Порта обязуется оставить в сих Княжест­вах независимое и национальное управление, а равно и полную свободу вероисповедания, законодательства, торговли и судоходства.

Действующие ныне в оных законы и уставы будут пересмотрены. Для полного соглашения касательно сего пересмотра, назпачена будет особая Комиссия, в составе коей Высокие Договаривающиеся Державы имеют условиться. Сия Комиссия должна без отлагательства собраться в Бухаресте; при оной будет находиться Комиссар Блистательной Порты.

Сия Комиссия имеет исследовать настоящее положение Княжеств и предложить основания их будущего устройства.

Ст. XXIV. Его Величество Султан обещает немедленно созвать в каж­дой из двух областей парочный для того Диван, который должен быть составлен таким образом, чтобы он мог служить вериым представителем польз всех сословий общества. Сим Диванам будет поручено выразить желания народонаселения касательно окончательного устройства Кня­жеств.

Отношения Комиссии к сим Диванам определятся особою от Конгрес­са инструкциею.

Ст. XXV. Приняв мнение, которое будет представлено обоими Дива­нами, в надлежащее соображение, Комиссия немедленно сообщит в на-

40 Е. В. Тарле. т. [X c»f>

стоящее место заседания конференций результаты своего собственного труда.

Окончательное соглашение с Верховною над Княжествами Державою должно быть утверждено Конвенцией), которая будет заключена Высокими Договаривающимися сторонами в Париже, и Хатти-Шерпфом, согласным с постановлениями Конвенции, дано будет окончательное устройство сим областям при общем ручательстве всех подписавшихся Держав.

Ст. XXVI. В Княжествах будет национальная вооруженная сила, для охранения внутренней безопасности и обеспечения безопасности гра­ниц. Никакие препятствия не будут допускаемы в случае чрезвычайных мер обороны, которые, с согласия Блистательной Порты, могут быть приняты в Княжествах для отражения нашествия извне.

Ст. XXVII Если внутреннее спокойствие Княжеств подвергнется опасности или будет нарушено, то Блистательная Порта войдет в согла­шение с прочими Договаривающимися Державами о мерах, нужных для сохранения или восстановления законного порядка. Без предваритель­ного соглашения между сими Державами не может быть никакого воору­женного вмешательства.

Ст. XXV1I1. Княжество Сербское остается, как прежде, под Верхов­ною Властию Блистательной Порты, согласно с Императорскими Хатти-Шерифами, утверждающими и определяющими ирава и преимущества оного при общем совокупном ручательстве Договаривающихся Держав.

Вследствие сего, означенное Княжество сохранит свое независимое и национальное управление и полную свободу вероисповедания, законо­дательства, торговли и судоходства.

Ст. XXIX. Блистательная Порта сохраняет определенное прежними постановлениями право содержания гарнизона. Без предварительного соглашения между Высокими Договаривающимися Державами не может быть допущено никакое вооруженное в Сербии вмешательство.

Ст. XXX. Его Величество Император Всероссийский и Его Вели­чество Султан сохраняют в целости владения свои в Азии, в том составе, в коем они законно находились до разрыва.

Во избежание всяких местных споров, линии границы будут повере­ны и в случае надобности исправлены, но таким образом, чтобы от сего не могло произойти никакого в поземельном владении ущерба ни для той, ни для другой стороны.

На сей конец, немедленно по восстановлении дипломатических сно­шений между Российским Двором и Блистательною Портою, послана будет иа место составленная из двух Комиссаров Российских, двух Комис­саров Оттоманских, одного Комиссара Французского и одного Комиссара Английского, Комиссия. Она должна исполнить возлагаемое на нее дело в продолжение восьми месяцев, считая со дня размена ратификаций на­стоящего Трактата. |

Ст. XXXI. Земли, занятые во время войны войсками Их Величеств Императора Австрийского, Императора Французов, Королевы Соеди­ненного Королевства Великобритании и Ирландии и Короля Сардинского, на основании Конвенций, подписанных в Константинополе 12 марта 1854 года между Францией), Великобританнею и Блистательною Портою, 14 июня того же года между Блистательною Портою π Австрнею, а 15 марта 1855 года между Сардпниею и Блистательною Портою, будут очи­щены после размена ратификаций настоящего Трактата в скорейшее по возможности время. Для определения сроков и средств исполнения сего имеет последовать соглашение между Блистательною Портою и Держа­вами, коих войска занимали земли ее владений.

Ст. XXXII. Доколе Трактаты или Конвенции, существовавшие да войны между воевавшими Державами, не будут возобновлены или заме­нены новыми Актами, взаимная торговля, как привозная, так и отвозная,

614

должна производиться на основании постановлений; имевших силу и действие до войны, π с подданными сих Держав, во всех других отноше*-ниях, поступаемо будет наравне с нациями, наиболее благоприятствуе-мыми.

Ст. XXXIII. Конвенция, заключенная сего числа между Era Вели­чеством Императором Всероссийским с одной и Их Величествами Импе­ратором Французов и Королевою Соединенного Королевства Великобри­тании и Ирландии с другой стороны, относительно островов Аландских, прилагается и остается приложенною к настоящему Трактату и будет иметь такую же силу и действие, как еслиб оная составляла неотдельную часть его.

Ст. XXXIV. Настоящий Трактат будет ратификован и ратифика­ции оного будут разменены в Париже в течение четырех педель, а если можно и прежде.

Статья дополнительная и временная

Постановления подписанной сего числа Конвенции о проливах не будут применяемы к военным судам, кон воевавшими Державами упо­треблены будут для вывода морским путем войск их из земель, ими за­нимаемых. Сии постановления войдут в полную силу, как только сей вы­вод войск будет приведен к окончанию.

В Париже, в 30-й день марта 1856' года.

Конвенция касательно проливов Дарданелл и Босфора

Ст. I. Его Величество Султан, с одной стороны, объявляет, что Or* имеет твердое намерение соблюдать на будущее время постановление неизменно принимавшееся, как древнее правило Его Империи, в сил\ коего всегда было воспрещаемо военным судам Держав Иностранных входить в проливы Дарданелл и Босфора, и что доколе Порта будет на­ходиться в мире, Его Величество не допустит никакого иностранного военного судна в означенные проливы.

А Их Величества Император Всероссийский, Император Австрийский Император Французов, Королева Соединенных Королевств Великобри­тании и Ирландии, Король Прусский и Король Сардинский, с другой стороны, обязуются уважать сне решение Султана и сообразоваться с вышей зъясненным правилом.

Ст. II. Султан предоставляет себе, как и прежде, выдавать фирманы для прохода легких под военным флагом судов, которые будут употреб­ляемы, по существующему обыкновению, при миссиях дружественных с Портою Держав.

Ст. III. То же самое изъятие допускается в отношении к легким под военным флагом судам, которые каждая из Договаривающихся Дер­жав имеет право содержать при устьях Дуная, для обеспечения испол­нения постановлений о свободе судоходства по сей реке, и коих число ύν должно превышать двух для каждой Державы.

Сг. IV*. Настоящая Конвенция, приложенная к общему Трактату, подписанному сего числа в Париже, будет ратификована, и ратификации оной будут разменены в течение четырех недель, а если можно и прежде.

Конвенция о русских и турецких военных судах в Черном море

Ст. I. Высокие Договаривающиеся Стороны взаимно обязуются не иметь в Черном море иных военных судов, кроме тех, коих число, сила и размеры определены, как ниже следует.

Ст. II. Высокие Договаривающиеся Стороны предоставляют себе содержать каждая по шести в означенном море паровых судов в 50 метров длины по ватерлинии, вместителыюстию не свыше 800 тонн; и по четыре

40* 615

легких паровых или парусных судна, коих вместительность не должна превышать 2U0 тонн в каждом.

Ст. III. Настоящая Конвенция, приложенная к общему Трактату, подписанному сего числа в Париже, будет ратификована, и ратификации оной будут разменены в течение четырех недель, а если можно и прежде.

Конвенция об Аландских островах

Ст. I. Его Величество Император Всероссийский, согласно с жела­нием, изъявленным Ему Их Величествами Императором Французов и Королевою Соединенного Королевства Великобритании и Ирландии, объявляет, что Аландские острова не будут укрепляемы и что на оных не будет содержимо, ни вновь сооружено никакого военного или морского заведения.

Ст. II. Настоящая Конвенция, приложенная к общему Трактату, подписанному сего числа в Париже, будет ратификована, и ратификации оной будут разменены в течение четырех недель, а если можно и прежде.

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН

Абдул-Меджид 18, 158, 544 Агорд, епископ 81 Адлерберг В. Ф., граф 324, 430 Айи Э. де 198, 211, 212, 568 Аксаков И. С. 223, 467, 468, 501, 502,

507, 509, 564, 569, 582 Аксаков К. С. 118 Аксаков С. Т. 117, 118, 467, 507,

564, 582 Аксакова В. С. 243, 515 Аксаковы 515, 564, 582 Алабин П. В. 393, 578 Александр I 19, 78, 236, 324, 499, 550 Александр II 17, 169, 270, 347, 363,

405, 407, 428-432, 448, 450, 467,

469, 472, 474, 498, 499, 501—503.

507, 509—511, 513—516, 520—

522, 527, 529, 533, 537, 539.

541—547, 551, 552, 567, 574,

576—584

Александр, архимандрит 194, 195 Александр Македонский 98 Александра Федоровна 318 Али-паша, великий визирь 526,

529, 536 Али-наша 486 Аллонвиль д' 473 Альбединский П. П. 241, 243, 430 Альвенслебен А. 272, 273, 275—277 Ангудинов, лейтенант 204, 207, 208 Андраши 271 Андриянов А. 179 Андроников И. М., князь 478, 479,

498

Аничков В. М. 565

Анненков Н. Н. 102, 137, 559

Антонович П. А. 365

Аракчеев А. А. 236

Арбузов А. П., капитан 200— 202,

212, 568 Аркас Н. А. 46, 419

Ар ним Г. Φ. 2Ѳ4, 297 Арслан-ага 487 Асланович 134

Багтовут А. Ф., генерал 480 Багратион-Мухранский, генерал 492, 493

Базанкур С, барон 30, 32, 33, 109, 152, 180, 182, 351, 352, 373, 559, 560, 564, 566, 575, 579, 580

Еазин И. А. 489

Бакланов Я. П., генерал 482, 484.

485, 487—492, 498, 581 Банст Ж. 22, 179, 180, 368, 559, 564,

566, 567, 570 Барагэ д'Илье Α., генерал 14, 36,

61, 62, 64—70, 72, 82—86, 88,

89, 91 Барсуков Н. П. 560 Барятинский А. И. 482 Барятинский В. И. 123, 480 Баумгартен А. К. 244, 245, 570 Бах 285, 287, 292, 293 Бебутов В. О., генерал 466, 478—

480, 482, 484, 492, 494, 498, 580 Бейст Ф. Ф. 271, 500 Белавенеіі, П. И., лейтенант 411,

578

Боличсв, мичман 357

Белкин 456, 457

Белль 497, 582

Ее.тьгард К. А. 437

Бельназем А. 217

Бенедетти В. 518

Бенкендорф Λ. X. 569

Берг II. В. 255, 454, 457, 571,-578,

580 Вере 362 Беркли М. 58, 81 Бернадотт, см. Карл XIV Бернадотты 78, 80

617

Бизо Μ., генерал 41, 265 Биллобрант 185 Бирюлсв Η. Λ. 246, 247 Бисмарк О. фон 270, 536 Б.іаншар 81

Блерзн 132, 151, 565, 506 Блудов Д. Н., граф 503—505 Блудова А. Д., графиня 115, 504 Блудовы 506

Бобылев, генерал 306— 30S Богданович М. И., генерал 376, 381,

408, 436, 480, 578—581 Богдзевич 458 Боданс 220

Бодиско, полковник 60, 64, 66, 70 Бонапарт, см. Наполеон Τ Бонапарты 521 Борг 77

Вородкші Μ. 560

Боске П.-Ф.-Ж., генерал 22, 37, 108. 109, 111—113, 144, 161, 175, 180—182, 265, 352, 368, 370—372,

; 376, 378, 388, 403, 455, 460, 463

Боткин С. П. 579

Боше Ш. 16

Брабантский, герцог 336 Брайт Д. 30, 217, 560, 569 Браннцкий К., граф 83 Брансьон А.-Э. 352 Бретон 460

Брѵк фон К.-Л., барон 296 Бруннер 196, 197

Бруннов Φ. И., барон 72, 267, 268, 272, 274, 283, 2&3, 500, 509, 510, 514—516, 518, 519, 52,2. 527—529, 531, 534, 536, 5-10, 542, 544, 546, 552, 571, 572, 582—5S4

Брюа А.-Ж., адмирал 33

Брюммер 480

Брюне, генерал 368, 382, 388, 393, 395

Брюховецкий И., гетман 18 Будберг А. Ф., барои 279 Будищев, полковник 381, 385 Бузник Г. 563

Буоль фон Шауэнпггейн К.-Ф. 19, 80, 81, 270-287, 291—301. 328— 336, 402, 500, -504, 511, 529, 531, 535-537, 539—541, 543, 544, 551, 572

Бѵркнэ Ф.-А. 274, 275, 278, 282, 284, 288, 295 , 297 - 299, 318, 328 - 334, 402, 546

Бѵссау, генерал 451

Бѵтаков Г. И. 155, 239, 381, 566

Бутурлин М. Д. 178, 567

Бутурлин С. П. 436

Бухмейер А. Е. 410, 436

Быофорты-Рагланы 399, '400 Бэргопп Д.-Ф. 124, 125, 265 Бэрридж, каіштап 201

Валевская, графиня 510

Валевский Ф.-А., граф 499, 500, 509, 510, 515—519, 523—525, 527— 533. 536—540, 542. 544, 545, 518—550, 583

Валуев П. А. 223, 569

Вальян Ж.-Б. 18, 28, 38, 143

Варлаам Успенский 193

Варшавский, князь, см. Паске­вич И. Ф.

Васильчиков В. И. 89, 90, 96, 109, 118, 128, 134, 189—191, 220, 232, 243, 246, 255, 261, 360, 362, 386, 396, 397, 405—408, 434, 564, 569, 570, 577

Вассиф-паша 486, 491, 494

Ватовский 244

Вейгельт, капитан 218, 376, 560 Веймарн И. В. 439—441, 446 Вели наша 482 Венецкий 458 Викорст, лейтенант 411 Виктор-Эммануил II 336 Виктория 198, 347 Вильгельм I 502 Вильгельм IV 582 Вильяме У.-Ф. 4в2, 486, 487, 489­491, 494 Вимпфен 402, 457, 577 Виндишгрец А.-Ф., генерал 284, 285 Вобер де Жанлис 176 Воеводский П. В. 262, 408, 413 Воейков II. А. 462 Волков, полковник 308, 573 Во лохов 122 Воробьев 465

Воронцов М. С, князь 481, 484.

503—505, 507, 581, 582 Воронцовы-Дашковы 102, 563, 564 Во ρ цель С. 83

Врангель, генерал 364, 365, 479, 480 Вревский П. А. 430, 434,436, 442, 579 Пронченко Ф. П. 97 ВуД Г.-Э. 399, 577 Вульф, контр-адлшрал 364 Вунш В., генерал 109, 110, 117, 232, 564

Вяземская В. Ф. 509 Вяземский П. Α., киязь 114, 508, 509 Вязмитинов А. А. 415, 459, 465, 466, 580

Габсбурги 303 Гаврилов, лейтенант 203

618

іамлз-u Ф.А.. адмирал 8—10, 30, 32—34, 38, 57, 151, 290

Гарнье, полковник 384, 385, 388, 391

Гейден, граф 47, 559, 560 Генрици Α.-Λ. 257, 308, 571, 573 Герлах Л. фон, генерал 16, 3-18.559 Герсеванов Н. В., генерал 106, 563 Герцен- А. И. 429, 468, 469 Герштенцвеііг А. Д. 46 Герэн Л. 182, 183, 218, 220, 265,

266, 567, 569, 571 Voce Г., генерал 280, 284, 287, 288,

295, 299, 470 Гиртль 323 Гладиков 397, 398 Глазенап Б. Α., контр-адмирал 100,

563

Гогенцоллерны 573

Голицин М. П., князь 114, 115, 564

Головнин А. В. 45, 564

Горн, капитан 386

Горчаков А. М., князь 269—281, 283—288, 291, 293—302, 318, 328—335, 337, 402, 499, 500, 504, 511, 514, 554, 572,. 573—575, 577, 582—584

Горчаков М. Д., князь 102—104, 107, 134, 136, 137, 170, 177, 220, 226, 233, 237, 242, 244, 248­252, 255—259, 261, 263, 268, 279, 280, 290, 291, 305, 306, 309, 311, 312, 314, 315, 320, 344, 345, 347, 355, 359—303, 371, 374, 385, 405, 409, 410, 414, 429—442, 445, 440, 448—450, 455, 460, 461, 463— 467, 470, 473, 482, 563, 565, 567, 569, 571, 572, 576, 577, 579, 580

Горчаков П. Д. 112, 167, 171, 176 — 178, 180, 183—188, 190, 237, 567

Госизон Д.-К. 561

Граббе П. X., граф 46, 57, 560, 561

Грановский Т. Н. 416, 467, 580

Гревиль Ч. 274

Грсіі 79, 80

i'peitr С. Α.. ротмистр 115, 116, 317 Грубер В. Л. 323

Грэхем Д.-Р. 51, 56, 60, 66, 72, 85—

87, 92, 561, 562 Грядка 236

Губарев, поручик 203, 207, 208 Гюббенет 96, 239

Гюбнер И.-А., граф 289, 292, 297, 299, 302, 500, 531, 535, 539, 543, 544, 573

Дамас 218 Данилмтенко 458

Данненберг П. А. 168 —173, 179,'

182, 184—189, 220, 361 Дардель 77

Дарья Савельевна 71, 72 Дашков Я. А. 77

Дебу И. М. 138. 155, 477, 566, 569—571

Делорм А. 372, 570

Демидов, прапорщик 243

Дон В. И. 250, 419

Деіг И. И., генерал 58

Депуант, адмирал 199, 201, 211, 212

Джервиз, адмирал 93, 567

Джонс Г.-Д. 373

Дибич-Забалканский 407

Долгорукий, князь 508

Долгоруков В. Α., князь 43, 96, 98, 170, 185, 215, 221, 223—226, 229, 230, 233, 236, 237, 239, 249, 310,

419, 438, 505, 564, 568—570, 578 Допдас Д.-У., адмирал 8—10, 30,

32—34, 39, 50, 52, 57, 92, 290 Дондас Р.-С, вице-адмирал 418—

420, 422—424, 426—428, 578, 579 Дондуков-Корсаков А. М. 496 Друшлевский, фейерверкер 194 Друэн де Люис Э. 18—21, 75, 76,

268, 276, 297—299, 301, 326, 336 Дункан, лорд 222 ДуФ 178

Духонин Л. Г. 363, 575, 580 Духонин 458 Дюлак 440 Евгения 347, 522

Екатерина Михайловна, великая

княгиня 216 Елена Павловна, великая княгиня

256, 320, 324 Епохин И. В. 325 Ермолов А. П. 258, 466. 580 Еромолов, капитан 489 Еропкин В. М. 161 Ершов А. И. 383, 576 Ефимов К. 163

Жабокритский Л. П., генерал 162, 163, 237, 354, 355, 359—361, 566, 575

Жандр А. 120, 135, 146, 147, 1І9, 564—566

Жемчужников Л. А. 233, 570

Жерве 370, 371, 374, 376, 382, 384— 388, 391, 393, 397, 398, 404, 449, 452, 454, 456. 458, 459, 461

Жялкин 207, 208

Завойко В. С, адмирал 199—202,

207, 210, 212 Завойко Ю. П. 568

619

Загородпиков И. 71, 72 Зайончковский Л. Μ. 131 Замойский Α., граф 18, 19, 21, 83, 571 Затлер Φ. К., генерал 363 Зеебах JI. 474, 500 Зейдллц 256

Зеленый 570, 571, 575·, 578 Зо-риф пата 480, 581 Зюзенкоті И. П., капитан 3-го ран­га 132, 560, 565

Иване Л. 168, 173, 181, 182

Измаил-паша, см. Кмети Г.

Изыльдгетьев И. Н. 201, 212

Ильинский Д. В. 462, 580

Инглапд, генерал 168, 265

Иннокентий 564

Писарский В. И. 325, 574

Ирп Б. 52, 93, 561

Истомин В. И., адмирал 96, 124, 128, 129, 147—150, 171, 224, 226, 236, 238, 239, 242. 248, 252— 255, 261, 355, 362, 378, 406, 408. 416, 44,9

Истомин К. И. 254

Кавелин К. Д. 468 Кавендиш-Тэчдор Г. 399, 577 Кавур К.-Б. 346, 550, 551 Калыюки Г. 3. 271 Каму 372

Калробер Ф., генерат 22, 32, 37, 38, 40, 125, 135, 143—145, 150, 156, 159—161, 165, 167, 176, 179—181, 219, 220, 238, 265, 309, 343, 346, 348, 350, 358, 368, 372, 428, 429. 559

Кардиган 158—161, 164

Карелль Φ-Я. 316, 318

Карл XII 78, 506

Карл XIV 75, 78, 80

Карл, кронпринц 77—80

Карпов 452

Картаіисоский Η. Г. 137

Каули, лорд 87, 336, 517, 523, 525,

526, 531, 537, 541, 543, 545 Кембриджский Г. В.. герцог 141 Кемпбелл К.-Ф. 158, 159, 403, 577 Керим-наша 495 Керн Ф. С. 408, 412, 578 Кинглэк А.-У. 111. 127, 132, 143,

144. 368, 392, 566, 576, 577 Кингтптедт, подполковник 69 Кирьяков, генерал 109—113,133, 237 Киселев Н. Д. 72, 285, 570 Киселев П. Д. 97, 98, 249, 503—506 Клапка Г. 265, 266 Кларендон Д.-У. 21, 73, 87, 88. 274,

417, 515, 517, 518, 522, 523, 525, 526, 528, 531, 532, 534, 535, 537, 538, 541, 543, 545, 548—550,574

Клейнмихель П. Α., граф 97, 236

.Кмети Г. 490, 495

Кнорринг 69, 562

Ковалевский, генерал 486, 488—490

Кодрингтон 144

Ко ал н-ии нов 434

Колбрук Э. 181, 567

Колокольцев, генерал 484

Колтовской 411

Комаровский И. II. 410

Комиссаров Д. 163

Комовский 105, 253

Константин Николаевич, великий князь 46, 49, 57, 100, 116—117> 241, 249, 505, 560. 563. 561

Константинов О. И. 252, 454, 580

Карженевский Е. 570

Корнилов В. Α., адмирал 95, 96, 98. 102, 120—ІЗО, 133—139, 145­151, 155, 224, 226, 231, 232, 236, 238, 239, 241, 252—255, 261, 360, 362, 378, 384, 387, 406, 408, 412. 416. 466, 564—566

Корнюлье 461

Королев, капитан-лейтенант 206 Короленко В. Г. 404 Коронини, генерал 280 Корф М. А. 473 Костырев 133 Кохапович 471

Коцебу П. Е., генерал 259, 261.

359—361, 436, 465, 575 Кошка 153, 154, 245, 247, 396 Краббе Н. К., капитан 73, 116, 249,

561, 562. 571 Красовсікий И. И. 564 Креспе, капитан ,351 Криднер, генерал 307 Кроу Д. 74

Крузенстольпе М.-Я. 73, 81 Крыжановский Η. Α., генерал 363 Крылов А. Д. 176, 567 Крюднер 147, 413 Кѵрнпков, майор 568 Кэмибелл Д. 392, 395 Кэткарт Д. 168, 174, 178,-181

Лаблаш Л. 508 • Лазарев Μ. П. 98, 145, 149, 236, 239, 240, 254, 408. 416 Лайонс Э. 77, 265, 577 Ла Мармора А. Ф. 401 Ламотруж 462 Лауниц 338 Лебедев, капитан 133

620

Лебединцев А. Г. 405

Левайан 440

Левеньельм, граф 74

Лек А. 490, 491

Лекэн Д.-Ч. 158—161, 164

Леопольд I 267, 268, 290

Леопольд, эрцгерцог 307

Лесли П. И. 576, 577

Ливен А. К. 249

Лидере А. Н., генерал 314, 472

Липранди И. П. 227

Липранди П. П., генерал 155, 158,

162—165, 175, 177, 227, 434, 430.

438, 439, 443, 444, 566 Литке Η. Ф. 560

Литке Ф. П., вице-адмирал 46, 57, 419

Лихачев Д. 131, 132, 563, 565

Лихачев И. Ф. 128, 146, 565

Лобанов-Ростовский А. Б. 118

Лобстейн 76, 77, 84

Лонгворт 497

Лонгуорс 483

Лорис-Меликов М. Т. 492

Луи Бонапарт, см. Наполеон III

Луи-Наполеон, см. Наполеон III

Луи-Филипн 522

Лурмель 179, 183

Лысенко, генерал 455, 462, 466

Львов, лейтенант 149

Лэііард О.-Г. 142, 174, 565, 567

Лэйсонс Д. 394, 400

Людовик XV 505

Людовик-Наполеон, см. Наполе­он III

Майдель 488, 489

Мак-Магон М.-Э. 387, 454, 455, 457,

458, 463 Максимилиан Баварский 272 Максутов А. П., князь 204, 206, 208 Максутов Д. П., князь 203, 204

568

Малевский, полковник 397 Мандт М. 318, 320—325 Мантейфель О.-Т. 293, 300 Мантейфель Э.-Ф. 274, 293 Мария Александровна 318, 507 Мария Николаевна, великая кня­гиня 321 Маркс К. 11, 56, 94, 497, 559, 582 Мароль 460, 462

Матюшкин Φ. Ф., адмирал 46, 98 Мегмет-Эмин 496

Мейендорф П. К., барон 251, 268, 269, 505, 506, 536, 571, 572, 582 Мемсбери Д.-Г. 10, 559, 566 Меншиков А. С, князь 7, 24, 34, 39, 44, 48, 73, 90, 95—109, 111, 112,

114—117, 121 — 123, 126—137, 142, 146, 157, 162—173, 176, 177, 184—191, 215, 216, 221, 223—225, 227—233, 236—239, 241—245, 247, 248, 250—253, 256—261, 266, 283, 285, 290, 295, 305, 308—310, 317, 320, 335, 345, 350, 355, 361, 363, 405, 406, 409, 460, 470, 559—565, 567—571, 574. 575, 580

Меньков П. К., генерал 118, 188, 220, 230, 237, 248, 260, 261, 263, 564, 569, 570

Мигуэль дон 50

Микрюков 411

Милошевич Н. С. 359, 395, 570,

571, 575, 577, 578 Милютин Д. А. 89, 103, 105, 116, 157,

166, 184, 210, 249, 468, 551, 560,

566, 567, 571, 574, 578, 580, 584 Минин К. 555 Минье К.-Э. 173, 178, 186 Михаил Николаевич, великий князь

57, 116, 169, 185, 216, 242, 340,

482, 569, 570, 575 Михаил Павлович, великий князь

236, 239

Михайлов, мичман 203, 207, 208. Михеев 425 Мицкевич А. 18 Можайский, прапорщик 204 Моллер, генерал 127, 133, 134, 237 Морни Ш.-О., граф 499, 500, 518, 519 Мортанпре, генерал 37, 143, 175,

175, 184, 265 Мошнин В. А. 131 Муравьев Λ. Н. 484 Муравьев Μ. Н. 213, 484 Муравьев Η. Н., генерал 482—497,

581

Муравьевы 484

Мустье Л. де 348

Мушавер-паша, см. Слэд А.

Мэдженнис А. 82

Мэйран 381, 382, 384, 388, 391. 395

Мюнстер Г.-Г. 250, 348, 350

Навашин, полковник 398

Наиб-паша Р.-М., 29

Наполеон I 23, 61, 75, 78, 192, 238, 405, 499, 510

Наполеон III 7, 8, 11—13, 17—21, 23, 29, 31, 36, 42, 57, 59, 72, 73, 76, 78, 81-84, 86—89, 91, 93, 95, 114, 143, 145, 191, 198, 220, 222, 229, 251, 258, 266, 271, 272, 274^ 275, 278, 281, 282, 284, 286, 292— 297, 299, 302, 303, 309, 318, 326,

621

327, 330, 332, 335, 336, 346-350, 354, 358, 368, 370, 371, 416—418, 422, 428, 449, 465, 470, 471, 473, 474, 481, 498, 500-503, 509— 5І6, 518—554, 571

})пиолсоп, принц 290

Нахимов П. С, адмирал 32, 89, 93, 95, 96, 98, 120, 123—130, 132, 133, 135-138, 146, 147, 150, 170, 171, 189, 190, 224, 226, 232, 234—236, 238—244, 247, 248, 251—256, 258—263, 342—345, 347, 349—360, 362, 363, 378, 386, 387, 400, 404—416, 432, 464, 554, 575, 577, 578

Невельский Г. И. 213, 568

Некрасов Н. Л. 468

Нельсон Г., адмирал 93, 211, 212

Непир Ч., адмирал 10, 23, 45—66, 69, 72—75, 78—80, 82, 83, 85— 87, 90-94, 317, 418, 422, 427, 428, 561, 562

Непир Э.-Э. 51, 93, 94

Нессельроде К. В., граф 72, 96, 118, 1.92, 249, 266, 270, 272, 275, 277—279, 281, 283, 285, 288, 290, 291, 300, 337, 470, 474, 499, 500, 503—505, 507—509, 511—516, ' 523, 525, 528, 533, 537, 545—547, 571—575, 582-584

Ниель Α., генерал 107, 346, 352, 563

Николай I 18, 45, 53, 55, 57, 72, 73, 77, 81, 88, 95—97, 99, 114, 115, 177, 184, 185, 191, 192, 216, 229— 231, 236, 239, 241, 242, 248, 249, 251, 260, 267, 268, 271—276, 278—288, 291—294, 296, 297, 300, 301, 303—305, 308—327, 329, 330, 332, 333, 335, 336, 340, 347, 349, 362, 418, 432, 445. 474, 475, 481, 482, 481, 502, 50-1, 515, 520, 522, 526, 540, 542, 544. 564, 567, 572, 574, 575, 581 Николай Николаевич:, великий князь 169, 185, 186, 242, 567

Никонов 411

Ниоль, генерал 387

Нобель Л. 44, 45, 419, 420, 560

Новосильский, адмирал 153, 154, 436

Нолэн Л.-Э. 160, 161 Нуар Л. 576

Яыоксстльский К.-Г., герцог 23, 183

Оболенский Д. Α., князь 229, 401,

442, 443, 570, 577, 579 Огарев, генерал 307 Омер-паша 13, 14, 16, 18, 20, 22, 23,

33, 157, 280, 292, 309—311, 370, 474, 481, 483, 487, 491—494, 496, 534

Оммонэй 194

Орлов А. Ф., граф 115, 197, 250,267, 271, 426, 469, 482, 503—506, 509—514, 516-529, 531—549, 552, 553, 568, 582«584

Оскар I 55, 62, 74—84, 428, 498

Осман-паша 491

Остен-Сакен Д. Е., барон 9, 189, 242, 243, 247, 248, 251—254. 259—261, 341, 344, 350, 355, 360, 361, 362, 386, 405, 406, 408, 432­436, 559, 564, 570, 571

Островский 386

Отмар д' 367, 382, 385, 387 -389, 391, 393

Павел I 236

Павлов П. Я., генерал 168, 169,

171—173, 177, 178 Павловский 149 Пакра 389, 577

Пальмерстон Г.-Д., лорд 21, 49, 63, 74, 78, 87, 88, 94, 97, 114, 282, 292, 297, 318, 326, 335, 336, 347, 427, 428, 474, 481, 515, 518, 519, 523, 525, 528, 530, 531, 541, 545, 549, 553, 582

Пальмшерна Н. 74, 562

Панаев А. А. 103, 133, 136, 226, 232, 563

Панаев В. И. 325, 574

Панаев, подполковник 307

Панаева А. Я. 91

Панин В. Н. 325

Панфилов А. И. 411

Панютин С. Ф. 404

Парсеваль-Дешен, адмирал 56, 57, 62, 63—65, 72, 73, 84, 86, 89, 92

Паскевич И. Ф. 96, 99, 101, 115, 116, 230, 250, 251, 268, 269, 303, 313—314, 318, 362, 432, 442, 445—447, 470, 482, 564, 570, 572, 581

Пеликан А. В. 322, 574

Пеликан В. В. 322

Пелисье Ж.-Ж., генерал 12, 31, 32, 57, 176, 258, 305, 343, 346, 349, 352, 354, 358, 361, 367—373, 376, 378, 379, 381, 382, 384, 385, 388, 389, 391, 398, 400, 401, 440, 449, 450, 455—457, 461, 463, 464

Пеннифасер Д. 173—175

Перовский Л. А. 227

Перре С. 370, 388

Петр I 79

«622

1 Іетрашевский Μ. Гі. 227 Петров Μ. Α. 561 Пий IX 326, 550 1'Іирд Д. 141

Пирогов II. И. 96. 239, 256, 460, 571, 580

! I ломридж, адмирал 60 Поггепполь П. П. 325, 574 Погодин Μ. II. 45, 90, 91, 118, 191,

195, 416, 551, 568 1 Іожарекий Д., князь 555 Ноклопский 425 Покровский М. 581, 582 Поленов 187 Понтеве 461, 462 Попов А. А. 145, 147, 149 Попов А. Е., полковник 166, 167,

250

Попов М. М. 320, 566

Попов, мичман 201, 203

Прайс Д., адмирал 199—201. 205.

211—213 Прасковья Ивановна 380 Пугачев Ε. И. 409 Путилов И. 565 Иушкарев, капитан 196, 568 Пушкин А. С. 98, 269, 270, 582 Пфордтен Л.-К., фон дер 286—288,

294

П.-шмор Ф. 391

Пзно, адмирал 418, 419, 422, 426

Равенстейн Э.-Г. 214, 569

Раглан Ф.-Д., лорд 11, 13—15, 23, 28, 29, 31—33, 35, 37—41, 57, 111, 112, 124, 125, 142—144, 150, 157, 159—101, 164, 165, 167, 180, 181, 183, 219, 265, 280, 369, 372, 373, 379, 389—392, 394, 398—400

Разумовская, графиня 508

Реад Η. Α., генерал 437—444, 446, 478

Реймерс В. Г. 234, 235

Реньо де Сен-Жан д'Анжел и О.-М..

генерал 346, 367 Решид-Мустафа-паша 315 Риве 460

Ридигер Ф. В. 315

Рикорд, адмирал 5S

Робинсон Ф. 379, 576

Роз Г., полковник 265

Россель Д., лорд 315

Россель У.-Г. 26, 141. 181, 182, 560, 565

Ростопчин Ф. В. 471

Ростопчина Е. П., графиня 114

Ротшильд Д. 287, 519

Рудаков П. Д. 480, 581

■Руднев И. Г. 239

Румянцев А. В., вице-адмирал 48 Рыжов И. И. 159 Рэмбо, полковник 222 Рюстов фон 493

Садык-паша, см. Чайковский М.

Саксен-Кобургский Г). 76

Салливап 423

Самарин ГО. Ф. 118

(Іатурнин-Клочипский 19

Сеймур Г. 53, 54, 303

Сеймур Ч. 174

Сеймур, вице-адмирал 423

Солим-паша 479

Семевский М. И. 432

Семякин К. Р., генерал 216, 259,

261, 342, 350, 434, 436, 569, 575,

576

Сен-Поль 461

Сен-Прп д'Альмазан, герцог 183, 184, 567

Сент-Арно, маршал 7, 11—16, 21 — 24, 26—41, 57, 106, 111, 122. 124—126, 132, 138, 142, 143, 156. 160, 274, 280, 290, 369, 372, 560

Серебряков, вице-адмирал 8, 559

Сержпѵтовский 436

Сефер-бей 477, 478, 496

Симпсон Д., генерал 461, 462

Сину 499

Сиссэ 372

Скабичевский Λ. М. 192 Скандролов, лейтенант 208 Скарятіш, лейтенант 340 Скэрлстт Д., 158, 159 Скюдери А. П. 437, 440 Славони Г. 152, 153 Слад А. 26, 27, 560 Смирнов 257

Смирнова А. О. 223, 501, 502, 507, 508, 569

Соймопов Ф. И., генерал 168, 169,

171 — 173, 177, 178, 250 Соколов А. 413 Соколов 197 Сорокин А. Ф. 425 Степанов М. 577 Степанов, майор 383 Стерлинг Э. 374, 576 Стеценко 408 Столыпин А. Д. 401 Столыпин Д. А. 440, 441, 447 Строгановы 563, 564 Стрэтфорд Редклиф, лорд 14, 21, 74,

97, 158, 162 Суворов А. А. 43 Суворов А. В., 132, 491 Сумароков С. П. 442, 579

623

Супонев Α. Η. 436, 571, 579, 580 Сухозанет И. О., генерал 230, 236 Сэлливап, капитап 62, 562

Теляковский 3. А. 104, 105, 563

Теше, капитан 65, 67, 69

Тимирязев, лейтенант 356—358, 575

Тимирязевы 575

Тимофеев Н. Д. 179, 180, 183

Тири, генерал 41

Тисдель 491

Толстой Л. Н. 467, 468

Тотлебен Э. И. 45, 96, 102—106, 120, І23—12С), 127—129, 134—137. 148—151, 162, 165, 172, 173, 177, 182, 188, 224, 226, 234, 238, 242, 245, 248, 255, 261, 339, 340, 342, 343, 345, 349, 354, 355, 360—363, 374, 376, 379, 386, 387, 396, 403—407, 414, 416, 449, 455, 460, 563, 505, 567, 571, 575, 576

Трентопиус 43

Трофимов П. 358

Трошю Л.-Ж. 265, 352, 457

Тума 390, 400, 576, 577

Тургенев И. С. 467

Тютчев Ф. И. 317, 515, 551

Тютчева А. Ф. 317, 318, 449, 507— 509, 574, 580, 582

Уикешетт 37Я 576 Уиндум Ч. 390 Уоллинг 217 Урѵсов, князь 308 Усоа 413

Ухтомский А. А. 224, 236, 237. 252.

359, 414, 569, 570, 571, 575 Ушаков Н. И., генерал 436, 570 Ушаков 364 Уэст, лорд 392

Уэстморлэнд Д. 274, 275, 299. 301, 318, 328—334, 402

Фай Ш. 388, 403, 577 Фаррагут Д.-Г. 131 Федор Иоаннович 193 Фельдман А. И. 317, 349, 350 Фесун Н., мичман 200, 202, 203, 205,

212, 568 Философов 560 Финьгаузен 356 Форе Э. Ф., генерал 11, 265 (Dome 440

Франц-Иосиф 19, 20, 81, 265, 267, 268, 271—273, 276—288, 291, 292—295, 297—303, 326—328, 330, 333—335, 402, 498, 500, 501, 504, 522, 530, 544 . 572

Фредерике М. П. 321, 324, 574 Фридрих-Вильгельм IV 272, 274,.

277, 282, 286, 293, 294, 300. 328г

498, 502 Фроссар Ш.-О. 352 Фульд А. 515 Фурцгельм, полковник 65

Харламов, мичман 356, 357 Хацелиус И. 81 Хиббери, полковник 392 Хиерта Л.-И. 77 Хлебников 251

Хомутов П. Ф. 106, 107, 129, 166; 477, 563, 565

Хрептович 24, 99, 290, 563

Христофоров, капитан 147

Хрулев С. Α., генерал 96, 128, 137, 224, 248, 255, 305—310, 320, 350г 352, 353, 355, 356, 359, 360, 362, 385—388, 393, 397, 404, 405г 434—436, 455, 462, 466, 565

Хрущов А. П., генерал 96, 128, 178, 188, 248, 255, 259, 342, 345, 362т 386, 465, 467, 567, 568, 580

Цветковский 163 Цоханович 365

Циммерман А. Э., полковник 107,. 175, 184, 361, 567, 575, 580

Чайковский М. И. 17—21, 23, 483 Чаплинский Г. 577 Чарторыйский А. Ю., князь 17—21,. 83

Чарторыйский В. 21

Чебышев П. А. 414

Чебышева 10. Г. 578

Чернышев А. И. 96, 98, 229, 236, 239»

Чернышева 98

Чернышевский Н. Г. 225, 468 Черняеи Μ. Г. 233, 570 Чеснович 459 Чечель, поручик 100, 101

Шамиль 28, 29, 476, 477, 183,

496—498, 532 Шварц 339, 343, 345, 376, 456 , 4 5 7 Шварценберг Ф.-Л. 271 Шевырев С. П. 194 Шеоль-Плессен, граф 78 Шойдеман К. Ф. 306, 308 Шелгунов И. В. 319, 321, -574 Шелов 560 Шеншин Н. В. 250 Шерпольд 81, 84 Шернкрейц 419

Шильдер К. Α., генерал 305, 319, 385»

624

Шильдер Η. К. 319, 361, 362,

563—565, 568, 570, 575, 578 Шиман Т. 282 Шишелел 195 НІперк В. Ф. 563 Штакеишнейдер Е. А. 325, 574 Шувалов П. Α., граф 225 Шульча 163

Щеглов Д. 570 Щегловы 570 Щеголев, прапорщик 9 Щербатов А. П., князь 229, 570 Щербинин М. П. 484, 581

Эбелинг 266, 571

Эбердин Д.-1'., лорд 21, 29, 87, 274,

282, 292, 318, 335, 572 Эвальд А. В. 350, 575 Эйри Р. 160, 265, 391

Aberdeen D.-G., см. Эбердин Д.-Г.

Bapst G., см. Бапст Ж. Bazancourt S., см. Базанкур С. Blerzy, см. Блерзи Bocher Ch. 559 Borries К. 573

Burgoyne G.-F., см. Бергойн Д.-Ф.

Camobell C.-F.. ем. Кемтібелл К.-Ф. Cempbell J. 577 Canonge F. 567 Castex 566, 569

Cavendish-Taylor G., см. Кавендиш-

Тэйлор Г. Clarendon, см. Кларендон Colbrooke Ε., см. Колбрук Э. Cowley Η. Μ., см. Каули

Delorme Α., см. Делорм А. Dundas R.S., см. Дондас Р.-С.

Еагр В., см. Ирп Б. Eckhart F., см. Экгарт Ф. Eriksson S. 562 Evans L., см. Иване Л.

Fay Ch., см. Фай Ш.

Goffroy А. 562

Gerlach L., см. Герлах Л.

Guerin L., см. Герои Л.

Ilailly Ε., см. Аий Э. Hoseason, см. Госизон Д.-К. Hubner, см. Гюбнер И .-А. Hugues R. 560

Kinglake A.-W., см. Кинглэк А.-У

Экгарт Ф. 302, 572, 573 Эльвертон 422 Энгельс Ф. 559, 582 Эрбильсн 440 Эренталь 271

Оривапский, граф, см. Паске­вич И. Ф. Эристов II. Д. 478 Эрлангеп 499

Эстергази В. 291, 501, 505, 507 Эсторгази Г., граф 281, 286, 287, 291

Юньев 458

Юрьев С. Ф., капитан 1-го ранга 86

Юсуф, генерал 23

Юферов, генерал 384, 462, 463

Якоби Б.-С. 44, 45, 100, 101, 419,

420, 560 Яхтман 420

Layard Α., см. Лэйард А.-Г. Lyons Ε., см. Лайонс Э.

Malmesbury, см. Мемсберм Д.-Г. Molenes Р. 569

Niel Α., см. Ниель А. Noir L.. 576

Расга, см. Пакра

Palmsbierna C.-F., см. Пальмшер-

на Н. Pawlikowa Μ. 559 Peard G.-S. 565, 566 Perret S. 576, 577

Poggenpohl N., см. Поггенполь Η,-Π. Puryear V.-I. 574

Ravenstein E., см. Равенстейн Э.-Г.

Robinson F., см. Робинсон Φ.

Rothan G. 575

Runeberg С. M. 562

Russcl W.-G., см. Россель У.-Г.

Saint Priest, due d'Almzan, см. Сен-

При Альмазан Seymour G., см. Сеймур Г. Slade Α., см. Слэд А. Srfuarr О. 560

Sterling Α., см. Стерлинг Э.

Thoumas, см. Тума Toly V. 562

Wickenden W., см. Уикенден Wimpffen, см. Вимпфен Wood Ε., см. Вуд Г.-Э. Wurm C.-F. 575

625

ИЛЛЮСТРАЦИИ

Стр.

Ε. В. Тарле. Фронтиспис

Титульный лист первого издания книги «Крымская война» (ч. II) 16 Карта театра главных военных действий в 1854—1856 годах . . . 556-План окрестностей Севастополя................ 556

СО ДЕРЖАНИЕ

Τ а ρ л о Евгений Викторович

Собрание сочинений, т. IX *

Составители:

А. В. Паевская, А. Г. Чернов *

Редактор издательства Н. А. Гусева Технический редактор Т. II. Поленова Переплет художника Н. А. Седельушкоса Корректор В. А. Бобров

Сдапо в набор 26ІѴІІГ 1959 г. Подписано к оечати 22|Х 1959г. Формат 60χ927ιβ. Печ. л. 39'лч Звнл. Уч.-изд. л. 42,3. Тираж 29 ООО Изд. № 3961. Тип. зак. № 2210

Цена 20 руб.

Издательство Академии наук СССР. Москва Б-62, Подсосенский пер., 21

2-я типография Издательства АН СССР. Москва Г-99, Шубинский пер., 10

ОПЕЧАТКИ В VIII ТОМЕ

Стр.

Строка

Напечатано

Должно быть

128

14—15 св.

самодержавших

самодержавных

182

7 сн.

cetesp:it

cet esp:it

206

2 св.

Кларэдон

Кларэндон

490

11 св.

несколько

нисколько

526

15 сн.

ours

jouis

Реклама на сайте