«Золотой век Екатерины Великой»

Вольдемар Николаевич Балязин Золотой век Екатерины Великой

АМАНТЫ ВЕЛИКОЙ КНЯГИНИ

Сергей Васильевич Салтыков

В оставленных Екатериной II автобиографических записках утверждается, что она долгие годы была добродетельной супругой и матерью наследника престола, отцом которого был Петр Федорович – законный наследник российского престола.

Если верить тому, что написала Екатерина Алексеевна, то возникает образ безупречной супруги и несчастной женщины. По ее словам, великий князь с самого начала был холоден к ней и по ночам в их спальне занимался с нею ружейными приемами и экзерцицией. Любовницей его стала графиня Елизавета Романовна Воронцова, с которой Петр Федорович и разделял альковные утехи.

Елизавете Петровне обо всем этом рассказал старик Алексей Петрович Бестужев-Рюмин, канцлер, противник дяди Елизаветы Воронцовой Михаила Илларионовича и твердый приверженец Екатерины. Императрица, озабоченная тем, что у ее племянника не будет наследника, сплела интригу, в результате которой амантом ее молодой невестки стал граф Сергей Васильевич Салтыков. По одной из версий, он-то и был отцом будущего императора Павла I.

Когда Екатерина родила Павла, Бестужев-Рюмин доложил императрице, «что начертанное по премудрому соображению Вашего Величества восприняло благое и желанное начало, – присутствие исполнителя высочайшей воли Вашего Величества теперь не только здесь не нужно, но даже к достижению всесовершенного исполнения и сокровению на вечные времена тайны было бы вредно. По уважению сих соображений благоволите, всемилостивейшая государыня, повелеть камергеру Салтыкову быть послом Вашего Величества в Стокгольме, при короле Швеции».

Однако С. В. Салтыков не был назначен послом России в Швеции, а был послан в Стокгольм только для того, чтобы известить о рождении наследника русского престола.

После отъезда Салтыкова пошли кривотолки, поскольку графа удалили на необычайно долгий для его миссии срок – более чем на полгода. Из Стокгольма его отправили в Гамбург, главой русской дипломатической миссии, куда он прибыл 2 июля 1755 года. Примечательно, что по дороге к месту назначения Салтыкова чествовали в Варшаве, тепло и радушно встречали на родине Екатерины – в Цербсте. По этой причине слухи об его отцовстве окрепли и распространились по всей Европе. 22 июля 1762 года, через две недели после прихода Екатерины к власти, она назначила Салтыкова русским послом в Париже, и это было воспринято как подтверждение его близости к ней.

После Парижа Салтыков был направлен в Дрезден. Заслужив от Екатерины нелестную характеристику «пятого колеса у кареты», он никогда более не появлялся при дворе и скончался в почти полной безвестности.

Как фаворит Екатерины Сергей Салтыков оказался фигурой весьма нетипичной, обычно она надолго сохраняла дружеские чувства к своим бывшим любовникам, здесь же все произошло по пословице «с глаз долой – из сердца вон».

А теперь несколько слов еще об одной легенде о рождении цесаревича Павла. Ее воскресил в 1970 году историк и писатель Н. Я. Эйдельман, опубликовавший в журнале «Новый мир» исторический очерк «Обратное провидение». Изучив свидетельства об обстоятельствах появления на свет Павла Петровича, Эйдельман не исключает, что Екатерина родила мертвого ребенка, но это сохранили в тайне, заменив его другим новорожденным, чухонским, то есть финским, – мальчиком, родившимся в деревне Котлы возле Ораниенбаума. Родителей этого мальчика, семью местного пастора и всех жителей деревни (около двадцати человек) под строгим караулом отправили на Камчатку, а деревню Котлы снесли, и место, на котором она стояла, запахали.

Станислав Август Понятовский

Однако Екатерина, молодая, чувственная и увлекающаяся женщина, не могла подолгу оставаться одинокой.

На смену графу Салтыкову пришел Станислав Август Понятовский – прекрасно воспитанный и хорошо образованный двадцатишестилетний дипломат, занимавший пост заместителя английского посла в Петербурге сэра Вильямса.

Молодой поляк очаровал великую княгиню своим безукоризненным французским, почитанием Вольтера и мадам де Скюдери, которых любила сама Екатерина.

Вскоре Понятовский стараниями Бестужева стал польским послом при Петербургском дворе.

Через непродолжительное время Петр Федорович узнал о связи жены с польским послом, но не только не воспрепятствовал этому роману, а даже содействовал его развитию. Французский посол маркиз Лопиталь довел об этом до сведения Елизаветы Петровны. Императрица восприняла случившееся как скандал, порочащий и ее племянника, и весь ее двор, и выслала Понятовского в Варшаву.

Через тридцать пять лет Понятовский вернулся в Петербург. Его бывшая молодая любовница была уже престарелой императрицей, а он, потерявший «подаренный» ей польский трон, тоже уже немолодым экс-королем.

Григорий Григорьевич Орлов

Теперь же речь пойдет о человеке, уже знакомом по предыдущей книге «От Екатерины I до Екатерины II», который, став амантом великой княгини Екатерины Алексеевны, продолжал довольно долгое время оставаться и первым фаворитом императрицы Екатерины II.

Этого человека звали Григорием Орловым, и он появился при Малом дворе – так в отличие от Большого двора императрицы Елизаветы Петровны назывался двор великого князя Петра Федоровича и его жены.

Поручик Григорий Орлов привез в Петербург адъютанта прусского короля Фридриха графа Шверина, попавшего к тому моменту в плен во время битвы. Однако к этому мы еще вернемся, а сначала есть смысл рассказать не только о Григории, но и о его четырех братьях, ибо в российской истории они сыграли немалую роль. Все пятеро были фаворитами императрицы, хотя фаворитом-любовником был один лишь Григорий.

Давайте коротко познакомимся с генеалогией их семьи.

Орловы происходили из тверских дворян и свое благородное происхождение могли подтвердить грамотой, относящейся к концу XVI века. Основателем рода они считали помещика Лукьяна Ивановича Орлова, владельца села Люткино Бежецкого уезда Тверской губернии.

Его внук – Иван Иванович Орлов – в конце XVII века служил подполковником одного из московских стрелецких полков, выступившего против Петра I. Поэтому, когда царь примчался из Вены «изводить крамолу», среди тех, кого приговорили к смерти, оказался и Иван Орлов. Когда смертников привели на казнь, приехал Петр и стал рядом с палачом. Вот на эшафот ступил Иван Орлов, под ноги ему подкатилась отрубленная стрелецкая голова. Орлов засмеялся и пнул голову так, что она упала с помоста на землю. Потом подошел к плахе и с улыбкой сказал Петру: «Отодвинься, государь, здесь не твое место – мое». И спокойно положил голову на плаху.

Петру понравились бесстрашие и удаль обреченного, и он помиловал Орлова.

Таким был дед братьев Орловых. Их отец, Григорий Иванович, провел в походах и сражениях все царствование Петра I. К концу Северной войны его назначили командиром Ингерманландского полка – одного из лучших армейских пехотных полков, первым командиром которого был А. Д. Меншиков. Г. И. Орлов был лично известен Петру I и с гордостью носил на золотой цепи его портрет, которым он был награжден самим императором.

Все было бы хорошо, но не повезло Григорию Ивановичу в делах семейных: хотел он иметь потомство, да не дал ему Бог детей. Так и жил он с бесплодной женой, пока та не умерла. Было Григорию Ивановичу в ту пору пятьдесят два года, но бурлила в нем кровь Орловых, и бесшабашная удаль не оставляла старика, как и надежда родить и взрастить детей. В 1733 году Орлов женился на шестнадцатилетней красавице Лукерье Ивановне Зиновьевой, которая за восемь лет родила ему шестерых сыновей – Ивана, Григория, Алексея, Федора, Михаила и Владимира. Михаил умер в младенчестве, а остальные выросли красавцами и богатырями.

Женитьба заставила Орлова-отца выйти в отставку. Ему дали чин генерал-майора, но скоро призвали на статскую службу, предложив пост Новгородского губернатора. Умер Григорий Иванович на шестьдесят втором году жизни. В то время его старшему сыну было девять лет, а младшему – три года. Оставшись одна, Лукерья Ивановна не смогла дать своим сыновьям хорошего воспитания, но вырастила их необычайно здоровыми, сильными и смелыми.

Хорошо понимая, что будущее ее сыновей – в Петербурге, вдова отправила четырех из них в столицу, а младшего, Владимира, оставила при себе.

Героем дальнейшего повествования станет Григорий Орлов. Когда он с пленным графом Шверином появился в Петербурге, их поселили в доме придворного банкира Кнутцена, рядом с Зимним дворцом. Это облегчило встречи Григория с Екатериной Алексеевной, которая влюбилась в красавца и силача с первого взгляда. Екатерина тайно навещала нового любовника в доме Кнутцена и вскоре почувствовала, что беременна.

Положение осложнялось тем, что Петр Федорович давно уже пренебрегал своими супружескими обязанностями и делил ложе с кем угодно, только не с женой.

Несмотря на это, Екатерина решила сохранить ребенка. Первые пять месяцев, до конца 1761 года, хранить тайну было легко, так как внимание Большого и Малого дворов было отвлечено ухудшавшимся состоянием здоровья Елизаветы Петровны и на Екатерину почти не обращали внимания.

Но роды приближались, и нужно было что-то предпринимать.

Екатерина поделилась переживаниями со своим наиболее доверенным слугой – Василием Шкуриным, бывшим истопником в ее апартаментах. Он знал о романе Екатерины с Орловым, но свято хранил тайну.

– Чего боишься, матушка? – спросил он.

– Боюсь, что стану во время родов кричать, а государь услышит, и все раскроется.

– Пустое, матушка. Я все так устрою, что государя в тот момент во дворце не будет.

– Не много ли на себя берешь, Вася? – усомнилась Екатерина, но Шкурин спокойно ответил:

– Не сомневайся, как я сказал, так тому и статься.

На следующее утро он явился во дворец со своим двенадцатилетним сыном Сергеем и сказал, что приехали они сюда одвуконь, и кони их стоят у коновязи, возле кордегардии.

– Сына я оставлю здесь, а ты вели постелить ему где-нибудь в соседней комнате. Когда тебе станет худо, ты почуешь, что скоро подойдут роды, скажи ему, что он тебе более здесь не нужен, а чтоб скакал домой как можно скорее, и о том бы мне сказал.

Шкурин уехал к себе домой, на окраину Петербурга, где жил в большой избе с женой, сыном и двумя дочерьми. Приехав, он велел семье переселиться на несколько дней к родственникам, отправив вместе с ними и весь домашний скарб.

После их отъезда он подготовился к задуманному, а потом лег на пол и заснул. Проснулся Шкурин, когда приехал его сын.

– Как государыня? – спросил Шкурин.

– Велели скакать во весь дух и сказать, что более я им не надобен, – выпалил мальчик.

– Садись на коня и поезжай к матушке и сестрам, – велел Шкурин, а сам пошел на конюшню, оседлал коня, затем разжег огонь и подпалил избу изнутри со всех четырех углов. Сделал он все умело, недаром много лет прослужил дворцовым истопником.

После этого поскакал во дворец. Оглянувшись через полверсты, увидел снопы искр и облака дыма: изба горела хорошо – медленно, но верно. Еще через версту ему встретилась запряженная шестериком карета Петра Федоровича. Царь мчался сломя голову.

Шкурин с радостью понял, что его расчет оправдался: Петр Федорович помчался на пожар, как только ему доложили, что на окраине города загорелась какая-то изба.

Шкурин знал, что как только столичные пожарные выезжали по тревоге, одновременно с ними выскакивал из пожарной части офицер и летел во дворец извещать о том государя, ибо более всего на свете Петр Федорович любил глядеть на пожар и настрого приказал извещать его о любом таком случае, будь то днем или ночью, даже самой глубокой.

На сей раз, узнав, что на окраине пожар, император, бросив все дела, помчался наслаждаться любимым зрелищем.

…Войдя в опочивальню императрицы, Шкурин услышал тонкий и неуверенный детский крик. Екатерина лежала счастливая и обессиленная.

Увидев верного слугу, она чуть-чуть улыбнулась и тихо произнесла:

– Мальчик.

Было 11 апреля 1762 года…

Братья Орловы

Теперь пора рассказать о братьях Григория Григорьевича Орлова, без которых его судьба, возможно, сложилась бы по-иному. (В контексте их взаимоотношений коротко расскажем и о самом Григории, пока был он совершенно неотделим от них.)

Важнейшую роль и в жизни Григория, и в истории России сыграли два его брата – Алексей и Федор.

Однако старшим из братьев был Иван, поэтому начнем с него. Иван Григорьевич Орлов первым поступил в Сухопутный шляхетский кадетский корпус и первым окончил его, оставив хорошую память, что помогло Григорию занять в корпусе достойное место.

Окончив учебу, Иван стал унтер-офицером гвардии. Не очень быстро поднимаясь по лестнице чинов и знаний, он зато сразу же обрел репутацию силача и храбреца, репутацию, впрочем, заслуженную впоследствии всеми Орловыми.

В 1749 году в Сухопутный шляхетский кадетский корпус привезли четырнадцатилетнего Григория, который проявил незаурядные способности к языкам: быстро овладел немецким и французским. Учился он всего год, а затем начал служить рядовым лейб-гвардии Семеновского полка. Через семь лет Григорий был переведен в армию офицером и отправлен в действующую армию в Пруссию. 14 августа 1758 года в жестоком сражении под Цорндорфом он был трижды ранен, проявив незаурядную храбрость и хладнокровие. Из-за отличного знания языков ему препоручили взятого в плен адъютанта Фридриха II графа Шверина, которого Григорий отвез сначала на зимние квартиры в Кенигсберг, а оттуда, по приказу Елизаветы Петровны, – в Петербург.

Здесь граф Петр Иванович Шувалов, себе на беду, взял Григория Орлова в адъютанты. В девятнадцатилетнего красавца тут же влюбилась светская львица княгиня Елена Степановна Куракина, бывшая в ту пору любовницей Шувалова. Граф не потерпел соперничества и перевел адьютанта в гренадерский полк. Однако это не убавило популярности Григорию Орлову, он по-прежнему оставался в чести во всех гвардейских полках и при Малом дворе, где ему особенно мироволил Петр Федорович. И конечно же, не могла не обратить на Григория благосклонного внимания Екатерина Алексеевна. Она симпатизировала его брату Алексею, который четырнадцати лет поступил рядовым в лейб-гвардии Преображенский полк и вскоре стал там признанным лидером молодежи, поскольку слыл самым сильным человеком в полку.

Алексей весил около ста пятидесяти килограммов, сабельным ударом он отсекал голову быку. Ему не стоило труда раздавить яблоко двумя пальцами или поднять карету вместе с пассажирами. Он был умен, хитер и необычайно храбр.

Четвертый из братьев, Федор, повторил путь Григория, поступив в Сухопутный шляхетский кадетский корпус, а затем – в Семеновский полк. Он участвовал в Семилетней войне, отличался неустрашимостью и отвагой. Скоро Федор, подобно своим старшим братьям, оказался в Петербурге, разделив вместе с Григорием и Алексеем славу первого драчуна, повесы, кутилы и храбреца.

По-иному сложилась судьба младшего Орлова – Владимира. Он не служил ни в военной, ни в статской службе, а провел юность, отдавая предпочтение ботанике, агрономии и астрономии, слывя среди братьев «красной девицей». В Петербурге Владимир появился позже всех и спустя несколько лет стал директором Петербургской Академии наук.

Соперники

Особой известностью выделялись Алексей и Федор. Они постоянно соперничали с самым сильным человеком в Петербурге – Александром Мартыновичем Шванвичем, точнее Шванвицем, – офицером-немцем. Он был сыном преподавателя академической гимназии и переводчика с немецкого и латинского языков Мартина Шванвица, поселившегося в России в последние годы царствования Петра I.

Александр родился в 1727 году, крестной матерью его стала восемнадцатилетняя Елизавета Петровна. Александр учился в академической гимназии, по окончании которой его зачислили в артиллерию, а через восемь лет, в ноябре 1748 года, перевели гренадером в лейб-гвардию. Александр Шванвич был того же поля ягодой, что и братья Орловы, – пьяницей, повесой и задирой.

В 1752 года произошло событие, заставившее говорить о Шванвиче, Алексее и Федоре Орловых весь светский Петербург. Бесконечные выяснения, кто из них троих самый сильный, сопутствующие тому драки, заставили наконец соперников найти выход из положения. Было решено, что если Шванвич встретит где-либо одного из братьев, то встреченный беспрекословно ему подчиняется. А если Шванвич встретит двух Орловых вместе, то будет во всем повиноваться им. Однажды Шванвич зашел в трактир, где сидел Федор Орлов. Шванвич приказал Федору отойти от бильярдного стола и отдать ему кий. Затем он велел уступить место за трапезным столом и отдать вино и понравившуюся ему девицу. Федор, выполняя условия соглашения, повиновался, как вдруг в трактир вошел Алексей, и ситуация сразу же переменилась: братья потребовали вернуть им вино и девицу. Шванвич заартачился, и Орловы вытолкали его за дверь.

Шванвич затаился, поджидая братьев. Первым вышел Алексей, Шванвич нанес ему палашом удар по лицу. Орлов упал, но рана оказалась не смертельной. (Впоследствии, когда Алексей Орлов вошел в историю как победитель турецкого флота в Чесменской бухте и стал графом Орловым-Чесменским, знаменитый скульптор Федот Иванович Шубин изваял из мрамора его бюст, запечатлев огромный шрам, идущий через всю щеку.)

Братья Орловы не стали мстить Шванвичу за бесчестный поступок.

Чтобы распрощаться с А. М. Шванвичем, скажем только, что потом он служил на Украине, в Торжке, а в феврале 1765 года был пожалован чином секунд-майора и умер в 1782 году командиром батальона в Кронштадте. Его сын, подпоручик Михаил Александрович Шванвич, оказался одним из ближайших помощников Пугачева. Именно он стал для А. С. Пушкина прототипом Швабрина из повести «Капитанская дочка» и действующим лицом в «Истории Пугачева» и «Замечаниях о бунте». Но об этом позже.

НАЧАЛО ПРАВЛЕНИЯ ЕКАТЕРИНЫ II

Похороны Петра Федоровича

Вспомните, уважаемые читатели, о том, как погиб в Ропше Петр III (об этом рассказывалось в предыдущей книге цикла «Занимательная история России»), и станет ясно, что пройти мимо его неожиданной и для многих загадочной смерти нельзя.

Похоронить усопшего нужно было тихо не привлекая к этой церемонии особого внимания.

Местом погребения был избран не Петропавловский собор, а Александро-Невская лавра, что непредвзятым современникам добавляло уверенности в насильственной смерти бывшего императора. По предположению Никиты Ивановича Панина, Сенат «рабски просил» Екатерину не участвовать в похоронах, так как «сия процедура была бы для нее невыносима». Екатерина согласилась.

Сохранилось немного свидетельств о траурной церемонии. Одно из них оставил флигель-адъютант Петра III – полковник Давид Рейнгольд Сивере, двоюродный брат близкого Елизавете Петровне Карла Сиверса. Сивере находился в момент ареста Петра III в Ораниенбауме и был арестован генералом Василием Ивановичем Суворовым. Благодаря заступничеству своего кузена перед Екатериной II он был освобожден и уехал в Петербург.

Давид Сивере сообщает: «Ночью с 7 на 8 июля тело его (Петра III. – В. Б.) было перевезено из места его заточения в Александро-Невский монастырь и стояло до 10-го в гробу, обитом в красный атлас с немногими золотыми украшениями. Он лежал в своем любимом гольштинском мундире, без всяких орденов, без шпаги и без караула. Стражею при нем были – малого чина офицер и несколько человек солдат». Руки покойного скрывали большие кожаные перчатки с крагами до локтей, какие носили шведские офицеры времен Карла XII.

Многие тысячи простых людей непрерывно шли к гробу императора. Они видели относительную бедность похоронного убранства, малочисленность караула, но более всего поражало их, что в гробу лежал человек с необычно темным лицом: от большой потери крови и удушения лицо покойного стало почти черным.

В Петербурге тотчас распространился слух, что Петр Федорович спасся, а в гроб положили убитого вместо него царского арапа.

В среду 10 июля в Александро-Невский монастырь прибыло множество военных и статских генералов. После краткой заупокойной литургии в Благовещенской церкви тело покойного без орудийного салюта и колокольного звона предали земле. Через тридцать три года, 18 декабря 1796 года, по распоряжению сына его, императора Павла I, Петра Федоровича похоронят вторично. На этот раз рядом с Екатериной II.

Вознаграждение заговорщиков и убийц

Как только Петр Федорович был предан земле, царских милостей, наград и почестей удостоились участ-ники благополучно для них завершившегося переворота.

Прослывший непосредственным душителем Энгельгардт сделал быструю карьеру, став к концу жизни генерал-поручиком и выборгским губернатором. И все же он не был принят при дворе, ибо его считали слишком одиозной фигурой.

Красноречива судьба и других участников. Алексей Орлов уже в Ропшу приехал генерал-майором и секунд-майором Преображенского полка. Затем он вместе с остальными братьями был возведен в графское достоинство, награжден орденом Александра Невского и осыпан дарами – деньгами, поместьями, драгоценностями, до конца екатерининского царствования оставаясь влиятельнейшим сановником империи. Когда Екатерина II умерла, Алексей Орлов являлся кавалером всех российских орденов, генерал-адмиралом и генерал-аншефом. За победу над турецким флотом в Чесменской бухте ему был присвоен титул графа Чесменского, вручены орден Георгия 1-й степени, осыпанная бриллиантами шпага, серебряный сервиз и шестьдесят тысяч рублей. В честь его побед выбили медаль, в Царском Селе поставили мраморный обелиск, а в Петербурге построили замок, названный «Чесменским».

Князь Федор Сергеевич Барятинский в день коронации был пожалован чином камер-юнкера, получил двадцать четыре тысячи рублей и всю жизнь находился при дворе, дослужившись в 1796 году до чина обер-гофмаршала, который по Табели о рангах соответствовал действительному тайному советнику или генерал-аншефу.

Петр Богданович Пассек, освобожденный из-под караула ранним утром 28 июня самой Екатериной, тотчас же стал капитаном гвардии, как и Барятинский, получил двадцать четыре тысячи рублей, а в придворном звании даже обошел его, будучи пожалован действительным камергером. Пассек получил село под Москвой, мызу в Эстляндии и сотни крепостных крестьян. Через четыре года он стал генерал-поручиком, а потом занимал посты генерал-губернатора в Могилевской и Полоцкой губерниях. В 1781 году достиг чина генераланшефа. Пользуясь покровительством императрицы, он запятнал себя мздоимством, незаконным отчуждением чужого имущества, присвоением ценностей, конфискованных в таможнях, и другими злоупотреблениями, но, пока была жива Екатерина II, все это сходило ему с рук.

Что стояло за указом Сенату от 3 августа 1762 года?

Не были обойдены благодарностью императрицы и другие участники переворота и ропшинской трагедии. В своем указе Сенату от 3 августа 1762 года Екатерина II повелевала: «За отличную и всем Нашим верноподданным известную службу, верность и усердие к Нам и Отечеству Нашему, для незабвенной памяти с Нашим к ним благоволении, всемилостивейше пожаловали Мы деревнями в вечное потомственное наследное владение, а некоторых из Кабинетной Нашей суммы денежного равномерного противу таковых деревень суммою…» И далее снова следовали знакомые фамилии Орловых, Пассека, Барятинских, Баскакова, Потемкина, Рославлевых, Ласунских, Бибикова, Мусина-Пушкина, Волковых и других.

Указ был опубликован в «Санкт-Петербургских новостях» и сопровождался следующей сентенцией: «Ее Императорское Величество нимало не сомневалось об истинном верных Своих подданных при всех бывших прежде обстоятельствах сокровенном к Себе усердии, однако же к тем особливо, которые по ревности для поспешения благополучия народного побудили самым делом Ее Величества сердце милосердное к скорейшему приятию престола российского и к спасению таким образом нашего Отечества от угрожавших оному бедствий, на сих днях оказать особливые знаки Своего благоволения и милости…»

Не забыты были и второстепенные участники «революции». Среди них, к немалому изумлению, обнаруживаем Екатерину Дашкову, которая должна бы значиться среди главнейших «спасителей Отечества». Видимо, к этому моменту отношения двух Екатерин разладились, и хотя окончательно их пути не разошлись, о прежней близости не могло быть и речи.

В дополнение к указу императрицы из Сената в Герольдмейстерскую контору направлялось «дело о пожаловании гардеробмейстера Василия Шкурина в российские дворяне, да Федора и Григория Волковых и кассира Алексея Евреинова во дворяне и о пожаловании их деревнями, а Евреинова чином капитанским».

О заслугах Шкурина, приславшего карету в Петергоф и сжегшего ради Екатерины свою избу, мы уже знаем. Стало быть, и заслуги братьев Волковых тоже были немалыми, коль в наградах они сравнялись со Шкуриным.

«Потаенный» актер Федор Волков

О неизвестных сторонах жизни Федора Волкова кое-что сообщает один из осведомленнейших придворных – А. М. Тургенев. В своих «Записках» он писал: «При Екатерине первый секретный, немногим известный деловой человек был актер Федор Волков, может быть, первый основатель всего величия императрицы. Он во время переворота при восшествии ее на трон действовал умом; прочие, как-то: главные Орловы, князь Барятинский, Теплов, – действовали физическою силою в случае надобности, и горлом привлекая других в общий заговор.

Екатерина, воцарившись, предложила Ф. Г. Волкову быть кабинет-министром ее, возлагала на него орден Святого Андрея Первозванного. Волков от всего отказался и просил государыню обеспечить его жизнь в том, чтобы ему не нужно было заботиться об обеде, одежде, о найме квартиры, когда нужно, чтобы давали ему экипаж. Государыня повелела нанять Волкову дом, снабжать его бельем и платьем, как он прикажет, отпускать ему кушанье, вина и все прочие к тому принадлежности от двора, с ее кухни, и точно все такое, что подают на стол Ее Величеству; экипаж, какой ему заблагорассудиться потребовать… Всегда имел он доступ в кабинет к государыне без доклада».

По другим сведениям, Волков отказался не только от поста кабинет-министра и высшего ордена империи, но и от поместья, и от крепостных. Сохранилось свидетельство такого рода: «Рассказывают с достоверностью, что государыня при восшествии на престол благоволили жаловать его дворянским достоинством и вотчиною, но он со слезами благодарности, просил императрицу удостоить этою наградою женатого брата его, Григория, и ему позволить остаться в том же звании и состоянии, которому он обязан своею известностью и самыми монаршими милостями. И государыня… уважила просьбу первого русского актера и основателя отечественного театра».

Был ли Федор Волков в столь высокой степени доверенности у Екатерины? Занимал ли он столь значительное место в организации заговора? Несомненно, что Волков и Екатерина представляли друг для друга взаимный интерес. Беседуя о театре и литературе, они не могли не касаться политических тем и, вероятно, могли обсуждать и конфиденциальные вопросы. Мнение Волкова в этих вопросах могло быть очень значимым, ибо его считали одним из умнейших людей России.

Выдающийся просветитель Н. И. Новиков называл его «мужем великого, обымчивого (объемлющего. – В. Б.) и проницательного разума, основательного и здравого рассуждения, и редких дарований, украшенных многим учением и прилежным чтением наилучших книг».

Д. И. Фонвизин считал Волкова «мужем глубокого разума, наполненного достоинствами, который имел большие знания и мог бы быть человеком государственным».

Как бы то ни было, но участие выдающегося актера в рошлинской драме справедливо считается «наименее выясненным моментом в биографии Волкова». Таково авторитетное мнение прекрасного знатока его жизни В. А. Филиппова.

И все же даже то немногое, что вошло в эту книгу, проливает новый свет на личность Федора Волкова, который был не только актером и основателем русского профессионального театра, но и незаурядным политическим деятелем, чью истинную роль еще предстоит выяснить историкам.

ПЕРВОЕ ДЕСЯТИЛЕТИЕ ЦАРСТВОВАНИЯ ЕКАТЕРИНЫ II (1762-1772)

Коронация Екатерины II

Екатерина понимала, что утихомирить пересуды, сплетни и разговоры о смерти Петра III может только ее скорейшая коронация. Поэтому (специальным манифестом от 7 июля) церемония должна была состояться в Москве менее чем через два месяца, что не имело прецедента в российской истории. Главным распоря-дителем всех торжеств назначался Григорий Орлов.

В пятницу 13 сентября Екатерина Алексеевна торжественно въехала в Москву для коронации. Первопрестольная встречала ее звоном колоколов и грохотом пушек. Екатерина ехала в открытой коляске, окруженная эскортом конногвардейцев, вдоль стоящих шпалерами десяти полков, одетых в парадные мундиры и сверкающие каски.

Такой торжественный прием постарался организовать московский генерал-губернатор, фельдмаршал князь Александр Борисович Бутурлин, прибывший на этот пост за месяц до смерти Петра Федоровича и еле успевший взять в свои руки бразды правления в Первопрестольной.

Узнав о государственном перевороте, произошедшем в Санкт-Петербурге, Бутурлин тут же привел к присяге жителей Москвы, решительно заявив себя верным сторонником новой императрицы Екатерины II. Ему же предстояло подготовиться к коронации, тем более что Екатерина спешила с этим.

Церемония началась 22 сентября в десять часов утра, когда Екатерина из Успенского собора прошла в Архангельский и Благовещенский, где прикладывалась к святым мощам и почитаемым иконам. Во время ее шествия по Кремлю полки «отдавали честь с музыкою, барабанным боем и уклонением до земли знамен, народ кричал „ура“, а восклицания радостные, звон, пальба и салютация, кажется, воздухом подвигли, к тому ж по всему пути метаны были в народ золотые и серебряные монеты».

Коронационные торжества продолжались семь дней. В первый день в Кремле три часа фонтаны били белым и красным вином, народ бесплатно угощали жареным мясом, бросали монеты. То же самое происходило и на седьмой день торжеств, в остальные дни проходило «празднество партикулярное» в домах московской знати.

Взойдя на престол, Екатерина возвела в графское достоинство всех пятерых братьев Орловых, а Григорий, кроме того, стал и генерал-адъютантом. Александру Борисовичу Бутурлину была пожалована шпага, осыпанная бриллиантами.

Хлебосольная и щедрая Москва превзошла себя: балы, парадные обеды, маскарады, фейерверки и прочие увеселения длились более полугода – с октября 1762, до июня 1763 года.

Апофеозом невиданных дотоле сценических действ был грандиозный уличный маскарад, поставленный Волковым по сценарию Хераскова и Сумарокова. Четыре тысячи человек приняли участие в этом действе, названном авторами «Торжествующая Минерва».

Свидетель этого зрелища А. Т. Болотов писал: «Маскарад сей имел целию своею осмеяние всех обыкновеннейших между людьми пороков, а особливо мздоимных судей, игроков, мотов, пьяниц и распутных и торжество над ними наук и добродетели: почему и назван был „Торжествующею Минервою“. И процессия была превеликая и предлинная: везены были многие и разного рода колесницы и повозки, отчасти на огромных санях, отчасти на колесах, с сидящими на них многими и разным образом одетыми и что-нибудь представляющими людьми и поющими приличные и для каждого предмета сочиненные сатирические песни. Перед каждою такою раскрашенною, распещренною и раззолоченною повозкою, везомою множеством лошадей, шли особые хоры – где разного рода музыкантов, где разнообразно наряженных людей, поющих громкогласно другие веселые и забавные особого рода стихотворения, а инде шли огромные исполины, а инде – удивительные карлы.

И все сие распоряжено было так хорошо, украшено так великолепно и богато, и все песни и стихотворения были петы такими приятными голосами, что не иначе, как с крайним удовольствием, на все это смотреть было можно».

К сожалению, режиссер и организатор маскарада Федор Волков, разъезжая верхом во время его проведения, простудился и 4 апреля 1763 года скончался. Основателя национального русского театра похоронили в мужском Спасо-Андрониковом монастыре, в котором на три века раньше нашел приют и успокоение родоначальник русской живописи Андрей Рублев.

Когда гроб с телом Волкова опускали в могилу, почти никто не знал, что хоронят не только великого актера, сыгравшего десятки ролей на подмостках театра, но и великого заговорщика, чья роль, тайно сыгранная в истории России, надолго окажется скрытой от современников и потомков.

«Пять предметов» императрицы

Екатерина начала царствование милостью к недругам и наградами друзей. Она сразу же поднялась над дворцовыми партиями и распрями и, подобно тому, как была безусловным лидером в удачно проведенном заговоре, стала столь же безусловным руководителем государственной политики.

Восемнадцать предшествующих лет, проведенных в России, не прошли даром: она хорошо знала страну, ее историю, понимала, каковы подданные, и не строила наивных и беспочвенных иллюзий. С первых же дней царствования Екатерина проявила необычайную работоспособность – занималась делами до двенадцати часов в сутки, подбирала себе знающих и надежных помощников, способных быстро и основательно вникать в суть самых разных проблем.

На одном из первых заседаний Сената императрица заявила, что, «принадлежа самому государству, она считает и все принадлежащее ей собственностью государства, и на будущее время не будет никакого различия между интересом государственным и ее собственным». При этом она исходила из принципа превосходства интересов государства над интересами отдельной личности, утверждая: «Где общество выигрывает, тут на партикулярный ущерб не смотрят».

Позднее Екатерина сформулировала другие важнейшие принципы своей политики, названные ею «пятью предметами»:

«1. Нужно просвещать нацию, которой должен управлять.

2. Нужно ввести добрый порядок в государстве, поддерживать общество и заставить его соблюдать законы.

3. Нужно учредить в государстве хорошую и точную полицию.

4. Нужно способствовать расцвету государства и сделать его изобильным.

5. Нужно сделать государство грозным в самом себе и внушающим уважение соседям. Каждый гражданин должен быть воспитан в сознании долга своего перед Высшим Существом, перед собой, перед обществом, и нужно ему преподать некоторые искусства, без которых он почти не может обойтись в повседневной жизни».

Исходя из «предмета пятого», Екатерина видела смысл внешней политики в соблюдении собственных интересов России. «Резоны и выгоды, свой авантаж и профит», как тогда говорили, становились целью отношений с другими государствами, что позволило добиться выдающихся успехов в международной политике.

Реформа Сената

Правительствующий Сенат, учрежденный указом Петра I от 22 февраля 1711 года, до вступления Екатерины II на престол претерпел немало изменений. Сначала он был высшим государственным органом, но уже при Екатерине I выше Сената стал Верховный тайный совет, а затем, при Петре II, Кабинет министров. Анна Ивановна попыталась вернуть Сенату его изначальное значение, но при Елизавете Петровне он вновь отошел на второй план, уступив ведущую роль Конференции при высочайшем дворе. Н. И. Панин убедил новую императрицу реформировать Сенат, сделав его подлинно высшим государственным органом. Панин представил проект, по которому в 1763 году Сенат был разделен на шесть департаментов: четыре из них находились в Санкт-Петербурге, а два – в Москве.

Первый департамент ведал важнейшими делами управления, второй – всей судебной системой и судебными делами всех инстанций, третий департамент был наиболее разнообразен, он занимался путями сообщения, здравоохранением, образованием и делами национальных окраин, четвертый департамент руководил армией и флотом.

Московские департаменты руководили всеми делами первого и второго Санкт-Петербургских департаментов, распространяя свою юрисдикцию на центральные губернии России.

В годы правления Екатерины II в составе Сената существовали Тайная экспедиция, Межевой департамент, создавались временные комиссии, советы и комитеты для решения различных вопросов, возникающих на повестке дня.

Сохраняя эту структуру, Сенат, разрастаясь и трансформируясь, просуществовал до ноября 1917 года.

Секуляризация церковных владений

В 1762 году Петр III опубликовал указ о секуляризации церковных владений, то есть об обращении церковной собственности в светскую. Этот шаг был наиболее решительным из всех, какие делала центральная власть со времен Ивана III, пытаясь ограничить церковное землевладение.

Однако возмущение церковных иерархов было столь велико, что Екатерина II в первые два года своего правления практически не проводила секуляризации церковных земель и монастырских крестьян, но с 1764 года она начала методично, со все нарастающим разма-хом и усиливающимся напором, отбирать в казну имущество и «крещеную собственность», принадлежащие церкви.

До 1786 года около миллиона монастырских крестьян России стали собственностью государства, перейдя в разряд экономических крестьян, делами которых занималась Коллегия экономии. Большая часть земель, которые монастырские крестьяне обрабатывали для нужд духовенства, перешла в их руки. В 1786 году Коллегия экономии перестала существовать, и экономические крестьяне, жившие не только в России, но также в Прибалтике, на Украине и в Белоруссии, слились с государственными крестьянами. Бывшие экономические крестьяне остались за государством и не превратились в крепостных, сохранив личную свободу.

Именно они были той основной экономической силой, которая преобразовывала деревню на капиталистических началах, ведя розничную и оптовую торговлю, открывая фабрики и мастерские, покупая незаселенные земли.

В паутине новых интриг и заговоров

Однако проведению в жизнь принципов, разработанных Екатериной, мешала извечная российская рутина, политические противники, угроза очередного заговора или дворцового переворота.

В одном из писем Понятовскому Екатерина призналась: «Мое положение таково, что я должна принимать во внимание многие обстоятельства; последний солдат гвардии считает себя виновником моего воцарения, и при всем том заметно общее брожение».

В первые же месяцы царствования Екатерины II в среде гвардейских офицеров возник заговор в пользу шлиссельбургского узника Ивана Антоновича. Трое братьев Гурьевых – Петр, Иван и Семен – и Петр Хрущев намеревались его освободить и посадить на российский трон. Заговор был раскрыт, а заговорщики сосланы в Якутск и на Камчатку.

Вслед за этим обнаружился новый заговор. Объектами недовольства, нападок и даже готовившихся покушений были две государственные персоны – императрица и ее фаворит Григорий Орлов. Опасность еще более сблизила их, и у любовников появилась мысль обвенчаться, тем более что еще до убийства Петра III Екатерина допускала возможность брака с Григорием Орловым.

Чтобы облегчить выполнение этого намерения, она решила обнародовать документы о венчании Елизаветы Петровны и Разумовского. Однако, когда посланцы императрицы приехали к Алексею Григорьевичу и попросили показать им соответствующий документ, Разумовский, человек умный и осторожный, открыл ларец с документами и на глазах у нежданных гостей бросил какие-то бумаги в огонь камина. Не все тогда поняли этот поступок: ведь обнародование факта супружества с Елизаветой Петровной повлекло бы его уравнение в правах с членами императорской фамилии и получения титула Императорского Высочества. Но Разумовскому было чуждо честолюбие, кроме того, он не хотел ввязываться в интригу с непредсказуемыми последствиями.

Тогда в игру включился поверенный в сердечных делах Екатерины – бывший канцлер граф Алексей Петрович Бестужев, первым из сановников удостоенный Екатериной II звания генерал-фельдмаршала.

Во время коронационных торжеств в Москве он составил челобитную на имя императрицы, в которой «всеподданнейше, всепочтительнейше и всенижайше просили избрать себе супруга ввиду слабого здоровья великого князя».

Несколько вельмож поставили свои подписи под этой челобитной, когда же дело дошло до М. И. Воронцова, он не только не подписал ее, но тотчас же поехал к императрице и обо всем рассказал ей, заявив, что «народ не пожелает видеть Орлова ее супругом».

Екатерина, как утверждает Е. Р. Дашкова, вняла голосу «народа» и сказала, что челобитная была плодом самодеятельности Бестужева, что она не имеет к ней никакого отношения и не собирается брать себе в мужья Григория Орлова.

Меж тем Григорий Орлов по просьбе Екатерины был пожалован германским императором Францем I Габсбургом титулом князя Священной Римской империи, что вызвало новые опасения того, что фаворит может оказаться на троне.

Главой недовольных Григорием Орловым стал камер-юнкер и секунд-ротмистр конной гвардии Федор Хитрово, которого Дашкова называла «одним их самых бескорыстных заговорщиков».

Хитрово по неосторожности поделился своими соображениями о замышляемом заговоре с собственным двоюродным братом Ржевским. Он сообщил, что привлек еще двух офицеров – Михаила Ласунского и Александра Рославлева. Все они, говорил Хитрово, будут умолять государыню отказаться от брака с Григорием Орловым, а если она не согласится, то убьют всех братьев Орловых. Перепуганный Ржевский пересказал все это Алексею Орлову, и Хитрово арестовали.

24 мая 1763 года Екатерина II, находившаяся на богомолье в Ростове Великом, направила В. И. Суворову секретнейшее письмо о производстве негласного следствия по делу секунд-ротмистра камер-юнкера Федора Хитрово, рекомендуя «поступать весьма осторожно, не тревожа ни город, и сколь можно никого; однако ж таким образом, чтоб досконально узнать самую истину, и весьма различайте слова с предприятием… Впрочем, по полкам имеете уши и глаза».

Следствием было установлено, что Хитрово с небольшим числом сообщников видел главного виновника всего происходящего в Алексее Орлове, ибо «Григорий глуп, а больше все делает Алексей, и он великий плут и всему оному делу причиною». Было установлено, что на жизнь Екатерины заговорщики посягать не намеревались, а планировали лишь устранение братьев Орловых.

Поэтому Екатерина ограничилась тем, что сослала главного заговорщика Федора Хитрово в его имение – село Троицкое Орловского уезда, – где он и умер 23 июня 1774 года. Единомышленников Хитрово – Михаила Ласунского и Александра Рославлева – уволили с военной и дворцовой службы в чинах генерал-поручиков.

И все же Екатерина решилась передать вопрос о своем замужестве на усмотрение Сената. На его заседании встал сенатор граф Н. И. Панин, воспитатель цесаревича Павла Петровича, и сказал:

– Императрица может делать все, что ей угодно, но госпожа Орлова не будет нашей императрицей…

Панина тотчас же поддержал К. Г. Разумовский. Правда, потом поговаривали, что все происшедшее в Сенате было подстроено самой Екатериной по договоренности с Паниным, чтобы противостоять настоятельным просьбам Орлова вступить в ним в брак. Екатерина уже понимала всю несостоятельность этой затеи, хотя всем сердцем продолжала любить Григория.

Заговор Мировича

Вскоре после вступления на престол новой императрицы объявился еще один сторонник Ивана Антоновича. На сей раз это был подпоручик Смоленского пехотного полка Василий Яковлевич Мирович.

Бедный дворянин-украинец, родители которого потеряли свои поместья из-за приверженности делу Мазепы, долго обивал пороги своих знатных петербургских земляков, умоляя помочь ему вернуть конфискованное добро. Однажды он попал на прием к гетману К. Г. Разумовскому. Как показывал потом на допросе Мирович, гетман сказал ему: «Ты, молодой человек, сам себе прокладывай дорогу. Старайся подражать другим, старайся схватить фортуну за чуб и будешь таким же паном, как другие».

Отчаявшись добиться желаемого законным путем, Мирович стал подумывать об иных способах поправить дела: то мечтал о выгодной женитьбе, то надеялся на крупный выигрыш в карты, но фортуна ловко увертывалась от неудачливого подпоручика.

Осенью 1763 года Мирович случайно узнал, что в Шлиссельбурге томится несчастный Иван Антонович. Этого было довольно, чтобы направить его мысли в новое русло. Всю зиму он обдумывал, что можно предпринять, и, наконец, каким образом можно осуществить задуманное, и решил, что как только наступит его очередь нести караульную службу в Шлиссельбургской крепости (а Смоленский полк по частям выполнял такую задачу), он попытается освободить узника.

Он не знал, что даже в случае удачи его затея обречена на провал: Иван Антонович от строгого многолетнего заключения в одиночных казематах превратился в полусумасшедшего человека, невнятно говорившего и утратившего представление о реальной жизни.

В начале июля 1764 года Мировичу была поручена команда из сорока пяти солдат и унтер-офицеров. В крепости постоянно находились три десятка солдат при коменданте Бередникове и двух офицерах – Власьеве и Чекине.

Мирович лишь в последние дни перед осуществлением задуманного им дела стал склонять солдат и капралов отряда на свою сторону. Подпоручик зачитывал им подложный манифест, сулил богатства и почести, подобные тем, какие обрели лейб-кампанцы Елизаветы Петровны. Он предложил участие в заговоре и капитану Власьеву, не зная, что тому, согласно секретной инструкции, вменялось в обязанность лишить жизни Ивана Антоновича при попытке его освобождения.

Власьев сделал вид, что согласился, а сам немедленно доложил обо всем Н. И. Панину. Мирович этого не знал, но, почувствовав опасность, решил действовать немедленно. Ночью по его приказу солдаты арестовали коменданта и двинулись к каземату. Однако Власьев и Чекин, услышав выстрелы, немедленно исполнили предписания инструкции, и когда Мирович проник в каземат, Иван Антонович был уже мертв.

Мировича арестовали, долго допрашивали, сначала в Шлиссельбурге, потом в Петропавловской крепости. Следствием и допросами руководил Григорий Орлов, проявивший известную снисходительность к преступнику и не позволивший применять пытки. И все же Мировича приговорили к смерти и казнили 15 сентября 1764 года.

«Наставление губернаторам»

Желая укрепить местную власть, Екатерина II 21 апреля 1764 года издала «Наставление губернаторам», которое было первым важным документом ее царствования, созданным для дальнейшего усиления внутренней структуры государства.

По этому документу глава губернии подчинялся лишь императрице и Сенату и именовался «главой и хозяином губернии».

В «Наставлении…» губернии объявлялись главными частями России, «и они, – писала Екатерина, – самые те, которые более всего поправления требуют». И далее следовала сентенция о соотношении таких категорий, как «империя» и «губерния». «Все целое, не может быть отнюдь совершенно, если части его в непорядке и неустройстве пребудут». И для того, чтобы вся Россия пришла в порядок, Екатерина издала «Наставление…». По нему губернатор должен был следить за быстрым прохождением дел в губернской канцелярии; затем, чтобы в случае разногласий по делу, брать его под свой контроль и разрешать самому на основании законов. Пункт IV «Наставления…» гласил: «Губернатор недремлющим оком в Губернии своей взирает на то, чтобы все и каждый по званию своему исполнял с возможным радением свою должность, содержа в ненарушимом сохранении указы и узакононения наши, чтоб правосудие и истина во всех судебных, подчиненных ему местах обитали, и чтоб ни знатность вельмож, ни сила богатых совести и правды помрачать, а бедность вдов и сирот, тщетно проливая слезы, в делах справедливых утеснена не была». Если же эти «нерадивые или порочные люди» окажутся среди его чиновников, а еще хуже, если кто-то из них окажется взяточником, то губернатор должен отрешить таковых от должности и представить дело в Сенат на утверждение. При чрезвычайных ситуациях – пожаре, голоде, эпидемии, бунтах и иных катастрофах – губернатор должен был возглавлять борьбу с этими бедствиями, становясь единым надо всеми главноначальствующим. Наконец, вменялось губернаторам один раз в три года объезжать губернию, чтобы лично убеждаться в состоянии дел и знать все воочию, а не понаслышке.

«На заре Екатерининского царствования, – резюмируя сказанное, указал академик Ю. В. Готье, – должность генерал-губернатора, там, где она сохранилась, например в Москве, стала приобретать во второй половине века более определенные черты экстраординарной должности государева наместника».

«Наставление Московскому и Санкт- Петербургскому генерал-губернаторам»

Придавая особенное значение двум столицам России, Екатерина развила и дополнила «Наставление губернаторам» от 21 апреля 1764 года еще одним документом – «Наставлением Московскому и Санкт-Петербургскому генерал-губернаторам», поскольку последние, как подчеркивала императрица, в отличие от прочих генерал-губернаторов «указов ни от кого, кроме Нас и Сената Нашего на свою собственную персону не получают».

Московскому и Санкт-Петербургскому генерал-губернаторам давалось право отрешения от должности нерадивых судебных чиновников и осуществление надзора за судами, находящимися на территории их губерний. Они, как и другие губернаторы, должны были раз в три года объезжать вверенную им губернию, «и в проезде своем, поощряя поселян благоразумными к землепашеству увещеваниями и стараясь отвращать тот резиденциям нашим (то есть Москве и Санкт-Петербургу) вред, который происходит от единой только лености земледельцев, ибо окрест резиденции живущие крестьяне, полагаясь на непрочное приобретение малого через другие промыслы прибытка, оставляют полезное земледелие, и тем к собственному своему разорению принуждены покупать хлеб в резиденциях; отчего обитатели сих городов нередко терпят в хлебе дороговизну, тогда, когда могли бы они довольствоваться дешевизною, чрез подвоз хлеба чрез тех же поселян».

Завершалось «Наставление…» следующим: «Впрочем, смотрят сии губернаторы на выгоды и пользы обитающих в их губерниях жителей, и по тому располагаясь, предусматривают государственные пользы к приращению интереса, или неудобства ко вреду народному, и о том всем немедленно представлять Нашему Сенату, а в случае нужды и Нам Самим. Представления свои должны писать ясно и вразумительно, утверждая их неоспоримыми доказательствами и очевидным искусством препровождая; на что и ожидают Нашего решительного указа».

«Генеральное межевание»

19 сентября 1765 года были изданы Манифест и Генеральные правила, положенные в основу двух инструкций для землемеров межевых губернских канцелярий и для провинциальных межевых контор.

Кроме «Наставлений…», носящих общий характер, в губернии посылалось и множество указов и рескриптов, определяющих частные проблемы, порой и весьма значительные. Одним из таких установлений было положение о «Генеральном межевании», по которому необходимо было точно определить границы существующих земельных владений отдельных лиц, общин, церкви, городов, уездов, губерний. Межевание продолжалось почти сто лет – до 1861 года. В результате были сделаны уездные планы и губернские атласы. В ходе работ во всех губерниях были созданы Межевые губернские канцелярии, а в уездах – Провинциальные межевые конторы. Были они созданы и в Московской губернии. Землемеры как представители власти работали в сопровождении двенадцати понятых, которые подтверждали правильность замеров, производимых десятисаженной эталонной цепью при помощи астролябии. Бесспорное владение на момент межевания служило основанием для закрепления земли за владельцем. За правильность межевания в конечном счете отвечали губернаторы.

И снова Григорий Орлов

Что же касается личных взаимоотношений Екатерины и Григория Орлова, то они год от года крепли и отнюдь не ограничивались альковными утехами и любовными ласками.

Из множества характеристик, данных современниками и историками Григорию Орлову, приведем прежде всего принадлежащую его биографу А. А. Голомбиевскому: «Природа щедро одарила Орлова. „Это было, – по выражению императрицы, – изумительное существо, у которого все хорошо: наружность, ум, сердце и душа“. Высокий и стройным, он, по отзыву Екатерины, „был самым красивейшим человеком своего времени“. Превосходя красотой, смелостью и решительностью всех своих братьев, Григорий не уступал никому ни в атлетическом сложении, ни в геркулесовой силе. При этом Григорий был, несомненно, добрый человек, с мягким и отзывчивым сердцем, готовый помочь и оказать покровительство, доверчивый до неосторожности, щедрый до расточительности, неспособный затаивать злобу, мстить; нередко он разбалтывал то, чего не следует, поэтому казался менее умным, чем был. Способный, но ленивый, Григорий обладал умом не самостоятельным и глубоким, но чутким к вопросам, которые его интересовали. Схватив на лету мысль, понравившуюся ему, быстро усваивал суть дела и нередко доводил эту мысль до крайности. Часто вспыльчивый, всегда необузданный в проявлении своих страстей, он обладал веселым и ветреным нравом, любил кулачные бои, состязания в беге и борьбе и охоту на медведя один на один».

К этой характеристике можно присоединить еще одну, высказанную английским посланником лордом Каткартом: «Орлов – джентльмен, чистосердечный, правдивый, исполненный высоких чувств и обладающий замечательным природным умом».

Английскому посланнику вторил соотечественник Григория Орлова, суровый критик своего времени, желчный и брюзгливый князь М. М. Щербатов. Он отличал Григория Орлова от многих других современников, признавал за ним ряд прекрасных качеств. В записке «О повреждении нравов в России» Щербатов писал: «Во время случая Орлова дела шли довольно порядочно, и государыня, подражая простоте своего любимца, снисходила к своим подданным. Люди обходами не были обижены, и самолюбие государыни истинами любимца укрощаемо часто было… Орлов никогда не входил в управление не принадлежащего ему места, никогда не льстил своей государыне, к которой неложное усердие имел, и говорил ей с некоторою грубостью все истины, но всегда на милосердие подвигал ее сердце; старался и любил выискивать людей достойных… Ближних своих любимцев не любил инако производить, как по мере их заслуг, и первый знак его благоволения был заставлять с усердием служить Отечеству и в опаснейшие места употреблять».

В дожде благодеяний, пролившихся на Григория Орлова, были две прекрасные богатые мызы, расположенные неподалеку от Петербурга – Гатчина и Ропша. А помимо этого Григорий Григорьевич получал от императрицы большие суммы денег, чаще всего выдаваемые ему на именины – 25 января, и на день рождения – 6 октября. Екатерина дарила Орлову всякий раз от пятидесяти до ста пятидесяти тысяч рублей.

По ее же ходатайству он стал, как мы уже знаем, князем Римской империи, что было подтверждено дипломом от 21 июля 1763 года. Тогда же он возглавил Канцелярию опекунства иностранных (то есть иностранцев, переселившихся в Россию). Они получали земли в Поволжье, освобождались на тридцать лет от податей, имели право продавать плоды своего труда беспошлинно за границу, заводить торги и ярмарки, строить фабрики и мануфактуры.

К 1769 году только вокруг Саратова в ста четырех колониях поселились более двадцати трех тысяч выходцев из Швейцарии, Германии, Франции, Австрии и других стран. Карта Поволжья запестрела новыми названиями – Берн, Люцерн, Унтервельден и другими.

В январе 1765 года Орлов был назначен шефом кавалергардского корпуса, а 14 марта того же года – генерал-фельдцейхмейстером и генерал-директором над фортификациями, заняв сразу важнейшие должности – командующего артиллерией и командующего инженерными войсками.

Проводя год за годом рядом с Екатериной, Орлов стал много читать и увлекся естественными науками, отдавая предпочтение физике. Он переписывался с Жан-Жаком Руссо, дружил с директором Академии наук Г. Н. Тепловым и с особой приязнью относился к М. В. Ломоносову.

Михаил Васильевич искренне дорожил дружбой Орлова. Символично, что свое предпоследнее стихотворение, написанное в июле 1764 года, он посвятил Орлову:

Ты, верны Отечеству распростирая длани,

Екатеринин рок и общей отвратил,

Покой и век златой наукам обновил.

Ликуют Северны страны в премудрой воле,

Что Правда с

Кротостью сияет на Престоле.

О, коль прекрасны дни!

О, коль любезна Власть!

Герой, мы должны в том

Тебе велику часть!

В трудные минуты Ломоносов всегда находил у Орлова поддержку, а когда великий ученый 4 апреля 1765 года умер, то все его бумаги Григорий Григорьевич выкупил у вдовы покойного, тщательно разобрал и бережно хранил. Из дневника Семена Андреевича Порошина, воспитателя цесаревича Павла, известно, что Орлов высказывал основательные познания в физических свойствах золота, ботанике, химии, анатомии, геометрии и астрономии. В летнем дворце Орлов устроил обсерваторию и часто наблюдал за звездным небом.

Разносторонность интересов привела Орлова к тому, что в 1765 году он стал первым президентом Вольного экономического общества. Он предложил для общества собственный дом, купленный ему Екатериной за сорок тысяч рублей, где 15 июня 1765 года и произошло первое заседание.

По инициативе Екатерины II Орлов объявил конкурс на тему: «В чем состоит собственность земледельца (крестьянина) – в земле ли его, которую он обрабатывает, или в движимости, и какое он право на то и другое для пользы общенародной иметь может?» В конкурсе приняли участие сто шестьдесят авторов, не только русских, но и зарубежных. Тогда-то впервые гласно прозвучал вопрос об отмене крепостного права.

С 1766 года стали издаваться периодические «Труды Вольного экономического общества», а годом раньше вышло в свет первое статистико-географическое исследование России «Экономические вопросы, касающиеся до земледелия по разности провинций». Издания общества не были мертвой академической схоластикой, в них содержались рекомендации по развитию сельского хозяйства, особенно животноводства, усовершенствованию сельскохозяйственных орудий, советы по пчеловодству, шелководству, производству сахара, полотна, внедрению наиболее рациональных способов хозяйствования. Григорий Орлов еще дважды – на второй и третий срок – избирался президентом общества и до конца своих дней оставался его членом.

31 октября 1765 года последовал высочайший рескрипт, в котором Екатерина писала: «Мы оное приемлем в особое наше покровительство… жалуем обществу шесть тысяч рублей на покупку пристойного дома как для собрания вашего, так и для учреждения в нем экономической библиотеки». (В 1919 году, когда «Вольное экономическое общество» было ликвидировано, его библиотека насчитывала двести тысяч томов.) Общество учредило и свои собственные награды. Первая золотая медаль стоимостью в двести пятьдесят золотых рублей была присуждена привезшему наибольшее количество российской пшеницы для продажи за границу, вторая – за устройство запасных хлебных житниц на случай неурожая.

Созыв «Уложенной комиссии» и путешествие по Волге

14 декабря 1766 года был опубликован манифест о выборах депутатов в Комиссию об уложении от всех свободных сословий России для выработки нового свода законов.

Комиссии об уложении, более известные под названием Уложенных комиссий, существовали в России с начала XVIII века. С 1700 по 1754 год существовало шесть таких комиссий, работающих над созданием свода законов. Однако ни одна из них не преуспела. Поэтому Екатерина решила еще раз собрать Комиссию об уложении, чтобы довести дело до конца. Свод законов создавали депутаты от всех народов и сословий страны, кроме крепостных крестьян, интересы которых представляли их владельцы. Всех пятерых братьев Орловых избрали депутатами от уездов, где у них были имения. Григорий Орлов представлял дворян Копорского уезда Петербургской губернии.

Пока шли выборы, Екатерина и ее фаворит путешествовали по Волге. 2 мая 1767 года их галеры вышли из Твери и поплыли вниз по реке через Ярославль, Кострому, Нижний Новгород, Чебоксары, Казань и Симбирск, откуда знатные вояжеры пересели в экипажи и вернулись в Москву.

На остановках путешественники осматривали заводы и фабрики, монастыри и церкви, мастерские и соляные варницы. В Нижнем Новгороде Орлов познакомил императрицу с замечательным механиком-самоучкой И. И. Кулибиным.

В дороге Екатерина и Орлов размышляли над тем, какие законы могли бы улучшить положение дел в России. Именно в эти дни императрица начала интенсивно разрабатывать свой знаменитый «Наказ», представленный потом депутатам Уложенной комиссии. Орлов для «Наказа» переводил одну из глав романа Мармонтеля «Велизарий».

Екатерина в каждом из городов, монастырей и сел принимала челобитные, выслушивала жалобы, решала различные дела и тяжбы, беседовала с губернаторами, помещиками и крестьянами, попами и купцами, с русскими и инородцами.

Из Казани она писала Вольтеру: «Эти законы, о которых так много было речей, собственно говоря, еще не сочинены, и кто может отвечать за их доброкачественность? Конечно, не мы, а потомство будет в состоянии решить этот вопрос. Представьте, что они должны служить для Азии и для Европы, и какое различие в климате, людях, обычаях и самих понятиях!… Можно легко найти общие правила, но подробности? И какие подробности? Это почти все равно, что создать целый мир, соединить части, оградить и прочее».

22 июня, находясь в Москве, Екатерина сообщила сенаторам, что за время путешествия она получила шестьсот челобитных и что почти все они содержали жалобы крестьян на помещиков и споры народов разной веры о землях.

«Составлять законы, а не заниматься моей анатомией…»

30 июля 1767 года в Успенском соборе Кремля состоялось торжественное открытие заседаний Уложенной комиссии. В конце церемонии Екатерина II вручила генерал-прокурору князю Александру Алексеевичу Вяземскому завершенный ею накануне «Наказ», состоящий из двадцати двух глав и шестисот шестидесяти пяти статей, большей частью построенных на трудах французских философов-просветителей.

На следующий день четыреста двадцать депутатов собрались в Грановитой палате, чтобы тайным голосованием избрать маршала Уложенной комиссии. Им был избран Григорий Орлов, но он отказался от столь высокой чести «за множеством дел, возложенных на него Ее Императорским Величеством», и тогда маршалом избрали костромского депутата генерала Александра Ильича Бибикова.

Потом фаворит оказался одним из трех чтецов, которые по очереди читали «Наказ». Депутаты с прилежанием, вниманием и восхищением слушали сочинение императрицы и на следующем заседании решили поднести ей новый титул. Поступило несколько предложений, но принята была редакция Григория Орлова: «Екатерина Великая, Премудрая, Мать Отечества».

12 августа одиннадцать депутатов и маршал Бибиков поднесли Екатерине новый титул, но она поручила вице-канцлеру князю Александру Михайловичу Голицыну заявить от ее имени: «О званиях же, кои вы желаете, чтоб я от вас приняла: на сие ответствую: 1) на „Великая“ – о моих делах оставляю времени и потомкам беспристрастно судить; 2) „Премудрая“ – никак себя таковою назвать не могу, ибо один Бог премудр; 3) „Матери Отечества“ – любить Богом врученных мне подданных я за долг звания моего почитаю, быть любимою от них есть мое желание».

Сама же она сказала: «Надобно господам депутатам обсуждать и составлять законы, а не заниматься моей анатомией».

После того как верноподданническая инициатива Григория Орлова и прочих восторженных ее поклонников из сонма народных избранников получила достаточно вежливый, но решительный афронт, Григорий Григорьевич лишь однажды высказал свое мнение перед депутатами. Это случилось 20 августа, когда был зачитан «Наказ от черносошных (государственных) крестьян Каргопольского уезда». Выслушав рассказ их депутата, поведавшего о бедах и нуждах крестьян, испрашивающих облегчения своей участи, Орлов, вопреки мнению большинства, выступил в поддержку каргопольцев.

14 декабря состоялось последнее заседание Уложенной комиссии в Москве, после чего были объявлены каникулы до следующего заседания, состоявшегося в Санкт-Петербурге 18 февраля 1768 года.

Внешняя политика

Теперь кратко познакомьтесь с наиболее важными моментами внешней политики, которую проводила Екатерина II. Первое, что она сделала по восшествии на престол, – послала письмо Фридриху II, уведомляя, что Россия останется верна миру с Пруссией, который незадолго перед этим подписал Петр III. Об этом письме не знал ни один из русских сановников. Нейтрализовав Пруссию, Екатерина тут же прибрала к рукам Курляндию, которой управлял сын польского короля Августа III принц Карл. По приказу Екатерины в Митаву вошли русские войска, и в начале января 1763 года туда торжественно въехал семидесятидвухлетний герцог Эрнст Бирон со своим сорокалетним сыном Петром, что вынудило принца Карла покинуть Курляндию.

На следующий год, как бы подводя итог всему сделанному, в Митаву пожаловала сама Екатерина и была принята с необычайной торжественностью.

Бирон оставался правителем Курляндии до конца жизни. Он умер 17 декабря 1772 года, восьмидесяти двух лет, оставив трон старшему сыну Петру. Новый правитель Курляндии был жаден и корыстолюбив до патологии, разорял и крестьян, и мещан, и дворян. Более двадцати лет терпели его подданные, а летом 1795 года приехали в Петербург, где предложили Екатерине II установить в герцогстве новую власть.

Герцог Петр Бирон отрекся от престола, получив за свои имения два миллиона рублей и пожизненную пенсию в шестьдесят девять тысяч талеров ежегодно.

27 мая 1795 года на месте бывшего герцогства была образована Курляндская губерния.

Остальные дети Эрнста Иоганна Бирона – сын и четыре дочери, – а также их потомство породнились с самыми знатными домами Европы и России.

Не оставила без внимания Екатерина и Польшу, отправив туда осенью 1762 года большую денежную субсидию и присовокупив к ней орден Андрея Первозванного своему старому другу и бывшему любовнику Станиславу Августу Понятовскому. Она рассчитывала на него как на надежного союзника и беспрекословного проводника русских интересов в Речи Посполитой.

В январе 1763 года тяжело заболел польский король Август III, и в предвидении его кончины Екатерина II и Фридрих II обменялись письмами по поводу будущего Польши. То же самое делали австрийцы и французы, противопоставляя австро-французскую коалицию русско-прусской и намереваясь посадить на польский трон своего кандидата.

Август III умер 5 октября, а уже в начале 1764 года Россия и Пруссия заключили военный союз, русские войска вступили в Польшу, а сторонникам Станислава Понятовского были выделены огромные денежные субсидии.

7 сентября 1764 года Понятовского избрали королем. Впоследствии Екатерина так объясняла мотивы поддержки ею Понятовского: «Россия выбрала его в кандидаты на польский престол, потому что из всех искателей он имел наименее прав, а следовательно, наиболее должен был чувствовать благодарность к России».

Однако в Польше нашлось множество патриотов, выступивших против Понятовского и русских войск. Среди них были аристократы братья Адам и Михаил Красиньские, Юзеф Пулавский, львовский архиепископ Сераковский и другие. 29 февраля 1768 года они создали конференцию, которая стала называться Барской, – по имени города Бар в Подолии (ныне Винницкая область Украины). Своими союзниками барские конфедераты считали любого врага России. Особое место в их планах занимала Турция как наиболее традиционный и последовательный противник России.

Весной началось восстание барских конфедератов, и Понятовский обратился к Екатерине с просьбой о помощи. На подавление восстания двинулись крупные контингенты русских войск под командованием генералов П. Ф. Апраксина, М. Н. Кречетникова и А. А. Прозоровского.

В июне Кречетников занял Бердичев, а отряд Апраксина – Бар. Прозоровский тем временем двинулся на Львов, и у местечка Броды нанес конфедератам сильное поражение, после чего дивизии Апраксина и Прозоровского овладели Краковом.

На юге русские казаки заняли Балту и Дубоссары, где погибли много турок, татар и молдаван, поэтому турецкий султан сначала потребовал убрать российские войска оттуда, а затем – из всей Польши.

Эти условия для России были неприемлемы и отвергнуты. Тогда, как и рассчитывали барские конфедераты, 25 сентября 1768 года Турция объявила России войну.

Начало Русско- турецкой войны (1768-1770 годы)

На театр военных действий было двинуто сто пятьдесят тысяч войск. Первая армия князя А. М. Голицына осадила турецкую крепость Хотин на южном берегу Днестра, Вторая же армия графа П. А. Румянцева встала в междуречье Днепра и Дона.

18 апреля 1768 года был образован Совет при Высочайшем дворе, собиравшийся десять раз за девять месяцев (до 22 января 1769 года). Затем Совет стал собираться два раза каждую неделю – в десять часов утра, в понедельник и четверг. Первоначально в него вошли К. Г. Разумовский, А. М. Голицын, Н. И. Панин, М. В. Волконский, З. Г. Чернышев, П. И. Панин, Г. Г. Орлов и А. А. Вяземский, затем состав менялся, но принцип оставался прежним: в нем присутствовали восемь важнейших сановников империи, руководила им Екатерина II. В Совете свободно обсуждались разные вопросы боевых действий и другие важные проблемы, связанные с войной и внешнеполитическими акциями. Среди них многократно обсуждался вопрос о подъеме всех православных славян, греков и румын на борьбу с многовековым османским игом.

Григорий Орлов считал, что главной силой, способной помочь единоверцам – славянам и грекам, – является российский флот. По его инициативе в июле 1769 года из Кронштадта в Средиземное море ушла эскадра адмирала Г. А. Спиридова, а следом за ней двинулась эскадра под командованием контр-адмирала Джона Элфинстона. Общее командование флотом осуществлял Алексей Григорьевич Орлов – «генералиссимус и генерал-адмирал всего Российского флота в Средиземном море». Под его началом находилось двадцать линейных, двадцать четыре фрегата и более пятидесяти десантных и других судов. Флот должен был отвлечь турецкие силы с Дунайского театра, помочь единоверцам, славянам и грекам, в борьбе с османским владычеством и нарушить морские коммуникации противника.

10 апреля 1770 года русский десант под командованием бригадира Ивана Абрамовича Ганнибала – сына Абрама Петровича – взял крепость Наварин, а 24-26 июня произошло знаменитое морское сражение в Чесменской бухте.

Чесменская победа

23 июня в Хиосском проливе русские моряки обнаружили флот капудан-паши Хасан-бея, состоявший из семидесяти трех кораблей при тысяче четыреста тридцати орудиях. Несмотря на то, что у Алексея Орлова было всего тридцать кораблей при восьмистах тридцати орудиях, его флот пошел в атаку и загнал неприятеля в Чесменскую бухту, заблокировав его там.

25 июня на военном совете приняли план уничтожения турецкого флота, предложенный адмиралом Г. А. Спиридовым. Авангард из четырех линейных кораблей, двух фрегатов, одного бомбардирского корабля и четырех брандеров (судов, наполненных зажигательными и горючими веществами) под командой контр-адмирала С. К. Крейга в ночь на 26 июня подошел к Чесменской бухте и открыл ураганный огонь по скучившимся возле берега кораблям противника. Пожар, вспыхнувший на одном из турецких кораблей, из-за сильного ветра перекинулся на другие суда, и в это время в атаку пошли брандеры. К трем часам ночи пожар стал всеобщим, и от огня уцелели лишь пять галер и один линейный корабль. Турки потеряли весь флот и около десяти тысяч матросов и офицеров. Потери же русских составляли одиннадцать человек. В результате русский флот стал полным хозяином на море.

В честь победы Алексей Орлов получил титул «Чесменский», в Царском Селе была воздвигнута Чесменская колонна, в Петербурге построен Чесменский дворец, была выбита медаль с портретом генерал-адмирала.

Почти в это же время П. А. Румянцев наголову разбил турецкую армию: сначала на реке Ларге (7 июля), а затем при Кагуле (21 июля). Летом следующего года князь В. М. Долгоруков, возвратившись в Крым, занял Перекоп, Евпаторию и Керчь.

Между тем русско-турецкая война стала причиной еще одного страшного бедствия: с Дунайского театра военных действий, через Закарпатье и Подолию на Украину пришла «моровая язва» – чума.

В октябре 1770 года от Львова до Пинска была создана карантинная линия, во главе которой был поставлен генерал-майор А. В. Суворов.

Первопрестольная была со всех сторон окружена карантинами. Особо строго проверялись все ехавшие из Москвы в Петербург. На дороге в Петербург сеть карантинов была особенно густой, за проезжающими в столицу строго следили многочисленные контролеры – врачи и офицеры, был запрещен вывоз каких бы то ни было товаров из мест, зараженных чумой, а те товары и пассажиры, что все-таки пропускались в Петербург, окуривались и дезинфицировались. Благодаря таким мерам, предпринятым по приказу Екатерины генерал-адъютантом графом Яковом Александровичем Брюсом, племянником покойного фельдмаршала В. Я. Брюса, чума в Петербург не проникла.

А с юга строгой защиты у Москвы не было, и горький результат не заставил себя ждать – в декабре 1770 года чума появилась в Москве.

«Черная смерть» в Москве

Сначала, как и всегда, это были единичные случаи, но потом бедствие переросло в эпидемию.

Россию эпидемии чумы навещали с XIV века много раз, но никогда в борьбе с ней не предпринимались такие строгие меры. В Совете при Высочайшем дворе постоянно обсуждались карантинные, гигиенические, просветительные, лечебные и все иные антиэпидемические меры, но должного эффекта это не давало, главным образом из-за того, что у московской администрации не было необходимой последовательности действий, а у генерал-губернатора П. С. Салтыкова не было и веры в то, что чуму можно победить. Однажды победитель под Купперсдорфом обронил: «Чума – не пруссак, а бич Божий. Супротив пруссака, хотя бы был он и сам король Фридрих, управу сыскать было можно, а против наказания Господнего что сыщешь?» И потому главной защитной мерой считали молебны, во время которых, собираясь сотнями в храмах и истово целуя иконы, распространяли заразу самым быстрым и надежным способом.

В начале сентября 1771 года смертность в Москве достигла тысячи человек в сутки. Дворяне еще по весне покинули город, уехав в свои подмосковные усадьбы, а 14 сентября, в разгар эпидемии, бежал из Москвы и престарелый П. С. Салтыков. Он уехал в свою подмосковную усадьбу Марфино, доставшуюся ему от князей Голицыных, где располагались дворец, церковь, флигеля, беседки, псарни, скотный двор, каретный сарай, конюшни и регулярный парк, разбитый вокруг огромного искусственного пруда. П. С. Салтыков укрылся в сорока верстах от Москвы за мощным карантином и караулами, оставив Первопрестольную на произвол судьбы.

На следующий день после его отъезда из Москвы, 15 сентября, там начался бунт, получивший название «чумного». Отъезд Салтыкова совпал с окончанием завоза в Москву продовольствия. Из-за эпидемии были закрыты все мануфактуры и фабрики, и рабочим перестали платить деньги. Отсутствие денег и съестного повело за собой голод. Кроме того, стали усиленно распространяться слухи о врачах-вредителях и душегубах, которые нарочно хоронили вместе с мертвыми еще живых, но впавших в беспамятство людей. Врачи же, в большинстве немцы и, стало быть, лютеране, тотчас же оказались в кольце ненависти: больницы стали жечь, врачей убивать, карантинные рогатки и бараки сносить.

Бунт начался после того, как архиепископ Московский Амвросий, очень грамотный иерей, писатель и переводчик с еврейского, латинского и греческого в прошлом, префект Александро-Невской семинарии, запретил крестные ходы, массовые моления и лобызания икон, за что неистовствующие фанатики тут же объявили его еретиком и богоотступником. Когда же Амвросий обратился к военным властям, попросив генерал-поручика Петра Дмитриевича Еропкина не допускать москвичей к чудотворной иконе Божьей Матери в Китай-городе, у Варварских ворот, горожане ударили в набат, и в восемь часов вечера тысячные толпы простолюдинов с кольями, топорами и дубинами ворвались в Кремль, отыскивая архиепископа, но тот сумел бежать в Донской монастырь. Мятежники, узнав об этом, двинулись в Донской, нашли там Амвросия и зверски убили. После этого бунтари двинулись обратно к Кремлю, но все ворота были заперты, а когда толпа попыталась пойти на штурм, ворота растворились, ударили картечью пушки, и из Кремля вырвались кавалеристы Еропкина, давя и рубя мятежников. Как только весть о бунте в Москве дошла до Петербурга, оттуда форсированным маршем двинулись все четыре полка лейб-гвардии под командованием Г. Г. Орлова.

Последний триумф Григория Орлова

Генерал-адъютант, генерал-фельдцейхмейстер, российский граф и светлейший князь Священной Римской империи Г. Г. Орлов, выступив в поход на Москву, был облечен званием московского генерал-губернатора. Он въехал в Москву 26 сентября и расположился с огромной свитой в бывшем Лефортовском дворце. Через несколько дней дворец был подожжен злоумышленниками, но это не ожесточило Орлова. Он приводил город в спокойствие не репрессиями, а умиротворением. Орлов увеличил число больниц, а работавшим там крепостным крестьянам обещал вольную. Выздоровевших при выходе из больницы снабжали бесплатным питанием и одеждой. На Таганке открыли сиротский приют для детей, оставшихся без родителей. Было сожжено более трех тысяч ветхих домов, где прежде жили больные, а шесть тысяч домов подвергли дезинфекции.

Смертной казни предали лишь четверых убийц архиепископа Амвросия, сто семьдесят смутьянов высекли кнутом и розгами, а затем отправили либо на галеры, либо на казенные работы. Следует заметить, что судьи действовали не безоглядно, оправдав более ста человек, привлеченных к суду.

Пробыв в Москве около трех недель и решительно изменив ситуацию к лучшему, Орлов возвратился в Петербург как триумфатор.

Было известно, что он не просто был послан в Москву, но вызвался поехать добровольно. Об этом оповещала надпись, выбитая на мраморной доске и установленная на Триумфальных воротах у Царского Села, выстроенных в честь спасителя Москвы.

Первая «конфузия» Григория Орлова

Однако, несмотря на оказанные милости, Орлов заметил, что за время его отсутствия в Петербурге многое переменилось. В Совете теперь уже гораздо больше говорили о мире, чем о войне, и было ясно, что верх одержала партия Н. И. Панина, сторонника скорейшего заключения мира с Турцией.

В начале 1772 года было решено открыть переговоры, и во главе русской делегации был поставлен Григорий Орлов. Вторым лицом был определен Алексей Михайлович Обрезков, опытный дипломат, долгие годы служивший русским послом в Константинополе.

Орлову перед отправлением на переговоры было подарено несколько парадных кафтанов, один из которых, усыпанный бриллиантами, стоил миллион рублей. Его свита напоминала царский двор и насчитывала (со слугами и лакеями) более трехсот человек.

25 апреля 1772 года огромный посольский поезд выехал из Петербурга и уже 14 мая был в Яссах, а затем в Фокшанах. Однако турецкие послы Осман-Эффенди и Язенджи-заде все еще находились в Константинополе и прибыли в Фокшаны лишь 24 июля, сопровождаемые дружественными им послами Австрии и Пруссии. На переговорах Орлов не проявил дипломатических талантов, а 18 августа прервал диалог и уехал в Яссы, где стоял штаб армии П. А. Румянцева.

3 сентября Орлов получил из Петербурга рескрипт императрицы с повелением поступить под команду генерал-фельдмаршала Румянцева, а переговоры продолжить, если они возобновятся.

Орлов стал ожидать дальнейшего развития событий, не подозревая, что неудача в Фокшанах – ничто по сравнению с катастрофой, которая настигнет его в Петербурге.

ВТОРОЕ ДЕСЯТИЛЕТИЕ ЦАРСТВОВАНИЯ ЕКАТЕРИНЫ II (1772-1782)

И наступил Золотой век…

Первое десятилетие правления Екатерины II было всесторонней подготовкой к длительному периоду выдающихся достижений во всех сферах государственной и общественной жизни России.

Под руководством Екатерины II произошли кардинальные перемены во внутренней политике страны, ставшей абсолютистской монархией с развивающейся экономикой и передовой европейской культурой.

«Орлы Екатерины» – Румянцев и Потемкин, Суворов и Ушаков – не знали поражений ни на суше, ни на море, раздвигая пределы России и на юге, и на востоке, и на западе.

Административные институты, созданные во второй половине XVIII столетия, просуществовали десятки лет, послужив фундаментом будущих государственных и общественных органов страны. Обо всем этом и о других явлениях жизни пойдет речь дальше.

Александр Семенович Васильчиков

Прусский посланник в Петербурге граф Сольмс 3 августа 1772 года писал своему королю Фридриху II, очень охочему до всяких интимных подробностей: «Не могу более воздержаться и не сообщить Вашему Величеству об интересном событии, которое только что случилось при этом дворе. Отсутствие графа Орлова обнаружило весьма естественное, но тем не менее неожиданное обстоятельство: Ее Величество нашла возможным обойтись без него, изменить свои чувства к нему и перенести свое расположение на другой предмет. Конногвардейский поручик Васильчиков, случайно отправленный с небольшим отрядом в Царское Село для несения караулов, привлек внимание своей государыни… При переезде двора из Царского Села в Петергоф Ее Величество в первый раз показала ему знак своего расположения, подарив золотую табакерку за исправное содержание караулов. Этому случаю не придали никакого значения, однако частые посещения Васильчиковым Петергофа, заботливость, с которою она спешила отличить его от других, более спокойное и веселое расположение ее духа со времени удаления Орлова, неудовольствие родных и друзей последнего, наконец, множество других мелких обстоятельств уже открыли глаза царедворцам. Хотя до сих пор все держится в тайне, но никто из приближенных не сомневается, что Васильчиков находится уже в полной милости у императрицы; в этом убедились особенно с того дня, когда он был пожалован камер-юнкером.

Некоторая холодность Орлова к императрице за последние годы, поспешность, с которою он в последний раз уехал от нее, оскорбившая ее лично, наконец, обнаружение многих измен, – все это вместе взятое привело императрицу к тому, чтобы смотреть на Орлова, как на недостойного ее милостей».

Орлов был изрядным повесой и сердцеедом еще до того, как сблизился с Екатериной. Статус фаворита мало что изменил в его отношениях с женщинами. Уже в 1765 году, за семь лет до разрыва с Екатериной, французский посланник в России Беранже писал из Петербурга о Григории Орлове: «Этот русский открыто нарушает законы любви по отношению к императрице; у него в городе есть любовницы, которые не только не навлекают на себя гнев императрицы за свою угодливость Орлову, но, по-видимому, пользуются ее расположением. Сенатор Муравьев, накрывший с ним свою жену едва не сделал скандала, прося развода. Царица умиротворила его, подарив земли в Ливонии».

Позднее Орлов был наречен отцом девицы Алексеевой, о которой говорили, что она его дочь от связи с императрицей. Но имелась и другая версия происхождения Алексеевой.

Эти и другие многочисленные похождения фаворита переполнили чашу терпения Екатерины, и она решилась на разрыв.

Выбор ею Васильчикова случайным не был: его подставил скучающей сорокатрехлетней императрице умный и тонкий интриган граф Н. И. Панин, тяготившийся всесилием Орлова.

Александр Семенович Васильчиков был родовит, но не богат. Молодой офицер показался Панину подходящей кандидатурой, ибо был хорош собой, любезен, скромен и отменно воспитан.

Панин и братья Чернышевы, сговорившись друг с другом, представили Васильчикова Екатерине.

Молодого и робкого конногвардейца подвергли многократному испытанию на служебное соответствие в выполнении прямых обязанностей фаворита императрицы.

Падение орла

Роман с Васильчиковым только начался, как в Яссы от одного из братьев Орловых пришло известие о случившейся в Петербурге перемене. Григорий Григорьевич немедленно бросил все и помчался в Зимний дворец. Он ехал день и ночь, надеясь скорым появлением изменить положение в свою пользу. Но его надеждам не суждено было осуществиться: за много верст до Петербурга его встретил царский фельдъегерь и передал личное послание императрицы, которая категорически потребовала «избрать для временного пребывания ваш замок Гатчину». Орлов повиновался беспрекословно, поскольку в рескрипте указывалась и причина – карантин, а он ехал с территории, где все еще свирепствовала чума. И потому у него не было резона не подчиниться приказу царицы.

Гатчина, подаренная Григорию Орлову Екатериной в первые же недели ее правления, за восемь лет сказочно преобразилась. Выдающийся зодчий Антонио Ринальди построил новый огромный дворец и разбил вокруг великолепный английский парк, занимавший площадь более шестисот десятин. Многочисленные острова на реке Ижоре соединились ажурными мостами, на берегах и в парке размещались изящные павильоны и террасы, флигеля и гроты.

Здесь, в обстановке изысканной роскоши, Орлов время от времени принимал придворных, приезжавших к нему с одним и тем же предложением императрицы об отставке с сохранением пожизненной пенсии в сто пятьдесят тысяч рублей в год при условии, что он не станет жить в Петербурге, а поселится вдали от двора. Его посредником в переговорах с Екатериной стал старший из братьев Орловых – Иван. В конце концов сошлись на том, что кроме пенсии Орлов получает единовременное пособие в сто тысяч рублей на покупку дома и разрешение жить в любом из подмосковных дворцов. Ему были подарены еще десять тысяч крестьян, огромный серебряный сервиз французской работы и еще недостроенный Мраморный дворец на Неве, у Троицкой пристани. Наконец, 4 октября 1772 года Екатерина подписала высочайший рескрипт об утверждении Г. Г. Орлова в княжеском достоинстве. (Еще 21 июля 1763 года австрийский император Франц возвел Г. Г. Орлова в княжеское достоинство Римской империи, но Екатерина, получив грамоту, не вручила ее своему фавориту из политических соображений.)

Получив все, чего он добивался, Орлов продолжал тревожить Екатерину письмами, посылал к ней своих братьев и не собирался уезжать из Гатчины.

«Между тем, – писал граф Сольмс 23 октября 1772 года, – Васильчиков продолжает пользоваться благосклонностью Ее Величества и не отходит от нее ни на минуту, так что пока он будет вести себя таким образом, трудно предполагать, чтобы старому любимцу были возвращены прежние его права».

Он же тремя неделями позже сообщал, что «императрица, до сих пор трудолюбивая, деятельная, становится ленивою и небрежною к делам. Насколько терпят от того дела, можно судить по тому, что императрица по три и по четыре раза отказывает министрам, являющимся к ней с докладами».

Но так продолжалось недолго. Екатерина быстро взяла себя в руки и снова предстала перед всеми неусыпной труженицей, не упускающей из вида ни одного важного дела.

Все вернулось в прежнее русло, как вдруг накануне Рождества, вечером 23 декабря 1772 года, в Петербург неожиданно пожаловал князь Григорий Григорьевич Орлов. Он остановился у брата Ивана и уже на следующий день был принят Екатериной, после чего появлялся во дворце ежедневно, но все заметили, что, хотя Орлов весел, непринужден, любезен и обходителен со всеми, включая и Васильчикова, Екатерина на людях ни разу не беседовала с ним и даже не замечала его. Тем не менее многие были уверены, что звезда Орлова взойдет снова, во всяком случае, иностранные послы поспешили нанести ему визиты, и он отвечал им тем же. Было замечено, что старые друзья Орлова снова вошли в фавор и получили именно в эти дни придворные назначения, чины и ордена.

В начале января 1773 года Орлов уехал в Ревель, где намеревался провести всю зиму, но появился в Петербурге через два месяца. В мае на его имя поступил высочайший указ, в коем говорилось: «Наше желание есть, чтоб вы ныне вступили паки в отправление дел наших, вам порученных».

Орлов возвратился ко всем своим обязанностям, кроме одной, – обязанности любовника. И все же казалось, что фортуна снова повернулась к нему лицом. Однако это только казалось…

Петербургская конвенция 1772 года

Эта конвенция была одной из трех, положивших начало расчленению Польши и превращению ее из самостоятельного государства в придаток России, Австрии и Пруссии.

Первая конвенция между этими странами была подписана в Санкт-Петербурге 25 июля 1772 года. К России отходили территории с городами Гомель, Могилев и Витебск, а также часть Ливонии – северные районы Латвии и южные районы Эстонии. Пруссия получила Вармию, Северо-Восточное Поморье (без Гданьска), часть Польской Пруссии (без Торуни), Австрия заняла Западную Украину со Львовом и часть Краковского и Сандомирского воеводств. Земли, захваченные Россией, составляли тысяча шестьсот девяносто две квадратные мили, Австрии – тысяча пятьсот восемь, Пруссии – шестьсот шестьдесят. На этих территориях жили четыре миллиона человек.

Протесты короля и Сейма прекратились в апреле 1773 года, когда делегаты Чрезвычайного Сейма согласились с тремя договорами и отказались от всех претензий на занятые Россией, Австрией и Пруссией земли.

Появление Пугачева

В конце 1772 года на далеком Урале, в одинокой хижине на Таловом Умете – глухом постоялом дворе, хозяином которого был наивный и простодушный пехотный солдат Степан Оболяев, носивший прозвище «Еремина курица», – некий странник объявил, что он не кто иной, как покойный император Петр Федорович.

Как только об этом стало известно в Петербурге, в Военной коллегии идентифицировали персону самозванца с беглым донским казаком Емельяном Ивановичем Пугачевым.

Он был уроженцем Зимовейской станицы на Дону, той самой, где полтора столетия назад родился и Степан Разин. В документах не сохранилась точная дата его рождения, считается, что к моменту самозванства было ему около тридцати лет. С восемнадцати лет служил Пугачев в армии, принимал участие в Семилетней и русско-турецкой войнах. За проворность и храбрость в 1770 году его произвели в хорунжии, что, по Табели о рангах, соответствовало корнету в кавалерии и коллежскому регистратору в гражданской администрации. Однако скоро его из-за болезни отпустили домой. Пугачев в Зимовейской станице пробыл недолго и ушел странствовать. Он побывал в Таганроге, Черкасске, добрался до Терека. Оттуда по поручению терских казаков Пугачев отправился в Петербург, чтобы передать в Военную коллегию просьбу об улучшении их положения и увеличении хлебного и денежного жалованья. В пути он был арестован в Моздоке, но на четвертый день из-под ареста бежал. Едва он добрался до Зимовейской станицы, как его арестовали вторично, но он снова бежал. На сей раз путь его пролег в раскольничьи скиты на реке Сож, а оттуда – за Волгу, на реку Иргиз, где также обосновались раскольники. Но и там он не задержался, а двинулся на Яик, где и объявил себя чудесно спасшимся от смерти императором Петром III. Пугачев решился на это, встречая повсюду, где он побывал, горячее стремление солдат, казаков, раскольников и крестьян к переменам, которые хотя бы немного улучшили их беспросветную жизнь.

17 сентября 1773 года на хуторе казака Михаила Толкачева первые восемьдесят казаков, татар и башкир принесли присягу на верность Петру Федоровичу, и Пугачев повел их к Яицкому городку. Крестьянская война началась.

По дороге в плен к восставшим попал сержант Дмитрий Кальминский, объезжавший форпосты с приказом арестовать самозванца. Казаки хотели повесить Кальминского, но Пугачев простил его и назначил писарем. Так на службе у самозванца оказался первый дворянин.

В последующем еще несколько дворян появились в лагере Пугачева, причем, как правило, они переходили к самозванцу не по доброй воле и не по убеждениям, а чтобы сохранить жизнь.

Так случилось и с подпоручиком Михаилом Шванвичем, об отце которого шла речь в связи с его скандальным соперничеством с братьями Орловыми.

Михаил Шванвич – прототип Алексея Швабрина

Михаил был вторым сыном лейб-кампанца Александра Шванвича, женатого на немке Софье Фохт. Он родился в 1755 году, и по просьбе отца его крестной матерью стала императрица Елизавета Петровна, восприемница и самого Александра Шванвича.

Получив неплохое домашнее образование, Михаил начал военную службу в Ингерманландском карабинерном полку и там дослужился до чина вахмистра. В 1770-1771 годах Шванвич принял участие во второй турецкой кампании, побывав в жарком деле под Негоештами, попал в ординарцы к генералу Григорию Александровичу Потемкину, будущему фавориту Екатерины II.

В сентябре 1773 года Шванвича с ротой гренадер отправили в Симбирск для приема и отвода рекрутов. Но в пути командир роты и поручик Карташов получил приказ «с крайним поспешанием идти в Казань». Затем маршрут следования изменили еще раз, приказав двигаться к Оренбургу – центру пугачевского бунта.

К этому времени в Петербурге узнали о происшествиях на Яике и посчитали, что начавшийся бунт – обычное и не очень опасное казацкое возмущение. Правительство приказало обезвредить мятежников собственными силами, пообещав за голову Пугачева пятьсот рублей. (Позже этот «приз» вырос до двадцати восьми тысяч.)

В сентябре пугачевцы взяли полдюжины небольших крепостей, а в начале октября блокировали Оренбург.

На помощь осажденным вышел карательный отряд генерала В. А. Кара численностью в три тысячи пятьсот человек при десяти пушках, но 7-9 ноября под деревней Юзеевой в трехдневном бою отряд был разбит восставшими.

В этом же районе оказалась и рота поручика Карташова, в которой служил Шванвич. Рота сдалась без боя. Карташова и еще одного офицера пугачевцы казнили тут же, а сдавшихся на их милость поручика Волженского и подпоручика Шванвича доставили вместе со всеми солдатами в село Берду. Пугачев, узнав, что Волженский и Шванвич любимы солдатами, велел первому из них быть атаманом, а второму – есаулом, и велел «быть над гренадерами, как и прежде, командирами».

Гренадеры присягнули Пугачеву на верность и поочередно приложились к его руке. Вместе с ними сделали то же самое и их командиры – атаман Волженский и есаул Шванвич.

Пугачев побеседовал со Шванвичем и, узнав, что тот знает немецкий и французский языки, велел вновь испеченному есаулу заведовать в его канцелярии иностранной перепиской.

Шванвич участвовал в бунте почти до самого конца, и можно проследить ход пугачевского восстания на примере его судьбы. Он принимал участие в полугодовой осаде Оренбурга, под стенами которого сосредоточились до двадцати пяти тысяч мятежников при восьмидесяти шести пушках. А вокруг Оренбурга – в Казанской губернии, Западной Сибири, Западном Казахстане и Башкирии – действовали многочисленные отряды сторонников Пугачева.

В декабре 1773 года на подавление восстания был двинут отряд генерал-аншефа А. И. Бибикова численностью в шесть тысяч пятьсот солдат и офицеров при двадцати орудиях. Бибиков разбил отряды повстанцев под Самарой, Кунгуром и Бузулуком и двинулся к Оренбургу.

В это трудное для Пугачева время Шванвич в противоположность другим офицерам-дворянам, оказавшимся в рядах повстанцев, сохранял верность самозванцу. В феврале 1774 года он был произведен в атаманы и стал командиром солдатского полка вместо Волженского, казненного пугачевцами за подготовку «изменнического действа», Волженский и еще один бывший офицер, Остренев, решили заклепать пушки бунтовщиков и тем самым вывести их из строя. Их разоблачили и повесили. После казни Волженского и Остренева атаман Шванвич командовал всеми солдатами, согласившимися служить Пугачеву, и, таким образом, оказался в одном ряду с другими пугачевскими атаманами и полковниками.

Закончил Шванвич свою карьеру у Пугачева секретарем Военной коллегии – высшего органа руководства повстанческим войском. В марте 1774 года отряды Пугачева были разбиты под крепостью Татищевой, и Шванвич бежал в Оренбург, где сдался на милость губернатора Рейнсдорпа.

По иронии судьбы, Рейнсдорп учился в Академической гимназии у деда Шванвича и был хорошо им аттестован. Рейнсдорп, не вдаваясь в подробности о службе Шванвича у Пугачева, снова привел его к присяге и отправил служить в отряд князя П. М. Голицына. Однако князь, разобравшись со Шванвичем, велел посадить его в тюрьму.

17 мая на допросе в Оренбурге Шванвич заявил, что служил Пугачеву «из страха, боясь смерти, а уйти не посмел, ибо, если бы поймали, то повесили».

Здесь мы прервем наш рассказ, возобновив его, когда пойдет речь о конце крестьянской войны и о конце самого Пугачева и его сподвижников.

Далее речь пойдет о царском полководце, который поставил точку в этой кровавой эпопее.

Этим полководцем был Александр Васильевич Суворов, с которым расстались мы на страницах третьей книги цикла «Занимательная история России», когда наш герой был на полях Семилетней войны.

К этому времени со дня ее окончания прошло уже более десяти лет, и были эти годы для Суворова весьма значительными.

Александр Васильевич Суворов (1762-1775)

26 августа 1762 года, через полтора месяца после вступления Екатерины на престол, Суворову присвоили чин полковника, а через пять дней он получил под свою команду Астраханский пехотный полк.

Семь с половиной месяцев командовал Александр Васильевич этим полком. За это время, пожалуй, лишь один эпизод требует непременного упоминания: в первый же месяц командования полком прибыл к Суворову пятнадцатилетний капитан Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов, получив под свое начало роту. Сохранился и формулярный список, составленный в феврале 1763 года, в котором Суворов характеризовал Кутузова так: «В должности звания своего прилежен и от службы не отбывает, подкомандных своих содержит, воинской екзерциции (строевой подготовке. – В. Б.) обучает порядочно и к сему тщание имеет, лености ради больным не рапортовался и во всем себя ведет так, как честному оберофицеру подлежит и как по чину своему опрятен, так и никаких от него непорядков не происходит… чего ради по усердной его службе к повышению чина быть достоин».

6 апреля 1763 года Суворов был назначен командиром Суздальского пехотного полка, расквартированного в Новой Ладоге, что в ста сорока верстах к северу от Петербурга, а Кутузов остался в Астраханском полку. На какое-то время пути двух будущих великих полководцев разошлись, чтобы затем сойтись на полях сражений в Польше, на Дунае, в Таврии…

В Суздальском полку Суворов начал важный эксперимент – обучение по новому собственному уставу, который основывался на практике армейской жизни. Решающее значение в обучении солдат Суворов придавал нравственному элементу. Он понимал, что для этого следует узнать солдатскую душу и сродниться со своими подчиненными, понять их и найти слова, близкие их уму и сердцу. Поэтому Суворов, как говорил он сам, был все время среди солдат, «и майором, адъютантом, вплоть до ефрейтора». Он обходился солдатской кашей и черным хлебом, спал на сене, ходил по лагерю в старой гренадерской куртке, а летом – в холщовой нижней рубахе.

Учения в полку чаще всего были короткими, проходили в поле или в лесу, иногда это были длинные, трудные походы, днем и ночью, в непогоду, в морозы и слякоть, с форсированием рек и даже со штурмом «фортеций».

Солдаты-суздальцы отличались тем, что «каждый из них знал свой маневр» и, что еще важнее, мог возражать старшему, если был способен предложить лучшее решение. Единственное условие: чтобы такое возражение «делалось пристойно, наедине с начальником, а не в многолюдстве, иначе будет буйством».

Суворов всячески сохранял здоровье солдат, полагая главными средствами чистоту, умеренность и постоянный труд, который считал «здоровее покоя», и непременно доброкачественную свежую пищу.

Он и сам был для солдат примером: не имел ни собственного экипажа, ни выездных лошадей, обходясь казацкими конями. Спать ложился рано, вставал в два часа ночи. При наводке мостов, устройстве фортификационных сооружений и установке батарей работал наравне с солдатами. В Суздальском полку построены были удобные и теплые казармы, церковь и школа, в которой Суворов преподавал разные предметы. Возле лагеря был посажен фруктовый сад, урожай шел в полковой котел.

22 сентября 1768 года Суворов был произведен в бригадиры – последний офицерский чин, после которого шли уже чины генеральские.

В ноябре суздальцам было приказано выступить к польской границе, чтобы действовать против польских повстанцев-конфедератов. За месяц суздальцы прошли восемьсот пятьдесят верст в дождь и распутицу и прибыли в Смоленск, почти не имея больных и отставших. Здесь Суворов был назначен командиром бригады, а суздальцы стали одним из трех ее полков. Зиму 1768-1769 годов бригада провела в Смоленске и весной 1769 года вышла к польской границе в местечке Ляды. После нескольких стычек с повстанцами бригада Суворова двинулась к Варшаве и 19 августа вошла в варшавское предместье Прагу. 21 августа Суворов разбил отряд Котлубовского, а еще через два дня победил конфедератов у местечка Закрочим, после чего пошел к Орехову, где после ожесточеннейшего сражения разбил отряд братьев Пулавских, отец которых был маршалом мятежной конфедерации.

После этого командующий русскими войсками в Польше генерал-поручик И. И. Веймарн назначил Суворова начальником Люблинского участка, занимавшего ключевую позицию, откуда можно было посылать отряды в Польшу, Литву и к австрийской границе.

За весь 1770 год Суворов лишь дважды – под Опатовым и Наводницей – имел «дело» и в обоих случаях одержал победу. В начале февраля 1771 года Суворова постигла первая неудача: он без боя занял местечко Ланцкрону, но далее при штурме замка потерял двести пятьдесят человек, сам был ранен, под ним пала лошадь, и ему впервые в жизни пришлось отступить.

Однако Суворов быстро пришел в себя, разбил встретившиеся на пути отряды Саввы и Пулавского и, присоединив к себе еще более тысячи русских солдат и офицеров, 10 мая внезапно появился под Краковым возле Ланцкроны, подошел к замку и взял цитадель всего за полчаса. Противник потерял до пятисот человек. Екатерина за этот выдающийся по быстроте и натиску штурм наградила Суворова орденом Святого Георгия 3-й степени.

Награда воодушевила полководца: Суворов самочинно собрал под свою команду всех кого только мог и начал преследовать самый сильный повстанческий отряд, которым командовал великий гетман литовский граф Огинский. Веймарн, узнав о своеволии Суворова, послал ему несколько приказов, запрещавших его действия, но Суворов проигнорировал ордера Веймарна и 13 сентября разбил войска Огинского под Столовичами, а вслед за тем в Плиске захватил штаб и свиту гетмана.

Генерал-поручик Веймарн пожаловался на ослушника императрице, но это возымело обратное действие: в декабре 1771 года Суворов был награжден орденом Александра Невского.

Разгромив отряды Огинского, Суворов решил, что кампания окончена, но жестоко ошибся. Внезапно для него возле Кракова появились конфедераты, которыми командовал французский полковник Шуази. В ночь на 22 января 1772 года Шуази захватил хорошо укрепленный краковский замок и за два дня довел его гарнизон до тысячи человек. Суворов не замедлил подойти к замку, но у него не было осадных орудий, а без этого цитадель взять было невозможно. Три недели простоял Суворов под стенами крепости, пока наконец не решился на штурм. Солдаты бросились на стены в два часа ночи 18 февраля. К шести часам русские отступили, понеся большие потери. Суворов вынужден был перейти к строгой осаде. В начале апреля прибыла осадная артиллерия, с первых же залпов обрушила часть стены у ворот и пробила несколько брешей.

12 апреля поляки выбросили белый флаг…

25 июля 1772 года большая часть Польши была разделена между Россией, Пруссией и Австрией.

В октябре Суворов выступил в обратный поход и был прикомандирован к Петербургской дивизии. Недолго довелось наслаждаться мирной жизнью. Уже в феврале 1773 года он отправляется на финляндскую границу, чтобы провести скрытую рекогносцировку в связи с угрозой войны со Швецией.

Однако, не дожидаясь начала русско-шведской войны, которая грянула лишь через полтора десятилетия, Суворов попросился на турецкий театр – в Первую армию Григория Александровича Потемкина. В апреле его просьба была удовлетворена, и в первых числах мая, проследовав через Яссы, Суворов нагнал дивизию генерал-поручика графа Николая Ивановича Салтыкова, который назначил Александра Васильевича командиром отряда, стоявшего на левом фланге его дивизии под монастырем Негоешти.

На противоположном берегу Дуная, напротив монастыря лежал сильно укрепленный городок Туртукай, который Суворов решил захватить, а так как войск у него было в два раза меньше, чем у противника, то этот недостаток он рассчитывал компенсировать внезапностью нападения. Должна была помочь и речная флотилия, стоявшая на притоке Дуная – реке Аргис.

Суворов еще только шел от Негоешт к устью Аргиса, как вдруг узнал, что турки силой до девятисот пехотинцев и конников высадились десантом. Он тут же бросился им навстречу и, неожиданно напав на противника, обратил его в бегство. Затем флотилия форсировала Дунай и высадила десант, который сразу же перешел в атаку и вел ее «с храбростию и фурией российских войск». Суворов сам вел солдат на приступ, был ранен и контужен осколками разорвавшейся рядом с ним пушки, а в бою за турецкий лагерь в рукопашной схватке его едва не закололи янычары. Атака, начатая в час ночи, была завершена к четырем часам утра.

Суворов вывел из Туртукая всех христиан – болгар, армян и греков – и сжег город дотла.

Русские потеряли двадцать шесть человек убитыми, сорок два были ранены. Потери турок равнялись полутора тысячам. Пленных из-за ожесточенного боя русские не брали. После полудня войска отплыли обратно в Негоешти, турки тут же заняли Туртукай. В ночь с 16 на 17 июня Суворов совершил второй поход на Туртукай, вновь выбил гарнизон, прогнал неприятеля и отошел к крепости Гирсов. В ночь на 3 сентября турки подошли к крепости силами до шести тысяч кавалеристов. Спешившись, они стремительно пошли на штурм, но были отбиты. В этом бою отличилась бригада Андрея Степановича Милорадовича – отца будущего соратника Суворова Михаила Андреевича, которому предстояло совершить знаменитые подвиги в походах с Суворовым и в Отечественной войне 1812 года. Бригада Милорадовича ударила по противнику одновременно с войсками Суворова, и русские кавалери-сты гнали неприятеля тридцать верст.

На этом закончился первый этап Русско-турецкой войны 1768-1774 годов. Суворов взял отпуск и в ноябре 1773 года уехал к отцу в Москву.

Отпуск этот не был случайностью, а состоялся по настоянию Василия Ивановича, подыскавшего для единственного сына, которому уже пошел сорок четвертый год, знатную, хорошенькую и неплохо образованную невесту, двадцати четырех лет от роду, отцом которой был отставной генерал-аншеф князь Иван Андреевич Прозоровский. Прозоровские входили в русскую аристократическую элиту: так, тетка невесты – Екатерина Михайловна Голицына – была женой П. А. Румянцева.

Отец невесты промотал состояние, и потому Варвара Ивановна была бедна, а приданое, всего в пять тысяч рублей, дали ей князья Голицыны, и потому можно считать этот брак, со стороны Прозоровских, браком по расчету.

18 декабря состоялась помолвка, 22 – обручение, 16 января 1774 года – венчание и свадьба. Венчание проходило в церкви Федора Студита, прихожанами которой Суворовы и Мануковы (родители матери А. В. Суворова) были много лет. Забегая вперед, заметим, что семейная жизнь супругов Суворовых не задалась. Один из лучших биографов полководца историк В. А. Алексеев писал, что «судьба судила этой женщине быть женой гениального полководца, и она не может пройти незамеченной. Она, как Екатерина при Петре, светила не собственным светом, а заимствованным от великого человека, которого она была спутницей. Своего жребия она не поняла и не умела им воспользоваться в значительной степени по своей вине, а таких людей нельзя оправдывать, их можно только прощать».

Суворов вернулся в армию в марте 1774 года, получив в команду вторую дивизию, стоявшую в устье реки Яломницы, составлявшую правый фланг армии его нового родственника – Румянцева. Соседом Суворова был энергичный и смелый генерал-поручик Михаил Федотович Каменский, командир отдельного корпуса. Два генерала согласились с тем, что следует не дожидаться нападения турок, а идти навстречу и разбить неприятеля в его крепостях. Войска Суворова и Каменского 9 июня встретились в деревне Юменли, не зная того, что за ближайшим лесом, у деревни Башанту и в Козлуджи стоит сорокатысячный корпус неприятеля. Как только русские появились в узкой лесной лощине – дефиле, – навстречу им ринулись конные албанцы, пытаясь окружить отряд Суворова, шедший впереди. Русская кавалерия бросилась назад, сам Суворов едва уцелел, но на выходе из дефиле он успел поставить четыре пехотных каре, а Каменский бросил навстречу албанцам свою конницу, и это решило исход боя. Противник ретировался к деревне Шумла, бросив двадцать девять орудий и сто семь знамен.

Сражение под Козлуджи было одним из последних в Русско-турецкой войне, длившейся целых шесть лет. 10 июля 1774 года в деревне Кючук-Кайнарджи был подписан мир, по которому Турция признавала независимость Крымского ханства, перешедшего под протекторат России, переход к России Кабарды и междуречья Днепра и Буга. Под покровительство России переходили Молдавия и Валахия, Черное и Азовское моря, а также были открыты проливы для русских торговых судов.

Летом 1774 года Суворов выехал из Бухареста в Москву и, повидавшись с отцом и женой, не теряя ни дня, помчался к генерал-аншефу Панину, командующему войсками, двинутыми на подавление вспыхнувшего осенью 1773 года восстания Емельяна Пугачева.

В конце августа Суворов прибыл в ставку Панина, размещавшуюся в селе Ухолово, между Шацком и

Переяславлем-Рязанским, где ему было приказано отправляться в Царицын и принять командование над всеми отрядами, гнавшимися за уходящим на Дон Пугачевым.

Суворов ехал по территории, где бродили шайки пугачевцев, сопровождаемый одним адъютантом и одним ординарцем. Чтобы добраться до Царицына, они порой выдавали себя за простолюдинов, иногда даже принимая «злодейское имя», спасаясь «от безчеловечной и безчестной смерти».

Прибыв в Царицын 2 сентября, Суворов уже через день вывел в Заволжье отряд кавалеристов, казаков и пехотинцев, посаженных на телеги. Без воды и хлеба, идя днем по солнцу, а ночью – по звездам, Суворов 12 сентября вышел на реку Малый Узень и, разделив отряд на четыре части, двинулся разными дорогами к Большому Узеню, выжигая камыши, в которых прятались мятежники. Наконец он напал на след Пугачева и узнал, что самозванец повязан своими сообщниками и увезен в Яицкий городок. Промчавшись за девять суток шестьсот верст, 16 сентября он достиг городка, но здесь узнал, что Пугачев уже сдан коменданту Симонову. А ему так хотелось самому перехватить пленника! 1 октября Пугачев под личным наблюдением Суворова вместе с женой и сыном был доставлен в Симбирск, откуда Панин отрапортовал Екатерине, что именно Суворову принадлежит честь поимки Пугачева. В январе 1775 года, сразу после казни Пугачева, Суворову была пожалована шпага с алмазами, и он снова уехал в Заволжье и на Урал уничтожать остатки повстанческих отрядов.

К лету его экспедиция закончилась, а в августе он уехал в Москву в связи со смертью отца…

Рано утром 4 ноября Пугачева в железной клетке привезли в Москву и допрашивали в течение трех месяцев. 31 декабря 1774 года суд приговорил его к четвертованию, а четверых его сподвижников – к повешению.

10 января 1775 года в Москве, на Болотной площади, он был обезглавлен (Екатерина заменила четвертование отсечением головы). Шванвича приговорили, «лишив чинов и дворянства, ошельмовать, переломя над ним шпагу», что и было совершено на месте казни Пугачева. После этого его сослали в Туруханск – гиблое место в низовьях Енисея. Там прожил он двадцать семь лет, добывая средства к существованию тяжелой работой, охотой и рыбной ловлей. Умер он в Туруханске в ноябре 1802 года.

«Учреждение для управления губерний Всероссийской империи»

Находясь в 1775 году в Москве, Екатерина продолжала законотворческую деятельность, главным содержанием которой было укрепление государства, перенесшего труднейшие испытания только что закончившегося восстания. Екатерина II быстро сделала выводы, справедливо посчитав, что одной из причин быстрого развития восстания была слабость местной администрации. Для того чтобы впредь не допустить ничего подобного, Екатерина II с группой помощников (Я. Е. Сивере, П. В. Завадовский, А. А. Вяземский и др.) разработала крупный законодательный документ – «Учреждение для управления губерний Всероссийской империи». Издано оно было 7 ноября 1775 года. Двадцать три губернии, существовавшие ко дню издания «Учреждения…» были разукрупнены, и на карте России с 1775 по 1785 год появилось двадцать шесть новых губерний: Воронежская (1775), Владимирская (1778), Вологодская (1780), Вятская (1780), Екатеринославская (1780), Кавказская (1785), Костромская (1776), Курская (1779), Лифляндская (1783), Новгород-Северская (1781), Олонецкая (1784), Орловская (1778), Пензенская (1780), Пермская (1781), Полоцкая (1776), Симбирская (1780), Смоленская (1775), Тамбовская (1779), Тверская (1775), Тобольская (1782), Тульская (1777), Уфимская (1781), Черниговская (1781), Эстляндская (1783), Ярославская (1777). Дальнейшие завоевания новых территорий (Польша, Финляндия, Бессарабия, Закавказье и др.) привели к возникновению новых губерний; всего к концу XVIII века их стало пятьдесят одна.

Московская губерния сильно уменьшилась за счет того, что ее прежние провинции – Владимирская, Костромская, Тульская и Ярославская – стали губерниями, а центры этих провинций – губернскими городами.

Вместо трехчленного деления (губерния – провинция – уезд) устанавливалось двучленное деление (губерния – уезд), В губерниях должно было проживать триста-четыреста тысяч ревизских душ, а в уезде двадцать-тридцать тысяч. Две-три губернии объединялись в наместничество, возглавляемое наместником, – одним из высших сановником империи, наделенным чрезвычайными полномочиями и подчинявшимся только императрице. Все войска и вся гражданская администрация на территории наместничества подчинялись наместнику, имевшему и свой исполнительный орган – наместническое правление, в которое входили подчиненные ему губернаторы. При Екатерине II число наместничеств достигало девятнадцати.

По губернской реформе 1775 года административно-полицейские органы были отделены от судебных, а от последних, в свою очередь, была отделена прокуратура. Финансовыми делами – казенными доходами, постройками, подрядами и прочим – ведала Казенная палата. Создан был Институт дворянской опеки, занимавшийся делами сирот и вдов, во главе опеки стоял предводитель дворянства. И наконец, были созданы приказы общественного призрения, в компетенцию которых вошли дела народного просвещения, благотворительности, содержания приютов и богаделен, пансионов и больниц.

Алмаз «Орлов»

Пока на Урале и в Поволжье шла борьба с Пугачевым, в Петербурге в ноябре 1773 года праздновалось тезоименитство Екатерины II. Множество офицеров и генералов получили производство в очередные чины, были награждены поместьями, деньгами и орденами. Однако все награды затмил подарок, преподнесенный императрице Григорием Орловым. Он подарил ей алмаз в сто девяносто четыре карата, стоивший четыреста тысяч рублей и занимавший тогда третье место в иерархии крупнейших алмазов мира.

Сейчас этот алмаз хранится в Кремле, в Алмазном фонде России. В литературе он известен под именами «Амстердамский», «Лазаревский», «Русский», «Орлов» и «Большой императорский».

Есть сведения, что этот алмаз вместе с другим – «Ко-и-нур» («Гора света»), принадлежавшим британской королевской семье, – прежде изображали глаза золотого льва, украшавшего подножие трона Великих моголов – династии, правившей Индией с 1626-го по 1858 год. По другим сведениям, алмаз «Орлов» заменял глаз индийскому божеству в храме Серенгама. Есть версия, что камень был глазом в статуе Брамы в одном из буддийских храмов Мадраса и был украден французским солдатом, продавшим его за бесценок капитану английского корабля, который перепродал алмаз в Лондоне за двенадцать тысяч фунтов стерлингов. Там камень приобрел армянский купец Лазарян, перепродавший его Орлову через амстердамских банкиров за четыреста тысяч рублей, пожизненную пенсию в две тысячи рублей в год и права потомственного российского дворянина.

Лазаряны, поселившись в России, стали Лазаревыми и владели шелковыми мануфактурами и бумажными фабриками, занимались ювелирным делом, построили в Москве Лазаревский институт восточных языков, а в Петербурге – храм Святой Екатерины.

Императрица милостиво приняла подарок и тем еще раз продемонстрировала свое благоволение к прежнему фавориту. Однако была и еще одна сторона в этой истории.

Орлов подписал обязательство выплатить Лазаряну деньги за алмаз с учетом процентов в течение семи лет. Но не успел он выплатить первый взнос в семьдесят пять тысяч рублей, отнесенный Лазаряном на 1774 год, как это тайно сделала Екатерина через своего статс-секретаря А. В. Олсуфьева. Орлов узнал об этом, когда пришел срок платежа и оказалось, что это уже сделала Екатерина. Он был удивлен щедростью и вниманием к нему императрицы, однако о возвращении к былым отношениям не могло быть и речи, ибо на горизонте появился гораздо более сильный, серьезный и опасный соперник, чем Васильчиков, – тридцатипятилетний генерал-поручик Григорий Александрович Потемкин.

Явление «Великого циклопа»

Г. А. Потемкин родился 13 сентября 1739 года в селе Чижове, близ Смоленска, в семье отставного шестидесятипятилетнего подполковника. Мать Григория, Дарья Васильевна, была моложе мужа на тридцать лет. Примечательна история ее замужества.

Как-то Александр Васильевич Потемкин оказался в сельце Маншино Алексинского уезда Тульской губернии, где познакомился с молодой красавицей-вдовой. Утаив, что он женат, Потемкин-старший, объявив себя вдовцом, повенчался с Дарьей Васильевной. Вскоре молодая жена забеременела и вдруг узнала, что ее муж – двоеженец. Дарья Васильевна добилась, чтобы Потемкин увез ее в свое смоленское имение и там познакомил с первой женой. Та, будучи женщиной доброй, милосердной и довольно старой, по собственной воле ушла в монастырь и тем самым утвердила новый брак.

Несмотря на весьма зрелый возраст, Александр Васильевич оказался чрезвычайно плодовитым: у старого подполковника родились сын и еще пять дочерей – Мария, Пелагея, Марфа, Дарья и Надежда, – у которых впоследствии оказалось более полудюжины дочерей-красавиц.

Григорий походил на мать, унаследовав ее ум и красоту, а вот страсть к прелестницам перешла к нему, наверное, от отца. Мать резко осуждала сына за разврат с собственными племянницами, за что Григорий с годами невзлюбил ее. Дело дошло до того, что он перестал переписываться с матерью, а получая от нее письма, бросал их в огонь, не читая.

Но все это будет потом, а в детстве Григорий был добр, весел, красив и необычайно легко схватывал все, чему его учили. Отец умер в 1746 году, когда Грише исполнилось семь лет. Дарья Васильевна, овдовев, переехала в Москву, забрав пятерых дочерей. Григорий к тому времени уже два года жил в доме своего двоюродного дяди Г. М. Кисловского.

Сначала он учился в немецкой школе, а потом, когда открылась Университетская гимназия, его перевели туда.

В 1757 году Потемкин в числе двенадцати лучших учеников был послан в Петербург и там представлен императрице Елизавете Петровне. Двор, его роскошь, иные, чем в Москве, нравы, разбудили в душе молодого человека дремавшее честолюбие, стремление к богатству, почестям и славе.

Вернувшись в Москву, он стал другим: начал говорить товарищам, что ему все равно, где и как служить, лишь бы стать первым, а будет ли он генералом или архиереем, значения не имеет.

Вскоре он захандрил, перестал ходить в гимназию и через три года был исключен «за леность и нехождение в классы».

Так как еще с мая 1755 года Григорий был записан в Конную гвардию и с этого времени считался в домашнем отпуске для пополнения знаний, то в 1758 году его произвели в каптенармусы. А когда он приехал в полк, оставив Москву, ему дали чин вице-вахмистра и назначили в ординарцы к дяде цесаревича Петра Федоровича принцу Георгу Голынтинскому. Не прошло и года, как Потемкин стал вахмистром. О первых двух годах его жизни в Петербурге мало что известно. Настоящая карьера Потемкина началась с его участия в дворцовом перевороте, о чем уже говорилось.

Правда, среди тридцати шести наиболее активных участников переворота, награжденных Екатериной, Потемкин значился последним. Ему было дано десять тысяч рублей, четыреста душ крестьян, чин поручика, серебряный сервиз и придворное звание камер-юнкера. Вспомним, что он был и в Ропше, сидел за одним столом с убийцами Петра III.

В связи с восшествием на престол Екатерины II он был послан в Стокгольм с поручением передать письмо о случившемся шведскому королю Густаву III. Отношения между Россией и Швецией были в то время довольно натянутыми, и последнее обстоятельство делало миссию Потемкина не очень простой.

Когда Потемкин прибыл в королевский Дроттигамский дворец, в одном из залов шведский вельможа обратил внимание Григория на русские знамена, развешанные по стенам. «Посмотрите, сколько знаков славы и чести наши предки отняли у ваших», – сказал швед. «А наши предки отняли у ваших, – ответил Потемкин, – еще больше городов, коими владеют и поныне».

Этот ответ, ставший потом известным в Петербурге, сослужил ему добрую службу. Екатерина, остро нуждавшаяся в молодых, энергичных и образованных помощниках, направила несколько десятков офицеров в гражданскую администрацию, сохранив за ними их военные чины и оклады. В их числе оказался и Потемкин, направленный обер-секретарем Святейшего Синода. Казалось, что фортуна сама предложила выбор Григорию Александровичу: генерал или архиерей, – потому что, пожелай он принять сан, едва ли бы отказали ему в этом, ведь он служил в Святейшем Синоде.

Потемкин, часто принимавший решения по настроению, капризу или прихоти, едва не стал монахом. Однажды, пребывая в сугубой меланхолии, не веря в удачу при дворе, он решил постричься. К тому же произошла у него и немалая неприятность – заболел левый глаз, а лекарь оказался простым фельдшером и приложил больному такую примочку, что молодой красавец окривел.

Эта беда вконец сокрушила Потемкина, и он ушел в Александро-Невский монастырь, одел рясу, отпустил бороду и стал готовиться к пострижению в монахи.

Узнав о случившемся, Екатерина приехала в монастырь и сказала: «Тебе, Григорий, не архиереем быть. Их у меня довольно, а ты у меня один таков, и ждет тебя иная стезя».

Потемкин сбрил бороду, снял рясу, надел офицерский мундир и, забыв о меланхолии, как ни в чем не бывало появился во дворце. Хотя в 1768 году Потемкина пожаловали в камергеры, он с самого начала войны с Турцией ушел волонтером в армию Румянцева, где стал призванным кавалерийским военачальником, участвуя в сражениях при Хотине, Фокшанах, Браилове, Рябой Могиле, Ларге и Кагуле, в других походах и боях. Он получил ордена Святой Анны и Святого Георгия 3-й степени и в тридцать три года стал генерал-поручиком.

В январе 1774 года Екатерина вызвала его в Петербург, а в феврале он получил чин генерал-адъютанта. Последнее обстоятельство было более чем красноречивым: оно означало, что в новый «случай» приходит новый фаворит и что песенка и Орлова, и Васильчикова спета. Во дворце появился сильный, дерзкий, могучий телом и душой, умный и волевой царедворец, генерал и администратор, который сразу же вник во все государственные дела.

Скоро он стал подполковником Преображенского полка, а следует заметить, что в этом звании оказывались, как правило, лишь генерал-фельдмаршалы, ибо традиционно полковником Преображенского полка были сам царь или царица. Что мог противопоставить «Великому циклопу» кроткий и застенчивый Васильчиков?

Говоря о качествах предшественника Потемкина, уже известный нам Гельбиг писал: «Воспитание и добрая воля лишь в слабой степени и на короткое время возмещают недостаток природных талантов». С трудом удержал Васильчиков милость императрицы неполные два года…

Когда Васильчиков в последний раз был у императрицы, он вовсе не мог даже предчувствовать того, что ожидало его через несколько минут. Екатерина расточала ему самые льстивые доказательства милости, не давая решительно ничего заметить, едва только простодушный избранник возвратился в свои комнаты, как получил высочайшее повеление отправиться в Москву. Он повиновался без малейшего противоречия…

Если бы Васильчиков при его красивой наружности, обладал большим умом и смелостью, то Потемкин не занял бы его место так легко. Между тем Васильчиков прославился именно тем, чего ни один из любимцев Екатерины не мог у него оспорить – он был самым бескорыстным, самым любезным и самым скромным. Он многим помогал и никому не вредил, мало заботился о личной выгоде и в день отъезда в Москву был в том же чине, какой императрица пожаловала ему в первый день своей милости. Васильчиков получил за время менее двух лет, что он состоял в любимцах, деньгами и подарками сто тысяч рублей, семь тысяч крестьян, приносивших тридцать пять тысяч рублей ежегодного дохода, на шестьдесят тысяч рублей бриллиантов, серебряный сервиз ценою в пятьдесят тысяч рублей, пожизненную пенсию в двадцать тысяч рублей и великолепный, роскошно меблированный дом в Петербурге, который императрица потом купила у Васильчикова за сто тысяч рублей и подарила в 1778 году другому фавориту – Ивану Николаевичу Римскому-Корсакову. Вскоре по удалении от двора Васильчиков женился и был очень счастлив.

Придворные недоумевали, почему столь быстро и столь внезапно произошла такая странная и неожиданная перемена?

Дело было не только в любовном влечении – Екатерина угадала в Потемкине человека, на которого можно положиться в любом трудном и опасном деле, когда потребуются твердая воля, неукротимая энергия и абсолютная преданность делу.

Отставка Васильчикова лишь неосведомленным в любовных и государственных делах Екатерины могла показаться внезапной. На самом деле Екатерина почти с самого начала тяготилась этой связью, в чем чистосердечно призналась новому фавориту.

В письме к нему она исповедалась в своих прежних прегрешениях, открывшись, что мужа своего не любила, а Сергея Васильевича Салтыкова приняла по необходимости продолжить династию, на чем настояла Елизавета Петровна. Совсем по-иному обстояло дело с Понятовским. «Сей был любезен и любим», – писала Екатерина. Далее она признавалась, что любила Орлова, и не ее вина в том, что между ними произошел разрыв. «Сей бы век остался, если б сам не скучал, я сие узнала… и, узнав, уже доверки иметь не могу, мысль, которая жестоко меня мучила и заставила сделать из дешперации (отчаяния. – В. Б.) выбор коя-какой…»

Вот этот-то сделанный ею «выбор коя-какой», и не более того, и оказался Васильчиковым.

«…И даже до нынешнего месяца, – продолжала Екатерина, – я более грустила, нежели сказать могу, и никогда более, как тогда, когда другие люди бывают довольные, и всякие приласканья во мне слезы принуждали, так что я думаю, что от рождения своего я столько не плакала, как сии полтора года; сначала я думала, что привыкну, но что далее, то – хуже, ибо с другой стороны (со стороны Васильчикова. – В. Б.) месяцы по три дуться стали и признаваться, надобно, что никогда довольнее не была, как когда осердится и в покое оставит, а ласка его мне плакать принуждала».

И наконец пришло избавление от капризного, обидчивого и давно уже немилого Васильчикова. «Потом приехал некто Богатырь (Потемкин. – В. Б.), – пишет Екатерина. – Сей Богатырь по заслугам своим и по всегдашней ласке прелестен был так, что, услыша о его приезде, уже говорить стали, что ему тут поселиться, а того не знали, что мы письмецом сюда призвали неприметно его, однако же с таким внутренним намерением, чтоб не вовсе слепо по приезде его поступать, но разбирать, есть ли в нем склонность, о которой мне Брюсша (П. А. Брюс. – В. Б.) сказывала, что давно многие подозревали, то есть та, которую я желаю, чтобы он имел».

Это чистосердечное признание Екатерина заканчивала словами: «Ну, Господин Богатырь, после сей исповеди могу ли я надеяться получить отпущение грехов своих; изволишь видеть, что не пятнадцать, но третья доля из них.

Первого – поневоле да четвертого из дешперации, я думала на счет легкомыслия поставить никак не можно, о трех прочих если точно разберешь, Бог видит, что не от распутства, к которому никакой склонности не имею, и если бы я в участь получила смолоду мужа, которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась; беда та, что сердце мое не хочет быть ни на час охотно без любви. Сказывают, такие пороки людские покрыть стараются, будто сие происходит от добросердечия, но статься может, что подобная диспозиция сердца более есть порок, нежели добродетель, но напрасно я к тебе сие пишу, ибо после того возлюбишь или не захочешь в армию ехать, боясь, что я тебя позабыла, но, право, не думаю, чтоб такую глупость сделала, а если хочешь навек меня к себе привязать, то покажи мне столько ж дружбы, как и любви, а наипаче люби и говори правду».

В другом письме Екатерина предостерегала Потемкина от недоброжелательства к братьям Орловым, которых она искренне почитала своими друзьями. «Только одно прошу не делать, – писала она, – не вредить и не стараться вредить князю Орлову в моих мыслях, ибо сие почту за неблагодарность с твоей стороны: нет человека, которого он более мне хвалил, и более любил, и в прежнее время, и ныне до самого приезда твоего, как тебя. А если он свои пороки имеет, то не тебе, не мне их расценить и расславить. Он тебя любит, и мне они друзья, и я с ними не расстанусь. Вот тебе нравоученье, умен будешь – примешь. Не умно же будет противоречить сему, для того что сущая правда».

Потемкин в считанные месяцы сделал головокружительную карьеру.

10 июля 1774 года в связи с заключением очень выгодного для России Кючук-Кайнарджийского мира «за споспешествование к оному добрыми советами» он был возведен в графское достоинство, в октябре пожалован чином генерал-аншефа, а в ноябре стал кавалером ордена Святого апостола Андрея Первозванного. За эти же месяцы Потемкин получил «за храбрость и неутомимые труды» шпагу, усыпанную алмазами, а «в знак монаршего благоволения» еще и украшенный бриллиантами портрет Екатерины II для ношения на груди.

С мая 1774 года Потемкин был введен в члены Совета и оставался в его составе до смерти. Но не административные успехи и не придворная карьера определяли тогда его положение при дворе. В 1774 году он был в глазах Екатерины «незакатным Солнцем», превратив ее в счастливую, любимую и любящую женщину, совершенно потерявшую из-за него голову.

Н. Я. Эйдельман, опубликовавший четыреста девятнадцать записок и писем Екатерины к Потемкину, отметил, что она так называла своего фаворита: Миленка, Голубчик, Сердце мое, Красавец мой, Милуша, Гришенок, Батя, Батинка, Душа милая, Милой дружочек, Князюшка, Гришатка, Миленка-милюшинка, Князинка-батюшка, Душенок мой, Друг милой и бесценный, Мой дорогой друг и супруг, Мамурка, Генерал, Шалун, Милуша милая Гришифишичка, Милая милуша, Драгия сладкая губки, Жизнь, радость, веселье, Мой золотой фазан, Мой дорогой и горячо любимый друг, Душа моя милая, бесценная и беспримерная, и еще более нежно и ласково.

Особняком стоят обращения, в которых Потемкин назван мужем и супругом.

Знаток того периода Я. Л. Барсков считал, что эти письма, а также рассказы осведомленных современников «дают повод решительно утверждать, что Потемкин был обвенчан с Екатериной. Уже один слух о том, что они были обвенчаны, создавал для Потемкина исключительное положение, особенно в первое время его „случая“, в нем действительно видели „владыку“, как называет его в письмах сама Екатерина, и оказывали царские почести при его поездках в подчиненные ему области или на театр военных действий. Как невелико расстояние от брачного венца до царской короны».

Лето 1775 года Потемкин и Екатерина провели в Москве – в Коломенском и Царицыне. Поначалу их отношения были безоблачными и прочными, но вскоре оказалось, что это не так.

Кючук-Кайнарджийский договор 1774 года

Шестилетняя Русско-турецкая война 1768-1774 годов завершилась подписанием мирного договора. После долгих безуспешных попыток Турции привлечь к участию в мирных переговорах с Россией представителей Франции и Пруссии, на помощь которых турки рассчитывали при ведении переговоров, мир был заключен без их участия.

Это произошло 10 июля 1774 года, в шестьдесят третью годовщину подписания унизительного для России Прутского мира, что должно было символизировать реванш России в борьбе против Турции. Договор был подписан в болгарской деревне Кючук-Кайнарджи, что неподалеку от города Силистрии.

Тяжелое военное положение Османской Порты, восстания в тылу турецких войск непокорных вассалов, отказ от сотрудничества бывших союзников вынудили турецких дипломатов принять тяжелые для них условия предстоящего мирного договора, выдвинутые главой российской миссии – генерал-поручиком Репниным.

Турки согласились отдать находившиеся под их властью земли до Южного Буга на юго-западе и до Кубани на юго-востоке. К России отходили крепости Кинбурн, стоящая в устье Днепра, Керчь и Еникале – в Керченском проливе, а также земли на Северном Кавказе – Кабарда и Осетия.

Россия возвращала Турции территории, занятые русской армией и флотом за Днестром, Дунаем, на Северном Кавказе, в Грузии и на островах Эгейского моря.

Исключительно важным было признание Крымского ханства независимым от Турции.

Русский военный и торговый флот получил полную свободу плавания в Черном море, в проливах Босфор и Дарданеллы и по Дунаю.

Россия признавалась покровительницей всех христиан, живших в Османской империи, а турки обязывались возвратить им все конфискованные земли и выплатить контрибуцию в четыре с половиной миллиона рублей.

Княжна Тараканова

В сентябре 1774 года в итальянском порту Ливорно генерал-адмирал и генералиссимус российского флота граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский получил пакет, в котором находилось лично ему адресованное письмо и странный документ, озаглавленный: «Манифест к русскому флоту Елизаветы Второй Всероссийской». Неизвестная корреспондентка сообщала, что она – дочь Елизаветы Петровны и обладает завещанием, дающим ей право на российский престол. В письме Орлову задавался вопрос: на чьей стороне будет он сам и его флот, если Елизавета Вторая вступит в борьбу за трон?

Для сбора сведений о Елизавете Второй Орлов послал недавно взятого на русскую службу испанца Иосифа де Рибаса – будущего основателя Одессы, обессмертившего свое имя в названии знаменитой Дерибасовской улицы, одного из величайших хитрецов своего времени (однажды А. В. Суворов, желая похвалить проницательность М. И. Кутузова, сказал: «Его даже Рибас не проведет»).

Вскоре стало известно, что Елизавета Вторая уже давно докучает Европе, выдавая себя за дочь Елизаветы Петровны и Алексея Разумовского – принцессу Володимерскую. Она рассказывала, что ее раннее детство прошло в Петербурге, при дворе императрицы Елизаветы Петровны. Девочка запомнила некоторых своих учителей, рассказывала о Петербурге, о пригородных царских дворцах то, что мог рассказать любой человек, побывавший в этом городе и его окрестностях или даже слышавший об этом со слов очевидцев. Как утверждала Елизавета, сначала ее препоручили заботам одной из любимых фрейлин Елизаветы Петровны Иоганне Шмидт и до десяти лет она жила при дворе, а потом ее отвез в Италию, а затем в Киль один из ее учителей – немец Дитцель.

Имена Елизавета называла верно, но необъяснимым было то, что она не знала ни одного русского слова, а ведь к десяти годам ребенок уже вполне владеет языком, тем более родным. Из Киля, где она жила при дворе голынтинского герцога, ее будто бы увезли в Россию, а затем из-за каких-то дворцовых интриг она оказалась в Сибири, где ее попытались отравить, но откуда она сумела бежать. Затем Елизавета оказалась в Багдаде, вышла замуж за персидского принца Али, осыпавшего ее золотом и бриллиантами. Она рассказывала о необычайном расположении к ней турецкого султана, называя себя иногда султаншей Селиной, и намекала на дружбу с нею многих европейских потентантов. Иногда она называла себя госпожой де Треумль, Франк, Пиннеберг, Шелль, но утверждала, что настоящее ее родовое имя – княжна Тараканова. И так как в нашей отечественной истории она известна под этим именем, станем и мы называть ее так, хотя подлинное ее происхождение, имя и фамилия до сих пор не известны.

Относительно происхождения фамилии Тараканова имеются интересные соображения историка П. М. Майкова. Он сообщает, что учитель-немец по фамилии Шлецер, состоящий при детях гетмана Кирилла Григорьевича Разумовского, однажды обедал вместе с пятью его племянниками. Шлецер полагал, что все они дети графа Алексея Григорьевича Разумовского и Елизаветы Петровны и потому являются двоюродными братьями сыновей гетмана.

Из-за того что двое племянников – от одной из сестер гетмана – носили фамилию Дараган, Шлецер подумал, что и все другие носят эту же фамилию. Потом всех племянников Разумовского даже в придворных камер-фурьерских журналах стали записывать Дарагановыми. А когда воспитатель Дарагановых, немец же, гувернер Дитцель повез юношей за границу, он для пущей важности стал именовать их графами фон Тараканов. Так появилась эта фамилия, ничего общего не имеющая с довольно известным старинным русским дворянским родом Таракановых. Все дело было в том, что украинская фамилия Дараган и русская Тараканов оказались близкими по звучанию и на слух воспринимались одинаково.

И наконец, необходимо упомянуть еще об одной версии происхождения Таракановой. Сохранилось свидетельство о том, что будущую самозванку посетил в Италии находившийся там бывший фаворит Елизаветы Петровны И. И. Шувалов. В связи с этим Георг Гельбиг писал: «Шувалов признается отцом девочки, которую родила императрица Елизавета около 1753 года. Ее назвали Елизаветою и дали ей, если мы не ошибаемся, позже фамилию княжны Таракановой. Этот ребенок, матерью которого выставляли итальянскую камер-фрау императрицы, был отправлен в Италию и там воспитан. Пока жила императрица Елизавета, ребенок ни в чем не нуждался, но по смерти этой государыни – решительно во всем. Путешествуя, Шувалов был в Италии, где видел свою дочь, не решившись, однако, открыться ей».

В Италии самозванка предпочитала всем своим многочисленным предыдущим именам единственное – Елизавета Всероссийская, подписываясь иногда и как Елизавета Вторая.

Когда известность Елизаветы Второй стала всеевропейской, многие дворы стали разыскивать достоверную информацию о ее происхождении.

Английские дипломаты в Петербурге и Ливорно считали ее немкой (не то из Праги, не то из Нюренберга) дочерью трактирщика или булочника. Несомненным оставалось одно – самозванка говорила на немецком, французском, английском и итальянском языках, обладала хорошими манерами и была необычайно привлекательна: стройная, изящная, гибкая, с живыми и яркими темными глазами и огромной копной черных волос. Среди тех, кто пал жертвой ее красоты, называли маркиза де Мариньи, герцога де Лозена, владетельного немецкого князя Филиппа Фердинанда Лимбура, литовского гетмана Михаила Огинского и польского князя Карла Радзивилла.

Последний представлял центр антирусской эмиграции в Западной Европе и не прочь был использовать Елизавету в политических целях, надеясь усилить свои позиции в борьбе с Понятовским за польский трон.

Весной 1773 года эта международная авантюристка объявила, сначала в узком кругу, а потом во всеуслышание, что она является наследницей российского престола – дочерью Елизаветы Петровны и Разумовского.

Путаясь в генеалогии Романовых, она называла объявившегося Петра Федоровича собственным братом и утверждала, что поднятое им восстание произошло по ее повелению. Хотя, если встать на ее точку зрения, то Петр III действительно должен был быть двоюродным братом дочери Елизаветы Петровны, так как его мать, Анна Петровна, доводилась русской императрице родной сестрой.

Не очень хорошая осведомленность в русских делах привела ее к тому, что она сначала по ошибке называла себя не дочерью Алексея Григорьевича, а дочерью гетмана Малороссии Кирилла Разумовского.

Отыскивая деньги и сторонников задуманного ею фантастического предприятия, Елизавета кочевала по Италии, пока наконец в Риме ее не нашел посланец Алексея Орлова лейтенант Иван Христинек. Он передал ей приглашение пожаловать в Пизу к Алексею Орлову. Елизавета приехала и стала любовницей графа, который пообещал выступить со всем своим флотом, а затем и петербургской гвардией на ее стороне. Орлов привез Елизавету вместе с ее слугами в Ливорно на адмиральский корабль, где, по заранее разработанному сценарию, их всех арестовали, в том числе и самого Орлова, которого якобы заподозрил в государственной измене адмирал Грейг, на чьем корабле и разыгрывалась вся эта авантюрная комедия.

После того как самозванка с ее камеристкой была заперта в каюте, Орлов сел в шлюпку и вернулся на берег, а русская эскадра тотчас же вышла в море. Обогнув Европу с запада, корабли прошли через Ла-Манш, Северное и Балтийское моря и после трех с половиной месяцев плавания достигли Кронштадта.

В ночь на 25 мая 1775 года с адмиральского линейного корабля «Три иерарха» самозванку отправили в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. Вместе с ней в равелине разместили и ее слуг.

Уже на следующий день в крепость приехал петербургский генерал-губернатор князь Александр Михайлович Голицын, назначенный Екатериной II председателем следственной комиссии. Князь допросил слуг Елизаветы, а затем и ее.

Елизавета пересказала Голицыну то, что прежде говорила другим, он переслал ее показания Екатерине, находившейся тогда в Москве. Императрица потребовала доподлинно дознаться, во-первых, кто надоумил авантюристку назваться Елизаветой Всероссийской; во-вторых, кем на самом деле были ее родители; в-третьих, от кого она получила тексты завещаний российских государей. На вопросы арестантка отвечала: многие люди уверяли ее, что она Елизавета Всероссийская, но сама она никогда себя так не называла; кто родители, она точно не знает, но ей говорили, что ее матерью была российская императрица Елизавета Петровна, а отцом – Разумовский; что же касается текстов царских завещаний, то она их получила по почте неизвестно от кого. На этих показаниях Елизавета стояла непоколебимо.

Екатерина проявила большой интерес к этому делу и даже составила двадцать допросных статей, на которые самозванка должна была ответить.

Когда условия заключения в крепости были ужесточены, у Таракановой открылось кровохарканье, болезнь прогрессировала, и врачи опасались, что она вскоре умрет. Екатерина поставила условие: если узница раскроет хотя бы свое подлинное происхождение, то будет помилована. В противном случае ей грозило пожизненное заточение в крепости.

Елизавета продолжала упорствовать. Положение усугубилось тем, что в конце ноября 1775 года она родила сына. Его крестным отцом стал генерал-прокурор князь Вяземский, а крестной матерью – жена коменданта Петропавловской крепости графиня Чернышева. Мальчика нарекли Александром, а записали по фамилии Чесменский. Ребенка тотчас же увезли в Москву, в дом его отца – графа Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского.

Из-за данного ли обстоятельства или по совпадению, но именно в это время Алексей Орлов подал прошение об отставке, и оно было немедленно удовлетворено.

Как это часто случается с беременными женщинами, больными чахоткой, роды дали мощный толчок развитию болезни, и 5 декабря 1775 года несчастная мать умерла. Ее похоронили на территории Петропавловской крепости ночью, тайно, взяв с хоронивших солдат присягу о вечном молчании. Могила не была обозначена ни плитой, ни крестом, и ее тут же заровняли.

Всех слуг узницы отправили в Европу, дав каждому на проезд и расходы от пятидесяти до ста пятидесяти рублей.

История княжны Таракановой на этом не закончилась. Существует легенда, а быть может, и вовсе не легенда, о еще одной ее жизни.

…В феврале 1785 года в московском женском Ивановском монастыре появилась новая инокиня лет тридцати с лишним. Судя по всему, в молодости отличалась она необычайной красотой.

Особенно хороши были у нее глаза – черные, огромные, чуть раскосые. И если бы не сильная худоба, да обильная седина в густых, некогда цвета воронова крыла волосах, то и тогда могла бы она многих свести с ума.

Монахиню звали Досифеей, и по данному ею обету хранила она вечное молчание. Сестре Досифее отвели две комнаты в отдельном, построенном специально для нее помещении с крытой лестницей, которая вела прямо в надворную церковь. Досифея жила незаметно, и никто не только не слышал ее голоса, но и почти никогда не видел – разве только на общежительных службах.

Так и прожила она в монастыре ровно двадцать пять лет, пока не умерла 4 февраля 1810 года.

И тут, к вящему изумлению обитательниц монастыря, новопреставленную рабу Божью Досифею не стали хоронить в обители, а с великим торжеством понесли в Новоспасский монастырь – родовую усыпальницу бояр Романовых и их родственников, князей из домов Рюрика и Гедемина. И там, среди Куракиных и Трубецких, Оболенских и Ярославских, погребли инокиню Досифею, положив на ее могилу камень с такой надписью: «Под сим камнем положено тело усопшей о Господе монахини Досифеи обители Ивановского монастыря, подвизавшейся о Христе Иисусе в монашестве двадцать пять лет и скончавшейся февраля 4 дня 1810 года. Всего ее жития было шестьдесят четыре года. Боже, всели ея в вечных твоих обителях».

В 1868 году в Москве, на одной из художественных выставок появился портрет Досифеи, до того находившийся в настоятельских покоях Новоспасского монастыря. Любопытен был портрет, но еще более любопытной оказалась надпись на оборотной стороне полотна: «Принцесса Августа Тараканова, в иноцех Досифея, постриженная в московском Ивановском монастыре, где по многих летах праведной жизни скончалась и погребена в Новоспасском монастыре».

В начале XX века над могилой Досифеи у восточной стены монастыря, слева от ворот, поставили часовню, которая чудом уцелела до сегодняшнего дня…

Петр Васильевич Завадовский

А теперь снова возвратимся в лето 1775 года, когда недавно обвенчавшиеся Екатерина II и Григорий Потемкин жили в Москве. В их распоряжение был передан дом князей Голицыных, что у Пречистенских ворот. А в начале июля Москва жила ожиданием приезда победителя турок графа и фельдмаршала П. А. Румянцева. Однако полководец от триумфального въезда в город отказался и приехал к императрице вечером 8 июля в придворной карете, но без эскорта и сопровождения, имея возле себя одного лишь дежурного офицера, тридцатисемилетнего полковника Петра Васильевича Завадовского, которого он взял с собой для ведения записей.

Екатерина встретила Румянцева на крыльце Голицынского дома и, обняв, расцеловала. В эти же минуты она заметила и Завадовского, могучего, статного и исключительно красивого мужчину, который стоял, окаменев, ибо был поражен сердечностью встречи и простотой государыни, одетой в русский сарафан, очень шедший ей.

Заметив ласковый и заинтересованный взгляд императрицы, брошенный ею на Завадовского, фельдмаршал представил красавца Екатерине, лестно о нем отозвавшись как о человеке прекрасно образованном, трудолюбивом, честном и храбром.

Екатерина мгновенно пожаловала новому знакомцу бриллиантовый перстень с выгравированным по золоту собственным ее именем и назначила своим кабинет-секретарем.

10 июля начались необычайно пышные празднества по поводу заключения мира с Турцией, мало чем уступавшие коронационным торжествам: так же звенели колокола и гремели пушки, рекой лилось вино и ломились от яств столы.

В парадном шествии в Кремле Румянцев шел первым, за ним шествовали императрица и наследник Павел с женой Натальей Алексеевной. Полководцу к его фамилии было добавлено прозвище «Задунайский», поднесены осыпанные алмазами фельдмаршальский жезл и шпага, золотая медаль с его изображением и золотой лавровый венок, крест и звезда ордена Андрея Первозванного. Были подарены пять тысяч душ, сто тысяч рублей, серебряный сервиз и картины для убранства дома. Царские почести были оказаны и матери фельдмаршала, семидесятитрехлетней графине Марии Андреевне Румянцевой, в девичестве Матвеевой. Она была посажена за стол с Павлом и Натальей Алексеевной, а сам фельдмаршал сидел за столом Екатерины. Старые придворные помнили историю двадцатилетней Марии Матвеевой с Петром Великим, и в этом приеме находили подтверждение тому, что Петр Румянцев – сын первого российского императора.

Дождь наград пролился на многих сподвижников победителя. Не был обойден и Завадовский, получивший сразу два чина – генерал-майора и генерал-адъютанта.

Екатерина пробыла в Москве до 7 декабря 1775 года, часто встречаясь с Румянцевым и ежедневно общаясь со своим новым кабинет-секретарем, который ведал ее личной канцелярией, доходами и расходами. В силу этого он становился одним из самых приближенных к императрице людей, посвященных во многие ее дела и секреты.

По возвращении из Москвы в Петербург Завадовский стал не менее влиятельным царедворцем, чем Потемкин. Сановники искали у него протекции, набивались в друзья, демонстрируя Завадовскому нерасположение к их вчерашнему кумиру – Потемкину.

Потемкин перед Екатериной стал играть роль обиженного и в апреле 1776 года попросился уехать в Новгородскую губернию для инспектирования войск, – он был вице-президентом Военной коллегии, и такая просьба была небезосновательной. Вероятно, он надеялся получить отказ, но последовало согласие, и ему пришлось уехать.

Не успел он скрыться с глаз, как Завадовский переехал во дворец, правда, не в потемкинские апартаменты.

Новый этап в истории фаворитизма

Вы помните, уважаемые читатели, что до прихода к трону великая княгиня Екатерина Алексеевна была очень осторожна в своих отношениях с фаворитами, опасаясь огласки и тех неприятностей, которые могли за этим последовать.

Затем она сделала ставку на Григория Орлова и его братьев, ибо они были реальной силой в гвардии, и, оперевшись на них, стала императрицей.

После этого Екатерина не нуждалась ни в чьей поддержке и предпочла красавца Васильчикова всесильному Орлову, а затем сменила юного кавалергарда на «Великого циклопа» – Потемкина. Казалось, ее венчанный, хотя и тайно, муж, был несокрушим, но вышло не так: Екатерина стала независимой и показала всем, что ни один фаворит ей не ровня, и уж, во всяком случае, не указ. Что и подтвердил дальнейший ход событий.

Семен Гаврилович Зорич

Потемкин был отодвинут в сторону Завадовским, но не сдался и стал искать способы и средства вернуть себе былое расположение Екатерины. Прежде всего он решил во что бы то ни стало убрать Завадовского из апартаментов императрицы. Освободившееся место должен занять он или его человек.

Таким человеком оказался георгиевский кавалер, герой-кавалерист, красавец Семен Гаврилович Зорич, серб по национальности. Потемкин взял его к себе в адъютанты и почти сразу же представил к назначению командиром лейб-гусарского эскадрона и лейб-казачьей команды с одновременным производством в подполковники. Так как лейб-гусары и лейб-казаки были личной охраной императрицы, то назначению Зорича на должность предшествовало его представление Екатерине.

26 мая 1777 года Потемкин устроил аудиенцию императрицы с потенциальным фаворитом – смуглым, изящным, кареглазым, затянутым в голубой гусарский мундир красавцем. Потемкин сразу понял, что его выбор сделан верно: Завадовскому вдруг был предоставлен шестимесячный отпуск. А тем временем Зорич, став полковником, флигель-адъютантом и шефом лейб-гусарского эскадрона, поселился в апартаментах фаворитов, пройдя предварительную апробацию у доктора Роджерсона, графини Брюс и двух других пробир-фрейлин. (Далее, по мере появления новых фаворитов, мы не станем повторяться, ибо каждый из них проходил через те же самые «ворота»).

О знакомстве Зорича с императрицей рассказывали, впрочем, и другое. Семен Гаврилович Зорич, рассорившись с командиром полка, в котором служил, поехал в Военную коллегию в Петербург – проситься о переводе в другой полк. В первый же день он проигрался в карты так, что не осталось денег даже на обед в трактире. По счастью, он встретил на улице знакомого, ехавшего в Царское Село к своему приятелю, гоф-фурьеру. Приятель взял Зорича с собой и хорошо угостил его, а точнее – напоил.

Выпивший Зорич пошел погулять в дворцовый сад, сел на скамью под липой и заснул. Вот тут-то и увидела его проходившая мимо Екатерина. Зорич приглянулся ей своей статью и ростом. Она велела камердинеру Зотову сесть рядом с офицером на скамью, дождаться, когда тот проснется, и пригласить гусара к ней на ужин. С этого все будто бы и началось.

Как бы то ни было, в свои тридцать лет Зорич успел повидать многое. В пятнадцать лет воевал с пруссаками в чине вахмистра в гусарском полку. Он храбро дрался, побывал в нескольких рукопашных схватках, получил три сабельные раны, попал в плен, но сумел бежать. В 1764 году воевал в Польше, в 1769-1770 годах – с турками в Бессарабии, прославившись на всю армию бесшабашной удалью, дерзостью, воинской удачливостью и немалым командирским талантом.

3 июля 1770 года отряд ротмистра Зорича попал в окружение. Сам командир получил две раны копьем и одну саблей и был взят в плен. Четыре года просидел он в страшной султанской тюрьме – Семибашенном замке, – потом еще год прожил в Константинополе, пока наконец после заключения Кючук-Кайнарджийского мира не вернулся в Россию. Здесь, получив орден Святого Георгия 4-й степени, попал на глаза Потемкину, и тот решил использовать Зорича в своих целях.

Через четыре месяца, в сентябре 1777 года, Зорич был уже генерал-майором, кавалером четырех иностранных орденов: шведских – Меча и Святого Серафима – и польских – Белого Орла и Святого Станислава. Он стал обладателем нескольких богатых поместий и города Шклов в Могилевской губернии, купленного ему Екатериной за четыреста пятьдесят тысяч рублей у князя Чарторижского. Эти поместья и Шклов перешли к России в результате первого раздела Речи Посполитой в 1772 году.

Зорич стал одним из богатейших вельмож и землевладельцев, однако ни земли, ни чины, ни ордена, ни богатство не прибавили ему ума. Еще не отметив годовщину своего «случая», Семен Гаврилович решился учинить афронт своему несокрушимому сопернику и благодетелю – Григорию Александровичу Потемкину.

Пребывая вместе с ним и Екатериной в Царском Селе, он ввязался в ссору и даже вызвал Потемкина на дуэль, но вместо поединка отправился за границу, куда его мгновенно спровадила Екатерина. По возвращении осенью 1778 года ему велено было отправляться в Шклов.

Зорич поселился в старом замке польских графов Ходкевичей, отделав его с необычайной пышностью и устроив в доме беспрерывный праздник. Балы сменялись маскарадами, пиры – охотой, над замком почти всякую ночь горели фейерверки, по три-четыре раза в неделю ставились спектакли, а в парке и садах вертелись карусели, организовывались катания на тройках, народные гуляния и непрерывные приемы гостей.

Дважды Зорича навещала Екатерина и была встречена эксфаворитом с необычайной торжественностью и роскошью.

Чтобы более к Зоричу не возвращаться, скажем, что его дальнейшая жизнь сложилась не лучшим образом. Он был азартным карточным игроком, причем имел нелестную репутацию шулера. К его грандиозным проигрышам вскоре примешалась и афера с изготовлением фальшивых ассигнаций, которые печатали гости Зорича – польские графы Аннибал и Марк Зановичи.

Расследование скандальной истории поручили Потемкину. Он приехал в Шклов, арестовал обоих сиятельных братьев-фальшивомонетчиков, а Зорича отправил в отставку. Лишь после смерти Екатерины, в январе 1797 года Павел I вернул Зорича в армию, но уже в сентябре того же года за растрату казенных денег уволил, на сей раз окончательно.

И все же Зорич оставил о себе добрую память. 24 ноября 1778 года – в день именин Екатерины – он основал на собственные деньги Шкловское благородное училище для мальчиков-дворян, готовившихся стать офицерами. В училище занимались до трехсот кадетов. 29 мая 1799 года здание училища сгорело. Это так сильно подействовало на Зорича, что он слег и 6 ноября того же года умер.

На следующий год занятия возобновились, но уже в Гродно, а затем, после длительных скитаний по разным городам России, в 1824 году училище обосновалось в Москве, в конце концов получив название «Первый московский императрицы Екатерины Второй кадетский корпус». Так восторжествовала справедливость: учрежденное Зоричем в честь Екатерины II и в день ее тезоименитства училище все же получило ее имя.

Рождение великого князя Александра Павловича

26 сентября 1776 года состоялась свадьба цесаревича Павла Петровича и Вюртембергской принцессы Софии Доротеи, принявшей в России имя Марии Федоровны. 12 декабря 1777 года у счастливых родителей появился первенец, названный ими Александром.

Имя новорожденному выбрала бабка – Екатерина II. В письме к барону Фридриху Гримму она сообщала, что мальчик назван так в честь святого Александра Невского, и добавила: «Хочу думать, что имя предмета имеет влияние на предмет, а наше имя знаменито».

Выбор имени был не случайным. Екатерина придавала этому обстоятельству весьма важное значение. И хотя она писала Гримму, что родился не Александр Великий, то есть Македонский, а Александр маленький, все же дача, построенная для внука на берегу Невы, называлась Пеллой, как и город, где родился Александр Македонский.

В другом письме Гримму Екатерина писала: «Вы говорите, что ему предстоит на выбор подражать либо герою, либо святому одного с ним имени; но вы, вероятно, не знаете, что этот святой был человеком с качествами героическими. Он отличался мужеством, настойчивостью и ловкостью, что возвышало его над современными ему удельными, как и он, князьями. Татары уважали его, новгородская вольница подчинялась ему, ценя его доблести. Он отлично колотил шведов, и слава его была так велика, что его почтили саном великого князя. Итак, моему Александру не придется выбирать. Его собственные дарования направят его на стезю того или другого».

Для того чтобы все это не осталось лишь благими пожеланиями, Екатерина сразу же отобрала мальчика у родителей и начала воспитывать по собственному разумению, опасаясь, что отец и мать Александра повторят ошибки в воспитании, допущенные Елизаветой Петровной по отношению к Павлу.

Новорожденного, забрав у врачей, тут же передали под опеку генеральше Софье Ивановне Бенкендорф, образцовой матери, прекрасно воспитывавшей четырех сыновей и этим хорошо известной императрице.

Александра стали с первых же дней жизни воспитывать в спартанской обстановке – он спал на кожаном матрасе на тонкой подстилке, покрытый легким английским покрывалом. Температура в его комнате не превышала четырнадцати-пятнадцати градусов. Когда он спал, кормилица и слуги говорили громко, и даже на бастионах Адмиралтейства продолжали стрелять пушки.

Какой контраст представляло все это с первыми днями его отца, когда маленького Павла держали зимой и летом в колыбельке, обитой мехами чернобурых лисиц, а в спальне круглосуточно горел камин и слуги не смели даже шептаться!

Александр рос крепким, спокойным, веселым и здоровым ребенком.

Рождение великого князя Константина Павловича

Через полтора года, 27 апреля 1779 года, Мария Федоровна родила второго сына, которого назвали Константином. Это имя было выбрано тоже не случайно: в нем таилась надежда в ближайшем будущем окончательно сокрушить империю Османов и покорить Константинополь.

Александр и Константин воспитывались и жили вместе и почти никогда не разлучались. 7 сентября 1780 года Екатерина писала Гримму об Александре: «Тут есть уже воля и нрав и слышатся беспрестанно вопросы: К чему? Почему? Зачем? Мальчику хочется все узнавать основательно, и Бог весть, чего-чего он не знает».

А еще через девять месяцев, 24 мая 1781 года, Екатерина писала ему же: «Надо сказать, что оба мальчишки растут и отменно развиваются… Один Бог знает, чего только старший из них не делает. Он складывает слова из букв, рисует, пишет, копает землю, фехтует, ездит верхом, из одной игрушки делает двадцать; у него чрезвычайное воображение, и нет конца его вопросам».

Екатерина знала, что плоть и дух человека нерасторжимы, потому она делала все, чтобы ее внуки были крепки телом, добры нравом, умны и трудолюбивы. Летом 1783 года она сообщила Гримму: «Если бы вы видели, как Александр копает землю, сеет горох, сажает капусту, ходит за плугом, боронует, потом весь в поту идет мыться в ручье, после чего берет сеть и с помощью Константина принимается за ловлю рыбы».

Продолжая ту же тему, Екатерина писала Гримму 10 августа 1785 года: «В эту минуту господа Александр и Константин очень заняты: они белят снаружи дом в Царском Селе под руководством двух шотландцев-штукатуров». В четырнадцать лет Александр даже получил диплом столяра.

«Бабушкина азбука»

Для обучения Александра и Константина русскому языку, грамматике и чтению Екатерина II составила «Бабушкину азбуку» – букварь и одновременно книгу для чтения. «Бабушкина азбука» состояла из восьми разделов: 1) азбука с гражданским начальным учением; 2) китайские мысли; 3) сказка о царевиче Хлоре; 4) разговор и рассказы; 5) записки; 6) выбранные российские пословицы; 7) продолжение начального учения; 8) сказка о царевиче Фивее.

«Гражданское начальное учение» и «Продолжение начального учения» были написаны и опубликованы Екатериной II прежде, чем она составила «Бабушкину азбуку», и служили учебником грамоты в народных училищах. Они состояли из двухсот девяти нравоучительных вопросов и ответов, а также поучений и сентенций.

Например: «Сделав ближнему пользу, сам себе сделаешь пользу»; «не делай другому, чего не хочешь, чтоб тебе сделано было».

Или же:

Вопрос: «Кто есть ближний?»

Ответ: «Всякий человек».

Спросили у Солона: «Как Афины могут добро управляемы быти?»

Солон ответствовал: «Не инако, как тогда, когда начальствующие законы исполняют».

Екатерина II отобрала для научения внуков и сто двадцать шесть выбранных российских пословиц.

Вот некоторые из них:

• Беда – глупости сосед.

• Всуе напрасно законы писать, когда их не исполнять.

• Гневаться без вины не учися и гнушаться бедным стыдися.

• Горду быть, глупым слыть.

• Красна пава перьем, а человек – ученьем.

• Кто открывает тайну, тот нарушает верность.

• На зачинающего (зачинщика) – Бог.

• Не люби друга потаковщика (потакающего тебе), люби встретника (не соглашающегося с тобой).

• Не так живи, как хочется, а так живи, как Бог велит.

• Посеянное – взойдет.

• С людьми мирись, а с грехами бранись.

• Упрямство есть порок слабого ума.

• Чего не поищешь, того, верно, не сыщешь.

• Чужой дурак – смех, а свой – стыд.

В сказках о царевичах Хлоре и Фивее прославлялись доброта, настойчивость, смелость и другие превосходные качества.

Штрихи к портретам двух братьев

Когда Александру не было еще и шести лет, С. И. Бенкендорф внезапно умерла, и его передали в руки главного воспитателя генерал-аншефа Николая Ивановича Салтыкова, а кавалером-воспитателем при братьях стал генерал-поручик Александр Яковлевич Протасов.

Прежде Салтыков десять лет был в том же качестве при отце мальчиков – цесаревиче Павле. Благодаря своему уму, честности, а также осторожности и хитрости он добился расположения как у Павла, так и у Екатерины, всегда стараясь смягчать их отношения и примирять друг с другом. Новые его воспитанники по характеру были полной противоположностью друг другу: Александр походил на мать, унаследовав ее ум, выдержку, спокойствие; Константин был в отца – вспыльчив, упрям и жесток.

Однажды, будучи уже юношей, Константин на вечернем собрании у Екатерины, отличавшемся вежливостью и утонченностью, вздумал бороться со стариком графом Штакельбергом. И так как граф не мог противостоять крепкому недорослю, Константин, разгорячась, бросил его на пол и сломал ему руку.

Оказываясь в домах аристократов, Константин не оставлял ни мужчину, ни женщину без позорного ругательства и сквернословия. Он позволял себе это даже в доме Н. И. Салтыкова. В августе 1796 года уже женатого семнадцатилетнего хулигана Екатерина приказала посадить под арест. Как только это произошло, Константин стал раскаиваться, просить прощения и наконец сделал вид, что заболел.

Иван Николаевич Римский-Корсаков

Теперь, уважаемые читатели, вернемся к личной жизни Екатерины.

В декабре 1777 года императрице шел сорок восьмой год, и по меркам того времени она была уже немолодой женщиной. В это время при дворе начала созревать еще одна интрига: на месте отставленного Зорича появился двадцатичетырехлетний кирасирский капитан Иван Николаевич Римский-Корсаков. Он оказался первым в конкурсе претендентов на должность фаворита, победив двух офицеров – немца Бергмана и побочного сына графа Воронцова (Ронцова). (У русских аристократов существовал обычай давать своим внебрачным, но признаваемым сыновьям так называемые «усеченные» фамилии, в которых отсутствовал первый слог родовой фамилии. Так, сын князя Трубецкого носил фамилию Бецкой. Сын князя Репнина назывался Пнин, Елагина – Агин, Голицына – Лицын, Румянцева – Умянцев, Воронцова – Ронцов.)

Екатерина вышла в приемную, когда там находились назначенные к аудиенции Бергман, Ронцов и Корсаков. Каждый из них стоял с букетом цветов, и она милостиво беседовала сначала с Бергманом, потом с Ронцовым и, наконец, с Корсаковым. Необыкновенная красота и изящество последнего покорили ее.

Екатерина милостиво улыбнулась всем, но с букетом цветов к Потемкину отправила Римского-Корсакова. Потемкин все понял и утвердил ее выбор. Потрясенная красотой нового фаворита, Екатерина оправдывалась перед бароном Гриммом, считавшим этот новый альянс обычной прихотью: «Прихоть? Знаете ли вы, что это выражение совершенно не подходит в данном случае, когда говорят о Пирре, царе Эпирском (прозвище Корсакова. – В. Б.), об этом предмете соблазна всех художников и отчаяния всех скульпторов. Восхищение, энтузиазм, а не прихоть возбуждают подобные образцовые творения природы! Произведения рук человеческих падают и разбиваются, как идолы, перед этим перлом создания Творца… Никогда Пирр не делал ни одного неблагородного или неграциозного жеста или движения. Он ослепителен, как Солнце, и как оно разливает свой блеск вокруг себя. Но все это, в общем, не изнеженность, а, напротив, мужество, и он таков, каким бы вы хотели, чтобы он был. Одним словом, это – Пирр, царь Эпирский. Все в нем гармонично, нет ничего выделяющегося. Это – совокупность всего, что ни на есть драгоценного и прекрасного в природе; искусство – ничто в сравнении с ним; манерность от него за тысячу верст».

Новый фаворит вел свое происхождение от старинного аристократического польско-литовско-чешского рода Корсак, старший в котором, Сигизмунд Корсак, выехал на службу в Московское княжество к великому князю Василию Дмитриевичу, сыну Дмитрия Донского, в конце XIV столетия. Поскольку род Корсакова часто путали с дворянским родом Корсаковых, потомки Сигизмунда в мае 1677 года добились от царя Федора Алексеевича признания за ними двойной фамилии Римских-Корсаковых, так как их родоначальник был подданным римского императора. (Впоследствии род Римских-Корсаковых дал России многих замечательных людей. Это Александр Михайлович Римский-Корсаков – командир корпуса в Альпийском походе Суворова, три адмирала и выдающийся композитор Николай Андреевич Римский-Корсаков.)

Через день после победы в конкурсе фаворитов Иван Римский-Корсаков стал флигель-адъютантом, а затем прапорщиком кавалергардов, что соответствовало званию генерал-майора в армии. Еще некоторое время спустя он уже камергер и генерал-адъютант. Иван Николаевич имел прекрасный голос и великолепно играл на скрипке. Однако Екатерине очень хотелось обнаружить у нового фаворита признаки большого ума, а этого-то как раз у Римского-Корсакова не было. Как-то, разговаривая с одним из братьев Орловых, Екатерина сказала, что Иван Николаевич поет, как соловей. На что последовал ответ: «Это правда, но ведь соловьи поют только до Петрова дня…» Тонкое замечание Орлова оказалось пророческим – век фаворита оказался равным двум годам: он был отставлен в октябре 1779 года.

Что же касается ума и образованности Корсакова, то лучше всего об этом свидетельствует такой эпизод: когда Екатерина подарила ему особняк на Дворцовой набережной, купленный ею у Васильчикова, то новый хозяин решил завести у себя хорошую библиотеку, подражая просвещенным аристократам и императрице. Выбрав для библиотеки большой зал, Корсаков пригласил известного книготорговца и велел ему привезти книги.

– Извольте же дать мне список тех книг, кои вы желаете, чтобы я привез вам, – сказал книготорговец. На что фаворит ответил:

– Об этом я не забочусь, это ваше дело. Скажу только, что внизу должны стоять большие книги, а чем выше, тем они должны быть меньше, точно так, как у государыни.

При таком уме Корсаков рискнул интриговать против Потемкина, но «Циклоп» буквально в одночасье «прихлопнул» его, убив к тому же сразу двух зайцев.

Давним врагом и соперником Г. А. Потемкина оставался фельдмаршал Румянцев, чья сестра – графиня Брюс – была, как мы знаем, самой доверенной конфиденткой Екатерины. Неосторожный и влюбчивый Римский-Корсаков начал волочиться за графиней, о чем тотчас же донесли Потемкину, а тот немедленно создал ситуацию, пагубную для обоих. Как только Екатерина узнала от Потемкина об этой связи, она тут же отправила неверную подругу в Москву, Корсаков же оставался в Петербурге, сославшись на мнимую болезнь.

Не прошло и месяца, как в Петербурге появились только что приехавшие из Парижа сорокашестилетний граф А. С. Строганов и его юная жена Екатерина Петровна, урожденная княжна Трубецкая. Корсаков тут же увлекся молодой и красивой женщиной и вскоре уехал из Петербурга в Москву, понимая, что терпение императрицы не беспредельно.

Следом за ним, к удивлению многих, уехала в Москву и графиня Строганова, где у обманутого ею мужа был роскошный дом, который великодушный супруг подарил ей. Кроме того, граф предоставил ей богатую подмосковную усадьбу Братцево (ныне в черте Москвы) и пожизненное денежное содержание. Когда же через двадцать лет после описываемых событий император Павел I сослал Римского-Корсакова в Саратов, графиня Екатерина Петровна поехала за ним и туда.

По свидетельству князя И. М. Долгорукова, Екатерина Петровна была «женщина характера высокого и отменно любезная. Беседа ее имела что-то особо заманчивое, одарена прелестями природы, умна, мила, приятна. Любила театр, искусство, поэзию, художество… Была очень живого характера».

Так что двадцатипятилетнему Ивану Николаевичу было на кого менять пятидесятилетнюю императрицу, да и у супругов Строгановых разница в возрасте была столь же значительной.

Надо полагать, что ни Римский-Корсаков, ни Строганова не сожалели о содеянном, тем более что Екатерина оставила бывшему фавориту дом на Дворцовой набережной и множество драгоценностей, оцененных в четыреста тысяч рублей.

ТОРЖЕСТВУЮЩАЯ МИНЕРВА (1783-1796)

Александр Дмитриевич Ланской

Двукратную измену «царя Эпирского» Екатерина переживала намного легче, чем былые измены иных своих фаворитов. Не успел Римский-Корсаков уехать из Петербурга, как возле Екатерины уже появился новый претендент – двадцатидвухлетний конногвардеец Александр Дмитриевич Ланской, представленный обер-полицмейстером Петербурга графом Петром Ивановичем Толстым.

Ланской с первого взгляда понравился Екатерине, но она решила не спешить и на первый случай ограничиться лишь оказанием молодому офицеру очевидных знаков внимания и милости: Ланской стал флигель-адъютантом и получил на обзаведение десять тысяч рублей.

Появление нового флигель-адъютанта, через некоторое время ставшего и действительным камергером, конечно же, не осталось незамеченным. Английский посланник лорд Мальмсбюри считал необходимым даже сообщить о нем своему правительству. «Ланской красив, молод и, кажется, уживчив», – писал дипломат.

Придворные доброхоты, почуяв восхождение нового светила, наперебой советовали Ланскому обратиться за поддержкой к Потемкину. Молодой флигель-адъютант послушался и обрел в Потемкине заступника и друга. Потемкин сделал Александра Дмитриевича одним из своих адъютантов и около полугода руководил его придворным образованием, одновременно изучая будущего фаворита.

Он открыл в своем воспитаннике массу прекрасных качеств и весной следующего года с легким сердцем рекомендовал императрице в качестве сердечного друга.

На Святой неделе 1780 года Ланской вновь предстал перед Екатериной, был обласкан ею, удостоен чина полковника и в тот же вечер поселен в пустующих апартаментах бывших фаворитов.

Интерес при дворе к новому постояльцу заветных комнат сразу обострился, и скоро все уже знали, что Александр Дмитриевич Ланской родился 6 марта 1758 года в не очень знатной и небогатой семье, имевшей поместья в Тульском уезде.

Стало известно, что отец фаворита, кирасирский поручик Дмитрий Артемьевич Ланской, смолоду отличался необузданным нравом и неукротимым характером. Эти качества привели к тому, что в 1748 году его разжаловали и исключили из армии за самоуправство по отношению к родственницам офицера и дворянина Степанова, с которым бравый кирасир судился и, не добившись решения суда в свою пользу, захватил нескольких близких тому женщин и стал истязать их у себя в имении. В годы Семилетней войны ему удалось возвратиться в строй, и те же качества – неукротимость, смелость и безоглядная удаль – способствовали его карьере. В 1772 году он стал комендантом Полоцка, получив чин бригадира. По Табели о рангах чин бригадира относился к пятому классу и шел выше полковника, но ниже генерал-майора, считаясь все же рангом генеральским.

Дмитрий Артемьевич имел шестерых детей – двух сыновей и четырех дочерей. Старшему сыну Александру и выпал жребий стать самым любимым фаворитом Екатерины. Благодаря его «случаю» брат его Яков и сестры – Варвара, Анна, Елизавета и Евдокия – породнились со знатнейшими фамилиями России. Однако сам Александр Дмитриевич почти ничего не делал для их преуспевания, виной тому была императрица, полюбившая Ланского больше, чем кого-либо прежде, и проливавшая эту любовь на его родственников. По отзывам современников, Ланской не вступал ни в какие интриги, старался никому не вредить и с самого начала отрешился от государственных дел, справедливо полагая, что политика заставит его наживать себе врагов.

Даже когда ему доводилось встречаться с коронованными особами, приезжавшими в Петербург – австрийским кронпринцем Иосифом, прусским кронпринцем Фридрихом Вильгельмом, шведским королем Густавом III, – вел себя очень сдержанно, не позволяя никому из них надеяться на его содействие или помощь, равно как и опасаться немотивированного противодействия.

Единственной всепоглощающей страстью Ланского была Екатерина. Он хотел царствовать в ее сердце единолично и делал все, чтобы добиться этого. Он не просто хотел нравиться своей повелительнице, а завоевать ее, чтобы она не могла даже помыслить о его замене кем-либо другим.

У Ланского сложились добрые отношения со всеми членами императорской фамилии. Он был хорош и с Павлом, и с Марией Федоровной, и с их детьми. По молодости он был даже участником игр и забав с Александром и Константином. Так, например, 1 июля 1783 года Екатерина писала Гримму: «У Александра удивительная сила и гибкость. Однажды генерал Ланской принес ему кольчугу, которую я едва могу поднять рукою; он схватил ее и принялся с нею бегать так скоро и свободно, что насилу можно было его поймать».

Так и представляется идиллическая семейная сцена – смеющаяся пятидесятичетырехлетняя бабушка, еще полная огня и сил, двадцатипятилетний красавец генерал и шустрые мальчишки.

Ланскому же читала Екатерина и свой замечательный труд – «Бабушкину азбуку» – оригинальный и талантливый учебник для внуков с картинками, сказками и нравоучениями. «У меня только две цели, – говорила об „Азбуке“ Екатерина, – одна – раскрыть ум для внешних впечатлений, другая – возвысить душу, образуя сердце». (Впоследствии «Азбука», несколько видоизмененная, стала первым учебником в первых классах различных учебных заведений России.)

Чтобы еще более нравиться Екатерине, Ланской все четыре года своего фавора много читал, понимая, что будет интересен своей возлюбленной, если поднимется до ее интеллектуального уровня. И, надо сказать, это ему удалось. Однако в июне 1784 года Ланской серьезно и опасно заболел. Говорили, что он подорвал здоровье, злоупотребляя возбуждающими снадобьями. Екатерина ни на час не покидала страдальца, почти перестала есть, оставила все дела и ухаживала за ним, как мать, смертельно боящаяся потерять единственного и бесконечно любимого сына. Потом она писала: «Злокачественная горячка в соединении с жабой, свела его в могилу в пять суток».

Когда вечером 25 июня 1784 года Ланской умер, Екатерина совершенно потеряла самообладание, рыдала и причитала, как деревенская баба, и затем впала в прежестокую меланхолию. Она уединилась, никого не хотела видеть и даже отказалась от встреч с Александром и Константином. Единственным человеком, для которого она сделала исключение, была сестра Ланского Елизавета, очень похожая на брата. Екатерина заболела и сама, не могла и часа провести без рыданий.

Присоединение Крыма

А тем временем происходили немаловажные события, не имеющие касательства к сердечным делам императрицы. Кратко остановимся на некоторых из них.

В 1780 году Россия объявила «вооруженный нейтралитет», направленный против Англии в защиту только что образовавшихся Северо-Американских Соединенных Штатов, что сильно обострило и ухудшило русско-английские отношения.

В эти же годы Екатерина энергично проводила в жизнь так называемый Греческий проект, инициатором которого был Потемкин. Суть его состояла в изгнании турок из Европы и создании в восточной части Балканского полуострова Греческой империи, главой которой предполагался внук Екатерины – Константин. Дунайские княжества, находившиеся под властью османов, Молдавия и Валахия, должны были слиться в буферном христианском государстве Дакия, а западная часть Балкан переходила под власть союзной России Австрии.

В связи с этими планами главным противником России становилась Османская империя, решительно поддерживаемая Англией.

Первым шагом в осуществлении задуманного проекта была ликвидация Крымского ханства – последнего осколка, канувшей в Лету Золотой Орды. Еще в ходе русско-турецкой войны 1768-1774 годов Россия в ноябре 1772 года заключила договор с крымским ханом Сахиб-Гиреем о переходе Крыма под протекторат России и его полной независимости от турецких султанов. Однако часть крымских вельмож по-прежнему тяготела к Стамбулу, надеясь на возврат старых порядков.

Не желая решать крымский вопрос силой, Потемкин в 1779 году организовал переселение из Крыма почти всех христиан преимущественно армян и греков, которые составляли основную массу ремесленников и торговцев, что сильно подорвало экономику ханства.

В Крым была послана дивизия генерал-поручика А. В. Суворова, а офицером, на которого возлагались поручения политического и дипломатического свойства, оказался полковой командир полковник М. И. Кутузов. Именно он и возглавлял операцию по переселению христиан из Крыма на земли Новороссии. Он же принял активное участие в организации дворцового переворота в Бахчисарае, когда на смену турецкому ставленнику Давлет-Гирею был посажен угодный Екатерине Шагин-Гирей. Однако в 1782 году толпы религиозных фанатиков свергли Шагин-Гирея, и Потемкин поручил восстановить его на троне Кутузову и генерал-майору де Бальмену, что и было выполнено быстро и почти бескровно. И все же положение русского ставленника Шагин-Гирея оставалось весьма шатким, ибо против него начали мятеж его братья – Батыр и Арслан. Дело дошло до того, что Шагин-Гирей бежал на русском корабле в Керчь и в феврале 1783 года объявил, что не желает быть повелителем «такого неспокойного и коварного народа». Его отказ от престола явился следствием длительных переговоров хана с Потемкиным. Получив заверение Шагин-Гирея в нежелании занимать крымский трон, Потемкин тут же сообщил об этом Екатерине, и 8 апреля 1783 года императрица подписала манифест о присоединении Крымского ханства к России. Крым – древняя Таврида – стал частью Российской империи.

В октябре русские войска вошли в Крым и заняли все важные пункты полуострова. Сбылось то, о чем Потемкин писал Екатерине в начале года: «Крым положением своим разрывает наши границы. Тут ясно видно, для чего хан нынешний туркам неприятен: для того, что он не допустит их через Крым входить к нам, так сказать, в сердце. Положите же теперь, что Крым наш и что нет уже сей бородавки на носу: вот вдруг положение границ прекрасное… Доверенность жителей Новороссийской губернии будет тогда необщительным, мореплавание по Черному морю свободное».

28 июня 1783 года крымчаки приняли присягу на верность России; событие было приурочено к очередной годовщине восшествия Екатерины на престол. За это Потемкин был возведен в княжеское достоинство с присовокуплением к титулу «Светлости», а через год стал и генерал-фельдмаршалом. Теперь он имел самый пышный в России титул: «Светлейший князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический, российский генерал-фельдмаршал, командующий всею конницею регулярною и нерегулярною, флотами Черноморскими и многими другими сухопутными и морскими силами, Государственной Военной коллегии президент, Ея Императорского Величества генерал-адъютант, Екатеринославской и Таврической генерал-губернатор, Кавалергардского корпуса и Екатериновского полка шеф, лейб-гвардии Преображенского полка подполковник, действительный камергер, войск генерал-инспектор, Мастеровой и Оружейной палат верховный начальник, разных иноверцев в России обитающих, по комиссии новоиспеченного уложения опекун, Российского Святого Апостола Андрея, Святого Александра Невского, военного Великомученика Георгия и Святого Равноапостольного князя Владимира Больших крестов, Прусского Черного Орла, Датского Слона, Шведского Серафима, Польских Белого Орла и Святого Станислава орденов кавалер».

Георгиевский трактат

Другим важнейшим внешнеполитическим событием этого времени было подписание Георгиевского трактата. Такое название получил дружественный договор между Россией и Грузией о добровольном принятии под покровительство Российской империи Картли-Кахетинского царства со столицей Тбилиси, подписанный 24 июля 1783 года в русской крепости Георгиевске на Северном Кавказе (ныне – районный центр в Ставропольском крае).

Трактат был подписан со стороны России командующим Кавказской линией генералом П. С. Потемкиным, двоюродным братом Г. А. Потемкина, а со стороны Картли-Кахетинского царства – князем И. К. Багратионом и министром царя Ираклия II Г. Р. Чавчавадзе.

По Георгиевскому трактату, Ираклий II признавал покровительство России, которого добивался уже несколько лет, отказывался от проведения самостоятельной внешней политики, обязывался оказывать России военную помощь, ручался за себя и за своих преемников навечно сохранять верность российским императорам.

Россия обязывалась сохранить территориальную целостность Картли-Кахетинского царства и гарантировала ему полную внутреннюю автономию. Признавалось равенство дворян, духовенства и казначейства обоих государств, Россия брала обязательство защищать интересы Картли-Кахетинского царства в переговорах с Персией и Турцией, как свои собственные.

Для обеспечения безопасности в Восточную Грузию вводились русские войска.

Когда в 1795 году персидские войска вторглись на территорию Грузии, русские войска предприняли поход в Закавказье и в 1801 году способствовали вхождению Восточной Грузии в Российскую империю, защитив братский православный народ от истребления.

Жалованная грамота городам 1785 года

«Грамота на права и выгоды городам Российской империи» – законодательный акт императрицы Екатерины II. Издана одновременно с Жалованной грамотой дворянству 1785 года.

На протяжении XVIII века действовал ряд специальных комиссий для систематизации и пересмотра законодательства о городах (в их работе участвовали выборные представители дворянства, духовенства, купечества). Большую роль сыграла Уложенная комиссия 1767-1769 годов; после ее роспуска в Петербурге продолжили работу малые комиссии, выделенные из ее состава. В 1767-1770 годах действовали комиссии о городах, о разделении городских жителей на роды, о среднем роде городских людей, о порядке государства в силе общественного права; ими были подготовлены «Проект законов о правах среднего рода городских жителей» и записка «Об общем градском праве». «Проект…» предусматривал широкое и узкое толкование мещанства. К 1785 году в Сенате была завершена разработка «Плана о выгодах и должностях купечества и мещанства», где была дана более конкретная характеристика мещанства: «мещанам принадлежат все художества и науки, а также мастерства и ремесла», за ними закреплено право мелкого торга в городах, содержания трактиров, погребов, цирюлен и др., им разрешено было быть приказчиками и т. п. Главный автор Жалованной грамоты городам – императрица Екатерина II. Кроме проектов, подготовленных комиссиями, основными источниками при составлении грамоты послужили извлечения из остзейских, немецких и других иностранных городских статутов.

Жалованная грамота городам состояла из четырнадцати глав (178 статей; главы обозначены литерами): «А» – «Городовое положение» (ст. 1-28); «Б» – «О городовых обывателях» (ст. 29-57); «В» – «Наставление для сочинения и продолжения городской обывательской книги» (ст. 58-76); «Г» – «Доказательства состояния городовых обывателей» (ст. 77-79); «Д» – «О личных выгодах городовых обывателей, среднего рода людей, или мещан вообще» (ст. 80-91); «Е» – «О гильдиях и о гильдейских выгодах вообще» (ст. 92-101); «Ж» – «О первой гильдии» (ст. 102-107); «3» – «О второй гильдии» (ст. 108-113); «И» – «О третьей гильдии» (ст. 114-122); «Ремесленное положение» (ст. 123); «К» – «О иногородних и иностранных гостях» (ст. 124-131); «Л» – «О выгодах именитых граждан» (ст. 132-137); «М» – «О посадских и их выгодах вообще» (ст. 138-145); «Н» – «О городовых доходах» (ст. 146-155); «О» – «О городской общей Думе и городской шестигласной Думе» (ст. 156-178).

Жалованная грамота городам регулировала положение отдельных категорий городского населения и работу органов городского самоуправления. Жители города назывались городовыми обывателями (то есть «среднего рода людьми», или «мещанами вообще»). Городское гражданство определялось как совокупность прав и обязанностей, связанных с отношением к налогам, занятиям (торгам и промыслам), недвижимости и др. Сведения обо всех гражданах (то есть «обществе градском») надлежало заносить в городскую обывательскую книгу. «Общество градское» разделялось на шесть разрядов: 1) настоящие городовые обыватели (имеющие в городе недвижимость); 2) гильдейские граждане; 3) цеховые граждане; 4) именитые граждане (семь категорий: дважды с похвалой отслужившие на выборных должностях: ученые, имеющие академические и университетские аттестаты; дипломированные художники; лица, объявившие капитал свыше пятьдесят тысяч рублей; банкиры с капиталом сто – двести тысяч рублей; оптовые торговцы; кораблехозяева); 5) иногородние и иностранные гости; 6) посадские (то есть все остальные). Классификация не имела строго определенных критериев и была заимствована из Жалованной грамоты дворянству. Фактически Жалованная грамота городам зафиксировала два сословия – купечество и мещанство.

В отношении городского управления было установлено, что губернатором раз в три года должно созываться собрание «Общества градского». В нем могли участвовать с правом голоса граждане с капиталом не менее пяти тысяч рублей. Наряду с собранием также функционировали Общая городская дума и Шестигласная дума. Кроме того, действовал магистрат, выбиравшийся из среды купцов и ремесленников. Собрание и Общая городская дума действовали не соподчиненно, а параллельно. Жалованная грамота городам не проводила четкого разграничения сферы их деятельности. Компетенция дум была ограничена сферой городского хозяйства; городские доходы формировались из установленных государством отчислений от государственных налогов и из государственных пожалований. Положения, введенные Жалованной грамотой городам, действовали до принятия Городового положения 1870 года.

Жалованная грамота дворянству 1785 года

«Грамота на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства» – законодательный акт императрицы Екатерины II, подтвердивший основные положения Манифеста о вольности дворянства 1762 года и в значительной степени расширивший привилегии дворянства. Издана, как уже упоминалось выше, одновременно с Жалованной грамотой городам 1785 года.

После восшествия на престол императрица Екатерина II приказала пересмотреть положения Манифеста с целью ликвидировать некоторые «стеснения» дворянства. Одновременно была образована комиссия для рассмотрения прав дворянства; в ее состав вошли А. П. Бестужев-Рюмин, К. Г. Разумовский, М. И. Воронцов, Я. П. Шаховской, Н. И. Панин, З. Г. Чернышев, М. Н. Волконский, Г. Г. Орлов. Комиссия должна была выработать конкретные статьи для уточнения и исправления положений Манифеста. Жалованная грамота дворянству включила, кроме Манифеста, и ряд законодательных актов о дворянстве, принятых в 1763-1785 годах. Жалованная грамота дворянству состояла из преамбулы, четырех глав, девяноста двух статей.

В главе «А» – «О личных преимуществах дворян» (ст. 1-36) – определены основные права дворянства. Установлено, что дворянин мог лишиться дворянского достоинства только в результате совершения им преступления (нарушения клятвы, измены, разбоя, воровства, «лживых поступков»), преступления, за которые положены лишение чести и телесные наказания, подстрекательство к преступлениям (ст. 5-6). Также установлено, что дворянин мог лишиться дворянства, чести, жизни, имения лишь по суду, а судиться мог только с равными (ст. 7-12). Любой приговор по подобным делам имел силу после решения Сената и конфирмации императором (ст. 13). Для преступлений, совершенных дворянами, установлен десятилетний срок давности (ст. 14). Дворянин не мог подвергаться телесным наказаниям (ст. 15). В ст. 17-18 подтверждены вольность и свобода дворянства. Определялись имущественные права дворян: за ними закреплено право покупать земли с крестьянами, завещать, дарить, продавать приобретенные имения (наследственно имение могло перейти лишь наследнику); закреплена собственность дворян на товары и продукты, произведенные в их имениях, на недра, леса и др.; разрешено создавать в имениях заводы и фабрики, «заводить местечки» и в них – торги и ярмарки, создавать мастерские в городах (ст. 22-35). Жалованная грамота дворянству подтвердила освобождение дворянства от «личных податей» (ст. 36).

Глава «Б» – «О собрании дворян, установлении общества дворянского в губернии и о выгодах дворянского общества (ст. 37-71) – утверждала создание дворянских обществ, регламентировала создание и деятельность их выборных органов, подтверждала создание дворянской опеки. Кроме того, дворянству поручено было избирать десятерых заседателей верхнего земского суда и троих – совестного суда.

Глава «В» – «Наставление для сочинения и продолжения дворянской родословной книги в наместничестве» (ст. 72-90) – регламентировала составление дворянских списков в губерниях, ведение и состав дворянских родословных книг, порядок рассмотрения документов на принадлежность к дворянству.

В главе «Г» – «Доказательства благородства» (ст. 91-92) – перечислялись документы, которые являлись доказательством дворянского происхождения, тем самым определялся круг лиц, включенных в дворянское сословие (ст. 92, перечислявшая документы, содержала двадцать два пункта). В результате Жалованная грамота дворянству распространила дворянское достоинство на привилегированные круги Прибалтики, Украины, Белоруссии, Дона и окончательно закрепила за дворянством положение привилегированного сословия Российской империи.

Император Павел I рядом законодательных актов ограничил права дворянства, предоставленные Жалованной грамотой дворянству; так, было разрешено подвергать дворян телесным наказаниям (13 апреля 1797 года), запрещено подавать императору прошения от дворянства (4 мая 1797 года), однодворцам запрещено доказывать благородное происхождение (16 августа 1798 года), отменены губернские дворянские собрания (14 октября 1799 года), восстановлена обязанность дворянства служить (30 марта 1800 года) и др. Манифестом от 2 апреля 1801 года император Александр I восстановил действие Жалованной грамоты дворянству во всей полноте. Законодательные положения, вошедшие в Жалованную грамоту дворянству, действовали до 1917 года.

Александр Петрович Ермолов

После смерти Ланского Екатерина почти год пребывала в жесточайшей меланхолии и чрезвычайной апатии, не обращая ни на одного мужчину никакого внимания.

Но однажды на небольшом празднике, устроенном Потемкиным, увидела она молодого, красивого офицера, приведенного с собою светлейшим, – его адъютанта Алексея Петровича Ермолова.

Как вскоре стало известно, Потемкин специально устроил праздник, чтобы познакомить своего адъютанта Ермолова с императрицей. Праздник удался на славу – Ермолов стал флигель-адъютантом императрицы и вскоре переехал в давно уже пустующие покои фаворитов.

Он оставил о себе хорошую память: помогал всем, кому мог, если был убежден, что перед ним достойный человек. Императрица полагалась на его рекомендации, ибо Ермолов был умен, умел правильно оценивать людей и никогда не ходатайствовал за недостойных. Кроме того, он был необычайно правдив и искренен, что в конце концов и погубило его.

Причиной тому был следующий эпизод.

После покорения Крыма хан Шагин-Гирей должен был получать от Потемкина крупные суммы, оговоренные государственным договором, но светлейший задерживал выплаты и несколько лет ничего не платил хану. Тогда Гирей обратился за помощью к Ермолову, тот обо всем рассказал Екатерине, а императрица высказала свое неудовольствие Потемкину. Светлейшему не составило труда вычислить виновника, и он поставил вопрос ребром: «Или я – или он». Екатерина, поколебавшись, склонилась, как и прежде, на сторону Потемкина и в июне 1786 года попросила передать Ермолову, что она разрешает ему уехать на три года за границу.

Александр Петрович с рекомендательными письмами А. А. Безбородко уехал в Германию и Италию. Везде он вел себя необычайно скромно, чем удивлял российских резидентов. Столь же скромно вел он себя, возвратившись в Россию. Ермолов переехал из Петербурга в Москву, где его ожидал теплый прием, ибо у бывшего фаворита в Москве не оказалось врагов или завистников.

За время фавора, продолжавшегося год и четыре месяца, Ермолов получил два поместья, стоившие четыреста тысяч рублей, а также четыреста пятьдесят тысяч наличными в виде единовременных выплат, пенсии и жалованья. Утратив благосклонность Екатерины II, он уехал в Австрию, где купил богатое и прибыльное поместье Фросдорф.

Возвратившись ненадолго из-за границы, Александр Петрович женился на княжне Елизавете Михайловне Голицыной и стал впоследствии отцом трех сыновей – Петра, Михаила и Федора, – ничем, впрочем, не отличившихся. Да и сам он не желал привлекать к себе чьего-либо внимания и в конце концов решил навсегда оставить Россию и поселиться в Фросдорфе.

Там он и умер в 1836 году, восьмидесяти двух лет от роду.

Александр Матвеевич Дмитриев-Мамонов

Преемником Ермолова стал двадцативосьмилетний капитан гвардии Александр Матвеевич Дмитриев-Мамонов – дальний родственник Г. А. Потемкина и его адъютант.

Допустив промах с Ермоловым, Потемкин долго присматривался к Мамонову, прежде чем рекомендовать его флигель-адъютантом Екатерине. В августе 1786 года Мамонов был представлен Екатерине и вскоре назначен флигель-адъютантом. Современники отмечали, что он был единственным из фаворитов, которого нельзя было назвать красавцем. Он отличался высоким ростом и физической силой, имел скуластое лицо, чуть раскосые глаза, светившиеся умом и лукавством. Дмитриев-Мамонов был хорошо образован, и беседы с ним доставляли императрице немалое удовольствие. Через месяц он стал прапорщиком кавалергардов и генерал-майором по армии.

Первые почести не вскружили голову фавориту, он проявлял сдержанность, такт и завоевал репутацию умного и осторожного человека. Дмитриев-Мамонов хорошо говорил на немецком и английском языках, а французский знал в совершенстве. Кроме того, проявил себя и как недурной стихотворец и драматург, что особенно импонировало Екатерине. Благодаря всем этим качествам, а также и тому, что Мамонов непрестанно учился, много читал и пытался серьезно вникать в государственные дела, особенно в дела внешнеполитические, он стал советчиком императрицы. Когда в начале 1787 года Екатерина собралась в путешествие на юг, в Крым и Новороссию, Мамонов в течение всего этого вояжа ни на минуту не оставлял ее.

Сказочное путешествие в Тавриду

Подготовка к путешествию в Новороссию и Крым началась за два года до того, как Екатерина отправилась в путь.

Уже в октябре 1784 года Потемкин приказал собирать лошадей на станциях, строить путевые дворцы, готовить квартиры для свиты в разных городах. Десятки тысяч людей ремонтировали дороги, строили гавани и причалы, обустраивали Кременчуг, Екатеринослав, Херсон, Николаев и другие недавно заложенные города. На Днепре строилась флотилия речных судов, на которых императрица должна была плыть к Черному морю. Спешные строительные работы велись в Севастополе.

Еще в 1782 году Екатерина писала Потемкину, что нужно воспользоваться первым удобным случаем для захвата Ахтиарской гавани, названной потом русскими Севастопольской бухтой.

В 1784 году созданный здесь военно-морской порт был назван Севастополем, что в переводе с греческого означало Величественный город, или Город Славы.

В губерниях, расположенных ближе к столицам, тоже велись приготовления к встрече Екатерины, но Потемкин затмил всех.

Путешествие началось по санному пути и было прервано на три месяца остановкой в Киеве в ожидании, когда на Днепре сойдет лед и можно будет продолжать путь на галерах. Путешествие проходило в непринужденной обстановке, казалось, что Екатерина и множество придворных отправились для развлечений, легкомысленных светских бесед, забав и веселья. Участники словно соревновались в знании истории, географии, земледелия, статистики, изящной словесности и философии. На стоянках писали шарады и буриме, вечерами устраивали любительские спектакли, именуемые тогда живыми картинами.

Особенно преуспевали в этих затеях французский посланник в Петербурге, поэт и историк граф Луи Филипп Сегюр и австрийский посланник граф Людовик Кобенцель. Вкупе с Екатериной и хорошо образованным Дмитриевым-Мамоновым они составляли ядро того утонченного и высокоинтеллектуального общества, которое медленно, с многодневными остановками, продвигалось на юго-запад.

И все же невозможно было отрешиться от большой политики, и волей-неволей и Екатерина, и Мамонов, и другие ее ближайшие сотрудники должны были обсуждать Восточный вопрос, политику Пруссии, плачевное, взрывоопасное положение Франции, стоявшей на пороге революции. Причем Мамонов очень часто оказывался на высоте положения и с каждым днем завоевывал все больший авторитет и у императрицы, и у иностранных вояжеров, прочивших фавориту блестящую дипломатическую карьеру.

Переезжая из одной губернии в другую, встречаемые толпами восторженных россиян, триумфальными арками, фейерверками, иллюминациями, артиллерийскими салютами, звоном колоколов, пышными процессиями духовенства, экзотически разнаряженными в национальные одежды депутациями коренных и малых народов, императрица и ее спутники приходили в восторг от увиденного и услышанного, утверждаясь в свершении благодатных перемен за четверть века царствования Екатерины II.

Отпраздновав день рождения Екатерины, путешественники на флотилии из восьмидесяти судов 22 апреля отправились вниз по Днепру. Вот как об этом писал Сегюр: «Впереди шли семь нарядных галер огромной величины… Комнаты, устроенные на палубах, блистали золотом и шелками. Каждый из нас имел комнату и еще нарядный, роскошный кабинет с покойными диванами, с чудесной кроватью под штофною занавесью и с письменными столом красного дерева. На каждой из галер была своя музыка. Множество лодок и шлюпок носились впереди и вокруг этой эскадры, которая, казалось, создана была волшебством».

Потемкинские деревни

Сегюр продолжал: «Мы подвигались медленно, часто останавливались и, пользуясь остановками, садились на легкие суда и катались вдоль берега вокруг зеленеющих островков, где собравшееся население кликами приветствовало императрицу. По берегам появлялись толпы любопытных, которые беспрестанно менялись и стекались со всех сторон, чтобы видеть торжественный поезд и поднести в дар императрице произведения различных местностей. Порою на береговых равнинах маневрировали легкие отряды казаков. Города, деревни, усадьбы, а иногда и хижины так были изукрашены цветами, расписаны декорациями и триумфальными воротами, что вид их обманывал взор и они представлялись какими-то дивными городами, волшебно созданными замками, великолепными садами. Снег стаял, земля покрылась яркой зеленью, луга запестрели цветами, солнечные лучи оживляли и украшали все предметы. Гармоничные звуки музыки с наших галер, различные наряды побережных зрителей разнообразили эту роскошную и живую картину. Когда мы подъезжали к большим городам, то перед нами на определенных местах выравнивались строем превосходные полки, блиставшие красивым оружием и богатым нарядом. Противоположность их щегольского вида с наружностью румянцевских солдат доказывали нам, что мы оставляем области этого знаменитого мужа и вступаем в места, которые судьба подчинила власти Потемкина.

Стихии, весна, природа и искусство, казалось, соединились для торжества этого могучего любимца».

Через Канев, где состоялась встреча Екатерины II с польским королем Станиславом Августом Понятовским, с которым она не виделась уже тридцать лет, императрица проследовала в село Кайдаки, в котором ожидал ее австрийский император Иосиф II, скрывавшийся под именем графа Фалькенштейна. Он сначала приехал в

Херсон, осмотрел там арсенал, казармы, верфи и склады, а затем выехал навстречу Екатерине. После дружеской встречи в Кайдаках

Иосиф II вместе со всеми доплыл до Херсона, где состоялось нечто вроде конгресса, в котором приняли участие австрийский император, русская императрица, а также посланники Франции и Англии.

Затем через Перекоп и степной Крым путешественники проследовали в столицу Гиреев – Бахчисарай, а оттуда – в Севастополь. Здесь путников поразили многочисленные линейные корабли и фрегаты, стоявшие в бухте и готовые за двое суток дойти до Константинополя.

Проехав по другим городам Крыма, Екатерина возвратилась в Петербург, где на Мамонова, словно из рога изобилия, посыпались монаршие милости: он стал шефом Санкт-Петербургского полка, был жалован в генерал-адъютанты.

25 мая 1788 года Иосиф II возвел фаворита в графское достоинство Римской империи. Затем Екатерина наградила его орденом Александра Невского, усыпанным бриллиантами стоимостью в тридцать тысяч рублей. Доходы Мамонова с поместий, жалованье и содержание составляли не менее трехсот тысяч рублей в год. Одни только бриллиантовые аксельбанты генерал-адъютанта Мамонова стоили не менее пятидесяти тысяч рублей!

Война с Турцией и Швецией

Казалось, в жизни Екатерины II наступил новый период любви и благоденствия, но государственные заботы и хлопоты вновь потребовали ее энергии и внимания: турецкий султан домогался возвращения Крыма и признания недействительным присоединения владений Ираклия II к России.

13 августа 1787 года Турция объявила войну, а 12 сентября манифест о войне с Турцией подписала Екатерина II.

Потемкин находился на юге, при армии, и Мамонов как мог поддерживал императрицу. Война началась тем, что 1 октября Суворов разбил под Кинбурном турецкий десант, но на этом успехи русских войск закончились.

В январе 1788 года Турции объявила войну Австрия, пославшая на помощь Потемкину экспедиционный корпус принца Кобургского. В июне Потемкин и австрийцы осадили Хотин, а в начале июля – Очаков, но военные действия шли вяло.

21 июня 1788 года союзник Турции шведский король Густав III начал военные действия против России, двинув тридцать восемь тысяч своих солдат и офицеров на девятнадцатитысячную армию В. П. Мусина-Пушкина.

Перипетии этих войн, продолжавшихся четыре с половиной года – с августа 1787-го по декабрь 1791-го – были весьма сложны и достаточно переменчивы.

После того как Турцию поддержала Швеция, Россия оказалась вынужденной сражаться на двух фронтах.

Такое положение сохранялось в течение двух лет, пока 3 августа 1790 года не был подписан Верельский мирный договор, по которому Россия и Швеция воздержались от взаимных территориальных претензий, а Швеция отказалась от союза с Турцией.

Таким образом, Османская империя, оставшись в одиночестве, превратилась в главного врага России.

Борьбу с ней вели войска, которыми на суше командовали Потемкин и Суворов, а на море – Ушаков.

Следуя традиции раскрывать историю Отечества через судьбу выдающихся исторических личностей, представим Русско-турецкую войну 1787-1791 годов, используя биографию человека, который находился в самой гуще событий.

Это Александр Васильевич Суворов. С ним мы расстались в 1775 году, когда уже было подавлено восстание Пугачева, а впереди ждал его Крым – многовековой вассал Турции.

Итак, возвратимся в 1776 год и проследим судьбу его до конца 1791 года, то есть до конца Русско-турецкой войны.

Александр Васильевич Суворов (1776-1791)

В ноябре 1776 года дорога Суворова лежала в Крым, где предстояло ему служить в корпусе князя Прозоровского – нового его родственника по жене, но не тестя, а двоюродного дяди его жены, – Александра Александровича. В Крыму получил он назначение «в полки Московской дивизии» и начал с того, что заместил Прозоровского на его должности, потому что командир корпуса заболел.

Вскоре заболел и Суворов, безделье и лихорадка вконец истомили его, и он попросился в отпуск и уехал в Полтаву, где жила его жена с двухлетней дочерью Наташей. Здесь начались крупные семейные неприятности из-за ветрености Варвары Ивановны, а также и его, что греха таить, неуживчивости, вспыльчивости и нетерпимости. Однако же главной причиной было то, что в Полтаву приехал двоюродный племянник Александра Васильевича тридцатилетний секунд-майор Сергей Николаевич Суворов, и у него с Варварой Ивановной наметился роман, впоследствии ставший причиной развода. Тогда еще до измены, кажется, дело не дошло, но роковое знакомство уже состоялось.

Суворов уехал в свое имение Опошню и прожил там всю зиму, дожидаясь, когда удовлетворят его просьбу о переводе в другую дивизию, и наконец получил назначение на Кубанскую линию. Там за три месяца он построил тридцать укреплений и в апреле 1778 года был назначен в Крым командующим войсками вместо ушедшего в отставку Прозоровского.

Время было неспокойным. Трон под русским ставленником – ханом Шагин-Гиреем – шатался, и турки не оставляли надежд вопреки Кючук-Кайнарджийскому договору возвратить Крым под свое владычество. Суворов по всему побережью расставил наблюдательные посты, взялся за строительство новых укреплений, установил сигнализацию между войсками и флотом.

16 мая был издан приказ по войскам Крымского корпуса, в котором содержалось подробное «наставление о порядке службы пехоты, кавалерии и казаков в лагере, на походе и в бою», изменявшее и дополнявшее Устав 1763 года.

В конце июля 1779 года, оставив в Крыму, по приказу из Петербурга, шестнадцатитысячный гарнизон, Суворов вывел с полуострова остальные войска, отправившись в Полтаву, где намечено было пребывание штаб-квартиры его Малороссийской дивизии. Здесь распри с женой дошли до того, что Суворов решился начинать дело о разводе, но стараниями Прозоровских, Голицыных и даже самой Екатерины назревавшее скандальное предприятие было замято. Помирившись с Варварой Ивановной, Суворов вместе с ней и дочерью 24 января 1780 года выехал в Астрахань.

Не привыкший к праздности, он попросил перевести его хоть куда-нибудь, но только 31 декабря 1781 года был подписан приказ о назначении Суворова командующим дивизией в Казань.

Однако и в Казани пробыл он всего семь месяцев – уже в августе 1782 года ему было приказано отправляться в армию Потемкина и снова принять войска в Крыму. Но когда Суворов прибыл в Херсон, в ставку Потемкина, то получил в командование Кубанский корпус, и 19 октября 1782 года прибыл в крепость Святого Димитрия (ныне Ростов-на-Дону), где стоял его штаб.

Прежде всего Суворову надлежало привести в российское подданство ногайские племена, жившие на Кубани. Они занимались не только скотоводством, но и земледелием, в значительной части своей были уже не кочевниками, а оседлыми хлеборобами и огородниками, и потому многих из них Суворову удалось привести к присяге на верность России мирным путем. Старейшины принесли присягу 28 июня 1783 года, а ровно через месяц Суворов был награжден за это орденом Святого Владимира 1-й степени.

После этого Суворов был отозван в Москву и в апреле стал командовать Владимирской дивизией. Хотя на новом месте обучением и воспитанием войск занимался он, как обычно, чрезвычайно много, но более его интересовало состояние владимирских вотчин.

Сохранилось любопытное письмо к крестьянам села Кистошь, написанное в августе 1785 года, в котором Суворов выступает и как просветитель и христианин, заботящийся о жизни и здоровье крестьянских детей, и как рачительный хозяин и эконом.

В начале письма он приводит дурной пример ундольских крестьян, которые не были чадолюбивы «и недавно в малых детях терпели жалостный убыток. В оспе ребят от простуды не укрывали, дверь и окошки оставляли полые и ненадлежащим их питали… Порочный, корыстолюбивый постой проезжих тому главной причиною, ибо в таком случае пекутся о постояльцах, а детей не блюдут. Свидетельствует то и последняя ревизия, сколь мало мои деревни против прочих умножились. А потому имеющим в оспе и кори детей отнюдь не пускать приезжающих, и где эта несчастная болезнь окажется, то с этим домом все сообщения пресечь, ибо той болезни прилипчивее нет».

Во второй половине года наступил окончательный разрыв между супругами. Девятилетнюю дочь Наталью Александр Васильевич поместил на воспитание в Смольный институт, а только что родившегося сына Аркадия оставил при матери, тем более что не считал его своим сыном, полагая, что мальчик – плод преступной связи Варвары Ивановны с его племянником. Только через несколько лет признал он Аркадия сыном, увидев в нем много схожего с собой.

В частности, из-за того, что жизнь Суворова была осложнена недавними семейными обстоятельствами, его перевели в Петербург командующим Петербургской дивизией и 22 сентября 1786 года произвели в генерал-аншефы – последний генеральский чин перед фельдмаршалом. Ожидая нового назначения, ибо чаще всего новый чин вел и к перемене должности, и к перемене места, Суворов мог уделять внимание своим хозяйственным делам. Сохранилось еще одно его письмо. Послано оно было тем самым «нечадолюбивым» ундольским крестьянам, которые к тому же еще оказались и корыстолюбивы. Это письмо во многом поучительно и сегодня.

«Лень рождается от изобилия. Так и здесь оная произошла издавна от излишества земли и от легких оброков. В привычку пошло пахать иные земли без навоза, отчего земля вырождается и из года в год приносит плоды хуже. Под посев пахать столько, сколько по числу скотин навоз обнять может. Я наистрожайше настаивать буду на размножении рогатого скота и за нерадение о том жестоко вначале старосту, а потом всех наказывать буду.

У крестьянина Михаила Иванова одна корова! Следовало бы старосту и весь мир оштрафовать за то, что допустили они Михаилу дожить до одной коровы. Но на сей раз – в первый и последний – прощается. Купить Иванову другую корову из оброчных моих денег. Сие делаю не в потворство и объявляю, чтобы впредь на то же еще никому не надеяться. Богатых и исправных крестьян и крестьян скудных различать, и первым пособлять в податях и работах беднякам. Особливо почитать таких неимущих, у кого много малолетних детей. Того ради Михаиле Иванову сверх коровы купить еще из моих денег шапку в рубль…»

Увеличение числа детей, а следовательно, и будущих работников, Суворов почитал первой крестьянской добродетелью. Недаром любил он повторять: «Крестьянин богатеет не деньгами, а детьми, – от детей ему и деньги».

Как он и ожидал, недавнее повышение в чине повело его к новому месту службы и к новой должности. 6 января 1787 года переведен был Александр Васильевич командиром дивизии в Кременчуг, в армию фельдмаршала светлейшего князя Потемкина-Таврического.

Новое назначение Суворова было не в последнюю очередь связано с предстоящим путешествием Екатерины в Новороссию и Крым, – области не только присоединенные к России Потемкиным, но и превращенные его трудами и заботами в цветущий край, где были распаханы тысячи десятин земли, построены новые города – Симферополь, Екатеринослав, Николаев, Херсон, Одесса, – создан Черноморский флот и военно-морская крепость Севастополь, многочисленные кораблестроительные верфи, мануфактуры и фабрики.

Показ всего этого императрице Потемкин считал чрезвычайно важной государственной задачей. Составной частью намеченного великого действа были многочисленные военные парады и смотры. И потому, приехав в Кременчуг, куда Екатерина должна была пожаловать по пути в Новороссию, Суворов едва ли не впервые в жизни самым серьезнейшим образом занялся фрунтом и экзерцицией, готовя дивизию к императорскому смотру, обратив сугубое внимание и на парадное обмундирование, и на все мелочи формы.

30 апреля 1787 года в Кременчуге состоялся смотр, после которого Екатерина написала своему многолетнему почитателю и корреспонденту барону Фридриху Гримму: «Суворовское войско, которое видела я в Кременчуге, превосходнейшее, какое только можно встретить».

После смотра Суворов был приглашен в свиту Екатерины и сопутствовал ей до Херсона. Когда императрица возвращалась обратно, был устроен еще один смотр, также приведший ее в восхищение. После того Суворов сопровождал государыню до Полтавы, где присутствовал вместе с ней и всей ее свитой на полутеатрализованном действе – маневрах на историческом поле боя под Полтавой, где в строгом соответствии с минувшей действительностью сошлись два корпуса, один из которых изображал армию Петра Великого, другой – армию Карла XII. «Русским» корпусом командовал Кутузов и по окончании маневров получил из рук Екатерины орден Святого Владимира 2-й степени.

А 13 августа – через два месяца после маневров под Полтавой – началась новая русско-турецкая война, в которой Суворов и Кутузов встретились снова. На сей раз Суворов получил под команду один из пяти корпусов Екатеринославской армии Потемкина, расквартированный в Херсоно-Кинбурнском районе, где ожидался первый удар турок. Суворов сразу же начал строительство береговых укреплений, хорошо вооружил речную флотилию, базировавшуюся в Глубокой пристани, и особенно сильно укрепил Херсон.

Однако вскоре перебежчики-греки сообщили, что турки готовят нападение не на Херсон, а на Кинбурн. Суворов тотчас же отправился туда сам, двинув в Кинбурн подкрепления и приказал всему флоту идти из Глубокой туда же. Он подоспел к Кинбурну, старой крепости на одноименной косе между Днепровско-Бугским и Ягорелыцким лиманами Черного моря, когда у крепости уже крейсировала большая турецкая эскадра.

Турки, пять тысяч отборных янычар, быстро пошли к крепости. Суворов же приказал подпустить их как можно ближе, потому что при таком развитии событий турецкий флот уже не мог обстреливать Кинбурн, опасаясь поразить своих. Суворов внезапно вышел из крепости с полутора тысячами пехотинцев и бросился в штыки. Завязался жесточайший рукопашный бой, проходивший с переменным успехом, – отступали то турки, то русские. Суворова, шедшего в первых рядах, едва не убили, его спас рядовой Шлиссельбургского полка Степан Новиков, уложивший в рукопашном бою штыком и прикладом трех янычар. Через несколько часов Суворов был ранен картечью под сердце и потерял сознание. Русские было побежали, но к этому времени подоспели свежие силы – шесть пехотных рот, легкая конница и казаки – и, дружно ударив по неприятелю, сбросили десант в море. Во время заключительного этапа боя Суворов был ранен еще раз – в левую руку. Турки потеряли четыре тысячи пятьсот человек, русские – тысячу.

За «спасение Кинбурна», как назвала подвиг Суворова Екатерина, был он пожалован орденом Андрея Первозванного. В рескрипте, приложенном к ордену, императрица писала: «Вы оное заслужили верою и верностью».

На зиму Суворов остался в Кинбурне, тяжело перенося последние ранения. Лишь 16 июля вернулся он в строй и тут же отправился под Очаков – еще одну сильную турецкую крепость, расположенную в виду Кинбурна.

Военные действия под Очаковом шли вяло. Блокировав крепость 1 июля, Потемкин все никак не приступал к осаде и не готовился к штурму. Прибыв под Очаков, Суворов весьма лапидарно изложил свое понимание решения

ситуации: «Бить брешь с флота, в нижнюю стену. Успех – штурм, одним глядением крепости не возьмешь».

В это же время под Очаков подошел Бугский егерский корпус Кутузова.

27 июля турки произвели сильную вылазку из крепости, сбили на левом фланге пикеты бугских казаков, но были остановлены любимым полком Суворова – Фанагорийским.

Затем Суворов сам ринулся в бой с гренадерским батальоном и, заставив противника отступить, бросил в атаку еще один батальон, решив ворваться на плечах неприятеля в Очаков.

Потемкин, наблюдавший за боем, четыре раза посылал адъютантов с одним и тем же приказом: «Немедленно вернуться в лагерь», – но Суворов продолжал бой. Русские уже потеряли более пятисот человек, когда Суворов был ранен в шею и приказал принявшему от него командование генерал-поручику Юрию Богдановичу Бибикову отходить. Но было уже поздно – русские побежали.

Потемкин потребовал объяснений. Суворов обиделся и через пять дней уехал в Кинбурн. Там он заболел лихорадкой, дыхание его было затруднено, сильно болела новая рана, начались частые обмороки. Дело дошло до созыва консилиума. Суворов не вставал с постели больше месяца.

18 августа в довершение всех случившихся с ним несчастий рядом с его домом взорвалась артиллерийская лаборатория, в которой заряжались порохом бомбы: одной из них была пробита стена комнаты, где он лежал. Кусками щепы Суворова ранило в лицо, в правую руку и обе ноги и взрывной волной выкинуло за порог.

После этого его перевезли в Херсон, а затем в Кременчуг.

В конце 1788 года Суворов узнал, что 6 декабря Очаков пал после ожесточенного, кровавого штурма. Светлейший же отправился в триумфальное путешествие по Новороссии, где в каждом городе встречали его, как царя, – пушечным салютом, колокольным звоном, фейерверками и нескончаемыми балами. По природе незлобивый и отдававший должное военным талантам Суворова, Потемкин почти одновременно с Суворовым приехал в Петербург, где они оба были на одних и тех же приемах в Зимнем дворце и Эрмитаже. Потемкин представил Александра Васильевича к награде, и Екатерина подарила ему бриллиантовое перо на шляпу с буквой «К», что означало «Кинбурн».

В эти же дни получил он и новое назначение: ему следовало поехать в передовой корпус Молдавской армии и принять там Вторую дивизию.

25 апреля 1789 года Суворов выехал из Петербурга в Кишинев и вскоре предстал перед генерал-аншефом князем Николаем Васильевичем Репниным, исполнявшим в отсутствие Потемкина должность главнокомандующего. Репнин ознакомил Суворова с планом предстоящей кампании и сказал, что в этом году боевые действия станут вестись в Бессарабии, а на Валахию никаких видов нет.

Поэтому Репнин приказал отвести Вторую дивизию от города Бырлада за реку Васлуй.

Суворов, не терпевший отступления, тем более не мог начинать новую кампанию с ретирады и решил не выполнять приказа Репнина. Прибыв в Бырлад, он вошел в тесный контакт со стоявшим неподалеку союзным России австрийским корпусом под командой принца Фридриха Кобурга, человека храброго и прямого, что весьма импонировало Александру Васильевичу. Суворов быстро установил с принцем непосредственный контакт и, выполняя наказ Потемкина «не терпеть впереди себя неприятельских скопищ», вечером 16 июля двинулся на соединение с австрийцами.

В его отряд входили три пехотных полка, три полка конных карабинеров, два казачьих полка и пятнадцать орудий. Войска Суворова шли без отдыха целые сутки, и он, приведя их к австрийскому отряду, сразу же приказал ложиться спать, а затем велел отдыхать весь следующий день.

Принц еще утром пригласил Суворова к себе, но Александр Васильевич отговаривался разными причинами и на свидание не шел. Кобург не мог понять столь странного поведения, как вдруг в полночь с 18 на 19 июля ему привезли от Суворова записку: «Войска выступают в два часа ночи тремя колоннами. Русские – в средней колонне. Неприятеля атаковать всеми силами, не занимаясь мелкими поисками ни вправо, ни влево». Суворов поступил так, опасаясь, во-первых, что принц Кобург, к тому же и старший по званию, примет командование на себя, во-вторых, что у принца корпус состоял из двенадцати тысяч солдат и офицеров, а у него было всего пять тысяч.

Получив записку, Кобург, поставленный перед фактом, немедленно двинулся по маршруту, приложенному к записке. 21 июля, еще в темноте, союзники форсировали реку Путну и в четыре часа утра выстроили пехоту в пять каре, расположив их в шахматном порядке, а в третьей линии поставив конницу.

Союзники легко сбили с позиций шесть тысяч янычар, прогнали их через лес и вскоре вышли к окраинам города Фокшаны, который собрались оборонять тридцать тысяч турок во главе с Дервиш-Мухаммедом, занявшими позиции в окопах и за земляными брустверами.

Дружной атакой, подтаскивая на руках орудия, союзники выбили турок из окопов, и большая их часть побежала, а меньшинство, соблюдая порядок, отошло в болгарский монастырь Святого Самуила, находившийся в тылу неприятеля. Кавалерия погналась за бегущими, а пехота союзников тут же окружила монастырь, и в то же время артиллерия открыла по обители сильный огонь, продолжавшийся более часа. Когда в стенах были пробиты бреши, русские и австрийцы ворвались во двор монастыря и перебили его защитников. Лежащие рядом Фокшаны были заняты без выстрела. Турки потеряли до полутора тысяч человек и пятнадцать пушек, союзники – в два раза меньше солдат и офицеров и ни одного орудия.

Суворов настаивал в рапорте Репнину на развитии успеха, но генерал-аншеф категорически приказал ему возвращаться в Бырлад. Скрепя сердце Суворов выполнил приказ и провел в бездействии весь август. К этому времени в армию вернулся Потемкин, приказав Суворову и Репнину начинать наступление.

За Фокшаны Суворов получил бриллиантовый крест и звезду к ордену Андрея Первозванного, а от австрийского императора – золотую табакерку, усыпанную бриллиантами.

Выполняя приказ Потемкина, Суворов двинулся вперед и 4 сентября получил извещение, что великий визирь идет во главе стотысячной армии к реке Рымник, чтобы разбить австрийцев. 6 сентября об этом узнал от лазутчиков и Кобург. Он попросил у Суворова незамедлительной помощи. Суворов двинулся на выручку союзникам под проливным дождем, из-за которого река Серет почти вышла из берегов и смыла наведенный австрийцами мост. Ночью полторы тысячи солдат и тысяча согнанных местных жителей с неимоверным трудом восстановили мост, но как только войска перешли на противоположный берег, мост снова был смыт.

10 сентября войска Суворова подошли к австрийскому лагерю, и русский командующий тут же предложил принцу немедленно атаковать турок. Кобург без колебаний согласился.

Суворов умчался из лагеря, залез на высокое дерево – вспомните, что ему шел уже пятьдесят девятый год! – и с него, глядя в сильнейшую подзорную морскую трубу, провел рекогносцировку местности, отмечая каждый лесок, каждый овраг и каждую лощину. Он увидел, что турецкие войска стоят двумя лагерями на расстоянии шести-семи верст друг от друга, располагаясь в укрепленных местах – под Мартинештами и под Тыргокукули, – расположившись между реками Рымна и Рымник, а за Рымником, у Одая, стоял еще один вражеский стан, который за дальностью Суворов не заметил.

Разумеется, осматривая вражеские позиции, Суворов не знал, в каком из лагерей стоит сколько войск, как не знал он и того, кто ими командует. Все это – и численность неприятеля, и имена их командиров (а это были: в лагере возле Одая, который Суворов не увидел, – великий визирь Юсуф-паша; под Мартинештами – Ага-паша; у Тыргокукули – Гаджипаша-Сальдар), и множество других деталей и подробностей стало известно только по окончании битвы. Тогда же союзники узнали, что у неприятеля было сто две тысячи человек, что самый крупный контингент – в семьдесят тысяч – возглавлял Ага-паша, что великий визирь стоял с двадцатью тысячами, а Гаджи-паша командовал отрядом в двенадцать тысяч.

С заходом солнца русские и австрийцы вброд перешли обмелевшую Рымну и двинулись уступами каждый по своему направлению. Суворов после трехчасового упорного боя выбил из лагеря отряд Гаджи-паши-Сальдара – самый малый из трех имевшихся у турок.

Великий визирь, узнав о начавшемся сражении, послал на помощь пятнадцать тысяч янычар и всю конницу, бывшую под началом Ага-паши, но и эти войска были остановлены и отбиты союзниками и отступили к деревне Бокзы. После артиллерийской подготовки Бокзы была взята приступом с одного удара, и турки бежали в лагерь возле Мартинешт, из которого главная масса войск стала спешно уходить, не принимая боя. Потери турок доходили до пятнадцати тысяч убитыми, союзников – в десять раз меньше.

И хотя основные силы турок сохранились – более восьмидесяти пяти тысяч сумели уйти живыми, – они лишились почти всей артиллерии, потеряли огромный, богатейший обоз, сто знамен и из-за всего этого были деморализованы.

Суворов простился с Кобургом и вернулся в Бырлад. Там стоял он до следующей осени, получив от императрицы небывало щедрые награды: титул графа Рымникского, орден Георгия 1-й степени, бриллиантовый перстень и рескрипт, а от австрийского императора титул графа Священной Римской империи.

В бездействии провел Суворов более года. За это время он писал проекты будущих боевых действий и так хорошо изучил турецкий язык, что поражал своими знаниями переводчиков.

Кампания 1790 года хотя и началась только в сентябре, зато с первых же дней проходила очень энергично. Русские войска брали одну турецкую крепость за другой. 18 октября пала Килия, 7 ноября – Тульча, 13 ноября – Исакча. В руках турок оставалась лишь одна крепость, но зато сильнейшая – Измаил, – «без слабых мест», с гарнизоном в сорок две тысячи человек, при двухстах шестидесяти шести орудиях, прикрытая с юга Дунаем. Крепость со всех сторон прикрывал вал высотой от восьми метров с земляными и каменными бастионами и ров шириной в двенадцать метров и глубиной от шести до десяти метров. Во главе гарнизона стоял опытный и мужественный военачальник Мехмет-паша-Айдозла.

Осенью 1790 года под Измаил пришла армия Потемкина и, как и под Очаковом, вяло повела осаду. Вскоре наступила зима, у осаждающих, как и всегда, не было ни дров, ни хлеба. Сам же светлейший роскошествовал в Бендерах, куда привозили ему рескрипты Екатерины, требовавшей заключения мира, а без взятия Измаила о мире не могло быть и речи.

Меж тем собравшиеся под Измаилом русские военачальники проводили время в бесплодных спорах. Генерал-аншеф Иван Васильевич Гудович, двоюродный брат светлейшего генерал-поручик Павел Сергеевич Потемкин и генерал-майор Иосиф Михайлович де Рибас, по выражению Потемкина, представляли собою «род сейма нерешительного».

25 ноября Потемкин послал Суворову приказ, в котором писал: «Флотилия под Измаилом истребила уже почти все их суда, и сторона города к воде очищена: остается предпринять с помощью Божией на овладение города. Для сего, ваше сиятельство, извольте поспешить туда для принятия всех частей в вашу команду, взяв на судах своих сколько можете поместить пехоты… Прибыв на место, осмотрите через инженерное положение и слабые места. Сторону города к Дунаю я почитаю слабейшею. Боже, подай вам Свою помощь! Уведомляйте меня почасту. Генерал-майору де Рибасу я приказал к вам относиться» (то есть подчиняться). К приказу Потемкин приложил личное письмо Суворову: «Измаил остается гнездом неприятеля. И хотя сообщение прервано через флотилию, но все он вяжет руки для предприятий дальних. Моя надежда на Бога и на вашу храбрость. Поспеши, милостивый друг! По моему ордеру к тебе присутствие там личное твое соединит все части… Рибас будет вам во всем на помогу и по предприимчивости и усердию; будешь доволен и Кутузовым. Огляди все и распоряди и, помоляся Богу, предпринимайте! Есть слабые места, лишь бы дружно шли… Когда Бог поможет, пойдем выше».

Приказ и письмо Потемкина Суворов получил в Галаце 30 ноября, уведомив о том светлейшего более чем лапидарной запиской: «Получа повеления Вашей Светлости, отправился я к стороне Измаила. Боже, даруй вам Свою помощь!»

Ордер светлейшего, обязывающий Суворова принять командование войсками под Измаилом, еще не пришел из штаба Александра Васильевича в Галац, как 29 ноября в ставку Потемкина из-под Измаила пришло решение военного совета, проходившего под председательством Гудовича, в котором говорилось, что от штурма крепости постановлено отказаться для организации «правильной осады».

Светлейший тотчас же послал Суворову копию решения военного совета и еще один ордер, в котором писал: «Я, получа сей час о том рапорт, представляю Вашему Сиятельству поступить тут по лучшему вашему усмотрению продолжением ли предприятий на Измаил или оставлением оного. Ваше Сиятельство, будучи на месте и имея руки развязанные, не упустите, конечно, ничего того, что только к пользе службы и славе оружия может способствовать…»

Одновременно Потемкин отозвал Гудовича из-под Измаила на Кубань.

Суворов с одним ординарцем помчался к Измаилу в тот же день, 30 ноября, как только получил приказ Потемкина о назначении командующим всеми войсками под Измаилом.

Перед рассветом 2 декабря Суворов прибыл в русский лагерь под крепостью и немедленно собрал военный совет, на котором присутствовали тринадцать генералов и бригадиров. Ограничившись вопросами и не высказав никакого решения, Суворов вышел на крыльцо дома, где проходил совет, сел в седло и поехал производить рекогносцировку крепости. Члены военного совета поняли: генерал-аншеф решился на штурм.

И уже на следующий день началась подготовка к взятию неприступной измаильской твердыни.

Суворов сосредоточил две трети войск против наиболее уязвимой приречной части Измаила, остальные же войска должны были производить демонстрацию, отвлекая на себя и рассредоточивая по всему шестиверстному периметру крепости гарнизон города.

Он скрыл истинный замысел от всех, широковещательно объявляя, что штурм будет одновременно со всех направлений, а о направлении главного удара знал лишь он один. Каждую ночь игрались фальшивые тревоги для дезориентирования противника, на виду у турок были заложены четыре батареи осадных орудий.

7 декабря, в полдень, в Измаил был направлен парламентер с предложением почетной капитуляции. В большинстве научных трудов, в популярной и художественной литературе приводится такой текст: «Сераскиру, старшинам и всему обществу. Я с войском сюда прибыл. Двадцать четыре часа на размышления для сдачи и воля: первые мои выстрелы – уже неволя, штурм – смерть. Чего оставляю вам на разсмотрение».

На самом же деле этот вариант был написан адъютантом Суворова под его диктовку и перечеркнут Александром Васильевичем, а в крепость было направлено следующее послание: «От Генерал-аншефа и кавалера Графа Суворова-Рымникского. Превосходительному Господину Сераскиру Мегамету-паше-Айдозле, командующему в Измаиле; почтенным Султанам и прочим пашам и всем чиновникам.

Приступая к осаде и штурму Измаила российскими войсками, в знатном числе состоящими, но соблюдая долг человечности, дабы отвратить кровопролитие и жестокость, при том бываемую, даю знать через сие Вашему Превосходительству и почтенным Султанам! И требую отдачи города без сопротивления. Тут будут показаны всевозможные способы к выгодам вашим и всех жителей! О чем и ожидаю от сего через двадцать четыре часа решительного от вас уведомления к восприятию мне действий. В противном же случае поздно будет пособить человечеству, когда не могут быть пощажены не только никто, но и самые женщины и невинные младенцы от раздраженного воинства; и за то никто как вы и все чиновники перед Богом ответ дать должны».

По той же расхожей, далекой от истины версии, командующий войсками в Измаиле якобы так ответил на письмо Суворова: «Скорее небо упадет на землю и Дунай потечет вспять, чем сдастся Измаил». На самом же деле все обстояло иначе. После победы под Рымником имя Суворова наводило на турок ужас, и ни один турецкий командующий не осмеливался говорить с ним непочтительно. Да и сам Суворов никогда не позволял себе каких-либо неучтивостей или ненужных резкостей. Так было и на сей раз: письмо Суворова было жестким, но вежливым.

Ответ был не столь выдержанным. Мехмет-паша просил Суворова дать десять суток перемирия, чтобы запросить визиря об условии сдачи Измаила. Суворов представил этот ответ на рассмотрение военного совета, созвав его 9 декабря.

Военный совет посчитал ответ сераскира тактической уверткой, предназначенной для того, чтобы укрепить Измаил еще более. И постановил: «Сераскиру в его требовании отказать. Приступить к штурму неотлагательно».

После военного совета целый день и всю ночь более пятисот орудий – с суши, с острова Сулина и с флотилии де Рибаса, со стороны Дуная, – беспрерывно вели огонь. В три часа ночи тридцать одна тысяча русских войск двинулись к крепости, а в половине шестого утра девятью колоннами пошли на штурм. На направлении главного удара шли пятая колонна бригадира Матвея Ивановича Платова и шестая колонна генерал-майора Кутузова. Пять батальонов егерей и гренадеров и тысячу казаков вел Кутузов на Кильские ворота Новой крепости – самой мощной цитадели Измаила.

Дважды войска Кутузова были отбиты, и Суворов послал к нему офицера, чтобы поздравить Михаила Илларионовича со званием коменданта крепости. Причем офицеру было приказано сообщить Кутузову, что гонец с этой вестью уже отправлен в Петербург.

А после того как Измаил был взят, Суворов писал Потемкину: «Генерал-майор и кавалер Голенищев-Кутузов показал новые опыты искусства и храбрости своей, преодолев под сильным огнем неприятеля все трудности, влез на вал, овладел бастионом, и когда превосходный неприятель принудил его остановиться, он, служа примером мужества, удержал место, превозмог сильного неприятеля, утвердился в крепости и продолжал потом поражать врагов».

К 8 часам турки были сбиты на всей линии крепостных сооружений, после чего начался ожесточенный бой на улицах города, закончившийся через восемь часов. Двадцать пять тысяч защитников Измаила пали мертвыми, еще две тысячи умерли на следующий день, девять тысяч попали в плен. Было захвачено двести сорок пять орудий, три тысячи пудов пороха, сорок два судна. Русские потеряли убитыми и ранеными около десяти тысяч человек.

Победа под Измаилом потрясла и Европу, и Турцию.

Отведя войска в Галац и оставив комендантом Измаила Кутузова, Суворов через неделю после штурма поехал в Яссы, к Потемкину.

Когда Потемкин при встрече у входа в свой дворец, поклонившись ему, спросил: «Чем мне наградить заслуги ваши?» – Суворов ответил: «Ничем, князь. Я не купец и не торговаться к вам приехал. Кроме Бога и государыни, никто меня наградить не может».

Это означало разрыв со всесильным вельможей, а следовательно, и с императрицей.

Суворов вскоре понял, как все еще необыкновенно силен Потемкин, хотя он знал, что у Екатерины появился новый фаворит – Платон Зубов, пустой и вздорный красавчик, кавалергардский ротмистр, по возрасту годный ей во внуки.

Суворов ждал от императрицы за взятие Измаила фельдмаршальского жезла или как минимум звания генерал-адъютанта, но получил лишь звание подполковника Преображенского полка, причем одиннадцатого по счету. И хотя полковником преображенцев была сама императрица, для себя новое звание Суворов посчитал постыдным, ибо среди десятка других подполковников было немало персон, не имеющих никаких других заслуг, кроме долгой службы или особого расположения Северной Минервы. Суворов, кроме того, был откомандирован от армии и 2 февраля 1791 года прибыл в Петербург.

За три месяца пребывания в столице он всего пять раз получал приглашения во дворец, а 24 апреля был послан в командировку на шведскую границу для ее инспектирования. И вскоре остался там командующим войсками в Финляндии, проводя во всех крепостях разносторонние работы по их модернизации, строя новые форты, прокладывая новые каналы и возведя наконец свое любимое финское детище – крепость Кюмергард, главную фортецию на южном участке финской границы. Кроме сухопутных войск, Суворову подчинялась и гребная флотилия из ста двадцати пяти галер с восьмьюстами пятидесятью орудиями. Чтобы квалифицированно судить о флоте, шестидесятилетний генерал-аншеф стал брать частные уроки по морскому делу, а затем сдал экзамен на мичмана.

Занимаясь всем этим, он мечтал о новом назначении, желая быть на поле брани, но о нем как будто забыли, и только письма его друзей и доброхотов свидетельствовали о том, что его все еще помнят, ибо в их письмах изо дня в день сообщалось, что по Петербургу гуляют о нем самые нелепые, порочащие его слухи.

Ему было горько читать все это, но он переносил хулу и сплетни, как настоящий философ-стоик и непобедимый воин.

Поражение Екатерины в войне с соперницей

А тут к делам и заботам государственным добавились любовные треволнения.

Оценив по достоинству ум и способности своего избранника, Екатерина готовила Мамонова к должности вице-канцлера. Но тридцатилетний талант вдруг перестал пылать чувствами к шестидесятилетней императрице, променяв ее на юную прелестницу – фрейлину княжну Дарью Федоровну Щербатову.

Мамонов почувствовал, что Екатерина все знает и, предвосхищая вызов для объяснения, однажды утром, нарядившись в красный бархатный кафтан, который особенно был ему к лицу, надев все ордена и бриллианты, явился к Екатерине. По его виду она поняла, что предстоит объяснение, и сама завела разговор о неожиданном для нее охлаждении. Мамонов сначала, как делал это и раньше, сослался на болезнь, а потом заявил, что он не достоин ее, но о своей любви к фрейлине ничего не сказал.

После этого рандеву уязвленная Екатерина села к столу и написала Мамонову: «Пусть совершается воля судьбы. Я могу предложить вам блестящий исход, золотой мостик для почетного отступления. Что вы скажете о женитьбе на дочери графа Брюса? Ей, правда, только четырнадцатый год, но она совсем сформирована, я это знаю. Первейшая партия в империи: богата, родовита, хороша собой. Решайте немедленно. Жду ответа».

Через полчаса она получила ответ Мамонова, написанный им из соседней комнаты: «Дальше таиться нельзя. Должен признаться во всем. Судите и милуйте. На графине Брюсовой жениться не могу. Простите. Более году люблю без памяти княжну Щербатову. Вот будет полгода, как дал слово жениться. Надеюсь, поймете и выкажете милосердие и сострадание.

Несчастный, но вам преданный до смерти, А.»

Любовь к Щербатовой стоила Александру Матвеевичу утраты его положения фаворита, но не более того, ибо после состоявшегося объяснения Екатерина купила молодым несколько деревень более чем с двумя тысячами крестьян, подарила невесте драгоценности и сама обручила их.

Последний фаворит

Когда место фаворита освободилось, сторонники и враги Потемкина тут же стали подыскивать государыне-матушке нового кандидата. Среди них были отставной секунд-майор Преображенского полка Казаринов, барон Менгден, будущий известный военачальник и выдающийся храбрец Михаил Андреевич Милорадович – все молодые красавцы, за каждым из которых стояли влиятельные придворные: Потемкин, Безбородко, Нарышкин, Воронцовы, Завадовский и другие.

Пока шла эта конкурентная борьба, в паузе совершенно неожиданно взлетела, зажглась и тут же погасла звезда статс-секретаря императрицы Степана Федоровича Стрекалова. Он был на год старше Екатерины, с 1775 года служил в ее канцелярии и уже пять лет управлял Кабинетом.

«Стрекалов, – писал А. М. Тургенев, – привез Екатерине в Царское Село утвержденные ею доклады к подписанию и обратил на себя внимание государыни.

Потемкин был недоволен возвышением Стрекалова. Фавор Стрекалова пробежал, как гонимое ветром облако; ему были пожалованы три тысячи душ, и он был уволен от двора».

В какой-то мере отставка Стрекалова была вызвана тем, что он, заведуя придворным театром, допустил растрату более чем на четыреста сорок тысяч рублей.

Как бы то ни было, но после Стрекалова судьба улыбнулась двадцатидвухлетнему секунд-ротмистру конной гвардии Платону Александровичу Зубову – ставленнику фельдмаршала князя Н. И. Салтыкова, главного воспитателя внуков Екатерины. Зубов был отменно красив и молод (на тринадцать лет младше сына Екатерины Павла).

Все последние фавориты Екатерины оказывались возле нее с благословения и согласия Потемкина, а вот Зубов был введен в будуар государыни недоброжелателями светлейшего, воспользовавшимися тем, что он находился на Дунае. Хорошо осведомленный в придворных делах довереннейший друг Потемкина полковник М. И. Гарновский писал: «Николай Иванович Салтыков был и есть Зубовым протектор, следовательно, и полковнику Зубову наставник, Зубов-отец – друг князя Александра Алексеевича Вяземского, а Анна Никитична Нарышкина предводительствует теперь Зубовым и посему играет первую и знатную роль. Вот новая перемена со своею лигою, которые, однако же, все до сих пор при воспоминании имени его светлости неведомо чего трусят и беспрестанно внушают Зубову иметь к его светлости достоложное почтение, что и господину Зубову (отцу) твердили».

В тот вечер, когда Дмитриев-Мамонов получил отставку, к Анне Никитичне Нарышкиной явился Зубов и там встретился, конечно же, не случайно, с заехавшей к ней, как будто ненароком Екатериной. Здесь-то она и сделала окончательный выбор, отправив затем нового фаворита сначала к Роджерсону, а затем к пробир-фрейлине Протасовой. Вечером 20 июня 1789 года, после того как Екатерина получила заверения Роджерсона и Протасовой в отменном здоровье и мужской силе претендента, она, будто бы нечаянно и случайно, встретилась с Зубовым в Царскосельском парке и отвела его в мавританскую баню, представлявшую собой точную копию бани турецкого султана, где и окончательно убедилась в справедливости данного ей заключения.

Придворные из партии Потемкина удивились появлению Зубова в роли фаворита, называя его мотыльком-поденкой и эфемеридой, но вскоре поняли, что ошиблись. В тот момент, когда Мамонов, нанеся прощальный визит Екатерине, спускался вниз по парадной лестнице Зимнего дворца, навстречу ему шел Зубов.

– Что нового? – спросил Зубов, поклонившись.

– Да ничего, кроме того, что вы поднимаетесь, а я опускаюсь, – ответил бывший фаворит.

1 июля Мамонов оставил апартаменты Зимнего дворца и уехал в Москву.

На следующий день Зубов стал полковником гвардии и флигель-адъютантом, а еще через сутки обнаружил в ящике своего письменного стола сто тысяч рублей золотом и двадцать пять тысяч ассигнациями.

Вечером он был приглашен Екатериной играть с ней в карты и, таким образом, представлен ею узкому кругу близких друзей. Когда игра закончилась, Екатерина, взяв под руку нового флигель-адъютанта, направилась к дверям своей спальни. Утром почти все первые лица империи собрались в приемной Зубова. Здесь были Салтыков и Морков, Нарышкин и Вяземский, старик Мелиссино и Архаров, Самойлов и Безбородко – князья, графы, генералы. Зубов заставил их ждать более часа и наконец появился с надменной, но ласковой улыбкой…

Платон Зубов и его семья

Дворянский род Зубовых делился на две ветви. Одна из них происходила от татарского баскака Амрагата, принявшего христианство в XIV веке, вторая – от одного из бояр Ивана III. В семье фаворита считали, что их предком является боярин и что отец Платона Зубова – десятое колено именно этой ветви. Его отец в 1762 году женился на Елизавете Алексеевне Вороновой, бывшей младше его на пятнадцать лет. В браке родились четыре сына – Николай, Дмитрий, Платон и Валериан – и три дочери – Ольга, Екатерина и Анна.

До 1789 года, когда произошел «случай», Зубов-отец был управляющим одним из имений Н. И. Салтыкова, занимая к тому же пост вице-губернатора в одной из провинций. Как только Платон Зубов оказался в фаворе, отца тут же перевели в Петербург – обер-прокурором Первого департамента Сената, ведавшего важнейшими вопросами государственного управления. Здесь новый обер-прокурор проявил себя человеком умным, но злым, недобросовестным и охотником до взяток. Благодаря сыну ему сходили с рук все его злоупотребления.

Когда Зубов-отец появился в Петербурге, здесь в Конной гвардии уже служили и все его сыновья, которым покровительствовал фельдмаршал Н. И. Салтыков.

Почти одновременно с Зубовым-отцом в Петербурге появились его жена и дочери. Все Зубовы были представлены императрице. Особое расположение и сердечность она оказала самому младшему из братьев – семнадцатилетнему Валериану, юноше не только красивому, но и обладающему многими иными достоинствами – смелостью, открытостью, веселостью, в котором детская непосредственность соседствовала с живым умом и настойчивым стремлением быть во всем первым и непременно добиваться успеха.

Платону Зубову не понравилось внимание императрицы к младшему брату, и, опасаясь успеха Валериана, он добился отправки его в действующую армию к Потемкину.

Когда юный подполковник появился в Яссах, в ставке светлейшего, тот уже доподлинно знал обо всем случившемся в Петербурге. Ситуация не волновала Потемкина, ибо он был уверен, что зажегшаяся звездочка нового любимца императрицы не сможет соперничать по своему свету и блеску с его немеркнущей звездой. Он уже привык к тому, что не является единственным фаворитом императрицы, но был уверен, что никто не сравнится с ним ни по силе влияния на Екатерину, ни по реальным плодам деятельности на благо России.

Где были ныне Завадовский, Зорич, Корсаков, Ермолов, Мамонов, пытавшиеся соперничать с «Великим циклопом»?

Потому и не ждал никто, как и сам Потемкин, что юный флигель-адъютант, проведший несколько ночей с престарелой императрицей, креатура враждебного ему Салтыкова, сможет вытеснить из ее сердца венчанного мужа и соправителя.

Приезд Валериана Зубова не заставил Потемкина изменить свое отношение к происшедшему, и он ничуть не опасался, что брат фаворита, находясь рядом, в его ставке, сможет повредить ему во мнении императрицы, оказываясь вольным или невольным свидетелем отнюдь не безобидных утех в покоях ясского дворца.

И хотя из Петербурга приходили все новые доказательства чрезмерного влияния Зубова на императрицу, Потемкин не торопился в столицу.

После грандиозного праздника в Таврическом дворце Потемкин пробыл в Петербурге еще два с лишним месяца.

23 июля 1791 года он отужинал в компании Платона Зубова и других гостей, которых новый фаворит позвал на проводы светлейшего. Ужин проходил в Царском Селе.

24 июля, в шестом часу утра, простившись с Екатериной, Потемкин уехал из Царского села в Галац, где оставленный им командующим армией князь Н. В. Репнин 31 июля подписал предварительные условия мира с Турцией. Репнин намеренно не стал ждать Потемкина, чтобы оставить для потомков под протоколом не его, а свое имя.

Потемкин узнал об этом в дороге и расстроился пуще прежнего. 1 августа он прибыл к армии, а через три дня произошло событие, еще более омрачившее его. Не успел Потемкин приехать в Галац, как скончался родной брат великой княгини Марии Федоровны герцог Карл Вюртембергский – один из любимых его генералов.

При отпевании покойного в церкви Потемкин стоял возле гроба до конца. По обыкновению все расступились перед ним, когда он первым вышел из церкви. Потемкин был столь сильно удручен и задумчив, что, сойдя с паперти, вместо кареты подошел к погребальному катафалку. Он тут же в страхе отступил, но твердо уверовал, что это не простая случайность, а предзнаменование.

В тот же вечер он почувствовал озноб и жар, слег в постель, но докторов к себе не допускал, пока не стало совсем худо. Только тогда он приказал везти себя в Яссы, где находились лучшие врачи его армии.

Там болезнь ненадолго отпустила его, потом снова усилилась. 27 сентября, за трое суток до дня своего рождения, Потемкин причастился, ожидая скорой смерти, но судьбе было угодно ниспослать больному еще несколько мучительных дней, в которые он категорически отказывался от каких-либо лекарств и только подолгу молился.

30 сентября ему исполнилось пятьдесят два года, а еще через пять дней велел он везти себя в Николаев, взяв с собой любимую племянницу графиню Браницкую. В дороге ему стало совсем плохо. В ночь на 6 октября 1791 года больного вынесли из кареты, постелили в степи возле дороги ковер и положили на него Потемкина с иконой Богородицы в руках.

Он умер тихо, и когда конвойный казак положил на глаза покойному медные пятаки, никто из сопровождавших Потемкина не поверил, что тот мертв.

Забальзамировав тело Потемкина, его похоронили 23 ноября 1791 года в Херсоне, в подпольном склепе церкви Святой Екатерины, не предавая земле, а оставив гроб на пьедестале.

Детство Александра Павловича

После смерти Потемкина, случившейся 5 октября 1791 года, влияние Зубова при дворе усилилось как никогда ранее, и он стал, безусловно, первым вельможей империи.

Этому способствовало прежде всего то, что он начал претендовать на особую роль в семье Екатерины, разделяя ее недоброжелательство к Павлу и его жене и всячески подыгрывая на ее симпатиях к любимому внуку Александру.

Как раз в это время Александр из ребенка превращался в юношу, и Екатерина уделяла массу времени и сил, чтобы сделать из старшего внука достойного наследника российского престола.

Екатерина сама написала для Александра и Константина несколько книг и подобрала прекрасный ансамбль учителей и педагогов, способных дать великим князьям разнообразные научные познания, а также воспитать в них нравственность и чувство гражданской ответственности.

Первую скрипку в этом превосходном ансамбле, несомненно, играл высокоталантливый и широко образованный республиканец и либерал швейцарский гражданин Фредерик Сезар де Лагарп. Он оказал исключительно сильное влияние на Александра, воспитывая в нем чувство справедливости, вольнолюбия и любви к ближним и сохранял это влияние на протяжении всей жизни.

В 1814 году в Париже император Александр I сказал: «Никто более Лагарпа не имел влияния на мой образ мыслей. Не было бы Лагарпа, не было бы Александра». Юный Александр отвечал учителю искренностью и доверием. Вот как оценивал самого себя Александр в письме к Лагарпу, когда исполнилось ему тринадцать лет: «Вместо того, чтобы себя поощрять и удваивать старания воспользоваться остающимися мне годами учения, я день ото дня становлюсь все более нерадив, я с каждым днем все более приближаюсь ко мне подобным, которые безумно считают себя совершенствами потому только, что они принцы. Полный самолюбия и лишенный соревнования, я чрезвычайно нечувствителен ко всему, что не задевает прямо самолюбия. Эгоист, лишь бы мне ни в чем не было недостатка, мне мало дела до других. Тщеславен, мне бы хотелось выказываться и блистать на счет ближнего… Тринадцати лет я такой же ребенок, как в восемь, и чем более я расту, тем более приближаюсь к нулю. Что из меня будет? Ничего…»

А ведь это писал тринадцатилетний мальчик, причем, на прекрасном французском языке.

А вот какое письмо сочинил в это же время двенадцатилетний Константин: «В двенадцать лет я ничего не знаю… Быть грубым, невежливым, дерзким – вот к чему я стремлюсь. Знание мое и прилежание достойны армейского барабанщика. Словом, из меня ничего не выйдет во всю мою жизнь».

Вторым человеком, весьма благотворно влиявшим на Александра и Константина, был их священнослужитель и духовник Андрей Афанасьевич Самборский, выходец из бедного сельского украинского духовенства. Великих князей окружали и другие прекрасно образованные люди: И. М. Муравьев-Апостол, учивший их английскому языку, М. Н. Муравьев, преподававший этику, психологию, русскую словесность и отечественную историю. Академики Л. Ю. Крафт и П. С. Паллас преподавали физику, математику, естествознание и географию. Начала военных наук мальчики узнавали от полковника Карла Массона, а отец Андрей Самборский кроме всего прочего знакомил их с практикой сельского хозяйства: возле Царского Села, на мызе Белозерка, у него было собственное имение, которое он вел по последнему слову агрономической науки. Гуляя там с детьми, он заводил их в избы крестьян, на огороды, пасеки, в сады, на нивы, на скотные дворы, на луга и пашни.

Впоследствии Самборский, вспоминая об этих прогулках, писал Александру I: «Ваше Величество могли весьма ясно познать мою прямую систему религии евангельской и религии сельской, из которых происходят благоденствие и трудолюбие, которые суть твердое основание народного благоденствия».

К пятнадцати годам Александр превратился в крепкого, сильного, стройного и красивого юношу. Он был со всеми ласков, приветлив, очарователен в обращении с девицами и дамами, ровен в отношениях с мужчинами. В делах с людьми была ему свойственна осторожность, скрытность и какая-то двойственность, выработавшаяся в нем из-за вечного антагонизма между отцом и бабушкой.

Начало юности Александра и Константина

Павел и Мария Федоровна имели два собственных двора: у цесаревича это была Гатчина, у великой княгини – Павловск. Кроме того, Павел и его жена имели дворец на Каменном острове в Петербурге и отведенные им апартаменты в Зимнем и Царскосельском дворцах. Они не были обделены императрицей ни деньгами, ни подобающим их сану почетом.

В Павловске тихо шелестели шелка и бархат нарядов придворных дам и строго чернели сюртуки лейб-медиков Марии Федоровны, которая с 1777 года пребывала в состоянии перманентной беременности: она родила за двадцать один год десять детей – четырех мальчиков и шестерых девочек, и в связи с этим акушеры, гинекологи, педиатры, терапевты были в Павловске почти в таком же числе, что и камер-юнкеры и камергеры.

Гатчина же была маленьким военным лагерем. Еще ребенком Павел получил из рук матери звание генерал-адмирала Российского флота, и тогда же в Гатчине был расквартирован морской батальон, а вслед за тем на глади гатчинских прудов забелели паруса кораблей и заплескали весла галер. Начались учебные плаванья и особенно милые сердцу цесаревича морские парады. Прошло еще несколько лет, и Павел стал шефом Кирасирского полка – отборной тяжелой кавалерии. В Гатчине появился эскадрон кирасир, а со временем в резиденции цесаревича разместилась целая армия, состоявшая из шести батальонов пехоты, егерской роты, четырех полков кавалерии – драгунского, гусарского, казачьего и жандармского, а также из двух рот артиллерии – пешей и конной.

Правда, вся эта армия насчитывала две тысячи солдат и матросов, двести пятьдесят унтер-офицеров и тринадцать обер- и штаб-офицеров, что равнялось полному штату лишь одного полка.

Главным занятием гатчинского войска, одетого в темнозеленые мундиры прусского образца и живущего по уставам армии Фридриха II, были строевые учения, смотры, разводы и парады. И попадая в Гатчину, сильно напоминавшую Берлин будками, шлагбаумами, кордегардиями и гауптвахтами, Александр и Константин из великих князей превращались во взводных командиров. С 1795 года братья приезжали в Гатчину четыре раза в неделю, к шести утра, и находились там до часа дня, занимаясь экзерцицией, учениями и маневрами. Проходя артиллерийскую практику, Александр оглох на левое ухо, и поправить его глухоту не смогли уже до конца дней.

Следует признать, что Александр и Константин все же полюбили общий строй Гатчины, ее дух, ее камуфляж. До конца дней они пронесли неувядающую любовь к блеску парадов и показательных маневров, к четким механическим передвижениям многотысячных колонн, которые по единому мановению руки мгновенно перестраиваются в каре, меняют фронт, образуя причудливые квадраты и линии.

Так, меж Царским Селом и Гатчиной завершилось детство Александра и Константина и началась их юность.

Ясский мирный договор

29 декабря 1791 года в румынском городе Яссы был подписан договор, завершивший Русско-турецкую войну 1787-1791 годов.

Предварительные условия договора были оговорены летом 1791 года в румынском городе Галаце, расположенном на левом берегу Дуная.

С российской стороны делегацию в Галаце возглавлял генерал-аншеф Н. В. Репнин, главнокомандующий русской армией в войне с Турцией.

В Яссах главой русской дипломатической делегации был Г. А. Потемкин.

В Яссах были подтверждены условия двух прежде заключенных договоров с Турцией, о которых, вы, уважаемые читатели, уже знаете, – Кючук-Кайнарджийского и Георгиевского. К России отходили земли между Южным Бугом и Днестром. Молдавия и Валахия, занятые русскими войсками в ходе войны 1787-1791 годов, возвращались Турции.

На юге России подтверждалась прежняя граница по реке Кубань, что упрочило положение России в Причерноморье и позволило дальше успешно развивать Новороссию, наместником которой был Г. А. Потемкин.

Женитьба Александра

Когда Александру пошел пятнадцатый год, Екатерина решила, что пора подумать о его женитьбе. Поисками невесты занялся посланник при германских дворах граф Николай Петрович Румянцев, сын фельдмаршала П. А. Румянцева-Задунайского, будущий министр иностранных дел, основатель известного московского музея и библиотеки, носивших его имя.

Екатерина обратила внимание Румянцева на внучек маркграфа Баденского Карла Фридриха – четырех дочерей наследного баденского принца Карла Людвига и его высоконравственной и добродетельной супруги Амалии. Их дочери славились хорошим воспитанием, добрым нравом, красотой и здоровьем.

Румянцеву следовало особенно внимательно присмотреться к двум старшим принцессам – одиннадцатилетней Луизе Августе и девятилетней Фридерике Доротее. В случае, если, по мнению Румянцева, девочки окажутся достойными Российского императорского дома, следовало, собрав все необходимые сведения, добиться согласия родителей на поездку сестер в Петербург.

Румянцев сразу был очарован старшей – Луизой Августой. Сопровождавший его в поездке в Карлсруэ граф Евграф Комаровский писал о ней так: «Я ничего не видывал прелестнее и воздушнее ее талии, ловкости и приятности в обращении».

Юному Александру, после того как сестры 31 октября 1792 года прибыли в Петербург, оставалось лишь остановить свой выбор на одной из них. И его избранницей оказалась старшая – Луиза, а младшая, пробыв в Петербурге до августа 1793 года, уехала обратно в Карлсруэ.

Воспитатель Александра А. Я. Протасов записал в своем дневнике: «Александр Павлович обходился с принцессою старшею весьма стыдливо, но приметна была в нем большая тревога, и с того дня, полагаю я, начались первые его к ней чувства».

Следует иметь в виду, что Александру не было пятнадцати лет, и его смущение было вполне естественным.

В том же дневнике Протасова, в записи от 15 ноября 1793 года, находим мы и описание невесты Александра: «Черты лица ее очень хороши и соразмерные ее летам… Физиономия пресчастливая, она имеет величественную приятность, рост большой, все ее движения и привычки имеют нечто особо привлекательное… В ней виден разум, скромность и пристойность во всем ее поведении, доброта души ее написана в глазах, равно – и честность. Все ее движения показывают великую осторожность и благонравие: она настолько умна, что нашлась со всеми, ибо всех женщин, которые ей представлялись, умела обласкать или, лучше ска-зать, всех, обоего пола людей, ее видевших, к себе привлекла».

После того как выбор был сделан, события пошли обычным порядком: невесту образовали в православии, крестили по греческому образцу, нарекли Елизаветой Алексеевной, обручили с Александром, а затем в конце октября 1793 года сыграли свадьбу.

Молодожены окунулись в жизнь, наполненную праздниками и нескончаемыми удовольствиями. У них появился свой двор, свой штат, а вместе с этим начались сплетни, интриги и борьба сразу же образовавшихся при молодом дворе враждебных друг другу партий.

Не обошлось и без скандалов, самым громким из которых стало настойчивое ухаживание за Елизаветой Алексеевной Платона Зубова.

Влюбившись в Елизавету и не встретив ответного чувства, Платон Александрович впал в меланхолию и по целым дням валялся на диване, заставляя играть для себя на флейте. Сладострастные и печальные звуки ввергли его в грусть и томление.

15 ноября 1795 года Александр писал Виктору Павловичу Кочубею: «Вот уже год и несколько месяцев граф Зубов влюблен в мою жену. Посудите, в каком затруднительном положении находится моя жена, которая воистину ведет себя, как ангел».

А она и действительно вела себя, как ангел, однажды написав своей матери об Александре: «Счастье моей жизни в его руках, если он перестанет любить меня, то я буду несчастной навсегда. Я перенесу все-все, но только не это».

Однако, если Александр не сразу разобрался в происходившем, то его бабушка мгновенно все оценила и решительно положила конец ухаживаниям Зубова за Елизаветой. Платон быстро пришел в себя, забыл о своих чувствах к пятнадцатилетней великой княгине и снова полюбил шестидесятичетырехлетнюю императрицу.

Свадьба многое переменила в жизни Александра. Он перестал учиться, признавая из учителей лишь Лагарпа, который продолжал сохранять свое влияние на него. Из прежних привязанностей Александр сохранил лишь одну – к плацпарадам, разводам, фрунту.

Протасов писал о первых месяцах после женитьбы своего воспитанника: «Он прилепился к детским мелочам, а паче военным, подражая брату, шалил непрестанно с прислужниками в своем кабинете весьма непристойно. Причина сему – ранняя женитьба и что уверили Его Высочество, что можно уже располагать самому собою…»

Екатерининский план престолонаследия

Очарованная своим старшим внуком, не замечая его недостатков, Екатерина твердо решила сделать Александра наследником престола. Причиной тому были не столько достоинства Александра, сколько ее нелюбовь к сыну.

Еще в 1780 году, после одной из бесед с сыном Екатерина заметила: «Вижу, в какие руки попадет империя после моей смерти. Из нас сделают провинцию, зависящую от Пруссии. Жаль, если бы моя смерть, подобно смерти императрицы Елизаветы, сопровождалась изменением всей системы русской политики».

С тех пор мысль о лишении Павла права наследования престола не оставляла Екатерину, причем все чаще она стала задумываться над тем, чтобы еще при своей жизни объявить цесаревичем Александра.

14 августа 1792 года Екатерина писала Гримму: «Сперва мы женим Александра, а там со временем и коронуем его».

Активные действия Екатерина начала через три недели после свадьбы. 18 октября 1793 года она привлекла к делу Лагарпа, желая, чтобы он должным образом повлиял на Александра, но так как императрица говорила обиняками, швейцарец сделал вид, что не понял, о чем идет речь. Он не желал быть орудием в руках императрицы и вместе с ней манипулировать судьбами ее сына и внука.

Последствия не заставили себя ждать: в январе 1795 года Лагарп был отставлен от службы и, получив чин полковника, десять тысяч рублей на дорогу и пожизненную ежегодную пенсию в две тысячи рублей, весной уехал из России.

Перед отъездом он открыл секрет Александру и убеждал его отказаться от трона, во-первых, потому что это безнравственно и, во-вторых, потому что Павел мечтает о короне, а Александр желает одного – избавиться от власти и жить частным человеком.

«Я жажду мира и спокойствия…»

21 февраля 1796 года Александр подтвердил свое намерение в письме к Лагарпу. Он писал, что не изменит решения отказаться от своего звания, ибо «оно с каждым днем становится для меня все более невыносимым по всему тому, что делается вокруг меня. Непостижимо, что происходит: все грабят, почти не встречаешь честного человека, это ужасно…» И заканчивал он это письмо так: «Я же, хотя и военный, жажду мира и спокойствия, и охотно уступлю свое звание за ферму подле вашей или по крайней мере в окрестностях. Жена разделяет мои чувства, и я в восхищении, что она держится моих правил».

Эти же намерения – отказаться от своего сана и уйти из дворца, сменив его на сельскую хижину, – девятнадцатилетний Александр поверял не только Лагарпу, но и своим друзьям – Виктору Павловичу Кочубею и князю Адаму Чарторижскому, с которым особенно сблизился после отъезда Лагарпа.

Встречаясь с князем, Александр утверждал, что наследственность престола – нелепость и несправедливость, ибо верховную власть народ должен вручать самому способному из своих сыновей, а не тому, кого поставил над обществом слепой случай рождения.

Когда же Александр узнал, что Екатерина не оставляет надежду предоставить престол ему, минуя его отца, он заявил, что сумеет уклониться от такой несправедливости, даже если для этого ему и Елизавете Алексеевне придется спасаться в Америке, где он надеялся стать свободным и счастливым.

Как видим, Александр в юности определенно не хотел наследовать престол и на протяжении всей дальнейшей жизни неоднократно предлагал корону то Константину, то Николаю, а Платон Зубов, всячески пытавшийся вредить Павлу во мнении Екатерины, более прочих поддерживал императрицу в намерении венчать на царство Александра в обход Павла.

Такая позиция Зубова объяснялась прежде всего тем, что он опасался прихода к власти Павла, ибо ничего хорошего для него лично это не сулило, и кандидатура Александра для Зубова была намного предпочтительней.

Александр Васильевич Суворов (1792-1796)

Мы оставили генерал-аншефа Суворова в соседней с Санкт-Петербургом Финляндии, где он создавал приграничные укрепления, демонстрируя шведам готовность России отразить любое их нападение.

После подписания Верельского мирного договора напряженность между государствами заметно упала, и Суворову следовало подобрать другое место, где он мог бы использовать не только свой богатый боевой, но и только что приобретенный инженерный опыт.

10 ноября 1792 года последовал рескрипт о его назначении командующим войсками Екатеринославской губернии и Таврической области с ограниченными, однако же, полномочиями и со строжайшим указанием того, чтобы главным своим делом почитал он укрепление южной границы.

И хотя Суворов любое дело творил с полной отдачей сил, он все-таки был не инженером, а полевым командиром. «Баталия, – говорил он, – мне лучше, чем лопата извести и пирамида кирпичу». Тем не менее должен он был и руководить работами по строительству крепостных сооружений в Гаджибее, и обустраивать там же большую морскую гавань.

Работал он вместе с инженерами – французом Ф. Деволланом и уже знакомым нам испанцем де Рибасом, имя которого осталось в названии главной улицы нового города, названного через три года Одессой, – Дерибасовская. Но это произошло уже после того, как Суворов, выполнив очередное задание, был откомандирован в Подолию для занятия линии по Днестру. Остановился он в Немирове и отсюда совершал частые наезды на Днестровскую линию.

Наконец час настал: 7 августа 1794 года главнокомандующий русскими войсками в Польше, тоже давно и хорошо знакомый ему Румянцев, приказал Суворову идти к Бресту и затем вступить на территории Подлясского и Троицкого воеводств…

В восемь часов утра 6 сентября Суворов атаковал Сераковского, в десять часов обошел с фланга, но польский генерал в полном порядке отошел в густой лес и сделал тем самым преследование невозможным. Суворов правильно предположил, что поляки пойдут в Брест, и двинулся в том же направлении. В час ночи с 7 на 8 сентября Суворов подвел войска к окраинам Бреста. Сераковский узнал об этом, вышел из города и занял сильную позицию у деревни Коршинь, но в результате трех мощных атак русской кавалерии и пеших егерей был разгромлен и отступил с не более чем пятьюстами повстанцами.

После этого Суворов без боя вступил в Брест и там 3 октября получил сообщение, что русскими войсками генералпоручика Ивана Евстафьевича Ферзена под Мацеевицами разгромлены главные силы повстанцев и пленен их главнокомандующий – легендарный генерал Тадеуш Костюшко.

Суворов тут же приказал Ферзену и еще одному генералу, Вилиму Христофоровичу Дерфельдену, идти к Варшаве, и 7 октября выступил туда же сам.

Через неделю он соединился с одиннадцатитысячным отрядом Ферзена, а 19-го подошел и Дерфельден. Таким образом, под началом у Суворова оказались триста тысяч человек, при семидесяти шести орудиях. Эта армия подошла к предместью Варшавы Праге, лежащему на восточном берегу Вислы и связанному со столицей Польши двумя большими деревянными мостами.

Произведя рекогносцировку и необходимую подготовку к штурму, войска Суворова в пять часов утра двинулись к укреплениям Праги.

В десять часов утра под музыку и барабанный бой войска на виду у защитников Праги заняли исходные позиции, сделав, однако, вид, что они подошли не для немедленного нападения, а для начала длительной осады.

А Суворов между тем завершил диспозицию штурма, разработанную столь же тщательно и детально, как и при взятии Измаила. В три часа ночи 24 октября войска начали строиться в батальонные колонны и к пяти часам заняли исходные позиции. Затем в пять часов, по ракете, полки северной колонны бросились на штурм…

Суворов предъявил полякам весьма умеренные требования, которые те почтительно, но твердо попросили смягчить еще более, выпустив из города регулярную армию с оружием и артиллерией. Суворов согласился и на это, настаивая лишь на том, что день вступления русских войск, назначенный им ранее, 29 октября, изменен быть не может.

Варшавяне после недолгих словопрений согласились.

В этот день Суворов вступил в Варшаву, встреченный на мосту через Вислу членами городского магистрата, поднесшими ему хлеб-соль и положившими к его ногам ключи от города. На следующий день Суворов с большой торжественностью и пышностью был принят королем Польши Станиславом Августом Понятовским – бывшим фаворитом Екатерины, сторонником России.

31 октября Суворов от имени императрицы объявил амнистию и «забвение вин» всем повстанцам, которые сложат оружие. И демонстрируя добрую волю, отпустил из плена двести солдат и триста офицеров. Это произвело весьма благоприятное впечатление и дало положительный результат – множество повстанцев стали покидать свои отряды. 7 ноября сдался и сам командующий – граф Фома Вавржецкий, ушедший из Варшавы, когда туда вступил Суворов. Кампания была закончена.

«Вы знаете, – писала ему (Суворову. – В. Б.) Екатерина, – что я без очереди не произвожу в чины. Но вы сами произвели себя в фельдмаршалы». Кроме фельдмаршальского жезла, Суворов получил огромное имение – Кобринский ключ с семью тысячами душ мужского пола. Союзные иностранные монархи наградили его высшими орденами своих государств.

Однако практические его действия – амнистия, всемерное укрепление королевской власти – шли вразрез с намерениями Екатерины, желавшей ликвидировать Польшу, произведя третий (и окончательный) ее раздел.

А для этого от Суворова потребовали конфискаций, контрибуций, арестов, отправки короля в Гродно при твердом управлении страной, но не королевской администрацией, а русской оккупационной властью. Суворов воспротивился такому повороту дел и ответил, что варшавский магистрат устранять не станет, контрибуций собирать из-за общего оскудения населения не с кого, а за продовольствие, поставляемое его войскам, по-прежнему будет платить наличными.

Его, конечно же, немедленно отстранив от дел, отправили бы из Польши в Россию, но в стране было еще неспокойно, с недавними союзниками, Австрией и Пруссией, начались серьезные трения, и Суворова до поры до времени оставили в Варшаве. 3 января 1795 года был подписан трактат об окончательном разделе Польши между Россией и Австрией, а 13 октября – между Россией и Пруссией. Когда третий раздел Польши был завершен и все ее земли перешли под скипетры трех орлов – прусского, габсбургского и российского, – Суворов получил рескрипт об отъезде в Петербург. К разделу Польши мы еще вернемся, а пока продолжим рассказ о полководце.

Находясь в Варшаве и имея довольно много времени, свободного от административной деятельности, от которой его отстранили зимой 1794-1795 годов, Суворов занимался обобщением колоссального военного опыта, накопленного им за многолетнюю службу. Весной 1795 года он закончил свой знаменитый труд, вошедший в историю военного искусства под названием «Наука побеждать». Над ним Суворов трудился более трех десятилетий.

В 1795 году он прибыл в Петербург. На сей раз Северная Пальмира встретила Суворова необычайно торжественно: 3 декабря в Стрельну выслана была императорская карета, в которой выехали на встречу с ним три генерала. Екатерина встретила его сердечно и обласкала, как умела это делать только она одна.

Суворова поместили в Таврическом дворце – бывшей резиденции Потемкина (умершего за пять лет до того) – и предоставили ему множество слуг. Однако уже в середине января Александр Васильевич попросил дать ему какое-либо поручение. Просьба его была удовлетворена, и он был отправлен на несколько дней в Финляндию осматривать возведенные им там укрепления.

Возвратившись в Петербург, Суворов окунулся в предгрозовую военную атмосферу: только и было слышно, что вот-вот начнется война с Францией, и чаще других и в городе, и во дворце повторяли имя, которое прозвучало впервые три года назад, когда стало известно, что некий артиллерийский капитан Наполеон Бонапарт штурмом взял захваченный роялистами Тулон, за что сразу же был произведен в бригадные генералы.

Через два года заговорили о нем как о кровавом чудовище, 13 октября 1795 года расстрелявшем из пушек мятежников-роялистов прямо в центре Парижа, покрыв кровавым месивом паперть церкви Святого Роха.

Потом Бонапарт оказался в Италии, уже главнокомандующим армией, и с первых же шагов стал громить австрийцев и их союзников.

В это-то время и назначили Суворова главнокомандующим армией в Новороссию, с прицелом, и не очень дальним, подготовить солдат и офицеров к походу на безбожных санкюлотов.

В середине марта 1796 года Суворов выехал в город Тульчин, где стоял штаб его армии.

Никогда еще со времен Новой Ладоги, где был он командиром Суздальского полка, не занимался Суворов столь интенсивно боевой подготовкой войск, с той лишь разницей, что тогда был он тридцатипятилетним полковником, теперь же – шестидесятипятилетним фельдмаршалом, и за прошедшие тридцать лет получил такой разнообразный и богатый боевой и жизненный опыт, какой едва ли имелся у кого-нибудь из его современников.

Находясь в Тульчине, он неотступно следил, как идет по Италии Бонапарт.

25 октября 1796 года Суворов написал из Тульчина своему племяннику князю Алексею Ивановичу Горчакову письмо, в котором дал такую характеристику двадцатисемилетнему генералу: «О, как шагает этот юный Бонапарт! Он герой, он чудо-богатырь, он колдун! Он побеждает и природу, и людей; он обошел Альпы, как будто их не было вовсе… Казалось, что неприятель только тогда замечал его солдат, когда он устремлял, словно Юпитер, свою молнию, сея повсюду страх и поражая рассеянные толпы австрийцев и пьемонтцев… Не заботясь о числе, он везде нападает на неприятеля и разбивает его начисто. Ему ведома неодолимая сила натиска – более не надобно. В действиях свободен он, как воздух, которым дышит; он движет полки свои, бьется и побеждает по воле своей.

Меж тем, покуда мир европейский и тактика обновляются, я цепенею в постыдном бездействии: я изнемогаю под бременем жизни праздной и бесполезной».

В начале ноября был заготовлен рескрипт о назначении Суворова главнокомандующим действующей армией, но этому назначению не суждено было осуществиться, – через несколько дней после того, как Екатерина подписала рескрипт 6 ноября 1796 года, она скончалась.

Петербургская конвенция 1793 года

А теперь еще раз напомним о событиях, происходивших в Польше в начале 90-х годов XVIII века. 12 января 1793 года была подписана вторая Петербургская конвенция (первая относилась к 1772 году). Новая конвенция была вторым договором о разделе Польши, заключенном между двумя странами, – Россией и Пруссией.

В значительной степени вторая Петербургская конвенция была ответом Российской империи и Прусского королевства на реакцию, вызваную в Польше и Литве событиями Великой французской революции.

Монархи Европы, прежде всего России и Пруссии, явились главной контрреволюционной силой, бросившей вызов парижским якобинцам, поддержанным польскими республиканцами.

Русские войска весной 1793 года двинулись к Варшаве, опираясь на помощь Тарговицких конфедератов – польских аристократов, поддержавших Екатерину II. (Свое название они получили от имени местечка Тарговицы, принадлежавшего роду графов Потоцких.) Тарговицкие конфедераты шли за русской армией, помогая разгромить войска короля Станислава Августа Понятовского, на первых порах сопротивлявшегося оккупации своей страны Россией.

Собранный в Гродно Чрезвычайный Сейм, окруженный плотным кольцом войск, проголосовал за второй раздел Польши. По этому разделу Россия получила территорию в двести пятьдесят тысяч квадратных километров – Правобережную Украину и Белоруссию с Минском, а Пруссия присоединила к себе пятьдесят восемь тысяч квадратных километров земли с городами Познань, Гданьск и Торунь.

Польская армия ставилась под русское командование, а внешнеполитические сношения осуществляли царские дипломаты.

Петербургская конвенция 1795 года

Эта конвенция была третьим договором, завершившим раздел территории Польши между Россией, Пруссией и Австрией.

В результате третьего раздела Польша перестала существовать как самостоятельное государство.

Вся ее территория вошла в состав трех стран, подписавших 13 октября 1795 года конвенцию о последнем разделе Польши. Поводом к этому явилось восстание, которым руководил патриот и республиканец Тадеуш Костюшко. На подавление этого восстания были двинуты русские и прусские войска. 10 октября 1794 года в битве при Мацеевицах армия Костюшко была разгромлена, а сам он попал в плен к русским.

3 января 1795 года был подписан трактат об окончательном разделе Польши между Россией и Австрией, а 13 октября того же года – о разделе польских земель между Россией и Пруссией.

По третьей Петербургской конвенции России перешли земли по правому берегу Западного Буга до Немирова, оттуда по прямой линии на север до Гродно и далее по течению Немана до Балтийского моря. Российской империи отходили города Брест, Гродно, Вильно, Ковно и Митава – столица Курляндского герцогства.

Польские земли вокруг Кракова достались Австрии, а территория вокруг Варшавы и города Белостока – Пруссии.

Особым актом Станислав Август Понятовский 25 ноября 1795 года отрекся от престола. Этот акт об отречении, хотя и не входил в третью Петербургскую конвенцию, все же был логическим ее завершением.

Кончина Екатерины Великой

А тем временем в Петербурге дела шли своим чередом. 25 июня 1796 года произошло важное событие в семье Павла – Мария Федоровна родила третьего сына. Это был будущий император Николай I.

Екатерина писала Гримму: «Мамаша родила огромнейшего мальчика. Голос у него – бас, и кричит он удивительно; длиною он аршин без двух вершков (62 сантиметра. – В. Б.), а руки немного поменьше моих. В жизнь мою в первый раз вижу такого рыцаря».

13 августа в Петербург прибыл регент шведского престола герцог Карл Зюндерманладский со своим семнадцатилетним племянником – королем Швеции Густавом IV Вазой. Оба визитера скрывались под другими титулами. Регент назывался графом Гаагским, а король – графом Вазой. Они приехали для возможного сватовства тринадцатилетней великой княжны Александры Павловны за короля Швеции.

Перед тем Екатерина немалыми подкупами, неприкрытыми угрозами и даже откровенной демонстрацией силы расстроила предыдущую помолвку Густава IV с герцогиней Макленбургской и буквально заставила юного короля стать соискателем руки очаровательной русской принцессы.

Жених и его дядя были приняты с превеликим почетом и пышностью. Не только императрица, но и первые вельможи государства – Безбородко, Остерман, Строганов – давали в их честь один бал за другим. Шведы были очарованы невестой и приемом и официально попросили руки Александры Павловны у ее родителей и бабушки.

На 10 сентября была назначена помолвка, и когда весь двор, все сановники и генералы первых четырех классов, все иностранные резиденты приехали во дворец и вошли в Тронный зал, к ним вышла Екатерина в короне, в мантии и села на трон, а рядом встала прелестная невеста, трепещущая и взволнованная.

Долго ждали они жениха, но тот почему-то не появлялся. Тогда в апартаменты Густава IV Екатерина послала Платона Зубова и графа Моркова. Но они вернулись через час без жениха. Оказалось, что Густав категорически потребовал перехода Александры Павловны в протестантство, в противном же случае объявлял свое сватовство недействительным и от помолвки и свадьбы отказывался. При этом известии Екатерина потеряла сознание – с ней приключился апоплексический удар. Заболела и несчастная невеста, считая себя опозоренной.

Вскоре Екатерине стало лучше, но она понимала, что удар может повториться, и тогда возможна смерть, поэтому она возвратилась к делу о передаче трона своему старшему внуку.

16 сентября императрица впервые прямо, откровенно и без обиняков высказала свое желание Александру, передав ему все документы, необходимые для объявления его наследником престола.

Как ни секретно все это происходило, но уже не только при дворе, но и в Петербурге стали говорить о готовящейся коронной перемене, называли даже дату официального объявления Высочайшего Манифеста: либо 24 ноября 1796 года, в день тезоименитства Екатерины, либо на Новый год, 1 января 1797 года. Получив пакет документов и внимательно прочитав их, Александр позвал своего верного дядьку Протасова и посоветовался, как надлежит поступить. Прямой и честный Протасов ответил:

– Надобно обо всем доложить Его Императорскому Высочеству, батюшке вашему.

И Александр, согласившись, попросил Протасова помочь ему в этом деле.

17 сентября Александр и Константин присягнули на верность Павлу, дав ему слово сохранить сам факт присяги в тайне, а еще через неделю Александр письменно заверил Екатерину, что во всем согласен с ней, проявив, таким образом, совершеннейшее двуличие.

18 сентября с Екатериной случился еще один легкий удар, но она сумела скрыть его последствия, хотя до конца октября часто недомогала, ложилась в постель среди дня, чего раньше с ней почти никогда не случалось.

В воскресенье 2 ноября состоялся большой парадный обед, на котором Екатерина показалась всем нездоровой и утомленной. Следующие два дня она не выходила из своих покоев, а вечером 4 ноября собрала у себя маленькое изысканное общество. Екатерина была весела и попеняла своему шуту Льву Нарышкину на то, что он боится разговоров о смерти, сама же стала в шутливом тоне рассказывать о недавней кончине короля Сардинии.

Проводив гостей, императрица, тяжело ступая из-за того, что в последние дни ноги ее сильно распухли, ушла к себе в опочивальню.

Она умерла 6 ноября утром, в девять часов сорок пять минут.

Вещий сон Павла Петровича

Екатерина была еще жива, когда Павлу в ночь на 5 ноября приснился чудной сон: ему казалось, что некая неведомая сила поднимает его и возносит к небу, заставляя парить над облаками. Это повторилось несколько раз, когда в очередной раз Павел проснулся, как бы вернувшись на землю, он увидел, что Мария Федоровна тоже не спит. Павел спросил жену, почему она бодрствует, Мария Федоровна ответила, что всю ночь ее не оставляет сильная тревога.

За обедом Павел рассказал о своем сне ближайшим придворным, а вскоре в Гатчину один за другим примчались несколько курьеров из Петербурга с одной и той же вестью: государыня при смерти.

Первым приехал Николай Зубов, посланный к Павлу Платоном. Фаворит очень боялся грядущего царствования и решил еще до кончины своей повелительницы навести мосты между Петербургом и Гатчиной, рассчитывая на милость нового императора и забвение былого неудовольствия.

Павел, увидев приехавшего Николая Зубова, решил, что тот прибыл, чтобы арестовать его, но, когда узнал об истинной причине появления того в Гатчине, оказался близким к обмороку.

Вторым прискакал Ф. В. Ростопчин, которого послал к Павлу Александр, а вслед за ними появилась целая кавалькада курьеров: не было ни одного сановника, который бы не послал своего человека с известием о близкой смерти Екатерины. Среди нарочных были вестоноши даже от дворцового повара и дворцового лакея.

Не медля ни минуты, Павел помчался в Петербург. За ним тянулся длинный хвост возков, карет и открытых экипажей.

В девятом часу вечера 5 ноября Павел и Мария Федоровна прибыли в Зимний дворец, перед которым стояли тысячи петербуржцев.

Александр и Константин встретили отца в мундирах Гатчинского полка и вместе с ним и матерью прошли в опочивальню Екатерины. Они застали больную в беспамятстве и из беседы с врачами поняли, что часы императрицы сочтены.

В эти минуты во дворце появился прискакавший из Гатчины любимец Павла Алексей Андреевич Аракчеев. Он мчался в фельдъегерской тележке, без шинели, в одном мундире, и ехал столь быстро, что даже рубашка его оказалась забрызганной грязным снегом.

Александр, увидев это, отвел Аракчеева к себе в покои и дал ему свою чистую рубашку. (Потом Аракчеев всю жизнь хранил эту рубашку и перед смертью завещал похоронить себя в ней.) Так символично началась дружба Аракчеева и Александра.

Отдав первые распоряжения, Павел направился в кабинет Екатерины, и сам стал отыскивать, собирать и запечатывать все находившиеся там бумаги, особенно усердно отыскивая те, какие касались престолонаследия.

Так, между опустевшим кабинетом императрицы и опочивальней, заполненной отчаявшимися врачами, провел Павел эту последнюю ночь в жизни своей матери.

Павел, Мария Федоровна и их старшие дети всю ночь не смыкали глаз. То же самое творилось и с сотнями придворных, дворцовых служителей, офицеров и генералов армии и гвардии, на глазах у которых нервный, возбужденный Павел то входил, то выходил из комнаты, где лежала умирающая Екатерина. Как только он вышел в последний раз, раздался ужасный стон, который разнесся по всему дворцу, – Екатерина умерла. Тотчас же вышел доктор Роджерсон и сказал:

– Все кончено!

Павел повернулся на каблуках на пороге дверей, надел огромную шляпу и, держа по форме в правой руке трость, хрипло прокричал:

– Я ваш государь! Попа сюда!

Мгновенно явился священник, поставил аналой, положил на него Евангелие и крест и первой привел к присяге императрицу Марию Федоровну. После нее присягал цесаревич Александр. Когда текст присяги был произнесен полностью, Павел подошел к сыну и велел добавить к присяге слова: «И еще клянусь не посягать на жизнь государя и родителя моего».

Очевидец происходившего, А. М. Тургенев, писал, что «прибавленные слова к присяге поразили всех присутствующих, как громовой удар». Примечательно, что они стали как бы пророчеством, сбывшимся через четыре с половиной года.

Историческая мозаика времен Екатерины Великой

Познакомьтесь с высказываниями самой императрицы и ее соратников, тех, кто жил в одно время с ней, видел ее или был о ней наслышан, узнайте о Екатерине от историков ее царствования. Здесь вы найдете также рассказы о различных эпизодах, многосторонне характеризующих эту великую женщину и государыню.

Екатерина II о русском народе

Екатерина Романовна Дашкова приводит такой отзыв Екатерины II о русском народе.

«Русский народ – особенный народ в целом свете, – сказала государыня. – Что это значит? – возразила Дашкова, – ужели Бог не все народы сотворил равными? – Русский народ, – продолжала Екатерина II, – отличается догадливостью, умом, силою. Я знаю это по двадцатилетнему опыту моего царствования. Бог дал русским особенное свойство».

Чичагов о Екатерине Великой

Адмирал Павел Васильевич Чичагов (1767-1849) был известен своей прямотой и тем, что никогда не говорил того, чего не думал. Современники считали его одним из умнейших, честнейших и справедливейших людей того времени.

О Екатерине II Чичагов писал так: «Кто умеет возвести свою страну на высоту могущества и славы, тот не может подлежать легкой критике и еще того менее подвергаться личной ответственности. То же должно сказать и об императрице Екатерине: она возвысила свой народ до той степени, до которой он только был способен быть вознесенным. Она одна из всех российских государей умела усвоить политику дальновидную и поддерживала ее во все продолжение своего царствования. Она победоносно боролась со всем, что противилось ее движению вперед, с немногочисленными войсками побеждала бесчисленные армии и с самыми малыми средствами достигала величайших последствий. Эту тайну она унесла с собой в могилу, ибо мы видели, как после того, как многочисленные армии переходили от одного поражения к другому, как при употреблении самых громаднейших средств бывали самые маловажные – если не сказать ничтожные – последствия».

Российская ксенофобия

Екатерина II считала, что для любого из иностранцев, приехавших в Россию, эта страна становится «пробным камнем их достоинств». Она писала: «Тот, кто успевал в России, мог быть уверен в успехе во всей Европе. Нигде, как в России, нет таких мастеров подмечать слабости, смешные стороны или недостатки иностранца, можно быть уверенным, что ему ничего не спустят, потому что, естественно, всякий русский в глубине души не любит ни одного иностранца».

Приговор Салтычихе

Едва ли не самый суровый приговор был вынесен Екатериной помещице-преступнице Дарье Николаевне Салтыковой (1730-1801), прозванной Салтычихой. Помещица Подольского уезда Московской губернии за шесть лет замучила до смерти или собственноручно убила сто тридцать девять принадлежавших ей крестьян. Многие крестьяне умирали после пыток и мучений, когда их жгли раскаленным железом, морили голодом, шпарили кипятком, жестоко избивали.

Арестованная в 1762 году, Салтычиха находилась под следствием шесть лет и в конце концов была приговорена к пожизненному заключению в подземной монастырской тюрьме.

Вот (в сокращении) приговор Салтычихе, утвержденный Екатериной II:

«Указ нашему Сенату, 2 октября 1768 года:

1. Лишить ее дворянского звания и запретить во всей нашей империи, чтоб она никогда и никем не была именована названием рода ни отца своего, ни мужа.

2. Приказать в Москве… вывести ее на площадь и приковать к столбу и прицепить на шею лист с надписью большими словами: «Мучительница и душегубица».

3. Когда выстоит целый час на сем поносительном зрелище, то… заключа в железы, отвести в один из женских монастырей, находящийся в Белом или Земляном городе, а там подле которой ни есть церкви посадить в нарочно сделанную подземельную тюрьму, в которой по смерть ее содержать таким образом, чтобы она ниоткуда в ней света не имела…»

Обоснование отмены пыток

Ранее, когда речь шла о пытках и казнях в России средневековой, и в этой главе, когда упоминалось о смягчении нравов и об отмене смертной казни Елизаветой Петровной, мы коснулись реалий тогдашней действительности. Несмотря на предыдущий эпизод с Салтычихой, можно все же утверждать, что во второй половине XVIII века русские нравы продолжали смягчаться. Доказательство тому – ограничение пыток. Екатерина II писала по этому поводу: «Строгость законов только умножает число преступников, а не исправляет их. Обвиняемый, терпящий жестокие пытки, не властен над собою в том, чтобы он мог говорить правду. Можно ли больше верить человеку, когда он бредит в горячке, нежели когда он в здравом рассудке и добром здравии? Чувство боли может возрасти до такой степени, что, совершенно овладев всею душой, не оставит ей больше никакой свободы производить какое-либо ей приличное действие, кроме как в то же самое мгновение ока предпринять самый кратчайший путь, коим бы избежать той боли. Тогда и невинный закричит, что он виноват, лишь бы мучить его перестали. И то же самое средство, употребляемое для отличения невинных от виноватых истребит всю между ними разницу. И судьям будет также неизвестно, виновного ли они имеют перед собою или невинного.

Посему пытка есть надежное средство осудить невинного, имеющего слабое сложение, и оправдать беззаконного, на силу и крепость свою уповающего. А следовательно, жестокая пытка и не нужна».

Дени Дидро и его ученица

Дени Дидро (1713-1784) – знаменитый французский просветитель, философ-энциклопедист, основатель, редактор и организатор издания «Энциклопедии, или Толкового словаря наук, искусств и ремесел», в 1773-1774 годах по приглашению Екатерины II жил в Петербурге, надеясь оказать благотворное влияние на императрицу, склонить ее к отмене крепостного права. Такая надежда зародилась у Дидро из-за того, что он довольно долго состоял в переписке с Екатериной и издали был очарован ее свободомыслием и либерализмом. Однако в Петербурге все оказалось иначе, и дальше нескольких откровенных и доверительных бесед дело не пошло. История сохранила и такую беседу. Дидро, разговаривая с Екатериной, заметил, что она имеет глубокие и разносторонние знания. На это Екатерина ответила: «И неудивительно: у меня были хорошие учителя – несчастье и одиночество».

Место по заслугам

Человек отменной храбрости и чести, полковник граф Александр Николаевич Самойлов получил орден Георгия 2-й степени, приехал во дворец и стал ждать выхода Екатерины II. Однако его оттеснила толпа придворных и генералов, впереди которых ему, полковнику, стоять было не по чину.

Когда же Екатерина вышла, то заметила Самойлова, и, обращаясь к нему, сказала:

– Граф Александр Николаевич! Ваше место – здесь, впереди, как и на войне!

Царь-баба

Графиня Браницкая заметила, что Екатерина II берет нюхательный табак левой рукой, и спросила: «А отчего же не правой, Ваше Величество?»

На что Екатерина ей ответила: «Как царь-баба, часто даю целовать правую руку и нахожу непристойным всех душить табаком».

Неподходящий рецепт

Однажды зимой Екатерина почувствовала сильную головную боль и, чтобы снять ее, велела вывезти себя в санях на свежий воздух. Длительная прогулка помогла, и боль прошла.

Однако на следующий день голова у нее снова заболела, и врач посоветовал ей прокатиться в санях еще раз.

– Нет, – ответила Екатерина, – что подумают обо мне люди, увидев, что я второй день подряд не работаю, а праздно катаюсь по улицам!

Императрица, достойная России

О Екатерине II сохранилось много рассказов, анекдотов, воспоминаний. Одни из самых интересных мемуарных записок оставил австрийский дипломат, совершавший вместе с ней путешествие в Новороссию и Крым.

Бельгийский принц Шарль Жозеф де Линь (1735-1814), генерал и писатель, друг австрийского императора Иосифа II, побывал в России в 1780 и 1787 годах, и в последний свой приезд сопровождал Екатерину в Крым. Он говорил о ней так: «Екатерина во всяком звании была бы превосходною женщиной, но звание императрицы приличествовало ей более всего, потому что только пространствам ее державы могли равняться обширность ее разума и величие ее души».

Продолжательница великого начинания

Де Линь писал о Екатерине: «Екатерина собрала оставшиеся в мастерской Петра недоделанные фрагменты и недостроенные части. Дополнив их, она построила здание и теперь посредством скрытых пружин приводит в движение исполинский состав, то есть Россию. Она дала ей устройство, силу и крепость. Это устройство, сила и крепость будут процветать час от часу все более, если преемники Екатерины будут идти по ее следам».

Жребий государств

Во время путешествия в Новороссию и Крым Екатерина посетила поле Полтавской битвы, где перед ней разыграны были батальные сцены, повторяющие в миниатюре сражение, произошедшее здесь в 1709 году.

Посмотрев представление, Екатерина заметила:

– Вот в чем заключается жребий государств – один день решает их судьбу. Без ошибок, которые на этом месте совершали шведы, мы бы никогда здесь не оказались!

Петербургский внешнеполитический кабинет

В царствование Екатерины русская внешняя политика была в центре всех европейских государств, ибо успехи России закрепили ее положение как великой державы. Иностранные дипломаты часто гадали: кто же входит в петербургский кабинет, благодаря чьим усилиям Россия занимает столь почетное место в мире, как велико число этих сановников?

Все тот же принц де Линь, хорошо знавший истинное положение дел, говорил об этом так: «Петербургский кабинет совсем не так огромен, как заключает о нем Европа, он весь помещается в одной голове Екатерины».

Всему свое место

Во время своих поездок по России Екатерина часто награждала и благодарила многих военных и статских, причем любила делать это публично.

– Ваше Величество, – заметил ей однажды принц де Линь, – кажется, всегда остаетесь довольны своими подданными?

– Нет, принц, – ответила Екатерина, – я далеко не всегда бываю ими довольна. Но я хвалю всегда вслух, а браню потихоньку и с глазу на глаз.

Афоризмы и максимы Екатерины II

Екатерина II оставила после себя огромный архив. Прочитанные, часто отредактированные, а затем и подписанные государственные документы составят многие сотни томов. Кроме того, десятками томов исчисляются написанные ею письма, записки, пьесы, исторические, философские и публицистические произведения.

Не имея возможности представить здесь хотя бы один процент написанного ею, автор предлагает вам, уважаемые читатели, самую малую толику ее сентенций и максим.

• Бранные слова оскорбляют уста, из которых исходят, столько же, сколько уши, в которыя входят.

• Буде увидишь пороки ближняго, не оказывай ему своего осуждения.

• Будьте мягки, человеколюбивы, доступны, сострадательны и щедры; ваше величие да не препятствует вам добродушно снисходить к малым людям и ставить себя в положение, так чтобы эта доброта никогда не умаляла ни вашей власти, ни их почтения. Выслушивайте все, что хоть сколько-нибудь заслуживает внимания; пусть все видят, что вы мыслите и чувствуете так, как вы должны мыслить и чувствовать. Поступайте так, чтобы люди добрые вас любили, злые боялись и все уважали.

• Во всяком возрасте почитай родителей.

• В свете ничего совершенного нет.

• В своих трудах и страдании прилично человеку иметь терпение, к людским же винам и погрешностям великодушие.

• Всякий родитель должен воздерживаться при детях своих не только от дел, но и от слов, клонящихся к неправосудию и насильству, как-то: брани, клятвы, драк, всякой жестокости и тому подобных поступков, и не дозволять и тем, которые окружают детей его, давать им такие дурные примеры.

• Гораздо лучше предупреждать преступления, нежели их наказывать.

• Государства, в которых не оказывается почтение государю, начальствующим, в которых не имеют почтения ни к старикам, ни к отцам и матерям, близки к падению.

Эпитафия для самой себя

…В конце жизни, в один из часов досуга, Екатерина написала эпитафию, слова которой она хотела поместить на своей могильной плите: «Здесь лежит Екатерина Вторая, родившаяся в Штеттине 21 апреля 1729 года. Она прибыла в Россию в 1744 году, чтобы выйти замуж за Петра III. Четырнадцати лет от роду она возымела тройное намерение – понравиться своему мужу, императрице Елизавете и народу. Она ничего не забывала, чтобы успеть в этом. В течение восемнадцати лет скуки и уединения она поневоле прочла много книг. Вступив на Российский престол, она желала добра и старалась доставить своим подданным счастие, свободу и собственность. Она легко прощала и не питала ни к кому ненависти. Пощадливая, обходительная, от природы веселонравная, с душою республиканскою и с добрым сердцем, она имела друзей. Работа ей легко давалась, она любила искусства и быть на людях».

Сколь бы разноречиво ни оценивали мы автора этой эпитафии, трудно не согласиться с тем, что сказала о себе эта Великая – в полном смысле слова – женщина и императрица.

Пушкин о двойственности Екатерины II

Двойственность, присущую Екатерине II, Пушкин определял следующим образом: «Если царствовать значит знать слабость души человеческой и ею пользоваться, то в сем отношении Екатерина заслуживает удивление потомства. Ее великолепие ослепляло, приветливость привлекала, щедроты привязывали. Само сластолюбие сей хитрой женщины утверждало ее владычество».

И в то же время Пушкин видел и другое: «Екатерина уничтожила звание (справедливее – название. – В. Б.) рабства, а раздарила около миллиона государственных крестьян (то есть свободных хлебопашцев. – В. Б.) и закрепостила вольную Малороссию и польские провинции. Екатерина уничтожила пытку, а Тайная канцелярия процветала под ее патриархальным правлением; Екатерина любила просвещение, а Новиков, распространивший первые лучи его, перешел из рук Шешковского в темницу, где и находился до самой ее смерти. Радищев был сослан в Сибирь; Княжнин умер под розгами – и фон Визин, которого она боялась, не избегнул бы той же участи, если б не чрезвычайная его известность».

Следует пояснить, кто таков Княжнин.

Яков Борисович Княжнин (1742-1791) – драматург и переводчик, преподаватель в Сухопутном шляхетском корпусе, с 1783 года член Российской Академии. Был автором многих пьес, пользовавшихся значительным успехом. В 1789 году, когда во Франции началась революция, написал трагедию «Вадим Новгородский». Пьеса была опубликована после смерти автора, но тут же, по решению Сената, сожжена за антимонархическую направленность и тираноборческие мотивы. Княжнин умер за два года до этого, но участь его пьесы послужила причиной распространения в обществе слуха, что он умер не от простуды, как официально извещалось после его смерти, а от пыток в Тайной канцелярии. Пушкин придерживался этой версии.

Оглавление

АМАНТЫ ВЕЛИКОЙ КНЯГИНИ

Реклама на сайте