«ГИТЛЕР, Inc.»

Содержание

Хронология уничтожения Германии (1900-1945 годы)

Предисловие

1. Введение: Евразийская общность.

Начало осады Германии и Первая мировая война; 1900-1918 годы

Второй рейх: трагедия имперского становления 

Центральный регион, полумесяц и кошмар британской геополитики

Кровь Романовых и окружение Германии

«Полезные идиоты» из Сараево

Осада Германии

Призвание Ленина

Последние дни Америки: от республики к агрессивной империи

2. Вебленово пророчество. От Советов до Версаля пути русского братоубийства; 1919 - 1920 годы

Невозможная революция 

Вступление Гитлера в материнскую ложу

Предательство союзниками русского Белого движения 

Мирный договор, оказавшийся слишком жестким 

Сон про Гитлера и расшифровка версальских статей

3. «Таяние» Германии и геополитическая корректность «Майн Кампф».

От Капповского до пивного путча; 1920-1923 годы

Эрцбергер: в одиночку против инфляции 

Миссия Требич-Линкольна и провал Капповского путча 

Вальтер Ратенау — невольная жертва русско-германского пакта 

Чистилище 1923 года: гиперинфляция

Первый натиск нацистских фундаменталистов 

4. «Надоедливый план платежей». Каким образом управляющий Норман обрек Европу на проклятие; 1924-1933 годы

Банковская «сеть» и правила золотой игры

Монтегю Норман и «национализация банка»

План Дауэса и гиеродул Шахт

«И. Г Фарбен» и первая немецкая пятилетка 

Великая британская шарада: крах нового золотого стандарта

Последняя интрига Курта фон Шлейхера и конец Веймара 

5. Рейх на мраморных скалах. Огонь, ловкость рук и маскарад — путь к «Барбароссе» — 1933-1941 годы

Нацистский переворот

Магия денег, создание рабочих мест и иностранная помощь

Британский маскарад и повторный обман Германии

Советская легенда о безумии и самопожертвовании

Ложная война на Западе и истинный натиск на Восток 

6. Заключение

Примечания 

Избранная библиография

Благодарности

Хронология уничтожения Германии (1900-1945 годы)

1900

Ускоренными темпами начинается строительство германского военно-морского флота

1904

Заключение стратегического союза между Британией и Францией

1907

С целью стратегического окружения Германии заключается тройственный союз

Антанта — между Британией, Францией и Россией

1914

Начало Первой мировой войны

1916

Попытка России заключить сепаратный мир с Германией

Декабрь: убийство Распутина

1917

Март: отречение императора Николая II

Апрель: Соединенные Штаты вступают в войну

Октябрь: большевистский переворот в России

1918

Март: заключение мира между Германией и большевистской Россией

Ноябрь: капитуляция Германии

1919

Январь—март: гражданская смута в Германии; провозглашение Веймарской республики

Июнь: ратификация Версальского договора

Сентябрь: Гитлер становится действующим политиком

1920

Союзники саботировали контрреволюционную борьбу в России

Март: Капповский путч

Сентябрь: Веблен публикует свои пророчества

1921

Август: убийство Эрцбергера

1922

Апрель: Заключение российско-германского договора

Июнь: убийство Ратенау

1923

Инфляционный кризис в Германии

Январь: французские войска оккупируют Рур

Ноябрь: гитлеровский пивной путч

1924

Апрель—сентябрь: разработка и осуществление неотложного плана Дауэса

Декабрь: Гитлер досрочно освобожден из тюрьмы

1925

Апрель: Британия возвращается к золотому стандарту

1927

Июль: крупная банковская конференция на Лонг-Айленде

1928

Май: на общенациональных выборах нацисты получают 2,6 процента голосов

Сентябрь: Лондон провоцирует крах на Нью-Йоркской бирже. Прекращение устойчивого финансового потока из Америки в Германию

1929

Сентябрь: ужасающий рост безработицы;

нацистский прорыв — партия Гитлера получает на выборах 18,7 процента голосов

1931

Март: неудачная попытка создания австро-германского союза

Май: крах австрийского системообразующего банка «Кредитанштальт»

Июль: банковский кризис в Германии

Июль—сентябрь: Британия отказывается от золотого

стандарта

Октябрь: Гитлер встречается с Гинденбургом

1932

Май: баронский кабинет фон Папена

Июнь: отмена репараций

Июль: нацисты набирают на выборах 37,3 процента

Ноябрь: нацисты теряют два миллиона голосов; Гинденбург отказывается назначить Гитлера рейхсканцлером Декабрь: рейхсканцлером становится Шлейхер; безработица в Германии достигает 40 процентов

1933

Январь: встреча на вилле Шредера 4 числа; 30 января Гитлер приведен к присяге как рейхсканцлер Германии

Февраль: поджог рейхстага

Март—август: нацисты консолидируют власть; Шахт проводит политику создания рабочих мест

1934

Июнь: чистка штурмовых отрядов Рема («ночь длинных ножей»)

Июль: англо-германское финансовое соглашение

Август: Гитлер провозглашается вождем империи; всерьез начинается вооружение Германии; массивные англо-американские инвестиции в германскую экономику

1935

Июнь: англо-германское морское соглашение

1936

Британское попустительство достигает своего пика

Март: ремилитаризация Рейнской области

Сентябрь: Ллойд Джордж наносит визит Гитлеру

Декабрь: отречение «пронацистского» короля Эдуарда VIII

1937

Октябрь: Виндзоры совершают поездку по Германии

Ноябрь: лорд Галифакс летит в Германию — Гитлеру зажигают зеленый свет

1938

Кульминация нацистского бума: ликвидация безрабо­тицы

Март: аннексия Австрии

Сентябрь: ослабление Чехословакии — Мюнхенское соглашение

1939

Март: нацисты оккупируют Чехословакию; официально оформляется раскол правящих кругов Британии в связи с отношением к Германии; односторонние гарантии Британии Польше

Август: заключение советско-германского пакта; раздел Польши

Сентябрь: начало «странной войны»

1940

Апрель—июнь: нацистское наступление на западе и капитуляция Франции

Июль: секретные переговоры с Виндзорами в Испании

Август—сентябрь: провал воздушной войны с Британией

Декабрь: в 1ёрмании закончены приготовления к вторжению в Россию (план «Барбаросса»)

1941

Март—май: успехи немцев в Средиземноморье

Май: исчезновение Гесса

Июнь: начало нацистского вторжения в СССР

1943

Январь: поражение немцев под Сталинградом

Май: войска оси капитулируют в Северной Африке

Июль: высадка союзников на Сицилии

1944

Июнь: высадка союзников в Нормандии (открытие второго фронта)

1945

Март: американцы форсируют Рейн

Май: окончательный разгром Германии

Предисловие

Нацизм. Для многих это явление стало навязчивой идеей, в особенности для тех, кто жил при нацизме, вкусил горечь страшного поражения и получил моральную травму, уродливо исказившую все представления о нравственности. Будучи ита­льянцем, я отчетливо помню бесконечные воспоминания мое­го деда по отцовской линии о фашизме, как и поддакивания ба­бушки. Дед так и не смог до конца своих дней развязать узел сложных чувств по отношению к Муссолини, немцам, войне и всему связанному с ними ужасу. Временами он жалел о том, что ось потерпела поражение, но в другие моменты он в своих фантазиях воображал, что Франция не испытала столь скорого и сокрушительного поражения, ввергнувшего Италию в неис­числимые бедствия. Дед участвовал в сражениях на Балканах, уцелел и остался навеки привязанным к старому миру — до са­мой смерти, которая постигла его много лет спустя после сорок пятого года. Мой отец и я — представители нового поколения — слушали его тирады, изумленно округлив глаза, будучи не в си­лах даже в воображении допустить победы нацизма, каковая вполне укладывалась в серьезное, но «вывернутое» мировоз­зрение деда. Мы с отцом полагали, что именно такое мировоз­зрение навлекло на Европу проклятие и оправдало американи­зацию побежденных.

Но последовавшее за поражением нацизма воцарение Pax Americana («Мир американский» (лат.). — Примеч. ред.) имело са­мо по себе весьма сомнительную ценность: американский мир начался с ядерного холокоста; это мироустройство привнесло, конечно, новую струю в экономику Запада, но весьма мало спо­собствовало установлению мира в остальных частях света. Впрочем, и чувства побежденного Запада тоже были весьма тягостными: немцы и итальянцы превратились в два опустошен­ных, лишенных собственной идентичности племени.

Сейчас в коллективном представлении Запада не существует ничего худшего, нежели нацизм. Не было больших святотатств, большей жестокости, бесчеловечности, большего обмана, чем те, которые совершил невиданный режим, властвовавший в Центральной Европе на протяжении двенадцати лет. Нацис­ты совершали невероятные до тех пор акты насилия над живы­ми людьми, и список их злодеяний и зверств был так велик и ужасен, что после военного поражения Германия, кроме того, подверглась моральному уничтожению со стороны победителей, и это отношение существует и по сей день. До сих пор не иссякает мощный поток книг, статей, руководств и фильмов, со­здаваемых англо-американцами и распространяемыми их наем­ными «шестерками» в Европе. Этот поток наполнил все споры и дебаты на тему нацизма, исключив все взгляды, противоре­чившие «правде» истеблишмента. Эта правда заключается в том, что Европа пошла на компромисс с агрессивным отродь­ем, чем опозорила себя: проклятые немцы ввергли в жестокую войну своих европейских братьев, и после поражения — все без исключения — заслуженно впали в благодетельное подчинение своим «американским дядюшкам».

Мне всегда страстно хотелось понять, как такое вообще мог­ло произойти. Мне было непонятно, как могла Европа совер­шить такое чудовищное самоубийство, отдавшись во власть чу­жеземного правителя, обладавшего мировоззрением, хотя и отличным от такового древних времен, но оттого не менее жестоким и варварским. Было очевидно, что для того, чтобы от­ветить на этот мучивший меня вопрос, надо было обратиться к источникам новейшей истории, то есть к истории самого на­цизма. Как мог он явиться на свет?

Будучи профессиональным экономистом, я сосредоточил свое внимание на периоде бума нацистского режима, наступив­шего в тридцатые годы, и на финансовых хитросплетениях, обеспечивших экономическое выздоровление Германии. Это исследование стало темой моей докторской диссертации. Оно явилось ядром, которое впоследствии, в течение без малого де­сяти лет, обросло множеством дополнительных исследований.

В настоящей работе я не ставил себе целью переоценку немецких зверств и жестокостей: они освещены достаточно пол­но, хотя — по большей части — с анатомической точки зрения, то есть не без сладострастного вожделения. Напротив, я решил направить острие атаки назад, к периоду, предшествовавшему расцвету нацизма на несколько лет; тем более что официальные «повествования» на эту тему в значительной части искажены раскаянием и извинениями (если их пишут немцы)*

* Книга Эрнста Нольте «Der europaische Burgerkrieg 1917-1945: Nationalsozialismus und Bolschevismus» («Гражданская война в Европе 1917-1945 годов: Национал-социализм и большевизм») являет собой типичный пример такого умиротворяющего подхода.

или более или менее замаскированными проклятиями и ругательствами (если их пишут англо-американцы)**

** Типичными примерами стереотипных произведений такого рода явля­ются, например, книги Вильяма Ширера «Взлет и падение Третьего рейха» (Rise and Fall of the Third Reich; New York: Simon & Schuster, 1960), Майкла Берли «Третий рейх — новая история» (The Their New History; New York; Hill and Wang, 2000) или недавно вышедшая двухтомная биография Гитлера, написанная Иеном Кершоу, — «Надменность» (Hubris, 1998), и «Возмездие» (Nemesis, 2000; New York: W.W. Norton & Company).

 и касаются зарождения на­цизма только лишь для того, чтобы отмахнуться от него, как от путающей все карты досадной интерлюдии, отмеченной беше­ной мстительностью старонемецкого духа, так же как преслову­тыми «великими историческими силами» и «иррационально­стью», — двумя весьма поверхностными и, по сути, лишенными какого-либо содержания идеями.

Недостаточность освещения зарождения и созревания на­цизма обусловлена двумя факторами: во-первых, исторический период зарождения гитлеризма — как всем известно — невероят­но сложен, это отнюдь не сюжет для развлекательного кино­фильма: например, разразившийся на Западе великий кризис и ошеломляющие успехи нацистов на выборах, — либеральные историки стали искать объяснения этого феномена у таких же либеральных экономистов, которые и сами ровным счетом ни­чего не поняли в причинах кризиса и благополучно вернули сюжет историкам. Эти последние оказались обремененными необходимостью сказать свое веское слово, но в результате дали разочаровывающее, жалкое и невразумительное объяснение прихода нацистов к власти.

Во-вторых, исследователи сознательно избегают детального описания периода возникновения нацизма, так как это может вскрыть массу неприятных вещей; действительно, такое ис­следование наверняка бы показало, что нацисты ни при каких обстоятельствах не могли стать порождением слепого случая. Целью моей книги как раз и является продемонстрировать, что на протяжении 15 лет (1919-1933) англо-саксонская элита ак­тивно вмешивалась в германскую политику, имея осознанное намерение создать мракобесное движение, каковое можно бы­ло бы впоследствии использовать как пешку в большой геополи­тической интриге. Когда непосредственно после окончания Первой мировой войны такое движение возникло в форме ре­лигиозной антисемитской секты, замаскированной под полити­ческую партию (то есть НСДАП), элитные британские полити­ческие клубы начали пристально наблюдать за ней: они поддерживали эту партию полуофициально в 1931 году, когда Веймарская республика трещала по швам под бременем кризи­са, и, наконец, лживо приняли нацистов в свои объятия, помо­гая им в течение тридцатых годов. Этим я хочу сказать, что, хо­тя не Англия создала гитлеризм, именно она создала условия, в которых только и мог появиться этот феномен, и потратила массу усилий на оказание финансовой помощи нацистам и во­оружила их до зубов, с тем чтобы впоследствии манипулировать ими. Без этого методичного и беспощадного «прикрытия» и без соучастия в этой поддержке Советской России не было бы ника­кого фюрера и никакого нацизма. Политический динамизм на­цистского движения имел успех только и исключительно благо­даря общей нестабильности в Германии, а нестабильность эта была на сто процентов искусственной, то было бедствие, спла­нированное, разработанное и исполненное самими элитными англо-американскими клубами.

Под «клубами» и «элитами» я подразумеваю укоренившиеся и самовоспроизводящиеся братства, правившие англосаксон­скими государствами: они были (и есть) образованы конгломе­ратом династий, происходящих из банкирских домов, дипло­матического корпуса, офицерской касты и правящей аристократии. Этот конгломерат и по сей день прочно впле­тен в ткань современных «демократий». Такие «клубы» дейст­вуют, управляют, воспитывают и мыслят как компактная, тес­но спаянная олигархия, привлекающая к сотрудничеству средний класс, который она использует как фильтр между со­бой и пушечным мясом — простолюдинами.. Действительно, в так называемом демократическом выборе, который в насто­ящее время представляет собой наиболее хитроумную модель олигархического правления, электорат по-прежнему не имеет никакого влияния, а политическая способность есть не что иное, как иное название силы убеждения, необходимой для по­строения «консенсуса» вокруг жизненно важных решений, ко­торые принимаются отнюдь не избирателями *.

* Так называемая демократия есть фальшивка, ложная выборность и поддельное голосование. В современных бюрократических систе­мах, зарождение которых произошло в середине девятнадцатого века, феодальная организация, если можно так выразиться, была поднята на более высокий уровень. Главной целью того, что Фукидид в свое время называл синомосией (букв.: обмен клятвами), то есть целью невиди­мых братств, действующих за спиной правящих кланов, всегда было сделать процесс изъятия средств у населения («свободные доходы» в форме ренты, финансовые сборы и тому подобное воровство) на­столько темным и непроницаемым, насколько это возможно. Неверо­ятное усложнение и пропагандистский вал искусно внедряемых в мас­сы неверных представлений, окруживших непроходимым туманом всю банковскую систему (мы вернемся к этой теме в главе 4), каковые явля­ются главным орудием, с помощью которых иерархи экспроприируют и контролируют богатство поддерживающего их сообщества, являют­ся самым явным и убедительным свидетельством той глубокой транс­формации, происшедшей с феодально-олигархической организацией в новую эру. Запад перешел от малоразвито!! в техническом отношении аграрной организации, стоявшей на спинах лишенных гражданских прав рабов, к высокомеханизированному постиндустриальному улью, который высасывает все силы и соки из точно таких же бесправных «белых и синих воротничков», закладывающих свои жизни ради воз­можности купить безделушки и приманки современного общества по­требления. Теперь не видно прежних, сидевших в замках лордов, тре­бующих дани, — теперь для достижения той же цели лорды полагаются на банковские счета, в то время как лизоблюды из среднего класса — ученые и публицисты — остаются верны своей синомосии. Другая кон­кретная разница между вчерашним и сегодняшним днем заключается в невероятном увеличении производства промышленных товаров (уро­вень которого потенциально может быть еще выше, но искусственно тормозится для поддержания более высоких цен). Что же касается «де­мократического участия» простых граждан, то в глубине души они пре­красно осознают, что не принимают никаких мало-мальски значимых решений, что политика состоит в управлении толпами, направляемы­ми туда, куда требуют желания и предвкушения тех немногих, кто обла­дает ключами к информации, разведывательным данным и финансам.

История, рассказанная в этой книге, — это, по сути, история Британской империи, которая к 1900 году, напуганная ростом могущества юного германского рейха, начала разрабатывать и приводить в исполнение секретный план стратегического окружения Евразийского массива. Главная цель этого масштабно­го окружения — не допустить создания стратегического союза между Германией и Россией: если эти две державы сольются в «братском объятии», то, как не без оснований полагали бри­танские правящие круги, они обеспечат себя такими неисчерпа­емыми источниками ресурсов, людей, знаний и военной мощи, что смогут угрожать самому существованию Британской импе­рии в наступающем столетии. Придя к этому пониманию, Бри­тания начала кампанию, имевшую целью расчленение Евразии, для чего к борьбе с Германией следовало привлечь Францию и Россию, а позже и Америку. Превратности первой половины двадцатого века во всем своем эпическом величии явили собой картину британской осады Европы.

Как будет показано в главе 1, Первая мировая война завершила начальный этап атаки, которая увенчалась появлением у все­мирной шахматной доски нового великого игрока — Соединен­ных Штатов. Германия проиграла войну, но избежала разгрома на своей собственной территории; германские элиты, ее поли­тические и экономические учреждения остались нетронутыми. Таким образом, после 1918 года начался второй этап осады: по воле союзников был выполнен ошеломляющий политический маневр, в результате которого в Германии поднялся мракобес­ный режим, возникший из рядов побежденных милитаристов. Британия умело управляла брожением этой закваски, имея в виду создание агрессивной политической общности, которую можно будет подтолкнуть на войну с Россией. Продуманной це­лью было заманить новый германский режим в войну на два фронта (Вторую мировую войну) и, воспользовавшись этой воз­можностью, раз и навсегда уничтожить Германию. Для того что­бы воплотить в жизнь эти глубокие, далеко идущие и рискован­ные планы, были необходимы два условия: (1) в России следовало установить мощный антигерманский режим, тайно связанный с Британией, и (2) в Германии следовало посеять хаос, чтобы подготовить почву для взращивания реакционного режима «национального освобождения». Первой цели достигли тем, что в 1917 году нанесли удар в спину русского царя и спо­собствовали утверждению у власти большевиков. Второй цели достигли тем, что составили статьи мирного договора так, что­бы сохранить в неприкосновенности династические кланы Гер­мании: действительно, ведь именно из этой среды, как рассчи­тывали в Британии, должно было возникнуть реваншистское движение (глава 2).

После окончания Великой войны (Первой мировой.— При­меч. ред.) на германской политической сцене поверхностному наблюдателю открывалась лишь жизнь Веймарской республи­ки, марионеточного государственного образования, созданно­го по воле Запада и ставшего питательной средой взращива­ния нацизма, каковое было осуществлено в три этапа: период хаоса, закончившийся гиперинфляцией и появлением на по­литической сцене Гитлера (1918-1923; этот период подробно проанализирован в главе 3); период дутого процветания, в те­чение которого нацисты вели себя очень тихо, но происходи­ла (на американские заимствования) незаметная для глаз сбор­ка будущей немецкой военной машины (1924-1929); и период распада (1930-1932), ускоренного финансовым гением двадца­того века Монтегю Норманом, управляющим Английского банка (глава 4).

Эти немногие временами могут делиться на враждующие фракции; и чем глубже такой раскол, тем более кровавым становится социаль­ный конфликт. Результаты западных выборов в прошлом веке являют­ся блестящим монументом полной непоследовательности «демокра­тии»: невзирая на две катастрофические войны и позднейшую систему пропорционального представительства, породившую множество пар­тий, Западная Европа так и не сдвинулась в своем общественно-эконо­мическом состояний, в то время как Америка постепенно стала и внеш­не идентична своей олигархической сути, сведя демократическую ширму к противостоянию и соперничеству двух крыльев идеологиче­ски компактной однопартийной структуры, в которой лоббируют свои интересы более или менее скрытые от посторонних глаз «клубы». Сте­пень общественного участия в этом ужасном и смехотворном надува­тельстве, как и следовало ожидать, является наиболее низкой — треть имеющих право голоса.

После окончания этого инкубационного периода и после то­го как гитлеровцы — при англо-американском финансовом со­действии — захватили кресло рейхсканцлера (январь 1933), на­чалось впечатляющее выздоровление Германии — под крылом нацистов, на британские займы и с помощью финансового ге­ния главного банкира рейха — Яльмара Шахта, протеже Монте­гю Нормана. Затем последовал невероятный, неправдоподоб­ный период «танца» Британии и нацистской Германии (1933-1943), в ходе которого первая толкнула вторую на войну против России. [...] Англия продемонстрировала всему миру магне­тическое шоу, представляя дело так, будто ее правящий класс расколот на две группировки — сторонников и противников на­цизма, и что именно этот раскол препятствует полноценным боевым действиям против Гитлера на Западном фронте после немецкого вторжения в Польшу и развязывания Второй ми­ровой войны. Истина же заключалась совсем в другом: за сце­ной была заключена сделка. Британия расчетливо мешала аме­риканцам открыть Западный фронт в Европе в течение трех лет, позволив нацистам углубиться в Россию и без помех опусто­шить ее в обмен на эвакуацию немецких войск из Средизем­номорского бассейна, зоны жизненно важных британских ин­тересов. В конце концов, покончив с этой впечатляющей симуляцией, Британия сбросила маску и обрушилась на одура­ченных нацистов, которые были неотвратимо раздавлены насту­павшими навстречу друг другу советскими и англо-американски­ми армиями (глава 5).

Для того чтобы ликвидировать германскую угрозу, британ­ские правящие элиты рискнули сделать неслыханно высокие ставки; за тридцать лет (с 1914 по 1945 год) они сплели паути­ну финансовых махинаций, международного бандитизма, тай­ных заговоров, дипломатического коварства, военного мас­терства и нечеловеческого лицемерия — и в конце концов добились успеха. Эта игра на англо-американское превосходст­во обошлась народам в 70 миллионов жизней (потерянных в двух мировых войнах): то был холокост, чудовищную суть ко­торого невозможно выразить никакими словами. Оба кон­фликта были сознательно задуманы и проведены Британией. В первом из этих конфликтов только политические упущения привели к потере Германии, во втором же цель была достигну­та — Германия, о которой стоило бы говорить, просто исчезла. Все, что мы видим на ее территории, — это парализованное, оцепеневшее и отупевшее население, загнанное в упряжку пригнанной к местным условиям автоматизации, вооружаемое и направляемое британцами (и Советами)*.

* Лейтмотивом этой книги является осознанный характер усилий, пред­принятых британскими клубами во имя сохранения империи, при полном понимании того, что эти усилия стоили затраченных средств, даже если сохранение господства означало передачу лидерст­ва американским братьям, коих Лондон пестовал как своих духовных наследников. Суть и смысл книги заключается в том, чтобы показать, что британский имперский стиль был, вероятно, самым отвратитель­ным проявлением макиавеллизма в новейшей истории, ибо Британия не остановилась пи перед чем ради защиты и сохранения своих гос­подствующих позиций; не было таких средств, которые не оправдыва­ла бы конечная цель. Для того чтобы упрочить свою мировую гегемо­нию, Британия не колеблясь ввергла Германию в омут бесконечных страданий и хаоса только лишь для того, чтобы выпестовать и вырас­тить зловещую автохтонную силу, каковой были намерены манипули­ровать в ходе второго всемирного конфликта — который также был чисто британской идеей. Все это — начиная 1919-го и заканчивая 1945 годом — было хладнокровным и хорошо рассчитанным загово­ром. Излишне говорить, что я прекрасно отдаю себе отчет и том, что отстаиваемый мною тезис будет подвергнут осмеянию и освистанию со стороны настроенных «экспертов» из числа западных ученых пат­риотов, которые усмотрят в нем еще одну гротескную теорию загово­ра; в действительности же мое утверждение является не чем иным, как питью, позволяющей связать воедино запутанный клубок неясных на­меков и твердо установленные факты, известные, кстати, уже много лет и дающие птицу для размышлений всем инакомыслящим, то есть историкам и экономистам, обладающим трезвой способностью чест­но признать, что главным принципом международных отношений все­гда была и остается секретность. Слоит только вспомнить о миллиард­ных бюджетных вложениях, которые в наши дин делаются в так называемую разведку. Этими вложениями распоряжаются никем не из­бранные «чиновники», и тратятся эти суммы на скрытые акты сабота­жа и дезинформации, творимые как дома, так и за границей, на смутные, не ведомые никому «исследования», на миссии наемников и бот знает на что еще, о чем налогоплательщики, естественно, не имеют ни малейшего понятия. Демократической общественности не дают ника­кого права голоса, но предписывают исправно платить за то. чтобы не известные никому лица за закрытыми дверями плели свои заговоры.

Итак, Запад должен снова задуматься — действительно заду­маться — о том, что существует нечто много худшее, нежели на­цизм, и это нечто — высокомерие англо-американских братств, в обычае которых подстрекать к войнам иноплеменных чудо­вищ, а затем управлять этим адским скопищем демонов ради достижения своих имперских целей.

* * *

Да, действительно, не все заговоры оказываются успешными — как го­ворится, «каждому овощу свое время» — бывает так, что одни заговоры оказываются более зрелыми для данного периода, нежели другие, но все великие исторические перемены — добродетельные или злодей­ские — неизменно вдохновляются, противоборствуют и терпят сопро­тивление с исключительным участием посвященных членов несколь­ких антагонистических «обществ», за которыми — хочет оно того или нет — следует послушное стадо. В двадцатом и в начале двадцать первого века победу празднуют англо-американские клубы, и власть их не имеет ничего общего с нравами человека, свободными рынками и де­мократией, независимо от того, что они могут бесстыдно проповедо­вать. Далее в этой книге следует история битвы, в которой эти клубы одержали победу и пока наслаждаются ее плодами: история кампании по устрашению Германии.

Часть 1

Введение: Евразийская общность.Начало осады Германии и Первая мировая война; 1900-1918 годы

Малый королевский военный флот из трех или больше десятков высоких кораблей, но подчас и меньше... представляется почти математической де­монстрацией - следующей под милостивым и могущественным Божьим по­кровительством - реальной политики, способной вознести и сохранить эту победоносную Британскую монархию в полной безопасности. На этой политике будут увеличиваться и расцветать доходы английской короны и богатство народа; по достижении же большего благосостояния... следует пропорционально увеличивать и силу военного флота. И таким образом бу­дут по всему великому миру скоро и надежно утверждены Ошва, Извест­ность, Почтение, Любовь и Страх Британского микрокосма.

Джон Ди. «Британская монархия» [1577] (1)

Второй рейх: трагедия имперского становления

Неожиданный и быстрый рост Германской империи во второй половине девятнадцатого века заставил Британское государст­во искать способы очищения огромного массива континен­тальной суши от вероятных противников. Главной целью стало недопущение прочного союза между Россией и Германией. Британия постаралась воспрепятствовать такому союзу, под­писав тройственное соглашение с Францией и Россией (1907) и приступив, таким образом, к стратегическому окружению Германии. После того как война разразилась, операцию углуби­ли привлечением помощи со стороны Соединенных Штатов в тот момент, когда казалось, что русское звено союзнической цепи готово треснуть (1917). Когда на Востоке образовалась опасная брешь, Британия поспешила заделать ее, поощряя в России либеральный эксперимент под руководством марио­неточного правителя, адвоката Керенского, который, правда, всего через несколько месяцев канул в небытие. На фоне этих событий в качестве возможной альтернативы в Россию, но хи­троумно сплетенной тайной сети и с участием таких тайных агентов, как русский подданный Парвус Гельфанд, были доставлены революционные нигилисты — так называемые большевики, руководимые радикальным интеллектуалом Ле­ниным, — в надежде на то, что их появление приведет к уста­новлению деспотического режима, полярность которого (ма­териалистическая, антиклерикальная и антифеодальная) явится противовесом германскому рейху. Вовлечение в войну Соединенных Штатов стало частью более широкого замысла в диапазоне от военного усиления на Западном фронте до сио­нистской пропаганды совместной (с Британией) оккупации Палестины, представлявшей собой важнейшую геополитиче­скую зону раздела Востока и Запада. Первая стадия уничтоже­ния Германии завершилась капитуляцией Германии в исходе Первой мировой войны.

Если мы хотим понять природу возникновения и подъема на­цизма и суть конфликта между Британией и германским рей­хом, то нам вначале следует ознакомиться с международными отношениями новой германской нации начиная с 1870 года.

Все стало окончательно ясно к 1900 году.

Каким бы парадоксальным ни казалось такое утверждение, но верно то, что Германская империя возникла из постнаполеоновской трясины: нация, собранная из беспорядочного скопле­ния воинственных княжеств, была наконец консолидирована «железом и кровью» вокруг самого воинственного из герман­ских государств — Прусского королевства. Вот так в семидеся­тые годы девятнадцатого века перед глазами изумленного Запа­да восстал из ничего Второй германский рейх.

Это было весьма неустойчивое сооружение: соединение фе­одальной алчности и впечатляющих научных достижений. В конечном итоге получилось весьма причудливое сочетание несгибаемой прусской армии с лучшими на всем Западе му­зыкой, физикой, химией, политической экономией, историо­графией, философией и филологией. Начало было поистине устрашающим и величественным.

Достаточно скоро это новое династическое германское го­сударство, вполне сознававшее свой могучий потенциал и пре­исполненное самоуверенности, привлекло самое пристальное внимание великой британской державы (2). В те первые дни Англия мало интересовалась германской политикой, занятая колониальным соперничеством с Францией и «большой иг­рой» в Центральной Азии, куда были отвлечены большие мас­сы войск для противостояния с царской Россией (3). Германия же в силу своей раздробленности ускользала от пристального внимания британских генералов. Дело не в том, что герман­ская торговля не имела для Британии никакого значения, — справедливо как раз противоположное. Но когда, под руковод­ством блестящего стратега и имперского канцлера (1870-1890) Отто Бисмарка, постепенно изменилась природа торговых отношений между Британией и Германией, то есть когда по­следняя перестала в этих отношениях быть поставщиком про­довольствия и покупателем промышленных товаров, а, напро­тив, стала самостоятельной промышленной державой, тогда британское министерство иностранных дел и теневые клубы, проникнутые мрачными предчувствиями, принялись обдумы­вать складывавшуюся ситуацию (4).

Было очевидно, что Германия извлекает немалые выгоды от простого заимствования: немцы имели возможность в готовом виде получать технологии от своих европейских партнеров и значительно их усовершенствовать, что позволяло избежать бремени больших расходов на предварительные исследования. Но даже развивающееся без ограничений промышленное про­изводство остается проблематичным: если предприятия хотят иметь прибыль, то национальная буржуазия редко может по­ложиться на местные, внутренние рынки — они, как правило, оказываются слишком узкими и быстро насыщаются. Куда мож­но сбыть излишки произведенной продукции, чтобы получить доход? Куда сбрасывает свои излишки Британия? В свои коло­нии. Исходя из этого Германия тоже ринулась добывать себе «место под солнцем».

Национальные расходы на снаряжение военных кораблей, создание и содержание заморской колониальной администра­ции, как правило, намного превосходят денежную прибыль от защищаемых таким образом интересов и, естественно, подвер­гались и подвергаются обоснованной и резкой публичной кри­тике. Но в действительности колонии также служили удобным плацдармом для осуществления имперских интриг. Несмотря на то что имперский канцлер Бисмарк хотел, прежде всего, консо­лидировать Германию на континенте, то есть в ее естественном, центральноевропейском положении, путем плетения прочной, укрепленной дипломатическими связями сети, в которой Герма­ния должна была отстоять свое место среди других «крупных иг­роков» (Британии, России, Австро-Венгрии и Франции), право­мерные интересы коммерческих предприятий стали настолько убедительными, что железный канцлер изменил свое отноше­ние к делу и благословил колониальные амбиции рейха. Этот по­ворот произошел в первой половине восьмидесятых годов де­вятнадцатого века.

Как и следовало ожидать, издержки Германии, связанные с проникновением рейха в Африку (Юго-Западная Африка, То­го, Камерун, отдельные территории в Танганьике), тихоокеан­ский бассейн (часть Новой Гвинеи, Соломоновы, Маршалловы и Каролинские острова) и на Дальний Восток (поселения и представительства в бухте Цяочао с солидной колониальной архитектурой, чудесами гражданского строительства и феше­небельным морским курортом в Циндао), оказались непро­порционально велики в сравнении с доходами от добычи сырья и продовольствия. Германия приобрела «колонии, которые по территории в четыре раза превосходили площадь метропо­лии». Несмотря на (1) добровольные общественные затраты на защиту государственным флагом коммерческих интересов, (2) серьезное намерение Deutschkolonialer Frauenbund (Женский союз немецких колоний) отправить тевтонских женщин в коло­нии к скудному мужскому их населению (6) (в то время в колони­ях насчитывалось 25 тысяч человек, включая солдат) и (3) боль­шие обороты германских вложений в производство пеньки, фосфатов, какао и каучука, германские правящие круги рассма­тривали территориальные приобретения как «печальное и до­садное разочарование» (7). Слишком дорого, слишком трудно: немцы были начисто лишены имперской непринужденности, desinvolture в обращении с туземным населением, они ничего не смыслили в спокойном и непоколебимо уравновешенном превосходстве, убежденностью, с которым британские сахибы пропитали «туземные головы», с тем чтобы еще более мощной хваткой взять колониальных туземцев за горло.

Естественно, немцы столкнулись в колониях с восстаниями местного населения — но они не смогли ничего им противопос­тавить, кроме жесточайших репрессий. Бисмарк начал прояв­лять нетерпение, крупные берлинские банки не выказывали интереса к этим экзотическим экспериментам, не говоря уже о том, что вторжение Германии на периферию вызывало расту­щее недовольство Британской империи: ибо, невзирая на всю свою напыщенную Kultur, рейх — и это было очевидно — так и остался выскочкой, великодержавным мировым парвеню. Гер­берт Бисмарк, сын канцлера, будучи непосредственным участ­ником и свидетелем событий, говорил, что продолжение коло­ниальной политики «было популярным и весьма удобным средством вызвать конфликт с Англией в любой момент» (8).

Итак, немцы жаждали всеобщего внимания; они остро жела­ли разделить мир со своими британскими кузенами. Со време­нем это могло привести к столкновению, но Германия молчали­во предполагала, что такой конфликт не станет слишком затяжным. Со своей стороны Германия стремилась к соперниче­ству—соперничеству, каковое в воображении германских прави­телей, равно как и интеллектуальных националистов, должно было теоретически привести к своеобразной «смене караула», подобной той, какая произошла между Испанией и Британией в семнадцатом веке.

Хотя Бисмарк-младший не думал скрывать своих имперских амбиций, бывший в то время канцлером (1900-1909) Бернгард фон Бюлов много лет спустя с горечью писал в своих мемуарах, что германский народ оказался лишенным каких бы то ни было политических способностей (9). Вероятно, так оно и было, но эти амбиции не предвещали ничего хорошего для безопасно­сти Германии. Один из самых проницательных исследователей той эпохи, норвежско-американский социолог Торстейн Веблен, в 1915 году по этому поводу заметил: «Несомненно, склон­ность к основательности и глубоким размышлениям составляет суть привычек тех людей, которые взрастили немецкую культу­ру. Но ничто не может быть более основательным, взвешенным и обдуманным, нежели размеренные шаги человека, который, продолжая свой путь, перестал понимать, куда, собственно, он направляется» (10).

Так как германская имперская политика не знала, куда идет, то ее, конечно, можно осуждать и считать любительской, но сторонние наблюдатели, не закрывшие глаза на упрямые фак­ты, продолжали настаивать на своем: мы имеем дело с про­свещенным «муравейником», насыщенным техникой и самоуве­ренностью, стремившейся к экспансии. И эта экспансия осуществлялась: несмотря на свою наивность в искусстве плете­ния имперских интриг, рейх прокладывал всюду, где только мог. железные дороги — самые совершенные в мире, основывал за­видную сеть торговых центров, вводил безупречную админист­рацию и надеялся со временем увенчать все это непревзойден­ными искусствами и науками. Политически менее искушенный, нежели британцы, этот новый их соперник отличался тем не менее тревожащим блеском. Остановить, вызвать на конфликт и победить Германию было отнюдь не простой задачей.

В 1890 году даже такой искушенный и блестящий стратег, как сам Бисмарк, который к тому времени был смещен с поста новым императором Вильгельмом II, был, вероятно, не способен опре­делить «новый курс» Германии. Он, как будет подчеркнуто даль­ше, отчетливо понимал недопустимость враждебных отношений с Россией, хотя избежать конфронтации было безумно трудно, ибо ближайший союзник Германии — Австрийская империя была в течение многих лет «на ножах» с Россией из-за экспансии по­следней в Восточной Европе. Поэтому вынашиваемая Бисмар­ком цель, а именно прочный союз трех континентальных монар­хов (Союз трех императоров), так никогда и не была достигнута. Кроме того, посланцев Бисмарка, которых тот с «дружественны­ми» намерениями отправлял в Англию, в Лондоне неизменно встречали с подозрением, так как рейх в течение довольно долго­го времени открыто выказывал себя соперником Британии — ос­тавалось лишь определить степень враждебности Германии.

Окончательная определенность существовала только в отно­шении Франции, которая в круговороте сменявших друг друга союзов оставалась для Германии абсолютно «безнадежной». В 1871 году, после Франко-прусской войны, новообразованная Германская империя аннексировала у Франции иромышленно развитые Эльзас и Лотарингию, и с тех пор две державы стали заклятыми врагами. Коротко говоря, к моменту своей отставки Бисмарк сделал удручающе мало для устранения британского недовольства.

Если обобщить, то можно сказать, что суть всей этой не­скончаемой дипломатической эквилибристики заключалась в неразрешенном немецком комплексе политической неполно­ценности по отношению к Британии: император Вильгельм, внук королевы Виктории, Бисмарк, адмирал Тирпиц, будущий отец германского военно-морского флота, и масса других гер­манских аристократов бегло говорили по-английски и имели такое же образование, как английские джентльмены: тяга нем­цев к Британии, очарование ее умением властвовать были весь­ма и весьма сильны. Но Германская империя была тем не менее вылеплена из совершенно другого теста: она желала владеть та­кой же политической мудростью лишь для того, чтобы быть ус­лышанной. И она пыталась это сделать — всеми доступными ей средствами, которых оказалось много, как в этом убедились со­юзники два десятилетия спустя, но все же недостаточно для по­беды.

После Бисмарка, вместе с восшествием на престол Вильгель­ма II, в Германии был провозглашен neuer Kurs, и этот новый курс, который в действительности был не чем иным, как про­должением старого, рельефно очертил старую ориентацию и раскрыл смутную среднесрочную цель: коротко говоря — анта­гонизм с Британией, противостояние, разрешаемое мелкими морскими столкновениями, смелая дипломатия, а также непри­крытая торговая и технологическая война.

В мощном потоке научной и учебной литературы, посвящен­ной Второму рейху и Grunderzeit (эпохе основания германской имперской гегемонии в конце девятнадцатого века), ощущается стремление представить Вильгельма II инфантильным фигля­ром и мелким капризным деспотом; многие его катастрофиче­ские решения и поступки приписывали невротическому стыду кайзера за высохшую и атрофированную левую руку. Оставив в стороне эти дешевые квазипсихологические объяснения, ко­торые, слава богу, выходят ныне из моды, стоит по этому пово­ду заметить, что разрушительные тенденции германского ново­го курса были не чем иным, как тревожным признаком сползания к распаду. Как сказал недавно один немецкий исто­рик, Вильгельм II не был творцом германского высокомерия, но лишь самым заметным его носителем (11).

Таким образом, к концу девятнадцатого века в том, что каса­лось экономики, Германия и Америка буквально дышали в заты­лок Британии. Но понимание этого факта британцами отнюдь не исчерпывало дела. Америка говорила на вполне сносном ан­глийском, могла быть «либеральной» и, что самое важное, была, как и сама Британия, островом. Америка не могла представлять угрозы. Немецкий язык настолько же далек от английского, на­сколько близок Вильгельмсхафен к Дувру. Германия была ря­дом, на континенте. Но было кое-что еще.

Морские столкновения...

К концу девятнадцатого века стало совершенно очевидно, что Вильгельм II изо всех сил стремится создать мощный им­перский военный флот. В самой Германии несколько насторо­жились космополиты — социалисты и либералы, — и это было естественно, так как такие действия вели к прямой конфронта­ции с Британией. Но недовольны были и консервативные агра­рии: мощный флот означал открытую торговлю и усиление на­логового пресса. Империя успокоила класс землевладельцев — так называемых юнкеров*

* Имеется в виду земельная аристократия, которая правит, опираясь на бастион земледельческого класса. Слово «юнкер» происходит от древ­неверхненемецкого слова Juncherro — «молодой господин».

— протекционистскими тарифами и принялась наращивать свои военно-морские усилия, востор­женно встреченные подавляющим большинством общества — либералами, католиками, пангерманистами, богатыми собст­венниками и не столь богатыми социалистами из низших слоев общества, короче говоря, всеми, кто в той или иной форме был «националистом»: в то время считалось просто неприличным не испытывать частицы коллективной гордости за столь пора­зительные достижения молодой империи.

Пропаганда, массовые уличные собрания в ответ на германский ура-патриотизм, взвинчивание патриотической лихорадки среди простых британцев, скармливание им порций священной ненависти стали обычным делом для британского правительст­ва и зависимых от него печатных органов: при необходимости этой лихорадкой можно было воспользоваться без всяких допол­нительных усилий (12). Но проникновение Германии в воды Северного моря, а оттуда легкопредсказуемый выход немецкого флота на мировые морские коммуникации — все это вызвало в Британии, мягко говоря, серьезную озабоченность. На этот раз рейх зашел слишком далеко. Он замахнулся на святая святых британского имперского правления, на священный военно-мор­ской флот Британии, на королевский флот, который был инст­рументом всех завоеваний Великобритании с профетических елизаветинских времен, с дней Джона Ди — астролога, картографа, оккультиста и придворного разведчика королевы.

Немцы интуитивно чувствовали: если им удастся дополнить свои сухопутные силы — обладая прусскими дивизиями, самыми лучшими в мире и расквартированными в самом сердце Евро­пы — мощным военно-морским флотом, то ударная сила герман­ских вооруженных сил превзойдет силы Британии.

Затем на первый план выступал вопрос о союзниках. С эпохи Бисмарка немцы осознавали, что, оказавшись зажатыми между «безнадежными» французами и непредсказуемыми противоре­чивыми русскими, они попадут в весьма неприятное положе­ние. При этом всеми силами следовало избегать длительной войны — если ее придется вести — на два фронта. Именно поэто­му Бисмарк никогда не желал полного отчуждения от России. Но помехой на пути к русско-германскому сближению стояли неуклюжие антиславянские интриги австрийского партнера на Балканах: Австро-Венгерская империя оказалась слабым довес­ком рейха, и германский генеральный штаб хорошо сознавал тяжесть этого бремени — и весьма сожалел о нем. «Мы намерт­во прикованы к трупу» — таков был крик души немецких генера­лов всего через несколько месяцев после начала войны (13). Но в то же время Австрия оставалась естественным союзником, поскольку с ее помощью германский контроль простирался до юго-восточных окраин Европы, не говоря о том, что австрийцы говорили на превосходном немецком языке. Та декадентская Вена конца девятнадцатого века, хотя на ее лице уже проступа­ли явственные признаки углублявшегося упадка, была одним из авангардов, если не единственным авангардом «немецкого» ху­дожественного гения — тиглем изобретательности и мастерст­ва, едва ли не равным Парижу, — и это тоже нельзя было сбрасы­вать со счетов.

Австрийцы говорили по-немецки, и пруссаки были убежде­ны, что в любом случае смогут успешно выиграть великую евро­пейскую гонку. Они воображали, что смогут с лихвой воспол­нить военную слабость Габсбургской монархии. Эти надежды были полным заблуждением. Но пока рейх топтался на месте в своей нерешительности, Британия не теряла время.

К 1900 году британцам стало ясно, что рейх действительно сможет выдавить их из мировой политики. Германия может пре­взойти и подавить Британию и, воспользовавшись благоприят­ным (для рейха) — пусть даже и временным — параличом в евро­пейских делах, обрушиться на Францию и вывести ее из игры раз и навсегда, после чего взор Германского рейха обратится к России... Здесь было два варианта: Германия могла заманить Россию в тесный союз, в котором собиралась, естественно, иг­рать доминирующую роль, либо Россию можно было постепен­но подчинить мощью прусских армий. В любом из этих случаев британский кошмар становился не менее страшной явью. Если Россия и Германия объединяются в той или иной форме, то ев­разийское объятие становится реальностью: то есть в самом центре огромного материка возникнет монолитная евразийская им­перия, опирающаяся на огромную по численности славянскую армию и германский технический гений. Британская элита ре­шила всеми силами не допустить такого развития событий, ибо такое потенциальное государственное образование создало бы смертельную угрозу превосходству Британской империи.

Центральный регион, полумесяц и кошмар британской геополитики

«Центральный регион» — это гипотетическая, находящаяся в центре Евразии область, которую благодаря ее географиче­скому положению, ресурсам и численности населения можно рассматривать как неприступную крепость и державу устраша­ющей мощи; что же касается «полумесяца», то под этим наиме­нованием имеют в виду воображаемую полулунную дугу, охваты­вающую цепь островов — Америку, Британию, Австралию, Новую Зеландию и Японию, которые, будучи «морскими держа­вами», наблюдают за Евразией, стремясь не допустить образова­ния в Евразии даже тенденций к образованию мощного государ­ства в ее центральном регионе.

Бея эта фразеология была изобретена пионерами геополити­ки, новоявленной науки, возникшей в самом начале двадцатого века: при поверхностном взгляде можно подумать, что она пред­ставляет собой систематическую и не слишком глубокую ком­пиляцию географии, теории тылового обеспечения, экономи­ческих знаний и таинственного макиавеллизма, соединенных вместе ad шит Delphini. Но невидимым мотивом создания этой науки было преобразование индивидуального человеческого по­ведения в динамику общественных агрегатов путем политическо­го уподобления наций живым, обладающим волей организмам (14). По этой причине геополитика была в состоянии вскрыть и изложить в четких понятиях те политические намерения, кото­рые та или иная держава могла иметь в определенный момент времени. Разоблачительное и весьма авторитетное свидетельст­во было — в то время составления антинемецкого заговора — представлено сэром Гэлфордом Макиндером (1867- 1947), про­фессором Лондонской школы экономики и одним из британских отцов основателей геополитики в статье «Географический рычаг истории», опубликованной в «Географическом журнале» Коро­левского общества в 1904 году. В статье недвусмысленно и очень четко освещена природа назревающего конфликта.

Макиндер рисовал альтернативы и перечислял ставки в иг­ре. Это был публичный документ для всеобщего пользования, содержавший весьма простую историю. Смысл статьи — нагляд­ная демонстрация политики Британского государства и полити­ки его духовной наследницы — Американской империи: дейст­вительно, вплоть до настоящего времени международная политика администрации США непрерывно и вполне последо­вательно проводится в духе предвидений Макиндера.

К 1900 году письмена уже появились на стене Валтасарова дворца...

Концепция Евро-Азии, к которой мы, таким образом, пере­ходим, заключается в следующем: под Евро-Азией мы понимаем

протяженную часть суши, окаймленную на севере льдами, а в ос­тальных частях света водой. Площадь этой суши составляет двадцать один миллион квадратных миль, то есть в три раза больше Северной Америки; центр и север Евро-Азии составля­ет по площади девять миллионов квадратных миль, то есть в два раза превосходит Европу. В этой части суши отсутствуют водные выходы к океану, но, с другой стороны, за исключением по­яса субарктических лесов, эти регионы весьма благоприятны для перемещения больших масс всадников — будь то на лошадях или на верблюдах. На востоке, юге и западе этого центрального региона расположены растянувшиеся длинной дугой марги­нальные области, доступные для моряков. Если бросить взгляд на физическую карту, то можно убедиться, что таких пунктов четыре, и не менее примечательно то, что каждый из них соответ­ствует области распространения одной из четырех основных религий — буддизма, брахманизма, мусульманства и христианст­ва... Британия, Канада, Соединенные Штаты, Южная Африка и Япония представляют в настоящее время кольцо внешних ос­тровных баз для морских флотов и торговых центров, недоступ­ных для сухопутных держав Европы. Пространства внутри Рос­сийской империи и Монголии столь обширны, а их людские ресурсы и запасы пшеницы, хлопка, нефти и металлов столь не­исчислимо велики, что неизбежным является то обстоятельст­во, что такой огромный экономический мир — более или менее раздробленный — останется недоступным для океанической торговли... В этом регионе, по большей части, Россия занимает такую же центральную стратегическую позицию, какую Герма­ния занимает в Европе. Россия может направлять свои удары во все стороны, за исключением севера. Развитие в ней сети совре­менных железных дорог — это всего лишь вопрос времени. Пе­ремещение центра равновесия сил в область стержневой держа­вы, что проявится ее экспансией в маргинальные области Евро-Азии, позволит использовать гигантские континенталь­ные ресурсы для строительства флота, и тогда взору явится им­перия мирового значения. Это может случиться, если Германия свяжет себя союзом с Россией. Угроза такого события, следова­тельно, заставит Францию искать союза с заморскими государ­ствами, и, таким образом, Франция, Италия, Египет, Индия и Корея станут множеством мостов, куда иностранные военные флоты доставят армии, чтобы заставить стержневые страны-со­юзницы развернуть свои сухопутные войска, что помешает им сосредоточить все свои силы на флотах (15).

Вышеизложенное означало, что отныне современная борьба за мировое господство будет развиваться по сценарию, напи­санному в соответствии с картинами британского кошмара, а картины эти были поистине устрашающими:

1. Больше всего Британия опасалась возможного появления «центральной» или «стержневой» державы как оплота огром­ного населенного участка суши, прикрытого непроходимыми ледяными бастионами и скрывающегося за негостеприимны­ми берегами, возвышающегося посреди континентальных пространств, пересеченных множеством транспортных пу­тей, — в мозгу возникали вызывающие озноб картины казачь­их лав, длинных воинских эшелонов и мрачные гунны, жгу­щие свои костры на обочинах дорог Центральной Азии. Самая первая формулировка плана Макиндера была скорее результатом укоренившейся враждебности Британии по от­ношению к России, чем предостережением, направленным прямо против Германии: поначалу центральный регион отож­дествляли исключительно с русскими равнинами.

После Первой мировой войны, когда Германия стала глав­ным объектом пристального надзора, проиграв войну, Макиндер в переработанной версии оригинала 1904 года допол­нил свою теорию новыми положениями в полном согласии с британскими имперскими замыслами, сдвинув стержневую державу на юго-запад, из сибирских степей в не вполне определенную точку, расположенную на линии раздела Востока и Запада, линии, которая впоследствии совпала с линией черчиллевского «железного занавеса», отделившего Восточ­ную Европу от Западной. Эту виртуальную границу можно представить себе в виде меридиана, начинающегося от бере­гов Красного моря, продолжающегося к северу через Палес­тину, Балканы и Балтику и заканчивающегося на севере у Мурманска в России (рис. 1.1).

Концептуально эта линия представляет собой великий барьер, отделяющий мусульман­ских арабов на юге и православных русских на севере от современных европейцев на западе.

Линия раздела идеально делит пополам центральный массив расположенного в Евразии центрального региона. Этот центральный регион является островом острова; та­ким образом, становится ясным истинный девиз Макиндера: «Кто правит центральным регионом, тот правит остро­вом мира; кто правит островом мира, тот правит и самим миром» (16). В отношении северо-запада разделительной линии это означало, что если Германия найдет способ пере­бросить мост через линию раздела, скрепив с помощью Рос­сии техническую мощь европейского Запада с географиче­ской необъятностью Востока, то она (Германия) станет непобедимой главой страшной крепости, господствующей

над евразийским стержнем. 2. Непосредственным результатом открытия такого кошмара стало понимание того, что нельзя жалеть сил для того, что­бы воспрепятствовать образованию каких бы то ни было политических, не говоря уже о военных, коалиции в цент­ральном регионе Евразии, начиная, естественно, с вполне возможного русско-германского союза. Легче всего этой цели можно было достигнуть формированием лиги родст­венных по духу островов, которые можно было противо­поставить Евразии в виде осадной дуги морских держав. За исключением японского козыря, все морские державы являются англосаксонскими; все острова, которые, по Макиндеру, могут бросить вызов Евразии, являются плодами Британии: от Америки вкупе с Канадой вплоть до Австра­лии с Новой Зеландией — то есть все белые имперские до­минионы.

3. В случае если Европа, Ближний Восток и Центральная Азия смогут когда-либо образовать устойчивую конфедерацию, их объединенные минеральные, водные и естественные ре­сурсы (нефть, зерновые, вода, древесина и т. д.) предоставят этой гигантской евразийской лиге такие оборонительные преимущества, которые сведут к нулю всякую морскую бло­каду со стороны морских держав. Евразия сможет до беско­нечности противостоять любому британскому эмбарго.

4. Из этого следует, что такое обилие ресурсов центрального региона может быть — перед лицом открытой военно-мор­ской агрессии — направлено на создание оборонительного евразийского военного флота. Объединенный щит сухопутных и военно-морских сил континента, выставленный про­тив полумесяца морских врагов, способен не только легко отразить нападение с моря, но, более того, такая мощная оборона может с большой вероятностью закончиться пол­ным поражением морских держав и их подчинением гипоте­тическому объединенному командованию держав централь­ного региона.

5. Внезапное появление на мировой арене прусского рейха сделало эту евразийскую химеру вполне ощутимой и вероят­ной: на этот раз угроза была реальной, во весь рост встала тень могучего врага, обладающего гениальным сплавом рус­ской жизненной силы и немецкой изощренности. Евразий­ское объятие явится кульминацией русско-германского по­литического, военного и духовного слияния. Макиндер полагал, что в долгосрочной перспективе Британия окажет­ся бессильной перед лицом такого слияния. 6. Исходя из этого предположения, британская стратегия ста­новится предельно ясной: для того чтобы отвести угрозу ве­роятного появления смертельно опасного соперника в цен­тральном регионе, остается только одна альтернатива обложить центральный регион долговременной осадой. Осуществить ее молено, вбив клинья в жизненно важные уз­лы континентального массива. На этих плацдармах армии противника будут втянуты в нескончаемые войны, и враже­ские генералы будут так сильно заняты отражением нападении, что не смогут уделить должного внимания организации флота и удара по базам заморских агрессоров.

Примечательной особенностью приведенного отрывка — если оставить в стороне доскональное предвидение — является его неприкрыто агрессивный тон. Хотя в документе содержится прозрачный намек на русскую угрозу, анализ показывает, что Британии следует выбрать путь наименьшего сопротивления и выбрать в качестве главного вероятного противника Герма­нию, так как (1) рейх предположительно явился бы динамической, движущей частью русско-германской угрозы и (2) Герма­нию можно достаточно легко окружить и блокировать с помо­щью союза соседних с ней государств, но для этого надо было ус­тановить дружественные отношения с Россией, традиционным британским антагонистом.

Естественно, такое потепление англо-российских отноше­ний не вело к окончательному решению евразийской проблемы и не оно было главной целью. Задачу — непомерно сложную с британской точки зрения — надо было решать в несколько эта­пов; улучшение отношений с Россией служило не более чем пре­людией к выполнению более общего замысла — сокрушения Гер­мании. Британия не могла и, возможно, не желала предвидеть, какую огромную цену придется платить ей, да и всему миру ра­ди воплощения столь грандиозного замысла, но тем не менее империя решила рискнуть.

Свидетельством того, что к 1900 году сокрушение Германии стало главной целью Британии, служит активная и тщательно продуманная дипломатическая активность, направленная на развязывание мировой войны, о чем будет подробно рассказано в следующих разделах этой главы.

В самом деле, одним из нерушимых догматов англо-амери­канского историографического катехизиса является утвержде­ние о неисправимой агрессивности Германии в отношении Pax Britannica («Мир по-британски»).

В первое десятилетие двадцатого века в Германии можно бы­ло слышать обильную риторику относительно Einkreisung (ок­ружения), раздавались популярные призывы к развязыванию «справедливой оборонительной войны» для прорыва «окруже­ния»; все это сопровождалось безответственными велеречивы­ми заявлениями военно-промышленных и имперских клик, воз­главляемых Вильгельмом II; были в ходу и не вполне трезвые лозунги националистов об «исторической миссии Германии» и о ее «долге вести войну» (17). Все эти вопли были взяты на вооружение как неопровержимые доказательства вины и от­ветственности Германии за развязывание первого общемирового конфликта. Но сама по себе эта довольно бессодержательная риторика не доказывает ничего, кроме того, что в Германии дурным влиянием пользовался архаичный национализм и что среди правящего класса царила растерянность в отношении непосредственных стратегических целей государства. Если сравнить этот бессвязный лепет с четким анализом Макиндера, который уже в 1904 году говорил о массированном превентив­ном ударе по Евразии, то немецкая напыщенная риторика меркнет и съеживается до совершенно жалких размеров: затяжной мировой конфликт никогда не мог стать идеей находившегося в международной изоляции и к тому же неопытного германско­го правительства. В докладе Макиндера практически нет ника­ких указаний на то. что Германия собирается напасть первой.

Германское неистовство скорее было лишь криком немецкой души перед лицом страшной неопределенности. Рейх, скорее нервничавший, нежели дерзкий, готовился к войне, объятый страхом, подбадривая себя националистическими криками, за­клиная милостивую судьбу и проклиная все остальное, включая тот день и час, когда Германия поставила свое будущее на шах­матную доску мировой политики. Несомненно, если бы Герма­нию предоставили самой себе, то она никогда первой не начала войну: в случае неудачи она теряла слишком многое. Германию надо было принудить к войне. На самом же деле единственная конкретная и реальная цель Германии в тот период — при усло­вии, что Британия не вмешивалась бы в континентальные де­ла, — не выходила за пределы консолидации «Центрально-европеиской империи германской нации», то есть возрождения достопамятного, возглавляемого Германией Европейского та­моженного союза, отделенного от России, и с таким положени­ем вещей Британия вполне могла бы смириться (18).

Спустя пять лет после окончания Первой мировой войны американский сенатор Роберт Оуэн предпринял глубокое и беспристрастное исследование причин возникновения войны и 18 декабря 1923 года представил свой доклад американскому народу: несколько основополагающих утверждении союзниче­ской пропаганды, а именно то, что Антанта была вынуждена сражаться (1) для того, чтобы расстроить кайзеровские планы установления мирового господства, (2) для того, чтобы обес­печить надежный демократический мир, и (3) для того, чтобы отстоять американские идеалы, Оуэн назвал, соответственно, «фальшивыми», «нелепыми» и «лживыми». В своем исследова­нии он пришел к следующим выводам: «Ни русское, ни французское правительство в действительности не верили в то, что германское правительство намеревалось начать агрессивную войну против них, но военная подготовка Германии и над­менность и высокомерие некоторых немецких шовинистов создало удобный, хотя и насквозь фальшивый повод для бри­танской и французской пропаганды обвинить германских ли­деров в заговоре с целью военного покорения всего мира... В 1914 году у Германии не было никаких объективных причин начинать войну, у Германии не было нерешенных территори­альных проблем, не было причин для мести и было понимание того, что большая европейская война сможет легко разрушить ее торговый флот, нарушить торговлю, которая в то время бурно развивалась, и кроме того, война могла привести к поте­ре колоний» (20).

Мировой успех вскружил голову неискушенным немцам — при­вычка к имперскому положению должна была созреть и зака­литься, — и британские враги Германии сделали все, чтобы это­го не случилось.

Меньше всего на этой ранней стадии Британия желала выдать обществу, врагу и потенциальным союзникам свои истинные на­мерения относительно удушения Германии долговременной оса­дой. Публично Британия представила свой зарождающийся анта­гонизм в виде чисто коммерческих, деловых противоречий; британцы прикинулись раздраженными ревностными собствен­никами, бросившимися отстаивать свои торговые интересы пе­ред лицом нарастающей германской мощи.

Такое оправдание было чистой воды маскарадом, но это объ­яснение до сих пор остается излюбленной версией историков победоносного Запада (21).

Однако в действительности тревога и беспокойство, вызван­ные в правящих кругах Британии появлением в политическом уравнении германского неизвестного, определили резкий по­ворот в британской стратегии. К 1904 году — насколько можно судить по формируемым Британией союзам — она всерьез и ре­шительно приступила к стратегическому окружению центрального региона, а видимым поводом и удобным предлогом стал феноменальный, хотя и не вполне осознанный рост могущества Германии в последние два десятилетия девятнадцатого века, данный судьбой.

С самого начала агрессором была Британия, а не Германия.

Много лет спустя, в 1916 году, когда Вильгельм мучительно размышлял о неслыханной бойне, происходившей на фронтах, он с горечью писал в письме матери одного погибшего офицера, что никогда не желал этой воины, имея в виду, что он не хотел кровопролития глобального масштаба. «Это совершенно вер­но, — согласился британский премьер Ллойд Джордж в своем публичном ответе на стенания кайзера. — Император Вильгельм не желал этой войны. Он хотел иной войны, которая позволила бы ему в течение двух месяцев расправиться с Францией и Рос­сией. Этой войны хотели мы, мы хотели ее именно в том виде, в каком она ведется, и мы доведем ее до победного конца» (22).

Британское — а позже и американское — стремление к завое­ванию было безошибочно предначертано в кратком, но почти пророческом упоминании Макиндера о нескольких клиньях, которые морские державы должны вбить в центральный реги­он, чтобы втянуть сухопутные армии противника в последова­тельность локальных конфликтов. Чтобы локализовать каждый конфликт, следовало отделить искомый участок от прилега­ющих регионов и обескровить их в бесконечной череде войн, ведущихся под политическими, религиозными или этнически­ми лозунгами. Так англо-американцы поступали всегда: в Евро­пе — натравив всех на Германию (1904-1945); на Ближнем Вос­токе — втиснув Израиль в самое сердце арабского мира (1917 по настоящее время); на Дальнем Востоке — всадив несколько шипов в бок Китаю — Вьетнам, Корея и Тайвань (1950 — по на­стоящее время); в Центральной Азии — дестабилизировав весь этот регион межплеменными столкновениями, опираясь на по­мощь Пакистана, для того чтобы предотвратить переход стран Каспийского побережья в сферу влияния России (1979 — по на­стоящее время).

Самое важное заключается в том, что результаты этих игр в завоевания никогда не становятся очевидными сразу — для этого требуются недели, месяцы, а иногда и десятилетия. Им­перские стратегические планы не терпят спешки. Капитаны мировой агрессии измеряют свои достижения и неудачи временными шкалами, ценой деления которых являются поколения. Именно в такой временной шкале следует рассматривать во­прос о зарождении и инкубации нацизма: это был долгосроч­ный и тщательно продуманный план ликвидации даже вообра­жаемой гегемонии Германии на континенте. И правители Бри­танской империи дождались своего часа.

Кровь Романовых и окружение Германии

Германия и Англия готовились к войне: первая готовилась к молниеносной схватке, вторая — к долговременной осаде. В 1898 году германский рейх начал всерьез наращивать свою во­енно-морскую мощь; к 1906 году по тоннажу судов Германия вы­шла на второе место в мире. В 1900-1902 годах Британия отвле­клась от потерявших актуальность антирусских интриг в Центральной Азии и от мелких африканских противоречий с Францией, сосредоточив все свои стратегические усилия на окружении Германии, имея в виду в подходящий момент напра­вить первый удар полномасштабного нападения с северо-запад­ного плацдарма.

В 1904 году британским дипломатам удается привлечь на свою сторону Францию — стороны заключают договор, извест­ный под названием «сердечного согласия», Entente Cordiale: над Марокко был поднят триколор, а над Египтом — Юнион-Джек (23) (британский флаг.— Примеч. ред.).

В марте Гельмут фон Мольтке, главнокомандующий герман­ской армии, которого позже обвинили в проигрыше войны, предрешенном после неудачи на Марне в сентябре 1914 года (о чем будет подробно сказано ниже), опасавшийся надвигав­шейся бури, заметил: «Никто не имеет ни малейшего поня­тия, какие грозовые тучи сгущаются над нашей головой; вмес­то того чтобы со всей возможной серьезностью готовиться к трудным временам, нация занимается тем, что рвет себя на куски» (24).

В июле 1904 года, после четырех девочек, у августейшей че­ты Романовых — Николая и Александры, — родился мальчик, цесаревич Алексей. Врачи обратили внимание на затянувшееся кровотечение из перерезанной пуповины, но вскоре кровь остановилась, и о мрачных подозрениях на время забыли. Год спустя у Алексея случился первый приступ болезни, которая, к ужасу отца и матери, оказалась гемофилией. Так как при этой болезни кровь теряет способность свертываться, малейший по­рез может стать угрозой для жизни (25). Медицина того време­ни была бессильна перед гемофилией.

За шесть месяцев до первого кровотечения у цесаревича, в январе 1905 года, Россия стала свидетельницей первого и един­ственного в ее истории спонтанного народного возмущения: этим восстанием руководили не самозваные «непримиримые атеисты», подобные Троцкому, которые вскоре присоединились к бурлящему потоку (26), а священник, поп Гапон. Процессия из тысяч людей, протестовавших против нехватки продовольст­вия, низкой заработной платы и тирании, возглавляемая свя­щенником, двинулась на площадь Зимнего дворца, где была рас­стреляна и рассеяна казаками и полицией: тот день вошел в историю как Кровавое воскресенье. За расстрелом последова­ли массовые забастовки, напряженность нарастала. Царь пошел на уступки: Санкт-Петербургский совет возник спонтанно, как институциональное учреждение местного самоуправления, на­ряду с неохотно созданным по указу царя совещательным орга­ном — Думой.

В течение этого года, в период противоречивого перемирия и иллюзорных реформ, многие будущие революционные вожди примкнули к только что образованному Совету, но их агитация была беспощадно подавлена: царь не собирался идти на дейст­вительные реформы и блефовал; многие возмутители импер­ского спокойствия были арестованы и отправлены в Сибирь, откуда они постепенно, один за другим, сумели бежать. Россия находилась в состоянии внутреннего потрясения. Во внешней политике страна также пережила катастрофу. Через несколько месяцев после начала народного бунта Россия была разбита в Корее и Маньчжурии японцами в отдаленном колониальном споре. Поражение было неслыханным.

В самый разгар российской смуты Вильгельм наконец пред­принимает первую попытку организовать евразийское сближе­ние; в июле 1905 года он приглашает царя в Бьёркё в Финском заливе и успешно склоняет Николая к подписанию договора, со­гласно которому (1) две державы обязываются помогать друг другу в случае войны и (2) Россия обязывается сообщить Фран­ции о своем решении, с тем чтобы впоследствии вовлечь в союз и ее (27).

Но поскольку Германия так до самого конца и не поняла, что Великобритания готовит беспримерную осаду, — эта поли­тическая близорукость привела к краху Германии, — постольку союз с Россией был уже невозможен. Вероятно, в 1905 году бы­ло уже поздно. Действительно, в тот момент, когда Германия могла привязать к себе Россию, приняв ее ценные бумаги (то есть осуществив широкие заимствования), — а такая возмож­ность возникла в 1887 году, — она отказалась это сделать, уязв­ленная экономическим антагонизмом России. Немедленно оживившиеся финансовые интересы Франции и в меньшей степени Британии привели к тому, что именно эти страны да­ли России необходимые ссуды и, таким образом, решительно связали дальнейшую судьбу Российской империи со своей им­перской политикой.

Бисмарк просто играл с Россией: он не привязал ее к Герма­нии, хотя был, по логике вещей, обязан это сделать. Евразий­ское объятие могло стать реальностью только в том случае, ес­ли бы Германия примирила австрийские и российские амбиции в Mitteleuropa (Центральной Европе), с Францией или без нее. Такова была главная геополитическая миссия центральных дер­жав, противовес надвигавшейся осаде со стороны морских дер­жав; в исполнении этой миссии все германские канцлеры, начи­ная с Бисмарка и кончая БетманТольвегом, потерпели полное фиаско. Так были посеяны семена прошлого и настоящего рас­пада Европы.

Договор, подписанный в Бьёркё, так и не был ратифици­рован. По возвращении Николая домой его министры быстро отрезвили царя, напомнив ему о финансовых обязательствах пе­ред Францией, которая между тем, получив сведения о тревож­ной выходке русского императора, заявила о категорическом несогласии вступать в какие бы то ни было союзы с рейхом. Ви­димо, Вильгельм забыл о том, что французы «безнадежны». Итак, Николай дал задний ход, кайзер энергично протестовал, но все было напрасно. В сентябре с вопросом о союзе с Германи­ей было покончено. Если англо-французские деньги и герман­ская глупость помешали России достигнуть взаимопонимания с рейхом, то эти же причины определенно придали новый им­пульс старому, проверенному временем франко-русскому воен­ному сотрудничеству, а немцы теперь с опозданием пытались лечить уже ставшую неизлечимой болезнь. Немцы упустили свой шанс задолго до Бьёркё (28).

В октябре 1905 года царь впервые упомянул в своем дневнике о «божьем человеке». В Петербурге появился Распутин. Обстоя­тельства его проникновения в придворные круги остаются невыясненными, но в период между октябрем 1905-го и 1907 го­дом Распутина, должно быть, позвали ко двору во время одного из приступов болезни царевича, и Распутину удалось чудесным образом прекратить этот приступ (29). Своими прикосновения­ми и молитвами только этот сибирский целитель оказался спо­собным сохранить жизнь романовскому наследнику. Александ­ра, возблагодарив небо за своевременное появление этого странствующего монаха, сделала его своим духовным наставни­ком, вознеся его к вершинам власти. Царица стала рабыней Рас­путина, как царь был, в какой-то степени, ее рабом. Так судьба Российской империи попала в руки деревенского колдуна.

Британия продолжала выполнять свою повестку дня: после Франции наступила очередь России: «сердечное согласие» (Ан­танта) из двух членов превратилось в Антанту с тремя члена­ми — Британией, Францией и Россией. В 1907 году вдохнови­тель втягивания Германии в первый мировой конфликт, лорд Грей, британский министр иностранных дел, провел с Россией переговоры о разделе Ирана в обмен на Афганистан и о переда­че Тибета. «Большая игра [на Востоке] была, по видимости, до­ведена до конца» (29), Германия была обречена на войну на два фронта.

Военно-морская гонка между тем продолжалась. Между 1907-м и 1909 годами Британия дважды предлагала Германии за­ключить соглашение об ограничении строительства кораблей при сохранении численного превосходства английского флота, и оба раза Германия отклоняла предложение. Точно так же Рос­сия и Франция могли бы предложить рейху сократить числен­ность его сухопутных вооруженных сил, саркастически заметил по этому поводу Вильгельм (31), добавив:

Мы сами и есть Центральная Европа, и вполне естественно, что более мелкие нации тяготеют к нам. Этому препятствует Британия, так как такое тяготение разбивает вдребезги ее те­орию баланса сил, то есть ее стремление стравить друг с дру­гом европейские народы, к своей выгоде, и неизбежно при­водит к созданию объединенного континента (32).

Со стороны Германии это было совершенно верное предпо­ложение, но из него снова были сделаны неверные выводы; немцы опять фатально недооценили Британию. В 1909 году Гер­мания выступила с двумя контрпредложениями: сначала, в апре­ле, дипломаты с Вильгельмштрассе*

На этой улице расположена рейхсканцелярия и министерские здания; в переносном смысле Вильгельмштрассе — министерство иностран­ных дел.

предложили, чтобы сторо­ны заключили военно-морскую конвенцию на том условии, что Британия сохранит «дружественный нейтралитет» в случае, ес­ли Германия окажется в состоянии войны на континенте. Дру­гими словами, рейх потребовал, чтобы в случае войны Брита­ния играла роль пассивного наблюдателя. Вторая попытка последовала в декабре. Немцы снова предложили ограничить тоннаж в обмен на британский нейтралитет и соглашение о фиксированном соотношении сил флотов. Британия ответи­ла отказом на оба предложения. Больше того, британское пра­вительство решило строить по два дредноута на каждый новый немецкий военный корабль.

Еще одно, на этот раз последнее предложение было сделано и России в 1911 году во время переговоров в Потсдаме. Эти пе­реговоры официально были посвящены урегулированию про­никновения немецкого капитала на Средний Восток и продол­жались несколько месяцев: Германия заявила, что прекратит австрийские интриги в Восточной Европе, если Россия откажет­ся от поддержки британской политики, враждебной Германии.

Кайзер получил отрезок железной дороги в Месопотамии; другие участки разделенной, построенной по дальновидному и величественному немецкому плану дороги были по дешевке уступлены Британии и Франции. Но Вильгельм так и не сумел добиться от России гарантий нейтралитета.

Таким образом, еще одна, последняя возможность дипло­матического маневра была исчерпана. С этого момента Евро­па вступила на тропу войны. Чем лихорадочнее кайзер искал способы ослабить тройственную Антанту, тем больше Британия укрепляла ее: в 1912 году Британия подписала секретную воен­но-морскую конвенцию с Францией, а последняя заключила та­кое же соглашение с Россией. Втайне, без ведома обеих палат парламента и большинства министров, министр иностранных дел лорд Грей обменялся серией писем с французским послом Камбоном, в которых — на основании военных соглашений, раз­работанных генеральными штабами обеих стран, — Британия в случае войны брала на себя обязательство выступить на сторо­не Франции (33).

В это же время германский генеральный штаб усиленно за­нимался усовершенствованием и доводкой плана Шлиффена*.

План был назван но имени графа фон Шлиффена, начальника генерального штаба с 1891 по 1905 годы.

План был разработан в 1905 году, а затем, после 1906 года, дора­ботан преемником Шлиффена Гельмутом фон Мольтке-младшим, племянником генерала, одержавшего славную победу под Седаном в 1871 году.

Согласно плану, войну следовало начать одним мощным уда­ром. Шлиффен исходил из предположения, что Германии при­дется воевать на двух фронтах: на Западе с Францией, а на Востоке — с Россией; первую надо было сокрушить до того, как Россия завершит мобилизацию. Необходимо было избежать лю­бого затяжного конфликта, который истощил бы и без того ограниченные ресурсы воюющего рейха; вместо затяжной воины следовало — оказывая упорное сопротивление на Востоке — дер­жать основные силы против Франции для того, чтобы осущест­вить жемчужину стратегического плана: «правое крыло армии полукруглой дугой проходит через Голландию и Бельгию и запад­нее Парижа выходит во фланг и тыл французских армий» (34).

Британская разведка получила в свое распоряжение этот план в его мельчайших подробностях. «Никто в Берлине не знал, что план Шлиффена стал достоянием штаба французской армии еще в 1906 году благодаря изменнику, нанятому за шесть­десят тысяч франков» (35).

Действительно, Бельгия должна бы­ла стать краеугольным камнем дипломатического предлога для вступления Британии в войну.

Британия рассчитывала на то, что Германия неминуемо нару­шит бельгийский нейтралитет, как только фон Мольтке запустит машину своего блицкрига. Уже в 1906 году чины британско­го генерального штаба осуществляли полномасштабное тайное сотрудничество со своими бельгийскими коллегами. Проводи­лись штабные игры с имитацией развертывания британского экспедиционного корпуса на континенте — действительно, был план направления на континент такого корпуса под командова­нием сэра Джона Френча для помощи французским армиям, ко­торым придется отражать наступление немцев на Париж. Об­щество никогда не ставилось в известность об этих планах (36).

С тех пор (с 1911 по 1914 год) кризисы следовали друг за дру­гом непрерывной чередой (37); инциденты в Северной Афри­ке, политические интриги и перетягивание каната на Балканах, предупреждения, вызывающие ноты и ответные заявления сы­пались со всех сторон.

К весне 1914 года Антанта была готова захлопнуть герман­скую мышеловку. 29 мал 1914 года техасец Эдвард Хауз, главный советник президента Вильсона, «серый кардинал» и тайный вдохновитель англо-американского пакта, сообщал из Европы: «Как только будет получено согласие Англии, Франция и Россия выйдут к границам Германии и Австрии» (38).

«Полезные идиоты» из Сараево

Теперь было достаточно какого-либо повода или «инцидента», чтобы зажечь великий костер давно сдерживаемой враждебнос­ти в самом сердце Европы. Для того чтобы высечь искру, от ко­торой займется пламя войны, требовался вовремя совершенный «террористический акт». Кроме того, надо было найти подходя­щего террориста. Последнего легко отыскали в неприметной фигуре сербского студента Гаврило Принципа. Повод? Сараево.

28 июня 1914 года законный наследник австрийского престо­ла эрцгерцог Фердинанд и его супруга София прибыли с официальным визитом в столицу новой провинции.

Совершив акт возмездия за одностороннюю аннексию Авст­рией Боснии и Герцеговины, на которую претендовала и Сер­бия, некий Габринович и помогавший ему Грабец (бойцы тайной сербской организации с предположительным названием «Черная рука», чьим девизом было «Единство или смерть!») бросили бомбу в экипаж, в котором находились их высочества, но промахнулись.

Бомба взорвалась, ранив нескольких прохожих, а кортеж проследовал своим запланированным маршрутом (39). Когда

прием в городской ратуше подошел к концу и эрцгерцог с супру­гой садились в автомобиль, к его правой стороне без помех при­близился третий участник акции Гаврило Принцип; подойдя вплотную к машине, он выстрелил из пистолета в эрцгерцога и его супругу, убив обоих на месте.

Всем трем «террористам» не было в тот момент и двадца­ти лет.

Инцидент, который должен был пустить в ход сложную сис­тему союзов, ввергнув их участников в кровопролитную бойню, наконец случился.

Это действительно типичный случай терроризма: а именно акт насилия, в лучшем случае лишенный какой-либо внятной политической цели или мотива, а в худшем, поскольку вызывает куда более кровавые репрессии, приносит большой вред самим террористам. Террористический акт обычно принимает форму картинного подвига, способного поднять волну общественного возмущения и, соответственно, дать противоборствующим сто­ронам повод начать войну. Отыскание террористов никогда не было проблемой: потенциальные террористы всегда присутст­вуют в низах общества, представляя собой рыхлое сборище от­чаявшихся людей, которых можно легко обучить, снабдить и должным образом сориентировать, чем, как правило, занима­ются тайные службы родных стран террористов.

Таким образом, при поверхностном взгляде мы имеем бес­смысленное преступление; но по сути это политический гамбит, хорошо где-то спланированный. Где? Хотя считается, что на убийство эрцгерцога этих юных студентов тайно толкнула серб-

екая разведка, «реальным организатором заговора стал русский военный атташе полковник Виктор Артамонов, который еще раньше говорил чинам сербской военной разведки: «Действуй­те. Если на вас нападут, в беде вас не бросят» (40).

В целом искусство террора заключается в подпольном (го­сударственном) создании и поддержке фракционных группи­ровок: скажем, «этнической армии освобождения» или ра­дикальных полувоенных формирований, авангард которых переменный состав — насчитывает столько Принципов, сколько находится людей, готовых отправиться в тюрьму или на висели­цу. В то же время более высокий, привилегированный уровень этих организаций состоит из офицеров разведки, занимающих­ся дезинформацией, организацией операций и их прикрытием, и из наемных «консультантов» — тоже офицеров спецслужб, на­ходящихся «на жалованье» других государственных учреждений (иностранных или отечественных), или бывших солдат удачи, имеющих опыт в таких делах, как набор новых рекрутов, финан­совые махинации, подрывная деятельность и подобные методы дестабилизации.

В своей простейшей форме подпольное обучение террористической «ячейки» людьми из государственных секретных служб является частью маневра, направленного на вовлечение такой фантомной «организации» в более или менее зрелищный диверсионный акт. Диверсия эта направлена либо против само­го государства, либо против избранного целью противника, например нации, правящие кланы которой являются врагами террористов по причине этнической или религиозной неприязни или соперничества. В первом случае уязвленное правительство с жаром принимается осуществлять меры возмездия и «обруши­вается на террористов», одновременно быстро вводя законы, направленные на усиление контроля и подавления общества*.

* Представляется, что такова стандартная схема террористической дея­тельности на протяжении всего двадцатого века, начиная от заговора «Черной руки» в Сараево, до политических убийств, которыми занима­лись революционные ячейки в Европе в семидесятые годы (например, банда Майнхоф или «Красные бригады» и близкие им по методам груп­пировки праворадикального толка в Италии). Сея панику среди населе­ния, итальянские террористические группы порождали нарастающий коллективный психоз, который в народе воспринимался как «страте­гия напряжения», разработанная «свихнувшимися итальянскими спец­службами» и который в конечном счете помог удержаться у власти ша­тавшейся в то время, но поддержанной Соединенными Штатами христианско-демократической мафии до бойни, устроенной Исламистским Фронтом в Алжире (1992 год), и недавно замаячившей на гори­зонте «угрозы» со стороны Аль-Каиды бен Ладена — истинного «божье­го дара» для американского имперского истеблишмента (как известно, что никому не известный ранее бен Ладен и его соратники с самого на­чала были креатурами ЦРУ).

Сараевский пример демонстрирует «стандартный террорис­тический акт» второго рода: в самом деле, здесь удалось добить­ся всех поставленных перед совершенным действом целей, а именно: (1) втянуть Германию в войну на стороне Австрии — врага России, которая вступилась за Сербию; (2) извлечь выго­ду из Сербии, привязав ее к колеснице тройственной Антанты; (3) принести в жертву исполнителей, которых приговорили к тюремному заключению и к смертной казни; и (4) стереть из исторической памяти имена и личности истинных организато­ров заговора.

Гаврило Принцип стал первым в длинном списке «козлов от­пущения», «пешек» или «полезных идиотов» (41), чьей нелест­ной, но политически оправданной задачей было приведение в исполнение решений, вызревших задолго до террористиче­ского акта в кабинетах больших государственных начальников. В нашем повествовании мы — в связи со многими важными со­бытиями — встретимся с множеством таких «полезных идио­тов»: Феликс Юсупов*

См. ниже.

(убийство Распутина, 1916 год); Антон фон Арко-Валлей**

Глава 2, стр. 57.

 (расстрел Курта Эйснера, 1919 год), Ольтвиг фон Гиршфельд, Генрих Тиллезен и Генрих Шульц (попытка покушения на Эрцбергера в 1920 году и его убийство в 1921 го­ду***),

Глава 3, стр. 95.

 Эрвин Керн, Герман Фишер и Эрнст фон Саломон (эта троица несет ответственность за смерть Ратенау, 1922 год****),

Глава 3, стр. 151, 173.

Мартин ван дер Люббе*****

Глава 5, стр. 182-183, 307.

 (поджог Рейхстага, 1933 год) и Алексей Николаев******

Глава 5, стр. 357-350.

 (убийство Кирова, послужившее сиг­налом к началу антитроцкистской чистки, 1934 год).

Осада Германии

Летом 1914 года Германия поддержала Австрию, Россия — Сер­бию. Британская дипломатия могла теперь заманить в ловушку обоих — противника и союзника одновременно.

Наконец 6 июля британский министр иностранных дел лорд Грей проинформировал германского посла о том, что Россия пока не готова вмешаться и что Британия не имеет никаких обя­зательств ни по отношению к России, ни но отношению к Фран­ции: это была намеренная ложь.

Два дня спустя британский министр иностранных дел уверил русских в том, что, согласно «сообщениям из весьма надежных источников», немцы в спешном порядке перебрасывают на вос­ток дивизии и в целом ситуация, с точки зрения рейха, складыва­ется весьма неблагоприятная: это была еще большая ложь (43).

Все эти обманные трюки и лживые сообщения, передававши­еся точно по адресам за плотно закрытыми дверями, сопровож­дались в Британии настоящим, мастерски разыгранным публич­ным шоу — притворными попытками посредничать между враждующими сторонами во имя сохранения мира,— попытка­ми, предпринятыми для обмана народных масс (44). Британия всегда весьма тщательно раскручивала клубки международных конфликтов так, чтобы поставить противника в положение на­падающей стороны, оставляя за собой роль миролюбивой, спра­ведливо обороняющейся жертвы. Это была психологическая уловка, предназначенная для введения собственных народных масс в заблуждение, а вот немцы не имели опыта в таких трюках и не понимали их пользы.

Австрия предъявила Сербии ультиматум: категорическое требование прекратить в Сербии антиавстрийскую пропаганду в любой форме и начать формальное расследование убийства, причем в этом расследовании должны принять участие предста­вители Австрии (45). Сербия приняла все пункты ультиматума, кроме последнего, в связи с чем она сделала театральный дип­ломатический жест, предложив передать расследование в руки Международного суда в Гааге. Ясно, что Сербия отклонила уль­тиматум по инструкции, полученной от своих патронов, кото­рые уже давно ждали этого момента: уже 25 июля британское казначейство приступило к выпуску специальных банкнот, не подлежащих обмену на золото и предназначенных для ис­пользования в военное время (46).

Война с Сербией, в которую Австрию сознательно втягивали сербскими интригами, инспирированными Россией, была ловушкой, в которую австрийское правительство попало. не понимая, что создает для России повод объявить всеоб­щую мобилизацию и вступить в войну, представив, таким об­разом, Австрию и Германию злонамеренными поджигателя­ми большого мирового конфликта (47).

Армия Франца-Иосифа изготовилась к атаке на Сербию, Виль­гельм был вне себя от радости — не думая о возможных послед­ствиях. После еще одного раунда чисто формальных диплома­тических телодвижений между Лондоном, Берлином, Парижем и Санкт-Петербургом австро-венгерская армия 28 июля подвер­гла бомбардировке Белград. Война началась.

Россия, тайно подстрекаемая Францией, обещавшей всесто­роннюю помощь и поддержку (48), начала мобилизацию, подтя­гивая войска к западной границе, а германские генералы ждали лишь зеленого света от кайзера, чтобы начать наступление по плану Шлиффена. Пурталес, германский посол в Санкт-Петер­бурге, сломя голову примчался в министерство иностранных дел и попросил министра Сазонова отменить мобилизацию. Он повторил свою просьбу трижды. Когда русский министр в тре­тий раз отклонил эту просьбу, Пурталес дрожащей рукой протя­нул Сазонову ноту германского правительства об объявлении войны. Это случилось 1 августа.

Получив из России известие о концентрации войск на грани­це, Вильгельм в какой-то степени пробудился от спячки и при­знал серьезность сложившейся ситуации:

Таким образом, тупость и неуклюжесть союзника преврати­лись в капкан. Итак, пресловутое окружение Германии стало наконец свершившимся фактом... Ловушка неожиданно за­хлопнулась над нашими головами, а чисто антигерманская политика, каковую Англия столь издевательски проводила по всему миру, одержала весьма убедительную победу, кото­рую мы оказались неспособными и бессильными предотвра­тить, ибо Англия, невзирая на все наши усилия, заманила нас в расставленные сети, пользуясь нашей верностью сою­зу с Австрией, решив удушить наше политическое и эконо­мическое существование. Великолепное, блистательное до­стижение, которым склонны восхищаться даже те, для кого оно означает катастрофу (49).

Это действительно была катастрофа, и винить в ней Германия могла только саму себя.

Когда разразилась война, Распутин бормотал: «Нет звезд на небе... океан слез... наша отчизна никогда не переживала такого мученичества, какое ожидает нас теперь... Россия захлебнется в своей собственной крови» (50).

Совершив еще один театральный жест, Британия — пока Гер­мания готовилась к наступлению на Западном фронте — прибег­ла к последней уловке, обратившись к противникам с мирными предложениями, объявив, что готова гарантировать свой нейт­ралитет и удержать Францию от помощи России в назревающем русско-германском конфликте, если Германия воздержится от нападения на Францию. Этот хитрый подвох, который Виль­гельм с дьявольским упорством старался считать английским одобрением своего вторжения в Россию, едва не заставил и без того потрясенного Гельмута фон Мольтке прекратить наступле­ние: германская мобилизация была завершена, армии готовы к броску, настаивал начальник генерального штаба.

Поддавшись давлению генерала, германское правительство выдвинуло к Франции ответное требование: ни много ни мало, как передать Германии две французские крепости — Туль и Вер­ден — в качестве гарантии французского нейтралитета. Естест­венно, Франция отвергла такое предложение. 3 августа Герма­ния объявила войн)7 Франции. Попадая из одной волчьей ямы в другую, Германия предстала перед всем миром в обличье кро­вожадного агрессора. Абель Ферри, заместитель министра ино­странных дел Франции, писал в своем дневнике: «Паутина спле­тена, и Германия запутывается в ней, как большая жужжащая муха» (51).

Наконец, так как наступил ее черед, Британия завершила круг: понимая, что фон Мольтке готов бросить стрелков Людендорфа в Бельгию, британское правительство торжественно объявило, что не может допустить нарушения бельгийского нейтралитета; после этого последовали заклинания о безуслов­ной приверженности миру и публике было бесстыдно объявле­но, что у Британии нет и не было никаких секретных договоров ни с Францией, ни с Россией (52).

Когда план Шлиффена был приведен в исполнение и армии рейха вступили во Фландрию, Британия направила Германии ультиматум, который, как прекрасно понимали в Лондоне, нем­цы просто проигнорируют; но чтобы избежать сюрпризов (срок ультиматума истекал в полночь), британский кабинет, пользуясь разницей во времени между Лондоном и Берлином, сократил ожидание на один час.

Сидя вокруг большого круглого стола, покрытого зеленой скатертью, министры украдкой с нетерпением поглядывали на часы, ожидая, когда стрелки покажут 11.00. Двадцать минут спу­стя в кабинет вошел Уинстон Черчилль, первый лорд адмирал­тейства, и объявил коллегам, что телеграмма, в которой коро­левскому флоту предписывается начать операции, направлена во все военные порты империи (53).

А где застало лето 1914 года Адольфа Гитлера? Бывший в свои двадцать пять лет ветераном венских ночлежек, один из многих буржуазных неудачников, молодой Гитлер — с глубоким чувством освобождения и надежды — вступил в баварский полк в чине ря­дового. Человек, идущий добровольно в армию,— несчастливый человек, сказал Пастернак:

Через несколько дней я надел мундир, который не снимал потом в течение почти шести лет. Для меня, как и для каж­дого немца, начиналось величайшее и незабываемое время моей молодости. В сравнении с событиями этой титаниче­ской борьбы прошлое представлялось мне мелким и ник­чемным (54).

Гитлеру пришлось воевать на Западном фронте, где он заслужил несколько наград за храбрость.

Германский марш через Бельгию и первые столкновения с французами, потерявшими менее чем за две недели 300 тысяч человек, были чрезвычайно успешными для немцев. Победа ка­залась обеспеченной. До Парижа оставалось тридцать миль. Но потом план Шлиффена начал давать сбои. Мольтке, пола­гая, что победа у него в руках, отправил на Восточный фронт два корпуса, так как «русские,— объяснял он в своих мемуарах годом позже,— оказались способными вторгнуться в Восточную Пруссию скорее, чем мы рассчитывали, и до того, как мы успе­ем одержать решительную победу над англо-французскими ар­миями». В заключение фон Мольтке написал: «Я признаю, что это было ошибкой, за которую нам пришлось расплачиваться на Марне» (55).

Что в действительности произошло во время наступления на реке Марне, в ходе которого, как утверждали, фон Мольтке по­терял разум и было нарушено сообщение и согласованность действий между несколькими корпусами безупречной во всем остальном немецкой военной машины, остается тайной. Но по той или иной причине Германия встретила ошеломляющее, оказавшееся неожиданно очень сильным сопротивление про­тивника, столкнувшись с невозможностью — в условиях совре­менной индустриальной войны — выполнить план Шлиффена так быстро, как рассчитывали.

Германское продвижение на Западе остановилось, и в тече­ние следующих нескольких месяцев французы пытались вытес­нить немцев с их позиций. Ни одна сторона не могла сдвинуться с места из-за встречного огня противника. Череда бесплодных попыток обойти фронт с флангов привела лишь к его растягива­нию от Ла-Манша до Швейцарии. Несмотря на миллионные по­тери, эта линия, протянувшаяся от моря до гор по прекрасному лицу Франции, оставалась почти неизменной на протяжении бо­лее трех лет (56).

Зажатая между клином окопной войны на Западе и удуша­ющей морской блокадой — которой Британия окружила рейх, включая в нарушение международных конвенций даже выходы в нейтральные воды — Германия тем не менее изо всех сил пыта­лась вырваться. Но ни германское сопротивление на сухопут­ном фронте, ни неограниченная подводная война не смогли ос­лабить осаду.

Что же касается Восточного фронта, то в конце лета 1914 го­да дела здесь шли не блестяще — фронт был прорван.

Генерал Гинденбург был «отставным офицером, чьим основ­ным занятием было сидение за мраморным столиком уличного кафе в Гамбурге, где он брызгал пивом на стол и любовался обра­зовавшимися лужицами». «К удивлению молодых немецких офи­церов, считавших его выжившим из ума стариком, он объяснил им, что лужицы — это Мазурские болота, в которых он намерен утопить врага, если ему посчастливится командовать в том райо­не армией» (57). Когда началась война, он изъявил желание слу­жить в армии, но получил отказ. Но все же ему повезло, когда ставка верховного командования внезапно призвала его на служ­бу, учитывая его глубокое знание территории, на которой сейчас шли бои с русскими.

Гинденбург быстро изменил ход военных действий в пользу немцев; вместе с Людендорфом, которого Мольтке отправил из Бельгии в Восточную Пруссию (ныне северо-восточная Поль­ша), чтобы способствовать немецкому контрнаступлению, он 8-15 сентября перенес сражение в район Мазурских болот, и по­следние этапы битвы происходили уже на русской территории.

Каким генералам — немецким или русским (первым в связи с их прозорливостью, вторым в связи с их некомпетентно­стью) — следует приписать честь этой победы (56), совершенно не важно, в свете несомненных немецких успехов на Восточном фронте в течение всего 1915 года. Хотя фронт окончательно не рухнул, немецкое наступление так сильно встревожило русских, что царь Николай II принял на себя обязанности верховного главнокомандующего вооруженными силами.

Немцы были весьма польщены таким паническим решением.

В июне 1916 года русский генерал Брусилов, ставший героем после разгрома австро-венгерских армий в Галиции в начале войны, предпринял наступление на запад от румынской грани­цы. На этот раз это тоже было массированное наступление на австро-германские силы. После трех месяцев жестоких боев ис­ход сражения окончательно решен не был, однако потери были неслыханными: австрийцы и немцы потеряли 600 тыс. человек, русские — больше 1 миллиона.

Призвание Ленина

В 1916 году русские правители, внезапно опомнившись, задали себе простой вопрос: какую выгоду они от всего этого получат? Какая польза от вражды с Германией? Не в том ли только она со­стоит, что России удастся преподать Австро-Венгрии урок, вы­теснив ее с восточноевропейских и балканских рубежей, кон­троль над которыми Австрия и Россия издавна оспаривали друг у друга? Стоило ли добиваться этого такой ценой?

Британия могла утверждать, что сражается за империю, Франция — за свою честь, Германия — за выживание, но что мо­жет сказать Россия в оправдание такого немыслимого холокоста? В Лондоне уже давно предвидели и опасались, что эти мрач­ные мысли начнут обуревать русских довольно скоро; в качест­ве приманки британцы пообещали царю отдать России после войны Константинополь и проливы (которые, впрочем, для этого надо было отобрать у Турции) — правда, в Петербурге также быстро заподозрили, что это не более чем пустые посу­лы, как оно в действительности и оказалось.

1916 год — несмотря на людские потери и возобновившиеся волнения и беспорядки в тылу (на фоне голода и усилившейся политической агитации) — не стал годом катастрофических не­удач русской армии; по этой причине Россия — с позиции своей пока сохраненной силы — могла начать с Германией переговоры о сепаратном мире. Распутин явно хотел мира, а раз так, то ми­ра хотела и царица, которая в отсутствие супруга, находившего­ся на фронте, занималась внутренними делами России.

По стране начали циркулировать упорные слухи, что Алек­сандра, будучи «немкой» (ее мать Алиса была дочерью королевы Виктории и супругой герцога гессенского Людвига IV), ведет тайные переговоры с немцами, чтобы сдать Россию врагу. «До­лой немку! — кричали толпы (59). Но царица была втянута в со­вершенно иные дела. «Вполне вероятно, что она [Александра] стала послушным орудием в руках людей, которые желали бы за­ключить с Германией сепаратный мир» (60), и Британия надеж­но позаботилась о том, чтобы такие «люди» немедленно прекра­тили свою деятельность.

В декабре 1916 года группа заговорщиков — повесы голубых кровей и бюрократы с сомнительной репутацией — заманила Распутина на пирушку с танцами, песнями и увеселениями. В самый разгар веселья целитель хлебнул отравленного питья, яда в котором хватило бы на то, чтобы отравить насмерть це­лый полк. Прежде чем оставшийся невредимым Распутин ус­пел вернуться к развлечениям, отпрыск одного из самых влия­тельных аристократических семейств князь Феликс Юсупов принялся стрелять в целителя из револьвера, резать ножом и бить. Он делал это с яростью, приведшей в оцепенение даже его сообщников. После этого тело еще дышащего Распутина бросили в ледяную воду канала. Юсупов — трансвестит с двена­дцатилетнего возраста, завсегдатай публичных домов, дерзкий и неразборчивый развратник — к 1916 году убедился в том, что своими магнетическими способностями Распутин оказывает пагубное влияние на царицу, что может привести Россию к ги­бели.

1 февраля 1916 года «Дэйли мейл» присоединила свой голос к ликующим воплям российской толпы, радовавшейся смерти колдуна (61).

Незадолго до смерти Распутин пророчествовал Романовым: «Если я умру или вы меня оставите, то потеряете за полгода и сына и трон» (62).

Теперь о военных долгах: в 1916-1917 годах Россия была должна Британии сумму, равнявшуюся приблизительно трети годового дохода Российской империи (63), и это было больше того, что Британия была должна Соединенным Штатам. Франции Россия была должна приблизительно в два раза меньше, чем Британии. Нетрудно понять, какая сторона гре­ла руки на русских бедствиях — такой стороной была Брита­ния. Но к тому времени вопрос об участии России в войне ре­шал не царь и даже не Распутин: приказы исходили из британского казначейства (64). В России тогда говорили, что «Англия и Франция готовы воевать до последнего русского солдата» (65).

12 января 1917 года лорд Джордж Бьюкенен, британский по­сол в Петербурге, был принят царем, который проинформиро­вал дипломата о том, что вскоре ожидаются «последние, реша­ющие мирные переговоры». Бьюкенен на это возразил, что России следует действовать в унисон с британским правитель­ством и ввести в состав кабинета министров «умеренных ле­вых», чтобы убить этим сразу двух зайцев: сгладить народное недовольство и усмирить волнения и продолжить наступление на Германию. Царь, очевидно, не понял намека и продолжал упорствовать в своем намерении искать мира с Вильгельмом. Скрывая угрозу, Бьюкенен вскользь упомянул о возможности революции, а также намекнул на то, что за неделю знал о гото­вившемся на Распутина покушении. Николай не внял преду­преждению (66). Подобно своим германским коллегам, он не представлял себе, насколько велика решимость Британии ни под каким видом не допустить диалога между Россией и Герма­нией.

Британский посол в России оказался ключевой фигурой в комбинации, предусматривавшей свержение цар51, если у него не хватит решимости продолжать борьбу с Германией... Для этой цели он собрал группу из преуспевающих банки­ров, либеральных капиталистов и недовольных аристокра­тов (67).

Спустя месяц после беседы царя с Бьюкененом российскую столицу потрясла волна стачек: возмущение переросло в зна­менитую Февральскую революцию. Когда она разразилась, Бьюкенена не было в посольстве, он был в отпуске. Вдали от беспорядков, к разжиганию которых имел самое непосредст­венное отношение.

Британский военный кабинет не был ни в малейшей степени напуган возможной перспективой переброски семидесяти не­мецких дивизий на Западный фронт; напротив, британцы с глу­боким удовлетворением восприняли весть о революции: Ллойд Джордж, премьер-министр, воскликнул: «Одна из целей Англии достигнута!» Подобным же образом, вполне разделяя радужные ожидания англичан, президент США Вудро Вильсон, выступая 2 апреля 1917 года с обращением к конгрессу, говоря об отрече­нии царя, объявил о «тех удивительных и благоприятных собы­тиях в России», где наконец была свергнута автократия (68).

Это был настоящий абсурд: в самый разгар беспрецедентной невиданной мировой войны, общества союзных стран должны были поверить в то, что их правители беспокоятся о степени демократизации России больше, чем о риске потерять русского союзника! Публике, однако, следовало бы понять, что англо-аме­риканские клубы больше всего на свете боялись русско-герман­ского мира и что именно происшедшее способно .предотвратить пагубное перемирие и обеспечить продолжение войны. Но ли­беральная пресса не собиралась просвещать публику на этот счет. На счастье клубов, в 1917 году евразийское объятие так и не родилось, Россия и Германия остались противниками.

Свержение царя было немалым достижением. Но в действительности это должно было стать лишь частью куда более широкого плана, ради выполнения которого по ту сторону рус­ско-германской границы (точнее было бы сказать, «линии раз­дела») проводилась параллельная миссия, опиравшаяся на сеть, связывавшую Берлин со скандинавскими столицами. На­шлись и другие исключительно способные и старательные люди, которые не покладая рук действовали против евразийской общности. Руководитель этих людей, Александр Израилевич Гельфанд (1867-1924), больше известный по кличке Парвус, на­чал свои авантюрные похождения с того, что вступил в ряды революционеров. Из Одессы, его родного русского города, Парвуса, естественно, потянуло туда, где говорили по-немецки. Получив степень доктора экономики в Базельском университе­те, Парвус начал активно заниматься политикой на стороне не­мецких социалистов. Приблизительно к 1910 году у Парвуса окончательно исчезли последние иллюзии относительно орга­низованного бессилия социализма, и, поссорившись с элитой немецких левых, он исчезает из общественной жизни. Скромно и незаметно он покидает Берлин... и выныривает из небытия в Стамбуле, превратившись в богатого экстравагантного ком­мерсанта с большими склонностями и способностями к между­народным интригам.

Едва ли стоит сомневаться в том, что Гельфанд — этот энергичный, но разочарованный в прежних идеалах полиглот, отлично знакомый со всем спектром социалистической агитации и к тому же обладающий бойким пером и экономическим чуть­ем — мог остаться в стороне от какой-нибудь «сети». Но кроме краткого упоминания о германском министре Брокдорф-Ранцау как о какой-то, впрочем, неопределенной «силе, стоявшей за спиной Гельфанда» (см. ниже), мы не располагаем никакими ис­торическими документами, которые позволили бы нам точно определить контуры такой организации.

Когда началась война, Гельфанд приступил к активной рабо­те. В Стамбуле он сумел гарантировать поставки вооружения и военных материалов правительству младотурок, чем немало способствовал вступлению Турции в войну на стороне Герма­нии. После этого, когда у России начались неудачи на фронте и державы Антанты стали опасаться, что царь откажется от про­должения войны, Гельфанд был выбран для секретной и в выс­шей степени ответственной миссии в Германии.

Без больших усилий он сумел завязать знакомства среди выс­шего руководства германского министерства иностранных дел. Вот что Гельфанд предложил немцам: пусть джентльмены с Вильгельмштрассе финансируют и обеспечивают создание де­стабилизирующего движения в России, которое сможет сверг­нуть царский режим и заключить сепаратный мир с рейхом. При поверхностном взгляде может показаться, что это была еще одна вариация на тему евразийского сотрудничества. Но мотивы и намерения были совершенно иными, если не про­тивоположными.

Позже Парвус утверждал, что целью его махинаций в Герма­нии было раздувание революционного пожара в России, ко­торый, как многие рассчитывали, перекинется на Германию, а затем и на всю Европу ради того, чтобы сбылась давно вына­шиваемая левыми мечта — образование всемирного социалис­тического союза. Трудно сказать, насколько искренними были эти высказывания Парвуса. С другой стороны, германские дип­ломаты были убеждены, что именно они определяют правила и исход игры; естественно, им не было никакого дела до рево­люционных экспериментов — они желали лишь «использовать» «красную» парвусовскую сеть коммунистического агитпропа в качестве «средства оказания давления на царя и для того, что­бы ускорить дипломатические переговоры» (69).

Но именно эти ожидаемые переговоры между Германской и Российской империями и должен был саботировать Парвус. До самого последнего этапа борьбы большевиков за власть в Рос­сии главной задачей Гельфанда было так направлять поведение немцев, чтобы рухнули последние шансы на прямые контакты с царской империей. Пока наемные убийцы Распутина и британ­ский посол Бьюкенен, поддержанные командой профессиональ­ных разведчиков, сжигали мосты, наводимые из России в Герма­нию, Парвус и другие занимались тем же в отношении мостов, которые немцы пытались навести между Берлином и Петербур­гом. Стоявшая перед Парвусом задача облегчалась граничившей с беспомощностью наивностью его германского контрагента из министерства иностранных дел — германского посла в Копенга­гене графа Брокдорф-Ранцау.

Датская столица наряду со Стокгольмом была избрана Парвусом в качестве промежуточной базы, откуда плелась завязавша­яся между Берлином и Россией интрига. Отсюда Гельфанд уп­равлял активной и весьма доходной экспортно-импортной компанией, возглавлял научно-исследовательский институт и издавал информационные бюллетени — все это было надеж­ным прикрытием его шпионской деятельности. Подобно боль­шинству олдерменов рейха, граф Брокдорф-Ранцау воплощал в себе смесь покровительственного добродушия и провинци­альной самонадеянности — короче, он являл собой превосход­ный образец просто-таки отчаянной немецкой политической близорукости. Он оставил потомству запись тех мыслей, что обуревали его, когда он попал в силки, расставленные для него Парвусом:

Вероятно, это может показаться рискованным — использо­вать силы, стоящие за Гельфандом, но определенно было признанием нашей слабости отказаться от их услуг из страха, что мы окажемся неспособными управлять ими... Те, кто не понимает знамений нашего времени, никогда не поймет пу­ти, по которому мы идем, и не сможет оценить, что поставле­но на карту этим движением (70).

Но, как видно, сам он меньше других понимал знамения времени. Из приведенного важного отрывка видно, что ни Брокдорф, ни германское министерство иностранных дел не обладали способностью понять, что это за «силы, стоящие за спиной Гельфанда», и этот факт, естественно, вызывал трево­гу у Брокдорфа. Учитывая ставки этой грандиозной игры, глу­бина такого пробела была, с немецкой точки зрения, абсолют­но недопустимой. Но, упрямо не желая оценить степень опасности и поощряемый своим начальством, Брокдорф упорствовал, убежденный, что именно он определяет правила и исход игры. Немецкий дипломат, видимо, плохо сознавал, что, поддавшись соблазнительным чарам неутомимого Парву­са, он — объективно — развязал руки загадочным «силам», на которые опирался Гельфанд, позволив им сорвать спаси­тельные (для Германии) мирные переговоры с Россией и тем самым ускорить падение и развал имперских учреждений Германии.

Смысл составленного в 1915 году Парвусом меморандума, на­правленного Брокдорфу и министерству иностранных дел, был однозначным и недвусмысленным: царская Россия является непримиримым врагом рейха. Парвус убеждал немцев в том, что если они подпишут договор с Николаем, то это, скорее всего, приведет к формированию в России реакционного правительст­ва, которое, опираясь на силу освобожденной от ведения бое­вых действий армии, сможет снова обратиться против рейха, обойдя достигнутые соглашения. Единственная партия, на кото­рую могут ставить сейчас немцы, настаивал Парвус, это партия большевиков, решительно настроенная, хотя и немногочислен­ная группа, искренне стремящаяся к миру и непримиримо враж­дебная царю Николаю. Имя лидера этой группы — Ленин. Брокдорф попался на крючок правдоподобия этой насквозь лживой аргументации (71).

1ёрмания начала платить в 1915 году. За два года рейх, как по­лагают, потратил девять тонн золота на подрывную деятель­ность против царя (72). Парвус обеспечивал деловое прикры­тие финансовых операций и банковские связи для передачи сумм, которые шли на создание революционных вооруженных отрядов и создание мощного пропагандистского аппарата. «Правда» была печатным органом, созданным на немецкие деньги. Жертвуя столь щедрые дары, немцы с нетерпением ожидали результатов, но дело так и не сдвинулось с мертвой точки. Парвус успокаивал господ, уверяя их, что вложения не пропадут даром. Он обещал, что великие потрясения начнутся 9 января 1916 года; «организация», клятвенно уверял немцев Парвус, планирует проведение всеобщей забастовки в одинна­дцатую годовщину Кровавого воскресенья.

9 января чиновники царского режима без особой тревоги зарегистрировали несколько актов саботажа, небольшие бес­порядки, потопление военного корабля и мелкий ущерб, вы­званный немногочисленными рабочими демонстрациями. Все эти выступления были без особого труда подавлены силами полиции. Германский министр иностранных дел фон Ягов не скрывал своего раздражения, у некоторых других, наиболее бдительных чиновников министерства стали крепнуть подо­зрения в надувательстве, и они просили своего шефа прекра­тить интриги с Парвусом. Но Брокдорф с жаром возражал, свидетельствуя в его пользу, и высшие чины армии решили по­ка не сбрасывать со счетов большевистский козырь: герман­ские генералы, несмотря ни на что, продолжали грезить насильственным миром с крупными аннексиями на Востоке — житницами Украины, морским побережьем Прибалтики, не говоря уже о возмещении убытков золотом.

В то время было, однако, очевидно, что вопреки тенденциоз­ным утверждениям Парвуса царская Россия, невзирая на бес­численные слабости — крупный внешний долг, промышленная

отсталость, нищее сельское хозяйство и неслыханное мораль­ное и физическое убожество городских низов,— пока еще не бы­ла банкротом, гнилым яблоком, готовым разложиться и упасть. Напротив, это был достаточно мощный экономически орга­низм с огромным валовым промышленным потенциалом и стра­ной, вывоз пшеницы из России составлял треть всего мирового экспорта зерновых (73).

Тем не менее немцы, ослепленные своей алчностью, решили ждать и ждали до тех пор, пока на Востоке не прозвучал фев­ральский сигнал — всего через два месяца после убийства Распу­тина.

Февральская революция 1917 года не имела никакого отно­шения к немецким проискам и еще меньше того была делом рук большевиков. Ленин, когда разразилась революция, словно лев, запертый в клетке, безвыездно сидел в Швейцарии, а Троц­кий — еще одно действующее лицо описываемых нами событий и один из творцов ноябрьского переворота, занимался в это время пламенной пропагандой на Манхэттене. Этот послед­ний — согласно нескольким свидетельствам — в своей обширной истории революции много места уделил якобы спонтанности (безымянности) февральского восстания, каковое он в своей трактовке представил как истинно пролетарскую прелюдию грядущего прихода большевиков (74). На деле же все было со­вершенно по-иному.

В феврале 1917 года, когда на улицы снова вышли протестующие толпы, семь ведущих генералов и часть войск столичного

гарнизона отказались подчиняться царю, который, лишившись военной власти, был de facto принужден к отречению (75). По­сле этого, возглавив протестующие массы, мятежные офицеры направились в Думу — суррогатный российский государствен­ный совет, где они формально передали «революционную» волю народных масс буржуазным депутатам, то есть, иными словами, либеральным заговорщикам (агентам Бьюкенена), с которыми они (мятежные военные) тайно сговорились.

Либералы, в свою очередь, были готовы передать власть брату Николая, великому князю Михаилу. Но великий князь не пожелал участвовать в этой низкопробной коронации и отка­зался от власти. Таким образом, либералы были вынуждены взять на себя бремя власти и командования. Не было никакого парадокса (вопреки утверждениям Троцкого) в таком вырожде­нии одряхлевшей власти — когда власть ускользнула от масс и вернулась к аристократам с помощью военщины и попусти­тельствующей ей буржуазии. В действительности Февральская революция была всего лишь противозаконным путчем, при­званным удержать русские армии на Восточном фронте под эгидой конституционного регента. Но поскольку великий князь отказался поддержать заговорщиков, то все их дело по­висло над расширявшейся трещиной весьма неудобного спари­вания буржуазии с социалистическими лидерами. Равновесие было, мягко выражаясь, весьма непрочным.

По прошествии короткого времени из мятежной Думы было образовано ядро новой российской исполнительной власти — Временное правительство. Этому правительству весьма стран­ным образом противостоял как бы дополнявший его воскрес­ший Совет, к которому примкнуло разношерстное братство рус­ских революционеров: у большевиков чесались руки — они стремились возглавить Совет и поставить его под свой кон­троль.

И вот наконец настал момент нанести последний, мастер­ский штрих плана Парвуса: в апреле 1917 года, по соглашению с германским правительством, он обеспечивает проезд Ленина в запломбированном вагоне через Германию из Швейцарии в Финляндию, а оттуда в Петербург.

Едва успев сойти с поезда, Ленин провозгласил «Апрельские тезисы» (программу большевиков): мир без аннексий; никакой парламентской республики; республика Советов; конфискация всех частных земельных владений и организация «образцовых ферм»; учреждение единого и единственного государственного банка, подконтрольного Советам.

Ленин вернулся с немецкой помощью и на немецкие день­ги — то есть совершил акт государственной измены. Вернулся в Россию и меньшевик Плеханов — этот под охраной британ­ских миноносцев (76). Троцкий, имевший на руках американский паспорт, был схвачен на борту норвежского морского лайнера и задержан в Галифаксе канадскими военно-морскими властями

по вполне оправданному подозрению в измене и подрывной деятельности (то есть в участии в заговоре против нового Времен­ного правительства России, воюющего члена Антанты). Неожиданно, по приказу из Лондона, Троцкого освобождают и в мае

позволяют присоединиться к его товарищам в российской сто­лице (77).

Можно допустить, что это была самая деликатная часть ис­полнения британского плана великой осады и удушения Герма­нии. С 1914 года царский режим оказался ненадежным и слиш­ком слабым партнером для того, чтобы выполнять британские директивы. Перед лицом страшной (для Британии) перспекти­вы сепаратного мира России с Германией царь был успешно уст­ранен со сцены. Таковы были движущие силы Февральской рево­люции. Устранив царя, Британия разработала три возможных сценария развития событий и соответственно своих действий:

1. Продолжение февральского сценария. Согласно его перво­начальной архитектуре, план предусматривал создание либе­рального кабинета, поддержанного Советом (своего рода парламентом) и связанного формальным подчинением цар­ствующему дом); Февральский эксперимент был задуман для введения в России такого же института власти, как в Брита­нии,—то есть конституционной монархии. Очевидно, что та­кая искусственная трансплантация была нереалистичной, но сам ход, предусматривавший привоз в Россию таких наст­роенных продолжать войну марксистов, как Плеханов и дру­гие меньшевики, которые могли узаконить в Совете и при­дать в его глазах легитимность военным усилиям кабинета и сохранение царствующего идола в фигуре Романова, не был лишен блеска и привлекательности. Действительно, союзные державы, начиная с Соединенных Штатов, уже 9 марта быстро укрепили авторитет Временного правитель­ства его официальным дипломатическим признанием. Те­перь оставалось посмотреть, сможет ли Временное прави­тельство, даже лишенное имперских галунов из-за отказа великого князя Михаила взойти на трон, консолидировать народ и заставить его продолжать войну.

2. Если же Временное правительство потерпит неудачу, то мож­но будет разыграть большевистскую карту, за которую Брита­ния могла равным образом благодарить как Парвуса, так и алчность и самовлюбленность германских правителей; воз­никла возможность наблюдать попытку социального экс­перимента на неизведанной почве, ибо никто, несмотря на обнародование «Апрельских тезисов», не мог точно предви­деть, какой режим в реальности установят Ленин и его сорат­ники, если придут к власти.

Этот второй вариант развития событий таил в себе большую степень риска, так как большевики клялись вывести Россию из войны. Однако преимуществом захвата ими власти была врож­денная ненависть к немецкому династическому духу — насквозь капиталистическому и империалистическому.

Полковник Хауз, личный советник президента США Вильсо­на, всегда из прагматических соображений поддерживавший большевизм, в конце 1917 года весьма рационально обосновал необходимость тайной поддержки Западом этого во всех отношениях отвратительного (для западного либерализма) большевистского коммунизма:

Очень часто упускают из вида тот факт, что русская револю­ция, вдохновляемая якобы ненавистью к автократии, несет с собой... серьезную угрозу для немецкого господства: [на­пример], антикапиталистическая направленность револю­ции с равной — а скорее с большей — силой коснется именно германского капитализма... (78)

Несмотря на то что ленинцы собирались заключить мир с 1ер-манией для того, чтобы получить с фронта массу крестьян и ра­бочих — так, во всяком случае, рассуждали британцы,— имперская Германия и большевистская Россия едва ли сольются в тесном союзе. «Договор ничего не значит,— скажет своим со­ратникам Ленин после заключения мира с немцами в марте 1918 года,— гак как не может быть никакого права и справедли­вости в отношениях с классовым врагом» (79).

В ближайшие годы можно было надеяться путем финансо­вых манипуляций — особенно в плане военной помощи и дипломатическими маневрами натравить огромное коммунистическое государство на германский рейх; этот путь был чреват смертельной опасностью, но риск был в целом оправ­данным.

3. Можно было также ожидать, что в случае падения Временно­го правительства коалиция белых — монархисты и контрре­волюционные генералы — развяжут в стране гражданскую войну и усмирят страну. Облегченное духовным и классовым родством сближение одинаково настроенных белых генера­лов и генералов рейхсвера со временем должно было вы­литься в тесный союз.

Из трех возможных вариантов последний был для Британии на­именее желательным. Если бы он осуществился на деле, то у морских держав не оставалось бы иного выхода, кроме попыт­ки подкупить белых, удержав их от сближения с немцами, а это было чревато гораздо большим риском, чем приход к власти большевиков.

В течение восьми месяцев своего существования Временное правительство издало множество законов, но успехов добилось весьма скромных. Роль первого министра взял на себя Керен­ский — популист, в прошлом адвокат. Став во главе кабинета, он ринулся на фронт воодушевлять дрогнувшую духом армию. В июне русская армия, словно очнувшись от спячки, совершила последнее наступление на австрийские войска, которые немед­ленно получили подкрепление в виде нескольких немецких ди­визий. При виде немецкой серой формы русские обратились в бегство. В июле большевики подняли путч. Временное прави­тельство отреагировало на него весьма жестко. Ленину при­шлось бежать в Финляндию (имеется в виду шалаш в Разливе.— Примеч. ред.), а Троцкий и другие коммунистические главари оказались за решеткой. Осведомленный о махинациях Парвуса, Керенский собирался привлечь ленинскую клику к суду по обви­нению в государственной измене и заговоре как «немецких агентов», но поскольку во многих местах России зашевелились белые контрреволюционеры (оставшиеся верными царю мо­нархисты), он удержался от преследования большевиков и вы­пустил их из тюрем. Логика отчаяния заставила Керенского во­образить, что он сможет использовать красных агитаторов как союзников в борьбе с монархической контрреволюцией.

Между тем морские державы решили, что настало время сме­нить программу действий и перейти ко второму (большевист­скому) варианту Германия и «силы, стоявшие за Гельфандом», платили им на Западе, и есть убедительные доказательства того, что Уолл-стрит им платил на Востоке: скрываясь за гуманитарным фасадом «Военного Совета Красного Креста», американские капиталисты переводили значительные суммы на поддержку русской револю­ции. Организация Дж. П. Моргана и круги, связанные с Федеральным резервным комитетом Ныо-Йорка, представляли Со­вет, плативший Керенскому после мая 1917 года, а потом, если верить статье в газете «Вашингтон пост» (2 февраля 1918 года), начали платить большевикам (80). В сентябре 1917 года британ­ский посол в России Бьюкенен доложил своему правительству, что одни только большевики «выступают с отчетливо опреде­ленной политической программой и представляют собой ком­пактное и хорошо организованное меньшинство... Если у прави­тельства не хватит сил подавить большевиков и оно лишится поддержки в Советах, то единственной альтернативой станет большевистское правительство» (81).

Месяцем позже большевики — маргинальное движение, не пользовавшееся никакой народной поддержкой и составляв­шие «какую-то треть социалистических партий» (82), — без еди­ного выстрела захватили власть.

В тот день, когда произошла революция, по Невскому про­спекту, как обычно, гуляли хорошо одетые люди и, смеясь, говорили, что власть большевиков не продержится и трех дней. Богатые люди, проезжая в экипажах, бранили солдат, а те, «вяло оправдываясь, смущенно улыбались в ответ» (83).

Впереди были пять лет опустошительной гражданской войны.

В марте 1918 года большевистская Россия подписала в Бре­сте тяжелый и унизительный мир с германскими генералами. Уступая жадности немцев, Россия пожертвовала Украиной и Прибалтикой, а также согласилась выплачивать репарации золотом. На Восточном фронте наступило затишье, и дивизии рейха можно было теперь без помех перебрасывать обратно во Францию... но морские державы не дремали.

Британцы, трезво взвешивая вероятности перечисленных выше сценариев, ждали развязки, не пуская течение событий на самотек. Бреши на Западном фронте были заткнуты американ­ской пехотой. Не было случайным совпадением, что Америка вступила в войну в апреле 1917 года, когда русский фронт дал трещину. «Важный факт заключается в том, что в апреле 1917 го­да Британия была близка к поражению, и на этом основании в войну вступили Соединенные Штаты» (84).

Американская интервенция на стороне британцев была про­изведена весьма умело. Американцы отказались выполнить тре­бования немцев оказать давление на Британию, с тем чтобы по­следняя прекратила противоправную блокаду рейха. Своим отказом Америка не оставила Германии выбора — началась под­водная война, официально объявленная 31 января 1917 года. Предполагаемые нападения подводных лодок на американские грузовые корабли, шедшие мощным потоком к берегам Европы и поставлявшие огромные количества оружия и военного сна­ряжения воюющим союзникам, явились подходящим предло­гом для разрыва дипломатических отношений с германским рейхом и в конце концов к объявлению войны. Задолго до это­го был преднамеренно создан предлог, casus belli (для возбужде­ния массового патриотизма) — потопление британского лайне­ра «Лузитания», который попросту подставили под удар немецкой субмарины в мае 1915 года (85).

Германии удалось в течение двух лет (с 1915-го по 1917 год) оттягивать вступление Америки в войну. Подводные лодки прекратили бесчинствовать, были выплачены репарации и принесены извинения, но (к 1917 году) время уже истекло (86).

Последовательность событий вкратце такова: 22 февраля в Рос­сии начинается революция, царь отрекся от престола 2 марта, приезд Ленина намечается на 27 марта, Троцкого арестовывают 1 апреля, 6 апреля президент Вильсон объявляет войну Герма­нии, а 9 апреля Ленин прибывает в Россию; Троцкий появляет­ся в Петербурге 18 мая; командующий американскими экспеди­ционными силами генерал Першинг отплывает в Европу 29 мая 1917 года. 3 марта Россия и Германия подписывают перемирие, после чего подготовленные и укомплектованные американские воинские соединения начинают волнами (по 330 тысяч человек ежемесячно) высаживаться в Европе (87). К ноябрю 1918 года их численность превысила 2 миллиона солдат и офицеров (88).

Последние дни Америки: от республики к агрессивной империи

В последней четверти 1916 года союзники стали нуждаться не только в американских поставках, но и в американских фи­нансах.

И наконец, в 1917 году произошло решающее событие — Бри­тания, которая стояла на грани банкротства после первого на­тиска на центральный регион, начала постепенно передавать права верховного военного командования великой осадой бо­лее выносливому и более свежему — в военном и экономическом отношении — исполину, Соединенным Штатам Америки. Это было сделано с полным пониманием того, что Британия, как бо­лее опытный игрок, навсегда сохранит за собой исключитель­ное право на участие в стратегическом руководстве осадой.

Приняв на себя эту ответственность и отправив войска на европейский театр военных действий, Америка вполне созна­тельно взяла на себя обязанности имперской державы. То была знаменательная и зловещая передача эстафеты от одной англоязычной островной державы к другой. Это решение кардинальным образом изменило лицо Америки, а со временем и лицо всего мира в целом.

Соединенные Штаты не были готовы взять на себя едино­личную власть над морями, а следовательно, не могли допустить поражения Британии — притом что Америка ни в малейшей сте­пени не доверяла Германии. Американская элита сплошь состо­яла из англофилов, а американское общество, ссудившее Брита­нию миллионами долларов, смотрело на мир сквозь очки британской пропаганды: если бум инфляции и процветания, обусловленный огромными закупками Антантой военных мате­риалов, обрушится из-за поражения союзников, то деньги. одолженные на Уолл-стрит, можно будет считать навсегда поте­рянными. Все эти факторы требовали, чтобы США — под влия­нием Британии — бросили вес своей имперской мощи на поля сражений в центральном регионе (89).

Дни великой конфедерации свободных городов в свободном государстве, почтения к образованным виргинским джентльме­нам, примирения с природой и пионерского духа общин, то есть всех американских ценностей, в большой мере предо­ставленных старой Европой и целым светом этой обители мира и покоя, безвозвратно остались в прошлом. Старые принципы были беспощадно и без всяких сожалений отброшены. Предна­меренная и показная жадность к обладанию избытком времени и пространства, безответственная тяга к агрессивному тщесла­вию — поздним признакам Британской империи — были усвое­ны Америкой, куплены ею ценой ее юности. Настроение в Со­единенных Штатах разительно и быстро переменилось.

В 1914 году 90 процентов американского народа было против вступления в войну (90); теперь же эта сдержанность уступила место неуемной агрессивности: появились солдаты и востор­женно встречавшая их толпа — вот что теперь нужно было Аме­рике. Клубы позаботились о том, чтобы этот сдвиг в массовом сознании был скорым, и вызвать его можно было только одним орудием — страхом. Производство вооружений нарастало, а ка­рательная экспедиция за океан готовилась на волне «народного страха перед внешней агрессией» (91). Пропитанная «духом пар­тикуляризма:., и враждебностью противоборствующих полити­ческих группировок», Америка стала патриотичной (92). Теперь царил дух безусловной, горячей и простодушной любви «к своей стране», хотя это была не любовь, а заготовленный заранее при­зыв поражать «врага», где бы он ни находился и как бы ни пря­тался, любыми средствами и в любое время. Оказавшись на греб­не искусственно созданного коллективного помешательства, гражданин теперь видел себя и своих соотечественников жерт­вами заговоров, слухи о которых питали его доверчивость и вос­питывали поклонение красно-бело-синему флагу «американской гордости» и «сияющему звездами знамени» (93).

Начиная с 1917 года публику кормили фантастическими измышлениями, подаваемыми в форме газетных новостей.

Например, писали о том, что у немцев есть секретные орудийные батареи в США, готовые обстреливать Нью-Йорк и Вашингтон. Эти тревожные «новости» были инспириро­ваны союзниками, начавшими фабриковать их в октябре 1914 года, и сообщения подобного рода начали фигуриро­вать в разведывательных сводках, попадавших на стол пре­зидента... (94)

Помимо заклинаний о совпадении геополитических интересов, культурном родстве и угрозе немецкой подводной войны, поми­мо гигантских займов странам Антанты, было еще одно средст­во заманить США в войну и заставить их нести часть ее бреме­ни в осуществлении великой осады. Этим средством стала Палестина.

Ведущие члены британского военного кабинета — премьер-министр Герберт Эсквит и военный министр граф Китченер не желали распылять наступательные силы на европейском те­атре ради военной авантюры на Среднем Востоке. Однако стойкие поборники имперского величия, воплощенные хариз­матической фигурой лорда Альфреда Милнера, бывшего коло­ниального чиновника, сумели заставить коллективный оли­гархический разум изменить это решение, правда, иным способом (95).

В ноябре 1915 года члены так называемого «Детского сада» (клуба Милнера, известного также под названием «Круглый стол») поделились своими соображениями со страниц газеты «Манчестер гардиан». Речь шла о том, что «будущее Британии как «морской империи» целиком зависит от Палестины, како­вая должна стать буферным государством, населенным патрио­тично настроенным народом» (96). Действительно, Палестина была «ключевым недостающим звеном», соединявшим разъеди­ненные части Британской империи в единый континуум, протя­нувшийся от Атлантического до Тихого океана (97).

Если и поскольку Первая мировая война действительно представляла собой начало осады центрального региона, то группа Милнера решила, что будет вполне уместно восполь­зоваться представленной возможностью и вбить сразу два кли­на — по одному на каждом конце разделительной линии. Для этого Америка должна быть вовлечена в конфликт двояко — направить войска на евразийский север (против Германии) и развязать политическую кампанию своего сионистского лоб­би на средне-восточном юге (против арабов; см. карту на рис. 1). Несмотря на то что Эсквит и Китченер так далеко не смотрели, «Детский сад» отнюдь не был намерен упускать такую возмож­ность.

Рука Провидения не заставила себя ждать. 6 июня 1916 года судно, на котором Китченер направлялся в Россию, подорвалось на мине (98). Уличенный в закулисных махинациях глава либе­ральной партии Эсквит был вынужден уйти в отставку, и 7 дека­бря 1916 года премьер-министром стал Дэвид Ллойд-Джордж. Участники «Круглого стола» немедленно получили в правитель­стве несколько высоких постов, а «мастер ложи» Милнер стал главным стратегом военного кабинета. Вскоре после этого бри­танские войска высадились на Среднем Востоке, выступив про­тив турок.

11 декабря 1917 года генерал сэр Эдмунд Алленби и его офи­церы пешком вошли в Святой город Иерусалим через Яффские ворота (99).

В августе 1918 года первый акт великой северо-западной оса­ды приблизился к развязке. После того как было отражено по­следнее большое наступление генерала Людендорфа, начатое весной 1918 года, союзникам, при поддержке прибывших аме­риканских дивизий, удалось оттеснить потрепанных испанкой немцев назад, к «линии Гинденбурга». Германия поняла, что не может больше держаться. Она капитулировала, и в ноябре было подписано перемирие.

К августу 1918 года стало ясно, что Германия сделала все воз­можное, но для победы этого оказалось мало. Блокада и вы­садка на континенте американских войск поставили герман­ское руководство перед альтернативой: сдаться или ввергнуть страну в полный экономический и социальный хаос. Все без исключения, во главе с аристократами из военного командо­вания, выбрали капитуляцию... Оглядываясь назад и оцени­вая историю военных операций J 1ервой мировой войны, трудно отделаться от впечатления, что весь этот конфликт был большой осадной операцией, направленной против Гер­мании (100).

Десяти миллионов убитых оказалось недостаточно для того, чтобы сломить страну и сделать ее сателлитом морских дер­жав. Германия не была разбита на своей территории. Для того чтобы Германия пережила окончательный крах и потерпела поражение внутри своих границ — то есть для осуществления второго, заключительного акта северо-западной осады (то есть Второй мировой войны) — британские правящие круги посвя­тили следующие двадцать лет проведению двойственной по­литики по отношению к поверженному рейху политики, пред­ставлявшей собой смесь санкций и прямых зарубежных инвестиций. В действительности за лицевой стороной этой ко­варной политики пряталось намерение клубов восстановить военный и экономический потенциал Германии, а за это время выявить и идентифицировать «нужный» тип политического руководства, способного «использовать» возрожденный и вос­становленный германский рейх к выгоде Британии. Коротко говоря, схема предусматривала вооружение вчерашнего врага и его вовлечение в следующий конфликт, который должен был создать (1) повод к окончательному уничтожению Германии и (2) возможность захвата геополитических позиций Герма­нии. Этому сложному клубку провокаций, состряпанных для инкубации нацистского фюрера Адольфа Гитлера, этого уни­кального «барабанщика» неузнаваемой, превращенной в вос­точную деспотию Германии, посвящена остальная часть насто­ящего повествования.

Часть 2

Вебленово пророчество. От Советов до Версаля по пути русского братоубийства; 1919-1920 годы

МЕФИСТОФЕЛЬ: Фауст, наберись мужества и уколи себя в руку. Свя­жи свою душу с тем, чтобы однажды Великий Люцифер смог назвать ее своей.

ФАУСТ: Смотри, Мефистофель, из любви к тебе (колет себя в руку) я по­резал руку и ценой моей собственной крови предаю свою душу великому Лю­циферу.

МЕФИСТОФЕЛЬ: Но, Фауст, ты должен написать здесь, что это акт дарения.

ФАУСТ: Да, я сделаю это. (Пишет.) Но, Мефистофель, моя кровь сверну­лась - я больше не могу писать.

МЕФИСТОФЕЛЬ: Я принесу тебе огня, чтоб растворить ее сей же час.

ФАУСТ: Что может предвещать свернувшаяся кровь? Она не хочет, чтоб подписал я бумагу эту ? (Возвращается Мефистофель, неся жаровню с уг­лями.)

МЕФИСТОФЕЛЬ: Вот и огонь; пиши же, Фауст.

Кристофер Марло. «Доктор Фауст», сцена V (58-91) (1)

Невозможная революция

Германия капитулировала в ноябре 1918 года, кайзер Виль­гельм II отрекся от престола, и империя взорвалась. Внутри рас­строенного немецкого общества немедленно возникло, требуя «перемен», диффузное и насквозь пацифистское движение низ­ших слоев общества и его богемной фаланги — анархистов, ин­теллектуалов и деятелей искусства. Это движение было мгновен­но подавлено хотя и ослабленной, но духовно оставшейся нетронутой милитаристской частью германской элиты при мол­чаливом одобрении обладавшего собственностью среднего клас­са. «Стальные люди» возглавляли и представляли собой вернувшиеся домой и подавившие возмущение германские армии. То были молодые и безжалостные солдаты и офицеры, выкованные и закаленные войной, соединившиеся с призрачными пока объединениями несгибаемых ветеранов в союз, благословлен­ный неизвестными доселе и поэтому безымянными божествами. Страна стала свидетельницей зарождения так называемой консервативной революции — движения, возникшего из неизмери­мых глубин германского духа, опьяненного военным экстазом, но смертельно враждебного современному стяжательству, так же как и архаизму императорской власти и наследственной ари­стократии. Нацизм стал весьма специфическим ответвлением этого возрождения из бездны, представляя собой сложное переплетение ассоциации, партии и тайных орденов, — прославлен­ным трубадуром этого возрождения стал писатель и ветеран вой­ны Эрнст Юнгер. В конце 1919 года в один из таких орденов был принят и ефрейтор Гитлер. В это время союзники очищали Рос­сию от последних остатков царизма, активно поддерживая нигилистическую диктатуру большевиков. Именно союзники позволили большевикам перекупить ядро старой николаевской армии и нанести поражение белым генералам в ходе кровавой Гражданской войны 1918-1922 годов. Одновременно в Версале англо-американцы заложили фундамент инкубатора, в котором они намеревались вывести будущего врага России: наложенные на Германию репарации всерьез не затрагивали доходы привилегированных классов Германии, кроме того, союзники начали процесс реабилитации реакционных немецких кланов с тай­ным намерением выпестовать радикальную антибольшевист­скую силу, каковую можно будет впоследствии бросить на штурм русского бастиона и уже окончательно уничтожить, повторив сокрушительную для Германии войну на два фронта. Единственным мыслителем той эпохи, который с провиденциальной яс­ностью и пониманием оценил происходящие трансформации, был американец Торстейн Веблен: изучив развитие событий в Германской империи, он предсказал дальнейший ход этого развития, и, что еще более важно, он оказался единственным, кто обратил самое живое внимание на очевидно пробужденную войной и прокатившуюся по всей Германии волну окрашенной своеобразной религиозностью страсти к разрушению. Еще в 1915 году он в общих чертах предсказал появление на полити­ческой сцене исступленного, произносящего зажигательные речи фюрера; более того, в 1920 году, когда стало ясно, что рати­фицированный в Версале позорный мирный договор окажется не в силах создать условия, которые Веблен считал необходимы­ми для разоружения Германии и ее превращения в послушного и кроткого партнера англосаксонских государств, он предсказал, что через двадцать лет, то есть в 1941 году, начнется смертель­ная, невиданная схватка между большевистской Россией и реак­ционной Германией. Это пророчество, приведенное в книге Дж. М. Кейнса, посвященной парижскому мирному договору, является, вероятно, величайшим достижением политико-эко­номической мысли — свидетельством величайшего гения — и кричащим обвинением в ужасающем заговоре, составленном Британией в течение полугодовой мирной конференции, со­стоявшейся после окончания Первой мировой войны.

В Германии никогда не было подлинной революции. Раздува­емый в литературе миф о расколе между левыми и правыми представляется явным преувеличением, хотя многие считают этот раскол главной причиной успеха Гитлера. Однако про­пасть, разделявшая имущих от пролетарского класса, была ско­рее мнимой, нежели реальной: будущие столкновения между на­цистскими коричневорубашечниками и красными отрядами коммунистической партии были скорее следствием иностран­ного вмешательства в германскую политику, чем результатом внутреннего антагонизма, разъедавшего немецкий порядок. Это утверждение я постараюсь доказать в главе 4. По этому по­воду надо сказать, что, так же как и в большинстве стран «демо­кратического» Запада, в имперской Германии было стабильное и относительно крепко спаянное общество, и какими бы ни бы­ли классовые противоречия и классовое неравенство, они ни­когда не находили отчетливого выражения в подлинно револю­ционном движении. До Первой мировой войны в Германии ни у кого не было истинной воли к восстанию; не было ее и после войны. В течение шести странных месяцев, прошедших от ка­питуляции в ноябре 1918-го, до провозглашения Веймарской ре­спублики в июне 1919 года, Германия горела в лихорадке, кото­рая, как правило, сопровождает смену режима, — это был пери­од относительно мягких протестов, протестов неорганизован­ных и вскоре искаженных вмешательством независимых интел­лектуалов, частных военизированных отрядов, иностранными интригами и вскоре подавленными вернувшейся с фронта ар­мией, утопившей в крови отдельные очаги вооруженных вы­ступлений. Таким был промежуточный период существования немецких Советов, период, после окончания которого на поли­тическую авансцену выступил Гитлер.

Теперь мы перейдем к рассказу о германской революции, ес­ли ее можно так назвать, — такой революции просто не могло быть — по тем причинам, которые ясно изложил Веблен после тщательного анализа природы европейского рабочего движе­ния конца девятнадцатого века: на основании этих ранних на­блюдений, каковые он соединил с внимательным изучением состояния обреченного рейха и позже оказался в состоянии в 1920 году выдать свое поразительное пророчество.

К началу двадцатого века социалисты промышленно развитых стран Запада, за исключением немногочисленных закоснелых

воинствующих ортодоксов, отказались от самой идеи «револю­ции».

Массы рабочего класса стали проявлять меньше недовольст­ва по поводу жилищных условий и питания, которыми их обеспечивал правящий и господствующий класс: бесплатные кварти­ры стали несколько больше, а меню с каждым годом становилось разнообразнее. Воплощение принципа «хлеба и зрелищ» (еды и кинематографа) внесло свою ленту в успех тех мер, какие предприняли капиталисты для укрощения недовольства масс.

В Германии к 1912 году, когда SPD (Sozialistische Partei Deutschlands) — Социалистическая партия Германии, самая массовая и самая организованная из соцпартии мира, — стала ве­дущей политической силой в стране, набрав 34,8 процента го­лосов на всеобщих выборах 1912 года (2), приобретенное рабочими отвращение к ветрам перемен нашло свое концент­рированное выражение в высказывании Августа Бебеля, этого немецкого социалистического Наполеона, который характери­зовал революцию как «величайший тарарам» (der grosse Kladderatatsch) (3).

Коротко говоря, рабочие муравьи немецкого муравейника не испытывали острого желания бунтовать, как не имели его их братья по классу во Франции и Британии, также не желавшие рубить сук, на котором сидели. Рабочие желали компромисса подобно членам экипажа китобойного судна, которые не захо­дят дальше споров с капитаном относительно своей доли.

Но в принципе, по самой своей сути, все социалисты были интернационалистами — братьями, невзирая на разделявшие их границы, — и пацифистами. Потом разразилась война, и вели­кое космополитическое единство мирового сообщества социа­листов, так называемый II Интернационал, который претендо­вал ни больше ни меньше как на Нобелевскую премию мира, разлетелся вдребезги под действием центробежных сил шови­нистического угара (4).

В августе 1914 года парламентская фракция SPD единодушно проголосовала за предоставление военных кредитов. В Англии и Франции пролетарии точно таким же образом дружно постро­ились под знаменами и изъявили готовность стрелять в своих братьев по ту сторону линии фронта. Кайзер прибегнул к весьма удачному риторическом)7 приему, провозгласив, что отныне не признает никаких партий, за исключением немцев.

«Это предательство!» — провозгласили немногочисленные вожди непримиримых левых, возложив на обуржуазившихся ли­деров Социал-демократической партии Германии ответствен­ность за отход от интернациональных и гуманистических идеа­лов партии. Революция, утверждали левые, была принесена в жертву компанией цеховых мастеров, превратившихся в обыч­ных буржуа, чья роль состояла в трансформации силы рабочего класса в самодовольную подпорку капиталистической цитадели.

И это обвинение было недалеко от истины. Более точно этот союз элиты и пролетариата, заключенный во имя патриотичес­кого предрассудка, можно назвать наивысшим достижением консерватизма. Правящий класс, возглавляемый германским императором, бюрократической и деловой элитой, объединен­ными в рамках либерального государства и в большой мере «за­щищенных от экономических трудностей, господствующих во всех современных высокоорганизованных обществах», был (и до сих пор остается) по самой своей природе носителем стан­дартов таких видов социально незрелой (то есть варварской) деятельности, которая вызревает в скрытых от глаз недрах не­заслуженной или наследственной праздности, — например, спорт, финансовые махинации и война (5).

Люди, униженные жалкой бедностью, и все те, чья энергия целиком и полностью поглощается каждодневной борьбой за выживание, являются консерваторами, ибо не могут поз­волить себе усилия попытаться заглянуть в будущее дальше завтрашнего дня; точно так же консерваторами являются бо­гатые и преуспевающие, так как у них нет повода для недо­вольства сложившимся положением (6).

Загнанные в городские трущобы, где умы формируются изворотливостью и жестокостью, страдающие от лишении и духовной деградации, низшие слои общества быстро и легко приуча­ются пользоваться языком оскорбительного соперничества и дикой клановой жестокости.

Юнкерам не понадобилось много времени, чтобы пере­одеть массы в Feldgrau, серую полевую военную форму рейха. Таким же выдающимся был их пыл, с каким стремились на фронт французы, британцы, американцы и японцы, — этот пыл был несколько меньше у славян, чья патриотическая готовность, не говоря уже о практической сметке, никогда не соот­ветствовала страстям и наклонностям правящего класса того времени.

Испытывающие на себе с самого рождения ужасы и насилия гетто представители низших слов населения Германии в даль­нейшем подвергались «стерилизации» практикой профсоюзов, благодаря торгашескому духу которых, то есть исключительно­сти членства, иначе говоря, «дефицитности мест» (7), у членов профсоюзов воспитывалось чувство привилегированности по отношению к другим рабочим, — из таких смышленых «синих воротничков» всегда выходили «добрые» рядовые шовинистических армии.

Такая длительная дрессура в условиях казарменной стимуля­ции инстинктов и профсоюзного крючкотворства превратила трудящегося в надежный инструмент западной иерархии, а ве­ликие надежды революционеров в скорбное разочарование. В 1907 году Веблен писал:

Та часть населения, которая была привержена социалисти­ческим идеалам, тоже стала более патриотичной и лояль­ной, а вожди и люди, формировавшие мнения социалистов, тоже внесли свой вклад в рост шовинизма совместно с ос­тальными группами немецкого народа... [Лидеры СДПГ] утверждают, что они, во-первых, стоят за национальное ве­личие, а за уважение иностранцев — только во-вторых... В настоящее время социалисты исповедуют скорее идеи ан­глийского либерализма, нежели революционного марксиз­ма (8).

Если не считать нескольких вспышек, причиненных отдельны­ми зарвавшимися анархистами, в Германии не было мятежного ядра, способного вырваться на поверхность и целиком пожрать империю. Конечно, СДПГ испытывала определенные трудно­сти и во время войны претерпела глубокий раскол: в 1917 году группировка раскольников, так называемые независимые, от­делились от партии и учредили НСДПГ (Независимую социал-демократическую парию Германии); и конечно же вспыхивали забастовки, нарушавшие слаженную работу социал-демократи­ческого электората на военных предприятиях рейха. Несо­мненно, в стране были и недовольные и несогласные. Но в це­лом, так же как невозделанное русское поле, заколдованный германский лес, по большей части населенный послушными ра­бочими, высокомерной буржуазией и слепыми аристократами, был территорией, весьма легко поддающейся управлению — как изнутри, так и извне. Человеческий материал был податлив, не­смотря на общепризнанную приверженность страны к войне, каковая, впрочем, и сама по себе была чисто сомнамбулическим предприятием.

29 сентября 1918 года стало решающим днем в осуществле­нии на германской почве сценария так называемой революции 1918-1919 годов (9).

13 сентября Австрия издала предсмертный крик о помощи; два дня спустя фронт центрально-европейских держав рухнул: союзники прорвались на Балканы и принудили Болгарию к ка­питуляции. Б тот же день на западе союзники широким фрон­том развернули наступление на линию Гинденбурга. Эта послед­няя укрепленная линия обороны немцев начала трещать по швам.

В течение трех лет Германией de facto управляли генералы; одного из них надо выделить особо. Это Эрих Людендорф. Именно он изобретал и воплощал в жизнь впечатляющие по­пытки вырвать Германию из кольца осады во время войны: Лю­дендорф развязал неограниченную подводную войну, отправил Ленина в Россию, навязал большевикам «грабительский» мир и организовал последнее большое наступление весной 1918 го­да. Теперь, в последние минуты Второго рейха, он был готов на прощанье громко хлопнуть дверью, в очередной раз совершив нечто «колоссальное» (10).

Поняв, что рейх находится в смертельной опасности, Лю­дендорф сделал реальностью абсолютно немыслимую вещь — приказом учредил в Германии парламентскую демократию и ввел социалистов в правительство. Проводя это неслыханное мероприятие, он поспешил проинформировать кайзера и ка­бинет, что дни рейха сочтены и что следует немедленно заклю­чать перемирие с союзниками. «Значит, все три года нам бессо­вестно лгали!» — взвыли министры. Сам император отнесся к этой идее довольно скептически, хотя никто не собирался ле­леять сентиментальную ностальгию по утраченным мечтам, и уж меньше всех Людендорф, который одним выстрелом ухи­трился поразить сразу три цели: (1) умиротворить народ и об­щество внутри страны и успокоить союзников фасадом парла­ментаризма перед началом мирных переговоров; (2) повесить социалистам на шею позор поражения.(«отравленный дар» ру­ководства), и, самое важное, (3) спасти армию.

5 октября изумленная германская публика узнала, что отны­не у нее есть парламентская демократия во главе с либерально настроенным принцем Максом Баденским и что самым первым действием нового правительства стало экстренное обращение к американскому президенту с предложением мира и прекраще­ния огня.

8 января 1918 года президент Вильсон уже разработал пред­варительную и не слишком четкую платформу нового миро­устройства, так называемые «четырнадцать пнктов», основан­ных на прозрачности дипломатии, свободной торговле и мо­реплавании и самоопределении.

За время с 3 по 23 октября Вильсон по телеграфу направил ведомству германского канцлера три ноты, в которых потребо­вал, чтобы рейх (1) вывел войска с оккупированных террито­рий; (2) прекратил подводную войну и (3) принудил кайзера к отречению. Внезапно произошла следующая неожиданность: 25 октября генерал Людендорф, основываясь на путаной ин­формации с фронтов, отменил все свои решения; он принялся настойчиво убеждать кайзера прервать переговоры с Вильсо­ном и возобновить сражение. Вильгельм и Германия были сыты генералом по горло — его сместили и назначили вместо него ге­нерала Тренера, тыловика из министерства обороны. В самом основании рейха разверзлась зияющая трещина.

С этого момента на Германию посыпались беды, одна страш­нее другой.

На верфи Шиллинга близ Вильгелмсхафена, группа морских офицеров, отказавшись подчиниться новым правительствен­ным распоряжениям, решила направить в море немецкую фло­тилию, которая всю войну, ржавея в ничегонеделании, просто­яла на якоре, и совершить безрассудное по дерзости нападения на заклятого врага — королевский флот; короче говоря, офице­ры подняли мятеж.

30 октября 1918 года экипажи «Тюрингии» и «Гельголанда» взбунтовались против своих мятежных офицеров, потребовав, ни больше ни меньше, изъявления верности военных моряков новому правительству. Неповиновение матросов сделало вылаз­ку невозможной. Пока нарушившие приказ (непосредственных начальников), но оставшиеся верными закону моряки сидели в карцере, их товарищи из Третьей эскадры устроили в Киле манифестацию, протестуя против этого наказания. На разгон манифестации послали лейтенанта но фамилии Штейнхойзер; столкнувшись с отказом подчиниться приказу разойтись, он приказал своему отряду открыть огонь по манифестантам — двадцать девять моряков были убиты. Но прежде чем остальные рассеялись, один из матросов, отбежав в сторону, выхватил пистолет, прицелился и убил Штейнхойзера. 3 ноября 1918 года в Германии началась революция.

Утром в понедельник, 4 ноября, моряки избрали солдатские Советы*,

* Так называемые Rate (ед. число Rat), немецкий эквивалент русского слова «Советы».

разоружили своих офицеров, вооружились сами и подняли на кораблях красные флаги. Моряки гарнизона за­явили о своей солидарности с этим движением, а докеры объя­вили всеобщую забастовку.

Начиная с третьего дня морякам не надо было прилагать ни­каких усилий для того, чтобы поддерживать революцию; она распространялась теперь сама, бушуя как лесной пожар. Словно по молчаливому соглашению, цепь событий всюду была одинаковой: гарнизон выбирал солдатские Советы, ра­бочие выбирали рабочие Советы, военные власти капитули­ровали — либо сдавались, либо бежали; гражданские власти проявляли смирение и трусость, признавая верховенство ра­бочих и солдатских Советов (11).

После того как офицерская каста, которой Германия вверила управление государством еще до начала войны, с отставкой Людендорфа в мгновение ока утратила свое господствующее положение, страна — на какое-то время — оказалась в руках армейских и рабочих низов, которым ничего не оставалось, как создать в неуправляемой массе импровизированное подобие админист­ративной системы, таковая неизбежно принимала форму «сове­та» — форму спонтанной, почти анархической жизни народа, ревностно желавшего самоуправления; нервные узлы этого самоуправления питали связующие звенья общественного тела:

сельское хозяйство и ремесленничество.

Они были «дикими» — хаотичными и едва ли представитель­ными — советы, свидетелем которых стала Германия тех дней; они явились раскрепощенными внезапностью восстания и непреоборимым упорством низших слов общества, которые, пла­тя за годы возмутительных притеснений, жадно искали способа ликвидировать старые несправедливости и заявить свои права на власть.

Аристократы моментально попрятались но подвалам своих поместий, а буржуа бросали опасливые взгляды из-за занавесок кон своих домов. Фон Бюлов, бывший канцлером в то время, когда рейх переживал свой апогей, тоже смотрел на происхо­дящее:

В Берлине 9 ноября я наблюдал революцию... Она оказалась похожей на старую ведьму — беззубую и плешивую... Никогда в жизни я не видел ничего более отвратительного и оттал­кивающего, более вульгарного, чем эти нестройные ряды танков и грузовиков, набитых пьяными матросами и дезер­тирами... Мне редко приходилось созерцать что-либо более тошнотворное, более противное и низменное, чем зрелище этих недозрелых чурбанов, украшенных красными нарукав­ными повязками — символами социал-демократии. Я видел, как они группами по несколько человек, крадучись, подходи­ли к офицерам с железными крестами или орденами Pour 1е merite на груди, хватали их под руки и срывали эполеты... [Цитата из Наполеона] Avec un bataillon on baleyerait toute cette canaille*.

* С одним батальоном можно легко разогнать весь этот сброд (фр.).

Менее чем через две недели в Германии насчитывалось уже 15 тысяч таких советов: они отличались простой иерархичес­кой структурой; во главе этой структуры находилось исполни­тельное правление в составе шести человек — Совет народных комиссаров, возглавляемый лидером SPD Фридрихом Эбертом. Поскольку все решения принимались солидным большинством отнюдь не революционно настроенных социалистов, то и вос­стание — по крайней мере на первых порах — было относитель­но мирным. Судьба «революции» целиком и полностью находи­лась в руках СДПГ

«Беспорядки» не могли продолжаться долго. Но боль но­ябрьского раскола 1918 года была непритворной: ее не могли уменьшить темные заговоры и агитация большевиков, чьи сто­ронники сгруппировались в так называемую спартаковскую ли­гу, представлявшую, впрочем, ничтожную часть движения. Но тем не менее повстанцы-социалисты, большая часть которых рекрутировалась из пролетариата, интеллигенции среднего класса и унтер-офицеров (13), не извлекли никакой выгоды из той воодушевляющей передышки от юнкерской барщины. Так же как и его собрат в совете Санкт-Петербурга в 1905 году, про­стой человек германской Raterepublik (Советской республики) в 1918 году покорно просил благодетельного управления свер­ху.

Мятежный дух не мог длиться долго, потому что рабочий кон­троль уступал руководящей роли солдат и сводился к нулю, а те, у кого были ключи от финансовых сетей, очевидно, уклонились от участия в этом судорожном деревенском балагане, разыграв­шемся к тому же под весьма неприветливым небом. Прежде чем тучи успели сгуститься до такой степени, чтобы разразилась не­шуточная гроза, на Вильгельмштрассе было совершено двойное предательство: аристократия в лице армии и чиновничества со­гласилась выбросить за борт кайзера, если социалисты — во имя сохранения «порядка» — тотчас же испепелят «революцию», то есть совершат предательство, пролив кровь своих же братьев.

Немецкая революция столкнулась с невежественным народом и чиновничеством, являвшим образчик бюрократического ме­щанства. Народ с пеной у рта ратовал за социализм, но не имел ни малейшего понятия о том, каким должен быть этот социа­лизм. Люди знали своих угнетателей; люди отчетливо знали, чего они не хотели, но не имели отчетливого представления о том, чего они, наоборот, хотели. Социал-демократические и профсоюзные лидеры были повязаны кровью и дружбой с мо­нархией и капиталистическим классом, имея с ними общие гре­хи. Они были удовлетворены буржуазным уровнем своей жиз­ни; они не верили в доктрины, которые провозглашали, они не верили людям, которые полагались на них... Они ненавидели революцию. Эберт нашел в себе мужество заявить об этом пря­мо (14).

9 ноября, хотя растерянный кайзер еще противился расста­ванию с троном, канцлер Макс Баденский уже опубликовал, можно сказать, лживое сообщение об отречении Вильгельма. Император какое-то время колебался, потом пришел в ярость, сел в поезд и уехал в Голландию, откуда только спустя три неде­ли прислал по почте официальное отречение от престола и ис­чез из дальнейших исторических хроник. Сразу же после отъ­езда кайзера, утомившись начинающейся новой интригой, принц Макс умыл руки, назначив — противозаконно, ибо это была прерогатива еще не отрекшегося императора — социали­ста Фрица Эберта рейхсканцлером, и бежал в свое имение на берегу Констанцского озера, канув, подобно кайзеру, в Лету по­литического небытия.

Как раз в это время, не зная, что он, собственно, представ­ляет — республику или империю, Матиас Эрцбергер, не­утомимый и печально известный политический деятель из Вюртемберга, был послан — в сопровождении двух офицеров и немецкого посла в Болгарии графа Обендорфа — в качестве представителя германского правительства на комиссию по перемирию в Компьенский лес*,

* В пятидесяти милях к северу от Парижа.

для того чтобы официально предложить союзникам принять капитуляцию Германии. По­средник, ведший переговоры с Эрцбергером, маршал Фош, на­чал перечислять немецким представителям требования, кото­рые скорее можно было назвать приказом, нежели условиями перемирия: эвакуация войск из района военных действий; пере­дача союзникам портов, военных материалов, военного снаря­жения и оборудования, возврат пленных (без взаимного обмена пленными), сдача тоннажа судов и транспортных средств и ан­нулирование Брестского мира с Советами. Генерал Гинденбург телеграфировал Эрцбергеру, что перемирие надо подписать любой ценой, чтобы избежать удушения блокадой. Виртуозный дипломат Эрцбергер сумел выторговать у Фоша уступки по объ­ему оружия, которое предстояло сдать, и по срокам вывода войск с занятых территорий. 11 ноября 1918 года немцы поста­вили свои подписи под документом о перемирии. На следу­ющий день, по возвращении Эрцбергера в Германию, Гинден­бург и Тренер поздравили его с успешным завершением нелегкой миссии (15). Формально под Первой мировой войной . была подведена черта.

Новость о перемирии дошла до Гитлера, когда он выздорав­ливал в одном из военных госпиталей Померании от времен­ной слепоты. После четырех лет непрерывной службы на За­падном фронте — Гитлер был связным и исползал на брюхе ничейную землю вдоль и поперек — он в самом конце войны был во Фландрии накрыт ослепляющим облаком горчичного газа. Узнав от госпитального капеллана о капитуляции, подписан­ной Эрцбергером, Гитлер пришел в отчаяние, которое позже описал так:

Мои глаза снова заволокло черной пеленой; едва ли не ощу­пью я добрался до своей палаты и рухнул на койку, зарыв­шись лицом в подушку и накрыв одеялом пылавшую голову... Значит, все было напрасно. Напрасны были жертвы и лише­ния; напрасны были голод и жажда нескончаемых военных месяцев... напрасной была гибель двух миллионов человек... Последовали ужасные дни и еще худшие ночи — я понял, что все погибло безвозвратно. Только глупцы, лжецы и преступ­ники могли питать надежду на милость врага. В эти ночи во мне родилась и окрепла ненависть, ненависть к тем, кто нес ответственность за это злодеяние (16).

Теперь Фрицу Эберту, новому канцлеру-социалисту, предстояло выполнить свою часть сделки, заключенной с Тренером и арми­ей: надо было усмирить миротворческое движение и повести его участников, как ни о чем не подозревающих баранов, на бой­ню. Тем временем импровизированные советы развернули бур­ную деятельность, явно недооценивая силу реакции: первый же первый национальный съезд рабочих и солдатских советов ре­шил заняться реформой армии: отныне верховное командова­ние могло осуществляться только народными комиссарами, дис­циплинарная власть переходила к советам, знаки различия упразднялись, а командиры теперь должны были назначаться с одобрения большинства солдат.

Генералы больше не желали терпеть этот цирк. Эберту и его сподвижникам нужен был лишь повод, для того чтобы разогнать этот балаган. В канун Рождества 1918 года этот повод был найден: последовало ложное обвинение в адрес преторианской гвардии революции — народной морской дивизии — разношерстного и плохо управляемого конгломерата неплохо, впрочем, воору­женных рабочих. Их обвинили в насильственных престыениях, нечестной игре и в подрывной деятельности и естественно перестали платить им жалованье. Между социалистическими лидерами и матросами возник серьезный, чреватый насилием конфликт. После того как Эберт отказался принять командира дивизии, она заняла здание рейхсканцелярии. Генералы получили давно ожидаемый повод вмешаться и применить военную си­лу. Одним из высших военных чинов, помимо Тренера, обещав­ших оказать Эберту немедленную поддержку, был генерал Курт фон Шлейхер, державшийся до тех пор в тени деятель, который отныне и до прихода нацистов к власти становится активным участником мучительно хромавшей немецкой политики; против своей воли воплотив в себе несчастную судьбу Германии, именно Шлейхер стал последним канцлером Веймарской республики*.

* См. главу 4.

В первом столкновении между регулярными войсками и красными последние были спасены от неминуемого разгрома решительной народной поддержкой — люди вышли на улицы помешав солдатам рейхсвера нанести удар по революционным матросам и рабочим. Повстанцы продержались день и получи­ли свою плату; число погибших не установлено.

Но то была лишь прелюдия к жесточайшим репрессиям, которым было суждено обрушиться на германскую столицу и кото­рые решили судьбу революции в течение одной недели — с 5 по 12 января 1919 года.

30 декабря 1918 года, в ходе дальнейшего дробления герман­ского левого движения, из отпочковавшихся в 1917 году от СДПГ «независимых» возникло ядро радикальной партии — КПГ (KPD**),

** Kommunistische Part с i Dcutschlands.

 Коммунистическая партия Германии, которая с самого начала строилась не по образу и подобию диктатор­ской большевистской партии ленинского типа. Карл Либкнехт и Роза Люксембург, написавшие манифест партии, стали ее идо­лами (17). До самого конца парламентского правления в Герма­нии, то есть до 1933 года, коммунисты упорно боролись со сво­ей материнской партией, СДПГ, называя ее продажной девкой капиталистического класса. Последовательно направляемая в своей деятельности из России, КПГ, проводя промосковскую политику, окончательно оторвалась от реальности, а своей фракционной борьбой навлекла на себя подозрения в том, что была скорее орудием дестабилизации обстановки, нежели орга­ном пролетарского представительства в парламенте. КПГ не иг­рала заметной роли в событиях 1919 года.

В январе правительство наконец начало действовать: Эберт назначил своего сподвижника, социалиста Носке, командующим элитными ударными отрядами, давно вернувшимися с фронта, разрозненными группами вечных ландскнехтов, не изъявлявших никакого желания складывать оружие, — так на­зываемым добровольческим корпусом. Для социал-демократи­ческого «народного» трибуна командование такого рода людь­ми было достаточно тревожным назначением, но Носке лишь пожимал плечами. «Меня оно совершенно не беспокоит, — говорил он.— Должен же кто-то стать кровавой собакой».

Внутренний фронт кишел теперь разбойничавшими призра­ками Тридцатилетней войны и возродившимися кланами тацитовской Germaniae — разношерстными бандами небритых убийц, членами единого тела, беспрекословно исполняющего приказы своего бесстрашного командира, готовыми захватить и взять под контроль крупные города. «Principes pro victoria pugnant, comites pro principe (Командиры сражаются за победу, подчиненные — за командира)» (18). Имена многих из таких на­водивших ужас командиров были кровью вписаны в хроники контрреволюции: Эрхард (Консул), фон Эпп, Рейнгардт, фон Стефани, Меркер, Пабст...

Добровольческий корпус, сколоченный на скорую руку в конце войны и насчитывавший в 1919 году около 400 тысяч че­ловек, был, словно свора собак, натравлен на охваченные бес­порядками германские города, руководимые советами. Так на­зываемые белые (то есть контрреволюционеры) подавили революцию с беспощадной жестокостью. В Берлине в ночь на 15 января были зверски избиты прикладами и убиты выстрела­ми в голову Карл Либкнехт и Роза Люксембург; они не принима­ли участия в «революции», но с их разоблачительными статья­ми, которые регулярно печатались в органе КПГ «Die rote Fahne» («Красное знамя») и раскрывали зловещий сговор меж­ду Эбертом и квартирмейстером генерального штаба Тренером, надо было немедленно покончить. Это убийство было на руку и Москве, желавшей «взять под контроль [новообразованную коммунистическую] партию» (19) и очистить её от независи­мых руководителей.

То была новая порода людей, «стройных, поджарых... выко­ванных из стали», которые, пылая жаждой мести, маршировали с фронта (20). Это были не безутешные монархисты и не нищие пролетарии, коим было не к чему возвращаться, — в отличие от всех них, эти Geachteten, отверженные стервятники, бывшие некогда частью образованной немецкой буржуазии, пали жертвой совершенно иных чувств. Было такое впечатление, что распад германского аристократизма, распятого в Компьене в ноябре 1918 года, выпустил на волю более древних богов из неизмеримых глубин германской идеи.

Все они искали чего-то совершенно иного... Пока они не услы­шали заветного пароля. Они предчувствовали произнесение его; им самим было суждено его выговорить, стыдясь его звуча­ния, с немым страхом вывернуть его наизнанку, и хотя они до поры избегали этого слова в своих дискуссиях, они всегда чувст­вовали, что оно витает над их головами. Изуродованное эпо­хой, таинственное, чарующее, ощущаемое интуитивно, но непризнаваемое вслух, возлюбленное, но неподчинившее, это слово излучало таинственную силу из глубин непроницаемого мрака. Это слово было: Германия (21).

Война, «закалка стали» и разрыв с имперской ложью и пре­тенциозностью вильгельмовской эпохи пробудили во многих ветеранах понимание острой необходимости созидания нового порядка. Они были убеждены, что следует навсегда покончить с прусским унижением остальной Германии, но одновременно интеллектуальные сливки Добровольческого корпуса, стыдив­шиеся своего мелкобуржуазного происхождения, высоко ценя интеллектуальные традиции своего класса, ненавидели его за мещанство и филистерскую мораль. В ходе бесчисленных кара­тельных рейдов по трущобам крупных городов белые бригады Добровольческого корпуса наблюдали пролетариев, скученных в темных жилищах на жалких лежанках, испытывали смешан­ное чувство расслабляющей жалости и мгновенно возникавше­го отвращения. Страна была расколота; но им был чужд гума­низм гетто.

Мы вошли в пригород. Вокруг стояли тихие уютные дома, увитые плющом, откуда нас весело приветствовали и бросали нам цветы. Многие горожане выходили на улицы, приветствен­но махали нам руками, а во многих окнах были даже вывешены флаги. Но что пряталось за теми закрытыми ставнями, за равно­душными оконными стеклами, под которыми проходили мы — измученные, утомленные, но полные решимости и заслужив­шие, как нам казалось, наш высокий жребий. Здесь, в пригоро­де, жизнь текла по-другому и пребывала на ином уровне; напря­женный пульс ее выдавал изощренность и изысканность, резко выделявшиеся на фоне наших грубых солдатских сапог и гряз­ных рук. Наша алчность не простиралась на эти дома, но они скрывали — и мы знали это — плоды культуры, принадлежавшей начавшемуся столетию, которое безмятежно шло своим чере­дом. Этот мир был буржуазен, его идеи были насквозь буржуаз­ны — светское обучение, личная свобода, гордость за свое дело, живость и энергия духа, — все это теперь было подставлено под удар озверевших масс, и мы выступили на защиту этого мира, ибо он был незаменим... Именно мы, сражаясь под старыми зна­менами, спасли отечество от хаоса. Пусть простит нас Бог, ведь мы погрешили против духа. Мы хотели спасти граждан, но спа­сали и сохраняли буржуазию.

Однажды даже я вошел в пролетарскую казарму. Моим глазам открылось зрелище крохотной, не более десяти квадратных фу­тов комнаты, уставленной кроватями. В этой тесноте спали семь человек — мужчин, женщин и детей. Две женщины лежали в кровати с детьми. Когда мы вошли, одна из женщин сдавленно засмеялась, и тогда те, кто топтались у входа, хлынули в комна­ту. К женщинам подошел унтер-офицер; она стремительно от­бросила одеяло, задрала рубашку и, повернувшись к нему белы­ми ягодицами, издала громкий неприличный звук. Мы отпрянули, в то время как остальные обитатели комнаты бук­вально сложились пополам от грубого хохота, они хлопали себя по ляжкам и давились от смеха. Смеялись даже дети; они вместе с женщинами кричали нам: «Свиньи!,»; теперь вся комната была полна хохочущими телами. Мы медленно отступили и продол­жали пятиться, пока снова не оказались в коридоре (22).

Воспользовавшись апатией среднего класса, новоявленные ландскнехты усмирили низший класс и утонили в крови скоротечную вспышку гражданской войны, которую — совершенно парадоксальным образом — социал-демократы вели против сво­их детей — рабочего класса — с помощью белогвардейских контрреволюционных бригад (23).

В Мюнхене тем временем произошло еще одно выходящее из ряда вон событие. 7 ноября 1918 года, еще до того, как Эрцбергер подписал перемирие, на Терезиенвизе собралась стопятидесятитысячная толпа мужчин, женщин и детей, ведомая слепым крестьянином по фамилии Гандорфер, и провозгласила вождем Баварской республики Курта Эйснера, бывшего берлин­ского драматурга еврейского происхождения, бывшего в свое время радикальным деятелем независимой СДПГ.

В своих пылких речах, обращенных к толпам солдат и граж­данского населения, Эйснер страстно говорил о «диктатуре сво­бодных людей», обрушиваясь на ядовитую алхимическую химе­ру либерализма. «Как могут сочетаться между собой, — гремел он с трибун, — братская любовь и жажда наживы? Это то же са­мое, что добавить ртуть к свинцу... Какой вздор!» (24) Едва ли являясь представителем южнонемецкого духа, Эйснер был скорее «одним из тех химерических гибридных персонажей, коих в изобилии порождают времена хаоса, призрак, вызванный из недр сатанинского политического шабаша, дабы предать анафе­ме труп Второго рейха» (25).

Желая манипулировать страстными утопистами, этими но­выми милленариями, этими новыми мюнхенскими апостолами радикализма в их стремлении очистить имперское прошлое Германии, вытравить его их коллективной памяти, администра­ция США предложила Эйснеру участвовать в избирательной кампании, которая должна была — посредством обнародования секретных государственных документов — вылиться в полное и безоговорочное признание ответственности Германии за раз­вязывание войны. Эйснер подчинился, опубликовав должным образом отредактированные — для усиления их зловещей тенденциозности — фрагменты документов, извлеченных из архивов баварского министерства иностранных дел.

Вероятно, Эйснером двигали самые лучшие побуждения, но de facto это угодничество перед американцами привело лишь к взрыву возмущения в массах, настроенных, несмотря ни па что, патриотично. Произошло отчуждение Эйснера от избирателей.

Тем не менее бунт Мюнхенского совета продолжался. В кон­це ноября под лозунгом «Los von Berlin!» («Прочь из Берлина!») Баварская республика разорвала отношения с берлинским министерством иностранных дел.

Средний класс начал проявлять растущее беспокойство; опа­сались белого террора. Выборы в Баварии прошли 15 января 1919 года. Во всех 32 округах, где баллотировался Эйснер, он по­терпел сокрушительное поражение — его маргинальная бахром­чатая партия собрала менее двух процентов голосов. На поли­тической карьере можно было ставить крест.

21 февраля, когда Эйснер, мысленно репетируя свою про­щальную речь, направлялся в ландтаг*,

* Здание земельного парламента.

граф Антон фон Арко-Валлей, молодой человек двадцати четырех лет, разрядил в не­го свой револьвер. Эйснер, пораженный несколькими пулями в голову, бездыханный рухнул в лужу крови. Телохранитель Эйснера оглушил Арко-Валлея дубинкой, после чего преступника сдали властям. В ходе расследования граф признался, что совер­шил преступление для того, чтобы доказать свое право быть принятым в секретную ложу, в так называемое общество Туле, куда графа не приняли из-за его расовой неполноценности — мать молодого Арко была еврейкой. Еще один полезный идиот? Это вполне вероятно.

Возможно, тулисты, вдохновив Арко на «подвиг», рассчиты­вали на последующий захват совета красными (большевиками), что дало бы им повод совершить белый переворот, для которо­го в таком случае было бы готово, так сказать, логическое объяснение и тыловое обеспечение (26).

11осле убийства Центральный комитет Мюнхенского совета ввел комендантский час и объявил в Баварии всеобщую забас­товку. В марте наследство Эйснера оспаривали две враждующие группировки: социалисты, руководимые местным лидером Гофманом, и анархо-коммунистические революционеры. В течение пятидневной интерлюдии — с 7 апреля (дня провозглашения первой мюнхенской Raterepublik) по 12 апреля 1919 года, — ког­да кабинет Гофмана, не выдержав натиска объединившихся революционеров, переехал в близлежащий город Бамберг, анархистские арлекины принялись с большой помпой изгонять скуку из заново провозглашенного Баварского Совета. Наи­высшими достижениями этого балаганного представления ста­ло введенное на государственном уровне обязательное знание поэзии Уолта Уитмена всеми школьниками старше десяти лет, отмена преподавания в школах истории и выпуск специальных денежных купюр с указанием истечения срока действия (27).

В результате последовательности до сих пор неизвестных ма­невров и манипуляций триумвират русских социалистов-рево­люционеров*

Одна из соперничавших революционных фракций, которая в принци­пе — в отличие от большевиков — отстаивала интересы крестьянства, но в конечном итоге до того, как была уничтожена Лениным и его со­ратниками, стала гнездом начинающих политических убийц.

 — Левина, Левине и Аксельрода, которые дейст­вовали, как полагают, не имея на это мандата из Москвы (28), — вытеснил местных мятежников и сумел утвердиться во главе движения, которому было суждено стать вторым и последним опытом умиротворения в Мюнхене. Этот опыт начался 12 апре­ля 1919 года. Анархисты быстро и бесследно исчезли с полити­ческой сцены, а трое «русских», как стали впоследствии назы­вать этих революционных агентов, установили с помощью местной Красной Армии режим террора и безудержного рас­путства.

«...Слава тем, от кого отвернулась удача...» (Уолт Уитмен) (29)

Этой власти было суждено продержаться всего пару недель, так как белогвардейцы Носке, загодя вызванные бежавшим во Франконию правительством Гофмана, были уже готовы окру­жить Мюнхен. В последней склоке, до того как белогвардей­ский гнев обрушился на баварскую столицу, Левин и Левине бы­ли — как «еврейские подстрекатели рабочих масс» — изгнаны со съезда Советов, хотя связи их с Красной Армией остались до­статочно прочными.

Полные решимости остановить поток антисемитских подстрекательств, каковые, как они верно полагали, обращают про­тив них народное недовольство, «русские» распорядились лик­видировать «общество Туле», чье авторство и распространение неиссякаемого потока антиеврейских памфлетов было установ­лено без труда (30). Двести членов общества были объявлены в розыск; в конце апреля семеро из них — мужчины и женщины, выходцы из весьма высокопоставленных семейств — были арес­тованы и помещены в гимназии. До того как белые вошли в город, их поставили к стенке и расстреляли — так они стали муче­никами Туле.

Расправа белых с красной анархией и ее безумными русски­ми организаторами была куда более кровавой, чем в Берлине. Среди белых «освободителей» Мюнхена особо отличились ка­питан Эрнст Рем, начальник тыла в бригаде фон Эппа и ветеран войны, тулист Рудольф Гесс, незадолго до этого вступивший в регенсбургский Добровольческий корпус.

В мае порядок в Баварии был восстановлен.

Вступление Гитлера в материнскую ложу

Такой была ситуация, когда Гитлер, как выздоравливающий сол­дат, вернулся в Мюнхен в декабре 1918 года. Полагают, что его первые шаги на политическом поприще — поручение распрост­ранять «просветительские» материалы в войсках — были сдела­ны в революционной администрации Совета рабочих и солдат­ских депутатов (в феврале — марте 1919 года) под руководством социалистов.

Фюрер неохотно высказывался об этой главе своей жизни*.

* Действительно, сведения о раннем периоде деятельности Гитлера чре­ваты для него обвинениями — пусть даже и пустяковыми, если принять во внимание полный список гитлеровских грехов, — в непоследователь­ности и оппортунизме. Правда, эта непоследовательность является скорее мнимой, нежели реальной: так, например, Гитлер был последо­вательным противником монархии, так же как и Geachteten, что всегда оставалось его отличительной чертой; он всегда тяготел к корпоратив­ной экономике — то были две черты, которыми одинаково отличались как левые, так и правые. То удивительное отступничество в эволюции Гитлера как политика только укрепляет уверенность в том, что в 1919 году Гитлер был в куда большей степени творением, чем твор­цом; он был учеником, ищущим наставника, но не наоборот.

Выписавшись из госпиталя, Гитлер не стал вступать в Добро­вольческий корпус, чтобы драться с левыми радикалами; не стал он и участником кровавых уличных боев весной 1919 года (31). С тех самых пор ветераны нацистской партии постоянно задава­лись вопросом: «Какого черта делал Адольф в Мюнхене в мар­те — апреле 1919 года?» (32)

Гитлер в это время ждал своей огранки.

Когда в мае в армии снова была восстановлена железная дисциплина, Гитлер познакомился с программой антибольшевист­ской пропаганды, выдвинутой капитаном Майром, который по­сле разгрома и ликвидации Красной Армии искал способных прозелитов, служивших в армии. Майр стал первой политиче­ской «повитухой» Гитлера.

После того как Гитлер некоторое время посещал Мюнхен­ский университет, слушая там курсы политики и экономики (по­следнюю читал Готфрид Федер, инженер по профессии), он спустя короткое время открыл в себе незаурядный ораторский талант. В августе ему — в должности Bildungsoffizier (офицера-инструктора) — поручают читать тенденциозно составленные пропагандистские лекции. Он с энтузиазмом взялся за эту зада­чу и в скором времени привлек на свою сторону множество сол­дат и слушателей, признавших его самым талантливым из про­пагандистов Майра.

Ранней осенью Гитлеру была поручена роль информатора. Он должен был собирать сведения о нескольких из новых поли­тических объединений, которые в то время политической не­разберихи росли словно грибы после дождя.

В пятницу 12 сентября 1919 года его отправили на митинг Германской рабочей партии (Deutsche Arbeiterpartei, DAP). Когда он вошел в жалкую таверну, где сидело немногочислен­ное сборище апатичных завсегдатаев, Готфрид Федер как раз произносил тираду о ростовщичестве, не раз уже им слышан­ную. Когда он уже собирался уходить, слово взял профессор Бауман, который начал разглагольствовать о сепаратизме. Действительно, в то время Франция интриговала на этом по­прище, стараясь подкупом склонить на свою сторону местных деятелей и побудить их к отделению от общего немецкого оте­чества, чем могла быть создана буферная зона между Германи­ей и Францией.

Внезапно Гитлер бросился к трибуне и своим пылким националистическим красноречием вынудил Баумана покинуть зал. Антон Дрекслер, железнодорожный слесарь и председатель партии, не стал скрывать своей радости по поводу такой рито­рической виртуозности; он вручил Гитлеру памфлет собствен­ного сочинения и пригласил его обязательно вернуться. Сразу же после того, как Гитлер ушел, Дрекслер сказал своим спо­движникам: «У него есть дух, его можно использовать» (33).

Спустя несколько дней Гитлер по почте получил доброволь­но предоставленный членский билет DAP с номером 555. Он вернулся.

16 октября 1919 года, в переполненном зале одного из самых больших пивных заведений Мюнхена, в «Хофбройкеллере» (35), где проводили первое крупное публичное мероприятие партии Дрекслера, Гитлер произнес страстную обличительную речь перед аудиторией в 111 человек, в которой находились мо­лодой студент-социолог из Прибалтики Альфред Розенберг и его наставник Дитрих Эккарт.

Хлебнув пива, эти двое, которые все последнее время тщет­но искали в Баварии подходящего «барабанщика», хлопнули друг друга по плечу и обменялись взглядами, полными приятно­го потрясения: «Он пришел» (36).

В каждом поколении случаются духовные эпидемии, распро­страняющиеся с быстротой молнии... поражая души живу­щих ради какой-то скрытой от нас цели и вызывая появле­ние своего рода миража, принимающего характерную для данного места форму, которая, вероятно, жила в недрах об­щества в течение сотен лет, томясь в ожидании подходящей физической оболочки... Точно так же никто не может разли­чить ноту, издаваемую камертоном до тех пор, пока он не коснется деревянного резонатора, который и заставит его зазвучать. Возможно, здесь мы имеем дело с духовным рос­том, до поры неосознаваемым, со структурой, кристаллизу­ющейся из бесформенного хаоса, повинуясь неизменному закону (37).

Какое-то время Гитлер служил двум господам, будучи одновре­менно армейским информатором и партийным оратором. С 31 марта, когда он уволился из армии, Гитлер целиком посвя­тил себя политической деятельности.

По распоряжению оккультиста фон Зеботтендорфа спортив­ный журналист Карл Харрер совместно с Антоном Дрекслером основали в октябре 1918 года Политический рабочий кружок, который должен был стать политическим лицом общества Туле.

В августе 1918 года Зеботтендорф — на правах филиала — вклю­чил «Thule Gesellschaft» в «много более важное секретное обще­ство, известное под названием Germanenorden — «Германский орден» (38), каковой был основан еще в 1912-м. О его роли и ме­сте в контрреволюционном движении в Мюнхене было упомя­нуто выше.

Окончательно поставленная цель — «переход масс на сторо­ну правых националистов» — была достигнута созданием в 1919 году Германской рабочей партии (DAP), полноценной политической единицы со всеми внешними атрибутами тако­вой (39). От «Германского ордена» общество Туле унаследовало эмблему в виде свастики (40), орла и кинжала, а также расовое самосознание, достигавшее степени маниакальной навязчиво­сти и требовавшее от участников движения безупречно чистой крови.

Hakenkreuz, или Г-образный крест, является эмблемой солн­ца и полярным знаком: «Он подразумевает круговое движение вокруг оси или фиксированной точки, символизируя, в отличие от статичного креста, динамизм» (41). Согласно германской ми­фологии «Германского ордена», свастика вращается вокруг по­лярной оси, проходящей через священный гиперборейский (то есть находящийся на Крайнем Севере) остров Туле, колыбель белой расы предков.

Когда орден — сначала неуверенно — начал свой поход, осо­бенно в период разрыва между двумя эпохами, из подземно­го мрака их глубин и потайных закоулков поднялись [специ­фические] силы; вполне вероятно, что они образовались из элементов распада упомянутых эпох. Конечной целью при­ложения этих сил является деспотизм, более или менее ра­зумный, но всегда организованный по образу и подобию животного царства. Поэтому представители этих сил в сво­их речах и писаниях имели обыкновение приписывать зверские черты жертвам, которых они стремились уничто­жить (42).

В июне 1918 года фон Зеботтендорф укрепил зарождающуюся организацию, добившись неограниченного доступа на страни­цы газеты «Volkischer Beobachter». Поэт и независимый журна­лист Дитрих Эккарт, один из «светочей» общества, бывший ак­тивным участником митинга 16 октября, смог позже добыть сумму денег, необходимую для приобретения газеты, которая с декабря 1920 года стала официальным органом общества (43).

Эккарт неутомимо пользовался и собственным периодиче­ским изданием «Auf gut deutsch» («На хорошем немецком») — форумом консервативно-революционных литераторов — для яростных нападок на «еврейство», каковое, как он провозгла­шал, по сути своей является формой земного, материалистиче­ского поклонения. Такому упорному «утверждению жизни» со стороны евреев, добавлял он, должно противопоставить ощу­щение бессмертия, чувство, присущее только и исключительно тевтонам, — идею вечного возрождения перед лицом неумоли­мой смерти и жертвенности. Это было приблизительно то же самое, что Эрнст Юнгер, бард, взгляды которого не слишком сильно отличались от таковых «общества Туле», называл «двой­ной бухгалтерией жизни» — die doppelte Buchfuhrung des Lebens (44).

Медитации Эккарта заканчивались мрачными размышлени­ями о грядущем непримиримом, но необходимом сосуществова­нии евреев и немцев, причем первые будут выполнять роль рас­ползающихся по телу живого организма — немецкой нации — жизненно важных «бактерий», которые помогут нации испол­нить в конце времен ее эсхатологическое томление (45).

Фон Зеботтендорф также изливал душу со страниц «Volkischer Beobachter» в день революции — 9 ноября 1918 года, возве­щая, что «все царство живых обречено на вымирание, чтобы ос­тавшиеся смогли жить; более того, мы должны приготовиться к страданиям и смерти ради того, чтобы смогли жить наши дети и дети наших детей. Унизительные муки Германии — это порог, за которым начнется обновление самой жизни» (46).

После вступления в общество на правах почетного члена — поскольку он был членом DAP (47) — Гитлер прошел обряд ини­циации и посвящения в таинства материнской ложи, став ее полноправным членом (48).

Среди других членов «Thule Gesellschaft», имевших впослед­ствии непосредственное отношение к нацизму, можно назвать наставника Гитлера по экономическим вопросам Готфрида Федера, Ганса Франка, гауляйтера оккупированной Польши во время Второй мировой войны, будущего заместителя фюрера Рудольфа Гесса и расового идеолога Третьего рейха Альфреда Розенберга.

В больших орденах возникают непроницаемые секреты и тайные лабиринты, в которых неизбежно запутывается ис­торик (49).

Предательство союзниками русского Белого движения

Но в России братоубийство происходило несколько иначе.

Многие критики современной историографии довольно давно потребовали пересмотра учебников, посвященных рус­ской главе новейшей всемирной истории, и это справедливо. Если вкратце суммировать эту критику, то надо подчеркнуть, что «большевистская угроза с Востока» была — с самого начала и до конца — фальшивым призраком, вызванным к жизни ис­ключительно только ложью западных правящих кругов. Ком­мунистическое присутствие в Евразии всего лишь добавило сложности к «стратегии напряженности», выработанной на Западе; в действительности оно позволило держать Евразию под контролем, удерживая мир на грани идеологического, ско­рее всего мнимого конфликта — конфликта с безликим, деспо­тическим «азиатским врагом». О том, как Западную Россию от­дали Ленину и его соратникам, было рассказано в главе 1. После этого союзникам оставалось лишь защитить свои «рево­люционные активы» и проследить за тем, чтобы власть боль­шевиков консолидировалась на всем протяжении евразийской суши — от Москвы до Владивостока. Для того чтобы этого до­биться, надо было стереть с лица земли армии сохранивших верность монархии белых генералов, для чего в Британии был разработан весьма странный, если не сказать эксцентричный план. Странный, так как сценарий отличался неуклюжестью: красные, которые при поддержке иностранного капитала ус­танавливали из Москвы начиная с конца 1917 года свою дес­потическую власть по всей России, были окружены белыми монархистами с севера (Мурманск), с юга (Кавказ) и с востока (Сибирь). Белые — традиционные приверженцы царской влас­ти — провозглашали себя друзьями союзников, и были в этом абсолютно искренни, в то время как красные коммунисты не жалели словесной грязи, которую они лили на голову амери­канских и европейских «либеральных демократов»; на словах, только и исключительно на словах их идеологическая нена­висть к западному капитализму не знала границ. Трудность та­кого сценария заключалась в том, что Западу надо было своим поведением ввести в заблуждение как собственное общество, так и белых, и заставить всех поверить в то, что Запад активно поддерживает последних, хотя в действительности конечной целью плана было полное уничтожение белых сторонников царской власти, хотя на бумаге те и числились союзниками Британии. Все это делалось с одной целью — укрепить на Вос­токе власть коммунистического врага, против которого со вре­менем «поднимется новая реакционная Германия»*.

* Схема конкретного воплощения в жизнь этой части плана подробно обсуждается в последних разделах настоящей главы.

 Итак, проблема, с которой столкнулись британские клубы, заключа­лась в том, чтобы, по возможности не запачкав рук, нанести удар в спину белым, призывавшим Британию оказать им по­мощь ради сокрушения «богопротивных красных чудовищ». То, что впоследствии сделала Британия с помощью Америки при гнусном соучастии Франции и Японии, которым вообще не следовало участвовать в этом антиевропейском заговоре, было имитацией вступления в войну на стороне белых против красных, потребовавшей весьма ограниченных материальных и людских ресурсов. Так, операция саботажа путем отказа от помощи — но лишь притворного участия в сражениях — была замаскирована под военную интервенцию ради помощи бе­лым; тайной и истинной целью этой фальшивой интервенции было заставить белых драться в невыгодных для них условиях, предательски сводить на нет их преимущества, готовить пути отступления и, наконец, эвакуировать союзнические контингенты, взвалив вину за поражение на мнимую военную несо­стоятельность белых армий. Всему этому было суждено обер­нуться еще одной неописуемой катастрофой, устроенной западными элитами и вылившейся не только в ужасающие потери русских жизней, но и в демонстрацию убийственной лживости и двуличности западных правительств, спровоциро­вавших это неслыханное бедствие и сумевших оправдать его в глазах своего электората.

Согласно пожеланиям морских держав большевики теперь овладели регионом, охватывавшим сердцевину евразийской «су­ши», то есть Западной Россией с ее семидесятимиллионным на­селением — половиной всего населения страны. Теперь остава­лось только следить за первыми шагами этого новорожденного государства и направлять его первые шаги. Как и было им обе­щано, Ленин заключил мир с Германией (Брестский мирный до­говор от марта 1918 года), и перемирие на Востоке несколько осложнило игру.

1 Германия, как мы видим, оказалась в состоянии «мира» с большевистской Россией в марте 1918 года; теперь она мог­ла перебросить расположенные на востоке дивизии на За­падный фронт. Для того чтобы парировать эту неприят­ность, Британия вовлекла в войну Соединенные Штаты и таким образом закрыла бреши Западного фронта массой американского подкрепления.

2 В июне 1918 года главной угрозой в глазах союзников стала возможность нарушения Германией Брестского мира, после чего немцы могли обрушиться на ненавистных большевиков, заключив союз с бывшими своими противниками — но родст­венными им по духу царскими генералами, — создав контрре­волюционный белый интернационал на просторах евразий­ского центрального региона. Немцы действительно стали продвигаться в этом направлении, направив войска в Фин­ляндию, в Прибалтийские государства и на Украину, чтобы поддержать белых в борьбе с красными армиями (50).

3 Предстояло преодолеть большие трудности, чтобы объяс­нить обществам либеральных демократий, чьей raison d'etre была священная защита частной собственности, что больше­визм, целью которого было полное уничтожение этой собст­венности, представлял собой меньшее зло по сравнению с Белым движением. Это было сделано с помощью надуман­ного тезиса о «белой автократии» — отвлекающего маневра, который один раз уже использовали при низложении царя Николая в марте 1917 года*.

* См. главу 1, стр. 59.

 Элита надеялась, что средний западный человек куда больше устрашится своих мнимых представлений о хорошо ему знакомом пугале в виде дикого боярина, чем совершенно неведомой ему фигуры «обобще­ствляющего имущество комиссара».

4 В действительности морские державы с нетерпением ожида­ли усиления ленинского режима, с тем чтобы он со временем стал непреодолимым препятствием на пути распростране­ния германского влияния.

5 Для противодействия угрозе, указанной в пункте 2, то есть в случае возобновления германского наступления в России, предполагалось немедленно вновь открыть Восточный фронт.

6 Белых надо было любой ценой заманить в объятия союзни­ков, дабы избежать любого соблазна сближения белых гене­ралов с немцами, и затянуть в первых в бои с красными, что­бы перемолоть в длительной гражданской войне. Другими словами, от союзников требовалось осуществить легкую во­енную интервенцию в узловых точках евразийского цент­рального региона. Заняв эти ограниченные, но выгодные плацдармы, союзники получали выгодную возможность сле­дить за поведением белых.

7 Если бы не удалось ослабить белых — лучше подготовленных солдат — настолько, чтобы те потерпели поражение в борьбе с красными, то есть если бы возникла угроза победы белых в гражданской войне, то следовало всеми силами расколоть Россию на столько враждующих между собой регионов, сколько было белых командующих (51).

План был труден, но в целом выполним.

Значительная его часть была выполнена еще в 1917 году в хо­де интриг, когда союзники помогали обеим враждующим сторо­нам, но помогали не одинаково. Осенью 1919 года, когда разыг­рались решающие сражения Гражданской войны, в Красной Армии под ружьем было 3 миллиона человек. К весне 1920 года численность вооруженных сил была большевиками доведена до 5 миллионов (52), в то время как общая численность белых армий никогда не превышала 250 тысяч солдат и офицеров. Красные могли опираться на территорию с населением более 70 миллионов человек, в то время как в распоряжении белых было население, не превышавшее 9 миллионов человек. Хотя белые были превосходными бойцами, их можно было сравни­тельно легко удушить. То была игра, исход которой был предре­шен разложением Белой армии и терпением союзников.

Еще до заключения мира с Германией Ленин и Троцкий пока­зали себя покорными получателями «картошки и боеприпасов от англо-французских империалистических грабителей»; те­перь же они наивно недоумевали, что мешает всем империалис­тическим державам, включая Германию, забыть старые распри, объединиться и совместными усилиями обрушиться на своего коммунистического врага (54); пока же они удивлялись, союзни­ки приступили к выполнению второй фазы плана.

Дальневосточная Россия. Как своего «восточного стороже­вого пса» Япония, Франция и Британия в феврале 1918 года на­няли Семенова, печально известного казачьего атамана, глава­ря банды палачей, насильников и убийц (55), предписав ему не осуществлять террор за пределами его основной территории, ограниченной Монголией (56). По видимости Семенов дрался за дело Белого движения, но в действительности был всего лишь пешкой. В апреле 1918 года, по сигналу из Вашингтона, То­кио высадил в Восточной Сибири большую группу разведчиков, для того чтобы следить за белыми из Маньчжурии, западную ок­раину которой охраняли казачьи сатрапы.

Северо-Западная Россия. Одновременно на северо-западе России, в Мурманске, в районе, граничащем с Финляндией, был высажен британский корпус. Официальной целью этой высад­ки было объявлено развертывание локальных сил против ввода немецких войск в Финляндию. Здесь, на северо-западной окраи­не центрального региона, вопреки громким антиимпериалис­тическим директивам из Москвы, советы работали рука об руку с союзниками, чтобы обуздать финских белогвардейцев и поме­шать немцам создать базу подводного флота в Белом море. К 11 ноября 1918 года, к перемирию на Западе, эта цель была до­стигнута (57).

Сибирь и Урал. В мае 1918 года здесь, в эшелонах, растянув­шихся но Транссибирской магистрали, находились 40 тысяч че­хословацких солдат, направлявшихся во Владивосток, дальнево­сточный российский морской порт. Отсюда этот корпус легио­неров, сформированный перед войной на Украине и присягнув­ший на верность русскому царю, должен был через полмира отправиться на Западный фронт как подкрепление для союзни­ков. Идея принадлежала Франции: в ответ на потребность мор­ских держав заново открыть Восточный фронт она взяла под свою опеку судьбу чехов, подстрекая своих новых протеже под любым предлогом выступить против красных. Все было сдела­но просто и изящно: когда советские власти потребовали разо­ружения чехословацкого корпуса, командиры его отказались это сделать. Напряженность вылилась в открытое столкнове­ние. 25 мая 1918 года чехи разгромили красный гарнизон Челя­бинска. В течение последующего месяца они захватили еще не­сколько сибирских городов, обеспечив, таким образом, захват ключевых постов в тамошних советах представителями буржуа­зии. Играя роль ландскнехтов Франции и ее морских союзни­ков, чехи открыли новый фронт на востоке. Так, по приказу из Франции чехи окопались в самом сердце Евразии, создав еще один наблюдательный пункт, откуда союзники могли следить за развитием событий в России.

В июле чехословацкий корпус захватил Екатеринбург. Тела членов императорского семейства были найдены в подвале купе­ческого дома, где Совет держал императора под арестом. Перед тем как чехи вошли в город, большевики расстреляли всех Рома­новых, чтобы исключить их реставрацию на троне: в 1917 году правительство Керенского умоляло британцев предоставить убежище царю и его семье, но ему не удалось тронуть чувства лейбористов, этих вечных британских врагов «автократии». Хо­датайство было отклонено (58). Очевидно. Британия не смогла простить царю попыток предательства в 1916 году.

В ходе молниеносного захвата чехами волжского города Ка­зани в августе 1918 года золотой запас красного правительст­ва — бывший золотой запас царской России — попал в руки союз­ников.

Тронутый дерзкими действиями чехословацкого корпуса, президент США Вильсон 17 июля 1918 года опубликовал не­сколько противоречивую памятную записку о помощи, «Aide Меmoir», в которой оценивал возможный масштаб американского военного вмешательства в гиблые русские дела, считая военную помощь допустимой только для «помощи чехословакам в консо­лидации их сил...» (59). Американская вспомогательная военная операция — порученная в конце августа генералу Вильяму Грейвсу, которому перед отъездом сам президент наказывал «посту­пать осмотрительно» (60), — была задумана вовсе не для того, чтобы противостоять большевизму, но опять-таки для слежения за действиями белых. Наконец, в августе 1918 года войска всех трех морских держав — Британии, Америки и Японии, а также их французского миньона — высадились во Владивостоке. После развертывания экспедиционных сил все эти державы публично заверили Россию в том, что пришли исключительно с мирными намерениями, дабы воспрепятствовать «расчленению и разру­шению России, к выгоде Германии» (61). Но в Сибири никогда не видели германских солдат, намеревающихся поработить ме­стное население или обуздать чехов. В словах союзников не бы­ло ни одного слова правды. К осени японский военный контин­гент достиг 72 тысяч солдат, что приблизительно в десять раз превышало численность американского экспедиционного кор­пуса (62).

К середине 1918 года Сибирь потребовала белого команду­ющего.

Прежде чем местное общество определилось с кандидату­рой, британцы поспешили поставить у руля свою марионетку. На эту роль британская разведка определила бывшего царского адмирала Александра Колчака, состоявшего у нее на жалованье с ноября 1917 года.

Поддерживаемый и направляемый генералом Ноксом, ре­зидентом британской военной разведки в Сибири, Колчак в со­трудничестве с сибирскими белыми и со здравого согласия чехов узурпировал командование сибирскими контрреволюци­онными силами всего через неделю после капитуляции Герма­нии и подписания перемирия на Западе — то есть 18 ноября 1918 года — и сделал Омск столицей своей диктатуры. На какое-то время в его руки попало и золото, захваченное в Казани. Слу­хи о богатствах, оказавшихся в распоряжении верховного пра­вителя, начали циркулировать по всему миру (63).

Прага. В качестве благодарственного жеста за устроенный на Урале мятеж 18 октября 1918 года на развалинах Австро-Вен­герской империи союзники возродили Богемию, назвав ее Че­хословацкой Республикой. Как и следовало ожидать, первой но­вообразованную республику 15 октября 1919 года признала Франция; вскоре за ней последовали другие страны.

Лондон. В конце войны каждый был готов держать пари за то, что белые наверняка победят красных (64). В январе 1919 го­да положение красных на карте, висевшей в кабинете Черчил­ля в Уайтхолле, представлялось отчаянно тяжелым и безнадеж­ным (65).

Париж. В этом же месяце представители великих держав съехались в Версаль на мирную конференцию, перекроившую карту мира после Великой войны. Бросалось в глаза отсутствие России на конференции: действительно, страна, расколотая на­двое продолжавшимся противоборством красных и белых, не могла выставить законных представителей на конференцию. Для союзников, однако, настало время склонить чашу весов в пользу своих красных креатур. Действуя против монархистов, союзники выработали сложную тактику разложения белых, прибегнув к нарочитой медлительности и не брезгуя обманом. При этом белые понуждались исчезающими с театра событий союзными подстрекателями к продолжению схваток с намного превосходящими силами красных на огромном, расколотом на несколько участков фронте, удержать который у белых не было ни малейшей надежды.

Первым шагом этой экстравагантной англо-американской уловки стала нарастающая изоляция белых с помощью откро­венной дипломатической грубости: из Версаля западные держа­вы с нарочитой надменностью и отчужденностью обратились к своим белым «союзникам» и большевистским рабочим лоша­дям с предложением встречи в Турции для обсуждения сложив­шейся ситуации. Находившиеся в Париже и других местах бе­лые почувствовали себя тяжко оскорбленными: таким образом, возмущались они, союзники придают большевикам официаль­ный статус и обращаются с ними как с равной стороной. Крас­ные ответили на версальское предложение согласием, но белые не сочли возможным садиться за стол переговоров с безбожны­ми самозванцами.

Не только белые, но и растерянная таким поворотом дела за­падная общественность не могла понять, почему ее правительства так медлят с расправой над отвратительными большевиками. Разве красные — это не чума для всего капиталистического за­падного мира? — вопрошали они.

Традиционно лживые, искушенные в интригах западные по­литики привели в свое оправдание затасканные предлоги: блока­да России, говорили политики, будет проявлением чрезмерной жестокости, а серьезная интервенция потребует отправки в Рос­сию не менее 400 тысяч солдат — это недопустимая роскошь, вос­кликнул по этому поводу британский премьер Ллойд Джордж, который, подобно своему американскому коллеге, согласился вместо этого на план «ограниченного вмешательства» — таково было кодовое наименование страховочной операции союзни­ков, призванной саботировать усилия белых (67).

В действительности же никакие соображения — будь то эти­ческие или какие-либо иные — не удержали британцев (1) от убийства в результате проведенной в 1914-1919 годах блокады 800 тысяч ни в чем не повинных немцев (68) и (2) от отправки армии численностью 900 тысяч солдат в ближневосточную экс­педицию в самый разгар Первой мировой войны: необходи­мость применения жестокости и большие расходы никогда не мешали Британии преследовать жизненно важные имперские цели. Ясно, что западные политики снова лгали, а у общества не хватило воображения, чтобы понять, что его собственные лиде­ры поставили у власти большевиков и без устали занимались тем, чтобы сделать последних неограниченными властителями всей Евразии.

Юго-Западная Россия. Белый генерал Деникин занимал тер­риторию, протянувшуюся на юге от северных берегов Черного и Каспийского морей (рис. 2.1) (69).

Британия и Франция уме­ло позаботятся о том, чтобы развеять как дым мечты Деникина о «единой и неделимой России».

С ноября 1918 года Британия завязала интригу с поиском всех возможных сателлитов, которых она подкупила в тылу бе­лых армий: в Закаспийской области, где были открыты запасы нефти, и в Закавказье — в Азербайджане и Грузии, чем одним вы­стрелом убила двух зайцев — обеспечила себя импортным хлоп­ком и пресекла все попытки Деникина восстановить Каспий­скую военную флотилию (70). Точно так же и Франция, которую царская Россия спасла от разгрома летом 1914 года, ударив по германскому рейху, не испытывая за это ни малейшей призна­тельности, объявила, что «не верит в белую Россию». Но Фран­ция одновременно заверяла всех, что не испытывает никакой симпатии к красным кремлевским правителям, — и что же она стала делать? Она сосредоточила свои усилия на отделении Рос­сии от Германии путем создания «колючей проволоки» из буфер­ных дружественных государств, тяготеющих к Польше (71). Бри­тания отнеслась к такой политике более чем одобрительно.

Британский истеблишмент, как обычно, прельстил француз­ских политиков своей схемой оккупации России. [Премьер-министру] Клемансо предложили подписать сверхсекретное соглашение, по которому Британия обязывалась включить Францию в раздел самых лакомых кусков русской террито­рии. 23 декабря 1917 года, через два месяца после ленин­ского переворота, договор был подписан Клемансо и британ­цами. Французские дивизии будут посланы для оккупации Украины, в обмен на что Клемансо были обещаны концессии в Бессарабии и в Крыму, а также и на Украине — на площади, превосходящей площадь самой Франции. Британцы затеяли эту щедрую аферу с единственной целью — отвлечь внимание от своих монопольных притязаний на нефтяные месторож­дения Кавказа и Персидского залива (72).

Так в декабре 1918 года, привезя с собой греческие и польские полки, французы бросили якорь в одесском порту. Однако по­сле того, как они были крепко биты отрядами украинских пар­тизан, французы в апреле 1919 года ретировались, не забыв предварительно потопить весь русский Черноморский флот, чтобы, как они утверждали, «он не достался большевикам» (73), и оголив при этом левый фланг Деникина (74).

В течение всей этой досадной паузы, получив удар в спину от французов на Черном море и от британцев на Каспийском, ге­нерал Деникин продолжал упорно слать просьбы о помощи тем же самым державам, которые так и не удосужились ответить, так как были «поглощены» интригующими сюжетами мирной конференции (75). Но несмотря на неудачу, Деникин смог в июне провести на юге мобилизацию — настолько успешную, что ради объединения России был готов перейти иод командо­вание Колчака. Он предложил этот план адмиралу, чем растро­гал последнего до слез.

Белогвардейская Сибирь. Теперь обратимся к Колчаку. К маю 1919 года его наступление на запад через Уральский хребет ста­ло почти триумфальным.

Белые, воодушевленные своими успехами, настоятельно тре­бовали от англо-американцев официального признания. Послед­ние, с трудом маскируя свое разочарование и недовольство, прибегли к следующей шараде из своего богатого арсенала, что­бы выиграть время: словно недоумевающие школьные учителя, они вскинули брови и обусловили официальное дипломатиче­ское признание установлением в Сибири либерально-демокра­тических порядков а-ля Керенский. Другими словами, для того, чтобы Британия поставила свою печать на документе об офици­альном признании его режима, белым было приказано провес­ти земельную реформу, реформу избирательного права и т. д. — то есть весь тот набор институциональных актов, который удов­летворил бы британцев (76). Колчак естественно согласился, и союзники вежливо пообещали «рассмотреть этот вопрос», что означало: никакого признания не будет.

Но пока союзники не могли позволить себе роскошь пожерт­вовать Колчаком: золотой запас, находившийся в руках Колчака, превосходил 52,7 процента всего золотого резерва Банка Анг­лии (77). Летом 1919 года более трети этих сокровищ была поез­дом доставлена во Владивосток, где восемнадцать иностранных банков, жаждавших получить свою долю в русских делах, учреди­ли свои филиалы. После этого золото было либо продано на международных торгах в обмен на иностранную наличную валю­ту, либо исчезло в подвалах банков Иокогамы, Осаки, Шанхая, Гонконга и Сан-Франциско как обеспечение займов (79).

Колчак транжирил средства с королевской щедростью, но распутать сибирский клубок было «практически невозмож­но» (79). Почему?

1. Казаки, подкармливаемые японцами на Дальнем Востоке, были истинной занозой в боку Колчака, так как парализова­ли перевозку жизненно важных товаров и продовольствия, следовавших по Транссибирской железной дороге из Влади­востока в Омск.

2 Сразу же после того, как Колчак захватил власть, чехи вне­запно начали проявлять признаки усталости и изъявили же­лание выйти из конфликта. Руководимые генералом Жане-ном, присланным из Франции специально для того, чтобы с помощью чехов нанести удар в спину белым колчаковским армиям, чехи всем корпусом снялись с позиций на Урале и отступили к западной границе оккупированной японцами области. Теперь чехи всеми силами уклонялись от участия в боях в центральной части России, чем довели Колчака до отчаяния, «граничившего с безумием» (80).

3 Что касается американского генерала Вильяма Грейвса, то по Сибири циркулировали упорные слухи о том, что, не поддерживая Колчака, он фактически оказывает помощь большевикам (81). Слухи эти целиком и полностью соответ­ствовали истине. Точно так же бездействовали и британцы.

К августу Колчак начал терпеть поражения.

После этого разгром белых проходил по старому знакомому сценарию: они начали с победоносного наступления, растяги­вая фронт и коммуникации, а потом были разбиты наголову Красной Армией, которая, имея большое численное преимуще­ство, всегда имела возможность перегруппироваться и отразить наступление, неизменно обращая белых в бегство. Численность и еще раз численность решила исход этой войны.

К ноябрю с Колчаком было покончено; он продержался ров­но один год.

Последовал эпический двухмесячный исход. Шесть конвоев Колчака следовали за другими поездами, направлявшимися во Владивосток, чтобы ускользнуть от наступавших им на пятки красных орд. В одном из конвоев находился золотой запас. В пе­редних поездах следовали генерал Жанен и чехи, которые дви­гались таким черепашьим шагом, словно хотели, чтобы красные захватили арьергард каравана. В этом долгом пути длиной более полутора тысяч миль погибло более одного миллиона мужчин, женщин и детей.

В январе 1920 года британское военное ведомство, не скры­вая гордости, объявило, что Колчак перестал быть решающим фактором русских военных дел (82). Миссия была выполнена: американские и британские войска покинули Сибирь. 31 янва­ря два чешских офицера вошли в вагон Колчака и объявили ко­мандующему, что он должен сдаться местным властям. «Значит, союзники меня предали?» — спокойным будничным тоном по­интересовался белый адмирал. В феврале 1920 года Колчак,, этот обманутый король, на одном из допросов у красного следо­вателя в минуту охватившего его отчаяния признал: «Значение и смысл этой [союзнической] интервенции так и остались мне непонятными» (83). Вскоре после этого Колчака расстреляли, а тело утопили подо льдом речки Ушаковки. Вместе с головой Колчака большевики получили две трети царского золота; ос­тавшаяся часть находилась уже в сейфах западных банков.

Единственным местом, где союзники понесли ощутимые по­тери, был север. Там, перед лицом пошатнувшегося белого со­противления, союзники, возглавляемые англо-американскими силами, были, против своей воли, втянуты в конфликт с крас­ными, вылившийся в несколько стычек местного значения, что позволило союзникам выиграть время в игре на выжидание, когда надо было позаботиться о золотом запасе Колчака. Отвод англо-американских войск начался в марте и был закончен к ис­ходу 1919 года, когда адмирала уже можно было списывать со счета. Оставив какое-то количество военного снаряжения и боеприпасов, союзники предоставили белых генералов их (от­нюдь не завидной) судьбе. После овладения Архангельском в феврале 1920 года большевики немедленно казнили 500 белых офицеров.

В России общие потери англо-американцев в мероприятии, каковое, по сути, было лишь игрой и имитацией, составили приблизительно 500 человек из общей численности экспедици­онных сил в 18 тысяч человек. Напротив, на Западе Соединен­ные Штаты не задумываясь пожертвовали жизнью 114 тысяч солдат из общей численности посланной во Францию армии в 2 миллиона человек, в кампании, стоившей американской каз­не 36,2 миллиарда долларов (84). Когда речь шла об убийстве немцев, Америка была готова пожертвовать 2 миллионами сво­их солдат, но когда настало время сразиться с 3-5 миллионами «коммунистических злодеев», Лондон и Вашингтон выставили корпус, численность которого составляла едва ли один процент от численности американского воинского контингента во Франции. Англо-американцы были даже готовы принести на алтарь своих интересов горстку солдат из этого ничтожного ко­личества только лишь для того, чтобы сохранить видимость, — «показать», что поскольку их солдаты погибли от красных пуль, постольку британцы и американцы и в самом деле «помогали белым». Но правда была иной. «Официально» сражавшиеся на стороне белых 500 англо-американских солдат действительно были убиты в стычках с красными на заполярном севере, но это было частью надувательского плана, поставившего белых гене­ралов в трудное положение и послужившего к выгоде красных: такова была извращенная красота имперской британской стра­тегии.

В Прибалтике привычная схема была несколько изменена, так как там — как это ни парадоксально — присутствовали регу­лярные германские войска и подразделения Добровольческого корпуса под общим командованием генерала фон дер Гольца. Одна из статей соглашения о перемирии допускала оставление немецких армий в Курляндии*

* Старинная историческая область, расположенная но обе стороны гра­ницы между Латвией и Литвой.

в качестве временной профилак­тической меры — для недопущения русского вторжения в этот регион (85), который союзники желали сделать буферной зо­ной между Россией и Германией.

Когда в июне 1919 года Гольц был готов протянуть руку помо­щи белому командующему генералу Юденичу, начавшему широ­комасштабное наступление на Петербург, от германского прави­тельства поступил приказ, безапелляционно продиктованный союзниками, потребовавшими немедленного отвода войск. Ар­мии фон дер Гольца были расформированы и эвакуированы на родину. Позже фон дер Гольц с горечью вспоминал, как северная армия Юденича — это скопище голодных оборванцев — была по­головно уничтожена после того, как [британцы] спровоцирова­ли ее на выступление, а потом самым бессовестным образом об­манули (86).

На юге положение большевиков облегчила Франция, прину­див другого своего протеже на востоке, Польшу, у которой были территориальные споры с Россией, заключить два последовав­ших друг за другом перемирия с русскими. После этого Красная Армия под командованием молодого генерала Михаила Тухачевского, получив необходимые подкрепления, нанесла поражение Деникину осенью 1919 года и Врангелю, второму после Деники­на главнокомандующему сил белых, в следующем, 1920 году, раз и навсегда покончив с южным очагом антибольшевистского со­противления. Командиры белых полков и эскадронов спешно эвакуировались морем на судах союзников, а кони белых коман­диров, брошенные на крымском берегу, бросались в воду и плы­ли вслед за своими хозяевами (87).

Япония, единственная морская держава, державшая в России значительный военный контингент численностью 70 тысяч сол­дат, способных нанести удар большевикам, но так и не сделав­ших этого (88), наконец отступила в 1922 году, успев предвари­тельно обескровить Колчака, допустить неописуемые насилия, чинимые казачьими головорезами, и, самое главное, оконча­тельно поставить под свой контроль Маньчжурию. В 1922 году царская империя стала называться СССР, Союзом Советских Со­циалистических Республик. Таким образом, «великий вообража­емый враг» Запада был — на довольно дальнюю историческую перспективу — создан (89).

Президент США Вильсон выразил глубокое удовлетворение тем, что «русским самим была предоставлена возможность ре­шать свои внутренние дела» (90). Государственный секретарь Лэнсинг, официальный американский антикоммунист того вре­мени, покорно вторил своему шефу в начале 1920 года: «Мы сде­лали все, что было в наших силах в этой невозможной ситуа­ции, вызванной неумением Колчака создать боеспособную армию» (91).

Внешне лидеры морских держав были помешаны сложив­шейся в результате весьма своеобразной геополитической си­туацией, так как перспектива столкновения с антизападной коммунистической диктатурой, утвердившейся на территории, в шестьдесят раз превосходящей территорию германского рей­ха, вызывала у союзников меньшую тревогу, чем притязания нем­цев в Центральной Европе. Действительно, в декабре 1918 года Ллойд Джордж уверял кабинет министров в том, что большевистская Россия ни в коем случае не представляет [для Англии] такой угрозы, «как старая Российская империя с ее агрессив­ными лидерами и многомиллионными армиями» (92), а годом позже он снова, совершенно откровенно, разбил последние надежды сопротивлявшихся белых, заявив, что воссоздание гре­зившейся Колчаку и Деникину «единой и неделимой России» от­нюдь не соответствует «высшим интересам» Британии (98).

Для того чтобы их не обвинили в циничном равнодушии, со­юзники оправдывались тем, что поставили белым тонны и тон­ны военного снаряжения и потратили на Белое движение мил­лионы и миллионы долларов, хотя общеизвестно, что сам Черчилль находил такие заявления «большим преувеличением, поскольку британская помощь состояла главным образом из из­лишков, оставшихся после Первой мировой войны, бесполез­ных для Британии и не имевших практически никакой денеж­ной ценности» (94).

Можно с большой долей вероятности предположить, что получателями настоящей помощи союзников, как подозревали многие, были вовсе не белые, но, вопреки всем геополитиче­ским выкладкам, именно красные.

Объем западной помощи большевикам точно неизвестен, хо­тя, например, в начале 1918 года было достаточно ясно, что Со­единенные Штаты выделяли фонды для большевистской России на приобретение вооружения и военного снаряжения через дель­ца с Уолл-стрит Рэймонда Робинса, для которого Троцкий был «величайшим евреем после Иисуса» (95).

Значительное количество контрактов, концессий и лицен­зий, выданных ленинской империей американским фирмам во время Гражданской войны и непосредственно после ее оконча­ния, служит неопровержимой уликой, свидетельствующей о финансовой поддержке большевизма западными союзниками с самого начала: 25 миллионов долларов советских комиссион­ных американским промышленникам за период с июля 1919-го по январь 1920-го (96), не говоря о концессии на добычу асбес­та, выданную Арманду Хаммеру в 1921 году (97), и о договоре аренды, заключенном на шестидесятилетний срок (начиная с 1920 года) с Фрэнком Вандерлипом*

* Председатель правления нью-йоркского «Нэшнл сити банк».

и его консорциумом, пре­дусматривавшем эксплуатацию месторождений угля и нефти, а также осуществление рыболовства в северо-сибирском регио­не площадью 600 тысяч квадратных километров («Frankfurter Zeitung», 21 ноября 1920 года) (98).

Наконец, в 1933 году советское правительство, после внима­тельного «прочтения американских документов», отказалось от «любых и всяких претензий... на возмещение ущерба, якобы причиненного Соединенными Штатами Советскому Союзу их участием в [сибирской] военной интервенции» (99); по не впол­не понятным причинам красным потребовалось целых трина­дцать лет, чтобы официально признать, что генерал Грейвс явился в Сибирь за тем, чтобы помогать, а не мешать им.

Никогда эти страны не показывали себя с худшей стороны, чем это сделали союзники в России в период между7 1917 и 1920 годами. Среди прочего их усилия всегда были направ­лены на то, чтобы скомпрометировать врагов большевизма и укрепить позиции коммунистов. Этот фактор настолько ва­жен, что, я думаю, большевики едва ли смогли бы победить в России, если бы западные правительства не привели их к этому своим злонамеренным вмешательством... Все воен­ные экспедиции были не чем иным, как отвлекающим поли­тическим шоу, имевшим сложное и темное происхождение... в том, что касалось их мотиваций и множества соображений, не имевших ничего общего с желанием свергнуть советскую власть по идеологическим причинам (100).

Американский историк и дипломат Джордж Ф. Кеннан, подобно многим своим соотечественникам, оказался в некоторой степени не в состоянии осознать, что явилось заранее спланированным методом решения первого уравнения евразийской проблемы: то есть создание в России фантомного режима, враждебного Гер­мании. Современники оказались в большинстве своем не в силах понять, что белые мастодонты были самым естественным обра­зом обречены — этого требовало недопущение евразийского объ­ятия, и все пресловутые союзнические отвлекающие шоу были лишь следствием заранее обдуманной и тщательно подготовлен­ной мировой бойни. Разыгрывая осторожную политику интер­венции, правительства Британии. Франции и Соединенных Штатов вводили в заблуждение общественность своих стран, внушая ей, что они действительно навлекли на себя ненависть ком­мунистов, выступив на стороне врагов своих врагов (то есть на стороне белых), тогда как в действительности они занимались исключительно тем, что все это время обманывали белых. Таким образом, упрек в том, что союзники «показали себя с наихудшей стороны», вылился в неучтивый отказ признать великолепно ис­полненный маневр, обошедшийся всего в пятьсот жизней, но позволивший избавиться в центральном регионе от мощной силы потенциальных русских союзников юнкерской Германии с восточной стороны евразийской разделительной линии. Если не считать отвратительной мясорубки братоубийственной Граж­данской войны в России, стоившей около 10 миллионов душ, опе­рация западных союзников увенчалась блестящим успехом — так что в этом отношении западные державы скорее показали себя с наилучшей стороны.

Мирный договор, оказавшийся слишком жестким

«Четырнадцать пунктов» Вудро Вильсона, опубликованные в за­ключительном периоде войны, в январе 1918 года, были лишь предварительным наброском послевоенного устройства мира; в этом проекте рассматривалось «восстановление» подвергших­ся вторжениям территорий и содержались уверения воевавших сторон в том, что не будет «аннексий, контрибуций и каратель­ных мер».

5 ноября 1918 года американская позиция была более по­дробно разъяснена в ноте, направленной германскому прави­тельству государственным секретарем США Лэнсингом, соглас­но которой Германия должна была уплатить «компенсацию за ' ущерб, причиненный гражданскому населению... союзных го­сударств и его собственности... агрессивными действиями на суше, в море и в воздухе» (101). На этих условиях немцы подпи­сали соглашение о перемирии.

Тем временем 6 февраля 1919 года в Веймаре, вдали от временных берлинских неурядиц, собралась Национальная ассамблея, и пять дней спустя новорожденная республиканская Германия получила своего первого президента — социалиста Фридриха Эберта.

Вскоре начались ожесточенные споры о «репарациях». Ес­ли под «ущербом» понимать только порчу имущества и собст­венности, то Франция, на территории которой имели место наиболее сильные опустошения и разрушения, имела право за­явить претензии на большую часть возмещений и компенса­ций. Для того чтобы хоть немного склонить чашу весов в поль­зу Британии, Ян Сматс, питомец милнеровского «Детского сада»*

* См. выше.

и представитель Южной Африки на парижских перего­ворах, нашел лазейку в ноте Лэнсинга: цитируя слова статьи, согласно которой «Германия признавалась ответственной за весь ущерб, причиненный гражданским лицам», он умело склонил Вильсона к тому, чтобы включить в счет репараций денежные пособия и выплаты семьям солдат, а также пенсии для вдов и сирот.

Экономист Джон Мэйнард Кейнс, представлявший в Верса­ле Британское казначейство, подсчитал, что назначение этих выплат не только нарушило переговорные пункты Вильсона, но и в два с половиной раза превосходило денежное выражение общего ущерба, причиненного на Западном фронте. Добавив к первоначальному переводу наличных средств в сумме 5 милли­ардов долларов, ожидавшемуся к маю 1921 года, дополнитель­ные выплаты (25 миллиардов долларов) и компенсации за вы­званные войной разрушения (10 миллиардов долларов). Кейнс оценил репарационную нагрузку в 40 миллиардов долларов: эта сумма в три раза превосходила весь предвоенный годовой до­ход германского рейха и находилась за всякими пределами пла­тежеспособности побежденной Германии (102). Кейнс не скры­вал своего негодования — представленные суммы были откровенно абсурдными.

Но победоносная публика питала надежды совершенно иного рода: британцы оценивали свои притязания в 120 мил­лиардов долларов, а французы мечтали о фантастической мзде в 220 миллиардов (103). Перед такой разгоряченной ауди­торией, мстительно жаждавшей карающей дани. Ллойд Джордж и французский премьер-министр Клемансо, главные представители Британии и Франции на переговорах, едва ли могли показаться дома с добычей всего» в 40 миллионов дол­ларов без риска политического линчевания. Тогда Ллойд Джордж придумал очень мудрый выход — оставить сумму не­названной и предоставить ее окончательное определение ко­миссии экспертов, которая должна будет выдать результат че­рез два года, к маю 1921 года. Эту взрывчатую смесь в текст до­говора ловко вставил Джон Фостер Даллес — нью-йоркский адвокат, вращавшийся в высших сферах, — в форме печально из­вестной 231-й статьи, вошедшей в историю под названием «во­проса о виновниках войны» (Kriegsschuldfrage). Согласно этой статье Германия была принуждена принять на себя всю ответст­венность и, таким образом, подписать «чек на предъявителя» «за причинение всех потерь и ущерба, понесенных союзными державами и их народами, вследствие войны, навязанной им аг­рессией со стороны Германии».

Общая сумма добычи, которую предполагали отнять у Герма­нии, была победителями эмпирически разделена следующим образом: 50 процентов Франции, 30 процентов Британии и 20 процентов остальным, менее пострадавшим и менее значи­мым союзникам (104).

Послужив своей цели, приманка из четырнадцати пунктов была разорвана и выброшена в мусорную корзину. Глашатай и автор изложенных в них принципов Вильсон, словно деше­вые часы, которые однажды слишком сильно завели, а потом выбросили, судорожно «потикал» и сломался: в Париже пре­зидент серьезно заболел. Он клялся, что не будет никаких ан­нексий, однако молча согласился на оккупацию Германии союз­никами; он обещал, что не будет никаких компенсаций, но согласился на односторонние репарации. Он клялся выкорче­вать «тайную дипломатию» и спокойно наблюдал, как его союз­ники именно таким способом цементируют договор: когда гер­манская делегация в конце апреля прибыла в Париж, чтобы 7 мая 1919 года ознакомиться с содержанием, Ллойд Джордж, спотыкаясь, зачитал текст, который ни он, ни другие полно­мочные представители союзников до этого ни разу не видели в законченном виде (105). Все они яростно спорили и торгова­лись, но рука, компактно записавшая итог этой склоки, так и осталась скрытой.

Когда до немцев дошла суть представленного им договора, они буквально онемели. Потом, в какой-то степени собравшись с духом, они пригласили своего шефа, министра иностранных дел графа Ульриха фон Брокдорф-Ранцау — того самого, которо­го в 1917 году одурачил Парвус Гельфанд*,

* См. главу 1.

— с тем чтобы он вы­ступил с дипломатическим официальным протестом: в своей длинной речи Брокдорф пожаловался на «нарушение догово­ренностей, подписанных в условиях перемирия. Желая оскор­бить своих слушателей, Брокдорф говорил сидя» (106).

В Берлине депутаты рейхстага (парламента) встретили весть о договоре ревом страшного недовольства. В самом же Верса­ле германские дипломатические представители выступили с контрпредложением: в мастерски составленном ответе объемом 443 страницы, отредактированном в соответствии с первона­чальным вильсоновским проектом, один за другим отвергались все статьи договора: Германия предложила ограничить размер репарации 25 миллиардами долларов, «а большая часть терри­ториальных изменений была отвергнута, за исключением тех, необходимость которых основана на самоопределении» (чем была подтверждена точка зрения Вильсона) (107). Германская сторона привлекла для обоснования своей позиции даже ста­рейшину социологии Макса Вебера, так же как сделал это Ле­нин несколько лет назад, заявив, что война была грехом всех держав (108).

Но союзники были непоколебимы: Германии, как единст­венной виновнице всех жестокостей войны, был предъявлен пятидневный ультиматум, коим предписывалось принять усло­вия договора под угрозой военного вторжения. Для того чтобы не ставить свою подпись под таким Schandefrieden (позорным миром), первое веймарское правительство, руководимое соци­алистом Шейдеманом, в полном составе подало в отставку, не просуществовав и четырех месяцев. В отчаянном порыве ос­корбленных патриотических чувств 21 июня экипажи герман­ского флота, запертого в бухте Скапа-Флоу у Оркнейских ост­ровов, начали топить 400 тысяч тонн ценного груза и потеряли десять моряков от открытого в ответ на эти действия огня бри­танцев (109). В Берлине основную тяжесть непопулярного ре­шения принял на себя все тот же Матиас Эрцбергер: в ноябре он подписал унизительное перемирие, теперь же в качестве министра финансов нового кабинета он взял на себя обязан­ность завернуть последнюю гайку в этой конструкции. Он с вызовом предложил своим твердолобым парламентским оппонен­там — противникам ратификации договора — возглавить прави­тельство и снова вступить в войну. Оппоненты мгновенно рети­ровались перед такой перспективой, а генерал Гренер уверил рейхспрезидента Эберта, что успокоит«(взбешенную) армию. Таким парламентским маневром, призванным спасти честь па­триотов и дать возможность прагматикам ратифицировать до­говор, этот последний 23 июня был принят, и Германия избежа­ла оккупации союзниками (110).

Что же касается территориальных изменений, то здесь в до­говоре содержались два важных указания. Первое касалось польского коридора: Франция хотела отдать Восточную Прус­сию Польше, но составители договора остановились на более хитром решении, согласно которому Восточную Пруссию дол­жен был пересекать коридор, связывающий Польшу с Север­ным морем через порт вольного города Данцига, а образо­вавшийся германский анклав предполагалось передать под международную опеку. Таким образом, коридор отделил от не­мецкого отечества значительный кусок территории Германии. Как хитроумное приспособление для постоянного разжигания тлеющих этнических, территориальных и политических кон­фликтов, это решение оказалось весьма и весьма эффектив­ным: действительно, именно здесь был спущен курок следу­ющей войны*.

* См. главу 5

Второе положение о территориях касалось положения Рейн­ской области: Рейнская область и пятидесятикилометровая зо­на вдоль правого берега реки подлежали постоянной демилита­ризации, и любое нарушение этого положения могло рассматриваться как враждебный акт со стороны государства, подписавшего договор. Данным условием определялось, что все германские войска должны быть навечно выведены из Рейн­ской области. А все фортификационные сооружения демонти­рованы. «Это было самое важное положение Версальского дого­вора, ибо оно подставляло становой хребет немецкой способности вести войну под неминуемый и скорый удар фран­цузов» (111). Французским войскам было дано право оккупиро­вать зону в течение пятнадцати лет.

Нависая, подобно двум тюремщикам, на флангах скованного по рукам и ногам гиганта (112), новоявленные «творения» Вер­саля — Польша и Чехословакия — внимательно надзирали над Германией, которая к тому же лишилась своих вооруженных сил, так как численность кадровой армии по условиям договора не должна была превышать ста тысяч человек. Страна была так­же лишена большинства своих шахт; население сократилось на 6,5 миллиона человек (10 процентов от общей численности) (113), а 2,4 миллиона погибли во время войны; Германия оста­лась без торгового флота и колоний; территория страны умень­шилась на 13 процентов; запасы железной руды сократились на 75 процентов, добыча угля упала на 26 процентов, производство чугуна и стали уменьшилось на 44 и 38 процентов соответствен­но (114); помимо этого, Германию «обязали выделять часть про­изводственных мощностей на строительство кораблей для со­юзников и на добычу угля для Франции» (115).

К тому времени, когда Германия согласилась ратифициро­вать договор, Кейнс уже в сильнейшем негодовании покинул конференцию, огорченный положением о пенсионных выпла­тах — «одним из серьезнейших проявлений политической глу­пости, — жаловался он, — за какую когда-либо несли ответствен­ность наши государственные деятели» (116). Это было положение, источник которого Кейнс не мог разгласить, ибо то была хитрость его близкого друга Сматса (117).

Когда наконец в мае 1921 года был определен счет, Германию попросили уплатить в виде регулярных взносов в течение 37 лет 34 миллиарда долларов: это в два с половиной раза пре­вышало годовой доход Германии за 1913 год и в десять раз пре­вышало размер контрибуции, наложенной Германией на Фран­цию в 1871 году. Кейнс осудил предположение о том. что такую сумму можно, пользуясь торговыми излишками, получить от ос­лабленного рейха в условиях окружения конкурентами. После тщательного подсчета стоимости всех германских активов он предложил ограничить размер репараций 10 миллиардами дол­ларов (то есть 75 процентами чистого годового дохода Герма­нии за 1913 год) с рассрочкой на несколько десятилетий (118)

Притом что союзники в ходе блокады уже убили 800 тысяч мирных жителей Германии и погубили I миллион голов скот. Британия, шантажируя Веймарскую республику возобновленном убийств, заставила Германию подписать унизительный мирный договор. 28 июня 1919 года, ровно через пять лет после того, как Гаврило Принцип убил эрцгерцога Фердинанда, доктор Иоган­нес Белль, министр транспорта во втором правительстве Вей­марской республики, сопровождаемый министром иностранных дел Мюллером, склонился над договором, чтобы подписать его, но чернила в ручке застыли и свернулись, словно кровь доктора Фауста. Стоявший рядом молчаливый американский представи­тель Эдвард Хауз протянул Беллю свою ручку (119).

Только после этого была снята блокада и союзники разреши­ли судам, везущим продовольствие, войти в германские порты.

Хотя, вероятно, виртуозность и «доброе сердце» Кейнса пропали даром, он все лее был исполнен решимости не лишать своих буржуазных почитателей очередного «классического тру­да», навеянного свежими парижскими событиями. Такой труд он торопливо написал зимой 1919 года, озаглавив его «Эконо­мические последствия мира». Эта книга, мгновенно разошед­шаяся стотысячным тиражом и переведенная на одиннадцать языков, поведала о беспощадной и самодовольной слабости к техническим и процедурным деталям, представила читателю едкие психологические портреты, попеременно рисующие то пряжку на ботинке Клемансо, то дергающуюся шею Вильсона, то козлиную бесцельность Ллойда Джорджа. Договор, вывел свое нелицеприятное заключение Кейнс, будучи грубым, жес­токим и несправедливым, непременно породит ужасные возму­щения.

Книга стала рождественским подарком, от которого ни за что не смогли бы отказаться представители образованного среднего класса в своем периодически возникающем и добросо­вестном рвении быть в курсе международных дел. В то же самое время это была такая книга, которая сладко нашептывала то, что эти образованные, но вечно загоняемые в туник люди хоте­ли услышать: то были истории о достойной сожаления близору­кости, омраченной способности к суждению и злонамеренных просчетах стареющих драчунов, вынужденных решать задачи более величественные, чем они сами; истории, мораль которых заключалась в том, что отвратительные деяния всегда соверша­ются и результате пагубных ошибок. Нет нужды говорить, что опус Кейнса, как, впрочем, и нес проявления гак называемого просвещенного консерватизма, ни в коем случае не оросил вы­зов текущему состоянию общественных и политических дел, — лучшим выходом, по мнению Кейнса, стала бы поддержка Вей­марской республики, которая, в конце концов, сама была по­рождением Версаля. Кейнс призвал все стороны и партии к уме­ренности. Итак, он сыграл безопасную игру и выбрал «промежуточную дорогу», перечислив в заключении книги альтернативы Версальскому договор)7, каждая из которых неизмен­но оказывалась хуже существующего положения. Интересно, что это «умиротворяющее» напутствие предвосхитило вкус той игры, которую британцы затеяли в тридцатые годы против все­го остального мирового сообщества, подталкивая Гитлера к войне*.

* См. главу 5

Согласно схеме этой игры, Советскую Россию изобра­жали как «гибельного врага на Востоке», на которого Британия неожиданно натравит ошеломленную Германию, с одной сторо­ны, гонимую вечным страхом перед коммунистической Росси­ей, а с другой — непомерным презрением к своим европейским соседям.

Нынешнее правительство Германии выступает за германское единство больше чем кто бы то ни было... Победа [коммунизма] в Германии вполне могла бы стать прелюдией к мировой революции; она... привела бы к заключению страшного союза Германии и России; она перечеркнет все надежды, питаемые финансовыми и экономическими статьями мирного догово­ра... Но с другой стороны, победа реакции в Германии... возродившейся из пепла космополитического милитаризма... о\-дет рассматриваться всеми как угроза безопасности в Европе и большая опасность для плодов победы, скрепленной мир­ным договором... Гак давайте же поощрим Германию и помо­жем ей занять достойное место в Европе, чтобы страна эта могла стать созидателем и организатором процветания и бо­гатства... (120)

Немцам книга Кейнса в целом пришлась по вкусу.

Внешне честное и откровенное самообвинение. прозвучавшее из уст видного представителя британского лагеря, не могло, в какой-то степени не усмирить задетую германскую гордость; большие надежды были возложены на книгу, которая своим во­одушевляющим оптимизмом должна была привести в движение «силы воображения», столь необходимые для преодоления «мертвого сезона в западных делах» (121).

На самом-то деле «мертвый сезон», однако, не помешал Кейнсу сразу же беззаботно заняться спекуляциями на рейхсмарке бедной «поверженной» Германии: играя на понижение, он про­давал марки и скупал доллары, внося свой посильный вклад в со­вершавшееся убийство. Правда, в мае 1920 года падение курса немецкой валюты временно приостановилось: на этом Кейнс потерял 13 тысяч фунтов стерлингов. Авторского гонорара и аванса, выданного издательством «Макмиллан» в сумме 1500 фунтов, оказалось недостаточно для возмещения проигрыша; поставив на карту свое доброе имя и репутацию, Кейнс сумел до­биться отсрочки платежа по кредитам, так как директор банка знал его как весьма известную личность (122).

Мяч был теперь на поле Соединенных Штатов, которые вы­дали союзникам кредиты на общую сумму 10 миллиардов долла­ров, 40 процентов которых приходилось на долю британцев. Хотя Британия и сама была военным кредитором, но основная часть ее ссуд, выданных Франции, России и Италии (суммарно около 90 процентов), была весьма низкого качества; само собой понятно, что на мирной конференции Кейнс предложил в каче­стве радикального средства исцеления финансового недуга пол­ное списание этих межсоюзнических долгов (123). Но Америка, решив не отказываться от своих законных требований, решила вытащить ноги из европейского болота. В ходе двух последовав­ших друг за другом голосований в американском сенате (ноябрь 1919-го и март 1920 года) инспирированный сенатором Генри Кэботом Лоджем заговор принес свои плоды — США саботиро­вали мирный договор, предоставив Франции и Британии са­мим улаживать дела со своим немецким соседом. 25 августа 1921 года Америка заключила с Германией отдельный договор, подтвердивший гарантии выплаты Соединенным Штатам кос­венных репараций.

Торпедировав договор, Америка не только преднамеренно сбросила на плечи Британии и Франции тяжкое бремя улажива­ния деликатных репарационных вопросов, но и также осознан­но аннулировала de facto заключенный в 1919 году трехсторон­ний договор между Америкой, Британией и Францией, при­званный защитить последнюю «в случае неспровоцированной агрессии со стороны Германии» (124).

Вильсон, этот старый заржавленный рупор столь многих пу­стых обещаний, Вильсон, который в 1916 году клялся, что не до­пустит вступления Америки в войну, перенес тромбоз во время своей предвыборной поездки по штатам от Канзас-Сити до Такомы в начале 1920 года, которую он предпринял для того, что­бы собрать голоса в пользу активного участия Америки в после­военном устройстве Европы. Президентского кресла Вильсон лишился в 1921 году. Выступая в Омахе, Вильсон, как и многие другие «умеренные», говорил о том, что парижский договор по­сеял семена «следующей, куда более ужасной войны» (125).

Но «четырнадцать пунктов», которыми Германию заманили в ловушку и соблазнили на капитуляцию, не пропали даром.

Сон про Гитлера и расшифровка версальских статей

Торстейн Веблен (1857-1929) был не просто социологом (гениальнейшим на Западе), он был, кроме того, отважным первооткрывателем.

Незадолго до наступления нового столетия он отправился в дальнюю экспедицию, имевшую целью познание эволюцион­ных законов, управляющих жизнью человеческих муравейни­ков. Своими исследованиями он занимался с холодной отчуж­денной тщательностью настоящего энтомолога. Но поскольку человеческие существа в некоторых критически важных ас­пектах отличаются от насекомых, у Веблена возникли значи­тельные методические трудности: как сделать поправку на не­сколько форм человеческого стремления к объединению в агрегаты? Подобно разнообразным членистоногим, люди прибегают к обману, ведут войны, усердно трудятся на благо своего «дома» и с благоговейным трепетом служат своей «мат­ке» — до этого момента уподобление людей муравьям представ­ляется вполне оправданным. Но есть такие вещи, к которым это уподобление неприложимо, — люди делают то, чего никогда не делают насекомые: люди молятся и морально деградируют, а муравьи — нет. Почему?

Веблен отчетливо осознал, что существует целый ряд проявле­ний человеческой деятельности, которые не имеют соответст­вий в животном царстве, ограниченном потребностями выжива­ния, умения и организации. Но эти проявления суть настолько уникальные и поразительно человеческие, что их необходимо в той или иной форме принимать в расчет. Что, например, мож­но сказать об охоте на ведьм, религиозном поклонении, массо­вом самопожертвовании и пышных имперских церемониях? Кто первым все это придумал и зачем? Веблен рассудил, что истоки всех этих коллективных ритуалов прячутся в каких-то затерян­ных лагунах общественного бытия и вот эти-то лагуны и следова­ло открыть. И корабль Веблена, пока он сидел в тиши своего ка­бинета и каллиграфическим почерком описывал свое путешествие яркими фиолетовыми чернилами, упорно плыл впе­ред. Наконец бушприт уперся во что-то твердое и основательное. Веблен добрался до рифа «оккультной деятельности». Не имея ни сил, ни возможности пройти сквозь это препятствие, он тем не менее в одиночку с какой-то одержимостью обходил его, дер­жась близко к рифу, — слишком напуганный, чтобы ступить на не­го, но слишком зачарованный, чтобы потерять его из виду.

Нельзя призывать к недооценке оккультной деятельности [явный рок, национальный гений или рука провидения]... но, учитывая, что оккультные и подобные им действия всегда яв­ляются скрытыми пружинами, надо также иметь в виду, что они по самой своей природе и должны быть скрытыми, а ося­заемые виды деятельности, посредством которых проявляет­ся движущая сила скрытых пружин, должны быть, следова­тельно, достаточными для самостоятельной активности без реальной помощи со стороны скрытых сил; действие послед­них проявляется только силой магического влияния (126).

В 1915 году Веблен вернулся из виртуального путешествия в гер­манский муравейник. Знаменитая культура фатерланда, на языке которой он бегло читал, не была ему чужда. Несмотря на то что он, как американец иностранного происхождения, был сыном трех миров — сердце его принадлежало Норвегии, разум Амери­ке, а дух морю, — по стилю, образованию, методу и эрудиции Веблен был «немцем», типичным солидным германским ученым.

Но возрождение в империи Вильгельма II «феодального идеа­ла», «надменная напыщенность» и «хищническое правление тев­тонских завоевателей» вызвали у Веблена такое острое неудобст­во, что к концу исследования этот дискомфорт превратился в чувство полного отвращения (127). Как я уже говорил выше, Веблен был уверен, что западному сообществу следует опасаться смеси немецкой воинственной чванливости и высочайшего уров­ня технического развития (128). Но помимо высказанной поли­тической озабоченности Веблен открыл в складках одежд гер­манского общества глубоко спрятанные под тонким покровом пруссачества тайные пружины коллективного движения. Нечто, чье независимое смещение в определенных условиях и под влия­нием «одаренной личности» могло набрать достаточно сил для того, чтобы охватить весь социальный организм Германии и пре­вратить его в нечто совершенно иное, преобразив до неузнавае­мости. Возможно вспомнив о поразительном феномене анабап­тизма, отважный капитан Веблен дал следующее описание уникальных категорий «отдаренных» типов, а также описание их возможных деяний под влиянием этого скрытого источника:

В успешном уходе от действительности в царство веры... будет возможно увидеть, что любое такое новшество или аберрант­ная схема обычаев, привычек и стиля мышления, касающего­ся сверхъестественного, неизбежно начинает возвышаться как своего рода аффект небольшой группы индивидов, како­вые — и это можно допустить с большой долей уверенности — оказываются в психологических рамках, благоприятствую­щих новому стилю мышления; к этому упомянутые индивиды принуждаются дисциплиной — физической или духовной, а скорее, и той и другой, причем дисциплина эта не укладыва­ется в рамки ранее принятых взглядов на такие вещи. Обычно все, кроме самих новообращенных, считают таких пионеров царства сверхъестественного исключительными или чудако­ватыми людьми, особо одаренными личностями или даже личностями, пораженными патологическими идиосинкразиями и подверженными противоестественным влияниям... Получающийся в результате вариант культа со временем будет находить все больше последователей, особенно в случае, если внешняя дисциплина общества такова, что предрасполагает изменение стиля мышления значительного числа людей в на­правлении, определенным новым религиозным представле­нием. И если этот новый вариант веры окажется достаточно удачливым в том смысле, что совпадет по духу с текущими из­менениями обыденной жизни, то узкая группа прозелитов раз­растется до масштабов устрашающего всенародного религиоз­ного движения, обретет всеобщее доверие и станет оракулом, изрекающим истинный символ веры. Quid ab omnibus, quid unique creditur, credendum est. Именно так многие встанут в ряды последователей новых религиозных представлений, это будут те, кто никогда не смог бы ни при каких обстоятель­ствах спрясть ту же пряжу из собственной шерсти; более того, этот новый вариант слепой веры может со временем вытес­нить первых прозелитов родительского культа, из которого произойдет народная вера (129).

Заключая свой труд, Веблен не смог обойтись без того, чтобы набросать физиогномический портрет такого немецкого абер­рантного типа, каковые периодически возвещали «из бездн» о подобных религиозных пробуждениях.

Нравственно изуродованные личности... а в особенности те из них, кто прошел школу особых классовых традиций и предрасположен воспитанием в духе особых классовых ин­тересов, легко увидят достоинства и выгоды воинственных мероприятий и будут всячески оживлять традиции нацио­нальной вражды. Патриотизм, право силы и привилегиро­ванность сходятся, становясь тривиальными привычными истинами. Там, где случается, что индивид, одаренный непо­мерно раздутой врожденной основой такого характера, оказывается в то же время в ситуации, благоприятствующей раз­витию свирепой мегаломании, и, кроме того, обретает неограниченную безответственную власть и истинные при­вилегии, потворствующие его врожденным идиосинкразиям, то его склонности могут приобрести популярность, стать модными и при надлежащем упорстве и умелом управлении пронизать все сферы обыденной жизни до такой степени, что все население будет брошено в сети восторженно-агрессивных настроений (130).

На дворе стоял 1915 год, но Веблену уже грезились Добровольческий корпус, Юнгер и многое другое, им подобное.

Бывший до 1914 года убежденным пацифистом, Веблен, к полному недоумению всех его коллег и друзей, резко изменил свои взгляды в 1917 году, когда Америка вступила в войну. При­крывая свое одобрение действий администрации США завесой молчания и множества оговорок (131), он в заключительных главах вышедшего в 1917 году сочинения «The Nature of Peace and the Terms of its Perpetuation» («Природа мира и условия его длительного сохранения») выдвинул предложения, касающиеся длительного и устойчивого поддержания послевоенного мира.

По Веблену, Великая война дала Западу возможность изба­виться от своего застарелого недуга. — династического духа, ка­ковым — из всех прочих стран, по словам Веблена, — Германия была поражена в патологической степени.

Веблен убежденно настаивал на том, что с германским ди­настическим духом, вредоносность которого обусловлена его непомерным, фанатичным и непредсказуемым раздуванием, невозможен никакой компромисс. Этот дух следовало вырвать целиком — с корнями и всеми побегами. Немецкий народ, до­бавлял Веблен, склонен к доброте отнюдь не меньше, чем его остальные европейские соседи, но длительное и прискорбное приучение его к общепринятой схеме феодальной верности старшему, придало его коллективному разуму наклонность к звериному патриотизму, каковой «несовместим с сущностью человеческого бытия» (132). После окончания войны Герма­нии предстоит отучиться от столь архаичных предубеждений. Средством, которое, по его мнению, могло сцементировать мирный союз западных народов, могло стать, как он сам выра­жался, «слияние путем нейтрализации». Это означало созда­ние Лиги Наций, деятельность которой должны будут направ­лять Британия и Америка, — Веблен признавал только эти две страны на долгие времена столпами поддержания мира во всем мире, несмотря на серьезные недостатки их несправедли­во устроенных денежных систем. Допущенная в Лигу Наций «на правах равного» Германия должна сама отвергнуть монархию и воспитать из своих граждан «равных перед законом и не рас­ставленных по ступеням жесткой иерархии людей» (133).

Веблен заклинал государственных деятелей Запада, в случае если они одержат победу, не подвергать Германию торговому бойкоту — не запускать традиционный механизм возбуждения национальной вражды. «Народ, подчинявшийся потерпевшим поражение правителям, — писал он, — должен рассматриваться не как побежденный враг, но как сотоварищ, переживающий не­заслуженные несчастья, обрушенные на его голову истинными виновниками — его бывшими правителями» (134). Далее следо­вал список директивных указаний на случай поражения Герма­нии: (1) уничтожение имперских государственных учреждений, (2) уничтожение всего военного снаряжения и вооружений, (3) списание всех внешних долгов Германии, (4) признание Лигой Наций всех долгов и равное и справедливое их распределение среди всех членов Лиги, как победителей, так и побежденных, и (5) выплата индивидуального единовременного возмещения ущерба всем гражданским лицам, находившимся на территори­ях, подвергшихся вторжению. Он надеялся, что Британия, в чьих руках «лучше всего оставить» контроль над морскими коммуникациями (135), и Америка, «около которой все миро­любивые народы должны собраться, как вокруг пчелиной мат­ки» (136), смогут точно соблюсти эти условия. В 1917 году Веб­лен, как кажется, верил в добрые намерения и миссионерское призвание морских держав.

Однако последний отрывок, несмотря на предложенный в нем безупречный механизм реализации, был скорее плодом благих пожеланий, нежели бесстрастных размышлений.

Англосаксонских финансовых воротил и ту несправедли­вость, на которой зиждилось их процветание, Веблен ненавидел не меньше, чем немецких бездельничающих юнкеров. И когда русские коммунисты штурмовали Зимний дворец в Петербурге, сердце Веблена воспламенилось — он с восторгом воспринял большевистский переворот в ноябре 1917 года.

Казалось, что в ленинской России надежды Веблена смогут найти свое конкретное выражение, свое окончательное лицо: обетованная земля без помещиков и офицерской касты, где ма­шины будут работать на полную мощность под грамотным на­блюдением строго разграниченных «советов инженеров» (137).

Короче, это будет рай на земле. Несмотря на то что Веблен был неутомимым путешественником, он так и не посетил Россию и не увидел воочию советскую утопию; он больше полагался на чтение легенд, рассказываемых красными энтузиастами, восхи­щенными тысячами чудес мифического евразийского царства социального равенства.

«Большевизм, — писал Веблен в 1919 году, — является револю­ционным по своей сути. Его цель — перенесение демократии и власти большинства в область промышленности и индустрии. Следовательно, большевизм — это угроза установившемуся по­рядку. Поэтому его обвиняют в угрозе по отношению к частной собственности, бизнесу, промышленности, государству и Церк­ви, закону и нравственности, цивилизации и вообще всему че­ловечеству» (138).

Этого было достаточно для того, чтобы отправить еретика и иконоборца такого калибра в лагерь красных. К концу вой­ны Веблен выбрал свою сторону баррикады и свои знамена.

В 1920 году журнал «Political Science Quarterly» обратил­ся к нему с просьбой прокомментировать новую библию ли­бералов — бестселлер Кейнса о мирной конференции.

Едва ли кто-нибудь заметил, что этот комментарий капи­тана Веблена был подлинным шедевром вылепленной им по­литической экономии.

Отбросив формальности, Веблен буквально стер в поро­шок трактат Кейнса in toto. «Широкая популярность книги. — писал Веблен, — является в действительности коммерческим эхом превалирующего отношения мыслящих людей к тому же диапазону проблем. Отношения людей, привыкших при­нимать политические документы по их номинальной стой-мости... Кейнс воспринимает договор как... окончательное установление, а не как стратегический исходный пункт даль­нейшего политического торга и продолжения войны~ (139).

Совершенно непростительно, утверждал Веблен. для такого занимавшего столь высокое положение специалиста, как Кейнс, оказаться гак явно неспособным распознать до очевид­ности ясную природу жалкой пантомимы, разыгранной в Вер­сале. Прикрываясь «ширмой дипломатического пустословия государственные мужи возвели весьма расчетливо сконструи­рованное здание, упоминания об опорных точках которого Кейнс, превыше всего стремившийся, подобно другим уважа­емым публицистам, отразить «банальное отношение мысля­щих граждан», довольно успешно избегает.

Главный аргумент, который Веблен теперь готов предста­вить, состоит из трех утверждений: (1) тезиса, (2) предсказания и (3) заключительного рассуждения.

1. Тезис Веблена. «Центральным и основополагающим содержа­нием Договора является не записанная в нем статья, согласно которой правительства западных держав объединяются ради одной цели — подавления и удушения Советской России... Можно сказать, что это та главная канва, на которой был за­тем написан текст договора» (140). Веблен разрывает свое временное интеллектуальное перемирие с западным истеб­лишментом и возвращается к неизменной своей оппозиции капиталистической олигархии, решив на этот раз драться до конца. Все еще находясь в это время на гребне своего роман­тического отношения к большевизму, он вновь заявляет, что коммунистическая Россия является угрозой праздной част­ной собственности, то есть опасным противником, в чьи на­мерения входит уничтожение непропорционально высоких рент, основанных на частной собственности и финансах. Сле­довательно, продолжал Веблен, только скорое и полное унич­тожение большевизма может гарантировать мирную жизнь деловым (плутократическим) демократиям Запада.

2. Предсказание. Пессимизм, потрясение и моральное негодо­вание по поводу статей и положений Версальского договора, которые, со времени выхода в свет книги Кейнса, стали нрав­ственным долгом каждого, кто стремился сохранить «ли­беральную позу», составили в итоге весьма избыточную аф­фектацию, говорил Веблен, ибо «условия, касающиеся германских компенсационных выплат», выдавали скорее «за­метную снисходительность, достигающую степени заранее обдуманной и обсужденной небрежности». Другими словами, вся эта репарационная фальсификация была в действитель­ности «дипломатическим блефом, рассчитанным на то, что­бы выиграть время, отвлечь внимание и заставить всех потен­циально недовольных проявлять терпение на тот период, ко­торый потребуется для восстановления Германии и создания в ней реакционного режима, то есть для воздвижения бастио­на против большевизма» (141). Хитроумный план не фикси­ровать условия германских выплат, предложенный британ­скими представителями на Версальской конференции, должен был, по мысли его авторов, вызвать целый водоворот «базарной торговли, взаимных контрпретензий и бесконеч­ных переговоров по улаживанию возникших противоречий», в хаосе этого водоворота «Германия не будет ослаблена до та­кой степени, что не сможет помогать имперскому истеблиш­менту бороться с большевизмом в внешней политике и с ра­дикализмом у себя дома» (142). Итак, Версальский договор по самой своей сути был не чем иным, как превосходно сконст­руированной ловушкой, которая оставляла в неприкосновен­ности правящий класс Германии — хранителя реакции, — не исцелив его от феодальной болезни, в то время как страдания и возмущение низших слоев общества — непосредственной жертвы репарационного кровопускания — поставят столько «радикально настроенного» пушечного мяса, сколько потре­буется оставшимся неприкосновенными юнкерам для восста­новления реакционного антибольшевистского режима.

3. Заключительное рассуждение. Что дало возможность разоб­лачить заговор союзников? Основываясь на своих рекоменда­циях 1917 года, Веблен вывел, что «условия договора умело позволили обойти любые меры, которые предусматривали бы конфискацию частной собственности». «Нет никакого ра­зумного объяснения, за исключением интересов праздных собственников, — продолжал он, — того, почему договор не мог быть обеспечен полным отказом от возмещения германского военного долга, имперского, государственного и муниципаль­ного, с тем чтобы направить эту большую часть германских доходов на благо тех, кто действительно пострадал от немец­кой агрессии. Точно так же ничто, кроме вышеупомянутых интересов, не мешало полной конфискации германской соб­ственности, в том размере, в каком эта собственность была обеспечена гарантиями и удерживалась праздными собствен­никами, чья вина в развязывании войны не подлежит никако­му сомнению» (143).

Рычаги управления современными демократиями приводят­ся в движение не министерствами, а воротилами финансовой сети. Финансовая мощь капиталистического режима рушится ровно в тот момент, когда портфель инструментов ее обеспече­ния — облигации, государственные ценные бумаги, дебентуры, наличные средства и все подобные титулы собственности — пе­реходит в иностранные руки... Такая тотальная конфискация, которая подорвала бы власть и могущество германских празд­ных собственников, условиями Версальского договора не пре­дусматривалась, и это было неслучайно. Таким образом, приро­да версальских дипломатических ухищрений выявила, что «государственные деятели победивших держав приняли сторо­ну германских праздных собственников и выступили против подчиненного им населения» (144).

Отсюда следует, что все положения договора, касавшиеся разоружения и компенсаций, будут саботироваться под прикры­тием дипломатического суесловия и пустопорожних перепалок, которые должны будут стать столь длительными и невразу­мительными, чтобы вызвать отвращение ни о чем не подозрева­ющей публики, каковая неизбежно должна потерять всякий интерес к этому предмету. Действительно, скоро мы увидим*,

* См. главу 3.

как Германия начала всерьез перевооружаться с тайной помощью России уже в начале двадцатых годов, в то время как уже к 1932 году бремя репараций станет «очень незначительным» (145). «В действительности, — заключает Веблен, — меры, кото­рые были до сих пор приняты во исполнение временных условий этого мирного договора, придают налет фантастичности карти­не, нарисованной господином Кейнсом по этому поводу» (146).

В целом тезис Веблена был, конечно, неверен: чего либе­ральные режимы Запада всегда опасались меньше всего, так это именно большевизма, который они втайне вскармливали и пестовали с его первых младенческих шагов, то есть с весны 1917 года. Веблен до конца твердо верил, что именно Германия была виновна в развязывании войны, когда в действительнос­ти, как было показано в предыдущей главе, прусский рейх был одурманенной жертвой мощнейшей осады, целиком и полностью срежессированной в Англии.

Что же касается заключительного рассуждения, то судьба германского финансового капитала, хитроумно включенного в международную валютную систему, обернулась катастрофиче­ской гиперинфляцией 1923 года*,

* См. главу 3.

оказалась куда более извили­стой, нежели мог предвидеть Веблен в 1920 году, хотя оконча­тельный вывод и попал точно в цель.

Но в том, что касалось заговорщической сути Версальского договора, Веблен оказался истинным провидцем: он высказал три мнения: (1) духовно Германия склонна к периодическим рецидивам зловещего сверхъестественного фанатизма; (2) мо­шеннические репарации были придуманы только лишь для того, чтобы как можно больнее ударить простых немцев; (3) династические германские бездельники, то есть истинные правители страны, были союзниками полностью избавлены от каких бы то ни было карательных санкций. Отсюда Веблен мог вывести, что Версальский договор заключал в себе слож­ную манипуляцию положением Германии — манипуляцию, в результате выполнения которой следовало ожидать движе­ния, воодушевленного «свирепой мегаломанией», движения, призванного (1) использовать народное недовольство, прово­цируя и разжигая внутри страны радикализм, и (2) достигнуть под знаком военных приготовлений и развязывания войны взаимопонимания с капиталистическими и военными элита­ми. Острие атаки будет очень удобно направлено против зара­нее избранного врага — против большевизма. В обзоре Веблена предсказан приход нацизма как вылепленного по заранее заготовленному сценарию избавителя обездоленных и уни­женных немецких народных масс и как созданного Европой антикоммунистического бастиона. Версаль был неописуемой фальшивкой, жуткой фальсификацией. Таким образом, Веб­лен пророчил (ни больше ни меньше) (1) религиозную при­роду нацизма, (2) реакционное появление гитлеризма и (3) операцию «Барбаросса», германское вторжение в Россию 22 июня 1941 года (выражаясь его словами: «подавление Со­ветской России», «Германия... как оплот против большевиз­ма»), более чем за двадцать лет до того, как эти события про­изошли в действительности.

Версальский договор отнюдь не был жалкой невнятицей или, скажем, «катастрофой наивысшего разряда» (137), во что не пе­реставая, изо всех сил старались уверить поклонников Кейнса; Версальский договор не был случайной прелюдией Второй ми­ровой войны, он был ее осознанным планом.

Если бы все эти романтические истории о большевизме не затуманивали взор Веблена, то этот благородный северный Дон Кихот разглядел бы, что Версаль нацелен не на Москву, а на са­му Германию; нацелен, говоря другими словами, на разжигание колоссального пожара, в огне которого Германия, снова зажа­тая с двух сторон фронтами, будет выжжена дотла и разделена надвое как раз по разделительной линии — что и случилось в итоге Второй мировой войны.

Часть 3

«Таяние» Германии и геополитическая корректность «Майн Кампф». От Капповского до пивного путча; 1920-1923 годы

С незапамятных времен варвары становились таковыми в еще большей степени под влиянием прилежных занятий наукой и даже усиления рели­гиозности... Очень трудно это выговорить, но я обязан так поступить, ибо это правда. Я не могу представить себе народ, более разорванный изну­три, чем немцы. Вы видите ремесленников, но не людей; мыслителей, но не людей; священников, но не людей; хозяев и слуг, молодых и семейных, но не людей. Не напоминает ли это вам ноле битвы, на котором в полном беспо­рядке разбросаны отрубленные руки и ноги, а песок равнодушно впитыва­ет живую кровь?..

Фридрих Гёльдерлин. «Гиперион» (1)

Но однако, я тоскую по Кавказу!.. Давным-давно мне сказали, что народ наших праотцев, — германские племена безмятежно спускались по берегам полуденного Дуная и достигли Черного моря, встретившись там с детьми Солнца, искавшими тени... Некоторое время они стояли маша, а потом в знак дружбы протянули друг другу руки.

Фридрих Гёльдерлин. «Переселение» (2)

Эрцбергер: в одиночку против инфляции

Выращивание нацизма началось после ратификации Версальско­го договора. За бутафорским республиканским фасадом Веймара происходила медленная реорганизация правых реакционных сил: они открыто высказывались на страницах националистиче­ской прессы, устрашая левую оппозицию яростью безработных хулиганов, которым консерваторы потворствовали и покрови­тельствовали. Приняв веймарский режим, каковой наделе был игрушечным правительством, посаженным в кресло союзника­ми, за вполне пригодный к делу политический эксперимент, ка­толический политик Матиас Эрцбергер относился к дутой рес­публике как к очень хрупкому организму, который, как он верил, можно и должно оздоровить, не подозревая, насколько тяжела и опасна эта задача. Оказавшись в кресле марионеточно­го министра финансов, он попытался в 1919 году обложить эли­ту большими налогами, надеясь таким способом уменьшить риск надвигавшегося инфляционного взрыва, обусловленного громадным государственным долгом, накопленным Германией в результате непомерных военных расходов предшествующих лет. Эрцбергера сначала оклеветали, потом предостерегли и в конце концов в 1921 году убили. Выращиванию гитлеризма на первых порах угрожали решительные сторонники старого порядка — армейские генералы и бывшие высокопоставленные правительственные чиновники рейха, — которые желали реани­мировать монархический союз Центральной Европы и России (1920 год). Нацизм находился тогда в эмбриональной стадии своего развития, и такого поворота событий он бы не пережил: раздраженные роялисты в армии мечтали вернуться к былым временам; для монархистов были характерны взгляды, не имев­шие ничего общего с нацистскими. Англия отрядила Игнаца Требич-Линкольна, прожженного спеца по противодействию мятежам и дезинформации, на то, чтобы выявить, расстроить и выжечь все монархические заговоры против Веймарской рес­публики. В это время, в 1921 году, в политику с головой окунает­ся влиятельный промышленник Вальтер Ратенау, обуреваемый все той же идеей до предела обложить налогами богатых, чтобы тем самым спастись от положений Версальского договора, но его точно так же (как Эрцбергера) опорочили дома, а во внеш­ней политике склонили к ратификации «секретного» и на пер­вый взгляд странного пакта о русско-германском сотрудничестве (1922), пакта, согласно которому два «европейских изгоя» нача­ли серьезно сотрудничать в военной области, и сотрудничали до тех пор, пока в 1941 году не вцепились друг другу в глотку. Еще до того, как Матиас Эрцбергер успел всего лишь пощупать фи­нансовые держания германских частных собственников, эти по­следние обналичили свои сертификаты военных займов и пере­вели выручку в заграничные банки, уменьшив тем самым финан­совое богатство страны. Пока богачи погашали свои казначей­ские векселя, а правительство покупало иностранную валюту для выплаты репараций, рейхсмарка стала быстро обесцениваться, — так произошла «внешняя дискредитация» германской валюты. Исходя из этого положения, для того чтобы поддержать на плаву платежную систему, рейх принялся в ускоренном темпе одалживаться у самого себя, продавая внутри страны раз­бухающую массу правительственных облигаций (1921 год). Крат­косрочные государственные заимствования росли до тех пор, пока в буквальном смысле слова не взорвались в 1923 году под давлением прекращения покупки и массового погашения обли­гаций бывшими подписчиками. Оба эти непредвиденные прави­тельством обстоятельства вынуждали Центральный банк пре­вращать облигации в море ничего не стоивших банкнот. В результате 1923 год едва не ознаменовался распадом герман­ского общества: в этих бедственных обстоятельствах новорож­денная нацистская партия сделала первую попытку захвата влас­ти в ходе пивного путча в начале ноября. Путч провалился, но нацистская тварь, хотя пока и незрелая, оказалась многообещающей: на поверхности политической жизни явилось — отме­ченное бурным англофильством и охваченное фанатичной, бес­предельной ненавистью к СССР, который Гитлер воспринимал как порождение еврейской подрывной деятельности, — новое движение, которое могло оказаться не чем иным, как британ­ским кандидатом на роль поджигателя русско-германского кон­фликта, предсказанного Вебленом в 1920 году.

Историю Матиаса Эрцбергера легче всего понять, если иметь в вид)7, что Версальский договор не имел цели ослабить германскую элиту, несмотря на то что дипломатическая и официальная риторика того времени убеждала общество в обрат­ном. Как образно выразился один историк, германская Вторая империя представляла собой неразделимый одноглавый квар­тет. Головой была монархия, передние административные ноги были представлены бюрократией и армией, а задние ноги — аг­рариями и промышленниками. Все остальное — связующие хря­щи и сухожилия. «Суть германской истории с 1918-го но 1933 год можно выразить одной фразой: в 1918 году не было никакой революции... Единственным видимым изменением стало обез­главливание монархии, происшедшее в ноябре» (3). Наделе это означало следующее: любой политик, который попытался бы именем демократии и с помощью новоприобретенного пар­ламентского инструмента провести какие бы то ни было ре­формы, неизбежно рисковал столкнуться с сопротивлением сил старого порядка, стоявших за спиной созданных ad hoc на­ционалистических партий, и с их (то есть сил старого порядка) буквально и в полной мере сохранившейся промышленной и финансовой мощью. Коль скоро это было действительно так, то любая атака, предпринятая на высшие классы, грозила обер­нуться завесой угроз и оскорблений в прессе, угрозами физиче­ской расправы со стороны головорезов, коим тайно потворст­вовала элита, враждебностью судебных органов и, что самое важное, полным равнодушием со стороны Британии и ее союз­ников, которые наблюдали эти дикарские сцены с отчужден­ным вниманием, словно сидящие в амфитеатре зрители.

* * *

С тех самых пор, как была провозглашена недееспособная с са­мого начала Веймарская республика, у историков возникла склонность рассматривать эпоху Веймара как эру упущенных возможностей.

В действительности было две Германии... Германия пыталась идти по пути Бисмарка... теперь же она была готова испробо­вать путь Гёте... Республика родилась из поражения, жила в смятении и погибла в катастрофе. Тем не менее республикан­ский выбор не был донкихотской утопией, не был он и произ­вольным; какое-то время у республики был реальный шанс (4).

У нее никогда не было никаких шансов.

Республика — и это отчетливо понимал Веблен — была обре­чена с самого начала. Метания лихорадочной пятнадцатилет­ней Веймарской республики, приведшие к провозглашению Третьего рейха, были не чем иным, как родовыми муками, пред­шествовавшими появлению на свет нацизма. Бесконечная пар­ламентская чехарда; появление и исчезновение тридцати двух партий, двадцать кабинетов и девять выборов; 224 900 само­убийств (5) и триста политических убийств (6); лихорадочный поиск бесконечно сменявших друг друга экономических проек­тов, не имевших будущего; две финансовые шоковые терапии (1923 и 1931 годов); буквальное отсутствие умения управлять парламентской республикой и откровенное манипулирование со стороны англо-американских клубов; насилие; делано бес­сильный цинизм союзников; свинцовый пессимизм народных масс; «мелочные и уродливые компромиссы по поводу [якобы репарационных] миллионов и миллиардов, эти склоки, кото­рые сегодня едва ли стоят того, чтобы о них вспоминать» (7), — все это куски хроники возвышения гитлеризма.

Жизненный цикл бутафорской германской республики мож­но разделить на три периода:

1 Период беспорядка, 1918-1923 годы.

2 Период исполнения, 1924-1930 годы.

3 Период разрушения, 1930-1933 год*.

* Второй и третий периоды подробно обсуждаются в главе 4.

Веймарская республика была лабораторией проведения соци­ального эксперимента: статьями Версальского договора Брита­ния готовилась возродить из руин империи Вильгельма II поли­тическую структуру, насквозь пропитанную неким подобием прусского милитаристского консерватизма, однако «чистого» в своей враждебности, — то есть породить немецкое реакцион­ное движение, не прикрытое царственно-аристократическими одеждами. Того, что операция закончится формированием во­инственных банд со свастикой, большинство государственных мужей Запада, возможно, и не предвидели. Но надежду увидеть в послевоенной Германии возрождение народного, почвенного фронта, пылающего гневом и местью, правящие элиты Запада питали с самого начала. Вебленово пророчество является дока­зательством истинности существования таких предвкушений. Союзники затеяли весьма опасную игру.

В суматохе последствий неудачной революции немцы, уже расколотые провалом начатой Бисмарком три десятилетия назад политики социальных гарантий, призванной умиротворить пролетариат, немедленно принялись пожирать друг друга. Но­ябрь 1918 года показал, что Германия не способна к революции: беспорядки не привели к появлению харизматического вождя народных масс (9). После того как социалисты в 1919 году дали генералам carte blanche на подавление разрозненных и едва ли представлявших серьезную угрозу беспорядков, очень немно­гие сомневались в том, что вояки не станут долго ждать и вско­ре выступят против республики.

Еще до окончания войны силы реакции начали разжигать в Германии непримиримый антагонизм. После войны генерал Малкольм, глава британской военной миссии в Германии, нанес визит генералу Людендорфу — доблестному солдату, фактиче­ски правившему Германией последние три года войны вместе со своим престарелым дуумвиром генералом Гинденбургом, до то­го, как кайзер перед самой капитуляцией отправил его в отстав­ку*.

* См. главу 2, стр. 83.

 Пока они пили чай, немец старался передать своему гостю, насколько глубоко обманутым и преданным чувствовал себя в 1918 году генеральный штаб слабостью внутреннего фронта и мятежами моряков; Малкольм, который хотел ясности, прямо спросил бывшего начальника генерального штаба: «Генерал, вы хотите этим сказать, что вас ударили в спину?» Выразительные синие глаза Людендорфа вспыхнули. «Именно так, — торжеству­юще воскликнул он.— Меня ударили в спину! Меня действитель­но ударили в спину!» (10)

В ноябре 1919 года, давая показания комиссии Конституци­онной ассамблеи по расследованию военных событий, второй член военно-политического дуумвирата генерал Гинденбург, ге­рой Восточного фронта, уничтоживший русские армии в Ма­зурских болотах*,

* См. главу 1, стр. 55.

отчеканил эту мысль, превратив удар в спину в лозунг политической реакции: «Из-за преднамеренного разло­жения флота и армии... наши военные операции неизменно за­канчивались неудачами; крах был неизбежен... Английский ге­нерал был прав, когда сказал: «Германскую армию ударили ножом в спину» (И).

«Удар в спину»: в то время это выглядело вполне правдопо­добно — в конце концов, германская армия не потерпела ни од­ного сокрушительного военного поражения. Красная пропаган­да была реальной и весьма ощутимой; республика была идеей Вильсона, а Версальский договор стал для всех немцев отврати­тельным бесчестьем и унижением. Поэтому многие не без осно­вания считали, что Веймар был не чем иным, как пародией, одиозной карикатурой, достойной презрения или, в лучшем случае, полного безразличия; Веймарская республика не могла требовать от Германии большего. Республика с самого начала превратилась в арену жульнического политиканства — серого, скучного и бесцельного. Бесконечная череда веймарских прави­телей являет собой апофеоз анонимности — все эти забытые фигуры, эти brasseurs d'affaires, по очереди занимавшие на ко­роткое время место на капитанском мостике тонущего корабля, несущегося по воле волн, силе которых они не могли сопротив­ляться. История, однако, запомнила два имени: Матиас Эрцбер­гер и Вальтер Ратенау.

Оба эти человека, хотя и разительно непохожие друг на дру­га, явились воплощением искусства возможного: многогранные личности, одаренные и гибкие — в интеллектуальном и светском плане — настолько, что впали в грех тщеславия, вообразив, что могут направить мир в любое нужное им русло. Каждый из них воображал, что способен изменить трагическую судьбу Герма­нии; если говорить более конкретно, то они думали, что смогут перехитрить Британию и обыграть ее в этой игре, превратив Веймар в работоспособный инструмент политики, — именно по­этому история их и запомнила. Их самопожертвование оказа­лось неоправданным и ненужным, но весьма показательным в том, что касается зарождения и созревания нацизма.

Матиас Эрцбергер, депутат рейхстага от католического цен­тра, обладавший неукротимой энергией, начал политическую карьеру в первом десятилетии двадцатого века с расследования скандалов, связанных с имперской колониальной политикой (хищения, жестокое обращение с туземцами, раздутые счета за правительственные заказы и т. д.); обнародованные Эрцбергером факты привели к отставке директора колониальной адми­нистрации и его молодого секретаря Карла Гельфрейха. Этот последний тем не менее впоследствии стал играть не послед­нюю роль в германской политической жизни, питая смертель­ную ненависть к Эрцбергеру (12). Подобно большинству своих современников, Эрцбергер был воплощением диссонирующей немецкой двойственности, открытой в свое время Вебленом, а именно смеси шовинизма и прогрессивных чаяний. Во имя «возможного» Эрцбергер смирился с невозможностью выиг­рать войну: в 1914 году он выступал в ее поддержку и требовал аннексий; всего два года спустя он активно участвует в бесчис­ленных зарубежных миссиях, пропагандируя мирные предло­жения, инициированные Ватиканом. Когда все попытки такого рода закончились неудачей, ничуть не напуганный этим Эрц­бергер, всегда бывший прагматиком, добровольно согласился на роль генеральского козла отпущения и, как уже было сказа­но, принял непосредственное и решающее участие в заклю­чении перемирия (ноябрь 1918 года) и Версальского мирного договора (июнь 1919 года). Пока консерваторам приходилось считаться с тщеславием Эрцбергера, чтобы пользоваться его изумительным искусством достижения паллиативных решений, однако в душе они с презрением относились к его растущим ап­петитам к решению насущных практических задач, тем более что теперь эти решения покушались на «национальную честь». Так Эрцбергер, не желая видеть последствий, добровольно и не без коварного политического расчета стал символической фи­гурой, воплощением всей массы так называемых ноябрьских преступников, которых немецкие реакционеры обвинили в на­несении Германии предательского удара в спину. После Версаля один из демократов предупредил его: «Сегодня мы еще нужда­емся в вас, но через несколько месяцев... мы от вас избавимся» (13). Это было зловещее предостережение, но Эрцбергер само­уверенно его проигнорировал.

В июне 1919 года Эрцбергер стал министром финансов во втором правительстве Веймарской республики. В своей первой речи, произнесенной им в этом качестве в следующем месяце на заседании Национальной ассамблеи, он обрисовал текущие фи­нансовые проблемы Германии. К концу войны расходы Герма­нии составили 160 миллиардов марок; эта сумма почти вдвое превосходила годовой доход к концу 1918 года. Эти расходы бы­ли покрыты долгосрочными долговыми обязательствами на сумму более 98 миллиардов марок — это была основная часть го­сударственного долга, военный заем (die Kriegsanleihe), — а 47 миллиардов марок правительство получило за счет кратко­срочных государственных облигаций; ничтожный остаток со­брали в виде налогов (14).

Военный долг являет собой превосходный образчик безумия современной монетарной системы: в данном случае немецкое общество задолжало «самому себе» сумму, вдвое превышавшую его доход и растраченную на мероприятия, не дающие никакой отдачи. Частные лица стали обладателями прав собственности, уже распыленной в проигранных сражениях; люди упрямо на­зывали это богатством, надеясь выгадать свой интерес хотя бы в течение многих следующих лет.

Мало того, Эрцбергер детально разобрался и в том, кто кому и сколько должен. Более 90 процентов взносов по облигациям военного займа*

* Общее число подписчиков поенного лайма составило № миллионов человек.

поступили в казну от «маленьких людей» и были весьма скромны: они составили четверть общего объема зай­ма. Это означало, что на долю оставшихся 10 процентов подпи­счиков (четырех миллионов из тридцати девяти), то есть на долю богатых и очень богатых людей, приходились оставшиеся 75 миллиардов марок — не говоря о квоте богачей в краткосроч­ных заимствованиях (15). Из этих четырех миллионов богатых инвесторов приблизительно половина обеспечила четверть объема Kriegsanleihe. Такое разделение инвесторов позволило

выделить в самостоятельную группу самых богатых людей Гер­мании, праздных собственников. Выходило, что 5 процентов подписчиков обеспечили поступление половины всей суммы займа. Таким образом, анализ военного долга подтвердил, что до и после войны в Германии существовала элита численностью около трех миллионов человек, распоряжавшаяся более чем по­ловиной всех ресурсов страны (16). Это был высший, невиди­мый глазу класс Германии, прикрытый и защищенный архитек­торами Версальского договора от всяческого убытка и ущерба в надежде, что в нужное время этот класс будет финансировать и поддерживать антибольшевистское движение.

Для защиты интересов мелких инвесторов Эрцбергер по­началу клялся объявить финансовый крестовый поход, имев­ший целью обеспечение регулярного возмещения доли, то есть дохода с ценных бумаг для их законных владельцев. В сумме стоимость этих ценных бумаг оценивалась в 160 миллиардов ма­рок, а это означало, что на государственный бюджет ежегодно ложится дополнительная нагрузка в 10 миллиардов марок. Сле­довательно, теперь возникал следующий вопрос: кто будет опла­чивать эту долю? Как это обычно случается, деньги было реше­но взять из зарплат рабочих и отчасти из доходов среднего класса, на которых — на рабочий и средний класс — правитель­ство возложило основную часть налогов, из коих государствен­ные рантье — специалисты по стрижке купонов — получали нео­граниченный поток незаслуженных и незаработанных доходов, их еще называют рентой (то есть деньги, получаемые ни за что)*.

* Эта система продолжает функционировать и по сей день.

Тяжелый удар, который такое обложение наносило низ­шим слоям немецкого общества, побудил Веблена рекомендо­вать безусловное списание военного долга в целом, чтобы тем самым сократить доходы германской элиты, а сэкономленные таким образом деньги направить на реконструкцию опустошен­ных войной областей.

Но союзники — с заранее обдуманным намерением — даже не коснулись вопроса военных долгов, и Эрцбергер решил прибег­нуть к нестандартным мерам. Он объявил о своем намерении ре­шительно пересмотреть основы фискальной системы, центра­лизовать ее, и вместо того, чтобы заставлять низшие классы потеть ради прибылей элиты, он оставил их в покое и гаранти­ровал представителям Mittelstand (среднего класса) бесперебой­ный поток ренты за счет праздных элитарных собственников, которых он предлагал обложить высокими налогами. По сути, план был очень простым: одним ударом он смог бы резко увели­чить налогообложение больших состояний и вынудить богатых оплачивать эти налоги векселями военного займа, если бы они того пожелали. Получив эти векселя и сертификаты, правитель­ство рейха могло бы немедленно их уничтожить. Это был, конеч­но, кружной путь, который, по мысли автора, должен был заста­вить абсентеистов продать векселя за бесценок. Таким способом Эрцбергер надеялся понемногу выпустить пар раздутого долга — то есть отлить из кувшина воду, пока она не затопила рынок...

В те дни ни такой образцовый поборник достижимого, как Эрцбергер, ни кто-либо другой не обладали достаточным воображением для изыскания способа, каким Веймарская республи­ка могла бы обслужить долг в 160 миллиардов марок при одно­временном трансферте репараций и обеспечении выплат по новым социальным обязательствам республики.

Сидя в берлинском министерстве финансов, штаб-квартире стремительно обновленной и максимально эффективной сети фискальных сборов, Эрцбергер обрушил на голову элиты лави­ну новых сборов. Абсентеисты стали мишенью финансовых взыскании пяти типов: двойной налог на военные прибыли, то есть на собственность и доход; большой налог на наследство; налог на роскошь (на потребление); и, наконец, самый главный сбор — печально известный Reichsnotopfer («пожертвования на экстренные нужды рейха»). Новые директивы были под­креплены подзаконными актами, призванными блокировать бегство капиталов, и современными инновациями налоговых платежей из этого источника при введении налоговых скидок для зарплат наемных работников» (17). Министр финансов объявил, что «в будущем Германия будет избавлена от богатых» (18). Короче говоря, Эрцбергер совершил политическое само­убийство.

Сбор новых налогов только начался, когда Карл Гельфрейх, один из столпов консерватизма, бывший имперский вице-канцлер и министр финансов в годы войны, — по сути, изобретатель и создатель гигантского мыльного пузыря военного долга, — на­чал клеветническую кампанию против своего заклятого врага Эрцбергера, обвинив последнего в коррупции, обмане и неза­конном вмешательстве в политику и в дела частного бизнеса.

Пока правые газеты пылко поддерживали эти обвинения, а ле­воцентристская пресса хранила подозрительное молчание. Гельфрейх издал памфлет, где суммировал все своп тирады под броским заголовком: «Fort mit Erzberger!» («Долой'Эрцберге­ра!») Эрцбергер проглотил наживку и пошел в суд, выдвинув встречное обвинение в клевете. Всеми покинутому Эрцбергеру пришлось сражаться с врагами в одиночку. Судебный процесс начался в январе 1920 года. Он едва не закончился преждевременно, так как спустя буквально неделю после начала слушаний демобилизованный вольноопределяющийся Ольтвиг фон Гиршфельд (двадцати одного года от роду) попытался убить Эрцбергера, когда тот выходил из зала судебного заседания.

Первая пуля поразила министра в плечо, но вторая, потенциаль­но смертельная, направленная в грудь, рикошетировала от це­почки золотых часов. Через несколько дней Эрцбергер был уже готов снова принимать участие в судебном процессе. На суде Гиршфельд заявил, «что страдания Германии становится все тя­желее с каждым днем пребывания у власти Эрцбергера». Он не выразил ни малейшего сожаления по поводу своего преступле­ния, но по совету адвоката заявил, что хотел только ранить, а не убить политика. Женская часть аудитории была растрогана, и «полезный идиот» был приговорен к восемнадцати месяцам тюрьмы (19). Тем временем правые продолжали, не жалея сил, раздувать клевету на Эрцбергера. Не отставали и оперившиеся нацисты, нашедшие свое место в этом реакционном хоре и виз­жавшие в своих пивных, что «толстяк» Эрцбергер изменник, так как он в ноябре восемнадцатого продал отечество победителям в Компьене, а потом навязал Германии и ее народу Версальский договор. Однако не нашлось никого, кто осмелился бы по этому поводу заметить, что оба эти акта были инициированы военной элитой. Гугенберг, бывший директор компании Круппа, сталь­ного гиганта Германии, ставший в то время одним из вождей на­ционалистов и главой мощного газетного консорциума, тоже вмешался, пригвоздив «предателя Эрцбергера» к позорному столбу и объявив «социальные мероприятия» министра «экс­проприацией» — возмущался Гугенберг — «среднего класса» (20). Обвинение не осталось незамеченным, хотя Гугенберг явно ого­ворился, ибо класс, на который было направлено острие экс­проприации, был отнюдь не средним, а высшим.

Действительно, абсентеисты почувствовали, что запахло жа­реным, и принялись спешно вывозить свою ликвидность в мар­ках за рубеж, где конвертировали их в иностранную валюту. В конце 1919 года газета «Neue Zurcher Zeitung» опубликовала сведения о том, что к июню из страны «сбежало» 35 миллиардов марок (21). В период между 1914-м и 1918 годом из-за массив­ных вливаний бумажных денег, необходимых для финансирова­ния ведения войны и практически не облагавшихся налогами, марка потеряла половину своей покупательной способности; это означает, что инфляция началась уже давно, но к началу 1920 года она резко ускорилась. Надежда Эрцбергера погасить инфляционную вспышку оказалась «дурным пророчеством».

Reichsnotopfer не только не помог обуздать и остановить ин­фляцию, но на деле только лишь усугубил ее (22).

Суд был подтасован, но обвинению так и не удалось найти никакого криминала в действиях Эрцбергера, он был кристаль­но чист. Его оппонент, послушное орудие элит, Гельфрейх был найден «виновным в клевете и предъявлении фальшивых обви­нений». Он был приговорен к уплате довольно значительных судебных издержек (23) и смехотворно низкого штрафа, ма­лость которого судьи объяснили тем, что «Гельфрейх сумел до­казать истинность своих обвинений» (24). Другими словами, клеветнические измышления Гельфрейха были признаны не беспочвенными, но лишь чрезмерными. Истец уплатил симво­лический штраф и отправился праздновать победу. Решение су­да покончило с политической карьерой ответчика: Эрцбергер бросил вызов абсентеистам и попытался, проложив плодотвор­ную дорогу политического взаимопонимания между социалис­тами и прогрессивным крылом германской буржуазии, достичь возможного в условиях Веймарской республики (25). Именно поэтому, подобно самой республике, он и был обречен. После суда Эрцбергер ушел в отставку, покинув министерский пост и пообещав вернуться, когда буря уляжется.

Суд вынес свой вердикт 12 марта 1920 года. На следующий день республика пережила первый преторианский мятеж, так называемый путч Каппа—Лютвица.

Миссия Требич-Линкольна и провал Капповского путча

После того как были оговорены условия мира, высшее командо­вание германской армии в лице Гинденбурга и Тренера сошло со сцены. Утратив звено, связывавшее армию с правительством, армия, по существу, оставалась без командования с июня по но­ябрь 1919 года.

В образовавшемся вакууме реакционные партии, проявив не характерную для них гибкость, сразу же объединили свои уси­лия, чтобы захватить то, что представлялось им их законной собственностью (26). Естественно, Британия предусмотрела и такое развитие событии. То, что британцы наблюдали в 1919 году, когда вместе с союзниками вели невидимую войну против русских белогвардейцев, было движением сопротивления значительных обломков германской армии, пытавшейся самостоятельно реорганизоваться, чтобы удержать захвачен­ные в Центральной Европе территории. Это хотя и несколько сумбурное, но угрожающее шевеление немецкого воинства приобрело отчетливую форму и окраску в Восточной Пруссии и части Прибалтийских стран, где на несколько месяцев после окончании войны окопалась пестрая смесь Добровольческого корпуса и одетых в форму дезертиров, которые упорно сража­лись с поляками на одном фронте и с большевиками на другом, одновременно братаясь с руководством русского Белого дви­жения.

Послевоенная ситуация стабилизировалась после того, как были обозначены демаркационные линии между Германией и Россией; эти линии были созданы для того, чтобы образовать кордон из новоиспеченных стран — от Чехословакии до Эсто­нии через Польшу. По условиям версальского эксперимента сле­довало надежно разделить Германию и Россию. После этого, по настоятельному требованию союзников, самые непокорные из немецких генералов были отозваны на родину. Фон дер Гольц, герой латвийской кампании*

* Гл. 2 стр.116

 и яростный противник большевиз­ма, вернулся в Германию в августе 1919 года, но его войска оста­лись на месте, сгруппировавшись вокруг белого авантюриста Авалова-Бермондта. Получая поддержку со стороны крупных не­мецких промышленников, желавших опрокинуть красных, аван­гард Авалова стоял наготове, служа зимой 1919 года мостом.

по которому немецкий капитал собирался проникнуть на рос­сийские рынки (27). Перейдя в наступление и сломив сопротив­ление красных, Авилов и немецкие дивизии рассчитывали со­единиться с Колчаком, Деникиным, Врангелем и другими белыми военачальниками.

• 0

В декабре 1919 года британский представитель международной комиссии, учрежденной для усмирения этого мятежа, гене­рал Тернер, сообщал из Тильзита*

* ныне город Советск в Калининградской области, порт российского анклава на Балтийском море

в Восточной Пруссии:

Создается впечатление, что в Восточной Пруссии до сих пор не знают, что Германия проиграла войну. Военная партия здесь всемогуща, а милитаризм цветет во всех своих формах и проявлениях. Лично я не сомневаюсь в том, что существу­ет заговор, имеющий целью свержение правительства, так же как и не сомневаюсь в том, что у армии достаточно сил для совершения переворота (28).

После недолгого периода изгнания в Швеции Людендорф в фе­врале 1919 года вернулся в Германию. В октябре он становится во главе «Nationale Vereinigung» («Национального единства»), вобравшего в себя сливки реакционной Германии — офицеров, бюрократов и промышленников, которые после вызванных пе­ремирием восстаний и их кровавого подавления весной 1919 го­да были готовы теперь низвергнуть и Веймарскую республику.

Немцы действительно не были разгромлены: они до сих пор могли рассчитывать — присоединив к армии членов разрознен­ных, но многочисленных полувоенных подпольных организа­ций — на создание укомплектованных и полностью оснащен­ных ударных сил численностью около двух миллионов человек (29). Если бы переворот оказался успешным, то с учетом нео­пределенности обстановки в России вся стратегия морских держав, направленная на окружение Германии, потерпела бы сокрушительное поражение. Если бы мятеж увенчался успехом, а это было более чем вероятно, то консолидированный фронт белых — немцев, русских и венгров, — выгнувшись в сторону Ев­ропейской части России, неизбежно подорвал бы, если бы не уничтожил на корню власть русских большевиков, бывших предметом особой заботы союзников, и составил бы ядро евра­зийского партнерства, что немедленно привело бы к выходу Германии из Версальского договора и сделало ее неуязвимой по отношению к британской блокаде. Люди из «Nationale Vereinigung», прусские монархисты старой школы, бывшие не только ярыми антикоммунистами, но и не менее ярыми англо­фобами, представляли явную угрозу британским планам, и поэтому их надо было остановить. Пли, что еще лучше, выжечь каленым железом.

То, как удалось Британии расстроить грядущий мятеж не­мецких "белогвардейцев". — еще одни показательный образец интриги в истории двадцатого века, — остается загадкой и по сей день. Однако тщательный отбор и просмотр некоторых ви­димых нитей, которые можно отыскать в хрониках и докумен­тах, отчасти проливают свет на механику этого дела.

5 июля 1919 года Людендорф посылает своего бывшего адъю­танта, полковника Бауэра прозондировать возможную реакцию британцев. Представляется, что Бауэр выложил карты на стол, прямо спросив начальника главного британского штаба в Кель­не полковника Райана, признает ли Британия «более сильное» германское правительство. Это будет не диктатура, уточнил Бау­эр, а последовательная республика, которая не станет терпеть социалистические беспорядки, заставит страну «работать» и, та­ким образом, со всем тщанием и пунктуальностью честно вы­полнит свои международные обязательства. Это будет такая рес­публика, заключил он, подмигнув своему британскому коллеге, которая сможет найти свое гармоничное развитие в конституци­онной монархии британского типа (30).

Райан понял, что полковник блефует; англичанин принял Бау­эра за того, кем тот был в действительности, — за эмиссара непре­клонных монархистов, не имевших ни малейшего намерения смириться с Версальским договором и поклявшихся отомстить британцам, заключив союз с белогвардейской Россией (31). Но Райан принял условия игры и посоветовал Бауэру продолжать усилия в выбранном направлении; он гарантировал лояльное отношение союзников при условии, что шеф Бауэра, одиозный и заметный генерал Людендорф, который в глазах англо-фран­цузской публики до сих пор оставался «военным преступником», будет держаться в тени (32).

В тот же день «путеводный светоч» реакционного заговора, Вольфганг Капп, бывший чиновник сельскохозяйственного ми­нистерства Восточной Пруссии, а ныне один из вождей нацио­налистов (33), прощупал настроение в Armeekommando Nord (северном отделении штаба рейхсвера), высказав его начальни­ку, генералу фон Секту, идею разрыва Версальского договора и насильственного изгнания поляков из познанского анклава*.

* Часть германской территории, отданная новообразованному польскому государству согласно решениям, принятым в Версале.

Генерал Сект не был другом поляков, но не имел никакого желания затевать направленный против Британии заговор и на этот раз выставил Каппа прочь (34).

Тем временем, в августе 1919 года, в Берлин прибыл месяц назад выпущенный из британской тюрьмы Требич-Линкольн.

Если на небесах и иод ними, на нашей грешной земле, есть самые уродливые порождения нашей прискорбной и жалкой материалистической философии, то Игнац Требич-Линкольн, без сомнения, был одним из них. Родился в Венгрии в 1879 году, в городке Пакше на Дунае, в конце века стал свидетелем разоре­ния своего отца — мелкого торговца (35). Украв золотые часы, он сбежал из семьи и укрылся от полиции в Барбиканской мис­сии для новообращенных иудеев в Лондоне. Там он украл часы у своего англиканского покровителя и вернулся в Венгрию, ко­торую ему пришлось тотчас и навсегда покинуть, так как его продолжали разыскивать за первую кражу. Было тогда Требичу всего девятнадцать лет.

Совершенно отощав, он добрался до Гамбурга, где принял христианство пресвитерианского толка. Не выдержав строгой дисциплины семинаристской жизни и не найдя себе достойного применения, он вместе с женой-немкой отправился в еврейскую миссию Монреаля. В Канаде он переметнулся в англиканский ла­герь — оставшись равнодушным к религиозным вопросам в глу­бине души, он тем не менее был посвящен в духовный сан, став дьяконом. Для того чтобы англизировать свою фамилию, он до­бавил к ней слово «Линкольн». Через два года финансовые за­труднения вынудили его вернуться в Европу — в Лондон через Гамбург. В 1903 году он нашел место викария, совмещающего должность священника в Эпплдоре (графство Кент), но полно­правным священником стать не смог. Говорят, что на нескольких его проповедях присутствовал и Ллойд Джордж (36).

Когда тесть Требича умер, оставив небольшое состояние, он немедленно оставил духовное поприще и бросился искать пу­тей в политику. Сначала он претендовал на место пропагандис­та в одном обществе трезвости, но не прошел собеседования. Потом он наконец наткнулся на шоколадного короля, крупного предпринимателя Бенджамина Раунтрп, который был просто очарован Требичем и предложил ему должность своего личного секретаря. С 1909-го по 1916 год, в качестве члена свиты Раунтри, он проводил эмпирические социологические исследования в сельских районах Северной Европы. Возможно, что именно в то время он и стал членом ложи (37). Поддержанный, как го­ворят, Ллойд Джорджем, он баллотировался от либеральной партии в Дарлингтоне, районе Иорка; Уинстон Черчилль на­правил ему письмо с пожеланиями успеха; то же самое сделал и Ллойд Джордж. Частые поездки Требича на Балканы привлекли к нему любопытство консулов и атташе министерства иностран­ных дел. Сделав главным содержанием своей предвыборной программы пункт о беспошлинной торговле, Требич сенсаци­онно победил своего уверенного в себе консервативного сопер­ника. Этот новоявленный, совершенно немыслимый член пар­ламента не продержался там и пары речей, так как его темный бизнес оставил его без средств и без поддержки либералов.

Так же как и Парвус Гельфанд десятилетием раньше, Требич отправился на Балканы в поисках легких денег, но, в отличие от своего собрата но темным делишкам Гельфанда, Требич не сумел нажить состояние. К началу Первой мировой войны он вернул­ся в Лондон и предложил свои услуги британской разведке в ка­честве «цензора венгерской и румынской корреспонденции в военном и почтовом ведомствах» (39). С этого момента все письменные источники, касающиеся дальнейшей судьбы Треби­ча, становятся туманными и невразумительными: с одной сторо­ны, это осторожные и к тому же весьма лаконичные архивы: донесения, а с другой — волнующие повествования ослеплений, и ошеломленных рассказчиков. Историки старой школы отмета­ют эти измышления как «развлекательный абсурд» (40).

С декабря 1914-го по январь 1915 года Требич находится в Роттердаме, жарком горниле военного шпионажа. Нигде не го­ворится ни слова о том, что он готовил там в течение двух не­дель своего пребывания в этом городе. Мастера преувеличений и приукрашиваний клялись, что он работал двойным агентом, передавая британцам сведения о позициях немецких войск, с од­ной стороны, и изучая совместно с немецкими спецслужбами возможности блокировать Суэцкий канал — английские ворога в Индию — затоплением в нем одного-двух океанских лайнеров с заполненными цементом трюмами (41). По возвращении в Лондон он передал офицерам разведки конверт с немецким планом неограниченной подводной войны и секретными кода­ми резидентов немецкой разведки в Соединенных Штатах (42).

Подарок, как сказал сам Требич. Дело его было передано затем капитану Реджинальду Холлу, начальнику разведывательного от­дела военно-морского флота. Холл дал Требичу три дня на то, чтобы исчезнуть. Не ясно, позволила ли британская разведка Требичу таким образом расплатиться ценными документами и избежать смертного приговора за государственную измену, или он просто получил некое следующее задание.

В феврале Требич всплывает в Ныо-Йорке, где пробавляется публикацией статей о своей шпионской деятельности в Англии и Голландии. По настоянию британского консула его арестова­ли по обвинению в мошенничестве: перед войной, находясь в затруднительном финансовом положении, Требич подделал подпись Раунтри на нескольких простых векселях. Ожидая, когда в Нью-Йорк прибудут офицеры Скотланд-Ярда и отвезут его в Британию, он сумел отчасти загладить свою вину, предложив ФБР свои услуги в дешифровке сложных и запутанных немец­ких телеграмм. Бюро приняло это предложение. Требичу был предоставлен полусвободный режим, из-под которого он сумел ускользнуть, сбежав на какую-то ферму в Нью-Джерси, где его наконец обнаружили, задержали и препроводили в Британию, где он и предстал перед судом. В июле 1916 года он был «приго­ворен к трем годам каторжных работ» в исправительных учреждениях Британии (43). Другими словами, он исчез из всех официальных отчетов и донесений на целых три года — трудно поверить, что все это время он безвыходно пробыл за решеткой (44). Есть свидетельства, что за это время он успел побывать да­же в России (45).

11 августа 1919 года он пароходом прибыл из Британии в Гол­ландию. Из Голландии он приехал в Германию.

«Ступивший на берлинские мостовые... безработный, одино­кий и голодный... не имевший ни гроша за душой беглец» (46) «иностранец, еврей по рождению, только что отбывший срок» (47), Требич уже через пару недель сумел завести знакомство с тяготевшими к правым кругам журналистами и опубликовать в их тенденциозных листках антианглийские статьи, в жанре, в каком он сильно поднаторел еще в Манхэттене в 1913 году.

К середине сентября он уже чувствовал себя нас только уютно и надежно в святая святых «Национального единства» Людендорфа, что изъявил готовность возглавить миссию в Голландию, чтобы — ни больше ни меньше — склонить и обязать бывшего кайзера к участию в грядущем заговоре и мятеже.

Трезвые и здравомыслящие биографы Требича, стремящие­ся развеять любые «заговорщические фантазии», могущие воз­никнуть из созерцания столь диковинных происшествий, не жа­леют усилий, чтобы охарактеризовать жизненный путь Требича просто как «пустой фейерверк... маниакально-депрессивного негодяя» (48), что, очевидно, является самым забавным абсур­дом из всех высказанных на этот счет мнений.

Не будучи ни профессиональным шпионом, ни самозванцем (49), Требич, что наиболее вероятно, был, как и Парвус, одним из тех «специалистов», набивших руку в искусстве подрывной деятельности, которые стали частью более обширной сети на­емников, зачарованных в той или иной форме своей мнимой причастностью к власти.

Представляется очевидным, что в 1919 году Требич, проведя какое-то время под замком, откупился на свободу от Британии, подписав свое последнее обязательство перед английской коро­ной. С самого начала в германских правых кругах раздавались отдельные отчаянные голоса, прямо называвшие Требича аген­том-провокатором Британии, присланным в Берлин специаль­но для того, чтобы сорвать направленный против республики мятеж. Например, заклятый враг Эрцбергера Гельфрейх и, как говорят, адмирал Тирпиц, отец неограниченной подводной войны («топить все, что движется»), вышли из игры, как только узнали об участии в ней Требича (50). Но к началу октября пол­ковник Бауэр был уже в сетях Требича — этот последний стал ближайшим сотрудником полковника.

Две поездки в Голландию, имевшие целью склонить к учас­тию в мятеже бывшего кайзера и кронпринца, провалились. Вильгельм и его сын, возможно по рекомендации советников, отклонили все предложения, вероятно решив не компрометиро­вать свою и без того не вполне безупречную репутацию, увлек­шись предложениями неведомо откуда взявшегося проходимца, который предлагает возглавить монархический заговор. Вероят­но, ни кайзер, ни кронпринц не желали больше никакой власти.

Заведенная отважным Требичем интрига внезапно перемес­тилась на восток: в нее вмешалась Советская Россия. Авантю­рист из Пакша, кажется, сумел уговорить немецких заговорщи­ков вступить в сношения с большевиками — для страховки, имея в виду неминуемое поражение русских белогвардейцев.

В ноябре 1919 года Советы de facto имели в Берлине двух представителей. Одним был Карл Радек, бывший польский со­циалист и одаренный публицист, поставивший свой талант на службу большевикам. Он был одним из немногих избранных, кто сопровождал Ленина в его, организованной Парвусом, по­ездке через Германию в апреле 1917 года. 8 декабря 1919 года со­стоялась встреча полковника Бауэра с Радеком (51).

В беседе с Радеком Бауэр затронул возможность достижения взаимопонимания между офицерами и рабочими: он спросил Радека, не может ли Москва с помощью своего германского ру­пора, КПГ, успокоить трудящихся и удержать их от всеобщей за­бастовки, которая может нарушить ход будущего мятежа. Радек отвечал уклончиво, сказав, что решение об этом может быть принято только в Москве (52).

Другим официальным советским чиновником, жившим в Берлине, был Вигдор Копп, бывший своего рода послом в Гер­мании с ноября 1919 года. Этот Копп, если верить воспомина­ниям Требича, встречался с Бауэром несколько раз. Бауэр и здесь настаивал на том, чтобы КПГ не препятствовало мятежу объявлением забастовки (53). Правда, пока шли эти фантасти­ческие переговоры, немецкие монархисты продолжали печа­тать фальшивые деньги для белой армии Авалова (54).

В 1920 году события начали разворачиваться ускоренным темпом. 10 января 1920 года Версальский договор вступил в си­лу. Союзники в своей ноте потребовали от Германии выдачи «военных преступников» (согласно статьям 227-230 мирного договора). Нота была направлена германскому правительству 3 февраля 1920 года и произвела впечатление разорвавшейся бомбы. К ноте прилагался список из 900 имен, среди которых были имена кайзера Вильгельма, Людендорфа, Тирпица (пер­вым приказавшего применять отравляющие газы на Западном фронте) и Гельфрейха. Франция действовала совершенно ис­кренне, в отличие от Британии: естественно, Британия не же­лала видеть повешенным кайзера Вильгельма, одного из внуков королевы Виктории; но эта новость содержала достаточно яда для того, чтобы отравить дух общества; генералы рейхсвера бы­ли готовы возобновить войну (55). Германское правительство медлило, никто не спешил выполнять требование союзников, а «патриоты» не собирались сдаваться.

8 марта полковник Бауэр снова встретился с британцами, но на этот раз с самим генералом Малкольмом, главой британ­ской миссии в Германии, и на этот раз получил решительный отпор. «Антанта, — сказал генерал, — категорически отказывает­ся поддержать какой бы то ни было контрреволюционный пе­реворот» (56). Такой акт, добавил он, «был бы чистейшим безу­мием» (57).

10 марта командующий берлинским гарнизоном рейхсвера генерал фон Лютвиц, отказавшись подчиниться приказу о со­кращении армии на 200 тысяч человек к 10 апреля 1920 года, буквально атаковал кабинет, требуя его отставки, отмены при­каза о расформировании армии, назначения новых выборов и создания нового кабинета из независимых технократов. Тре­бования его были решительно отклонены; президент Эберт приказал Лютвицу уйти с дороги и немедленно подать в отстав­ку.

12 марта закончилась политическая карьера Эрцбергера, а 13 марта в Берлин вступила бригада Эрхардта, жемчужина До­бровольческого корпуса, — путч начался. Он продлился ровно сто часов — с 13 по 17 марта 1920 года.

Возглавили путч бывший бюрократ Вольфганг Капп и трус­ливый фон Лютвиц. Требич стал главой печати путчистов. Между тем по шикарным улицам столицы хлынул поток подлейших из подлых: войска Добровольческого корпуса смешались с под­разделениями «балтийцев» — ветеранов сражений в Прибалти­ке, которых можно было отличить по белым паучьим крестам, украшавших их стальные шлемы. Они распевали песню: «Hakenkreuz am Stahlhelm, schwarz weiss rotes Band, die Brigade Ehrhardt werden wir genannt (На стальной каске свастика, на ру­кавах черно-красно-белые повязки — зовемся мы бригадой Эр­хардта)» (58)

В подавляющем своем большинстве они молоды, очень моло­ды. Они держат себя с мрачным хладнокровием людей, кото­рым пришлось много воевать. Они быстры в движениях, сно­ровисты и хорошо вымуштрованы. Отличные солдаты... Они внимательно рассматривают богатых и временами бросают на роскошные городские здания взгляды, в которых читает­ся любопытство, смешанное с дикарской алчностью... Долж­но быть, так вели себя галлы, впервые увидевшие Рим (59).

Германия была расколота: восток и север были с Каппом, в то время как юг и запад, за исключением Баварии, по видимости остались верны республике или выразили решимость сохра­нять нейтралитет. Армия, однако, молчала, заняв выжидатель­ную позицию: фон Сект, назначенный в ноябре 1919 года главой армейского командования — реорганизованного и редуцирован­ного прежнего генерального штаба, несмотря на сильное давле­ние со стороны кабинета министров, отказывался пока высту­пить против Люттвица: «армия будет сидеть на высоком заборе до тех пор, пока не станет ясным исход этого противоборства, а потом спустится с забора... чтобы поддержать победителя... Каким бы ни был исход, армия сохранит за собой позицию ис­тинного и окончательного источника суверенной власти» (60). Другими словами: успех путчистов не будет зависеть от воли и желания армии, какими бы благоприятными они ни были для исхода путча.

В принципе, путчу для успеха нужна была поддержка со сто­роны трех сил: армии, рабочего класса и банков. Судя по выжи­дательной тактике армейского командования, первая сила скло­нялась на сторону путчистов. Вторая, несмотря на то что Бауэр стремился заручиться и ее поддержкой, практически не играла никакой роли.

Часто можно слышать утверждения о том, что Капповский путч был задушен всеобщим параличом, порожденным неисто­выми призывами профсоюзных лидеров к всеобщей забастовке в Берлине. Но эти утверждения не соответствуют действитель­ности. Забастовка началась позже, в субботу, когда путч был уже подавлен. Она была объявлена не кабинетом министров, бежав­шим в Штутгарт (61), но начата социал-демократическими профсоюзами, поначалу без руководящего участия КПГ, вожди которой, напротив, опубликовали 13 марта обращение, в коем призывали «не шевелить и пальцем в поддержку правительства, замешанного в позорном убийстве Карла Либкнехта и Розы Люксембург» (62). В этой риторике содержался намек на ответ­ственность социал-демократического министра Носке, который сторговался с Добровольческим корпусом ради подавления бер­линского совета в январе 1919 года*.

* См. главу 2, стр. 91.

Это обстоятельство имеет важнейшее значение, так как доказывает, что русские официаль­ные представители (Радек и Копи) сдержали слово, по крайней мере на один день, и что Коммунистическая партия Германии действительно получила из Москвы инструкции воздержаться от вмешательства в преторианский путч.

Только на следующий день КПГ присоединилась к забас­товке, принужденная к этому рядовыми членами партии, горев­шими желанием «протянуть руку помощи своим товарищам из профсоюзов» (63). Первоначальное неучастие КПГ во всеоб­щей забастовке тем более удивительно, что офицер, лично от­ветственный за убийство Либкнехта и Люксембург в 1919 году, капитан Вальдемар Пабст, сам был одним из участников Капповского путча.

Забастовка разразилась в полную силу только после 15 марта, в понедельник, когда с путчем было уже фактически покончено. Действительно, истинные действующие лица путча, его глав­ные герои, солдаты, ни в малейшей степени не страдали от не­уверенного вмешательства государственных служб: магазины и телефон функционировали бесперебойно, но всеобщая заба­стовка на самом деле являла бы собой большой риск неудачи, так как недовольство в основном ощущалось именно в рабочих кварталах, а это могло бы лишить путчистов необходимых тех­нических средств (64).

Генерал фон дер Гольц, участник путча, приказал стрелять в пикетчиков, но его приказ не был выполнен, так как соперник оказался равным. Теперь все было кончено.

Однако судьба путча решилась все же в кабинетах рейхсбанка. В воскресенье, 14 марта, Рудольф Хафенштейн, управляющий Центральным банком, принял эмиссаров путчистов, обратив­шихся к нему с требованием денег, которыми они собирались оплатить действия войск. Требование было напечатано на обыч­ном листе бумаги и подписано Каином. Хафенштейн, пунктуаль­но придерживаясь протокола, ответил, что изъятие денег из банка может быть произведено только но специальному чеку, об­разцы которых имеются в канцелярии, но тут же довольно дерз­ко добавил, что банк не работает по воскресеньям... Доверенные лица Каппа вежливо ретировались и снова появились в банке на следующее утро с чеком, по всем правилам подписанным Каппом; банкир, сохраняя свою обычную невозмутимость, заявил, что не знает никакого Каппа. Такая же сцена повторилась и на следующий день, когда Хафенштейн отказался признать действи­тельными чеки, подписанные на этот раз Люттвицем. Отчаяв­шись, заговорщики обратились к Эрхардту, умоляя того штурмом взять подвалы рейхсбанка, на что Kapitan отреагировал не ли­шенной остроумия отповедью, заявив, что он офицер, а не взлом­щик сейфов. Kapitan, должно быть, отчетливо понимал, что на­личность лишь позволила бы путчистам продержаться еще какую-нибудь неделю; банки — это не сундуки, истекающие блес­тящими монетками, но кредиторы, одалживающие «ключи» — ключи к своим сетям, которые в обиходе называют «кредитные линии». И именно в кредитных линиях, то есть, по сути, в день­гах, было отказано; удавка затянулась.

К семнадцатому числу все бежали: Капп на самолете улетел в Швецию; Лютвиц скрылся в Венгрии; Людендорф и еще не­сколько командиров Добровольческого корпуса бежали на юг, в Мюнхен; Требич был «одним из последних заговорщиков, по­кинувших здание имперской канцелярии» (65).

17 марта в берлинском аэропорту приземлился старый воен­ный самолет, пилотируемый асом Первой мировой войны Греймом. На борту самолета находились Дитрих Эккарт и его по­мощник Адольф Гитлер, присланные ,в столицу капитаном Майром, чтобы «проинформировать Каппа о положении дел в Баварии» (66). Когда Гитлер спускался по трапу, к нему якобы подбежал какой-то человек, крича: «Бегите прочь! С Лютвицем покончено, красные захватили город!» (67) Говорят, что этим человеком был Требич. Согласно другому источнику, в беспо­рядке и сумятице последних часов Эккарт и Гитлер добрались до имперской канцелярии, где видели, как Требич поднимается по лестнице. Говорят, что Эккарт сказал, обращаясь к Гитлеру: «Пошли отсюда, Адольф, нам здесь делать больше нечего» (68).

С фальшивыми документами, полученными от представите­ля советского посольства Вигдора Копна, Требич и Бауэр поки­нули Берлин (69). Спровоцированные всеобщей забастовкой, по всей Германии начались беспорядки, подавленные в течение весны батальонами рейхсвера. При усмирении этих беспоряд­ков были убиты около трех тысяч человек, что послужило еще одним доказательством того, что пролетарская революция, хо­тя и отличалась жестокостью, никогда не представляла реаль­ной угрозы для Германии.

В Баварии ход событий принял совершенно иной оборот. Командующий местными частями рейхсвера фон Мель, «прямо не поддерживая Каппа», воспользовался представившейся «воз­можностью и сместил социал-демократическое правительство Гофмана, поставив на его место Густава фон Кара, высокопос­тавленного чиновника, известного консервативными монархи­ческими взглядами, как своего уполномоченного политическо­го представителя» (70). Таким образом, в Мюнхене офицеры смогли избежать отчуждения партии финансистов и промыш­ленников. Если бы Капп и его сподвижники так же поступили бы в Берлине, полагает историк Артур Розенберг, то их мятеж увенчался бы успехом (71). Представитель ведомства британ­ской печати в Германии лорд Ридделл в марте 1920 года записал в своем дневнике, что успешный монархический путч мог «из­менить все» (72).

И все же, чего хотел добиться Требич своими действиями? После того как заговорщики бежали из Берлина, в печати нача­ли циркулировать упорные слухи о том, что на самом деле «вину за попытку переворота следует возложить на некоего британско­го агента — Требич-Линкольна, который сначала инициировал путч, а потом привел его к краху, «имея при этом целью завое­вать доверие легковерных офицеров и политиков, информируя британское правительство — естественно, по тайным каналам — о ходе событий и получая от него подробные инструкции о сле­дующих действиях» (78). Догадки и предположения этого «бер­линского журналиста с непомерно развитым воображением», отброшенные биографами Линкольна как «абсурдная гипотеза», видимо, все же ближе к истине, чем противоположная точка зре­ния, а именно, что Требич телом и душой принял участие в заго­воре генералов только из-за мании величия, каковой он якобы страдал.

Хотя мы можем с известной долей уверенности предполо­жить, что Требич был нанят британской разведкой именно для того, чтобы провалить путч, мы все же не знаем, как он сумел это сделать (74): документальные свидетельства слишком скудны, но есть некоторые основания полагать, что в действитель­ности тот паралич, который сковал Центральную Германию в середине марта 1920 года, был обусловлен вовсе не забастов­кой, а деятельностью импровизированной Требичем пресс-службы. Он распространял — трудно сказать, единолично или вместе с какими-то своими сподвижниками — невероятно запу­танную, весьма разнообразную, фальшивую и подстрекатель­скую информацию. По крайней мере, из всего этого потока можно вычленить три ключевых послания, имевшие точных ад­ресатов:

1. Левым политическим силам. 18 апреля 1920 года печатный орган КПГ «Die rote Fahne» («Красное знамя») поведал своим читателям, что авантюрист Требич-Линкольн, «истинный по­литический вдохновитель заговора Людендорфа—Бауэра», за­явил, «сославшись на заслуживающие доверия источники», что Капп и его люди желали спровоцировать рабочий класс на восстание, которое после этого «было бы потоплено в кро­ви» (75).

2. Буржуазии. Начиная с 17 марта «Frankfurter Zeitung», рупор влиятельных финансовых и промышленных кругов, которая в течение трех предыдущих дней завуалированно призывала к открытому сопротивлению Каппу и «иностранному империализму» (76) (интересно, кто были эти иностранцы?), напечатала несколько статей, согласно которым сам фон Л ютвиц, полковник Бауэр и капитан Пабст вели переговоры с независимыми социалистами, гарантируя со стороны ветеранов Прибалтики поддержку коммунистам в установлении Советской Республики (77).

3. «Британцам». В самом начале путча Требич заявил иностранным корреспондентам, что встречался с генералом Малкольмом, который заверил его в том, что британское правительст­во симпатизирует новому режиму (78). Британская миссия так горячо опровергала эту утку, что забеспокоился даже Брокдорф-Ранцау, бывший министр иностранных дел, кото­рый поспешил избавить Каппа от опасных фантазий. Дипло­мат буквально примчался в имперскую канцелярию и поведал путчистам Каппу и Людепдорфу, что все эти измышления суть не что иное, как sacre mensonge (самая низкопробная ложь). «Это доконало обоих господ», клявшихся в верности британцам» (79). Вскоре последовал крах.

Два дополнительных замечания:

1. Когда один из двух главных представителей России в Германии, журналист Радек, вернулся в Москву в феврале 1920 года, он представил рапорт Совету народных комиссаров, в котором возражал против заключения военного союза с Германией; совет же решил пока воздержаться от каких-либо конкретных шагов. Однако 3 марта Радек выступил по радио с умиротворяющим заявлением: «Мы считаем, что в наше время капиталистические государства могут сосуществовать с государством пролетарским» (80). 14 марта, на второй день Капповского путча, тот же Радек выступил в официальном рупоре советского режима, в газете «Известия»: «Военный переворот в Германии есть событие мирового значения... Прогнав Носке, генерал Люттвиц разорвал грязную бумажку Версальского договора... Пока этот новый режим будет существовать, мы готовы жить с ним в мире, хотя и надеемся, что и его ждет неминуемый конец...» (81)

Такую же линию проводила и КПГ, призывая рабочих не участвовать в антиканповских забастовках.

2. Требич рассказал корреспонденту «Дэйли ныос», «что его партия через Кельн получила поддержку от Уинстона Черчилля». В этой связи начальник британской военной миссии генерал Малкольм 15 апреля 1920 года заметил в своем дневнике: «Если исключить отсюда заинтересованность Уинстона Черчилля, то во всем этом есть тень правды, именно на этой тени, без сомнения, и построены все небылицы о британской поддержке» (82). «Слухи о причастности британцев упорно циркулировали в течение нескольких недель, невзирая на опровержения... Малкольма и даже самого премьер-министра Ллойд Джорджа, с которыми тот выступил в палате общин» (83).

Таким образом, шеф британской военной миссии в Германии подтвердил, что Уинстон Черчилль действительно давал какие-­то рекомендации Требичу. Это чрезвычайно важное признание. Признание, которое позволяет относительно легко разгадать суть проведенной операции

Миссия Требича играла двоякую роль. Во-первых, это был план устранения с политической арены немецких белогвардейцев, для чего следовало воспрепятствовать консолидации их немалого влияния с не менее влиятельными промышленны­ми и финансовыми кругами, спровоцировать на преждевременное выступление, которое неизбежно должно было закон­читься провалом.

Требич необходимо должен был представить генералам на­дежные рекомендации, иначе он не проник бы так легко и быстро в святая святых заговора: из этих рекомендации самая глав­ная — «солидная связь» с британцами, то есть связь с Черчиллем, которого по имени назвал Малкольм, а это объясняет упрямое убеждение Каппа, Бауэра и Людендорфа — в этом отношении их тыл надежно обеспечен. Официально Черчилль в то время занимал пост министра авиации, хотя он действовал, мыслил и дышал по воле британской разведки, с которой его начиная с 1909 года связывали неразрывные узы, направлявшие все его действия до конца жизни (84).

Другим ценнейшим козырем, как я уже упоминал, была молча­ливая поддержка со стороны Советской России, которая с само­го начала делала вид, что заигрывает с немецкими генералами, прекрасно зная, так же как и британцы, коих Москва информи­ровала о каждом своем движении (85), что Людендорф и ком­пания серьезно намерены их свергнуть, что немецкие генералы вынашивали планы союза с русскими белыми, но отнюдь не с рус­скими красными. Когда начался путч, КПГ не двинулась с места. Устроенный Советской Россией грандиозный маскарад позволил Требичу создать невиданных размеров призрак, ужаснувший буржуазию и заставивший газеты всех цветов и направлении долго рассуждать на эти темы после того, как все уже давно было кончено: этот призрак был не чем иным, как фантастическим спектак­лем под названием «национал-большевистский заговор»: буржу­азную публику до смерти напугали воображаемым сговором между немецкими офицерами и вождями рабочего класса — что было абсолютно невозможно (86).

В газете КПГ «Die rote Fahne» Требича описывали как «бога из машины национал-большевизма». Полковника Бауэра, быв­шего правой рукой генерала Людендорфа, и еще нескольких офицеров видели в Берлине беседующими с профсоюзными ли­дерами, но ни одна из сторон так и не проявила никакого жела­ния продолжать сотрудничество. Масштаб мистификации был так велик, что даже такая информированная газета, как «Frank­furter Zeitung», дошла до такого абсурда, что вполне серьезно ут­верждала, будто такие командиры Добровольческого корпуса, как, скажем, Пабст и Эрхардт, действительно утопившие в крови в 1919 году рабочие советы Берлина и Мюнхена, участвуют в на­ционал-большевистском заговоре с целью восстановления тех самых советов (!). Все это было от начала до конца фальшивкой, состряпанной Требичем с помощью превосходной пьесы, мас­терски разыгранной Британией и СССР.

Требич одновременно разыграл несколько карт: (1) он одура­чил генералов козырным тузом своих «британских связей»; (2) запугал социалистов и заставил их объявить забастовку, сфабри­ковав слух о том, что Добровольческий корпус явился для того, чтобы спровоцировать, а потом жестоко подавить выступление рабочих; (3) отпугнул от путча финансистов и промышленни­ков фальшивкой о будущем восстановлении советов.

Провал Капповского путча был показательной репетицией схемы, воплощенной в жизнь двадцать лет спустя, перед нападе­нием Гитлера на Россию*,

* См. главу 5.

схемы, состоявшей в мнимом раско­ле британской властной элиты на два лагеря (то есть Черчилль против Малкольма) и использовании какого-нибудь средства в данном случае Требича — для того, чтобы заставить противни­ка поверить, что поддерживающая его партия сильнее.

После того как буря улеглась, шеф берлинской полиции Рих­тер просто терялся, читая показания заговорщиков. «Либо они все сбежали из сумасшедшего дома, — удивлялся он, — либо оказа­лись обманутыми обманщиками» (87).

Однако на этом европейские приключения Требича не закон­чились. Ничуть не устрашенные провалом, уцелевшие заговор­щики собрались в Мюнхене, собираясь вдохнуть новую жизнь в план «монархических переворотов в Австрии, Венгрии, Чехословакии и Германии с последующим вторжением в Россию сила­ми этих стран при поддержке белогвардейцев и бывших русских военнопленных» (88). К середине 1920 года разгром русских бе­логвардейцев был практически завершен, и такие заговоры уже устарели, не успев родиться, но все же миссию Требича нельзя было считать выполненной — до тех пор, пока вся Центральная Европа не была очищена от Белого движения.

В среде самих заговорщиков один только майор Франц фон Стефани, один из командиров Добровольческого корпуса, запо­дозрил истину и сразу предложил Бауэру и заместителю коман­дира Добровольческого корпуса Эрхардту немедленно убрать Требича. Бауэр не обратил должного внимания на намерения Стефани и не придал им никакого значения, но Требич обо всем пронюхал. Складывалась благоприятная ситуация, позво­лявшая раз и навсегда уничтожить так называемый «белый ин­тернационал».

Изображая импульсивное действие насмерть перепуганного человека, Требич похитил толстую папку со свежими заговорщи­ческими планами белых и в Вене продал ее чехам, которые не за­медлили передать ее французам и британцам: в результате не­сколько тайных военных организаций были разоружены, большая часть белогвардейских заговоров в Центральной Евро­пе была раскрыта и уничтожена. После этого, запасшись шестью паспортами, Требич исчез на Дальнем Востоке. «О нем ничего не было слышно до 4 сентября 1922 года, когда он позвонил в американское посольство в Токио. Согласно непроверенным данным, в тот момент он, имея на руках советский паспорт, на­правлялся в Тибет, чтобы помочь группе немецких офицеров спланировать и организовать поход в Индию». Требич еще раз всплыл в Шанхае под личиной буддийского монаха Чао Гуна (Свет Неба) (89).

«Роялистский заговор», как окрестили его британцы, дей­ствительно «мог изменить все». Если бы заговор генералов удался, то весь Версальский договор превратился бы в ничего не значащий клочок бумаги. Конечно, к тому моменту, когда в Берлине произошел Капповский путч, с Колчаком было уже почти покончено, поэтому в то время едва ли можно было ожидать возникновения полноценного русско-германского белогвардейского альянса, но восстановление династической Германской империи, поддержанной сателлитами в Централь­ной Европе, послужило бы — и, думается, весьма успешно — делу ослабления большевистского влияния в Евразии при поддерж­ке других белых армий — Деникина, Юденича и тех, кто уцелел после сибирского разгрома. Во-вторых, было бы большой ошиб­кой рассматривать Капповский путч как признак пробуждения нацистов — несмотря на свастики, украшавшие шлемы прибал­тийских ветеранов, и их националистические песни; заговор Каппа — Люттвица был попыткой роялистского, а не нацист­ского восстания. Капп, Людендорф и их соратники не имели ничего общего с всплывавшим расистским культом подпольной Германии, культом, который позже консолидировался вокруг «одаренной личности» Гитлера — в ходе событий, душок кото­рых Веблен уловил еще в 1915 году. Генералы — победи они в 1920-м — восстановили бы бледную копию старого имперского порядка, и это свело бы к нулю все труды британцев; нацизм в таком случае рисковал задохнуться в зародыше. Таким обра­зом, в целом Требич блистательно справился со своим поруче­нием; он способствовал уничтожению европейского Белого движения в тот критический момент, когда оно было еще спо­собно повлиять на исход Гражданской войны в России, упразд­нить Веймарскую республику с ее бутафорским парламентариз­мом, репарациями, хроническими социальными потрясениями и «встроенным» в нее способом взращивания «завтрашнего врага».

Требич был повивальной бабкой нацизма.

31 марта 1920 года, можно сказать, наутро после Капповского путча, Гитлер был официально уволен из армии и мог те­перь полностью посвятить себя политической деятельности. Он занялся реорганизацией партии, которая была настолько нищей, что не имела далее печати (90), изменив в первую оче­редь ее название. Отныне она стала именоваться Национал-со­циалистской немецкой рабочей партией (NSDAP)*.

* Nationalsozalistische deutsche Arbeiterpartei.

К февра­лю следующего года он затмил всех остальных действующих лиц набиравшего силу движения, став его единоличным вож­дем и непревзойденным пропагандистом. В августе 1921 года, готовясь к схваткам с коммунистическими и социал-демокра­тическими дружинами, он создает ядро СА (Sturm Abteilungen) — штурмовых отрядов, получивших впоследствии прозви­ще «коричневорубашечники». Новую военизированную орга­низацию замаскировали под спортивное объединение.

В то время, когда Гитлер занимался организацией штурмо­вых отрядов, Матиас Эрцбергер отдыхал в Бадене, в Шварц­вальде, готовясь к возвращению в большую политику, о чем он объявил в июне на съезде своей — католической центрист­ской — партии. Он искренне верил, что вскоре станет канцле­ром Германии.

Во время прогулки с одним из своих друзей по горам Кнейбена Эрцбергер 26 августа 1921 года попал в засаду, устроенную двумя какими-то юнцами, которые в упор изрешетили его пуля­ми и убили, прежде чем он смог укрыться за соснами.

Полиция неоднократно предупреждала Эрцбергера о воз­можности покушения. Никто не стал лить слезы по поводу убийства. Консервативная пресса писала: «Такой человек, как Эрцбергер, пока он был жив, всегда представлял собой угрозу» (91). Убийцы — два молодых офицера, Генрих Тиллезен и Ген­рих Шульц — бежали в Венгрию не без помощи покровительст­вовавших националистам служащих баварской полиции.

Штурмовые отряды Гитлера получили боевое крещение в но­ябре 1921 года в первой из бесчисленной череды кровавых сты­чек с социал-демократами и коммунистами: командир штурмо­виков Рудольф Гесс на деле доказал свою доблесть.

В мае 1921 года была наконец обнародована лондонская схе­ма выплаты репараций и их окончательная сумма. Германия оказалась должна союзникам сумму в 132 миллиарда марок (34 миллиарда долларов). Немцы — что неудивительно — возму­тились.

В июне страна пошла на избирательные участки, и голоса бе­зошибочно качнулись вправо — и это тоже неудивительно, так как социал-демократы, а с ними и республика не нравились ни­кому. Теперь страну возглавила коалиция центра и демократов. Эта коалиция начала проводить в жизнь так называемую Erfullungspolitik (политику исполнения): правительство объ­явило, что Германия приложит все усилия, чтобы исполнить требования союзников.

Вальтер Ратенау — невольная жертва русско-германского пакта

Вальтер Ратенау, невзирая на всю прогрессивную, если не ска­зать революционную природу своих общественных взглядов, был одним из самых твердолобых консерваторов вчерашнего мира — последний капитан промышленности, мечтавший стать владыкой утопического королевства. Именно ему было суждено стать символом разрушения Германии — страны, вы­битой из привычной колеи войной и оказавшейся неспособ­ной справиться с ее последствиями. Твердо решив после по­ражения всерьез заняться политикой, Ратенау, в качестве рейхсминистра, будет вести с союзниками переговоры, пытаясь разумно урегулировать вопросы репарации и внешней по­литике, то есть предметы, являвшиеся краеугольными камня­ми британского заговора против Германии. Будучи безусловно честным и благонамеренным человеком, Ратенау, так же как и его предшественник Эрцбергер, поступал так, объективно исходя из понятий и допущений — таких, что какие бы дейст­вия он ни предпринял ради блага (абсолютно иллюзорного) своего собственного и Германии, — которые означали для него смертный приговор со стороны правых кланов. Его личная судьба стала лишь одной из многих немецких трагедий наступившей эры: исключительно одаренная личность, отказавшаяся признать само существование дьявольской ловушки, в кото­рую Британия заманила Германию после войны, Ратенау отказался осознать, что на деле он пытался делать политику «в клетке» и никакие, пусть даже самые блестящие дипломати­ческие ухищрения не могли сломать прутья этой клетки. Даже человек его масштаба и положения не смог бы добиться реше­ния ни одной из задач, поставленных им перед собой; его явное политическое бессилие достигло своего апогея в неволь­ной уступке — в заключении в 1922 году сделки между Россией и Германией: именно тогда началось наполовину тайное воен­ное сотрудничество, обеспечившее восстановление военного потенциала Германии, сотрудничество, которое — как это ни невероятно — продлилось два десятилетия — до самых послед­них дней, предшествовавших началу воплощения плана «Бар­баросса» в июне 1941 года.

К маю 1921 года Германия выплатила только 40 процентов из тех 5 миллионов долларов, которые она должна была предва­рительно заплатить согласно статьям Версальского договора. Когда был опубликован окончательный счет, великий блеф ре­параций достиг своего пика в шумихе, поднятой массой конфе­ренций, подогреваемой мнениями многочисленных экспертов и бесчисленными криптограммами, заполнившими страницы европейских финансовых бюллетеней, настолько затемнявших существо дела, что последнее стало абсолютно недоступным ка­кому бы то ни было пониманию: из 132 миллиардов марок 82 миллиарда следовало представить в виде выпущенных для этой цели ценных бумаг, которые следовало оплатить в обозри­мом будущем, — иными словами, их надо было отложить в сторо­ну и предать забвению — вся эта цифирь была вброшена в пе­чать только ради сенсации.

Все это означало, что Германии предстояло выплачивать остальные 50 миллиардов долларов со скоростью 2,5 миллиар­да долларов в год для погашения процента и 0,5 миллиарда долларов в год для уменьшения суммы собственно долга (92). Ежегодный транш долга составлял приблизительно 5,8 про­цента ВВП Германии за 1921 год, или 40 процентов годовой стоимости размещенных за границей государственных цен­ных бумаг и облигаций (93): возместить все это количество зо­лотом или иностранной валютой представлялось абсолютно немыслимым (94).

Могла ли Германия платить? Да, она могла, если бы (1) рейх был способен обеспечить профицит годового государственного бюджета или (2) продавала бы за границу больше, чем покупала иностранных товаров: излишки на зарубежных счетах позволи­ли бы накапливать средства в иностранной валюте, каковые по­том можно было бы направлять бывшим противникам. Такая схема явилась бы просто безвозмездным подарком загранице — бесплатным экспортом. Вследствие огромного внутреннего во­енного долга и непоколебимой решимости союзников покон­чить с конкурентоспособностью Германии на мировых рынках, оба эти условия были невыполнимы (95). Убийство Эрцбергера доказало, что праздный класс Германии решил всерьез сопро­тивляться налогообложению. Что же касается французов. то. поскольку они и сами были должны Британии и Америке, они отказывались принимать репарации в единственно возможной форме, то есть в виде немецких товаров и услуг. В довершение всего Британия ввела 26-процентную пошлину на все ввозимые из Германии товары. Таким образом, все — в полном согласии с предсказаниями Веблена — понимали, что Германия не может, а следовательно, и не будет платить.

Таким образом, Германия оказалась в зависимости от Франции (и Британии), Франция от Британии, а Британия от Амери­ки, так Соединенные Штаты оказались в непривлекательной роли бездушного кровопийцы-ростовщика. Ни одна встреча в верхах по поводу репараций не обходилась без единодушного обращения к американским представителям с мольбой о списа­нии внутрисоюзнических долгов. Но каждая такая просьба встречала «садистский» отказ США (96).

Все в один голос обвиняли Америку в создании безвыходно­го положения, американцы сваливали вину на британцев, те пе­ребрасывали мяч французам, которым ничего не оставалось, как винить во всем немцев. И так далее, по бесконечному кругу. В этой пьесе, достойной сцены театра абсурда, Германии, по мнению министра реконструкции Вальтера Ратенау, была от­ведена роль «нормального человека, надолго помещенного про­тив его воли в сумасшедший дом, в результате чего этот человек начал понемногу усваивать повадки и поведение своих сокамер­ников» (97). Подвергаясь глухим угрозам далекой Америки, обузданная французскими истериками, подчиняясь гипнозу лживого лицемерия Британии и прирученного ею советского сфинкса, Германия действительно сошла с ума.

В этой гнетущей атмосфере Вальтер Ратенау решил принести добровольную жертву своей безнадежной объективности: он предложил американским представителям решить запутанную шараду, разрубив одним ударом гордиев узел: Германия могла взять на себя союзнические долги целиком, выплатив их Амери­ке в размере 11 миллиардов долларов, выполнив сорок один пла­теж по 1,95 миллиарда долларов каждый (98). Таким образом, Германия будет должна только и исключительно Соединенным Штатам, освободит союзников от выплаты долгов и снимет с Ев­ропы бремя взаимных обид и претензий. Услышав это предложе­ние, Вашингтон злобно зашипел, а британское министерство иностранных дел сделало Германии выговор: «Такой компро­мисс неприемлем ни в коем случае». Даже в одном из последних научных исследований на эту тему предложение Ратенау было названо «весьма эксцентричным»; то есть даже сейчас Вальтера Ратенау не хотят простить за такую ограниченную попытку, вос­пользовавшись временным затишьем, вероломно и целенаправ­ленно нарушить условия выплаты репараций (99).

Дипломаты... разбирались с важными, но чуждыми для них экономическими вопросами с той осмотрительностью, кото­рая характерна для людей, боящихся обвинений в том, что они ведут себя как слоны в посудной лавке; Ратенау же обо­шелся с этими вопросами с непринужденностью прирожден­ного оратора (100).

Несмотря на то что он имел доступ ко всем техническим дета­лям сложившейся в стране ситуации и понимал их значение, Ра­тенау все же пал жертвой тщеславия: подобно Эрцбергеру, это­му демиургу «возможного», он недооценил шовинистическую враждебность немецкого общества и вообразил, что сможет в одиночку изменить судьбу Германии и переделать ее по собст­венному усмотрению.

Наконец, 31 августа 1921 года Германия выплатила первый миллиард репараций в золотых марках. Этот трансферт был поистине суровым испытанием: деньги были собраны под по­ручительство международной банковской сети и превращены в тысячи тонн золота и серебра, перевезенного в бронированных вагонах в Швейцарию, Данию и Голландию; флотилии па­роходов увозили золото в США — поистине это было похоже на эпическое повествование о царских кладах Темных Веков (101). Первый платеж вызвал падение марки относительно доллара с 60 до 100 марок за один доллар (102). Германия силь­но пострадала от утечки золота, которое по закону должно бы­ло покрывать стоимость каждого бумажного банкнота в соот­ношении один к трем, и состояние рынка предвещало падение стоимости бумажной марки. Действительно, в мае 1921 года Центральный банк Германии временно приостановил конвер­тирование марки в золото; другими словами, было объявлено, что банкноты отныне не «эквивалентны золоту», — над питалась гиперинфляция.

Вальтер Ратенау был кронпринцем экономической империи, унаследованной им от отца, Эмиля, который строил ее, не жалея сил. Воспользовавшись купленным у Эдисона патентом, Ратенау-старший основал AEG (Allgemeine Elektriyit'ats Gesellschaft, не­мецкий аналог «Дженерал электрик»), компанию, которая зали­ла электрическим светом Берлин и всю Германию, а за счет долевого участия и слияний с массой мелких местных компаний и зарубежными банками провела электрическое освещение и в такие города, как Мадрид, Лиссабон, Генуя, Неаполь, Христи­ания, Мехико, Рио-де-Жанейро, Иркутск и Москва (103). Блестя­щего отпрыска великой корпоративной династии, Вальтера пес­товали, учили и воспитывали как принца; он с легкостью оперировал сложнейшими финансовыми и техническими дета­лями, сверкая при этом талмудической осведомленностью и классической эрудицией. «Он говорит о любви и экономике, химии и катании на каяках; он ученый, помещик и биржевой брокер — короче говоря, он соединил в себе те способности, ка­кими каждый из нас обладает по отдельности» (104).

Первый политический опыт Ратенау, как и Эрцбергер, полу­чил в администрации имперских колоний: в 1907 году он сопро­вождал секретаря по делам колоний Дернбурга в инспекцион­ной поездке в Африку. Во время войны Ратенау участвовал в организации тыла, создав механизм мобилизации ресурсов (так называемые Kriegswirtschaftsgesellschaften)*,

* Военно-экономический консорциум.

с помощью ко­торого осуществляли реквизиции, импортные закупки и произ­водство эрзацев (заменителей) для того, чтобы кормить нена­сытное чудовище войны (105), — эта же традиция нашла свое продолжение в четырехлетнем плане Геринга, разработанном для подготовки ко Второй мировой войне**.

** См. главу 5, стр. 332.

Война породила новые духовные течения, и Ратенау, чутко уловив носившиеся в воздухе изменения, отчеканил свое видение будущего устрой­ства общества в книге, сделавшей его одним из самых популяр­ных в Германии авторов.

Общество, нисколько не смущаясь, утверждал он, управляет­ся «тремястами людьми», которые хорошо знакомы друг с дру­гом. Это гнусная, «надменная и чванливая в своем богатстве» олигархия, «оказывающая тайное и явное влияние», за которой послушно следует «разлагающийся средний класс... изо всех сил стремящийся не скатиться на уровень пролетариата», и далее «собственно пролетариат, молчаливо стоящий в самом низу: это и есть нация, темное, бездонное море» (106). В книге «Von kommenden Dingen» («О грядущем»), написанной в 1916 году, Ратенау пророчествовал, что «воля, поднявшаяся из глубин народной души», неминуемо уничтожит капитализм; «ответственные властители», происходящие из представителей «интеллек­туальных династий», должны будут очистить Германию от оков и несправедливостей наследственного права и навсегда заклей­мить свободное движение капиталов, чем можно будет обес­печить благосостояние общества и его жизнеспособность. В ок­тябре 1918 года ему и в голову не приходила даже сама возможность капитуляции рейха. Со страниц газеты «Vossische Zeitung» он призывал немецких солдат оказывать упорное со­противление противнику, а граждан — записываться в народное ополчение. Позже, в 1921-1922 годах, он использовал плоды этих калейдоскопических опытов в создании Ei fullungspolitik он тоже был современным поборником «возможного», равно как и одиозным порождением старого порядка.

В апреле 1922 года министр иностранных дел Веймарской республики (с октября 1921-го) Ратенау, вопреки самому себе, стал наконец невольной жертвой «тактики сумасшедшего до­ма», разыгранной против Германии на международной арене. Поводом стало проведение Генуэзской конференции, где впер­вые после Версаля встретились «русские и немцы — два плохих мальчика европейского семейства» (107).

В Генуе возобновилась постановка обычной комедии: Брита­ния подстрекала Францию, уговаривая ее подписать совместный проект меморандума по репарациям, основной упор в кото­ром надо было сделать на статье 116 Версальского договора. В статье 116 говорилось о том, что Россия, если пожелает, может претендовать на свою долю в германских репарациях (108). Этот гамбит разжег аппетит французов, так как Франция полагала, что ей дают в руки еще одно оружие, коим можно будет и дальше терзать Германию; России предложили экономическое партнерство, которое будет оплачивать не Франция, а Германия, от которой отсекут еще часть ее национального достояния.

Советы были проинструктированы соответственно: им пред­стояло шантажировать Германию, как огня боявшуюся 116-й статьи, и заставить ее ратифицировать секретное соглашение о союзе с Россией. Эта комбинация направлялся из резиден­ции Ллойд Джорджа на вилле «Альберти», где за закрытыми дверями вели переговоры британские, французские и россий­ские дипломаты, в то время как немцы, снедаемые тревогой и страхом, на эти переговоры допущены не были. Трижды за время проведения предварительных переговоров Ратенау требовал встречи с британским премьер-министром; трижды его требования были отклонены. С тех пор историки в один голос жалуются на «невежливость» Ллойд Джорджа, но в дейст­вительности эта «неучтивость» была лишь еще одной уловкой в критически важной игре, дополнявшей коварную стратегию Версальского договора. Поздно вечером 14 апреля 1922 года русские нанесли визит немцам в их резиденции и предложили немедленно отправиться в близлежащее курортное местечко Рапалло и по-дружески там побеседовать. Немцы поначалу при­нимали русских посланцев в штыки, но после долгих размышле­ний согласились на приглашение — «дольше всех сопротивлялся Ратенау» (109). Рапалльский договор был подписан 16 апреля 1922 года. Ратенау подписал его, в общем, против своей воли (110). Сама идея большевиков была для него привлекательна, но своей свите он сказал, что желал бы совершить такой шаг с одобрения союзников: это означало, что он ни в малейшей степени не понял суть игры, окончательно оторвавшись от по­литической реальности.

В заключенном с русскими договоре подтверждалось намере­ние обеих сторон возобновить торговые отношения, а также аннулировались взаимные финансовые претензии, сущест­вовавшие до войны; другими словами, Россия отказывалась от всяких притязаний на немецкие активы. Это движение пред­ставлялось — пусть и крошечным — шагом на пути к созданию ев­разийского объединения. Но было ли оно таким в действитель­ности? Надо ли было Британии тревожиться по этому поводу? Едва ли. Естественно, Франция громко выражала свое разоча­рование, но Мальцан, германский дипломат, отвечавший в не­мецком МИДе за русские дела, на балу, данном в честь оконча­ния конференции, танцевал с миссис Ллойд Джордж, чей супруг ни на минуту не сомневался в том, что Раналльский дого­вор главным образом и в первую очередь был заключен как пакт военного сотрудничества России и Германии. Но британский премьер и не думал осуждать договор — напротив, он и в част­ных беседах, и в дипломатических заявлениях говорил, что Рапалло — это противовес упрямому желанию Франции отодви­нуть свою границу к Рейну, тем самым уничтожив германское национальное единство, — следовательно, британская политика «умиротворения» Германии началась уже тогда, в 1922 году (111). Таким образом, Британия слегка изменила тактику: теперь она открыто объявила о том, что реабилитация Германии необходи­ма для противодействия высокомерным притязаниям Фран­ции; но за этим хитрым предлогом скрывалась истинная конеч­ная цель Британии — постепенное вооружение Германии. Здесь мы видим еще один стандартный британский подход в дейст­вии: Британия использовала враждебность Франции как повод защитить Германию, опираясь для достижения цели на помощь России.

Пока разворачивались все эти события, ожидавшие своего часа рекруты Добровольческого корпуса дважды терпели жесто­кое разочарование: первое случилось после ликвидации сове­тов, а второе после дисгармоничного аккорда Капповского пут­ча. Сидя в обшарпанных меблированных квартирах Берлина, они обсуждали политические проблемы, плели заговоры и со­ставляли списки. Эти списки пополнялись именами исполните­лей Erfiillungspolitik, поборников возможного, которые изо всех сил стремились взрастить и выпестовать Веймарскую республи­ку и воспрепятствовать «дыханию мистических сил, кои разум, при всех его возможностях, не в состоянии постичь» (112). Объ­явленные вне закона «новые отверженные» Веймарской респуб­лики — кадеты, ветераны Добровольческого корпуса и демоби­лизованные солдаты, юная поросль немецкой консервативной революции — вышли на охоту за людьми, подобными Ратенау, — он, кстати, тоже был в списке.

«Здесь невозможно дышать! — с душевной болью говорил бывший военно-морской офицер, двадцатичетырехлетний ветеран бригады Эрхардта Эрвин Керн своим товарищам — Эрнсту фон Саломону и Герману Фишеру.— Мы, и никто другой должны проткнуть плотную корку, чтобы впустить хоть немно­го воздуха в нашу затхлую немецкую атмосферу!» (113) Фон Саломон переживет всех, чтобы рассказать легенду об этих Geachteten («отверженных») в своей одноименной книге, ставшей одним из священных текстов германских «новых пра­вых». «9 ноября, — кричал Керн, — я все равно что пустил себе пулю в лоб! Я уже мертв... высшая сила требует разрушения, и я разрушаю... У меня нет иного выбора — я должен пожертво­вать себя моей прекрасной и беспощадной судьбе» (114). Речь шла о Ратенау?

Ратенау начал «активную политику» исполнения; он стал «мостом»: мостом между еврейством, каковое Ратенау описывал как «темное, малодушное церебральное племя» своих предков (116), и светловолосыми, бесстрашными арийцами, которых он просто обожал. Он был корпоративным отпрыском, желавшим обложить налогами капитал и уничтожить страдания; экономи­стом, жаждавшим теократии; технократом, мечтавшим о комму­не. Ратенау, жаловался фон Саломон, был одновременно слиш­ком велик и слишком мелок, «и тем и другим вместе», так же как и его книга «О грядущем», которую прочли все «Отверженные» и нашли, что в ней не хватает «динамита»: на их взгляд, Ратенау пытался направить Германию по пути, не отвечавшему ее внут­ренней сущности (116).

Убийство было назначено на 24 июня 1922 года.

Фон Саломон, учитывая его молодость — ему было в то время всего девятнадцать, — не был в числе непосредственных испол­нителей, но на всякий случай спросил Керна, что говорить в по­лиции, если арестуют всю группу. «Говори что хочешь, — ответил Керн, — скажи, что Ратенау был одним из сионских мудрецов, или еще какую-нибудь глупость... Они все равно никогда не пой­мут, что движет нами» (117).

Тем временем и на политической арене Ратенау, так же как до него Эрцбергер, был отдан на заклание гневу правых радика­лов. Ярый националист Гельфрейх опять, не удовлетворившись смертью одного Эрцбергера, принялся выступать с теми же об­винениями, но на этот раз в адрес Ратенау.

Так же как сербские националисты, немецкие «отвержен­ные» устроили засаду и принялись поджидать в ней приближе­ния лимузина министра. Когда показалась машина, Керн неожи­данно выскочил из укрытия и выпустил точно в цель все девять пуль обоймы. Фишер швырнул гранату. Было видно, как Ратенау взлетел на воздух. Оставшийся в живых шофер нажал на газ и доставил патрона домой, где вызванный врач констатировал смерть (118).

Марка начала стремительно падать: от 370 марок за один дол­лар в июне до 1175 в августе 1922 года.

После бешеной погони двое молодых убийц забаррикадиро­вались на верхнем этаже старого замка Заалек и оказали упор­ное сопротивление осаждавшим их полицейским. В завязав­шейся перестрелке Керн был убит — пуля попала ему в висок, а Фишер, положив тело товарища на носилки, высунулся в ок­но, выкрикнул последнее «Hoch!» вождю Эрхардту и выстре­лил себе в голову (119). На суде сообщники Керна механически называли в качестве причины убийства ту самую «глупость» о том, что Ратенау действительно был одним из трехсот сион­ских мудрецов, готовивших заговор с целью захвата мирового господства.

Все эти смертельно опасные юнцы были вооружены и непло­хо финансировались, а нити от всех политических убийств того времени, включая покушения на Эрцбергера и Ратенау, тянулись к тщательно законспирированному руководству тайной ОС (Organisation Consul, неформальной группе телохраните­лей Эрхардта). На эту тему была масса спекуляций, но доказа­тельства оказались весьма скудными. К примеру, командир Доб­ровольческого корпуса Эрхардт отрицал причастность своих людей к убийству Эрцбергера, хотя и не отмежевался полно­стью от мальчиков, расстрелявших Ратенау.

Впрочем, судебные решения в данном случае не имели ника­кого значения; все интуитивно чувствовали, что «мальчики» бы­ли manus longus немецкой праворадикальной реакции: Эрцбер­гер, Ратенау и многие другие были всего лишь побочными жертвами ужасающей братоубийственной вражды,.устроенной британцами, загнавшими династический рейх в прокрустово ложе бутафорской республики. Именно Британия заставила Германию играть в парламентскую игру, ожидая, когда реакция попытается в надлежащее время взять реванш. Эти смерти, как и другие бесчисленные катастрофы, поражавшие Германию в период между двумя войнами, были следствием этого извра­щенного плана.

Писатель Эрнст Юнгер, растягивая на свой нижнесаксон­ский манер гласные, спросил фон Саломона: «Почему у вас не хватило мужества признаться в том, что вы убили Ратенау только за то, что он еврей?» Фон Саломон ответил: «Потому что его убили не за это» (120).

Гитлер, однако, не одобрял террористическую тактику «отвер­женных». «Смехотворно и нелогично убивать какого-то отдель­но взятого человека, — говорил он о политических убийствах, — когда рядом сидит и спокойно облизывается собака, на совести которой два миллиона убитых. [Нам же нужно] сто тысяч бор­цов за наш образ жизни» (121).

Рапалльский договор стал лишь формальной ратификацией союза, зарождение которого можно отнести к концу двадцато­го года, когда представители главы Truppenamt*

* «Военное ведомство» — эвфемизм, обозначавший генеральный штаб, иметь который Германии было запрещено соответствующими статья­ми Версальского договора.

генерала фон Секта завязали контакты с Троцким, Радеком и командирами Красной Армии, закладывая основы перевооружения обеих стран (122). Еще в январе 1920 года, то есть до Капповского путча, Сект «считал будущее политическое и экономическое со­глашение с Советской Россией «стратегической целью» нашей политики», хотя в то же время неоднократно заявлял: «Мы готовы стать неприступным валом на пути распространения большевизма» (123). Надуманным предлогом учреждения ново­го альянса служило стремление уничтожить Польшу, общего врага России и Германии, но в действительности в тот момент Польшу оставили в покое, а военное сотрудничество неуклон­но набирало силу. Поддержанные с 1921 года русским поверенным в Берлине Вигдором Коппом, одобренные Троцким и разведками Британии, Франции и Польши организация на российской территории центров подготовки офицеров, строи­тельство заводов по производству боевых отравляющих ве­ществ, самолетов и танков и обмен офицерскими делегациями в обоих направлениях протекали в целом весьма гладко (124). С этой же целью генерал Курт фон Шлейхер создал в минис­терстве обороны «особый отдел R», который в 1922 году отправил в Россию на переподготовку первую группу офицеров... Группа русских офицеров — среди которых был и будущий на­чальник генерального штаба Красной Армии Тухачевский приехала в Берлин, чтобы познакомиться с методами, которы­ми пользовался «Труппенамт» для подготовки будущих офице­ров (125). Другие военные заводы строились в Турции, Шве­ции, Нидерландах и Швейцарии (126).

Телеграфные провода раскалялись от сообщений о продаже немецкого оружия России и о германских офицерах, служив­ших в российской армии... Форин Офис обратил внимание на нарушение 170-й и 179-й статей Версальского договора*,

* Статья 170 запрещала Германии производство, импорт и экспорт «во­енных материалов», а статья 179 запрещала создание в Германии зару­бежных военных миссии и обмен военными представителями и делега­циями.

но ни­чего не произошло. Британское внешнеполитическое ведомство никак не отреагировало на поступавшую информацию. В ответе на парламентский запрос по поводу русско-германских переговоров Керзон уклонился от ответа, заявив, что прави­тельство Его Величества не получало официальной информа­ции о таких переговорах (127).

Значит, если Германия должна была вооружиться, то она с необходимостью должна была сделать это в «приличной» ма­нере, а именно прикрыв этот процесс пактом изгоев, то есть за­ключив договор с Советами, которые, в свою очередь, с самого начала выступали в двух ложных ролях — врагов капиталистиче­ского Запада и друзей Германии. Что же касается Франции, то Британия не позволяла ей играть какие-либо роли, кроме ро­ли вечной колючки в боку Германии.

С генералом Сектом (он ушел в отставку в 1926 году) и без не­го, так же как и без Ратенау, так называемые Abmachungen «специальные операции» рейхсвера в России — продолжались до марта 1935 года, когда Гитлер объявил недействительным Версальский договор (128).

Действительно, единственным стабильным учреждением Вей­марской республики было ведомое Гесслером министерство обо­роны, связующее звено между правительством и армией. В своем министерском седле Гесслер пережил 13 правительственных кабинетов — с 1920-го по 1928 год. Такая устойчивость говорит о стабильном положении рейхсвера как «государства в государст­ве», положении, обеспеченном специальным бюджетом, непод­контрольном рейхстагу. Этот бюджет был распылен по тысячам секретных фондов, проследить движение средств в которых бы­ло не под силу даже самым искушенным парламентариям.

С 1920 года Германская республика постоянно имела два ка­бинета: правительство, состоявшее из рейхсканцлера и его министров, и правительство генералов. Когда возникали конфликты и противоречия, выигрывала всегда армия. Все это называлось «германской демократией» (129).

Чистилище 1923 года: гиперинфляция

Коллапс германской валюты зимой 1923 года — самая впечатляющая экономическая катастрофа двадцатого века. Великая гер­манская инфляция знаменовала конец первого периода существования Веймарской республики — период хаоса. Значение инфляции огромно, ибо именно она выдвинула нацистов на первые строки в международных политических новостях. Этот эпизод в экономической истории Германии наглядно иллюстри­рует тот факт, что финансовые потрясения могут порождать курс политического развития. Нет никакого основания утверж­дать, что творцы Версальского договора имели целью спрово­цировать нацистский переворот, организовав невиданный фи­нансовый оползень. Но остается обвинение в том, что британцы сознательно и преднамеренно воздержались на пере­говорах в Версале от секвестрации сертификатов военного зай­ма у богатых подписчиков, в руках которых находилась основ­ная масса облигаций. Теперь же, когда победители Первой мировой войны обязали Германию к выплате огромных сумм в иностранной валюте, сумм, чей мыльный пузырь вдвое превы­шал доходы страны, как-то трудно было поверить, что державы-победительницы не отдавали себе отчет в том, что у такого ре­шения будет очень сильная отдача. Следовательно, особенно если мы учтем глубочайшую компетенцию британских "правите­лей в финансовых вопросах, мы можем уверенно допустить, что Лондон прекрасно представлял себе, какое экономическое по­трясение ожидало Германию в самом ближайшем будущем. Чего Британия, скорее всего, ожидала получить,— это «очищения» германских счетов: поскольку такая безудержная инфляция не­избежно приводила к аннулированию всякого государственно­го долга, союзники, вероятно, своей политикой рассчитывали превратить Германию в tabula rasa для массивных иностранных финансовых вливаний, каковые действительно были организо­ваны в Лондоне на американские деньги в 1924 году (см. главу 4). В дополнение к этим немедленным и решающим результатам и последствиям можно было также ожидать, что уничтожение государственной валюты приведет к великой дестабилизации нации, и в пароксизме растворения немецкой валюты (ноябрь 1923 года) нацистское движение наконец прорывается на аван­сцену. Нацисты попытались, правда неудачно, устроить скорый переворот в Мюнхене, в котором даже участвовали бывшие капповцы. Но самое главное, что происшедшее экономическое потрясение представило широкой публике «одаренного», «су­масбродного», «бесноватого» барабанщика движения — тридца­тичетырехлетнего фюрера (вождя) Адольфа Гитлера.

Вот как изменялся курс бумажной марки по отношению к американскому доллару, согласно официальной статистике Рейхсбанка и данным Берлинской биржи, с 1918-го по 1923 год (табл. 3.1) (130)

За этот период времени состояние германской валюты претер­пело четыре фазы изменений (131). В 1919 году, на фоне снятия блокады, когда импорт товаров первой необходимости намного превосходил экспорт, правительство, опираясь на девальвацию валюты, стимулировало международную торговлю. Благоприят­ную роль сыграли также инвестиции иностранных банков, и с июля по ноябрь 1920 года марка короткое время пребывала в «добром здравии»: безработица сократилась практически до нуля, а внутренняя и внешняя торговля оживилась (вторая фа­за). Затем, с мая по ноябрь 1921 года (третья фаза), когда лондон­ская схема выплаты репараций больно ударила по веймарским запасам иностранной валюты, выявился искусственный харак­тер подъема экономики 1920 года. Люди стали избавляться от марок: иными словами, обыватели начали сбывать с рук марку либо продавая ее на обменных биржах, либо вкладывая в покуп­ку долговременных ценностей (Sachwerte). С конца 1921 года и особенно после убийства Ратенау (июнь 1922 года) и до конца 1923 года Германия находилась в тисках гиперинфляции — в ре­жиме постоянного и неуклонного обесценивания денег, причем ежемесячный рост цен превышал 50 процентов (132).

Отчаявшись дождаться отказа Америки от «вето» на списа­ние межсоюзнических долгов, Франция, в приступе ярости на­много превзошедшей всякие ожидания британцев, решилась на импровизацию: 9 января 1923 года она обвинила Германию в на­рушении обязательств. Два дня спустя 17 000 французских и бельгийских солдат в сопровождении группы горных инжене­ров вступили в Рур — угольный бассейн и индустриальное серд­це Западной Германии, — для того чтобы взять под контроль добычу и отгрузку угля, что, согласно букве Версальского дого­вора, входило в компетенцию Франции и Бельгии. Намекая на непримиримость некоторых конгрессменов со Среднего Запа­да, стоявших за американским вето на прощение долгов, один британский журналист едко заметил: «Разгадку тайны Рура сле­дует искать в долине Миссисипи» (133).

Публично Британия осудила вторжение, но не шевельнула и пальцем, чтобы ему воспрепятствовать. Оккупированная об­ласть не превышала 60 миль в длину и 30 — в ширину, но на этой территории проживали 10 процентов населения Германии и производилось 80 процентов немецкого угля, чугуна и стали; в этом районе была самая густая железнодорожная сеть в мире (134).

Политика «исполнения» умерла вместе с Ратенау; кабинет Вирта пал в ноябре 1922 года, и ему на смену пришло первое од­нородное «капиталистическое правительство» (135), возглавля­емое директором крупной судовой компании Вильгельмом Куно. Когда французы вторглись в Рур, Куно провозгласил новый курс Веймарской республики, названный им «пассивным сопротивле­нием»: прозвучал призыв не подчиняться незаконным требова­ниям союзников. Французы применяли силу, провоцировали и принуждали. Для помощи бастующим шахтерам правительство начало выпуск специальных денег. В 1923 году одно яйцо стоило уже 8 миллионов марок, а людей стали хоронить не в деревянных гробах, а в картонных мешках (136). Безработица утроилась, сви­репствовал разгул проституции, плохое питание в трущобах при­водило к врожденным уродствам; согласно скрупулезной государ­ственной статистике дети рабочего класса находились в жалком и плачевном состоянии. Националисты возгорались. Впервые с 1919 года народ сплотился вокруг республики, несмотря на то что Гитлер и его нацисты призывали бойкотировать всеобщую забастовку. «Наш главный враг сейчас — Веймар, — кипятился Гит­лер, — а не Франция!» Как бы то ни было, бесчисленные акты саботажа, осуществляемого разрозненными группками отчаявших­ся патриотов — 400 из них были казнены, 300 человек самими немцами, — едва ли нанесли ущерб французским реквизициям: са­ми рурские промышленники, боясь потерять контроль над рын­ком, гарантировали поставки угля. На рассвете рабочие поднима­лись и шли в шахты добывать уголь; добычу сваливали в огромные курганы, которые в сумерках увозили во Францию.

Такая вот политика «пассивного сопротивления», которая наря­ду с полным коллапсом марки в конце 1923 года ознаменовалась катастрофическим крахом кабинета Куно и окончанием судорож­ной преамбулы Веймарской республики (137).

Как могло случиться, что доллар к ноябрю 1923 года стал сто­ить 4,2 триллиона марок? С тех пор были выдвинуты два объяс­нения этому факту: обвинительное и оправдательное. Англо-­американский обвинительный тезис вкратце сводился к тому, что немцы решили мошенническим путем уклониться от репа­раций, безудержно печатая бумажные деньги; согласно же не­мецкому оправдательному тезису, репарационный гнет, нало­женный Версальским договором, вынудил власти рейха всеми доступными способами изыскивать иностранную валюту, ку­пить которую можно было только за счет истощения запасов драгоценных металлов и прогрессирующего удешевления мар­ки. Утечка рейхсмарки за границу, утверждали немцы, удорожа­ет импорт и, следовательно, приводит к повышению цен: повсе­местный рост цен давит на заработную плату и оклады и вынуждает правительство приспосабливаться к ситуации, сти­мулируя краткосрочные кредиты под высокие проценты, что требовало еще большего увеличения массы платежных средств. Выражаясь словами управляющего Рейхсбанком Хафенштейна:

Фундаментальная причина заключается в безудержном росте текущего (краткосрочного) долга и его превращение в сред­ство платежа за счет дисконтирования казначейских и бан­ковских билетов. Причина такого роста коренится, с одной стороны, в непомерном бремени репараций и в отсутствии достаточных источников дохода для формирования сбалан­сированного государственного бюджета — с другой... Рейх должен каким-то образом существовать, и реальный отказ от дисконтирования и удешевления валюты перед лицом задач, поставленных бюджетом... неизбежно привел бы к хаосу (138).

Британский тезис, если рассмотреть его более подробно, при­писывал каждый взлет внутренних цен и падение марки на мировых рынках раздутым краткосрочным заимствованиям го­сударства, которые, согласно опубликованным отчетам, дейст­вительно стремительно росли за трехлетний период с 1920-го но 1923 год. То, что общество не желало одалживать государст­ву, последнее получало из Центрального банка, который «дисконтировал», то есть авансировал наличность, обеспеченную казначейскими билетами: каждое такое авансирование соот­ветствовало впрыскиванию ликвидности в экономику. Каждый раз, когда банк покупал правительственные облигации, он «трансформировал» эти облигации в «деньги»: отчасти в виде чеков, отчасти же в виде наличности — банковских билетов и звонкой монеты, которые государство же печатало и чекани­ло по заказу все того же Центрального банка. До середины 1922 года общество и рейхсбанк покрывали по половине расхо­дов рейха.

Вот как британский посол в Берлине лорд д'Эбернон описы­вал политику рейхсбанка:

[Управляющий Рейхсбанком] Хафенштейн... хотя он честен и прям, отличается невежеством и упрямством... Хафен­штейн, очевидно, считает, что падение германской валюты никак не связано с гигантским ростом массы бумажных де­нег, и приводит в действие печатный станок, не сознавая ка­тастрофические последствия таких действий (139).

Несмотря на то состояние неопределенности, какое до сих пор характеризует дебаты по вопросу германской гиперинфляции, представляется, что верх одержал британский тезис, который со временем стал общепризнанной догмой: действительно, он прост, правдоподобен, самоуверен и, вопреки мнению д'Эбернона, насквозь фальшив, в то время как аргументы немцев по­стыдно уклончивы и правдивы лишь наполовину.

Достояние Германии в 1913 году оценивалось в 300 миллиар­дов марок (140). Приблизительно треть этого достояния было впустую растрачено во время войны, что в 1919 году поставило Эрцбергера перед невероятно тяжелой задачей сбора налогов, особенно путем обложения капитала, для того чтобы возмес­тить принадлежавшие государству 98 миллиардов марок воен­ного займа, — Эрцбергер потерпел неудачу и заплатил за эту по­пытку жизнью.

Однако этаже попытка породила фундаментальную реакцию, которая вопиющим образом осталась не замеченной германской статистикой и обширной литературой, посвященной этому во­просу, — бегство капитала. В отсутствие надежных цифр многие «ученые» (141) поспешили преуменьшить значение этой эскапады капитала сквозь «западную дыру» (das Loch im Westen), то есть через услужливые банки, предоставившие каналы для экспорта капитала из Германии на западные рынки. Нет, одна­ко, никаких оснований считать ложным предположение о том, что после 1919 года перевод германского богатства за границу был огромным. В 1923 году газета «Нью-Йорк тайме» попыта­лась оценить размер германских вкладов в банках США и при­шла к цифре приблизительно в 2 миллиарда долларов (142), что соответствует приблизительно четверти ВВП Германии в 1923 году, — и это касается только Соединенных Штатов (143). Однако самым крупным реципиентом германских капиталов все это время была Голландия, хотя дополнительными храни­лищами сбежавших из Германии денег были также банки Швейцарии, Норвегии, Швеции, Дании и Испании. Крупней­шие стальные и прочие промышленные магнаты буквально де­монтировали свои предприятия на родине и перевозили их за границу. Из Голландии восстановленные там корпорации путем слияния приобретали в Германии обанкротившиеся кон­церны, которые использовались для сокрытия доходных зару­бежных предприятий, — эти дочерние германские предприя­тия обеспечивали владевшие ими компании с штаб-квартирами в Голландии необходимыми суммами в германских бумажных марках, что позволяло занижать истинную стоимость товаров и обманывать германские фискальные органы, а в это же время материнская фирма накапливала дорогую иностранную валюту, полученную от продажи продукции на мировом рынке (144).

После 1923 года голландская экономика пережила невидан­но бурный рост. Исчез хронический дефицит торгового ба­ланса... С 1920-го но 1929 год перевалка товаров через гол­ландские порты, то есть транзитная торговля с удаленными от моря германскими предприятиями, росла головокружи­тельными темпами — 16 процентов в год... Голландская эко­номика никогда прежде не знала такого бурного процвета­ния, такие темпы роста остались непревзойденными даже во время бума пятидесятых и шестидесятых годов (145).

Долг платежом красен. Голландия выразила свою благодар­ность двадцать лет спустя: в первые месяцы Второй мировой войны, когда еще продолжалась битва за Францию, голландские военные заводы уже начали размещать немецкие заказы, а же­лезные дороги были переданы в распоряжение германских вла­стей — теперь эшелоны из Германии могли доходить до самой французской границы (146).

Крупные вотчины промышленных магнатов Германии ред­ко попадали в сети германских фискальных органов, каждый раз все заканчивалось сбором (обесцененных) денег, по боль­шей части со среднего класса: финансовый крестовый поход Эрцбергера, рухнувший под бременем инфляции, сыграл роль бумеранга, больнее всего ударив тех, кого был призван защи­тить. К 1921 году правые заблокировали в рейхстаге все законо­проекты, направленные на конфискацию денег у крупных ин­весторов (147).

Итак, бегство капиталов, как было упомянуто выше, было в полном разгаре уже в конце 1919 года; какую именно долю гер­манского достояния праздный класс сумел отложить в иностран­ных банках, неизвестно. Трансферт таких крупных платежей в марках и их последующий обмен на другие валюты оказывал ог­ромное давление на обменную стоимость марки и на государст­венный бюджет Германии, которая таким образом лишалась сво­ей налоговой базы.

Опровергая британский тезис, защитники немецкого объяс­нения неоднократно и вполне оправданно указывали на дан­ные государственной немецкой статистики, которая обнаружи­вала, что (1) государственный долг возрастал по мере регресса инфляции, и наоборот (при отсутствии, правда, отчетливой систематической корреляции); (2) что падение обменной стои­мости марки всегда было круче скорости увеличения объема массы обращающихся бумажных денег (148) и (3) что так назы­ваемое внешнее ухудшение положения марки всегда предшест­вовало росту цен на внутреннем рынке, то есть «внутреннему» ухудшению положения марки (149); то есть только после того, как марка теряла стоимость за границей, происходил рост цен в самой Германии, что и дало повод Хафенштейну обвинить ре­парационные платежи в таком обесценивании германской ва­люты и в его катастрофических последствиях. Однако внешнее обесценивание было в действительности обусловлено бегством капитала и только во вторую очередь — требованиями Вер­сальского договора.

Тот факт, что в 1920 году падение марки было не столь дра­матичным, каким оно должно было быть благодаря бегству ка­питала, обусловлен противодействием иностранного капита­ла, который всерьез начал поступать в Германию в 1920 году. В период между 1919 и 1921 годом иностранцы приобрели бо­лее 40 процентов немецкой ликвидности (то есть средств в ви­де наличности и банковских чеков). Интерес иностранцев был чисто спекулятивным: стоило только Германии разочаровать прожорливые устремления и предвкушения инвесторов, как началась бы свалка за реализацию ликвидности (150). Таким образом, то, что германский праздный класс выкачивал из страны, отчасти и временно возвращалось с деньгами богатых «туристов» — британских, американских и французских — во время их беспорядочных набегов, причем эти туристы, платя свои «сильные» валюты, охотились за «дешевыми, как грязь» немецкими собственностью, товарами и услугами.

Немецкий тезис давал половинчатое и неполное объяснение происшедшего феномена: помимо оправдания бегства капита­ла, оно ни словом не обмолвилось о той сердцевине, вокруг ко­торой образовался нараставший снежный ком гиперинфляции.

Вполне естественно утверждать, что первопричина краха и расплавления германской экономики заключалась в военном займе (151). Вот какую запись сделал в своем дневнике британ­ский пресс-атташе лорд Ридделл во время своего пребывания в Версале:

Мы говорили о компенсациях и контрибуциях. [Ллойд Джордж] зачитал мне меморандум с предложением конфис­кации германского военного займа, что принесло бы союзни­кам восемь миллионов фунтов. Я сказал: «Это смехотворная схема. Она порождает целую проблему». Ллойд Джордж: «Да, это очень претенциозное и глупое предложение» (152).

Совсем непонятно, почему Ллойд Джордж должен был считать конфискацию германского военного займа «претенциозным и глупым предложением». Верной была бы абсолютно противо­положная оценка: такая конфискация не «порождала бы про­блему», но позволила бы ее решить при условии, что «пробле­ма» состояла бы в том, как взыскать с Германии средства, на ко­торые можно было бы восстановить опустошенные области*.

* Это можно было сделать, конфисковав военный заем, заморозив ос­новной капитал, уменьшив ежегодные платежи по процентам и растянув уменьшенную таким образом выплату на два-три десятилетия разрешив при этом Германии в любой момент равной выплатой освободиться от долга. Но в свете той игры, которую начала Британия, игры, целью которой было обнищание простых людей и усиление прогерманской элиты, такие соображения были лишь побочными.

Следовательно, единственным объяснением такой поразитель­ной «небрежности» со стороны британцев можно считать их намерение заложить в этом вопросе бомбу замедленного дейст­вия. Конечной целью, как уже было сказано выше, было очище­ние рейха от военного долга и помочь Германии иностранными инвестициями во второй половине двадцатых годов (ей. следую­щую главу).

Простые соотношения позволяют сделать интересное наблюдение: между 1919 и 1920 годом деньги, выделенные для вы­платы процентов по военному займу и по обеспечению (налич­ностью) сертификатов, не возобновленных подписчиками, достигли в сумме 30 процентов от общих расходов рейха: то есть, иными словами, эта сумма эквивалентна 60 процентам всех денег (наличными и в чеках), созданных в Германии за указанный двухлетний период (153).

Действительно, помимо того, что богатые немцы переводи­ли богатства страны за рубеж, они — за период с 1920-го по на­чало 1922 года — также получили наличные деньги за свои сер­тификаты военного займа, то есть 50 процентов суммы займа было возмещено государством. Другая половина оставалась на руках мелких инвесторов, которые держались за свои сертифи­каты до конца, до того момента, когда они вконец обесцени­лись.

Выплата процентов по краткосрочным и долгосрочным госу­дарственным облигациям плюс погашение наличными деньга­ми сертификатов военного займа привели к выбросу на рынок большого объема денежных знаков, не имевших физического обеспечения: это был чистый «воздух», чистая инфляция.

Общество распоряжалось этой вброшенной на рынок лик­видностью двумя способами. Либо эти деньги превращали в твердую иностранную валюту и ценные товары, что еще боль­ше обесценивало марку. Либо — альтернативно или одновремен­но с первым способом — эти средства вкладывали в краткосроч­ные государственные ценные бумаги, которые до конца 1921 года считались «надежными», — нет нужды повторять, что такой оборот приводил лишь к накоплению процентов на сче­тах государства.

Именно по этому второму каналу произошло массовое сме­щение ликвидности в конце 1922 года. В 1920 году иностранцы еще покупали краткосрочные казначейские облигации рейха, что на короткий срок отодвинуло окончательный крах. Однако падение марки стало уже необратимым: после убийства Ратенау и французского вторжения в Рур началось массовое обналичи­вание ценных бумаг, что, в свою очередь, привело к лихорадоч­ному выпуску банкнот к концу 1923 года, когда государство, бес­сильное устоять перед необходимостью массового погашения облигаций, на полную мощность включило даже провинциаль­ные печатные станки. Такова была суть расплавления и краха: повсеместное и полное превращение правительственных обли­гаций в бумажные деньги.

Хафенштейн отнюдь не «разыгрывал из себя невинную жертву», когда публично жаловался, что у него «связаны руки». «Количество ежегодно выпускаемых банкнот... зависело исклю­чительно (впрочем, так же как и сегодня) от количества казна­чейских билетов, которое общество было готово обновить, приобрести или, наоборот, не приобрести» (154). В 1941 году в частной беседе Гитлер так подытожил оборотную сторону ин­фляционной динамики — которой, невзирая ни на что, он и был обязан своим великолепным дебютом на политической сцене:

Инфляцию можно было преодолеть. Решающим здесь был вопрос о военном займе: другими словами, выплата ежегод­но 10 миллиардов по процентам при долге 166 миллиардов... Для того чтобы выплачивать проценты, людей вынуждали с завязанными глазами идти по бревнышку с бумажными деньгами в руках — отсюда и произошло падение курса валю­ты. Справедливо было бы отложить выплату процентов по долгам... Я бы вынудил лиц, нажившихся на войне, заплатить звонкой государственной монетой за различные ценные бу­маги, которые я бы заморозил на двадцать, тридцать или со­рок лет... Инфляция возникла не из-за обращения не обеспе­ченных золотом денег. Инфляция начинается тогда, когда покупателя вынуждают платить за какую-то вещь больше, чем он платил за нее вчера (155).

Итак, логическая последовательность событий такова: (1) для того чтобы выплачивать проценты по огромному военному зай­му, государство приказало рейхсбанку выбросить в обращение огромное количество наличных и безналичных денег, что вы­звало неуклонный рост цен; (2) когда богачи поняли, что ин­фляция начинает подтачивать их состояния, и испугались дра­коновских налогов, введенных Эрцбергером, они начали продавать свои военные сертификаты и переводить капиталы за границу; (3) переведенный в марках за границу капитал пре­вращали там в доллары, гульдены, фунты и франки: это приве­ло к резкому падению марки относительно перечисленных ва­лют («внешнее обесценивание»); (4) недостаточный сбор налогов внутри страны вынудил рейх прибегнуть к краткосроч­ным заимствованиям: правительство напечатало множество облигаций, половина которых до 1922 года была превращена в наличные деньги Рейхсбанком, а половина приобретена част­ными лицами в качестве сбережений; (5) для того чтобы выпла­чивать репарации, Германия покупала иностранную валюту, рас­ходуя марки под залог золота, что еще больше ослабляло марку по отношению к другим валютам; (6) это усиление внешнего обесценивания повысило импортные цены что, в свою оче­редь, привело к удорожанию жизни, цены по-прежнему продол­жали лететь вверх; (7) рейх все больше и больше погружался в трясину долга, но в течение приблизительно двух лет (1920-1922 годы) покупка иностранцами и немецкими гражда­нами правительственных ценных бумаг и облигаций препятст­вовала переходу инфляции в тотальный финансовый крах и расплавление всей финансовой системы; (8) после француз­ского вторжения в Рур в начале 1923 года окончательный отказ от плавающего долга не оставил государству и рейхсбанку ино­го выбора — пришлось полностью, марка в марку, оплатить на­личными все сертификаты, которые инвесторы — внутренние и зарубежные — не желали больше возобновлять; с этого момен­та начинается выпуск новых ценных бумаг, эмиссию которых рейх был вынужден произвести, чтобы оплачивать государст­венные расходы. Эти ценные бумаги обеспечивались исключи­тельно Центральным банком: он принял все облигации и пре­вратил их в (ничего не стоящие) банкноты — соответственно, марка окончательно рухнула.

В ходе этого обвала рейхсбанк потерял половину своего зо­лотого запаса, а управляющий банком Хафенштейн в ноябре 1923 года умер от сердечного приступа. Крестьяне придержива­ли зерно, дожидаясь повышения цен, а люди в городах голода­ли; пролетариям терять было нечего, а праздные собственники, состояния которых находились в надежных местах за границей, чувствовали себя лучше, чем в конце войны. Однако мелкая бур­жуазия (das Kleinblirgertum), представители которой жили на некий фиксированный доход, была практически сметена с лица земли. Гиперинфляция уничтожила накопления среднего клас­са: в середине двадцатых годов этот обнищавший слой населе­ния начал массами вливаться в ряды нацистов.

Веймарская гиперинфляция — это история иностранного заговора и внутреннего предательства; отсюда нечестность бри­танского тезиса и прискорбная неполнота германской апо­логии: в противоположность основному тезису германской за­щиты мы можем утверждать, что не репарации обусловили германский финансовый крах, они лишь ускорили его наступле­ние. За период с 1919-го по 1922 год Германия уплатила в качест­ве репараций около 10 процентов своего дохода (156), это было единственное, что Германия вообще уплатила союзникам вплоть до прихода к власти Гитлера (157).

В «клетке» Веймарской республики германская элита ис­терзала марку, экспортировав в надежно защищенные от не­мецкого фискального ведомства места неучтенную, но весьма значимую часть германского государственного достояния. Рейх был вынужден, в качестве паллиативной меры осущест­вить массивный «плавающий» заем, который к 1923 году был погашен морем ничего не стоящих бумажек. Именно предста­вители германского паразитирующего класса, которые нанес­ли Германии удар в спину и буквально подтолкнули возмущен­ный средний класс в силки, расставленные нацистами, люби­ли рассуждать о достоинствах радикализации. Все это в точно­сти соответствовало предвидениям Веблена, который злове­ще предсказывал, что репарации «спровоцируют радикализм в Германии».

В конце, когда рейх был «очищен» от военного займа, весь военный долг Германии, составлявший треть всего богатства страны в ее лучшие имперские времена, в ноябре 1923 года но­минально стоил один доллар двадцать три цента.

Теперь, когда Германия оказалась очищенной от своих им­перских долгов, Америка внезапно изъявила желание вновь по­явиться на европейских берегах, чтобы непосредственно вме­шаться в реконструкцию и восстановление денежной системы своего вчерашнего врага: Веймар стоял на пороге своей «золо­той» пятилетки (1924-1929 годы).

Первый натиск нацистских фундаменталистов

Именно в тот момент, когда марка почти достигла дна своего падения, они наконец явились — нацисты. Вначале никто, кро­ме горстки баварцев, не проявлял интереса или осведомленно­сти об этой группке раскольников. Казалось, что это еще одна команда буйных юнцов, желавших вернуть славные довоенные времена. Но нацисты — со временем немцам предстояло это уз­нать — образовали движение, полностью чуждое всеобщей пат­риотической ностальгии. Движение это с самого начала оказы­вало беспощадное сопротивление Веймарской республике. В то время как большинство ветеранских и националистичес­ких ассоциаций трепетно преклонялись перед эмблемами, за­имствованными из недавнего имперского прошлого — орлами, крестами и черно-бело-красными прусскими знаменами, — эмб­лемой нацистов была одна только свастика; было такое впечат­ление, что гитлеровцы оседлали германский национализм как своего рода троянского коня, чтобы втащить чуждое мировоз­зрение, переведенное на общепринятый язык — на реакцион­ные идиомы, доступные отчаявшемуся простому народу. Особая космология, символизируемая правовращающей свастикой, — тайное знание, скрываемое за плотно закрытыми дверями ложи Туле*,

* Глава 2, стр. 100-101

— никогда не упоминалась, даже косвенно, в речах Гитлера и его последователей, оставаясь исключительной приви­легией посвященных. В отличие от националистов старой гвар­дии, нацисты были религиозной сектой, закамуфлированной в наряд политической партии, НСДАП, и защищенной собствен­ной милицией — штурмовыми отрядами (СА), позже усиленными преторианской когортой СС. С течением времени, однако, если не считать бросающегося в глаза сохранения эмблемы, нацисты стали вести себя подобно подавляющему большинству правых ре­акционеров: они вели свою политическую баталию с Веймарской республикой яростными инвективами, обструкционизмом, дема­гогическим подстрекательством и постоянными стычками с «пролетарскими батальонами», организованными и спаянными железной дисциплиной отрядами левых.

Что же касается СССР, каждое движение которого в отно­шении Германии вполне соответствовало британским планам и намерениям, то инфляционная катастрофа представила ему уникальную возможность политического подрыва влияния не­мецких правых: с одной стороны, ведь Советы помогали рейхс­веру вооружаться (что было официально санкционировано Рапалльским договором); а с другой стороны, целенаправленно провоцировали националистов. Как выяснилось позже из воспо­минаний Кривицкого, одного из руководителей советской раз­ведки, который отвечал за дестабилизацию положения в Герма­нии, большевистские агенты, организованные в тайные ячейки, так называемые тройки, совершали акты террора, саботажа и насилия, призванные посеять страх в немецком обществе. Эти ячейки финансировались и готовились в Москве для того, что­бы «деморализовать рейхсвер и полицию [особенно] с помо­щью убийств и террористических актов» (158). Красный террор не должен был оказывать долговременного эффекта, он был на­правлен лишь на кратковременные потрясения и мелкие беспо­рядки, провоцируемые одураченными простофилями, — по боль­шей части молодыми немецкими коммунистами — бессистемные и бесцельные насильственные действия: кабацкие и уличные по­тасовки, забастовки, акции устрашения и так далее. Именно эти, инспирированные Советами «восстания» служили питательной средой для активистов правого крыла и нацистов. Казалось, что все соединились в своих усилиях помочь гитлеровцам: они мог­ли рассчитывать на Лондон в его политическом и финансовом удушении германского народа и благодарить Москву за весь тот коммунистический ужас, который позволил им во весь рост вы­ступить в качестве защитников фатерланда.

Поэтому едва ли кого-то могло потрясти зрелище возмужа­ния и созревания гитлеризма, вступление его в пору политичес­кого юношества осенью 1923 года, когда Германию терзали заба­стовки, уличные столкновения и галопирующая инфляция. Во время франко-бельгийского вторжения в Рур Гитлер кричал со страниц нацистской газеты «Volkischer Beobachter»: «Пусть на нас обрушатся несчастья!» (159)

Дискредитированный гиперинфляцией кабинет Куно пал в августе 1923 года и был заменен буржуазным правительством Штреземана, в которое против желания многих снова вошли социал-демократические министры.

Благодаря возрастающей популярности нацистов 25 сентяб­ря Гитлер был провозглашен политическим главой Kampfbund, «Боевого союза», объединившего под своей эгидой все правые силы Южной Германии. Но уже 26 сентября 1923 года баварское правительство, вставшее перед необходимостью противостоять возрождению социалистической политики и возвышению Гитлера в качестве реакционного популистского лидера, ввело чрезвычайное положение и передало диктаторские полномо­чия бывшему баварскому премьер-министру фон Кару*.

* Фон Кар, который пришел к власти и связи с Капповским путчем, ушел в отставку в 1921 году.

В Берлине, в качестве сенсационной контрмеры, новый рейхсканц­лер Штреземан передал всю полноту власти командующему армией генералу фон Секту. Командующий баварского рейхсве­ра генерал фон Лоссов решил не подчиниться своему прямому начальнику в Берлине фон Сект)' и предоставил свои армии в распоряжение мятежного фон Кара. Между Берлином и Мюн­хеном возникла конфронтация, чреватая гражданской войной.

В октябре в двух землях (Саксонии и Тюрингии) к власти при­шли коалиционные правительства, состоявшие из коммунистов и социал-демократов. Германские правые содрогнулись от ужаса.

Гитлер внимательно следил за трещиной, возникшей между баварскими националистами и берлинским центром. Гитлер по­нимал, что сконцентрированные в Мюнхене силы реакции го­товы снова разыграть роялистский путч а-ля Капп: эта хунта ар­мейских генералов и примкнувших к ним чиновников была готова захватить Мюнхен, восстановить на троне баварского короля, совершить марш против только что избранных в Саксо­нии и Тюрингии красных правительств, свергнуть их, а потом, собравшись с силами, отправиться на штурм Берлина. Если бы этот план был приведен в действие и осуществлен, то роялисты набрали бы такую силу, что сплотили бы под своими знаменами всех недовольных реакционеров, заглушив несколько самобытный голос нацистов.

Гитлеровцам надо было действовать немедля, примкнуть к монархистским победителям и помешать им стать лидерами и организаторами грядущей «национальной революции». Для выступления Гитлер выбрал 9 ноября, годовщину революции, но, узнав, что фон Кар планирует собрать в большой пивной «Бюргербройкеллер» митинг 8 ноября, он перенес на этот день и свое выступление. Чтобы перехватить инициативу у роялис­тов, нацисты ворвались в пивной зал. Гитлер, перебив выступав­шего фон Кара, вскочил на стол, выхватил из кобуры пистолет и выстрелил в потолок. Он провозгласил начало национальной революции и был встречен овацией. Оказавшийся в безвыход­ном положении монархистский триумвират — Кар, Лоссов и на­чальник баварской полиции Зейсснер — выразили свою полную поддержку Гитлеру.

Но как только Гитлер и его недозрелые «неоязычники» по­вернулись спиной к фон Кару, позволив тому уйти, он немедлен­но положил конец притязаниям нацистов, подписав с согласия армии, декрет о роспуске НСДАП. На следующее утро, узнав об этом предательстве, Гитлер и его бойцы, в сопровождении гене­рала Людендорфа, строем отважно направились в центр города. На Одеон плац их уже ждали полицейские, взявшие винтовки на прицел. Нацисты не остановились. Четырнадцать человек были убиты — первые мученики нацизма. Раненый спутник Гитлера, падая, сбил последнего с ног, и Гитлер ушиб плеча о мостовую.

Действительно, прошедшей ночью Бавария и Берлин подпи­сали мир за спиной нацистов: для тот чтобы умиротворить мюнхенских роялистов, армия фон Секта отправилась из Бер­лина свергать левые правительства Саксонии и Тюрингии, в от­вет на что баварцы отказались от планов мятежа. Пивной путч был подавлен до того, как начался. Вновь преимущество оказа­лось на стороне армии фон Секта: генерал был готов скорее ви­деть Германию пленницей Веймарской республики, нежели от­дать ее «злым силам, порожденным сбитыми с толку массами и имеющим целью захват власти» (160).

Рецидивист генерал Людендорф, тоже принявший участие в путче, с ледяным спокойствием прошел сквозь пули, был за­держан полицией, но вскоре отпущен. Гитлер был арестован: обвиненный в государственной измене, он превратил свою защитительную речь в завораживающий чревовещательный се­анс плача по судьбе нации. В своей защитительной речи Гитлер заявил: «Вы можете тысячу раз объявить нас виновными, но богиня, которая восседает на троне вечного суда исто­рии... нас оправдает» (161). Он был приговорен к пятилетне­му заключению в земельной тюрьме Ландсберг. Затем срок был сокращен до девяти месяцев. Наставник Гитлера Дитрих Эккарт, гуру ложи Туле, бывший одним из кукловодов путча, также был заключен под стражу: потрясение от ареста было слишком сильным. Спустя короткое время после освобожде­ния он умер.

В Ландсберге, в соавторстве с верным Гессом. Гитлер сочи­нил «Mein Kampf» («Моя борьба»). Свой опус автор посвятил памяти своего хозяина, отошедшего в мир иной Дитриха Эккарта, «который отдач жизнь за пробуждение своего... народа (162). Первый том был опубликован в июле 1925 года, второй в декабре 1926-го.

«Майн Кампф» содержала взрывоопасную схему создания не­коего подобия ацтекской империи на равнинах Центральной Азии. Как политическая программа, предписания которой Третий рейх должен был выполнять неукоснительно, представляла собой смесь гностицизма с соответствующим стратегическим приложением. Как можно понять на начальных разделов, рели­гиозное рвение движения было искормлено тайными знаниями общества Туле. Согласно этой прнчудливой космологии, - «тело света», то есть германский народ как коллективный «народный дух», низвергнут во мрак материального, провозвестники коего, как полагал автор, происходят из враждебного племени ев­реев. Спасением для немцев может быть только отделение — от­деление от цепей материализма. Для немцев существование по необходимости означает борьбу — эти два понятия для них не­разделимы (163). Миссионерский порыв сочетается с полити­ческим императивом, так как большевизм и иудаизм слились в неразрывное целое. Враг — советский интернационал, подчи­ненный еврейским лидерам, — окопался в России.

«Германия, проснись!» — таков был последний стих строфы, переработанной Дитрихом Эккартом в 1922 году. Эту строку ученик Эккарта Альфред Розенберг, будущий расовый идеолог Третьего рейха, сделал девизом, начертанным под изображени­ем свастики на красных штандартах нацизма (164):

Sturm, Sturm, Sturm! Lautet die Glocken von Turm zu Turm!... Judas erscheint, das Reich zu gewinnen, Lautet, da(3 blutig die Seile sich roten... Wehe dem Volk, das heute noch traumt, Deutschland erwache!

[Штурм, штурм, штурм!

Пусть звонят колокола от башни к башне!..

Иуда явился, чтобы покорить рейх.

Так пусть веревки колоколом обагрятся кровью...

Горе народу, что до сих пор спит,

Германия, проснись!]

В главах IV, XIII и XIV «Майн Кампф» Гитлер подробно рассма­тривает геополитические воззрения нацистов. Перенаселение, излюбленное олигархическое словечко, которое вуалирует стремление к геноциду, является отправным пунктом гитлеров­ских рассуждений. Есть четыре способа, писал он, обуздать ги­потетическое превышение размножения людей сверх преде­лов, за которыми становится невозможным поддержание их естественного существования: (1) искусственное снижение рождаемости, (2) внутренняя колонизация, то есть увеличение урожайности отечественных земельных угодий, (3) приобрете­ние новых плодородных земель, (4) включение в мировую тор­говлю, с тем чтобы импортировать жизненно необходимые продовольствие и товары.

Ограничивать рождаемость, полемизировал Гитлер, означа­ло всеми силами воспитывать тех, кто родился, а значит, всех тех больных и нездоровых детей, которые только ослабят «ста­новой хребет» расы. Внутренняя колонизация представляла со­бой, по сути, отсрочку в решении проблемы, причем отсрочка катастрофическая, так как предоставляет соперничающим ра­сам решающее территориальное преимущество в борьбе за вы­живание. Приобретение протекторатов и колониальные игры с Британией, которыми по глупости занимался Второй рейх, явило всему миру свои разрушительные последствия. Следова­тельно, заключает фюрер, единственная возможная альтерна­тива — это завоевание территории.

Где?

Если мы желаем осуществить территориальные приобрете­ния в Европе, то сможем сделать это только за счет России... При проведении такой политики у нас может быть только один союзник — Англия... Нет таких жертв, которые не стои­ло бы принести ради желания Англии заключить такой со­юз... Абсолютно ясно, что существует только одна ориента­ция, способная привести к поставленной цели, — отказ от мировой торговли и колоний... Все инструменты власти госу­дарства должны быть сосредоточены на создании сухопут­ной армии (165).

Таков был синтез и квинтэссенция внешней политики нацизма: не больше и не меньше, чем изъявление страстного восхище­ния Британией, перед фольклором и традициями которой Гит­лер преклонялся (166) и союза с которой он желал больше все­го на свете; страсть к Британии и обещанная кровавая бойня на Востоке ради создания нацистской империи Herrenvolk — расы господ.

Невнимательное отношение к откровениям Макиндера тем более удивительно, что Гитлера, за период его заключения в Ландсберге, несколько раз посещал очень опытный стра­тег, сам основатель немецкой школы Geopolitik, генерал Карл Хаусхофер, очень хорошо знакомый с данной темой. Если исто­ки гитлеровского антисемитизма, как легко установить, навея­ны Эккартом, то источник формирования геополитических взглядов Гитлера представляется более туманным. Речи Гитлера в 1920 году оставляли мало место для пассажей, характерных для его более поздней зрелой риторики, в которой он уделял ос­новное место перенаселению и выпячивал идею Lebensraum «жизненного пространства». На самом деле в августе 1920 года в «наброске одной из своих речей он писал о "братстве с Восто­ком (Verbrtiderung nach Osten)"» (167), что говорит о расплыв­чатости политических взглядов Адольфа Гитлера в начале его карьеры. Однако уже к 1922 году Гитлер становится глух ко всяким расчетам на евразийскую гармонию; консервативный идео­лог Мёллер ван ден Брук, страстно желавший стать свидетелем слияния Запада с «великой гуманистической поэзией Востока» (168), встретился с нацистским вождем и вовлек его в долгую дискуссию, в конце которой он признался одному своему другу: «Этот парень ничего не понимает» (169). Эрнст Ганфштенгль, изощренный торговец произведениями искусства и один из первых крупных меценатов неотесанного ефрейтора, вспоми­нал, как в начале 1923 года Гитлер повторял свой излюбленный это тезис: «Главное, чего следует добиться в будущей войне, полного контроля над зерновыми и продовольственными по­ставками из Западной России» (170). Ганфштенгль приписал эту антиславянскую направленность Гитлера влиянию Альфреда Розенберга, который действительно воображал полную пере­кройку карты Евразии и ее подчинение совместному управле­нию Германии и ее нордических компаньонов — прибалтийцев, скандинавов и британцев (171).

Эту точку зрения оспаривали (172), но нет никаких причин сомневаться в том, что Гитлер оттачивал свои геополитические взгляды под влиянием таинственного Хаусхофера, который, между прочим, преподавал геополитику Рудольфу Гессу в быт­ность того в Мюнхенском университете. Помимо этого, Хаусхофер был посвящен во многие тайны Востока. Хотя верно то, что Хаусхофер в своих объемистых научных сочинениях не выска­зывался за радикальное противостояние с Советской Россией, он тем не менее оставлял открытой альтернативу между «панази­атским движением Советов» и «пантикоокеанским альянсом англоамериканцев», с одной стороны (173), и одобрением актив­ного геополитического партнерства с Британией — с другой (174). Такая позиция в действительности не оставляла выбора; она слишком хорошо совпадала с действиями более поздней на­цистской дипломатии, собиравшейся подписать перемирие с Россией только затем, чтобы позднее уничтожить ее с помощью (как надеялись нацисты) Британии*.

* См. главу 5.

В заключительной части книги геополитические цели Треть­его рейха раскрываются со всей возможной полнотой. «Цель немецкой внешней политики, — вещал Гитлер, — заключается в подготовке повторного завоевания свободы на будущее» (175). Британия действительно претендует на роль мирового ге­гемона, но у нее нет никакого интереса в том, добавлял Гитлер, чтобы «полностью стереть Германию с лица земли», что приве­ло к «господству Франции на континенте». Следовательно, де­лает вывод Гитлер, поскольку (1) «стремлением Британии было и остается недопущение усиления могущества континенталь­ной державы», (2) «французская дипломатия всегда будет про­тиводействовать искусству британского правящего класса» и (3) «неумолимым смертельным врагом германского народа была и остается Франция», постольку верно самое первое ут­верждение: приоритетом Германии является союз с Британией (176). Первое из этих утверждений не учитывает, что оно в пер­вую очередь может быть приложено к самой Германии и являет­ся повторением ложной надежды на то, что Британию удастся привлечь такой дешевой приманкой, как гипотетическая враж­дебность Франции, тогда как на деле Британской империи са­мой судьбой было предписано всеми силами противиться евра­зийскому объятию. Никакие задабривания не смогли бы заставить Британию изменить такое понимание условия сохра­нения своего господства.

Во время Первой мировой войны, признавал Гитлер, «нам следовало опереться на Россию и обратиться против Британии». Но «сегодня условия изменились» (172). Сегодня «сама судьба, — настаивал фюрер, — подает нам желанный сигнал». Судьба отдала Россию во власть большевиков. Германия нач­нет наступление на Восток, так как именно с Востока нависает истинный, исконный враг. Для того чтобы рассеять возможные сомнения своих британских читателей, Гитлер на минуту допус­кает последствия германского альянса с Россией: если бы такой альянс состоялся, утверждал Гитлер, «Франция и Британия обрушились бы на Германию со скоростью света». Война на гер­манской территории привела бы к опустошительным послед­ствиям, ликвидировать которые, опираясь на ничтожную промышленную базу России, было бы абсолютно немыслимо. Представленная Гитлером имитация союза с Россией была чис­той абстракцией, так как никакое объединение не было возмож­но с большевиками, «этими отбросами человечества», для кото­рых Германия являлась «следующей крупной мишенью» (178). Таким образом, вероятное евразийское объятие было представ­лено, проанализировано и безусловно отвергнуто.

Последнее предостережение из «Политического кредо не­мецкой нации» вошло и в манифест нацистов:

Ни в коем случае не допускать возникновения двух мощных континентальных держав в Европе. Никогда не забывать о том, что самое священное право на Земле — это право чело­века возделывать ее собственными руками, а самая священ­ная жертва — это кровь, которую человек проливает за эту землю (179).

Итак, на горизонте появился немецкий «барабанщик», нена­вистник Веймарской республики, провозвестник кровавого по­хода на Восток, влюбленный в Британию и преследуемый кош­маром размножения расово неполноценных племен свыше «естественных пределов»; ветеран Великой войны, ставший во главе культа, замаскированного под политическую партию; че­ловек, очаровавший и околдовавший немецкую патриотиче­скую элиту, готовый к тому же сокрушить Францию.

Надо сказать, что Британия была той самой темной лошад­кой, которая действительно стоила того, чтобы ее использо­вать.

Часть 4

«Надоедливый план платежей». Каким образом управляющий Норман обрек Европу на проклятие; 1924-1933 годы

Выходит, что я никогда прежде не понимал людей. Никогда больше не буду я верить в то, что они говорят, в то, что они думают. Именно людей, и только их одних следует бояться, бояться всегда.

Сколько потребуется времени на то, чтобы закончился их бред, когда, ис­тощившись, они, наконец остановятся, эти чудовища?

Луи-Фердинанд Селин. «Путешествие на исходе ночи» (1)

Они жиреют и за счет Бога, и за счет мира. Они не сеют, они лишь сры­вают плоды. Они колдуны во плоти, делающие золото по телефону...

Эрих Кестнер. «Гимн банкиру» (2)

«Я сидел в большом зале ожидания, и зал этот назывался Европа. Мой по­езд должен был отправиться через неделю. Я знал это. Но никто не мог сказать, куда он отправиться, и что будет со мной. Теперь мы снова си­дим в том же зале ожидания, и он снова называется Европа! И опять мы не знаем, что с нами произойдет! Наша жизнь временна, а кризис нескончаем!»

Эрих Кестнер. «Фабиан» (3)

Банковская «сеть» и правила золотой игры

Германию следовало возродить из пепла — то есть перевоору­жить и обновить; все это вполне соответствовало пророчест­вам Веблена. Как было показано в предыдущей главе, датой, от­метившей начало военного пробуждения Германии, можно считать апрель 1922 года, когда Рапалльским договором был за­ключен по видимости весьма своеобразный союз между вей­марскими генералами и генералами Красной Армии. Кроме то­го, надо было позаботиться и о восстановлении основы германской промышленности. Прежде чем реконструировать германскую экономику, авторы Версальского договора решили дождаться, когда гиперинфляция уничтожит старую марку. Этот крах был с легкостью устроен британскими экспертами: принуждение германского правительства, увязшего в (воен­ном) долге, вдвое превышавшем доходы страны, платить репарации (в иностранной валюте и золотом) без конфискации это­го долга, загнало рейх в угол. В тесноте этого угла — бегство капиталов, падение марки, уклонение от уплаты налогов — стандартные действия дуэта «государство — рейхсбанк» могли привести только к инфляционному распылению и краху; в этом нет никакой мистики, никакой роковой ошибки. Единственная неопределенность касалась того срока, который потребуется для полного завершения этого финансового всесожжения. Потребовалось три года на то, чтобы полностью очистить Веймар от старого долга, сделанного ради ведения Великой войны, то есть период с 1920 по 1923 год.

В это время Банк Англии подыскал подходящего управля­ющего, способного организовать спасение Германии из Лондо­на на американские деньги. Хранителем банка была выбрана странная и интригующая фигура Монтегю Нормана: Норман продержался на этом посту необычайно долго — двадцать четы­ре года — с 1920 по 1944 год; случай уникальный за всю историю банка. Когда инфляция в Германии перешла в свою последнюю стадию, Норман инициировал процесс, в ходе которого Брита­ния и большинство промышленно развитых стран снова оказа­лись привязанными к так называемому золотому обменному стандарту. Эта операция — смысл которой так и не дошел до ученых того времени — ни в коем случае не была жалкой диле­тантской попыткой горстки ностальгирующих джентльменов оживить древнюю денежную систему, существовавшую до Пер­вой мировой войны. Отнюдь — это было весьма своеобразное творение управляющего, выходе воплощения коего он, если можно так выразиться, на целых шесть лет (1925-1931 годы) окутал банковскую сеть Запада одной-единственной, легко уп­равляемой и ощутимо нестабильной паутиной платежей — и па­утина эта уже несла в себе зародыш саморазрушения. Это тоже была игра, в которой каждый участвующий в ней центральный банк получал свою долю в определенной квоте золота. Для то­го чтобы накопить и защитить золотой запас своего банка, Монтегю Норман в 1920 году испытал две фундаментальные методики, кои он использовал десять лет спустя ради дости­жения имперских целей: (1) пауперизация Индии путем ог­раничения денежной массы (то есть путем преднамеренной дефляции), с тем чтобы привлечь индийское золото в Лон­дон, и (2) поощрение увеличения денежной массы (то есть инфляции) в Америке, как средство увода золота из Нью-Йорка, и обеспечения устойчивого потока американских инвестиций в Европе. К середине двадцатых годов Австрия (1922 год) и Гер­мания (1924 год) стали первыми странами, которым помогли таким способом, и инфраструктура Германии превратилась в сияющий технологический бриллиант. Модернизация Герма­нии была доведена до совершенства за счет необузданной спе­кулятивной лихорадки в Америке, где с 1924 по 1929 год публи­ка массово бросилась подписываться на немецкие ценные бумаги. Норман остановил эту лихорадку великим крахом октя­бря 1929 года, чтобы сохранить контроль над последней стади­ей взращивания Германии и над предполагавшейся агонией Веймарской республики. Когда в марте 1931 года Австрия и Гер­мании объявили о намерении создать таможенный союз, то есть некое политическое объединение, каковым de facto по­пытались преодолеть состояние временной раздробленности, навязанной Версальским договором, новый золотой стандарт Нормана внезапно лопнул. Подготовив в конце двадцатых го­дов создание так называемой фунтовой зоны, с помощью кото­рой Лондон привязал к себе колонии, с которыми образовал плотное самодостаточное экономическое ядро, управляющий подготовил Британию и ее доминионы к финансовому от­делению от всего остального мира, каковое произошло летом 1931 года. Следуя монументальной шараде. Банк Англии пред­ставил себя жертвой всемирной финансовой неустойчивости, и Британия в сентябре 1931 года отказалась от золотого стан­дарта; таким образом, она сознательно разрушила междуна­родную систему платежей, полностью перекрыв финансовый кислород для Веймарской республики. После этого, пока рес­публику рвали на части растущая безработица, уличные бес­порядки и социальная деградация, британские клубы ждали бурного подъема немецких реакционных и радикальных дви­жений: таким движением оказался национал-социализм, лиде­ры которого, начиная с осени 1931 года осаждали президента Гинденбурга, домогаясь власти. Гражданские и гуманистиче­ские силы Германии, однако, оказали сопротивление, и Гитлер не смог получить электорального большинства еще в течение двух лет за счет невыносимых народных страданий. Так про­должалось до 4 января 1933 года, когда финансовая ось Лондон-Нью-Йорк, воспользовавшись (1) двуличной, хотя в основе пробританской позицией СССР, (2) постыдной паникой Вати­кана и (3) слепотой и глухотой германской социал-демократии, перешла к решительным действиям, практически открыто оп­латив назначения Гитлера рейхсканцлером.

За период с 1924 по 1933 год с прозябанием нацизма было по­кончено — из малозаметной группки нацисты превратились в главных поборников давно ожидавшегося германского воз­рождения. До 1929 года многим представлялось, что пророчест­ва Веблена оказались лживыми, но потом, совершенно, каза­лось бы, неожиданно, темная лошадка из «Майн Кампф» была выброшена на авансцену — благодаря социальному кризису и смуте.

Здесь-то и кроется главная трудность. В стандартных учебни­ках экономическую подоплеку возвышения нацизма либо рас­сматривают небрежно, либо не рассматривают вообще, а чита­телю привычно морочат голову, мимоходом, уверяя его в том, что Гитлер пришел к власти «из-за кризиса», не вдаваясь в даль­нейшие более подробные объяснения. Что это был за кризис? Если не приложить усилий, чтобы разобраться в механизмах этого призрачного краха, Гитлер останется результатом случай­ных событий, социальным побочным продуктом глупо сложив­шейся финансовой конъюнктуры. Но такой взгляд абсурден.

Для всякого изучающего данный предмет это очень трудные годы, поскольку феноменология этой очень своеобразной фа­зы, в которой очень сложным образом сплетаются воедино (1) крах Уолл-стрит, (2) банковский кризис в Австрии, Германии и Британии, (3) отмена золотого эквивалента британского фун­та или (4) открытое участие англо-американских финансовых кругов в приходе Гитлера к власти 4 января 1933 года, очень скудно документирована, да и в наши дни цепь взаимозависимо­сти между политическими и экономическими составляющими событий относится к числу самых тщательно охраняемых тайн. Тем не менее известных самих по себе фактов больше чем до­статочно для того, чтобы очень точно вставить их в основное повествование о взращивании нацизма и заново интерпретиро­вать тревожные события 1930-1932 годов. Новая интерпрета­ция неопровержимо указывает на прямую и сознательную мани­пуляцию сложными финансовыми структурами со стороны Британии, осуществленную с целью добиться желаемых резуль­татов в Германии, в особенности же в Германии.

На период с 1924 по 1933 год британские финансисты, ведо­мые Банком Англии, стали главными и практически единствен­ными главными героями вскармливания и взращивания гитле­ризма. Дипломатия была оттеснена на задний план; в игру вступил банкирский артистизм, при решающем участии которо­го была разыграна пьеса, начавшаяся в атмосфере обманчивых надежд (1924-1925 годы) и закончившаяся полной катастрофой (1930-1933 годы). Солистом в оркестре, исполнившем эту слож­ную и решающую интерлюдию, и стал Монтегю Норман.

Никому и никогда не удастся подобрать ключ к пониманию того, как возвысился и пришел к власти Гитлер, если не разо­браться в функционировании традиционной банковской сис­темы и в природе денег. Именно недостаток такого понимания и приводит к тому, что самые решающие события, приведшие к возвышению и приходу к власти нацизма, списывают на не­удачное стечение случайных обстоятельств в обстановке кри­зиса. Но в истории не бывает таких вещей, как случайность плохая или хорошая, — да и «кризис» никогда не принадлежит к числу природных катаклизмов, но всегда отражает нижнюю

точку экономической ситуации в циклических процессах, обусловленных относительно простой динамикой денежного обращения. К этой самой главной проблеме мы теперь и обра­тимся. Следующий раздел является необходимым введением к политическим и монетарным пертурбациям, послужившим фоном и основанием для восхождения Гитлера к вершинам власти.

Мир поделен на тех, кто создает деньги, и на тех, кто их не со­здает.

Все началось с золота. Благородные металлы обладают од­ним достоинством, одним свойством, которое выделяет их сре­ди всех прочих материалов, это свойство заключается в их веч­ной сохранности (4). Так, светло-желтый металл сделался общепризнанным средством обмена — жетоном, знаком торго­вых сделок, причем эти жетоны молено было прятать и сохра­нять в неспокойные времена и быстро выходить с ними на ры­нок, как только небо очищалось от туч. Металлический диск был меновой единицей и одновременно был средством накоп­ления. Так как люди никогда не полагались друг на друга, то они решили именно золото назвать деньгами: это позволило им ове­ществить богатство и превратить его в товар, более прочный, чем узы человеческого сообщества, каковые, как всем стало дав­но известно, могут порваться в любой момент. Золотые же мо­неты можно было закопать во дворе.

Потом появилась группа людей, которым со временем стали доверять хранение золотых запасов; так на свет родились банки­ры; эти последние быстро сообразили, что владельцам доверен­ных им золотых запасов на еженедельное проживание требуется лишь малая толика золотых монет и слитков; этот факт вдохно­вил банкиров на то, чтобы одалживать золото третьим лицам, в то время как законные владельцы этого одолженного золота пребывали в полной уверенности, что их ценности надежно спрятаны под сводами банковских подвалов. Вскоре настало время, когда банкиры начали распределять бумажные знаки, вместо того чтобы перемещать громоздкие слитки; возникло по­нятие гарантийного покрытия: столько-то золота столько же и еще какое-то количество бумажных купюр; другими словами, золото на депозитах банка всегда составляет какую-то долю от распространенных бумажных банкнотов — чем меньше доля зо­лота в этом соотношении, тем более рискованной становится политика банка. В залог золота банк выдает своим клиентам сче­та и чековые книжки, на которые можно приобретать товары и услуги. Банк, непредусмотрительно ссудивший слишком много клиентов, пострадает, так как среди его вкладчиков пойдут слухи о банкротстве: в этом случае депозиторы бросятся в банк, чтобы получить свои деньги в золоте, так как всегда существует обосно­ванное подозрение, что в каждый данный момент в банке нет до­статочной наличности, чтобы заплатить всем. Все это хорошо известно теперь и было известно всегда: известно, что банков­ское дело зиждется на грандиозном мошенничестве. Для банки­ров весь трюк заключался в том, чтобы (1) заставить людей при­нимать банкноты так, словно это было золото, (2) самим обладать драгоценными металлами, (3) прятать их в подвалах и (4) постепенно выкачивать золото из обращения.

Но несмотря на то что все это было хорошо известно, банки так и не были реформированы, и никогда не переставали суще­ствовать традиционные банки; вместо этого они ветвились, причем очень быстро. Собственно, по-иному и не могло быть, так как деньги однажды превращенные в товар, то есть в золо­то, и присвоенные, давали в руки исконную силу, отличную от всех прочих — непосредственное проявление этой силы есть процентная ставка.

Этот простой процент, который стал управлять жизнью им­перий, — что это? Страховой взнос, комиссионные? Это и ни то и ни другое — так как и то и другое банки собирают с клиен­тов отдельно. Процентная ставка — это совсем другая история. Это цена золотых денег, это выражение того особого свойст­ва, каким обладает золото и какое его владелец обыкновенно использует для того, чтобы поставить ближнего в затрудни­тельное положение. Власть банкиров заключается в том, что они «продают» в кавычках средство, которое не погибает (деньги) для того, чтобы к своей выгоде воспользоваться ос­тальной частью экономики, состоящей из производителей, ко­торых заставляют наперегонки предлагать на продажу те това­ры, которые портятся, — от овощей до домов и машин.

После этого суть дела свелась к тому, чтобы скупить золото и монополизировать денежное обращение. Тот, кто контроли­рует деньги, контролирует всю государственную систему: ее де­ятельность, ее политику, ее искусство и ее науку. Короче гово­ря, все. И тут начинается бешеная гонка, которая происходит одновременно с построением «решетки», банковской сети. Ре­шетка обладает набором узлов, расположенных в сердце эконо­мической активности. В этих узлах — скрытными сторожами, банкирами — производятся расчеты, результаты которых рас­сылаются по ветвям сети с нарочными.

Золото по большей части исчезает из обращения; теперь его прячут в подвалы резервных банков, которые вместо него выда­ют экономически активным субъектам бумажные купюры. Вели­кий круговорот свершился: золото вернулось туда, откуда вы­шло, — под землю, а деньги приняли ту форму, какую они должны были иметь всегда, форму, обусловленную самой их природой: они стали неосязаемым символом. Деньги стали пе­ремещаться в форме рядов чисел на номерных счетах, в то вре­мя как золото, плотное, тяжелое и громоздкое, надлежащим об­разом хранилось в глубоких подземельях. Но эти деньги, эти балансы на номерных банковских счетах никогда не были обще­ственными или государственными деньгами. Деньги были при­своены с самого начала. Их можно видеть только за экраном: но для того, чтобы завладеть наличностью, необходимо разре­шение банкира. Если такое разрешение человеку дано, то этот счастливец получает возможность пользоваться красивой чеко­вой книжкой, служившей пропуском для путешествия по тому лабиринту, в который в девятнадцатом веке превратились ком­мерческие взаимоотношения. Следовательно, процентная став­ка представляла (и представляет до сих пор) собой цену, кото­рую платят (1) за пользование неуничтожимыми средствами, в то время как деньги, как и все материальное, имеют вполне определенный и ограниченный срок годности, и (2) за доступ к принадлежащей банкирам «решетке».

Но это было только начало. Затем банкиры принялись на­капливать золото, печатать и распространять банкноты — в на­званиях которых отражались весовые части банковского золо­того запаса — под ростовщический процент, навязывая тем самым свою частную, корпоративную монополию гражданам своих стран.

Каким образом банкирская решетка взаимодействует с эко­номическим организмом? Основополагающий принцип прост: тот, кто хочет получить доступ к решетке, — то есть тот, кто нуж­дается в наличных деньгах, — в письменной форме представляет банкиру обещание, лист бумаги, то есть долговое обязательст­во, в котором он отказывается от своей свободы в степени, за­висящей от количества взятых у банка долларов плюс процент­ная ставка. Таковыми были коммерческие векселя производите­лей, долги, обеспеченные капиталом производителей (помеще­ние, орудия труда, земля, будущие доходы и т. д.), и даже вексе­ля государственного казначейства, долговые обязательства, обеспеченные правом государства собирать налоги с граждан — если все сообщество в целом становилось клиентом банкирской решетки; граждане и государство должны были платить, если хотели получать деньги на свое ежедневное пропитание. Банки­ры вкладывали деньги в экономику, беря в залог саму жизнь и достояние экономики — дело обстояло таким образом, что банки, захватив в свои руки редкое, неуничтожимое средство обмена, стали ростовщиками граждан и государства.

Долговые обязательства и векселя сторон, государственных, общественных и частных, признанные надежными и достойны­ми доверия, аккуратно складывали в портфель, называемый ак­тивами банка. Выполняемую банкиром операцию назвали дис­контом; например, банкир принимает вексель или долговое обязательство на 100 каких-то денежных единиц, дисконтирует их на 10 процентов и выдает клиенту 90 денежных единиц (удер­живая себе 10 процентов). Денежный рынок есть нечто иное, как общая сумма потребности банкирской решетки в ценных бу­магах экономических субъектов: частных или государственных акциях, краткосрочных или долгосрочных долговых обязатель­ствах, облигациях государственных и частных компаний самого разнообразного типа. Чем больше бумажных обязательств поку­пал банк у частных лиц и муниципалитетов через дисконт, тем более оптимистичными становились ожидания банкира на эко­номический подъем и тем дешевле начинал банк продавать деньги: происходило снижение процентной ставки.

Снижение ставки в сочетании с устойчивыми вливаниями банковских наличных денег запускало экономический бум, бум же сопровождался ростом цен: происходило то, что называют кредитной инфляцией. Если бум был значительным, то текущая процентная ставка начинала расти, чтобы соответствовать по­вышению цен; все это называлось французским словом hausse, повышением курса: это автоматический механизм, изобретен­ный банками для того, чтобы получать свою долю прибыли от разбухающего водопада денег, а также для того, чтобы удержи­вать цены под разумным контролем. Кроме того, повышение курса приостанавливалось из-за отказа от кредитования наиме­нее прибыльных концернов (5). Бум продолжался до тех пор, пока труд заемщика покрывал процентную ставку; но когда бла­годаря избытку предложения цены, в конце концов, начинали падать, эта разница (норма прибыли минус процентная ставка) быстро съеживалась. Экономическим субъектам живо напоми­нали о том, что деньги, которыми они распоряжаются, были да­ны им в долг.

Когда производители теряют способность оплачивать про­центную ставку, наступает конец: банки говорят «хватит!» и тре­буют возвращения займа, концерны становятся банкротами, ра­бочих увольняют, а наличность по соответствующим каналам возвращается в банкирскую решетку. Кризис, нищета, удушение общества.

Такой тип повсеместного рецидивирующего паралича стал определяющей чертой современной финансовой системы по­сле того, как несколько банкирских олигархий, контролировав­ших каждая свой собственный узел в решетке, пришли к выводу о необходимости создания представительного учреждения — центрального банка — призванного следить за золотом и фикси­ровать процентную ставку (то есть контролировать цену денег); в деятельности такого банка частные концерны принимали уча­стие в форме держания акций; в совет директоров банка кон­церны направляли консультантов для совместного решения деликатных вопросов взаимодействия между решеткой, госу­дарством и экономикой.

В результате великие общества Запада начали — одно за дру­гим — падать жертвами этой системы: к концу девятнадцатого века каждая страна страдала от гнета своей решетки, которая выросла в центральный орган, управляющий кредитными структурами, устроенными в виде перевернутой пирамиды. В находившейся внизу вершине пирамиды помещался золотой запас. Над золотым запасом (то есть над «золотым покрытием») наряду с заложенной собственностью мира громоздились ре­зервы дочерних банков, державшихся на депозитах материн­ского учреждения, а выше этой оболочки дочерние банки зани­мались своим грабительским промыслом. Деньги крупных банков обеспечивали потребности меньших банков, и такое сту­пенчатое использование кредита с увеличением массы чековых денег достигало, в конце концов, периферических филиалов, которые и определяли границы основания пирамиды, на кра­ешке основания которой в весьма неудобной позе сидела эконо­мика страны.

Так тонкая жила желтого металла привела к созданию монументальной конструкции.

Ко второй половине девятнадцатого века, в условиях пре­словутого золотого стандарта, во всех промышленно развитых странах валютный курс стали выражать в золоте — было объявле­но, что марка, франк или фунт стоят столько-то граммов золота, а банкноты были законодательно объявлены конвертируемыми в золото в каком-то данном соотношении, названном паритетом. Национальные валюты были привязаны к золоту, а паритеты не­скольких валют были связаны перекрестными соотношениями. Например, в Британии, по условиям золотого стандарта, кото­рый был установлен до Великой войны, 77 шиллингов и 10,5 пен­сов были эквивалентны стандартной унции (1111/12 грамм чис­того золота)*,

* То есть 77 шиллингов 10,5 пенсов были эквивалентны 3 фунтам (20 шиллингов в фунте) и 17 шиллингам 10,5 пенсов.

 а в Соединенных Штатах 20 долларов 67 центов были эквивалентны большой унции (12 12/12 грамм чистого золо­та), поэтому курс обмена двух валют, приведенных к золотому стандарту составлял один фунт за 4 доллара 86 центов. Нам следу­ет хорошенько запомнить этот «паритет».

Для того чтобы конкурировать в этой игре, правительства, поддерживаемые своими центральными банками, были вынуж­дены направлять все свои усилия в коммерческой и финансо­вой отраслях на то, чтобы защитить, а при возможности и уве­личить свой золотой запас, каковой в большой степени был хорошим показателем торговых достижений державы. Клапа­ном, регулирующим приток и отток золота из страны, был ее платежный баланс.

Платежный баланс имеет сложную составную природу и включает в себя текущий счет и баланс движения капитала. Текущий счет — это опись всех торговых достижений государ­ства; задача текущего счета — наблюдение за несоответствием между импортом и экспортом осязаемых товаров (то есть за торговым балансом) и за так называемыми невидимками: аренда кораблей, страховые премии и выплаты по процентам. Игра на таких невидимках всегда была сильной стороной, на­стоящим форте Британской империи. Баланс движения капи­тала, напротив, отражал разницу между притоком и оттоком фондов относительно национального финансового центра. Главным инструментом регулирования этих денежных потоков была процентная ставка. Банк мог значительно поднять ее и тем самым привлечь иностранные деньги в свои банки; как говорили в то время, ставка в 7-10 процентов способна притя­нуть деньги даже с луны. Напротив, низкие процентные ставки у себя дома неизбежно заставят отечественных держателей зо­лота искать более высокой прибыли на свои праздные фонды за границей.

Очевидный недостаток политики «высокой ставки» у себя дома, заключался, однако, в удушении собственной экономики; такая политика приносила выгодные барыши финансовым ком­паниям, банковской решетке и праздным собственникам, но вредила всем остальным. Таким образом, применять этот ин­струмент регуляции надо было осторожно и дозировано и ни­когда слишком долго. Если деньги дорожают, то удорожаются и инвестиции, и работа тормозится и останавливается.

В том, что касается движения золота, на эффекте изменений банковской ставки зиждется возможность достижения жела­емого результата максимально быстрым способом. Этот способ безошибочно применяли как основной принцип «оздоровле­ния финансов» во времена кризисов, то есть когда опасность грозила надежности покрытия центрального банка, так как ор­ды спекулянтов стремились избавиться от отечественной валю­ты и обменять ее на золото; происходила «утечка» банковского резерва.

Если валюта падала, а казначейство оставалось пассивным наблюдателем, то спекулянты занимали еще большие количества местной валюты, меняли ее на золото, а потом, дождавшись дальнейшего падения, снова конвертировали в нее золото, иг­рая на снижении курса. Этот процесс мог повторяться до бес­конечности. Можно было рассчитывать на то, что значитель­ное повышение банковской процентной ставки (например, с трех до восьми процентов) сможет привести к усмирению спекулянтов (так как для последних заимствования становятся слишком дорогими), и, что еще более важно, эта мера мгновен­но привлекает зарубежных инвесторов с их фондами, которы­ми пополняются банковские резервы и за которые банк готов платить «сверх», то есть разницу в ставке (в нашем случае это 5 процентов).

Когда страна испытывает дефицит платежного баланса в от­ношениях с другой страной либо из-за того, что покупает за гра­ницей больше, чем продает, либо вследствие оттока капитала, либо из-за того и другого вместе, то ей приходится устанавли­вать рассчитываться с партнером в золоте. Если страна теряет золото, соответственно уменьшается «покрытие» центрального банка: государству приходится ограничивать количество кре­дитных денег в обращении для того, чтобы поддерживать дан­ное и работоспособное соотношение (золота и банкноты). И что делало такое государство? Оно поднимало процентную ставку, подавая этим сигнал, что снижает доступность к налич­ным деньгам из-за золотого кровопускания. В результате экс­портеры капитала — все эти паразитирующие собственники, вкладывавшие в отечественную валюту, превращавшие ее в зо­лото и переправлявшие золото туда, где оно приносило боль­шую прибыль, — оказывались в неудобном положении, а у иност­ранных инвесторов возобновлялся интерес на внутреннем рынке капиталов данной страны из-за возрастания процентной ставки. Таким образом, можно было рассчитывать на то, что зо­лото снова потечет домой и равновесие, то есть паритет, будет восстановлено (6). Напротив, страна, обогатившаяся за счет мощного притока золота, которое устремляется в нее на волне устойчиво положительного платежного баланса (благодаря ус­пешному экспорту товаров и (или) за счет предоставления инве­сторам привлекательных выгод), может позволить себе сниже­ние процентной ставки, что приведет к увеличению объема ликвидности на ее рынках, что несколько раздует денежный эк­вивалент золота. Именно это сделает Америка в двадцатые го­ды. Давайте обратим особое внимание и на это обстоятельство.

Таковы были «правила игры» довоенного золотого стандарта.

С началом Первой мировой войны все игроки, за исключени­ем Соединенных Штатов, снялись с золотого якоря. Решившись начать и вести войну, европейские правительства надавили на банкирскую решетку, добившись разрешения печатать много бу­мажных денег, с помощью которых, платя более высокую цену, можно было заставить людей отвлечься от прежних мирных за­нятий и полностью направить энергию на достижение победы. Ввиду столь массивной инфляции, которая неизбежно должна была сделать невозможной конвертируемость золота, золотая фикция была оставлена, но, естественно, осталась привилегия решетки продавать наличные деньги и чеки военным министер­ствам. Таким образом, патриотически настроенные страны ми­ра вступили в следующий исторический этап того чудовищного надувательства, известного под названием «государственные фи­нансы»: казначейство каждой воюющей нации во множестве пе­чатало ценные бумаги, решетка по своим кредитным линиям дисконтировала их на приобретение вооружений, государствен­ный долг рос как на дрожжах, а простые граждане платили нало­ги воюющему государству, которое использовало их на оплату интересов паразитирующих клиентов и владельцев решетки, ко­торые — в первую очередь — одалживали им банковские деньги.

На руинах этого устрашающе дикарского культа Британия за­вершила инкубацию нацизма.

Монтегю Норман и «национализация банка»

Монтегю Коллет Норман родился в 1871 году в банкирской се­мье. Его отец Фредерик был юристом банкирского дома Сити. Его дед по отцу долгое время заседал в совете директоров Бан­ка Англии и из своей аристократической флегматичности умело уклонялся от избрания управляющим, в то время как дед по материнской линии, сэр Марк Коллет этот пост полу­чил, хотя и не снискал на нем лавров, пробыв в должности с 1887 по 1889 год. Учиться Монтегю послали в Итон, строгий распорядок которого пришелся юному Норману не по вкусу. Он перевелся в Кембридж, но и здесь оказался не на своем ме­сте. Он бросил университет, не зная, чем заниматься дальше. Молодой человек явно нуждался в мудром наставлении. Де­душка Коллет был счастлив оказать такую услугу и отправил внука в свою епархию — в респектабельный акцептный банк «Браун Шинли». «Браун Шипли» был лондонским филиалом престижного американского банка «Братья Браун и К° кото­рый на своих кораблях перевозил до «75 процентов рабского хлопка из Южных Штатов британским владельцам текстиль­ных фабрик» (7).

Так, в 1895 году Монтегю Норман вступил в банкирское брат­ство решетки. Остальное последовало само собой: он был вос­питан в любви к имперской Британии и ее барду Киплингу, сти­хотворение которого «Три солдата» он помнил как «Отче наш». Но члены семьи вскоре начали замечать, что с ним что-то не в порядке. У Монтегю оказались какие-то проблемы с нервами. Норман оказался подвержен частым приступам мучительной меланхолии и припадкам уныния — столь невыносимого, что его нервы не выдерживали и хрупкое тело валилось на пол, словно содержимое изрезанного на куски мешка. В полутьме бесконечных выздоровлений он баюкал свои нервы и «неис­товую голову» (8), медленно возвращаясь к нормальной жизни. Очень часто беспомощные доктора отправляли его в экзотиче­ские круизы на солнечные острова. Эти беспрестанно повто­рявшиеся путешествия из глубин безумия в отдаленные морские гавани, видимо, и предопределили его пребывание на высоком посту в течение без малого полувека.

В банке «Браун Шипли» он снискал репутацию «одинокого странного человека»; в банке он был несчастлив (9). Атмосфера была душной и затхлой, а несогласие с партнерами и коллегами часто приводили к безобразным перебранкам и ссорам, за кото­рые Нормана вскоре перестали прощать. Иногда его, правда, посещали какие-то предвидения, но в чем они заключались, правление банка никому не рассказывало, В 1913 году, придя, наконец, в отчаяние от того, что никто не может поставить ему четкий диагноз, Норман нанес визит Карлу Густаву Юнгу и пре­доставил в распоряжение великого психиатра свою «буйную го­лову». Диагноз был поставлен, но оказался таким страшным, что Норман так до конца своих дней никому его не открыл. Как он говорил своим знакомым, «было обнаружено, что нарушена механика работы его головного мозга», «в котором имеется один участок, который и создает всю проблему» (10).

К 1915 году он проработал в «Браун Шипли» 20 лет, съел в де­лах компании собаку и узнал о решетке — ее запутанных дорож­ках, ключах и множестве потайных ходов и ловушек — все, что можно было узнать, и в возрасте сорока четырех лет понял, что давно созрел для ухода с этого насиженного места. Его партне­ры, которые уже не могли его дальше терпеть, ускорили его уход и облегченно вздохнули. Все «если» разрешились. Война уже шла всерьез.

К этому времени некоторые выдающиеся черты Нормана были уже по достоинству оценены сторонними наблюдателями: «неукротимая энергия» (11), «скрытность, временами доходя­щая до абсурда» (12), «поразительная память на места, числа и факты» (13), «мастерское умение притворяться и лицедейст­вовать» (14), «склонность излишне драматизировать ситуа­цию... вводить в заблуждение и мистифицировать всех и вся» (15); к этому надо добавить его необыкновенное обаяние, перед которым мало кто мог устоять; и откровенное, пусть даже и пе­ремежающееся безумие.

Какое-то время он брался за любую работу, которую ему пред­лагали; он консультировал по вопросам, относящимся к цензуре почты и к страхованию самолетов, до тех пор, пока Брайан Кокейн, заместитель управляющего Банком Англии не сжалился над ним и не ввел его в совет директоров как превосходного се­кретаря, правда, без всякого официального статуса. Кокейн не стал попусту тратить время и сразу же избавил Нормана от вся­ких иллюзий, какие тот мог связывать с этим приглашением, ка­ковое «ни в коем случае не означало, что он в ближайшем буду­щем займет место заместителя управляющего» (16).

Каким образом большинство директоров Банка Англии дейст­вительно заняли свои места в совете... должно было, за редким исключением, оставаться тайной... Существует внутренний ка­бинет, называемый комитетом казначейства, именно этот ко­митет занимается выработкой общей политики и отношения­ми банка с правительством. Именно этот кабинет на самом деле управляет банком. Комитет состоит из управляющего, за­местителя управляющего и еще семи директоров. Имена этих директоров никогда не разглашаются. Так что в действитель­ности банк управляется неким тайным советом (17).

Но потом, хотя и не известно доподлинно, как именно, — веро­ятно, благодаря доскональному знанию американской финан­совой политики, тропы которой вследствие войны сблизились с британскими интересами, — Норман сумел в таком выгодном свете представить свои знания и опыт, что сделался «незамени­мым». В банке было принято следующее негласное правило: из директоров совета избирали заместителя управляющего сроком на два года, а затем его выдвигали на должность управ­ляющего на следующие два года. Война заставила сделать ис­ключение, и Уолтер Канлифф, бывший управляющим, когда на­чалась война, оставался на своем посту в течение пяти лет — с 1913 по 1918 год. После отставки Канлиффа его место занял Кокейн, а Норман в 1918 году стал его заместителем. Канлифф был трудным человеком, оставившим у сотрудников недобрую память, но тем не менее он употребил все свое влияние, чтобы внушить своему ближайшему окружению обоснованность свое­го страха, доходящего до степени одержимости:

«Монтегю Норман, — говорил Канлифф, — в настоящее вре­мя — самый блестящий человек в банке. Он наверняка станет следующим управляющим. Я не вижу никакого другого кан­дидата. Но его блистательная невротическая личность мо­жет создать массу неприятностей. Я чувствую свою личную ответственность за то, что поставил его и банк в очень опас­ное положение...» «Он нуждается во власти просто для того, чтобы не упасть, и он не сдастся и достигнет своего, но тогда будет уже поздно... Чего я действительно боюсь, так это того, что Банк Англии будет национализирован при жизни Норма­на, и моим единственным утешением является то, что я сам этого не увижу» (19).

Практически ничего не известно о тех интенсивных перегово­рах, которые наверняка велись в конце войны между банком, клубами и министерством иностранных дел по вопросу о фи­нансовых операциях, которые было необходимо провести в по­слевоенной Европе. Учитывая те денежные сложности и хитро­сплетения, которые были приведены в движение Версальским договором, для империи было уже не совсем безразлично, ка­кого профессионала из банкирских лондонских династий увен­чают короной управляющего Банком Англии. Канлифф про­износил массу многозначительных интригующих слов. Он безотчетно чувствовал, что то, что он сам и большинство его предшественников всегда считали представительной коллеги­ей привилегированной гильдии, могло в умелых руках другого банковского жреца, имевшего более развитое воображение, чем у них, незаметно измениться таким образом, чтобы рабо­тать на цели и задачи, которые не должны и не могут избирательно диктоваться одним только внутренним кругом такой гильдии. Империя не только — благодаря войне — присоедини­лась к банку, прочно утвердившись в его тылах, она также благо­склонно взирала на избрание такого управляющего, который смог бы успешно обуздать банковскую сеть и перестроить ее в соответствии с новыми директивами Британского государст­ва, но при этом не нарушил бы в значительной степени рутин­ную деловую активность банковского сообщества. Вероятно, именно это Канлифф имел в виду, говоря о «национализации».

31 марта 1920 года случилось то, чего он больше всего опа­сался: Монтегю Норман был избран управляющим Банком Анг­лии. «Не более чем на два года, — говорилось в решении, — как предписано старым статутом». Не без оснований дожи совета директоров впустили его к себе с черного хода. И он остался. Через пять лет его посвятили в понтифики банка. И так, соглас­но последующим утверждениям, от двухлетия к двухлетию, он исполнял обязанности управляющего на протяжении двадцати четырех лет. Дуб нашел своего друида — и наоборот.

И хотя поначалу его кандидатуре противились — в кварталах Сити жаловались, «что не знают этого человека» (20) — он не стал терять время и очень быстро переоборудовал свой корабль для плавания по бурным финансовым водам послевоенной эры.

Надо сказать и о союзниках: прежде всего Норман позаботил­ся о том, чтобы сохранить и укрепить связи с мандаринами аме­риканской банкирской решетки: Дж.П. Морганом и компанией. Из этого клана первым и основным тузом был управляющий Федеральным резервным банком Нью-Йорка (ФРВНИ) Бенджамин Стронг, с которым Норман познакомился и подружился в послед­ние два года войны (21). Стронг, который стал управляющим в 1914 году, «как объединенный кандидат банков «Дж. П. Мор­ган» и «Кун, Леб и К°» (22), как говорят стал, первым из череды деятелей, подпавших под обаяние Нормана, причем настолько явно, что президент США Герберт Гувер обвинил его в том, что он стал «ментальным довеском» Европы и Нормана.

Стильно и таинственно:

Репутация таинственной богоподобной отчужденности и драз­нящего всезнания, которая превратила имя Монтегю Нормана в легенду задолго до конца двадцатых годов, была как раз той репутацией, какой он осознанно и тщательно добивался... От­крытые конфликты... и даже частные раздоры, были слишком грубыми методами, к которым он питал отвращение... Норман разработал собственную отточенную технику общения с лон­донским Сити, который как целое очень быстро подпал под почти сверхъестественную ауру благоговения, которое он вну­шал своей зловещей репутацией человека, способного одно­временно знать, чего он хочет, и точно угадывать намерения других. Его первым и величайшим талантом было умение скло­нять на свою сторону и заражать своими идеями тех друзей, ко­торые успели подпасть под непреодолимое обаяние его лич­ности... Как паук, плел он тончайшую паутину личных связей и контактов, которую раскидывал из своего кабинета в самые отдаленные и укромные уголки лондонского Сити... Ничто из того, что там происходило, не могло укрыться от слуха Норма­на — он моментально узнавал обо всем... После этого он... одоб­рял или не одобрял... поддерживал или препятствовал. Его ис­точники были безупречны и, как правило, точны. Он был... поразительно хорошо информирован.

Выказывая замечательную снисходительность в своих апологи­ях, биографы Нормана дополнили этот эскиз «человека-паука» весьма смелым соображением, являющим собой превосходный пример давней «ученой» традиции пропускать и запутывать све­дения, касающиеся деятельности Нормана и Банка Англии в пе­риод между двумя мировыми войнами:

Но кем был Норман, если не невезучим дублером, которому выпало сыграть, наконец, главную роль в этой общественной драме? Он конечно же хорошо знал текст своей роли, но аб­солютно не знал сюжета (23).

Здесь, однако, можно удивиться: как мог виртуозный верхов­ный жрец банкирской решетки в течение двадцати четырех лет удерживать понтификат в должности главного казначея империи в период, совпавший с самой критической эпохой западной истории, если он «не знал сюжета»?

Сюжет на самом деле начал развертываться в Версале, и пер­вый акт драмы завершился пророчеством Веблена. Второй акт был поставлен на германской сцене — то было крещендо живо­писных путчей, апофеозом которых стало национальное бан­кротство, совпавшее с выступлением Гитлера в мюнхенском пив­ном зале. Теперь, наконец, действие смещается на мировые рынки, в то время как бурный немецкий эксперимент оставили докипать в безвестности. Все это время Банк Англии отнюдь не пребывал в праздности. Норман весьма внимательно следил за происходившими событиями, обращая особое внимания на дей­ствия, которые в то время совершал его друг Бен Стронг по ту сторону Атлантики.

Как раз в то время, когда заключался Версальский договор, то есть, в июне 1919 года, Соединенные Штаты переживали свой первый послевоенный бум, необычайную кредитную ин­фляцию, запущенную мировой войной, потребовавшей массо­вых закупок продовольствия и товаров со стороны союзни­ков. При обилии золота в хранилищах, распухшей кредитной базе, взлете цен и низкой безработице дополнительные, лиш­ние американские кредитные деньги породили взлет на фон­довой бирже и стимулировали спекуляцию недвижимостью, достигшей своего апогея в ноябре 1919 года (24). Эта игровая мания достигла таких масштабов, что проценты по займам до востребования*

* Займы, которые выплачивались в срок по выбору заемщика или креди­тора с оповещением за 24 часа.

достигли астрономической высоты — 20 про­центов. В Лондоне, как и в других финансовых центрах, такие квоты достигались, как только извлеченные в Сити банков­ские сальдо доставлялись по банковским сетям на Уолл-стрит, чтобы поддерживать такие высокие ставки. Другими словами, тем самым осуществлялся экспорт капитала, и, пока транс­ферт был устойчив (британские инвесторы продавали фунты и приобретали доллары), фунт стерлингов ослаблялся по от­ношению к доллару, который в 1919 году был единственной валютой, привязанной к золоту; ослабление по отношению к доллару автоматически означало ослабление по отношению к золоту.

Если принять, что главной целью Британии после «возвра­щения в нормальное состояние» действительно было возвраще­ние золотого стандарта ее валюты, то такое бегство капитала и падение обменного курса представляло серьезную проблему и препятствие. Но почему так важно было снова привязать ва­люту к золоту? «Ради престижа!» — в один голос отвечали храни­тели британских сокровищ. Но это была ложь, и немалая.

В действительности банк готовился к планированию великой стратегической игры, на столько сложной и потенциально настолько опасной, что она требовала величайшей осмотри­тельности со стороны клубов, посвященных в ее суть. А уж они-то знали, как себя держать и какую мину строить, когда дело до­шло до дерзких расспросов со стороны общества относительно их деятельности: они просто не стали «ни объясняться, ни оп­равдываться». Эту максиму, как говорят, «чрезвычайно любил Норман» (25).

Для того чтобы вернуться к золотому стандарту, Британия отвела себе пять лет — до 1925 года (26). Но сначала ей следова­ло урегулировать некоторые проблемы в колониях.

Индия, обладавшая весьма рудиментарной банкирской ре­шеткой, испытывала всем известный голод в благородном ме­талле, который там, по старому порядку, был обычным платеж­ным средством по долгам. Вклад Индии в военные расходы Британии был таким большим, что Индия с сентября 1919 по фе­враль 1920 года непрерывно требовала удовлетворить ее потреб­ность в золоте, чтобы добиться явного положительного сальдо в торговле с имперским центром, что оказывало огромное дав­ление на Лондон. Именно это и отсасывание средств из-за спе­кулятивной лихорадки на Уолл-стрит приводило к дальнейшему ослаблению фунта стерлингов. Индия отчаянно пыталась сохра­нить свой золотой запас во время войны, но все попытки были жестко пресечены. Индии пришлось удовлетвориться либо сере­бром, либо фунтами стерлингов (27). Принимать последние Ин­дия не желала, но поскольку получить золото от Лондона было невозможно, то Индия получала из Британии фунты стерлингов и покупала на них серебро в Америке. Но и это, жаловались в казначействе, ослабляло фунт (по отношению к доллару).

Для финансовых капитанов Британской империи настало время вмешаться; и вот что они сделали.

Против Индии был проведен двойной маневр. Сначала был нанесен удар по рынку серебра. В одностороннем порядке содер­жание этого металла в британских монетах было уменьшено с 0,925 до 0,500 граммов, то есть, другими словами, доля приме­си в серебряных монетах была удвоена по сравнению с исход­ной. «Этому примеру последовали Австралия, Новая Зеландия, а позже и большинство ведущих государств Европы и Южной Америки» (28). Так Британия изъяла из обращения полновесные серебряные монеты, которые в 1920 году по сумасшедшим ценам были проданы на рынке. Этот маневр привел к катастрофичес­кому падению цен на серебро. Таким образом, крутое обесцени­вание белого металла облегчило бремя фунта стерлингов*,

* Так как теперь надо было платить меньше фунтов для того, чтобы на доллары покупать серебро в Америке; таким образом и была снята на­грузка на фунт.

что в долгосрочной перспективе перекрыло канал, по которому Ин­дия угрожала восстановлению британского золотого запаса.

Одновременно финансовые воротилы развернули наступле­ние и на золотом фронте. В феврале 1920 года было, опять-таки в одностороннем порядке, объявлено, что рупия приравнивает­ся к двум золотым шиллингам. Другими словами, британские финансисты вполне осознанно сделали рупию чрезмерно доро­гой в золотом эквиваленте. Эта полупринудительная мера была проведена под аккомпанемент задабривания Индии дутыми перспективами покупки ею серебра или чего бы то ни было еще в мире по договорным ценам. И индийский импорт, подхлестну­тый искусственно усиленной валютой, действительно пережил бум, в то время как экспорт — что вполне естественно — пере­жил катастрофический крах, каковой мгновенно изменил в пользу Британии торговый баланс между нею и Индией (29). Фермеры, зависимые от экспорта, сильно пострадали, видя, как их экспортные цены взлетают до мирового уровня, а доходы вследствие этого сильно снижаются. Последний удар был нане­сен с помощью перемещения капиталов: те паразитирующие индийские богачи, которые могли себе это позволить, осознав чудовищно завышенную цену рупии, как и неминуемое скорое падение ее стоимости, сразу же стали превращать рупии в фун­ты, а затем превращать фунты в золото. Такое бегство капитала (в Британию для покупки золота) автоматически уменьшило резервы золотого стандарта, который индийское правительство поддерживало в Лондоне. Для того чтобы восстановить этот ре­зерв, ценные фунтовые бумаги (стандартная форма банковско­го поручительства), служившие «покрытием» обращавшихся в Индии бумажных денег, были переведены из Бомбея в Лон­дон, и таким образом, для того чтобы компенсировать транс­ферт, был ограничен индийский кредит (30).

Один раз битые завышенной оценкой валюты, что при снижении цен больно ударило по жизненному уровню, и битые повторно удушением кредита, индийцы лишились послед­него средства требовать золота. Но и этого мало: капитаны империи не без удовольствия наблюдали, как их схема заста­вила значительную часть населения колонии выкопать из зем­ли серебро и золото, чтобы расплатиться с долгами, тяжесть которых увеличилась вследствие удорожания рупии. Действительно, какая-то часть индийского золота, извлеченная из земли, попала в правительственные учреждения и немедлен­но отправилась в Лондон для возмещения дефицита торгово­го баланса (31). К октябрю 1920 года Индия превратилась в одного из экспортеров золота и оставалась таковым до по­следней четверти 1921 года. Там жаловались, что правитель­ство Индии «стало в лучшем случае немым свидетелем этой грязной аферы» (32).

Эта тактика, скорее дьявольская, нежели грязная, с блеском себя оправдала. Решение это, однако, было временным, и Нор­ман не играл в нем значительной роли, хотя, должно быть, знал обо всех деталях этой операции, которая началась незадолго до его вступления в должность управляющего, и все мельчайшие подробности которой он, учитывая, что Индия представляла для него «важнейший финансовый интерес», запечатлел в сво­ей бездонной памяти. Но Норман несомненно играл роль, при­чем главную, в создании первого американского послевоенного бума, каковой отметил начало его финансового правления и явил собой первый пример игры, которую он затеет десятиле­тием позже для достижения далеко идущих целей Британской империи.

Из рисунка 4.1, на котором отражена эволюция цены денег в Британии и Соединенных Штатах, видно, что как только Нор­ман был избран управляющим, процентная ставка в Лондоне поднялась с высоких 6 процентов до головокружительных 7 процентов — на целый пункт выше, чем в Нью-Йорке. Это был гамбит скоординированной тандемной политики, выработанной совместно с Федеральным резервным банком Нью-Йорка, и этот гамбит будет повторен в 1929 году.

Когда Норман душил Британию семипроцентной ставкой, «доведя численность безработных более чем до одного миллио­на человек» (34), Стронг следовал его примеру, и уровень про­центных ставок поддерживался на этом уровне в течение целого года, вследствие чего обе страны к весне 1921 года переживали тяжелейшую депрессию в своей истории: за двухлетний период (1920-1921 годы) безработица в Соединенных Штатах возросла на 6,5 процента; промышленное производство, продуктивность сельского хозяйства и ВВП снизились на 19,3, 6,1 и 2,3 процента соответственно (35), в то время как головокружительное паде­ние цен на 44 процента стало самым крутым падением за всю ис­торию страны.

Норман в своей первой официальной речи, произнесенной 15 июня 1920 года, так оправдывал свои действия: «Мы изо всех сил стараемся вернуться к... золотому стандарту. Страна-долж­ник не может позволить себе более низкую процентную ставку, чем страна-кредитор, а наша процентная ставка сейчас ниже, чем в Америке» (36). Поэтому скорейшим средством возвраще­ния и сохранения золота было взвинчивание банковского про­цента, который и без того был уже выше ставки, превалировавшей на «конкурирующем» рынке Ныо-Йорка. «Безработные, отстаивал свою точку зрения Норман, — в настоящий момент просто не могут быть обеспечены работой» (37). В Британии во время руководства Норманом Банка Англии в течение всего пе­риода между двумя мировыми войнами каждый десятый рабо­чий не мог найти работу (38).

Норман постоянно и совершенно справедливо твердил, что безработица — дело не его, а правительства; его, Нормана, зада­чей было следить за финансовым благополучием империи, что он и делал: в сговоре со Стронгом он задавил бум на Нью-Йорк­ской фондовой бирже, сбросил вниз американские цены на не­движимость и обанкротил фермерство Америки, и все это он, по совести говоря, сделал ради проникновения британских де­нег на Уолл-стрит. Остается без ответа очень важный вопрос: за­чем американской банковской элите потребовалось сотрудни­чество с британцами во имя удушения собственной экономики: Когда оба управляющих встретились в декабре 1920 года, они были очень рады согласиться в том, что политика удорожа­ния денег, хотя и несколько поспешная, в целом оказалась «на удивление успешной» (39). То, что они именовали «успешным», можно легко разглядеть на рис. 4.2, на котором показана дина­мика обменного курса фунта стерлингов и доллара.

Ясно видно, что с момента вступления Нормана в должность управляющего Банком Англии (март 1920 года) Британия упорно стремится за­фиксировать золотой стандарт на уровне старого довоенного паритета, равного 4,86 доллара за один фунт стерлингов. Аме­риканский банкир Стронг. сидя в своем Федеральном резерв­ном банке, не только с нетерпением ожидал этого события, но и был очень удовлетворен тем, что ему удалось обрубить ано­мальный рост американской денежной массы, которая, начав расти в июне 1919 года, к 1920 году достигла беспрецедентного уровня (40). Многие недоумевали, почему Федеральный резерв­ный банк, который в 1913 году задался общепризнанной целью покончить с дикими циклическими флюктуациями, дабы пре­дотвращать полное банкротство национальной экономики, по­терпел такую жалкую неудачу при первом же серьезном испыта­нии, не справившись после воины с ролью сторожевого пса аме­риканских финансов: спад 1920-1921 годов оказался внезап­ным, жестоким, необъяснимым. Опять-таки почему процент­ные ставки так долго удерживались на столь высоком уровне? Американская монетарная политика в 1920 и в 1929 годах, так же, впрочем, как и во весь период между войнами, кажется не­постижимой, если исключить из контекста европейскую поли­тику и в особенности британский план этой политики.

Правда заключалась в том, что после 1920 года Стронг, управляющий американским банком, сознательно ограничил кредит у себя дома только для того, чтобы значительно сократить объ­ем дешевого кредита в Европе. Действительно, руководители Федерального банка в координации с Лондоном совместно повысили процентную ставку до 7 процентов, что позволило обеим странам накапливать золото: действительно, за период с 1921 по 1924 год Америка пережила пик накопления золота; а из всех европейских стран Британия была единственной дер­жавой, накапливавшей золото после 1920 года (41). Но почему же резервный банк решил накапливать золото именно в это время? Что ожидалось и что планировалось?

В течение многих лет общим местом всех монетаристских дискуссий в Соединенных Штатах было утверждение о том, что золото, которое пришло в страну после войны, вернется в Европу, когда снова возникнет надобность в поддержании золотого стандарта европейских валют... (42)

Повышение банковской процентной ставки в США ясно указы­вало на то, что время для инвестиций в Германию и соседние с ней страны еще не пришло — инвестиции было решено, таким образом, отложить. Норман и Стронг готовили почву для вели­кого плана помощи Германии и одновременного возвращения Британии к золотому стандарту, на осуществление этого плана было отведено несколько лет. Рисунок 4.1 иллюстрирует бута­форскую скачку процентных ставок, в ходе которой каждый из управляющих морочил публике голову, возлагая на партнера ответственность за ухудшение ситуации. Публика вообще не понимала ничего из того, что делали банкиры, а они скрупулез­но оправдывали свои действия, обвиняя во всем «страх перед инфляцией»: загадочный оракульский вздор, который практи­чески никогда и никем не оспаривался. Так оно и шло: Норман поднял ставку в апреле 1920 года, Стронг последовал его приме­ру в мае, а спустя год «поразительных успехов», с которыми в те­чение этого времени оба управляющих привлекали золото в свои подвалы, Норман снова взял в свои руки инициативу в «разгрузке рынков», снизив цену денег. Его примеру тотчас последовал Нью-Йорк.

До сих пор опыт Нормана являл собой живое воплощение старого учения о золотом стандарте, а именно, что Британии, для того чтобы усилиться, приходилось лавировать между Ин­дией и Соединенными Штатами (43), двумя своими жадными до золота «колониями»; кроме того, было ясно продемонстрирова­но, что, когда речь идет о сохранении и приумножении золото­го запаса Банка Англии, наиболее решительного успеха молено добиться, устроив «денежный голод» (дефляцию) в Индии и де­нежное изобилие (инфляцию) в Соединенных Штатах (44): то есть принуждая земледельцев отдавать накопленное в чулках зо­лото и поощряя бум в Америке, удерживая процентную ставку в Лондоне выше нью-йоркской.

После того как Германия была очищена от военного долга, такая политика проводилась в полном объеме, и Лондону удава­лось удерживать процентную ставку выше американской в тече­ние длительного периода времени (то есть на протяжении пя­тилетнего периода оказания помощи Германии, см. рис. 4.1).

Так, за период с 1919 по 1920 год Банк Англии сумел защи­тить обменный курс фунта стерлингов и увеличить свой золо­той запас на 50 миллионов фунтов, достигнув общей суммы 128 миллионов фунтов (около 865 метрических тонн) (45). Это количество ненамного меньше того, какое впоследствии, после возвращения к золотому стандарту в апреле 1925 года, стало установленным покрытием денежной массы: 150 милли­онов фунтов (8 процентов мирового резерва золота) (46). Ко­роче говоря, британский золотой запас был восстановлен к концу 1920 года. Откуда эти слитки поступили в подвалы, которыми теперь распоряжался Норман? Стенографические отчеты упоминают такие источники, как Южная Африка и Россия (47). Не была ли это часть царского золота, находив­шегося у Колчака?

Начиная с этого времени рынки ожидали, что фунт стерлин­гов станет конвертируемым в золото. Это ожидание заметно в повышении обменного курса фунта по отношению к доллару, начальная точка какового повышения (первый квартал 1920 го­да) совпадает с моментом назначения Нормана на пост управля­ющего Банком Англии (см. рис. 4.2). Повышение курса фунта прерывалось трижды: во второй половине 1920 года, в середи­не 1921 и во время споров по поводу репараций и рурского кри­зиса, то есть с лета 1922 по конец 1923 года. Война между Росси­ей и Польшей и значительные репарационные платежи, поступавшие в долларах через Лондон, соответствуют двум пер­вым снижениям кривой (48), после чего судьба фунта, кажется, зависит от судьбы Германии; до тех пор пока последняя не очи­стилась от военного долга, Британия не могла привести в дейст­вие свой план.

Именно по этой причине в период с 1922 по 1924 год Банк Англии занял «выжидательную позицию» (49): в торговле во­царился застой, спрятавшись за ставкой 3 процента — почти на 1,5 процента ниже, чем в Нью-Йорке (см. рис. 4.1) — что не раскачивало британскую экономику, Норман продолжал вни­мательно следить за рейхом. Он позволял Америке поглощать золото, уверенный, что со временем сумеет соблазнить амери­канцев на раздачу кредитов, снижение ставок, и, таким обра­зом, заставит их расстаться с частью их золотого избытка. Дело было в том, что, хотя Норман крепко держал Стронга в руках, последний, действуя как англофильский посредник между британскими распоряжениями и интересами банкиров Уолл-стрит, был неспособен подтолкнуть американских банки­ров к следующему инфляционному буму во имя «международ­ного сотрудничества» (50): в то время американские финанси­сты не сумели увидеть, что они получат от закачивания инвестиционных денег в шаткую европейскую неопределен­ность.

Норман хорошо понимал, что ключом, которым он сможет разрешить патовую ситуацию, была Германия.

Однако в это время, в 1922 году, то есть когда американская банкирская решетка временно отступила в тень, Норман, этот «человек-паук», решил провести побочный эксперимент с герман­ской неизвестной: используя все свое влияние на голландские, швейцарские и американские банки, он организовал беспреце­дентный заем для Австрии. Благодаря этому займу инфляция была остановлена, валюта стабилизировалась, а экономика быв­шей вражеской страны была восстановлена с образцовой быст­ротой.

Австрийский канцлер обронил слова, немедленно дошед­шие до управляющего Банком Англии: «Я бы с радостью воздвигнул золотой памятник этому замечательному мистеру Норману» (51).

Так Норман создал прецедент, опыт которого применит позже для приготовления основного piece de resistance: Германии.

К концу 1923 года под руководством Нормана были с успе­хом опробованы три основные стратегические финансовые игры: (1) согласованное (с Федеральным резервным банком Нью-Йорка) закручивание процентной ставки, сдувание спе­кулятивного пузыря и приобретение золота с последующей обвальной депрессией, (2) завышение стоимости рупии в со­четании с массовой продажей серебра, с помощью каковых мер заставили индийских крестьян расстаться с накопления­ми в золоте, которое затем было переведено в Лондон, (3) мел­комасштабная финансовая помощь, в ходе оказания которой иностранными кредитами поддержали экономику бывшей враждебной страны Австрии, которую ожидал теперь немину­емый коллапс в случае прекращения помощи со стороны союз­ников.

В ноябре 1923 года произошло окончательное очищение рей­ха от военного долга: Веймарская республика — дипломатиче­ский пленник, космополитический бордель, финансовый залож­ник, оранжерея нацизма — была целенаправленно подготовлена к великому празднеству пятилетнего процветания у американ­ской кормушки, пополняемой управляющим Английского банка. Это будет самая живописная экономическая помощь за всю исто­рию двадцатого века, за которой последует самая горькая жатва в мировой истории: план Дауэса 1924 года — общепризнанный «шедевр» Монтегю Нормана (52).

Кредитные линии протянутся от банковской решетки союз­ников и, словно железными клещами, захватят заново создан­ную денежную систему Германии. Но прежде чем начать это прямое переливание, надо было найти местного, германского адъютанта, принадлежавшего к великому банкирскому братству и должным образом воспитанного, чтобы наблюдать за испол­нением плана.

План Дауэса и гиеродул Шахт

Ялмар Горас Грили Шахт родился в 1877 году в Шлезвиг-Гольш­тейне. Его отец Вильям питал настоящую страсть к Америке. За один год до рождения Ялмара Вильям Шахт вернулся с Манхэттена в Шлезвиг-Гольштейн, имея за плечами массу неудач, членство в масонской ложе и знакомство с влиятельным издателем «Нью-Йорк трибюн» Горасом Грили, перед которым Виль­ям просто благоговел. Грили в эру Линкольна слыл ярым обли­чителем рабства. Из этих трех весьма скромных приобретений Ялмар нес отметину третьего (в имени), унаследованные семе­на второго (франкмасонство) и не желал иметь ничего общего с первым (неудачи).

Еще юношей Ялмар ощутил в себе призвание к «великим де­лам», и его тяга к тайнам решетки, которая в Германии конца де­вятнадцатого века приобрела форму сладострастного объятия между магнатами тяжелой промышленности и представителя­ми космополитического торгово-банковского братства, была непосредственной и сильной. Пора ученичества, продолжавше­гося 13 лет (1903-1915), закончилась в, стенах «Дрезднер-банка», одного из ведущих берлинских банков, где — как Норман в «Браун Шипли» — он познакомился со всеми аспектами бан­ковского дела. Когда началась война, он короткое время (с октя­бря 1914 но июль 1915 года) работал руководителем банковской администрации в оккупированной Бельгии (53).

Проблема, которую ему было поручено решить, заключалась в том, как заставить бельгийцев возмещать наличными деньга­ми оккупационные издержки (54). В Бельгии Шахт применил рутинную банковскую методику, которой он будет систематиче­ски пользоваться всю свою профессиональную карьеру как в Веймарской республике, так и в Третьем рейхе, и с помощью которой он выжимал деньги из банкирской решетки.

Шахт предложил заем. То есть предложил бельгийским муни­ципалитетам выпустить облигации. Эти облигации должны бы­ли, по мысли Шахта, приобрести состоятельные бельгийцы. Собранные таким образом деньги через оккупированные муни­ципалитеты пойдут на нужды немецких солдат, а бельгийскому народу оставалось рассчитывать на «продажу» товаров немец­кой армии и уплату налогов, а эти последние бельгийские влас­ти могли использовать на возмещение убытка состоятельных граждан. Это была умная схема, но, однако, она не сработала, так как прусские генералы, проявив свою обычную алчность, не стали проявлять мудрое терпение, а принялись тупо печа­тать деньги. Бельгийский опыт оказался не слишком благо­приятным для Шахта: по возвращении в Берлин он был обви­нен в фаворитизме и хищениях, имевших целью обеспечение своего работодателя — «Дрезднер-банка» — большим количест­вом «бельгийских оккупационных банкнотов» со значительной скидкой. Шахт защищался и сумел выбраться из неприятного положения, воспользовавшись соучастием в махинациях множества высокопоставленных лиц. Дело было закрыто: «А 1а guerre comme a la guerre».

В конце войны он вместе с Ратенау стал одним из основате­лей Германской демократической партии, но в отличие от Рате­нау Шахт был не слишком разборчив в выборе подходящего средства удовлетворения своей нечеловеческой гордыни — глав­ное, чтобы это были победители. Сгодилось все — Веймарская республика, союзники, а потом и нацисты.

Итак, при Веймарской республике он рассудительно добавил к своим «интересам» таковой «мелкого чиновника, созданного союзниками немецкого банковского аппарата» (55). 22 марта 1922 года он подчинился меморандуму Джона Фостера Даллеса, влиятельного адвоката из уолл-стритской фирмы Салливена и Кромвеля. Именно он выступил в Версале с мелочными при­дирками, благодаря которым бремя расходов на военные пенсии союзникам было бесчестно добавлено к окончательному итогу суммы репараций. Будучи все время повитухой немецкого «про-буждения», находился теперь в Берлине и наблюдал — среди все­го прочего — за деятельностью немецкой банкирской решетки.

По его предложению Шахт представил «решение проблемы репараций» — утопический проект, согласно которому союзни­ки, вместо того чтобы одалживать деньги расточительным вей­марским министерствам, будут отдавать средства нескольким огромным конгломератам, специально созданным для этой це­ли. Шахт предлагал образование гигантских промышленных картелей, которые должны были стать реципиентами кредито­ванной американцами наличности, а также обладателями спе­циальных экспортных лицензий, предоставленных им веймар­скими властями. Эти лицензии должны были позволить картелям в течение, скажем, десяти лет расплатиться с долгами и приступить к восстановлению германской экономики.

Это было из области научной фантастики: правдоподобный сценарий (картели), сконструированный на незрелых фанта­зиях (конкретность репараций). Эта фантастика привела Дал­леса в полный восторг: казалось, англо-американские клубы, наконец, нашли «своего человека». Даллес незамедлительно отправил памятную записку Томасу Лэймонту, главному дове­ренному лицу «Дж. П. Морган и К°», в которой и выразил свой восторг: «Доктор Шахт является одним из самых способных и наиболее прогрессивных молодых немецких банкиров, и мне думается, что его план, возможно, содержит некоторые мыс­ли, обладающие определенными достоинствами». Две недели спустя Даллес с большим энтузиазмом отвечает на предложе­ния Шахта: «Если окажется возможным поддержать политиче­скую стабильность, то я не сомневаюсь, что облигации и цен­ные бумаги, выпущенные теми монопольными корпорациями, о которых вы упоминаете, смогут заслужить доверие инвесто­ров» (56).

Теперь, когда Германия была «избавлена» от своей валюты, Шахт мог приступить к делу и заняться «реконструкцией». Бук­вально ниоткуда, спустя всего пять дней после гитлеровского путча, 13 ноября 1923 года, Шахт, словно «бог из машины» по­явился на политической сцене в роли уполномоченного по на­циональной валюте. В его задачу входило провести Веймарскую республику по шаткому мосту от убитого старого рейхсбанка к новому, обреченному на плен германскому банку.

Сидя за пустым столом, на котором стоял только телефон, Шахт в течение недели день и ночь обзванивал своих братьев по решетке. Наконец, отказавшись давать кредиты спекулян­там во временной валюте, выпускаемой в течение переходного периода, он подписал смертный приговор старой марке, за­фиксировав окончательную покупную цену на уровне 4,2 трил­лиона марок за один доллар. Таким образом, марка была стаби­лизирована на фатальном золотом стержне, один доллар равен 4,2 золотой марки, при этом двенадцать нулей были стерты. «20 ноября, — говорил Шахт, — можно считать вехой в истории стабилизации марки...» (57)

В этот же день президент рейхсбанка Рудольф Хафенштейн, управляющий, фактически растоптавший Капповский путч, по­терявший на инфляции половину золотого запаса банка и жал­ко смирившийся с крахом своей валюты, умер от сердечного приступа. В начале того года с ним встречался Норман. Это слу­чилось, когда немецкий банкир приполз к нему на коленях, ища сочувствия, и «человек-паук» нашел его «весьма симпатичным, но очень грустным человеком» (58).

Однако директора рейхсбанка, эти прирожденные фронде­ры и «злонамеренные, изъеденные молью паши» (59) едва ли да­ли ослепить себя дешевыми финансовыми проделками Шахта, и отнеслись к Шахту неприязненно. Они хотели старого доб­рого Гельфрейха, твердолобого националиста, бывшего импер­ского вице-канцлера и министра финансов, и главного пар­ламентского убийцу Эрцбергера и Ратенау: истинную, не подверженную предательству опору старого порядка. Однако те­перь в Веймаре все решали не немцы, а англо-американские клу­бы. Даллес рекомендовал Шахта Моргану и компании, Морган и компания Норману, а Норман правительствующим веймар­ским марионеткам. «В течение лета и осени [1923 года Норман] впервые услышал о докторе Ялмаре Шахте как о восходящей звезде германского финансового мира, человеке с парадоксаль­ным умом и незаурядной самостоятельной волей» (60).

22 декабря 1923 года Ялмар Шахт был избран управляющим Центральным Банком Германии. Гельфрейху, свободному те­перь от всяких хлопот, оставалось наслаждаться жизнью всего несколько лун: в апреле следующего года он погиб в железнодо­рожной катастрофе. Решительно, даже боги были на стороне доктора Шахта. Норман сгорал от нетерпения скорее встре­титься с Шахтом; своим сотрудникам он признался: «Я хочу с ним подружиться» (61). Он хотел этого так сильно, что в канун нового, 1924 года позвонил немцу и пригласил его в свой каби­нет в банке на следующий день в одиннадцать часов утра; «Наде­юсь, мы станем друзьями» — сказал он Шахту, прежде чем пове­сить трубку (62). Они встретились и стали больше чем друзья­ми; со времени их первой встречи все называли их не иначе как «близнецами».

Шахт был всего лишь полезным орудием, в лучшем случае средством, но настолько необходимым, что Норман изменил своим привычкам и принялся культивировать Шахта, наде­ясь заработать на нем много очков (63).

Ноябрьская стабилизация марки на уровне 4,2 стала в 1923 го­ду лишь предисловием к великой веймарской помощи, которой было суждено даровать немцам пять лет «синтетического про­цветания» (64), обеспечить так называемые золотые годы Вей­марской республики (1924-1929 годы). Джон Фостер Даллес еще в 1922 году упоминал о «политической стабильности». Это отношение положило конец «французскому сумасшествию» — именно так Норман рассматривал французскую оккупацию Ру­ра (65).

8 марте 1924 года клубы, через «Морган и К°», начали массированное спекулятивное наступление на французскую валюту. Агенты клубов, заняв позиции в узлах банкирской решетки, ста­ли накапливать франки, а затем, согласовав время, обрушили его курс на валютных биржах (66). Франк обвалился; француз­ский банк оказался бессильным перед этой атакой: у него не оказалось достаточных средств (иностранной валюты), с помо­щью которых можно было собрать упавшие в цене франки и по­высить затем его стоимость. Нанеся этот калечащий удар, «Морган и К°» позаботились и о лекарстве: они предложили Франции кредит в 100 миллионов долларов на шесть месяцев под залог французского золота. В конце апреля посол США в Берлине Алансон Хьютон записал в своем дневнике: «Англия и Америка взяли франк под контроль и, видимо, могут теперь делать с ним все, что захотят» (67).

8 апреля был обнародован план Дауэса. План носил имя еще одного из тех американских «великих никто» моргановской эры: заменяемых сереньких душ со средненькими дарования­ми, но в жесткой упаковке, горевших желанием оставить на теле истории мелкие следы своего нервического укуса. Чарльз Г. Дауэс, банкир, валютный инспектор при президенте Мак-Кинли и бывший главный интендант американского экспеди­ционного корпуса в Европе во время Первой мировой войны (этот пост он получил благодаря старой дружбе с команду­ющим корпусом генералом Джоном Дж. Першингом), предло­жил, будучи американским представителем в Комиссии по ре­парациям, проект того, что было окончательно оформлено на Парижской конференции 15 января 1924 года.

Мне представляется, что первый шаг, который мы должны сделать, — это разработать систему стабилизации германской валюты, чтобы получить воду, которую можно было бы лить на бюджетную мельницу. Давайте же строить мельницу после того, как поток станет настолько сильным, что сможет вра­щать ее жернова (68).

Это предложение носит имя Дауэса, но это был не его план — хо­тя он, забыв всякую скромность, буквально лопался от гордости, когда впоследствии слышал лестные слова о том, что именно он — один — придумал и осуществил этот план (69). Но нет, в дей­ствительности план Дауэса родился в недрах «Дж. П. Морган и К°» (70) согласно указаниям Нормана, который в этот критиче­ский момент — с помощью своих доверенных американских кол­лег — занимался тем, что шантажировал французов. Если фран­цузы хотят возобновления своего стомиллионного займа, угрожала «Морган и К°», то им безусловно стоит придерживать­ся «миролюбивой внешней политики». Это означало, что Фран­ции придется согласиться на: (1) отказ от полноценного участия в работе Комиссии по репарациям; (2) передачу всех своих пол­номочий особому Агенту по репарациям, роль какового вскоре получил С. Паркер Гилберт, старый бюрократ из американского казначейства, нашедший впоследствии свою лучшую долю под крылышком «Морган и К°»; и (3) немедленный вывод войск из Рура (71).

Несмотря на свою неуместную жестокость, эта французская импровизация была последним полубессознательным европей­ским бунтом против окружения старого континента морскими державами. Когда в 1924 году Франция сдалась, с Европой было покончено: Британия мертвой хваткой держала континент за горло (72).

Что же касается «строительства мельницы», то управление «новым» Рейхсбанком было доверено совету из четырнадцати человек, половину которых представляли специалисты союз­ных держав. Был установлен верхний предел авансирования рейха — сто миллионов марок*

* В 1926 году этот предел был повышен до 400 миллионов марок.

— чем был разрушен механизм превращения немецких денежных знаков в ничего не стоящие бумажки (73). В следующий раз, если начнется обвал валюты, Германию ожидала нищета, а не обесценивание марки, а это бы­ло еще худшее зло.

Золотой запас. Норман лелеял надежду заполнить герман­ский валютный сейф фунтами стерлингов, что позволило бы ему взять страну под безраздельный и полный контроль, но аме­риканцы воспротивились: ведь это была их сделка. Норман ве­ликодушно согласился; в письме к матери он так объяснил свои действия:

Машина плана Дауэса, хотя она номинально является между­народной, на деле контролируется американцами. Это впол­не меня устраивает... Для Америки Европа — «земля обето­ванная»; они хотят владеть ею без конкурентов! (74)

В конце концов согласились на том, что денежный запас Шахта будет состоять из займа в 190 миллионов долларов; половина этого займа будет размещена в Нью-Йорке, вторая половина — по большей части в Лондоне. За это Германия согласилась пла­тить 7,75 процента, на два пункта больше общепринятого. Из синдикатов Уолл-стрит, назначенных размещать американский транш займа Дауэса, «Морган и К°» реализовали 865 тысяч дол­ларов в виде обычных комиссионных (53 процента от общей суммы) (75). Четверть добытых таким образом денег была пре­вращена в фунты стерлингов, а остальные три четверти в золо­то, то есть в доллары, что отражало соотношение сил двух дер­жав, ухвативших германскую добычу. Эти одолженные деньги должны были служить «покрытием» для будущей эмиссии новой, постинфляционной марки. Такое обеспечение должно было составить 40 процентов. В августе 1924 года старая марка была заменена новой рейхсмаркой. На 2970 новых марок мож­но было купить один килограмм чистого золота — таким был и старый паритет — и контроль над капиталами был вместе с этим отменен (76).

Соединенные Штаты, которые даже не подписали Версаль­ский договор, прежде чем взять в залог всю Германию, отправи­ли туда орду счетоводов, которые принялись оценивать стоймость немецких речушек, промышленных предприятии, лесов и лугов: все достояние Германии, все, чем она была богата, ста­ло косвенной финансовой гарантией громадного моргановского займа (77).

Репарации. Ключевым пунктом финансовой помощи по пла­ну Дауэса, ратифицированному 30 августа 1924 года, стали но­вые соглашения, касающиеся репарационных платежей. План значительно облегчал бремя долговых обязательств Германии. Вначале они были установлены без определения конкретной ве­личины на умеренно низком уровне и должны были стать фикси­рованными в 1928-1929 годах на величине, которую предстояло впоследствии несколько увеличить в зависимости от уровня про­цветания (78). Выплаты по плану не превосходили величины германских репараций, установленной в 1921 году, но разница между выплатами, согласно плану Дауэса и выплатами по лон­донской схеме, была просто добавлена к общему суммарном)' германскому долгу. Таким образом, Германии предстояло выпла­чивать репарации в течение пяти лет (1924-1929 годы), причем в конце этого периода долг становился большим, чем был в его начале (79).

Главную роль во всей этой хитроумной комбинации отвели генеральному Агенту, который в любой момент мог отменить действие статьи о трансферте, то есть ежегодный репарацион­ный взнос Берлина мог быть приостановлен, если марка начина­ла испытывать чрезмерное затруднение. Этот пункт был своего рода «тормозом» (80), придуманным для того, чтобы гарантиро­вать устойчивое поступление иностранных вложений в Герма­нию и защитить их от всяких случайностей, обусловленных де­нежными переводами репараций в виде наличной валюты. Если бы агенту показалось, что такие трансферты ослабляют марку, то он мог немедленно отменить платеж: ясно, что клубы создали систему, которая внутренне препятствовала оттоку капиталов из страны, гарантировав, таким образом, что в течение нескольких последующих лет американские деньги будут надежно работать на предварительное вооружение Германии и модернизацию ее экономики.

Последний штрих. В довершение всего в 1924 году были уво­лены 25 процентов государственных служащих (число безработ­ных к 1926 году достигло двух миллионов человек). Паразитиру­ющим собственником предложили — без особого успеха — вернуть капитал домой, и остальная часть экономики в резуль­тате всех этих действий неизбежно оказалась подавленной пре­кращением кредита (Kreditstopp).

Правда заключалась в том, что 190 миллионов долларов едва ли могло хватить на стартовый рывок немецкой экономики; де­сятью годами раньше, в 1913 году золотой запас рейхсбанка оце­нивался в 280 миллионов долларов. 7 апреля 1924 года, чтобы не подвергать опасности денежный запас и «покрытие», Шахт, у которого, по существу, не оставалось иного выбора, завернул все краны. Он с удовольствием поднял бы дисконтную ставку, но поскольку последняя и без того превысила все мыслимые от­метки из-за гиперинфляции — в тот момент она стояла на уров­не 100 процентов, — ему оставалось только одно — распределять новые банкноты, оценивая их по собственному усмотрению. Он раздавал их благополучным концернам, предоставив неблаго­получным обанкротиться — вместе с изрядной долей занятого на них населения: весной 1924 года число банкротств возросло на 450 процентов (81). Но эти строгости были вызваны не при­родной жестокостью: просто одолженных денег явно не хвата­ло на восстановление и оздоровление экономики. Но откуда же могли прийти эти недостающие средства? Прекращение креди­та, Kreditstopp, стал решающим фактором, открывшим «дверь интернационализации немецкой денежной системы»: то, чего недоставало в первых платежах, должно было поступить в виде дополнительных иностранных заимствований (82). В системе денежного обращения Германии не было ни единой капли ее собственных денег; в течение всего срока «золотой помощи» она дышала на одолженной крови. Теперь, когда мельница была запущена, Германии предстояло жить за счет «потока», как об­разно выразился Дауэс в своей парижской речи.

В 1925 год)7, в знак благодарности за его финансовое посред­ничество, клубы назначили Чарльза Гэйтса Дауэса вице-прези­дентом Соединенных Штатов.

«И. Г. Фарбен» и первая немецкая пятилетка

В финансовые жилы Германии неудержимым потоком хлынула американская кровь.

Эксперты обнаружили, что сам по себе корабль находится во вполне приличном состоянии, о чем и доложили руководству. На корабле было все необходимое, чтобы удержаться на воде, в этом можно было быть совершенно уверенным. Оказавшись на плаву, этот корабль сможет вынести бремя репараций в 625 миллионов долларов в год... В этом заключался, по сути, план Дауэса, и для того, чтобы заставить его работать, герман­ское правительство заняло 200 миллионов золотых долларов у Великобритании, Франции и Соединенных Штатов, чтобы начать проведение политики исполнения (83).

Своры брокеров, выступавших от имени американских банков, буквально наводнили коридоры германских правительствен­ных и деловых учреждений. Банковские ставки в Берлине были очень высоки — в среднем в течение «золотых лет» они равня­лись девяти процентам; компания Моргана, истекая слюной, приобретала толстые пачки германских облигаций, намерева­ясь продать их «американской публике». И когорты просто­филь из среднего класса, обуянные жадным желанием увидеть, как их деньги начнут «работать на них», поделились частью сво­их сбережений, чтобы купить многообещающие немецкие цен­ные бумаги.

Именно американской публике следовало продать основную часть германских репараций, и чтобы достичь этой цели, по­надобилась систематическая фальсификация исторических, финансовых и экономических фактов. Это было необходи­мо, чтобы создать в Америке такое настроение, которое сде­лало бы успешным продажу немецких облигаций (84).

До 1930 года в Германию поступили приблизительно 28 мил­лиардов долларов; 50 процентов этой суммы в виде краткосроч­ных кредитов; половина всей суммы поступила из Соединенных Штатов. Только 10,3 миллиарда долларов пошли на выплату ре­параций; остальное растеклось по множеству весьма интерес­ных направлений. Другими словами, начиная с 1923 года Герма­ния не заплатила из своего кармана ни одного цента репараций (85).

Наконец, когда Германия возобновила выплаты репараций Франции, умиротворив ее вкупе с американцами, бросившими Франции свою кость, франко-бельгийские войска были выведе­ны из Рура*.

* Последние подразделения были выведены в июле 1925 года.

Так был инициирован абсурдный веймарский цикл «золотых годов»: золото, которое Германия платила в виде военных репараций, продавалось, закладывалось и во время инфля­ции исчезало в США, откуда в виде помощи по плану Дауэса, возвращалось в Германию, которая затем, отдавала его Фран­ции и Британии, которые в свою очередь оплачивали им воен­ный долг Америке, а последняя, обложив его дополнительными процентами, снова направляла его в Германию, и так далее по кругу (86).

В Германии одалживали все и всё: рейх, банки, муниципалите­ты, земли, предприятия и частные домашние хозяйства. Деньги тратили на строительство домов, оборудование и организацию общественных работ. Веймарская республика воздвигала храмы из стекла и стали, планетарии, стадионы, велотреки, фешене­бельные аэродромы, развлекательные парки, современнейшие морги, небоскребы, титанические плавательные бассейны и подвесные мосты. Однако мир и даже американские кредито­ры все чаще спрашивали своих политиков: «Во имя чего мы так рьяно помогаем Германии?» «Она наш союзник в борьбе с комму­низмом», — отвечали политики, и их веймарские клерки спеши­ли истово поддакнуть, держа строй (87). Трудно сказать, кто вы­зывает большую тошноту своей ложью — союзники или сами немцы. Если бы все обстояло именно так, то деньги продолжали бы литься рекой, и если бы никто не остановил этот поток, то Германия в скором времени превратилась бы в настоящую ко­лонию Уолл-стрит (88).

Однако не потребовалось много времени, чтобы понять, что вся сооружаемая конструкция есть нечто иное, как карточный домик: стоит только Уолл-стрит отозвать свои займы, как Герма­ния потерпит полное и необратимое банкротство. Что дальше? Никто не желал дать себе труд внимательно разобраться в такой перспективе. Предопределенным оставалось только падение. Оно должно было произойти наверняка. Это был лишь вопрос времени.

Вся страна политически и экономически все больше и боль­ше попадает в руки иностранцев... Один булавочный укол, и весь этот мыльный пузырь немедленно лопнет. Если одол­женные деньги будут истребованы назад в большом количе­стве, то мы разоримся — все мы — банки, муниципалитеты, совместные компании, а с ними и весь рейх (89).

Но мало кто думал о завтрашнем дне в те «золотые годы»: были хлеб и работа, за работу платили хорошие деньги, и было не важно, откуда они берутся; СДПГ и профсоюзы, ведомые солид­ными марксистами, были восторженными приверженцами зай­мов Дауэса (90).

Что же касается «интересных» способов использования ино­странных денег, то значительная их часть продавалась Рейхс­банком в обмен на золото для русских коммунистов, совместно с которыми Германия проводила программу быстрого перево­оружения, что позволяло Советам косвенно выходить на запад­ные рынки, делая там необходимые приобретения (91).

Но куда более значимой была в то время реорганизация кон­церна «И. Г. Фарбен» в один из тех гигантских конгломератов, которые грезились Шахту в записке, направленной им Джону Фостеру Даллесу в 1922 году.

История «И. Г Фарбен» началась в начале девятисотых годов с производства красок (краска по-немецки Farben). Промышлен­ность, производящая лакокрасочные материалы, состояла тогда из ядра основных, отважно рисковавших компаний, которые вкладывали большие деньги в изыскания но созданию новых цветов и красителей. BASF, самая отважная из этих компаний, «символ, перед которым благоговели другие корпорации, очень рано овладел секретом производства красных и желтых красите­лей. Но раскрытие секрета синей краски оказалось более слож­ным» (92). Со временем, когда удалось решить проблему созда­ния синтетического индиго, и это достижение было внесено в список основополагающих открытий, несколько компаний ве­ликой немецкой химической оси, так называемое большое трио — BASF, «Байер» и «Хехст», вместе с другими более мелки­ми сателлитами слились, образовав в 1916 году картель. Таким образом, из этих компаний получилось рыхлое, но весьма круп­ное соединение, интересы которого совпали с таковыми руково­димого Ратенау ведомства военных ресурсов, где картель нахо­дил своих самых деятельных помощников (93). «Всю эту структуру начали называть просто I. G. (Interessen Gemeinschaft Объединение Интересов) (94). «Объединение стояло как индус­триальный колосс... возвышавшийся над всей мировой химичес­кой промышленностью... Немного нашлось бы университетов, которые могли бы поспорить с этим гигантом по числу лауреа­тов Нобелевской премии» (95).

В конце войны авторы Версальского договора приказали со­юзническим инспекторам оставить в покое «И. Г.».

В отличие от французов, американцы и британцы проявля­ли большую деликатность и не тревожили руководителей «И. Г.». Со стороны англо-американцев были даны уверения в том, что инспекторы не будут «проявлять любопытство к коммерческим тайнам, когда будет установлен мир». Кон­церну не придется раскрывать секреты технологии или отве­чать на соответствующие вопросы, если они не касаются производства оружия или военного применения имеющихся технологий. «Эти уверения, —докладывал начальству офицер из Службы ведения химической войны американской ар­мии, — позволили нам установить с ними более или менее сердечные отношения» (96).

Благодаря зарубежной помощи и «либерализации капиталов» во время организованной согласно плану Дауэса передышки, шесть концернов картеля «И. Г.» горевшие желанием усилить свое при­сутствие на мировых рынках, решили, наконец, объединить свои научные разработки и финансовую мощь. «Слияние про­изошло 9 декабря 1925 года. Компании, объединившись, стали называться Internationale Gesellschaft Farbenindustrie A. С, или коротко «И. Г. Фарбен» (97). Этот чудовищный конгломерат, по мысли своего руководителя, Карла Боша, должен был вывес­ти Германию из зависимости от зарубежных источников нефти.

Разве это не были те дни, когда великий пушечный король Крупп, чьи сборочные конвейеры день и ночь громыхали на Урале и близ Ленинграда, скромно снимал в Берлине помеще­ния, находившиеся рядом с министерством обороны? Разве не могли в этих помещениях лучшие крупповские инженеры в ти­шине и без помех разрабатывать оружие массового уничтоже­ния будущего, в то время как высшие армейские чины по сосед­ству набрасывали мобилизационные планы, согласно которым Германия могла быстро создать армию в составе 63 дивизий? (98) Никто не сомневался в следующей аксиоме: «В механизи­рованной войне будущего потребность в жидком топливе будет астрономической» (99).

Ради этой цели алхимики из «И. Г.» состряпали изумитель­ный процесс, названный ими гидрогенизацией, с помощью ко­торого уголь, которым Германия была очень богата, можно бы­ло превращать в нефть. В то время BASF представила способ, которым в жидкое топливо можно было перевести половину ве­са угля. За это достижение Бош, «первый из инженеров» (100), был удостоен Нобелевской премии.

Бош понимал, что единственный способ претворить мечту в реальность, состоял в том, чтобы создать — в том или ином виде — союз с ведущим нефтяным трестом Америки «Стандард Ойл», при этом могучая корпорация из Нью-Джерси могла финансово поддержать исследования «Фарбен» и широкомас­штабное производство синтетического топлива. После не­скольких лет взаимно приятного сотрудничества, каковое бы­ло особенно приятным для американцев, в 1929 году было заключено соглашение со «Стандард Ойл». В обмен на право применять промышленные способы гидрогенизации во всем мире, за исключением Германии, «Стандард» передал концер­ну «И. Г. Фарбен» акции «Стандард Ойл» на сумму 35 миллиар­дов долларов. В декабре 1929 года было создано совместное предприятие «И. Г» и «Стандард Ойл», в прерогативы которо­го входило взаимовыгодное использование дорогих патентов и производство синтетического горючего. Новое учреждение было названо «Америкэн И. Г. компани», места в совете дирек­торов которой заняли ведущие капитаны промышленности и бизнеса: Эдсел Форд из «Форд Мотор компани»; Уолтер Тигл, глава «Стандард Ойл» и один из директоров Федерального резервного банка Нью-Йорка; К. Ю. Митчелл, шеф нацио­нального «Сити-банка» и директор ФРБНИ; и Пол Варбург, первый член и создатель Федерального резервного Комитета и председатель банка «Манхэттен» (101).

«Полную историю «И. Г. Фарбен» и ее деятельности на миро­вой арене перед Второй мировой войной узнать невозможно, так как все немецкие документы на этот счет были уничтожены перед победой союзников» (102), но есть достаточные основа­ния полагать, что германо-американское техническое и воен­ное сотрудничество, прикрытое сложными и запутанными кор­поративными контрактами, опиравшееся на «нейтральные» узлы решетки (например, в Голландии и Швейцарии), продол­жалось в течение всех тридцатых годов, а вероятно, что и во время Второй мировой войны:

«Стандард Ойл» [будет поддерживать] картельные отноше­ния с «И. Г. Фарбен», независимо от того, будет война или нет... Официальный представитель «Стандард Ойл» сказал: «Технология должна развиваться...» (103)

Во время Второй мировой войны «И. Г.» производила и обеспе­чивала нацистский режим большей частью, если не всем коли­чеством следующих материалов: синтетический каучук (100 процентов), лакокрасочные материалы (100 процентов), отравляющий газ (95 процентов), пластмассы (90 процентов), взрывчатые вещества (84 процента), оружейный порох (70 про­центов), авиационный бензин (46 процентов), синтетический бензин (33 процента); мы не упомянули еще «Циклон Б», упа­кованный в банки цианид, которым убивали заключенных кон­центрационных лагерей. Это соединение производило пред­приятие «И. Г.» в Леверкузене и продавало его государству из Баварии под невинным названием «Дегеш» (104).

Созданный после войны в Америке сенатский комитет, воз­главляемый Харли М. Килгором, демократом из Западной Вир­гинии, добросовестно разобравшись в разветвлениях тайного сговора американцев с врагом и не удержавшись от некоторой подчистки обнаруженных при этом непристойных фактов, оформил свое заключение вполне в духе известной еще с вер­сальских времен союзнической апологетики:

Соединенные Штаты случайно сыграли важную роль в тех­ническом вооружении Германии... Ни военные экономисты, ни корпорации, как представляется, не понимали в полном объеме, что все это означало... немцы приезжали в Детройт изучать технологию специализированного производства компонентов... Технологии, усвоенные немцами в Детройте, впоследствии с успехом были применены при создании пи­кирующего бомбардировщика «Ю-87» («Штука») (105).

Таким образом, даже по доступным скудным свидетельствам, можно резонно предположить, что американское сотрудниче­ство с немецким военно-промышленным комплексом во време­на Веймарской республики и нацизма было действительно ин­тенсивным и всепроникающим. «Машина Дауэса» возвестила решающую фазу инкубации нацизма в 1924 году, когда властите­ли американской банкирской решетки, высиженные Норма­ном, принялись со знанием дела делить между собой квоты про­даж облигаций гигантской германской индустриальной оси.

«Морган и К°» и Рокфеллер через «Чейз Нэшнл» продвигали акции «И. Г Фарбен» и немецких химических заводов на Уолл­стрит. «Диллон и Рид» разместили долговые обязательства (на сумму 70 миллионов долларов) от лица угольных и стальных концернов, таких как Vereinigte Stahlwerke Альфреда Тиссена. Эти деньги послужили тайным фондом нацистской партии*,

* См. стр. 233

а также источником создания чугуна и тяжелого проката для Третьего рейха. «В. А. Гарриман и К°», слившаяся в 1931 году с «Браун-бразерс» спонсировала германские электротехниче­ские конгломераты (106). Как мы увидим в дальнейшем, пере­смотренный план Дауэса, так называемый план Янга 1929 года, был назван по имени сотрудника компании «Дженерал элект­рик» Оуэна Янга. Янг после этого был назначен одним из зару­бежных директоров АЭГ. АЭГ, германский аналог «Дженерал Электрик», крупный, созданный еще старшим Ратенау, получил но плану Дауэса только в виде заимствований не меньше 35 мил­лионов долларов. К 1933 году, когда с неопровержимой яснос­тью стало понятно, что компания финансировала Гитлера, 30 процентов акций АЭГ принадлежали ее американскому партне­ру — «Дженерал электрик» (107).

Это отнюдь не случайность: Германия постепенно, но неу­клонно вооружалась в полном соответствии с диктатами Верса­ля. С 1924 года англо-американцы оснастили и снарядили то, что впоследствии стало германской военной машиной, потра­тив на это более 150 долгосрочных займов, заключенных в те­чение менее семи лет (108): чем лучше и совершеннее оснаще­ние, тем более мощной станет германская армия, тем более кровавой будет война, тем более громкой будет неизбежная победа союзников (и поражение Германии, умело направлен­ной на конфликт), тем более полными и окончательными будут завоевания англо-американцев. За планом Дауэса не было ни алчности, ни коварства, преследовалась единственная долго­временная цель — подготовить вечного врага к смертельной конфронтации, конфронтации, план которой будет отработан несколько позже.

На эти американские заимствования Германия оказалась спо­собной восстановить свой промышленный потенциал, сде­лав его в целом вторым в мире... и платить репарации, не имея ни сбалансированного государственного бюджета, ни положительного торгового баланса (109).

Великая немецкая машина, построенная за счет одолженного капитала и ставшая самой мощной и эффективной в Европе, ра­ботала на заимствованном топливе... Почему немцы отдали свое собственное топливо на хранение в банки иностранных дер­жав? (110)

В действительности план Дауэса оказался первой немецкой пятилеткой (1924-1929 год) в преддверии грядущей мировой войны.

В течение этого критически важного пятилетия Норман трудился как пчела: для того чтобы поддерживать на столь высоком уровне непрерывный поток американских денег в Вей­марскую Германию, от Английского банка требовалась виртуоз­ность, на какую — единственный во всем мире — был способен только Монтегю Норман. Ибо только он умел накапливать в своих подвалах иностранные деньги и, когда наступало время, подходящее для следующего изменения политической физио­номии Германии, — отдавать их.

Великая британская шарада: крах нового золотого стандарта

Мощные лопасти подводных турбин открыли шлюзы амери­канского снабжения Германии, и большую его часть задумал, организовал и осуществил именно Монтегю Норман. Последо­вательность его гениальных маневров видна по цепи самых значительных событий предвоенного периода: он стал непод­ражаемым и непревзойденным архитектором крушения Евро­пы; жрецом банковского культа, ускорившим и обратившим в свою пользу отвратительное вырождение европейской циви­лизации. Во время Второй мировой войны англо-американцы пришли, увидели и победили, но прежде чем они сделали это, Монтегю Норман построил план — и его деяния, несправедли­во забытые, остаются пока самым удивительным подвигом в ис­тории англо-американской осады Евразии, осады, начавшейся в Первую мировую войну.

Согласившись на предложенное Дауэсом переливание кро­ви, Германия открыла дорогу союзникам: марка стала свободно конвертироваться в золото, а фунт стерлингов смог подняться до своего прежнего паритета в 4 доллара 86 центов.

Итак, в апреле 1924 года было объявлено о плане Дауэса, ко­торый по сути отсрочил на несколько лет недовольство репа­рациями, и с этого момента фунт начал безостановочно расти (см. рис. 4.2). В мае «Морган и К°» совместно с ФРБНИ сообщи­ли Норману и его сотрудникам, что они готовы открыть своим британским партнерам щедрые кредитные линии, чтобы защи­тить конвертируемость фунта в золото, когда наступит этот мо­мент, то есть, как они предполагали, в начале 1925 года. Британ­ское казначейство немного поторговалось, но потом стороны все же счастливо пришли к согласию, ободренные и уверенные в успехе, после чего тандем Нормана и Стронга возобновил свою любимую игру на ставках банковского процента.

В июле 1923 года Норман поднял ставку с трех до четырех процентов, послав в Нью-Йорк сигнал о том, что Лондон го­тов — готов тянуть на себя золото (см. рис. 4.1). Какое-то время ушло на то, чтобы германский хаос спонтанно дошел до своего завершения и Шахт смог заняться приемом и распределением помощи, но в конце концов Нью-Йорк отреагировал и снизил ставку на полтора пункта, с 4,5 процента в мае 1924года до 3 процентов в августе. Положение изменилось на противоположное — теперь Нью-Йорк был ниже Лондона. План, конечно, заключался в том, чтобы привлечь в Лондон, на рынок дорогих денег, новых кредиторов, а заемщиков — в Нью-Йорк, на рынок денег доступных. Это переключение имело решающее значение. Таким образом в Ныо-Йорке была инициирована политика «легких денег»: Нью-Йорк поглотил большое количество част­ных и государственных ценных бумаг и впрыснул в экономику наличные деньги, что облегчалось вольной и небрежной кре­дитной политикой коммерческих банков (111). Америка распу­хала от наличности, а Лондон, рынок которого отличался мень­шим предложением, притягивал золото как магнит. Так была запущена феноменальная лихорадка «ревущих двадцатых» на Нью-Йоркской фондовой бирже: она началась в конце лета

1924 года, что развязало руки Норману, который теперь мог приступить к накоплению золота Английским банком (112).

Но только после того, как крупный заем по плану Дауэса был в октябре перечислен но назначению, фунт стерлингов начал свое окончательное и решительное восхождение к паритету. Непрерывный рост английской валюты с октября (4,43 доллара за 1 фунт) по апрель (4,86) происходил «в страшно неблагопри­ятных условиях»: поддержанный американской банкирской ре­шеткой фунт достиг вожделенного золотого паритета 28 апреля 1925 года, несмотря на «сильно отрицательный торговый баланс». В действительности повышение фунта до золотого плато произошло благодаря невидимому балансу (импорту капитала) (113). Норман осуществил свой план; в этой игре было только одно правило — изогнуть по собственному усмотрению банкирскую решетку.

Наконец все было сделано: Британия вернулась к золоту при курсе 1 фунт за 4,86 доллара. Более тридцати стран последовали примеру Британии; лондонский Сити снова стал клиринговым мировым центром.

При ближайшем рассмотрении, однако, некоторые ученые педанты заметили, что новый британский «золотой стандарт» выглядел довольно своеобразно. Во-первых, золото было прак­тически изъято из обращения (114): держатели банкнотов не могли, по условиям нового акта, менять знаки Английского бан­ка на золото в этом банке. Банк же был обязан не продавать зо­лото в количестве, меньшем 400 унций, — «за сумму, не меньшую чем 8268 фунтов стерлингов за один раз» (115): золото тихо вы­пало из обращения, оставшись в ограниченном кругу, доступ­ном только для «крупных игроков». Чего хотел добиться этим Норман? Исключив для экономики возможность совершать куп­ли-продажи в золоте и, что еще важнее, накопив золотой запас в период кризиса, он убрал из финансовой системы буфер, де­лавший систему неуклюжей и не способной на быстрые реак­ции. Норман так откалибровал систему, чтобы она стала способ­ной на быструю игру.

Во-вторых, он с успехом использовал новый оборот золота для оказания давления на центральные банки, привязанные те­перь к Английскому банку, заставляя их держать часть резерва в фунтах стерлингов, каковой был теперь привязан к золоту; те­перь Лондон мог инвестировать фунты от имени связанных с ним банков (116).

С одной стороны, этот инструмент золотого курса в огром­ной степени размывал «покрытие» стандарта в целом, подталки­вая мировую финансовую систему к беспрецедентному инфляци­онному раздуванию; а с другой стороны, он предопределил начало катастрофической цепной реакции, которая неминуемо должна была начаться сразу после того, как одна из двух золотых валют — фунт стерлингов или доллар — станет испытывать труд­ности из-за слишком большой распространенности. Если, на­пример, Лондон потеряет много золота, то фунт упадет, если же это произойдет, то, так как большинство сателлитов вынуждено держать большое количество фунтов стерлингов в качестве «по­крытия», распадется вся система.

Норман играл по-крупному: ему требовалась стремительная и незамедлительная реакция на его план; он в буквальном смыс­ле слова сконструировал мину с часовым механизмом, а мир в это время беспечно смотрел в другую сторону, не замечая опас­ности.

Банковская структура современного мира с ее огромной пи­рамидой депозитов, номинально конвертируемых в золото по первому требованию, но в действительности представ­ленная активами, которые не могут быть превращены в лик­видность, представляет собой бочку с порохом (117).

В-третьих, сам паритет. Нет сомнения, что фунт, стоивший 4,86 доллара, был дорог. Норман хорошо это понимал. Фунт стерлингов, удерживаемый на таком уровне, не мог стимулиро­вать британский экспорт, но зато мог стимулировать импорт жизненно важных для Британии товаров и, что еще более важ­но, мог стимулировать невидимый импорт: вложения капитала за границей, корабельный фрахт и финансовые услуги — все это номинировалось в фунтах стерлингов. Снова став мировым кли­ринговым центром, Лондон и вся Британская империя могли уверенно ожидать извлечения богатых выгод от грядущего при­тока иностранных денег, привлеченных высоким банковским процентом, — отсюда и важность поддержания процентной ставки в Лондоне выше, чем в Нью-Йорке.

Наконец, после десятилетнего пребывания в храме Мамоны Норман завершил подготовку к игре: большая часть промышленно развитого мира была теперь привязана к золоту, и можно было запускать великую финансовую карусель, начиненную ди­намитом. Воистину Норман произвел на мир неизгладимое впе­чатление; несмотря ни на что, он сумел построить новую, неви­данную машину, которая, по всем видимым признакам, была способна дать миру шанс на такое процветание и сотрудничест­во, каких он до сих пор и представить себе не мог. Но Нормана боялись.

Его личность, интерес к которой возбуждался событиями, ку­луарными слухами и легендами, была под стать его натуре. Его единственной супругой была империя (если не считать обожа­емого банка), как выражался он сам (118), — он вел поистине мо­нашескую жизнь, не имея ни компании, ни друзей, о которых стоило бы упомянуть.

У него были некоторые фундаментальные антипатии... Он не любил французов, католиков и евреев... Прирожденный лидер, испытывавший глубокое отвращение к так называе­мой демократии... (119)

Норман был странным человеком, отличительной чертой мен­тального облика которого можно назвать подавленную исте­рию... Восстанавливая Английский банк, он превратил его в крепость на случай народного бунта. Священный золотой за­пас был спрятан в подвалах, находившихся ниже уровня подзем­ных вод, которыми управляющий мог затопить подвалы банка простым нажатием специальной кнопки на своем письменном столе. Большую часть своей жизни Норман скитался по миру на пароходах, покрывая каждый год тысячи миль во время своих путешествий инкогнито... под вымышленным именем профес­сора Скиннера... (120)

Такова была личность, с которой французам пришлось иметь дело в 1926 году. Это произошло только потому, что теперь он обратил свое внимание и на них. Теперь нити его игры должны были пройти сквозь клубок французских дел. Действительно, Франция пока оставалась единственным из крупных игроков, не подвешенных до сих пор на крюк заново смонтированного золотого стандарта.

Так же как и Германию, Францию после войны сотрясла силь­нейшая инфляция, пострадала она и от беспрецедентного бег­ства капиталов. В начале двадцатых годов, из-за постоянной неопределенности с германскими репарациями и в связи с орга­низованными спекуляциями франком во время вторжения в Рур, французские абсентеисты в массовом порядке начали вывозить капиталы на хранение в Нью-Йорк и в большей степени в Лондон. Статистики, касающейся размеров этого оттока, как водится, нет, но то, что можно считать определенным и то, что знает каждый банкир, что масштаб этого вывоза намного пре­восходил объем бегства капиталов из Германии несколькими го­дами раньше (121). Теперь, поняв, до чего бегство капиталов до­вело в 1923 году Германию, некоторые специалисты, проявив здравомыслие и реально оценив обстановку, сильно испугались и принялись во весь голос предупреждать мир об опасности.

10 сентября 1926 года один из таких удрученных оракулов, швей­царский банкир Феликс Сомари, сложив два и два, сказал в сво­ей публичной лекции, прочитанной в Венском университете:

Сейчас мы находимся в условном состоянии покоя. Но это лишь затишье перед бурей. Как можем мы, европейцы, спра­виться с такой мощной силой, как Соединенные Штаты, вла­деющие избытком как в торговле, так и в счетах движения капитала? Для Америки единственный выход состоит в по­стоянном расширении краткосрочного кредитования. Ни­когда еще экономический цикл не начинался в таких небла­гоприятных условиях, какие были созданы финансовой помощью Австрии и Германии. Но берегитесь, Америка — са­мый выдающийся в мире протекционист. Она немедленно закроет двери, когда Европа постучится в них со своими экс­портными товарами. И если сегодня Соединенные Штаты должны ссужать, чтобы поддерживать на плаву свою эконо­мическую систему, то это значит, что мыльный пузырь фон­довой биржи скоро раздуется до поистине циклопических размеров. Что произойдет, если весь сбежавший из Франции капитал, который сейчас пущен на инвестиции его амери­канскими хранителями, вдруг вернется на родину? Это вызо­вет тяжелейший коллапс. Следовательно, только немедлен­ный вывод французских фондов из их иностранных укрытий и безоговорочная отмена нового золотого стандарта может предотвратить недопустимое разбухание фондового рынка. Ибо если оба эти действия будут совершены на подъеме или в самом разгаре американского кризиса, то размеры катаст­рофы, которая постигнет Европу, трудно себе даже вообра­зить (122).

Таким образом Великий крах на Уолл-стрит в 1929 году практи­ки банкирской решетки предвидели еще в 1926 году. Следова­тельно, сам Норман не мог не видеть, чем все это со временем кончится, особенно в свете кризиса 1920 года, который он сам и организовал.

Что касается вывезенных из Франции капиталов, то сроки и время здесь, как и предчувствовал Сомари, играли решающую роль. Норман, который был превосходно осведомлен о размерах и потенциале французских фондов, едва ли мог позволить Франции играть даже косвенную роль в решении судьбы Герма­нии, которая получала жизненно необходимые ей деньги из Америки. Массовый отток французского золота из Лондона и Нью-Йорка на условиях, отличных от условий Нормана, дей­ствительно мог вызвать крушение нового золотого стандарта и застопорить машину ростовщического процветания Уолл­стрит. Итак, деньги должны были немедленно вернуться во Францию, но через Лондон, и только тем способом, который совпадал бы с планами Нормана.

Так, летом 1926 года империя отрядила своего «человека-па­ука» плести паутину вокруг Франции.

29 июля 1926 года, ровно в 11 часов утра Норман вошел в здание Французского банка для встречи со своим противни­ком Эмилем Моро. Француз был в какой-то степени смущен и испытывал неудобство: ему говорили, что Норман был «tres dur en affaires et tres ruse»; короче, Моро знал, что ему предсто­ит встреча с лучшим банковским управляющим в мире (123).

Успев предварительно сказать гадость о евреях, отозвав­шись со страстной любовью о Британии, которой он желал гос­подства над всем миром, Норман уговорил Моро присоеди­ниться к «банкирскому клубу», быстро приготовившись тем временем конвертировать франк на условиях нового золотого стандарта (124).

Несколько недель спустя, в августе, генеральный агент по ре­парациям, Паркер Гилберт, встретился с французским прези­дентом Реймоном Пуанкаре, и они вдвоем заключили сделку. В первые три года выплаты, которые Франция должна перечис­лять Америке в счет долга за военные кредиты, будут вычитать­ся из более крупных платежей по плану Дауэса в виде долга Гер­мании перед Францией. Британия и Америка согласно кивнули. Три стороны хитро ревизовали план Дауэса, соединив военные долги и репарации (125). Пуанкаре торжествовал — эти счета сделают его могущественным, как никогда: Франция снова ста­нет привлекательной для инвесторов (126). Французскому бан­ку было рекомендовано принимать большие количества фран­ков из-за границы.

Вот так, внезапно, во второй половине 1926 года волна капи­тала вернулась в свое французское отечество. Французский банк поглотил эти иностранные деньги и принялся в большом количестве печатать франки. Иностранные резервы банка не­вероятно разбухли. Все затруднения франка остались в про­шлом, его оценили по достоинству, и французская валюта стала предметом неистовой международной спекуляции, которая бы­ла методично подготовлена в Лондоне. Последние слухи гово­рили, что некие «спекулянты из Берлина» одалживают фунты в Лондоне и продают их за франки. Париж размещал фунты в Лондоне, а этот последний снова их одалживал и так далее (127). Все это наводит на мысль о том, что Норман, «доверен­ное лицо всего лондонского Сити» (129), на самом деле дал воз­можность лондонскому рынку накормить французов призраком фунта. Французов кормили до мая 1927 года, когда они, вдоволь набравшись денег и боясь разрушительного спроса на свою ва­люту, потребовали конвертировать часть своего огромного стерлингового резерва в золото. Это было именно то, чего ждал Норман.

Несмотря на то что биографы Нормана в один голос на все лады пересказывают истории о том, что «в его лице прогляды­вал трезвый расчет... что это персонаж с тысячью масок, кото­рые он надевал в зависимости от обстоятельств» (130), читате­ли так и не узнавали, по каким выдающимся случаям Норман демонстрировал свои незаурядные актерские способности и ус­траивал театральные жесты. У нас есть все основания пола­гать, что в мае 1927 года наступил один из таких выдающихся случаев.

Разыграв невыразимую печаль по поводу превращения полу­тора миллионов французских фунтов в золото, последовавше­го 19 мая 1927 года, Норман неделю спустя поспешил в Париж в сопровождении помощника, чтобы поспорить с Моро. По­следний раздраженно перефразировал свои аргументы против спекуляции и просто уперся, сказав Норману, что Франция иг­рает по всем правилам и что такая конверсия (фунта в золо­то) — это самое меньшее, чего может ожидать Британия после имперского возвращения к золотому стандарту два года тому назад: Лондон, поучал англичанина Моро, должен теперь повы­сить процентную ставку, чтобы защитить свое золото. Норман возражал, что эта мера может вызвать в обществе взрыв него­дования (131). Британский управляющий принялся объяснять, что лондонский денежный рынок — это высокоточный меха­низм, великолепно приспособленный для смазки британской экономики; любая порча этого механизма будет непоправимой; любое противоправное и непропорциональное извлечение зо­лота из Лондонского банка грозит опрокинуть всю систему. Бо­лее того, продолжал Норман, никто не может точно устано­вить источник спекуляции; спекулянты безлики: Париж сейчас обладает неограниченной властью над Лондоном, заявил Нор­ман, но Лондон не имеет никакой власти над третьими сторо­нами. И, наконец, при таких высоких процентных ставках Па­рижа и при устойчивой привлекательности франка приток капитала во Францию просто не остановим. Париж, заключил Норман, должен снизить процентную ставку (132).

Такая умная позиция Нормана, призванная преисполнить уп­равляющего Французским банком чувством собственной значи­мости и подкрепить вновь обретенное Францией ощущение фи­нансового успеха, оказалась сильной и эффективной. Он сказал Моро, что Британия всецело зависит от милости Франции. Это была неправда; впрочем, во всем этом действе ее вообще не бы­ло ни грана.

Официально в мае между Францией и Британией возникла безвыходная ситуация; ни одна из сторон не соглашалась изме­нять процентную ставку, хотя стороны и подписали своего рода перемирие, которым Моро, введенный в заблуждение, на время обязался воздерживаться от требований конвертировать фунты в золото и, таким образом, от вывоза золота из Лондона. Тогда Моро обратил свои требования к Нью-Йорку, в то время как рас­четливый Норман символически поднял ставку на одну восьмую процента для некоторых несущественных краткосрочных кре­дитов: «Мне вовсе не следует желать втаптывать фунт стерлин­гов в грязь, — злорадно записал в своем дневнике упорствовав­ший Моро, — это может навлечь на нас справедливые упреки со стороны Бена Стронга и американцев» (133). Англичанин обвел француза вокруг пальца.

С самого начала Норман весьма обдуманно и расчетливо опе­рировал «весьма скудным золотым резервом», то есть с «покры­тием», редко превосходившим 2-3 процента от общей денеж­ной массы в стране (134). При такой тонкой золотой прослойке любой приход денежной массы в значительных количествах, как, например, возвращение французских капиталов, которую потребуют возместить — по крайней мере частично — золотом, могло потрясти систему. Но это и был тот эффект, на который Норман рассчитывал внезапным прекращением движения французских денег в Лондон. Именно он, Норман, поощрял спекуляцию франком; помимо этого, он не испытывал ни ма­лейшей неловкости по поводу миллиона двухсот тысяч безра­ботных у себя дома, при необходимости он без колебаний под­нимал банковскую ставку до 7 процентов: он не боялся никакого мятежа. Из всего сказанного следует, что своим маневром он был намерен добиться чего-то совершенно иного.

Каким-то непостижимым образом он умел подбирать множе­ство самых разнообразных людей и заставлял их делать то, чего хотел он, даже если они сами не желали этого делать... Он мог из ничего мобилизовать целую армию, что он время от времени и делал (135).

Смысл теперь заключался в том, чтобы убедить его компаньона Бенджамина Стронга в Нью-Йорке отложить закручивание га­ек, которое было уже не за горами, меру, необходимую Соеди­ненным Штатам для того, чтобы остудить страсти, кипевшие на фондовой бирже, усмирить ее активность, которая в последнее время стала слишком безрассудной. Норман представил свой ту­пик в переговорах с Парижем как вопрос жизни и смерти ново­го золотого стандарта и попросил Стронга помочь. Немедленно была созвана конференция на Лонг-Айленде, которая состоя­лась в июле 1927 года; в конференции приняли участие Норман, Шахт, Стронг и Шарль Рист, бывший профессор права и вто­рой человек во Французском банке. Результатом стало не­приметное, на первый взгляд, снижение процентной ставки Федерального резервного банка с 4 до 3,5 процентов в августе 1927 года. Ставка в Нью-Йорке была на один пункт ниже, чем в Лондоне (см. рис. 4.1).

Однако это, по видимости безобидное удешевление денег в Нью-Йорке в сочетании с увеличением поглощения ценных бумаг Федеральным резервным банком стало поворотным пунк­том периода между двумя мировыми войнами. Это повторное раздувание денежного рынка, дополнившее более мощный и до тех пор эффективный инфляционный толчок конца 1924 года (136), постыдный взлет Уолл-стрит к поистине фаустовским вы­сотам в сентябре 1929 года. Таким образом, «совет директоров Федерального резервного банка допустил рост спекулятивной активности, который к августу 1928 года вышел из-под контро­ля и стал катастрофическим к июлю 1929 года» (137).

Для того чтобы помочь Британии временно «пережить» ис­кусно инспирированный «французский шок», Америка путем вливаний наличности и пользуясь механизмом разницы про­центной ставки, выбросила дополнительную порцию золота из своего необъятного сундука (около 17 процентов своего золото­го запаса).

В первой половине 1925 года [Соединенные Штаты] потеря­ли золота на сто сорок миллионов долларов, а за четыр­надцать месяцев до мая 1928 года потеряли еще 540 миллио­нов золотых долларов. Первый протуберанец составил основу новой золотой валюты Германии; второй — основу зо­лотой валюты Франции (138).

Цель британских игр с рикошетами была всегда одной и той же, а именно обеспечить бесперебойную работу «машины Дауэса». Американская политика дешевых денег, возобновленная в авгу­сте 1927 года, в действительности должна была поддержать дальнейшее размещение в Нью-Йорке немецких ценных бумаг, укрепляя тем самым рейхсмарку по отношению к доллару (139). Еще один искусно выполненный маневр.

Так англо-американцы снова разыграли сюжет, который был уже однажды поставлен ими в 1924 году; заемщики одалживали деньги на более дешевом нью-йоркском рынке, стимулируя по­вышение процентной ставки в Лондоне. Частный американский краткосрочный капитал в значительном объеме переместился в Лондон. Золотые резервы Нормана снова пополнились, и до июня 1928 года среднее соотношение фунта и доллара остава­лось самым высоким за период с 1924 по 1931 год (140). Амери­канское золото начало притекать начиная с декабря 1923 года го­да. Здесь запротестовали многие заинтересованные лица, например, правление Федерального резервного банка в Чикаго: члены правления не понимали, почему Америка должна разогре­вать свою экономику ради интересов Нормана — следовательно, никакая мистификация не могла уже никого убедить, что дело обстояло по-иному (141). Именно в это время Бенджамин Стронг получил полупрезрительную кличку «ментального довес­ка» британского управляющего (142). Но невзирая на весь этот шум, шаг был сделан, и оказался необратимым.

Однако это облегчение, устроенное себе Лондоном, было лишь временным. Уже в июне приливная волна изменила на­правление. Случилось так, что из-за вновь оживившейся спеку­ляции краткосрочные деньги на Уолл-стрит прыгнули на поис­тине головокружительную высоту (20 процентов), и поэтому капиталы, которые до того уплывали из Нью-Йорка в Лондон, а оттуда в континентальную Европу, ринулись в Нью-Йорк, по­льстившись на более жирную наживку. Что больше всего долж­но было расстроить Нормана, так это то, что деньги начали од­новременно уплывать и из Германии.

Короче говоря, мировая экономика вернулась к состоянию конца 1919 года, хотя на этот раз положение усугублялось мас­сой кредита, увеличившейся на несколько порядков; экономика с грохотом, словно обезумевший поезд, летела по рельсам аме­риканской горки, разгоняемая англо-американским локомоти­вом, слетевшим со всяких тормозов.

Федеральный резервный банк решил мягко притушить эйфорию, сопровождая ее в том виде, в каком она сложилась. Американские банкиры решили постепенно так изменить бан­ковский процент, чтобы понемногу выпустить пар из безмерно раздувшегося пузыря. Так, в июле Федеральный резервный банк Нью-Йорка поднял процентную ставку до 5 процентов, всего на 0,5 пункта больше, чем в Лондоне, но намного ниже ставки, свирепствовавшей на Уолл-стрит. С этим маневром игра изменилась радикальным образом; финансовые потоки между Лондоном и Нью-Йорком в июне 1924 года изменили направле­ние (см. рис. 4.1). Так же как и в двадцатом году, это событие по­служило для Нормана сигналом к жесткому вмешательству: крах должен был наступить как можно скорее — в противном случае фунт стерлингов и имперская политика будут ослаблены до пол­ного бессилия. Норман не мог безучастно наблюдать, как Уолл­стрит высасывает из Британии золото, ранее накопленное Лон­доном.

В это время, в конце 1928 года положение Британии ухудши­лось; она продолжала терять золото на Уолл-стрит и опять-таки во Франции. Норман писал Шахту: «Евреи продолжают день за днем отбирать наше золото» (143). В довершение всех бед парт­нер Нормана Стронг в октябре умер от туберкулеза.

Норману не потребовалось много времени, чтобы обаять сво­ими чарами Джорджа Гаррисона, преемника Стронга. Уже очень скоро заместители Гаррисона, члены совета директоров стали говорить, что их босс «живет и дышит так, как велит Норман» (144). Приласкав свою новую жертву, британский управляющий принялся умолять ее немедленно включиться в такую же гонку процентных ставок, как в 1920 году; другими словами, Норман хотел проткнуть пузырь ради сохранения британского золота. Доказав свою непреклонность, Норман сделал решительный шаг и 7 февраля 1929 года поднял ставку банковского процента на целый пункт, доведя ее до 5,5 процента (см. рис. 4.1), ожидая немедленной реакции от Нью-Йорка.

Но Нью-Йорк медлил. Сбой возник внутри американской банкирской решетки; Гаррисон и англофилы в Нью-Йорке хоте­ли подыграть и поднять ставку до 6 процентов, но семь членов Федерального совета, надзирающего органа с резиденцией в Вашингтоне, кажется, вообще перестали понимать, что и с какими намерениями творят в Нью-Йорке. Десять раз подряд, с февраля по август 1929 года, боясь, что это неблагоприятно скажется на деловой активности, Совет отклонял предложение Нью-Йорка о повышении ставки до б процентов (145). Нако­нец, 9 августа 1929 года, на фоне бредового сближения двух стратегий, подталкиваемых диаметрально противоположными целями — Совет интерпретировал повышение как щедрый приспособительный жест в отношении рынка, а Нью-Йорк, наобо­рот, как давно ожидавшийся и ограничительный ответ встрево­женному Норману — Совет федерального резерва, наконец, установил ставку на уровне 6 процентов.

Наконец дождавшись зеленого света из Нью-Йорка, 26 сентя­бря 1929 года, через неделю после того, как цены акций достиг­ли своего пика за всю историю (146), Норман поднял ставку до 6,5 процента и выпустил воздух из чрезмерно раздутого пузыря. «Тогда, совершенно внезапно, — писал финансовый редактор га­зеты «Нью-Йорк тайме» Александр Дана Нойес, — началось паде­ние... Никто не мог объяснить нарастание числа продажных по­ручений, которые буквально хлынули потоком... Возможно, Лондон запустил беспорядочные международные продажи» (147). Лондон продавал, а золото потекло обратно в Британию.

Определенно ясно, что... повышение Лондоном банковской ставки до 6V2 процента... ускорило прекращение спекуля­ций в Соединенных Штатах... [и] и в октябре вызвало кризис и обрушение фондовой биржи (148).

Дело было сделано: Норман положил конец долгому сезону американских прибылей, длившемуся 15 лет, с 1914 по 1929 год, времени алчных грез и небывалого изобилия, подготовленных Британией и вдохновленных опустошением Европы. После этого банковские проценты Лондона и Нью-Йорка, переплетясь, словно две обезумевшие змеи, покатились вниз (см. рис. 4.1): мировая экономика была изуродована долговыми обязатель­ствами, заключенными во время бума под немыслимо высокие проценты, а крах центральных банков вызвал такое сниже­ние цен, что деньги мгновенно ушли в землю; их заперли в под­валы — ставки снизились, банки прекратили кредитование, решетка закрылась. Начался кризис, равного которому не бы­ли нигде и никогда. То, что началось, было в действительнос­ти повторением саботажа Нормана—Стронга, устроенного в 1920 году.

Отношение золота к общему объему кредита в Америке в апреле 1929 года упало ниже 7 процентов, это самый низкий уровень за всю историю ее историю; когда крах поразил США, паралич был всеобщим (149): разоряя банки, американская элита спалила треть своей банкирской решетки, играя в бри­танские игры. Для того чтобы выйти из депрессии, Соединен­ным Штатам потребовалось десять лет. С планом Дауэса было покончено, а вместе с ним и с займами, обеспечившими рывок пребывавшей в коме германской экономике: американцы по­требовали назад свои деньги. В Америке внезапно и совершен­но перестали покупать немецкие ценные бумаги (150).

После этого Норман занял выжидательную позицию. На­чался медленный процесс удушения, который он хладнокров­но наблюдал и у себя дома, но особенно в Германии. Там сбой машины Дауэса, вызванный прекращением «потока», вызвало такое сильное политическое отчаяние, что в марте 1931 года Германия и Австрия, две страны, испытавшие на себе помощь Нормана, объявили о своем намерении создать таможенный союз (Zollverein), как средство преодоления торгового застоя в Центральной Европе. Но 11 мая 1929 года у ведущего банка Австрии, «Кредитанштальт», началась полоса неудач, после чего лопнула вся австрийская банковская система. Как именно это произошло, по сей день остается тайной. В сохранившихся и доступных документах есть упоминания о какой-то темной и «сложной системе встречных депозитов между [австрий­ской банкирской решеткой] и рядом американских и британ­ских банков», установленной к 1929 году, то есть о «грязных деньгах», пользуясь словами Нормана. Какова была роль этой системы в развернувшихся событиях, неизвестно (151). Три недели спустя кризис поразил и Германию. Рейхсбанк обвинил в неприятностях иностранцев, а Федеральный резервный банк возложил вину за избыточный экспорт денег на немцев. Как бы то ни было, деньги спасались бегством, и Норман по­нимал, что следующей на очереди была Британия.

Норман уже давно, планируя свои действия, готовился к этой судьбоносной ситуации — по меньшей мере, эта подготов­ка длилась шесть лет, которые потребовались для полной отлад­ки нового золотого стандарта. Действительно, этот стандарт был создан только для того, чтобы в нужный момент он сам со­бой распался; эта суть всей — если рассматривать ее в совокупности банковской политики в тот период представляется неоспоримой.

Каждый раз, когда Норман начинал терять золото, он пер­вый нарушал «правила игры», увеличивая денежную массу, вме­сто того чтобы ее сокращать (152); за период с 1924 но 1929 год значительная доля иностранных денег, привлеченных трюком

с разностью процентной ставки между Лондоном и Ныо-Йорком, принималась лондонскими акционерными банками, а за­тем неизменно переводилась в Германию, в количествах, превы­шавших ресурсы банков; все это делалось с полного ведома управляющего Английским банком (153). В процессе этих мани­пуляций лондонские банки ослабили «покрытие», сделав его вдвое меньше обычного. Официальное расследование этих не­объяснимых «недосмотров», начатое после краха 1931 года, за­кончилось ничем (154).

Коротко говоря, после полного финансового краха Герма­нии, происшедшего в середине июля, началась атака на фунт стерлингов.

13 июля Специальный чрезвычайный комитет, созданный для уяснения положения дел в британской экономике, завер­шил свою работу: доклад Макмиллана, обнаживший непригляд­ную внешнюю задолженность британских банков, был обнаро­дован в подозрительно подходящее время, причем в нем не была упомянута ни одна из «больших фигур» (155). Встревожен­ные докладом и кризисом в Берлине, центральные банки Фран­ции, Голландии, Швейцарии и Бельгии ликвидировали неболь­шую часть своих стерлинговых счетов в Лондоне, изъяв оттуда 32 миллиона золотых фунтов — то есть около 20 процентов зо­лотого запаса Нормана. То, что последовало дальше, больше по­хоже на сказки об инопланетянах.

Гаррисон незамедлительно телеграфировал Норману. «Мо­жете ли вы пролить свет на происходящее?» — спрашивал он. «Я не могу объяснить это падение...» — ответил Норман (156). Эта ситуация, если выражаться мягко, была серьезной и требо­вала экстренных и решительных мер. Например, повышения ставки до 7-8 процентов, как признал сам Норман 23 июля, бе­седуя с Гаррисоном по телефону (157). Как вы думаете, какое ре­шение после всего этого принял Английский банк? 29 июля он поднял ставку банковского процента с 3,5 до 4,5, хотя 10 про­центов могли бы «привлечь деньги с луны»... Поднять ставку всего на один пункт — это все равно что пытаться остановить сильное кровотечение тонкой газовой тряпочкой. Банкиры всего мира были буквально ошеломлены реакцией Лондона — непростительно глупой, как они посчитали.

В тот же день Норман, «плохо себя почувствовав», упал в об­морок во время совещания в министерстве финансов (158). На время он оставил руководство банком. Сославшись на нездо­ровье и не афишируя свое имя в списке пассажиров, он 15 авгу­ста сел на быстроходный лайнер, направлявшийся в Квебек. Ру­ководство банком взял на себя заместитель Нормана Эрнест Гарви, надлежащим образом проинструктированный. Вашинг­тон и Париж немедленно выступили с предложением помощи.

Гарви в ответ прикрылся дымовой завесой недочетов в действи­ях правительства. «...Которые, — заявил он, — являются причи­ной и источником наших бед; реально этому невозможно по­мочь». Никто ему не поверил, и международное банкирское братство продолжало настаивать на помощи Старой Даме с Треднидл-стрит*.

* Жаргонное название Английского банка.

31 июля Париж и Нью-Йорк, дабы защитить фунт стерлингов, предложили Лондону кредиты, так сказать, бо­екомплект, с помощью которого Английский банк смог вы выку­пить фунты, выбранные в Лондоне спекулянтами. 5 августа, ког­да фунт продолжал падать, а золото уплывать из страны, Гарви отказался принять франко-американские кредиты. Французы поинтересовались, что же он творит, на что Гарви ответил, что дает золоту уплывать, чтобы преподать урок министерству фи­нансов и научить его составлять сбалансированный бюджет. Мо­ре, новый управляющий Французским банком, не верил своим ушам, «придя в совершенное замешательство» (160).

Гарви продолжал громоздить одну ложь на другую, утверждая, что источник утечки золота остается необъяснимым и что бри­танские граждане имеют к ней только косвенное отношение, в то время как в банкирских кругах продолжало крепнуть убеж­дение, что именно сами финансисты Сити были главными спеку­лянтами, топившими собственную валюту (161). Фунт продол­жал падать, и франко-американские кредиты были съедены в течение буквально нескольких дней. Французы и американцы, не смея сомневаться в честности британцев, продолжали наста­ивать на своем, и в конце августа предложили два дополнитель­ных кредита — в долларах и франках, — чтобы организовать ре­зервную линию обороны фунта. Английский банк, вместо того чтобы прибрать эти боеприпасы к рукам и отстреливаться с соб­ственных позиций, направил эти средства в две крепости мень­шего значения — в Британский заморский банк и в Английский международный банк, а эти последние частотой и размерами по­купки фунтов открыли спекулянтам то, чего нельзя было откры­вать ни при каких обстоятельствах — величину самих резервов (162). Все поняли, что деньги, так сказать, готовы к употребле­нию, и что эта благодать долго не продлится, — и действительно, полученные средства были растрачены в мгновение ока.

В середине сентября фунт стерлингов получил, наконец, coup de grace: никто не знает этого точно, но, по косвенным дан­ным, последнее изъятие произошло через Нидерланды (163), хотя и не через официальные счета (164): центральные банки за­мерли и оцепенели. С этой последней диверсией Франция уже не могла поделать ничего. Учитывая размеры ее фунтовых сче­тов, она теряла огромные суммы от падения курса британской валюты; действительно, в этот момент она начала лихорадочно покупать фунты стерлингов. То же самое касается и Голландско­го банка. Так кто же на самом деле ограбил Старую Даму?

Данные на этот счет очень «скудны», жалуются историки (165).

Отсюда следует вывод, что катастрофа была следствием дея­тельности серой безликой массы, которую очень удобно имену­ют «спекулянтами» или просто «рынком», — неких призрачных каперов, которые в сентябре обобрали подвалы банка в еще большей степени, доведя потери в последние два месяца до 200 миллионов фунтов в золоте и депозитах (166). Но при этом было хорошо известно, что:

«В своих операциях с иностранными счетами Английский банк был постоянно вынужден прибегать к секретности и большой осмотрительности. Нет никакого сомнения в том, что его усилия в этом отношении были успешными, как под­тверждают скудные догадки прессы и даже министерства фи­нансов относительно истинных масштабов деятельности банка... Знание обществом того факта, что банк действитель­но обладает резервами, приписываемыми ему газетами... сде­лало бы его политику невозможной... В своих рыночных опе­рациях [банк] преднамеренно маскировался. Имея ряд счетов в Федеральном резервном банке Нью-Йорка, он не да­вал банкам — при платежах или приеме средств — никаких сведений о происхождении денег (167).»

Поскольку таковы были методы работы Старой Дамы, то трудно устоять перед искушением сделать вывод о том, что сам банк за­нимался спекуляциями под прикрытием секретных счетов в иностранных банках путем краткосрочных продаж и по­добных операций, имея целью хитростью заманить все стадо в свою золотую святыню по пути «наименьшего сопротивления», — об этом неопровержимо свидетельствуют абсурдно низкие дис­контные ставки в 4,5 процента и слабая сентябрьская оборона двух мелких банков.

В это же время, 15 сентября, в Инвергордоне, в Шотландии, 500 матросов подняли мятеж, требуя повышения жалованья. Газеты весьма живописно преподнесли эту историю, громко протрубив на весь мир, что британский флот пришел в полное расстройство. В официальных британских органах распрост­ранился психоз — всем казалось, что Британия стоит на пороге гибели. Находившийся в Новой Шотландии, действуя совме­стно с Гарви, Норман принялся составлять проект билля, от­меняющего Золотой акт 1925 года. 18 сентября фунт стерлин­гов прекратил сопротивление и капитулировал. В тот день, когда Норман отплыл из Квебека на родину, на его имя из бан­ка поступила телеграмма: «Старая Дама умерла в понедельник».

В понедельник 21 сентября на глазах у онемевшего от изумле­ния мира Британия отменила платежи золотом.

В течение четырех недель ее примеру последовали восемна­дцать стран, тоже отказавшись от золотого стандарта. Для того чтобы обуздать зарвавшихся спекулянтов, банк поднял про­центную ставку до 6 пунктов, на этом уровне она оставалась в последующие четыре месяца (см. рис. 4.1).

Поначалу казалось, что случилась одна из непонятных по­терь, и британцы не знали, радоваться им или огорчаться по этому поводу. Правда, вскоре «политики, пресса и общество пришли к убеждению, что те... кто отлучил Британию от золота, сделали правительству — против его воли — благословенный дар» (168).

Но это был еще не конец: правители империи для полноты картины завершили эту piece extraordinaire торжественным фи­налом. Министр финансов и «преданный раб Нормана» Сноуден (169), выступая на официальных похоронах золотого стан­дарта в палате общин, с сентиментальным величием призвал собравшихся «не произносить никаких слов... в этот момент, ибо это сделает расставание еще более тягостным». Немногие скептики, чтобы не прослыть «шутниками в храме», предпочли удержать язык за зубами (170).

23 сентября Норман сошел на родную землю в Ливерпуле, а 28 сентября появился в банке. По слухам, «он был буквально уничтожен, узнав страшную правду» (171). Очевидно, что Гарви и иже с ним просто «потеряли голову» (172).

Вот вам портрет Монтегю Нормана, противоречивого и явно больного человека, который руководил финансовыми делами империи до конца июля 1931 года, на целых девять лет больше положенного срока, человека, который в самый решительный, можно сказать, переломный момент новейшей экономической истории Британии покинул банк, передав руководство команде недостаточно компетентных людей. В результате падение отечественной валюты оказалось таким крутым, что пришлось отка­заться от золотого якоря, и в результате вся мировая экономика по спирали устремилась в ад. Флот бурлил недовольством, а на управляющего банком по приезде набросилась волчья стая га­зетных карикатуристов, пригвоздивших его к позорному столбу. Фунт обесценился на тридцать процентов, потери на фунтовых счетах французских и голландских банков исчислялись милли­ардами долларов. Возмущение голландцев этим надувательством было столь велико, что они попытались возбудить судебное пре­следование Английского банка; управляющий Нидерландским банком Виссеринг был немедленно отправлен в отставку.

А что сделала Британская империя? Уволила Нормана? Клеман Моро, управляющий Французским банком, за свою верность фунту стерлингов, был удостоен титула Рыцаря Британской им­перии в октябре 1929 года (173). Норман был утвержден управляющим и на следующий год — за которым последовали еще три­надцать лет его пребывания в этой должности.

Что же происходило дальше с ценами «и золотом? Поползли ли цены в Британии, как опасались многие, вверх из-за падения фунта? Никак нет; Британия, о которой после этого все, кажет­ся, забыли, не пострадала от изменений мировых цен, она сама их диктовала: медь, фрахт, пшеница, масла, джут, каучук и оло­во — все это квотировалось на рынках империи. Приспосабли­ваться приходилось другим (174).

А что же золото? В таблице 4.1 показана эволюция банков­ских запасов этого металла за период с 1925 по 1935 год (175).

К концу 1932 года золотой запас был не только восстановлен, он даже увеличился. Каким образом? Очень простым, естест­венно, разорением индийского раба, причем тем же способом, каким это было сделано десятью годами раньше. На период с 1928 по 1930 год индийскому правительству было приказано вы­бросить на рынок треть избытка серебра (90 миллионов унций), что привело к снижению цены металла на 50 процентов (176). В 1931 году Индийский имперский банк, осаждаемый со всех сто­рон недовольными крестьянами и купцами, зафиксировал про­центную ставку на 6 пунктах; даже директор банка, человек, лич­но подобранный Норманом, начал протестовать. Ограничение денежной массы касалось рупии, искусственная дороговизна ко­торой в золотом эквиваленте поддерживалась на головокру­жительной высоте, и все это только для того, чтобы выполнить недвусмысленное желание Нормана снизить местные цены и ус­троить «опустошительный денежный голод» (177). Невзирая на всеобщее смятение и яростное негодование Ганди, у индийцев не оставалось никакой альтернативы, кроме того, чтобы выплачи­вать долги империи вырытым из земли металлом (178). Чем пла­тить: золотом, сона, или серебром, чанди? Так как чанди теперь практически ничего не стоило, то расплачиваться с Британией можно было только посредством сона. Эти платежи в народе по­лучили название «несчастья и горя». После сентября 1931 года и до конца десятилетия, волна золота, поднявшись в Индии, осе­ла в сундуках лондонского Сити — поток был обильным и устой­чивым. Вице-король Уиллингдон восторженно сообщал из Раджа: «Индийцы просто извергают золото...» (179)

Сентябрь 1931 года стал «переломным моментом периода между двумя войнами». Британская измена дала сигнал о «конце международной финансовой системы, установленной в двадца­тые годы и подрыве основ международной экономики» (180).

Устанавливая золотой стандарт и имея в виду его будущую не­избежную отмену, Норман собрал воедино подразделения бан­кирской решетки Британской империи: Южная Африка, Канада, Индия, Новая Зеландия и Австралия были перестроены в финан­совом отношении; там были организованы или модернизирова­ны центральные банки. Таким образом, сентябрь 1931 года за­стал империю финансово компактной и самодостаточной, обладающей огромным замкнутым рынком, защищенным импер­скими преференциями, дополненными вскоре 20-процентным тарифом (октябрь 1932 года).

В октябре 1933 года, на обеде у лорд-мэра Сити в Мэншн-Хаус Уинстон Черчилль провозгласил тост за здоровье управляющего Нормана. «Британские банки, — витийствовал он, — продемонст­рировали свою способность к гениальной изобретательности, ка­ковая и внесла решающий вклад в укрепление нашей страны (оживление в зале)». Норман ответил арабской поговоркой: «Со­баки лают, а караван идет» (181).

Последняя интрига Курта фон Шлейхера и конец Веймара

Гитлер был амнистирован в декабре 1924 года. В тюрьме он на­ходился с 12 ноября 1923 года — то есть провел в заключении всего тринадцать месяцев. Верному Гессу он сказал, что ему по­требуется около пяти лет, чтобы восстановить контроль над партией (182). Фюрер оказался провидцем: то были как раз те пять лет, что совпали с проведением в жизнь плана Дауэса. Не было больше речи о переворотах, восстаниях и тому подобном; Гитлер поклялся, что возьмет власть легальными способами. Рем, начальник штурмовых отрядов, не мог терпеть такую вы­жидательную тактику; он бросил все и отбыл в Боливию го­товить офицерские кадры для туземной армии. Между тем анг­ло-американские секретные службы уже с 1922 года с большим интересом следили за Гитлером (183).

Первый президент Веймарской республики Эберт умер в 1925 году, и на март были назначены новые президентские вы­боры. Нацисты бросили свой ничтожный пока политический вес на поддержку кандидатуры главного стратега Первой миро­вой войны генерала Людендорфа, который боролся теперь со своим бывшим соратником — фельдмаршалом Гинденбургом. Гинденбург победил, собрав 15 миллионов голосов, а его второе «я», Людендорф, азартный игрок, коему Гинденбург был обязан своей славой, собрал унизительно малый 1 процент народных симпатий: как политик Людендорф умер, и Гитлер, глубоко рас­строенный, мог удовлетвориться тем, что избавился, наконец, от этого неуклюжего антикварного обломка прошлого.

Однако мера электорального поражения давала отчетливое представление и о степени упадка нацистского движения. До 1927 года Гитлер страдал и от того, что баварское правитель­ство запретило ему выступать с публичными речами. Пруссия продержалась до 1928 года. «Золотые годы» Веймарской респуб­лики заткнули рот «барабанщику». Не имея возможности высту­пать, Гитлер передал заботу об организации деятельности пар­тии ее ревностному левому крылу на северо-западе, где сильно влияние двух способных организаторов — братьев Грегора и Отто Штрассеров. Ветераны Великой войны, служившие в свое время в Добровольческом корпусе, братья Штрассеры вопло­щали собой антикапиталистическую тенденцию части немец­кой мелкой буржуазии, движения, приверженного германском)' утопизму позднего Возрождения. Согласно этим воззрениям, земля должна быть неотчуждаемой защищенной собственно­стью «крестьянской аристократии», промышленность должна быть поделена на цехи, а национальное объединение достигну­то через федерацию самоуправляющихся кантонов. Федератив­ная Германия, по мнению Штрассеров, означала федеративную Европу, антибританский альянс рабочих всей Евразии. Во взгля­дах Штрассеров, таким образом, мы не находим и следа гитле­ровского религиозного расизма.

В 1926 году состоялось первое открытое столкновение Гит­лера и Штрассера в связи с отношением к организованному коммунистами движению Fiirstenenteignung; целью этого дви­жения была немедленная экспроприация земли у аристократи­ческих собственников и передача ее в общественное пользова­ние. Штрассер, желавший присоединиться к коммунистам, ра­товал также за союз с Востоком и распространение социалис­тических идей на родине; то есть был, по существу, антиподом гитлеровской стратегии. 14 февраля 1926 года Гитлер созвал встречу в Бамберге, на которой в присутствии партийного ру­ководства разнес в пух и прах линию Штрассера, назвав ее пус­тыми мечтаниями, Spielerei (184). Штрассер перестал устраи­вать Гитлера; даже молодой помощник Штрассера, Иозеф Геббельс, весьма воинственно настроенный в отношении неиз­бежной конфронтации, был разочарован ответными выступле­ниями своего шефа. На самом деле он, конечно, был околдован Гитлером, ореолом власти, телохранителями, дорогими лиму­зинами, на которых передвигались Гитлер и его окружение. Хромоногий Геббельс быстро сориентировался, и снова встал на сторону Гитлера, и был последним послан в Берлин, на должность гауляйтера (районного руководителя) — перед ним была поставлена сложная задача: сокрушить влияние крас­ных, соблазнить рабочий класс идеями нацизма и вытеснить из столицы сторонников Штрассера. Грегор Штрассер покорно склонил голову и вернулся в гитлеровское стадо, но Отто про­должал упорствовать. Впрочем, окончательное уничтожение левого крыла движения было лишь вопросом времени; оно, это крыло, уже давно стало чужеродным телом внутри партии — оно могло мобилизовать недовольных, но не могло разжечь и вести войну в Европе. Но именно такая война была, по Гитлеру, со­вершенно необходимым условием основания и существования империи под знаменем со свастикой. Борьба же с аристократи­ческим землевладением, банкирской решеткой, абсентеистами и капитанами тяжелой промышленности могла и подождать. По этому случаю, поскольку Демократическая партия Герма­нии выступила в тот момент «против защиты частной собст­венности», управляющий рейхсбанком Шахт в раздражении немедленно покинул ее ряды (185). Фюрер и банкир сделали навстречу друг другу еще один, пусть и небольшой шаг. У движе­ния коммунистов не стало будущего.

Лакмусовой бумажкой попытки заполучить в свои ряды Грегора Штрассера стали общенациональные выборы 1928 года, на которых НСДАП получила жалкие 2,6 процента (809 тысяч) голосов. Гитлер и его мюнхенские сподвижники возложили вину за маргинализацию движения на Штрассера, но электо­ральные поползновения нацизма — как носителя идей всеобще­го недовольства — особенно в сытые годы американских зай­мов, могли привести только к нулевым результатам. Гитлеровцы прекрасно это понимали. Им нужна была нищета, такая же, как в 1923 году, и Монтегю Норман не замедлил погрузить Герма­нию в нищету.

Когда в 1928 году Пруссия отменила запрет на публичные вы­ступления нацистского лидера, которого Веймарская республи­ка перестала опасаться, Уолл-стрит начал постепенно отзывать из Германии свои кредиты; еще немного, и Гитлера снова вызо­вут на авансцену — через пять лет после его выхода из тюрьмы, через пять лет после того, как была учреждена иностранная опека над немецкой экономикой.

Рвущаяся вперед, ведомая странной убежденностью своего фюрера Адольфа Гитлера в скором и неминуемом прорыве, нацистская партия как раз в это время закончила свои орга­низационные приготовления, словно заранее зная о скором наступлении кризиса (186).

В целом, если не считать отвратительного духа времени совре­менной эпохи, три клана внесли решающий вклад в захват наци­стами власти: англо-американские финансисты, СССР и Вати­кан — первые два сделали это совершенно обдуманно; последний был несколько менее расчетлив.

С крахом на Уолл-стрит в октябре 1929 года, крахом, кото­рый печатный орган нацистов «Фелькишер Беобахтер» даже не счел нужным упомянуть (187), и отменой золотого стандарта фунта стерлингов в сентябре 1931 года англо-американские фи­нансисты прекратили вливания в германскую экономику, что автоматически, как мы увидим, привело к электоральному успе­ху нацистской партии. Через некоторый промежуток времени, верно следуя замыслам Лондона, Советы начали провоциро­вать гражданскую войну в Германии, чем было дано «боевое кре­щение» новоизбранной гитлеровской когорте.

Двухлетний период 1923-1924 годов стал временем истори­ческого водораздела: ключевые фигуры, сыгравшие те или иные роли в первой фазе инкубации Германии, один за другим сошли со сцены: Хафенштейн (ноябрь 1923 года), Парвус Гель-фанд (декабрь 1924 года), Гельфрейх (апрель 1924 года), Виль­сон (февраль 1924 года) и кардинал профессиональных револю­ционеров Ленин (январь 1924 года). За пять лет, прошедших после смерти Ленина, Сталин очистил Советский Союз от всех «истинно верующих». То была группа людей, принадлежавших к старой ленинской гвардии, фанатично придерживавшихся ло­зунгов «перманентной революции». Опьянев от крови и успе­хов, достигнутых к тому времени в стране, которая совсем не­давно была царской, такие люди, как Троцкий, были в 1924 году еще убеждены в неминуемой революции во всех странах индус­триального Запада — от Германии и Франции до Америки. Троц­кий, очевидно, витал в это время в собственном иллюзорном мире, и это нисколько не мешало бы его сопернику Сталину, не будь Троцкий до сих пор одним из символов СССР и, что бы­ло еще тревожнее, признанным лидером той группы в совет­ском руководстве, которая искала мирного соглашения с соци­ал-демократическими силами в Германии (188).

В 1927 году, после трех лет интриг, ударов в спину, множест­ва маневров и высылки в Сибирь его приверженцев, Троцкий был выведен из состава Политбюро — свою последнюю защити­тельную речь он произносил, заслоняясь рукой от града летев­ших в него чернильниц, стаканов, книг и оскорблений (189). В 1929 году он был выслан из СССР.

В то же самое время Сталин готовил свою часть немецкой за­падни, фактически поддержав вынашивание нацизма на VI Кон­грессе Коминтерна, проходившем в Москве в 1928 году.

Еще в 1925-1926 годах русские настояли на исключении из Коммунистической партии Германии (КПГ) тех ее членов, ко­торые ставили превыше всего независимость своих взглядов. После этого Москва подчинила остальную часть КПГ «правле­нию» своего верного орудия Эрнста Тельмана: Сталин не желал усиления немецких коммунистов. Продолжая политику чисток, Сталин поощрял Тельмана и его уличных бойцов из Рот Фронта к схваткам со штурмовиками. Одновременно красные бойцы, выполнявшие грязную работу для Сталина, получали инструк­ции по раскол)^ левого движения в Германии. Рисуя в своей офи­циальной риторике вялых немецких социал-демократов как «со­циал-фашистов», то есть рассматривая их как врагов, Москва стремилась запутать германский электорат и предотвратить со­здание прочной пролетарской плотины — за СДПГ и КПГ в об­щей сложности голосовало около 40 процентов населения — на пути наступления нацистов (190).

В течение всех следующих лет, вплоть до захвата нацистами власти и даже после этого [политика, заданная на конгрессе Коминтерна в 1928 году], не претерпела никаких измене­ний... В течение всего этого периода, пока тень нацистской жестокости все больше сгущалась на политическом горизон­те Германии, отношение коммунистов к умеренным против­никам Гитлера оставалось враждебным и деструктивным. Бы­ло ясно, что такая политика льет воду на мельницу нацистов... Менее чем за три месяца до нацистского перево­рота социал-демократы в отчаянии обратились непосредст­венно в советское посольство в Берлине с призывом разре­шить немецким коммунистам поддержать СДПГ в ее борьбе с нацизмом... Секретарь посольства дал недвусмысленный ответ: «Москва убеждена, что путь к Советской Германии ле­жит через Гитлера» (191).

Были еще католики, составлявшие треть населения Германии при Веймарской республике. Гитлер не мог позволить себе рос­кошь оттолкнуть от себя — как паразитирующих собственни­ков — адептов римско-католической церкви своим расистским гнозисом, в эзотерические детали которого были посвящены лишь идеологи нацизма. В религиозных делах партия заняла по­зицию нейтралитета.

В 1928 году, когда ежегодные выплаты по плану Дауэса воз­росли, Германия запротестовала столь яростно, что был создан новый комитет, возглавляемый на этот раз директором «Джене­рал электрик» Оуэном Д. Янгом, имевший целью пересмотр ис­ходного плана помощи. С февраля по июнь 1929 года клубы в Париже согласовывали окончательные размеры платежей «в карусели репарационных задолженностей, разыгрывая са­мый абсурдный эпизод мировой истории» (192); так родился план Янга. То было прямое следствие начатых в 1926 году совме­стных с французами действий но установлению связей между немецкими платежами и возмещением военных долгов союзников. Согласно этим условиям, Германия была обязана выпол­нить 59 несколько уменьшенных платежей до 1988 года. Часть этого долга могла быть, по условиям, возмещена в ценных бума­гах, то есть сформирована в виде пакетов и продана частным инвесторам на денежных рынках Запада, чтобы выручить на­личность для выплат вечно голодной Франции, которая взамен обязывалась к 1930 году вывести войска из Рейнской области, то есть на пять лет раньше исходно оговоренного в условиях Версальского договора срока. Для того чтобы облегчить задачу продажи ценных бумаг и облигаций, в Швейцарии, в Базеле, был учрежден новый банк — Международный расчетный банк. Должность генерального агента была упразднена, и Германия снова стала хозяйкой собственных железных дорог. Великая де­прессия отпустила этому плану всего полтора года жизни.

Будучи президентом рейхсбанка и финансовым экспертом германской делегации, Шахт, подписал план Янга в июне 1929 года, но вскоре денежная волна из Нью-Йорка изменила направление и стала высасывать деньги из Германии. Предвидя, что произойдет дальше, Шахт, вероятно, впал в панику. Надо бы­ло срочно покидать тонущий корабль. Так, в декабре, во время окончательных переговоров по уточнению деталей плана, Шахт возмутил стоячую воду, разослав официальное письмо, настоя­щую «бомбу» — в этом письме от отрекался от всех своих обяза­тельств, используя для этого всю финансовую и дипломатичес­кую иносказательную риторику, на какую оказался способен. Правительство, заявлял он, внесло дополнения, которые нару­шили условия исходного документа (193). Эффект был столь не­благоприятным, что министерство финансов порекомендовало Шахту подать в отставку, то есть сделать именно то, чего Шахт и хотел добиться своим озорством. В марте 1930 года президент Гинденбург, возмущенный тем, что показалось ему «позорным малодушием и внутренним бунтом перед лицом противника» (194), и не вполне способный оценить всю глубину мотивов по­ведения этого дерзкого и вздорного Шахта, высокомерно при­нял отставку банкира.

Надо отдать должное Шахту, он, не жалея усилий, хотя и без­результатно, пытался все время своего пребывания на должности управляющего Рейхсбанком (1924-1929 год) обуздать неумерен­ные заимствования у муниципалитетов, однако он практически ничего не сделал для того, чтобы остановить гигантский поток американских денег и технологий в крупные промышленные центры Германии (195) — и не сделано это было по уважитель­ной причине: именно такова была цель призового испытания, ради которой он подчинился Даллесу в 1922 году. В целом Нор­ман и клубы были в восторге от Шахта. Он хорошо справился со своим поручением. Норман и клубы предполагали, что, как гиеродул великой решетки, он еще не до конца сыграл свою роль, но пока Шахт вышел в отставку и уехал в свое имение в Бранденбурге, наблюдая за ходом развития событий и почитывая на досуге «Майн Кампф».

1930 год: на фоне разразившейся финансовой катастрофы «Рот Фронт» и нацисты открыто выступили против католициз­ма. Кризис наконец ударил Германию с той силой, какую только способна придумать человеческая хитрость.

Безработица росла как на дрожжах. Только по официальным документам, к 1930 году она достигла трех миллионов человек. Многие люди в отчаянии сводили счеты с жизнью.

С республикой было покончено в марте 1930 года. После то­го как правительство не смогло провести в парламенте закон о повышении пособий по безработице, оно — последний из при­зрачных веймарских кабинетов — пало. Президент Гинденбург назначил следующим канцлером консервативного католика Ген­риха Брюнинга. Брюнинг был готов принимать суровые декре­ты, чтобы сбалансировать бюджет. Надеясь организовать при­емлемую коалицию, способную поддержать его политику, он распустил рейхстаг в июле, назначив на сентябрь проведение парламентских выборов.

Эти выборы знаменовали электоральный прорыв нацист­ской партии: от 2,6 процента она прыгнула до 18,7 процента; за нацистов проголосовали 6,4 миллиона избирателей. Нацисты стали второй после социалистов (24,5 процента) политической силой в Германии. Католики получили 15 процентов голосов, коммунисты 13,5; в это же время националисты, пережиток им­перии Вильгельма, постепенно теряли свою значимость — в це­лом они собрали 47 процентов голосов в 1924 году, 39 процентов в 1928-м, 24 процента в 1930-м и, наконец, упали до 10 процентов в 1932 году (196). К тому времени инкубация была завершена; старая гвардия породила нацистское движение. 13 октября 1930 года, почти через шесть лет после выхода Гитлера из тюрь­мы, 107 нацистов торжественно вошли в зал заседаний рейхста­га. Полностью подконтрольные Москве, вооруженные и обучен­ные агентами советской тайной полиции (ГПУ), проникавшими в Германию по фальшивым паспортам, один миллион красных бойцов потрясал дубинками, приветствуя выход нацистов в большую политику. Готовый к драке, в 1931 году из Боливии в январе 1931 года вернулся Рем.

Вскоре после того, как иссяк направленный в Германию по­ток иностранных денег, ловушка, изобретенная союзниками, за­хлопнулась. Поскольку закон о рейхсбанке от 1924 года запре­щал центральному банку авансировать государству наличность сверх низкого установленного уровня, федеральные и регио­нальные правительства бросились в частные коммерческие бан­ки, прося денег у них. Банки, одалживая деньги по канонам при­быльности, не сумели приспособиться к новым условиям, и те из них, которые решились приобретать государственные облига­ции, в той же пропорции снизили свою активность в частном секторе, что усугубило напряженность на финансовом рынке и подстегнуло рост безработицы (197). Так же как в 1923 году, германская банкирская решетка оказалась буквально колонизо­вана союзными инвесторами: в 1930 году более 50 процентов всех депозитов германских банков принадлежали иностранцам. (198). Это были деньги, которые испарятся при первых призна­ках краха. И, наконец, в довершение всех бед, неколебимое бре­мя репараций сковывало всякую свободную финансовую иници­ативу со стороны рейха. «Машина Дауэса» прочно и надежно пригвоздила Германию к кресту.

Когда в марте 1931 года Германия и Австрия объявили о сво­ем желании создать таможенный союз, который de facto можно было назвать Anschlussom*,

* Аншлюс (букв.: присоединение) — аннексия Австрии Германией.

созданием более крупного немецко­язычного государства в республиканском обличье, жизненно важные денежные фонды были таинственным образом отозва­ны из Австрии в мае, а из Германии в июле, вскоре после того, как кабинет Брюнинга издал новый набор экстренных декретов. То были обдуманные меры — сокращение окладов правительст­венных чиновников, снижение государственных расходов, уменьшение военных пенсии и повышение налогов — все эти меры были названы дефляционной политикой. Единственное, чего этим добились — это сокращения денежной массы, чтобы сделать пропорционально более доступными золотой запас и иностранную валюту, которые, впрочем, также как в 1923 го­ду, — видимо, случайно, — германские абсентеисты и иностранцы быстро перевели за границу.

Через несколько недель после этого мертворожденного ан­шлюса Соединенные Штаты, как и предсказывал швейцарский банкир Сомари в 1926 году*,

* см, выше, стр. 261

провели тарифный акт Холи-Смута, согласно которому устанавливались тарифные ставки на уровне более 20 процентов, на самом высоком за всю историю США.

После заявления о возможном аншлюсе Германия преврати­лась в осажденный город с перерезанными коммуникациями и путями подвоза. Все припасы защитников города были уреза­ны недремлющими противниками... Раздававшиеся голоса все чаще упоминали имя библейского Самсона, намекая на единст­венный возможный теперь для Германии путь. Ибо в самой глу­бине всякой тевтонской души лежит неистребимое убеждение в том, что Германия не может пасть одна и что европейская ци­вилизация ненадолго переживет ее падение и крах (199).

20 июня на волне уплывающего из Германии золота и беспоряд­ков, вызванных этим обстоятельством в ведущих банках Запада, президент США Гувер объявил о замораживании репараций и долгов сроком на один год. Эта мера была продиктована жела­нием дать передышку немецкой экономике и уберечь ее от пол­ного краха и коллапса. Четыре дня спустя, после унизительных просьб со стороны канцлера Брюнинга и нового управляющего Рейхсбанком Лютера, французские, американские и британские центральные банки, в дополнение к новому швейцарскому уч­реждению, выдали Германии заем — но это были крохи. Немцы попросили больше. 9 июля Лютер — с остановкой в Париже — прилетел в Лондон, чтобы умолить кредиторов оживить Вей­марскую республику. Норман в ответ только покачал головой, как он сделал это за восемь лет до этого в присутствии управля­ющего Хафенштейна; он выразил сочувствие, но заявил, что в настоящий момент ничего не может сделать. Причина, с сожа­лением заключил он, скорее политическая, чем финансовая. В то же время Норман посоветовал Лютеру еще больше ограни­чить кредит (200). Очевидно, Норман был преисполнен реши­мости отстранить кабинет Брюнинга—Лютера от власти путем длительного финансового удушения. Уже до этого, после па­дения банка «Кредитанштальт», британский управляющий за­явил корреспондентам газет, что Австрийскому банку был нужен иностранный «мясник» и что Шахт оказался «самым подходя­щим типом такого мясника» (201). Шахт был, видимо, польщен, но к этому времени он был уже «занят». Вероятно, ему так понра­вилось то, что он прочитал в «Майн Кампф», что он в январе 1931 года решил встретиться с автором, чтобы обсудить некото­рые проблемы. «Стало совершенно ясно, что в то время, как французская политика направлена на сохранение статус-кво, Норман... делал все для установления нового порядка» (202).

Финансовые контуры «нового порядка» были обозначены ле­том 1931 года. В июле, после краха нескольких крупных банков и их реабилитации за государственный счет, самая острая фаза германского кризиса осталась позади, но никакого возвращения к «нормальным условиям» не произошло (203). Был введен стро­гий валютный контроль наряду с учреждением специальных банковских консорциумов для спасения самой здоровой части бедствующей экономики. Государственный контроль над эконо­мическим аппаратом был значительно расширен. Эту систему потом унаследовали нацисты, и именно этот подход послужил топливом чудесного экономического выздоровления. Специаль­ное соглашение о замораживании было заключено с кредитора­ми 1 сентября. При этом в Германии было заморожено долгов на сумму 1 миллиард 250 миллионов долларов. Из этих заморожен­ных кредитов 30 процентов были британские краткосрочные займы; за пару недель до этого началась последняя «утечка» фун­та стерлингов. Официальная безработица в Германии между тем достигла пятимиллионной отметки.

В октябре, как раз тогда, когда лопалась и трещала по швам международная финансовая система, офицеры королевских во­енно-воздушных сил сопровождали Альфреда Розенберга, гит­леровского расового теоретика, в его посещениях лондонских клубов. Среди прочих Розенберг встретился с директором газе­ты «Тайме» Джеффри Доусоном; издателем газеты «Дейли Экс­пресс» и закадычным другом Черчилля лордом Бивербруком; и с самим «человеком-пауком» Норманом, которому Розенберг приглянулся своими антисемитскими изысканиями; кроме то­го, была встреча с одними из будущих влиятельных сторонни­ков нацизма, директорами банкирского дома Шредера (204). Это был концерн, имевший большое влияние во всемирной бан­ковской сети; официальным представительством Банка Шреде­ра на Уолл-стрит было не что иное, как контора «Салливен и Кромвель», где завершили свое ученичество братья Даллесы, Джон Фостер, юрист американской делегации в Версале и буду­щий государственный секретарь США и Аллен, возглавлявший в годы холодной войны Центральное разведывательное управ­ление (ЦРУ) (205). Бруно фон Шредер, патриарх компании, был в 1905 году одним из учредителей англо-германского «Юни­он-Клуба» (206), и его банк вошел в «тот узкий круг лондонских финансовых домов, пользовавшихся признанным (пусть и нео­фициальным) влиянием... в правлении Английского банка» (207). «С началом войны Шредеры стали финансовыми агента­ми Германии в Лондоне» (208). С 1918 по 1945 год доверенным лицом Шредеров в Английском банке был человек по имени Фрэнк К. Тайаркс, занимавший последовательно ряд постов и должностей. Тайаркс участвовал в «немецком эксперименте» с самого его начала в 1918 году (209).

В течение какого-то времени германское правительство вы­плачивало пособия по безработице, но после краха 1931 года безработные были предоставлены своей судьбе. Боевики про­тивоборствующих политических партий дрались на улицах, ли­лась кровь. В этой обстановке 10 октября 1931 года Гитлер, как представитель нового массового движения Германии, встре­тился с президентом Гинденбургом. Своевременность этой встречи просто поражает: прошло всего две недели после отка­за Британии от золотого стандарта, а нацисты уже ищут встре­чи с президентом Германской республики, чтобы предъявить то, что с полным правом можно назвать законной претензией на власть. С точки зрения морских держав, предпосылки для такой встречи не могли быть более благоприятными: новый динамичный лидер националистов встречается лицом к лицу с эрзац-кайзером Гинденбургом — герой войны и блистатель­ный символ императорской эпохи. «Дело сделано» — так, долж­но быть, думали они.

Но дело не было сделано. Гинденбург испытывал глубочай­шее отвращение к этому «богемскому ефрейтору»; он принял Гитлера, беседовал с ним и отпустил с ледяной холодностью. Германия сопротивлялась. Гинденбург решил до конца поддер­живать своего канцлера Брюнинга.

Озлобленный Гитлер принял участие в крупной антиреспуб­ликанской манифестации правых, состоявшейся 11 октября в Бад-Гарцбурге, где частные армии правых партий и толпы их сторонников маршировали по полю, а на помосте стояли лиде­ры, включая Шахта. Последний, ставший к тому времени офи­циальным экономическим советником Гитлера, не мог скрыть своего восторга и произнес речь, весьма, кстати, подлую, в ко­торой высмеял жалкие попытки Лютера — своего преемника на посту управляющего Рейхсбанком — спасти положение.

Канцлер Брюнинг к тому времени правил исключительно декретами, воспользовавшись статьей 48 Конституции Вей­марской республики, позволявшей канцлеру проводить проти­воречивые распоряжения через голову депутатов рейхстага; коллегиальное законотворчество в Германии прекратилось окончательно. Раздражающие меры, осуществленные Брюнингом в июле, были 8 декабря 1931 года подкреплены еще одним подобным декретом. Канцлер затеял опасную игру: он хотел эмоционально обезоружить кредиторов Германии, доведя до немыслимого предела страдания народа, надеясь таким обра­зом добиты я отмены репараций, а затем приступить к органи­зации общественных работ. Но на самом деле выбора у него не было, так как иностранные кредиторы оказались безжалостны­ми. Так же как и Веймар, канцлер Брюнинг был обречен с само­го начала.

Наступил 1932 год, год избирательного сумасшествия. Про­шел семилетний срок пребывания Гинденбурга на посту прези­дента Германии. В марте состоялись президентские выборы. Гинденбург выставил свою кандидатуру, и после некоторых коле­баний Гитлер решился бросить ему вызов. Нацисты потратили массу денег на предвыборную кампанию, а также на беспреце­дентные полеты на аэроплане, сообщения о которых регулярно печатались в газетах под броским лозунгом: «Гитлер над Герма­нией» (210). В первом раунде Гинденбург набрал 49,6 процента голосов, а Гитлер 30,1 — это было разочарование. Гинденбург был переизбран президентом во втором туре голосования. Предвыборная борьба сопровождалась яростными уличными столкновениями, и правительство Брюнинга, опасаясь начала гражданской войны, запретило полувоенные формирования Гитлера: особым указом предписывался роспуск СА и СС.

Потом из туманов над застоявшейся водой министерских ка­бинетов стала медленно возникать фигура Курта фон Шлейхера. Это был «серый кардинал», тень которого маячила за каж­дым заговором и за каждой интригой, сотрясавших нелегкую жизнь несчастной «республики».

Шлейхер начал свою карьеру теневым кукловодом в гене­ральном штабе Людендорфа. Во время войны он планировал и организовывал отход и упорядоченное отступление герман­ских войск; он был одним из тех генералов, которые вели пере­говоры с Эбертом во время восстания германских Советов в 1918-1919 годах; он был координатором подавления этих вос­станий силами Белой армии; вместе с фон Сектом он плани­ровал введение чрезвычайного положения в 1923 году; и имен­но он был архитектором секретного альянса с троцкистами и Красной Армией: человек с острым умом, высокообразован­ный офицер, очаровывавший всех своими блестящими и нео­быкновенными способностями. Это все, что мы о нем знаем. Шлейхер до сих пор остается истинной загадкой Веймарской республики. Никто до сих пор не понимает, чего на самом деле хотел этот человек. «Вопросительный знак с генеральскими эполетами», — сказал о нем Троцкий (211).

С 1929 года Шлейхер, как руководитель политического отде­ла министерства рейхсвера, неофициально являлся связующим звеном между армией и правительством.

28 апреля он пригласил к себе Гитлера и провел с ним серию секретных переговоров, имея целью опрокинуть правительст­во Брюнинга, прозванного к тому времени Канцлер Голод и имевшего репутацию человека, загнавшего Германию и само­го себя в безнадежный тупик. План предусматривал отмену за­прета СА и роспуск парламента в обмен на терпимое отноше­ние национал-социалистов к новому правительству. В качестве марионеточного канцлера Шлейхер выбрал католического ари­стократа Франца фон Папена, весьма беспристрастного джентльмена, увлекавшегося верховой ездой и плетением ин­триг. Папену было суждено возглавить баронский кабинет, уп­равляемый из-за кулис Шлейхером и имеющий целью экономи­ческое оздоровление Германии. Шлейхер сумел убедить в своей правоте «старика» Гинденбурга, и 30 мая 1932 года Брюнинг был отправлен в отставку, «за сто метров до финиша», как с го­речью сказал он сам.

Действительно, в июне, во время международной конфе­ренции в Лозанне, — теперь, когда инкубация была заверше­на, — союзники по предложению Британии покончили со схе­мой выплаты репараций, потребовав уплаты символического куска в 3 миллиарда марок, которые Германия так и не запла­тит, — в 1933 году Гитлер отказался платить репарации. Пред­сказания Веблена оправдались: Германия потратила на репара­ции около 10 процентов своего государственного дохода до 1923 года и ничего не потратила после этого; все деньги для этих целей были заимствованы, но никогда так и не были воз­вращены. С отменой репараций было одновременно покон­чено и с военными долгами. За период с 1918 по 1931 год Соединенные Штаты покрыли лишь 20 процентов кредитов, выданных союзникам (212). После этого американцы законо­дательно запретили символические платежи в счет долга, и никто не стал настаивать на дальнейших платежах — это был финал. На германские заимствования и союзные кредиты Аме­рика потратила около 20 процентов своего ВВП в ценах 1914 года — такова была плата за европейскую авантюру (око­ло 40 миллиардов долларов) (213), возмещение США получи­ли во время Второй мировой войны, а после 1945 года с лихвой окупили свои вложения.

Папен, назначенный канцлером 31 мая 1932 года, начал с то­го, что распустил парламент. Германии предстояло пережить второй за этот год выборный марафон. На этот раз нацисты по­казали все, на что были способны. Тысячи ораторов разъезжали по всем уголкам Германии; заморский аэроплан Гитлера пере­носил его из одного города в другой, где он без устали выступал с речами, радио ревело речами и музыкой, на каждом углу продавались виниловые граммофонные пластинки, но улицам маршировали колонны, на прилавках громоздились груды то­варов, крутилась кинохроника, прохожим раздавали булавки со свастикой, отличилась даже компания «Двадцатый век Фокс», отснявшая шикарный пропагандистский фильм по зака­зу Гитлера (214); горы памфлетов, километры открыток и пла­катов, облепивших стены всех немецких городов, и повсюду флаги и знамена — воистину вавилонское столпотворение. Ставки были сделаны — теперь или никогда. Не в последнюю очередь, кроме того, благодаря популярности программы Грегора Штрассера, программы, предусматривавшей изъятие зем­ли, организацию «крестьянских поселений» и общественных работ, каковые должны были финансировать некие взявшиеся ниоткуда, по мановению волшебной палочки «производствен­ные кредиты», которые решетка должна будет предоставить после ее насильственной экспроприации ордами немецких бюргеров. НСДАП 31 июля 1932 года получила рекордное ко­личество голосов — 37,3 процента, то есть 13,7 миллиона голо­сов (215). Это максимум того, что смогла собрать нацистская партия легальным путем, — это была весьма значительная доля, но не абсолютное большинство. Прорыв не состоялся.

Как только в июне был снят запрет штурмовых отрядов, красные и коричневорубашечники немедленно снова приня­лись рвать друг друга в клочья. В течение месяца полиция заре­гистрировала более ста уличных убийств. Раненых было в три раза больше. Геббельс писал в своем дневнике: «Мы катимся к гражданской войне, но на Вильгельмштрассе это никого не волнует».

10 августа Гитлер встретился с Гинденбургом и потребовал пост канцлера. Гитлер без обиняков заявил президенту, что не собирается входить в кабинет, чтобы играть вторую скрипку при фон Папене, и не собирается сколачивать в парламенте поддерживающее его большинство. Он тоже желал править де­кретами: все или ничего. «Ничего», — резко ответил Гинденбург: он абсолютно не доверял Гитлеру. Тот кипел от ярости.

В этот переломный момент марионеточный Папен попытал­ся разорвать нити, связывавшие его с Шлейхером, и начал в ин­тересах англо-американских клубов плести интриги против сво­его патрона (215). Этот аристократ и любитель лошадей рассчитывал привести Гитлера к покорности и приручить его, введя в свой баронский кабинет министров, финансово удушив его партию на следующих выборах, на которых, как верно чув­ствовал Папен, Гитлер будет выбит из седла — народ устал от из­бирательных кампаний и невыполненных обещаний. Для того чтобы провести этот план в жизнь, фон Папен убедил своих дру­зей — абсентеистов, банкиров и промышленников — прекратить финансирование фондов нацистской партии.

Кто финансировал нацистов с самого начала? Согласно гро­тескно смешной сказке, упорно насаждавшейся в обществе, на­цисты финансировали себя сами, собирая деньги на митингах и пользуясь добровольными пожертвованиями,, делая деньги на продаже штурмовиками безопасных лезвий Sturmer («Штурмо­вик») и маргарина Kampf («Борьба») (217). Десять лет небывалой политической активности по всей стране, участие в трех выборах, изобиловавших грязными выборными инновациями, проведение широко разрекламированных избирательных кам­паний в обанкротившейся стране за счет продажи билетиков, мелочных подачек и маргарина?

Более достойную доверия версию выдвинул один первокласс­ный историк, два года проработавший с важнейшими докумен­тами. Согласно его утверждениям, с 1919 по 1923 год, год путча, нацизм финансировали из секретных фондов рейхсвера (ар­мии), а потом эстафету приняли германские промышленники (218), такие, например, как стальной магнат Фриц Тиссен, на­чавший платить Гитлеру в 1931 году, перечисляя деньги на имя помощника фюрера Гесса, через счет одного голландского бан­ка, связанного с филиалом Уолл-стрит — банком Union Banking Corporation. Этот последний был дочерней компанией банка Гарримана и братьев Браун, которым управлял некто Прескотт Буш (219). В 1934 году иностранный корреспондент газеты «Манчестер Гардиан» сумел доказать верность слухов о том, что большая часть денежных средств нацистской партии имеет ино­странное происхождение:

Гитлер имел в своем распоряжении большие фонды, которые отнюдь не целиком формировались из германских источни­ков. Он получал деньги от определенных капиталистических кругов в зарубежных странах, кругов, привлеченных его враждебностью к Советской России, или... его политикой, требовавшей вооружения... Международные финансовые группы не испытывали ни малейшего отвращения к гитлеров­скому режиму (220).

В сентябре Папен снова распустил рейхстаг, и новые выборы были назначены на б ноября. Надежды канцлера оправдались: нацисты потеряли два миллиона голосов — их процент снизил­ся до ЗЗД. Они стали банкротами, быстро теряя набранные оч­ки. Но Папен и сам ничего не приобрел на этих выборах, блок националистов, который он воплощал, потерпел сокрушитель­ное поражение; он и его бароны оказались неспособными ус­мирить царивший в Германии разгул. Официальная безработи­ца достигла уровня в шесть миллионов человек, если добавить к этому бродяг и неучтенные случаи, то орда новых бездель­ников составляла около девяти миллионов душ — приблизи­тельно половину7 всего немецкого рабочего класса (221). Это был долговременный эффект «машины Дауэса», шедевра Мон­тегю Нормана. Сообщения о неописуемых преступлениях, уличных драках, инцесте в деревнях и грабежах стали ежеднев­ными обыденными новостями.

19 ноября Гитлер, все еще лидер ведущей в стране политиче­ской силы, снова постучался в дверь Гинденбурга, требуя от не­го президентского мандата. И снова получил отказ. «Кабинет, руководимый вами, — с солдатской прямотой сказал Гинденбург фюреру, — необходимо станет диктаторской партией, следстви­ем чего станет углубление конфликта, раздирающего немецкий народ... Я не могу отвечать за такие последствия ни перед моей присягой, ни перед моей совестью». Этот отказ прозвучал как окончательный приговор. Гитлер был напуган и сломлен: в тот момент он признался Геббельсу, что у него займет три минуты, чтобы выстрелом вышибить себе мозги, и это будет конец все­му (222).

Теперь настал час коварного Шлейхера — следовало сильнее потянуть за нити, чтобы решительно завершить весь заговор, — он явился к Гинденбургу и попросил Старика позволить ему, ге­нералу, взять бразды правления в свои руки. Содрогнувшись от дурного предчувствия, старый фельдмаршал согласился и 2 де­кабря назначил Курта фон Шлейхера последним рейхсканцле­ром Веймарской республики.

15 декабря генерал выступил по радио и обнародовал про­грамму широкомасштабной попытки создания рабочих мест. Он явно обратил взор на левый фланг, рассчитывая создать всеоб­щий альянс, включавший множество сил — от католиков и соци­алистов до армии и левого штрассеровского крыла нацистской партии. Это был превосходный маневр, последнее наступление, предпринятое Германией в лице одного из ее генералов в попыт­ке удержать себя от падения в бездну. Поистине этот маневр был плодом безмерного отчаяния. 19 декабря Шлейхер принял Мак­сима Литвинова, русского министра иностранных дел, который на встрече вел себя очень сердечно (223). Но Литвинов обманы­вал человека, которого немецкая реакционная пресса уже поно­сила как внушающего страх и отвращение «красного генерала»: еще в первой половине октября Литвинов говорил Ивану Май­скому, только что назначенному новому советскому послу в Лон­доне, что нацисты скоро придут к власти (224).

Но несмотря ни на что, Шлейхер все же привел свой план в действие: пост вице-канцлера он предложил Штрассеру, же­лая оторвать от нацистов их левое крыло и привлечь его в свой лагерь. И Штрассер не сказал «нет»... Он распустит парламент и в оговоренный конституцией шестидесятидневный срок про­ведет новые выборы — Шлейхер был уверен, что сможет убе­дить старого президента Гинденбурга пойти и на это. Таким об­разом можно было бы поставить на место нацистов, чей избирательный успех таял на глазах. Если же этот толчок встре­тил бы сопротивление, то он был готов использовать армию в гражданском конфликте с гитлеровцами! Если бы по какому-то капризу судьбы этот маневр удался, то, вероятно, Германия бы­ла бы спасена.

Чтобы отразить этот удар, Папен 4 января 1933 года пригла­сил Гитлера на тайную встречу на вилле барона фон Шредера. Партнер банка И. X. Штейна в Кельне, немецкого филиала фирмы Шредеров, Курт фон Шредер, вместе с Шахтом и дру­гими видными представителями германских деловых кругов в ноябре 1932 года подписал петицию, в которой содержался настоятельный призыв к Гинденбургу назначить канцлером Адольфа Гитлера.

На этой решающей сходке 4 января Гитлер, отрезвленный холодным душем, которым его окатили выборы, согласился войти в коалиционное правительство, от чего он до сих пор упорно отказывался, и послужить главой квартета — скорее, по мысли фон Папена и его друзей, подставным главой — желав­шего свергнуть республику (225). Отныне барон фон Шредер и его синдикат инвесторов начали оплачивать все долги пар­тии: одним росчерком пера абсентеисты вручили нацистам но­вую связку ключей от банкирской решетки — они предоставили Гитлеру неограниченный «кредит» (226). 17 января Геббельс за­писал в своем дневнике: «Финансовая ситуация внезапно улуч­шилась».

Одновременно, спрошенный одним американским журнали­стом о возможном сроке, отпущенном режиму Шлейхера, нахо­дившийся в своем загородном доме Шахт уверенно ответил: «Три недели» (227).

Шпионы Шлейхера доложили генералу о состоявшейся тай­ной встрече, к тому же новость об интриге Папена просочилась в газеты. Но все заговорщики Германии ополчились против одного великого заговорщика. Юнкеры и представители круп­ного бизнеса, если далее не говорить об абсентеистах, паразити­ровавших на решетке, были весьма агрессивно настроены по отношению к коллективистским мерам Шлейхера. Левые, по­жирая друг друга, тем не менее тоже нашли время на то, чтобы вцепиться ему в глотку, в то время как католики получали руко­водящие указания от папского посла монсеньора Эудженио Пачелли*.

* Будущий папа Пип XII (1939-1958).

 Как глава германской нунциатуры, он в течение всего времени существования Веймарской республики без устали тра­тил свои силы на то, чтобы добиться от каждой германской зем­ли заключения соглашений между святейшим престолом и свет­скими земельными правительствами; эти соглашения должны были гарантировать нрава новообращенных католиков на докт­рину, образование и отправление культа — то есть, нунций до­бивался заключения так называемого конкордата. На этом поприще в январе 1933 года, ободренный предложением благо­честивого фон Папена заключить долгожданный конкордат со всем рейхом целиком, Пачелли побудил немецких католиче­ских лидеров исследовать «возможность некоего, по крайней мере, modus vivendi со всеми правыми, включая нацистов, ради того, чтобы отразить угрозу со стороны левых» и кощунствен­ных большевиков (228).

Каким бы невероятным это ни представлялось, но две круп­нейшие «демократические» массовые партии, социалисты (СДПГ) и католики, вместе набравшие 35 процентов голосов, долю которых можно было увеличить до 52 процентов при сою­зе с коммунистами (то было бы подавляющее большинство), ощущали большую угрозу со стороны Шлейхера, чем со сторо­ны Гитлера, и протянули друг другу руки, чтобы сбросить крас­ного генерала (229).

Действительно, квартету, ведомому папеновской хунтой и поддержанному массированным вмешательством иностран­ного капитала, потребовалось ровно три недели для того, что­бы подкупить, улестить и переубедить остальную часть герман­ского истеблишмента, в особенности его последний бастион, престарелого фельдмаршала Гинденбурга, и сместить наконец Шлейхера. «Вопросительный знак с генеральскими эполетами» не удержался на политической сцене и двух месяцев; президент отправил его в отставку 28 января 1933 года. Вскоре после это­го видели, как Шлейхер кругами ходит по своему кабинету, что-то шепча и склонив голову на грудь (230).

По иронии судьбы, из всех крупных действующих лиц того времени именно армия меньше всего желала начинать следую­щую войну.

30 января 1933 года Гитлер был приведен к присяге рейхс­канцлера. Папен стал вице-канцлером в кабинете, в котором бы­ло всего двое нацистов — Фрик и Геринг. Остальные были арис­тократы голубой крови.

Шесть месяцев спустя, день в день, Монтегю Норман без вся­ких объяснений и извинений публично объявил о продаже на­цистских долговых обязательств на лондонских рынках (231). За три месяца до этого нацисты вновь призвали Шахта руково­дить Рейхсбанком.

Часть 5

Рейх на мраморных скалах. Огонь, ловкость рук и маскарад на пути к «Барбароссе»; 1933-1941 годы

Тот, кого учит и вдохновляет Бог, может творить лишь добро. Следова­тельно, все что ни делает англичанин, есть, в самой своей основе, верх пра­ведности. И даже если он однажды делает нечто постыдное с точки зре­ния общепринятой морали, то делает он это с единственной целью - уничтожить врага Господня, который не прав в любом случае, а в этом случае все средства священны и праведны.

Рейнгольд Хупс. «Английский самообман» (1)

Я считаю Галифакса наихудшим из лицемеров и лжецом... Черчилль - ти­пичный образчик продажного и коррумпированного журналиста. Он сам пишет о том, что просто невероятно, сколь многого можно добиться ло­жью во время войны. Он - абсолютно аморальная, отвратительная тварь... Сталин наполовину зверь, наполовину гигант.

Адольф Гитлер. «Застольные беседы Гитлера» (2)

Мы вошли в населенные лемурами леса, где никому не ведомы человеческая справедливость и придуманные людьми законы; здесь было невозможно про­славиться.

Эрнст Юнгер. «На мраморных скалах» (3)

МЕФИСТОФЕЛЬ:

Под нашими непрерывными ударам и Наши враги были вынуждены отступить, И. слабо отбиваясь, Они сместились вправо И смешали свой левый фланг Своих главных, участвовавших в битве сил. Сильное ядро нашей фаланги Движется вправо и словно молния Ударяет в самое слабое место - Разливаясъ, как штормовая волна, С равной силой во все стороны и с дикой Яростью в единоборстве; Никогда никто не видывал большей славы, Чем та, что доставила нам эта битва!

Гёте. «Фауст», часть вторая, акт четвертый (10640-10653) (4)

Нацистский переворот

Итак, в январе 1933 года Гитлера сделали канцлером — правда, что он и его сподвижники реально взяли власть, это пока не оз­начало. На самом деле они пока заключили сделку с баронами — фон Папеном и его патронами, — которые надеялись сделать из Гитлера прирученную марионетку. Аристократы думали, что на­конец укротили Гитлера. «За два месяца, — самодовольно гово­рил Папен одному консервативному критику, — мы так прижмем Гитлера, что он запищит» (5). В новом кабинете, считая и само­го Гитлера, было всего три нациста, и поначалу действительно казалось, что они лишь добавляет штрих популистской леги­тимности тому, что в действительности было в общем-то, эли­тарно-фашистским ремиксом Второго рейха. Но фюрер уже вставил обутую в сапог ногу в приоткрытую дверь. Теперь следо­вало подумать, как прогнать патрициев вон, впустить в кабинет всех прочих нацистов и стать наконец в доме абсолютным хозя­ином. В обанкротившемся доме, кстати сказать. Собственно го­воря, в средствах, которыми он достиг поставленной цели, не было ничего нового или оригинального: он прибегнул к обычным кровавым интригам, коими так славились левантий­ские царства, — обманы, удары в спину, физическая ликвидация и террор. Средства были действительно настолько привычны­ми и обычными, что все действия Гитлера за период с 1933-го по 1934 год можно было предсказать, прочитав вторую часть «Фау­ста» (1831) Гёте, где повествуется об одном монархе, который с помощью дьявола (Мефистофеля) восстанавливает порядок в своей развалившейся империи. Действуя по указке Мефисто­феля, он подчиняет себе массы, терроризируя их гигантским пожаром, а умирающую экономику оживляет печатанием специ­альных денежных знаков, гарантированных имперским правом на землю. Последняя инфляционная вспышка находит свое не­избежное разрешение в великой войне с ближними соседями, ставшими в одночасье «врагами».

В общих чертах опыт Третьего рейха мало чем отличался от сценария, написанного Гёте. Незадолго до мартовских выборов 1933 года, гитлеровцы и поддержавшие нацизм элементы гер­манского истеблишмента совершили государственный перево­рот, прикрытый и обоснованный актом неслыханного вреди­тельства — поджогом Рейхстага. Использовав состряпанный внутри страны акт террора, нацисты провели ряд законов, огра­ничивающих гражданские права, и сумели запугать население до такой степени, что вкупе с традиционными консерваторами набрали — пусть и шаткое — парламентское большинство. После этого, опираясь на действие этого чрезвычайного законода­тельства, они в течение считанных месяцев на корню уничтожи­ли всю левую оппозицию. Это означало также чистку внутри их собственного революционного крыла. Эта чистка состоялась в июне 1934 года, когда на повестке дня встал вопрос о преемни­ке президента: незадолго до смерти Гинденбурга Гитлер, устра­нив горячие головы из верхушки СА и передав рядовых штурмо­виков в армию, купил себе такой ценой верность генералов. Потом, на протяжении периода с 1933-го но 1938 год, нацисты активно занимались ликвидацией тяжелой экономической депрессии, превратив ее в небывалый рост, сопровождавшийся большими военными расходами. Нацистский подъем стал воз­можен благодаря умелому сотрудничеству Шахта и его команды в рейхсбанке с министерством экономики. Для облегчения и ус­корения промышленного оживления Германии капитаны эко­номики Третьего рейха провели модернизацию и перестройку финансового аппарата, что позволило одновременно готовить­ся к войне и заставить всю хозяйственную систему работать без циклических подъемов и спадов. К 1939 году Германия заверши­ла выполнение своего второго, после плана Дауэса, пятилетне­го плана и была теперь готова к атаке.

Теперь возникает закономерный вопрос: что делали другие державы в то время, когда Гитлер перевооружался? Ответ за­ключается в том, что все они — Британия, СССР и Соединенные Штаты — делали все, что было в их силах, чтобы облегчить ему выполнение этой задачи. Они обеспечивали нацистов ресурса­ми, военными технологиями, патентами, деньгами и оружием — и все это в очень больших количествах. Зачем? Для того чтобы утвердить нацистов, повести их вперед, а потом наконец сокру­шить их, а в конце войны сделать Германию предметом торга. В течение всех тридцатых годов США, держась в тени Брита­нии, которая дирижировала всем спектаклем, служили просты­ми поставщиками в Германию всего ей необходимого. Это шоу должно было завершиться участием Британии в мировом кон­фликте в качестве лидера коалиции союзных сил, воюющих с нацистской Германией. Гитлеровцев следовало обманным пу­тем направить против России, дав гарантии того, что Брита­ния, а следовательно, и Америка останутся нейтральными: Гит­лер не захочет повторять ошибки Первой мировой войны. Поэтому Британии пришлось «раздвоиться», так сказать, на антинацистскую и пронацистскую фракции, причем обе бы­ли составными частями одного и того же жульничества. Слож­ное и весьма причудливое целое британской внешней политики в тридцатые годы было жутковатым театральным действом, призванным заставить гитлеровцев поверить в то, что в любой момент живописный лагерь нацистофилов сбросит ястребов партии войны, руководимой Уинстоном Черчиллем, и подпи­шет сепаратный мир с Германией. Тайной целью этого маска­рада было отвлечь Гитлера от Средиземного моря в 1941 году и направить его в советские болота, которые Британия дейст­вительно позволяла ему «очищать» на протяжении трех лет, по­ка не наступило подходящее время для того, чтобы окружить на­цистов и, наконец, сокрушить их.

Ничто из этого было бы невозможно, если бы не ничем не ог­раниченное сотрудничество Советской России. Советы дейст­вовали в унисон с антигерманскими директивами Британии, умиротворяли и успокаивали Гитлера и обильно снабжали всем необходимым германскую военную машину. Грузы имущества и продовольствия шли в Германию непрерывным потоком все время, пока нацисты вооружались. Более того, Россия приняла на себя страшный и опустошительный удар немецкой военной машины и поглотила ее, заплатив за это двадцатью миллионами жизней. После этой резни нацисты были настолько измотаны и обескровлены, что сравнительно легко рухнули, когда союз­ники в июне 1944 года захлопнули мышеловку. Ради компенса­ции такой неслыханной жертвы англо-американцы отдали поло­вину Европы своим славянским сообщникам — старым, с 1917 года, благодарным бенефициариям.

* * *

Разрушение Веймарской республики, инкубатора нацизма, про­исходило в пять стадий (6): (1) при католике Брюнинге, Канцле­ре Голоде (27 марта 1930-го — 30 мая 1932 года), парламентский режим был практически отменен и правление осуществлялось президентскими декретами; (2) при фон Папене, ручном католическом аристократе, начавшем интриговать в интересах абсен­теистов, но вначале назначенном на роль марионетки генерала фон Шлейхера (31 мая 1932-го — 17 ноября 1932 года), то была кратковременная попытка восстановления старого имперского порядка («кабинет баронов»), отмеченная подавлением левой оппозиции и робкими попытками организации общественных работ; (3) при фон Шлейхере, «красном генерале» (2 декабря 1932-го — 28 января 1933 года), дерзкий маневр, направленный против основ Версальского договора, удар, нацеленный армией на аграриев и финансистов, опиравшийся на популистскую под­держку социалистических профсоюзов и левого крыла нацист­ской партии; (4) при Гитлере; первая фаза породила патриотиче­ские законодательные акты, направленные против терроризма (30 января 1933-го — 5 марта 1933 года); (5) при нацистской Gleichschaltung [«унификации»] (6 марта 1933-го — 2 августа 1934 года) Гитлер выстраивает всю Германию в духе идеологии своей партии.

Теперь, когда нацистская тварь была порождена окончатель­но, она сделала именно то, чего от нее ожидали, — вырвалась из своей душной теплицы и в положенное время бросилась на Россию.

1 февраля 1933 года, спустя 48 часов после прихода к власти, Гитлер распустил рейхстаг. Ему пришлось потратить немного времени на то, чтобы добиться у президента Гинденбурга разре­шения на это действо. «Зачем вам это нужно? — спросил он Гит­лера.— Думаю, что у вас и без этого есть рабочее большинство...» Гитлер ответил не задумываясь: «Теперь настал момент раз и на­всегда разделаться с коммунистами и социал-демократами» (7).

Теперь выборы были назначены на 5 марта. На фатерланд обрушился еще один электоральный вал. 31 января Геббельс за­писал в своем дневнике: «Были в общих чертах намечены пути ведения конфликта с красным террором во время встречи с Гит­лером. Пока мы воздержимся от каких-либо контрмер. Мы ударим в нужный момент, только тогда, когда коммунисты начнут революцию» (8).

Предвыборный календарь Гитлера, составленный Геббельсом, был опубликован К) февраля; в нем не было запланировано ника­ких мероприятий на 25, 26 и 27 февраля (9). 26 февраля модный берлинский прорицатель, известный мошенник по имени Ганус-сен, развлекавший верхушку СА в своем театральном заведении фешенебельном публичном доме на Летценбургерштрассе, «предсказал на широко разрекламированном спектакле, что ком­мунисты готовы превратить в факел важное правительственное здание, чтобы начать массовое восстание» (10).

В ночь на 27 февраля 1933 года купол Рейхстага осветился адскими языками пламени, здание пылало, как огромный кусок раскаленного угля, собрав вокруг толпу припозднившихся гу­ляк. Фюрера тотчас вызвали на место происшествия. Прибыв к дымящимся остаткам того, что только вчера было парламен­том, Гитлер воскликнул: «Это знамение свыше... Теперь никто не помешает нам сокрушить коммунистов железным кулаком» (11). Приехал даже Геринг, выглядевший сильно взволнован­ным, — эмоции обоих вождей выглядели вполне натурально. Со­гласно официальной версии, поджог Рейхстага был «актом тер­роризма», преступлением коммунистов. Но в стране не было ни малейших признаков начинающегося восстания. Все было ти­хо. По давно составленным спискам были арестованы тысячи коммунистических и социал-демократических активистов — на сцене впервые появилось гестапо, и концентрационные лагеря приняли своих первых заключенных. 28 февраля КПГ (Комму­нистическая партия Германии) была объявлена вне закона. Предвыборная гонка получила новый толчок — пронзительным скандированием лозунгов, факельными шествиями и парадами.

5 марта, в день выборов, несмотря на этот гротескный тер­рористический акт и грузовики денег от, нацисты все же так и не смогли набрать большинство голосов: за них проголосова­ли 43,9 процента избирателей, и только вкупе с 8 процентами, набранными националистическим политическим трупом, они смогли сформировать квалифицированный кворум большинст­ва в палате.

Начав войну с террором, правительство обнародовало два декрета — 28 февраля и 7 марта соответственно, «для защиты народа и государства», — которые ограничивали свободу прес­сы, личные свободы и право на собрания. 12 марта флаг со сва­стикой был объявлен официальным национальным символом.

Так как здание Рейхстага сгорело дотла, заседание парла­мента перенесли в оперный театр «Кроль». Первое заседание состоялось 23 марта. В палате не было ни одного коммуниста; в связи с «неявкой» тридцати новых депутатов социал-демо­кратов количество их представителей уменьшилось до 109. Остальных депутатов попросили принять Уполномочиваю­щий Акт, дающий право правительству в течение четырех лет править с помощью декретов, минуя парламент и без консти­туционных ограничений. Следствием принятия такого закона стало бы практическое уничтожение политического механиз­ма в Германии и сведение его к однопартийному комитету, принимающему политически значимые государственные ре­шения.

По результатам голосования — 441 «за», 94 «против» (социал-демократы) — Гитлеру была дана вся полнота власти. К 31 марта 1933 года нацистская Gleuchschaltung была запущена на полную мощность: централизованная бюрократия заменила федератив­ное устройство, установленное еще Бисмарком, — все нити уп­равления тянулись теперь из Берлина; на местах правили осо­бые, назначенные центром уполномоченные (Statthalter), лояльные фюреру.

7 апреля 1933 годы в лесу близ Берлина было найдено изре­шеченное пулями тело «ясновидящего» Гануссена.

7 мая гитлеровцы принялись решительно искоренять всю партийную систему Веймарской республики: в полном составе было арестовано все руководство СДПГ; одним ударом органи­зация, в которой состояли 4 миллиона рабочих и которая обла­дала капиталом в 184 миллиарда рейхсмарок, была стерта в по­рошок. Ниоткуда не последовало ни малейшей реакции, не го­воря уже о сопротивлении. После этого наступила очередь по­лувоенных националистических организаций типа Stahlhelm («Стальной шлем»). Потом пришла очередь католиков: им пред­ложили сделку — самороспуск в обмен на конкордат между Свя­тым престолом и нацистским рейхом. По условиям этого пакта Ватикан должен был официально признать нацистское государ­ство, согласиться с тем, что епископы принесут присягу на вер­ность этому государству, и смириться с запретом католическим священникам вмешиваться в политику — все это в обмен на обе­щание нацистов уважать право Церкви на просвещение паствы и на ее собственность. Государственный секретарь Ватикана Эудженио Пачелли буквально гнал 23 миллиона немецких католи­ков в этом направлении, по меньшей мере, с 1931 года. Генрих Брюнинг, бывший несчастливый канцлер, возглавлявший в тот момент католическую партию центра, скрепя сердце, только под давлением Ватикана, 4 июля согласился распустить столп германской политической истории — партию, в которой состо­ял некогда и Эрцбергер. Для того чтобы добавить унизительное оскорбление к этому мазохистскому страданию, нацисты отка­зали в приеме в свою партию бывшим членам партии центра, пожелавшим примкнуть к национал-социалистам Гитлера. Кон­кордат был подписан 8 июля и ратифицирован 10 сентября 1933 года.

Конкордат был нарушен почти сразу. Не прошло и десяти дней после его подписания, как гитлеровские штурмовики на­пали на парад Союза католической молодежи; избиения не прекращались и после этого; дело усугублялось ставшими сис­тематическими преследованиями активных католических дис­сидентов — их интернировали в концентрационные лагеря или забивали насмерть дубинками. От своих иностранных по­сетителей Пачелли не скрывал своего отвращения и недовольства происходящим (13), но полагал, что у него не было иного выбора, состоявшего в умиротворении нацистов, — все могло быть гораздо хуже, вздыхал он: в Германии мог прийти к влас­ти большевизм, и тогда священников просто начали бы уби­вать. Веблен предсказал почти все это: приход в рейхе к влас­ти реакционного режима будет всячески поддерживаться государственными мужами Запада как якобы форпост против (воображаемой) красной угрозы.

В течение всего лишь шести месяцев Гитлер и его черная гвардия разнесли веймарский инкубатор вдребезги — теперь ос­тавалось только консолидировать национал-социалистскую ре­волюцию, заключив союз с передними ногами из пресловутой четверки — финансово-промышленными кругами и армией.

Тем временем, 21 сентября 1933 года, должен был начаться судебный процесс по делу мнимых поджигателей Рейхстага: мо­лодого голландца, некогда сочувствовавшего коммунистам, по имени Маринус ван дер Люббе, и нескольких коммунистов, трое из которых были болгарами — большевистскими агентами. Все они были должным образом вовлечены в судебную процеду­ру, каковая обещала стать потрясающим спектаклем. Обвине­ние было выстроено слабо — и слишком поспешно; случай был сомнителен, судья смущен, прокурор растерян. Коммунисты за­щищались легко и непринужденно и были почти немедленно оправданы. Оставался ван дер Люббе, обреченный «полезный идиот», сыгравший другой террористический сценарий: он один, как утверждалось в новом обвинительном заключении, сжег дотла 11 тысяч кубических метров государственной собст­венности. Во время судебных заседаний ван дер Люббе лгал, за­ливаясь смехом, — сообщалось о том, что смех этот был доволь­но странным (14). Обвиняемый нес чепуху; в его показаниях не было никакого смысла, он не понимал, что происходит. Поли­цейские обнаружили его, бродящего по залам Рейхстага, изму­ченного, под пылающими занавесками. Комментаторы этого процесса были единодушны: человек, которого они видели, представлял собой душевнобольного, «несчастного, накачанно­го наркотиками идиота» (15). Мир не раз становился свидете­лем подобного и раньше; под конец этот идиот-самоубийца сам попросит правительственных чиновников скорее покончить с ним. Вот его обращение к судьям: «Я требую, чтобы меня нака­зали тюремным заключением или смертью» (16). Судебный про­цесс закончился в декабре; 10 января ван дер Люббе был казнен. Но даже в Нюрнберге в 1946 году, когда можно было все это вы­яснить, союзные следователи так и не смогли пролить свет на этот инцидент и выявить истинных виновников. Так истории была задана еще одна нерешенная загадка террористической драмы с ее обычными ингредиентами: жертвующий собой «идиот», не имеющий ни малейшего мотива для преступления, заго­вор молчания и катастрофические последствия невиданного масштаба.

Но есть доказательства или нет доказательств, в силе остает­ся следующее положение: в терроре всегда is fecit cui prodest делает тот, кому это выгодно, то есть в данном случае сами нацисты. На самом деле были и улики: все знали, что Рейхстаг подо­жгла группа штурмовиков, вероятно, с молчаливого согласия Ге­ринга и Геббельса (17). некоторые лидеры СА сами громогласно рассказывали об этом публично (18). В конечном счете выхо­дит, что ван дер Люббе был бродягой, которого отыскал Гануссен, модный гипнотизер, устранение которого в апреле было любезностью, сделанной некоторым «шишкам» из СА, клиен­там Гануссена (19). Бродягу, гомосексуальными наклонностями которого попользовалась группа штурмовиков (20), они же за­манили в здание Рейхстага, подожгли его в нескольких местах и «ушли через тайный подземный коридор, соединявший [рейхс­таг] с резиденцией Геринга — председателя рейхстага» (21). Ко­роче, эта «шалость» была подарком СА своему фюреру.

И Гитлеру действительно была страшно нужна ревущая под­держка толпы; 12 ноября 1933 года он обратился к народу: «Мужчины Германии! Женщины Германии! Нравится ли вам по­литика правительства? Готовы ли вы заявить, что эта политика выражает ваше мнение и вашу волю, и торжественно провозгла­сить эту политику вашей собственной?» На этот раз плебисцит принес Гитлеру успех — за него было подано больше 90 процен­тов голосов.

Но к весне 1934 года власть нацистов еще не окрепла, не ока­менела; в боку все еще сидела досадная колючка — штурмовые от­ряды Рема. Эта армия численностью около трех миллионов че­ловек — то есть почти в три раза превышавшая дозволенную численность рейхсвера — требовала «второй революции». Что это значило с экономической точки зрения, неясно; возможно, пытались возродить ранние, якобы социалистические замыслы партии или изготовить нечто вроде второго изда­ния идей Шлейхера — короче, это были наивные планы уничто­жения наиболее могущественных интересов тех промышлен­ных и финансовых кругов Германии, которых сознательно и преднамеренно оставили в неприкосновенности творцы Вер­сальского договора. То был мир аристократов и капиталистиче­ских набобов — ненавистных бонз, — «стоявших за законом и по­рядком, респектабельностью и филистерскими ценностями» (22). Рем не был экономистом, он был вечным фронтовым ландс­кнехтом; он хотел поглотить армию, но ни в коем случае не же­лал, чтобы она поглотила его, он хотел покончить с офицерской кастой и превратить Германию в огромную ферму, управляемую кланом гордых нацистских пастухов (его СА). Гитлер пытался урезонить Рема, но тщетно. Своим головорезам Рем вещал:

Адольф насквозь прогнил. Он предает нас. Он якшается с од­ними только реакционерами. Его старые товарищи теперь ему не пара. Он продался восточно-прусским генералам... Адольф прекрасно знает, чего я хочу... Я не хочу получить еще одну порцию кайзеровской армии... революционеры мы или нет?.. (23)

Начали циркулировать слухи о мятеже — заговоре с целью отст­ранения или убийства Гитлера. Иногда в этой связи всплывало имя несгибаемого «красного генерала» фон Шлейхера, но заго­вор, если он и был, оставался весьма текучим и неопределенным. Гитлер тем не менее чувствовал, что почва у него под ногами пока не так тверда, как ему бы хотелось. Особенное нетерпение и не­довольство непрекращающимися фракционными распрями, ца­рившими среди нацистов, проявляли юнкеры в своих сельских конюшнях. В Кельне, на вилле chez Шредер, 4 января 1933 года Гитлер был продан в обмен на достижение национального един­ства — теперь фюреру приходилось исполнять свою часть сделки с финансовыми спонсорами.

В мае стало ясно, что Гинденбургу осталось недолго жить. Гитлер не мог допустить, чтобы пост президента остался ва­кантным. На встрече с министром обороны генералом фон Бломбергом на борту крейсера «Германия» он выторговал пре­зидентство в обмен на ликвидацию СА (24).

В июне, когда престарелый фельдмаршал заболел, Гитлер решил действовать. Штурмовикам был предоставлен месяч­ный отпуск, и большая часть мятежной верхушки, ни о чем не подозревая, отправилась отдыхать на курорт у озера Висзее.

Чистка началась 30 июня. Отряды эсэсовцев были посланы в место отдыха Рема и его клики, окружили их и препроводили в мюнхенскую тюрьму Штадтхельм. После этого они один за другим, включая Рема, который отказался от предложения за­стрелиться самому, были расстреляны гитлеровскими претори­анцами. Концы были связаны, старые счеты свели убийством. Девять из десяти уцелевших штурмовиков, поджигателей рейх­стага, исчезли в неизвестном направлении (25). Генерал фон Шлейхер, его жена и помощник Шлейхера генерал фон Бре­дов — оба генерала были врагами, хорошо осведомленными о связях рейхсвера и Красной Армии, — были расстреляны пу­леметными очередями; Грегор Штрассер, бывшая угроза на­цистскому движению, удалившийся из политики и ставший обычным частным лицом, был арестован. Ему выстрелили в шею и, истекающего кровью, бросили умирать в камере. По­лучая помощь из неведомых источников, его брат Отто, отко­ловшийся от НСДАП в 1930 году, повел, возглавив так называе­мый Черный Фронт, бесполезную пропагандистскую войну против Гитлера из Чехословакии, а потом из Франции. Когда началась война, он исчез в Канаде (26). Были также убиты мно­гие видные католики — еще одно предупреждение Риму. И нако­нец, не забыли и предавшего гитлеровский пивной путч в Мюн­хене в 1923 году фон Кара, который сдал Гитлера и его путчистов веймарской полиции. Его «увезли эсэсовцы, и позже он был найден забитым до смерти близ Дахау» (27). В Мюнхене залпы ружейных выстрелов были слышны в течение суток; все стихло только к рассвету. Полагают, что во время чистки было убито от 300 до 1200 человек (28). Президент насторожился; Гитлер, измученный напряжением всех этих ночей, уверил ста­рика, что предотвратил страшный заговор. Генералы были удовлетворены.

В конце июля Гинденбург лежал на смертном одре; он спро­сил своего внимательного лечащего врача, знаменитого хи­рурга доктора Зауэрбруха: «Приятель Гейнц еще не вошел в дом?» — «Нет, — ответил врач. — Он еще не в доме, но уже бродит по саду» (29). 2 августа приятель Гейнц (смерть) все же вошел и забрал Старика — он прожил на свете 89 лет. Для Германии старый фельдмаршал сделал все, что мог, так же как и она сама сделала все, что могла, во время войны. Но этого оказалось мало. На следующий день, на основании документов, подготов­ленных в имперской канцелярии, с молчаливого одобрения ге­нералов, Гитлер объявил народу, что отныне сосредоточит в своих руках две должности — рейхсканцлера и президента, и впредь будет именоваться звучным титулом рейхсфюрер. 19 августа 1934 года он потребовал проведения еще одного ре­ферендума, претендуя на звание единоличного вождя, чем бы­ло бы санкционировано полное и окончательное упразднение Веймарской республики. «За» высказались 90 процентов голосовавших.

Мнимая гитлеровская революция отнюдь не была результатом движения истинной воли масс, но проявлением жестоко­го насилия, из которого правые политики рассчитывали из­влечь выгоду, направив его в нужное русло... Это Папен, благодаря своему влиянию на Гинденбурга организовал госу­дарственный переворот. Этот переворот был не чем иным, как простой комбинацией, подготовленной пятнадцатью го­дами дьявольских интриг и впечатляющих массовых демон­страций. Этот переворот удался только благодаря террориз­му... (30)

Магия денег, создание рабочих мест и иностранная помощь

«Есть две великих неизвестных величины в истории и полити­ке Третьего рейха: армия и финансы» (31). Последние вопло­щал не кто иной, как сам «старый кудесник», Яльмар Шахт, фи­нансовый друид, «раскрученный» в начале 1922 года Даллесом и англо-американской кликой и бывший президентом Рейхсбан­ка с 1923-го по 1930 год. Франсуа Понсе, французский посол в Третьем рейхе, вспоминал его так:

Шахт был законченный циник, безумный хвастун, человек, обладавший необузданными амбициями. Высокий, сухоща­вый, страшный человек. Черты его лица вполне могли быть вырублены топором, а своей длинной, слегка искривленной шеей он напоминал хищную птицу (32).

Для такого честолюбивого и амбициозного человека было бы сущим мучением сидеть вдали от рычагов власти и влияния в течение трех бесконечных лет погруженным в спячку — с 1930-го по 1933 год. Учитывая происхождение и истоки его профессионализма, его спонсоров и его характер, не приходит­ся удивляться тому, что с наступлением Великой депрессии мы находим его в стане нацистов. Из всех оппортунистов, примк­нувших к нацистам после победоносных выборов сентября 1930 года (Septemberlinge [«сентябрят»], как презрительно ок­рестил их Геббельс), Шахт пока был самым престижным (33).

В то время Шахт сказал себе, что должен, просто обязан это сделать; он не мог оставаться безучастным при одной мысли о том, что если Гитлер приступом возьмет канцлерское кресло, то Германия падет жертвой бессовестных финансовых махина­торов, коими изобиловали вторые эшелоны аппарата нацист­ской партии, — по мнению Шахта, места наверху должны были занять высокие профессионалы (34). Он должен вернуться и «сделать все как надо», к чему начиная с 1931 года публично по­буждал Шахта его теперешний близкий и задушевный друг Мон­тегю Норман. И Шахт в нужное время сделает этот шаг. Пока же он советует Гитлеру, чтобы его речи были как можно более ту­манными и неопределенными в том, что касается экономики.

Вопреки мрачным пророчествам относительно судьбы пра­вительства Папена, летом 1932 года Германия переживала скромное оживление экономики. Правда состояла в том, что часть финансовой сети, поддержавшая Папена, возложила оп­ределенные надежды на него и его баронов и развязала кошель­ки. Действительно, вялые попытки части воротил банкирской решетки впрыснуть в экономику наличные деньги продолжа­лись около одного года.

Летом 1931 года, когда страна оказалась на краю пропасти, прекратился приток финансов из-за границы. Пошатнувшиеся банки, дававшие кредиты предприятиям, находившимся теперь в состоянии перманентного краха, бросились в центральное уч­реждение в надежде продать ему свои «замороженные бумаги» (долговые расписки обанкротившихся концернов), чтобы вы­ручить «достаточное» количество наличности. Рейхсбанк, дис­контная ставка которого к августу круто взлетела до 10 процен­тов, был буквально раздавлен количеством и сомнительным качеством этих бумаг. Для признания действительным вексель должен был иметь три подписи: трассанта (кредитора), трас­сата (дебитора) и гаранта. Подразделения банковского сооб­щества предложили, чтобы третья подпись исходила от специ­ально созданного учреждения, акцептного банка, капитал которого был быстро сколочен корпоративными лидерами банкирской решетки. Когда все было сделано, цена спасения поднялась до десяти процентов плюс два процента комиссион­ных за посредничество акцептного банка: всего отхватывали кусок в 12 процентов на волне банкротств — это было неслы­ханно дорого (35).

К середине 1932 года рейхсбанк накопил объемистый кусок таких «замороженных векселей» в своем портфеле и получал от них весьма приличный доход. Но такое авансирование налич­ности по столь дорогой цене могло быть лишь жалкой каплей в море: безработица осталась на прежнем уровне. Проще гово­ря, германская банковская решетка абсолютно не верила в буду­щее республики.

В том, что государство терпело банкротство, не было ника­ких сомнений, но то, что у Германии не было денег или капита­лов, не соответствовало действительности. Это правда, что в 1931 году иностранцы изъяли большие средства, так же как и покинувшие родину немцы, но основная масса иностранной валюты, накопленная во время великого американского пирше­ства двадцатых годов, надежно хранилась в подвалах, и, что еще важнее, сохранилось совокупное национальное достояние. Это достояние, по большей части в форме ценных бумаг, представ­ляло ту дорогостоящую инфраструктуру и промышленный по­тенциал — второй в мире, — созданные на заимствования плана Дауэса и замершие на время в дремотном состоянии.

Закулисные махинации банкирских консорциумов с 1930-го по 1933 год были частью более широкого вмешательства час­ти германских финансовых интересов в «ослабляющие» ин­вестиции: другими словами, это означало, что банки не ис­пользовали свои фонды для создания нового богатства или производительного капитала, но... просто ограничивались покупкой уже вложенных капиталов (фиксированной собст­венности, ценных бумаг и т. д.), существующих в виде реаль­ных товаров. Накопленные и сбереженные средства поступа­ли в промышленные и торговые обороты не в виде инвести­ций, но за счет средств, расходуемых обнищавшими должни­ками и продавцами, которые теперь тратили деньги, чтобы покрыть расходы на жизнь или потери в бизнесе (36).

Другими словами, банковская система и крупные промышлен­ные конгломераты в буквальном смысле слова использовали свои наличные деньги для скупки остатков страны, приобретая «собственность» (дела, акции, заложенную собственность и т. д.) по бросовым ценам у несостоятельных производителей и по­требителей. Часть экономической активности, зарегистриро­ванной в 1931 году под покровительством рейхсбанка, то есть деятельность акцептного банка и его филиалов, представляла собой именно такое перераспределение богатства из отраслевой экономики в банкирскую решетку, перераспределение, каковое, естественно, смещало и без того уже перекошенную концентра­цию силы в руки банкиров. На пути от падения к выздоровле­нию стояла безработица; в то же время абсентеисты извлекали выгоду из повсеместной дешевизны, завладевая все большим объемом собственности. Именно таким образом Центральный банк к концу 1931 года приобрел в собственность значительные доли активов нескольких берлинских банков (37).

В 1932 году «деньги» в форме наличности, акций и облигаций были действительно погребены на счетах германской банкир­ской решетки. Министры, один за другим, вступали в перегово­ры с банкирами, упрашивали и умоляли их, изыскивая веские ар­гументы, способные заставить паразитирующих джентльменов открыть денежный кран. Брюнинг попробовал сделать это, ког­да шанс был уже упущен. При Папене, благодаря его связям, фи­нансовые круги предоставили небольшое поле для пробного проведения реформы.

Главным инструментом, изобретенным летом 1932 года, стал «налоговый сертификат» (Steuergutschein) — вариант шаблона общего финансирования, который был одним из многих изощ­ренных инструментов немецкой национальной политической экономии (38), превращенный Шахтом, как мы увидим дальше, в стандартизованный и быстродействующий механизм к услу­гам нацистов (39).

Идея, заложенная в налоговом сертификате, состояла в уступ­ке крупном)' бизнесу в свете его будущего налогового бремени. Власти решили подсчитать количество фигур, от которых будут поступать налоги, и умножить это число на процент отчислений (возмещение); полученное произведение предполагали обра­тить в определенное число сертификатов, кои будут распределе­ны между предпринимателями, которые смогут впоследствии возместить часть будущих налоговых расходов (40).

Сертификат выдавали под четыре процента: намерение со­стояло в том, чтобы заставить реципиента сертификата сту­чать в двери денежного рынка, заставляя банки дисконтиро­вать бумаги в своих отделениях — что ясно, так как ставка в четыре процента была заманчивой для «инвесторов». Этот обходной механизм был не чем иным, как требованием прави­тельства, высказанным от имени производителей, конкурировавших за займы в наличных деньгах у могущественных инве­сторов; фирма получает наличность минус дисконт и надежду на процветание, а рейх платит процент по сертификатам за счет налогов, которые рассчитывали собирать с выздоровев­шей экономики. По сути, эта схема представляла собой кратко­срочный заем банков рейху и выгодный (беспроцентный) заем рейха бизнесу. Если события будут развиваться таким образом, то разницу можно будет покрыть долгосрочными займами от имени государства, что, принимая в расчет надежды на улучше­ние экономического положения, не должно было стать пробле­мой (41).

Что же стал делать бизнес с этими сертификатами? Большая часть предпринимателей потратили наличность либо на оплату долгов, либо использовали налоговую скидку для снижения це­ны на свою продукцию, чем еще более ухудшили положение, ибо падение цен было одной из основных причин хозяйствен­ного паралича. Главной целью плана Папена было поощрение использования сертификатов как обеспечения кредитного авансирования, направленного на подъем заводов и увеличение объемов производства; что же касается массы безработных, то надо сказать, что предложение было направлено исключитель­но на стимуляцию частного потребления.

Но реформа забуксовала у самой стартовой черты: лишь не­большая часть рабочих оказалась востребованной, и, когда в се­редине осени баронский кабинет фон Папена зашатался, бан­кирская сеть отпрянула от него с быстротой молнии. «Рынок не готов с такой быстротой принимать предложенные ценные бу­маги» (42). Безработица, начавшая было уменьшаться, снова по­ползла вверх. Она продолжала увеличиваться и при Шлейхере, которого сильно опасалась финансовая и аристократическая элита, хотя он даже усилил фискальную политику своего пред­шественника*.

* В это время главный мозговой центр Берлина (Институт конъюнктур­ных исследований) распространил миф о том, что падение экономики было приостановлено весной 1932 года; а после окончания Второй ми­ровой войны либеральный истеблишмент взял его на вооружение, ре­шив использовать против той точки зрения, что за последовавшим на­цистским бумом скрывались целенаправленные действия; но такой взгляд был неприемлем; бум, таким образом, приписали «безличным», «непредсказуемым» колебаниям делового цикла. Сейчас мы в несколь­ких словах покажем, что это не так. Действительно, колебания уровня немецкой безработицы в двухлетний период с 1932-го по 1933 год мож­но легко увязать с политической ориентацией упомянутых элит: не­большая передышка, зарегистрированная весной 1932 года, наступила исключительно благодаря некотором)' доверию, оказанному герман­скими клубами Папену, в то время как падение, происшедшее в конце 1932 года, стало знаком враждебности клубов по отношению к прави­тельству Шлейхера.

Весьма интересен тот факт, что в тяжелые дни ноября 1932 года, когда «красный генерал» был близок к канцлерско­му креслу, сам он рассматривал Шахта как возможного канди­дата на этот пост. Но банкира ни на минуту не соблазнила пер­спектива стать марионеткой Шлейхера. Кажется, генерал забыл, что банкир принадлежал к абсолютно иному и много более могущественному братству, нежели он сам. Кроме того, Шахт уже сделал свой выбор, став на сторону Гитлера. Тем не менее банкир согласился на беседу, чтобы разнюхать обстанов­ку и оценить масштаб генеральского заговора. Даже в своих послевоенных мемуарах, в которых Шахт изо всех сил тщится показать себя образчиком благородства, не может он скрыть своей непримиримой клановой ненависти к Шлейхеру — веро­ятно, единственному из веймарских политиков, кому почти удалось на деле ликвидировать инкубацию нацизма. Шахт вспоминал:

Несмотря на то что я сразу же решил отказаться, мне было интересно понять его политические взгляды на сложившу­юся ситуацию. Его высказывания были до того бесцветны, что у меня было время оценить убранство помещения. Как и речь генерала, оно было лишено всякого намека на харак­тер — в обстановке не было ничего личного, — я не заметил ни одного штриха, говорящего об индивидуальности вла­дельца... Свои последние надежды он возлагал на раскол в на­ционал-социалистской партии. Когда он высказал эту идею в моем присутствии, я перебил его: «Думаю, генерал, что вы недооцениваете железную партийную дисциплину, которую Гитлер поддерживает очень ревностно». Шлейхер надменно улыбнулся. Впрочем, вскоре он перестал улыбаться (43).

Несомненно, Шахт не оплакивал смерть «красного генерала» на следующий день после чистки — 30 июня 1934 года. Шахт в это время уже прочно утвердился в должности гитлеровского управляющего Рейхсбанком. Кроме того, он пользовался едино­душной поддержкой со стороны армии и магнатов металлурги­ческой промышленности, которые поддержали его кандидатуру на пост экономического диктатора, сосредоточенного на про­блеме перевооружения. Мечта, высказанная десятью годами раньше в памятной записке Шахта на имя Даллеса, становилась явью: Шахт был близок к единоличному монетарному господст­ву над промышленной и финансовой олигархией. Правда, у Шахта был противник в лице министра экономики Курта Шмитта. Министр ратовал за развитие внутреннего потреби­тельского рынка, и, больше того, Шмитт пользовался благосклонностью Рема (44).

Спустя несколько дней после чистки, в начале июля, ми­нистр Шмитт, ставленник страховых компаний, выступал на собрании германских экспортеров. Едва успев произнести первые слова: «Итак, что же нам делать?» — он потерял созна­ние и упал. Впоследствии он долго выздоравливал в уедине­нии. Через четыре недели после этого Гитлер пригласил к се­бе Шахта и сразу взял быка за рога: «Я должен найти на этот пост кого-то другого и хотел бы в связи с этим, господин Шахт, спросить вас, готовы ли вы, помимо должности президента Рейхсбанка, взять на себя и обязанности министра экономи­ки?» Как мог Шахт сказать «нет»? «Оставалась одна-единственная возможность, — напишет Шахт в автобиографии, — возмож­ность работать внутри системы» (45). В Нюрнберге он призна­ет: «Я работал бы и с самим чертом ради великой и сильной Германии» (46).

30 июля 1934-го Шахт был официально утвержден в долж­ности министра экономики; президент Гинденбург подписал указ о его назначении за три дня до своей смерти (47). Герма­ния получила нового распорядителя мефистофельского типа: Шахт был президентом рейхсбанка и новоиспеченным мини­стром экономики, наделенным почетным титулом Generalbevollmachtigte fur die Kriegswirtschaft (Генеральный уполно­моченный по военной экономике). Теперь его называли не иначе как экономическим диктатором Германии.

Июль 1934-го стал повторением марта 1933 года. 17 числа этого месяца Шахт был призван в Центральный банк направ­лять плавание корабля, покинутого им три года назад. По это­му поводу между Гитлером и Шахтом состоялся следующий раз­говор:

[Гитлер]: «Господин Шахт, мы с вами оба согласны в том, что в настоящий момент у нового национального правительства Германии есть одна главнейшая обязанность, и она состоит в том, чтобы искоренить безработицу. Для этого предстоит изыскать очень большую сумму денег. Видите ли вы какую-то иную возможность найти такие деньги, нежели взять их в рейхсбанке?»

[Шахт]: «Я полностью согласен с вами, канцлер, что необхо­димо уничтожить безработицу. Но, независимо от того, сколько денег удастся взять из других источников, их все рав­но окажется недостаточно для выполнения задачи. Вам неиз­бежно придется обращаться в рейхсбанк». [Гитлер]: «Вы должны быть в состоянии сказать, в какой сте­пени рейхсбанк может — и должен — помочь». [Шахт]: «Честно говоря, канцлер, в настоящий момент я не готов назвать какую-то конкретную сумму. Мое мнение тако­во: мы должны ликвидировать безработицу во что бы то ни стало, и поэтому рейхсбанк должен сделать все необходи­мое, чтобы с улиц исчез последний безработный».

За спиной Шахта, прозванного «американцем» (49), стояли влиятельные группы немецких абсентеистов и воротил англо­саксонских финансов. Как вспоминал Гитлер, первое перечис­ление денег, предназначенных для перевооружения, сделанное Рейхсбанком, составило 8 миллиардов марок; из этой суммы Шахт и рейхсбанк удержали в виде банковского процента 500 миллионов марок. Даже нацисты не были избавлены от не­обходимости платить процент — 6,25. И они платили не протес­туя. Они смогли соблюдать обязательства, воспользовавшись властью собирать налоги. Цена была высока, Гитлер дымился от злости, но вел себя тихо.

В отличие от Рема и его штурмовиков, Штрассера и его лево­го крыла, гитлеровцы отчетливо осознавали экономическую ре­альность. Пожертвовав штурмовиками в пользу армии, Гитлер повел теперь осторожную игру с банкирской решеткой, которой он уже много задолжал и силу которой весьма трезво оцени­вал; отсюда его льстивый тон в разговоре с Шахтом. Это был его второй компромисс с противостоявшими ему силами: как и его старый товарищ Рем, Гитлер ненавидел банкиров, «эту банду... свору мошенников», и Шахта, «жулика», (50) не меньше, чем прусских генералов, но ему надо было любой ценой выпол­нить свою миссию на Востоке.

Шахт понимал, чего хочет от него Гитлер; именно теперь настало время сделать «то, что нужно». Прежде всего, Шахт на­деялся высечь ту Initialzundung, первую искру, с помощью кото­рой Панен пытался расшевелить германскую экономику в тя­желейшем 1932 году. Рывок — и в этом сходились все эксперты можно было совершить только за счет правительственных рас­ходов; но в том, что касалось остальных простых смертных, то у них «оставались большие проблемы, как и во все времена, где найти деньги» (51), или, другими словами, как «заставить появиться капитал, если, по видимости, его вовсе не существо­вало» (52).

Как было уже сказано выше, уровень безработицы, унасле­дованный Третьим рейхом, был без преувеличения катастро­фическим: 9 миллионов безработных из числа трудоспособ­ных двадцати миллионов — двое из каждых пяти немецких рабочих, занятых в 1929 году, оказались на улице зимой 1932-1933 годов (53).

С 1930 года, по мере того как трудящиеся лишались рабочих мест, а национальный доход стремительно падал, решетка нажи­ла гигантское состояние на несчастьях Отечества, по дешевке скупая кипы ценных бумаг. Этот процесс концентрации финан­сов закончился к 1933 году, году прихода к власти Гитлера. По­том, словно материализовавшись из воздуха, появилось великое множество «полугосударственных» финансовых институтов, принявшихся печатать ценные бумаги и векселя на миллиарды рейхсмарок ежегодно. Эти векселя и ценные бумаги дисконти­ровали через банки, как в 1931 году; но на этот раз в этом процес­се не было никакой неуверенности и алчности. Дело было по­ставлено с большим размахом, и бумаги продавались под весьма щедрые проценты. Так начиналось нацистское экономическое чудо — так называемый процесс создания рабочих мест.

В июне 1933 года экономисты Третьего рейха атаковали кризис на рабочем фронте. Операция была названа Vorfinanzierung — «Префинансирование».

Финансовым ухищрением, которым кредитные учреждения воспользовались для стимуляции экономической активности, стал особый вид ценных бумаг.

После великой инфляции обнародованный в 1924 году статут рейхсмарки запрещал неограниченное приобретение прави­тельственных ценных бумаг. Единственным инструментом, поз­волявшим центральным учреждениям авансировать наличные деньги, стал коммерческий вексель, ибо только этот последний, по меньшей мере формально, мог гарантировать, что на эти деньги будет произведен осязаемый продукт (54). В 1933 году с помощью этого инструмента удалось обойти предписание зако­на*

* Оно будет отменено в следующем году в рамках консолидирующего движения, которое будет описано ниже.

и найти легальный способ впрыскивания в экономику де­нежных средств.

Финансовая процедура в целом была оформлена следующим образом: сначала рейх занимал у рейхсбанка — так была взлома­на дверь к богатству банкирской решетки, усмиренной Шахтом. Потом правительство через специализированные кредитные агентства вновь одалживало эти кредиты провинциям, муници­палитетам, общинам и другим местным субъектам государства.

Частные предприниматели выполняли работы по контрак­там с муниципалитетами. Главным инструментом финансирова­ния стал так называемый вексель создания рабочих мест (Arbeitsbeschaffungswechsel), который предоставлялся подряд­чикам уполномоченными городскими учреждениями и акцепти­ровался (с дисконтом) банковским учреждением: в банке вексель немедленно превращали в денежный чек или наличные деньги, на которые нанимали безработных и начинали выпол­нение работ. Если дисконтное кредитное учреждение само ис­пытывало недостаток наличных средств, то оно обращалось в материнское учреждение, то есть в рейхсбанк, за займом (см. рис. 5.1).

Конечно, эти векселя выдавались под определенный процент (4 процента), как и налоговые сертификаты, — таким образом, эти векселя были задуманы как идеальное средство ликвидных краткосрочных вложений. Номинально векселя подлежали оп­лате в течение трех месяцев, но на практике допускалось до двадцати автоматических продлении срока, после чего вексель мог быть предъявлен к оплате, что удлиняло срок его действия до пя­ти лет. По истечении срока действия государство оплачивало векселя за счет налоговых поступлении, ставших возможными благодаря префинансированию, — это обязательство представ­ляло собой долгосрочную ответственность рейха за то количест­во средств, которое оно вначале ссужало по условиям кратко­срочных кредитов через частные банки (55). Если обнажить суть этой кажущейся весьма сложной процедуры с векселями, то она сведется к финансированию государственных расходов кредита­ми Центрального банка, причем агентом, предоставлявшим кре­диты государству, выступал рейхсбанк. В начале этой внезапно начавшейся кампании создания рабочих мест основное бремя «финансирования» легло целиком на плечи учреждения, воз­главляемого Шахтом (56).

Проще говоря, это были те самые деньги 1931 года, которые исчезли в подвалах и не появлялись на поверхности в течение долгих и томительных трех лет. Потом пришли нацисты, и ког­да банкирская решетка направила своего финансового посла, Ялмара Шахта, в Центральный банк, то тем самым подала ему сигнал открыть денежный душ, который, пролившись, снова земных коридорах финансовой сети. Так крупные берлинские банки решетки возвращали свои деньги, ссужая их государству, государство ссужало их городам, города передавали векселя гражданам, граждане несли их в свои коммерческие банки, которые обменивали их на чеки. Так поддерживалась жизнеспособность системы*.

* С технической точки зрения, крупные берлинские банки, стоявшие за спиной рейхсбанка, непрерывно впрыскивали сильные деньги в эконо­мику, а коммерческие банки, действуя от имени всех остальных, менее крупных абсентистов, поддерживали обеспеченность векселей и способствовали увеличению их эмиссии, умножая депозиты: четырехпроцептиая ставка приема векселей работала как магнит (для всех остальных скрытых депозитов), созданный Рейхсбанком в фазу префинансирования.

Начальные денежные вливания были предназначены для формирования инфраструктуры. Векселя получали наименования согласно той цели, ради которой их выпускали: «векселя для создания рабочих мест», «специальные дорожные вексе­ля», «векселя на землю» и так далее. Предприниматели дискон­тировали эти свои ценные бумаги и платили рабочим. Банки обращались к рейхсбанку, который приступил к эмиссии бу­мажных денег; этими деньгами банки расплачивались по дол­гам, которые они не могли выплачивать во время застоя. Так началось выздоровление экономики. Люди снова стали нахо­дить работу, им не приходилось много тратить; отложенные еньги автоматически реинвестировались в накопления бан­ков, включаясь в самоподдерживающийся оборот государст­венных расходов.

Гитлер торжествовал; он лично рыл лопатой землю перед обезумевшими толпами; он вынимал из земли «первые лопаты» (erste Spatenstiche) на строительствах нескольких автострад (автобанов), которые начали прокладывать по всей стране. Пер­вая такая дорога связала Гейдельберг и Франкфурт 23 сентября 1933 года (57).

В августе 1933 года происходит решающее событие: встреча Шахта с германскими стальными королями — среди последних гиганты Крупп и Сименс. Все вместе они учреждают Металлур­гическое научное общество (Metallforschungsgesellschaft), или сокращенно Мефо. Это была фиктивная корпорация с кро­шечным уставным капиталом (250 тысяч марок), под который с 1934-го по 1938 год было выпущено векселей на 12 миллиардов рейхсмарок, предназначенных на выполнение военных за­казов по той же, только что описанной процедуре. Вексель «Мефо» был искрой, запустившей процесс перевооружения Германии. Несмотря на то что до начала военных действий только 20 процентов всех расходов на вооружение было про­финансировано таким образом, доля «Мефо» в расходах на военные заказы составила в первые годы 50 процентов. «Абсо­лютная секретность этого соглашения сохранялась вплоть до самого конца войны» (58).

Вексель «Мефо» был уникальной ценной бумагой: он обеспе­чивался виртуальными ценностями — символами собственности, каковая в сумерках Веймарской республики сосредоточилась в руках немногих паразитирующих собственников, новых нео­споримых хозяев Германии. Вексель «Мефо» был плодом тесного союза между экономическими правителями и черным рыцарст­вом, между высшими немецкими кланами и нацистами, которые, обладая монополией на насилие и обещая войну, создали, соот­ветственно, две фундаментальные экономические предпосылки: они обеспечивали сбор налогов и гарантировали доход, обещан­ный нацистским векселем, — те 4 процента, проставленные в штампе на ценной бумаге. Именно цена золота, денег, каковая в мире, искаженном неистовым протекционизмом, могла, как на­деялись нацисты, быть возмещена за счет грабительской войны. Гитлер сам подтвердил это на третьем году войны:

Выплата долгов... не представляет никаких проблем. Во-пер­вых, территории, которые мы захватили силой оружия, по­ставляют нам ценности, намного превосходящие затраты на ведение войны; во-вторых, дешевый труд двадцати миллио­нов иностранцев в германской промышленности представ­ляет собой экономию, размер которой опять-таки намного превосходит суммы долговых обязательств государства (59).

В действительности это был очевидный мошеннический трюк: нацистские векселя не были обеспечены ни одним граммом золота, за ними стояли совершенно иные системы отношений, которые, по определению, изменялись соответственно полити­ческим веяниям времени. За векселем «Мефо» не стояло ниче­го, кроме призрачных будущих дивидендов, несуществующей корпорации, доброй воли немецких стальных королей, пресло­вутой дисциплины и трудолюбия тевтонов и активного участия местных банкиров и международных финансовых кругов, кото­рые с помощью своих сетей смогли поставить, как мы подробно покажем ниже, сырье, необходимое для неслыханно быстрого оснащения грозной непобедимой армии.

Основываясь на этих впечатляющих монетарных предпо­сылках, экономисты Третьего рейха реконструировали капита­листическую машину. Надо было преодолеть две главные труд­ности: (1) освободить экономику от непропорционально высоких накладных расходов и (2) найти выход огромному про­изводственному потенциалу современной промышленности, причем такой, чтобы компенсации, доход и прибыль были в до­статочной степени сбалансированы.

Для того чтобы достичь первой цели, рейхсбанк должен был открыть шлюзы. Повторным дисконтированием векселей, пере­данных ему кредитными учреждениями, банк-эмитент обеспе­чил решающее вливание ликвидности в экономику. Часть этой денежной массы шла на погашение долгов ослабленных кризи­сом предприятий (фирм и банков) (60), часть шла на оживление экономики. На этот раз у Германии появились немецкие деньги, а не заимствованное покрытие золота, фунта или доллара. По официальным данным, золотой резерв покрывал в 1936 году 1 процент циркулирующих в обращении бумажных денег (61); в глазах народа для доверия к этим купюрам было достаточно го­сударственной печати; бумажные деньги брали без колебаний — это были действительно настоящие деньги.

Приход к власти нацистов совпал с великим торжеством: бы­ли практически аннулированы все частные задолженности. В начале 1933 года процентная ставка составляла более 8 про­центов (62); к 1935 году с помощью с размахом проведенных ма­хинаций с другими, по-разному называвшимися векселями, рас­пространяемыми по Германии, Шахт сумел ужать ставку банковского процента до 2,81 процента (63). В Германии снова появилась настоящая ликвидность.

Затем в игру вступили нацистские экономические министер­ства; все их внимание было сосредоточено на промышленном секторе: прежде всего, в июле 1933 года они декретировали об­разование «принудительных картелей», то есть добились кон­центрации всех основных концернов; потом последовала льго­та на капитал, так называемое Preisfinanzierung (ценовое финансирование).

Рейх размещал заказы на производство товаров и строитель­ство и соглашался на цены, которые, в дополнение к доходу предпринимателя, включали оплату ускоренной амортизации (то есть при допущении по умолчанию, что изнашивание обору­дования происходит быстрее, чем обычно), что было равно­сильно возмещению затрат на выплату процента и к уступке бо­нуса, который фирма должна была использовать на расширение производства (схема самофинансирования). В 1937 году отноше­ние ставки процента к стоимости продажи снизилось до 0,4 про­цента (64).

Коммерческим банкам были делегированы чисто дисконт­ные функции: они все же сохранили привилегированное право взыскивать процент за векселя, предоставленные государством, но, однако, им пришлось отказаться от куда более важной пре­рогативы диктовать сущность и направление инвестиций, так же как и от высокой, полученной этим последним способом ренты (65). Эта рента присваивалась не коммерческими банка­ми, а государством, которое и отдавало ее предпринимателям в виде Preisfinanzierung (ценового финансирования).

В течение этого цикла уровень заработной платы рабочих был заморожен на уровне депрессии 1932-1933 годов, то есть на 21 процент ниже, чем в благополучном 1929 году (66). Декрет, ограничивавший цены, был издан, однако, только в ноябре 1936 года. Таким образом, на фоне ограничения потребления было увеличено производство вооружений, а исходные заимст­вования из краткосрочных превратились в долгосрочные; так началась консолидация.

Теперь немцам говорили, что вложенные ими деньги будут заморожены — истечение срока действия государственных цен­ных бумаг постепенно было продлено (28 лет с момента прове­дения первого аукциона государственных облигаций в 1935 году 4 процента годовых). Война должна была сделать доступ­ной оплату всех счетов. Экономика тем временем находилась на подъеме: с 1933-го по 1936 год германский ВВП увеличивался в среднем на 9,5 процента в год, а производительность труда и в мастерских на 17,2 процента. Средний уровень государственного потребления увеличивался в год на 18,7 процента, в то время как частное потребление увеличивалось ежегодно всего лишь на 3,6 процента (67).

В 1936 году военные расходы составили приблизительно по­ловину всех государственных затрат. И эта доля с тех пор стала быстро расти.

Нацистские векселя первоначально оплачивались за счет на­логов, но по мере консолидации финансовые руководители пришли к выплате одних только процентов по долгосрочным займам, отложив выплату основного долга до окончания воины. Откладывая таким способом наступление «черного дня», отме­чали специалисты Английского банка в 1939 году (68), нацисты смогли выровнять кривую циклических падении и подъемов «на десять, а возможно, и на двадцать лет»: создавалось впечат­ление, что все усилия были проникнуты легкостью заимствовании под нулевой процент.

Гитлер слепо верил в свои дивизии. По-видимому, эту веру разделяли и те, кто поддерживал Гитлера финансово. Через че­тыре года Гитлер мобилизовал свои армии, дав к 1938 году рабо­ту девяти миллионам безработных (69), перераспределив богат­ства путем установления прогрессивного налога (70). улучшив в какой-то степени качество жизни к 1939 году и подавив малей­шие инфляционные поползновения.

Наконец, избыток современных промышленных мощностей, которые искусственно сдерживались низким уровнем цен и развитие которых не подчинялось логике получения прибы­ли. Какой отсюда выход? Война. Шахт помог Гитлеру выманить на поверхность те денежные накопления, которые лежали под спудом в течение трех долгих лет, для того, чтобы под три-четы­ре процента финансировать войну. «[Шахт]: Мне надо было найти способ извлечь из сейфов этот дремавший на депозитах и в карманах капитал... а не ждать, что он и дальше останется там или потеряет свою ценность» (71).

В течение всего нацистского бума собственники денег накап­ливали проценты; им следовало дождаться окончания конфлик­та на Востоке — таково было общее понимание событий, — чтобы получить назад весь свой капитал. Они поэтому позволили Гит­леру израсходовать на выполнение этой миссии более 100 мил­лиардов марок (72). Это не было экономическим выздоровлением, а лихорадочной, замешенной на соленом поте, подготовке к последнему подвигу Геракла.

Не остались в стороне и зарубежные участники событий.

Из 34 видов сырья, без которых не может нормально жить и развиваться любая нация, Германия в достаточном количест­ве обладала только двумя — поташом и каменным углем (73). Что касается остального, то здесь она полностью зависела от химической промышленности и поставки иностранных друзей.

Шахт и его сотрудники из министерства экономики пред­принимали зарубежные турне, заключая соглашения о компен­сациях или клиринге с целыми странами. Эти соглашения пре­дусматривали создание общего счета, на который германские импортеры вносили платежи в марках; эти же самые марки по­лучали германские экспортеры в уплату за поставки своих това­ров иностранным партнерам. Обменный курс не мог свободно меняться и часто устанавливался заново при каждой трансак­ции. Эта система, вытеснившая все предыдущие методы расче­тов, стала основой почти 65 процентов германской внешней торговли (74). Играя на (1) завышенном клиринговом курсе марки и на (2) покупках, объем которых в денежном выражении превосходил объем продаж (75), Шахт вовлек в такие двусто­ронние отношения более 25 стран: Латинскую Америку, Балка­ны, Грецию, Турцию и Восточную Европу — Румынию, Болга­рию, Венгрию, откуда Германия получала масличные культуры, семена масличных культур, волокна, соевые бобы, бокситы, нефть, поставляя в обмен металл и вооружение (76), но большей части к вящей выгоде пушечного короля Круппа (77).

И что же делал в это время промышленно развитый Запад, например, Англия и Америка?

Конечно же Британия теперь, когда нацизм созрел, прикла­дывала особенно много усилий, чтобы как можно лучше и тща­тельнее его выпестовать. В июле 1934 года, как раз в то время, когда Шахт был увенчан короной экономического диктатора, она заключила с Германией Англо-германское трансфертное со­глашение, считавшееся одним из «столпов британской полити­ки по отношению к Третьему рейху» (78). По нормам этого со­глашения Третьему рейху разрешалось накапливать значимый избыток в торговле с Британией; этот избыток можно было пе­реводить в свободно конвертируемый фунт стерлингов, како­вой нацисты могли использовать на приобретение любых нужных для перевооружения товаров на мировых имперских рынках Британии; главными статьями такого импорта были каучук и медь (/9).

К концу десятилетия нацистская Германия стала основным торговым партнером Британии. Например, в 1937 году она приобрела британских товаров в два раза больше, чем два кон­тинента, вместе взятые, и в четыре раза больше, чем Соединен­ные Штаты (80).

К тому же оставалась эта вечная головная боль с долгами по плану Дауэса и всеми теми деньгами, какие Германия задолжала лондонским банкам, но отнюдь не горела желанием их возвра­щать. Прикрываясь легитимным предлогом так называемого моратория по долгам, то есть моратория на сделки по креди­там, замороженным в Германии и по которым дебитор был обя­зан выплачивать только проценты, Британия, несмотря на про­тесты некоторых ведущих банкиров, отвергавших такое положение как «недоразумение» (81), не только возобновила за­ключенный в 1931 году мораторий, но и добавила новые креди­ты к уже имевшимся, что продолжала не раз делать на протяже­нии всего периода взлета нацистов (1933-1939 годы) (82).

4 декабря 1934 года Норман авансировал нацистам заем при­близительно в 4 миллиона фунтов для «облегчения мобилиза­ции германского коммерческого кредита»: то есть снова дал де­нег для расплаты по старым долгам — или, лучше сказать, сделал подарок (83). Не удовлетворившись этим, в полном противоре­чии с той частью британских интересов, которые настоятельно требовали возвращения германских долгов, Норман ногтями и зубами бился против заключения клирингового соглашения между Британией и Германией: действительно, такой клиринг автоматически направил бы «свободный фунт стерлингов» на оплату долга, и Шахт неизбежно потерял бы драгоценную долю в фунтах, которую он получил на приобретение за границей сы­рья и других материалов (84).

В лондонском Сити раздавались голоса, говорившие и о дру­гих деньгах, не имевших отношения к мораторию; эти деньги Британия одалживала частным германским концернам, таким как, например, «И. Г. Фарбен». Сам Английский банк инструк­тировал своих служащих открыто не обсуждать эту проблему ввиду ее «конфиденциальности» (85). Действительно, в архивах банка невозможно найти какие-либо свидетельства на этот счет; эти другие дружеские «послабления» могли, однако, быть весь­ма значительными.

К 1939 году Германия вернула своим кредиторам менее 10 процентов иностранных денег, которые составляли ее долг в 1932 году (86). Несмотря на это, международные деловые кру­ги продолжали нежно гладить гитлеровскую Германию мягкой кошачьей лапкой — в особенности немецких производителей оружия. В 1935 году было учреждено Англо-германское общест­во, членами которого стали «Юнилевер», «Данлоп Раббер», Британская сталелитейная экспортная ассоциация и «Бритиш Петролеум» (87). Знаменитый британский производитель тяже­лых пушек, брони и военных кораблей Виккерс-Армстронг — очень любопытно, что именно этот концерн был спасен лично Монтегю Норманом во время депрессии (88) — уже в начале 1932 года в официальном печатном органе германской армии «Militar-Wochen-Blatt» рекламировал свои танки и бронеавтомо­били (89). На ежегодном собрании акционеров компании 1934 года сэра Герберта Лоуренса, председателя компании «Виккерс», попросили дать уверения в том, что корпорация не ис­пользуется для тайного перевооружения Германии. Последовал такой ответ: «Я не могу дать вам определенных уверений, но мо­гу сказать, что мы не делаем ничего без санкции и одобрения на­шего собственного правительства» (90).

Вильям Додд, профессор истории, был американским по­слом в Берлине с 1933-го по 1938 год. «Der gute Додд, — со снис­ходительной жалостью говорил о нем Гитлер, — едва знает не­мецкий язык и вообще ничего не понимает» (91). Вероятно, Додд и в самом деле неважно говорил по-немецки, но он доста­точно хорошо писал по-английски, чтобы 19 октября 1936 года сообщить следующее своему президенту Рузвельту:

В настоящий момент более ста американских корпораций имеют здесь дочерние предприятия или сотрудничают с местными предпринимателями. У Дюпона здесь три союзника: (1) Главный: «И. Г. Фарбен». (2) «Стандард Ойл» вкладывал сюда по 500 миллионов долларов в год, помогая Германии со­здавать заменитель топлива для военных нужд, однако при этом «Стандард Ойл» имеет право вывозить полученную при­быль только в виде товаров. Как свидетельствуют их прибыли в США, они получают здесь весьма малый доход, но никак не объясняют эти факты. (3) Президент «Интернешнл Харвестер Компани» говорил мне, что их обороты здесь растут на 33 процента в год (думаю, речь идет о производстве военной продукции), но они ничего не могут отсюда вывозить. Даже люди из нашей авиационной промышленности заключили се­кретные соглашения с Круппом... Зачем компания «Стандард Ойл», штаб-квартира которой находится в Нью-Йорке, пере­вела сюда в декабре 1933 года один миллион долларов, чтобы помочь немцам производить бензин из битуминозного угля для использования в случае войны? Почему сотрудники «Ин­тернешнл Харвестер» продолжают производить продукцию в Германии, не имея права ничего вывезти отсюда? (92)

Рузвельт вел себя уклончиво, но побуждал Додда и дальше дер­жать его в курсе дел. Не удовлетворенный официальными разъяснениями (о том, что Германии надо разрешить перево­оружиться, чтобы восстановить статус мировой державы), беспристрастный и честный посол зафиксировал в своем дневнике несколько подозрительных сделок, состоявшихся после его прибытия в Германию: 19 сентября 1934 года в Герма­нию было доставлено первоклассное, изготовленное в США оборудование для авиационных заводов стоимостью 1 милли­он золотых долларов, — по поводу этой сделки Додд встретил­ся с Шахтом; сначала последний пытался все отрицать, но, ви­дя, что Додд готов предъявить ему копию соглашения, сдался и подтвердил факт. 19 октября того же года настала очередь британцев: Виккерс продал нацистам груз военных материа­лов и, невзирая на все разговоры о моратории и пресловутой несостоятельности Германии, новость об этой поставке запол­нила ежедневные газеты — писали, что немцы платили за мате­риалы наличными. Додд бросился к британскому послу сэру Эрику Фиппсу, который выразил притворное удивление (93).

Это всего лишь отрывочные фрагменты глубокой и сложной связи, которую поддерживали между собой союзники и нацист­ский режим. Союзники, как хорошо известно, интенсивно торго­вали с Гитлером; они «торговали с врагом». И представляется, что в действительности «эффективное влияние иностранного капи­тала, влияние, выражавшееся прежде всего в прямых инвестици­ях, а не в кредитах, сильно выросло при нацистском режиме» (94). «К моменту нападения японцев на Перл-Харбор американ­ские инвестиции в экономику нацистской 1ёрмании составили 475 миллионов долларов. В немецкую экономику «Стандард Ойл» вложил 120 миллионов; «Дженерал моторе» 35 миллионов; «ИТТ» 30 миллионов, и «Форд» 17,5 миллиона» (95).

Фрэнк Нокс, министр Военно-морского флота США (1940-1944 годы), признал, что в течение двух лет, с 1934-го по 1935 год, Гитлер получил от Америки сотни современных авиа­ционных двигателей, а сенатская комиссия в 1940 году пришла к заключению, что американские промышленники с согласия правительства продали Германии массу военных патентов: «Пратт и Уитни», «Дуглас», «Бендикс Эвиэйшн» (контролируе­мая «Дженерал моторе», которая, в свою очередь, находилась тогда под контролем компании «Морган») — это всего лишь часть списка корпораций, которые передали «БМВ», «Сименсу» и другим множество военных авиационных секретов (96), а бомбардировщики «Юнкерс-87» строились по технологиям, вывезенным из Детройта.

Западные ученые мужи всегда находили удобные способы вы­крутиться, объясняя эти предательские действия пресловутыми преступными деяниями прогнивших жирных котов, сотрудни­чавших с деспотами ради получения «быстрых долларов», прибегая к обычной литании по поводу «алчности корпора­ций». Такое объяснение действительно годится для нескольких сделок, за которые Германия платила золотом — в этих случаях нацисты не имели никакой выгоды, — но оно не подходит для колоссальных инвестиции союзников, безвозвратно вложенных в Германию без малейшей надежды получить прибыль, не гово­ря уже о том, чтобы вернуть хотя бы затраченное в обозримой перспективе, — отсюда и озадаченность и недоумение Додда. Многие из этих «зарубежных» военных объектов позволили со­юзникам сэкономить на бомбах в конце войны, а потом людей заставляют удивляться тому, что легитимные правительства Британии и Соединенных Штатов начали рассматривать Европу как свои частный домен — новый западный придаток империи, — а Гитлера и его режим как надоедливую неприятность, которую сначала создали и вооружили, а потом уничтожила в длительном мировом конфликте.

Можно удивиться и поведению управляющего рейхсбанков Шахта. В течение нескольких лет, оставаясь практически глухим к заклинаниям Гитлера относительно «натиска на Восток* (Drang nach Osten), Шахт настаивал на возвращении Германии ее африканских колоний. Представляется, что он тоже видел рейх господствующим над Центральной Европой — великогерманский рейх, включающий как минимум Австрию и Чехосло­вакию, но надежно соединенный со своими экзотическими аванпостами мощным военным флотом. Но Гитлер не интересо­вался колониями.

К началу 1935 года внутри нацистского истеблишмента сфор­мировались два блока, представлявшие различные мировоззре­ния и соперничавшие за главенство: проанглосаксонская банковско-промышленная группировка, объединявшаяся вокруг «американца» Шахта, против партии «И. Г. Фарбен» — «Дойче Банк», целью которой был отрыв Германии от рынков, находив­шихся под господством Британии, и создание замкнутого евра­зийского экономического блока (97) — наполовину автаркичес­кой крепости, протянувшейся от Одессы до Бордо.

В августе 1936 года Гитлер составил секретный доклад о вто­ром четырехлетнем плане перевооружения нацистской Гер­мании. Душой этого проекта в действительности была кор­порация «И. Г. Фарбен», а Геринг стал ответственным за его выполнение. Однако новый четырехлетний план, который вступил в действие в сентябре, был лишь толчком, ускорившим подготовку к войне: отечественное производство продовольст­вия, минеральных и синтетических эрзац-материалов*,

* В особенности заменителей каучука и бензина

о кото­ром упоминается в плане, были задачами, выполнение каковых было скоординировано предварительно уже Шахтом, — это про­изводство надо было просто развернуть в более широком мас­штабе (98).

Согласно слухам, которые он сам и распускал, Шахт горячо и открыто критиковал Геринга за расточительное расходование ресурсов и иностранной валюты, и, боясь неконтролируемой инфляции, которая могла стать результатом превращения еще большего количества масла в пушки, он дистанцировался от фю­рера и потерял благосклонное отношение нацистской элиты (99). Этот слух породил другой слух — о том, что конфликт с «Фарбен» стал со временем причиной падения банкира (100).

Как и в 1930 году, Шахт почувствовал, что почва начинает уходить у него из-под ног, но на этот раз, как мы увидим дальше, позиция Британии стала настолько двусмысленной, что даже хитрый «американец» не был уверен в том, какой линии поведе­ния ему следует придерживаться. То, что война неизбежна, бы­ло ясно: сам Шахт с помощью ценных бумаг «Мефо» поднял вер­махт из мертвых — Шахт ни в коем случае не был пацифистом. Но какой войны он ожидал? Возникновение в Британии анти­нацистской партии войны во главе с Черчиллем вселили в Шах­та тревогу, и он решил немного отступить, подстраховавшись публичными спорами с Герингом. История о протестах Шахта относительно риска инфляции и неэкономного использования иностранной валюты — всего лишь басня. На самом деле, как вспоминал позже Гитлер:

[Инфляционный] кризис мог возникнуть только после окончательного преодоления безработицы, а этого не произошло до конца 1937-го или даже до начала 1938 года. До тех пор единственными трудностями, с которыми нам приходилось сталкиваться, были трудности с иностранной валютой. Шахт сказал мне, что мы располагали зарубежным кредитом в пол­тора миллиарда марок, и именно на этом финансовом осно­вании я задумал мой четырехлетний план, который никогда не внушал мне ни малейшей тревоги... так обстоят дела и се­годня [в августе 1942 года], мы не испытываем ни малейшего стеснения в деньгах (101).

26 ноября 1936 года Шахт был освобожден от должности министра экономики и поста уполномоченного по военной экономике; его деятельность теперь ограничивалась управлением Рейхс­банком.

После Kristallnacht, ночи 9 ноября 1938 года, в течение кото­рой по всей Германии оскверняли и разрушали синагоги, Шахт получил от Гитлера последнее предложение, последнюю воз­можность: он должен был предложить влиятельным еврейским деятелям англо-американских финансовых кругов план эвакуа­ции евреев из Германии — осуществлять общее руководство этим делом должен был Монтегю Норман. В целом план Шахта заключался в конфискации богатства немецких евреев для обеспечения выпуска пятипроцентного международного зай­ма, на который должны были подписаться богатые зарубежные единоверцы германских иудеев: конфискованные средства предполагалось направить на погашение долга. Четверть дол­ларовых поступлений но займу предполагалось использовать на оплату выезда из страны экспатриантов (102).

«Это было отнюдь не идеальное предложение», — признал Шахт (103), но, рассуждал он, это было все же лучше, чем оста­вить евреев на милость нацистской партии. Несомненно, его план был воровским и вымогательским и послужил объектом издевательства со стороны Рузвельта в Соединенных Штатах и Чемберлена и Галифакса в Британии; за три дня — с 14 по 17 декабря, поощряемые недовольством своих политиков, ев­рейские банкиры напрягли мускулы и саботировали предпола­гавшуюся конференцию (104), решив дать отпор и не подчи­няться нацистскому шантажу.

Шахт потерпел неудачу, но не был незаменимым человеком: 21 февраля 1939 года он был уволен с поста президента Рейхс­банка. Почетный титул министра без портфеля он сохранял до 21 января 1943 года.

Британский маскарад и повторный обман Германии

«Nostra maxima culpa» («Наша самая тяжелая вина») — так назы­валась глава в одной из многих, похожих друг на друга книг, по­священных британскими историками тому волнующему перио­ду британской истории, получившему наименование «периода умиротворения» (105). «Culpa», «вина», «заблуждение», «достой­ная сожаления ошибка» — так стыдливо обозначают попытку умиротворить гитлеровский режим, который нельзя было уми­ротворить никакой доброй волей. В лучшем случае это называ­ют ошибкой. В худшем — постыдным эпизодом, но в любом слу­чае это представляют следствием заблуждения.

Согласно этому мифу, из-за того, что элита вдруг, совершенно неожиданно для себя, обнаружила, что в своей внешней поли­тике она глубоко расколота на несколько непримиримых тече­ний, Британия, исполненная самых добрых намерений, но со­вершенно ослепленная, оказалась не в состоянии разгадать замыслы нацистов и в результате невольно оказалась отчасти виновной в последовавшей мировой катастрофе. На поверхно­сти британского политического ландшафта действительно по­являются реальные фракции, которые мы воочию видим, у этих фракций есть реальные лидеры, они ведут яростную борьбу друг с другом но поводу жизненно важных для империи вопро­сов. Выгадав на этих политических раздорах — как говорят апо­логеты британского истеблишмента, — Гитлер и дал волю своим безумным амбициям.

Правда же заключается совсем в ином. Британский истеб­лишмент всегда был монолитной структурой; разногласия сре­ди правителей, если они и были, касались только политики, но никогда принципов и целей, которые у них всех были одина­ковы. Британцы никогда не испытывали сомнений по поводу того, что надо делать с Гитлером. Было очевидно: в нужное вре­мя уничтожить его и стереть Германию с лица земли — этого требовала имперская логика. Напротив, прагматический во­прос заключался в том, когда нацисты окажутся настолько обманутыми, что их снова удастся заманить в западню воины на два фронта? Ответ был очевиден: для этого с ними некоторое время надо было потанцевать. И Британия танцевала, выделы­вая замысловатые па но полу дипломатического бального зала тридцатых годов, кружась самым замысловатым способом,

но в действительности выписывая заранее обдуманную и пред­сказуемую траекторию.

Тактика, которой придерживалась Британия, предусматри­вала оживление трех политических направлений — это было по­хоже на заготовку инструментов различных размеров, чтобы потом, если появится возможность, можно было воспользовать­ся самым подходящим.

Со времен Версаля элита раскололась на три течения: (1) ан­тибольшевистское, (2) группу «Круглого стола» и (3) умиротво­рителей (см. рис. 5.2).

Рисунок 5.2. Маскарад политиков и дипломатов Его Величества.

С 1919-го по 1926 год в правительстве доминировала первая группа, в которую входили ведущий специалист по иностранным делам сэр Эрик Саймон, посол в Берлине д'Эбернон и южноафриканский имперский министр Ян Сматс; в начале двадцатых годов они выступили как анти­французская фракция, благословившая тайное перевооруже­ние Германии, имея в виду создать из последней «бастион» про­тив коммунизма (106). Вполне вероятно, что именно эту группу имел в виду Веблен, когда в 1920 году намекал на то, что эти влиятельные государственные мужи плели в Версале заговор с целью восстановить германскую реакцию против русского большевизма. Но заговор оказался «круче», чем мог вообразить себе даже Веблен.

Истинным ядром имперского монолита была группа Милнера, позиция которой регулярно печаталась в ежемесячном обо­зрении «Круглый стол»*.

* См. главу 1.

 К этой партии также примыкали Сай­мон и Сматс, так же как и издатель «Тайме» Джеффри Доусон; два ключевых игрока министерства иностранных дел лорд Ло­тиан (Филипп Керр) и лорд Галифакс (Эдвард Вуд) и Сэмюэл (скользкий Сэм) Хор, имперский фактотум на все руки, проис­ходивший из старинного банкирского семейства, который про­вел в России всю Первую мировую войну, будучи сотрудником британской разведки, — «который был настолько тонким знато­ком своего дела, что царь обвинил его в том, что он заранее знал о готовящемся убийстве Распутина» (107).

В период между 1919-м и 1924 годом эти группы вместе кон­тролировали пятую часть кабинета министров, четверть — в пе­риод с 1931-го по 1935 год и одну треть — с 1935-го до 1940 года (108). Для того чтобы успешно вести такую двойственную поли­тику и ждать, как будут разворачиваться события, «Круглый стол» делал вид, что поддерживает — в качестве своей офици­альной политики — абсолютно фальшивый сценарий «мира из трех блоков», согласно которому Германия могла свободно рас­поряжаться в Центральной Европе, ограниченная, правда, на западе защитным валом Британии и Франции, а на востоке оборонительными линиями «отдаленной... и едва обозримой Российской империи» (109).

Версальский договор (1919) и план Дауэса (1924) были преимущественно плодом усилий этих двух групп (ПО).

Была, наконец, группа умиротворителей, включавшая в се­бя разнородное собрание парламентских заднескамеечников, таких как Черчилль и Ллойд Джордж, рекомендовавших «по­четный мир» (111), «беспартийные» технократы типа Норма­на и ряд интеллектуалов — публицистов и писателей типа Кейнса. Все они наперебой старались проявлять благодушие по отношению к вчерашнему врагу и завязывать с ним друже­ские отношения во имя «честности и уважительного отноше­ния к сопернику».

Таким образом, в самый разгар действия плана Дауэса импе­рия располагала добротным набором из трех масок: дружеской маски умиротворителей, маски непримиримых и твердолобых антикоммунистов и безмятежной маски умеренного подхода «Круглого стола». К концу периода веймарской инкубации ан­тикоммунисты отошли на задний план, в то время как стали на­бирать силу умиротворители, но над всеми возвышалась чопор­ная физиономия джентльменов «Круглого стола», и, более того, в политическом спектре появилась даже такая грань, как про­германская партия, руководимая Рольфом Гардинером и подоб­ными ему чувствительными личностями, тяготевшими к обще­му с немцами наследию нордического фольклора (см. рис. 5.2). Это было, однако, маргинальное движение, лишенное народ­ной поддержки и политического влияния (112). Британия в це­лом не испытывала прогерманских чувств, а такие движения были рассчитаны на легковерную публику.

Но настоящий маскарад начался после того, как Гитлер про­держался у власти полгода.

На дипломатическом фронте фюрер начал с того, что 26 ян­варя 1934 года подписал союз с Польшей: это был сигнал к окончанию прежней секретной политики германских генера­лов, которые совместно с Россией вооружались, намереваясь также вместе напасть на Польшу, своего общего врага. Гитлер, напротив, желал видеть Польшу вовлеченной в антибольше­вистскую кампанию, которую предстояло возглавить нацист­ской Германии.

9 апреля 1934 года Германия публично объявила о своем пе­ревооружении — вопреки условиям Версальского договора. Франция встревожилась. В это время Германия принимала гос­тей: капитана Королевских военно-воздушных сил Уинтерботама, разведчика, который сопровождал Розенберга во время осеннего турне последнего по лондонским клубам в 1931 году*,

* См. главу 4, стр. 287-289.

посетившего теперь своего бывшего гостя и самого фюрера. Уинтерботам был сотрудником Ми-16, британской контрразвед­ки, и офицером разведывательного подразделения военно-воз­душного министерства. В разыгрывавшейся пантомиме именно ему было поручено исполнение одной из главных ролей: он дол­жен был представляться «восторженным почитателем» режи­ма — непреклонным умиротворителем — с момента первого из­бирательного успеха нацистов, и, надо сказать, он сумел завоевать полное доверие своих немецких партнеров. Нацисты сказали ему все: они сказали ему, как вместе с Англией они соби­раются искоренить коммунизм, как тщательно готовят они план «Отто», позже переименованный в план «Барбаросса», то есть план вторжения в Россию (113).

25 июля 1934 года отряд австрийских нацистов, натасканный людьми из СС — с одобрения Гитлера, — совершили неуклюжую попытку переворота в Вене: они убили премьер-министра Дольфуса, но на большее оказались не способны. Итальянский дик­татор Муссолини, выступив на защиту Австрии, стянул к ее гра­ницам войска; после этого он обратился к Франции и Британии с призывом совместно примерно наказать зарвавшийся но­вый—дикарский—немецкий режим. Франция в ожидании отве­та обернулась в сторону Британии, а Британия сказала «нет»: никакого военного наказания Германии не будет — игра не стои­ла свеч. Французам стало ясно, что Британия списала Австрию со всех счетов (114). И она действительно это сделала: Муссоли­ни не забудет британского предательства, не забудет его и Гит­лер — с благодарностью; что же касается Австрии, то следу­ющую попытку фюрер ненадолго отложил.

В том же месяце лидер консервативной партии Стэнли Бол­дуин, старая лиса, которому предстояло вскоре стать премьер-министром (июнь 1935-го — май 1937 года), принялся публично «отстаивать» право Германии на воссоздание также и военно-воздушных сил: «Все аргументы говорят в ее пользу, так как Гер­мания беззащитна в воздухе, то она имеет полное право позабо­титься о своей безопасности» (115).

Однако летом 1934 года Черчилль выбрался из своего парла­ментского болота и выступил с важным планом: он начал обха­живать советского посла в Лондоне Майского, напевая ему пес­ни о своей любви к Британской империи — бывшей для него «началом и концом всего», — закончив эти оды обращенным к русским предложением объединиться с Британией против Гитлера (116). Немедленно после этого Черчилль буквально за­топил палату общин своими будоражащими речами, в которых он, между прочим, «предрекал, что в течение недельной атаки на Лондон германские люфтваффе смогут убить и искалечить 30 тысяч человек. Болдуин поручил Ллойд Джорджу отчитать Черчилля за его непонимание всей важности для Британии сильного рейха — бастиона против коммунизма (117).

То был великолепный маневр: теперь в британской пантоми­ме появилась четвертая маска (см. рис. 5.2) — антинацистское, пророссийское ядро, организованное Черчиллем; в тоже время росло влияние умиротворителей, стоявших за спиной Ллойд Джорджа. Это было очень демократично: несколько напряжен­ное лицо, обращенное Британией к миру, — лицо, на котором выражение циничного прагматизма (умиротворения) было в какой-то степени смягчено умеренностью милнеровского братства и открытым бунтом Черчилля. Так. выглядел последо­вательный плюрализм в действии.

В январе 1935 года барон Вильгельм де Ропп, двойной при­балтийский агент, работавший на команду Уинтерботама, встре­тился в Лондоне с двумя из четырех сыновей короля Гeopra V: будущим Эдуардом VIII, принцем Уэльским, и принцем Джорд­жем, герцогом Кентским, чтобы «дать им исчерпывающее пред­ставление о качествах Гесса, Розенберга и других германских лидеров» (118).

То была увертюра к самому живописному и эффектному акту бурлеска: создание пронацистской партии мира, возглавляемой не кем-нибудь, а принцем крови. Теперь британская разведка за­нялась поиском среди королевских отпрысков кандидата, подхо­дящего на роль антагониста в гипотетическом сценарии, соглас­но которому Британия будет якобы расколота на доминирующую антинацистскую партию войны и на подпольную пронацистскую партию мира. На эту роль идеально подошел Эдуард, ведший кра­сивую жизнь вечно молодого идола британских подростков: он бегло говорил по-немецки и всегда с удовольствием вспоминал те сладчайшие летние месяцы, которые он проводил в обществе лю­бимого «дяди Вилли», бывшего кайзера Вильгельма II, двоюрод­ного брата его отца (119). Эдуард прошел конкурс.

6 марта 1936 года, оказавшись перед лицом вооружения Гер­мании, Франция вновь ввела у себя воинскую повинность. Гит­лер поступил так же — опять-таки в нарушение статей Версаль­ского договора. Британия «выразила протест», но — что любо­пытно — не забыла при этом поинтересоваться у германских властей: «Не отказывается ли германская сторона принять сэра Эрика Саймона и Энтони Идена, как это было запланировано ранее?» Едва ли такая вежливость уместна в отношениях с вра­гом. 25 марта британские государственные деятели приземли­лись в Берлине. Немецкий переводчик Пауль Шмидт вспоми­нал, как Саймон отечески, с искренней любовью поглядывал на Гитлера большими карими глазами. Иден вел себя более осмот­рительно и отчужденно.

На встрече с ними Гитлер снова принялся распространяться о необходимости создания единого фронта против большевиз­ма и — это была новость — предрек возможность взаимопонима­ния в вопросе о пределах вооружения Германии: нельзя ли, ска­жем, для начала позволить Германии тоннаж флота, равный 35 процентам тоннажа британского военного флота. Британцы не ответили «нет».

Переговоры прошли с большим успехом и завершились тор­жественным приемом в британском посольстве, где посол, сэр Эрик Фиппс, выстроил в шеренгу своих детей, которые, вски­нув руки в нацистском приветствии, прокричали: «Sieg Heil!» Этот театральный эффект, по мнению немецкого переводчика, был, пожалуй, «немного постыдным» (120). Все было бы просто отлично, если бы Иден, покинув Берлин, не направился сразу в Москву.

Это был самый первый пример двоедушной пантомимы, ра­зыгранной британским министерством иностранных дел; нем­цам показали два лица: искреннее сочувствие Саймона и скепти­ческую мину Идена. Первый был представлен как фигура из высших эшелонов власти, а второй сразу же после визита отпра­вился в гости к врагам нацизма. Это представление было пред­назначено для немцев, так же как и для европейской диплома­тии: опираясь на свою вечную двусмысленность, Британия была теперь наилучшим образом подготовлена к выполнению своего плана.

После мартовской встречи, вдохновленный ее результата­ми, Гитлер отправил в Лондон англофила Иоахима фон Риб­бентропа, бывшего торговца шампанским, женатого на пред­ставительнице старой винной династии и нашедшего свой путь к нацистам через фон Папена, заключать с Британией соглаше­ние о «35 процентах тоннажа» для германского военно-морско­го флота.

«Ни на минуту не забывайте, — предупреждал Риббентропа японский военный атташе в Лондоне капитан флота Арата Ока, — что британцы — самые коварные люди на свете и что они достигли непревзойденного мастерства в искусстве перегово­ров, а также в искусстве манипулировать прессой и обществен­ным мнением» (121). Но ни Риббентроп, ни другие нацистские лидеры не имели все же ни малейшего представления о том, с каким именно коварством им придется иметь дело.

Переговоры начались 24 мая 1934 года в здании министерст­ва иностранных дел в присутствии благодушного Саймона. Риб­бентроп, как и ожидалось, потребовал британского согласия на соотношение тоннажей, предложенное Гитлером в марте. Но Саймон неожиданно побагровел от ярости: он находит это тре­бование неслыханным, а такие хвастливые угрозы совершенно неприемлемыми и нетерпимыми. На этом дискуссия была закон­чена. Риббентроп и его спутники были, мягко говоря, смущены и растеряны. Однако два дня спустя германскую делегацию при­гласили в обшитые дубовыми панелями залы Адмиралтейства, где заместитель Саймона сэр Роберт Крэйги хладнокровно объ­явил, что Британия принимает предложение Германии; от такой нежданной удачи спутники Риббентропа лишились дара речи (122). После этого Риббентропу позвонил Гитлер. «Отличная ра­бота, — гремел он в трубку, — сегодня самый счастливый день в мо­ей жизни» (123). Все было бы просто отлично, если бы букваль­но через несколько дней члены совета Итонского колледжа не отказали в приеме сыну Риббентропа (124).

В течение шести месяцев, прошедших с момента заключения инспирированного Норманом англо-германского платежного соглашения в конце 1934 года и англо-германского морского со­глашения, подписанного в 18 июня 1935 года, Гитлер заручил­ся — ни много ни мало — официальной британской финансовой и военной поддержкой. Фюрер ликовал.

Растерянная и взъерошенная Франция просто не знала, что делать: в середине мая 1935 года, в полном отчаянии, она заклю­чила пакт о взаимопомощи с Россией и Чехословакией.

19 июня 1935 года Эдуард VIII дебютировал в роли пронацистского кандидата: в Тронном зале королевы он, обращаясь к бывшим солдатам и офицерам Легиона, призвал их навсегда забыть порожденную Великой войной враждебность между Британией и Германией. Присутствующие поднялись со своих мест и устроили принцу бурную овацию; британский флаг мир­но соседствовал с флагом со свастикой. Речь эта наделала много шума, и король Георг V выразил по ее поводу вполне понятную озабоченность (125). Прошел месяц, и теперь уже Гитлер при­нимал в имперской канцелярии британских ветеранов: немцы и британцы вспоминали проведенные в траншеях годы с такой страстью, словно в те времена они были товарищами по ору­жию и стреляли из одних окопов (126).

Апогей умиротворения пришелся на двухлетие с 1936-го по 1937 год. Начало было весьма многообещающим: 19 января 1936 года заснул вечным сном король Георг V. А чтобы «Тайме» могла объявить о его кончине в утреннем выпуске, смерть мо­нарха несколько ускорили инъекцией морфина и кокаина (127). Наследовать корону должен был Эдуард, принц Уэльский, кан­дидат на трон от пронацистской партии. Церемония корона­ции была назначена на май следующего года.

Затем, в марте 1936 года, Германия вступила на тропу войны, и это был необратимый шаг: рейх был готов к своему первому гамбиту — оккупации демилитаризованной Рейнской области. Как мы уже видели, Версальский договор оценивал последствия такого шага вполне недвусмысленно. Появление хотя бы одно­го немецкого солдата в Рейнской области автоматически озна­чало начало войны: Британия, Италия и Бельгия должны были немедленно обнажить меч в защиту Франции.

В 1936 году новоиспеченный вермахт Гитлера не мог идти ни в какое сравнение с испытанными ударными силами Франции. «Франция, — признал в Нюрнберге генерал Иодль, — разнесла бы нас вдребезги» (128).

Игнорируя опасность, Гитлер «блефовал». 7 марта, обвинив Францию в заключении соглашения с Советским Союзом и воспользовавшись этим предлогом, Гитлер приказал трем не­полным батальонам пересечь Рейн. Французские вооружен­ные силы на линии Мажино были приведены в боевую готов­ность: к границам Германии был придвинут французский Северо-Африканский корпус — ожидали только сигнала из Лондона. Фон Нейрат, германский секретарь по иностранным делам, был в ужасе; Гитлер, дрожа от возбуждения не меньше, чем его министр, произносил как заклинание слова уверенно­сти: не бойтесь, шептал он, Британия не двинется с места.

Британия действительно не двинулась с места: уже к вечеру седьмого числа ведущие политики принялись наперегонки оп­равдывать нацистский демарш. Газетные магнаты, лорд Бивербрук из «Дэйли экспресс», заодно обхаживавший от имени своего близкого друга Черчилля Россию с июня 1935 года (129), и лорд Роттимер из «Дэйли мейл» громко одобрили действия Гитлера и Германии. «[Гитлер:] Весь круг Бивербрука—Ротимера явился ко мне и дружно заявил: в прошлой войне Британия была не на той стороне» (130).

Из Лондона лорд Лотиан и лорд Астор, повторяя на все лады старый рефрен о том, что Германия есть бастион против боль­шевизма, укоряли своих французских коллег за излишнюю «сварливость» (131) по поводу вполне понятного желания Гер­мании войти на свой «задний двор» (132). Вслед за этим Идеи и лорд Галифакс поспешили в Париж, чтобы нанести францу­зам двойной удар. По прибытии Иден ультимативно посовето­вал «воздерживаться от любых действий, могущих привести к войне; Англия желает мира». Идену вторил Галифакс: «Этот конфликт следует уладить путем переговоров». Фланден, ми­нистр иностранных дел Франции, недоумевал. «Если Англия бу­дет действовать, — настаивал он, — то она поведет Европу... это ее последний шанс. Если Британия не остановит Германию сей­час, то все будет потеряно...»

Французы не читали Макиндера.

Единственное, что британцы дали Франции после реша­ющей вылазки нацистов в качестве подачки, было публичное за­седание в Лондоне, в Совете Лиги Наций, 14 марта. По этому случаю Иден, явив, к вящему удовольствию нацистов, образчик двусмысленных речевых конструкций британского Форин офи­са, утверждал, что оккупация Рейнской области, несомненно, является нарушением Версальского договора, но не представля­ет угрозы миру. Она подорвала мощь Франции, но не ее безопас­ность. Французы цепенели от изумления.

Британия самым вопиющим образом нарушила свои обяза­тельства гаранта безопасности в Европе. На следующий день, словно ничего не произошло, Иден пригласил на завтрак Риб­бентропа, чтобы обсудить с ним пути развития германской гео­политики. 29 марта, не теряя драгоценного времени, Геббельс призвал к проведению в Рейнской области еще одного референ­дума — для одобрения ее включения в состав рейха: «за» прого­лосовали 99 процентов (133).

Согласно сценарию британской постановки, такое усиление позиций умиротворителей не могло не вызвать реакции: после оккупации Рейнской области антинацистская фракция во главе с Черчиллем, воспользовавшимся фондами состоятельных ев­рейских кругов, превратилась в более «компактную, четко оформленную и сугубо секретную группировку, известную под названием «Фокус». Согласно пожеланиям его лидера, никогда и нигде не публиковались никакие подробности о составе и дея­тельности этой группы (134).

Но Гитлера нимало не тревожили ни Черчилль, ни его пар­тия — для фюрера они были не более чем докучливыми говору­нами, не способными ни на что, кроме пустых речей. После марта нацисты с еще большим упоением отдались своей безрас­судной страсти к британцам — шампанское лилось рекой, бес­численные празднества и конференции сменяли друг друга, в Германии были проведены летние и зимние Олимпийские иг­ры, немцы открывали англичанам свои военные секреты. Но фюреру был нужен более значимый символ — встреча в вер­хах, скажем, с премьер-министром Болдуином. Болдуин, одна­ко, сохранял трезвую голову и вежливо отклонил приглашение Гитлера (135). Премьер-министр выудил на задворках британ­ского лагеря умиротворителей Ллойд Джорджа и послал его в Баварские Альпы, в резиденцию «Орлиное гнездо» на встречу с Гитлером вместо себя.

Таким образом, состоялось событие с совершенно иным сим­волическим значением: 4-го сентября 1936 года Гитлер пожал руку не своему британскому противнику, а одной из самых удач­ливых повивальных бабок нацизма: тому самому Ллойд Джорд­жу, который заключал Версальский договор. Гитлер и его гость с воодушевлением беседовали о войне, политике и рабочем классе. Фюрер был очарован Ллойд Джорджем, которого он в своих отзывах описывал как «гения». Гитлер рассчитывал представить гостя на съезде партии, но Ллойд Джордж, проявив разумную осторожность, отказался, хотя при этом не удержался от злословия в адрес чехов (136) — это был довольно прозрач­ный намек.

В целом встреча могла считаться успешной; Ллойд Джордж по возвращении в Британию превозносил фюрера в газетах, на­зывая его «величайшим немцем нашей эпохи».

В связи с этим эпизодом вполне правомерно был поднят во­прос: «Кто кого здесь одурачил?» (137). Здесь не ставится во­прос о том, дурачило ли Гитлера британское правительство, — ответ на этот вопрос может быть только утвердительным; при­чем несущественно, был ли сам Ллойд Джордж активным дейст­вующим лицом или не осознававшим своих действий орудием этих манипуляций, — и с полной определенностью можно ска­зать одно — ни Гитлер, ни нацисты ни разу не смогли никого вве­сти в заблуждение.

Надувательство тем временем продолжалось со все возрас­тавшей изобретательностью. В то время у короля Эдуарда VIII была возлюбленная, американка миссис Уоллис Симпсон.

В последние месяцы 1936 года премьер-министр Стэнли Бол­дуин, с полного одобрения Эдуарда, был готов к постановке фе­номенального спектакля. Вероятно, принца Уэльского специаль­но проинструктировали, чтобы он на публике вечно повторял одну и ту же мантру: «Ни свадьбы, ни коронации». При всем том он публично поставил следующее условие: если коронация со­стоится, то принц Уэльский возведет на престол в качестве сво­ей королевы Уоллис Симпсон — дважды разведенную американ­скую простолюдинку. Болдуину предстояло проследить, затем организовать газетную кампанию и запросить мнение доминио­нов относительно допустимости такого брака — с тем чтобы и до­минионы, и пресса единодушно осудили такое бракосочетание (138). Болдуин осуществил этот сценарий 16 ноября; после этого у Эдуарда осталось три альтернативных возможности: (1) отка­заться от миссис Симпсон и сохранить трон, (2) уволить в от­ставкy Болдуина и его кабинет и (3) отречься.

Несмотря на то что Уоллис умоляла принца сохранить трон, оставив ее при своей особе в качестве всемогущей наложницы (139), Эдуард из-за «любви» сделал наименее целесообразный выбор и 10 декабря 1936 года отрекся от престола. «Боже, хра­ни короля!» — воскликнул он, заканчивая свою речь. На престол, под именем Гeoрга VI, взошел Альберт, герцог Йоркский; таким образом, королевское достоинство было поделено между обычным регентом и его братом, пронацистским принцем Эдуардом, который после отречения принял титул герцога Винд­зорского.

Нацисты ошибочно приняли это отречение за результат вну­тренней борьбы и очищения королевской семьи от почитате­лей нацизма, каковых там никогда на деле не было, и хотя Гит­лер был расстроен происшедшим (140), цель британской правящей элиты оставалась прежней — постоянно держать Гит­лера в напряженном неведении, то подмигивая ему, то отгоняя прочь, как надоедливую муху. До сих пор такая тактика превос­ходно себя оправдывала.

В июне 1937 года Эдуард и Уоллис поженились во Франции, а в октябре их пригласили в Германию совершить большой тур

по рейху; герцога и герцогиню повсюду ожидал восторженный прием и приветствия «хайль!», на которые Эдуард отвечал на­цистским салютом. 12 октября 1937 года, на следующий день после приезда в Германию, Эдуард, в доме Роберта Лея, главы нацистского трудового фронта, был представлен Гиммлеру, Геб­бельсу и Гессу (141) — к этой встрече британская разведка готовила принца на протяжении двух с половиной предыдущих лет.

Наконец, в ноябре 1937 года, после всего этого потока гени­альных действий со стороны Британии, настало время на деле подтолкнуть Гитлера к реальной войне. Миссия лорда Галифак­са 19 ноября 1937 года — его визит в альпийскую резиденцию Гитлера — стала поворотным пунктом в цепи событий, привед­ших к развязыванию Второй мировой войны. К этому времени рыхлый конгломерат британских умиротворителей раскололся на две основные «партии» (142): антикоммунистов, которые об­рели своего лидера в лице Невиля Чемберлена, и участников «Круглого стола». Обе эти партии приняли пропагандистскую эстафету от партии мира, члены которой примыкали то к пер­вым, то ко вторым (см. рис. 5.2). Нацисты взирали теперь натри не похожие друг на друга грани единого фронта, и эти разногласия поощрили их на расширение их европейской цитадели до решающей агрессии против Советов.

Вкратце то, что Галифакс сказал Гитлеру, можно выразить так:

(1) Британия считает Германию бастионом против коммунизма,

(2) Британия не возражает против присоединения к Германии Австрии, Чехословакии и Данцига; и

(3) Германия не должна ис­пользовать силу для достижения своих целей в Европе.

В свете (1) концепции, изложенной в «Майн Кампф», кото­рую внимательно изучили все британские правители, (2) неви­данной всемирной гонки вооружений, (3) постоянных и щедрых поставок британского и американского оружия, которое нацис­ты получали все прошедшие четыре года и (4) пресловутой под­готовки рейха к исполнению плана «Барбаросса» Гитлер мог со­вершенно спокойно игнорировать особое предупреждение о недопустимости применения силы, — коротко говоря, Брита­ния просто подталкивала его в спину. Об этих осенних перегово­рах и тайном сговоре ничего не сказали ни простым британцам, ни остальному миру.

So oder so, так или иначе, но в январе 1938 года Гитлер решил за австрийцев осуществить самоопределение их страны; другими словами, он решил ее аннексировать. В феврале британский пре­мьер-министр Невилл Чемберлен и министр финансов сэр Эрик Саймон заявили в палате общин, что не следует ожидать, что Британия поддержит независимость Австрии. Это был сигнал.

3 марта Гитлер вошел в Австрию и только после этого обра­тился к австрийцам с просьбой санкционировать аннексию на референдуме: высказавшись за великогерманское единство, «за» проголосовали 99,7 процента избирателей — натиск на Вос­ток начался. Следующей в списке жертв стояла Чехословакия.

21 апреля 1938 года генерал Кейтель получил от Гитлера при­каз «разработать план вторжения в Чехословакию» (143).

Очень важно подчеркнуть, что в тот момент ни один маневр в военных приготовлениях Гитлера не был плодом его самосто­ятельной стратегии или его личного воображения: устроители Версальского договора подготовили этот маршрут много лет на­зад, и британские правители только облегчали движение фюре­ра по этому пути.

Оставив 3,4 миллиона судетских немцев на территории ис­кусственно созданного в 1918-1920 годах*

* См. главу 2, стр. 108

чехословацкого государства (22 процента населения), авторы договора снабдили Гитлера великолепным предлогом потребовать возвращения

этих немцев в лоно рейха во имя «этнического самоопределе­ния» — и Гитлер воспользовался этим предлогом.

Британская пресса — опять-таки в лице «Дэйли мейл», умиро­творителя Ротимера — открыла заградительный огонь, опублико­вав 6 мая передовую статью, в которой клеймила Чехословакию как отвратительное государство, населенное исключительно ра­систами, чье безобразное отношение к германоязычным жите­лям Судет Британия не может дольше терпеть (144).

И снова Франция, эта беспомощная Марианна, брошенная британцами на произвол судьбы, принялась лихорадочно искать возможных союзников в запоздалой попытке создать еди­ный фронт против надвигавшейся нацистской колесницы, со­зданию которой Франция сама же и способствовала в течение 15 лет своей непомерной гордыней.

В мае Франция умоляла русских выступить вместе с ней против Германии. Представляется, что французы совершенно не понимали, что ни Россия, ни Британия, действовавшие в тандеме, не имели ни малейшего намерения останавливать Гитлера.

Россия ответила, что готова оказать помощь Франции толь­ко в том случае, если Польша и Румыния разрешат проход со­ветских войск по их территориям (см. рис. 5.3).

Это был блеф, так как Советский Союз не сделал ничего для того, чтобы рассе­ять подозрительность и вражду, какую испытывали по отноше­нию к нему Польша — с одной стороны, и Румыния — с другой. Франция обратилась с просьбами к этим странам, но получила отказ: Польша и Румыния не доверяли русским, особенно рус­ским, оказавшимся в их доме. «Отступитесь, — заявили в Польше французам, — Чехословакия уже мертва».

Так как Франция все же продолжала настаивать, многоопыт­ный русский министр иностранных дел Литвинов раз и навсег­да отмел попытки Франции направить советские дивизии на За­пад, предложив план советского нападения на Польшу; Россия может сделать это, импровизировал Литвинов, во имя защиты Чехословакии от алчности поляков, которые хотят отнять у Че­хословакии угольный бассейн в Тешене. Таким образом, Советы одним ударом разрубили сложный клубок созданных Францией союзов. В конце мая Британия снова, и на этот раз навсегда, пе­рехватила инициативу (145).

Польша оказалась ключевым пунктом предвоенного кризи­са, потому что: (1) благодаря Версальскому договору у нее мог­ли возникнуть разногласия с Германией по поводу Данцигского коридора; (2) она была союзницей Франции; (3) она действительно находилась во враждебных отношениях с Чехо­словакией, также бывшей союзницей Франции; (4) она была временной союзницей Германии — врагом Франции, и (5) она была глубоко враждебна СССР, смертельному врагу Германии. Буферное положение Польши позволяло Британии выиграть драгоценное время и направить движение Гитлера в нужное русло.

Объединенные вооруженные силы Британии, России, Чехо­словакии и Франции в 1938 году были способны стереть вер­махт в мелкую пыль: все вовлеченные в кризис стороны это пре­восходно понимали (146). В особенности хорошо понимали это в Британии, которая в течение двух недель, последовавших за гитлеровской аннексией Австрии, приложила максимум уси­лий, чтобы ослабить Чехословакию и позволить Гитлеру (и се­бе) полностью закончить подготовку к войне.

Уже 24 марта Невилл Чемберлен дал нацистам сигнал, за­явив, что Британия не окажет помощи чехам в случае нападе­ния на них, или Франции, если она придет к ним на помощь.

В конце мая 1938 года Гитлер назначил дату удара по Чехо­словакии — 1 октября. После этого группа генералов во главе с начальником генерального штаба Людвигом Беком состави­ла заговор, выполнение которого планировали осуществить в три фазы: (1) сначала попытаться уговорить Гитлера отка­заться от плана; (2) убедить Британию заявить о твердой под­держке Чехословакии и о намерении воевать с Гитлером в слу­чае его нападения на последнюю; (3) если Гитлер все же отважится на начало войны, то генералы планировали убить его; покушение должно было состояться 28 сентября 1938 го­да. «Несмотря на то что в Британию в первые две недели сен­тября слали депешу за депешей... британцы отказались поддер­жать заговорщиков» (147).

Наоборот, влиятельные деятели империи — Галифакс, Сай­мон, Хор, британский посол в Берлине Гендерсон и многие дру­гие — развернули беспрецедентную кампанию дезинформации и запугивания. Начались нескончаемые запутанные перегово­ры, в ходе которых британцы пытались уговорить чехов отдать рейху населенные немцами Судеты, где — и это было самое важ­ное — находились первоклассные фортификационные сооруже­ния, которые могли стать серьезным препятствием для возмож­ного наступления нацистов.

Чтобы аргументировать свои действия, Британия выдвинула следующие доводы: (1) Чехословакия неминуемо будет разгром­лена в военном столкновении с Германией (это была неправда); (2) русский военный потенциал был равен нулю (что тоже было неправдой); (3) Советы не выполнят свои союзнические обяза­тельства перед Чехословакией (это было правдой только в том случае, если бы от выполнений союзнических обязательств отказалась бы и Британия) и (4) Германия удовлетворится возвра­щением Судетской области (это была ложь) и Данцигским кори­дором (это была правда). «Для того чтобы сделать свои планы более привлекательными, британцы принялись на все лады вос­хвалять ценности «автономии» и «самоопределения» (148).

Британский план — это совершенно ясно — предусматривал расчленение Чехословакии, которая, имея в своем распоряже­нии 34 надежные дивизии численностью 1 миллион превосход­но обученных, проникнутых высоким моральным духом солдат, вполне могла остановить Гитлера в Центральной Европе.

В это же самое время, для того чтобы скормить публике всю эту невероятную ложь, капитаны британской политики развер­нули кампанию нагнетания страха, раздуваемого партией мира, всемерно преувеличивая военную мощь Германии, преумень­шая военный потенциал чехов и предрекая абсурдную угрозу воздушного нападения люфтваффе и газовой атаки на Лондон: в первые недели сентября были проведены учебные воздушные тревоги, а лондонцам раздали противогазы (149).

Затем, чтобы уберечь Гитлера от заговора генерала Бека, Чемберлен в сентябре дважды — 15 и 22 числа — летал в Герма­нию ради заключения соглашения о недопустимости войны Гер­мании с Чехословакией — в интересах самих нацистов. Преста­релый премьер-министр впервые в жизни садится в самолет только для того, чтобы... поспешить в Германию. Это было не­слыханно. «[Во время чехословацкого кризиса Чемберлен] че­рез секретных курьеров дал знать Гитлеру, чтобы тот не обращал внимания на резкие правительственные заявления, которые мо­гут последовать в ближайшие дни со стороны Британии и Фран­ции по поводу Чехословакии» (150).

Вся эта возня вылилась в позорное выступление Чемберлена по радио 27 сентября: «Как ужасно, фантастично и невероятно, что мы вынуждены рыть траншеи и примерять противогазы из-за ссоры в далекой стране, ссоры между людьми, о которых мы вообще ничего не знаем».

На следующий день, в тот самый день, когда генералы со­бирались стрелять в фюрера, представители Франции, Герма­нии, Англии и Италии собрались в Мюнхене, чтобы разде­лить Чехословакию, не проконсультировавшись ни с кем, и в первую очередь с самими чехами: у них теперь отбирали Отечество, дарованное англичанами и французами в 1919 го­ду в благодарность за провокацию в Сибири. Предусматрива­лось, что Германия в четыре этапа займет предназначенные для ее оккупации хорошо укрепленные области, а целост­ность оставшейся территории Чехословакии будет гаранти­рована Францией и Британией — кстати говоря, такие гаран­тии так и не были даны. Чехословацкая армия была распущена, а 10 октября чехи отдали полякам еще одну часть своей урезанной территории.

21 октября Гитлер отдал приказ о вторжении на территорию Чехословакии и о преобразовании ее в протекторат, что и было в точности исполнено 14 марта 1939 года — чехи не сопротивля­лись. В это же время Монтегю Норман, очистив карманы невин­ной жертвы, предательски передал рейхсбанку б миллионов фунтов — чехословацкий золотой запас, находившийся на хра­нении в Английском банке. То, что Норман был тесно связан с партией Чемберлена, совершенно ясно (иначе просто не мог­ло быть), но этот факт, так же как и подробности их взаимоот­ношений, никогда не разглашался (151) после.

Теперь единственным препятствием для полного уничтоже­ния плодов Версальского договора оставалась Польша устранения этого препятствия Гитлер оказывался у ворот Со­ветского Союза: капитан Уинтерботам, британский разведчик, только что вернулся из Восточной Пруссии, где местный лидер уверил его в том, что план «Барбаросса» может быть приведен в действие уже в мае 1941 года (152). Таким образом, для Англии в этих делах не было ничего тайного.

Лидеры британской политики еще раз сменили костюмы (см. рис. 5.2). С умиротворением, как с государственной полити­кой, было покончено; после вторжения Гитлера в Чехословакию эту политику было уже невозможно «скармливать» массам. На сцене была разыграна следующая пьеса: пронацистская пар­тия мира отошла на задний план, заняв позицию фрондирующей элиты, а «Круглый стол» и антикоммунистическая партия сли­лись в неформальную диархию (двоевластие), при этом фасад, возглавляемый Галифаксом, притворялся, что готов жестко раз­говаривать с нацистами, в то время как невидимый фронт, ведо­мый группой Чемберлена, продолжал настаивать на уступках Гитлеру и на «дружеских» уверениях последнему в том, что Бри­тания не будет воевать (153).

Гитлер зашел настолько далеко, насколько ему позволили; теперь для Британии настало время успокоить Гитлера отно­сительно Западного фронта и спровоцировать его на начало во­енных действий. 31 марта 1939 года, «точно в середине срока между публичным разрывом с Германией и тайным возобновле­нием... экономических переговоров с ней» (154), Чемберлен проинформировал палату общин о том, что «в случае любых действий, угрожающих независимости Польши, правительство Его Величества будет считать себя обязанным немедленно пре­доставить польскому правительству любую помощь, какую Бри­тания будет в силах оказать».

Это было очень необычное заверение. Начиная с 1918 года британское правительство решительно отказывалось от вся­ких двусторонних соглашений, содержащих гарантии в отно­шении какого бы то ни было европейского государства. Те­перь же Британия делала одностороннее заявление, причем Британия, не получая ничего взамен, давала гарантии госу­дарству в восточной части Европы; при этом британцы воз­лагали на это государство ответственность решения относи­тельно того, когда должны быть выполнены эти гарантии; это было нечто беспрецедентное (155).

Стратегия Британии, независимо от ее сложности и прозор­ливости во всем, что касалось реализации и согласованности во времени, всегда оставалась одной и той же: натравливать друг на друга врагов, а страны-сателлиты превращать в мины, подведенные под выбранного основного противника, — в дан­ном случае под Германию. То, что было накануне Первой миро­вой войны сделано Британией с Бельгией, теперь повторя­лось в отношении Польши.

Переговоры Гитлера с Польшей начались 21 октября 1938 го­да; немцы — вполне предсказуемо — просили уступить им город Данциг и километровую полосу вдоль польского коридора с шос­сейной дорогой и четырехколейной железной дорогой под юри­сдикцией Германии. Эти, надо сказать, весьма скромные требо­вания были предъявлены польскому союзнику в весьма сердечной и дружеской форме; речь шла о возвращении послед­него пустяка, потерянного Германией по условиям Версальского договора. Гитлер не желал завоевывать Польшу; напротив, он хо­тел использовать ее как союзника в грядущем наступлении на Россию (156). Правда, Польша к концу марта проявила склон­ность к спорам и придиркам, и поначалу фюрер, не понимая, что Британия успела тайно сделать какие-то предложения Поль­ше, недоумевал по поводу «непонятно откуда взявшегося поль­ского упрямства» (157).

Не удовлетворившись обманом нацистов, британцы точно так же соблазняли и Польшу, уверяя последнюю в том, что Бри­тания и Франция начнут полномасштабное наступление на Гер­манию, в случае если она решится напасть на Польшу. Однако до самого конца весны 1939 года никакая помощь — ни в виде во­енной техники, ни в виде солдат — не поступила из союзных стран в Польшу. «Британия притворилась глухой, когда Польша начала просить экономической и военной помощи для подго­товки к отражению германской агрессии» (158). В мае Гитлер приказал своим генералам считать Британию на данный мо­мент наиболее вероятным противником.

Группа Чемберлена продолжала из Лондона заигрывать с на­цистами, обещая не позднее августа «полноценное политиче­ское партнерство в обмен на мир» (159), в то время как «Круг­лый стол» продолжал требовать от поляков, чтобы они не уступали немцам.

Гитлер отказывался верить, что англичане и французы наст­роены серьезно, — это была уловка, рассудил фюрер. Он был во­оружен, потерял союзника в лице Польши и был вынужден на­нести удар — короче, он был готов начать нужную ему войну.

Весной 1939 года тайный эмиссар Рузвельта, верховный судья Феликс Франкфуртер — человек, близкий к Американскому ев­рейскому комитету, каковой, в свою очередь, стоял за спиной «Фокуса», — нанес визит в Лондон. Вскоре после его отъезда из британской столицы Черчилль повел шумную пропагандист­скую кампанию (160). На авансцену британской политики вы­толкнули теперь партию войны (см. рис. 5.2), жаждавшую поме­риться с Гитлером силами на поле боя. В мае 1937 года, когда Гитлер списал Черчилля со счетов как никчемного политическо­го легковеса, этот старый прожженный бульдог британского ис­теблишмента предупреждал Риббентропа: «Никогда не стоит не­дооценивать Англию... Она очень умна. Если вы вовлечете нас в следующую Великую войну, то мы поднимем против вас весь мир» (161).

Правда, прежде чем начать, фюрер совершил нечто абсолют­но немыслимое: для того чтобы убрать с дороги Польшу, он под­писал мирный договор с большевистской Россией.

Советская легенда о безумии и самопожертвовании

Нацистов умиротворяли все: папа римский из страха, Британия по заранее обдуманному плану, а русские для того, чтобы выиг­рать время. Сталин тоже читал «Майн Кампф» (162) и не питал никаких иллюзий: он знал, что рано или поздно Гитлер пожалу­ет и в Россию.

Россия начала выполнять свой первый пятилетний план в ок­тябре 1928 года, на четыре года позже Германии, — именно оттуда Советский Союз импортировал большое количество капитально­го оборудования и машин. Крупп и самолетостроительная компа­ния Юнкерса имели в антикапиталистической России свои заво­ды; так же как имели свои предприятия и такие корпоративные жемчужины, как «Стандард Ойл», восторженный поклонник фюрера Форд и ряд других английских и американских концернов, занимавшихся добычей золота и нефти. Для того чтобы оправ­дать такую ускоренную индустриализацию страны, Сталин воспользовался призраком агрессии с Запада и довел дело до конца за счет 25 миллионов крестьянских хозяйств — так называемых кулаков. Пять миллионов их были убиты, хозяйства уничтожены и коллективизированы. Экологические и экономические послед­ствия таких невероятных жертв, не говоря уже о страданиях лю­дей, были настолько тяжелы, что к 1930 году привели сталинскую Россию в такой безвыходный тупик, что только капиталистиче­ская поддержка, спасение, пришедшее с Запада, позволила Ста­лину благополучно довести караван своей диктатуры до послед­ней сцены предвоенного спектакля. Например, строительство днепровской плотины — величайшего воплощения таких спасительных вложений — финансировалось американцами, а возведе­нием руководил один британский концерн (163).

Когда Гитлер пришел к власти, Сталин принялся вниматель­но за ним наблюдать. Он с поистине нескрываемым и хладно­кровным отчуждением взирал на преследование германских коммунистов — такова была заслуженная судьба сменяемых ма­рионеток, служивших большевикам с начала двадцатых годов. В июне, когда Гитлер устроил чистку недовольных в своем лого­ве, Сталин понял, что инкубация закончилась и что Гитлер — это тот сотворенный в Версале трубач, которому суждено вско­ре повести свои орды в Россию.

В тот момент и Сталину пришлось умиротворять Гитлера. Британская игра была абсолютно прозрачной: так же как и в Первую мировую войну, она хотела, чтобы Россия за нее вы­играла войну в Евразии, поглотив и пожрав Германию, как Бе­лую армию, в бескрайних степях в ходе затяжного кровопроли­тия. Болдуин так суммировал этот подход в своем разговоре с Черчиллем в июле 1936 года: «Если в Европе должна начаться война, то я бы хотел видеть противниками в ней большевиков и нацистов» (164).

Было ясно, что намечавшийся конфликт призван уничто­жить Германию, а не Россию, как ошибочно предполагал Веблен. И СССР, мнимый противник англо-американской олигар­хии, сделает ей такое одолжение. Для этого, однако, надо было очистить путь от всяческих раздоров, от всякого рода устарев­шей большевистской фразеологии — скажем, фразеологии Троцкого и всех ему подобных, кто хотел слишком скорых по­бед, кто хотел до времени перешагнуть границы России, согла­сованные с планами морских держав, прикрываясь избитыми лозунгами типа «мировая революция» и «социалистическое братство». Теперь был востребован не корпус доктринеров, но двуликих стратегов, каковые должны были отныне возглав­лять Красную Армию и Политбюро ЦК. И Гитлер — своим под­жогом Рейхстага и «ночью длинных ножей» — вселил в красно­го царя воодушевление.

Вследствие истребления кулаков и последующих катастроф большая часть армии, крестьянство, комиссары и 90 процен­тов партийного аппарата ополчились против сталинского ре­жима (165).

Давление уже грозило достичь критической точки, когда 1 декабря 1934 года сталинская номенклатура решила действо­вать и обезглавить оппозицию. Взяв под контроль очередного «полезного идиота», чекисты Ленинграда должным образом «сориентировали» этого ничем не примечательного и якобы страдавшего «истерическими припадками» (166) студента по фамилии Николаев и направили его в коридоры Смольного ин­ститута*.

* В царское время — учебное заведение для женщин благородного проис­хождения. Из здания Смольного Ленин руководил большевистским пе­реворотом 25 октября 1917 года; позже в Смольном расположилась ле­нинградская организация партии большевиков.

Там Николаев и застрелил Сергея Кирова, старого то­варища Сталина, ставшего теперь его главным соперником: дважды охрана останавливала Николаева, который, вооружен­ный, бродил вокруг Смольного, и дважды приказам свыше — его отпускали, до тех пор, пока не прогремел выстрел, убивший Кирова.

Сталин примчался в Ленинград так же, как незадолго до это­го Гитлер примчался к догоравшему Рейхстагу, и разведка пре­поднесла ему «пожар» и «поджигателя» на блюдечке с голубой каемочкой. Этот поджигатель, как потом лживо было объявле­но народу, был лишь верхушкой огромной террористической сети, сплетенной бандой троцкистских вредителей и заговор­щиков, сотрудничавших с германской реакцией, — это была заезженная вариация «террористической лжи», каковой, как прави­ло, начинают дворцовый переворот наиболее консервативные и неразборчивые в средствах круги деспотического режима.

Через два дня после совершенного им убийства Николаев при загадочных обстоятельствах погибает в Ленинграде при пе­ревозке в чекистском «воронке»; в это время первая волна чис­ток уже обрушилась на правящий аппарат советской власти; сотни человек были арестованы, подвергнуты тяжким пыткам и убиты; сотни тысяч были отправлены в Сибирь. И это было лишь началом пятилетней бойни, апофеозом которой стали безумные показательные процессы сталинской эры.

Не случайно первая часть этих театральных показательных процессов была начата Сталиным через несколько дней после вступления германских войск в Рейнскую область в марте 1936 года, — перед доведенной до белого каления и совершенно обезумевшей публикой бывшие аппаратчики сначала признава­ли свою вину, называя себя и других подсудимых протухшими изворотливыми червями, после чего их волокли к стенке. Гля­дя в лица солдат расстрельного взвода, они выкрикивали лозунги, прославлявшие Сталина и революцию, — точно так же как мятежные командиры штурмовиков, которые падали под пуля­ми эсэсовцев с криками «Sieg Heil!».

Таким образом, старая ленинская гвардия была смыта в сточ­ную канаву; одна ее фракция за другой представала перед судом, оговаривая следующую и взваливая на нее фальшивые обвине­ния, заранее отпечатанные на бумаге, которые потом зачитыва­ли тщательно подобранные на роли свидетелей инквизиторы. Пик британской политики умиротворения в 1937 году пришел­ся на очередной пароксизм сталинского террора, который был всего лишь вторым кругом массового очищающего жертвопри­ношения, начатого Лениным после Гражданской войны для то­го, чтобы сделать вечно уступчивым и податливым захваченный большевиками российский муравейник.

Радек, как один из ближайших сподвижников Троцкого, то­же был обречен. Хитрый и ловкий пропагандист множества кровосмесительных русско-германских сделок, один из тех при­вилегированных соратников, сопровождавших Ленина в орга­низованной Парвусом в 1917 году поездке через Германию, Радек был посажен на скамью подсудимых и тоже притворился преступником, сделав это, так же как и многие другие до него, только ради того, чтобы уберечь от расправы свои семьи. 23 ян­варя 1937 года, в ходе своих «признательных» показаний, в от­вет на требование следователя рассказать о сети заговорщиков, Радек обронил имена Путны и Тухачевского.

Путна был малоизвестным генералом, но Тухачевский был живой легендой. Первый был представителем мозга Красной Армии; в то время Путна служил военным атташе при советском посольстве в Лондоне, в то время как второй был самым влия­тельным командиром Красной Армии — прославленным Туха­чевским. Он родился в Москве, в дворянской семье, в 1893 году. В Великой войне от участвовал как офицер царской армии. В 1915и 1916 годах он дважды попадал в немецкий плен„ но оба раза находил самые невероятные способы бежать, проявив при этом такое мужество и солдатскую доблесть, что слух об этом славянском Монте-Кристо опередил его возвращение в Россию. Тухачевский с глубочайшим отвращением наблюдал картину распада и разложения русских армии во время краткого интермеццо Керенского, и, когда большевики захватили власть, он стал одним из тех офицеров, которые, в отличие от белых, от­бросили свои дворянские доспехи и надели красные звезды, в душе смирившись с тем, что миру, который они знали и люби­ли, не суждено вернуться и что Россию предстоит строить и со­зидать заново.

В возрасте двадцати шести лет он становится генералом в пре­образованной Троцким армии — и после этого, словно воплощен­ная Немезида, обрушивается на белых. В его послужном списке подавление мятежа чехословацкого корпуса, разгром Колчака в Сибири и, наконец, нанесение решающего удара по армии Де­никина. На его счету подавление крестьянского восстания, когда он не остановился перед применением отравляющих газов. К се­редине двадцатых годов он становится некоронованным прин­цем среди прочих «военспецов», став в авангарде молодых «спе­циалистов», мечтавших превратить старую императорскую армию в механизированный, высокоэффективный инструмент ведения современной войны. Нет поэтому никакой случайности в том, что именно он сыграл решающую роль в установлении тай­ных связей с германским военно-промышленным комплексом в период между 1926-м и 1932 годом. Русские тогда многому научи­лись у немцев: революционной теории танковой войны генерала Гудериана, как и многим другим секретам, полученным от выс­ших чинов рейхсвера: Шлейхера, Бредова, Бломберга...

К 1935 году «спецы» достигли таких успехов в превращении старой русской армии в построенный на строгих иерархиче­ских принципах молох своей мечты, что Сталин произвел амби­циозного Тухачевского, которого он называл «Наполеончиком» (167), и группу других командиров в маршалы Советского Сою­за — Тухачевский был самым молодым из них, ему в тот момент исполнилось сорок два.

К тому времени, хорошо зная положение в Германии (после того как он много лет общался с ее офицерской кастой во время инкубации нацизма), Тухачевский сумел верно угадать, разби­рая их пункт за пунктом, цели и планы гитлеровцев. Нельзя бы­ло терять ни минуты: Россия, Франция, Чехословакия и Брита­ния должны были немедленно объединиться и сокрушить нацизм в победоносной наступательной войне.

В январе 1936 года, когда умер король Георг V, Сталин как представителя СССР на похоронах монарха отправил в Лондон Тухачевского. Это была великолепная возможность: после похо­рон он рассчитывал встретиться с высокими чинами британ­ского генерального штаба, с которыми Путна заранее догово­рился о встрече от имени Тухачевского. Введенный, как и многие другие, в заблуждение относительно истинных целей и сущности Британской империи, он был уверен, что не понадо­бится много времени, чтобы убедить британских генералов со­гласиться на предложения, которые представлялись Тухачев­скому неотразимыми (168).

Приводя конкретные цифры, Тухачевский призывал британ­цев подумать о том, что к 1937 году темпы вооружения Герма­нии будут все еще значительно отставать от суммарного произ­водства вооружений во Франции и Чехословакии. Более того, растущее российское производство боевых самолетов, танков и артиллерийских орудий, которые можно было доставить в Че­хословакию по «воздушному мосту» через Польшу и Румынию и развернуть против немцев, могло настолько усилить оборонительный арсенал союзников, что даже упреждающая молние­носная война против Германии не нанесла бы им существенно­го ущерба, но позволила бы немедленно нейтрализовать нацистов.

И что же британцы? Они вежливо слушали и качали голова­ми, не проявляя к сказанному никакого интереса. Для оправда­ния своей пренебрежительной реакции они пустили в ход ложь о том, что Тухачевский завышает цифры, — такую же ложь, ка­кой они воспользовались в 1938 году, когда занимались демора­лизацией чехов. И разве лорд Лотиан не уверял в 1935 году груп­пу приехавших в Британию германских министров, что «немцы войдут в Россию как нож в масло»?

Расстроенный Тухачевский покинул Лондон. Он попытался повторить свой маневр в Париже. Но в то время французы не были настроены воевать, предпочитая отсиживаться за форти­фикационными сооружениями линии Мажино. «Но потом бу­дет поздно», — увещевал их Тухачевский. Прошло всего два меся­ца, и уже Фланден, министр иностранных дел Франции, после вступления немецких войск в Рейнскую область кричал британ­цам те же самые слова.

Потерпев поражение в Лондоне и Париже, молодой маршал вернулся в Москву как раз вовремя, чтобы принять участие в сессии Верховного Совета. Тухачевский был, мягко говоря, потрясен, выслушав речи министра иностранных дел Литвино­ва и премьер-министра Молотова и почувствовав себя глубоко уязвленным тем снисходительным, почти добрым тоном, в ко­тором эти руководители говорили о Германии.

Тухачевский поднялся на трибуну и выступил с речью, где не жалел разящих язвительных слов, направленных не только про­тив нацистов, но и против вождей партии, и эти шины, как ни странно, подействовали успокаивающе. Тухачевский говорил с уверенностью генерала, за спиной которого стоит мощная, подчиненная ему армия.

Если среди советских военачальников и были такие, кото­рых боялся Сталин, то Тухачевский, несомненно, был одним из них: безрассудно смелый и самой природой предназначенный привлекать к себе организованное недовольство, молодой мар­шал ставил под удар всю сталинскую и британскую политику умиротворения.

Согласно одной версии, которую многие отметают как фанта­стическую, советская секретная служба (ГПУ) сумела добыть в белоэмигрантском центре в Париже некое досье, якобы сфаб­рикованное гестапо, в котором Сталину были представлены «не­опровержимые доказательства» того, что Тухачевский, Путна и их сообщники не прекращали своей предательской деятельно­сти против России в течение более десяти лет, передавая Герма­нии советские секретные документы (169).

12 июня 1937 года на последних страницах советских газет были опубликованы короткие сообщения о казни Тухачевского и Путны. За этим последовала ликвидация 35 тысяч офицеров — примерно половина всего командного состава Красной Армии. Всего в сталинских чистках погибли две трети русского правя­щего класса — приблизительно 1 миллион человек.

Существует легенда о том, что Сталин обезглавил Красную Армию, чтобы отвести от Советского Союза угрозу нацистского вторжения и направить немцев на Запад — на Британию и Фран­цию, где, как он надеялся, вермахт будет сокрушен и уничтожен. Но если бы это действительно было так, то зачем тогда Сталин другой рукой всемерно усиливал немецкую военную машину, с бульдожьим упорством проводя с 1935 года политику экономи­ческого сотрудничества с рейхом?

Действительно, когда в марте 1938 года Энтони Идеи при­был в Москву из Берлина, там находились советские дипломати­ческие представители, которые вели с Шахтом переговоры о предоставлении Советскому Союзу долгосрочного кредита в 200 миллионов марок; этот кредит Сталин шумно рекламиро­вал как «свой величайший триумф» (170). За этот и другие, боль­шие по размерам кредиты нацисты получали из России неиссякающий поток куда более важных материалов: нефть, зерно, каучук и марганец, без которых, как это признают все, вермахт был бы не в состоянии начать войну в 1939 году (171). Сотрудни­чество было таким тесным, что в апреле 1937 года фюрер лич­но принял главного сталинского экономического представите­ля Канделаки. Русские эшелоны с военными материалами регулярно шли в Германию вплоть до самого нацистского втор­жения, до дня, когда вступил в действие план «Барбаросса», то есть до утра 22 июня 1941 года (172).

В итоге можно сказать, что Британия справа и СССР слева с 1919 года спланировали и построили здание нацистского рей­ха: первая дипломатическими ухищрениями, американскими заимствованиями, умиротворением, имперскими рынками и поддержкой со стороны Английского банка; второй — крас­ным террором, подавлением в Германии левой оппозиции и по­ставкой материалов, жизненно необходимых для подготовки и развязывания войны. Россия и Британия действовали в пол­ном согласии. Предоставленные самим себе нацисты не смогли бы зайти так далеко.

В марте 1938 года Советы без протестов признали факт ан­шлюса, а в мае, как мы видели, сорвали запоздалую попытку Франции создать коалицию против Германии. 10 марта 1939 го­да, обсуждая вопрос о недавних территориальных приобретени­ях Германии, Сталин так добродушно отзывался о нацистском рейхе, что три дня спустя Гитлер захватил оставшуюся часть Че­хословакии.

Весной 1939 года начался последний акт раскрученного мас­карада.

С одной стороны выступали британские умиротворители, которые продолжали давать нацистам соблазнительные обе­щания, и повторили эти лживые клятвы 16 марта 1939 года, ра­тифицировав заключенный с Германией договор о принципах будущих торговых отношений (173). С другой стороны высту­пила партия войны во главе с Черчиллем: эта партия высказа­лась за немедленное заключение союза с Россией и Францией, но поскольку Черчилль не занимал никаких официальных по­стов, это заявление было сделано только ради шумового эф­фекта.

19 мая Чемберлен, отвечая Черчиллю, официально отказал­ся связывать Британию какими бы то ни было союзами и, улу­чив момент, гротескно похвалил Польшу. Эту «мужественную нацию, — ораторствовал Чемберлен, не дрогнув ни одним муску­лом, — которая готова оказать нам любую помощь, какая будет в ее силах».

В то время как призрачная приманка британского партнер­ства продолжала раскачиваться перед глазами нацистов до нача­ла августа (и после), Британия в апреле 1939 года начала вести фиктивные переговоры с Россией и Францией, — фиктивные переговоры, единственной целью которых было загипнотизи­ровать Францию и заставить ее поверить в то, что Британия всерьез готова выступить против Гитлера в ближайшем буду­щем, что британцы и исполнили, направив 11 августа в Москву делегацию второстепенных генералов, не имевших никаких полномочий (174).

Россия не была одурачена всеми этими играми — на самом деле она была готова вступить в непосредственные перегово­ры с Германией еще в начале мая, когда Молотов был назначен министром иностранных дел, сменив на этом посту Литвино­ва, который, будучи евреем, не подходил для переговоров с на­цистами.

Все разрешилось 19 августа. В этот день Польша, окончательно потеряв голову, раз и навсегда отказалась пропустить через свою территорию советские войска, хотя Румыния наконец да­ла свое согласие. В этот же день Германия и Россия заключили торговое соглашение, и было объявлено, что для его подписа­ния в Москву прибудет Риббентроп.

23 августа 1939 года новый министр иностранных дел Гитле­ра приземлился в Москве, а поздним вечером дело было сдела­но: нацистская Германия и большевистская Россия подписали поразительный Пакт о ненападении — пакт Молотова — Риб­бентропа. Жемчужиной этого документа стал секретный про­токол, предусматривавший раздел Польши между двумя догова­ривающимися сторонами, — то была передышка перед великой бойней.

Потом в присутствии нацистских гостей красный царь вы­пил за здоровье фюрера, дождался отъезда Риббентропа и от­кровенно высказался в узком кругу: «Конечно, все это игра, в ко­торой каждый стремится обвести другого вокруг пальца. Я понимаю, чего хочет Гитлер. Он думает, что перехитрил ме­ня, но на самом деле это я перехитрил его... мы немного оття­нем начало войны...» (175)

До начала Второй мировой войны оставалось меньше недели.

12 августа, всего за две недели до заключения русско-герман­ского мирного договора, Эрнст Юнгер завершил окончатель­ный вариант своего романа «На мраморных скалах», который будет опубликован осенью того же 1939 года. Эта книга стала главным романом Третьего рейха, романом, написанным пев­цом германской военной касты (176). При аллегорическом про­чтении книга представляет собой эзотерическое повествова­ние, о превратностях судьбы Германии с момента окончания Великой войны до кануна войны Второй мировой; символика книги была временно использована гитлеровцами в их полити­ческих целях.

В романе «На мраморных скалах» рассказана история двух братьев, которые, будучи рыцарями, принимали участие в вой­не за Альта-Плану, но потом бросили мечи и предались благоче­стивым размышлениям за монастырскими стенами. Святилище монастыря — о происхождении ритуала в книге ничего не сказа­но — наполнено змеями, клубок которых периодически распу­тывается, и тогда становится видимым геральдическое пыла­ющее колесо — свастика.

Однажды братья были посвящены в члены братства, назы­ваемого орденом Мавританцев (177). Сила была тем началом, которому поклонялись в их ложах, а устав братства требовал, чтобы господство проявлялось бесстрастно, как в смутные времена, так и в эпохи мира и порядка, поэтому нет ничего удивительного в том, что в подземных коридорах Мавритании можно было видеть мирно беседующими между собой членов смертельно враждовавших между собой партий. Все они были учениками одного и того же мастера. Таким мастером был Главный Смотритель, страшный великан, более величествен­ный, чем сама жизнь, наполовину гигант, наполовину зверь — грозный тиран, земной до мозга костей, но соблазненный «ме­тодом».

Угнездившись на мраморных скалах, возвышавшихся над процветавшими графствами Марины, отшельники с вожделе­нием взирали на простиравшуюся к югу Бургундию и на остров Альта-Плану, покрытый вечными льдами. На севере, за кромкой скал лежали пределы Кампании, переходившие в болотистую местность по мере приближения к полукружию густых и диких зарослей лесных владений Главного Смотрителя. Там, в месте, известном как Роща Живодера, можно было украдкой наблю­дать, как приспешники Смотрителя с неслыханной жестокос­тью приносят кровавые жертвы.

Война на границах Альта-Планы навсегда покончила с поряд­ком и миром, царившими в прибрежных владениях: там исчезло самое понятие о чести. Марина, ставшая теперь гнездом пре­ступников, кишела чужеземными агентами и шпионами, явив­шимися туда из темных северных лесов. Из-за войны командую­щий армией Биденгорн приобрел значительное влияние. В гуще беспорядков и смуты его расположения искали как предводите­ли кланов, так и всякий сброд, с которым он пошел на компро­мисс, уступив им власть в некоторых областях. Дурная кровь хлынула из лесов в жилы мира, и слабые восстали против зако­на, который господствовал над ними ради их же блага. Сопро­тивление мятежной ярости охотников и еще более грубых и ди­ких лесных жителей олицетворял собой гордый Беловар, главный пастух Кампании. Этого Беловара часто видели в мона­стыре. Ферма его была домом для многих сынов земли, не желав­ших смириться перед силами тьмы.

Однажды Бракмарт, член братства Мавританцев, одержи­мый мечтой о возрождении солнечных храмов старой расы богов, явился к отшельникам в сопровождении молчаливого юного принца и заговорил о своем плане. Бракмарт поведал принявшим его отшельникам о своем намерении попытать счастья на севере, где он воплотит в жизнь свою теорию, и в новом людском муравейнике хозяева будут отделены от ра­бов, и никогда больше не будет им позволено смешиваться между собой.

По совету таинственного священнослужителя, главы матриархальной церкви, маячившей на заднем плане сцены, Бракмарт и принц, вместе с присоединившимися к ним братьями, двинулись на завоевание демонического леса. Их поддержали в этом предприятии Беловар и Сомбор, дородный сын Белова­ра, которые натравили на мастифов Смотрителя две своры своих рычащих псов, возбужденных кровью, которую они слизали с флагов своих хозяев.

Собаки Беловара — гордость старика — храбро дрались в ужас­ных нечестивых зарослях, но красные собаки Смотрителя, леде­нящий хохот которых был слышен издалека, одолели их числом. Красная Тряпка, огромный колосс, ведущий за собой красную свору, с такой невиданной яростью набросился на Беловара и его собак, что вскоре ряды пастухов дрогнули. Они были подавлены превосходящей силой: один за другим они погибали, безжалостно убитые врагами. Отступая, братья увидели на опушке Рощи Живодера отрубленные и насаженные на пики головы Бракмарта и принца. Когда они вернулись в Марину, было уже поздно: взору рассказчика открылась картина страшного разру­шения, он долго не мог отвести взгляд от руин городов, которые превратились в дымящиеся развалины, среди золы которых, словно рубины, пылали огни пожарищ.

В сумрачном финале фантазии Юнгера Красная Тряпка ве­дет свои полчища в последнюю атаку на убежище отшельников в мраморных скалах, но когда собаки ада врываются в ущелье, на них набрасываются священные змеи и душат собак одну за другой

Между тем крестьяне сбиваются в толпы и на перегруженных кораблях устремляются из поверженной и разрушенной Марины в Бургундию и Альта-Илану. Братья садятся на один из таких кораблей и достигают на нем ледяного поля, окружающего видимый остров, где их — в уютной усадьбе — принимают гостеприимные друзья, — друзья, бывшие некогда рыцарями, с которыми сражались братья в той давней войне. При виде этого убежища рассказчик заключает: «Мы почувствовали, что вернулись домой».

Рассказчиком был сам Эрнст Юнгер, а братом Одо его млад­ший брат Фридрих Георг, оба они — в унтер-офицерском чине — ревностно сражались на Западном фронте в Первую мировую войну, в той «давней» войне с Британией — ледяным Альбионом, выведенным в романе под названием Альта-Плана, находившая­ся напротив Бургундии, то есть Франции. Марина — это Герма­ния, а прибежище отшельников — это что-то вроде ложи Туле: место обитания элиты, оккультистов, наивысшее достижение ду­ха созидателей Новой Германии — протонацистов типа Юнгера, который с самого начала был причастен великой сети власти. Орден Мавританцев — это антипод Туле, братство франкмасо­нов, порождающее тиранию во всех ее формах; отсюда реальная возможность увидеть в коридорах этого ордена националистов разный сброд — большевиков и профессиональных революцио­неров, — таких людей, как, скажем, Парвус или Требич.

Состояние упадка, в котором оказалась Марина после войны, — это прозрачный намек на пораженную невиданной корруп­цией Веймарскую республику, в течение всего одной ночи Герма­ния превратилась в дом греха, где клятвопреступники смешались с рабами, охотниками и лесными бродягами. Охотники — это со­циалисты, с которыми Биденгорн, командующий рейхсвером (Гренер, Сект, Шлейхер...), заключил зловещий пакт от имени кланов (высших классов) ради подавления Советских республик. Эти советы, в свою очередь, были инфильтрированы лесными бродягами, то есть коммунистическими агентами, явившимися из лесов — кровавых лесов большевистской России — и заполонившими равнины Кампании (Центральной Европы).

Ополчением против этих дьявольских орд стали Беловар с сыном Сомбором и двумя сворами собак: явно подразумева­лись Гитлер, тучный Геринг, СС и СА, маршировавшие под зна­менами, обагренными кровью мучеников 9 ноября 1923 года*,

«В воскресенье утром состоялась самая уникальная церемония Третье­го рейха — освящение флагов. Перед фюрером ставили «знамя крови», то самое знамя, которое несли повстанцы, убитые во время подавлен­ного путча 1923 года перед Домом полководцев в Мюнхене... Одной рукой канцлер брал полотнище кровавого флага и полотнища флагов, которые подлежали освящению. Вероятно, фюрер считал, что являет­ся проводником каких-то флюидов и через него благословение пав­ших мучеников передавалось на новые символы германской Отчизны. Чисто символическая церемония? Я так не думаю. В душе Гитлера, как и в душе каждого немца, неистребимо живет идея о своего рода мисти­ческой трансфигурации, аналогичной той, что подразумевают под благословением воды католическим священником, если даже не евха­ристии. Тот, кто не усматривает аналогии между освящением флага и освящением хлеба, тот ничего не понимает в нацизме. Я не знаю, ка­кой была Германия в стародавние времена. Но сегодня это великое, странное государство, более чуждое нам, нежели даже Индия или Ки­тай. Сам флаг подчеркивает это поразительное восточное впечатле­ние...» (Робер Бразильяш. «Les sept couleurs». Paris: Plon, 1939. pp. 123-124)

намек на ритуал освящения флагов, введенный Гитлером в 1926 году (178).

Сюжет строится вокруг начавшейся экспедиции Бракмарта и принца: это вторжение в Россию — операция «Барбаросса», которую возглавили руководители СС (Бракмарт и его одержи­мость археологией предков) и юнкеры вермахта, символизиру­емые немым принцем, молчание которого возвещает трагиче­ское предчувствие неминуемого конца. Юнгер, считавший своим долгом служить в армии*,

* Он действительно вступил в армию во время Второй мировой войны и служил офицером — некоторое время в оккупированном Париже, а йотом короткое время на Восточном фронте.

был, однако, убежден, что «па­стухи» Германии будут пожраны Сталиным — Красной Тряп­кой, — которого поддерживал сам сатана, Главный Смотритель. В конце романа большевики опустошают всю Европу, а посвя­щенные нацисты покидают мраморные скалы и «возвращаются домой», в дубовые рощи своих рыцарственных братьев в Брита­нии. Пораженческое повествование о грядущей битве со Стали­ным побудило некоторых нацистских цензоров, включая Геб­бельса, требовать запрещения книги и наказания автора, но Гитлер, лично вмешавшись в это дело, запретил кому бы то ни было трогать барда. Такая аллегория, написанная к тому же писателем, который искренне полагал себя одним из величай­ших литераторов двадцатого столетия, своим акцентом на (1) религиозной ненависти к красной империи на Востоке, (2) не­избежности духовной победы над врагом — змеи душат красных собак, и (3) руке, судорожно протянутой в сторону британских братьев по расе, стала поистине тем закодированным послани­ем, какое фюрер страстно хотел довести до людей, которых он искренне считал своими союзниками, — представителей британ­ской партии мира. Нацисты, чувствуя, что почва, на которой им приходилось делать первые шаги на пути к воине, продолжает колебаться у них под ногами — а эти колебания были результа­том непрекращавшейся британской симуляции, — изо всех сил старались укрепить это ускользавшее из рук партнерство с Бри­танской империей, в каковом они видели единственный залог возможности построить свой ацтекский муравейник на украин­ских равнинах.

Но даже метафоры Юнгера были бессильны повлиять на ре­шения, принятые задолго до того, как Сталин дошел до мрамор­ных скал, принятые людьми, которые никогда не были и не бу­дут друзьями немцев.

Ложная война на Западе и истинный натиск на Восток

Польша отказалась вести переговоры с Германией, и последняя 1 сентября 1939 года объявила ей войну. 27 сентября 1939 года пала Варшава. По решению покоривших Польшу варваров стра­на была разделена пополам, а население стали рассматривать как мятежное — немцы сделали то, что они сделали, а русские использовали свои обычные методы, предварительно расстре­ляв в затылок 22 тысячи представителей польской интеллиген­ции — офицеров, интеллектуалов, чиновников, трупы которых зарыли в землю неподалеку от Катыни.

Что же в это время делала благородная Британия, раструбив­шая на весь мир, что гарантирует независимость «мужествен­ной польской нации»? Ничего. Она бесстрастно наблюдала за происходящим.

Все повторялось: когда разразилась война, Чемберлен вы­звал к себе Черчилля и назначил его первым лордом адмирал­тейства — то есть доверил ему тот самый пост, с высоты которо­го он столь же бесстрастно в 1915 году наблюдал за гибелью «Лузитании» в расчете на то, что эта трагедия заставит США вступить в войну.

Формально Британия теперь была обязана объявить войну и России, но она, конечно, этого не сделала. Джозеф Кеннеди, американский посол в Лондоне, очарованный хитроумием британской дипломатии, спросил Черчилля — почему. Тот отве­тил: «Опасность для мира исходит от Германии, а не от Рос­сии...» (179)

Во время польской кампании численность франко-британ­ских сил на Западном фронте равнялась полутора миллионам солдат и офицеров. Этим армиям противостояли 350 тысяч немцев. Ясно, что у союзников просто не было никакого жела­ния воевать. Вместо бомб союзные самолеты сбрасывали на Германию листовки, в которых немецкое население уверяли в том, что союзники воюют не с ним, а с его правителями (180). Королевские военно-воздушные силы получили строжайший приказ — не бомбить скопления наземных сил противника, и этот приказ оставался в силе вплоть до апреля 1940 года. «Когда некоторые члены парламента начали требовать от пра­вительства бомбардировок немецких военных заводов в Швар­цвальде, сэр Кингсли Вуд (министр авиации) дал таким требо­ваниям суровую отповедь: "Вы понимаете, что это частная собственность?"» (181)

Тем временем блокада Германии оставалась чисто формаль­ной; в течение войны нацистский режим по самым разнообраз­ным каналам снабжал свои предприятия сырьем со всего мира.

12 октября Гитлер впервые публично обратился к Британии с мирными предложениями: помимо желания достичь взаимо­понимания, он заговорил о возможности переселения евреев в находившуюся под германским контролем Польшу. Британия отвергла это обращение.

10 февраля 1939 года умер папа римский Пий XI; Пачелли, старый дипломатический лис Ватикана и бывший нунций в Гер­мании, был избран следующим папой 12 марта и принял имя Пия XII.

В конце ноября Пачелли решил искупить некоторые прокля­тые ошибки прошлого. И он начал действовать, согласившись стать связующим звеном между католическим сопротивлением в Германии и британским министерством иностранных дел, — речь шла об очередной серьезной попытке физического устра­нения фюрера. «Опасность такого заговора для папы, курии и всех сил, союзных Ватикану, едва ли можно преувеличить» (182). 5 декабря он пригласил британского министра Осборна в Ватикан и передал ему следующую информацию от немецких антифашистов: (1) на следующую весну Гитлер планирует начать крупное наступление на западе, и (2) это наступление не состо­ится, если верхушке германского генералитета удастся сверг­нуть гитлеровский режим, при условии — на этом особенно на­стаивали будущие немецкие мятежники — британских гарантий почетного для Германии мира.

Осборн передал полученные сведения министру иностран­ных дел лорду Галифаксу, который в свою очередь сообщил их премьер-министру Невиллу Чемберлену. Все эти заговоры про­тив Гитлера только раздражали и смущали британцев; они пока не желали смерти драгоценному плоду своих усилий, потрачен­ных на сотворение фюрера; во всяком случае, британцы не же­лали ему такой скорой и преждевременной смерти. Правители Британии саботировали предложенный заговор. Осборн жало­вался папе, что заговор «безнадежно туманен», а Галифакс ли­цемерно сокрушался по поводу того, что Британия не сможет сотрудничать с немецкими заговорщиками до тех пор, пока они не покажут ей свое лицо и не представят четкую програм­му своих намерений. Папа продолжал настаивать, но Осборн, проинструктированный своими начальниками, не стал вести долгие переговоры. «Если вы желаете сменить в Германии пра­вительство, — без обиняков заявил он Пачелли, — то можете де­лать это и дальше. Я же не вижу возможности заключить мир до тех пор, пока неизменной сохраняется немецкая военная ма­шина» (183).

Тем не менее союзники отказывались вести активные воен­ные действия — в народе эту войну называли drole de guerre; «странной», «чудной» или «сидячей» войной — Sitzkrieg.

В течение двух месяцев — с апреля по май 1940 года — Гитлер оккупировал Норвегию и Данию. Первого мая началось втор­жение во Францию и Нидерланды. Девять месяцев «сидячей» войны канули в прошлое.

Наконец, после долгого и томительного — с 1934 года — пребывания в бездействии партия войны была вызвана на авансце­ну для дальнейшего представления британской комедии масок: пришло время Уинстона Черчилля (см, рис. 5.2). Вопреки тому, что старались внушить публике с помощью яростных открытых дебатов, смена караула между Чемберленом и Черчиллем про­шла на удивление гладко: действительно, эти двое всего лишь до­вели до логического конца заговор, который был плодом их же совместных усилий в течение многих лет (184): 10 мая 1940 года Уинстон Черчилль надел шлем империи, став премьер-минист­ром, главным поборником антифашистского крестового похода. Удивительный факт — подавляющее большинство либеральных историков очень редко (лучше сказать, никогда) интересова­лись следующим простым вопросом: если вся та вражда и разно­гласия между отдельными представителями британского истеб­лишмента в отношении Германии были реальными, а не мнимыми, то почему тогда Черчилль, твердолобый противник Германии, оставил в кабинете министров и в разведке большую часть ближайших сподвижников Чемберлена (185)? Действи­тельно, он сохранил на прежних постах тех самых умиротвори­телей, тех самых якобы профашистски настроенных политиков прошлой эпохи, многие из которых всегда были «его людьми» (например, Сэмюэл Хор), продолжать заниматься тем, чем они, проявляя непревзойденные способности, занимались все пред­шествовавшие годы, то есть дурачили нацистов перспективой заключения союза, — вводили их в заблуждение, чтобы напра­вить рейх против России и получить запас времени, в течение которого можно было бы втянуть в войну американцев.

15 мая пала Голландия. Проявив милосердие, Гитлер 24 мая позволил союзникам эвакуировать в Британию из Дюнкерка от­ступающий франко-британский контингент — 375 тысяч солдат и офицеров, треть которых были французы. Бельгия капитули­ровала 27 мая, а 14 июня 1940 года нацисты вошли в Париж.

Взорвав динамитом достопамятный вагон в Компьене близ Парижа, в котором в ноябре 1918 года Эрцбергер подписал уни­зительную для Германии капитуляцию, немцы оккупировали се­вер Франции, с тем чтобы внимательно следить за Британией, отдав остальную часть страны своим «коллаборационистам», ге­нералу Петену, вероятно, в награду за то, что победа нацистов оказалась такой легкой и скорой.

Как премьер-министр, Черчилль теперь становится главным режиссером-постановщиком маскарада: имея за плечами три­дцатилетний опыт работы в разведке и обладая блестящим та­лантом к театральным жестам, он как нельзя лучше подходил для организации финального, самого рискованного акта разыг­рываемого спектакля. Настало время снова пустить в ход козыр­ного туза — Виндзора.

Теперь идея состояла в том, чтобы создать плацдарм фиктив­ного британского умиротворения на Пиренейском полуостро­ве. Приманкой и должен был стать Виндзор. В тот момент Эду­ард в чине генерал-майора служил в штабе объединенного союзного командования, находившемся в Париже. 16 мая он внезапно, без разрешения вышестоящих начальников, «дезер­тировал со своего поста — такой поступок подлежал военно-по­левому суду — и вместе с герцогиней отбыл на юг Франции» (186). То, что с поверхности казалось безумным актом бегства от наступавших немецких дивизий, на деле оказалось секрет­ной миссией в нейтральной Испании. 20 июня Эдуард всплыл в Барселоне.

Приблизительно в то же самое время, 19 мая, Черчилль на­значает Сэмюэла Хора британским послом в Мадриде; бывшего умиротворителя, которому доверяли нацисты.

Более того, через Швецию британцы в конце мая подброси­ли нацистам дезинформацию о том, что основное ядро умиро­творителей, оппозиционных Черчиллю, группируется вокруг Галифакса (187). Мнимый раскол британского истеблишмента на два противоборствующих клана, каковое уже однажды ис­пользовалось для внедрения Требича в 1920 году, на этот раз был в новом, куда более грандиозном масштабе приспособлен для постановки последнего действия в великом обмане Третье­го рейха (см. рис. 5.2), — и не случайно, что за кулисами обеих операций стоял все тот же Черчилль.

Двойные агенты типа барона де Роппа в то время убеждали нацистов в том, что «только после крупных сражений, в кото­рых исчезнут последние сомнения в военной мощи Германии», партия мира сможет опрокинуть кабинет Черчилля (188).

Нацисты поверили всему: они много лет преданно смотрели в глаза лидеров этой партии, бросавшей огромную тень на все британское общество: дипломатический корпус, разведыватель­ные службы и весь правящий класс. Все они были, так или ина­че, вовлечены в те или иные фашистские движения, готовые со­вершить переворот, если состоится вторжение в Британию и она будет принуждена к миру. Таких фашистских групп было множество, и назывались они по-разному — «Связь», «Правый клуб», «Нордическая лига»... (189) Но лишь немногие из них бы­ли настоящими движениями.

3 июля Виндзор был уже в Лиссабоне — там он и стал ждать приезда нацистов. Он остановился в доме своих богатых порту­гальских друзей, связанных с германской разведкой. Принц много говорил, и содержание всех его разговоров немедленно передавалось в Берлин для сведения Риббентропа. Утверждали, что 12 июля принц рекомендовал нацистам, не жалея сил, бом­бить Британию, для того чтобы вынудить ее пойти на немедлен­ный мир с Гитлером (190).

С 10 июля 1940 года люфтваффе начало бомбить британ­ские порты и тыловые базы. Воззвав «еще раз к разуму и здра­вому смыслу», Гитлер предложил Британии мир в своем обра­щении от 19 июля 1940 года. И снова Британия ответила отказом. За три дня до этого фюрер насторожил своих генера­лов, приказав им подготовить план вторжения в Британию че­рез Ла-Манш, — то была великая нацистская мистификация, на­званная операцией «Морской лев» (Seelowe): естественно, Гитлер не собирался осуществлять ее на деле. И Черчилль пре­красно это понимал (191).

Потом, в конце июля, в Лиссабоне приземлился высокопос­тавленный нацистский представитель. Документы, касающие­ся этой миссии, были строго засекречены самим Черчиллем (192), достоянием гласности стали лишь несколько шифрован­ных донесений. Из заслуживающей доверия реконструкции данных следует, что Вальтер Шелленберг, один из ведущих дея­телей нацистской разведки, присоединился в Лиссабоне к сво­ему шефу Рейнгарду Гейдриху ни много ни мало для того, чтобы сопровождать заместителя фюрера Рудольфа Гесса, прилетев­шего из Германии для завершения раунда предварительных секретных переговоров с герцогом — давним знакомым Гесса с 1937 года (193).

О чем они говорили 28 июля, неизвестно, но содержание пе­реговоров становится понятным из дальнейшего развития во­енных событий и из заявлений, сделанных герцогом своей сви­те: именно что в данный момент он не готов рисковать гражданской войной в Британии ради возвращения трона, но бомбежки могут образумить Британию и, возможно, подго­товят страну к его скорому возвращению с Багамских островов, управление которыми он в тот момент принял по предложе­нию Черчилля. 1 августа 1940 года Виндзоры сели в Лиссабоне на лайнер, направлявшийся в Карибское море, и окончательно сошли с политической сцены.

«Недовольный скромными результатами рейдов люфтваффе, [в тот же день Гитлер] объявил о своем намерении ужесточить кампанию и приказал беспощадно и непрерывно бомбить Анг­лию, этой воздушной войне он присвоил кодовое название «Ор­линый налет» («Adlerangriff») (194). Этот план был представлен как своего рода громоподобная преамбула к воображаемому вторжению в Британию, каковое, будучи по самой своей приро­де чистым блефом, была, соответственно, отложена Гитлером на неопределенный срок. Воздушная битва над Британией, кото­рую Гитлер начал с нескрываемой неохотой, началась 13 августа. Гитлер никогда не желал всерьез воевать с Британией, очевид­но, что и в этот момент он не готовился к войне с нею: Германия имела в Атлантике всего десять подводных лодок, а ее бомбарди­ровщики были непригодны для широкомасштабной воздушной войны. «Ясно, что ее военно-воздушные силы никогда не пред­назначались для такой цели» (195). Неудивительно, что «Орли­ный налет» потерпел фиаско — официально он был отменен 17 сентября, спустя 36 дней после начала воздушной битвы за Англию, a de facto налеты закончились 10 мая 1941 года после об­мена бессистемными воздушными рейдами с противником.

Виндзор отлично послужил целям Черчилля: он спровоци­ровал Гитлера на тот «воздушный разбой», которого Черчилль ждал как манны небесной с 1934 года и который он — с осени 1939 года — предъявлял как главный козырь американцам в сво­их попытках втянуть их в войну Почти два года Черчилль шан­тажировал Соединенные Штаты, грозя, что Британия может сдать свой флот Гитлеру, если тот бомбежками принудит ее к ка­питуляции. «Британцы ежечасно, — предсказывал посол Кенне­ди, — будут измышлять способы запутать нас в свои сети» (196).

Правда, однако, заключалась еще и в том, что Британии вой­на стоила полтора миллиарда долларов в месяц, — повторялся сценарий Первой мировой войны: Америку надо было всеми си­лами заманить в британскую евразийскую интригу. Но Рузвельт и стоявшие за его спиной клубы не нуждались в убеждении — с 1938 года они перевооружились, причем сделали это в колос­сальных масштабах; того, чего не удалось добиться с помощью «Нового курса», добились с помощью перевооружения: после игры в русскую рулетку с Монтегю Норманом в 1929 году, Аме­рика в следующем десятилетии получила десятимиллионную безработицу. Со временем Америка подобрала их — по одному — и одела в хаки, превратив к 1940 году резервную армию безра­ботных в вымуштрованную боеспособную армию из одиннадца­ти миллионов Джи-Ай. Соединенные Штаты рвались в бой.

После бесславной кончины немецких репараций в 1932 году американцы поклялись, что не будут продавать оружие воюю­щим и агрессивным странам, а если и будут, то только за налич­ные деньги. Однако в 1939 году законодательство было пересмо­трено, и американцы снова начали продавать оружие воюющим странам, а к концу 1940 года, под давлением неплатежеспособ­ной Британии, американцы согласились продавать оружие в кредит. «Предположим, что у моего соседа горит дом, — с пафо­сом говорил Рузвельт в обращении к американскому народу 7 де­кабря 1940 года.— Я не стану говорить ему: «Мой шланг стоит 15 долларов... Мне не нужны 15 долларов — я хочу, чтобы ты вернул мне шланг, когда пожар будет потушен» (197). Этот об­разчик задушевной притчи обернулся законом от 6 января 1941 года, — известным как соглашение о ленд-лизе, два месяца спустя ратифицированном конгрессом, — Черчилль, безмерно довольный таким ходом событий, назвал новый закон «самым бескорыстным актом в истории нашего народа». «Мы долж­ны, — вторил ему Рузвельт, — стать великим арсеналом демокра­тии» (198).

После этого американская администрация даже не потруди­лась отклониться от процедур 1916 года: американское прави­тельство настояло на военно-морском конвоировании карава­нов кораблей с оружием и военными материалами для Британии, имея в виду «войну» с нацистскими подводными лод­ками (199). Однако необходимость в дополнительном законе от­пала, так как через четыре дня после Перл-Харбора, 11 декабря 1941 года, Гитлер объявил войну Соединенным Штатам.

Тем временем, с января по апрель 1941 года, мнимая британ­ская партия мира продолжала таинственно подмигивать нацис­там (200).

Подготовка плана «Барбаросса» завершилась 18 декабря 1930 года; предварительная дата наступления была назначена на середину мая 1941 года.

В апреле 1941 года британцы информировали Сталина

ответил

о приближении германского нападения. «Пусть идут, красный царь, — мы готовы их принять!» (201)

Однако с марта по июнь 1941 года военные действия немцев в Средиземноморском бассейне были настолько успешными, что британское министерство иностранных дел всерьез озабо­тилось перспективой полного крушения всей оборонительной системы на Среднем Востоке. В мае 1941 года, после побед Роммеля в Киренаике*

* Восточная Линия.

и успешной десантной операции на Крите, немецкие самолеты стали садиться на аэродромах в Ираке; дальнейшее развертывание германских воздушно-десантных войск в Сирии, Ираке и Иране могло отрезать Британию от источни­ков нефти и позволить немцам, пройдя через Индию, соеди­ниться с японцами, воюющими на азиатских театрах военных действии.

Но 10 мая 1941 года исчез Рудольф Гесс.

Куда он исчез, каким образом и что случилось с ним потом, не знает никто. История о том, что, опасаясь войны на два фрон­та, ревнуя к растущей близости своего заместителя Бормана к Гитлеру, сумасшедший Гесс по собственному капризу решился на трудный перелет в Шотландию, чтобы встретиться с кликой умиротворителей, сбился с курса, выпрыгнул, рискуя жизнью, из фонаря кабины с парашютом, приземлился на поле, вывих­нул лодыжку и представился какому-то изумленному шотландско­му пахарю капитаном Альфредом Горном, — не более чем деше­вый миф, сфабрикованная ложь, которую ни британцы, ни нацисты, ни лояльные им архивисты никогда не пытались оп­ровергнуть.

На самом деле представляется, что было два Гесса (202), два самолета, вылетевших с разных аэродромов (203), два комплек­та военной формы (204), самозванец, сидевший в тюрьме Шиандау (205), и страдающий амнезией, ступорозный обвиня­емый в Нюрнберге (206), последовательно признаваемый пси­хиатрической экспертизой союзников «слабоумным аутичным психопатом», «симулянтом», «загадочным случаем» или «шизоидом» (207). Человек, который двадцать восемь лет отказывал­ся от встречи с женой и умерший при загадочных обстоятельствах — вероятно, задушенный «специалистами» (208) — за день до своего предполагаемого освобождения в 1987 году.

Но какова бы ни была истина, факты ясно говорят сами за се­бя. После исчезновения Гесса:

1. немецких сил на Среднем Востоке прекрати­лось — Роммель был остановлен у ворот Египта; приказ о на­ступлении на юго-восток и высадка на Мальте и на Кипре были отменены. Все наличные германские силы были на­правлены к русским границам. Если бы Роммель преуспел в Северной Африке... если бы он дошел до Суэца, пересек Ближний Восток и устремился на соединение с японцами... то, возможно, глобальная стратегия германского генераль­ного штаба имела бы шансы на достижение глобальной по­беды... Провал нацистской кампании в Северной Африке должен занять свое место в ряду других великих «если» ми­ровой истории (209).

2. Ночь исчезновения Гесса совпала с последним налетом люфтваффе на Британию.

22 июня 1941 года, спустя месяц с небольшим после этого собы­тия, в три часа тридцать минут утра, когда немецкие самолеты бомбили Белоруссию, гитлеровские «пастухи» вторглись в рус­ский лес — это был механизированный легион, состоявший из трех миллионов немцев, хорватов, финнов, румын, венгров и итальянцев — с эсэсовским жалом в хвосте этого воинства. Эту силу ждала равная ей по численности армия «красных собак», которых за время кровавой бойни стало в четыре раза больше.

Нацисты сдали Гесса как некое поручительство, как заложни­ка или гаранта, и британские «умиротворители» выполнили свою часть сделки. Черчилль и его генеральный штаб не давали американцам открыть второй фронт в течение трех лет невидан­ного в истории кровопролития; они дали нацистам обещанную «свободу рук» на Востоке (210). Они дали немцам достаточно вре­мени завязнуть и утонуть в русском болоте, а йотом, вместе с аме­риканцами, британцы явились прикончить нацистов и завоевать наконец вожделенный германский фатерланд (211).

Уже 26 июля 1941 года Сталин потребовал немедленной ин­тервенции союзников в Западную Европу. Черчилль отказался это сделать (212). В апреле 1942 года американский генерал Маршалл обсуждал в Лондоне план вторжения в Европу через Ла-Манш; Черчилль очень «неохотно» принимал участие в этой дискуссии. В январе 1943 года в Касабланке американские гене­ралы вновь оказали давление на Британию. Но даже в ноябре 1943 года, во время встречи «большой тройки» в Тегеране, Чер­чилль не допустил обсуждения этой темы до решения вопроса о территориальных компромиссах (213).

Сэр Алан Брукс, начальник имперского генерального штаба, противился всем планам такого нападения, в то время как другие, подобно Черчиллю, желали отложить вторжение на неопределенный срок... Американцы настаивали на форси­ровании Ла-Манша возможно большими силами в самом бли­жайшем будущем (214).

Вместо открытия второго фронта русские получили от союзни­ков оружия на 10 миллиардов долларов, а потом, как объяснил Болдуин Черчиллю, который, впрочем, не нуждался в разъясне­ниях, надо было дать большевикам возможность медленно, но верно разнести нацистов на куски. Обман продолжался без перерыва на протяжении всей операции «Барбаросса»: в янва­ре 1942 года еще слышали, как Гитлер высказывал пожелание, чтобы Хор взял власть в Британии (215); осенью 1943 года фю­рер высказывал надежду, что Виндзор свергнет своего брата (216). Гитлер так и остался жертвой этой самой поразительной иллюзии до самого конца.

Только в мае 1944 года Британия наконец согласилась форси­ровать Ла-Манш и открыть второй фронт (провести операцию «Оверлорд»), чему предшествовала робкая высадка американ­цев на Сицилии, осуществленная с помощью местной мафии (операция «Эскимос») в июле 1943 года. К тому времени герман­ская армия на Восточном фронте была настолько измотана и обескровлена, что «стало очевидным, что Советский Союз способен в одиночку разгромить нацистскую Германию» (217).

Тогда и только тогда Британия посчитала, что настало время разделаться с нацистской тварью, уже смертельно раненной, с тварью, которую она же сама вскармливала в течение четвер­ти века во имя своих евразийских амбиций.

Часть 6

Заключение

Необходимо еще хитрить и притворяться, ибо люди так простодушии и так склонны опускать руки в тяжелые моменты, что тот, кто обманы­вает, всегда найдет тех, кто готов обмануться.

Макиавелли. «Государь» (XVIII, 3)

«Е sono tanto semplici gli uomini...»

Ликвидация германской угрозы, маячившей с 1900 года, обо­шлась Британии дорогой ценой: потерей имперского величия, утратой военной и экономической мощи. Но англоязычная идея, имперское мировоззрение и усиление олигархических наклонностей — все это стало определяющими признаками, завещанными ею своему естественному островному наследнику, эти идеалы живут и здравствуют в американском истеблишмен­те. Британия приняла осознанное решение — она знала, чем ри­скует.

Современная геополитическая стратегия Соединенных Штатов является прямым и абсолютно последовательным про­должением старой имперской стратегии Британии. Это безо­шибочно узнаваемый коктейль агрессии, подрывной деятельности и массового геноцида, который неуклонно проводится в узловых точках материкового массива от Палестины и Цент­ральной Азии до ворот Китая — до Кореи и Тайваня, в любом ме­сте эта политика имеет целью взорвать любое движение, на­правленное к объединению народов, способному соединить континентальную основу в евразийскую лигу социально-поли­тического сотрудничества и противостояния (англо-американ­скому натиску).

Потребовались два мировых конфликта для того, чтобы уст­ранить германскую угрозу. Первая мировая война была выпол­ненной по всем правилам осадой, в которой Британии при­шлось пожертвовать приблизительно одним миллионом человек, — то было первое кровопускание, потрясшее империю до основания. Во втором круге, ставшем необходимым, учиты­вая, что Первая мировая война оставила нетронутым террито­рию рейха, такие потери были неприемлемы — Британия при­несла в жертву 400 тысяч своих солдат. Для того чтобы наверняка втянуть Германию в войну на два фронта, использова­ли грандиозный обман.

То, что именно в этом состояли смысл и цель Версальского договора, не подлежит никакому сомнению, — свидетельство то­му поразительные пророчества Веблена. Правда, этим я не хочу сказать, что интриганы «Круглого стола» преднамеренно сотво­рили авторов окончательного решения еврейского вопроса. В книге приводятся аргументы, призванные показать, что ско­рее они создали реакционный режим, который затем надо было заманить в русские болота, что само по себе было достаточно зловеще.

Во всем этом деле самой большой загадкой предстает пози­ция России. Таинственным представляется даже само проис­хождение этой позиции. Но определенно можно сказать лишь одно — никогда, ни в период между войнами, ни даже в ходе «хо­лодной войны», Советский Союз не выступал против Запада прямо. Именно это дало повод египетскому президенту Анвару Садату назвать СССР «мнимым врагом» Запада. Скорее Совет­ский Союз имитировал медленные, неповоротливые движения огромного циркового медведя, укротитель которого прятался за кулисами, — опора на Востоке, которая старательно, в меру своей неуклюжести, перемещала в нужном направлении свой гигантский вес, чтобы держать под контролем положение в Ев­разии, не допуская ее объединения. Иначе становятся совер­шенно необъяснимыми афера Требича, германско-больше­вистская секретная антанта, создание террористического агитпропа КПГ, саботаж создания единого фронта социалистов и коммунистов к вящей выгоде Гитлера, уничтожение команд­ных кадров Красной Армии и умиротворяющие действия Ста­лина: этот последний всегда проводил политическую линию, со­гласованную с британскими геополитическими интересами. Помимо этого, большевики были всем обязаны Западу: низложением царя, устранением Распутина, политическим вакуумом после падения Керенского, получением грязных денег — немец­ких, и не только, предательством Белого движения, капиталь­ным промышленным оборудованием, гигантскими инвестиция­ми в экономику и военными технологиями.

Когда в 1923 году гиперинфляция достигла своего апогея, стал ясно виден наилучший кандидат, способный возглавить Radilalisierung. Из всех демагогов Германии Гитлер не только был самым харизматическим; он был англофилом, англофилом до безумия: для Британии это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Ни в коем случае нельзя оспаривать тот факт, что вдохновителем британских фантазий Гитлера был профессор Хаусхофер. Этот Хаусхофер и сам был достаточно таинствен­ной личностью, о которой хотелось бы знать неизмеримо боль­ше. Очевиден, правда, идиотизм утверждения о том, что Гит­лер состряпал нацистскую философию и геополитические планы в бредовом одиночестве своей захламленной спальни.

Крах на Уолл-стрит, инициированный Норманом, стал сигна­лом того, что Германия завершила свой первый неформальный пятилетний план; после этого стала ясна неизбежность назначе­ния Гитлера рейхсканцлером. Правда, Германия оказала более сильное сопротивление, чем ожидали британские правители: за все время существования Веймарской республики нацисты ни одного раза не получили на выборах больше одного голоса из трех, причем даже в самой катастрофической социальной об­становке. Но к 1933 году, под «усилившимся внешним давлени­ем», круг замкнулся.

Узор британского взаимодействия с нацистами в действи­тельности представлял собой невиданное в истории согласован­ное коллективное притворство и надувательство, постепенно обнаружившее себя в течение более десяти лет (с 1931-го по 1943 год). Но то были не блистательные импровизации, а зара­нее обдуманные действия с силами, причем силами «внешни­ми», «другими», — и опять-таки Веблен интуитивно ощутил этот зловещий крен еще в 1915 году. Британия раздувала огонь и в конце концов пожелала всесожжения — холокоста войны и евреев.

Большевики приняли на себя главный удар немецкого на­ступления и заплатили за это жизнями двадцати миллионов че­ловек, половина которых были мирными жителями. Вероятно, Тухачевский не хотел, чтобы его народ платил такую цену. Нель­зя также забывать и о том, что в конце этой игры были убиты три с половиной миллиона мирных немецких граждан.

Если верно то, что британские правители интриговали в Вер­сале с целью создания реакционного движения, питаемого ради­кализмом и склонного искать войны на Востоке; если верно то, что англо-американцы активно торговали с нацистами и предла­гали им финансовую поддержку — постоянно и непрерывно, на­чиная с займов по плану Дауэса в 1924 году и кончая солидными кредитами, проведенными через банк международного урегули­рования в Базеле в конце 1944 года (1); если верно то, что встре­ча в Кельне на вилле фон Шредера 4 января 1933 года была ре­шающей в деле назначения Гитлера канцлером; если верно то, что такая финансовая поддержка была задумана с тем чтобы сде­лать нацизм настолько сильным врагом, чтобы в войне получить от него мощный ответ и тем самым сделать победу союзников отчетливой и окончательной; если верно то, что умиротворе­ние было комедией начиная с 1931 года; если верно то, что Чер­чилль всяческими ухищрениями оттягивал открытие второго фронта в течение трех лет, ожидая, что немцы настолько глубо­ко и безнадежно увязнут в трясине, что завершающий удар со стороны Британии будет максимально безболезненным для нее; и если, наконец, верно то, что Гесс привез с собой в Британию план переселения евреев на остров Мадагаскар, ибо таково было последнее политическое решение германского правительст­ва, прежде чем оно занялось окончательным решением еврей­ского вопроса (2), — этот план, как теперь совершенно очевидно, не имел последствий; если все перечисленное верно, то по спра­ведливости прямую ответственность за инкубацию нацизма и планирование Второй мировой войны и косвенную ответст­венность за уничтожение евреев надо возложить на англо-амери­канский истеблишмент.

Ясно, что в течение последних шестидесяти лет неутомимые и наиболее доверенные имперские архивисты вкупе с легионом не менее доверенных ученых, публицистов и кинорежиссеров сделали все, что было в их силах, для того, чтобы в наиболее категорической форме опровергнуть каждое из вышеприведен­ных утверждений.

Для начала эти люди просто-напросто игнорируют писания Веблена: Кейнс считается единственным признанным «класси­ком» Версаля.

«Естественно, это преувеличение, — читаем мы в учебни­ках, — считать, будто займы по плану Дауэса привели в дейст­вие планы массивных иностранных вливаний со стороны Со­единенных Штатов...» (3); напротив, нас уверяют в том, что эти заимствования были просто одной из волн кредитов, на которых Америка рассчитывала сорвать приличный куш, и проявлением мифической «корпоративной алчности» — но ничем более.

Финансовый крах и кризис? Эти неприятности, доверитель­но сообщает нам прославленный лауреат Нобелевской премии, были не чем иным, как «продуктом случайного сочетания струк­турных факторов с ошибками монетарной политики» (4).

С другой стороны, нам говорят, что коллапс золотого обмен­ного стандарта и сюрреалистическое обесценивание фунта про­изошли вследствие «неизбежной ошибки... британцев, которые не осознали тяжести проблем, с которыми им пришлось столк­нуться и под прессом которых им пришлось работать» (5); нам говорят, что управляющий Английским банком был «периоди­чески» слишком сильно «болен» для того, чтобы сохранять по­рядок во вверенном ему запущенном учреждении, и «даже когда он был здоров, [его] отвлекали другие неотложные дела» (6). Остается только поинтересоваться, что же это были за «неотложные дела»...

Таким образом, в том, что касается Монтегю Нормана — ве­роятно, одного из величайших управляющих Центральным бан­ком, человека, проведшего четверть века во главе самого могу­щественного финансового учреждения той эпохи, — мы должны удовлетвориться тем, что он был не более чем карикатура на психопатического дядюшку Скруджа старой школы, имевшего весьма шаткие представления о современной ему динамике финансов.

Фон Шредер? Шредера вообще никто не принимает всерьез; по его поводу мы слышим: он был просто партнером, предста­вителем среднего провинциального банка...(7)

Что же касается того отвратительного шоу, известного под названием «британское умиротворение» (Гитлера), то нам гово­рят, что это была ошибочная политика «слабоумного министер­ства иностранных дел» (8), которое желало совместить «нравст­венность и выгоду» (9). Как же быть тогда с тузами партии мира, которые преднамеренно затягивали войну, чтобы выиграть вре­мя? Этот цинизм объясняют тем, что империи пришлось вести борьбу за выживание (10), когда в действительности она жерт­вовала миллионы жизней ради того, чтобы избавить себя от участия в кровавой мясорубке, которую она же сама и выковы­вала с 1919 года.

Как быть, кроме того, с вермахтом: действительно ли это бы­ла первоклассная, до зубов вооруженная армия, снабженная са­мым современным оружием? Конечно же нет, возражает «аме­риканец» Шахт: «Зарубежные исследования — некоторые из них были проведены с надлежащей точностью — германского финансирования военных расходов однозначно показали, на­сколько неадекватным было наше вооружение и насколько не­состоятельным оказалось распределение финансирования» (11). Это типичный образчик послевоенной апологетической продукции, изготовленной человеком, которого в день его шес­тидесятилетия в 1937 году еженедельный орган германской ар­мии «Militar Wochenblatt» восхвалял как деятеля, «который сде­лал возможным возрождение вермахта» (12). Тот вред, который причинил во время войны вермахт своим противникам, тоже не остался незамеченным и был зарегистрирован, невзирая на ложь, к которой прибегнул в Нюрнберге Шахт, спасая свою шкуру и выгораживая имена своих покровителей. Он прятался за следующими лживыми утверждениями: (1) нацисты пришли к власти с помощью самофинансирования; (2) армия Германии была никуда не годной, (3) гитлеровцы изнасиловали экономи­ку и (4) нацистский экономический эксперимент с самого нача­ла был в целом неудачным.

Профессиональная литература на эту тему лихорадочно ух­ватилась за шахтовскую фальшивку: про германскую армию до сих пор говорят, что она представляла собой «хаос соперничав­ших управлений», усугубленный «параноидным гитлеровским стилем руководства» (13). Создание нацистами рабочих мест описывают как «фрагментированное» и «децентрализованное» мероприятие, которое не было ничем обязано нацистскому ру­ководству, кроме «принуждения» (14). Но даже очевидный ком­ментарий по поводу крутого внезапного взлета, пережитого Германией после января 1933 года в ликвидации безработицы, росте производства и социального страхования, — именно того факта, что исключительно скорое выздоровление от страшной, порожденной нищетой болезни было целенаправленным дейст­вом, осуществленным германскими и англо-американскими фи­нансовыми элитами в сотрудничестве с гитлеровцами, — тонет в нескончаемых абсурдных дебатах относительно того, что в действительности якобы нацистский бум явился не более чем горьким плодом везения, а не обдуманного вмешательства и эф­фективного управления экономикой (15).

Естественно, истеблишменту выгодно, чтобы продолжала циркулировать старая сказка о том, что «случилась неожидан­ность во второй половине 1932 года» (16), поднялся «некий ес­тественный порыв экономического ветра», который весьма удачно надул паруса Гитлера. Эта вредоносная басня позволяет одним движением смахнуть все колючки, которые торчат из периода 1932-1933 годов, — именно зарубежное финансирова­ние нацистов, фальсифицированное назначение Гитлера рейх­сканцлером и наличие решающих сил, стоявших за резким и стремительным оживлением экономической активности в Тре­тьем рейхе.

Более того, нацистская экономика, подогретая мощной сме­сью свободного предпринимательства, призывов к коммунисти­ческому обобществлению, индустриального совершенства, ве­ликолепной структуры, удачной политики распределения, антиплутократических инвектив, виртуозного владения новы­ми технологиями, строгого регулирования, умелого управления денежными потоками и эффективного планирования, — это феномен, признать факт существования которого неудобно ни­кому — ни либералам, апологетам крупного бизнеса, ни левым доктринерам и даже ни анархистским реформаторам, сторон­никам дробления экономики, — упомянутый феномен вызывает глубокое смущение, ибо он обладает любимыми чертами каждо­го из этих течений, и лучше о нем либо вовсе не упоминать, ли­бо по возможности исказить.

Сказанное еще более справедливо в свете тех массивных инвестиций, которые были вложены в Третий рейх союзниками. Эти инвестиции делались не из циничного желания получить доход, но ради будущей реконструкции Германии под эгидой Со­единенных Штатов Америки — клубы просчитали свои дейст­вия на два хода вперед. То, что Гитлер со временем проиграет войну, было ясно — и это несмотря на отсрочку, которую нацис­ты получили благодаря такой экономической «помощи». После войны, в 1949 году, после того как Германия была разделена на два государства — восточное и западное, новой Федеративной Республике не пришлось платить репарации наличными деньга­ми: она просто отдавала союзникам натурой 4 процента произ­веденных ею товаров. Ценные бумаги немецких абсентеистов были временно секвестрированы оккупационными властями, гигантские промышленные конгломераты прошлого были раз­делены на более мелкие концерны, которые были затем ин­тегрированы в европейский Общий рынок, который путем со­здания новых клиринговых механизмов, Международного валютного фонда и плана Маршалла был накрепко привязан к рынкам сбыта американской империи. Теперь Вашингтон по­лучил Германию и Средиземноморье вместе с Римским Папой, отпущение грехов которым было куплено вложением в банк Ва­тикана миллионов долларов, ассигнованных на проамерикан­скую деятельность (17).

И как быть с холокостом? Англо-американские элиты наложи­ли вето на план Шахта конца 1938 года. В мае 1939 года Соеди­ненные Штаты — родина массы будущих музеев холокоста — про­сто отказали в убежище тысяче состоятельных евреев, которым Гитлер позволил отплыть на пароходе из Гамбурга (18). Ничего не вышло и из Мадагаскаре ко го плана, а когда эсэсовцы вторг­лись в русские леса, Черчилль, исходя из собственных, и только собственных планов и соображений, позволил им в течение трех лет решать их «задачи», предположительно зная о намере­ниях черных легионов до того, как они приступили к делу (19).

Невероятна огромна гора лжи, которую нагромоздили пред­ставители англо-американского истеблишмента для того, чтобы сохранить в глазах обществ своих стран миф о том, что Вторая мировая война была «хорошей» войной, в которой восторжест­вовала справедливость. Доказательства лживости таких утверждении находятся во множестве папок, документируя различные фазы этой интриги. Эти доказательства до сих пор остаются не­доступными для общества — как говорят, из соображений «национальной безопасности».

По сути, союзные элиты рассказали сказку. Сказку о том, что немцы всегда были возмутителями спокойствия; один раз они нарушили мир и были за это наказаны, правда, пожалуй, слиш­ком сурово. Вследствие пустяковой избыточности наказания не­весть откуда материализовалась сила Зла — сила, зло которой намного превосходила снисходительную суровость союзников. Так и получилось, что союзники, сами того не желая, породили силу Зла. Далее в сказке говорится о том, что злокозненность этой силы возросла настолько, что для ее искоренения потребо­вался жесточайший глобальный конфликт.

Это не просто безобидная небылица, это — оскорбление. И что еще хуже — с каждым днем все больше и больше людей ради своего душевного спокойствия предпочитают верить этой лжи. Дело в том, что индивиды, как писал Макиавелли в своем «классическом» руководстве по нечеловеческому поведению, «просты» и сами хотят верить в слова, произносимые законной властью. Законной властью, каковую мы считаем воплощением нашей воли, но которая в действительности есть не что иное, как высокие крепостные стены, скрывающие олигархию и ее ложь. И с тем и с другим история в конце концов сведет свои счеты.

Примечания

Часть 1

1. Robert Deacon, John Dee. Scientist, Astrologer & Secret Agent to Elizabeth I (London: Frederick Muller, 1968), pp. 92, 94.

2. Thorstein Veblen, Imperial Germany and the Industrial Revolution (London: Macmillan & Co., 1915), pp. 50-84.

3. David Fromkin, A Peace to End All Peace. The Fall of the Ottoman Empire and the Creation of the Modern Middle East (New York: Avon Books, 1989), p. 27.

4. Paul M. Kennedy, The Rise of Anglo-German Antagonism, 1860-1914 (Lon­don: Ashfield Press, 1980), pp. 41-58.

5. Michael Balfour, The Kaiser and His Times (New York: W. W. Norton & Co., 1972), pp. 54-5.

6. Paolo Giordani, Limpero coloniale tedesco (Milano: Fratelli Treves, 1915), pp. 30, 89 ff.

7. Balfour, The Kaiser.

8. Kennedy, Anglo-German Antagonism, p. 110.

9. Bernhard von Bullow, La Germania Imperiale (Prodenone: Edizioni Studio Tesi, 1994 [1914]), p. 87.

10. Veblen, Imperial Germany, pp. 231-2.

11. Muchael Sturmer, Limpero inquieto, 1866-1918 (Das ruhelose Reich, Bologna: II Mulino, 1993 [1983]), p. 326.

12. Kennedy, Anglo-German Antagonism, p. 362.

13. S. L. A. Marshall, World War I (Boston: Houghton Mifflin Company,

1992), p. 114.

14. Andreas Dorpalen, The World of General Haushofer. Geopolitics in Action

(New York: Farrar & Rinehart Inc., 1942), p. 52.

15. Ibid., pp. 194, 196, 198, 200; emphasis added.

16. Carlo Jean, Geopolitica (Bari: Laterza, 1995), pp. 29-31.

17. F. von Bernhardi, Germany and the Next War (New York: Longmans, Green & Co., 1914 [1911]), pp. 18, 25, 52, 90ff.

18. Niall Ferguson, The Pity of War (New York: Basic Books, 1999), pp. 169-73.

19. Robert L.Owen, The Russian Imperial Conspiracy [1892-1914] (New York: Albert and Charles Boni, 1927), p. vii.

20. Ibid., pp. 3, 25-6.

21. См., например, Donald Kagan, On the Origins of War, and the Preservation

of Peace (New York: Doubleday, 1995), pp. 206-12.

22. Evgheni Tarle, Breve storia d'Europa (Bologna: Editori Riuniti, 1959

[1928]) p. 354.(Вероятно, имеется в виду книга: Е.В. Тарле «Европа в эпоху империализма», 1927).

23. Sturmer, Impero inquieto, p. 440.

24. Т. H. Meyer (ed.), Light for the New Millennium. Rudolf Steiner's Association

with Helmuth von Moltke. Letters, Documents and After-Death Communications (London: Rudolf Steiner Press, 1997), p. 3.

25. Carroll Quigley, Tragedy and Hope. A History of the World in Our Time (New York: Macmillan Company, 1966), p. 100.

26. Dmitri Volkogonov, Trotsky, the Eternal Revolutionary (New York: The

Free Press 1996), p. 42. (Д. Волкогонов, «Троцкий. Политический портрет», Москва: Новости, 1994 г.).

27. Tarle, Breve storia, p. 143. (Е.В. Тарле «История...»)

28. A. S. Erusalimskij, Da Bismarck a Hitler. Limperialismo tedesco nelXXsecolo

(Roma: Editori Riuniti, 1974), p. 185. (А. С. Ерусалимский, «Герман­ский империализм: история и современность», М., 1964).

29. Greg King, The Man Who Killed Rasputin. Prince Felix Youssoupov and

Murder That Helped Bring Down the Russian Empire (New York: Citadel Press, 1995), p. 27.

30. Fromkin, Peace, p. 31.

31. Erusalimskij, Bismarck, p. 198 (Ерусалимский, «Германский империа­лизм...»).

32. Balfour, The Kaiser, p. 328.

33. Ibid., p. 203.

34. Quigley, Tragedy, pp. 226, 228.

35. Leon Degrelle, Hitler: Born at Versailles (Costa Mesa: Institute for Histori­cal Review, 1987), p. 111.

36. Erusalimskij, Bismarck, p. 255 (Ерусалимский, «Германский империа­лизм...»).

37. Quigley, Tragedy, p. 221.

38. Owen, Russian Imperial Conspiracy, p. 15.

39. Leon De Poncins, The Secret Powers Behind Revolution (San Pedro, С A:

GSG Publishers, 1996 [1929]), p. 78.

40. Degrelle, Hitler, pp. 14-15.

41. Таким эпитетом, в частности, наградили Тимоти МакВиха (челове­ка, бросившего бомбу в здание ФБР в Оклахома-Сити 19 апреля 1995 года), современного Гаврило Принципа, в публичных дискус­сиях по поводу его дела (Gore Vidal, Perpetual War for Perpetual Peace: How We Got to Be So Hated. New York: Thunder's Mouth Press, 2002, p. 121).

42. Erusalimskij, Bismarck, p. 234. (Ерусалимский, «Германский импери­ализм...»).

43. Ibid., p. 235.

44. Философ Бертран Рассел писал: «Уже несколько лет назад я заме­тил, как старательно сэр Эдвард Грей лгал, чтобы скрыть от обще­ства те методы, какими он убеждал нас поддержать Францию в слу­чае войны» (Fromkin, Peace, p. 125).

45. Tarle, Brevestoria, p. 279. (Тарле, «Европа...»).

46. Quigley, Tragedy, pp. 316-17.

47. Owen, Russian Imperial Conspiracy, p. 14.

48. Erusalimskij, Bismarck, p. 269. (Ерусалимский, «Германский импери­ализм...»).

49. Balfour, The Kaiser, p. 351.

50. Цитируется по книге: Geminello AM, DelVestremo occidente. II secolo

americano in Europa. Storie economiche (Firenze: Marco Nardi Editore, 1993), p. 75.

51. Degrelle, Hitler, p. 86.

52. Fromkin, Peace, p. 125.

53. Erusalimskij, Bismarck, pp. 255-56. (Ерусалимский, «Германский им­периализм...»).

54. Adolf Hitler, Mein Kampf (Boston: Houghton Mifflin Company, 1971

[1924-1926]), pp. 163-4.

55. Meyer, Millennium, p. 89.

56. Quigley, Tragedy, p. 230.

57. Dennis Wheatley, Red Eagle. The Story of the Russian Revolution (London:

Book Club, 1938), p. 103.

58. В. H. Liddell Hart, The Real War, 1914-1918 (Boston: Little, Brown, &

Company, 1930), p. 113.

59. Richard Pipes, A Concise History of the Russian Revolution (New York: Vintage Books, 1995), p. 77.

60. John Maynard, Russia in Flux (New York: Macmillan Company, 1948),

p. 173.

61. King, Rasputin, pp. 148-62.

62. R. H. Bruce Lockart, British Agent (London: G. P. Putnam & Sons,

1933), p. 161.

63. При валовом национальном продукте, равном 20 миллиардам руб­лей в 1913 году (Paul Gregory, Russian National Income (1885-1913) (Cambridge: Cambridge University Press, 1982), p. 56) и при курсе 17,3 рубля за один фунт стерлингов в 1917 году (Angiolo Forzoni, Rublo. Storia civile e monetaria della Russia da Ivan a Stalin (Roma: Valerio Levi Editore, 1991), p. 226). Британия в то время была должна Со­единенным Штатам 497 миллионов фунтов стерлингов (AM, Occidente, p. 75).

64. Alvi, Occidente, p. 75.

65. Pietro Zveteremich, II grande Parvus (Milano: Garzanti, 1988), p. 195.

66. Alvi, Occidente, pp. 77ff.

67. Degrelle, Hitler, p. 271.

68. Henri Vibert, Fronte a Vlnghilterra (Firenze: Beltrami Editore, 1936),

p. 111.

69. Z. A. B. Zemanand W. B. Scharlan, The Merchant of Revolution. The Life of

Alexander Israel Helphand (Parvus), 1867-1924 (London: Oxford University Press, 1965), p. 151.

70. Ibid., p. 152.

71. Ibid., pp. 182, 199.

72. Pipes, Concise History, p. 122.

73. Alvi, Occidente, p. 79.

74. Leon Trotsky, The Russian Revolution. The Overthrow of Tzarism & the

Triumph of the Soviets (New York: Doubleday Anchor Books, 1959 [1930]), pp. 131-47. (Л.Троцкий, «Историческое подготовление Октября. Часть I. От февраля до октября»).

75. Ibid., р. 84.

76. Zveteremich, Parvus, p. 249.

77. Anthony С. Sutton, Wall Street and the Bolshevik Revolution (New

Rochelle, NY: Arlington House Publishers, 1981), pp. 25-8.

78. N. Gordon-Levin Jr., Woodrow Wilson and World Politics. America's Response

to War and Revolution (Oxford: Oxford University Press, 1968), p. 60.

79. Alfred Doblin, Karl & Rosa (New York: Fromm International Publi­shing Corporation, 1983 [1950]), p. 50.

80. Sutton, Bolshevik Revolution, pp. 72, 82.

81. Maynard, Russia, p. 190.

82. Pipes, Concise History, p. 120.

83. Maynard, Russia, p. 195.

84. Quigley Tragedy, p. 250.

85. «"Лузитания" была британским торговым судном... имевшим на борту груз 2.400 ящиков с винтовочными патронами и 1250 ящи­ков с шрапнельными снарядами. Капитан имел приказ при встре­че атаковать немецкие подводные лодки. Погибли 785 из 1257 пас­сажиров, включая 128 из 197 американцев. Тяжесть потерь была усугублена неверными действиями капитана, так же как и таинст­венным "вторым взрывом", прогремевшим после удара немецкой торпеды. Судно, считавшееся "непотопляемым", затонуло в тече­ние восемнадцати минут. Капитан шел курсом, который был запре­щен ему приказом; кроме того, он шел с малой скоростью; на бор­ту был неопытный экипаж; иллюминаторы были открыты; спасательные шлюпки не были подготовлены; учения по спуску на воду шлюпок не проводились...» (Quigley, Tragedy, pp. 250-1)

86. Degrelle, Hitler, p. 267.

87. Tarle, Brevestoria, p. 362. (Тарле, «Европа...»).

88. Liddell Hart, Real War, p. 386.

89. Quigley, Tragedy, pp. 249-50.

90. Edward House, The Intimate Papers of Colonel House, Arranged as a

Narrative by Charles Seymour (Boston: Houghton Mifflin Company, 1926), p. 60.

91. Thorstein Veblen, 'Dementia Pracox'; in Thorstein Veblen, Essays in Our

Changing Order (New York: Augustus M. Kelley, 1964 [1922]), p. 424.

92. Thorstein Veblen, An Inquiry into the Nature of Peace and the Terms of Its

Perpetuation (New Brunswick: Transaction Books, 1998 [1917]), p. 38.

93. Veblen, 'Dementia1; p. 434.

94. Degrelle, Hitler, p. 244.

95. Carroll Quigley, The Anglo-American Establishment. From Rhodes to Cliveden

(San Pedro, CA: GSGS & Associates Publishers, 1981), pp. 10, 130, 131.

96. Fromkin, Peace, p. 271.

97. Ibid., pp. 281-2. Пять лет спустя, заняв пост министра колоний,

Черчилль повторил: «Еврейское государство под протекторатом Британской Короны... будет особенно хорошо гармонировать с высшими интересами Британской империи» (ibid. р. 519).

98. Fiomkin, Peace, p. 217.

99. Ibid., pp. 217, 312.

100. Quigley, Tragedy, p. 236.

Часть 2

1. Christopher Marlowe, The Tragedy of Doctor Faustus (New York: Washington Square Press, 1959 [1588]), pp. 26-7.

2. Volker Berghahn, Imperial Germany, 1871-1914 (Providence, RI: Berghahn Press, 1994), p. 336.

3. Sebastian Haffner, The Failure of a Revolution. Germany 1918-1919 (Chicago: Banner Press, 1986 [1969]), p. 16.

4. D. Authier and J. Barriot, La sinistra comunista in Germania (Milano: La Salamandra, 1981 [1976]), p. 40.

5. Thorstein Veblen, The Theory of the Leisure Class (New York: Penguin Books, 1979 [1899]), p. 198.

6. Ibid, p. 204.

7. Thorstein Veblen, The Vested Interests and the Common Man (The Modem Point of View and the New Order) (New York: B. W. Huebsch, Inc., 1919), p. 165.

8. Thorstein Veblen, 'The Economics of Karl Marx Il\ in Thorstein Veblen, The Place of Science in Modern Civilization (New York: Capricorn Books, 1969 [1907]), pp. 453-4.

9. Haffner, Failure, p. 16.

10. Ibid., p. 28.

11. Ibid., p. 57.

12. Bernhard von Bulow, 'Revolution in Berlin', in A. Kaes, M.Jay and

E. Dimendberg (eds), The Weimar Republic Sourcebook (Berkeley: University of California Press, 1994), pp. 56-7.

13. Morgan Philips Price, Dispatches from the Weimar Republic. Versailles and

German Fascism (London: Pluto Press, 1999 [1919-29]), p. 23.

14. Ernst Toller,/was a German. The Autobiography of Ernst Toller (New-York: William Morrow and Company, 1934), pp. 141-2.

15. Klaus Epstein, Matthias Erzberger and the Dilemma of German Democracy

(Princeton: Princeton University Press, 1959), pp. 274-82.

16. Adolf Hitler, Mein Kampf (Boston: Houghton Mifflin Company, 1971

[1925]), pp. 204-6.

17. George F. Kennan, Russia and the West under Lenin and Stalin (Boston: Little, Brown & Co., 1960), p. 155.

18. Tacitus, Agricola, Germania, Dialogus (Cambridge, MA: Harvard University Press, Loeb Classical Library, 1992 [98 AD]), p. 152.

19. Kennan, Russia, p. 158.

20. Ernst Jiinger, Tire' (1922), in Kaes et al., Weimar Sourcebook, p. 19.

21. Ernst Von Salomon, Iproscritti (Die Gedchteten) (Parma: Edizioni all'in-

segna del veltro, 1979 [1930]), p. 49.

22. Ibid., pp. 36-40, 86.

23. Haffner, Failure, p. 161.

24. Freya Eisner, Kurt Eisner: die Politik des libertaren Sozialismus

(Frankfurt am Main: Suhrkamp Verlag, 1979), p. 110.

/ ♦ / 1

25. I. Benoist-Mechin, Histoire de Farmee allemande (Paris: Editions Albin Michel, 1966), Vol. 1, p. 270.

26. Rudolf Von Sebottendorff, Prima che Hitler venisse. Storia della Societd

Thule Bevor Hitler kam) (Torino: Edizioni Delta-Arktos, 1987 [1933]), pp. 73-143.

27. Eugene Lunn, Prophet of Community. The Romantic Socialism of Gustav

Landauer (Berkeley: University of California Press, 1973), p. 331. Густав Ландауэр проводил свои реформы, будучи уполномоченным по просвещению и народному образованию. Сильвио Гезелль, быв­ший бизнесмен, ставший гуру анархистов и реформатором денеж­ного обращения и назначенный Мюнхенским советом министром финансов, получил возможность провести в жизнь свои предложе­ния и начал печатать деньги (бумажные сертификаты с определен­ным сроком годности). (Silvio Gesell, The Natural Economic Order (San Antonio: Free-Economy Publishing Co., 1920, pp. 130 ff.).

28. Kennan, Russia, p. 160.

29. Walt Whitman, Leaves of Grass (New York: Penguin Books, 1986

[1855]), p. 42.

30. Von Sebottendorff, Hitler, pp. 121ff.

31. Ian Kershaw, Hitler: 1889-1936: Hubris (New York: W. W. Norton & Co.,

1998), p. 120.

«

32. Douglas Reed, Nemesi? La storia di Otto Strasser (Roma: Edizioni delle

catacombe, 1944), p. 55.

33. Kershaw, Hubris, p. 126.

34. Joachim Fest, Hitler (New York: Vintage Books, 1975 [1973]), p. 118.

35. Kershaw, Hubris, p. 140.

36. Benoist-Mechin, Armee allemande, Vol. 2, pp. 225-6.

37. Gustav Meyrink, The Golem (Sawtry, Cambs: Dedalus, 1995 [1915]), p. 59.

38. Jean-Michel Angebert, The Occult and the Reich. The Mystical Origins of

Nazism and the Search for the Holy Grail (New York: Macmillan Publishing, 1974 [1971]), p. 165.

39. Fest, Hitler, p. 116, and Rene Alleau, Hitler et les societes secretes.

^ 1 9

Enquete sur les sources occultes du nazisme (Paris: Editions Bernard Grasset, 1969), p. 139.

40. Nicholas Goodrick-Clarke, The Occult Roots of Nazism. Secret Aryan Cults

and Their Influence on Nazi Ideology (New York: New York University Press, 1985)| p. 151.

41. Werner Gerson, Le Nazisme societe secrete (Paris: J'ai lu, 1969),

pp. 176-7.

42. Ernst Jiinger, Das abenteurlicfie Herz. Figuren und Capriccios (Hamburg:

Hanseatische Verlaganstalt, 1938), pp. 75-6.

43. Kershaw, Hubris, p. 155.

44. Jiinger, Herz, p. 66.

45. Dietrich Eckart, 'Jewishness In and Around Us: Fundamental

Reflections', in B. Miller Lane and L. Rupp (eds), Nazi Ideology Before 1933. A Documentation (Austin: University of Texas Press, 1978 [1919]), pp. 23-5.

46. Von Sebottendorff, Hitler, p. 55.

47. Ibid., p. 208.

48. Goodrick-Clarke, Occult Roots, p. 152.

49. Ernst Jiinger, On the Marble Cliffs (Norfolk, CT: New Directions, 1947

[1939]), p. 28.

50. N. Gordon-Levin Jr., Woodmw Wilson and World Politics. America's Response

to War and Revolution (Oxford: Oxford University Press, 1968), pp. 91-5.

51. Ibid., p. 219.

52. Angiolo Forzoni, Rublo. Storia civile e monetaria delle Russia da Ivan a

Stalin (Roma: Valerio Levi Editore, 1991), p. 342.

53. Richard Pipes, A Concise History of the Russian Revolution (New York:

Vintage Books, 1995), p. 235.

54. Gordon-Levin, Woodmw Wilson, pp. 78-80.

55. Peter Fleming, The Fate of Admiral Kolchak (New York: Harcourt, Brace

& World, Inc., 1963), p. 49.

56. Ibid., p. 51.

57. George Stewart, The White Armies of Russia: A Chronicle of Counter-

Revolution and Allied Intervention (New York: Macmillan Company, 1933), pp. 83-91.

58. Pipes, Concise History, p. 92.

59. Stewart, White Armies, pp. 137-8.

60. Kennan, Russia, p. 108.

61. Stewart, White Armies, pp. 135-6.

62. В Сибирь Британия, Франция и Италия отправили 1400, 1400 и 1200 солдат, соответственно, (ibid., р. 226).

63. Jonathan Smele, Civil War in Siberia. The Anti-Bolshevik Government of

Admiral Kolchak, 1918-1920 (Cambridge: Cambridge University Press, 1996), pp. 72, 97-9, 418.

64. Stewart, White Armies, p. 153.

65. Richard Luckett, The White Generals. An Account of tfie White Movement in

Russia and the Russian Civil War (New York: Viking Press, 1971), p. 231.

66. Pipes, Concise History, p. 235.

67. «Не должно быть никаких попыток покорить большевистскую Рос­сию силой оружия... Не надо использовать антибольшевистские ар­мии для реставрации старого царского режима... [и] возложения на крестьян старых феодальных повинностей [!], в условиях кото­рых они владели землей...» (Lloyd George, quoted in ibid., p. 250).

68. Carroll Quigley, Tragedy and Hope. A History of the World in Our Time (New

York: Macmillan Company, 1966), p. 261.

69. Наибольших успехов в борьбе с Советами Белое движение доби­лось в сентябре 1919 года.

70. Stewart, White Armies, p. 166.

71. Pipes, Concise History, p. 252.

72. Leon Degrelle, Hitler: Born at Versailles (Cosla Mesa; Institute lor

Historical Review, 1987), p. 430.

73. Stewart, White Armies, p. 173.

74. Luckett, White Generals, p. 257.

75. Stewart, White Armies, p. 162.

76. Gordon-Levin, Woodrow Wilson, p. 224.

77. Geminello Alvi, DeVestremo occidente. II secoh americano in Europa. Storie

economiche (Firenze: Marco Nardi Editore, 1993), p. 158.

78. Smele, Civil War, pp. 419-20.

79. Luckett, White Generals, p. 226.

80. Stewart, White Armies, p. 296.

81. Ibid., p. 286.

82. Ibid., p. 314.

83. Smele, Civil War, p. 201.'

84. Niall Ferguson, The Pity of War (New York: Basic Books, 1999), p. 337.

85. Margaret Macmillan, Paris 1919. Six Months that Changed the World (New York: Random House, 2002), p. 222.

86. Stewart, White Armies, p. 243.

87. Forzoni, Rublo, p. 342.

88. Fleming, Kolchak, p. 71.

89. Как это, например, делал Анвар Садат, заместитель Насера, позже ставший президентом Египта, говоря так об СССР всякий раз, ког­да в геополитическом анализе упоминали мнимую враждебность России (John К. Cooley, Unholy Wars. Afghanistan, America and Interna­tional Terrorism (London: Pluto Press, 2000), p. 33).

90. Gordon-Levin, Woodmw Wilson, p. 231.

91. Ibid., p. 230.

92. Pipes, Concise Histoiy, p. 250.

93. Ibid., p. 270.

94. Ibid., p. 250.

95. R. H. Bruce Lockart, British Agent (London: G. P. Putnam & Sons,

1933), p. 222.

96. Anthony Sutton, Wall Street and the Bolshevik Revolution (New Rochelle,

NY: Arlington House Publishers, 1981), p. 158.

97. Edward Jay Epstein, Dossier: The Secret Story of Armand Hammer (New

York: Random House, 1996), pp. 45-85.

98. Giovanni Preziosi, Giudaismo, bolscevismo, plutocrazia e massoneria

(Torino: Ainoldo Mondadori, 1941), p. 127.

99. Kennan, Russia, p. 113.

100. Ibid., pp. 117-18.

101. John Maynard Keynes, The Economic Consequences of the Peace (New

York: Penguin Books, 1995 [19201), p. 153.

102. Ibid., p. 165.

103. Macmillan, Paris 1919, p. 181.

104. Ibid., p. 192.

105. Charles L. Mee Jr., The End of Order, Versailles 1919 (New York:

E. P. Dutton, 1980), pp. 209-210.

106. Quigley, Tragedy, p. 272.

107. Ibid.

108. Macmillan, Paris 1919, p. 466.

109. Ibid., p. 472.

110. Epstein, Erzberger, p. 323.

111. Quigley, Tragedy, p. 277.

112. Bernhard von Billow, Ij> memorie del Principe di Billow. Volume HI 1901-

1920 (Milano: Ainoldo Mondadori, 1931), p. 322.

113. Один миллион немцев остался в Польше, три миллиона в Чехо-

словакии, по полмиллиона в Венгрии и Югославии и 700 тысяч

в Румынии (Quigley, Tragedy, p. 280).

114. Hans Mommsen, The Rise & Fall of the Weimar Democracy (Chapel Hill:

University of North Carolina Press, 1989), p. 110.

115. Mee, End of Order, p. 222.

116. Keynes, Economic Consequences, p. 146.

117. Erich Eyck, Storia delta repubblica di Weimar, 1918-1933 (Geschichte der

weimarer Republik) (Torino: Giulio Einaudi Editore, 1966 [1956]), p. 131.

118. Keynes, Economic Consequences, p. 200.

119. Mee, End of Order, p. 256.

120. Keynes, Economic Consequences, pp. 289-90, 294.

121. Ibid., pp. 296-7.

122. AM, Occidente, p. 141.

123. Keynes, Economic Consequences, pp. 269.

124. Graham Hutton, Is it Peace? (New York: Macmillan Company, 1937),

pp. 73-4.

125. Hamilton Armstrong, Peace and Counterpeace. From Wilson to Hitler (New

York: Harper & Row Publishers, 1971), p. 98.

126. Thorstein Veblen, Imperial Germany and the Industrial Revolution

(London: Macmillan 8c Co., 1915), p. 69.

127. E. W. Jorgensen and H. I. Jorgensen, Thorstein Veblen. Victorian

Firebrand (Armonk, NY: M. E. Sharpe, 1999), p. 149.

128. Thorstein Veblen, The Nature of Peace and the Terms of its Perpetuation

(New Brunswick: Transaction Books, 1998 [1917]) p. 277.

129. Veblen, Imperial Germany, pp. 54-5.

130. Ibid., p. 58, emphasis added.

131. Jorgensen and Jorgensen, Thorstein Veblen, p. 150.

132. Veblen, Nature of Peace, p. 142.

133. Ibid., p. 150.

134. Ibid., p. 270.

135. Ibid., p. 280

136. Ibid., p. 295.

137. Thorstein Veblen, The Engineers and the Price System (New York:

Harcourt, Brace & World, Inc., 1963 [1921]).

138. Thorstein Veblen, 'Bolshevism is a Menace — to Whom?' (1919), in

Thorstein Veblen, Essays in Our Changing Order (New York: Augustus M. Kelley, 1964), p. 400.

139. Thorstein Veblen, 'The Economic Consequences of the Peace*

(1920), in Veblen, Essays, pp. 462-3; emphasis added.

140. Ibid., p. 466.

141. Ibid., p. 468; emphasis added.

142. Ibid., p. 469; emphasis added.

143. Ibid.

144. Ibid., p. 470.

145. Quigley, Tragedy, p. 312.

146. Veblen, 'Economic Consequences', p. 470.

147. Gerald Feldman, The Great Disorder. Politics, Economics and Society in the

German Inflation, 1914-1924 (Oxford: Oxford University Press, 1997), p. 148.

Часть 3

1. Friedrich Holderlin, Hyperion, Empedokles (Weimar: Erich Liechenstein Verlag, 1922 [1799]), p. 207.

2. Friedrich Holderlin, Hymns and Fragments (trans. Richard Siebuhr) (Princeton: Princeton University Press, 1984 [1801-06]), pp. 61-3.

3. Carroll Quigley, Tragedy and Hope. A History of the World in Our Time (New York: Macmillan Company, 1966), p. 418.

4. Peter Gay, Weimar Culture. The Insider as Outsider (New York: W. W. Norton & Company, 2001), pp. 1-2.

/ / *

5. I. Benoist-Mechin, Histoire de l'armee allemande, (Paris: Editions Albin Michel, 1966) Vol. 3, p. 105.

6. Harry Kessler, Rathenau (Bologna: II Mulino, 1995 [1928]), p. 314.

7. George Kennan, Russia and the West under Lenin and Stalin (Boston: Little, Brown 8c Co., 1960), p. 203.

8. Quigley, Tragedy, p. 422.

9. Arthur Moeller van den Bruck, II Terzo Reich (Das dritte Reich) (Roma: Edizioni Settimo Sigillo, 2000 [1923]), p. 152.

10. D.J. Goodspeed, Ludendorff. Soldier, Dictator, Revolutionary (London: Rupert Hart-Davis, 1966), pp. 223-4.

11. Paul von Hindenburg, The Stab in the Back', in A. Kaes, M.Jay and E. Dimendberg (eds), The Weimar Republic Sourcebook (Berkeley: University of California Press, 1994), p. 15.

12. Klaus Epstein, Matthias Erzberger and the Dilemma of German Democracy

(Princeton: Princeton University Press, 1959), p. 54.

13. Ibid., p. 323.

14. F. W. Henning, Das industrialisierte Deutschland 1914 bis 1972

(Paderborn: Ferdinand Schoningh, 1974), pp. 42-3.

15. Matthias Erzberger, Reden zu Neuordnung des deutschen Finanzwesens

(Berlin: Verlag von Reimar Hobbing, 1919), pp. 4-6.

16. Ludwig Holtfrerich, Einflazione tedesca 1914-1923 (Die deutsche Inflation) (Bari: Laterza, 1989 [1980]), p. 280.

17. Epstein, Erzberger, pp. 336-43.

18. Costantino Bresciani-Turroni, The Economics of Inflation (New York: Augustus M. Kelley Publishers, 1968 [1931]), p. 55.

19. Ibid., pp. 357-9.

20. Johannes Erger, Der Kapp-Luttwitz Putsch. Bin Beitrag zur deutschen

Innenpolitik. (Dusseldorf: Droste Verlag, 1967), p. 77.

21. Ibid., p. 78.

22. Epstein, Erzberger, p. 342.

23. Erich Eyck, Storia delta repubblica di Weimar, 1918-1933 (Geschichte der

Weimarer Republik) (Torino: Giulo Einaudi Editore, 1966 [1956]), p. 152.

24. Epstein, Erzberger, p. 367.

25. Ernst Troeltsch, La democrazia improvvisata, la Germania dal 1918 al 1922

(Napoli: Guida Editori, 1977 [1924]), p. 111.

26. Arthur Rosenberg, Storia della repubblica tedesca (Deutsche

Republik) (Roma: Edizioni Leonardo, 1945 [1934]), pp. 99-100.

27. Edward Hallett Carr, The Bolshevik Revolution 1917-1923, Vol. 3

(London: Macmillan 8c Co. Ltd., 1953), p. 310.

28. Eyck, Weimar, p. 150.

29. Morgan Philips Price, Dispatches from the Weimar Republic. Versailles

and German Fascism (London: Pluto Press, 1999 [1919-29]), p. 66.

30. Erger, Kapp-Luttwitz Putsch, p. 41.

31. Ibid., p. 42.

32. Erwin Konnemann, 'Kapp-Putsch gegen die weimarer Republik. Ein

Spiel mit den Roten und den weissen Russen ', in Der Tagesspiel (March 14, 2000), p. 2.

33. E.J. Feuchtwanger, From Weimar to Hitler. Germany, 1918-1933 (New

York: St. Martin's Press, 1995), p. 73.

34. Konnemann, 'Kapp-Putsch', p. 2.

35. Bernard Wasserstein, The Secret Lives of Trebitsch-Lincoln (New York:

Penguin Books, 1988), chapters 1-8.

36. Ibid.

37. Werner Gerson, Le Nazisme socie'te secrete (Paris: J'ai lu), p. 278.

Donald McCormick, The Mask of Merlin. A Critical Study of David Lloyd George (London: Macdonald, 1963), p. 75.

39. Ibid., p. 80.

40. Wasserstein, The Secret Lives, p. 343.

41. Maurice Laporte, Bouddha contre rintelligence Service (Paris: Alexis

Redier Editeur, 1933), p. 82.

42. Imre GyomaT, Trebitsch-Lincoln. Le plus grand aventurier du siecle

(Paris: Les Editions de France, 1939), p. 100.

43. Wasserstein, The Secret Lives, p. 148.

44. Laporte, Bouddha, p. 82.

45. Felix Gross, / Knew Those Spies (London: Hurst 8c Blackett, 1940),

pp. 81-2.

46. Wasserstein, The Secret Lives, pp. 155, 166.

47. David Lampe and Lazlo Szenasi, The Self-made Villain. A Biography of

I. T Trebitsch-Lincoln (London: Cassell, 1961), p. 110.

48. Wasserstein, The Secret Lives, p. 336.

49. Sidney T. Felstead, German Spies at Bay. Being an Actual Record of the

German Espionage in Great Britain during the Years 1914-1918 (Compiled from Official Sources) (London: Hutchinson 8c Co., 1920), p. 61.

50. Wasserstein, The Secret Lives, p. 166, and GyomaT, Trebitsch,

pp. 150-151.

51. Louis Dupeux, National-Bolclievisme en Allemagne, sous la Republique de

Weimar (1919-1933) (Paris: Librairie Honore Champion, 1974), p. 147.

52. Ibid., p. 148.

53. Erger, Kapp-Luttwitz Putsch, p. 105.

54. Konemann, 1 Kapp-Putscti, p. 5.

55. Benoist-Mechin, Armee allemande, Vol. 2, pp. 79-81.

56. Konnemann, Kapp-Putsch', p. 6.

57. John Wheeler-Bennett, The Nemesis of Power. The German Army in Politics

1918-1945 (London: Macmillan 8c Co., 1961), p. 73.

58. Alex De Jonge, The Weimar Chronicle. Prelude to Hitler (New York: Meri­dian Books, 1978), p. 64.

59. Benoist-Mechin, Armee allemande, Vol. 2, p. 96.

60. Wheeler-Bennett, Nemesis of Power, p. 76.

61. Anton Golecki (ed.), DasKabinett Bauer (21 Juni 1919bis 27Marz 1920).

Akten der Reichkanzlei weimarer Republik (Boppard am Rhein: Harald Boldt Verlag, 1980), p. 687.

62. Heinrich August Winkler, La repubblica di Weimar, 1918-1933: storia della

prima repubblica tedesca (Roma: Donzelli Editore, 1998 [1993]), p. 135

63. Carr, Bolshevik Revolution, p. 172.

64. Hagen Schulze, La repubblica di Weimar, la Germania dal 1918 al 1933

(Weimar, Deutschland 1918-1933) (Bologna: II Mulino, 1993 [1983]), pp. 262-3.

65. Wasserstein, The Secret Lives, p. 185.

66. Ian Kershaw, Hitler: 1889-1936: Hubris (New York: W. W. Norton & Co.,

1998), p. 153.

67. Gerson, Nazisme, p. 84.

68. Wasserstein, The Secret Lives, p. 186.

69. Ibid., p. 189.

70. Feuchtwanger, From Weimar to Hitler, p. 77.

71. Rosenberg, Republica tedesca, p. 117.

72. L. Riddell, Intimate Diary of the Peace Conference and After, 1918-1923

(New York: Reynal & Hitchcock, 1934), p. 177.

73. Lampe and Szenasi, Self-made Villain, p. 139.

74. Gerson, Nazisme, p. 83.

75. Dupeux, National-Bokhevisme, p. 129.

76. Benito Mussolini, Opera omnia, Vol. XIV (1919-1920) (Firenze: La Fenice,

1954), pp. 374-5.

77. Dupeux, National-Bokhevisme, p. 150.

78. Wasserstein, The Secret Lives, p. 182.

79. Sigrid Schultz, Germany Will Try It Again (New York: Reynal & Hitch­cock, 1944), pp. 58-9.

80. Carr, Bolshevik Revolution, p. 160.

81. Dupeux, National-Bokhevisme, p. 149.

82. Wasserstein, T he Secret Lives, p. 191.

83. Ibid., p. 183.

84. David Stafford, Churchill and the Secret Service (New York: Overlook Press,

1999), p. 24.

85. Riddel, Intimate Diary, p. 177.

86. Dupeux, National-Bokhevisme, p. 168.

87. Ibid., p. 157.

88. Lampe and Szenasi, Self-made Villain, p. 148.

89. Ibid., p. 166, and Wasserstein, The Secret Lives, p. 324.

90. Kershaw, Hubris, p. 140.

91. Epstein, Erzberger, p. 387.

92. Quigley, Tragedy, p. 305.

93. Gerald Feldman, The Great Disorder. Politics, Economics and Society in the

German Inflation, 1914-1924 (Oxford: Oxford University Press, 1997), p. 400.

94. Geminello Alvi, DelVrestremo occidente. Ilsecolo americano in Europa. Storie

economiche (Firenze: Marco Nardi Editore, 1993), p. 177.

95. Quigley, Tragedy, p. 306.

96. Holtfrerich, Inflation, p. 128.

97. Feldman, Great Disorder, p. 449.

98. Alvi, Occidente, p. 175.

99. Feldman, Great Disorder, p. 333.

100. Robert Musil, The Man Without Qualities (Der Mann ohne Eigenschaften)

(New York: Vintage boob, 1995 [1930-52]), p. 206.

101. Feldman, Great Disorder, p. 345.

102. Kessler, Rathenau, p. 275.

103. Benoist-Mechin, Armee allemande, Vol. 2, p. 208.

104. Musil, Man Without Qualities, p. 203.

105. Quigley, Tragedy, pp. 231, 235, and Kessler, Rathenau, p. 169.

106. Walther Rathenau, In Days to Come (Von kommenden Dingen) (London:

George Allen & Unwin, 1921 [1917]), p. 158.

107. Kennan, Russia, p. 212.

108. Ibid., p. 213.

109. Ibid., p. 219.

110. Kessler, Rathenau, p. 303.

111. Ibid., pp. 280, 305, 306.

112. Von Salomon, Die Geachteten, p. 234.

113. Ibid., 176.

114. Ibid., p. 242.

115. Benoist-Mechin, Armee allemande, Vol. 2, p. 214.

116. Ibid., p. 217.

117. Von Salomon, Die Geachteten, p. 249.

118. Richard Hanser, Putsch! (New York: Pyramid Books, 1970), p. 256.

119. Ibid., p. 257.

120. Ernst von Salomon, The Answers of Ernst von Salomon. The 131 Questions

in the Allied Military Government. Eragebogen1 (London: Putnam, 1954 [1951]), p. 56.

121. Hanser, Putsch!, p. 259.

122. Hebert Helbig, Die Trtiger der Rap alio Vertrag (Gottingen: Vandenhoeck

& Ruprecht, 1958), p. 123.

123. Carr, Bolshevik Revolution, pp. 310-11.

124. Cecil F. Melville, The Russian Face of Germany (London: Wishart & Co.,

1932), pp. 86-97, and Hans W. Gatzke, 'Russo-German Military Collaboration During the Weimar Republic', in H. W. Gatzke (ed.), European Diplomacy Between Two Wars, 1919-1933 (Chicago: Quadrangle Books, 1972), pp. 50-4.

125. Walther Goerlitz, History of the German General Staff 1657-1945 (New

York: Frederick A. Praeger Publishers, 1962), pp. 231-3.

126. Quigley, Tragedy, p. 425.

127. Stephanie Salzmann, Great Britain, Germany and the Soviet Union. Rapallo

and After, 1922-1934 (Woodbridge, Suffolk: Boydell Press, 2003), p. 21.

128. Gatzke, 'Russo-German Military Collaboration', p. 59.

129. Rosenberg, Republica tedesca, p. 126.

130. Benoit-Mechin, Armee allemande, Vol. 2, p. 205, and Andre Fourgeaud,

La depreciation et la revalorisation du Mark allemand, et les enseignements de I'experience monetarire allemande (Paris: Payot, 1926), p. 11.

131. Max Hermant, Les paradoxes economiques de VAllemagne moderne

1918-1931 (Paris: Librarie Armand Collin, 1931), pp. 31-3.

132. Holtfrerich, Inflation, p. 14.

133. Ibid., p. 149.

134. Quigley, Tragedy, p. 307.

135. Rosenberg, Republica tedesca, p. 152.

136. Bresciani-Turroni, Inflation, p. 329.

137. Rosenberg, Republica tedesca, p. 155.

138. Fritz K. Ringer, The German Inflation of 1923 (New York: Oxford

University Press, 1969), p. 94; emphasis added.

139. Viscount DAbernon, The Diary of an Ambassador (New York: Double-day, Doran 8c Company Inc., 1929), p. 329; emphasis added.

140. Holtfrerich, Inflation, p. 132.

141. F. D. Graham, Exchange, Prices and Production in Hyper-Inflation

Germany, 1920-1923 (Princeton: Princeton University Press, 1930), pp. 52ff.

142. Fourgeaud, Depreciation, pp. 93-4.

143. Germany's GDP in 1923, in terms of 1913 prices, was 34,9 billion

marks; $2 billion correspond, at the rate of 4,2 marks per dollar, to approximately 9 billion marks, that is, 25 percent of 1923 GDP.

144. Fourgeaud, Depreciation, pp. 94-6.

145. Jan Van Zanden, The Economic History of the Netherlands, 1914-1995

(London: Routledge, 1997), pp. 102-4.

146. Ibid., p. 118.

147. Bresciani-Turroni, Inflation, p. 58.

148. Fourgeaud, Depreciation, p. 13.

149. Alvi, Occidente, p. 181, and Hermant, Paradoxes, pp. 54-5.

150. Holtfrerich, Inflation, pp. 290-5.

151. Hermann Jacques, Allemagne, societe a responsabilitee limitee (Paris:

Editions de la revue mondiale, 1932), pp. 118, 141.

152. Riddell, Intimate Diary, p. 40.

153. Причины уничтожения германских финансов можно уяснить ис­ходя из следующих статистических данных:

Таб л и ца

Инфляционное расплавление германской валюты

Год

Возмещение

Проценты

Обслуживание

Расходы

Рост

фундирован-

по государ-

процентов +

государства

объема

ного долга

ственному

выплаты

учетных

(Брешиани-

(Грэхем)

долгу

по долгам

векселей

Туррони)

(Хеннинг)

(Хеннинг)

1919

—

10,4

10,4

54,9

31,2

1920

10,8

36,2

47,0

145,3

66,4

1921

20,0

30,0

50,0

298,8

94,3

1922

23,0

33,0

56,0

327,9

1247,9

Все цифры приведены в миллиардах марок по текущему курсу того времени. Данные в первой колонке получены умножением величины стоимости золотых марок (Graham, Hyper-Inflation, pp. 40-1, Table IV) на среднегодовой обменный курс золотой марки, выраженный в бу­мажных марках (Bresciani-Turroni, Inflation, p. 441). В 1922 году было возмещено дополнительных 23 миллиарда марок отсроченного долга, но к этому времени инфляция превратила этот последний взнос в ни­что. Итак, за период с 1920 по 1922 год 50 процентов Kriegsan lei he бы­ли превращены в наличные деньги. Цифры во второй и четвертой ко­лонках взяты из двух наборов данных, приведенных Хеннингом (Industrialisierte Deutschland, pp. 59-60), в то время как суммарное изме­нение стоимости государственных учетных векселей, заимствованное из работы Брешиани-Туррони (Inflation, pp. 439-40), воспроизведено в пятой колонке. Данные в третьей колонке представляют собой сум­мы данных первой и второй колонок. После 1922 года частный сектор, который до тех пор поглощал приблизительно половину каждого вы­пуска государственных облигаций, начал вообще избегать правитель­ственных ценных бумаг, предоставив рейхсбанку одному нести бремя ответственности за векселя и ценные бумаги государства, за которые en masse — расплачивалась экономика, то есть, народное хозяйство (Graham, Hyper-Inflation, pp. 60-1, и Fourgeaud, Depreciation, p. 118). В 1923 году сокращение объема ценных бумаг государства стало опре­деляющей чертой инфляции, и к 1923 году погашение ценных бумаг наличными деньгами превзошло объем их дисконтирования и оконча­тельно уничтожило германскую марку. Таким образом, сумма процента и возмещенного долга (то есть выплата наличных денег по военному займу) за период между 1919 и 1920 годами (то есть 57,4 миллиарда ма­рок — сумма данных в двух первых строках колонки 3) достигла почти 30 процентов (28,7) всех расходов государства за этот период (сумма данных в первых двух строках колонки 4) и соответствовала почти 60 процен­там (58,8) общего количества созданных за этот период денег (то есть, дис­контированные Рейхсбанком ценные бумаги: 97,6 миллиарда марок: сумма данных первых двух строк колонки 5, учитывая, что никакая часть этого долга не могла быть покрыта за счет налогов).

154. Marcel Mauss, Ecrits politiques (Paris: Librairie Artheme Fayard, 1997

[1924]), p. 665.

155. Adolf Hitler, Hitler's Secret Conversations 1941-1944 (New York: Farrar,

Straus & Young, 1953), p. 54.

156. Holtfrerich, Inflation, p. 155.

157. Quigley, Tragedy, p. 312.

158. W. G. Krivitsky, In Stalin ys Secret Service (New York: Enigma Books, 2000

[1941]), pp. 28-38.

159. Konrad Heiden, Der Fuehrer. Hitler's Rise to Power (Boston: Houghton

Mifflin Company, 1944), pp. 130-1.

160. Von Salomon, The Answers, p. 242.

161. Цитируется по книге: Louis Kilzer, ChurchiWs Deception. The Dark Secret

that Destroyed Germany (New York: Simon 8c Schuster, 1994), p. 100.

162. Hitler, Mein Kampf, (Boston: Houghton Mifflin Company, 1971

[1925]), pp. 687.

163. Claus-Ekkehard Barsch, Die politische Religion des Nationalsozialismus

(Miinchen: Wilhelm Fink Verlag, 1998), pp. 63-70.

164. Ibid., p. 90.

165. Adolf Hitler, Mein Kampf, pp. 131-43; emphasis added.

166. David Irving, The War Path: Hitler's Germany, 1933-1939 (London:

Michael Joseph, 1978), p. 56.

167. Ian Kershaw, Hubris, p. 151.

168. Arthur Moeller van den Bruck, Luomo politico (Der politische Mensch)

(Roma: Settimo Sigillo, 1997 [1918]), p. 93.

169. Paul Harrison Silfen, The Volkisch Ideology & The Roots of Nazism. The

Early Writings of Artur Moeller van den Bruck (New York: Exposition Press, 1973), p. 11.

170. Ernst Hanfstaengl, Hitler: The Missing Years (New York: Arcade

Publishing, 1994 [1957]), p. 64.

171. Alfred Rosenberg, Der My thus des 20. Jahrhunderts. Eine Wertung der seel-

isch-geistigen Gestaltenkampfe unserer Zeit (Miinchen: Honeichen-Verlag, 1934), p. 640.

172. См., например: Detlev Rose, Die Thule-Gesellschaft. Legende, Mythos, Wir-

klichkeit (Tubingen: Grabert Verlag, 1994), pp. 176-7.

173. Karl Haushofer, Weltmeere und Weltmachte. (Berlin: Zeitgeschichte

Verlag, 1937), p. 284.

174. Woodruff D. Smith, The Ideological Origins of Nazi Imperialism (Oxford:

Oxford University Press, 1986), p. 223.

175. Hitler, MeinKampf p. 610.

176. Ibid. pp. 615-19.

177. Ibid., pp. 662, 663.

178. Ibid., pp. 660-2.

179. Ibid., pp. 664.

Часть 4

1. Louis-Ferdinand Celine, Voyage au bout de la nuit (Paris: Gallimard, 1952 [1932]), p. 26.

2. Erich Kastner, Larm im Spiegel (Berlin: Deutsche Verlag-Anstalt, 1929), pp. 70, 71.

3. Erich Kastner, Fabian: The Story of a Moralist (Evanston: Northwestern University Press, 1990 [1931]), p. 44.

4. Silvio Gesell, The Natural Economic Order (San Antonio: Free Economy Publishing Co., 1920), Part I.

5. Ibid., pp. 275-8.

6. Jacques Rueff, De Faube au crepuscule. Autobiographic de Fauteur. (Paris: Librairie Plon, 1977), p. 307.

7. Webster G. Tarpley, and Anton Chaitkin, George Bush. The Unauthorized Biography (Washington DC: Executive Intelligence Review, 1992), p. 31.

8. Francis Williams, A Pattern of Rulers (London: Longman, 1965), p. 201.

9. Ibid., p. 199.

10. Ibid., p. 203.

11. Henry Clay, Lord Norman (London: Macmillan 8c Co., 1957), p. 475.

12. Williams, Pattern, p. 203.

13. Andrew Boyle, Montagu Norman (London: Cassell, 1967), p. 67.

14. Ibid., p. 85.

15. Williams, Pattern, p. 204.

16. Ibid.

17. Percy Ainold, The Bankers of London (London: Hogarth Press, 1938), pp. 9, 16-17.

18. Ibid., p. 11.

19. Boyle, Norman, pp. 129-30.

20. Ibid., p. 133.

21. Ibid., p. 131.

22. Carroll Quigley, Tragedy and Hope. A History of the World in Our Time (New

York: Macmillan Company, 1966), p. 326.

23. Boyle, Norman, pp. 133-4, 137-8; emphasis added.

24. William Adams Brown Jr., England and the New Gold Standard.

1919-1926 (New Haven: Yale University Press, 1929), p. 55.

25. Boyle, Norman, p. 217.

26. Ibid. p. 185.

27. G. Balachandran, John Bullion's Empire: Britain's Gold Problem and

India Between the Wars (Richmond, Surrey: Curzon Press, 1996), p. 64.

28. Maxwell S. Stewart, 'Silver-Its International Aspects', Foreign Policy Reports, Vol. VII, No. 13 (1931), p. 242.

29. Adams Brown, England, p. 84.

30. Balachandran, John Bullion s Empire, p. 91.

31. Ibid., p. 89.

32. Ibid., pp. 98, 100.

33. Ibid., p. 202.

34. Boyle, Norman, p. 138.

35. Stanley Lebergott, The Americans. An Economic Record (New York:

Norton 8c Co., 1984), p. 396.

36. Clay, Lord Norman, p. 129.

37. Boyle, Norman, p. 68.

38. Clay, Lord Norman, p. 135.

39. Ibid., p. 132.

40. Barry Eichengreen, Golden Fetters. The Gold Standard and the Great

Depression, 1919-1939 (New York: Oxford University Press, 1992). p. 118.

41. Charles O. Hardy, Is There Enough Gold? (Washington DC: Brookings

Institution, 1936), pp. 103, 153.

42. Ibid., p. 154.

43. Marcello De Cecco, Moneta e impero. II sistema jinanziario intern azion ale

dal 1890 al 1914 (Torino: Piccola biblioteca Einuadi, 1979), p. 157.

44. Balachandran,yo/*ft Bullion's Empire, p. 92.

45. William Adams Brown Jr., The International Gold Standard Reinterpreted,

1914-1934 (New York: National Bureau of Economic Research, Inc., 1940), p. 295.

46. Hardy, Enough Gold?, p. 93.

47. Adams Brown, Gold Standard, p. 294.

48. Ibid., p. 290.

49. Ibid., p. 301.

50. Eichengreen, Golden Fetters, p. 164.

51. Boyle, Norman, pp. 147-8.

52. Melchior Palyi, The Twilight of Gold 1914-1936. Myths and Realities

(Chicago: Henry Regnery Company, 1972), p. 144.

53. Hjalmar Schacht, My First Seventy-six Years. The Autobiography of Hjalmar

Schacht (London: Allen Wingate, 1955), p. 131.

54. Ibid.

55. Anton Chaitkin, Treason in America, from Aaron Bun to Averell Hani man.

(New York: New Benjamin Franklin House, 1985), p. 545.

56. Ibid., p. 546; emphasis added.

57. Schacht, Autobiography, p. 188.

58. Clay, Lord Norman, p. 197.

59. Bank of England, G1/44-419, p. 123, quote from an article of Carl von

Ossietzky on the Weltbuhne, November 27, 1928.

60. Boyle, Norman, p. 169.

61. Ibid., p. 171.

62. Schacht, Autobiography, p. 194.

63. Boyle, Norman, p. 171.

64. Charles L. Mowat, Britain Between the Wars, 1918-1940 (Chicago:

University of Chicago Press, 1955), p. 373.

65. Boyle, Norman, p. 159.

66. Geminello Alvi, DelVestremo occidente. II secolo americano in Europa. Storie

economiche (Firenze: Marco Nardi Editore, 1993), p. 195.

67. Ibid., p. 197.

68. Paul R. Leach, That Man Dawes (Chicago: Reilly 8c Lee Co., 1930),

pp. 206-7.

69. Ibid., p. 194.

70. Quigley, Tragedy, p. 308.

71. Alvi Occidente, pp. 197-8.

72. Ibid., p. 199.

73. Maurice Callot, Le mark allemand depuis 1924 (Paris: Librairie Arthur

Rousseau, 1934), p. 20.

74. Boyle, Norman, p. 197.

75. Alvi, Occidente, p. 208.

76. Demetre Delivanis, La politique des banques allemandes, en matiere

de credit a7 court terme (Paris: Librairie du Recueil Sirey, 1934), p. 53.

77. Alvi, Occidente, p. 198.

78. Louis T. McFadden, Collected Speeches of Congressman Louis T. McFadden,

as Compiled from the Congressional Record (Hawthorne, CA: Omni Publications, 1970), p. 204.

79. Quigley, Tragedy, p. 308.

80. Theo Balderston, The Origins and Causes of the German Economic Crisis,

November 1923 to May 1932 (Berlin: Haude & Spener, 1993), p. 134.

81. Garl T. Schmidt, German Business Cycles, 1924-1933 (New York:

National Bureau of Economic Research, 1934), p. 71.

82. Balderston, Origins and Causes, p. 140.

83. Garet Garrett, The Rescue of Germany & As Noble Lenders (New York: The

Chemical Foundation, 1931), p. 3.

84. McFadden, Collected Speeches, p. 57.

85. Derek Aldcroft, From Versailles to Wall Street, 1919-1929 (New York:

Penguin Books, 1978), p. 90, and Quigley, Tragedy, p. 309.

86. Paul Oesterfeld, La leggende delVoro (Roma: Casa Editrice Mediterranea,

1943), pp. 171, 182-3.

87. Garrett, Rescue of Germany, pp. 36-40.

88. Arthur Rosenberg, Storia delta repubblica tedesca (Deutsche Republik)

(Roma: Edizioni Leonardo, 1945 [1934]), p. 193.

89. Kastner, Fabian, p. 33.

90. Rosenberg, Storia delta repubblica tedesca, pp. 198, 199, 210.

91. Delivanis, Politique des banques, p. 52.

92. Joseph Borkin, The Crime and Punishment of I. G. Farben (New York: The

Free Press, 1978), p. 7.

93. Richard Sasuly, /. G. Farben (New York: Boni & Gear, 1947), p. 40.

94. Borkin, Crime and Punishment, p. 21.

95. Ibid., p. 1.

96. Ibid., p. 28.

97. Anthony C. Sutton, Wall Street and the Rise of Hitler (Sudbury, Suffolk:

Bloomfield Books, 1976), p. 33.

98. William Manchester, The Arms of Krupp, 1857-1968 (Boston: Little,

Brown and Company, 1968), pp. 348-50.

99. Borkin, Crime and Punishment, p. 45.

100. Ibid., p. 54.

101. Sasuly, /. G. Farben, p. 148.

102. Sutton, Rise of Hitler, p. 35.

103. Sasuly, /. G. Farben, p. 149.

104. Sutton, Rise of Hitler, pp. 35, 36.

105. Ibid., p. 22; emphasis added.

106. Andrej Gromyko, Lespansione internazionale del capitate, storia e attualitd

(Roma: Editori Riuniti, 1985 [1982]), p. 139.

107. Sutton, Rise of Hitler, pp. 51-66.

108. Palyi, Twilight of Gold, p. 155.

109. Quigley, Tragedy, p. 308.

110. Garrett, Rescue of Germany, p. 29.

111. Stephen V. O. Clarke, Central Bank Cooperation, 1924-1931 (New York:

Federal Reserve Bank of New York, 1967), p. 85.

112. Adams Brown, England, p. 206.

113. Ibid., pp. 213-14, 220-1, and Adams Brown, Gold Standard, 1940,

p. 368.

114. В результате особых положений «Золотого акта» 1925 года, касающихся конвертируемости, доля золота в мировом денежном обращении равнялась к 1928 году до 8 процентов, в то время как

в 1913 году эта доля составляла 45 процентов, при том что были

закрыты китайский и индийский золотые запасы (Edwin Е Gay, «The Gold РгоЫет», Foreign affairs, Vol. 9, January 1931, p. 198).

115. Quigley, Tragedy, p. 322.

116. Rue ft, De Vaube an crepuscule, p. 313.

117. Hardy, Enough Gold?, p. 101; emphasis added.

118. Emile Moreau, Souvenirs dun Gouverneur de la Banque de France, histoire

de la stabilisation du franc (1926-1928). Paris: Librairie de Medicis, 1954), p. 48.

119. Boyle, Norman, p. 194.

120. Quigely, Tragedy, p. 326.

121. Felix Somary, Die Ursache derKrise (Tubingen: }. С. B. Mohr, 1932),

p. 11.

122. Ibid., pp. 4, 11-13.

123. Moreau, Souvenirs dun Gouverneur, p. 40. «Норман — очень жесткий бизнесмен, и очень умный».

124. Ibid., pp. 48-9.

125. Alfred Sauvy, Histoire e'conomique de la France entre les deux gueires (Paris:

Fayard, 1965), p. 158.

126. McFadden, Collected Speeches, p. 158.

127. Moreau, Souvenirs dun Gouverneur, p. 308.

128. Boyle, Norman, p. 228.

129. Clay, Lord Norman, p. 486.

130. Boyle, Norman, p. 135.

131. Ibid., p. 228.

132. Moreau, Souvenirs d'un Gouverneur, pp. 329-31. f

133. Ibid., p. 333.

134. Aldcroft, From Versailles to Wall Street, pp. 165-6.

135. Clay, Lord Norman, p. 484.

136. Clarke, Central Bank Cooperation, p. 124.

137. George B. Robinson, Monetary Mischief (New York: Columbia

University Press, 1935), p. 30.

138. Hardy, Enough Gold'?, p. 155.

139. Adams Brown, Gold Standard, p. 487.

140. Clarke, Central Bank Cooperation, pp. 130, 134.

141. Moreau, Souvenirs dun Gouverneur, p. 383.

142. Diane Kunz, The Battle for Britain's Gold Standard in 1931 (London:

Croom Helm, 1987), p. 18.

143. Bank of England, Gl/453, Norman to Schacht.. 11 December 1928.

144. Clarke, Central Bank Cooperation, p. 157.

145. Robinson, Monetary Mischief, p. 43.

146. J. R. Levien, Anatomy of a Crash - 1929 (New York: Traders Press,

1966), p. 45.

147. Alexander Dana Noyes, The Market Place. Reminiscences of a Financial

Editor (Boston: Little, Brown 8c Company, 1938), pp. 329, 330.

148. Francis W. Hirst, Wall Street and Lombard Street. The Stock Exchange Slump

of 1929 and the Trade Depression of 1930 (New York: Macmillan Company, 1931), pp. 6, 9.

149. Robinson, Monetary Mischief, p. 37.

150. Frank Simonds, Can Europe Keep the Peace? (New York: Blue Ribbon

Books, Inc., 1934), p. 307.

151. Lago Gil Aguado, 'The Creditanstalt Crisis of 1931 and the Failure of

the Austro-German Customs Union Project', HistoricalJournal, Vol. 44, No. 1 (2001), p. 201.

152. Lionel Robbins, The Great Depression (New York: Macmillan Company,

1934), p. 28, and Rueff, De Faube au crepuscule, p. 301.

153. R.J. Truptil, British Banks and the London Money Market (London:

Jonathan Cape, 1936), p. 289.

154. Walter A. Morton, British Finance, 1930-1940 (New York: Arno Press,

1978), pp. 32-4.

155. Clay, Lord Norman, p. 396.

156. Boyle, Nomian, p. 263.

♦

157. Clarke, Central Bank Cooperation, p. 203.

158. Kunz, The Battle, p. 84.

159. McFadden, Collected Speeches, p. 229.

160. Kunz, The Battle, p. 91.

161. Ibid., pp. 122, 130.

162. Paul Einzig, The liagedy of the Pound (London: Kegan, Paul, Trench,

Trubner 8c Co., Ltd., 1932), pp. 90-1.

163. Adams Brown, Gold Standard, p. 1015.

164. Clarke, Central Bank Cooperation, p. 214.

165. Ibid.

166. Palyi, Tunlight of Gold, p. 155.

167. D. E. Moggridge, British Monetary Policy, 1924-1931. The Norman con­quest of $4.86 (Cambridge: Cambridge University Press, 1972),

168. Morton, British Finance, p. 45; emphasis added.

169. Williams, Pattern, p. 210.

170. Morton, British Finance, p. 46.

171. Boyle, Norman, p. 275.

172. Palyi, Twilight of Gold, p. 272.

173. Kindleberger, The World in Depression, 1929-1939 (New York: Penguin

Books, 1987), p. 157.

174. Robert Wolff, Economie etfinances de la France', passe et avenir(New York:

Brentano's, 1943), p. 175.

175. Hardy, Enough Gold?, p. 92.

176. Francis W. Hirst, Money, Gold, Silver and Paper (New York: Charles

Scribner's Sons, 1934), p. 162, and Balachandran, John Bullion's Empire, p. 152.

177. Balachandran, John Bullion s Empire, p. 177.

178. Alvi, Occidente, p. 376.

179. Balachandran, John Bullion's Empire, p. 181.

180. Clarke, Central Bank Cooperation, p. 218.

181. John Hargrave, Montagu Norman (New York: Greystone Press, 1942),

pp. 308-10.

/

182. I. Benoist-Mechin, Histoire deVarmee allemande (Paris: Editions Albin

Michel, 1966), Vol. 3, p. 11.

183. Chaitkin, Treason in America, p. 541.

184. Martin Broszat, Hitler and the Collapse of Weimar Germany (Leamington

Spa: Berg, 1987 [1984], p. 65.

185. Schacht, Autobiography, pp. 230-1.

186. Broszat, Hitler and the Collapse, p. 66.

187. Ian Kershaw, Hitler: 1889-1936: Hubris (New York: W. W. Norton &

Co., 1998), p. 318.

188. Edward H. Carr, German-Soviet Relations between the Two World Wars,

1914-1939 (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1951), p. 36.

189. Dimitri Volkogonov, Trotsky, the Eternal Revolutionary (New York: The

Free Press), p. 270. [Дмитрий Волкогонов, «Троцкий. Политичес­кий портрет». Москва, Новости, 1994 г.]

190. George F. Kennan, Russia and the West under Lenin and Stalin (Boston:

Little, Brown 8c C, 1960), p. 286.

191. Ibid.

192. Simonds, Can Europe Keep the Peace?, p. 306.

193. Hjalmar Schacht, Das Ende der Reparationen (Oldenburg: Gerhard

Stalling, 1931), pp. 97-127.

194. Alvi, Occidente, p. 318.

195. Rosenberg, Storia della repubblica tedesca, p. 204.

196. Broszat, Hitler and the Collapse, p. 83.

197. Balderston, Origins and Causes, p. 313.

198. Eichengreen, Golden Fetters, p. 272.

199. Simonds, Can Europe Keep the Peace?, pp. 151-2.

200. Karl Erich Born, Die deutsche Bankenkrise 1931, Finanzen und Politik

(Miinchen: R. Piper 8c Co. Verlag, 1967), p. 100.

201. Boyle, Norman, p. 260.

202. Clarke, Central Bank Cooperation, p. 196.

203. Adams Brown, Gold Standard, p. 1045.

204. Alvi, Occidente, pp. 512-13, and Rene Alleau, Hitler et les societes secretes.

Enquete sur les sources occulted du nazisme (Paris: Editions Bernard Grasset, 1969), p. 209.

205. Eustace Mullins, Secrets of the Federal Reserve. The London Connection

(Staunton, VA: Bankers Research Institute, 1991), pp. 81, 98.

206. Paul M. Kennedy, The Rise of Anglo-German Antagonism, 1860-1914

(London: Ashfield Press, 1980), p. 304.

207. Arnold, The Bankers, p. 23.

208. Truptil, British Banks, p. 148.

209. David Williamson, TheBritish in Germany, 1918-1933. The Reluctant

Occupiers (New York: Berg Publishers, 1991), p. 43.

210. Broszat, Hitler and the Collapse, p. 90.

211. Leon Trotsky, The Struggle Against Fascism in4 Germany (New York:

Pathfinder Press, 1971 [1931-33]), p. 338.

212. Aldcroft, From Versailles to Wall Street, p. 95.

213. Garrett, The Rescue ofGerm any, p. 72.

214. Hans Mommsen, The Rise & Fall of the Weimar Democracy (Chapel Hill:

University of North Carolina Press, 1989), p. 339.

215. Udo Kissenkoetter, Gregor Straper und die NSDAP (Stuttgart:

Deutsche Verlags-Anstalt, 1978), p. 120.

216. Quigley, Tragedy, p. 433.

217. Henry A. Turner Jr., German Big Business and the Rise of Hitler (Oxford:

Oxford University Press, 1985), p. 117.

218. Quigley, Tragedy, pp. 429-30.

219. Tarpley and Chaitkin, Bush Biography, pp. 29-31; information recently

reconfirmed in the Sarasota Herald Tribune, November 12, 2000.

220. Robert Dell, Germany Unmasked (London: Martin Hopkins Ltd..,

1934), pp. 61-70.

221. Kershaw, Hubris, p. 404.

222. Benoist-Mechin, Armee allemande, Vol. 3, p. 77.

223. Heinrich August Winkler, La repubblica di Weimar, 1918-1933: storia

delta prima repubblica tedesca (Roma: Donzelli Editore, 1998 [1993]), pp. 651-652.

224. Ivan Maisky, Who Helped Hitler? (London: Hutchinson, 1964 [1962]),

pp. 16; 19.

225. Quigley, Tragedy, p. 433.

226. James Pool and Suzanne Pool, Who Financed Hitler. The Secret Funding

of Hitler's Rise to Power, 1919-1933 (London: MacDonald and Jane's), p. 444.

227. Karl R. Bopp, Hjalmar Schacht: Central Banker (University of Missouri

Studies, 1939), p. 62.

228. Stewart A. Stehlin, Weimar and the Vatican, 1919-1933 (Princeton:

Princeton University Press, 1983), p. 365.

229. Winkler, Weimar, p. 671.

230. John Gunther, Inside Europe (New York: Harper and Brothers,

1938), 41.

231. Hargrave, Montagu Norman, pp. 219-20.

Chapter 5

1. Reinhold Hoops, Englands Selbst-tauschung (Berlin: Zentralverlag NSDAP Franz Eher Nachfolger Gmbh, 1940), p. 37.

2. Adolf Hitler, Hitler's Secret Conversations 1941-1944 (New York: Farrar. Straus 8c Young, 1953), pp. 166, 259, 534, 507.

3. Ernst Jiinger, On theMarf?le Cliffs (Norfolk, CT: New Directions, 1947, p. 93.

4. Johann Wolfgang von Goethe, Goethe's Faust Part Two (Prose translation by Max Dietz) (Pennsylvania: Biyn Mawr, 1949), p. 191.

5. Klaus Fischer, Nazi Germany. A New History (New York: Continuum, 1996), p. 268.

6. Carroll Quigley, Tragedy and Hope. A History of the World in Our Time (New York: Macmillan Company, 1966), p. 430.

7. I. Benoist-Me'chin, Histoire del'armee allemande (Paris: Editions Albin Michel, 1966), Vol. 3, p. 87.

8. Jacques Delarue, Gestapo. A History of Horror (New York: Dell, 1964), p. 65.

9. Ibid.

10. John Toland, Adolf Hitler (Garden City, NY: Doubleday 8c Co., 1976), p. 569.

11. Fischer, Nazi Germany, p. 272.

12. Joseph Borkin, The Crime and Punishment of I. G. Farben (New York: The Free Press, 1978), p. 56.

13. John Cornwall, Hitler's Pope. The Secret History of Pius XII (New York: Viking, 1999), p. 154.

14. Hans Mommsen, 'The Reichstag Fire and Its Political Consequences', in

Hajo Holborn (ed.), Republic to Reich. The Making of the Nazi Revolution. Ten Essays (New York: Vintage, 1972), p. 147.

15. Andre Frangois-Poncet, The Fateful Years. Memoirs of a French Ambassador

in Berlin, 1931-1938 (London: Victor Gollancz, 1949), p. 55.

16. Mommsen, 'ReichstagFire', p. 150.

17. Delarue, Gestapo, p. 67.

18. Max Gallo, The Night of the Long Knives (New York: Da Capo Press, 1997

[1972]), pp. 41-2.

19. John Weitz, Hitler's Banker: Hjalmar Horace Greeley Schacht (Boston: Little, Brown & Company, 1997), p. 140.

20. Delarue, Gestapo, pp. 70-71.

21. Frangois-Poncet, Fateful Years, p. 55.

22. Fischer, Nazi Germany, p. 285.

23. Ibid.

24. Gallo, Long Knives, p. 100.

25. Delarue, Gestapo, p. 141.

26. Douglas Reed, The Prisoner of Ottawa, Otto Strasser (London: Jonathan

Cape, 1953).

27. Ian Kershaw, Hitler: 1889-1936: Hubris (New York: W. W. Norton 8c Co.,

1998), p. 515.

28. Frangois-Poncet, Fateful Years, p. 133.

29. Ibid., p. 153.

30. Edmond Vermeil, Germany s Three Reichs. Their History and Culture

(London: Andrew Dakers Limited, 1945), p. 291.

31. Paul Maquenne, Lheresie'economique allemande (Paris: Guerre 39, Union

Latine, 1940), p. 115.

32. Francois-Poncet, Fateful Years, p. 221.

33. Hans Ulrich Thamer, Terzo Reich (Verfuhrung und Gewalt, Deutschland

1933-1945) (Bologna: II Mulino, 1993 [1986]), p. 222.

34. Hjalmar Schacht, My First Seventy-six Years: The Autobiography of Hjalmar

Schacht (London: Alien Wingate, 1955), p. 295.

35. Karl Erich Born, Die Deutsche Bankenkrise 1931, Finanzen und Politik

(Munchen: R. Piper & Co. Verlag, 1967), p. 118.

36. N. J. Johannsen, A Neglected Point in Connection with Crises (New York: Augustus M. Kelley Publishers, 1971 [1908]), pp. 35, 80; emphasis added.

37. Born, Deutsche Bankenkrise, pp. 174ff.

38. Karl Schiller, Arbeitsbeschaffung und Finanzordnung in Deutschland

(Berlin: Junker und Dunnhaupt Verlag, 1936), pp. 35-67.

39. Jan Marczewski, Politique monetaire et financiere du III Reich (Paris: Lib­rairie du Recueil Sirey, 1941), p. 58.

40. Kenyon Poole, German Financial Policies 1932-1939 (Cambridge, MA:

Harvard University Press, 1939), p. 37.

41. Marczewski, Politique monetaire, pp. 32-3.

42. Poole, German Financial Policies, p. 47.

43. Schacht, Autobiography, p. 297.

44. Gallo, Long Knives, p. 158.

45. Schacht, Autobiography, p. 320.

46. Weitz, Hitler's Banker, p. 157.

47. Norbert Muhlen, Schacht: Hitler's Magician. The Life and Loans of of Dr.

Hjalmar Schacht (New York: Alliance Book Corporation, 1939), p. 157.

48. Schacht, Autobiography, p. 302.

49. Peter Padfield, Himmler, ReichsJuhrer-SS (London: Macmillan, 1990),

p. 115.

50. Hitler, Secret Conversations, p. 350.

51. Edward Norman Peterson, Hjalmar Schacht: For and Against Hitler

(Boston: Christopher Publishing House, 1954), p. 149; emphasis added.

52. Poole, German Financial Policies, p. 29.

53. R.J. Overy, War and Economy in tfie Third Reich (Oxford: Clarendon

Press, 1994), p. 38.

54. Otto Nathan, Nazi War Finance and Banking (NBER Paper No. 20,

1944), p. 43.

55. Samuel Lurie, Private Investment in a Controlled Economy (New York:

Columbia University Press, 1947), p. 15.

56. Ibid., pp. 58-9.

57. Thamer, Terzo Reich, p. 414.

58. Avraham Barkai, Nazi Economics. Ideology, Theory and Policy (New Haven:

Yale University Press, 1990), p. 165.

59. Hitler, Secret Conversations, p. 372.

60. Poole, German Financial Policies, p. 111.

61. Lurie, Private Investment, p. 36, and Barkai, Nazi Economics, p. 255.

62. Marczewski, Politique monetaire, p. 88.

63. Poole, German Financial Policies, pp. 118-20.

64. Lurie, Private Investment, p. 158.

65. Ibid., p. 59.

66. Ibid., pp. 57-8, 154.

67. Barkai, Nazi Economics, p. 158.

68. Bank of England, OV 34/9, from two memoranda, respectively, by

G. H. S. Pinsent, 6 December 1938 (p. 79), and С. F. Cobbold, 24 August 1939 (p. 231).

69. О very, War and Economy, p. 42.

70. David Schoenbaum, Hitler's Social Revolution. Class and Status in Nazi

Germany, 1933-1939 (New York: W. W. Norton & Company, Inc., 1980 [1966]), pp. 145-8.

71. Schacht, Autobiography, p. 317.

72. Fischer, Nazi Germany, p. 377.

73. Stephen Roberts, The House That Hitler Built (New York: Harper & Bro­thers Publishers, 1938), p. 172.

74. H. W. Arndt, The Economic Lessons of the Nineteen Thirties (London:

Oxford University Press, 1944), pp. 187-8.

75. Bruno Bettelheim, Leconomie allemande sous le nazisme: un aspect

de la decadence du capitalisme (Paris: Librairie Marcel Riviere et Cie., 1946), p. 180.

i

76. Muhlen, Schacht, pp. 120-35.

77. Weitz, Hitler's Banker, p. 206.

78. Neil Forbes, Doing Business With the Nazis. Britain's Economic and

Financial Relations With Germany, 1931-1939 (London: Frank Cass, 2000), p. 97.

79. Ibid., p. 107.

80. Cleona Lewis, Nazi Europe and World Trade (Washington DC: Brookings

Institution, 1941), p. 16.

81. Forbes, Doing Business, p. 181.

82. Английский банк, Документ 34/201, стр. 10, меморандум, датиро­ванный 14 октября 1934 года, в котором говорится о моратории по ценным бумагам, выданным по выделенным до июля 1931 года кре­дитным линиям (выделено мною.— Г. П.), что можно расценить, как обеспечение для началa нового цикла заимствований герман­ским импортерам через такие краткосрочные ценные бумаги, ко­торые возобновлялись тотчас после их оплаты.

83. John Gimther, Inside Europe (New York: Harper & Brothers, 1938),

p. 99.

84. Forbes, Doing Business, pp. 113, 116.

85. Ibid., pp. 173, 174.

86. Muhlen, Schacht, p. 35.

87. Martin Gilbert, The Roots of Appeasement (New York: New American

Library, 1966), p. 155.

88. Henry Clay, Lord Norman (London: Macmillan 8c Co., 1957),

pp. 318-22.

89. Dorothy Woodman, Hitler Rearms. An Exposure of Germany's War Plans

(London: John Lane; Bodley Head Limited, 1934), p. 201.

90. John Hargrave, Montagu Norman (New York: Greystone Press, 1942),

p. 218.

91. Ernst Hanfstaengl, Hitler: The Missing Years (New York: Arcade Publi­shing, 1994 [1957]), p. 204.

92. Anthony Sutton, Wall Street and the Rise of Hitler (Sudbury: Suffolk:

Bloomfield Books, 1976), pp. 15-16.

93. William Dodd, Ambassador Dodd's Diary, 1933-1938 (New York:

Harcourt, Brace and Company, 1941), pp. 166, 170, 176.

94. Bettelheim, Leconomie allemande, p. 78.

95. Charles Higham, Trading With the Enemy: An Expose of the Nazi-American Money Plot, 1933-1949 (New York: Delacorte Press, 1983), p. xvi.

96. Andrej Gromyko, Uespansione internazionale del capitate, storia e

attualita (Roma: Editori Riuniti, 1985 [1982]), p. 151.

97. Padfield, Himmler, p. 206.

98. Schacht, Autobiography, p. 370.

99. Ibid. pp. 366ff.

100. Padfield, Himmler, p. 208.

101. Hitler, Secret Conversations, pp. 514-15.

102. Weitz, Hitler's Banker, p. 240.

103. Schacht, Autobiography, pp. 383-4.

104. Ron Chernow, The Warburgs. The Twentieth-Century Odyssey of a

RemarkableJewish Family (New York: Random House, 1993), pp. 480-5.

105. Gilbert, Appeasement, pp. 138-50.

106. Quigley, Tragedy, p. 581.

107. Gunther, Inside Europe, p. 278.

108. Carroll Quigley, The Anglo-American Establishment. From RJiodes to

Cliveden (San Pedro, CA: GSG 8c Associates Publishers, 1981),

pp. 227-8.

109. Quigley, Tragedy, p. 653.

110. Ibid., p. 582.

111. Gilbert, Appeasement, pp. 79-80.

112. Ibid., p. 120.

113. Louis Kilzer, ChurchilVs Deception. The Dark Secret that Destroyed Germany

(New York: Simon & Schuster, 1994), p. 117.

114. Fran^ois-Poncet, Fateful Years, pp. 152-3.

115. Цитата приведена в книге Клемента Лейбовича (Clement Leibo-

witz) и Алвина Финкеля (Alvin Finkel): In Our Time. The Chamberlain-Hitler Collusion (New York: Monthly Review Press, 1998), p. 23.

116. Ivan Maisky, Who Helped Hitler? (London: Hutchinson, 1964 [1962]),

p. 55.

117. David Irving, ChurchilVs War: Vol. I, The Struggle for Power (Bullsbrook,

Australia: Veritas Publishing Company, 1987), pp. 39-40.

118. Charles Higham, The Duchess of Windsor. The Secret Life (New York:

McGraw&Hill, 1988), p. 109.

119. Peter Alien, The Windsor Secret. New Revelations of the Nazi connections

New York: Stein 8c Day Publishers, 1984), p. 34.

120. Paul Schmidt, Da Versaglia a Norimberga (Roma: L'arnia, 1951),

pp. 271-80.

121. Benoist-Mechin, Armee allemande, Vol. 3, p. 263.

122. Schmidt, Da Versaglia, p. 291.

123. Benoist-Mechin, Armee allemande, Vol. 3, p. 267.

124. Hanfstaengl, Missing Years, p. 228.

125. Higham, Duchess of Windsor, p. 117.

126. Schmidt, Da Versaglia, p. 293.

127. Higham, Duchess of Windsor, p. 130.

128. Alien, Windsor Secret, p. 68.

129. Maisky, Who Helped Hitler?, p. 57.

130. Hitler, Secret Conversations, pp. 556-7.

131. Hajo Holborn, A History of Modern Germany (Princeton: Princeton

University Press, 1969), p. 769.

132. Alien, Windsor Secret, p. 69.

133. Benoist-Mechin, Armee allemande, Vol. 3, pp. 286-95.

134. Irving, ChurchilVs War, pp. 54-5.

135. Alfred Smith, Rudolf Hess and Germany's Reluctant War, 1939-1941

(Sussex: Book Guild Ltd., 2001), p. 61.

136. George Lentin, Lloyd George and the Lost Peace. From Versailles to Hitler,

1919-1940 (Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2001), p. 103.

137. Ibid., p. 99.

138. Lord Beaverbrook, The Abdication of King Edward VIII (New York:

Atheneum, 1966), p. 63.

139. Higham, Duchess of Windsor, p. 188.

140. Alien, Windsor Secret, p. 97.

141. Greg King, The Duchess of Windsor. The Uncommon Life ofWallis Simpson

(New York: Citadel Press, 1999), p. 280.

142. Quigley, Tragedy, p. 583.

143. Ibid., p. 777.

144. Benoist-Mechin, Armee allemande, Vol. 5, p. 307.

145. Ibid., Vol. 5, pp. 340-5.

146. Quigley, Anglo-American Establishment, pp. 286-8.

147. Quigley, Tragedy, p. 631.

148. Ibid., p. 627.

149. Ibid., p. 633.

150. Leibovitz and Finkel, In Our Time, p. 144.

151. Ibid., p. 182.

152. Alien, Windsor Secret, p. 253.

153. Quigley, Tragedy, pp. 642-3.

154. Ibid., p. 646.

155. Ibid., p. 648.

156. Benoist-Mechin, Armee allemande, Vol. 6, p. 179.

157. David Irving, The War Path: Hitler's Germany, 1933-1939 (London:

Michael Joseph, 1978), p. 193.

158. Leibovitz and Finkel, In Our Time, p. 208.

159. Ibid., pp. 256, 232.

160. Irving, ChuchilVs War, pp. 167-8.

161. Kilzer, Churchill's Deception, p. 124.

162. Simon S. Montefiore, Stalin, the Court of the Red Tsar (New York: Alfred

Knopf, 2004), p. 307.

163. Angiolo Forzoni, Rublo. Storia civile e monetaria delle Russia da Ivan a

Stalin (Roma: Valerio Levi Editore, 1991), p. 533.

164. Irving, ChuchilVs War, p. 61.

165. Ibid., p. 162.

166. Edward Radzinsky, Stalin (New York: Doubleday, 1996), p. 323.

(Э. С. Радзинский «Сталин: жизнь и смертиь», изд-во «Вагриус»).

167. Montefiore, Stalin, p. 222.

168. Benoist-Mechin, Armee allemande, Vol. 4, pp. 210-70.

169. W. G. Krivitsky, In Stalin's Secret Service (New York: Enigma Books, 2000

[1941]). pp. 205-8.

170. Ibid., p. 12.

171. Edward E. Ericson, Feeding the German Eagle. Soviet Economic Aid to Nazi

Germany, 1933-1941 (Westport, CA: Praeger, 1999), p. 182, and Tha-mer, Terzo Reich, p. 793.

172. David Irving, Hitler's War (New York: Avon Books, 1990), p. 360.

173. Quigley, Anglo-American Establishment, p. 298.

174. Maisky, Who Helped Hitler?, p. 171.

175. Montefiore, Stalin, p. 312.

176. Junger, Marble Cliffs, 1947.

177. Исследованию вопроса о мавританцах Юнгера посвящена книга

Jiilien Hervier Deux indivdus cintre Vhistoire: Pierre Drieu la Rochelle; Ernst Junger (Paris: Editions Klinksieck, 1978), p. 191.

178. Benoist-Mechin, Armee allemande, Vol. 3, p. 23.

179. Irving, ChuchilVs War, p. 193.

180. Smith, Rudolf Hess, p. 109.

181. Quigley, Tragedy, p. 667.

182. Cornwell, Hitler's Pope, p. 236.

183. Ibid., p. 238.

184. Smith, Rudolf Hess, p. 138.

185. Leibovitz and Finkel, In Our Time, p. 231.

186. Higham, Duchess of Windsor, p. 276.

187. Kilzer, Churchill's Deception, p. 231.

188. Ibid., p. 229.

189. Higham, Duchess of Windsor, p. 265.

190. Alien, Windsor Secret, p. 200.

191. Irving, Churchill's War, p. 379; Irving, Hitler's War, p. 306.

192. Irving, Churchill's War, p. 376.

193. Alien, Windsor Secret, pp. 224-33, and Smith, Rudolf Hess, p. 245.

194. Michael Veranov (Ed.), Tlie Mammoth Book of the Third Reich at War

(New York: Carroll 8c Graf Publishers Inc. 1997), p. 141.

195. Smith, Rudolf Hess, p. 55.

196. Irving, ChurchilVs War, p. 193.

197. Quigley, Tragedy, p. 715.

198. Irving, ChurchilVs War, pp. 483-9.

199. Quigley, Tragedy, p. 720.

200. Kilzer, ChurchilVs Deception, p. 270.

201. Irving, Hitler's War, p. 358.

202. Hugh Thomas, The Murder of Rudolf Hess (New York: Harper 8c Row

Publishers, 1979).

203. Richard Deacon, A History of the British Secret Service (London:

Frederick Muller, 1969), p. 319.

204. Alien, Windsor Secret, p. 261.

205. Gordon Thomas, Journey into Madness. The True story of Secret CIA Mind

Control and Medical Abuse (New York: Bantam Books, 1989), pp. 152-3.

206. International Military Tribunal, Trial of the Major War Criminals,

14 November 1945-1 October 1946, Vol. XXII (Nuremberg, 1948), pp. 368-72.

207. John K. Lattimer, Hitler & the Nazi Leaders. A Unique Insight into Evil

(New York: Hippocene Books, Inc., 2001), pp. 109-17.

208. Smith, Rudolf Hess, pp. 457-8.

209. Edmund Walsh, Total Power. A Footnote to History (New York: Doubleday

8c Company, 1948), p. 9.

210. Kilzer, Churchill's Deception, p. 283.

211. В недавно вышедшей книге Мартина Аллена, озаглавленной

«The Hitler/Hess Deception» (London: HarperCollins, 2004), ав­тор утверждает, что нашел, наконец разгадку тайны Гесса. Очень хотелось бы, чтобы это было правдой. Ален «открыл» новые ар­хивные документы, доказывающие, что партия мира, делавшая многозначительные намеки немецким правителям вплоть до прилета в Англию Гесса, была всего лишь фикцией, созданной британской секретной службой. Далее Аллен утверждает, что все дипломатические уловки, хитрости и мошенничества, проде­монстрированные в период с 1940 по 1941 год такими «выдаю­щимися марионетками», как Хор, Галифакс и иже с ними, только для того, чтобы заманить нацистов в западню, придали оконча­тельную полноту и завершенность дезинформации, задуманной и осуществленной в Уобернском аббатстве, где располагался осо­бый отдел разведки, занимавшийся разработкой специальных операций. Эта дезинформация и обман противника имели це­лью, прежде всего, отвести опустошительный удар рвавшихся в бой нацистов от Среднего Востока и Средиземноморского по­бережья, направив этот удар против Советской России. Таким образом, представляется, что находки Аллена всего лишь под­тверждают самое простое предположение, которое не раз на протяжении, по меньшей мере, двух десятилетии высказывалось учеными, исследовавшими этот вопрос. Например, Луис Килцер уже высказывал свои догадки на эту тему в книге «Churchiirs Deception» — но эту работу Аллен добросовестно игнорирует. Бо­лее того, и это кажется еще более важным, Килцер задает себе вопрос: не явились ли три страшных года необузданных нацист­ских зверств на Востоке наградой Британии за добровольное пленение Гесса Аллен не обсуждает ни одну из этих ключевых проблем; не объясняет он и того, как именно были одурачены на­цисты, если миссия Гесса в конечном итоге закончилась провалом, а именно это автор, рассматривая шотландский экспромт Гесса с традиционной точки зрения, и старается опровергнуть. Иными словами, остается совершено непонятным, по какой причине Гитлер отважился на осуществление плана «Барбарос­са», несмотря на то что не получил от Британии отчетливых га­рантий того, что она не ударит его в спину с Запада, когда он об­рушится на Восток. Мы не понимаем, зачем автор еще раз занимает наше внимание рассказом истории о том, как «нацист­ский бонза выпрыгнул с парашютом над Дангэйвелским имением», если мы, в который уже раз, должны считать этот эпизод дипломатическим фиаско. Аллен тщательно объясняет причину этого ужасного обмана (он будет стоить жизни десяткам миллио­нов людей) «отчаянным» положением, в каком оказалась Бри­танская империя весной 1941 года; нам предлагают принять это как «циничную политику самозащиты», к которой правители им­перии были вынуждены прибегнуть как к последнему средству «пережить годину военных бедствий». Суть книги, таким обра­зом, заключается в том, что такой обман, который вообще срабо­тал бог знает как, был неизбежной ценой, которую пришлось уп­латить, чтобы Британская империя выстояла до тех пор, пока нацизм, хуже которого не может быть ничего на свете (вечное молчаливое допущение), не будет разбит на Западе американца­ми, а на Востоке (хотя это и не очень желательно) русскими. На это мы можем ответить, что если даже обстановка 1941 года дей-ствительно была бы критической для Британской империи, то стоит вспомнить, что эта обстановка была создана самой Бри­танией — и, очевидно, не случайно. Этот страшный ход событий, ставший результатом безумных положений Версальского договора 1919 года; Британия сделала все, что могла для создания версаль­ской системы (надо сказать, блистательно сделала), и, в конце концов, она увенчала свои западные амбиции уничтожением Гер­мании и подчинением Европы англо-американскому диктату.

212. Dmitri Volkogonov, Stalin. Triumph and Tragedy (New York: Grove Wei-

denfeld, 1991), p. 485. (Дмитрий Волкогонов «Триумф и трагедия. Политический портрет Сталина»).

213. Radzinsky, Stalin, p. 497.

214. Quigley, Tragedy, p. 758.

215. Hitler, Secret Conversations, p. 208.

216. Michael Bloch, Operation Willi. The Plot to Kidnap the Duke of Windsor,

July 1940 (London: Weidenfeld and Nicolson, 1984), p. 223.

217. Volkogonov, Stalin, p. 485.

Часть 6

%

1. Charles Higham, Trading With the Enemy: An Expose of the Nazi-American Money Plot, 1933-1949 (New York: Delacorte Press, 1983), pp. 8-20.

2. Alfred Smith, Rudolf Hess and Germany's Reluctant War, 1939-1941 (Sussex: Book Guild Ltd., 2001), pp. 341-391.

3. Charles Kindleberger, The World in Depression, 1929-1939 (New York: Penguin Books, 1987), p. 39.

4. Пола Сэмюэлсона цитирует Кеннет Муре: Kenneth Moure, The Gold Standard Illusion. France, the Bank of France, and the International Gold Standard, 1914-1939 (Oxford: Oxford University Press, 2002), p. 4 (кур­сив мой, Г. П.).

5. Kindleberger, World in Depression, pp. 32, 52; emphasis added.

6. Stephen Clarke, Central Bank Cooperation, 1924-1931 (New York: Federal Reserve Bank of New York, 1967), p. 142.

7. Henry Ashby Turner Jr., German Big Business and the Rise of Hitler (Oxford: Oxford University Press, 1987), pp. 314-15; emphasis added.

8. R. H. Knickerbocker, Is Tomorrow Hitler's? (New York: Reynal & Hitch­cock, 1941), p. 271.

9. Martin Gilbert, The Roots of Appeasement (New York: New American Library, 1966), p. 187.

10. Martin Alien, The Hitler/Hess Deception (London: HarperCollins, 2004), pp. xviii, 72.

11. Hjalmar Schacht, 1933: Wie eine Demokratie stirbt (Dusseldorf: Econ-Verlag, 1968), p. 88.

12. Peter Alien, The Windsor Secret New Revelations of the Nazi Connections

(New York: Stein 8c Day Publishers, 1984), p. 98.

13. Klaus Fischer, Nazi Germany. A New History (New York: Continuum,

1996), p. 443.

14. Dan P. Silverman, Hitler's Economy. Nazi Work Creation Programs,

1933-1936 (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1998), pp. 146, 243.

15. F. W. Henning, 'Die zeitliche Einordnung der Uberwindung der Wirtschaftskrise in Deutschland in Harald Winkel (ed.)', Finanz- und Wirschaftspolititische Fragen der Zwischenkriegszeit, Band 73 (Berlin: Duncker & Humblot, 1973).

16. Pierre Ay^oberry, The Social History of the Third Reich, 1933-1945 (New York: The New Press, 1999), p. 158.

17. John Corn well, Hitler's Pope. The Secret History of Pius XII (New York: Viking, 1999), p. 328.

18. John Weitz, Hitler's Banker: Hjalmar Horace Greeley Schacht (Boston: Little,

Brown & Company, 1997), p. 243.

19. Согласно сообщению американского военного атташе в Лондоне, утверждавшего, что он говорил с Гессом после прилета последнего в Англию, заместитель фюрера, предположительно, признался освидетельствовавшему его британскому психиатру, что нацисты готовы начать истребление евреев [Louis Kilzer, Churchill's deception.

The Dark Secret that Destroyed Germany (New York: Simon & Schuster,

1994), pp. 60-2]. Более того, автор — Альфред Смит — сообщает, что 13 мая 1941 года, всего через три дня после приземления Гесса, Черчилль направил памятную записку своему коллеге, Энтони Идену...

Записка заканчивалась следующими словами: «Подобно другим на

цистским лидерам, этот человек — потенциальный военный пре

ступник, он и его сподвижники могут быть объявлены вне закона

в конце войны. Его раскаяние здесь может пойти ему на пользу».

Смит задает вопрос: «Почему Черчилль пишет о Гессе, как о потен

циальном военном преступнике?.. «Преступления против челове

чества» и, в частности, холокост, не имели места вплоть до начала

операции «Барбаросса» в июне 1941 года, то есть в течение месяца

после полета Гесса». Смит заключает: «Единственное умозаключе

ние, придающее смысл ремарке Черчилля, состоит в том, что он

знал о военных преступлениях, которые должны были совершить

ся в будущем» (Smith, Rudolf Hess, p. 341).

Избранная библиография

Adams Brown, William Jr. 1929. England and the New Gold Standard. 1919-1926. New Haven: Yale University Press.

Adams Brown, William Jr. 1940. The International Gold Standard Reinterpreted. 1914-1934. New York: National Bureau of Economic Research, Inc.

Aguado, Lago Gil. 2001. 'The Creditanstalt Crisis of 1931 and the Failure of the Austio-German Customs Union Project', Historical Journal Vol. 44, No. 1.

Aldcroft, Derek A. 1978. From Versailles to Wall Street, 1919-1929. New York: Penguin Books.

Alleau, Rene'. 1969. Hitler et les societes secretes. Enquete sur les sources occultes du nazisme. Paris: Editions Bernard Grasset.

Alien, Martin. 2004. The Hitler/Hess Deception. London: HarperCollins.

Alien, Peter. 1984. The Windsor Secret New Revelations of the Nazi Connections. New York: Stein 8c Day Publishers.

Alvi, Geminello. 1993. DelVestremo occidente. Ilsecolo americano in Eurapa. Stone economidie. Firenze: Marco Nardi Editore.

Angebert, Jean-Michel. 1974. The Occult and the Reich. The Mystical Origins Nazism andthe Search for the Holy Grail. New York: Macmillan Publishing [19711.

Armstrong, Hamilton F. 1971. Peace and Counterpeace. From Wilson to Hitler. New York: Harper 8c Row Publishers.

Arndt, H. W. 1944. The Economic Lessons of the Nineteen Thirties. London: Oxford UniversityPress.

Arnold, Percy. 1938. The Bankers of London. London: Hogarth Press.

Authier, D., and Barriot, J. 1981. La sinistra, comunista in Germania. Milano: La Salamandra[ 1976].

Aygoberry, Pierre. 1999. The Social History of the Third Reich, 1933-1945. New York: TheNew Press.

Balachandran, G. 1996. John Bullion's Empire: Britain's Gold Problem and India Between the Wars. Richmond. Surrey: Curzon Press.

Balderston, Theo. 1993. The Origins and Causes of the German Economic Crisis. Novemberl923 to May 1932. Berlin: Haude 8c Spener.

Balfour, Michael. 1972. The Kaiser and His Times. New York: W. W. Norton &Co.

Bank of England. Archives of the Bank of England.

Barkai, Avraham. 1990. Nazi Economics. Ideology, Theory and Policy. New-Haven: Yale University Press.

B'arsch, Claus-Ekkehard. 1998. Die politische Religion des NationaIsozialismиs. Muchen: Wilhelm Fink Verlag.

Beaverbrook, Lord. 1966. The Abdication of King Edward VIII. New York: Atheneum.

Beck, Earl. 1955. Verdict on Schacht: A Study in the Problem of Political Guilt. Tallahassee: Florida State University Berghahn Press.

Benoist-Mechin, I. 1966. Histoire de Гагтёе allemande. Paris: Editions Albin Michel.

Berghahn, Volker R. 1994. Imperial Germany, 1871-1914. Providence, RI: Berdhahn Press.

Bettelheim, Bruno. 1946. Leconomie allemande sous le nazisme: un aspect de la decadencedu capitalisme. Paris: Librairie Marcel Riviere et Cie.

Bloch, Michael. 1984. Operation Willi. The Plot to Kidnap the Duke of Windsor, July 1940. London: Weidenfeld and Nicolson.

Bopp, Karl R. 1939. Hjalmar Schacht: Central Banker. University of Missouri Studies.

Borkin, Joseph. 1978. The Crime and Punishment of I. G. Farben. New York: The Free Press.

Born, Karl Erich. 1967. Die deutsche Bankenkrise 1931, Finanzen und Politik. Munchen: R.Piper 8c Co. Verlag.

Boyle, Andrew. 1967. Montagu Norman. London: Cassell.

Bresciani-Turroni, Costantino. 1968. The Economics of Inflation. New York: Augustus M. Kelley [ 1931 ].

Broszat, Martin. 1987. Hitler and the Collapse of Weimar Germany. Leamington Spa: Berg [1984].

Bruce Lockart, R. H. 1933. British Agent. London: G. P. Putnam 8c Sons.

Callot, Maurice. 1934. Le mark a lie ma nd depuis 1924. Paris: Librairie Arthur Rousseau.

Carr, Edward Hallett. 1951. German-Soviet Relations Between the Two World Wars, 1914-1939. Baltimore: Johns Hopkins University Press.

Carr, Edward Hallett. 1953. The Bolshevik Revolution 1917-1923. Vol. 3. London: Macmillan 8c Co. Ltd.

Chaitkin, Anton. 1985. Treason in America, from A awn Burr to Averell Harriman. New York: New Benjamin Franklin House.

Chernow, Ron. 1993. The Warburgs. The Twentieth-Century Odyssey of a Remarkable Jewish Family. New York: Random House.

Clarke, Stephen V. О. 1967. Central Bank Cooperation, 1924-1931. New York: Federal Reserve Bank of New York.

Clay, Henry. 1957. Lord Norman. London: Macmillan and Co.

Cornwell, John. 1999. Hitler's Pope. The Secret History of Pius XII. New York: Viking.

D'Abernon, Viscount. 1929. The Diary of an Ambassador. New York: Doubleday, Doran 8c Company, Inc.

Dana Noyes, Alexander. 1938. The Market Place. Reminiscences of a Financial Editor. Boston: Little, Brown & Company.

Deacon, Richard. 1968. John Dee. Scientist, Geographer, Astrologer & Secret Agent to Elizabeth I. London: Frederick Muller.

Deacon, Richard. 1969. A History of the British Secret Service. London: Frederick Muller.

De Cecco, Marcello. 1979. Moneta e impero. Ilsistema ftnanziario internazionale dal 1890 at 1914. Torino: Piccola Biblioteca Einaudi.

Degrelle, Leon. 1987. Hitler: Born at Versailles. Costa Mesa: Institute for His­torical Review.

De Jonge, Alex. 1978. The Weimar Chronicle. Prelude to Hitler. New York: Meri­dian Books.

Delarue, Jacques. 1964. The Gestapo. A History of Horror. New York: Dell.

Delivanis, Demetre J. 1934. La politique des banques allemandes, en matiere de credit a court terme. Paris: Librairie du Recueil Sirey.

Dell, Robert. 1934. Germany Unmasked. London: Martin Hopkins Ltd.

De Poncins, Leon. 1996. The Secret Powers Behind Revolution. San Pedro, CA: GSG Publishers [1929].

Doblin, Alfred. 1983. Karl & Rosa. New York: Fromm International Pub­lishing Corporation [ 1950].

Dodd, William. 1941. Ambassador Dodd's Diary, 1933-1938. New York: Harcourt, Braceand Company.

Dorpalen, Andreas. 1942. The World of General Haushofer. Geopolitics in Action. New York:Farrar & Rinehart Inc.

Dupeux, Louis. 1974. National-Bokhevisme en Allemagne, sous la Republique de Weimar (1919-1933). Paris: Librairie Honore Champion.

Eckart, Dietrich. 1978. Jewishness In and Around Us: Fundamental Reflections', in Barbara Miller Lane and Leyla J. Rupp (eds.), Nazi Ideo­logy Before 1933. A Documentation [ 1919]. Austin: University of Texas Press.

Eichengreen, Barry. 1992. Golden Fetters. The Gold Standard and the Great Dep­ression, 1919-1939. New York: Oxford University Press.

Eisner, Freya. 1979. Kurt Eisner: die Politik des libertdren Sozialismus. Frankfurt am Main: Suhrkamp Verlag.

Einzig, Paul. 1932. The Tragedy of the Pound. London: Kegan, Paul, Trench, Tmbner & Co., Ltd.

Epstein, Edward Jay. 1996. Dossier. The Secret Story of Armand Hammer. New York: Random House.

Epstein, Klaus. 1959. Matthias Erzberger and the Dilemma of German Democ­racy. Princeton: Princeton University Press.

Erger, Johannes. 1967. Der Kapp-Luttwitz Putsch. Ein Beitrag zur deutschen Innenpolitik. Dusseldorf: Droste Verlag.

Ericson, Edward E. 1999. Feeding the German Eagle. Soviet Economic Aid to Nazi Germany, 1933~1941. Westport, CT: Praeger.

Erusalimskij. A. S. 1974. Da Bismarck a Hitler. Limperi alismo tedesco net XX sec-olo. Roma: Editori Riuniti.

Erzberger, Matthias. 1919. Reden zu Neuordnung des deutschen Finanzwesens. Berlin: Verlag von Reimar Hobbing.

Eyck, Erich. 1966. Storia delta repubblica di Weimar, 1918-1933 (Geschichte der weimarer Republik). Torino: Giulio Einaudi Editore [1956].

Feldman, Gerald. 1997. The Great Disorder. Politics, Economics and Society in the German Inflation, 1914-1924. Oxford: Oxford University Press.

Felstead, Sidney Theodore. 1920. German Spies at Bay. Being an Actual Record of the German Espionage in Great Britain during the Years 1914-1918 (Compiled from Official Sources). London: Hutchinson & Co.

Ferguson, Niall. 1999. The Pity of War. New York: Basic Books.

Fest, Joachim. 1975, Hitler. New York: Vintage Books [1973].

Feuchtwanger, E.J. 1995. From Weimar to Hitler. Germany, 1918-1933. New York: St. Martin's Press.

Fischer, Klaus P. 1996. Nazi Germany. A New History. New York: Continuum.

Fleming, Peter. 1963. The Fate of Admiral Kolchak. New York: Harcourt, Brace 8c Worldjnc.

Forbes, Neil. 2000. Doing Business With the Nazis. Britain's Economic and Financial Relations With Germany, 1931-1939. London: Frank Cass.

Forzoni, Angiolo. 1991. Rublo. Storia civile e monetaria delle Russia da Ivan a Stalin. Roma: Valerio Levi Editore.

Fourgeaud, Andre. 1926. La depreciation et la revalorisation du Mark alle-mand, et les enseignements de I'experience monetarire allemande. Paris: Payot.

Fran^ois-Poncet, Andre'. 1949. The Fateful Years. Memoirs of a French Ambassador in Berlin, 1931-1938. London: Victor Gollancz.

Fromkin, David. 1989. A Peace to End all Peace. The Fall of the Ottoman Empire and the Creation of the Modern Middle East. New York: Avon Books.

Gallo,Max. 1997. The Night of the Long Knives. New York: Da Capo Press [1972].

Garrett, Garet. 1931. The Rescue of Germany & As Noble Lenders. New York: The Chemical Foundation.

Gatzke, Hans W. 1972. 'Russo-German Military Collaboration During the Weimar Republic', in H. W. Gatzke (ed.), European Diplomacy BetweenTwo Wars. 1919-1933. Chicago: Quadrangle Books.

Gay, Edwin F 1931. 'The Gold Problem', in Foreign Affairs, January, Vol. 9.

Gay, Peter. 2001. Weimar Culture. The Insider as Outsider. New York: W. W. Norton & Company.

Gerson, Werner. 1969. Le Nazisme societe secrete. Paris: J'ai lu.

Gesell, Silvio. 1920. The Natural Economic Order. San Antonio: Free-Economy Publishing Co.

Gilbert, G. M. 1995. Nuremberg Diary. New York: Da Capo Press [1947].

Gilbert, Martin. 1966. The Roots of Appeasement. New York: New American Library.

Giordani, Paolo. 1915. Limpero coloniale tedesco. Milano: Fratelli Treves Editori.

Goerlitz, Walther. 1962. History of the German General Staff 1657-1945. New York: Frederick A. Praeger Publishers.

Goethe, Johann Wolfgang. 1949. Goethe's Faust, Part Two (Prose translation by Max Dietz). Pennsylvania: Bryn Mawr [1831].

Golecki, Anton (ed.). 1980. Das Kabinett Bauer (21 Juni 1919 bis 27 Marz 1920). Akten der Reichkanzlei weimarer Republik. Boppard am Rhein: Harald Boldt Verlag.

Goodrick-Clarke, Nicholas. 1985. The Occult Roots of Nazism. Secret Aryan Cults and Their Influence on Nazi Ideology. New York: New York University Press.

Goodspeed, D.J. 1966. Ludendorff. Soldier, Dictator, Revolutionary. London: Rupert Hart-Davis.

Gordon Levin, N.Jr. 1968. Woodrow Wilson and World Politics. Americas Response to War and Revolution. Oxford: Oxford University Press.

Graham, F. D. 1930. Exchange, Prices and Production in Hyper-Inflation Germany, 1920-1923. Princeton: Princeton University Press.

Gregory, Paul. 1982. Russian National Income (1885-1913). Cambridge: Cambridge University Press.

Gromyko, Andrej. 1985. Lespansione internazionale del capitate, storia e attuali­ta. Roma: Editori Riuniti [1982].

*

Gross, Felix. 1940. AlKnew Those Spies. London: Hurst & Blackett. Gunther, John. 1938. Inside Europe. New York: Harper & Brothers.

Gyomal, Imre. 1939. Trebitsch-Lincoln. Le plus grand aventurier du siecle. Paris: Les Editionsde France.

Haffner, Sebastian. 1986. Failure of a Revolution. Germany, 1918-1919. Chicago: Banner Press [1969].

Hanfstaengl, Ernst. 1994. Hitler: The Missing Years. New York: Arcade Publishing [1957].

Hanser, Richard. 1970. Putsch! New York: Pyramid Books.

Hardy, Charles O. 1936. Is There Enough Gold? Washington DC: Brookings Institution.

Hargrave, John. 1942. Montagu Norman. New York: Greystone Press.

Haushofer, Karl. 1937. Weltmeere und Weltmachte. Berlin: Zeitgeschichte Verlag.

Heiden, Konrad. Der Fuehrer. Hitlers Rise to Power. Boston: Houghton Mifflin Company.

Helbig, Herbert. 1958. Die Trdger der Rapallo Vertrag. Gottingen: Vanden-hoeck 8c Ruprecht.

Henning, F. W. 1973. 'Die zeitliche Einordnung der Uberwindung der Wirtschaftskrisein Deutschland', in Harald Winkel (ed.), Finanz- und Wirschaftspolititische Fragen der Zwischenkriegszeit, Band 73. Berlin: Duncker & Humblot.

Henning, F. W. 1974. Das industrialisierte Deutschland 1914 bis 1972. Paderborn: Ferdinand Schoningh.

Hermant, Max. 1931. Les paradoxes economiques de TAllemagne moderne 1918-1931. Pans: Librarie Armand Collin.

Hervier, Julien. 1978. Deux individus contre Vhistoire: Pierre Drieu la Rochelle, Ernst Jiinger. Paris: Editions Klincksieck.

Higham, Charles. 1983. Trading With the Enemy: An Expose of the Nazi-American Money Plot, 1933-1949. New York: Delacorte Press.

Higham, Charles. 1988. The Duchess of Windsor. The Secret Life. New York: McGraw & Hill.

Hirst, Francis W. 1931. Wall Street and Lombard Street. The Stock Exchange Slump of 1929 and the Trade Depression of 1930. New York: Macmillan Company.

Hirst, Francis W. 1934. Money, Gold, Silver and Paper. New York: Charles Scribner's Sons.

Hitler, Adolf. 1953. Hitlers Secret Conversations 1941-1944. New York: Farrar, Straus 8c Young.

Hitler, Adolf. 1971. Mein Kampf. Boston: Houghton Mifflin Company [1925].

Holborn, Hajo. 1969. A History of Modem Germany. Princeton: Princeton University Press.

Hdlderlin, Friedrich. 1922. Hyperion, Empedokles. Weimar: Erich Liechenstein Verlag [17991].

Holderlin, Friedrich. 1984. Humns and Fragments (trans. Richard Sieburth. Princeton: Princeton University Press [1801-1806].

Holtfrerich, Ludwig. 1989. Linflazione tedesca, 1914-1923 (Die deutscht Inflation). Bari: Laterza [1980].

Hoops, Reinhold. 1940. Englands Selbst-tauschung. Berlin: Zentralverlag NSDAP Franz Eher Nachfolger Gmbh.

House, Edward. 1926. The Intimate Papers of Colonel House, Arranged as Narra­tive by Charles Seymour. Boston: Houghton Mifflin Company.

Hutton, Graham. 1937. Is it Peace? New York: Macmillan Company.

International Military Tribunal. 1948. Trial of the Major War Criminals, 14 No­vember 1945-1 October 1946, Vol. XXII. Nuremberg.

Irving, David. 1978. The War Path: Hitler's Germany, 1933-1939. London: Michael Joseph.

Irving, David. 1987. Churchill's War: Vol. 1, The Struggle for Power. Bullsbrook, Australia: Veritas Publishing Company.

Irving, David. 1990. Hitler's War. New York: Avon Books.

/

Jaques, Hermann. 1932. Allemagne, societe a responsabilite limitee. Paris: Edi­tions de larevue mondiale.

Jean, Carlo. 1995. Geopolitica. Bari: Laterza.

Johannsen, N.J. 1971. A Neglected Point in Connection with Crises. New York: Augustus M. Kelley Publishers [1908].

Jorgensen, Elizabeth W, and Jorgensen, Henry I. 1999. Thorstein Veblen. Victorian Firebrand. Armonk, NY: M. E. Sharpe.

Junger, Ernst. 1938. Das abenteurliche Herz. Figuren und Capriccios. Hamburg: HanseatischeVerlaganstalt.

Junger, Ernst 1947. On the Marble Cliffs. Norfolk, CT: New Directions.

Kaes, A, Jay, M., and Dimendberg, E. (eds.). 1994. The Weimar Republic Sourcebook. Berkeley: University of California Press.

Kastner, Erich. 1990. Fabian: The Story of a Moralist Evanston: Northwestern University Press [1931].

Kennan, George E I960. Russia and the West under Lenin and Stalin. Boston: Little, Brown & Co.

Kennedy, Paul M. 1980. The Rise of Anglo-German Antagonism, I860- 1914. London: Ashfield Press.

Kershaw, lan. 1998. Hitler: 1889-1936: Hubris. New York: W. W. Norton & Co.

Kessler, Harry. 1995. Rathenau. Bologna: II Mulino [1928].

Keynes, John Maynard. 1995. The Economic' Consequences of the Peace. New York: Penguin Books [1920].

Kilzer, Louis. 1994. ChurchilVs Deception. The Dark Secret that Destroyed Ger­many. New York: Simon & Schuster.

Kindleberger, Charles P. 1987. The World in Depression, 1929-1939. New York: Penguin Books.

King, Greg. 1995. The Man Who Killed Rasputin. Price Felix Youssoupov and the Murder That Helped Bring Down the Russian Empire. New York: Citadel Press.

King, Greg. 1999. The Duchess of Windsor. The Uncommon Life ofWallis Simpson. NewYork: Citadel Press.

Kissenkoetter, Udo. 1978. Gregor Straper und dieNSDAP. Stuttgart: Deutsche Verlags-Anstalt.

Knickerbocker, H. R. 1941. Is Tomorrow Hitler's? New York: Reynal & Hitchcock.

Konnemann, Erwin. 2000. 'Kapp-Putsch gegen die weimarer Republik. Ein Spiel mit den roten und den weissen Russen', Der Tagesspiel (March 14, 2000).

Krivitsky, W. G. 2000. In Stalin's Secret Service. New York: Enigma Books [ 1941 ].

Kunz, Diane. 1987. The Battle for Britain's Gold Standard in 1931. Lon­don: Groom Helm.

Lampe, David, and Szenasi, Lazlo. 1961. The Self-made Villain. A Biography of I. T. Trebitsch-Lincoln. London: Cassell.

Laporte, Maurice. 1933. Bouddha contre Vlntelligence Service. Paris: Alexis Redier Editeur.

Lattimer, John K. 2001. Hitler & the Nazi Leaders. A Unique Insight into Evil. New York: Hippocene Books, Inc.

Leach, Paul R. 1930. That Man Dawes. Chicago: Reilly & Lee Co.

Lebergott, Stanley. 1984. The Americans. An Economic Record. New York: Norton & Co.

Lee, Marshall M., and Michalka, Wolfgang. 1987. German Foreign Policy, 1917-1933: Continuity or Break ? Leamington Spa: Berg.

Leibovitz, Clement, and Finkel, Alvin. 1998. In Our Time. The Chamberlain-Hitler Collusion. New York: Monthly Review Press.

Lentin, Anthony. 2001. Lloyd George and the Lost Peace. From Versailles to Hitler 1919-1940. Basingstoke: Palgrave Macmillan.

Levien, J. R. 1966. Anatomy of a Crash - 1929. New York: Traders Press.

Lewis, Cleona. 1941. Nazi Europe and World Trade. Washington DC: Broo­kings Institution.

Liddell Hart, В. H. 1980. The Real War, 1914-1918. Boston: Little, Brown & Company.

Luckett, Richard, 1971. The White Generals. An Account of the White Movement in Russia and the Russian Civil War. New York: Viking Press.

Lunn, Eugene. 1973. Prophet of Community. The Romantic Socialism of Gustav Landauer. Berkeley: University of California Press.

Lurie, Samuel. 1947. Private Investment in a Controlled Economy. New York: ColumbiaUniversity Press.

Macmillan, Margaret. 2002. Paris 1919. Six Months that Changed t/ге World. New York: Random House.

Maisky, Ivan. 1964. Who Helped Hitler?London: Hutchinson [1962].

Manchester, William. 1968. The Arms of Krupp, 1857-1968. Boston: Little, Brown andCompany.

Maquenne, Paul. 1940. Lheresie economique allemande. Paris: Guerre 39, Union Latine.

Marczewski, Jan. 1941. Politique monetaire et ftnanciere du III Reich. Paris: Librairie du Recueil Sirey.

Marlowe, Christopher. 1959. The Tragedy of Doctor Faustus. New York: Washington Square Press [ 1588].

Marshall, S. L. A. 1992. World, War I. Boston: Houghton Mifflin Company [1964].

Mauss, Marcel. 1997. Ecritspolitiques. Paris: Librairie Artheme Fayard [1924].

Maynard, John. 1948. Russia in Flux. New York: Macmillan Company.

McCormick, Donald. 1963. The Mask of Merlin. A Critical Study of David Lloyd George. London: Macdonald.

McFadden, Louis T. 1970. Collected Speeches of Congressman Louis T. McFadden, as Compiled from the Congressional Record. Hawthorne, CA: Omni Publications.

Mee, Charles L. jr. 1980. The End of Order, Versailles 1919. New York: E. P. Dutton.

Melville, Cecil F. 1932. The Russian Face of Germany. London: Wishart 8c Co.

Meyer, Т. H. (Ed.). 1997. Light for the New Millennium. Rudolf Steiners Associa­tion with Helmuth von Moltke, Letters, Documents and After-Death Communi-

(

ations. London: RudolfSteiner Press.

Meyrink, Gustav. 1995. The Golem. Sawtry, Cambs: Dedalus [1915].

Moeller van den Bruck, Arthur. 1997. Luото politico (Der politische Mensch). Roma: Settimo Sigillo [1918].

Moeller van den Bruck, Arthur. 2000. II terzo Reich (Das dritte Reich). Roma: Edizione Settimo Sigillo [1923].

Moggridge, D. E. 1972. British Monetary Policy 1924-1931. Tfie Norman Conquest of $4.86. Cambridge: Cambridge University Press.

Mommsen, Hans. 1972. The Reichstag Fire and Its Political Consequen­ces', in Hajo Holborn (ed.), Republic to Reich. The Making of the Xazi Revolution. Ten Essays. NewYork: Vintage.

Mommsen, Hans. 1989. The Rise & Fall of the Weimar Democracy. Chapel Hill: University of North Carolina Press.

Montefiore, Simon S. 2004. Stalin, the Court of the Red Tsar, New York: Alfred Knopf.

Moreau, Emile. 1954. Souvenirs d^un Gouverneur de la Banque de France, histoire de la stabilisation du franc (1926-1928). Paris: Librairie de Medicis.

Morton, Walter A. 1978. British Finance, 1930-1940. New York: Arno Press.

Mowat, Charles Loch. 1955. Britain Between the Wars, 1918-1940. Chicago: University of Chicago Press.

Muhlen, Norbert. 1939. Schacht: Hitlers Magician. The Life and Loans of Dr. Hjalmar Schacht. New York: Alliance Book Corporation.

Mullins, Eustace. 1991. Secrets of the Federal Reserve. The London Connection. Staunton.VA: Bankers Research Institute.

Musil, Robert. 1995. The Man Without Qualities (Der Mann ohne Eigen-schaften). NewYork: Vintage books [1930-1952].

Mussolini, Benito. 1954. Opera omnia, Vol. XTV (1919-1920). Firenze: La Fenice.

Nathan, Otto. 1944. Nazi War Finance and Banking. NBER Paper No. 20.

Noakes, J., and Pridham, G. 1984. Nazism 1919-1945, Vol. 2: State, Economy and Society, 1933-1939. Exeter: University of Exeter Press.

Oesterfeld, Paul. 1943. La leggenda delVoro. Roma: Casa Editrice Mediterra-nea.

Overy, R.J. 1994. War and the Economy in the Third Reich. Oxford: Clarendon Press.

Owen, Robert. L. 1927. The Russian Imperial Conspiracy [1892-1914]. New York: Albert and Charles Boni.

Padfield, Peter. 1990. Himmler, Reichsfuhrer-SS. London: Macmillan.

Palyi, Melchior. 1972. The Twilight of Gold 1914-1936. Myths and Realities. Chicago: Henry Regnery Company.

Peterson, Edward Norman. 1954. Hjalmar Schacht: For and Against Hitler. Boston: Christopher Publishing House.

Philips Price, Morgan. 1999. Dispatches from the Weimar Republic. Versailles and German Fascism. London: Pluto Press [1919-1929].

Pipes, Richard. 1995. A Concise History of the Russian Revolution. New York: Vintage Books.

Pool, James, and Pool, Suzanne. 1978. Who Financed Hitler. The Secret Funding of Hitler's Rise to Power, 1919-1933. London: MacDonald and Jane's.

Poole, Kenyon. 1939. German Financial Policies 1932-1939. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Preziosi, Giovanni. 1941. Giudaismo, bolscevismo, plutocrazia e massoneria. Torino: Arnoldo Mondadori.

Quigley, Carroll. 1966. Tragedy and Hope. A History of the World in Our Time. New York: Macmillan Company.

Quigley, Carroll. 1981. The Anglo-American Establishment. From Rhodes to Cliveden. San Pedro, CA: GSG 8c Associates Publishers.

Radzinsky, Edvard. 1996. Stalin. New York: Doubleday.

Rathenau, Walther. 1921. In Days to Come (Von kommenden Dingen). London: George Alien 8c Unwin [1917].

Rathenau, Walther. 1964. Schriften undReden. Frankfurt am Main: S. Fischer Verlag.

Reed, Douglas. 1944. Nemesi? La storia di Otto Strasser (Nemesis? The History of Otto Strasser). Roma: Edizioni delle catacombe.

Reed, Douglas. 1953. The Prisoner of Ottawa, Otto Strasser. London: Jonathan Cape.

Riddell, L. 1934. Intimate Diary of the Peace Conference and After, 1918-1923. New York: Reynal 8c Hitchcock.

Ringer, Fritz K. 1969. The German Inflation of 1923. New York: Oxford University Press.

Robbins, Lionel. 1934. The Great Depression. New York: Macmillan Company.

Roberts, Stephen H. 1938. The House That Hitler Built. New York: Harper 8c Brothers Publishers.

Robinson, George Buchan. 1935. Monetary Mischief. New York: Columbia University Press.

Rose, Detlev. 1994. Die Thule-Gesellschaft. Legende, Mythos, Wirklichkeit. Tubingen: GrabertVerlag.

Rosenberg Alfred. 1934. Der My thus des 20. Jahrhunderts. Eine Wertung der seel-isch-geistigen Gestaltenhampfe unserer Zeit. Munchen: Honeichen-Verlag.

Rosenberg, Arthur. 1945. Storia delta repubblica tedesca (Deutsche Republik). Roma: Edizioni Leonardo [1934].

Rueff, Jacques. 1977. De Vaube au crepuscule. Autobiographic de Гauteur. Paris: Librairie Plon.

Salzmann, Stephanie. 2003. Great Britain, Germany and the Soviet Union. Rapallo and After, 1922-1934. Woodbridge, Suffolk: Boydell Press.

Sasuly, Richard. 1947. 1. G. Farben. New York: Boni 8c Gear.

Sauvy, Alfred. 1965. Histoire economique de la France entre les deux guerres. Paris: Fayard.

Schacht, Hjalmar. 1931. Das Ende der Reparationen. Oldenburg: Gerhard Stalling.

Schacht, Hjalmar. 1955. My First Seventy-Six Years. The Autobiography of Hjal­mar Schacht. London: Alien Wingate.

Schacht, Hjalmar. 1968. 1933: Wie eine Demokratie stirbt. Dusseldorf: Econ-Verlag.

Schiller, Karl. 1936. Arbeitsbeschaffung und Finanzordnung in Deutschland. Berlin: Junkerund Dunnhaupt Verlag.

Schmidt, Carl T. 1934. German Business Cycles, 1924-1933. New York: National Bureauof Economic Research.

Schmidt, Paul. 1951. Da Versaglia a Norimberga. Roma: L'arnia.

Schoenbaum, David. 1980. Hitlers Social Revolution. Class and Status in Nazi Germany, 1933-1939. New York: W W. Norton 8c Company, Inc. [1966].

Schulze, Hagen. 1993. La repubblica di Weimar, la Germania dal 1918 at 1933 (Weimar, Deutschland 1918-1933). Bologna: II Mulino [1983].

Schultz, Sigrid. 1944. Germany Will Try It Again. New York: Reynal 8c Hitchcock.

Silfen, Paul Harrison. 1973. The Volkisch Ideology & The Roots of Nazism. The Early Writings of Artur Moeller van den Втек. New York: Exposition Press.

Silverman, Dan P. 1998. Hitler's Economy. Nazi Work Creation Programs, 1933-1936. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Simonds, Frank H. 1934. Can Europe Keep the PeacefNew York: Blue Ribbon Books, Inc.

Smele, Jonathan. 1996. Civil War in Siberia. The Anti-Bolshevik Government of Admiral Kolchak, 1918-1920. Cambridge: Cambridge University Press.

Smith, Alfred. 2001. Rudolf Hess and Germany's Reluctant War, 1939-1941. Sussex: Book Guild Ltd.

Smith, Woodruff D. 1986. The Ideological Origins of Nazi Imperialism. Oxford: Oxford University Press.

Somary, Felix. 1932. Die Ursache der Krise. 'Iiibingen:J. С. B. Mohr.

Stafford, David. 1999. Churchill and the Secret Service. New York: Overlook Press.

Stehlin, Stewart A. 1983. Weimar and the Vatican, 1919-1933. Princeton: PrincetonUniversity Press.

Stewart, George. 1933. TV Wliite Armies of Russia: A Chronicle of Counter-Revolution and Allied Intervention. New York: Macmillan Company.

Stewart, Maxwell S. 1931. 'Silver — Its International Aspects', Foreign Policy Reports, Vol.VII, No. 13.

Sturmer, Michael. 1993. Limpero inquieto, 1866-1918 (Das ruhclme Reich, 1867-1918). Bologna: II Mulino [1983].

Sutton, Anthony C. 1981. Wall Street and the Bolshevik Revolution. New Roc-helle, NY: Arlington House Publishers.

Sutton, Anthony C. 1976. Watt Street and the Rise of Hitter Sudbury. Suffolk: Bloomfield Books.

Tacitus. 1992. Agricola, Germania, Dialogus. Cambridge, MA: Harvard University Press (Loeb Classical Library) [98 AD].

Tarle, Evgheni V. 1959. Storia d'Europa, 1871-1919. Bologna: Editori Riuniti [1928].

Tarpley, Webster Griffin, and Chaitkin, Anton. 1992. George Bush. The Unau thorized Biography. Washington DC: Executive Intelligence Review.

Thamer, Hans Ulrich. 1993. // Terzo Reich (Verfuhrung und Gewalt, Deutschland 1933-1945). Bologna: II Mulino [1986].

Thomas, Gordon. 1989. Journey into Madness. Tlie True story oj Secret CIA Mind Control and Medical Abuse. New York: Bantam Books.

Thomas, Hugh. 1979. The Murder of Rudolf Hess. New York: Harper 8c Row Publishers.

Toland, John. 1976. Adolf Hitler. Garden City, NY: Doubleday 8c Co.

Toller, Ernst. 1934. / Was a German. The Autobiography of Ernst Toller. New York: William Morrow and Company.

Troeltsch, Ernst. 1977. La democrazia improvvisata, la Germania dal 1918 a I 1922. Napoli: Guida Editori [1924].

Trotsky, Leon. 1959. The Russian Revolution. The Overthrow oflzarism & the Triumph of the Soviets. New York: Doubleday Anchor Books [1930].

Trotsky, Leon. 1971. The Struggle Against Fascism in Germany. New York: Pathfinder Press[1931-1933].

Truptil, R.J. 1936. British Banks and the London Money Market. London: Jonathan Cape.

Turner, Henry Ashby Jr. 1985. German Big Business and the Rise oj Hitler. Oxford: Oxford University Press.

Van Zanden, Jan. 1997. The Economic History of the Netherlands. 1914-1995. London: Routledge.

Veblen, Thorstein. 1915. Imperial Germany and the Industrial Revolution. London: Macmillan 8c Co.

Veblen, Thorstein. 1919. The Vested Interests and the Common Man (The Modern Point of View and the New Order). New York: B. W. Huebsch, Inc.

Veblen, Thorstein, 1963. The Engineers and the Price System. New York: Harcourt, Brace & World, Inc. [1921].

Veblen, Thorstein. 1964. Essays in Our Changing Order. New York: Augustus M. Kelley [1915].

Veblen, Thorstein. 1969. The Place of Science in Modern Civilization. New York: Capricorn Books [1907].

Veblen, Thorstein. 1979. The Theory of the Leisure Class. New York: Penguin books [1899].

Veblen, Thorstein. 1998. The Nature of Peace. New Brunswick: Transaction Books [1917].

Veranov, Michael (ed.). 1997. The Mammoth Book of the Third Reich at War. New York: Carroll 8c Graf Publishers Inc.

Vermeil, Edmond. 1945. Germany s Three Reichs. Their History and Culture. London: Andrew Dakers Limited.

Vibert, Henri. 1936. Fronte a Tlnghilterra. Firenze: Beltrami Editore.

Volkogonov, Dmitri. 1996. Trotsky, the Eternal Revo lut ion an: New York: The Free Press.

Volkogonov, Dmitri. 1991. Stalin. Triumph and Tragedy. New York: Grove Weidenfeld.

Von Bernhardi, F. 1914. Germany and the Next War. New York: Longmans, Green & Co. [1911].

Von Billow, Bernhard. 1931. Le memorie del Principe di Billow, Volume III, 1901-1920. Milano: Arnoldo Mondadori.

Von Biilow, Bernhard. 1994. La Germania imperiale. Prodenone: Edizioni Studio Tesi[ 1914].

Von Salomon, Ernst. 1954. The Answers of Ernst von Salomon. The 131 Questions in the Allied Military Government. 'Fragebogen'. London: Putnam [1951].

Von Salomon, Ernst. 1979. Iproscritti (Die Geachteten). Parma: Edizioni all'in-segna de lveltro [1930].

Von Sebottendorff, Rudolf. 1987. Prima che Hitler venisse. Storia delta Societd Thule (Bevor Hitler kam). Torino: Edizioni Delta-Arktos [1933].

Walsh, Edmund A. 1948. Total Power. A Footnote to History. New York: Double-day & Company, Inc.

Wasserstein, Bernard. 1988. The Secret Lives of Trebitsch-Lincoln. New York: PenguinBooks.

Weitz, John. 1997. Hitler s Banker: Hjalmar Horace Greeley Schacht. Boston: Little, Brown & Company.

Wheatley, Dennis. 1938. Red Eagle. The Story of the Russian Revolution. Lon­don: The Book Club.

Wheeler-Bennett, John. 1961. The Nemesis of Power. The German Army in Politics 1918-1945. London: Macmillan & Co.

Williams, Francis. 1965. A Pattern of Rulers. London: Longman.

Williamson, David G. 1991. The British in Germany, 1918-1930. The Reluctant Occupiers. New York: Berg Publishers.

Winkler, Heinrich August. 1998. La repubblica di Weimar, 1918-1933: storia della prima repubblica tedesca. Roma: Donzelli Editore [1993].

Wolff, Robert. 1943. Economic et finances de la France, passe et avenir. New York: Brentano's.

Woodman, Dorothy. 1934. Hitler Rearms. An Exposure of Germany s War Plans. London: John Lane, Bodley Head Limited.

Zeman, Z. А. В., and Scharlan, W. B. 1965. The Merchant of Revolution. The Life of Alexanderlsrael Helphand (Parvus), 1867-1924. London: Oxford University Press.

Zveteremich, Pietro. 1988. 17 grande Parvus. Milano: Garzanti.

Благодарности

Прежде всего, я хочу поблагодарить мое родное учреждение, универ­ситет Вашингтона в Такоме — за непоколебимую поддержку, каковую он оказал мне в проведении исследования на эту тему, и за помощь в дальнейшей переработке материалов в курс лекций, читанных мною на протяжении пяти лет. Особую признательность хочу выразить ди­ректору и профессору Биллу Ричардсону, профессору Энтони Д'Коста и профессору Майклу Аллену. В таком же неоплатном долгу нахожусь я и перед профессором Зарембкой за его неутомимую поддержку моего проекта, и перед Роджером ван Званебергом, сотрудником издательст­ва «Плуто-Пресс», за то, что он рискнул принять мою рукопись, помог, как должно, ее оформить, очистив от наиболее едких метафор. Не ме­нее важным было участие целого сонма ангелов-хранителей во главе с доктором Фаридом Мотамеди и профессором Джоном Эллиот том, которые неизменно прикрывали меня. Сердечная благодарность про­фессору Монике Суджян, которая открыла мне неисчерпаемую глуби­ну германского мира, разделив, кроме того, со мной муки изгнанника. С благодарностью я всегда думаю о моей семье и друзьях в Италии, Франции и Такоме. Пользуясь случаем, хочу передать сердечный при­вет моему старому товарищу Андреа.

ГВИДО ДЖАКОМО ПРЕПАРАТА

ГИТЛЕР, Inc.Как Британия и США создавали Третий рейх

Перевод с английского А. Анваера

Художник Е. Амитон Редактор Л. Миронова Корректор О. Иванова Верстка Е. Щербакова

Охраняется законом РФ об авторском праве. Воспроизведение всей книги или любой ее части воспрещается без письменного разрешения издателя.

Любые попытки нарушения закона будут преследоваться в судебном порядке.

По вопросам оптовых закупок обращаться:

тел./факс (495)788-72-10; e-mail: info@pokolenie.ru

ООО Издательство «Поколение» 127549, Москва, ул. Пришвина, 8/1. Тел./факс (495) 788-72-10

vww.pokolenie.ru

Подписано в печать 25.01.2007 г. Формат 60x90/16. Гарнитура «NewBaskerville» Печать офсетная. Бумага офсетная. Усл. печ. л. 28.

Тираж 3000 экз. Заказ № 518

Отпечатано в ОАО «ипк «Ульяновский Дом печати»

432980, г. Ульяновск, ул. Гончарова, 14

Оглавление

Хронология уничтожения Германии (1900-1945 годы)

Предисловие

Введение: Евразийская общность.Начало осады Германии и Первая мировая война; 1900-1918 годы

Вебленово пророчество. От Советов до Версаля по пути русского братоубийства; 1919-1920 годы

«Таяние» Германии и геополитическая корректность «Майн Кампф». От Капповского до пивного путча; 1920-1923 годы

«Надоедливый план платежей». Каким образом управляющий Норман обрек Европу на проклятие; 1924-1933 годы

Рейх на мраморных скалах. Огонь, ловкость рук и маскарад на пути к «Барбароссе»; 1933-1941 годы

Заключение

Реклама на сайте