«Другая история литературы. От самого начала до наших дней»

Д. В. Калюжный, А. М. Жабинский Другая история литературы. От самого начала до наших дней

Каждый год в сентябре, к началу школьных занятий,

Стоят по рабочим окраинам женщины в писчебумажных лавках

И покупают для детей учебники и тетради.

В отчаянии выуживают они последние гроши

Из потрепанных сумочек и сокрушаются,

Что знание нынче так дорого.

Они не догадываются,

Насколько плохо то знание, которое

Предназначено для их детей.

Бертольд Брехт.

Инструкция Как правильно читать эту книгу

• Эту книгу следует читать медленно и с удовольствием.

• Если при чтении этой книги Вы встретите незнакомое слово, смысла которого не понимаете даже из контекста, постарайтесь выяснить, что оно означает, и только потом читайте дальше.

• Убедитесь, что Энциклопедический и Толковый словари доступны Вам (имеются дома, на работе, у соседа или у любовницы). В крайнем случае поинтересуйтесь в отделении милиции, где находится ближайшая к Вашему населенному пункту библиотека.

• Эту книгу следует читать не менее двух раз, с промежутком не менее чем в полгода.

• Эту книгу не следует рекомендовать детям до 16 лет.

• Читая эту книгу, следует иногда посматривать на последнюю страницу, где помещены «синусоиды» А. М. Жабинского, – но не раньше, чем Вы поймете, что Вам это необходимо.

Предисловие

В книге французского писателя Франсуа Рабле (1494–1553) «Гаргантюа и Пантагрюэль» есть такая удивительная фраза:

«У вас у всех там столько свободного времени, что вы не знаете, куда его девать, и тратите вы его на то, чтобы говорить, спорить и писать всякий вздор о нашей госпоже королеве. Цицерон не нашел ничего лучшего, как отвлечься ради этого от своего «Государства», и Диоген Лаэртский туда же, и Феодор Газа, и Аргиропуло, и Виссарион, и Полициано, и Бюде, и Ласкарис, и все эти чертовы пустоголовые мудрецы, коих число было бы не так велико, когда бы к ним уже в наше время не присоединились Скалигер, Биго, Шамбрие, Франсуа Флери и еще какие-то саврасы без узды».

Почему-то незаметно в этом тексте Рабле, что от Цицерона промчалось более полутора тысяч лет, да и от Диогена Лаэртского немногим меньше. Он их упоминает наравне со своими старшими современниками. Литературоведы, назвав роман Рабле «сатирой», эту конкретную фразу объясняют очень просто: обычный средневековый анахронизм. А словом «анахронизм» называются такие ошибки в творчестве писателей, когда события и черты одной эпохи авторы приписывают другой эпохе. Специальное же словцо для обозначения подобных ошибок понадобилось придумывать потому, что, по сообщению Литературного энциклопедического словаря, «анахронизмы органичны для искусства и литературы Средних веков и Возрождения», то есть ими переполнены тексты того времени. Вот интересно: «античные» писатели анахронизмами не страдали, современные тоже, а только средневековые.

В чем же причина такой странности? Легко догадаться, что ее нужно поискать в самой хронологии. Ведь последовательность событий мировой истории в том виде, в каком она теперь известна литературоведам, составил вскоре после Рабле сын упомянутого им Юлия Скалигера, Иосиф (1540–1609), хотя, разумеется, и до него писатели и прочие интеллектуалы имели какие-то представления о прошлом человечества. Известно им было и слово «антика». Но именно Скалигер высчитал, в какие годы от Сотворения мира была «антика», а в какие – Средневековье и прочие времена, а затем Дионисий Петавиус перевел эти даты в эру от Рождества Христова.

Если же Скалигер ошибся – случайно или намеренно – и приписываемые античному миру люди и приключения «съехали» от своего настоящего места в истории в далекое прошлое, то средневековые анахронизмы становятся, конечно, неизбежными. Ведь автор XIV века, лично знакомый с Цицероном, знакомство с «древним» римлянином так или иначе в своих текстах проявит, что потребует от историков объяснений, почему это произошло. А объяснить это в рамках скалигеровской хронологии они не могут, и для простоты объявляют представления писателей Средневековья и Возрождения «ошибочными» в любой удобный для себя момент, то есть когда они (средневековые представления об истории) перестают соответствовать той истории, которую нынешние ученые выучили в школах и институтах.

Но ведь можно пойти по другому пути: свести «анахронизмы» в одну шкалу и посмотреть, нет ли здесь системы.

Мы сделали это в книге «Другая история искусства», проанализировав стилистику произведений изобразительного искусства за все время существования человечества. Оказалось, века традиционной истории как бы складываются в некую «гармошку» – мы назвали ее синусоидой, с шагом в девять веков так, что некоторые периоды «античности» или «древности» совпадают со временем «возрождения» этой античности или древности. При сложении синусоиды получается некая «объемная» история, в которой Цицерон (или Диоген Лаэртский) действительно может оказаться близким современником Рабле, только жившим не во Франции или Северной Италии, а в Риме, Константинополе или на Сицилии.

Анализ произведений литературы подтверждает и дополняет выводы, сделанные нами из анализа произведений искусства. В этой книге мы прежде всего обращаем внимание на стилистические параллели, для прояснения которых используем капитальный академический труд «История всемирной литературы» (1983–1994). Его авторы сами нашли и показали эти параллели в литературе разных эпох, и нам, цитируя их, оставалось только не обращать внимания на «разъяснения» о том, что глупые средневековые писатели страдали страстью к «анахронизмам».

А кстати, если посмотреть на проблему широко, то можно найти «средневековые анахронизмы» и у античных авторов, причем обнаружится столь большое количество стилистических параллелей в мировой литературе, что даже историкам и литературоведам станет ясна необходимость в корректировке нынешней традиционной хронологии.

К истории вопроса об истории

В литературном наследии человечества есть такие повествования, которые называются мифами, и такие, которые называются историческими хрониками. В чем разница между ними?

Наверное, большинство читателей скажет, что разница – в степени достоверности сообщаемых в этих повествованиях сведений. Миф – это предание о богах, духах и сказочных героях, а историческое сообщение – о реальных людях и реальных событиях прошлого. Но это не совсем так. «Миф» и «история» различаются датировками! Если специальные люди (историки) соизволили присвоить тексту дату, то это история. А если не соизволили – то это миф.

Вот пример мифа.

«Лишь только освободился Геракл от рабства у Омфалы, сейчас же собрал он большое войско героев и отправился на восемнадцати кораблях к Трое, чтобы отомстить обманувшему его царю Лаомедонту. Прибыв к Трое, он поручил охрану кораблей Оиклу с небольшим отрядом, сам же со всем войском двинулся к стенам Трои. Только ушел с войском от кораблей Геракл, как напал на Оикла Лаомедонт, убил Оикла и перебил почти весь его отряд. Услыхав шум битвы у кораблей, Геракл вернулся, обратил в бегство Лаомедонта и загнал его в Трою. Недолго длилась осада Трои. Ворвались, взойдя на высокие стены, в город герои. Первым вошел в город герой Теламон. Геракл, величайший из героев, не мог снести, чтобы кто-нибудь превзошел его. Выхватив свой меч, он бросился на опередившего его Теламона. Увидя, что неминуемая гибель грозит ему, быстро нагнулся Теламон и стал собирать камни. Удивился Геракл и спросил:

– Что ты делаешь, Теламон?

– О, величайший сын Зевса, я воздвигаю жертвенник Гераклу-победителю! – ответил хитрый Теламон и своим ответом смирил гнев сына Зевса.

Во время взятия города Геракл убил своими стрелами Лаомедонта и всех его сыновей; только младшего из них, Подарка, пощадил герой. Прекрасную же дочь Лаомедонта Гесиону Геракл отдал в жены отличившемуся своей храбростью Теламону и позволил ей выбрать одного из пленных и отпустить его на свободу. Гесиона выбрала своего брата Подарка.

– Он прежде всех пленных должен стать рабом! – воскликнул Геракл, – только если ты дашь за него выкуп, будет он отпущен на свободу.

Гесиона сняла с головы покрывало и отдала его как выкуп за брата. С тех пор стали называть Подарка – Приамом (т. е. купленным). Отдал ему Геракл власть над Троей, а сам отправился со своим войском на новые подвиги».

Затем повествуется, как едва не передрались из-за Геракла боги, и Зевс подвесил между небом и землей богиню Геру, заковав ее в несокрушимые золотые оковы и привязав к ногам две тяжелые наковальни. Рассказ остался без датировок, тем более что археология не предъявила историкам не только наковален, золотых оков и скелета богини Геры, но и доказательств присутствия Геракла под стенами Трои. И остались его приключения только мифом.

А вот пример «реальной истории» (в изложении Ф. Шахермайра). Она тоже не имеет археологических доказательств, но зато имеет даты! Итак, в 334 году до н. э. Александр Македонский затеял подчинить себе город Тир.

«Относительно Тира у Александра были свои планы: считая себя отпрыском Геракла (внуком Зевса), он хотел в знак благодарности принести жертву богу города – знаменитому тирскому Гераклу. На самом деле этого местного бога звали Мелькартом, но уже с древних времен (с каких? – ведь история Геракла не датирована) его идентифицировали (кто?) с греческим Гераклом. Казалось, что в замысле царя нет ничего неожиданного (так же, как в замысле самого Геракла отрубить голову своему полководцу Теламону; и Александр и Геракл порою выглядят как истеричные недоумки), но он преследовал совсем иную цель. Тир, расположенный на отдаленном от берега острове и поэтому малодоступный сухопутным властителям, владел могущественным морским флотом и всегда был самым самостоятельным из финикийских городов. Александр потребовал не больше, не меньше как отказа города от преимуществ своего изолированного положения (каким образом?!)».

Жители Тира его требование отклонили. «Они надеялись на неприступность своего острова, к которому трудно подойти кораблям», – пишет Шахермайр. Но Македонский, как всем известно, гений, и вот в начале января 332 года до н. э. его армия начала строить дамбу к городу. Согнали рабочих со всех окрестных городов, чтобы добывать камни и валить лес. История умалчивает, в какую копеечку влетела вся авантюра, которая в конце концов не оправдалась: прибой «разрушал все уже построенное», а жители Тира не только ломали постройку, но и сожгли приготовленные заранее осадные машины. Правда, царь-гений не растерялся и «сразу же приступил к строительству другой, более надежной дамбы», но вскоре решил брать город морским путем, штурмуя его с кораблей.

«Когда наступила весна и открылась навигация, финикийские и кипрские контингенты покинули Фарнабаза и вернулись на родину. В течение лета капитулировали все острова и опорные пункты. Когда же эскадры прибыли на Ближний Восток, только одна из них, тирская, поспешила на помощь осажденному городу. Финикийская и кипрская эскадры оказались в распоряжении Александра. Объединившись, они стали сильнее тирского флота».

Казалось бы, поскольку исходная проблема была в недоступности города для сухопутных владык, а теперь Александр оказывался могущественным морским владыкой, он должен был поменять свои стратегические планы и требования к городу. Но, похоже, все затраты производились ради единственной цели: уничтожения Тира.

«Теперь царь мог приступить к осуществлению своего в техническом отношении необычайно смелого замысла – разрушить окружавшие город стены при помощи машин (каких?), стоявших на кораблях. Кроме того, он приказал построить плоты, на которых подвозили тараны, башни и снаряды (напомним, идет IV век до н. э.) И снова мы (историки) наблюдаем высокий уровень ведения войны с обеих сторон. Но вот наступил день – вероятно, это была середина августа – ни ветра, ни волн. Это решило судьбу города. Вокруг него сосредоточились плавучие чуда техники. Со всех сторон летали снаряды, македоняне стремились прорваться в гавань. Под ударами тарана (неужели таран был установлен на корабле?) рухнула стена. В этом месте высадились (с корабля) сам царь и его лучшие войска. Они штурмом взяли разрушенные стены, захватили башни и всю крепость. В гавани никто не оказал сопротивления, и македоняне окружили город. Война завершилась кровавой бойней.

Теперь благочестивый царь мог выполнить свой замысел – принести в жертву своему предку Гераклу лучшую осадную машину и лучший корабль. В честь бога был устроен торжественный парад войск и флота, в священном районе города состоялись спортивные состязания и факельное шествие. Над Тиром учинили страшную расправу».

Менее чем через год после падения Тира Александр уже владел Египтом и в конце мая 331 года до н. э. отправился в Месопотамию. Как видим, и в самом деле, описания его приключений от подобных же приключений Геракла отличаются только наличием дат. Но ведь сам Александр не оставил датированных сообщений о своих подвигах, тем более в годах «до н. э.»!

Как же возникла хронология, кто и когда определил время жизни и деятельности и Александра Македонского, и всех остальных персонажей древней, античной и средневековой истории?… Э. Бикерман в книге «Хронология Древнего мира. Ближний Восток и античность» так рисует этот процесс:

«Гелланик с острова Лесбос был первым, кто попытался во время Пелопонесской войны подогнать различные системы хронологических указаний к общей модели… По его примеру последующие греческие ученые составили синхронистические таблицы…

Используя труды своих предшественников, христианские историки поставили мирскую хронографию на службу священной истории. Этот «Канон» вошел во вторую часть «Хроники» Евсевия Кесарийского, написанный около 300 г. н. э., был переведен Иеронимом и продолжен им до 378 г. н. э. Компиляция Иеронима явилась основой хронологических знаний на Западе. И. Скалигер, основоположник современной хронологии как науки, попытался восстановить весь труд Евсевия».

О чем здесь рассказано? Сначала кто-то «попытался подогнать» историю к своему замыслу; историки христианства подверстали эти расчеты к своей идее; образовался канон, который использовал Евсевий. Его труд «переложил» Иероним.[1] Иосиф Скалигер в XVI веке «попытался восстановить» труд Евсевия, но насколько точно «восстановил» его – непонятно.

Так что наука хронология умещается между «попыткой подогнать» историю к неким схемам, и «попыткой восстановить» эти «попытки подогнать». Теперь посмотрим подробнее, что происходило почти за полторы тысячи лет между Евсевием и Скалигером. Об этом сообщает современник Скалигера Жан Боден (1530–1596):

«Иеремия прибавил (к схеме Евсевия) 50 лет, Проспер Аквитанский 60 лет, Пальмьерий Флорентийский 1040 лет…Сигиберт Галл (составил хронику) от 381 года до 1113 года с приложением неизвестного автора до 1216… Винцент из Бовэ – историю от Сотворения мира до 1250 г. от Рождества Христова. Антонин, архиепископ Флорентийский – историю от Сотворения до 1470 г… Донато Боссо Миланский – до 1489, Иохан Науклер из Тюбенгена – до 1500, Филипп Бергамский до 1503. Павел Джовио от 1494 до 1540 года. В 1551 году опубликована «Хроника всего света» польского историка Марцина Бельского. Иоханн Карион Любекский создал три книги хроник от Сотворения мира до 1530 года, к которым прибавлено приложение до 1555 года».

Даже не обращая внимания на то, что здесь перечислены в основном западноевропейские историки, мы сразу видим, что они занимались конструированием хронологических схем. Сначала один из них (Евсевий) неизвестно на каких основаниях (и неизвестно когда, раз до него хронологии не было, а после него она многократно переделывалась) составил схему истории от Сотворения мира до своих, можно предположить, лет, встроив в эту схему всех своих предшественников, включая какого-то Гелланика. Затем несколько летописцев добавили к его истории по пять-шесть десятков лет. Потом один из них (Пальмьерий) добавил сразу 1040 лет, чем, по сути, изменил схему и породил так и не разгаданную до сих пор загадку «темных веков». Внутри этой новой схемы Евсевию некуда было деваться, кроме как вслед за Геллаником тоже провалиться в далекое прошлое, хотя он вполне мог быть современником самого Пальмьерия. Затем эту «новую хронологию» стали с энтузиазмом переписывать; потом опять началась тонкая «доводка», наращивание истории буквально год за годом.

После этого и появилась версия Иосифа Скалигера. Как всякая искусственная схема, она не смогла объять всего и оставила без объяснений грандиозное количество фактов, которые теперь называют анахронизмами. Еще и в XVIII веке многие видные ученые (Винкельман и др.) избегали пользоваться хронологией Скалигера, не доверяли ей. Она утвердилась только в XIX веке, и лишь в ХХ веке стала общепризнанной и традиционной.

Шестерки Скалигера

Историки утверждают, что древние тексты содержат даты, пусть даже записанные необычным способом, и по ним грамотный хронолог мог выстроить связное прошлое. Типичный образчик такой архаичной хронологии, например, дает Фукидид (ок. 460–400 до н. э.), согласно которому Пелопонесская война началась «на пятнадцатом году (после четырнадцатилетнего сохранения тридцатилетнего договора, заключенного в связи с покорением Эвбеи), в сорок восьмой год жречества Хрисиды в Аргосе, когда эфором в Спарте был Энесий, а архонству Пифидора в Афинах оставалось до срока четыре месяца, на шестнадцатом месяце после сражения при Потидее, в начале весны».

Но это схоже и со средневековыми датировками. Сервантес и Рабле точно так пародировали предшествующую им литературу. И в этом причина, по которой хронология зародилась в недрах филологии, ведь филология фиксирует слитность литературоведения с другими гуманитарными дисциплинами (и не только гуманитарными). Отсюда нередкие попытки выдать хронолога Иосифа Скалигера за скромного филолога, а не астронома или математика.

Литературный энциклопедический словарь сообщает, что филология – это совокупность гуманитарных дисциплин, изучающих историю и сущность духовной культуры человечества через языковой и стилистический анализ письменных текстов. Это как раз и означает, что филолог был тем «демиургом», который разделял тексты на мифы и на историю.

В идеале такой филолог должен знать все, коль скоро все в принципе может потребоваться ему для прояснения того или иного текста. Только в XIX веке в итоге деятельности плеяды немецких ученых история отделилась от филологии (или наоборот) в качестве самостоятельной отрасли знания. Тогда-то и возникла история в современном смысле слова; одновременно была окончательно признана скалигеровская версия хронологии, и было закреплено, что история делится на три этапа: античность, Средние века и Новое время.

Правда, тут возникает вопрос: а кем же были Фукидид, Ливий, Тацит и сам «отец истории» Геродот? Филологами, работавшими с текстами? Или создателями текстов?

Но разберемся с Иосифом Скалигером. Так вот, он действительно высчитывал даты событий, основываясь на литературных источниках. Мы с этим не спорим, хотя у некоторых историков, знакомых с нашей версией, сложилось мнение, будто мы выискиваем «ошибки Скалигера» при датировке имевшихся у него исторических документов. А документы эти, пишут наши оппоненты, «легко найти в любой библиотеке – это опубликованные на тот момент произведения античных писателей».

Нет, Скалигер, высчитывая даты событий, описанных в тех самых произведениях, в математических расчетах не ошибался, из-за чего и возникла основная проблема «научной хронологии». Ошибочным было его мировоззрение. Он трудолюбиво и целенаправленно конструировал СВОЮ историю, но эта конструкция при всех математических достоинствах так же похожа на реальное прошлое, как, например, компьютерная игра «Фараон и Клеопатра» на реальные события египетской истории. Счастье Скалигера-хронолога в том, что он, в отличие от предшественников, довел дело до канонизации своей версии.

А методикой для расчетов он взял нумерологию, оккультную науку о всеобщих математических соответствиях, и каббалу, выискивавшую связь между написанием слов и их смыслом. Положив в основу расчетов числа, производные от магической цифры 9, и знаменитое число Зверя 666 (три шестерки дают 18, а это две девятки), он создал столь математически стройную систему дат, что нам теперь удалось выстроить всю хронологическую последовательность в четкую синусоиду. Мы покажем ее через несколько страниц; также с ней можно ознакомиться в книге «Другая история искусства».

Скалигер, конечно, не был основателем каббалистической хронологии в том смысле, что не он ее придумал – предшественников у него были, может быть, сотни, – но он стал отцом хронологии как системы дат, получившей всеобщее признание. Он удачно завершил определенную традицию исторических расчетов на базе оккультной философии. Нужно помнить, что до его родного XVI века в среде магов и нумерологов уже сложилось мнение об этом времени именно как о XVI веке, ибо уже была «установлена» дата рождения Христа. То есть, хотя Скалигер и оперировал только датами от Сотворения мира, в его время существовало представление, что идет второе тысячелетие от РХ и что прошло семь тысяч лет от Сотворения мира.

Общеизвестно, что каббалистическое учение развивалось как минимум с XII века. Нынче все знают, кто такие нумерологи, астрологи и прочие специалисты герметических наук. Историки XVI века не скрывали, что они заняты расчетом дат. Никаких других хронологий, кроме основанных на оккультной нумерологии или на астрологии, и никаких других ученых хронологов, кроме гностиков, не было в XII–XVI веках. И что же? «Филолог» Скалигер, как это написано в книжках наших современных историков, составил «научную хронологию». А куда, спрашивается, подевалась каббалистическая, оккультная хронология, которую готовили все его предшественники?! Такой вопрос даже не возникает в головах наших историков, и это говорит об их полной профнепригодности.

Мало того, когда стали известны результаты двадцатилетних трудов Исаака Ньютона по пересмотру скалигеровской хронологии, его немедленно объявили сумасшедшим. Историки поныне продолжают потешаться и над Н. А. Морозовым (1854–1946), создателем многотомного исследования «Христос. История человечества в естественно-научном освещении». Никак не желают они подвергнуть свою любимую оккультную хронологию проверке наукой, хотя это дало бы им возможность объяснить противоречия, анахронизмы, «темные» места в истории. Но ведь прошлое человечества принадлежит всем нам, а не только «жрецам»: историкам, искусствоведам, литературоведам.

Еще до обнародования версии Скалигера историк Жан Боден отмечал: «Если кто-либо сравнит Ливия и Дионисия с Диодором, то обнаружит в древней истории римлян частые и заметные противоречия, особенно в расчетах [религиозных] постов и Олимпиад, в чем последний ошибался особенно часто».

Это замечание Бодена дает еще одно подтверждение, что даты рассчитывали, причем с ошибками.

История – это нелинейный процесс, математической формализации не поддающийся. А потому нет ничего странного в том, что скалигеровская «научная хронология», помимо уже упомянутых «темных веков», породила массу противоречий и нестыковок как между историями (древней, античной, новой), так и внутри них.

«… Путем перекрестных проверок синхронных сведений и с помощью астрономических данных основоположники современной хронологии И. Скалигер (1540–1609) и Д. Петавий (1583–1652) вычислили основные даты, которые в свою очередь позволили пересчитать по нашей системе летосчисления и другие даты античной истории, – пишет Э. Бикерман. – Петавий в своем труде «Rationarium temporum», II, приводит материал, который подтверждает принятые сейчас отождествления древних дат с юлианскими годами».

Однако, похвалив хронологов, ученый тут же признает:

«Нужно отдавать себе отчет в том, что невозможно составить удобные для пользования хронологические таблицы иначе как на основе таблиц и прочих перечней, созданных самими древними учеными, а они в свою очередь могли ошибаться из-за отсутствия нормализованного исчисления времени.

Относительная хронология Фукидида… может быть переведена на наше летосчисление с помощью таблиц Евсевия… в которых, например, основание Сиракуз приводится под датой, соответствующей 733 году до н. э.»

Спрашивается: сколько дней было в году Евсевия? С какого месяца он начинал счет лет? Как определял «начало Мира» он и как определял это «начало» тот, кто пересчитывал даты Евсевия в эру от Рождества Христова? И вообще, кто и когда установил «соответствие» Сиракуз 733 году, равно как и многое другое, включая годы жизни самого Евсевия? Это сделали люди, у которых могли быть свои, не известные нам интересы, далекие от научных. Неужели это не понятно?

Имя Скалигера в современной России практически неизвестно, но до советского периода ему отдавали должное как выдающемуся уму человечества. Признавалось безоговорочно, что именно он трудами своими «построил мировую историю», периодизировал ее и синхронизировал по странам. Процитируем Словарь Брокгауза и Ефрона начала ХХ века:

«Врагов реформатской церкви он [Скалигер] устрашал и побеждал необычайною многосторонностью и глубиною знаний, во многих пунктах соприкасавшихся с теологией… Силою воображения и точных знаний С. построил в «Сокровищнице времен» мировую историю, расчленил ее материал по народам, синхронистически сопоставил события по периодам от начала ассирийского царства до половины XV в. нашей эры…В лице С. европейская наука вышла из подчиненного отношения к науке древних греков. Ученость С. оставляла далеко за собой знания и методы александрийских ученых».

О качестве же творчества исторических писателей, труды которых использовал для «синхронистического сопоставления» Скалигер и в верности которых нисколько не сомневаются современные историки, вот какое мнение излагает его современник Жан Боден. Он сам был масоном, а потому его трудно заподозрить в предвзятом отношении к Скалигеру:

«Мы имеем бесчисленное множество писателей, которые наводнили мир своими сочинениями… так, что, кажется, главная и серьезнейшая беда его – объем. Поистине написанное должно быть глупо и несовершенно, ведь только тот, кто беспомощен в писательстве, порождает большее количество книг. Я еще не встретил ни одного писателя, который смог бы в краткой форме изложить разбросанный и разнородный материал. Люди, которые давали подобные обещания в пышных заголовках, потерпели неудачу».

Надежных «исторических писателей» накануне создания традиционной истории сами историки того времени не обнаруживают. Даже Геродот, которого Жан Боден сравнил с Соломоном и чье имя означает «Даритель древностей», не признается им безупречным как историк. Он понимает, что летописцы творили мифы.

«Я думаю, что никто не может совсем отказаться от восхвалений своей страны и не может в этих похвалах быть равнодушным. Так, например, Полибий (ок. 200–120 до н. э.), наиболее внимательный и правдивый среди лучших из известных нам писателей, повествовавших о своих соотечественниках, не смог воздержаться от очень язвительной брани в адрес Филарха (III век до н. э.) только потому, что тот скрыл доблесть и славу мегалополетян в войне против Аристомаха (тиран Аргоса в III веке до н. э.). Этот мотив, если я не ошибаюсь, стал основным у Плутарха (46-127) в произведении о злобе, направленном против Геродота (490/480 – ок. 425 до н. э.). В этой работе он остановил свое внимание на материале о биотийцах и херонейцах. Может быть, именно этот вышеназванный пример удержит вас от улыбки при чтении работ Сабеллия (М. Антонио Кочча), где он сравнивает войны венецианцев с делами римлян? Даже Д. Джианноти – гражданин Венеции – не смог вынести этих сравнений. Почти все историки борются со своими слабостями. Это касается и Цезаря, когда он описывал традиции греков, и Тацита с его описанием германцев, и Аппиана, когда речь шла о франках… Но серьезные сомнения, неприятные ни мне, ни истории, которые вызывает материал, окрашенный в откровенно хвалебные или враждебные тона, равно как и вывод, сделанный в ходе полемики, все-таки полезны, так как помогают сформировать непредубежденное мнение.

С некоторых пор история существенно отличается от того образа правды, который содержался, например, в летописях, исправленных и приведенных в соответствие с истиной, – в летописях, оценить которые может любой. Я предполагаю, что склонность историков преуменьшать значение великих событий обусловлена тем, что они видят только общую картину. Это сочетается с желанием навязать неопытному читателю мнение, заведомо сомнительное. Вышесказанное следует всегда иметь в виду, чтобы не поддаться обману. Свойство истории таково, что с течением времени происходит переоценка ценностей, и поэтому приходится все подвергать сомнению. И это никем не оспорено. Весьма огорчительной представляется ситуация, когда исторический материал становится лишь приятным поводом для рассуждений риториков или философов, которые рвут нить незаконченных письменных источников или направляют размышления и память читателей в каком-нибудь ином направлении. Так что читатель имеет право отвергнуть Тимея (356–260 до н. э.) с точки зрения обоих недостатков, ибо он отступает от истории, часто сводя повествование к простым упрекам, – его не зря называют «клеветником».

Можно предположить, что кроме мифов и фантазий, написанных неизвестно с какой степенью достоверности, сдобренных астрологическими соображениями и оккультными расчетами, ничего не было у тех, кого принято называть «отцами» истории и традиционной хронологии. И с тех пор ничего принципиально нового наука история не приобрела, кроме, может быть, одного: фанатичной уверенности в непогрешимости теории Скалигера и подверстанной к его схеме археологии. Что же теперь делать?

Подгонка схемы

С именами Скалигеров, отца и сына, связываются иногда очень древние события, причем весьма неожиданным образом. Литературный энциклопедический словарь, например, сообщает о литературоведении эпохи Возрождения следующее:

«…новое Л. вырастало на основе «открытия античности», утверждение оригинальности противоречиво совмещалось с попытками приспособить элементы антич. поэтики к новой лит-ре (перенос на эпопею норм аристотелевского учения о драме в «Рассуждении о поэтическом искусстве», 1587, Т. Тассо). Восприятие классич. жанров как «вечных» канонов уживалось со свойственным Возрождению ощущением динамизма и незавершенности. В эпоху Возрождения была заново открыта «Поэтика» Аристотеля (наиболее важное изд. осуществлено в 1570 Л. Кастельветро), к-рая вместе с «Поэтикой» Ю. Ц. Скалигера (1561) оказала сильнейшее влияние на последующее Л.»

Но не только «совместная» литературная деятельность Скалигера-старшего и Аристотеля оказала «сильнейшее влияние» на мировую культуру. Если юлианский календарь, как считается, ввел римский император Юлий Цезарь, то так называемый Юлианский период (или цикл) некоторые ученые приписывают Юлию Цезарю Скалигеру, отцу Иосифа Скалигера, основателя научной (или все же каббалистической?) хронологии. Так отец «скромного филолога» тоже оказывается весьма «скромным» литературоведом, если тут уместна ирония. Кстати, в том же XVI веке, при тех же Скалигерах, а возможно, и не без их участия был принят и григорианский календарь, несущественно отличающийся от юлианского.

Посмотрим на примере, в чем заключается работа хронолога. Э. Биккерман сообщает о смысле этой работы так: «если говорится, что «Гораций умер на пятый день до декабрьских календ, когда консулами были Г. Марций Цензорин и Г. Асиний Галл»… то с помощью хронологии эта римская дата переводится на нашу систему летосчисления как 27 ноября 8 года до н. э…»

Перевод с календ на эру «от Сотворения мира» делается по таблицам Скалигера, а с этой эры на эру «от Рождества Христова» – по Дионисию Петавиусу (1583–1652), чье прозвище значит «Малый». Проблема в том, что до Скалигера и Петавиуса уже существовали сходные таблицы: хронологией «от Сотворения» занимались Евсевий и Иероним, а хронологией «от Рождества Христова» – Дионисий в III веке и Дионисий Ничтожный (Малый) в VI веке.

Поэтому упомянутый Биккерманом Гораций мог на самом деле умереть, если считать от нашего времени, 750 лет назад, то есть в рамках традиционной системы, в середине XIII века в Константинополе, но по схеме Скалигера он попадает в Рим I века до н. э. и умирает там в восьмом году, по Евсевию – в IV век н. э., а по Иерониму, например в IX или V век.

В математических расчетах каждый из хронологов по-своему прав, но получившиеся в результате «Горации» никакого отношения к реальному прошлому человечества не имеют. Так возникают дубликаты («двойники»), которые хорошо – не надо лукавить! – очень хорошо знакомы историкам, как герои с приставкой «псевдо». Например обращенный в христианство в I веке самим апостолом Павлом Псевдо-Дионисий Ареопагит жил в V веке н. э., причем апокрифическое «Откровение Павла» было написано им, как считают литературоведы, в конце IV века.

Исторические двойники – люди, разнесенные хронологией в разные века, – необязательно известны под одними и теми же именами, хотя бывает и так. Никифор Калист пишет сочинение «Священная история от Христа до Гераклита». Это какой же Гераклит, спросит изумленный читатель, неужели тот знаменитый Гераклит Эфесский, герой не нашей эры? Нет, скажет историк, это другой какой-то, неизвестный науке Гераклит, он жил после Рождества Христова, хотя и непонятно, почему ему оказано такое уважение в священной истории. Так же у Гебера, жившего якобы в XIV веке, и у Джабира ибн Гайана (VIII–IX века) имена схожи, и о них историки пишут: «видимо, речь идет о двух разных алхимиках».

Но как же быть с теми «двойниками», которые вошли в историю под разными прозвищами? Один, например, под греческим, а другой под латинским или еврейским. О том, что они – жертвы хронологической асинхронизации, и мысли у историков не возниканет! Если же вдруг возникнет, тексты всегда можно было поправить. То, что литературные тексты правили и дополняли на протяжении веков все кому не лень, тоже хорошо известно и литературоведам и историкам. Так, А. Кураев пишет о раннехристианском времени:

«… Тексты Оригена проходили тройную правку: со стороны тех православных, которые любили его и хотели защитить от критики; со стороны еретиков, которые хотели сделать Оригена своим единомышленником, и со стороны откровенных недругов Оригена, которые вставляли в его тексты суждения, противопоставляющие его Церкви.

Заметим, что если современные оккультисты полагают, что христиане испортили тексты Оригена, убрав оттуда реинкарнационные рассуждения, то, по мнению древних учеников Оригена, отголоски язычества внесены в тексты Оригена позднейшими еретиками».

В допечатную эпоху правка книг начиналась еще при жизни писателя; ее «редактировали» переписчики. Тем более интенсивно она продолжалась после смерти писателя. В тексты нередко вставлялись ссылки на авторов, ставших известными намного позже него.

Только во времена Гете появился первый «серьезный опыт обстоятельного анализа» произведений античности (Винкельман, Лессинг). Г. Гердер «подытожил достижения» в области изучения античности, предложив вслед за Гиббоном идею полуторатысячелетнего упадка Римской империи (до 1453 года). А ведь, как мы теперь понимаем, вся «античность» с продолжившим ее «возрождением античности» протекала между IX и XVII веками.

Итак, сначала стараниями хронологов, а затем писателей и историков была создана античная история. Затем ее вдолбили в головы населения, слегка «замазав» трещины. Как их замазывали гуманисты, последователи скалигеровской версии, – пишет В. Кузищин в учебнике для студентов-историков:

«…Своего рода приемом работы были фальсификация и вымысел исторических фактов; прибегали к произвольным вставкам в текст античных авторов… Средневековые монахи… совершали ошибки, которые механически повторялись другими переписчиками… Перед гуманистами встала задача восстановления текста (без оригинала? – Авт.). Они выполняли ее по мере копирования рукописей и подготовки их к печати».

Из этого учебника следует, что авторы исторических текстов – заведомые фальсификаторы, а переписчики – ленивые, тупые, невнимательные монахи, и только «гуманисты» по наитию восстановили правду истории. Да, если так позволительно сказать, – «по наитию» работали историки во времена Скалигера, но так же работал и Георг Нибур (1776–1831) во времена Гете:

«… В случае недостаточности собранного материала, полученного из источников или путем сравнения (с чем?! – Авт.), Нибур считал возможным опираться на собственную интуицию историка, внутреннюю убежденность, которая не только перерабатывает факты, но как бы сама подсказывает их исследователю».

«Интуиция» и внутренняя убежденность чернокнижника далеко заведет! Казалось бы, совершенно невозможно, чтобы четвертый век наступил раньше третьего и писатель четвертого века, например Иероним Стридонский (ок. 347–420) не упоминал писателей недавнего для него прошлого, например Евсевия Кесарийского (ок. 263–339). Но случается и такое.

«Филология едва ли станет когда-нибудь «точной» наукой. Филолог, разумеется, не имеет права на культивирование субъективности; но он не может и оградить себя заранее от риска субъективности надежной стеной точных методов. Строгость и особая «точность» филологии состоят в постоянном нравственно-интеллектуальном усилии, преодолевающем произвол и высвобождающем возможности человеческого понимания», – пишет С. Аверинцев.

К сожалению, как раз собственный произвол и не удавалось обуздать историкам и литературоведам во всем обозримом прошлом. В результате историки запутали философов, объясняющих мир на основе исторических своих представлений, и наконец наступил момент, когда уже никто ничего не понимал. Оставалось или принять скалигеровский вариант истории на веру (что и произошло), но тогда история перестает быть наукой и превращается в разновидность религии, или отрицать эту историю. Теперь, когда традиционная история полностью владеет умами, чтобы отрицать ее, надо что-то предложить взамен. К сожалению, оставаясь в рамках скалигеровской версии, предложить нечего. Надо суметь встать НАД Скалигером и показать другим такую возможность. Но видит Бог, как трудно это сделать.

Анахронизмы

Монтескье написал в 1734 году «Рассуждения о причинах величия и упадка римлян», опираясь на труды Платона, Ксенофонта, Аристотеля, Полибия, Плутарха, Тита Ливия, Тацита, Цицерона. Но определить, когда происходили описанные ими события, он не смог. Разнобой у этих авторов, а также у Орозия, Тацита, Светония, Плиния, Геродиана, Лампридия, Филасторгия и других он пытался объяснить их «принадлежностью к различным политическим партиям, различным религиям». Другой видный деятель эпохи Просвещения, Вольтер, писал об этих попытках так: «Я не менее сыт всеми книгами, в которых повторяются басни Геродота и подобных ему о древних монархиях Азии и об исчезнувших республиках».

Так Вольтер ставит под сомнение свидетельства всех античных авторов. Он больше доверяет неопровержимым памятникам, к которым относятся остатки городов, предметы материальной культуры, произведения искусства, и считает, что если только невозможно их обнаружить, можно привлекать письменные свидетельства.

В статье «История», написанной им для Энциклопедии Дидро и д’Аламбера, он высказал убеждение, что многие факты вымышлены хронистами, и современные люди не могут иметь объективного представления о событиях прошлого. Потому-то слишком много в мировой литературе несостыковок, анахронизмов.

Поговорим же подробнее о существующей в исторической науке проблеме средневековых анахронизмов. Думаем, ни один из серьезных историков не будет возражать против их изучения. И хотя только фиксировать наличие анахронизмов в исторических или литературных произведениях – занятие малоинтересное, ведь важно понять, как они возникают, объяснить закономерности их появления, – для начала просто покажем, как выглядят эти анахронизмы.

К примеру, Вергилий в «Божественной комедии» Данте говорит:

… Я от ломбардцев возвожу свой род, И Мантуя была их краем милым. Рожден sub Julio, хоть в поздний год Я в Риме жил под Августовой сенью…

Итак, древний поэт, рожденный «под властью Цезаря», ведет свой род от средневекового народа ломбардцев. Уже странно.

У Низами в «Искендер-наме», вышедшей в 1486–1487 годах, есть глава «Поход Искендера на запад и посещение Каабы», из чего следует, что Искендер, – а так называли на Востоке Александра Македонского, – был мусульманином за 1000 лет до рождения основателя этой религии Мухаммеда. И у того же поэта в главе «Искендер вступает в борение с племенами русов» читаем:

Посреди вставали русы; сурова их дума: Им, как видно, не любо владычество Рума!.. С мощью русов смешалась румийская сила, Как на лике невесты бакан и белила.

Так Низами сообщает, что во времена Александра Македонского русские были под властью Румского султаната, хотя при традиционных датировках никаких русских не могло быть во времена Македонского, как не было еще и султаната. А персидский и таджикский поэт Джами (1414–1492) в «Книге мудрости Искендера», являющейся поэтическим ответом на «Искендер-наме», пишет:

Когда услышал это Файлакус, Подвластным странам, – будь то Рум иль Рус, Он имя Искендера объявил, Венец и жезл царей ему вручил.

Из этого следует, что и Филипп Македонский (Файлакус), отец Александра Великого (Искендера), тоже знал и о Румском султанате в Турции, и о Руси. Возникает вопрос: или он знал об этих странах в IV веке до н. э., или сам жил в Средневековье, о котором и пишут оба автора этих поэм?

Нам скажут: чего же вы хотите от поэтов. Они все перепутали, потому что писали не историю народов, а историю «чувств».

Но анахронизмов немало не только у поэтов! К месту и не к месту упоминает античность известный историк искусства, архитектор и художник эпохи Возрождения Джорджо Вазари (1511–1574). Между очень отдаленными временами он зачастую не видит большой разницы. В частности пишет о том, что в античных крепостях предусматривали помещения для артиллерии.

И кстати о термине «античный». Ни в одном произведении XIII, XIV, начала XV веков не найдете вы слова «antico». Оно вошло в обиход только во второй половине XV века. Логично предположить, что его применяли к каким-то поделкам недавнего прошлого, имея в виду определенный временнуй рубеж. В языковой среде это в порядке вещей. Например произнося словосочетание «доперестроечные времена», мы понимаем, что речь идет о нескольких годах, предшествовавших приходу к власти Горбачева, а не об эпохе Ивана Грозного, например, хотя Иван тоже царствовал до Горбачева.

Сочинения флорентийца Дж. Вазари, по мнению искусствоведов и историков, наполнены «глупостями и небылицами», но ведь не только он считал Ливия и Саллюстия, Вергилия и Овидия жившими незадолго до изобретения книгопечатания. Цицерона тоже полагали средневековым автором. Вазари утверждает, что «старые» греки доделывали мозаики, начатые «древними» греками! О ком это?…

Причинами перемены древних греков на старых, а затем и на новых могли стать, во-первых, чума XIV века, ополовинившая население Европы, а во-вторых, колоссальное унижение христианского мира, потеря Царьграда в 1453 году. Шли войны с турками, а страдали как раз греки. Вот и рубеж для слова «antico». Мастера эпохи «Возрождения античности» прямо продолжали традиции художников-«антиков»:

«Художники эти, как лучшие и единственные в своей профессии, приглашались в Италию, куда вместе с мозаикой завезли и скульптуру и живопись в том виде, в каком они были им известны, и так они и обучали им итальянцев…»

Это написано еще до того, как Скалигер обнародовал свою хронологию. А на многих картинах художников Средних веков и Возрождения можно видеть античность вперемешку со средневековой атрибутикой.

Но и в этом случае нам могут возразить: чего ждать от художника! Натура увлекающаяся, «я так вижу», и все такое…

Тогда дадим слово путешественникам тех времен. Они люди серьезные, им, в отличие от поэтов и художников, выдумывать нет нужды; сами все видели или от очевидцев слышали. И о чем же они сообщают? Об очень интересных вещах.

Марко Поло пишет не только о людях с песьими головами, но и о том, что Александр Македонский воевал с татарами и построил с этой целью крепость на Кавказе. Об этом известно и другим деятелям того времени, например Ламберу ле Тору. Подобные недоразумения можно также встретить у Плано Карпини, Рубрука, Клавихо и прочих, якобы ходивших в неведомую даль – в Самарканд, Монголию и Китай – свидетелей, оставивших свои записи.

А один из самых авторитетных авторов, современник «монгольского» периода Рашид-ад-дин в своей книге, в главе «Повествование о Кубилай-каане», рассказывает о рубежах государства китайского императора вот что:

«С восточной стороны непосредственно с побережья океана и границы области киргизов каан не имеет ни одного непокорного».

Комментаторы его текстов обычно не упускают возможности пояснить читателю, что имеет в виду автор. Но в этом случае они молчат. Сказать-то нечего, ведь где Китай, а где Киргизия? Где в Киргизии океан? Комментаторам не хватает смелости заявить, что под киргизами Рашид-ад-дин имеет в виду корейцев, потому что такое объяснение может быть ужасным для них. С другой стороны, возможно, что Китаем называлась во времена Рашид-ад-дина не та земля, которую называют так теперь. Учитывая, что «в древности» Каспийское море считалось заливом Внешнего океана, здесь можно поискать и «Китай» XIII века, но это еще более ужасно для историков, потому что разрушает всю скалигеровскую историю в ее привязке к географии. Кстати, наш современный Китай назывался в старину страной Сер, а никаким не Китаем и даже не Чином.

Монах Рубрук, совершивший путешествие в Монголию времен Чингисхана, довольно правдоподобно описывает путь по берегам Черного моря. Он правильно пишет имена царей XIII века, но вот время их царствований в его записках никуда не годится. Так, Андроник II Гид умер в 1235 году, Феодор I Ласкарис на тринадцать лет раньше, а Феодор II Ласкарис воцарился лишь через двадцать лет после Гида, в 1255 году, между тем Рубрук в своем походе «встречает» Гида и Ласкариса (неизвестно какого) одновременно. У турок только Осман (1288–1326) принял титул султана, через 33 года после смерти Феодора II Ласкариса и через 53 года после смерти Андроника Гида, а Рубрук утверждает, что Синоп уже в их время принадлежал султану.

Еще интереснее: в первом издании книги написано, что Скифия (Scythia) не повинуется тартарам. Но ведь Скифия по всем другим первоисточникам занимала всю южную Россию, то есть была на месте Украины, в том числе и Киевского княжества, и не быть под властью тартар не могла! И вот, чтобы затушевать эту несуразность, неизвестный позднейший редактор переименовывает Скифию в какую-то Цихию, имея в виду, наверное, страну адыгов, которые действительно назывались зихами на латыни и греческом. Причем в разных рукописях написано то Zikia, то Ziquia, Zichia, Zithia, Zittia, а первоначально все же – Sсythia.

Если же вспомнить, что Скифия уничтожена готами в III веке н. э., то «свидетельство» Рубрука становится совсем плохим. Или вот, он пишет: «Затем к югу находится Трапезундия, которая имеет собственного государя по имени Гвидо (Андроник II Гид), принадлежащего к роду императоров константинопольских; он повинуется Тартарам». Здесь полная нелепица; никаким татарам Гид не повиновался (впрочем, необходимо заметить, что книга Рубрука должна служить примером не анахронизма, а подделки: это не записки путешественника, а роман, причем написан он не в XIII, а в лучшем случае в XV веке.)

В разговоре об анахронизмах наши оппоненты могут придраться и к свидетельствам путешественников: де, языков не знали, не понимали, где бродят. Географических карт, опять же, не было, а потому анахронизмы и нелепицы были неизбежны. Ну, тогда дадим слово историкам. Эти сидят, изучают, мыслят, а потом как скажут…

Начнем с историка Иордана (VI век н. э.):

«Филипп же, отец Александра Великого, связав себя дружбой с готами, принял в жены Медопу, дочь короля Гудилы, с целью укрепления Македонского царства через такое родство».

Здесь беда такая: во времена Александра, как уже сказано, не было русов, но ведь не было и готов. Стало быть, Иордан, очень авторитетный историк, допускает анахронизм. Можно ли верить другим его сообщениям, если в этом случае он – не прав? А если мы будем верить другим его сообщениям, то почему же нам не верить как этому, так и следующему, хоть здесь между упомянутыми персонами три века, согласно традиционной истории:

«И когда Гай Тиберий, уже третий, правит римлянами, готы все еще твердо сидят, невредимые, в своем государстве». Или: «Затем Дарий, царь персов, сын Гистаспа, пожелал сочетаться браком с дочерью Антира, короля готов…»

Иордан понимал, что геты и готы – одно и то же племя. Современные историки этого не понимают. Или наоборот. А в следующем откровении историка вы – еще того не лучше – встретите готов за полторы тысячи лет до их появления на свет, у стен… Трои:

«При такой удаче готы, вторгшиеся в области Азии, забрав добычу и награбленное, снова переплывают Геллеспонтский пролив; по пути они разоряют Трою и Илион, которые, едва успев лишь немного восстановиться после Агамемновой войны, снова оказались разрушенными вражеским мечом».

Трудно сказать, по какому летосчислению меряет Иордан историческое пространство. В следующем эпизоде упомянут Юстиниан, византийский император VI века: «Так славное королевство и сильнейшее племя, столь долго царившее, наконец почти на 2030-м году покорил победитель всяческих племен Юстиниан-император через вернейшего ему консула Велезария».

Здесь самое время перейти к средневековым византийским историкам. Читая их, понимаешь, что никакого другого Рима, кроме своего родного Константинополя (Царьграда), они не знают, а в своих сочинениях постоянно «вспоминают» названия племен, городов и вещей, которые должны были уже выйти из употребления. В частности под тавро-скифами всегда имеют в виду русских; турок называют персами, а Багдад – Вавилоном. А Пселл (XI век) пишет, что Василий II «дворцовую казну увеличил до 200 тысяч талантов», но таланты – античная монета и Василию II взять ее было неоткуда.

Султан Селим считал русских – турками; а Мавро Орбини (XVI век) вообще не видит разницы между турками, татарами, русскими, славянами, причисляя их всех к славянам, вышедшим из Мидии близ горы Арарат, к которой пристал Ноев ковчег. Силы «руссов» неисчислимы, задолго до Петра Великого они имеют колоссальный флот:

«Принимали они (славяне) участие и в опустошительных походах в Европу и другие страны. При этом, по свидетельству Герберштейна, по имени предводителей тех походов всех их называли готами. Нанесли руссы большой урон и Греческой империи. При императоре Льве Лакопене в Большом море флотилия из 15000 парусных судов с неисчислимым, как пишет Зонара, количеством воинов внутри, осадило Константинополь. То же повторилось и при императоре Константине Мономахе. На основании этого можно судить о величии и могуществе славянского народа, сумевшего в короткое время создать столь великий флот, что прежде никакому другому народу не удавалось. Однако греческие писатели, стремясь возвеличить деяния своего народа, пишут, что руссы вернулись домой почти с пустыми руками. Еремей Русский в своих анналах, напротив, свидетельствует о том, что руссы перебили многих греков и вернулись домой с большой добычей».

Интересно, что русских причисляет к туркам и современник Скалигера, историк Жан Боден (1530–1596). Мы тут постараемся цитировать этого автора как можно больше; некоторые его высказывания вообще сшибают с ног. Например утверждается, что если бы галльский проконсул слушал не приказы Сената, а советы Демосфена, то император Священной Римской империи германской нации Карл V, воюя с Османской империей (в XVI веке), смог бы избежать поражений в ходе пунических войн (во II–III веках до н. э.):

«По мнению неопытных и несведущих людей, для Карла V было выгодно убить послов Рихена и Фредоса и скрыть, что они были убиты его людьми, потому что они имели своими союзниками армию турок. Все же это преступление не только оказалось подлым, но и обернулось самым пагубным образом против Карла V и его страны, став поводом для великой войны, в которой христианское королевство запылало в огне. Разрушение Коринфа и поражение Тарента не имели какой-либо иной причины, кроме оскорбления послов».

Карл V жил в 1500–1558 годах, Коринф был разрушен римской армией Луция Муммия в 146 году до н. э., Тарент захвачен Ганнибалом в 212–209 годах до н. э. Так когда же были Пунические войны? Во времена Карла V. С точки зрения традиционной истории бред, но в нашей версии, допускающей передатировку «по синусоиде», логично.

Жан Боден не указывает в своих текстах дат жизни большинства упоминаемых им лиц, поэтому позвольте нам и дальше в скобках дополнять его традиционными датами:

«Тот, кто рассказывал о войнах Генриха (II Валуа, 1519–1559), я упущу имя этого историка, кто воевал в книге с императором Карлом V (1500–1558) и принимал решения и за того и за другого, окружил короля такой лестью, так засыпал его славословиями, что даже Генрих не мог выносить его восторгов без отвращения; с другой стороны, Карла он обвинил в таких грехах, как безнравственность и подлость. Этот «хороший» человек не понимал, что и лесть и упреки могут быть одинаково оскорбительны, особенно если речь идет о собственном короле, от которого зависели вопрос войны с врагами упомянутого лица, победа над ними и, самое главное, договор о его [короля] женитьбе. В результате он единодушно признан всеми лживым как историк и пристрастным как судья. Не менее безрассуден был в своих оценках и Джовио (XVI век), когда он не встретил согласия с собственным мнением у мудрого Селима (1467/68 или 1470–1520) и Исмаила (1487–1524), затем у Карла V и папы Павла (1468–1549), а также и у других королей. Я согласен с позицией Ксенофонта (430–354 до н. э.), Фукидида (460–396 до н. э.), Светония (70-140), Гвиччардини (1483–1540), Слейдана (1506–1556), которые отваживались на собственное мнение, но делали это довольно редко и осмотрительно».

Все перечисленные авторы показаны Боденом как его недавние предшественники. «Древние греки» Ксенофонт и Фукидид жили самое большее за 150–200 лет до него. Действительно «древность», если вникнуть в смысл слова: ведь это столько же, сколько от нас до А. С. Пушкина. Ни из чего не следует, что от Ксенофонта и Фукидида до Бодена и Скалигера два тысячелетия:

«…Фукидид превозносил Перикла (ок. 494–429 до н. э.), а Слейдан – короля Франции и герцога Саксонского. Дю Белле и другие искали правды, а Слейдан присваивал себе награды, которые те отклоняли, поссорившись с соотечественниками. Если кто-либо неизвестный голословно утверждал что-либо, то они требовали в подтверждение необходимых доказательств или сами находили их, приняв безоговорочно слухи толпы, молву. Это является общим для всех, кто вместе с Гвиччардини (1483–1540), Плутархом (ок. 45 – ок. 127), Макиавелли (1469–1527), Тацитом (ок. 55 – ок. 120) пытается вывести на чистую воду чьи-то тайные планы и разоблачает различные военные уловки.

Слейдан был представителем короля Франции и очень часто участвовал в посольствах в другие страны. Но так как он планировал писать в основном о религии, у него не было причины разглагольствовать о чем-то другом. Он не только не привел главных и второстепенных аргументов, но также пренебрег и книгами о религии, написанными обеими сторонами, что многим неприятно.

Никто, конечно, не увидит ничего предосудительного в том, что человек интересуется историей древних (столетней давности) и делает государство предметом своих исследований. Это касается прежде всего таких писателей, как Монстреле (1400–1453) и Фруассар (1337–1404). У них великое множество всякой всячины, тех самых подробностей, безделиц, которые и открывают нам картины древности; да и современные времена не были ими опрометчиво обойдены. Та же картина была найдена мною у Эмилия, опустившего многие вещи, уже описанные другими. Подобный характер носят труды Льва Африканского, Альвареса (1465–1541) и Гаци, который подошел к материалу столь отстраненно, не определяя его значения, что в глазах инквизиции просто рябило от всевозможных вариаций и подробностей.

Но эти вещи более устраивают нас в трудах греков или римлян, которые имели дело только с гражданскими и военными занятиями, иногда их материалы описывают какое-либо конкретное памятное событие, как, например, у Ливия – горящая столица в пожаре гражданской войны, а у Тацита – рассказ о великом огне пожара, уничтожившем двенадцать районов города. Между тем не только совершенно заурядные авторы, но даже и очень известные описывали невероятные чудесные ясновидения. Так, даже весьма высоко оценивавший себя Цезарь (100-44 до н. э.) писал в «Гражданской войне», что однажды статуи покрылись испариной, и это показало преступнику презрение к нему и богов и людей.

В отношении Ливия: он обличал всех в вере в приметы, точнее, я бы сказал, в суевериях, ибо во всех этих рассуждениях о том, что поведали коровы, или как сгорели служащие государственного учреждения, или почему статуи покрылись испариной, или о том, что бог явился Ганнибалу, а шестимесячный ребенок провозгласил своим криком победу, люди не были беспристрастны…»

Франческо Пезеллино. Аллегория города Рима. Иллюстрация к поэме о Пунической войне Силия Италика. XV век.

Франческо Пезеллино. Ганнибал Карфагенский. Иллюстрация к поэме о Пунической войне Силия Италика. XV век.

В книге «Метод легкого познания истории» Боден упоминает эллинистического поэта и ученого Каллимаха (III век до н. э.), а вскоре сообщает читателю название книги, написанной этим эллином: «История борьбы поляков против турок». Где античный грек мог бы отыскать поляков и турок – загадка.

«В наше время (в XVI веке) Павел Джовио, во всем следуя Полибию (II век до н. э.), тоже решил разделить всеобщую историю, правда, на свои собственные периоды», – пишет Боден. Уже видно, что вплоть до торжества скалигеровщины уживались разные «периодизации» истории. Далее поясняется, чем отличается Джовио от Полибия. Оказывается, не интервалом в 1800 лет, а тем, что один лично участвовал в событиях, а другой отсиживался в Ватикане:

«Полибий долгое время занимался военными и гражданскими дисциплинами, ни один ученый муж не имел такого опыта. Полибий был признанным вождем в своем государстве среди рядовых граждан. Уже обогащенный большим опытом, он стал врачом. Полибий много путешествовал; объехав большую часть Европы, побережья Африки и Малой Азии, он мог изучить традиции многих народов. А Павел Джовио, как он сам хвастался, оставался в Ватикане в течение тридцати семи лет. Первый был наставником, помощником и советчиком Сципиона Африканского (военачальник II века до н. э.) повсюду, во всех его войнах, а последний был ежедневным советником папы. Когда его спросили, почему он пишет вещи, которые заведомо являются фальшивыми, или скрывает то, что является правдой, то он ответил, что делает это потому, что так нужно его друзьям. Кроме того, он считал, что потомки будут верить ему бесконечно, вознесут похвалу и ему, и его соотечественникам. Жорес Парижский определенно дал окончательное доказательство этому, когда выразил уверенность, что выдуманные басни об Амадисе будут нести не меньше правды и вызывать не меньше доверия, чем написанное Джовио. Недостатки его были бы еще разительнее, если бы он распространял придуманную им ложь в интересах какого-либо государства. Является фактом, хотя Ксенофонт и Платон и ставили это под сомнение, что если ложь для кого-либо служит основой в жизни, то, действительно, в истории ему всегда найдется место. Как-то кардинал Виссарион (1395–1472) сказал, что когда он заметил, как многие из тех, кого он осуждал, обращались к богам с глупыми восхвалениями Риму, то он действительно стал очень сильно сомневаться, были ли правдой вещи, описанные древними. Таким образом, лживые истории разрушают веру во все остальное».

Итак, мы видим, что историки Иордан и Боден тоже сильно грешат «анахронизмами». Другие историки в этом отношении ничуть не лучше.

Плотин (204/205-269/270) пишет «Жизнеописание римского папы Петра VII», хотя от Св. Петра до наших дней римских пап с этим именем не было!

Турпиан и Эйнгард пишут «Жизнеописание Карла Великого», причем две книги об основных периодах правления императора, а третья – о его деятельности до 1490 года, хотя этот Карл… почил в 814 году, если верить традиционной истории.

Ефагрий Схоластик пишет шесть книг о римской церкви и империи от 435 до 595 года от РХ. «Он начинает там, где заканчивается троянская история», – замечает по этому поводу Жан Боден.

Иоханн Тритемий Германец пишет о делах средневековых франков, начиная с 433 года до Рождества Христова (!) и по 1500-й год от оного Рождества.

Наконец, Констант Герман Эмунд пишет книгу «Об отношениях герцогов Бургундского, Фландрского, Брабантского и Голландии: история от Троянской войны до императора Карла V», а Вильгельм Парадиний – «Книгу, касающуюся древнего государства Бургундия». Нет слов… В довершение картины напомним факт, вам известный, но на который вы, может быть, не обращали никогда внимания: средневековая история Руси IХ-XII веков называется историей Древней Руси! Вот это и есть тот уровень «древности», к которому надо поднять из глубины времен историю Египта, Месопотамии, Китая, Индии, Греции и Рима.

Интересное «Сказание Иоакима» о доваряжском времени Руси, изобилующее не соответствующими традиционной истории подробностями, было известно Карамзину, в его библиотеке находилось и «Сказание о Словене и Русе». Но Карамзин отказался писать эту «древнюю историю». Он начал историю Руси с призвания варягов. Таким образом, только с XIX века из истории Руси исчезли анахронизмы, причем по одной-единственной причине: их «вычистили».

А в Европе, даже после того как в XVII–XVIII веках скалигеровская версия истории стала широко известной, массы историков продолжали придерживаться «неправильных» представлений, базируясь не на этой новой идеологии, а на известных им летописных источниках. До Карамзина так было и у нас. Русский историк петровских времен А. И. Лызлов сообщает:

«О сих татарех монгаилех, иже живяху в меньшей части Скифии, которая от них Тартариа назвалась, множество знаменитых дел историкове писали. Яко силою и разумом своим, паче же воинскими делы на весь свет прославляхуся… Никогда побеждени бывали, но всюду они побеждаху. Дариа царя перскаго из Скифии изгнаша; и славнаго перскаго самодержца Кира убиша… Александра Великого гетмана именем Зопериона с воинствы победиша; Бактрианское и Парфиское царства основаша».

Мы тут видим, что тысячу лет спустя после Иордана русский историк подтверждает, что татаро-монголы XIII–XIV веков колотят героев античной древности. Прав Лызлов или не прав, мы тут не обсуждаем; мы говорим о том, что и после появления хронологии Скалигера продолжают бытовать мнения, которых придерживались Иордан, Орбини и другие. Кстати, Орбини писал, что славянский народ «озлоблял оружием своим чуть ли не все народы во вселенной; разорил Персиду: владел Азией и Африкою, бился с египтянами и с великим Александром; покорил себе Грецию, Македонию, Иллирическую землю; завладел Моравиею, Шленскою землею, Чешскою, Польскою, и берегами моря Балтийского, прошел во Италию, где много время воевал против Римлян».

В «Истории Ромеев» Никифора Грегоры, в которой описывается время крестовых походов, упоминается о договоре «начальника скифов с генуэзцами». Историк Гейд в «Истории Левантийской торговли в средние века» (1879) пишет о «северных скифах Чингисхана». А возвратясь к Лызлову, обнаруживаем в его скифской истории, в главе о вере и обычаях крымских татар во время войны и во время покоя, стихотворение древнеримского поэта Овидия (I век н. э.) в собственном переводе Лызлова:

И что творят сарматы страшные и злыя, Такожде таврицкия народы иныя. Егда в зиме померзнут Дунайские воды, Скачут тамо через реку на конех в заводы.

Русский гений, Михайло Васильевич Ломоносов, в «Древней Российской истории» пишет:

«О грамоте, данной от Александра Великого славянскому народу, повествование хотя невероятно кажется, и нам к особливой похвале служить не может, однако здесь об ней тем упоминаю, которые не знают, что, кроме наших новгородцев, и чехи оною похваляются».

«Длугош свидетельствует, что во время междоусобной войны Иулия Кесаря и Помпея некоторое число римлян, оставив Италию, на южных берегах варяжских поселились и создали город, проименовав его Ромово, который долго там был столичным. Из польского летописца Матвея Меховского согласный сему довод имеем, что в Пруссию преселилось много римского народу и разделилось по Пруссии, Литве и Жмуди… Должно мне упомянуть о происхождении Рурикове от Августа, кесаря римского, что в наших некоторых писателях показано. Из вышеписанных видно, что многие римляне преселились к россам на варяжские береги. Из них, по великой вероятности, были сродники кое-нибудь римского кесаря, которые все общим именем Августы, сиречь величественные или самодержцы, назывались. Таким образом, Рурик мог быть кое-нибудь Августа, сиречь римского императора, сродник».

Другой историк XVIII века, В. Н. Татищев в «Истории Российской…» писал:

«…из Диодора Сикилиского и других древних довольно видимо, что славяне первее жили в Сирии и Финикии… Перешед оттуду обитали при Черном мори, в Колхиде и Пофлагонии, а оттуда во время Троянской войны с именем Генети, Галли и Мешини, по сказанию Гомера, в Европу перешли и берег моря Средиземного до Италии овладели, Венецию построили и пр., как древние многие, особливо Стрыковский, Бельский и другие, сказуют».

Опять же напоминаем, что мы тут говорим не о правдивости сообщения, а о противоречиях и анахронизмах. В этом сообщении В. Н. Татищева для нас интересно, что в число древних авторов вместе с Диодором и Гомером попали Стрыйковский, Бельский «и другие», творившие за 200 лет до Василия Никитича.

Продолжать можно долго; можно половину книги посвятить анахронизмам, кои в изобилии наполняют книги писателей, путешественников, историков. Анахронизмы можно найти у скульпторов и в живописных полотнах, и даже в убранстве архитектурных памятников. Но мы остановимся на уже сказанном. И посмотрим, как относятся к этому явлению – к изобилию документов, противоречащих скалигеровской версии, – современные историки, ее апологеты?

Они объявляют все подобные письменные свидетельства ложью или подделкой. Не анализируют развитие искусства, литературы, науки и просто выводят из научного обращения неугодные им тексты. Например многие ли из вас слышали о Мухаммаде ал-Ауфи? Это очень известный в исторических кругах арабский летописец XIII века. Кое-что из его сообщений противоречит общепринятым представлениям. Поэтому его труды вам найти не удастся, а в «исторических сборниках» его сообщения… редактируют и сокращают в нужном ключе.

Судите сами. Ал-Ауфи пишет:

«Русы… постоянно занимаются разбоем и знают только одно средство добыть себе пропитание – меч. Если кто-нибудь из них умрет, и после него останутся сын и дочь, то все имущество отдают дочери, а сыну не отдают ничего, кроме меча, говоря ему: «Твой отец добыл имущество себе мечом». Так было до тех пор, пока они не сделались христианами в трехсотом году Хиджры. Приняв христианство, они вложили те мечи в ножны. Но так как они не знали другого способа добывать себе пропитания, а прежний теперь был для них закрыт, то их дела пришли теперь в упадок, и жить стало им трудно. Поэтому они почувствовали склонность к религии ислама и сделались мусульманами. Их побуждало к этому желание получить право вести войну за веру».

Это – полная цитата. А в сборнике «Древняя Русь в свете зарубежных источников» на стр. 233 сказано лишь о том, что ал-Ауфи описывал принятие русами христианства. Казалось бы, вызывает у вас текст какого-либо автора сомнения, так анализируйте весь текст или откажитесь от него целиком, оставив разбираться других исследователей. Нет: текст от читателя скрыли, и только те его слова, которые были удобными для составителей «истории», тому же читателю предоставили в качестве доказательства своих теорий. А ведь это подлог.

Другой пример. В. Н. Татищев, опираясь на ныне утраченный источник – Иоакимовскую летопись, сообщает о таком не совпадающем с традиционными представлениями факте: город Словенск был построен на берегу Ильмень-озера в 3099 году. Неизвестно, как считал года летописец. Если от Сотворения мира, то это, по современным представлениям, около 2409 года до н. э. Рановато, конечно. Может, счет шел от какой-то другой эры? Но вот наши современники, историки (!!!) А. Бычков, А. Низовский и П. Черносвитов вместо анализа текста ошарашивают такой «оценкой»:

«…возвращаясь к «Иоакиму», хотелось бы понять: что дало ему, как и многим, многим другим, моральное право на такие беззастенчивые спекуляции? Или он совсем не понимает, что делает?»

Проще проявить «бдительность», чем систематизировать анахронизмы, искать закономерности в их бытовании. Ведь чтобы заняться такой работой, надо усомниться в единственно верном, непобедимом учении «скромного филолога» Скалигера. Ученые скалигеровской школы на это просто неспособны. А мы не постесняемся заняться поиском закономерностей, которые, уверяем вас, приведут к интереснейшим результатам!

Синусоиды

О том, что искусство, наука и литература античности и средневековья имеют «параллели», известно давно. Можно сказать, как только появилась хронология Скалигера, так они сразу и выявились. В конце концов, сам термин «Возрождение» ввел Жюль Мишле только в 1838 году, потому что художники, ученые и писатели XIV–XVI веков, как полагают, возрождали именно античность.

Вся последовательность веков может быть разбита на «кусочки». Каждый такой «кусочек» можно назвать «траком веков». Если сначала вся последовательность имела такой вид:

– IX–VIII–VII–VI–V -IV–III–II–I +I +II +III +IV +V +VI +VII +VIII +IX +X +XI +XII +XIII…

…то теперь ее можно представить так:

3-й трак = – IX–VIII–VII–VI–V – IV–III–II–I

2-й трак = – I + I + II +III +IV +V +VI +VII +VIII

1-й трак = + IX +X + XI + XII + XIII + XIV + XV + XVI + XVII

С минусом века до н. э., с плюсом – века н. э.

Между соседними веками по разным тракам легко найти параллельные события и явления. Повторяются стили искусства, а иногда и герои. Но есть особенность: четные траки (2-й, 4-й и другие) имеют регрессный ход. Здесь наша история выглядит так, будто она течет вспять. Такая ситуация хорошо знакома историкам, она не раз описана ими: количество городов уменьшается, население в них сокращается, грамотность падает. И в истории литературы мы видим сходную картину: количество произведений (и мастерство писателей) на 2-м траке «падает» от века к веку, становясь все примитивнее, от римского расцвета I–II веков и до полного исчезновения к VIII веку н. э.

Так же и художники опираются на технические приемы и навыки предшественников. И так же в «темные века» (VI–VIII) их умение кончается. Остаются только островки, вроде Вестготского и Остготского королевств. И эти островки, как, видимо, считают историки, спасают всю их историю, но на самом-то деле не спасают, а окончательно делают такой ход событий бредовым!

Все приходит в норму лишь в том случае, если четные траки «перевернуть», направив «ход событий» в другую сторону. Как только мы это сделали, так сразу поняли, что составленная в XVI–XVII веках хронология имеет волновой характер и выстраивается в структуру веков, которую можно назвать «синусоидой».

Подобная структура возникла не сама по себе, а от замысла автора хронологии И. Скалигера. Это тем более вероятно, что незадолго до него идею циклизма развивал Никколо Макиавелли (1469–1547). Она заключается в том, что ситуации, имевшие место в прошлом, повторяются: таково божественное провидение. Если Скалигер стоял на сходной точке зрения, то ему не надо было даже искать древние документы: повторяй в прошлом события вчерашнего дня и не ошибешься. Ведь этот хронолог занимался совсем не выяснением Истории, а привязкой ее к библейскому Сотворению мира.

На самом же деле нет никаких оснований для иного вывода, кроме того, что история человечества цельна, последовательна и непрерывна; если и происходили какие-то «регрессы», то локально и непродолжительно. Когда эту цельную и не очень длинную историю разделили как бы вдоль на «кусочки» и «кусочки» эти выстроили друг за другом, то и получилось то, что называется теперь «традиционной историей», в которой стили искусства и литературы, научные открытия, экономические теории, законодательство и многое прочее «развивается» волнообразно.

С IX по XVII век нашей действительной истории, на 1-м траке, который и представляет собой реальную последовательность событий, достижения античности «вспоминаются» с той же скоростью и в той же последовательности, с какой античность развивалась с минус IX до минус I века, на 3-м траке. Мало того, что по теории вероятности такое повторение попросту невозможно, так еще ученые сами сообщают публике, что «возрождение» началось только с XIV века, когда, дескать, средневековые люди «впервые откопали» античные произведения искусства и литературы. Как же могли они столь последовательно «откапывать» их от XIV до XVII века?…

А на 2-м траке, с минус I века и по VIII включительно, достижения античности с той же скоростью забываются, чего вообще не может быть. То есть забываться-то достижения могут; невозможна событийная и стилистическая зеркальность этого процесса.

Нам тут могут возразить: даты жизни писателей (а также царей, художников, полководцев, священников и прочих) этого 2-го трака опровергают нашу версию. Но ведь в том-то и заключается работа хронолога, чтобы вычислять даты. Надо же понимать, что до весьма недавнего прошлого не было у людей паспортов и не записывали в метрики данных о рождении и смерти. Не велось статистического учета, никто не считал среднюю продолжительность жизни, и не было стройной хронологической системы, в которой записанным друг за другом писателям, философам и прочим были бы точно и сразу по рождению или смерти приписаны даты жизни да еще выданы свидетельства, что имярек писатель или философ.

Мы даты их рождения и смерти имеем теперь только в результате вычислений хронологов, да к тому же сделанных не для всех. Отсутствие точных дат в некоторых случаях уже подозрительно, ведь обычно скалигеровцы не церемонятся; если известно, что кто-то жил, допустим, в IV веке, ему тут же устанавливают годы жизни. Современников же, живших на рубеже веков, легко «развести по линиям»: одного в III век, другого – в IV. Фактические даты потом «уточняются» (но так и остаются разночтения, например в светской и церковной истории).

Однако писатель должен опираться на опыт предшествующих поколений. Проявляется это, во-первых, в том, что писатель III века ссылается на писателя II века, писатель II века – на писателя I века и т. д. Понятно, что в пределах одного века это происходит само собой (хотя иногда оказывается, что старики ссылаются на молодых), а другие ссылки в пределах регрессного трака могут оказаться фальсификацией. Во-вторых, дело не только в упоминаниях предшественников, но и в идеях. Писатель, как и философ, опирается на идеи живших до него мыслителей, развивает их, усложняет и т. п. Но в традиционной нашей истории, оказывается, «усложнение» может происходить и помимо воли философа, как бы через его голову.

Что же за историю нам придумали? Иероним (IV век) знает Евсевия (III век), Евсевий знает Оригена (ок. 185–253/54), Ориген, наверное, знает Лукиана (ок. 120–190), а Лукиан – Плутарха (ок. 45 – ок. 127).[2] Но Иероним (линия № 5) о Цицероне или Лукиане (линии № 6–7 «римской» волны) уже вряд ли слышал. Так каким же образом получилось, что сатира Лукиана понятна Эразму Роттердамскому (1469–1536, линии № 7–8) и близка ему, а Иерониму не понятна и не близка? Наш ответ: это произошло в результате хронологических подтасовок. На самом деле Иероним жил раньше и Лукиана и Цицерона, а потому их и не знал!

Давайте-ка разберемся и с этим. Надо привыкать к тому, что мир сложный. А чтобы вам было удобнее следить за ходом наших рассуждений, имейте в виду, что в конце книги помещена страничка с синусоидами.

Ф. Зелинский пишет в книге «Соперники христианства»:

«Ученые с давних пор забавляются развенчанием Цицерона как философа, отыскивая греческие источники его философских сочинений, которых он, к слову сказать, и не выдавал за оригинальные; такими источниками называют Антиоха, Филона, Посидония, Панэтия, Клитомаха и много других».

Наша гипотеза отводит Цицерону (106-43 до н. э.) место на линии № 6 «римской» волны, до чумы 1347–1350 годов, скорее всего в начале XIV века. Философы-стоики Панэций (ок. 185–110 до н. э.) и Посидоний (ок. 135-51 до н. э.), а также Филон Александрийский (30 до н. э.-50 н. э.) и Клитомах (II век до н. э.) должны быть деятелями Возрождения (известного также как эллинизм) конца XIV – начала XVI века. Вдаваться в суть учений этих философов нам тут нет надобности, нам важно, что Цицерон не ссылается на упомянутых авторов (иначе не было бы смысла в этих разоблачениях).

Считается, что он был эклектиком, но это означает в рамках нашей синусоиды, что в его сочинениях были зерна, впоследствии развитые в различных философских школах. Возникает вопрос: а нет ли у этих авторов ссылок на Цицерона? Если и были, за многие годы «текстологической» работы их убрали.

Конечно, он мог опираться на идеи философов V–IV веков до н. э. (линии № 5–6 стандартной «греческой» синусоиды), а «поздних греков» он знать не мог, или это может оказаться простым совпадением имен. Любой факт может иметь массу интерпретаций. Но сколько же «совпадений» должно быть в реальности, чтобы историки обратили на них внимание?!

А они, услышав о такой замечательной нашей синусоиде, даже обрадовались: вот, – говорят, – а мы и всегда знали, что история развивается по спирали! Вы только подтвердили это. И с ними можно было бы согласиться, если бы не две крупные (для традиционной истории) неприятности.

Во-первых, авторы Средневековья из всех своих «античных коллег» знали только тех, кто жил «параллельно» с ними или ниже по линиям веков. Данте (1265–1321, линии № 5–6) в поэме «Божественная комедия» упоминает более сотни античных деятелей, но только тех, кто жил в веках не выше линии № 6. Например, Данте не знает Архимеда. И это не секрет: механизмы, изобретенные Архимедом (ок. 287–212 до н. э., линия № 7), и в самом деле не были известны в XIV веке; о них «узнали» только во времена Леонардо да Винчи (1452–1519, линия № 7) и Рабле (1494–1553), который, как мы уже сообщали в предисловии, пенял антикам вроде Цицерона и Диогена за то, что они «пишут всякий вздор о нашей (французской) королеве».

Во-вторых, обнаружились для исторических царств «римская», «старовавилонская», «византийская» и «арабская» волны, имеющие хорошую корреляцию со стандартной «греческой» синусоидой, а также весьма специфические «ассиро-египетская» и «индийско-китайская» синусоиды. «Римская» волна имеет свои сложности (скажем, в показе эволюции искусства она сдвинута вниз относительно «греческой» примерно на пол-линии, а в показе событийности – нет) и требует дальнейшего изучения. «Старовавилонская» и «византийская» волны как бы продляют друг друга. (Полагаем, они представляют собой две части истории Византийской (Ромейской) империи из-за перехода власти от азиатской к европейской династии). Одного этого достаточно, чтобы целиком отказаться от идеи циклического развития человечества. Нет, «история» была сконструирована создателями хронологии, которые в расчетах своих исходили из идеи цикличности.

Чтобы воссоздать историю в подлинном, «объемном» виде, следует свести воедино все траки всех синусоид. Проблема здесь в том, что человечество как-то жило и до «линии № 1», то есть до IX века. Поэтому надо суметь не только сложить из мнимых историй реальную «объемную историю», но и вычленить события, датировку которых традиционная история выполнила правильно.

Первоначально синусоиды и волны были обнаружены нами на основе стилистического анализа произведений изобразительного искусства. Пришла пора посмотреть с такой точки зрения и на литературу. Ведь существует мнение, разделяемое очень многими учеными, что качественные уровни словесного и изобразительного искусства должны быть взаимосвязаны. Иными словами, не может быть плохого искусства при хорошей литературе. И то и другое, да еще научные знания определяют уровень культуры в целом.

И тут мы опять сталкиваемся со странной ситуацией. Древнеримская литература имела какое-то развитие с IV века до н. э., а древнеримское искусство только с I. До этого процветало этрусское искусство, но этрусской литературы вообще, видимо, не было, ибо, когда говорят о ней, то имеют в виду лишь отдельные нерасшифрованные надписи. Такая ситуация никак необъяснима, если синхронность развития искусства и литературы является общим законом.

Впрочем, это всего лишь досадная мелочь в объеме всемирной литературы. И анализ литературных памятников позволит нам подтвердить нашу гипотезу о «синусоидах» и «траках», а заодно вы увидите, какие «матрицы» наложены на умы людские с XVII века, какие там завязли негодные стереотипные представления о прошлом нашего с вами человеческого рода.

Проверка делом

Проверить «синусоиду времен» можно быстрым и оригинальным способом. Давайте возьмем в руки «Божественную комедию» Данте Алигьери (1265–1321, линии № 5–6) и составим список исторических лиц, упоминаемых в произведении. «Божественную комедию» не зря называют энциклопедией средневековья; здесь перечислено около двух сотен персонажей, в основном реальных лиц.

Если традиционная версия истории верна, то можно ожидать, что многочисленные античные и средневековые знаменитости расположатся на всей шкале времени приблизительно поровну или с нарастанием от античности ко времени автора.

Но этого не происходит. Составив график без учета нашей синусоиды, мы обнаруживаем, что биографические знания Данте имеют очень «неровный» характер. Но еще более поразительной становится эта картина, если расставить упомянутых писателем исторических героев по «линиям веков» нашей синусоиды, с учетом «римской», «византийской» и «арабской» волн: теперь мы видим три ясных пика.

Причем оказывается, что между пиками пусто, то есть на всех траках выше линии жизни самого Данте он никого не знает! Это может быть только в том случае, если «древние» греки и римляне, жившие в любом веке выше линии № 6, жили позже Данте.

Ведь мы не видим ни одного персонажа на линиях № 7–9, кроме трех человек, которые вполне могли попасть сюда в результате любой случайной ошибки, или их наличие может быть объяснено поздними вставками. В любом случае равномерного нарастания знаний Данте о прошлом не наблюдается, а всплески этих знаний становятся еще острее.

Перечислим же всех его персонажей, расставив их по тракам, выделив героев «римской» волны курсивом.

Распределение упомянутых в поэме Данте персонажей

По всей шкале времен

Формализованно по синусоиде

Результат подсчета упомянутых Данте человек по линиям веков приведен в таблице.

Историки возразят, что мы специально сконструировали такую схему, в которой удалось «спрятать» персонажей линий № 7–9 внутри таблицы. Например все римляне, жившие во II веке до н. э. – II веке н. э., оказались почему-то «современниками» Данте. Отвечаем.

Как показано выше, в рамках традиционной хронологии график распределения персонажей по векам тоже выглядит ненормально. Даже если мы учтем римлян не по «римской» волне, а по стандартной греческой синусоиде, никак это не объяснит нам, почему же Данте, зная этих римлян и упоминая их, не упоминает ни одного грека того же периода. В его списке нет ни Пифагора, ни Гермеса Трисмегиста, и уж совсем удивительно, что нет в нем таких всемирно известных лиц, как Апулей, Архимед, Герон, Гиппарх, Тацит, Эратосфен, и десятков других.

Потому и появилась специальная «римская» волна синусоиды, что «уши» римского анахронизма посреди античной истории очень заметны! Этому совпадению римской истории II–I веков с греческой историей V–IV веков до н. э. сами историки присвоили название «аттикизм».

«АТТИКИЗМ, лит. направление в др. – греч. и отчасти в др. – рим. риторике. Развилось во 2 в. до н. э. как реакция на азианизм, культивировало «подражание классикам» – соблюдение языковых норм аттич. прозаиков 5 в. до н. э., простоту и строгость стиля. В области стиля А. уступил азианизму, но в области языка одержал верх: имитация языка аттич. прозы многовековой давности осталась идеалом всего позднеантич. греч. красноречия» (Литературный энциклопедический словарь).

Что означает этот самый «аттикизм»? А означает он лишь одно: в XVI веке хронологи датировали латинскую культуру Византийской империи предшествовавших XIII–XIV веков как культуру II–I веков до н. э., а греческую ее часть – как культуру V–IV веков до н. э. Так в истории образовался некий «зигзаг»: греческая культура, пройдя свой путь от V до II века до н. э., «уткнулась» сама в себя, но уже в изображении римлян якобы II века, а затем еще и «возродилась» в XIV веке. Объяснить, с какой стати развившаяся культура возвращается к своим истокам трех-четырехсотлетней (!!!) давности, совершенно невозможно с точки зрения здравого смысла. Но литературоведение, вслед за историей, и здравый смысл превозмогает: вот, говорят, развился такой «аттикизм» вопреки «азианизму», и можно прекращать дискуссию.

Из этой хитрости, придуманной в угоду традиционной истории, развилось и представление об «обходных путях» римской литературы: дескать, Вергилий есть римский Гомер, Саллюстий – римский Фукидид, Тит Ливий состязается с Платоном и Демокритом. Почему бы римским авторам II века до н. э. не посостязаться с греческими авторами того же века? Но они для римлян будто не существуют!

«Чтобы вернуться к патриотическому эпосу Невия и Энния и дальше, к отечественным преданиям самой седой древности, Вергилий нуждался в уроках Гомера и Аполлония Родосского, в блужданиях по буколическому миру Феокрита, в поэтической культуре неотериков», – пишет С. Аверинцев в книге «Поэтика древнеримской литературы».

Вот он, «обходной путь»! Уточняем: Вергилий (I до н. э.), желая вернуться к эпосу римлян Энния и Невия (II до н. э.) страшно нуждается в Аполлонии Родосском (III до н. э.) и греке Гомере (между XII и VI до н. э.), но предварительно должен поблуждать по культуре неотериков («новых поэтов») своего I века до н. э., сначала заглянув к греку Феокриту (конец IV – первая половина III до н. э.).

Этот хронологический зигзаг, верно подмеченный С. Аверинцевым, исчезнет, как только мы сложим вместе все «волны» и «траки» синусоиды. И окажется, что Вергилий – прямой продолжатель Гомера и современник Феокрита, а Энний и Невий (как и Аполлоний Родосский, возможно) – просто его последователи, хоть и менее талантливые. Кстати, римский комедиограф Плавт называет римлянина Невия «poeta barbarus» («варварский поэт»). Может быть, Плавт – грек?

История совершенно упускает из виду, что в Средневековье существовало как минимум две Греции и два Рима. Византийскую (Ромейскую) империю называли Грецией (на Руси даже в XVII веке), а южную Италию с Сицилией, подчиненных Константинополю, называли даже Великой Грецией. До распада единой империи, включавшей и всю Европу тоже, на две части, восточную и западную, Константинополь (он же Царьград) был Римом, столицей римских императоров, и итальянский Рим тоже был Римом. Итак, имеется две Греции, и в каждой столица – Рим. Когда Скалигер сочинял свою историю, он события греческого Рима (Константинополя) сдвинул дальше, чем события итальянского Рима. В результате получилось, будто поэты «древнего Рима» не знают своих современников, поэтов Греции, но знают их предшественников, которые на самом-то деле и есть их современники, и вся их «сложная» история – это история средневековья и Возрождения.

С. Аверинцев продолжает:

«В конце III в. до н. э. влиятельные аристократы города Рима Фабий Пиктор и Цинций Алимент излагают отечественную историю на международном языке эллинистической цивилизации (на греческом), как до них Берос излагал на этом же языке вавилонскую историю, а Манефон – египетскую. За ними последовали Публий Корнелий Сципион Африканский, сын Сципиона Старшего, Гай Ацилий, Авл Постумий Альбин, превращавшие римскую аналистику в составную часть учености эллинизма. Довольно характерно, что Ацилий говорил об основании Рима греками».

Итак, в эпоху Возрождения еще помнили «об основании Рима греками». Да, скалигеровская хронология задает множество загадок. Тем, кто не до конца разобрался в ее оккультных корнях, постоянно приходится говорить о фальсификации письменных источников. И немудрено! Ведь в сочинениях писателей и историков эпохи «древнего» эллинизма то и дело обнаруживается отпечаток Ренессанса, времени великих географических открытий и предвидения успехов науки XVII века.

Дополнительную сложность дает бытование в какой-то период двух государственных языков империи: греческого и латыни. Фабий Пиктор (точно римлянин) пишет о римской истории по-гречески, а грек Ливий Андроник пишет о приключениях Одиссея на латыни. Как же расставить их на этой схеме? Куда поставить африканца Теренция или кельта Станция Цецилия?

Графическое изображение скалигеровской хронологии в виде масонских циркуля (греческая история) и угольника (римская история). Справа – номера линий веков.

Закономерное развитие культуры требует, чтобы в литературном процессе не возникало полос бесплодия, хотя традиционная хронология и вынуждает литературоведов как-то объяснять их наличие. Можно допустить, что римские авторы проявляли повышенный интерес к греческой литературе многовековой давности. Но почему их интерес к современной им греческой литературе так ничтожен? И почему греческие авторы не переводили римлян, принадлежащих в империи к власть имущим? В целях пропаганды «римского образа жизни» их следовало обязать к такому труду, но это не было сделано, – и этот факт необъясним в рамках традиционной истории, но понятен, если перейти к нашей версии.

Нужно учесть и другие важные обстоятельства. В Средневековье писатели и ученые часто брали себе прозвища знаменитостей прошлого или их называли громкими именами в знак признания заслуг. Например астронома Ал-Кушчи (XV век) звали «Птолемеем»; Ибн Сина и Ибн Рушд могли носить прозвища неких Авиценны и Аверроэса из XII–XIII веков, известных в Европе, и сами были, скорее всего, европейцами. Ну не было до какого-то момента слов «астроном» и «географ», а было слово «птолемей», и каждого, кто занимался тем же, чем и Птолемей, вполне могли прозывать так же.

А имена некоторых из числа упомянутых в книге Данте героев, таких как Саладин, Сципион и т. п., могли принадлежать просто мифическим персонажам, и уже средневековые европейцы награждали ими своих современников, будь те из XII или XVI века. То, что Сципион, упомянутый в книге Данте, – «Африканский», является мнением комментатора, а на деле Сципионов (в том числе «Африканских») в традиционной истории немало: Корнелий Сципион Публий, консул (218 до н. э.); Корнелий Сципион Публий Африканский, консул (205 и 194 до н. э.), победитель Ганнибала во 2-й Пунической войне; Корнелий Сципион Эмилиан Публий Африканский (185–129 до н. э.), разрушивший Карфаген и, вполне может быть, победивший в 3-й Пунической войне очередного Ганнибала, ведь Ганнибал – тоже родовая фамилия, имевшая «ответвления», например Газдрубалов. У Тита Ливия упомянуты три разных пунийских военачальника по имени Ганнибал и семь – по имени Газдрубал.

У Данте мы встречаем Зенона, но что это за Зенон – из Китиона или из Элеи, – тоже неизвестно. А такими именами, как Карл Великий или Юстиниан (что значит «законодатель»), могли звать вообще любого правителя любой губернии.

Кстати, очень показательно, что Данте расположил римского императора Юстиниана в раю. Это наш 2-й трак, линия № 6, а VI век по «византийской» волне равен XIV реальному веку. Скорее всего, сам Данте жил в то время, когда Юстиниан правил в Константинополе, и в таком случае имя Законодателя мог носить Михаил IX Палеолог. Сам Законодатель так представляется в поэме:

Был кесарь я, теперь – Юстиниан…

Что это означает? «Раньше я был Тиберий» (или Траян, или любой другой кесарь), «а теперь – Юстиниан»?… В таком случае, почему не Михаил IX Палеолог?… Все это, как и то, что поэты Средних веков сочиняли стихи за древнегреческого Анакреонта, как и многое другое, хорошо известно историкам и литературоведам, но обычно не афишируется, чтобы не порождать в умах излишних сомнений. А нам стесняться нечего; истина дороже.

Историкам очень хорошо известно, что правивший в XIII веке император Священной Римской империи Фридрих II Гогенштауфен именовался в документах Цезарем Августом; его Конституции носят название «Книг Августа»; на чеканившихся им золотых монетах (августалиях) он изображен в лавровом венке и одеянии «римских» цезарей, на обороте – римский орел и надпись: «Римский император Цезарь Август». Перед нами чистейший, без примесей римский император! И точно так же, как «исторические» римские императоры, он воевал с христианством!

Манифесты папы Григория IX, направленные против этого Августа, написаны языком Апокалипсиса, с прямыми заимствованиями из этого документа, будто бы и не промчалось более тысячи лет:

«Выходит из моря зверь, преисполненный богохульства, ноги у него, как у медведя, а пасть у него, как пасть у бешеного льва, а другие члены, как у леопарда, и изрыгает он хулу на имя Божие… Своими железными когтями и зубами жаждет он все сокрушить и своими ногами растоптать мир». Так пишет папа в 1239 году, а затем сообщает о ереси Фридриха – якобы он заявлял, что мир ввели в заблуждение три обманщика: Иисус Христос, Моисей и Магомет, что «глупцы все, кто верит, что Бог мог родиться от девы».

В «Божественной комедии» Данте упомянут канцлер и фаворит этого императора Пьер делла Винья, который впал в немилость, был заточен в тюрьму, ослеплен и покончил с собой в 1249 году. Он спокойно называет своего императора Августом («Ад», песнь 13, 58), и это не вызывает возражений у беседующих с ним:

Я тот, кто оба сберегал ключа От сердца Федерика и вращал их К затвору и к отвору, не звуча, Хранитель тайн его, больших и малых, Неся мой долг, который мне был свят, Я не щадил ни сна, ни сил усталых. Развратница, от кесарских палат Не отводящая очей тлетворных, Чума народов и дворцовый яд, Так воспалили на меня придворных, Что Август, их пыланьем воспылав, Низверг мой блеск в пучину бедствий черных.

Но в «Божественной комедии» нет целой толпы других римских императоров: Калигулы, Клавдия, Нерона, Веспасиана, Адриана и прочих. Или они жили позже Данте, или в поэме названы только их средневековые имена, и один лишь Цезарь Август именуется также и Федериком.

Поэт живет в XIV веке, лучше всего знает деятелей XIII и XIV веков (в которых встречает императора Августа) и по тем же линиям – деятелей (в том числе императоров) I века до н. э.-I века н. э., но не пишет ни о каких греках старших линий и не упоминает многих героев не только римской истории, но и византийской. Из византийцев у него нет императрицы Ирины, императоров Константина Копронима (Навозоименного) и Михаила Пьяницы, очень известных в свое время, если судить по истории, и многих, многих других. Пропало все иконоборство начиная от Льва Иконокласта (VIII век). Кто-то из «пропавших» деятелей относится к линии № 7, и Данте просто до них не дожил. Но нет в его книге византийцев IX века, а век этот расположен на линии № 5 «византийской» волны и относится к родному Дантову XIV веку.

Куда же девались эти императоры и другие деятели? Видимо, вместо греческих имен Данте использовал их латинские прозвища, и они тоже оказались в «Древнем Риме». Туда же, в число героев мифической «древней» истории, могли попасть отсутствующие в «Божественной комедии» участники Крестовых войн. Нет у Данте ни папы Иннокентия III, ни императоров Латинской крестоносной империи, ни королей иерусалимских, нет вообще всей этой эпопеи.

Ведь это невозможно: зная о Гомере и о Троянской войне минус XIII века, Данте ни словом не вспоминает о важнейших событиях и героях своего родного, реального XIII века. И речь не только о крестоносцах! Чингисхан, величайший и ужаснейший завоеватель всех времен и народов, умер лет за сорок до рождения самого Данте, но в списке поэта такого имени нет ни среди попавших в ад, ни среди удостоенных рая. Нет его и в чистилище. Неужели Данте его не знает?! Допустим, что не знает, но хотя бы имя Батыя, воевавшего с европейцами на европейской же территории, ему известно?… Нет. Вообще он не знает Монголии, при его жизни владеющей половиной мира, а «на том свете» если и отыскивает каких-то военных гениев, то только совсем древних, вроде Александра Македонского.

Итак, Данте, автор линии № 6, знает персонажей человеческой истории, живших на линиях не выше линии № 6. Посмотрим же теперь, кого упоминают в своих произведениях авторы более высоких линий, например Франсуа Рабле (1494–1553, линия № 8). По поводу его романа «Гаргантюа и Пантагрюэль» литературоведы сообщают нам, что «роман его стоит у высокого подъема ренессансной волны, как «Божественная комедия» Данте стоит у истоков Ренессанса. Обе книги по своему охвату – энциклопедии…»

Что ж, продолжим экспериментальную проверку теории о совпадениях по «линиям веков». У Рабле должны упоминаться античные философы, поэты, политические деятели вплоть до линии № 8.

Сюда не вписаны персонажи 4-го трака, линия № 4, – герои гомеровского эпоса минус XIII века Ахилл, Агамемнон, Нестор, Приам и Пирр. Без них общая таблица итогов по книге Рабле такова:

К сожалению, это не полный список; некоторых персонажей не удалось датировать или идентифицировать. Однако нас интересуют не отдельные упоминаемые лица, а общая тенденция: в романе Рабле римляне и греки линий № 7–8 встречаются сплошь и рядом!

И опять, как и в случае с Данте, автор линии № 8 не знает многих «древних» деятелей своей линии и вообще никого – линии № 9. Рабле неизвестны: Филон Ларисский, Антиох Аскалонский, Стратон, Панэтий, Посидоний, Гиппарх, Гиппал, Полибий…

А кстати, для нас очень показательно, что Франсуа Рабле (1494–1553) не знает историка и писателя Полибия (200–120 до н. э.), а Жан Боден (1530–1596) очень его любит, постоянно на него ссылается и ставит другим в пример. Это может быть только в том случае, если Полибий жил одновременно с Рабле, но стал известен позже. Ведь тогда не то что сети Интернет, но даже газет и научных журналов не было. И в самом деле, по возрасту Боден младше Рабле на 36 лет, пережил же он его на 43 года.

В отличие от Данте, Жан Боден интересуется в большей степени историей, а потому своих «современников»-антиков упоминает чаще, чем просто современников. На линии № 9, то есть выше его собственной жизни, обнаруживаются только два лица, и оба минус I века, – это Страбон (64–20) и Веллий Патеркул.

Таблица упоминания персонажей для Бодена выглядит так:

Если же сравнить графики, составленные для Рабле и для Бодена без учета нашей синусоиды, то есть по всей «шкале времен», то и в этом случае мы увидим ненормальное распределение – с необъяснимыми взлетами и провалами, как и в случае с Данте. Надо, конечно, учитывать, что у этих авторов были разные сферы интересов: один был писателем, другой – историком права.

Чосера, который умер в 1400 году (окончание линии № 6), тоже считают энциклопедией – «Энциклопедией английского средневековья». Хоть у него упоминается менее полусотни исторических деятелей, будет интересно сравнить данные по Чосеру с двумя другими «энциклопедиями»: Данте и Рабле. В его списке встречаются люди линий № 7–8, чего не должно быть, но объясняется это и тем, что не только даты жизни Чосера приблизительны (он мог жить в начале XV века), и тем, что его «Кентерберийские рассказы» были очень популярны и могли быть дополнены переписчиками после его смерти. Недаром литературовед И. Кашкин пишет, что это произведение «выходит за рамки Средневековья».

График для Рабле

График для Бодена

График для Чосера, тоже без разбивки по линиям веков

Примечательна таблица для Макиавелли (1469–1527). Ни одного персонажа выше линии № 8, и так же, как у других авторов Возрождения, нет никого ниже линии № 3. Однако античных греков и римлян Макиавелли знает существенно больше в количественном отношении, чем своих современников, а пробелы в знаниях этого эрудита достигают 800 лет!.. Это ли не доказательство, что вся хронология смонтирована Скалигером? В своих книгах Макиавелли дат жизни упоминаемых им персонажей не указывает, эти даты появились позже, и в результате искусственность нашей традиционной истории ярко проясняется в таблице распределения упоминаемых в трудах Макиавелли исторических персонажей.

Суммарный график

А чтобы сделать картину еще более яркой, приведем суммарный график для всех упомянутых в этой главе авторов: Данте, Рабле, Чосера, Бодена, Макиавелли. Здесь кривая pis-1 показывает значения по всем линиям только 1-го трака, а кривая pis-2 – значения по общему результату, включая 1-й трак. Как и в предыдущих случаях, по оси абсцисс отложены номера линий веков от 1 до 9, по оси ординат – условная численность упоминаемых имен.

Численность названа условной, потому что график построен по методу наименьших квадратов, а его распределение нормировано, то есть интеграл первой и второй кривой одинаковый. В реальности суммарный график pis-2 должен быть в два с половиной раза выше графика pis-1 (по 1-му траку), что понятно, поскольку в общую сумму входит и численность персонажей 1-го трака.

Всплеск на уровне линий № 5–6, или XIII–XIV веков, вызван тем, что отсюда мы и начали наше исследование – с Данте, жившего в XIII–XIV веках. До линии № 3 никто из авторов Возрождения не упоминает участников исторического процесса, а имена, упомянутые у Данте, известны всем последующим. Также отметим, что нет среди авторов ни одного, прожившего целиком XVII век, а Данте не прожил до конца и XIV век.

А теперь добавим к нашему исследованию еще одного автора – Плутарха (ок. 45 – ок. 127), знаменитого древнегреческого писателя и историка, автора «Сравнительных жизнеописаний» выдающихся греков и римлян. Вот на его графике[3] мы никаких всплесков не найдем. А ведь вся разница между ним и, например, Данте в том, что Плутарх не упоминает в своих работах северных итальянцев, поскольку был жителем самой сильной империи мира. Точно так же в современных русских «светских» журналах две трети упоминаемых лиц – американские актеры, а в журналах США, наверное, не пишут о русских знаменитостях.

График «античного» Плутарха на фоне суммарного графика «возрождавших античность» писателей

Если даже эти расчеты и графики историки не сочтут доказательством неверности традиционной хронологии, то тогда мы и не знаем, что для них может послужить доказательством. Разве что изобретение «машины времени» и непосредственная проверка на месте. Но не будет ли достаточным, что «на месте» побывали Данте, Чосер, Макиавелли, Рабле, Боден, Плутарх?…

Любовь и страсть

Н. А. Морозов о литературе

Философы XVIII века любили сравнивать развитие всего человечества и отдельной человеческой личности.

«Просвещение – это выход человека из состояния несовершеннолетия, в котором он находился по собственной вине… – писал Иммануил Кант. – Несовершеннолетие – это неспособность пользоваться своим рассудком без руководства кого-то другого. Несовершеннолетие по собственной вине имеет причиной не недостаток рассудка, а недостаток мужества пользоваться им без руководства кого-либо другого…»

Это в целом верно, причем в приложении не только к отдельной личности, но даже ко всему человечеству. Мозг – такой же орган, как и рука, и умение пользоваться им доґлжно тренировать. Если человек не утруждает свои руки физическими упражнениями, они сами по себе не приобретают излишней силы. Точно так же и разум остается в пределах природных своих возможностей, не развивается, если не делать некоторых усилий. Но ведь потребность в таких усилиях не возникает сама по себе, она зависит от того умственного окружения, которое имеется у человека!

Иначе говоря, для того чтобы начался умственный прогресс отдельных личностей и всего человечества, в обществе предварительно должна сложиться прослойка образованных, научившихся думать людей, которые были бы способны не только давать образование новым ученикам, но и воспринимать идеи самых продвинутых мыслителей.

Вот на возникновение такой прослойки и потребовалось двести тысяч лет нашей эволюции. Человек осознает себя, но на это способен и медведь. Чтобы действительно стать человеком разумным, следовало осознать это осознание, развить способность подниматься над «суетными словами» в мир информации и абстрактных понятий. Ни медведь и никто другой, кроме человека, сделать этого не смог.

Первоначально же редкие искры мыслей, не относящихся к повседневному быту и превышавших уровень усвоенных с детства представлений о мире, залетая в головы людей, казались им настолько удивительными, что воспринимались не иначе как непосредственный Голос Бога. И они говорили своим соплеменникам: мне Бог сказал.

Что интересно, это – наша довольно недавняя история. Рассказами о людях, услышавших голос Бога, переполнены все религиозные источники, в том числе христианские и мусульманские. Даже если не менять хронологию, получается, что мыслить «по-современному» люди начали всего лишь полторы – две тысячи лет назад. Легко понять, что только после этого могло начаться развитие литературы от простых сказок к сложным формам.

Н. А. Морозов в третьем томе своей книги «Христос» уделил некоторое внимание различным типам беллетристических произведений. Он показал, что высшие из этих типов возникают из сложения первичных элементарных сообщений, подобно тому, как сложные организмы возникают из сложения первичных клеточек, и тоже не беспорядочно, а в виде систематических комплексов, связанных между собою переходными мостиками, нередко построенными тоже очень художественно.

Позже ученый потратил еще немало усилий для прояснения хронологии литературных произведений. Среди его рукописей имеется целая книга «Миражи исторических пустынь», которую сам он считал девятым томом книги «Христос» и посвятил литературе. Поскольку книга эта никогда не была издана,[4] а приводимые в ней соображения очень интересны, мы в этой главе процитируем из нее «Основной закон эволюции человеческой литературы»:

«Всякий законченный в самом себе по смыслу комплекс сообщений (т. е. отдельных фраз) соответствует волокну сложных организмов и целому организму у несложных. Несложными литературными композициями являются молитвы, лирические стихотворения, басни и короткие детские сказки. А сложными произведениями являются большие поэмы, повести и романы, в которые такие отдельные композиции входят как волокна в сложные организмы, переплетаясь между собою всевозможными способами и соединяясь в одно целое переходными мостиками, как цементом.

Разъясню эту параллель более детально.

Возьмем, например, то время, когда большинство русского народа было еще безграмотно, тогда дети даже привилегированных сословий удовлетворяли потребность своего воображения так называемыми «нянькиными сказками», а взрослые люди песнями баянов, т. е. первобытных поэтов. Конструкция таких сказок и песен была проста, через весь рассказ проходила только одна нить последовательности. Слог очень элементарен, фразы почти без придаточных предложений. И вся композиция не превышает двух-трех или нескольких страничек современной печатной книжки. Сюжетами были большею частью боевые или охотничьи приключения с невероятными вмешательствами говорящих зверей, птиц и рыб, и нередко сверхъестественных существ. Если затрагивался любовный сюжет, то героиней была не иначе как унесенная волшебником похожая на куклу принцесса-красавица, которую нужно было освободить.

В нашей русской баянской поэзии излюбленным героем был богатырь Илья Муромец, и о нем создалось до XX века много былин, т. е. элементарных описаний того или другого из приписываемых ему подвигов.

Представьте теперь, что в период уже развившейся письменности какой-нибудь любитель-грамотей, человек начитанный и не без собственного литературного таланта, собрав в своей жизни и записав в отдельности несколько десятков или даже не одну сотню таких рассказов, захотел бы составить из них нечто цельное, воображая таким образом восстановить полную биографию своего героя, если по легковерию своему считал эти сказания правдивыми, а если нет – то цельную поэму об Илье. Расположив их в одной последовательности по своему вкусу и соединив переходными мостиками перерывы при скачке от одного независимого сказания другому, в виде связующих вставок или перестановок действия, с неподходящих на подходящие места, он легко составил бы большую суставчатую поэму вроде Илиады или Одиссеи, и тем более легко, что размер стиха в эпической поэзии всегда один и тот же – в греческой, например, гекзаметр.

Таково образование всех длинных эпопей, похожих на многосуставчатых червей, в которых каждый членик представляет как бы самостоятельное целое и у которых при разрезе пополам обе половины начинают жить самостоятельно. Но и эти эпопеи, как мы видели, могли возникнуть лишь в период развитой письменности, так как для их записи в таком виде, как мы имеем, недостаточно простого уменья писать каракульками, вырисовывая каждую букву, а необходимо уменье писать скорописью, что дается только продолжительной практикой как в письме, так и в чтении, и необходим дешевый материал вроде бумаги, так как на листках древесной коры такой эпопеи не напишешь, а пергамент слишком был дорог, чтоб употреблять на несерьезные произведения.

Перейдем теперь к современному роману.

Первоначальной его формой был фантастический рассказ, к которому только в конце XVIII века присоединился реалистический, – без сверхъестественных вмешательств и невероятных приключений и с введением психологических подробностей. Сначала его особенностью являлась почти всегда романтическая канва взаимных отношений девушки и молодого человека до их вступления в брак и кончалось на этом событии, или происходила трагическая развязка. Только уже потом – со времени Бальзака – стали вводить в романы главными героинями и замужних женщин.

Отличительной особенностью всех романов является их сложная планировка, при которой вместо одной нити рассказа переплетаются две: начав рассказ о героине, автор прерывает его обыкновенно на самом интересном месте, возвращается вспять, описывает иногда на нескольких листах, что делал и чувствовал в это время герой романа, и искусно подводит его к тому критическому положению, на котором он оставил героиню. Соединив на этом месте обе нити рассказа, вновь возвращается к отдельным повествованиям, иногда примешивая к ним еще и третью нить, и затем приводит к развязке, к которой оказываются приспособленными уже все детальные сообщения, которые были даже и в самом начале. Такой роман аналогичен уже позвоночным животным, со скелетом и взаимодействующими друг с другом разнообразными органами, которых уже нельзя разрезать на две части, не разрушив целого. Это скелетный роман.

Эра такого романа только с XIX века, а местом его вплоть до конца того века была только Европа да Северная Америка как ее самая культурная колония.

Переходом к этому типу литературного творчества является лучистый тип, соответствующий лучистым животным классификации Линнея, вроде морских звезд, морских ежей, морских лилий и т. д.

Он композируется очень просто.

Сначала рассказывается, как несколько человек разными путями сошлись вместе. Каждый из них затем сообщает историю о своих приключениях, приведших его в компанию с остальными, а вместе с тем и в общее затруднительное положение. Они пытаются, помогая друг другу, выпутаться из беды, и достигают этого тем или другим способом.

Читатель сам видит, что это средний тип между суставчатой и скелетной композицией. Отсюда ясно, что и по времени своего возникновения он должен помещаться после суставчатого и ранее скелетного типа.

Но это еще не значит, что высшая форма вытесняет в литературе низшее. Нет! Здесь происходит то же, что и в органической природе, где, несмотря на более позднее появление скелетных животных, продолжают существовать и развиваться и суставчатые, и лучистые, и даже одноклеточные организмы».

Такова основная схема эволюции литературного творчества на земном шаре, описанная Н. А. Морозовым. Все, что противоречит этой схеме, должно быть признано неправильно размещенным по векам или по народам, пишет ученый.

Сказки

Русские народные сказки всем известны. Крайне простой сюжет, четкость характера героев, повторяющиеся рефреном ключевые фразы – вот их отличительные черты. «Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел»; «Как выпрыгну, как выскочу, полетят клочки по закоулочкам»; «Дед бил-бил, баба била-била…»; «Козлятушки, ребятушки…», «Ходит медведь за окном: скирлы-скирлы…»

Таковы были первые повторяющиеся рассказики, ставшие затравкой всей большой литературы. Конечно, те сказки, которые знаем теперь мы, прошли большую обработку, первоначально же они наверняка были еще примитивнее. Затем, наряду с продолжавшимся бытованием простейших сказок, появились сказки посложнее. Даже сами их названия: «Иван-царевич и серый волк», «Марья-искусница», «Василиса Прекрасная» – показывают нам, что составляться они стали уже после широкой христианизации Руси, которая привнесла в русскую жизнь не только новые имена людей, но и умение слушать и произносить длинные речи, проповеди.

Так, обучаясь шаг за шагом, сказители осваивали новые умения в сложении слов. Простейшие сказки, затем сюжетные – посложнее, затем эпические произведения, а позже и наряду с ними работы религиозного характера, имеющие, конечно, свои особенности. Письменность позволила увеличивать размеры произведений, а широкое развитие грамотности закрепляло в культуре народа правила художественного словесного творчества.

А как представляют себе начало национальных литератур специально наученные разбираться в них люди, литературоведы? Оказывается, по их мнению, литературы всех народов начинались с развитых эпических форм и дидактических произведений религиозного характера и лишь затем перешли к сказкам. А дальше, надо полагать, уже можно было и алфавит придумывать.

«Прежде всего, как свидетельствует сравнительная история литератур Древности, становление этих литератур обычно начинается с появления религиозных сводов и эпоса», – пишет П. Гринцер. Но давайте скажем прямо: «прежде всего» вывод литературоведа основан на неверной хронологии. Сказали ему: «вот эта эпическая поэзия и есть самая древняя литература», и он бубнит о сравнительной истории литератур Древности. А ткнули бы его носом: «смотри, из этого зернышка сказок выросло дерево эпоса», он бы так и говорил. Но в рамках скалигеровской истории здравому смыслу места нет, и вот мы читаем:

«Первыми произведениями китайской литературы считаются «Шуцзин», «Шицзин» и «Ицзин», вошедшие в конфуцианское «Пятикнижие», история иранской литературы открывается Авестой, еврейской – Библией, греческой – «Илиадой» и «Одиссеей». Среди древнейших памятников месопотамской, угаритской, хеттской и египетской литератур преобладают фрагменты мифологического эпоса и ритуальных текстов. С этой точки зрения представляется закономерным, что начало развития индийской литературы ознаменовано созданием литературных комплексов (ведийского, буддийского, джайнского и эпического)…»

Здесь надо отметить наличие некоторой недоговоренности, свойственной литературоведению. Литература, по определению, есть совокупность произведений письменности. Но ведь первичные сказания ходили в устной форме задолго до появления письменности. Они тоже были записаны, то есть являются теперь частью литературы, но, как вы вскоре увидите, в некоторых случаях были записаны только в ХX веке! Значит ли это, что им ПРЕДШЕСТВОВАЛА религиозная литература?… Например определение П. Гринцера не раскрывает нам истоки нашей родной русской литературы. Ведь в отличие от традиционной «Месопотамии», никакой Древней Руси не находят историки раньше IX века н. э. В таком случае, скажите же нам поскорее, что предшествовало появлению сказки «Репка»: Велесова книга, Библия, «Правда Ярослава» или еще что-то?…

«Посадил дед репку. Выросла репка большая-пребольшая. Стал дед репку тянуть. Тянет-потянет, вытянуть не может. Позвал дед бабку. Бабка за дедку, дедка за репку, тянут-потянут, вытянуть не могут. Позвала бабка внучку. Внучка за бабку, бабка за дедку, дедка за репку, тянут-потянут, вытянуть не могут. Позвала внучка Жучку.[5] Жучка за внучку, внучка за бабку, бабка за дедку, дедка за репку, тянут-потянут, вытянуть не могут. Позвала Жучка кошку. Кошка за Жучку, Жучка за внучку, внучка за бабку, бабка за дедку, дедка за репку, тянут-потянут, вытянуть не могут. Позвала кошка мышку. Мышка за кошку, кошка за Жучку, Жучка за внучку, внучка за бабку, бабка за дедку, дедка за репку, тянут-потянут, вытянули репку».

А в качестве примера – какая литература «развилась» на основе буддийского «литературного комплекса» – рассмотрим сказку, записанную А. Д. Рудневым в начале ХХ века в российской Бурятии.

МОЛОДЕЦ С ЖЕЛЕЗНЫМИ НОГТЯМИ:

«Жили были некогда два брата; у старшего были простые ногти, а у младшего – железные. Они забирались в ханский амбар и крали оттуда разные вещи. Раз ночью они оба взобрались на амбар, и старший сказал:

«Ты, как младший, залезай вперед».

Младший ответил:

«Нет, ты, как старший, входи первым».

Старший брат влез первым и плюхнулся в бочку с растительным маслом. А младший брат убежал домой.

Наутро ханские служащие, сняв голову старшего брата и привязав ее к хвосту коня, пустили коня бегать между многочисленным народом, чтобы узнать, кто будет ее жалеть. Жену его начал разбирать плач. Кто-то ей говорит:

«Если ты собираешься плакать, то снеси лучше своей еды на черную каменную плиту и заплачь, разбив вдребезги посуду с едой, чтобы все думали, что тебе стало жаль своей еды».

Она снесла лучшей своей еды на черную каменную плиту и, разбив посудину с едой, заплакала. Ее не стали подозревать.

На следующую ночь его брат, человек с железными ногтями пошел один, чтобы красть в ханском амбаре. А хан, одевшись в плохие одежды, стоит у угла амбара. Тот спросил:

«Это вы зачем тут?»

Хан ответил:

«Сходи и посмотри через окошко, что мои сановники делают?»

Человек с железными ногтями запропал, затем пришел и говорит:

«Ваши сановники на печи расставляют что-то в склянках, и сговариваются, что завтра, когда хан придет, заставим его выпить».

Хан сказал:

«Отправляйся со мной, а когда мне нальют того, что в склянке, я, раз хлебнув, выброшу на северную стену, а ты отруби головы всем сановникам».

И дал хан тому молодцу золотой свой меч.

Наутро сановники посадили хана на золотую повозку и, отвезя в его дом, подали ему что-то из склянки. Хан раз хлебнул и выбросил на северную стенку, а молодец отрубил тем сановникам головы.

После того хан спрашивает:

«Что же ты возьмешь у меня?»

Молодец отвечает:

«Ничего я с вас не возьму, а буду жить по-прежнему вором».

Хан сказал ему:

«Коли ты такой великий вор, то сходи и укради золотую душу у Шолмос-хана».

Молодец сел на лодку и поплыл. Плыл он, плыл и вот видит дворец. Пошел к нему. А там железная дверь. Он вошел в железную дверь. Дальше серебряная дверь; он и в серебряную дверь вошел; дальше золотая дверь; он и в золотую дверь вошел. Сидит там Шолмос-хан с рогами в семь сажен, с тремя глазами, золотую свою душу он спрятал в правую стену и говорит:

«В мой дом ни мошка, ни муха не залетала, а как же ты вошел?»

«С лекарством на большом пальце, со снадобьем на указательном пальце».

Шолмос-хан испугался и стал чай варить, а молодец взял его золотую душу и вышел. А Шолмос-хан остался, взывая:

«Ах! Золотая душа моя!»

Молодец сел на лодку и поплыл. Видит опять дворец. Пошел к тому дворцу, вошел в железную дверь, вошел в серебряную дверь, а когда в золотую дверь вошел, сидит там сын Шолмос-хана, с рогами в шесть сажен, с тремя глазами, и говорит:

«В мой дом не залетали ни мошка, ни муха, а ты как вошел?»

Молодец отвечает:

«У меня на руках лекарство и снадобье».

«А почему это у тебя только два глаза? Сделай, чтобы и у меня было два».

Тот растопил свинца полный семимерный котел, положил сына хана лицом вверх, вылил котел на все его три глаза, а сам побежал прочь; вышел через золотые двери, вышел через серебряные двери, а как хотел выйти через железные двери, железная дверь не открывается. Войдя в восточное помещение, подлез он под холощеного козла, привязался за его бороду и видит: ослепший сын Шолмос-хана говорит:

«Верно, ты в козлином помещении, я убью тебя».

Он похватал козлов и повышвырнул их вон; да и холощеного козла тоже вышвырнул прочь, а с ним и молодца. Тогда молодец, дразня его, запел: «Что, взял? Что, взял? Вот так ты! Привязавшись за козла, ушел я, что, взял, что, взял, вот так ты!»

Сын Шолмос-хана говорит:

«Теперь уж ни один из нас другого не победит, я тебе дам этот золотой меч».

Молодец отвечает:

«Брось мне его!»

«Когда что-нибудь дают, то разве не из рук берут?»

Молодец подошел, схватился за меч и прилип. Но он отрезал себе руку, отбежал и дразнит Шолмоса:

«Что, взял, что, взял, вот так ты!

Отсек я руку, ушел, что, взял, что, взял, вот так ты!»

Молодец сел на свою лодку и поплыл к дому. Опять видит дворец; пошел к тому дворцу, вошел через железные двери, вошел через серебряные двери, вошел через золотые двери, и сидит там дочь Шолмос-хана, с рогами в пять сажен, с тремя глазами, и говорит ему:

«Стань скорее моим мужем!»

Он сделался ее мужем. Жена его каждый день ходила есть людей. И вот она родила мальчика с рогом в две сажени, с тремя глазами. Мальчик тот был плакса. Всякий раз, как уйдет жена есть людей, молодец взойдет на дом и смотрит, а ребенок заплачет и заставляет его в дом возвращаться. Раз, когда жена ушла и взошел он на дом, посмотреть, ребенок не заплакал. Он сел в лодку и быстро поплыл.

Жена, вернувшись домой, перерубила мальчика по середину, и нижнюю часть его тела бросила вдогонку за своим мужем. Мальчик догнал и прикрепился к лодке. А молодец перерубил поперек лодку, сел на одну половину, быстро приплыл к своему хану и отдал ему душу Шолмос-хана».

Таково большинство из 23 рассказов, записанных со слов самих рассказчиков А. Д. Рудневым и опубликованных во втором и третьем выпусках его книги «Хори-бурятский говор» 1913 года. Не правда ли, мы спускаемся к самым началам человеческой культуры? Из всего «буддийского литературного комплекса» в эту сказку внедрилось только слово «душа», заменившее в тексте некий золотой предмет, который до этого, несомненно, должен был украсть «молодец с железными ногтями». И металлические ногти, и металлическая «душа» выдают нам время первичного появления сказки, это эпоха перехода от использования камней к металлам.

Так и должно быть: национальные литературы начинаются с компилятивных произведений (значительную часть которой составляют вставки, рассказы действующих лиц и т. п.), не достигающих уровня большой эпической формы. Такие, как саги «Угон быка из Куалнге» и «Повесть о кабане Мак-Дато», а также «Родовые саги», где персонажи группируются по семейно-родовому и что, как правило, совпадает, территориальному признакам.

Затем появляются «суставчатые» произведения, вроде сказок «Тысяча и одна ночь» или индийских «Сказок попугая». Причем приобрести подобный вид, когда ранее раздельные сказки объединяются некой общей нитью, они могут лишь в руках умелого литератора, хорошо владеющего письменностью и уверенного, что у скомпилированного им произведения будут читатели.

Позже появляются экстатические стихи и молитвы, еще не оформленные в поэмы и драматические произведения, но они не исключают из оборота первичных сказок, которые продолжают свое развитие, усложняясь, принимая новые формы. Приведем для примера стихотворную русскую сказку о Волхе Всеславьевиче. Что интересно, являет нам этот Волх чистейшее колдовство, хоть никаких «религиозных сводов» ему и не предшествовало.

… А втапоры княгиня понос понесла, А понос понесла и дитя родила. А и на небе просветил светел месяц, А в Киеве родился могуч богатырь, Как бы молодой Волх Всеславьевич; Подрожала сыра земля, Стряслося славно царство Индейское, А и синее море сколыбалося Для-ради рожденья богатырского Молода Волха Всеславьевича; Рыба пошла в морскую глубину, Птица полетела высоко в небеса, Туры да олени за горы пошли, Зайцы, лисицы по чащицам, А волки, медведи по ельникам, Соболи, куницы по островам. А и будет Волх в полтора часа, Волх говорит, как гром гремит: «А и гой еси, сударыня матушка, Молода Марфа Всеславьевна! А не пеленай во пелену червчатую, А не поясай во поесья шелковые,- Пеленай меня, матушка, В крепки латы булатные, А на буйну голову клади злат шелом, По праву руку – палицу, А и тяжку палицу свинцовую, А весом та палица в триста пуд». А и будет Волх семи годов, Отдавала его матушка грамоте учиться, А грамота Волху в наук пошла; Посадила его уж пером писать, Письмо ему в наук пошло. А и будет Волх десяти годов, Втапоры поучился Волх ко премудростям: А и первой мудрости учился Обертываться ясным соколом; А и другой-то мудрости учился он, Волх, Обертываться серым волком; А и третей мудрости-то учился Волх Обертываться гнедым туром – золотые рога.

«Появление мифа у первобытных людей сравнивают с поведением и отношением к миру ребенка, – пишет Э. Тайлор в своем труде «Первобытная культура», – который в своем духовном становлении воспроизводит некоторые черты духовной жизни далеких предков. Ребенок способен заниматься мифотворчеством: представлять, что стул или палка есть конь, кукла – живое существо, т. е. «представлять себе, что нечто есть некто»… Нравственные правила, несомненно, существуют у дикаря, но они гораздо слабее и неопределеннее наших. К их нравственному, так же как и умственному, состоянию мы можем, я полагаю, применить… сравнение диких с детьми…»

Взрослые люди в те времена, когда эти сказки впервые появились, относились к ним так же, как теперь относятся к ним дети, а для малолетних детей мифические или сказочные персонажи не отличаются от реальных. С ростом образованности человечества снижается возраст людей, «воспринимающих» литературу предшествующего времени. То есть сказки, которые когда-то всерьез воспринимались взрослыми людьми, теперь целиком перешли на «обслуживание» детей; «взрослые» когда-то приключенческие романы типа «Трех мушкетеров» стали подростковым чтением.

Представьте же себе сообщества, в которых все взрослые люди по умственному и эмоциональному развитию сходны с современными пятилетними детьми!.. Впрочем, хоть мы и не проводили специальных исследований, полагаем, и сейчас имеется значительная прослойка таких людей среди взрослых, и даже всеобщее образование немногим исправило это положение.

Н. А. Морозов когда-то, в молодые свои годы, был народовольцем. Он «ходил в народ», неся ему (народу) свет знаний. Однажды в какой-то сельской харчевне разговорился с крестьянином:

– А что, братец, не нужны ли вам книги?

– Очень нужны, барин, без книг прям беда! Уж давно нам не носили, исстрадались все.

Николай Александрович страшно обрадовался тяге крестьян к знаниям и стал выспрашивать, куда принести литературу и что именно народ предпочитает из жанров. Оказалось, нужны и поэзия, и проза, и даже прокламации, а пуще всего нужны толстые:

– Уж ты, барин, сделай божескую милость: раз тебе все равно книжки-то тащить, так ты неси которые потолще.

Морозов удивился, ведь он полагал, что дело не в толщине книг, а в их содержании. Когда же будущий академик сообразил, зачем крестьянам книги, он с этим селянином подрался.

В этом анекдоте как в капле воды отражается средний умственный уровень как «народа», так и его радетелей всего сто лет назад. И ведь Морозов был из лучших! А сколько народовольцев так и осталось при убеждении, что крестьяне любят Льва Толстого!..

Было время, когда сказки сочиняли взрослые для взрослых; затем происходило умственное взросление некоторых социальных прослоек, семей и племен; после XVIII века сказки уже начали сочинять специально для детей. И мы видим, что сами сочинители перестают быть «детьми» в своем понимании мира. Какой свободный слог, сколько юмора показывает нам Владимир Иванович Даль в своих сказках!

В. И. Даль. «ЛУЧШИЙ ПЕВЧИЙ»:

«В сказках и притчах всегда говорится, коли вы слыхали, что орел правит птичьим царством и что весь народ птичий у него в послушании. Пусть же так будет и у нас; орел – всем птицам голова, он им начальник. Волостным писарем при нем сорокопут, а на посылках все птицы поочередно, и на этот раз случилась ворона. Ведь она хоть и ворона, а все-таки ей отбыть свою очередь надо.

Голова вздремнул, наевшись досыта, позевал на все четыре стороны, встряхнулся и, со скуки, захотел послушать хороших песен. Закричал он рассыльного; прибежала вприпрыжку ворона, отвернула учтиво нос в сторону и спросила: «Что-де прикажешь?»

– Поди, – сказал голова, – позови ко мне скорешенько что ни есть лучшего певчего; пусть он убаюкает меня, хочу послушать его, вздремнуть и наградить его.

Подпрыгнула ворона, каркнула и полетела, замахав крыльями, что тряпицами, словно больно заторопилась исполнить волю начальника, а отлетев немного, присела на сухое дерево, стала чистить нос и думать: «Какую-де птицу я позову?»

Думала-думала и надумалась, что никому не спеть против родного детища ее, против вороненка, и притащила его к орлу.

Орел, сидя, вздремнул было между тем сам про себя маленько и вздрогнул, когда вороненок вдруг принялся усердно каркать сколько сил доставало, а там стал довертывать клювом, разевая его пошире, и надседался всячески, чтобы угодить набольшему своему. Старая ворона покачивала головой, постукивала ножкой, сладко улыбалась и ждала большой похвалы и милости начальства; а орел спросил, отшатнувшись:

– Это что за набат? Режут, что ли, кого аль караул кричат?

– Это песенник, – отвечала ворона, – мой внучек; уж лучше этого хоть не ищи, государь, по всему царству своему не найдешь…»

Примером развития больших сюжетных сказок может служить творчество Г. Х. Андерсена. Кто посмеет сказать, что эта литература имела своим источником не первоначальные сказки народов, а какой-то «религиозно-литературный комплекс»?…

Г. Х. Андерсен. «ИСТИННАЯ ПРАВДА»:

«– Ужасное происшествие! – сказала курица, проживавшая совсем на другом конце города, а не там, где случилось происшествие. – Ужасное происшествие в курятнике! Я просто не смею теперь ночевать одна! Хорошо, что нас много на насесте!

И она принялась рассказывать, да так, что у всех кур перышки повставали дыбом, а у петуха съежился гребешок. Да, да, истинная правда!

Но мы начнем сначала, а началось все в курятнике на другом конце города.

Солнце садилось, и все куры уже были на насесте. Одна из них, белая коротконожка, курица во всех отношениях добропорядочная и почтенная, исправно несущая положенное число яиц, усевшись поудобнее, стала перед сном чиститься и расправлять клювом перышки. И вот одно маленькое перышко вылетело и упало на пол.

– Ишь как полетело! – сказала курица. – Ну, ничего, чем больше я чищусь, тем делаюсь красивее!

Это было сказано так, в шутку, – курица вообще была веселого нрава, но это ничуть не мешало ей быть, как уже сказано, весьма и весьма почтенною курицей. С тем она и уснула.

В курятнике было темно. Куры все сидели рядом, и та, что сидела бок о бок с нашей курицей, не спала еще; она не то чтобы нарочно подслушивала слова соседки, а так, слушала краем уха, – так ведь и следует, если хочешь жить в мире с ближними! И вот она не утерпела и шепнула другой своей соседке:

– Слышала? Я не желаю называть имен, но тут есть курица, которая готова выщипать себе все перья, чтобы только быть красивее. Будь я петухом, я бы презирала ее!

Как раз над курами сидела в гнезде сова с мужем и детками; у сов уши острые, и они не упустили ни одного слова соседки. Все они при этом усиленно вращали глазами, а совиха махала крыльями, точно опахалами.

– Тс-с! Не слушайте, детки! Впрочем, вы, конечно, уж слышали? Я тоже. Ах! Просто уши вянут! Одна из кур до того забылась, что принялась выщипывать себе перья прямо на глазах у петуха!

– Prenez garde aux enfants![6] – сказал сова-отец. – Детям вовсе не следует слушать подобные вещи!

– Надо будет все-таки рассказать об этом нашей соседке сове, она такая милая особа! И совиха полетела к соседке.

– У-гу, у-гу! – загукали потом обе совы прямо над соседней голубятней. – Вы слышали? Вы слышали? У-гу! Одна курица выщипала себе все перья из-за петуха! Она замерзнет, замерзнет до смерти! Если уже не замерзла!

– Кур-кур! Где, где? – ворковали голуби.

– На соседнем дворе! Это почти на моих глазах было! Просто неприлично и говорить об этом, но это истинная правда!

– Верим, верим! – сказали голуби и заворковали сидящим внизу курам:

– Кур-кур! Одна курица, говорят, даже две, выщипали себе все перья, чтобы отличиться перед петухом! Рискованная затея! Можно ведь простудиться и умереть, да они уж и умерли!

– Кукареку! – запел петух, взлетая на забор. – Проснитесь. – У него самого глаза еще совсем слипались от сна, а он уж кричал: – Три курицы погибли от несчастной любви к петуху! Они выщипали себе все перья! Такая гадкая история! Не хочу молчать о ней! Пусть разнесется по всему свету!

– Пусть, пусть! – запищали летучие мыши, закудахтали куры, закричали петухи. – Пусть, пусть!

И история разнеслась – со двора во двор, из курятника в курятник и дошла наконец до того места, откуда пошла. – Пять куриц, – рассказывалось тут, – выщипали себе все перья, чтобы показать, кто из них больше исхудал от любви к петуху! Потом они заклевали друг друга насмерть, в позор и посрамление всему своему роду и в убыток своим хозяевам!

Курица, которая выронила одно перышко, конечно, не узнала своей собственной истории и, как курица во всех отношениях почтенная, сказала:

– Я презираю этих кур! Но таких ведь много! О подобных вещах нельзя, однако, молчать! И я, со своей стороны, сделаю все, чтобы история эта попала в газеты! Пусть разнесется по всему свету – эти куры и весь их род стоят того!

И в газетах действительно напечатали всю историю, и это истинная правда: одному маленькому перышку куда как не трудно превратиться в целых пять кур!»

Теперь, если кто желает посмотреть, во что превратились русские стихотворные сказки вроде приведенного выше повествования про Волха Всеславьевича, пусть перечитает «Сказку о царе Салтане» А. С. Пушкина. И давайте задумаемся: неужели за пятьсот или тысячу лет до Андерсена, Даля или Пушкина, или даже на протчяжении ста тысяч лет до них не было людей, ум которых не был бы потенциально способен создать столь же великие произведения? Были, конечно. Но они развивали этот свой ум в рамках имевшейся тогда образованности человечества и в тех же рамках его проявляли.

А в наше время, если приравнять ХХ век к возрасту человека, существует ли такая литература, которую не мог бы создать гениальный 20-летний писатель? В 20 лет А. С. Пушкин написал «Руслана и Людмилу», вскоре – «Бориса Годунова», «Евгения Онегина» и др.; Лермонтов вообще погиб в 27 лет, Шолохов написал первые книги «Тихого Дона» в 25 лет, хотя его авторство и оспаривается. Начиная писать «Дон Кихота» как легковесную пародию на рыцарские романы, великий Сервантес смог подняться до высочайших философских вершин. То же можно сказать и о Шекспире (1564–1616):

Два духа, две любви всегда со мной — Отчаянье и утешенье рядом: Мужчина, светлый видом и душой, И женщина с тяжелым мрачным взглядом. Чтобы меня низвергнуть в ад скорей, Она со мною друга разлучает, Манит его порочностью своей И херувима в беса превращает. Стал бесом он иль нет – не знаю я… Наверно, стал, и нет ему возврата. Покинут я; они теперь друзья, И ангел мой в тенетах супостата. Но не поверю я в победу зла, Пока не будет он сожжен дотла.

Здесь и восторженность чувств, характерная для молодежи, и высочайшее мастерство. Откуда же оно взялось? Люди научились выражать вот такие чувства в процессе развития своих способностей – и духовных и литературных – и продолжали свое умение совершенствовать. Из одного только этого соображения можно прийти к выводу, что древнегреческий любовный роман возник незадолго до Шекспира.

Возраст литератур

Прежде чем начать наш путь вниз, к истокам мировой литературы, приведем пример образца высшего писательского мастерства на линии № 9 – Франсиско де Кеведо-и-Вильегас (1580–1645), рыцарь ордена Сантьяго, покровитель города Вилья-де-Сан-Антонио-Абад:

Я видел стены родины моей: когда-то неприступные твердыни, они обрушились и пали ныне, устав от смены быстротечных дней. Я проходил вдоль жаждущих полей, я видел след ручья в засохшей глине; стада брели понуро по равнине под ливнем жгучим солнечных лучей. В свой дом вошел я и увидел там очаг остывший, скудость, запустенье; и надломился посох мой устало, и шпага, отслужив, сдалась годам. И все, чего бы ни коснулось зренье, о смерти властно мне напоминало. (Перевод А. Косс.[7])

Не все задумываются об этапах умственного взросления человечества, а если и придется вдруг, то полагают, что люди всегда были такими же умными, как сейчас. Советский философ Б. Поршнев в книге «О начале человеческой истории» пишет:

«Историки эпохи Возрождения, как Гвиччардини или Макиавелли, да и историки эпохи Просвещения, включая Вольтера, усматривали мудрость в этом мнении: как будто бы все меняется в истории, включая не только события, но и нравы, состояния, быт, но люди-то с их характерами, желаниями, нуждами и страстями всегда остаются такими же. Что история есть развитие, было открыто только в конце XVIII – начале XIX в… [Это] было открыто Кондурсе[8] в прямолинейной форме количественного материального прогресса, а великим идеалистом Гегелем – в диалектической форме развития через отрицание друг друга последовательными необходимыми эпохами».

Литература, как и искусство, является отражением умственного развития людей. Если в некоем веке мы видим свидетельства лишь примитивного уровня, то значит, что раньше этого века тоже не могло быть большего совершенства. Ведь речь идет об одном биологическом виде. Но традиционная история предлагает нам такие нелепицы: в VIII веке н. э. – в Европе полное отсутствие литературы и изобразительного искусства, а за тысячу лет до этого – шедевры!

Если же рассмотреть последовательно несколько литературных произведений по нашей синусоиде, сначала XVIII века, затем XVI, XIV и, наконец, идя по линиям веков, – «древних греков», относящихся, по нашим предположениям, к XII–XIII векам, то можно увидеть, как мы неспешно опускаемся к детству человечества.

Вся историческая традиция в XVIII веке была еще крайне наивной. Ученые всерьез занимались вопросом, когда Европа была похищена Юпитером, и вычисляли точную дату. Вольтер (1694–1778) подсчитывал жертвы религиозных преследований со стороны христианства и пришел к выводу, что христианская религия стоила человечеству 17 миллионов жертв, если считать по миллиону в столетие. Читая его антиклерикальные опусы, трудно отделаться от впечатления, что они написаны восемнадцатилетним юношей, задиристым максималистом. Вот каков стиль его исследования о возникновении канонических Евангелий:

«Почему теперь церковь считает подлинными известные четыре евангелия, между тем как в первые века христианства отцы церкви ссылались исключительно на апокрифические евангелия? Интересно, на каком основании церковь признала ровно четыре евангелия из пятидесяти, не больше, не меньше?»

И в остальных своих исследованиях он, выдающийся ум своего века, таков: ищет не причины событий, а ошибки людей. К. Беркова в монографии «Вольтер» делает такой вывод: «Вольтер, конечно, был очень далек от мысли, что крестовые походы были экспедицией торгового капитала на Восток в поисках новых рынков. Для него вся история – длинная цепь глупостей и преступлений, порожденных заблуждением человеческого разума».

Предшествующие ему ученые, разумеется, выглядят еще более «молодыми» в своих рассуждениях. И художественные произведения так же, как и уровень научных работ, век от века будто бы «спускаются» вниз по возрасту.

Вольтер. «КАНДИД, ИЛИ ОПТИМИЗМ», глава 28 (Что случилось с Кандидом, Кунигундой, Панглосом, Мартеном и другими):

«– Еще раз, преподобный отец, – говорил Кандид барону, – прошу прощения за то, что проткнул вас шпагой.

– Не будем говорить об этом, – сказал барон. – Должен сознаться, я немного погорячился. Если вы желаете знать, по какой случайности я оказался на галерах, извольте, я вам все расскажу. После того, как мою рану вылечил брат аптекарь коллегии, я был атакован и взят в плен испанским отрядом. Меня посадили в тюрьму в Буэнос-Айресе сразу после того, как моя сестра уехала из этого города. Я потребовал, чтобы меня отправили в Рим к отцу генералу. Он назначил меня капелланом при французском посланнике в Константинополе. Не прошло и недели со дня моего вступления в должность, как однажды вечером я встретил весьма стройного ичоглана. Было очень жарко. Молодой человек вздумал искупаться, я решил последовать его примеру. Я не знал, что если христианина застают голым в обществе молодого мусульманина, его наказывают, как за тяжкое преступление. Кади повелел дать мне сто ударов палкой по пяткам и сослал меня на галеры. Нельзя себе представить более вопиющей несправедливости. Но хотел бы я знать, как моя сестра оказалась судомойкой трансильванского князя, укрывающегося у турок?

– А вы, мой дорогой Панглос, – спросил Кандид, – каким образом оказалась возможной эта наша встреча?

– Действительно, вы присутствовали при том, как меня повесили, – сказал Панглос. – Разумеется, меня собирались сжечь, но помните, когда настало время превратить мою персону в жаркое, хлынул дождь. Ливень был так силен, что не смогли раздуть огонь, и тогда, потеряв надежду сжечь, меня повесили.

Хирург купил мое тело, принес к себе и начал меня резать. Сначала он сделал крестообразный надрез от пупка до ключицы. Я был повешен так скверно, что хуже не бывает. Палач святой инквизиции в сане иподьякона сжигал людей великолепно, надо отдать ему должное, но вешать он не умел. Веревка была мокрая, узловатая, плохо скользила, поэтому я еще дышал. Крестообразный надрез заставил меня так громко вскрикнуть, что мой хирург упал навзничь, решив, что он разрезал дьявола. Затем вскочил и бросился бежать, но на лестнице упал. На шум прибежала из соседней комнаты его жена. Она увидела меня, растянутого на столе, с моим крестообразным надрезом, испугалась еще больше, чем ее муж, тоже бросилась бежать и упала на него. Когда они немного пришли в себя, я услышал, как супруга сказала супругу:

– Дорогой мой, как это ты решился резать еретика! Ты разве не знаешь, что в этих людях всегда сидит дьявол. Пойду-ка я скорее за священником, пусть он изгонит беса.

Услышав это, я затрепетал и, собрав остаток сил, крикнул:

– Сжальтесь надо мной!

Наконец португальский костоправ расхрабрился и зашил рану; его жена сама ухаживала за мною; через две недели я встал на ноги. Костоправ нашел мне место, я поступил лакеем к мальтийскому рыцарю, который отправлялся в Венецию; но у моего господина не было средств, чтобы платить мне, и я перешел в услужение к венецианскому купцу; с ним-то я и приехал в Константинополь.

Однажды мне пришла в голову фантазия зайти в мечеть; там был только старый имам и молодая богомолка, очень хорошенькая, которая шептала молитвы. Шея у нее была совершенно открыта, между грудей красовался роскошный букет из тюльпанов, роз, анемон, лютиков, гиацинтов и медвежьих ушек; она уронила букет, я его поднял и водворил на место очень почтительно, но делал я это так старательно и медленно, что имам разгневался и, обнаружив, что я христианин, позвал стражу. Меня повели к кади, который приказал дать мне сто ударов тростью по пяткам и сослал меня на галеры. Я попал на ту же галеру и ту же скамью, что и барон. На этой галере было четверо молодых марсельцев, пять неаполитанских священников и два монаха с Корфу; они объяснили нам, что подобные приключения случаются ежедневно. Барон утверждал, что с ним поступили гораздо несправедливее, чем со мной. Я утверждал, что куда приличнее положить букет на женскую грудь, чем оказаться нагишом в обществе ичоглана. Мы спорили беспрерывно и получали по двадцать ударов ремнем в день, пока сцепление событий в этой вселенной не привело вас на нашу галеру, и вот вы нас выкупили.

– Ну, хорошо, мой дорогой Панглос, – сказал ему Кандид, – когда вас вешали, резали, нещадно били, когда вы гребли на галерах, неужели вы продолжали считать, что все в мире к лучшему?

– Я всегда был верен своему прежнему убеждению, – отвечал Панглос. – В конце концов, я ведь философ, и мне не пристало отрекаться от своих взглядов; Лейбниц не мог ошибаться, и предустановленная гармония всего прекраснее в мире, так же как полнота вселенной и невесомая материя».

Барон и Панглос в описании Вольтера – вполне типичны для своего времени. Они поступают опрометчиво, как очень молодые люди, хотя уже далеко не юнцы.

Мастерская Леонардо да Винчи. Всадник. 1508–1512.

Следующий отрывок – из Рабле (1494–1553, линия № 8), – еще интереснее. В наше время взрослые люди так себя не ведут. Если раньше мы автора XVIII века сравнили с 18-летним юношей, то в этом произведении XVI века мы видим поступки 16-летнего подростка, описанные другим таким же (и обратите внимание, с какой легкостью автор обращается с цифрами).

Франсуа Рабле. «ГАРГАНТЮА И ПАНТАГРЮЭЛЬ», глава ХХII «О том, как Панург сыграл с парижанкой шутку, отнюдь не послужившую ей к украшению»:

«Надобно вам знать, что на следующий день приходился великий праздник Тела господня, праздник, когда все женщины наряжаются особенно пышно, и в этот-то самый день наша дама надела прелестное платье из алого атласа и мантилью из очень дорогого белого бархата.

Накануне Панург искал, искал и, наконец, нашел суку в течке, привязал ее к своему поясу, привел к себе в комнату и весь день и всю ночь отлично кормил. Наутро он ее убил, засим извлек из нее то, о чем толкуют греческие геоманты, разрезал на мельчайшие частицы и, спрятав это снадобье в один из самых глубоких своих карманов, отправился в церковь и стал там, где должна была пройти дама с процессией, положенной в этот день по уставу; как же скоро дама вошла в церковь, Панург предложил ей святой воды и весьма любезно с ней поздоровался, а немного погодя, после того как она прочла краткие молитвы, опустился рядом с ней на скамью и вручил ей написанное на бумаге рондо, ниже воспроизводимое:

РОНДО

На этот раз надеюсь я, что снова Меня вы не прогоните сурово, Как в день, когда, не вняв моим мольбам, Хоть ни делами, ни речами вам Не причинил я ничего дурного, Вы не нашли приветливого слова, Чтоб, облегчая боль отказа злого, Шепнуть мне: «Друг, нельзя быть вместе нам На этот раз». Не скрою я из-за стыда пустого, Что сердце от тоски сгореть готово По той, кто краше всех прекрасных дам, Что хоронить меня придется вам, Коль не дадите мне вскочить в седло вы На этот раз.

А пока она раскрывала и читала бумажку, Панург проворно насыпал ей в разные места своего снадобья, преимущественно в складки платья и в сборки на рукавах, и, насыпав, сказал:

– Сударыня! Бедные влюбленные не всегда бывают счастливы. Что касается меня, то я все же надеюсь, что мои бессонные ночи, когда я проплакал все очи от любви к вам, будут мне зачтены за муки в чистилище. Во всяком случае, молите бога, чтобы он послал мне терпение.

Не успел Панург договорить, как псы, почуяв запах снадобья, которым он обсыпал даму, отовсюду набежали в церковь и бросились прямо к ней. Маленькие и большие, гладкие и худые – все оказались тут и, выставив свои причиндалы, принялись обнюхивать даму и с разных сторон на нее мочиться. Свет не запомнит этакого безобразия!

Панург сперва отгонял их, затем, отвесив даме поклон, прошел в дальний придел и стал наблюдать за этой забавой, а мерзкие псы между тем обежали даме все платье, один здоровенный борзой кобель ухитрился даже написать ей на голову, другие – на рукава, третьи – на спину, четвертые – на башмаки, дамы же, находившиеся рядом, делали отчаянные усилия, чтобы ее спасти.

Панург, обратясь к одному из знатных парижан, со смехом сказал:

– Должно быть, у этой дамы течка.

Удостоверившись, что псы грызутся из-за дамы, словно из-за суки в течке, Панург пошел за Пантагрюэлем.

Каждому псу, который попадался ему на дороге, он неукоснительно давал пинка и приговаривал:

– Что ж ты не идешь на свадьбу? Твои товарищи все уже там. Скорей, скорей, черт побери, скорей!

Придя домой, он сказал Пантагрюэлю:

– Государь! К одной даме, первой красавице города, со всех концов набежали кобели, – пойдемте посмотрим.

Пантагрюэль охотно согласился и, посмотрев, нашел, что это зрелище очаровательное и доселе не виданное.

Но на этом дело не кончилось: во время процессии даму сопровождало более шестисот тысяч четырнадцати псов, доставлявших ей тьму неприятностей, и, куда бы она ни направлялась, всякий раз набегали еще псы и, следуя за ней по пятам, сикали на то место, которого она касалась своим платьем.

Представление это привлекло множество зрителей, и они не спускали глаз с собак, прыгавших даме на шею и портивших ей роскошный убор, дама же в конце концов решилась спастись бегством и побежала домой, но – она от собак, а собаки за ней, а слуги давай гоготать!

А когда она вбежала к себе в дом и захлопнула дверь, все собаки, налетевшие сюда издалека, так отделали ее дверь, что из их мочи образовался целый ручей, в котором свободно могли плавать утки, и это и есть тот самый ручей, что и сейчас еще протекает недалеко от Св. Виктора и где Гобелен, пользуясь особыми свойствами собачьей мочи, о коих некогда поставил нас в известность мэтр Орибус, красит материи в пунцовый цвет.

На таком ручье с божьей помощью можно было бы и мельницу поставить, но, конечно, не такую, как Базакльская мельница в Тулузе».

Литературовед скажет, что это гипербола, пародия или другой какой-то литературный прием. Тогда мы вправе признать за пародию и тот пассаж из Фукидида, который приводили в предыдущей части нашей книги. Высчитывая года, Фукидид пишет, что Пелопонесская война началась «на пятнадцатом году (после четырнадцатилетнего сохранения тридцатилетнего договора, заключенного в связи с покорением Эвбеи), в сорок восьмой год жречества Хрисиды в Аргосе, когда эфором в Спарте Энесий, а архонству Пифидора в Афинах оставалось до срока 4 месяца, на шестнадцатом месяце после сражения при Потидее, в начале весны». Вот уж это впрямь пародия на средневековые датировки, – но ведь историки не склонны рассматривать такой текст как пародию.

Чтобы не было обидно представительницам прекрасного пола, что мы говорим лишь о мужских нравах и уме, поговорим и о женщинах, как они описаны поэтами. За полвека до Рабле поэт Франсуа Вийон (1431–1463, линия № 7) так живописал нравы современных ему юных дев.

БАЛЛАДА-завет прекрасной оружейницы гулящим девкам:

Внимай, ткачиха Гийометта, Хороший я даю совет, И ты, колбасница Перетта, — Пока тебе немного лет, Цени веселый звон монет! Лови гостей без промедленья! Пройдут года – увянет цвет: Монете стертой нет хожденья. Пляши, цветочница Нинетта, Пока сама ты как букет! Но будет скоро песня спета, — Закроешь дверь, погасишь свет… Ведь старость – хуже всяких бед! Как дряхлый поп без приношенья, Красавица на склоне лет: Монете стертой нет хожденья. Франтиха шляпница Жаннетта, Любым мужчинам шли привет, И Бланш, башмачнице, про это Напомни: вам зевать не след! Не в красоте залог побед, Лишь скучные – в пренебреженье, Да нам, старухам, гостя нет: Монете стертой нет хожденья. Эй, девки, поняли завет? Глотаю слезы каждый день я Затем, что молодости нет: Монете стертой нет хожденья.

Это, напомним, XV век, третье столетие инквизиции. Оказывается, католическая церковь ничуть не мешает литераторам воспевать свободу нравов. Сходную ситуацию мы наблюдаем на протяжении всего нашего 1-го трака синусоиды, ведь такую же свободу выражения являют «древние» греки и римляне 3-го трака.

Одновременно с сатирой, лирикой и плачами присутствует и поучительная литература, видимо, крайне востребованная в то время. Приведем для линии № 7 два примера, это поучения для мужчин и для женщин. Первый текст – из трактата дубровницкого купца XV века Бено Котрулевича «О торговле и совершенном торговце» – посвящен проблемам супружеской жизни, отношениям между мужьями и женами и вообще между мужчинами и женщинами, особенностям воспитания детей, то есть всему тому, что называется частной жизнью. Составители сборника «Средневековая Европа глазами современников и историков» прямо пишут, что «Котрулевич по существу первым в европейской литературе со всей откровенностью и полнотой представил взгляды горожан на вопрос взаимоотношения полов и сексуальную культуру».

То есть до него ничего подобного не было и быть не могло. Сообщается, что Бено Котрулевич происходил из богатой купеческой фамилии Дубровника, сам был удачлив в делах, умен, образован и красив, был счастлив в семейной жизни и имел много детей. Свой трактат, который в основе представляет собой настоящее экономическое пособие по ведению торговых операций, он завершил в 1458 году. Первое печатное издание книги увидело свет в Венеции в 1573 году.

Бено Котрулевич. «О ЖЕНЕ ТОРГОВЦА И ЕГО ДЕТЯХ»:

«О жене торговца

Философ Феофраст[9] в книге о браке говорит, что жених должен быть рассудителен, богат, здоров и молод. Так что если ты собираешься жениться, а не обладаешь этими качествами или даже некоторыми из них – не женись. Три свойства желательны для всех жен. Первое – это порядочность, состоящая в целомудрии. Второе – полезность, под которой я разумею приданое, наследство и богатство. Этого не следует домогаться, но если все это сочетается с порядочностью, не беги от этого. Третье – услада, выражающаяся в красоте, которая сама по себе является Божьим даром, однако со временем проходит, поскольку всякая женщина стареет, и если ты польстился на красоту, то с ее уходом проходит и любовь. То же касается и полезности. И только первое свойство – целомудрие остается с ней навсегда.

Жена должна быть разумна, надежна, серьезна, мила, старательна, нежна, скромна, милосердна, набожна, великодушна, сдержанна, бережлива, трудолюбива, умеренна в еде и питье, трезва, остроумна и всегда занята, поскольку две вещи – праздность и бедность являются причинами глубокого падения женщины. Работая, она заполняет досуг, который пробуждает страсть и блуд. Работая, она не впадет в нищету и всегда будет что-то иметь.

Женщина должна быть одета и украшена в соответствии со своим положением. Кожа ее должна быть чиста, и ни при каких условиях она не смеет мазать лицо, как обычно делают женщины в Италии и Греции. В этом отношении наша родина может считаться счастливой, так как здесь существует добрый обычай, запрещающий женщине делать это. Если же по несчастью ты встретишь мужчину, который холит свое лицо или волосы, – а я видел таких, – беги от него как от адской скверны.

Предупреждаю тебя, что бывают разные женские норовы. Некоторым нравятся ласковые слова. Таких любили в родительском доме. Они не терпят сурового обращения, так как им не по нраву грубые речи и побои, а ведь мало таких, которые по благородству духа не будут испытывать страха перед тобой. Они легко овладевают знаниями и добрыми обычаями, и блаженны те, кому достанутся такие жены.

Есть такие, у которых на лице написано, когда они пугаются; они по природе боязливы и большей частью малоценны, бестолковы и тяжело учатся. Таких надо разумно наставлять, чтобы раскрепостить их, поощрять их лаской и в ласке отпускать узду, а затем опять натягивать и пришпоривать, как делает ездок, желающий научить лошадь бежать рысью. Такие девушки держались в доме отцами в страхе.

Некоторые высокомерны, но глупы. В доме отца их держали в бедности и нужде. Когда они переходят в дом мужа, им кажется, что они вышли из темницы на свободу, и кичатся, думая, что стали госпожами. Муж должен их постоянно предостерегать и грозиться избить. Но если она не исправится, он может пустить в конце концов в ход палку, однако это уже последнее средство. Если она довела тебя до этой крайности, постарайся, чтобы никто об этом не узнал, поскольку нет большего обвинения против достойного человека, чем то, что он бьет жену, так как она – существо слабое и беззащитное и, как говорит Аристотель – несовершенный человек,[10] поскольку природа всегда стремится сотворить мужчину, но иногда, вследствие ошибки в материи либо по холодности мужчины или женщины, творит женщину. Несомненно, жена такова, какой ее сделал муж.

Некоторые женщины и готовы были бы чему-либо научиться, но легко забывают. Они с детства воспитаны в незнании. Лучше всего память развивается в упражнении. Меня многие порицали за то, что мои дочери учат грамматику и цитируют наизусть стихи Вергилия (линии № 5–6 «римской» волны. – Авт.). Но я это делаю не только затем, чтобы они стали совершеннее в грамматике и риторике, но чтобы были понятливее и умнее, с хорошей и крепкой памятью, а для того, кто чувствует, нет большего дара.

Некоторые бывают тупоумными и сонными, телом тучными. Только мясо без духа. Они из тех, кто проводили время в отцовском доме с глупыми подругами, где женщины обычно едят похлебку с вином, а потом все утро завтракают. Таких жен, нетрезвых, дебелых, похотливых и глупых, следует добром приучать к трезвости, отваживать их от пиршеств и учить молитвам и посту. Им надо отвыкать от всяческих похлебок, потому что еда такого рода наполняет голову водой, отчего они и становятся сонливыми и забывчивыми.

Если в 28 лет ты возьмешь в жены 16-летнюю, как требует Аристотель,[11] то сделаешь ее такой, какой захочешь. В этом возрасте мужчина и женщина совершенны, и дети их получаются безупречными. Когда приведешь ее в дом, осторожно испытай ее, и если она окажется преданной тебе, доверь ей свои деньги и все свое имущество, и чем больше будешь выказывать ей доверия, тем более она будет преданной тебе.

Берегись и не смей развивать в жене похоть, потому что потом будешь раскаиваться. Ты должен по-разному держать себя с женой в обществе и наедине: на людях говорить с ней почтительно и стыдливо, а наедине – шутливо, приветливо и скромно. Отдай ей всю свою неиссякаемую любовь. Сделай ее женщиной, а не блудницей, и не показывайтесь друг перед другом с обнаженными срамными местами. Старайтесь быть застенчивы в словах и делах, храните супружескую верность. Супруг должен переносить нрав другого. Живи воздержанно и будь верен своей жене. Если ты не захочешь чужой жены, то и другой твоей не возьмет. А она тем больше будет стараться, чем больше будет сознавать, что она любима. Мужчина не должен оставлять свое семя, где ни попадя, так как от недостойных и дурных женщин не рождаются дети такие, как в браке.

Когда брак заключен, муж не имеет более власти над своим телом, только жена его, и жена не имеет власти над своим телом, только муж ее. Согласно власти, которую они имеют друг над другом и связывающим их священным узам, они должны исполнять супружескую обязанность. Мужа можно освободить от нее, если он болен, так как в этом случае жена не имеет власти над телом мужа в связи с тем, что исполнение супружеского долга происходило бы против его желания. Но если он требует сверх меры, то его требование неоправданно. Грешит ли тот, кто оказался неспособным исполнять супружеские обязанности? Если он ослабел из-за неумеренного увлечения ими, жена не имеет права требовать большего. Если имеется уважительная причина для этого, например, пост, то не грешит, а когда ее нет – грешит. Грех жены, которая каким-либо образом предалась блуду, ложится на мужа.

Если нет противопоказаний, исполнять супружеские обязанности следует и во время беременности; можно даже требовать их исполнения, и это не является смертельным грехом, так как облегчение тоже является целью брака.

Если муж требует во время менструации, то нужно различать ситуации. Если просит и знает, то жена должна сказать ему оставить ее в покое. Если просит и не знает, тогда жене следует придумать себе какую-нибудь болезнь. Но если он настаивает, она должна исполнить свою обязанность. Неразумно жене всегда открывать свои болячки мужу, чтобы он не возненавидел ее.

Существует два способа противоестественного совокупления с женщиной: мимо природного сосуда или установленным естественным образом, но в другой позе. Первое всегда является смертным грехом, так как это противно природе. Второе – не всегда смертный грех, как утверждают некоторые, но, будучи иногда следствием человеческой чувственности, является серьезным грехом, который тем больше, чем больше эта поза отличается от естественной; а может и не быть грехом, если физическое состояние не позволяет использовать естественную позу.

Об уходе за детьми и их воспитании

По своей природе мы желаем иметь детей, так как они – наше творение. Мы должны воспитывать и кормить своих детей наилучшим образом, а они должны нас слушаться. Имеется четыре категории детей. Первая – законные дети, которые родились в законном браке. Вторая – незаконные дети. Они рождены от молодых мужчин и невенчаных женщин, которые впоследствии могут стать супругами. Третья – узаконенные, т. е. приемные дети. Четвертая – внебрачные дети, которые появились на свет в результате прелюбодеяния, кровосмешения или других запрещенных законом отношений.

Когда хочешь, чтобы получился ребенок, остерегайся соединяться с женщиной во время месячных, поскольку от этого получаются прокаженные дети, и после еды, когда еда в желудке гниет, отчего рождаются болезненные дети. Я приветствую, когда детей кормит собственная мать, так как дети многое наследуют через молоко. Если у матери нет молока, ты должен найти женщину хорошо сложенную, красивую, здоровую, миловидную, а главное – трезвую, чтобы она кормила твоего ребенка.

Запомни, что женщина может иметь детей до пятидесяти лет, а мужчина – до восьмидесяти. Имеются примеры того, что женщина может зачать сначала одного ребенка, а затем второго и родить и одного и другого. Если женщина хочет забеременеть, она должна остерегаться чихать после совокупления. На десятый день после зачатия беременность проявляется головной болью. Женщина становится беспокойной, глаза ее тускнеют, еда вызывает у нее тошноту, она не чувствует вкуса. Если будет мальчик, цвет ее лица становится лучше, а у него после сорокового дня начинает стучать сердце; если будет девочка, женщина бледнеет, сердце же ребенка начнет стучать после девяносто шестого дня.

Когда ребенка заберут от груди, ему нужно взять знающего учителя, который научил бы его хорошему поведению, грамматике, риторике и еще тому, как не впасть в малодушие в случае потери состояния. Когда он подрастет, ты должен отдать его в обучение хорошему торговцу, чтобы научил его профессии. Торговец все получает от учителя. Не позволяй, чтобы твой сын ведал деньгами, пока не осознает, что есть деньги, чего они стоят и как тяжело достаются. Лучше, если в первой торговой экспедиции он потеряет, чем приобретет, поскольку тогда он изведает трудности, поймет, как быть более находчивым и не терпеть убытков. В противном случае он будет думать, что удача всегда будет сопутствовать ему, возомнит о себе, а это приведет к расстройству в делах».

А вот пример из сборника «Пятнадцать радостей брака и другие сочинения французских авторов XIV–XV веков».

Кристина Пизанская. «КНИГА О ГРАДЕ ЖЕНСКОМ» (1404–1405), книга I, глава 8:

«Здесь Кристина рассказывает, как по внушению и с помощью Разума она начала копать землю и закладывать основание Града Женского.

И сказала дама Разума: «Вставай, дочь моя! Давай, не мешкая дольше, пойдем на поле Учености. Там, где протекают ясноводные реки и произрастают все плоды, на ровной и плодородной земле, изобилующей всеми благами, будет основан Град Женский. Возьми лопату твоего разумения, чтобы рыть и расчищать большой котлован на глубину, указанную мной, а я буду помогать тебе и выносить на своих плечах землю».

Я сразу же встала, повинуясь ей, и почувствовала себя в ее присутствии легче и уверенней, чем раньше. Она двинулась вперед, а я за ней, и когда мы пришли на это поле, я начала по ее указаниям копать и выбрасывать землю лопатой вопросов. И первый вопрос был таков: «Госпожа, я помню, как вы сказали мне по поводу осуждения многими мужчинами поведения женщин, что чем дольше золото остается в тигле, тем оно становится чище, и это значит, что чем чаще женщин будут несправедливо осуждать, тем больше они заслужат своей славы. Но скажите мне, пожалуйста, почему, по какой причине разные авторы в своих книгах выступают против женщин, несмотря на то, что это, как мне известно от вас, несправедливо; скажите, неужели от природы у мужчин такая склонность или же они поступают так из ненависти к женщинам, но тогда откуда она происходит?»

И она ответила: «Дочь моя, чтобы дать тебе возможность углубиться в этот вопрос, я сначала подальше отнесу первую корзину земли. Поведение мужчин предопределено не природой, оно скорее даже ей противоречит, ибо нет иной столь сильной и тесной связи, данной природой по воле Бога мужчине и женщине, кроме любви. Причины, которые побуждали и до сих пор побуждают мужчин, в том числе и авторов книг, к нападкам на женщин, различны и многообразны, как ты и сама уже поняла. Некоторые обрушиваются на женщин с добрыми намерениями – чтобы отвратить заблудших мужчин от падших, развращенных женщин, от которых те теряют голову, или чтобы удержать от безрассудного увлечения ими и тем самым помочь мужчинам избежать порочной, распущенной жизни. При этом они нападают на всех женщин вообще, полагая, что женщины созданы из всяческой скверны».

«Госпожа, – сказала я, – простите за то, что прерываю вас, но тогда эти авторы поступают правильно, коли они руководствуются похвальными намерениями? Ведь, как гласит поговорка, человека судят по его намерениям».

«Это заблуждение, дорогая моя дочь, – возразила она, – и оно столь велико, что ему не может быть никакого оправдания. Если бы кто-нибудь убил тебя не по безумию, а с добрым намерением, то разве можно было бы его оправдать? Всякий поступивший так руководствовался бы неправедным законом; несправедливо причинять ущерб или вред одним, чтобы помочь другим. Поэтому нападки на всех женщин вообще противоречат истине, и я поясню это с помощью еще одного довода.

Если писатели делают это, чтобы избавить глупых людей от глупости, то они поступают так, как если бы я стала винить огонь – необходимый и очень полезный элемент – за то, что некоторые по своей вине сгорели, или обвинять воду за то, что кто-то утонул. Точно так же и все прочие полезные вещи можно использовать на благо, а можно и во вред. Но нельзя винить их, если глупцы ими злоупотребляют, и ты сама в свое время весьма удачно писала об этом. И ведь все, кто независимо от намерений многоречиво осуждали женщин в своих писаниях, приводили слишком общие и несуразные доводы, лишь бы обосновать свое мнение. Словно человек, пошивший слишком длинное и широкое платье только потому, что смог на дармовщинку и без помех отрезать большой кусок чужого сукна.

Если бы эти писатели желали лишь отвратить мужчин от глупости и, воздержавшись от утомительных нападок на жизнь и поведение безнравственных, порочных женщин, высказали бы правду об этих падших и погрязших в грехах существах, которые искусственно лишены своих естественных качеств – простоты, умиротворенности и праведности, и потому подобны уродцам в природе, коих следует всяческих избегать, то тогда я согласилась бы, что они сделали весьма полезное дело. Однако могу заверить тебя, что нападки на всех женщин вообще, среди которых много и очень достойных, никогда не питались мною, Разумом, и все подписавшиеся под этими нападками оказались в полном заблуждении, и это заблуждение будет существовать и далее. А потому выбрось эти грязные, черные и неровные камни, они не годятся для постройки твоего прекрасного Града.

Многие мужчины ополчаются против женщин по иным причинам. Одни прибегают к клевете из-за своих собственных пороков, другими движут их телесные изъяны, третьи поступают так из зависти, а четвертые из удовольствия, которое они получают, возводя напраслину. Есть и такие, кто жаждет показать, сколь много ими прочитано, и потому в своих писаниях они пересказывают то, что вычитали в других книгах, обильно цитируя и повторяя мнения их авторов.

Из-за собственных пороков нападают на женщин те мужчины, которые провели молодость в распутстве, наслаждались любовью многих женщин, обманом добиваясь любовных свиданий, и состарились, не раскаявшись в грехах. Теперь же они сокрушаются, что прошла пора их безумств и распутства. Природа, благодаря которой сердечное влечение претворяется в желанное для страсти действие, охладила их способности. Они страдают от того, что прошло золотое время, им кажется, что на вершине жизни теперь молодежь, к коей и они когда-то принадлежали. И не видят иного средства побороть свою печаль, как только обрушиться на женщин в надежде сделать их менее привлекательными для других. Повсюду можно встретить таких старичков, произносящих нечестивые и непристойные речи. Вспомни Матеола, который сам признается, что он немощный старик, обуреваемый страстями. Один его пример убедительно доказывает правдивость моих слов, и можешь быть уверена, что и многие другие мужчины таковы.

Но эти развращенные старики, подобно больным неизлечимой проказой, ничего общего не имеют с добропорядочными пожилыми мужчинами, наделенными мною доблестью и доброй волей, которые не разделяют порочных желаний, ибо для них это дело слишком постыдное. Уста этих добрых мужей в согласии с их сердцами преисполнены добродетельных и честных слов. Они ненавидят ложь и клевету, никогда не порочат и не бесчестят ни мужчин, ни женщин, советуют избегать зла и следовать добродетели, дабы идти прямым путем.

У мужчин, ополчающихся на женщин из-за своих телесных недостатков, слабо и болезненно тело, а ум изощренный и злой. Они не находят иного способа унять боль за свою немощь, кроме как выместить ее на женщинах, доставляющих радость мужчинам. Они полагают, что смогут помешать другим получать наслаждение, коего они сами вкусить не в состоянии.

Из зависти подвергают нападкам женщин и те злоязычные мужчины, которые, испытав на себе, поняли, что многие женщины умнее и благороднее их, и, будучи уязвленными, преисполнились к ним презрения. Побуждаемые завистью и высокомерием, они набрасываются с обвинениями на всех женщин, надеясь умалить и поколебать честь и славу наиболее достойных из них. И поступают как автор сочинения «О философии», имени которого я не помню. Он пытается убедить, что почтительное отношение к женщинам некоторых мужчин недостойно внимания и что те, кто высоко ценит женщин, его книгу извратили бы так, что ее пришлось бы назвать не «О философии», то есть «О любви к мудрости», а «О филомории» – «О любви к глупости». Но уверяю тебя и клянусь, что сам автор этой полной лживых аргументов и выводов книги явил миру образец глупости.

Что касается тех мужчин, что из удовольствия возводят напраслину, то неудивительно, что они клевещут на женщин, ибо вообще по любому поводу злословят обо всех. И заверяю тебя, что всякий, кто открыто клевещет на женщин, делает это по злобе сердца, вопреки разуму и природе. Вопреки разуму, поскольку проявляет великую неблагодарность: благодеяния женщин столь велики, что как бы он ни старался, он никогда не смог бы без них обойтись, постоянно нуждаясь в услугах женщин. Вопреки же природе потому, что нет ни одной твари – ни зверя, ни птицы, – которая не любила бы своих самок, и было бы совершенно противоестественно для разумного человека поступать наоборот.

И поскольку до сих пор на эту тему не написано ни одного достойного сочинения, не нашлось достаточно искусного писателя, то нет и людей, пожелавших бы ему подражать. Зато много желающих порифмоплетствовать, которые уверены, что не собьются с правильного пути, если будут следовать за другими, кто уже писал на эту тему и якобы знает в ней толк, тогда как у тех, полагаю, одна бестолковщина. Стремясь выразить себя, пишут убогие стихи или баллады, в которых нет никакого чувства. Они берутся обсуждать поведение женщин, королей и других людей, а сами не могут ни понять, ни исправить собственных дурных поступков и низменных наклонностей. Простаки же по своему невежеству объявляют их писания лучшими из созданных в этом мире».

Вслед за этим перейдем к XIV веку, линия № 6, и опять обнаружим, что ничто не мешает писателям и поэтам – например Франсиско Петрарке (1304–1374) нападать в своем творчестве на церковь, упоминая, кстати, императора Константина (IV век, линия № 5), сделавшего христианскую религию государственной, – по нашей реконструкции, незадолго до самого Петрарки:

Исток страданий, ярости притон, Храм ересей, начетчик кривосудам, Плач, вопль и стон вздымаешь гулом, гулом, Весь – ложь и зло; был Рим, стал Вавилон. Тюрьма, обманов кузня, где закон: Плодясь, зло пухнет, мрет добро под спудом; Ад для живых; великим будет чудом, Христом самим коль будешь пощажен. Построен в чистой бедности убогой, Рог на своих строителей вздымаешь Бесстыдной девкой; в чем же твой расчет? Или в разврате? Или в силе многой… Богатств приблудных? Константина ль чаешь? Тебя спасет бедняк – его народ. (Перевод Ю. Верховского.)

Из образцов самой востребованной литературы (того же сорта, что и сейчас) приведем сначала ординарное произведение, затем – одно из тех, что считается лучшим.

Книга рыцаря Делатур Ландри, написанная в назидание дочерям. Глава 19 «О ТОЙ, ЧТО ВСКОЧИЛА НА СТОЛ»:

«Однажды три купца возвращались из поездки за руанским сукном. Один вдруг сказал: «Очень хорошо, когда женщина покорна своему господину». «Моя, – сказал другой, – мне подчиняется без слов». «Моя же, – сказал третий, – как мне кажется, еще покорнее». Первый и сказал: «Давайте заключим пари, посмотрим, какая из них выполнит приказания мужа наиболее покорно». – «Согласны», – ответили купцы. И заключили пари, и договорились, что никто из них не предупредит жену об их пари и только скажет: «Что бы я ни приказал, должно быть исполнено». Сначала пришли к одной. Муж сказал: «То, что я сейчас прикажу, должно быть исполнено – что бы это ни было». После этого приказал жене: «Прыгай в этот водоем». – «Зачем? С какой целью?» – «Затем, что я так хочу». – «Нет, я должна сначала узнать, зачем мне прыгать». И не двинулась с места. Муж рассвирепел и наградил ее сильным ударом. Потом отправились к другому купцу, и он заявил, как первый, что его приказание должно быть исполнено, и тут же приказал жене прыгать в водоем. Она же отказалась, не понимая причины, и была побита, как и первая.

Тогда отправились к третьему купцу. В доме уже был накрыт стол, поставлена еда, и они уселись отобедать. Хозяин сказал на ухо своим спутникам, что после еды он прикажет жене прыгнуть в воду, вслух же объявил, что, какое бы он ни отдал сегодня приказание, оно должно быть немедленно исполнено. Жена, которая любила и боялась его, внимательно выслушала и не знала, что и подумать. Гости принялись за яйца всмятку, и оказалось, что на столе нет соли. Муж окликнул жену: «Женщина, дополни сервировку!». Несчастная, сбитая с толку, но боясь промедления и ослушания, вскочила на стол, но рухнула вместе со столом и всей сервировкой: полетели на пол еда, вино, стаканы, миски. «Что это за манеры? В своем ли вы уме?» – воскликнул муж. «Господин, – отвечала она, – я выполнила ваше приказание, вы же сказали, что я должна его исполнить, каким бы оно ни было. Я выполнила, как сумела, хоть это и огорчило и меня, и вас. Вы же приказали, чтобы я дополнила сервировку». – «Я же имел в виду соль!» – «О Боже, а я подумала, что надо вспрыгнуть самой». Тогда вдоволь все посмеялись и пошутили. Оба гостя заявили, что нет нужды приказывать женщине прыгать в воду, она достаточно сделала и без этого; муж ее выиграл пари, а жена получила похвалы за образцовое повиновение и не была бита, как две другие, не исполнившие приказаний своих мужей. Если простолюдины наказывают своих жен кулаками, то благородных дам лишь журят, иначе поступать не следует. Поэтому любая благородная дама должна показать, что у нее доброе и честное сердце, то есть кротко и с приличиями выказать свое стремление к совершенствованию, покорности и послушанию перед господином, страх и боязнь ослушаться. Ибо добропорядочные женщины боятся, как та жена третьего купца, ослушаться своего господина. Каждая должна быть готова выполнить любой приказ, хороший ли, плохой ли – все равно. И если даже приказание порочно, она не будет повинна, выполнив его, ибо вина ляжет на господина».

Джованни Боккаччо. ДЕКАМЕРОН:

«Несколько лет тому назад в Барлетте жил священник, дон Джанни ди Бароло; приход у него был бедный, и, чтобы свести концы с концами, дон Джанни разъезжал на своей кобыле по апулийским ярмаркам: на одной купит, на другой продаст. Во время своих странствий он подружился с неким Пьетро из Тресанти – тот с такими же точно целями разъезжал на осле. В знак любви и дружеского расположения священник звал его, по апулийскому обычаю, не иначе, как голубчиком, всякий раз, когда тот приезжал в Барлетту, водил его в свою церковь, Пьетро всегда у него останавливался и пользовался самым широким его гостеприимством. Пьетро был бедняк, в его владениях хватало места только для него самого, для его молодой и пригожей жены и для его осла, и все же когда дон Джанни приезжал в Тресанти, то останавливался он у Пьетро, и тот в благодарность за почет, который оказывал ему дон Джанни, с честью его у себя принимал. Но так как у Пьетро была всего одна, да и то узкая, кровать, на которой он спал со своей красавицей женой, то он при всем желании не мог отвести для него удобный ночлег, и дону Джанни приходилось спать в стойлице, на охапке соломы, вместе с кобылой и с ослом. Зная, как священник ублажает Пьетро в Барлетте, жена Пьетро не раз выражала желание, пока священник у них, уступить ему свое место на кровати, а самой ночевать у соседки, Зиты Карапрезы, дочери Джудиче Лео, и говорила о том священнику, но священник и слушать не хотел.

Однажды он ей сказал: «Джеммата, голубушка, ты за меня не беспокойся, мне хорошо: когда мне вздумается, я превращаю мою кобылу в смазливую девчонку и с нею сплю, а потом, когда мне заблагорассудится, снова превращаю ее в кобылу, так что расставаться мне с ней неохота».

Молодая женщина подивилась, но поверила и рассказала мужу. «Если он и впрямь так уж тебя любит, то отчего ты его не попросишь научить тебя колдовать? – спросила она. – Ты бы превращал меня в кобылу и работал бы и на кобыле и на осле, и стали бы мы зарабатывать вдвое больше, а когда мы возвращались бы домой, ты снова превращал бы меня в женщину».

Пьетро был с придурью, а потому он в это поверил, согласился с женой и стал упрашивать дона Джанни научить его колдовать. Дон Джанни всячески старался доказать ему, что это чепуха, но так и не доказал. «Ин ладно, – объявил он. – Если уж тебе так этого хочется, завтра мы с тобой встанем, как всегда, пораньше, еще до рассвета, и я тебе покажу, как нужно действовать. Признаться, наиболее трудное – приставить хвост, в этом ты сам убедишься».

Пьетро и Джеммата почти всю ночь глаз не смыкали – так им хотелось, чтобы священник поскорей начал колдовать; когда же забрезжил день, оба поднялись и позвали дона Джанни – тот, в одной сорочке, пришел к Пьетро и сказал: «Это я только для тебя; раз уж тебе так хочется, я это сделаю, но только, если желаешь полной удачи, исполняй беспрекословно все, что я тебе велю».

Супруги объявили, что исполнят все в точности. Тогда дон Джанни взял свечу, дал ее подержать Пьетро и сказал: «Следи за каждым моим движением и хорошенько запоминай все, что я буду говорить. Но только, что бы ты ни увидел и ни услышал, – молчи, как воды в рот набрал, а иначе все пропало. Да моли бога, чтобы приладился хвост».

Пьетро взял свечу и сказал дону Джанни, что соблюдет все его наставления.

Дон Джанни, приказав и Джеммате молчать, что бы с ней ни произошло, велел ей раздеться догола и стать на четвереньки, наподобие лошади, а затем начал ощупывать ее лицо и голову и приговаривать: «Пусть это будет красивая лошадиная голова!» Потом провел рукой по ее волосам и сказал: «Пусть это будет красивая конская грива». Потом дотронулся до рук: «А это пусть будут красивые конские ноги и копыта». Стоило ему дотронуться до ее упругой и полной груди, как проснулся и вскочил некто незваный. «А это пусть будет красивая лошадиная грудь», – сказал дон Джанни. То же самое проделал он со спиной, животом, задом и бедрами. Оставалось только приставить хвост; тут дон Джанни приподнял свою сорочку, достал детородную свою тычину и, мигом воткнув ее в предназначенную для сего борозду, сказал: «А вот это пусть будет красивый конский хвост».

До сих пор Пьетро молча следил за всеми действиями дона Джанни; когда же он увидел это последнее его деяние, то оно ему не понравилось. «Эй, дон Джанни! – вскричал Пьетро. – Там мне хвост не нужен, там мне хвост не нужен!»

Влажный корень, с помощью коего растения укрепляются в почве, уже успел войти, и вдруг на тебе – вытаскивай! «Ах, Пьетро, голубчик, что ты наделал! – воскликнул дон Джанни. – Ведь я же тебе сказал: «Что бы ты ни увидел – молчи». Кобыла была почти готова, но ты заговорил и все дело испортил, а если начать сызнова, то ничего не получится».

«Да там мне хвост не нужен! – вскричал Пьетро. – Вы должны были мне сказать: «А хвост приставляй сам». Вы его низко приставили».

«Ты бы не сумел, – возразил дон Джанни. – Я хотел тебя научить». При этих словах молодая женщина встала и так прямо и сказала мужу: «Дурак ты, дурак! И себе и мне напортил. Ну, где ты видел бесхвостую кобылу? Вот наказание божеское! С таким, как ты, не разбогатеешь».

Итак, по вине нарушившего обет молчания Пьетро, превращение молодой женщины в кобылу не состоялось и она, огорченная и раздосадованная, начала одеваться, а Пьетро вернулся к обычному своему занятию: сел на осла и поехал с доном Джанни в Битонто на ярмарку, но больше он с подобной просьбой к нему уже не обращался».

Мораль многих новелл Боккаччо: обмануть доверчивого человека не грех. И даже нельзя сказать, что все это – «юмор»; современники новеллиста писали еще более грубо и резко. Возникает подозрение, что перед нами выраженные в литературной форме мечты подростка периода полового созревания. Да, XIV век: умственное развитие человечества находится на уровне 14-летнего ребенка.

Аналогичные чувства испытываешь, читая Петрония (I век н. э., линии № 5–6 «римской» волны). По нашей синусоиде его время соответствует тому же XIV веку.

Петроний Арбитр. «САТИРИКОН».

«XVI. Едва принялись мы за изготовленный стараниями Гитона ужин, как раздался в достаточный мере решительный стук в дверь.

– Кто там? – спросили мы, побледнев от испуга.

– Открой, – был ответ, – и узнаешь.

Пока мы переговаривались, соскользнувший засов сам по себе упал, и настежь распахнувшиеся двери пропустили гостью.

Это была женщина под покрывалом, без сомнения, та самая, что несколько времени тому назад стояла рядом с мужиком (на рынке).

– Смеяться, что ли, вы надо мною вздумали? – сказала она. – Я рабыня Квартиллы, чье таинство вы осквернили у входа в пещеру. Она сама пришла в гостиницу и просит разрешения побеседовать с вами; вы не смущайтесь: она не осуждает, не винит вас за эту неосторожность, она только удивляется, какой бог занес в наши края столь изысканных юношей.

XVII. Пока мы молчали, не зная, на что решиться, в комнату вошла сама (госпожа) в сопровождении девочки и, рассевшись на моем ложе, принялась плакать. Мы не могли вымолвить ни слова и, остолбенев, глядели на эти слезы, вызванные, должно быть, очень сильным горем. Когда же сей страшный ливень, наконец, перестал свирепствовать, она обратилась к нам, сорвав с горделивой головы покрывало и так сжав руки, что суставы хрустнули:

– Откуда вы набрались такой дерзости? Где научились ломать комедию и даже жульничать? Ей-богу, мне жаль вас, но еще никто безнаказанно не видел того, чего видеть не следует. Наша округа полным-полна богов-покровителей, так что бога здесь легче встретить, чем человека. Но не подумайте, что я для мести сюда явилась: я движима более состраданием к вашей юности, нежели обидой. Думается мне, лишь по легкомыслию совершили вы сей неискупаемый проступок. Я промучилась всю сегодняшнюю ночь, ибо меня охватил опасный озноб, и я испугалась – не приступ ли это третичной лихорадки. Я искала исцеления во сне, и было мне знамение – обратиться к вам и сломить недуг средством, которое вы мне укажете. Но не только об исцелении хлопочу я: большее горе запало мне в сердце и непременно сведет меня в могилу, – как бы вы, по юношескому легкомыслию, не разболтали о виденном вами в святилище Приапа и не открыли черни божественных тайн. Посему простираю к коленам вашим молитвенно обращенные длани, прошу и умоляю: не смейтесь, не издевайтесь над ночными богослужениями, не открывайте встречному-поперечному вековых тайн, о которых даже не все посвященные знают.

XVIII. После этой мольбы она снова залилась слезами и, горько рыдая, прижалась лицом и грудью к моей кровати.

Я, движимый одновременно жалостью и страхом, попросил ее ободриться и не сомневаться в исполнении обоих ее желаний: о таинстве никто не разгласит, и мы готовы, если божество укажет ей еще какое-либо средство против лихорадки, прийти на помощь небесному промыслу, хотя бы с опасностью для жизни. После такого обещания женщина сразу повеселела и, улыбаясь сквозь слезы, стала целовать меня частыми поцелуями и рукою, как гребнем, зачесывать мне волосы, спадавшие на уши.

– Итак, – мир! – сказала она. – Я отказываюсь от иска. Но если бы вы не захотели дать мне требуемое лекарство, то на завтра уже была бы готова целая толпа мстителей за мою обиду и поруганное достоинство.

Стыдно отвергнутой быть; но быть самовластной – прекрасно. Больше всего я люблю путь свой сама избирать. Благоразумный мудрец презреньем казнит за обиду. Тот, кто врага не добьет, – тот победитель вдвойне.

Затем, захлопав в ладоши, она вдруг принялась так хохотать, что нам страшно стало. Смеялась и девчонка, ее сопровождавшая, смеялась и служанка, прежде вошедшая.

XIX. Все они заливались чисто скоморошеским гоготом: мы же, не понимая причины столь быстрой перемены настроения (выпуча глаза), смотрели то на женщин, то друг на друга.

– [Ну, – сказала Квартилла], – я запретила кого бы то ни было из смертных пускать сегодня в эту гостиницу затем, чтобы, без долгих проволочек, получить от вас лекарство против лихорадки.

При этих словах Квартиллы Аскилт несколько опешил; я сделался холоднее галльского снега и не мог проронить ни слова. Только малочисленность ее свиты немного меня успокаивала. Если бы они захотели на нас покуситься, то против нас, каких ни на есть мужчин, были бы все-таки три слабые бабенки. Мы, несомненно, были боеспособнее, и я уже составил мысленно, на случай, если бы пришлось драться, следующее распределение поединков: я справлюсь с Квартиллой, Аскилт – с рабыней, Гитон же – с девочкой.

[Пока я обмозговывал все это, Квартилла потребовала, чтобы ее лихорадка была излечена. Обманувшись в своих надеждах, она вышла в страшном гневе, но через несколько минут вернулась вместе с некоими незнакомцами, которым приказала схватить нас и отнести в какой-то великолепный дворец.]

Тут из нас, онемевших от ужаса, окончательно испарилось всякое мужество, и предстала взору неминучая гибель.

XX. – Умоляю тебя, госпожа, – сказал я, – если ты задумала что недоброе, кончай скорее: не так уж велик наш проступок, чтобы за него погибать под пытками.

Служанка, которую звали Психеей, между тем, постлала на полу ковер [и] стала возбуждать мой член, семью смертями умерший. Закрыл Аскилт плащом голову, узнав по опыту, что опасно подсматривать чужие секреты. [Между тем] рабыня вытащила из-за пазухи две тесьмы, коими связала нам руки и ноги.

[Попав в эти оковы, я заметил:

– Этак твоя хозяйка не сможет получить желаемого.

– Пусть так, – ответила рабыня, – но у меня под рукой есть другие средства и притом самые разнообразные.

В самом деле, она принесла вазу с сатирионом и веселыми прибаутками так развлекла меня, что я выпил почти весь напиток. Опивки она, незаметно, выплеснула на спину с презрением отвергавшего ее ласки Аскилта.]

– Как же так? Значит, я недостоин сатириона? – спросил Аскилт, воспользовавшись минутой, когда болтовня несколько стихла.

Мой смех выдал каверзу служанки.

– Ну и юноша, – вскричала она, всплеснув руками, – один выдул столько сатириона!

– Вот как? – спросила Квартилла. – Энколпий выпил весь запас сатириона?

… Рассмеялась приятным смехом… и даже Гитон не мог удержаться от хохота, в особенности, когда девочка бросилась ему на шею и, не встречая сопротивления, осыпала его бесчисленными поцелуями.

XXI. Мы попробовали было позвать на помощь, но никто нас выручать не явился, да, кроме того, Психея, каждый раз, когда я собирался закричать «караул», начинала головной шпилькой колоть мне щеки; девчонка же, обмакивая кисточку в сатирион, мазала ею Аскилта. Напоследок явился кинэд[12] в байковой зеленой одежде, подпоясанный кушаком. Он то терся об нас раздвинутыми бедрами, то пятнал нас вонючими поцелуями. Наконец, Квартилла, подняв хлыст из китового уса и высоко подпоясав платье, приказала дать нам, несчастным, передышку.

Оба мы поклялись священнейшей клятвой, что эта ужасная тайна умрет с нами.

Затем пришли палэстриты и, по всем правилам своего искусства, умастили нас. Забыв про усталость, мы надели пиршественные одежды и были отведены в соседний покой, где стояло три ложа и вся обстановка отличалась роскошью и изяществом. Нас пригласили возлечь, угостили великолепной закуской, просто залили фалерном. После нескольких перемен нас стало клонить ко сну.

– Это что такое? – спросила Квартилла. – Вы собираетесь спать, хотя прекрасно знаете, что подобает бодрствовать в честь гения Приапа?

XXII. Когда утомленного столькими бедами Аскилта окончательно сморило, отвергнутая с позором рабыня взяла и намазала ему, сонному, все лицо углем, а плечи и щеки расписала непристойными изображениями. Я, страшно усталый от всех неприятностей, тоже, хоть ненадолго, отдался сладостям сна. Равно и вся челядь и в комнате, и за дверями (принялась клевать носом): одни валялись вперемежку у ног возлежавших (на ложах), другие дремали, прислонившись к стенам, третьи примостились на пороге – голова к голове. Выгоревшие светильники бросали свет тусклый и слабый.

В это время два сирийца прокрались в триклиний с намерением стащить флягу (с вином), но, подравшись из жадности на уставленном серебряной утварью столе, они разбили украденную флягу. Стол с серебром опрокинулся, и упавший с высоты кубок стукнул по голове рабыню, валявшуюся на ложе. Она громко завизжала от боли, так что крик ее и воров выдал, и часть пьяных разбудил. Воры-сирийцы, поняв, что их сейчас поймают, тоже растянулись вдоль ложа, словно они давно уже тут, и принялись храпеть, притворяясь спящими. Триклиниарх подлил масла в полупотухшие лампы, мальчики, протерев глаза, вернулись к своей службе, и, наконец, вошедшая музыкантша, ударив в кимвал, пробудила всех.

XXIII. Пир возобновился, и Квартилла снова призвала всех к усиленному пьянству. Кимвалистка много способствовала веселью пирующих. Снова объявился и кинэд, пошлейший из людей, великолепно подходящий к этому дому. Хлопнув в ладоши, он разразился следующей песней:

Эй! Эй! Соберем мальчиколюбцев изощренных! Все мчитесь сюда быстрой ногой, пятою легкой, Люд с наглой рукой, с ловким бедром, с вертлявой ляжкой! Вас, дряблых, давно охолостил делийский мастер.

Он заплевал меня своими грязными поцелуями; после он и на ложе взгромоздился и, несмотря на отчаянное сопротивление, разоблачил меня. Долго и тщетно возился он с моим членом. По потному лбу ручьями стекала краска, а на морщинистых щеках было столько белил, что казалось, будто дождь струится по растрескавшейся стене.

XXIV. Я не мог долее удерживаться от слез и, доведенный до полного отчаяния, обратился к Квартилле:

– Прошу тебя, госпожа, ведь ты повелела дать мне братину.

Она всплеснула руками:

– О, умнейший из людей и источник доморощенного остроумия! И ты не догадался, что кинэд и есть женский род от брата?

Тут я пожелал, чтобы и другу моему пришлось так же сладко, как и мне.

– Клянусь вашей честью, Аскилт, один-единственный во всем триклинии празднует лентяя, – воскликнул я.

– Правильно! – сказала Квартилла. – Пусть и Аскилту дадут братца.

Сказано – сделано: кинэд переменил коня и, перейдя к моему товарищу, измучил его игрою ляжек и поцелуями. Гитон стоял тут же и чуть не вывихнул челюстей от смеха. (Тут только) Квартилла обратила на него внимание и спросила с любопытством:

– Чей это мальчик?

Я сказал, что это мой братец.

– Почему же, в таком случае, – осведомилась она, – он меня не поцеловал?

И, подозвав его к себе, подарила поцелуем.

Затем, засунув ему руку за пазуху и найдя на ощупь неиспользованный еще сосуд, сказала:

– Это завтра послужит прекрасной закуской к нашим наслаждениям. Сегодня же «после разносолов не хочу харчей».[13]

XXV. При этих словах Психея со смехом подошла к ней и что-то неслышно шепнула.

– Вот, вот, – ответила Квартилла, ты прекрасно надумала: почему бы нам сейчас не лишить девства нашу Паннихис, благо случай выходит?

Немедленно привели девочку, довольно хорошенькую, на вид лет семи, не более; ту самую, что, приходила к нам в комнату вместе с Квартиллой. При всеобщих рукоплесканиях, по требованию публики, стали справлять свадьбу. В полном изумлении я принялся уверять, что, во-первых, Гитон, стыдливейший отрок, не подходит для такого безобразия, да и лета девочки не те, чтобы она могла вынести закон женского подчинения.

– Да? – сказала Квартилла. – Она, должно быть, сейчас моложе, чем я была в то время, когда впервые отдалась мужчине? Да прогневается на меня моя Юнона, если я хоть когда-нибудь помню себя девушкой. В детстве я путалась с ровесниками, потом пошли юноши постарше, и так до сей поры. Отсюда, вероятно, и пошла пословица: «Кто снесет теленка, снесет и быка».

Боясь, как бы без меня с братцем не обошлись еще хуже, я присоединился к свадьбе.

XXVI. Уже Психея окутала голову девочки венчальной фатой; уже кинэд нес впереди факел; пьяные женщины, рукоплеща, составили процессию и постлали ложе покрывалом. Возбужденная этой сладострастной игрой, сама Квартилла встала и, схватив Гитона, потащила его в спальню. Без сомнения, мальчик не сопротивлялся, да и девчонка вовсе не была испугана словом «свадьба». Пока они лежали за запертыми дверьми, мы уселись на пороге спальни, впереди всех Квартилла, со сладострастным любопытством следившая через бесстыдно проделанную щелку за ребячьей забавой. Дабы и я мог полюбоваться тем же зрелищем, она осторожно привлекла меня к себе, обняв за шею, а так как в этом положении щеки наши почти соприкасались, то она, время от времени, поворачивала ко мне голову и как бы украдкой целовала меня.

Я был до того измучен невероятной страстностью Квартиллы, что только и мечтал, как бы скрыться. Аскилт – я ему сообщил о своем намерении – всецело мне сочувствовал: он жаждал избавления от объятий Психеи; не будь Гитон заключен в спальне, мы бы смогли легко удрать: но мы хотели его вызволить и избавить от диких шалостей этих блудниц. Пока мы потихоньку сговаривались, Паннихис свалилась с кровати, увлекая за собой Гитона. При падении девочка сильно ударилась головой и с перепугу заорала благим матом; Квартилла в ужасе бросилась к ней на помощь и тем открыла нам путь к отступлению; мы не мешкали: сломя голову мы полетели в гостиницу и остальную часть ночи спокойно проспали в своих кроватях».

Все это непотребство стилистически прекрасно подходит XIV веку, когда жил Боккаччо и другие авторы Проторенессанса, писавшие подобные произведения. Да и общественная жизнь совпадает до мелочей! Адр. Пиотровский, автор предисловия к «Сатирикону», вынужден был отметить:

«Важнейшим двигателем общественной жизни стала торговля, верными узами деловых интересов связавшая далекие концы гигантского государства. Значение денег возрастало все более. Состояния росли. Усложнился кредит, развилось банкирское дело и торговые компании. Соблазнительно назвать капиталистической эту эпоху античной цивилизации».

В конце XIV века, при переходе от линии № 6 к линии № 7, мы наблюдаем, что это «подростковое» бесстыдство охватило весь мир. А точнее, оно в это время выплеснулось на страницы романов и рассказов писателей самых разных стран. Чтобы не быть голословными, перенесемся из Италии на берега «туманного Альбиона» и послушаем речь шестидесятилетнего рыцаря из произведения Чосера (1340–1400).

Джефри Чосер. «КЕНТЕРБЕРИЙСКИЕ РАССКАЗЫ»:

Но я предупреждаю вас, друзья: Старуху всякую отвергну я. Не больше двадцати пусть будет ей, — Лишь рыба чем старее, тем ценней. Милее окунь мне, чем окунек, Но предпочту телятины кусок Куску говядины. Да, смака нет В той женщине, которой двадцать лет…

В ту же эпоху младший коллега Чосера и Боккаччо, Поджо Браччолини (1380–1459, линия № 7), писал попроще. Мы приведем здесь две его фачеции («короткий рассказ», а по сути анекдот). Такого рода поделки продолжают печатать доныне в сборниках типа «Итальянская новелла Возрождения» как один из лучших образцов художественного творчества того времени. И это действительно лучшие образцы, прекрасно показывающие нам умственное и нравственное развитие человечества.

«О ЖЕНЩИНЕ, которая, желая закрыть голову, открыла зад».

«Одна женщина вследствие болезни кожи должна была обрить себе голову. Однажды соседка вызвала ее на улицу по очень нужному делу, и она, забыв второпях закрыть голову, вышла из дому на зов. Соседка, увидя ее, стала стыдить, что она вышла на люди с голой и безобразной головой. Тогда бритая, чтобы закрыть голову, подняла сзади юбку и, желая спрятать голое темя, обнажила зад. Присутствовавшие стали смеяться над женщиной, которая, чтобы избежать маленького срама, наделала большого. Это относится к тем, которые стараются прикрыть легкий проступок тяжелым преступлением».

«О ВРАЧЕ, который изнасиловал больную жену портного».

«Один портной из Флоренции пригласил к больной жене знакомого врача. Врач пришел к ней в отсутствие мужа и, несмотря на ее сопротивление, изнасиловал ее. Уходя, доктор встретил мужа, которому сказал, что лечение идет хорошо. Но, придя к жене, муж застал ее вне себя и в слезах. Узнав, в чем дело, он ничего никому не сказал, а через восемь дней, захватив с собою тонкой дорогой материи, отправился к жене доктора и сказал ей, что муж ее заказал ему сшить ей рубашку. Для того чтобы снять мерку, нужно было, чтобы женщина – она была очень красивая – сняла с себя почти всю одежду. Когда она разделась, портной, воспользовавшись тем, что при этом никого не было, изнасиловал ее и отплатил таким образом врачу его же монетой. Позднее он ему в этом признался».

Предлагаем читателю литературоведческую оценку этих двух приведенных произведений и других подобных им, как она дана в предисловии к сборнику этих новелл (только не сочтите, что здесь мы издеваемся над литературоведами):

«Гуманистическое мировоззрение утверждало новый взгляд на человека, разбивая миф о его природной «греховности», лежащий в основе католической этики, и стремилось освободить человеческое сознание от религиозных предрассудков, насаждаемых церковью: оно было антиаскетическим и антиклерикальным. Гуманизм был направлен также и против сословно-феодальных пережитков средневековья, связывающих достоинство человека со знатностью происхождения, что сковывало инициативу наиболее активных социальных слоев города, тормозило рост демократического самосознания».

От души написано. Вот она, сила науки! Сразу становится понятным, что гуманизму в отношении женщин, который показывает нам литература конца XIV–XV веков н. э. (линии № 6 и 7) вполне соответствует гуманизм XVIII века до н. э. (линия № 6 «ассиро-египетской» синусоиды), явленный в законах царя Хаммурапи (Амму-Рабби, или Аммона Раввина по Н. А. Морозову). Согласно этим законам, если человек ударит дочь другого человека и причинит ей выкидыш, и эта женщина умрет, то в наказание нужно убить дочь виновного (Хамм., ст. 209–210).

А предшествовавшую Хаммурапи и Боккаччо линию № 5 представляет Фома Аквинский (1225–1274), из «Суммы теологии» которого мы возьмем к случаю лишь рассуждение о женщине, чтобы показать: не только законодатели и писатели относились к оной как существу второго сорта. Это общее поветрие эпохи. Даже, скорее, так: поскольку церковь (линия № 5) признает женщину существом низшим, постольку и законодатели (линия № 6) делают то же самое, а писатели (от этой линии и выше) в творчестве своем не противоречат религии и праву. Потешаясь над женщиной, любой комедиограф делает дело, угодное церкви.

Фома Аквинский. «СУММА ТЕОЛОГИИ».

«1. Считается, что человек был сотворен в раю. Ангел ведь был сотворен в месте своего обитания, а именно в эмпирее. Но рай до грехопадения был местом, предназначенным для пребывания людей. Итак, следует думать, что человек был сотворен в раю.

2. Далее: другие животные сохранились в месте своего происхождения, как, например, рыбы в воде и земные животные – на земле, из которой они созданы. Человек же содержался в раю… Следовательно, он должен был быть создан в раю.

3. Далее: женщина была создана в раю. Но мужчина много достойнее женщины. Следовательно, мужчина тем более должен был быть создан в раю.

Но против этого – то, что говорится в книге «Бытия» глава II: «И взял бог человека и поселил его в раю».

Отвечаю: надо сказать, что рай был местом, приличествующим для обитания человека по отношению к непорочности первоначального состояния. Непорочность же эта принадлежала человеку не по природе, а по сверхъестественному дару Божию. Следовательно, для того, чтобы пребывание в раю считалось заслугой Божественной милости, а не человеческой природы, Бог сотворил человека вне рая, а потом поселил его в раю, чтобы он обитал там на всем протяжении телесной жизни. Потом же, когда бы человек перешел к духовной жизни, он должен был быть перенесен на небо.

Следовательно, по первому пункту надо сказать, что эмпирей есть место, приличествующее природе ангелов, и потому они там сотворены. И подобным же образом надо сказать по второму пункту, ибо эти места подходят животным сообразно их природе. По третьему пункту надо сказать, что женщина была создана в раю не вследствие своего достоинства, а вследствие достоинства той основы, из которой было создано ее тело. Ибо подобным образом в раю родились и дети, так как родители были уже там поселены».

В художественной литературе этого периода (XIV век) можно найти очень наивные и непосредственные «отклики» на религиозные проповеди. Ничто не мешало Якопоне да Тоди распространять такие, например, стишки:

Вот случай приключился! Малыш на свет родился, Из чрева появился У девы непорочной. Замок не сдвинут с места, Родился сын прелестный, Покинул замок тесный, Который заперт прочно.

О древнегреческом комедиографе Аристофане (445–385 до н. э., линии № 5–6), если бы хронологи не поселили его в глубокую древность, а поместили, как оно и следует из нашей схемы, поближе к Боккаччо, литературоведы могли бы сказать просто: «насаждает антимилитаристские идеи». А его отношение к женщинам просто сверхреволюционно! В комедии «Лисистрата» женщина (представить невозможно) не просто приятное добавление к героической жизни человека, но существо, имеющее право распоряжаться собою, противоречить намерениям человека, не боясь плохих для себя последствий!.. Впрочем, именно потому это произведение и называется комедией. Сюжет в том, что женщины, дабы отвадить мужчин от постоянных войн, сговариваются отказывать им в любовных утехах.

Аристофан. «ЛИСИСТРАТА». (Клятва Лисистраты):

« Лисистрата. Клянусь Кипридой, жребий все решит. Все прикоснитесь к чаше… (Клеонике) Ты повторяй одна за всех присягу, А вы клянитесь в подтвержденье слов: «Не подпущу любовника, ни мужа…»

Клеоника. «Не подпущу любовника, ни мужа…»

Лисистрата. «Кто с вожделеньем подойдет…» Молчишь?

Клеоника. «Кто с вожделеньем подойдет…» О, Зевс! Мои колени гнутся, Лисистрата.

Лисистрата. «Я стану дома чистой жизнью жить…»

Клеоника. «Я стану дома чистой жизнью жить…»

Лисистрата. «В пурпурном платье, нарумянив щеки…»

Клеоника. «В пурпурном платье, нарумянив щеки…»

Лисистрата. «Чтоб загорелся страстью муж ко мне…»

Клеоника. «Чтоб загорелся страстью муж ко мне…»

Лисистрата. «Но я ему не дамся добровольно…»

Клеоника. «Но я ему не дамся добровольно…»

Лисистрата. «А если силой вынудит меня…»

Клеоника. «А если силой вынудит меня…»

Лисистрата. «Дам нехотя, без всякого движенья…»

Клеоника. «Дам нехотя, без всякого движенья…»

Лисистрата. «Не подниму я ног до потолка…»

Клеоника. «Не подниму я ног до потолка…»

Лисистрата. «Не встану львицею на четвереньки…»

Клеоника. «Не встану львицею на четвереньки…»

Лисистрата. «И в подтвержденье пью из чаши я…»

Клеоника. «И в подтвержденье пью из чаши я…»

Лисистрата. «А если лгу, водой наполнись, чаша!»

Клеоника. «А если лгу, водой наполнись, чаша!»

Лисистрата. Вы все клянетесь в этом?

Все. Видит Зевс!»

Читая «Лисистрату» Аристофана, испытываешь недоумение: могут ли взрослые люди вести себя так, как герои этого комедиографа?

Здесь нам, конечно, опять возразят, что все эти «охальники» просто хотели рассмешить читателя. Но можно сделать и другой вывод: в те, отнюдь не древние, а средневековые времена моральные критерии были размыты. В XIII веке люди еще не умели краснеть. Первый краснеющий герой появляется в мировой литературе у Платона, это линия № 6, реальный XIV век и рассказы об отношениях между мужчинами и женщинами появляются только с линии № 5, а ниже линии № 5 мы женщину в литературе если и встретим, то только как фон, а не как самостоятельный характер.

Знаменитые исландские саги – пример более раннего средневекового эпоса. Здесь мы приводим не сам текст, а изложение сюжета.[14] Уверяем читателя, что весь этот наив в те времена воспринимался совершенно серьезно:

«В песнях исландской «Эдды» Эрманарик (Иормунрек) посылает к Сванхильде сватом своего сына Рандвера. Злой советник Бикки оклеветал молодую королеву, обвинив ее в измене Эрманарику с его сыном. Эрманарик велит казнить сына и растоптать конями Сванхильду. Мстителями за сестру выступают ее братья Серли и Хамдир. Они наносят Эрманарику смертельные раны, но сами при этом погибают».

Люди, не способные к правильной самооценке; жестокие и доверчивые; безжалостные и неосмотрительные. Кто это? Дети! Мальчики, презирающие девочек! На линии № 4 и ниже не найти в мировой литературе никакой любви между мужчинами и женщинами; отношения между ними регулируются без нее.

Далее приведем пример аморального поступка, совершаемого положительными героями очень серьезной книги Гомера. По нашим представлениям, Гомер – автор конца XII, начала XIII века. Герои и ведут себя, как 12-летние пацаны, играющие в войнушку. Четких понятий о добре и зле у них нет: что хорошо, что плохо? Можно ли обещать сохранить пленному жизнь, и тут же убить его, и похваляться этим?…

Так сговоряся, они у дороги, меж грудами трупов, Оба припали, а он мимо их пробежал, безрассудный. Но лишь прошел он настолько, как борозды нивы бывают, Мулами вспаханной (долее мулы волов тяжконогих Могут плуг составной волочить по глубокому пару), Бросились гнаться герои, – и стал он, топот услышав. Чаял он в сердце своем, что друзья из троянского стана Кликать обратно его, по велению Гектора, гнались. Но, лишь предстали они на полет копия или меньше, Лица врагов он узнал и проворные ноги направил К бегству, и быстро они за бегущим пустились в погоню. Словно как два острозубые пса, приобыкшие к ловле, Серну иль зайца подняв, постоянно упорные гонят Местом лесистым, а он пред гонящими, визгая, скачет, Так Диомед и рушитель градов Одиссей илионца Полем, отрезав от войск, постоянно упорные гнали. Но, как готов уже был он с ахейскою стражей смеситься, Прямо к судам устремляяся, – ревность вдохнула Афина Сыну Тидея, да в рати никто не успеет хвалиться Славой, что ранил он прежде, а сам да не явится после. Бросясь с копьем занесенным, вскричал Диомед на троянца: «Стой, иль настигну тебя я копьем! и напрасно, надеюсь, Будешь от рук ты моих избегать неминуемой смерти!» Рек он – и ринул копье, и с намереньем мимо прокинул: Быстро над правым плечом пролетевши, блестящее жалом, В землю воткнулось копье, и троянец стал, цепенея: Губы его затряслися, и зубы во рту застучали; С ужаса бледный стоял он, а те, задыхаясь, предстали, Оба схватили его – и Долон, прослезяся, воскликнул: «О, пощадите! я выкуп вам дам, у меня изобильно Злата и меди в дому и красивых изделий железа. С радостью даст вам из них неисчислимый выкуп отец мой, Если узнает, что жив я у вас на судах мореходных». Но ему на ответ говорил Одиссей многоумный: «Будь спокоен и думы о смерти отринь ты от сердца. Лучше ответствуй ты мне, но скажи совершенную правду: Что к кораблям аргивян от троянского стана бредешь ты В темную ночь и один, как покоятся все человеки? Грабить ли хочешь ты мертвых, лежащих на битвенном поле? Или ты Гектором послан, дабы пред судами ахеян Все рассмотреть? или собственным сердцем к сему побужден ты?» Бледный Долон отвечал, и под ним трепетали колена: «Гектор, на горе, меня в искушение ввел против воли: Он Ахиллеса великого коней мне твердокопытых Клялся отдать и его колесницу, блестящую медью. Мне ж приказал он – под быстролетящими мраками ночи К вашему стану враждебному близко дойти и разведать, Так ли суда аргивян, как и прежде, опасно стрегомы Или, уже укрощенные ратною нашею силой, Вы совещаетесь в домы бежать и во время ночное Стражи держать не хотите, трудом изнуренные тяжким». Тихо осклабясь, к нему говорил Одиссей многоумный: «О! даров не ничтожных душа у тебя возжелала: Коней Пелида героя! Жестоки, троянец, те кони; Их укротить и править для каждого смертного мужа Трудно, кроме Ахиллеса, бессмертной матери сына! Но ответствуй еще и скажи совершенную правду: Где, отправляясь, оставил ты Гектора, сил воеводу? Где у него боевые доспехи, быстрые кони? Где ополченья другие троянские, стражи и станы? Как меж собою они полагают: решились ли твердо Здесь оставаться, далеко от города, или обратно Мнят от судов отступить, как уже одолели ахеян?» Вновь отвечал Одиссею Долон, соглядатай троянский: «Храбрый, охотно тебе совершенную правду скажу я: Гектор, когда уходил я, остался с мужами совета, С ними советуясь подле могилы почтенного Ила, Одаль от шума; но стражей, герой, о каких вопрошаешь, Нет особливых, чтоб стан охраняли или сторожили. Сколько же в стане огней, у огнищ их, которым лишь нужда, Бодрствуют ночью трояне, один убеждая другого Быть осторожным; а все дальноземцы, союзники Трои, Спят беззаботно и стражу троянам одним оставляют: Нет у людей сих близко ни жен, ни детей их любезных». Снова Долона выспрашивал царь Одиссей многоумный: «Как же союзники – вместе с рядами троян конеборных Или особо спят? расскажи мне, знать я желаю». Снова ему отвечал Долон, соглядатай троянский: «Все расскажу я тебе, говоря совершенную правду: К морю кариян ряды и стрельцов криволуких пеонов, Там же лелегов дружины, кавконов и славных пеласгов; Около Фимбры ликийцы стоят и гордые мизы, Рать фригиян колесничников, рать конеборцев меонян. Но почто вам, герои, расспрашивать порознь о каждом? Если желаете оба в троянское войско проникнуть, Вот новопришлые, с краю, от всех особливо, фракийцы; С ними и царь их Рез, воинственный сын Эйонея. Видел я Резовых коней, прекраснейших коней, огромных; Снега белее они и в ристании быстры, как ветер. Златом, сребром у него изукрашена вся колесница. Сам под доспехом златым, поразительным, дивным для взора, Царь сей пришел, под доспехом, который не нам, человекам Смертным, прилично носить, но бессмертным богам олимпийским! Ныне – ведите меня вы к своим кораблям быстролетным Или свяжите и в узах оставьте на месте, доколе Вы не придете обратно и в том не уверитесь сами, Правду ли я вам, герои, рассказывал или неправду». Грозно взглянув на него, взговорил Диомед непреклонный: «Нет, о спасенье, Долон, невзирая на добрые вести, Дум не влагай себе в сердце, как впал уже в руки ты наши. Если тебе мы свободу дадим и обратно отпустим, Верно, ты снова придешь к кораблям мореходным ахеян, Тайно осматривать их или явно с нами сражаться. Но когда уже дух под моею рукою испустишь, Более ты не возможешь погибелен быть аргивянам». Рек, – и как тот у него подбородок рукою дрожащей Тронув, хотел умолять, Диомед замахнул и по вые Острым ножом поразил и рассек ее крепкие жилы; Быстро, еще с говорящего, в прах голова соскочила. Шлем хоревый они с головы соглядатая сняли, Волчью кожу, разрывчатый лук и огромную пику. Все же то вместе Афине, добычи дарующей, в жертву Поднял горе Одиссей и молящийся громко воскликнул: «Радуйся жертвой, Афина! к тебе мы всегда на Олимпе К первой взываем, бессмертных моля! Но еще, о богиня, Нас предводи ты к мужам и к коням, на ночлеги фракиян!»

Интересное психологическое замечание обнаруживаем у Лессинга: «Я знаю, что мы, утонченные европейцы, принадлежащие к более разумному поколению, умеем лучше владеть нашим ртом и глазами. Приличия и благопристойность запрещают нам кричать и плакать… Как бы ни возвышал Гомер своих героев над человеческой природой, они все же всегда остаются ей верны, когда дело касается ощущений боли и страдания и выражения этих чувств в крике, слезах или брани».

Человеческая природа! Никуда не денешься, если человек мыслит, как ребенок, он и поступать будет, как ребенок, – в крике, слезах или брани. Автор же, такой же точно «взрослый ребенок», серьезно описывает эти серьезные дела, которые ныне выглядят столь по-детски… Ну как нам относиться к таким, например, поступкам, как описанное Геродотом (V век до н. э., линия № 5) наказание моря розгами?! По нашей схеме это XIII век:

«Итак, к этому скалистому выступу из Абидоса людьми, которым это было поручено, были построены два моста. Один мост возвели финикийцы с помощью канатов из «белого льна», а другой – из папирусных канатов – египтяне. Расстояние между Абидосом и противоположным берегом – 1 стадий. Когда же наконец пролив был соединен мостом, то разразившаяся сильная буря снесла и уничтожила всю эту постройку.

Узнав об этом, Ксеркс распалился страшным гневом и повелел бичевать Геллеспонт, наказав 300 ударами бича, и затем погрузить в открытое море пару оков. Передают еще, что царь послал также палачей заклеймить Геллеспонт клеймом.

Впрочем, верно лишь то, что царь велел палачам сечь море, приговаривая при этом варварские и нечестивые слова: «О ты, горькая влага Геллеспонта! Так тебя карает наш владыка за оскорбление, которое ты нанесла ему, хотя он тебя ничем не оскорбил. И царь Ксеркс все-таки перейдет тебя, желаешь ты этого или нет. По заслугам тебе, конечно, ни один человек не станет приносить жертв, как мутной и соленой реке». Так велел Ксеркс наказать это море, а надзирателям за сооружением моста через Геллеспонт – отрубить головы.

И палачи, на которых была возложена эта неприятная обязанность, исполнили царское повеление. Мосты же вновь соорудили другие зодчие».

Здесь Геродот, возможно, излагает легенду более раннего происхождения, нежели XIII век. Этот поступок так и хочется приписать 10-летнему ребенку. Причем случаи, когда автор излагал в художественной форме легенды раннего времени, были нередки, а самый известный случай такого рода – шекспировская «трактовка древних сюжетов». Она сходна с ситуацией, когда кинематографисты переделывают на новый «язык» драматические произведения.

Но откуда возникла легенда, что Шекспир переделывал произведения и мифы совсем древнего времени? Ведь сами литературоведы зачастую не могут отделить «античность» от ее «возрождения»!

В предисловии к одному из сборников Шекспира читаем:

«Эпоху, охватывающую XIII–XVI века европейской истории, назвали Возрождением по одному признаку: возродился интерес к античности, культуре древнего, греко-римского мира, погибшего во II–IV веках под ударами варваров. Вдохновляющее слово «Возрождение» совпало с пафосом эпохи и во многих других отношениях… Энтузиазмом полны были новые, выходившие на мировую арену силы. Правда, историки до сих пор выясняют, что было новое, а что старое; что нужно было возрождать, а что никогда и не умирало; что возникло собственно в эпоху Возрождения, а что было унаследовано не только от античности, но и от Средних веков (V–XIII вв.), пролегавших вроде бы беспросветной полосой между древним и новым миром».

Наша синусоида прекрасно сводит в одну эпоху и «античность» и ее «возрождение», делая ненужным выяснение, что у Шекспира возрождалось, а что и не умирало. И «беспросветную полосу» можно забыть. То, что происходило в реальности до XII–XIII веков, не было временем «одичания» после блестящего периода античности, а было ее началом и прелюдией к ее же развитию под «псевдонимом» Возрождения.

Двинемся же в еще более ранние времена, к самой древней литературе.

В предисловии к «Сказанию о Нибелунгах» читаем, что как целостное произведение эта поэма была завершена в Южной Германии в XII–XIII веках, а исторической ее основой послужили события V века, связанные с разгромом гуннами Бургундского королевства. После чего добавлено: «Причем варварское общество V столетия преобразовано в поэме в более позднее – рыцарско-феодальное». А по нашей синусоиде V век и есть XII реальный век, линия № 4, и, что самое удивительное, на этой же линии находится сходная с «Нибелунгами» легенда об Ахилле, которого в XIII веке до н. э. тоже окунули в некую священную жидкость, после чего он, как и Зигфрид, стал неуязвим весь, кроме части тела (пятки).

СКАЗАНИЕ О НИБЕЛУНГАХ:

Кримхильда молвит: «Муж мой отважен и силен, Раз у горы дракона сразил до смерти он; Отважный искупался в его крови, и вот С тех пор ничье оружье в бою его неймет. Но всякий раз, как в битве мой милый муж стоит И туча крепких копий из рук бойцов летит, Боюсь я, что утрачу супруга моего. Ах, сколько раз от страха дрожала за него! Тебе лишь, в знак доверья, могу я, друг, сказать, Чтоб мог потом ты верность свою мне доказать, В какое место может быть ранен Зигфрид мой. Уж так и быть, скажу я по дружбе лишь одной. Когда из раны змея кровь хлынула и стал Боец в крови купаться, то с липы вдруг упал На спину, меж лопаток, широкий лист, – и вот В то место могут ранить, и страх меня берет». Ответил хитрый Гаген: «Какой-нибудь значок Нашейте на одежду ему, чтоб знать я мог, Какое место должно в бою прикрыть ему». Прислушалась Кримхильда к вассалу своему, Сказала: «Тонким шелком я крестик небольшой Нашью поверх одежды, а ты своей рукой То место, витязь, должен усердно охранять, Когда ему придется перед врагами встать». «Все, госпожа, исполню», – так Гаген молвил злой. Ей мнилось, будет польза ему от речи той. На деле же тем самым вдруг предан Зигфрид был, А Гаген, все узнавши, на волю поспешил. … Бойцы лихие, Гунтер и Гаген, в лес густой Собрались на охоту, был замысел их злой. Разить они хотели бизонов и свиней И медведей. Что может быть лучше и смелей? И Зигфрид ехал с ними в лес с радостью большой, Они немало взяли различных яств с собой. У вод ручья студеных расстался с жизнью он: Брунхильдой-королевой на смерть был обречен. Пошел боец отважный к Кримхильде поскорей. Охотничьи одежды его и свиты всей На лошадей взвалили: за Рейн хотелось им. Кримхильде ж не хотелось прощаться со своим. Он милую супругу в уста поцеловал. «Дай бог, чтоб вновь здоровой тебя я увидал, И ты меня таким же. Отсюда ныне в путь Сбираюсь я; покуда ты здесь с родней побудь». Тут вспомнила Кримхильда (не смея вслух сказать), Что Гагену сболтнула, и стала горевать Несчастная супруга, что на свет родилась. От горя королева слезами залилась… В лесную чашу быстро помчали кони их Охотой забавляться, и рыцарей лихих Поехало немало за Гунтером туда. Младой Гизель и Гернот остались лишь тогда… … Им удалось немало зверей тогда убить. Уже мечтали скоро награду получить Все за свою удачу; был их расчет плохой. Как на коне подъехал король, боец лихой, Охота прекратилась на время; кто хотел, Коня к костру направив, с добычею летел. И сколько ж шкур звериных и дичи той порой Для кухни королевской они везли с собой. Дать знать бойцам отборным король тут приказал, Что он поесть хотел бы. Тут громко прозвучал Призывный рог; тотчас же по этому узнали Они, что ждет их Зигфрид давно уж на привале… Студеный и прозрачный поток бежал, журча. И вот нагнулся Гунтер лицом к струе ключа. Воды напившись вволю, оставил он ручей. Ах, как хотел и Зигфрид к воде припасть скорей! Что ж Зигфрид за учтивость в награду получил? И лук, и меч – все Гаген подальше отложил. Скорей назад вернувшись, копье его он взял И знак креста на платье искать глазами стал. Уж Зигфрид, полон жажды, склонился над ключом, Как Гаген, в крест наметясь, пустил в него копьем. Кровь брызнула из сердца на Гагена тогда. Никто столь злого дела не делал никогда… Тут все бойцы сбежались туда, где он лежал. Да, день для них печальный, нерадостный настал! В ком честь еще осталась, те плакали о нем, И стоило лить слезы: был удалым бойцом… Сказал тут Гаген: «Тело я повезу домой. Мне все равно: пусть будет известно это той, Кем госпожа Брунхильда была оскорблена; Мне, право, горя мало, что слезы льет она».

Еще более показательными могут быть откровенные былины Х века. Такое чтение вполне подходит современному 10-летнему ребенку! А ведь описаниями битв с драконами и прочим полна мифология всех стран.

Наконец мы докатываемся до самого начала:

«В VII – первой половине VIII в. литературная жизнь романской Европы замирает совершенно: ни Италия, ни Африка, ни Галлия не дают ни одного писателя, и только в вестготской Испании еще некоторое время продолжают писаться трактаты и стихи на случай».

Это линии № 1–2 нашей синусоиды. Вот откуда стартовала мировая литература – с нуля – и достигла высот, как оно и должно быть в естественном процессе развития! Этот процесс включает и все то, что по произволу хронологов принято считать античной или древней литературой. А чтобы напомнить, к чему привел этот процесс, закончим главу еще одним стихотворением автора, который главу предварил, – Франсиско де Кеведо, XVII век, линия № 9:

Пусть веки мне сомкнет последний сон, лишив меня сиянья небосвода, и пусть душе желанную свободу в блаженный час навек подарит он, мне не забыть и за чертой времен в огне и муке прожитые годы, и пламень мой сквозь ледяные воды пройдет, презрев суровый их закон. Душа, покорная верховной воле, кровь, страстью пламеневшая безмерной, земной состав, дотла испепеленный, избавятся от жизни, не от боли; в персть перейдут, но будут перстью верной; развеются во прах, но прах влюбленный.

Мифология и начало литературы

«Для афинян поколения Геродота и Фукидида, двух великих историков – основоположников исторической науки, такие мифические персонажи, как Эдип, Ахилл, Тесей, были, пожалуй, более живыми и реальными фигурами, чем многие действительно существовавшие персонажи греческой истории VIII–VI веков до н. э.», – пишет Ю. Андреев в книге «Поэзия мифа и проза истории».

А мы скажем так: для нынешних школьников персонажи греческой истории VIII–IV веков до н. э. (многие из которых изображены Геродотом и Фукидидом) – не менее мифические герои, чем Эдип или Ахилл. Описываемые Фукидидом события, скорее всего, происходили в XII–XIII веках, но степень достоверности этих описаний под вопросом. Действительно ли «наука нового времени смогла окончательно освободить историю от мифологии», как полагает Андреев, или наоборот – наука окончательно мифологизировалась?

Оставаясь в пределах традиционной хронологии, ученые задают сами себе вопросы и не могут ответить. Что толку призывать друг друга найти ту грань, ту ступеньку, с которой начинается история общества, уже несводимая к простому чередованию мифических эпизодов, если пока, как мы видим, историю сводят именно к этому, к чередованию мифов. Совершенно справедливо пишет А. Лосев:[15] «Миф, как средоточие знания и вымысла, обладает безграничными возможностями, в которых Платон видит даже нечто магическое, колдовское. Недаром миф может заворожить человека, убеждая его в чем угодно… Сомневающихся в богах тоже заговаривают мифами».

Так и нас, скептически настроенных к традиционной истории людей, «заговаривают» мифами со множеством бытовых подробностей и называют это наукой. Например искусствоведы составили очень подробную и весьма наукообразную историю искусства. В этой истории изобразительное творчество X века напоминает творчество младшеклассников, впервые взявшихся за это дело, а вот великолепные римские портреты II–III веков никак не могли бы выполнить дети, хоть они и сделаны якобы за восемьсот лет до примитивных работ Х века!

Если же найти в себе смелость посмотреть на искусство непредвзято, сразу становится ясно, что классическое искусство не имеет никакого отношения к «детству человечества», – таковым является искусство первобытное. Точно так же легко увидеть отличия мифологий, первобытной и античной.

В первобытном сознании царствует дологическое мышление. По определению Леви-Стросса, «в мифе все может случиться; кажется, что развитие событий в нем не подчинено никаким правилам логики. Любой субъект может иметь какой угодно предикат (свойство); возможна, мыслима любая связь». То есть смыслы покорно следуют за сочетаниями слов.

Позднее мифология становится более осмысленной. На рубеже бронзового и железного веков явно фантастические сказания сменяются «былинами». Мифология предшествует любой письменной литературе, ибо представления о происхождении мира, о явлении природы и т. д. относятся и к религии, и к народному творчеству.

А вот историку античной словесности приходится очень трудно, ведь ему надо держаться хронологических построений скалигеровцев, но то, что он обязан называть «мифом античности», таковым не является, выбиваясь из ряда первобытных мифов, а то, что считается «историей античного мира», есть история не античного мира. Это история средневековья, что тоже, в общем-то, «выпирает». Ложное знание не способно увлечь по-настоящему ни историка, ни читателя. Примером, что из этого получается, может служить книга «Миф и литература древности» О. Фрейденберг. Впечатление такое, будто автор запутала сама себя.

«До греческой литературы нет никакой литературы, – пишет она. – Я хочу сказать, что нет в античности. Что касается до древнего Востока, то и там ее нет, но это и несущественно, потому что «детство» возникающего общества не может перенимать готовых образов общества дряхлеющего… О ней (греческой литературе) нельзя говорить, как говорят о продолжающейся литературе, хотя вся беда в том, что о ней говорят именно так».

Понять автора трудно. Речь здесь о том, что литература средневековая и античная проделали сходный путь, но у средневековых писателей были предшественники – как раз антики, но они предшественников не имели, причем не потому, что их не было, а потому, что они были авторами «дряхлеющего общества». Читателю становится понятным, что сходство в развитии античной и средневековой литератур ничем не объяснимо. Автор это понимает, но признать не может:

«Получается так: античная литература… подобна (за исключением «полисных» сюжетов) любой европейской литературе – немецкой, английской, русской, французской».

«Античная литература возникла из фольклора. Нельзя игнорировать тот факт, что античной литературе не предшествовал никакой род литературы, ни своей местной, ни занесенной извне. Ведь только начиная с эллинизма литература получает возможность опираться на предшествующую литературную традицию; архаическая и классическая Греции такой литературной традиции не имеют».

Есть такая болезнь: шизофрения. У человека раздваивается сознание. То он рядом с вами, живет нормально и все понимает, то вдруг начинает в воздухе руками чертей ловить. История, разделенная на историю средневековья и историю античности, как раз и являет нам беспрерывно примеры шизофренического бреда, вроде этих рассуждений об античной литературе:

«Спрашивается, что же ей предшествует? В научной литературе ответ на этот вопрос прекрасно разработан. Правда, неверно названа сама область этого ответа. То, что до сих пор называлось историей религии, в английском понимании – фольклором, во французском – первобытным мышлением, следует обозначить совершенно иначе. И мышление-то это не первобытное, и фольклор этот еще не фольклор, и, главное, эта религия вовсе не религия. Но дело не в этом…Теперь все, что я здесь сказала, я прошу забыть».

К чему же все это словоблудие? Автор верит, что античная литература не такая, как другие, особенная, и хочет нас в этом убедить. Получается плохо, а между тем надо же объяснить, почему она, не имея предшественников, ничем не отличается от средневековой литературы, которая, как всем понятно, предшественника имеет – в лице литературы античной. Но литературоведу самой не ясно, ни чем отличается античная литература от прочих, ни чего она от нее хочет… А, вот, кажется, поняла:

«В античности структура литературного произведения дается автору в готовом виде, в обязательном порядке».

Да разве так – только в античности? А в средневековье этого нет? Кажется, наш литературовед уже целиком переселилась в область мифа. Античные писатели для нее – рабовладельцы, которые эксплуатируют «народное творчество», черпая из него сюжеты и структуру своих произведений. То есть, в основе «античной литературы» – народ и его творчество, а творчество писателей совсем не творчество, потому что писатели не «представители народа», а рабовладельцы. Марксистский взгляд не допускает, чтобы рабовладельцы занимались тем, что выросло не в их слоях, потому что они, как вы сами понимаете, «страшно далеки от народа». Отсюда вся эта невнятность в теоретических построениях многих литературоведов. История учит их одному, а когда они сами влезают в «античность», то видят совсем другое. Им становится страшно, и начинаются уже совсем дурные выдумки, вроде «теории полисов».

Но и понятие полиса литературоведов не спасает. Под полисом они понимают не город в современном значении слова, а специфическую античную форму государственности, когда в пределах одного города как бы происходит целая мини-история мини-государства, сменяются типажи, пролетают эпизоды, словно в кино. В таком городе царит демократия, развиваются науки и искусства, а за его стенами – одни недоумки, не способные обучиться грамоте. Они в это «кино» не попали.

Л. Глускина так описывает ситуацию в книге «Античная Греция. Проблемы развития полиса»:

«Корень зла для Аристотеля, и особенно для Платона, заключается в стремлении к наживе, к чрезмерному обогащению, с одной стороны, и посягательствам бедноты на имущество состоятельных граждан, с другой. Придя к власти, бедняки переобременяют богачей литургиями или прибегают к конфискациям, изгнаниям, а то и казням (прямо какая-то французская революция!..). Эта политика способствует сплочению богатых граждан, склоняет их к заговорам. Опасаясь их, народ вручает защиту своих интересов сильному человеку, представляющемуся ревнителем интересов демоса и врагом богачей. Возникает тирания, сначала угождающая народу отменой долгов и переделом земли, но затем приводящая к жесточайшему порабощению (а это «русская» революция. – Авт.)… Ничуть не лучше и олигархия, при которой имущественный ценз, а не способности человека определяют его положение в обществе».

Но чем же отличаются город и античный полис? «Полис и город начинают выражать две противоположные тенденции: город – центр производства, полис – объединение землевладельцев… Развитие города как общественного организма, средоточия производства и обмена постепенно деформирует полисную структуру», – объясняет Г. Кошеленко.

На наш взгляд, правильнее было бы сказать, что полис – понятие XII–XIII веков, а город – уже XIV века.

«Город как олицетворение развития производства (в первую очередь ремесленного) и товарно-денежных отношений вступал в конфликт с полисом как социальным организмом, основанным на общинных началах и допускающим лишь ограниченное развитие ремесла и товарно-денежных отношений… Не случайно в ряде греческих полисов принимались законы, ограничивавшие права гражданства для людей, занятых ремесленным трудом, или гражданам вообще запрещали заниматься ремеслом».

Не напоминает ли это противоречия между феодальным и капиталистическим способами ведения хозяйства? И в истории средневековой Европы есть примеры подобных законов.

В 1343 году во Флоренции произошло первое крупное выступление чесальщиков шерсти. В 1345 году создана организация чесальщиков и красильщиков. В 1371 году вспыхнуло восстание шерстянников в Перудже, которое поддержали другие ремесленники. В Сиене было организовано правительство «тощего народа». Были изгнаны наиболее богатые горожане.

Увеличивалось расслоение внутри цехов ремесленников. Цеховые мастера отделялись от подмастерьев и занимали привилегированное положение. Во Франции согласно закону от 1351 года устанавливался максимум заработной платы и затруднялся доступ к «метризе» – получению звания мастера.

«Крестьяне, селившиеся в городах, приносили с собой навыки общинного устройства. Строй общины-марки, измененный в соответствии с условиями городского развития, сыграл очень большую роль в организации городского самоуправления… Особенностью средневекового ремесла в Европе была его цеховая организация. Цехи представляли собой особые союзы-объединения ремесленников определенной профессии в пределах данного города… Цех строго РЕГЛАМЕНТИРОВАЛ производство, через избранных должностных лиц он следил, чтобы каждый член цеха выпускал продукцию определенного количества… Уставы цехов строго ОГРАНИЧИВАЛИ число подмастерьев и учеников, ЗАПРЕЩАЛИ работу в ночное время и праздничные дни, ОГРАНИЧИВАЛИ количество станков, регулировали запасы сырья».[16] (Выделено нами. – Авт.)

В XII–XIII веках в городах-полисах шла борьба за власть между цехами и городским патрициатом (землевладельцами и богатыми домовладельцами). Так формировалось сословие бюргеров в средневековой Европе, и такой же процесс описывает нам Л. Глускина, но происходил он якобы в античной Греции. И дальше параллели между ее античным миром и Европой – поразительные:

«Наемничество, распространение которого было прямым следствием развивающегося кризиса полиса, в свою очередь явилось фактором, усугублявшим и углублявшим этот кризис… Отряды таких наемников, возглавлявшиеся опытными командирами, представляли собой готовый горючий материал, который самим своим существованием способствовал вспышкам новых конфликтов как между различными государствами, так и внутренних».

Да ведь это же средневековая Италия! В 1378 году произошло крупное восстание чомпи (ремесленников, которым отказывали в создании своих цехов) во Флоренции:

«В июле доведенные до отчаяния чомпи двинулись к Старому дворцу, резиденции правительства. Вскоре запылали дома богачей, а их владельцы бежали… В конце августа вооруженные отряды наемников в союзе с ополчением феодалов разгромили повстанцев… С помощью наемников во главе с их предводителями – «кондотьерами» – правительство Флоренции вело активную захватническую политику».[17]

То, что мы сейчас делаем, в кинематографе называется монтаж. Из кадров, снятых на одной площадке с разных точек, монтируется одна картина. А можно смонтировать две (а то и три), что и сделали историки посредством неверной хронологии.

Но, может быть, у кого-то наше сравнение светлой и счастливой поры греческих полисов и мрачного средневекового города вызвало раздражение?… На этот счет существуют разные мнения. Например взгляды Ницше на устройство жизни в Древней Греции таковы:

«Греки вовсе не были гуманным народом… Их культура была культурой узкого слоя господ, стоящих над массой вьючных животных».

Представления историков о своем предмете, как видим, могут быть весьма субъективны. С одной стороны, нам сообщают, что в полисах развивались науки, искусства (это при преследовании ремесленников и торговцев, приносящих полису деньги?) и философия. С другой – что в эллинистическую эпоху «ни производство того времени, ни философия не имели нужды в расширении научного кругозора».

Александр Македонский наплодил полисов по всему миру, после чего «полисное мышление» само собой разрушилось. Фантастика!

Развитие философии, литературы и искусства в «античности» налицо: софисты, Академия Платона, аристотелевский Ликей, затем «сад Эпикура», стоики, перипатетики. С другой стороны, как пишет О. Фрейденберг, «когда появляется Лукиан, философия уже носит характер не творческой науки, а давно изготовленного к употреблению предмета просвещения… Это греческий ренессанс, который отличается от итальянского тем, что возрождает самого себя».

Вот вам еще одно «возрождение» – самого себя. Забавно, однако, что история Древней Греции изобилует подъемами и падениями, и началось это задолго до Платона и Эпикура.

В книге «Раннегреческий полис» Ю. Андреев сообщает:

«…В конце XIII в. до н. э., когда на страну обрушились дикие орды северных пришельцев, опустошая все на своем пути… Некоторые области Средней Греции лишились большей части своего населения и почти совершенно обезлюдели».

Кто же это такие были? Читаем, и вдруг наґ тебе:

«Мы ничего не знаем ни об их (пришельцев) происхождении, ни о маршруте, по которому они пришли, ни о том, наконец, куда они исчезли после того, как разграбили и опустошили всю страну».

Так, может быть, их и не было? И дикие орды лишь привиделись историкам? Или, что вернее всего, все эти описания лишь сохранившееся в фольклоре воспоминание о крестовых войнах?…

«Дальнейший ход событий во многом неясен… В это время продолжается и, по-видимому, еще больше возрастает отток населения из материковой и островной (!) Греции».

То есть местное население, разбежавшись во время нашествия неизвестно какого врага и даже уплыв с островов, напрочь отказалось возвращаться в покинутые города после прекращения нашествия, чтобы начать строить новую жизнь, а продолжает жить в шалашах и пещерах. И пришельцы тоже в старых городах жить не желают, ведь они – «дикие варвары». (Ау, санитары!) Кто же там и, главное, что «возрождал»?

«Основная часть населения, – продолжает фантазировать историк, – или постоянно кочевала с места на место или ютилась по незначительным деревушкам, от которых не осталось никаких следов… Расположенные на их (городов) территории дворцы и другие постройки разрушены и лежали в развалинах. В них никто уже больше не жил».

Впечатление такое, что кто-то запустил кинопленку в обратном направлении. В самом деле, историк рассказывает здесь о 4-м траке, а это нисходящая ветвь синусоиды, регрессная. Так что ничего удивительного, что в этой истории дела идут все хуже и хуже:

Микеланджело. Потоп. Фрагмент фрески плафона Сикстинской капеллы. 1508–1512.

«Общее число мест, где обнаружены следы микенской культуры на территории Арголиды, составляет 44 наименования. В следующий за катастрофой период их число сокращается более чем вдвое – до 19 наименований. Для Мессении аналогичное соответствие составляет 41 к 8, для Лаконии 30 к 7, для Беотии 28 к 5… Следы поселений, которые можно было бы датировать периодом 1100-900 гг. до н. э. на территории Балканской Греции и большей части островов Эгейского моря, чрезвычайно редки».

Итак, в XIII веке от пришедших неизвестно откуда неизвестно кого разбежались греки материка и островов, а в XII–XI веках до н. э. якобы перерождается микенская культура, причем здесь уже местное население (кстати, неизвестно из кого состоящее) ведет себя по-варварски, без всяких пришельцев. Объяснения происходящего очень туманны. Дж. Перкис пишет по этому поводу в книге «Греческая цивилизация»:

«Старый способ объяснять культурные и лингвистические изменения рядом «нашествий» больше не приветствуется и не считается убедительным. С современной точки зрения, большинство людей – и, разумеется, их предки – всегда жили на одном месте, и существует много внутренних причин, объясняющих, почему меняется культура и язык».

Но время не течет вспять. Как же сам Дж. Перкис объясняет «обратный» ход истории? Ответа нет. Зато потом начинается какой-то греческий ренессанс, «возрождающий сам себя». А с I века н. э. греческая цивилизация опять падает, и даже писатели возвращаются к языку четырехсотлетней давности (!), зато римская цивилизация почему-то возвышается именно на фоне падения греческой. Из чего складываются столь странные представления о начале литературы, вообще об истории? Не морочат ли нам голову?

Мы отказываемся верить этим ничем не подкрепленным выдумкам и приходим к выводам, что поскольку архаическая форма полиса относится к XI–XII реальным векам, то к этому же времени относится и зарождение письменной литературы.

И хотя в «Истории всемирной литературы» сказано, что «Старые» литературы… были замкнуты в своем существовании рамками Древнего мира, и даже те творческие импульсы, которые они передали литературам – своим преемникам, были исчерпаны последними еще в Древности», – это всего лишь очередная попытка объяснить необъяснимое. На деле европейцы старательно творили свою собственную средневековую историю. Потом появились Скалигер и Петавиус и объявили: и не жили вы, а возрождали прошлое, да не свое, а чужое, – никому неведомую античность! Одно можно сказать твердо: люди, которые все это придумали, веселились от души. Нашим же современным литературоведам остается только, зажмурившись от стыда (хочется все же верить в их человеческую честность), плести такие, например, кружева:

«Но я имела в виду историческое своеобразие Греции, еще мало изученное, которое сложилось в результате перехода и трансформации государственных (условный термин) форм, – всех этих эгейских культур, Крито-Микен и прочей чертовщины… Эволюции, конечно, не было, но из одной культуры вырастала противоположная, другая» (О. Фрейденберг).

Историки сказали: «эволюции не было», вот литературовед и пишет «конечно, не было», а просто из одной культуры вырастала другая. Для такого случая и существует слово «эволюция», но у них, литературоведов античности, тут не эволюция. Ведь из чего-то одного выросло что-то «противоположное». Понятно? Действительно, чертовщина.

«Нужно сказать, что с античной литературой наши учебники обходятся без церемоний. С одной стороны, ее считают совершенно такой же художественной литературой, какой, по их мнению, должна быть и всегда была всякая литература. Сложенная в эпоху развитых понятий, такая литература отличается от нашей только по темам и кое-каким недоделкам».

Мы все время об этом и говорим: античная и «наша» литература практически неразличимы. А это дает возможность литературоведом самим устанавливать хронологический порядок в истории, а не следовать за оккультными построениями Скалигера и его последователей.

Рассмотрим же подробнее, как может выглядеть реальная, выстроенная на основе анализа развития литературы история. И для примера возьмемся за одну из излюбленнейших тем как античной, так и средневековой литературы. Это – любовь, эротика.

Любовь и песни

Г. Лихт в книге «Сексуальная жизнь в Древней Греции» пишет, что «в древности», в эпоху создания гомеровских поэм, велениям чувственности покорялись и сами боги:

«В «Одиссее» мы обнаружим единственный в своем роде пример прославления всепобеждающей красоты. Я имею в виду эпизод из восьмой книги «Одиссеи»… – в котором Афродита наставляет рога своему мужу – невзрачному Хромому Гефесту, предаваясь любви со статным богом войны Аресом, дышащим молодостью и силой, – любви конечно же беззаконной, зато тем более сладостной. Однако вместо того, чтобы с болью в сердце скрывать свой позор от других, обманутый муж созывает на пикантное зрелище всех богов: взорами, исполненными сладострастия, глядят они на обнаженных любовников, которые сплелись в тесных объятиях. Гомер завершает описание этой сцены следующими словами:

К Эрмию тут обратившись, сказал Аполлон, сын Зевеса: «Эрмий, Кронионов сын, благодатный богов вестоносец, Искренне мне отвечай, согласился ль бы ты под такою Сетью лежать на постели одной с золотою Кипридой?» Зоркий убийца Аргуса ответствовал так Аполлону: «Если б могло то случиться, о царь Аполлон стреловержец, Сетью тройной бы себя я охотно опутать позволил, Пусть на меня бы, собравшись, богини и боги смотрели, Только б лежать на постели одной с золотою Кипридой!» Так отвечал он; бессмертные подняли смех несказанный».

Г. Лихт замечает, что здесь нет ни слова порицания, нет даже негодования; попрание супружеской верности самой богиней любви доставляет блаженным бессмертным только лишний повод для острот и веселья. Весь этот любовный эпизод есть не что иное, как гимн неприкрытой, обнаженной чувственности; это почти животное оправдание того, что зовется «грехом» в эпоху «ханжеской морали».

Это – XII век, линия № 4. «Веления чувственности» играли тогда, можно сказать, определяющую роль в жизни людей, которые в понятиях своих все еще оставались детьми.

Тут нам, конечно, возразят: как можно сравнивать католические времена с какой-то «античностью», наполненной многобожием? Уж поверьте, сравнивать можно!

Античная теология, изображенная греками VI–V веков до н. э. (линии № 4–5), отличается даже от современного христианства лишь вариацией имен и некоторых терминов. Разделенность «язычества» и «христианства» – следствие неверной хронологии!

Найджел Пенник и Пруденс Джонс пишут в «Истории языческой Европы»:

«Христианский мир инициировал множество «внутренних» крестовых походов… В 1208 г. Папа Иннокентий II, безжалостный и деятельный иерарх, объявил крестовый поход против южнофранцузских катаров, христиан, которые открыто проповедовали дуализм… В результате крестового похода вся экономическая и культурная инфраструктура этой богатой страны, на протяжении пяти столетий сохранявшей римский стиль жизни и процветавшей при всех правителях, будь то католики, ариане или даже сарацины, была полностью разрушена».

Итак, историкам известно, что в XIII веке происходила борьба римской христианской церкви с римским «античным» язычеством. А мы уже приводили пример, как в том же веке император Фридрих II Гогенштауфен, он же Цезарь Август, выступал против папы и христианства. Эти события совпадают по «линиям веков» с соответствующими гонениями в «Древнем Риме».

В XIV веке, как пишут те же авторы, «состоятельные круги располагали как средствами, так и условиями для занятия наукой, что привело к возрождению интереса ко многим классическим текстам (думаем, в это время и написанным. – Авт.). Символические «боги и богини» вновь занимали места на пьедестале».

В это время Кристина Пизанская (1365–1430) сочинила почти что гимн богине Минерве:

«О Минерва, богиня оружия и рыцарства, благодаря добродетели понимания превзошедшая всех других женщин и научившая, среди прочих возвышенных искусств, ковать железо в сталь…»

Леон Баттиста Альберти в 1430 году спроектировал в Римини храм в честь победы Сигизмондо Малатесты, заклятого врага папы римского. В это время в Римини открыто поклонялись языческим богам. В церквах того времени имеется языческая иконография, вдохновленная «самыми потаенными секретами философии». В Капелла делль Пианетти можно видеть планетарных божеств и знаки зодиака. В Капелле Сигизмондо установлен образ сияющего солнца, олицетворяющего Аполлона-Христа. В Пьенца после 1455 года появился храм Муз. Все это, конечно, подавлялось ортодоксальной христианской церковью. Но кроме хронологии, ничто не противоречит выводу, что так называемое языческое многобожие развилось из христианской системы святых, а отраслевые («профсоюзные») боги-покровители разных ремесел не появлялись вслед за развитием самих ремесел и наук средневековья.

Возвращаясь к Гомеру, мы теперь не станем удивляться, что боги XII века, сокрытые в «античном пласте культуры» этой «линии веков», против плотской любви не возражают, а писатели ее воспевают. В нашей книге «Другая история искусства» мы писали:

«Любовная литература появилась впервые не ранее XII века (линия № 4), однако, по мнению историков, двинулось это искусство вперед с «открытием» европейцами древнеримского «Искусства любви» Овидия (линия № 5). Средневековое сочинение «Искусство куртуазной любви» Андреаса Капеллануса (линия № 4) признают лишь слабым аналогом Овидия. Историки делают вывод: «Наследие античности Капелланус усвоил глубже, чем поучения христианства». Но этот писавший на латыни Капелланус, в отличие от Овидия, ныне совершенно не известен. Если же расставить авторов по линиям веков, становится ясно, что Капелланус предшествовал Овидию, потому и писал хуже, потому и забыт».

Флорентийский мастер. Похищение Елены. Роспись кассона, XV век. Гомеровский сюжет в апперцепции средневекового художника.

Возможно, Капелланус был излишне целомудрен, чтобы остаться в памяти потомков. Он полагал достаточным, когда в литературе amor purus «заходит так далеко, что позволяет поцелуй и объятия и даже скромное соприкосновение с обнаженной возлюбленной, исключая, однако, окончательную утеху, ибо она недопустима для тех, кто любит чистой любовью».

Этот скромный автор жил в века, когда звездами эстрады были трубадуры. В самом конце XII и в XIII веке гремела слава таких исполнителей, как Гильом Аквитанский, Маркатрю, Бертран де Вентадорн, Арнаут Даниэль. Трубадурами восхищались Данте и Петрарка. А трубадуры, надо сказать, никогда не сочиняли историй о любви со счастливым завершением. Иногда они даже прямо осуждали желание куртуазного рыцаря добиться взаимности у дамы.

Можно предположить, что они поступали так из чувства самосохранения. Ведь условия жизни трубадура и писателя книг различаются очень сильно! Писатель может никогда не встречаться со своими читателями, а вот если мужчина-трубадур при непосредственной встрече поет даме о любви, то она отождествляет исполнителя и «лирического героя» и вместо духовных переживаний способна ответить делом. (Да вы посмотрите хотя бы, как ведут себя современные эстрадные фанатки.) Для исполнителя же пение песен является средством добывать деньги, а не любовь. А если он начнет «подыгрывать» даме, то ее муж может неправильно его понять и тоже ответить делом.

Добродетель в жизни и творчестве была просто спасением для трубадуров, потому она восторжествовала и в поэзии, и в жизни общества. Это оказалось важным и для воспитания женщин тоже, поскольку в некоторых местах даму, пойманную на месте супружеской измены, весьма неласково наказывали.

Вообще с конца XII века наступили времена, очень примечательные для истории женщин. Отсюда начался быстрый процесс перемены их «имиджа». Рэй Тэннэхилл пишет:

«В начале XII в. женщины были презираемы, причем не только мужчинами, но зачастую и друг другом; в конце XVI в. они стали пользоваться уважением и даже обожанием».

Почему это произошло? Причин здесь несколько. Одной из важнейших сам Тэннэхилл называет «опыт взросления самих крестоносцев». Дело в том, что за первые тридцать лет после начала в 1097 году Крестовых походов не менее половины французских рыцарей отправились в Святую Землю или северную Испанию, на территорию Византийской империи, а вскоре к ним присоединились и огромные толпы немецких и английских рыцарей.

Этот «исход» дал двоякий эффект.

Во-первых, знакомство с более продвинутой византийской культурой и литературой и с теми идеалами отношений, которые ныне называются «древнегреческими», повлияло на тех, кто отправился в походы. А временное исчезновение из европейского общества наиболее агрессивных его членов дало шанс множеству других проявить себя в интеллектуальной сфере, причем эта форма «взросления» происходила одновременно с притоком в Европу литературы из завоеванных стран. По словам Тэннэхилла, «многие из достижений античности прошли через фильтр испанского мусульманства, что и стало одной из главных причин возникновения той формы литературы, которая прямо повлияла на положение женщины в Европе». Литературоведы пишут:

«Конечно, сейчас никто не повторит слов немецкого византиниста Э. Штейна, охарактеризовавшего Византию как «античность внутри Средневековья…», или: «В составе византийской культуры жил, по выражению искусствоведа Э. Китцингера, «вековечный эллинизм».

Мы бы эти слова с удовольствием повторили, ибо так оно и есть: с Византии началась античность в Европе.

Во-вторых, если до Крестовых войн женщины полностью зависели от своих отцов, мужей и сыновей и даже Бог считал их существами низшего сорта, то в результате Крестовых войн они оказались вынужденными сами отвечать за себя и хозяйство и даже заниматься политикой. Это, конечно, способствовало росту самоуважения.

Среди других факторов необходимо отметить, что стабилизации общественного положения женщины способствовала церковь: если почти до конца XII века муж мог легко расстаться с надоевшей женой, то затем церковь пресекла эту практику.

Лукас Кранах. «Золотой век». 1530 год.

Еще одна причина перемены отношения к женскому полу – приход из Византии в Европу культа Девы Марии. Раньше «первой» женщиной была Ева, виновница человеческого грехопадения; теперь таковой стала Мария, мать Спасителя. От такой перемены женщины много выиграли.

Наконец, от XII века начал развиваться chansons de geste, жанр «песен действия», по своему влиянию на культуру сравнимый с современным культом телесериалов. Это были длинные ассонансные поэмы, что-то вроде речитатива под простой аккомпанемент, повествующие в основном о подвигах воинов и христианских рыцарей, путешествующих по сказочной стране, с любовными и боевыми подвигами. Новинкой стала идеализация женщины. Для рыцаря становилось приличным, во-первых, хранить верность Господу Богу, во-вторых, своему сюзерену и, в третьих, – даме сердца.

Куртуазная (придворная, благородная) любовь наделила Даму добродетелью, обернув ее неким волшебным туманом. Мужчины ушли на войну и с собой унесли идеал. И о том же самом идеале – о женщинах – бродячие трубадуры пели песни… женщинам. А они уже твердо усвоили, что изменять своему рыцарю нельзя. И женщины сами брались за перо.

САПФО (поэтесса I половины VI века до н. э., линия № 4).

Богу равным кажется мне по счастью Человек, который так близко-близко Пред тобой сидит, твой звучащий нежно Слушает голос И прелестный смех. У меня при этом Перестало сразу бы сердце биться: Лишь тебя увижу, – уж я не в силах Вымолвить слова. Но немеет тотчас язык, под кожей Быстро легкий жар пробегает, смотрят, Ничего не видя, глаза, в ушах же - Звон непрерывный. Потом жарким я обливаюсь, дрожью Члены все охвачены, зеленее Становлюсь травы, и вот-вот как будто С жизнью прощусь я.

Литературоведы прямо пишут: «Апулей, который знал, о чем говорит, называл стихи Сапфо «чувственными» и «распутными», а Овидий говорит о них как о полном руководстве по женскому гомосексуализму». Впрочем, приведенное здесь стихотворение Сапфо едва ли не самое лучшее в ее творчестве. В основном же то, что из него известно, поэзией назвать трудно. Часто это просто несвязанные призывы типа «Придешь ли ты ко мне, прекрасная».

Вообще в этот период (линия № 4) мы видим просто море разливанное любви и страсти. Анакреонт (570–478 до н. э.):

Бросил шар свой пурпуровый Златовласый Эрот в меня И зовет позабавиться С девой пестрообутой.

Подобные произведения («Анакреонтические оды») писали на всех языках в средневековье и даже в новое время (Парни во Франции, Грейм в Германии, Державин и Батюшков в России) и вышли из моды только в эпоху романтизма в начале XIX века.

Петроний (I век н. э., линия № 5):

Кто же не знает любви и не знает восторгов Венеры? Кто воспретит согревать в теплой постели тела? Правды отец, Эпикур, и сам повелел нам, премудрый, Вечно любить, говоря: цель этой жизни – любовь.

Что же вы – возразит нам тут читатель – начали с эпохи Крестовых походов, а примеры любовной литературы даете из античной Греции?! Хорошо, приведем примеры других эпох и стран, и вы увидите, что здесь тоже не обходится без Венер и амуров. С Петронием перекликается Гвидо Кавальканти (1255–1300, линия № 5):

Амур натягивает лук И, торжествуя, радостно сияет: Он сладостную мне готовит месть. Стрелой пронзенный дух ему прощает Упадок сил и силу новых мук.

Для сравнения – IX и XIII века (линия № 6 «арабской» волны), произведения Рудаки (ок. 858–941) и Руми (1207–1299).

Для сада разума – ты осень, Весна – для цветника любви. Меня Любовь зовет пророком — Творцом любви себя зови.

* * *

О вы, рабы прелестных жен! Я уж давно влюблен! В любовный сон я погружен. Я уж давно влюблен. Еще курилось бытие, еще слагался мир, А я, друзья, уж был влюблен!..

Всемирная «игра в куртуазную любовь», которой были увлечены буквально все (включая извращенцев), развивалась и усложнялась трудами поэтов и писателей. Полагают, что очень многое было почерпнуто у мусульман, но между мусульманским и христианским обществом было существенное различие: арабские женщины строго охранялись, «предмет страсти» даже не всегда можно было увидеть. Добродетель и целомудрие, которые воспевались поэтами Европы, заменили в здешних условиях стены гарема:

«Куртуазная поэзия Западной Европы находит себе типологическую параллель в ряде литератур Востока. Мы найдем «куртуазных», т. е. придворных, поэтов и в танском или сунском Китае, и в хейанской Японии, и в Ираке. Но наиболее близка к куртуазной лирике Запада арабская любовная поэзия IX–XII вв. (Ибн аль-Мутазз, Абу Фирас, Ибн Зайдун, Ибн Халдис и др.)…»

По синусоиде время этой восточной куртуазной любви соответствует рыцарской эпохе Европы.

Но вот в чем парадокс: если до начала этой литературно-любовной эпопеи люди знали только любовь-желание, то появившееся в ходе ее понимание «возвышенной любви» прежних желаний отнюдь не уничтожило. Прелюбодеяние оставалось самим собой, пусть даже его завернули в кружева слов. Позже, с развитием известного «демократизма» и быстрого увеличения количества грамотных людей, это сыграло свою роль.

И точно такой же путь прошла «античная» литература; мы легко видим параллели по нашим линиям веков.

Гвидо Гвицинелли (1230/40-1274, линия № 5) учитывал в творчестве своем, как говорят, «опыт античной литературы, произведения которой… (так называемые вольгаризации Вергилия, Овидия, Лукана, Тита Ливия) на рубеже XIII–XIV вв. стали в Италии неотъемлемой частью городской и собственно народной культуры». Чей же это опыт он учитывал? Смотрим:

Вергилий – линия № 5; Овидий – линия № 5; Лукан – линия № 5; Тит Ливий («римский Геродот») – линия № 5. Ни одного автора выше «родной» для Гвицинелли линии № 5. Может быть, это случайность? Посмотрим же, какие параллели между античностью и средневековьем находят для других авторов сами литературоведы.

«Петрарка изображал мир сквозь призму поэтического стиля и системы метафор, взятых у греков и разработанных Вергилием, Цицероном, Горацием и Титом Ливием» (все – линии № 5).

Боккаччо (1313–1375, линия № 6) «…с жадностью читал Вергилия, Овидия, Станция, Тита Ливия и Апулея…» Здесь Апулей – автор линии № 6 по «римскому» сдвигу, остальные – линии № 5. «В качестве сюжетного материала Боккаччо в равной мере использовал анекдоты… религиозно-нравоучительные «примеры», которыми уснащали проповеди служители церкви, французские фаблио и восточные сказки, «Метаморфозы» Апулея и устные рассказы современных ему флорентийцев». Вполне «всеядный» писатель использует труды кого угодно, включая антиков, но «аппетит» его ограничен: не знает он антиков выше своей собственной линии № 6, и в итоге «с точки зрения фабул «Декамерон» был своего рода компендиумом предшествовавшей ему повествовательной литературы».

Вот какие поэтические произведения о любви оставил нам Боккаччо.

Джованни Боккаччо. Из поэмы «ФЬЕЗОЛАНСКИЕ НИМФЫ»:

Со множеством прельщений и молений Пред Мензолой тут Африке поник — Раз во сто больше наших исчислений; Так жадно целовал уста и лик, Что много раз, и все самозабвенней, Пронзительный ему ответил крик. Ей подбородок, шею, грудь лобзая, Он мнил – фиалка дышит полевая. Какая башня твердо возвышалась Тут на земле, чтобы, потрясена Напорами такими, не шаталась И гордая, не пала бы она? Кто б, сердцем женщина, тверда осталась, Его броней стальной защищена» Лобзаньям и прельщеньям недоступна, Что сдвинули б и горы совокупно? Но сердце Мензолы стальным ли было, Колеблясь и борясь из крайних сил? Амура восторжествовала сила, Он взял ее, связал – и победил. Сначала нежный вкус в ней оскорбила Обида некая; но милый – мил; Потом помниґлось, что влилось в мученье Желанье нежное и наслажденье. И так была душой проста девица, Что не ждала иного ничего Возможного: ей негде просветиться, Как человеческое естество Рождается и человек творится: Слыхала вскользь – не более того; Не знала, что двоих соединенье Таит живого третьего рожденье. Целуя, молвила: «Мой друг бесценный, Какой-то властной нежною судьбой Влекусь тебе предаться непременно И не искать защиты никакой Против тебя. Сдаюсь тебе – и пленной Нет сил уж никаких перед тобой Противиться Амуру: истиранил Меня тобой – глубоко в сердце ранил, И я исполню все твои желанья, Все, что захочешь, сделаешь со мной: Утратила я силы для восстанья Перед Амуром и твоей мольбой; Но лишь молю – яви же состраданье Потом иди скорей к себе домой: Боюсь, что все же буду здесь открыта Подругами моими – и убита». Дух Африко тут радость охватила При виде, как в душе приятно ей; Ее целуя, сколько силы было, Он меру знал в одной душе своей. Природа их на хитрость убедила - Одежды снять как можно поскорей. Казалось, у двоих одно лишь тело: Природа им обоим так велела. Друг друга целовали и кусали, Уста в уста, и крепко обнялись. «Душа моя!» – друг дружке лепетали. — Воды! Воды! Пожар! Остановись! Мололи жернова – не уставали, И оба распростерлись, улеглись. Остановись! Увы, увы, увы! Дай умереть! На помощь, боги, вы!» Вода поспела, пламя погасили, Замолкли жернова – пора пришла. С Юпитером так боги пособили, Что Мензола от мужа зачала Младенца-мальчика; чтоб в полной силе И доблести он рос – вершить дела; Все в свой черед – так о повествованье Мы доброе дадим воспоминанье. (Перевод Ю. Верховского)

Можно, конечно, предположить, что вплоть до линии № 9 антиков действительно вспоминали последовательно. Что писатели 1-го трака (Гвицинелли, Боккаччо, Данте, Рабле) по каким-то причинам не знали ни одного писателя или поэта 2-го и 3-го траков, живших на «линиях веков», находящихся выше их по нашей синусоиде.

Но если учитывать, что «синусоиды» этой тогда не существовало, что обнаружили ее мы сами, изучая творчество художников, архитекторов, писателей применительно к хронологии Скалигера, то правильность такого предположения становится крайне маловероятной. Неужели же люди сумели забыть (и снова вспоминать) не только литературу и искусство, географию и астрономию, но также технику и технологию любовной игры?… А ведь правило «линий веков» действует вплоть до времени жизни самого Скалигера!

Вот линия № 7:

«Гермафродит» Беккаделли (1394–1471), навеянный эпиграммами Марциала (ок. 40-104 н. э., линии № 5–6), превзошел в откровенности самые дерзкие произведения античной эротики».

Микеланджело. Капелла Медичи. «Ночь». Первая половина XVI века.

Как видим, автор 1-го трака линии № 7 превзошел произведения авторов 2-го и 3-го трака линий № 5–6. Конечно, если сложить синусоиду и рассматривать историю в полном объеме, то в этом ничего удивительного нет. Но ведь именно этого историки как раз и не спешат делать.

Далее оказывается, что по синусоиде совпадают появления новых литературных стилей. «С конца V в. в аттической классике на первый план выступают новые формы словесного искусства», – пишет Т. Миллер. Греческий минус V век – это линия № 5. А в римской литературе «новый стиль» возникает в I веке, и это тоже линия № 5 «римской» волны. В конце XIII века «новый сладостный стиль» охватывает литературу Италии (та же линия). По этой же линии, но только «арабской» волны, появляется «бади» – новый стиль арабской поэзии. Даже не сравнивая здесь ни стили как таковые, ни мастерство авторов разных национальных школ, мы обязаны отметить совпадение появления «новых стилей» по линиям веков, то есть их одновременность.

В XIV веке мы видим в Европе расцвет любовной литературы. Это произведения Боккаччо и Чосера, творивших вскоре после Овидия. У этих авторов отдельные новеллы (Боккаччо) или рассказы (Чосер) соединяются общей сюжетной рамкой, создающей некое подобие общей композиции. Так, с линии № 6 начинается переход от «лучистой», по Морозову, литературы, к скелетной.

Джефри Чосер. «РАССКАЗ БАТСКОЙ ТКАЧИХИ» из цикла «Кентерберийские рассказы»:

Здесь начинается рассказ Батской ткачихи. Когда-то, много лет тому назад, В дни короля Артура (говорят О нем и ныне бритты с уваженьем), По всей стране звучало эльфов пенье; Фей королева со своею свитой, Венками и гирляндами увитой, В лесах водила эльфов хоровод (По крайней мере, верил так народ). Чрез сотни лет теперь совсем не то, И эльфов не увидит уж никто. Монахи-сборщики повсюду рыщут (Их в день иной перевидаешь тыщу, Их что пылинок в солнечных лучах). Они кропят и крестят все сплеча: Дома и замки, горницы и башни, Амбары, стойла, луговины, пашни, И лес кругом, и ручеечек малый, — Вот оттого и фей у нас не стало, И где они справляли хоровод, Теперь там сборщик поутру идет Иль, дань собрав с благочестивой черни, Вспять возвращается порой вечерней, Гнуся обедню под нос иль псалмы. Теперь и женщины с приходом тьмы Без страха ночью по дорогам ходят: Не инкубы – монахи в рощах бродят, А если вас монах и обижает, Он все благословеньем прикрывает. Был при дворе Артура рыцарь-хват. Он позабавиться всегда был рад. Раз на пути девицу он увидел И честь девическую вмиг обидел. Такое поднялось тут возмущенье И так взывали все об отомщенье, Что сам король Артур его судил И к обезглавленью приговорил. Но королева и другие дамы, Не видя в этом для девицы срама, Артура умолили не казнить Виновного и вновь его судить. И вот король, уж не питая гнева, Сказал, чтобы решала королева. Но, к милосердью короля склонив И за доверье поблагодарив, Она виновному сказала строго: «Хвалу воздайте ныне, рыцарь, Богу, Но жить останетесь на белом свете, Лишь если сможете вы мне ответить — Что женщина всему предпочитает? А не сумеете – вас ожидает Смерть неизбежная. Так берегите Вы голову от топора. Идите, Двенадцать месяцев и день даю На то, чтобы обдумать вы мою Могли загадку. Честью поручитесь, Что вы поступите как смелый витязь И дать ответ придете через год». Что делать рыцарю? Пришел черед — И женщине он должен покориться И через год с ответом к ней явиться. И вот отправился он в дальний путь, Чтоб раздобыть ответ хоть где-нибудь. Он каждый город посещал и дом И всюду всех расспрашивал о том, Что женщины всему предпочитают. Но если даже женщины и знают, Чего хотят, двоих на свете нет, Чтоб на одном сошелся их ответ. Те назовут богатство и наряды, Те почести, те угожденью рады, Тем лишь в постели можно угодить, Тем бы вдоветь да замуж выходить. Тем сердце лесть всего сильней щекочет, А та сознаться в слабости не хочет, Но ей хвала сокровищ всех милей. Ведь льстивым словом нас всего верней Или услугой самою ничтожной И покорить и усмирить возможно. А те свободу почитают главным, И чтобы с мужем были равноправны, И чтоб никто не смел их укорять, Коль на своем затеют настоять. И то сказать – какая же из нас Супруга не лягала всякий раз, Когда ее заденет за живое Или о ней он правду всю раскроет. Попробуйте – и в этом убедитесь, Как убедился тот злосчастный витязь. Все мы хотим, будь даже мы порочны, Чтобы никто ни прямо, ни заочно О нас дурного людям не сказал, Но чтоб в пример нас женам называл. А есть такие, что хотят доверье Завоевать хотя бы лицемерьем; Советницей и другом мужу быть, Секреты мужа от людей хранить. Цена их притязаниям – полушка. Поверьте, женщина всегда болтушка. Хранить секреты – это не для нас. Вот был на свете некий царь Мидас, И говорит о нем поэт Овидий, Что рок его безжалостно обидел И у царя под шапкою кудрей Ослиных пара выросла ушей. Он ото всех скрывал свое уродство, Но, в женское поверив благородство, Секрет жене любимой рассказал, Причем молчать об этом слово взял. И поклялась она: «Секрет не выдам. Подумать, ведь позор какой и стыд нам. Тебя предать на посмеянье всех — Да это было б преступленье, грех». Но день прошел, и поняла – гнетет Ее молчанье, и она умрет, Когда от бремени не разрешится И от секрета не освободится. И вот, страшась злокозненных ушей, Туда, где из болотца тек ручей, Она без памяти, в слезах, сбежала, Легла плашмя там, где струя журчала, И, как в трясину выкликает выпь, Она шепнула в водяную зыбь: «Меня не выдай, милая вода, Не выдай никому и никогда. У мужа моего, царя, послушай, Ослиные растут, о горе, уши. Теперь на сердце легче, ведь скрывать Ту тайну не могла я и молчать». Конец рассказывать – напрасный труд, Пусть у Овидия его прочтут. Когда увидел рыцарь, что надежды Нет никакой, – сильнее он, чем прежде, Отчаялся и крепко приуныл; А срок его уж на исходе был, И надо было в замок возвращаться И с головой своей опять прощаться. Вдруг на пути он видит много дам, Они кружились в танце по лугам, Их двадцать пять, а то и больше было. И рыцарь к ним направился уныло Задать постылый тот же все вопрос. Но на лугу кустарник редкий рос, И хоровода словно не бывало, А на пеньке преважно восседала Невзрачная, противная старушка. Дряхла на вид, ну, словно та гнилушка, С которой через силу поднялась. «Сэр, – говорит ему, – я знаю вас, И если вам никто помочь не может, Я помогу вам, рыцарь мой пригожий: Ведь к старости мы много узнаем». «Любезная, скажи мне лишь о том, Что женщина всему предпочитает. Меня палач и плаха ожидают, И если ложен будет мой ответ, От смерти лютой мне спасенья нет». «Так дай мне слово первое желанье Мое исполнить, и за послушанье Скажу тебе я, что тебя спасет». «Даю я слово. Черт пусть унесет И ввергнет в ад мою навеки душу, Коль я с тобой наш договор нарушу». «Так ты спасен от царственного гнева: Со мной согласна будет королева. Хотела б видеть, кто из этих дам Ответ оспорит, что тебе я дам. Скорее слушай, навсегда запомни». И что шепнула – неизвестно то мне, Но только рыцарь сразу просиял. И срок его еще не миновал, Как со старушкой в замок он явился. Весь двор решимости его дивился. И собралися дамы и девицы, А также и почтенные вдовицы (Умнее нас на свете женщин нет), Чтобы послушать рыцаря ответ И королевы мудрое решенье. И ждали все в великом нетерпенье, Вокруг него сдвигаясь все тесней, Узнал ли он, чего всего сильней Желает женщина. Он, не смущаясь И к королеве смело обращаясь, Уверенно и громко начал речь: «О госпожа! Палач пусть снимет с плеч Мне голову, когда я ошибаюсь, Но утверждать пред всеми я решаюсь, Что женщине всего дороже власть Над мужем, что она согласна пасть, Чтоб над любимым обрести господство. На ваше полагаюсь благородство. Вот, госпожа, все, что придумать мог. Теперь казните! Я у ваших ног!» И не нашлось ни дамы, ни девицы, Ни опытной в таких делах вдовицы, Которая б решилась отрицать, Что большего не может пожелать. И королевин суд провозгласил, Что рыцарь жизнь еще раз сохранил. Ворча, кряхтя и причитая глухо, Заговорила дряхлая старуха: «Пока еще, о госпожа, я тут, Пускай рассудит нас твой правый суд. Я рыцаря ответу научила, За это – обещанье получила, Что просьбу первую мою тотчас Исполнит он, и, умоляю вас, Пускай он сделает, что обещал: Прошу, чтобы женой меня назвал. А если жизнь его я не спасла, Пускай здесь скажет, в чем я солгала». Ответил рыцарь: «Я поклялся в этом, И в самом деле связан я обетом. Но для чего тебе супруга надо? Иную выбери себе награду». «Ну, нет, – ему ответила старуха, И неприятен голос был для слуха. — Пусть я уродлива, стара, бедна, Но мной награда определена, Я от нее никак не откажусь И за все золото не соглашусь, Что под землей еще лежит незримо, Не стать женой твоей, твоей любимой». «Любимой! – он вскричал. – Скорей в аду Согласен быть. Во всем моем роду Еще никто так не бывал унижен». Но все напрасно, и, судьбой обижен, Он с нею тотчас же помолвлен был И как невесте перстень свой вручил. Не думайте, что я жалею слов, Чтоб описать весь шум и блеск пиров И то веселье, что на свадьбе было: Ведь что за пир, коль мужу все постыло? Нет, не было ни празднеств, ни веселья, Когда от алтаря на новоселье Украдкой молодую он провел И так был опечален, мрачен, зол, Что целый день, как филин, укрывался И всех вокруг стыдился и чурался. И, удрученный, лег он с ней в постель И, расшвыряв в сердцах цветы и хмель, Ворочался, от горя ошалелый, И на него с улыбкою глядела Постылая уродина жена. Так ночь текла в мучениях без сна, И наконец жена ему сказала: «Мой милый муж, того ль я ожидала? Хоть не сказала б я, чтоб ты был груб, Но ты на ласку, друг мой, слишком скуп. Ужель такая у тебя натура? Иль при дворе у короля Артура Вас учат так вести себя с женой? Что ты – безумный или же больной? Я жизнь тебе спасла, ты это знаешь, И все ж меня так сильно обижаешь. Скажи, могу ли чем-нибудь помочь, А то уж на исходе наша ночь». «Помочь! Какая мне поможет сила, Помочь мне может разве что могила. Ты так уродлива и так стара. Я рыцарь королевского двора, А ты безродная, так что ж дивиться, Что ночь идет, а ты еще девица И что я места не могу найти. Меня лишь смерть одна могла б спасти». «И это все, что так тебя тревожит?» «Свести с ума и половина может Того, что я сегодня пережил». «Когда б меня как следует любил, Тебе бы я помочь в беде сумела И ночи в три исправила б все дело. Но ты твердишь – твои богаты предки И ты, мол, родовит. Объедки Догладывая, будет ли кто сыт? Кто славою заемной знаменит? Тот благороден, в ком есть благородство, А родовитость без него – уродство. Спаситель образцом смиренья был И в этом следовать за ним учил. Ведь предок наш, богатства завещая, Не может передать нам, умирая, Тех подвигов или тех добрых дел, Которыми украситься сумел. Вот Данте, из Флоренции поэт, Мудрей которого на свете нет, Писал о том, что редко от корней Доходит добрый сок до всех ветвей И благородство не в самой природе, Оно от Бога на людей нисходит. Наследье предков – преходящий дар. Он портится, как хлеб или товар, Когда коснется гниль его людская. Тебе понятна ль истина такая? Когда бы благородство сохранялось Из рода в род, оно бы проявлялось В поступках добрых, и не мог бы тать Себя потомком лордов называть. Возьми огонь и в горнице без света, Темней которой не было и нету Отсюда до вершин Кавказских гор, Зажги очаг, и станут до тех пор Гореть дрова, покуда не погаснут, И пламя будет так же чисто, ясно, Как на свету. Оно всегда все то ж. А знатный род с огнем в одном лишь схож: Он, вспыхнув ярко, тускло догорает. Состав огня ничто не изменяет, А лорда сын, едва он примет власть, Так низко может и бесчестно пасть, Что благородство все свое утратит. Кичиться предками совсем некстати, Что добродетелей они полны, Когда вы сами предкам не равны. И если герцог, лорд или барон Поступит низко, то подобен он Презреннейшему из презренной черни, Хотя б исправно и ходил к вечерне. А благородство, взятое взаймы У знатных предков, презираем мы, Когда напялено оно на плечи Тому, кому и похвалиться нечем. Знай, благородство – это Божий дар. Его как милость может млад и стар Снискать за добрые дела в награду. Не каждому оно дается кряду, А завещать его нельзя никак, И это сделать может лишь дурак. Смотри, как благороден стал Гостилий, А бедные родители растили Его, как то Валерий описал. Прочти, что Сенека о том сказал Или Боэций: тот лишь благороден, Кто за дела таким прослыл в народе. И видишь ли, мой милый, вот в чем дело — Хотя я знатных предков не имела, Но если бы меня сподобил Бог, Который милостив, хотя и строг, Прожить безгрешно, – стану благородна, Коль это будет Господу угодно. Вот в бедности меня ты обвинил, Но сам Христос когда-то беден был, А он не вел бы жизни недостойной. Ведь было б, кажется, ему спокойней В обличье царском грешных нас учить. А благодушно в бедности прожить Достойно всякого, кто благороден. Тот в бедности богат и тот свободен, Кто не смущен и нищетой своей. Скупой завистник нищего бедней: Его алчбы ничто не утоляет. А тот бедняк, что денег не желает, Богаче тех, кто на мешках сидит И за сокровища свои дрожит. Кто нищ, тот по природе щедр и весел, И Ювенал, – свое он слово взвесил, Сказав: «С ворами хоть бедняк идет — Он беззаботно пляшет и поет». Ах, людям бедность горько хороша, Скольких забот лишится с ней душа. И для того, кому богатств не жалко, — В ее горниле лучшая закалка; Пусть с нищего лоскут последний снимут, При нем добро, что воры не отнимут. Кто нищету с покорностью несет, Себя и Господа тот познает. Ведь нищета – очки: чрез них верней Распознаешь отзывчивых друзей. И потому, супруг мой, так и знай, За нищету меня не упрекай. Меня еще за старость ты корил, Но кто тебе злокозненно внушил, Что старость грех? Ведь все вы, джентльмены, Толкуете, что старики почтенны, И старика зовете вы «отец». Еще упрек ты сделал под конец. Да, безобразна я, но в том залог: Тебя минует еще горший рок — Стать рогоносцем, ибо седина, Уродство и горбатая спина — Вот верности испытанные стражи. Но, верная, тебе еще я гаже. И чтоб меня ты не затеял клясть, Ну что ж, давай твою насыщу страсть. Сам выбирай, хотя не угадаешь, Где невзначай найдешь, где потеряешь: Стара, уродлива, но и скромна. И до могилы преданна, верна Могу я быть, могу и красотою И юностью блистать перед тобою, Поклонников толпу в твой дом привлечь И на тебя позор иль смерть навлечь. Вот выбирай. И толком рассуди». У рыцаря заныло тут в груди. Вздохнул он тяжко и жене ответил: «Миледи и любовь моя, уж светел Стал небосвод, мне, видно, не решить, Что дальше делать и как дальше жить. Решай сама, как мудрая жена, Какая нам с тобою суждена Судьба и жизнь; тебе я доверяю. Что хочешь ты, того и я желаю». «Так, значит, над тобой взяла я верх. К моим ногам гордыню ты поверг?» «Ты верх взяла, тебе и выбирать». «Приди же, друг, меня поцеловать, Ты это заслужил своим ответом, Получишь верность и красу при этом. Пусть поразит безумие меня, Коль изменю, а ты при свете дня Увидишь, что прекрасней королевы И обольстительней всех внучек Евы Тебе явлюсь. Ко мне скорей приди, Откинь тот занавес и погляди. И если не зажгу в тебе я страсти, То смерть моя в твоей, супруг мой, власти». Когда увидел рыцарь, что жена Приветлива, красива и юна, Тут, вне себя от этой благодати, Он заключил ее в свои объятья. Ему и сотни поцелуев мало, Она ж ему покорно уступала Во всем, лишь бы порадовать его. Не стану я рассказывать того, Как, сохранив любовь свою до гроба, Они в довольстве, в счастье жили оба. Пошли, Господь, и нам таких мужей, А то еще покорней и свежей И яростней в супружеской постели. Еще, Господь, того бы мы хотели, Чтоб нам супругов наших пережить И с новыми пятью-шестью пожить. Коль муж строптив, неласков и сердит, Ему Господь пусть век укоротит За то, что он жену не почитает; Ну, а скупца, что денежки считает, Жалеет дома пенса на расход, Того пускай чума иль черт возьмет. Здесь кончается рассказ Батской ткачихи.

«Метаморфозы» Апулея построены по этому же принципу, но можно заметить усложнение композиции по сравнению с Боккаччо и Чосером. О его новелле «Об Эроте и Психее» Ганс Лихт пишет, что «этот, вероятно, весьма древний материал, вне всяких сомнений, впервые нашел свое отражение в греческой прозе, но известен нам только в той форме, которую придал ему Апулей».

В Византии время расцвета любовного романа в стихах, обычно пятнадцатисложного, приходится на Палеологовскую эпоху. Почин положил Продром в XII веке (линия № 6 «византийской» волны). Тогда же написаны «Каллимах и Хриссороя» (XIV век, тоже линия № 6 «византийской» волны»), «Ливистр и Родамна», «Иверий и Маргарона», «Флорий и Плацафлора». В этом последнем произведении встречается игра в «протяженно-сложенные» словообразования, свойственные Аристофану («пурпурно-розовоустая», например, и т. п.). Удивлять нас это не должно, поскольку «древний грек» Аристофан (ок. 445 – ок. 385 до н. э.) относится к линиям № 5–6 «греческой» синусоиды, это XIII–XIV реальные века.

А вот Апулея (ок. 125 – ок. 180 н. э.) мы относим на конец XIV – начало XV века и просим читателя в приведенной далее цитате обратить внимание на его отношение к деталям. Такой сложной детализации не найти у Боккаччо и Чосера, авторов, явно предшествовавших ему:

«Не успел я лечь, как вот и Фотида моя, отведя уже хозяйку на покой, весело приближается, неся в подоле ворох роз и розовых гирлянд. Крепко расцеловав меня, опутав веночками и осыпав цветами, она схватила чашу и, подлив туда теплой воды, протянула мне, чтобы я пил, но раньше, чем я осушил ее всю, нежно взяла обратно и, понемногу потягивая губками, не сводя с меня глаз, маленькими глоточками сладостно докончила. За первым бокалом последовал другой и третий, и часто чаша переходила у нас из рук в руки; тут я, вином разгоряченный, и не только душой, но и телом, к сладострастию готовым, чувствуя беспокойство, весь во власти необузданного и уже мучительного желания, наконец приоткрыл свою одежду и, показывая своей Фотиде, с каким нетерпением жажду я любви, говорю:

– Сжалься, скорей приди мне на помощь! Ведь ты видишь, что пылко готовый к близкой уже войне, которую ты объявила мне без законного предупреждения, едва получил я удар стрелы в самую грудь от жестокого Купидона, как тоже сильно натянул свой лук и теперь страшно боюсь, как бы от чрезмерного напряжения не лопнула тетива. Но если ты хочешь совсем угодить мне – распусти косы и подари мне свои желанные объятия под покровом струящихся волною волос.

Без промедления, быстро убрав посуду, сняв с себя все одежды, распустив волосы, преобразилась она прекрасно для радостного наслаждения, наподобие Венеры, входящей в волны морские, и, к гладенько выбритому женскому месту приложив розовую ручку, скорее для того, чтобы искусно оттенить его, чем для того, чтобы прикрыть стыдливо:

– На бой, – говорит, – на сильный бой! Я ведь тебе не уступлю и спины не покажу. Если ты – муж, с фронта атакуй и нападай с жаром и, нанося удары, готов будь к смерти. Сегодняшняя битва ведется без пощады!

В таких и похожих на эту схватках провели мы ночь до рассвета, время от времени чашами прогоняя утомление, возбуждая вожделение и снова предаваясь сладострастью. По примеру этой ночи прибавили мы к ней других, подобных, немалое количество».

Известно, что на определенном этапе развития изобразительного искусства в «раннем Возрождении» умение детализировать изображение почиталось как высшая ступень мастерства. И вот, то же самое мы видим в литературе, но только видим мы это, лишь отказавшись от негодной хронологии. На той же линии, то есть вскоре после Апулея, написано следующее чудесное стихотворение Микеланджело Буонароти (1475–1564):

Нет радостней веселого занятья: По злату кос цветам наперебой Соприкасаться с милой головой И льнуть лобзаньем всюду без изъятья! И сколько наслаждения для платья Сжимать ей стан и ниспадать волной, И как отрадно сетке золотой Ее ланиты заключать в объятья! Еще нежней нарядной ленты вязь, Блестя узорной вышивкой своею, Смыкается вкруг персей молодых. А чистый пояс, ласково виясь, Как будто шепчет: «Не расстанусь с нею…» О, сколько дела здесь для рук моих! (Перевод А. Эфроса.)

Ошибки в хронологии бывают и на протяжении 1-го трака, то есть того, что мы в синусоиде обозначаем как «реальную историю». Так, знаменитый рыцарский роман «Тристан и Изольда» традиционно относят к XII веку. Но читатель сам может увидеть, насколько сложна его композиция. Его можно отнести не ранее, как к концу XIV – началу XV века. Мы приводим его краткое содержание, как оно изложено в книге «История западноевропейской литературы»:

«Тристан, сын одного короля, в детстве лишился родителей и был похищен заезжими норвежскими купцами. Бежав из плена, он попал в Корнуол, ко двору своего дяди короля Марка, который воспитал Тристана и, будучи старым и бездетным, намеревался сделать его своим преемником. Выросши, Тристан стал блестящим рыцарем и оказал своей приемной родне много ценных услуг. Однажды его ранили отравленным оружием, и, не находя исцеления, он в отчаянии садится в ладью и плывет наудачу. Ветер заносит его в Ирландию, и тамошняя королева, сведущая в зельях, не зная, что Тристан убил на поединке ее брата Морольта, излечивает его. По возвращении Тристана в Корнуол местные бароны из зависти к нему требуют от Марка, чтобы тот женился и дал стране наследника престола. Желая отговориться от этого, Марк объявляет, что женится только на девушке, которой принадлежит золотистый волос, оброненный пролетавшей ласточкой. На поиски красавицы отправляется Тристан.

Он снова плывет наудачу и снова попадает в Ирландию, где узнает в королевской дочери, Изольде Златовласой, девушку, которой принадлежит волос. Победив огнедышащего дракона, опустошавшего Ирландию, Тристан получает от короля руку Изольды, но объявляет, что сам не женится на ней, а отвезет ее в качестве невесты своему дяде. Когда он с Изольдой плывет на корабле в Корнуол, они по ошибке выпивают «любовный напиток», который мать Изольды дала ей для того, чтобы ее и короля Марка, когда они выпьют его, навеки связала любовь. Тристан и Изольда не могут бороться с охватившей их страстью: отныне до конца своих дней они будут принадлежать друг другу. По прибытии в Корнуол Изольда становится женой Марка, однако страсть заставляет ее искать тайных свиданий с Тристаном. Придворные пытаются выследить их, но безуспешно, а великодушный Марк старается ничего не замечать. В конце концов любящие пойманы, и суд приговаривает их к казни. Однако Тристану удается бежать с Изольдой, и они долгое время скитаются в лесу, счастливые своей любовью, но испытывая большие лишения. Наконец, Марк прощает их с условием, что Тристан удалится в изгнание.

Уехав в Бретань, Тристан женится, прельстившись сходством имен, на другой Изольде, прозванной Белорукой. Но сразу же после свадьбы он раскаивается в этом и сохраняет верность первой Изольде. Томясь в разлуке с милой, он несколько раз, переодетый, является в Корнуол, чтобы тайком повидаться с ней. Смертельно раненный в Бретани в одной из стычек, он посылает верного друга в Корнуол, чтобы тот привез ему Изольду, которая одна лишь сможет его исцелить; в случае удачи пусть его друг выставит белый парус. Но когда корабль с Изольдой показывается на горизонте, ревнивая жена, узнав об уговоре, велит сказать Тристану, что парус на нем черный. Услышав это, Тристан умирает. Изольда подходит к нему, ложится с ним рядом и тоже умирает. Их хоронят, и в ту же ночь из двух их могил вырастают два деревца, ветви которых сплетаются».

Сервантес (1547–1616) высмеивал такого сорта литературные поделки. А почему? Потому что подобное печатают еще и при нем!

В предлагаемом далее отрывке из Лукиана, грека II века н. э., – а на самом деле автора XV века – в разговоре гетер заметна не только детализация, но и стыдливость в изображении однополой любви. А как мы покажем в следующей главе, как раз по линии № 7 церковь и общество осудили такие игрища извращенцев. Причем осуждению их подвергала отнюдь не «языческая церковь», а христианская. Соответственно менялись нравы и в «древности» по той же линии веков:

«КЛОНАРИОН: Удивительные вещи рассказывают о тебе, Леэна. В тебя якобы влюбилась, как мужчина, богачка Мегилла с Лесбоса, и говорят, будто вы живете вместе. Никогда бы не подумала, что такое может случиться. Неужели? Вижу, ты покраснела. Так скажи мне, что в этих разговорах правда.

ЛЕЭНА: Эх, Клонарион, то, что они говорят, – правда, только мне стыдно признаться, уж больно все это необычно.

КЛОНАРИОН: Благая Афродита, о чем ты?!

ЛЕЭНА: Мегилла и коринфянка Демонасса тоже пожелали устроить пирушку, на которую пригласили и меня поиграть им на кифаре. Демонасса, да будет тебе известно, так же богата и распутна, как Мегилла. Что ж, я пошла и сыграла им на кифаре. Когда я закончила играть и наступило время сна, обе они были уже под хорошей мухой, и Мегилла сказала мне: «Видишь, Леэна, пришло время как следует выспаться, иди, ложись между нами».

КЛОНАРИОН: Ты так и сделала? И что же случилось потом?

ЛЕЭНА: Сначала они целовали меня, словно мужчины, касаясь не только губами, но и открывая рот и поигрывая языками; затем они обняли меня и стали трогать мою грудь. При этом поцелуи Демонассы походили скорее на укусы. Я уже не знала, что и думать. Вскоре Мегилла, которая к тому времени здорово уже распалилась, сорвала с головы парик, которого я раньше на ней не заметила – столь искусно был он сделан и столь похож на настоящие волосы, и теперь со своей короткой прической ужасно походила на мальчика или даже на настоящего молодого атлета. В первый момент я просто оторопела. Она же обратилась ко мне и сказала: «Видела ли ты прежде столь прекрасного юношу?». – «Но где же этот юноша?» – спросила я. «Не считай, что видишь перед собой женщину, – продолжила она, – потому что зовут меня Мегиллом, недавно я женился на Демонассе, и теперь она моя жена». – Услышав это, я не сдержала улыбки и молвила: «Так, значит, ты мужчина, Мегилл, а мы об этом и не догадывались: видать, ты, как Ахилл в девичьем платье, рос незаметно среди дев. Но есть ли у тебя тот самый признак мужественности и любишь ли ты Демонассу, как любил бы ее мужчина?» – «Этого, конечно, нет, – возразила она, – да это и необязательно. Ты скоро узнаешь, что моя любовь еще слаще».

КЛОНАРИОН: Чем же и как вы затем занимались? Об этом я хотела бы получить как можно более точные сведения.

ЛЕЭНА: Не задавай больше вопросов; мне так неловко, что от меня правды ты ни за что не узнаешь».

Свободный диалог, сложная детализация, вообще легкое владение словом сразу выдают, что Лукиан (120–180 н. э., линия № 7) – писатель эпохи Возрождения. «… Новаторство Лукиана было своеобразной комбинацией традиционных элементов и вполне укладывалось в рамки культурного реставраторства II в.», – пишут литературоведы, ибо он «виртуозно владел аттическим слогом, но… хотел превратить аттицизм в разговорный язык (как впоследствии Эразм – гуманистическую латынь)…»

«Влияние Лукиана на сатиру позднейших веков было исключительно сильным: в Византии ему подражали не раз в XI–XV вв. (и XI и XV века лежат на линии № 7 «византийской» волны!), а в Западной Европе он служил образцом для Эразма, Гуттена, Рабле и Свифта».

Упомянутый тут Эразм Герт Гертсен (1466/69-1536) всю жизнь писал на латыни, а в Англии он окунулся в атмосферу идей неоплатоников и даже изучил греческий язык, словно какой-нибудь древний римлянин в Афинах. Для него были характерны «поиски синтеза евангельского учения и античной учености, ранние примеры которого Эразм усматривал в трудах Иеронима, отчасти Августина и Иоанна Златоуста».

«Диалоги» Лукиана, как сообщают, вместе с Эразмом переводил Томас Мор (1478–1535, линии № 7–8), не иначе как на латынь. Также Рейхлин (1455–1522) переводил его на латинский язык. Неужели ни римляне, ни византийцы, ни итальянцы не перевели его до XV века? Остается сделать вывод, что и в самом деле жил он незадолго до своих переводчиков.

Лукиан был наиболее популярен и у немецких гуманистов. Во второй половине XV века они переводили на немецкий язык, кроме него, таких авторов, как Плавт, Теренций, Апулей, Петрарка, Боккаччо, Поджо, Пикколомини, но потом сами перешли на латынь.

(Интересно и симптоматично, что Плавта и Теренция можно «найти» и на линии № 6, и на переходе от линии № 7 к № 8. Это тот случай, когда автор упоминается в римских источниках III века наряду с авторами из греков от IV до II веков до н. э., а это подтверждает правильность нашей «римской» волны, в которой III век растянут на три линии.)

Корнхерт в 1525 году (линия № 8) перевел на голландский «Утешение философией» Боэтия (ок. 480–524, линия № 6).

Цельтис (1459–1508, линии № 7–8) издал «Германию» Тацита (ок. 55 – ок. 120, линии № 6–7).

Пиркхеймер (1470–1530, линия № 8), «владея древнегреческим языком, особое внимание… уделял популяризации эллинской философии и литературы. Творения Платона, Ксенофонта, Плутарха и Лукиана переводил он на латинский язык». А что, до Пиркхеймера некому было перевести эти произведения на латынь?… Он также перевел «Характеры» Теофраста (372–287 до н. э., линии № 6–7). «Соревнуясь с Лукианом и Эразмом Роттердамским (!) написал ироническую «Защиту и похвалу подагре».

В XV веке появляются переводы Цицерона, Тита Ливия, Данте, Боккаччо, Петрарки на каталонский язык. Антонио де Геваро пишет в XVI веке «Часы государевы, или Золотая книга об императоре Марке Аврелии». В Испании проявляют особый интерес к «римским испанцам» – Сенеке и Лукану. Луис де Леон был брошен в тюрьму в 1572 году за перевод «Песни песней».

«В Неаполе более чем где-либо в Италии XV в. Возрождение оказалось проникнуто тем самым духом античного язычества, который еще не так давно считался едва ли не характернейшим признаком европейского Ренессанса».

«Однако и в аристократическом Неаполе следование примеру древних не исчерпывалось бездумным гедонизмом и веселой эротикой на манер Катулла и Марциалла… По остроте антиклерикальной сатиры «Новеллино» Мазуччо превзошел «Декамерона»…

В 1516 году Лудовико Ариосто (1474–1533) написал «Неистовый Орландо». Пинья, издатель Ариосто, расхваливал его в таких выражениях: «В элегиях ему свойственна сладость Тибулла не менее, чем вдохновение Процерция, в ямбах и одиннадцатисложниках он может затмить Катулла».

Из всех здесь перечисленных Тибулл (ок. 50–19 до н. э.) и Проперций (50–15 до н. э.) относятся к линиям № 5–6, Катулл – к линии № 5. Так же и Б. Кастильоне (1478–1529) писал латинские стихи и прозу, подражая Овидию, Проперцию и Цицерону.

Палангений (1500–1543) был почитателем эпикурейца Лукреция. «Петраркизм и платонизм были не единственными направлениями в литературе XVI в. С ними уживалось эпикурейство…»

Ругелаи (1475–1525) подражал «Георгикам» Вергилия. Он воспользовался в своей литературной работе легендой, рассказанной Павлом Диаконом (линия № 7). Аретино (1492–1556) пишет «Горация», сюжет которого восходит к Титу Ливию.

Кардинал Биббиена (1470–1520) предпочитал Эпикура апостолу Павлу и основывался в своем творчестве на комедии Плавта «Два Менехма». Пьер де Ронсар (1524–1585) писал, что «его манерой будут не «возвышенные стихи», а «прекрасный низкий стиль, доступный и приятный, как писал Тибулл, искусный Овидий и опытный Кабулл».

Жуан де Баиф напечатал (1572) свои переводы «Хвастливого воина» Плавта, «Евнуха» Теренция и «Антигоны» Софокла. Ронсар работал над переводом плавтовского «Плутоса». Шарль Этьен перевел в 1542 году «Девушку с Андроса» Теренция. Другой перевод этой комедии приписывается Этьену Доле. Жак Пелетье рекомендовал следовать Плавту и Теренцию в области комедии, а Софоклу и Еврипиду – в области трагедии.

Как видим, Плавт и Теренций очень популярны в XVI веке, линия № 8. Быть может, не случайно: ведь они сами жили в годы линий № 7–8. Используя их сюжеты, Лариве (1540–1619), будто соревнуясь с Шекспиром, трактовал их – но только в духе итальянцев, а не англичан; не отставали и французы.

Пьер де Ронсар (1524–1585):

Когда с прелестною кузиною вдвоем, Затмив светило дня, сидела ты в гостиной, Я был заворожен волшебною картиной: Так хороши цветы над луговым ручьем. Анжуйских девушек легко мы узнаем: Их милой живостью прославлен край старинный, - Тепло, приветливо я встречен был кузиной, А ты задумалась, мечтая о своем. Ты безразличием мне душу истерзала, Как ни молился я – ты глаз не подняла И, полусонная, ни слова не сказала, Все брови хмурила, сама себе мила, И испугался я, что дерзким ты сочла Приветствие мое, и выбежал из зала.

Появились «Странствия Персилеса и Сихисмунды» Сервантеса (линия № 8), отдаленным образцом которых, как сообщают нам литературоведы, были «Эфиопика» Гелиодора и «Левкинна и Клитофон» Ахилла Татия (III и IV века, линии № 6 и 7). Каро переводил «Энеиду» и «Дафниса и Хлою» Лонга.

В конце XV – начале XVI века начался постепенный переход от «нижних» чувств к «верхним». Писатели научаются писать о чувствах и мыслях. Появляется умение «психологического портрета». Один из видных представителей такого рода писателей – Лонг. В общей хронологической карте его размещают во II–III веке до н. э., линии № 7–8, что соответствует XV–XVI реальным векам. Этот грек (или не грек?) с острова Лесбос не датирован с точностью до года, к тому же имя, конечно, сбивает исследователей с толку. Но в рамках нашей концепции место ему именно в XVI веке. О чем его книги? А ни о чем, кроме чувств.

Г. Лихт пишет:

«Четыре книги пасторального романа о Дафнисе и Хлое, написанные Лонгом с Лесбоса, представляют собой нечто совершенно особенное. В нем ничего, кроме «языческого» настроения и чувственной радости. Это небольшое произведение в прелестных отдельных картинах описывает перипетии судьбы двух подкидышей, которые воспитаны добросердечными пастухами; в конце концов они оказываются детьми состоятельных родителей, но испытывают такую привязанность к прелестным деревенским полям своего счастливого детства, что возвращаются сюда, чтобы пожениться и провести остаток жизни вдали от города. Сельский пейзаж, описываемый с яркой наглядностью, которой так восторгался Гете, поэт оживляет прелестными образами панов, нимф и озорных богов любви. Здесь влюбленным тоже угрожают приключения и опасности: пираты уводят Дафниса; Хлою похищают; к ней сватаются богатые женихи; гомосексуалист Гнафон искушает Дафниса.

Но все эти приключения не более чем эпизоды, а главной темой автора остается мастерски исполненное описание отношений двух влюбленных, которые после первого пробуждения еще не осознаваемого эротического влечения постепенно достигают глубочайшей интимности окончательного сексуального соединения».

Но хватит расхваливать Лонга, да еще чужими словами; приведем несколько примеров из романа.

Лонг. «ДАФНИС И ХЛОЯ».

«И когда они увидали, что козы и овцы пасутся, как надо, севши на ствол дубовый, осматривать стали они, – в яму свалившись, не ободрался ли Дафнис до крови. Ничего у него не было ранено и ничего окровавлено, но запачканы были землей и грязью волосы и тело все остальное. И было у них решено, чтоб Дафнис обмылся, пока не узнали Ламон и Миртала о том, что случилось.

И войдя вместе с Хлоей в пещеру Нимф, где ручей был, он отдал Хлое стеречь свой хитон и сорочку, и сам, став у ручья, омывал свои кудри и тело. Кудри его были черные, пышные; тело же смуглым сделал от солнца загар, и можно было б подумать, что тело окрашено тенью кудрей. С восхищеньем Хлоя смотрела – прекрасным казался ей Дафнис, и, так как впервые прекрасным он ей показался, причиной его красоты она купанье считала. Когда спину и плечи ему омывала, то нежная кожа легко под рукой поддавалась; так что не раз украдкой она к своей прикасалась, желая узнать, которая будет нежнее. Солнце было уже на закате; тогда свои стада домой они погнали, и с тех пор ни о чем не мечтала уже более Хлоя, лишь о том, что хотела вновь увидать, как купается Дафнис. С наступлением дня, когда на луга они пришли, как обычно, сидя под дубом, Дафнис играл на свирели, а вместе с тем и за козами он наблюдал: они же лежали, как будто его напевам внимали. А Хлоя, севши рядом, глядела за стадом своих овец, но чаще на Дафниса взор направляла. И вновь, на свирели когда он играл, прекрасным он ей показался, и опять причиной его красоты звуки песен считала она, так что, когда он кончил играть, она и сама взялась за свирель, надеясь, что, может быть, станет сама она столь же прекрасной. Она убедила его опять купаться пойти и вновь увидала его во время купанья и, увидавши, к нему прикоснулась и ушла опять в восхищеньи, и восхищение это было началом любви. Каким она мучилась чувством, не знала юная дева: ведь она воспиталась в деревне, ни разу она не слыхала, никто не сказал, что значит слово «любовь». Томилась ее душа, и взоры ее рассеянны были, и часто, и много она говорила о Дафнисе. Есть перестала, по ночам не спала, о стаде своем забывала, то смеялась, то горько рыдала, то засыпала, то вновь подымалась; лицо у нее то бледнело, то вновь, как зарево, ярко горело.

… Об одной только Хлое он мог говорить. И если один без нее оставался, он так сам с собой, как в бреду, говорил:

«Что сделал со мной Хлои поцелуй?

Губы ее нежнее роз, а уста ее слаще меда, поцелуй же ее пронзил больнее пчелиного жала. Часто я целовал козлят, целовал нежных щенят и телка, подарок Доркона, но ее поцелуй – что-то новое. Дыханье у меня захватывает, сердце хочет выскочить, душа тает, как воск; и все же опять я хочу ее поцелуя. На горе себе я тогда победил, небывалая раньше меня охватила болезнь, и имя ее я даже назвать не умею. Собираясь меня целовать, не отведала ль Хлоя трав иль питья ядовитого? Как же она не погибла сама? Как поют соловьи, а свирель у меня все время молчит! Как весело скачут козлята, а я недвижимо сижу! Как ярко цветы цветут, распустившись, а я венков не плету! Вон фиалки, вон гиацинт цветы свои распускает, а Дафнис уже увядает. Неужели Доркон станет скоро красивей меня?»

Так говоря, страдал и томился Дафнис прекрасный; ведь впервые вкусил он от дел и слов любовных.

… А с наступлением полдня время уже начиналось, когда их глаза были в плену очарованья: когда Хлоя нагого Дафниса видала, ее поражала его цветущая краса, и млела она; ничего в его теле не могла она упрекнуть. Он же, видя ее одетой в шкуру лани, с сосновым венком в волосах, как она подавала ему чашу с питьем, думал, что видит одну из нимф, обитавших в пещере. И вот он похищал сосновый венок с ее головы, сначала его целовал, а потом на себя надевал; и она, когда он омывался в реке, снимая одежды, надевала их на себя, сама их сначала целуя. Иногда они друг в друга яблоки бросали и головы друг другу украшали, пробором волосы деля; Хлоя говорила, что волосы его похожи на мирты, так как темными были они, а Дафнис лицо ее сравнивал с яблоком, так как оно было белым и розовым вместе. Он учил ее играть на свирели, и когда она начинала играть, он отбирал свирель у нее и сам своими губами проводил по всем тростинкам. С виду казалось, что учил он, ошибку ее поправлял, на самом же деле посредством свирели нежно и скромно Хлою он целовал.

Как-то раз в полуденную пору, когда он играл на свирели, а их стада в тени лежали, незаметно Хлоя заснула. Это подметив, Дафнис свирель свою отложил и ненасытным взором всею он ей любовался; ведь теперь ему нечего было стыдиться; и тихо он сам про себя говорил: «Как чудесно глаза ее спят, как сладко уста ее дышат! Ни у яблок, ни у цветов на кустах нет аромата такого! Но целовать ее я боюсь; ранит сердце ее поцелуй и, как мед молодой, безумным быть заставляет. Да и боюсь поцелуем своим ее разбудить. О болтливые цикады! Громким своим стрекотаньем вы не дадите ей спать; а вот и козлы стучат рогами, вступивши в бой; о волки, трусливей лисиц! чего вы их до сих пор не похитили!»

Когда он так говорил, цикада, спасаясь от ласточки, хотевшей ее поймать, вскочила к Хлое на грудь, а ласточка, преследуя ее, схватить не смогла, но, гоняясь за ней, близко так пролетела, что крыльями щеку Хлои задела. Она же, не зная, что такое случилось, с громким криком от сна пробудилась. Увидав же ласточку, – близко еще летать она продолжала, – и видя, что Дафнис смеется над испугом ее, от страха она успокоилась и стала глаза протирать, все еще дальше хотевшие спать. Тут цикада из складок одежды на груди у Хлои запела, как будто моливший в беде, получивши спасенье, приносит свою благодарность. И вновь громко вскрикнула Хлоя, а Дафнис опять засмеялся. И под этим предлогом руками груди он коснулся у ней и оттуда извлек милую эту цикаду; она даже в руке у него петь продолжала. Увидевши ее, в восхищенье Хлоя пришла, на ладонь ее взяла, целовала и вновь у себя на груди укрывала, а цикада все петь продолжала…

Схоронивши Доркона, омывает Дафниса Хлоя, к нимфам его приведя и в пещеру его введя. И сама впервые тогда обмыла тело свое на глазах у Дафниса, белое, красотой без изъяна сияющее. Для такой красоты незачем было воды; а затем, собравши цветы, что цвели по полям тою порою, увенчали венками статуи богинь, а Доркона свирель прикрепили к скале как дар богам, как им посвященье. И после таких очищений они пошли и коз и овец осматривать стали. Они на земле все лежали; не паслись они, не блеяли они, но думаю я, так как не было видно Дафниса с Хлоей, о них тосковали они. Когда ж они показались и раздался обычный их окрик, и на свирели они заиграли, овцы тотчас же встали и стали пастись, а козы стали скакать, зафыркали, как бы радуясь все спасенью привычного им пастуха. А вот Дафнис не мог заставить себя быть веселым: когда увидал он Хлою нагою и красу ее, прежде сокрытую, увидел открытою, заболело сердце его, будто яд какой-то его снедал. Дыханье его было частым и скорым, как будто кто гнался за ним, то совсем прекращалось, как будто силы свои истощив в беге своем предыдущем. И можно сказать, что купанье в ручье для него оказалось страшнее, чем в море крушенье. Он полагал, что душа его все еще остается во власти разбойников. Простой и наивный, как мальчик, не знал он еще, что в жизни страшнейший разбойник – любовь».

«Психологизм и эротика – основная его черта, и именно благодаря ей он нашел живой отклик в литературах Нового времени», – вот что говорят о произведении Лонга литературоведы. А мы возражаем: не отклик нашел этот роман в Новое время, а написан был в XVI веке.

И тут же, в пару к «древнему греку» Лонгу, дадим образец творчества поэта «высокого Возрождения». Это сыплющий именами античных богов выпускник Буржского университета, всю жизнь писавший на классической латыни – Иоанн Секунд, он же – Ян Эверардс (1511–1536):

Перенеся на Киферу Аскания-внука, Венера Спящему стлала ему нежных фиалок ковер, Распространяла кругом покровы из роз белоснежных, Благоуханиями местность кропила вокруг. Словно воскресло в душе к Адонису прежнее пламя, В члены глубоко опять вкрался знакомый огонь. О, сколько раз хотела обнять она шею у внука! О, сколько молвила раз: был мой Адонис таков! Но не решалась смутить младенца покой безмятежный И поцелуев дала тысячу – розам кругом. И запылали цветы, а губы влюбленной Дионы Шепотом веют на них, легким дыханием уст! Сколько касалася роз, поцелуев столько же тотчас Радость богини в ответ отображали, родясь. Вот, Киферея, плывя в облаках на лебедях белых, В путь понеслась: облетать круг непомерный земли. Как Триптолем, плодородной земле поцелуи богиня Сыплет, и трижды звучат чуждым звучаньем уста. И оттого у людей, у немощных, счастлива нива, — В том врачеванье от мук также и я нахожу. Ты же прославься вовек, облегченье влюбленного пыла; Влажный живи, поцелуй, в розах прохладных рожден! Ваш я отныне поэт. Я буду вас петь, поцелуи, Не позабыта доколь будет вершина Медуз, И энеадов своих и отрасль любимую помня, Нежную Ромула речь не позабудет Амор. (Перевод с латыни С. Шервинского.)

От XIV к XVI веку происходил переход от простого к сложному описанию переживаний. Сонет Петрарки психологически довольно простой. Это XIV век, линия № 6:

Средь тысяч женщин лишь одна была, Мне сердце поразившая незримо. Лишь с облаком благого серафима Она сравниться красотой могла. Ее влекли небесные дела, Вся суета земли скользила мимо. Огнем и хладом тягостно палима, Моя душа простерла к ней крыла. Но тщетно – плоть меня обременяла; Навеки Донну небеса призвали, И ныне холод мне сжимает грудь: Глаза – ее живой души зерцала, — О, для чего Владычица Печали Сквозь вас нашла свой беспощадный путь?

Кстати, Петрарка (1304–1374), которого именуют «первым современным мужчиной», хоть и признавал, что Лаура была «вся добродетель, красота и благородство, слитые в единой чудесной форме», позднее говорил:

«Женщина… это настоящий дьявол, враг мира, источник соблазнов, причина раздоров, от которого мужчина должен держаться подальше, если он желает обрести покой… Пусть женятся те, кого привлекает общество жены, ночные объятия, крики детей и муки бессонницы… Что до нас, то, если это в нашей власти, мы сохраним свое имя в наших талантах, а не в браке, в книгах, а не в детях, в союзе с добродетелью, а не с женщиной…»

Некоторые «греки», как мы можем с удивлением (но теперь уже и с пониманием) увидеть, более психологичны в своем творчестве, нежели Петрарка или другие средневековые европейцы. Вот стихотворение Мелеагра, а затем элегия Каллимаха. Это III век до н. э., линия № 7:

Юношей цвет изобильный собрав, богиня Киприда, Сплел сам Эрот для тебя, сердце, манящий венок: Вот, посмотри-ка, сюда он вплел Диодора лилию, Асклепиада левкой дивнопрекрасный вложил, Розы тут Гераклита, они без шипов и колючек, Там сверкает Дион, цвет виноградной лозы, Вот златокудрого крокус Терона средь листьев проглянул, И благовонный тимьян дал для венка Улиад, Нежный Мииск подарил зеленую ветку маслины, Лавра цветущая ветвь – это наш милый Арет! Тир священный, из всех островов блаженнейший! Миррой Дышит лесок, где цветы в дар Афродите даны!

* * *

Кто-то сказал мне о смерти твоей, Гераклит, и заставил Ты меня слезы пролить. Вспомнилось мне, как с тобой Часто в беседе мы солнца закат провожали. Теперь же Прахом ты стал уж давно, галикарнасский мой друг! Но еще живы твои соловьиные песни; жестокий, Все уносящий Аид рук не наложит на них.

Для сравнения – два стихотворения из «Песен поэтов Бургундского двора». Гийом Дюфаи (1400–1470):

Смертельно бледен мой лик, Причиной тому – любовь, Груз на плечах велик, Так тяжела любовь. Мне изможденный лик Скрыть ли в морских волнах? В прекрасной дамы глазах Вижу, что знает она: Ни здесь, ни в иных мирах Без любви мне жизнь не нужна. Наградой высшей награжденный И столь высоко вознесенный, Счастливейший во всей стране! Об этом вдруг поведал мне Лишь слог, тобой произнесенный. И словно заново рожденный, От горьких мук тобой спасенный, Я, словно в несказанном сне, Наградой высшей награжденный И столь высоко вознесенный, Счастливейший во всей стране! Я был отвергнутый влюбленный, В слезах напрасных истомленный… Но вот, со мной наедине Ты робко снизошла ко мне… О, слог, тобой произнесенный! Наградой высшей награжденный И столь высоко вознесенный, Счастливейший во всей стране! Об этом вдруг поведал мне Лишь слог, тобой произнесенный.

Иоанн Режи (1430–1485):

Пожелайте – стану Вам слугою И любовью нежною своей, Где бы я ни был, до скончанья дней, От невзгод и горестей укрою. Никогда я не прельщусь другою, Преисполнен счастьем новых дней. Пожелайте – стану Вам слугою, Вас любовью одарю своей. К одному стремлюсь я всей душою, Вечно петь Вам о любви своей, И, клянусь, лишенный страсти сей, Навсегда глаза свои закрою. Пожелайте – стану Вам слугою, И любовью нежною своей, Где б я ни был, до скончанья дней От невзгод и горестей укрою.

Сонет Шекспира (1584–1616) психологически сложнее, чем у греков или бургундцев, но он и по времени ближе к нам! Ведь это уже линия № 9:

Когда она клянется, что свята, Я верю ей, хоть знаю – ложь сплошная. Пусть мнит она, что я в мои лета Неопытен и хитростей не знаю. Хочу я думать, что она права, Что юности не будет завершенья; По-детски верю я в ее слова, И у обоих правда в небреженье. Зачем она не скажет, что хитрит? Зачем скрываю возраст свой теперь я? Ах, старость, полюбив, лета таит, А лучшее, что есть в любви, – доверье. Так я лгу ей, и лжет она мне тоже, И льстим своим порокам этой ложью.

Мужчины и женщины

Мы говорили уже о «возрасте человечества», о том, что общественная жизнь, а также частная в своем усредненном значении подчиняется общим законам эволюции. Сначала люди чего-то не знают, потом узнают, применяют, дополняют… узнают еще что-то… взрослеют. Взрослеет все человечество в целом.

Примеры этому можно найти, изучая историю наук, религий, войн, торговли, но если делать это в рамках традиционной истории, то обнаружится, что повзрослевшее человечество время от времени впадает в детство и начинает свой путь вновь. То есть общепризнанная ныне история не подчиняется законам эволюции. В рамках же той современной хронологии, которую мы предлагаем в нашей книге, «взросление» человечества проявляется вполне. Произведения литературы дают нам картину, например, эволюции отношений между мужчинами и женщинами. Мы коснулись этой темы в предыдущей главе, но обращали в основном внимание на описание куртуазной любви. Каковы же причины перемен в отношениях между мужчинами и женщинами?

XIV век. Франко Саккетти (1335–1400 или 1410):

«…Не так давно, когда я, пишущий эти строки, был, хотя и незаслуженно, одним из приоров нашего города, приехал некий ученый юрист в должности судьи, по имени мессер Америго дельи Америги из Пезаро, мужчина очень красивой наружности, а также весьма преуспевающий в своей науке. Явившись по приезде в нашу управу и представившись с должной торжественностью и речами, он ушел и приступил к исполнению своих обязанностей. А так как в это время был издан новый закон о женских нарядах, за ним после этого несколько раз посылали и напоминали ему, чтобы он при проверке исполнения этих распоряжений проявлял как можно больше рвения, и он обещал это делать.

Вернувшись домой, он в течение многих дней проверял исполнение этих распоряжений на своих домашних, а затем приступил к поискам по городу. И когда его уполномоченный к нему возвращался и докладывал, какие доводы приводила каждая из женщин, которая ему попадалась и на которую он хотел составить протокол, у него был такой вид, словно он совсем свихнулся. А мессер Америго записывал и обдумывал все донесения своего уполномоченного. Случилось так, что какие-то граждане, увидев, что женщины носят все, что им вздумается, без всякого удержу, и услыхав об изданном законе, а также о том, что прибыл новый чиновник, отправляются к синьорам и говорят, что новый чиновник столь хорошо исполняет свои обязанности, что женщины никогда еще так не излишествовали в своих нарядах, как сейчас. По сему случаю синьоры вызвали к себе означенного чиновника и сказали ему, что они удивляются, сколь небрежно он выполняет свои обязанности в отношении распоряжений, касающихся женщин. Означенный мессер Америго отвечал им нижеследующим образом:

– Синьоры мои, я всю свою жизнь учился, дабы усвоить законы, ныне же, когда я думал, что уже что-то знаю, я обнаруживаю, что не знаю ничего, ибо, когда я разыскивал украшения, запрещенные вашим женщинам согласно распоряжениям, которые вы мне дали, они приводили такие доводы, которых я ни в одном законе никогда не встречал. В числе прочих приведу вам несколько таких доводов. Попадается женщина с кружевной повязкой на чепце. Уполномоченный мой и говорит:

«Назовите ваше имя. У вас повязка кружевная». Добрая женщина снимает повязку, которая была приколота к чепцу булавкой, и, взяв ее в руки, говорит, что это просто гирлянда. Иду дальше и вижу множество нашитых спереди пуговиц. Задержанной говорят: «Этих пуговиц вы не имеете права носить». А та отвечает: «Конечно, сударь, имею, ведь это не пуговицы, а запонки. Если не верите, посмотрите, в них нет петель и ни одной дырочки». Уполномоченный подходит к другой, в горностаях, и собирается составить протокол. Женщина говорит: «Не пишите. Это не горностай, это сосуны». Уполномоченный спрашивает: «Что такое сосуны?» Женщина отвечает: «Животное». И уполномоченный мой, как животное… Часто попадаются женщины…[18] Один из синьоров говорит:

– Мы взялись воевать с каменной стеной. А другой:

– Лучше обратиться к фактам, это важнее. А третий:

– Сами захотели, так вам и надо. Наконец, еще кто-то сказал:

– Я хочу вам напомнить, что римляне, победившие весь мир, не могли справиться с собственными женами, которые, чтобы добиться отмены законов против их нарядов, побежали на Капитолий и победили римлян, получив то, что хотели.

Недаром в одной из новелл этой книги Коппо ди Боргезе, прочитав об этой истории у Тита Ливия, чуть не сошел с ума. А после того как каждый по очереди высказал свои доводы, они всем синклитом приказали мессеру Америго действовать по своему усмотрению и больше к этому не возвращаться. И это было сказано своевременно, ибо с этого самого часа ни один из чиновников уж больше не выполнял своих обязанностей и не старался…[19] представляя вольное хождение гирляндам вместо повязок, и запонкам, и сосунам, и всяким оборочкам. Потому-то и говорится во Фриули: «Чего захочет жена, того захочет и муж, но чего захочет муж – тирли-бирли».

С XII века менялся «имидж» женщин, от существа, достойного презрения, до человека, достойного обожания. С XIV века началось освобождение женщин, и мы наблюдаем это по всем векам линий № 6 и выше. До этого женщины повиновались мужчинам, после этого – уже не всегда, хотя и применяли мужчины всяческие меры для исправления ситуации. Тот же Франко Саккетти в одной из новелл советовал исправлять дело дубинкой:

«Что касается меня, то я, как уже говорилось, полагаю, что от мужей почти что целиком зависит делать жен хорошими или дурными. Да и здесь мы видим, как Порчелли сделал то, чего не сумел сделать Кастроне. И хотя существует пословица, гласящая: «Добрая женщина и злая женщина одинаково требуют палки», я принадлежу к числу тех, кто считает, что злая женщина требует палки, но что добрая в ней не нуждается. В самом деле, если побои наносятся с целью искоренения дурных привычек и замены их хорошими, то злой женщине их следует наносить, чтобы она изменила свои преступные привычки, но с доброй не следует этого делать, ибо, если она изменит свои хорошие привычки, она может приобрести дурные, как это часто бывает, когда, например, бьют и дергают смирных лошадей, и они становятся норовистыми».

Конечно, процесс освобождения женщин имел свои особенности в разных странах и в разных сословиях. Литературой занимались люди, близкие к высшему сословию, а если мы вздумаем определять время освобождения женщин низших сословий, нам придется не только учесть географический фактор, но и рассчитать коэффициент, зависящий от процесса освобождения самих низших сословий. То есть, предположим, граф Аракчеев не бил свою графиню Аракчееву и даже не бил крепостных крестьянок, но он бил своих крепостных крестьян, а уже они сами били крестьянок и какое-то время продолжали делать это даже после того, как было отменено крепостное право. (И даже после того, как всех графов комиссары отправили в Париж или в могилу.)

В Европе же после массового мора, вызванного чумой и чередой войн, в которых гибли в большей части мужчины, причем из лучших, изменилось отношение к женщинам. Дело в том, что владеть имуществом и иметь другие связанные с этим права в то время из всех женщин могли только вдовы, а их как раз оказалось изобилие. Это автоматически привело к изменению положения женщин вообще. Наконец наступило время, когда не только мужчины высших сословий, но даже средних, а частично и низших научились читать книги и выполнять законы. Они в массе своей перестали бить женщин, тут-то те и показали им козью морду. В отличие от России, Европа и наиболее просвещенные страны Азии прошли этот этап именно в XIV веке, и мужчины-писатели оставили нам свидетельства своего восприятия происходившего процесса. Он им не нравился, скажем прямо.

XIV–XV реальные века. Ювенал (ок. 60 – ок. 127). Книга II, сатира 6.

Это произведение весьма большое и нудное, мы здесь ограничимся аннотацией. Ход мысли сатирика таков: добродетельных женщин больше нет, они блудят с актерами, музыкантами и гладиаторами; сама императрица Мессалина продавала себя в публичном доме. В женщине нас (мужчин) может прельщать богатство и красота, но их портят гордыня, грекомания, капризное властолюбие, непостоянство; они увлекаются не женскими делами – тяжбами и гладиаторскими упражнениями; неразоблаченные прелюбодейки ревнивы, а разоблаченные дерзки. Богатство и роскошь привели на смену стыдливости разврат на тайных оргиях, мотовство, извращенную похоть, увлечение певцами и музыкантами. Женщины любопытны, жестоки, предаются мужской гимнастике и пьянству или неуместной учености; они заботятся только о своей наружности, за туалетом мучат служанок, разоряют мужей суевериями, не хотят рожать детей, одурманивают мужей зельями и даже убивают их.

Мы поместили здесь Ювенала на то место, какое он и должен занимать в современной хронологии. Вся разница между ним и Франко Саккетти (которого мы цитировали перед ним) в том, что жили они в разных местах: один в Риме, находившемся тогда в ромейской (византийской) части Италии, другой – во Флоренции, в романской ее части. И писали – один стихами, другой прозой.

С этого времени пошли «вширь», «в народ» вырабатывавшиеся еще с XII века в высшем свете куртуазные правила, которые воспевали возвышение женщины. В любом иерархическом обществе нужна система противовесов. Когда отношения между мужчиной и женщиной держались на силе и страхе, сильный мог переусердствовать в жестокости. Но когда мужчина отказался от такой системы отношений, произошла реакция: без давления силы и страха освободившаяся проявила склонность к тому же, то есть к применению силы, или переходила к разнузданности. Требовался другой механизм отношений, который обеспечил бы баланс интересов. Им стала любовь, и литература начала соответствующую пропаганду.

Лукас Кранах. Омолаживающий источник. Фрагмент. 1546 год.

XV–XVI века. Маттео Банделло (ок. 1485–1561):

«Следуя, почтеннейшая мадонна, теме, о которой мы здесь судили и рядили, и желая показать, какие нередко происходят ужасные случаи и неприятности из-за необузданных желаний иных людей, я расскажу вам новеллу, которую слышал много лет тому назад из уст нашего великолепного мессера Фанцино делла Торре, всем вам известного. Он был в числе тех дворян, что были посланы пресветлейшим синьором Джан Франческо, маркизом Мантуанским, в свите госпожи Кьяры, сестры этого маркиза и матери Карла, ныне герцога Бурбонского, во Францию, куда она направлялась для заключения брака с монсиньором Джиберто, графом Монпансье, происходившим из династии королей французских. Так вот он говорил, что слышал эту историю во Франции от людей, внушающих доверие, и даже видел ее запечатленной в мраморной скульптуре, воздвигнутой на том самом месте, где все произошло.

Итак, во французском королевстве жил некий синьор Рокка Соарда, считавшийся в тех краях знатным бароном и весьма богатым человеком. Он держал блестящий, пышный двор, страстно увлекаясь охотой с прирученными хищными птицами. В одном из внутренних двориков он держал львов. Он взял себе в жены прелестную девушку, отличавшуюся, кроме замечательной красоты, самым что ни есть похвальным и разумным поведением, так что всякий, кто ее видел, не мог ею нахвалиться. У мужа ее был мажордом, человек лет тридцати трех, который, не соразмерив своих возможностей и не думая о благородстве и честности своей госпожи, ослепленный ее красотой, до того в нее влюбился, что уже ни о чем другом не мог помышлять, как лишь о том, чтобы добиться ее милости и удовлетворить свою преступную страсть. И не смея выразить словами свои чувства, он старался усердно служить ей, оказывая как можно больше уважения, чтобы она обратила внимание на его любовь. Однако он был очень далек от успеха, потому что она любила своего господина больше очей своих и не замечала ни того, как держит себя мажордом, ни того, что он говорит. К тому же она была честнейшей женщиной и даже мысли не допускала, что ее мажордом может затеять такое дело и оказаться настолько глупым, чтобы просить ее о вещах столь недостойных. Несчастный влюбленный, видя, что из всех его попыток ничего хорошего не выходит, а страсть с каждым днем разгорается все сильнее и страдания становятся невыносимыми, тщательно все обдумав, решил, прежде чем умереть, добиться того, чего он так хотел, и открыться своей госпоже. Придя к такому решению, он лишь искал случая, чтобы без всякой помехи признаться ей в своем пламенном чувстве.

И вот однажды, когда она обсуждала с ним какие-то домашние дела, прохаживаясь по зале, он со всем пылом поведал ей, сколь безмерно он ее любит и какие ужасные муки он терпит. Дама, услышав столь безумные речи, крайне возмущенная, обернулась к мажордому и выбранила его, угрожая бросить на съедение львам, если он когда-нибудь еще посмеет говорить такие безрассудные слова.

– Разве я дала тебе хоть малейший повод, чтобы ты мог просить меня о столь бесчестных вещах? – говорила она. – Быть может, моя жизнь, мои речи, мое прежнее обращение с тобой, мои действия были столь похотливыми, столь развратными и неразумными, что у тебя хватило смелости допустить, будто я могу принадлежать тебе или кому-нибудь другому? Берегись, если тебе дорога жизнь, и даже не помышляй о подобных безумствах. Пусть это будет в первый и в последний раз и больше к этому не возвращайся, потому что можешь жестоко за все поплатиться. Позаботься лучше о том, чтобы больше не совершать такой ошибки и не подвергать себя опасности. Я постараюсь обо всем забыть и ни слова не скажу твоему и моему господину. А теперь займись своими обычными делами и выкинь из головы эти бредни.

Тут она умолкла, а смущенный влюбленный пошел исполнять свои обязанности с душой, полной горечи и такого отчаяния, что просто ума не мог приложить, что ему делать, а еще менее, что говорить. Он знал благородство своей госпожи, которая всегда оставалась честной, и решил, что напрасны будут все попытки соблазнить ее, да и опасность была слишком велика, судя по страшным угрозам дамы.

Однако, не доверяясь вполне ее словам, он все же боялся, что она обо всем расскажет мужу и тогда, без всякого сомнения, он будет убит. Изнемогая под тяжестью этих мыслей, он не находил выхода из своего положения, ибо не хотел оставлять этот дом, но и жить в нем спокойно он тоже не мог, пока жива его госпожа. Тогда пришла ему в голову чудовищная мысль, на которой он и остановился: он найдет способ умертвить женщину с помощью хитрых козней.

Задумав подобную гнусность, этот предатель, ослепленный своей страстью, не переставая, шпионил за своей госпожой. Но не находя ни малейшего повода для ее обвинения, он придумал для этого путь, о котором вы сейчас услышите.

Среди слуг синьора был юноша не по годам взрослый, весьма приятной наружности, но такой покладистый и простоватый, что над его неудачливыми выходками хозяева часто потешались. С ним-то госпожа и имела обыкновение шутить, высмеивала его, дурачилась с ним, и все в доме называли его ее любимчиком, и даже сам хозяин так его звал. Заметив такую близость, злодей мажордом старался быть поласковее с юношей и как можно более его к себе приручить. И когда, по его мнению, настал удобный момент, он наговорил всяких небылиц, которым придурковатый юноша легко поверил, и убедил его ночью, когда госпожа ляжет спать, спрятаться под ее кровать, а часа за два до рассвета выйти оттуда. Простофиля проделал это два или три раза.

У мажордома был в доме приятель, почтенный человек, и ему-то он показал оба раза, как слуга выходит из спальни своей госпожи. Она спала в отдельной комнате, и муж, когда ему вздумается, приходил к ней. Мажордом все рассказал синьору и призывал в свидетели своего почтенного приятеля, который, не подозревая никакого коварства, обвинил свою госпожу в измене, уверяя, что если синьор будет молчать, то он сам легко может увидеть этого слугу выходящим из спальни. Синьор, полагаясь на свидетельство человека, которого он считал добропорядочным, и веря, что тот воочию видел его позор, решил, что ласки, которые жена расточала юноше, не были невинными, что она его горячо любит. И вот любовь, которую он питал к своей жене, обратилась в лютую ненависть, и он ждал лишь случая, чтобы отомстить, поймав курочку на насесте. Предатель, который был в восторге от своих козней, велел юноше войти в спальню, а когда ему пришло время уходить, он привел синьора. Едва муж увидел все это, негодуя на жену, в гневе он велел схватить неповинного юношу и бросить его в подвал башни, более возмущенный своей женой, чем юношей, считая, что, не позови она его и не настаивай, он сам по себе никогда не решился бы на подобный поступок. Поэтому, охваченный яростью, не желая расследовать случившегося, он велел схватить жену и послал ей сказать, что пусть, мол, исповедуется, если желает, ибо сегодня же она, как распутная тварь, будет брошена на съедение львам.

Увидав, что ее предали, и услышав, какими словами называет ее муж, который не желал даже ее выслушать, и зная, что спастись невозможно, она приготовила себя, как умела, к смерти, ревностно исповедалась, предав себя в руки господа и лишь печалясь о том, что имя ее останется покрытым позором. В этот же день по приказанию синьора она была брошена во дворик ко львам. Толпы людей сбежались поглядеть на столь страшное зрелище. Пути господни неисповедимы, и трудно их познать. Но господь бог всегда спешит на помощь невинным. Женщина преклонила колени, отдавая на милость его свою жизнь и свою честь.

Когда открыли яму, львы мирно приблизились к женщине, ласкаясь к ней, словно она их выкормила. Когда народ увидел это, – а львы все продолжали ласкаться к женщине, – все в один голос воскликнули: «Чудо! Чудо!» Синьор, уразумев случившееся, велел привести к себе из тюрьмы юношу. Увидев это, проклятый мажордом вскочил на лошадь, пытаясь спастись бегством. Но господь бог, желавший его наказать, сделал так, что лошадь не двинулась с места. Допрошенный юноша рассказал, как все было на самом деле. Тогда синьор велел освободить невинную женщину, а на ее место бросить предателя, который признался, что со зла оклеветал свою госпожу, рассчитывая, что синьор немедленно убьет простака, когда увидит, как тот выходит из спальни. Итак, разбойника бросили во дворик, и львы тут же растерзали его на тысячу кусков.

Зная простоту придурковатого юноши, ему не сделали ничего дурного и лишь удалили его от двора и от синьоров. Дама же, как и раньше, продолжала пользоваться уважением своего супруга и всех окружающих, и муж без конца умолял ее простить ему, говоря, что он, поддавшись гневу, не разобрал хорошенько дела и легко поверил злым наветам негодяя и предателя – своего мажордома.

Каждому не мешало бы быть менее легковерным и не принимать на веру то, что ему говорят, особенно когда говорят что-нибудь дурное. Ведь приходится наблюдать повсюду – и при дворах государей также, – что люди, желая угодить своему синьору и приобрести его милость, придумывают всякие небылицы и стараются очернить то одного, то другого, а чтобы показать, что они, мол, делают это, оберегая честь своего хозяина, иногда говорят хорошо о том, кому в душе желают зла, но в последнюю минуту подливают каплю яду и прибавляют:

«А ведь он сделал так-то и так-то, и доверять ему нельзя, он ведет двойную игру». И так хорошие поступки толкуют на дурной лад. От таких клеветников надо бежать как от чумы, да они и на самом деле чума и зараза как для дворов, так и для частных домов и нередко бывают причиной больших бед.

Но вернемся к тому, на чем мы остановились. Так вот скажу я вам, что дама милостиво простила своего мужа и рассказала ему о настойчивых и наглых домогательствах злодея мажордома. Синьору тогда очень захотелось снова увидеть предателя живым и поглядеть, как огромные львы разрывают его на мелкие кусочки, ибо он считал, что тот за свою гнусность заслуживает тысячу самых ужасных казней. Потом синьор приказал лучшим скульпторам при входе в замок высечь на мраморе всю эту историю, чтобы память о ней осталась навеки. Это тончайшее изображение и сейчас может видеть всякий, кто захочет пойти поглядеть на этот замок.

Вот каков был несчастный исход недостойных домогательств бесчестного и вероломного слуги, заслужившего более суровую и горькую смерть, чем та, что его постигла. Итак, можно поистине сказать, что дела, начатые с дурными целями, редко приводят к благополучному концу, и, наоборот – начатые с благими намерениями, кончаются всегда хорошо и счастливо».

Отметим в этом средневековом рассказе совершенно древнеримский сюжет, а именно право хозяина кормить львов богобоязненными членами своей семьи, а также слугами. Написано, напомним, в XVI веке о французских событиях, хотя и из «прошлой жизни», о чем автор предупреждает вначале.

А теперь приведем японскую новеллу. Рассуждения о мужчинах и женщинах в книге японской писательницы Мурасаки-сикибу «Повесть о Гэндзи», написанной в конце Х – начале XI века могут быть отнесены к линии № 9 они соответствуют европейскому уровню этой же линии веков, – это реальный XVII век. Произведение можно поставить рядом с такими же работами как «антиков», так и авторов европейского «Возрождения»: это время одной культуры.

Мурасаки-сикибу – дочь придворного ученого, а ее повесть называют вершиной придворной прозы и всей раннесредневековой японской литературы. Это – художественная эпопея почти с тремястами действующими лицами, рисующая жизнь нескольких поколений. «Многочисленные женские портреты повести поражают тонкостью психологических характеристик», – пишут об этом произведении литературоведы.

XVI–XVII века. Мурасаки-сикибу. «ПОВЕСТЬ О ГЭНДЗИ»:[20]

«… – Дело вовсе не в том, что нам нравится перебирать женщин, потакая собственному любострастию. Нет, просто каждый хочет найти одну-единственную, способную стать ему надежной опорой в жизни. В конце концов, все равно придется остановить на ком-то свой выбор – от этого никуда не уйдешь, потому-то и хочется отыскать женщину если не совершенную, то по крайней мере не вовсе дурную, которая не требовала бы постоянного внимания и не имела бы неискоренимых пороков. Но, увы, даже это нелегко.

Бывает, что мужчина, полагая для себя невозможным порвать однажды завязанные узы, оказывается соединенным с женщиной, которая ему вовсе не по душе. Имя его овеяно славой честного мужа, а в женщине, с ним связанной, предполагают особые душевные качества. И все же… Поверьте, сколько любовных союзов ни видел я на своем веку, ни один не показался мне безупречным…

Женщины молодые, миловидные о том лишь заботятся, как бы какая пылинка к ним не пристала. Получишь от такой письмо – слова самые утонченные, строки бегут тончайшей паутинкой, словно кисть едва касалась бумаги, и взволнуешься, конечно. Начнешь мечтать: «Как бы рассмотреть ее получше?» – но всевозможными уловками тебя заставляют ждать. Когда же удастся приблизиться к ней настолько, чтобы голос ее услыхать, она, ловко скрывая свои недостатки, старается говорить как можно меньше, да к тому же так тихо, словно не слова, а вздохи срываются с ее губ. Покоренный ее кроткой женственностью, сблизишься с ней, окружишь заботами, а она окажется ветреницей. Ветреность же должно считать наипервейшим для женщины пороком.

Поскольку важнейшей обязанностью женщины является забота о муже, можно подумать, что ей ни к чему изысканные манеры, умение проникать в душу вещей и по любому поводу высказывать свою чувствительность. Однако же разве лучше, когда женщина, словно простая служанка, постоянно хлопочет по дому с озабоченным выражением лица и волосами, заложенными за уши, совершенно не заботясь о впечатлении, которое производит? Станешь ли ты рассказывать постороннему человеку о том, что произошло на службе, какие новости при дворе и в том или ином семействе, что случилось хорошего, что дурного, – словом, обо всем, что поразило зрение, взволновало слух? Разумеется, каждому захочется поделиться с человеком близким, способным выслушать его и понять. А что остается мужу такой особы? Он то смеется над собой, то плачет. Вот что-то рассердит его, возмущение просится наружу, но – «что толку ей о том рассказывать?» – подумает и, отвернувшись, улыбается потихоньку своим мыслям или вздыхает тайком, а жена лишь растерянно глядит на него снизу вверх: «Да что это с ним?» Ну, разве не досадно?

Казалось бы, можно взять жену по-детски простодушную, кроткую и самому заняться ее воспитанием. Как ни много с ней забот, приятно чувствовать, что старания твои не напрасны… И в самом деле, видя такую женщину рядом с собой, многое ей прощаешь – уж очень она мила. Но что делать, ежели придется оставить ее на время одну? Наставляешь ее, как полагается, однако даже с самыми простыми повседневными обязанностями не умеет она справиться самостоятельно, ни на что недостает ей разумения, будь то важное дело или какой-нибудь пустяк. Обидно до крайности, да и как положиться на нее? Так вот и мучишься. Напротив, женщина обычно суровая, неласковая может вдруг проявить себя с лучшей стороны.

Ума-но ками говорил так, словно не было для него тайн в мире, но, увы, и он не смог прийти к какому-то определенному заключению и только вздохнул:

– Оставим же в стороне вопрос о происхождении и не будем говорить о наружности. Если женщина не проявляет удручающе дурных наклонностей, если она благоразумна и не строптива, этого вполне достаточно, чтобы решился остановить на ней свой выбор. Благодари судьбу, если обнаружишь в супруге редкие дарование и душевную чуткость, и не старайся придирчиво выискивать недостатки. В женщине важен кроткий, миролюбивый нрав, а дополнить эти качества высшей утонченностью не так уж и мудрено.

Бывают женщины нежные и робкие, которые в любых обстоятельствах стараются подавлять жалобы и притворяться спокойными и беззаботными. Такая не упрекнет мужа даже тогда, когда он этого заслуживает. Все обиды копит она в сердце, когда же чаша терпения переполнится, изольет душу в невыразимо горьких словах или в трогательной песне и, оставив мужу дар, на который глядя должен он, о ней вспоминая, мучиться угрызениями совести, скрывается в горной глуши или на диком морском побережье и живет там, отрекшись от всякого сообщения с миром. Когда я был ребенком, и дамы рассказывали при мне подобные истории, я неизменно чувствовал себя растроганным: «Что за печальная, прекрасная судьба! Как это возвышенно!» – и даже ронял слезы. Теперь же поведение таких женщин представляется мне вызывающе легкомысленным и неразумным. Право же, нелепо оставлять любящего тебя мужа потому лишь, что он показался тебе недостаточно внимательным, убегать и прятаться, делая вид, что тебе неведомы его истинные чувства, повергать сердце мужа в тревогу, осуждать себя и его на долгие годы страданий только ради того, чтобы испытать, постоянен ли он в своих привязанностях. А ведь воодушевленная похвалами окружающих («Ах, как глубоко умеет она чувствовать!»), такая женщина может даже постричься в монахини. Решаясь на столь опрометчивый шаг, она искренне верит, что сердце ее совершенно очистилось и ничто больше не привязывает ее к бренному миру. Но вот кто-то из давних знакомых заходит ее проведать: «Печально сознавать… Как вы могли…» Весть о перемене в ее судьбе доходит и до мужа, который так и не сумел ее забыть, и он льет горькие слезы, о чем ей незамедлительно сообщает кто-нибудь из служанок или престарелых кормилиц: «Господин искренне привязан к вам, а вы… Ах, какое горе!» И вот уже она сама с ужасом ощупывает волосы у лба, бессильное отчаяние овладевает ею, и лицо искажается от сдерживаемых рыданий. Как ни крепится она, слезы текут по щекам, и с каждой каплей все более нестерпимым представляется ей ее нынешнее положение и все сильнее мучит раскаяние. Пожалуй, и сам Будда подумает, на нее глядя:

«Да ведь ее душа не только не очистилась, а напротив…» В самом деле, человек, отказавшийся от мира, не освободившийся от суетных помышлений, наверняка попадет на одну из дурных дорог гораздо быстрее, чем тот, кто живет, погрязнув в мирской суете. Если супругов связывают достаточно крепкие узы, которым начало положено было еще в прошлом рождении, то мужу иногда удается разыскать и вернуть жену прежде, чем она примет постриг, но и тогда разве не будут воспоминания о ее поступке причиной постоянного взаимного недовольства? Разве не кажется вам более прочным и достойным восхищения такой союз, когда супруги переживают вместе дурное и хорошее, стараясь не замечать слабостей друг друга и прощать невольные обиды? А в сердцах этих двоих навсегда поселится тревога, и вряд ли смогут они доверять друг другу.

Не менее глупо, когда жена, преисполненная негодования, отворачивается от мужа потому лишь, что он позволил себе вступить в какую-нибудь мимолетную, случайную связь. Пусть даже устремились к другой его думы, лучше, не обращая на то внимания, покориться судьбе, вспоминать с нежностью, как сильны были его чувства в дни первых встреч, и не забывать, что вспышки ревности неизбежно ведут к разрыву.

При любых обстоятельствах женщине следует сохранять спокойствие. Когда есть повод для ревности, лучше ограничиться ненавязчивым намеком, обиды же следует высказывать как бы между прочим, без излишней суровости, тогда и привязанность мужа только усилится. Ведь в большинстве случаев сердечные движения мужчины целиком зависят от живущей рядом с ним женщины. Впрочем, если жена, предоставив мужу полную свободу, не будет обращать на его поведение вовсе никакого внимания, в его отношении к ней, несмотря на доверие и нежность, начнет проскальзывать пренебрежение…

…– Дурно воспитанные люди, и мужчины и женщины, как правило, тщатся выставить напоказ все свои знания, даже самые поверхностные, – говорит Ума-но ками. – Право, ничто не может быть неприятнее. Женщина, постигшая все тонкости Трех историй и Пяти книг, в моих глазах скорее проигрывает в привлекательности. Правда, я не могу сказать, что предпочел бы иметь дело с особой, не получившей вовсе никакого образования и ничего не понимающей ни в общественных делах, ни в частных. Женщин не принято обучать наукам, но, обладая даже самой малой долей сообразительности, они могут познать многое. Достаточно лишь видеть и слышать. Находятся и такие, которые в конце концов начинают ловко писать «истинными знаками» и, потеряв всякое чувство меры, перегружают ими свои письма, причем нередко обращенные к женщине же, что вовсе недопустимо. На такое послание глядя, невольно содрогаешься от отвращения: «Право, разве пристало женщине…» Сама-то она, возможно, и не замечает, какое нелепое впечатление производит ею написанное, но стоит прочесть вслух!.. И ведь зачастую так пишут дамы самого высокого ранга.

А некоторые мнят себя поэтессами, просто шагу не могут ступить без стихов, то и дело, причем, как правило, некстати, шлют тебе свои произведения, где в первой же строке непременно содержится намек на какое-либо выдающееся событие древности, и ты оказываешься в весьма затруднительном положении. Не ответишь вовсе – прослывешь бесчувственным мужланом, не сможешь ответить достойно – позор на твою голову! Бывает, спешишь утром во Дворец либо на праздник Пятой луны, либо по случаю иного какого торжества, до аира ли тут? А тебе приносят письмо с многочисленными намеками на какие-то корни… Или на Девятый день – обдумываешь тему для сложнейших китайских стихов, ни минуты свободной, а тут – новое послание и какие-то намеки на росу, лепестки хризантем… Приходится выдумывать что-то, хотя мысли заняты совершенно другим. Получи ты это письмо в другое время, оно наверняка показалось бы тебе занятным, даже, может быть, утонченным, но, придя слишком уж некстати, оно так и остается не оцененным по достоинству. Причиной же тому – невнимательность к чувствам и обстоятельствам других людей, качество, свидетельствующее скорее о недостатке истинной душевной тонкости.

Так же и в остальном. Когда человек не обладает внутренним чувством, помогающим ему понять, что уместнее в тот или иной миг, при тех или иных обстоятельствах, он будет производить куда более приятное впечатление, ежели постарается держаться поскромнее и не станет при каждом удобном случае требовать от окружающих признания своей утонченности. Более того, даже когда тебе что-то доподлинно известно, лучше делать вид, будто ничего не знаешь, а уж если очень захочется о чем-то рассказать, то по крайней мере не выкладывай всего сразу, а постарайся о некоторых обстоятельствах умолчать…»

И сразу после женщины – автора романа, приведем произведение женщины-поэтессы.

XVI век. Луиза Лабе (1525?-1565):

Как только град и ливень грозовой Побьют Кавказа снеговые склоны, Приходит день, в сиянье облаченный. Как только Феб, круг совершая свой, Вернется снова в Океан седой, Блеснет Селены профиль заостренный; Врага Парфянин, в бегство обращенный, Так поражал нежданною стрелой. В былые дни ты горевал немало О том, что страсть во мне не бушевала. Когда же ты меня воспламенил И я уже в твоей всецело власти, Пожар своей любви ты остудил, И остывает пламя прежней страсти. (Перевод Э. Шапиро.)

Продолжая разговор об освобождении женщин, напомним, что после развития куртуазной любви в «высших слоях» общества начался период пропаганды любви, как необходимого элемента сохранения гармонии в обществе. Затем те же «высшие слои» подарили «низшим» еще и демократию, а одним из основных ее принципов, как всем известно, является право выбора. Баланс интересов опять был нарушен и, кажется, до сих пор толком не установился. Дальше мы цитируем авторов разных веков без комментариев: читатель сам может сделать выводы.

XIX век. Альфред Мюссе (1810–1857). Из романа «ИСПОВЕДЬ СЫНА ВЕКА»:[21]

«Есть такие женщины, которым хорошие наклонности и чистосердечие не позволяют иметь одновременно двух любовников. Вы полагали, что такова и ваша любовница. Это и впрямь было бы лучше. Вы обнаружили, что она вас обманывает. Обязывает ли это вас презирать ее, дурно с ней обращаться, словом, считать, что она заслуживает вашей ненависти?

Даже если бы ваша любовница никогда вас не обманывала и если бы она любила теперь вас одного, подумайте, Октав, как далека еще от совершенства была бы ее любовь, какая она была бы земная, маленькая, скованная законами лицемерия света. Подумайте о том, что до вас ею обладал другой человек, и даже не один человек, а несколько, и что еще другие будут обладать ею после вас.

Поразмыслите вот о чем: вас приводит сейчас в отчаяние то ложное представление о вашей любовнице как о совершенстве, которое вы себе составили и которому она в ваших глазах не соответствует больше. Но как только вы поймете, что это прежнее представление само было человеческим, маленьким и ограниченным, вам станет ясно, какая это малость, какое ничтожное значение имеет то, выше ли, ниже ли одной ступенькой стоим мы на огромной лестнице людского несовершенства, к тому же готовой подломиться.

Вы ведь не станете оспаривать того, что у вашей любовницы были и будут другие возлюбленные, не так ли? Вы мне, наверно, скажете, что это вам все равно, лишь бы она вас любила и лишь бы у нее не было никого больше, пока она будет любить вас. А я вам говорю: раз у нее были, кроме вас, другие, не все ли равно, было это вчера или два года назад? Раз у нее будут другие, не все ли равно, случится это завтра или через два года? Раз она должна любить вас только некоторое время и раз она вас любит, так не все ли равно, продлится это два года или одну ночь? Да мужчина ли вы, Октав? Видите вы, как падают листья с деревьев, как восходит и заходит солнце? Слышите вы, как при каждом биении вашего сердца постукивает маятник часов жизни? Так ли уж велика для нас разница между любовью на год и любовью на час, о безумец? Кому из этого окна величиной в ладонь видна бесконечность?

Вы называете честной ту женщину, которая два года любит вас верной любовью. У вас, по-видимому, есть особый календарь, где сказано, в течение какого времени поцелуи мужчин высыхают на женских устах. Вы видите большую разницу между женщиной, которая отдается ради денег, и женщиной, которая отдается ради наслаждения, между той, что отдается из тщеславия, и той, что отдается из преданности. Среди женщин, которых вы покупаете, одним вы платите дороже, другим – дешевле. Среди тех, чьей близости вы домогаетесь ради чувственного наслаждения, вы отдаетесь одним с большим доверием, чем другим. Среди тех, кем вы обладаете из тщеславия, вы кичитесь этой больше, чем той. А из тех, к кому вы питаете преданность, одной вы отдадите треть вашего сердца, другой – четверть, третьей – половину, смотря по ее образованию, ее нравственности, ее доброму имени, ее происхождению, ее красоте, темпераменту, ее душевному складу, смотря по обстоятельствам, смотря по тому, что о ней говорят, по тому, который час, и по тому, что вы пили за обедом.

У вас, Октав, есть женщины потому, что вы молоды, пылки, потому, что лицо у вас овальное и черты его правильны, и потому, что ваши волосы тщательно причесаны, но именно поэтому вы не знаете, друг мой, что такое женщина.

Природа в первую очередь требует от своих созданий, чтобы они производили на свет себе подобных. Повсюду, от горных вершин и до дна океана, жизнь боится смерти. Поэтому бог, чтобы сохранить свое творение, установил тот закон, в силу которого величайшим наслаждением всех живых существ является акт зачатия. Пальмовое растение, посылая своей женской особи оплодотворяющую пыльцу, трепещет от любви под раскаленным ветром; олень рогами вспарывает живот сопротивляющейся лани; голубка дрожит под крылами голубя, точно влюбленная мимоза; а человек, держа в объятиях свою подругу на лоне всемогущей природы, чувствует, как вспыхивает в его сердце божественная искра, его создавшая.

О друг мой! Когда вы обнаженными руками обвиваете красивую и цветущую женщину, когда сладострастие исторгает у вас слезы, когда вы чувствуете, что на уста вам просятся клятвы вечной любви, когда в сердце к вам нисходит бесконечность, не бойтесь открыть свою душу, пусть даже куртизанке.

Но не смешивайте вино с опьянением, не считайте божественной чашу, из которой вы пьете божественный напиток. Найдя ее вечером пустой и разбитой, не удивляйтесь. Это женщина, это хрупкий сосуд, сделанный горшечником из глины.

Благодарите бога за то, что он показывает вам небеса, и не считайте себя птицей только оттого, что вам хочется взмахнуть крылом. Даже птицы не могут летать за облака – на большой высоте им не хватает воздуха, и жаворонок, с пением поднимающийся ввысь среди утренних туманов, иногда падает на борозду мертвый.

Берите от любви то, что трезвый человек берет от вина, не становитесь пьяницей. Если ваша любовница верна и чистосердечна, любите ее за это; если этого нет, но она молода и красива, любите ее за красоту и молодость; если она мила и остроумна, тоже любите ее; и, наконец, если ничего этого в ней нет, но она любит вас, любите ее. Не часто встречаешь любовь на своем пути.

Не рвите на себе волосы и не твердите, что заколетесь кинжалом, оттого что у вас есть соперник. Вы говорите, что ваша любовница обманывает вас ради другого, и от этого страдает ваше самолюбие. Но только переставьте слова: скажите себе, что она обманывает его ради вас, и вот вы уже возгордились.

Ничего не ставьте себе за правило и не говорите, что хотите быть единственным у любимой женщины. Вы мужчина и сами непостоянны, а потому, говоря так, вынуждены будете мысленно прибавить: «если это возможно».

Принимайте погоду такой, какая она есть, ветер таким, как он дует, женщину такой, какова она на самом деле. Испанки, лучшие из всех женщин, любят, соблюдая верность, сердце у них правдивое и неистовое, но на сердце они носят стилет. Итальянки любят наслаждение, но ищут широкоплечих мужчин и меряют своих любовников меркой портного. Англичанки восторженны и меланхоличны, но холодны и напыщенны. Немки нежны и ласковы, но бесцветны и однообразны. Француженки остроумны, изящны и сладострастны, но они лгут, как демоны.

Прежде всего, не вините женщин за то, что они такие, какие они есть. Это мы сделали их такими, искажая при всяком удобном случае то, что создано природой.

Природа, которая все предусматривает, создала девушку для того, чтобы она была возлюбленной, но как только она производит на свет ребенка, волосы ее выпадают, грудь теряет форму, на теле остается рубец; женщина создана быть матерью. Мужчина тогда, быть может, ушел бы от нее, отталкиваемый зрелищем утраченной красоты, но его ребенок с плачем льнет к нему. Такова семья, таков человеческий закон. Все, что от него отклоняется, противоестественно. В том-то и состоит добродетель деревенских жителей, что их женщины – машины для рождения и кормления детей, подобно тому, как сами они – машины для пахоты. У них нет ни фальшивых волос, ни косметики, но их любовная страсть не тронута порчей; в своем простодушии они не замечают, что Америка уже открыта. Они не отличаются чувственностью, зато они душевно здоровы; руки у них грубы, но не сердце.

Цивилизация поступает противоположно тому, как поступает природа. В наших городах и согласно нашим нравам девушку, созданную для того, чтобы носиться по залитым солнцем просторам, чтобы любоваться, как это было в Спарте, обнаженными атлетами, а потом остановить на ком-нибудь свой выбор и любить, – девушку держат взаперти, под замком.

Однако под своим распятием она прячет роман. Бледная и праздная, она развращается перед зеркалом, она теряет в тишине ночей свежесть красоты, которая ее душит и рвется выйти на волю. Потом ее, – ничего не знающую, ничего не любящую, всего на свете жаждущую, – неожиданно извлекают из этого заточения. Какая-нибудь старуха ее наставляет, ей шепчут на ухо бесстыдные слова и бросают в постель незнакомца, который ее насилует. Вот вам брак, то есть цивилизованная семья. И вот теперь эта бедная девушка производит на свет ребенка; и вот ее волосы, ее прекрасная грудь, ее тело увядают; вот она утратила красоту любовницы, а она еще не любила! Вот она уже зачала, родила уже, – и все еще недоумевает, как это вышло. Ей приносят какого-то ребенка и говорят: «Вы – мать». Она отвечает: «Я не мать, пусть этого ребенка отдадут женщине, у которой есть молоко, у меня в груди его нет»; не так ведь появляется у женщин молоко. Муж отвечает ей, что она права, что ребенок вызовет у него отвращение к ней. К ней приходят, ее прихорашивают, покрывают брюссельским кружевом ее окровавленную постель; за ней ухаживают, ее излечивают от болезни материнства. Месяц спустя мы встречаем ее в Тюильри, на балу, в опере. Ее ребенок в Шайо или в Оксере, муж в каком-нибудь притоне. Десять молодых людей твердят ей о любви, о преданности, о том, что вечно будут держать ее в объятиях, обо всем, что скрыто у нее в сердце. Она выбирает одного из них и привлекает к себе на грудь, он бесчестит ее, поворачивается и уходит на биржу. Теперь она попала в обычную колею; проплакав одну ночь, она приходит к выводу, что от слез краснеют глаза. Она обзаводится утешителем, в потере которого ее утешает другой; так это продолжается, пока ей не минет тридцать лет, а то и больше. Вот тогда, пресыщенная и развращенная, ничего не сохранившая в себе из того, что свойственно человеку, даже чувства отвращения, она встречает однажды вечером прекрасного юношу с черными волосами, с пламенным взглядом и сердцем, трепещущим надеждой; она узнает в нем свою молодость, вспоминает все, что выстрадала, и, возвращая ему полученные в жизни уроки, навсегда отучает его от любви.

Вот женщина, какой мы ее сделали; таковы наши любовницы. Но что нам до того! Это женщины, с ними проводишь иногда приятные минуты!»

ХХ век. Ричард Олдингтон (1892–1962). «СМЕРТЬ ГЕРОЯ»:

«Элизабет и Фанни нелепыми карикатурами не назовешь. К войне они приспособились на диво быстро и ловко, так же как и применились к послевоенным порядкам. Обеим была присуща жесткая деловитость, что отличала женщин в те военные и послевоенные годы; обе умело маскировали извечную хищность, собственнический инстинкт своего пола дымовой завесой фрейдизма и теории Хэлвока Эллиса. Слышали бы вы, как они обе обо всем этом рассуждали! Обе чувствовали себя весьма свободно на высотах «полового вопроса», в дебрях всяческих торможений, комплексов, символики сновидений, садизма, подавленных желаний, мазохизма, содомии, лесбиянства и прочая и прочая. Послушаешь и скажешь – до чего разумные молодые женщины! Вот кому чужд всякий сентиментальный вздор, уж они-то никогда не запутаются в каких-нибудь чувствительных бреднях. Они основательно изучили проблемы пола и знают, как эти проблемы разрешать. Существует, мол, близость физическая, близость эмоциональная и, наконец, близость интеллектуальная, – и эти молодые особы управляли всеми тремя видами с такой же легкостью, с какою старый опытный лоцман проводит послушное судно в самую оживленную гавань Темзы. Они знали, что ключ ко всему – свобода, полная свобода. Пусть у мужчины есть любовницы, у женщины – любовники. Но если существует «настоящая» близость, ничто ее не разрушит. Ревность? Но такая примитивная страсть, конечно же, не может волновать столь просвещенное сердце (бьющееся в довольно плоской груди). Чисто женские хитрости и козни? Оскорбительна самая мысль об этом. Нет уж! Мужчины должны быть «свободны», и женщины должны быть «свободны».

Ну, а Джордж, простая душа, всему этому верил. У него был «роман» с Элизабет, а потом «роман» с ее лучшей подругой Фанни. Джордж считал, что надо бы сказать об этом Элизабет, но Фанни только пожала плечами: зачем? Без сомнения, Элизабет чутьем уже все поняла – гораздо лучше довериться мудрым инстинктам и не впутывать в дело наш бессильный ум. Итак, они ни слова не сказали Элизабет, которая ничего чутьем не поняла и воображала, что Джордж и Фанни «сексуально антипатичны» друг другу. Все это было в канун войны. Но в 1914 году у Элизабет случилась задержка, и она вообразила, будто беременна. Ух, что тут поднялось! Элизабет совсем потеряла голову. Фрейд и Хэвлок Эллис тотчас полетели ко всем чертям. Тут уж не до разговоров о «свободе»! Если у нее будет ребенок, отец перестанет давать ей деньги, знакомые перестанут ей кланяться, и ее уже не пригласят обедать у леди Сент-Лоуренс, и… Словом, она вцепилась в Джорджа и мигом положила его на обе лопатки. Она заставила его раскошелиться на специальное разрешение, и они сочетались гражданским браком в присутствии родителей Элизабет, – те и опомниться не успели, сбитые с толку ее неожиданным замужеством. Отец Элизабет попытался было возражать – ведь у Джорджа ни гроша за душой, а миссис Уинтерборн разразилась великолепным драматическим посланием, закапанным слезами: Джордж – слабоумный выродок, писала она, он разбил ее нежное материнское сердце и нагло растоптал его ради гнусной похоти, ради мерзкой женщины, которая охотится за деньгами Уинтерборнов. Поскольку никаких денег у Уинтерборнов не осталось и старик изворачивался и перехватывал в долг где только мог, обвинение это было, мягко говоря, чистейшей фантазией. Но Элизабет одолела все препоны, и они с Джорджем поженились.

После свадьбы Элизабет вновь вздохнула свободно и стала вести себя более или менее по-человечески. Тут только она догадалась посоветоваться с врачом; он нашел у нее какую-то пустячную женскую болезнь; посоветовал месяц-другой «избегать сношений» и расхохотался, услышав, что она считает себя беременной. Джордж и Элизабет сняли квартирку в Челси, и через три месяца Элизабет снова стала весьма просвещенной особой и ярой поборницей «свободы». Успокоенная заверениями доктора, что у нее никогда не будет детей, если только она не подвергнется особой операции, она завела «роман» с неким молодым человеком из Кембриджа и сказала об этом Джорджу. Джордж был удивлен и обижен, но честно играл свою роль и по первому же намеку Элизабет благородно уходил на ночь из дому. Впрочем, он не так страдал и не столь многого был лишен, как казалось Элизабет: эти ночи он неизменно проводил у Фанни».

«Роман-джаз» Олдингтона повествует о судьбах «потерянного поколения», о людях, участвовавших в Первой мировой войне. Следующий автор пишет роман, в общем-то, о любви, но на фоне иного мира. XXI век будет не таким, как ХХ век; возможно, он станет эпохой мирового терроризма и борьбы с ним, и литераторы уже показывают нам изменение отношений между мужчинами и женщинами.

XXI век. Олег Горяйнов (род. в 1959). «ГРУ ВЕДЕТ ИГРУ»:

«Матушка ей всегда говорила: любовь – это ответственность за того, кого любишь.

Став взрослой, она поняла: ответственность за любимого – это готовность платить по его счетам.

Нет, это – счастье, которое испытываешь, неся ответственность за любимого человека, вот что такое любовь! Она сегодня счастлива, ведь она убила ради любимого человека, она закрыла его собой, своим мастерством, она натянула нос чертовым гринго!..

А он – ее любимый – как он теперь будет благодарен ей, как похвалит ее и прижмет к сердцу, ожесточенному борьбой за всемирную справедливость! О, сколь любезны ласки его!..

Он ведь все еще не воспринимает ее всерьез. И это не оттого, что ей только двадцать лет. Это оттого, что он сильно любит ее и беспокоится о ней, вот и не воспринимает. Ведь он иногда бывает таким нежным с ней.

Она на секунду закрыла глаза. Например как это было, когда она стажировалась после лагеря в Венесуэле…

Посла они в тот раз не достали, но Октябрю удалось подстрелить двух бешеных псов – морских пехотинцев из охраны посольства, а Агата тогда растерялась – сейчас даже смешно об этом вспоминать – и ни в кого не попала, но Октябрито нисколько на нее за это не рассердился, а даже наоборот…

Или – еще лучше – месяца два с половиной тому назад…

Хоть в тот раз и приходилось быть настороже, не снимать кобуры с оружием, потому что дело происходило в горах Сьерра-Мадре, у подножия красавца Чоррераса, в их убежище номер восемнадцать, и ложе у них было – зелень. За ними охотились приспешники бешеных псов-грингос, потому что они с Октябрем взорвали перед этим какой-то песий дом, а потом уходили по отдельности, и она отдала Октябрю все деньги. Оставшейся мелочи ей едва хватило, чтобы добраться автобусом до Чильпансинго, там она позвонила из автомата папочке, и он приехал за ней на своем «Альфа-ромео», а в пещере они с Октябрем занимались любовью, и все пришлось делать быстро, три раза помогать любимому…

Для себя она тогда, конечно, ни черта не получила, но настоящей революционерке, настоящей комсомолке разве так уж необходим вульгарный оргазм?

Разве у нее нет других, более высоких целей?…

Оргазм – удел домохозяек.

Тем более, что виноградника своего она для любимого в свое время не сберегла.

В конце концов, боевого компаньеро нужно любить как боевого компаньеро. Если она будет выказывать слишком много чувственных желаний, ее любимый боевой компаньеро может подумать, что ей хочется превратиться в румяную толстую курицеголовую домохозяйку, и не позволит ей дальше участвовать в Революции. Он и без того нет-нет, да и скажет, глядя на нее полными любви и нежности прекрасными глазами цвета чилийского янтаря, скажет, что она еще молода для того, чтобы действовать на самых опасных ролях, что она с чрезмерной пылкостью относится к…»

В голубых и розовых тонах

Анализ литературы по нашей синусоиде времен показывает, что тема гомосексуализма тоже становится актуальной на одних и тех же линиях веков на разных траках. Приведем мнения литературоведов, из которых видно, что эта беда охватила человечество на линиях № 4–6.

«Греческий» 3-й трак:

«На протяжении двух столетий (с начала VI до начала IV в. до н. э.), когда процветала педерастия, греки твердо придерживались традиции, включавшей этот порок в систему высшего образования. Теоретически, когда мальчик оканчивал школьный курс образования, его брал под свою опеку более зрелый мужчина (обычно тридцатилетний), принимавший на себя ответственность за нравственное и интеллектуальное развитие мальчика. Он должен был относиться к нему с добротой и согревать его той чистой любовью, единственная цель которой, согласно Сократу, создание нравственного совершенства в возлюбленном».

Далее в сноске к этому тексту Тэннэхилла сообщается, что «греческая педерастия как бы возродилась в Х в. н. э. среди буддистских монахов в Японии». Надо отметить, что по «индийско-китайской» синусоиде Х век Японии находится на уровне линии № 8, так что это может быть не «как бы возрождением», а действительно прямым продлением европейско-азиатской практики извращений, свойственной истории линий № 4–6, да и № 7 тоже. В традиционной же истории это «как бы» возрождение греческой педерастии в Японии происходит через 1200 лет, что нелепо.

Чтобы разобраться с причиной такого явления, как мужеложство, надо обратиться, как ни странно, к условиям хозяйствования людей. Есть такая особенность во взаимодействии человека со средой: переходы от одного типа хозяйствования к другому. Уровень ресурса для народа, совершившего такой переход, изменяется, – как правило, увеличивается. В истории человечества можно выделить четыре перехода, качественно изменивших ресурсные запасы для людей. Первый, это переход от собирательства к охоте. Второй, это переход от охоты к скотоводству. Третий, это переход от скотоводства к земледелию. И, наконец, последний переход – к промышленному производству.

Накануне перехода к этому четвертому этапу перенаселенность Европы была очень значительной. А надо сказать, что биосфера имеет возможности дать понять тем видам, которые чрезмерно размножились, что они не правы. То есть природа или «сигнализирует» об избыточности численности популяции, или сразу начинает ее сокращать через неподвластные человеку прямые и беспощадные действия, используя как факторы среды, такие как пища, конкуренты, паразиты, хищники, загрязнения, так и не биологические, но контролируемые биосферой факторы (газовый состав атмосферы, осадки, климат и т. п.).

Один из важнейших способов снижения численности – переход масс людей к гомосексуальному половому контакту. Он происходит, конечно, из-за снижения нравственности; но сама нравственность падает в результате перенаселенности и включения программ снижения рождаемости. Но общество не понимает причин происходящего и стремится вернуть свою нравственность к ее прежнему уровню, осуждая гомосексуализм.

Если на 3-м «греческом» траке мы наблюдаем повальное увлечение педерастией, то вот что творится на 2-м траке на тех же линиях № 4–6 в Риме:

«Вплоть до III в. н. э., несмотря на кое-какие призрачные остатки законодательства, сохранившиеся еще со времен республики, римские императоры не предпринимали никаких официальных мер против гомосексуализма среди взрослых мужчин».

Прежде всего, обратим внимание на слово «призрачные». Вся «римская» история этого периода достаточно призрачная. По рассматриваемой теме исследователю просто нечего сказать, ведь «официальных мер» не было, а значит, не было и письменных документов! Самое удивительное, что после слов «вплоть до III века» Тэннэхилл не упоминает никаких официальных мер против педерастии, которые принимались бы не только в этом III веке, но в IV или в V, а прямо переходит к VI веку и к императору Юстиниану. Может быть, он поступил так случайно, но для нас важно, что и упомянутый III век находится на линии № 6 стандартной «греческой» синусоиды, и юстинианов VI век лежит на той же линии, но только относится к ее «византийской» волне:

«Однако в Константинополе, «втором Риме», император Юстиниан сочетал римские законы с христианской моралью и за короткое время распространил и то и другое на больших территориях, входивших в Римскую империю. С точки зрения Юстиниана, богохульство и гомосексуализм были в равной степени безбожными. «Ибо из-за этих преступлений, – говорит Юстиниан, – происходит голод, землетрясения и мор; если мы убедим людей воздерживаться от упомянутых беззаконных действий, они смогут спасти свои души… Мы приказываем начальнику столичной стражи схватить тех, кто будет продолжать упомянутые беззаконные и безбожные действия после того, как мы предупредили их, и подвергнуть их суровым наказаниям, чтобы город и государство не пострадали из-за их ужасных деяний». Это было в 538 г. н. э.»

Кстати, одним из самых популярных наказаний была кастрация.

Юстиниан писал в указе:

«Хотя нам всегда необходимы доброта и милосердие Бога, но в данном случае, сейчас, мы нуждаемся в ней особо, потому что мы самыми разными способами вызвали Его гнев, который излился на множество наших грехов… Нам следует отказаться от всех низменных поступков и помыслов – и в особенности… от осквернения мужчин, на которое некоторые мужчины святотатственно и нечестиво осмеливаются, совершая непотребные соития с другими мужчинами».

О том, что результат этих мер (а равно и чумы, произошедшей об эту пору) был положительным для достижения баланса между численностью населения и средой, мы можем судить по литературе XV–XVI веков. После принятых Юстинианом (и, надо думать, другими владетельными людьми тоже) действий, которые следует отнести к XIV веку, на 1-м траке гомосексуальные безумства немногочисленных любителей выглядят очень элегантно, аналогии же с Древней Грецией находят сами историки. Сказав, что лишь «к XV в. мужчина Ренессанса стал больше интересоваться мужской наготой, чем женской», Тэннэхилл тут же увязывает этот факт с «греческим влиянием», которое отразилось в «несколько двусмысленной юношеской наготе творений Вероккьо, Боттичелли и Леонардо», и пишет:

«Но несмотря на то, что итальянский Ренессанс стремился вернуть к жизни греческие традиции и что итальянцы были очарованы платоновским отношением к любви (заново открытым благодаря появлению в Европе «Пира», дошедшего до Италии позже, чем другие работы Платона), культ педерастии в Италии лишь очень отдаленно напоминал то, что происходило в Древней Греции».

А мы, подводя итоги, скажем, что «древнегреческие» сексуальные изыски после эпидемий чумы, осуждения церковью, применения наказаний оказались востребованными, если верить литературе и мемуарам, только в самой «утонченной» части общества, среди деятелей искусств, в среде культурной и отчасти политической элиты.[22] Греческие же откровения плавно превратились в европейскую «возрожденческую» литературу. Нельзя не иметь в виду, что в условиях обструкции таким занятиям авторы XV–XVI веков могли скрываться под греческими именами. Например хотя Мелеагра называют поэтом III века до н. э., но это линия № 7, реальный XV век:

Мальчик прелестный, своим ты мне именем сладостен тоже, Очарователь – Мииск; как же тебя не любить?! Ты и красив, я Кипридой клянусь, красив совершенно. Если ж суров – то Эрот горечь мешает и мед. … Был я еще не настигнут страстями, как стрелы очами Выпустил в грудь мне Мииск, слово такое сказав: «Вот, я поймал наглеца и гордо его попираю. Хоть на лице у него царственной мудрости знак». Я же ему чуть дыша отвечал: «Не диво! И Зевса Также с Олимпа Эрот вниз совлекал, и не раз».

Гетеры и наложницы

Сколь ни удивительным это покажется, но даже такой социальный институт, как продажная любовь, подтверждает нашу синусоиду времен. У Демосфена можно найти фразу: «Нам даны гетеры для удовольствия, наложницы для повседневных нужд и жены, чтобы давать нам законных детей и присматривать за хозяйством». Конец IV, а более определенно начало III века до н. э. (линии № 6–7) называют историки временем, когда из-за ослабления политической и военной активности и роста доходов населения резко возросла популярность куртуазной проституции.

В это время развивалось сценическое искусство, менялось отношение к театру, в котором стало доминировать изображение романтической любви, хотя женские роли продолжали играть юноши. Для любого, знакомого с историей театра, очевидно, что такие же процессы протекали в театре XIV–XV веков. Искусствоведы говорят, что скульпторы античной Греции этого времени начали ваять обнаженное женское тело. Да, так и есть, эволюционное развитие искусства приводит к тому, что в какой-то момент художники осваивают новое умение, – и вот на одних и тех же «линиях веков» они научились изображать обнаженное тело, сначала мужское, а затем (возможно, после преодоления естественной стыдливости моделей) и женское.

Амманати. Венера. 1571.

Все эти новые веяния в III веке до н. э., полагают историки, привели в Афинах к взлету интереса к проституции, прежде всего столь утонченной, как проституция гетер, – умных, образованных, культурных, чувственных, склонных к искусствам женщин. Говорят, что доходы от этого вида частнопредпринимательской деятельности сильно увеличились. Спрос был так велик, что одна из самых знаменитых проституток по имени Метиха получила прозвище Клепсидры из-за того, что время обслуживания клиента регламентировала при помощи водяных часов (клепсидры). Тут нам остается, на выбор, только два вывода: или совсем было мало работниц такого профиля, или это просто очередной анекдот господина Боккаччо.

Рэй Тэннэхилл с некоторой долей сочувствия пишет: «Гетеры всегда сознавали, что их привлекательность не сохранится навсегда и что им нужно копить деньги. Одна гетера по имени Филумена (не исключено, что это лишь литературный персонаж) в письме к своему любовнику цинично замечает: «Для чего ты трудишься писать длинные письма? Мне нужны пятьдесят золотых, а не твои письма. Если ты любишь меня, плати; а если ты больше любишь деньги, то не надоедай мне. Прощай!».

И тут же нам излагают такие легенды, как сообщение о гетерах, сумевших накопить достаточно денег для меценатства и вложения в большие предприятия. Ламия из Афин, говорят, восстановила разрушенную картинную галерею(!) в городе Сикион близ Коринфа, а Родопис, фракийская гетера, работавшая в Египте, как утверждают, за свой счет построила целую пирамиду!!!.[23] Поверить в это невозможно.

«Гетера с клиентом». Краснофигурный килик V века до н. э.

А вот сообщение о гетерах Средних веков: «Проститутки в эпоху Возрождения превосходно умели петь, играть на музыкальных инструментах, декламировать стихи, а иногда даже сочинять. Туллия Арагонская в XVI в. написала трактат на языке Платона; другие, менее честолюбивые, превращали свои гостиные в салоны, которые навещали прелаты, уважаемые господа и философы-гуманисты. Чтобы вести такой образ жизни, им, естественно, приходилось быть очень практичными. Вероника Франко требовала за один поцелуй от четырех до пяти крон, а за то, что Монтень называл полной сделкой, – 50 крон; Туллия Арагонская потребовала от своего клиента-немца заплатить за одну ночь сотню крон. Перевести деньги XVI в. в современный эквивалент затруднительно, но поцелуй Вероники стоил примерно столько, сколько домашняя прислуга получала за шесть месяцев работы».

Кажется, сходство в нравах и ценах налицо, и характерно, что мы находим его на одной и той же линии № 7–8.

Ниже гетер на социальной лестнице стояли (лежали?) наложницы. И в античной Греции, и в средневековой Европе их положение вряд ли можно назвать счастливым; у наложницы не было такой эмоциональной и финансовой независимости, как у гетеры, и не было законных прав, как у жены. Если хозяин уставал от нее, ничто не мешало ему бросить ее или продать – хотя бы в публичный дом.

Здесь еще один анекдот. Из-за нехватки материала об античной жизни историки хватаются за любую мелочь, поэтому они склонны верить мнению, что «первые публичные дома в Афинах были организованы по приказу Солона в начале VI в. до н. э. Сперва они не приносили большой прибыли, но к IV в. до н. э. дела пошли в гору». Чтобы показать, насколько это сообщение несообразно, приведем придуманный пример: «Первые сапожные мастерские были организованы в XVIII веке по приказу Петра Великого. Сперва они не приносили большой прибыли, но к ХХ веку дела пошли в гору». Ведь это же чушь!

Владельцы публичных домов платили в казну годовой налог, сообщает историк. Были также и уличные проститутки, в совершенстве владевшие мастерством заманивания клиентов. Этим сообщениям вполне можно верить, но дальше – очередной анекдот. Оказывается, «до наших дней сохранилась одна сандалия уличной проститутки. На подошве сандалии была выбита надпись, которая при ходьбе отпечатывалась на немощеной дороге, так что человек, шедший следом, мог прочитать ее. Надпись, естественно, гласила: «Следуй за мной». Тут нам остается только руками развести. Чего же после этого стоят утверждения, будто печать изобрели в XV веке! Вот вам, неграмотная проститутка в III веке до н. э. переворачивает сандалию, режет в зеркальном изображении буквы – печатные, конечно, какие же еще – и идет печатать рекламу прямо в пыли.

Проституция особенно процветала в городах, где было много приезжих. Например Коринф с его двумя гаванями и оживленной торговлей прямо-таки кишел публичными домами и уличными проститутками, готовыми оказать услуги морякам, сошедшим на берег. Говорят, что при коринфском храме Афродиты состояло более тысячи гетер, посвятивших себя служению богине (и ее почитателям).

Из исторических книг мы узнаем, что в «Древнем Риме» жены (а не наложницы), узнав каким-то образом о счастливой жизни греческих гетер, предприняли попытки эмансипироваться. Но у них ничего не получилось, да и местные гетеры и проститутки успеха, сходного с греческим, тоже не достигли. Такой вывод историки делают скорее всего потому, что пользуются негодной хронологией; просто на линии № 7, в XV реальном веке, «Рим» – Константинополь перешел к мусульманству.

Все эти приключения относятся к высшим линиям синусоиды, № 7–8. Но ведь любой социальный институт имеет свою эволюцию. И вот мы просто, без всяких натяжек находим начало этого процесса. Ведь о храмовых проститутках, посвятивших себя служению богу, записано еще в Законах (кодексе) Хаммурапи, которые относят к ХХ веку до н. э., а это линия № 3 по «ассиро-египетской» синусоиде, или линия № 2 «старовавилонской» волны. Здесь, конечно, точности быть не может, ибо требуются дополнительные изыскания, но хоть какие-то хронологические рамки мы получаем: практика храмовой проституции сложилась к X–XI векам, когда и были написаны законы Хаммурапи.

Ведь что такое эти законы? В местности, отдаленной от культурных центров империи, на специально установленной каменной плите содержатся для удобства местных законоведов тексты имперских законов царя, которого ныне именуют «Хаммурапи», а первоначально прозывали, вероятно, Амму-Раби или Аммон-Раввин. И в этих законах специально предусмотрены права женщин, совершающих культовые акты. В кодексе[24] есть четыре статьи об этом:

«178. Если божьей сестре, божьей жене или блуднице[25] даст приданое ее отец и напишет документ, [но] не напишет в написанном документе, что она может дать свое наследство куда хочет, не предоставит ей свободного распоряжения, то по смерти отца, братья ее получают ее поле и сад и должны давать ей, сообразно с размером ее доли, хлеб, масло и шерсть и (этим) продовольствовать ее. Если ее братья не станут давать ей, сообразно с размером ее доли, хлеб, масло, шерсть и (этим) продовольствовать ее, то она может передать свое поле и сад подходящему для нее земледельцу, (чтобы) он содержал ее. Она пользуется садом и всем, данным ей отцом, пока жива, (но) не может ни продавать за деньги, ни отдавать другому в уплату (долга). Ее наследство принадлежит ее братьям.

179. Если божьей сестре, божьей жене или блуднице отец ее даст приданое и напишет в написанном документе, что она может отдать свое наследство, куда хочет, предоставит ей свободное распоряжение, то по смерти отца она может отдать свое наследство куда захочет. Ее братья не могут предъявлять никаких требований.

180. Если отец не даст своей дочери, живущей в одиночестве, божьей жене или блуднице приданого, то по смерти отца она получает из имущества отцовского дома часть, равную доле отдельного наследника, и пользуется ею, пока жива. Ее наследство принадлежит ее братьям.

182. Если отец не даст приданого своей дочери – божьей жене Убитого (Мардука) Врат Господних, не напишет документа, то по смерти отца, при разделе со своими братьями, она получает из имущества отцовского дома треть наследственной доли (и) не должна нести ленной службы (за это); свое наследство жена Мардука может отдать куда захочет».

Итак, при ромейских храмах X–XI веков имелись божьи жены, божьи сестры и церковные блудницы кадишты (от еврейского кадеш – святой). Последние были, возможно, чем-то вроде браманских баядерок, то есть храмовых танцовщиц и певиц, а божьи жены вроде средневековых христианских диаконисс, божьи сестры – что-то вроде монашенок, и к этому же разряду, как низшая ступень, прибавляются еще и божьи блудницы, а также и отдельно живущие блудницы. Очевидно, что эта профессия тоже считалась благочестивой, чем-то вроде подражания богоматери, родившей ребенка без мужа, ведь о христианской троице упоминается в предисловии к этому «кодексу».

Если отнести появление Законов Хаммурапи к XI веку, то вполне понятно, что за несколько столетий, прошедших от него до XV века, вполне мог этот «институт» блудниц переродиться в прослойку богатых, культурных гетер, о которых мы и читаем как в греческих текстах, так и в «возрожденческой» литературе.

Скажем еще несколько слов об этих Законах. Ведь в них говорится не только о правах публичных женщин на отцовское наследство и об усыновлении чужих детей, но и о правилах заключения брака, об ответственности за нарушение супружеской верности, об условиях расторжения брака, о взятии второй жены, о собственности замужней женщины, об имущественных правах супругов, о правах вдов и детей от разных браков в отношении к наследству, о браках между свободными и рабами, об условиях вторичного брака вдовы, имеющей малолетних детей, о правах лиц, посвященных богу. Статьи 194–214 определяют характер возмездия за умерщвление и телесные повреждения. В статьях 215–240 таксируется вознаграждение врачей, строителей и судостроителей. Статьи 241–260 посвящены отношениям повседневной сельскохозяйственной жизни, они о найме домашних животных, об ответственности за телесное повреждение бодливым быком, о плате за полевые работы, о краже земледельческих орудий, о заработной плате поденщиков и ремесленников, здесь же таксируется плата за наем судов. Последние пять статей говорят о правилах покупки рабов и о наказании раба за отречение от своего господина. В заключение кодекс характеризует благодетельное значение для страны царственной деятельности Аммона-Рабби вообще и обнародованных им законов.

«Мы видим, что во всех этих статьях, – отмечает И. М. Волков, – наблюдается полная секуляризация правовых норм от норм религиозных, что возвышает его, как историко-юридический памятник над всеми восточными законодательствами, не разграничивающими правовых, религиозных и моральных норм, и приближает его к развитым законодательствам Запада».

Н. А. Морозов, соглашаясь с И. М. Волковым, пишет, что страна, где выработался такой кодекс, должна была уже представлять собою большое, строго централизованное культурное государство. Общество, из которого оно состоит, уже давно пережило родовую и племенную ступень своего развития. И вот мы опять оказываемся не в доисторической древности, а в XI–XII веках н. э.

Искусные юристы составили Кодекс по поручению верховной власти. Очень хорошо. А как же он мог быть опубликован в средневековье, когда не было еще печатного станка, да еще на территории всей Византийской (Ромейской) империи? Путем прочтения на площади? Но слово – звук, быстро замирающий в воздухе, и никто не обязан его помнить. И вот за неимением другого выхода приходится допустить, что эти «своды законов» выставлялись на площадях в виде исписанных столбов, вроде того, какой мы и имеем в данном случае.

Нашли только один такой столб у речки Шатт-эль-Араб, возможно, утащенный туда в качестве военной добычи, а может, был там перекресток дорог, и в судный день приходили процессии истцов и ответчиков из окрестных поселков, предводительствуемые грамотными судьями. А с отделением этих поселков от империи и развитием собственного языка, культуры, да и права, наконец, столб был забыт и утонул в земле.

Почему таких же столбов не осталось, например, в Константинополе, понятно. Там, как и в Европе, после перехода письменности и культа от еврейского языка к греческому и латинскому остатки прежней еврейской письменности, как уже отмененной не без борьбы, подверглись умышленному уничтожению со стороны новаторов.

После столь длительного экскурса в жаркие страны позвольте вернуться к нашей сладкой теме.

Всем известно, для достойного отдыха мужчин в Риме имелись бани. Причем о том, что в бани ходили не мыться, а именно отдыхать, тоже все знают. И вот мы, совершая свой хронологический маневр из Древнего Рима в средневековый, читаем: «Древнеримский обычай посещать общественные бани давно прекратил свое существование, но крестоносцы возродили эту идею, принеся ее из мусульманского мира, хотя в слегка исправленном виде. Обычно бани в публичных домах были достаточно большими… Известно, что в Париже в начале XV в. существовало тридцать подобных «бань».

Вообще в Рим и другие европейские города XV века, если верить Тэннэхиллу, можно было совершать полноценные секс-туры:

«Число «доступных женщин» в Риме в 1490 г. достигало почти 7000; это связано с тем, что население Вечного Города состояло в основном из мужчин; женщины жили в домах, принадлежавших монастырям и церквям, и нередко их можно было увидеть на улицах в компании священников. В Венеции, согласно хронике Санудо, было 11 654 «веселых девиц» при общей численности населения около 300 000; некоторые из них в эпоху Возрождения выполняли роль, подобную древнегреческим гетерам. Аретино говорит об одной из таких женщин, которая знала наизусть «всего Петрарку и всего Боккаччо, и бесчисленное количество стихов Вергилия, Горация, Овидия и тысячи других авторов».

Тициан. Диана и Актеон. Ок. 1559.

Сходство описаний жизни, деятельности и успехов гетер времен античности и ее возрождения столь велико, что тексты можно различить лишь по именам героинь (и то не всегда) или по названию валюты. И что интересно, для II–I веков до н. э. (линии № 8–9) ни Тэннэхилл, ни другие специалисты по «истории любви» не нашли материала, и для XVI века (та же линия) они тоже сообщают лишь, что «популярность борделей и проституток резко упала из-за эпидемии сифилиса». Неужели же это опять простое совпадение?

Причины появления сифилиса остались необъясненными. Французы называли его неаполитанской болезнью, испанцы – французской болезнью, а немцы – испанской чесоткой. Историки медицины одно время полагали, что болезнь завезли из Америки, потому что множество европейцев внезапно заболели ею через 18 месяцев после возвращения Колумба из его первого путешествия в «Индию» в 1493 году. Если это правда, пишет Тэннэхилл, то 50 человек команды, бывшей на корабле с Колумбом, должны были очень постараться после своего возвращения.

(Кстати отметим, что среди плававших в Америку практически не было случаев гомосексуализма, во всяком случае, среди испанцев и португальцев. За весь долгий период завоевания Латинской Америки среди конкистадоров зарегистрировано только два случая, один, говорят, среди моряков-немцев, а другой – в Венеции, где пятеро итальянских солдат были должным образом «повешены и сожжены под всеобщие рукоплескания» по приказу их командира-испанца.)

Даются и другие объяснения появлению сифилиса, снимающие вину с колумбовых моряков и их американских скво. Оно заключается в том, что сифилис существовал и раньше в относительно мягкой форме и вспыхнул в своем опасном варианте без видимой причины в результате генной мутации. Люди были поражены размерами эпидемии и наконец поняли, что это новая болезнь, а раньше сифилис могли принимать за проказу. Действительно, есть множество случаев в средневековой литературе, когда описывается якобы проказа, но с иными симптомами; это мог быть сифилис. Как бы то ни было, сифилис был и по сей день остается одним из самых тяжелых бедствий человечества.

Чума, оспа и другие неприятности

Поступки людей, а соответственно и вся наша история определяются в общем случае глобальной программой выживания, но это свойственно всей живой природе. Если численность населения (или вообще популяции) превышает возможности среды, то происходят всякие неприятности, вроде сифилиса или других болезней, способствующих приведению ее к балансу со средой. Люди ищут причины и, конечно, находят их (грехи наши тяжкие, враги наши злобные, мутации и так далее). А события между тем происходят как бы сами собой.

Даже у животных при скученности и недостатке пищи появляется большое количество опустившихся особей. На них плодятся вши, разносящие многие заразные болезни. То же самое и у людей: за время Первой мировой войны в ХХ веке болезни унесли больше человеческих жизней, чем оружие. У подавленной части популяции животных резко снижается забота о собственной гигиене и сохранении в чистоте мест обитания, что ведет к эпизоотиям; и человечество многократно подвергалось сильному воздействию эпидемий, отражавших прежде всего факт перенаселенности.

Одной из самых страшных была пандемия чумы, за два года вдвое сократившая в XIV веке население Европы. Это – линия № 6. Вспышки происходили, конечно, и до XIV века и после; да и в течение самого этого столетия была целая череда эпидемий, но факт, что именно XIV век считают «веком чумы».

Если наша реконструкция хронологии верна, мы должны обнаружить описания не менее ужасных пандемий во всех веках по линии № 6 синусоиды. И мы действительно их обнаруживаем. В веках линий № 1–2, похоже, эпидемий нет; линия № 3 дает одновременно эпидемии в VI и XI веках во франкских землях (это одна и та же линия № 3), но пандемии, когда болеют люди целых континентов, – только по линии № 6.

Несколько слов о франкской чуме в изложении А. М. Петрова:

«Григорий Турский говорит о присутствии в VI в. в королевстве франков такой разновидности чумы (леденящей воображение только названием, не говоря уже о симптомах), как «бес полуденный». Болезнь наступала внезапно, ее припадки, сопровождавшиеся безумием, обычно начинались в середине дня, после чего следовала смерть. Это поветрие всегда было одним из тяжелейших испытаний для людей. Писание особо выделяет его: в мольбе из Псалтири к Всевышнему избавить именно от «язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень» (Пс: 90, 6). Кроме того, на протяжении всей книги Григорий то и дело возвращается к бедствиям, наносимым паховой (бубонной) чумой, когда она, «вспыхнув, словно пламя на ниве», сжигала население городов и многих провинций страны. Ряд же чумных заболеваний он и вовсе не идентифицирует, а называет просто мором».

Есть мнение, что эта эпидемия, воспринятая как «гнев Божий за грехи наши», спровоцировала начало крестовых войн. Затем имеются эпидемии на линии № 5: моровая болезнь в Афинах времен Перикла (около 429 до н. э.): «Разразилась губительная моровая болезнь и поглотила молодежь в цвете лет и сил»; от нее же умер и сам Перикл, и мор в Риме 365 года до н. э. (тоже линия № 5 «римской» волны): «На Рим обрушилась повальная болезнь, которая погубила бесчисленное множество простого народа и почти всех должностных лиц».[26] А следующие по времени моровые напасти относятся уже к линии № 6. Нам нет нужды что-либо подгонять или «подчищать»; сами историки совсем не дают нам материала для линий № 1, 2, 4 и 9, лишь немного для линий № 5 и 7 и очень много для линий № 6 и 8.

О «римской» волне напомним, что она на треть сдвинута относительно стандартной «греческой»; а потому можно сказать, что к линии № 6 («век Чумы») принадлежат в какой-то своей части века I, II и III, но этот последний, в силу своей растянутости на три линии, только с 250 до 290 год. Какова же эпидемиологическая статистика Рима этого периода в описании историков? Можно ли говорить о пандемии? Судите сами.

В правление Нерона (54–68) чума унесла в одну осень 30 тысяч человек; в царствование Веспасиана (69–79) «была также чума невиданной силы»; при Тите (79–81) случилась «почти беспримерная по силе моровая язва»; при Траяне (98-117) «жестокая чума распространилась на множество римских провинций»; императорство Марка Аврелия (161–180) сопровождалось сплошными эпидемиями, при Коммоде (180–192) «чумная болезнь охватила Италию».

Моровая язва с 250 по 265 год свирепствовала без перерыва во всех римских провинциях, во всех городах и почти во всех семьях. В течение некоторого времени в Риме умирало ежедневно по 5 тысяч человек, и многие города совершенно опустели. В Александрии (а это уже Африка), как указывает Э. Гиббон, вымерла половина населения. Но все эти цифры не в состоянии передать апокалипсического состояния духа общества. Евсевий Памфил в «Церковной истории» приводит слова епископа Александрии Дионисия, очевидца трагедии:

«Вдруг появилась эта язва – событие ужаснейшее всякого ужаса и бедственнейшее всякого бедствия; люди находились в отчаянии, близком к безумию: полумертвые выбрасывались на улицу, мертвые оставались без погребения, прогонялись начинающие хворать, любящие убегали от самых любезных».

Теперь мы увидим «век Чумы» на нашей «византийской» волне. Здесь к линии № 6 относятся VI и VIII века.

Прежде всего нельзя не упомянуть «Юстинианову чуму», получившую название по времени правления императора Византийской (Ромейской) империи Юстиниана I (527–565). Она гуляла по империи 52 года и унесла то ли треть, то ли половину жителей. Эпидемии чумы одна за другой (общим числом пятнадцать) сотрясали континенты. Прокопий Кесарийский, очевидец пандемии, пишет, что чумой болел сам Юстиниан. Другой византийский историк, Евагрий, был свидетелем четырех последовательных эпидемий чумы в Антиохии, перенес эту болезнь в детстве, затем потерял от нее нескольких детей и внука. Вот текст из его «Истории церкви»: «Я должен также рассказать о чуме, которая появилась в этот период и распространилась на весь мир… не оставив, как я полагаю, непосещенным ни одного места, где живут люди. Некоторые города были столь сильно поражены, что совершенно обезлюдели».

А вот описание еще одним византийским историком, Агафием, «будней» чумного города в 557 году:

«Итак, умирали многие внезапно, как будто пораженные апоплексией. Те же, кто был наиболее вынослив, не переживали пятого дня… Горячки с нарывами были продолжительные, а не однодневные. Они нисколько не ослаблялись и прекращались только со смертью… У некоторых не было ни лихорадочного жара, ни другого заболевания, но занятые обычным делом, и дома, и на площадях, принуждаемые необходимостью, они падали и быстро становились бездыханными, и поражался всякий возраст без различия, а в особенности люди цветущего возраста и молодые».

В придачу к чуме около 576 года разразилась ужасная эпидемия оспы, от которой пострадала вся континентальная Европа. По современным оценкам, население Европы, достигавшее в 200 году 36 миллионов человек, к 600 году уменьшилось до 26 миллионов. Христиане, вероятно, страдали от эпидемий больше, чем иудеи и мусульмане, поскольку гигиена не входила в обрядовую сторону их религии: по словам Иеронима, человек, прошедший через Христову купель, не нуждается в других омовениях. Теперь от VI века сразу перейдем к VIII (о VII веке скажем чуть ниже). Константинопольский патриарх Никифор оставил нам ярчайшее описание огромной эпидемии, которая началась в Константинополе в 746 году и продолжалась в течение года:

«Тогда напала на столицу и на лежащие кругом селения и на те местности губительная болезнь, так что истребила весь населявший их человеческий род, и люди совершенно исчезли. Спаслись же по божьей воле некоторые, которые далеко бежали из этих районов… И спасавшиеся были не в состоянии тела умиравших предавать погребению… И так как город стал почти лишенным жителей, Константин (V) перевел и поселил в нем большое число народа из областей и с островов, находящихся под властью ромеев».

Параллель между античным, византийским и средневековым периодами истории находят сами историки. А. М. Петров прямо пишет: «Если продолжать цитировать подобные сообщения византийских исторических хроник (а их вполне достаточно), то мы лишь повторим рассказ о трагедиях античного общества, разве что в еще более драматическом варианте. Ведь только с 1348 по 1431 г. в Константинополе девять раз свирепствовали сильнейшие эпидемии чумы. А кроме того, существовали и обычные, но очень тяжелые недуги, которые врачи тоже пытались облегчить (и порой с большим успехом) с помощью восточных пряностей и благовоний».

Так, продолжая двигаться по линии № 6 синусоиды времен, мы попадаем наконец в Средневековье. Поскольку А. М. Петров в своей великолепной книге «Запад – Восток. Из истории идей и вещей» дал очень точное и сжатое описание болезней XIV века, дадим ему слово и дальше:

«Хорошо известна пандемия чумы 1347–1350 гг., получившая название «черной смерти». Она проникла из Восточной Азии через Каспийское и Черное моря в Левант и оттуда распространилась по всему Средиземноморью. «Где бы ни приставали корабельщики, – рассказывает летописец, – повсюду все, кто ни приходил с ними в сношения, умирали, как будто их дыхание заключало в себе смертоносный яд». Из прибрежных областей Италии, Испании и Франции она пошла в глубь материка. В 1348 г. чума появилась и в Англии. Стали вымирать целые города и селения. Современники утверждали (хотя это и было некоторым преувеличением), что из десяти человек «черную смерть» пережил всего один. Ужас, обуявший людей, был беспредельным; казалось, все говорило о наступлении конца света, и никто не был уверен в завтрашнем дне. «Чтобы написанное не исчезло вместе с писавшим, – читаем у одного монаха-летописца, – и не погиб труд вместе с трудившимся, я оставляю пергамент для продолжения его на случай, если бы кто из племени Адама избежал этого мора и стал продолжать труд, который я начал»… Полагают, что «черная смерть» унесла во всех странах Европы не менее трети населения, во Франции и Англии, быть может, даже половину.

Массовые моровые поветрия многократно бывали и до и после этой пандемии. В Германии с 1326 по 1400 г. насчитывалось 32 года чумных эпидемий, с 1400 по 1500 г. – около 40 лет. В городах иногда в течение нескольких месяцев вымирала десятая, шестая, а иной раз и четвертая часть населения. В Безансоне вспышки чумы с 1439 по 1640 г. наблюдались 40 раз, в Савойе между 1530 и 1587 гг. – 7 раз. В XVI в. она 10 раз охватывала Лимузен и 22 раза – Орлеан».

Как видим, действие выходит за пределы XIV века и захватывает XV век, линию № 7.

Джованни Боккаччо. «ДЕКАМЕРОН»:

«Некоторые полагали, что умеренная жизнь и воздержание от всех излишеств сильно помогают борьбе со злом; собравшись кружками, они жили, отделившись от других, укрываясь и запираясь в домах, где не было больных и им самим было удобнее; употребляя с большой умеренностью изысканнейшую пищу и лучшие вина, избегая всякого излишества, не дозволяя кому бы то ни было говорить с собою и не желая знать вестей извне – о смерти или больных, – они проводили время среди музыки и удовольствий, какие только могли себе доставить. Другие, увлеченные противоположным мнением, утверждали, что много пить и наслаждаться, бродить с песнями и шутками, удовлетворять, по возможности, всякому желанию, смеяться и издеваться над всем, что приключается, – вот вернейшее лекарство против недуга. И как говорили, так, по мере сил, приводили и в исполнение, днем и ночью странствуя из одной таверны в другую, выпивая без удержу и меры, чаще всего устраивая это в чужих домах, лишь бы прослышали, что там есть нечто им по вкусу и в удовольствие. Делать это было им легко, ибо все предоставили и себя и свое имущество на произвол, точно им больше не жить; оттого большая часть домов стала общим достоянием, и посторонний человек, если вступал в них, пользовался ими так же, как пользовался бы хозяин. И эти люди, при их скотских стремлениях, всегда, по возможности, избегали больных. При таком удрученном и бедственном состоянии нашего города почтенный авторитет как божеских, так и человеческих законов почти упал и исчез, потому что их служители и исполнители, как и другие, либо умерли, либо хворали, либо у них осталось так мало служилого люда, что они не могли отправлять никакой обязанности; почему всякому позволено было делать все, что заблагорассудится».

«Мало было таких, тело которых провожали бы до церкви более десяти или двенадцати соседей; и то не почтенные, уважаемые граждане, а род могильщиков из простонародья, называвших себя беккинами и получавших плату за свои услуги: они являлись при гробе и несли его торопливо и не в ту церковь, которую усопший выбрал до смерти, а чаще в ближайшую, несли при немногих свечах или и вовсе без них, за четырьмя или шестью клириками, которые, не беспокоя себя слишком долгой или торжественной службой, с помощью указанных беккинов, клали тело в первую попавшуюся незанятую могилу. Мелкий люд, а может быть и большая часть среднего сословия представляли гораздо более плачевное зрелище: надежда либо нищета побуждали их чаще всего не покидать своих домов и соседства; заболевая ежедневно тысячами, не получая ни ухода, ни помощи ни в чем, они умирали почти без изъятия. Многие кончались днем или ночью на улице; иные, хотя и умирали в домах, давали о том знать соседям не иначе, как запахом своих разлагавшихся тел. И теми и другими умиравшими повсюду все было полно. Соседи, движимые столько же боязнью заражения от трупов, сколько и состраданием к умершим, поступали большею частью на один лад: сами, либо с помощью носильщиков, когда их можно было достать, вытаскивали из домов тела умерших и клали у дверей, где всякий, кто прошелся бы, особливо утром, увидел бы их без числа; затем распоряжались доставлением носилок, но были и такие, которые за недостатком в них клали тела на доски. Часто на одних и тех же носилках их было два или три, но случалось не однажды, а таких случаев можно бы насчитать множество, что на одних носилках лежали жена и муж, два или три брата, либо отец и сын и т. д. Бывало также не раз, что за двумя священниками, шествовавшими с крестом перед покойником, увяжутся двое или трое носилок с их носильщиками следом за первыми, так что священникам, думавшим хоронить одного, приходилось хоронить шесть или восемь покойников, а иногда и более. При этом им не оказывали почета ни слезами, ни свечой, ни сопутствием, наоборот, дело дошло до того, что об умерших людях думали столько же, сколько теперь об околевшей козе. Так оказалось воочию, что если обычный ход вещей не научает и мудрецов переносить терпеливо мелкие и редкие утраты, то великие бедствия делают даже недалеких людей рассудительными и равнодушными. Так как для большого количества тел, которые, как сказано, каждый день и почти каждый час свозились к каждой церкви, не хватало освященной для погребения земли, особливо если бы по старому обычаю всякому захотели отводить особое место, то на кладбищах при церквах, где все было переполнено, вырывали громадные ямы, куда сотнями клали приносимые трупы, нагромождая их рядами, как товар на корабле, и слегка засыпая землей, пока не доходили до краев могилы.

Не передавая далее во всех подробностях бедствия, приключившиеся в городе, скажу, что, если для него година была тяжела, она ни в чем не пощадила и пригородной области. Если оставить в стороне замки (тот же город в уменьшенном виде), то в разбросанных поместьях и на полях жалкие и бедные крестьяне и их семьи умирали без помощи медика и ухода прислуги по дорогам, на пашне и в домах, днем и ночью безразлично, не как люди, а как животные…»

Таково литературное описание чумы линии № 7. И для Византии под 622 годом (линия № 7 «византийской» волны) некоторые историки сообщают о «заразительных смертельных болезнях, уничтоживших Ромейское государство».

Закончим изложение чумной истории по А. М. Петрову:

«Впрочем, чума была всего лишь одной из повальных болезней, постоянно свирепствовавших в европейском обществе. Большой урон наносила оспа. Считалось, что из каждых 100 человек она поражает 95 и один из семи умирает. Неистовствовали также «алая лихорадка» (как теперь полагают, это сыпной тиф, переносимый вшами), холера, различные гриппы, скарлатина, корь, брюшной тиф, всевозможные горячки, кровавые поносы, дифтерит, просяная лихорадка (она поражала сердце и легкие, и больные, страдая сильным ознобом и обильным потоотделением, часто умирали в несколько часов) и целый ряд других инфекционных болезней, которые ныне с очень большим трудом поддаются идентификации».

Мы можем констатировать, что основные случаи пандемий совпадают по нашим линиям веков. Разнообразие описаний, которые относят к разным эпохам, сведенные вместе, позволяют сделать картину бедствия XIV века более полной и объемной.

А теперь несколько слов о том, что происходило после того, как чума проносилась над городами и селами. Хроника Маттео Виллани повествует, что люди и впрямь вели себя, как описано в поэме Пушкина. Только «пир» устраивали не только во время чумы, но и после нее:

«Людей осталось слишком немного по отношению к унаследованным ими земным благам, так что забыв о прошлом, словно ничего и не было, они ударились в невиданный ранее разгул и бесстыдный разврат. Оставив дела, они предавались пороку обжорства, устраивая пиры, попойки, празднества с утонченными яствами и увеселениями, не знали удержу в сластолюбии, наперебой выдумывали необыкновенные и причудливые платья, часто непристойного вида, и переменили вид всей одежды. Простонародье, как мужчины, так и женщины, ввиду избытка всех вещей не желали заниматься своим привычным трудом, они пристрастились к самым дорогим и изысканным кушаниям, то и дело устраивали свадьбы, а прислуга и уличные женщины надевали платья, оставшиеся от благородных дам. Почти весь наш город (Флоренция) очертя голову погрузился в постыдные утехи, в других местах и по всему свету было еще хуже».

Вот что произошло с цивилизацией: резкое уменьшение численности населения предоставило немногим выжившим условия жизни, ранее доступные только самым богатым и родовитым. В частности, произошла быстрая и резкая перемена моды, стилей и фасонов одежды. Комментируя тексты Виллани, написанные непосредственно в XIV веке, историк Герман Вейс сообщает, что до 1340-х годов «мужчины одевались в красивую и величественную одежду древних римлян, а затем променяли ее на более роскошный, но иностранный наряд», по примеру афинского герцога Готье и его многочисленной свиты. Легко догадаться, что Виллани, автору XIV века, самому приходилось носить тогу, и не мог он употреблять таких слов, как «древнеримский» наряд, это редакция Вейса, который далее пишет:

«В женском костюме (XIV века) отклонение от древнеримских фасонов было заметно прежде всего по верхней одежде. У мужчин прообразом такой одежды была туника, а у женщин – волочащаяся стола, начавшая изменяться довольно рано, при этом не потеряв своей первоначальной формы… Рукава ее, согласно древнему обычаю, были довольно короткие и умеренно широкие. В таком виде, часто не подпоясанной, эту одежду носили до конца следующего (XV) столетия. Нижнее одеяние, соответствовавшее древнеримской тунике интериор, долгое время выполняла функции нижнего белья, пока верхнюю одежду не начали укорачивать и разрезать так, что сквозь нее проглядывала нижняя».

«В верхней Италии… начали отступать от принятого в то время покроя длинных сборчатых казакинов, суживая их немного в верхней части… До начала XV века в форме украшений (вооружения) еще придерживались древнеримских образцов».

Неудивительно, ведь это и есть время императорского Рима!

Что произошло дальше? Очевидец событий Маттео Виллани с недоумением сообщает, что избыток вещей не пошел людям впрок:

«Думали также, что будет в избытке платья и других вещей, необходимых человеку, кроме пропитания, но на деле вышло совсем наоборот: очень долго почти все товары стоили вдвое больше, чем до эпидемии. Стоимость труда и всякой ремесленной и заказной работы выросла в два с лишним раза против обычной цены. По всем городам среди жителей сплошь и рядом вспыхивали ссоры, тяжбы, распри и споры из-за наследства… раздоры и войны всколыхнули весь мир, вопреки человеческим предположениям».

Очень скоро пришлось создавать новую цивилизацию. А старая, которую в XV веке стали называть словом «антико», впоследствии «провалилась», стараниями хронологов, на тысячу лет в прошлое.

Дым гигиены

Школьные учителя истории, а того пуще мультфильмы об античной жизни создали в представлении людей благостную картинку: возле чистого, белокаменного античного города, на берегу чистого-чистого моря сидит чистый Архимед в белоснежном хитоне и рисует на чистом песочке архимедов винт, чтобы греки могли построить водяные насосы. Остается за кадром цель всей затеи: этот насос понадобился, чтобы смыть наконец завалы дерьма и грязи с улиц белокаменных городов.

Историки рассказывают о правильно распланированных улицах полисов, о работах по осушению болот, о водопроводах, сработанных рабами Рима, об общественных банях и прочем подобном. А как же скученность в городах, антисанитария, отсутствие канализации, миазмы воздуха, клопы, тараканы, крысы? Кто задумывался о том, что общественный водопровод был именно общим, вода текла для всего города, не только не обеззараживаясь, а даже наоборот: вверху заразный моет ноги или чего похуже, внизу здоровый пьет.

Иногда складывается впечатление, что в древности эти проблемы люди решили, а затем (в Средневековье) почему-то об этом забыли. Вот современное описание древних Помпей, «пропавших» из истории в I веке,[27] о Термах Форума:

«Построенные в первый период римской колонии дуумвиром Луцием Цезием на общественные деньги, имели все характеристики римских терм: в них находятся все помещения, необходимые для полного цикла (раздевалки, баня с холодной водой, баня с теплой водой, баня с горячей водой), мужское и женское отделения. Каждое помещение обогревалось соответствующим образом посредством центрального отопления, циркулирующего под полом («Hipocaistum» – гипокаустерий) и, по необходимости, даже в двойных стенах. Очаровывает фригидарий (прохладная комната), его форма напоминает интерьер баптистерия или храмика эпохи Возрождения… В калидарии (в горячей бане) помещался большой умывальник для мытья лица и рук горячей водой (эта услуга обходилась в то время в 5250 сестерций – старинных римских монет[28]), а с противоположной стороны находился мраморный бассейн».

Были здесь уже кое-какие правила дорожного движения, акведуки, цистерны с дождевой водой возле домов, общественные туалеты. Город отрыли в XIX веке, когда запахи уже выветрились; а погиб он, можно предположить, в XV веке, линия № 7. Разительным контрастом выглядит описание, составленное около 260 года (линия № 6, чумной XIV век) епископом Дионисием о другом знаменитом городе, прославленной египетской Александрии, столице имперской мудрости:

«Да и воздух – бывает ли он когда чист, заражаясь отовсюду зловредными испарениями? В самом деле, из земли поднимаются такие пары, с моря такие ветры, с рек такой воздух, с гаваней такие туманы, что росы суть сукровица мертвых тел, гниющих всеми составными своими началами. После сего удивляются и еще недоумевают, от чего эти непрестанные язвы, от чего эти жестокие болезни, откуда эта всякого рода гибель, откуда частая и многообразная смертность, что за причина, что такой обширный город уже не заключает в себе столько жителей».

Как видим, епископ знает не только о причинах заразных болезней, но и о том, что воздух делится на некие «составные части», хотя подобное знание мог иметь только образованный представитель эпохи Возрождения. Люди всегда проявляли повышенное внимание к своему здоровью, но почему же никто не обращает внимания на такую странность: эллинистические греки, как и просвещенные «древние римляне», знали о санитарии, писали медицинские трактаты; византийские ученые знали об этих работах, переписывали медицинские трактаты; наконец, средневековые деятели, отыскав в сырых монастырских подвалах древние рукописи, «возродили» старые знания – и только теперь это знание привело к практическим результатам, улучшению гигиены, снижению заболеваемости?!

Тинторетто. Похищение тела св. Марка из Александрии. 1562–1566.

Традиционная история помалкивает, потому что не может этого объяснить. В лучшем случае вам расскажут сказку о варварах, которые вроде и не люди вовсе. Их, наверное, даже клопы не кусали; пришли они в цивилизованный Рим и ликвидировали медицину.

А из средств гигиены как в древности, так и (после многовекового перерыва) в Средневековье самым эффективным способом обеззараживания воздуха было окуривание помещений ароматическими смолами. Этот же метод использовали для очищения мест обитания людей от ядовитых насекомых и змей. В девятой книге «Фарсалии, или О гражданской войне» Марк Анней Лукан (39–65 годы, линия № 6) описывает подготовку римских легионов к походному ночлегу:

Лагерь затем целебным огнем они окружают: Здесь трещит бузина и каплет гальбан иноземный, И тамариск, небогатый листвой, и восточная коста, И панацея горит, и Фессалии тысячелистник; Здесь и укроп шумит на огне, и тапс эрицийский, Дым от полыни идет и от лиственниц – дым, ненавистный Змеям; курятся рога оленей, рожденных далеко. Ночь безопасна бойцам. А если дневная зараза Воину смертью грозит, берется за магию племя — И начинается бой заклинателя змей и отравы.

Даже само слово «парфюмерия», столь нам известное, произошло от латинского «рег fumum» – «через дым». И посмотрите, как перекликаются через века мыслители!

Вольтер: «Возжигание ладана на паперти храма, где убивают животных в честь божества или на ужин священникам, закономерно. Эта бойня, именуемая храмом, превратилась бы в источник распространения мерзкого смрада, если бы храм постоянно не очищали; без помощи благовонных веществ религия древних принесла бы чуму».

Плутарх: «…Воздух, которым мы пользуемся и с которым соприкасаемся больше всего, не всегда имеет один и тот же состав и состояние… поэтому, восстав ото сна они (египтяне) тотчас возжигают камедь, оздоровляя и очищая воздух через разряжение его, и снова воспламеняют угасший природный дух тела, потому что аромат камеди имеет в себе нечто мощное и возбуждающее. Опять-таки, когда они видят, что полуденное солнце силой увлекает с земли обильные и тяжелые испарения и смешивает их с воздухом, тогда они возжигают смирну (мирру), ибо тепло разгоняет и рассеивает сгустившуюся в атмосфере муть и пыль».

Геродиан (о чумной болезни в царствование Коммода): «… жители Рима по предписанию врачей наполняли ноздри и уши самым благовонным мирром и постоянно употребляли курения и пахучие вещества, так как некоторые говорили, что благовоние, опередив, наполняет проходы чувствительных органов и препятствует восприятию вредоносного воздуха, а то, что раньше попадает туда, подавляется более мощной силой благовония».

Точно так же, как в античности, и при ее Возрождении к оздоровлению воздуха ароматическими веществами прибегали повсеместно, в том числе и для профилактики болезней. У лекарей, посещавших зачумленные кварталы, голова, по выражению Б. Гиббонса, напоминала баскетбольный мяч, ибо они надевали шлемы, в которых закреплялись «емкости с ароматами».

В «Утопии» Томаса Мора жители идеального общества равнодушны к роскоши, испытывают презрение к золоту и серебру, но… делают исключение для ароматических веществ. «Утопийцы возжигают курения и разбрызгивают благовония». Указывается, что горожане чрезвычайно боятся нечистоты воздуха, от чего может «возникнуть болезнь». Социальный фантаст Томас Мор в XVI веке не мог себе представить, что чума будет побеждена!

В то время зараза буквально витала в воздухе, поскольку города были феноменально грязны. Лишь после двух-трех столетий, наполненных чередой пандемий, в результате усилий ученых стало все-таки понятно, из-за чего возникают болезни, как с ними бороться и как предотвращать. Вот как выглядели реальные города – «античные» и одновременно средневековые – до середины XVI века (линия № 8) и даже позже в изложении А. М. Петрова:

«…Европа в буквальном смысле задыхалась от нечистот, погибала от антисанитарии, тяжелейших болезней, нескончаемых эпидемий чумы, оспы, тифа, различных моровых поветрий, описания коих затмевают трагизм подобных бедствий времен античности и Византии.

И. М. Кулишер пишет: «… грязны были и люди, и дома, и улицы. В комнатах гнездились всевозможные насекомые, которые в особенности находили себе удобное место на трудно очищаемых балдахинах, устраиваемых над кроватями именно в защиту от находившихся на потолке насекомых». (Вот таким было истинное предназначение балдахина, этого якобы непременного атрибута изысканной роскоши, как в наивном неведении его теперь изображает историко-куртуазный кинематограф.) Однако вернемся к нашим вшам. Ф. Бродель добавляет: «Блохи, вши и клопы кишели как в Лондоне, так и в Париже, как в жилищах богатых, так и в домах бедняков». Впрочем, все это только предисловие к чудесам антисанитарного состояния европейских обществ.

Следующие факты, глядя из наших дней, кажутся неправдоподобными: «Свиньи гуляли «перед всей публикой» по улицам; даже когда это запрещалось, все же в определенные часы дня они могли свободно ходить по городу; перед домами были выстроены хлева для них, которые загораживали улицу; дохлые собаки, кошки лежали перед домами и на площадях. Французский король Филипп II Август, привыкший к запаху своей столицы, в 1185 г. упал в обморок, когда он стоял у окна дворца, и проезжавшие мимо него телеги взрывали уличные нечистоты… А германский император Фридрих III едва не погряз в нечистотах вместе с лошадью, проезжая в 1485 г. по улицам Рейтлингена». В большинстве городов еще не было водопроводов; в городских же резервуарах находили трупы кошек и крыс. Не чище были и реки в городской черте – эту воду пили, на ней замешивали хлеб.

После каждого дождя улицы превращались в непроходимые болота. Здесь же находились сточные канавы, издававшие зловоние и служившие очагами заразы. Зачастую отсутствовали даже выгребные ямы, «и население удовлетворяло свои потребности во дворе (и выбрасывало экскременты на улицу); в небольших городах это проделывалось даже посреди улицы; Лувр, в Испании даже королевский дворец были совершенно загажены». Улицы главного города Оверни Клермон-Феррана по своей грязи и зловонию, говорит Артур Юнг, «напоминали траншеи, прорезанные в куче навоза». В 1531 г. жителям Парижа было приказано устроить у себя в домах выгребные ямы, чтобы не пользоваться для тех же целей улицами, но еще при Людовике XIV только немногие обзавелись ими. Еще в XVIII в. нечистоты из плохо устроенных выгребных ям попадали в соседние колодцы. Во всем Париже не было места, где проходящие по улице были бы гарантированы от того, что им на голову не выльют содержимое ночной посуды или ведер с экскрементами.

Изредка города очищались: когда в Париже в 1666 г. вследствие непрекращающихся чумных эпидемий была произведена подобная очистка улиц, то в ее честь не только слагались поэмы, но были чеканены две медали в память об этом чрезвычайно знаменательном историческом событии. Дижонский врач Жаре (XVIII в.) в ярких красках описывает весь ужас погребения мертвых в церквах и указывает на огромные опасности, связанные с таким соседством для населения, ибо земля и воздух отравлялись трупами погребенных, «вследствие чего испарения, исходящие от мертвых, убивали живых». Сохранилось описание одного из кладбищ Парижа, которое было устроено так, что в прилежащих к этой местности домах от зловония припасы портились в течение нескольких часов.

Можно ли что-либо лучшее придумать для питомника инфекций? «Главным, наводящим ужас действующим лицом, – пишет Ф. Бродель об этом периоде, – выступает чума – «многоглавая гидра», «странный хамелеон», – столь различная в своих формах, что современники, не слишком присматриваясь к ним, смешивают ее с другими заболеваниями. Самый видный персонаж пляски смерти, – она явление постоянное, одна из структур жизни людей».

Конечно, в книге об истории литературы нельзя обойтись без художественного описания обстановки того времени. Но обстановка эта была столь гнусна, что литераторы средней руки даже не брались за такую ужасную тему. Тут нужен был не меньше, чем гений. К счастью, только в фантазиях историков бывают «бесплодные» на таланты века. На самом деле они есть всегда. Нашелся автор, который описал послечумные времена с натуры.

Микеланджело Буонарроти (1475–1564):

Я заточен, бобыль и нищий, тут, Как будто мозг, укрытый в костной корке, Иль словно дух, запрятанный в сосуд; И тесно мне в моей могильной норке, Где лишь Арахна то вкушает сон, То тянет нить кругом по переборке; У входа кал горой нагроможден, Как если бы обжоре-исполину От колик здесь был нужник отведен; Я стал легко распознавать урину И место выхода ее, когда Взгляд поутру сквозь щель наружу кину; Кошачья падаль, снедь, дерьмо, бурда В посудном ломе – все встает пределом И мне движенья вяжет без стыда; Душе одна есть выгода пред телом: Что вони ей не слышно; будь не так - Сыр стал бы хлебу угрожать разделом; С озноба, с кашля я совсем размяк: Когда душе не выйти нижним ходом, То ртом ее мне не сдержать никак; Калекой, горбуном, хромцом, уродом Я стал, трудясь, и, видно, обрету Лишь в смерти дом и пищу по доходам; Я именую радостью беду, Как к отдыху тянусь я к передрягам - Ведь ищущим Бог щедр на маету! Взглянуть бы на меня, когда трем Магам Поют акафисты, – иль на мой дом, Лежащий меж больших дворцов оврагом! Любовь угасла на сердце моем, А большая беда теснит меньшую: Крыла души подрезаны ножом; Возьму ль бокал – найду осу, другую; В мешке из кожи – кости да кишки; А в чашечке цветка зловонье чую; Глаза уж на лоб лезут из башки, Не держатся во рту зубов остатки - Чуть скажешь слово, крошатся куски; Лицо, как веер, собрано все в складки - Точь-в-точь тряпье, которым ветер с гряд Ворон в бездождье гонит без оглядки; Влез в ухо паучишка-сетопряд, В другом всю ночь сверчок поет по нотам; Одышка душит, хоть и спать бы рад; К любви, и музам, и цветочным гротам Мои каракули – теперь, о страх! Кульки, трещотки, крышки нечистотам! Зачем я над своим искусством чах, Когда таков конец мой, – словно море Кто переплыл и утонул в соплях. Прославленный мой дар, каким, на горе Себе, я горд был, – вот его итог: Я нищ, я дряхл, я в рабстве и позоре. Скорей бы смерть, пока не изнемог! (Перевод А. Эфроса.)

Такова, читатель, была гигиеническая ситуация в ренессансной Европе! А вот при описаниях городов арабского Халифата даже для IX–X веков историки находят иные слова.

Из книги «Всемирная история искусств» П. П. Гнедича:

«Кордова быстро изменила свой вид и достигла под управлением мавров высшей степени благосостояния… На 10 миль вокруг горели фонари на отлично вымощенных улицах (а между тем несколько столетий спустя в Лондоне не было ни одного городского фонаря, а в Париже обыватели буквально тонули в грязи). Роскошь и блеск азиатской неги были привиты арабами Европе. Их жилища с балконами из полированного мрамора, висевшими над померанцевыми садами, каскады воды, цветные стекла – все это представляло такую резкую разницу с дымными хлевами Франции и Англии, где ни труб, ни окошек не делалось… Мануфактурное производство шелковыми, льняными, бумажными пряжами и тканями совершало чудеса. Арабы впервые ввели опрятность в одежде, употребляя нижнее, моющееся платье из полотна… Арабские авантюристы, проникая на север через Пиренеи, заносили в варварскую Европу рыцарские нравы арабов, их роскошь и вкус к изящному. От них в Европе получили начало рыцарские турниры, страстная любовь к лошадям, псовая и соколиная охота. Звуки лютней и мандолины раздавались не только в Кордове, но зазвучали и во Франции, и в Италии, и в Сицилии».

Это описание – результат использования историками неверной хронологии. Такая ситуация в Испании и вообще арабском мире могла быть в XIII–XIV веках, то есть европейская гигиена отставала (если отставала) от арабской лет на сто, но никак не на шестьсот.

Фармакология – тема безграничная, и здесь нет никакой возможности уделить ей много места. Однако отметим, что в качестве лекарств использовалось огромное, именно огромное количество так называемых пряностей Востока (что, кстати, еще раз подтверждает нам близкую связь европейского и арабского миров и невозможность шестисотлетнего «отставания»). Будет большой ошибкой считать, что Европа принимала их только в качестве приправ к пище. Для лечения применяли буквально все: корицу при тифозных горячках, гвоздику и имбирь против чумы; перец жевали с изюмом «от нервов», а также для укрепления желудка и печени. В ход шли алоэ, сабур, опий, кассий, мускатный цвет и мускатный орех, шафран, сандал, кардамон, камфора, ладан, бделлий…

«Пряности играли не меньшую роль, чем благовония, в борьбе с эпидемическими заболеваниями в Древнем мире. Однако мы можем рассмотреть это их свойство, перейдя непосредственно к Средним векам, так как античные рецепты, да и большинство приемов врачевания вошли в византийскую, арабскую и европейскую ветви медицинской науки», – пишет А. М. Петров. Вот уж воистину!..

Постоянные «повторы» медицинских знаний мы видим в творчестве лучших людей того времени. Не было других лекарств, кроме природных, и не было другой медицины, кроме заклинаний, сопровождавших прием этих лекарств, и это – общее свойство времен, называйте их древними, старыми или новыми. Только травы, «зелья» и маги спасают от болезней; только от старости и смерти они не спасут.

Эразм Роттердамский (1469–1536):

…Но век, какой однажды Выпряден странной Клото: на висящих ее веретенах, Тот век ни зелья Кирки Не возродят, ни жезл чудодейственный Майина сына, Ни фессалийцев злые Все заклинанья вернуть не сумеют, ни соки Медеи, Ни если б сам Юпитер Нектаром даже тебя напитал и амброзии влагой, — Ведь это пища юных, Как написал пустомеля – Гомер, а старым – запретна; Ни если бы росою Мощной тебя укрепила, сияя, супруга Титона, Ни если б три и восемь Раз, как Фаон, перевез ты Венеру по волнам Хиосским, Ни если б любые Травы Хирон сам тебе подарил, что земля производит, — Ни перстенек, ни зелья Вместе с могуществом их не задержат летящие годы, Ни магов заклинанья Пеньем диковинным реки бурлящие не остановят; И не достигнуть тем же, Чтобы стремнины потоков течение вспять повернули, И звездные Плеяды Остановились, и Феба недвижно стала квадрига. (Перевод с латинского Ю. Шульца.)

Автора приведенных выше стихов Эразма Роттердамского (линии № 7–8) считают лучшим латинистом своего времени; но ничуть не хуже была латынь жившего за двенадцать-тринадцать веков до него медика по прозвищу Квинт Серен Самоник (2-я треть III века, линия № 7 «римской» волны), автора медицинской книги «Целебные предписания». Книгу принято называть поэмой, и действительно, рецепты написаны стихами. Поэма излагает всю практическую медицину, кроме акушерства и хирургии, и состоит из вступления и 64 глав, которые содержат весьма научные рецепты, хотя упоминаются и магические средства и заклинания, в числе которых ставшая впоследствии знаменитой «абракадабра». Но все же автор отрицательно относится к суевериям:

Но о других умолчу многочисленных я небылицах:

Ведь лихорадку изгнать песнопения всякие могут,

Как суеверье пустое и бабки дрожащие верят.

В основном же произведение повествует о том, что ныне называется «народной медициной»: как правильно применять простые природные средства лечения. Среди рекомендуемых автором чаще всего упоминаются перец, чеснок, плющ, рута и укроп, свыше 40 раз появляются на страницах поэмы различные сорта вин, свыше 30 раз – уксус. Ю. Ф. Шульц, комментируя поэму, пишет также: «Во многих случаях применяются внутренности и помет различных животных – средства, получившие наибольшее распространение в медицине Средних веков». Это упоминание Средних веков в комментариях к римскому поэту кажется нам весьма показательным.

Квинт Серен Самоник. «СРЕДСТВА ДЛЯ ЖЕЛУДКА И ПИЩЕВАРЕНИЯ»:

Те, кто считают желудок властителем нашего тела, На справедливое, кажется мне, опираются мненье. Так, если действует он безотказно, – все органы крепки, Если же болен, – и в них нарушенья тогда возникают. Мало того, коль бесплодно леченье, то мозга коснется Также болезнь и оттуда здравый рассудок похитит. В ступе тогда деревянной салата черного семя Ты разотри натощак, добавив и сладкого меда. Будет трех ложек тебе на одну достаточно пробу. Редьки растертое семя с медовым напитком поможет; Или две части полыни берут и руты частицу С влажным греческим сеном и пьют в воде кипяченой. Иль молоко от родившей козы с семенами укропа; Также вареный полей по-дружески помощь окажет. В виде питья и припарок и уксус полезен желудку. Или в горячей воде свежесваренных также улиток Прямо на уголья ставь и, поджарив, вином их опрыскай С соусом рыбным, но помни, что лучше – улитки морские. Если в желудке твоем несварение пищи лютует, Пей розмариновый цвет вместе с перцем горячим, но средство Есть и другое: из соли крупинок и ломкого тмина; Их ты добавишь к еде и вместе с едою проглотишь. Или в постели своей выпей острого уксуса влагу. Вынув желудок нырка, ты сожги его, соли добавив, Кроме того – сухарей и, перцем обильно посыпав, Вместе смешай: и божественный дар ты получишь в лекарстве. Средство и это поможет нормальному пищеваренью: Зернышек пять расколи ты привозного перца и утром С фиником мягким дамасским глотай этот перец скорее.

Знакомясь с творчеством других авторов, писавших на ту же тему – как, например, Валафрид Страбон, 809–849 годы, линия № 7 «каролингской» волны, – обнаруживаем, что желудок продолжали считать «властителем нашего тела» и полтысячи лет спустя. Если же учесть явное сходство стиля этого и следующего произведения, выражающееся не только в стихотворном размере, но и в предмете и дидактическом характере разговора, – автор продолжает давать советы, объясняя, как надо поступать с растениями, как готовить лекарства и как их применять, – то становится явной одновременность создания этих произведений.

Валафрид Страбон. «СЕЛЬДЕРЕЙ»:

В наших садах сельдерей свою ценность хотя и теряет И, полагают, что он лишь одним ароматом полезен, Многим, однако, лекарствам на помощь приходит своими Свойствами он. Коль его семена ты растертыми примешь, То, говорят, что задержку мочи, приносящую муки, Сломишь, а если его пожевать вместе с нежной листвою Он переварит еду, что блуждает в глубинах желудка. Если же тела властитель тесним тошнотою мутящей, Пьется тотчас сельдерей и с водою, и с уксусом горьким, И отступает страданье, сраженное быстрым леченьем.

Наш спор с историками – о хронологии. Мы говорим, что столь похожие дидактические стихи есть произведения одной эпохи, а хронология требует пересмотра. Историки немедленно ответят, что схожесть стихов и рецептов произошла не из-за неверной хронологии, а из-за обезьяньих свойств человеческого характера, и что просто фармакологи разных веков «подражали» стилю древних, полагая его самым совершенным и не требующим улучшений. Возникает вопрос: а откуда же взялись медицинские стихи Квинта Серена Самоника? Ведь он не подражал своим древним, которые и стихов не писали, и медицины не знали.

Хотя в рамках того конгломерата сведений, который принято называть историей, можно найти и такие чудеса, как упоминание древних египетских медицинских трактатов в поэзии Древнего Египта (в переводах Анны Ахматовой и Веры Потаповой):[29]

Семь дней не видал я любимой. Болезнь одолела меня. Наполнилось тяжестью тело. Я словно в беспамятство впал. Ученые лекари ходят — Что пользы больному в их зелье? В тупик заклинатели стали: Нельзя распознать мою хворь. Шепните мне имя Сестры — И с ложа болезни я встану. Посланец приди от нее — И сердце мое оживет. Лечебные побоку книги, Целебные снадобья прочь! Любимая – мой амулет: При ней становлюсь я здоров. От взглядов ее – молодею, В речах ее – черпаю силу, В объятиях – неуязвимость. Семь дней глаз не кажет она!

Из традиционной хронологии неизбежно является вывод: древние (египтяне, греки, римляне) имели другие человеческие свойства, нежели средневековые люди. Древние изобретали, средневековые подражали. Но поскольку современные историки не пишут свои летописи в стиле «Повести временных лет», подражая гениальным древним, то, значит, в какой-то момент люди опять поменяли свойства своего характера и опять начали изобретать и развиваться. Это видно и на примере медицины с фармакологией: вряд ли современные наши академики от истории будут лечиться по рецептам Самоника или Страбона.

Реконструируя всю хронологическую карту истории, некуда нам деваться, кроме как датировать все приведенные здесь стихи XV веком. Среди предшественников поэтов-врачей нет никого, кто жил бы раньше линии № 7. Все известные рукописи книги Квинта Серена Самоника (всего 14 экземпляров) тоже относятся к этой линии, причем две – прямо к XV веку, а другие к нему же по разным волнам («каролингской» и «византийской»), кроме одной, которая может быть отнесена к линии № 6.

Да и сам переводчик и комментатор этих текстов Ю. Ф. Шульц подтверждает, что традиционные даты жизни Самоника определены «гипотетически»:

«Вопрос о времени создания поэмы неотделим от проблемы личности ее автора. И хотя и личность, и время создания поэмы определены гипотетически, однако, суммируя все «pro et contra» в этом вопросе, также подробно исследованном ‹…›, можно сделать достаточно обоснованный вывод о том, что поэма была создана в начале III в. н. э. Два наиболее авторитетных исследователя поэмы Квинта Серена: Р. Пепин и М. Шанц называют предполагаемые даты: первый до 222 г., а второй до 235 г., что и остается как наиболее достоверная дата (при отсутствии даты точной).

…Спорили даже об имени поэта – Квинт, но поскольку, помимо поздней рукописи – Неаполитанского кодекса XV в., – оно засвидетельствовано гораздо более близким по времени к Квинту Серену его подражателем Бенедиктом Криспом (VII век, – это та же линия № 7 «византийской» волны – Авт.), то этот вопрос можно считать решенным…»

А вот пример произведения упомянутого подражателя, Бенедикта Криспа. Если его медицинские стихи поставить в подбор со стихами Квинта Серена, не указывая имени автора, различить их невозможно.

Бенедикт Крисп. «О МОЧЕВОМ ПУЗЫРЕ»:

Многие средства при многих несхожих болезнях пригодны. С вышнею волей в согласье лекарства недуг побеждают. Род существует болезни – опасная пагуба многим - Камешек тут в пузыре горячий безумствует яро, Камни рождая затем, что моче преграждают дорогу; Так и не может больной обильную выпустить влагу. Плющ, что высоко растет, с высокой верхушки доставит Ягоды, сок же его с подогретым вином выпивают; Без промедленья сорви подорожник, берется и пьется Средство благое – растенье, что цветом зовется кровавым. Камни дробящую тут применяют траву и петрушку; Средства одобрив, себя укрепишь ты и бога восславишь.

Быт

На войне и в праздник, на работе и дома, в городе и селе, всюду и всегда есть у человека потребность во всякого рода бытовых мелочах. Они могут очень много сказать историку – даже какая-нибудь пуговица оказывается в этом деле далеко не мелочью, проблема только в том, что о «мелочах» не писали в своих книгах философы и полководцы, а писатели и историки средневековья не давали их описаний. Поэтому столь ценны немногочисленные свидетельства жителей той поры.

В книге «Другая история средневековья» С. И. Валянского и Д. В. Калюжного уже были показаны параллели в вооружении, одежде, утвари различных эпох. Однако это обширная тема, и мы коснемся ее еще раз. Мы не будем рассматривать мебель, музыкальные инструменты и т. п., хотя и здесь можно было бы обнаружить множество параллелей по «линиям веков», а об оружии и военной амуниции вспомним еще и в следующей части этой книги; здесь поговорим подробнее о костюме и посуде.

Герман Вейс пишет в «Истории цивилизации»:

«Приблизительно до X в. костюм высших государственных сановников сохранил прежнюю простоту. Лишь его орнамент отличается большим богатством, свойственным роскоши Феодосиева двора. Начиная с X в. в названном костюме произошли некоторые изменения. Во-первых, верхняя одежда вновь стала украшаться на манер консульского плаща[30] не только нашивкой, но и сплошными кругообразными орнаментами. Вместо короткой, ниже колен, туники стала входить в моду длинная и пышная стóла».

Стóла – верхняя одежда, отличалась от туники отделкой, дороговизной ткани и, главное, размерами. Могла быть длинной и не очень, подпоясанной и нет, с рукавами и без. И хотя это была одежда «древних» греков и римлян, она, показывает Вейс, характерна и для Х века, а в книгах других историков показаны богато украшенные стóлы, изображенные на мозаиках VI века. В этом нет ничего удивительного, поскольку VI век – это и XIV и Х век по «византийской» волне.

«…На греческих миниатюрах X в. нередко встречаются фигуры, облаченные в древнегреческий костюм, не говоря уже о скульптурных произведениях, где это еще больше заметно. Даже на картинах XIV в., т. е. времени, когда византийская одежда полностью переняла азиатский характер, фигуры изображались преимущественно в древнеримском костюме».

Итак, в XIV веке на мозаиках можно увидеть византийскую одежду азиатского характера, а скульптурные изображения, как правило, отличаются древнеримским и древнегреческим костюмами. Запомним это. А кстати, по поводу приставки «древне…», которую историки всовывают везде, как только речь заходит о греках или римлянах, приведем свидетельство биографа Карла Великого:

«Император Карл, – пишет он, – носил старинную франкскую одежду… Иностранной одежды он не терпел, как бы роскошна она ни была, и никогда не носил, исключая два случая в Риме, когда, уступая желанию папы Адриана, а в другой раз – просьбе преемника этого папы, Льва, он согласился надеть на себя длинную тунику, хламиду и римские сандалии».

То есть туника, хламида и сандалии, по сообщению современника Карла Великого, были не «древней», а иностранной одеждой. Это, скажем прямо, очень разные вещи!

Причем сами историки пишут в своих научных работах, что на мозаике главного триклиния дворца в Латеране Карл изображен в «типичной греко-римской» накидке и в чем-то вроде митры на голове, а «кроме того, волосы его не длинные и кудрявые, какие имели обыкновение носить Меровинги, а острижены по-римски…»

В итальянской литературе Возрождения длинные римские тоги упоминаются наряду с короткими испанскими плащами:

«Как и в других странах Европы, – пишет М. Мерцалова, – длинную одежду носили должностные лица, ученые, духовенство, монашество. Незнатные юноши… носили только короткую одежду».

Тоги носили также для того, чтобы выработать красивую, плавную походку.

Такие же параллели мы видим и на примере вооружения. Например на мозаике в церкви Св. Виталия в Равенне изображены исключительно палатинцы, то есть воины внутренней дворцовой стражи (палат), а не солдаты регулярного войска. На них верхняя одежда персидского фасона, а овальный щит украшен монограммой Христа. В этом же веке, как пишет Г. Вейс, «на изображениях воинов в боевой амуниции времен Юстиниана заметны характерные формы римского вооружения. Даже в миниатюрах рукописей VII и VIII вв. бросается в глаза его устаревший характер». А мы добавим от себя, что этот «анахронизм» заметен в миниатюрах и живописных полотнах не только VII–VIII веков, но также XIV, XV и даже XVI веков!

Одежда германской знати. Скульптурные изображения. XIII век, линия № 5.

«Сохранилось немало письменных памятников и изображений, в которых можно найти подробное описание облачения священнослужителей. На основании этих источников можно сделать вывод, что вплоть до VI в. (реальный XIV век по «византийской» волне – Авт.) форма одежды духовных лиц строго не регламентировалась и не подчинялась определенным правилам. Однако имеются свидетельства, что еще во II в. (XV реальный век) некоторыми настоятелями христианских общин, например Пием I в Аквиле (158 год) и его преемником Аникитой (167 год), были сделаны попытки установить особую одежду для отличия духовных лиц от мирян. Многочисленные упоминания, вплоть до VI (опять реальный XIV) в., служат доказательством того, что в то время не существовало никакого различия между одеждой духовных лиц и мирян… О том, что одежда священнослужителей того времени сохраняла характер древнеримского костюма, свидетельствует мозаичное изображение в церкви Св. Виталия в Равенне, на котором представлен патриарх Максимилиан и несколько других лиц духовного звания низшего сана»…

«Древнегреческая» одежда. Раскрашенные терракотовые статуэтки из Танагры. IV век до н. э., линия № 6.

«До конца XIII в. низшие сословия в Византии придерживались обычая древних римлян покрывать голову только в исключительных случаях… Одежда женщин всех сословий сохранила почти без изменений свойственный ей еще со времен Августа характерный азиатский отпечаток. У женщин остались по-прежнему в моде широкая стула с длинными рукавами, туника и почти не изменившие свою форму накидки. Все трансформации, которым подвергались эти одежды с течением времени, ограничивались переменой материй и орнамента».

«Позднегреческая» городская одежда. IV век до н. э., линия № 6.

Ничего удивительного, ведь время Августа (линия № 6) – это начало реального XIV века. Монахи «отказывались от всякого удобства в одежде и вместо обычного наряда надевали на себя рубища бедняков и нищих, подобно им довольствуясь только туникой из грубой материи… Именно этот костюм, составлявший еще в Древнем Риме конца республики обычное одеяние «философов» и «циников», стал основой для формирования монашеских орденских одежд».

Все, что вы только что прочли (кроме текста в скобках) и что прочтете в следующем абзаце, написано совсем не нами, а историком, специалистом по истории цивилизации. Он сообщил, что до VI века одежда византийских священников не регламентировалась, а VI век, по нашей реконструкции, это XIV век. Значит, она стала регламентироваться только с XIV века. И будто следуя нашей мысли, Герман Вейс подтверждает:

«Опираясь на несколько сохранившихся изображений, писанных на досках, а также рисунки на стенах, представляющие священнослужительское облачение XIII в., можно прийти к выводу, что используемая и теперь в греческой церкви богослужебная одежда окончательно сложилась не ранее XIII или XIV в.»

Молодые венецианцы. Ок. 1495, линия № 7. С картины Витторе Карпаччо.

Самое любопытное при чтении книг, подобных книге Германа Вейса, это то, как историки (писатели, художники) создают свое виртуальное средневековье. Вот, например, что пишет историк об одежде женщин малоазиатской Греции:

«По рисункам и скульптурам из различных эпох видно, что даже в более поздние времена она почти ничем не отличалась от женской одежды, описанной Гомером. Состояла она из широкой и длинной рубашки, подпоясанной вокруг талии, а иногда еще раз под грудью, и широкого плаща или накидки. Богатые одежды вышивались по краям узорчатой каймой. Любимым цветом был белый; впрочем, и женщины, подобно мужчинам, носили одежды из цветных и узорчатых тканей. Таковы были драгоценные аморийские и койские ткани, до такой степени тонкие, что тело просвечивало даже через двойную одежду, сшитую из этих тканей. Такие прозрачные одежды носили, разумеется, только богатые женщины и только дома. Для выхода из дома надевали длинные, довольно узкие одежды, которые спереди зашнуровывались сверху донизу и имели рукава, закрывающие всю руку до кисти. Сверху накидывали широкий плащ».

Всю эту соблазнительную красоту автор относит к «античности», а судя по изображениям тех времен, гречанки имели обыкновение одеваться еще свободнее. И все подобные описания подходят и к средневековым модам!

Кроить одежду научились лишь после того, как стальные латы заменили кольчуги, ведь тяжесть кольчуг давила на все тело, а латы были свободными. Как всегда, изобретения для быта шли вслед потребностям обороны.

И очень интересно, что в симпатичной книге Вольфганга Бруна и Макса Тильке «История костюма от древности до Нового времени» (где в приложениях показаны выкройки) в первых таблицах, посвященных костюмам Египта, Рима, Персии, Греции и Европы 1000–1400 годов, выкройки представляют собой сложенные вместе прямоугольные и треугольные куски материи разного размера. Это, говоря по совести, выкройками назвать нельзя. Только начиная с таблицы 7 «Европа. 1400–1800 гг.» появляются действительно ВЫКРОЙКИ. Это значит, что вплоть до XV века (линия № 7) кроить ткань не умели.

Как же нам отнестись после этого к женским модам так называемой крито-микенской культуры? Дамы одеты в кроеные платья из набивной ткани, а ведь изображения этих модниц датируют аж ХХ веком до нашей эры!

Фигурки крито-микенской культуры, 2000-500 годы до н. э.

Изображения для нас гораздо важнее описаний, потому что описаниям, особенно в интерпретации историков, верить нельзя: историки прибегают ко всевозможным ухищрениям с целью исказить текст источника. Так, Вейс пишет:

«В начале XI в. наряду с обычной женской одеждой, прикрывавшей все тело, существовала одежда иного характера. Об этом свидетельствуют описания Титмара Мерзебургского, указывающего на скромный вид одной матроны, «нисколько не походящей на женщин нашего века, которые, обнажая непристойным образом некоторые части своего тела, раскрывают то, что есть в них продажного, перед взорами любителей, и в таком виде, не зная никакого стыда, показываются в народе». Впрочем, под словом «обнажать» Титмар, по всей вероятности, подразумевает не буквальную наготу, как подтверждается и другими свидетельствами, а имеет в виду ношение платья, тесно облегающего тело и подчеркивающего его формы. Такого рода одежда вызывала жалобы духовенства, особенно та, что представлена на некоторых миниатюрах, как полагают, XI в., но по художественному исполнению соответствующих скорее второй половине XII в.»

Итак, летописец сообщает, что женщины «обнажались» и «раскрывались», а историк поясняет: де, летописец «подразумевает не наготу», а что-то другое.

Раздетые или одетые, люди жили в домах. Как выглядели дома, например, в Древнем Египте? Если вы думаете, что это просто тростниковые хижины, так вы ошибаетесь. Они жили во дворцах, а лучшие образцы древнеегипетской поэзии содержат в себе упоминания о древнеегипетских дверных замках, ключах и засовах:

Ночью я проходил мимо ее дома. Я постучал, но мне не открыли, — Превосходная ночь для привратника. О засов, я хочу отомкнуть тебя! Дверь! Ты судьба моя, Ты мой добрый дух. Там, внутри, для тебя зарежут быка. В жертву твоему могуществу, о дверь! На закланье принесут длиннорогого быка – тебе, дверь! Короткорогого быка – тебе, замок! Жирного гуся – вам, петли! Жир – тебе, ключ! Самые лакомые куски быка — Подмастерьям плотника, Чтоб он сделал засов из тростника, А дверь из соломы. Пусть приходит Брат, когда захочет, Он найдет дом открытым, Он найдет постель, покрытую лучшим полотном, И прекрасную девушку в этой постели. И девушка скажет мне: «Дом принадлежит правителю города».

Женская придворная одежда Франции XV века.

Скажем теперь несколько слов и о посуде. Керамику, как известно, производили во все времена, но и здесь мы легко обнаружим взлеты и падения, тем более что историки на это, по сути дела, согласны: «Значительное число дошедших до нас греческих сосудов дает возможность наглядно проследить весь ход развития этого искусства у греков». Затем Г. Вейс рассказывает такую историю гончарного искусства:

«В ряде сосудов, известных под общим названием древнеаттических (безотносительно к месту, где они были найдены), можно видеть переход от тяжелых форм описанных сосудов к более свободным. Они отличаются от первых легкостью и красотой форм и большим удобством в употреблении.

В течение следующего периода, который можно ограничить началом V в. до н. э., наряду с улучшениями в технике изготовления сосудов достигло значительных успехов и изобразительное искусство (роспись. – Авт.).… Форма сосудов за это время также изменилась: она стала легче, благороднее и при этом разнообразнее. Всевозможные виды сосудов, от простого блюда до вазы, от кубка до амфоры, представляют в своих формах гармоничное сочетание изящества с целесообразностью. На сосудах этого периода встречаются уже имена их мастеров (Созия, Эвфрония и др.)».

Статуя царицы Нефертити. 1360–1350 до н. э. По стилю – произведение линий № 5–6.

Гончары делали гидрии, гидриски, коносы, стамносы для вина и масла, кроссосы для воды, пеликс и чус, келебы для теплого питья, лекане и диносы, триблионы для подливок и соусов, оксибафоны для рыбы, оксисы, мазономионы, артофороки для компотов, кратеры (в Арголисе, Лесбосе и Коринфе были большие фабрики глиняных кратеров), псиктеры, карчесионы и кантаросы, кимбионы, фиалы или киликсы, акатосы в виде лодочки, керата и рита в виде рогов, котиле для сыпучих тел, лепастэ, скифосы, киафы и т. д. и т. п.

Затем начинается падение:

«Так изготовление сосудов достигло высшей точки своего развития. Но не надолго. В конце IV в. оно начинает приходить в упадок. Изящная пропорциональность и благородная простота стиля уступают место массивным украшениям и яркой живописи. Искусство керамики истощается и опускается до уровня простого ремесла: изделия утрачивают всякое художественное значение, и даже их качество ухудшается».

Естественно предположить, что при высоком уровне развития керамики в Древней Греции изготовление посуды из металла также развивалось. Но…

«В связи с недостатком вещественных свидетельств мы вряд ли можем верно оценить греческое искусство изготовления металлических сосудов.

Другое дело – Средневековье. До наших дней сохранилось крайне мало образцов византийской ремесленной промышленности. Многие из предметов, характерных для того времени, известны только по художественным изображениям… В техническом отношении византийцы не смогли превзойти высокое художественное совершенство, достигнутое их предшественниками во всех отраслях промышленности».

А средневековые западноевропейцы, говорят историки, предпочитали не лепить горшки из глины, а выстругивать их из дерева, почему те и сгнили к нашему времени. Также в большом ходу у них были изделия металлические, которых греки не знали:

«Об увеличившемся употреблении металлических сосудов свидетельствует то обстоятельство, что производство их в середине X в. достигло в некоторых местностях такого развития (преимущественно в Нидерландах), что изделия эти в большом количестве вывозились на продажу».

Возможно, все гораздо проще: средневековая Греция специализировалась на производстве керамической посуды (и ее, найденную в разных местах, относят к «античности»), а Северная Европа – на изготовлении металлической (ее, найденную и в Греции тоже, относят к Средневековью – это так называемый средневековый антик). Причем совершенно особый характер имели сосуды, применяемые в богослужебных целях.

«Сосуды для питья по-прежнему состояли из различных чаш и кубков, с той разницей, – пишет Вейс, – что теперь их чаще делали из дорогих металлов… Встречаются также, хотя и редко, сосуды для питья из других материалов, например из кокосовых орехов или страусовых яиц, привезенных с Востока. Сохранившийся до наших дней «питейный сосуд святого Ульриха» (923–973 гг.) сделан из тыквы, обложенной внутри серебром, и с золотым щитком, на котором вырезан лик святого.

Из уцелевших сосудов, относящихся ко времени от Константина до Юстиниана, заслуживают особого внимания небольшой потир и дискос, найденные вместе с монетами Юстиниана и Афанасия (508–527 XIV реальный век)… Он (потир) снабжен двумя ручками, а по верхнему краю усыпан мелкими драгоценными камнями (рубинами и изумрудами), ограненными в виде сердец и оправленными сканью. По своей форме он соответствует тем чашам, которые при совершении Священных Таинств использовались в греческих церквях и в более поздние времена».

Итак, можно предположить, что всю, так сказать, «светскую» художественную керамику археологи отнесли к античности, а в Средневековье осталась металлическая посуда из золота и серебра. Изделия же древнегреческих «металлистов» Ментора, Боефа, Миса, Акрагаса не сохранились!!!

Нам говорят, что историки не против высоко поднятой планки доказательств, но хорошо ли представляют они себе, что это такое? Им бы следовало отказаться от романтической фразеологии и подумать над такими скучными вещами, как теория вероятности. Насколько вероятно, что ВСЯ древнегреческая металлическая посуда и ВСЯ средневековая глиняная не сохранилась?… Или, если известный китаист доказывает древность культуры Китая тем, что сегодня живут тысячи потомков Конфуция, то можно ли считать это «высоко поднятой планкой» доказательств? Он, видимо, забыл, сколько было детей у лейтенанта Шмидта, или не знает, как десятки большевиков клялись, что «несли бревно вместе с Лениным». Пора отбросить все несуразицы, которыми замусорена история человечества. Как писал Б. Ф. Поршнев: «В науках о человеке должен произойти переворот, который можно сравнить лишь с коперникианской революцией».

Говоря о костюме в России, Г. Вейс неоднократно утверждает, что он с XIII века подвергся сильному монгольскому влиянию. Однако в чем сказалось это влияние, не говорит:

«Основываясь на некоторых памятниках, мы можем заметить некоторые моменты перехода от византийского костюма к монгольскому… Гораздо отчетливее, чем в национальном костюме, отразилось монгольское влияние на церемониальном царском орнате, причем в крайне варварском смешении с древневизантийскими формами. Царское одеяние соединяло в себе все, что может поразить неразвитого человека».

Из цитаты следует, что влияние монголов на русский костюм не отчетливое. В таком случае правильнее было бы говорить о «восточном влиянии» в более широком смысле, а не о монгольском. Восточное же влияние сам Вейс находит и в европейском костюме.

Достоверные сведения о турецком костюме датируются лишь концом XV века. Он образовался, как считает историк, от слияния традиционной (?) формы с арабо-персидской. Что понимает он под «традиционной», непонятно. Нам под таковой, видимо, следует понимать одежду византийскую.

Война и власть

Череда «возрождений»

Мы писали уже не раз, поясняя примерами: как только видите в истории какое-либо «возрождение», так и знайте: перед вами хронологическая ошибка, «зигзаг», когда имеется или перепутанное местами прошлое и будущее, или прямой повтор, отражение событий средневековья в прошлом, причем, бывает, неоднократное. Так, XV век, якобы возрождающий античность, сам «повторяется» в прошлом то как «каролингское возрождение», то как «византийское».

Известное «эллинское возрождение» в Риме II–III веков н. э. – это еще одно отражение реального XV века. Читаем в Истории всемирной литературы:

«Усиливается потребность оглянуться на прошлое, подвести итоги пройденному пути. В начале принципата такая потребность вылилась, как мы видели, в латинской «Истории» Тита Ливия, теперь она выливается в греческой «Истории» Диона Кассия; оба труда стали основой всех позднейших знаний об античной истории… Павсаний пишет проникнутый благочестием путеводитель по религиозным древностям Греции. Плутарх в «Жизнеописаниях» создает идеальную картину, ставшую канонической, исторической древности Греции и Рима… Культура образованного общества II–III вв. н. э. – это культура духовных рантье, она сосредоточена на комбинациях и переработке наследия прошлых веков. Этим духом архаизма и реставраторства проникнуты все сознательные тенденции культуры II–III вв.».

Как в III веке (который в «римской» волне растянут на три линии), так и с конца XIII века до 1348 года мы видим культ римской классики, а затем ее возрождение после пандемии чумы XIV века. Можно сказать, что ритор Филострат, подводя в III веке итоги этого возрождения, длившегося от окончания пандемии чумы и до конца XV века, назвал его «философствующей риторикой», провозгласив ее мастеров непосредственными продолжателями древних. Возрождалась предшествовавшая культура, пострадавшая от чумы и резкого, в два-три раза, уменьшения численности населения.

Эта история и отражается в «эллинском возрождении», изобилующем возвратом к старине. Придворный астролог Фрасилл выпускает новое издание сочинений Платона, впервые расположенного по тетралогиям. Александриец Энесидем возрождает скептицизм. В философии Эпиктета и Марка Аврелия очевиден поворот от позднейших эклектических форм стоицизма к более ранним, – вплоть до истока стоической философии, кинизма.

В римской риторике «отдельные виртуозы достигали такого совершенства, что их сочинения долго принимались за подлинные произведения V в. до н. э.; но большинство писателей довольствовались более отдаленным подражанием, оставлявшим больше места собственному вкусу». В точно таких же выражениях описывают и искусство Ренессанса, идеально «копировавшего» древность!

Афродита из Мирина. После 150 года до н. э.

Иоганн Георг Дирр. Коронование Марии. 1723–1779.

Происходит искусственное возрождение диалекта 600-летней давности. Может ли кто-нибудь из историков внятно объяснить: зачем? Какая в том была необходимость? Какие закономерности заставляли переходить от развитого языка к неразвитому? И ведь это все мы уже видели в III–II веках до н. э., на этой же «линии», когда говорили о таком удивительном явлении, как аттикизм! Литературоведы вынуждены придумывать отличия между «возрождениями», а получаются все только параллели и прочие схожести:

«Аттицизм I в. н. э. был служителем классицизма, аттицизм II в. н. э. становится служителем модного маньеризма. Параллельно аттицизму I в. н. э. в Риме был неоклассицизм Квинтиллиано… Параллельно аттицизму II в. н. э. в Риме становится архаизм Фронтона, наставника Марка Аврелия»…

«По существу, Плутарх (ок. 45 – после 120) решал ту же проблему монументально-сентиментального изображения старины и ее актуального переосмысления, какую в Риме решал Ливий»…

«Эллинистический период противополагается классическому как эпоха маньеризма – эпохе классики… Их отношение аналогично отношению Ренессанса и Барокко… В самых общих словах можно сказать, что маньеризм после классики означает культ крайностей после культа гармонии, культ индивидуальности после культа общей нормы»…

«Безраздельное господство эллинистического маньеризма не затягивается до конца античности, а приблизительно на рубеже I в. до н. э. и I в. н. э. уступает место классической реакции (в литературе она носит название аттицизм); I в. до н. э. можно считать в этом отношении переходным периодом… именно установление римского господства в I в. до н. э. породило стремление эллинистического общества компенсировать политическое поражение культурным возрождением».

«… Феофраст, преемник Аристотеля и учитель Менандра, оставил сочинение «Характеры» – 30 маленьких и ярких очерков, в которых перечисляются черты поведения льстеца, наглеца, болтуна, сплетника, хвастуна, брюзги, скряги, труса и т. д. – знаменитый образец для нравоописателей-моралистов Нового времени с Лабрюйером во главе».

«…Уже преемник Аристотеля Феофраст (332–287) сосредоточивается главным образом на том, чтобы приблизить метафизические категории своего учителя к традиционным понятиям… Академики отказываются от пифагорейской догматики позднего Платона и возвращаются к сократической диалектике раннего Платона…».[31] На самом деле все эти возвращения «от позднего Платона» к «раннему Платону» – всего лишь переход от «греческой» синусоиды к ее «римской» волне, и это виртуальные отражения эпохи Возрождения. В середине XV века (линия № 7) Византия перешла под мусульманское правление, что вызвало массовое бегство греков, которые буквально затопили итальянские города. И мы видим в «древней истории», что культурный взлет Рима на линии № 7 сопровождается греческим «упадком», который начинается во второй половине III века (линия № 7) и длится затем почти до полного бесплодия в I веке до н. э. Но начало процесса – на той же линии № 7 «римской» волны, это XV реальный век! Придумывать специальное слово «упадок» историкам понадобилось, чтобы объяснить необъяснимое: куда, в рамках традиционной истории, подевалась великая греческая культура?

А в подлинной истории произошло следующее: сбежавшие от мусульман христиане Константинополя и Афин, прежде всего греки, привезли с собой в Западную Европу огромное количество рукописей и произведений искусства «античной Греции», вызвав еще одну волну интереса к «древности», то есть культуре XIV века.

А тут как раз подоспело изобретение книгопечатания. Поскольку Скалигер монтировал свою хронологию позже, постольку мы должны обнаружить свидетельства массового изготовления книг в античности. Есть ли такие следы? Да, есть. Например, М. Грабарь-Пассек и М. Гаспаров пишут об этом так:

«Писатели словно упиваются возможностью многословия: Хрисипп, как сказано, написал 700 книг, а через двести лет Дидим Александрийский один сочинил более 3500 книг, причем сам не мог их запомнить, и некоторые писал по два раза».

Это что, серьезное научное заявление? Может ли автор забыть, что написал, и написать одну и ту же книгу два раза?! А вот упиваться возможностью писать из-за появления бумаги и печататься огромными тиражами (3500 экз.) после появления типографий – можно. И можно дважды издать одну книгу, забыв (или даже не зная), что она уже издана.

«В математике III в. Евклид подводит итоги геометрии, Аполлоний Пергейский разрабатывает теорию конических сечений, Архимед кладет основы исчисления бесконечно больших и бесконечно малых величин. В астрономии Аристарх Самосский выдвигает гипотезу о гелиоцентрическом строении мира, близкую к той, которую 18 веков спустя обосновал Коперник.

В географии перипатетик Диксарх создает сводное описание всего известного мира от Северного моря до Индии, а Эратосфен делает следующий шаг, превращая географию из науки описательной в науку математическую… Медицина в соперничающих школах Герофила и Эрасистрата приходит к основанию научной анатомии и физиологии. Техника, особенно строительная и военная, достигает таких высот, что о машинах Архимеда складывались легенды».

А стремена для коня изобретут якобы через тысячу с лишним лет после этих грандиозных успехов науки!!!

Уберите наконец эти нелепые 1800 лет хронологической ошибки, и вы увидите перед собою науку эпохи Возрождения, XV–XVII века. Вот причина, почему нет имен эллинских гениев в «Божественной комедии» Данте, энциклопедии Треченто. Они все жили позже XIV века!

«Появляется целая отрасль истории – наука о «древностях», т. е. не о событиях, а о памятниках, учреждениях, обычаях, преданиях прошлого… К ним примыкали многочисленные сочинения… которые стояли на стыке истории, географии и этнографии – одними из первых здесь были «История» вавилонянина Бероса и «Египетская хроника» египтянина Манефона, написанная по-гречески в начале III в…»

Это все псевдоисторические жанры. Писатели ответили на потребности XV века, который желал получить сведения о культуре, существовавшей до чумы 1348 года. Поскольку общеупотребительной хронологии не было, все подобные сообщения приобрели характер «того, что было давно», создавая возможность любой хронологической интерпретации. С этого началась скалигеровщина!

Потребности в «старине», в удревлении истории своего рода или страны вызвали и начало фальсификаций. Интересно, что когда люди, не верящие в истинность традиционной хронологии, упоминают о фактах фальсификации документов «древности», историки начинают смеяться, едва ли не крутя пальцем у виска. Дескать, невозможно представить себе толпы монахов, переписывающих фальшивые истории! Но вот как раз это представить можно, а уж наши-то отечественные историки свои способности в фальсификации проявили сполна, и, кстати, продолжают проявлять.

Причем едва ли не те же самые люди, которые высмеивают возможность массовых фальсификаций, сообщают, что уже в III веке до н. э. выработались принципы «критики текста», то есть выверки искаженных рукописей и атрибуции сомнительных произведений, по поводу чего писались уже комментарии как языкового, так и реального содержания. Самое смешное, что результатом стало неуклонное падение литературы, которое продолжалось, пока она не исчезла совсем, чтобы в X–XI веках стартовать с нуля, чтобы столетия спустя новые филологи, снова изучая ту же самую литературу, снова делали бы хронологические выводы. Ведь и Скалигеры, отец и сын, были филологами, точно так же, как в старину – Зенодот, Аполлоний Родосский, Эратосфен, Аристофан Византийский, Аполлоний Эйдограф и Аристарх Самофракийский, занимавшие в разные времена должность руководителя Мусейона Александрийской библиотеки.

Весь Древний Рим и Древняя Греция – псевдоисторические описания на разный вкус, в которых прошлое человечества предстает в полном отрыве от реальных условий жизни на Земле.

Битвы и походы

Природа и человечество – взаимопроникающие динамические системы. Но Природа, как ни крути, сильнее. Если человека становится слишком много, она ограничивает ему ресурсы выживания. И вот, ежели человечеству не посланы чума, холера, голод и других природные ужасы, оно может поправить положение самостоятельно. Для этого имеется, на выбор, два варианта. Первый – переход к иному способу хозяйствования, позволяющему снизить нагрузку на Природу, и второй – сокращение своей численности в ходе войн.

Как правило, люди предпочитают войны. Причем они не отдают себе отчета, каким образом Природа подводит их к необходимости убивать других и быстро умирать самим. Как бы сам собою создается целый комплекс изменения поведения людей, преследующий одну цель: при достижении избыточной численности организовать процесс ликвидации лишних. Как и многие биологические механизмы, этот комплекс действует, минуя наше сознание или трансформируясь в нем неверно: люди легко придумывают национальные, патриотические или религиозные причины бойни.

Затем те, кто выжил, пишут воспоминания. Поскольку страсть прославиться едва ли не самая сильная после страсти продлить свой род, постольку историки имеют достаточно большое количество материалов для своих исторических исследований.

Византийская миниатюра Х века.

Первичные записи, которые можно назвать литературой, относятся к эпохе начала крестовых войн. В большинстве своем это сухое и монотонное перечисление, кто на какую башню залез (если пишет непосредственный участник) или какой герцог куда повел (если пишет придворный, лично меча в руках не державший). Читая такие записи сегодня, нужно иметь в виду, что тексты были расширены переводчиками на современный язык со средневековых письмен, поскольку иначе они не всегда были бы понятны из-за отсутствия многих тогда не известных слов, во-вторых, что это перевод на русский язык. Поэтому здесь можно проследить изменение стилистики описания событий, но трудно – стилистику языка текста.

Приведем описание взятия Иерусалима, 1098 год:

«…И вот, захлестнутые радостью, мы подошли к Иерусалиму во вторник, за восемь дней до июньских ид,[32] и чудесным образом осадили (город). Роберт Нормандский осадил его с северной стороны, возле церкви первомученика св. Стефана, где тот был побит камнями за Христа; к нему примыкал граф Роберт Фландрский. С запада осаждали герцог Готфрид и Танкред. С юга, укрепившись на горе Сион, близ церкви св. Марии, матери божьей, где господь был на тайной вечере со своими учениками, вел осаду граф Сен-Жилль…

В понедельник (13 июня) мы отважно пошли на приступ; мы ринулись с таким порывом, что будь наготове лестницы, город был бы в наших руках. Все же мы разрушили малую стену и подняли лестницу на главную стену, по ней полезли наши рыцари, завязав рукопашную с сарацинами и защитниками города, – они дрались своими мечами и копьями; многие из наших, а еще больше из неприятелей нашли смерть…

…Во время этой осады мы так мучились от жажды, что сшивали шкуры быков и мулов и приносили в них воду за шесть миль; из таких-то сосудов мы пили отвратительную воду, и точно так же, как от этой мерзкой воды, каждодневно страдали мы от ржаного хлеба. Сарацины же, конечно, расставляли нам тайные засады у окрестных источников и речушек; они везде убивали наших и разрубали на части тех, кого встречали; а скотину уводили в свои пещеры…

… Ночью и днем, в среду и четверг (13 и 14 июля), мы могучим усилием двинулись со всех сторон на приступ города; но прежде чем вторгнуться туда, епископы и священники, проповедуя и увещевая всех, повелели устроить бога ради крестное шествие вокруг укреплений Иерусалима, усердно молиться, творить милостыню и соблюдать пост.

В пятницу (15 июля), когда наступил день, мы ринулись на укрепления, но ничем не смогли повредить городу: и мы были все поражены и охвачены великим страхом. Затем, с приближением часа, когда господь наш Иисус Христос удостоился претерпеть за нас крестную муку, наши рыцари, стоявшие на подвижной башне, жарко схватились; среди них герцог Готфрид (Бульонский) и граф Евстафий, брат его.

В это время один из наших рыцарей по имени Летольд взобрался по лестнице на стену города. Едва только он оказался наверху, как все защитники города побежали прочь от стен, через город, а наши пустились следом за ними, убивали и обезглавливали их, вплоть до храма Соломонова, а уж здесь была такая бойня, что наши стояли по лодыжке в крови… Наши похватали в храме множество мужчин и женщин и убивали, сколько хотели, а сколько хотели, оставляли в живых. Много язычников обоего пола пытались укрыться на кровле храма Соломонова; Танкред и Гастон Беарнский передали им свои знамена. Крестоносцы рассеялись по всему городу, хватая золото и серебро, коней и мулов, забирая дома, полные всякого добра.

Радуясь и плача от безмерной радости, пришли наши поклониться гробу Спасителя Иисуса и вернуть ему свой долг (т. е. выполнить обет). На следующее утро незаметно наши влезли на крышу храма, бросились на сарацин и, обнажив мечи, стали обезглавливать мужчин и женщин; (иные из них) сами кидались с кровли вниз. Видя это, Танкред впал в сильный гнев…»

Здесь перед нами XI реальный век, переход к XII веку, линия № 4. А это очень примечательная линия. Она, если следить по нашей синусоиде, объединяет этот наш реальный XII век и минус XIII век (бой за Трою, описанный Гомером), минус VI век (мидийско-персидские войны, падение Вавилона) и V век н. э. (рыцарские походы короля Артура, при том, заметим, что само понятие рыцарства появилось не раньше XI века). И что же мы тут обнаруживаем? Мы обнаруживаем, что сами же историки впрямую сравнивают между собой и героев разных эпох по этой линии и даже способы ведения войны. Мы обнаруживаем, что с XII века начинается в Европе громадный интерес к Трое. В XII веке хронист Иосиф из Эксетера составил пересказ о Троянской войне по Даресу и Диктису, настаивая, что «он описывает реальные события, ибо Дарес и Диктис были очевидцами».

С упрямством Дон Кихота мы находим в истории литературы совпадения по «линиям веков», точно такие же, какие были показаны в книге «Другая история искусства».

Дело не в том, кто рассказал Гомеру о Троянской войне; и не в том, как выучить и запомнить на всю жизнь семьсот страниц гомеровских поэм; и даже не в том, где хранились две тысячи лет поэмы Гомера, прежде чем их нашли. А в том, что историки все равно сравнивают войну, описанную легендарным поэтом, с войнами XII века. А это линия № 4, и вот гомеровская троянская война попадает туда же, куда и «Роман о Трое» Бенуа де Сент-Мора.

Даже если тот текст, который мы знаем теперь как гомеровский, сочинили значительно позже, все равно его истоки в конце XII века. В IV веке (линия № 5, это XIII реальный век, то есть через сто лет) становятся широко известными переводы записок участников Троянской войны – Диктиса и Дареса. Ученые XIX века сомневались в подлинности этих хроник, ведь и Диктис и Дарес упомянуты в поэме Гомера, и быть живыми через полтора десятка столетий после битвы не могли… Однако в 1907 году, как пишут наши «новые хронологи», в египетских папирусах обнаружили отрывок дневника Диктиса. Этот древнеегипетский раритет датирован XIV веком до н. э., линия № 5, то есть может быть отнесен, в рамках нашей версии, к XIII реальному веку. Тогда же появились наиболее известные средневековые произведения троянского цикла: «Песнь о Трое» Герберта фон Фрицлара и «Троянская война» Конрада Вюрцбургского (Германия); «История разрушения Трои» Гвидо де Колумна (Сицилия), а также сходные работы в других странах. И лишь в завершение всей эпопеи явились публике греческие поэмы Гомера!

Так будем ли мы удивляться, что в XII–XIII веках вдруг «возродилось» древнегреческое воинское искусство?

П. фон Винклер. «ОРУЖИЕ»:

«В высшей степени интересны для нас крестовые походы относительно способов ведения войны и находящегося от них в зависимости вооружения. Состав неприятельского войска преимущественно из легкой кавалерии и его своеобразная система битвы показали с самого начала необходимость полнейшего изменения тактики со стороны европейцев. И не только из этих причин, но и в силу неблагоприятных местных условий. Еще во время первого крестового похода пехоте отведена была гораздо большая деятельность сравнительно с той, которую она до этого времени имела. Уже при Антиохии (1097) конные воины принуждены были спешиться и тем достигли необычайного успеха. Сто лет спустя тот же маневр с равным успехом повторил Ричард I, король Английский, в 1192 году при Йоппе. В его распределении войск по древним греческим правилам ясно обнаруживается общераспространенное в то время убеждение, что военное искусство со времени падения римского государства стало на ложный путь и что следует возвратиться к тому времени, когда совершился этот поворот».

Мы не могли не выделить последнюю фразу этой чудесной цитаты. Во-первых, она прекрасно показывает нам метод работы историка. Он здесь ухитрился ни с того, ни с сего приплести к крестовым походам и древних римлян, и еще более древних греков, о которых будто бы Ричард I прекрасно знал. Даже так: оказывается, в средневековье после падения Рима о той древней истории знали ВСЕ! Представляете, веками существовало общераспространенное убеждение, что военное искусство «встало на ложный путь»!!! Несколько СТОЛЕТИЙ люди шли на войны и погибали, ЗНАЯ, что для победы надо бы применить хорошо известное чудесное воинское искусство, но почему-то продолжали воевать неправильно.

Во-вторых, цитата позволяет нам прояснить реальную историю. Ведь если отбросить словесную шелуху, вот что следует из сообщения П. фон Винклера: Троянская война произошла незадолго до крестового похода, в котором участвовал Ричард I Львиное Сердце, и возможно, в ней он тоже участвовал. Не зря же промелькнуло в тексте упоминание боев при Антиохии столетней давности, тактику которых копировал Ричард: это и могли быть «древнегреческие» войны. Думается нам, неспроста в книге историка XIX века Г. Мишо «История крестовых походов» прямо сошлись образы Ричарда и героев гомеровского эпоса:

«Две славы затмевают все остальное в истории этого крестового похода: Ричард и Саладин,[33] различные между собой по гению и по характеру, являются оба героями великой эпопеи, которая сосредотачивала на себе внимание Востока и Запада в последние годы XII века. Первый был смелее и мужественнее, второй отличался благоразумием, степенностью и умением вести дела. У Ричарда было больше воображения, у Саладина больше рассудительности; увлекаемый непостоянством своего характера, необузданно предаваясь разгулу страстей, английский король никогда не понимал, что значит воздерживать себя; он не был бы способен к управлению людьми, потому что он не умел управлять самим собой; знакомясь с его жизнью и судьбой, испытываешь больше удивления, чем восхищения. Из всех героев новейших времен Ричард представляет наибольшее сходство с героями Гомера; в нем снова встречается то мужество, которое не останавливается ни перед чем, та самонадеянность, которая никогда не сомневается в победе, то стремление возвести до небес славу своего оружия и также та слабость душевная, та чувствительность, которые заставляют Ахилла плакать, как женщина. Саладин, ставший во главе государства, доставшегося ему не по праву рождения, но которое, можно сказать, было вручено ему случайностями войны, загладил преступление узурпации своим искусством в войне, своими высокими добродетелями и постоянной любовью к добру. «Среди своей походной жизни он осенял народы крылами своего правосудия, – говорится в одной восточной летописи, – и, подобно облакам, низводил свои щедроты на города, ему подвластные». Христиане прославляли благородное великодушие Саладина, неверные восхваляли непобедимое мужество короля франков; имя английского короля в продолжение целого века наводило ужас на жителей Востока; если на дороге лошадь мусульманина пугалась внезапно тени, кустов или дерева, то всадник спрашивал у своего коня: «Уж не привиделась ли тебе тень Ричарда?…»

Тремя страницами раньше мы приводили описание сражения, сделанное в 1098 году. Шли десятилетия, возрастало умение людей пользоваться и оружием и словом. В начале XIII века (линия № 5) латинские крестоносцы, до этого боровшиеся совместно с православными византийцами против мусульман, объявили своими врагами самих православных. В ходе 4-го Крестового похода они захватили столицу империи Константинополь. Вот каково подлинное описание штурма Константинополя крестоносцами:

«… Дело было в пятницу, примерно за 10 дней до вербного воскресенья (9 апреля 1204 г.), когда пилигримы и венецианцы закончили снаряжать свои корабли и изготовлять свои осадные орудия и приготовились идти на приступ. И тогда они построили свои корабли борт к борту, и французы перегрузили свои боевые орудия на баржи и на галеры, и они двинулись по направлению к городу, и флот растянулся по фронту едва ли не на целое лье; и все пилигримы и венецианцы были превосходно вооружены…

Когда корабли должны были вот-вот причалить, венецианцы взяли тогда добрые канаты и подтянули свои корабли как можно ближе к стенам; а потом французы поставили свои орудия, свои «кошки», свои «повозки» и своих «черепах» для осады стен; и венецианцы взобрались на перекидные мостки своих кораблей и яростно пошли на приступ стен; в то же время двинулись на приступ и французы, пустив в ход свои орудия. Когда греки увидели, что французы идут на приступ, они принялись сбрасывать на осадные орудия французов такие огромные каменные глыбы, что и не скажешь; и они начали раздавливать, разносить в куски и превращать в щепы все эти орудия, так что никто не отваживался остаться ни в них самих, ни под этими орудиями, а с другой стороны венецианцы не могли добраться ни до стен, ни до башен, настолько они были высокими; и в тот день венецианцы и французы ни в чем не смогли достичь успеха – ни завладеть стенами, ни городом. Когда они увидели, что не могут здесь ничего сделать, они были сильно обескуражены и отошли назад…

… Когда бароны возвратились и сошли с кораблей, то собрались вместе и в сильном смятении сказали, что это за свои грехи они ничего не смогли ни предпринять против города, ни прорваться вперед; и тогда епископы и клирики войска обсудили положение и рассудили, что битва является законной и что они вправе произвести добрый приступ, – ведь жители города издревле исповедовали веру, повинуясь римскому закону, а ныне вышли из повиновения ему и даже говорили, что римская вера ничего не стоит, и говорили, что все, кто ее исповедуют, – псы; и епископы сказали, что они поэтому вправе нападать на греков и что это не только не будет никаким грехом, но, напротив, явится великим благочестивым деянием.

И тогда стали скликать по всему лагерю, чтобы утром в воскресенье (11 апреля) все явились на проповедь: венецианцы и все остальные; так они и сделали. И тогда стали проповедовать в лагере епископы… и они разъясняли пилигримам, что битва является законной, ибо греки – предатели и убийцы и им чужда верность… И епископы сказали, что именем бога и властью, данной им апостоликом, отпускают грехи всем, кто пойдет на приступ, и епископы повелели пилигримам, чтобы они как следует исповедовались и причастились и чтобы они не страшились биться против греков, ибо это враги господа…

Потом, когда епископы отговорили свои проповеди и разъяснили пилигримам, что битва является законной, все они как следует исповедовались и получили причастие. Когда настало утро понедельника, все пилигримы хорошенько снарядились, одели кольчуги, а венецианцы подготовили к приступу перекидные мостики своих нефов, и свои юиссье, и свои галеры; потом они выстроили их борт к борту и двинулись в путь, чтобы произвести приступ; и флот вытянулся по фронту на доброе лье; когда же они подошли к берегу и приблизились насколько могли к стенам, то бросили якорь. А когда они встали на якорь, то начали яростно атаковать, стрелять из луков, метать камни и забрасывать на башни греческий огонь; но огонь не мог одолеть башни, потому что они были покрыты кожами (смоченными водой). А те, кто находились в башнях, отчаянно защищались и выбрасывали снаряды, по меньшей мере из 60 камнеметов, причем каждый удар попадал в корабли; корабли, однако, были так хорошо защищены дубовым настилом и виноградной лозой, что попадания не причиняли им большого вреда, хотя камни были столь велики, что один человек не мог бы поднять такой камень с земли… И во всем имелось не более четырех или пяти нефов, которые могли бы достичь высоты башен – столь были они высоки; и все яруса деревянных башен, которые были надстроены над каменными, а таких ярусов там имелось пять, или шесть, или семь, были заполнены ратниками, которые защищали башни. И пилигримы атаковали так до тех пор, пока неф епископа Суассонского не ударился об одну из этих башен; его отнесло прямо к ней чудом божьим, ибо море никогда здесь не бывает спокойно; а на мостике этого нефа были некий венецианец и два вооруженных рыцаря; как только неф ударился о башню, венецианец сразу же ухватился за нее ногами и руками и, изловчившись как только смог, проник внутрь башни. Когда он уже был внутри, ратники, которые находились на этом ярусе, – англы, даны[34] и греки, увидели его и подскочили к нему с секирами и мечами и всего изрубили в куски. Между тем волны опять отнесли неф, и он опять ударился об эту башню; и в то время, когда корабль снова и снова прибивало к башне, один из двух рыцарей – его имя было Андрэ де Дюрбуаз, поступает не иначе, как ухватывается ногами и руками за эту деревянную башню и ухитряется ползком пробраться в нее. Когда он оказался в ней, те, кто там были, набросились на него с секирами, мечами и стали яростно обрушивать на него удары, но поелику благодарением божьим он был в кольчуге, они его даже не ранили, ибо его оберегал господь, который не хотел ни чтобы его избивали и дальше, ни чтобы он здесь умер. Напротив, он хотел, чтобы город был взят, и потому рыцарь поднялся на ноги и, как только поднялся на ноги, выхватил свой меч. Когда те увидели его стоящим на ногах, они были настолько изумлены и охвачены таким страхом, что сбежали на другой ярус, пониже. Когда те, кто там находились, увидели, что воины, которые были над ними, пустились бежать вниз, они оставили этот ярус и не отважились долее оставаться там; и в башню взошел затем другой рыцарь, а потом и еще немало ратников. И когда они очутились в башне, они взяли крепкие веревки и прочно привязали неф к башне, и, когда они его привязали, взошло множество воинов; а когда волны отбрасывали неф назад, эта башня качалась так сильно, что казалось, будто корабль вот-вот опрокинет ее или – во всяком случае так им мерещилось от страха – что силой оторвет неф от нее. И когда те, кто помещались на других, более низких ярусах, увидели, что башня уже полна французов, то их обуял такой великий страх, что никто не осмелился долее оставаться там, и они все покинули башню… А между тем, как только эта башня была взята столь чудесным образом, о другую башню ударился неф сеньора Пьера де Брешэля; и когда он ударился об нее снова, те, кто были на мостике нефа, храбро атаковали эту башню, да так успешно, что чудом божьим и эта башня тоже была взята.

Когда эти две башни были взяты и захвачены нашими людьми, то они не отваживались двигаться дальше, ибо увидели на стене вокруг себя, и в других башнях, и внизу у стен множество ратников – и это было подлинное чудо, сколько их там было. Когда мессир Пьер Амьенский увидел, что те, кто были в башнях, не трогаются с места, и когда увидел, в каком положении находятся греки, он поступил не иначе, как сошел со своими воинами на сушу, заняв клочок твердой земли, что был между морем и стеной. Когда они сошли, то поглядели вперед и увидели замаскированный вход: створки прежних ворот были вырваны, а сам вход снова замурован; тогда Пьер Амьенский[35] подступил туда, имея при себе всего с десяток рыцарей и всего около 60 оруженосцев. Там был также клирик по имени Альом де Клари, который показывал великую отвагу всегда, когда в том являлась нужда… И со стен на них бросали котелки с кипящей смолой, и греческий огонь, и громадные камни, так что это было чудом божьим, что всех их не раздавило; и мессир Пьер и его воины не щадили там своих сил, предпринимая эти ратные труды и старания, и они продолжали так крушить этот замаскированный вход секирами и добрыми мечами, дрекольем, железными ломами и копьями, что сделали там большой пролом. И когда вход был пробит, они заглянули и увидели столько людей – и знатных, и низкородных, что казалось, там было полмира; и они не отваживались туда войти.

Когда Альом, клирик, увидел, что никто не осмеливается туда войти, он вышел вперед и сказал, что войдет туда. Ну а там был некий рыцарь, его брат по имени Робер де Клари, который запретил ему это делать и который сказал, что он не сумеет туда войти, а клирик сказал, что сделает это; и вот он пополз туда, цепляясь ногами и руками; и когда его брат увидел это, то схватил его за ногу и начал тянуть к себе, но клирику все же удалось туда войти наперекор своему брату. Когда он уже был внутри, то греки, а их там было превеликое множество, ринулись к нему, а те, кто стояли на стенах, встречали его, сбрасывая огромные камни. Когда клирик увидел это, он выхватил свой нож, кинулся на них и заставил обратиться в бегство, гоня перед собой как скот. И тогда он крикнул тем, кто был снаружи, – сеньору Пьеру и его людям: «Сеньоры, идите смело! Я вижу, что они отступают в полном расстройстве и бегут». Когда мессир Пьер и его люди, которые были снаружи, услышали это, они вступили в пролом, а их было не более десятка рыцарей, но с ними было еще около 60 оруженосцев, и все были пешими. И когда они проникли внутрь и те, которые были на стенах или вблизи этого места, увидели их, они были охвачены таким страхом, что не отважились оставаться в этом месте и покинули большую часть стены, а потом побежали кто куда…

… Мессир Пьер… выслал отряд своих оруженосцев к воротам, которые были поблизости, и приказал разнести их в куски и открыть. И они пошли и вот они начали наносить удары по этим воротам секирами и мечами до тех пор, пока не разбили большие железные задвижки и засовы, которые были очень прочными, и не отперли ворота. И когда ворота были отперты, а те, кто находились по сю сторону, увидели это, они подогнали свои юиссье, вывели из них коней, а потом вскочили на них и через эти ворота с ходу въехали в город… Когда те, кто защищал башни и стены, увидели, что французы вошли в город и что их император бежал, они не отважились остаться там, а побежали кто куда; вот таким-то образом город был взят…»

Английская миниатюра XIII века.

После этой битвы крестоносцы Рима создали так называемую Латинскую империю на подвластных Византии землях Греции, Балкан и средиземноморских островов и назначили своего императора и своего патриарха. Православные удержали за собой некоторые территории со столицей в Никее, а Константинополь смогли вернусь себе только через 57 лет, в 1261 году.

Послевоенная литература всегда проходит одни и те же этапы: сначала публикуются краткие записи времен событий, затем они расширяются, появляются художественные тексты, а позже и подробные мемуары. С исчезновением с поверхности земли живых участников войны падает интерес к ней, и падает он тем быстрее, чем активнее воюют потомки. С точки зрения здравого смысла повсеместное воспевание троянской войны в XIII веке, в разгар Крестовых войн, совершенно необъяснимо, если только она не произошла в XII веке. Иначе получается, что кто-то (кто?) нашел греческую поэму (совершенно, на наш взгляд, нечитаемую) о давно забытой войне, перевел ее, и она вытеснила из сферы интереса людей те войны, в которых участвовали они сами или их родственники.

И пока крестоносцы писали тексты типа тех, что вы прочли выше о взятии Иерусалима и Константинополя, трубадуры распевали песни о Троянской войне. А почему не о битве за Иерусалим или за Константинополь?

…В середине XIII века крестоносцы совершили поход в Египет. В путь отправилось 60 тысяч человек, из них 20 тысяч конницы; по Нилу шел флот с продовольствием, кладью и военными машинами. Армия, разумеется, растянулась; идущие первыми не имели терпения дождаться отставших. Как пишет Г. Мишо в «Истории крестовых походов», безрассудная смелость Роберта графа Артуа увлекла их в авантюру: сначала воины захватили лагерь сарацин, а затем ворвались в Мансур, который стали грабить. Здесь Мишо приводит свидетельства непосредственных участников битвы в Мансуре:

«Мы видели Мансур, мы проходили по его тесным и темным улицам, среди которых погибли в бою граф Артуаский, великий магистр ордена тамплиеров, Рауль де Куси, Вильгельм Длинный Меч[36] и столько других храбрецов, захваченных неприятелем в городе; мы проходили по этой обширной равнине, на которую Людовик IX, переправившись через канал, вступил со всеми своими людьми, который шел при великом шуме труб, рогов и рожков».

Корпус армии, при котором сражался французский король, опирался с правой стороны на Ашмон – тут множество сарацин и христиан были сброшены в воду и потонули; на противоположном берегу находились крестоносцы, которые не могли последовать за армией и оставались для защиты лагеря; «так как они не могли, – говорится в рукописной летописи, – подать помощь товарищам по причине канала, который был между ними, то все, большие и малые, громко кричали и плакали, ударяли себя по голове и по груди, ломали руки, рвали на себе волосы, царапали свои лица и говорили: «Увы! увы! король и его братья и все, которые с ними, погибли!» На этой равнине Мансурской, свидетельнице стольких кровопролитных битв, стольких геройских подвигов, мы искали ту лачужку, в которой приютился благодушный Жуанвилль и в которой он вспомнил о господине св. Иакове; нам казалось, что мы нашли тот самый маленький мостик (poncel), стоя на котором, храбрый сенешаль говорил графу Суассонскому: «Еще мы поговорим об этом в дамских комнатах».

Но воевали не только в Азии, воевали и в самой Европе. Посмотрим, кто воевал, как и зачем. Никколо Макиавелли пишет о «древних временах»: «Вы знаете, что выдающихся воинов было много в Европе, мало в Африке и еще меньше в Азии… В Азии мы встречаем имена Нина, Кира, Артаксеркса, Митридата, рядом с которыми можно поставить еще очень немногих… В Греции, кроме Македонии, было множество республик, и каждая из них была родиной замечательнейших людей. В Италии были римляне, самниты, этруски, цизальпинские галлы. Галлия и Германия сплошь состояли из республик и княжеств; Испания – точно так же».

А современные историки утверждают, что при Юлии Цезаре (линии № 5–6) галлам «не удалось создать крепкого союза всех племен»,[37] что европейские племена – арверны, эдуи, гельветы, свевы, белги, нервии, узипеты, тенктеры и многие другие вели только межплеменную борьбу. Неужели это и называется «сплошные республики и княжества»? Но интересно то, что Юлий Цезарь в окружающей его действительности почему-то не видел того, что нынче известно историкам. Если судить по его собственной книге «Записки о галльской войне», он скорее согласился бы с Макиавелли, нежели с ними:

«11. Когда Цезарь был не более чем в двенадцати милях от врага, к нему, как и было условлено, вернулись послы; встретив его на походе, они очень просили не двигаться дальше. Получив в этом отказ, они стали просить послать гонца к тем всадникам, которые образовали его авангард, и удержать их от сражения, а им разрешить отправить послов к убиям; если князья и сенат этого народа дадут им клятвенное ручательство, то они готовы принять предложение Цезаря, но для этого они просят у него три дня сроку. Цезарь понимал, что все это клонится к тому, чтобы выиграть эти три дня и дать вернуться отсутствующим всадникам; однако он заявил им, что продвинется вперед не более чем на четыре мили за водой; пусть они соберутся туда на следующий день в большом числе – тогда он разберет их требования. А тем временем он послал начальникам всей конницы, шедшей в авангарде, приказ не нападать на врага, а если на них нападут, то ограничиться обороной, пока он сам не подойдет с главными силами».

В своих внешних проявлениях средневековые войны выглядели порою, как семейные разборки силами наемных отрядов. Бывало, что предводитель таких наемников захватывает город (например Милан), скинув местного князя. Тот, если остался жив, бежит к своему родственнику, например французскому королю, и уговаривает его идти войной на Милан. Или просто король Франции считает, что у него больше прав на этот город, как у родственника убитого князя, чем у теперешнего миланского тирана. Он нанимает швейцарцев и посылает их отвоевывать город назад. Такая же картина была по всему миру.

«Стремление к завоеваниям, — пишет Макиавелли, – вещь, конечно, очень естественная и обыкновенная, когда люди делают для этого все, что могут, их всегда будут хвалить, а не осуждать; но когда у них нет на это сил, а они хотят завоевывать во что бы то ни стало, то это уже ошибка, которую надо осудить».

Портрет Юлия Цезаря. 10 год до н. э.-30 год н. э. Рим.

Теперь-то все это забыто. Теперь кажется нормальным, что какие-то монголы ни с того ни с сего решили всех завоевать, не задумываясь ни о династических проблемах, ни о требующихся для войны ресурсах. Но ведь это мнение ни на чем не основано! Макиавелли – в XVI веке, напомним! – не знает никаких монголов, а что-то схожее называет по-книжному парфянами, причем своих «этрусков», когда надо, называет тосканцами, а галлов – французами:

«…я не обязан принимать во внимание, что привилось в Азии. Могу вам все же сказать, что боевой строй парфян был совершенно противоположен римскому; они сражались всегда на конях и в бою бросались на противника врассыпную… Римляне, можно сказать, сражались почти сплошь пешими и сомкнутым строем. Оба войска одерживали верх попеременно, смотря по просторности или тесноте поля сражения».

Мы не можем сказать однозначно, что за народность имел в виду Макиавелли под названием «парфяне», и не было ли это название для него совершенно отвлеченным от реальности, виртуальным. Соединялись ли в его сознании понятия «римский император» и «турецкий султан», «парфяне» и «монголо-татары Хулагу»? Не может же быть, чтобы Макиавелли не слышал ничего про монголо-татар! Но он даже имени Чингисхана не знает, как и Батыя, и других монгольских героев. Как же так? Ведь были уже известны книжки Марко Поло и прочих подобных! А может, их сочинили позже?… Тогда другое дело…

Речь тут, скорее всего, идет о войнах византийцев с турками в XIII–XIV веках, и были это гражданские войны на территории одного, пусть и широко раскинутого государства. Но каждый летописец трактовал их в угоду политическим пристрастиям своего заказчика, и вот они дали основание для целого ряда «историй», естественно растянувшихся во времени и в пространстве.

Нам, людям невоенным, трудно судить, прав ли Макиавелли, но в литературе сложился известный образ римской армии: мобильной, дисциплинированной, легковооруженной в сравнении с закованными в сталь рыцарями средних веков, способной за день покрывать огромные расстояния. Хорошая разведка, умение укреплять лагерь, сторожевые отряды. Но интересно сравнить этих «римлян» с турками средневековья, о которых пишет Лорд Кинросс:

«Османы всегда были начеку, их нельзя было застать врасплох. Армия была оснащена первоклассной службой разведки, хорошо информированной относительно того, когда и где может появиться неприятель, дополняемой безукоризненной работой проводников для сопровождения войск по нужному пути. Путешественник Бертран де ля Брокьер так отзывался об османских войсках: «Они могут внезапно трогаться с места, и сотня солдат-христиан произведет больше шума, чем десять тысяч османов. При первых ударах барабана они немедленно начинают маршировать, никогда не сбиваясь с шага, никогда не останавливаясь, пока не последует приказа. Легковооруженные, они способны за одну ночь проделать путь, на который у их христианских соперников уйдет три дня».

Как сравнение Кинросс рассказывает о западных рыцарях-христианах, хоть и слегка беллетризованно:

«Западные рыцари в отсутствие противника для схватки рассматривали всю операцию скорее в духе пикника, наслаждаясь женским обществом, винами и предметами роскоши, захваченными из дому, увлекаясь азартными играми и попойками, перестав с присущим им высокомерием верить в то, что турки вообще когда-либо смогут быть для них опасным противником. Тем солдатам, которые осмеливались думать иначе, отрезали уши в наказание за пораженческие настроения».

Однако это несправедливо для рыцарей военно-монашеских орденов. А. Фори пишет в сборнике «История крестовых походов»:

«Несмотря на то, что рыцарей-монахов было сравнительно немного, за свою храбрость они пользовались уважением даже противника (особенно на востоке). Братья представляли собой силу более дисциплинированную и организованную, чем многие светские воинские части. Тамплиеры следовали строгим правилам поведения в военном лагере и на марше…»

Читатель скажет, что мы напрасно пытаемся создать впечатление очередного анахронизма. Но нам тут даже и стараться незачем. Вот и Макиавелли в рассуждениях «О первой декаде Тита Ливия» настойчиво называет этрусков тосканцами, а галлов французами, а кроме того, прямо пишет, что в военном деле Европы после римлян практически ничего не изменилось.

Макиавелли. Из трактата «О ВОЕННОМ ИСКУССТВЕ»:

«Прочтите в истории Тита Ливия описание знаменитых сражений, и вы увидите, что о пиках он упоминает только в самых редких случаях, но постоянно говорит о том, как солдаты, бросив свои дротики, хватались за мечи. Поэтому оставим эти пики в стороне и, говоря о римлянах, будем считать меч орудием нападения, а щит и прочее вооружение – орудиями защиты.

Греки для обороны вооружались не так тяжело, как римляне, а при нападении полагались больше на копья, чем на мечи, особенно македонская фаланга, копья которой, так называемые сариссы, были в десять локтей длиной и позволяли ей прорывать неприятельские ряды, смыкая в то же время свой строй. Некоторые писатели упоминают еще о щитах у македонян, но по причинам, о которых уже сказано, я не могу понять, как они могли действовать сариссами и в то же время пользоваться щитом. Наконец, в описаниях борьбы между Павлом Эмилием и македонским царем Персеем, насколько я помню, ничего не говорится о щитах, а только о сариссах и о том, с каким трудом далась победа римским легионам.

Все это наводит меня на мысль, что македонская фаланга ничем не отличалась от современной бригады швейцарцев, вся сила и мощь которой заключается именно в пиках».

Он также пишет о современной ему пехоте:

«В пехоте есть также фюзильеры; огнем своего оружия они выполняют ту же задачу, что стрелки из лука и пращники древности. Вооружение это изобретено германскими народами, особенно швейцарцами; они бедны, но дорожат своей свободой и потому, как прежде, так и теперь, вынуждены защищаться от властолюбия германских князей, которым богатство дает возможность держать конницу, что для швейцарцев при их бедности недоступно. Необходимость защищаться пешими против конных противников заставила их обратиться к военным учреждениям древних и к оружию, которое защищало бы их от бешеного натиска конницы».

Значит ли это, что использование огнестрельного оружия швейцарцы позаимствовали у древних? Опять мы сталкиваемся с вопросом, кто же такие эти «древние».

В начале XVI века Макиавелли не видит ничего принципиально нового в вооружении его современников и древних, причем его «древние» сильно отличаются от традиционных «древних». Об изобретении же огнестрельного оружия вот что пишет поэт того времени Лудовико Ариосто (1474–1547), приписывая само изобретение немцам, наущенным самим дьяволом.

Легионеры Древнего Рима.

Конкистадоры XV века.

Лудовико Ариосто. Из поэмы «НЕИСТОВЫЙ РОЛАНД»:

И так, один преследуя другого, По расширявшейся в густой тени Глухой тропе из сумрака лесного На луг просторный выбрались они. Но я к Роланду возвращаюсь снова, Перун Чимоска-короля в те дни Закинувшему в самую глубь моря, Чтоб причинять не мог на свете горя. Но мало пользы от того снискал: Враг лютый человеческому роду, Который изобрел тот самопал, Прообраз чей шлет огнь по небосводу, — Не меньше зла тем причинив, чем дал, Когда он в Еве соблазнил природу, — Устроил так, что раз один колдун В дни наших дедов тот нашел перун. Орудье ада из воды, где было На сотню футов скрыто много лет, Извлечено наверх волшебной силой. Сперва у немцев увидало свет; И эти, – для чего оно служило, Узнать стараясь (бес же нам во вред Им изощрял все более мышленье), — Ему нашли однажды назначенье. Италия и прочие края Жестокое искусство изучили: Кто – бронзу в формы полые лия, Расплавленную в огненном горниле, А кто – железо или сталь сверля, По весу, по величине и силе Орудья разные творят: мушкет — Названье им, бомбарда, фальконет. Зовется, слышу, это – кулевриной, То – сагрой, как угодно их творцам. Железо, мрамор крошат в миг единый, Путь проложив себе по всем местам. Вплоть до меча оружие с кручиной Брось в горн, солдат-бедняга, кузнецам И на плечо вскинь аркебуз мгновенно: Иначе службы нет теперь военной. Как, выдумка коварная, – открой, — В людских сердцах ты тестом завладела? Убита слава бранная тобой, Честь отнята у воинского дела, И мнится лучше лучшего плохой. Ты доблесть, храбрость умалить сумела; Из-за тебя отвагой, удальством Нельзя помериться в бою честном. Из-за тебя ушло, уйдет со света Синьоров столько и других мужей, — Пока война не прекратится эта, На свете в плач повергнув всех людей, — Что в этих нет словах моих извета: Тот – самый злостный, лютый лиходей Из всех, каких знавали только люди, Кто изобрел столь гнусный род орудий. (Перевод А. Курошевой.)

Макиавелли пишет: «Думаю, что благодаря седлу с лукой и стременам, которых раньше не знали, всадник в наше время крепче сидит на лошади, чем в древности». И опять тот же вопрос: когда «раньше», и что такое, в представлении Макиавелли, «наше время»? Ведь стремена, как говорят и сами историки, были изобретены не ранее XI века н. э.! Александр Македонский их не должен был знать!

Однако историк Флавий Арриан (полагают, между 95 и 175 годами, линия № 6 «римской» волны) пишет об одном из боев Македонского (IV до н. э., тоже линия № 6) вот что: «Воинов Александра пало больше: варвары подавляли своей численностью, а кроме того, и сами скифы и лошади их были тщательно защищены броней». Но чтобы защищать коня броней, надо как минимум знать седло и стремена, уметь пользоваться прочей сбруей.

Макиавелли пишет об армянских воинах царя Тиграна II Великого (I век до н. э., линия № 5–6 «римской» волны):

«Армянский царь Тигран выставил против римского войска под начальством Лукулла 150 000 конницы, причем многие так называемые катафракты были вооружены вроде наших жандармов (в то время – тяжеловооруженные рыцари. – Авт.); у римлян же при 25 000 пехоты не было даже 6000 всадников, так что Тигран, увидав неприятельское войско, сказал: «Для посольства здесь все-таки много всадников». Однако, когда дело дошло до боя, Тигран был разбит, а историк сражения громит этих катафрактов, подчеркивая их полную бесполезность, потому что забрала, сплошь закрывавшие лицо, не позволяли им видеть врага и нанести ему удар, а тяжесть оружия не давала упавшему всаднику встать и пустить в дело свою силу».

Залезть на животное в доспехах нельзя, если нет седла (куда можно сесть) и стремян (в которые можно сунуть ноги, чтобы удержаться в седле). От слова стремя произошло и слово стремянка, маленькая лестница, применявшаяся для залезания на коня. Если, по Макиавелли, «наше время» (эпоха Возрождения) отличается от «древности» наличием надежной конской сбруи, как минимум седла и стремян, то царя Тиграна и Александра Македонского – героев, которых историки приписывают минус I и минус IV векам, следует отнести к эпохе Возрождения!

Поскольку все работы Макиавелли написаны до изобретения Скалигером столь привычной теперь хронологии, постольку нас не удивляет его хронологическая «необразованность». Смысловые соответствия текста Макиавелли с этой историей достигнуты стараниями переводчиков и редакторов XVII–XIX веков. Впрочем, даже при всем старании не удается скрыть, что Макиавелли не придерживается «установлений» традиционной истории. Например он пишет, что есть княжества наследственные, а есть «новые» – такие, как упомянутое выше Миланское. В главе «О новых княжествах, приобретаемых своим оружием и собственной доблестью» Макиавелли упоминает Моисея, Кира, Ромула, Тезея, а в главе «О новых княжествах, приобретаемых чужим оружием и милостью судьбы» он пишет о Франческо Сфорца и Цезаре Борджа, и хронологическая «пропасть» для него не имеет значения.

Обратившись к византийцам, пишущим на военные темы, мы обнаружим сходные тексты по линии № 6–7 «византийской» волны, то есть в VI («Стратегион» анонимного автора) и XI («Стратегикон», «Тактика Льва») веках.

Кекавмен. «СТРАТЕГИКОН»:

«Если ты стратиг и тебе вверено войско (стратигом я называю того, кто защищает и возглавляет военный лагерь), то дни и ночи бодрствуй и стремись к тому, чтобы поставить трофей против иноплеменников. Если ты находишься в неприятельской стране, то держи при себе многих верных и ловких лазутчиков, тех, кого, как мы знаем, называют хозарами. От них ведь должен ты узнавать о силе врага и его хитрости. Нести службу без лазутчиков невозможно. Если кто и станет действовать без них, то действия его будут недостаточны и неподготовлены. Лазутчики твои пусть будут незнакомы друг с другом. Ведь кого-нибудь из них могут схватить, и он может выдать остальных».

Дадим же теперь слово не европейским авторам. Придворный историк султанов Саад-эд-Дин (вторая половина XVI в.) написал хронику династии Османов с 1299 года, пользуясь сочинениями предшествовавших ему авторов. Переводчик пишет: «По своей направленности его хроника тенденциозна и исполнена идеи восхваления подвигов турок, однако фактическая сторона событий передана правильно». Посмотрим, как автор XVI века рассказывает о событиях XV века (линия № 7), о взятии Константинополя турками:

«Когда весна была уже на исходе, султан Мехмед, видя, что все готово и что все войска уже собраны, отправился… в поход, приказав одновременно везти на особых телегах огромные пушки, которые он велел изготовить для того, чтобы разрушить стены и башни (Константинополя). Перед тем как отправиться в поход, он произвел генеральный смотр своей армии… Утром султан прибыл на место, и вся армия приблизилась и заняла позиции перед стенами со стороны суши, приведя в великое изумление осажденных, которые пришли в страх при виде этого войска, даже несмотря на то, что (византийский) император, предупрежденный о решении султана, приказал укрепить все слабые места города, через которые было бы легче начать нападение, и сам он был исполнен твердой решимости защищаться до конца.

Прежде чем султан начал осаду, император послал ему предложение взять себе все города и их окрестности вне Стамбула, но оставить ему, императору, город, за что император будет платить султану ежегодную дань. Но султан, не внимая этим предложениям, ответил, что сабля и его религия неразлучны, и потребовал, чтобы император сдал ему город. Получив (этот) отказ, император установил на башнях и стенах артиллерию, воинов, вооруженных мушкетами и большими запасами смолы.

К концу первого дня до наступления ночи султан приказал установить в нужных местах батареи и начал подступ к городу при помощи янычар, а как только пушки были установлены, он приказал подвергнуть стены сильному обстрелу, не говоря уже о непрерывном граде стрел и камней, бросаемых метательными машинами, которые подобно дождю засыпали город. Осажденные в свою очередь производили непрерывные залпы из мушкетов и пушек, заряженных каменными ядрами,[38] которыми они причиняли большие страдания многим мусульманам, оросившим своей кровью землю. В это время прибыли два больших корабля, посланные на помощь императору франками, и высадили значительное подкрепление, которое быстро проникло в город. Затем, так как мусульмане принуждены были удалиться от стен вследствие сильных вылазок неприятеля, осажденные стали громко кричать со стен и насмехаться над ними самым оскорбительным образом… И вот султан, собрав начальников, сказал, что для того, чтобы воспрепятствовать неприятелю делать вылазки, нужно вырыть в качестве прикрытия глубокий ров; это позволит укрыться от нападений неприятеля и, во-вторых, не даст возможности неприятелю прорваться и уйти. Так как город окружен стенами с трех сторон, то осаждать его с суши – пропащее время. Приходилось изыскивать средства для атаки его с моря. Это было трудное предприятие, потому что гавань между Галатой и Стамбулом была так прочно защищена цепью, что через нее нельзя было пройти ни одному судну.

Как ни умны были начальники, они не могли придумать средства для преодоления этого препятствия. Тогда султану пришла в голову мысль перетащить галеры по земле от нового замка, что позади Галаты, к крайней части гавани и таким путем напасть на город со стороны моря, подвергнув его пушечному обстрелу. Византийцы были уверены, что это единственное место, через которое мусульмане не смогут напасть на них. Однако предприятие, задуманное султаном, удалось благодаря ловкости опытных инженеров, которые при помощи невероятных усилий сумели перетащить галеры через горы. Когда галеры были переправлены, ими воспользовались для того, чтобы устроить мост, и этот мост стал путем для нападения со стороны гавани и для крепкого охвата осажденных и с этой стороны. Император оказался в большом затруднении, будучи принужден разделять свои силы, для того чтобы противодействовать натиску с новой стороны. Он поставил франков защищать ворота Едрирех, а со стороны гавани поставил заслон из своих войск, очень недовольных, что им предпочли франков. Это внесло ссору между защитниками, а в султана вселило надежду на счастливый исход великих усилий.

После того как султан убедился в наличии всех этих разногласий, он приказал начать штурм со стороны Едрирехских ворот. Сопротивление, оказанное осажденными, было настолько мужественным, что турки лишь к ночи смогли форсировать брешь в стене. Но вместо того, чтобы дать отбой, султан приказал привязать к концу пик факелы, свет которых заменил бы дневное освещение. Он не хотел давать передышки осажденным. Приказание было выполнено, и сражение продолжалось всю ночь. В момент самой жаркой схватки начальник франков появился на высоте стены, сражаясь наряду с другими воинами. Тогда один молодой мусульманин, ловкий и хладнокровный, бросился на него с необычайной быстротой и нанес ему такой яростный удар, что тот, пораженный насмерть, пал ниц на землю. Франки, видя гибель вождя, прекратили битву и тотчас же отступили по дороге к морю, чтобы сесть на свои корабли. Тут осаждающие почувствовали новый прилив сил. Не обращая внимания на стрелы, выстрелы мушкетов, пушек и град камней, они бросились как львы на приступ и, войдя в бреши, проделанные ими с такой отвагой, они, наконец, захватили их и утвердили там свое знамя. В то же время город был взят, и войска, войдя в него, предали его крови и разграблению.

Император в этот момент был в своем дворце на северном конце Едрирехских ворот, где он залпами из мушкетов и пушек старался отбиться от атаковавших его мусульман. Но так как он узнал, что знамя, к которому был прикреплен коран, уже реет в центре города, он потерял мужество и приготовился отступить ко внешнему дворцу с отрядом своих людей. По дороге, встретив несколько грабивших мусульман, он бросился на них и переколол их всех. Наткнувшись на азапа, упавшего на землю от тяжкой раны, он счел своим долгом прикончить его. Азап, несмотря на слабость, напряг все усилия, чтобы избежать удара и продлить свою жизнь, и нанес императору в то же время удар, которым он поверг его на землю, после чего и прикончил его. Это заставило всех, кто сопровождал императора, бежать и рассеяться. Наконец, когда не осталось ни одного человека с оружием в руках, ни одного, кто мог бы оказать сопротивление, открыли городские ворота, и султан въехал в них во главе своей кавалерии.

Грабеж продолжался три дня, и не было ни одного воина, который не стал бы богатым благодаря захваченной добыче и рабам. По прошествии же трех дней султан Мехмед запретил под страхом тяжких наказаний продолжать грабеж и резню, которая все еще не утихала. Все повиновались его приказу. Когда наступило полное спокойствие, вместо нелепого колокольного звона раздался приятный голос муэдзина, возвещающий пять раз в день час молитвы. Из церквей выбросили идолов, очистили их от запахов, которыми они были оскверняемы, и устроили в них ниши, дабы обозначить место, куда следует устремлять взор, когда творишь молитву. К церквам приделали минареты; одним словом, не забыли ничего, чтобы превратить их в места благочестия для мусульман».

Этот рассказ уже значительно более сложен и подробен в деталях, нежели рассказы предшествующих времен. За четыре столетия, прошедших с начала крестовых походов, развилась литературная традиция, терминология, мастерство писателей. Постепенно установились международные названия, стали общеупотребимыми и повсеместно понятными имена, а это предотвращало появление различных толкований текстов. Постепенно научились писать так, что из текстов стало возможным понимать политическую обстановку!

История, составленная по хронологии Скалигера, – это цепь злодейств, не имеющих цели и смысла. Драматическую, но вполне понятную историю Ромеи XII–XIII веков он разложил на ряд демонических нашествий готов, арабов, монголов. А реальная история просвечивает в них лишь незначительными деталями.

Ромейская (Византийская) империя, включавшая все земли от Ирана до Британии, создалась до линии № 1. В течение ста лет произошло ее дробление на каганаты, управлявшиеся каганами, то есть государями-священниками. По всей вероятности, в VIII–IX реальных веках повсеместно произошли изменения в государственном устройстве разных стран; вместо каганатов появляются новые государственные образования – королевства и т. п., причем номинально (а на восточных землях, быть может, и фактически) сохранялась Ромейская (Византийская) империя. В Европе в IX–X веках произошло объединение на основе католической религии, и была сделана попытка присоединить к этому союзу восточные земли, где исповедовались мусульманство и православие. События и войны этого периода вошли в «историю по Скалигеру» под именами арабских завоеваний, крестовых походов, монгольских завоеваний…

Надо также разобраться, откуда взялась идея «четырех царств». Возможно, столица империи (Константинополь) оставалась на одном месте, но номинально подчинялась разным силам, например в XII веке Вавилону, коим могли оказаться Багдад или Каир. А может быть, «кочевала» сама столица, а Константинополь с XII века все больше заявлял о своей исключительности, что тоже вело к дезинтеграционным процессам. А может быть, менялись только названия. В любом случае идея «четырех царств» (Вавилонского, Мидо-Персидского, Македонского и Римского), которой следовали все средневековые хронологи, была интерпретирована Скалигером и Петавиусом своеобразно: все эти царства были размещены ими на шкале времени в такой глубокой древности, о которой ни Скалигер, ни Петавиус не имели ни малейшего понятия.

Николай Морозов, разбирая «Римскую историю» Никифора Григоры в 37 книгах и другие подобные произведения, пишет:

«И пусть читатель не думает, что это история «древнего могучего итальянского Рима». Она охватывает только события от 1204 до 1359 года, т. е. время «Никейской» и «Латинской» империи (по современной терминологии, боящейся, как бы при слове «Римская» читатель не пришел к тем же выводам, как и я, что древний Рим списан с Царьграда)… А Иоанн Анагност… написал по всем правилам литературного искусства и, заботясь о чистоте греческого языка, очень правдоподобный рассказ о взятии Солуки турками в 1430 году. Мы видим, что в это время уже вырабатывались греческие классические наречия… Афинянин по происхождению, Лаоник Халкокондил (Халкондил), поставивший в центре своего труда не двор Палеологов, а молодое и сильное Османское государство, написал «Историю» в десяти книгах, излагающую события с 1298 по 1463 год, в которой дал уже не историю династии Палеологов, а историю османов. Наконец, Кривотул, подобно Лаонику, написал хвалебную биографию Мухаммеда II, излагающую события с 1451 по 1467 год…, – и далее Морозов излагает свое мнение: – Дальнейшим развитием стиля этих авторов являются Геродот и Фукидид, неправильно отнесенные в глубокую древность».

Мы излагали уже версию, что был некоторый рубеж, который отделил «античность» от эпохи Возрождения. Это середина XIV века, отмеченная жесточайшими гражданскими войнами в империи: в 1338 году османский эмир Орхан завоевал Малую Азию, в 1360 году султан Мурад I покорил почти всю Францию. Не этим ли гражданским войнам были свидетелями Цезарь, Лукан и Тит Ливий, чьи описания относятся к этой линии № 6?

XIV век также известен страшной эпидемией чумы, получившей название «Черная смерть», и, возможно, разрушительными землетрясениями. Эти ужасы нанесли классической культуре конца XIII – начала XIV века сокрушительный удар: население Европы сократилось, города обезлюдели, производство упало. В конце XIV века встал вопрос о возрождении культуры, а время упадка и испытаний получило повергающее всех в ужас наименование «середина века». Однако в начале следующего, XV века это название потеряло свой первоначальный смысл[39] и было переделано в «средний век» – так, возможно, именовали теперь весь XIV век в отличие от античного XIII века и нового XV века, века Возрождения.

В XVI–XVII веках в результате филологической деятельности некоторых представителей Ренессанса прижилось понятие «средние века», подразумевающее сразу чуть ли не тысячу лет. Так и получилось, что Лаоник Халкокондил в середине XV века имел образцом творчество Фукидида (якобы ок. 460–400 до н. э., линия № 5), античного автора XIII века; Тит Ливий тоже следовал за ним.

Тит Ливий. «ИСТОРИЯ РИМА ОТ ОСНОВАНИЯ ГОРОДА»:

«…К этому времени войско консула Аврелия завершило переход из Арреция в Аримин, а пять тысяч союзников-латинов спустились из Галлии в Этрурию. Галлы все еще осаждали Кремону; претор Луций Фурий Пурпуреон выступил против них; он двигался большими переходами и, выйдя к Кремоне, расположился в полутора милях от неприятеля. Если бы он не побоялся напасть на вражеский лагерь прямо с похода, то мог бы одержать славную победу, ибо галлы разбрелись по окрестным полям и в лагере оставалась лишь ничтожная охрана. Фурий Пурпуреон, однако, на это не решился, ибо шел к Кремоне стремительно и теперь опасался, что воины слишком утомлены. Заслышав крики своих, галлы побросали захваченную добычу и кинулись в лагерь. На следующий день они выступили строем навстречу римлянам; Луций Фурий готов был принять бой, но галлы надвигались бегом, и полководцу почти не оставалось места, где развернуть войска. Ополчение союзников делилось на две алы – правую и левую; Луций Фурий поставил правую на переднем крае, а позади, в резерве, – два готовых прийти им на помощь римских легиона; правой алой он приказал командовать Марку Фурию, одним легионом – Марку Цецилию, а конниками – Луцию Валерию Флакку; все трое были у него легатами. Еще двух легатов, Гая Летория и Публия Титиния, претор оставил при себе, дабы держать под наблюдением все поле боя и сразу же ответить, буде противник предпримет неожиданный маневр. Поначалу галлы все скопом кинулись на стоявшую перед ними правую алу, понадеявшись смять ее и уничтожить; когда это не получилось, они стали обходить отряд с флангов, стремясь окружить его, и думали легко достичь этого, поскольку числом гораздо превосходили римлян.

Угадав их замысел, претор приказал растянуть боевую линию сколь возможно более, выведя два легиона из запаса, он поставил их справа и слева от отряда, что бился на переднем крае, и дал обет построить храм Юпитеру, коли дарует ему победу в этом бою. Луцию Валерию он велит пустить на один из флангов противника всадников обоих легионов, на другой – союзную конницу и пресекает замысел галлов окружить строй римлян; сам же, видя, сколь широко оттянул противник свои фланги и тем ослабил середину строя, приказывает бросить в бой когорты и прорвать вражескую линию. Римская конница опрокинула врага на флангах, пехота – в центре, множество галлов было убито, и они наконец врассыпную побежали к лагерю. Конники устремились следом, подоспели и пошли на приступ легионеры. Не более чем шести тысячам человек удалось спастись бегством, убито или взято в плен было тридцать пять тысяч, захвачено семьдесят боевых знамен и более двухсот галльских повозок, доверху нагруженных добычей. В битве этой пал карфагенский полководец Гамилькар и трое галльских вождей; вызволены из плена и возвращены в свой город почти две тысячи свободных граждан Плацентии.

Победа была велика, и в Риме узнали о ней с радостью. Когда донесение доставили в столицу, решено было три дня кряду возносить благодарственные моления богам. Погибло до двух тысяч римлян и союзников – более всего из правой алы – той, что приняла на себя первый и самый мощный натиск врага. Хотя претор один почти завершил войну, консул Гай Аврелий, окончив дела в Риме, выступил в Галлию и принял здесь от претора командование победоносным войском.

…

Другой консул прибыл в свою провинцию к концу осени и расположился на зиму неподалеку от Аполлонии. Из флота, укрытого на Коркире, он, как уже было сказано, вывел двадцать римских трирем, отправил их под командованием Гая Клавдия в Афины, союзники, совсем было отчаявшиеся, воспряли духом, завидев входящие в Пирей корабли. Никто отныне не тревожил их на суше, не разорял их поля, проходя привычным путем из Коринфа через Мегару, да и на море не видно стало разбойных кораблей из Халкиды, что бесчинствовали до той поры не только в открытых водах, но нападали и на прибрежные владения афинян, – теперь они не смели более заплывать за мыс Суний и тем более – выходить из Еврипского пролива в открытое море. К тому же на помощь афинянам прибыли три квадриремы с Родоса и в Аттике стояли три беспалубных корабля, готовые прикрыть владения города с моря. Клавдий счел, что для обороны Афин и принадлежавших городу земель этих сил хватит, ему же судьба указует путь к более славным деяниям.

Халкидские изгнанники, из тех, что покинули родину, спасаясь от насилий со стороны царских воинов, сообщили Клавдию, что Халкидой можно овладеть без боя: македоняне, по их словам, разбрелись по окрестностям, вовсе не опасаясь нападения, ибо полагали, что противник находится далеко от города, сами же граждане Халкиды, положась на македонский гарнизон, ничего для защиты города не делали. Клавдий решился последовать этим советам и, выйдя из Пирея, так быстро доплыл до Суния, что мог бы в тот же день войти в Евбейский пролив. Не желая, однако, огибать мыс и тем обнаружить свое присутствие, он приказал остановиться; лишь с наступлением темноты корабли Клавдия подняли якоря и перед рассветом незаметно подошли к Халкиде со стороны самой малолюдной части города, так что нескольких солдат оказалось довольно, чтобы захватить ближайшую башню, а, поднявшись по лестницам, – также и ту часть стены, где часовые либо спали, либо их вовсе не было. Продвинувшись далее к тесно застроенным кварталам, они перебили часовых, взломали ворота и впустили в город остальных воинов. Солдаты разбегаются по улицам, поджигают дома вокруг главной площади, смятение охватывает город. Пламя перекидывается на царские хранилища зерна, гибнут в огне склады оружия, где хранилось и множество осадных машин, воины убивают без разбора и тех, кто ищет спасения в бегстве, и тех, кто пытается сопротивляться. Ни одного человека, способного носить оружие, в городе не осталось – все либо бежали, либо были убиты; погиб и сам командир акарнанец Сопатр. Всю добычу снесли на главную площадь и потом погрузили на корабли. Родосцы разбили ворота тюрьмы, выпустили тех, кого запер здесь Филипп, полагавший, что уж из этой-то темницы никто их освободить не сможет. Разбив статуи царя или отбив у них головы, моряки собрались по сигналу на корабли и двинулись обратно в Пирей, откуда так недавно отплыли. Если бы римлянам достало сил удержать Халкиду, не отказываясь в то же время от обороны Афин, царь с самого начала войны лишился бы и этой области, и Еврипа, что могло бы решить дело, ибо как Фермопильское ущелье запирает Грецию с суши, так и Еврипский пролив есть ключ к ней с моря».

Этот текст Тита Ливия – вполне средневековое описание походов и битв, в стиле, словаре, отношении к деталям, обобщениях не уступающее текстам XIV–XV веков!

Уже упомянутый византийский историк Лаоник Халкокондил (ок. 1430 – ок. 1490) дал в своем сочинении интересное описание жизни многих народов, а особенно подробно – на Балканах и в Малой Азии. Свободный от чинопочитания византийских императоров и христианских владык, Лаоник достаточно беспристрастен, хотя не все его сообщения точны. Нам же наиболее важно, насколько свободно он владеет словом.

Тут мы приводим его рассказ о походе турок в 1450–1451 годах на албанцев, поднявших во главе со Скандербегом восстание против поработителей.

Лаоник Халкокондил. «10 КНИГ ИСТОРИИ»:

«Итак… с наступлением лета император[40] выступил против сына Ивана Скандербега, который еще ребенком прибыл ко двору императора, стал его любимцем, но бежал в свою родную страну, женился на дочери Арианита[41] и открыто воевал с императором, ни дани не уплачивая императору, ни ко двору не являясь, ни на увещания не склоняясь. Собрав поэтому все свои войска и из Азии, и из Европы, император выступил на страну Ивана и, когда достиг ее, вторгся в нее. Посылаемые им войска, поджигая все, что возможно поджечь, палили деревни, поля и имущество и уничтожали все, находящееся там. Скандербег же и выдающиеся албанцы тайно отправили жен и детей в земли венецианцев, на побережье Ионического моря. Сами же, бродя кругом, переходили из одной области в другую, если их просили об этом их города, и оставались в горах, которые простираются над их страной до самого Иония. Мурад осадил прежде всего Сфетию, объявив жителям, что если они сдадут город, то могут уйти, куда каждый пожелает. Но те не согласились. Тогда он бросил на штурм янычар, взял город силой, поработил жителей, а мужчин всех перебил. Затем, подойдя к Гетии, он занял ее, ибо жители сдались, и, обратив их в рабство, повел войска на Крую, самый выдающийся из городов страны албанцев, расположенный в очень укрепленном месте. Приступив к нему, он осадил его, ударил в стену таранами и низверг значительную ее часть. После этого, надеясь взять город, он штурмовал его с янычарами, но не мог захватить и отвел войско, ибо год уже кончался, и наступившая зима угнетала воинов… А на другой год снова, объявив о сборе войска, выступил против Скандербега…

Албанцы, тайно отправив женщин и детей в укрепления венецианцев, собрались в горах, возвышающихся над городом Круей… Мужчин Скандербег оставил в городе для защиты и охраны стен, отборных воинов, добровольно пожелавших подвергнуться опасностям войны. Мурад же, приготовив машины для разрушения стен и придвинув их, пребывал с янычарами в ожидании у города. Когда все было готово, машины ударили в стену и опрокинули значительный участок. Скандербег между тем жег на горе костры, давая знак осажденным в городе, что, когда будет нужно, он сам придет на помощь. Когда же некоторые из воинов императора устремлялись на гору, он сражался сам, совершая дела, достойные, чтобы о них рассказали. Когда достаточная часть стены была обрушена, все войско бросилось на приступ. Янычары пытались ворваться там, где стена лежала на земле, но не смогли одолеть защитников города, сражавшихся так, как не могли и ожидать».

Мнения о творчестве Лаоника, которые можно найти у литературоведов, поразительным образом подтверждают нашу версию хронологии. Например утверждается: «Знаменательно, что Халкокондил говорит об «эллинах», а не о «ромеях…». Или: «Он продолжает переименовывать русских – в «сарматов», сербов – в «трибаллов», болгар – в «мидян», татар – в «скифов» и т. п.».

Или такое мнение: «Книжный классицизм проявляется у другого историка этой эпохи, Кривотула с острова Имвроса, почти в таких же формах. И он воспроизводит взятые у Фукидида парадигмы изложения (подчас прямо вставляя в свой текст выдержки из античного историка)». И затем: «Османы оказываются у Кривотула потомками Персея и Даная, а стало быть – исконными эллинами»; «Мекмед II… выступает в своей войне с эллинами как мститель за гомерову Трою».

Дадим опять слово Лудовико Ариосто (1474–1547, линии № 7–8). Все перемешалось в его стихотворении – мавры мстят императору Карлу за смерть римского императора Трояна, здесь же воюют потомки Геркулеса:

Дам, рыцарей, оружие, влюбленность И подвиги, и доблесть я пою Времен, когда, презревши отдаленность, Стремили мавры за ладьей ладью На Францию; вела их разъяренность Владыки Аграманта, чтоб в бою Смять Карла-императора и рьяно Отмстить ему за смерть отца – Трояна. И о Роланде в песне расскажу я Безвестное и прозе и стихам: Как от любви безумствовал, бушуя, Еще недавно равный мудрецам, — Все это я исполню, торжествуя. Коль бедный разум сохраню я сам, Уже едва ль оставленный мне тою, Что не Роландом завладела – мною. Потомок Геркулеса благородный, Краса и гордость века – Ипполит, Прими сей труд не пышный, но свободный, Твой верный раб тебе его дарит. Моя да будет воля не бесплодной: Пусть долг великий песня возместит Не до конца; но я богат лишь ею - И все тебе несу, чем сам владею. … В то время сын Трояна знаменитый Париж осадой обложил кругом, И городу, лишенному защиты, Грозило вскоре пасть перед врагом; И если б не были поля залиты С небес на них ниспосланным дождем, — От африканского копья без славы В тот день лишился б Карл своей державы.

Не обойдем же вниманием и «периферийные» художественные описания войн и связанных с ними человеческих переживаний. И увидим, что поэзия по линии № 6 дает нам сходные по стилю и владению словом описания в разных странах!

БИТВА НА КОСОВОМ ПОЛЕ:

Лазарь-царь садится за вечерю, Рядом с ним – жена его Милица. Государю говорит царица: «Царь наш Лазарь, сербская корона! Утром ты на Косово уходишь, Воевод и слуг берешь с собою, Никого не оставляешь дома, Из мужчин никто не остается, Кто бы мог письмо тебе доставить И обратно с Косова вернуться. Всех моих ты братьев забираешь, Милых братьев, Юговичей девять. Ты оставь хоть одного мне брата, Для сестры сними с него присягу». Отвечает ей царь сербский Лазарь: «Госпожа, жена моя Милица! А кого из братьев пожелала б Ты оставить в белом нашем доме?» — «Ты оставь мне Юговича Бошко»… Только утром белый день занялся И ворота города открыли, Быстро вышла из дворца Милица, Поспешила к городским воротам. Конница проходит перед нею: С боевыми копьями юнаки. Впереди юнаков едет Бошко… Подбегает к воину царица, За узду коня его хватает, Обнимает брата дорогого. Тихо молвить брату начинает: «Братец милый, Югович мой Бошко! Царь тебя оставил мне в подарок, Чтоб не шел на Косово ты поле, И на то он дал благословенье, Чтоб ты знамя передал другому И со мною в Крушевце остался, Чтоб свободен был ты от присяги». Югович ей Бошко отвечает: «Уходи, сестра, в свою ты башню, Я с тобою не могу остаться. Не отдам я знамени другому, Хоть бы царь весь Крушевац мне отдал. Не хочу, чтоб воины сказали: «Глянь на труса, Юговича Бошко, Он идти на Косово боится, Кровь пролить за крест честной не хочет, Жизнь отдать за веру не желает». И коня направил он к воротам… Лишь наутро белый день занялся, Прилетели ворона два черных С Косова, с широкого простора. Сели вороны на белой башне, На вершине Лазаревой башни. И один другого вопрошает: «Не царя ли сербов эта башня? Что же тут души живой не видно?» Этих слов никто не слышал в башне. Услыхала лишь одна царица, Из дверей она выходит быстро, Спрашивает воронов двух черных: «Ради бога, ворона два черных, Вы сюда откуда прилетели? Вы не с поля ль Косова явились? Не видали ль два могучих войска? Не было ли битвы между ними, И какое войско победило?» Отвечают ворона два черных: «Видит бог, царица дорогая, С Косова мы утром прилетели, Видели мы два могучих войска, Те войска вчера сошлись на битву, Два царя погибло в этой битве. Может, кто из турок и остался, А из сербов, если кто остался, Тот изранен весь и окровавлен», — Так они царице говорили. Вдруг слуга Милутин приезжает, Руку правую он держит в левой, У него – семнадцать ран на теле, Конь под ним забрызган алой кровью, Спрашивает воина Милица: «Что с тобою, мой слуга Милутин, Иль царя на Косове ты предал?» Отвечает ей слуга Милутин: «Помоги с коня сойти, царица, Да умой студеною водицей, Дай вина мне красного напиться, Тяжко я на Косове изранен». Госпожа с седла его ссадила, И водой студеною умыла, И вином юнака напоила. Как пришел в себя слуга Милутин, Начала расспрашивать царица: «Что на поле Косовом случилось? Где погиб царь сербский, славный Лазарь? Где погиб Богдан, отец мой старый? Где погибли Юговичей девять? Где погиб наш Милош-воевода? Где погиб Вук Бранкович в сраженье? Где погиб наш банович Страхиня?» Ей слуга Милутин отвечает: «Все на поле Косовом остались, Где погиб царь сербский, славный Лазарь, Много копий там переломалось, Много копий – сербских и турецких. Стойко сербы князя защищали, Юг-Богдан погиб в той битве первым, Только-только началася битва. Восемь Юговичей там погибли, Братьев ни один из них не предал, До конца они в бою рубились. Оставался целым только Бошко, Он скакал со знаменем по полю, Разгонял он янычар турецких, Словно сокол голубей пугливых. Там, где крови было по колено, Встретил гибель банович Страхиня, Милош тоже там погиб, царица, У Ситницы, у реки студеной, Где погибло очень много турок, Зарубил султана он Мурада И посек двенадцать тысяч турок. Пусть господь спасет весь род юнака, Жив он будет в памяти у сербов, Жив он будет в песнях и сказаньях, Сколько жить и Косову и людям».

И сюда же кстати китайское стихотворение поэта Ду Фу (712–770), линия № 6 «индийско-китайской» синусоиды:

Боевые гремят колесницы, Кони ржут и ступают несмело. Людям трудно за ними тащиться И нести свои луки и стрелы. Плачут матери, жены и дети: Им с родными расстаться непросто. Пыль такая на белом на свете, Что не видно Саньянского моста. И солдат теребят за одежду, Ужасаясь пред близостью битвы: Здесь Мольба потеряла Надежду, Вознося в поднебесье Молитвы. И прохожий у края дороги Только спросит: «Куда вы идете?» Отвечают: «На долгие сроки, Нет конца нашей страшной работе. Вот юнец был, семье своей дорог. Сторожил он на Севере реку. А теперь, хоть ему уж за сорок, Надо вновь воевать человеку. Не повязан повязкой мужскою, Не успел и обряд совершиться, А вернулся с седой головою, И опять его гонят к границе. Стон стоит на просторах Китая. А зачем императору надо Жить, границы страны расширяя? Мы и так не страна, а громада. Неужели владыка не знает, Что в обители ханьской державы Не спасительный рис вырастает, Вырастают лишь сорные травы? Разве женщины могут и дети Взять хозяйство крестьянское в руки? Просто сил им не хватит на свете, Хватит только страданья и муки. Днем и ночью стоим мы на страже И в песках, и на горных вершинах… Чем отличны сражения наши От презренных боев петушиных? Вот, почтенный, как речью прямою Говорим мы от горькой досады… Даже этой свирепой зимою Отдохнуть не сумели солдаты. Наши семьи сломила кручина: Платят подати, платят налоги, И уже не желаешь ты сына, Чтоб родился для слез и тревоги. Дочь родится, годна для работы, Может, жизнь ее ты и устроишь… Ну, а сын подрастет, уж его-то Молодого в могилу зароешь. Побродил бы ты, как на погосте, Вдоль нагих берегов Кукунора: Там белеют солдатские кости. Уберут их оттуда нескоро. Плачут души погибших недавно, Плачут души погибших когда-то, И в ночи, боевой и бесславной, Их отчетливо слышат солдаты».

Завершается XV век (линия № 7), начинается век XVI (линия № 8). Один из самых знаменитых писателей этой эпохи Николо Макиавелли сообщает о поражении от Ганнибала при Каннах (216 до н. э., линия № 7) во Второй Пунической войне. Все в его текстах – иносказания. Он пишет про Рим и тут же про римскую Церковь, имея в виду папскую курию. Он не приводит ни одной (!) даты.

«От Тарквинцев до Гракхов – а их разделяет более трехсот лет – смуты в Риме очень редко приводили к изгнаниям, и еще реже к кровопролитию», и т. п. Имеются в виду триста лет с XI по XIV век? Или это просто мифическая цифра?

А вот заявление о влиянии Рима, который легко отождествляется с римской Церковью:

«В древние времена (в XV веке?) тому было немало примеров. Так, при помощи Карла Великого Церковь прогнала лангобардов, бывших чуть ли не королями всей Италии. В наше время она подорвала венецианцев с помощью французов, а потом прогнала французов с помощью швейцарцев».

Или: «Многие римляне, после того как нашествие французов опустошило их родину, переселились в Вейи, вопреки постановлению и предписанию Сената». Комментаторы тут же поправляют: «Макиавелли… сознательно допускал анахронизм, именуя галлов французами: это надо было ему для подчеркивания параллели между галльским нашествием на Древний Рим и походом Карла VIII в Италию». Ну когда же это кончится?!

«… Сама доблесть, которая прежде помещалась в Ассирии, переместилась в Мидию, затем в Персию, а из нее перешла в Италию и Рим». Перечисляя «древние царства», Макиавелли пропускает Македонию. Видимо, и Македония и Италия означали тогда одно и то же – Ромею XIV века, ибо эти земли входили в состав империи.

А в некоторых местах (и это ни для кого не секрет) Макиавелли дополняет Тита Ливия, то есть история, описанная Ливием, известна ему не хуже, чем самому Ливию! Причем сначала средневековые хронологи «вычислили», что Тит Ливий жил в I–II веках н. э., а потом они «поправились», и теперь считается, что он жил в I веке до н. э. Это тоже надо иметь в виду, когда в истории что-то не сходится.

Первая Пуническая война между Римом и Карфагеном, считают, происходила в 264–241 годах до н. э. Римским главнокомандующим был Дуилий. Трудно сказать, чем руководствовался историк Ф. Шахермайр, упоминая Дуилия рядом с именем Александра Македонского, умершего почти за сто лет до Пунических войн, но это одна и та же линия веков, только разных «волн»:

«Некоторые исследователи считают, что только в Финикии Александр понял, какое значение имеет флот во время войны. Надо думать, что роль флота была ясна любому македонянину. И если Александр пренебрегал флотом, то вовсе не потому, что не понимал его значения, а в связи с тем, что перед ним всегда стояли более неотложные задачи. Теперь же Александр без промедления отстранил своего флотоводца, а сам сменил коня на корабль. Он, как Дуилий, взял с собой на корабль гоплитов, чтобы брать на абордаж вражеские суда (македоняне уже научились пользоваться перекидными мостиками). Флотоводцам не понравилось вмешательство в их дела царя и его офицеров, не имевших ни малейшего опыта. Тем не менее, Александр добился полного успеха. Он начал битву, командуя правым флангом… Защитники Тира не рискнули принять открытый бой. Они попытались внезапно атаковать Александра. Казалось, атака удалась, но Александр молниеносной контратакой вырвал у противника победу, нанес его флоту ощутимый урон и загнал в гавань. Больше тирские корабли не важивались выходить в море».

Поскольку Макиавелли ничего не писал о флоте, попробуем хоть немного заполнить этот пробел. Как же развивалось флотоводческое искусство, а равно и судостроение, если взглянуть на этот процесс не с традиционной точки зрения, а с нашей?…

Как может быть между этими судами 2000 лет разницы?

Триера, преследующая торговое судно. Изображение на сосуде 2-й половины VI века до н. э.

Торговое судно на фоне Стамбула. Немецкая миниатюра конца XV века.

По морям, по волнам

В человеческой истории описания каких-либо категорий общественной жизни появляются вскоре после появления каждой такой категории. Если мореходство, как нас в том уверяют традиционные историки, существовало со времен древних египтян, то, даже если оно сохранялось в неизменном виде, плавания не могли не оставлять письменных «следов», и были бы эти «следы» разбросаны по всей шкале времен равномерно, а скорее – с нарастанием от древности к нашему времени.

Но вот как раз равномерности-то мы и не видим. Приложив к сообщениям о морских делах египтян, греков, арабов и римлян нашу синусоиду, мы не находим никаких морских приключений, описаний, поэм или прочего в веках линий № 1–2, то есть Х и IX до н. э., VII–X н. э. Сообщения начинаются только с линии № 3, причем имеющиеся выше этой линии описания проходят свой путь развития как будто каждый раз сначала. Наличие же не описаний, а судов в натуре раньше линии № 3 подтверждается археологией только для средневековой Европы и Египта.

Интересно также, что первые приключенческие произведения мировой литературы были как раз морскими, но появились они впервые… в XVIII веке; это были «морские романы» Ф. Купера и Ф. Марриета.

Одним из первых произведений морской тематики считается египетская «Сказка потерпевшего кораблекрушение», которую датируют XX–XVII веками до н. э. По «ассиро-египетской» синусоиде нижний предел такой «даты» – линия № 3, а верхний поднимается до линии № 6. Для Европы же, как признают и сами историки, о достоверных морских плаваниях можно говорить с XI века. В книге «Паруса над океаном» Виктор Шитарев сообщает: «Уже в XI в. мореплаватели прокладывали пути своих судов преимущественно вдали от берегов. Гребные суда в такой ситуации становятся бесполезными: в открытом море в условиях качки и высоких волн гребля практически неэффективна. На первое место выходит парус».

Прежде чем перейти к дальнейшему изложению по теме, скажем два слова о парусах и веслах. Надо иметь в виду, что вплоть до появления пароходов существовало четкое разделение между военными и торговыми судами. Торговые были парусными (чтобы не занимать полезный объем корабля гребцами и запасами для их питания), а военные – чисто весельными или весельно-парусными (чтобы не зависеть от прихотей ветра). Весельные суда применялись в военном деле вплоть до появления первых пароходов. Тот же Виктор Шитарев пишет:

«В 1787 г. американец Джон Фич продемонстрировал почтеннейшей публике пароход «Эксперимент» на р. Дэлавер. Со скоростью 12 км/ч судно двигалось вперед, работая тремя веслами, приводимыми в движение через систему рычагов паровой машиной. Этим и закончилось промышленное применение весла в качестве основного судового движителя».

(Иллюстрации этой и следующей главы позаимствованы из книги Виктора Шитарева «Паруса над океаном».)

Финикийское торговое судно якобы VIII века до н. э.

Финикийско-ассирийская военная диера.

Египетское морское судно, постройку которого историки относят к XXV веку до н. э.

Морское судно викингов. Длина 18 м. Традиционная датировка V–VIII век н. э.

О развитии мореплавания по линии № 4 в Египте свидетельствует наличие здесь каст не только кормщиков, но и толмачей – переводчиков. Значит, торговля в Египте носила международный характер, а раз так, то многие народы, населявшие побережье Средиземного моря, контактировали с египтянами. Естественно, что эти контакты не всегда носили дружественный характер, и флот делился на военные и торговые суда. В связи со сказанным представляет интерес завещание Рамсеса III (1269–1244 до н. э.):

«Я построил большие ладьи и суда перед ними, укомплектованные многочисленной командой и многочисленными сопровождающими (воинами); на них их начальники судовые с уполномоченными (царя) и начальники для того, чтобы наблюдать за ними. Причем суда были нагружены египетскими товарами без числа. Причем они сами (суда) числом в десятки тысяч отправлены в море великое – Му-Кед. Достигают они страны Пунт. Не подвергаются они опасности, будучи целыми из-за страха (передо мной). Нагружены суда и ладьи продуктами Страны Бога, всякими чудесными и таинственными вещами их Страны, многочисленной миррой Пунта, нагруженной десятками тысяч, без числа ее. Их дети вождей Страны Бога выступили вперед, причем приношения их для Египта перед ними. Достигают они, будучи невредимыми, Коптосской пустыни. Причаливают они благополучно вместе с имуществом, доставленным ими. Нагружают они его для транспортировки посуху на ослов и на людей и грузят на суда на реке, на берегу Коптоса, и отправляют вверх по реке перед собой. И прибывают они в праздник, принося (эти товары) в качестве даров перед царем как диковину. Дети их вождей совершают приветствия передо мной, целуя землю, сгибаются передо мной».

Ничего здесь нет такого, чего нельзя было бы приписать XII веку н. э., относящемуся к той же линии № 4, как и следующий текст – «коммерческого договора», который датируют Х веком до н. э. (та же линия № 4) и приписывают Соломону:

«Рабы мои свезут их (деревья с лесоповала) с Ливана к морю, и я плотами доставлю их морем к месту, которое ты назовешь мне, и там сложу их, и ты возьмешь. Но и ты исполни мое желание, чтобы доставлять хлеб для моего дома…»

Договор соблюдался, ибо записано было: «И давал Хирам Соломону дерева кедровые и дерева кипарисовые вполне по его желанию. А Соломон давал Хираму двадцать тысяч коров[42] пшеницы, для продовольствия дома его, и двадцать коров оливкового выбитого масла. Столько давал Соломон Хираму каждый год».

Но если эти документы и могли быть составлены раньше линии № 4 (в силу нечеткости самой «ассиро-египетской» синусоиды), то приключения Одиссея совершенно точно относятся именно к ней, как и появившиеся в VI веке до н. э. географические описания, так называемые периплы. Не случайно свое дальнейшее развитие эти первичные устные карты получили в 1270 году (линия № 5), когда появились первые карты-портолоны, показывающие морские пути к далеким землям. Подлинники этих карт хранились в специальных государственных учреждениях, а морским капитанам для пользования в море выдавали копии и обязывали их в случае опасности выкидывать карты за борт, чтобы они не достались врагу. Для этих целей к картам приделывали свинцовые грузила.

Греческая триера.

Судно викингов. Реконструкция. Длина 18 м. Традиционная датировка V–VIII век н. э.

К линии № 5 относится описание отправки на войну флота, выполненное древним греком Фукидидом. События происходят будто бы в V веке до нашей эры, но обратите внимание на стиль изложения – написано якобы во времена, когда бумаги еще не изобрели, писчий материал был в изрядном дефиците, и слова должны были экономить:

«В момент, когда отправляющимся и провожавшим предстояло уже расстаться друг с другом, они были обуреваемы мыслями о предстоявших опасностях. Рискованность предприятия предстала им теперь яснее, чем в то время, как они подавали голоса за отплытие. Однако они снова становились бодрее при сознании своей силы в данное время, видя изобилие всего, что было перед их глазами. Иноземцы и прочая толпа явились на зрелище с таким чувством, как будто дело шло о поразительном предприятии, превосходящем всякое вероятие. И действительно, тут было самое дорогостоящее и великолепнейшее войско из всех снаряжавшихся до того времени, войско, впервые выступавшее в морской поход на средства одного эллинского государства.

Правда, по количеству кораблей и латников (тяжеловооруженных воинов из знати, в панцирях и шлемах, с мечом, копьем или овальным щитом) не меньшим было и то войско, которое – с Периклом во главе (Перикл по-гречески Славнейший) – ходило на Эпидавр, а потом под начальством Гагнона на Потидею. Тогда в морском походе участвовало 4000 афинских латников, 300 конных воинов и 100 афинских триер, с 50 триерами от лесбийцев и хиосцев и еще со множеством союзников…

Снаряжение флота стоило больших затрат со стороны капитанов и государства… Если бы кто-нибудь подсчитал все государственные и общественные расходы и личные издержки участников похода; все, что ранее издержано было государством и с чем оно отпускало полководцев; все, что каждый отдельный человек истратил на себя; все, что каждый капитан издержал и собирался еще издержать на свой корабль, не говоря уже о запасах, какие, естественно, сверх казенного жалованья, заготовил себе каждый на продовольствие в предстоящем далеком походе; все, что взяли некоторые воины с собою для торгового обмена, – если бы кто-нибудь, скажу я, подсчитал все это, то оказалось бы, что в общем много талантов золота вывозимо было из государства.

Поход этот был знаменит столько же по удивительной смелости предприятия и по наружному блеску, сколько по превосходству военных сил над средствами тех, против которых он предпринимался. Знаменит он был и тем, что не было еще морского похода, столь отдаленного от родной земли, не было предприятия, которое внушало бы такие надежды на будущее, по сравнению с настоящим.

Когда воины сели на корабль и погружено было все, что они брали с собою в поход, был дан сигнал трубою: «Смир-р-но!»

Тогда на всех кораблях одновременно, а не на каждом порознь, по голосу глашатая исполнились молитвы, полагавшиеся перед отправлением войска. В то же время по всей линии кораблей матросы и начальники, смешав вино с водою (!) в чашах, совершили возлияние из золотых и серебряных кубков. В молитве принимала участие и остальная толпа, стоявшая на суше: молились все граждане, так и другие из присутствовавших, сочувствовавшие афинянам.

После молитвы о даровании победы и по совершении возлияний корабли снялись с якоря. Сначала они шли в одну линию, а затем до Эгины соревновались между собою в быстроте. Афиняне торопились прибыть в Корфу, где собиралось и остальное войско союзников».

Чтобы такое написать, надо уже быть знакомым с другими подобными описаниями, а значит, нужно иметь развитое морское дело во многих странах. Этим условиям вполне отвечает литература XIII века нашей эры (линия № 5). Н. А. Морозов высказывает такое мнение: «Это не древность, а отправка генуэзского или венецианского флота с крестоносцами, где Афины (название, в переводе означающее «порт») лишь перепутаны с одним из этих мореходных городов».

Шнеккер, торговое судно викингов.

Новгородский струг эпохи Александра Невского.

Поморский коч XIII века.

Торговое судно этрусков, полная фантазия художника.

На следующей линии № 6 мы находим отправку флота Александра Македонского на завоевание Индии. Известный «александровед» Фриц Шахермайр, ссылаясь на сообщения Неарха и Птолемея, так описывает это событие:

«Дабы придать походу должную значимость, требовалось, чтобы царь и его элита прошли на кораблях хотя бы часть пути. Кроме того, Александр всегда был склонен к театральным эффектам и хотел торжественно отметить отплытие флота. В начале ноября 326 г. до н. э., после обычных жертвоприношений и спортивных состязаний, когда отборные войска уже взошли на корабли, царь сам поднялся на борт. Александр прошел на нос флагманского корабля и обратился с молитвой к речным богам, праотцу Гераклу, отцу своему Аммону и другим бессмертным. Торжественно совершил он возлияния из золотой чаши. Затем звук трубы возвестил отплытие, и корабли в строгом порядке отошли от берега, отправляясь в далекий путь. Эхо разнесло звуки команды, хлопанье канатов, крики и пение гребцов. Это было поистине прекрасное зрелище! Местные жители в восторге толпились на берегах и даже бежали вслед за кораблями. Так описали эту сцену Неарх и Птолемей, стоявшие рядом с царем. Нас она интересует не только потому, что исторические источники отразили ее во всех подробностях. Мы уже говорили, что Александр обладал поразительным чувством исторического величия. Сообщения Неарха и Птолемея показали нам царя в его стихии. Он умел почувствовать величие момента, придать ему соответствующую форму и испить до дна упоение славой. До впадения Гидаспа в Акесин плавание шло без происшествий. Главная часть войска, идя по обоим берегам, опередила флот…» и т. д.

Помимо моряков, отправлялись в путь греческие воины с новым, только что прибывшим с Запада вооружением, тыловые войска, состоящие из наемников, и завербованные фракийцы, примкнувшие к армии на Гидаспе. Были также всадники из Арахозии, Согдианы и Скифии, индийские контингенты с боевыми слонами. А сами экипажи кораблей «насчитывали не меньше 20 000 человек».

Перед флотом стояла задача переправлять, если понадобится, пехоту через протоки Инда, флот должен был служить как бы передвижным мостом. Он также освобождал войска от обозов. «Однако важнейшей задачей флота Александр считал изучение и открытие новых путей для имперских коммуникаций, – пишет Шахермайр. – Главной целью Александра было открыть судоходство по Инду, что должно было обеспечить транспортные операции на внешнем море и решить как торговые, так и политические задачи».

Но ведь флот и оружие денег стоят! Если не рассматривать экономическую сторону деятельности «Александра», то мы так навсегда и останемся с теми представлениями о соотношении войны и богатства, которые предлагает нам телевизионная реклама: воевал Македонский, воевал, завоеванные богатства стали развращать воинов, и повелел тогда царь собрать все богатства, да и сжечь. Это была реклама банка (!!!), что вообще удивительно. Впрочем, тот банк в итоге прогорел.

В любой книге про те времена можно прочесть, что в какое место Азии или Африки ни приходил Александр Великий, там воздвигались эллинистические города. И все. Вот воздвигались, и все. Стены, дома, базары, академии. В садах бьют фонтаны, под фонтанами бродят парами философы и важно философствуют. Но надо же наконец понять, что дворцы и города «воздвигаются» по мановению брови только в том случае, если бровью шевелит джинн из кувшина, а это происходит только в сказках.

Если историки желают и реалистами быть, и традиционной хронологии не изменить, то они должны прежде всего ответить на вопросы: кто делал корабли Александру, где и сколько, и на какие деньги, и как же поддерживалась технология, если даже не было носителей информации, более надежных, чем папирус?

Если же мы, отрицая традиционную хронологию, обратимся к нашей синусоиде, то увидим, что в XIII веке, в котором только и были возможны плавания Александра, прежде чем совершать подвиги, владетельным особам требовалось изучить сметы расходов и получить согласие изготовителей судов. Ведь в те времена судостроение было самой технологичной отраслью хозяйства, по значению своему и по сложности сопоставимой с нынешней космической промышленностью! И вот перед нами предстает реальная история, в которой можно обойтись без заявлений о чрезмерной «гениальности» и «везении» полководцев, без джиннов и без возникновения флотов и городов из ниоткуда.

Г. Мишо. «ИСТОРИЯ КРЕСТОВЫХ ПОХОДОВ»:

«Фландрское дворянство также захотело выразить свое усердие к освобождению Святых мест; граф Балдуин поклялся в храме св. Донациана Брюггского отправиться в Азию для битвы с сарацинами; Мария графиня Фландрская пожелала сопровождать своего супруга; примеру Балдуина последовали оба его брата, Евстафий и Генрих, графы Саарбрукский и Геннегау, и Конон Бетюнский,[43] известный своей храбростью и красноречием. Главные вожди крестового похода, собравшись сначала в Суассоне, а потом в Компьене, избрали предводителем священной экспедиции Тибо графа Шампаньского. На том же собрании было принято решение отправить армию крестоносцев на Восток морским путем и с этой целью послать шесть депутатов в Венецию, чтобы выпросить у республики суда, необходимые для переправы войска и лошадей.

Маршал Шампаньский, бывший в числе депутатов, подробно рассказывает о переговорах рыцарей Креста с дожем и народом венецианским. Депутаты были приняты с восторгом девяностолетним дожем Дандоло, старость которого состояла только в опытности и добродетели, но сердце которого еще воспламенялось при одном имени отечества и славы. Дандоло обещал доставить крестоносцам суда для 4500 рыцарей, 20 000 человек пехоты и продовольствие для всей христианской армии в продолжение девяти месяцев. Он предлагал, сверх того, от имени Венеции вооружить 50 галер с условием, чтобы венецианцам была предоставлена половина будущих завоеваний крестоносцев. Рыцари и бароны со своей стороны обещали уплатить республике 85 000 серебряных марок. Этот договор, обсужденный и одобренный на советах дожа и патрициев,[44] был представлен на утверждение народа, собравшегося в соборе св. Марка».

Переходя затем к линии № 6, мы обнаруживаем одновременное (во всех веках этой линии) появление законов, направленных против пиратов. Пиратство и в самом деле было проблемой во всех предшествовавших веках. Гомер описывал такую ужасную историю:

…Прибыл в Египет тогда финикиец, обманщик коварный, Злой кознодей, от которого много людей пострадало; Он, увлекательной речью меня обольстив, Финикию, Где и поместье, и дом он имел, убедил посетить с ним: Там я гостил у него до скончания года. Когда же Дни протекли, миновалися месяцы, полного года Круг совершился и Оры весну привели молодую, В Ливию с ним в корабле, облетателе моря, меня он Плыть пригласил, говоря, что товар свой там выгодно сбудем; Сам же, напротив, меня, не товар наш, продать там замыслил.

Английский когг, 1395 год.

Французский неф.

Римское торговое судно.

На его корме художник пририсовал какую-то надувную лебединую шею. В других случаях иногда пририсовывают кирпичные башни, стоящие посередине палубы. Делают это художники, без сомнений, для того, чтобы хоть чем-то отличить «древнеримские» суда от средневековых.

В 337 году до н. э. в Коринфе прошел общегреческий конгресс, декларировавший свободу мореплавания и повсеместную борьбу с пиратством, что даже было оформлено законом, который, однако, фактически не исполнялся. Спустя 1000 лет императору Льву Исаврийцу (VIII век н. э., линия № 6 «византийской» волны) пришлось издавать некий Морской кодекс, причем многие особенности этого документа были связаны с морским грабежом (пиратством); затем вплоть до XIV века нет ссылок на этот закон.

Причем и после принятия серьезных мер против пиратства в XIV веке положение не улучшилось. Пиратством не гнушались даже высокородные джентльмены, как, например, Френсис Дрейк. Так что по всем тракам синусоиды ситуация зеркальная: на линии № 6 принимаются законы против пиратов, ниже этой линии никто о них не знает, а выше – знают, но пиратство продолжается.

Наступает XV век (линия № 7), эпоха Великих географических открытий, широкой международной торговли и… гигантомании в судостроении. Суда-монстры наполняют и моря и литературу!

Греческий историк Мемнон из Героклеи Понтийской, III век до н. э., видел восьмирядную октеру («октера» и значит «восьмирядная»), «приводившую в изумление величиной и красотой…» Каждым ее веслом двигали 100 человек. Плутарх: «… враги дивились и восхищались, глядя на корабли с шестнадцатью и пятнадцатью рядами весел, проплывавшие мимо их берегов…» Птолемей в 285 году до н. э. захватил у Филокла флагман Деметрия, пятнадцатирядную пентекайдекеру. Царствовавший в Македонии Антигон Гонат построил восемнадцатирядную октокайдекеру. Птолемей II прославился сооружением одного двадцатирядного и двух тридцатирядных судов, построенных на острове Крит корабельным мастером Пирготелем.

Но при всем при том основной ударной силой флотов по-прежнему оставались пентеры (пятирядные), триеры (трехрядные) и более легкие суда. Ну а монстры ничем не прославились. По-видимому, их основным назначением было воздействовать на психику противника; заодно отрабатывали технологию производства.

Триеру же воспел Вергилий (линия № 6):

…Вел «Химеру» Гиас – корабль огромный, как город, с силой гнали его, в три яруса сидя, дарданцы, в три приема они три ряда весел вздымали.

Вынуждены напомнить: гребные военные суда воевали между собой и в XVI, и в XVII веках!

Хольк – модернизированный когг.

Галион

Английская каравелла XIV века.

Совсем иначе выглядели крупнотоннажные торговые морские суда. Читаем Лукиана:

«… Я, бродя без дела, узнал, что прибыл в Пирей огромный корабль, необычайный по размеру, один из тех, что доставляют из Египта в Италию хлеб… Мы остановились и долго смотрели на мачту, считая, сколько полос кожи пошло на изготовление парусов, и дивились мореходу, взбиравшемуся по канатам и свободно перебегавшему по рее, ухватившись за снасти… А между прочим, что за корабль! Сто двадцать локтей[45] в длину, говорил кораблестроитель, в ширину свыше четверти того, а от палубы до днища – там, где трюм наиболее глубок, – двадцать девять. А остальное, что за мачта, какая на ней рея и каким штагом поддерживается она! Как спокойно полукругом вознеслась корма, выставляя свой золотой, как гусиная шея, изгиб. На противоположном конце соответственно возвысилась, протянувшись вперед, носовая часть, неся с обеих сторон изображение одноименной кораблю богини Исиды. Да и красота прочего снаряжения: окраска, верхний парус, сверкающий, как пламя, а кроме того, якоря, кабестаны и брашпили и каюты на корме – все это мне кажется достойным удивления. А множество корабельщиков можно сравнить с целым лагерем. Говорят, что корабль везет столько хлеба, что его хватило бы на год для прокормления всего населения Аттики. И всю эту громаду благополучно доставил к нам кормчий, маленький человек уже в преклонных годах, который при помощи тонкого правила поворачивает огромные рулевые весла…»

Водоизмещение этого монстра – около 4,5 тысячи тонн, а грузоподъемность 3 тысячи тонн! Возможно, и вправду было построено такое судно, но было оно уникальным. В Испании в самом конце XV века смогли построить галион водоизмещением в 2 тысячи тонн и обнаружили, что такая громадина, несмотря на хорошую вместимость, не выдерживает морских походов. Идти круто к ветру, в бейдевинд, галион мог лишь с большим трудом: мешал избыточный надводный борт, ловивший ветер как парус; только этим парусом было нельзя управлять.

Англичане учли ошибки испанцев и стали делать суда водоизмещением в 600 тонн, они были не только легче, но и значительно быстроходнее. Дальнейшие успехи англичан связаны с применением каравелл. Появление этого типа судов весьма примечательно с точки зрения хронологии. Откроем опять книгу специалиста, Виктора Шитарева:

«В произведениях античных авторов, включая Геродота, есть упоминания о керкуре – легком паруснике, изобретенном на Кипре. Он был быстроходен и легок в управлении. Средневековые арабы сделали судно чисто парусным, трехпалубным и нарекли куркурой, которая у европейцев превратилась в купеческую каракку. Получив широкое распространение в Средиземноморье, она появилась… в XV в. и в Северной Европе. Как и хольк, каракка имела три мачты, но первые две мачты несли не по одному, а по два прямых паруса. На мачтах появились марсовые площадки. Грузовместимость каракк достигала 400 ласт.[46] Обшивка делалась вгладь, ее переняли и европейские корабельные мастера вслед за греками. Примерно в 1440 г. бретонский мастер Жюльен уже строил каракки с такой обшивкой. В Голландии она получила название кравеель, отсюда и название судна – каравелла. Вскоре каравеллы становятся, благодаря совершенству конструкции, весьма популярны во всей Северной Европе».

Каравеллы, первоначально «позаимствованные» у антиков, стали основным судном эпохи Великих географических открытий! Но об этих судах поговорим подробнее в следующей главе, а в заключение этой главы приведем описание морского сражения на линии № 8. Перед нами действительно XVI век.

Стремясь ограничить османскую экспансию, восстановить влияние христианской церкви на Ближнем Востоке и захватить новые земли, испанский король Филипп II, папа римский Пий V и Венецианская республика направили к берегам Греции объединенный союзный флот под командованием испанского принца дона Хуана Австрийского. В Коринфском заливе 7 октября 1571 года он встретился с турецким флотом из 275 судов под командованием Али-паши. В этом сражении турки потеряли 224 корабля, много человек убитыми и пленными, прорву пушек и другого оружия; союзники – 15 кораблей и 8 тысяч человек. Это поражение Стамбула явилось первым сигналом об ослаблении военного могущества Османской империи.

О БИТВЕ ПРИ ЛЕПАНТО:

«Католический король Филипп II отправил свой флот в Мессину под командой своего побочного брата дона Хуана Австрийского, к которому присоединился Джан Андреа Дориа, генуэзец, со своими галерами, находившимися на жалованье того же короля. К ним примкнул и Марк Антонио Колонна, папский адмирал, со своими галерами, и Себастиан Вениеро, главнокомандующий морскими силами Венецианской республики. На смотру оказалось, что соединенный флот состоял из двенадцати галер папы, восьмидесяти одной галеры испанского короля с двенадцатью кораблями и, быть может, несколько большим числом грузовых судов; из ста восьми галер, шести галеасов и двух кораблей венецианцев; из трех мальтийских галер и трех галер герцога Савойского. Кроме них, были и другие мелкие суда в большом количестве.

Столь сильная эскадра, кроме обычного судового экипажа, насчитывала двенадцать тысяч итальянцев под командой своих доблестных командиров, пять тысяч испанцев, три тысячи немцев и три тысячи охотников, движимых желанием постоять за веру и жаждавших славы… Отважные бойцы после нескольких совещаний подняли паруса 17 сентября с твердым решением идти на розыски вражеской армады, дабы обломать рога Оттоманской державе, ставшей теперь, после одержанных побед, чересчур заносчивой и гордой.

Утром 7 октября, в воскресенье, они оказались в виду двух сильных вражеских эскадр. Турецкая эскадра вышла из Лепанто под командой адмирала Али, коменданта Туниса и Алжира, и других пашей и командиров и по количеству парусов значительно превосходила христианскую эскадру. Адмирал Али имел от султана приказ сразиться с неприятелем. Теперь как раз его флот был против христиан на уровне острова Курцоляри. Тогда и та и другая стороны построились в боевой порядок, образуя каждая три отряда, расположенные полумесяцем. Генералиссимус дон Хуан Австрийский, находившийся на одном из фрегатов, двинулся вперед… Обе эскадры противников сошлись… С начала сражения дул мистраль, благоприятствовавший туркам. Но вот море успокоилось, а затем поднялся ветер сирокко, который нес весь дым на турок и в такой же мере гнал их корабли назад, в какой помогал христианам наступать. Ужасное сражение продолжалось уже четыре часа, но победа еще не склонялась ни на ту, ни на другую сторону. Тяжелые галеры христиан, находившиеся в первой линии, стали наносить такой урон неприятелю своей артиллерией, что некоторые из турецких кораблей начали тонуть. Тогда галеры противников сцепились на абордаж, и тут обнаружилось, кто из неприятелей превосходит другого силой. Великое мужество показал дон Хуан Австрийский, так как его адмиральский корабль оказался в великой опасности, ибо турки, напрягая невероятные усилия, двинули против него свой головной корабль, и уже триста человек около него оказались убитыми. Не менее его храбрыми были два других адмирала: Колонна и Вениеро. Наконец, турецкая эскадра стала в беспорядке отступать, после того как адмирал Али был убит в перестрелке. Ему отрубили голову, и, будучи надета на пику, она окончательно лишила мужества тех, кто мог ее заметить. В руки христиан попало огромное количество неприятельских судов и пленных. Надо считать, что по крайней мере пятнадцать тысяч неверных погибло в этой страшной схватке…

Более чем двенадцать тысяч рабов-христиан в результате этого поражения турок получили свободу. Большинство из них, видя, что турки терпят поражение, будучи скованы железными кандалами, способствовали сумятице на своих галерах. Так же и те рабы (гребцы), которые находились на христианских галерах, поскольку им была обещана свобода после победы, взяв оружие, немало помогли своим сражающимся господам. После сражения разделили добычу и пленных, которых оказалось около пяти тысяч».

Начинали мы эту главу цитатой, в которой утверждалось мнение историков: в XI веке гребные суда оказались бесполезными, и на первое место вышел парус. А заканчиваем битвой XVI века, успех которой был обеспечен именно участием гребцов. Оказывается, «римские триремы» применялись буквально позавчера!

Древнегреческий Колумб

Колонизацию Америки начал Колумб на каравеллах. И раз это произошло до появления хронологии Скалигера, то будет логичным предположение, что среди греческих деятелей на линии № 7 можно найти двойника Колумба. И такой двойник есть.

Прежде всего, Колумб не был первым европейцем, попавшим в Америку. Он был первым, кто вернулся оттуда и открыл факт существования этого континента жителям Старого света. А кто попал туда до него, мы уже никогда достоверно не узнаем.

Друг Колумба ученый Тосканелли дал ему какую-то карту. Сохранилось его письмо мореплавателю: «Я одобряю Ваше намерение плыть на Запад. И уверен, Вы уже видели это на моей карте, что путь, который Вы хотите пройти, не так тяжел, как думают. Наоборот, путь к землям, которые я показал там, совершенно безопасен».

Но что же это была за карта?

А. М. Петров излагает такую точку зрения: «…Итальянская картография интенсивно вела графическую реконструкцию письменных свидетельств древних. А благодаря созданным к тому времени основам современной физико-географической теории все это, соединенное воедино, вылилось у картографов с Апеннин в достаточно реальную (пока без Америки) картину мира. Такое уже само по себе являлось мощным трамплином к действительным открытиям. Мировая же карта Тосканелли (1397–1482) с примененной там градусной сеткой – это почти самое настоящее общепрактическое навигационное руководство к путешествиям в общемировом масштабе».[47]

Итак, если бы не «древнегреческие» географы, средневековым итальянским картографам делать было бы нечего. Так ли это? В книге «Другая история искусства» мы писали о достижениях географической науки, в приложении к ним нашей синусоиды:

«Начнем с верхушки «греко-античной» волны синусоиды. В I веке до н. э. ничего существенного в географии греками открыто не было. Зато в III веке до н. э. греческие географы стали использовать данные астрономии, математики и физики. Создали карту Ойкумены с применением географической сетки. Высказали мысль, что Ойкумена состоит из трех материков. Это – линия № 7.

Пятьюдесятью годами раньше (линия № 6) учителя этих географов научно доказали шарообразность Земли и даже предприняли попытки измерить размеры земного шара.

И только спустя 450 лет после изобретения географической сетки, и через пятьсот лет после доказательства шарообразности земли, во II веке н. э., пра-пра-пра-пра-правнуки тех географов догадались построить сетку с учетом сферичности Земли! Почему же ученые ждали половину тысячелетия, чтобы буквально сложить два и два?

Но давайте посмотрим: III век до н. э. и II век н. э. лежат на одной линии № 7. Никто не ждал столетиями: Великие географические открытия были сделаны одновременно!

Дальше по этой линии № 7 лежит XV век. Берем любой учебник и читаем, что это был век… Великих географических открытий! Мореплаватели Португалии, Испании и Англии, якобы не имея никаких теоретических знаний по географии, взяли да и открыли вновь то, что было высчитано «древними греками», а потом забыто».

Теперь мы объединяем эти события, получаем цельную, логичную историю географии и видим, что флорентийский астроном, географ и картограф Паоло Тосканелли оказывается тем человеком, на котором «сошлись» античная и «возрождающая античность» наука: и география, и астрономия.

Историки сами дают нам неоценимые свидетельства в поддержку нашей версии хронологии. Вот возрождение географии по А. М. Петрову:

«Подобным образом Италия в эпоху Возрождения подарила миру возвращенные ею после средневекового забвения античные географические знания, которые оказались чрезвычайно обширными. И здесь мы ‹…› сталкиваемся с незаурядной ролью Петрарки. Его скрупулезное изучение греко-римских географов сопровождалось истинным подвижничеством в популяризации этих безусловно ценнейших сведений. Он внедрял в сознание соотечественников утраченную в Средние века реальность существования дальних стран. По поводу петрарковского «Путеводителя по Сирии» Г. Кертинг писал: может быть, ни в каком другом сочинении не обнаруживается так ясно, как в «Путеводителе», что Петрарка, несмотря на все средневековые элементы в его характере, все же в глубине своего существа принадлежит новому времени, что он является основателем новой культуры. В свою очередь, В. К. Яцунский, видя в его работах «зародыш исторической географии», отмечает умение автора органично воедино сочетать античное и современное…

…Ярким символом такого синтеза является деятельность высших иерархов папского престола, например пап-гуманистов, итальянцев Николая V (1447–1456) и Пия II (1458–1464). Пий II (в миру Энео Сильвио Пикколомини) был выдающимся географом своего времени. Он ввел в научный оборот огромное количество древнеримских сведений. Использовал также греков – Геродота, Страбона, Диодора Сицилийского, Клавдия Птолемея. С именем же Николая V связан особенно широкий размах ознакомления итальянского общества с античными источниками, в частности географического характера. По его инициативе осуществлялись их переводы, издавались книги. В результате знание становилось доступным всем сравнительно образованным слоям. Со времен Петрарки и на протяжении XV в. (еще за несколько десятилетий до начала походов Колумба и Васко да Гамы) в Италии был возрожден практически весь корпус античной географии. И ведь признание шарообразности земли или внедрение в сознание современников после Средневековья реальности существования дальних заморских стран – это только часть содеянного».

Таким образом, пишет А. М. Петров, была получена «бесценная чисто практическая информация к размышлениям». Это правда – чем больше информации, тем больше размышлений; то и другое приводит к практическим результатам. Совсем неудивительно, что во всех эпохах линий № 5–7 – и античной и возрождающей ее – наблюдается непреодолимое желание владетельных особ присоединить к своим землям восточные территории. Удивительны как раз те самые упомянутые Петровым «практические результаты».

Плутарх пишет, что мечты Красса (II–I до н. э., линия № 6) «простирались до бактрийцев, индийцев и до моря, за ними лежащего». И еще: «У Красса были далеко идущие замыслы: пока Цезарь (Юлий, 101-44 до н. э., линия № 6) покорял западные области – кельтов, германцев, Британию, Красс рвался на восток, к Индийскому океану, желая присоединить к римской державе всю Азию, что уже пытался исполнить Помпей (Гней, 106-48 до н. э., линия № 6), а до него Лукулл (ок. 117-ок. 56 до н. э., линия № 6, все перечисленные в этом абзаце линии веков определены по «римской» волне)».

Но и сам Юлий Цезарь мечтал о восточных землях. Правда, об этом сообщает только Николай Дамасский (64 до н. э. – начало н. э., линии № 5–6), но, по мнению А. М. Петрова, «в достоверности его сведений сомневаться не приходится, так как он вращался в высших римских кругах, был прекрасно информирован, и, в частности, его занятия историей поощрял (а возможно, и помогал ему) преемник Юлия – Август Цезарь». Николай Дамасский писал:

«Бесславно было обагрено кровью тело человека, доходившего на запад до Британии и океана, замышлявшего поход на восток против Парфянского и Индийского царств с тем, чтобы, покорив также и их, объединить в одной державе всю власть над землей и морем».

В 253 году (линии № 6–7) командующий римскими войсками в Египте Эмилиан провозгласил себя императором и собирался идти в Индию. Сообщают, что принцепсу Тациту (275–276) и его брату Флориану, процарствовавшему всего два месяца в 276 году, жрецы-прорицатели предсказали, что «когда-нибудь будет из их фамилии, по женской или по мужской линии, римский император, который… поставит наместника над тапробанами (цейлонцами)».

Существовал популярнейший миф о Дионисе (Вакхе), совершившем победоносный поход на Восток и покорившем Индию. Сенека (ок. 4 г. до н. э.-65 г. н. э., линии № 5–6) так описывает деяния его спутников:

Кто к далеким шел за тобою индам, Смело гнал коня по полям восточным И воздвиг твой стяг на границе мира; Кто коричный лес и арабов[48] счастье Видел, и парфян, что, в обманном бегстве Повернув коней, посылают стрелы, На берег ступил заревого моря, Где восходит Феб, открывая светлый День, и в темный цвет красит голых индов Пламенем близким.

Известно утверждение, согласно которому Колумб знал предание Платона об Атлантиде, и будто он пытался найти именно ее. Отметим, что первое издание Платона (429–347 до н. э., линии № 5–6) было напечатано по-латыни впервые в 1483 году (линия № 7), во время пребывания Колумба в Португалии. Колумб и в самом деле не только знал литературу, где были упоминания о легендарном острове, он был лично знаком с географом конца XV века Мартином Бехаймом, на глобусе которого значились многие легендарные острова.

Возможно, он был гораздо лучше осведомлен о географии Атлантики, чем считается до сих пор. Колумб, человек по натуре скрытный, не рассказывавший никому даже о своей переписке с географом Тосканелли, мог умолчать и об Атлантиде как действительной цели своих поисков. Вместо этого он много раз цитирует Библию и утверждает, что «Путешествию в Индию нисколько не способствовали высокие решения разума, математика и мировые карты. Тут просто-напросто сбылось то, что предсказывал пророк Исайя».

А пророк писал: «Так, Меня ждут острова и впереди их корабли Фарсисские, чтобы перевезти сынов твоих издалека и с ними серебро их и золото их, во имя Господа Бога твоего и Святого Израилева, потому что Он прославил тебя» (Ис., 60:9), или: «Ибо вот Я творю новое небо и новую землю, и прежние уже не будут воспоминаемы и не придут на сердце» (Ис., 65:17).

Но как бы там ни было, мореплаватель отправился в путь 3 августа 1492 года на трех каравеллах. «Санта-Мария» (флагман) была длиной 23 м, шириной 6,7 м, имела осадку 2,8 м. Парусное вооружение «комбинированное» – фок-мачта как у холька, грот-мачта как у каракки, а бизань-мачта несла треугольный латинский парус, свойственный как им, так и каравелле. На борту имелись четыре двадцатифунтовые пушки, шесть двенадцати– и восемь шестифунтовых. Водоизмещение – 200 тонн.

«Пинта» была длиной в 20 м, имела водоизмещение около 140 тонн и экипаж из 65 человек, а самая маленькая каравелла – «Нинья» длиной 17,3 м – имела водоизмещение около 90 тонн и экипаж из 40 человек.

12 октября 1492 года корабли открыли один из Багамских островов, затем Кубу, Гаити, другие острова; в следующих экспедициях Колумб открыл Большие и Малые Антильские острова и, наконец, побережья Южной и Центральной Америки и Карибское море. Он оставался в уверенности, что открытые им земли – Индия. Недаром по договору с королем Испании он стал Индийским вице-королем, а Вест-Индское море – до сих пор общее название Карибского моря и Мексиканского залива!

Еще до плаваний Колумба явили миру свои мореходные качества португальцы. Их поиск пути в Индию вокруг Африки начался в 1416 году открытием Канарских островов. В 1418-м они открыли остров Мадейру, в 1432-м – Азорские острова, в 1446-м обогнули Зеленый Мыс, в 1473-м изучили Гвинейский залив, к 1483 году наладили торговлю с народами современных Конго и Анголы. В 1488 году португальская эскадра под командованием Васко да Гамы обогнула самый южный мыс Африки – мыс Доброй Надежды. В следующей экспедиции на каравеллах, меньших по размерам, чем у Колумба, Васко да Гама дошел до Индии: отправившись из Лиссабона 8 июля 1497 года, эскадра 23 мая 1498 года вошла на рейд порта Каликут на юго-западном побережье Индии.

Командующий эскадрой писал: «…После того как мы достигли страны, которую искали, и после того как… корабли были нагружены пряностями и драгоценностями, отправились мы 29 августа в обратный путь…» Домой вернулись не все, а только два судна и всего 55 человек вместо ста шестидесяти.

Каравелла «Санта-Мария».

Каравелла «Нинья».

Но и у португальцев были предшественники.

«В самой Италии еще за два столетия до да Гамы нашлись энтузиасты-практики, пытавшиеся проложить такой морской путь в Азию, – пишет А. М. Петров. – В 1291 г. братья Вивальди, выйдя из Генуи, прошли на двух судах через Гибралтар, направляясь в Индию, но затем пропали без вести, по всей видимости, где-то в районе Гвинейского залива (существуют разные версии: от Гозоры, мыса Нон, Джуби до мест южнее «Гинойского» – Гвинейского моря). Канарские же острова стали известны с 1270 г., когда их открыл Ланселот Малочелло.

После Вивальди – в XIV – начале XV в. – попытки итальянских энтузиастов-одиночек обогнуть Африку и выйти в Индийский океан продолжились (их насчитывается около двадцати). И все это прокладывало дорогу, как нередко бывает в истории, чужому успеху. Уже флорентийская карта 1351 г. «Лаурентийское портолано» отражает хорошее знакомство итальянцев со значительной частью западноафриканского побережья Атлантики, особенно с его северными областями. Вплоть до мыса Бохадор на карту нанесены мысы, заливы, реки, есть и Гвинейский залив, хотя пока его очертания в общем-то контурны. Но и подобное означало очень многое – когда сын португальского короля дон Педро, будучи в Венеции в 1425–1428 гг. и получив там гораздо более старое, чем упомянутое, портолано, по возвращении на родину показал его соотечественникам, для них это было откровением и очередным стимулом к активным действиям».

Итак, три столетия подряд мощные морские державы, соревнуясь, отправляя экспедицию за экспедицией, шли на юг, пока не достигли южной оконечности Африки, пока Васко да Гама не нашел наконец морскую дорогу до Индии. Что сказали бы вы нам, если бы услышали, что задолго до этих усилий жили в Европе купцы, о которых доподлинно известно, что они постоянно и спокойно, без проблем плавали в ту Индию? И что прозвище одного из них прямо означало «Плаватель в Индию»? Возможно, вы бы нам не поверили. Ведь это то же самое, что обнаружить самоучку Васю Пупкина по прозвищу «Космонавт» из деревни Большие Бодуны, который в 1801 году, за сто шестьдесят лет до Гагарина, слетал в Космос, сделав себе ракету из самовара, – да еще и не один, а с толпой приятелей.

Конечно, море – не Космос. Какой-нибудь купец мог случайно попасть в Индию морем, но в силу географической необразованности не оставить описания пути. Его подвиг мог бы вдохновить португальцев на поиск, придав дополнительную уверенность в успехе.

Наша хронологическая проблема в том, что «Плаватель в Индию» – Косьма Индикоплевст – жил в середине VI века н. э., линия № 6 «византийской» волны. И предшественником мореходов он оказывается только в нашей версии истории, а в рамках истории традиционной никого он ни на какие открытия не вдохновил, даже наоборот, – после него европейцы забыли не только где находится Индия, но и вообще про ее существование. Только в Х веке появились тут фантазии: что же такое Индия? Где она? Крестоносцы надеялись найти Индию. Ее полагали находящейся то ли в Азии, то ли в Африке, короче, в нескольких местах планеты. Ту ли Индию, которую искали первоначально, нашли в итоге, мы вам не скажем; традиционная Индия может оказаться такой же «Америкой», которой в итоге оказалась «Индия», найденная Колумбом.

Затем: Помпоний Мела (линия № 6) и Плиний знали об острове Цейлон, а в XIII веке (линия № 5), как пишет А. М. Петров, «на карте мира (Люнебург, ок. 1284 г.) название и сам остров отсутствуют. Но Петрарка его вновь знает, напоминает о нем итальянцам».

Фрегат XVII–XVIII веков.

Пинк, или пинас XVIII века.

Историки даже в уме не держат громадности времен, которыми оперируют. Ведь это поразительно, как можно через запятую перечислять людей, разделенных двенадцатью столетиями, в рассказе о географических открытиях! Из таких фантазий следует, что Помпоний был «первооткрывателем», Петрарка через 1200 лет «напомнил», а еще через сто лет нашелся другой «открыватель».

Если непредвзято почитать откровения историков традиционной (скалигеровской) школы, неожиданно обнаружишь, что человечество ВСЕГДА ВСЕ ЗНАЛО, что это знание легко передавалось через тысячелетия, но всегда требовалось ВСЕ СНОВА узнавать.

О развитии идеи шарообразности Земли мы писали в книге «Другая история средневековья» и еще раз рассмотрим этот вопрос в книге «Другая история науки», здесь же ограничимся небольшой цитатой из книги А. М. Петрова «Запад – Восток». Она интересна нам, потому что А. М. Петров вспоминает к случаю Косьму Индикоплевста, «Христианская топография» которого написана между 547 и 549 годами:

«Косьма – византийский купец, александрийский несторианин, на склоне лет постригшийся в монахи, – использовал в своем труде работы семидесяти четырех древних авторов, во многих из которых теория шарообразности была тщательно разработана, и ему, как человеку, плававшему по океану или воспользовавшемуся рассказами других путешественников, безусловно, прекрасно был известен эффект линии горизонта, доказывающий эту теорию на практике.

Учитывая уже только это, для нас, современных людей, могут показаться странными те фанатизм, упорство и отсутствие элементарного (с нашей точки зрения) здравого смысла в объяснении физических явлений, с каким автор выступает против языческих представлений о вселенной и «христианского аристотелизма».

С нашей-то точки зрения, поражает отсутствие здравого смысла в суждениях историков. В их «истории» к язычеству относится и первобытный шаман, и Аристотель, а средневековые «анахронизмы», опровергающие их фантазии, вообще не учитываются. Тот же Петров сообщает:

«Епископ Синезий (начало V в.), рассказывая о своих впечатлениях от бесед с деревенскими жителями восточных провинций Византии, говорит, что у них вообще не было никаких представлений о мире за пределами своей округи. Они с недоверием слушали его рассказы о существовании морей, морских судов, не верили, будто рыбы способны жить в соленой воде. Им было известно о существовании императора (о чем ежегодно напоминали налоговые сборщики), хотя имени его большинство не знало, а некоторые даже полагали, что ими правит Атрид Агамемнон, некогда предпринявший поход на Трою».

Историкам и в голову нейдет несообразность вывода, согласно которому крестьяне могут помнить о Троянской войне, произошедшей за восемнадцать столетий до них, но не знают имени современного им императора. А ведь это может быть только в том единственном случае, если война была недавно, и они ее действительно ПОМНЯТ. А узнать имя нового императора, если он сменился на троне, им попросту неоткуда, за неимением даже газет!

Епископ Синезий (V век) и троянская эпопея (XIII до н. э.) относятся к одной линии № 4. На деле их могут разделять лет тридцать, но историкам больше греет душу теория о «невежественности» диких крестьян. А почему бы не поговорить нам о невежественности диких историков? Перефразируя А. М. Петрова, можно посетовать по поводу того фанатизма, упорства и отсутствия элементарного (с нашей точки зрения) здравого смысла в объяснении летописных сообщений и «анахронизмов», с какими они выступают против средневековых представлений о прошлом, хотя эти представления выглядят естественнее скалигеровской истории.

Гафельная шхуна.

Винджаммер типа барк. Конец XIX – начало ХХ века.

Историки, описывая средневековые географические открытия, задаются вопросом: «Насколько было потенциально податливо к техническому совершенствованию (чтобы впоследствии стабильно решать задачи подобной навигации) венецианское или генуэзское морское дело?»

И сами на этот вопрос отвечают так:

«Объективные предпосылки к развитию по такому пути несомненно были. Итальянцы в XIII–XV вв. – это лучшие мореходы Европы. Они совершали не только регулярные рейсы по Черному и Средиземному морям, ходили на Азоры, бывали, как уже говорилось, на западном побережье Африки, но и проложили постоянную линию по Атлантике в Западную Европу (Фландрию и т. д.).

Существует не совсем верное представление о судоходных качествах венецианских, генуэзских и флорентийских кораблей – в массовом сознании над всем довлеет стереотип неуклюжей гребной галеры. Однако даже эти самые галеры (вернее галеи) на веслах шли в основном при выходе и входе в гавань, при встречном ветре или штиле, остальное время пользовались парусной оснасткой. Имелся вариант большой трехмачтовой тяжелой галеи (галеацци), которая почти всегда шла под парусами. Морская техника постоянно совершенствовалась. Появились так называемые круглые суда (навы, нефы), базирующиеся исключительно на парусном вооружении. С конца XIII – начала XIV в. распространился еще более совершенный тип парусного корабля – кокка. На ней косой (латинский) парус был заменен на большой квадратный, что позволяло полнее использовать силу попутного ветра, увеличить маневренность и обходиться меньшим числом экипажа.[49] С XIV в. в Италии обыденным делом в навигационной практике стали компасные карты (с розами ветров, компасными сетками, промежуточными румбами). Поэтому в постоянном прогрессе итальянской технической мысли в области морского дела сомневаться вряд ли следует. Да и сам по себе факт, что моряки с Апеннин принимали самое активное участие в создании испанского и португальского океанских флотов, свидетельствует об этих больших потенциальных, но так и не использованных возможностях.

Италия теряла время. Для решения столь грандиозных практических задач стране нужны были мир, согласие, а не продолжавшиеся раздоры, междоусобия и не чинимые городами-республиками друг другу препоны по любому поводу, лишь бы ослабить соперника. Необходима была концентрация средств…»

Вот сколько всего всякого интересного и полезного изобрели итальянцы и все же не смогли реализовать свои знания, их в морских походах обошли португальцы, испанцы, англичане. Но почему же В ЭТОМ СЛУЧАЕ не сравнивают историки средневековье и античность? Они нам подробно рассказывают, какие географические знания антиков сумели «вспомнить» и внедрить в практику в XIV–XV веках. А почему не сравнивают техническую оснащенность флотов, почему не плетут нам словес о том, как Петрарка или Сильвио Пикколомини вспоминали об устройстве древних парусов, о компасе и руле? Сказать им нечего. А ведь на линии № 7 мы обнаруживаем еще более поразительную историю, чем даже история Косьмы Индикоплевста (по книге Шитарева):

«Во времена царствования фараонов Птолемея VIII и Птолемея IX мореплаватель Эвдокс из Кизика открыл путь на Восток вокруг мыса Доброй Надежды. Это свидетельствует не только о высоком искусстве судовождения отважного мореплавателя, но и о высокой надежности и мореходности судов, на которых он совершал свои дальние плавания. Судоходство в южных морях было достаточно оживленным, что побудило фараонов учредить в 78 г. до н. э. должность «стратега Индийского и Красного морей». Первым стратегом стал Каллимах из Фиваиды».

Объяснить это «оживленное судоходство» вокруг Африки за 1800 лет до Васко да Гамы наша академическая история не может, да и нужды не видит. А мы объясним. Сначала в Индию попадали сухим путем, а если морем – то только через посредство арабов, которые возили пришедших из Европы купцов от Красного моря. В конце XV века португальцы нашли дорогу до Индии вокруг Африки, и одновременно была открыта еще одна «Индия» – Америка.

«То, что популяризаторы науки приписывают гениальной догадке Колумба, – пишет А. М. Петров, – было теоретически обосновано в III в. до н. э. Эратосфеном. Этот греческий ученый, являвшийся в 234–196 гг. до н. э. также смотрителем Александрийской библиотеки, писал: «Земля образует шар, соединяя свои оконечности. Так, если бы обширность Атлантического моря не препятствовала нам, то можно было бы переплыть из Иберии (Испании. – А. П.) в Индию по одному и тому же параллельному кругу». Что нового в идее Колумба? Он лишь наткнулся на неизвестный материк, помешавший ему достигнуть Индии».

Вице-королем этой новой «Индии», а точнее островов Вест-Индского моря, стал Колумб. В XVI веке в эллинистической Александрии на греческом языке сделали запись о происшедшем, причем Васко да Гаму (ВСКД)[50] переименовали в Евдокса (ВДКС), а вице-короля Индии Колумба (КЛМБ) – в стратега «Индийского моря» Каллимаха (КЛМХ), записав, что были эти события при фараонах Птолемеях, чтобы время событий не ускользнуло от понимания местного египетского читателя.

Когда запись попала на глаза историкам, освоившим уже непобедимое скалигеровское учение о прошлом, отправили они наших мореходов в еще одно «путешествие» – во времени, превратив их по пути в древних греков…

Оружие и доспехи

Чтобы без подготовки приступить нам к разговору о параллелях в вооружении «древних» и средневековых воинов, предлагаем выдержку из книги Юлия Цезаря (101-44 до н. э.) «Записки о галльской войне». Война эта относится к линии № 5 или даже к началу линии № 6, то есть к концу XIII – началу XIV века. По стилю это «древнее» описание боевых действий ничуть не хуже тех средневековых описаний, которые мы приводили в главе «Битвы и походы»:

«81. По прошествии одного дня, в течение которого галлы изготовили много фашинника, лестниц и багров, они выступили бесшумно в полночь из лагеря и приблизились к полевым укреплениям. Внезапно подняв крик, который для осажденных должен был служить сигналом их наступления, они бросают фашинник, сбивают наших с вала пращами, стрелами и камнями и вообще подготовляют штурм. В то же время Верцингеториг, услыхав их крик, дает своим сигнал трубой к наступлению и выводит их из города. Наши занимают на укреплениях свои посты, которые каждому были назначены в предыдущие дни, и отгоняют галлов фунтовыми пращами, кольями, расставленными по всем шанцам,[51] и свинцовыми пулями. Так как за наступившей темнотой ничего не было видно, то много народа с обеих сторон было переранено. Немало снарядов выпущено было из метательных машин. Там, где нашим было трудно, легаты М. Антоний и Г. Требоний, которым досталась оборона этих пунктов, выводили резервы из ближайших редутов[52] и по мере надобности посылали их на помощь».

Когда в средневековом тексте, посвященном «древности», встречается слово «артиллерия», историк-комментатор немедленно поясняет читателю, что этим словом автор по незнанию называл «военные машины для метания стрел, камней и балок, каковыми были баллисты, и более легкие катапульты и скорпионы». Ведь средневековый писатель, в отличие от современных комментаторов, скалигеровской версии истории не знал, и его рассказы требуют уточнений. Но вот мы видим, что Цезарь упоминает свинцовые пули. Вы думаете, историки не сумеют вывернуться? Еще как сумеют! Они объясняют, что под свинцовыми пулями мы должны понимать вовсе даже не пули, а куски свинца размером с куриное яйцо, которые вместо камней кидали из пращи.

Но, во-первых, пращи тут же упомянуты Цезарем как отдельный вид вооружений. Во-вторых, подобное объяснение – что «пулями» пуляли из пращи, означает: непобедимая римская пехота тащила с собой в поход тяжеленный груз свинцовых шариков, предварительно потратив немало трудов для их отливки, хотя могли бы ограничиться сбором камней. Не проще ли предположить, что речь идет именно о пулях для ружей, а действие происходит в средневековье? Порох был применен в огнестрельном оружии впервые в 1319 году, (линия № 6), но стреляли сначала, как это ни удивительно, камнями! Когда появилось ручное огнестрельное оружие, первые свинцовые пули действительно были размером с куриное яйцо. А нам тут доказывают, что пули отливали из свинца, чтобы кидать вручную из пращи. Возможно, от таких-то вот комментаторов и пошло ироническое выражение «отлить пулю».

Мировая литература сохранила поэтическое описание той же самой гражданской войны, о которой пишет Цезарь. Марк Анней Лукан (39–65) в седьмой книге поэмы «Фарсалия» пишет:

Каждое племя спешит со своим оружием в битву, Римлянин – каждому цель: там стрелы летят отовсюду, Факелы, камни летят и от воздуха жаркие ядра, Что расплавляются в нем, разогретые грузным полетом. Тьмы итурейцев, мидян и вольные шайки арабов, Грозные луки у всех и стрелы пускают не целясь; Мечут их в небо они, что над полем раскинулось битвы. Сыплются смерти с небес; обагрен, не творя преступленья, Тот чужеземный булат; беззаконие все собралося К дротикам римским теперь: весь воздух заткан железом, Мрак над полями навис от стрел, несущихся тучей.

Можно представить себе, как в пушку закатывают холодное ядро, пушка стреляет, ядро нагревается – и от выстрела, и, возможно, в полете от воздуха. Если ядро толкнул рукою воин, то нагреться оно никак не успеет, потому что всего полета ему метров 15; современные мировые рекорды в толкании ядра едва превышают 20 метров. К сожалению, нет сейчас соревнований по использованию пращи, и мы не знаем, как далеко летело бы ядро, пущенное из пращи. Литературоведы тоже этого не знают, что не мешает им делать предположение, что речь идет именно о праще, и комментировать это место у Лукана таким образом:

«О том, что свинцовые ядра, пускаемые из пращи, будто бы накалялись и даже плавились при полете, упоминается и у других древних авторов. Так, например, Лукреций (VI, ст. 178 сл.) говорит:

…свинцовые даже Ядра, коль долго летят, растопляются в быстром вращеньи».

В традиционном контексте заявления о нагревании, а тем более «растоплении» металлических ядер в полете не могут быть умозрительными. То есть, раз уж писатели об этом пишут, значит, видели, как происходит этот процесс или хотя бы его завершение – падение ядра. Но скажем прямо (и с этим согласятся все, даже литературоведы): никаким механическим приспособлением, вроде пращи или катапульты, нельзя придать ядру такое ускорение, чтобы оно не то что растопилось, а даже нагрелось в полете.

А представить себе такой процесс, предугадать его, ни разу не видев наяву, невозможно, потому что вплоть до эпохи Возрождения люди не понимали, что такое воздух, они его попросту не замечали и уж конечно не могли себе представить, чтобы трением о воздух что-либо могло нагреваться, ибо не было достойных скоростей. Вопросы динамики вплоть до времен уже развитого применения артиллерии не рассматривались, люди ограничивались статикой; только стрельба на большие расстояния показала, что в баллистике надо учитывать наличие воздуха, и это – хорошо известная история, которую до сих пор никто не оспаривал. Но вот, пожалуйста: знания Лукана и Лукреция существенно превышают те, которые они должны иметь в соответствии с самой традиционной историей!

Тит Лукреций Кар (I век до н. э.), написавший о «растоплении» ядер в полете, относится к той же линии № 6 «римской» волны, что и Лукан и Цезарь. Кстати, странно, что комментатор никак не откликается на упоминание Луканом «вольных шаек арабов». Кто бы это такие могли быть?…

Согласно официальной истории, арабы не были известны европейцам до VII века, до тех пор, пока они впервые не вторглись в южные провинции Византии. Но и после того их очень долго звали не арабами, а сарацинами или маврами.

Считается, что христианская Европа якобы восприняла пришельцев как еще одного из многочисленных врагов, угрожавших христианству со всех сторон, и не видела на первых порах особой разницы между ними и «язычниками» с севера и востока (викингами, славянами и мадьярами). Сарацинская экспансия не затронула большую часть Европы, которая довольно равнодушно встретила их появление на международной арене. Ученых занимал один вопрос: «Как увязать их с уже известными народами?»

По схеме Евсевия – Иеронима и идее Аврелия Августина, «гражданская» история есть часть истории священной, ее продолжение и завершение. Соответственно, все известные народы должны иметь строго определенное место, поскольку все они упомянуты в Библии, вплоть до загадочных серов (так называли китайцев в Средние века). Поэтому сарацинам нужно было обязательно найти место в священной истории; кстати Библия давала ответ и на вопрос о дальнейшей судьбе мусульман в предстоящем конце всего сущего.

Наиболее интересное решение дал Беда Достопочтенный (Bede Venerabilis, 674? – 26. V.735); его выводы, сделанные в «Церковной истории народа англов» (Historia ecclesiastica gentis anglorum) в пяти книгах, были непреложными для латинских авторов в XII веке. Так вот, он уже почти закончил книгу, когда стал вносить в нее информацию о сарацинах.

Как и большинство средневековых историков, Беда понимал историю как прямолинейный прогрессирующий процесс, у которого одинаково важны и начало и конец. В трактатах «О неделе» и «О шести возрастах мира» он дает развернутое историко-философское построение, где история человечества представлена как трудовая неделя, приготовляющая к блаженству вечной субботы, и шестой трудовой день уже наступил. Сколько лет или веков осталось – не знает никто, но симптомы приближения субботы несомненны, среди них и остановка арабской экспансии Карлом Мартеллом.

Если в «Церковной истории» сарацины привлекаются лишь в качестве примера и вся информация о них укладывается в одно предложение, то в своих библейских комментариях Беда пишет о них более основательно и более эмоционально. В частности, детально останавливается он на вопросе об их происхождении. Делает это Беда с помощью Библии и считает их потомками Агари – египетской жены Авраама. Агарь была вывезена из Египта в числе прочих даров, которыми снабдили Авраама египтяне (Быт. 12:16). Имя ее означает «бегство», дано оно было либо в соответствии с пророческим предсказанием, либо благодаря последующему воспоминанию о ее двукратном бегстве из дома госпожи своей, жены Аврама Сары (Быт. 16:6; 21:14). Когда Агарь бежала в Египет, то в пустыне Сур (в северо-западном углу Аравийского полуострова, теперь известном как пустыня Джафар) ее нашел Ангел Господень и велел покориться Саре, предсказав: «вот, ты беременна, и родишь сына, и наречешь ему имя: Измаил, ибо услышал Господь страдание твое; он будет между людьми как дикий осел; руки его на всех, и руки всех на нем; жить будет он пред лицом всех братьев своих» (Быт. 16:11,12). Сара вернулась и родила 86-летнему Авраму сына.

Есть мнение, что эту идентификацию провел все же не Беда, а Евсевий в начале IV века (линия № 5). Но последний агарян отождествлял с евреями, что восходит к апостолу Павлу: «Ибо Агарь означает гору Синай в Аравии и соответствует нынешнему Иерусалиму, потому что он с детьми своими в рабстве» (Гал. 4:25; 4:22–26,30). У Аврама было два сына: Исаак от Сары и Измаил от ее рабыни, «но который от рабыни, тот рожден по плоти; а который от свободной, тот по обетованию». По представлениям средневековых христиан, Исаак как сын свободной женщины был прообразом Христа (его потомки и составили Церковь), а Измаил и его потомки были аллегорией евреев.

И лишь со временем было решено считать под потомками Измаила не только евреев, но и сарацин тоже. Почему? Потому что Измаил был в пустыне, имел 12 сыновей, которые стали родоначальниками 12 племен аравийских, но ведь и сарацины пришли из пустыни.

К тому же учли, что в Библии часто встречается имя измаильтян.

Любопытно, что мусульмане поддержали эту интерпретацию. В их преданиях подробно рассказывается, что Измаил был старшим сыном Ибрахима от невольницы Хаджар (Агар). Из-за вражды и ревности своей жены Сары Ибрахим увел Хаджар и Измаила в Аравию и оставил их одних в безводной пустыне. Мальчика очень мучила жажда, мать искала колодец или оазис. На помощь пришел главный ангел Джибрил, по воле которого там, где Измаил топнул ножкой, забил священный источник Земзем. Ибрахим часто посещал своего сына, и они вдвоем построили мекканский храм Кааба. По арабской генеалогии от Измаила произошли все североарабские племена; традиционная его могила располагается возле Каабы. (Не хочется лезть в дебри религии, но закрадывается подозрение, что текст Корана правили по европейским источникам.)

Наконец, Измаил был диким, необузданным человеком («рука его на всех»). Этого заявления было достаточно для средневековых толкователей, чтобы провести параллели между ним и арабами, которые, считалось, обладали таким же бешеным нравом. И Измаил был исключен из завета (Быт. 17:20–21), как и сарацины.

После Беды Достопочтенного отождествление мавров и сарацинов с измаильтянами становится общим местом для латинских авторов; а позже им присвоили прозвище «арабы». Так Беда дал арабам «нишу» в священной истории, привязал их к ней, и, если мы видим, что любой автор, пусть даже такой уважаемый, как Лукреций, пишет в своем тексте слово «арабы», значит, текст этот неправильно датирован.

Все это, во-первых, дает вам представление о достоверности истории, а во-вторых, показывает, что анахронизмы встречаются не только у средневековых авторов, путающих свое время с «древностью», но и у античных авторов, которые имеют средневековые представления о народах, знают средневековое оружие, представляют себе, что такое динамика и баллистика.

А вот в XII–XIII веках, находящихся ниже линии № 6, огнестрельного оружия не было, и Макиавелли (в XVI веке) естественно рассуждает, что было бы, если бы у «древних» оно было. Почему «естественно»? Потому что появление новых видов вооружений меняет стратегию и тактику, и надо понять суть изменений. Так, после появления реактивной авиации были полезными рассуждения, как подобная техника могла бы повлиять на ход Второй мировой войны; в то же время было бы глупостью прикидывать, насколько полезной оказалась бы реактивная авиация Наполеону Бонапарту. (Подобными рассуждениями развлекаются теперь писатели-фантасты, но Макиавелли до фантастов не дожил.) Артиллерия появилась в XIV веке, историк (естественно) сравнивает новую ситуацию со старой, которая существовала перед этим:

«Нынче господствует мнение, что Римляне не могли бы так быстро и легко делать завоевания, покорять народы, овладевать странами, если бы в то время существовала артиллерия. Говорят, что огнестрельное оружие не позволяет теперь людям по-прежнему выказывать свою храбрость и пользоваться ею. Наконец, утверждают еще, что теперь сражения труднее, чем были тогда, и нельзя следовать военным правилам древних, а со временем даже участь боя будет решаться исключительно артиллерией. Я считаю нужным рассмотреть, справедливы ли эти мнения, насколько артиллерия увеличила или уменьшила силу армий и мешает ли она или помогает хорошим полководцам действовать искусно.

Начнем с первого мнения, будто войска древних Римлян не могли бы сделать таких завоеваний при существовании артиллерии. На это я замечу, что на войне всегда приходится или наступать, или защищаться: рассмотрим же сперва, чему больше помогает или вредит артиллерия – атаке или обороне. Хотя в обоих случаях могут быть разные условия, но, говоря вообще, я полагаю, что артиллерия гораздо больше вредит обороняющемуся, чем наступающему.

Обороняющийся всегда находится или в крепости, или в укрепленном лагере. Крепости обыкновенно бывают невелики; в таком случае защитники их должны неизбежно пасть, потому что перед силой артиллерии не устоит никакая стена и самая толстая может быть разрушена в несколько дней; защитники крепости, находясь в тесном пространстве и не имея места, где можно было бы вырыть новые рвы и воздвигнуть новые укрепления, необходимо должны погибнуть; они не могут удержать напор неприятеля, входящего в брешь, и даже артиллерия их не принесет им большой пользы, ибо дознано, что артиллерией нельзя удержать быструю и сильную атаку массой. Вот почему наши крепости не выдерживают бурных приступов живущих по ту сторону гор, а выдерживают нападения итальянцев, которые идут в атаку не массой, а врассыпную и потому справедливо называют свои сражения scaramucce – стычками. Люди, идущие в атаку на брешь против артиллерии в таком беспорядке и так холодно, идут, конечно, на верную смерть, и против них артиллерия имеет страшную силу; но войска, идущие на брешь плотной массой, где один увлекает другого, ворвутся всюду, если их не удержат рвы и окопы, и артиллерия их не остановит; разумеется, они понесут урон, но не такой, чтобы он помешал им победить».

Для объяснения, что за ядра и пули упоминаются различными «древними авторами», комментаторы «сконструировали» карандашом на бумаге целые системы вооружений. Но, как убедительно показал Д. Зенин в статье[53] «Артиллерия древних: правда и вымысел», большинство (но не все) из этих придуманных историками баллист и катапульт бесполезны на поле боя:

«Все эти сооружения, если когда-то и существовали, отличались огромными габаритами и исключительно низкой скорострельностью. О точности стрельбы из таких гигантских приспособлений и говорить не приходится… Для стен (каменных) опасен снаряд (огромный булыжник) с углом встречи, близким к 90°, во всех остальных случаях разрушительное действие его будет ничтожным, он рикошетирует».

Этому мнению вторит в своей статье[54] подполковник П. Солонарь:

«Обстрел стен в целях поражения защитников, стрельба по скоплению живой силы, ведение «беспокоящего огня» по постройкам за стеной даже при дальностях стрельбы 150–250 м относятся к области фантастики на военную тематику».

Еще одно мнение, высказанное[55] Д. Николаевым:

«Вероятнее всего, «греческий огонь», так же как и вся доогнестрельная артиллерия, был придуман средневековым автором».

И мы видели в одной из предыдущих глав, что действительно средневековые авторы упоминают применение «греческого огня» в штурме крепостей. И кстати, вывод, который может быть сформулирован из обсуждения этой темы специалистами, звучит так: именно создание сильных взрывчатых веществ и применение их в метательных снарядах в XIV–XV веках покончило с эпохой строительства классических крепостных стен с башнями.

Так зачем же не учитывают средневекового характера «древних» орудий современные историки, не проще ли им привести в правдоподобный вид хронологию?… Но мы уже знаем, что им согласиться на пересмотр скалигеровской хронологии – все равно, что суду инквизиции согласиться с Галилеем и хором воскликнуть: «Она вертится!»

Что ж, займемся темой вооружений и защиты, применительно к нашей синусоиде, мы сами.

Герман Вейс («История цивилизации») пишет, что итальянское вооружение в Средние века следовало «древнеримским» (византийским) образцам», в то время как в Испании оружие дольше всего сохраняло следы мавританского влияния, но христианское население в вооружении, как и в одежде, все больше подражало французам. Историка все это не удивляет, а мы спросим: как же так, ведь ранее, говоря об XI веке, он же сам говорил, что в Европе почти не осталось следов римского оружия, так как воины в том веке использовали в основном меч вместо римского длинного копья и тяжелого дротика.

Вся несуразица пропадает только в случае, если от XI века и начинать достоверную историю вооружений, не впадая в фантазии о забывании-вспоминании столь важных вещей, как защита собственного тела в вооруженных стычках.

Совершенствование оружия и приемов боя требовало новых защитных одежд. «Такому требованию полностью соответствовала кольчуга, использовавшаяся еще римлянами, у которых позже ее позаимствовали древние галлы», пишет историк. А после галлов кольчугу и другие римские штучки использовали французы, а у них опять «позаимствовали» идею итальянцы. Понятно, что Вейс противоречит сам себе, ибо его данные расходятся с хронологией:

«В конце XIII в. появилось новое вооружение, превосходившее прежнее не только удобством и красотой, но и прочностью. Оно представляло собой соединение рубашки без рукавов с почти забытым чешуйчатым панцирем».

Но именно такие панцири мы видим у римлян! Почему же они были «почти забыты»?

Цельные металлические доспехи появились лишь с изобретением пороха и применением его в военных целях. Если в XIII веке в итальянских регионах, «подражающих» древним римлянам как в гражданских модах, так и в оружии, металлическое вооружение было относительно легким, так что полные доспехи весили не более 30–40 фунтов, то затем вес их стал значительно увеличиваться. С конца XIV века доспехи стали делать толще, особенно кирасу.

Византийская миниатюра Х века.

Стиль изображения соответствует XIV веку, что и должно быть по «византийской» волне. В руках богини, как полагают, факел. Но факел никто так не держит. Нечто, изображенное в ее руке, подходит к описаниям первых ружей, скованных железными обручами и с пламенем из дула. Возможно, художник рисовал картину на основе устных рассказов, никогда самого ружья, в силу редкости этого изделия, не видев.

Огнестрельное оружие, сообщает Вейс, появилось впервые в Италии (в начале XIV века), затем оно начало распространяться во Франции (не ранее середины XV века), а в Англии – при Эдуарде IV (1461 год). Пушки первоначально изготовлялись из скованных железных полос, скрепленных толстыми обручами.

Рыцари старались побороть страх перед этим неведомым до того смертельным оружием, укрепляя брони. Европейский рыцарь на коне превращался во что-то вроде танка мощностью в одну лошадиную силу. «Римляне» тоже, как становится ясным из хронологически правильного прочтения текстов, совершенствовали ручное огнестрельное оружие. Так началась гонка вооружений, когда все стороны по необходимости улучшали оружие и доспехи, средства нападения и защиты.

В XVI веке уже знали не только пушки, но и две основные формы ручного огнестрельного оружия. Они повсеместно были на вооружении войск: легкий мушкет с коротким стволом, из которого можно стрелять с руки, и тяжелая аркебуза со стволом до 5 футов, из которой стреляли с помощью подпорки (сошки), заряжавшаяся пулями очень большого калибра, размером с куриное яйцо. Вместо подпорки могли использовать высокий щит с вогнутой верхней частью. Хотя до XVII века в Западной Европе пехота носила металлические кирасу, шлем и набедренники, все же личная защита при переходе от преимущественно рукопашного боя к огневому перестала быть приоритетной. По мере распространения огнестрельного оружия оборонительное вооружение теряло свое значение, начали развиваться средства коллективной защиты: редуты, шанцы, окопы и траншеи.

Описание римского и греческого оружия, сделанное Вейсом, при всем его старании во многом совпадает с описанием средневекового оружия. Конечно, это никого уже не удивляет, потому что все привыкли к тому, что тупые средневековые вояки только и делают, что вспоминают выдающиеся изобретения гениальных древних.

«Воинское облачение римлян во времена Сервия Туллия состояло из тех же частей, что и облачение греков, т. е. из щита, шлема, нагрудника и поножей. О различии между римским и этрусским оружием и снаряжением свидетельствуют бронзовые щиты, в частности, найденные в этрусской гробнице», – пишет Г. Вейс от истории вооружений наших линий № 5, 6 и 7.

Рыцарские доспехи XVI века.

У этрусков щиты были круглые (те самые, которые нашли в гробнице), у римлян первоначально четырехугольные. Позднее, как пишет Ливий, форма щита изменилась, они стали восьмиугольными. Легкие войска были вооружены круглым кожаным щитом, называвшимся «парма». При императорах он был заменен овальным с металлической накладкой. Вместо шлемов использовали шапки из меха или кожи, а во времена республики шапки заменили металлическим шлемом с плюмажем из конских волос:

«По словам Вегеция, это украшение, снимавшееся во время похода, носили только предводители войска и центурионы. По свидетельству Арриана, всадникам во времена императора Адриана были даны позолоченные шлемы с забралом и длинной красной гривой».

Эти шикарные военные доспехи с плюмажами – отличительный знак линий № 6–7, реальный XV–XVI век.

«Римское название кирасы – лорика – дает основание для предположения, что первоначальное римское вооружение было кожаным», пишет Вейс. Потом эти кожаные кирасы стали покрывать на плечах и вокруг туловища металлическими пластинками. Кольчуги и чешуйчатые кирасы составляли облачение отборных отрядов и высших воинских чинов.

«При Траяне (конец XIV – начало XV века по «римской» волне) вооружение римского войска изменилось, оно стало легче и удобнее. На относящихся к этому времени изображениях солдаты одеты в простые рубашки или в короткие кожаные куртки, полное вооружение больше не встречается, хотя кираса еще преобладает… В коннице также не все солдаты одеты в кирасы… При Адриане (XV реальный век) тяжелое вооружение было отменено, а шлем и кираса заменены… паннонской шляпой и кожаным казакином (!)».

Если встать на точку зрения историков-ортодоксов, то Траяна и Адриана придется признать предателями и изменниками, разоружившими римскую армию во II веке н. э. Если же понять, что это – XV век, становится ясно, что солдаты первых четырех рядов были вооружены каждый не «тяжелыми дротами, большим и малым», а ружьем и пистолетом, хотя остальные ряды имели длинные мечи и копья. И в это время, как уже сказано, происходил переход от личной защиты к коллективной, поскольку металлические доспехи не защищали от огневого удара, а только затрудняли маневр.

Галлы во времена императоров носили медные шлемы и нагрудники. «Нагрудники состояли из металлических полос, укрепленных, вероятно, на кожаной подкладке (совершенно по-восточному); точно так же и шлемы (и это подтвердилось найденными в могилах шлемами) были кожаные, обитые металлическими полосами с украшениями в виде рогов, птиц и четвероногих животных».

Так что украшали себя древние галлы на манер средневековых рыцарей, а вооружены были дротиком и пращой, а также луком со стрелами. Кроме того, каким-то необыкновенным предметом вроде дротика, который заканчивался металлическим яблоком с шипами. Перед броском его обыкновенно раскаляли на огне. Вам не кажется, что это описание ручной гранаты?

Как пишет Вейс, древнеримские воины носили щиты «с украшениями в виде гербов». Не проще ли прямо сказать, что щиты были украшены гербами? Нет, историк этого не делает, ибо фраза, построенная таким образом, мгновенно выдаст средневековое происхождение римских щитов.

А вот итальянский историк XIV века Виллани прямо пишет:

«У великого Помпея была хоругвь с серебряным орлом на голубом поле, а у Юлия Цезаря – с золотым орлом на алом поле… Но Октавиан Август, племянник и наследник Цезаря, изменил этот герб и принял золотой цвет поля и природный черный цвет орла, символизировавшего власть императора… Константин и за ним другие греческие императоры вернулись к гербу Юлия Цезаря, т. е. золотому орлу на алом поле, но двуглавому… После Октавиана все римские императоры (Палеологи и Кантакузины. – Авт.) сохраняли такой же герб (черного орла на золотом поле. – Авт.)…»

Современный же комментатор никак не может удержаться от «уточнений»: «В Древнем Риме не было гербов, хотя орел… действительно украшал военные знамена и позже стал знаком империи». Ну что тут поделаешь?

Г. Вейс продолжает: «Вооружение в X и XI веках оставалось почти неизменным, как и в последующее время, вплоть до самого падения империи». Стало быть, оно не менялось от античности и на протяжении почти полутора тысяч лет!

«В качестве примера вооружения, носящего четко выраженный греческий характер, укажем на несколько изображений всадников, а образцом позднейшей монголо-русской формы его могут служить разные виды оружия XV века.

Судя по изображениям, найденным в основном в Херсонесе Таврическом, особенно по изображениям боспорских и скифских воинов, видно, что у многих степняков, например, донских казаков, калмыков, татар и пр., одежда и вооружение с незначительными изменениями сохранилась и до более позднего времени… В пользу этого говорит значительное сходство простонародной одежды русских мужиков с одеждой парфян и других родственных им племен, изображения которой часто встречаются на древнеримских памятниках».

Итак, в раннем Средневековье внешний вид одетых людей и на западе и на востоке Европы мало чем отличался от времен баснословной «старины» и «древности», да к тому же люди стремились древности подражать:

«Судя по изображениям вооруженных воинов, помещенных в… рукописях, в эту эпоху в войсках вновь появилось древнейшее римское защитное вооружение… О форме и устройстве такого вооружения свидетельствуют миниатюрные рукописи, охватывающие период не позднее второй половины IX в., в том числе рукописи времен императоров Лотаря и Карла Лысого, находящиеся в Париже, и Библия Св. Павла, хранящаяся в настоящее время в Церкви Св. Каликста в Риме».

На Востоке при изучении костюма и оружия мы тоже постоянно встречаемся с теми же анахронизмами, как и на Западе. Здесь исследователя подстерегают сюрпризы:

«Цари из династии Сасанидов (III–VII века н. э.) имели обыкновение украшать шлемы знаками своего достоинства, а иногда, подобно рыцарям позднейших времен на Западе, различного рода украшениями – золотыми шарами, звериными головами, крыльями и прочими предметами».

В священных писаниях (!) персов упоминаются пояс и поножи, однако эти вещи, как о том не стесняясь пишут сами историки, «встречаются только на памятниках позднейшего времени (так же как и металлические наручи), а в живописных произведениях впервые появляются в XV или XVI столетии».

Можно посоветовать читателю: если у вас при изучении традиционной истории уже сложилось впечатление, что одежда в древности и в Средневековье сильно различалась, то имейте в виду, что это впечатление неправильное, оно сформировано художественными фильмами и романами. В реальности все обстояло совсем не так, как вас учили: по одежде античных и средневековых жителей нельзя отличить, да и вообще это один период истории, разделенный только неверной хронологией.

Она же подводит историков при описании вооружений народов северной Европы. Герман Вейс пишет о германцах якобы того же периода, что и «римляне», которых они «победили»:

«На фоне такого богатого выбора оружия у главных галльских племен вооружение германцев выглядит бедновато… германцы знали из оборонительного оружия только щит… Шлемом и панцирем пользовались, даже в более поздние времена, только вожди… Письменные свидетельства и раскопки могил указывают на использование каменных, бронзовых и железных палиц, очень длинных и тяжелых копий, боевых секир или топоров, ножей разной величины и даже лука и стрел… Кельты и германцы еще долго пользовались каменными орудиями, даже после знакомства с бронзовыми и даже железными орудиями».

И эти первобытные дикари в IV–V веках завоевали и культурный, хорошо вооруженный Рим, и Галлию? Читая сочинения историков, не перестаешь удивляться их наивности. Впрочем, они тут же все объясняют (работа у историков такая): «сами римляне еще при Адриане отказались от прежнего полного вооружения как слишком для них обременительного». Ясно, императоры Адриан и Траян – предатели и изменники своей римской родины.

«Этим же обстоятельством отчасти объясняется то, что спустя несколько веков (в конце XIII столетия) пришлось заново придумывать некоторые части вооружения, отличавшиеся еще в глубокой древности весьма продуманным устройством (например цельная металлическая кираса, покрывавшая грудь и спину, и шлем с забралом, закрывавшимся с помощью подвижных щитков)», – пишет историк. XIII век – это линия № 5, времена Римской республики, т. е. Латинской империи вокруг Константинополя, по нашей хронологии – лет за сто пятьдесят – двести до того, как Адриан и Траян отказались от этой «новинки». А отказались они, как мы уже писали об этом, по той причине, что защита от огнестрельного оружия должна была быть принципиально иной, нежели от оружия рукопашного боя.

А вот как были вооружены скандинавские воины линии № 5:

«Судя по имеющимся письменным и археологическим источникам, вооружение скандинавов до XIII в. состояло главным образом из разного рода копий, мечей, топоров и щитов. Крайне редко некоторые богатые воины носили металлические шишаки и латы… Только матросам на кораблях положено было иметь еще и лук со стрелами».

Это и есть знаменитые викинги? Или, по терминологии норманистов, варяги? Оказывается, только после 1263 года «в дружине короля Магнуса каждый простой воин носил толстый полукафтан, имел железный шишак, щит, меч, копье и лук с тремя дюжинами стрел, а каждый юнкер – полную кольчугу и самострел вместо лука… Так же, как в Византии и на Востоке, на Севере существовал обычай присваивать оружию отличного качества собственное имя, которое потом переходило по наследству из рода в род.

Судя по описаниям Цезаря и Тацита (в тексте историка-традиционалиста мгновенные перескоки с XIII века к Цезарю и Тациту – вещь обычная), щиты состояли либо из доски, либо из крепко сплетенных прутьев и имели форму продолговатого четырехугольника… Доски были преимущественно липовые, отчего эти щиты прозваны были липами. Позднее (через тысячу лет?) для крепости их часто обшивали толстой кожей и приделывали к ним обод и скрепы из металла».

Войлочными полукафтанами в качестве панциря пользовались вплоть до XIII века даже богатые воины. «Только в XII в. был принят окончательно сложившийся в Англии и на материке вид кованой одежды, или лат, состоявший из кольчужной рубахи с такими же рукавами, рукавиц, штанов, шапки, полукафтана», сообщает Г. Вейс. А еще веком раньше, хотя были уже и кольчуги, и мечи, сражались каменными топорами, как это было в самой в то время знаменитой битве при Гастингсе (1066), когда Вильгельм Завоеватель покорял Англию. Зачем же морочат людям головы наши исторические профессора, рассказывая сказки о закованных в сталь, в золотых шлемах с плюмажами «древних римлянах»?

Отправимся теперь из Европы в Африку и Азию.

«Египетское войско имело организованный вид уже в древнейшие времена царства. На гробницах 12-й и 13-й династий – за 2500 лет до н. э. – изображены войска, построенные стройными колоннами, как будто на парадном смотре».

Перед нами история линий № 3–4, это XI–XII реальные века. Затем дается описание уже линий № 5–6 (XIII–XIV века):

«Но особенно сильно продвинулось развитие египетских военных сил только после изгнания гиксосов, во время войн с Азией при 18-й и 19-й династиях (1700–1200 до н. э.). Эти войны повлияли также и на вооружение. Во-первых, оно стало разнообразнее, вследствие чего армия была разделена по роду оружия на несколько частей; во-вторых, доброкачественнее, так как египтяне начали использовать для своего войска азиатское оружие (завоеванное или полученное в виде дани), а также сделанное по его образцу египетскими оружейниками».

«Древнейшее оборонительное оружие египтян состояло из щита и полушлема для защиты головы. Но со времен упомянутых выше войн с Азией (можно предположить, что с конца XII века) грудь и спину защищали латами, оставляя ноги и руки открытыми».

«Древнейшие египетские щиты (из времен 12-й династии – цветущей эпохи Древнего царства) имели деревянную или сплетенную из крепкого тростника основу, были обтянуты кожей и для крепости обиты металлическими полосами… Металлические шлемы считались в Египте большой редкостью даже в позднейшее время… Гораздо более были распространены в египетском войске (особенно в позднейшую эпоху) нагрудники. Первоначально они делались, вероятно, из кожи, но впоследствии на кожу стали накладывать и металлические полосы».

«До войн с Азией египетское войско состояло из двух главных частей: пехоты и воинов, сражавшихся с колесниц. Впоследствии к ним была присоединена конница (на памятниках древнее 18-й династии изображения лошади не встречаются)».

Это не означает, что до XIV века лошадей в египетских войсках не было. Просто египетская хронология выстроена таким удивительным образом, что получается: когда вместо ватаги родственников на бой с врагом стали выходить специально отобранные для этого дела люди, они сразу догадались, какой должна быть армия. Сразу знали и о необходимости дисциплины, и о полезности защитной одежды, которую начали делать едва ли не на конвейере, и о разделении на рода войск.

«Разнообразные военные сцены, представленные на ассирийских барельефах (за 2000 лет до н. э.), показывают, что ассирийское войско уже с ранних пор было разделено на несколько частей по роду оружия. Благодаря такому устройству войска ассирийцы вели успешные войны с соседними народами, что в свою очередь способствовало быстрому развитию военной организации… Оборонительное вооружение ассирийцев состояло из щита, шишака и панциря… Шишак, который, судя по древним скульптурам, надевали только при полном вооружении и лишь тяжеловооруженные и военачальники, образовался из простой, общей всем западно-азиатским народам круглой шапки. Первоначально он делался, вероятно, из кожи и для прочности обивался металлическими обручами… Но кожу скоро заменили более прочным материалом и стали делать конусообразные бронзовые и железные шлемы… Грудь и спину защищали панцирем… Простые панцири из войлока или из проклеенного толстого холста, ставшие впоследствии (через 1500 лет. – Авт.) обычным вооружением сирийских воинов (Геродот, II, 63), имели форму узких, плотно обтягивавших тело фуфаек без рукавов…»

Ассирийское войско делилось на пеших, всадников и сражающихся с колесниц. К пешим воинам относились копейщики, лучники, пращники и метатели дротиков.

«Через много веков (!) персидский царь Кир вызвал удивление современников тем, что образовал конные полки (из-за малочисленности лошадей в Персии), заменил прежние легкие колесницы более прочными, а воинов, сражавшихся на них, одел в крепкие панцири. Киру также приписываются организация отряда всадников на верблюдах для войны с лидийцами и введение осадных машин (Геродот, I, 80; Ксенофонт, Киропед, VI, 12; VII, 2, 4, 5)».

Так мы добрались до VI века до н. э. А еще через много-много веков (в VIII н. э.) арабы завоевали эти земли, пользуясь копьями из бамбукового тростника или крепкого дерева, ножами в виде кинжалов с изогнутыми клинками, в редких случаях изогнутыми саблями, луками и круглыми щитами из твердой кожи. Чем же объяснить такую несообразность? Только хронологической ошибкой.

«Насколько простым было вооружение арабов до начала их всемирных завоеваний, настолько же впоследствии, когда ими покорен был Восток, оно стало отличаться богатой отделкой… Если верить преданию, весь запас, с которым он (Мухаммед) предпринял свой первый поход, состоял только из десяти копий и пик, трех луков с одним колчаном, девяти сабель, трех щитов, двух знамен, двух шлемов и семи кольчуг. Лошадей у него было около двадцати».

«Наступательное и оборонительное оружие сарацинов (линии № 5–6) не уступало римскому ни в крепости, ни в качестве, но в искусстве управлять конем и метать стрелы они значительно превосходили римлян».

И, наконец, апофеоз арабской гонки вооружений:

«К концу X в. в дополнение к простым ручным лукам был изобретен род самострелов, которые использовались даже для боя, в открытом поле. Эти самострелы, вероятно, были только грубым подражанием ручным метательным орудиям древних римлян».

Не подражанием, скажем мы, а грубым прообразом.

Итак, что же мы узнаем из «Истории цивилизации» Германа Вейса и других подобных книг? Что в Средние века германцы сражались каменными топорами, а над полями сражений древних римлян натужно гудели, нагреваясь в полете, оружейные ядра и свинцовые пули. Что император Адриан во II веке н. э. разоружил римскую армию, заменив панцирь и шлем римских солдат на казакин и шляпу, но металлические кирасы между тем не выходили из употребления вплоть до недавнего времени, а каски используются и сегодня. Что не только порох несколько раз изобретали (в Китае и Европе) и снова забывали, но такое случалось даже с кольчугой из нашитых на кожаную основу блях и колец. Что древние римляне были отлично знакомы с арабами, а средневековым географам пришлось выдумывать специальные объяснения, кто это такие и откуда взялись. Все это не укладывается в голове здравомыслящего человека. Вот почему мы выступаем против того мракобесия, которое называется сейчас «научной хронологией».

Общество и политика

Государственный сборник «Да Мин люй» содержит императорские указы и другие официальные постановления китайских властей XIV–XVII столетий. В отрывке из приведенного ниже указа говорится о правлении Тай-цзу (1368–1398), линия № 6.

«Бегство на территорию соседних округов и уездов с целью уклонения от повинностей карается 100 ударами палкой. Затем беглые возвращаются на первоначальное место приписки и облагаются повинностями. Попустительствовавшие их побегу старосты ли, уездные чиновники, а также лица, скрывшие их на новом месте, несут такое же наказание. 60 ударами палкой наказываются старосты ли, знавшие о побеге и не пославшие тотчас погони; уездные чиновники, не отправившие бумаги с требованием вернуть беглых на прежнее местожительство; чиновники (соседних уездов, получившие требование о возвращении беглых), но не задержавшие их и не отправившие их обратно… Бегство от повинностей крестьян и ремесленников, а также музыкантов и лиц прочих профессий, постоянно приписанных к казне, карается 10 ударами плети за один день, за каждые последующие 5 дней наказание увеличивается на одну степень, но не может быть больше 50 ударов плетью. Попустительствовавшие им чиновники, ведающие раскладкой повинностей в данном уезде, подвергаются такому же наказанию».

Мы видим здесь уже вполне проработанный бюрократический текст, устанавливающий права власти и обязанности подданных. Конечно, такого рода литература сильно формализована и при наличии достаточного количества письменного носителя (бумаги, например) накапливается быстро и закрепляется надолго. О приведенном отрывке можно сказать только, что это, скорее всего, действительно текст XIV века и что для его «отработки» не требовалось нескольких тысяч лет практики.

Точно так же достоверно известно время написания следующего отрывка. Русский купец Афанасий Никитин, живший в Твери в период правления последних независимых ее князей, то есть до того, как Тверь вошла в состав Московского государства, пострадал в одной из торговых экспедиций от воров. Понимая, что возвращение на родину приведет к ненужным разборкам, он домой не вернулся, а отправился в 1466 году в Индию, где и скрывался от кредиторов до 1472 года. Его записки представляют собой один из интереснейших источников о нравах и жизни индийцев XV столетия, в том числе о том, как выглядели в глазах иностранца индийская власть и нравы.

Афанасий Никитин. «ХОЖДЕНИЕ ЗА ТРИ МОРЯ»:

«В Бидаре происходит торг на коней и на товар: на парчу, на шелк и на всякий другой товар; можно купить на нем также черных людей. Другой купли здесь нет. А товар их весь индостанский. Съестной же – все овощи. На Русскую землю товара нет. Повсюду знахарство, воровство, ложь и зелье, которыми морят господарей.

Князья в Индийской земле все хорасанцы,[56] и все бояре также. А индостанцы все пешие, ходят быстро, и все наги и босы, в одной руке имеют щит, в другой – меч. А иные слуги ходят с большими прямыми луками да стрелами. А бои у них все на слонах, а пеших пускают вперед; хорасанцы же на конях и в доспехах, и кони и сами. Слонам же к хоботу и к клыкам привязывают большие мечи кованые, весом по кентарю,[57] одевают их в булатные доспехи и делают на них городки; а в каждом городке находятся по двенадцать человек в доспехах, с пушками и стрелами…

С султаном рати выходит триста тысяч. Земля весьма многолюдна; сельские люди очень бедны, а бояре богаты и роскошны; носят их на серебряных носилках и водят перед ними до двадцати коней в золотых сбруях; и на конях же за ними триста человек, да пеших пятьсот человек, да трубников десять, да литаврщиков десять человек, да свирельников десять человек. Султан же выезжает на потеху с матерью и с женой, да с ним на конях десять тысяч человек, да пеших пятьдесят тысяч. А слонов водят двести человек, наряженных в золоченые доспехи. Да перед султаном идет сто человек трубников, да плясунов сто человек, да коней простых триста в золотых сбруях, да обезьян за ним сто, да наложниц сто, и все юные девы…

Индийцы совсем не едят мяса: ни говядины, ни баранины, ни курятины, ни рыбы, ни свинины, хотя свиней у них очень много. Едят же они два раза в день, а ночью не едят; ни вина, ни сыти не пьют. С бусурманами не пьют и не едят. А еда у них плохая, и друг с другом не пьют и не едят, даже с женою. Едят рис да кичири[58] с маслом, да травы разные, а варят их с маслом и молоком. А едят все правою рукою, левою же ни за что не возьмутся; ножа не держат, а ложки не знают. В дороге у каждого по горнцу и варят себе кашу. А от бусурман скрываются, чтобы не посмотрел ни в горнец, ни в еду. Если же бусурманин посмотрел на еду, и индиец уже не ест. А когда едят, то некоторые покрываются платом, чтобы никто не видел.

А молитвы у них на восток, по-русски подымают высоко обе руки и кладут их на темя да ложатся ниц на землю и растягиваются по ней – то их поклоны. А когда садятся есть, то некоторые обмывают руки и ноги, да и рот прополаскивают. А бутханы же их без дверей и поставлены на восток; так же на восток стоят и Буты.[59] А кто у них умрет, и тех жгут, а пепел сыплют на воду. А когда у жены родится дитя, то принимает муж; имя сыну дает отец, а дочери – мать. Приходя или уходя, кланяются по-монашески, обе руки тычут до земли и ничего не говорят».

В начале XIII века, как полагают, возник Делийский султанат. Следующий отрывок относят ко времени его возникновения, а это, по нашим представлениям, линия № 7, реальный XV век. Но при образовании султаната власть его еще не простерлась над Южным Деканом (где в то время бродил Афанасий Никитин). На этой территории, пишут литературоведы в предисловии к известной «Надписи 1218 года», «уже сложились развитые феодальные отношения и в то же время сохранялись сильные пережитки старины. Традиционный кастовый строй продолжал усложняться, появлялись все новые касты, связанные с групповыми различиями в происхождении и профессиях. Данная надпись повествует об одном из путей возникновения таких каст. В начале надписи ее составителями использована типичная индуистская легенда».

«НАДПИСЬ 1218 ГОДА»:

Когда мы, чтобы истребить демонов, мешавших жертвоприношениям святого Кашьяпы,[60] появились из ямы, в которой горел жертвенный огонь, и охраняли это жертвоприношение, Чакравар-тин Ариндама оказал честь принимавшим участие в этой службе, посадив их в повозку и отвезя в (основанное им) поселение брахманов. Нам при этом указали занять место позади повозки и держать их туфли и зонтики. В конце концов нам разрешили поселиться вместе с этими святыми брахманами в деревнях Ти-рувелларай, Паччил, Тируваши, Тирутидавур, Ураттур и Карайк-каду, расположенных в округе Шенмвала. Мы получили общее название «левая рука», потому что мы поддерживали мудрецов (когда они сходили с повозки) с левой стороны. Так как предки нашей общины потеряли свои грамоты и знаки отличия в лесах и зарослях, мы не знали о нашем происхождении. Узнав теперь обо всем этом снова, мы, члены 98 каст (левой руки), в 40-й год (правления) государя[61] пришли к решению, что мы должны впредь вести себя как дети одних родителей и все должны разделять любое добро и зло, выпавшее на долю кого-либо из нас. Если случится что-нибудь унижающее общину левой руки, мы будем все вместе отстаивать и утверждать наши права. Пусть знают, что к нашей общине принадлежат только те, кто во время собраний, созываемых для решения внутриобщинных споров, может показать отличительные предметы: рог, раковину и зонтик. Тот, кто хочет отличить нас среди толпы, может узнать нас по особенным признакам – перу журавля и свободно висящим волосам. (Когда мы идем) перед нами должны играть на рогах и раковинах, а также дуть в трубу особым способом, принятым среди общины левой руки. Те, кто действует противно этим правилам, должны считаться врагами нашей общины. Те, кто ведет себя не по правилам, предписанным членам общины левой руки, должны быть изгнаны (из касты) и не должны считаться людьми, признающими Веды. Пусть они считаются рабами общины, противоположной нам».

Следующий документ устанавливает правила демократического выбора власти в индийской деревне «со слабыми родовыми пережитками», где правит каста брахманов, разделенная на кудумбу (родо-семейные группы), и где живут также представители других, подчиненных им каст, и составлен якобы за триста лет до только что приведенного документа, но по «индийско-китайской» синусоиде относится к линии № 8, то есть составлен позже предыдущей надписи. Легко видеть, что и по стилю, и по языку это действительно более поздний текст.

«НАДПИСЬ 918»:

Мы, члены собрания брахманской деревни, вместе с Татта нур-Мувенда из касты земледельцев, который присутствует среди нас в соответствии с царским приказом (адресованным) нашей деревне, приняли следующее решение относительно выборов комитетов начиная с этого года ежегодно, а именно: «годового комитета», «комитета садов» и «комитета водоемов».

(В деревне) имеется 30 родов. Члены каждого из них должны собраться и написать на специальных жеребьевых билетах имена тех (жителей), которые имеют более четверти поля облагаемой податями земли; живут в домах, построенных на их собственных участках; находятся в возрасте от 30 до 60 лет; известны своими познаниями в Ведах и Шастрах; сведущи в делах; обладают телесной и духовной чистотой; не выполняли общинных обязанностей в течение трех лет и не являются близкими родственниками старшин, выполнявших общинные обязанности раньше.

(Затем эти билеты) собираются в каждом квартале, и мальчик, который еще не умеет различать знаки, вытягивает эти билеты один за другим, с тем чтобы от каждого из кварталов было избрано по одному человеку. 12 человек, (избранных таким образом), да составят «годовой комитет». До этого подобным же способом должны быть вытянуты билеты (с именами членов) «комитета садов», и 12 человек да составят «комитет садов». (Люди, записанные) на оставшихся шести билетах, образуют «комитет водоемов».

Три комитета, (избранные) путем вытягивания 30 билетов, пусть исполняют свои обязанности полных 360 дней. Комитеты, которые будут назначены после этого, пусть образуются только путем вытаскивания жеребьевых билетов, предоставленных перед тем каждому роду для заполнения, согласно установленным правилам. Имена родственников тех лиц, которые уже были в комитетах, не следует вносить в билеты.

Для (избрания) «налогового» и «денежного» комитетов 30 билетов должны быть предоставлены 30 родам, и один человек (избирается) от каждого из кварталов путем жребия: Из (избранных) 12 человек 6 должны образовать «налоговый комитет» и 6 – «денежный комитет».

Те, кто служил однажды в (каком-либо) комитете, кроме «годового», не должны избираться в этот же комитет».

Здесь в скобках были указаны слова, отсутствующие в документе, но необходимые для понимания смысла. Индия, конечно, изрядная периферия, особенно если речь идет об Индии 918 года. Если же верна наша хронология, то перед нами страна XVI века, в которую завезены уже некоторые европейские обычаи, и в частности обычай составления письменных правил общественного самоуправления. А в Европе такие правила были к тому времени вполне обыденным делом, ведь их начали принимать еще в XV веке; в качестве примера текста приведем Правила общинного самоуправления деревни Пфлаунлох 1480 года:

«Во имя неделимой Святой Троицы аминь. Так как постановления, давно принятые людьми, забываются, а письменные законы могут существовать вечно и изо дня в день дополняться и усовершенствоваться, то сегодня, в день, указанный в этом документе, собралась вся община, богатые и бедные, лично проживающие в своем жилище в деревне Пфлаунлох, и единодушно решила, что любое постановление, принятое теперь всеми жителями Пфлаунлоха, богатыми и бедными, или которое будет принято их потомками, должно иметь силу до тех пор, пока ему будет покровительствовать Господь Бог. Во имя разумного увековечивания своего замысла и упрочения своего единства, в интересах обеспечения своих и потомства общинных владений и чести, а также с целью дальнейшего сохранения единства и общих источников жизни для потомства они составили настоящий распорядок и по единодушному решению всей общины превратили его в закон…

1… Значительное время тому назад существовал обычай, по которому все жители Пфлаунлоха выбирали из своей среды четырех старших. Однако с течением времени из-за уменьшения или роста населения, а особенно из-за разногласий и пренебрежения к общим интересам этот обычай был забыт и каждый стал действовать в своих интересах, нанося этим вред общине. Отныне вновь на благо общины, во имя лучшего мира и единства ежегодно в день св. Георгия (23 апреля) вся община, богатые и бедные, деревни Пфлаунлох, как ей подсказывает совесть, выбирает в качестве старших владеющих наследственными наделами четырех крестьян, которых она считает наиболее полезными и пригодными для рассмотрения и решения общинных вопросов. И пусть эти четверо всегда будут настолько полновластными и могущественными, чтобы решать все вопросы общины относительно марки, дорог и тропинок, собирать все долги, заботиться об общинных баранах, распоряжаться относительно выгона скота, пастбища, охраны, рытья канав и всего того, в чем будут нуждаться члены общины, богатые и бедные, а также их скот. И все то, что эти четверо, избранные теперь или в другое любое время, сообща или по отдельности предпримут, сделают, призовут, запросят и т. д., является обязательным для всех; все они должны быть им послушны и не сопротивляться, не выступать против них ни устно, ни делом, не скрываться от них и не искать защиты со стороны…

3. И пусть эти четверо ежегодно в день св. Георгия клянутся общине, что они по мере своих сил будут действовать на пользу и благо всей общине, как это предусмотрено настоящим документом.

4. И пусть община сообща с четырьмя старшими в день св. Георгия выберет общинного исполнителя… Исполнитель обязан давать клятву общинникам в том, что он по мере своих сил будет действовать на пользу и благо всей общины, предупреждая всякое зло, и что он честно исполнит все распоряжения и приказы четырех старших.

И пусть община заплатит исполнителю за труд столько, сколько он заслужил согласно усмотрению четырех старших.

5. Отныне четверо старших ежегодно в день св. Георгия обязаны при помощи присягнувшего исполнителя созывать всю общину в пригодный для этого дом, чтобы выбирать четырех старших и исполнителя. И пусть прежние четверо старших, которые получают отставку от общины, отчитываются перед вновь избранными о всех общинных делах, приходах, расходах и долгах, сообщают им все, чтобы вновь избранные знали, как и что делать дальше.

6. Все деньги, собранные в виде штрафа или иным путем, четверо избранных обязаны по совету общины использовать на общее благо, на пользу богатых и бедных, никому не отдавая их в личную собственность; и сами они не должны их присваивать.

7. Если теперь в марке или на пашне Пфлаунлоха находится залежный участок, который раньше обрабатывался, то согласно обсуждению и решению он на третий год превращается в пар, а если на нем растет достаточно травы, то ее следует косить в день св. Якова (25 июля). Остальные луга следует косить в обычное время, как это водится издревле…

8… Как житель Пфлаунлоха, богатый и бедный, у которого нет огорода, имеет право разбить огород на одной четвертой части висмада[62] и посадить там столько овощей, сколько ему и его семье нужно.

9… Пусть никто не начинает обрабатывать свой пар раньше, чем за 8 дней до Троицы. Пусть тогда начнут поднимать пар. Если же в это время будет засушливая или ненастная погода, то четверо выборных имеют право приблизить или отсрочить этот день в зависимости от времени, погоды и необходимости. И что они прикажут, является обязательным для всех без исключения.

10. И пусть в дальнейшем никто ничего другого не сеет на паровом поле, кроме свеклы и льна. Если же кто-нибудь сеет другое, чем здесь указано, то это отойдет общине, и никто не может этому мешать или возражать против этого.

11… Постановили, что община платит пастуху ежегодно в качестве жалованья 10 фунтов серебром и он не должен получать сверх того в качестве жалованья ни одной овечки…

12… У каждого крестьянина Пфлаунлоха должно быть не более 14 овец и у каждого живущего на чужом наделе (безземельного жителя деревни – субарендатора) – не более восьми, которых он может выгонять на обычное пастбище.

13… Если у кого из жителей деревни после дня св. Георгия отелится корова или опоросится свинья, то он обязан давать пастуху с коровы и свиноматки по буханке хлеба…

14… Если какой-нибудь житель деревни Пфлаунлох до дня св. Иоанна (24 июня) купит скот на стороне и захочет его пасти в общем стаде, то каждый, кто это сделает, обязан давать пастуху буханку хлеба и плату с каждой головы…

17… Если кто-нибудь из жителей Пфлаунлоха выгоняет свой скот в общее стадо и не имеет в поле зерновых культур, то он вместо одного снопа озимого или ярового зерна обязан платить 3 геллера, а кто сам ничего не мелет и не печет, тот платит пастуху 4 геллера за буханку хлеба…

18. Кто из жителей имеет собственных лошадей, тот обязан ежегодно один раз привозить пастуху дрова из леса…

19. Далее также постановили, что если какой-нибудь житель Пфлаунлоха, богатый и бедный, утаит часть своего скота и не уплатит пастуху деньгами или продуктами, как сказано выше, то этот скот переходит в руки общины. Его обязаны принять четверо старших и использовать на благо общины. И ни собственник, ни наследники не могут возражать против этого или потребовать его себе.

20. И с пастбищем следует поступать так, как это издавна ведется.

21. И если кто из общинников, проживающих в Пфлаунлохе, богатый или бедный, когда-нибудь не повинуется четырем избранным или присягнувшему общине исполнителю, то каждый раз, когда это случится, четверо старших или по их приказу присягнувший общине исполнитель обязаны взять под залог то, что предусмотрено согласно присяге, и использовать залог на благо общины. И пусть им поможет в этом община, а непослушный не должен предпринимать что-либо против или искать защиту на стороне.

22. Если же кто из общинников, богатый или бедный, ведет кощунственные речи или противодействует четырем старшим в их деятельности или в выполнении их приказа через исполнителя и это выяснится, то каждый, кто так поступает, платит 60 пфеннигов геллерами, если он беден, и 3 фунта, если он богат…

23. Также всей общиной, богатыми и бедными, согласовано, постановлено и запрещено отныне и вовеки кому бы то ни было из жителей Пфлаунлоха рыть канаву или копать яму на проезжей дороге, проходящей через указанную деревню. Кто совершит это преступление, обязан немедленно платить штраф в один рейнский гульден. Кто в других местах деревни по необходимости выроет канаву не в ущерб проезжей дороге, тот может это сделать без уплаты упомянутого штрафа.

И чтобы все то, что здесь написано, во все времена верно соблюдалось всеми жителями деревни Пфлаунлох, богатыми и бедными; все те богатые и бедные, которые теперь лично в свои жилищах живут в Пфлаунлохе, клятвенно дали друг другу руки в том, что они и их наследники и потомки всегда будут вместе. Так как различные господа, духовные и светские, имеют в деревне Пфлаунлох наделы, то пусть наше мнение, порядок и все то, что здесь записано, не затронут ни у одного из этих господ их чинши, богатства, зависимых людей и права…

… Документ написан и зачитан всей общине честным Иоганном Шафлютцелем, являющимся в настоящее время судебным писарем в священном имперском городе Нердлингене. Дано в воскресенье 13 августа 1480 года от рождения Христа».

«Существенное значение для последующего развития… средневековой литературы имели… псевдоисторические описания идеального общественного устройства (Ямбул, Евгемер)», – пишет В. Ярхо. Историк уверенно сообщает, что средневековая литература развивалась под влиянием «древних греков», то есть 3-го трака линии № 6. Что же из этого вышло? Появление книг об идеальном общественном устройстве Томаса Мора, Кампанеллы и других авторов 1-го трака линий № 7–9.

Одновременно по всему миру делались попытки выстроить такие общества. Как правило, эти попытки или оставались на бумаге, или были неудачными, или вырождались в «идеальные общества» для элиты. В традиционной истории нет «специального времени» таких попыток, во всяком случае, не прослеживается системы; в нашей же версии истории упорядочивание жизни ради достижения наивысшей гармонии происходят на линиях № 7–9.

Предлагаем несколько документов, китайских и европейских, характеризующих общественное устройство. Сначала – документ Х века, это линия № 8 «индийско-китайской» синусоиды, или XVI реальный век.

Из «НОВОЙ ТАНСКОЙ ИСТОРИИ»:

«Все те, кто приходил из школы, назывались «ученики», а те, кого выдвигали в областях и уездах, назывались «сянь гун». И первые и вторые являлись к местным начальникам, чтобы быть выбранными или отвергнутыми.

При этой системе устанавливались следующие категории: выдающийся талант, знаток канонических книг, даровитый ученый, выдающийся ученый, знаток законов, знаток письменности, знаток математики, знающий одну историю, три истории, книгу «Обрядов», рекомендуемый провинцией, способный подросток.

Категория знатока канонических книг подразделялась на следующие: (знающий) 3 канона, 2 канона, 1 канон, 3 книги об обрядах, 3 повествования, историю. Выбирали для всех категорий обязательно ежегодно.

То, что «сын неба» издавал указы и лично проводил отбор, имело целью привлечение наивысших талантов и называлось «императорский отбор».

Школ всего было 6. Они подчинялись Государственной школе.

Школа Гоуцзысюэ имела учащихся 300 человек. Учащимися могли быть сыновья и внуки гражданских и военных чиновников в 3-м ранге и выше или правнуки чиновников во 2-м ранге второй категории и выше, а также сыновья заслуженных чиновников во втором ранге, сыновья обладателей титула «сянь гун» и сыновья столичных чиновников в 4-м ранге при даровании им по заслугам 3-го ранга.

Школа Тайсюэ имела учащихся 500 человек. Учащимися могли быть сыновья и внуки чиновников в 5-м ранге и выше, родственники чиновников, которые по закону должны носить траур в течение года, или правнуки чиновников 3-го ранга, а также сыновья заслуженных чиновников 3-го ранга, если им даровали титул.

Школа Сымэньсюэ имела учащихся 1300 человек. В том числе:

500 человек из сыновей заслуженных чиновников 3-го ранга и выше без титула и 4-го ранга с титулом, а также гражданских и военных чиновников 7-го ранга и выше, 800 человек из среды выдающихся простолюдинов.

Школа Люйсюэ имела учащихся 50 человек. Школа Шусюэ имела учащихся 30 человек. Школа Суаньсюэ имела учащихся 30 человек. Учащимися последних трех школ могли быть сыновья чиновников 8-го ранга и простые люди, хорошо знающие названные предметы».

Это была запись линии № 8, а теперь посмотрим на документ второй половины XI века, это линия № 9 «индийско-китайской» синусоиды, XVII реальный век.

Лю. «ЗАПИСКИ В ПАВИЛЬОНЕ ЦЗИНЬГУАНЬ»:

«Страна Шу[63] расположена на юго-западе Китая… Основной доход здесь получают от того, что из шелка и конопли умело ткут узорчатые ткани и отправляют к императорскому двору… Ткут шелк с узорами, вышивают его шелками. Работа чрезвычайно искусна. Что может сравниться с вещами, которые здесь изготовляют? Что может сравниться с богатством почти живых узоров?

В переулках тесными рядами стоят дома, беспрерывно движутся нити, снуют челноки. Вечером зажигаются фонари, чтобы продлить день. Подростки также участвуют в работе. Сотканный шелк расходится во все стороны государства, чтобы превратиться в одежду. Называется это выполнением повинностей…

В 5-й месяц следующего года был издан императорский указ об установлении в помещении, называемом Павильон тканей, должности специального чиновника для контроля. Он из года в год управлял производством, контролировал внесение даров от казенных (мастерских) и от народа. Поэтому количество отборных узорных шелков увеличилось до 1500 кусков, а количество работников, выполнявших повинности, – до 300 человек. Если этого было мало, то нанимали людей, чтобы выполнить работу.

Согласно подсчетам, было установлено 154 станка. Ежедневно использовались 154 ткача и 164 помощника ткачей, и красильщиков, 110 крутильщиков шелка, и этого было достаточно для удовлетворения ежегодных потребностей (двора в шелке). По приблизительным подсчетам, ежегодно использовалось 125 000 лян[64] шелка-сырца, 211 000 цзиней[65] красной, голубой и фиолетовой растительных красок, и этого было вполне достаточно. Ткацких мастерских, помещений для управления и жилых домов чиновников – всего было 127».

В Европе с этого начинался капитализм. В Китае – тоже, а тот факт, что внешняя торговля была монополизирована императорским двором, ровным счетом ничего не значит. Но ведь историки не склонны называть этот период капиталистическим, потому что по их схемам этого «не может быть». Оказывается, в китайских документах X–XI веков описывается «развитие китайского феодализма». Навешивание ярлыков, затемняющих смысл, – характерный признак традиционной истории; так, в одной из предыдущих глав мы показали, что и об античном Риме историки пишут: «Соблазнительно назвать капиталистической эту эпоху античной цивилизации», но все-таки не называют, а продолжают супить брови, с отвращением произнося: «Рабовладельческое общество».

А между тем организация производства в стране Шу в Х веке ничем не отличается от такой же организации в Англии XVI века. Для сравнения с китайским способом производства (и описанием оного) предлагаем вам английскую балладу на эту тему. В предисловии к ней литературоведы пишут:

«До нашего времени сохранилась баллада XVI в., в которой прославляется мануфактура «достославного и почтенного суконщика Джека из Ньюбери». Баллада, возникшая из многочисленных легенд, «начало которым, видимо, положено в середине XVI в.», первый раз вышла в свет в 1597 г. и несколько раз переиздавалась. Приводимый отрывок взят из одной брошюры, изданной уже в 1630 г.»

Вот эта маленькая баллада:

«В горнице, просторной и длинной, стояло двести станков, прочных и крепких: на этих станках, – истинная правда, – работали двести человек, все в одну шеренгу. Возле каждого из них сидело по одному прелестному мальчику, которые с большим восторгом приготовляли челноки. А тут же, в другом помещении, сто женщин без устали чесали шерсть с радостным видом и звонко распевали песни. В следующей комнате, находившейся возле, работали сто девушек в красных юбках, с белыми, как молоко, платками на головах; эти прелестные девушки, не переставая, пряли в этой горнице весь день и распевали сладкими, как у соловьев, голосами, нежно-пренежно. В другой комнате бедно одетые дети сидели и щипали шерсть, отбирая самую тонкую от грубой; в награду за свои труды каждый из них получал вечером по одному пенни,[66] кроме того, что они выпьют и съедят за день, что было для этих бедных людей немаловажным подспорьем. В следующем помещении видим еще 50 молодцов: это были стригали, показывающие здесь свое искусство и умение. Тут же, возле них, работали целых 80 декатировщиков. Кроме того, (суконщик) имел еще красильню, при которой держал 40 человек, да еще на сукновальне 20».

Это была баллада, а теперь покажем вам официальный документ: «Доводы в пользу выгодности покупки и продажи шерсти», составленный в 1615 году. Опять ничто не противоречит выводу, что китайский документ «Х века» написан в это же время, если не позже:

«Производители шерсти во всех областях делятся на три группы:

1. Это крупные землевладельцы, кои обладают собственностью на землю и скот и выделяются своим богатством. Они могут задержать продажу своей шерсти и предоставить суконщикам отсрочку в уплате, чтобы увеличить цены. Численно эта группа мала.

2. Те, которые арендуют земли у короля, знатных лиц или джентльменов и продают столько, сколько допускают или их инвентарь или кредит. Их много, и производят они большое количество шерсти. Большинство их вперед запродает свою шерсть или обещает уступить ее за деньги, которые они берут в долг весной, чтобы купить себе овец для производства шерсти; тогда они нуждаются в деньгах, чтобы заплатить свою благовещенскую ренту и удвоить инвентарь на своей земле, как этого требует весеннее время; и в то же время суконщики тратят свой капитал на пряжу, чтобы сделать запас к сенокосу и жатве, когда выпрядется недостаточное количество пряжи, так что как фермеры, так и суконщики испытывают тогда одновременно крайнюю нужду в деньгах.

3. Общая масса сельских хозяев, с небольшим доходом, во всех областях, производящих шерсть; у каждого из них обычно имеется шерсть, хотя и в небольшом количестве. Их много во всех областях, и они (вместе) имеют большое количество шерсти, хотя и в маленьких долях. Многие из них берут у скупщиков шерсти деньги в долг, чтобы купить овец и заполнить ими свои общинные пастбища. Их доли так малы, время продажи настолько различно, расстояние между ними и суконщиком так велико, что для них было бы сущим разорением предоставить суконщику во время продажи отсрочку платежа или зависеть от суконщика в установлении цен.

Эта шерсть обыкновенно обрабатывается 4 группами людей:

1. Богатый суконщик, который покупает себе шерсть у производителя в областях, производящих шерсть, делает себе запас на целый год заранее и хранит его в складе, а в зимнее время эта шерсть выпрядается его собственными пряхами, ткется его собственными ткачами и валяется его собственными валяльщиками, и все это за самую низкую плату. Эти суконщики могут прекрасно обходиться без скупщиков шерсти и могут тоже получить ее по своей цене; а кроме того, многие из них занимаются перепродажей и перепродают очень много, если не большую часть той шерсти, которую они покупают.

2. Вторая группа – менее богатые суконщики, которые редко или вовсе не ездят покупать себе шерсть в тех областях, где она производится, а большую часть ее берут в кредит на рынке, ставят многих бедняков на работу, превращают теперь шерсть в сукно, а потом продают его в неотделанном виде в таких местностях, как Девоншир и Йоркшир (а уже другие отделывают его и продают в Лондоне за наличный расчет), а потом приходят на шерстяной рынок, платят старый долг и снова берут в кредит. Многие в этой группе хорошо живут, становятся богатыми и дают тысячам работу; они не могут обойтись без скупщика шерсти, ибо иначе они должны были бы уволить своих рабочих и поступить в услужение к богатым суконщикам за 4 или 6 пенсов в день, т. е. жить впроголодь.

3. Третья группа – это те суконщики, которые не имеют достаточно капитала, чтобы поместить его частью в шерсть и частью в пряжу и частью сберегать в виде готового сукна, как делают богатые суконщики; они или вовсе не покупают шерсти, или лишь немного, но еженедельно покупают пряжу на рынке и тогда переделывают ее в сукно, а затем продают за наличные деньги и на них снова покупают пряжу, каковую еженедельно выносит на рынок много бедного народа, не желающего прясть за низкую плату на суконщика, но имеющего достаточно капитала, чтобы работать самостоятельно; сообразно надобности они покупают свою шерсть еженедельно очень маленькими партиями на рынке и приносят ее туда еженедельно в пряже и от того получают хорошую выгоду, имея прибыль как от своего труда, так и от продажи, и живут очень хорошо. Этих прядильщиков много… они зависят от скупщика шерсти, который еженедельно обслуживает их шерстью за наличные или в кредит.

4. Четвертая группа – те, кто производят сукна лучших сортов; в этом производстве работают тысячи бедного люда, живущего около портов и на побережьях от Ярмута до Плимута и во многих больших городах, вроде Лондона, Норича… и многих других. Эти люди, благодаря своему большому трудолюбию и умению, пускают в дело большую часть грубой шерсти, производимой в королевстве, и это по такой же высокой или еще более высокой цене, какую суконщики платят за самую тонкую шерсть в королевстве…»

Историю многие люди представляют себе то как цепь героев, амбициями своими меняющих направление событий, то как арену «борьбы противоположностей», где люди – всего лишь что-то вроде актеров. Иногда пережимают в описании войн; иногда слишком большое значение придают политэкономии.

Эразм Роттердамский (1469–1536). «К ЛЕСБИЮ»:

Коль достигнуть чего желаешь, Лесбий, Нет нужды находить тебе патронов, Если твой кошелек раздут от денег. Нет патрона, чтоб был он денег лучше. Если ж нет у тебя такой опоры, То напрасно, поверь мне, друг мой Лесбий, Цицерон защищал тебя бы самый. Ничего убедить быстрей не может, Ничего кошелька быстрей благого. С ним, кем хочешь ты быть, тем будешь тотчас: Знатен, красноречив, красив ты будешь, Будешь непобедим, любим и мудр ты. С кошельком консул ты и император; Хочешь, сделает он тебя и богом, Равным Зевсу. Когда ж кошель набитый Тяжелить перестанут деньги, – снова Тем же станешь, кем был ты прежде, Лесбий. Так любезен своим друзьям ты будешь, Как, считаю я, к ним приходит первый Воздержания день: ведь им приятна Лишь бутыль до краев да кухни запах. Так, лишь только иметь не станешь, Лесбий, Ты шкатулки, – и вот не мил ты: денег Не даешь, и тебя не любят больше.

Капитал дает власть, а власть и война – эти понятия переплетенные, как говаривал Тит Ливий (59 до н. э. – 17 н. э., линия № 5). Всякий правитель озабочен боеспособностью своих солдат и прогрессом вооружений. Перейдем к «высокой политике». Николо Макиавелли (1469–1527, линии № 7–8) в трактате «Государь» пишет:

«…князь не должен иметь другой цели, другой мысли, никакого дела, которое стало бы его ремеслом, кроме войны, ее учреждений и правил, ибо это – единственное ремесло, подобающее правителю… Ведь тот, кто хотел бы всегда исповедовать веру в добро, неминуемо погибает среди столь многих людей, чуждых добра. Поэтому князю, желающему удержаться, необходимо научиться умению быть недобродетельным и пользоваться или не пользоваться этим, смотря по обстоятельствам».

Макиавелли полагают основоположником современной политической мысли. Во всяком случае, он был первым, кто доказал: для блага государства политик может пренебречь нормами морали. Именно начиная с него, а также Гоббса и Бодена, сила рассматривалась как основа права. При этом, по словам Карла Маркса, был выдвинут «постулат самостоятельной трактовки политики».

Но если мы обратимся к «Политике» Аристотеля (384–322 до н. э., линия № 6), то обнаружим у него основы современного политического мышления.

«…государство принадлежит к тому, что существует по природе, и что человек по природе своей есть существо политическое, а тот, кто в силу своей природы, а не вследствие случайных обстоятельств живет вне государства, – либо недоразвитое в нравственном смысле существо, либо сверхчеловек; его и Гомер поносит, говоря «без роду, без племени, вне законов, без очага»; такой человек по своей природе только и жаждет войны; сравнить его можно с изолированной пешкой на игральной доске.

Во всех людей природа вселила стремление к государственному общению, и первый, кто это общение организовал, оказал человечеству величайшее благо. Человек, нашедший свое завершение, – совершеннейшее из живых существ, и, наоборот, человек, живущий вне закона и права, – наихудший из всех, ибо несправедливость, владеющая оружием, тяжелее всего; природа же дала человеку в руки оружие – умственную и нравственную силу, а ими вполне можно пользоваться в обратную сторону. Потому человек, лишенный добродетели, оказывается существом самым нечестивым и диким, низменным в своих половых и вкусовых позывах. Понятие справедливости связано с представлением о государстве, так как право, служащее мерилом справедливости, является регулирующей нормой политического общения.

Не легко при исследовании определить, кому должна принадлежать верховная власть в государстве: народной ли массе, или богатым, или порядочным людям, или одному наилучшему из всех, или тирану. Все это, оказывается, представляет трудность для решения. Почему, в самом деле? Разве справедливо будет, если бедные, опираясь на то, что они представляют большинство, начнут делить между собой состояние богатых? Скажут «да, справедливо», потому что верховная власть постановила считать это справедливым. Но что же тогда будет подходить под понятие крайней несправедливости? Опять-таки ясно, что если большинство, взяв себе все, начнет делить между собой достояние меньшинства, то этим оно погубит государство, а ведь добродетель не губит того, что заключает ее в себе, да и справедливость не есть нечто такое, что разрушает государство. Таким образом, ясно, что подобный закон не может считаться справедливым.

Сверх того, пришлось бы признать справедливыми и все действия, совершенные тираном: ведь он поступает насильственно, опираясь на свое превосходство, как масса – по отношению к богатым. Но может быть, справедливо, чтобы властвовало меньшинство, состоящее из богатых? Однако, если последние начнут поступать таким же образом, т. е. станут расхищать и отнимать имущество у массы, будет ли это справедливо? В таком случае справедливо и противоположное. Очевидно, что такой образ действий низок и несправедлив.

Что же, значит, должны властвовать и стоять во главе всего люди порядочные? Но в таком случае все остальные неизбежно утратят политические права, как лишенные чести занимать государственные должности. Занимать должности мы ведь считаем почетным правом, а если должностными лицами будут одни и те же, то остальные неизбежно окажутся лишенными этой чести. Не лучше ли, если власть будет сосредоточена в руках одного, самого дельного? Но тогда получится скорее приближение к олигархии, так как большинство будет лишено политических прав. Пожалуй, кто-либо скажет: вообще плохо то, что верховную власть олицетворяет собой не закон, а человек, душа которого подвержена влиянию страстей. Однако если это будет закон, но закон олигархический или демократический, какая от него будет польза при решении упомянутых затруднений? Получится опять-таки то, о чем сказано выше».

Обратите внимание на слог изложения. Разве можно поставить этот прекрасно написанный трактат рядом с косноязычными текстами XII века (линия № 4), причем не только философскими (теологическими), а и художественными? Еще и слов таких, какие использует Аристотель, не было в обиходе! Между тем, говорят, в XIII веке Аристотеля уже знали. Поскольку прозвище это означает «Всеобщий, или тотальный завершитель», постольку можно предположить, что это не имя автора, а название чего-то вроде энциклопедического свода знаний.

До недавних времен понятия «интеллектуальной собственности» не существовало, и подобный сборник могли дополнять любые ученые в любое время. Это наше счастье, что группа ученых середины XVIII века, написавшая под водительством Д. Дидро свод наук, известный ныне как «Энциклопедия», работала в эпоху книгопечатания. Иначе мы бы знали этот труд как «Толковый словарь наук, искусств и ремесел», составленный ученым Энциклопедием.

А ведь в «Аристотеле» можно прочесть о политике и поэтике, о риторике и прочих вещах. Если, читая историков, расшифровывать его имя, прочтем: «Всеобщего Завершителя называют самой универсальной головой среди мыслителей античности», «Тотальный Завершитель Наук обобщает опыт классической эпохи древнегреческой культуры, добивается невиданной прежде дисциплины научного мышления». Чем не энциклопедия?

Позвольте предположить, что «Аристотель» – это мировая энциклопедия, которую дополняли, после первичного ее явления, во все времена. Другой такой энциклопедией может оказаться Платон, чье прозвище значит не только «Плоский», но и «Обширный». В этом «Обширном» знания передаются посредством диалогов, поскольку до какого-то времени такого жанра, как «свод наук», не было. Представьте: ученые приходят к монарху с докладом о том, чего новенького в науках. Монарху слушать некогда, и он просит изложить тему на бумаге (или пергамене). Как это сделать? Самое простое решение – буквально копировать диалог, но поскольку монарх в нем не участвовал, его в тексте и нет. После появления такого опыта диалоги может сочинять уже один автор, который работает по сложившемуся канону. Вот и писали так, как оно изложено в диалоге «О справедливости как выгоде сильнейшего»:

«– Так слушай же. Справедливость, утверждаю я, это то, что пригодно сильнейшему.

Ну что же ты не похвалишь? Или нет у тебя желания?

– Сперва я должен понять, что ты говоришь. Пока еще я не знаю. Ты утверждаешь, что пригодное сильнейшему – это и есть справедливое. Если Полидамант у нас всех сильнее в борьбе и в кулачном бою и для здоровья его тела пригодна говядина, то будет полезно и вместе с тем справедливо назначить такое же питание и нам, хотя мы и слабее его?

– Отвратительно это с твоей стороны, Сократ, – придавать моей речи такой гадкий смысл.

– Ничуть, благороднейший Фрасимах, но поясни свои слова.

– Разве ты не знаешь, что в одних государствах строй тиранический, в других – демократический, в третьих – аристократический?

– Как же не знать?

– И что в каждом государстве силу имеет тот, кто у власти?

– Конечно.

– Устанавливает же законы всякая власть в свою пользу: демократия – демократические законы, тирания – тиранические, так же и в остальных случаях. Установив законы, объявляют их справедливыми для подвластных – это и есть как раз то, что полезно властям, а преступающего их карают как нарушителя законов и справедливости. Так вот я и говорю, почтеннейший Сократ: во всех государствах справедливостью считается одно и то же, а именно то, что пригодно существующей власти. А ведь она – сила, вот и выходит, если кто правильно рассуждает, что справедливость – везде одно и то же: то, что пригодно для сильнейшего.

– Теперь я понял, что ты говоришь. Попытаюсь же понять, верно это или нет. В своем ответе ты назвал пригодное справедливым, хотя мне-то ты запретил отвечать так. У тебя только прибавлено: «для сильнейшего».

– Ничтожная, вероятно, прибавка!

– Еще неясно, может быть, она и значительна. Но ясно, что надо рассмотреть, прав ли ты. Ведь я тоже согласен, что справедливость есть нечто пригодное. Но ты добавляешь «для сильнейшего», а я этого не знаю, так что это нужно еще подвергнуть рассмотрению.

– Рассматривай же.

– Я так и сделаю. Скажи-ка мне, не считаешь ли ты справедливым повиноваться властям?

– Считаю.

– А власти в том или ином государстве непогрешимы или способны и ошибаться?

– Разумеется, способны и ошибаться.

– Следовательно, принимаясь за установление законов, они одни законы установят правильно, а другие неправильно?

– Я тоже так думаю, – сказал Фрасимах.

– Правильные установления – властям на пользу, а неправильные – во вред. Или как по-твоему?

– Да, так.

– Что бы они ни установили, подвластные должны это выполнять, и это-то и будет справедливым?

– Как же иначе?

– Значит, справедливым будет, согласно твоему утверждению, выполнять не только пригодное сильнейшему, но и противоположное, то есть непригодное.

– Что это такое ты говоришь?»

Пусть вас не смущает, что у этих «Завершителя» и «Обширного» есть связная биография. Если бы стояла такая задача, и ученому Энциклопедию придумали бы биографию. Но продолжим Аристотеля:

«Об остальных вопросах речь будет в другом месте. А то положение, что предпочтительнее, чтобы верховная власть находилась в руках большинства, нежели меньшинства, хотя бы состоящего из наилучших, может считаться, по-видимому, удовлетворительным решением вопроса и заключает в себе некое оправдание, а пожалуй даже и истину. Ведь может оказаться, что большинство, из которого каждый сам по себе и не является дельным, объединившись, окажется лучше тех, не порознь, но в своей совокупности, подобно тому, как обеды в складчину бывают лучше обедов, устроенных на средства одного человека. Ведь так как большинство включает в себя много людей, то возможно в каждом из них, взятом в отдельности, и заключается известная доля добродетели и рассудительности; а когда эти люди объединяются, то из многих получается как бы один человек, у которого много и рук, много и ног, много и восприятий, так же обстоит и с характером, и с пониманием. Вот почему большинство лучше судит о музыкальных и поэтических произведениях: одни судят об одной стороне, другие – о другой, а все вместе судят о целом.

Вот таким путем и можно было бы разрешить указанное ранее затруднение, а также и другое затруднение, стоящее в связи с ним: над чем, собственно, должна иметь верховную власть масса свободно рожденных граждан, т. е. все те, кто и богатством не обладает, и не отличается ни одной выдающейся добродетелью? Допускать таких к занятию высших должностей небезопасно: не обладая чувством справедливости и рассудительностью, они могут поступать то несправедливо, то ошибочно. С другой стороны, опасно и устранять их от участия во власти: когда в государстве много людей лишено политических прав, когда в нем много бедняков, такое государство неизбежно бывает переполнено враждебно настроенными людьми. Остается одно: предоставить им участвовать в совещательной и судебной власти.

Поэтому и Солон, и некоторые другие законодатели предоставляют им право принимать участие в выборе должностных лиц и в принятии отчета об их деятельности, но самих к занятию должностей не допускают; объединяясь в одно целое, они имеют достаточно рассудительности и, смешавшись с лучшими, приносят пользу государству, подобно тому, как неочищенные пищевые продукты в соединении с очищенными делают всякую пищу более полезной, нежели состоящую из очищенных в небольшом количестве. Отдельный же человек далек от совершенства при обсуждении дел.

Эта организация государственного строя представляет затруднение прежде всего потому, что, казалось бы правильно судить об успешности лечения может только тот, кто сам занимался врачебным искусством и вылечил больного от имевшейся у него болезни, т. е. врач. То же самое – и относительно остальных искусств и всякого рода деятельности, основанной на опыте. И как врачу должно давать отчет врачам, так и остальным должно давать отчет людям одинаковой с ними профессии. Врачом же считается и лечащий врач (demioyrgos), и человек, изучающий медицину с точки зрения высшего знания (arkhitektonikos), и, в-третьих, человек, только получивший медицинское образование (подобные разряды людей имеются, вообще говоря, во всех искусствах), и мы предоставляем право судить таким получившим образование людям не меньше, чем знатокам.

Пожалуй, такой же порядок может быть установлен и при всякого рода выборах. Но сделать правильный выбор могут только знатоки, например, люди, сведущие в землемерном искусстве, могут правильно выбрать землемера, люди, сведущие в кораблевождении, – кормчего; и если в выборе людей для некоторых работ и ремесел принимает участие и кое-кто из несведущих, то, во всяком случае, не в большей степени, чем знатоки. С этой точки зрения невозможно было бы предоставлять народной массе решающий голос ни при выборах должностных лиц, ни когда принимается отчет об их деятельности.

…Многие законодатели, в том числе те, которые имеют в виду установление аристократического строя, терпят неудачу не только вследствие того, что они предоставляют слишком много преимуществ состоятельным, но и потому, что при этом они стараются обойти простой народ. Ведь с течением времени из ложно понятого блага неизбежно последует истинное зло, и государственный строй губит скорее алчность богатых, нежели простого народа.

Существует пять видов ухищрений, посредством которых в государственном управлении считают возможным добиться расположения простого народа. Они относятся к области устройства народного собрания, должностей, судебных установлений, войска и гимнастических упражнений. Что касается народного собрания, то право участвовать в нем предоставляется всем, причем на богатых в случае уклонения с их стороны налагается денежный штраф; либо его должны уплачивать одни только богатые, либо их штрафуют сильнее. В деле замещения должностей лица, обладающие определенным имущественным цензом, не имеют права от этих должностей отказываться, бедняки же это право имеют. За уклонение от исполнения судейских обязанностей на состоятельных налагается штраф, бедные освобождены от него, или, как в законодательстве Харонда, на богатых налагается крупный штраф, на бедных – мелкий.

В некоторых государствах все, кто числится в гражданских списках, получают право участвовать в народном собрании и суде, а если они после занесения в гражданские списки будут уклоняться от исполнения той и другой обязанности, на них налагается большой денежный штраф. Делается это, с одной стороны, с той целью, чтобы удержать их угрозой штрафа от записи в гражданские списки; с другой – раз они не запишутся в гражданские списки, то теряют право участвовать в суде и в народном собрании. И относительно права иметь оружие и принимать участие в гимнастических упражнениях руководствуются в законодательствах теми же самыми соображениями: неимущим дозволяется не приобретать оружие, богатые же караются штрафом, если не приобретут его. За уклонение от гимнастических упражнений на бедных не налагается никакого штрафа, богатые же платят штраф, чтобы одни под угрозой штрафа принимали участие в гимнастических упражнениях, другие же, которым ничего за уклонение не грозит, не принимали в них участия. Это все – олигархические ухищрения в области законодательства.

В демократиях этим ухищрениям противопоставляются другие: за участие в народном собрании и в суде неимущим платят вознаграждение, состоятельные же никакому штрафу не подлежат. Кто желает в данном случае прийти к правильному смешению, очевидно, должен объединить в одно оба этих правила: одним выплачивать вознаграждение за исполнение обязанностей, других штрафовать за уклонение от них, потому что только в таком случае все участвовали бы в государственной жизни; иначе управление ею будет находиться в руках только каких-либо одних. Впрочем, управление государством должно принадлежать исключительно людям, имеющим возможность приобрести оружие на собственный счет; что же касается имущественного ценза, то невозможно установить его количественное мерило, однако следует наладить дело так, чтобы этот ценз был возможно более высоким, но вместе с тем и таким, чтобы число людей, которые могут принимать участие в государственном управлении, все-таки превышало число тех, кто лишен этого права.

Дело в том, что бедные, хотя бы они и были лишены почетных прав, все-таки остаются спокойными, если никто их не оскорбляет и не отнимает у них того, что им принадлежит. Но устроить это дело – задача нелегкая, потому что те, кто стоит у кормила правления, не всегда бывают людьми тонкими. И обыкновенно при наступлении военного времени бедняки остаются равнодушными, если только не давать им содержания; если же такое содержание им дадут, они готовы идти сражаться.

В некоторых государствах полноправными гражданами считаются не только те, кто служит в данное время в тяжеловооруженном войске, но и те, кто уже отслужил свой срок. Так, у малайцев полноправными гражданами были именно такие, а должностными лицами избирали только состоявших на действительной военной службе. И в Греции, после упразднения монархического строя полноправными гражданами были в первое время воины, а именно вначале – всадники; объясняется это тем, что тогда на войне силу и перевес давала конница, а тяжеловооруженная пехота за отсутствием в ней правильного устройства была бесполезна: опытности в деле устроения пехоты, равно как и выработанных правил тактики, у древних не было, почему всю силу они и полагали в коннице. С ростом государств и тяжеловооруженная пехота получила большее значение, а это повлекло за собой участие в государственном управлении большего числа граждан. Вот почему древние называли демократиями те виды государственного строя, которые мы теперь называем политиями.

На самом же деле, конечно, архаические виды государственного строя относятся к числу олигархических и монархических. Вследствие малолюдства более или менее значительного числа средних граждан у них не существовало; немногочисленные и неорганизованные, они были более склонны оставаться в подчинении.

Теперь мы знаем причину существования нескольких видов государственного строя; знаем, почему помимо нами указанных существуют и иные виды (ведь как демократий, так и других видов существует не один); знаем, каковы между ними различия и чем эти различия объясняются; сверх того, знаем, какой вид государственного устройства должен быть признан с общей точки зрения наилучшим и какой вид из остальных к каким государствам наиболее подходит».

В словах Аристотеля заметно отсутствие индивидуализма в политике, что, видимо, и дало потомкам «доказательство» существовавшего когда-то «золотого века» человечества. Но если рассматривать Макиавелли как первого политика «индивидуалистического» толка, то Аристотель неизбежно предстает завершителем коллективистского периода политики за сто лет до Макиавелли (линия № 6).

Историки полагают, что одним из самых крупных популяризаторов Аристотеля был живший через восемь столетий Аниций Манлий Северин Боэций (ок. 480–524/25, линия № 6 «византийской» волны, 2-й трак синусоиды):

«Малой программой его трудов был цикл переводов… «Введения неоплатоника Порфирия» в логику Аристотеля и двух первых (!!!) логических сочинений самого Аристотеля с подробными комментариями: все это почти на шесть столетий стало для латинского Запада единственным источником знаний по этим предметам.

Большой программой его трудов был полный латинский перевод всего Аристотеля и всего Платона (линия № 6) с неоплатоническими комментариями, в которых он надеялся свести их философию к единому синтезу. Но к этому предприятию Боэций так и не приступил: за свои греческие симпатии он был обвинен перед Теодориком в государственной измене, брошен в тюрьму и казнен».

Одним из представителей восточного аристотелизма был живший в Андалусии и Марокко ибн Рушд (Аверроэс). Его текст мы приведем позже, в главе «Тексты религии и философии».

Из следующей большой цитаты вы увидите, что Жан Боден, современник Макиавелли, явно имел основания для прямого сравнения римской, афинской и венецианской систем власти. А ведь Венеция, с чем никто спорить не будет, появилась на карте только в IX веке н. э., когда о «Риме», а тем более об «Афинах» уже должны были позабыть. Анахронизм? Судите сами; мы даем здесь полную цитату, практически без ужимок и гримас, то есть без сокращений внутри текста. Нам кажется, что вы будете поражены:

«Римский путь был лучше, потому что у них все выборы всех магистратов проводились на основе гарантированного независимого права голоса, согласно закону Кассия и Папирия, который не был поддержан Цицероном, чему я очень удивляюсь. Хотя представленное всему народу право голоса привело к длительной ненависти и борьбе. Народу, однако, полезно давать вознаграждения, хотя мы видим, что римляне не признавали более высокой награды, чем слава. Это действительно правда, что среди венецианцев было принято предоставлять права гражданства иностранцам, заслужившим похвалу государства. Отличившиеся перед государством могли получить гражданство, почести, службу и статус. Но Сенат римлян отличался от Сената венецианцев, афинян, генуэзцев, рагузанцев, как и почти всех городов-государств, которые контролировались властью оптиматов, организованной таким образом, что последние имели власть пожизненную, а первые – сроком на один год. Платоновский Сенат всегда избирался ежегодно. Среди венецианцев Сенат имел очень большую власть, среди римлян – довольно умеренную, среди афинян – совсем незначительную, и, чем больший авторитет давался народу, тем заметнее ослаблялась власть Сената. В более поздние времена решение Сената могло быть приостановлено речью одного протестующего трибуна…

Но здесь мы обсуждаем демократический период и власть трибунов. Среди венецианцев трибунов не было, поэтому и не было бесстыдных ораторов, которые отваживались бы управлять народной волей, приобретать то, что хотели. Сенат приказывает то, что может приказать своим могуществом и император, исключая народ Афин или Рима, как писали Плутарх и Демосфен в своей речи «Против Андроция». Демосфен обвинил Андроция, потому что тот принял закон раньше народа и без одобрения Сената. Этому обвинению Андроций противопоставил существующую традицию, согласно которой он имел выбор в этой ситуации. Однако заключительной частью закона, которую можно назвать худшей, им позволялось принимать некоторые меры раньше римского плебса и без согласия Сената. Венецианцы очень справедливо решили, что ни одно дело не может быть отдано на рассмотрение народу или в Сенат без обсуждения в Совете шестнадцати или, по Аристотелю, в Совете старейшин.

С другой стороны, здесь есть один общий аспект. До тех пор пока государство развивалось свободно, ни у афинян, ни у римлян Сенат не касался суда, при условии, что разбирательство не носит чрезвычайного характера или жестокость преступления не требует меры наказания сверх обычной. Но когда афинский Сенат имел экстраординарные функции, он и тогда не имел права налагать штраф выше 500 драхм, как Демосфен пишет об этом в речи «Против Эргоса». Если происходило что-либо серьезное, то это должно было обсуждаться и приниматься всем венецианским народом. Советы десяти и сорока имели специальную компетенцию общественного суда, даже афинский Сенат имел дополнительные функции, позволявшие удалить человека по воле народа в целях его собственной защиты. Среди римлян цензоры имели определенную власть, среди венецианцев подобной властью обладал Совет десяти. Среди венецианцев и афинян были магистраты, которые имели много общего, но совсем не были похожи на римлян, исполнявших те же функции. Известно, что в Риме было совсем немного магистратов, но Афины имели их очень много. С другой стороны, Совет пятисот был ниже Ареопага и имел власть, равную власти венецианского Совета десяти.

Но было различие, которое заключалось в том, что нечто, существовавшее короткое время, предопределяло жизнь в дальнейшем, становясь традицией. Афиняне были первыми, кто в законе возвысился над королями, затем Солоном была проведена проверка хранилища законов с целью поиска и упорядочения всех материалов, как об этом писал Плутарх. Но так как Перикл разрушил власть Ареопага, то не осталось власти на более низком уровне, чем власть Десяти, еще более ущемленная созданием Совета сорока, а потом – семи и шестнадцати. Затем создается коллегия из девяти архонтов, которая является некоторой аналогией коллегии семи у венецианцев. Против этого была создана коллегия сорока, которая имела значительную силу, и введены сорок эфоров, которые могли быть сравнимы с сорока уголовными судьями венецианцев…»

Не очевидно ли, что автор XVI века не видит между «Древним» Римом и средневековой Венецией никакой пропасти веков? Упоминание тут еще Генуи, Рагузы и других городов-республик средневековья ставит в один ряд с ними и «Древние» Афины.

Мы говорили уже не раз, что «античность» – это два, три столетия до эпохи «Великой чумы» XIV века, разделившей античность и возрождение ее. Косвенно это подтверждают сами историки. А. М. Петров пишет:

«Огромное значение имело «открытие» древнеримских политических доктрин и идей. Ими еще в XI в. занялась Болонская юридическая школа, позднее превратившаяся в первый европейский университет. Сюда стекались тысячи слушателей со всей Европы, ибо здесь был крупнейший центр изучения римского права. В «Письме к потомкам» Петрарка пишет, что в Болонье он «в продолжение трех лет прослушал весь курс гражданского права» и что значение этих законов «несомненно очень велико и они насыщены римской древностью, которой я восхищаюсь». Помимо имущественных, торговых и им подобных отношений римское право кодифицировало важнейшие политические вопросы. Они обычно у нас ассоциируются с прообразом знаменитой формулировки, каковая зафиксирована в первой книге (титул 5, фрагмент 4) Дигест Юстиниана и, пройдя в средние века мучительное переосмысление, стала драгоценным достоянием современного цивилизованного мира».

В Декларации прав человека и гражданина, принятой Национальным собранием Франции в 1789 году, древнейшая и важнейшая политическая формула выглядит так:

«Свобода состоит в праве делать все, что не вредит другому; таким образом, осуществление каждым человеком его естественных прав не имеет других границ, кроме тех, которые обеспечивают другим членам общества пользование теми же правами».

Канонический текст (то есть применявшийся в Римской империи) очень близок к упомянутому: «Свобода есть естественная способность каждого делать то, что ему угодно, если это не запрещено силой или правом», однако следующий за ним параграф отрицает распространение данного принципа на все человечество, ибо «рабство есть установление права народов». Еще несколько положений документа: «по естественному праву все рождаются свободными», но «по праву народов возникло рабство», и, кроме того, «этим правом народов введена война».

«То есть перед нами, – пишет А. М. Петров, – юридически обоснованное право одних народов господствовать над другими. Практическим подтверждением тому служит вся история древнего Рима, коей Петрарка восхищался не в меньшей степени».

В самом деле, поэт Средневековья, слывший первым знатоком классической латыни, всемерно пропагандировал сочинения древних, где воспевался апофеоз славы римских завоевателей и который он считал своей обязанностью донести до современников:

Кто Цезарю бессмертный дал венец? Кто Африканца, Павла и Марцелла Увековечил? Кто? Какой творец? Доныне слава их не отгремела, Так пусть перу завидует резец, — Ведь только наших рук бессмертно дело. (Сонет CIV. Перевод Е. Солоновича.)

Конечно, хорошо бы спросить у Петрарки, что именно называет он словом «древность», но спросить не удастся. Остается нам всем только делать предположения. Академический историк, к числу которых принадлежит и многоуважаемый А. М. Петров, скажет, что древность – это рабовладельческое общество Древнего Рима, стык эпох, когда годы «до н. э.» переходят в просто годы. Мы можем высказать другое мнение: Франческо Петрарка (1304–1374) называл словом «древность» события 1004–1074 годов, то есть XI века, когда была основана его alma-mater, или даже еще более близкие ему времена. Точно так же мы, живущие в 2001 году, можем сказать, что 1701 год – это русская древность. И кто посмеет возразить?

Вообще существование каких-либо университетов в XI веке сомнительно. Так, Ярослав Кеслер считает, что «университетскую эпопею» в Западной Европе следует отнести не ранее, как на XIII век. Конечно, даже если так, это не значит, что не было вообще никакой системы образования, речь именно об университетах.

Что касается рабства, упомянутого в «древнеримских» свободолюбивых законах, то вот, кстати, мнение Жана Бодена:

«История далекой древности должна быть разобрана более подробно, хотя сейчас нет рабства и мы не можем точно знать, когда оно прекратило свое существование, некоторые изменения в государстве могут помочь охарактеризовать этот институт. Положения о рабстве мы обнаруживаем и в законах Каролингов, и у Людовика Благочестивого, и у Лотаря, и в своде законов ломбардцев. Существуют также законы о рабстве и о вольноотпущенниках у короля Сицилии и у императора Неаполитанского королевства Фридриха II. Фридрих стал германским королем в 1212 г. Имеются декреты пап Александра III, Урбана III и Иннокентия III о браках среди рабов. Александр был выбран папой в 1158 г., Урбан – а 1185-м и Иннокентий – в 1198-м. Известно, что рабство не существовало после правления Фридриха. Бартоло в сочинении «О пленных» под заголовком, начинающимся со слов: «Враги…», свидетельствует, что в его время не было рабов в течение долгого периода. Кроме того, людьми никогда не торговали при христианских обычаях. Но он (Бартоло) процветал в 1309 г. Панормитаний отмечал, что это (его свидетельство) имеет ценное значение.

С другой стороны, мы не должны упустить то, что в летописях двора, как я читал, декретом Сената запрещалось присоединять чужие земли к своему поместью или освобождать рабов, даже с согласия их хозяина. Декрет относится к 1272 г. Напомню, что при Аврелии война рабов уже серьезно подорвала Италию, и это было в год милости 781-й. Мне кажется вероятным, что христиане, следовавшие примеру арабов, уничтожили рабство потому, что еще Мухаммед или, позже, Омар, освободили всех рабов своего вероисповедания. Этот опыт показывал серьезные недостатки в христианских государствах. И это легко читается в «Законах о рабах», в книге 2, главе VII.

Когда было предоставлено разрешение на освобождение рабов, то последовала плачевная волна обнищания и разорения, что обычно влекло за собой гибель государства. Все это породило грабежи, воровство, кровопролитие и торговлю нищими. Правительства и общины были очень раздражены различиями в религии, хотя формально культ был один для всех, исключая иудеев. Следовательно, были неизбежны большие изменения в правлении».

И вот мы видим: то, что Петрарка в XIV веке называл древностью, Жан Боден в XVI веке называет далекой древностью, после чего перечисляет документы и правителей… XII–XIII веков!

Жрецы и философы

Тогда, глядящие в века былые, Пусть хроники покажут мне твой лик Лет за пятьсот назад, в одной из книг, Где в письмена вместилась мысль впервые.[67] В. Шекспир, сонет 59, перевод В. Брюсова

Письмена

Пока не было письменности, люди могли передавать информацию при помощи предметов. Такой способ (применяемый до сих пор) иногда называют «предметным письмом», хотя письма в прямом значении здесь вовсе нет. Это, например, вывеска сапожной мастерской, когда над дверью вешают реальный сапог; кольцо на пальце женщины, говорящее «я замужем»; букет, в котором каждый цветок или его цвет что-нибудь да означает; дохлая рыба, которую мафиози посылают приговоренному к смерти в качестве предупреждения.

Тысячелетиями, может быть, развлекаясь подобным образом, люди в конце концов додумались вместо предмета посылать его изображение, – так появилось «картинное письмо». Если бы у дошкольников была в том нужда, они пользовались бы для передачи своих мыслей и желаний именно таким письмом и без труда обучились бы ему (затвердили бы, например, что изображение черепахи означает успех). А ребенок 6–7 лет, несомненно, усвоил бы слоговое письмо значительно легче, чем буквенное; дети в состоянии запомнить намного больше значков, чем 30–40 букв и знаков препинания.

В книге «История письма» И. Фридрих для начала пишет, что нет большой разницы между предметным и картинным письмом. Но разница, конечно, есть. Ведь предмет – прежде всего предмет, а уже затем символ для передачи информации, а картинка сразу была только символом, с чем согласны все исследователи, занимавшиеся этим вопросом.

«Так, например, если хотели написать, что человек был растерзан тигром или что волк похитил ягненка, то просто рисовали фигуру распростертого человека возле изображения тигра или же изображали волка, возле которого лежит убитый ягненок, – пишет Я. Шницер. – Однако с течением времени этот первоначальный способ картинного письма оказался недостаточным».

Люди, научившись делать изображения предметов на песке, на дереве, на камне, на теле (татуировка), стали пользоваться ими для выражения своих мыслей. В первоначальных рисунках они видели предметы, но затем научились воспринимать их в качестве отвлеченных понятий, и в результате не только смогли излагать свои мысли гораздо яснее и полнее, но и совершенствовать сам мыслительный и разговорный процесс.

Изображение льва постепенно стало обозначать такие понятия, как «сила», «могущество», а собаки – «верность». Для обозначения войны использовали стрелу, топор и т. п. Дальше – больше. Начался процесс усложнения. В некотором идеографическом периоде картиночное письмо превратилось в комплекс рисунков, значение и смысл которых надо было помнить, иначе приходилось отгадывать, а это было не всегда возможно сделать. Например в Египте цветок лотоса означал число, равное тысяче, – как это можно отгадать?

Египтяне, подобно многим другим народам, начали с того, что просто рисовали предметы, и каждое изображение соответствовало у них определенному понятию. Но вскоре, как можно предположить, наблюдения за человеческой речью навели их на мысль заменить картинное письмо иероглифическим. Каждый рисунок стал изображать уже не целое понятие, как прежде, но отдельный слог известного слова. При этом следует подчеркнуть, что в каждом слоге они обозначали только согласные буквы, однако затем стали появляться и такие фигуры, которые уже соответствовали одному только звуку, то есть фигура текстового рисунка стала буквой.

Считается, что иероглифическое письмо возникло до изобретения папируса. «… С изобретением папируса в историческом развитии письма наступила новая эпоха, ознаменовавшаяся с одной стороны развитием скорописи, а с другой – быстрым распространением письменности среди народа, так что письмо не составляло более достояния одних только жрецов, но сделалось доступным всем и каждому, кто только хотел научиться писать», – полагает Я. Шницер.

Затем египтяне стали упрощать начертание иероглифов, заменять их эмблематическими закорючками, имевшими лишь отдаленное сходство с первоначальными фигурами. Так возникло иератическое, или жреческое письмо. На смену ему пришло еще более простое – демотическое, или народное, где знаки приняли уже совершенно буквенный характер.

Египтяне писали справа налево (центростремительное направление), а все три системы египетского письма существовали одновременно для разных целей. Полагают, что при Птолемеях древние системы уступили место греческому алфавиту, к которому были прибавлены несколько букв из демотического письма. Возникло центробежное (слева направо) коптское письмо.

В местах, где в качестве носителя информации использовали глину, развилась клинопись, причем есть мнение, что эта система прошла свой самостоятельный путь к азбуке. «…У древних обитателей долины Тигра и Евфрата, постепенно вырабатывалось особого рода письмо, которое известно под названием клинообразного, или клинописи», – пишет Я. Шницер и сообщает, что, несмотря на сложность и неудобство, такое письмо было широко распространено и владевшие им халдеи так же, как и египтяне, дошли до разложения слов на отдельные слоги. Персы усовершенствовали клинопись и возвели ее до степени фонетической системы. Персидская азбука состояла из 36 клиновидных комбинаций. Однако и она была вытеснена алфавитом, развившимся из еврейского. И кстати вспомним версию, высказанную в одной из наших книг, что клинопись – система шифра, выработанного людьми, знавшими уже буквенную письменность, и приспособленная к такому носителю, как глина в вязком состоянии.

«Книга мертвых» жреца Амона.

Содержала советы, как избегнуть опасности. Например в главе 125 говорится, как надо отвечать богу Осирису на суде мертвых. Текст сопровождался рисунками. Полагают, что папирус составлен между 1500 и 800 годом до н. э.

«Гиттическая печать» с иероглифической и клинообразной надписями.

Изобретение алфавита относят к XV веку до н. э., однако эту дату, видимо, следует признать неправильной. На «греко-египетской» синусоиде она соответствует приблизительно XII веку, но тут мы должны прямо признать, что письменность – такая тема, к которой синусоиду следует прилагать очень осторожно. Можно предположить, что буквенное письмо возникло раньше VIII века, а простое картинное письмо – в позднем неолите.

Образцы иератической и демотической надписей.

Посмотрим, каким было представление о появлении письменности сто лет назад.

Я. Шницер. «ОБ ИЗОБРЕТАТЕЛЕ АЛФАВИТА»:[68]

«Изобретение алфавита, несомненно, является одним из самых замечательных и плодотворных созданий человеческого гения. Несмотря, однако, на это, мы еще до настоящего времени не можем с положительностью сказать, кому именно принадлежит великая честь этого столь важного для человечества изобретения. На основании фактов, добытых теперь наукой, несомненно одно, что алфавит впервые возник среди ханаанских племен и что между ними лишь два народа могут считаться более или менее законными претендентами на славу изобретателя алфавита, это – евреи и финикияне. Но кому из этих народов принадлежит первенство в создании алфавита, – вопрос, который еще до настоящего времени должен считаться открытым. А между тем, как известно, всеобщее убеждение таково, что изобретателями алфавита являются финикияне. Убеждение это до того вкоренилось во всеобщем сознании, что в учебниках истории его стали приводить даже как нечто непреложное и фактически доказанное. Посмотрим же, однако, насколько это убеждение в действительности основано на фактах.

Данными для решения вопроса об изобретателе алфавита могут служить нам двоякого рода источники: 1) внешние или исторические, к которым относятся устные предания, свидетельства древних писателей и письменные памятники, и 2) внутренние, вытекающие из свойств самого алфавита и заключающиеся в форме, последовательности и названиях букв и, наконец, в значении и смысле этих буквенных названий.

Из устных преданий, касающихся этого предмета, особенной известностью пользуется греческий миф о финикиянине Кадме. Финикийский царь Агенор, говорит это предание, послал своих сыновей отыскивать сестру их Европу, похищенную Зевесом. После долгих странствований один из них, Кадм, вместе со своей дружиной попал в Беотио, где, по совету Дельфийского оракула, построил крепость Кадмею, около которой очень скоро образовался город Фивы. Сделавшись затем царем основанного им города, он стал обучать его жителей различным искусствам и между прочим искусству письма, благодаря которому излагали свои мысли при помощи особых, им изобретенных, 16 букв ‹…›.

В этом предании, как мы видим, прежде всего изображается факт переселения финикиян в древнюю Грецию, а затем уже отмечается значительное культурное влияние, оказанное пришельцами на ее коренное население; в этом отношении главнейшей их заслугой было распространение среди греков семитического алфавита. Само собою разумеется, что одно это предание еще не может служить критериумом для peшения вопроса об изобретателе алфавита, тем более что оно исходит от греков, которые могли и не знать об истинном происхождении «кадмеевых букв», не говоря уже о том, что самый миф о Кадме в настоящее время подвергнут сомнению. Всем известно учение знаменитого Ф. А. Вольфа, самого выдающегося авторитета и знатока древне-классической литературы, притом учение, основанное на вполне убедительных фактах, по которому в эпоху Кадма, т. е. в эпоху до Троянской войны, греки не имели и не могли иметь никакой письменности, так как иначе Гомер, живший на несколько столетий позже Кадма и Троянской войны, оставил бы свои великие творения не в памяти и устах народа, а в виде письменных памятников.

Перейдем теперь к свидетельствам древних писателей.

Древнейшие писатели в большинстве случаев приписывали изобретение алфавита или богам своим, например Аполлону, Паркам, Музам, Меркурию, Изиде и др., или же героям и древним певцам: Лину, Орфею, Геркулесу, Кекропсу, Музею и др. Отец истории Геродот впервые, кажется, приводит предание о Кадме и в вопросе о происхождении письма в Греции ссылается на него как на единственный ему известный в то время исторический источник, хотя говорит о Кадме и финикийских переселенцах не как об изобретателях алфавита, а лишь как о наставниках греков в деле письменности. «Финикияне, пришедшие с Кадмом в Грецию, – говорит Геродот, – принесли к эллинам вместе с другими предметами, касающимися образования, и письмена, употребление которых, как мне кажется, прежде этого неизвестно было грекам» (Herod., книга V, глава 58). С легкой руки Геродота и другие древние писатели увековечили в своих произведениях предание о Кадме, и некоторые даже прямо называют финикиян изобретателями алфавита, хотя, правда, тотчас же подчеркивают, что их мнение основано на устном предании, за достоверность которого они ручаться не могут. Возьмем хоть для примера стихотворение знаменитого латинского поэта Лукана:

Финикияне первые, если верить преданию, Стали грубыми знаками увековечивать звуки. В то время еще жители Мемфиса не умели сшивать Из папируса книги, и лишь изображения птиц и разных животных, Высекаемых на камне, хранили их таинственно-волшебные речи.

Однако между древними писателями встречается немало и таких, которые не только выражают сомнение в верности предания, но и прямо-таки отнимают у финикиян приписываемую им честь изобретения алфавита. Например Тацит, описывая в одном месте своей «Летописи» (Annal., XI, 14) происхождение письмен, говорит: «Идет молва, что Кадм, приплыв с финикийским флотом к берегам Греции, передал ее необразованным народам свое искусство письма. А между тем изобретателями этого письма являются египтяне; от последних его заимствовали финикийские мореходы и, передав его затем грекам, получили славу изобретателей того, что на самом деле они только позаимствовали». Такого же мнения о египетском происхождении алфавита придерживался Гелий. Плиний, как мы уже видели выше, честь изобретения алфавита отдает на долю ассирийцев, Диодор же Сицилийский выводит алфавит из Сирии и т. д., и т. д.

Таким образом, мы видим, что отсутствие фактических данных в вопросе об изобретении алфавита финикиянами ясно отражается и в свидетельствах древних писателей, в силу чего одни из них прямо отвергают предание о Кадме, другие же, хотя и принимают его, то лишь с осторожностью и известными оговорками».

Многие языковеды сходятся на том, что первичный изобретатель еврейского алфавита заимствовал свои знаки из египетского иератического письма. Затем еврейско-финикийский алфавит в течение длительного времени почти не менялся; и в том, так и в другом письме он состоял из 22 букв с совершенно тождественными формами. Конечно, в дальнейшем древнееврейское письмо, переходя от одного народа к другому, не оставалось без изменений.

Н. А. Морозов полагал, что «переселенческий (еврейский) язык по самой конструкции своей грамматики и по всему коренному составу своих слов есть несомненный вариант арабского языка с примесью европеизмов»; можно привести и такое мнение: «Семиотические алфавиты очень многочисленны и за небольшими исключениями составляют ветви одного общего ствола, так называемого арамейского алфавита, который в свою очередь является продуктом дальнейшего развития еврейско-финикийского алфавита».

«Арамейский язык», по существу, мало отличался от древнееврейского, и мы уже предполагали, что его следует понимать, как вариант общегосударственной письменности времен ранней Византийской (Ромейской) империи, в которой действительно были объединены те народы, которых теперь относят к арабам, различным европейцам и поздним евреям. Одновременно с квадратным письмом евреев из арамейского алфавита выделился также пальмирский алфавит. В Сирии в I веке по «римскому летоисчислению» (в XIII веке по нашей хронологии) возник особый тип семиотического алфавита, известного под названием письма-эстрангело (от арабского «пишу Евангелие»), а также другие письмена, например несторианское, иаковитское и т. п.

Несторианская секта нашла убежище в Персии, откуда это письмо попало к другим азиатским народам: тюркам, монголам, манжурам. Монголы под влиянием китайцев совершенно оставили прежний семиотический способ расположения букв справа налево и усвоили привычку писать вертикальными строками, сверху вниз и слева направо, так что в силу этого их буквы имеют в настоящее время совершенно иное положение, чем то, какое они имели при своем происхождении.

Арабское письмо представляет самую распространенную ветвь семиотического семейства арамейского алфавита и родственно набатейскому письму. Сделавшись письмом священного учения Магомета, оно распространялось вместе с исламом. Устаревшей формой арабского письма является куфическое письмо, которое применяется лишь для украшения книг, мозаик, монет и т. п.

Я. Шницер пишет: «… Существующие алфавиты не выдумывались и не изобретались, как это принято было думать на основании преданий, а вырабатывались и развивались один из другого путем постепенных уклонений от первоначального типа, причем каждый алфавит должен был пройти целый ряд промежуточных стадий, прежде чем получал свою окончательную форму… Еврейско-финикийский алфавит, разлившись могучим потоком по миру, в общем произвел в различное время четыре самостоятельных семейства алфавитов: семиотическое, иранское, арийское (индусское) и европейское, или греко-латинское…»

Можно привести и другие мнения, но все они, к сожалению, следуют за традиционной хронологией. Естественно, если согласно традиции в VIII–VI веках до н. э. уже существовало стихосложение на греческом языке, то греческая письменность «должна была» возникнуть раньше, причем настолько, чтобы успеть развиться. А возникло греческое письмо на основе еврейского, что неминуемо сдвигает в прошлое появление еврейского алфавита.

Но когда мог возникнуть алфавит? Проверяемая история подсказывает нам наиболее естественное предположение: это произошло за два, три, максимум – четыре столетия до эпохи Крестовых походов и начала широкой литературной практики людей. Причем культурные контакты между Европой и Ближним Востоком следует датировать не с XI века и 1-го Крестового похода, а с IX века (линия № 1 нашей синусоиды) или даже VII–VIII веков (линия № 0). Древнейшую (еврейско-финикийскую) эпоху арамейского языка принято возводить к VIII веку до н. э., то есть к линии № 2 стандартной синусоиды, а это та самая линия, на которой было достигнуто настоящее распространение буквенного письма, приведшее в XI–XII веках к бурному развитию литературы.

В книге «Другая история средневековья» говорится:

«Воспринимая письмо как божественное явление, для упорядочения алфавитов ученые средневековья обращали свой взор опять-таки на небо. Если написать все буквы по кругу, по две буквы на знак зодиака (дом), то гласные покажут, где в момент составления алфавита находились планеты: Луна, Меркурий, Венера, Марс, Юпитер и Сатурн. Альфа – это Солнце, первая буква. Решение такого гороскопа может быть только одно или не быть вовсе. Расчеты показали, что греческий алфавит приобрел современный вид в 1152 году, а германские руны, например, в 1198 году. Разное время упорядочения, расстановки букв по местам дает нам несовпадение положений одних и тех же букв в разных алфавитах».

Квадратное письмо евреев возникло, видимо, не ранее XIV века, так как в нем появились уже 7 гласных (якобы в VI веке), а отношение 22:7=3,14 (число «пи»), а в XV–XVI веках число гласных увеличилось до 12. Можно предположить, что в это же время многоплеменные сторонники иудейской веры начали оформляться в Европе в отдельный еврейский народ, имеющий значительные отличия от азиатских иудеев, которые прошли этот путь раньше.

Письмо грека Апиона, служившего в римской армии, своему отцу. Якобы II век до н. э. Папирус.

Этот Апион под именем Антония Максима служил на военном корабле «Атенонике» в Мизене, большой морской базе в Неаполитанском заливе.

Запись диспута коптского архиепископа Кирилла с Дионисием, сыном военачальника, в присутствии языческого философа Философрона, о реальности существования Зевса.

 В тексте описана дискуссия второго дня:

«…Дионисий утверждал: «Аполлон велик своими творениями». Кирилл возразил: «Я доказывал тебе, что Зевс обесславил себя своими поступками. Теперь ты утверждаешь, что Аполлон чист, но я говорю тебе, что и он также развратен». Тут Философрон сказал: «Непорядочно так поносить отсутствующих». Кирилл отвечал: «Хорош же тот бог, который отсутствует во время диспута о своей сущности. Наш Господь всегда с нами». Тогда Философрон устыдился всех своих прежних доводов».

Пример квадратного еврейского письма.

Умбрийская надпись этрусскими буквами (читать справа налево).

«В доказательствах того, что греки действительно заимствовали свой алфавит у семитов, в настоящее время нет недостатка», – пишет Я. Шницер. А о том, что латынь произошла от западногреческого языка, вы можете прочесть в любой энциклопедии, как и о том, что начиная с VIII века н. э. латынь легла в основу систем письма большинства народов Западной Европы.

Между всеми европейскими письменностями существует тесная родственная связь, и все они являются потомками древнего письма семитов. Греки действительно писали, подобно семитам, справа налево. На острове Санторин сохранились древнегреческие надписи, на которых буквы расположены в центростремительном направлении. Некоторое время было принято давать строкам попеременное направление. Такие бороздообразные письменные строки напоминали движение быков, запряженных в плуг, когда землепашец водит их то в одну, то в другую сторону, и этот способ письма получил название бустрофедон. Не только греческие, но, как пишет И. Фридрих, и древнейшие латинские надписи VI–IV веков до н. э. также писались и справа налево, и способом бустрофедон.

С XIII века (по нашему мнению), или с V века до н. э. (по «греческому летоисчислению»), этот способ с двойным направлением строки начинает попадаться все реже и реже и наконец совсем исчезает в Европе. Но до этого «первобытная», или так называемая кадмейская форма греческого алфавита в разных местах приобрела местные формы, как-то: эоло-дорийский алфавит, ионийский, аттический и алфавит архипелага. Эоло-дорийский (или халкидский) был заимствован италийскими народами, этрусками и латинами.

По поводу латинского алфавита И. Фридрих замечает, что его «теперь принято считать разновидностью этрусского». Но его же полагают произошедшим от западногреческого. До сих пор нет единого и твердо установленного мнения; это происходит из-за поразительного сходства букв.

Этрусский алфавит, появившийся, видимо, действительно раньше латинского, стал известен палеографам случайно. В Умбрии были найдены вазы, украшенные этрусскими буквами (ничем не отличающимися от греческих), выстроенными в алфавитном порядке. В этрусском письме не имеется ни одной буквы из тех, что были выброшены греками из финикийского алфавита; в то же время оно содержит чисто греческие буквы, которые никогда не существовали в финикийском письме и которые были придуманы греками для выражения некоторых особенностей их звуковой системы. В сравнении с греческим письмом лишь одна буква является новой в этрусском алфавите, который был заимствован затем умбрами и другими италийскими народами. Язык же этрусков и по сей день остается загадкой, хотя достаточно очевидно, что это какой-то шифр.

Вопрос же о происхождении латинского письма так и не решен окончательно. Н. А. Морозов пишет о нем:

«Латинский язык есть итальянский, прошедший в Средние века сквозь фильтр греческой культуры».

«… Итальянское чисто префиксовое склонение не могло выработаться из латинского чисто суффиксового».

«… Латинское произношение пришло к нам не от итальянцев, а профильтровалось сначала через произношение греческих колонистов в самой Южной Италии, составлявших там когда-то господствующий класс и имевших суффиксовое склонение, а потом еще оно просеялось и через средневековое немецкое произношение…»

Латинское письмо, по мнению ученого, «утвердилось во всех романских и германских наречиях, вытеснив повсюду несовершенные рунические системы, бывшие в употреблении у многих народов северной и центральной Европы» – в том числе и у славян.

Древнегерманские руны.

Надпись болгарского царя Самуила.

Образец готского письма.

Несколько слов о германском руническом письме. О его возникновении И. Фридрих пишет:

«Германское руническое письмо было предметом оживленных научных дискуссий последних десятилетий. Основным спорным моментом был вопрос о происхождении рун: созданы ли они по латинскому образцу, или изобретены самими германцами. Теперь, когда страсти поулеглись, можно подойти к решению этого вопроса более спокойно и деловито… Еще в 70-х годах датский исследователь Л. Виммер хотел доказать латинское происхождение рун, но испытывал большие затруднения при сравнении отдельных знаков. Другие ученые говорили об их греческом происхождении и о возникновении рун у готов на Черном море, но эта попытка тоже оказалась неудачной, так как древнейшие надписи происходят из центральных областей Германии и относятся к доготским временам. Большую поддержку в научных кругах получило предположение норвежца Марстрандера, что руны развились из северноэтрусско-альпийских знаков письма и созданы приблизительно в начале нашей эры племенем маркоманнов на Верхнем Рейне и Верхнем Дунае. Аргумент в пользу этой точки зрения видят в надписи на шлеме из Негау (Штирия, около 200 г. до н. э.), содержащей текст на германском языке, но записанный альпийскими знаками. Это означает, что уже тогда отдельные германские племена населяли Альпы, познакомились там с северноэтрусско-альпийским алфавитом и переняли его.

Противоположная точка зрения, заключающаяся в утверждении, что руны – германское изобретение, пользовалась поддержкой в Германии во времена Гитлера, но она настолько противоречит всем историческим данным, что теперь даже не требует аргументации для опровержения».

Итак, предложив «подойти к вопросу спокойно и деловито», ученый изложил одну точку зрения, а второй отказал в праве на существование, потому что она пользовалась поддержкой в Германии во времена Гитлера. Очень деловито. Однако руническое письмо использовалось в землях Германии до позднего Средневековья, а в Шведской области Даларне даже в XVIII веке появился новый, дальский рунический алфавит.

С этой системой письменности находится в близком родстве готский алфавит, составленный «апостолом готов», епископом Ульфилой (318–388), который, по мнению Я. Шницера, «использовал его для перевода на готский язык Св. Писания. В основание своей азбуки Ульфила положил греческий унциальный алфавит IV века (то есть XIII реального века. – Авт.), но, желая обозначить некоторые особенности готской фонетики, он прибавил к нему несколько букв, заимствованных частью из рунической системы, частью из латинского алфавита».

Согласно традиционной истории, на смену и руническому и готскому алфавиту в германских землях пришло в конце концов латинское письмо, которое в XIII веке приняло форму, известную под названием готического, а в XVI веке этот почерк уступил место так называемому венецианскому почерку латинского письма.

От Испании до Китая

В Иране арабское письмо пришло на смену пехлевийскому, вытеснившему еще раньше неудобоваримую клинопись.

«В настоящее время пехлевийское письмо осталось в употреблении лишь у огнепоклонников парсов или гебров, которые пользуются им для составления книг священного содержания», – пишет Я. Шницер. По его мнению, пехлевийское письмо также произошло из арамейского алфавита. И далее:

«Учение о происхождении и развитии письмен в Индии очень долго представляло самую темную и спорную область в истории письмен».

Так называемое индо-бактрийское письмо, распространенное на северо-западе Индии, на границе с Афганистаном, имеет родственную связь с семиотической системой и пишется от правой руки к левой. Вероятно, оно было занесено сюда в XII веке из Ирана во время господства Ахеменидов (традиционная дата – VI век).

Собственно индийское письмо, или письмо магадчи резко отличается от индо-бактрийского, направление строки в нем центробежное, как в нашем письме. Письмо это заимствовало много элементов, с одной стороны, от греческого и индо-бактрийского, с другой – от савского (южноарабского). Широкое употребление письма магадчи датируют III веком до н. э., а это, по нашей реконструкции, реальный XV век. «Прежде всего, оно дало начало целому ряду письмен, которые, хотя ныне уже вымерли, но интересны для нас в том отношении, что являются переходными ступенями к современному письму классического санскрита, известному под названием деванагари (т. е. «божественное письмо городов»).

«Деванагарскую письменность очень долго относили к глубокой древности, чуть ли не к XV или XVI веку до РХ. Однако воззрение это не нашло себе оправдания в палеографических данных», – пишет Я. Шницер. В итоге историки «омолодили» эту письменность, хотя нам приходилось слышать и такие мнения, что надо бы ее удревнить, столетий так на пятнадцать… Хотя оснований для такой хронологической операции, кроме «чувства древности», столь присущего некоторым историкам, нет.

Н. А. Морозов о санскрите:

«Все логические выводы говорят за то, что санскрит… пришел в Индостан из Европы через Месопотамию вместе с религиозными миссионерами славянского, греческого и итальянского происхождения…» «Отсюда ясно, что санскрит есть конгломерат славянских, греческих и латинских слов, которые туда могли прийти только с христианскими миссионерами и с их богослужебными книгами…»

В книге «Другая история искусства» мы предложили ввести в искусствоведческий обиход понятие «условный век»:

«Если самые примитивные изображения на стенах пещер и гротов условно датировать ПЕРВЫМ ВЕКОМ – просто «первым», без привязки к конкретной эре, – то небольшие скульптурные произведения из кости или дерева, допустим, можно отнести к третьему условному веку. В это время изобразительное искусство развивается в двух направлениях: одно из них – постепенная детализация и увеличение информационной составляющей; другое – стремление к схематичности, сведение изображения к знаку. К пятому условному веку, наверное, следует отнести наиболее удачные произведения как в том, так и в другом направлении. Развитие в сторону знаковости привело к рождению орнамента, который, скорее всего, носил ритуально-магический характер.

Появление храмов VI–VII условных веков (Чайеню, Чатал-Гуюк, Неа Никомедиа, Джармо, Хаджиляр, Муллино и др.) показывает нам, что искусство приобрело черты традиционности. Но, с появлением в обществе традиций, то есть сознательной передачи от поколения к поколению элементов культурных и социальных достижений, люди все еще не расстались с пещерным искусством!»

К сожалению, при верстке книги выпали две строчки, объяснявшие, что само название «условный век» тоже условно, поскольку не содержит размерности: условный век (у. в.) не равен ста годам. А чему он равен, мы даже предполагать не хотим. В одном случае 200 лет, в другом 2000, а в третьем, глядишь, и все 20 000. Возможно, следует нам вместо термина «условный век» предложить другой – «условная культурная эпоха».

Введение такого понятия в искусствоведческий обиход (и в литературоведение тоже) вполне закономерно: не можем же мы в самом деле считать, что современные дикари живут в XXI веке. Они живут в каменном веке, то есть в I–V «условной эпохе». А в некоторых государствах Африки искусство недавнего времени находилось на уровне V-Х веков н. э., когда в странах Запада на смену первобытному искусству уже пришло искусство традиционное.

Схема развития человечества приобретает такой вид:

I–II условные эпохи – палеолит;

III–IV у. э. – мезолит;

V–VI у. э. – неолит;

VII–VIII у. э. – бронзовый век (часто переход к железу происходил, минуя бронзу);

IX–X у. э., совпадающие с IX–X веками н. э. – в Европе это «эпоха каролингов», а точнее – первых варварских королевств;

XI–XII века – романика;

XIII–XIV века – готика и т. д.

Мы видим, что на уровне IX века датировка от «у. э.» переходит к векам «н. э.». И вот теперь, после этого необходимого пояснения, мы можем сказать следующее: мифология позднекаменного века (V–VI у. э.) уже могла быть записана с помощью картинного письма. В VI–VII у. э. возникло иероглифическое (слоговое) письмо. Это эпоха меди и бронзы.

Если вернуться к изобразительному искусству, то в росписях мезолита и неолита, которые можно отнести к IV–VII у. э., можно заметить разномасштабность фигур, несоответствие размеров людей и животных, силуэтную профильность изображений. В центре внимания художника – человек, его действия, различные движения. Туловище, как правило, непропорционально велико к условно трактуемым конечностям или, напротив, основное внимание может быть уделено огромной голове. В неолитическом искусстве детализированы украшения и орудия, часто особо выделены изображения глаз, губ, волос, половых признаков.

Таков «Лучник», наскальный рисунок из Тин-Тазарифта (VI у. в.), «Белая дама», наскальная живопись в горах Брандберг (VII у. в.), а вне Европы – многочисленные маскированные персонажи – собакоголовые, имитирующие фигуру животного. И в Африке и в Австралии можно увидеть мезолитические изображения местных жителей рядом с белыми колонистами, вооруженными огнестрельным оружием. Все это скорее угадываемо, чем узнаваемо, поскольку изображения сходны с рисунками детей младшего школьного возраста. Нет ни малейшего намека на раскрытие объема или пространства, каких-либо правил изображения не существует вплоть до VIII–IX веков н. э. А затем они появляются, возможно, одновременно с распространением буквенного письма.

Причем когда мы говорим, что оно возникло в VIII–IX веках, мы имеем в виду тоже не реальные, а достаточно условные века. В некоторых странах еще долго после появления железа в основном использовалась бронза, другие стояли на пороге изобретения железа. На самых продвинутых территориях уже происходил переход от арамейской письменности к греческой, а где-то еще вообще никакой не знали.

Славянское письмо получило свое начало во второй половине IX века н. э. Восточные славяне, взяв христианство от греков, стали писать буквами греческими, а западные – латинскими. Видимо, в XII–XIII веках у славян появляется собственная азбука, изобретение которой приписывается св. апостолам Кириллу и Мефодию. Однако нельзя сказать определенно, какую азбуку они изобрели – кириллицу или глаголицу (или и ту и другую), так как эти азбуки имеют между собой теснейшую связь. Глаголица собственно является более вычурным и непривычным для нас вариантом кириллицы и происходит от греческого курсивного алфавита. Существует мнение, что св. Климент, болгарский епископ, заменил глаголицу, изобретенную св. Кириллом, ясной и удобной кириллицей: «За исключением букв чисто славянских, кириллица представляет собой не что иное, как верную копию с греческого алфавита».

Нам, конечно, интересно, когда возникла славянская письменность. Ведь только из письменных источников можно узнать что-либо об истории народов.

В книге «Загадки Древней Руси» А. Бычков, А. Низовский и П. Черносвитов пытаются дать археологический ответ на вопрос: «Славяне, кто вы и откуда?». В третьем тысячелетии до н. э., пишут они, в эпоху энеолита на северных Балканах и южных Карпатах «сложилась своеобразная и технологически продвинутая цивилизация с могучей меднообрабатывающей индустрией, развитым сельским хозяйством, с хорошо укрепленными поселениями – «почти» городами, но без письменности».

Что стало с этим культурным очагом, непонятно.

«И вообще история этих культур, столь древних – ведь они ровесники Шумерам и Древнему Египту! – столь мощных, с многочисленным народом, лишь «чуть-чуть не дотянувшим» до уровня древнейших «письменных» цивилизаций и вдруг исчезнувших, – сплошная загадка».

Неужели так-таки и не было никакой письменности? Ведь картинное письмо должно было появиться еще в каменном веке. «Могучая индустрия» и «развитое сельское хозяйство», да и торговля, коей так славился «Древний Восток» – без письменности? Верится в это с трудом. Отсутствие письменной культуры есть основной признак кочевников, которые имеют стойбище, но не знают «почти» городов. В действительности, там, где возникает «почти» город – хотя бы с минимальной инфраструктурой, – очень быстро появляется оседлая культура и государство или хоть какая-то администрация. Где государство – там города, письменность и использование полезных ископаемых, без которых невозможна индустрия, тем более «могучая».

Если современная археология приводит к сплошным загадкам, надо всерьез задуматься, что она такое. Как же авторы представляют себе возникновение письменности? Читаем, и приходим в окончательное недоумение:

«Так вот, относительно всех этих «раннеписьменных» народов археологи и лингвисты пришли к согласию. И те и другие согласны в том, что народы этого круга первыми отделились от общеиндоевропейской массы и «закуклились» в устойчивые раннегосударственные общности. По-видимому, только так и можно стабилизировать какой-то язык: сделать его коммуникативным средством внутри замкнутой саморегулирующейся системы типа «государства» – пусть даже это всего лишь город-государство вроде древнегреческих полисов – и ограничить проникновение носителей других языков через его границы. Все же остальные индоевропейцы, где бы они ни жили, пребывали в еще довольно примитивном социальном состоянии».

Как это ни печально признавать, но авторы книги «Загадки Древней Руси» не знают того, что известно всем археологам и лингвистам: народы, с которыми случилось подобное несчастье (изоляция), так и остались закукленными на уровне каменного века, это народы-изоляты, жители островов, непроходимых лесов и Крайнего севера. Что до описанной здесь картинки… Так и представляешь себе, как жители «почти города» собрались на сходку. На возвышение взбирается вождь и говорит, обращаясь к односельчанам: нам надо стабилизировать такой-сякой язык. Поэтому ограничим проникновение носителей других языков. На пороге – эпоха раннего железа, а у нас еще письменности нет!

В общем, что за исторические концепции бродят в трехголовом авторском коллективе, понять невозможно. Сначала Бычков, Низовский и Черносвитов пишут о латенской археологической культуре IV–III веков до н. э., носители которой – кельты, следующее: «Это, по-видимому, довольно сложная общественная структура и все-таки так и не давшая письменности, и не построившая государства!». Затем (на другой странице) продолжают: «даже самый многочисленный кельтский народ, хорошо известный нам по римским источникам – галлы… и то не построил сложной социальной структуры выше развитого вождества…»

То есть сначала сообщают, что кельты построили «сложную общественную структуру», затем – что так и не построили «сложную социальную структуру». Понятно, что при написании книги ее авторам не хватало вождества.

Кстати возникает вопрос: если не было во времена латенской культуры письменности, то на каком основании можно вообще делать выводы о ее существовании или несуществовании в истории? Неужели только на основе субъективных умозаключений (сиречь спекулятивных умственных построений) вокруг чего-то откопанного в земле? Причем надо учитывать, что древнейшие памятники письменности могли не дойти до нас по разным причинам: из-за недолговечности носителей, или из-за сакрального характера текстов, или еще почему. Да просто мало было текстов, скажем прямо.

С другой стороны, имеются примеры противоположные. Например на каком основании делается вывод о древности китайской письменности?

Китайцы и другие народы Восточной Азии, говорят историки, создали свои иероглифы для выражения целых понятий или отдельных слов давным-давно и остановились на этом этапе развития письменности. Они ограничились одним только усовершенствованием рисунков, которые довели до уровня простых знаков. Другие же народы (египтяне, вавилоняне, евреи) пошли гораздо дальше и стали рисунками изображать не понятия, а только слоги и буквы, и так им удалось положить начало принципу алфавита.

Китайское же письмо осталось на той ступени развития, на которой каждое слово обозначается отдельным письменным знаком.

«Дело в том, что китайский язык принадлежит к числу так называемых односложных языков, т. е. состоит из определенного числа (460) односложных слов… которые в разговоре остаются без всяких изменений, не принимая никаких приставок и окончаний. Эти односложные слова получают определенное значение лишь тогда, когда их произносят с известным ударением, с известной интонацией», – пишет Я. Шницер. Но это же означает только одно: китайский язык, а тем более письменность очень молоды!

Видоизменения изображений картинного письма китайцев.

По китайскому преданию, для изложения мыслей сначала было придумано 540 изображений (иероглифов). Теперь их насчитывается до 100 тысяч, хотя употребительны из них лишь 30–40 тысяч, а для обыкновенных письменных и литературных нужд достаточно знать 4–5 тысячи знаков. Получается, что путь от 540 иероглифов до ста тысяч проделан за столь короткий срок, что память о первичных пяти сотнях еще не выветрилась!

Приведем несколько абзацев из книги «Другая история Средневековья» Сергея Валянского и Дмитрия Калюжного, посвященных рассматриваемой теме.[69]

«Почему мы, читая какой-нибудь иностранный рассказ, роман или историческое повествование, понимаем, что это не русское произведение? Потому что об этом говорят иностранные имена литературных героев, иностранные названия местности или растений в окружающем пейзаже. Если б они были переведены русскими словами по их созвучию или смыслу, то мы, несомненно, приняли бы все произведение за русское. «Джон шел по Лэйбор-стрит»; «Иван шел по Рабочей улице».

В истории печатного дела действительно бывали такие случаи, когда издатели были обмануты недобросовестными литераторами, выдававшими свой перевод малоизвестных иностранных писателей за собственные работы, да и читатели не подозревали об обмане, пока кто-нибудь, хорошо знакомый с иностранной литературой, не обнаруживал подлога.

А в китайской нефонетической письменности каждый значок (иероглиф) имеет только символический смысл, не имея звукового. Один и тот же иероглиф в каждой провинции Китая будет произнесен на свой лад; и это будет китайский иероглиф, прочитанный с китайским произношением. Всякий иностранный колорит, все абсолютно следы того, что речь идет не о китайских событиях, теряется напрочь. Такое должно было происходить (и происходило) при переводе всякой иностранной хроники на китайский язык и обратно, особенно в те времена, когда не установили еще на нем официальных и обязательных для всеобщего применения названий для каждого из иностранных государств – а ведь это было сделано лишь в XIX веке!

Англия (Ингланд) обратилась у китайцев в Ин-Го; иероглиф для этой страны означает «Роскошное государство». Германия (Дейчланд) – Де-Го, «Доблестное государство». Франция, из-за того, что звук Р китаец произнести не может, Фа-Го, «Законодательное государство»; Россия – Э-Го, Бог знает почему, но невольно отмечаешь, что Го – всего лишь первый слог в русском слове «государство».

Любые старинные европейские хроники и рассказы, переведенные первыми миссионерами на китайский язык для ознакомления туземцев с прошлым своих стран, неизбежно должны были стать для следующих поколений китайцев их собственной историей (особенно для детей миссионеров, которых они наверняка здесь наплодили). А через три-четыре поколения эти же хроники и рассказы перевели обратно на европейские языки, но уже в качестве сообщений о китайских событиях. Причем не будем забывать, что вообще вся китайская хронология и более-менее складная история выработаны из хаоса находимых в Китае рукописей и литографических изданий не самими китайцами, а учеными из европейцев.

И мало того! Пора рассмотреть вопрос: кто, когда и зачем изобрел китайские иероглифы?

Вот непреложный факт: для письма китайцы пользуются иероглифами. Иероглифов несколько тысяч. Эта письменность общая для всех разноязыких народностей, населяющих Китай.

Вот второй факт, с которым желающие могут поспорить: без полностью сформированной системы рисованных символов, имеющихся уже для всех китайских слов и понятий, совершенно невозможно было делать какие-либо исторические и литературные записи. А придумывать тысячи значков «с нуля» и запоминать их без письменной практики не под силу человеческому уму. Впрочем, и в голову не придет.

Даже сегодня для обучения китайскому письму с помощью специального учителя, с использованием словаря, с переводом иероглифов на звуковую речь требуется не один год упорного труда. Изобрести же все это самолично или в компании друзей и обучить все здешние народы (более пятидесяти), чтобы передавались эти абстрактные значки от поколения к поколению в неизменном виде на протяжении тысячелетий, совершенно невозможно.

В Египте имеется «предшественница» местных иероглифов, логография, картиночное письмо. В Китае предшественниц нет, то есть история китайской иероглифистики не показывает эволюционности своего происхождения.

Даже создание звукового, алфавитного письма представляется ныне событием уникальным, а ведь в первой азбуке (древнееврейской) было всего 22 буквы! Но вот опираясь на алфавитное письмо – можно было создать и китайскую письменность. Она могла быть изобретена людьми, хорошо владевшими латинским, греческим, еврейским или арабским письмом. Нам представляется, что о китайцах позаботились европейские пришельцы. Во-первых, у них была в том нужда: для привлечения местных жителей к культурной жизни, обучения ремеслам (металлургии, изготовлению повозок, шелкопрядению) и преподавания основ европейских верований требовались средства общения с населением. Во-вторых, в письменных традициях европейцев было применение не только звукового алфавита, но и многих значков, вроде тех, что до сих пор применяются нами в арифметике, алгебре, астрономии (плюсы, минусы, радикалы и так далее).

Создание иероглифов оказалось неизбежным, когда миссионеры обнаружили, что нет европейских букв ни для мягкого произношения (достигаемого по-русски символом Ь и отчасти с помощью мягких гласных Е, Ю, Я), ни для твердых Л и Ы, ни для гулких Ч и Ц (ЧЖ и ЦЗ), ни для гортанных восточных звуков. Невозможно было изобразить эти звуки и сочетаниями букв (Sch, Tsch).

Вот и оставалось на выбор два варианта: или утроить звуковой состав латинской (греческой, арабской) азбуки, или перейти постепенно к идеографическим значкам. Был избран второй путь, быть может, чтобы облагодетельствовать сразу все народности этой территории.

Пример из русского языка. Предположим, кириллицы нет, а нужно написать русские слова: мать, мять, мат и мят. Что делать? Если использовать латынь, то во всех случаях получится mat (что плохо; но miati еще хуже). Или слова был, бил и быль – все пришлось бы писать bil; или пыл, пил, пыль – pil. Понятно, что при такой азбуке чуть ли не из каждой русской фразы выходили бы смехотворные двусмысленности и конфузы. Пришлось бы вместо чай писать tschai, вместо чучело – tschutchelo и т. д., и т. д., и т. д.

Азбуку для славян создавали славяне, европейского образования люди: архиепископ Мефодий и епископ Кирилл. Уж они-то знали славянский звуковой ряд. Хоть и не особенно удачно, они сумели дополнить для славянской письменности греческую азбуку.

Несомненно, если бы письменность в Китае вводил китаец (забудем пока, что там десятки народностей), предварительно научившийся говорить, писать и читать на каком-либо европейском литературном языке, то он тотчас увидел бы, что для создания китайской азбуки нужно придумать еще целый ряд недостающих букв, ведь китайский звуковой ряд состоит из более чем шестидесяти звуков.

Древнее и современное начертание корейской азбуки.

Но дело, судя по результатам, пошло иначе. Может, китайцы не хотели окультуриваться, торговать и обращаться в новые верования. Им и так было хорошо. Поэтому письменность стали придумывать приехавшие сюда ученые-иностранцы. Увидев, что все попытки изобразить китайскую фонетику при помощи 25 латинских букв приводят постоянно к словам иного, чем нужно, значения, и не умея даже выговорить чуждые их уху китайские дополнительные звуки, они стали сплошь переходить к иероглифам, оставив свою азбуку лишь для словаря к ним. В 1522 году, когда в Китай пришли первые католики, они нашли уже развитую письменность и массу сведений из европейской истории, переведенных на этот иероглифический язык.

Только так можно объяснить современный способ китайского письма, и это показывает не древность всей китайской литературы, а наоборот, ее относительную молодость.

«Во всяком случае для китайского языка, – пишет Я. Шницер, – немыслим теперь никакой алфавит, так как для того, чтобы китайцы могли пользоваться каким-либо алфавитом, им пришлось бы совершенно пересоздать свой разговорный язык, исключив из него огромную массу созвучных слов и заменив их новыми».

Благодаря влиянию Китая, в японском языке также масса однозвучных слов, из-за чего и здесь нет возможности пользоваться каким бы то ни было алфавитом. Попытка ввести в Японии латинский шрифт поэтому не привела пока к хорошим результатам.

В корейском же письме каждое начертание значка обозначает не целое понятие (как в китайском письме) и не целый слог (как в японском письме), а лишь отдельный членораздельный звук речи, поэтому по своему характеру оно представляет настоящую алфавитную систему. Происхождение корейского алфавита мало изучено.

О религии и о литературе

Традиционная история не опровергает результатов скептического исследования – любого, не только нашего, – она лишь игнорирует их, что свидетельствует о глубинной черте человеческой природы: готовности принимать неправдоподобное без достаточных доказательств, сопротивляясь отрицанию чуда. В этом пункте «наука история» смыкается с религией.

Но ведь одно дело – религия. Некоторые христианские ученые отказались от исторического исследования жизни Иисуса, утверждая, что оно невозможно, поскольку истина Христа непознаваема. Мы согласны с этим. Другое дело – наука. Она обязана устанавливать хронологические рамки, в том числе сопоставляя различные тексты разных религий. Например христианство имеет некоторое сходство с древним тайным культом Египта и множество прямых параллелей с культом едва ли не еще более древнего иранского бога Митры. Можно ли «сблизить» во времени эти культы?

Люди, называющие себя учеными, высмеивают подобные представления. Для них традиционная хронология неприкасаема. Невольно вспоминается, что слово «ученые» следует произносить, ставя ударение на первом слоге. Чему их научили, то они и повторяют.

Между тем митраизм действительно основательно похож на христианство. Митра, как и Христос, – сын верховного Мудрого Бога, творил его волю и считался посредником между Богом и людьми. После подвигов на земле Митра вознесся на небо к своему отцу. Тайная вечеря известна обоим культам, а посвященный проходит обряд омовения. Митраисты, как и христиане, считали себя братьями и обращались друг к другу со словами «возлюбленный брат».

В различных текстах имеются и другие сюжеты, схожие с христианскими. Так, судьба Аполлония Тианского, жившего якобы в I веке н. э., поразительно схожа с судьбой Иисуса, как она описана в евангелиях. Обвиненный в колдовстве и подстрекательстве к беспорядкам, он отправился в Рим, чтобы лично ответить на обвинения перед императором, и был заключен в тюрьму, а его последователи утверждали, что Аполлоний явился им после смерти и в своем телесном обличье вознесся на небеса.

Когда на самом деле жил Аполлоний? Есть ли серьезные основания для отождествления его с историческим Иисусом? Насколько оправданы попытки найти параллели между жизнью Иисуса и Василия Великого или Иисуса и папы Григория Гильдебрандта?… Ученых историков это не волнует, но ведь проблема остается.

Эразм Роттердамский (1469–1536). «КНИЖКА ГОВОРИТ»:

Мне безразлична хула иль хвала легкомысленной черни, Славно, коль ты по душе мудрым мужам иль благим. Буду и больше в надежде, коль то и другое удастся: Если понравлюсь тому, чтит кто Христа, – хорошо. Ведь для меня Аполлон – единый даритель таланта, Тайные речи его – это и мой Геликон.

Нельзя назвать простым и вопрос о соотношении в общественном сознании религиозного и научного восприятия мира. Отрицая религиозный фанатизм, Вольтер полемизировал также и с атеистами (к числу которых принято относить Ламеттри, Дидро, Гольбаха, Гельвеция). Атеизм – чудовище, говорит Вольтер, быть атеистом – безумие. Никто иной, как антиклерикал Вольтер произнес знаменитое: если бы Бога не было, его следовало бы выдумать.

Религия полезна обществу, общество без религии разваливается. Даже так: без религии общество не создалось бы. Атеизм ведет к порокам и преступлениям. Слава Богу, что теперь никто уже не требует привести религию в соответствие со здравым смыслом. Никому не приходит в голову заявлять, что религия «заменяет науку мифологией», хотя в XX веке такие заявления не были редкостью.

Но история – другое дело. Если вы считаете историю наукой, приведите ее в соответствие со здравым смыслом, вычлените из ее ткани мифы. Однако происходит как раз обратное: натурализм изображения, легко достигаемый современными техническими средствами, воспринимается сознанием людей так, что они принимают «плоть и кровь» из видеофильмов про Иисуса, Геракла или Спартака совершенно всерьез.

Но КОГДА жил Иисус Христос – великая тайна. Не надо создавать новые мифы, пытаясь вычислить год его рождения. Оставьте Богу Богово. Займитесь кесаревым.

Деятель немецкого Просвещения Г. Лессинг понимал это. Он написал в 1778 году сочинение под названием «Новая гипотеза об евангелистах, рассматриваемых как обычные историки».

«Лессинг полагал, что в начале существовали лишь устные предания о Христе, затем появился первый письменный свод… На основе этого свода, путем его обработки, и возникли евангелия, причем евангелие от Иоанна возникло позднее других. Только с евангелия от Иоанна, по мнению Лессинга, и началось настоящее христианство, ибо лишь в этом евангелии Христос рассматривается не как обычный пророк, а как божество», – об этом можно прочитать в сборнике «Историография античности. Античность и XVIII век».

Если же реконструировать историю по нашей синусоиде, со всеми ее «волнами», то евангельская эпоха ляжет как раз туда, куда поместил радиоуглеродный анализ и Туринскую плащаницу. Ведь поняв, что грань между античным и послеантичным временем – это середина XIV века, мы обнаруживаем, что и время появления плащаницы – античное время!

О времени же строительства и предназначении «древнеримского» Колизея в книге «Другая история Средневековья» высказано мнение, что это – здание для отправления культовых, религиозных обрядов: «Строительство театров круглой формы (циркос, кольцо по-гречески; circus, круг по-латыни) обогатило мировую лексику словом «цирк», но не только. Место богослужений называется в Греции эклизио; православные храмы в Турции и сейчас килизе; чего же удивительного, что Круглый Большой Храм в Риме прозвали Цирк Максимум Колизей»?

Построили его вряд ли раньше XI–XII веков, а то и в XIII; сам же этот римский божественный «цирк» преобразовался в разных языках пусть причудливым, но вполне конкретным образом:

cтарочешский – cierkev

чешский – cirkev

словенский – cerkev

старопольский – cirkiew

русский – церковь

древнерусский – цьрквы, или чрквы

болгарский – черква

современный английский – church

древнеанглийский – cirice, или circe

cовременный немецкий – Kirche

готский – Kirko

древнескандинавский – Kirkja

древневосточнонемецкий – Kirihha

Жоашен дю Белле (1522–1560):

Ронсар, я видел Рим – античные громады, Театра мощный круг, открытый всем ветрам, Руины там, где был чертог, иль цирк, иль храм, И древних форумов стояли колоннады, Дворцы в развалинах, где обитают гады, Щетинится бурьян и древний тлеет хлам, И те, что высятся наперекор векам, Сметающим с земли и племена и грады. Ну, словом, я видал все то, чем славен Рим, Чем он и стар и нов, велик, неповторим, Но я в Италии не видел Маргариты, Той, кто пленительна и так одарена, Что совершенствами превысила она Все, чем столетия и страны знамениты.

Здесь хочется объясниться с читателем. Нет, мы не считаем себя «умнее всех». Умнее Монтескье, Вольтера, Лессинга вместе взятых. Мы очень многого не знаем (знать все невозможно), о многом имеем поверхностные представления. Уверенность в нашей критике традиционной хронологии нам придает вера в человеческий разум.

На основе элементарного здравого смысла, подкрепленного анализом литературных текстов и произведений искусства, воссоздается внятная, непротиворечивая картина прошлого. Сходной работой занимались многие сразу после Скалигера и в Западной Европе, и у нас. На Руси среди исследователей можно назвать имена Н. А. Морозова, М. Постникова и его учеников, а также С. Валянского, А. Гуца, Г. Каспарова, Яр. Кеслера и многих других.

Не все исследования проводились и проводятся корректно. Например Н. А. Морозов, критикуя хронологию, высчитал, что на все литературное творчество в Древней Греции приходится около 600 лет; из них на трагедию – всего 100 лет (в остальные 500 лет, ни до ни после, не появилось ни одного автора трагедии), – на комедию 150 лет, а сатира лишь промелькнула около 500 года до н. э., и что с точки зрения теории вероятности такие «потери» выглядят очень странно. Отвечая, Е. Голубцова и В. Смирин пишут:

«Этот грубый шарж на историю античной литературы едва ли заслуживает опровержений… История ее жанров объяснялась ее историками исторически, т. е. исходя из обусловленности литературных явлений закономерным развитием культуры, к которой они принадлежали. Вопрос же о том, почему утрачены те, а не другие произведения, в данной связи второстепенен, хотя и для него можно найти осмысленный ответ (основывающийся на таких факторах, как популярность в последующих эпохах, вхождение в определенный канон, распространенность в школах и т. п.)».

Что ж, правомерно существование и такого мнения. И хотя нам не нравятся фразы типа «грубый шарж» или «не заслуживает опровержения» в научной дискуссии, мы рады, что хоть такая дискуссия идет. Это лучше, чем полное замалчивание проблем. А проблем – очень много. Например к IV веку до н. э. сложилась в Египте египетская литература. Потом Египет завоевали греки. Нам кажется, было бы закономерным появление египетских сказаний о том, как греки завоевали Египет, но вместо этого египетская литература исчезает намертво, а вместо нее возникает александрийская поэзия на греческом языке. Наверное, эти события традиционной истории требуют дополнительного изучения и осмысления.

Литература бронзового века (VII–VIII условные культурные эпохи) аналогична словесному творчеству детей младшего школьного возраста. Литература, современная появлению алфавита, не носит профессионального характера. Но в IX веке, когда смыкаются условные и безусловные века, намечается разделение. В X–XI веках возникает профессиональная литература (труверы, трубадуры и т. п.). В XII веке уже существуют национальные традиции. «Илиада», по нашей, действительно научной хронологии, появилась в XII веке. Это, так сказать, двенадцатилетний возраст человечества.

Моцарт в 13 лет сочинял прекрасную музыку. Может ли ребенок в 12 лет сочинить «Илиаду»? Да, если этот ребенок – гений. Вывод: человечество гениально! Только скалигеровская хронология представляет его как безумца, страдающего озарениями.

Хочется остановиться на одном психологическом моменте. В современном обществе, дожившем уже до XXI века, существуют товары (видеофильмы например), которые продаются только лицам, достигшим 21 года. То есть, считается, что двадцатиоднолетний молодой человек достигает интеллектуального уровня современной цивилизации. Но на эту ситуацию можно взглянуть и с другой стороны: товаров, которые разрешается продавать только лицам старше 25 или 30 лет, не существует.

Интеллектуальный уровень нашего времени находится на уровне человека 21 года от роду. А в XV веке он был на уровне, свойственном пятнадцатилетнему ребенку. В этом возрасте можно писать замечательные поэтические и прозаические произведения, но те, кто это делает, все-таки очень легкомысленны.

Конечно, и это наше заявление можно назвать «грубой карикатурой, не достойной обсуждения», но ведь это факт, что сама история, основанная на скалигеровской хронологии, порождает такие вот вопросы. И потом, все в мире достойно обсуждения. Мы, люди, только тем и отличаемся от прочих Божьих тварей, что обладаем речью и способны к обсуждению вопросов ради поиска ответов. Если же наука отрицает возможность обсуждений результатов и выводов, то она, как уже сказано, превращается в разновидность религии.

Так давайте оставим историю ее жрецам, а сами займемся делом.

Звездная Эсфирь

Иероним Стридонский (342–420) написал четыре книги толкований на Евангелие от Матфея. Об этом авторе в «Истории всемирной литературы» написано следующее:

«Любимыми латинскими авторами Иеронима были прежде всего Вергилий и Цицерон, затем Плавт, Теренций, Гораций, Саллюстий, Светоний и Сенека-философ. Из Лукреция Иероним дважды цитирует стихи, вероятно, по памяти, ибо с ошибками».

Как видим, все «любимые авторы» Иеронима относятся к линиям № 5–6, как и он сам. Но читаем дальше:

«Руфин уверял, что все произведения писателя насыщены реминисценциями на языческих авторов, что нет страницы, написанной Иеронимом, на которой он не восклицал бы: «Наш Туллий, или наш Гораций, или наш Вергилий!» По подсчетам Руфина, цитат из классиков латинской литературы у Иеронима больше, чем из Св. Писания…»

«Иерониму следует поставить в заслугу, что он открыл для Запада литературный характер многих древнееврейских текстов Библии – отметил, что Псалмы, Книга Иова, Книга Иеремии написаны стихами и представляют собой поэтические произведения. «Что сладкозвучнее Псалтири? – вопрошал он. – Она, подобно нашему Флакку или греку Пиндару, то течет ямбом, то вещает алкейским стихом, то величаво льется стихом сапфическим, то горделиво выступает полустопным. Что прекраснее Второзакония и песней Исайи? Что величественнее Соломона, что совершеннее Иова? Все это в еврейском оригинале плавно льется гекзаметром и пентаметром».

Странная получается картина. Библия (составленная якобы в XII веке до н. э., линия № 3) написана греческими ямбами и гекзаметрами? Но странность происходит из-за неверной хронологии, не более того. По нашим-то представлениям написание Библии, во всяком случае в первоначальном ее виде, произошло не ранее XI века н. э.

Не менее интересно, что о себе Иероним говорил: «Я философ, ритор, грамматик и диалектик, иудей, грек и латинянин». Между тем всем известно, что он «учитель христианства», а Эразм Роттердамский называл его предтечей гуманистов!

Мариус ван Ромерсвале. Св. Иероним в келье. XVI век.

Рассмотрим же конкретную книгу Библии, чтобы определить, когда она могла быть написана. Возьмем для примера всем известную библейскую историю царицы Астинь, отказавшейся прийти на пир к могущественному царю, и о сменившей ее возле царя Эсфири. Сначала приведем первые абзацы канонического текста.

«В третий год своего царствования Артаксеркс устроил пир для своих приближенных и вождей. Там были все военачальники и знатные персидские и мидийские вожди. Пир продолжался сто восемьдесят дней, и в течение всего этого времени царь Артаксеркс показывал огромное богатство своего царства и великолепную красоту и богатство своего дворца.

Когда прошли эти сто восемьдесят дней, царь Артаксеркс устроил во внутреннем саду царских палат еще один пир, который продолжался семь дней. На пир были приглашены все, кто находился в столичном городе Сузах, от самого знатного до самого незначительного человека.

Этот внутренний сад был отделан белыми и синими льняными драпировками, которые прикреплялись шнурами из белого льна и пурпурной ткани, виcящиx на серебряных кольцах и мраморных столбах. Там были ложа, сделанные из золота и серебра. Эти ложа были установлены на полу, выложенном мозаикой из порфира, мрамора, перламутра и других дорогих камней. Напитки подавались в золотых сосудах, и один сосуд был не похож на другой! И было там очень много царского вина, ибо царь был очень щедр. Он приказал своим слугам давать каждому гостю столько вина, сколько тот пожелает. И слуги, разносившие вино, повиновались царю.

Царица Астинь тоже устроила пир для женщин в царских палатах.

На седьмой день пира царь был в веселом, приподнятом настроении от выпитого вина. Он отдал приказ семи евнухам, которые служили ему. Эти евнухи были: Мегуман, Бизфа, Харбона, Бигфа, Авагфа, Зефар и Каркас. Он приказал этим семи евнухам привести к нему царицу Астинь в царской короне. Она должна была прийти для того, чтобы показать свою красоту вождям и знатным людям, ибо царица была очень красива.

Но когда слуги передали царице Астинь царский приказ, она отказалась прийти. Тогда царь очень разгневался. У царя был обычай спрашивать у мудрецов совета о законе и наказаниях. И царь Артаксеркс поговорил с мудрецами, которые понимали закон и были его приближенными. Их звали Каршена, Шафар, Адмафа, Фарсис, Мерес, Марсепа и Мемухан – семь самых знатных князей Персидских и Мидийских. У них были особые привилегии видеть царя. Они были самыми важными в царстве. Царь спросил этих людей: «Как по закону нужно поступить с царицей Астинь? Она не подчинилась приказанию царя Артаксеркса, переданному ей через евнухов».

Тогда Мемухан ответил царю в присутствии других приближенных: «Царица Астинь поступила плохо. Она виновна перед царем, вождями и всем народом из всех областей царя Артаксеркса. Все остальные женщины услышат о том, что сделала царица Астинь, и перестанут повиноваться своим мужьям. И непочтительность и злоба будут повсюду.

Вот мой совет: пусть царь издаст указ, и пусть он будет записан в персидских и мидийских законах, которые не могут быть изменены, о том, что Астинь больше никогда не будет входить к царю Артаксерксу. А ее царский сан пусть царь передаст другой, которая лучше ее. Когда царский указ будет объявлен во всех уголках его огромного царства, все женщины станут оказывать почтение своим мужьям, от самого знатного до самого незначительного».

Царь и его приближенные были очень довольны этим советом. И царь Артаксеркс сделал так, как посоветовал Мемухан».

Новой царицей стала Эсфирь.

Н. А. Морозов, изучая этот документ, прежде всего нашел, что книга повествует о неких «небесных», астрономических событиях, а также пришел к выводу, что она первоначально была написана не на еврейском, а на латинском средневековом литературном языке, подвергшемся уже сильному греческому влиянию.

Признаки этого действительно сразу же бросаются в глаза.

Возьмите, например, русский перевод какого-либо иностранного романа. Все в нем написано по-русски, а имена действующих лиц иностранные, и по ним вы сразу определите, с какого языка сделан перевод, хотя бы на его титульном листе и не было ничего сообщено об этом. Тем более относится это к старинной литературе.

Так вот, в чисто светской повестушке «Эсфирь» нет ни одного действующего лица, еврейское имя которого не было бы изуродовано, а многие имена – прямо греческие и латинские. Само слово «Эсфирь» так же чуждо еврейскому слуху, как Фанни и Люси русскому. По еврейской транскрипции это библейское имя пишется как АСТР, по-гречески Эстер, и в греческом оно означает «Звезда», а по-еврейски «Звезда» всегда читается Кохаб, а не Эстер. А имя царя, ее супруга, – Агасфер, опять не имеет значения по-еврейски, а по-гречески значит «Святосферный», то есть Царь Святой (Небесной) сферы, как называлось Солнце.

С филологической точки зрения нетрудно предположить в истории этой книги два момента. Прежде всего, она была первоначально написана эллинизированным латинским языком, или латинизированным греческим, и лишь позже переведена на еврейский. Затем произошло обратное: принятая за чисто еврейскую книгу, она была переведена вторично и на греческий и на латинский языки, но с сохранением еврейских искажений собственных имен. Так, Агасфер в греческом и славянском тексте называется уже Артаксерксом.

Н. А. Морозов пишет:

«В том, что такое его переименование было сделано совершенно произвольно, убеждает прежде всего то обстоятельство, что гебраисты и до сих пор не знают, куда сунуть этого Арта-Ксеркса-Агасфера. По словарю Штейнберга, в книге Эсфирь его надо считать за Ксеркса, а в книге Ездры (IV, 6) – за Камбиза, а в книге Даниила – за Циаксара Мидиского… Так почему бы и не за Людовика Благочестивого?»

Симптоматично, что если в еврейской и латинской версии «Эсфири» слова Бог, сатана или ангел ни разу не встречаются и нет в ней ничего «чудесного», то в греческом и славянском текстах прибавлены к первоначальному рассказу:

1. Вещее сновидение Мардохея (планеты Марс, дяди «Эсфири»).

2. Длинная молитва Марса.

3. Заключительное нравоучение в конце.

4. Воображаемый подлинник указа Царя Небесной Сферы о восстановлении прав народа Божия и, наконец, ряд мелких вставок и усовершенствований.

Вот в этих вставках слово «Бог» фигурирует чуть ли не на каждой строке. Понятно, что не латиняне и не евреи сократили в книге все божественные места (они на это не решились бы), а сами греки ввели их при вторичном переводе в первоначально светскую астрологическую сказку, переименовав заодно Царя Небесной Сферы в Артаксеркса.

Затем Н. А. Морозов на основе астрономических расчетов показывает, что вся эта сказка не что иное, как литературная запись о вполне конкретных астрологических событиях,[70] сопровождавшихся солнечным затмением, проходом кометы и другими небесными явлениями.

Астрология так и просвечивает сквозь текст. Вот как переводит Н. А. Морозов разговор Артаксеркса с приближенными мудрецами:

«– Как мне поступить с Основою (небесной сети[71])?

Ближайшими к нему тогда были Марс (в Овне), Юпитер (в Овне) и Меркурий (в Рыбах около 13° эклиптикальной долготы, при Солнце +17[72]), и сказал Великий Святой (Юпитер[73])…»

Вот эти мудрецы и посоветовали царю приблизить племянницу Мордехая Эсфирь. Трудно сомневаться в звездном значении и других имен. При описании прохождения кометы легко узнаются названия созвездий Дельфин (Дальфон) и Гидра (Ариди по-еврейски); они настолько точно определяют начальное и конечное положение кометного пути, что промежуточные созвездия определились сами собой. А потому легко установить и время этой кометы. Морозов находит только два астрономических ответа, – это ужаснувшие всех появления кометы Галлея в 837 или 1066 годах.

Описанное во второй главе «Эсфири» покушение на жизнь Царя Святой Сферы, предотвращенное Марсом, все целиком сводится на солнечное затмение. И какой бы вариант (IX или XI век) мы ни приняли, звездой (Эсфирью), сообщившей со слов Марса о готовящемся покушении, была Альфа Девы (Андромеды). И вот в обоих случаях вся первая половина рассказа принимает такой вид. Сначала супругою Солнца была звезда Астинь, по-гречески Ослабевшая, а по-еврейски сходное слово означает Основа – продольные нити ткани, а в данном случае она – основа небесных меридианов, поперек которых идут параллельные круги. Все указывает на Гамму созвездия Овна, с которой когда-то начинался счет небесных меридианов. Из-за прецессии она к IX веку отстала на 12° от их начала, а к XI веку и еще больше, и потому уже не «ложилась вечером спать» вместе с Солнцем.

Первая глава библейской книги «Эсфирь», очевидно, характеризует тот момент, когда начальная звезда небесных координат Гамма Овна (Астинь) настолько удалилась от весеннего равноденствия, что уже явно не скрывалась под горизонтом при потухании вечерней зари. Такое обстоятельство не могло не вызвать особенного недоумения средневековых астрологов. Но отвергать очевидность стало наконец невозможно. Первая звезда эклиптикального круга, Звезда весеннего равноденствия, чем-то провинилась и потеряла свое первенство, которое перешло к другой звезде. Новой звездой-царицей стала Альфа Андромеды, которая хотя и была дальше от эклиптики, но «ложилась спать» (заходила) по вечерам вместе с Солнцем. Интересно, что она же встречается в мифе о «Самсоне и Далиле», но еще не как вторая жена, а как соблазнительница Солнца.

Итак, первая супруга Царя Святой Небесной Сферы Астинь, отринутая за нежелание прийти на весенний равноденственный пир своего супруга, была здесь Гамма созвездия Овна, а вновь избранная супруга Эсфирь – это царица осени Альфа Андромеды. О том, какую сделали романтику из этих небесных событий, вы можете прочесть в Библии, а дальнейшую звездную историю – противостояние Хамона (комета Огненное жало) и Мордехая (планета Марс) – мы предлагаем вам здесь в переводе Н. А. Морозова.

«Глава III. Появление кометы Галлея и бросание жребиев (летающих звездочек) о судьбе народа божия (обычных звезд).

Возвеличил Царь Небесной Сферы после этого (через 31/2 года после затмения) Огненное Жало (комету Галлея, наделавшую сильный перепуг и в 836–837 и в 1066 годах), поставил его выше всех своих князей (планет). И все служащие при царе (звезды) преклонялись перед ним. Не кланялся и не падал ниц только Марс (Мардук). Гнев овладел Огненным Жалом, и он задумал истребить весь Марсов народ (ночным домом Марса считался в астрологии Овен). И вот (на небе) бросали жребии (т. е. был огнемет летающих звездочек) о судьбе народа божия перед лицом Огненного Жала, от первого до двенадцатого месяца в двенадцатом году царствования Царя Святой Небесной Сферы. И Огненное Жало сказал царю:

– Есть один народ (планеты), рассеянный и разбросанный между другими народами во всех областях твоего царства, и законы его отличны от законов других поселенцев (т. е. неподвижных звезд). Пусть будет предписано истребить их, и за это я отвешу десять тысяч талантов в царскую казну.

Царь Святой Небесной Сферы снял кольцо со своей руки и отдал его Огненному Жалу, говоря:

– И серебро и народ отдается тебе, чтоб ты поступал с ними, как тебе угодно (произошло кольцеобразное или почти полное солнечное затмение 17 сентября 833 года в Деве). И призваны были писцы в 13 день первого месяца (в марте, если считать год с весны, и в сентябре, если с осени, как тут указывает затмение) и написано, как приказал Огненное Жало, каждому народу и его князьям и сатрапам от имени Царя Небесной Сферы и скреплено печатью царского перстня и посланы были через гонцов (т. е. летающих звездочек) письма во все области царя, чтоб истребить всех богославцев от малого до старого, и детей их, и женщин, в 134 день двенадцатого месяца, т. е. Августа, если считать год с осени, и Февраля, если с Марта, а имущество их разграбить.

Глава IV. Посольство Болида.

Узнав об этом, Марс разорвал свои одежды, оделся во вретище и посыпал голову пеплом. Он вышел с великим и горьким воплем на средину Светлого Чертога (небес), а Звезда-Царица, узнав об этом от служанок, послала к нему Поражателя Болида, одного из слуг царя, узнать, зачем все это.

Болид, возвратившись, передал ей, в чем дело, а Звезда послала сказать Марсу:

– Собери всех богославных, находящихся в Светлом чертоге (небес), постись ради меня три дня, а я со служанками моими тоже буду поститься и потом, незваная, пойду к царю, хотя это против закона, если нужно будет погибнуть за это, то погибну.

Глава V. Просьба Звезды-Царицы.

Звезда оделась на третий день по-царски и стала на внутреннем дворе перед домом царя, а он сидел на своем троне прямо против входа в дом. Он простер к ней свой Золотой скипетр (луч) в знак того, что она может войти, не боясь смерти, и она подошла и коснулась конца скипетра (т. е. осталась вдали).

– О чем ты пришла просить, Звезда? – сказал он ей. – Я дам тебе все, хотя бы до половины моего царства.

– Если царю благоугодно, – ответила Звезда, – то пусть он придет вместе с Огненным Жалом на пир, который я приготовила сегодня.

Царь пришел к ней вместе с Огненным Жалом и снова предложил ей просить у него, что угодно, вплоть до половины царства, а она в ответ только пригласила их обоих и завтра прийти к ней на пир. Огненное Жало ушел домой чрезвычайно довольный, но у ворот дворца снова встретил Марса, который не поклонился ему, и воспылал сильным гневом. Придя домой, он пригласил жену свою – Светлую Полосу (Млечного пути, где была комета) и своих друзей, и рассказал им, как возвеличили его царь и царица.

– Но это все ничего не значит для меня, – прибавил он, – пока я вижу Марса сидящим у царских ворот.

И сказали ему жена его Светлая Полоса и его друзья:

– Вели приготовить вон то дерево вышиною в 50 локтей (второй столбовидный отрог Млечного пути над Скорпионом) и утром скажи царю, чтоб повесил на нем Марса. А потом иди с царем на пир и веселись.

Понравилась Огненному Жалу это слово, и он приготовил дерево.

Глава VI. Торжество Марса. Комета Галлея подает Марсу Крылатого коня Пегаса.

В ту самую ночь отнялся сон у царя Святой Сферы (Солнца). Он велел принести себе «Книгу дневных записей» и читать ее. И ему прочли там, как обличил Марс двух слуг царя, оберегающих его порог и замышлявших наложить на него руку (устроить солнечное затмение).

– Какая награда дана за это Марсу? – спросил царь Небесной Сферы.

– Никакой! – сказали ему.

И в это самое время Огненное Жало пришел на внешний двор царского чертога просить царя, чтобы повесили Марса на столбе, который он приготовил для него. Но раньше, чем он сказал это царю Святой Сферы, тот спросил:

– Что бы сделать человеку, которого царь хочет почтить?

Огненное Жало подумал, что речь идет о нем, и отвечал:

– Пусть на него наденут одежду, в которую одевается царь Небесной Сферы (т. е. оденут в зарю). Пусть посадят на коня, на котором царь ехал, когда на него возлагали царский венец, и первый из царских князей пусть выведет его на том коне на городскую площадь и провозгласит:

– Так делают человеку, которого царь Святой Сферы хочет почтить!

И сказал царь Святой Сферы:

– Сейчас же возьми мое тогдашнее одеяние и коня и сделай то, что ты сейчас сказал, Марсу, богославцу, сидящему у царских ворот. Ничего не опусти из того, что ты говорил.

И облек Марса Огненное Жало в одежду царя Святой Сферы (зарю) и вывел его на Коне (Пегасе) на городскую площадь (т. е. Марс и комета Галлея сблизились в созвездии Рыб под Пегасом в апреле 837) и провозгласил:

– Так делается человеку, которого царь Святой Сферы хочет почтить!

Марс довольный возвратился к царским воротам, а Огненное Жало поспешил в свой дом печальный и закрыл свою голову (облаком) от стыда.

Глава VII. Гибель Огненного Жала.

Пришел царь Святой Сферы с Огненным Жалом снова пировать у Звезды-Царицы, и сказал ей и в этот день царь, как и прежде:

– Чего ты хочешь? Все будет сделано тебе. Какая твоя просьба? Она будет исполнена.

– Я прошу только, – ответила Звезда, – чтоб была дарована жизнь мне и моему народу, если я нашла благоволение в твоих глазах, потому, что мы преданы на истребление. Я промолчала бы, если бы мы были проданы только в рабство.

– Кто такой это сделал? – сказал царь. – Кто отважился поступить так в сердце твоем? Где он?

– Наш враг – это злобное Огненное Жало, – отвечала Звезда.

Царь Небесной Сферы в гневе вышел в свой дворцовый сад, а Огненное Жало, трепеща и умоляя, припал к ложу, на котором возлежала Звезда (хвост кометы протянулся под Альфу Девы).

Возвратившись, царь Святой Сферы увидел это и воскликнул в гневе:

– Он даже изнасиловать царицу хочет в моем доме!

– Вот, – сказал ему Зной, всегда стоящий при царе Святой Сферы, – столб вышиною в пятьдесят локтей, приготовленный Огненным Жалом для Марса (правая ветвь Млечного пути у Скорпиона, где в апреле 837 года был и Сатурн).

– Повесьте его самого на нем, – приказал царь.

И был повешен Огненное Жало на столбе, который он приготовил для Марса.

Глава VIII. Новые звездочки – гонцы во все области неба.

И взял царь свой перстень, который он отнял у Огненного Жала, и передал его Марсу. Он простер к Звезде-Царице свой золотой скипетр (луч). Она поднялась и встала перед его лицом, говоря:

– Если я нашла благоволение перед лицом царя и справедливо это дело, то пусть будут возвращены обратно послания Огненного Жала об истреблении богославцев во всех областях царя.

И сказал царь Святой Сферы Звезде-Царице и Марсу:

– Пишите о богославцах, что вам угодно от моего имени и скрепите моим перстнем.

И призваны были к царю царские писцы в третий месяц, т. е. месяц Сиван (Май, но уже это объяснение показывает, что седьмым месяцем мог первоначально быть тут февраль, считая с сентября) в 23 день и написали все, как приказал Марс к сатрапам и к областным начальникам в каждую область ее письменами и каждому народу на его языке, и к богославцам тоже на их языке и их письменами.

Марс скрепил написанное печатью царского перстня и послал свои письма через гонцов, ехавших верхами на царских заводских рысаках (радиантных метеоритах). Он написал, что царь позволяет богославцам собраться во всяком городе и истребить, убить и погубить всех сильных в народе, которые их притесняют, а имущество их разграбить, во всех областях в 13 день двенадцатого месяца, т. е. месяца Адара (поясняет автор, опять показывая этим, что он первоначально считал по нумеративному счету).

Копии с этого указа были посланы как закон в каждую область, каждому народу, чтоб богославцы были готовы мстить своим врагам. А Марс вышел от царя Святой Сферы в царской одежде и большом золотом венце, виссоновом и пурпурном плаще (зари). Весь Светлый чертог (небес) радовался и веселился, и было торжество и свет у богославцев. Многие из народов земли сделались тогда богославцами от страха.

Глава IX. Избиение десяти сыновей Огненного Жала летающими метеоритами.

В тринадцатый день двенадцатого месяца,[74] т. е. месяца Адара, избивали богославцы всех своих врагов. И умертвили они в Светлом чертоге 500 человек и между ними десять сыновей Огненного Жала (т. е. созвездия, которые пропустили комету Галлея в 837 году, а именно Пегаса, Дельфина, Стрельца, Малого Коня, Орла, Змея, Весовщика, Скорпиона, Гидру и Чашу). Но они не простерли своей руки на их грабеж.

И сказал царь Небесной Сферы Звезде-царице:

– Какая еще твоя просьба? Она будет исполнена.

– Пусть будет позволено божиему народу и завтра делать то же, что сегодня, а тела десятерых сыновей Огненного Жала пусть повесят на столбах (т. е. меридианах неба).

– Приказываю сделать так, – сказал царь.

И это было исполнено. А богославцы, которые оставались в Светлом чертоге, побили еще 300 человек, но тоже не ограбили их. Остальные же из них, собравшись в других областях, убили там еще 75 000 своих неприятелей, но тоже не ограбили их. Вот почему народ божий во всех своих поселках празднует ежегодно 14 день Адара, как день, превративший у них печаль в радость и сетование в праздник. И назвали они эти дни Пурами от слова Пур,[75] т. е. Жребий (считая сильные дожди падающих звездочек, имевшие место в 837 году, за бросание жребиев о судьбе народа божия). И должны быть памятны эти дни и празднованы во все поколения и во всяком богославном народе».

Как видим, эта повесть объясняет, почему 14–15 числа месяца Адара евреи празднуют Пуру, или, как обычно говорят, Пурим. Но полагать, что будто действительно существовали когда-то царица Звезда со своим дядей, и ее царственный супруг, и какой-то действительный царедворец – Огненное Жало, замысливший гибель богославцев, но попавший в яму, которую рыл для других, и что их приключения дали начало празднику – было бы, конечно, слишком наивно для современного образованного историка. А между тем несомненно, что такой необыкновенный праздник, существующий и до сих пор, должен иметь какую-то вескую причину, и мы видим, что этой причиной было избавление от кометы Галлея дождем метеоритов или в феврале 837 года, или же в 1066 году.

Нам в книге об истории литературы особенно важно, что это литературное произведение есть первый пример современного реалистического романа, где нет уже ничего, кажущегося необыкновенным в жизни человеческой. Если даже забыть все то, что здесь говорилось об астрономической символистике этого документа, то что же выходит?

Начинается рассказ тем, что непослушная царица была лишена за гордость царского достоинства, и это сопровождается моральным рассуждением о всех женщинах вообще. Затем выступает на сцену вновь избранная царица-красавица Звезда и ее тайный дядя, своеобразный гордец, не желавший ни войти во двор царя посредством своей племянницы, ни кланяться Аману (Огненному Жалу), главному сановнику. Затем рассказывается, как этот сановник, тоже не знавший о родстве гордеца с царицей, задумал за непочтительность истребить его со всеми инородцами и раздобыл и разослал об этом царский указ.

Потом вставляется ненужный для окончательной развязки, но имеющий моральное значение рассказ о том, как этот дядя обличил когда-то придворных заговорщиков, но был забыт, и как царь вспомнил об этом при чтении придворной хроники, заставил своего высокомерного сановника воздать ему публичную почесть. Описывается стыд и огорчение этого царедворца Амана-Хамана, а затем выступает на сцену и царица с заявлением, что она и ее дядя принадлежат к тому народу, об истреблении которого этот самый сановник выхлопотал указ.

Следует казнь Амана на виселице, которую он накануне приготовил для тайного дяди царицы, возвышение этого дяди и новый указ от имени царя, разрешающий единоверцам царицы избить и ограбить всех своих врагов, и как они их действительно перебили, но не ограбили…

Это и в самом деле эмбрион последующего европейского реалистического романа, где нельзя, как в первоначальных суставчатых фольклорных эпопеях, переставить любую сцену из начала в конец и из конца в начало. Сюда введены, сверх того, и описания красоты внешней обстановки царского дворца, и моральные выводы, вплоть до того, что грабить хуже, чем убивать.

Но вот мы нашли, что в основе этого псевдореалистического рассказика лежит астрологическая канва и что благодаря этому он как будто выходит из области произведений чистой фантазии… Но что же из этого? Разве и современный роман есть чистая фантазия автора? Разве, например, Лев Толстой, работая над романом «Война и мир», не руководился своими историческими сведениями и представлениями? Ведь историческая канва там тоже просвечивает, как здесь астрологическая.

Да и всякий романист, в сущности, только комбинирует в своих рассказах уже полученные им впечатления, придавая своим героям и героиням не только черты, но и поступки своих родных и знакомых с самого детства или даже и незнакомых лиц.

Придумать что-либо совсем новое и небывалое – огромный труд, примеров которого почти и не найти в истории человечества, а тем более в литературе. «Чистой фантазии» нет даже в самом фантастическом рассказе, и кстати, всякая фантазия возбуждает в читателе интерес, а не скуку лишь тогда, когда она чем-либо напоминает ему действительность или является ее аллегорией, а всякую иную фантазию просто примут за сумасшествие.

Записали эту «звездную» повесть, конечно, много позже IX или XI века, как оно было и с мифами и сказками разных народов, которые могли долго ходить в устных вариантах, а потом неоднократно переписываться, приобретая все более и более художественный вид. Можно предположить, что записана она была в XIII–XIV веках, а в окончательный свой вид пришла еще позже.

Вся разница повести «Эсфирь» и современных повестей заключается лишь в том, что аллегории «Эсфири» слишком своеобразны и недоступны для человека, не имеющего ясного и отчетливого представления о явлениях нашего звездного неба. А структурно и стилистически – это произведение Средних веков. Но историки разместили нескольких мифических Артаксерксов, в том числе искомого нами мужа Эсфири, в V–IV веках до н. э., внедрив таким образом чистый миф в историю.

Тексты религии и философии

Посмотрим на эволюцию человеческой культуры, выстраивая в связную цепь религиозные и философские тексты. Начнем с линии № 3, ибо ниже нее практически и нет ничего. Даже гадательный китайский текст, приведенный ниже, который историки датируют первой половиной 1-го тысячелетия до н. э., относится к линии № 3–5 «индийско-китайской» синусоиды. Что ж, логично: Китай был такой провинцией, что на линии № 3 (реальный XI век) вряд ли было что иное. Итак, начнем, напомнив читателю, что перевод сделан с иероглифов, чем объясняются некоторые странности перевода; иероглифические тексты при переводе принимают тот «лингвистический вид», какой свойствен «принимающей стороне», то есть языку, на который переводят текст. И кстати, цитируя, мы сокращаем научную атрибутику (специальные значки, цифры и ссылки), свойственную такого рода переводам.

«И ЦЗИН» («Канон перемен». Первая часть.):

«№ 1. Цянь. (Творчество. Изначальное свершение; благоприятна стойкость).

В начале девятка. Нырнувший дракон.

– Не действуй.

Девятка вторая. Появившийся дракон находится на поле.

– Благоприятно свидание с великим человеком.

Девятка третья. Благородный человек до конца дня деятелен; вечером он осмотрителен, точно в опасности.

– Хулы не будет.

Девятка четвертая. Точно прыжок в бездне.

– Хулы не будет.

Девятка пятая. Летящий дракон находится в небе.

– Благоприятно свидание с великим человеком.

Наверху девятка. Возгордившийся дракон.

– Будет раскаяние.

‹При действии девяток смотри, чтобы все драконы не главенствовали; ‹тогда будет› счастье›.

№ 2. Кунь. (Исполнение. Изначальное свершение; благоприятна стойкость кобылицы.)

Княжичу есть, куда выступить. Выдвинется ‹он› – заблудится, последует – обретет господина. Благоприятно: на юго-западе обрести друзей, на северо-востоке – утратить друзей. ‹Пребудешь› спокойно в стойкости – будет счастье.

В начале шестерка. ‹Если ты› наступил на иней, ‹значит›, близок и крепкий лед.

Шестерка вторая. Прямота, повсеместность, величие.

– И без упражнения (не будет ‹ничего, что бы› не ‹было› благоприятно).

Шестерка третья. Тая ‹свои› проявления, надо бы быть стойким.

– Пожалуй, следуй за царем в ‹его› делах. Без того, чтобы совершать ‹что-нибудь самому›, доведешь ‹дело› до конца.

Шестерка четвертая. Завязанный мешок.

– (Не будет хулы), не будет хвалы.

Шестерка пятая. Желтая юбка.

– (Изначальное счастье).

Наверху шестерка. Драконы бьются на окраине.

– Их кровь – синя и желта.

‹В действии шестерок благоприятна вечная стойкость›.

№ 3. Чжунь. (Начальная трудность. Изначальное свершение; благоприятна стойкость.) Незачем иметь, куда выступить. Благоприятно для возведения князей.

В начале девятка. Нерешительное кружение на месте.

– Благоприятно пребывание в стойкости; благоприятно для возведения князей.

Шестерка вторая. В трудности, в нерешительности четверка коней тянет в разные стороны!

– ‹Если бы› не разбойник, ‹то был бы› брак. ‹Но› девушка стойко не принимает его. Через десяток лет – примет.

Шестерка третья. Выйдешь на оленя без ловчего – лишь ‹попусту› войдешь в лес.

– Благородный человек предвидит события: не лучше ли оставить ‹начатое дело, ибо его› продолжение приведет к сожалению.

Шестерка четвертая. Четверка коней тянет в разные стороны! Добивайся брака.

– В дальнейшем счастье. Ничего неблагоприятного.

Девятка пятая.

– В малом – стойкость к счастью, в великом – стойкость к несчастью.

Наверху шестерка. Четверка коней тянет в разные стороны! Слезы до крови – льются сплошным потоком.

№ 4. Мэн. (Недоразвитость. Свершение. Не я ищу юношей; юноши ищут меня. По первому гаданию – возвещу; повторное и третье – смутит. Раз смутит – не возвещу. Благоприятна стойкость.)

В начале шестерка. Развитие недоразвитого.

– Благоприятно для применения казней над людьми, для освобождения колодок на руках и ногах, ибо продолжение ‹их несвободы › приведет к сожалению,

Девятка вторая. Сын управляет всем домом.

– Приятие недоразвитых – к счастью; взятие жены – к счастью.

Шестерка третья. Незачем брать жену. ‹Oна› увидит богача и не соблюдает себя.

– Ничего благоприятного.

Шестерка четвертая. Стеснение от недоразвитости.

– Сожаление.

Шестерка пятая. Недоразвитость юноши.

– Счастье.

Наверху девятка. Удар по недоразвитости.

– Не благоприятствует ‹тому, чтобы› быть разбойником;

благоприятствует ‹тому, чтобы› справиться с разбойником».

Известно, что Китай встречал ХХ век, имея в качестве государственной религии шаманизм. Удивляет ли вас это и почему?

Индийская Книга гимнов «Ригведа» появилась задолго до китайского «И Цзина». БСЭ 1975 года сообщает в соответствующей статье, что окончательное оформление этого памятника принято относить к Х веку до н. э., но некоторые гимны «восходят, очевидно» к середине 2-го тысячелетия до н. э. Мы не можем объяснить вам, откуда появилось в Энциклопедии слово «очевидно» применительно к столь отдаленным временам, но вынуждены учитывать, что Х век относится к линии № 4, а середина 2-го тысячелетия – к линии № 3.

В той же статье «Ригведа» историки сообщают, что гимны («очевидно», в той седой древности) «слагались на диалектах, объединяемых термином «ведический санскрит», но в статье «Санскрит» той же Энциклопедии вдруг читаем, что санскрит «распространен в Сев. Индии с I в. до н. э.», после чего рассказывается, что санскритов было много (эпический, классический, ведийский, буддийский, гибридный и джайнский), а вопрос, как же сохранялись гимны «Ригведы», 1028 длинных стихов, на протяжении полутора тысяч лет до появления хоть какого-то санскрита, повисает в воздухе.

Индийская и китайская хронологии чрезвычайно запутаны, и нам не удастся здесь быстро и просто «навести порядок», прикладывая нашу синусоиду, но все же отметим, что I век до н. э., когда санскрит «распространился» в Индии, относится к линии № 9, реальный XVII век, и еще раз процитируем Энциклопедию: «Изучение санскрита в Европе началось с конца 18 в. Знакомство с санскритом сыграло в начале 19 в. решающую роль в создании сравнительно-исторического языкознания».

«РИГВЕДА». Космогонический гимн:

1. Тогда не было ни сущего, ни не-сущего; Не было ни воздушного пространства, ни неба над ним. Что в движении было? Где? Под чьим покровом? Чем были воды, непроницаемые, глубокие? 2. Тогда не было ни смерти, ни бессмертия, не было Различия между ночью и днем. Без дуновения само собой дышало Единое, И ничего, кроме него, не было. 3. Вначале тьма была сокрыта тьмою, Все это (было) неразличимо, текуче. От великого тапаса[76] зародилось Единое, Покрытое пустотою. 4. И началось (тогда) с желания – оно Было первым семенем мысли. Связку сущего и не-сущего Отыскали, восприемля в сердце, прозорливые мудрецы. 5. Вервь их простерта поперек. Было ли Внизу (что), было ли вверху? Носители семени были, силы были. Вожделение – внизу, усилия – вверху. 6. Кто поистине знает, кто теперь бы поведал, Откуда возникло это мирозданье? Боги (появились) после сотворения его. (Но) кто же знает, из чего оно возникло? 7. Из чего возникло это мирозданье, создал ли (Кто его) или нет? Кто видел это на высшем небе, Тот поистине знает. (А) если не знает?

Между текстами «Ригведы» и работами древнегреческих мыслителей, по традиционным представлениям, девятьсот – тысяча лет. Самым первым философом Греции был, говорят, основатель милетской философской школы Фалес (ок. 625–547 до н. э., линии № 3–4).

«Его называли «первым философом», «первым математиком», «первым астрономом». Он был первым, кто начал доказывать геометрические теоремы. Фалес предсказал солнечное затмение (585 г. до н. э.). Ему было известно годовое движение солнца. Он разделил год на 365 дней, определив продолжительность месяца в 30 дней», – так пишут о нем историки. Перед нами типичный «культурный герой».

Философское учение Фалеса заключалось в поиске первоначала многообразия мира, и основой всего сущего он считал воду, вследствие чего высказывал мнение, что земля находится на воде. Полагают, что к этому предположению он пришел, видя, что пища всех существ – влажная и что само тепло из влажности получается и ею живет (а то, из чего все возникает, и есть начало всего).

Фалесу приписывают следующие изречения:

«Древнее всего сущего – бог, ибо он не рожден. Прекраснее всего – мир, ибо он сотворение бога. Больше всего – пространство, ибо оно объемлет все. Быстрее всего – ум, ибо он обегает все. Сильнее всего – неизбежность, ибо она властвует всем. Мудрее всего – время, ибо оно раскрывает все. Его спросили, что на свете трудно? – «Познать себя». Что легко? – «Советовать другому». Что приятнее всего? – «Удача».

Что божественно? – «То, что не имеет ни начала, ни конца». Что он видел небывалого? – «Тирана в старости».

Когда легче всего сносить несчастье? – «Когда видишь, что врагам еще хуже». Какая жизнь самая лучшая? – «Когда мы не делаем сами того, что осуждаем в других».

Кто счастлив? – «Тот, кто здоров телом, восприимчив душою и податлив на воспитание».

В трактате «О возникновении и уничтожении» Аристотель называет Фалеса древним, как и Анаксимандра, Анаксимена, Гераклита (линии № 4–5), а Эмпедокла, Анаксагора, Левкиипа и Демокрита (линии № 5–6) упоминает в другом качестве. То есть для Аристотеля древние – это те, кто жил за 100–150 лет до него. Точно так же воспринимали прошлые поколения и в Средние века.

Учеником и последователем Фалеса был Анаксимандр (ок. 610–546 до н. э.). Все его работы утрачены, хотя названия сохранились, так, среди прочих называют его сочинение «О природе». За первооснову всего существующего Анаксимандр принимал апейрон – абстрактное и беспредельное вещество, которое невозможно определить ни как воду, ни как что-либо другое. У Анаксимандра апейрон активен. Благодаря его движению одни вещи рождаются, другие умирают. Эта первооснова сущего ничем не отличается от пурушы индийских Упанишад или от монады Джордано Бруно.

Анаксимандр был стихийным диалектиком. Он учил, что из единого апейрона выделяются противоположности теплого и холодного, сухого и влажного. Возникновение мира рассматривал как борьбу и обособление противоположностей, прежде всего как борьбу тепла и холода. Был первым в греческой философии, поставившим вопрос о происхождении животных и человека.

Понятно, что «Фалес» и «Анаксимандр» – не имена, а просто названия философских течений, которые со временем были отождествлены с людьми. В традиционной истории философии этих «людей» ничего не предшествует, но этого же не может быть!.. Трудов Анаксимандра не осталось, и мы приведем здесь высказывания других философов, упоминавших его.

Августин. – Преемником Фалеса стал его слушатель Анаксимандр и изменил воззрения на природу вещей. Ибо не из одной вещи (как Фалес, из влаги), но из своих собственных начал, думал он, рождается всякая вещь. Он полагал, что эти начала единичных вещей бесконечны и порождают бесчисленные миры вместе со всем, что только в них возникает; миры же те, как он считал, то разлагаются, то снова рождаются – каждый сообразно своему жизненному веку, в течение которого он может сохраняться. Но и он также в этом творении вещей не уделил никакой роли божественному уму.

Псевдо-Плутарх. – Анаксимандр: первые животные были рождены во влаге, заключенные внутрь иглистой скорлупы; с возрастом они стали выходить на сушу, и, после того как скорлупа лопнула и облупилась, они прожили еще недолгое время.

Цензорин. – По мнению Анаксимандра Милетского, из нагретой воды с землей возникли то ли рыбы, то ли чрезвычайно похожие на рыб животные; в них сложились люди, причем (человеческие) детеныши удерживались внутри (утробы рыбоподобных существ) вплоть до (достижения) зрелости: лишь тогда те лопнули, и мужчины и женщины, уже способные прокормить себя, вышли наружу.

Теперь, перейдя к линии № 4, опять обратимся к китайской литературе, а именно к трудам Конфуция. «Лунь юй» – «Изречения» – наиболее надежный памятник, передающий воззрения этого философа, аутентичность которого не оспаривается специалистами. Конфуций (в переводе – Кун Фу-цзы, т. е. учитель Кун) жил, как полагают, в VI–V веках до н. э. Основное в его учении – социально-этический аспект, опирающийся на авторитет древности, причем степень этой «древности» никогда и никем не была определена. «Согласно Конфуцию, идеальные правила существовали только в древности, поэтому именно тогда в Поднебесной царил порядок. На этот «золотой век», в прошлое и ориентировал мыслитель свою модель государства», – сообщает О. Б. Пружинина, явно не задумываясь о смысле сказанного ею.

Конфуций. «ЛУНЬ ЮЙ»:

«Ю-цзы[77] сказал: «Мало людей, которые, будучи почтительны к родителям и уважительны к старшим братьям, любят выступать против вышестоящих. Совсем нет людей, которые не любят выступать против вышестоящих, но любят сеять смуту. Благородный муж стремится к основе. Когда он достигает основы, перед ним открывается правильный путь. Почтительность к родителям и уважительность к старшим братьям – это основа человеколюбия»…

Цзен-цзы сказал: «Я ежедневно проверяю себя в трех отношениях: преданно ли служу людям, искренен ли в отношении с друзьями, повторяю ли заповеди учителя?»

Учитель сказал: «Если при жизни отца следовать его воле, а после его смерти следовать его поступкам и в течение трех лет не изменять порядков, заведенных отцом, то это можно назвать сыновней почтительностью…

Учитель сказал: «Человек, не обладающий человеколюбием, не может долго жить в условиях бедности, но он не может долго жить и в условиях радости. Человеколюбивому человеку человеколюбие приносит успокоение. Мудрому человеку человеколюбие приносит пользу»…

Учитель сказал: «Если утром познаешь правильный путь, вечером можно умереть».

Учитель сказал: «Служи своим родителям, мягко увещевай их. Если видишь, что они проявляют несогласие, снова прояви почтительность и не иди против их воли. Устав, не обижайся на них».

Учитель сказал: «Древние говорили с осторожностью, так как опасались, что не смогут выполнить сказанное»…

Учитель сказал: «Ничего не поделаешь! Я не видел, чтобы человек мог, заметив свои ошибки, осудить себя в душе»…

Учитель сказал: «Если в человеке естественность превосходит воспитанность, он подобен деревенщине. Если же воспитанность превосходит естественность, он подобен ученому книжнику. После того как воспитанность и естественность в человеке уравновесят друг друга, он становится благородным мужем»…

Цзы-лу спросил: «Вэйский правитель намеревается привлечь вас к управлению (государством). Что вы сделаете прежде всего?» Учитель ответил: «Необходимо начать с исправления имен». Ю-цзы спросил: «Вы начинаете издалека. Зачем нужно исправлять имена?» Учитель сказал: «Как ты необразован, Ю! Благородный муж проявляет осторожность по отношению к тому, чего не знает. Если имена неправильны, то слова не имеют под собой оснований. Если слова не имеют под собой оснований, то дела не могут осуществляться… Поэтому благородный муж, давая имена, должен произносить их правильно, а то, что произносит, правильно осуществлять. В словах благородного мужа не должно быть ничего неправильного»…

Учитель сказал: «Благородный муж беспокоится о том, что не обладает способностями, но не беспокоится о том, что люди не знают его».

Учитель сказал: «Благородный муж предъявляет требования к себе, низкий человек предъявляет требования к людям».

Учитель сказал: «Благородный муж держит себя строго, но не устраивает споров с людьми, он умеет быть в согласии со всеми, но не вступает ни с кем в сговор»…

Учитель сказал: «Не зная воли (неба), нельзя стать благородным мужем. Не зная ритуала, нельзя утвердить себя (в обществе). Не зная, что говорят (люди), нельзя узнать людей».

Учитель (Конфуций) все время напирает на правила, которыми должен руководствоваться в жизни «благородный муж». Дело в том, что в основе его учения – идеал именно «благородного мужа» (цзэнь цзы), ниже которого на социальной лестнице находится простой, средний человек (жэнь), который в принципе может стать цзэнь цзы, и маленький человек (сяо жэнь), которому благородным стать не суждено. Отсюда и общественные идеи Конфуция, требующие сыновней почтительности, растянутой на все общество и даже на государство.

Конечно, ничего ни древнего, ни чисто китайского в этом нет. Точно так же в «Древнем Риме» господствовала идеология сыновней почтительности перед патрициями (отцами), а в средневековой Европе – перед патерами (тоже отцами).

На основе этого учения возникло конфуцианство, давшее кодекс государственной и частной морали. Помимо оказания уважения «благородным людям», религия требует соблюдения культа предков и возлагает обязанности по проведению церковных церемоний на государственных чиновников и глав семей и родов.

Примерно в то же время творил еще один философ, Лао-цзы, что в переводе означает Старый Мудрец. Им самим или с его слов была написана книга «Дао-дэ-цзин», Книга о Дао Дэ. Учение Лао-цзы легло в основу религии даосизма. Считается, что религия эта нашла живой отклик в среде жречества, стремящегося сохранить навечно существующий порядок вещей.

61 (77)

Если нужно что-то сократить, То заранее расширь его. Если нужно что-то надорвать, То сначала подкрепи его. Если нужно что-то опустить. То сначала подними его. Если что-либо захочешь взять. То сначала уступи его. Никакой науки в этом нет. Мягкому и слабому порой Сильные проигрывают бой.

62 (18)

Переполнить можно закрома. Но конец наступит и зерну. Непрестанно можно меч точить, Но не стать нетленным и ему. Полный золота и яшмы дом Станет ли от этого прочней?

65 (96)

Тем, что мягче и слабей всего, Твердое подчас побеждено. Возникая из небытия, Эта истина во всем сквозит. Так и я дерзаю говорить, Что бездействие всего мудрей. Что молчание сильнее слов. Выгоду бездействия, увы, Мало кто умеет оценить!

67(7)

Действует бездействием мудрец. Учит молчаливостью своей. Не навязываясь никому. Не владея будто бы ничем. Отдает, оплаты не ища. И своих не сознает заслуг. Неосознанных его заслуг Не оспорит на земле никто.

69(105)

К расширенью знанье нас влечет. Истина сжиматься учит нас. Учит каждый день и каждый час. Чтобы мы к бездействию пришли. Все бездействующий совершит: Без труда державу он возьмет. А трудом – державы не возьмет.

71 (80)

Добродетельнейший сам не знает, Что его безмерна добродетель. Малодобродетельный боится Потерять свою – и потеряет! Добродетельнейший без усилий И в бездействии всего достигнет. Малодобродетельный хлопочет. А посмотришь – ничего не сделал: В доброте возможно совершенство. В исполненьи правил – никогда. И обряды не приводят к правде, Так разумнее отбросить их!

72 (81)

Истину сменить на добродетель, Добродетель же – на доброту, Доброту потом – на справедливость. Справедливость – на пустой обряд. Путь сниженья: ведь обряд и значит, Что любовь и верность оскудели. Что разруха и распад близки. Украшают Истину обряды, Но на них же зиждется притворство. Потому-то к сущности стремится Муж великий, а не к мелочам: Утверждаясь в подлинном и важном, Украшенья презирает он.

74 (155)

Лучший воин – не забияка, Полководец лучший – не злобен. Победитель лучший – не дерзок. А правитель лучший – смиренен. Ужель добродетель – в бореньи? Нет: в мудром, искусном правленьи И с Небом в соприкосновеньи.

76 (48)

В мудреце образец для мира: Он уступчивый, просветлен: Скромный, он от людей отличен: Ненастойчивый, он удачлив, Невзыскательный – возвеличен; Без боренья – непобедим. Так «ущербное станет целым» — Не пустые это слова! Чтобы к целому возвратиться, Надо жить с природой в ладу.

77 (173)

Нет ничего податливей воды, Но твердое ее не победит. Так в мире установлено навек: Что слабым сильное побеждено И мягким твердое усмирено. Об этом знает каждый человек, Но убедиться – редкому дано.

Нечто подобное, только в более развернутом виде, являет нам Экклезиаст: «Видал я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, все суета и томление духа… Суета сует, все суета!». Отдаленно эти воззрения напоминают и буддизм с его «срединным путем». Хотя по сути своей даосские жрецы – это гадатели, продавцы реликвий, маги, исполняющие также и шаманские обряды, все же нельзя не отметить, что для выживания популяции такое учение – первейшее дело. Даосизм и конфуцианство не что иное, как два варианта приведения в единую систему религиозных обрядов магии и почитания предков, причем упорядочиванию магии посвящен также иудаизм, а христианство – дальнейшая эволюция этой системы.

Из книги Д. Дубровской «Миссия иезуитов в Китае»:

«Иезуиты прилежно изучили китайскую классику в поисках ответа на вопросы хронологии, задаваясь вопросом, были сказкой или реальностью времена легендарных правителей древности Яо и Шуня. В результате они обнаружили указание на то, что китайцы находились раньше под влиянием монотеизма, имевшего немало точек соприкосновения с древним иудаизмом…

Времена монотеизма и были теми добрыми старыми временами Золотого века, на который ссылается Конфуций. По мнению отцов, «порча» выразилась в возникновении доктрины даосизма и в дальнейшем развитии учения Лао-цзы. Далее закон был безнадежно испорчен появлением в Китае буддизма (в начале христианской эры), когда нигилистические теории кармы ввели в обиход агностицизм, приведший к торжеству атеизма».

Иезуит М. Тиндал писал в XVIII веке: «Я настолько далек от мысли, что максимы Конфуция и Иисуса Христа различны, что полагаю: простые и ясные положения первого помогут проиллюстрировать более туманные положения последнего».

Таким образом, китайские учения Конфуция и Лао-цзы могли возникнуть под влиянием средневековых европейских религий и идей времен церковной реформации, проходившей в XI веке, и в таком случае они прекрасно укладываются в нашу синусоиду на линию № 4, это реальный XII век.

Сравнительное изучение древних цивилизаций заставляет обратить внимание на факт удивительного параллелизма: середина 1-го тысячелетия до н. э. (линии № 4–5) отмечена появлением новых форм религии, среди которых этический монотеизм в Иудее, зороастризм в Персии, буддизм в Индии, даосизм и конфуцианство в Китае. Этот же период известен зарождением философии (Греция, Индия и Китай), литературы (там же) и науки (Греция). Со всемирно-исторической точки зрения еврейские пророки, греки Солон и Фалес, азиатские мыслители Заратустра и Будда, Конфуций и Лао-цзы жили в одну и ту же эпоху – и что важно, именно это показывают нам стандартная «греческая» синусоида и ее «индийско-китайская» разновидность. А «римская» и «арабская» волны синусоиды близко «сводят», к нашему удивлению, Иисуса Христа (линия № 5) и пророка Мухаммеда (линия № 4).

Зачастую с этим вынужденно соглашаются историки. Они признают, что «в середине I тысячелетия до н. э. происходят решающие сдвиги в идеологии ряда народов. Пророческое движение в царствах Израиля и Иуды и трансформация ветхозаветной религии. Возникновение зороастризма в Персии. Возникновение буддизма и реформа ведийской религии. Возникновение конфуцианства и даосизма в Китае. Мистерии и орфизм как греческий эквивалент религиозных переворотов на Востоке». Так пишет А. Зайцев в книге «Культурный переворот в Древней Греции VIII–V вв. до н. э.» и продолжает: «Люди могут по собственной инициативе, предпринимая не освященные традицией действия, существенно улучшить свою судьбу».

На самом же деле, как это доказывают наши исследования, религиозные перевороты «древнего мира» аналогичны, параллельны и равны религиозным переворотам Средневековья. Интересно, что историки не всегда могут «найти» авторов этих переворотов в древности. Так, Валерий Перелешин, один из лучших переводчиков «Дао-дэ-цзина», пишет об авторе этого знаменитого труда Лао-дзы:

«Но кто был этот Лао-цзы? Был ли это Ли Эр? Был ли это Лао Дань, многократно упомянутый в книгах Чжуан Чжоу, среди «персонажей» которого немало измышленных им самим?… Современные китайские исследователи полагают, что все три догадки об авторе «Дао-дэ-цзина» не исключают одна другой».

Так что ничего толком неизвестно ни об авторе, ни об условиях создания книги. Время ее написания тоже не более чем догадка. Название ее непереводимо, о чем прямо пишет переводчик:

«Начать с того, что ключевое слово «Дао» непереводимо. Это, конечно, не «Путь», не «Разум», не «нравственное начало», не «образ действия» и не «космос». Ближе всего подходит к нему Логос эллинистической философии, но введением этого термина были бы внесены в перевод совершенно чуждые Китаю неоплатонические и христианские оттенки… Как же перевести «Дао»? Вслед за Чжэн Линем я перевожу «Дао» как «Истина», хотя оговариваюсь, что «Дао» – НЕ Истина, что оно конкретнее и активнее.

Ту же трудность встречаем и при переводе слова «Дэ». Это, скорее всего, греческая «калокагафия», сочетание добра и красоты, а не мудрость, не добродетель и не природа».

Научное изучение «Дао-дэ-цзина» началось только в XVII веке, и, как мы только что прочли, переводчики старались «не допустить» неправильного прочтения текстов, чтобы не проявилось, сколь близки воззрения «древних китайцев» религии греков и христиан.

Немного ранее, в XVI веке, началось научное изучение еще одного важнейшего литературного памятника, известного ныне под названием «Ареопагитики». Это произведение, если исходить из современной его датировки, относится к линиям № 4–5. По литературному мастерству, словарю, важности поднимаемых тем и по их охвату «Ареопагитики» вполне сравнимы с приведенными выше китайскими трудами той же линии веков, особенно если сделать скидку на провинциальность тогдашнего Китая. И как ни удивительно, и на этот раз, как и в случае с Лао-цзы и написанном им (или не им?) «Дао-дэ-цзином», сами литературоведы сообщили читателям, что и хронология, и вся историческая обстановка вокруг этого памятника недостоверны. В. Р. Скрыпник пишет:

«Ареопагитики» – один из самых влиятельных и самых загадочных памятников религиозно-философской мысли Средневековья. Вплоть до XVI века автором памятника считался Дионисий Ареопагит, ученик апостола Павла и первый Епископ Афин, живший в I веке. Исследованиями Лоренцо Валла, Эразма Роттердамского и других в XVI столетии было установлено, что Ареопагитики скорее всего были созданы неизвестным автором в V веке».

Прежде всего, оценим мастерство, проявленное комментатором при составлении слов во фразы. Ведь из прочитанных вами двух предложений можно сделать только один вывод: после серьезного научного изучения «Ареопагитиков» были получены столь же серьезные и неоспоримые научные выводы. Но если чуть-чуть внимательнее прочесть написанное Скрыпником, то вдруг становится ясным, что все научные выводы – не более как словоблудие. В самом деле, оказывается, чрезвычайно авторитетные ученые Лоренцо Валла, Эразм Роттердамский «и другие» УСТАНОВИЛИ, что «Ареопагитики» созданы НЕИЗВЕСТНЫМ АВТОРОМ, да к тому же «скорее всего», так что даже и этот вывод остается сомнительным.

А когда же это произошло? Историки определяют время очень уклончиво, и V век появляется в их рассуждениях лишь потому, что автор знаком с неоплатонизмом, прежде всего работами Прокла (412–485, линия № 4), с его учением о церковной иерархии, о котором, конечно, никак не могло быть известно в традиционном I веке. Только это послужило основой для датировки памятника. А мы обращаем ваше внимание на то, что 2-й трак синусоиды регрессный, направление веков в нем обратное и автор «Ареопагитиков» мог знать Прокла, если жил в любом веке начиная с линии № 5 и выше. Кстати, I век, к которому первоначально относили автора этих текстов, тоже относится к линии № 5, но только «римской» волны, так что и сам Ареопагит, от имени которого первоначально произошло название произведения, был современником их автора. Да и сам мог быть их автором, вопреки удивительному научному мнению Лоренцо Валла, Эразма Роттердамского, В. Р. Скрыпника «и других».

«Ареопагитики» включают в себя четыре трактата: «Мистическое богословие» содержит доказательства непознаваемости и неизреченности существа Бога; «Об именах Божиих» – повествует о свойствах Бога; «О небесной иерархии» – описывает структуры небесного мира; «О церковной иерархии» – истолковывает церковное богослужение. Важнейшие идеи этого труда: о неизреченной, непознаваемой природе Бога, который одновременно и трансцендентен, и имманентен миру; о положительной (по-гречески китафатической) и отрицательной (по-гречески апофатической) теологии, учение о божественной и церковной иерархии; учение о сверхумном экстазе как высшей форме познания Бога.

Приведем два отрывка.

«АРЕОПАГИТИКИ»:

«Определения Бога.

… Итак, я утверждаю, что Бог как Причина всего сущего запределен всему сущему; не будучи ни бессущностным, ни безжизненным, ни бессловесным, ни безрассудным, Он, тем не менее, не есть что-либо телесное, поскольку форма, образ, качество, количество и объем у Него отсутствуют и Он не пребывает в каком-либо определенном месте; у Него отсутствуют как чувственное, так и зрительное восприятие, ибо Он не только ничего не воспринимает, но и не есть что-либо из чувственно воспринимаемого…

Бог – это не душа и не ум, а поскольку сознание, мысль, воображение и представление у Него отсутствуют, то Он и не разум, и не мышление и ни уразуметь, ни определить Его – невозможно; Он ни число, ни мера, ни великое что-либо, ни малое, ни равенство, ни неравенство, ни подобие, ни неподобие; Он ни покоится, ни движется, ни дарует упокоение; не обладает могуществом и не является ни могуществом, ни светом; не обладает бытием и не является бытием, ни сущностью, ни вечностью, ни временем и объять Его мыслью – невозможно; Он ни знание, ни истина, ни царство, ни премудрость, ни единое, ни единство, ни божество, ни благость, ни дух – в том смысле как мы его представляем, ни сыновство, ни отцовство, ни вообще что-либо из того, что нами или другими разумными существами может быть познано… по отношению к Нему совершенно невозможны ни положительные, ни отрицательные суждения, и когда мы что-либо отрицаем или утверждаем о Нем по аналогии с тем, что им создано, мы, собственно, ничего не опровергаем и не определяем, поскольку совершенство единственной Причины всего сущего превосходит любое утверждение и любое отрицание, и, обобщая: превосходство над всей совокупностью сущего, Того, Кто запределен всему сущему, – беспредельно».

«Иерархия как смысловая структура мира.

Итак, как бы там ни было, но мы приступим наконец к исследованию наименования «Благо», которое богословы, отдав ему предпочтение пред всеми другими наименованиями, избрали для пребожественного Божества, определяя тем самым, полагаю, сущность Богоначалия как «Благо», поскольку Благо, будучи благим по существу, уже просто в силу того, что оно есть, распространяет благость свою на все сущее.

Это благо святыми богословами воспевается и как Прекрасное, и как сама Красота, как предмет любви, и как сама Любовь, а также многими другими благолепными богоименованиями, присущими благодеющему и всеукрашающему Великолепию. Однако наименования «Прекрасное» и «Красота», прилагаемые к собирающей воедино всю совокупность сущего Причине, необходимо различать, поскольку даже во всем сущем различая причастность и причастное, мы называем прекрасным что-либо причастное красоте, а красотою – причастие созидающей Причине прекрасного во всем прекрасном.

Таким образом, это Единое, Благое и Прекрасное является единственной причиной всего разнообразия прекрасного и благого. Все сущее обретает в нем присущие ему качества: единение и разделение, тождественность и различие, подобие и отличие, единство противоположного и неслиянность соединенного; из него исходит промышление высших о низших, взаимосвязь единочинных и обращение к высшим самых низших, сохранение, нерушимое единство и утверждение всего сущего.

Кроме того, следует знать, что Единое – это Первоначало всего сущего, и, поскольку каждого из объединяемых оно соединяет с собою согласно предустановленному образу единения, оно и называется «Единое», и если бы не было Единого, не было бы ни частей, ни целого, ни вообще чего-либо сущего, ибо Единое единообразно объемлет и содержит в себе все сущее прежде его воплощения в бытии».

Влияние «Ареопагитик», как сообщают литературоведы, «в той или иной мере испытали не только мыслители, но и поэты Средневековья, в их числе такие, как Руставели (годы жизни неизв.) и Данте (XIII–XIV вв.)». Добавим к этому, что имя грузинского поэта – Шота встречается в литературных памятниках только с XIII века.

Теперь посмотрим, какую литературу на божественные и прочие философские темы предлагает нам линия № 5, и опять обратимся к периферийной литературе, к Индии. Причем напомним об уже сказанном: в Европе существовала традиция изложения научных и религиозных текстов в виде диалогов. Традиция эта продержалась до XVII века; Галилео Галилей писал диалогами.

БХАГАВАТГИТА («Песнь Господня»):

Глава III

«Арджуна сказал: Ты в заблуждение как бы вводишь мое сознание противоречивым словом; Достоверно скажи мне одно: чем я достигну спасенья. Шри-Бхагаван сказал: В этом мире есть две точки зрения, мной возвещенные раньше, о безупречный: Размышляющих – йога познанья, йогинов – йога действий.

Глава V

Арджуна сказал: Отрешенье от действий восхваляешь ты, Кришна, и йогу; Что лучше из двух, это одно скажи мне ясно. Шри-Бхагаван сказал: К высшему благу ведут оба: отрешенье и йога действий; Но из двух карма-йога превосходит отрешенье от действий. «Санкхья и йога различны», – не мудрецы говорят, а дети: Кто вполне достиг одной, плод получает обеих. Чего достигают санкхьи, достигают того же и йогины. Кто видит, что санкхья и йога одно – тот зрячий. Но отреченья, могучий, трудно достичь без йоги: Преданный йоге мудрец скоро вступает в Брахмо.

Глава VIII

Шри-Бхагаван сказал: Брахмо есть Высшее Непреходящее; Самосущее есть Высший Атман; Причина возникновения и исчезновения существ именуется Кармой. Высшая Сущность – в преходящем быванье, Высший Бог есть Пуруша; Высшая жертва – Я в этом теле, о лучший из воплощенных. Кто в час кончины, освобождаясь от тела, Меня вспоминая, уходит, Тот в Мою Сущность идет, в этом нет сомненья; Ибо кто какую сущность вспоминает, покидая тело, К той он идет, всегда превращаясь в ту сущность, Каунтея (…) Миры, включая мир Брамы, подлежат возвращенью, Арджуна, Кто же Меня достиг, не рождается вновь, Каунтея. Кто знает день Брамы, из тысячи юг состоящий, И ночь, состоящую из тысячи юг, тот день и ночь постигнул. При наступлении дня из Непроявленного проявленное возникает; При наступлении ночи оно исчезает в том, что Непроявленным именуют. Это множество существ, повторно возникая, помимо воли, Исчезает при наступлении ночи, возрождается при наступлении дня, Партха. Выше этого Непроявленного есть Бытие иное, Вечное непроявленное: при гибели всех существ Оно не гибнет. Оно называется Непроявленным, Непреходящим; Высшим путем Его именуют. Не возрождается тот, кто Его достиг: это Моя Верховная Обитель. Он, Высочайший Дух, достижим лишь безраздельной любовью, сын Притхи, Им распростертая вселенная, все в нем существа пребывают».

Современник этих божественных откровений Пифагор (вторая половина VI века до н. э.) – основоположник и создатель пифагорейского союза. В своем древнем мире он много повидал: и в Вавилонии учился, и у индийских мудрецов (что там преподавали, вы прочли абзацем выше), а в Египте сам преподавал. Имя Пифагора известно всем, но некоторые факты его биографии могут вас поразить. А. В Янушко и Н. Л. Крицкая пишут:

«Об учении самого Пифагора известно довольно мало. Ряд источников приписывает этому ученому и философу различные сверхъестественные способности, другие авторы прямо обвиняют его в фабрикации подобных «чудес». Пифагор, равно как и его последователи, разделял веру в метемпсихоз (переселение душ) и даже якобы знал о своих прошлых воплощениях, первым из которых был сын бога Гермеса Эфиальт. Выделяя себя из массы людей, Пифагор считал, что на свете, кроме богов и людей, есть еще и «подобные Пифагору», происходящие из семени лучшего, чем человеческое».

Наибольший вклад он внес в математику. ЧИСЛО – вот что управляет как материальной, так и духовной сферой, включая сюда даже нравственность, – на этом основывался Пифагор, предвосхищая нумерологов XII века… Впрочем, и он и первичные нумерологи находятся на одной линии веков № 4, и можно догадаться, что не понадобилось 1800 лет ожидания, пока пифагоровская математика пригодится для изучения души и божеских замыслов. Душа, по мнению пифагорейцев, – гармония, – тоже имеет числовое значение. Этот вывод Пифагор сделал на основе собственных эмпирических наблюдений за связью между весом кузнечного молота и высотой звука, производимого им при ударе о наковальню.

Историки пишут: «Пифагор слывет великим математиком, много сделавшим для превращения этой науки из эмпирической в теоретическую. Ему приписывается доказательство «теоремы Пифагора» и открытие явления несоизмеримости. Ему приписывается идея о связи пяти физических элементов с пятью видами правильных многогранников. В астрономии с его именем связывается открытие косого положения зодиака и определение продолжительности «великого года», Пифагор – в числе первых геоцентристов и создатель учения о «гармонии сфер».

О мыслителе, создавшем теоретическую математику сразу во всем ее объеме, сохранилось немало сплетен.

Диоген Лаэртский. – Гермипп рассказывает про Пифагора еще одну историю. Приехав в Италию (в Италию!), он соорудил себе комнатушку под землей и наказал матери записывать на дощечке все происходящее, отмечая при этом время, а затем спускать ему (эти заметки), доколе он не вернется. Мать сделала, как он сказал. А Пифагор некоторое время спустя вернулся наверх тощий как скелет, пришел в народное собрание и объявил, что прибыл из Аида, причем зачитал им все, что произошло (за время его отсутствия). Те были так взволнованы сказанным, что заплакали, зарыдали и уверовали, что Пифагор прямо-таки божественное существо. Дело кончилось тем, что они доверили ему своих жен, чтобы те научились кое-чему из его учений, и их прозвали пифагоричками. Вот что говорит Гермипп.

(А мы отметим в скобках, что мать у философа грамотная, а депутаты народного собрания – тупицы все как один; также надо иметь в виду, что Диоген Лаэртский сочинял историю через 300 лет после смерти Пифагора, линия № 7, реальный XV век. Еще через несколько столетий великий казахский поэт Олжас Сулейменов изрек: «Одной из причин ненаучности историографии можно назвать и слепое доверие к письменным источникам… Принимая любое свидетельство древних хронистов на веру, мы получаем ложное представление о минувшем».)

Аполлоний. – …Пифагор поначалу усердно занимался математикой и числами, а впоследствии и Ферекидова чудотворства не чурался. Так однажды, когда в (гавань) Метапонта входил корабль, груженый товаром, а случившиеся (на берегу) молились, чтобы корабль вернулся невредимым, (опасаясь) за груз, Пифагор подошел и сказал: «Вот увидите: этот корабль везет покойника». В другой раз в Кавлонии, как говорит Аристотель, «он предвестил белого медведя». Тот же Аристотель в своей книге о Пифагоре сообщает еще много других (чудесных рассказов о нем) и среди прочего говорит: «Укусившую его в Тиррении смертельно-ядовитую змею он сам убил своим укусом». Пифагорейцам он предсказал восстание, которое действительно произошло, поэтому он и уехал (заранее) в Метапонт, никем не замеченный. Переходя с другими реку Каса, он услышал, как его окликнул глас громкий и сверхчеловеческий: «Привет, Пифагор!» – спутников же его объял ужас. Однажды его видели в Кротоне и Метапонте в один и тот же день и час. Сидя как-то в театре, говорит Аристотель, он встал и, обнажив собственное бедро, показал его сидящим – оно было золотым.

(Сообщение Аристотеля, жившего в IV веке, о «белых медведях», которые в VI веке, оказывается, были известны во всем мире, от Вавилонии и Индии до Египта, даже комментировать не хочется, оно явно относится к Средним векам; все остальное сообщение – предвестие Нострадамуса.)

Порфирий. – Что касается того, где он учился, то большинство утверждает, что начала так называемых математических наук он усвоил от египтян, халдеев и финикийцев (так как геометрией с древних времен занимались египтяне, числами и вычислениями – финикийцы, а астрономическими теориями – халдеи), а всему, что относится к культу богов и прочим жизненным правилам, научился у магов и у них заимствовал. Первые (культовые правила), пожалуй, знакомы многим, поскольку они записаны в (исторических) записках, но прочие его обыкновения известны меньше. Известно только, как говорит Евдокс в седьмой книге «Землеописания», что он соблюдал такую (ритуальную) чистоту (святость) и так избегал убийств и убийц, что не только воздерживался от (вкушения) живого, но и никогда не приближался к мясникам и охотникам.

(Время жизни Порфирия приходится на те же линии № 5–6, что и Евдокса, только не на 3-м, а на 2-м траке; на самом деле оба могли жить через 50-100 лет после Пифагора.)

Диоген Лаэртский. – Некоторые говорят, что Пифагор не оставил ни одного сочинения, но они ошибаются. Гераклит-физик едва ли не кричит (об обратном): «Пифагор, Мнесархов сын, занимался собиранием сведений больше всех людей на свете и, понадергав себе эти сочинения, выдал за свою собственную мудрость многознайство и мошенничество». Сказал он так потому, что Пифагор в начале своего сочинения «О природе» говорит: «Клянусь воздухом, которым дышу, клянусь водой, которую пью, не извергну я хулы на это учение (логос)». Написал же Пифагор три сочинения: «О воспитании», «О государстве», «О природе»… А то, что известно под именем Пифагора, принадлежит пифагорейцу Лисиду из Тарента, который бежал в Фивы и стал наставником Эпаминонда. Гераклид, сын Сарапиона, говорит в «Сокращении Сотиона», что еще он написал «О Вселенной» в гексаметрах, во-вторых – «Священное слово», которое начинается так: «Юноши, свято блюдите в безмолвии все эти речи…», в-третьих, «О душе», в-четвертых, «О благочестии», в-пятых, «Гелофалес», в-шестых, «Кротон» и другие (диалоги). «Тайное учение», по словам (Гераклида Лембоса), принадлежит не Пифагору, а Гиппасу и написано с целью оклеветать Пифагора. Кроме того, Пифагору были приписаны многие сочинения, написанные Астоном Кротонским.

(Подтверждается то, о чем мы говорили уже не раз: в некие времена, при отсутствии понятия интеллектуального права, авторитетному лицу приписывали любые сочинения.)

Приведем, кстати, отрывок из «Золотых стихов» пифагорейцев, написанных во времена Римской империи, причем сообщается, что стихи эти «издавались с комментариями Гиерокла». Хочется верить, что если издавал их сам Гиерокл, то все же не во времена Римской империи, за отсутствием тогда издательств и типографий.

Помни, что честные люди привержены меньше невзгодам. Много люди слышат и добрых, и злых разговоров — Веры слепой не питай, но не оставляй без вниманья, Не раздражайся, узнав, что обман принимают за правду. То же, что я говорю, всегда исполнить старайся: Веры к тому не имей, чьи слова и дела ненадежны, Сам же лишь то говори, что сочтешь из всего наилучшим. Прежде, чем делать, – подумай, иначе получится глупо. Бедные люди ведут себя порой неразумно, Ты же делай лишь то, о чем сокрушаться не будешь. Не занимайся тем делом, в котором ты не образован, Но изучай то, что нужно, и жизнь твоя будет прекрасной. Должно оставить беспечность, коль дело идет о здоровье. Меру важно во всем соблюдать – в еде и в напитках И упражненьях для тела, и мера есть то, что не в тягость. Образ жизни старайся вести нероскошный и чистый. Остерегайся деяний, которые вызовут зависть. Не допускай непомерных расходов, как низкий душою, Но и не слишком скупись. Основа всего – это мера. Все дела сначала обдумай, чтоб не было худо. В успокоительный сон не должно тебе погружаться, Прежде чем снова не вспомнишь о каждом сегодняшнем деле: В чем провинился? Что мог совершить? И чего не исполнил? Перебери все в уме, начиная с начала и после. Радуйся добрым делам и себя укоряй за дурные. Так поступай и усвой, к чему ты должен стремиться, Так ты найдешь пути достиженья божественных качеств.

Продолжим обзор мнений о Пифагоре.

Дамаский. – Аристотель сообщает в «Учениях Архита», что (подобно Платону) и Пифагор также называл материю «Иное», как нечто текучее и постоянно становящееся иным.

Порфирий. – Пифагор, как говорит Ксенократ, открыл, что происхождение музыкальных интервалов также неразрывно связано с числом, так как они представляют собой сравнение количества с количеством. Он исследовал, в результате чего возникают консонирующие и диссонирующие интервалы и вообще гармония и дисгармония.

Климент. – Пифагор, по сообщению Гераклида Понтийского, учил, что счастье (эвдемония) заключается в знании совершенства чисел…

Один из Гераклитов, упомянутых здесь, а именно Гераклит Эфесский (ок. 520–460 до н. э.) первоначалом всего сущего считал, не воду (как Фалес) и не апейрон (как Анаксимандр), а огонь, который управляет мировым логосом. Развивал диалектику материализма. Сохранилось 150 фрагментов из его трудов и несколько сотен свидетельств о его высказываниях, сделанных разными лицами, причем, конечно, и позже его жизни. Приведем некоторые из них.

Ориген. – Следует знать, что борьба всеобща, что справедливость в распре, что все рождается через распрю и по необходимости.

Ипполит. – Не понимают, как расходящееся с самим собой приходит в согласие, самовосстанавливающуюся гармонию лука и лиры… Вечность – дитя, переставляющее шашки, царство ребенка… Скрытая гармония сильнее явной.

Аристотель. – Противоречивость сближает, разнообразие порождает прекраснейшую гармонию, и все через распрю создается.

Порфирий. – Для бога все прекрасно, хорошо и справедливо, а люди одно приняли за справедливое, а другое – за несправедливое.

Теофраст. – Подобен беспорядочно рассыпанному сору самый прекрасный космос.

Стобей. – Из учений, в которые я вникал, ни одно не дошло до осознания, что мудрость отрешена от всего.

Арий Дидим у Евсевия. – И души из влаги испаряются… Зенон подобно Гераклиту называет душу одаренным способностью ощущения испарением.

Климент. – Душам смерть – воде рождение. Воде смерть – земле рождение. Из земли ведь вода рождается, а из воды – душа.

Стобей. – Сияющая, сухая душа мудрейшая и наилучшая… Всякий раз, как человек опьянеет, (его) ведет ребенок, а он шатается и не видит, куда идет, имея влажную душу.

Нумений. – Для душ наслаждение или смерть стать влажными.

Климент. – Человек, (умирая) в ночи, сам себе огонь зажигает: хотя его глаза померкли, жив он… Людей после смерти то ожидает, на что они не надеются и чего себе не представляют.

Стобей. – Душе присущ самообогащающийся логос… Размышление всем свойственно.

Секст. – И по мнению Гераклита, кажется, человек обладает двумя средствами познания истины: чувственным восприятием и логосом.

Ипполит. – Чему нас учат зрение и слух, то я ценю выше всего… Признак мудрости – согласиться, не мне, но логосу внемля, что все едино.

Полибий. – Глаза более точные свидетели, чем уши.

Секст. – Глаза и уши – плохие свидетели для людей, имеющих грубые души.

Диоген Лаэртский. – Идя к пределам души, их не найдешь, даже если пройдешь весь путь: таким глубоким она обладает логосом… Ведь существует единственная мудрость: познать замысел, устроивший все через все… Многознание уму не научает, иначе оно научило бы Гесиода и Пифагора, а также Ксенофана и Гекатея.

Секст. – Так вот, этот общий и божественный разум, через участие в котором мы становимся разумными, Гераклит называет критерием истины. Отсюда заслуживает доверия то, что является всем вообще (ибо это воспринимается общим и божественным разумом), а то, что является кому-либо одному, то неверно по противоположной причине… Хотя этот логос существует вечно, недоступен он пониманию людей ни раньше, чем они услышат его, ни тогда, когда впервые коснется он их слуха. Ведь все свершается по этому логосу, и тем не менее они (люди) оказываются незнающими всякий раз, когда они приступают к таким словам и делам, каковы те, которые я излагаю, разъясняя каждую вещь согласно ее природе и показывая, какова она. Остальные же люди (сами) не знают, что они, бодрствуя, делают, подобно тому как они забывают то, что происходит с ними во сне.

Ямвлих. – Право, насколько лучше мнение Гераклита, называвшего человеческие мысли детскими забавами.

Прокл. – Что у них за ум, что за разум? Они верят народным певцам и считают своим учителем толпу, не зная, что большинство плохо, а меньшинство хорошо.

Диоген Лаэртский. – Гомер заслуживает изгнания с состязаний и наказания розгами.

Полагают, что Аврелий Августин (354–430), известный как Блаженный Августин, «религиозный мыслитель раннего Средневековья», родился через 814 лет после смерти Гераклита. Поэтому неудивительно, что его духовная эволюция «в полной мере отражает борьбу христианской культуры с культурой античной». На своем пути к христианскому обращению, которое произошло весной 387 года, Августин увлекался многими «измами», среди которых назовем стоицизм, манихейство, скептицизм и неоплатонизм. После принятия христианства боролся с религиозной ересью манихеев, донатистов и пелагиан.

Однако в понимании мира Блаженный Августин проявил умственные способности в такой степени, что вполне может быть сравним с Гераклитом. Правда, все же писал он о Боге в христианском понимании, а не о «логосе». Возможно, по этой причине литературное наследие Августина сохранилось неплохо: оно насчитывает более 40 томов. Наиболее важные его работы – «Исповедь» (400), «О Граде Божьем» (413–426), «Пересмотры» (426). Другие работы: «Против академиков» (386), «О жизни блаженной» (386), «О порядке» (386), «Монологи» (387), «О количестве души» (388–389), «Об учителе» (388–389), «О бессмертии души» (387), «Об истинной религии (390), «О свободной воле» (388–395).

«Опираясь на неоплатонизм, Августин создал влиятельное религиозно-философское учение, служившее фундаментом христианской мысли вплоть до XIII века. Важнейшие темы его философского учения: проблема Бога и мира, веры и разума, истины и знания, добра и зла, свободы воли, вечности и времени, смысла истории», – пишет В. Р. Скрыпник.

Обратим же внимание: учение, созданное философом линии № 4 (V век), не оказало влияния, например, на философскую мысль линий № 1–3 (VI–XI века), но служило фундаментом христианской мысли «вплоть до XIII века», то есть до линии № 5. Вот это – и логично и правильно!

Петр Дамиани (ок. 1007–1072, линия № 3), говорят, «забыл советы Августина, Иеронима и Кассиодора не пренебрегать светской наукой». Потому и «забыл», что жил до них! А выше линии № 4 влияние Августина долго проявляется, чему свидетельством слова Л. Н. Гумилева:

«… Прошли Средние века, наступила Реформация, и Жан Кальвин воскресил идеи Августина. На них же была построена теория второй инквизиции. Примирение Бога с Сатаной устраивало всех злодеев Европы».

Также напомним здесь, что Августин – современник неизвестного автора, написавшего так называемые «Ареопагитики», о которых мы говорили несколькими страницами ранее.

Аврелий Августин. «БОГ И МИР»:

«Что же ты, Боже мой? Что, как не Господь Бог? «Кто Господь, кроме Господа? и кто Бог, кроме Бога нашего?». Высочайший, Благостнейший, Могущественнейший, Всемогущий, Милосерднейший и Справедливейший: самый Далекий и самый Близкий, Прекраснейший и Сильнейший, Недвижный и Непостижимый; Неизменный, Изменяющий все, вечно Юный и вечно Старый, Ты обновляешь все и старишь гордых, а они того не ведают; вечно в действии, вечно в покое, собираешь и не нуждаешься, несешь, наполняешь и покрываешь; творишь, питаешь и совершенствуешь; ищешь, хотя у Тебя есть все.

Как абсолютно Твое бытие, так абсолютно и знание; неизменно Твое бытие, неизменно знание и неизменна воля. В бытии Твоем неизменны и знание и воля; в знании Твоем неизменны бытие и воля; в Твоей воле неизменны бытие и знание.

Вот предстает мне загадкой Троица, то есть Ты, Боже мой, ибо Ты, Отец, начало мудрости нашей – это Твоя Мудрость, от Тебя рожденная, равная Тебе и, как Ты, извечная, это Сын твой, через Которого создал Ты небо и землю… Вот Троица, Боже мой: Отец и Сын и Святой Дух, Создатель всякого создания.

От полноты благости Твоей возникла вся тварь: от нее Тебе никакой пользы; происходя от Тебя, она не равна Тебе, и, однако, должно быть место и ей, доброй, потому что от Тебя получила она существование.

Господь всемогущий, Ты создал нечто из «ничего», Началом, которое от Тебя, Мудростью Твоей, рожденной от субстанции Твоей. Ты создал небо и землю не из Своей субстанции: иначе творение Твое было бы равно Единородному Сыну Твоему, а через Него и Тебе.

Я мысленно обратил взор свой и на другие предметы, которые ниже Тебя, и увидел, что о них нельзя сказать ни того, что они существуют, ни того, что они не существуют: существуют потому, что получили свое бытие от Тебя; не существуют потому, что они не то, что Ты. Ибо то только действительно существует, что пребывает неизменно.

Вначале сотворил Бог небо и землю (Быт. 1:1). Как же Ты сотворил их? И какие средства, какие приготовления, какой механизм употребил Ты для этого громадного дела? Конечно, Ты действовал не как человек-художник, который образует какую-нибудь вещь из вещи же (тело из тела) по своему разумению, имея возможность дать ей такую форму, какую указывают ему соображения его ума… Этот художник-человек всем обязан Тебе: Ты устроил его тело так, что он посредством разных членов совершает разные действия, а чтобы эти члены были способны к деятельности, Ты вдунул в телесный состав его душу живую (Быт. 11, 7), которая движет и управляет ими; Ты доставил ему и материал для художественных работ; Ты даровал ему и способность ума, чтобы постигать тайны искусства и наперед обнимать мыслию то, что предполагает он произвесть…

Но как Ты творишь все это? Как сотворил Ты, всемогущий Боже, небо и землю? Конечно, не на небе и не на земле творил Ты небо и землю; ни в воздушных странах, ни во глубинах морских, потому что и воздух, и вода принадлежат к небу и земле; не могло это совершиться нигде и в целом мире, чтобы мир творился в мире, потому что мира не было до сотворения его и он никак не мог быть поприщем своего творения. Не было ли у Тебя под руками какой-нибудь материи, из которой мог Ты сотворить небо и землю? Но откуда взялась бы эта материя, не созданная Тобою, а между тем послужившая материалом для Твоего творчества? Допущением такой материи неизбежно ограничивалось бы Твое всемогущество… До творения Твоего ничего не было, кроме Тебя, и… все существующее зависит от Твоего бытия».

«Аргументация Блаженного Августина сводилась к тому, что Адам согрешил и передал грех всем потомкам генетически как «первородный грех»… Бог предвечно и безусловно постановил некоторых спасти, прочие пусть гибнут… Он (Августин) был автором одного из трех направлений в схоластике – учении о предвечном предопределении людей либо к раю, либо к аду. Были, конечно, оговорки, но суть в этом», – считает Л. Н. Гумилев.

Мы не занимаемся «поисками Бога» или толкованиями религиозных текстов. Мы занимаемся хронологией, и здесь будет интересно сравнить рассуждения о душе – сначала Августина (IV–V век), затем философа позднего Средневековья Фомы Аквинского (1225/26-1274), оба – линия № 5.

Аврелий Августин. «ДУША, ПОЗНАНИЕ, ВЕРА И РАЗУМ»:

«Тогда я обратился к себе и сказал: «Ты кто?» И ответил: «Человек». Вот у меня тело и душа, готовые служить мне; одно находится во внешнем мире, другая – внутри меня. У кого из них спрашивать о Боге моем?… Лучше, конечно, то, что внутри меня. Все телесные вестники возвестили душе моей, судье и председательнице, об ответах неба, земли и всего, что на них; они гласили: «Мы не боги; Творец наш, вот Он». Внутреннему человеку сообщил об этом состоящий у него в услужении внешний; я, внутренний, узнал об этом, – я, я душа, через свои телесные чувства.

Так раздельно и по родам сохраняется все, что внесли внешние чувства, каждое своим путем: глаза сообщили о свете, о всех красках и формах тел; уши – о всевозможных звуках; о всех запахах – ноздри; о всех вкусах – рот; все тело в силу своей общей чувствительности – о том, что твердо или мягко, что горячо или холодно, гладко или шероховато, тяжело или легко, находится вне или в самом теле. Все это память принимает для последующей, если она потребуется, переработки и обдумывания в свои обширные кладовые…

Входят, однако, не сами чувственные предметы, а образы их, сразу же предстающие перед умственным взором того, кто о них вспомнил.

Итак, мы находим следующее: познакомиться с тем, о чем мы узнаем не через образы, доставляемые органами чувств, а без образов, через внутреннее созерцание, представляющее нам созерцаемое в подлинном виде, – это значит не что иное, как подумать и как бы собрать то, что содержала память разбросано и в беспорядке, и внимательно расставить спрятанное в ней, но заброшенное и раскиданное, расставить так, чтобы оно находилось в самой памяти как бы под рукой и легко появлялось при обычном усилии ума.

Философией называется не самая мудрость, а любовь к мудрости; если ты к ней обратишься, то хотя и не будешь мудрым, пока живешь (ибо мудрость у Бога, и человеку доступна быть не может), однако если достаточно утвердишь себя в любви к ней и очистишь себя, то дух твой после этой жизни, т. е. когда перестанешь быть человеком, несомненно, будет владеть ею.

К изучению наук ведет нас двоякий путь – авторитет и разум. По отношению ко времени первенствует авторитет, а по отношению к существу дела – разум. Ибо первое предпочитается, когда нужно располагать, а другое наиболее ценится при достижении… Авторитет же бывает частью Божественный, частью человеческий; но истинный, прочный и высший авторитет – тот, который называется Божественным.

Когда мы умозаключаем, то это бывает делом души. Ибо это дело лишь того, что мыслит; тело же не мыслит; да и душа мыслит без помощи тела…

Разум есть взор души, которым она сама собою, без посредства тела, созерцает истинное… Все, что мы созерцаем, мы схватываем мыслью или чувством и разумением. Но то, что мы схватываем чувством, мы чувствуем существующим вне нас и заключенным в пространстве…

Итак, что я разумею, тому и верю; но не все, чему я верю, то и разумею. Все, что я разумею, то я знаю; но не все то знаю, чему верю. Я знаю, как полезно верить многому и такому, чего не знаю.

Старайся дознать, что такое высшее согласие: вне себя не выходи, а сосредоточься в самом себе, ибо истина живет во внутреннем человеке…»

Это было рассуждение автора VI века. Теперь – XII век, Фома Аквинский «О ПРИРОДЕ ДУШИ»:

«… Душой называют первичное начало жизни во всем живущем в нашем мире… Только первичное начало жизни мы называем душой. И вот, хотя некоторое тело и может быть в своем роде началом жизни, как-то: сердце есть начало жизни для животного, однако никакое тело не может быть первичным началом жизни.

Начало интеллектуальной деятельности, которое мы именуем человеческой душой, есть некоторое бестелесное и самосущее начало. Ведь очевидно, что через посредство интеллекта человек способен познавать природы всех тел.

Необходимо сказать, что интеллект, который есть начало интеллектуального действования, есть форма человеческого тела… Следовательно, то начало, прежде всего благодаря которому мы мыслим, называть ли его интеллектом или мыслящей душой, есть форма тела.

… В человеке не присутствует никакой иной субстанциальной формы, помимо одной только субстанциальной души, и что последняя, коль скоро она виртуально содержит в себе душу чувственную и душу вегетативную, равным образом содержит в себе формы низшего порядка…

Коль скоро, однако, душа соединяется с телом в качестве его формы, необходимо, чтобы она пребывала во всем теле в целом и в каждой его части».

Один из процитированных авторов явно продолжает другого или же можно предположить, что они ведут свой диалог, однако между этими текстами на протяжении восьми столетий (!) других подобных текстов нет. Никто о душе не философствует. Конечно, нам тут могут возразить, что у арабских авторов можно найти более ранние (в рамках традиционной истории) рассуждения о душе. Например, об этом предмете писал Ибн-сина Абу Али Хусейн ибн Абдаллах (980-1037), выдающийся ученый, врач, философ Средневековья, известный в Европе под именем Авиценна. Он, говорят, в философии развивал традиции восточного аристотелизма и неоплатонизма. Но синусоида времен, созданная нами на основании анализа произведений изобразительного искусства, дает нам основание для того, чтобы арабских авторов датировать по «арабской» же волне нашей синусоиды, а в таком случае окажется, что Авиценна относится к линиям № 7–8, то есть он творил значительно позже Аврелия Августина и Фомы Аквинского. Прочитав приведенный ниже отрывок из произведения Авиценны, вы сами убедитесь, что это творение никак не могло предшествовать текстам Аврелия и Фомы; напротив, арабский гений доводит их воззрения о душе до высшего совершенства.

Авиценна. «О РАЗУМНОЙ ДУШЕ» из «Книги спасения»:

«Что же касается разумной человеческой души, то она делится на практическую силу и умозрительную силу. Каждая из этих сил называется разумом по общности имени.

Практическая сила является началом движения человеческого тела, побуждающим его совершать единичные осмысленные, соответствующие тем или иным намерениям действия. Она имеет известную связь с животной вожделеющей силой, с животной воображающей силой и силой догадки и сама обладает двойственной природой. Ее связь с животной вожделеющей силой заключается в том, что в ней возникают свойственные человеку состояния, благодаря которым он расположен быстро действовать и претерпевать действия, как это, например, бывает со стыдом, застенчивостью, смехом, плачем и тому подобным. Ее связь с животной воображающей силой и силой догадки заключается в том, что она использует их, будучи занята рассмотрением порядка в возникающих и уничтожающихся вещах, а также изучением человеческих искусств. Ее двойственная природа заключается в том, что между практическим разумом и умозрительным разумом рождаются мнения, которые связаны с действиями и становятся распространенными и широко известными, как, например, то, что ложь и притеснение постыдные и тому подобные исходные посылки, кои в книгах по логике отчетливо отграничиваются от первых начал разума.

Эта практическая сила необходимо господствует над остальными силами тела сообразно с предписаниями другой силы, о которой речь будет идти ниже, дабы она совершенно не подвергалась действиям этих сил, а чтобы, напротив, эти силы подвергались ее действиям и подавлялись, чтобы тело не вызывало в практической силе возникающие под воздействием природных вещей страдательные состояния, которые называются дурными нравственными качествами; необходимо, чтобы она вообще не подвергалась действиям и не была подчиненной, а чтобы, напротив, она господствовала над другими телесными силами и имела добродетельные нравственные качества.

Не исключено, что нравственные качества будут приписываться также и телесным силам; однако, если последние возобладают, то они будут иметь некое деятельное состояние, а практический разум – страдательное. Таким образом, одно и то же будет источником нравственных качеств как для практического разума, так и для телесных сил. Но если телесные силы будут побеждены, то у них будет некоторое страдательное состояние, между тем как у практического разума будет деятельное состояние; так что мы будем иметь два состояния и два нравственных качества или же будет одно нравственное качество, но оно будет иметь двоякое отношение. Имеющиеся у нас нравственные качества приписываются практической силе потому, что человеческая душа, как это выяснится ниже, есть единая субстанция, имеющая отношение к двум сторонам: одна сторона – это то, что выше ее, другая – то, что ниже ее.

Для каждой из этих сторон человеческая душа имеет известную силу, посредством которой устанавливается связь между ней и этой стороной. Так что практическая сила имеется у души для связи с тем, что ниже ее, то есть с телом, и для управления им. Умозрительная же сила имеется у души для связи с тем, что выше ее и от чего она принимает умопостигаемое. Итак, у нашей души имеются как бы два лица: одно лицо, обращенное к телу (необходимо, чтобы это лицо совершенно не поддавалось тому или иному воздействию, обусловленному природой тела), и другое лицо, обращенное к высшим началам (необходимо, чтобы это лицо получало от них и испытывало их воздействие). Вот то, что касается практической силы».

Далее в своей «Книге спасения» Авиценна пишет об умозрительной силе души, и о степенях ее, и о прочих душевных качествах человека. (На медицинских текстах Авиценны мы не будем здесь останавливаться особо.)

Еще один случай проявления высших умственных способностей в XI–XII веках – творчество француза Пьера Абеляра (1079–1142). Никакая «синусоида» или «волна» не позволяет хронологизировать его иначе, между тем место ему – в XV веке, не ранее. Одно из двух: или он гений, «обогнавший свое время», или все же не француз, а латинизированный араб из Испании. Впрочем, времена Абеляра историки сами называют каким-то местным «возрождением», так что он в любом случае не на своем месте, то есть не в своем времени; мы еще поговорим об этом деятеле.

Пьер Абеляр. «ЭТИКА, ИЛИ ПОЗНАЙ САМОГО СЕБЯ»:

«Нравами мы называем пороки или подвиги души, которые делают нас склонными к дурным или добрым делам. Пороки или добродетели свойственны не только духу, но и телу, например, хитрость тела или его крепость, каковую мы называем силой, лень или живость, хромота или стройность, слепота или зрячесть».

Теперь отправимся опять «назад»: 3-й трак, линия № 5, Китай.

В книге «Мо-цзы» изложены взгляды школы моистов, основателем которой является Мо-цзы, или Мо ди (479–400 до н. э.), философ и политический деятель. Школа моистов была создана как противопоставление конфуцианству, а членами ее были в основном выходцы из низшей прослойки мелких производителей. Это понятно: конфуцианство возвеличивало «благородного мужа» (цзэнь цзы), в противоположность простым, средним людям (жэнь), а Мо-цзы высказал чаяния как раз среднего класса. Философ провозгласил десять принципов, выражающих его этико-политические взгляды: «всеобщая любовь», «отрицание нападений», «почитание единства», «почитание мудрости», «экономия в расходах», «экономия при захоронении», «отрицание музыки и увеселений», «отрицание воли Неба», «желания неба» и «духовидение».

Историки полагают, что он первым в китайской философии выдвинул и пытался решить вопросы, связанные с критерием истины, с отношением познания и источника знания, с понятиями причины и рода. И это остается верным даже в рамках нашей новой, современной хронологии, и наверняка будет подтверждено, если кто-нибудь проведет анализ частоты ссылок на Мо-цзы у других китайских и не китайских авторов.

Мо-цзы. Из главы «Подражание образцу»:

«… Что же можно рассматривать как образец для управления? Отвечаю. Нет ничего более подходящего, чем принять за образец небо. Действия неба обширны и бескорыстны. Оно щедро и (не кичится) своими достоинствами, его сияние длительно и не ослабляюще. Именно поэтому совершенномудрые ваны подражали ему, т. е. считали небо образцом. Готовясь к действиям, необходимо сопоставить свои поступки с (желаниями) неба. То, что небо желает, делай это, а что небо не желает, запрети делать. Однако что же небо желает и чего оно не желает? Небо непременно желает, чтобы люди взаимно любили друг друга и приносили друг другу пользу, но небу неприятно, если люди делают друг другу зло, обманывают друг друга».

Из главы «Семь бед»:

«… Если год урожайный, то люди становятся гуманными и добрыми. Если год неурожайный, то люди становятся негуманными и злыми».

Из второй части главы «Почитание мудрости»:

«…Если благородные и мудрые управляют глупыми и низкими, то царит порядок. Если же глупые и низкие управляют благородными и мудрыми, то будет смута. Благодаря этому знаем, что почитание мудрости есть основа управления страной».

Мы затрудняемся определить, что в этих высказываниях, особенно в последнем, вынудило историков сделать вывод о «древности» автора. Кажется нам, что непосредственно из текстов «Мо-цзы» вообще никакой хронологии вывести нельзя. По нашей синусоиде выходит, что это линия № 5, реальный XIII век, но так не хочется впадать в догматизм: подобные тексты могли быть написаны и одним и двумя столетиями раньше (или позже).

Надо помнить, что историю Китая сочиняли иезуиты в XVII веке, и вот что мы читаем о результатах их работы у Д. Дубровской:

«Начиная с 1659 г. ученый Янкуансянь (1597–1669) написал целый ряд эссе, осуждающих христианскую религию и критикующих календарь, составленный Адамом Шаллем фон Белл. В 1664 г. он обвинил Шалля в ошибках в астрономических расчетах и бросил миссионерам и «миллиону их последователей», разбросанных по земле, обвинение в составлении заговора против государства и одурачивании людей лживыми идеями».

Любопытно, что латинская форма написания имени Адама Шалля, приведенная в книге, – Scaliger.

Теперь мы вступаем в роковой XIV век, линия № 6 – время чумы и гражданских войн. В середине века на деле кончилась античность, в конце его или в начале следующего началось ее же возрождение. Этому периоду мы посвятили уже столько внимания в других главах, что ограничимся здесь лишь одним автором.

Григорий Палама (1296–1359):

«И имя», говорится, «Деве, Мариам», – это же слово в переводе означает «Госпожа». Представляет же это имя и достоинство Девы и утверждение Девства, и особенность образа Ея жизни, и во всем тщательность, и выразить это одним словом – всенепорочность. Ибо господственно (т. е. с истинным величием) нося знаменательное имя Девы, она имела полное обладание чистотой, будучи Девой и телом и душою и силами души, и богатея всеми телесными чувствами, не имеющими ни малейшей зазоринки; и все до такой степени полностью и утвержденно, и, так сказать – как это приличествует Госпоже, во всем ненарушенно на все времена; как Она затворенная Дверь сокровищницы и запечатанная книга, хранящая от очей сокровенные писания, посему и было написано о ней: «Сия есть Книга запечатленная», и – «будет Дверь заключена, и никто же пройдет Ею».

Итак, Дух Святый не только посылается, но и Сам посылает Сына, посылаемого от Отца, из чего явствует, что Он одного с Ними достоинства и естества и обладает тем же действием и честью, что Отец и Сын. Итак, благоволением Отца и содействием Святаго Духа, по неизмеримой глубине человеколюбия, Единородный Сын Божий, приклонив небеса и сошед с высоты, был видим на земле, как Человек и был в нашей среде, и совершил и учил то, что – чудесно и велико и возвышенно и воистину приличествует Богу, а для послушающих Его – божественно и спасительно. Затем и добровольно страдав за наше спасение, и погребен и триднивен воскресши, он вознесся на небеса и возсел одесную Отца, и там содействовал сошествию Божественного Духа на Учеников, со-послав Его вместе с Отцем, как и обетовал им. Он же, возседая тамо в вышних, как бы взывает к нам оттуда: если кто желает примкнуть к этой славе и стать учеником Царства Небеснаго, и нарицаться сыном Божиим, и обрести безсмертную жизнь и неизреченную славу и чистое наслаждение и неиждиваемое богатство, – тот пусть слушается Моих заповедей и, по силе, подражает Моему образу жизни, и пусть жительствует так, как – Я, Который, пришедши плотию на землю, сотворил и научил, положив спасительные законы и представив в пример Меня Самого; ибо Своими делами и чудесами Господь сделал достоверным Евангельское Учение; запечатлел же Своими Страстьми; показал же великую пользу и спасительность Евангельского Учения Своим Воскресением из мертвых, Своим Вознесением на небеса и совершившемся наитием с небес Божественного Духа на Учеников, которое мы сегодня празднуем.

Если кто имеет к кому ненависть, пусть помирится и возвратится к любви, чтобы его ненависть и вражда с ближним не послужили свидетельством против него того, что он Бога не любит: ибо если брата своего, которого видишь, ты не любишь, то Бога, Которого не видишь, как можешь любить? Имея же любовь друг к другу, мы имеем любовь истинную, нелицемерную и делами ее обнаруживаем: в том, чтобы ничего и не говорить и не делать, более того – даже и не допуская слушать того, – что оскорбительно или вредно для нашей братии, как и возлюбленный Христу Богослов научил нас, говоря: «Братие, не любите словом и языком, но делом и истиною»…

… Любовь к миру и любовь к Богу не могут вместе пребывать в одном и том же человеке. Ибо любовь к миру является враждой к Богу. Посему опять он же говорит: «Не любите мира, ни яже в мире». Что же это такое: «яже (что) от мира», если не погоня за деньгами, от которой нет никакой пользы душе, плотские вожделения, высокомнение, земные желания? Все это не только не от Бога, но и отделяет от Него тех, которые имеют в душе эти (страсти), и умерщвляют душу, побежденную ими, и хоронить ее в золотом и серебряном кургане; что настолько хуже простой могилы, в которой мы обыкновенно хороним наш прах, насколько она, соответствуя нашим мертвым телам, запечатывает исходящий от них смрад и делает так, что он совершенно не чувствуется; золотой же и серебряный песок, насколько бы это пришло в голову богатых, употребляемый сверх того, делает умершаго еще более смрадным, так чтобы вплоть до неба и небесных Ангелов и Самого Бога Небеснаго доходил смрад и отталкивал, проистекающия с неба, милости Божия и благосклонность Его к усопшему.

… Ум, отступивший от Бога, становится или скотоподобным или демоноподобным и, выступив за пределы естества, вожделевает вещей чуждых естеству и не знает сытости в своей алчности: всецело отдает себя плотским вожделениям и не знает меры удовольствия…

Если же мы богословствуем и философствуем о предметах, совершенно не имеющих материи, что «первичной философией» называли «отроки Эллады», – лучше же сказать: отцы и основатели науки, – ничего не ведая о более возвышенном виде созерцания, но и в ней заключалась доля истины: потому что она (эта «первичная философия») отрицала возможность видеть Бога и указывала на то, что общение с Богом ограничивается мерой приобретения знания. Потому что говорить нечто о Боге и «встретиться с Богом» – не одно и то же: потому что первое нуждается в слове для высказывания, равно же и в искусстве красноречия, если кто намерен не только обладать знанием, но и применить его и передать дальше; нуждается оно также во всевозможных методах умозаключений, и вытекающих на основании доказательства необходимых выводов, а также – в примерах, которые или все или в большинстве черпаются на основании виденнаго и слышаннаго и близкаго для людей, вращающихся в этом мире; пусть же это все и отвечает мудрым века сего, хотя бы они и не были в совершенной мере очистившими (от грехов) свою жизнь и душу.

Стать же поистине близким Богу – невозможно, если только в процессе очищения себя мы не станем вне самих себя, лучше же сказать – выше самих себя, оставив при чувствах все то, что воспринимаем чувствами, поднявшись выше рассуждений и заключений и всякаго знания и самых мыслей; всецело оказываясь в действии духовного чувства, которое Соломон предрек, назвав его «божественным чувством», и достигая этого – превышающего всякое знание – неведения, а это то же, что сказать: превышающаго всякий вид общеизвестной философии, если, действительно, согласно ей, знание является ее целью».

Засим приведем не очень длинные цитаты из авторов линии № 6, а затем и № 7. Это – конец XIV и весь XV век. Богатство языка, свобода мысли, изощренность в построении фраз, изумительное владение предметом отличают всех: и «древних греков», и арабов, и византийцев, и «средневековых европейцев» этих линий веков. А ведь только в средневековой Европе овладевали печатью, развивали всеобщую грамотность… Каким же чудом сходных вершин достигли на 2-3-м траках нашей синусоиды? В рамках традиционной истории этот факт стилистического сходства сильно разнесенных во времени культур настолько удивителен, что историки просто не обращают на него внимания. (Они ни на что не желают обращать внимания.) В рамках же нашей хронологии все ясно: перед нами – единый пласт мировой культуры. Читайте, делайте выводы.

Аристотель (384–322 до н. э., линия № 6). «ЧТО ТАКОЕ ФИЛОСОФИЯ И ЗАЧЕМ ОНА?»:

«… Следует рассмотреть, каковы те причины и начала, наука о которых есть мудрость. Если рассмотреть те мнения, какие мы имеем о мудром, то, быть может, достигнем здесь больше ясности. Во-первых, мы предполагаем, что мудрый, насколько это возможно, знает все, хотя он и не имеет знания о каждом предмете в отдельности. Во-вторых, мы считаем мудрым того, кто способен познать трудное и нелегко постижимое для человека (ведь воспринимание чувствами свойственно всем, а потому это легко и ничего мудрого в этом нет). В-третьих, мы считаем, что более мудр во всякой науке тот, кто более точен и более способен научить выявлению причин, и (в-четвертых), что из наук в большей мере мудрость та, которая желательна ради нее самой и для познания, нежели та, которая желательна ради извлекаемой из нее пользы, а (в-пятых) та, которая главенствует, – в большей мере, чем вспомогательная, ибо мудрому надлежит не получать наставления, а наставлять, и не он должен повиноваться другому, а ему – тот, кто менее мудр.

Вот каковы мнения и вот сколько мы их имеем о мудрости и мудрых. Из указанного здесь знание обо всем необходимом имеет тот, кто в наибольшей мере обладает знанием общего, ибо в некотором смысле он знает все подпадающее под общее. Но, пожалуй, труднее всего для человека познать именно это наиболее общее, ибо оно дальше всего от чувственных восприятий. А наиболее строги те науки, которые больше всего занимаются первыми началами: ведь те, которые исходят из меньшего числа (предпосылок), более строги, нежели те, которые приобретаются на основе прибавления (например арифметика более строга, чем геометрия). Но и научить более способна та наука, которая исследует причины, ибо научают те, кто указывает причины для каждой вещи. А знание и понимание ради самого знания и понимания более всего присущи науке о том, что наиболее достойно познания, ибо тот, кто предпочитает знание ради знания, больше всего предпочтет науку наиболее совершенную, а такова наука о наиболее достойном познания. А наиболее достойны познания первоначала и причины, ибо через них и на их основе познается все остальное, а не они через то, что им подчинено. И наука, в наибольшей мере главенствующая и главнее вспомогательной, – та, которая познает цель, ради которой надлежит действовать в каждом отдельном случае; эта цель есть в каждом отдельном случае то или иное благо, а во всей природе вообще – наилучшее.

Итак, из всего сказанного следует, что имя (мудрости) необходимо отнести к одной и той же науке: это должна быть наука, исследующая первые начала и причины: ведь благо, и «то, ради чего» есть один из видов причин. А что это не искусство творения, объяснили уже первые философы. Ибо и теперь и прежде удивление побуждает людей философствовать, причем вначале они удивлялись тому, что непосредственно вызывало недоумение, а затем, мало-помалу продвигаясь таким образом далее, они задавались вопросом о более значительном, например о смене положения Луны, Солнца и звезд, а также о происхождении Вселенной. Но недоумевающий и удивляющийся считает себя незнающим (поэтому и тот, кто любит мифы, есть в некотором смысле философ, ибо миф создается на основе удивительного). Если, таким образом, начали философствовать, чтобы избавиться от незнания, то, очевидно, к знанию стали стремиться ради понимания, а не ради какой-нибудь пользы. Сам ход вещей подтверждает это; а именно: когда оказалось в наличии почти все необходимое, равно как и то, что облегчает жизнь и доставляет удовольствие, тогда стали искать такого рода разумение. Ясно поэтому, что мы не ищем его ни для какой другой надобности. И так же как свободным называем того человека, который живет ради самого себя, а не для другого, точно так же и эта наука единственно свободная, ибо она одна существует ради самой себя».

Сенека (ок. 4-65 н. э., линии № 5–6 «римской» волны) «О БЛАЖЕННОЙ ЖИЗНИ»:

«… Развитие человечества не находится еще в столь блестящем состоянии, чтобы истина была доступна большинству. Одобрение толпы – доказательство полной несостоятельности. Предметом нашего исследования должен быть вопрос о том, какой образ действий наиболее достоин человека, а не о том, какой чаще всего встречается; о том, что делает нас способными к обладанию вечным счастьем, а не о том, что одобряется чернью, этой наихудшей истолковательницей истины. К черни же я отношу не только простонародье, но и венценосцев. Я не смотрю на цвет одежд, в которые облекаются люди. При оценке человека я не верю глазам; у меня есть лучшее, более верное мерило для того, чтобы отличить истину от лжи. О духовном достоинстве должен судить дух…

… Считаю нужным заметить, что я не примыкаю исключительно к одному из главнейших представителей стоической школы, сохраняя и за собою право иметь собственное суждение. Я буду следовать одному, у другого сделаю частичное заимствование. Может быть, представляя свое заключение после всех остальных авторов, я не буду отвергать ни одного положения своих предшественников, а скажу только: «Вот это дополнение принадлежит мне». Впрочем, я принимаю общее правило всех стоиков: «Живи сообразно с природой вещей». Не уклоняться от нее, руководствоваться ее законом, брать с нее пример – в этом и заключается мудрость. Следовательно, жизнь счастлива, если она согласуется со своей природой. Такая жизнь возможна лишь в том случае, если, во-первых, человек постоянно обладает здравым умом; затем, если дух его мужествен и энергичен, благороден, вынослив и подготовлен ко всяким обстоятельствам; если он, не впадая в тревожную мнительность, заботится об удовлетворении физических потребностей; если он вообще интересуется материальными сторонами жизни, не соблазняясь ни одной из них; наконец, если он умеет пользоваться дарами судьбы, не делаясь их рабом,… результатом такого расположения духа бывает постоянное спокойствие и свобода ввиду устранения всяких поводов к раздражению и к страху. Вместо удовольствий, вместо ничтожных, мимолетных и не только мерзких, но и вредных наслаждений наступает сильная, неомрачимая и постоянная радость, мир и гармония духа, величие, соединенное с кротостью. Ведь всякая жестокость происходит от немощи.

… В… позорном и пагубном рабстве будет находиться тот, на кого попеременно будут оказывать свое влияние удовольствия и страдания, деспотические силы, действующие крайне произвольно и необузданно. Поэтому нужно себя поставить в независимое от них положение, а его создает не что иное, как равнодушие к судьбе. Тогда осуществится вышеуказанное неоценимое благо: спокойствие и возвышенность духа, чувствующего свою безопасность; с исчезновением всяких страхов наступает вытекающая из познания истины великая и безмятежная радость, приветливость и просветление духа. Все это будет для него усладой не потому, что это благо, а потому, что это плоды находящегося в нем самом добра.

… Человек, не имеющий понятия об истине, никоим образом не может быть назван счастливым. Следовательно, жизнь счастлива, если она неизменно основывается на правильном, разумном суждении. Тогда дух человека отличается ясностью; он свободен от всяких дурных влияний, избавившись не только от терзаний, но и от мелких уколов: он готов всегда удерживать занятое им положение и отстаивать его, несмотря на ожесточенные удары судьбы».

Ориген (ок. 185–253, линия № 6). «О НАЧАЛАХ»:

«Наметивши эти три мнения о конце всего и о высшем блаженстве, мы представляем каждому читателю тщательно и подробно обсудить, можно ли избрать и одобрить какое-нибудь из них. А эти мнения, повторяем, следующие. Или разумные существа будут вести бестелесную жизнь после того, как все будет покорено Христу и через Христа Богу Отцу, когда Бог будет все и во всем. Или после покорения всего Христу и через Христа Богу, с Которым разумные твари, как духовные по природе, будут составлять один дух, самая телесная субстанция, соединившись с наилучшими и чистейшими духами, сообразно с качеством и заслугами их, перейдет в эфирное состояние и просияет, по слову апостола: «И мы изменимся» (1 Кор. 15:52). Или же форма видимого прейдет, всякое тление уничтожится и очистится, и все это состояние мира, с его планетными сферами, окончится и перестанет существовать; поверх же сферы, называемой (апланес), будет расположено местопребывание благочестивых и блаженных как бы на доброй земле и на земле живых, которую получат в наследие кроткие и смиренные; при этой земле будет небо, своим величественным кругом обнимающее и содержащее самую землю, – то небо, которое называется поистине и в собственном смысле небом.

Это небо и земля и будут служить безопасным и вернейшим местопребыванием всех разумных существ в окончательном и совершенном состоянии их; а именно: одни существа заслужат обитание в той земле после исправления и наказания, которое они перенесут за грехи для очищения от них, и после исполнения и уплаты всего, другие же существа, бывшие покорными слову Божьему и уже здесь научившиеся воспринимать Премудрость Божью и повиноваться ей, удостоятся, говорят, царства неба или небес. И так достойнейшим образом исполнятся слова: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю» и «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное» (Мф. 5:5, 3), и слова псалма «Он вознесет тебя, чтобы ты наследовал землю» (Пс. 36:34) – ибо на эту землю, как говорится, нисходят, а на ту, вышнюю, возносятся. Таким образом, преуспеянием святых как бы открывается некоторый путь с той земли к тем небесам, так что на той земле они (святые), по-видимому, не столько пребывают, сколько находятся временно, чтобы потом, по достижении должной степени совершенства, наследовать царство небесное».

Иоанн Дамаскин (675–750, линия № 7 «византийской» волны). «О СУЩЕМ, СУБСТАНЦИИ И АКЦИДЕНЦИИ»:

«Сущее есть общее имя всего, что есть, и оно подразделяется на субстанцию и акциденцию. Субстанция есть более важное начало, ибо имеет свое существование в себе самой, а не в другом. Акциденция же есть то, что не способно существовать в себе самом, а созерцается в субстанции. Субстанция есть подлежащее, как бы материя вещей… Так, медь и воск – субстанция, а фигура, форма и цвет – акциденция. Тело есть субстанция, цвет его – акциденция, ибо не тело находится в цвете, а цвет в теле; не душа в знании, а знание в душе… Не говорят «тело цвета», а «цвет тела», не «душа знания», а «знание души», не «воск формы», а «форма воска». Притом же цвет, знание и форма изменяются, а тело, душа и воск пребывают теми же самыми, ибо субстанция не меняется…

Поэтому определение субстанции таково: субстанция есть вещь самосущая и не нуждающаяся для своего бытия в другом. Акциденция же есть то, что не может существовать в самом себе, а имеет свое бытие в другом. Бог и все его творения суть субстанция; впрочем, субстанция Бога сверхсубстанциальна. Но есть и субстанциальные качества».

Ибн Рушд Абу-ль-Валид Мухаммед ибн Ахмед, он же Аверроэс (1126–1198, линия № 7 «арабской» волны):

«…Существует три разновидности людей. К одной разновидности относятся те, кто вовсе не способен к толкованию (священных текстов); это – риторики, составляющие широкую публику, ибо нет ни одного здравомыслящего человека, который был бы лишен (способности к) риторическому суждению. К другой разновидности относятся те, кто способен к диалектическому толкованию; это – диалектики только по природе или по природе и по навыку.

К третьей разновидности относятся те, кто способен к аподейктическому толкованию; это – аподейктики по природе и по науке, то есть по философской науке. Последний вид толкования не подлежит разглашению перед диалектиками, а тем более перед публикой. Разглашение какого-нибудь из подобных толкований перед человеком, не способным к их (уразумению), – это особенно касается аподейктических толкований, так как они наиболее далеки от доступных всем знаний, – ввергает в неверие того, перед кем оно разглашается, и того, кто его разглашает. Ибо последний ставит своей целью доказательство несостоятельности буквального смысла и истинности (своего) толкования, но буде он опровергнет буквальный смысл в присутствии человека, который окажется способным (уразуметь лишь) буквальный смысл и в глазах которого толкование останется недоказанным, то это приведет к неверию, если дело будет касаться основоположений религии. Толкования, стало быть, не подлежат ни разглашению перед публикой, ни доказательству в риторических или диалектических сочинениях, то есть в сочинениях, содержащих в себе рассуждения этих двух родов, как это делал Абу-Хамид (Газали)».

Николай Кузанский (1401–1464, линия № 7). «БОГ ЕСТЬ СВЕРНУТЫЙ МИР. ВСЕЛЕННАЯ ЕСТЬ РАЗВЕРНУТЫЙ БОГ»:

«Бог заключает в Себе все в том смысле, что все – в Нем; Он является развитием всего в том, что сам Он – во всем. Если Бог, бытие которого вытекает из единства, не является абстракцией, извлеченной из вещей посредством разума, и, тем более, не связан с вещами и не погружен в них, как может Он выявляться через множество вещей? Никто этого не понимает. Если рассматривать вещи без Него, они – ничто, как число без единства. Если рассматривать Бога без вещей, то Он существует, а вещи не существуют…

Отстраните Бога от творения, и останется небытие, ничто; отнимите от сложного субстанцию, и никакой акциденции не будет существовать.

… Бог – во всех вещах, как все они в нем, и так как Он во всех вещах существует как бы через посредничество Вселенной, то ясно, что все – во всем и любое – в любом…»

«ТВОРЕНИЕ МИРА»:

«Поистине Бог применил при сотворении мира арифметику, геометрию и музыку вместе с астрономией – искусства, которыми и мы пользуемся, исследуя пропорции вещей, элементов и движений. Арифметикой Он их соединил; геометрией придал им фигуру, так что они приобрели крепость, устойчивость и подвижность сообразно своим устройствам; музыкой так соразмерил их, чтобы в земле было не больше земли, чем в воде – воды, в воздухе – воздуха и в огне – огня… Бог сделал так, что части элементов взаимно разрешаются друг в друга.

В удивительном порядке составлены элементы Богом, сотворившим все в числе, весе и мере – число относится к арифметике, вес – к музыке, мера – к геометрии».

Основателем философской школы, видящей целью жизни отсутствие страданий, здоровье тела и поддержание безмятежного состояния духа считается древний грек Эпикур (341–270 до н. э., линии № 6–7). Однако, знакомясь со взглядами философов и христианских богословов не по векам, а по линиям веков, мы легко обнаруживаем предшественника Эпикура в V веке н. э., линии № 5–6. Это епископ из Эмесы (Сирия) по прозвищу Немесий. Эпикур всего лишь довел до логического завершения взгляды этого теолога, что легко увидеть, если прочесть труды мыслителей правильно, а не в традиционной последовательности.

Немесий Эмесский. «О ПРИРОДЕ ЧЕЛОВЕКА»:

«Вообще те удовольствия должно признавать хорошими, которые не соединены с печалью, не возбуждают раскаяния и не причиняют никакого другого вреда, не переходят за пределы известной нормы и не отвлекают нас надолго от важных дел или не порабощают себе…

В свою очередь, чувственно-пожелательная способность разделяется двояко: на удовольствие и печаль. Ведь удовлетворенное вожделение доставляет удовольствие, а не удовлетворенное – печаль (огорчение)… Благо ожидаемое возбуждает вожделение в собственном смысле, а благо наличное – удовольствие, с другой стороны, зло ожидаемое производит страх, а наличное (постигшее) – печаль. Действительно, удовольствие и вожделение связаны с благом, а страх и печаль со злом…

Дурные страсти возникают в душе по следующим трем причинам: следствие дурного воспитания, из невежества и под влиянием худого состояния тела. В самом деле, не будучи хорошо воспитаны с детства, чтобы быть в состоянии владеть страстями, мы впадаем в неумеренность по отношению к ним. А от невежества (необразованности) возникают в разумной части души превратные суждения, так что зло считают добром, а добро злом.

Имеет некоторое значение и дурное свойство тела: те, в ком изобилует горькая желчь – вспыльчивы, а обладающие горячим и влажным темпераментом – склонны к наслаждениям. А лечить дурной навык должно хорошей привычкой; невежество – учением и знанием; дурной органический состав должно лечить телесно, изменяя его, насколько возможно, средний темперамент соответствующей диетой, упражнениями и, если понадобится, лекарствами».

Эпикур. Из письма «ЭПИКУР ПРИВЕТСТВУЕТ МЕНЕКЕЯ»:

«Люди толпы то избегают смерти, как величайшего из зол, то жаждут ее, как отдохновения от зол жизни. А мудрец не уклоняется от жизни, но и не боится не-жизни, потому что жизнь ему не мешает, а не-жизнь не представляется каким-нибудь злом. Как пищу он выбирает вовсе не более обильную, но самую приятную, так и временем он наслаждается не самым долгим, но самым приятным.

Надо принять во внимание, что желания бывают одни – естественные, другие – пустые, и из числа естественных одни – необходимые, а другие – только естественные; а из числа необходимых одни – необходимы для счастья, другие – для спокойствия тела, третьи – для самой жизни. Свободное от ошибок рассмотрение этих фактов при всяком выборе и избегании может содействовать здоровью тела и безмятежности души, так как это есть цель счастливой жизни; ведь ради этого мы все делаем, – именно, чтобы не иметь ни страданий, ни тревог. А раз это с нами случилось, всякая буря души рассеивается, так как живому существу нет надобности идти к чему-то, как к не недостающему, и искать чего-то другого, от чего благо души и тела достигает полноты. Да, мы имеем надобность в удовольствии тогда, когда страдаем от отсутствия удовольствия; а когда не страдаем, то уже не нуждаемся в удовольствии. Поэтому-то мы и называем удовольствие началом и концом счастливой жизни. Его мы познали как первое благо, прирожденное нам; с него начинаем мы всякий выбор и избегание; к нему возвращаемся мы, судя внутренним чувством, как мерилом, о всяком благе.

Так как удовольствие есть первое и прирожденное нам благо, то поэтому мы выбираем не всякое удовольствие, но иногда мы обходим многие удовольствия, когда за ними следует для нас большая неприятность; также мы считаем многие страдания лучше удовольствия, когда приходит для нас большее удовольствие, после того как мы вытерпим страдания в течение долгого времени. Таким образом, всякое удовольствие, по естественному родству с нами, есть благо, но не всякое удовольствие следует выбирать, ровно как и страдание всякое есть зло, но не всякого страдания следует избегать. Но должно обо всем этом судить по соразмерении и по рассмотрению полезного и неполезного: ведь в некоторых случаях мы смотрим на благо.

Да и довольство своим (умеренность) мы считаем великим благом не затем, чтобы всегда пользоваться немногим, но затем, чтобы, если у нас не будет многого, довольствоваться немногим в полном убеждении, что с наибольшим удовольствием наслаждаются роскошью те, которые наименее в ней нуждаются, и что все естественное легко добывается, а пустое (излишнее) трудно добывается. Простые кушанья доставляют такое же удовольствие, как и дорогая пища, когда все страдание от недостатка устранено. Хлеб и вода доставляют величайшее удовольствие, когда человек подносит их к устам, чувствуя потребность. Таким образом, привычка к простой, недорогой пище способствует улучшению здоровья, делает человека деятельным по отношению к насущным потребностям жизни, приводит нас в лучшее расположение духа, когда мы после долгого промежутка получаем доступ к предметам роскоши, и делает нас неустрашимыми пред случайностью».

Кажется нам, что приведенный отрывок противоречит стереотипному школьному представлению об Эпикуре, как стороннике пустых развлечений и обжорства. Возможно, еще более несхожим с историческими стереотипами покажется вам следующее мнение о «языческой религии» (из «Всемирной истории литературы»):

«Солнце-Аполлон стало рассматриваться как прообраз Христа. Идея единобожия была далеко не чужда языческим II и III столетиям н. э. (по стандартной «греческой» синусоиде это XV век), испытавшим сильное влияние неоплатонизма и стоицизма… Выработалась другая идеология, ставшая основой для Византийской империи: императора начали рассматривать как божьего наместника на земле… Этот взгляд проник к концу VII в. (по «византийской» волне это тот же XV век!) и на Запад, но в несколько ослабленной форме (Священная римская империя германского народа)».

Литературовед И. Голенищев-Кутузов комментирует это утверждение в том духе, что античная система верований и власти «через много веков очень понравится итальянским гуманистам, которые… называли бога отца Юпитером, а богородицу – Дианой». А ведь речь об одной и той же линии № 7, ибо и Солнце-Аполлона, и единобожие, и императора (или папу, наместника Бога на земле) мы можем найти во всех веках этой линии, впрочем, как и линии № 8.

Здесь мы перейдем к текстам Климента Александрийского (150–215), раннехристианского учителя. Мнение его для нас важно, потому что он относится к упомянутой линии № 8 «римской» волны, что подтверждает: эпикурейская философия (скромность, неприятие разврата в светской и церковной жизни) в большой степени свойственна линиям № 7–8.

Климент Александрийский. «ПЕДАГОГ»:

«И до того испорченность нравов доходит, что не только женщин сокрушает суетная эта забота о показном, но и между мужчинами эта болезнь неистовствует, да, болезнь; потому что кто от этой склонности к показному и рассчитывающему на обольщение других приукрашиванию себя не свободен, тот болен. Старательно за своим телом ухаживая и достигая его холености, такие мужчины становятся женоподобными, заставляют себя подрезать волосы на тот манер, как носят их рабы и щеголихи, драпируются в прозрачные одежды, жуют мастикс, мажутся благовонными помадами, натираются благовонными маслами, душатся духами. Что сказать при виде таких мужчин? Физиогномист уже по наружному их виду определит, что это за люди. Это преступные заискиватели чужих жен преступной склонности, люди не мужественные, Афродите двусторонне служащие, власоненавистники, безбородые, питающие в себе страх к этому цвету мужественности, волосы на голове даже и причесывающие-то прямо на манер женщин».

Молодая женщина в шляпке с веером. Греция. 320 до н. э.

Неизвестный верхнерейнский мастер XV века. Неизвестная святая.

И раз уж дошли мы с вами до линии № 8, приведем образец прекрасного русского литературного текста XVI века. Речь о привилегиях, которые получают в монастыре иноки – бывшие влиятельные светские лица. Автор, отвечающий на запрос монахов о его мнении, не согласен с излишним роскошеством иноков, и его взгляды, похоже, очень близки взглядам Эпикура; а уж литературные способности этого писателя XVI века определенно очень высоки.

Иван IV Грозный. «ПОСЛАНИЕ В КИРИЛЛО-БЕЛОЗЕРСКИЙ МОНАСТЫРЬ» (1573 год):

«В пречестную обитель Успения пречистой Богородицы и нашего преподобного отца Кирилла-чудотворца, священного Христова полка наставнику, вождю и руководителю в небесные селения, игумену Козьме с братиею во Христе, царь и великий князь Иоанн Васильевич челом бьет.

Увы мне, грешному! Горе мне, окаянному! Ох мне, скверному! Кто я такой, чтобы покушаться на такую дерзость? Молю вас, господа и отцы, ради Бога, откажитесь от этого замысла. Я и братом вашим называться не достоин, считайте меня, по евангельскому завету, одним из ваших наемников. И поэтому, припадая к вашим святым ногам, умоляю, ради Бога, откажитесь от этого замысла. Сказано ведь в писании: «Свет инокам – ангелы, свет мирянам – иноки». Так подобает вам, нашим государям, нас, заблудившихся во тьме гордости и погрязших среди греховного тщеславия, чревоугодия и невоздержания, просвещать. А я, пес смердящий, кого могу учить, и чему наставлять, и чем просветить?

Сам вечно среди пьянства, блуда, прелюбодеяния, скверны, убийств, грабежей, хищений и ненависти, среди всякого злодейства, как говорит великий апостол Павел: «Ты уверен, что ты путеводитель слепым, свет для находящихся во тьме, наставник невеждам, учитель младенцам, имеющий в законе образец знания и истины; как же, уча другого, не учишь себя самого? проповедуя не красть, крадешь? говоря „не прелюбодействуй», прелюбодействуешь; гнушаясь идолов, святотатствуешь; хвалишься законом, а нарушением его досаждаешь Богу». И опять тот же великий апостол говорит: «Как, проповедуя другим, сам останусь недостойным?»

Ради Бога, святые и преблаженные отцы, не принуждайте меня, грешного и скверного, плакаться вам о своих грехах среди лютых треволнений этого обманчивого и преходящего мира. Как могу я, нечистый и скверный душегубец, быть учителем, да еще в столь многомятежное и жестокое время? Пусть лучше Господь Бог, ради ваших святых молитв, примет мое писание как покаяние. А если вы хотите найти учителя – есть он среди вас, великий источник света, Кирилл. Почаще взирайте на его гроб и просвещайтесь. Ибо его учениками были великие подвижники, ваши наставники и отцы, передавшие и вам духовное наследство. Да будет вам наставлением святой устав великого чудотворца Кирилла, который принят у вас. Вот ваш учитель и наставник! У него учитесь, у него наставляйтесь, у него просвещайтесь, будьте тверды в его заветах, передавайте эту благодать и нам, нищим и убогим духом, а за дерзость простите, Бога ради. (…)

Помните, господа мои и святые отцы, что маккавеи только ради того, чтобы не есть свиного мяса, приняли мученический венец и почитаются наравне с мучениками за Христа; вспомните, как Елеазару сказал мучитель, чтобы он даже не ел свиное мясо, а только взял его в руку, чтобы можно было сказать людям, что Елеазар ест мясо. Доблестный же так на это ответил: «Восемьдесят лет Елеазару, а ни разу он не соблазнил людей Божьих. Как же ныне, будучи стариком, буду я совращать народ Израиля?» И так погиб. И божественный Златоуст пострадал от обидчиков, предостерегая царицу от лихоимства. (…)

Вспомните, святые отцы, что писал к некоему иноку великий святитель и епископ Василий Амасийский, и прочтите там, какого плача и огорчения достойны проступки ваших иноков и послабления им, какую радость и веселье они доставляют врагам и какой плач и скорбь верным! То, что там написано некоему монаху, относится и к вам и ко всем, которые ушли от бездны мирских страстей и богатства в иноческую жизнь, и ко всем, которые воспитались в иночестве.

Разве же вы не видите, что послабление в иноческой жизни достойно плача и скорби? Вы же ради Шереметева и Хабарова преступили заветы чудотворца и совершили такое послабление. А если мы по Божьему изволению решим у вас постричься, тогда к вам весь царский двор перейдет, а монастыря уже и не будет! Зачем тогда и монашество, зачем говорить: «Отрекаюсь от мира и всего, что в нем есть», если мир весь в очах? Как тогда терпеть скорби и великие напасти со всей братией в этом святом месте и быть в повиновении у игумена и в любви и послушании у всей братии, как говорится в иноческом обете? А Шереметеву как назвать вас братиею? Да у него и десятый холоп, который с ним в келье живет, ест лучше братии, которая обедает в трапезной. Великие светильники православия Сергий, Кирилл, Варлаам, Дмитрий и Пафнутий и многие преподобные Русской земли установили крепкие уставы иноческой жизни, необходимые для спасения души. А бояре, придя к вам, ввели свои распутные уставы: выходит, что не они у вас постриглись, а вы у них; не вы им учителя и законодатели, а они вам. И если вам устав Шереметева хорош – держите его, а устав Кирилла плох – оставьте его. Сегодня тот боярин один порок введет, завтра другой иное послабление введет, мало-помалу и весь крепкий монастырский уклад потеряет силу, и пойдут мирские обычаи. Ведь во всех монастырях основатели сперва установили крепкие обычаи, а затем их уничтожили распутники. Чудотворец Кирилл был когда-то и в Симонове монастыре, а после него был там Сергий. Какие там были правила при чудотворце, узнаете, если прочтете его житие; но Сергий ввел уже некоторые послабления, а другие после него – еще больше; мало-помалу и дошло до того, что сейчас, как вы сами видите, в Симонове монастыре все, кроме тайных рабов Господних, только по одеянию иноки, а делается у них все, как у мирских, так же как в Чудовом монастыре, стоящем среди столицы перед нашими глазами, – и нам и вам это известно. Были там архимандриты: Иона, Исак Собака, Михайло, Вассиан Глазатый, Авраамий, – при всех них был этот монастырь одним из самых убогих. А при Левкии он сравнялся по благочинию с лучшими обителями, мало в чем уступая им в чистоте монашеской жизни. Смотрите сами, что дает силу: послабление или твердость? А вы над гробом Воротынского поставили церковь! Над Воротынским-то церковь, а над чудотворцем нет! Воротынский в церкви, а чудотворец за церковью! Видно и на Страшном Суде Воротынский да Шереметев станут выше чудотворца: потому что Воротынский со своей церковью, а Шереметев со своим уставом, который для вас крепче, чем Кириллов. Я слышал, как один брат из ваших говорил, что хорошо сделала княгиня Воротынская. А я скажу: нехорошо, во-первых, потому что это образец гордости и высокомерия, ибо лишь царской власти следует воздавать честь церковью, гробницей и покровом. Это не только не спасение души, но и пагуба: спасение души бывает от всяческого смирения. А во-вторых, очень зазорно и то, что над Воротынским церковь, а над чудотворцем нету, и служит над ним всегда только один священник, а это меньше, чем собор. А если не всегда служит, то это совсем скверно; а остальное вы сами знаете лучше нас. А если бы у вас было церковное украшение общее, вам было бы прибыльнее, и лишнего расхода не было бы – все было бы вместе и молитва общая. Думаю, и Богу это было бы приятнее…»

Византия: литература и просвещение

Обсуждение хронологических проблем с различными людьми – как специалистами, так и нет, – показывает, что многие не понимают сути нашей работы. А ведь мы выяснили, что история как череда событий прошлого, произошедших до начала эпохи книгопечатания, тем более до IX века, вообще неизвестна людям. Стараниями историков Средневековья создана модель прошлого, и поскольку она оказывается «разборной» – то есть отдельные ее части повторяются, – постольку становится ясной ее искусственность. Мы занимаемся изучением этой модели, чтобы предложить другую, более достоверную.

Напомним, как выглядит «византийская» волна синусоиды.

То, что «волна» не опускается ниже линии № 5, не значит, что раньше XIII века Византийской империи не было, и люди здесь не жили. Нет, империя образовалась задолго до того, но события именно этих трех линий веков – № 5, № 6 и № 7 оказались, часто с повторами, разнесенными на всю историю человечества.

Как это происходит? Предположим, в каком-то веке до н. э. линии № 5 некий Геродот составлял, для развлечения, исторические описания; здесь мы с вами вправе не называть век. Не было в то время не то что хронологии, но даже представления о чем-то подобном, а потому этот наш Геродот хоть и дал определенную последовательность событий и лиц, но без дат. Через некоторое время: – и тоже на линии № 5 взялся писать историю другой какой-нибудь Фукидид. Он понимал, что после событий, описанных Геродотом, прошло время, и надо чем-то отметить этот факт. Попытался, используя слова «было это за два года до того, как…» и т. п. В конце этого же века на линии № 5 следующий описатель, уже более грамотный – ведь появился опыт исторических описаний! – некто Евсевий решил объединить сообщения двух своих предыдущих приятелей и создал хронологические таблицы.

Если он придерживался иных религиозных взглядов, нежели двое предыдущих, он мог переписать их истории в другом ключе. Он мог быть грамотнее их или наоборот, – а до появления книгопечатания твердых орфографических правил не было и правил написания имен тоже, а имена не были именами, а лишь прозвищами, которые менялись – и вот получилась у него уже другая история, к тому же с датой. Излагая версию Геродота, он, предположим, упоминал автора, который вместе со своей историей оказывался в глазах следующего читателя в далеком прошлом, за 900 лет до Евсевия, хотя на самом деле он мог жить лет за 90, а то и 25 до него.

Следующий сочинитель был вынужден «надстраивать» в этом здании еще один этаж событий; но ведь история не бездонная бочка, из которой можно черпать события и героев немереными количествами. Повторы и внедрение в реальную историю мифов становились неизбежными. Затем за дело брался еще один, самый математически подкованный хронолог, затем – самый астрологически образованный, который приводил всю систему в соответствие с затмениями и прочими звездными чудесами…

Так на протяжении двухсот – трехсот лет составлялась многослойная конструкция, практически ничего общего не имеющая с действительным прошлым человеческого рода. А сквозная датировка всей истории, которая дала даты жизни и Геродота и Евсевия, была выполнена Иосифом Скалигером только в XVI веке, а позже пересчитана Дионисием Петавиусом в года от Рождества Христова.

Теперь приходится «вычленять» подлинные события, произведения искусства и художественные произведения, разбросанные по всей шкале времен, чтобы вернуть их на свое место в реальный XIII, XIV или XV век. Были, конечно, и греческие и латинские произведения в Византии до XIII века (в одной из следующих глав мы их покажем); были здесь в еще более раннее время еврейские тексты. Запутана эта история донельзя, однако «следы» хронологических петель обнаруживаются легко.

Монограммы Аркадия, Феодосия, Палеолога.

Монограммы Юстиниана, Карла Великого, Иоаникия.

Например VII век Византии историки считают «бедным на информацию», а литературоведы – переломным для византийской литературы. Судя по «византийской» волне нашей синусоиды, от него к IX веку должен происходить регресс, потому что на самом деле это «дорога» от XV к XIII веку. И что же вы думаете? Историки именно это нам и говорят:

«VIII–IX века стоят под знаком дальнейшего упадка городов и отхода светских культурных интересов на задний план, пишет, например, С. Аверинцев, и далее: – После трехвекового перерыва возобновляется интерес к классической древности, насаждаемой такими эрудитами, как патриарх Фотий (ок. 820 – ок. 891), его ученик Арефа (ок. 860 – после 932) и враг Арефы Лев Хиросфакт (IX–X века)».

Вот вам: по мнению историков и литературоведов, эволюционное развитие происходит не просто так, его нужно «насаждать»! И мало того, смотрите, КТО насаждает отжившую, казалось бы, за триста лет «классическую», языческую древность: патриархи!!!

Рассматривая византийскую историю, отметим также странные «скачки» цифровых данных о численности населения. В VI веке Константинополь насчитывал 200–300 тысяч жителей, к IX веку (во время, говорят, напряженной борьбы с арабами и славянами) тут осталось только 30–40 тысяч человек (в других городах живало не более 8-10 тысяч в каждом), к XV веку уже было 500 тысяч. И это при том, что время с IX по XI век считается золотым веком македонской династии, периодом роста городов! Если же выстроить эту демографию по линиям веков, то все приходит в норму: линия № 5 (IX век), численность населения столицы составляет 30–40 тысяч человек, линия № 6 (VI век) – 200–300 тысяч, линия № 7, реальный XV век – полмиллиона.

«Со второй половины XI века спадает мистическая волна, породившая Симеона Нового Богослова, и начинается небывалый до тех пор подъем светских тенденций византийской культуры, который стимулирует… усвоение античного наследия».

Как сообщает дальше С. Аверинцев, Михаил Пселл (1018 – ок. 1078 или 1096) обновляет традицию неоплатонизма и призывает к точным рассуждениям, основанным на силлогистике. «Словесная «жестикуляция» обращений к читателю выдают такую степень уверенной в себе индивидуалистической субъективности и артистичности, которая заставляет вспомнить авторов Ренессанса».

Хороша же наша история, если, читая работы XI века, надо «вспоминать» авторов Ренессанса, а обратившись к творчеству этих последних, обнаружить, что они – будто в издевку над такой историей, – в творчестве своем «вспоминают» авторов античности!!!

Оцените такой пассаж:

«Совершенно иной уровень отношения к сокровищнице классической Древности у Евстафия Солунского, который сумел соединить в себе глубокого знатока античных авторов и проницательного наблюдателя современной ему жизни. Этот ученый… много потрудился над комментариями к сочинениям Гомера, Пиндара, Аристофана, Дионисия Перигета; работы эти составили принципиально новый этап в истории византийской филологии, предвосхищали текстологическую работу гуманистов Возрождения».

В одном ученом из XII века совместились «древность», «современная ему жизнь» и… «гуманисты Возрождения»! Между прочим, Евстафий совершенно однозначно пишет, что в его время в придачу к «Илиаде» Гомера придирчивые критики получили еще и «Одиссею», но почему-то не спешат браться за нее, а продолжают «терзать» «Илиаду». Поэтому он сам взялся комментировать это произведение, незаслуженно, на его взгляд, обойденное вниманием. Надо ли быть литературоведом, чтобы сообразить: книга вышла при жизни самого Евстафия и упомянутых им критиков, причем независимо от того, когда произошли события, описанные в поэме.

Евстафий Солунский. Из комментариев к «Одиссее».

«Придирчивые критики получили в распоряжение не только «Илиаду», но и «Одиссею», а между тем первую они терзают больше, чем вторую.[78] А уязвимое место для них – много сказочного, содержащегося в поэме. И видя в этом порок, они вместе со сказкой выбрасывают истину: из-за эпизодов, не соответствующих правде, они подозрительно относятся даже к самой истории.[79]

Но поступать надо не так: надо исследовать поэтическое произведение, помня при этом, что у поэтов есть закон излагать не голую историю, а насыщать описание вымыслами. Одни из этих сказок, уже придуманные другими, поэты повторяют, а другие присочиняют сами. Ведь у тех, кто владеет искусством слова, существует обычай описывать в поэзии чудесное, чтобы вызывать у слушателей не только удовольствие, но и потрясение. Так вот и наш поэт, по мнению древних,[80] следуя за историей, часто вплетает мифы. И к рассказам, соответствующим истине, он прибавляет какие-то небылицы, сам для себя устанавливая пределы невероятного. И мифы он не везде подает как вымысел, но, говоря его же словами, много говорит он лжи, похожей на правду, так что никто не смог бы их различить. Лжет он много, но все же не во всем. Ведь поэзия не называлась бы правдоподобной, если бы она рассказывала все время только о ложном.

Так, например, многое из странствия Одиссея, то, что произошло поблизости от Италии и Сицилии, и ранее, изложено в соответствии с замыслами поэта. В отличие от многого это подтверждают исторически достоверные Латин и Авсон, которые, по мнению некоторых ученых, были детьми Одиссея и Кирки; ведь они и страной владели, носящей их имя, и народы получили название от их имен.

…

Следует заметить, что содержание в этой книге очень скудно, незатейливо и построено на небольшом материале. И если бы поэт не ввел – что он и сделал – в разные места поэмы замысловатые эпизоды, растягивающие действие, как, например, плавание Телемаха, долгую беседу у феакийцев, блестящую маскировку у Эвмея и другое, казалось бы, что у него события поэмы словно вытянулись вдоль узкого ущелья.

Придумывая и другое в таком же роде, поэт тем не менее строго следит за цепью событий в книге и пробует свои силы на поприще логографии: словно бурные реки несутся с горных вершин, – так изобилует он риторикой. Она наводняет и «Илиаду». Поэтому-то некто Тимолай, не то лариссец, не то македонянин по происхождению (а возможно – это два человека), порицая и осуждая Гомера за этот поэтический океан, нарушил границы дозволенного, выкинув из поэм, как ему казалось, ненужное. Он подобрал стих за стихом и написал поэму «Троянские события» в сжатом виде. Например:

Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына, Гнев, что наслал Аполлон, за дочь рассерженный Хриса. Грозный, который Ахейцам тысячи бедствий соделал.

Так, говорят, этот пресловутый Тимолай исковеркал, насколько мог, гомеровскую «Илиаду». А Трифиодор, рассказывают, пошел вслед за ним и переписал в изуродованном виде «Одиссею», убрав всюду в ней сигму. Но возможно, чтобы не быть бездоказательным, он отказался от бесполезной болтовни о ней. Так люди картавящие отказываются произносить в стихах звук «р», чтобы не выдавать свою картавость…»

Существуют капитальные исторические труды, такие, например, как труд А. А. Васильева «История Византийской империи (324-1453)» в двух томах, являющиеся как бы описанием модели, созданной хронологами. Возможно, нам удастся вскрыть суть всей конструкции при критическом разборе подобного описания. Поэтому давайте кратко пройдемся по списку основных литераторов Византии, упомянутых А. А. Васильевым, отмечая параллели в их творчестве и в истории империи вообще. К сожалению, это с неизбежностью сделает наше изложение темы сухим, тем более что здесь будет мало литературных цитат, но мы с лихвой восполним этот недостаток в следующей главе («Загадка XII века»).

Линия № 5, реальный XIII век.

«Время Македонской династии имеет большое значение для истории византийского искусства, – пишет А. А. Васильев. – Однако искусство македонской эпохи не ограничивалось имитацией или копией этих сюжетов. Оно создало кое-что новое и оригинальное. Вновь оживший греческий стиль македонского и комнинского периодов дал нечто большее, чем физическая красота греческих образцов IV века».[81]

Только взялись за эту тему, и сразу на линии № 5 «связались» XIII век с IV веком, не с VII, обратите внимание, не с Х, а именно с IV веком. И кто же их связал, кто увидел параллели? Выдающийся ученый-византинист А. А. Васильев.

Мы приводили уже мнение другого литературоведа, что античная система верований и власти «через много веков очень понравится итальянским гуманистам, которые… называли бога отца Юпитером, а богородицу – Дианой». Речь там шла о линии № 7, о Солнце-Аполлоне, единобожии и императоре, который, вроде папы «в другие времена», был наместником Бога на земле. А вот что пишет Васильев о линии № 5, то есть о византийской жизни за 200–300 лет до упомянутых итальянских гуманистов, любящих Юпитера и Диану:

«…Языческое общество было постепенно обращено в христианство. Процесс этот получил особый размах в IV веке. Ему помогали, с одной стороны, поддержка правительства, с другой – многочисленные так называемые ереси, которые пробуждали интеллектуальные диспуты, служили доводом для страстных дискуссий и создавали целую серию новых важных вопросов. Тем временем христианство постепенно поглощало многие элементы языческой культуры, так что, согласно Крумбахеру, «христианские положения бессознательно облачались в языческие одеяния». Христианская литература IV и V веков обогатилась сочинениями значительных писателей как в области прозы, так и в области поэзии. В то же самое время языческие традиции продолжались и развивались представителями языческой мысли».

В рамках нашей «объемной» истории можно сделать вывод, что, напротив, не «греческое язычество» образца V–IV веков до н. э. превращалось в христианство, а христианство находилось в какой-то момент на грани перерождения в «язычество», то есть в иную систему религии. В конечном итоге «языческая» система верований, развивавшаяся от XIII до XVI века (и даже занесенная во внешних своих проявлениях русским императором Петром Великим в Россию), была христианством побеждена, а ее «история» размещена в дохристианских временах, но мы все время наталкиваемся на эту будто бы древнюю систему в Средневековье.

С IV до начала VI века шло выяснение взаимоотношений между христианством и «старинным языческим миром», пишет А. А. Васильев. Задуматься бы ему о смысле высказанного. Ведь не может быть спора с идеей, если отсутствует человек, носитель этой идеи. А если такой человек есть, если идеи не только бродят, но даже имеют свое выражение в книгах, статуях, зданиях в его, человека, современности, то какой же это «старинный мир»? Так, нынче в России спорят между собой «демократы» и «коммунисты». Можно ли назвать коммунистов представителями «древнего мира»? Ведь они застали его при своей жизни, сами еще живы вполне!.. А вот спорщиков, требующих вернуть на престол рюриковичей, вы не найдете.

А нам к тому же объявляют, что, помимо спора христиан с язычниками, шел спор между самими христианами: одни находили достоинство в греческой культуре и считали возможным примирить ее с христианством, другие не допускали, что «языческая древность» может иметь какую-либо ценность для христианина, и отвергали ее. Понятно, что определения типа «старинный», или «древний», или «языческий» привнесли в эти споры тоже последующие историки.

В Александрии царило иное отношение к совместимости христианства и «древнего язычества» (не вчерашнего язычества, а именно «древнего», так пишут историки, не понимая, что делают). Александрийские греческие философы стремились увязать вместе эти два на вид несовместимых элемента. Однако проблема взаимоотношений языческой культуры и христианства никоим образом «не была решена во время дебатов первых трех веков христианской эры», пишет Васильев. Если же мерить историю не веками, а «линиями веков», то удастся найти, что проблема была решена. Ведь она действительно была решена.

Но раз мы собирались перечислять писателей, то начнем. В IV веке Аммиан Марцеллин, сирийский грек родом из Антиохии, писал свои «Деяния», то есть историю Римской империи на латинском языке, стремясь быть продолжателем истории Тацита:

«Его сочинение является важным источником для времени от Юлиана до Валента, а также для готской истории и ранней истории гуннов. Его литературные способности были весьма высоко оценены сегодняшними исследователями. Э. Штайн называл его величайшим литературным гением в мире между Тацитом и Данте (то есть все трое относятся к линиям № 5–6), а H. Бейнз называл его последним великим историком Рима».

В то время в Антиохии жили не только «язычники», но и христиане. Им ничто не мешало сосуществовать рядом. Антиохия в противовес александрийской школе нашла собственное направление в теологии, которое защищало буквальное понимание Священного Писания без аллегорических интерпретаций. Это движение возглавлялось таким необычным человеком, каким был Иоанн Златоуст: «…литературные течения последующих периодов заимствовали идеи, образы и выражения из его трудов как из неисчерпаемого источника. Его репутация была столь велика, что в течение времени многие сочинения безызвестных авторов были приписаны ему. Отношение к нему последующих поколений хорошо характеризуется византийским автором XIV века, Никифором Каллистом (линия № 6, следующая за линией жизни Иоанна Златоуста), который писал: «Я прочитал более тысячи его проповедей, которые источали невыразимую сладость. С самой моей юности я любил его и слушал его голос, как если бы это был голос Господа. И всем, что я знаю, и всем, что я есть, я обязан ему».

Итак, автор XIV века (линия № 6) лично сообщает, что не только прочел произведения автора IV века (линия № 5), но в юности также с любовью слушал его голос. Если историки не смогут предъявить публике граммофон, изобретенный в IV веке, то им придется серьезно отнестись к нашей версии, сближающей времена.

Из палестинского города Кесария происходил «отец церковной истории» Евсевий (IV век). Жизнь этого очередного «отца истории» приходится на ту же линию № 5, что и жизнь «отца истории» Геродота (V до н. э.). Хроника, написанная Евсевием, содержит краткий обзор истории халдеев, ассирийцев, евреев, египтян, греков и римлян. А. А. Васильев пишет, что представляла собой эта хроника:

«Основная ее часть дает хронологические таблицы наиболее важных исторических событий. К сожалению, хроника сохранилась только в армянском переводе и частично в латинском переложении блаж. Иеронима. Таким образом, четкого представления о форме и содержании исходного текста сегодня нет, особенно потому, что сохранившиеся переводы были сделаны не с исходного греческого текста, а с сокращенного его варианта, который появился вскоре после смерти Евсевия… Под пером Евсевия церковная история стала историей мученичеств и преследований, со всем их сопровождающим террором и ужасами. Из-за изобилия документальных сведений его «История» должна быть признана одним из наиболее важных источников для первых трех столетий христианской эры. Кроме того, Евсевий очень важен и потому, что он был первым историком, написавшим историю христианства, охватывающую все возможные аспекты этой темы».

Однако тут же Васильев показывает, каково было отношение «отца истории» к документальности:

«Жизнь Константина», написанная Евсевием позднее, – если вообще она была им написана – вызвала множество интерпретаций и оценок в ученом мире… Константин представлен как избранный Богом император, наделенный даром предвидения, новым Моисеем, назначение которого вести народ Господа к свободе. В интерпретации Евсевия, три сна Константина символизируют Святую Троицу, тогда как сам Константин был благодетелем христиан, который достиг того высокого идеала, о котором они ранее только мечтали. Для того чтобы сохранить в целостности гармонию своего произведения, Евсевий не показывал мрачные события своих дней, однако отдался полностью восхвалению и прославлению своего героя. При умелом обращении, однако, это сочинение может дать ценное понимание времени Константина особенно, так как оно содержит много официальных документов, которые, вероятно, были вставлены после того, как была написана первая редакция работы».

Так подтверждается, что если один историк может написать историю в одном ключе, то другой, взявшись за нее же, может изложить тему совершенно иначе. А поскольку сильный исторический писатель всегда создает своих последователей, каждая из версий быстро обрастает «доказательными» текстами. Так было и после Евсевия – целая группа историков продолжила его дело:

Сократ из Константинополя довел свою «Церковную историю» до 439 года; Созомен был автором другой «Церковной истории», также доведенной до 439 года; Феодорит, епископ Киррский, написал историю от Никейского собора до 428 года, и, наконец, арианин Филосторгий, сочинения которого сохранились только во фрагментах, изложил события до 425 года со своей точки зрения; Лактанций, известный христианский писатель начала IV века писал на латыни историю от времени Диоклетиана и Константина до так называемого Миланского эдикта. Фемистий из Пафлагонии, придворный оратор и сенатор, написал большое сочинение «Парафразы Аристотеля». Наконец, необходимо вспомнить имя императора Юлиана, который «ясно показал свой талант в разных областях литературы».

Наступил V век, относящийся к той же линии, что и IV век. Но теперь вместо сонма историков христианского толка мы обнаруживаем засилье историков-язычников:

«Языческая литература IV–V веков представлена также многими писателями в области собственно истории. Среди наиболее значительных был автор широко известного сборника биографий римских императоров, написанного по-латински в IV веке и известного под названием Scriptores Historiae Augustae («Писатели истории августов»). Автор, время создания и историческое значение сборника – все это является предметом дискуссий, породивших огромное количество литературы. В 1923 году один английский историк писал: «Время и усилия, проведенные над историей августов… ошеломляют, однако результат этих усилий – насколько вообще возможно практическое использование результатов для истории… – равен нулю».

Затем Приск Фракийский сделал существенный вклад в описание событий эпохи. «Приск на деле был основным источником по истории Аттилы и гуннов для латинских историков VI века – Кассиодора и Иордана». Зосим, живший в V веке и в начале VI, написал «Новую историю», изложение событий в которой доведено до осады Аларихом Рима в 410 году. Ревностный почитатель «старых богов», он объяснял упадок Римской империи гневом этих богов, поскольку они были оставлены римлянами.

«Афины, город угасающей классической мысли, были в V веке домом последнего выдающегося представителя неоплатонизма – Прокла из Константинополя, который преподавал и писал там в течение долгих лет. Афины были также местом рождения жены Феодосия II Евдокии (Афинаиды), которая обладала определенными литературными способностями и написала некоторое количество произведений… Необычной и интересной фигурой литературной жизни конца IV и начала V века был Синезий из Кирены… Он сменил свои привязанности с Платона на Христа (оба – линия № 5–6, первый по «греческой» синусоиде, второй – по «римской» волне), женился на девушке-христианке и стал в последние годы своей жизни епископом Птолемаиды…

Другой весьма интересной фигурой этой эпохи была женщина-философ Ипатия, которая была убита фанатичной толпой в начале V века. Она была женщиной исключительной красоты и необычных умственных способностей. Благодаря ее отцу, знаменитому александрийскому математику, она познакомилась с математическими науками и классической философией. Она завоевала широкую известность благодаря своим замечательным качествам преподавателя… Один источник говорит: «Одетая в плащ, она имела обыкновение бродить по городу и объяснять случайным слушателям сочинения Платона, Аристотеля или каких-либо других философов».

Опять в устах раннесредневековых ученых всплывают имена ученых «древних», «языческих», причем относящихся к той же или более ранней «линии веков».

На этой линии № 5 лежит IX век. В нашей стандартной «греческой» синусоиде этим веком обозначен самый нижний экстремум, переход от истории «мнимой» к истории, скажем так, «реальной». И вот что интересно: на 2-м траке (I–IX века) мы видим одновременное существование «языческих» и христианских философов и вообще воззрений; на 1-м траке (IX–XVII века) обнаруживаем тех же христиан и «возродившихся» язычников. А вот сам IX век явно показывает, что началась эта история противостояния христианства с «древнегреческим» язычеством… борьбой иконоборцев с иконопочитателями, да и реальный XIII век, «родоначальник» всех исторических миражей на этой линии, более чем изобилует религиозными войнами, прежде всего между разными ветвями христианства. Достаточно напомнить, что это был век противостояния католичества и православия, 4-го Крестового похода и «монгольских» нашествий!

«Такое глубокое, сложное и интенсивное общественное движение, каким было иконоборчество (1-я половина IX века), неизбежно должно было вызвать большую литературную активность. К сожалению, однако, литература иконоборцев была почти полностью уничтожена триумфаторами-иконопочитателями. Она известна в наши дни только по маленьким фрагментам… Можно сказать, соответственно, что практически все сохранившиеся литературные произведения иконоборческого периода представляют только одну точку зрения… Эпоха иконоборчества не имела историков, хотя хронисты этого времени оставили многочисленные сочинения, полезные для правильного понимания византийской хронографии и ее источников…»

И в это же время, в IX веке, открыли высшую школу в Константинополе, чем «был достигнут известный прогресс в области высшего образования в Византии». Какой же это был прогресс? Васильев тут же и сообщает: в школе обучали «семи основным искусствам по системе, созданной еще во времена язычества и воспринятой позже византийскими школами и Западной Европой». Все это означает только одно: ХРИСТИАНЕ-иконоборцы основали языческое училище АНТИЧНЫХ НАУК. (Между прочим, Платон был известным противником изобразительного искусства.) Вот здесь, смеем предположить, и находится если не начало, то широкое распространение античности: линия № 5 «византийской» волны, реальный XIII век, захват Константинополя латинянами-католиками, которых, между прочим, православные всегда называли язычниками (а паписты называли так православных). И кстати, при организации высшей школы в России при М. В. Ломоносове была взята за образец эта же античная система построения образования.

Школу возглавил патриарх Фотий. Его собственное образование было разносторонним, а знания обширными не только в области теологии, но также в грамматике, философии, естественных науках, праве и медицине. Историки сообщают, что Фотий, как большинство широко образованных людей в Средние века, был в конце концов обвинен в том, что тратил время на изучение запрещенных наук – астрологии и магии. Как бы то ни было, со времени жизни Фотия устанавливаются «тесные и дружеские связи между светской наукой и теологией», по словам Васильева.

Затем и патриарх Иоанн Грамматик, иконоборец, производил впечатление на своих современников глубиной и разнообразием своих знаний; его тоже обвиняли в колдовстве. Другим значительным человеком этого времени был Лев, известный математик, живший во времена императора Феофила. Император определил Льва государственным преподавателем в одной из константинопольских церквей; в последующие годы Лев был избран епископом Фессалоники, а когда во времена Феодоры он был низложен за свои иконоборческие взгляды, то продолжал преподавать в Константинополе, став главой высшей школы. А высшая школа, как уже сказано, внедряла античные светские знания.

Вот как оценивает Ш. Диль значение иконоборческой эпохи по отношению к следующей эпохе Македонской династии, которую называют также вторым Золотым веком византийского искусства:

«С точки зрения искусства, к эпохе иконоборчества восходят две взаимоисключающие тенденции… Если в эту эпоху существовало имперское искусство, работающее на самодержцев, увлеченное классической традицией, интересующееся портретом, живой моделью и заставляющее ощутить вплоть до религиозного искусства влияние своих основных идей; если, в противоположность этому светскому искусству, существует искусство монашеское, более строгое, более традиционное, более теологическое и если, наконец, комбинация обоих приводит к появлению целой серии прекрасных шедевров, именно в иконоборческой эпохе следует искать плодоносящие зародыши этого чудесного цветения. И поэтому данный период заслуживает особого внимания в истории византийского искусства…»

Итак, на линии № 5 мы обнаруживаем в Византийской империи одновременное увлечение «греческой древностью» и христианством, искусством светским и монашеским, литературу теологическую и языческую, а также целую эпоху иконоборчества, когда монашеское искусство подверглось гонениям со стороны про-антически настроенных ученых, а они, в свою очередь, были обвинены ортодоксальными христианами в колдовстве и ереси. И что интересно, такое смешение нас не удивляет, потому что и в последующих веках было то же самое: монахи и ученые, ортодоксы и еретики, античная скульптура и песни вагантов…

Линия № 6. На этой линии византийский реальный XIV век разделился на VI, VIII, X и XII века, а также на IV век до н. э. Из них Х век – расцвет Македонской династии, а IV до н. э. – эпоха династии Македонских, Филиппа и Александра. Продолжая параллели, скажем, что в области искусства эпоха Юстиниана (VI век) носит имя первого Золотого века, а Х век и «вплоть до XII века» характеризуется учеными как второй Золотой век византийского искусства.

Второй Золотой век, сообщает А. А. Васильев, был определен временной победой иконоборцев, которые по нашей реконструкции оказываются к тому же «античными язычниками»:

«Иконоборческий кризис освободил византийское искусство, задыхающееся от церковных и монашеских влияний, и указал новые пути вне религиозных сюжетов. Эти пути вели к возврату к традициям ранних александрийских образцов, к развитию заимствованных от арабов украшений, связанных поэтому с исламской традицией украшений, и к замене религиозных тем на исторические и светские мотивы, воплощенные с большим реализмом».

Такую же картину мы видим и в первом Золотом веке, который, к счастью, имел специального историка в лице Прокопия Кесарийского, нарисовавшего в своих сочинениях очень полную картину правления императора Юстиниана, причем оказывается, что «в композиции и стиле Прокопий часто следовал античным историкам, особенно Геродоту и Фукидиду (линия № 5). Как писатель Прокопий, несмотря на зависимость от древнегреческого языка прежних историков и некоторую искусственность изложения, дал пример образного, ясного и сильного языка».

И опять, как в случае с Евсевием, начинается череда историков: за Прокопием непосредственно шел хорошо образованный юрист Агафий из Малой Азии; следуя за Агафием, Менандр Протектор писал «Историю», которая была продолжением сочинения Агафия, а сочинение Менандра, в свою очередь, продолжил Феофилакт Симокатта, египтянин. Свой вклад в географическую науку внес Косма Индикоплевст, «широкий географический масштаб которой так хорошо соответствует размаху планов Юстиниана».

К области географии относится также статистический обзор восточной Римской империи времени Юстиниана, который вышел из-под пера грамматика Иерокла и носит название «Спутник путешественника». Автор концентрирует свое внимание не на церковной, но скорее на политической географии империи, с ее 64 провинциями и 912 городами. Неизвестно, является ли этот обзор результатом собственной инициативы Иерокла или он был выполнен по поручению каких-либо руководящих органов, но в любом случае в сухом обзоре Иерокла заключен прекрасный источник для определения политической ситуации в империи в начале царствования Юстиниана. Историки сообщают, что Иерокл этого VI века был основным источником по географическим вопросам для Константина Багрянородного в Х веке (та же линия № 6). Неужели географическое знание оказалось востребованным только через 400 лет?! И неужели же поверим, что за эти века ничего не было сделано в области географии и статистики?

Кроме этих историков и географов, VI век имел также своих хронистов. «Эпоха Юстиниана продолжала еще оставаться тесно связанной с классической литературой, и сухие византийские хронисты, которых стало много в более поздний период византийской истории, являлись только редкими исключениями в это время».

Промежуточное положение между историками и хронистами занимал Гесихий из Милета, чьи труды сохранились только в писаниях Фотия и Свиды, лексикографа Х века (линия № 6). На основании этих фрагментов видно, что Гесихий писал всемирную историю в форме хроники, охватывая период от древней Ассирии до смерти Анастасия (518 год, та же линия; дата была высчитана хронологами существенно позже). Также Гесихий составил словарь знаменитых греческих писателей, который не включал христианских авторов. Из-за этого некоторые исследователи утверждают, что он, возможно, был язычником. В противоположность ему, историки-христиане писали свою историю:

«Истинным хронистом VI века был необразованный сириец из Антиохии Иоанн Малала, автор греческой хроники – всемирной истории, которая, судя по единственной сохранившейся рукописи, рассказывала о событиях с легендарных времен египетской истории до конца царствования Юстиниана. Возможно, однако, хроника содержала также сообщения о более позднем периоде. Хроника является христианской и апологетической по своим целям, очень ясно выражая монархические тенденции автора. Нечеткая по содержанию, смешивающая легенды и факты, важные события и второстепенные, она совершенно очевидно предназначалась не для образованных читателей, а для масс, церковных и светских, для которых автор включил много разнообразных и развлекательных фактов. Это сочинение представляет собой историческую брошюру в самом полном смысле слова».

Еще из сообщений Васильева, сделанных для VI века:

«Влияние Платона на отцов церкви начало уже уступать место влиянию Аристотеля».

«Сокровища классической литературы постепенно проникали, зачастую только внешне, и в христианские сочинения».

«Новые труды по юриспруденции показывают важность изучения права в это время. Оно ограничивалось, правда, формальным навыком буквального перевода юридических текстов и писанием кратких парафраз и извлечений».

Можно предположить, что из этих «парафраз» и «извлечений» и развилось в дальнейшем древо юриспруденции. Если же откуда и переводили, то из трудов Болонской юридической школы, где еще в XI веке занимались разработкой и преподаванием юриспруденции.

О VIII веке этой линии № 6 сказать особо нечего. Иконоборческая литература была, говорят, почти полностью уничтожена победителями-иконопочитателями, хотя часть актов иконоборческого собора 754 года сохранилась в актах седьмого Вселенского собора. А. А. Васильев:

«Фрагменты обширного сочинения против почитания икон, написанного Константином V Копронимом, сохранились в трех «Опровержениях» патриарха Никифора. Этот император был автором еще нескольких литературных произведений. Лев V приказал составить общий компилятивный свод, благоприятный иконоборчеству и основывающийся на Библии и отцах церкви. Подобный план был предложен и в ходе иконоборческого собора 754 года. Ни одно из этих сочинений не сохранилось. Некоторое количество иконоборческих поэм сохранилось в сочинениях Феодора Студита. Седьмой Вселенский собор постановил, что вся иконоборческая литература должна быть уничтожена и девятый канон собора звучит следующим образом: «Все детские игры, яростные насмешки и ложные писания, направленные против почитаемых икон, должны быть представлены в константинопольский епископат и там положены с другими книгами еретиков. Кто бы то ни было, уличенный в сокрытии этих книг, будет, если это епископ, священник или дьякон, низложен; если монах или светский человек – отлучен».

Огромное количество литературного материала, посвященного защите иконопочитания, оставил человек, проведший всю свою жизнь в провинции, не входившей уже в состав империи. Это – Иоанн Дамаскин, уроженец Сирии, которая была тогда под арабской властью. Он был министром халифа в Дамаске и умер около 750 года в знаменитой палестинской лавре св. Саввы. Иоанн оставил много сочинений в области догматики, полемики, истории, философии, ораторского искусства и поэзии. Его основное сочинение – «Источник знаний», третья часть которого «Точное изложение православной веры» является попыткой систематического изложения основных положений христианской веры и догматики.

«Благодаря этому изложению, Иоанн дал в руки иконопочитателей мощное оружие в борьбе со своими оппонентами, какового они не имели в начальной стадии иконоборческого движения…

В XIII веке (линия № 5) это сочинение было использовано знаменитым отцом западной церкви Фомой Аквинским в качестве модели для своего труда «Summa Theologiae» (против тех, кто недооценивает святые иконы; автор твердо и решительно защищает почитание икон)».

Опять встает вопрос, не «обратный» ли ход истории перед нами. А переходя к следующему, Х веку на этой линии № 6, ко временам Македонской династии, опять видим, что повторы в истории обнаружены самими учеными традиционной исторической школы:

«Это было время, когда проявились самым четким образом основные черты византийской учености, что выразилось в развитии более тесной связи между светским и теологическим элементом или примирении античной языческой мудрости с новыми идеями христианства в развитии универсального и всеобщего знания и, в конечном счете, в отсутствии оригинальности и творческого гения. Во время всего этого периода высшая школа в Константинополе была снова центром научных и литературных исследований, вокруг которого группировались лучшие интеллектуальные силы империи».

При императоре Льве VI, ученике Фотия, «императорский дворец превращался иногда в новую Академию или новый Лицей».

Особо выдающейся фигурой в идейной жизни X века был император Константин VII Багрянородный, сделавший много для интеллектуального развития Византии. Его имя связано с возведением многих прекрасных зданий; он интересовался искусством и музыкой и тратил большие суммы денег на составление антологий «из древних авторов». Его сочинения содержат много информации по географии иностранных государств, их связям с Византией и по византийской дипломатии. Сообщается о северных народах – печенегах, русских, узах, хазарах, мадьярах, а также об арабах, армянах, болгарах, далматах, франках, южных итальянцах, венецианцах и некоторых других народах.

Также ко времени Константина Багрянородного относится составление знаменитого «Лексикона Суды», о котором А. А. Васильев пишет:

«Нет никакой информации ни о жизни, ни о личности автора этого лексикона, который является богатейшим источником для объяснения слов, собственных имен и предметов общего употребления. Литературные и исторические статьи по поводу не дошедших до нас сочинений являются особенно ценными. Несмотря на некоторые недостатки, «Лексикон Суды» является прекрасным памятником компиляторской деятельности византийских ученых в то время, как во всей остальной Европе наука была в полном упадке. Это еще одно доказательство, до какой степени Византийская империя, несмотря на все внутренние и внешние трудности, которые приходилось преодолевать, сохранила и развила остатки древней культуры».

Мы предлагаем такой вариант истории: наука, искусство и литература развивались естественным образом так, что навыки ее, разрабатываясь в Византии, попадали вскоре в Европу и затем в другие части света. Историки предлагают другой вариант: наука, искусство и литература, а также юриспруденция и другие общественные институты были разработаны «древними греками и римлянами»; в Византии их всего-навсего «компилировали», через все трудности «сохраняя» остатки древней культуры. Какими дураками выставляют историки наших предков! Одни создали высочайшую культуру и не сумели ее сохранить по причинам «внутренних и внешних трудностей», несмотря на наличие знания, другие преодолели трудности без знаний, «сохраняя» остатки культуры… Стыдно читать.

Помимо Константина Багрянородного, другой значительной фигурой Х века был Арефа, епископ Кесарийский. Он, сообщают историки, имел «всестороннее образование и глубокий интерес к литературным произведениям, как церковным, так и светским», что отразилось на его собственных трудах. «Его греческий комментарий на Апокалипсис, первый, насколько известно, его схолии к Платону, Лукиану и Евсевию, ценное собрание писем, до сих пор не опубликованное, сохранившееся в одной из рукописей, хранящихся в Москве, – все эти материалы показывают, что Арефа был выдающейся фигурой в культурном движении Х века», – пишет А. А. Васильев. Арефа, автор линии № 6, обращается к «древним авторам», среди которых – ни одного[82] выше линии № 6.

Теперь рассмотрим еще одну чудесную «историческую параллель», тем более, что она связана с литературой и фольклором.

В Х веке, при Македонской династии, особенно расцвела византийская эпическая поэзия, появились многочисленные народные песни, главным героем которых был Василий Дигенис Акрит. Напомним, что по-гречески слово «Василевс» значит «царь», прозвание же «Дигенис» можно передать как «рожденный от двух народов» – якобы отец его был арабом, а мать гречанкой. Акритами же – от греческого слова «акра» – «граница» – назывались защитники крайних границ государства, которые пользовались полунезависимым положением от центрального правительства, вроде наших казаков.

Эпический герой Василий Дигенис Акрит проводит всю жизнь в борьбе с мусульманами и апелатами. Апелатами, что первоначально означало «те, кто угоняет скот», затем «разбойники», назывались горные разбойники, эти, по словам А. Н. Веселовского, «удальцы, крепкие духом и мышцами, полуразбойники и полугерои», которые, не считаясь ни с императором, ни с халифом, разоряли страну того и другого. В мирные времена с этими разбойниками совместными усилиями боролись христиане и мусульмане, тогда как во времена военных действий каждая сторона стремилась заполучить поддержку этих опасных людей.

Об исторической же подоплеке этих событий Х века историки сообщают вот что:

«На основании разных намеков, которые можно найти в эпосе о Дигенисе Акрите, можно утверждать, что истинное событие, на котором основано повествование, произошло в середине Х века в Каппадокии и в области Евфрата. В эпосе Дигенис совершает великие подвиги и сражается за христиан и за империю. В его системе взглядов православие и Романия (Византийская империя) неразделимы. Описание дворца Дигениса дает хорошее представление о великолепии и богатстве, находимых во владениях крупных земельных собственников Малой Азии, по поводу которых так негодовал Василий II Болгаробойца. Как говорят, прототипом Дигениса Акрита был не христианин, а полулегендарный борец за исламскую веру Сайид Баттал Гази, имя которого связывается с битвой при Акроинионе».

Все это относится, напомним, к X византийскому веку, линия № 6. Но имя Дигениса «оставалось популярным», и позже мы вновь его встречаем на той же линии веков:

«Феодор Продром, поэт XII века (линия № 6), тогда, когда пытался воздать должную похвалу императору Мануилу Комнину, не смог найти ничего лучшего, как назвать его «новым Акритом».

Эпос о Дигенисе Акрите сохранился во множестве рукописей, древнейшая из которых относится к XIV веку».

Так, прогулявшись по всей линии № 6, мы вернулись к XIV веку и нашли опять вазилевса Дигениса Акрита, и оказалось, что даже нет ни одной рукописи об этом герое, написанной ранее XIV века!

Линия № 7. XV реальный век, эпоха окончательно краха Византии, захвата Константинополя турками, распадается в хронологии на VII и XI века.

А. А. Васильев пишет, что в том, что касается литературы и искусства, VII век «является самой темной эпохой за все время существования империи. После многогранной деятельности предшествующей эпохи, творческая, созидательная деятельность кажется умершей полностью. Основной причиной творческого бесплодия этого периода являлись, как можно думать, политические условия существования империи, которая вынуждена была направлять все силы на защиту от внешних врагов. Персидское и позже арабское завоевание культурно развитых и продуктивных в интеллектуальном отношении восточных провинций – Сирии, Палестины, Египта и Северной Африки, арабская угроза Малой Азии и даже самой столице, аваро-славянская угроза Балканскому полуострову – все это создавало практически невозможные условия для любой интеллектуальной и художественной жизни. Неблагоприятные условия преобладали не только в провинциях, отторгнутых от империи, но и в тех, что продолжали являться ее частью.

За все это время Византийская империя не имела ни одного историка. Только дьякон Св. Софии Георгий из Писиды… описал в гармоничных и правильных стихах военные кампании Ираклия против персов и авар».

Поэтический гений упомянутого тут Георгия из Писиды (VII век, линия № 7) был оценен в последующие века: «В XI веке (опять линия № 7) знаменитого византийского ученого и философа Михаила Пселла даже попросили решить вопрос – «Кто был лучшим стихо-писателем – Еврипид (V до н. э., линия № 5) или Георгий Писида?» Современный научный мир расценивает Георгия Писиду как лучшего византийского светского поэта». Как видим, в традиционной трактовке Георгия Писиду за 1200 лет, прошедших от Еврипида и до его рождения, не с кем сравнивать. Может ли это быть? А в нашей трактовке между Писидой и Еврипидом – 200 лет.

Глянем, кто владел умами в это время, с кем дружили, с кем спорили философы и теологи. В предисловии к одному из житий VII века читаем:

«Чем могут помочь нам умствования философов Пифагора, Сократа, Платона и Аристотеля? (все – линии № 4–6). Что дадут песни нечестивых поэтов – Гомера, Вергилия, Менандра – читающим их? (все – линия № 4). Какую пользу, спрашиваю, принесут христианской семье Саллюстий, Геродот, Ливий, историки-язычники? (все – линия № 5). Могут ли Гракх, Лисий, Демосфен и Туллий соперничать своим ораторским искусством с чистым и ясным учением Христа? В чем полезны нам причудливые измышления Флакка, Солина, Варрона, Плавта, Цицерона?»

В VII веке, как видим, не желают упоминать своих современников, здесь нет никого из «язычников», кроме как из древнегреческой и римской истории!..

Краткий обзор литературных событий темных и трудных лет VII века, сделанный А. А. Васильевым, показывает, что большая часть узкого круга византийских писателей этого времени происходила из восточных провинций, некоторые из которых были уже под властью мусульманских завоевателей. Ситуация – в точности подходящая для реального XV века с его военными кампаниями.

И в следующем веке линии № 7, то есть в XI, все внимание империи тоже оказалось сосредоточенным на военных кампаниях; «интеллектуальная и творческая активность упали». Период смут XI века дал рождение совершенно иного искусства, более сухого и более холодного. Дальтон[83] пишет:

«Византийские знамена, принесенные (при Василии II) в Армению, постепенно отступили. Знамена турок-сельджуков приблизились. Внутри царил дух неподвижности, который нашел свое выражение в церемониях и парадах, духе Алексея Комнина и его двора… Источники прогресса иссякли. Не было больше единой творческой силы… Религиозный пыл был поглощен формальным исполнением обрядов. Литургическая система, контролируя живопись, имела результатом расцвет учебников, или путеводителей, по живописи, в которых дорога, какой необходимо было следовать, была точно указана. Композиция стала стереотипной, даже краски были предписаны заранее».

Необходимо отметить, во-первых, что турки считали себя наследниками Византии и Рима вообще. Султан прямо говорил, что он продолжатель дела римских императоров, имея в виду не только «византийских», но и «древних» римских; история и тут весьма запутана. Во-вторых, нельзя забывать, что и в реальном XI веке имели место свои события, и они должны быть найдены.

Например сообщается, что лишь «отдельные личности… продолжали усердно работать и проводили долгие ночи над книгами при свете ламп. Однако высшее образование с государственной поддержкой на широкой основе возрождается только в середине XI века…»

Затем историки описывают буквально анекдот. Оказывается, происходили «горячие диспуты о сущности реформ высшей школы. Тогда, когда одна группа хотела создать юридическую школу, другие стремились к философской школе, то есть школе для образования общего плана. Волнение постоянно возрастало, и дело доходило даже до уличных демонстраций. Император нашел хороший способ выйти из этой ситуации, организовав философский факультет и школу права». Основание университета произошло якобы в 1045 году, – возможно, это сообщение действительно относится к реальному XI веку, линия № 3. В то же время началось создание школ (переросших к XIII–XIV векам в университеты) в Западной Европе.

Среди авторов линии № 7 назовем Михаила Пселла (976-1077). Его «История» считается весьма ценным источником сведений об XI веке, «несмотря на некоторую пристрастность в изложении». В литературном творчестве Пселл был представителем светского знания, тесно связанного с эллинистической культурой. Среди значительных писателей этого времени называют также Михаила Атталиата:

«Его сохранившиеся сочинения относятся к области истории и юриспруденции. Его история, охватывая период 1034–1079 годов, основанная на личном опыте, дает правдивую картину времени последних македонских правителей и смутного периода. Стиль Михаила Атталиата уже показывает следы искусственного возрождения классицизма, который был столь распространен при Комнинах».

Вслед за XI веком хронологически следует век XII. По «византийской» волне это линия № 6, то есть XIV век, и мы показали его с такой точки зрения. Но ведь был и реальный XII век накануне XIII века, когда, по нашей реконструкции, «античность» только начиналась! Надо подробнее рассмотреть этот предантичный XII век.

Загадка XII века

Говоря о развитии искусства (см. «Другая история искусства, М., Вече, 2001), мы отметили архаичность произведений XI–XII веков. Это так называемая романская эпоха, переходящая ближе к началу XIII века к готике. Основываясь на классическом искусствознании, мы видим в этой эпохе изделия, сюжеты которых не имеют ничего общего с тематикой, излюбленной в Древних Греции и Риме. Перед нами уродливые, неумелые, далекие от античных идеалов произведения изобразительного искусства. Это известно и художникам и искусствоведам:

«Повсюду повторяется одна и та же орнаментальная схема лица: глаза, обведенные кругами, будто они в очках, длинный прямой нос с изуродованными ноздрями, по большей части крошечные уши, пухлые щеки, схематичные, заплетенные в косички волосы» (Феге).

«Манера, в которой исполнены все эти скульптуры, характеризуется тем, что свойственное прикладному искусству понимание форм, воспитанное на резных из слоновой кости и на золотых чеканных изделиях, перенесено в произведения монументального масштаба» (Дегио).

Как считают искусствоведы, романское искусство «естественно примыкает к позднеантичному христианскому искусству». Каким образом XII век «примыкает» к V веку, они не объясняют. А мы им поможем: посмотрите на стандартную «греческую» синусоиду, и вы увидите, что и в самом деле эти века лежат на одной линии № 4.

Но литература неожиданно дает нам другую картину: наряду с работами неумелыми мы находим весьма изощренную поэзию и прозу, склонную к античной тематике, причем и латинскую и греческую, чего нельзя объяснить даже опережающим развитием словесных искусств по сравнению с изобразительными. Можно для начала предположить, что работы неумелые действительно принадлежат XII веку, но будет ли правильным вывод, что сильные, изощренные произведения «привнесены» сюда по ошибке или умыслу?

Германн Расслабленный. «СЕКВЕНЦИЯ О СВЯТЕЙШЕЙ ТРОИЦЕ»:

Троичной Единости, единосущной Божественности Хвала многовидная — Владыке, что в безначальном самотождестве покоится, как Вечность, Иатриилу дивному; и Слову, собезначальной Отчей Мудрости зиждительной, от века просиявшей Истине; и Тебе, сих обоих Благоволение, Параклите сладостный, о, Блаженство святое и Святость всесветлая! Истинная и благая Вечность, вечная же и благая Истина. Истинная и вечная Благость! Отче, Эл, Элион, Элоэ, Элион, Иа, Садаи, Свет, Самаин, Ты еси Эйэ, Бог Саваоф, неизреченный Адонаи; от Тебя сотворенных помилуй.

Петр Дамиани. «НА ВЕЧЕРНЕ»:

Царствия небес благородный консул, Мы к тебе взываем с мольбой, да явишь Курию Олимпа для нас отверстой, Апполинарий! Слуг твоих да примет Ключарь небесный, Что утешен много питомца славой И ликует, вняв, как тебя величит Мерное пенье. Ибо ты Равенне, в ночи косневшей, Вверженной во мрак и обман кумиров, Утренней Звездой возблистал с Востока Пламеннозрачно. Иренея отпрыск, незрячий прежде, Зрит, дивясь, тебя, как светило мира; Ты ж уму отца, как и взору сына, Свет открываешь. Не поможет Фекле врачей искусство, Не помогут сонмы богов безбожных; Но тобой она спасена и к небу Очи подъемлет. Радостно глаголют уста классийца, Что разверсты мощью твоей молитвы, И, слова слагать научившись, славят Отчее Слово. Деву, что двоякой подпала смерти, Воздвигаешь ты от греха и тлена; Се, дыханьем – плоть, благочестьем – сердце Животворится. Славу и хвалу мы Отцу приносим, Что Своих святых возвеличил дивно, С Ним же Сыну честь и Святому Духу Буди вовеки.

Такие простенькие, наивные стихи как раз свойственны эпохе. Но тут же, в сборниках европейских и византийских произведений XII века, опубликованы масштабные литературные полотна, воспевающие античных героев, выполненные в классическом стиле, иногда содержащие прямые обращения к древним авторам. Даже одна лишь разностильность этих работ может вызвать у непредвзятого читателя недоумение, нас же, предлагающих свою хронологию и объясняющих механизм построения традиционной истории, особенно волнует несовпадение стиля с нашей синусоидой.

Для «греческих» работ возможный выход мы показали в предыдущей главе: они должны быть датированы по «византийской» волне синусоиды. Теперь мы покажем, что не только греческие, но и многие латинские произведения XII века нужно отнести к XIV–XV векам; так все приходит в норму: ведь в этих веках мы в изобилии встречаем и сходные литературные приемы, и склонность к антике! Приходится признать, что многих латинских авторов, в том числе и национальных авторов Европы (англичан, французов) следует датировать по «византийской» волне.

Вальтер Шатильонский (XII век). «АЛЕКСАНДРЕИДА»:

В детские годы, когда еще были пухом покрыты Мальчика щеки, когда на лице не курчавился волос, С Марсом поспорить он не был готов, но всем своим сердцем Рвался к оружью: слыхал он не раз, что должны быть подвластны Земли Пеласгов отцу, но их, подчинив себе, Дарий Держит под игом; и мальчик, разгневан, вскричал, негодуя: «О, как медлительно время течет! Когда же удастся Мне, в смертельном бою, взмахнув мечом засверкавшим, Сбросить персов ярмо? Когда мне удастся, тирану Медленный бег колесницы пресечь нападением быстрым, Войско повергнуть в смятенье? Когда же львенок поднимет Знамя свое? И когда же, увенчанный шлемом, он сможет С мощным сразиться врагом? И разве в своей колыбели Не был младенцем Алкид, когда двух змей кровожадных Он, задушив, умертвил? А разве бы я не решился Подвиг такой же свершить, когда б до сих пор не внушало Мне ребяческий страх Аристотеля славное имя? В возраст двенадцатилетний – пусть тело еще не окрепло — Доблесть души велика; возмещают цветущая юность, Пылкий задор недостаток годов! И доколь меня будут Сыном считать Нектанеба? Нет, выродком я не останусь!» Так он сам с собой говорил в негодующем сердце…

Можно ли здесь говорить о «варварском простодушии», столь свойственном XII веку, – если судить о нем по произведениям изобразительного искусства этого же времени? Ни в коем случае. Мы привыкли прилагать слово «гуманизм» к XV–XVI векам, но оказывается, что в XI–XII веках жили и творили сплошь гуманисты. Они пишут на античные сюжеты и одновременно проявляют светское вольномыслие, свойственное ее возрождению, хотя в то время, которому их приписывают, следовало бы ожидать церковного догматизма. Смешивается все, и это смешение не дает увидеть цельной картины.

Далее приведем произведение того же автора, относимое к жанру «поэзия вагантов». Об этого сорта работах литературоведы говорят: «…удивленная Европа увидела, что мрачное Средневековье умело не только молиться, но и веселиться, и не только на народных языках, но и на ученой латыни». Это – произведение реального XIV века.

Вальтер Шатильонский. «ОБЛИЧЕНИЕ РИМА»:

Обличить намерен я лжи природу волчью: Часто, медом потчуя, нас питают желчью, Часто сердце медное златом прикрывают, Род ослиный львиную шкуру надевает. С голубиной внешностью дух в разладе волчий: Губы в меде плавают, ум же полон желчи. Не всегда-то сладостно то, что с медом схоже: Часто подлость кроется под атласной кожей. Замыслы порочные скрыты речью нежной, Сердца грязь прикрашена мазью белоснежной. Поражая голову, боль разит все тело; Корень высох – высохнуть и ветвям приспело. Возглавлять вселенную призван Рим, но скверны Полон он, и скверною все полно безмерной — Ибо заразительно веянье порока, И от почвы гнилостной быть не может прока. Рим и всех и каждого грабит безобразно; Пресвятая курия – это рынок грязный! Там права сенаторов продают открыто, Там всего добьешься ты при мошне набитой. Кто у них в судилище защищает дело, Тот одну лишь истину пусть запомнит смело: Хочешь дело выиграть – выложи монету: Нету справедливости, коли денег нету. Есть у римлян правило, всем оно известно: Бедного просителя просьба неуместна. Лишь истцу дающему в свой черед дается — Как тобой посеяно, так же и пожнется. Лишь подарком вскроется путь твоим прошеньям. Если хочешь действовать – действуй подношеньем. В этом – наступление, в этом – оборона: Деньги ведь речистее даже Цицерона. Деньги в этой курии всякому по нраву Весом и чеканкою и сверканьем сплава. В Риме перед золотом клонятся поклоны И уж, разумеется, все молчат законы. Ежели кто взяткою спорит против права — Что Юстиниановы все ему уставы? Здесь о судьях праведных нету и помина — Деньги в их суме – зерно, а закон – мякина. Алчность желчная царит в Риме, как и в мире: Не о мире мыслит клир, а о жирном пире; Не алтарь в чести, а ларь там, где ждут подарка, И серебряную чтят марку вместо Марка. К папе ты направился? Ну, так знай заране: Ты ни с чем воротишься, если пусты длани. Кто пред ним с даянием появился малым, — Взором удостоен он будет очень вялым. Не случайно папу ведь именуют папой: Папствуя, он хапствует цапствующей лапой. Он со всяким хочет быть в пае, в пае, в пае — Помни это каждый раз, к папе приступая. Писарь и привратники в этом с папой схожи, Свора кардинальская не честнее тоже. Если, всех обславивши, одного забудешь, — Всеми разом брошенный, горько гибнуть будешь. Дашь тому, дашь этому, деньги в руку вложишь, Дашь, как можешь, а потом дашь и как не можешь. Нас от многоденежья славно в Риме лечат: Здесь не кровь, а золото рудометы мечут. К кошельку набитому всем припасть охота: Раз возьмут и два возьмут, а потом без счета. Что считать на мелочи? Не моргнувши глазом, На кошель навалятся и придушат разом. Словно печень Тития, деньги нарастают: Расточатся, явятся и опять растают. Этим-то и кормится курия бесстыдно: Сколько ни берет с тебя, все конца не видно. В Риме все навыворот к папской их потребе: Здесь Юпитер под землей, а Плутон – на небе. В Риме муж достойнейший выглядит не лучше, Нежели жемчужина средь навозной кучи. Здесь для богача богач всюду все устроит По поруке круговой: рука руку моет. Здесь для всех один закон, бережно хранимый: «Ты мне дашь – тебе я дам» – вот основа Рима!

А вот следующее произведение, возможно, надо отнести не к XIV, а к XV веку. Иначе совсем непонятно, о каком разрушении Рима идет речь? Ни в XII, ни в XIV веках (по общепринятой хронологии) Рим, будь то Рим итальянский, или византийский (Константинополь) разрушен не был. А в XV веке пострадали оба.

Хильдеберт Лаварденский (XII век). «ПЕРВАЯ ЭЛЕГИЯ О РИМЕ»:

Нет тебе равного, Рим; хотя ты почти и разрушен — Но о величье былом ты и в разрухе гласишь. Долгие годы твою низринули спесь, и твердыни Цезаря, храмы богов ныне в болоте лежат. Рухнула мощь, эта мощь, приводившая некогда в трепет Грозный Аракс, что теперь горько о ней же скорбит. Рим мечами царей, неусыпной заботой сената, Волею вышних богов мира владыкою был; Рим, над коим мечтал быть Цезарь единым владыкой, Властолюбиво поправ дружбу и узы родства; Рим, усилясь втройне, вражду, преступления, дружбу Завоевал и пресек и, одаряя, обрел; Рим, создаваясь, храним был твердо заботами знати, Силой соседей своих, морем и местом своим. Дерево, и мастера, и деньги с севера, с юга Шли, и служило стеной самое место ему. Щедрыми были к нему и вожди, и счастливые судьбы, Каждый художник, весь мир Риму дары свои нес. Град сокрушился, но в честь ему и великую славу Только одно я хочу вымолвить: это был Рим! Но ни годов череда, ни меч, ни пламя пожара Не были в силах дотла славу его сокрушить. Рим стараньем людей воздвигнут был столь величаво, Что и старанье богов не сокрушило его. Мрамор опять собери, и богатства милостью вышней Нового пусть мастера будут стараться достичь. Но не удастся создать никогда им подобной твердыни, Даже развалин ее не восстановят они. Столько осталось еще и рухнуло столько такого, Что не сравнимо ни с чем и не воскреснет опять. Здесь даже боги богов изваяниям сами дивятся И походить на свои изображенья хотят. Не в состоянье была дать богам такой облик природа, В коем их дал человек на удивление всем. Лики живые у них и, взирая на них, почитают Дело художника здесь больше, чем их божество. Город счастливый, когда б у него были власти другие И не стыдились познать истину веры они!

В книге «Памятники средневековой латинской литературы X–XII веков» сказано: «Хильдеберт Лаварденский был тем из писателей XI и XII вв., в котором дух начинающегося средневекового гуманизма нашел наиболее чистое и ясное выражение… Из трех поэтов «овидианского предвозрождения» на Луаре Бальдерик Бургейльский, пожалуй, самый овидианский. У него нет глубины и ясности Хильдеберта, у него нет учености и достоинства Марбода, он легкомыслен, словообилен и хлопотлив, но в нем привлекательно само непосредственное простодушие, с которым он упивается новым миром, раскрывшимся перед его поколением».

Спрашивается: какой же новый мир раскрылся перед этим поколением, если художники ничего нового не видят, скульпторы и архитекторы работают в прежней романской манере, поэты обращаются к Овидию, жившему за сотни лет до них, и до «обновления» («возрождения») еще двести-триста лет?

Бальдерик Бургейльский. «ФЛОР-ОВИДИЮ»

Шлю, Назон, я тебе привет мой, слезами омытый; Коль он к тебе не дойдет – и твоего я лишусь. Ты, изгнанник, живешь, привета лишенный, близ Понта; Так же, привета лишен, в Риме скорблю я, один. Кто, от отчизны вдали, постоянно к отчизне не рвется? Кто в родную страну жадно возврата не ждет? Разве что жалкий бедняк, не имея ни дома, ни крова, Может в себе не хранить память о крае родном. Ты ж, гражданин и потомок семей благороднейших Рима, Роду Цезарей был равен по крови своей. Изгнан ты в дальний парфянский предел и к тем, кто в изгнанье Кару несет за вину, ты без вины сопричтен. Цезарь во гневе тебя, не по праву, подверг наказанью; Слезы же лить о тебе – мне это право дано. Ныне из Рима ты изгнан, отправлен на Истр ледовитый — Ровно полгода царит там ледяная зима. Рим наш – вселенной глава, к нему весь мир притекает, Образ его для тебя – дом твой прелестный, родной. Наши театры знакомы тебе, каждый портик известен, И в переулке любом знаешь ты выход и вход. Где толпится народ, где девушки в страсти клянутся, — Знал ты все эти места, был там известен и ты.

Принято считать, что возрождение началось в Италии. Мы же здесь видим, что все гуманисты живут в Англии, Франции и Германии: Ансельм Кентерберийский, Бернард Клервоский, Иоанн Сольсберийский, Оттон Фрейзингенский, Марботт Реннский…

Марбот Реннский. Из «КНИГИ О КАМНЯХ»:

Царь арабский Эвакс, преданье гласит, при Нероне, Том, что по Августе был вторым правителем в Риме, Книгу составил о том, какие камни бывают, Где обретаются, в чем их сила, их цвет и названье. Книга понравилась мне, и вот решил изложить я То, что в ней прочитал, как можно доступней и кратче. Я изложенье мое писал для себя и для близких - Ибо величие тайн умаляется дальней оглаской; Став уделом толпы, становится важное пошлым. Самое большее – трем друзьям я дарю эту книгу: Три – святое число, а я ведь пишу о священном И обращаюсь лишь к тем, кто к таинствам божьим допущен, Строгие нравы хранит и праведной жизнью известен. Ежели разум людской познает свойства каменьев, Силу их, коей причина сокрыта, а следствие явно, — Это кажется нам сугубо достойно и важно. Ведомо всем, что искусству врачей пособляют каменья Из человеческих тел изгонять зловредные хвори; Ведомо также и то, что каменья бывают причиной Всяческих благ, дающихся тем, кто должно их носит. Пусть никого не дивит – сомнение здесь неуместно, — Что в драгоценных камнях волшебная кроется сила: В травах сила ведь есть, а в камнях она только мощнее.

«Следует также упомянуть Матвея из Вандома, поэта и теоретика литературы, любителя мифологии, черпавшего свои сюжеты из Вергилия, Овидия и Стация (все – линии № 5–6). Его «Гермафродита» Полициано перевел на греческий в 1494 году, а филологи нового времени долго принимали это стихотворение за подлинное произведение античности», – все это пишет С. Аверинцев в Истории всемирной литературы. А мы вспомним еще и Алана из Лилля (умер в 1202 году). Его аллегоризм, сложные построения тоже «заинтересовали итальянских поэтов» только с наступлением эпохи Возрождения, в XV веке.

Нам приходится датировать творчество этих авторов, как и византийских, по «византийской» волне синусоиды, поскольку подтверждается серьезная параллель между хронологией Европы и Византии. Впрочем, если понимать, что Западная Европа была частью империи, это нас не удивит.

Мазо Финигуэрра. Агамемнон и Менелай. Иллюстрация к «Всемирной хронике», XV век.

Мазо Финигуэрра. Парис и Елена. Иллюстрация к «Всемирной хронике», XV век.

Что же это такое было, Византия XII века? Следующим исследователям придется «собирать» ее по кусочкам, ведь в традиционной истории догматическое христианство этого государства «передано» в V–VI века, а светская литература для него «позаимствована» у XIV века, причем события, описываемые этой литературой, стараниями историков подарены «древним грекам» XIII века до н. э.

Иоанн Цец (1110 – после 1180). «СОБЫТИЯ ГОМЕРОВСКОГО ВРЕМЕНИ»:

К мрачному Кроносу Ночь удалиться еще не успела, — Раннего утра Заря, дочь Зевса, блеснула на кровлях. Гелиос славный в сияньи лучей из-за моря поднялся; Силою гордый своей, всем блаженным бессмертным светил он, Пир окончив в чертогах морских Посейдона-владыки. Радость, веселье объяло богов, увидевших Солнце. Тотчас проснулся Приам, из смертных самый несчастный; С пыльной земли поднялся, где сморил его сон ненадолго, Слезы когда проливал он о Гекторе, гордости Трои. Молвил Приам, что отправится к мужу, убившему сына: Старца седого душа преисполнилась смелой отвагой Голову Гектора либо отнять у мужеубийцы, Либо погибель найти себе от руки Эакида. Трои сыны удерживать в городе стали Приама; Только увидев в небе орла, летящего справа, Двинуться в путь разрешили; впрягли они мулов в повозку И положили в нее за голову Гектора выкуп: Много нарядных уборов и золота десять талантов. Вот и засовы с троянских ворот городских они сняли. С воплем вперед устремился народ, обгоняя Приама. После того, как толпа ко рву приблизилась с криком, Тотчас же силой Приам оттеснил ее к башням троянским; Только Идея оставил себе, погонщика мулов. С думой тяжелой Приам, обессиленный телом и духом, Прахом посыпав главу в знак страданья и скорби глубокой, Пешим шел по тропе, убиваясь тоской безысходной. Царская дочь Поликсена, прекрасная, славная видом, Путь совершала с отцом, держась за правую руку. Следом за девушкой шла Андромаха, льющая слезы; Двое малюток ее за рукав ухватили, рыдая: Астианакт, Лаодам, рождены от Гектора оба. Так, наконец, добрались до шатров и палаток ахейцев. Стали аргивян они умолять, припадая к стопам их, Пусть Эакид согласится принять за Гектора выкуп. Старцы-цари порешили созвать самых знатных ахейцев; Всех, кто прибыл из Трои, ввели в палатку Пелида. Только он их увидал, распростертых у ног и рыдавших, Жалостью сжалось в груди железное сердце Ахилла. Не поднимаясь с земли, обратился Приам к нему первым: «О могучий Пелид! Укроти гневный дух свой великий! Или побойся небесных богов: всех и все они видят! Старость мою пощади, над моими сединами сжалься! О, пожалей старика, из смертных я самый несчастный! Лучше возьми и убей пятьдесят сыновей моих храбрых, Мне они меньше милы, чем славный, божественный Гектор! Слезно молю – прими за мертвого Гектора выкуп! Сына нежные члены не брось на съеденье собакам. В руки мне тело отдай, привезу его в Трою оплакать». Так говорил Эакиду Приам, потомок Дардана. После него жена конеборца, стяжавшего славу, Громкий стон испустив, рыдая, безудержно плача, Голову низко склонив и лицо красивое спрятав, К мужеубийце с мольбой обратилась и так говорила Злому, жестокому мужу, рыданьями речь прерывая: «Великодушный Ахилл, по облику схожий с богами! Деток-сироток моих пожалей и меня, о, владыка! Славой троянцев был их отец, тобою сраженный. Сжалься, молю, надо мной, горемычной из женщин, которой Воля небесных богов судила печаль и страданья! Громкие стоны мои и рыданья потомки услышат. Но, так страдая, зачем говорю тебе это, владыка? Сжалься, молю, надо мной, хоть я тебе враг ненавистный! Гектора тело отдай, его опущу я в гробницу! Братьев моих семерых ты убил и отца дорогого, Но с них доспехов не снял, а земле их предал с оружьем, Выкупа даже не взяв, проявил геройскую доблесть. Вот и сейчас покажи ее нам, предводитель ахейцев! Гектора тело отдай его детям, дары приносящим, Чтобы в земле погребли и курган огромный воздвигли, — Памятник доблестной славы твоей потомкам оставив». Так говорила с мольбой благородная дочь Этиона. Гектора дети прекрасные, славные плакали горько, Видя, как слезы мольбы у милой их матери льются: Вспомнили дети отца, услыхав его славное имя. Слезы ручьями текли из очей детей малолетних; Жесткое сердце и ум Эакида они покорили. Глядя на них, пожалел он несчастных и гнев укротил свой: Слезы детей родовитых смягчили жестокого мужа. Щеки его то краснели, то белыми вдруг становились. Слезы же он затаил: глаза оставались сухими. Так ведь бывает порой, что на солнце, светящее в небе, Тучи нежданно найдут из нижнего слоя эфира, Мраком покроют густым и погасят сиянье светила: Бледный виднеется лик сквозь гремящие темные тучи; Льются потоки дождя на железно-твердую землю. Ветра же сильный порыв усмиряет вдруг ливень бурлящий. Видимо, было таким бледно-желтым и сердце Ахилла. С лилией схожие очи его смотрели сурово. Душу терзала печаль-печаль о судьбе Гекторидов. Все-таки слезы, готовые хлынуть из глаз Эакида, Сдержаны были усилием воли и разумом мужа: Их незаметно таил в глубине очей своих ясных. А Поликсена, в хитон одетая мягкий, сказала, Стройные ноги свои скрывая в складках одежды: «Сжалься над нами, Ахилл, и нрав усмири свой жестокий! Старца помилуй, отца моего, убитого горем! Царь он, а жалостно так к стопам твоим припадает. О, пожалей его дрожащие старые члены! Гектора, славного сына Приама, отдай нам за выкуп. Выкуп возьми за него и меня в придачу рабыней: Буду в шатрах у тебя с другими служанками вместе». Кротко промолвила так Поликсена с печалью на сердце. Жалко их стало Ахиллу, и за руку взял он Приама; Старца усаживать стал, тихонько плача при этом. Долго его утешал, уговаривал яства отведать; И согласился Приам против воли принять угощенье. Вот вкруг широких столов понесли всевозможные яства. В это время Ахилл из шатра стремительно вышел, Злато с повозки он снял, серебро – за Гектора выкуп; Все остальное отдал Поликсене, – пусть в Трою увозит, Память храня о помолвке своей с великим Ахиллом: Не было даже мысли в уме, что до свадьбы погибнет Сам он, а деву меч поразит на его же могиле. Все завершив и Гектора тело взвалив на повозку, «Сколько же дней нам в бой не вступать?» — вопросил он Приама: Гектора чтобы оплакать смогли безопасно троянцы. Старца услышав ответ и дав ему обещанья, Быстро в палатку к себе возвратился Ахилл несравненный. Путники, громко стеная, направились к городу Трое.

Ренессанс XII века мы наблюдаем во всей Европе и на востоке и на западе. А с учетом каролингского, оттоновского и македонского возрождений, произошедших еще до XII века, а также палеологовского возрождения обнаруживаем, что вся история Средневековья не есть история в смысле эволюционного развития общества и государства, культуры и религии, искусства и литературы, а есть непрерывная череда «возрождений», плавно перетекающих одно в другое. Причем этой череде «возрождений» предшествовала череда «падений», произошедших после блистательного периода «древнего» развития тех же самых категорий: государства, культуры, литературы, правил общежития, мифов…

Иоанн Сольсберийский (XII век, Англия). «ПОЛИКРАТИК»:

«Об охоте, ее происхождении, ее видах и практике, допустимой и недопустимой.

Фиванцы первые, если верить истории, решили, что о ней нужно сообщить всем. В частности, это они составили правила этого промысла или, вернее, этого зла, отчего все стали смотреть на них с подозрением как на народ, опозоренный отцеубийствами, оскверненный кровосмешением, отмеченный печатью лжи и вероломства. Свои правила они передали затем народу изнеженному и слабосильному, ветреному и нескромному – я говорю о фригийцах. Фиванцы не были в чести у афинян и спартанцев, народов достойных, у которых тайны природы и таинства обычаев облачены были в нарядный покров исторических и баснословных деяний; эти сказки к тому же служили полезной цели, предостерегая от пороков и доставляя наслаждение своей поэтической прелестью.

Так, они рассказывают об охотнике-дарданце, который был похищен орлом на небо, где сначала служил Юпитеру как виночерпий, а потом для недозволенных и неестественных любовных ласк. И это совершенно естественно, поскольку крылатым созданиям присуща ветреность, а наслаждение, не знающее умеренности, не краснеет, предаваясь похоти с кем попало».

Вот еще мнения литературоведов, которые расскажут о параллелях между древностью и Средневековьем лучше нас:

«Иоанн Цец являет собой в XII в. несколько устаревший к этому времени тип эрудита, каким его знала еще эпоха Фотия, Арефы, Константина Багрянородного» (905–959 годы, линия № 6)».

«Евстафий Солунский еще в XII в. дошел в своей филологической работе до введения конъектур, т. е. до научной текстологии; а дальнейшее расширение текстологической и комментаторской деятельности было осуществлено Димитрием Триклинием (1 пол. XIV в.) и другими учеными палеологовской эпохи».

«Эпоха Палеологов создала свой гуманизм, в определенных отношениях аналогичный гуманизму Ренессанса (можно отметить культ классической древности – в одном, правда исключительном, случае Плифона…)».

«Эта страсть к платоновским словечкам, тонко подмеченная Николаем Кавасилой, представляет параллель не менее безудержному культу лексики Цицерона у западных гуманистов» (Цицерон относится к линии № 5–6).

«Линию Феодора Продрома продолжает в XIV в. поэт из Эфеса Мануил Фил».

Можно еще отметить опубликованное сочинение XII века под поразительным названием: «Драматическое сочинение, по Еврипиду излагающее, нас ради совершившееся воплощение и спасительное страдание Господа нашего Иисуса Христа» (исторический Еврипид и евангельский Иисус принадлежат одной линии № 5). В общем, литературоведам все давно известно, но они продолжают дурачить доверчивого читателя. Не пора ли им отказаться от негодной хронологии, дабы создать подлинную историю литературы? Пусть историки ориентируются на выводы литературоведов, а не наоборот.

В книге «Памятники византийской литературы IX–XIV веков» сказано:

«То, что греки XIV в. воспринимали воспетую Гомером троянскую легенду через западные подражания Диктису и Даресу, в высшей степени неожиданно, но по сути дела вполне понятно: время требовало такого прочтения легенды, которое соответствовало бы феодальному стилю жизневосприятия – а в этом «франки» опередили византийцев». Но ведь так можно объяснить вообще все что угодно! Ну, вот требовало время «такого прочтения», и все тут!

Дарес Фригиец и Диктис из Крита – средневековые авторы, видимо, современники Бенуа де Сент-Мора, написавшего «Роман о Трое» в 1160 году. А проблема в том, что в XIV веке византийцы описывали Троянскую войну уже не так, как Иоанн Цец в XII, и это сбивает литературоведов с толку. Так, они отмечают, что Константин Гермониак «уснастил свою Илиаду самыми колоритными анахронизмами (например Ахилл предводительствует, кроме мирмидонян, еще болгарами и венграми!)». Вот почему они считают, что византийцы в своих описаниях идут вслед за французами. Мы же обнаружили, что XII и XIV века «византийской» волны – это одно и то же время и что проблемы здесь нет; просто у одних авторов литературоведы находят меньше «анахронизмов», а у других больше и делают из этого свои странные выводы. Причем они сами следуют за традиционной историей, вместе с ее хронологией, а потому, читая их «откровения», часто невозможно понять, кто кому и почему «следует».

О работах XIV века, неправомерно попавших в XII век, поговорили достаточно и для сравнения стиля приведем здесь произведения неизвестных авторов реального XIV века. Именно к этому времени относят, например, «Ахиллеиду», хоть она и выполнена, говорят, как стилизация «под античность», то есть под XII век.

Ахиллеида (XIV век). «ПИСЬМО АХИЛЛА ПОЛИКСЕНЕ»:

… И вот он деве написал любовную записку, Призвал к себе кормилицу и с ней послал записку, И речи этой грамоты гласили слово в слово: «Пишу письмо любовное, пишу, а сам тоскую. Возьми письмо, прочти письмо, не отвергай признанья. Услышь, о дева милая, услышь, цветок желанный: Меня и стрелы не берут, и меч меня не ранит, Но очи ранили твои, в полон меня забрали. — Да, твой зрачок вконец смутил несчастный мой рассудок, И сделал он меня рабом, рабом порабощенным. О сжалься же, красавица, любезная девица, Ведь сам Эрот – заступник мой, любви моей предстатель. Не убивай меня, краса, своей гордыней лютой, Пойми печаль, прими любовь, смягчи мои терзанья, На сердце мне росу пролей – оно пылать устало! Но если ты не сжалишься, не тронешься любовью, Схвачу я меч и сам себя без жалости зарежу, Клянусь тебе, владычица, – и ты виною будешь». Вот он незамедлительно послал письмо девице, Она же, в руки получив Ахиллово писанье, Не сжалилась, не тронулась, любви не сострадала, Но села и, не мешкая, ответ свой написала, И речи этой грамоты гласили слово в слово: «Мой господин, письмо твое мне передали в руки, Но отчего ты так скорбишь, я, право же, не знаю. Коль скоро мучают тебя, в полон поймав, Эроты, Ты их и должен попросить, любезный, о пощаде. А мне и вовсе дела нет до всяких там Эротов; Любви меня не одолеть, Эротам не осилить, Не знаю стрел Эротовых, не знаю мук любовных. А ты, уж если боль твоя взаправду нестерпима, Один изволь убить себя, один прощайся с жизнью!»

Безымянный. «РОМАН О КАЛЛИМАХЕ И ХОСРОЕ» (XIV век):

«О деве, что висела там, рассказ идет печальный»

Посередине потолка – но и сказать мне жутко — На волосах висела там девица одиноко — Трепещет сердце у меня, душа трепещет в страхе — На волосах – увы, судьбы неслыханная воля — На волосах висела там девица – я смолкаю, Да, я смолкаю, но пишу, а сердце замирает — На волосах висела там красавица-девица. И только на нее взглянул тут младший из трех братьев, Как младший этот, Каллимах, красот всех воплощенье И смелости, и мужества, и доблести, и силы, Остолбенел и тотчас же он замер, словно камень Смотрел лишь на нее одну, стоял и все смотрел он. Как будто и она была на потолке картиной. Всю душу красотой своей могла она похитить: Умолкнувший немел язык, и замирало сердце. Налюбоваться он не мог чудесной этой девой, На красоту ее смотря и женственную прелесть. Стоял, смотрел, не говоря, души в груди не чуя, Стоял, смотрел, и сердце в нем двояко поражалось — Очарованьем красоты и чувством состраданья; Молчал, а из груди его лишь стоны вырывались.

«Ответ печальный юноше, девицей этой данный»:

Она же с горестной мольбой, отчаяньем томима, Вздохнув уныло, языком, запекшимся от муки, Ему сказала: «Кто ты, друг? Откуда ты явился? Когда не призрак только ты в обличье человека, Ты мужествен, разумен иль ты глуп и безнадежен? Кто ты и почему молчишь, стоишь и только смотришь? Коль ты моею злой судьбой мне на мученье послан, Так не щади меня и мучь, коль ты ее приспешник: На муки отдано мое, как сам ты видишь, тело. А коль мучениям моим ты сострадаешь, видно, И коль завистница судьба пресытилась моими Страданьями, которыми меня она давно терзает, И нынче в утешенье мне тебя сюда послала, Чтоб ты освободил меня от всех моих терзаний, То я благодарю судьбу: убей меня, прикончи! Но если ты пришел сюда, хоть это невозможно Да и бессмысленно совсем, чтобы меня утешить, Скажи хоть слово! Что молчишь? Пускай передохну я. Драконово жилище здесь, обитель людоеда. Не слышишь разве грома ты, не видишь разве молний? Идет сюда он! Что стоишь? Идет, беги скорее, Укройся! Ведь силен дракон, отродье людоеда. Коль утаишься, то в живых останешься, быть может. Серебряную видишь ты, там, в стороне, лоханку? Прикройся ею, под нее подлезь ты и упрячься И, может статься, ускользнешь от жадного дракона. Беги же, спрячься там, молчи: вот он уже подходит!» Последовал совету он и внял словам разумным Девицы той, которая на волосах висела, Не медля, под лохань подлез, и ею он укрылся.

Католический историк и писатель Иоанн Хильдесхаймский жил в XIV веке. Вспоминаем его не только для того, чтобы показать образец прозаического стиля. В его творчестве интересно также то, что хоть он и не сыплет направо и налево именами античных богов, но хронология его повествований тем не менее тоже не сходна с традиционной. Например он сообщает, что мать Константина Великого св. Елена (255–330) перенесла священное древо в храм св. Софии, который был построен в VI веке, как считается, Юстинианом.

Иоанн. «О МНОЖЕСТВЕ ЧУДЕС, СОДЕЯННЫХ ЕЛЕНОЮ»:

«Как она перенесла в Константинополь сорочку Марии и пелены Христа. Как император Карл перевез их в Ахен.

И во всех местах, кои Бог освятил и прославил своим присутствием во образе человека, а также знамениями и чудесами, построила честная Елена со славою церкви и монастыри, в кои поставила и назначила патриархов, епископов, аббатов, священников и прочих служителей Божиих и наделила их мызами, поместьями и десятиною, дабы несли они службу Господу. Так же и на месте, в коем Ангел с воинством небесным неложно возвестил пастухам Рождество Господа, построила она прекрасную церковь о двух престолах, назвала же ее «Gloria in excelsis», и так зовется она во всех землях Востока по сию пору. И в той церкви обреталось прежде богатое братство каноников, кои начинали читать часы словами «Gloria in excelsis Deo. Deus in adjutorium meum intende».[84] И так делают они по сей день.

Как скоро сия церковь была построена и закончена, пришла Елена в Вифлеем, к той пещере и к ветхой хижине, где Бог стал человеком. А как сказано выше, сразу по Рождестве Христовом и до той поры, покуда попустит Бог, иудеи в ненависти своей положили не подпускать к той пещере и лачуге ни человека, ни скотину, ибо и самое сие место, и всякого, кто в него зайдет, почитали они по злобе проклятым и опозоренным. Когда же Елена пришла туда, то обрела там ясли, в коих лежал на сене Младенец Иисус рядом с ослом и волом, и пелены, коими Он был повит, и сорочку честной Девы Марии, кою забыла она в яслях, когда из страха перед иудеями бежала с Младенцем из той пещеры, – все сие нашла Елена лежащим в яслях в целости и невредимости, как оно было разложено и оставлено честною Девой Марией. И все сие, исключая ясель, перенесла она в Константинополь, в храм святой Софии, и с благоговением там поместила. И так оно оставалось вплоть до царствования императора Карла.

Когда же сей император освободил из-под власти сарацин Иерусалим и другие христианские города, вернул Константинополь и прошел по нему со своим войском, то попросил он себе сорочку Марии, пелены, коими повит был Христос, и сено. Все сие было ему дано, и, присовокупив к оным святыням множество других, коими почтили его в разных местах, перенес он их с великими почестями в Ахен, в церковь Пресвятой Богородицы, каковую сам основал. И в оную церковь даже и по сию пору съезжаются на поклонение христиане из дальних стран.

И многие дивятся длине и просторности той сорочки. О сем деле надлежит вам знать, что в странах Востока по ту сторону моря в изобилии растет лен и поспевает дважды в год, и посему изготовляют там много тонкого и дешевого холщового полотна. И все дети, женщины и мужчины ходят большей частию в льняном платье, длинном, широком и просторном; и бывает оно необычайной белизны и чистоты из-за палящего там несносного солнечного жара; у женщин же, кои там окружены почестями, сорочки особенно длинны и выходят из-под верхнего платья на три или четыре локтя; и ту часть, что выглядывает из-под платья, украшают они золотом, бисером и драгоценными камнями, смотря по достатку женщины или девушки. И как скоро у благородной или богатой дамы рождается дочь, в тот же день мать начинает шить для нее сорочку и приготовлять полотно и украшения, надобные для приданого, и едва успевает закончить свою работу до той поры, как девушка войдет в возраст, полюбит и выйдет замуж. Если же благородная невеста или богатая дама проезжает по улицам верхом, то рядом с лошадью идет рыцарь, дворянин или слуга и несет в вытянутых руках подол ее сорочки. Когда же невеста или дама идет пешком, то должна она спереди подбирать подол сорочки рукою, задний же край подола несет рыцарь или слуга, держа его в вытянутых руках. У тех женщин, что не могут иметь столь богато украшенных сорочек, все же бывают они весьма длинные, белые и чистые и намного выступают из-под верхней одежды; их окуривают душистыми травами и кореньями и моют в розовой воде, и оттого когда женщина едет на лошади или идет пешком, то аромат и благовоние от ее сорочки разливается по всей улице.

И сорочка Марии, что хранится в Ахене, изготовлена по обычаю, принятому в той стране. А еще следует знать, что, по всему судя, люди в то время были гораздо ниже и приземистее, чем теперь. И как написано во всех книгах, составленных в тех землях, Дева Мария была цветущего вида, лицом же немного смугла. Но вернемся к прерванному рассказу».

«Как Святая Елена перенесла царские тела в Константинопольский храм и как оказался в Париже терновый венец о статуе императора. Как трое святых царей из Константинополя были перенесены в Милан, а из Милана в Кельн. О епископе Рейнольде и о многом другом.

Когда же тело Йаспара, царя эфиопского, перенесли, взявши с острова, к двум другим телам, то излился от них неизреченно сладостный аромат, так что даже и в отдаленных местах люди могли вкушать нежное благовоние.

И Елена приказала сделать богатый гроб и перенесла все три тела в греческую столицу, великий и дивный город Константинополь, основанный ее сыном, и сие совершила она с великой радостью и благоговением, и перенесла туда и другие реликвии, по разным местам ею разысканные и собранные. И народ, собравшись особо для такого случая, встретил ее, как подобает, с великими почестями: шествием и хвалебным пением. Все эти святыни поместила она в храме Святой Софии со всеобщего благословения.

Теперь надлежит вам узнать, что константинопольский храм шириной своей, высотой и величием превосходит все остальные церкви мира настолько, что большой корабль с поднятыми и расправленными парусами мог бы в нем свободно лавировать. Храм сей зовется Святой Софией, построен он Константином, и есть в нем огромные каменные колонны, воздвигнутые, с Божией помощью, Константином и еще маленьким мальчиком, и им же богато украшенные. Там же находилась раньше тканая туника Христа, один из гвоздей и обломок столпа, у которого, привязав, секли Христа, а также и много других святынь, о коих греки вовсе не заботятся.

Во времена короля Людовика Французского терновый венец Христа находился еще в Константинополе, тогда же сарацины, сиречь турки, опустошили Константинополь и всю Грецию. Греческий император прибег к помощи короля Людовика и с Божией помощью вновь отбил все то, что было у него опустошено и разрушено. Тогда вернул он себе терновый венец и отдал его блаженному Людовику в благодарность за оказанную помощь, о чем греки весьма печалились, франки же в день святого Лаврентия погрузили венец на корабль и перевезли его в Париж. И греки до сего времени надеются получить его обратно.

В том же храме Святой Софии стоит мраморный столп, на который водружена конная статуя императора, обильно позолоченная; в левой руке, как приличествует, имеет она яблоко, в правой – скипетр, указующий на восток, как бы угрожая супротивным сарацинам. И подле того столпа положила Елена тела трех святых царей в богато украшенные раки. И пока тела трех царей покоились в той церкви и в том городе, множество разного народа приходило к ним из разных стран, дабы смиренно и с умилением сердечным воздать им почести и поклонение. И всем, кто, разыскав их тела, сходился к сему месту, Бог оказывал великие милости и являл многие чудеса. Ибо всякий, кто призывал трех царей с верою и умилением, бывал по милости Божией избавлен от любых напастей, могущих случиться с ними на суше или на море.

Но как скоро скончались достославный кесарь Константин и честная мать его Елена и взошел на царство Юлиан Отступник, вновь воздвиглось безверие и идолопоклонство, и разразились гонения на верных свидетелей Христовых и продолжались долгое время. По окончании же сих начались во всем мире новые гонения – от еретиков и всяческих ложных учителей против истинно верующих христиан, и последние гонения были жесточе и горше прежних, и через то католическая вера сделалась просеянной и очищенной, как пшеница, и уж не осталось в ней более никаких плевел и заблуждений. И в таковом бедствии греки, хотя и имели у себя по Божией милости многих святых угодников, превосходных учителей и епископов Римской Церкви, оказались удалены от римского христианства и от догматов истинной веры, как вы о том скоро услышите; и они поставили у себя своего патриарха, коего сами же избирают и коему во всех делах послушествуют, подобно как и мы по сей день послушествуем Папе.

И во время всей этой смуты тела трех святых царей оставались в Константинополе без должного почитания. И за таковой грех Господь предал Грецию и Армению в руки сарацинов и персов, которые много разорения причинили этим землям. Но Маврикий, первый из императоров константинопольских, носивших сие имя, присоединил эти земли с их собственной помощью к Милану. Потом, как читаем в книгах, по небрежению сего императора Маврикия, перевезены были тела трех святых царей, вместе с другими драгоценными святынями, из Константинополя в Милан. Ибо говорят, что греческий император Мануил послал благочестивого и разумного мужа, именем Евсторгия, по рождению грека, послом в Милан. А так как был тот разумен и приближен к императору, то миланцы избрали его себе архиепископом и упросили убедить императора, чтобы тот позволил забрать тела трех святых царей, до коих в ту пору никому не было дела, и, устроив многолюдное шествие, с почестями и молитвой перенесли их в Милан и положили в особую церковь, которая теперь принадлежит францисканцам. И ради таковой их заслуги Бог сотворил множество знамений и чудес, как оно случалось уже и ранее в других местах.

В год MCLXIV[85] от Рождества Христова город Милан поднял восстание против Фридриха, первого из императоров, носивших это имя. И тот обложил его, грозя разрушить. Тогда самые знатные и благородные люди города, втайне от остальных, взяли тела трех царей и спрятали в укромное место. И как скоро этот император, с помощью Рейнольда, архиепископа Кельнского, а также и других князей и владык, покорил и завоевал Милан, Рейнольд занял дворец одного вельможи именем Уффо Турнского, на коего император гневался пуще остальных. Этот епископ вошел в его дворец и стал в нем располагаться. Тогда сказанный Уффо подступил к господину Рейнольду и попросил его о тайной и надежной встрече. Получив на то согласие, стал он добиваться через него милости императора. Если же таковая милость будет им получена, то обещал указать укромное место, где спрятаны тела трех святых царей и другие великие святыни. Когда же Рейнольд, епископ Кельнский, сие ему обещал и выполнил, то показал и выдал ему все святыни. Получив святыни, Рейнольд тотчас же через надежного и тайного слугу отправил их в Кельн. После сего объявил он обо всем императору и стал просить у него для себя тела трех святых царей и получил их. А прежде того он медлил показывать тела императору, ибо опасался, что тот не отдаст ему тех честных святынь. Затем сей архиепископ открыто и с подобающими почестями ввез тела трех царей вместе с остальными реликвиями в Кельн; там народ встретил их шествием и хвалебными песнями, и были они положены в церкви святого апостола Петра. И всемогущий Бог совершил ради них множество чудес и знамений, каковые продолжаются и поныне».

Следует пояснить, что авторы XIV–XV веков обращаются не только к античной (греческой) классике, но и к местной национальной. Пишут разнообразные произведения в средневековом стиле – рыцарские романы «под XII–XIII век», например. Все это получилось из-за того, что после чумы 1308–1349 годов возникла потребность в восстановлении культуры. Многие «античные» произведения XIII века действительно относятся к этому веку – какие-то находили, какие-то восстанавливали по памяти. Отсюда и началась путаница с историей и хронологией. Причем интересно, что сама по себе тенденция обращения к своей средневековой классике носит не региональный европейский, а мировой характер, ведь то же самое мы видим в литературе Индии и Китая, только с некоторым «запозданием».

В этих странах XV–XVI века ознаменованы творчеством многих выдающихся поэтов, которые, как полагают специалисты по литературе, выступали носителями гуманистического идеала, имеющего определенные аналогии с идеалами гуманистов европейского Возрождения. Но «идейный материал», на который опиралось творчество поэтов Индии (сообщают литературоведы), «был почерпнут как в индийской античности, так и в народной культуре Средневековья».

Е. Паевская пишет: «Одним из наиболее ярких выразителей в индийской поэзии гуманистических идеалов, в известной мере напоминающих предвозрожденческие устремления на Западе, был Кабир (1440?-1518?)»… Или: «Творчество Мукундорама Чакроборта своим гуманизмом, свободой обращения с традиционными, в том числе религиозными, догматами имеет много общего с другими произведениями индийской литературы XV–XVI вв., и это свидетельствует, что в историко-литературном развитии Индии появились тенденции, которые при всей своей специфике перекликались с некоторыми особенностями литературного процесса в Европе того же времени».

И Конрад тоже пишет о таких же процессах в китайской литературе:

«Определенный застой в изящной прозе приводил к очередной (послетанской эпохе) волне движения за возврат к древности (линия № 7) в Китае в XV–XVI вв. Сторонники этого движения (семь мудрецов) выступали за стилевые нормы III в. до н. э. – III в. н. э. в прозе и танской поэзии в стихотворном творчестве».

«Им вторили и представители «второй семерки», которые считали, что в произведении не должно быть ни одного слова, появившегося после III в. н. э. (линия № 6). Однако постепенно даже сторонники «возврата к древности» отходят от своих жестких позиций. Се Цинь (1495–1575), например, провозглашает, что «литература изменяется вслед за эпохой», и стоит не за слепое подражание образцам, а за то, чтобы, используя древних, создавать собственный стиль».

Во всем этом нетрудно увидеть параллели и с борьбой за «чистоту латыни» в средневековой Европе, и обращение к национальной классике конца XIII – начала XIV века в «каролингской» Академии.

«В XV–XVI вв. (линии № 7–8) определенный, хотя и гораздо меньший интерес к китайской литературной новелле проявляется и в Японии, где в это время создается интересная обработка новеллы Бо Син-цзяна (IX в., линия № 7) «Жизнеописание красавицы Ли».

Вообще же литература Японии, Кореи, Вьетнама в это время больше ориентировалась на поэзию и прозу эпохи Тан (VII–X вв.), чем на современную писателям литературу Китая».

Итак, литераторы окружающих Китай стран в XV–XVI веках брали за образец не творчество современных им китайских писателей, а творчество китайцев 600-900-летней давности!!! Опять, в который уже раз хочется спросить историков и прочих специалистов, которые слепо верят «историческим» благоглупостям: вы, господа, представляете себе, что такое ДЕВЯТЬСОТ лет?

В XVI веке версия Скалигера была передовой: начиная от «Сотворения мира» и до своего времени он протянул «событийную цепочку». В XIX веке передовой была теория Чарльза Дарвина, который протянул «цепочку» к современности аж от доисторической обезьяны. Но «цепочка» эта была слишком проста: освоение огня, речи, палки. В умах же наших современников эти две теории слились воедино, что дало катастрофический результат: всеобщую убежденность, что на освоение простейшего приема (или трудовой операции) нужны были миллионы лет. На самом же деле, если прием появился (был изобретен), то на освоение его всеми народами может не понадобиться даже двух лет.

Традиционные представления о человеческих способностях – как они были проявлены в рамках традиционной истории – заставляют предположить, что для повсеместного освоения компьютерной грамотности потребуются десятки тысяч лет. Но подобного не произошло. Подумайте об этом.

Искусство

Параллелизм, который мы обнаружили в византийской литературе, подтверждается и в искусстве. К сожалению, в книге «Другая история искусства» этому не было уделено достаточного внимания, вследствие чего возникли некоторые недоразумения.

Дело в том, что византийское искусство произвольно датировано историками, и приходится «отслеживать» разнобой по разным синусоидам: по стандартной «греческой» и по «византийской». Например константинопольская мозаика якобы V века «Мальчик с ослом» – произведение не XII, а скорее всего XIV века. Поэтому она намного лучше, чем другие работы, приписываемые, как и она, к V или даже VI веку, – например из Равенны. Хотя и в этом случае можно заметить: мастерское владение светотенью, непринужденность движений – все это отличает подобные произведения от других мозаик VI века. Это различие просматривается даже в пределах одного города, Равенны.

Константинопольская мозаика «Мальчик с ослом». По нашей реконструкции относится к XIV веку.

Византийская мозаика из Равенны. Можно предположить, что она относится к XI–XII веку.

Максимиан. Деталь мозаики Юстиниан со свитой, Равенна. Судя по художественному уровню, работа выполнена в XIV веке.

Здешнее мозаичное изображение «Юстиниан со свитой» – провинциальное, но уже проторенессансное произведение. В ней наблюдается стилизация «под антику» (в нашей версии – под работы XI–XIII веков), но уже есть элементы светотени и стремление передать портретное сходство. Как пишет В. Лихачева:

«Епископ Максимиан, встречая императора, держит в руках крест, архидиакон – Евангелие, один из дьяконов – кадило. В изображении лица Юстиниана и особенно епископа Максимиана угадывается явное стремление передать портретное сходство… Уже немолодой, лысый Максимиан представлен много пережившим и суровым человеком».

Стилизация этой работы – того же сорта, что и в литературе, о чем мы писали в предыдущей главе, в частности когда приводили пример «Ахиллеиды», как стилизации XIV века «под Гомера».

А как же выглядел памятник Юстиниану в самом Константинополе? Этот «круглый» конный памятник, как правило, не упоминают историки, поскольку сейчас его нет, но ведь он был, причем сделанный в стиле XIV века.

Дадим слово испанскому послу Р. Г. Клавихо, посетившему город в начале следующего, XV века. Он сообщает, что на площади перед храмом Св. Софии «высилась удивительно высокая каменная колонна, а сверху на ней – медный конь, огромный и высокий, как бы увеличенный по сравнению с обычным вчетверо. На нем фигура вооруженного всадника, также из меди, с очень большим султаном на голове, напоминающим павлиний хвост… Этот конь, очень хорошей работы, сделан (в позе) готовности к прыжку вниз, с передней и задней поднятыми ногами. Всадник, сидящий на нем, держит правую руку высоко поднятой вверх с открытой ладонью, а в левой у него поводья коня и круглый позолоченный шар. Этот конь и всадник так велики, а колонна так высока, что (на них) нельзя смотреть без удивления. И эта удивительная фигура всадника, поставленного на колонну, говорят, изображает императора Юстиниана, который построил этот монумент и эту церковь и совершил замечательные подвиги против турок».

И речь здесь идет не о VI веке: Клавихо был тут вскоре после XIV века, а до этого века упоминаний памятника нет. К тому же в традиционном «юстиниановом» VI веке еще не было турок; считается, что они появились как серьезная сила не раньше XI–XIII веков. И кстати, в библиотеке сераля сохранился рисунок, сделанный с этого колоссального памятника в 1340 году: император изображен в рыцарских доспехах, его головной убор украшен длинными перьями. Что касается самого храма Св. Софии, около которого стоял монумент, то, видимо, Юстиниан не возвел его впервые, а перестроил в этом же XIV веке, так как в нем сохранились мозаики более раннего времени.

Кстати, Р. Г. Клавихо сообщает, что в его время и развалины Трои нетрудно было найти (через три тысячи лет, если верить историкам):

«Прямо против (пролива) находился знаменитый город Троя, от которого остались разрушенные здания и остатки обвалившихся стен, показывающие их направление, и обломки крепостных башен. Все эти развалины замков, стен и зданий указывали на местонахождение города».

Какой же город с таким трудом через несколько сотен лет раскопал на холме Гысарлык Г. Шлиман? Из каких вообще соображений он объявил, что найденное им – Троя? Похоже, оснований для подобного вывода у него не было, кроме страстного желания прослыть «открывателем» древней Трои.

Посмотрим, как представляли себе искусство, которое приписывают теперь «древним», в том же XV веке, когда Клавихо ездил по Византии. Итальянский гуманист Марсилино Фичино пишет:

«Зевксис так изобразил виноград, что к нему стали подлетать птицы. Апеллес так изобразил кобылицу и самку собаки, что оказывавшиеся поблизости кони ржали, а псы лаяли. Пракситель изваял в одном индийском (!) храме из мрамора Венеру до того красивой, что она едва ли сохранилась нетронутой и неоскверненной видевшими ее похотливцами из числа зрителей. Используя познания в математике, Архит из Тарента сделал деревянного голубя и, накачав его воздухом, запустил, и тот полетел. Как сообщает Меркурий (Гермес Трисмегист), египтяне создавали изваяния богов, говорящие и двигающиеся. Архимед из Сиракуз сотворил небо из меди, на котором все движения семи планет совершались доподлинно так, как на небе, и само оно вращалось, как небо. Не говорю уже о египетских пирамидах, римских и греческих постройках, металлургических и стеклодувных мастерских».

Похоже на то, что Фичино описывает не «древность», а последние достижения не только искусства, но и науки, и техники своего времени.

Еще один итальянец – Джорджо Вазари (1511–1574), говоря о «трех эпохах и трех стилях в искусстве», тоже относил наилучший из стилей к своему времени. Мы уже отмечали в книге «Другая история искусства», что Вазари явно слыхом не слыхивал об упадке римского и греческого искусства в первые века нашей эры, который позже возник в умах историков в результате применения негодной хронологии. А к какой манере отнес бы он упомянутый памятник Юстиниану? Видимо, ко второй, в которой работали также Зевксис, Апеллес, Евфапор, Фабий, Пракситель, Фидий, Поликлет, Парал…

Если вчитаться в работы искусствоведов Средневековья, творивших до победного шествия скалигеровщины, то сразу становится ясно, что у них иное представление об эволюции человечества, чем у нынешних историков. Ф. Виллани в начале XIV века пишет о происхождении Флоренции и, посвящая по несколько строк Чимабуэ, Джотто, Мазо, Стефано и Таддео Гадди, сообщает о непрерывном прогрессе в развитии искусства (эта его идея станет основополагающей для Вазари). О падении оного в античные времена он тоже не догадывается, как и Вазари. Ченнини (род. ок. 1370) пишет «Книгу об искусстве», где основное внимание уделяет техническим вопросам, а не хронологии. Альберти (1404–1472), теоретик искусства, также избегает исторических экскурсов. Он написал три труда: «О скульптуре», «О живописи», «Об архитектуре». Никто из них не пишет о каких-то «падениях».

Гиберти (XV век) пишет автобиографию – первую автобиографию художника в истории. Затем появляется монография неизвестного автора (возможно, математика Тугго Манетти, консультировавшего строительство Домского собора в Флоренции) о Брунелески, и это первая в истории работа, посвященная одному художнику. Здесь, кстати, рассказывается легенда, что Флоренция была основана Карлом Великим. Напечатана эта монография лишь в 1812 году.

К. Ландино (ум. в 1504), первый переводчик Плиния на народный язык, оставил набросок истории художников античности, приплюсовав к ним Мазаччо, Фра Филиппо Липпи, Паоло Учелло и других.

Бартоломео Фачьо (1403–1457) сообщает интересные сведения о художниках, которых он встречал при неаполитанском дворе (король Альфонс был большим покровителем искусств): Джентиле да Фабриано, Пизанелло, Ян ван Эйк, Рогир ван дер Вейден.

Историю античного искусства в эту эпоху (кватроченто) начали выстраивать на основе свидетельств римских писателей Плиния и Витрувия. Исследователям тогда было достаточным знать, что эти двое жили «до них», без привязки к какому-либо «времени». Всех архитекторов, художников и скульпторов, изучающих развалины, совершенно не заботил вопрос хронологической последовательности создания памятников. Это заинтересовало изыскателей в области истории искусства только во времена маньеризма (XVI–XVII века). История же искусств, а не художников появилась только в XVIII веке, а до того она (история) продолжала жить без хронологии.

Отец Рафаэля Джованни Санти составил список лучших художников своего времени, на первое место поставив Яна ван Эйка. Дж. Белли (1498–1563) написал двадцать кратких биографий художников, лучшим из которых он считал Микеланджело (потому что тому удалось выдать своего купидона за античного, но и в этом случае дат «античности» не указывается).

Писатели и философы слово «древность» применяли к произведениям сто-трехсотлетней давности. Художники не различали времен. Это искусствоведы, воспитанные на скалигеровской истории, придумывают за них периодизации и датировки.

Рафаэль по заказу папы Льва, которого теперь называют Львом Х, написал «ватиканский цикл фресок». Помимо портрета заказчика, он оставил росписи «Папа Лев и император Карл» и «Папа Лев благодарит Господа». Что же увидели в этих росписях искусствоведы? В статье «История как аллегория» П. Бёрк пишет:

«Интересующие нас росписи представляют пап Льва III, возлагающего корону на голову Карла Великого, и Льва IV, который благодарит Господа за победу над сарацинами. Оба папы наделены чертами Льва Х, по чьему заказу и создавались фрески. Одно и то же имя, характерное пухлое лицо и выпученные глаза делают подобную параллель необычайно явственной. В некотором смысле, Лев III и Лев IV призваны, таким образом, олицетворять папу Льва Х. В изображенных историях с Карлом Великим и сарацинами зритель, безусловно, имеет все основания подозревать аллегории взаимоотношений Льва Х с императором Карлом V и Оттоманской Портой».

Что можно сказать по этому поводу? Что Рафаэль и понятия не имел, когда жили эти другие Львы. Он вообще о них не знал, он писал портрет лично ему известного папы, который возлагал корону на голову правившего при нем императора Карла, и даже, может быть, называл его «Великим» и благодарил Господа за победу над сарацинами. Это историки, причем значительно позже, раздали папам «номера». Какому здравомыслящему художнику придет в голову идея придать разным людям одну и ту же внешность?

Интересно, что когда Джорджо Вазари пишет о фреске Рафаэля, на которой изображена встреча папы Льва III (VIII–IX века) с Аттилой (V век), комментатор немедленно поясняет читателю, что Вазари ошибался, и речь идет о папе Льве X (XVI век). Понять такие комментарии невозможно. На самом деле во времена исторического Аттилы «жил» папа Лев I. Видимо, и он тоже носил лицо Льва Х…

Вазари выпустил свою знаменитую книгу «Жизнеописания наиболее знаменитых художников, скульпторов и зодчих» в 1550 году, второе издание вышло в 1568. Книга пользовалась огромным успехом. Карел ван Мандер (1548–1606), живя с 1573 по 1577 год в Риме, написал книгу «О художниках», а в 1603 году – «Историю художников древности». На севере ученик Рембрандта ван Хогстатен выпустил в свет очерк о старых голландских художниках по образцу Вазари. Антонио Ломаццо в 1590 году опубликовал трактат «Идея храма живописи», где утверждал, что Адама должен нарисовать Микеланджело, а раскрасить Тициан, а Еву – нарисовать Рафаэль, а раскрасить Корреджо.

Что же было до этой блестящей плеяды художников и искусствоведов? По мнению автора ХХ века Жермена Базена, высказанному им в книге «История искусства от Вазари до наших дней», после Константина Великого «на целые столетия на Западе утвердился варварский готический стиль… в то время как на Востоке правило бал греческое варварство».

Только наша версия убирает этот ничем не объяснимый разрыв в искусстве, длившийся якобы несколько столетий. И ведь авторы искусствоведческих работ, написанных до Скалигера, никакого разрыва не видели!

Наконец наступил XVIII век, и хронологические построения Жана Бодена, Иосифа Скалигера и Дионисия Петавиуса перестали быть достоянием только кучки масонов. Созданная ими историческая конструкция становилась общеизвестной. Можно было ожидать, что и искусствоведы применят ее в своей области знания. Но нет!

В 1755 году Иоганн Иоахим Винкельман (1717–1768) опубликовал «Размышления по поводу подражания греческим произведениям в живописи и скульптуре», в 1764 году – «Историю искусства древности». В 1762 году также и Менье написал «Размышления о прекрасном и вкусе в живописи».

«Оригинальность Винкельмана следует искать не в самих его идеях, – пишет Жермен Базен, – а в ясности и логической стройности изложения, в гениальной способности к обобщениям, умении синтезировать господствующие в обществе идеи, а также и подчас наивном энтузиазме, который и по сей день завораживает читателя его трудов».

Познакомимся с этими трудами поближе.

Мы уже говорили, что в хронологических построениях Вазари нет ничего общего с каббалистической версией Скалигера. Лишь дважды Вазари упоминает VI век в связи с Равенной. То же самое делает и Винкельман: дважды упоминает он даты относительно Византии (537 и 663 годы), лишь один раз в его текстах появляется III век н. э., во всем остальном он избегает пользоваться скалигеровской хронологией. Римское искусство он датирует «от основания города», греческое – по Олимпиадам. Но ведь точно так же и для Равенны могла существовать собственная эра!

Говоря о египетском искусстве, он пишет:

«В Египте процветали искусства уже с древнейших времен. Если Сезострис жил за 400 лет до троянской войны, то именно в его царствование были сделаны огромнейшие обелиски, находящиеся теперь в Риме…»

Эта относительная датировка совершенно не дает возможности для определения на шкале времен места этой «древности».

«Если верить Павсанию, то в Италии гораздо раньше стали работать из бронзы, чем в Греции».

Историкам, конечно, лучше не верить Павсанию, так как подобные заявления противоречат всему, что преподают об античности в школьном курсе.

Спрашивается, могло ли такое быть, чтобы образованный человек, пишущий историю искусства и доподлинно знакомый с «открытиями» хронологической школы Скалигера-Петавиуса, их предшественников и последователей, СЛУЧАЙНО избегал конкретных датировок? Нет, это сделано нарочито, то есть Винкельман не доверял этой самой хронологии. Например он уверенно описывает технологию античной фрески, поскольку точно знает: она ничем не отличается от стенописи XVI–XVII веков:

«Первая облицовка стены бывает в добрый палец толщиной (известь смешивалась с пуццоланой и давала смесь серого цвета). Второй слой состоит из извести, смешанной с песком или мелкотолченым мрамором, и этот слой в три раза тоньше первого… Иногда верхний слой так тонок и бел, что кажется чистым гипсом или известью… этот слой толщиной с толстую соломину. На всех картинах как с сухим, так и с мокрым грунтом наружный слой сглажен самым тщательным образом, как стекло, что при втором роде живописи (по мокрому. – Авт.) и при очень тонком грунте требует очень большой ловкости и быстроты исполнения».

Немало интересного и неожиданного сообщает он и о технологии изготовления скульптуры:

«Что касается самой работы египетских художников, то Диодор Сицилийский говорит, что египетские скульпторы, приготовив надлежащим образом камень и придав ему необходимую величину, распиливали его пополам и работали так, что два мастера делили между собою работу над одной статуей… Разрез проходил под бедрами, но работа была выполнена так аккуратно, что обе части совершенно сливались при соединении. Я думаю, что иначе нельзя объяснить сказанное писателем. Потому что как себе представить – это предлагают все переводчики, – чтобы деление происходило вдоль тела, от макушки до ног?…»

Однако переводчики были правы. Просто «древние» авторы описывают производство скульптур из бетона и подготовку камня для формы. Это подтверждает наличие шва в точности по линии симметрии у некоторых незаконченных египетских скульптур, например у головы Нефертити из Каирского музея. Такой шов мог возникнуть при отливке ее из геополимерного бетона в заранее приготовленной форме, а не при изготовлении скульптуры из натурального кварцита с помощью медного долота. После застывания бетона форму разбивали, а швы, оставшиеся на поверхности «камня», зачищали.

Так же изготавливались древнеегипетские амфоры из очень твердых сортов «камня». Скажем, некоторые смеси с применением диоритовой крошки после затвердевания тверже железа. Считается, что эти амфоры были высверлены, и на изготовление одного изделия уходила целая человеческая жизнь. На самом деле египтологи не знают, как были выполнены эти изделия. Приходится придумывать некую «працивилизацию», секреты которой были переданы древним людям десятки тысяч лет назад загадочными доброхотами. Между тем еще в 1970-х годах французский химик Давидович пришел к мнению, что колоссальные скульптуры, обелиски и сама Великая пирамида Хеопса сделаны из искусственного камня – геополимерного бетона, изобретения средневековых алхимиков.

Но не только бетон был известен «древним». Они хорошо знали и что такое токарный станок. Винкельман продолжает:

«Что касается отделки материала, то сначала мы скажем несколько слов о слоновой кости. По-видимому, слоновая кость обрабатывалась на станке, и так как этой работой прославился Фидий, то надо думать, что искусство, им изобретенное и называемое древними торевтикой, т. е. токарным делом, и было не чем иным, как искусством вытачивать на станке головы, руки и ноги из слоновой кости».

Однако на станке вытачивались не руки и ноги двенадцатиметровой Афины и семнадцатиметрового Зевса, а пластинки из слоновой кости. Тысячи специально обработанных пластинок были пригнаны к основанию (в случае с Афиной считается, что основание было из дерева). Одежда богов была покрыта якобы чеканными листами золота.

В 1954–1955 годах археологи обнаружили под руинами базилики в Олимпии фундаменты мастерской Фидия. Были найдены формы для отливки частей статуи Зевса, в том числе и двухметровой скульптуры Ники, которую Зевс держал на правой руке. Возможно, части статуи были отлиты, как и египетские колоссы, из бетона.

Известно, что Парфенон во всем своем великолепии сохранялся до 1673 года, а с конца XV века служил турецкой мечетью. Когда погибла находившаяся в нем статуя Афины, трудно сказать.

Статуя Зевса была перевезена в Константинополь якобы в V веке нашей эры. По «византийской» волне, это конец XIII – начало XIV века, то есть перевезли ее вскоре после изготовления. Как мы покажем в следующей части этой книги, крестоносцы видели такие статуи в Константинополе и вообще на Востоке именно в это время.

В начале III века до н. э. (XV реальный век) на острове Родосе скульптор Харес изготовил колосс высотой в 70 локтей (около 32 метров). На изготовление литой статуи такой величины потребовалось бы 200 тонн бронзы, но на основании текста Филона Византийского о том, что родосцами было потрачено при сооружении памятника 500 талантов (около 13 тонн) бронзы и 300 талантов железа, английский скульптор Мэрион сделал вывод, что использовались тонкие листы бронзы (1,5 мм).

Известно, что колосс простоял 56 лет. Говорят, больше тысячи лет он лежал затем на земле. Зная человеческую природу, мы в это поверить никак не можем: человек ни за что не пройдет мимо того, что плохо лежит. Эту массу бронзы растащили бы не за тысячу, а за пять лет. А то и за год.

В 997 году (тот же XV век по «арабской» волне) «арабы», то есть турки, захватившие часть Родоса, увезли обломки статуи. Понятно, что бронза нужна была им для отливки пушек, и этого явно не могло быть в Х веке.

Говоря об античном искусстве, Винкельман замечает:

«…Так как находят много посредственных произведений, то не решаются приписывать их грекам, думая, вероятно, что недостатки в искусстве будет удобнее приписать римлянам. Поэтому все, что кажется дурным, считают римским, не указывая, однако, ни малейших признаков того. Из этих неосновательных и произвольно принятых мнений я вывожу оправдание своему убеждению, что понятие о римском стиле в искусстве, поскольку хватает наших теперешних сведений, есть не что иное, как выдумка».

Надо отметить, что Винкельман придерживался масонских взглядов на историю. Ему была хорошо известна высчитанная Петавиусом дата Рождества Христова, но, в противовес современным искусствоведам, он не видит разницы между греческим и римским. Он делит все античное искусство на четыре периода, выраженные через стили: древний, высокий, прекрасный и стиль подражателей.

«Древнейший стиль продолжался до Фидия; благодаря ему и другим художникам его эпохи искусство достигло высшей красоты, отчего и самый стиль можно назвать великим или высоким; в эпоху от Праксителя до Лизиппа и Апеллеса искусство достигло наибольшей грации и изящества, отчего и самый стиль можно назвать прекрасным. Через некоторое время после этих художников и их школы искусство начинает опускаться в подражаниях последней (эпохе), и мы могли бы установить третий стиль, подражательный, после которого искусство все больше и больше склоняется к упадку».

Отличительные черты древнего стиля таковы:

«Работа на камне исполнена старательно, и фигуры не лишены выразительности; но очертания их плоски и напряжены неестественно и неграциозно».

«Мы можем вкратце свести признаки древнего стиля к следующим положениям: очертания энергичны, но жестки и властны, но не грациозны; сила выражения убавляет красоту».

«Свойства этого древнего стиля подготовляли к высокому стилю и привели последний к его строгой правильности и высокой выразительности, потому что в жесткости первого стиля обнаруживается точная вырисовка очертаний и определенность знания, которому все открыто».

Высокий стиль отличается тем, что теперь-то природа научила художников «перейти от жесткости и выдающихся и резко обрезанных частей фигуры к плавным очертаниям, сделать напряженные положения и движения мягче и мудрее и высказать себя менее в знаниях, чем в красоте, высоте и величии. Таким преобразованием искусства прославились Фидий, Поликлет, Скопас, Алкамен и Мирон; их стиль может быть назван великим, ибо помимо красоты их главной целью было величие… Весьма вероятно, что эти художники, как, например, Поликлет, являясь законодателями пропорций, устанавливая единство меры и приводя к ней соотношения каждой части тела, жертвовали красотою в пользу большей правильности».

Прекрасный стиль в искусстве, по мнению Винкельмана, начался с Праксителя, а высшего своего блеска достиг при Лизиппе и Апеллесе. Этот стиль относится к эпохе до Александра, к эпохе незадолго до Александра, к эпохе его самого и его первых преемников:

«Отличительный признак этого стиля, – которым он отличается от высокого, – грация… Грация образуется и сосредоточивается в позах, а проявляется в действии и движениях тела; она проявляется также в расположении одежд и во всем внешнем виде».

«…Художники этого стиля также старались соединить высшую красоту с более чувственной прелестью и сделать ее величие как бы доступнее идущей навстречу людям миловидностью. Сначала эта возбуждающая грация проявилась в живописи и затем уже сообщилась скульптуре. Впервые она открылась мастеру Парразию и тем сделала его имя бессмертным; спустя некоторое время, она проявляется в мраморных и бронзовых изваяниях».

«…Главная заслуга перед искусством в этом отношении приписывается в скульптуре Лизиппу, подражавшему природе более других своих предшественников. Он придавал своим фигурам по возможности мягкую волнообразность в тех частях, которые раньше еще обозначались углами».

Наконец, подражательный стиль (незнакомый Вазари, который описывал «три манеры» искусства), заключается в том, что «художники древности довели соотношения формы до такого высокого совершенства, а очертания фигур до такой определенности, что нельзя было, не свершив ошибки, ни отступить от них, ни ввести в них что-либо».

Сравните это с высказываниями Вазари:

«Искусство поднялось так высоко, что надо скорее опасаться его падения, чем ждать дальнейшего развития».

Эволюция изображения Христа от «древнего стиля» (справа, относят к XIII веку) к «прекрасному стилю» (слева, XVII век).

Итак, Вазари отмечал три «манеры», а Винкельман настаивает на четырех стилях «древнего» искусства. Напрашивается простой вывод: стиль подражателей возник между Вазари и Винкельманом, между серединой XVI и концом XVIII века, во времена Болонской Академии и братьев Караччи или непосредственно перед ними.

Мнение Винкельмана о том, что упадок искусства был неизбежен, потому что ему некуда было развиваться, ошибочно. Ведь каждая эпоха ставит перед мастерами новые задачи (из позднего Возрождения вылился маньеризм, далее – барокко…). Но это верно для всех случаев, кроме «эпохи новоделов». В любой отрасли человеческой деятельности, как только начинается «подражание недостижимому высшему образцу», как тут же и кончается эволюционное развитие этого «образца». А ведь именно это и произошло, как только стала известной хронология Скалигера, по сути объявившего, что «вершина» уже была достигнута, идет повторение.

Винкельман прямо пишет об этом:

«Вообще судьба искусства в новейшее время сходна с древней: здесь тоже было четыре главных видоизменения с той только разницей, что новейшее искусство падало не постепенно, как греческое, но, достигнув высшего совершенства в лице двух великих художников (я говорю здесь только о рисунке), вдруг опустилось. Стиль был сухим и натянутым до Микель-Анджело и Рафаэля. Они же отмечают вершину искусства и момент его возрождения; после некоторого промежутка, во время которого царил дурной вкус (видимо, маньеризма. – Авт.), настал период подражателей, представителями которых были Караччи и их школа. Время это тянется до Карла Маратта. Если же говорить об одной скульптуре, то история ее будет еще короче: она процветала при Микель-Анджело и Сансовино и кончилась с ними; Альгарди, Фиаминго и Рускони явились уже спустя сто лет».

Мы недостаточно полно представляем себе весь объем того, что происходило в так называемую эпоху Возрождения. Ведь это поветрие касалось не только Европы, но и мусульманских стран, Индии и Китая. В каждой стране, в том числе и в России, оно принимало сложные и многообразные формы – вплоть до прямых фальсификаций. Мы покажем это позже на примере национальных литератур.

И еще раз выскажем мнение: понятие «античный» в значении «византийский» к XVII веку было подменено тем же словом в смысле «древний» – и в самом деле, «древнерусская», например, литература – это литература до XVII века.

Шлегель в своей лекции, прочитанной в Берлинском университете в 1801 году, заявил, что индивидуальное начало носит вполне случайный характер; для него был важен стиль данного произведения, а также и смена стилей вообще. Того же мнения придерживался известный историк Виолле-ле-Дюк:

«…Весьма интересно констатировать аналогии между развитием искусства скульптуры в Древней Греции (начиная с эпохи Перикла) и во Франции (начиная с XIII века). Таким образом, если продуманно соединить муляжи, сделанные с египетских скульптур собственно архаического периода (т. е. созданных между шестой и восемнадцатой династиями), или же муляжи греческих скульптур времен архаики, а также французских статуй XII века, подобное сопоставление позволяет убедиться в том, что все три указанные стадии в развитии искусства, столь удаленные одна от другой во времени и с точки зрения общественных условий, основываются на одном и том же принципе и приводят к более или менее сходным результатам.

Если некоторые статуи королевского портала Шартрского собора разместить рядом с образцами сакральной греческой скульптуры, то возникает впечатление, что все они принадлежат к одной и той же школе – с точки зрения способа интерпретации природы, создания типов и их воплощения. Сходным образом дело обстоит и со скульптурой эпохи, когда сакральность утрачивала свое значение, то есть греческим искусством, начиная с Фидия, и французским искусством XIII–XIV веков».

Виолле-ле-Дюк писал это в 1879 году министру народного образования Франции. Однако, не желая расставаться с традиционной хронологией, он объясняет параллели между «древними» и средневековыми произведениями искусства тем, что художники разных эпох ставили перед собой одни и те же задачи. Он пишет, что сначала была «архаическая эпоха, в которой искусство ставит себе целью отражение типов», за ней следует «эпоха эмансипации и поиска правдивости в деталях». Но почему эти эпохи с такой точностью повторяются, он не смог ответить.

Австриец Стшиговский (Стржиговский) опубликовал в 1900 году книгу «Восток или Рим?», в которой совершенно неожиданно для того времени заострил проблему взаимоотношений между западным и византийским искусством. Он писал о том, что римское искусство, как и религия, было насыщено влияниями восточной части империи, что обновление искусства должно было произойти на Востоке и что его итогом стало формирование искусства Византии.

До Стшиговского было принято считать, что Рим являлся центром развития раннехристианского искусства, откуда оно распространилось по всей Европе и Средиземноморью. Стшиговский же заявил, что на Востоке были не менее значимые очаги культурного развития (Эфес, Антиохия, Александрия). Искусство катакомб берет свое начало в обрядах различных сект Востока.

Верман (который, как это следует из его текстов, не знает разницы между Древней Римской империей и средневековой Священной Римской империей), сообщает такое мнение:

«…Становится общепризнанным взгляд, что римское зодчество, как является оно в Пантеоне, во дворцах императоров, монументальных банях (термах), даже в триумфальных арках и украшениях театров, изобретено не в Риме и для Рима, как это признавали прежде, но возникло из подражания образцам эллинистического Востока и соперничества с ними. Как известно, архитектором роскошных сооружений Траяна был Аполлодор Дамасский, в последнее же время этому греческому зодчему, уроженцу дальнего Востока империи, приписывают также внутреннюю отделку Пантеона в нынешнем его виде».

В конце концов, этот взгляд так и не стал «общепризнанным», но все приведенные выше мнения работают на версию, что языческий Рим находился на Босфоре и перенос столицы в Италию произошел позже (на наш взгляд, в конце XIII–XIV веке).

Жермен Базен пишет: «Метод Стшиговского заключался в том, чтобы изучать произведения искусства без учета хронологической последовательности их создания, имея в виду выявить пластическую общность подчас весьма удаленных друг от друга как в пространстве, так и во времени произведений, а затем индуктивным путем вывести общий прототип, который с исторической точки зрения можно установить лишь на основе анализа современных производных…(А мы воспользовались этим методом, проводя свой анализ эволюции стилей художественного творчества, как это показано в книге «Другая история искусства».[86] – Авт.) Стшиговский исключал возможность появления идентичных форм в сходных обстоятельствах без наличия общего генетического корня.

…Результаты, полученные благодаря применению сравнительного метода, столь явно противоречили историческому подходу, что оказались обращением скорее к философам, нежели к историкам искусства».

Работы Стшиговского были недооценены специалистами, что вполне естественно. Так же и наши работы они стараются замолчать. Искусствоведы по-прежнему связаны путами исторического подхода, когда письменный источник, освященный солидным именем, является решающим аргументом.

Искусствовед ХХ века Г. Вельфлин признавал: «Специалистов больше всего взволновал принцип «истории искусства без имен». Он говорит, что «история живописи не только с известной точки зрения, но и по существу является историей декоративных приемов». В книге «Основные понятия истории искусств» Вельфлин подходит к тем же выводам, что и мы. Он вслед за Винкельманом подчеркивает параллельность развития технических и декоративных приемов в античном искусстве и в средневековом искусстве Предвозрождения и Возрождения, но не рискует сойти с наезженной дороги искусствоведения XIX века. Его пугают собственные выводы. Он пишет не о том, что «кривые развития не совпадают», а о том, что они «не должны абсолютно совпадать». Поэтому он и соглашается с картиной спирального движения истории:

«Мы не можем безоговорочно приложить наши категории к этой эволюции, но процесс в целом протекает явно параллельно. Только об этом и идет у нас речь, а вовсе не о том, что кривые развития различных периодов должны абсолютно совпадать.

Исследователям же, склонным рассматривать примитивизм как стиль, я порекомендовал бы обратить внимание на то, что существует не только примитивизм начала, но, при некоторых обстоятельствах, также и примитивизм конца».

О чем и речь! Этими «некоторыми обстоятельствами» и стало окончательное торжество хронологии Скалигера и Петавиуса в XIX веке. И конец искусства, по мнению Вельфлина, уже виден.

В 1882 году в Париже был создан музей сравнительной скульптуры, но в 1937 году его, к сожалению, закрыли. В 1895 году Ромен Роллан пишет диссертацию на латинском языке «Причины упадка в итальянской живописи XVI века». С точки зрения Роллана, «самодовольство художников – важнейший признак упадка искусства». Заметим от себя, что это касается и искусствоведов.

Г. Вельфлин пишет о современном ему академическом искусстве: «Мы наглотались такого количества ложной классики, что желудок требует горечи, только бы она была неподдельной… Окончательно же непринужденное доверие было подорвано постоянно повторяющимися нашептываниями, что это вовсе не оригинальное искусство, что оно ведет свое происхождение от антиков: мраморный мир давно угасшей древности наложил свою холодную, мертвящую руку призрака на цветущую жизнь Возрождения».

Итак, искусствоведы пытаются убедить публику, что «абсолютной» системы оценок художественного творчества нет и быть не может. Но нас – людей, пытающихся добиться большей достоверности истории, интересует не абсолютная система оценок, а та, которая существовала в конце XVI века, до Скалигера. А она хорошо известна и подробно изложена у Джорджо Вазари – это периодизация на «три эпохи». Исходя из нее, Скалигер и выстроил свои «синусоиды», а мы их только обнаружили, хотя, разумеется, еще далеко не вся картина ясна.

В 1962 году Баттисти, говоря об искусстве XVI–XVII веков, предложил термин «Антивозрождение». Как видите, мы не одиноки в своих пристрастиях и представлениях о путях развития искусства.

А в предшествующих «Возрождению – Антивозрождению» веках надо бы поискать и станковую античную живопись. Имена античных художников известны: это Полигнот, Микон, Панэн, Оназий, Зевксис, Парразий, Тиманф. Для XIV века: Эвпомп, Памфил, Павзий, Меланфий, Аристид, Никомах, Эвфранор, Никий, Филоксен, Аффенион, Тимомах, Аппеллес, Протоген, Антифил, Феон, Аэцион, Пеирэйк.

В нашем историческом экскурсе мы упоминали «открытие» историков, что существовало такое загадочное явление, как аттикизм, то есть подражание в Риме I века литературным греческим манерам V–IV веков до н. э. Даже переводчики переводили только столь давние тексты, не интересуясь современными им. Теперь мы находим, что древнеримский автор Плиний, говоря о живописи, тоже помнит греческих художников только четырехсотлетней давности:

«Поликлет создал Двух мальчиков, играющих в кости, которые называются Астрагалидзонты и находятся в Атрии императора Тита… Мирон создал Геркулеса, который находится в храме, посвященном Помпеем Великим, у Большого Цирка… Аполлона, которого триумвир Антоний забрал у эфесцев, а Божественный Август вернул им…

Лисипп из Сикиона (создал) Отчищающегося, которого Марк Агриппа поставил перед своими термами, необычайно нравившегося принцепсу Тиберию. Создавал он и Александра Великого… Эту статую Нерон велел покрыть золотом… Стронгилион создал Амазонку, которую за исключительную красоту ног возил повсюду с собой принцепс Нерон… Из всех произведений, о которых я сообщил, все самые знаменитые находятся теперь в Городе, посвященные принцепсом Веспасианом в храме Мира, и других его постройках, до этого свезенные по произволу Нерона в Город, и расставленные в залах Золотого Дворца…Несправедливо обходить молчанием и жившего во время Божественного Августа Студия, который первым ввел прелестнейшую стенную живопись…»

Греческие скульпторы и художники, упоминаемые в тексте Плиния, скорее всего, современники упомянутых здесь же императоров и принцепсов, поскольку Плиний ничего не пишет о многовековой разнице, о том, что римляне находят или перевозят «старые» или «древние» статуи. Кстати, среди перечисленных имеется Студий – римский художник традиционного I века, но он упомянут Плинием наряду с Протогеном, Аппелесом и прочими греческими мастерами IV века до н. э. Можно составить таблицу количества упомянутых Плинием живописцев и скульпторов по векам до н. э.

Если же составить график распределения (подобный графикам, приведенным в главе «Проверка делом» первой части этой книги), то и здесь мы получим «горб» посередине: график для Плиния совершенно похож на график для его современника Плутарха.

И выводы мы можем сделать аналогичные. И «аттикизм» – выдумка историков, уловка, чтобы объяснить необъяснимое, и древность истории «древнего мира» – фикция.

Даже если античная живопись существовала в те дохристианские времена, в какие относит ее традиционная история, должны были сохраниться картины, и это удивительно, что их нет. В крайнем случае, должны были хотя бы сохраниться картины из тех, что написаны на мраморе! Но их тоже нет. Если же перечисленные художники творили в XIII–XIV веках, как полагаем мы, то картины их непременно где-то хранятся, но, возможно, их принимают за средневековые копии антиков, сделанные по описанию. Наша версия истории позволяет вернуть эти работы человечеству!

Природа и ландшафт

Отношение людей к природе, отраженное в литературных источниках, изменялось так же «волнообразно», как и вообще их отношение к чему угодно. «Синусоида времен» действует неукоснительно. Здесь мы не будем сравнивать различные произведения писателей и поэтов, поскольку эта работа, по сути, уже сделана задолго до нас. Мы приведем свидетельство специалиста, процитировав одну главу из книги Дж. К. Райта «Географические представления в эпоху крестовых походов: исследование средневековой науки и традиции в Западной Европе».

Дж. К. Райт. «СРЕДНЕВЕКОВОЕ ВОСПРИЯТИЕ ЛАНДШАФТА И ПЕЙЗАЖА ДО 1100 г.»:

«Впечатление, которое оказывает на душу и воображение человека вид сельской местности, гор и моря, неуклонно изменялось параллельно с развитием религиозных и философских идей, а также с происходившими социальными переменами. Мы можем получить представление об этих переменах по описаниям ландшафта и пейзажа, рассеянным в многочисленных литературных памятниках самых различных жанров.

Эстетическое отношение к природе в античную эпоху.

Мы, по-видимому, можем смело утверждать, что в античную эпоху преобладал подлинно эстетический подход к природе. Хотя греки редко сознательно пытались обрисовать словами природу своей страны во всем разнообразии ее цветов и форм, тем не менее многие выражения в их поэзии и драме свидетельствуют о том, что они весьма чутко относились к ее красоте. Римляне наслаждались безмятежным покоем сельского пейзажа, видя в нем желанное убежище от городской суеты. Отношение римлян к природе было, вероятно, окрашено пессимизмом, грустью о том, что красота преходяща, жизнь человеческая коротка и что скоро неминуемо настанет время, когда красота мира перестанет приносить нам утешение. Постепенно, по мере становления латинских литературных форм, выработалось стереотипное представление об идеальном ландшафте, в котором неизменно присутствовали одни и те же важнейшие элементы: роскошный луг под сенью лавров, миртов и вязов, орошаемый журчащим ручьем с чистой и прохладной водой; блаженный уголок, где царит вечная весна, где неведомы дождь и ураган, мороз и жара. Латинские поэты применяли эту формулу для описания «блаженных» островов Гесперид и Елисейских Полей; в конце концов, ею воспользовались и христиане при создании картины «земного рая».

Отношение к природе у ранних христиан.

Отношение к природе в раннехристианскую эпоху пронизано новым, совсем иным духом. Все помыслы человека этой эпохи были обращены к грядущему миру, ко славе «царства божия». Наиболее фанатично и аскетически настроенные из отцов Церкви считали, что, поскольку наслаждаться этим миром вообще греховно, грех неизбежно закрадывается в душу того, кто получает эстетическое наслаждение от созерцания красот природы. Это было одной из причин, побуждавших отшельников удаляться в пустыни и в скалистые горы, где им уже не грозили ни искушения плоти, ни грешное очарование зеленых ровных лугов или покатых, возделанных рукой человека склонов. У некоторых отшельников выработалась глубокая привязанность к суровому величию избранного ими для жизни пустынного ландшафта. Так, Иероним находил красоту в глубоких ущельях, суровых горах, крутых утесах; в этих пустынных местах он видел не только совершенство в отрицательном смысле (поскольку они были не запятнаны скверной «цивилизации»), но также фон для своих размышлений и трудов. Первоначально отшельническое движение было характерно лишь для водочной ветви христианства, но со временем распространилось и на Запад, где в первые века нашей эры приобрело значительное влияние. Однако аскетическое презрение к населенным местам и восхваление «пустыни» было глубоко чуждо западному складу мышления. Для западного христианина было привычным испытывать восторг перед беспредельностью земли и небес и перед чудесами творения, ибо в них проявлялись единство и величие божества, они служили символами всемогущества бога.

Возрождение эстетического чувства в Средние века.

С другой стороны, вплоть до эпохи Ренессанса люди крайне редко испытывали, общаясь с природой, наслаждение, основанное на чувстве личного удовлетворения от созерцания. Такое эстетическое любование природой, в отличие от религиозного и трансцендентного восторга перед ней, проявлялось лишь изредка, но нельзя сказать, чтобы вовсе было не известно. Начиная с XI в. во многих стихах и письмах мы находим бесспорные свидетельства подлинно языческого наслаждения картинами природы. Для предшествовавших времен возможность подобных проявлений куда более сомнительна. Ганценмюллер, чей важный труд о восприятии природы в Средние века мы и используем в данной связи, утверждает, что термин «Каролингское Возрождение» в той или иной мере неудачен, так как в эпоху Карла Великого, несмотря на то что античные формы выражения возрождались, сам дух античности был утрачен; что античное влияние при описании ландшафта сказывалось чрезвычайно редко; и что в литературе этого периода мы не встречаем ничего подобного субъективному и пессимистическому отношению к природе, которое было свойственно римским поэтам. Короче, заключает Ганценмюллер, преобладавшее в это время восприятие природы было все дело христианским.

В то же время не остается сомнений, что на протяжении столетия или более до начала крестовых походов отдельные представители не только мирян, но даже и монашества сочиняли не таясь поэмы о земной любви и прямо восхваляли красоту природы в более или менее римском духе. В этом нашел отражение лишь один аспект общей «мирской» тенденции в церкви и в обществе, которая вызвала к жизни клюнийское и более поздние реформаторские движения».

В предпоследнем абзаце текста Дж. К. Райта упомянуто Каролингское возрождение, в ходе которого «античные формы выражения возрождались, сам дух античности был утрачен». Читатель знает уже наше мнение, что «возрождение» угодило в IX–X века по недоразумению, в результате очередной хронологической ошибки, совершенной историками. События, литература и искусство Каролингской эпохи должны быть отнесены к XV веку, ко временам, когда действительно возрождалась культура (которую как раз в XV веке стали называть словом antico), пострадавшая в результате событий XIV века – а это было время пандемий чумы и гражданских войн. Вот в таком случае и в самом деле в эпоху Карла Великого «формы выражения» возрождались, а «дух античности» был во многом утрачен. Вопрос лишь в том, когда была эта эпоха.

Фальсификации

Оставаясь на позициях скалигеровской хронологии, различным исследователям то и дело приходится выдвигать предположения о фальсификациях, мистификациях и т. п. Если же мы беремся пересматривать хронологию, то всему находится другое объяснение, и сколь часто подлинники и апокрифы меняются местами!

А вот подделки остаются подделками.

Известные случаи: в 1449 году Жан Гарланд подделал сочинение св. Бернгарда, а Вигилиус – книгу св. Афанасия, направленную против еретиков; в 1532 году Тихопиус подделал комментарии св. Амвросия к посланиям апостола Павла. Так клерикалы XV–XVI веков «усиливали» свою церковь. В первой половине XVI века Томас Эллиот подделал произведение греческого ученого Энкольпиуса, биографа римского императора Александра Севера. В конце XVI века Хичера написал историю христианства в Испании от имени никогда не существовавшего римского историка Флавиуса Декетера. В XVIII веке Коррадино подделал сочинения Катулла.

В 1498 году Анниус де Витербе опубликовал сборник стихов Фабия, Пиктора, Семпрониуса, Катона и некоторых других, хотя он сам был автором этих произведений. В 1519 году де Булонь подделал две книги Валерия Флакка. В 1583 Сибониус опубликовал отрывки «из Цицерона». Впоследствии он признался в фальсификации. В XVIII веке Хиркенс под именем Люция Вара издал римскую трагедию. В 1800 году Мархена сфабриковал латинский рассказ, связав его с «Сатириконом» Петрония. И т. д, и т. п.

Все это надо учитывать или нет?

Жан Гардуин (1646–1729) был уверен, что греческие переводы Нового и Ветхого Завета были сделаны много позже, чем считается церковью. Он также писал о фальсификации документов вселенских соборов, предшествовавших Тридентскому (1543–1563).

В 1729 году Монтескье напечатал поэму в духе Сафо, сообщив, что нашел их в библиотеке греческого епископа. Мигель де Луна якобы перевел «Историю завоевания Испании маврами» Абул-Касима, и все историки XVIII века пользовались ею как достоверным материалом, пока не выяснилось, что автором этой «хроники» является сам псевдопереводчик. В 1826 году Леопарди написал две оды в стиле Анакреонта, приписав их «древним поэтам».

Эразм Роттердамский (!) собственноручно подделал трактат св. Киприана. «Величайший из ученых в области патристики подделал в XVI в. важнейшее патристическое сочинение», – так прокомментировал это Э. Грэфтон.

То же самое – и это известно историкам, – происходило в «древности»:

«Сборники… фиктивных писем долго считались подлинными произведениями Сократа, Диогена и пр.; установление их неподлинности в XVIII в. стало эпохой в истории филологии».

Эти фиктивные письма написаны в III веке. Ситуация, как видим, та же, что и в XV–XVI веках. Затем, риторы того же III века, два Филострата и Каллистрат, описывают картины и статуи, никогда не существовавшие в действительности, – сообщают нам историки – но, впрочем, откуда известно, существовали или нет эти картины?…

Е. Черняк в книге «Призрачные страницы истории» пишет:

«В Древней Греции родоначальником фальсификаторов считали некоего Ономакритуса, жившего в Афинах (VI до н. э., линия № 4) …Однажды его застали за вставками в «Одиссею» Гомера (та же линия № 4), в другом случае – за внесением в текст старинной свинцовой таблички пророчества о том, что один из островов близ Лемноса будет поглощен морем».

Греческих государственных деятелей Солона и Писистрата (VI до н. э.) подозревали в том, что они делали вставки в исторические труды, дабы подчеркнуть значение Афинской державы. И речи Перикла ныне считаются поддельными. В начале IV века Ктесиас «написал основанную на недоступных архивах «Персику» – историю Ассирии и Персии; споры о ее достоверности не решены и по сей день. Есть мнение, что жившие в Александрии евреи вносили исправления в текст Гесиода. Множество фальсификаций появилось в эпоху эллинизма (IV–I века до н. э.).

Аристотель жаловался на подделку его трудов. Подделывали Платона, Эсхила, Софокла, Эврипида. Из 130 пьес Плавта ученый Варрон насчитал 109 поддельных. Известный философ Филон Александрийский писал: «Нет ничего, что не было подделано».

Такого рода «разоблачений» ныне очень много, но самое удивительное, что за подлинную историю и по сей день принимается то, что является просто развлекательной литературой Средних веков!

«Переход от эпической архаики к эпической классике, в частности, выразился в том, что эпосы народностей, достигших ступени отчетливой государственной консолидации, отказались от языка мифа и сказки и обратились к разработке сюжетов, взятых из исторических преданий, – сообщает Е. Мелетинский. – Характерная фигура в эпосе этого времени – эпический «король», власть которого воплощает единство страны (король Артур, Карл Великий и т. п.). Он показан в сложных отношениях с главным эпическим героем – носителем народных идеалов».

«Под его (Гальфрида Монмутского) пером из борца против саксонского завоевания Артур превратился в могучего завоевателя, правившего почти мировой империей», – пишут Р. Самарин и А. Михайлов. Это, конечно, заблуждения совсем другого сорта, нежели прямые подделки.

«Золотая легенда» доминиканца Иакова Ворагинского (ум. якобы в 1298) – сборник 180 житий, рассчитанный на самую широкую публику, – сразу по выходе в свет получил неслыханную популярность, был переведен (с обильными дополнениями) на все народные языки и за первые 50 лет книгопечатания издан 90 раз. А позже оказалось, что эта и все подобные книги XI–XII веков – продукт позднего Средневековья. Но мы показывали вам, что и бестселлеры типа «Илиады» созданы не намного раньше!

Постепенно становится понятным, что авторы XII века – Абеляр и другие – это фальсификаторы эпохи Возрождения, а подлинные авторы XII века – полулегендарные личности вроде Гомера, а не абеляры, про которых «точно известно», когда и где они родились и умерли. У Абеляра мы видим ссылки на кого угодно: на Аристотеля, на Цицерона, на Боэция, на Порфирия и т. д., и, разумеется, на Евангелия. Это тот случай, когда сама наша синусоида становится инструментом для датировки того или иного произведения через расстановку по «линиям веков» упоминаемых в этом произведении персонажей.

Августин – автор линии № 5, XIII век, но это не означает, что произведения, приписываемые ему, не могут быть фальсификатами. Заметна большая разница между тем, как написана «Исповедь» и тем, как написана (с диалогами и т. п.) книга «Против академиков».

В 1902–1903 годах Р. Балдауф выпустил две из задуманных им четырех книг «История и критика», где утверждал, что в исторических книгах Ветхого Завета имеются столь сильные параллели с рыцарскими романами Средневековья, и в то же время с «Илиадой» Гомера, что необходимо считать и Библию и «Илиаду» сочинениями Средних веков.

В рукописях IX века он обнаружил сюжеты более позднего происхождения: истории о банных похождениях (бани вошли в европейский обиход лишь в эпоху реконкисты) и намеки на инквизицию.

Как относиться к такого рода работам? Ведь это, в нашей новой хронологии, не фальшивые книги! Просто даты описанных в этих книгах событий были искусственно удревлены.

Исследуя поэзию античности, Балдауф обнаруживает у многих авторов рифмованные стихи в стиле трубадуров. Он подчеркивает столь сильные взаимозависимости в поэзии Горация и Овидия (оба – линия № 5), которые якобы не знали о существовании друг друга, что возникает уверенность в том, что за этими двумя скрывается некто третий, гораздо более поздний.

Однако дело не в том, что произведения Горация и Овидия – фальсификаты. Дело в хронологической конструкции, задуманной Скалигером! И в позднее Возрождение эта конструкция подтверждалась сочинениями типа «Африки» Тита Ливия, где автор XIII–XIV веков описывает якобы «древние события», на самом деле произошедшие значительно позже.

Разумеется, историки сумели связать все хронологизированные ими же исторические факты причинно-следственными связями даже в том случае, когда история явно течет вспять. Для того и нужны историки.

Например сообщается, что «… Пико делла Миранделла пытался создать синкретическое учение, опираясь на материализм Аверроэса и Александра Афродисийского, идеализм Платона, Плотина и Прокла и тайную мудрость «Каббалы». Платон, Александр Афродисийский и Прокл относятся к линиям № 5–6, Плотин – это линия № 6 стандартной «греческой» синусоиды, Аверроэс – № 6 «арабской» волны, а сам Пико делла Миранделла создавал «синкретическое учение» из их текстов на линии № 7.

Но Миранделла – автор 1-го трака. С авторами же 2-го трака, который относится к мнимой истории, могли поступать наоборот, ведь никто иной, как сами хронологи, расставляли даты жизни персонажам различных текстов. Так, если Евсевий Памфил (ок. 260–340, линии № 5–6) упомянул в тексте некоего императора или философа, жизнь которого он еще застал, то его, естественно, «ставят» в III век, то есть на линию № 6, а надо бы – на линию № 5.

Евсевий, кстати, в самом начале своей «Церковной истории» сообщил, что его задача – сведение в одну систему церковных сказаний, а вовсе не достоверность истории: «Я поставил себе задачей описать следующие события: преемство святых апостолов; то, что произошло от времен Спасителя нашего и до наших дней; какие и сколь важные дела совершены были, по сказаниям в Церкви; кто стоял во главе наиболее известных церковных кругов»… и т. д.

Или другой пример. Известно, что Лукреций был толкователем атомистического материализма и этического учения Эпикура (IV–III до н. э., линия № 7). В. Асмус пишет: «Из поэмы Лукреция видно, как хорошо он изучил и усвоил содержание письма Эпикура к Геродоту, в котором глава Сада обосновал на ряде примеров из области космологии и физики свое учение о множественности возможных объяснений процессов и явлений, происходящих в природе».

Конечно, это не тот Геродот, не историк. Ведь не мог же Эпикур из III века до н. э. писать письма тому Геродоту-историку, который умер еще в V веке до н. э. Впрочем, возможно, Геродот как раз правильный, зато Эпикур – не тот Эпикур. Да и Лукреций – тот ли это поэт Тит Лукреций Кар из I века до н. э.?

Тем не менее историки сообщают, что Тит Лукреций Кар – автор поэмы «О природе вещей», философ-материалист, к тому же современник разгрома класса всадников, восстания рабов, возглавляемого Спартаком, политического возвышения Помпея, Красса и Цезаря, заговора Катилины и т. д. Хотелось бы знать определенно: хоть что-либо из этих событий описано Лукрецием в его поэме «О природе вещей»? Показательно все-таки то, что ни Данте, ни Чосер не упоминают ни Лукиана, ни Эпикура, ни Лукреция и никого из других, относящихся, по нашей синусоиде, к линиям выше № 6.

Из письма «ЭПИКУР ПРИВЕТСТВУЕТ ГЕРОДОТА»:

«Атомы движутся непрерывно в течение вечности; одни отстоят далеко друг от друга, другие же принимают колебательное движение, если они сплетением бывают приведены в наклонное положение или если покрываются теми, которые имеют способность к сплетению. Ибо, с одной стороны, природа пустоты, отделяющая каждый атом от другого, производит это, не будучи в состоянии дать точку опоры; а с другой стороны, твердость, присущая им (атомам), производит при столкновении отскакивание на такое расстояние, на какое сплетение позволяет (им) возвращаться в прежнее состояние после столкновения. Начала этому нет, потому что атомы и пустота суть причины (этих движений).

Если все это будет оставаться в памяти, то это краткое изложение дает достаточный очерк для понимания природы сущего.

Далее, следует думать, что атомы не обладают никакими свойствами предметов, доступных чувственному восприятию, кроме формы, веса, величины и всех тех свойств, которые по необходимости соединены с формой. Ибо всякое свойство изменяется, а атомы нисколько не изменяются, потому что при разложениях сложных предметов должно оставаться нечто твердое и неразложимое, что производило бы перемены не в несуществующее и не из несуществующего, но (перемены) посредством перемещений некоторых частиц и прихода и отхода некоторых. Поэтому необходимо, чтобы перемещаемые элементы были неуничтожаемыми и не имеющими природы того, что изменяется, но имеющими свои собственные (особенные, своеобразные) части и формы.

Кроме того, не следует думать, что в ограниченном теле есть безграничное число частиц – как бы малы они ни были. Поэтому не только должно отвергнуть делимость до бесконечности на меньшие и меньшие части, так как иначе мы сделаем все вещи неустойчивыми и, (рассматривая) образования сложных тел, будем вынуждены, раздробляя их, уничтожать существующие предметы, (обращая их) в несуществующие, но даже не должно думать, что в ограниченных телах переход происходит до бесконечности даже в меньшие и меньшие части. Ибо, если сказать, что в каком-нибудь предмете есть бесчисленные частицы или (частицы) любой величины, то нельзя вообразить, как этот предмет еще может быть ограниченным. Ведь ясно, что бесчисленные частицы имеют какую-нибудь величину и что (в таком случае) какой бы они ни были величины, была бы безгранична и величина (предмета). И так как ограниченный предмет имеет крайнюю точку, постигаемую умом, если даже она и невидима сама по себе, то невозможно представить себе, что и следующая за нею точка не такова, а идя так последовательно вперед, нельзя таким способом не дойти умом до безграничности (предмета)».

Лукреций. Из поэмы «О ПРИРОДЕ ВЕЩЕЙ»:

Далее, так как есть предельная некая точка Тела того, что уже недоступно для нашего чувства, То, несомненно, она совсем не делима на части, Будучи меньше всего по природе своей; и отдельно, Самостоятельно, быть не могла никогда и не сможет, Ибо другого она единая первая доля, Вслед за которой еще подобные ей, по порядку Сомкнутым строем сплетясь, образуют телесную сущность; Так как самим по себе им быть невозможно, то, значит, Держатся вместе они, и ничто их не может расторгнуть. Первоначала вещей, таким образом, просты и плотны, Стиснуты будучи крепко, сцепленьем частей наименьших, Но не являясь притом скопленьем отдельных частичек, А отличаясь скорей вековечной своей простотою. И ничего ни отторгнуть у них, ни уменьшить природа Не допускает уже, семена для вещей сберегая. Если не будет, затем, ничего наименьшего, будет Из бесконечных частей состоять и мельчайшее тело: У половины всегда найдется своя половина, И для деленья нигде не окажется вовсе предела. Чем отличишь ты тогда наименьшую вещь от вселенной? Ровно, поверь мне, ничем. Потому что, хотя никакого Нет у вселенной конца, но ведь даже мельчайшие вещи Из бесконечных частей состоять одинаково будут. Здравый, однако же, смысл отрицает, что этому верить Может наш ум, и тебе остается признать неизбежно Существованье того, что совсем неделимо, являясь По существу наименьшим. А если оно существует, Должно признать, что тела изначальные плотны и вечны. Если бы все, наконец, природа, творящая вещи, На наименьшие части дробиться опять заставляла, Снова она никогда ничего возрождать не могла бы. Ведь у того, что в себе никаких уж частей не содержит, Нет совсем ничего, что материи производящей Необходимо иметь: сочетаний различных и веса, Всяких движений, толчков, из чего созидаются вещи.

Сходная история и с Демокритом (линия № 5). Хоть он и упоминается в «Божественной комедии» Данте, но даты его жизни не точны, сочинения известны лишь в отрывках. «… Сохранились свидетельства, – пишет В. Асмус в книге «Античная философия», – из которых видно, будто Демокрит допускал существование не только весьма малых, чувственно не воспринимаемых атомов, но и атомов любой величины, в том числе весьма больших. Тексты, имеющиеся по этому вопросу, неясны, даже противоречивы. В частности, о признании Демокритом существования весьма больших атомов говорит Эпикур (конец IV – начало III в. до н. э.). Однако Аристотель, более близкий по времени к Демокриту, чем Эпикур, ничего не говорит о существовании у Демокрита такого мнения».

В таких случаях скалигеровцы могут насочинять что угодно. Поэтому не следует углубляться в вопрос, кто чью мысль развивает, здесь возможны ошибки: Лукреций продолжает Эпикура, или Эпикур – Лукреция, или все они повторяют Демокрита, или Левкиппа. Важны (и то с оговорками!) конкретные упоминания имен. Демокрит заявлял: «Найти одно причинное объяснение для меня лучше, чем овладеть всем персидским царством». Видимо, он действительно жил в XIII – начале XIV века.

А вот Архимеду довелось посетить сей мир значительно позже. Его «Теология» – совершенно явно средневековое произведение. По мнению специалистов по истории наук, он разработал методы, предвосхищавшие математический анализ Ньютона и Лейбница.

С пересмотром хронологии в литературу возвращаются сотни произведений, которые ныне считаются фальсификатами.

Е. Ланн пишет:

«… История мировой литературы, зная о фальсификации многих памятников, старается о ней забыть!»

«Едва ли нужно доказывать эффективность филологического анализа в процессе раскрытия подделки и в исследовании мистификаций, ранее обнаруженных. Границы филологического анализа очень широки: ему подлежат лексическая, грамматическая и синтаксическая стороны подделки. Исследование произведений, приписываемых эпохе более ранней, чем та, в какую произведение опубликовывается, вскрывает ряд языковых ошибок, имеющих нередко решающее значение в вопросе подлинности. Поскольку то или иное произведение приписывается лицу, современному эпохе опубликования, филологический анализ предполагает тщательное изучение элементов стиля, характерного для того, кто назван автором, чем и определяются границы такого анализа: в тех случаях, когда данных об этом стиле не имеется, филологический анализ бесплоден».

«Достаточно бывает аргументированного разоблачения, чтобы разрешить вопрос о мистификации. В других случаях аргументации сомневающихся противопоставляются доводы защитников. Возникает «проблема подлинности».

Но подчеркнем еще раз: не проблема подлинности древних, античных и раннесредневековых произведений стоит в центре нашего внимания, а проблема их датировки! Хорошо известно, что и в XIII и в XV веках писались подлинные произведения о Карле Великом, например. И хроника времен Карла Великого, не имеющая ничего общего с реальной историей, а являющаяся чистым вымыслом автора, датированная Х веком, не есть мистификация. Она «стала» мистификацией в результате хронологического заблуждения нашего времени! Автор никого не собирался мистифицировать, он желал всего лишь развлечь своего читателя. Писателю в его XIII или XV веке и в голову влететь не могло, что его выдумки позже сочтут за подлинную историю предшествующих времен! Точно так же и Герберт Уэллс никого не мистифицировал своими фантазиями.

Особо трудный случай, это когда сочинение XV века выполнено в стиле XIII. Подчас автор занимается стилизацией, а не мистификацией. И календарные даты у него могут отличаться от реальности. И свое имя он может скрыть за латинским псевдонимом. Но вот хронолог, относящий подобное произведение к Х веку, занимается уже прямой фальсификацией истории, придавая этому веку «соответствующий» эпохе документ.

Если автору XIII или XV века не нравился его правитель, он мог, наряду с описанием действительных его «хороших» деяний, сочинить историю мифического царя и его «плохих» деяний (в том числе даже не срисованных с «оригинала», а просто вымышленных). Для маскировки автор мог вывести «плохого» царя на страницы своей рукописи под другим именем, а мог посвятить ему отдельную рукопись и даже взять другое имя себе, и т. д., и т. п. А историки впоследствии напишут о двух разных правителях и поместят их в двух разных эпохах мифической «древности». Конечно, Скалигер и его последователи использовали уже сложившиеся к их жизни заблуждения такого рода сознательно и планомерно, создавая «доказательность» придуманной ими хронологической конструкции. Впрочем, сам непогрешимый (с точки зрения ортодоксов) Иосиф Скалигер не брезговал подлогами:

«Даже прославленный Жозеф Юстус Скалигер примерно в это же время (конец XVI века) составил вольную компиляцию из древнегреческих авторов, выдавая ее за произведения некоего Астрампсихуса. Многие признали ее за античную».

Е. Черняк широко освещает вопрос о фальшивках, прежде всего античных, используя массу фактического материала. Интересующихся отсылаем к его книге. Но пересмотр хронологии требует начала пересмотра и вопроса о подделках! Многие из них придется возвращать в научный оборот.

«Эпоха Возрождения, бывшая временем возвращения человечеству духовных сокровищ древности, была также временем «дополнения» их многочисленными подражаниями, приписываемыми античным писателям».

«Подделывание документов превратилось чуть ли не в постоянное занятие духовенства, своего рода вторую профессию».

Многое, что не имело отношения к скалигеровской хронологии, было раскрыто в наше время как «средневековые подделки под древность». Но ведь фальшивками объявлены все «древние» тексты, в которых хоть как-то просвечивает Средневековье!.. Сколь печальный смех вызывают такие, например, откровения:

«Грубые хронологические ляпсусы встречаются в поддельных сочинениях Фабия Пиктора, современника Второй пунической войны…» Нам-то казалось, историки ко всему приноровились, их уже не сбить с ног ни древнегреческой артиллерией, ни «свинцовыми пулями» из сочинений Цезаря… Но нет, объяснить они могут далеко не все, а потому те «ляпсусы» Пиктора, которые их извращенной логике не поддадутся, они и объявят подделкой. А оставшиеся тексты Пиктора, наверное, признают подлинными и древними.

В XIX веке два историка: Ошар[87] (1882–1885) и Росс (1878) независимо друг от друга опубликовали исследования, в которых доказывали, что «История» Корнелия Тацита принадлежит перу гуманиста Поджо Браччолини (1380 – вторая четверть XV века).

Историки высмеивают эту версию:

«Теорию Росса и Ошара принято в научных кругах относить к литературным курьезам. Вопреки утверждениям Ошара, Боккаччо явно был знаком с «Анналами» без малого за полстолетия до рождения Поджо… Правда, по каким-то причинам Боккаччо хранил в строгой тайне, что имеет рукопись Тацита, даже от своего друга поэта Петрарки».

Если бы в трудах Боккаччо проявилось знакомство с Тацитом, и то ничто не мешало бы предположить подделку текстов самого Боккаччо или просто вставок в них. Но нам и этого не надо: даже рассказывая о Тиберии, Нероне, Гальбе, Отоне, Вителлии, писатель опирается исключительно на Светония, иногда выуживая строки у Ювенала и никогда, ни разу – у Тацита. Вообще нигде и никогда до Поджо Браччолини упоминаний о трудах Тацита не было, а само его имя упомянуто раз или два в весьма подозрительных источниках. Вплоть до первой четверти XV века о работах Тацита образованное человечество не имело ни малейшего понятия!

О жизни этого автора не было и нет никаких сведений. А вот то, что Поджо Браччолини – известный жулик и живет на широкую ногу исключительно продажей откуда-то берущихся «древних рукописей», – об этом сторонники версии Росса и Ошара накопали немало свидетельств. Но противники этой версии тоже не дремлют. Так, французский историк Фабиа писал о Россе и Ошаре: «Доводы, которые они приводят, что Тацит не автор двух своих произведений, доказывает лишь то, что Тацит небезупречен как историк».

А мы скажем вам: важно не то, подделал Поджо Тацита или нет, а насколько описание, сделанное в «Истории» Тацита, соответствует действительности. Тацит мог быть автором XV века, но только «фантазии» он сочинял не о «древности», а о XIV веке, например – о преследовании христиан при Нероне, в честь которого именно тогда был назван город Нюрнберг. Теперь историки сообщают:

«В 1528 г. в Лионе были найдены бронзовые доски с отрывками из речи императора Клавдия, тождественные с текстом, приведенным у Тацита. Это, казалось бы, уже одно решало вопрос о подлинности». Какая наивность!

Вообще надо помнить, что многие события римской истории известны только из одного источника: либо Ливия, либо Тацита. Сведения, содержащиеся в утерянных фрагментах их книг, невозможно восстановить по другим документам.

Но соответствуют ли описания, содержащиеся в книгах Тацита и Ливия, действительности? Настолько же, насколько и у других писателей. Ведь исторический писатель создает особый мир, который как бы дублирует объективно реальный мир человека. Причем первый обладает такой же целостностью, как и второй. Этот параллельный реальному мир художественного вымысла бывает убедительнее самой реальности, и нужда в нем весьма многообразна. Идеальный мир искусства – это своеобразный испытательный полигон для многочисленных человеческих устремлений, желаний и страстей. Писатель может проигрывать любые варианты человеческого поведения, обострять конфликты до предела, доводить до логического конца все мыслимые побуждения человека. Все это мы и видим в исторической прозе о Древнем Риме.

К концу XIV века было известно 29 книг Тита Ливия, но два столетия спустя Макиавелли почему-то пишет «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» или даже «…о пяти книгах Тита Ливия». Они содержались в рукописи, якобы принадлежавшей поэту Петрарке (вряд ли можно это доказать стопроцентно) и в первопечатном издании 1469 года. Почему Макиавелли не пишет о других книгах Ливия? Ведь их так много! В настоящее время известны книги 1-10, 21–45 и фрагмент 91 книги (всего их было то ли 142, то ли 144). Можем предположить, что первые книги сочинил писатель XIV века, а «найденные» впоследствии – авторы более позднего времени.

В 1397 году флорентиец Солутати получил письмо от маркграфа Богемии, который извещал, что видел рукопись труда Ливия и обещал снять с нее копию. Тем не менее сделано это не было. В 1424 году датский монах Николай сообщил папе Мартину V, что видел в монастыре около г. Риескильде два тома, содержащие 10 декад Ливия (100 книг!), и что прочел заголовки многих из них. Но книги не были предоставлены папе и не были найдены в дальнейшем. В 1517-м в г. Майнце отыскали отрывки из книг 33 и 40, однако потом рукописи исчезли. В 1527 году были найдены 41–45 книги, но кто поручится, что их написал тот же автор, что и изданные в 1469 году?

Павел Джовио сообщал, что полное собрание Ливия хранится на одном из Гебридских островов. Нет их. В 1615 году в г. Бамберге нашлась 33-я книга, до этого известная лишь во фрагментах, но многие ученые отказались признать ее подлинной. Все это напоминает поиски чудовища озера Лох-Несс. В 1668 году фрагменты труда Ливия нашли в ракетках для игры в мяч. Это уже просто анекдот!

В 1772 году фрагмент 91-й книги был обнаружен в библиотеке Ватикана! В конце XVIII века некто Велла признался, что подделал арабский перевод 110–128 книг. В 1904 году найдено еще несколько фрагментов четвертой декады. В 1924 году в прессе прошла информация, что нашли список книг Ливия, выполненный в VI веке. Однако потом выяснилось, что речь идет о рукописи XIV века. А мы не преминем заметить, что VI век по «византийской» волне – это XIV век. Как видим, почерки этих «веков» легко спутать.

С греко-римскими историками есть известная трудность. Тита Ливия датируют I веком до н. э. (59–17 годы): по «римской» волне это линия № 6, XIV век, а по стандартной «греческой» синусоиде – № 9, начало XVII века. Кто, когда и чьи труды приписал «древнему» Ливию? Можно, конечно, сделать предположение, что писателей по имени Тит Ливий было несколько, два или три. Первый к концу XIV века написал 29 книг. Другой в XVI веке написал «Первую декаду», закончив ее до 1519 года. Мы только что показывали, что такие случаи известны. Тогда год рождения этого «Ливия» следует отнести на 1480-е годы. Мог ли он описать падение г. Туниса (Карфагена) в 1574 году? Мог, в возрасте свыше 90 лет.[88] В этом нет ничего невозможного. Например Микеланджело дожил до 90 лет, Тициан – аж до 99. Впрочем, не это является нашей темой.

Поговорим и о других древних.

«В первые века Возрождения было «возрождено» умение фабриковать поддельные манускрипты, которые объявлялись трудами известных и неизвестных древних авторов… Упоминавшийся выше Анний из Витербо среди подделанных им сочинений особое внимание уделял произведениям, якобы являвшимся творениями древних историков. В их числе был труд вавилонского жреца Бероса (III век до н. э.)… Анний подделал также известный труд египтянина Манефона, жившего тоже в III в. до н. э.», – пишет Е. Черняк.

III век до н. э. – это реальный XV век! Как раз тогда и были якобы найдены подлинные труды этих историков, а раньше они «были известны» лишь во фрагментах. Что здесь правда, а где здесь ложь – уже не разобраться.

Имя Платона в начале XV века было неизвестно никому. Первый перевод нескольких диалогов Платона сделал Леонардо Бруни в 1421 году, но оригиналы, которыми он пользовался, до нас не дошли. Представьте: две тысячи лет хранились неизвестно где, а в эпоху Возрождения, когда только и поняли их ценность, исчезли! Платон стал широко известен лишь после того, как в 1482 году Фичино принес издателю Венету латинскую рукопись, объявив ее своим переводом с греческого. После опубликования рукописи читатели сразу же отметили в ней большое число анахронизмов, которые окончательно исчезли только в третьем издании. Естественно, греческие рукописи, которыми пользовался Фичино, исчезли столь же необъяснимым образом.

Только через 30 лет (в 1512 году) Марк Мазур представил издателям греческие тексты сочинений Платона. Тексты характеризуются ярко выраженной разностильностью. Авторитетный исследователь Платона – Аст, признавал только половину диалогов подлинными. А упоминания имени древнего грека Платона в трудах столь же древних греческих авторов стали появляться только в рукописях, «найденных» после публикации Фичино (это не наши выдумки, это официальное мнение).

А между прочим, великий Сократ – всего лишь «лирический герой» произведений Платона. «Считается, что основные идеи Сократа переданы в работах Платона, но это спорный вопрос. Стиль Платона настолько хорош, что завораживает читателя, а его идеи столь же выразительны, как и его стиль», – писал Дж. Пиркис.

Такова же судьба находки рукописей Цицерона и других латинских классиков. После снятия с них копий оригиналы неизменно пропадают «за ненадобностью». Исчезли после публикации оригиналы книги – Светония «Жизнь двенадцати цезарей», «Истории» Тита Ливия, «Десять книг об архитектуре» Витрувия, греческих историков Геродота, Фукидида и Павсания, сочинений Иосифа Флавия.

Латинская книга «О весах и мерах» Епифания Кипрского была найдена незадолго до ее публикации в 1622 году в Париже. Сочинения Сульпиция Севера были открыты только в 1668 году. Сочинения Афанасия Александрийского были обнаружены только в XVII веке и опубликованы в Париже в 1698 году. Сочинения Оригена впервые найдены тоже в XVII веке. Трактаты Августина изданы в Париже в 1689–1700 годах. Также покрыто мраком и происхождение древнееврейских манускриптов. Фактически наиболее ранняя рукопись так называемого Вавилонского Талмуда (создание которого относят к первым векам н. э.) датируется XIV веком.

В Новое время мало что изменилось. В XVIII веке было положено начало подделке произведений Шекспира… Джеймс Макферсон сделал «перевод» с гэльского языка поэм Оссиана, якобы шотландского барда II–III веков н. э. В 1827 году молодой Проспер Мериме приписал сборник своих песен «Гузла» вымышленному славянскому сказителю былых времен… В первые десятилетия XIX века в России возникли споры о подлинности «Слова о полку Игореве», не стихшие до сих пор… Уже в наше время Али Дашти доказывает, что из 1000 известных четверостиший Омара Хайяма 898 не являются подлинными…

Эту главу можно продолжать до бесконечности, так как подделки собственно исторических документов, на которых покоится версия Скалигера-Петавиуса, – не менее бесконечны. Археологические же открытия, нередко низводившие целые периоды «истории Древнего мира» в разряд сказок, к сожалению, известны только специалистам.

Наука и «наука»

Культурный переворот XIII века

Понятие «религиозная колонизация» неприменимо к эпохе крестовых походов. Но и понятие «империя» к государствам – участникам походов – можно применять лишь с большими оговорками. Настоящего единства и государственной целостности ни в Византии, ни тем более в Священной Римской империи германской нации не было, каждый правитель обладал значительной самостоятельностью; именно такую ситуацию мы видим и в «античной» истории.

У латинян только в XIII веке, и возможно не без влияния византийской модели, с которой европейцы смогли ознакомиться во время Крестовых походов, появляется сама идея безоговорочного подчинения цезарю или императору, а повсеместно она утверждается значительно позже. В Византии же эту идею «отработали» раньше, а к XIII веку большинство региональных руководителей (в Багдаде, в Египте) вели самостоятельную политику. Поэтому называть участников событий «франки», «греки» или «арабы» в принципе неправильно; следовало бы говорить «Боэмунд VI» или «Нур ад-Дин» сделал то-то и то-то. А делали они то, чего требовали обстоятельства. Например Э. Лависс и А. Рамбо пишут о Фридрихе II:

«… Где бы мы ни наблюдали его – в Германии или Италии, не только его политика, но и принципы его правления до такой степени изменчивы, что в одном месте он оставляет феодальный строй в полной силе, тогда как в другом организует королевскую власть в наиболее абсолютной форме, какую когда-либо видела Европа».

Политическая картина этого времени, определяющая для каждого отдельного владыки его «обстоятельства», не вполне ясна. Если же рассматривать эпоху укрупненно, без деталей, то обнаружим, что против франков (всех западноевропейцев) выступали и греки, и турки, и армяне, и сирийцы. В то же время составился франко-византийский союз, направленный против Египта.

В «Истории крестовых походов» Дж. Филлипс пишет:

«Греки привыкли жить в обществе, в котором все свободные люди подчинялись единому закону независимо от социального или экономического положения. Латиняне же практиковали «классовый подход» – для знатных людей, для горожан и для крестьян законы были разными».

На первый взгляд, греки жили при демократии. Но подчинение единому закону в Византийской империи – это не демократия. Она в какой-то степени пришла сюда как раз с приходом франков. Что мы и видим, читая книгу Филлипса:

«Довольно скоро, впрочем, различия между завоевателями и завоеванными стали стираться… С 1262 года имеются свидетельства о посвящении греков в рыцари, что говорит о включении архонтов во франкскую иерархию. У местных жителей и у завоевателей возникали общие интересы, что помогало компенсировать численную слабость франков при нападении враждебного государства с севера и греков Малой Азии и Эпира. Включение в франкскую феодальную систему улучшало положение греков (может быть, именно этим объясняется тот факт, что жители оккупированной Византии очень редко восставали против завоевателей)».

Захват Византии латинянами в XIII веке с неизбежностью принес политико-экономические перемены, хотя бы на некоторых ее землях, – ведь империя была разбита на куски. Но чтобы оценивать эти перемены и вообще выстраивать исторические концепции, надо учитывать всю противоречивость сведений, имеющихся об этом времени. Когда это сделали Э. Лависс и А. Рамбо, Византия предстала вот в каком виде:

«Кроме крестьян, более или менее прикрепленных к земле, существовали настоящие рабы, состоящие из пленных латинян и восточных славян, подобно тому, как в мусульманских странах работорговля пополнялась латино-греческими пленными, а в латинских странах (например в Венеции) – восточными или греческими пленниками. Работорговля пополнялась также из-за добровольного перехода в рабство (люди продавали себя за три обола, говорит Киннам) и продажи детей их родителями».

Также, говоря об императорском дворе, они сообщают, что очевидцы явно не замечали особой разницы между византийцами, монголами и турками: «Иногда кажется, что видишь перед собой двор какого-нибудь Тамерлана или Селима Жестокого, а не двор христианского императора».

Но как бы там ни было, XIII век принес на византийские земли определенные перемены. Для нас тут прежде всего важно, что эти перемены (начиная еще с XII века) стимулировали развитие искусства:

«Период спокойствия позволил знатным сеньорам развлекаться турнирами и охотой. Стены их дворцов украшали прекрасные фрески, которые, к сожалению, в большинстве своем не дожили до сегодняшнего дня».

Напомним читателю, что Иерусалимское королевство существовало 100 лет, Константинополем латиняне владели 57 лет (с 1204 до 1261), на Балканах и островах греческого архипелага продержались четверть тысячелетия – ровно столько, сколько «монголо-татары» в России. Так что на занятия искусством время было:

«Примечательно, что крестоносцы, прибывшие в Святую Землю, стали заказывать предметы искусства, не походившие на те, к которым они привыкли на родине. Перемены вкуса были, видимо, вызваны новым окружением, в которое они попали, и той особой ролью, которую это искусство должно было играть. В результате возникла богатая и многонациональная социально-религиозная художественная среда, созданная художниками и меценатами из разных стран» (Я. Фолда).

Такая же культурная ситуация сложилась на всех захваченных землях. Крестоносцев больше не устраивали европейские жонглеры, они хотели – и получили – большего, то есть всего того, что дает связь искусства и литературы с государственной идеологией.

«Голова святого» из церкви Сан-Фарон в Мо (Франция), середина XII века.

Голова статуи Христа. Реймский собор (Франция), середина XIII века.

Поскольку это времена, более близкие к нам, чем «Греция Перикла», постольку следовало бы ожидать, что образцы этого искусства сохранились. Но!

«Нам известно, что в Латинской империи, состоявшей из Константинополя и франкской Греции, строилось много замков, но мало что сохранилось от церковной живописи и скульптуры. Открытым остается и вопрос, развивались ли в империи книжная миниатюра и иконопись».

Применение удивительной скалигеровской хронологии привело к тому, что от минус V века памятников культуры осталось больше, чем от эпохи Крестовых походов. Причем все же сохранившиеся фрески XIII века мало чем отличаются от римских росписей IV века, и нам остается только отметить, что все упомянутые здесь века находятся на одной линии № 5.

Историки, отмечая, что искусство БЫЛО здесь в XII–XIII веках, не могут найти его образцов! Откуда же они о нем знают? Понятно, откуда: из записей очевидцев. Искусствовед Я. Фолда пишет:

«… То многонациональное, многокультурное искусство крестоносцев, процветавшее в поселениях на сирийском и палестинском побережье и особенно в Иерусалимском королевстве, уже нигде не воскресало с прежней силой. Латинский Восток продолжал существовать после 1291 года, хотя и в совершенно других условиях, но искусство крестоносцев умерло».

Да просто оно в последующих веках «трансформировалось» в античное! Между тем Я. Фолда продолжает:

«В итоге оказалось, что крестоносцы не смогли достичь целей, которые поставил перед ними в 1095 году Урбан II. Но они создали великолепное искусство, которое осталось жить в веках».

Так умерло искусство крестоносцев или осталось жить в веках? Показать нам, что же «осталось жить» кроме некоторых мозаик, у историков никак не получается. Вот пример того, что они сами не могут разобраться в своей хронологии.

Между тем очевидцы сообщают поразительные вещи. Например Фулькерий Шартрский, посетивший Константинополь в XII веке, восклицает: «Какие чудные статуи на площадях и улицах», и амьенский рыцарь Роберт де Клари вторит ему:

«Повсюду стояли конные статуи императоров, сделанные из бронзы. На spina ипподрома стояли статуи мужчин, женщин, лошадей, быков, верблюдов, медведей, львов и всяких других зверей – все из меди, сделанные так хорошо и естественно, что ни в языческих, ни в христианских странах не найдется мастера, который мог бы лучше воспроизводить образы… Вот Беллефон верхом на раскрывшем крылья Пегасе; вот Геркулес великого ваятеля Лизимаха в своей львиной шкуре… вот сфинксы с берегов Нила…»

Вот еще более удивительные факты, о которых вы, скорее всего, никогда не слышали. Чтобы нас не заподозрили в выдумках, процитируем, как обычно, специалиста. С. Лучицкая пишет в статье «Мусульманские идолы»:

«Читателя, перелистывающего страницы хроник Первого крестового похода, не может не поразить странное описание мусульманских мечетей, в которых, по словам хронистов, можно было видеть огромного размера статуи Мухаммада, инкрустированные золотом и серебром. Стены мечетей были покрыты серебром, а на троне возвышалась серебряная инкрустированная золотом статуя, закутанная в пурпурные ткани и осыпанная драгоценными камнями…»

Также, по сообщениям хроникеров, они видели статуи Юпитера, императора Адриана в образе Юпитера, находившиеся в храмах Палестины. Интересно, что Иоанн Дамаскин в своем сочинении «О ересях» первой половины VII века называл мусульман идолопоклонниками. Писатель Никита Византийский (IX век) отмечает, что мусульмане в Мекке поклонялись идолу, сделанному по образцу статуи Венеры. Но продолжим выписки из С. Лучицкой:

«В «Песне о Роланде» мусульманский эмир Балиган заявляет о своем почитании идолов, мусульманских богов Магомета, Аполлена и Тервагана… Героическая песнь «Фьерабрас» передает рассказ о том, как французские рыцари Роланд, Ожье и Оливье… обнаруживают настоящие богатства – роскошные покрытые золотом статуи мусульманских богов Тервагана, Аполлена и Марго».

Затем С. Лучицкая долго доказывает, что всего этого не может быть, потому что этого не может быть. Мы уже высказывали наше мнение, что документы для историков, если только они не подтверждают их концепций, ничего не значат, и их надо если не скрыть, то хотя бы дискредитировать или объявить фальсификатами.

По нашей же версии XII – первая половина XIII века и есть эпоха античности, смешения верований и культур, зарождения мировых религий, и ничего нет удивительного в том, что крестоносцы видят статую Аполлона, и что этой статуе поклоняются будущие (будущие!) мусульмане. В то же время в описаниях имеется троица, Бог отец, Его сын и Богородица, причем, насколько можно судить, их изображения выполнены весьма художественно.

Приходится нам все время напоминать: человечество едино, история человеческой цивилизации цельна, последовательна и непрерывна. После произошедшего переворота в каком-либо сообществе людей (национальном, религиозном, профессиональном) новые идеи развиваются новыми поколениями при отсутствии старых (ведь люди смертны), но в момент-то самого переворота одно поколение живет и до и после него. Посмотрим на нашу нынешнюю действительность: коммунисты обернулись антикоммунистами; бывшие замполиты, таскавшие пробравшихся в воинскую часть попов за бороды, целуют крест; спекулянты оказались столпами общества и обсуждают с президентом «перспективы развития»; пролетарии, производители материальных благ, вымирают от нищеты. И всюду натыканы памятники дворянину Ленину, возглавившему в 1917 году пролетарскую революцию.

Если назвать «эпоху развитого социализма» античностью, а то, что мы видим на дворе сегодня – Средневековьем, то «перестройка» будет в точности соответствовать XIII веку. Мы не даем здесь качественных оценок, то есть не беремся рассуждать, что лучше, а что хуже. Это не наша тема. Но представьте, что от наших времен сохранилось бы немного свидетельств, а через несколько поколений возникла бы в умах очередных гуманистов мысль, что между «социалистической античностью» и «демократическим Средневековьем» прошло несколько сотен лет. Как, в таком случае, стали бы воспринимать историки сообщения о том, что демократы якобы видели памятники Ленину? Они назвали бы такие сообщения фальшивками. И даже придумали бы специальное слово: анахронизм.

В цельной, последовательной и непрерывной истории человечества не может быть анахронизмов. А в традиционной истории, как видим, они есть. Причем в рассматриваемом случае с эпохой Крестовых походов ими изобилуют не только сообщения латинян; у византийцев они имеются в не меньшем количестве. Так, рассказывая о сражении своего отца-императора, Анна Комнина называет и французов и итальянских норманнов кельтами. И кстати, ни разу не упоминает Иисуса.

Объяснят ли историки традиционной школы, как это понимать? Найдут ли причины, из-за которых рыцарь XIV или XIII века хорошо себе представляет искусство язычников – древних греков и римлян? И почему скульптура средневековой Византии ничем не уступает «древнему» искусству? И почему же теперь мы не имеем образцов этих средневековых статуй?

Конечно, историки найдут, что сказать. Например объяснят, что упомянутые скульптуры оставались тут со II или III века до н. э. Право же, нам в это трудно поверить. Разве христиане не уничтожили языческих идолов еще до VIII века, как это утверждается в сочинениях тех же историков?.[89] Впрочем, и это утверждение никуда не годится. Никиту Хониата (ум. в 1213) историки считают достоверным византийским писателем. И что же он пишет? Он сообщает, по какой причине греки уничтожали «древних» богов и богинь, и не во времена «раннего христианства» или иконоборства, а во время крестовых войн:

«В промежутке между обеими осадами Константинополя сами греки уничтожили статую Минервы, где богиня была изображена с рукой, простертой на запад: эти гнусные глупцы обвиняли богиню в том, что она призвала латинскую армию».

«Роман Александра Великого». Французская миниатюра XV века.

Такие же соображения можно привести и по поводу литературы. Не только стиль произведений, но даже названия и имена героев говорят о том, что так называемая «античность» – культурное подразделение Средневековья. Например вот какие рыцарские романы писали в XII веке:

Ламбер ле Тора, «Роман об Александре» (повествуется, как Александр Македонский постигал науку «куртуазно говорить с дамами о любви»). Аноним, «Роман о Фивах». Бенуа де Сент-Мора, «Роман о Трое». Вспомним еще «Роман об Энее» фон Фельдоке, написанный в XIV или даже XV веке. Это – всеобщее поветрие:

«Эпизоды любви Ахилла и Поликсены, Медеи и Язона, трагическая история Трокла и Бризенды – это типичный для средневековой литературы мотив, увлекший вслед за Бенуа по его стопам многих поэтов, до Чосера включительно».

В эти же времена были написаны героические эпосы «Песнь о Роланде» (Франция, XI век), «Песнь о Нибелунгах» (Германия, XII век), «Песнь о моем Сиде» (Испания, XII век, а на деле, позвольте предположить, XIV век). Каковы мнения литературоведов об этих произведениях? С чем они их сравнивают? Исключительно с античной классикой!

«Роланд – типичный для эпоса героический характер, подобно Ахиллу, Гильгамешу и т. п.».

«В «Песне о Роланде» достигнуто понимание диалектики героического характера, не менее глубокое, чем в «Илиаде».

«Изгнание составляет исходную ситуацию в истории эпического Сида, как гнев Ахилла – в «Илиаде».

«Песнь о Нибелунгах» отличается драматически-трагическим характером в отличие от спокойной гармонической эпичности Гомера».

Якопо делла Кверча. Создание Евы. Рельеф портала собора Сан-Петронио в Болонье. 1425–1438, линия № 7.

Оказывается, в мировой литературе от Гомера и до XIII века не с чем сравнивать произведения времен Крестовых походов! Но не только латиняне подражали грекам; эти последние вовсю «переделывали» латинских авторов:

«Прозаические и стихотворные греческие переделки французских рыцарских поэм: роман «Имберия и Маргарита» есть перевод поэмы «Пьер Прованский и прекрасная Магэлона», и т. п. Таково же происхождение поэм «Белтандр (Бертран) Римлянин, Старый всадник», «Флорий и Платсиафлора» (Флор и Бланшфлора). Позднее, в XVI в., греческие поэты заимствуют у своих западных товарищей рифму».

Но ведь таким же может быть и происхождение «Илиады»! Кстати выясняется, что до XVI века средневековые греки, точно так же, как и греки античные, не использовали рифму. Было бы интересно сравнить, чем отличается «Дафнис и Хлоя» от «Флора и Бланшфлора». Впрочем, «Дафнис и Хлоя» – шедевр, а произведений похуже была целая уйма. Все не пересмотришь.

Римская литература

Вергилий (70–19 до н. э.) писал «Энеиду» до самой смерти; он умер на 51-м году жизни. Он вполне мог обобщить литературным языком перемены, произошедшие в Риме за 30 лет, и мог описывать в своей поэме то, что видел в молодости собственными глазами, а по нашей синусоиде это конец XIII века, т. е. после 1261 года, года падения Латинской империи на Босфоре. Между тем историки и литературоведы убеждают наивную публику, что в его описаниях представлен VIII век до н. э., строительство Рима.

Приведем для начала несколько мнений о творчестве Вергилия, высказанных литературоведами. Они весьма противоречивы. Первое: «… христианское Средневековье с уверенностью видело здесь пророчество о рождении Христа («Мальчика лишь сохрани, рожденного, с коим железный кончится век, золотой же возникнет, для целого мира…») и за это чтило Вергилия как святого».

Второе: «Вергилий же на исходе античности считался уже не только мудрецом, но и колдуном и чернокнижником». Получается, что в Средние века античного колдуна чтили как святого!

«Как бы то ни было, мистический пафос 4-й эклоги отражал те мессианские настроения эпохи, на которые в значительной мере опирался Октавиан, приходя к власти».

«Энеида» – эпос, основанный на мифе о переселении троянца (византийца) Энея в Лаций (в латинскую землю, Италию), относится, по нашей хронологии, к концу XIII – началу XIV века и повествует о перенесении столицы Византийской империи с Босфора в Италию. То есть рассказ идет о том, как вернувшиеся из Рима-на-Босфоре участники Крестовых войн строили Рим-на-Тибре. Посмотрите с этой точки зрения и на беседу Энея с римским царем, когда они бредут по берегу Тибра, и на остальные разговоры:

Тут Эней к царю обращается с дружеской речью:

«Лучший из Грекорожденных, кому с мольбами фортуна Мне обратиться велит, простирая обвитые шерстью ветви. Меня не страшит, что ты Данаев вождь аркадийских, Что с Атридами ты от единого корня восходишь: Доблесть моя меня и святые богов предвещанья, Наших отцов родство и земли твоей громкая слава Соединили с тобой, добровольно ведомого роком».

Затем бедняк Эвандр ведет Энея по будущему Риму:

Вот к Торпейской скале он ведет, к Капитолиям, ныне Златовенчанным, тогда ж заросшим дебрями дерна. Святость грозная мест уже тогда повергала В страх поселян, уж тогда дрожали пред лесом и камнем. «Эту рощу, – он рек, – и холм этот зеленоверхий Бог неизвестно какой населяет, Аркады верят, Будто видали порой, как Юпитер черной Эгидой В воздухе здесь потрясал, воздвигая десницею бури. Далее города два, со стенами, лежащими в прахе; Видишь ты древних мужей останки и сооруженья. Яном построен отцом этот Кремль, а оный – Сатурном, Имя Яникул сему, а тому – Сатурния имя». Так меж собой говоря, они подходили к жилищу, Где бедняк Эвандр обитал, и на форуме римском Зрели разбросанный скот, мычащий в пышных Каринах.

Итак, коровы мычат на месте будущего Форума, но не во время Ромула, а во время этой, приведенной только что беседы об основании Рима. Упоминание «древних мужей» не должно вводить нас в смущение, как и «стены, лежащие в прахе», – этой древности может быть лет сто, а то и пятьдесят. Ничего нет необычного, что рядом с будущей столицей уже когда-то что-то строили, и это «что-то» развалилось, тем более что древние стены, лежащие во прахе на земле, – удивительная вещь: нынешним археологам, чтобы найти прах древних стен, приходится в землю зарываться, и достаточно глубоко.

Другой перевод последней строки:

…стада попадались навстречу повсюду  — Там, где Форум теперь, и Карин роскошных кварталы.

О времени Вергилия вот что можно прочесть в книге Джованни Виллани, лучшего итальянского историка XIV века:

«После разрушения Трои (сноска редактора книги Виллани: падение Трои сейчас датируется приблизительно 1260 годом до н. э.) ее оставил и Эней, вместе со своим отцом Анхизом, сыном Асканием… и с отборным отрядом из трех тысяч трехсот троянских мужей, поместившимся на двадцати двух судах… Эней отплыл в Италию, но поднявшаяся буря рассеяла его флот и разбросала корабли в разные стороны. Один из них затонул… а остальные прибило к африканскому берегу независимо друг от друга, поблизости от воздвигнувшегося там славного города Карфагена (сноска: считается, что Карфаген был основан в 814 году до н. э.)…

Покинув Албанию, Ромул и Рэм, потомки Энея, окружили стеной великий и славный город Рим, который и до этого издревле был населен жителями отдельных деревень и укрепленных мест, разбросанных по холмам и долинам, но близнецы впервые поселили их в одном городе. Было это через 454 года после разрушения Трои (сноска: по «римской традиции», Рим был основан в 753 году до н. э., как утверждают современные историки)»…

Разночтения в тексте Виллани налицо. Сам он дат нигде не ставит, но из его высказываний, приложенных к традиционным датировкам, в одном случае следует, что Рим основан то в 806 году до н. э. (через 454 года после падения Трои в 1260), то вдруг оказывается, что Христос родился через 704 года после основания Рима. А традиционная история показывает это основание на 753 году до н. э., явно найдя «среднюю» величину. Да и упоминание Карфагена, «воздвигнувшегося» через 446 лет после высадки на африканском берегу соратников Энея, выглядит нелепо.

Книга Виллани, написанная в XIV веке, как нам представляется – вскоре после появления «Энеиды», показывает всю историю как бы в привычной нам хронологии, но нужно учитывать, что перевод этого текста сделан с издания 1857 года, уже отредактированного, «причесанного» под традицию. К тому же в сносках редакторы поместили традиционные даты, чтобы читатель «правильно» понимал сообщения автора. Однако те места, по поводу которых в XIX веке еще возможны были разные толкования, остались не вычищенными редакторами, как, например, следующий пассаж:

«Когда папа и Пипин (отец Карла Великого) вошли в Рим, горожане встретили их с почетом: Пипин стал римским патрицием, то есть наместником империи и отцом Римской республики».

А ведь не только не существовало тогда Священной Римской империи германской нации, но не было еще и империи самого Карла Великого. Чьим же наместником стал Пипин? Очевидно, Византийской. Спрашивается: а что же такое в этой империи – Римская республика? Может быть, Папская область?…

Поразительна хронология римских памятников. Капитальным строительством здесь, похоже, занимались только от I века до н. э. и до II века, а затем – начиная с XV века. «Раннехристианским» же постройкам даты не дадены. Поскольку мы только что, реконструируя хронологию, показали, что строительство должно было вестись с конца XIII и весь XIV век, можно предположить, что традиционные римские постройки относятся как раз к этому периоду. Впрочем, так оно и следует из нашей синусоиды.

Специально для людей, верящих в древность римских строений, приведем выписку об архитектуре Ватикана и Рима из Большого энциклопедического словаря:

«ВАТИКАН…сосредоточены ценнейшие сокровища культуры и искусства. Собор св. Петра (Сан-Пьетро, 15–18 вв.); барочная пл. св. Петра (17 в., Л. Бернини); дворцовый комплекс: Скала Реджа (17 в., Л. Бернини), Зала Реджа (16 в., А. Да Сангалло Мл.); капеллы: Паолина (16 в.), Сикстинская (15 в., Дж. Дольчи, фрески Микеланджело и др.), Николая V (15 в.), апартаменты Борджа со Станцами Рафаэля; дворы: Сан-Дамазо с Лоджиями Рафаэля, Бельведера (16 в., Д. Браманте); сады с Казино Пия (16 в., П. Лигорио), Базилика, худ. музеи».

«РИМ…Богатые архитектурные комплексы разных эпох: руины римских и императорских форумов (Триумфальная арка Тита, 81; колонна Траяна, 111–114), Колизей, Пантеон, термы Каракаллы, Аппиева дорога и др. Раннехристианские катакомбы, христианские базилики. Ренессансные дворцы (Канчеллерия, Фарнезе), виллы (Фарнезина, Мадама), ансамбль пл. Капитолия (с 1546), собор св. Петра (1506–1614). Динамические ансамбли (пл. св. Петра, 17 в.), церкви (Сан-Карло алле Куатро Фонтане, Сант-Андреа) и дворцы эпохи барокко».

О строительстве при Вергилии И. Шифман пишет:

«Август (современник Вергилия) видел одну из своих заслуг в том, что он развернул в Риме интенсивное строительство. И он, и его ближайшие сотрудники организовали работы по благоустройству города… По словам Светония, Август гордился тем, что оставляет мраморным Рим, который принял кирпичным. По другой версии, Август говорил перед смертью своим друзьям, что принял Рим земляным (!), а оставляет им его каменным».

Во-первых, здесь мы видим, как первоначальный текст менялся при обработке его самим Светонием (да и только ли Светонием?) Во-вторых, что же означает весь этот эпизод? Что царский и республиканский Рим во времена Вергилия и Августа был земляным? Куда-то делась его древность… Ведь если Рим строили при Вергилии, а его жизнь относят на I век до н. э., то легенда о Ромуле, вместе с датировкой того Ромула VIII веком до н. э., переходит целиком в разряд легенд. Но ведь дату «от сотворения Города» историки оставляют прежней – 753 год до н. э.!

«Вергилий, как кажется, далеко выходит за пределы простого выявления параллелей между правителями. Им, по-видимому, движет представление о том, что предназначением Августа было воспроизвести деяния Энея и как бы заново основать Рим», – пишет П. Берк в статье «История как аллегория». Ну что ж, если возможно допущение, что автор (Вергилий) в угоду живущему при нем императору (Августу) берется писать поэму о событиях, произошедших в Риме за семьсот лет до его рождения с героями, покинувшими Трою за тысячу двести лет до его рождения, то ничего другого, кроме аллегорий, историку от этой истории ждать не приходится.

Уже совсем другую картину Рима дает нам Ювенал, живший более чем двумя столетиями позже Вергилия (II век н. э.):

Тот, кто в Тренесте холодной живет, в лежащих средь горных, Лесом покрытых кряжей Вольсиниях, в Габиях сельских, Там, где высокого Тибура склон, – никогда не боится, Как бы не рухнул дом, а мы населяем столицу Все среди тонких подпор, которыми держит обвалы Домоправитель: прикрыв зияние трещин давнишних, Нам предлагают спокойно спать в нависших руинах. Жить-то надо бы там, где нет ни пожаров, ни страхов. Укалегон уже просит воды и выносит пожитки, Вот задымился и третий этаж, а ты и не знаешь.

В соответствии с нашей синусоидой это конец XIV – начало XV века, последние десятилетия существования Византийской империи. Рим еще не входит в состав Священной Римской империи, он – византийский. Городу почти полтораста лет. Уже много построено здесь знаменитых «древних» сооружений из мрамора, простой же люд теснится по-прежнему в Риме земляном и кирпичном, пусть даже и в трехэтажных домах, по свидетельству Ювенала. (Сравните с описаниями Петербурга у Гоголя, сделанными через 130–140 лет после основания новой столицы России.) То, что пишет Ювенал о Риме, аналогично многим описаниям средневековых городов, разница только в хронологии. Не пора ли ее поправить?

Большая часть больных умирает у нас от бессонниц; Полный упадок сил производит негодная пища, Давит желудочный жар. А в каких столичных квартирах Можно заснуть? Ведь спится у нас лишь за крупные деньги. Вот потому и болезнь: телеги едут по узким Улиц извивам, и брань слышна у стоящих обозов, — Сон улетит, если спишь ты как Друз, как морская корова. Если богач спешит по делам, над толпы головами, Всех раздвинув, его понесут на просторной либурне; Там ему можно читать, писать или спать по дороге, — Ежели окна закрыть, то лектика и дрему наводит; Все же поспеет он в срок; а нам, спешащим, мешает Люд впереди, и мнет нам бока огромной толпою Сзади идущий народ: этот локтем толкнет, этот палкой Крепкой, иной по башке заденет бревном иль бочонком; Ноги у нас все в грязи, наступают большие подошвы С разных сторон, и вонзается в пальцы военная шпора.[90]

Это время, когда, как сообщается в книге М. Гаспарова, «сенатор Фабий Пиктор… пишет на греческом языке и для греческих читателей первый обзор римской истории, выставляя на вид троянское (византийское) происхождение, исконную доблесть и высокие цели Рима». Правда, историк полагает, что речь идет о II – начале III века. Для нас же здесь важно, что на уровне линий № 6–7 (XIV–XV реальные века) «город (Рим) обстраивается греческими храмами, учреждает новые пышные празднества по греческому образцу…» и что «Все поэты первого столетия римской литературы (Ливий Андроник, Гней Невий и Макций Плавт) происходят… не из Рима, а из более глубоко эллинизированных областей Италии».

Это описание полностью подходит для реальной ситуации, которая сложилась в итальянском Риме, когда сюда валом хлынули греки накануне и после падения Константинополя в 1453 году. Вот о чем пишет Ювенал, причем надо учитывать, что при нем – явно до падения Константинополя – приток греков и других народностей империи еще не столь велик:

Высказать я поспешу – и стыд мне не будет помехой, — Что за народ стал приятнее всем богачам нашим римским: Я от него и бегу. Перенесть не могу я, квириты, Греческий Рим! Пусть слой невелик осевших ахейцев, Но ведь давно уж Оронт сирийский стал Тибра притоком, Внес свой обычай, язык, самбуку с косыми струнами, Флейтщиц своих, тимпаны туземные, разных девчонок: Велено им возле цирка стоять. Идите, кто любит Этих развратных баб в их пестрых варварских лентах! Твой селянин, Квирин, оделся теперь паразитом, Знаком побед цирковых отличил умащенную шею! Греки же все – кто с высот Сикиона, а кто амидонец, Этот с Андроса, а тот с Самоса, из Тралл, Алабанды, — Все стремятся к холму Эсквилинскому иль Виминалу, В недрах знатных домов, где будут они господами. Ум их проворен, отчаянна дерзость, а быстрая речь их, Как у Исея, течет. Скажи, за кого ты считаешь Этого мужа, что носит в себе кого только хочешь: Ритор, грамматик, авгур, геометр, художник, цирюльник, Канатоходец и врач, маг, – все с голоду знает Этот маленький грек; велишь – залезет на небо; Тот, кто на крыльях летал, – не мавр, не сармат, не фракиец, Нет, это был человек, родившийся в самых Афинах. Тот же народ, умеющий льстить, наверно похвалит Неуча речь, кривое лицо покровителя-друга, Или сравнит инвалида длинную шею – с затылком Хоть Геркулеса, что держит Антея далеко от почвы, Иль восхвалит голосок, которому не уступает Крик петуха, когда он по обычаю курицу топчет. Все это можно и нам похвалить, но им только вера. Кто лучше грека в комедии роль сыграет Фаиды, Или же честной жены, иль Дариды совсем не прикрытой, Хоть бы рубашкой? Поверить легко, что не маска актера — Женщина там говорит: настолько пусто и гладко Под животом у нее, где тонкая щелка двоится. Весь их народ: где смех у тебя – у них сотрясенье Громкого хохота, плач – при виде слезы у другого, Вовсе без скорби. Когда ты зимой построишь жаровню, Грек оденется в шерсть; скажешь: «жарко», – он уж потеет. С ним никак не сравнимся мы: лучший здесь – тот, кто умеет Денно и нощно носить на себе чужую личину, Руки свои воздевать, хвалить покровителя-друга. Раз уж о греках зашла наша речь, прогуляйся в гимназий, — Слышишь, что говорят о проступках высшего рода: Стоиком слывший старик, уроженец того побережья, Где опустилось перо крылатой клячи Горгоны, Друг и учитель Бареи, Барею он угробил доносом, — Римлянам места нет, где уже воцарился какой-то Иль Протоген, иль Гермахт, что по скверной привычке Другом владеет один, никогда и ни с кем не деляся; Стоит лишь греку вложить в легковерное ухо патрона Малую долю отрав, естественных этой породе, — Гонят с порога меня, и забыты былые услуги: Ценится меньше всего такая утрата клиента.

На протяжении XIV–XV веков турки теснили греков, а в середине XV и вовсе отняли у них Византию. Греки, вместе со своим языком и культурой, окончательно заполонили Рим. По нашей реконструкции (по синусоиде) в новый пласт культуры должна попасть «древнегреческая» литература IV–III веков до н. э., «древнеримская» от минус III до плюс III века и собственная литература итальянского Рима XIV–XV веков.

И что же мы видим? В самом деле, римляне не желают делать ничего, кроме как перелицовывать греков, и в точности по указанной методике: во II веке н. э. они «переделывают» греков IV до н. э. и более ранних веков, в III веке н. э. – греков III до н. э и ранее. А итальянцы в XIV–XV веках, в самом деле, опять берутся за греческие произведения и опять увлекаются аттической литературой!

Гней Невий, создавший национальную эпопею «Пуническая война» (сатурнийским стихом в семи книгах), занимается также перелицовкой греческих комедий, не иначе как на потребу ностальгирующим грекам Рима:

«В комедии, своем любимом жанре (известно более 30 заглавий), он старался как можно свободнее перерабатывать образцы греческой новой комедии, вводя в одну греческую пьесу мотивы из другой (контаминация) и вставлял куски собственного сочинения, часто с прямыми намеками на римскую действительность: на разгульную молодость полководца Сципиона…» и т. п.

А вот что сообщают литературоведы о римлянине Тите Макции Плавте (ок. 225–184 н. э., линии № 6–7):

«… Аристофановский дух буйного полнокровного веселья… сохранился и в его пьесах… (Аристофан – V–IV до н. э.) Аттическая новая комедия с ее идеалом «воспроизводства жизни» превращается в его произведениях в забавную буффонаду…»

… В переработке Плавта новоаттическая комедия утрачивает изящество и глубину, но приобретает буйную жизнерадостность и оптимизм, уже недоступный для Менандра (IV до н. э.) и его продолжателей».

Точно так же Квинт Энний (239–169) берется перелагать Еврипида (480/84-406), «трагичнейшего из поэтов». И такие примеры можно длить и длить… А для нас главное, эту же самую ситуацию описывают историки применительно к XIV–XV векам. Вот цитата из учебника «История западноевропейской литературы»:

«В центре внимания гуманистов стояло собирание и изучение рукописей древних писателей, среди которых все большее значение приобретали греческие авторы. После падения Константинополя (1453) эмигрировавшие в Италию византийские ученые познакомили гуманистов со всеми писателями Древней Греции. Это значительно расширило кругозор поздних гуманистов по сравнению с Петраркой и Боккаччо.

Гуманисты XV в. окончательно эмансипируются от учения католической церкви и вступают в решительную борьбу со средневековой схоластикой. Они ощущают себя подлинными язычниками и возрождают целый ряд течений античной философии. Сначала у гуманистов пользуется большой популярностью стоическая философия, разработанная Леонардо Бруни и Поджо Браччолини. Затем на смену ей приходит увлечение эпикурейским учением, крупнейшим представителем которого был Лоренцо Валла. Во второй половине XV в. во Флоренции начинается увлечение платонизмом; начало ему положил Марсилио Фичино, который становится во главе учрежденной Козимо Медичи Платоновской Академии. После Платона в XVI в. наступает очередь Аристотеля, освобожденного от средневековой схоластической оболочки. Пропаганда его в Италии является заслугой Помпонацци».

Вот еще некоторые литературоведческие мнения с нашими комментариями:

В Риме «из греческих оригиналов трагедия пользовалась преимущественно патетическим Еврипидом, комедия – Менандром; таким образом, Рим был наследником эллинистических вкусов… Так, в «Ифигении» Энния еврипидовский хор служанок был заменен хором солдат, чтобы подчеркнуть одиночество героини, а в «Братьях» Теренция эпизод похищения девушки у сводника был перенесен из рассказа на сцену ради бурного комического действия».

Как всякие подражатели «на потребу дня», римляне стремятся усилить в трагедии трагизм, а в комедии – комизм.

«Лутиций Катул, Порций, Лицин, Валерий Эдитуй упражняются в сочинении эротических эпиграмм и ученых дидактических поэм». Это – якобы II–I века до н. э., линия № 6, одновременно с Боккаччо. «Именно римская трагедия (где традиция не дошедших до нас пьес Энния, Пакувия и Акция была продолжена Сенекой) стала образцом для первых европейских трагиков – от Альбертино Муссато в XIV в. до драматургов елизаветинской Англии».

Все – линии № 6 (XIV реальный век), Сенека – линия № 5.

«… со II–I вв., когда Греция под властью Рима стала утешаться лишь культом древности во имя древности, ученые риторы начинают копировать аттический диалект классических ораторов именно потому, что он был прошлым, а не настоящим языка».

А нам понятно, что после чумы 1347–1350 годов изменился и язык, он стал более азиатским, в связи с массовыми переселениями.

«Цицерону пришлось вести борьбу против обеих крайностей: как против излишней пышности римских азианцев, так и против излишней скудости римских аттицистов; памятником этой полемики остались два его трактата, «Брут» и «Оратор».

«… Петрарка, впервые обнаружив (?) в 1345 г. письма Цицерона к Аттику, был так взволнован этим чтением, что написал оратору латинское письмо на тот свет…»

Петрарка был слабоумным? Или Цицерон умер от чумы в XIV веке, а при Петрарке был еще жив? На деле же Цицерон стал создателем латинского литературного языка, вот в чем дело. Видимо, и греческий литературный язык (так называемый древнегреческий) создавался в это же время. Как известно, Данте не знал греческого, так он мог не знать его именно поэтому!

Кстати, Джон Перкис в книге «Греческая цивилизация» отмечает (почему-то совсем этому не удивляясь), что «в современном греческом безошибочно узнается прежний язык, и он гораздо ближе к своему предку, чем современный английский к языку Чосера». Поскольку Чосер жил в 1340–1400 годы, легко сделать вывод, что «предок» современного греческого создавался не раньше этого времени, а стал широко известным еще позже.

Полициано пишет во второй половине XV века:

«Во Флоренции дети лучших фамилий говорят на аттическом диалекте так чисто, так легко, так непринужденно, что можно подумать, будто Афины не были разрушены и взяты варварами, а по собственному желанию переселились во Флоренцию».

Под варварами он тут, наверное, понимает турок, а историки, конечно, имеют в виду каких-то древних варваров. Получается, автор XV века всерьез утверждает, что из-за древних варваров древние греки переселились во Флоренцию и стали его соседями.

В это время члены венецианской академии Альдо Мапуция беседовали между собой только по-гречески! Будем ли удивляться, что в «древнеримском» ответвлении этой же самой истории писатели тоже сплошь перешли на греческий язык?

«…появляется ряд «Всемирных историй» на греческом языке, общей целью которых было показать (вслед за Полибием), как Рим пришел к власти над миром: авторами их были уже упоминавшийся ритор Дионисий Галикарнасский, известный географ Страбон, историки Диодор Сицилийский, Николай Дамасский; на латинском языке такую же компиляцию составил Трог Помпей; все эти сочинения сохранились частично или в отрывках. В отличие от всех этих авторов Ливий не пытается охватить мировую историю и ограничивается римскими делами; за образец он берет не Полибия, а древних анналистов, но их материалу старается придать… стилистическую отделку».

Мало было Ливию историю сочинять, так он еще «подделывался» под «древний стиль». И кстати, эти «подделки под древность» очень распространены во всех веках линии № 5–6. Скажем, Альбертино Муссато (1261–1329) написал пятиактную трагедию «Эцеринис» не абы как, а «в подражание кровавым драмам Сенеки» и в том же стиле:

«В пьесе Муссато нет динамизма, действие не реализовано в драматических формах… Рассказы о происходящем где-то за сценой комментируются хором, служащим как бы рупором общественного мнения… Трагедия перегружена морализующими партиями хора и длинными монологами».

Откуда же взял в XIV веке итальянец Муссато свои стилистические приемы? Не только у Сенеки, но и у Тита Ливия, представьте себе, который в свою очередь, как мы только что прочли, подражал древним грекам:

«Мастерству исторического повествования он (Муссато) учился у своего соотечественника (и современника!) Тита Ливия. Итальянский историк старался следовать римскому историографу даже в построении периодов, в приемах передачи авторской речи и речи действующих лиц. Для обозначения современных ему учреждений и должностей Муссато вводит римскую терминологию».

О Ливии вот что еще нам сообщают:

«… Свою задачу он видит в том, чтобы выявить воспитательное значение исторических событий, а не в том, чтобы проверить их подлинность, подробности и причинную связь… Если Цицерон больше всего заботился о том, чтобы отделить прозаический язык от поэтического, литературный от разговорного, нормы от нарушений норм, то у Ливия эти категории вновь начинают смешиваться (нисходящая ветвь синусоиды, ничего не поделаешь). Первые книги Ливия нашел Петрарка. Позднейшие подражания Ливию учитывали эту его особенность. Первое издание – 1469 г.».

Нам непонятно, каким образом все литературные приемы, стиль, язык, могут перелетать на тысячу – полторы тысячи лет в неизменном виде, не поддерживаемые на протяжении всего этого срока постоянной практикой. А историкам традиционной школы, надо думать, это понятно:

«Наука поэзии» Горация… именно она – и лишь во взаимодействии с ней «Поэтика» Аристотеля – послужила образцом для поэтик Возрождения и классицизма в прозе и в стихах (Вида, Буало)».

«Мощные фигуры Тацита и Ювенала замыкают развитие идейных и стилистических исканий I в. н. э… II в. н. э. по традиции считается периодом последнего расцвета Римской империи».

Созданная в «Древнем Риме» литературная традиция, говорят историки, «законсервировалась» и вновь обнаружилась в средневековой Европе. Вот как изящно объехали «темные века» последователи Скалигера, рассказывая эту удивительную историю:

«Реформа языка и стиха латинской поэзии в творчестве поэтов конца I в. до н. э. дала римской литературе совершенную систему художественных средств, оставшуюся в основе своей неизменной до последних веков античности, а отчасти и позже, в ученой поэзии Средневековья и тем более Возрождения».

От Рима к «Риму»

Итак, по утверждению историков, литературные приемы «Древнего Рима» оставались в неизменности до последних веков античности; потом их «вспомнили», творя свою «ученую поэзию», средневековые авторы, а затем и поэты эпохи Возрождения.

О том, как поэты «вспоминали» язык и литературный стиль давно минувших веков, историки сообщают: они находили древние рукописи и быстренько начинали им подражать. А каким же образом произошло «забывание» античного наследия? Для объяснения хронологических парадоксов историками написаны тонны книг, не могли же они обойти такой важный вопрос. И что же? Сам процесс «забывания» историки, в силу его абсолютной необъяснимости, все же вниманием обошли. Зато они нашли причину для завершения этого процесса: оказывается, свое окончательное поражение историческая античность получила в результате нашествия готов.

Большой энциклопедический словарь сообщает:

«ГОТЫ, группа германских племен. В 3 в. жили в Сев. Причерноморье. Делились на вестготов (зап. Г.) и остготов (вост. Г.)».

Это – линия № 6, реальный XIV век. Упомянутые здесь готы, говорят историки, пошли завоевывать Европу, но не как племена, а как армия. Вестготы захватили Испанию, которая входила в состав Византии, а остготы – византийские же итальянские земли и были затем вынуждены воевать с византийским императором Юстинианом.

В. Уколова пишет: «По существу, готы были беженцами от гуннского нашествия». Беженцами, понимаете? Побили их гунны, потому что готы были слабыми, вот и стали они беженцами, но не просто так, а «по существу». Кроме того, «готское войско не отличалось особой дисциплинированностью, что компенсировалось мощной наступательной энергией, граничившей с безрассудством».

Этой противоречивой фразой историк как бы готовит будущие готские победы. Энергичные они были и безрассудные, вот и победили великий, но не энергичный и слишком рассудительный Рим. Но сначала энергично и безрассудно убежали от гуннов. Если бы к их энергии добавить рассудительности, может, они и победили бы гуннов. А может, и нет: ведь Риму его рассудительность не помогла. Или причина в том, что у Рима была слишком дисциплинированная армия, а недисциплинированных готов отличала «безудержная отвага, даже свирепость, совершенное владение оружием». Кстати, было бы интересно узнать, обладали ли рассудительностью гунны, от которых готы отступали с «безудержной отвагой».

В 410 году, после победы над римлянами под Адрианополем (современный Эдирне в Турции), готские войска под руководством Алариха взяли Рим. Какой Рим? Богатейший город планеты, столица Византийской (Ромейской, Римской) империи – Константинополь – совсем рядом! Но непобедимый беженец Аларих этого Рима вроде бы не заметил – или его «не заметили» историки? – и отправился от Адрианополя в Италию.

Мы уже писали, что с XIV века история Рима как бы раздваивается: все, что происходит на Босфоре, в сознании европейцев дублируется в Италии. Поэтому вся история готов недостоверна не только хронологически, но и географически.

Однако нам нужно найти причину, приведшую к разделению истории мира на античность и неантичность. Пусть себе традиционные историки говорят, что были какие-то «темные века». И в нашей версии, и в их версии известен период, когда можно было нажиться «отважным» людям без особого риска быть убитыми стрелой или мечом. Поэтому поговорим не о выдуманных переселениях народов, а о неизбежных, которые историки не заметили или не захотели заметить. Речь о том, что чума 1347–1350 годов уменьшила население Западной Европы наполовину, во многих странах на две трети, а кое-где и на три четверти, даже четыре пятых. Остались пустовать дома, пригодные для жилья, в которых было все необходимое для комфортной жизни. Ведь чума не разбирала, кто беден, а кто богат.

И что же должно было произойти, когда об этом стало известно в тех местах, где чума свирепствовала меньше, или в тех, которые она вообще обошла стороной? Из северных и восточных стран на берега теплых морей устремились бы любители легкой наживы, и прежде всего всякие лихие люди. Естественно, в глазах выжившего местного населения это выглядело бы как «нашествие». Да нашествием это и было. Только стараниями историков столь неприятные события тоже оказались выкинуты из истории XIV века, а попали они в III–IV века, и как бы в результате пандемии чумы появились готы, после нашествия которых Европа погрузилась в «темные века», да и в Византии от блестящего античного периода осталась только смесь из христианства и язычества.

«После чумы 1348 года в обстановке распространения суеверий и фанатизма, презрения к радостям жизни», как пишет современный историк искусства М. Мураро, наверное, и не могло быть никаких иных переселений и нашествий. Беда лишь в том, что представления скалигеровцев расходятся со свидетельствами очевидцев, например с хроникой Маттео Виллани, отрывок из которой мы приводили в одной из предыдущих глав. Согласно этому и другим подобным документам, после чумы XIV века остались свободными от людей не только поселки, но даже города, и со временем их заселяли пришлые люди.

Население, создавшееся от перемешивания местных и пришлых, начало возрождать культуру предшествовавшего периода, которую и назвали словом «antico». Умерло много художников, писателей, философов – но были целы их труды, и выжили многие, лично знавшие этих людей, да и кое-кто выжил из авторов той «античности». Какие-то труды умерших, конечно, находили – но не через тысячу лет, а через пять, десять лет – и немедленно пускали их в культурный оборот.

Это настолько ясно, что не требует особых объяснений, – в отличие от традиционной версии, которая на самом-то деле объяснить причины европейской дикости и стремления подражать найденным древним текстам не может. Ведь когда стала общепризнанной скалигеровская «модель» истории, перепутавшая и времена и страны, в возможность «забываний» и «возрождений» стали просто верить, не вдаваясь в объяснения.

В 1472 году Иван III объявил, что отныне Москва – Третий Рим. Понятно, что до этого их уже было два, и, что интересно, оба византийские; первым Римом был Константинополь, и Рим в Италии строили на землях, входящих в Византийскую (Ромейскую) империю. Строительством «запасной» византийской столицы был создан прецедент появления нового Рима, поэтому Иван соображал, что говорит. Если бы хоть один из «Римов» был языческим или католическим, царь тоже такого не сказал бы. В XVI веке писатель Филофей, монах псковского Елизарова монастыря, развивая мысль о преемственности власти московских государей от византийских императоров, начертал: «Два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не бывать». Первый Рим пал перед мусульманином, второй – перед латинянином. А строил их обоих грек.

Возможно, и даже наверняка Рим строили на месте какого-то старинного культового поселка. Его искусственное удревление по сравнению с Константинополем дало начало путанице. Читая исторических писателей, люди начинают верить, что Рим был столицей могучей Римской империи; между тем только в 1870 году этот Рим был воссоединен с Италией, а в 1871 году стал столицей объединенного Итальянского королевства. Рим расположен так неудачно, что не смог стать даже столицей Священной Римской империи; столицей был Ахен. И кстати, не исключено, что, говоря «Рим», средневековые летописцы имели иногда в виду германский Ахен.

Но мало того: эта «раздвоившаяся» между двумя Римами история к тому же поделена теперь на три периода, античность, «темные века» и Средневековье. Постоянные «возрождения» становились неизбежными. Уже для IX века историки нашли в Византии «македонское» возрождение, а на западе (в Европе) – «каролингское», плавно перетекающее в «оттоновское».

Соотношение между стандартной «греческой» и «византийской» синусоидами

Двигаясь от Рима к «Риму» – ни века без возрождений!..

В литературоведении известное историкам «каролингское» возрождение называется «вергилианским» возрождением середины VIII–IX веков. Непосредственно к нему примыкает «оттоновское» возрождение, оно же «Горацианско-теренцианское», произошедшее в X – начале XI века. За ним наступает «овидианское» возрождение конца XI–XII веков. Возникли они во многом как раз из-за того, что после окончания чумы 1350 года ряд европейских авторов (Павел Диакон, Алкуин, Рабан Мавр, Лиутпранд, Пьер Абеляр и другие) взялись возрождать поэзию Вергилия, Горация, Теренция и Овидия (живших до 1350 года).

Лишь историки далекого будущего «разместили» их творения по хронологической схеме Скалигера; вот почему одномоментно «забыли» (а потом неоднократно возрождали) великую античную культуру – в результате хронологических неурядиц! Отсюда и все недоумения: как это, античное язычество уже кончилось, и вот оно «высовывается» вновь и вновь то в Византии, то в Италии. В христианских странах впадают в язычество…

В сборнике «Памятники Византийской литературы IV–IX веков» читаем:

«Приводимое ниже двустишие примечательно законченно языческим духом. От самоубийства, по признанию Олимпиодора, его удерживает лишь авторитет Платона; об авторитете христианской религии, видящей в самоубийстве тягчайший грех, он не считает нужным говорить».

Вот это двустишие VI века:

Когда бы ни Платоновы внушения, Бежал бы я давно из жизни горестной.

По «византийской» волне следует датировать XIV веком не только это стихотворение, не только произведения Романа Сладкопевца, Прокопия Кесарийского и других ромеев, но и произведения многих средневековых латинских поэтов. Например «последний поэт языческой античности» Максимиан Этрусский, сочинения которого были найдены в 1501 году, пишет якобы в VI веке элегию, подражая самой откровенной из «любовных элегий» Овидия, показывая читателю умение мастерского владения словом. Как это может быть?

Что сказали бы искусствоведы, если бы узнали, что итальянский скульптор VI века без всяких усилий подражает римскому портрету I века н. э.? Наверное, сказали бы, что это совершенно невозможно. По мнению, высказанному Карлом Вёрманом, произведения искусства начиная с эпохи Константина «до такой степени отличаются бедностью вымысла и неумением владеть формой и выражаться художественно, что в них ясно видно окончательное падение античного искусства. Надо было пройти после того тысяче с сотней лет, прежде чем потомство римлян было в состоянии восстановить связь своего искусства с лучшими образцами древнего…

Приходится говорить о довольно посредственных, безыменных произведениях этой отрасли искусства (живописи), снова сделавшейся отраслью ремесла и с каждым десятилетием утрачивавшей понимание форм…»

А вот поэт Максимиан Этрусский прекрасно умеет выражать свои мысли художественно! Настолько умеет, что когда его стихи в 1501 году нашли и опубликовали, то издатель решил, что это стихи первого римского элегика Корнелия Галла. И чтобы нам не говорили, что «этого не может быть», приведем пример, а потом дадим читателю возможность сравнить его с «настоящим Овидием». В этом примере некий пожилой дипломат рассказывает о своей неудаче на любовном поприще.

Максимиан Этрусский. «ЭЛЕГИЯ V»:

Послан когда-то я был государем в восточную землю — Мир и союз заключить, трижды желанный для всех. Но между тем как слагал я для царств условия мира, Вспыхнула злая война в недрах души у меня. Ибо поймала меня, потомка этрусского рода, В сети девица одна греческим нравом своим. Ловко делая вид, что она влюблена в меня страстно, Этим пленила она: страстно влюбился я сам. Часто ко мне под окно она по ночам приходила, Сладко, невнятно звучал греческих песен напев. Слезы лились, бледнело лицо, со стоном, со вздохом — Даже представить нельзя, как изнывала она. Жалко мне стало смотреть на муки несчастной влюбленной, И оттого-то теперь жалок, несчастен я сам. Эта девица была красива лицом и пристойна, Ярко горели глаза, был изощрен ее ум; Пальцы – и те у нее говорили, и лира звенела, Вторя искусной руке, и сочинялись стихи. Я перед нею немел и, казалось, лишался рассудка Словно напевом сирен завороженный Улисс. И, как Улисс, ослеплен, я несся на скалы и мели, Ибо не мог одолеть мощи любовных искусств. Как рассказать мне о том, как умело она танцевала И вызывала хвалу каждым движением ног? Стройно вились надо лбом завитками несчетными кудри И ниспадали волной, белую шею прикрыв. Воспламеняли мой взгляд упруго стоящие груди — Каждую можно прикрыть было ладонью одной. Дух трепетал при виде одном ее крепкого стана, Или изгиба боков, или крутого бедра. Ах, как хотелось мне сжать в объятиях нежное тело, Стиснуть его и сдавить, так, чтобы хруст по костям! «Нет! – кричала она, – ты руками мне делаешь больно, Слишком ты тяжко налег: так я тебя не сдержу!» Тут-то я и застыл, и жар мои кости покинул, И от большого стыда жилы ослабли мои. Так молоко, обращаясь в творог, истекает отстоем, Так на текучем меду пена всплывает, легка. Вот как пал я во прах – незнакомый с уловками греков, Вот как пал я, старик, в тускской своей простоте. Хитростью Троя взята, хоть и был ей защитою Гектор, — Ну, а меня, старика, хитростью как не свалить?! Службу, что вверена мне, я оставил в своем небреженье, Службе предавшись твоей, о жесточайший Амур! Но не укор для меня, что такою я раною ранен — Сам Юпитер, и тот в этом огне пламенел. Первая ночь протекла, отслужил я Венерину службу, Хоть и была тяжела служба для старческих лет. А на вторую – увы! – меня покинули силы, Жар мой угас, и опять стал я и слаб и убог. Так; но подруга моя, законной требуя дани, Не отставала, твердя: «Долг на тебе – так плати!» Ах, оставался я глух и к крикам и к нежным упрекам: Уж чего нет, того нет – спорить с природой невмочь. Я покраснел, я оцепенел, не мог шевельнуться — Стыд оковал меня, страх тяжестью лег на любовь. Тщетно ласкала она мое охладевшее тело, Тщетно касаньем руки к жизни пыталась воззвать: Пальцы ее не могли возбудить того, что застыло, — Холоден был я, как лед, в самом горниле огня. «О! – восклицает она, – неужели разлучница злая Выпила всю у тебя силу для сладостных битв?» Я отвечал ей, что нет, что сам я казнюсь, угрызаясь, Но не могу превозмочь сладостью скорбь моих мышц. «Нет, не пытайся меня обмануть! – возражает подруга, — Знай, хоть Амур и слепой, – тысячи глаз у него! Не береги своих сил, отдайся игре вожделенной, Мерзкую скорбь изгони, к радости сердце стреми! Знаю: под гнетом забот тупеют телесные чувства — Сбрось же заботы на миг: будешь сильней и бодрей». Я же, всем телом нагим разметавшись на ложе любовном, В горьких, горьких слезах вот что промолвил в ответ: «Ах, злополучнейший я! Я должен признаться в бессилье, Чтоб не казалось тебе, будто я мало люблю! Не заслужило мое вожделенье твоих порицаний — Нет, только немощь моя наших несчастий виной. Вот пред тобою оружье мое, заржавелое праздно — Верный служитель, тебе в дар я его приношу. Сделай, что в силах твоих, – вверяюсь тебе беззаветно: Если ты любишь меня, сможешь ты сладить с врагом». Тут подруга моя, вспомнив все ухищрения греков, Ринулась – жаром своим тело мое оживить. Но увидав, что предмет любви ее мертв безвозвратно И неспособен восстать к жизни под бременем лет, С ложа вскочила она и бросилась снова на ложе, И об утрате своей так зарыдала, стеня: «Труженик нашей любви, отрада моя и опора, Лучший свидетель и друг праздничной нашей поры, Ах, достанет ли слез оплакать твое униженье, Песню сложу ли, твоих славных достойную дел? Изнемогающей мне так часто спешил ты на помощь, Огнь, снедавший меня, в сладость умел превратить; Ночь напролет на ложе моем мой лучший блюститель, Верно делил ты со мной счастье и горе мое. Наших полуночных служб неусыпный надежный участник, Свято хранил ты от всех тайны, что ведомы нам. Ах, куда же твоя расточилася жаркая сила, Сила ударов твоих, ранивших сладко меня? Ныне ты праздно лежишь, совсем не такой, как когда-то, — Сникнув, опав, побледнев, ныне ты праздно лежишь. Не утешают тебя ни игривые речи, ни ласки, А ведь когда-то они так веселили тебя! Да, это день похорон: о тебе, как о мертвом, я плачу — Тот, кто бессилен вершить долг свой, тот истинно мертв». Этому плачу в ответ, и жалобам тяжким, и стонам, Так я, однако, сказал, колкость смешав и упрек: «Женщина, слезы ты льешь о моем бессильном оружьи — Верно, тебе, а не мне эта утрата больней! Что ж, ступай себе прочь, дели со счастливцами счастье: Много дано вам услад, ты в них хороший знаток». В ярости мне отвечает она: «Ничего ты не понял! Дело сейчас не во мне – мир в беспорядок пришел! Тот, о ком я кричу, – он рождает людей и животных, Птиц и всякую тварь – все, что под солнцем живет. Тот, о ком я кричу, сопрягает два пола в союзе — Нет без него ни жен, ни матерей, ни отцов. Тот, о ком я кричу, две души сливает в едину И поселяет ее в двух нераздельных телах. Ежели этого нет – красота не утеха для женщин, Ежели этого нет – сила мужчин ни к чему. Ежели этот предмет не дороже нам чистого злата, Вся наша жизнь – тщета и смертоносная ложь. Ты – и веры залог, и тайны надежный хранитель, Ты – драгоценнейший клад, всякого блага исток. Все на земле покорно тебе, что высоко и низко: Скиптры великих держав ниц пред тобой склонены. Не тяжела твоя власть, но радостна всем, кто подвластен: Лучше нам раны и боль, нежель немилость твоя. Мудрость сама, что над миром царит, размеряя порядок, Не посягает ни в чем на достоянье твое. Дева, ложась под удары твои, тебя прославляет: Ей, пронзенной тобой, сладостно кровью истечь. Слезы глотая, смеется она раздирающей боли, Рада над телом своим видеть твое торжество. Ты гнушаешься всем, что скудно, бессильно и вяло: Даже и в нежной игре мужества требуешь ты. Служат тебе и разум людской и мышцы людские; Самое зло, и оно власти покорно твоей. Тщетно тебя одолеть враждебные силятся силы — Труд, холода и дожди, ссоры, коварство и гнев. Нет – и жестокому ты укрощаешь душу тирану, И окровавленный Марс кроток становится вновь. Нет – и когда сокрушил гигантов Юпитер перуном, Ты из казнящей руки ласково вынул перун. Нет – пред тобою и тигр признает владычество страсти, Перед тобою и лев станет и нежен и мил. Мощь необорна твоя, а милость твоя несравненна — Сладко с тобой победить, сладко тебе уступить. Даже в бессилье своем ты вновь исполняешься силой — Снова готов побеждать, снова готов уступать. Ярость твоя коротка, а нега твоя бесконечна — Смерть свою духом поправ, вновь оживаешь и вновь». Это сказав, удалилась она, пресытившись скорбью, Я же остался лежать, словно мертвец, на одре.

Это прекрасно написанное произведение странно выглядит на фоне эпохи, о которой специалисты сообщают, что она наполнена «бедностью вымысла и неумением владеть формой и выражаться художественно» и что в работах поэтов этого времена «ясно видно окончательное падение античного искусства». Похоже, мы имеем основания, чтобы сделать большой подарок историкам: вот вам, дорогие наши, новое возрождение – «остготское возрождение» VI века. Ну, а «вестготское возрождение» VII века, произошедшее в Испании, пусть найдут сами. Оно есть.

Читателям же, чтобы они имели возможность сравнить приведенное только что стихотворение «остготского возрождения» так сказать, с античным оригиналом, предлагаем «натурального Овидия», финал книги «НАУКА ЛЮБВИ»:

Полно, за дело! Без всяких прикрас довершу я, что начал, К ближним ведя берегам путь утомленной ладьи. Нетерпеливо ты ждешь попасть на пиры и в застолья, Хочешь узнать от меня и для застолий совет? Слушай! Заставь себя ждать: ожидание – лучшая сводня; Вам промедленье к лицу – дай загореться огням! Будь ты красива собой или нет, а станешь красива, Скравши ночной темнотой всякий досадный изъян. В кончики пальцев кусочки бери, чтоб изящнее кушать, И неопрятной рукой не утирай себе губ. Не объедайся ни здесь, на пиру, ни заранее, дома: Вовремя встань от еды, меньше, чем хочется, съев. Если бы жадно взялась за еду при Парисе Елена, Он бы, поморщась, сказал: «Глупо ее похищать!» Меньше есть, больше пить – для женщин гораздо пристойней! Вакх и Венерин сынок издавна в дружбе живут. Только и тут следи за собой, чтобы нога не дрожала, Ясной была голова и не двоилось в глазах. Женщине стыдно лежать, одурманенной влажным Лиэем, — Пусть бы такую ее первый попавшийся взял! Небезопасно и сном забываться на пиршестве пьяном — Можно во сне претерпеть много срамящих обид. Стыд мне мешал продолжать; но так возвестила Диона! «Где начинается стыд, там же и царство мое». Женщины, знайте себя! И не всякая поза годится — Позу сумейте найти телосложенью под стать. Та, что лицом хороша, ложись, раскинувшись навзничь; Та, что красива спиной, спину подставь напоказ. Миланионовых плеч Аталанта касалась ногами — Вы, чьи ноги стройны, можете брать с них пример. Всадницей быть – невеличке к лицу, а рослой – нисколько! Гектор не был конем для Андромахи своей. Если приятно для глаз очертание плавного бока — Встань на колени в постель и запрокинься лицом. Если мальчишески бедра легки и грудь безупречна — Ляг на постель поперек, друга поставь над собой, Кудри разбрось вокруг головы, как филлейская матерь, Вскинься, стыд позабудь, дай им упасть на лицо. Если легли у тебя на живот морщины Лунины — Бейся, как парфский стрелок, вспять обращая коня. Тысяча есть у Венеры забав; но легче и проще, Выгнувшись, полулежать телом на правом боку, Истинно так! И ни Феб, над пифийским треножником вея, Ни рогоносный Амман вас не научит верней! Ежели вера жива меж людей, то верьте науке: Долгого опыта плод, песня Камены не лжет. Пусть до мозга костей разымающий трепет Венеры Женское тело пронзит и отзовется в мужском; Пусть не смолкают ни сладостный стон, ни ласкающий ропот: Нежным и грубым словам – равное место в любви. Даже если тебе в сладострастном отказано чувстве — Стоном своим обмани, мнимую вырази сласть. Ах, как жаль мне, как жаль, у кого нечувствительно к неге То, что на радость дано и для мужчин и для жен! Но и в обмане своем себя постарайся не выдать — Пусть об отраде твердят и содроганье, и взор, И вылетающий вздох, и лепет, свидетель о счастье, — У наслаждения есть тайных немало примет. После таких Венериных нег просить о подарке — Значит себя же лишать прав на подарок такой. В опочивальне твоей да будут прикрытыми ставни — Ведь на неполном свету женское тело милей. Кончено время забав – пора сойти с колесницы, На лебединых крылах долгий проделавшей путь. Пусть же юношам вслед напишут и нежные жены На приношеньях любви: «Был нам наставник Назон»!

Чтобы сравнить приведенные работы с поэзией XIV–XV веков, обратитесь ко второй части этой книги, где мы приводим примеры из Чосера и Франко Саккетти, а также Джованни Боккаччо.

А мы добавим, что судьба стихов Максимиана просто поразительна. По сообщению литературоведов, его элегии (включая приведенную выше элегию о слабосильном дипломате) «усердно читались и изучались в средневековых школах, несмотря на самое, казалось бы, неподходящее для школьного чтения содержание».

Если же двинуться по череде средневековых возрождений дальше, то, читая поэтов VIII–IX «каролингских» веков, мы обнаружим в них стиль, мастерство, язык и образы, свойственные поэзии зрелого Средневековья, то есть XIV–XV веков. Свое название это возрождение получило по имени Карла Великого, который завоевал Рим столь же лихо, как и готы, и провозгласил себя императором. И эта его военная эскапада оценивалась римлянами, по словам историков, как новое завоевание северными варварами!

Но в поэзии каролингского периода, в отличие от случая первого нашествия варваров, появляются гении не любовной лирики, а мастера прославления христианской церкви и наихристианнейших светских владык. Например в поэме Ангельберта «Карл Великий и папа Лев», действие которой относят к 799 году, автор описывает охоту Карла близ Ахена, причем с особым восторгом изображает он великолепные наряды Карла и его спутников – наряды, более уместные при дворцовых церемониях позднего Средневековья, а не на охоте в VIII веке. В поэме много реминисценций не только из Вергилия, но и из Лукана. Так что в этом «хронологическим конгломерате» не только изображается быт XIV века, но и посредством литературных приемов, «забытых» уже тысячу лет как.

Ангельберт. Из поэмы «КАРЛ ВЕЛИКИЙ И ПАПА ЛЕВ»:

Лес расположен вблизи на горе, и приятную зелень Роща скрывает в себе, и свежие есть в ней лужайки. Все зеленеет вдоль стен, кольцом окружающих город, Взад и вперед над рекой все виды пернатых летают, Часто на берег садясь и клювами пищу копая. То, к середине реки подлетев, погружаются в воду, То обращаются вспять и вплавь достигают прибрежья. Около тех берегов пасется стадо оленей В длинной ложбине меж гор, на пастбище, полном услады. Серна туда и сюда несмелым бегает шагом, Чтоб отдохнуть под листвой, и разные виды животных Всюду таятся в лесах. Так вот почему среди темных Рощ этих Карл, наш отец и герой досточтимый, усердно На мураве предаваться любил прелюбезной забаве, Псами зверя травить и дрожащей стрелою своею Племя рогатое бить под мрачною тенью деревьев. Только что Феб воссиял лучом, преклоненья достойным, И огнебровым зрачком его свет пробежал по высотам, Все крутые холмы и верхушки лесов озаряя Самых высоких, спешат отборные юноши к спальне Царской, и знатных толпа, собравшись туда отовсюду, Стала на месте своем, дожидаясь на первом пороге. Шум поднялся, беготня по всему обширному граду; Эхом своим с высоты ответствуют медные кровы; Неописуемый гул голосов возносится к небу. Ржаньем приветствует конь коня, и кричат пехотинцы; Перекликаются все, и всякий своих созывает; Пышно украшенный конь, в тяжелых металлах и злате, Щедрого рад принять короля на могучую спину, Буйной трясет головой и готовится к скачке по кручам. Вот, наконец, из палат, окруженный свитой придворных, Вышел на воздух король, досточтимейший светоч Европы. Светит он дивным лицом и ярко сияет обличьем. Лоб благородный увил драгоценной златой диадемой Карл, наш король; над толпой возвышаются плечи крутые; Отроки держат в руках широкие острые копья И четверною каймой обвитые льняные тенета, Псов кровожадных ведут, привязанных крепко за шеи, Алчных к добыче всегда молоссов с бешеной пастью. Вот уже Карл, наш отец, покидает святые пороги Храма, и герцоги с ним, и окольные шествуют графы. Вот растворились врата высокого града пред ними, Вот затрубили в рога, и клики двор наполняют. Юноши вперегонки поспешно к берегу мчатся… Вот королева к толпе долгожданная вышла из пышной Опочивальни своей, окруженная свитой огромной. То – Лиутгарда сама, прекрасная Карла супруга. Дивно сверкает у ней подобная розану шея, Пышный багрец красотой уступает косам, увитым Алыми лентами вкруг висков, белизною блестящих. Мантию шнур золотой скрепляет, берилл самоцветный — На голове у нее, в лучах золотой диадемы. Ярок пурпур одежд из промытого дважды виссона; Много различных камней украшают пресветлую шею. В свите прелестных девиц в охотничью рать она входит. Вот, веселясь, госпожа на коня горделивого села Между высоких вождей в окружении юношей пылких. В юной красе молодежь стоит у дверей в ожиданье: Ждут королевских детей. Окруженный пышною свитой, Нравом своим и лицом с высоким родителем схожий, Карл выступает вперед, носящий отцовское имя; На спину злому коню вскочил он привычным движеньем. Вслед ему Пипин идет, нареченный по имени деда, Славу отца своего возродивший в делах государства, Сильный в бою и отважный герой, и храбрый в сраженьях. Средь приближенных своих полководец щедрый выходит; Вот высоко на коне, окруженный блестящею свитой, Светит он дивно лицом и ярко сияет обличьем, Лоб же красивый его окружен лучезарным металлом. Сгрудившись вместе, толпа смешалась в широком проходе Настежь раскрытых ворот. Придворный синклит протесниться Хочет вперед, отчего поднимается ропот немалый. Резко трубят рога, и собаки с несытою пастью Лаем наполнили воздух, и шум достигает созвездий. Движется вслед за толпой ослепительных дев вереница. Ротруд у них впереди перед прочими девами едет На быстроногом коне, спокойным двигаясь шагом. Кудри, что снега светлей, аметистовой лентой увиты, Перемежаются в них каменья, сверкая лучами, А на главе у нее дорогими камнями усеян Венчик златой; скреплена изящная мантия пряжкой. Средь многочисленных дев, стремящихся следом за нею, Тут же и Берта горит, окруженная девственным сонмом, Голосом, духом мужским, обычаем, ликом пресветлым, Нравом, очами и ртом и сердцем с родителем схожа. Вкруг ее нежной главы – позолоченная диадема, В кудри, что снега светлей, вплетены золотистые нити, И дорогие меха украшают млечную шею. Взоры ласкает наряд, усыпанный всюду камнями, В пестром порядке они сияют лучами без счета И на монисте, а плащ хрисолитами сплошь изукрашен. Гисла следом за ней, сверкая своей белизною, В девичьем сонме идет, короля золотистая отрасль. В мальвовом платье своем блистает прекрасная дева. Мягкая ткань покрывал отделана вышивкой алой; Волосы, голос, лицо лучистый свет источают, Шея в блестящей красе горит розоватым румянцем, Будто бы из серебра – рука, а чело – золотое, Очи сияньем своим посрамляют пресветлого Феба. Радостно на скакуна быстроногого дева садится, Конь горделивый грызет удила, обдавая их пеной. В сопровожденьи мужей, с окружившим ее отовсюду Сонмом бесчисленных дев, при ржаньи коней громогласном, В пышном уборе своем, покинув высокие крыльца, Дева стыдливая вслед за властителем праведным едет. Ротхайд выходит затем в украшеньи из разных металлов: Быстрым шагом она своей предшествует свите. Волосы, шея и грудь – в огне разноцветных каменьев; Шелковый плащ дорогой с роскошных плечей ниспадает, И на прелестной главе сверкает камнями корона; Держат хламиду шары золотой в каменьях застежки. На горделивом коне туда направляется Ротхайд, Где притаились стада оленей с шершавою кожей. Вышла меж тем из палат со светлым лицом Теодрада: Ясное блещет чело, и волосы с золотом спорят; Шеи прелестный убор – из одних изумрудов заморских, Руки, ланиты, уста и ножки лучисто-прекрасны; Светлые ярко горят просветленным пламенем очи. На гиацинтовый плащ нашиты кротовые шкурки. Славную деву сию Софоклов котурн украшает. Шумной густою толпой ее окружили девицы, И благолепный собор вельмож потянулся за нею. Дева воссела тотчас на свою белоснежную лошадь, Скачет на буйном коне короля благоверная дочка, К роще держит свой путь, покинув дворец освещенный. Поезда крайнюю часть занимает прекрасная Хильтруд. Ей указала судьба подвигаться в последнем отряде. Вот посредине толпы сияет прелестная дева, Крепкой уздою она умеряет поспешную скачку По прибережной земле. За нею народ достославный В жажде ловитвы спешит, и все королевское войско Соединяется с ним. Вот сразу железные цепи С хищных упали собак. Глубокие норы животных Ищут прилежным чутьем и, как должно, бегут за поживой. Жадно молосские псы по кустарнику частому рыщут, Поодиночке сперва по тенистой дубраве блуждают: Все поживиться хотят кровавой добычей лесною. Всадники, лес окружив, противопоставили своры Стаям бегущих зверей… Бурый вепрь обнаружен в долине! Тотчас же всадники в лес поскакали, преследуя криком, Наперебой понеслись за бегущей добычей молоссы, И врассыпную спешат по безмолвному сумраку чащи. Мчится беззвучно один, как должно, за вепрем проворным, Лаем немолчным другой оглашает воздух спокойный, Третий плутает в кустах, обманутый запахом ложным; Кружат туда и сюда, один за прыжками другого: Видит один, а другой унюхал бегущего зверя. Шум поднялся, разлился по рощам, лежащим в долине. Рог подбодряет собак отважных к свирепому бою, Гонит туда, где кабан бежит, угрожая клыками. Всюду с задетых стволов дождем осыпаются листья. То по открытым местам, то по чаще бежит непроглядной, Скор на бегу, скрежеща, устремляется к горным вершинам; Но, наконец, утомлен, он стал и с усилием дышит. Вот наседающим псам он орудие смерти готовит; Мордой ужасной своей раскидал он свирепых молоссов. Карл же отец с быстротой сквозь сонмы охотников скачет, Птицы пернатой быстрей, мечом своим дикого зверя В грудь поражает, вонзив железо холодное в сердце. Рухнул кабан, изрыгнув свою жизнь вместе с бурною кровью, Бьется и корчится он, издыхая, в песке рудожелтом. Подвиг с высокой горы семья короля созерцает. Карл же немедля велит загонять другую добычу, К спутникам славным своим обращается с дружеской речью: «Знаменьем благостным сим нам, как видно, судьба разрешает День с весельем провесть, и потворствует нашим затеям. Ну, так старайтесь же все завершить начатую работу И к полеванью сему приложите усердные силы». Еле промолвил герой, как ответили кликами толпы С верха горы, и опять устремились к дубраве вельможи…

Поэма начинается с описания пейзажа. Мы писали уже об изображениях пейзажа в главе «Природа и ландшафт»; по нашим представлениям, описания, подобные тому, что приведены в этом творении Ангельберта, появляются не раньше XIV века.

Кстати, здесь мы находим редкий случай, когда литературоведы осмеливаются спорить с историками. Они прямо пишут, что творчество Ангельберта – пример придворно-рыцарского произведения, хотя историки уверяют нас, что в это время (в VIII веке) кроме монахов никто за перо не брался.

Отметим основные вехи на нашем пути из Рима в «Рим».

В XII–XIII веках в результате Крестовых походов произошло массированное знакомство западноевропейцев с византийской культурой, находившейся к тому времени на более высоком уровне развития. Это стимулировало ускоренное окультуривание самой Европы, но и Византия не отставала. Хотя ее территории (Малая и Передняя Азии, Испания, Южная Италия, Египет) пользовались огромной самостоятельностью, Константинополь (Первый Рим) повсеместно признавался столицей. В сфере византийского влияния находилась и Россия, за исключением некоторого промежутка времени, когда после захвата Константинополя крестоносцами (1204 год) она находилась в унии с латинянами.

В конце XIII – начале XIV века построен итальянский Рим как «запасная» столица Византийской империи, возможно, на месте старинного культового поселка. Следует понимать, что «римские папы» – это отцы империи, а не города, то есть они названы «римскими» не по названию города; во всю крестоносную эпоху они скитались по Франции, имея резиденции в разных городах (что в рамках традиционной истории не имеет достаточных объяснений).

С конца XIV века после пандемии чумы, поразившей Европу и Азию, выжившее население начало возрождение культуры предшествовавшего периода. В середине XV века власть в Константинополе взяли мусульмане, и Ромейская империя преобразовалась в Румский султанат. Переехавшие в Европу, а прежде всего в Италию греки стимулировали мощное развитие культуры. Одновременно кончилось «монголо-татарское» иго на Руси, и вскоре после этого Иван III объявил, что отныне Москва – Третий Рим.

Как же сказались все эти события на Руси? Историю ее ведут с IX века, ну и где же наши «возрождения»? Этому вопросу в Истории всемирной литературы посвящены две главы, написанные Д. С. Лихачевым, «Предвозрождение в русской литературе» и «Вопрос о Возрождении на Руси». Автор пишет:

«В Московской Руси, поскольку она возглавляла патриотическую борьбу против монголо-татарского ига, в XIV–XV вв. были благоприятные условия для Предвозрождения. Но в XVI в., когда важнейшее условие для ренессансного развития – национальное объединение – было достигнуто, деспотизм царского государства и православной церкви, бывшей в Московии государственной, препятствовал быстрому экономическому и культурному развитию, изолировал Московскую Русь, затормаживал и сковывал ренессансные процессы».

Иначе говоря, все было б очень хорошо, когда бы не было так плохо. Была Русь под игом (плохо), но имела благоприятные условия для «Предвозрождения» (хорошо). Сбросила Русь иго и объединилась (хорошо), затормозились ренессансные процессы (плохо).

Что же из всего этого следует? Можно ли сделать рациональный вывод из множества путаных, а то и просто невероятных сведений? Можно. Причем вывод достаточно простой: надо не только летописи читать, а шире смотреть на проблему.

Действительно, Овидия на Руси никто не «возрождал», и мы не найдем здесь произведений типа элегий Максимиана Этрусского. Но ведь Русь – не Италия. Мы утверждаем, что Максимиан в конце XIV или в XV веке писал в стиле Овидия, творившего в конце XIII или начале XIV века, и оба они были представителями одной культуры. А на Руси своя культура, и, как вы очень скоро увидите, процессы на территории нашей страны, если говорить о литературном развитии, вполне сходны с европейскими. Пусть и с запаздыванием, но к своему Возрождению Русь пришла – с А. С. Пушкиным. И это подтверждает наш вывод, что термин «возрождение» следует применять к возрождению национальных культур, пострадавших в Средневековье. Овидию же, как представителю иной культуры, на Руси только подражали (а не возрождали), и то достаточно поздно.

Церковь Вознесения в Коломенском. 1532 год.

В Европе никакой литературы, если не считать за таковую разрозненные записи, ранее XII века нет, а так называемые античные писатели жили и творили позже этого времени. И в этом же русле находится наша отечественная литература. Мы здесь не будем ничего цитировать из произведений писателей, потому что, слава Богу, русскую литературу пока еще преподают в школах, а бегло перечислим, что имеется в мировой сокровищнице из нашей словесности.

1037–1050. Иларион, «Слово о законе и благодати». Изборник Святослава. Феодосий Печерский, «Слово о вере варяжской».

«Хождение» игумена Даниила (1106–1108) повествует, как автор был приветливо принят иерусалимским королем-крестоносцем Балдуином I.

Владимир Мономах (1053–1125), «Поучение» (ок. 1117). Нестор-монах, «Житие Феодосия Печерского», «Чтение о житии Бориса и Глеба», «Повесть временных лет» (1113–1118).

Появляется ряд былин. Змееборец Добрыня спасает Забаву. По мнению литературоведов, текст содержит переклички с англосаксонским эпосом («Беовульф»), греческим (Персей и Андромеда), германо-скандинавским (Зигфрид), исландским (Сигурд), византийским и южно-славянским. Вообще борьба с драконами – излюбленный сюжет средневековой европейской литературы.

В Истории всемирной литературы сообщается, что «Проповедник Климент Смолятич в «Послании» к пресвитеру Фоме отклонял упрек последнего, что он пишет «от Омира (Гомера) и от Аристотеля, и от Платона», и отстаивал право писателя на символическое толкование Библии, так что это XIV век или позже.

«Слово о полку Игореве» (1185–1187).

О «Слове» скажем подробнее. Созвучия, найденные литературоведами: Ярославна сходна с Брамимондой («Песнь о Роланде») и Либгардой («Сказание о Вольфдитрихе»).

А. Робинсон: «Древнегерманский, скандинавский и англосаксонский эпосы хранили память о западно-восточных, римско-гуннских и готско-гуннских войнах. (Тысячелетняя память без письменных источников! Вот бы такую нашим историкам.) Таковы основные закономерности западно-восточных взаимосвязей в области сюжетосложения и символизации в европейском раннефеодальном эпосе, в сферу которых входило и «Слово о полку Игореве». Затем упоминаются циклы Гильома Оранжского и Доона де Майанса и другой раннефеодальный эпос, поскольку «по сюжетной ситуации, настроению и поэтической структуре, напоминающей четырехчастное строфическое членение с единообразными зачинами, заклинание Ярославны типологически приближается к этим западным песням и служит их своего рода архаическим преддверием».

Также пишут, что по ряду признаков «Слово» созвучно с «Песнью о моем Сиде». А «Песнь о Сиде» (Испания, XII век) сравнивают с «Илиадой», причем все перечисленные литературоведами стилистические черты поддаются имитации, и не исключено, что «Песнь о моем Сиде» – стилизация эпохи Возрождения.

«Слово» вступило в прямое противоречие с литературным процессом второй половины XII века… В «Слове» нет типичной для современного ему летописания религиозно-провиденциальной концепции…» (здесь и дальше Д. С. Лихачев). Неспроста не утихают споры о «Слове»! Оно тоже может оказаться стилизацией, например XVI века. Интересно, что подражанием «Слову» считается «Задонщина», написанная в XV веке. А не наоборот ли?

«Повесть временных лет», Нестор, XII век, – наверняка написана позже даже XVI века.

«Рассказы летописи о мести княгини Ольги древлянам за убийство ее мужа Игоря насыщены фольклорными мотивами многих народов… Подобные рассказы изложены Титом Ливием в повествовании о Ганнибале, в исландской саге о Харальде Суровом (зяте Ярослава), в монгольской летописи о Чингисхане».

В XIII веке появилось «Слово о погибели Русской земли»:

«Слово о погибели…» типологически соотносится с некоторыми из античных и средневековых памятников, воспевавших в более или менее сходных образах свое отечество. Таково описание Италийского полуострова в «Естественной истории» Плиния Старшего (I в.), Галилеи – в греческом тексте и в древнерусском переводе «Истории иудейской войны» Иосифа Флавия (I в.), Испании в «Испанской истории и великой общей истории» (XIII в.)».

I век и XIII век – одна и та же линия № 5.

В XIV веке, как почти везде в Европе, мы видим на Руси новый стиль: «плетение словес».

«В поисках опоры для своего культурного возрождения русские, как и другие европейские народы, обращаются к древности, но не к древности классической (Греция, Рим), а к своей национальной. И в этом следует видеть главную особенность русского Предвозрождения», – пишет Д. С. Лихачев. В том-то и дело, что в этом нет ничего особенного, потому что «классическая древность» – это и есть нормальное европейское Средневековье. И другие народы точно так же обращаются с конца XIV века к своей национальной классике, появляется множество стилизаций «под Средневековье» и на Руси, и в Европе, и даже в Индии и Китае.

«Этот повышенный интерес к «своей античности» – к древнему Киеву, к старому Владимиру, к старому Новгороду – отразился в усиленной работе исторической мысли… в обостренном внимании к произведениям XI – начала XIII в.».

Например былины об Алеше Поповиче были сложены именно в это время, тогда как былины об Илье Муромце гораздо более раннего происхождения. Так же и некоторые саги на Западе, внешне мало отличимые от более ранних, сложены в это время.

И кстати, нельзя сказать, что Руси не была знакома «античная» культура и система ценностей. Согласования с античными произведениями наших литературных работ литературоведы нашли, как мы это только что показали. А специалисты по изобразительному искусству нашли также схождения с античной Грецией в живописи.

«Для России… античность отнюдь не была далекой от современности, замкнутой в прошлом исторической эпохой, – пишет Г. Кнабе. – Творчество Рублева в целом и его «Троица» в частности были как бы заново открыты на рубеже ХХ века и с тех пор вызывали и вызывают… все большее количество отзывов, наблюдений и ученых анализов. Среди них обращает на себя внимание всеобщее ощущение реальной и очевидной связи этих произведений с искусством классической Греции».

А вот мнение Н. Деминой: «В своей разумной уравновешенности и соразмерности всему человеческому Рублев ближе к эллинам классической поры, чем к напряженно взволнованным людям эллинистического мира и Византии».

О чем же сообщают нам искусствоведы? А сообщают они, что художник Андрей Рублев (1360/70 – ок. 1430, линии № 6–7) в творчестве своем ближе эллинам классической поры (V–IV века до н. э., линии № 5–6), чем к более высокой культуре эллинизированного мира (III–II века до н. э., линии № 7–8), или искусству Византии (ниже линии № 5). И это совершенно правильно. Россия линии № 6 сопоставима именно с линией № 5, потому что у нас искусство всегда отставало от европейского и средиземноморского уровня.

Из литературных произведений в XV веке на Руси появляются:

«Задонщина» – крупнейшее произведение о Куликовской битве, якобы обращение к примеру «Слова о полку Игореве» – начало века. «Сказание о Мамаевом побоище» – середина XV века. «Хождение за три моря» Афанасия Никитина.

«Сказание о князьях Владимирских», рассказывающее о происхождении русских князей от римского императора Августа.

В это же время или в начале XVI века появляется повесть о Вавилонском царстве, где развивается идея преемственности византийских монархов от Вавилона.

XVI век. «Великие Минеи-Четьи» митрополита Макария – собрание всех произведений, посвященных житиям святых. «Домострой». «Стоглав».

«Однако неудача Возрождения была завуалирована пышными формами официальной историографии… и появлением грандиозных «обобщающих предприятий» в литературе», – пишет Д. С. Лихачев, продолжая переживать за Русь. Но то же самое мы видим и в «древней» Греции в эпоху эллинизма, то есть, если перевести скалигеровскую хронологию в нашу, в XV–XVII веках. В Западной Европе в это время выходят огромные серии античных писателей, целые университеты «дорабатывают» Аристотеля и других «древних», которые, впрочем, действительно были древними в сравнении с теми, кто их обрабатывал.

Воскресенский Новоиерусалимский монастырь. Скит патриарха Никона. 1657–1662 годы.

«СТОГЛАВ»:

«Оиже в церквах стоят в тафьях и в шапках. Да по грехам бесстрашие вошло в люди в церквах божиих, в соборных и приходных, стоят без страха и в тафьях, и в шапках, и с посохи. Якоже на торжище, или на позорище,[91] или на пиру, или яко в корчемнице, и говор, и ропот, и всяко прекословие, и беседы, и смрадные словеса; пения божественного не слышат в глумлении. Церковь божия устроена на молитву приходити и на оставление грехов, и Бога молити со страхом, мы же паче на гнев Бога подвизаем.

Иже бреют главы и брады. Да по грехам слабость, и небрежение, и нерадение вниде в мир в нынешнее время; нарицаемся хрестьяне, а в тридцать лет и старые главы бреют и брады и ус, и платье и одежи иноверных земель носят, то по чему познати хрестьян?

Иже хрестьяне рукою крестятся не по существу[92]… и крестное знамение не по существу кладут на себе, отцы духовные о сем не радят и не поучают.

Иже крестьяне клянутся и лаются.[93] Клянутся именем божиим во лжу всякими клятвами, и лаются без зазору всегда всякими укоризнами неподобными, скаредными и богомерзкими речьми, иже не подобает хрестьянам. И во иноверцах такое бесчиние не творится. Как Бог терпит нашему бесстрашию?…

О птицах и зайцах, о удавленине.[94] Продают в торгу по всем градам и по всем землям моего государства всякие птицы и зайцы давленину, а не колото живо и кровь не точена. И о сем в заповедях божиих вельми возбраняет хрестьянам давленина ясти. Достоит о сем законоположение рассудно утвердити, чтобы хрестьянские души давлениною не осквернялися…

О детином крещении. А детей бы крестили в церквах по уставу и по преданию святых апостол и святых отец. А не обливали водою, но погружали в три погружения. А крещали бы детей по священным правилам достоверно, якоже есть писано «О крещении младенец». Крещается от священника, глаголюще сице: «Крещается раб божий имярек. Во имя Отца». И погружает его единощи, глаголя «аминь». Та же «И Сына. Аминь», и погружает паки.[95] «И святаго Духа», и паки погружает третием. И глаголет: «И ныне, и присно, и во веки веков, аминь». Ведомо же буди, яко по апостольском 49 правиле измещется священник, крестивый сице, рек: «Крестится раб божий, имярек. Во имя Отца и Сына и святаго Духа ныне, и присно, и во веки веков, аминь». И тако погрузив крещаемого, и паки тоже слово рек и паки погрузив. И паки тоже слово третием рек и паки погрузив. Крестит бо, рече, в три безначальныя и в три сыны и в три утешителя – в 9 лиц. Такоже измещется по 8 правиле и рекий все тожде слово и погрузив крещаемаго единощи, яко не славя воскресения. Но сице подобает крестити. Прием священник рукама крещаемого и глаголет: «Крещается раб божий, имярек. Во имя Отца, аминь». И низводит его и возводит. «И Сына, аминь». Низводит и возводит. «И святаго Духа. Ныне, и присно, и во веки веков, аминь». И паки погружает его. И тако бы крестити в три лица божественна. В тридневное воскресение Христово треми погруженми, и посем мажет его великим миром и облачит его во вся новая, прежде вдав его на руки приемнику. И поет священник с людьми: «Блажени, им же отпустишася беззакония, и им же прикрышася греси» и прочая по уставу. А кум был бы один – любо мужеский пол, а любо женский, а по два бы кума и мнози кумове не были, как у вас преже сего было.

О обручении и о венчании ответ. А обручение бы и венчание было по божественному уставу все сполна во всем священническом чину. И венчали бы после обедни, а ночи бы не венчали. А венчали бы отрока пятинадесяти лет, а отроковицу двунадесяти лет по священным правилам. А меньше бы отрока пятинадесяти лет не венчали. И потом бы новобрачных поучали от божественного Писания, како подобает православным по закону жити и прочая.

Чин и указ. Аще будет поняти[96] вдовцу девица или за юношу идет вдовица. Пришедшим сим по литоргии в церковь и станут на месте пред святыми дверями. Священнику же наченшу во всем сану: «Благословен Бог наш», таже все по ряду венчание. Именует напредь первобрачного имя и потом двоебрачного или есть мужеский пол или женский. И по скончании всего глаголет молитву о двоеженце. Аще ли случится и треженец быти един от них, в той молитве применяет глаголя: «К третьему совокуплению», и не глаголет «браку», понеже нужа ради телесныя се бывает. Таже отпуст.[97] Аще ли есть в неделю глаголется: «Воскрес из мертвых Христос, истинный Бог наш, молитвами пречистыя его матери, и святаго его же есть храм, и его же есть день, и всех святых помилует и спасет нас, яко благий человеколюбец…»

О втором же браку и о треженцах. А второму браку венчания несть, но токмо молитва по правилам, и третьему молитва под запрещением по священным правилам. Второму – 2 лета епитимьи, аще будет млад, то едино лето. А третьему пять лет от общения и ото всякия святыни. А четвертый бы брак от вас никогда же не именовался, четвертый же брак и законни правила возбраняют, блудяй убо себе единому неправду сию имеет. А иже четвертого брака яко рекше себе смесив поругается, убо сим возбраняющим божественным и священным правилам, он убо который разрушает божественных и священных правил, каковое имеет благочестие и каковый ответ ждет на Страшнем суде, той убо и сам себе отлучи от славы божия…»

С конца XV века на Руси началась борьба с «ересью жидовствующих»:

«Вероятнее всего, это даже была не столько ересь (т. е. не богословское учение, меняющее некоторые из церковных догматов), сколько движение вольнодумцев. Вольнодумцы эти критически относились к церкви и к отдельным догматам православия, но больше тянулись к светским знаниям, усиленно занимались астрологией и логикой».

Это, скорее всего, розенкрейцерство. Масонство в самом деле проникло на Русь в это время, и уже с XVI, а особенно в XVII веке начинается пересмотр истории.

Византия во времени и пространстве

Одновременность греческой и римской литератур I века до н. э. – I века н. э. должна была привести к значительной их взаимосвязи и взаимозависимости. Но так как этого не произошло (в рамках традиционной хронологии), историки выдумали теорию о том, что греки не желали знать никакой другой культуры. («Чтобы грек услышал, нужно было говорить по-гречески»).

Сложилась фантасмагорическая ситуация: греки так убеждены в превосходстве своей культуры, что не хотят знать никакой другой, а сами ничего не пишут. Везде нравственное разложение (после падения Карфагена), и в то же время огромные успехи в науке, предвосхитившие достижения Нового времени!

Например вот как сообщается во Всемирной истории литературы об анонимном трактате «О возвышенном», который датируют 20-50-ми годами I века н. э. (линия № 8, XVI реальный век):

«Греческая литература пребывала в состоянии глубочайшего, явного, черного унижения… Что из написанного на греческом языке осталось для будущего?… Исключительно грекоязычные сочинения евреев – Филона и Иосифа Флавия». И в это же время в Риме Сенека-трагик «совершенно неантичными словами пророчил о географических экстазах Колумбовой эры»…

В чем тут дело? Дело в том, что история Византийской (Ромейской) империи в наибольшей степени послужила «строительным материалом» при создании Скалигером оккультной, ставшей ныне традиционной хронологии разных стран. Не зря Вольтер называл византийскую историю «позором человеческого ума», – но она стала так выглядеть лишь после того, как из нее изъяли солидные «куски» и передали их историям Вавилона, Рима, Афин, Египта, да к тому же еще и мифической монголо-татарской империи.

Вся история человеческой цивилизации есть эволюция методов сохранения, обработки и передачи информации. Можно выделить следующие четыре этапа этой эволюции: овладение человека речью, появление письменности, изобретение позиционной системы счисления и скорописи (XI век), изобретение печати (XV век). Сейчас человечество вступило в пятый этап: развитие информационных технологий.

Первый и пятый этапы остаются за пределами нашего исследования. На втором этапе, в период, когда единственным алфавитным письмом было так называемое древнееврейское письмо, возникло впервые государственное образование, развившееся со временем в Византийскую (Ромейскую) империю. Точную дату здесь указать нельзя, но она, конечно, должна находиться ниже линии № 1 нашей синусоиды; предположительно это III–IV века н. э. стандартного летосчисления.

Это не была империя в современном значении слова, а скорее добровольный союз племен и народов, объединившихся на основе общности письменности, признании единого Бога, дающего власть человеку (императору), а также на совместной эксплуатации единичных в то время источников металла. Медь добывали на Кипре, серебро в Испании, золото в Египте, а железо плавили в Венгрии, в Пеште, хотя названия местностей тогда были, очевидно, другие.

Очень скоро – возможно, менее чем через сто лет, империя развалилась. Причины просты: появление новых источников сырья на землях, князья которых не желали делиться с другими, а также появление новых алфавитов, сначала греческого, а на его основе латинского. В VIII веке начали формироваться национальные письменности Европы; для убедительности процитируем Большой энциклопедический словарь 2000 года выпуска:

«Народно-разговорный латинский язык перестал существовать в 9 в., к этому времени закончилось формирование романских языков на его основе. В Средние века (латинский язык) существовал в качестве общего письменного языка западноевропейского общества, католической церкви, науки и частично литературы».

Из-за отсутствия у императора достаточных военно-технических средств и надежных средств коммуникаций началось обособление территорий, что привело к возникновению различных толкований религиозных положений. Но первичное применение всеми входящими в империю племенами еврейской письменности и исповедание первичной религии (арианства) привело к тому, что в V–VII веках сложились однотипные государства – каганаты, протянувшиеся от Испании до Сибири: Иберийский, Тюркский, Русский, Хазарский, Уйгурский и другие.

Историю этой империи, какой она была со всеми дроблениями, от самого ее возникновения и до XII века н. э. включительно, хронологи отдали старовавилонскому царству, Ассирии и Египту, не только разместив события в глубокой древности, но и придав им циклический характер. Пятикнижие Моисеево является сводом этой истории в литературной обработке.

Греческая событийность XIII–XV веков была искусственно удлинена и предстала как история Византии IV–XV веков; светская литература, искусство и наука «достались» Древней Греции и Риму.

Мы уже показали в предыдущих главах, что в XV веке греческий язык широко использовался в Европе, в частности в Италии. Понятно, что и в XVI веке он мог оставаться, наряду с латинским, языком науки. А это – линия № 8 нашей синусоиды. «Загнав» эллинизированных ученых этого времени в какой-то выдуманный минус II – плюс I век, историки и были вынуждены выдумывать теорию, что якобы греки, не желая знать никакой культуры, не писали литературных текстов, но все же почему-то занимаясь наукой.

Здесь подмена в том, что эти «греки» уже не были византийцами!

Например никем, кроме как гуманистом, нельзя назвать драматурга Феокрита, автора III века до н. э., линия № 7. Он пишет о греках, поселившихся в Александрии. Они обратились к учению жрецов о загробном мире и к их магическим обрядам; большое их внимание привлекал культ Исиды, которая сумела вернуть к жизни своего супруга Осириса. В комедии женщины идут на праздник Адониса, возлюбленного Афродиты; эту историю использовал также Шекспир в своей поэме «Венера и Адонис» в XVI веке, линия № 8.

Приведем фрагмент комедии. Сцена происходит в Александрии в 270 году до н. э., по нашей реконструкции в XV веке. Основные персонажи – две александрийские женщины, Горго и Праксиноя. Специально обратите внимание, как свободен их разговор, как они держатся с мужчинами, оцените изделия швейного искусства, которые они обсуждают, и, наконец, – как мастерски все это написано!

Феокрит (III век до н. э.). Фрагмент комедии «ВЕНЕРА»:

Горго.

Что, у себя Праксиноя?

Праксиноя.

Горго! Где пропала? Войди же!

Диво, как ты добралась. Ну, подвинь-ка ей кресло, Эвноя.

Брось и подушку.

Горго.

Спасибо, чудесно и так.

Праксиноя.

Да присядь же!

Горго.

Ну, не безумная я? Как спаслась – сама я не знаю.

Вот, Праксиноя, толпа! Колесницы без счета четверкой!

Ах, от солдатских сапог, от хламид – ни пройти, ни проехать.

Прямо конца нет пути – нашли же вы, где поселиться!

Праксиноя.

Все мой болван виноват: отыскал на окраине света

Прямо дыру, а не дом – чтобы с тобой мне не жить по соседству.

Назло, негодный, придумал: всегда вот такой он зловредный.

Горго.

Ты муженька бы, Динона, бранить погодила, голубка:

Крошка ведь здесь, погляди, – с тебя же он глаз не спускает.

Зопирион, дорогой мой, она не про папу – не думай!

Праксиноя.

Все понимает мальчишка, клянусь.

Горго.

Ах, папочка милый!

Праксиноя.

Давеча папочка этот (для нас – это все «давеча», впрочем)

Соды и трав для приправы пошел мне купить на базаре,

Соли принес! А верзила – тринадцать локтей вышиною!

Горго.

То не у нас. Диоклид мой – деньгам перевод, да и только:

Взял он овчинок пяток за семь драхм – словно шкуры собачьи

Или обрывки мешков. Сколько же будет над ними работы!

Плащ ты теперь надевай поскорей и с пряжками платье,

Вместе пойдем мы с тобой в палаты царя Птолемея,

Праздник Адониса там. Говорят, что по воле царицы

Все там разубрано пышно.

Праксиноя.

Ну да, у богатых – богато!

Горго.

Все, что увидишь, о том перескажешь тому, кто не видел.

Время, пожалуй, идти.

Праксиноя.

Кто без дела, всегда ему праздник…

Боги, какая толпа!

Ах, когда бы и как протесниться

Нам через весь этот ужас! Без счета – ну впрямь муравейник!

Много ты сделал добра, Птолемей, с той поры, как родитель

Твой меж богами живет. Никакой негодяй не пугает

Путника мирного нынче по скверной привычке египтян.

Прежде ж недобрые шутки обманщики здесь учиняли;

Все на один были лад – негодяи, нахалы, прохвосты.

Что же нам делать, Горго, дорогая? Смотри, перед нами

Конницы царской отряд. Любезный, меня ты раздавишь!

Рыжий-то конь – на дыбы! Погляди, что за дикий!

Эвноя!

Словно дворняжка смела! Не бежишь? Он же конюха топчет.

Как же я рада, что дома спокойно малютка остался!

Горго.

Праксиноя, взгляни на толпу у ворот.

Праксиноя.

Глазам не поверю. Горго, возьми меня за руку, ты же, Эвноя,

Держись за Эвтихию. Крепче держись, не то

Потеряем в толпе мы друг друга.

Все в едином потоке стремятся, все рвутся вовнутрь!

Рядом быть постарайся, Эвноя. Позор-то какой мне -

Мое летнее платье разорвали надвое! Послушай, любезный,

Ты не мог бы быть чуть осторожней. Взгляни на работу свою.

Первый мужчина.

Не моя в том вина, здесь должны быть мы все осторожны.

Праксиноя.

Что за давка! Мы словно бы свиньи у пойла.

Мужчина.

Так держать! И мы будем там, дай только срок.

Праксиноя.

Как я вам благодарна, любезный, за вашу заботу.

Это так мило, что вы проявляете столько вниманья.

Ох, Эвноя в беде! Растолкай же их! Так!

Наконец-то!

«Все в сборе», – молвил жених и двери закрыл.

Горго.

Праксиноя, иди сюда. Прежде взгляни

На вышивку тонкую эту. Подумаешь, что для богов

Были сделаны эти одежды.

Праксиноя.

О, защитница наша Афина! Кропотливые руки каких мастеров

Изготовили их, что за дивный художник -

Автор этих картин, столь изящной работы?

Они словно живые, вот-вот шевельнуться:

Живые, ей-богу, не нитью расшитые лица.

Дань таланту людскому. Взгляни на него -

Восхитительный юноша, что лежит на серебряном ложе,

Едва пробивается нежный пушок на лице.

Ты троекратно любим, наш Адонис.

Даже в Аиде ты троекратно любим.

Второй мужчина.

Замолчите вы, женщины,

Хватит вам охать да ахать,

Воркуя как голуби в поле. Всякую гласную

Вы исковеркали с вашим никчемным акцентом.

Праксиноя.

Откуда он будет?

Тебе что за дело, что мы говорим на дорийском?

Ты будешь рабам своим рот затыкать, а не нам!

Ты думал, что будут послушно

Внимать тебе сиракузянки? К тому же

Мы коринфянки, как был Беллерофон.

Мы говорим на языке Пелопоннеса.

А говорить вольны дорийцы на дорийском,

Полагаю…

Затем их перепалку прерывает певица, которая поет гимн, призывая Афродиту оплакивать Адониса. Певица обещает, что он будет снова возвращаться каждый год с наступлением весны, тем самым как бы воплощая собой бессмертие. Пьеса заканчивается тем, что обе женщины выражают согласие вновь прийти на праздник в следующем году…

Это уже вершина грекоязычной литературы, и она проделала к этой вершине свой эволюционный путь. К сожалению, объем книги не позволяет нам процитировать, хотя бы понемногу, всех византийских и итальянских писателей X–XIV веков; даже упомянуть их всех было бы затруднительно. Поэтому поищем подтверждения нашей версии истории у самих литературоведов. Хоть они и остаются поныне в плену традиционных исторических представлений, но все же, как люди умные и эрудированные, параллели между временами, выраженные в творчестве писателей, видят. Что же они видят?

Цитируем по Истории всемирной литературы.

Об Альберике, монахе из Монтекассино (XI век, линия № 7 «византийской» волны):

«Он приводит примеры «стилистического совершенства» из Цицерона, Теренция, Вергилия, Горация, Лукана и Саллюстия… он более походит на гуманиста XV столетия, чем на средневекового отшельника». Это, напоминаем, мнение литературоведа.

О Боэтии (ок. 480–524, линиb № 5–6):

«Во всей своей деятельности… Боэтий ближе к средневековым эрудитам, чем к античным мыслителям». VI век – это закат античности, а не рассвет средневековья. До XIII века «средневековых эрудитов» оставалось семь столетий. А он – «ближе»!

О Романе Сладкопевце (конец V век – после 555 года):

«В открытии рифмы византийской поэзии принадлежит приоритет перед западной, латинской. Позднее, однако, византийская поэзия не знала столь последовательного пользования рифмой (как у Романа) вплоть до эпохи Четвертого Крестового похода (XIII в.), когда мода на рифму шла уже с Запада».

О Флавии Клавдии Юлиане (332–363):

«… Все прошлое греческой культуры от Гомера до Ливания, от Гераклита до Ямвлиха одинаково ему (Юлиану «Отступнику») дорого, и он силится во всей полноте воскресить его в собственных произведениях. Мы встречаем у него… сатирические сочинения в манере Лукиана – диалог «Цезари», где зло осмеян «равноапостольный» Константин Великий…»

Вот какие персонажи встречаются у Юлиана, линия № 5:

Константин Великий (ок. 285–337), линия № 5.

Гомер (XII или VII до н. э.), линия № 4.

Ливаний (314– ок. 393), линия № 5.

Гераклит (544/40 – ?), линия № 3.

Ямвлих (ок. 250 – ок. 330), линия № 5.

Лукиан (ум. 312), линия № 5.

Все, за исключением Гомера и Гераклита, современники Юлиана. Отчего же литературовед пишет, что он «силится их воскресить»? Да оттого, что литературоведение пользуется неверной хронологией, вместо того чтобы указывать историкам, как им строить историю.

О египтянине Ноине (V век):

«От его сочинений дошли огромные по объему (сорок восемь книг – как «Илиада» и «Одиссея», вместе взятые) поэма «Деяния Диониса» и гекзаметрические переложения «Евангелия от Иоанна». По материалу эти сочинения контрастируют друг с другом: в поэме господствует языческая мифология, в переложении – христианская мистика. Но стилистически они вполне однородны».

О Юстиниане (482 или 483–565):

«Ситуация была противоречивой до гротеска: Юстиниан преследовал отступления от церковной идеологии (на его царствование приходится ряд процессов против язычников… и разгон неоплатонической Афинской школы), однако в литературе поощрял тот язык форм, который был заимствован у языческой классики…»

«… Для византийской литературы в некоторые эпохи (например в эпоху Юстиниана) чрезвычайно характерны жанры, унаследованные от античности (эротическая эпиграмма, светская историография и т. п.); в этих жанрах заняты представители мирской образованности…»

Итак, мы убедились, что литературоведы, изучая творчество писателей 2-го трака нашей синусоиды, сами обнаружили (пусть даже и не догадываясь об этом), что объекты их изучения в творчестве своем опирались на авторов 3-го трака по тем же линиям веков. В предыдущих главах вы видели, что и авторы реальной истории (1-го трака) поступают сходным образом. Вот еще примеры.

В XIII веке Чино да Пистойя (1270–1337) «упоминает произведения Саллюстия, которого он назвал повелителем историков, Цицерона, Вергилия, Овидия, Сенеки, Ювенала, Кассиодора и Боэтия».

Вот у кого бы найти упоминания не «древних писателей», а авторов XI–XII веков: Дамиани, Пьера Абеляра и других! Да вряд ли это возможно. Парадоксально, но факт! Не найдем мы у авторов XIII века ссылок на авторскую литературу XII, а только фольклорные сюжеты «Древнего Рима». Реальный XII, да и XIII век тоже еще не знали фамилий (а в Византии обходились без них и позже), потому мы и утверждаем уверенно, что «абеляры» принадлежат XIV–XV векам.

Например автором «Золотой легенды» (XIII век) был Якопо из Варацце. Это литературоведы присвоили ему имя Якопо Ворагин!

«Гуманисты Возрождения, в частности испанский эрудит Х. – Л. Вивес, говорили, что «Золотая легенда» – беспорядочное собрание произвольно объединенных рассказов. Имя автора в ранних рукописях обычно не упоминается».

По этой-то причине имена авторов XII века (Исайя, Гомер, Гесиод), ставшие известными с XIII века, остались полулегендарными. Но нам надо еще учитывать, что «подделыватели старины» умели подражать стилистике избранной эпохи во всем. Даже в выборе псевдонимов для себя. И чтобы «выловить» теперь стилистические подделки, наша синусоида незаменима. Приведем пример. Гвидо из Пизы, вместе с его творениями, датируют XII веком. Фамилии у него нет. О нем сообщается следующее:

«В компиляцию Гвидо из Пизы вошли также труды Исидора Севильского, старые латинские путешествия, обработки историй об Александре Великом Псевдо-Каллисфена, легенды о разрушении Трои, неполный пересказ «Энеиды», «Римская история» Павла Диакона».

И Александр Македонский, и «Энеида» Вергилия относятся к линии № 6. Потому и автора компиляции надо относить к линии № 6, ибо никого в ней нет, кто был бы выше линии № 6. Гвидо из Пизы – компилятор XIV века, и хронологизировать его надо по «византийской» волне.

Тут мы снова возвращаемся к «расхищенной» истории Византии.

Традиционная история говорит нам:

«Латинская литература Италии передала XIII и XIV столетиям знания, пусть и несовершенные, античной культуры (после их полного забвения в VI–XI веках?) и спасло от забвения народные легенды «мрачного Средневековья».

Вот в чем была цель создателей всей цепи «возрождений» X–XII веков! Спасти от забвения не высочайшие достижения культуры XIII – начала XIV века, а прежде всего легенды «необразованной» Европы, утвердить приоритет ее литературы перед Византией, писатели которой первыми прошли этот путь. Вообще ликвидировать историю Византии!

Это в значительной степени удалось из-за разной специализации разных ученых. Один изучает Древнюю Грецию, другой – Византию. Один – литературу, другой – живопись. Один – религиозные сюжеты, другой – эротические. Если же свести эти знания воедино, получим цельную, последовательную и непрерывную историю.

Древнегреческий сатирик Лукиан (120–190 н. э., линия № 8) в «Диалогах гетер» дважды упоминает писателя VI века н. э. Аристенета (линия № 6), жившего якобы через 400 лет после его смерти. Для нас это еще не является доказательством хронологической ошибки, поскольку отдельный факт – не доказательство, ведь мы частенько встречаемся с позднейшими вставками в старинные тексты. Доказательной хронологическая ошибка станет тогда, когда мы найдем подтверждения своим выводам, рассмотрев подробнее ситуацию в культуре по этой линии № 6.

Существует стереотипное представление о византийской литературе как о сухой, назидательной и аскетичной. Оно настолько въелось в сознание, что автор предисловия к книге «Византийская любовная проза» С. Полякова была вынуждена специально пояснить читателю, что он встретит здесь «свободу мироощущения, не скованную христианской религией и моралью, где господствует не Христос, а Эрот». Произведение Аристенета – роман типа того, что писал позже А. Моруа («Письма к незнакомке»), – он тоже выполнен в виде писем. Приводим отрывок переписки двух подруг.

Аристенет. «ЛЮБОВНЫЕ ПИСЬМА»:

«Мы, милая, знаем о любовной страсти друг друга. Ты жаждешь моего мужа, а я безумно люблю твоего раба. Что делать? Как каждой из нас найти удобный выход, чтобы удовлетворить свое желание? Знай, что я молила Афродиту дать мне совет, как быть, и богиня тайно вдохнула в меня мысль, которую я доверяю тебе, Миррина, чтобы ты ее следующим образом выполнила. Сделай вид, что очень рассердилась на своего раба, владыку моей любви, и с побоями прогони из дому, но, ради богов, бей осторожно, соразмеряя свои удары с силой моей страсти. Красавиц Евктид, разумеется, побежит ко мне, приятельнице своей хозяйки; тут я сейчас же пошлю к тебе мужа, якобы для того, чтобы он молил госпожу за раба, прямо-таки вытолкаю его с этим поручением. Таким образом, каждая из нас получит своего любимого и сумеет, руководствуясь Эротом, спокойно и без помех воспользоваться выпавшим ей счастьем. Но как можно дольше растяни свои любовные радости, чтобы мне тоже подольше насладиться. Прощай, и перестань оплакивать раннюю смерть своего мужа: судьба взамен посылает тебе в возлюбленные моего».

Нужно сказать, что Аристенета довольно долго относили к древнегреческим временам, пока «выработанный Винкельманом в его «Истории искусства древности» идеал не развенчал позднегреческую культуру». Что значит эта фраза литературоведа? А значит она следующее: никакой последовательной истории литературы не существует; историки, опираясь на созданную ими же самими хронологию, назначали даты рождения как произведениям, так и авторам, как хотели, еще в XVIII веке. А впрочем, и в XIX тоже.

После Аристенета и вплоть до XII века, относящегося (будем ли удивляться?) к той же линии № 6 «византийской» волны, нет в византийской литературе эротической прозы такого же уровня. Только в XII веке, как пишут литературоведы, «византийское возрождение широко открыло двери[98] античной языческой тематике». Скажем, эротические сцены следуют одна за другой в «Повести об Исминии и Исмине» Евматия Макремволита.

Но если мы находим в Византии не только религиозные тексты, но и эротические, а как известно, были здесь также исторические работы, то могли появляться и вообще любые тексты. В таком случае перед нами не какой-то «урезанный» в силу идеологических причин пласт культуры, а пласт полноценный. А при наличии полноценной литературы должно было тут быть соответствующее изобразительное искусство, включающее и эротическое. А его нет.

Скопас. Менада. Уменьшенная римская копия с греческого оригинала середины IV века до н. э.

И только наша хронология позволяет его обнаружить. Это – то самое «древнегреческое» искусство, хорошо известное, надо полагать, и сатирику Лукиану, который сам письменно сознался, как мы сообщали вам пятью абзацами ранее, в своем знакомстве с творчеством эротического византийского писателя Аристенета.

Литература Древнего Востока

Так называемая литература Древнего Востока – составная часть литературы Византийской (Ромейской) империи, ведь саму империю составляли многие, ставшие затем самостоятельными страны Азии и северной Африки. Конечно, возникла и развилась литература этих стран ни в какой не древности, а одновременно с европейской; первенство в развитии может быть обнаружено только для литератур на египетских и греческом языках; и кстати, становится ясным, что многие знаменитые произведения («Рамаяна», сказки «1001 ночь») инспирированы европейцами.

Материала, чтобы показать это, накопилось столько, что хватит на отдельную книгу, – но у нас на подробный разбор этой темы уже нет места. Поэтому ограничимся лишь несколькими примерами да обзором мнений литературоведов, взятых в основном из Истории всемирной литературы.

Как известно, первым взялся анализировать произведения литературы ради выяснения хронологических приоритетов Н. А. Морозов. В одной из рукописей[99] он пишет:

«Действительно ли всякая банка с кильками, на которой написано «Made in England», сделана в Англии, а не в Риге? Или всякая тетрадь, о которой говорят, что она найдена в Персии, действительно из Испагани, а не из Испании?

Возьмите любую из средневековых повестушек, перенесите место действия их из Севильи в Багдад, переведите имена героев и героинь по их значению на язык Корана; вместо слова Бог напишите Аллах, а слово вуаль, под которым героиня идет по улице Мадрида на свидание с возлюбленным, замените равнозначным с ним восточным словом чадра, и вы получите зеркальное отражение восточных рассказов, которым приписывают азиатское происхождение».

Как же показать, что подобные «восточные рассказы» сделаны не в Париже? Прежде всего, это можно было бы установить, найдя в них такие подробные и точные описания местностей, какие описаны европейскими путешественниками и географами. Но именно таких деталей мы и не встречаем в восточной беллетристике. Все местности восточных поэм и повестей чисто фантастические, все их знаменитые города – Дели, Лахор, Багдад, Басра – не имеют ни одной улицы, ни одного дворца, ни одной площади, похожей на те, какие имелись там в реальности, – ни в описании, ни по названию. А ведь это прямо свидетельствует об их возникновении где-то далеко от сцены рассказываемых событий!

За местное происхождение могла бы, кроме географических деталей, свидетельствовать многочисленность рукописей, найденных в данной стране. Это было бы даже совершенно неизбежно, если б таким произведением там интересовались, но и в этом отношении сказать особо нечего: обычно европейским ученым-искателям и спешащим вслед за ними охотникам-авантюристам удавалось «с великими трудами» отыскать какой-нибудь один, в самых сенсационных случаях – несколько экземпляров. Нечего говорить, что их отличить нельзя от обратных переводов с уже прогремевших в Европе «переводов с неведомых рукописей». И так было на протяжении всего XIX века.

Но ведь отсутствие многих сотен копий есть явное доказательство, что данным произведением совсем не интересуются у себя на родине! Пусть нам ответят, что зато им интересовались там в «глубокой древности» и оно тогда, конечно, ходило в тысячах списков, которые потом истребили ненавистники всякой роскоши и учености мыши и моль, от трапезы которых остались только кучи пыли.

Но и это лишь отговорка, потому что во всех находимых таким образом «униках» обнаруживаются анахронизмы, показывающие, что рукописи обрабатывались незадолго до времени их нахождения.

Вот что говорится, например, в предисловии к русскому переводу «Рамаяны», сделанному Ю. А. Роменским:[100]

«Рамаяна», или «Песнь о Раме» – великая индийская эпопея. Ее содержание, по мнению историков, относится к XIII–XIV столетию до Р. Х., героическому периоду распространения арийских владений на южный полуостров Декан. Создание ее предание приписывает поэту Вальмики. В своем полном объеме «Рамаяна» состоит из семи книг и заключает в себе множество позднейших вставок и искажений первоначального текста. Георг Вебер по этому поводу говорит:

«Древнейшие части «Махабхараты» и «Рамаяны» принадлежат, хотя и не в нынешнем своем виде, очень древнему времени, но свою нынешнюю форму эти поэмы получили не ранее последних двух, трех столетий до нашей эры. В них собран весь материал индийского эпоса. Они обе основаны без сомнения (sic!) на древних песнях времен переселения и завоеваний, на преданиях о последних нашествиях и войнах арийских племен в святой области Сарасвати и Ямуни и о первом их расширении на юг. Но каждое новое поколение делало новые прибавки, перерабатывало полученные от предков поэтические рассказы дополнениями и изменениями в духе своего времени, своего культурного развития, своих религиозных понятий. Таким образом индийские эпопеи разрослись до громадных размеров. Вставками множества эпизодов и прибавок, деланными в течение веков, они превратились в огромные компиляции, лишенные художественного единства. Все переделано в древних частях их состава, и язык, и форма рассказа, и характерного, так что прежний смысл совершенно искажен переработкою в духе религиозных понятий позднейших времен… Распознать в этой переделке первоначальные контуры индийского эпоса очень трудно».

После такой отчаянной характеристики как будто не оставалось ничего другого делать, как признать весь этот «индийский эпос» лишенным всякого исторического значения. Нужно было бы даже признать его за современный, хотя и постепенно выработавшийся фольклор, но… в таком случае, что осталось бы от древней истории Индии? У историков возникла жгучая потребность предложить публике хоть что-нибудь и за «полторы тысячи лет» до высчитанного ими же Рождества Христова. Переводчик этого «эпоса» на русский язык Ю. А. Роменский сообщает:

«И вот, на долю европейских санскритологов и поэтов-переводчиков выпал поистине непреодолимый труд разработки санскритского текста с тем, чтобы «выделить из него позднейшие браманские вставки, исправить искажения и таким образом по возможности восстановить эпопею в ее первоначальном виде». И дело началось. В 1829 году профессор санскрита в Бонне Артур Шлегель издал обработанный им санскритский текст двух первых книг «Рамаяны» и это издание послужило Адольфу Гольцману оригиналом для его перевода «Рамаяны» на немецкий язык. Но в своем предисловии к 3-му изданию немецкого перевода «Рамаяны» и «Магабгараты», вышедшему в свет в 1854 году, он сам, между прочим говорит:

«Вся первая книга санскритского текста Шлегеля поддельная. Я даю только содержание второй книги, хотя явились и остальные пять книг этой поэмы в издании Горрезио, но Горрезио избрал такую редакцию текста, которая для меня не годится».

Итак, первая книга «Рамаяны» – апокриф новейшего времени… Но почему же не могут оказаться апокрифами и следующие книги, тоже никому не известные в Индии до их открытия европейцами в одном экземпляре? Но, впрочем, не в одном… потом нашлись и другие, пополненные списки, что было даже неизбежно при таком большом спросе на них после напечатания первого «открытия».

После шлегелевского издания «поддельной Рамаяны» эту поэму нужно было во что бы то ни стало найти еще раз в Индии, и она была, как и следовало ожидать, найдена в расширенных рукописях, сначала в Восточной Индии и издана в 1859 году в Калькутте, а потом и в Западной Индии и издана Горрезио в Бомбее и в Париже в 1870 году с итальянским переводом. Это и было то самое издание, которое так не понравилось Адольфу Гольцману, что он даже и рассматривать его не захотел. В 1860 году вышел французский перевод, в 1874 – английский в 5 томах. Наконец, и индусские интеллигенты ознакомились со своим национальным эпосом по изданиям европейцев.

Каковы же признаки ее глубоко древнего происхождения? Оказывается, никаких.

«Отличительной чертой «Рамаяны» (от действительных индийских работ) служит естественность положений и событий, — пишет Ю. А. Роменский в своем предисловии. – В ней нет тех преувеличений и того сплетения мифологических черт и образов, которые свойственны индийскому эпосу и которые для читателей, не знакомых с вероучением индусов, были бы непонятны. Рассказ «Рамаяны» прост, натурален, исполнен глубокого драматизма и понятен каждому от начала до конца. «Индийский эпос, – говорит Вебер, – не уступает греческому ни по высокой нравственности и глубине мыслей, ни по художественному совершенству и нежности чувства».

А русский переводчик, сам не понимая убийственного значения своих собственных слов, продолжает:

«Сопоставление индийской морали, существовавшей три тысячи (!!) лет тому назад, с современной европейской моралью, прошедшей через горнило христианства и через обширную лабораторию новейших гуманных и философских наук, может навести на многие назидательные размышления».

И это совершенная правда. Сопоставление индийской литературы и философии с европейской прямо наводит на вывод, что индийская литература и философия представляют собою только переделку европейских, и притом очень недавнего времени.

Современные литературоведы, сравнивая «Рамаяну» с другим знаменитым индийским произведением, «Махабхаратой», вставали в тупик. «Особенности содержания и стиля «Рамаяны», казалось бы, предполагают сравнительно позднюю дату ее возникновения», говорится во Всемирной истории литературы. Ученые видят также, что и язык, и композиция, и сам дух первого индийского эпоса, «Махабхараты», более архаичен. Однако в то время, как «Рамаяна» ни разу не упоминает о «Махабхарате», эта последняя, напротив, несколько раз цитирует «Рамаяну». Отсюда делается вывод:

«Первоначальные версии «Рамаяны» возникли, видимо, позже ранних редакций «Махабхараты» – предположительно в III–II вв. до н. э. (линии № 7–8), и поэтому в памятниках конца I тыс. до н. э. на нее… нет никаких ссылок. Но, с другой стороны, окончательная редакция «Рамаяны» сложилась на один-два века раньше окончательной редакции «Махабхараты», вероятнее всего в II в. н. э., и отсюда – знакомство последней с эпосом…»

Мы можем предположить, что «Махабхарата» приняла свой окончательный вид в XVII реальном веке (линия № 9), а первичные тексты «Рамаяны» появились в конце XV – начале XVI века (линии № 7–8). Интересно, что все подражания этому эпосу и его «продолжения» располагаются на линиях № 7–8. Так, Бхавабхута (VII век, линия № 7) пишет ее продолжение – «Дальнейшая жизнь Рамы», Тулсидас (1532–1624) написал поэму «Рамачаритаманаса» («Озеро деяний Рамы»)… И лишь затем тексты попали в руки Артуру Шлегелю.

* Века указаны не римскими, а арабскими цифрами для экономии места.

Почему же «Рамаяне» не подражали в III, IV, VIII и XIV веках? Ответ дает «индийская» синусоида: потому что эти века располагаются ниже линии № 7.

А теперь приведем отрывки содержания, показывающие метод изложения и фабулу.

В Айоции, в своем дворце, На троне Дазарат[101] сидел. В палату царскую вошли Князья и сели по местам, Согласно званью своему, И, взоры обратя к царю, Безмолвно ожидали. Их Поклоном государь почтил И низким голосом, как бой Торжественный литавр, как гром, Рокочущий из туч, сказал Им мудрые слова: «Князья! Вам всем известно хорошо, Как правили страной мои Предместники и как о ней Всегда отечески пеклись. Я следовал по их пути; Без отдыха, по мере сил, О благе царства я радел, Но ныне в тягостных трудах, Под желтым зонтом[102] я ослаб Душою, телом изнемог. Мне в тягость почести и власть, И не по силам долг царя: Добро и правду охранять. Мне нужен отдых, я стремлюсь К покою. Пусть же за меня Заботу примет старший сын О благе подданных. Я вас У трона своего собрал, Чтоб ваше мнение узнать И выслушать от вас совет. Я Раме назначаю трон. Он добродетелью своей Глубоко радует меня. Как Индра[103] духом он могуч, В нем сочетался светлый ум С телесной силой, красотой И добронравием. Ему, Как лучшему из всех мужей, Который в силах может быть Тремя мирами[104] управлять, За благо почитаю я Заботы и труды свои С высоким саном передать. Мы этим выбором дадим Стране порядок и покой, А я избавлюсь от трудов, Тяжелых в возрасте моем. Скажите, по душе ли вам Царевич? Кажется ль он вам Вождем достойным? Ждете ль вы В грядущем блага от него? Подобно мне, и вы теперь, Обдумав, мнение свое Должны открыто объявить. И если не согласны вы С моею волей, я готов Желанья ваши примирить Ко благу общему». Так царь Собранью с трона говорил. Как туча дождевая в зной Павлинов стаю веселит, И криком радостным ее Они встречают, так слова Царя восхитили князей. И стены царского дворца От громких кликов потряслись: «На царство Раму посвяти! Пусть царствует над нами он!»

Вот таковы, если верить историкам, были цари в Индии, когда в Европе жили еще пещерные люди! За исключением «желтого зонта», который тут вставлен совершенно некстати (так как дело происходит не в Китае), все это описание слово за слово могло бы быть отнесено к событиям в любой стране в устах поэта хоть XVI, хоть XVIII века нашей эры в Европе. А впрочем, возьмите да и сравните с «Королем Лиром» Шекспира.

А теперь посмотрим один образчик действительно индийского эпоса, и мы увидим огромную разницу с «Рамаяной» в стиле и конструкции. Причем и в этом случае о «древности» судить невозможно.

«СУНДАС И УПАСУНДАС»:

Ты послушай со вниманием Эту повесть, что скажу тебе. … В роде доблестных асурасов[105] Был один – Асур по имени. Он между вождями Дайтиев[106] Своей силой и отвагою Так блистал, как солнце яркое, И два сына родились у него — Такие же богатыри крепкие, Сунд и Упасунд, по имени. Груб и жесток был нрав их, Сердца их были железные. Но думою одной сопряженные, Всегда заодно друг с другом действуя, Два эти суровые Дайтия, На единый миг не расставалися. Радость и горе были у них общие, Друг без друга и не ели они, Друг без друга не ходили никуда, Лишь угодное друг другу делали И говорили друг другу – угодное. Мысля заодно, поступая заодно, Оба сделавшись существом одним, Они выросли, великие богатыри, И единою думою дело задумали: Все три мира завоевать захотели они, Землю, и воздух, и небо самое. А чтобы власть получить для этого, Они к горе Виндгьях пошли И свершили там покаянья страшные. Лишь воздух да ветер служили им пищею, И на кончиках пальцев, как камни недвижные, Стояли они, подняв руки вверх, Не вращая глаз, много времени… Их жар бесконечный горел до того Что гора Виндгьях накалилась им И проникнул огонь ей в каменные кости, И дым покатился столбом к небесам, И страшно и чудно зарделась гора.[107] И Праотец мира к ассурам великим На гору Виндгьях низошел,[108] Почтил их вопросом: «Чего вы хотите?» А Сунд с Упасундом, суровые братья, Предстали пред богом, сложив свои руки, И так говорили великому богу: – Если нашим покаяньем Был отец миров доволен, То пред нами да не будет Сокровенных тайн волшебства, И оружие врагов всех Об наш щит да сокрушится… Пусть все твари нас страшатся, Мы же кроме себя только Никого не убоимся. – Что желали, что сказали, То даю, – ответил Брама.[109] — Лишь по вашему ж желанью, Не иначе, вы умрете. Благодать принявши Брамы, Вожди дайтьев, братья оба, Возвратилися в дом отчий. И весь город славных дайтьев Утопал в увеселеньях. В наслаждениях бессменных В упоении год целый Был не год, а день единый. … Приступив к завоеванию, Что ни есть, земли всей твердыя, Они созвали дружины все И такую речь суровую Ополчениям своим молвили: – Все цари – дарами щедрыми А брамины – совершением Жертв своих преумножают здесь Крепость, блеск богов и счастье их. Их молитвами смиренными Расцветает слава божия. А ассуры всем враги они, Значит нам единодушно всем За работу взяться надобно, Умерщвлять их всюду надо нам, Где лишь только мы ни встретим их.

Затем идет явный сбой ритма повествования:

Так на восточном берегу моря великого Два богатыря говорили своим войскам Слова эти страшные, И жестокосердных помыслов преисполненные, Они разошлись на все стороны, по всей Что ни есть, твердой земле. И везде дваждырожденных[110] И богам творящих жертвы, Умерщвив насильственной смертью, Подвигалися все дальше. По обителям отшельников, Просветленных созерцанием, Рати дайтиев надменные, Сам огонь жертвопылающий Побросали в воду с яростью…

Обнаружив, какое зло творят братья, Всевышний собрал что-то вроде пленума с президиумом из богов и премудрых и, выслушав мнения делегатов, решил остановить Сунда и Упасунда, перессорив их между собой (ибо только по собственной воле они могут умереть). Он создал специальную женщину-красавицу с одной функцией: влюбить в себя братьев, и назвал ее Тилеттамой.

…А в то время Тилеттама, Проходя в лесу дремучем, Рвет цветы. Наряд прельщения Покрывает ее члены, Словно радуга, спустившись, Эти члены обхватила, Словно всю ее одело Легкое зари сияние, За которым видно солнце. Она рвет цветы, идя вдоль По потоку, незаметно За цветочками следит все. И пришла она в то место Где сидели асурасы. А они, упоенные питьем благородным, Вдруг увидели эту женщину с чудной поступью, — Запылали страстью к ней очи богатырские И сердца их стеснилися тоской несказанною. Воспрянувши с мест и оставив свои престолы, Оба побежали туда, где стояла дивная, Оба к ней любовью загорелись неистовой, Оба обладать ею желали одинаково. Ее правую руку схватил тогда Сундас, Упасундас ухватил за левую руку. И своим могуществом собственным упоенные, В чаду от богатства, от камней дорогих, В чаду от питья разжигающего, Друг на друга они брови наморщили. – Мне невеста, тебе – невестка! – говорит Сундас. – Мне невеста, тебе – невестка! – говорит Упасундас. – Не твоя! – Нет, моя! Ярость дикая Вдруг вошла в них, и овладела ими. От упоенных красотой ее Удалилась дружба и приязнь. И тот и другой схватили по палице страшной, И любовью к ней помраченные, Палицами сраженные, на землю оба упали они С членами, обагренными кровию, Словно с неба упали солнца два. После этого все их красавицы Разбежались, а дружины дайтиев Все под землю в тартарары пошли, Пораженные исступлением и ужасом. А Великий Отец после этого Вместе с богами и с премудрыми Вниз сошел, с душой пресветлою Чтобы возвеличить достойно Тилеттаму. И спросил ее Всевозвышенный: – Какой благодати желаешь ты? И выбрала она в благодать себе — Миры, озаренные светом могущественным, Непогасающие чистотой и красотой своей. И благодать ту отдавая ей, Сказал ласково Праотец так: – По мирам, по которым солнце расхаживает, Ты расхаживать будешь, возвышенная, И не быть тому во всех мирах, Кто на тебя, сияньем огражденную В любое время смотреть бы мог. И эту благодать отдавши ей, Праотец великий всех миров Возвратил над ними Индры власть И улетел Всевозвышенный снова в царство Брамы-Слова.

Сразу после того, как поэма стала известной в Европе, было отмечено, что этот индусский миф напоминает греческое классическое сказание о восстании титанов, то есть шести гигантских сыновей Неба и Земли (по-гречески Урана и Геи), против бога Отца (Зевса).

Посмотрим теперь и на древнейший текст Междуречья. Ритуальная «Любовная песня» датируется специалистами концом третьего тысячелетия до н. э., оснований для чего, кроме хронологии Скалигера, тоже нет. Это разговор молодого человека с Иннанной Нинегаллой:

Девушка, не заводи ссоры! Иннанна, обменяемся речами достойно! Иннанна, не заводи ссоры! Нинегалла, посоветуемся достойно! Мой отец твоего не хуже! Иннанна, обменяемся речами достойно! Моя мать твоей не хуже! Нинегалла, посоветуемся достойно! … Речи, что сказаны, – речи желанья! С ссорою в сердце вошло желанье!

Голова Саргона Древнего из Ниневии. XXIII век до н. э., линия № 3 «старовавилонской» волны.

Синусоида позволяет датировать этот текст несколькими веками от VIII до XII. К концу этого же периода относится самое знаменитое произведение «Древней Месопотамии» – «Поэма о Гильгамеше», о которой А. И. Немировский пишет:

«Перед нами – выдающийся памятник мировой литературы. Уже в первых его строках мы сталкиваемся с литературным приемом, впоследствии использованным Гомером в поэмах «Илиада» и «Одиссея»: общая характеристика героя до рассказа о его подвигах, содержания поэмы и ее идеи. Так же как и в гомеровских поэмах, в «Поэме о Гильгамеше» действие развертывается в двух сферах: в земной, где живут, сражаются и гибнут герои, и в небесной, где боги наблюдают за ними и решают их судьбу. Автор вавилонской поэмы выдвинул на передний план и разработал тему, которой не избежал ни один из классиков современных национальных литератур: смысл человеческой жизни, имеющей один исход – смерть. Все герои мировой литературы, совершая свои подвиги, одерживают если не физическую, то моральную победу над смертью, обеспечивая бессмертие своему роду, городу, народу.

Гильгамеш – первый из этих героев не только по времени, но по гуманистической мотивировке поставленной им перед собой цели. Он совершает немыслимое путешествие в страну, откуда нет возврата, в подземный мир ради своего побратима и друга Энкиду. В союзе Гильгамеша и Энкиду впервые выражена идея, которая впоследствии будет без конца разрабатываться поэтами и философами, – идея противоположности естественного состояния человечества и прогресса. Гильгамеш – человек городской цивилизации, уже в самые ранние эпохи враждебной миру природы. Гильгамеш испорчен преимуществами своего происхождения (на две трети бог и на одну треть человек), своей властью, дающей ему возможность осуществлять произвол над подданными. Энкиду – дитя природы, естественный человек, не знающий ни благ, ни зла цивилизации. В схватке между Гильгамешем и Энкиду нет победителя (герои равны физической силой), но Энкиду одерживает моральную победу над Гильгамешем. Он уводит его из города в степь, выпрямляет характер, очищает душу».

Мы дали здесь полную выписку из А. И. Немировского, без купюр. Есть ли в этом мнении, высказанном одним из серьезнейших знатоков восточной литературы, хоть что-то, противоречащее нашему выводу, что поэма о Гильгамеше написана в XII веке?

В Истории всемирной литературы говорится:

«… Неупоминание в ранних версиях аккадского эпоса о Гильгамеше главного бога Вавилона – Мардука позволило предположить, что эпос впервые записан до XVIII в. до н. э. (линия № 6), т. е. до того времени, когда Мардук выдвигается на первый план».

Действительно, если следить по «ассиро-египетской» синусоиде, эпос записан до линии № 6, то есть до XIV реального века, – в XII веке, линия № 4.

Статуя царя Ашшурнасирапала II, фрагмент. IX век до н. э., линия № 4 «ассирийско-египетской» синусоиды.

Вообще случай с месопотамской литературой очень сложен, обычно невозможно определить даже примерные хронологические рамки создания произведения, – ведь здесь, по традиционным представлениям, не раз менялось население, и произведения литературы, которые могли быть созданы одновременно, разнесены на немыслимые сроки в тысячи лет. В то же время массив здешней литературы очень велик. Важнейший памятник, помимо эпоса о Гильгамеше, – «Энума элиш» («Поэма о сотворении мира»), которую мы можем отнести к линиям № 2–4. Это культовый, храмовый эпос.

Отметим еще диалог «Советы мудрости», о котором читаем у специалистов:

«Часть исследователей видят в нем одного из предтечей библейского «Екклизиаста». Неясно и когда создан этот памятник, т. к. до нас дошло пять его разновременных копий, часть которых относится к III–II вв. до н. э. Вероятнее всего, однако, что оригинал диалога восходит к концу II – началу I тыс. до н. э.»

А мы что говорили? Разница – тысяча лет!

Самой же древней литературой планеты считается египетская. Читатель знает о древности Египта и, может быть, полагает, что эта древность была известна историкам всегда. Ведь не мог же Скалигер в XVI веке, занимаясь хронологией, не учитывать в расчетах своих Египта! Да, наконец, он многократно упоминается в Библии.

На самом деле научное сообщество Европы узнало о реальном, а не библейском Египте только в XIX веке, после наполеоновских войн 1809–1813 годов. В это время во Франции вышли 24 фолианта под названием «Описание Египта», о чем В. Замаровский пишет:

«С величайшей тщательностью здесь был собран и опубликован богатейший материал: зарисовки египетских строений и скульптур, пейзажей, животных, растений, и прежде всего длинных иероглифических надписей. Изумленная Европа поняла, что не знает об этом крае ничего… Эти труды показывали Египет, но не объясняли его. Памятники его были тут как на ладони. Но о его истории не говорилось ни звука. Тогдашние египтяне, жившие под знаком «феллахского внеисторизма», не знали о ней ничего… Древний Египет могли объяснить нам лишь древние египтяне».

Умирающая львица. Фрагмент рельефа «Большая львиная охота» из дворца царя Ашшурбанипала. VII век до н. э., линия № 5.

Из всего этого следует два капитальных вывода. Первое: все, написанное о Египте в Библии, не имеет к реальному Египту никакого отношения, тем более что в первоначальных текстах Библии нет Египта, а есть лишь Миц-Рим, который совершенно непонятно почему отождествили с этой африканской страной. Второе: ни один народ до широкого развития письменности не имел истории; национальные истории стали сочинять в позднейшее время в подражание какому-то образцу, хоть бы и той же самой Библии.

Пробежимся вдоль египетской литературы, замечая параллели между нею и другими.

Линия № 3.

«Потерпевший кораблекрушение» – египетский папирус начала II тыс. до н. э. (ХХ век до н. э.):

«Совпадений между египетской повестью и рассказом «Одиссеи» слишком много, чтобы считать их случайными… Есть все основания предположить, что сказители (?!) «Одиссеи» хорошо знали если не «Потерпевшего кораблекрушение», то какие-то однотипные с ним египетские рассказы и инкарнировали их содержание в греческий эпос, тем более что и «Илиада» и в особенности «Одиссея» обнаруживают достаточное знакомство с Египтом и преисполнены уважения к этой стране».

«Одиссея», видимо, относится к следующей линии после «Потерпевшего кораблекрушение»; между ними меньше ста лет. Идею о реинкарнации мы здесь обсуждать не можем.

«Если бы мы признали справедливость гипотезы об узах преемственности, связывающих «Одиссею» и «Гильгамеша», то, говоря словами Г. Жермена, мы бы обнаружили между ними отношения «популярной версии и ученой модели».

«Следует подчеркнуть, что по языку литературные памятники XVIII династии (XVI век до н. э.) примыкают к среднеегипетским – они написаны среднеегипетским языком (вот почему они так странно датированы!), в то время как новоегипетский язык становится языком литературным лишь с начала XIX династии (вторая половина XIV века до н. э.). Во всем остальном они непосредственно связаны с новой эпохой и новыми историческими веяниями».

Корабль экспедиции в Пунт. Ок. 1480 до н. э., линия № 4 «египетской» синусоиды.

Налицо – полная хронологическая путаница у языковедов!

Линия № 4.

Великий завоеватель Тутмос III (первая половина XV века до н. э., линия № 4, XII реальный век). Сюжетом сказки о нем является взятие города Юпы. Сюжет, как признано литературоведами, перекликается с эпизодом Троянской войны.

Мы читаем такую периодизацию:

«Египетская литература на протяжении всей своей… истории представляет собой языковое единство при разнообразии форм письма… Памятники письменности свидетельствуют, что… он прошел в своем развитии несколько стадий… Стадии эти таковы:

I. Староегипетский, или классический, язык эпохи Среднего царства (XXII–XVI вв. до н. э.);

II. Среднегипетский, или классический, язык эпохи Среднего царства (XXII–XVI вв. до н. э.);

III. Новоегипетский язык эпохи Нового царства (XVI–VIII вв. до н. э.);

IV. Демотический язык (VIII в. до н. э. – III в. н. э.);

V. Коптский язык (с III в. н. э.)».

Если теперь эту периодизацию осмыслить с помощью нашей синусоиды, то получится, что коптский язык был в ходу с XV века, демотический и новоегипетский – с XII, классический применялся в XII–XIV веках, а староегипетский – до XII века, хотя в какой-то степени мог применяться и в XII, и в XIII веках. По меткому сравнению Б. А. Тураева, соотношение между иероглифическим, иератическим и демотическим письмом приблизительно такое же, как между нашими печатными, рукописными и стенографическими знаками».

Эти системы письма (и языки) существовали параллельно, а не последовательно. И такой вывод мы можем делать тем более смело, что сами литературоведы дают возможность для многовариантных толкований: «Принятая периодизация египетской литературы, – говорят они, – является вынужденной, поскольку она обусловлена в основном состоянием источников и невозможностью проследить шаг за шагом развитие самого литературного процесса».

О каких же еще параллелях мы можем прочесть во Всемирной истории литературы?

«Басня о льве и мыши поразительно похожа на соответствующую басню Эзопа…»

«Любопытно, что Геродот сравнивает греческие мистерии Диониса с египетскими религиозными празднествами, находит в них много общего и приходит к заключению, что греки переняли у египтян их праздники и обычаи».

А вот – сообщение о египетской сказке, за два столетия до «исторической» Трои повторяющей ее сюжеты:

«… В одной сказке говорится о времени великого завоевателя XVIII династии фараона Тутмоса III (первая половина XV века до н. э., линия № 4!). Сюжет – взятие города Юпы, местонахождение которого точно неизвестно».

«В кувшинах… были спрятаны… воины… Подобного рода способ проникновения во вражеский город напоминает известный эпизод Троянской войны («Троянский конь»), подробно рассказанный Вергилием в «Энеиде», а также перекликается со сказкой об Али-Бабе и сорока разбойниках из «Тысячи и одной ночи»…

Приведем эту сказку целиком. На ее стиль, конечно, особого внимания обращать не стоит, поскольку это стиль не рассказчика, а русского переводчика. Но сюжет занимательный.

«ХИТРЫЙ ПОЛКОВОДЕЦ ДЖХУТИ»:

Однажды в столицу Та-Кемет въехала колесница. Она с грохотом пронеслась по улицам, взвихривая пыль и отгоняя прохожих к заборам и обочинам.

Конями правил гонец фараонова войска. И колесница, и конские крупы, и тело возничего – все было забрызгано дорожной грязью. Видно было, что гонец проделал неблизкий путь.

Колесница остановилась у дворца фараона. Гонец спрыгнул на землю и поспешил в зал приемов.

Фараон в это время совещался со своими военачальниками. Сидя на троне, он выслушивал их доклады и отдавал приказы. Придворные стояли, затаив дыхание и боясь пошевелиться. И в этот момент вбежал гонец.

Фараон прервал свою речь, удивленно оглядел его с ног до головы и спросил:

– Откуда ты? Кто тебя прислал и зачем?

– О владыка, да живешь ты вечно! – сказал гонец. – О великий, могучий и несравненный сын богов! В городе Яффе, завоеванном тобой, вспыхнуло восстание. Правитель Яффы изменил тебе. Он собрал злоумышленников и возглавил их. Они перебили всех воинов твоего величества. Они разгромили отряд, который пытался подавить мятеж.

Фараон молчал. Лицо его было бледным от гнева.

– Владыка! Прикажи послать в Яффу большое войско, – взмолился гонец. – Только силой можно усмирить бунтовщиков.

– Клянусь жизнью и любовью ко мне бога Ра, я так и сделаю! – воскликнул фараон.

Придворные закивали, спеша выразить свое одобрение, и, перебивая друг друга, стали расхваливать мудрость великого владыки, принявшего такое разумное решение. Каждый из придворных нет-нет да и поглядывал на фараона: слышит ли он его льстивые речи? Хорошо бы, чтоб услышал и наградил за верную службу.

И вдруг один из приближенных фараона, полководец Джхути, решительно шагнул вперед.

– О великий, которому весь мир воздает почести! – сказал он. – Не надо посылать в Яффу большое войско. Дай мне всего пятьсот воинов, и я повергну бунтовщиков. Тем более что негде нам набрать многочисленную армию для подавления мятежа, разве что вывести гарнизон из какого-нибудь другого города и отправить в Яффу. Но тогда этот город останется незащищенным.

– Ты прав, верный мой Джхути! – воскликнул фараон. – Я вижу, что ты служишь мне честно, а не выслуживаешься ради награды. Но скажи: как ты собираешься идти в бой с таким малым отрядом?

Джхути смиренно поклонился.

– Этот гонец сказал, что только силой можно усмирить бунтовщиков, – ответил он. – Но гонец ошибся. Моя сила – это хитрость. Я одолею их хитростью.

– Что ж, – сказал фараон. – Я тебе верю. Отправляйся в поход.

Через несколько дней Джхути со своим отрядом прибыл в Сирию. Отряд встал лагерем неподалеку от Яффы, и Джхути послал в город гонца.

– Я слуга Джхути, полководца из Та-Кемет, – сказал гонец правителю Яффы. – Мой господин служил фараону верой и правдой, одержал во славу его величества много побед, выиграл пять кровопролитных сражений – и вот благодарность: фараон назначил главным военачальником не Джхути, а вельможу, который заработал эту почетную должность ничего не делая, одним только своим сладкоречивым языком. Он не участвовал в боях, зато умело льстил фараону. Другой вельможа получил должность верховного советника. Третьего одарили богатыми подарками. А моему господину Джхути не досталось от фараона ничего! Вот как несправедливо обидел фараон моего господина. Теперь он послал его воевать против тебя. Но Джхути зол на фараона, он хочет ему отомстить и перейти на сторону мятежников. Все это он велел тебе передать и ждет меня с ответом.

– Хвала богам! – вскричал правитель Яффы. – Как отблагодарить великого Ра за то, что Джхути, доблестный полководец, стал мне союзником!.. Но скажи, велик ли его отряд и хорошо ли вооружен?

– Джхути привел сто человек на боевых колесницах, – сказал гонец. – Теперь все это принадлежит тебе. Но отряд пришел издалека, люди и лошади устали. Прикажи открыть городские ворота и впустить нас в город, чтоб мы могли отдохнуть и задать корм лошадям.

– Воистину я так и сделаю! – правитель Яффы торжествующе расхохотался. – Я открою ворота перед отрядом Джхути, чтоб вооруженные воины спокойно въехали в город на боевых колесницах, застали мой гарнизон врасплох и перебили его на месте! Взять город без боя! Ловко придумано. Послушай, неужели Джхути всерьез надеялся, что я поверю в эту выдумку? – И правитель Яффы, гордый тем, что так легко разгадал вражескую хитрость, засмеялся еще громче.

– Ты не веришь моему господину? Ты думаешь, он тебя обманывает? – спросил гонец. Правитель Яффы рассвирепел:

– Убирайся прочь, не то я велю повесить тебя вниз головой на городских воротах! Но гонец не уходил:

– А если воины Джхути отдадут тебе все сто колесниц и бросят к твоим ногам все оружие, – тогда ты поверишь, что мы не замышляем против тебя никакого зла?

«Значит, это все-таки правда, – подумал правитель Яффы. – Доблестный Джхути в самом деле хочет перейти на мою сторону и воевать против фараона. Но если это так, мне очень повезло. Выходит, на моей стороне боги во главе со всемогущим Ра. Теперь я смогу отразить любое войско!»

– Скажи, – обратился он к гонцу, – почему Джхути выступил в поход с таким маленьким отрядом? Неужели фараон думал, что сто человек смогут захватить город? – И правитель Яффы подозрительно прищурился.

– Нет, фараон дал Джхути очень много воинов. Несколько тысяч. Но почти все они разбежались, когда узнали, что Джхути намерен совершить измену. Остались только те, которые сами не любят фараона: те, кого фараон обделил землей или у кого сборщики налогов отобрали все имущество, так что он, дабы не помереть с голоду, вынужден был продать в рабство детей, бросить дом и уйти служить в войско.

Выслушав такой ответ, правитель Яффы окончательно успокоился.

– Пусть доблестный Джхути сдастся мне, – сказал он. – Я буду ждать его в пустыне, к югу от города. Со мной будет отряд в сто двадцать человек. Пусть сперва придет Джхути и с ним не больше чем двадцать воинов. Пусть они принесут луки, мечи и копья всего отряда и бросят их к моим ногам, и только после этого дозволяется прийти остальным воинам – без оружия, пешком.

– Я передам моему господину Джхути твой приказ, – поклонился гонец. – Все будет так, как ты хочешь. Воины придут без оружия, ведя под уздцы коней, а колесницы будут нагружены дарами.

Два часа спустя правитель Яффы, сидя в шатре, ждал прихода Джхути. Неподалеку отдыхали сто двадцать сирийских конников.

И вот вдали заклубилась пыль. Это возвращались дозорные, которых правитель Яффы выслал на разведку. На полном скаку всадники влетели в лагерь и осадили коней.

– Они идут, – доложили всадники правителю Яффы.

– Сколько их? – спросил тот.

– Двадцать безоружных воинов и сто колесниц, на которых они везут корзины с дарами. А впереди – Джхути.

– Хвала великому Ра! – воскликнул правитель Яффы.

Когда Джхути пришел в лагерь, египетские воины сразу же бросили на землю оружие – копья, мечи, луки и колчаны со стрелами – и встали в стороне.

– Я привез тебе также богатые подарки: золото, серебро, драгоценные ожерелья и ларцы из черного дерева, – сказал Джхути, идя навстречу правителю Яффы. – Взгляни на эти корзины. Все они твои. А в руках у меня – видишь? – жезл фараона Та-Кемет.

Приосанившись, с торжествующим видом правитель Яффы сделал Джхути знак, чтобы тот положил жезл к его ногам. Джхути поклонился и, держа жезл в вытянутой руке, как бы нечаянно постучал им о камень. В тот же миг открылись корзины, и оттуда один за другим стали выскакивать вооруженные воины. Весь отряд Джхути, все пятьсот человек были здесь! Размахивая копьями, с грозным боевым кличем ринулись они на сирийских конников, безмятежно отдыхавших у костра. Запели в воздухе стрелы, понеслись вперед боевые колесницы. Ни один из сирийцев не успел вскочить на коня или выхватить меч из ножен. Многие из них сразу упали замертво, сраженные стрелами, а те, кто остался жив, обратились в бегство.

– Взгляни на меня, побежденный злодей! – воскликнул Джхути, потрясая жезлом. – Вот жезл фараона! Великий владыка Та-Кемет сразил тебя им!

Правителя Яффы связали, надели ему на шею деревянную колодку, а ноги заковали в кандалы. После этого Джхути сказал воинам:

– Полезайте опять в корзины и поезжайте к воротам Яффы. Привратникам скажите: Джхути с остатками войска захвачен в плен, все воины обращены в рабов, и вот они везут во дворец трофеи. Стража вас пропустит. Когда въедете в город, сразу выскакивайте из корзин, хватайте всех жителей и вяжите их.

И вот сто боевых колесниц фараонова войска въехали в мятежную Яффу. Едва городские ворота остались позади, воины открыли корзины– и час спустя все было кончено.

… Поздно вечером Джхути отправил в столицу гонца, велев сказать фараону:

«Пусть возрадуется твое сердце, несравненный владыка Та-Кемет, да будешь ты жив, здоров и могуч! Великий бог Ра, твой отец, покарал злодеев и отдал в твои руки изменника. Пришли нам людей, чтоб отвести в Та-Кемет пленных сирийских воинов, которые склоняются перед тобой отныне и навсегда».

Такие воинские подвиги, с хитростями и обманом, характерны для европейской литературы XII–XIII века, но в византийской провинции Египет подобное писали, может быть, и раньше.

А теперь пробежимся по Всемирной истории литературы и посмотрим, какие еще совпадения наши литературоведы и историки нашли в произведениях «древнего» Египта и Греции.

Линия № 5.

«На рубеже III и II тыс. с началом Среднего царства Египет вступает в новую эпоху исторического и литературного расцвета». Одно из самых знаменитых произведений – так называемый «Папирус Весткар», о котором читаем:

«…этот эпизод перекликается с известным рассказом Евангелия от Матфея, в котором повествуется о том, как царь Ирод, узнав от волхвов о рождении Иисуса Христа, приказал уничтожить всех младенцев мужского пола в возрасте до двух лет». (I «римский» век Христа совпадает у нас с XIII веком Евангелий, линия № 5).

«Это, в свою очередь, перекликается с теми преданиями о деспотизме Хуфу, которые были живы в V в. до н. э. и которые слышал Геродот…» (Хуфу, IV и V династии, это XXVII век до н. э., линия № 5 «египетской» синусоиды, к этой же линии относится и Геродот).

Вот какое мнение нам предлагают, описывая «Песни арфиста» (Среднее царство):

«Самая подробная версия «Песни арфиста» сохранилась в папирусе Харрис 500 времени Нового царства. Она написана на среднеегипетском языке и относится ко времени фараона XI династии Интефа (конец III тыс. до н. э.)… Нельзя не согласиться с мнением академика Б. А. Тураева, утверждавшего, что «они общечеловечны» и напоминают мысли, высказанные в эпосе о Гильгамеше и в библейской книге «Екклизиаста»… «Путешествие Ун-Амона» выделяется жизненной достоверностью, искренностью и лиризмом».

А вот – про «Сказки о Хасмуасе» (эпизод о Са-Осирисе):

«… это место сказки напоминает рассказ евангелиста Луки (линия № 5) о том, как двенадцатилетний Иисус потерялся в Иерусалиме и как через три дня его нашли сидящим в храме среди учителей, слушающим и спрашивающим их, причем все дивились его разуму и ответам; еще подробнее этот сюжет изложен в апокрифическом Евангелии от Фомы… В сказке, таким образом, развивается идея, лежащая в основе 125-й главы «Книги мертвых» (XIV век до н. э., линия № 5). В то же время рассказанный эпизод перекликается с преданием о бедном Лазаре, лаконично изложенном в Евангелии от Луки. Возможно, евангельская притча восходит в конечном итоге к демотической сказке. Так или иначе, огромный интерес и значение сказки о Са-Осирисе для истории христианства очевидны».

Женский торс из Амарны. XIV век до н. э., линия № 5. Это – реальный XIII век н. э.

Обращает на себя внимание мастерство скульптора, декорировавшего фигуру в прозрачную каменную «ткань», – стиль, освоенный в «Древней Греции» в V веке до н. э., а в средневековой Европе – лишь в XIV–XV веках.

Следующее произведение, «Сказание о Петубасте», написанное при XXV династии, то есть в VII веке до н. э., опять «перекидывает» читателя к гомеровским поэмам:

«В связи с циклом Петубаста, так же как и в связи с баснями, возник вопрос о возможности греческого влияния на египетскую литературу этого периода.

Видный современный египтолог А. Вольтен считает, что в сказаниях о Петубасте налицо ряд неегипетских элементов. Он допускает, что египтянам было знакомо содержание «Илиады», но при этом подчеркивает, что эпический характер сказаний о Петубасте не должен рассматриваться как проявление иноземного влияния, ибо эпос в Египте существовал задолго (еще как!) до создания этих сказаний».

К этой линии № 5, реальному XIII веку, можно отнести такое известное произведение, как «Гимн Атону».

Голова статуи Монтуэмхета, правителя Фив. VII век до н. э., линия № 5.

Правление фараона Аменхотепа IV (Эхнатона) относят к 1400–1383 годам до н. э. Историки описывают, как он ввел единобожие, и не только для Египта, а и для всего мира. Придя к власти, он переменил свое имя Аменхотеп (Амон доволен) на Эхнатон (Полезный Атону), провозгласил Атона главным богом Египта и перевел свою резиденцию во вновь построенный город Ахетатон («Горизонт Атона»). О «Гимне Атону» А. И. Немировский пишет:

«Новым в этом гимне, по сравнению с гимнами другим богам, является универсализм. Атон рассматривается как божество, благодетельствующее не один Египет, а все человечество. Гимн написан в то время, когда египтяне владели захваченными ими частями Сирии и Нубии. Знакомство с этими народами и их религиями дало возможность убедиться, что чужеземцы почитают под другими именами того же Атона. Признание этого факта в гимне, рассчитанном на исполнение в храмах, было необычайной смелостью, подобной проповеди первыми христианами Библии среди чужеземцев»… – так что нам тут даже добавить нечего.

Эхнатон. «ГИМН АТОНУ»:

Великолепен, Атон, твой восход на горизонте. Живой солнечный диск, положивший жизни начало, Ты восходишь на восточном горизонте, Красотою наполняя всю землю. Ты прекрасен, велик, светозарен и высок над землею, Лучами ты обнимаешь пределы земель, тобою сотворенных. Ты – Ра, ты достигаешь и до них, Ты подчиняешь их для тобою возлюбленного сына. Ты заходишь на западном горизонте - земля во мраке, как мертвые Спят люди, с головою укрывшись, не видя друг друга. Их обирают грабители, они не слышат. Из логовищ львы выходят. Змеи жалят во мраке. Земля безмолвствует. Творец ее за горизонтом. Земля расцветает, когда ты восходишь на горизонте, Мрак разгоняя лучами. Обе земли в ликовании. Обе земли торжествуют. Пробуждаются люди. Тела освежив омовеньем, надев одежды, К тебе они простирают руки И за труд берутся. Все на земле зеленеет. Травы стада вкушают. Птицы из гнезд вылетают, Взмахами крыльев душу твою прославляя. Скачут, резвятся все твари с каждым твоим восходом. Плывут корабли на Юг и на Север. Любые пути открыты в твоем сиянье. Рыба в воде играет, на свет твой выходит, Ибо ты проницаешь лучами глубины. Животворишь младенцев в материнских утробах. Даешь рожденным дыханье и им уста отворяешь. Зародыш в яйце тебя, Атон, славословит, Птенец в яйце жив тобою. Сквозь скорлупу ты его насыщаешь, даруешь дыхание. Ее пробивая клювом, к тебе он стремится На шатких ножках. Человеку твоих творений не счесть: От глаз они скрыты. Ты земли единый создатель, ее наполняешь жизнью, Всем, кто на ногах своих ходит, Кто парит над нею на крыльях, Каждого, где бы он ни жил, Ты судьбой наделяешь. Пусть языки различны, разного цвета кожа, Всех одаряешь пищей, жизни конец назначаешь. Нил сотворен тобою в глубинах подземных. Он выведен по твоему желанью На благо Египту. Ты сострадаешь людям дальних пределов. Живут тобою чужеземные страны. Создал ты Нил небесный, он им дарует влагу. Лучи твои каждую пашню холят, Поднимают всходы, их превращают в колос, В меру тепла давая, в меру прохлады. Ты сам сотворил небосвод, Чтоб по нему подниматься, свои созерцая творенья. Ты един во многих обличьях, солнечный диск животворный, Пылающий, сверкающий, далекий и близкий. Нет числа твоим проявленьям. В моем пребываешь ты сердце. У тебя сыновей мириады, Но я, Эхнатон, правдой живущий, Единственный в твои посвященный тайны, Твое постигший величье. Ведаю я, что землю ты создал Своей могучей рукою, Что люди – твое творенье: Поднимаешься ты – они живы, спрячешься – умирают. В тебе дыхание жизни. Ты украшаешь землю, Людей от сна пробуждаешь, для службы царской, Делаешь слугами сыну, владыке обоих Египтов И возлюбленной им Нефертити, Царицы земель обеих. Да будет она жива, молода и здрава Вечные веки.

Линия № 6.

Произведения времен XII династии (прибл. 2000–1800 гг. до н. э.) – это «Пророчество Нефертити», «Поучения Аменемката I», «Рассказ Сенухе», «Речения Ипуера», «Книга мертвых». Это – обширное собрание заупокойных текстов самого различного содержания, предназначенных для обеспечения бессмертия уже не только царю, но и любому смертному.

Самое известное произведение этого периода, «Рассказ Сенухе», литературоведы не только считают одной из жемчужин египетской литературы (происходит резкий взлет «египетской» синусоиды до линии № 6), но и называют древнейшим в мировой литературе произведением, «в котором окружающая действительность была воссоздана с удивительной полнотой и достоверностью».

Плотник. Древний Египет. Конец XV века до н. э., линия № 4.

Историки серьезно обдумывали ситуацию, предлагаемую текстами, и пришли вот к какому выводу:

«Новейшие исследования подтвердили предположение, что часть произведений этого времени была даже инспирирована дворцом с целью укрепить и пропагандировать авторитет фараонов XII династии, положившей конец предшествующей вековой политической неурядице».

Сфинкс фараона Аменемхета III, XIX век до н. э., линия № 6 «египетской» синусоиды.

Если сложить два и два, то мы увидим, что эти события линии № 6 логично завершают события линии № 5, когда, после заговоров, оппозиций и прочего подобного Эхнатон (гимн которого мы только что привели) произвел религиозно-политический переворот. Если же приложить мифические египетские события к реальному XIV веку, то получится интересная картина некоего военно-идеологического вмешательства, коими так наполнен этот период:

«Придя к власти, цари XII династии (монголы? крестоносцы? ставленники Царьграда?) должны были опираться не только на силу оружия, но и на силу убеждения, показать стране, что они не захватчики престола, не простые узурпаторы, но спасают страну от внутренней смуты, восстанавливают порядок, озабочены благом народа, словом, что они его благодетели… Для авторитета этой династии было необходимо, чтобы на ее основателя смотрели не как на одного из многих узурпаторов, приходивших к власти и до него, а как на мессию-спасителя, пророчество о котором заранее предопределено. Тем самым в «Пророчестве Неферти» Аменемкат I выделялся из ряда многочисленных претендентов на престол, его личности придавался особый авторитет».

Линия № 7.

О «Вавилонике» Бероса авторы Истории всемирной литературы сообщают вот что:

«По цитатам из Бероса (III в. до н. э.), сохраненных в сочинениях Евсевия, Иосифа Флавия, Татиана, Павсания, Плиния и других авторов, можно достаточно полно судить о содержании «Вавилоники». Состояла она из трех книг… Со второй книги начиналась собственно история… (первые исторические династии, ассирийское правление, нововавилонская и персидская империи), а в заключение – царствование Александра Македонского. Уже по содержанию видно, что Берос объединил в своем труде восточные псевдоисторические сюжеты с хронологическим принципом эллинской историографии».

Это что же такое за Берос, который объединяет сюжеты с принципом? Жрец ли это храма бога Мардука, или, прямо скажем, гуманист эпохи Возрождения?… А кстати, совсем смешной случай: если только что вы прочитали, как вавилонский жрец переложил греческие принципы на вавилонский лад, то сейчас прочтете, как греческий ритор приписывал индийцам переложение «Илиады» на индийский лад. И все «переложители» относятся к линии № 7:

«Как известно, греческий ритор Дион Хрисостом, живший в I–II вв. н. э., утверждал, что «индийцы переложили «Илиаду» на свой язык». Исходя из этих данных и опираясь на ряд параллелей между греческим и индийским эпосом, часть исследователей пришла к выводу о зависимости второго от первого (индийского эпоса от греческого). Однако вывод этот представляется нам несостоятельным, – пишет П. Гринцер. – Убедительно доказано (?), что истоки индийского эпоса относятся ко времени более раннему, чем знакомство индийцев с греками».

О вавилонской же истории и ее хронологии С. Аверинцев пишет так, что и не поймешь, над чем он призывает посмеяться:

«Огромную роль играли разного рода реальные и фантастические выкладки по хронологии: весь временной универсум истории, исчисляемый Беросом в сотни тысячелетий (!!! – ничего себе, переложил хронологические принципы эллинов) был представлен как единое целое и расчленен на массивные ярусы эпох. Греческая историография Геродота и Фукидида не знала этой хронологической архитектоники, оперирующей с тысячелетиями… Можно, конечно, посмеяться над дутыми сроками вавилонского историка… У Вавилона был, однако, соперник, споривший с ним о древности национального предания, – Египет».

А мы скажем, что в XV веке уже ничто не удерживало историков «от наукообразного шарлатанства хронологических экстазов». Можно, конечно, посмеяться над Беросом и его дутой хронологией. Можно вволю потешиться и над Фукидидом, да и других кандидатов на осмеяние при желании можно найти немало. Хотя, представляется нам, интереснее было бы разобраться, как возникла наша хронология. А уже потом смеяться.

П. Гринцер пишет в статье «Эпос древнего мира»:

«… Термин «героический век» закрепился не только за эпохой, породившей «Илиаду» и «Одиссею», но и за типологически родственными эпохами, вызвавшими к жизни эпосы индийцев и германцев, кельтов и славян, тюрок и иных народов».

Все это одна и та же эпоха, но литературоведы, оставаясь в плену скалигеровщины, продолжают выдумывать «типологически родственные эпохи»!

Затем и Н. Конрад пишет:

«С чего обычно мы начинаем историю, скажем, древнегреческой литературы? С «Илиады» и «Одиссеи». С чего начинается, например, история литературы в Индии? С вед и эпоса: «Махабхараты» и «Рамаяны». Первыми произведениями древней китайской литературы считаются «Шуцзин», «Шицзин», «Ицзин». Разумеется, мы очень хорошо знаем, что все эти произведения – плод работы многих веков, что тот текст их, который имеется в нашем распоряжении, далеко не первоначальный… Фабульное богатство, структурная сложность материала греческого эпоса могли быть созданы миром, имевшим в своем прошлом уже большой культурный опыт, прожившим богатую, сложную жизнь. То же можно сказать и о материале, легшем в основу «Махабхараты» и «Рамаяны». И то же можно повторить в приложении к наиболее ранним по происхождению частям первых литературных памятников китайской Древности».

Спрашивается: какой «мир» прожил уже богатую, сложную жизнь, кто – скажите же нам наконец – кто имел культурный опыт, чтобы написать «структурно сложный» и «фабульно богатый» народный эпос? Кто еще до начала первичной литературы создал пережившие, надо думать, целые тысячелетия наиболее ранние философские трактаты? Прилетельцы со звезд?

Оказывается, да. Мнение историков литературы таково, что Старый Древний мир «уходил с авансцены истории в ореоле грандиозности, величия, силы и блеска, и этот ореол отразился на необъятной широте сложной основы литературных памятников, на яркости образов действующих персонажей, на могучей силе эмоций, движущих их действиями, на осмыслении героического характера человеческой личности. Недаром в этих памятниках действуют герои и боги, как в греческих и индийских поэмах, совершенные правители – «устроители мира»…»

Ну, точно звездные скитальцы: «устроители мира», «прогрессоры» и прочие космические спасатели. История всемирной литературы имени братьев Стругацких. Прилетели инопланетяне, построили пирамиды и улетели (утонули вместе с Атлантидой). Прилетели еще раз, сочинили для тупых землян «Махабхарату» с «Илиадой» и снова улетели (утонули). А туземцы выучили наизусть и передавали их из поколения в поколение, пока сами не додумались до письменности.

Нумеролог Жан Боден

Нам приходится часто встречаться с людьми, интересующимися проблемами хронологии. Нас спрашивают: как же так получается, что археология подтверждает истинность традиционной истории? Или: почему мы нападаем на радиоуглеродный метод датировок, ведь он такой научный?… А то вдруг спрашивают, в чем суть этого метода. И, наконец, самый частый вопрос: каков был метод работы хронологов XVI века, завершителем труда которых стал Иосиф Скалигер? В самом деле, трудно поверить, что люди, взявшиеся писать историю, сознательно создали всего лишь ее упрощенную модель, которую нам теперь удалось разобрать на составные части.

Поскольку освещение темы нашей книги – анализ мировой литературы как источника данных для восстановления хода исторического развития человечества, – мы считаем законченным, то для ответа на эти вопросы привлечем мнение других авторов, делая пространные выписки из их трудов. Сначала ответим на вопрос, какой методикой пользовались основные хронологи в XVI–XVII веках, познакомив читателя с их собственными работами.

К сожалению, не существует на русском языке работ Скалигера. По сообщению Е. Габовича, он не переведен с латыни вообще ни на один современный язык. Казалось бы, это совершенно удивительно: как могут вести спор о хронологии «традиционалисты» и так называемые «новые хронологи», если ни те, ни другие не имеют книг основоположника?

Однако факт есть факт: нет Скалигера на русском языке. Поэтому здесь мы приведем названия некоторых глав его книг; уже из этих названий станет ясно, что его «историческая работа» посвящена расчетам, а не поиску истории. Вот как называются его главы:

«Понятие времени и его частей; О днях; О месяцах; О годах и периодах; О разделении года древними Греками; О четырехлетиях Греков; О восьмилетиях…

О годе Цезаря; О восшествии Августа Цезаря; Об испанской эре; О восшествии Ирода Великого; О годе победы при Акции; О первом годе Августа; О годе корректировки високосов…

Об истинном годе рождения Царя Мессии; Об истинном годе и дне страстей господних…»

Понятно, что в хронологии без расчетов обойтись нельзя, – проблема лишь в том, какого свойства эти расчеты. И к счастью, мы имеем возможность показать, каковы они были у Скалигера и хронологов доскалигеровского периода на примере уже многократно упоминавшегося Жана Бодена, чья книга «Метод легкого познания истории» вышла недавно в России в прекрасном переводе М. С. Бобковой. Итак, внимание! Вот что сообщает нам о том, как создавалась мировая хронология, Жан Боден.

«Квадрат 12-144, а куб – 1728. Ни одна империя в своем существовании не превысила значение суммы этих чисел, поэтому большие числа должны быть отвергнуты. Сферических чисел, включенных в великое число, четыре – 125, 216, 625, 1296. Посредством этих нескольких чисел, в множестве которых имеются не совершенные, не квадраты, не кубы, а также числа, составленные из четных или нечетных разрядов, но не из семерок и девяток, которых в этой бесконечной последовательности относительно немного, нам позволено изучать чудесные изменения почти всех государств. Во-первых, начиная с куба 12, про который некоторые из академиков говорят, что это великое и фатальное число Платона, мы обнаружим, что монархия ассирийцев от царя Нина до Александра Великого воплощает это число в точности, по мнению самого Платона. Меланхтон, Функ и все ученые мужи следуют ему.

Но мы можем пойти дальше и глубже, чем от Нина, от которого Диодор, Геродот, Ктесий, Трог и Юстин начали свой отсчет, так как он первым [учредил] форму правления и основал Вавилон. Более точно было бы говорить, что существовала единая монархия ассирийцев и персов, чем будто бы существовали две различные монархии, в ином случае мы должны выделить царства халдеев, мидян, парфян из ассирийско-персидской монархии и предположить, что обитатели этих областей никогда не были подданными…»

Вот как легко обнаруживает хронолог целую мировую империю – путем расчетов, как Леверье и Адамс планету Нептун!

«От потопа до разрушения храма и еврейского государства Филон насчитывает 1717 лет. Иосиф дает на 200 лет больше, другие – существенно меньше. Я склонен думать, как из правды истории, так и из значимости самого великого числа, что 11 лет должно быть добавлено к срокам Филона, так как результат должен быть не меньше и не больше, чем куб 12. В то же самое время египтяне освободились от царя Ассирии, скифы завоевали Малую Азию, сыновья Писистрата были изгнаны из Афин, а Тарквиний был изгнан римлянами. «Семь дней» Даниила должны рассматриваться в этом свете. Хотя среди писателей существуют великие расхождения относительно [времени] рождения Христа, еще Филон, который считается наиболее точным среди всех древних, относит это к 3993 г., Лукидий от этого года отнимает три, Иосиф прибавляет 6 по многим причинам, которые я вполне одобряю, так как получается число 3999, результат квадрата 7 и 9, самым замечательным образом подходящий к изменениям в наиболее важных делах, которые затем последовали. По этой системе смерть Христа приходится на 4000 г. от Творения.

Обратимся к 70 седмицам Даниила, которые заняли 490 лет. Если мы начнем от 7-го года [правления] Дария Длиннорукого, так как Ездра [именно на 7-й год] был послан в Иерусалим для основания города, то 6-й год [является последним завершенным] до времени седмиц; сумма 6 – единственного совершенного простого числа и 70 седмиц, т. е. 7 раз по 70 лет (так как Писание берет день за год), образует другое совершенное число – 496, которое странным образом совпадает с изменениями в управлении. Уяснив это, мы уже не будем путаться в неопределенных догадках и сможем собрать вместе примеры из консульских фаст римлян, так как не может быть ничего более надежного. От основания города до года, когда Юлий Октавиан победил Антония у Акция, был провозглашен Сенатом первым Августом и ему было предложено управление миром, прошло 729 лет, куб 9.

От Августа до Августула, который был назван последним римским императором в фастах (так как он был свергнут Одоакром, королем готов), прошло 496 лет, совершенное число. От основания города до разрушения Империи число лет [содержит] квадрат 7 и [сумму 70] целых седмиц, т. е. 1225. У Цензориния процитирован Варрон, утверждавший, что он слышал вектия, выдающегося авгура, предсказывающего, что если римское государство безопасно пройдет через 120-летний рубеж, то оно просуществует 1200 лет. Я установил (ОН установил! – Авт.) именно такое же число лет от Нина до Арбакта, первого царя мидян. Функ добавляет еще три года, другие – меньше. Но это кажется замечательным, что не только от Августа до Августула, но также от времени, когда цари были изгнаны из города, до диктатуры Цезаря снова появляется то же число лет – 496».

Очевидно, следующим исследователям предстоит найти еще одну «волну» синусоиды с шагом в 496 лет, если Скалигер согласился с расчетами Бодена. Оккультные хронологи очень любили это число, поэтому хоть как-то, но хронология Скалигера должна его содержать. Между тем Жан Боден продолжает:

«И не только здесь, но от Константина Великого до [года правления] Карла Великого, когда он первым [среди франкских королей] был провозглашен императором в Риме, даже Панвинио, наиболее усердным исследователем римской древности, который хотя и имел большой интерес к истории, но ничего не понимал в числах, все-таки насчитано 496 лет (вот откуда взялась целая эпоха, «каролингское» возрождение, – из даты, однажды проставленной пером Панвинио – Авт.). От основания Альбы до ее покорения Гостилием так же точно прошло 496 лет. В добавление [приведу] взятый из Саула факт: от первого царя иудеев до Завоевания было насчитано 496 лет, Генебрард прибавляет [к этому числу] 3 года, и Гарц – даже 10, талмудисты же [от 496] вычитают почти 100 лет, но их мнение ничем не подкреплено (а мнение неведомого Саула «подкреплено» тем, что 496 – «совершенное число» – Авт.). От Возвращения народа и второго строительства Храма до года, когда Ирод был поставлен Сенатом на царство, прошло 496 лет; между Арбактом, первым царем мидян, и Александром Великим прошел тот же период. В самом деле, Македонское царство существовало такое же число лет от Карнея, первого царя, до смерти Александра, хотя Фара отнимает [от 496] 8 лет, другие же добавляют 12, я склонен думать, что истина посередине.

Относительно галльского государства нам предстоит обнаружить еще больше доказательств изменений, находящихся в соотношении с этим числом [496]. Оно состоит из числа Даниила, которое становится совершенным путем добавления совершенного числа 6. Далее, оно одно внутри великого числа образуется из девяток и семерок, если целое берется из обоих множителей. Это число совпадает с тем, что отмечали древние, когда говорили, что цикл империй – 500 лет. Но у них не было никакого опыта в подобных расчетах, так как число 500 неприложимо к циклам в человеческих делах или делах природы. По правде говоря, оно и не совершенное, не квадрат, не куб, не сферическое, не сложенное из 7 и 9, не произведено из корней или квадратов этих чисел.

Если кто-либо довольно тщательно рассмотрит гражданские войны римлян, сецессии плебса, внутреннюю борьбу, он обнаружит, что число лет состоит из семерок, или из девяток, или из того и другого. От основания города до изгнания царей насчитывается 243 года, от изгнания до отцеубийства – 468, от изгнания до первой сецессии плебса на Священную Гору – 18 лет, до второй – 63, до третьей – 225, до мятежа Гракхов – 378, от мятежа до гражданской войны Мария – 45, следовательно, до войны Цезаря – 7, от отцеубийства до гражданской войны на Сицилии – 7, следовательно, до последней гражданской войны, Акцийской, – 7. Все эти числа образуются при использовании целых девяток и семерок или из обеих. Более того, сам город был взят через 364 года после его основания, это число очевидно создано из целых семерок.

От основания города до поражения при Каннах 539 лет, которое [число] образовано из 77, взятых 7 раз. К этому времени Римская империя была почти разрушена. От поражения при Каннах до поражения при Барии – 224 года. Оба числа – из целых семерок, и оба поражения произошли во второй день августа. Известно, что Лисандр сравнял с землей стены Афин на 77-й год после победы при Саламине… И также в год нашего Спасителя 707-й на 7-й год правления короля Родерика, мавры вторглись в Испанию, через 717 лет после этого они были выдворены, как мы можем прочитать у самого Тарафы, испанского писателя.

Что касается куба 7, также имеется много примеров. Это число было избрано Моисеем для учреждения великого праздника. От победы иудеев над Аманом с помощью Эсфири до победы над Антиохом прошло 343 года, и та и другая победа были одержаны на 13-й день 12-го месяца, который иудеи называют Адар. По этому случаю евреи воздают этому дню великие почести. То же число лет прошло от времени, когда Август один установил контроль, до того времени, когда Константин Великий достиг господства. Царство персов от Кира до Александра продержалось 210 лет – число, которое сформировано из 30 целых семерок.

Лангобарды управляли такое же число лет, хотя Павел Диакон добавляет еще три года, которые остались до убийства Дезидерия. Так же долго англичане держали Кале. Цари Сирии и Малой Азии от Нина, первого царя, до Филиппа, последнего, управляли то же число лет. От Исхода евреев из Египта до падения храма и государства насчитывается 900 лет – число, являющееся результатом умножения 9 на одну сотню. Это не дольше, чем от Эврисфена, первого царя спартанцев, до тирана Набиса, которого Филопомен отстранил от власти до того, как тот совершенно изменил тип управления Лаконией.

Законы Ликурга были отменены 567 лет спустя после того, как они были провозглашены, и спартанцев заставили принять обычаи ахейцев».

Взгляд, скользя по бесконечным рядам больших чисел, привыкает к ним, и человек перестает понимать суть вещей. Законы Ликурга отменили через 567 лет после того, как приняли, – сообщает Боден. Много это или мало? Необходим живой пример, чтобы вернуться в реальность. Читателю, который представляет себе толщу времен, отделяющую нас от Ивана Грозного, поясним: 567 лет – это на сто лет больше, чем от нас до Ивана. Откуда же взялось это безумное число 567 в нашей хронологии? Жан Боден тут же и отвечает:

«Число получилось умножением квадрата 9 на 7. Но Птолемеи от Сотера до Августа, который придал Египту форму провинции, правили 294 года, а число это состоит из целых семерок [взятых 42 раза]. Государство евреев находилось в упадке 70 лет, то же число лет афиняне держали контроль над Грецией, как писал Аппиан. Готы от Теодориха, своего первого короля, до Аттилы правили 77 лет, как писал в своих фастах Панвинио. Спартанцы 12 лет командовали всей Грецией, Аппиан здесь авторитет. Примеры [с числом 12] я завершу Александром Великим, который пришел к власти за 6 лет до смерти Дария и то же число лет правил после того, как Дарий был убит. После этого блеск его империи померк так же внезапно, как меркнет вспышка [молнии]».

Покончив с легендарной «древней историей», Жан Боден переходит – нет, не к современной, а к «отечественной», – и опять говорит о легендарной древности: «Но не будем ограничивать себя древней историей, давайте используем отечественные примеры и сделаем столь же тщательное сравнение хронологии Жана дю Тилле с фастами. Галлия подчинялась римлянам от окончательной победы Цезаря…» Очевидно, что он ведет речь не об истории как прошлом человечества, а всего лишь об истории как сочинении человеческого ума. Закончил с выдумками и расчетами «древних» авторов, перешел к выдумкам и расчетам «отечественных». Причем древние могли жить лет за сто до него. Однако продолжим:

«Галлия подчинялась римлянам от окончательной победы Цезаря над галлами до времени маркоманов, когда вожди франков, полагаясь на силу своих воинов, отказались платить подать правителю Валентиниану в 441 г., число, которое образованно из квадрата 7, умноженного на 9, затем до [начала правления] Варамунда [прошло] 9 лет, до конца же его правления [прошло количество лет, равное] 9, взятых три раза. Но со времени, когда он был назван герцогом, до Пипина, который как майордом узурпировал власть и сверг короля Хильдерика, [минуло] 343 года, [значение] куба 7. От убийства Сиагрия, последнего римлянина, управлявшего Галлией, до Капета, галла по происхождению, хотя немцы отрицают это, и анжуйца по рождению, который отнял власть у первых франкских королей, количество лет представляет совершенное число 496. От Варамунда до Капета прошло 567 лет, это число получается через квадрат 9, помноженный на 7. И вновь от Варамунда до Гуго Великого и от последнего до изгнания Людовика IV знатью и его пленения насчитывается 512 лет – чистый куб».

Тут Боден подходит к своим временам, от которых вспять, к легендарным Карлу Великому и Капету, собственно, и можно отсчитывать магические годы, но почему-то становится скупее на слова и числа. Не находит он примеров для близких от себя веков. Итак:

«От измены Карла Бурбона и пленения [короля] до Франциска и его времени прошло в квадрате дважды по 12, т. е. 567 лет (дважды какое число ни бери, нечетного не получишь; это он уже сам запутался, откуда получал свое знаменитое число 567. – Авт.). То же число насчитывается от [первого] Капета до той проклятой и ужасной войны, которая недавно пролила кровь граждан (здесь число уже не названо, и дальше их будет всего ничего; чем ближе Боден к истории, которую должен знать лучше всего – к истории ближайшего к нему прошлого, тем скорее исчезают цифры. – Авт.). И не больше и не меньше [прошло лет] от пленения Карла, герцога Лотарингского (Капетом устраненного от законной линии наследования и заключенного в Орлеане), до другого Карла Лотарингского, который, когда он достиг королевской власти, отправил потомка Капета в Орлеан, в обоих случаях Орлеан был дьявольским предвестником для рода лотарингцев.

От Карла Простоватого, которого задержали как пленника, когда он самовольно вступил в Перонну, до Людовика, последнего простака для всех, который добровольно и совершенно бездумно также удалился в Перонну и был захвачен графом Карлом, мы имеем 540 лет – число, состоящее из целых девяток. И вновь от Капета до памятного похода Карла VIII в Италию насчитывается 496 лет – полное и совершенное число. От падения королевства ломбардцев и до завоевания этой области Карлом Великим («завоевания лангобардов Карлом Великим», поясняет переводчик, и мы понимаем, почему: при «историческом» Карле Великом не должно было еще быть ломбардцев. – Авт.), до сходного похода и покорения Ломбардии Людовиком XII насчитываем 729 лет – чистый куб 9».

Сразу после Карла Великого (IX век) Боден спешит закончить свое исследование:

«В это время у венецианцев не было стабильного правительства, но они получили свободу по соглашению между Никифором и Карлом Великим. И вследствие этого государство венецианцев существовало еще 729 лет (объяснения числу Боден почему-то не дает; возможно, потому, что Венеция и вправду существовала, никуда не исчезая. – Авт.), когда император Максимилиан, Людовик XII, король Фердинанд, папа Юлий II планировали разрушить это государство, и когда оно было почти уничтожено; кроме того, турецкий султанат и даже сама судьба вступили в сговор со столь многочисленными и столь великими врагами (добрался до XVI века и, кажется, в самом деле начинает писать историю! – Авт.). Городу, внезапно загоревшемуся от серного порошка, грозила большая беда, нескончаемые запасы золота были погружены на суда и потеряны в кораблекрушении. В самом деле, в это время венецианцы показали меру своих возможностей и мудрости. Также стоит отметить, что от Готфрида, который в знаменитой победе разбил персов и освободил Сирию от рабства, до последнего Балдуина, который был захвачен Саладином, минуло 90 лет – число, состоящее из целых девяток (провалился в XII век и опять схватился за калькулятор. – Авт.). Далее, 56 лет – от Балдуина до Палеологов – галлы удерживали контроль над греками; папский престол, однако, управлял там 70 лет. Каждое число состоит из целых семерок.

Однако я никогда не закончу, если буду и дальше приводить примеры, число которых действительно бесконечно. Но даже благодаря тем примерам, которые я дал для имеющих досуг [людей], через беспристрастные и точные факты истории возможно куда точнее обосновать изменения в государствах и более достоверно и ясно предвидеть то, что произойдет (хотя это известно одному Богу), чем при помощи пустяковых и ошибочных догадок Кардана».

Кардан – астролог. Он рассчитывает хронологию не через оккультные нумерологические упражнения, которым был привержен Жан Боден (и Скалигер), а изучая положение звезд. Несколько страниц подряд Боден поносит такой ненаучный подход к проблеме, да и самих астрологов в придачу. Еще бы: они конкуренты нумерологов. Правда, к реальной истории человечества расчеты ни тех, ни этих не имеют никакого отношения:

«Он думает, что каждая великая империя зависит от [местоположения] звезд Гелики или Большой Медведицы. Когда она находилась вертикально над поднимающимся Римом, то принесла власть туда, затем – Византии, после чего – Галлии, теперь [эта звезда] перемещается к Германии. Эти соображения так же правдивы, как правда то, что он написал о себе в своей автобиографии. Он утверждает, что никогда не лжет, и это кажется ему значительным, хотя хороший человек должен превзойти себя, как объясняет Нигидий, и признаться во лжи, зная, что повторяет неправду. Честный человек должен заботиться о том, чтобы никакая ложь не смогла укрыться от него; упоминаемый же мной автор верит, что он не лжет, когда помимо своей воли повторяет то, что ошибочно.

Но что же тогда является ложью для человека, имеющего даже скромный опыт в том искусстве, которое Кардан преподает (или в котором он считает себя знатоком)? Он понимает, что эта звезда вертикально расположена над бесчисленным количеством народов и городов, но все-таки добавляет, что условием возвышения города является время совпадения зенита Солнца и [вертикального расположения] этой звезды. В одно и то же время он утверждает, что эта власть [небесных светил] распространяется на всех людей, [живущих на] одной параллели, и говорит, что возвышение возможно только в каком-то конкретном месте. Он думает, что таким образом можно обмануть наиболее осторожных. Известно, что звезда, о которой идет речь, на 54 градуса удалена от экватора и [ее движение] ограничено арктическим кругом, поэтому никакие причины не влияют на ее отклонение, которое всегда составляет 12 градусов от [небесной] оси над городом, из этого ясно, что она не может иметь строго вертикальное положение.

Давайте покажем и то, что она не только не может быть в зените, но не может вообще совпадать с Солнцем, так как необходимо учитывать [определенные поправки] в соответствии с долготой и меридианным временем. Более того, ошибка может идти от Варрона, который, как писал Плутарх, приказал Фирмийцу, известному астрологу, установить, если возможно, день и час рождения города и его основателя. Он [Фирмиец] путем прилежного изучения звезд обнаружил, что основание города произошло на 3-й год 6-й Олимпиады, с чем согласились Дионисий и Варрон, или на 11-й день до календ мая, который называется днем Палилии в месяце апреле, около трех часов пополудни, когда Юпитер находился в созвездии Рыб, Сатурн, Венера, Марс – в Скорпионе, Солнце пересекло созвездие Тельца, а Луна была в Весах; Ромулу же шел 18-й год. Плутарх узнал это от Антимаха Лирика из Колофона.

Они никогда не упоминали Большую Медведицу. В то время это астральное тело располагалось в созвездии Льва, что соответствовало 18 градусам 56 минутам, как ясно следует из таблиц Коперника и его наиболее точных расчетов законов движения. Но сегодня это созвездие – в Деве, 20 градусов 50 минут. Отсюда интересно, как это могло случиться, что созвездие стояло вертикально поднимающемуся Риму, когда 12-я часть Близнецов была в зените? С этой точки зрения 18-я часть Льва удалена на 54 градуса. Как можно говорить даже о минимальном соединении с Солнцем, которое пересекает Тельца в то время, как последняя звезда Медведицы пересекает Льва? Она тогда удалена на 90 градусов по долготе и на 45 градусов по широте от любого соединения с Солнцем.

Для Кардана еще более бессмысленно говорить, что высокая звезда [Полярная звезда] была вертикально расположена над Византием, когда к нему от римлян перешло господство, так как Византий был основан до того, как был рожден Ромул, как это ясно из Полибия (совершенно явное несхождение мнения Бодена с традиционной скалигеровской версией. – Авт.). Еще более абсурдно, когда он перепрыгивает от греков к следующей точке – Галлии, затем – в Германию, противоположно природе направления движения и склонения этого созвездия.

Подобные заключения кажутся более стоящими улыбки, чем опровержения (что в хронологах приятно – они очень смешливые люди. – Авт.). Почему скандинавы и ливонцы, только над местами проживания которых [расположен] не только хвост, но и вся Медведица, причем перпендикулярно над ними, – почему они благодаря этому никогда не получали какой-либо власти, а, напротив, были совершенно беззащитны перед атаками и домогательствами их соседей? Или если перпендикулярное [расположение] звезд [над определенными местами] дает превосходство, то почему же [это не распространяется на те созвездия], которые древними названы алмазными и королевскими, – Регул, Гиаду, Плеяду, Антарис? Почему же не на те 15, которые сам Кардан называет королевскими? Почему же Спика (Колос), Лира, Арктур, да на самом деле почти все планеты, перпендикулярно [расположенные] над одной только Африкой, не дают власть проживающим там [народам]? Более того, африканцы всегда были покоряемы легионами из Европы и Азии.

Коперник имел другую теорию, так как он решил, что все изменения империй были связаны с расположением по отношению к центру небольшого эксцентрического круга и его движением, как писали его ученики. Более того, этот небольшой круг не влияет на Солнце, которое он представлял неподвижным, но его силе подвержена Земля, которую он представлял в движении. Но ни один еще не проявлял такое отсутствие знания, как те, что считали, что любая сила, исходящая из центра небесных кругов, меньше, чем исходящая от Земли, и Коперник не позаботился описать эти [явления], а последователи выдали его рассуждения за установленный факт.

Вследствие того, что эти предметы являются ложными с точки зрения истории и того, что ни движение эксцентрических кругов, ни [движение] Солнца не являются значительными для изменений империй, должно полагать, что все эти вещи зависят от бессмертного Бога. Или если мы хотим искать причины изменений внутри любого владения во второстепенном, то можно рассуждать о свойствах хорошо известных созвездий,…но Бог использует звезды как свои инструменты. Хотя древние не могли судить о6 этом вследствие неизученности движения небесных тел, их последователи, с другой стороны, пренебрегли этим».

Видимо, помимо нумерологической и астрологической, были и другие «системы» создания хронологии. Не зря же Боден пишет после столь суровой отповеди астрологам:

«Ни одна система не кажется мне более простой, чем та, что основывает циклы (которые Птолемей называл «эпохами» и Альфонс – «эрами», т. е. «корнями» – по-испански) на числах, беря за начало возникновение каждой отдельной империи, подобно тому как во время лихорадки мы имеем обычаи предсказывать здоровье или смерть по решающим дням, ведь, если некоторые заболевают в разное время, один и тот же день может быть благоприятным для здоровья одних, тогда как для других это может означать конец (но иногда сила звезд и их гибельное влияние таковы, что независимо от дней это влияет на нескольких [человек] в один момент). Империи, как писал Полибий, борются со своими собственными болезнями, поэтому иногда они гибнут под воздействием внешних сил, а иногда конец соответствует их природе, определенной ясным рядом решающих чисел».

Наконец автор переходит и к божественным установлениям:

«…Человеческие дела не происходят случайно или беспорядочно, как этим [открытием] гордятся эпикурейцы (то есть «гордость» эпикурейцев актуальна в XVI веке), или согласно воле безжалостного рока, как говорят стоики (не иначе, самому Бодену прямо в лицо. – Авт.), но по Божественной мудрости. Даже если мудрость устраивает все предметы в восхитительном порядке, числе, гармонии и форме, тем не менее все изменяется Богом или по желанию, иногда произвольно; как Исайя писал о Иезекииле, Бог продлил его жизнь, когда тот молил его, и показал Солнце, идущее вспять. Но иногда сказано, что время спешит: в Священном писании, по причине наказания за грехи или прощения, как Павел писал о пророчестве Илии. Для испытания пусть будут воды потопов, которые смыкаются скорее по желанию Бога, чем по порядку природы, и великое число может быть надлежащим образом завершено в год 1656-й от Сотворения. Если к этому числу добавить восьмую девятку, т. е. 72, результатом будет куб великий 12. Но человек может понять, что Бог не связан никакими числами, никакой необходимостью, он освобожден от законов природы не по решению Сената или народа, но только по Его собственной воле. Ибо, после того как Он сам установил законы природы и получил власть не от кого-либо, а от себя самого, ясно, что Он должен быть свободен от Его законов и в различное время может принимать различные решения относительно одного и того же предмета».

То, что вы прочитали, и есть рассказанный специалистом – Жаном Боденом – метод масонов-нумерологов, применявшийся для расчета истории человечества. Если кто-то продолжает верить в истинность традиционной истории, даты которой рассчитаны этими людьми, – что ж, вольному воля. А мы приведем еще несколько десятков строк из Бодена, подчеркивая, что история, которую все мы учили в школе, была рассчитана, а не записана, как эволюционный процесс во всей его событийности:

«…Филон, кажется, придерживается этого метода, и поэтому я соглашаюсь с ним более охотно, когда он насчитывает 920 лет от Исхода иудеев до Основания Храма. С другой стороны, Иосиф отсчитывает 1062 года (глава 12 книги X); первый насчитывает 440 лет от Основания Храма до его разрушения, последний – 470; в более раннее время иудеи насчитывали 419 лет. Филон придерживается среднего, он насчитывает от Сотворения мира до разрушения Храма 3373 года, а Иосиф – 3513 лет; первый отсчитывает 1717 лет от Потопа до разрушения Храма, а последний – 1913. Иудейские комментаторы дают существенно меньшую цифру в сравнении с первым и вторым, Филон же избрал середину.

Итак, для того чтобы примирить эти столь различные авторитеты друг с другом, давайте сначала откажемся от периодизации Альфонса, [которая насчитывает] 8549 лет от Сотворения мира до наших дней (т. е. до 1565 г.), потому что он не приводит никаких доказательств этому мнению. Ничем не подтверждает свое мнение и Евсевий, в соответствии со свидетельством которого с Сотворения мира прошло 6760 лет. По Августину должно бы быть 6916 лет, по Беде – 6893 года, по Иерониму – 6605 лет, по Феофилу Антиохейскому – 8171 год. Давайте примем свидетельства иудеев, халдеев и персов, история которых насчитывает 5730 лет от Сотворения мира. Давайте объединим мнения Мегасфена, Ктесия или Геродота и Бероза со свидетельствами иудеев.

Среди иудеев Баал Седер насчитывает 5133 года от Сотворения мира до наших дней, раввин Насон – 5172 года, раввин Гершон и Кимхи – 5301 год, современные талмудисты – 5349 лет, Филон – 5628 лет, Иосиф – 5720 лет. Следовательно, разница между Иосифом и Филоном, наиболее добросовестными писателями, меньше 200 лет, и причина этому – тот фрагмент, который я уже упомянул в 12-ой главе Исхода, которую Иосиф читал очень тщательно. Но так как остальные комментаторы Библии насчитывают от прибытия Авраама в Египет до времени Моисея 430 лет, и так как идеи Ктесия хорошо соотносятся с идеями Филона, который выбрал середину между Иосифом и талмудистами (потому что его дата превышала их на 200 лет, а дата Иосифа превышала его дату почти на столько же), из этого следует, что Филон более надежен, чем все остальные.

Современные иудеи слишком упорно искажают времена Даниила; вопреки авторитету всех остальных писателей они насчитывают только 5 правителей в Персии, тогда как Мегасфен, Ктесий и, наконец, греки сообщают, что их было 10, и указывают годы каждого правителя. Они делали это, однако, потому, что не могли не увидеть разницу в сравнении с прорицаниями священников, которые они неправильно поняли».

Астрологи, нумерологи и прорицатели – вот кто дал человечеству «историю». Верна ли она? Думаем, что нет, и говорим об этом, предлагая свои аргументы. Слышат ли нас историки? Нет. Ученые (!) не желают прислушиваться к чужим аргументам, ограничиваясь насмешками и разоблачениями типа… Впрочем, не будем цитировать «разоблачителей», а приведем мнение И. Бестужева-Лады:

«Чаще всего демонстрируются три приема, характерные для носителей навязчивых идей с древнейших времен до наших дней. По-латыни они называются argumentum ad hominem, ad absurdum, ad rerum ignorum», – что означает подмену аргумента, нелепость утверждения и ссылку на неведомое.

По отношению к нам, противникам традиционной хронологии, именно эти три приема и демонстрируются теми, кто все-таки берется обсуждать (точнее осуждать) наши книги. Сначала аргумент подменяется характеристикой оппонента. Эти люди – маньяки, говорят о нас. Ну разве могли каббалисты, нумерологи и чернокнижники писать историю? Конечно, нет, ее писали серьезные ученые, а то, что они одновременно были каббалистами, нумерологами и чернокнижниками, не важно. Так мы, выступая против традиционной хронологии, предстаем какими-то искателями «жидо-масонского заговора».

Затем читателя ошеломляют явной нелепостью наших утверждений. Парфенон и готические соборы строились одновременно! Невероятно!!! Наконец, нас «обвиняют» в том, что мы ссылаемся на нечто никому неведомое – на книги какого-то Жана Бодена – и игнорируем то, что всем известно, например, что Рим построил Ромул в VIII веке до н. э.

Самое же смешное (помните, мы собирались посмеяться), что все «три приема» подавления оппонента, описанные И. Бестужевым-Ладой, демонстрируют по отношению к нам такие «носители навязчивых идей», как историки традиционной школы!

Н. А. Морозов об одной подделке

Литература – вся, как есть, количеством и тематикой произведений, словарем и стилем, мастерством писателей, разнообразием или, наоборот, бедностью жанров позволяет сама по себе выстраивать последовательность истории. Мы пользуемся этой особенностью литературы, дающей огромное количество материала для такой работы.

Но в ответ получаем упрек. Нам говорят: а как же археология? Ведь она изучает материальные следы деятельности человека, и ее выводы подтверждают традиционную хронологию!

Признаемся: мы уважаем археологов. Они действительно добывают из земли (или из каких-то других глубин) предметы, изготовленные людьми далекого прошлого. А иногда добывают и останки самих людей прошлого. Но эти находки – скажем наконец прямо – САМИ ПО СЕБЕ не позволяют выстраивать последовательность истории, в отличие от литературы или искусства. Археология, так же, как и хронология, суть вспомогательные исторические дисциплины; им необходимы предварительные теоретические обоснования, то есть философская концепция.

А литературу и искусство «вспомогательными» видами деятельности человека никак назвать нельзя. Поэтому побивать достижениями археологии нашу версию, выстроенную на основе анализа стилистических параллелей литературы и искусства, некорректно. Археология, вспомогательная дисциплина традиционной истории, подтверждает традиционную историю – ну и что? Точно так же, если будет надо, она подтвердит другую концепцию. И кстати, если какая-то историко-хронологическая фантазия не находит археологических подтверждений (как, например, весь библейский цикл), то на это просто не обращают внимания.

Археология может стать действительно самостоятельной наукой, но только при многовариантной истории, когда она перестанет быть служанкой у единственной, а по сути тоталитарной концепции развития человечества. То же самое можно сказать и о хронологии как отдельной научной дисциплине. Но до сих пор история (точнее историки из числа авторитетов), пользуясь своим монопольным положением, держала и археологию и хронологию «на привязи». Сейчас, может быть, положение и получше, а в XIX веке, когда история не приобрела еще столь большого могущества, а «молодым генералам» от археологии нужно было во что бы то ни стало подтвердить скалигеровскую версию, они шли на все.

Н. А. Морозов в первой половине ХХ века провел большой и подробный разбор одной археологической находки, полностью подтверждавшей историю «Древнего Рима», – а именно знаменитых деревянных таблетт (дощечек), найденных в Египте и проанализированных знаменитым Генри Бругшем. Изучая и таблетты и выводы Бругша, Н. А. Морозов пришел к результатам, вполне годящимся для сенсации, но почему-то (интересно почему?) не смог их опубликовать. В ближайшее время его книга наконец выйдет: ее готовит к печати издательство «Крафт», а мы приведем здесь его рассказ из первой главы книги.

«Один английский турист, преподобный Генри Стобарт, – говорит Генри Бругш, – привез после своего путешествия в Египет небольшую, но очень интересную коллекцию тамошних древностей, которую показал мне во время своего пребывания в Берлине.

Я нашел в этой коллекции, продолжает он, «четыре деревянные таблетки, той же величины, как и на приведенных рисунках. Их края немного приподняты над фоном, покрытым, как штукатуркою, гипсом, и на гипсовом слое сделано большое число мелких демотических надписей, размещенных колонками, одни надписи черными и другие красными чернилами на другой стороне таблеток. Они очень хорошо сохранились, за исключением нескольких частей (на третьей и четвертой таблеттах), где гипс отделился или покрыт какой то серо-бурой массой. Один бок у них просверлен в трех местах парными дырками, что заставляет думать, что они были соединены нитками наподобие книжки».

Затем Бругш рассказывает, как он просил Стобарта оставить их себе для изучения и определил, что это систематические записи какого то древнего астронома. Стобарт оставил ему на время.

Я расскажу здесь вкратце его выводы, но, к сожалению, не могу сообщить читателю, при каких обстоятельствах открыл их сам Бругшев «преосвященный Генри Стобарт» в своем египетском путешествии, потому что я нигде не мог найти никакой стобартовой книжки. Бругш почему-то не указывает для нее ни года, ни издателя, как будто она была отпечатана каким-то частным образом.[111]

«Легче всего на этих таблеттах мне было определить, – говорит он, – иероглифы двенадцати созвездий Зодиака», так как они или те самые, как употребляем мы и теперь в специальных астрономических альманах, или легко определимы по последовательности.

Действительно, принципиально отличаются тут только пять: Овен, Телец, Лев, Козерог и Рыбы. И интересно, что знаком Козерога избран коптский христианский крест с ушком наверху, а Близнецы, Рак, Весы, Стрелец и Водолей отличаются (от современных) только почерком.

Двенадцать месяцев года названы их номерами 1, 2…11,12, в демотической транскрипции; стоящие за ними числа месяцев от 1 до 30 (иногда с эпагоменами после 8-го месяца) – тоже. Здесь ничто не возбуждает сомнения: календарь был эпагоменный и год начинался с сентября, как 1 месяца.

Часто употребляемая тут пятиконечная звезда есть общий символ планет и звезд, а в выражении «Пе-нутер-Ти», Пе есть значок мужского рода тот же, что и теперь у коптов; значок вроде греческого «т» значит «бог», по-коптски «Нуте», а чтение значка вроде «ж» как Ти не вполне твердо обосновано.

Не может вызывать здесь сомнения и то, что надписи со звездочками над отдельными группами астрономических дат обозначают имя планеты, к движениям которой по указанным ниже созвездиям относятся стоящие над их именами даты. Я привожу здесь транскрипцию этих планет в чтении Бругша. Как в древнееврейском и в древнеарабском письме, тут обозначены только согласные звуки, а гласные восстановлены по догадкам, почему и помечены Бругшем нашими буквами.

Отожествление этих названий с современными именами планет здесь тоже совершенно ясно, хотя мифологически и очень странно. Из самих таблеток видно, что звезда Ка-Гор (или Гор-Ка), как ее читают, тут Сатурн, потому что подобно ему она остается по 2,5 года в том же созвездии, хотя и непонятно почему она названа «Гор-ка», т. е. «Горус-Бык». Это более соответствовало бы Юпитеру-Громовержцу, принимавшему вид быка…

Здесь все ясно и точно, кроме странностей с планетами Юпитером и Сатурном и потому интересно посмотреть, сохранилась ли и в других египетских первоисточниках эта номенклатура? Оказывается, что у египтологов тут ряд разногласий, на которых мы не имеем права не остановиться, так как, не придя к каким-либо твердым выводам, нельзя определять достаточно убедительно время египетских памятников древности, содержащих астрономические указания.

Вот, например, на таблице приведены два отожествления имен египетских планет с нашими: одно, сделанное основоположником современной египтологии Лепсиусом и другое – ее завершителем Бругшем.

Перевод египетских названий планет у Бругша и у Лепсиуса

Что же мы тут видим? Оба египтолога согласны в отожествлении только одного Марса. Бругш отвечает, что египетские планеты перечисляются с такими атрибутами:

Гор-Тос (или То) Звезда Юга – (Марс)

Гор-Ка – Звезда Запада – (Юпитер)

Гор-Маги – 3везда Востока – (Юпитер)

Севек – (Меркурий)

Та-Вен (ну) Озири – Ладья Озирисивой птицы Венеры.

Ни для Меркурия, ни для Венеры не показано здесь особого места на видимом небе и для первых трех планет, где оно дано, все равно ничего не определишь по такому мимолетному признаку.

Древнеегипетская номенклатура по Сомэзу и Яблонскому употреблялась также средневековыми (!!) греками.

Так, писатель конца XI века Кедренос говорит, что египтяне называют Марса – Гертоси, т. е. Гор-Тос, а Веттиус Валенс называет его Гареном (т. е. Гор-Тэн). Но, к сожалению, эти подтверждения относятся только к Марсу, относительно которого как раз и не возникает никаких разногласий у египтологов, и потому замечания греческих писателей только наглядно показывают, что употребляемая в египетских иероглифах номенклатура планет еще не доказывает их глубокой древности и даже их тамошнего происхождения. Если она была в Египте и при Кедреносе в конце XI века, то могла существовать там и в ХII и в ХIII и даже в ХV-ХVII веках и ей незачем было бы перетасовываться и возрождаться после тысячелетий забвения.

А относительно других планет путаница отожествлений еще более увеличивается греческими писателями.

«Греки – говорит Бругш, – действительно перевели имя египетского бога Себека Кроносом, т. е. Сатурном, но это еще не значит, что они и отождествляли с ним одноименную планету».

– А как же, – спрошу я его, – могло быть иначе. Ведь планеты и считались самими этими богами, ходящими по ночам по небу.

«По одному отрывку из Ахиллеса Тациуса, – говорит Бругш, – Сатурн считался звездой Немезиды, Юпитер – звездой Озириса, Марс – Геркулеса и Меркурий – Аполлона».

Венеры в этом отрывке нет, но она, по мнению Бругша, «без сомнения» заменена Изидой или Юноной.

…Дендерские Зодиаки мало помогают нам в разрешении мифологической загадки, почему Сатурн, а не Юпитер назван Гором-быком и почему имя Сат не Сатурн, а Юпитер. Но все это было бы еще не важно в деле определения времени эфемериды Бругша, где сам характер передвижения планет по созвездиям дает их полное определение, если б не одно обстоятельство, о котором рассказывает сам Бругш.

Описав и переведя таблицы, он приглашает астрономов определить их время. «Maintenant, – говорит он, – il resterait a assigner par lecalcul a quelle epoque les observations consignees dans ces tablettes ant ete faites». (Остается только вычислить, в какое время сделаны эти наблюдения), то есть он априорно считает их за наблюдения, а не за вычисления, и сам же в примечании дает астрономам наводящую мысль.

«В таблетте II, колонка II, строка 8, – говорит он, – упоминается «Первый год великого дома», выражение обычное для обозначения римских императоров. Увидев это, я заключил, что таблетты были написаны во время одного из римских императоров. Характер письма тоже очень хорошо подходит к данной эпохе. Значит, 1-й год Великого дома был годом воцарения, какого то римского императора и предшествовавший 19 год должен быть естественно последним годом его предшественника, что переносит нас во времена царствования Траяна и Адриана. Первый из них царствовал 19 лет от 97 по 116 год после Иисуса Христа.

Но, – заканчивает он, по внешности скромно, это место, – такого рода вычисления вне компетенции египтологов. Этот вопрос целиком в области астрономов и особенно тех, которые отдали себя изучению истории египетской астрономии. Может быть, мосье Био, который бросил столько света на загадки египетской астрономии, пожелал бы обратить свое внимание на этот интересный документ. Подтверждение с его стороны дало бы особенную ценность моим изысканиям».

Итак, для астрономического определения времени этих таблеток был вызван Бругшем знаменитый Био, но не просто, а с предупреждением: «Первый год второго царствования должен быть 1 годом римского императора Траяна. Делайте вычисления на эту дату!».

А сделать это на указанный заранее год было нетрудно (не то что мне здесь, разыскивая по всем векам!). Потому и немудрено, что раньше, чем успели оттиснуть в типографии в 1856 году его книжку, он уже получил ответ от Био, который и приложил с торжеством на заключительной странице в виде такого письма к нему Био:

«С большим удовольствием, – пишет ему знаменитый астроном, – сообщаю вам, что астрономическое установление времени демотических таблеток только что сделано в Лондоне Эллисом, одним из ассистентов Эри в Гринвичской обсерватории, и очень хорошо сходится с вашими предвидениями. Сам Эри уведомил меня об этом в письме, полученном мною вчера, и я спешу вам передать приятную новость. Эллис находит, что это несомненно указания местоположения планет среди созвездий и те, которые он определил, продолжаются от 105 по 114 год нашей эры.

Последний год (неверно: надо 116 год) прекрасно сходится с концом египетского царствования Траяна, как вы предусмотрели. Египетский год, по которому они составлены, начинается с 29 числа Юлианского августа, что показывает звездный Александрийский год, который был принят в Египте с 5 года цезаря Августа…

Но, – заканчивает Био, – Ваше предположение, что указания мест планет даны тут по реальным астрономическим наблюдениям, мне не кажутся правдоподобными. Для этого нужно было бы допустить, что во время Траяна в Фивах или Мемфисе существовала большая обсерватория со штатными наблюдателями, снабженными специальными инструментами и лицами, следящими постоянно за движением планет. А на это нет никаких указаний в Верхнем Египте той эпохи и нет никаких следов таких обсерваторий. Даже в Александрии обсерватория могла быть только в очень ограниченных размерах. Я думаю, что это скорее была памятная книжка, Yahrbuch, римского или греческого астролога, водворившегося в Египте, который вписывал туда для собственного употребления места планет, вычисленные им заранее по греческим теориям, может быть с помощью каких-нибудь таблиц, аналогичных настольным таблицам Птоломея, который составил этот астроном или приказал составить для употребления астрологов своего времени».

Таково, читатель, было великое торжество только что возникавшей египтологии в 1854 году!

Павиан царя Нармера. Древний Египет. Ок. 3000 до н. э., линия № 2.

Получив от преосвященного Генри Стобарта четыре деревянные дощечки, помазанные гипсом и с мелкими надписями красными и черными чернилами и не будучи никогда астрономом, Бругш тотчас же определяет их время с точностью до одного дня… «Их первый год второго счета, – говорит он, – должен быть первым годом римского императора Траяна, а 19 год первого счета – последний год Адриана». И приглашенные им астрономы подтверждают это!

Оставалось только сделать посланий логический вывод: это не иначе как собственноручные записи жившего как раз тогда величайшего из астрономов Птоломея Александрийского. Ведь никто кроме него не мог написать в Египте, даже и тысячелетием позднее, ничего подобного.

Но вот, – продолжает свой рассказ о Бругшевых таблеттах Н. А. Морозов, – мы показали в прежних томах нашего исследования разнообразными способами, что вся установленная Скалигером хронология римских императоров, употребленная и тут, основана на недоразумении[112]… Каким же образом удалось Бругшу так удачно подтвердить историческую ошибку (то есть традиционную хронологию)? Выходит, что все четыре таблетки как будто самый бесцеремонный подлог…

– Но ведь для составления их, – ответят мне, – пришлось бы употребить не один год! Всякий обманщик предпочел бы сделать что-нибудь попроще.

– Да! – отвечу я. – Совершенно так, если б он сам их вычислял. Ну, а если он, ознакомившись с циклами близких друг к другу геоцентрических движений планет по созвездиям Зодиака, нашел почти такое же в ХVIII и ХIХ веках и списал все это прямо из астрономических ежегодников «Connaissance des temps», лишь переведя их юлианский счет по готовому трафарету на египетский? Ведь тогда это было бы дело двух-трех недель и совсем не сложное. Ему нужно было только узнать, в каком году астрономического ежегодника данная планета шла, как в его основном 116 году, а затем выписывать ее положения сплошь из прежних и из будущих годов того же «Connaissance des temps». А сделать все это можно в несколько дней. Надо было только подобрать в ХVIII и ХIХ веках такой год, разность которого со 116 годом делится почти нацело на среднее синодическое обращение данной планеты, а затем идет чисто механическая выписка. Ведь эти эфемериды Бругша составлены как раз по тому же образцу, как и в альманахах «Connaissance des temps», основанных Пикаром в 1679 году и продолжавшихся вплоть до 1858 года, когда там временно в них стали давать планеты только в экваториальных координатах.

За 175 лет их существования можно было подобрать в них для каждой планеты не один ряд годов, когда она шла приблизительно так же, как в любые годы древнего времени. Вот, например, хоть Юпитер. Через каждые 344 года он очень точно повторяет свой прежний путь. Возьмем пять таких циклов. Получим 1720 год, когда Юпитер опять довольно точно повторяет свои прежние движения. Последним годом Траяна Бругш считает 116 год «от рождества Христова». Прибавив к ним наши 1720 лет, мы увидим, что в 1836 году в альманахе «Connaissance des temps» дан весь путь его не только для этого 1836 года, но также и для последнего года Траяна, т. е. для 116 года «от Р. Хр.», и мы можем прямо выписать его из указанного альманаха. Нужные нам предшествовавшие годы Трояна мы можем выписать из предшествовавших годов «Connaissance des temps», а последующие годы, т. е. годы его преемника Адриана из последующих годов того же астрономического альманаха, и тогда 17-й год Адриана, которым заканчивается эфемерида Бругша, окажется тожественным (для Юпитера) с 1853 годом нашей эры. А эфемерида была уже напечатана в 1856 году, через 2–3 года после этого, так что Генри Бругш или Генри Стобарт не мог и выписывать Юпитера далее, как для «17-го года Адриана», которым закончена эфемерида.

Все это заставляет нас проверить немного и поведение самого Бругша, прозорливость которого насчет Траяна не может не возбудить подозрения.

Заслуги Бругша в египтологии велики, но велико и его легкомыслие при обосновании египетской династической хронологии, с дарованием каждому египетскому царю по 33 с 1/3 года царствования на протяжении многих тысячелетий.

Лет двадцати с небольшим он уехал в Египет, как консул. Потом поступил на службу к наместнику турецкого султана в звании генерала Бругш-паша! Около 1855 года, когда ему было 28 лет, он подготовлял к печати разбираемую нами теперь эфемериду, а потом написал сначала по-французски книгу «Histoire de l’Egypte» (1857 и 1875 гг.), которою пользовался обильно и я (в своей работе), благодаря массе собранного там фактического материала. Затем он издал «Recueil des monuments egypetiens» в шести частях; «Grammaire hierogliphique», «Dictionnaire geographique de l’ancienne Egypte». И кроме того по-немецки «Hyerogliphiseh-demotisches worterbuch» в семи томах; «Religion und Mythologie der alten Aegipter», «Die Aegyptologie (1891 г.) и с 1863 года издавал вместе с Лепсиусом журнал для изучения египетских древностей.

Кажется неуместно-дерзким делом заподозрить человека с такой огромной ученостью и трудолюбием в составлении им сенсационного подложного документа. Но мы не должны забывать, что разбираемая нами брошюра «Nouvelles recherches sur la division de l’annee des anciens egyptiens», где помещены эти эфемериды, появилась уже в 1856 году, когда Бругшу было лишь 28 лет. Он был тогда мало кому известен в европейском ученом мире, а если и известен, то главным образом как молодой да ранний египетский генерал «из немцев», и ему еще надо было составлять себе авторитетное имя среди европейских ученых и среди издателей для напечатания собранного им огромного материала.

А что же могло быть лучше для этого, как сначала опубликовать такой маленький, но исключительной важности документ, как «Астрономический дневник Великого Птоломея?» Ведь вся жизнь Бругша в Египте показывает, что в молодости своей он был не чужд авантюризма, да и та осторожность, с которой он, послав знаменитому парижскому астроному Био эти таблетки, наводит на размышление. Подумайте сами, ему только 28 лет, ученого авторитета еще нет, и он рассылает свой «перевод этой эфемериды» величайшим астрономическим авторитетам своего времени, говоря: «ищите положения планет, указанные в 19-м году этих записей в 116 году нашей эры, а предшествовавшие и последующие годы в соответствующих предшествовавших и последующих годах того же древнего времени». Ассистент профессора Эри проверяет его вывод, и все выходит с точностью до одного дня!

Но почему же в своих письмах Бругш не указывает на великую важность подтверждения его египтологической сообразительности, т. е. на то, что эти года и есть время жизни «Отца Астрономии» и что такая эфемерида, в случае подтверждения ее времени, не может быть произведением никого другого, кроме Птоломея Александрийского? Ведь он же это хорошо знал, так почему же не сказал?

– А почему, – возвратно спрошу я, – преосвященный (Генри Стобарт) опубликовал от своего имени уже опубликованный Бругшем документ, по-видимому, без указания своего адреса? Почему он не поместил это в одном из ученых журналов, которые с радостью взяли бы все хлопоты публикации на себя, да и дело вышло бы авторитетнее? Почему он не отдал эту драгоценность в какой-нибудь государственный музей? Уж не миф ли он сам и не уехал ли обратно в Египет со всеми своими находками, оставив Бругшу, в случае открытия астрономами подложности таблеток, возможность оправдаться тем, будто он сам был мистифицирован?

И почему ни Био, ни Эри и ни другие астрономы не сделали вывода о принадлежности их Птоломею Александрийскому, которого явно ожидал от них Бругш? Почему они при всем естественном желании иметь такой документ не ухватились за него обоими руками?

Рассматривая вопрос с психологической точки зрения, нельзя себе даже и представить, чтобы догадливый молодой человек, указав на принадлежность опубликованного им документа царствованию каких-то Траяна и Адриана, не имеющих к астрономии никакого отношения, умолчал бы о самом главном, самом важном и самом бросающемся в глаза совпадении. Объяснение тут могло быть только одно: он хотел, чтобы помимо него такой вывод сделали астрономические авторитеты».

После этого в тексте Н. А. Морозова следуют восемь больших глав, наполненных таблицами и астрономическими расчетами, которые доказывают поддельность якобы найденных в Египте таблетт с астрономическими значками. Он еще раз подтверждает, что с задачей по составлению этих таблиц справился бы всякий студент по астрономии, а изобразить их демотическим письмом мог сам Бругш.

«Но по неясному представлению реального хода планет, – продолжает Н. А. Морозов (в 9-й главе), – автор таблетт запутывался в тех случаях, когда не имел возможности продолжать прежний цикл по причине отсутствия в своем распоряжении дальнейших книжек астрономического ежегодника. Тогда он был должен искать нового приблизительно подходящего цикла в предшествовавших книжках и продолжать выписку по ним. Этим и объясняются все его мелкие сдвиги. А три крупные, отмеченные мною сдвига показывают, что кроме того он перепутал между собою и целые серии отдельных записей.

И вот мы снова, и другим способом, чем ранее, пришли к тому же самому заключению: эфемериды Бругша – его собственный предумышленный подлог. Никакого мистера Стобарта не было! Брошюрку от его имени издал сам Бругш, так как в типографиях не спрашивают паспорта автора, и масса книг печатались под псевдонимами. Для чего же Бругш это сделал?

Конечно, с целью получить от германского правительства средства для новой командировки, после того как он истратил выхлопотанную ему Гумбольдтом премию, не найдя в Египте ожидаемых им кладов».

В конечном итоге, заканчивает Н. А. Морозов, это позволило Генри Бругшу выстроить свою карьеру великого ученого-египтолога. А мы, не раздавая здесь нравственных оценок, просто отметим, что если ученый ищет подтверждения своим гипотезам, то это нормально (хотя подделки должны быть исключены). Мы тоже ищем подтверждения своим гипотезам. И Н. А. Морозов тоже, разоблачая подделку Бругша, всего-навсего искал внутри традиционной истории факты, подтверждающие его гипотезу.

Он полагал, что император Траян (древнюю историю которого Бругш подтверждал при помощи своих деревянных таблетт) списан с императора Аркадия и умер не в 116, а в 408 году (линия № 4 нашей синусоиды) и что римский император Адриан списан с византийского Гонория. А в нашей версии вся эта эпопея по «византийской» волне приходится на линию № 5, а по «римской» даже на линию № 6, реальный XIV век, и без специального исследования невозможно сказать, кто с кого «списан» и списан ли вообще.

Еще раз о радиоуглеродном датировании

Мало кто замечает, что традиционная хронология нашей цивилизации «подвешена» в воздухе, – она, как та пресловутая картина, висит без гвоздя, поскольку не связана с общей хронологией не только геологической, но и биологической жизни на планете. Об этом, наверное, догадываются только ученые, специализация которых начинается с приставки «палео…» – палеоботаники, палеоантропологи, а в массе своей люди этого не видят, потому что и эти науки и история используют одинаковые единицы измерения: годы, века, тысячелетия.

Этот отсутствующий «гвоздь» – эра от Сотворения мира.

«Бог сотворил небо и землю. Сначала земля была пустынна, ничего не было на земле. Тьма скрывала океан, над водами носился Дух Божий. И тогда Бог сказал: «Да будет свет!», и воссиял свет. Бог увидел свет и понял, что это хорошо. Затем Бог отделил свет от тьмы. И назвал Он свет – днем, а тьму – ночью.

И был вечер, а потом было утро. Это был день первый».

Затем Библия[113] описывает остальные дни, когда были созданы Богом светила, рыбы, птицы и на шестой день – наземные животные и люди, которые сразу обладали речью, ибо сказал им Господь: «Наполняйте землю и владейте ею». Сразу началась история человечества: Каин, Авель, их многочисленные жены, Сиф, Енос, Малелеил, возрастание зла между людьми… Затем мы наблюдаем первое проявление «цикличности» в истории: Бог потопил всех, кроме семьи Ноя, и история началась сначала.

Так вот: все хронологи, от Евсевия до Скалигера, рассчитывали даты человеческой истории ОТ СОТВОРЕНИЯ МИРА. Многие библейские сказания, с прицепленными к ним датами, поныне входят в курс истории. А уж Скалигер-то без всяких экивоков привязывал историю к Библии. Например вот как называются главы его Книги Пятой, помещенные в разделе, в котором говорится «о временных эпохах»:

«О Сотворении мира; О потопе; Об исходе евреев; О первом саббатическом годе; О падении Илиона; О строительстве Храма Соломона; Об освящении Храма Соломона.

О первом годе Самаритян; О начале Олимпиад; О первых Палилиях Города по Варрону; О первом Тоте Набонассара; О восшествии Меродаха или Мардокемпада; О смерти Ромула.

О восшествии Езекии Святого – царя Иудеи; О восшествии Набополассара, царя Халдеи; О восшествии Навуходоносора; О годе пленения Иехонии; О годе пленения Седекии и разрушении Храма.

О первом годе Хевилмеродаха; О восшествии Кира; О восшествии Камбиза, царя Персии; О восшествии Дария, сына Гистаспа; О годе консульства Юния Брута и изгнании царей.

О поражении персов при Марафоне; О восшествии Ксеркса; О переходе Ксеркса [через Геллеспонт]; О начале Пелопонесской войны; О смерти Ксеркса; О смерти Артаксеркса Лонгимана и восшествии Дария Нотха; О восшествии Артаксеркса Мнемона.

О походе Кира Младшего; О битве у Аллии; О битве при Левктрах; О первом годе Калиппа и начале азиатской империи Александра; О первом Тоте года Филиппа и смерти Александра.

О годе Селевкидов в Александрии; О годе Селевкидов у Иудеев; О годе Селевкидов у Халдеев; О восшествии Птоломея Филадельфа; О восшествии Филометра; Об освящении Храма Маккавеями.

О восшествии Симона этнарха Иудеи; О первых Календах Юлианского года; О годе индусов; О годе Цезаря; О восшествии Августа Цезаря; Об испанской эре; О восшествии Ирода Великого.

О годе победы при Акции; О первом годе Августа; О годе корректировки високосов; О смерти Ирода; О смерти Августа и восшествии Тиберия; О восшествии Калигулы; О восшествии Клавдия.

О восшествии Нерона; О восшествии Веспасиана, и полном разрушении Иерусалима; О восшествии Тита; О восшествии Домициана; О первом агоне капитолийских игр Домициана.

О восшествии Нервы; О восшествии Траяна; О восшествии Адриана; О восшествии Антонина Пия; О первом годе Диоклетиана и коптском годе мучеников; О восшествии Константина Цезаря.

О Никейском соборе; О первом индиктионе Константина; Об основании города Константинополя и его освящении; О первом Сахами армян; О первом Мухарам Хиджры; О первом Фрурдине Яздгирда; О калькуттском годе; О первом Фрурдине Гелаля».

Итак, Скалигер впрямую выстроил историю человечества от библейского Сотворения мира Господом Богом и до Константиновых времен, а потом и до своего времени, трудолюбиво заполняя все пустоты. Однако уже в его время стало понятным, что Земля много старше нескольких тысяч лет, прошедших «от Сотворения». И уже вскоре Дионисий Петавиус пересчитал скалигеровские даты на новую эру – от Рождества Христова, время которого высчитали сами же хронологи, оставаясь внутри хронологии от Сотворения мира. Новая христианская (гностическая?) хронология как бы «оторвалась» от прежней, ветхозаветной, но ведь на самом-то деле она продолжает висеть «без гвоздя»! Кстати, по мусульманской истории эпохи Моисея и Христа совпадают, а по христианской между ними более тысячи лет, вполне заполненных историческими событиями. Откуда они взялись?…

Нельзя сказать, что историкам это неизвестно. Известно. Но поскольку проблема хронологии не столько историческая, сколько философская, наш с ними разговор идет будто бы на разных языках. Для примера представьте себе беседу офтальмолога с художником. Оба говорят о зрении, но один рассуждает о том, КАК глаз видит, а другой – о том, ЧТО глаз видит.

Полемизируя с нами, Павел Шехтман[114] пишет:

«Но ведь должна же подобная «хронология» иметь какое-то происхождение? Случайно вычитанная (нами) фраза дала ключ к разгадке: «основоположником» дат был Скалигер! И скромный филолог был назначен на роль Бога – творца исторического времени…

«Многие ученые (!!! – П. Ш.), – пишут Д. Калюжный и А. Жабинский, – полагают, что повторы в истории возникли в результате ошибки Скалигера при датировке имевшихся у него исторических документов». На самом деле «документы», использованные Скалигером, легко найти в любой библиотеке – это опубликованные на тот момент произведения античных писателей. Секрет же своих манипуляций Скалигер раскрывает всякому, пожелавшему прочитать его труды.[115] Попросту говоря, он сопоставлял факты, сообщенные разными древними авторами в разных системах летосчисления (например римскими – по эре «от основания Рима», еврейскими – по эре «от сотворения мира», византийскими – по другой эре «от сотворения мира» и т. д.). Сопоставив же, сводил их в одну таблицу и приводил датировки к единой системе. Система, в принципе, могла быть любая; Скалигер предпочел свою собственную, высчитав дату «сотворения мира» и начав отсчет от этой предполагаемой даты (в переводе на христианское летосчисление – 4004 г. до Р. Х.). Так что всякий желающий, зная источники Скалигера и его метод, легко может повторить все расчеты и найти ошибки, если таковые имеются. Заметим также, что Скалигер первый применил астрономическую проверку хронологии, сопоставляя упомянутые в источниках даты солнечных и лунных затмений с таблицей затмений. При этом обе таблицы – хронологическая и астрономическая – легко наложились друг на друга. Словом, утверждать, что Скалигер изобрел не способы сверки дат, а сами даты, примерно то же, что утверждать, будто Менделеев придумал не таблицу элементов, но сами элементы…»

Во-первых, о том, как «легко» могут накладываться астрономические данные на что угодно, рассказал Н. А. Морозов в предыдущей главе. Должно же быть понятно, что если нумеролог конструирует историю, он подверстает к ней высчитанные им солнечные затмения. Во-вторых, что бы Скалигер ни придумал – даты или систему их проверки, он это именно придумал (в отличие от Д. И. Менделеева, который имел для своих выводов не умозрительные «мнения», а конкретные химические элементы с разными атомными весами).

Мы говорим об истории – эволюционном развитии человечества (как во всей совокупности, так и в отдельных местностях) и о возможности (и необходимости) восстановления ЭТОЙ истории, на основе анализа материальных свидетельств такой эволюции, какими являются произведения ремесла, искусства и литературы, поскольку ремесло, искусство и литература прошли тот самый эволюционный путь развития.

А нам отвечают: Скалигер, сопоставляя «факты, сообщенные разными древними авторами в разных системах летосчисления», свел их в одну таблицу и создал свою систему, высчитав собственную дату «Сотворения мира». Что означает: спасибо, ребята, в ваших услугах историки не нуждаются, им уже все ясно.

Время собирать камни и время разбрасывать камни. В XVI–XVII веках было «время хронологов», которые создали «концепцию». На XVIII и XIX века пришлось время археологов, которые ее подтвердили, и искусствоведов, которые атрибутировали произведения искусства…

Как работали эти последние, мы рассказали в книге «Другая история искусства». А как работали археологи?

Вот как. Некий Г. Шлиман, вычитав в одной книжке, что был такой город – Троя и была там битва, а в другой книжке – что битва была в XIII веке до н. э., решил Трою найти. И что вы думаете? Он откопал город и ОБЪЯВИЛ, что нашел Трою. В самом деле: вот развалины, значит, здесь был город и была битва. Ну что вам еще? Пример, конечно, убогий, но спросите историков, и они вам скажут, что археология ПОДТВЕРДИЛА скалигеровскую хронологию.

В отличие от криминалистики, которая, даже пользуясь современнейшими методами, хоть ты тресни, не может внятно объяснить, кто убил, а кто убитый (вспомните хотя бы эпопею с опознанием останков Николая II), археология легко определяет, кто Агамемнон, а кто Тутанхамон (или, скажем, скелет Василия Ивановича). Правда, если историки покажут в нужную сторону пальцем.

«Хотелось бы обратить внимание читателя и на еще один, с нашей точки зрения, очень важный вывод, – пишет историк Н. Ходаковский. – Если средневековая история ранее XV века искажалась в основном в результате естественных непреднамеренных ошибок, то с конца XV до начала XVII века велась, видимо, целенаправленная фальсификация истории как этой, так и более раннего периода. В результате сегодня мы рассматриваем всю средневековую историю ранее начала XVII века сквозь призму фальсификаций XVI–XVII веков. Этот образ искажающей призмы следует постоянно иметь в виду, если мы хотим наконец разобраться в событиях ранее XVII века».

…Пришел XX век, наступило время толкователей, «доведших» концепцию до совершенства, и время учителей, которые столь успешно внедрили эту, с позволения сказать, «историю» в умы людей, что совсем забылось, откуда она взялась. Теперь уже не рассказывают на уроках в школах про Адама, Ноя и Иафета, а начинают с пещерного человека, но Моисей между тем продолжает бродить по пустыне, Эсфирь сводит с ума Артаксеркса, Герон Александрийский мастерит роботов, а Нерон поджигает Рим и преследует христиан.

Наконец, ближе к началу XXI века круг завершился, появились новые идеи о хронологии. Это правильно и естественно: конвергентный этап развития всегда приходит на смену дивергентному, а этот последний снова сменяется конвергентным. Без таких перемен (этапов) вообще не было бы никакого развития. Но тут оказалось, что «новым хронологам» не с кем спорить. Историки специализировались настолько узко, что специалист, например, по папскому Риму XVI века не желает ничего знать не только о Париже того же времени, но и о папском Риме XIV века. Монголы, турки, византийцы, арабы и крестоносцы воюют одной толпою на одном и том же клочке суши неведомо с кем, не замечая друг друга, – только потому, что не замечают друг друга узкоспециализированные историки. Параллели между древней и средневековой историей очевидны, – но не для историков, возделывающих свои маленькие огородики.

А хронологией не занимается никто, кроме тех немногих, кого академические мудрецы призвали в ряды антифоменковцев. Да и эти заняты не хронологией (поскольку им в ней «все ясно»), а отбрехиванием от академика А. Т. Фоменко, а что это именно так, подтверждается их полным невниманием к нашим исследованиям, ведь мы не академики и никому не оттаптываем любимую мозоль. А страдает наука, если не сказать больше. Ведь если человечество в своих представлениях о прошлом остается на уровне XVI века, то в прогнозах будущего ему не на что рассчитывать, кроме как на центурии Мишеля Нострадамуса. Случайно ли, что в последнее время нарастает количество «исследований» современных нумерологов, выпускающих книжки типа «Ритмы истории», «Принципы истории» и т. п.?! Они всю историю рассчитали наперед; их вполне удовлетворяет скалигеровская хронология, которая и лежит в основе их предсказаний.

Один из излюбленных козырей историков – радиоуглеродный метод датировок.

Да, действительно, ХХ век дал такую новинку. Казалось бы, уж теперь-то наконец все станет окончательно ясно! Но вопреки ожиданиям, разочарований было больше, чем ясности. Конечно, изобретатели метода и люди, практикующие его, не любят распространяться о неудачах (и понятно почему – о неудачах никто не любит распространяться). В наших предыдущих книгах и в книгах других авторов, не согласных с традиционной историей, вы найдете немало примеров ошибок, разночтений и просто подлогов, имевших место при использовании этого метода. Не будем повторяться, а дадим слово независимому специалисту. Ян Уилсон занимается датировкой так называемой Туринской плащаницы. Вот что пишет он о применении радиоуглеродного метода:

«…Истинный вопрос, подлежащий обсуждению, состоит вот в чем: насколько весь метод углеродной датировки как раздел ядерной физики оправдывает ту репутацию непогрешимости, которую ему приписали средства массовой информации и на которую когда-то так надеялись археологи.

В какой-то мере обобщая, мы должны напомнить, что радиоуглеродная датировка является фактически побочным продуктом достижений атомного века. Этот метод разработан профессором Уиллардом Ф. Либби из Чикагского института ядерной физики менее чем через десять лет после бомбардировки Хиросимы и Нагасаки. Как таковой он стал ассоциироваться со всей высокоточной технологией наиновейшей чудо-науки, что не в последнюю очередь объясняется оригинальным принципом, на котором она основана.

Согласно этому принципу, нейтроны, порождаемые космическими лучами, бомбардируя земную стратосферу, изменяют некоторые из атомов азота в верхних слоях атмосферы в слабо радиоактивную форму углерода, называемую углерод-14. Опустившись в нижние слои атмосферы, он соединяется с кислородом, образуя углекислый газ, поглощаемый растениями и деревьями благодаря фотосинтезу. Поскольку животные едят растения, а люди едят и то и другое, все живые организмы поглощают углерод 14, пока живут, и перестают поглощать его, когда умирают. После этого содержащийся в их тканях углерод 14, как и все радиоактивные вещества, включается в процесс «распада», который протекает со строго определенной скоростью. Поэтому Либби счел научно высоко надежным следующий вывод: с помощью счетчика Гейгера, измеряющего отношение количества углерода 14 к количеству углерода 12, представляется возможным определить дату смерти любого органического объекта, как если бы он видел эти показания на атомных часах.

Метод разрабатывался около сорока лет и за это время стал широко и повсеместно использоваться для исследования археологических материалов органического происхождения – дерева, кости, раковин, кожи, пергамента, льна, хлопка, остатков пищи и тому подобного. Более того, за последнее время его точность бесспорно увеличилась. Все знают, что можно определить возраст дерева по числу его колец, но не все знают, что толщина колец варьируется в зависимости от климатических превратностей различных лет. Если некоторые экземпляры живут долго, как, например, сосны в Белых горах Калифорнии, возраст которых исчисляется четырьмя тысячами лет, то можно, накладывая один образец спила на другой, точно рассчитать (по различиям в ширине колец) возраст каждого дерева на несколько тысяч лет назад.

Такие образцы древесины, возраст которых, в общем, известен, при применении к ним углеродной датировки, могут стать источником полезной добавочной информации о степени ее точности. Проверки такого рода привели к открытию, что при вычислениях с использованием результатов углеродного анализа есть необходимость проведения особой датировки с учетом поправок, чтобы не упустить из виду влияние различных катаклизмов в истории земли, как, например, испытания атомных бомб в 1960-х гг., при которых соотношение поглощения изотопов углерода значительно менялось. Эти тарировки теперь являются непременной частью процесса датирования с помощью углеродного анализа.

Дальнейшее изменение приемов произошло в 1977 г., когда профессор Гарри Гоув из Рочестерского университета, штат Нью-Йорк, усовершенствовал старый метод, переводя образец в газообразное состояние и регистрируя бета-частицы. С помощью ускорителя, сообщающего частицам очень высокую энергию, метод Гоува позволял определить действительное количество атомов углерода-14 в любом данном образце. У нового метода было большое преимущество, так как для него требовался образец гораздо меньшего размера, чем прежде. К 1985 г. несколько лабораторий приняли этот метод, делая возможным взаимное сравнение образцов с известной датой происхождения, которое показало, что по надежности результатов было мало разницы между старым методом пропорционального подсчета, предложенного Либби, и новым методом спектрального анализа массы…

Если послушать, что большинство физиков говорят о точности такого рода датировки, можно подумать, что она в той же степени безупречна, в какой был в представлении высшего общества 1912 г. непотопляем «Титаник», и поэтому датировка плащаницы должна быть принята без малейших сомнений.

Но если послушать археологов, основных потребителей результатов углеродного датирования, то тут все будет по-другому. За несколько лет до того, как плащаница была подвергнута углеродному исследованию, Билл Мичем, американский археолог, работающий в Музее истории Гонконга, предупредил об опасностях рассмотрения углеродного датирования в качестве верховного арбитра при определении возраста плащаницы. Среди длинного списка лиц, которым Мичем выговаривал за то, что они слишком доверяли углеродной датировке, был и я, легкомысленно написавший в 1978 г., что это «раз и навсегда решает вопрос, является ли плащаница подделкой XIV в.».

Дело в том, что одной из тех особенностей углеродной датировки, которые больше всего вводят в заблуждение неспециалиста, является будто бы очень небольшое поле ошибки: в случае с плащаницей – это 95 процентов вероятности или «предел уверенности» за точность даты приблизительно с 1260 по 1390 г. Мы иногда недостаточно отчетливо понимаем, что эти поля представляют собой гипотетические статистические понятия, а не действительные параметры истинной даты.

Ибо нет сомнения, что даже в самое последнее время археология пестрит примерами таких резко отличающихся результатов, что цитируемые допуски поля ошибки могут вводить в серьезные заблуждения.

Один пример касается мощного извержения вулкана в эпоху Бронзового века на Эгейском острове Фера, или Санторин, которое засыпало порт Акротири и другие поселения на самой Фере и, возможно, также обусловило гибель Минойской цивилизации на Крите в периметре шестидесяти миль. Историки считают, что это событие произошло примерно в 1500 г. до Р. Х. Но когда органические материалы, сохраненные извержением, были подвергнуты углеродному анализу, вычисленные даты вызвали больше смятения, чем ясности. По словам современного археолога профессора Кристоса Думоса:

«Применение метода радиоуглеродного датирования… к сожалению, не принесло успеха… На протяжении десятилетия 1967-77 г. была обработана целая серия образцов… и получен широкий разброс дат… Взятые образцы были разделены на два класса: долговечные (древесный уголь или древесина) и недолговечные (бобы, зерно, кустарник), и в обоих случаях были получены даты разрушения Акротири с несоответствиями, различающимися от 1100, плюс-минус 190 лет до Р. Х. и до 2590 плюс-минус восемьдесят лет до Р. Х. Некоторые специалисты думают, что здесь, вероятно, сыграли свою роль выбросы вулканических газов».

Другой пример касается одного из самых последних приобретений Британского музея, «Человека из Линдоу» – хорошо сохранившейся верхней части тела человека, приблизительно двадцати пяти лет, – которого выкопали в 1984 г. из торфяника в Чешире, Англия. Очевидно, что он был жертвой кельтского ритуала человеческого жертвоприношения. Согласно докладу британского журнала «Современная археология» в 1986 г.:

«… Не сняты проблемы относительно его («Человека из Линдоу») датировки. Получены три набора радиоуглеродных дат. Среди них есть полученные традиционными методами при анализе почвы торфяника, который его окружал. Результаты, полученные как в Харуэлле, так и в Британском музее соответствовали приблизительно 300 году до Р. Х. – эту дату и выбрали для обнародования. Другие даты были получены двумя новыми уникальными лабораториями измерений малых величин в Харуэлле и в Оксфорде, которые могут датировать крошечные образцы тела, волос, костей и кожи. Однако тогда как все оксфордские анализы образцов методично отсылают к I в. н. э., работая с теми же образцами, исследователи в Харуэлле с таким же постоянством фиксировали в качестве результата V в. н. э. Некоторое время думали, что разница может быть обусловлена различной подготовкой материала к исследованию в разных лабораториях, поэтому лаборатории обменялись образцами после предварительной обработки, но результаты измерения оказались в каждой лаборатории прежними. Археологический мир, затаив дыхание, ждет, как эта проблема разрешится».

Но пока проблема так и остается нерешенной. В самой последней публикации Британского музея о радиоуглеродном датировании доктор Шеридан Боуман, новый заведующий научно-исследовательской лабораторией музея, замечает: «Дата совершения «убийства» такая же загадка, как и его мотив». И особенно важно отметить, что все группы специалистов, которые ошиблись на четырнадцать столетий в случае Феры и на восемь в случае «Человека из Линдоу», сами признают возможность ошибки всего лишь на плюс-минус сто лет. Уже эти два примера говорят о том, что провозглашенные радиоуглеродными лабораториями допуски точности не соответствуют тому, на что они претендуют.

Глубина проблемы становится еще более ясной из многочисленных примеров в области археологии, когда археологам давали радиоуглеродные даты, с которыми они не могли согласиться, но при этом не имели достаточно надежных альтернативных данных, чтобы настоять на своем. Например, известный британский археолог, доктор Розали Дэвид, говорит о египетской мумии 1770 из собрания ее отдела в Манчестерском музее, мумии, которую она и ее коллеги, используя строго научные методы, развернули в 1975 г. Когда она послала кости и повязки мумии для датировки в радиоуглеродную лабораторию Британского музея, она получила удивительный результат: кости оказались на восемьсот или тысячу лет старше, чем повязки. В результате доктор Дэвид разрывалась между двумя гипотезами: первая, что мумию, возможно, снова перебинтовали через восемьсот или тысячу лет после смерти; и вторая, что, вероятно, нечто в смолах и мазях, использованных для мумификации, подействовало каким-то еще неизвестным образом на правильность радиоуглеродной даты.

Но еще больше усложняет этот вопрос то, что как раз одновременно с подготовкой публикации этой книги лаборатория Британского музея объявила, что во всех датировках, произведенных с 1980 по 1984 г., включая ее работу над мумией 1770, вкралась системная ошибка. Очевидно, она была обусловлена недопустимым испарением в современных контрольных образцах, использованных в этот период. Специалисты заявили, что хотя в большинстве случаев ошибка не превышала двухсот или трехсот лет, они не сумели внести необходимые исправления, определяя возраст манчестерской мумии, и таким образом сделали еще более трудным выбор доктора Дэвид между двумя вероятностями.

То, что такие примеры – не редкий анекдот, что погрешности в углеродной датировке имеют фундаментальную основу, в чем физики не желают признаться, было недавно еще раз продемонстрировано сравнительной проверкой, организованной Британским советом по научно-техническим исследованиям. Тридцать восемь лабораторий использовали как общепринятый метод Либби, так и современный метод спектрального анализа массы, и каждой были даны материалы, возраст которых заранее был известен организаторам, но не известен лабораториям. Потрясающим открытием этого вполне научного испытания было то, что действительное поле ошибок у всех лабораторий в среднем оказывалось в два и три раза больше, чем заявленное. Из тридцати восьми лабораторий только семь представили результаты, которые организаторы испытания сочли удовлетворительными, а те, что использовали новый метод спектрального анализа массы, показали особенно скверные результаты.

Как снова заметила доктор Шеридан Боуман в недавней публикации Британского музея о радиоуглеродной датировке:

«Многие материалы, используемые для сохранения или консервации образцов, впоследствии невозможно удалить: не используйте клея, биоцидов… (и т. д.). Многие обычные упаковочные материалы, такие, как бумага, картон, вата и веревки, содержат углерод и являются потенциальными загрязнителями. Пепел от сигарет – тоже табу»…

Далее, известно, что Цюрихская лаборатория ошиблась на 1000 лет, датируя какой-то образец во время сравнительного испытания, проводимого Британским музеем в 1985 г., и эта ошибка, очевидно, объясняется тем, что ученые не устранили какой-то неопознанный источник загрязнения.

…Невозможно отрицать, что метод углеродной датировки, несмотря на всю сверхнаучную точность, которая с ним ассоциируется, может привести к ошибке в результатах, да так оно и случается иной раз. На углеродный анализ следует смотреть как на инструмент, а не как непререкаемого и непогрешимого судью. Как разумно заметила бывший библейский археолог доктор Евгения Нитовски:

«В любой форме исследования или научной дисциплины нужно принимать во внимание общий вес суммы доказательств. В археологии, если существует десять способов получения доказательств, а углеродная датировка – один из десяти, то, если ее результаты противоречат остальным девяти, следует без больших сомнений не принимать во внимание углеродную датировку, сочтя этот метод неточным…»

Затем на последней странице своей книги Ян Уилсон помещает «Экстренное сообщение»:

«Со времени выхода этой книги в твердой обложке продолжают поступать сообщения о примерах аномалий в радиоуглеродной датировке. Об одном из них сообщил греческий археолог Спирос Яковидис во время международной научной и археологической конференции, проводимой на острове Фера в Греции в 1989 г.:

«Относительно надежности радиоуглеродной датировки я хотел бы упомянуть нечто, произошедшее со мной во время моих раскопок в Гла (Беотия, Греция). Я послал в две разные лаборатории, в двух разных концах света, определенное количество одного и того же подгоревшего зерна. И получил два результата с разницей в 2000 лет, а археологические данные находятся как раз посередине. Мне кажется, что этому методу нельзя чрезмерно доверять».

Нам остается с этим только согласиться. Применять надо, но «чрезмерно доверять» – нельзя. Необходимо исследовать образцы разными методами, и только при совпадении результатов делать выводы, а затем использовать эти выводы для реконструкции прошлого и построения истории, а не наоборот: когда сначала придумывают историю, а потом под нее «выбирают» правильную дату анализа.

О радиоуглеродном методе приведем еще мнение, высказанное Гарри Каспаровым:

«Радиоуглерод, дендрохронология (изучение годичных колец стволов деревьев), термолюминесцентный метод, который связан с определением возраста обжига глины, масса других – все они не являются точными и не могут использоваться для датировки каких-либо событий, происходивших не так давно. Радиоуглеродный анализ С-14 очень хорош для определения возраста динозавров, там, где миллион лет туда или сюда не имеет никакого значения. На промежутке в пять тысяч лет радиоуглеродный метод применяться не может, потому что чреват слишком большими отклонениями. Это знает каждый уважающий себя физик. Да, этот метод можно совмещать с дендрохронологией. Проблема в том, что большинство деревьев не проживает 1000-летний возраст, а это означает, что серьезного подтверждения датировки в древней истории двумя способами одновременно уже не получить. Можно вспомнить еще несколько методов, но все они научно недостаточны, и серьезный ученый обязан это подтвердить».

Итак, мы привели мнение человека постороннего к спору хронологов (Яна Уилсона), а затем сторонника «Новой хронологии» (Гарри Каспарова). В завершение дадим слово и ее противнику, серьезно и аргументировано критикующему историческую концепцию А. Т. Фоменко – а именно Устину Чащихину. Он пишет[116] о радиоуглеродном методе:

«Следует отметить, что все естественно-научные методы датирования, в том числе и эти, и используемые Фоменко, имеют один и тот же принципиальный недостаток – в каждом из них дата не измеряется, а вычисляется на основании косвенных данных, то есть всякий естественно-научный метод датирования содержит некоторую долю условности – и С-14, и методы Фоменко. Если Фоменко отвергает С-14, то почему никогда не подвергает сомнению свои «методы»?

Объективности ради следует прокомментировать статью Дергачева,[117] в которой он критикует «новую хронологию» Фоменко и защищает радиоуглеродный и дендрохронологический методы датирования… О радиоуглеродном датировании в работе (…)[118] написано весьма скептически:

«проблемы радиоуглеродного метода датирования неоспоримо глубоки и серьезны… было бы неудивительно, если целая половина датировок была бы отвергнута. Удивительно, если остальная половина была бы принята».

Что касается дендрохронологии, то за год иногда бывает два и даже больше двух древесных колец (…). О датировке по торфяникам, ленточным отложениям глин в озерах, имеющих слоистую структуру, и слоям льда в полярных областях (…) следует сказать особо.

Сенсационные открытия (…), опубликованные Французской академией наук и Французским геологическим обществом, (…) показывают, что процесс отложения слоистых пород был практически одновременным и быстрым, и эти открытия переворачивают всю униформистскую геохронологию. Экспериментально обнаружено, что слоистые отложения формируются по мере движения вдоль лабораторного желоба потока воды, несущего крупный и мелкий песок. Падение скорости жидкости сразу за отложившимся материалом ведет к высаждению частиц, причем первыми выпадают более крупные частицы, которые затем покрываются слоем более мелких. Стратификация вызвана чисто механическими причинами. Как следует из предыдущего толкования, нижний слой откладывается первым, затем откладывается вышележащий слой и т. д. Но эксперименты (…) показали, что пласты формируются в горизонтальном направлении практически одновременно, и все пласты, лежащие выше по течению, образовались лишь не намного раньше формирующихся ниже. Поэтому никакие слоистые отложения нельзя использовать для калибровки радиоуглеродного метода, при этом исходят из ошибочных предпосылок. Дергачев отметил, что дендрохронологический и радиоуглеродный методы используют для взаимной калибровки. Однако ученые Киевского института ядерных исследований (…) при изучении особенностей распада возбужденных радиоактивных ядер доказали, что методы изотопной геохронологии вообще и радиоуглерода в частности должны быть пересмотрены; после корректировки получаются существенно меньшие значения длительности реальных процессов распада ядер-хронометров, а значит, и возраст объектов, в которых происходят эти процессы. Обычные оценки возраста получены при учете распада радиоактивных ядер только в основных состояниях, однако в результате процессов нуклеосинтеза образуются ядра-хронометры не только в основном, но и в возбужденных состояниях, что говорит о том, что реальный возраст объектов значительно меньше кажущегося. Сейчас вопрос о реальном возрасте объектов остается открытым в рамках ядерной физики и известных методов ядерной хронометрии…

Таким образом, вопрос о дендрохронологических и радиоуглеродных шкалах открыт. По этим причинам я не могу вполне согласиться с выводом работы Дергачева.

Фоменко же любит спекулировать на этих недочетах и, как мы видели, преувеличивать погрешность методов. Однако следует отметить, что даже несмотря на то, что иногда образуются по два кольца в год (…), все равно дендрохронологический метод остается гораздо более эффективным методом датировки деревянных построек и т. п., чем все методы Фоменко.

С горечью надо отметить, что среди некоторых ученых существует и определенный произвол в определении дат:

«Если данные, полученные методом С-14, поддерживают теорию, мы вводим их в текст, если не очень противоречат ей – в комментарий; а если совсем не подходят – просто опускаем» (…).

А мы еще раз повторим свой вывод: руководствуясь одним только простым здравым смыслом, выстраивать хронологию человеческой эволюции надо, анализируя эволюцию результатов человеческой же деятельности: образцов ремесла, искусства и литературы. А вспомогательные методы и должны оставаться вспомогательными.

Эпилог

Одна из русских летописей заканчивается словами:

«Радуется купец, прикуп совершивший, и кормчий, приставший к пристани, и путник, пришедший в свое отечество. Так радуется и книжный писатель, кончая книгу. Радуюсь и я худой, и недостойный, и многогрешный раб божий…»

Радуемся и мы, ибо закончили книгу свою.

Для того чтобы опровергнуть наш «литературный» подход к эволюции мировой цивилизации, оппонентам придется представить шедевры исторических изысканий, и уже в одном этом положительный результат нашей работы. Но уже сегодня можно сказать: ни одна версия истории не обладает ДОСТАТОЧНОЙ доказательностью, ведь каждый отдельный факт допускает различные толкования. Легко понять, что одновариантной истории существовать не может.

Всякий, выступая в роли автора исторического исследования, должен помнить о том, что не все документы найдены, открыты и опубликованы, а потому не может он претендовать на владение окончательной и непреложной истиной. В любом случае читатель встречается лишь с одной из возможных трактовок истории. Проходит время, и какие-то материалы объявляются фальшивкой или хорошо продуманной мистификацией; напротив, другие – «басни», «выдумки», «заблуждения современников» – вновь используются наукой для построения нового варианта прошлого. С историческими исследованиями всегда так было и всегда так будет. Не зная точно, что происходило на самом деле, мы должны признать различные варианты истории в равной степени достойными.

Непонятно, как историки могут представить себе одновременно великолепную литературу и ничтожное искусство, высокую науку и низкую мораль, технологичную армию и отсутствие производственной базы. Мы стараемся выстроить версию, в которой не было бы таких «непонятностей». И все же, предлагая свою версию, кажущуюся нам более стройной и логичной, нежели традиционная, мы следуем принципу: пока традиционная версия окончательно не опровергнута, ее не следует отвергать.

Один автор XV века, разоблачавший злокозненные измышления, писал о том, как раввины «собрались в великом множестве в Вавилоне Египетском, именуемом Каир, и там с величайшим тщанием и блюдя сугубую тайну, искажали и портили Писания…»

О чем это? Читатель уже догодался: о варианте Ветхого Завета, который называется Септуагинта.

А мы продолжаем работать над своими вариантами, поэтому-то читатель может найти не вполне сходящиеся утверждения в наших собственных книгах. Анализ стилистики искусства показал одно, изучение эволюции литературы – немного другое. Работа над историей науки наверняка проявит еще что-то новое.

И лишь потом, сведя разные варианты воедино, мы получим полную историю. Книга закончена, работа продолжается.

Хроники хронотроники

Однажды С. И. Валянский и Д. В. Калюжный затеяли новую науку и создали лабораторию хронотроники. Пока шел процесс подготовки многотомных «Основ хронотроники» и пока писалась «Другая история…», в коллективе завелись свои летописцы. И вот сама жизнь поставила прекрасный эксперимент: как рождаются мифы.

В ожидании, когда начнут платить деньги за науку, отцы-основатели хронотроники зарабатывали на жизнь кто чем мог. Д. В. Калюжный подторговывал подержанными книжками знаменитого русского писателя Иосифа Гогольмана, общеизвестный эрудит Жабинский кормился у жены, а С. И. Валянский придумывал новые рецепты, гениальные, как и все, что он придумывал. В веках сохранится рецепт коктейля «Геоклиматика»: в двести граммов советского мороженого насифонить тротилового спирта до достижения полной гармонии в организме и патриотической поволоки в глазах, обращенных за горизонт. Самое гениальное, что пойло можно потом и не пить, а поить им верстальщика О. Горяйнова и смотреть, что получится. Кайф!

Ученый секретарь г-жа Ермилова, прочитав очередной труд общеизвестного эрудита Жабинского «Другая история мазохизма», для практической проверки основных постулатов села переписывать от руки четырехтомник С. И. Валянского и Д. В. Калюжного, чем до сих пор и занимается. Если ей понравится, будет переписывать десятитомник Н. А. Морозова.

С. И Валянский ко всякой ерунде придумывал примеры из жизни. Однажды додумался, что сможет более зримо показать соратникам, чем отличаются варианты истории от реальной действительности на примере отличий между разными «отражениями» слона и реальным слоном. Казалось бы, для этого достаточно было сфотографировать слона с хвоста и анфас. Но С. И. Валянский легких путей никогда не искал, он затеял слонов препарировать. Бывало, запрется на неделю в своем Теплом Стане и давай препарировать какого-нибудь слоняру. То вдоль его, то поперек. А то намажет ему нос и лапы черной краской и заставляет бегать по хронологической карте академика Фо. Д. В. Калюжный, застав соратника за таким грязным делом, в сердцах обзывал его «препарацци», а тот в отместку, имея в виду тюремные делишки Д. В. Калюжного, говорил ему, что он – Менетекел Упарашин. Д. В. Калюжный показывал золотую фиксу и шипел.

С. И. Валянский, будучи совершенно лишен музыкального слуха, музыку не знал, не любил и не понимал совсем. А Д. В. Калюжный музыку понимал, но частично: из всего набора звуков, доносящихся с разных сторон, ему иногда удавалось угадать группу «Queen», которую он почему-то не любил. Как услышит, сразу в лице меняется. И только общеизвестный эрудит Жабинский и верстальщик О. Горяйнов были изрядные меломаны: лишь завидят где ученого секретаря г-жу Ермилову, сразу начинают выть дуэт. И воют и воют…

С.И. Валянский

Апофеозом борьбы между старыми и новыми хронологами стало явление действительного члена академика Крюкова. На первом же диспуте академик потряс воображение присутствующих сообщением, что первые евреи вышли из озера Баскунчак, о чем непреодолимо свидетельствует хохлацкое название озера, которое, в связи с вышеизложенным, нужно немедленно переименовать в Басканчук. После того как хронотроники во главе с С. И. Валянским вынесли из зала ученого секретаря г-жу Ермилову, столь гордившуюся ранее своим хохлацким происхождением, академик добавил, что российская императрица Екатерина Вторая на самом деле не кто иной, как китайский полководец Ляп Жуйхе по прозвищу «Твердая Палка», победитель жужанских племен, вооруженных пугачами, за что их по аналогии с королевскими мушкетерами называли яицкими пугачевцами. Проводив взглядом зарыдавших и выбежавших вон традиционалистов, академик сообщил тем, кто остался, что лейбористскую партию Великобритании основал, будучи в Лондоне проездом, Лейба Давидович Троцкий-Бронштейн, впоследствии патриарх Тихон Третий, муж Надежды Крупской, которую, как нынче всем известно, Сталин назначил четвертой женой Владимира Ульянова-Ленина, предводителя ноябристов, переименованных в октябристов в связи с принятием Юлием Цезарем, отцом Ромула, Рэма и Джозефа Геббельса, григорианского календаря.

Официальные историки – враги всего живого и прогрессивного – распространяют гнусную ложь, согласно которой депутаты Госдумы закон «О фонетическом соответствии» приняли сами, автономно, подчинясь какому-то «наитию». Ничего подобного! Закон был пролоббирован лично С. И. Валянским и в первоначальном варианте звучал так: «Слова, совпадающие на 2/3 и больше, считать однокоренными в целях улучшения истории человечества».

Например радио и родео или aquae-ductio и equae-ductio.

Однажды общеизвестный эрудит Жабинский, который отличался от прочих хронотроников болезненной тягой к художественному творчеству, намалевал картину «Д. В. Калюжный преодолевает тазик окрошки». Д. В. Калюжный страшно расстроился. «Знал бы, что рисовать будут, мясца бы пожрал», – признался он ученому секретарю г-же Ермиловой после вернисажа.

Ученый секретарь г-жа Ермилова демонстрирует соратникам скелет слона, подвергшегося препарации по методу С.И. Валянского

Согласно описи, первоначально в Новоиерусалимском музее хронотроники им. Д. В. Калюжного было пять экспонатов:

– Личный принтер Д. В. Калюжного, на котором отец хронотроники распечатал рукопись бессмертного труда «Новая хронология земных цивилизаций»;

– Гуманитарный мешок риса, подаренный Д. В. Калюжному знатным татарином Каганатом Сабантуевичем, которым отец хронотроники питался, создавая бессмертный труд «Новая хронология земных цивилизаций»;

– Хроноружье, из которого отец хронотроники застрелил верстальщика О. Горяйнова, увидев, что оный наверстал из рукописи его бессмертного труда «Новая хронология земных цивилизаций»;

– Виртуальное хронотроническое чучело, получившееся из верстальщика О. Горяйнова после того, как Д. В. Калюжный застрелил его за некачественную верстку бессмертного труда «Новая хронология земных цивилизаций»;

– Сам бессмертный труд «Новая хронология земных цивилизаций». Но теперь его там нет, ибо сперли злые люди.

Профессор Олег Богословский, как и всякий порядочный археолог, предпочитал традиционную хронологию. Для ее подтверждения ему было достаточно пожевать осколки древних амфор и по вкусу глины с примесями определить эпоху «выпечки». Напротив, общеизвестный эрудит Жабинский сухую пищу не любил и обосновывал свою синусоидальную хронологию, пережевывая кусочки картин, написанных маслом. Но самым большим оригиналом оказался С. И. Валянский: для сочинения собственной хронологии ему хватало копченой курицы.

Изучать иностранные языки С. И. Валянский и Д. В. Калюжный отказывались принципиально. Зачем бы им было утруждаться, если верстальщик О. Горяйнов свободно владел женой-переводчицей, а ученый секретарь г-жа Ермилова – словарем иностранных слов? Но всех побивал общеизвестный эрудит Жабинский, легко переводя фамилии художников из любых живописных альбомов, даже венгерских.

Однажды С. И. Валянский и Д. В. Калюжный, по своему обыкновению, спорили-спорили и доспорились до того, что С. И. Валянский из всех своих рукописей убрал всякое упоминание о Д. В. Калюжном, а Д. В. Калюжный из своих рукописей – всякое упоминание об С. И. Валянском. Озабоченный, что придется теперь все труды отцов-основателей переверстывать, верстальщик О. Горяйнов предложил им все убранное вернуть на место, а убрать кого-нибудь другого, например, академика Фо. Как ни странно, эта идея прошла на «ура» – ученые мужи вернули в рукописи друг друга, а имя академика Фо стерли. Впрочем, и верстальщик О. Горяйнов тоже остался только в анекдотах.

Д.В. Калюжный начинает новую эру с нуля

На публичные дискуссии с традиционными историками С. И. Валянский и Д. В. Калюжный, если историков ожидалось больше одного, всегда брали с собой верстальщика О. Горяйнова. Они выводили габаритного верстальщика на сцену и заставляли гнуть руку, показывая бицепс, после чего Д. В. Калюжный начинал: «Как известно, еще ни один официальный историк не посмел опровергнуть наших с С. И. Валянским исторических работ…» А в конце сеанса С. И. Валянский использовал верстальщика О. Горяйнова для демонстрации опыта по препарированию слона.

События на Ближнем Востоке и возобновление дружбы со знаменитым русским писателем Иосифом Гогольманом побудили Д. В. Калюжного изучить арабский вопрос. Довольно скоро, исходя из одного только здравого смысла, ученый муж доказал, что никаких арабов в истории земных цивилизаций не было и быть не могло. Мыслимое ли дело: таскаться взад-вперед без воды и без кондиционера по раскаленному песку? А главное, зачем? Минимальное знакомство с азами хронотроники подскажет любому интересующемуся, что жизнь в пустыне до изобретения нефти и электричества была невозможна, и первобытные племена селились исключительно там, где им позволяла селиться геоклиматика, например в Испании и Швейцарии, и только потом начали понемногу расползаться в разные стороны.

В парламентской фракции «Все регионы как один» до сих пор помнят Д. В. Калюжного, С. И. Валянского и недолгий опыт сотрудничества с данными господами. Думский пиаровский кот Бисяй Шерстяной Двухголовый сладко облизывается, когда слышит старую команду: «Калюваль!» или: «Валкай!» или: «Необходимым условием существования и развития человеческого общества является правильное соотношение с возможностями природы совокупности предметов и явлений указанной природы, вовлеченных в процесс общественного производства…»

Верстальщик О. Горяйнов

Общеизвестный эрудит Жабинский

Ближе к окончанию работы над книгой о средневековых художествах древних греков общеизвестный эрудит Жабинский предложил Д. В. Калюжному придумать друг для друга псевдонимы, потому что фамилия Калюжного его почему-то не устраивала.

Д. В. Калюжный сразу менять фамилии поостерегся, а начал поэтапную реформу. Первым делом поменял буквы. Получилось: Жалинский и Кабюжный. Не понравилось. Тогда он пересоединил половинки, вышло – Калинский и Жабюжный.

Что у него дальше получалось, просто неудобно сказать. Наконец Д. В. Калюжный превратил себя в Кириллова, а Жабинскому, поскольку тот из гедиминовичей, придумал псевдоним «Мефодийскас».

Узнав об этом, Жабинскас очень удивился. Он уже забыл о своих претензиях к фамилии соавтора, сочиняя главу под названием «Псевдополитика Лжекарла Фиктивно-Великого».

День, когда вышло в свет пятнадцатое переиздание второго тома бессмертного труда С. И. Валянского и Д. В. Калюжного «О графе Гомере, затерянном во времени, замолвите слово», ничем другим в анналах человечества не отмечен. Поэтому гуляем.

«СИНУСОИДЫ» А. М. ЖАБИНСКОГО

Список использованной литературы

1. Андреев Ю. А. Поэзия мифа и проза истории. Л.: Ленинздат, 1990.

2. Антология мировой философии в 2-х т. М.: АСТ, Минск, Харвест,2001.

3. Апулей. Апология. Метаморфозы. Флориды. М.: АН СССР, 1956.

4. Аристотель. Сочинения. Т. 4. М.: Мысль, 1983.

5. Аристотель. Поэтика. Риторика. СПб.: Азбука, 2000.

6. Аристофан. Комедии в 2 т. М.: Гослитиздат, 1954.

7. Арцруни А. Армянское нагорье и цивилизация. М.: Менеджер, 1999.

8. Багунов Ю. К. Русская история против «новой хронологии». М.: Русская панорама, 2001.

9. Базен Ж. История истории искусства от Вазари до наших дней. М.: Прогресс-Культура, 1995.

10. Белявский В. А. Тайны Вавилона. М.: Вече, 2001.

11. Бердяев Н. А. Философия свободы. М.: Олма-пресс, 2000.

12. Беркова К. Н. Вольтер. М.: Соцэкгиз, 1931.

13. Бестужев-Лада И. В. Альтернативная цивилизация, М.: Владос, 1998.

14. Библия. Современный перевод библейских текстов. Всемирный Библейский Переводческий Центр. М., 1993.

15. Бобров А. Г. Апокрифическое «Сказание Афродитиана» в литературе и книжности Древней Руси. СПб: Наука, 1994.

16. Боден Ж. Метод легкого познания истории. М.: Наука, 2000.

17. Боккаччо Дж. Декамерон. М.: ННН, 1994.

18. Брун В., Тильке М. История костюма от древности до нового времени. М.: Эксмо-пресс, 2000.

19. Булгаков С. Н. Сочинения в 2-х томах. М.: Наука, 1993.

20. Бычков А. А., Низовский А. Ю., Черносвитов П. Ю. Загадки Древней Руси. М.: Вече, 2000.

21. Валянский С. И., Калюжный Д. М. Другая история Руси. Другая история средневековья. М.: Вече, 2001.

22. Валянский С. И., Калюжный Д. В.: О графе Гомере, крестоносце Батые и знаке зверя. Путь на Восток или без вести пропавшие во времени. Явление Руси. Тьма горьких истин… Русь. М.: Крафт+ЛЕАН, 1998.

23. Васильев А. А. История Византийской империи (324-1453), т. 1–2, СПб, 1998.

24. Вейс Г. История цивилизации. Архитектура, вооружение, одежда, утварь. В 2-х т. М.: Эксмо-пресс, 2000.

25. Вельфлин Г. Классическое искусство. Введение в изучение итальянского Возрождения. Сиб.: Алетейя, 1999.

26. Вельфлин Г. Основные понятия истории искусств. М.-Л.: Академия, 1930.

27. Вергилий. Энеида. М-Л.: Академия, 1933.

28. Верман К. История искусства всех времен и народов. В 3-х томах. М.: АСТ, 2000–2001.

29. Византийская любовная проза. Серия «Литературные памятники». М.: Наука, 1965.

30. Византия. Южные славяне и Древняя Русь. Западная Европа. М.: Наука, 1973.

31. Винкельман И. И. История искусства древности. М.: ОГИЗ, 1933.

32. Винклер П. фон. Оружие. М.: Софт-мастер, 1992.

33. Вольтер. Стихи и проза. М.: Московский рабочий, 1987.

34. Вотяков А. А. Теоретическая история. К.: София, 1999.

35. Всемирная история в 10 т. М.: Политиздат, 1957.

36. Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. М.: Художественная литература, 1990.

37. Гванькин А. Описание Московии. М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шихалина, 1997.

38. Герберштейн С. Записки о Московии. М.: МГС, 1988.

39. Гнедич П. П. Всемирная история искусств. М.: Современник, 1996.

40. Голосовкер Я. Э. Логика мифа. М.: Наука, 1987.

41. Горсей Дж. Записки о России. XVI – начало XVII в. М.: МГУ, 1990.

42. Государственные музеи Берлина. ГДР. М.: Изобразительное искусство, 1983.

43. Гумилев Л. Н. Поиски вымышленного царства. М.: Ди-Дик, 1997.

44. Гумилев Л. Н. Этногенез и биосфера земли. М.: Ди-Дик, 1997.

45. Гуц А. К. Многовариантная история России. М.: АСТ, СПб.: Полигон, 2000.

46. Данте Алигьери. Божественная комедия. М.: Московский рабочий, 1986.

47. Демин В. Н. Загадки русских летописей. М.: Вече, 2001.

48. Дж. Виллани. Новая хроника, или История Флоренции. М.: Наука, 1997.

49. Джеймс П. Римская цивилизация. М.: Фаир-пресс, 2000.

50. Домини А. У истоков христианства. М.: Политиздат, 1979.

51. Домострой. М.: Художественная литература, 1991.

52. Древний Рим. История. Быт. Культура. М.: Московский лицей, 2000.

53. Древняя Греция. История. Быт. Культура. М.: Московский лицей, 2000.

54. Древняя Русь в свете зарубежных источников. Сборник. М.: Логос, 1999.

55. Другие Средние века. Сборник. М.-СПб., 2000.

56. Дубровская Д. В. Миссия иезуитов в Китае. Маттео Риччи и другие 1552–1775. М.: Крафт+ИВРАН, 2001.

57. Жабинский А. М. Другая история искусства. От самого начала до наших дней. М.: Вече, 2001.

58. Зайцев А. И. Культурный переворот в Древней Греции VIII–V вв. до н. э. Сиб.: Филологический факультет СибГУ, 2001.

59. Замаровский В. Тайны хеттов. М.: Вече, 2000.

60. Зелинский Ф. Ф. Соперники христианства. М.: Школа-пресс, 1996.

61. Иван IV Грозный. Сочинения. СПб.: Азбука, 2000.

62. Изборник. Сборник произведений литературы Древней Руси. М.: Художественная литература, 1969.

63. Иоанн Хильдесхаймский. Легенда о трех святых царях. М.: Эпигма, Алетейа, 1998.

64. Иордан. О происхождении и деяниях гетов. Getica. СПб.: Алетейя, 1997.

65. Историография античной истории. М.: Высшая школа, 1980.

66. История западноевропейской литературы. Средние века и Возрождение. М.: Высшая школа, 2000.

67. История крестовых походов. Сборник. М.: Крон-пресс, 1998.

68. История Средних веков. Хрестоматия. М.: Просвещение, 1974.

69. Итальянская новелла Возрождения. М.: Гослитиздат, 1957.

70. Каспаров Гарри. История с географией. Журнал «Огонек» № 21/4696, май 2001.

71. Кипрос Л. Расцвет и упадок Османской империи. М.: Крон-пресс, 1999.

72. Клавихо Р. Г. Дневник путешествия в Самарканд ко двору Тимура. М.: Наука, 1990.

73. Климент Александрийский. Педагог. М.: Учебно-информ. центр ап. Павла, 1996.

74. Ковалевский Н. Ф. Всемирная военная история в поучительных и занимательных примерах. М.: Крон-пресс, 2000.

75. Козлов В. П. Тайны фальсификации. М.: Аспект-пресс, 1996.

76. Кукал Зденек. Великие загадки Земли. М.: Прогресс, 1988.

77. Культура Возрождения и власть. М.: Наука, 1999.

78. Культура Возрождения и религиозная жизнь эпохи. М.: Наука, 1997.

79. Культура эпохи Возрождения. Сборник. Л.: Наука, 1986.

80. Кураев А. Раннее христианство и переселение душ. М.: Изд-е Сретенского монастыря, 1998.

81. Куртц П. Искушение потусторонним, М.: Академический проект, 1999.

82. Лависс Э., Рамбо А. Эпоха крестовых походов. Смоленск, Русич 2, 2001.

83. Ланн Е. Литературная мистификация. М-Л.: ГИЗ, 1930.

84. Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении. М.: Педагогика-пресс, 1994.

85. Леви-Строс К. Структурная антропология. М.: Наука, 1985.

86. Легенды и мифы Древнего Египта. СПб, Летний сад, 2001.

87. Лессинг Г. Э. Лаокоон, или о границах живописи и поэзии. М.: Гослитиздат, 1957.

88. Литвин М. О нравах татар, литовцев и московитян. М.: МГУ, 1994.

89. Литература Востока в Средние века. Сборник. М.: Сиринъ, 1996.

90. Лихт Г. Сексуальная жизнь в Древней Греции. М.: Крон-пресс, 1995.

91. Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т. 6., М-Л. АН СССР, 1952.

92. Лосев А. Ф. История античной эстетики. Итоги тысячелетнего развития. М.: Искусство, 1994.

93. Лукан Марк Анней. Фарсалия. М.: Ладомир – Наука, 1993.

94. Лызлов А. И. Скифская история. М.: Наука, 1990.

95. Мавроурбий (Мавро Орбини). «Книга Историография…» СПб., 1722.

96. Макиавелли. Государь. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия. О военном искусстве. М.: Мысль, 1997.

97. Марбод Реннский. Лапидарий. М.: Наука, 2000.

98. Марко Поло. Книга о разнообразии мира. СПб.: Амфора, 1999.

99. Масонство и русская литература XVII – начала XIX вв. М.: Эдиториал УРСС, 2000.

100. Мерцалова М. Н. Костюм разных времен и народов. М.: Академия моды, 1993.

101. Мец А. Мусульманский Ренессанс. М.: В и М, 1996.

102. Мишо Г. История крестовых походов. М.: Алетейа, 1999.

103. Морамарко М. Масонство в прошлом и настоящем. М.: Прогресс, 1990.

104. Музыка и не звучащее. М.: Наука, 2000.

Немесий Эмесский. О природе человека. М.: Учебно-информ. центр ап. Павла, 1996.

105. Немировский А. И. Мифы и легенды Древнего Востока. М.: Просвещение, 1994.

106. Неруда Пабло. О поэзии и о жизни. М.: Художественная литература, 1974.

107. Ницше Ф. Сочинения. В 2-х т. О пользе и вреде истории в жизни. М.: Мысль, 1990.

108. Новиков В. Н. Масонство и русская культура. М.: Искусство, 1998.

109. Носовский Г. В., Фоменко А. Т., Русь и Рим. Правильно ли мы понимаем историю Европы и Азии. М.: АСТ-Олимп, 1997.

110. Овидий. Наука любви. Лекарство от любви. Элегии и послания. СПб, Азбука, 1997.

111. Олдингтон Р. Смерть героя. К.: Будiвельник, 1982.

112. Ориген. О началах. СПб, Амфора, 2000.

113. Памятники византийской литературы IX–XIV веков. М.: Наука, 1969.

114. Памятники мирового искусства. Искусство Древнего Востока. М.: Искусство, 1968.

115. Памятники мирового искусства. Искусство Италии XVI века. М.: Искусство, 1967.

116. Памятники средневековой латинской литературы X–XII веков. М.: Наука, 1972.

117. Пенник Н., Джонс П. История языческой Европы. СПб.: Евразия, 2000.

118. Первушин А. И. Оккультные тайны НКВД и СС. СПб.: Нева, М.: Олма-пресс, 2000.

119. Перкис Дж. Греческая цивилизация. М.: Фаир-пресс, 2000.

120. Песнь о Роланде. М.: Гослитиздат, 1958.

121. Петров А. М. Великий шелковый путь. О самом простом, но мало известном. М.: Восточная литература, 1995.

122. Петров А. М. Запад-Восток. Из истории идей и вещей. М.: Восточная литература, 1996.

123. Петроний Арбитр. Сатирикон. М.: Вся Москва, 1990.

124. Пилкингтон С. Н. Иудаизм. М.: Фаир-пресс, 2001.

125. Плутарх. Сравнительные жизнеописания. В 2-х т. М.: Наука, 1994.

126. Поршнев Б. Ф. О начале человеческой деятельности. М.: Мысль, 1974.

127. Поэты эпохи Возрождения. М.: Правда, 1989.

128. Пселл М. Хронография. М.: Наука, 1978.

129. Пюссе А. Избранные произведения. В 2-х т. М.: Гослитиздат, 1957.

130. Р. Максуд. Ислам. М.: Гранд, Фаир-пресс, 2001.

131. Рабинович В. Л. Алхимия как феномен средневековой культуры. М.: Наука, 1979.

132. Рабле Ф. Гаргантюа и Пантагрюэль. М.: Правда, 1981.

133. Райт Дж. К. «Географические представления в эпоху крестовых походов: Исследование средневековой науки и традиции в Западной Европе». М.: Наука, 1988.

134. Рак И. В. Легенды и мифы Древнего Египта. Сиб.: Летний сад, 2001.

135. Рашид-ад-дин. Сборник летописей. В 3-х т. М.-Л.: АН СССР, 1946–1952.

136. Римская сатира. М.: Художественная литература, 1989.

137. Римские древности. Смоленск, Русич, 2000.

138. Робинсон Дж. Масонство. Забытые тайны. М.: Крон-пресс, 2000.

139. Родник жемчужин. Персидско-таджикская классическая поэзия. М.: Московский рабочий, 1982.

140. Сандулов Ю. Дьявол. Истор. и культ. феномен. СПб.: Лань, 1997.

141. Сказания о начале славянской письменности. М.: Наука, 1991.

142. Спиркин А. Г. Философия. М.: Гардарики, 1998.

143. Средневековая Европа глазами современников и историков. Часть вторая. Европейский мир X–XV вв. М.: Интерпракс, 1995.

144. Стендаль. Собрание сочинений. В 15 т. М.: Правда, 1959.

145. Страбон Валафрид. Садик. М.: Наука, 2000.

146. Тайлор Э. Б. Первобытная культура. М.: Политиздат, 1989.

147. Так оно и оказалось! Критика «новой хронологии» А. Т. Фоменко (ответ по существу). М.: АНВИК К, 2001.

148. Татищев В. Н. Собрание сочинений. В 8 т. М.: Ладомир, 1994.

149. Тизенгаузен В. Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. В 2-х т. М.-Л.: АН СССР, 1941.

150. Тит Ливий. История Рима от основания города. М.: Наука, 1994.

151. Тихомиров М. Н. Историческое знание в России второй половины XVIII века (Ломоносов, Щербатов, Балтин). М.: ОГИ, 1945.

152. Трахтенберг Дж. Дьявол и евреи. Гешарим. М.: 1998. Иерусалим, 5758.

153. Трухина Н. Н. История Древнего Рима. М.: Международные отношения, 1994.

154. Тэннэхилл П. Секс в истории. М.: Крон-пресс, 1995.

155. Уилсон Я. Туринская плащаница, Нерукотворный Спас и другие христианские святыни. Ростов-на-Дону, Феникс, 2000.

156. Фарлонг Д. Стоунхэндж и пирамиды Египта. М.: Вече, 1999.

157. Фрейденберг О. М. Миф и литература древности. М.: Восточная литература РАН, 1998.

158. Фридрих И. История письма. М.: Эдиториал УРСС, 2001.

159. Ходаковский Н. И. Спираль времени, или Будущее, которое уже было. М.: АиФ-принт, 2000.

160. Хосроев А. Из истории раннего христианства в Египте. М.: Присцельс, 1997.

161. Хрестоматия по истории философии от Лао-Цзы до Фейербаха. М.: Владос, 1998.

162. Хэнкок Г. Следы богов. В поисках истоков древних цивилизаций. М.: Вече, 1998.

163. Хэнкок Г., Файл С. Зеркало небес, или Поиск пропавшей цивилизации. М.: Вече, 2000.

164. Чаша Гермеса. Гуманистическая мысль эпохи Возрождения и герметическая традиция. Сборник. М.: Юристъ, 1996.

165. Черняк Е. Б. Призрачные страницы истории. М.: Остожье, 2000.

166. Чосер Дж. Кентерберийские рассказы. М.: Грантъ, 1996.

167. Шамбаров В. Е. Русь: дорога из глубин тысячелетий. Когда оживают легенды. М.: Алгоритм, 2000.

168. Шахермайр Ф. Александр Македонский. М.: Наука, 1986.

169. Шитарев В. С. Паруса над океаном. М.: ИЛБИ, 1994.

170. Шифман И. Ш. Цезарь Август. Л.: Наука, 1990.

171. Шичалин Ю. Античность. Европа. История. М.: Греко-латинский кабинет, 1999.

172. Шпицер Я. Б. Иллюстрированная всеобщая история письмен. СПб.: Изд. А. Ф. Маркса, 1903.

173. Ювенал. Сатиры. М-Л.: Академия, 1937.

174. Юлий Цезарь. Записки о галльской войне. СПб.: Азбука, 1998.

Примечания

1

Хронолог Иероним отличился тем, что в послании, написанном после 374 года, поздравил некоего Павла со столетием, одновременно утверждая, что Павел знал лично карфагенского епископа Киприана, умершего в 259 году!

(обратно)

2

В нашей книге вы можете увидеть, например, для Плутарха разные даты жизни: ок. 45 – ок. 127, или 46-127 потому что в разных случаях мы брали их из разных справочников. Такая ситуация со многими «древними».

(обратно)

3

Подсчет упомянутых в произведениях Плутарха лиц велся по хронологической таблице М. Гаспарова.

(обратно)

4

Книгу Н.А. Морозова «Миражи исторических пустынь» готовит к печати издательство «Крафт».

(обратно)

5

Пример явного опоэтизирования первоначального текста. Назвать в тексте сказки собаку Жучкой, в рифму с внучкой могли много позже составления самой сказки.

(обратно)

6

Осторожнее, здесь дети! (франц.)

(обратно)

7

Мы не имеем возможности приводить фамилии переводчиков во всех случаях, поэтому они не всегда указаны. Просим извинить за этот недостаток нашей книги.

(обратно)

8

Маркиз, французский философ, просветитель, 1743–1794.

(обратно)

9

Феофраст – греческий философ IV века до н. э. (линия № 6).

(обратно)

10

У Аристотеля нет подобного утверждения.

(обратно)

11

Аристотель в «Политике» советует соединяться брачными узами 18-летним девушкам и 37-летним мужчинам.

(обратно)

12

Платный прелюбодей.

(обратно)

13

Пример того, что автор умеет уже вполне правильно цитировать общеизвестные фразы из других литературных или театральных источников.

(обратно)

14

Из «Истории западноевропейской литературы. Средние века и Возрождение» коллектива авторов. (М.: Высшая школа, 2000.)

(обратно)

15

«История античной эстетики».

(обратно)

16

«Всемирная история. Монголы и крестоносцы».

(обратно)

17

«Всемирная история. Начало Возрождения».

(обратно)

18

Пропуски в оригинале.

(обратно)

19

Пропуски в оригинале.

(обратно)

20

«Другая история искусства», М.: Вече, 2001.

Века указаны не римскими, а арабскими цифрами для экономии места.

Перевод Г. Делюсиной.

(обратно)

21

В этом романе, как сообщают литературоведы, представлен «обобщенный портрет молодого поколения эпохи реставрации».

(обратно)

22

Возможно, оттого, что «нижние» слои населения не оставляют мемуаров.

(обратно)

23

Это сообщает Геродот.

(обратно)

24

Цитируется по Н.А. Морозову.

(обратно)

25

Здесь различаются: zicrum – обыкновенная проститутка и проститутка храмовая (kadishtum).

(обратно)

26

По Плутарху.

(обратно)

27

Из проспекта «ПОМПЕИ путешествие в далекое прошлое» Альберто К. Капричечи, издательство Бонеки «Иль туризмо», Флоренция, 1995.

(обратно)

28

Отметим не для дискуссии, а просто по ходу дела: если для того чтобы помыть руки, нужно было приносить с собою пять с четвертью ТЫСЯЧ монет, то представьте себе, сколько мешков с деньгами несли рабы за помпейской гражданкой, отправляющейся на базар за покупками.

(обратно)

29

alexander@vvv.srcc.msu.su, 1998.

(обратно)

30

Консульское звание со времен Августа стало утрачивать свое значение; при Юлиане должность консулов была восстановлена на короткое время. И то и другое событие приходится на линии № 5–6.

(обратно)

31

«История всемирной литературы», издание АН СССР 1983–1994.

(обратно)

32

ИДЫ (лат Idus), название 15-го (в марте, мае, июле, октябре) или 13-го дня (в остальных месяцах) древнеримского календаря, – сообщает Большой Энциклопедический словарь (БЭС). Как видим, крестоносцы XII века пользуются категориями древнеримского календаря.

(обратно)

33

Султан Саладин руководил мусульманскими войсками, которые отбили у крестоносцев Иерусалим.

(обратно)

34

Речь идет о наемных воинах, находившихся на службе византийских императоров, – англосаксах и датчанах.

(обратно)

35

Пьер Амьенский – сеньор рыцаря Робера де Клари, автора повествования.

(обратно)

36

Через 250 лет после этих событий Колумб открыл нам Америку и ее прелестный мир индейских прозвищ. Как схожи они с нашим Средневековьем! Ястребиный Коготь, Длинный Меч, Большой Змей, Львиное Сердце…

(обратно)

37

Всемирная история, том 2.

(обратно)

38

Здесь интересно, что войска XV века стреляют из пушек каменными ядрами, а во времена Цезаря, как вы увидите позже, знают свинцовые пули.

(обратно)

39

Точно также при переходе к XXI веку потеряло свой прежний смысл словосочетание «прошлый век», на протяжении всего ХХ столетия относящееся к XIX веку.

(обратно)

40

Турецкий султан Мурад II (1421–1451).

(обратно)

41

Арианит – знатный албанец, тесть Скандербега, руководитель восстания против турок в 1448 году.

(обратно)

42

1 кор = 350 литров.

(обратно)

43

Простое ли совпадение, что славнейший греческий флотоводец, который спас афинский флот в 405 году до н. э., линия № 5, имел прозвище Конон? Не был ли он на самом деле Кононом Бетюнским?

(обратно)

44

«ПАТРИЦИИ (лат. patricii, от pater – отец), в Древнем Риме первоначально все коренное население, входившее в родовую общину, составлявшее римский народ и противостоявшее плебеям; затем – родовая аристократия» (БЭС).

(обратно)

45

1 локоть = 44 см.

(обратно)

46

Принятый в Ганзе «данцигский ржаной ласт» равнялся 3,25 кубометра. Именно такой объем занимал груз зерна массой 2000 кг.

(обратно)

47

Яцунский В.К. Историческая география. История ее возникновения и развития в XIV–XVIII веках. М., 1955.

(обратно)

48

В древнем тексте встречаем слово «арабы», которого тогда быть не могло. Хотя не исключено, что его ввел в текст переводчик С. Ошеров.

(обратно)

49

Карпов С.П. Путями средневековых мореходов. М., 1994.

(обратно)

50

«Имена без огласовки» даны в подражание некоторым нашим коллегам и из уважения к читателям, которые привыкли к таким упражнениям.

(обратно)

51

От немецкого Schanze – окоп, укрепление.

(обратно)

52

«РЕДУТ (франц. redoute), полевое фортификационное сооружение в виде квадрата, прямоугольника или многоугольника, подготовленное к круговой обороне. Редуты являлись опорными пунктами в системе укрепленных позиций. Использовались в 16 – нач. 20 вв». (БЭС). В тексте Цезаря это слово никак не объясняется; возможно, неправомерно вставлено переводчиком.

(обратно)

53

Журнал «Техника и наука», № 5 за 1982 год.

(обратно)

54

Журнал «Техника и наука», № 3 за 1983 год.

(обратно)

55

Журнал «Техника и наука», № 9 за 1983 год.

(обратно)

56

Т. е. персы или тюрки (прим. комментатора).

(обратно)

57

Мера веса от 50 кг и выше.

(обратно)

58

Индийское блюдо из риса, с маслом и приправами.

(обратно)

59

Бутханы – храмы; Буты – изображения богов.

(обратно)

60

Кашьяпа – один из семи поэтов и святых мудрецов, которые считались авторами ведийских гимнов и сыновьями бога Брахмы.

(обратно)

61

Комментатор сообщает, что упомянутый государь – это Куллотунга III (1178–1216), из династии Чолов.

(обратно)

62

Висмад – участок сенокоса, который может быть за день скошен одним человеком.

(обратно)

63

Западная Сычуань.

(обратно)

64

Лян – 37,3 г.

(обратно)

65

Цзинь – от 597 до 604,5 г.

(обратно)

66

Пенни – двенадцатая часть шиллинга.

(обратно)

67

O, that record could with a backward look, Even of five hundred courses of the sun, Show me your image in some antigue book, Since mind at first in character was done! (обратно)

68

Из Иллюстрированной всеобщей истории письмен. СПб., Издание А.Ф. Маркса, 1903 год. Репринтное воспроизведение: изд-во «Права человека», Москва, 1995.

(обратно)

69

М.: Вече, 2001 год. Из главы «Изобретение иероглифов».

(обратно)

70

Подробнее об этом в книге Н. А. Морозова «Христос», том IX (готовится к печати изд-вом «Крафт») и в книге «Другая история Средневековья» (изд-во «Вече»).

(обратно)

71

«Астинь» по-еврейски «Основа», как нити в ткани. При обратном переводе на греческий имя тоже «перевели», поскольку оно созвучно с греческим словом «Астения» – «Слабость». В современных текстах имя превратилось в Асинь. Аналогично и «Астер» («Звезда») перековеркана при обратном переводе на греческий язык в Естер, а по-славянски в Эсфирь.

(обратно)

72

Сатурн был далеко в Скорпионе, а Венера на элонгации ок. + 23°.

(обратно)

73

По-гречески Мухайос, испорченное из Мегайос – великосвященный, а по-славянски это испорчено еще более: в Мухея!

(обратно)

74

Здесь счет месяцев несомненно начат с марта, так как праздник по этому поводу и до сих пор справляется евреями 14–15 числа Адара.

(обратно)

75

ПУР – жребий, но только это слово не еврейское, а иранское, по-еврейски жребий ГУРЛ.

(обратно)

76

Тепло, дающее жизнь.

(обратно)

77

Ю-цзы и Цзен-цзы – ученики Конфуция.

(обратно)

78

Кстати, эта статья могла быть приурочена к печатному выходу книги. Хотя Евстафий – представитель линии № 6, а это реальный XIV век, но ведь хронология столь зыбка и сомнительна, что он мог жить и в начале эпохи книгопечатания, то есть в XV веке. Хронологию надо выводить от жизненных проявлений: литературы, искусства, а не наоборот.

(обратно)

79

Обратите внимание, «автор XII века» не затруднялся в отделении правды и вымысла в поэмах Гомера.

(обратно)

80

Не знаем, какое слово стоит в оригинале, но помним, что «древними» тогда называли тех, кто жил раньше лет на 150–300.

(обратно)

81

Здесь и дальше полужирным шрифтом выделено нами. – Авт.

(обратно)

82

Из перечисленных особо скажем о Лукиане. Писателей с таким именем известно два. Один – греческий софист и сатирик II века (линия № 7), второй – римский церковный писатель и мученик III–IV веков (линия № 6).

(обратно)

83

Цитируется по книге А.А. Васильева.

(обратно)

84

Слава в вышних Богу. Бог подает мне помощь (лат).

(обратно)

85

1164 год.

(обратно)

86

Издательство «Вече», Москва, 2001.

(обратно)

87

Иногда неправильно пишут Гошар.

(обратно)

88

Надо принять во внимание, что даже в пересчете на «синусоиду» мы вынуждены использовать «скалигеровские» даты и продолжительности жизни.

(обратно)

89

В VIII–IX веках уничтожались даже иконы.

(обратно)

90

По традиционным представлениям, стремена для коней изобретены в XI веке; тогда же, и не раньше, могли появиться и шпоры.

(обратно)

91

Зрелище.

(обратно)

92

Не по установлению.

(обратно)

93

Ругаются.

(обратно)

94

Мясо задушенного животного

(обратно)

95

Опять, снова.

(обратно)

96

Взять.

(обратно)

97

Заключительное благословение священника в конце службы.

(обратно)

98

Обычному человеку знать это ни к чему, а литературовед знать обязан: открывают то, что имеет крышку, а то, что имеет створку, – отворяют.

(обратно)

99

Неизданные труды Н.А. Морозова готовит к печати издательство «Крафт».

(обратно)

100

Цитируется по рукописи Н.А. Морозова.

(обратно)

101

Считается, что Дазарат от каждой из своих трех жен имеет по одному сыну: от Кавзалии – Раму, от Кейкеи – Фарату и от Сумитры – Лакшану. При начале рассказа второй сын, Фарата, находится у родителей своей матери в стране Кекайи. Рама женат на Сите, дочери царя страны Бидехи.

(обратно)

102

Желтый зонт – в Китае знак царского достоинства в значении скипетра.

(обратно)

103

Индра – царь богов.

(обратно)

104

То есть не иначе, как Европой, Азией и Африкой.

(обратно)

105

Титанов, могучих великанов, будто бы живших сначала на земле.

(обратно)

106

«Дайтья» значит просто – создание. Дайтьи считаются добрыми творениями Агуры-Мазды (творцы света), не испорченными врагом чистоты Ариманом (сатаной). Но это плохо соответствует их поведению в рассказе о Сундасе и Упасундасе, как увидим далее.

(обратно)

107

Автор явно описывает вулкан.

(обратно)

108

Возможно, автор вдохновлялся библейским рассказом о явлении Бога Моисею на горе, в огне и дыме.

(обратно)

109

Брама означает Бог-Слово, откуда видно, что автору было уже известно средневековое ромейско-византийское учение о Логосе, выраженное впервые в Евангелии Иоанна (I:1): «В начале было Слово (Логос), и слово было у Бога, и слово было – Бог».

(обратно)

110

Дважды рожденными (движдами) назывались две высшие касты: Брахманов (священников) и Кшатриев (воинов).

(обратно)

111

Бругш только вскользь отмечает, что она вышла по-английски с его «Nouvelles recherches» под названием: «Egyptian antiquities collected on a voyage made in upper Egypt in the years 1853 and 1854 and published by Reverend H. Stobart.

(обратно)

112

Далее Н.А. Морозов приводит свое мнение, что Траян списан с Аркадия и умер не в 116, а в 408 году и что Адриан списан с Гонория.

(обратно)

113

Цитируется по «Библия. Современный перевод библейских текстов». Всемирный Библейский Переводческий центр. М., 1993.

(обратно)

114

«Литературная газета», № 48 за 2000 год.

(обратно)

115

Надеемся, Павел Шехтман владеет латынью и прочитал его труды.

(обратно)

116

В сборнике «Так оно и оказалось!»

(обратно)

117

Дергачёв В.А. Статья в сб. «История и антиистория. Критика «новой хронологии» академика А.Т. Фоменко». Языки русской культуры. М., 2000.

(обратно)

118

В приведенных в тексте У.В. Чащихина скобках указаны заграничные источники. Заинтересованного читателя отсылаем к сборнику «Так оно и оказалось!»

(обратно)

Оглавление

Инструкция . Как правильно читать эту книгу

Предисловие

К истории вопроса об истории

  Шестерки Скалигера

  Подгонка схемы

  Анахронизмы

  Синусоиды

  Проверка делом

Любовь и страсть

  Н. А. Морозов о литературе

  Сказки

  Возраст литератур

  Мифология и начало литературы

  Любовь и песни

  Мужчины и женщины

  В голубых и розовых тонах

  Гетеры и наложницы

  Чума, оспа и другие неприятности

  Дым гигиены

  Быт

Война и власть

  Череда «возрождений»

  Битвы и походы

  По морям, по волнам

  Древнегреческий Колумб

  Оружие и доспехи

  Общество и политика

Жрецы и философы

  Письмена

  От Испании до Китая

  О религии и о литературе

  Звездная Эсфирь

  Тексты религии и философии

  Византия: литература и просвещение

  Загадка XII века

  Искусство

  Природа и ландшафт

  Фальсификации

Наука и «наука»

  Культурный переворот XIII века

  Римская литература

  От Рима к «Риму»

  Византия во времени и пространстве

  Литература Древнего Востока

  Нумеролог Жан Боден

  Н. А. Морозов об одной подделке

  Еще раз о радиоуглеродном датировании

Эпилог

Хроники хронотроники

Список использованной литературы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте