«Гвардейское столетие»

Александр Бушков Россия, которой не было. Гвардейское столетие

Читателя убедительно просят не усмотреть в этой книге простое, механическое переиздание «России, которой не было». Это, говоря казенным языком, «издание дополненное и расширенное». За девять лет, прошедших со дня выхода первого варианта, в распоряжении автора оказалось немало новых материалов, источников, опубликованных документов. От некоторых своих взглядов пришлось отказаться, но вот другие теории и версии лишь обогатились фактами.

Будь я ученым, поступил бы так, как принято среди этого сословия: написал бы еще дюжины две статей с ритуальными заглавиями: «К вопросу о…», «Еще раз к вопросу о…», «И снова к вопросу о…». Однако я не более чем исследователь, популяризатор, въедливый критикан, чего уж там. И вся новая информация, которой в последние годы изрядно прибавилось, попросту вплетена в уже существующие тексты. Что-то дополнено, что-то исправлено, что-то оставлено в неприкосновенности – потому что о иных событиях прошлого не то что я, а вся Академия наук не в состоянии раздобыть новых документов и свидетельств (как это обстоит, например, со смутным временем Российского государства).

А, в общем, оказалось, что эти многолетние изыскания послужили лишь прологом к совершенно новой книге, которая в скором времени будет. И называться она, вероятнее всего, станет «Планета Земля, которой не было». Именно так. Глава «Естествознание в мире духов» из «России, которой не было-3», выяснилось – всего лишь пролог к этой ненаписанной пока книге.

В конце концов, любительские расследования имеют право на существование – учитывая, с каким почетом сейчас ученые мужи относятся к купцу Шлиману, богослову Дарвину и военному врачу Гексли…

А. Бушков

ИСТОРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ: «НОВОЕ ВОЙСКО»

Этот период в истории России – 1725—1825 гг. – с полным на то правом заслуживает наименования Гвардейское Столетие. Потому что как раз от гвардии в те годы зависело многое, очень многое – в том числе, остаться очередному самодержцу на троне или пасть, быть ему живым или… Государи и государыни, разумеется, правили, восседая на тронах, прикладывая к указам большие печати, объявляя войны и заключая мир, осыпая золотом любимчиков и люто расправляясь с врагами. Но совсем рядом – штык достать может! – все эти сто лет помещалась другая сила, не имевшая никаких писаных прав и полномочий вмешиваться в государственные дела и судьбы государей; сплошь и рядом эта немаленькая сила по имени Господа Гвардия решала судьбу трона, свято веря, что имеет на это полное право. Неписаное. Право это висело на офицерском поясе и называлось «шпага». Впрочем, в ход чаще всего шли не шпаги, а совершенно мирные, на первый взгляд, предметы вроде тяжелых золотых табакерок и шарфов…

Этот период можно датировать предельно точно: с 28 января 1725 г., когда умер Петр I, до 14 декабря 1825 г., когда картечь Николая I положила конец Гвардейскому Столетию – блистающему и кровавому, веселому и жуткому, романтичному и насквозь обыденному.

Русскую гвардию этого столетия не раз и не два сравнивали с янычарами. Первым это слово употребил Петр III, с тех пор и повелось…

А кто такие янычары? Думается мне, небольшой экскурс в историю будет нелишним…

В середине XIV века никакой Османской империи еще не было, равно как и султанов. Поэтому глубоко ошибочны утверждения вроде «турецкий султан разбил сербов на Косовом поле». Разбить-то сербов на упомянутом поле Мурад разбил, но султаном он не был, время султанов еще не пришло…

В середине XIV века на территории нынешней Турции, кое-как меж собой уживаясь, помещалось около двадцати княжеств, звавшихся бейлик – больших и маленьких, сильных и слабых. Один из них по имени Османский (от его владетеля Османа, сына Эртогрула) и стал тем центром, вокруг которого постепенно возникала Османская империя. Франция формировалась вокруг Парижа, Россия – вокруг Москвы, Османская империя выросла из Османского бейлика со столицей в крепости Бруса (Константинополь еще оставался в руках византийцев, а Анкара была небольшим городком на пути торговых караванов).

У Османа был сын Орхан – именно он и начал завоевания на Балканах. Причем по весьма примечательной причине: расширять свой бейлик на восток, за счет единоверных соседей, у него не хватало сил, соседи, вульгарно выражаясь, смотрелись гораздо круче. А на Балканах, как частенько у славян водится, междуусобицы и раздробленности оказалось не в пример больше…

Именно Осман-бей и положил начало просуществовавшему чуть менее пятисот лет янычарскому корпусу. По его инициативе вместо старой пехоты «яя» был создан отряд в тысячу человек, так и названный без особых затей: «новое войско». По-турецки – «ени чери». В русском языке это со временем превратилось в «янычары»…

Первая янычарская тысяча состояла из пленных, главным образом, христиан, и специально купленных для этой цели невольников помоложе, посильнее и посноровистее.

Удивляться этому не стоит. Для невольников, думается, было гораздо предпочтительнее махать саблей в рядах Орхановой армии, чем до скончания века гнуть спину с мотыгой на поле какого-нибудь мелкопоместного урода. С одной стороны, солдат постоянно ходит под смертью, с другой же – войско в те времена без всяких оглядок на гуманизм и писаные конвенции (не существовало пока что никаких конвенций) грабило захваченные города, сколько душе угодно. Извечная коллизия: на одной чаше весов – проблематичная смерть, на другой – гораздо более реальные золото, вино и бабы. Ход мыслей тех, кто с охотой в эти игры играл, предугадать нетрудно – всякий надеется, что убьют его, а не соседа…

Пленные тоже без особого сопротивления становились в ряды своих пленителей. Таковы уж были установления эпохи. Никто и слыхом не слыхивал об идее «национального государства», которую только через триста лет внятно сформулирует кардинал Ришелье и начнет претворять в жизнь. На дворе стоял самый обычный феодализм, и совершенно житейским делом считалось перейти от одного владетеля к другому – причем религиозные различия никакой роли сплошь и рядом не играли. Религиозное противостояние и вызванные этим войны тоже были придумкой далекого будущего…

Время шло. Сын Орхана Мурад, сын Мурада Баязид потихоньку-полегоньку присоединяли к своим владениям другие бейлики – где дипломатией, где военной силой, где покупкой земель, где династическим браком. Вот их потомки уже звались султанами. Султаны расширяли государство, выхватывая куски везде, где только могли оторвать – взят Константинополь и наречен Стамбулом, захвачены колонии венецианцев и генуэзцев в Крыму, продолжаются завоевания на Балканах…

И повсюду в первых рядах – янычары. Их уже не тысяча – гораздо больше. Мурад вводит систему под названием «девширме». В христианских провинциях Османского султаната, главным образом, на Балканах, раз в три года (или в семь, по-разному) принудительно набирали мальчиков и юношей, которых обращали в ислам…

«Ага! – воскликнет иной нетерпеливый читатель, краем уха что-то такое слышавший. – И, конечно, тут же пинками загоняли в казарму, навешивали мушкет на спину и гоняли до седьмого пота!»

Не спешите. Тогдашние турки были гораздо умнее и практичнее.

Всех набранных зачисляли в специальный корпус, который так и назывался: «аджеми-огланы», то есть «чужеземные мальчики». И вот там-то специальные чиновники, отнюдь не заинтересованные халтурить и судить поверхностно, к ним долго и тщательно присматривались. Говоря современными терминами, определяли профессиональную ориентацию – в зависимости от задатков и способностей. Что греха таить, иные «волонтеры» попадали в гребцы на судах, в садовники или простые крестьяне. Но хватало и таких, что оказывались в специальной школе при султанском дворце, и эти «ич-огланы», как их называли, получали лучшее образование, какое только могли дать в то время. И уходили на государственную службу. Иные делали прямо-таки феерические карьеры. История Турции пестрит именами таких вот «ич-огланов» – дипломатов, министров, высоких чиновников, финансистов…

А значительная часть уходила в янычары. Тогда, в первые столетия существования оджака (так назывался Янычарский корпус) янычар был фанатичным и жестоким профессионалом. Все свободное время должно быть отдано военным тренировкам. Жить разрешается исключительно в казармах. Жениться запрещено. Заниматься каким бы то ни было ремеслом – запрещено. Спецназ. Элита. Все военные новинки – в первую очередь, янычарскому оджаку. И самые горячие дела – опять-таки янычарскому оджаку…

Некоторые считают тогдашних янычар лучшими солдатами в мире. Быть может, это правда. Ничего подобного янычарам не знал тогда ни христианский мир, ни единоверцы-соперники Турции. Аналогов этой «бешеной рати» просто не существовало.

Численность корпуса растет. При первых султанах – две-три тысячи, к концу пятнадцатого столетия – уже двенадцать. Во времена одного из самых славных султанов, Сулеймана II (l520 – 1566), янычар уже двадцать тысяч, при общей численности армии в сорок восемь тысяч.

Сулейман, которого европейцы звали Великолепный, а турки – Кануни, то есть Законодатель, за сорок шесть лет своего правления провел тринадцать военных кампаний, из них десять – в Европе. При нем Османская империя достигла наивысшего расцвета могущества и славы – на суше и на море. И практически всем победам Великолепный обязан янычарам.

Ага янычар, то есть командующий оджака, играет в государстве огромное значение. Янычар уважают и боятся. Их значение растет, растет, растет…

Причина не только в их бешеной храбрости, но еще и в том, что они становятся едва ли не единственной силой, на которой держится султанат. Раньше, при первых султанах, главную военную силу составляли спахии, или сипахи – кавалеристы, получавшие на время службы земельный надел (кстати, среди них тоже хватало обращенных в ислам христианских мальчиков). Какое-то время сипахи дрались отлично, но с бегом лет, как известно, всякая достаточно сложная система стремится к самоорганизации, и при этом те процессы, что она считает необходимыми для собственного блага, далеко не всегда совпадают с интересами окружающих, да и самого государства…

Случилось то, чего следовало ожидать: сипахи всеми правдами и неправдами стремились сделать свои наделы наследственными. Вместо военных профессионалов понемногу зарождалась каста обыкновенных помещиков, желание воевать пропало, вместо себя сипахи стали в массовом порядке выставлять наемников. Их части уже не воюют, а охраняют на поле боя султана и высших командиров, от былого «стального корпуса» остались одни воспоминания…

И янычары выдвигаются на первый план. Их число растет, растет… В 1680 г. их уже более пятидесяти тысяч, во второй половине XVIII века – сто тринадцать тысяч четыреста (при общей численности армии в двести семь тысяч четыреста), к концу восемнадцатого столетия число янычар зашкаливает за двести тысяч…

Но это уже другие янычары! Не прежние. С ними происходит примерно то же, что стряслось с сипахи. Системы «девширме» больше нет. В оджак массово принимают коренных турок – выходцев из деревни, мелких торговцев, ремесленников. И главное – детей янычар.

Вот именно, детей. Прежних строгих правил больше нет. Давно уже янычар женат, живет в собственном доме, а не в казарме, в любой момент без особого труда может уйти в отставку и заняться любым ремеслом…

Впрочем, этого-то как раз многие не хотят. Гораздо более привлекательным выглядит оставаться в рядах – благо прежней системы многочасовой учебы уже нет, военной подготовке не уделяется почти никакого внимания. А жалованье, естественно, приличное. Вот и разбухают ряды – и каждый стремится пристроить в первую очередь собственных детушек на столь легкую и безопасную службу.

Ага, безопасную. Янычары пользуются любой возможностью увильнуть от войны…

Прежних элитных вояк давно уже нет. Незаметно сформировалась очередная каста – многочисленная, ленивая, горластая, готовая зубами грызть любого, кто посягнет на ее немаленькие привилегии. В середине XVIII века наш знаменитый некогда соотечественник Василий Баранщиков волею судьбы угодил в янычары и оставил интереснейшие воспоминания. Сабля в самоцветах, пистолеты в золоте, по стамбульской улице шествует расфранченный павлин, свысока глядящий на всех остальных…

Кстати, это именно янычары широко ввели в обиход в середине XVIII века ятаган – оружие длиннее кинжала, но покороче сабли. Дело в том, что, согласно правилам, янычар должен был оставлять в арсенале серьезное оружие: ружье и саблю. И выходить в город, на люди, чуть ли не голым – с жалким пистолетом и убогим кинжалом. А подраться янычары любили, в том числе и меж собой, поединков меж ними случалось не меньше, чем среди мушкетеров. Вот и придумали способ и правила не нарушать, и иметь за поясом что-то посолиднее кинжала…

С некоторого момента янычарские мятежи расцветают пышным цветом…

Это жуткая штука – янычарский мятеж. Остались свидетельства очевидцев.

Во дворе казарм громоздятся перевернутые котлы – огромные, чуть ли не на роту. Господа янычары грохочут по ним палками, как по барабанам. Символика нехитрая: султан издавна считался «кормильцем» янычар, вот ему и дают понять: не нужно нам твоего хлеба-соли, собака! Визжат и кружатся дервиши из особо буйных сект вроде бекташей, издавна приятельствовавших с янычарами. Страсти накаляются, и, в конце концов, немаленькая орава, размахивая оружием, вываливается на стамбульские улицы. И тут уж – кто не спрятался, сам виноват, что не так смотрел, не так свистел…

Дело не отграничивается мирными обывателями, попавшими под горячую руку. Янычары свергают министров, везиров (нечто вроде премьер-министра), а там и султанов. Причем если свергнутый янычарами султан остается всего-навсего с выколотыми глазами и в темнице, то может считать, что ему несказанно повезло…

За шесть лет, в 1617—1623 гг., в результате янычарских бунтов на троне сменилось четыре султана! Естественно, это сплошь и рядом не самодеятельность оджака – янычарами управляют из-за сцены противоборствующие группировки знати. Но янычары не в обиде, такое положение им страшно нравится: можно продать свои услуги подороже…

Понемногу наиболее умные султанские министры стали понимать, что нужны реформы, многое, в том числе и армию, нужно переделывать на европейский лад, потому что с тем, во что превратилась янычарская орда, уже невозможно не только воевать с внешним врагом, но и подавлять мятежи в собственной стране. Это уже не воины, а шайтан ведает что…

Султан Селим III в начале XIX века пытается ввести «новую систему». Речь в первую очередь идет о том, чтобы создать регулярную армию на европейский манер. Своими указами султан вводит обязательное военное обучение и строгую дисциплину, открывает школы для подготовки офицеров и военных инженеров, приглашает европейских инструкторов…

Благородное янычарское сообщество, как легко догадаться, разъярено до крайности. Господа янычары слишком хорошо понимают, чем все это может кончиться для их привилегий. Ну, а уж требование учиться воинскому делу и соблюдать дисциплину ни в какие ворота не лезет…

И вновь грохочут палки по днищам котлов, и дервиши орут: «Гу!»[1] и пора срочно спасать Святую Туретчину от еретических реформ Селима…

В 1807 г. Селим был свергнут янычарами и убит.

Но потом янычары здорово промахнулись…

В 1808 г. знатный вельможа Мустафа-паша Байрактар, хотя и не был янычаром, поднял мятеж, со своими сторонниками захватил Стамбул, низложил «межеумочного» султана Мустафу IV, не успевшего толком и посидеть на престоле – и возвел на трон молодого Махмуда II.

Янычары встретили такие перемены с некоторым неодобрением. По их глубокому убеждению, свергать султанов было их собственной, давней и неотъемлемой привилегией, так что их глубоко оскорбило вмешательство какого-то паши в их исконную сферу деятельности. Но они поворчали и успокоились, в конце концов, убивать султанов – дело житейское, каждый может попробовать…

И все бы ничего, но Байрактар, как стало доподлинно известно, собрался всерьез продолжать реформы Селима, а это было уже непростительно. «Не жилец», – мрачно подумали янычары, приглядываясь к котлам.

Короче, через три месяца Байрактара они убили – как водится, вдоволь погремев в котлы и побуянив на немощеных стамбульских улицах… А вот султана не тронули. С их стороны это было непростительной ошибкой – прадеды в былые времена с султанов только начинали, а уж потом переходили к мелочи вроде пашей… Что поделать, разленившиеся янычары потеряли былую сноровку.

Удержавшийся на троне Махмуд II правил себе и правил потихоньку, не особенно и увлекаясь богомерзкими реформами своих незадачливых предшественников… И янычары понемногу успокоились, бунтовать перестали.

Началась русско-турецкая война, как известно, для турок крайне неудачная – в первую очередь из-за того, что их армия была невероятно отсталой во всех смыслах и для боев с европейскими армиями уже не годилась. Вспыхнули мятежи по национальным окраинам. На подавление по старой памяти бросили янычаров, но они позорнейшим образом оскандалились в Греции, где их противником была даже не армия, а вооруженный чем попало восставший народ…

Великолепно использовав это поражение как предлог, воспрянувший Махмуд II, человек коварный, тихой сапой приступил все же к реформам. Для начала он добился от высшего духовенства согласия на создание «новоманерных полков», как сказали бы при Петре I в России. И успел сформировать восьмитысячное регулярное войско «эшкенджи» под руководством египетских офицеров (в Египте и обстановка была не такая затхлая, и офицеры толковее, и войска боеспособнее).

Вот тут до янычаров, наконец, дошло… 15 июня 1826 г. они по всем правилам подняли мятеж. Разгромили даже дворец великого везира – правда, его хозяин успел сбежать.

После чего они всем гамузом собрались на пустыре под Стамбулом и устроили митинг, громогласно понося реформы и высказывая друг другу свои обиды, и было их там – двадцать тысяч!

По сравнению с бунтами былых времен, когда султаны вмиг лишались голов, а весь Стамбул неделю прятался на всякий случай по погребам, это уже получалась какая-то дурная пародия: разнести дворец везира – всего-то! – а потом отправиться митинговать… Положительно, янычары были уже не те. Никакого сравнения с грозными прадедами, даже смешно…

Неизвестно, руководствовался ли в тот день султан Махмуд опытом Николая I на Сенатской площади. Но действовал он решительно: вместо того, чтобы скрыться в какое-нибудь безопасное местечко, вызвал топчу-баши, начальника артиллерии, генерал-фельдцехмейстера, если по-русски…

По митингующим шарахнули картечью пушечные батареи. На пустыре полегло то ли шесть, то ли семь тысяч янычар, а остальные разбежались. Их разогнали по отдаленным гарнизонам и ссылкам. И не стало с того времени в Оттоманской Порте янычар…

Их история далеко не во всем похожа на историю русской гвардии – но в ином столько схожего, что оторопь пробирает…

НАСЛЕДИЕ ПЕТРА ВЕЛИКОГО, НЕВЕЛИКОЕ СОБОЮ

Сходство главнейшее – то, что гвардия российская, как и янычары, со временем превратилась из удальцов, буквально не вылезавших со всех и всяческих полей сражений, в столичных дармоедов, вальяжно стоявших на страже у дворца монарха да блиставших на парадах усами и самоцветами. Причем сравнение в данном случае, как это ни унизительно для нашей национальной гордости, будет не в пользу наших предков. Если «сугубо фронтовой» период для янычар составил примерно двести пятьдесят лет, то российской гвардии было отведено в десять раз меньше, всего четверть века. При Петре немыслимым показалось бы, чтобы какой-то из гвардейских полков во время войны отсиживался в столице. Но после его смерти…

Вот исчерпывающий реестр боевых действий российской гвардии согласно авторитетнейшему в сем вопросе изданию: «Военной энциклопедии» 1912 г.

XVIII век. В 1737—1739 гг. гвардейцы участвуют в крымском походе Миниха – но незначительная часть, сведенная в отряд. При Екатерине II в летние кампании русско-шведской войны (1778, 1789, 1790) отметились опять-таки далеко не все гвардейцы: один батальон от каждого полка. Да и была эта кампания, честно говоря, войнушкой – мелкие масштабы, незначительные сражения. По-настоящему крупные и кровопролитные кампании XVIII столетия – Семилетняя война, турецкие походы – обошлись без малейшего участия гвардии.

XIX век. Гвардия (на сей раз, отдадим ей должное, практически вся) участвует в войнах с Наполеоном.

И на этом – все. В русско-японскую войну немало гвардейских офицеров уехали на Дальний Восток добровольцами – да еще воевал в полном составе Гвардейский флотский экипаж. Но моряки и до того стояли как-то в стороне от разгульной и сытой, бездельной жизни сухопутных…

И только в Первую мировую гвардия в полном составе отправилась на фронт…

В XVIII столетии господа гвардейцы размещались не в казармах, а в своих собственных «слободах», своеобразных военных городках, не более четырех человек в просторной избе – это что касается холостых. Семейные обитали со своими чадами и домочадцами здесь же, в слободе, уже в отдельных домах, с обширными огородами… А впрочем, тот, кто хотел, мог жить не в слободе – в собственных апартаментах, у родственников, на съемной квартире. Достаточно было написать рапорт. В 1762 г. молодого Гаврилу Державина, прибывшего на службу в Преображенский полк, поселили в казарме исключительно потому, что у него не было ни единого знакомого в Петербурге.

Из приказа по Семеновскому полку от 6 сентября 1748 г.:

«…капрал Александр Суворов просит, чтобы позволено было ему жить в лейб-гвардии Преображенском полку, в 10-й роте, в офицерском доме, с дядею его родным реченного полку с господином капитаном-поручиком Александром Суворовым же, того ради вышеописанному капралу Суворову с оным дядей его родным жить позволяется».

«Вышеописанный капрал Суворов» – это и есть будущий генералиссимус. Выданное ему разрешение – не какая-то исключительная поблажка, такова обычная практика.

В середине XVIII века Семеновский полк наполовину состоял из дворян. И практически каждый из них прихватывал с собой «в расположение части» собственных крепостных. Смотря по зажиточности, конечно. Молодой капрал Александр Суворов к магнатам не принадлежал, и при нем во время его службы находилось всего два дворовых. Но хватало и богатеньких, державших при себе десять-пятнадцать «душ». Сплошь и рядом именно эти «души» вместо своих хозяев отправлялись на хозяйственные и строительные работы. Еще один приказ по Семеновскому полку:

«Нижеописанных рот солдат, а именно: 2-й роты князь Антона Стокасомова, Иева Казимерова… как на караулы, так и на работы до приказу не посылать, понеже оные, вместо себя, дали людей своих в полковую работу для зженья уголья; того ради оных людей прислать сего числа пополудни во 2-м часу на полковой двор…»

Вот такие порядки в гвардии. Антон Стокасомов, конечно, рядовой солдат, но он еще и князь и не обязан пачкать благородные ручки «зженьем уголья»…

Что до строевых занятий – то и здесь господ гвардейцев особенно не утруждали.

«Ежели на сей неделе будет благополучная погода, то господам обер-офицерам, командующим, начать роты свои обучать военной экзерциции…»

А если погода будет скверная, то, следовательно, не беспокоить шагистикой…

Вообще усердствовать с обучением было опасно. Сержант Осип Шестаковский, преподаватель полковой школы, должно быть, оказался излишне придирчив. И вот результат: «…Петр Кожин разбил ему бутылкою лоб до кости, Иван Лихачев драл за волосы, отчего оный Шестаковский находится в болезни».

Последствия? Обоих продержали сутки на полковом дворе «под ружьем» (то есть заставили стоять в полной боевой выкладке), да взыскали пятьдесят рублей в пользу побитого и предписали, говоря современным языком, оплатить больничный. В качестве предостережения на будущее отечески наставлялось: «…прочим приказать, дабы такие молодые люди от таких непорядков себя весьма хранили, а ежели кто впредь так непорядочно в компании чинить будет и таковые без упущения имеют быть штрафованы и написаны в солдаты».

Надо понимать, переведены в обычные полки. Кстати, и Кожин, и Лихачев как были капралами, так ими и остались. А унтер-офицеры-гвардейцы из дворян приглашались наравне с офицерами и на обычные балы-маскарады, и на балы в императорском дворце.

Жизнь, одним словом, вольготная и служба – необременительная. Тем более что и караульная служба – не бремя. Приказ Елизаветы от 5 июля 1748 г. с детским прямо-таки простодушием гласит:

«Ее Императорское Величество соизволила усмотреть, что на пикетах в Петербурге стоящие обер– и унтер-офицеры отлучаются от своих постов… наикрепчайше подтверждается, чтобы г-да обер-офицеры, также унтер-офицеры и прочие чины были на своих местах безотлучно…»

Дальше ехать некуда: императрица (!) вынуждена особым приказом напоминать унтерам (!), что в их служебные обязанности, если кто запамятовал, входит безотлучное пребывание на посту…

Но и от этой «службы» гвардейцы увиливали, как могли. Например, добывали себе свидетельства о болезни и годами жили вдали от столицы, в Москве или в своих имениях. По воспоминаниям современников, прекрасно знавших эту систему, сложилась своеобразная твердая такса: чтобы получить свидетельство о болезни, следовало подарить лицу, от которого это зависело, две-три семьи крепостных…

Исторической точности ради следует упомянуть, что среди приказов по Семеновскому полку значится и такой:

«Хотя приказано и отдано было, чтоб унтер-офицеры пред караулами больными не сказывались, а ныне были наряжены сержанты князь Алексей Гагарин – на караул, Александр Суворов – на ординарцию к Его Высокопревосходительству господину подполковнику к Степану Федоровичу Апраксину и, как пришли с нарядов, то сказались больными; а которые скажутся при наряде больными, таковых велено было приказом привозить на полковой двор; токмо видно, что господа командующие обер-офицеры по тому не выполняют; и впредь таковых по силе отданного приказу привозить без всяких оговорок на полковой двор, а впредь в неисполнении полковых приказов командующие господа обер-офицеры имеют ответствовать; того ради прислать от роты для показания оных сержантов дворов к господину Келлеру солдат; а ему, господину лекарю Келлеру, осмотря, рапортовать Его Превосходительства господина премиер майора». (30 января 1753 г.).

История умалчивает, как выпутались молодые унтера из этой ситуации. Разумеется, подобные проделки молодости ничуть не наносят урона славе великого полководца – по юности лет он наверняка следовал общераспространенным нравам вольготного гвардейского бытия…

Помимо этого, множество светских бездельников лишь числилось в гвардии, номинально имея чины (вплоть до полковничьих и генеральских). На деле эти «почетные полковники» в жизни не появлялись в полку, не умели извлечь из ножен шпагу и вряд ли знали, где следует дернуть у ружья, чтобы оно выпалило. Какая уж там строевая служба… Кстати, и полсотни лет спустя, после Елизаветы Павел I будет снимать с постов вдрызг пьяных гвардейцев – в Петербурге, средь бела дня…

В штатном обозе гвардейского полка сержанту для его пожитков совершенно официально, согласно уставу, отводилось шестнадцать повозок, для сравнения: армейский полковник имел право только на пять…

Княгиня Дашкова простодушно вспоминала: «Гвардейские полки играли значительную роль при дворе, так как составляли как бы часть дворцового штата. Они не ходили на войну; князь Трубецкой (генерал-фельдмаршал русской армии! – А. Б.) не исполнял своих обязанностей командира.

Из записок знаменитого Андрея Болотова: «К числу многих беспорядков, господствовавших в гвардии, принадлежало и то, что все гвардейские полки набиты были множеством офицеров; но из них и половина не находилась при полках, а жили они отчасти в Москве и в других губернских городах и вместо несения службы только лытали, вертопрашили, мотали, играли в карты и утопали в роскоши; и за все сие ежегодно производились, и с такой поспешностью, в высшие чины, что меньше нежели в 10 лет из прапорщиков дослуживались до бригадирских[2] чинов и по самому тому никогда и ни в которое время не было у нас так много бригадиров… нужно было только попасть в гвардейские офицеры, как уже всякий и начинает, так сказать, лететь, и, получая с каждым годом новый чин, в немногие годы, нередко, лежачи на боку, дослуживался до капитанов; а тогда тотчас выходил либо в армейские полковники [3] и получал полк с доходом, в несколько десятков тысяч состоящим, либо отставлялся бригадиром…»

Помните пушкинского Петрушу Гринева, которого батюшка сразу при его рождении записал в полк сержантом? К совершеннолетию означенный недоросль Петруша, в жизни не видевши ни мундира, ни казармы, стал уже офицером… И это было обычной практикой: новорожденных, пользуясь связями, записывали рядовыми или сержантами в гвардию. Иные нетерпеливцы проделывали это, когда младенец находился еще в материнской утробе – и это порой влекло некоторую конфузию, когда на свет появлялась девочка…

Вот для примера блестящая воинская карьера одного из князей Оболенских. 25 июня Василию Петровичу Оболенскому высочайше пожалован чин прапорщика. Через девять дней – подпоручика. 12 августа того же года – он уже капитан…

А знаете, сколько лет его высокопревосходительству, господину капитану?

Пять!

Правда, стаж воинской службы для столь юных годов немалый. Почти полжизни. На службу князинька поступил в три года, сразу в сержанты. А в двенадцать лет, в звании майора, уже вышел в отставку. К тридцати трем годам Василий свет Петрович получил чин генерал-майора и орден за выслугу лет…

И подобных «майоров» – десятки, сотни! Ени чери, господа, ени чери…

Вы никогда не видели лейб-кампанца в парадной форме? Я тоже, но сохранилось описание. Напоминаю, лейб-кампания – это своего рода гвардия гвардии. Те триста Преображенских солдат, что, под предводительством Елизаветы Петровны, возвели ее на трон в 1741 г., по приказу благодарной государыни были выделены в особую гвардейскую роту – Лейб-Кампанию.

Это было что-то! Даже на фоне тогдашнего гвардейского блеска. Все из трехсот, кто не из дворян, возводятся в потомственное дворянство. Каждый лейб-кампанец получает чин армейского поручика. Сержанты – подполковников. Прапорщик – полковника. Ротный адъютант – бригадира. Поручики – генерал-лейтенантов…

Рейтузы с золотыми галунами, поверх красных камзолов – зеленые кафтаны, а поверх кафтанов еще и супервест, ярко-красная накидка с Андреевской звездой на груди и двуглавым орлом на спине. Шляпа с плюмажем из страусиных перьев, торчащим вертикально…

За двадцать лет своего существования лейб-кампанцы ничем полезным себя не проявили. Зато гулять любили с размахом, так, что долго потом ежился стольный град Санкт-Петербург…

19 августа 1755 г., вечер. Как издавна заведено, улицы на ночь перегораживают особыми шлагбаумами, рогатками, и возле них дежурят полицейские сторожа с трещотками. Один из таких сторожей вдруг видит, как к его будке что есть духу летит неизвестный штатского вида, оглашая ночную тишь истошным криком: «Караул! Спасайте!» За ним – лейб-кампанец с переломанным бильярдным кием (а они тогда были массивнее нынешних), догоняет бедолагу и, не обращая внимания на стража порядка, принимается лупить несчастного своим «орудием».

Караульный, как ему обязанностями и предписано, крутит трещотку, вызывая подмогу. Отвлекшись на минутку от своего предосудительного занятия, гвардеец с неудовольствием спрашивает, отчего это посторонний вмешивается не в свое дело.

Караульный, по фамилии Ефимов, обстоятельно отвечает: мол, никакой он не посторонний, а сторож при рогатке, и в его служебные обязанности как раз и входит поддержание порядка.

Тогда бравый гвардеец и ему в зубы – тресь! Сбивает наземь и принимается охаживать кием так, что Ефимову ясно: его намереваются истребить до смерти. Кое-как вырвавшись, страж порядка бежит за помощью.

Прибывает воинская команда из армейских солдат с капралом. У побитого сломана нога, выбиты зубы, раны на голове и по всему телу. По горячим следам буяна задерживают. Он, точно, гренадер лейб-кампании и армии поручик Петр Коровин. Выясняется, что избитый – тоже персона немаленькая, главный переводчик питерской полиции Карл Болсен. Оказалось, у Коровина была с ним мелкая бытовая стычка, вот лейб-кампанец и не сдержался, случайно встретив в трактире «шпака»…

Второй случаи. 25 ноября 1755 г. В Санкт-Петербурге праздник. Мало того, государственный праздник номер один – очередная годовщина восшествия Ее Императорского Величества на престол. И в Зимнем дворце (старом, деревянном, на Мойке) государыня Елизавета Петровна, как обычно, собрала Лейб-Кампанию на грандиозный банкет.

Пили долго, пили хорошо. Уже в первом часу ночи шествует по улице, выписывая зигзаги, лейб-кампании гренадер (и армейский поручик, а как же!) Василий Поливанов. Узрев открытый трактир, он в компании двух приятелей-гвардейцев сворачивает туда и грозно требует в момент очистить бильярдную для него одного.

Видя его состояние, гости решают улетучиться подальше от греха. Пьяный гвардеец качается на стуле – и падает на пол, вызвав смех не успевших выйти.

Сие для бравого гвардейца крайне оскорбительно. И он, выхватив шпагу, кидается за насмешниками, громогласно обещая всех тут же изрубить в капусту. Однако они на трезвых ногах зайцами порскнули кто куда. А Поливанов с досады начинает разносить трактир: все бутылки – вдребезги, пара окон выбита, а напоследок и бильярдный стол изрублен…

Обоих «героев» взяли в оборот, конечно. Оба около года просидели под замком, а потом благополучно вышли по объявленной императрицей амнистии – Елизавета не раз и не два объявляла такие амнистии исключительно для лейб-кампанцев. Но оказались они за решеткой не благодаря неумолимой строгости закона, а исключительно потому, что генерал-полицмейстер столицы терпеть не мог лейб-кампанцев и пользовался любым предлогом, чтобы упечь их на нары.

Между прочим, трагикомическая подробность. Когда Поливанов сидел под стражей, дежурный офицер Артемий Русаков явился на службу пьяным вдребедан и движимый, должно быть, воспитательным порывом, измордовал гренадера, как бог черепаху (за что, в свою очередь, угодил под арест).

Таковы были военные нравы. Приведенные случаи – не курьезы, а, можно сказать, будни. Караульные уходят с постов, дежурные офицеры являются на службу на четвереньках, буянят все – не только гвардия, не только по пьяной лавочке. Вот пара случаев из повседневной служебной деятельности Корчемной конторы – учреждения, надзиравшего за тем, чтобы торговля спиртным производилась в «специально отведенных для этого местах», говоря языком нынешних кодексов.

При Санкт-Петербургском почтамте издавна торговали спиртным распивочно и навынос – на законном основании. Еще при Петре I тогдашний директор получил на это привилегию от казны. Однако кто-то об этом, должно быть, запамятовал…

И вот в особняк на Миллионной улице врываются два десятка солдат под командой сержанта Астраханского полка Саввы Соколова и титулярного советника Балка. Ругательски ругая почт-директора Аша «шинкарем и прочими тому подобными бранными словами», запечатывают казенной печатью подвал с запасами вина и водки.

И все бы ничего, но воинская команда расходилась не на шутку. В служебном кабинете директора они залезли в шкаф с французскими винами, часть опробовали тут же, часть порывались взять с собой. И это еще не все – переворачивая все в здании вверх дном, сержант взломал двери в «тайную экспедицию»…

«Тайная экспедиция», размещавшаяся на почтамте, – святая святых тогдашней российской контрразведки. Там вскрывают письма, снимают копии с особо интересных, там лежат шифры, инструменты для распечатывания конвертов и приведения их потом в первоначальный вид, там всякая бумажка секретна, а бумаг – груды. А в толпе любопытных, по российской привычке набившихся в здание, – лакеи сразу двух иностранных послов!

Одним словом, ситуация неописуемая, да вдобавок «прибитой на почтовом дворе герб поруганию ж отдан». И все это, повторяю, устроили сержант с титулярным советником…

Что интересно, их не наказали вовсе. Елизавета Петровна, находясь в добром расположении духа, попросту погрозила в адрес шалунов пальчиком. И бравые ребята из Корчемной конторы через несколько лет устроили заварушку почище…

Дворник шведского посольства злонамеренно продал кому-то на сторону «две бутылки полпива» – что согласно букве закона было злостным нарушением всех предписаний. И вот по приказу управляющего Корчемной конторы подполковника Позднякова полсотни солдат с примкнутыми штыками врываются в посольство, защищенное дипломатическим иммунитетом (эти правила уже тогда соблюдались в полной мере).

Дворника обнаружили и заарестовали моментально, но решили покуражиться как следует. Солдаты гоняются по всему зданию за всеми, кто кажется им подозрительным. Одни караулят посла в его кабинете – чтобы не отправил кому-нибудь донесение о безобразиях – другие с гиканьем гоняют по дому чем-то им не понравившегося шведа-слугу, он прячется на кухне и запирает дверь, дверь выламывают, бедолагу связывают и вместе с дворником торжественно гонят через весь город в тюрьму. Шведский посол, оказавшись на свободе, мчится к канцлеру Бестужеву-Рюмину, дипломатический скандал, шокинг, пассаж!

Вы будете смеяться, но дело опять кончилось пшиком. Успокоив расходившихся шведов, императрица велела разжаловать подполковника Позднякова на полгода в солдаты, а его помощника, секретаря конторы, на тот же срок перевести в простые переписчики бумаг. Но уже через месяц оба проштрафившихся без особого шума «возвернуты» к прежним чинам…

Это вовсе не благодушие. Это – опять-таки янычарство. Так уж было заведено Петром I: армия (да и любые военизированные структуры, располагавшие солдатскими командами) вела себя в России, как в завоеванной стране. Человек в мундире стоял над всеми законами и творил, что хотел. Его просто не принято было наказывать серьезно, что бы он ни выкинул в административном раже. Янычарство…

Собственно говоря, все население Российской империи разделилось на две категории – военные и штатские. Первые, соответственно, секущие, вторые – секомые. Оказаться среди «секомых» мог и мужик подлого звания, и родовитый дворянин, имевший несчастье не принадлежать к обмундированным вершителям судеб.

В книге «Русская история с древнейших времен» М. Н. Покровского, вышедшей в 1911 году, есть репродукция примечательной картины – к сожалению, здесь ее невозможно привести, масштаб не тот, все будет выглядеть мелким, неразличимым. Но, думается мне, из сопровождавшего ее текста читатель и так многое поймет…

«Оригинал картины А. П. Рябушкина „Потешные Петра I в кружале“ (1892 г.) находится в Третьяковской галерее в Москве. На картине мало воздуха и света, давит потолок, взор зрителя главным образом притягивается к длинной трубке, из которой затягивается наиболее характерный, с бритым подбородком петровский потешный, сидящий в новеньком головном уборе… Люди с бородами и в длинных мужицких армяках с удивлением вглядываются в этих своих „православных“, опоганенных табачищем и подобием антихристова образа. Атмосфера, в которой, с одной стороны, будет подготовляться протест против насильственных эксцессов петровской реформы, а с другой – образование известной пропасти между армией и народом – вся налицо».

Действительно, картина впечатляет – два мира смотрят друг на друга, два образа жизни. Эта «известная пропасть меж армией и народом» будет углубляться и углубляться. Жизнь станет все более милитаризованной, янычарство проникнет повсюду…

Стоит ли удивляться, что в романтическом XVIII столетии воевали меж собой… и помещики?

1742 год, Вязьма. Помещик Грибоедов вооружает чем попало свою дворню и под покровом ночи нападает на соседнюю усадьбу помещицы Бехтеевой. Выгоняет хозяйку и преспокойно селится в имении.

1754 год, Орловщина. Три брата Львовы выступили в поход на своего соседа, поручика Сафонова. Двое братьев – штатские, а третий – корнет, он и командует. На супостата выступает настоящая армия – шестьсот человек, впереди, верхами – помещики и приказчики. И это не шутки. Итог весьма серьезный. С обеих сторон – одиннадцать убитых, сорок пять тяжелораненых, двое пропали без вести.

1755 год. Помещица Побединская, провинциальная амазонка, лично ведет свою дворню в бой на соседей-помещиков Фрязина и Леонтьева. Опять-таки все всерьез – оба помещика убиты. Известна и битва вооруженных крепостных генеральши Стрешневой с людьми князя Голицына.

1774 год. Майор Меллин, командир одного из полков, отправленных на войну с Пугачевым, получает донесения, от которых поначалу приходит в ужас и отказывается верить. Но все подтверждается: пользуясь всеобщим хаосом, иные дворяне, вооружив холопов, сражаются друг с другом, сводя старые счеты, крушат усадьбы врагов, а самих их вешают, благо все можно свалить на пугачевцев…

Но не будем забегать вперед. Более-менее подробно изучим выбранный нами век, начиная с первого момента появления на сцене господ гвардейцев, исполнившихся уверенности, что им дано право решать судьбу трона российского.

Итак, занавес поднят, чтобы не опускаться, еще трещат барабаны, топорщатся кружева, сверкают шпаги…

Начинается Гвардейское Столетие!

ЗИМА! РЕЙХСМАРШАЛ, ТОРЖЕСТВУЯ…

28 января 1725 г. Где-то в задних комнатах еще хрипел Петр I, но жить ему оставалось считанные часы, и пора было позаботиться о преемнике… или преемнице.

Стояла ночь. Во дворце собрались «верхние люди», сановники – сенат, генералитет, синод. Вот только в углу огромной залы зачем-то толпились гвардейские офицеры, которым по незначительности чинов, в общем, делать здесь в столь серьезный момент было нечего. Те из знатных особ, что не знали, какого рожна тут делает гвардия, спросить то ли стеснялись, то ли боялись, а другие и так прекрасно знали, что к чему.

Как мы помним, Петр коченеющий рукой нацарапал на грифельной доске «Отдайте все…» и более не смог вывести ни буквы. А впрочем, некоторые историки считают, что рассказ о незаконченном распоряжении – не более чем красивая легенда. Ну, какая разница…

Одни предлагали возвести на трон внука Петра и его тезку, Петра Алексеевича, сына убитого Алексея Петровича, поскольку мальчишка, как ни крути, был самого что ни на есть благородного происхождения, не в пример отпрыскам от второго брака с чухонкой непонятного рода-племени.

Однако против выступила крепко сколоченная троица – князь Меншиков, Петр Толстой и генерал-адмирал Апраксин. Мотивы Толстого лежали на поверхности – в деле царевича Алексея он сыграл самую зловещую роль, одну из главных, и опасался возмездия (которое его через пару лет и настигло). Мотивы Меншикова тоже не представляли собой особой загадки: он, всем известно, пользовал Катьку Скавронскую в период меж драгунами и государем Петром Алексеевичем, и мог вертеть ею, как хотел…

И, едва вслух было озвучено предложение насчет юного Петра, началась заваруха. С улицы послышался сухой треск военных барабанов – и обнаружилось, что на дворе в полном составе выстроились оба гвардейских полка, Преображенский и Семеновский. Князь Репнин простодушно начал возмущаться: «Кто осмелился привести их сюда без моего ведома? Разве я не фельдмаршал?»

На что генерал Иван Бутурлин – лицо, подчиненное Репнину по службе! – невозмутимо ответил, что гвардии велел сюда прийти именно он, по воле императрицы, которой обязан повиноваться всякий, в том числе и фельдмаршал.

Дальше было совсем просто. Меншиков (по некоторым воспоминаниям, со шпагой наголо) объявил, что, выражаясь современным языком, есть предложение избрать на царство государыню императрицу Екатерину. А если кто против, пусть смело выскажется в полный голос – интересно будет послушать и Меншикову, и господам офицерам вон там, в уголочке, и всей наличной гвардии, трещащей на дворе барабанами…

Упомянутые господа офицеры довольно громко, словно хор в греческой трагедии, загомонили, на хорошем и смачном русском языке объясняя, что они сделают с тем врагом народа, который станет противиться избранию матушки Екатерины. Впрочем, особого садизма они не проявляли, обещая лишь поразбивать головы и ноги повыдергать. Зато Меншиков, по свидетельствам очевидцев, браво добавил что-то вроде: «Насмерть пришибем, к чертовой матери!»

В этих условиях сопротивляться внесенному Меншиковым предложению мог разве что самоубийца – а среди собравшихся таковых не нашлось. И кандидатура Меншикова была принята единогласно: все «за», ни единого против, а также воздержавшегося. Так что все обстояло весьма демократично: в конце концов, никому ноги так и не повыдергали и ни одной головы не расшибли…

Дело получилось неслыханное: пожалуй, впервые за всю историю европейских монархий на троне (к тому же – огромной империи, не какого-нибудь Монако!) оказалась особа, мягко выражаясь, специфическая. Пьющая, вздорная, туповатая бабенка так до сих пор и не установленной точно национальности, но самого что ни на есть простонародного происхождения. Взятая при штурме города пленница, которую сначала раскладывали в обозе драгуны, потом пользовали господа сановники… Наконец, она попала на глаза государю императору Петру Алексеевичу, да как-то незаметно вспорхнула в законные супруги и полноправные императрицы… Что ей, впрочем, не помешало потом наставлять грозному «херу Питеру» развесистые рога, такие, что любой олень позавидует.

Пожалуй, это был наивысший успех, какого только добился в своей причудливой и противоречивой жизни рейхсмаршал Александр Данилович Меншиков…

Этот титул – не ошибка и не ирония. Меншиков официально именовался в свое время «господин рейхсмаршал», поскольку был главой сухопутной армии и главноначальствующим русского флота. Вот и ввели специально для него очередной позаимствованный из немецкого языка титул.

Мне не удалось установить, несмотря на долгие и тщательные поиски, бывали ли еще в европейской истории рейхсмаршалы, кроме Александра Меншикова и Германа Геринга. В любом случае, если сравнить обоих рейхсмаршалов, петровского и адольфовского, без малейшей натяжки обозначается череда очень уж зловещих, полумистических совпадений. И Александр, и Герман происходили из низов. Оба в молодости храбро воевали. Оба потом, заматерев в высших сановниках своих государств, печально прославились прямо-таки фантастическим казнокрадством и стяжательством. Оба, как барбоска блохами, были увешаны орденами, должностями, почетными званиями (разве что в титулах Александр обскакал Германа). Оба кончили скверно – один умер в ссылке, в стоящей на вечной мерзлоте убогой избушке, другой отравился в тюремной камере в ожидании виселицы. Положительно, что-то есть в титуле рейхсмаршала, приносящее несчастье!

И началось «бабье царство»… Нужно упомянуть, что высокие сановники все же приняли некоторые меры против гвардейского самовольства – они создали высший орган управления государством, Верховный тайный совет. Совершенно непонятно, что в нем было тайного, если его членов все прекрасно знали, и собирались они на заседания не в конспиративном подвале, а в роскошных палатах, но так уж он именовался согласно очередным заимствованиям от немцев. Нельзя сказать, что орган этот очень уж ограничивал власть монарха, но кое-какую роль в управлении государством все же играл.

Двухлетнее царствование Екатерины, если приглядеться к нему пристально, особого интереса не представляет. По инерции, ни шатко ни валко, государственные дела кое-как тащились через пень-колоду, сопровождаемые мелкими реформами, касавшимися третьестепенных деталек государственного аппарата. Из мало-мальски заметных событий следует отметить лишь отправку во Францию русского торгового корабля, да и то курьеза ради: судно послали в плавание не столько ради обучения навигацкому делу мореплавателей, сколько «для слуху народного, что русские корабли ходят во французские гавани».

Что еще? В народе ходили упорные слухи, что помер не настоящий царь Петр, а как раз тот подменыш, которого прислали из «града Стекольны» зловредные шведы, ввергнув в узилище настоящего. И вот теперь настоящему удалось освободиться из плена, он вот-вот доберется до России и сделает всему православному народу неслыханное облегчение. Что любопытно, в дополнение к этим слухам так и не появилось ни одного самозванца, хотя момент был самый подходящий…

Но это, конечно, были только слухи. Царь Петр был один, настоящий, и он, когда гвардия решала судьбу трона, еще корчился где-то в задних комнатах, умирая то ли от жесточайшей простуды, то ли от нелеченного сифилиса – и мебель издавала странные скрипы, а по темным углам осиротело таились мохнатые тени…

Ну, и царствование Екатерины, разумеется, было ознаменовано прежним, непрестанным и лишенным особой фантазии казнокрадством Меншикова. Александр Данилыч как-то незаметно ухитрился отложить про черный день в лондонских и амстердамских банках девять миллионов рублей, бриллиантов и прочих драгоценностей еще на миллион (для сравнения: весь государственный бюджет Российской империи в 1724 г. составил шесть миллионов двести сорок три тысячи сто девяносто семь рублей).

Размах, с которым лихоимствовали Меншиков и прочие тогдашние «верховные господа», пожалуй, даже не превзойден во времена достопамятной нашей приватизации, что бы про нее ни говорили…

Вот вам для примера два славных орла, родные братья Дмитрий и Осип Соловьевы. Митенька – обер-комиссар в Архангельске, заведующий всей тамошней внешней торговлей. Осипушка – комисcap в Голландии по приему и продаже российских товаров. Ну, и развернулись! Митенька через подставных лиц скупал в Архангельске зерно и, минуя таможню, отправлял его в Амстердам, где на бирже сидел Осипушка. Прибыль шла опять-таки в Лондонские и амстердамские банки (причем Осип, в добавление к русскому, оформил еще и голландское гражданство). Ясно даже ежу, что без «крышевания» Меншиковым тут просто не могло обойтись: не таков был Александр Данилыч, чтобы упустить из виду столь привлекательные негоции…

Да, еще ее величество Екатерина I издала именной указ об ужесточении правил кулачных боев: настрого запрещалось закладывать в рукавицы какие бы то ни было посторонние предметы вроде подков и булыжников, а также, войдя в раж, гоняться с ножами друг за другом. Шутки шутками, но Екатерина, похоже, была первым в истории лидером России, оставившим писаные распоряжения насчет спортивных мероприятий. В июле 2006 г. этому указу исполнится двести восемьдесят лет – чем не праздник для Федерации бокса?

Через два с лишним года Екатерина умерла – как деликатно тогда объявлялось, от «горячки». На деле бабенку сгубило запойнейшее, без малейшего перерыва пьянство: Екатерина изволила вкушать любимое венгерское вино годами, без перерыва даже на денек. Человеческий организм таких забав не в состоянии выдерживать бесконечно – он и не выдержал однажды…

«ЗАПРЯГАЙТЕ САНИ, ХОЧУ ЕХАТЬ К СЕСТРЕ…»

После смерти Екатерины не последовало ни беспорядков, ни телодвижений со стороны гвардии. Императрица успела составить завещание, которым, в частности, отказывала престол российский малолетнему Петру Алексеевичу. Правда, моментально возникли слухи, что этот тестамент (как тогда говорили на польский манер) – поддельный. Но это, вне сомнения, были только слухи, вызванные нерасположением к Меншикову: по завещанию, следовало «супружество учинить» между юным государем и одной из дочерей князя Меншикова. Отсюда и злопыхательство тех, кто был недоволен вовсе уж феерическим возвышением Алексашки – не только в герцоги Ижорские и князья Римские, но еще и в царские зятья… Вряд ли тут имела место подделка – Данилыч и без того вертел пьяненькой императрицей как хотел, во всякое время суток и в любых смыслах.

Но довольно быстро Меншиков рухнул. Как хрустальный графин с девятого этажа – моментально и вдребезги…

В завещании Екатерины самому Меншикову не отводилось какой бы то ни было роли в управлении государством Российским, но он поначалу распоряжался так, словно ничего особенного не произошло, и он по-прежнему вертит империей. Корни тут, думается мне, кроются в коротком и простом слове «привычка». Господин рейхсмаршал, герцог Ижорский и князь Римский, академик Лондонской Королевской Академии, похоже, просто привык, что он похож на птицу Феникс, и думал, что всегда, словно кошка, приземляется на лапы и все ему сходит с рук…

Определенно по привычке он ухитрился обокрасть и малолетнего императора. Купеческая депутация преподнесла юному государю преизрядное количество золотых монет, но тут появился Меншиков и велел отнести денежку к нему в покои, где она будет сохраннее…

Императору доложили. Император разобиделся, как любой бы на его месте. А если учесть, что в фаворитах у Петра II ходили ненавидевшие Меншикова люди – и хитрый обрусевший немец, вице-канцлер Андрей Иванович Остерман, и, что гораздо опаснее, Иван Долгорукий, обер-камергер и тайный советник, любимец самодержца…

Выражаясь современным языком, с некоторых пор многочисленное семейство Долгоруких – целых шестеро, и все при высоких постах! – самым откровенным образом приватизировало юного императора, которого разве что не водило за собой на веревочке. Впрочем, тут сыграли роль чисто житейские мотивы. Меншиков, Остерман и прочие пожилые государственные мужи только и делали, что лезли со скучными бумагами, а девятнадцатилетний князь Иван Долгорукий сопровождал тринадцатилетнего императора на охоту, подливал винца да вдобавок просветил, какие проказы можно вытворять с юными фрейлинами, не обремененными особым целомудрием. Вот и стал лучшим другом, имевшим на самодержца несказанное влияние.

И Меншикова свалили. В его падении сыграли немаленькую роль опять-таки гвардейские полки – не какими-то своими поступками, а как раз бездействием. Без всякого сомнения, Меншиков, будь к тому хоть малейший шанс, попытался бы использовать гвардию так, как два года назад, чтобы удержаться. Но гвардии он уже осточертел. Гвардия устранилась. И Меншиков полетел. Его заставили перевести в Россию все прихороненные за границей наворованные миллионы, отобрали ордена и отправили к черту на куличики в ссылку. А невестой императора вместо Марьюшки Меншиковой семья Долгоруких назначила Екатерину, сестру Ивана.

И надо же было такому случиться! Император подхватил где-то оспу – тогда это была страшная болезнь, которую лечить не умели совершенно…

И он умер. Последними его словами стали:

– Запрягайте сани, хочу ехать к сестре…

Его сестра Наталия Алексеевна умерла годом и двумя месяцами ранее.

Недолгое царствование Петра Алексеевича II ровным счетом ничем не примечательно. Единственно, пожалуй, тем, что в 1729 г. сын астраханского священника Василий Кириллыч Тредиаковский, не ставший еще академиком и придворным поэтом, но успевший проучиться три года в Сорбонне, перевел на русский галантный роман французского аббата Талемана «Езда на остров любви», имевший в России невероятный успех.

И вот тут, когда император едва успел остыть, вновь замаячила нешуточная виртуальность!

На юном императоре пресеклась мужская линия дома Романовых, но дело даже не в этом. Главное – не осталось никакого завещания, а это придавало законность любым неожиданностям!

В самом деле, как мы помним, Петр Великий ввел особым указом порядок, согласно которому царствующий монарх вправе сам назначить своим преемником любого, кому ему только взбредет в голову. И создалась занятная коллизия…

Действия гвардейцев под предводительством Меншикова, силком возведших на престол Екатерину, можно назвать произволом – но вот беззаконием, строго говоря, никак нельзя именовать. Беззаконием было бы нарушение посмертной воли Петра – но он-то завещания не оставил!

Сейчас ситуация поменялась решительно. Екатерина, правда, в своем тестаменте отменила установление покойного мужа и пунктом восьмым установила строгий порядок: «Ежели великий князь без наследников преставится (т. е. малолетний Петр. – А. Б.), то имеет по нем цесаревна Анна с своими десцендентами (потомками. – А. Б.), по ней цесаревна Елизавета и десценденты, а потом великая княжна (Наталия Алексеевна. – А. Б.) и ее десценденты наследовать, однако ж мужеска пола наследники пред женским предпочтены быть имеют. Однако ж никогда российским престолом владеть не может, который не греческого закона или кто уже другую корону имеет».

Все вроде бы расписано точно? Не спешите! «Цесаревна Анна», то есть дочь Петра и Екатерины Анна, выданная за герцога Голштинского Фридриха Вильгельма, уже два года как умерла, успев перед тем родить Карла Ульриха (будущего Петра III). А это изрядно запутывало ситуацию. С одной стороны, из трех наследников жива одна-единственная Елизавета, с другой – ясно сказано, что потомки мужского пола имеют преимущество перед женской линией, а это вроде бы свидетельствует в пользу двухлетнего Карла Ульриха, хотя он и лютеранин, а не «греческого закона». Путаница откровенная, и ее можно повернуть в любую сторону, если у тебя под рукой гвардия!

Забегая вперед, скажем, что «верховники» отыскали третье решение, но это было чуточку позже…

А пока что собралась вся «фамилия» Долгоруких и принялась обсуждать, не устроить ли авантюру. Была выдвинута идея возвести на престол Екатерину Долгорукую, полноправную, законную невесту покойного императора! Завещания, правда, не имелось, но фельдмаршал Василий Лукич Долгорукий был в Преображенском полку подполковником, а девятнадцатилетний Иван – майором. Пример Меншикова еще не успел выветриться из памяти. Высказывалась идея уговорить сановников вроде Голицына и Головина поддержать эту идею, «а буде заспорят, можно и прибить». Вспоминали не только Меншикова, но еще и то, как правительница Софья в свое время подняла стрельцов, а Петр Великий, в свою очередь, – два «потешных» полка. Вспоминали, что Долгорукие, конечно, не Рюриковичи, но и Романовых к Рюриковичам можно отнести лишь с превеликой натяжкой… Одним словом, замаячил план вполне реального переворота, в российских условиях имевшего немало шансов на успех…

Они не решились!

Фельдмаршал Василий Лукич категорически отказался в это дело впутываться. Отнюдь не по благородству души – попросту побоялся, что гвардейцы не только за ним не пойдут, но еще, чего доброго, и пристукнут сгоряча. Должно быть, трезво оценивал свой, говоря по-современному, имидж, и знал, что особой любви к нему гвардия не питает.

К тому же отношения в обширной семейке были, безусловно, далеки от братских. Они друг друга терпеть не могли! Вплоть до того, что князь Алексей ненавидел собственного сына Ивана, а Екатерина в последнее время открыто заявляла, что, едва став императрицей, навечно законопатит братца Ваньку в самое глухое сибирское местечко, какое только сыщут…

Ну, а хитрющий фельдмаршал Василий Лукич попросту боялся, что, идя по стопам Меншикова, клан Долгоруких разделит его участь (и, между прочим, как в воду глядел!).

Решено было ограничиться тем, что на скорую руку сочинили «завещание императора», по которому покойный назначал правительницей свою нареченную невесту. Князь Иван, мастер подделывать почерка, вмиг состряпал сразу два экземпляра – один с поддельной подписью Петра, а второй неподписанный: авось умирающий еще придет в сознание настолько, что ему хватит сил расписаться…

Петр в сознание так и не пришел, а шестеро членов Верховного тайного совета попросту проигнорировали предъявленное двумя Долгорукими «завещание» (есть подозрение, что, будь оно сто раз подлинным, его все равно определили бы для более прозаического употребления – ведь «верховники» уже нашли третий вариант, свой!)

Этот «вариант» именовался – Анна Иоанновна, племянница Петра Великого, прозябавшая в пошлой бедности после кончины супруга, вдова герцога Курляндского…

«ВИВАТ, АННА ВЕЛИКАЯ!»

Именно такая надпись десять лет красовалась потом на клинках офицерских шпаг – я сам держал в руках такую.

Следует сразу оговориться: Верховный тайный совет из восьми персон, пригласивший курляндскую вдовушку на царство, твердо рассчитывал править сам. А потому вместе с приглашением отправил Анне Иоанновне «кондиции», сиречь особые договорные условия, по которым она не вольна была управлять решительно ничем. Войны самостоятельно не объявлять, мира не заключать, новых налогов не вводить, в военные (сухопутные и морские) и штатские чины выше полковника не производить, вотчины и деревни не жаловать, из государственных доходов ни одной копеечкой не распоряжаться. В придворные чины без ведома Совета не производить, к «знатным» делам никого самостоятельно не определять, а гвардия вкупе с армией остаются под командой Верховного тайного совета…

Это был черновик! Вошедшие во вкус «верховники» добавили еще несколько пунктов, еще более «ущемительных» – будущая императрица не имеет права судить дворян, вступать в брак, назначать наследников. За нарушение одного-единственного пункта – автоматическое лишение короны российской.

Одним словом, будущей государыне оставался почет без власти – прямо-таки на тогдашний аглицкий манер. И, тем не менее, Анна эти условия скрепила своей подписью, определенно полагая, что лучше быть куклой на троне российском, чем прозябать в своей крохотной Курляндии, которая не на всяких картах обозначена…

С «кондициями» и согласием на них Анны ознакомили «общественность» – то есть высших военных и гражданских чиновников. Общественность встретила новости с огромным неудовольствием. Все прекрасно понимали, что на их глазах меняют шило на мыло: вместо одного самодержца будут восемь, только-то и всего… «Восьмибоярщина», по аналогии с печальной памяти «семибоярщиной». А по-современному – правление олигархов.

Прекрасно это понимавший в свое время Пушкин отзывался о затее «верховников» с явным неудовольствием: «Владельцы душ, сильные своими правами, всеми силами затруднили б или даже вовсе уничтожили способы освобождения людей крепостного состояния, ограничили б число дворян и заградили б для прочих сословий путь к достижению должностей и почестей государственных».

Россию ждала хунта из восьми магнатов, что ничем не лучше тирана-одиночки на троне. Хрен редьки не слаще. Что пнем по сове, что сову об пень…

Кстати, наша хитрющая восьмерка и не заикнулась, что это именно они навязали кандидатке столь обременительные условия. Дело они представили так, будто Анна в кротости своей сама предложила Верховному тайному совету снять с нее тяжкое бремя государственных дел. Знаменитый церковный иерарх Феофан Прокопович, вошедший в число «представителей общественности», вспоминал: «Некто из кучи тихим голоском, с великою трудностию промолвил: „Не ведаю, де, и весьма чуждуся, из чего на мысль пришло государыне тако писать?“ – то на его слова ни от кого ответа не было».

«Общественность», конечно же, прекрасно смекнула, что к чему. Но повсюду снова стояла гвардия! Феофан Прокопович писал: «… которые вчера великой от его собрания ползы надеялись, опустили уши, как бедные ослики, шептания во множестве оном пошумливали, а с негодованием откликнуться никто не посмел, и нельзя было не бояться, понеже в палате оной, по переходам, в сенях и избах многочинно стояло вооруженного воинства…» Кем же еще могло быть это воинство, как не гвардией? Не сиволапую же армейскую пехоту привлекли к столь важному делу…

Вот только совсем скоро оказалось, что вызванная для устрашения «общественности» гвардия придерживается другого мнения по поводу истории с «кондициями»!

Умонастроения дворянства (а значит, и гвардии) саксонский посланник Лефорт в донесении охарактеризовал так: «Боятся аристократической олигархии более, чем деспотической монархии».

Когда Анна прибыла в Москву, среди дворянства началось глухое брожение. Что произошло в течение десяти последующих дней, историки так и не смогли установить во всех деталях. Кто именно зажигал, тоже неизвестно, но всерьез полагают, что «основным пропагандистом среди гвардейцев стал ее (т. е. Анны. – А. Б.) родственник Семен Салтыков, майор гвардии» (Е. Анисимов). А, в общем, конкретные имена не так уж и важны. Главное, гвардия была против кондиций. В России того времени это означало: все, считай, и решено…

Три февральских недели 1730 г. дали невиданный ранее в Отечестве нашем выплеск – все кинулись писать конституции так охотно и сноровисто, словно всю сознательную жизнь этим и занимались.

Вдруг замечают друзья: вместо того, чтобы присоединиться к столу, на коем имеет место быть вдоволь венгерского, их друг и сослуживец, поручик Феденька, долго и старательно царапает гусиным перышком по бумаге, не забывая, что характерно, вовремя обмакивать его в чернила, и этим странным занятием всецело поглощен.

– Что там балуешь, Феденька? – вопрошают сослуживцы в некоторой оторопи. – Амурное послание, поди, согласно Талеману?

А Феденька, не отрываясь от своего занятия, высунув от крайней умственной сосредоточенности кончик языка, отвечает степенно:

– Конституцию пишу!

Честное слово, я не особенно и преувеличиваю. Эти февральские недели знамениты тем, что по рукам стала кружить масса конституций, частенько написанных людьми, которых в подобных намерениях никто ранее и подозревать не мог – вроде нашего преображенского поручика Феденьки. Это массовое творчество отмечали и отечественные мемуаристы, и иностранные посланники. Вот, для примера, отрывки из донесений дипломатов, прусского Мардефельда и французского Маньяна: «Все русские вообще желают свободы, но они не могут согласиться относительно меры и качества ее и до какой степени следует ограничить самодержавие… Одни хотят ограничить право короны властью парламента, как в Англии, другие – как в Швеции; иные полагают учредить избирательную форму правления по образцу Польши…»

Историк Песков комментирует: «Отыскались знатоки иностранных образцов правления; стали писать прожекты об устроении парламента: чтоб учредить высшее и низшее правительство, чтоб и правительства, и Сенат были выборными, чтобы в выборах участвовало все шляхетство…»

Конечно, слово «конституция» тогда имело не современное содержание – основной закон государства, а, скорее, размышления на вечную, до сих пор не решенную тему «Как нам обустроить Россию». Да и выборы, в которых участвует одно лишь дворянство, – прямо скажем, не венец демократии. Но ведь это гигантский шаг вперед по сравнению с тиранией Петра Великого, когда и право, и закон заключались в одной его дубине… Вот она, оборотная сторона грамотности и поездок в Европу, которая Петру наверняка не пришлась бы по вкусу!

Даже старый проныра и ворюга Ягужинский, ветеран петровского сатрапского правления, развратился настолько, что начал вслух высказывать крамольнейшие мысли: нехорошо, мол, что дворянству головы секут, и вообще пора подумать об устранении самовластия… Задрав штаны, бежал за гвардейской молодежью, чтобы соответствовать духу времени – чутье у него всегда было преотличнейшее.

В общем, началось – «республика», «выборы», «парламент». Хотя один из циничных иностранных посланников тогда же отписал домой: «Если императрица сумеет хорошо войти в свое новое положение и послушается известных умных людей, то она возвратит себе в короткое время полное самодержавие, ибо русская нация хотя много говорит о свободе, но не знает ее и не сумеет воспользоваться ею».

И ведь напророчил, циник… 25 февраля около Кремля собралось до восьмисот человек – генералитет, гвардия, в большом количестве – «шляхетство», как долго именовало себя, опять-таки на польский образец, российское дворянство. Анне торжественно поднесли и челобитную с просьбой не исполнять «кондиций», и охапку свежеиспеченных «конституций».

Для начала Анна собственноручно разодрала кондиции. И тут из гвардейских рядов раздались голоса:

– Не хотим, чтобы государыня жила по законам! Пусть учиняет, что хочет, как ее отцы и деды делывали. Мы за нее головы сложим, а скажет она – головы ее утеснителям оторвем!

Таков был глас народа, то есть гвардии, пусть на сей раз и не сверкавшей багинетами. Все конституционные прожекты государыня Анна Иоанновна изволила всемилостивейше похерить следом за кондициями. Шляхетство, правда, подало еще одну челобитную, чтобы в Сенат, и в президенты коллегий (тогдашних министерств. – А. Б.) и в губернаторы «персоны не назначались, а баллотировались от шляхетства. Но ощутившая поддержку гвардии императрица и эту челобитную – туда же! Только клочки запорхали…

И тут же Анна, как писал домой саксонский посланник Лефорт, объявила себя шефом Преображенского полка, а потом «призвала в свои покои отряд кавалергардов, объявила себя начальником этого эскадрона и каждому собственноручно поднесла стакан вина». Тут уж всякому стало ясно, что о прожектах насчет парламента и прочих импортных благоглупостей следует побыстрее забыть… а то себе дороже выйдет.

В 1802 г. будущий декабрист Штейнгель, а тогда молодой морской офицер, встретил на Камчатке ссыльного Ивашкина, прожившего в тех краях, куда его загнала Елизавета, шестьдесят лет. Ивашкин рассказал моряку случай из времен своей молодости: «Во время коронации Анны Иоанновны, когда государыня из Успенского собора пришла в Грановитую палату… вдруг встала и с важностию сошла со ступеней трона. Все изумились, в церемониале этого сказано не было. Она прямо подошла к князю Василию Лукичу Долгорукову, взяла его за нос и повела его около среднего столба, которым поддерживаются своды. Обведя кругом и остановившись у портрета Грозного, она спросила:

– Князь Василий Лукич, ты знаешь, чей это портрет?

– Знаю, матушка государыня.

– Чей он?

– Царя Ивана Васильевича, матушка.

– Ну, так знай же и то, что хотя я баба, то такая же буду, как он: вас семеро дураков собралось водить меня за нос, я тебя прежде провела, убирайся сейчас же в свою деревню, и чтоб духом твоим не пахло!»

Очень может оказаться, что это не анекдот, а реальный случай. Ивашкин – персона не из простых: крестник Петра Великого, гвардейский офицер, вхожий во дворец, был в милости у Анны, которая благословляла его на брак…

И действительно, правление настало суровое…

Правда, пресловутая «бироновщина», судя по всему, – очередной легковесный исторический миф. Звонкие фразы о «немецком засилье», которыми баловались историки, начиная с Ключевского, истине не вполне соответствуют. Прежде всего, потому, что единой Германии тогда не существовало, и жители разных германских государств (число коих достигало нескольких сот), иногда даже не понимавшие наречий друг друга, никак не могли составить какую-то «немецкую мафию». Во-вторых, среди этих иностранцев (которых обобщенно именовали тогда «немцами») хватало людей, которые приехали не «тянуть соки из России», а честно работать. Именно при Анне в России впервые появился и французский балет, и итальянская опера, и первая серьезная статья о музыке в газете (написанная Штелиным). При Анне в России появились академики Бернулли, Байер, Крафт и Гмелин, музыканты и композиторы Ристоли, Арайя и Ланде… Равно как и Витус Беринг.

При Анне военная комиссия, возглавлявшаяся немцем Минихом, назначила русским офицерам то же жалованье, что и «иностранным специалистам»: до того, согласно петровским правилам, офицер иноземного происхождения получал в два раза больше. Если в 1729 г. из семидесяти одного генерала полевой армии иностранцами были сорок один, то в 1738 г. – тридцать один иностранец и тридцать русских. Если в 1725 г. из пятнадцати капитанов военно-морского флота русским был только один, то при «бироновщине» из двадцати капитанов русских стало уже тринадцать… Да и чистокровных русских вельмож при дворе и на службе было немало. И промышленность развивалась неплохими темпами, и торговля росла, и горное дело процветало.

А что до репрессий, то нынче мне самому чуточку стыдно за некритически переписанную лет десять назад у кого-то строчку о том, что двадцать одна тысяча русских дворян при Анне была казнена и сослана. Историки сейчас называют несколько иные цифры: две тысячи политических дел за все время царствования Анны и тысяча сосланных в Сибирь… Одним словом, безусловно, не стоит мазать Анну Иоанновну одной лишь черной краской, ну, а после Петра I все разговоры о «немецком засилье» выглядят смешно…

Одна примечательная деталь: императорский двор при Анне сохранял стопроцентную трезвость. Императрица не то чтобы не любила пьяных – она их прямо-таки патологически боялась (вероятно, какая-то фобия).

Что любопытно, Анна предприняла кое-какие шаги, чтобы обезопасить себя от, скажем так, излишней политической активности гвардии. В дополнение к двум существующим гвардейским полкам она создала третий, Измайловский. Кое-какие детали его формирования позволяют с уверенностью судить, что это была личная охрана императрицы, никак не связанная с прежними янычарами: рядовые – исключительно из дворян-однодворцев южных окраин, не имевших ни родственных, ни иных связей в Москве и Петербурге, офицеры – либо из иностранцев, либо из русских, но не состоявших прежде в гвардии. Полковник – сама императрица. А что до преображенцев и семеновцев, то и насчет них Анна кое-что придумала. В первую, самую привилегированную роту преображенцев стали набирать не из одних дворян, как прежде, а из «податных» сословий, то есть крестьян государственных и крепостных, посадских людей, поповских детей. Когда при следующей самодержице взялись за Бирона, то ему, помимо прочего, ставили в вину и реорганизацию старой гвардии: «Для лучшего произведения злого своего умысла намеренно взял из полков лейб-гвардии наших Преображенского и Семеновского, в которых по древним учреждениям большая часть из знатного шляхетства… состоит, оное вовсе вывести и выключить и их места простыми людьми наполнить».

В самом деле, нешуточное покушение на гвардейские нравы. Но Анна Иоанновна все же, не увеличивая численного состава доставшейся ей в наследство Тайной канцелярии, просидела на троне десять лет и умерла своей смертью. Быть может, не в последнюю очередь благодаря вышеописанным предосторожностям – реформам гвардии…

А незадолго до ее смерти во дворце приключилась чертовщина, какой со времен Петра долго не бывало…

Дежурный офицер увидел ночью в тронном зале фигуру в белом, чрезвычайно похожую на императрицу, – она бродила по залу, не отзываясь на почтительные обращения.

Вызвали Бирона, подняли тревогу, в конце концов, появилась сама Анна. Посмотрела на белую фигуру, по-прежнему ходившую в зале, и с каким-то странным спокойствием обронила:

– Это смерть моя…

Вскоре она умерла от застарелой болезни почек. Ее последние слова в передаче многих свидетелей известны достоверно.

– Прощай, фельдмаршал! – сказала она Миниху. Перевела взгляд на Бирона и произнесла: – Не бойсь!

И это было все. Закончилось не самое лучшее царствование в истории России, но и никак не самое скверное или неудачное. Наследником был объявлен младенец, государь император Иоанн Антонович, сын герцога Брауншвейг-Люнебурского Антона-Ульриха и Анны Леопольдовны (которая, в свою очередь, была дочерью Екатерины Ивановны, племянницы Петра I). В жилах младенца текла лишь четвертая часть русской крови, но в этом не было ничего особенно удивительного – мало ли сиживало на тронах «инородцев», что в России, что в других странах? До совершеннолетия императора, не умевшего пока что ни ходить, ни говорить, регентом назначался сердечный друг Анны Бирон. Между прочим (к вопросу о «немецком засилье»), когда он, явно для видимости, заявил, что недостоин такой чести и засобирался в отставку, уговаривали его не уходить русские сановники, владетельные баре, возглавляемые Алексеем Бестужевым-Рюминым…

Хорошо же было Анне на смертном ложе одобрять Бирона: «Не бойсь!» Получилось определенно не по ее воле.

На сцене в полном соответствии с традициями Гвардейского Столетия, не медля, появился Железный Дровосек!

ЖЕЛЕЗНЫЙ ДРОВОСЕК И ДРУГИЕ

Каюсь, это одна из самых любимых мной и уважаемых фигур российской истории XVIII столетия. Зовут его длинно: граф и генерал-фельдмаршал российской службы Бурхард-Христофор фон Миних. Титул и приставка «фон» – скороспелые. Дворянское достоинство первым в роду получил лишь отец Миниха Антон-Гюнтер, а происхождением фельдмаршал из самых что ни на есть мужиков Ольденбурга.

Правда, это не землепашцы от сохи – в течение многих поколений род Минихов занимался постройкой каналов и присмотром за таковыми. Миних-старший даже получил вкупе с дворянством от датского короля звание «главного надзирателя над плотинами и водяными работами графств Ольденбургского и Дельментгорстского». Юный Бурхард поначалу пошел по его стопам – уже в шестнадцать лет был неплохим математиком и принят инженером на французскую службу. В девятнадцать (!) стал главным инженером Остфрисландского княжества, но ненадолго – случилась любовь с фрейлиной гессендармштадского двора, на которой Миних и женился. И ушел на войну с гессендармштадским полком.

За храбрость произведен в подполковники, потом стал полковником, занялся сооружением канала, соединяющего реки Фульда и Везер. Но продолжать фамильные традиции, очевидно, не особенно уже и тянуло. Миних в 1716 г. поступает на службу к Августу II, королю польскому и курфюрсту саксонскому, и вскоре за труды по реорганизации коронной гвардии становится генералом. Новоиспеченному генералу тридцать три – неплохо…

Августа в Польше не любят – и его генералов тоже. В Варшаве Миних звенит шпагой на дуэлях не хуже д’Артаньяна, то сам бывает ранен, то кого-нибудь удачно проткнет. Заимев серьезного недоброжелателя в лице королевского фаворита графа Флеминга, молодой генерал уходит на русскую службу. С 1720 г. он до своей смерти проживет в России – сорок семь лет.

Я просмотрел множество портретов Миниха, но все это, с первого взгляда ясно, были парадные парсуны, облагородившие облик до неузнаваемости. Таким этот человек просто не мог быть. И вот, наконец, в «Истории Екатерины Великой» Брикнера – портрет Миниха без указания автора…

Вот это настоящий Миних, никаких сомнений. Это – рожа! Словно вытесанная долотом из твердого чурбана. Железный Дровосек. Но не тот, из детской книжки, что лил слезы и оттого ржавел. Наш Железный Дровосек слез не лил отроду – не тот типаж. Перефразируя Стругацких, можно сказать: если б в XVIII столетии умели делать боевых роботов, делали бы вот таких Минихов…

Сначала он все же и в России инженерствовал. Устраивал шлюзы на реке Тосне, прокладывал мелкие каналы и дороги. Потом заканчивал Ладожский канал, управлял прибалтийскими провинциями. По сути, один тянул на себе работу Военной коллегии: распределение провианта, рекрутские наборы, формирование новых полков, разработка новых уставов, постройка крепостей. Учреждение школ при полках, госпиталей для инвалидов… Именно Миних в 1731 г. основал знаменитый впоследствии Кадетский корпус на Васильевском острове (его еще называют Сухопутный шляхетский кадетский корпус) – первое в России высшее учебное военное заведение, где не просто готовили офицеров, а еще и старались дать им разностороннее образование, от иностранных языков и танцев до стихосложения и театра. Между прочим, театр Корпуса прославился далеко за его пределами благодаря одному из его выпускников, знаменитому Сумарокову.

Посчитав, что Миних слишком много на себя взял и чересчур высоко взлетел, Бирон выпихнул его из Санкт-Петербурга в действующую армию. Однако у Миниха заладилось и там. Он лупит в Польше войска французского ставленника Станислава Лещинского, берет укрепленный Данциг. В июне 1735 г. войска Миниха впервые за несколько сот лет российской истории врываются в Крым. Но для присоединения Крыма к империи еще не настало время, и приходится уйти. Потом его посылают «на турка». 1737 г. – Миних разбивает турок под Очаковом и после долгой осады берет город-крепость. 1738 г. – учиняет очередной разгром турок под Ставучанами, берет Хотин и переходит реку Прут…

Он всерьез собирался перейти Дунай и идти прямо на Стамбул. У него это могло и получиться… Своих солдат Миних не особенно, надо признать, и жалел, но они его на свой манер любили и звали «соколом».

Марша на Стамбул не получилось, был заключен Белградский мир, и Миних вернулся в Петербург. Орден Андрея Первозванного, золотая шпага с алмазами, звание подполковника преображенцев – и все по заслугам, господа мои, все по заслугам…

Он не боялся ни чужой крови, ни собственной смерти. Первое прекрасно иллюстрирует нашумевшая в свое время история со шведским дипкурьером Синклером. Означенный Синклер (судя по фамилии, не швед, а чистокровный шотландец) был бароном, майором и сновал меж Стокгольмом и Стамбулом с важнейшими и секретнейшими документами, которые русский кабинет интересовали чрезвычайно. Русский посол в Стокгольме М. П. Бестужев-Рюмин дважды просил Петербург «анвелировать» (говоря простым языком, замочить) этого прыткого Кентавра, а «потом пустить слух, что на него напали гайдамаки или кто другой». Но дело топталось на месте, пока за него не взялся наш Железный Дровосек…

Сохранилась собственноручно написанная инструкция Миниха драгунскому поручику Левицкому, где в полном соответствии с незатейливыми нравами текущего столетия говорится: «Понеже из Швеции послан в турецкую сторону с некоторою важною комиссиею и с писмами маеор Инклер, который едет не своим, но под именем называемого Гагберха, которого ради высочайших Ея императорского величества интересов всемерно потребно зело тайным образом в Польше перенять и со всеми имеющимися при нем письмами. Ежели по вопросам о нем где уведаете, то тотчас ехать в то место и искать с ним случая компанию свесть или иным каким образом его видеть, а потом наблюдать, не можно ль ево или на пути, или в каком другом скрытном месте, где б поляков не было, постичь. Ежели такой случай найдется, то старатца его умертвить или в воде утопить, а писма прежде без остатка отобрать».

Между прочим, дипкурьер, путешествующий по чужому паспорту и под чужой фамилией – уже не дипкурьер, а разведчик. Несколько иная категория и несколько иные правила добровольно принятой на себя игры…

Тогда, осенью 1738 г., не получилось. Но на следующий год к поручику Левицкому присоединились капитан Кутлер и поручик Веселовский. Прочитав инструкцию, они цинично ухмыльнулись, сели на коней и поскакали в Европу (хотя какая из Польши, если присмотреться, Европа? Смех один…)

Что там у них произошло, в точности неизвестно. Однако Синклер с тех самых пор числится безвестно пропавшим, а его бумаги каким-то образом оказались в Петербурге… Швеция устроила истерику, но улик не было…

При воцарении Елизаветы недоброжелатели Миниха убедили императрицу отдать фельдмаршала под суд, но он и там не дрогнул. Когда следователи надоели ему долгими и нудными вопросами, Железный Дровосек им бросил презрительно:

– Да пишите вы сами, что хотите…

Ну, они и понаписали, от всей своей гнилой фантазии! И Елизавету-то Миних собирался арестовать заодно с Бироном, и со взятием Данцига протянул за взятку… Светлейший князь Никита Трубецкой, нынешний прокурор, а некогда подчиненный Миниха (уличенный фельдмаршалом в лютом казнокрадстве), настырно зудел:

– Признаешь ли себя виновным?

Миниху это надоело, и он рявкнул:

– Признаю! Виновен, что тебя, вора, не повесил еще в крымскую кампанию!

Это было! Трубецкой заткнулся, а многочисленные свидетели невольно прыснули в чернильницы…

Миниха приговорили к четвертованию. Тогда еще никто не знал, что Елизавета намеревается отменить смертную казнь, но все – и судьи, и осужденные, и зрители – привыкли накрепко, что живыми с плахи не возвращаются…

И вот их ведут – Остермана, графа Левенвольде, прочих. Все до одного заросли дикой бородой, одеты неряшливо, Остерман бухнулся в обморок при виде палача…

А вот он – Миних. Единственный из всех чисто выбрит, в парадном мундире. Идет строевым шагом. Раздает солдатам и палачам кольца с пальцев, а драгоценные табакерки швыряет в толпу. Кладет голову на плаху. Услышав помилование, правда, разрыдался – нервы не выдержали. Но потом, в тюремной камере, перед отправкой в ссылку, становится прежним. Сохранились воспоминания советника полиции князя Шаховского, пришедшего объявить приговор и рассадить ссыльных по кибиткам.

Граф Остерман и Головкин «громко стенают», жалуясь на недуги. Граф Левенвольде, бывший обер-гофмаршал, известный раньше спесивец, расклеился совершенно: «…увидел человека, обнимающего мои колени весьма в робком виде». Все трое – заросшие, в грязной одежде, сломленные. А вот и Миних: «Как только в оную казарму двери передо мной отворены были, то он, стоя у другой стены возле окна, ко входу спиною, в тот миг поворотясь в смелом виде с такими быстро раствореннами глазами, с какими я его имел случай неоднократно в опасных с неприятелем сражениях порохом окуриваемого видеть, шел ко мне навстречу и, приближаясь, смело смотрел на меня, ожидая, что я начну…»

По злой иронии судьбы, в Пелыме за Полярным кругом Миних оказался в том самом доме, который спроектировал для Бирона. В ссылке он трудился, не покладая рук: огородничал, косил, ловил рыбу, разводил кур, открыл для местных детей школу, где учил их математике, геометрии, инженерному делу, древней истории и даже латыни. Сочинял «проекты о переустройстве России» – в Петербурге их не читали…

Как водилось в ту пору, Елизавета соизволила сослать фельдмаршала «навечно». А всей «вечности» получилось – двадцать лет. Петр III вернул из ссылок всех, в том числе и Миниха. Встречать собрались многочисленные потомки, внуки-правнуки и прочая разросшаяся родня. Ожидали увидеть дряхлую развалину, но из кибитки выпрыгнул бодрый крепкий мужик. И с ходу занялся придворными юными красотками – отнюдь не платонически. Сохранились амурные письма Миниха некоей замужней даме: «Нет на вашем божественном теле даже пятнышка, которое я не покрыл бы, любуясь ими, самыми горячими вожделенными поцелуями»…

Это написано в восемьдесят лет! По отзывам знающих людей, другие письма по соображениям приличий и вовсе цитировать нельзя…

Миних до последней минуты был верен Петру III. И если тот следовал бы его советам, еще неизвестно, в какую сторону круто поворотилось бы дышло истории российской (о сем – погодя).

– Вы хотели против меня сражаться? – спросила потом Екатерина.

– Точно так, – ответил старик. – Я хотел жизнью своей пожертвовать за государя, который возвратил мне свободу.

Екатерина его не тронула. При ней Миних еще пять лет заведовал портами на Балтике и Ладожским каналом. И умер в восемьдесят пять, полное впечатление – посреди бега. Военная энциклопедия 1912 г., не склонная хвалить зря и пустословить, отводит ему две страницы большого формата.

Всмотритесь в это лицо. Это – потомок двужильных немецких мужиков, русский генерал и русский инженер, дуэлянт и вояка, ценитель женщин и смельчак. Суть эпохи определяет еще и оружие – так вот, характеру Миниха наиболее полно соответствует та самая офицерская шпага аннинского времени: широкая и тяжелая, больше похожая на палаш, с литым бронзовым эфесом и рукоятью в тяжелой проволоке. Боевые шпаги последующих царствований красивее, но ими можно только пырять. Зато аннинской – уж приложишь, так приложишь, любая башка пополам.

Именно такую шпагу приличествует поднять «подвысь», эфесом у лица, отдавая последние почести человеку, взломавшему Крым и многочисленные крепости, чтобы на широком жутком лезвии явилась миру глубокая гравировка: ВИВАТЪ АННА ВЕЛИКАЯ.

Прощай, фельдмаршал!

Но мы определенно забежали вперед…

ВЕСЕЛАЯ ЦАРИЦА БЫЛА ЕЛИСАВЕТ…

Правительница Анна Леопольдовна и ее муж по своей полной незначительности, даже ничтожности, попросту не заслуживают отдельной главы. О них совершенно нечего сказать – разве что упомянуть мимоходом, что означенная Анна обрела сомнительную славу первой документально отмеченной в российской истории лесбиянки, при вскоре последовавшем перевороте прилапанной, как говорят поляки, в постели с фавориткой Юлианой Менгден. И все. Брауншвейгская фамилия – скопище бесцветных личностей. Но по порядку, по порядку…

Приехав во дворец, Миних со свойственной ему прямотой в суровых делах ставит вопрос ребром: не станет ли Анна Леопольдовна возражать, если ее сделают правительницей вместо Бирона?

Лесбиюшка, конечно, не возражает, еще бы! Она только лепечет: вы мол, майн герр, поскорее все это делайте, а я, женщина слабая и беззащитная, и знать ничего не знаю, что вы там ажитируете…

Учить ученого – только портить! Миних, глазом не моргнув, едет ужинать к означенному Бирону и уплетает герцогские вкусности, не поперхнувшись. Курляндский временщик, очевидно, что-то такое читает в этих глазах, потому что ни с того ни с сего интересуется:

– Не случалось ли вам, фельдмаршал, предпринимать во время баталий ваших ночные штурмы?

Быть может, он что-то такое задумал и зондировал? Миних отвечает безмятежно:

– Всегда действовал по обстоятельствам, любезный герцог, по обстоятельствам… Благодарствуйте за угощение, час уже поздний, поеду домой почивать…

Но едет он не домой, а в Зимний дворец, где стоят на карауле преображенцы. Берет восемьдесят гвардейцев и направляется с ними ко дворцу регента. Входит в спальню, как к себе домой. Бирон и его жена, узрев этакую неожиданность, начинают орать благим матом:

– Караул!

Что в ту эпоху означало не крик испуга, а конкретный призыв к караулу. Миних безмятежно отвечает:

– Не беспокойтесь, любезный герцог, караульных я много привел… Вам хватит.

Бирон – прятаться под кровать! Адъютант фельдмаршала Манштейн (между прочим, предок того фельдмаршала Манштейна) – ему в рыло! А гвардейцы – добавки! За все хорошее!

И готово дело. Братца регента, Густава Бирона, столь же энергично и в два счета арестовал тот же Манштейн. Другой адъютант Миниха, капитан Кёнигсфельс, столь же непринужденно берет за шкирку кабинет-министра Бестужева-Рюмина, наиболее близкого к Бирону человека, повязанного общими делами. Все совершилось столь молниеносно, что Бестужев понятия не имеет об аресте регента и, полагая в наивности своей, что это Бирон прислал за ним гвардейцев, смиренно вопрошает: господа мои, чем же это я регента прогневил? Ему вежливо отвечают:

– На гауптвахте твой регент. И ты марш туда же… Рюмин!

И никакого сопротивления – одно всеобщее ликование. Потому что гвардия – за, а в этом случае совершенно неважно, кто против…

Миних получает должность первого министра и сто тысяч рублей премиальных. А через короткое время, поскольку ни одно доброе дело не остается безнаказанным, Анна Леопольдовна по наущению Остермана вышибает Миниха в отставку, снимает со всех постов.

А дальше начинается форменная комедия. Правительница и ее муженек, как о том охотно рассказывали мемуаристы, настолько боятся отставного Миниха, что каждую ночь меняют спальню. Они его так страшились, что боялись арестовать и оттяпать голову!

И не подумали, что бояться-то следует в первую очередь царевны Елизаветы Петровны. Шведский посланник Нолькен и французский его коллега Шетарди уже подбросили ей денег для раздачи гвардейцам. К Елизавете прямо-таки с ножом к горлу подступает целая орава. Тут и французский эскулап Лесток, и молодые придворные-русаки: Петруша Шувалов, Алеша Разумовский, Михайло Воронцов. Стращают наперебой: мол, им достоверно известно, что зловредная Анна со своей постельной подружкой Юлианкой надумали запереть Елизавету в монастырь, и больше столь удобного случая не представится…

Елизавета, в конце концов, решается. Триста преображенцев идут за ее санями ко дворцу. Сопротивления – никакого. Все беспрепятственно входят в спальню, где в обнимочку дрыхнут Анна с Юлианой… Приехали!

Брауншвейгскую фамилию – в Архангельскую губернию. Там Анна вскоре умрет, а ее муж еще тридцать лет будет прозябать под строгим караулом. Начинается двадцатилетнее царствование Елизаветы.

Что касается экономики, казнокрадства и набивания карманов, то фавориты Елизаветы, надо сказать честно, оставили далеко позади пресловутую «немецкую клику» Бирона. Сам «ночной император» России, многолетний любовник императрицы Иван Шувалов был царедворцем для своего времени уникальным: не только от любых почестей отказывался, но и копейки в карман не положил. Добрый малый, дружил с Ломоносовым, застолья любил…

Но у него были два братца, и уж эти свой интерес понимали четко. А еще – два брата Воронцовы, Чернышев и Ягужинский. Эта теплая компания, по сути, приватизировала все в государстве, что приносило хоть какой-то доход. Оттяпали у немца Шемберга уральские заводы и вообще подгребли все, что давало денежку. «Инвестиции в производство» они получали из казны, сколько в мешок влезло, как и всевозможные льготы за счет государства, а с конкурентами, сдуру перешедшими дорогу, расправлялись моментально и круто.

Двор в правление Елизаветы жил весело. Честно признаться, лично мне хотелось бы годик покуролесить в столь развеселом обществе. Маскарады, на которых дамам велено было одеваться кавалерами, а кавалерам, напротив, дамами, меня особенно не прельщают, как наверняка и тогдашних господ кавалеров. Правда, сама Елизавета в мужском костюме на полотне Луи Каравака – это, знаете ли, шарман… Хороша была цесаревна!

А как они гулеванили – зависть берет! Вот подлинный исторический документ: «Реестр, коликое число отпускается в день виноградных напитков к столам и в порцию и в протчие места:

Кабинет-секретарю Морсошникову, виноградного вина – 1 бутылка, вотки подделной – 1 графин.

Господину Кондодию (это грек Кондоиди, лейб-медик Елизаветы. – А. Б.) – бургонского – 1 бутылка, красного – 1 бутылка.

Господину Фузантию: ренвеину – 1 бутылка, красного – 1 бутылка. При нем аптекарю: белого – 1 бутылка, вотки гданской здешнего сидения – 1 графин.»

Это – каждый день и за счет казны! Но более всего меня умиляет и вызывает нешуточное восхищение некий неназваный по имени отец-духовник императрицы, коему в день от щедрот государевых полагалось:

«ренвеину – 1 бутылка, мушкателю – 1 бутылка, красного – 1 бутылка, вотки гданской здешняго сидения – 1/2 графина».

Прониклись? Могуч же был организмом отец-духовник, ежели каждодневно истреблял этакую благодать. Богатырь! И есть у меня сильные подозрения, что он к вечеру по русской привычке еще и добавки искал… И ведь наверняка находил!

Весело жили при Елизавете – и шумно. Вот в тихий вечер 26 сентября 1742 г. садовник при Академии наук, немецкий человек Иоганн Штурм чинно принимает гостей у себя в доме. И тут на пороге возникает заплаканная немцева служанка со свежеподбитым глазом и в порванной рубахе. А следом без всяких церемоний вваливается автор фингала, которого собственно сюда и не звали, хотя он и живет по соседству.

Сосед, славный своим буянством, с ходу заявляет, что пирующие здесь немцы злодейски украли у него плащ-епанчу. Один из гостей, лекарь Ингерманландского полка Брашке, степенно ответствует, что люди здесь собрались честные и подобные беспочвенные обвинения им очень даже странны и позорны.

Гость – между прочим, адъюнкт славной Петербургской Академии наук – ему, недолго думая – в зубы! Хватает увесистую деревянную болванку, на которой тогда принято было держать парики, и начинает сим орудием охаживать прочих. Громогласно обзывая супругу хозяина «курвою», и ей – по сусалам! И ее батюшке, переводчику «немецкой камер-конторы» герру Грове – по уху! И бухгалтеру книжной лавки при упомянутой Академии Прейсеру – по репе!

Гости – за шпаги. Господин адъюнкт – свою из ножен! И пошли дуэлировать… Смертоубийств не было, но поцарапанных хватало, в том числе и адъюнкту досталось. Но он не сдавался – шпагой порубил дверь, зеркало разнес в осколочки…

Когда прибежали караульные солдаты, баталия вовсю продолжалась на улице, на вольном воздухе, и добрая половина гостей уже лежала, стенаючи. Караульный приказал буяну сдать шпагу, но адъюнкт и его – в зубы! После чего был подавлен численным превосходством, скручен, связан и торжественно доставлен в помещение, по прихоти архитектора снабженное на окнах крепкими решетками.

А через день его выпустили без всяких последствий. И пошел наш адъюнкт, Михаила Васильевич Ломоносов, как следует похмелиться…

Ага, вот именно. Ломоносов Михаила Васильич, прошу любить и жаловать, любил великий ученый муж по обычаям того веселого времени побуянить всласть. Инцидент с садовником – еще цветочки. Случалось Михаиле Васильичу, забредя в родную академию в подпитии, и господ академиков брать в кулаки, так, что они до-олго пятый угол искали. И максимум, что ему за эти художества бывало – то два месяца под арестом, то лишение жалованья наполовину. Глава академической канцелярии, герр Иван Данилович Шумахер, ломоносовские проказы прикрывал аккуратно, будучи благосклонен к светилу науки, и зная, что столь же благосклонен к нему сам Иван Иванович Шувалов, ночной император.

Не подумайте, я не в укор Ломоносову. Просто-напросто таковы уж были нравы XVIII столетия: академики шпагами рубали чужие зеркала, министры и канцлеры казнокрадствовали самым фантастическим образом, монаршие особы… Начни я рассказывать про тогдашнюю Францию и прочие Гишпании, у иного читателя волосья дыбом встанут…

При Елизавете также открылся первый легальный публичный дом во славном граде Санкт-Петербурге и вообще в России. До этого в столице труженицы постельного фронта существовали подпольно, и генерал-полицмейстерам предписывалось подобную индивидуальную трудовую деятельность строго пресекать. «Дабы все таковые мерзости от чего всякое зло и лихо происходит, были ниспровергнуты» – это 1718 год. «Где явятся подозрительные дома, а именно: корчемные, блядские и другие похабства…» – это десятилетием позже. При Анне «непотребных женок и девок» следовало бить плетками-девятихвостками.

Первый легальный бордель с «нумерами» и профессиональными проститутками завелся на Вознесенской улице. Следует уточнить, что профессионалки были выписаны из Германии (у нас любят во всем отдавать предпочтение иностранным спецам, хотя доморощенные вряд ли хуже), из Дрездена, почему содержательница веселого дома и была известна под кличкой Дрезденша. Заведение, чего уж там, было популярным, хотя дураку ясно, что его устроили для развращения русского народа-богоносца злокозненные масоны, а допрежь русский человек, чистый душою, и ведать не ведал, что такое есть проституция и разврат. Немцы совратили, ясно…

С проституцией, как водится, из Европы проскользнул и сифилис. И пришлось заводить другие песни. Указ императорской канцелярии от 1 августа 1750 г. уже выдержан в суровой тональности прежних царствований: «Понеже по следствиям и показаниям пойманных сводниц и блядей, некоторые показываемые ими непотребства кроются, и, как известно, около С. – Петербурга по разным островам и местам, а иные в Кронштадт ретировались, того ради Ее Императорское Величество указала: тех кроющихся непотребных жен и девок, как иноземок, так и русских сыскивать, ловить и при водить их в главную полицию, а оттуда с запискою присылать в Калининский дом».

Означенный Калининский дом – это одна из первых в России больниц для гражданского населения. Однако медики справлялись плохо, и при Екатерине II всех заразившихся сифилисом уже не лечили, а попросту ссылали в Нерчинский острог…

Битый Ломоносовым бухгалтер Прейсер, кстати, всего через неделю был уличен в воровстве казенных сумм.

Поговорим о более серьезных вещах – о заговорах, составлявшихся в царствование Елизаветы. Таковых просто не могло не быть, учитывая склонность господ гвардейцев самолично – а порой даже единолично! – решать судьбу трона…

1742 год. В Москве арестован наш старый знакомый, офицер Преображенского полка Ивашкин, всерьез вознамерившийся переменить на троне монарха. Он уже начал вербовать сторонников, убеждая, что «настоящий законный государь есть Иван Антонович, происходящий от старшего колена царя Ивана Алексеевича, тогда как Елизавета Петровна – от младшего, да притом же прижита от Екатерины до венца; а Елизавета возведена на престол лейб-кампанией за чарку вина».

Неизвестно, насколько серьезно все это было, но Ивашкина били кнутом и с вырезанными ноздрями сослали к черту на кулички, где уже в царствование Александра I его встретил Штейнгель…

1743 год. Подполковник Иван Лопухин в пьяном виде поносит Елизавету непристойными словесами и грозит возвести на трон опять-таки младенца Ивана. Начинается следствие. Лопухин, выясняется, вновь попрекал Елизавету незаконностью рождения, но сих опасных мыслей не сам набрался, а слышал, что говорили в доме его матери люди постарше, сидящие повыше…

Взяли немало народу – и матушку Лопухина, и его отца, генерал-лейтенанта, и графиню Бестужеву-Рюмину, и кое-кого еще. Лопухиным и графине Бестужевой вырезали языки (именно эта экзекуция показана в телефильме «Гардемарины, вперед!»), остальных били кнутом. Всех, понятное дело, отправили в Сибирь.

1749 год. К наследнику, будущему Петру III, на прогулке обращается подпоручик Бутырского полка Батурин, клянется в верности и обещает незамедлительно возвести на престол, подняв свой полк, преображенцев, лейб-кампанцев и, что любопытно, «фабричных взбунтовать».

Взяли всех – Батурина, подпоручика Тыртова и некоего «суконщика Кенжина» (какие-то связи с «фабричными», значит, прослеживались?). Отвесили столько, что мало не показалось…

Одним словом, Елизавета сидела не на троне, а на пороховой бочке. Не зря она эти двадцать лет никогда не спала по ночам – исключительно днем. Вышеописанные заговоры только на первый взгляд представляются кукольными: обернуться могло по-разному, не забудем, что Миниху, да и самой Елизавете хватило горсточки гвардейцев. К этим заговорам вплотную примыкает и так называемое «дело Зубарева», история крайне загадочная.

Это случилось, когда царедворцы, получавшие неплохие деньги от заинтересованных государств, настойчиво пытались втянуть Елизавету в войну против Пруссии, России совершенно не нужную. Елизавета долго раздумывала и колебалась, природным здравым смыслом понимая, что война эта ведется в первую очередь ради английских и австрийских интересов, и России там делать нечего.

И тут, как-то очень кстати, появляется тобольский мещанин Иван Зубарев, старообрядец. Согласно официальной версии, он был завербован в Пруссии тамошней разведкой, получил даже чин полковника прусской службы – и отправлен в Россию, будто бы устроить бунт против Елизаветы, освободить из заключения в Холмогорах свергнутого императора Иоанна Антоновича. Причем в Холмогоры якобы должны были приплыть на помощь прусские военные корабли.

Дело Зубарева всегда вызывало интерес своими странностями. По сохранившимся свидетельствам, с тоболяком отчего-то обошлись в России после поимки предельно мягко: всего-навсего отправили в ссылку, а там, по некоторым свидетельствам, и вовсе простили. И это в то время, когда вельможам, вроде Лопухиных, за подобные же намерения резали языки принародно и били кнутом на площади! Именно эта мягкость позволила иным историкам выдвинуть версию, что мнимый раскольник был русским разведчиком, внедрившимся в секретную службу короля Фридриха, подставой.

Но никто не занимался третьей возможностью: Зубарев мог оказаться не завербованным эмигрантом и не русским контрразведчиком, а провокатором, одним из агентов великого канцлера Бестужева. А вся эта операция могла быть затеяна, чтобы окончательно склонить Елизавету к войне с Пруссией. Трудно представить, чтобы Фридрих, реалист и прагматик до мозга костей, мог всерьез планировать морской десант в Холмогоры. Да и зачем ему был нужен забытый всеми Иоанн Антонович, если симпатию к прусскому королю недвусмысленно высказывал законный наследник престола Петр, которому Фридрих лично подобрал супругу, ангальтскую принцессу?! История убеждает нас, что от Бестужева можно было ждать любой подлости. Достоверно известно, что прусская разведка в свое время перехватила письмо Бестужева, в котором русский канцлер советует саксонскому канцлеру графу Брюлю… отравить русского резидента в Саксонии, не согласного с политикой Бестужева! Так что «прусский полковник Зубарев» вполне мог, подготовленный Бестужевым, сыграть роль той самой последней капли, переполнившей чашу терпения Елизаветы. Всю жизнь императрица панически боялась, что ее свергнут с престола, как она сама свергла Брауншвейгскую фамилию. Всю жизнь она опасалась, что кто-то попытается освободить Иоанна Антоновича. И тут, как нельзя более кстати, появляется посланец зловредного Фридриха, якобы собравшегося устроить в России заговор в пользу Иоанна. Последние сомнения отброшены, и русская армия увязает в бессмысленной войне с Пруссией ради вящего блага австрийцев и англичан… Темная история.

Есть веские улики против Екатерины, в то время супруги наследника престола. В 1757 г., когда с Елизаветой случился серьезный приступ, и она несколько дней провела между жизнью и смертью, Екатерина попыталась реализовать свой заговор, в который были вовлечены и продажный канцлер Бестужев, и командующий русскими войсками в Пруссии Апраксин. Помчались курьеры, и Апраксин в страшной спешке погнал свою армию к границам России, чтобы поддержать Екатерину. При этом варианте (хотя точных данных нет) Екатерина наверняка собиралась избавиться от нелюбимого мужа уже тогда. Располагая изрядным количеством штыков, такое проделать нетрудно.

Затея провалилась – Елизавета оправилась, и бегство Апраксина моментально привлекло внимание, его тут же сцапали. Он никого не выдал и успел уничтожить компрометирующую переписку, а Екатерина, изображая оскорбленную невинность, оправдалась. Улик не было, и Елизавета, с годами утратившая былую хватку, отступилась. Апраксин с перепугу скончался, Екатерина притихла, как мышка. Документы, проливающие свет на эту историю, были обнаружены и опубликованы только в начале XX века, и стало ясно: был заговор, был!

И наконец, последний при Елизавете заговор – точнее говоря, не заговор, а лишь попытка, и, мало того, задуманный не против Елизаветы, наоборот, родившийся в умах наиболее близких к ней людей…

Незадолго до кончины Елизаветы Иван Иванович Шувалов обратился к Никите Ивановичу Панину, влиятельному вельможе и государственному деятелю, близкому к супруге наследника Екатерине. И конфиденциально сообщил, что «между некоторыми персонами» сложился некий план действий, идущий решительно вразрез с волей Елизаветы, назначившей своим наследником именно Петра Федоровича. По Шувалову, эти «некоторые персоны» разработали сразу два варианта событий, которые должны привести к лишению Петра трона. По первому, следует выслать из России навсегда и Петра, и Екатерину, провозгласив наследником шестилетнего Павла Петровича. По второму, выслать собираются одного Петра, а Екатерину оставить.

Панин немедленно сообщил об этих замыслах Екатерине. Она решительно отказалась в этом участвовать. И это нетрудно поднять: даже при втором варианте ей самой все равно не пришлось бы царствовать…

Заговор, получив афронт, как-то незаметно увял сам по себе и «некоторые персоны» во главе с Шуваловым, по воспоминаниям Панина, «оборотя все мысли свои к собственной безопасности, стали дворовыми вымыслами и происками стараться входить в милость к Петру III, в коем отчасти и преуспели». Судя по всему, «персонам» опять-таки не хватило решимости, чтобы разрабатывать более жесткие планы.

И наконец, не все сановники были против Петра. Иные лелеяли другие планы. Датский дипломат Шумахер, с которым мы еще встретимся, оставил любопытное сообщение: «От меня не укрылись симпатии генерал-фельдцехмейстера (начальник всей русской артиллерии. – А. Б.) Петра Шувалова к этому государю. Я достаточно уверенно осмеливаюсь утверждать, что корпус в 30 000 человек, сформированный этим графом, названный его именем и подчинявшийся только его приказам (правда, почти уничтоженный в ходе последней войны, и в особенности в кровавой битве при Цорндорфе), был предназначен главным образом для того, чтобы обеспечить передачу российского трона великому князю Петру Федоровичу в случае, если кому-либо вздумается этому воспрепятствовать. Неудивительно, что позже, стоило только Великому князю вступить на престол, он буквально в тот же момент назначил упомянутого графа генерал-фельдмаршалом. Когда же тот спустя 14 дней умер, император приказал предать его земле со всеми мыслимыми воинскими почестями и с исключительной торжественностью».

Вскоре Елизавета умерла, кончилось долголетнее «бабье царство», и на престол законнейшим образом вступил Петр III Федорович, сын герцога Карла-Фридриха Голштейн-Готторпского и цесаревны Анны Петровны, родной внук Петра Великого.

СМЕРТЬ ИДЕАЛИСТА

Слишком все очевидно?

Когда заходит речь о Петре III, моментально сталкиваешься с удивительной вещью, какая встречается редко: в трогательном единомыслии сливаются те, кто обычно согласия достигнуть не способны ни в чем… Вот, скажем, числящийся среди либералов и демократов питерский историк Е. Анисимов и один из самых упрямых «национал-патриотов» москвич М. Лобанов поносят императора чуть ли не одинаковыми словами. «Недалекий», – рубит сплеча питерец. «Холуй Пруссии, враждебный всему русскому, – подхватывает москвич. – Слишком все очевидно».

Увы, недолгое царствование Петра III настолько оболгано и измазано черной краской, а его незаурядные реформы замолчаны либо приписаны другим, что чуть ли не двести лет наука вместо объективного подхода пробавляется главным образом сплетнями и анекдотами, а следом, задрав штаны, спешит и литература.

Причины ясны. Беспристрастные свидетели, те, кто находился рядом с Петром, либо предали его, переметнувшись к победителям, либо лет по тридцать просидели в своих имениях, не участвуя в столичной жизни. И вдобавок три главных создателя легенды о «дурачке» и «прусском холуе» были, надо признать, людьми в высшей степени незаурядными…

Это, во-первых, сама Екатерина II. Во-вторых, княгиня Екатерина Дашкова, филолог и писательница, директор Петербургской академии наук и президент основанной при ее прямом участии Российской академии (занимавшейся разработкой русского языка и литературы). И, в-третьих, Андрей Болотов – офицер, потом ученый и писатель, один из основоположников русской агрономической науки, автор классического труда «О разделении полей» и многотомных воспоминаний. Авторитет их в свое время был слишком велик. Настолько, что совершенно забытыми оказались другие мнения: мало кто помнит, что весьма положительную оценку Петру в бытность его и наследником, и императором дали столь видные деятели русской культуры, как В. Н. Татищев, М. В. Ломоносов, Я. Я. Штелин. Гаврила Державин назвал ликвидацию Петром жуткой Тайной канцелярии «монументом милосердия». Карамзин в 1797 г. решительно заявлял: «Обманутая Европа все это время судила об этом государе со слов его смертельных врагов или их подлых сторонников…»

Побудительные мотивы тройки критиков предельно ясны. Екатерина, свергнувшая супруга, захватившая трон, на который не имела никаких прав, молчаливо одобрившая убийство Петра кучкой гвардейской сволочи, более всех остальных нуждалась в том, чтобы создать образ полного кретина и предателя русских национальных интересов, от коего она просто-таки была обязана спасти страну. Дашкова – ее сподвижница по перевороту. Болотов… с ним непросто. Далее убедимся.

Шитые белыми нитками места их творений видны невооруженным глазом. Типичнейший пример: до своего вступления на престол Екатерина выражалась о муже следующим образом: «Тогда я впервые увидела великого князя, который был действительно красив, любезен и хорошо воспитан. Про одиннадцатилетнего мальчика рассказывали прямо-таки чудеса». Много лет спустя, уже давно будучи императрицей российской, она кое-что добавляет: «Тут я услыхала, как собравшиеся родственники толковали между собою, что молодой герцог наклонен к пьянству». С великолепным пренебрежением к логике Екатерина в одном месте обвиняет Петра в «неспособности исполнять супружеский долг», а в другом – в связи с Елизаветой Воронцовой, на которой Петр, вот наглость, возмечтал жениться. Учитывая, что Екатерина к тому времени меняла любовников, как перчатки, стремление Петра развестись и вступить в новый брак не выглядит ни странным, ни глупым. Между прочим, такие намерения были еще и возвратом к старым русским обычаям, когда цари брали в жены не иностранных принцесс, а соотечественниц-дворянок.

Дашкова, поддерживая всемерно легенду о глупости Петра, сама же приводит опровергающее это высказывание, с которым к ней однажды обратился Петр: «Дочь моя, помните, что благоразумнее и безопаснее иметь дело с такими простаками, как мы, чем с великими умами, которые, выжав весь сок из лимона, выбрасывают его вон».

Впоследствии именно так и случилось: использовав Дашкову, ее родственные связи со старой русской знатью и светские знакомства, Екатерина отбросила «наперсницу» как выжатый лимон.

Болотов, собравший немало анекдотов о «ничтожном монархе» и до конца дней своих отстаивавший версию о «всенародном возмущении императором», однажды допускает серьезнейший прокол: «Как вдруг получаем мы то важное и всех нас до крайности поразившее известие, что произошла у нас в Петербурге известная революция… Не могу и поныне забыть того, как много удивлялись все тогда такой великой и неожиданной перемене, как и была она всем поразительна…»

Прямо скажем, странные строки для человека, утверждавшего, что Петр «возбудил в народе ропот и неудовольствие», «сие народное неудовольствие было велико…» Но таких проколов у Болотова немало…

Ну что же, начнем по порядку, подробно рассмотрим главные обвинения против Петра – они же мифы.

Миф 1. «Петр: будучи наследником престола, не заботился о России, о государственных делах. Вместо этого он, будучи сущим младенцем по уму, пьянствовал со своими голштинцами, играл в солдатики и вешал крыс…»

В общем-то, тут есть своя сермяжная правда. Наследник и в самом деле, будучи вполне взрослым, играл в солдатики, однажды повесил крысу на игрушечной виселице, он, точно, пьянствовал с голштинскими офицерами (хотя, замечу в скобках, этим пирушкам было далеко до пиров Елизаветы и уж тем более – до непревзойденных никем по размаху и цинизму пьяных игрищ Петра Великого…)

Однако некоторая толика еврейской крови, текущая в жилах автора этих строк, побуждает по старой еврейской привычке ответить критиканам вопросом на вопрос:

– А чем еще было заниматься наследнику?

В самом деле, чем? Совершеннолетнего наследника престола Елизавета откровенно отстранила от каких бы то ни было государственных дел. Тут внесли свою лепту и сановники. Канцлер Бестужев, с самого начала ориентировавшийся не на Петра, а на Екатерину, как вспоминают современники, немало потрудился, внушая Елизавете мысль, что Петр, чего доброго, может, набравшись опыта, и захватить престол…

В этой связи возникает гипотеза: а не было ли «дело Батурина» опять-таки бестужевской провокацией?

И посему Бестужев «много способствовал его отстранению от участия в русских государственных делах и ограничил его деятельность управлением одной Голштинией».

Как видим, Петр бездельничал не по лености характера, а оттого, что его попросту отстранили от любых дел! А поскольку со скукой нужно как-то бороться, нет ничего удивительного и в пирушках с офицерами, и в игре в солдатики, и даже в казни крысы. Все это – от скуки… (Помнится, двадцать с лишним лет назад, когда наша геологическая партия оказалась на неделю без работы в отдаленной крохотной деревушке, и даже водку пить было скучно, ради развлечения несколько взрослых, психически здоровых мужиков хоронили старый ботинок – с траурным шествием, долгими речами над могилой, воздвижением монумента…)

Вот, кстати, о птичках – то есть о крысах. Историк Ключевский писал о Дашковой следующее: «Когда она разошлась с Екатериной и удалилась в частную жизнь, то стала нелюдимой и, поселившись в Москве, редко с кем виделась, еще реже с кем разговаривала и ничем не интересовалась. Чтобы заполнить свой досуг, она, президент Академии наук, приучила к себе несколько домашних крыс, которые составляли ее общество. Смерть детей ее трогала мало, но судьба крыс делала ее тревожной на целый день».

Но вернемся к Петру. В тех случаях, когда он все же пытался что-то делать, отношение к его попыткам было самое отрицательное. Историк Мыльников, автор объективной книги о Петре, приводит воспоминания тогдашнего генерал-прокурора Сената Шаховского, с явным осуждением вспоминавшего, как наследник отвлекал его от дел разными пустяками. Какими же? Оказывается, Петр посылал ему ходатайства «в пользу фабрикантам, откупщикам и по другим по большей части таким делам!» Другими словами – серьезно пытался заниматься экономикой, что встречало, увы, не поддержку, а отторжение…

А в единственном случае, когда Петру все же удалось заняться чем-то серьезным, он проявил себя вовсе не дурачком!

Весной 1756 г. Шуваловы, чтобы отвлечь на всякий случай наследника от военных забав с голштинским отрядом, пробили у Елизаветы его назначение на пост главнокомандующего Сухопутным шляхетским кадетским корпусом. Тем самым, что основал Миних. На этом посту Петр как раз был толковым руководителем, относившимся к своим обязанностям всерьез. Сохранилась масса бумаг: Петр «выбивает» финансирование, налаживает работу корпусной типографии, заботится о расширении общежития-казармы (в старой очень уж тесно), закупке амуниции, боеприпасов, оружия, мундирного сукна, лошадей, озабочен нормальным питанием кадетов, направляет в сенат требование создать своего рода «географическо-этнографическое описание России», «дабы воспитываемые в оном корпусе молодые люди не токмо иностранных земель географию, которой их действительно обучают, основательно знали, но и о состоянии отечества своего ясное имели понимание».

Петр также лично составляет другую бумагу в сенат – о подготовке «хороших национальных мастеров» (его собственная терминология!). Речь идет о том, что с момента основания корпуса в нем трудится множество квалифицированных мастеров-иностранцев: кузнецы, слесари, шорники, коновалы, сапожники, садовники. Однако передавать опыт русской молодежи им не вполне удается, поскольку учеников набирают из рекрутов, а среди них преобладают лица неграмотные «или грамотные, только весьма порочные, потому что ни один помещик грамотного доброго человека в рекруты не отдаст». Поэтому Петр предлагал «взять из гарнизонной школы от 13 до 15 лет 150 человек школьников», передать их Корпусу и учить всерьез, обучая не только вышеперечисленным ремеслам, но и грамоте, немецкому языку, арифметике, геометрии, рисованию. «Чрез оное и во всем государстве национальные хорошие ремесленные люди заведутся, а особливо чрез умножение знающих коновалов могут конские и рогатого скота частые падежи отвращены быть».

Перед нами, без всяких преувеличений, проект одновременно технического и сельскохозяйственного института! Или, по крайней мере, техникума. Ремесло, иностранный язык, прикладные дисциплины… Кстати, несколькими годами раньше Петр создал в Ораниенбауме школу для подготовки музыкантов и театральных артистов из детей «садовниковых и бобылских». Он и сам неплохо играл на скрипке.

Словом, в тех редких случаях, когда Петру удавалось заняться чем-то серьезным, он проявлял себя неплохо.

Миф 2. «Петр питал нездоровое поклонение перед Фридрихом и предал интересы России, заключив мир с Пруссией и отдав Фридриху завоеванную русскими Восточную Пруссию. Общественное мнение России было возмущено миром с Пруссией».

По-моему, из всех связанных с личностью Петра мифов этот – наиболее распространенный. В самом деле, даже Исабель де Мадариага, испанка из знатного рода, почетный профессор Лондонского университета и глава британской школы историков-славистов, не отстает от российских коллег: «Победоносных русских генералов, как гром среди ясного неба поразила весть…» (о мире с Пруссией. – А. Б.).

Ну, начнем с того, что никакого такого «общественного мнения» в России тогда не существовало, как и в других державах, где на троне сидели монархи. В те годы одна только Англия, даром что монархия, могла похвастаться тем, что можно назвать общественным мнением: независимые газеты, независимые депутаты парламента. Правда, при необходимости редакторов запросто, без церемоний ставили к позорному столбу, а депутатов отправляли за решетку, но это уже другая история.

Общественное мнение, ага! Нас хотят уверить, что где-нибудь на ярмарке в Вышнем Волочке торговавший солеными огурцами мужик обращался к соседу-горшечнику:

– Как вы в стратегическом плане оцениваете мирные инициативы императора касательно Пруссии, Сидор Карпыч?

А тот, стало быть, отвечал:

– Боюсь, Мефодий Силыч, решение непродуманное и в тактическом, и в стратегическом аспекте, и уж, безусловно, в корне противоречит военно-политическим интересам. Общественное мнение Нижних Мхов, где я был давеча, также фраппировано…

Ну-ну… Промежду прочим, когда война с пруссаками закончилась, в некоторых уголках необъятной Российской империи еще вообще не знали, что она и начиналась…

Но зато каков слог у Исабель де Мадариага! Вот вам образчик, без изъятий…

«Офицеры и солдаты нового поколения оказались достойными противниками прославленных прусских войск и их блистательного венценосного полководца и сумели выйти из испытания огнем с окрепшей верой в себя и с возросшим чувством национального достоинства».

Хорошо сказано, аж слеза продирает. А Петр, стало быть, заключив мир, по Исабель, «нанес тяжелый удар» столь воодушевленным офицерам и солдатам…

Что взять с холеной лондонской дамочки? Ей самой в жизни не приходилось месить грязь с полной выкладкой и подставлять брюхо под штык. Обычные красивые рассуждения кабинетного интеллигента, прекрасно знающего, что ему самому никогда не придется оказаться в шкуре рядового пехотинца середины XVIII столетия…

А кто, интересно, спрашивал солдат? Всегда, везде, во все времена солдат только радовался окончанию войны, тем более что в данном случае речь шла не об обороне отечества от вторгшегося супостата, а о войне, совершенно непонятной простому солдату, ненужной никому.

3ачем? Какого рожна делала русская армия в Пруссии, с которой у России даже не было общей границы? Кому нужна была эта война? «Испытание огнем»?

Канцлер Бестужев-Рюмин вроде бы знал ответ: «Коль более сила короля прусского умножается, тем более для нас опасности будет, и мы предвидеть не можем, что от такого сильного, легкомысленного и непостоянного соседа столь обширной империи приключиться может».

Вот вам государственный муж, проникнутый серьезной тревогой за судьбу родины, которой может в будущем угрожать нашествие со стороны воинственного соседа…

Можно и так подумать – если не знать, что именно канцлер Бестужев-Рюмин был с потрохами куплен Францией и Австрией, от которых получал не разовые взятки, а регулярный немаленький «пенсион»…

Ситуацию можно – и необходимо! – обрисовать иначе. Франция и Австрия воевали с Пруссией по своим практическим причинам. Англия непосредственно не участвовала в сражениях на континенте, но поддерживала союзников материально. Во-первых, чтобы обеспечить наибольшие права и привилегии своим торговым представителям в Европе, а во-вторых, чтобы отвести угрозу от Ганновера. Ганновер, если кто запамятовал – это наследственное владение английских королей, попавших на эту должность из ганноверских курфюрстов. Землица эта лежала в наиболее тогда развитой торгово-промышленной зоне Германии, имела огромное экономическое значение, была удобным плацдармом для военного проникновения в Европу. А посему еще за несколько лет до Семилетней войны Англия пыталась убедить Россию разместить на территории Ганновера русский корпус, содержание которого оплачивал бы Лондон, но Елизавета не согласилась.

Вот вам и расклад. Англия защищала свою торговлю и свой Ганновер. Франция стремилась свести к нулю прусское влияние на Рейне и в Вестфалии и сама в тех местах утвердиться. Австрия жаждала отобрать у Пруссии Силезию, потерянную во время прошлой, неудачной для себя войны. Пруссия, естественно, хотела всем им всыпать и перечисленные планы сорвать.

Во всей этой истории российские интересы не были затронуты ни с какого боку. У России попросту не было причин воевать с Пруссией, которая к России не проявляла ни малейших агрессивных поползновений. Вспомним, при Анне русские войска дрались в Польше не с пруссаками, а с французами – это к вопросу о теоретических построениях канцлера Бестужева. У России и Пруссии попросту не было «точек вражды». Наоборот, стратегические интересы России как раз и требовали дружить с Пруссией, потому что их коалиция могла бы противостоять любому союзу других европейских держав!

Но австрийцы и французы отвалили продажному Бестужеву немалую денежку, и он ради своих шкурных интересов форменным образом затолкал Россию в совершенно ненужную ей, чужую войну… Да, наши солдаты дрались геройски. Да, наши армии вошли в Берлин… но зачем?

Ответ один: ради приятно позвякивавших золотых кругляшков в сундуках канцлера Бестужева. Никакой другой причины, по которой бессмысленно пролито столько русской крови, в природе не существует. Россия вообще никогда не воевала с крупными германскими государствами, если не считать Чудского озера и долгой схватки Ивана Грозного с Ливонским орденом, но это совсем другая история…

И, вот кстати… Героизм героизмом, но и число штыков играло свою роль. В армии Апраксина было около ста тысяч солдат, из них примерно половина строевиков, а у Фридриха – двадцать четыре тысячи. Такие дела…

Между прочим, Екатерина, вступив на престол, тут же убедилась в… необходимости преобразовать войска, «расстроенные продолжительною войной». Какой? Да той же, Семилетней. А вот вам мнение, во-первых, противника Петра, во-вторых, человека, участвовавшего в Семилетней войне – нашего старого знакомого Андрея Болотова: «Народа погублено великое множество, а в числе онаго легло много и русских голов в землях чуждых и иноплеменных, и, к сожалению, без малейшей пользы для любезного отечества нашего».

Как-то плохо вяжется мнение участника войны с патетическими тирадами дамы по имени Исабель…

Так стоит ли винить Петра за то, что он постарался побыстрее остановить эту бессмысленную, совершенно не нужную России войну против государства, которое было нашим потенциальным союзником?

Идея заключения с Пруссией мира принадлежит к тому же вовсе не Петру! В последние месяцы царствования Елизавета наконец-то вышвырнула в отставку продажного Бестужева, поставила на его место Воронцова, и он с полного одобрения Елизаветы как раз и начал прощупывать почву для возможного заключения мира – причем его план предусматривал… возвращение Фридриху Восточной Пруссии! Вступивший на престол Петр лишь довел эти планы до логического конца. С одним немаловажным исключением: он вовсе не собирался отдавать Восточную Пруссию! В день его убийства русские войска так там и оставались, поскольку, согласно двум подписанным Петром и Фридрихом трактатам, Россия имела право вовсе остановить вывод своих войск в случае обострения международной обстановки. Сохранился указ Петра, предписывающий ввиду «продолжающихся в Европе беспокойств» не только не выводить войска, но и пополнить новыми запасами армейские склады в Восточной Пруссии, а также отправить к ее берегам кронштадтскую эскадру, чтобы прикрывать русские торговые суда. Как видим, не было ни «предательства национальных интересов», ни «возвращения Фридриху Восточной Пруссии». Австрийский посланник в Петербурге Ф. Мерси так и сообщал в Вену о действиях Петра: «Теперь он не может выпустить из рук королевство Пруссию».

Кто же все-таки вернул Фридриху эти земли?

Екатерина!

Будучи еще великим князем, Петр, по свидетельству Штелина, говорил свободно, «что императрицу обманывают в отношении к прусскому королю, что австрийцы нас подкупают, а французы обманывают. Мы со времени будем каяться, что вошли в союз с Австрией и Францией».

Время подтвердило, что наследник был абсолютно прав. В следующем столетии французские войска дважды вторгались на территорию России, а Австрия всегда вела враждебную России политику (взять хотя бы классический пример, когда во время Крымской войны пришлось держать на австрийской грани целую армию – очень уж агрессивно и непредсказуемо тогда вела себя Австрия…)

Одним из первых распоряжений Екатерины после свержения Петра стал приказ расквартированным в Восточной Пруссии русским войскам форсированным маршем возвращаться на родину. А два года спустя она подписала с Фридрихом новый союзный договор, ряд статей которого был без малейших изменений перенесен из того самого, «предательского» договора Петра! И упрекать за это Екатерину нет никакой нужды. Повторяю, России был необходим с Пруссией мир и союз, который позволял легко отразить попытки любой третьей державы установить в Европе свою гегемонию. Более ста лет после этого Пруссия оставалась для России другом и союзником, пока в нашей внешней политике не взяла верх прямо-таки шизофреническая «горчаковщина» – не объяснимая здравым рассудком германофобия в сочетании со столь же противоречащей здравому смыслу и государственным интересам франкофилией. Но это уже другая история и другая книга, которая непременно будет. В самом скором времени я собираюсь засесть за книгу «Европейский концерт» – о российской внешней политике за последние триста лет, с ниспровержением иных устоявшихся мифов и неизбежными шокирующими выводами…

Да, о союзниках России в Семилетней войне. И Австрия, и Франция практически в те же самые месяцы пытались заключить с Фридрихом сепаратный мир… за спиной России! Так что не стоит, как это пытались делать, приписывать Петру «предательство союзников» – означенные союзники были те еще пройдохи…

И в завершение темы – о самом Фридрихе, которого до сих пор современные историки (и российские в том числе) продолжают именовать Великим.

Нет ничего удивительного, что Петр им восхищался. Все же предмет восторгов был восхищения, безусловно, достоин. Фридрих – один из лучших полководцев XVIII столетия, выдающийся государственный деятель. И – незаурядный мыслитель.

С недавних пор я, признаться, вполне разделяю восхищение Петра – и многих других – Фридрихом Великим. Так уж сложилось, что мне удалось за смешные деньги приобрести уникальное издание, книгу под длинным названием: «Оставшиеся творения Фридриха Втораго короля прусскаго», изданной «с дозволения управы благочиния» в Санкт-Петербурге, «на иждивении И. К. Шнора» в 1789 г. Это собранные под одним переплетом седьмой и восьмой том собрания сочинении Фридриха, выпущенного в России в год взятия Бастилии. Переписка с маркизом Д’Аржансом и Д’Аламбером.

Прелюбопытнейшее чтение! Человек, положительно, был незаурядный. Вот, для примера, образец остроумия прусского короля. Обсуждают новости астрономии: «Сказывают, что старый спутник Сатурнов пропал. Ты, яко небесный житель, пожалуй растолкуй мне, что такое с ним сделалось. Не Сатурн ли его пожрал? или пришел сей спутник у его в немилость? или он скрылся за какое облако, дабы посмеяться над астрономами? господа астрологи, не ожидая подтверждения сего происшествия смело станут предвещать падение какого-нибудь любимца великаго Государя, или будут говорить, что Сатурн паки придет на землю царствовать, и что сего погибшаго спутника он послал воплотиться, (как Самонокодома) что он будет предводительствовать Турецкою или Российскою армией для возстановления сего царства. Я же со своей стороны буду только повсюду молить: пожалуйте, государи мои, если его поймаете, не вешайте».

И, что должно быть особенно интересно для сторонников новой хронологии, Фридрих и его корреспонденты обсуждают некую новую книгу, которая… сокращает официальную церковную историю! Увы, поскольку речь идет о чем-то очень ему знакомом, Фридрих не приводит ни названия, ни автора. В каких запасниках теперь пылится эта книга, можно только гадать…

А вот гораздо более серьезное высказывание Фридриха, которое просто необходимо рассмотреть вдумчиво.

«Не правда ли, что электрическая сила, и все чудеса, кои поныне ею открываются, служат только к возбуждению нашего любопытства? Не правда ли, что притяжение и тяготение удивляют только наше воображение? Не правда ли, что всех химических открытий такие же следствия? Но менее ли от сего происходит грабительств по большим дорогам? Сделались ли от сего откупщики ваши менее жадны? Возвращаются ли с большею точностью залоги? Менее ли клевет, истребилась ли зависть, смягчились ли сердца ожесточенный? И так, какая нужда обществу в сих нынешних открытиях, когда философия небрежет о части нравственной, к чему древние прилагали все свои силы?»

Вы понимаете, что перед нами? Не исключено, что Фридрих Великий вообще первым сформулировал проблему, над которой стали всерьез задумываться только в ХХ веке: «Научный и технический прогресс еще не ведет автоматически к прогрессу в людской духовности и не делает жизнь лучше!»

Вполне может оказаться, что именно так и обстоит. Поскольку мысли, высказанные Фридрихом в письме от 7 января 1768 г., категорически противоречат общему настроению тогдашних просвещенных умов. Они-то держались как раз противоположных взглядов на научный и технический прогресс! Считали, что человек в своей дерзновенной поступи вот-вот откроет массу новых законов природы, которые немедленно обратит себе на пользу, научившись управлять природой, как телегой. Полагали, что развитие науки и техники само по себе, волшебным образом преобразит и общество, и людей… А Фридрих без всякого шума высказывал прямо противоположные мысли, которыми мы в полной мере начинаем озабочиваться лишь сегодня… И оценить их в полной мере можем лишь сегодня.

Само появление этого восьмитомника свидетельствует, что в России и через тридцать с лишним лет после Петра всерьез интересовались творческим наследием Фридриха. Более того… Эта книга дополнена! Кто-то тогда же, в 1789 г., кропотливо восстановил выброшенные тогдашней цензурой места, старательно написал от руки «изъятия» и вставил их в конце и седьмого, и восьмого тома, объединив под общим переплетом – по меркам того времени, роскошным, кожаным, с тиснением. Кто был этот современник Екатерины, сегодня уже не установить, но ясно, что он был грамотен, не беден и, несомненно, располагал немецким оригиналом подвергшейся цензуре книги… Работу он проделал нешуточную – «места выпущенные», по его собственной записи, довольно обширны.

И еще мне очень нравится выражение Фридриха о дешевых книжниках мелкого пошиба: «письмоносная челядь». Впрочем, в книге Фридриха мне нравится многое, и теперь я вполне понимаю и Петра, и неизвестного по имени читателя из 1789-го…

Миф 3. «Петр хотел втравить Россию в войну с Данией из-за своего Шлезвиг-Гольштейнского герцогства, и это предприятие, не волновавшее никого, кроме него, было чуждо российским интересам».

Петр, остававшийся законным герцогом Шлезвиг-Гольштейна, и в самом деле хотел отвоевать захваченный датчанами Шлезвиг, вновь присоединив его к Гольштейну. Но было ли это предприятие чуждо российским интересам и внешней политике?

Как раз наоборот! Собираясь вернуть Шлезвиг, Петр, оказывается, не поддался очередному сумасбродству, а всего лишь старательно продолжал традиции русской внешней политики, имеющие полувековую историю!

С тех самых пор, как Петр I выдал дочь и племянницу за герцогов Курляндского и Голштинского, Курляндия и Голштиния считались «зоной интересов России», прямо-таки вассальными территориями, и Россия была постоянно озабочена их судьбой – как английские короли озабочены судьбой своего Ганновера. В завещании Екатерины I двенадцатый пункт гласит: «Его королевского высочества герцога голштинского дело шлезвицкого возвращения и дело Шведской Короны по взятым обязательствам имеет накрепко исполнено, и Российское государство так, как и великий князь, к тому обязаны быть».

Вот так-то… Просто у России за истекшие полвека не нашлось средств и возможностей к «шлезвицкому возвращению», а теперь они появились, и Петр III воспользовался ситуацией. Отвоевывать Шлезвиг предстояло не в одиночку, а совместно с прусским военным контингентом – таково было одно из условий мирного договора России и Пруссии. Предприятие было не утопическое, а вполне выполнимое – легко представить, что сделали бы с датчанами соединенные русско-прусские корпуса…

И возвращение Шлезвига Голштинии (то есть российским императорам) влекло за собой невероятно выгоднейшие стратегические перспективы!

Достаточно взглянуть на карту Ютландского полуострова, чтобы убедиться: держава, владеющая Шлезвиг-Гольштейном, автоматически получает два важнейших военно-экономическо-стратегических преимущества: во-первых, открывает своему флоту, как военному, так и торговому, свободный доступ в Северное море, в обход контролируемых Данией проливов-выходов из моря Балтийского, во-вторых, сама способна без особого труда «запереть» Балтийское море и сделать его своим внутренним озером!

Что блестяще доказано политикой Пруссии в отношении Шлезвига. Чтобы завладеть им впоследствии, Пруссия без колебаний развязала две войны с Данией. Первую, в 1848—1850 гг., она проиграла, но в 1864-м, взяв в союзники Австрию, вновь напала на Данию и не прекращала военных действий, пока не добилась передачи ей Шлезвига. Именно на территории Шлезвига, в Киле, была построена крупнейшая военно-морская база, принадлежавшая сначала Пруссии, потом – Германской империи, потом – Третьему рейху, а сейчас – ФРГ. Именно на территории Шлезвига пруссаками был прорыт Кильский канал, по которому могли проходить меж Балтийским и Северным морем торговые корабли, уже не платя датчанам ни гроша пошлины. И Дания лишилась огромных денег, а в Первую мировую германский флот запер российский в Балтийском море, базируясь в Киле.

А ведь на месте Пруссии могла оказаться Россия! Не перечесть всех преимуществ, проистекающих из обладания Шлезвигом – и европейская история в этом случае была бы иной…

Миф 4. «Петр намеревался уничтожить православную церковь».

Россказни о том, что Петр якобы намеревался «обрить православным священникам бороды», а там и вовсе уничтожить православную церковь – из разряда все тех же скверных анекдотов, выдаваемых за серьезные свидетельства о реальных событиях. Достоверности здесь столько же, сколько и в «мемуарах» фрейлины В. Н. Головиной, которыми сплошь и рядом пользуются как свидетельскими показаниями, хотя фрейлиной императорского двора Головина стала лишь в 1782 г., а на свет появилась… через четыре года после убийства Петра!

Эта байка (как мы увидим позже, запущенная в оборот екатерининскими орлами) основывалась на двух фактах: небрежении Петра к церковным службам (что для XVIII столетия было общераспространенной привычкой) и на намерениях Петра отобрать у церкви ее огромные земельные владения.

Что до второго, то Петр опять-таки продолжал прежние традиции русских самодержцев и пытался довести до логического конца процесс, начатый за сотни лет до него…

Еще Иван III (однажды преспокойно приказавший высечь на людях архимандрита Чудова монастыря) всерьез подумывал о секуляризации, то есть переводе в светское владение обширных монастырских и церковных земель. Кое-какие шаги к этому пытался предпринять и Иван Грозный на знаменитом Стоглавом соборе, но церковь в те времена представляла собой силу, перед которой пришлось отступить и Грозному. Он добился лишь того, что запретил церкви самовольную покупку вотчинных земель «без доклада царю». И Михаил Романов, и Алексей Михайлович всячески пытались ограничить возможности церкви в приобретении новых владений, порой прямо запрещая подданным жертвовать церквам и монастырям как земли, так и крестьян. Пытался «отписать на государство» церковные владения и Петр I, но и «дракону московскому» пришлось отступить. Даже крайне набожная Елизавета в 1757 г. разработала схожий проект, но опять-таки не рискнула претворить его в жизнь.

Объяснение лежит на поверхности: обладавшие особым статусом обширнейшие владения церкви попросту мешали нормальному развитию экономики, что прекрасно понимали и русские самодержцы… и иные церковные иерархи!

В самой православной церкви несколько сотен лет шла ожесточенная борьба иерархов с так называемыми «нестяжателями – начиная с ереси „стригольников“ (30-е годы XIV века). „Нестяжатели“ как раз и выступали против превращения церкви в „мире кого“ собственника-феодала – впрочем, началось это даже не со стригольников, а с выступлений известного проповедника XII века Кирилла Туровского и его последователей. На знаменитом соборе 1274 г. во Владимире предшественники „нестяжателей“ четко сформулировали свою точку зрения: „Невозможно и Богу работати, и мамоне“.

Подробно рассматривать эту интереснейшую тему я не могу, поскольку пришлось бы писать отдельную толстую книгу, чтобы рассказать о многолетних дискуссиях, ожесточенных словопрениях на церковных соборах, сожжениях на кострах еретиков-реформаторов, о Феодосии Косом, Максиме Греке, Вассиане Патрикееве, дьяках Курицыных, о перекличке идей «нестяжателей» с идеями католиков-францисканцев и многом, многом другом…

Словом, зачислять Петра III в гонители православной церкви нет оснований. Скорее наоборот – именно Петр был инициатором договора от 8 июня 1762 г., по которому Россия обязывалась защищать права и интересы православных подданных Жечи Посполитой. А русский посланник в Вене Голицын получил от Петра указание вручить резкую ноту венецианскому посланнику в Вене – «по причине претерпеваемых греческого вероисповедания народом великих от римского священства обид и притеснений». Из отчета Голицына – уже Екатерине – следует, что власти Венецианской республики вынуждены были принять соответствующие указы, ограждающие права своих православных подданных… После чего у славян Западной Европы и Балкан Петр приобрел огромную популярность. Дошло до того, что один из предводителей восстания чешских крестьян в Австрийской империи выдал себя за… русского принца! Знаменитый Степан Малый, балканский самозванец, благодаря тому, что выдавал себя за Петра III, стал правителем Черногории (а впоследствии появился даже… Лжестепан Малый!).

Ненависть православного духовенства Петр вызвал по двум причинам. Во-первых, он лишил столичных священников весьма жирного куска, запретив домовые церкви в усадьбах богатого дворянства и купечества (что сделали позже и другие русские императоры), а во-вторых, все же начал секуляризацию. У церкви изымались все имения и передавались в ведение государственной Коллегии экономии, назначались офицеры-управители. И, что особенно важно, бывшие монастырские крестьяне получали земли, которые они раньше обрабатывали для монастырей! Они освобождались от оброка в пользу церкви и облагались казенным оброком, как и государственные крестьяне. Чуть позже, когда власти попытаются «переиграть» эти реформы, крестьяне поднимут бунты!

И главное, Петр должностью отменил все до единого прежние репрессивные установления против староверов, объявил, что все, бежавшие по этой причине за границу, могут вернуться и свободно исповедовать в России «дониконианскую» веру. Особым указом он уравнял все религии в правах. Старообрядцы на него после этого буквально молились (вспомним, сколько их поддержало потом Пугачева-Лжепетра), а вот православные иерархи затаили злобу…

Исабель де Мадариага пишет, что «приходские священники, стоявшие ближе по положению к крестьянам и солдатам, были обижены указом о включении сыновей попов и дьяконов в рекрутский набор». А чуть позже сама же подробно излагает историю вопроса.

Дело в том, что поповских и дьяконовых сыновей набралось огромное количество. Согласно тогдашним правилам, профессия эта была наследственной, но количество «кандидатов» превышало, и значительно, число приходов, которые они могли бы занять. А потому за десятки лет до Петра государство решало эту проблему, периодически приписывая «лишних» сыновей духовенства (а то и самих духовных лиц!) в податные сословия. Анна Иоанновна попросту гребла их в рекруты. А при Елизавете эти «лишние», случалось, попадали и в крепостные…

Как поступала сменившая Петра Екатерина? Да столь же решительно! В 1769 г. она приказала «забрить» в армию четверть всех поповских сыновей и половину «сверхштатных» священников и дьяконов, получив девять тысяч рекрутов. В 1783 г. издала новый указ, по которому все «сверхштатные» служители церкви и «необученные недоросли старше 15 лет» обязаны были выбрать себе новые занятия. Под этот указ попало тридцать две тысячи человек, в большинстве своем вынужденные уйти в чиновники или городские мещане. И это была отнюдь не последняя чистка разросшегося сословия…

Екатерина, едва укрепившись на престоле, провела… полную секуляризацию церковных и монастырских земель, в масштабах, неизмеримо превосходивших все, что Петр успел сделать! Ангелица кротости и всеблагая матерь Отечества проводила это в жизнь крутенько! Ростовский митрополит Арсений Мациевич, энергично протестовавший против секуляризации и при Елизавете, и при Петре, и не подвергшийся за это никаким репрессиям, направил в Синод очередной резкий протест, простодушно полагая, что тронуть его и на сей раз не посмеют…

Митрополит жестоко заблуждался. Екатерина немедленно приказала его арестовать и судить за «оскорбление величества». Когда бывший канцлер Бестужев попытался заступиться, Екатерина ответила холодным письмом, где были и такие примечательные строки: «Стоит вспомнить, что прежде, без всяких церемонии и соблюдении приличий, в делах, без сомнения, гораздо менее важных, духовным особам сносили головы. Не представляю, как мне сохранить мир в государстве и порядок в народе, не говоря уж о защите и сохранении данной мне Богом власти, если виновный не будет покаран».

Другими словами – «я вам не рохля Петр!» Тут вам не здесь, живенько отучу безобразия нарушать!

Все же казнить строптивого митрополита Екатерина не решилась, очень уж популярен был в стране. Однако его расстригли, лишили сана, назвали «смердом Андрейкою» и сослали в отдаленный монастырь посереди карельских лесов. Ради вящей справедливости следует уточнить, что «проштемпелевал» решение императрицы суд из семи церковных иерархов – митрополиты Новгородский и Московский, архиепископы Петербургский и Крутицкий, епископы Псковский и Тверской, архимандрит Новоспасского монастыря.

С этим судилищем связано любопытное предание. Говорили, что Арсений поносил своих судей и предсказывал каждому ужасный конец. Димитрию Сеченову он якобы предрек, что тот «задохнется от собственного языка» (Дмитрий четыре года спустя умер от апоплексического удара), епископу Псковскому Гедеону сказал: «А ты не увидишь более своей епархии» (Гедеон умер на обратном пути), архиепископу Крутицкому Амвросию: «Яко вол ножном зарезан будешь» (Амвросий был растерзан толпой во время знаменитого московского чумного бунта в 1771 г.).

Темная история. Как с «проклятием тамплиеров»…

Ежегодный доход государства от секуляризованных церковных владений составлял при Екатерине миллион триста тысяч рублей. Так-то…

Сплетни и анекдоты

Ими прямо-таки пестрит любая почти книга о Петре III – даже самая серьезная. Чего только ни плели, как ни изощрялись в поношениях!

Вот несколько характерных образчиков. «Он был не глуп, а безумен, пристрастие же к выпивке еще более расстраивало тот скромный разум, которым он был наделен».

Кто же это столь уничижительно отзывается о Петре? А это Станислав Август Понятовский, самый никчемный и бездарный, последний польский король, любовник Екатерины, возведенный на престол при помощи русских штыков, презираемый всеми в Польше, битый по морде шляхтой, допустивший три раздела Польши и кончивший свои дни приживальщиком при русском дворе… Фигура!

Вот еще одно свидетельство – о пресмыкательстве перед Фридрихом. «Видели, как он стал на колени перед портретом великого Фридриха, словно перед иконой, и, простирая руки к портрету, воскликнул:

– Вместе с тобой, мой господин, мы завоюем весь мир!»

Угодно узнать, кто этот свидетель? А это Александр Дюма. Тот самый романист. Появившийся на свет через сорок лет после смерти Петра…

О подобном «падении на колени» пишет и Болотов, но все же честно признается: «Самому мне происшествия сего не доводилось видеть, хотя говорили все о том». И никто не видел, но болтали все…

Есть «достоверная история» о том, что Петр страдал фимозом, то есть сращением крайней плоти, не позволявшим ему совершать нормальные сексуальные контакты. И Салтыков якобы, напоив нерешительного великого князя вмертвую, позвал доктора, который эту неприятность устранил в один чик…

Единственный источник – тот же Дюма! А уж потом, столетие спустя, эту басню подхватил Анри Труайя, выпустивший массу лубочных «биографий» российских самодержцев, основанных главным образом на таких вот «свидетельствах».

О монетах, выпущенных по личному эскизу Петра: «Чтобы не походить на французского короля, он велел изобразить себя в солдатской фуражке; это было исполнено так забавно, что новые монеты принимали не только с радостью, но и с веселым смехом».

Это – снова Дюма! Во-первых, фуражки появились в армии только при Николае I. Во-вторых, спросите толкового нумизмата, и он вам в два счета объяснит: не существует ни одной русской монеты, где самодержец был бы изображен в головном уборе – ни Петр, ни кто бы то ни было. Разве что на юбилейном рубле к трехсотлетию дома Романовых Михаил Романов отчеканен в шапке Мономаха…

Писатель XIX столетия М. Пыляев: «Петр III первый стал награждать женщин орденами; он дал орден св. Екатерины Елизавете Романовне Воронцовой».

Грамотей… Орден св. Екатерины (первоначально именовавшийся орденом Освобождения) учредил Петр I в 1711 г. и тут же наградил им супругу. Название «орден св. Екатерины» официально узаконено Павлом в 1797 г.!

Вот пример формирования классического мифа. Как-то арап Нарцисс, слуга Петра, известный буян, подрался с профосом – личностью в те времена крайне презираемой (профос чистил сортиры в гарнизоне, сек провинившихся и выполнял другие, столь же малопочтенные функции). Петр решил, что с точки зрения правил чести его слуга опозорен стычкой со столь маргинальным субъектом и, чтобы «смыть позор», велел покрыть арапа воинским штандартом.

Дашкова в своих записках уверяет, что эта церемония производилась перед выстроенным в полном составе Измайловским полком, и это шутовство возмутило всех поголовно гвардейцев. А вот как рассказывала ту же историю Пушкину графиня Загряжская, тоже современница событий, дочь гетмана Разумовского: «Государь однажды объявил, что будет в нашем доме церемония, в сенях. У него был арап Нарцисс; этот арап Нарцисс подрался на улице с палачом, и государь хотел снять с него бесчестие. Привели арапа к нам в сени, принесли знамена и прикрыли его ими. Тем дело и кончилось».

Есть разница?

Многие мемуаристы с отвращением упоминают, что Петр-де частенько носил прусский орден Черного Орла и мундир полковника прусской службы. Но и Фридрих Великий был… полковником русского Второго Московского пехотного полка! Общепринятая практика, сохранявшаяся и в XX веке – венценосцы награждали друг друга высшими орденами и носили мундиры соседей. Сохранились примечательные снимки: Николай II с английским королем Эдуардом: Николай – в английском мундире, британец – в российском. Николай с кайзером Вильгельмом – та же ситуация. К Первой мировой войне в русской армии были полки, имевшие высочайшими шефами германского кайзера и австро-венгерского императора – а в данных державах существовала та же система… Андрей Болотов, в своих «Записках» самым причудливым образом сочетавший собственные наблюдения, верные суждения и чужие сплетни, торжественно уличал в свое время Петра III в причастности к мировому масонству и уверял, что доказательства видел сам: «Будучи еще в Кенигсберге и зашед однажды пред отъездом своим в дом к тамошнему лучшему переплетчику, застал я нечаянно тут целую шайку тамошних масонов и видел собственными глазами поздравительное к нему (т. е. к Петру. – А. Б) письмо, писанное тогда ими именем всей тогдашней масонской ложи…»

Ну что тут скажешь? Насколько я помню, борцы с масонской заразой уже плешь проели, рассказывая, какие строгие масоны конспираторы, как берегут они свои тайны и само членство в ложе, как истребляют смертию любого, кто дерзнет разгласить их секреты – и Моцарта, мол, отравили, и Пушкина извели…

И вдруг посторонний, да еще случайный иностранец, без особого труда проникает в масонское логово, мало того, преспокойно знакомится с масонским посланием, подписанным всей ложей…

Либо Болотов, как бы поделикатнее выразиться, дал волю буйной фантазии, либо масоны те были вовсе не страшными, коли выпустили его живьем из логова после знакомства с их секретами – а были они, надо полагать, чем-то вроде кружка филателистов или партии любителей пива… Хотя молва гласит…

Ох уж эта молва! Вот Болотов вслед за рассказом о шайке масонов, возглавляемой аж переплетчиком, уверяет, что Петр тайно переписывался во время Семилетней войны с Фридрихом, через посредство генерала Корфа и его любовницу графиню Кейзерлинг выдавая планы русского командования – и добавляет: «О том нам всем по слухам было довольно известно…» Между прочим, Болотов служил в свое время под началом Корфа, относившегося к нему неплохо. Не стоило бы вот так обвинять своего начальника, генерала в государственной измене на основании одних лишь слухов…

Дела

Историк Семевский, слухами и сплетнями не пользовавшийся, оставил гораздо более объективное описание реальных государственных дел Петра.

«Кончался развод, и государь отправлялся в Сенат, заезжал в Синод, где со времени Петра Великого, кажется, ни одного разу не был ни один из властителей, ни одна из властительниц России; посещал коллегии, появлялся в Адмиралтействе, неоднократно бывал на монетном дворе, осматривал различные фабрики, распоряжался лично несколько уже лет продолжавшейся постройкою Зимнего дворца – словом, Петр являл деятельность, в особенности в первые три месяца своего царствования, необыкновенную; старики, глядя на молодого государя, невольно вспоминали его неутомимого деда. И нельзя сказать, чтобы посещения эти были бесплодны: в Сенате государь лично возвещал реформы, которые доставили бы всякому другому, более его счастливому владетелю, славу величайшего из государей; в Синоде он, быть может, несколько неосторожно высказывался также о некоторых коренных реформах в области духовного ведомства; на монетном дворе внимательно осматривал работы…»

Что еще успел сделать Петр за свои сто восемьдесят шесть дней?

Подписать указ об амнистии раскольникам, о котором мы уже говорили. Кроме того, разрешалось возвращаться «без всякой боязни и страха» бежавшим за рубеж «великороссийским и малороссийским разного звания людям, также купцам, помещичьим крестьянам, дворовым людям и воинским дезертирам». Подобных амнистий не бывало ни при предшественниках Петра, ни при его преемниках.

Любопытно, что многие положения петровского указа о веротерпимости во многом совпадают с соображениями, изложенными М. В. Ломоносовым в трактате «О сохранении и размножении российского народа». Ломоносов подробно рассмотрел ущерб, происходивший от бегства старообрядцев за границу, и предлагал отказаться от насильственных методов в борьбе с ними. Кстати взгляды Петра III и Ломоносова, видевших полную бесцельность для России Семилетней войны, опять-таки совпадают – заметки Ломоносова от ноября 1761 г. и письмо Петра Елизавете от 17 января 1760 г. чуть ли не дословно повторяют друг друга.

Именно Петр отменил зловещее «слово и дело» и ликвидировал страшную Тайную канцелярию, которая, как писал император в манифесте, «злым, подлым и бездельным людям подавала способ или ложными затеями протягивать в даль заслуженные ими казни и наказания, или же злостнейшими клеветами обносить своих начальников или неприятелей». А посему следовало «не токмо неповинных людей от напрасных арестов, а иногда и самих истязаний защищать, но паче и самым злонравным пресечь пути к произведению в действо их ненависти, мщения и клеветы, а подавать способы к их исправлению».

Придя к власти, Екатерина Тайную канцелярию моментально восстановила…

Именно при Петре впервые в русском законодательстве убийство крепостных было квалифицировано как «тиранское мучение». И принимались соответствующие меры: у помещицы Е. Н. Гольштейн-Бек отобрали в казну имение за «недостойное поведение» и плохое управление хозяйством, способное повлечь за собой разорение крестьян. Помещицу Зотову, пытавшую своих дворовых, постригли в монахини, а имущество конфисковали для выплаты компенсации пострадавшим. Воронежского поручика Нестерова «за доведение до смерти дворового человека» навечно сослали в Нерчинск. Кроме этого, значительно были облегчены телесные наказания – отменены батоги и девятихвостые плетки-«кошки»

Многие реформы Петра откровенно направляли Россию вместо крепостнического пути развития на буржуазный, мало общего имевший с прежним рабством. Петр решительно выступил против проекта Воронцова, закреплявшего монополию на землевладение и занятия промышленностью исключительно за дворянами. Планы Петра были другими: «Рассматривает все сословия в государстве и имеет намерение поручить составить проект, как поднять мещанское сословие в городах России, чтобы оно было поставлено на немецкую ногу, и как поощрить их промышленность», – писал Штелин.

Это – то, чего как раз и не хватало России! Это именно то, что позволило европейским странам крепостную Россию обогнать! Первая и главнейшая причина отсталости России – как раз отсутствие сильного «третьего сословия», подобного английскому, голландскому, немецкому. Именно полнейшее пренебрежение к «третьему сословию» привело Францию к революции, Жечь Посполитую – к краху, да и стало, пожалуй, главной причиной российских революционных переворотов…

Одновременно Петр издал несколько крайне толковых указов о коммерции, которыми запрещал ввозить из-за границы сахар, сырье для ситценабивных фабрик и другие виды продукции, производство которых вполне может быть налажено в России. Одно из отдаленных последствий этого указа – то, что Россия при преемниках Петра стала крупнейшим производителем и сахара, и ситцев. Кроме того, Петр ввел поистине революционное новшество: запретил владельцам фабрик и заводов покупать себе крестьян в рабочие и повелел довольствоваться вольными наемными по паспортам за договорную плату.

Легко догадаться, куда привели бы Россию все эти меры, выполняемые в полном объеме, получавшие дальнейшее развитие – уж, безусловно, не в нищету и отсталость…

Исабель де Мадариага, надо отдать ей должное, раскопала и вовсе уж шокирующие иных подробности…

«Екатерина, спустя четыре или пять дней после своего воцарения, присутствовала на одном из рядовых заседаний Сената и обнаружила в повестке дня восходящее к временам Петра III предложение позволить евреям селиться в России».

Каково?! Выполнение этого решения означало бы, что в России, пожалуй, никогда не возникла бы «черта оседлости» и все связанные с ней трагические последствия. Мы прекрасно знаем из европейской истории, каких успехов в развитии достигали государства, не боявшиеся свободно живущих в стране евреев. И помним, что ни Англия в этом случае не потеряла своей «английскости», ни Франция – «французскости». Я, конечно, представляю, что скажет по этому поводу партайгенноссе Шафаревич, получивший великолепную возможность произвесть в «жидомасоны» и Петра III, но есть у турок хорошая пословица «Ит урер, чавран джечар». Что в вольном переводе означает: «Собака лает, караван идет»…

Вольность дворянская

Знаменитый указ Петра «О вольности дворянской» подвергся тому же натиску «мифологов». С одной стороны, его содержание искажается то ли умышленно, то ли по незнанию предмета, с другой – историю его появления на свет опять-таки сводят к скверному анекдоту…

Из книги в книгу кочует история, как недотепа Петр, сбежав на свиданку к своей Лизавете, запер в комнате вместе с «датской собакою» своего секретаря Волкова, велев за время его отсутствия сочинить какую-нибудь государственную бумагу, чтобы все были уверены потом: государь не по бабам шлялся, а с заката до рассвета пребывал в трудах, аки пчелка. Дисциплинированный Волков, почесывая репу и бродя по комнате, смотрел-смотрел в поисках озарения на датскую собаку, но, не добившись от нее толковой подсказки, в конце концов, все же и сам допер – ба, а не сочинить ли мне чего-нибудь этакое о вольности дворянской? И накропал за ночь…

Историю эту уже в конце XVIII века сам Волков рассказал князю Щербатову. Тот сдуру поверил, вставил в свои труды – и пошла писать губерния… Даже великолепный историк Эйдельман, внимательный к источникам, пересказывал этот дурацкий анекдот, как реальность…

Дело даже не в том, что Екатерина, между прочим, оставила исчерпывающие воспоминания о Волкове как о субъекте бесполезном для серьезной работы: красноречив, но ветрен до крайности, любит лишь пить и веселиться, и единственное его достоинство – красивый почерк…

Указ этот – слишком серьезная и проработанная бумага, чтобы быть «нацарапанным» за ночь недалеким секретарем. Более того, еще за месяц до той приснопамятной ночи, проведенной Волковым в компании датского дога, Петр III посетил сенат и в общих чертах изложил содержание будущего указа! Что вызвало всеобщее ликование. Сгоряча предлагали даже воздвигнуть императору памятник из чистого золота. Однако Петр ответил: «Сенат может дать золоту лучшее назначение, а я своим царствованием надеюсь воздвигнуть более долговечный памятник в сердцах моих подданных».

Итак… Вопреки устоявшемуся мнению, этот указ вовсе не означал некоего права дворянства на «всеобщее безделье». Наоборот, он всего лишь ликвидировал тяжелое наследие «дракона московского», когда люди, вопреки и состоянию здоровья, и склонностям-способностям и личному желанию выбрать ту или иную область деятельности, обязаны были каторжным образом служить четверть века «куды начальство рассудит».

Указ подробно регламентировал все стороны жизни дворянства – как раз для того, чтобы вольности не превратились в беспредел. Выходить в отставку как с военной, так и с гражданской службы разрешалось только в мирное время, с разрешения начальства. Это правило утрачивало силу во время военных действий, а также за три месяца до их начала. Было разрешено поступать на службу за рубежом – но только в «союзные» державы с обязательством по первому требованию вернуться в Россию. Чиновников сената и его контор отныне должны были выбирать сами дворяне «ежегодно по препорции живущих в губерниях».

Строгая ответственность возлагалась на родителей за надлежащее воспитание детей. Родители всякого дворянского недоросля по достижении им двенадцати лет обязаны были письменно отчитаться, чему их сын обучен, желает ли учиться дальше, и если да, то где и чему (сравните с воспоминаниями Головина об обычаях Петра I). Новаторским было установление «прожиточного минимума» – те, кто имел меньше тысячи крепостных, должны были определять детей в Кадетский корпус. Тех, кто вздумал бы оставить детей «без обучения пристойных благородному дворянству наук», Петр III прямо пугал «тяжким нашим гневом». А тех, кто решит уклоняться от надлежащего обучения детей, предлагалось рассматривать «как нерадивых о добре общем» и презирать «всем нашим верноподданным и истинным сынам Отечества». Им запрещалось не только появляться при дворе, но и бывать «в публичны собраниях и торжествах».

Конечно, многие дворяне, получив вдруг возможность невозбранно оставить службу и вернуться в поместья, использовали нежданную свободу исключительно для того, чтобы трескать наливочки и таскать в баню крепостных девок. Но немало было и других – тех, кто занимался в своих имениях науками, собиранием библиотек, просвещением. Достаточно вспомнить Болотова, именно благодаря этому указу ставшего крупным ученым.

С легкой руки авторов анекдотов в советскую историографию без малейших поправок перешло мнение, будто все эти указы дурачку Петру «подсовывали» мудрые приближенные, а он их подмахивал не глядя, одной рукой держась за бутылку, а другой – то за Лизку Воронцову, то за Ленку Куракину. Однако все, что мы уже узнали, позволяет говорить с уверенностью: практически все реформы Петра были его личной инициативой, приходившей в голову не «вдруг», а после долгого изучения тех или иных вопросов, после напряженной интеллектуальной деятельности. Не зря после смерти Петра все эти «мудрые советчики» как-то незаметно растеряли мудрость и совершенно ничем себя не проявили, зато Екатерина многие годы проводила в жизнь многое из намеченного Петром (разумеется, приписывая авторство себе).

Уже цитированные Заичкин и Почкаев, надо отдать им должное, в своей толстенной книге старательно перечисляют реформы и нововведения Петра, однако делают из всего рассказанного ошеломляющий по наивности вывод: «Указы не принесли Петру желаемой популярности».

Не принесли?! Да лучшее доказательство популярности Петра в народе – прямо-таки фантастическое количество самозваных Петров Федоровичей, быть может, превосходившее по численности всех «двойников» других коронованных особ. Напоминаю: самозваные «Петры» появлялись не только в России, но и за рубежом – и за ними шли, им верили, им подчинялись, за них дрались и умирали. Если это не доказательство популярности, то что такое популярность вообще?!

Заичкин с Почкаевым – интересные ребята. В одном месте они в полном соответствии с исторической правдой пишут, что до четырнадцати лет юный Петр воспитывался в лютеранстве, но всего несколькими страницами далее объявляют его… католиком! Почему уж тогда не магометанином? Господа мои, между лютеранством и католичеством есть некоторая разница, и ее следовало бы ведать тем, кто пишет претендующие на научность толстенные книги!

Но Заичкин с Почкаевым правы все же в одном. Все указы Петра, вся его деятельность не принесли ему популярности… у гвардии! Вот уж у гвардии точно не принесли! Наоборот. А это, как мы помним, в России Гвардейского Столетия значило очень и очень много…

И пахло это – смертью!

За рассказом о Петре III и его деятельности мы как-то позабыли о наших янычарах… Где они, кстати? Чем дышат, о чем толкуют, чего хотят?

Переворота!

САРЫНЬ НА КИЧКУ!

Екатерина долго ждала – и наконец-то дождалась своего часа. Она пережила панический страх, когда провалился «заговор Апраксина», и уцелеть удалось только чудом: ведь если бы Апраксина в Тайной канцелярии взялись пытать… Она отказалась участвовать в «предприятии Бестужева», когда пройдоха-канцлер (интересно, не по наущению ли тех, от кого получал жирный «пенсион»?) собирался после кончины Елизаветы предъявить поддельное завещание, согласно которому трон переходил бы к Павлу Петровичу. Должно быть, своим острейшим практическим умом (а она была умна, невероятно умна!) поняла, что риск чересчур велик. Так, кстати, и оказалось: кто-то (до сих пор неизвестно, кто) заложил Бестужева Елизавете, и это стало главной причиной его падения.

Екатерина отказалась и участвовать в «заговоре Дашкова» – когда в день агонии Елизаветы к ней пришел князь Дашков, тогдашний командующий гвардией и предложил, отстранив Петра, возвести ее на престол. Она сама в своих воспоминаниях приводит тогдашний ответ: «Ваше предприятие есть ранновременная и не созрелая вещь».

Умна, до чего умна… Терпеливо ждала, когда придет настоящее время, когда все созреет. Дождалась!

Гвардия кипит! Петр за нее взялся так, как не брались давненько. Для начала он «раскассировал», то есть отменил самую бесполезную часть гвардии – лейб-кампанию, обходившуюся российской казне в два миллиона рублей в год. Это уже был тревожный звоночек…

Совсем скоро последовали еще более оскорбительные для гвардии новшества. Петр безмерно оскорбил гвардейских капралов и унтер-офицеров: велел им самим носить свои ружья и алебарды. До этого, отправляясь на учения, в наряды и по другие служебным надобностям, означенные чины шествовали налегке, а ружья и алебарды за ними несли либо рядовые, либо слуги. А «голштинский выродок» вдруг заставляет самим тащить этакую тяжесть. Ну не безумец ли? Не агент ли прусский?!

Дальше – больше. Петр заставляет все воинские части, в том числе и неприкасаемую гвардию, каждый день заниматься строевой подготовкой и прочими воинскими учениями, причем, вот изверг, «во всякую погоду»! Садизм неприкрытый: не при ясном солнышке и безветрии, а во всякую погоду! Ну не тиран ли древнееллинский? Не сатрап ли древнеперсидский?!

А ему все мало! И вот на учениях появляются путающие правую ногу с левой седенькие осанистые господа с застывшим в глазах оторопелым ужасом. Ни одной команды они не знают, только путаются и мешают, но оставаться в рядах обязаны. Потому что все эти господа, в жизни не бывавшие в том или ином гвардейском полку, тем не менее, носили его мундиры, пребывая в немаленьких гвардейских чинах. Дураку понятно, что так полагается. Что придворные сановники ради дополнительного почета и денег должны еще и носить гвардейские чины. Не нами заведено, не на нас и кончится, понимать надо.

Все понимают этакий политес – кроме голштинского недоумка. Он отчего-то взял себе в голову, что все эти люди, коли уж носят чины, должны встать в шеренги соответствующего полка согласно званию и, вот ужас, маршировать! Ну не изверг ли? Не безумец ли? Не масон ли?

Заинтересованные лица моментально окрестили это «тупым самодурством» – и эта оценка, некритически принятая, звучала более двух столетий! Дашкова оставила примечательные строки: «Гвардейские полки (из них Семеновский и Измайловский прошли мимо наших окон) были печальны, подавлены и не имели радостного вида».

Ну еще бы! Они шли присягать новому императору, о нравах которого уже были осведомлены…

Растянувшееся на десятилетия сытое безделье кончилось. И Петр потребовал от «янычар» настоящей военной службы. Но все вышеописанное – цветочки. Чуть позже Петр поразил гвардию в самое сердце: он осмелился заявить, что намерен отправить гвардию… на войну!

Гвардию – да на войну! А ведь его величество вовсе не шутит…

Мы сегодня даже не можем представить себе ту злобу, тот тоскливый ужас, что охватил зажравшихся бездельников. Некоторое представление о том, что они тогда испытывали, можно получить, читая «Записки» Болотова. Примечательно! Узнав, что ему, очень может быть, вскоре предстоит отправиться в поход, господин капитан прямо-таки расклеивается. Его мемуары написаны через двадцать лет после событий, но, тем не менее, перед нами долгие, жалобные, обстоятельные причитания о своей горькой доле. Называя вещи своими именами – скулеж. А ведь Болотов – не столичный гвардеец. Он четырнадцать лет прослужил в армии, нюхнул пороху в Семилетней войне. Какой же шок должны были испытывать те, за кем даже в караул ружья несли слуги?

Чтобы отвести от себя угрозу, они были готовы на все!

Теперь возле Екатерины есть люди, на которых она может полагаться в любом деле. В первую очередь это – братья Орловы, Григорий, Алексей, Иван, Федор и Владимир. Григорий – давно уже любовник Екатерины, но суть не в том. Им просто нечего терять. Имение отца они продали, денежки давным-давно прокутили, в кредит им больше не дает ни одна собака, и спасает лишь карточная игра. Сущие пролетарии, право. Терять им нечего, кроме своих цепей, а вот приобрести они могут при удаче… Ну не весь мир, но достаточно!

Григория Екатерина посредством хитрых маневров продвинула в цальмейстеры – казначеи артиллерийского ведомства. Отныне в его руках – немаленькие казенные суммы, из которых он прикармливает гвардию. Он уже обработал два батальона Измайловского полка, чей командир Кирилл Разумовский уже на стороне заговорщиков. Этого вроде бы мало, но, в конце концов, Елизавете хватило трехсот штыков, а Миниху – и вовсе восьмидесяти гренадер…

Они готовы ко всему!

ГОСПОДИН КАПИТАН

Отклонившись от главной темы, рассмотрим подробно жизнь и ухищрения Андрея Тимофеевича Болотова, описанные им самим. Возможно, кто-то потом и скажет, что этого трусишку и прохвоста никак нельзя считать типичным представителем офицерства того времени. И будет, наверное, прав. Но все равно, других столь подробных и обширных офицерских мемуаров тех лет в нашем распоряжении попросту нет…

Так вот, то, что Болотов писал о якобы «неожиданном» для него известии о перевороте в Петербурге, – брехня чистой воды! Все он прекрасно знал заранее. Оттого и смылся из северной столицы…

В Санкт-Петербурге Болотов был адъютантом при генерале Корфе. Это не просто генерал – генерал-полицмейстер, глава столичной полиции, располагавший многочисленной агентурой. К нему задолго до мятежа стекалась обстоятельная и подробная информация о том, что затевается. Как ни изворачивается Болотов, как ни старается подробно описывать «ропот на государя» и якобы «негодование всенародное» по поводу всех дел и поступков Петра, сегодня, анализируя его долгий, подробный рассказ о последних неделях перед бунтом, ясно: Болотов был прекрасно знаком с донесениями, а не абстрактным «ропотом». Он и его сослуживцы начинают задумываться о своем будущем.

«Все вместе говаривали и рассуждали мы о своих тогдашних обстоятельствах и начинали опасаться, чтоб не сделалось вскоре бунта и возмущения, а особливо от огорченной до крайности гвардии. Мысли о сем тем более всех нас тревожили, смущали и озабочивали, что мы опасались, чтоб нам при таком случае не претерпеть бы и самим чего-нибудь. „Сохрани бог, ежели что действительно произойдет“, – говаривали мы не один раз между собою, – то генералу нашему трудно будет тогда уцелеть. Все почитают его любимцем государевым, хотя он и далеко не в такой милости у него, как другие; но разбирают ли при таких случаях? И боже сохрани, ежели сделается с ним что-нибудь дурное, то берегись и мы все, при нем живущие! Сочтут и нас во всем соучастниками, и чтоб не пострадать нам всем тогда ни за Христа, ни за Богородицу и не погибнуть бы невозвратно».

Между прочим, эти унылые беседы ведут не дворцовые пажи, а офицеры столичной полиции, в чьи обязанности как раз и входит, в том числе, противодействовать любым мятежам! Но озабочены они в первую очередь своим драгоценным будущим.

А вот как они, по Болотову, относятся к своему непосредственному начальнику генералу Корфу: «Поканчивали обыкновенно разговор свой общим гореванием о том, что живем в такие сумнительные времена и находимся при таком генерале, от которого, кроме беды, впрочем никакого добра ожидать не можно, ибо в непохвальбу ему можно сказать, что, несмотря на все свое великое богатство и обстоятельство, что ему, как бездетному, совсем некому было прочить, был он в рассуждении нас до чрезвычайности скуп и никогда даже и не помышлял о том, чтоб чем-нибудь нас облагодетельствовать или возблагодарить нас за всю нашу к нему ревность, труды и услуги чем-нибудь существительным. Никто из нас не видал от него во всю нашу бытность при нем ни малейшего себе подарка или какого благодеяния особливого. А все состояло только в том, что мы едали за столом его, но к сему обязывала его и должность, а потому с сей стороны мы ему не весьма благодарны».

Очаровательно! Генерал, изволите ли видеть, плох, потому что не делится с подчиненными своим «великим богатством», которое ему по бездетности все равно некому оставить. Эх, господа офицеры… Офицеры вы или уже где?

А впрочем, генерал Корф не лучше…

«Генерал наш, будучи хитрым придворным человеком и предусматривая, может быть, чем все это кончится, и, начиная опасаться, чтобы в случае бунта и возмущения или важного во всем переворота не претерпеть и ему самому чего-нибудь, яко любимцу государеву, при таковом случае уже некоторым образом и не рад был тому, что государь его отменно жаловал, и потому, соображаясь с обстоятельствами, начал уже стараться понемногу себя от государя сколько-нибудь уже и удалить, а напротив того, тайным и неприметным образом прилепляться к государыне императрице и от времени до времени бывать на ее половине, и ей всем, чем только мог, прислуживаться и подольщаться, что после действительно и спасло его от бедствия и несчастия и при последовавшей потом революции…»

Хороши, что подчиненные, что начальник. Миниха бы на его место, Железного Дровосека! Уж он-то не участвовал бы в «общем горевании» и не бегал бы задними дворами к Екатерине, притворяясь, будто верно служит Петру… Он бы и без Тайной канцелярии размазал всех по углам.

А ведь Миних здесь, в Петербурге. Но Петр, вернув его из ссылки, возвратив все чины и имения, так и не поручил никакого реального дела. И в этом – его роковая ошибка. Он не мог не проиграть, если безопасностью ведали флюгера вроде Корфа, у которых в подчинении пребывали трусливые бездельники вроде Болотова…

Тем временем положение Болотова усложняется еще более! К нему вдруг начал липнуть старый друг по Кенигсбергу Григорий Орлов – так и примазывается, так и зазывает в гости, так и зовет сесть за чарочку да потолковать по душам!

Из мемуаров Болотова совершенно ясно, что он, будучи правой рукой Корфа, уже тогда прекрасно понимал, что к чему, хотя он и склонен изображать дурачка… Активному участнику заговора Орлову просто необходимо иметь своего человека в канцелярии генерал-полицмейстера – а кто подходит на эту роль лучше, чем адъютант Болотов?

Угодило зернышко меж двух жерновов… От мемуаров Болотова веет липким, тоскливым страхом: и мятеж вот-вот грянет (и еще неизвестно, как обернется, кто верх одержит!), и Орлов прицепился, как репей, и в заграничный поход, того и гляди, сдернут!

Воспользовавшись указом «О вольности дворянской» и подсуетившись как следует, Болотов начинает рваться в отставку. Мысль одна: только бы не опоздать, уехать до того, как грянет! «Во все сие время не оставлял я всякий день ходить в военную коллегию и горел, как на огне, желая получить свой абшид (отставку. – А. Б.) Пуще всего меня тревожило то, что обстоятельства в то время в Петербурге становились час от часу сумнительнейшими… и я трепетал духом и боялся…»

И вот она в кармане, желанная бумага, вмиг сделавшая капитана штатским человеком. Бежит он бегом с Васильевского острова, держась за карман, денежки раздает всем встречным нищим, заскочил в церковь, молебен велел отслужить… Это не я додумываю, это он сам вспоминает. Не поленитесь, найдите болотовские «Записки» и одолейте вдумчиво. Уверен, не пожалеете…

А, в общем, какое мы имеем право упрекать человека, жившего два с половиной столетия назад и оказавшегося перед нелегким жизненным выбором? Быть может, в нем не было особенной трусости – он просто-напросто не хотел во всем этом участвовать ни в каком качестве. И выбрал третий путь: лошади запряжены, подорожная в кармане, так подальше же от опасного и переменчивого Петербурга…

Господин капитан Андрей Болотов ускакал из града Петрова за шесть дней до переворота!

СТО ВОСЕМЬДЕСЯТ СЕДЬМОЙ ДЕНЬ

«Негодование скоро овладело гвардейскими полками, истинными располагателями престола», – это вспоминает очевидец событий Клод де Рюльер, историк, писатель и поэт, секретарь французского посланника в России.

Началось!

3ажигают измайловцы, но все проходит не так уж гладко. Преображенские офицеры Воронцов, Измайлов и Войеков пытаются удержать своих солдат. Только когда их арестуют, удастся вывести преображенцев и семеновцев. Генерал-поручик Михаил Измайлов, ярый враг Екатерины, с несколькими кирасирами, стоптав караул, вырывается из Петербурга и скачет в Петергоф, где находится император. Войск при нем почти нет, только небольшой отряд голштинской гвардии, но в свите – Миних!

Железный Дровосек, как всегда, не знает ни колебаний, ни растерянности. Он рычит:

– Действовать! И немедленно!

Еще ничего не потеряно. Миних моментально предлагает два варианта. Можно немедленно отправляться водой в Кронштадт, где стоит сильный гарнизон и сосредоточен военный флот. Корабли входят в Неву, для острастки бьют картечью направо и налево, высаживают десант, щедро потчеванный водкой… Можно представить, сколько одуревшей гвардии накрошил бы при этом обороте дел Миних, никогда не боявшийся ни своих потерь, ни лишней крови!

Второй вариант столь же реалистичен и способен принести успех: немедленно отправляться в Нарву, где собрано восемьдесят тысяч штыков под командованием Румянцева – обстрелянные, боевые полки, которым просто не способна сопротивляться не имеющая на военного опыта, ни простой выучки гвардия…

Это не просто шанс – это реальный расклад для победы.

Но Петр, к превеликому сожалению, не решился. И дело тут наверняка не в «обычной», житейской трусости. Думается мне, Петр попросту не умел действовать в таких условиях. Это была не его ситуация. В его системе жизненных ценностей с самого начала не предусматривалось таких событий. Он был слишком уж европеец, а Екатерина, даром что немка, проявила блестящую, безукоризненную азиатчину.

Петр ничего не делает. Ничего… Проходят часы, уходит драгоценное время, а он бездействует. Окружающие понемногу начинают его покидать. Даже Измайлов, уж на что терпеть не мог Екатерину, но, видя, что каши тут не сваришь, потихоньку возвращается в Петербург и идет кланяться новой власти. Петр посылает в столицу офицера с письмом к сенату, но тот везет депешу прямиком Екатерине…

А в Петербурге тем временем вовсю распространяют самые дурацкие слухи, прилежно записанные для потомства секретарем датского посольства Шумахером: якобы Петр велел вызвать из своей Голштинии множество лютеранских попов и передать им православные церкви, якобы хочет «ввести масонство». Уверяют даже, что по приказу Петра генерал Апраксин в битве у Гросс-Егерсдорфа велел подмешать к пороху песок, отчего русские ружья не могли стрелять. Шумахер констатирует: «И чем больше было таких наивных и таких дурацких россказней, тем охотнее принимало их простонародье, поскольку не нашлось настолько смелых людей, чтобы их опровергать». Сие нам знакомо и по нашему времени…

Мало того, в городе все упорнее твердят, что императора уже нет в живых – спьяну упал с лошади и расшибся насмерть. А чуть погодя по питерским улицам проходит роскошнейшая траурная процессия, везут гроб, солдаты в траурных нарядах несут факелы… Уже в первый день людей готовят к смерти императора! На все расспросы по поводу этой загадочной процессии княгиня Дашкова впоследствии отвечала с загадочной улыбкой:

– Мы хорошо приняли свои меры…

В конце концов, Петр отправляется в Кронштадт, но время упущено. В Кронштадт уже прибыл от имени императрицы адмирал Талызин. Его можно было арестовать в два счета, но комендант крепости Нуммерс потерял себя и не решался ничего предпринять. Талызин, человек гораздо более решительный, с ухмылочкой говорит:

– Ну, сударь мой, если у вас нет духа меня арестовать, так я вас сам арестую…

Кронштадт потерян. Петр в Ораниенбауме. Миних вновь предлагает скакать к войскам в Нарву – время еще есть, дорога свободна, при императоре двести конных гусар и драгун, на всем пути, на почтовом тракте приготовлены сменные лошади для собравшегося туда герцога Голштинского…

– Восемьдесят тысяч штыков! – рычит Миних.

Бесполезно. Император сломался…

К Ораниенбауму движутся войска Екатерины. Но и это еще не конец. Неугомонный, несломленный Миних предлагает последнее, что еще осталось…

Слово Шумахеру: «Миних же, лучше кого бы то ни было знавший, что собой представляют революции в России, внушал императору, что гвардейские полки наверняка обмануты ложью либо о его смерти, либо об отсутствии. Прошло уже 24 часа – было много времени как следует подумать, так что из тех, кто сейчас действовал вынужденно, наверняка немало найдется таких, что в мгновенье ока примут решение перейти на сторону императора, стоит лишь ему покинуть своих голштинцев и вместе с одним лишь Минихом явиться навстречу приближающейся гвардии. Тогда он, фельдмаршал, надеется внушить гвардейцам необходимое и изменить их настроение… В любом случае так умереть славнее, чем позволить себя позорно взять в плен… Исход мог быть и счастливым, поскольку между Преображенским и Измайловским полками уже царило сильное соперничество. Многие стали говорить о примирении, а что касается армейских полков, то они во всем этом деле играли пассивную роль…»

Трудно сказать, что из всего этого могло получиться. Даже тогда оставались некоторые шансы на успех. Вопреки тому, что обычно пишут, у голштинского отряда имелись пушки с боекомплектом. Говорить с солдатами Миних умел. Екатерининские части были измотаны многочасовым переходом, и в их рядах, как верно замечает Шумахер, не наблюдалось монолитного единства. Наверняка хватало и колеблющихся, и вовлеченных в события только потому, что «все пошли», а император для многих еще оставался помазанником Божьим…

Гадать бессмысленно. Петр запретил Миниху драться и сдался. Под руководством генерала Суворова (отца будущего генералиссимуса) и голштинцев, и свиту основательно пограбили – от полковой казны до часов, колец, табакерок и всего, что нашлось в карманах. Свергнутого императора увезли в Ропшу.

Живым он оттуда уже не выйдет…

А в Петербурге – пьяное веселье! Без малейшей идеологической подкладки, всем попросту дали гульнуть. «Войскам были открыты все питейные заведения, солдаты и солдатки в бешеном восторге тащили и сливали в ушаты, бочонки, во что ни попало водку, пиво, мед и шампанское» – это вспоминал Державин. Его дополняет очевидец Шумахер: «Они взяли штурмом не только все кабаки, но также и винные погреба иностранцев, да и своих; а те бутылки, что не смогли опустошить – разбили, забрали себе все, что понравилось, и только подошедшие сильные патрули с трудом смогли их разогнать».

«Солдатами и всякого звания людьми безденежно роспито питий и растащено денег и посуды» на кругленькую сумму в двадцать две тысячи шестьсот девяносто семь рублей – это в течение одного дня 28 июня. Причем учтены только потери кабатчиков, а частные винные погреба русских и иностранцев в реестр не вошли.

Пусть пьют, решил кое-кто, лишь бы не думали…

Поздно вечером стряслось досадное приключение. Некий пьяный гусар проскакал по слободам Измайловского полка, вопя, что в Петербург незнамо откуда нагрянули тридцать тысяч пруссаков, которые хотят похитить «матушку». Те из измайловцев, кто еще был способен занять вертикальное положение и кое-как передвигаться, пусть зигзагом, хлынули, несмотря на полночь, к императрице. Ну, что тут было делать? Пришлось «матушке» срочно одеваться и ехать утихомиривать своих орлов – положение ее пока что было неустойчивое, приходилось спрятать гордыню подальше и мило улыбаться, не воротя носик от густого перегара…

Народишко пить-то продолжал, но ведь попутно болтал по извечному русскому обычаю и даже ухитрялся думать пьяной головой – иные думы и разговоры были опасными…

Де Рюльер: «Солдаты удивлялись своему поступку и не понимали, какое очарование руководило их к тому, что они лишили престола внука Петра Великого и возложили его корону на немку. Большая часть без цели и мысли была увлечена движением других и когда всякий вошел в себя и удовольствие располагать короною миновало, то почувствовали угрызения. Матросы, которым не льстили ничем во время бунта, упрекали публично в кабаках гвардейцев, что те за пиво продали своего императора, и сострадание, которое оправдывает и самых величайших злодеев, говорило в сердце каждого…»

Что ж, это очень по-русски. Мы действительно таковы: сначала наворотим спьяну невесть чего, потом начинаем думать, осмысливать и каяться…

А ведь император-то был еще жив! И слишком многие, должно быть, начали вспоминать, что он все-таки родной внук Петра Великого, а его супруга – приблудная немка… Тут могло возникнуть столько интересных коллизий – от раскаяния до попыток ухватить за хвост свою Фортуну освобождением законного самодержца… И Миних – вот он, никуда не делся, а главное – столько вокруг обделенных, от которых ушатом вина не отделаешься…

Де Рюльер точно подметил: «Пока жизнь императора подавала повод к мятежу, тут думали, что нельзя ожидать спокойствия». Его гармонично дополняет граф де Дама, хотя и не очевидец событий, но долго пробывший при Потемкине на русской службе и, надо полагать, ситуацию знавший: «Следует помнить, что она (т. е. Екатерина. – А. Б.) неизбежно должна была погибнуть и подвергнуться той же участи, если бы это убийство не совершилось».

Живой Петр был бы для Екатерины вечной угрозой. Он просто не имел права оставаться живым. Но он, еще не представляя, что за ходячий компьютер достался ему в супруги, писал дружелюбные письма, наивно прося отпустить его за границу с близкими людьми, обещая никогда не возвращаться…

Идеалист! Он был приговорен в тот миг, когда Екатерина выехала к гвардии на белом коне…

Вот манифест Екатерины о восшествии на престол.

«Всем прямым сынам Отечества Российского явно оказалось, какая опасность всему Российскому государству начиналась самым делом. А именно, Закон наш православный Греческой перво всего восчувствовал свое потрясение и истребление своих преданий церковных, так, что церковь Наша Греческая крайне уже подвержена оставалась последней своей опасности переменою древнего в России православия и принятием иноверного закона. Второе, слава Российская, возведенная на высокую степень своим победоносным оружием, чрез многое свое кровопролитие заключением нового мира с самым ее злодеем отдана уже действительно в совершенное порабощение; а между тем внутренние порядки, составляющие целость всего Нашего Отечества, совсем ниспровержены. Того ради убеждены будучи всех Наших верноподданных таковою опасностью, принуждены были, приняв Бога и Его правосудие себе в помощь, а особливо видев к тому желание всех Наших верноподданных явное и нелицемерное, вступили на престол Наш Всероссийский самодержавный, в чем и все Наши верноподданные присягу Нам торжественную учинили».

Вы всерьез полагаете, что издавшая этот манифест особа и в самом деле хотела сохранить жизнь свергнутому супругу? Что его убийство пьяными офицерами для нее явилось совершеннейшей неожиданностью? Что сама она, боже упаси, никаких таких намеков не высказывала? Ну-ну, блажен, кто верует…

Конечно, она не писала приказа: «Сим повелеваю с получением сего немедленно лишить живота мужа моего, об исполнении донести». А что, это обязательно – такие вот приказы? Мы же не дети малые.

Народ, между прочим, безмолвствовал – но так, что это не внушало Екатерине оптимизма. Она быстренько сбавила налоги на соль, что должно было улестить главным образом простонародье. Но «вместо восторженных криков радости, коих ожидала императрица, мещане и горожане перекрестились и разошлись молча. Императрица, стоя у окна, не выдержала и сказала во всеуслышание: „Какое тупоумие!“

Да нет, это не тупоумие… Вот Москва. Губернатор оглашает манифест Екатерины о восшествии на престол – тот самый, который мы только что прочли. Потом выкрикивает здравицу в честь новой государыни.

В ответ – всеобщее молчание, угрюмое, многозначительное и жуткое. Губернатор провозглашает здравицу вторично – и вновь молчание. Только в третий раз «Ура Екатерине!» подхватывает несколько голосов – это кричат стоящие рядом с губернатором офицеры, которым он злым шепотом приказывает немедленно изобразить «глас народа». А тем временем в солдатских рядах слышится глухой ропот: «Гвардия располагает престолом по своей воле…»

И это – никак не тупоумие! Это мнение!

А идеи, как метко выразился Ленин, только тогда становятся реальной силой, когда овладевают массами…

Подписанное Петром отречение и опубликованный через две недели так называемый «Обстоятельный манифест о восшествии ее императорского величества на российский престол» – документы крайне загадочные. Иные историки полагают, что отречение записано за Петра, а не им самим, другие – что он его и не подписывал вовсе. Есть версии, что Екатерина все же обещала отпустить Петра за границу – не всерьез, только для того, чтобы он подписал…

Но, в принципе, какая разница во второстепенных деталях? Главное – убить мужа велела Екатерина. По крайней мере, именно так полагал очевидец мятежа Шумахер. Именно он подметил, что придворный хирург Паульсен, отправленный Екатериной в Ропшу еще до убийства, поехал туда не с лекарствами… а с инструментами, необходимыми для вскрытия и бальзамирования! И Шумахер, и Рюльер пишут, что перед удушением была предпринята попытка отравить императора неким «питьем». Они основывались определенно на каких-то бытовавших в то время разговорах. Слишком много народу пришлось привлечь к убийству, там были не только офицеры, но и солдаты конвойной команды, кто-то обязательно начал бы болтать, так обычно и случается…

В письме к Понятовскому, между прочим, императрица выдвигает сразу две версии смерти Петра: «Его унесло воспаление кишок и апоплексический удар. Так уж несчастливо сложилось, понимаете ли – в один день и воспаление кишок случилось, и апоплексический удар присовокупился…»

Встретив как-то князя Федора Барятинского, одного из участников пьяной расправы, граф Воронцов спросил:

– Как ты мог совершить такое дело?

На что Барятинский, пожимая плечами, непринужденно ответил:

– Что тут поделаешь, мой милый, у меня накопилось так много долгов…

Хуже всего, что это было не просто быдло – а быдло мелкое…

Прощай, император!

В России нельзя быть европейцем…

Никаких виртуальностей я рассматривать не буду. Можно было бы, конечно, пофантазировать на тему о возможном будущем Петра и России в том случае, если он все же послушал бы с самого начала несгибаемого Железного Дровосека. Занимательная была бы история: как Миних, использовав то ли кронштадтский гарнизон, то ли армию Румянцева, в два счета занял опамятовавшийся, перетрухнувший Петербург; как Екатерина быстренько померла бы в одночасье, скажем, от воспаления желудка и апоплексического удара одновременно (вы полагаете, у Миниха было бы иначе?!); как воспрянувший Петр продолжал бы свои реформы, понемногу избавляясь от наиболее одиозных крепостнических пережитков; как Россия еще в XVIII столетии излечилась бы от тех недостатков и недугов, что мешали ей развиваться вровень с европейскими странами; как ширились бы наши владения в Америке, а наш флаг реял бы в Киле…

Но это была бы как раз фантазия, а никакая не виртуальность. О виртуальности имеет смысл говорить всерьез лишь тогда, когда история меняет свое течение в результате случайности. Вот, скажем, чистой случайностью была гибель Александра II при взрыве бомбы. Его могли и не подпустить к террористу, умчать во дворец, мог и не сработать взрыватель, похожее бывало… Случайностью было, что Гитлер остался жив при взрыве бомбы в 1944 году. И так далее, примеров можно подобрать предостаточно.

А вот проигрыш Петра как раз был не случайностью, а следствием его характера – настроенного не на лихие баталии с узурпаторами, а на спокойное, в рамках законов и обычаев правление европейского образца. Увы, он не мог не проиграть…

Вот с Гаврилой Романовичем Державиным приключился чистой воды случай. Молодого солдата-преображенца что-то слишком уж долго обходили капральским чином, и он, разобидевшись, стал искать Фортуну на стороне. Его знакомый по Казани пастор Гельтергоф был вхож к императору, знал немало придворных и всерьез обещал молодому Гавриле через свои немаленькие связи устроить его в ряды голштинской гвардии, где и русских хватало. И сорвалось это предприятие только потому, что грянул мятеж. А если бы он произошел на пару-тройку недель спустя, то Гаврила Романыч встретил бы его голштинским офицером в Ораниенбауме (именно в офицеры собирался его протолкнуть пастор). Он, конечно, остался бы жив, но карьера его бесповоротно погибла бы. А оставаясь рядовым преображенцем, Державин нежданно для себя оказался в рядах триумфаторов…

МАТЕРЬ ОТЕЧЕСТВА

О царствовании Екатерины написано столько, что нет нужды его касаться. Наша тема довольно узка – гвардия и перевороты.

Я лишь упомяну – не без некоторого злорадства, каюсь, – что Екатерина по некоему закону исторического возмездия сама оказалась жертвой изрядного количества сплетен, подчас довольно грязных (после того как сама выплеснула на супруга немало брехливой грязи). В свое время упорно твердили втихомолку, что она на самом деле – дочь Ивана Ивановича Бецкого, незаконного сына князя Трубецкого, прославленного в осьмнадцатом столетии неисчислимыми романами и множеством бастардов. Якобы Бецкой, известный проказник насчет дамских сердечек, будучи в Париже при русском посольстве, сделал амор с княгиней Ангальт-Цербстской, тоже не монашкой. И получилась, мол, Екатерина, не зря же она как две капли воды на Бецкого похожа…

Дело это темное. Бецкой, уверяют современники, и в самом деле числился в свое время в амантах ветреной княгини, но достоверно насчет Екатерины, разумеется, неизвестно…

Болтали и похуже: что императрице в спальню для известных целей приводили жеребца – не двуногого, в переносном смысле, а настоящего, на четырех копытах и с хвостом. Болтали, что Екатерина порывалась совратить на лесбийский манер дочку А. В. Суворова. Эти сплетни оказались стойкими и дотянули до нашего времени…

Но не будем тратить на них время. Итак, перевороты и заговоры…

С момента восшествия на краденый престол Екатерина оказалась в крайне щекотливом положении. С одной стороны, в гвардии хватало прожектеров, склонных лихо планировать самые неожиданные предприятия. С другой – многие считали, что со вступлением в совершеннолетие великого князя Павла Петровича Екатерине следует, деликатно выражаясь, на цыпочках удалиться в темный уголок и более к трону не приближаться. И опасность усугублялась тем, что среди сторонников этой точки зрения хватало знатнейших бар, высоких господ, которых Екатерина не могла укоротить на голову – времена стояли уже не бомбардирские, даже не елизаветинские. Русский, выражаясь современным языком, истеблишмент возомнил кое-что о своих правах и крайне неодобрительно отнесся бы к попыткам даже не отправить на плаху кого-то из них, а хотя бы сослать в Сибирь. За все свое царствование Екатерина так и не наказала всерьез никого из знатных своих недоброжелателей, самое большее – удалила от себя, прекрасно понимая, где кончаются границы ее вроде бы византийской власти… Всю жизнь она отыгрывалась на мелкоте…

И я отмечу – опять-таки не без злорадства – что заговоров, изрядно попортивших ей крови, на веку Екатерины хватало. Было их столько, что хоть в пучки вяжи и дюжинами считай…

Даже ближайшие сподвижники, чувствуя свое значение, откровенно выдрючивались. После успеха дела Григорий Орлов посреди многолюдного застолья начал громко похваляться: дескать, он с братишками имеет такое влияние на гвардию, что ежели б мы захотели, мы б и тебя, матушка, свергли б через месяц…

Ситуацию чуточку разрядил гетман Разумовский, сказавший резонно:

– Месяц, говоришь, Гришенька? Так мы, не дожидаясь, когда месяц протечет, тебя б уже через неделю повесили трошки…

Легко представить, что чувствовала Екатерина, вынужденная это смирнехонько выслушивать. Уж если подобным образом выпендривался ее любовник и ближайший соратник, то какие мысли должны были бродить в головах у тех, кто, пыжась от собственного значения, считал, что ему недодали? Ох, как ей было неуютно, и как ее знобило по ночам…

1762 г. Буквально через несколько недель после переворота в том самом Измайловском полку, что бежал зигзагом ночью спасать «матушку» от похитителей-пруссаков, произошла какая-то загадочная история, до сих пор не проясненная. Осталось лишь донесение английского дипломата Кейта своему правительству: «Со времени переворота меж гвардейцами поселился скрытый дух вражды и недовольства. Настроение это, усиленное постепенным брожением, достигло таких размеров, что ночью на прошлой неделе оно разразилось почти открытым мятежом. Солдаты Измайловского полка в полночь взялись за оружие и с большим трудом сдались на увещевания офицеров. Волнения обнаруживались, хотя в меньшем размере, две ночи подряд, что сильно озаботило правительство; однако с помощью отчасти явных, отчасти тайных арестов многих офицеров и солдат выслали из столицы, через что порядок восстановлен, в настоящую минуту опасность не предвидится».

Это никак не похоже на искаженный молвой и дошедший до англичанина через третьи руки рассказ о достопамятном измайловском визите в гости к Екатерине. Тут определенно что-то другое, серьезнее…

1762 г. Дело Гурьева и Хрущева. Под их предводительством составилась партия, собиравшаяся возвести на престол Иоанна Антоновича. Ходили слухи, что настоящие ее предводители – князь Голицын и граф Н. И. Панин, в рядах более тысячи человек. Что есть и другая партия, собирающаяся короновать уже Павла…

Биограф Екатерины XIХ столетия Брикнер называет все это «нелепой болтовней среди немногих офицеров». Однако реакция Екатерины и ее приближенных на эту историю была скорая и жесткая. Гурьева и Хрущева быстренько обезглавили, еще нескольких офицеров отправили на каторгу. Причем главарей на допросах не пытали – быть может, из гуманизма, а может, и для того чтобы не копать слишком глубоко, мало ли какие имена могли всплыть…

1762 г. Заговор Рославлева, Ласунского и Хитрово. Это – обделенные, считающие, что за участие в перевороте получили слишком мало. Детали толком неизвестны, но с троицей обошлись мягко, всего лишь устроили крепкую словесную взбучку. Екатерина не без цинизма письменно велела одному из своих приближенных передать означенным нытикам, что денег им требовать стыдно, коли уж они помогали ей взойти на престол ради благородной цели, «для поправления недостатков в отечестве своем». Казна, одним словом, не резиновая, и на всех не напасешься, мало ли вас таких тогда орало на улицах…

1763 г., весна. Троица все же не унялась – на сей раз она возмущена устойчивыми слухами о намерении Екатерины обвенчаться с Григорием Орловым. Пошли разговоры, что среди гвардии ведется агитация в пользу двух братьев Иоанна Антоновича, что в заговор замешаны опять-таки Панин и вездесущая княгиня Дашкова…

И на сей раз поступили достаточно мягко. Камер-юнкера Хитрово выслали в его имение, а капитанов Измайловского полка (снова этот полк!) Ласунского и Рославлева турнули в отставку…

1764 г. Самый знаменитый заговор екатерининского времени – «дело Мировича». Поручик Мирович пытается освободить Иоанна Антоновича, но того успевает убить согласно инструкции стража. Ясности в этой истории нет до сих пор. Давным-давно некоторые историки, приводя довольно убедительные доказательства, уверяли, что все это было задумано самой Екатериной и осуществлено ее агентами, сыгравшими с Мировичем «втемную». Его перед казнью опять-таки не пытали, что противоречило нравам того времени и привычкам Тайной канцелярии…

1767 г. Заговора нет, но долго ходили слухи, что во время поездки Екатерины в Москву на нее было совершено покушение.

1767 г. Капитан кавалергардского полка Панов и еще несколько гвардейских офицеров начинают толковать меж собой, что великий князь Павел Петрович уже вошел в совершеннолетие, а потому пора бы матушку свергнуть…

Все сосланы в Сибирь и на Камчатку.

1769 г. Восемнадцатилетний офицер из Нарвы Опочинин начал рассказывать, что он – сын Елизаветы и «аглицкого короля», а потому следует Екатерину захватить и посадить в крепость, а Орловых перебить без жалости.

Его и его сообщника корнета Батюшкова поначалу суд приговаривает к смертной казни, но Екатерина заменяет плаху Батюшкову пятилетней каторгой, а Опочинину (сыну не аглицкого короля, а русского генерал-майора) – ссылкой в Иртышский гарнизон.

1772 г. Накануне восемнадцатилетия Павла. Гвардейский солдат Исаков рассказал солдату Жихареву, что Павла Петровича хотят извести. Жихарев поделился новостью с солдатом Карповым. Тот – с капралом Оловенниковым. Оловенников был, видимо, самым деловым из всех, потому что не просто пересказал все подпоручику Селехову, а предложил ему и солдатам возвести на трон Павла, пока его не извели. Те не увидели в этой идее ничего особенно невероятного и стали составлять планы, уже всерьез. Планов было громадье: если Павел Петрович, чего доброго, не согласится царствовать после того как господа гвардейцы прикончат его матушку, убить и его, а народу объявить, что сына убила Екатерина, которую в отмщение, разумеется, пришлось тут же предать смерти. А в цари выбрать, кого солдаты захотят. Впрочем, Оловенников, не надеясь на народное волеизъявление, в самодержцы предлагал себя, сообщнику, рядовому Подгорневу, великодушно предлагал занять при его особе пост фельдцехмейстера, брату его – генерал-прокурора, солдату Карпову – генерал-адъютанта. Однако Подгорнев с таким раскладом не согласился и выдвигал в цари себя, заявляя Оловенникову, в общем, логично: «Коли тебе можно царем быть, отчего мне нельзя?» Потом все-таки подумали, как следует, и решили, что замахнулись не по чину – порешили выбрать царем герольдмейстера князя Щербатова, как человека умного, доброго и честного.

Самому старшему из этой компании было двадцать два года. Всех изобличили, драли кнутом и сослали в Сибирь…

Кто-то может сказать, что Опочинин, Оловенников и многие другие – попросту безответственные болтуны, а их затея – блажь сопляков. Не спорю. Гораздо интереснее тут другое: психология господ гвардейцев. Не то что капитаны и поручики, а даже рядовые не видят ничего необычного в том, чтобы, сойдясь кучкой, рассуждать, как бы им половчее свергнуть императрицу и возвести на трон кого-нибудь другого… Они ведь чувствуют себя вправе именно такие планы строить! Вот что примечательно! Они свято верят, что гвардии такое позволено! Вот она, психология Гвардейского Столетия в действии и полной наглядности! А сколько им лет, и пьяны они при этом или трезвы – дело десятое…

Ох уж этот совершеннолетний Павел, матушкина непреходящая головная боль…

Павел, между прочим, уже женат, жена его – опять-таки немецкая принцесса. История, знаете ли, имеет тенденцию повторяться, и не обязательно в виде фарса…

Из «Записок» М. А. Фонвизина: «Мой покойный отец рассказывал мне, что в 1773 или 1774 г., когда цесаревич Павел достиг совершеннолетия и женился на дармштадской принцессе, названной Натальей Алексеевной, граф Н. И. Панин, брат его фельдмаршал П. И. Панин, княгиня Е. Р. Дашкова, князь Н. В. Репнин, кто-то из архиереев, чуть ли не митрополит Гавриил и многие из тогдашних вельмож и гвардейских офицеров вступили в заговор с целью свергнуть с престола царствующую без права Екатерину II и вместо нее возвести совершеннолетнего ее сына. Павел Петрович знал об этом, согласился принять предложенную ему Паниным конституцию, утвердил ее своей подписью и дал присягу в том, что, воцарившись, не нарушит этого коренного государственного закона, ограничивающего самодержавие. Душою заговора была супруга Павла, в. к. Наталья Алексеевна, тогда беременная. При графе Панине были доверенными секретарями Д. И. Фонвизин и Бакунин (Петр Васильевич), оба участники в заговоре. Бакунин из честолюбивых, своекорыстных видов решился быть предателем. Он открыл любовнику императрицы Г. Г. Орлову все обстоятельства заговора и всех участников – стало быть, это сделалось известным и Екатерине. Она позвала к себе сына и гневно упрекала ему его участие в замыслах против нее. Павел испугался, принес матери повинную и список заговорщиков. Она сидела у камина и, взяв список, не взглянув на него, бросила бумагу в камин и сказала: „Я не хочу и знать, кто эти несчастные“. Она знала всех по доносу изменника Бакунина. Единственною жертвою заговора была великая княгиня. Полагали, что ее отравили или извели другим образом. Из заговорщиков никто не погиб. Екатерина никого из них не преследовала. Граф Панин был удален от Павла с благоволительным рескриптом… Брат его фельдмаршал и княгиня Дашкова оставили двор и переселились в Москву. Князь Репнин уехал в свое наместничество в Смоленск; а над прочими заговорщиками учинили тайный надзор…»

Если это правда – то здесь уже не болтовня безусых корнетов, все гораздо серьезнее… А собственно, почему бы этой истории и не быть правдой? Ничего невероятного в ней нет, наоборот, по меркам того столетия она буднична, тривиальна, скучна даже. И оттого вполне может оказаться правдой.

А кроме заговоров, у Екатерины была еще одна головная боль – муженек Петр Федорович.

Покойник оказался очень беспокойным и ни за что не желал смирнехонько лежать в роскошной гробнице. Он бродил по стране, что ни год раздваиваясь, растраиваясь, размножаясь в вовсе уж невероятных количествах…

Я так и не выяснил, сколько же было всего Петров Федоровичей, объявлявшихся на просторах Российской империи. Бегло перелистав три-четыре книги по истории, с маху отыскал их десятка два в России и двоих на Балканах (это помимо Степана Малого и Лжестепана-Лжепетра). И махнул рукой. Петров Федоровичей было множество. Время от времени среди этой оравы промелькивали Иоанны Антоновичи и даже Алексей Петрович с Петром II.

Разумеется, большинство из них так и остались простыми болтунами, вроде пропившегося капитана Оренбургского гарнизона, заявлявшего честно: «Хочу сказаться государем Петром Федоровичем, может, какой дурак и поверит». Другие были чуточку посерьезнее – им удавалось собрать ватагу человек в сто, а то и триста. Все они никакой опасности для трона не представляли. Кроме одного единственного, которого вроде бы звали на самом деле Емельяном Ивановичем…

Некто Емельян

События, известные как «Пугачевский бунт», до сих пор таят множество загадок.

Сам размах этого предприятия уникален – ничего подобного на Руси прежде не бывало. Смута – другое дело, она была настоящей гражданской войной, а не мятежом. Между тем против Пугачева, по признанию самой Екатерины, была «наряжена такая армия, что едва ли не страшна соседям была». Лишь спешно заключив мир с Турцией и сняв с фронта регулярные части, удалось подавить мятеж… Впрочем, называть события «мятежом» как раз неправильно. Перед нами – что-то другое. В отличие от разинского бунта, представлявшего собой всего лишь буйство разросшейся до гигантских размеров разбойничьей шайки, не озабоченной ни в малейшей степени административными делами (да и не способной на таковые), войско Пугачева было строжайше организовано. Оно управлялось не «советом атаманов», а самой настоящей Военной коллегией, своего рода аналогом екатерининского военного министерства в миниатюре, обладавшей также судебными правами. При Пугачеве находилось довольно много якобы пленных офицеров – в том числе, столь примечательные личности, как родственник старинного недруга братьев Орловых Шванвича и Тимофей Падуров, бывший депутат созванного Екатериной народного собрания, в чем-то аналога старых Земских соборов. Официально это собрание[4] именовалось Комиссией Законоуложения и сыграло довольно важную роль в выработке российских законов.

Интересно, что пугачевская артиллерия была… лучше той, которой располагали правительственные войска! Генерал Кар, самонадеянно решивший в одночасье разнести по кочкам «толпу мужичья» и сам этой «толпой» моментально разбитый (а ведь у него была тысяча триста опытных солдат!), доносил Военной коллегии: «Артиллериею своею чрезвычайно вредят, отбивать же ее атакою пехоты весьма трудно, да почти и нельзя, потому что они всегда стреляют из нее, имея для отводу готовых лошадей, и как скоро приближаться пехота станет, то они, отвезя ее лошадьми дальше на другую гору, опять стрелять начинают, что весьма проворно делают и стреляют не так, как бы от мужиков ожидать должно было». Принято считать, что у пушек стояли опытные в стрельбе мастеровые уральских заводов, но это лишь половина разгадки. Заводские мастеровые вряд ли были обучены умелому маневрированию орудиями на поле боя… Во время осады Оренбурга пугачевцы навесным огнем, что опять таки требует немалого мастерства, громили дома в центре города, и по сохранившимся подробным описаниям историки делают вывод, что действовали опытные артиллеристы.

Екатерина уверяла Вольтера в письмах, будто бы Пугачев предавал смерти всех офицеров и солдат, которые к нему попадались. Истине это нисколько не соответствует. Не только местные гарнизоны, но и присылавшиеся из Центральной России полки были ненадежны. Прибывший из Петербурга Владимирский гренадерский полк пришлось подвергнуть бдительному тайному надзору, открывшему, «что действительно меж рядовыми солдатами существует заговор положить во время сражения перед бунтовщиками ружья».

Но если бы только солдаты… Участвовавший в боевых действиях (и чудом избежавший однажды плена) Державин, как и генерал Бибиков, постарался опустить в своих воспоминаниях кое-какие щекотливые моменты. Но в том самом Саратове, откуда Державин спасся от пугачевцев только благодаря резвости хорошей лошади, при известии о приближении «Петра Федоровича» ему навстречу вышли со знаменами и местный пехотный гарнизон, и артиллерийская команда во главе со всеми офицерами и самим начальником гарнизона, секунд-майором – чин немалый. Именно эти артиллеристы потом отличились во время битвы под Царицыном с Михельсоном. А еще раньше, на Урале, Михельсон принял однажды издали пугачевцев за идущие к нему на соединение правительственные войска – настолько хороши были выправка и строй «мятежной толпы»…

Отдельный разговор – о духовенстве. После подавления восстания в Петербурге сгоряча решили расстричь всех священников примкнувших к самозванцу, но против этого вынужден был возразить даже усмиритель восстания П. И. Панин, писавший императрице, что «в тех здесь местах, где злодей сам проходил, и в который входили большие его отряды, не было из оного (духовенства) почти ни одного человека… который бы не встречал злодея с крестами, и не делал бы служения с произношением самозванца». Поэтому, чтобы не оставить без священников целые губернии, пришлось ограничиться наказанием только самых уж активных, причем рядовых священнослужителей. А ведь во главе крестных ходов к Пугачеву выходили и архимандриты крупных монастырей. Против казанского архиепископа Вениамина существовали серьезные и обширные улики, изобличавшие его в сношениях с Пугачевым, но дело решили замять…

Любопытно, что майор Рунич, одни из подавлявших, член особой следственной комиссии, отчего-то связывал в своих мемуарах (написанных уже в двадцатые годы XIX столетия) яицкий мятеж с «известиями о ссылке в Сибирь некоторых лейб-гвардии офицеров».

Дело тут, конечно, не в «революционном настрое» господ офицеров, в немалом количестве встававших под знамена Пугачева. Прекрасно объяснил их мотивы М. Н. Покровский: «Дворцовые перевороты как раз более сметливых должны были приучить к тому, чтобы не разбираться чересчур долго в правах различных претендентов на престол, а, не теряя времени, присоединяться к тому, кто сильнее. Если что задерживало в этом случае, так, скорее, неизбежность конкурировать с пугачевскими „полковниками“ и „генералами“ из казаков да острое социальное недоверие, которое чувствовали восставшие…»

Вспоминая подробный рассказ Болотова об умонастроениях тогдашнего офицерства, не видишь ничего удивительного в том, что они уходили к новоявленному «Петру III» – перед ними просто-напросто был очередной претендент на трон, причем с большими шансами на успех. В 1917 г. история повторится – к большевикам быстренько переметнется столбовой дворянин Тухачевский, едва изучивший азы военного образования, зато одержимый патологической страстью сделать карьеру…

Кроме того, в штабе Пугачева были польские офицеры, какие-то загадочные французы, а в его войсках – отряды, сформированные из поволжских немцев-колонистов. Менее всего пугачевская армия, обучаемая и руководимая профессионалами, управляемая Военной коллегией, походила на разинскую банду или казацкую вольницу. И если бы Пугачев не потратил столько сил на бесплодную осаду Оренбурга, эта армия могла дойти и до Москвы, где способных оказать ей сопротивление войск попросту не было…

Во все времена и во всех странах хватало «народных самородков», однако в истории Емельяна Пугачева все складывается очень уж гладко, подозрительно гладко. Две жизни Пугачева – казака и вождя – определенно не стыкуются. До некоторого момента перед нами – заурядный человек, ничем особенным себя не проявивший, на войне не поднявшийся выше хорунжего, а после то срывавшийся в бродяжничество, то устраивавший глупые авантюры. Совершенно бесцветная личность.

И вдруг все меняется – в считанные недели этот бродяга сумел обаять не столь уж доверчивых казацких старшин, подозрительно легко разбить довольно крупные воинские соединения, обрасти пленными офицерами, ссыльными иностранцами, немцами-волонтерами, создать эффективные органы управления вроде Военной коллегии…

Случаются, конечно, чудеса – но не до такой же степени? Человек, действовавший в одиночку, сам по себе, ни за что не добился бы подобного, даже десятой доли. Самозванцев на Руси хватало и до Пугачева, но мало-мальски серьезных результатов добивались только те, за которыми кто-то стоял.

Кто же стоял за Пугачевым и был мозгом предприятия? Те самые казацкие старшины? Но и им вряд ли было бы по плечу такое дело, требовавшее не просто ума и воли, а определенных знаний и навыков. Версия о «самородках» выглядит чересчур наивной.

Тогда?

До сих пор в точности неизвестно, что делал Пугачев во время своего не столь уж короткого пребывания в Жечи Посполитой. Известно лишь, что он поддерживал связи с раскольниками, обитавшими во множестве в местности под названием Ветка на территории Литвы. По некоторым данным, именно староверы смогли похитить в Петербурге и переслать Пугачеву одно из четырех знамен, когда-то принадлежавших голштинской гвардии Петра III.

Любопытно, что первые манифесты «государя императора Петра Федоровича» отнюдь не предусматривали поголовного истребления дворянства. Пугачев обещал лишь отобрать у крепостников земли и крестьян, а взамен платить им «большое жалованье». Лишь позже, во времена крупных неудач, Пугачев призывает вырезать дворян поголовно…

Какое бы то ни было тщательное расследование осложняется тем, что материалы по пугачевскому бунту до сих пор, мягко говоря, малодоступны, а обширных работ, основанных на документах, в пределах досягаемости попросту нет. Трудно даже прочитать пушкинскую «Историю пугачевского бунта». Что таят архивы, остается лишь догадываться – вместо публикации документов историки до сих пор отделываются байками об особенно удачных каламбурах плененного Пугачева и тому подобных мелочах.

А ведь что-то должно сохраниться! Невозможно представить, что екатерининская Тайная экспедиция не допрашивала самым подробным и тщательным образом того же Падурова, других офицеров, служивших у самозванца, поляков, немцев, казацких атаманов. Все это просто обязано было фиксироваться на бумаге. Масса документов российской тайной полиции доекатерининских времен прекрасно сохранилась[5]. Значит, где-то лежат и пухлые папки с протоколами допросов пугачевцев…

Пока же, по недостатку информации, приходится лишь строить более-менее отражающие реальность версии. С высокой степенью вероятности можно предположить, что «государь Петр Федорович» был инструментом неких внешних сил, поддержанным и деньгами, и людьми.

Возможно, здесь прослеживаются ниточки, ведущие к французской разведке. Предположение не столь уж и невероятное: французы еще с середины XVII века поддерживали связи с Украиной. Там строил крепости французский инженер Боплан, и в XVIII веке там просто не могло не оказаться французских разведчиков. Где Украина, там и казаки. В первые годы царствования Екатерины II на черноморских верфях (факт, документально подтвержденный) русская контрразведка сцапала французских агентов, пытавшихся поджечь строящиеся корабли. Мотивы просты и лежат на поверхности: Россия воевала с Турцией, а Франция давно уже искала союза с Оттоманской Портой, препятствуя чрезмерной активности русских в том регионе.

Возможно, ниточки тянутся в Варшаву. Ослабление России было Жечи Посполитой необходимо даже более, чем Франции, а связи польской короны с частью казачества насчитывают не одно столетие.

Наконец, к операции «Емельян» определенно были подключены мощные центры старообрядческой эмиграции, располагавшие в России собственной «агентурной сетью» и пользовавшиеся в народе нешуточной поддержкой.

Быть может, сплелись все вышеперечисленные факторы. Увы, невозможно говорить о чем-то конкретном – для этого нужно с головой погрузиться в архивы.[6]

В конце концов, до сих пор нет твердой уверенности, что так называемый «Емелька Пугачев», выдавший себя за Петра III, и в самом деле был казаком станицы Зимовейской Емельяном Пугачевым. Я не удивлюсь, если это – два разных человека. Почему несчастную законную супружницу «Емельки», ее дочерей и сына, а также вторую жену – «царицу Устинью» пожизненно заключили в крепость? Оттого ли только, что они были «членами семьи врага народа»? Или они могли еще и сболтнуть что-то такое, что, безусловно, противоречило официальной, высочайше утвержденной версии «пугачевского бунта»? Почему, наконец, Екатерина не раз именовала Пугачева «маркизом»? Что это, простая издевка или отголосок еще чего-то, нам неизвестного?

В одном я не сомневаюсь – настоящий Петр III Федорович был убит в 1762 г…

А кстати, потом появились и Лжепугачевы!

ВМЕСТО ЭПИЛОГА К «БАБЬЕМУ ЦАРСТВУ»

Екатерина умерла. Что повлекло за собой очередную дурацкую сплетню – будто бы ее ткнули копьем снизу, из нужника. Что делать, за времена Гвардейского Столетия народец как-то попривык, что самодержцы всероссийские естественной смертью не оканчивают дни свои, и приличному монарху как бы и положено помирать смертью насильственной…

Что можно сказать об этой умнейшей, энергичнейшей, весьма небесталанной особе?

Что Россию она вернула на путь кнута, топора и произвола, взяв из планов Петра только то, что служило укреплению ничем и никем не ограниченной самодержавной власти. Что она раздала фаворитам восемьсот тысяч крестьян и в 1783 г. закрепостила прежде свободных землепашцев Малороссии. И это правда.

Что при ней были построены великолепные здания, завоеваны новые земли, что при ней в Европе без ее позволения ни одна пушка выпалить не смела. И это тоже правда.

И все же, по сравнению с тем, что замыслил и начал претворять в жизнь Петр, правление Екатерины – блистательный, порой романтичный, но – застой. Могут, конечно, ссылаться на то, что «народ был не готов». Могут напомнить о том, что собранные ею для выработки законоуложений депутаты погрязли в мелкой грызне по пустякам, и пришлось их рассаживать «на три сажени врозь, дабы плевок одного не достигал личности другого».

Но это все будут отговорки. Потому что есть с чем сравнивать. Трудно сказать, к чему могли бы привести реформы Петра, но, по крайней мере, мы знаем их направление – и было оно взято совсем не в ту сторону, куда привела страну Екатерина.

А, в общем, слово Александру Сергеевичу Пушкину: «Со временем история оценит влияние ее царствования на нравы, откроет жестокую деятельность ее деспотизма под личиной кротости и терпимости, народ, угнетаемый наместниками, казну, расхищенную любовниками, покажет важные ошибки ее политической экономии, ничтожность в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами ее столетия – и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятия России».

«Коротко сказать, сия мудрая и великая государыня, ежели в суждении строгого потомства не удержит на вечность имя великой, то потому только, что не всегда держалась священной справедливости, но угождала своим окружающим, а паче своим любимцам, как бы боясь раздражить их; и потому добродетель не могла, так сказать, сквозь сей чесночняк пробиться и вознестись до надлежащего величия», – это уже Гаврила Державин.

Итак, она умерла…

Государю Петру Федоровичу не хватало никогда решимости, энергии, воли, умения строго спрашивать и сурово карать.

Но после смерти Екатерины на престол взошел человек, наделенный этими качествами с лихвой.

Его звали Павел Петрович, он был сыном Петра и Екатерины и горел желанием провести реформы ради всеобщего блага.

Через несколько лет его убили.

ПОСЛЕДНИЙ РЫЦАРЬ

Павлу тоже досталось умышленной и неумышленной клеветы сверх всякой меры. «Двойной стандарт» и в его случае был использован на всю катушку, как и в отношении Петра III.

Вновь однотипные события получали совершенно разное истолкование. Когда со своими сановниками сажал кого-нибудь голой задницей в лукошко с яйцами Петр I, это именовалось «великий государь изволит отдыхать от трудов праведных». Когда подвыпивший Петр III играл в чехарду со своими гвардейцами, это, легко догадаться, рассматривалось как доказательство его совершеннейшей дебильности. Когда чудесил Суворов, иногда безобидно (прыгал через стулья, кукарекал, запрягал в свою коляску сотню лошадей цугом, чтобы подкормить их на конюшне пригласившего его в гости магната), иногда гнусно (венчал одним махом пар двадцать своих крепостных, распределив их так, чтобы подходили жених с невестой по росту) – сие почтительно звалось «чудачествами великого полководца». Когда гораздо менее безобидно давал выход эмоциям Павел (и в самом деле эксцентричный), пресловутое «общественное мнение» распускало сплетни о «коронованном безумце».

И совершенно как-то упускается из виду, что ославленный «деспотом и безумцем», Павел своей деятельностью (пусть порой хаотичной, не всегда продуманной) если и не вносил коренных изменений, то понемногу уводил страну из припахивавшего сладкой гнильцой екатерининского застоя.

Не зря М. Н. Покровский писал: «Все, что делал „сумасшедший“ Павел, делал бы и нормальный человек его умственного развития и склонностей, поставленный в подобное положение». А что он делал? Обстоятельный рассказ потребовал бы отдельной книги, но в последние годы все же появилось несколько дельных книг, напрочь разрушающих устоявшуюся версию о «коронованном безумце». Поэтому рассмотрим лишь кратко его толковые преобразования.

Прусский военный агент, отнюдь не бывший горячим поклонником Павла, тем не менее был профессиональным дипломатом, обязанным давать точные оценки тому, что наблюдал в стране пребывания. Он писал королю: «Император Павел создал в некотором роде дисциплину, регулярную организацию, военное обучение русской армии, которой пренебрегала Екатерина». Русский мемуарист дополняет эти сведения, называя реформы Павла в области артиллерии «первым шагом к преобразованию и усовершенствованию».

Прежде всего, он составил новые уставы – Устав по строевой части и воинской службе, Морской устав. Установил точные правила рекрутских наборов, чинопроизводства и увольнений – до него в этих вопросах хватало анархии. Запретил использование воинских чинов по личным надобностям командиров – употребляя современные аналогии, отныне генерал, посылавший солдат строить ему дачу, рисковал многим…

По единодушным отзывам современников, рядовые солдаты Павла любили – по отношению к ним он не позволял несправедливостей. В екатерининские времена сложившейся практикой было разворовывание рекрутов по имениям высокопоставленных крепостников. Рекрутов, проделывая махинации с отчетностью, попросту делали вечными крепостными. По признанию графа Безбородко, видного екатерининского деятеля, «растасканных разными способами из полков людей в 1795 г. было до 50 тысяч, или восьмая часть армии». Конец этому положил Павел. «23 декабря 1800 г. солдатам, находившимся на службе до воцарения Павла, было объявлено, что по окончании срока службы они становятся однодворцами, получая по 15 десятин в Саратовской губернии и по 100 рублей на обзаведение» (Эйдельман). Для сравнения: прежде отслужившим четверть века солдатам великодушно позволялось идти на все четыре стороны без копейки пособия…

Каждый унтер-офицер, капрал и солдат, прослуживший двадцать лет беспорочно, получал отличительный знак и освобождался от телесных наказаний – практически дворянская привилегия.

Нижние чины впервые в российской военной истории получили право жаловаться по инстанции на офицеров. «Всем солдатам сие было крайне приятно, а офицеры перестали нежиться, а стали лучше помнить свой сан и уважать свое достоинство» (Болотов).

«Я находился на службе в течение всего царствования этого государя, не пропустил ни одного учения или вахтпарада и могу засвидетельствовать, что хотя он часто сердился, но я никогда не слыхал, чтобы из уст его исходила обидная брань» – это полковник Саблуков, лишь однажды отметивший «расправу тростью с тремя офицерами».

Другой видный и осведомленный чиновник, служивший четырем императорам, писал о военных реформах царя: «Об этом ратном строе впоследствии времени один старый и разумный генерал говорил мне, что идея дать войскам свежую силу все же не без пользы прошла по русской земле: обратилась-де в постоянную недремлющую бдительность с грозною взыскательностью и тем заранее приготовляла войска к великой отечественной брани… (Оболенский).

О том, какую печальную картину представлял собой Кронштадт при Екатерине, оставил воспоминания барон Штейнгель, будущий декабрист и морской офицер: «Число кораблей хотя значительно было, ибо, помнится, считалось до 40 линейных кораблей в Кронштадте и Ревеле, но они большею частию были ветхие, дурной конструкции, с таким же вооружением, и не обшивались медью, от чего большею частию ходили дурно. Капитаны любили бражничать. Офицеры и матросы были мало практикованы; работы на кораблях производились медленно и с великим шумом. Далеко, бывало, слышно, когда корабль снимается с якоря: „Шуми, шуми, ребята!“ – была любимая команда вахтенного лейтенанта, когда вертели шпиль. С рифами (сворачивание парусов. – А. Б.) возились по получасу. Офицеры любили тоже куликать (попивать. – А. Б.), и вообще образованных было мало… Форма не строго соблюдалась. Часто случалось встретить офицеров в мундире, в пестром нижнем платье, с розовым галстуком и в круглой шляпе (для лучшего понимания: представьте современного полковника в полосатой футболке под кителем, джинсах, начищенных сапогах, в беретике – примерно такая картина. – А. Б.). Едучи куда-либо, особенно капитаны, любили иметь за собой вестового, который обыкновенно нес шпагу и плащ… В порту был во всем недостаток; и воровство было непомерное, как в адмиралтействе, так и на кораблях. Кронштадт утопал в непроходимой грязи; крепостные валы представляли развалину; станки пушечные оказывались рассыпавшимися, пушки в раковинах (дефекты литья. – А. Б.), гарнизон – карикатура на войска; одним словом, эта часть вообще находилась в самом запущенном состоянии».

И далее – две коротких фразы: «Со вступлением Павла на престол все переменилось. В этом отношении строгость его принесла великую пользу».

Все мы помним, что «самодур Павел» наложил опалу на великого полководца Суворова и отправил его в деревню, из-за чего-то там прогневавшись…

А из-за чего?

Приказ Павла от 20 марта 1800 г.: «Вопреки высочайше изданного устава генералиссимус князь Италийский имел при корпусе своем по старому обычаю непременного дежурного генерала, что и делается на замечание всей армии».

Как видим, нет никакого «самодурства». Суворов просто-напросто нарушил действующий воинский устав. А Павел считал, что устав обязаны соблюдать решительно все – от зеленого первогодка-рядового до заслуженного генералиссимуса… Что, между прочим, глубоко справедливо.

Именно Павел отменил петровский закон о престолонаследии, принесший столько неразберихи. Именно Павел снял с крестьян недоимку в семь с лишним миллионов рублей, возместив ущерб для бюджета… за счет новых обложений, коснувшихся исключительно дворян. Именно Павел категорически запретил продавать дворовых и крестьян без земли. Указ, определявший предельную продолжительность недельной барщины, устанавливавший, что крестьяне отныне работают на барина лишь три дня в неделю, был высоко оценен беспристрастным наблюдателем, прусским дипломатов Вегенером: «Закон, столь решительный в этом отношении и не существовавший доселе в России, позволяет рассматривать этот демарш императора как попытку подготовить низший класс нации к состоянию менее рабскому».

Часть горнозаводских крестьян на Урале Павел перевел в государственные, чем значительно облегчил их жизнь.

А там и вовсе отменил рекрутский набор. «Отныне Россия, – заявил он в манифесте на сей счет, – будет жить в мире и спокойствии, что теперь нет ни малейшей нужды помышлять о распространении своих границ, поелику и без того довольно уже и предовольно обширна…»

«Нельзя изобразить, какое приятное действие произвел сей благодетельный указ во всем государстве, – и сколько слез и вздохов благодарности испущено из очей и сердец многих миллионов обитателей России. Все государство и все концы и пределы онаго были им обрадованы и повсюду слышны были единыя только пожелания всех благ новому Государю…» (Болотов).

Это мнение нисколько не преувеличено: рекрут, напоминаю, уходил на двадцать пять лет, практически навсегда, родители с детьми и жены с мужьями прощались заранее, словно с покойниками…

Кроме барщины, ограниченной тремя днями в неделю, теперь запрещалось принуждать крепостных к работе и по воскресным и праздничным дням. Коцебу, немецкий писатель и русский разведчик, писал: «Народ был счастлив. Его никто не притеснял. Вельможи не смели обращаться с ним с обычною надменностью. Им было бы плохо, если бы до него дошло о какой-нибудь несправедливости; поэтому страх внушал им человеколюбие. Из 36 миллионов людей, по крайней мере, 33 имели повод благословлять Императора, хотя и не все сознавали это…» Свидетельство Коцебу тем более ценно, что он в свое время побывал в сибирской ссылке по приказу Павла, но сохранил объективность, России служил верно, пока не был убит во время выполнения деликатных поручений в Германии (разумеется, неким «восторженным студентом-одиночкой»).

Ему вторил прусский посланник Брюль: «Недовольны все, кроме городской черни и крестьян». Декабрист Фонвизин вспоминал: «В это бедственное для русского дворянства время бесправное большинство народа на всем пространстве империи оставалось равнодушным к тому, что происходило в Петербурге – до него не касались жестокие меры, угрожавшие дворянству. Простой народ даже любил Павла…»

Словом, указы и реформы Павла были, по выражению знаменитого Сперанского, «возможным началом целой системы улучшений крестьянского быта». Весьма похоже, что именно под влиянием идей Павла Сперанский и разрабатывал свои проекты реформ несколько лет спустя.

Основан университет в Дерпте. Открывается Павловский солдатский сиротский дом на тысячу мальчиков и двести пятьдесят девочек, значительно расширяется сеть солдатских школ. Для женщин – Институт ордена св. Екатерины и учреждения Ведомства императрицы Марии, Открыта Медико-хирургическая академия, учреждается для освоения русских владений в Америке Российско-Американская компания. Учреждается Лесной департамент и принимается Лесной устав. Восстанавливаются ликвидированные Екатериной Главная соляная контора, берг-коллегия (горнорудное дело. – А. Б.), мануфактур-коллегия.

Вовсе уж революционным прорывом было утверждение в сентябре 1800 г. «Постановления о коммерц-коллегии» – фактически новом министерстве торговли и промышленности. Из двадцати трех членов коллегии тринадцать, по замыслу Павла, купцам предписывалось выбрать из своей среды. Впервые в русской истории купцы и заводчики, политически бесправные даже при миллионных капиталах и отстраненные от руля государственной машины получали, по сути, места в правительстве. Это – прямое продолжение нововведений Петра III.

Александр I уже на пятый день своего царствования поторопился ликвидировать это отцовское решение: «…оставя в той коллегии членов, от короны определенных, всех прочих, из купечества на срочное время избранных, отпустить в их домы, и впредь подобные выборы прекратить». «Плешивый щеголь» свои действия мотивировал… заботой о самих купцах, которые, оторванные-де от привычной торговли, на выборных постах моментально, мол, придут в полное ничтожество и разорение… И еще много десятилетий спустя самодуры-городничие, списанные Гоголем с натуры, таскали купцов за бороды, вымогали взятки и сажали под арест. «Третье сословие» в России пребывало в самом жалком состоянии – деньги были, но не было возможности влиять на развитие страны. Вплоть до бесславного крушения сгнившей до самой сердцевины русской монархии купцы и промышленники, в противоположность развитым европейским странам, от управления государством были отстранены. Лишь после 1905 г. двое-трое видных буржуа получили второстепенные правительственные должности. В то же самое время британские монархи возводили в дворянское достоинство своих торговцев, промышленников и финансистов. Именно в пренебрежении наследников Павла к отечественным Карнеги, Дюпонам и Вандербильтам и крылся корень зла, а не в мифических масонских происках и «большевистских кознях»…

Как и его отец, Павел издавал указы, переводившие старообрядцев в «твердое легальное состояние» и пытался наладить нормальные отношения меж двумя ветвями христианства – православием и католичеством.

Естественно, что после таких реформ кое-кто судил по-своему. Друг Александра I, польский магнат и русский чиновник Адам Чарторыжский вспоминал: «Высшие классы общества, правящие сферы, генералы, офицеры, значительное чиновничество, словом, все то, что в России составляло мыслящую и правящую часть нации, было более-менее уверено, что Император не совсем нормален и подвержен безумным припадкам».

Мнением тех самых тридцати трех миллионов никто не только не интересовался: простому народу, как мы видим, вообще отказывали в праве считаться «мыслящей частью нации»… Кстати, именно потому, что шляхетные предки пана Адама сотни лет пестовали такие убеждения, Польшу и привело к краху ее буйное дворянство. Не зря так называемые «польские восстания» сплошь и рядом были чисто шляхетскими заварушками, а польское крестьянство от этих бунтишек часто отстранялось, а то и ловило мятежников для выдачи властям…

Дело тут, конечно, не в польском гоноре – русские вельможи точно так же считали только свое мнение хоть что-то да весящим. Если они считали, что император безумен – он безумен, и точка…

Потом к этим сомнительным медицинским упражнениям подключился и английский посол в Петербурге лорд Уинтворт, писавший в Лондон: «Император в полном смысле слова не в своем уме…»

Что же дало повод для столь безапелляционного заключения? Да исключительно то, что Павел решил сблизиться с Францией! С точки зрения Уинтворта это, конечно, форменное безумие. С нашей – как раз наоборот.

От тесных отношений с Англией России никогда не было практической пользы. Зато союз с Наполеоном открывал прямо-таки ошеломляющие перспективы. Почему-то принято вспоминать только планировавшийся Павлом удар по Индии и, конечно же, считать его очередной «безумной авантюрой». Меж тем разрабатывался этот план совместно с Наполеоном – а Бонапарта можно упрекнуть в чем угодно, только не в увлечении утопиями. Как и генштабистов вермахта, позже разрабатывавших схожий удар.

При том, как тогда «обожали» в Индии белых английских сагибов, появление русских войск за Гиндукушем моментально стало бы тем самым фитилем, что взорвал бы под британской задницей нешуточную пороховую бочку…

Но ведь эти планы не ограничивались отправкой сорока тысяч русских казаков на Индию! Был разработан проект обширных изменений в Европе, которым занимался опять-таки не «безумный прожектер», а глава Коллегии иностранных дел граф Ростопчин. А участвовать в масштабнейшем переделе Европы должны были не только Россия и Франция.

Вот изложение проекта Ростопчина. Следует заключить союз с Францией, Пруссией и Австрией, установить торговую блокаду Англии, разделить Турцию, забрать у нее Константинополь, Болгарию, Молдавию и Румынию – для России, а Боснию, Сербию и Валахию отдать Австрии, образовать Греческую республику под протекторатом союзных держав, но при расчете перехода греков под российский скипетр. Замечание Павла на полях проекта гласит, что можно, не дожидаясь «перехода» греков под русский скипетр, «и подвести». Пруссия берет себе Ганновер, Мюнстер и Падерборн, Франция – Египет.

Резолюция Павла: «Апробуя ваш план, желаю, чтобы вы приступили к исполнению оного. Дай бог, чтобы по сему было».

Это была вовсе не утопия! Павел и его дипломаты исходили из насквозь практических расчетов. Ради Боснии, Сербии и Валахии Австрия охотно поддержала бы Россию в ее приобретениях. Так же поступила бы Франция – ради Египта, и Пруссия – ради Ганновера и других областей, отводившихся ей по плану Ростопчина. Ни утопии, ни романтики, ни филантропии – все участники коалиции точно знают, что получат и что ради этого согласны отдать союзникам. А ведь были еще обширнейшие заморские колонии Англии, подлежащие дележу!

И кое-какие шаги уже были предприняты! Кроме союза с Францией, Павел заключил соглашение со Швецией, к которому примкнули Дания и Пруссия. Таким образом, против английского флота в Балтийском море создалась коалиция четырех флотов. Вся европейская история – и не только европейская – могла бы стать иной! Нет сомнений, что соединенными усилиями удалось бы разодрать Британскую империю в клочки…

Уже решено было перекрыть английскую торговлю с Китаем, для чего к китайским берегам собиралась отойти от Камчатки русская эскадра, чтобы потом совместно с французским флотом идти к берегам Индии, поддержать казачий корпус…

Англия успела нанести удар. Сами англичане никогда не страдали даже намеком на романтическое благородство в своей внешней политике. В 1801 г. английская эскадра под командованием Нельсона устроила пиратский налет на столицу Дании Копенгаген – внезапно появившись на рейде, английские фрегаты открыли огонь по датским кораблям и городу. Обе страны вовсе не находились в состоянии войны, согласно нормам тогдашнего морского права поступок англичан был стопроцентным пиратством – не с точки зрения эмоций, а с позиции строгой юриспруденции. Однако британцы хотели устрашить датчан и дать им урок. И ни малейшего стыда не испытывали ни потом, ни впоследствии. Сохранилось циничное послание Нельсона датскому командованию: «Лорд Нельсон имеет указание пощадить Данию, если она не будет далее оказывать сопротивление, но если датская сторона будет продолжать вести огонь, лорд Нельсон будет вынужден сжечь все ее плавучие батареи, которые были им захвачены, не имея возможности спасти храбрых датчан, защищавших эти батареи…»

Другими словами, пиратски напавший на Копенгаген Нельсон взял заложников и угрожал их перебить, если защитники столицы не сдадутся… За эту бойню, в которой погибло более двух тысяч человек, главным образом датчан, Нельсон после возвращения домой удостоился салюта из всех орудий Тауэра и титула виконта. Сам он рассчитывал получить еще и орден, но ордена ему все же не дали – как-никак меж Данией и Англией не было официального объявленного состояния войны, и приходилось соблюдать минимум приличий. Но все равно, титул и пушечный салют из всех орудий главной крепости страны в честь пирата – это, думается, дает некоторое представление об английской морали и английском рационализме… Попробуйте представить, что русская эскадра подошла бы даже не к Лондону – к Гуллю, скажем, и бомбардировала его, чтобы припугнуть англичан. Вопли о «русском варварстве» не стихали бы до сего дня.

Удар по Копенгагену был нешуточной оплеухой антибританской коалиции – но это ведь был не более чем первый удар в рассчитанном надолго поединке, и главные участники еще не вступили в бой…

Но эти грандиозные планы так и остались на бумаге.

Потому что в гвардейском логове вновь проснулся зверь, зажглись недобрым светом глаза, послышалось тихое рычание, обнажились клыки, давненько не ощущавшие человеческой плоти…

Гвардия против!

«Все гвардейские полки набиты были множеством офицеров, но из них и половина не находились в полках, а жили они отчасти в Москве и в других губернских городах…»

Узнали? Конечно, Болотов! Цитируем обширно!

«И вместо несения службы только лытали, вертопрашили, мотали, играли в карты и утопали в роскоши… На такое страшное неустройство смотрел Государь уже давно с досадою, и ему было крайне неприятно, что етим делалась неописанная обида армейским и действительную службу и труды несущим офицерам. Но как, будучи Великим Князем, не в силах он был того переменить, то и молчал до времени, когда состоять то будет в его воле. А посему не успел вступить на престол, на третий уж день через письмо к генерал-прокурору (указ от 20 ноября) приказал обвестить везде и всюду, чтоб все уволенные на время в домовые отпуска гвардейские офицеры непременно и в самой скорости явились своим полкам, где намерен был он заставить их нести прямую службу, а не по-прежнему наживать себе чины без всяких трудов. И как повеление сие начало по примеру прочих производиться в самой точности, то нельзя изобразить, как перетревожились тем все сии тунеядцы и какая со всех сторон началась скачка и гоньба в Петербург. Из Москвы их всех вытурили даже в несколько часов и многих выпроваживали из города даже с конвоем, а с прочих брали подписки о скорейшем их выезде, и никому не давали покоя, покуда не исполнится в самой точности повеление Государя…»

Это им уже не Петр! Павел действовал гораздо жестче отца – и его повеления не волокитились, а выполнялись моментально и в полном объеме…

Павел взялся за дело всерьез. Офицерам запрещено раскатывать по Петербургу в каретах, ходить в штатском платье и в шубах, дабы «привыкали к военной нужде и беспокойствам».

Болотов: «Словом, во всем произвел он великие перемены и всех гвардейцев не только познакомил с настоящею службою, но и заставил нести и самую строгую и тяжкую, и, позабыв все прежние свои шалости и дури, привыкать к трудолюбию, порядку, добропорядочному поведению, повиновению команде и почтению себя старейшим и к несению прямой службы».

В общем, гвардейцев приходилось силком учить самым элементарным вещам, составляющим суть воинской службы – отчего они, разумеется, пришли в ярость…

Павел возрождал традиции не только отца, но и Фридриха Великого. Известна история, как один из «значительных придворных», некий граф П., письменно просил Фридриха присвоить военный чин его сыну. Ответ Фридриха сохранился: «Графское достоинство не дает никаких прав на службу. Если ваш сын ищет повышений, то пусть изучает свое дело. Если же граф хочет чем-нибудь быть на свете и принести пользу отечеству, то не должен надеяться на свой род и титул, потому что это пустяки, а иметь личные достоинства, которые одни доставляют чины и почести».

Первый заговор против Павла приходится на 1800 г. Руководили им английский посол лорд Уинтворт, вице-канцлер Петр Панин и адмирал Рибас. Павла предполагалось объявить сумасшедшим (как это проделали в Англии с настоящим безумцем Георгом III) и назначить цесаревича Александра на английский манер «принцем-регентом». Об убийстве императора речь вроде бы не велась. Дело зашло настолько далеко, что Панин начал всерьез консультироваться у иностранных дипломатов – в какие формы облекаются подобные предприятия в их странах. Александр, как считают некоторые историки, «был в деле».

Однако заговор сорвался благодаря случайностям – адмирал Рибас умер, лорда Уинтворта отозвали в Лондон, Панин был принужден уйти в отставку и был отправлен в ссылку. Быть может, последнее оказалось вовсе не случайностью, а ответом Павла… Судя по всему, эти «первые» заговорщики были народом не особенно и серьезным, исключая Уинтворта. Заговор крутился лениво…

Но вскоре за дело взялись совершенно другие люди…

Графиня Загряжская рассказывала Пушкину о разговоре, который при жизни Павла состоялся у нее с Алексеем Орловым: «Орлов был в душе цареубийца, это у него было как бы дурной привычкой. Я встретилась с ним в Дрездене, в загородном саду. Он сел подле меня на лавочке. Мы разговорились о Павле I. „Что за урод? Как его терпят?“ „Ах, батюшка, да что же ты прикажешь делать? ведь не задушить же его?“ „А почему ж нет, матушка?“ „Как? И ты согласился бы, чтобы дочь твоя Анна Алексеевна вмешалась в это дело?“ „Не только согласился бы, а был бы тому очень рад!“ Вот каков был человек!»

Это тот самый Алехан, что душил в Ропше Петра. В гвардии его еще звали по-французски «ла Балафре» – Рубленый, Меченый. В восемьсот первом он был уже стар, но другие екатерининские орлы, возглавившие второй заговор, были гораздо моложе.

Граф Платон Зубов – этому всего тридцать четыре. Последний фаворит Екатерины, осыпанный ею фантастическим дождем из званий, титулов, наград и пожалований, при Павле – инспектор русской артиллерии. Во время раздела Польши именно он распоряжался огромной добычей – землей и крестьянами. Ну, он и распорядился! Как вспоминали современники, Понятовский, племянник последнего польского короля, получил от Платона тридцать тысяч душ «за то, что ежеминутно называл Зубова высочеством и светлостью». Старый генерал Мелиссино, принимая от него орденскую ленту, целовал ему руку. Чтобы получить полное представление о субъекте, следует привести, пусть и обширные, воспоминания Адама Чарторыйского.

«Каждый день, – рассказывает в своих записках князь Чарторыйский, которого родители прислали в Петербург спасать семейное достояние, – у Зубова был un lever (утренний туалет короля, по французской придворной терминологии), в точном смысле этого слова. Огромная толпа просителей и придворных всякого ранга стекалась присутствовать при его туалете. Улица была заставлена каретами шестериком и четвериком, совершенно, как перед театром. Иногда, после долгого ожидания, толпу предупреждали, что граф сегодня не выйдет, и все расходились, говоря друг другу „до завтра“. В противном случае двери распахивались настежь, и в них бросались, тесня и толкая друг друга, полные генералы, кавалеры различных орденов в звездах и лентах, черкесы – до купцов с длинными бородами включительно. В числе челобитчиков иногда было много поляков, приезжавших хлопотать о возвращении их имений или жаловаться на какую-нибудь несправедливость… Самое торжество происходило следующим образом: раскрывались обе половинки дверей, Зубов входил, волоча ноги, в халате, почти неодетый; легким наклонением головы он приветствовал челобитчиков и придворных, в почтительных позах стоявших кругом, и принимался за свой туалет. К нему приближались камердинеры, взбивали ему волосы и пудрили их. Тем временем прибывали новые просители; их также удостаивали легкого движения головы, когда граф замечал кого-нибудь из них; все с напряженным вниманием ловили его взгляд. Мы были из тех, кого всегда встречали милостивой улыбкой. Все оставались на ногах, и никто не осмеливался произнести слова. Это была как бы мимическая сцена: красноречивым молчанием каждый стремился обратить внимание всемогущего фаворита на свое дело. Никто, повторяю, не открывал рта, разве что граф сам обращался к кому-нибудь – при этом никогда по поводу просьбы. Часто он не произносил ни одного слова, и я не помню, чтобы он предлагал сесть кому бы то ни было, за исключением фельдмаршала Салтыкова, который был первым лицом при дворе и, как говорят, сделал фортуну Зубовых; благодаря его посредничеству граф Платон наследовал Мамонову. Деспотический проконсул Тутолмин, перед которым все трепетало в эту эпоху в Подолии и на Волыни, приглашенный сесть, не осмелился сделать этого как следует: он лишь присел на кончик стула, и то только на один момент».

По отзывам хорошо его знавших, единственным достоинством Платона была великолепная память. Во всем остальном глуп, как пробка. Репутацию государственного деятеля заслужил оттого, что после кончины Потемкина собрал все его бумаги с различными проектами и с помощью потемкинского секретаря Попова их тщательнейшим образом изучил, после чего выдал за свои мысли и идеи…

Валерьян Зубов, родной брат Платона. Тридцать лет. В девятнадцать на пару с Платоном ублажал старушку-императрицу, за что в двадцать один стал генерал-майором и графом. Сохранилось его циничное высказывание: «Нам с бабушкой – вдвоем аккурат восемьдесят». При Павле – директор Второго кадетского корпуса. Личность совершенно бесцветная, при Александре ничем себя не проявил, протирал штаны в Государственном совете и в 1804 г. умер.

Ольга Жеребцова, в девичестве Зубова, родная сестра означенных графов. Судя по портретам и отзывам современников, нешуточная красавица. Любовница лорда Уинтворта, который и из лондонского далека продолжал снабжать заговорщиков деньгами.

Генерал Беннигсен, по характеристике Покровского «типичный военный авантюрист тогдашней бурной эпохи».

Мотор заговора – граф Пален, генерал-губернатор Петербурга.

Все остальные, титулованные, в чинах, при придворных званиях – не более чем статисты, поэтому перечислять их поименно не стоит. Много чести. Типичнейшие янычары Гвардейского Столетия.

Однако… Кое в чем этот заговор весьма даже отличался от всех предшествующих переворотов Гвардейского Столетия. Вполне можно сказать, что это были янычары новой формации.

Главным побудительным мотивом на сей раз была даже не «ловля счастья и чинов», не желание возвыситься, не театрального пошиба роковые страсти, а экономика!

Вот именно. Продукция, производимая в имениях российских помещиков, сбывалась главным образом в Англию. Декабрист Фонвизин: «Разрыв с нею (Англией. – А. Б.) наносил неизъясненный вред нашей заграничной торговле. Англия снабжала нас произведениями и мануфактурными, и колониальными за сырыя произведения нашей почвы… Дворянство было обеспечено в верном получении доходов со своих поместьев, отпуская за море хлеб, корабельные леса, мачты, сало, пеньку, лен и пр. Разрыв с Англией, нарушая материальное благополучие дворянства, усиливал в нем ненависть к Павлу… Мысль извести Павла каким бы то ни было способом сделалась почти всеобщей».

Когда убийцы перед выступлением собрались на ужин с шампанским, Валерьян Зубов прямо указал на «безрассудность разрыва с Англией, благодаря которому нарушаются жизненные интересы страны и ея экономическое благосостояние».

Как видим, наши янычары даже научились произносить слово «экономика» без запинки! Это вам не гвардия образца 1725 г… Но это ничего не меняет. Мотивы стали сложнее, но не приобрели от этого ни капли благородства. Потому что цели – насквозь шкурные. Нарушаются жизненные интересы и экономическое благосостояние не страны, а части помещиков. Разница существенная.

Пользуясь современными терминами, эти типы были не более чем компрадорами, сделавшими страну сырьевым придатком Англии. Но словеса произносились самые благородные и возвышенные – так уж испокон веков заведено при любых мятежах и переворотах, не обязательно в России. Повсюду. Как-то неприглядно выглядит заговорщик, признающий, что им движет забота о собственном кармане – побуждения нужны благородные…

Итак, они наливаются шампанским. Лейб-гвардии Измайловского полка полковник Бибиков, разгорячившись, начинает говорить, что устранение Павла – полумера, что следовало бы отделаться сразу от всей царской фамилии…

Но это – перебор. К такому никто не готов, и оригинальную идею Бибикова спускают на тормозах…

Потом они выходят в ночь. Идут небольшой колонной. С деревьев близ Михайловского замка взлетает с криком огромная стая вспугнутых ворон. Многих это наполнило суеверным страхом, но Пален, человек энергичный, ободряет свое струхнувшее воинство…

Адъютант Павла Аргамаков вводит их в замок. Павел захвачен врасплох – он сам парой дней ранее велел зачем-то заколотить дверь, через которую мог бы ускользнуть от убийц. Однако в спальню с остальными Пален не идет… Многие историки полагают, что он предусмотрел все варианты – и готовился в случае неудачи выступить спасителем императора, арестовав и заговорщиков, и посвященных в задуманное великих князей Александра и Константина. Подчиненные ему войска уже стоят поблизости.

Очень быстро начинается свалка – Павла бьют в висок массивной золотой табакеркой, душат шарфом. Самый страшный момент той ночи – император принимает какого-то офицера за Константина и кричит: «Пощадите, ваше высочество!»

Кое-что он, очевидно, знал… Но ничего предпринять не успел. В Петербург был вызван верный ему Аракчеев, однако его по приказу Палена задержали на заставе…

Павла погубил случай. Дверь заколочена. В нижнем этаже, услышав суматоху, заволновались солдаты поручика Марина – это рядовые преображенцы, верные Павлу. Они готовы кинуться на помощь, но Марину удается их остановить. А мог и не удержать…

Чарторыйский прямо пишет, что весь успех заговора «заключался в быстром его выполнении». Что достаточно было самому Павлу – или кому-то от его имени – прорваться к солдатам, которых там было множество, как император был бы спасен…

Но император мертв – и офицеры, осмелев, шатаются по дворцу, иные проникают в винные погреба по всегдашнему русскому обычаю, прямо в Михайловском замке идет гульба.

Когда-то сам Павел рассказывал, что видел призрак Петра Великого, и тот обронил: «Павел, бедный Павел…»

Все кончено. Эскадра Нельсона, шедшая повторить в Кронштадте то, что проделала в Копенгагене, поворачивает назад. В Преображенском полку, выстроенном перед замком – тревожный ропот. Генерал Талызин кричит: «Да здравствует император Александр!» – но солдаты молчат. Кричат Зубовы – снова гробовое молчание. Конногвардейцы присягнули новому императору не раньше, чем их делегатов отвели в замок и показали мертвого Павла – разумеется, уже должным образом подгримированного, внезапно скончавшегося от «прежестокой колики».

Наутро в городе – ликование, конечно же, дворянское. Фрейлина Головина видела пьяного гусарского офицера, скакавшего верхом по набережной с воплем:

– Теперь можно делать все, что угодно!

А некий унтер на вопрос дворянина Дмитриева, кому он сего дня присягает, ответил:

– Александру какому-то… Македонскому, что ли!

Это было…

Генерал Ермолов, два года при Павле просидевший в тюрьме, по воспоминаниям знаменитого Фигнера, «не позволял себе никакой горечи в выражениях… говорил, что у покойного императора были великие черты, и исторический его характер еще не определен у нас». Наполеон называл Павла Дон-Кихотом – без тени насмешки. Другие – «северным Гамлетом». И «последним рыцарем». В этом и ключ. Павел, помимо всего прочего, определенно пытался создать некую идеологию, которая могла бы заменить явственно гниющую идею абсолютизма. И в этой идеологии были рыцарские черты – в лучшем смысле этого понятия.

Однако в России Дон-Кихоты уничтожаются быстрее, чем в Испании. Неизбежность дворянского нападения на Михайловский замок лучше всего выразили два человека, находившиеся, если можно так выразиться, на противоположных полюсах мысли и действия: декабрист Поджио и начальник тайной полиции при Александре I де Санглен. Поджио: «Павел первый обратил внимание на несчастный быт крестьян и определением трехдневного труда в неделю оградил раба от своевольного произвола; но он первый заставил вельмож и вельможниц при встрече с ним выходить из карет и посреди грязи ему преклоняться на коленях, и Павлу не быть!» Де Санглен: «Павел хотел сильнее укрепить самодержавие, но поступками своими подкапывал под оное. Отправляя, в первом гневе, в одной и той же кибитке генерала, купца, унтер-офицера и фельдъегеря, научил нас и народ слишком рано, что различие сословий ничтожно. Это был чистый подкоп, ибо без этого различия самодержавие удержаться не может. Он нам дан был или слишком рано, или слишком поздно. Если бы он наследовал престол после Ивана Васильевича Грозного, мы благословляли бы его царствование…»

В том-то и парадокс, что едва намеченная Павлом «рыцарская идеология» при дальнейшем ее развитии ударила бы по российскому самодержавию не в пример сильнее, чем все прежние попытки. Павла следует оценивать еще и по тем последствиям, что могли повлечь за собой его решения, проводившиеся бы в жизнь достаточно долго.

Не зря один из современников-консерваторов назвал реформы Павла «карбонарским равенством», которое-де «противоречит природе вещей».

Николай Бердяев писал в работе «Истоки и смысл русского коммунизма»: «…таинственная страна противоречий, Россия таила в себе пророческий дух и предчувствие новой жизни и новых откровений… святая Русь всегда имела обратной своей стороной Русь звериную. Россия как бы всегда хотела лишь ангельского и звериного и недостаточно раскрывала в себе человеческое. Ангельская святость и зверская низость – вот вечные колебания русского народа… для русских характерно какое-то бессилие, какая-то бездарность во всем относительном и среднем…»

В этом много правды. Безусловно, никоим образом не стоит относить к ангелам ни Лжедмитрия I, ни Петра III, ни тем более Павла I. Они были детьми своего времени с массой недостатков, ошибок и промахов. И все же эти три убитых самодержца как раз и были теми, кто нес России «новую жизнь и новые откровения». Они, все трое, каждый в свое время, предлагали России иной путь, уводивший из тупика и застоя. И всех троих с какой-то жутко-мистической регулярностью сожрала «Русь звериная»…

Только после 1905 г. можно стало упоминать печатно, что Петр и Павел погибли не своей смертью!

«Настольный словарь для справок по всем отраслям знания» издания Ф. Толля, 1864 г., о Петре III: «Против него составился заговор; П. отказался от престола 28 июня 1762 г., уступил престол супруге и скоропостижно умер в Ропше, в присутствии А. Г. Орлова, Ф. С. Барятинского и Г. А. Теплова». О Павле: «Внезапная кончина, постигшая его в Михайловском замке, в ночь на 11 марта, положила конец всем колебаниям».

Энциклопедический словарь М. М. Филиппова, 1901 г., о Петре: «Был удален в Ропшу, где и погиб 7 июня». О Павле: «Погиб вследствие заговора, составленного Паленом, Зубовым и др., в ночь с 11 на 12 марта».

Энциклопедический словарь Павленкова, вышедший в 1913 г., но представлявший собой переиздание прежних лет. О Петре: «Подписал отречение от престола и был отправлен в замок Ропшу, где скоропостижно скончался». О Павле: «В ночь на 11 марта 1801 г. П. неожиданно постигла кончина в крепком замке св. Архангела Михаила (ныне Михайловский замок)».

После 1905 г. два видных психиатра попытались решить, наконец, вопрос о душевной болезни Павла либо о ее отсутствии. П. И. Ковалевский выпустил выдержавшую восемь изданий книгу, где сделал вывод, что Павел принадлежал к «дегенератам второй степени с наклонностями к переходу в душевную болезнь в форме бреда преследования». Профессор же В. Ф. Чиж написал, что «Павла нельзя считать маньяком», что он «не страдал душевной болезнью» и был «психически здоровым человеком». Доверия к работе Чижа у меня больше не оттого, что его точка зрения схожа с моей, а потому, что Чиж пользовался обширными архивными материалами о жизни и деятельности Павла, зато Ковалевский в основном ссылался на сплетни и анекдоты вроде истории о некоем полку, прямо с парада посланном пешком в Сибирь…

Увы, и в наши дни случается похожее… Лет пятнадцать назад один из виднейших чешских неврологов, профессор Иван Лесны выпустил книгу, название которой я бы лично перевел как «О немощах могучих». Книга интереснейшая, посвящена возможными душевным болезням многих известных монархов. Вот только в русском переводе из нее почему-то исчезла одна-единственная глава – о Павле.

Я не поленился отыскать чешское издание. Профессор бестрепетной рукой ставит диагноз «мегаломания», «явственные признаки невроза навязчивости» и даже «параноидальные черты характера». Однако, едва речь заходит о примерах и доказательствах, Лесны сплошь основывается на тех же старых анекдотах, вымыслах и сплетнях! С документами той эпохи он не знаком вообще, а из мемуаров отбирал только те, что работали на его версию. Кроме того, явным признаком душевной болезни Павла Лесны считает… «постоянный страх Павла, что его постигнет судьба отца». Позвольте, но ведь так и произошло!

Естественно, Лесны считает, что Чиж был «чересчур благосклонен к Павлу». Сам он – безоговорочный сторонник Ковалевского. Бог ему судья. Хорошо, по крайней мере, и то, что Лесны не упустил случая описать склонности Павла, которые вряд ли служат признаком душевной болезни. «Император испытывал огромную склонность к чести с большой буквы „Ч“ – как некогда древние рыцари». Что же тут от болезни? А впрочем, складывается такое впечатление, что чехам, вечным капитулянтам и вечно чьим-то холопам, с готовностью поднимавшим лапки то перед вермахтом, то перед советскими танками, понятия чести, не особенно и знакомо…

Сам же Лесны приводит прекрасный пример: в свое время Павел под честное слово освободил из тюрьмы предводителя польских повстанцев Косцюшко и нескольких его сподвижников и разрешил им уехать за границу – при условии, что они дадут честное слово никогда более не поднимать оружия против России.

Белорусский шляхтич Косцюшко и его друзья слово сдержали – вряд ли они считали Павла сумасшедшим, обещания, данные сумасшедшему, никто не исполняет. Они были в одном пространстве чести, вот и все…

ПУГАЛО ОГОРОДНОЕ

Александр прекрасно знал о готовящемся мятеже. Дело даже не во мнении историков, например, Покровского о том, что распоряжения, отданные им Конногвардейскому полку накануне переворота могли быть сделаны лишь посвященным. Вожаки мятежа не стеснялись закладывать цесаревича.

Пален подробно рассказывает в своих записках, как обрабатывал великого князя. Муравьев-Апостол вспоминал: «В 1820 г. Аргамаков в Москве, в Английском клубе, рассказывал, не стесняясь многочисленным обществом, что он сначала отказался от предложения вступить в заговор против Павла, но Великий Князь Александр Павлович, наследник престола, встретив его в коридоре Михайловского замка, упрекал его за это и просил не за себя, а за Россию вступить в заговор, на что он и вынужден был согласиться».

С императором-подельником, как видим, не церемонились – говорить открыто, в Английском клубе, средоточии знати, зная, что какая-нибудь добрая душа моментально передаст это императору… Аргамаков прекрасно понимал, что император не рискнет даже нахмуриться… Он ведь повязан кровью!

О, разумеется, Александр, обсуждая с заговорщиками детали, проникновенно вещал, что ни один волос-де не должен упасть с головы отца… Лицемерил, стервец! Он был лицемером высочайшего пошиба – об этом столько свидетельств…

Не все это, правда, просекали. Державин вспоминал: «Трое ходили тогда (сразу после убийства Павла. – А. Б.) с конституциями в кармане – речистый Державин, князь Платон Зубов со своим изобретением и граф Н. П. Панин с конституцией английскою, переделанною на русские нравы и обычаи. Новосильцеву стоило тогда большого труда наблюдать за царем, чтобы не подписать которого-либо из проектов; который же из проектов был глупее, трудно описать; все три были равно бестолковы».

Наивные Державин и Новосильцев! За Александром вовсе не было нужды «наблюдать» – он и не собирался вводить конституций по чьему бы то ни было прожекту… Это в молодости он в переписке со своим швейцарским учителем Лагарпом яростно высказывался в защиту республиканского правления и крайне отрицательно отзывался о монархическом строе. Это в молодости он, посетив Англию, очаровал англичан обещанием непременно «учредить у себя оппозицию». Вступив на окровавленный трон, он все эти «грешки молодости» забросил в дальний угол…

Лицемером он был со всеми – сначала преспокойно кинул главарей мятежа, рассчитывавших на награды, почести и возвышение (иначе зачем было огород городить?) Пален и Беннигсен очень быстро оказались в отставке и были удалены от двора. Когда они поняли, кто кого цинично использовал и выкинул, было уже поздно… Потом какое-то время поддакивал своему «кружку молодых друзей» (тот же Чарторыйский, Новосильцев и прочие), поддерживая у них убеждение, будто вот-вот они с императором во главе развернут обширнейшие, просвещенные реформы. Дело кончилось пшиком. Никаких мало-мальски значительных реформ не последовало. «Молодые друзья», отодвинутые от рычагов власти, уныло сплетничали по углам… Поручив Сперанскому начать реформы, Александр очень быстро навесил на него букет обвинений, напоминающий процессы XX века (враг народа, французский шпиён…) и отправил в ссылку.

Все царствование Александра – удивительно бесцветное, пустомельное, какое-то нескладное. Оно полностью укладывается, как в футляр, в презрительные строки Пушкина:

Властитель слабый и лукавый, плешивый щеголь, враг труда, нечаянно пригретый славой, над нами царствовал тогда…

Тут уж – ни убавить, ни прибавить. Царствование было нелепое и неказистое, как огородное соломенное чучелко, на которое напялили раззолоченный придворный мундир…

То ли конституции ему хотелось, то ли севрюжинки с хреном. Порой его бросало в мистику – и тогда возле императора возникала знаменитая баронесса Крюденер со свитой своих юродивых, тогда выходил журнал «Столп Сиона». Этот печатный орган (не имевший никакого отношения ни к палестинской горе Сион, ни к сионизму, ни вообще к евреям) обрел сомнительную славу первого в нашей стране оккультного, эзотерического издания – эмбриона ныне бушующего мутного потока…

При нем случилась Отечественная война – и он, как лицо номер один в государстве, автоматически приобрел лавры победителя Наполеона, зачем-то ввязавшись в поход до Парижа, от чего его предостерегали со всех сторон умные военные и политики. Тогда-то он и стал «нечаянно пригретым славой»… А попутно слицемерил перед крестьянами: крестьянство всерьез ждало после войны освобождения от крепостной неволи, но «плешивый щеголь» отделался знаменитой строчкой в манифесте: «Крестьяне, верный наш народ, да получат мзду свою от Бога».

И он, и Константин всю жизнь пребывали в непрестанном страхе, ставшем прямо-таки частью натуры. Общеизвестно замечание Александра на доклад об обнаружившихся в армии тайных обществах: «Не мне их судить». Он и в самом деле был не вправе, потому что над ним тяготел один из самых тяжких на земле грехов: грех цареубийства.

В 1804 г. его страшно унизил Наполеон – в знаменитом некогда деле герцога Энгиенского. Англия тогда готовила заговор с целью свержения и убийства Бонапарта. Наполеоновская тайная полиция заподозрила, что заговор этот составлен в пользу юного члена французского королевского дома герцога Энгиенского (как было установлено позже – совершенно безосновательно). Герцог, сын герцога Бурбонского и внук принца Конде, мирно обитал у самой границы с Францией во владениях курфюрста Баденского…

Наполеон никогда не делал культа из международного права. По его приказу отряд конных жандармов на полном галопе влетел на суверенную баденскую территорию, герцога Энгиенского захватили и привезли в Париж, где, не утруждаясь даже пародией на заседание суда, поставили к стенке и расстреляли.

Вся коронованная общественность Европы возмутилась несказанно. Повсюду монархи вызывали французских послов и высказывали самое резкое осуждение. Вслед за прочими и Александр сунулся.

Французский посол (кажется, Лористон, хотя точно я не уверен), не моргнув глазом, ровным тоном светского человека поинтересовался у императора:

– Если бы в ту пору, когда Англия готовила убийство императора Павла, в Петербурге знали, что организаторы покушения располагаются вблизи границы, разве не постарались бы их захватить?

Это была даже не пощечина – смачный плевок в лицо!

Александр утерся – что ему оставалось делать?

Всю свою незадачливую жизнь он прожил под гнетом страха. Некоторые историки всерьез полагают, что в Таганрог – провинциальную дыру, жуткое захолустье – его загнал как раз страх перед готовившимся переворотом. Вроде бы даже есть доказательства и серьезные основания так думать. Но мне это, честно признаться, неинтересно, как неинтересен и сам Александр, виртуоз лицемерия и притворства, а в общем и целом – личность убогонькая.

Константин, мрачно окаянствовавший одно время в Петербурге под крылышком венценосного брата, по крайней мере, ярче. Боже упаси, ничуть не благороднее и чище – но определенно ярче. В его мерзостях было что-то от исполненной грязных, но бурных и пышных страстей эпохи Возрождения. Полное впечатление, что Константину достался не тот век.

Взять хотя бы историю с очаровательной француженкой, женой ювелира Араужо. Константин ее добивался, она отказала. Ее похитили на улице и привезли в Мраморный дворец Константина, где в его присутствии красавицу взялись насиловать скопом пьяные гвардейцы. Переусердствовали. Умерла.

Когда возле резиденции императрицы Елизаветы Алексеевны, супруги Александра, нашли зарезанного гвардейского подполковника, любовника Елизаветы, современники уверенно указывали на Константина, как убийцу.

Эти выходки принадлежат даже не XVIII столетию – это, скорее, стиль Возрождения с его незатейливыми, ни от кого особенно не скрывавшимися зверствами…

Константин тоже всю жизнь был угнетен страхом. Не зря же он отказался после кончины Александра стать императором. Слишком многие его варшавские приближенные вспоминали, как цесаревич говорил открыто:

– Задушат, сволочи, как отца задушили!

Он был незадачлив, как наместник Польши – и умер от холеры в расцвете лет. Жизнь не удалась. Плохо быть отцеубийцей…

Но сквернее всех, господа мои, пришлось Палену! Княгиня Д. Х. Ливен, современница, оставила поразительные воспоминания: «Пален… закончил существование в одиночестве и в полном забвении… Он совершенно не выносил одиночества в своих комнатах, а в годовщину 11 марта регулярно напивался к 10 часам вечера мертвецки пьяным, чтобы опамятоваться не раньше следующего дня».

Пален прожил так четверть века! Это неспроста. Это не угрызения совести, не мнительность, не нервы. Ручаться можно, что к нему однажды бесшумной тенью пришел гость – и после этого Пален двадцать пять лет не знал покоя, не мог оставаться один, не мог в полном сознании встречать ночь с одиннадцатого на двенадцатое…

Заговоры достали и по закону возмездия и «плешивого щеголя»!

Сначала мне попалось в одной из исторических книг упоминание о любопытном донесении шведского посла в России графа Б. Стединга от сентября 1807 г.: «Недовольство императором усиливается, и разговоры, которые слышатся повсюду, ужасны… Слишком достоверно, что в частных и даже публичных собраниях часто говорят о перемене царствования… Говорят о том, что вся мужская линия царствующего дома должна быть отстранена… Военные настроены не лучше, чем другие подданные императора…»

Поскольку главная тема этой книги – заговоры Гвардейского Столетия, я встрепенулся, как охотничья собака. И очень быстро раскопал подробности…

Был заговор в этом году, был! Министр полиции Наполеона, знаменитый корсиканец Савари, оказался толковее шведа, а его петербургские агенты – пронырливее. Уже в ноябре того же года он сообщил Наполеону подробности: заговор затевала «английская партия», а заводилами были те самые «молодые друзья» императора Новосильцев, Кочубей и Строганов, сообразившие, наконец, что не быть им великими реформаторами…

Дело, конечно, было не только в эмоциях и обманутых надеждах. Как и шесть лет назад. Россия, чьи войска разбил Наполеон, вынуждена была присоединиться к «континентальной блокаде» Англии. Чтобы узнать о настроениях дворянства и позиции Англии, следует вернуться на несколько страниц назад…

Но Александр тогда отбился. Был приближен Аракчеев. Подробности неизвестны, но вряд ли случайно Аракчеев, человек решительный (хотя опять-таки излишне вымазанный черной краской, демонизированный молвой) становится практически правой рукой императора. 14 декабря (какова дата?!) 1807 г. Александр предписывает «объявляемые генералом от артиллерии графом Аракчеевым высочайшие повеления считать именными нашими указами». Дальнейшее домыслить нетрудно: военных в заговоре, надо полагать, было мало, и они вряд ли занимали высокие посты. А Новосильцев с прочими были не более чем штатскими прожектерами невеликой храбрости. У Аракчеева особенно не забалуешь. Струхнули…

Тогда Александр отбился… Но в последние годы его царствования зародился гораздо более известный заговор, требующий отдельного и подробного рассмотрения…

Думаю, все давно догадались, о чем я…

КОНСТИТУЦИЯ И КАРТЕЧЬ

Люди на площади

Декабристов в советское время любили пылко и беззаветно – согласно объявленной после октября семнадцатого твердой идеологической линии на прославление и возвеличивание. Узок, конечно, был круг этих революционеров, и страшно далеки они от народа, как заметил глубокомысленно Ленин. Однако, как в христианстве почитается Иоанн Предтеча, так и в марксистско-ленинском евангелии (прошу прощения за столь кощунственное сравнение) полагалось уважать и почитать предтеч – от тупого вора-разбойничка Стеньки Разина до декабристов и народников. Им, конечно, вдоволь попеняли за дворянско-буржуазно-либеральную ограниченность и прочие недочеты, но все же признавали божками из пантеона. Улицы – и просто Декабристов, и конкретно главных персонажей – памятники и барельефы, огромная литература, выдержанная в жанре «житий святых». Фильмы, наконец… Всем, думаю, помнится мотылевская «Звезда пленительного счастья».

Дело не в социальном заказе. Очень многие творцы были совершенно искренни в прославлении «людей 14 декабря». Тем более что началось это отнюдь не при Советской власти. Энциклопедический словарь под редакцией доктора философии М. М. Филиппова, бесплатное приложение к журналу «Природа и люди», изданный в 1901 г., повествует о декабристах хотя и обширно (почти половина страницы убористого текста), зато сохраняет совершеннейшую беспристрастность. Декабристы там названы «участниками революции 14 дек. 1825 г.». А все остальное – чисто информационный материал.

Зато в другом Энциклопедическом словаре, Ф. Ф. Павленкова, известного издателя, либерала и «просветителя народного», два раза попадавшего в административную ссылку за разные вольности, взята совершенно другая тональность: «…к д. принадлежали в большинстве случаев выдающиеся представители из военной аристократической молодежи. Одна из главных мыслей, одушевлявших их всех, несмотря на различие оттенков, была мысль о введении конституции в России, отмене крепостного права, введении свободн. Учреждений».

В этом весь Павленков, классический русский интеллигент в худшем смысле этого слова (а впрочем, лучшего смысла слово это, по моему глубочайшему убеждению, и не имеет). «Выдающиеся представители» – как резцом по камню высечено.

Да и стихотворение Марины Цветаевой написано до революции.

Вы, чьи широкие шинели напоминали паруса, чьи шпоры весело звенели, и голоса. И чьи глаза, как бриллианты, на сердце оставляли след…

Оно называется вообще-то «Генералам двенадцатого года», но, не будем лукавить, посвящено декабристам. Все оно целиком – лишь красивый футляр для одной-единственной заключительной строчки:

И ваши кудри, ваши бачки засыпал снег…

Это могло быть написано только о декабристах. Подразумевается исключительно снег на Сенатской площади, и никакой другой. Никакого другого снега в жизни «генералов двенадцатого года» попросту не могло и быть.

Проблема, как мы видим, сложнее и шире. Что бы там ни предписывали спецы по идеологии, декабристов очень многие любили искренне. Потому что они, во-первых, были ужасно романтичны, а во-вторых, «хотели только хорошего», как в свое время сформулировала в беседе с автором этих строк одна умная, очаровательная особа, форменным образом фанатевшая от декабристов, как девочки попроще фанатеют от эстрадных кумиров.

Сама того не ведая, она сформулировала один из основополагающих законов российского интеллигентского сознания. Пожалуй, только в нашей многострадальной державе можно обрести любовь и поклонение народное, не сделав ровным счетом ничего. Достаточно, чтобы у кумира были намерения сделать что-то хорошее. В дальнейшем можно ничего и не делать – все равно неудачи и бездействие будут списаны на происки врагов. Человек хотел сделать много хорошего, он хотел, понимаете? Не его вина, что враги и обстоятельства не позволили ему даже перевести старушку через улицу. Главное, он хотел…

А ведь это, пожалуй, порочнейшая практика. Одни намерения, простите, не в счет. Нужны реальные дела. И, кроме того, следует еще хорошенько изучить: а чем кончилось бы претворение в жизнь этих насквозь благих намерений?

Когда восемь лет назад я в «России, которой не было», лишь коснулся этой темы, фактов и информации у меня было значительно меньше. За эти годы положение изменилось. Во-первых, вышла прекрасная книга В. В. Крутова и Л. В. Швецовой-Крутовой «Белые пятна красного цвета», во-вторых, у меня самого накопилось немало материалов – от мемуаров декабристов до уникальных изданий начала двадцатых годов прошлого века. Так что теперь можно подступать к этой шайке, именуемой декабристами, обстоятельно и вдумчиво, рассматривая их жизнь и деятельность крайне подробно.

Вообще-то нельзя сказать, что касаемо декабристов нам все эти долгие годы советского каждения старательно врали. Все обстояло чуточку иначе: нам предъявляли лишь частичку правды.

А полная правда слишком многое меняет и на многое заставляет смотреть уже иначе…

«Жертвы мысли безрассудной» – это Тютчев.

«Полагал выступление декабристов своего рода провокацией, отбросившей Россию почти на полвека назад, прервавшей европеизацию страны и ужесточившей правление Николая I» – это Чаадаев.

«Ничтожное, богомерзкое и, так сказать, французско-кучерское воспитание получившие и себе собственно вредные шалуны, поколебать исполинских сил не имеют, тварь сия жалка, нежели опасна» – это Скобелев, современник событий, прославленный генерал, отличившийся во множестве сражений.

А вот это уже Пушкин:

Сначала эти заговоры между лафитом и Клико лишь были дружеские споры, и не входила глубоко в сердца мятежная наука, все это было только скука, безделье молодых умов, забавы взрослых шалунов…

И он же, уже прозою: «Последние происшествия обнаружили много печальных истин. Недостаток просвещения и нравственности вовлек многих молодых людей в преступные заблуждения. Политические изменения, вынужденные у других народов силою обстоятельств и долговременным приготовлением, вдруг сделались у нас предметом замыслов и злонамеренных усилий. Лет 15 тому назад молодые люди занимались только военною службою, старались отличаться одною светскою образованностью или шалостями; литература (в то время столь свободная) не имела никакого направления; воспитание ни в чем не отклонялось от первоначальных начертаний. 10 лет спустя мы увидели либеральные идеи необходимой вывеской хорошего воспитания, разговор исключительно политический; литературу (подавленную самой своенравною цензурою), превратившуюся в политические пасквили на правительство, и возмутительные песни; наконец, и тайные общества, заговоры, замыслы более менее кровавые и безумные… воспитание, или, лучше сказать, отсутствие воспитания есть корень всякого зла. Не просвещению, сказано в Высочайшем манифесте от 13 июля 1826 г., но праздности ума, более вредной, чем праздность телесных сил, недостатку твердых познаний должно приписать сие своевольство мыслей, источник буйных страстей, сию пагубную роскошь полупознаний, сей порыв в мечтательные крайности, коих начало есть порча нравов, а конец – погибель…»

При известии о казни пятерых главарей мятежа у Пушкина вырвалось невольно: «И я бы мог с ними, как шут…»

«Сто прапорщиков хотят переменить весь государственный быт России», – не без презрения бросил Грибоедов. Его вовлекали, поскольку он был известен, уважаем, авторитетен. В июне 1825 г. в Киев, где Грибоедов тогда остановился, съехались паханы – Бестужев-Рюмин, Трубецкой, Артамон Муравьев, Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы. Уговаривали десять дней. Достоверно известно: в конце концов, Грибоедов хлопнул дверью и уехал, не простившись…

По-моему, этого достаточно. Хотя без труда можно подобрать еще множество подобных отзывов о декабристах, принадлежащих в том числе и людям, которых смело можно называть славой России. Но не станем полагаться на суждения. Подробно изучим их самих. Кто они были, господа декабристы, как жили, чем дышали, чего хотели и какими путями этого добивались?

Цари на каждом бранном поле…

Давным-давно, неизвестно, с чьей легкой руки утвердился расхожий штамп, ничего общего не имеющий с реальностью: будто все или, по крайней мере, большинство декабристов – «герои двенадцатого года».

Увы, это еще одна красивая, но лживая легенда. В книге В. Кустова приводится бесстрастная статистическая таблица. Так вот, из ста шестнадцати осужденных по делу декабристов – только двадцать восемь участвовали в войне 12-го года. Четвертая часть. Остальные – и отроду не нюхавшие пороху офицерики, и штатские юродивые вроде Кюхельбекера, и, наконец, вовсе уж опереточные персонажи вроде небезызвестного Горского, о котором будет подробно рассказано далее…

Легенду о «витязях 12-го года» поддерживали и поразительно убогие по своему историческому невежеству творения вроде фильма Э. Рязанова «О бедном гусаре замолвите слово». Как умилительно там поет романс на цветаевские стихи юное создание в кружевах…

А ведь по своему соответствию исторической правде фильм поистине ублюдочен. Выбраны совершенно нереальные, фантасмагорические ситуации, каких просто не могло возникнуть в николаевской России – чего стоит сцена, где офицеров (!) штатский чиновник, пусть и с серьезными предписаниями, заставляет без суда и следствия расстреливать мужика. А «заграничная машинка для вырывания ногтей»? А вызывающий у знатоков гомерический хохот набор орденов на груди гусарского полковника, коего играет Валентин Гафт?

Напомню, у него – Георгиевский крест на шее и непонятная орденская звезда. Хорошо, предположим, Георгий у него – третьей степени, при котором звезда не полагается. И эта звезда, больше похожая на тарелку – определенно не русская. Согласно тогдашним строгим правилам к звезде должен прилагаться крест. Но его нет. Как нет на груди у персонажа Гафта того набора наград, который просто-таки обязан был иметь старый вояка, кавалерист, дослужившийся до командира полка…

Очаровательные франты минувших лет

Кто они были, какими они были? Извольте…

Вот Сергей Муравьев-Апостол, автор первой российской конституции. Детство провел в Гамбурге, затем воспитывался в Париже. На русском языке впервые заговорил на тринадцатом году жизни.

Александр Одоевский, виршеплет и убийца: «Когда с ним пытались перестукиваться через тюремные стены, он не мог понять и ответить по одной простой причине: не знал русского алфавита». (Эйдельман).

На русском говорили плохо, русского алфавита не знали – но хотели решительным образом перевернуть жизнь огромного государства, миллионов людей…

Жизнь, о насущных нуждах которой они и представления не имели. Согласно конституции Муравьева, крестьянам предполагалось дать на каждый двор по две десятины земли – во-первых, это гораздо меньше того, что предлагал в своем проекте Аракчеев (ага, тот самый!), во-вторых, этого мало для того, чтобы хоть как-то прокормиться…

«Конституция, написанная Никитою Муравьевым, как он сам сознавался впоследствии, не имела практического смысла, вследствие незнакомства с бытом русского народа и незнания существовавших законов… Н. Муравьев точно так же не знал быта русского народа, как большая часть его товарищей. Николай Тургенев объявил в первом издании „Опыта о налогах“, что деньги, вырученные от продажи книги, назначаются для выкупа крепостных крестьян, посаженных в тюрьму за долги, между тем как крестьяне не могли сидеть в тюрьме за долги, по закону им можно было дать взаймы не более 5 рублей». Это не какой-нибудь реакционер из III отделения клевещет на «выдающихся представителей» – это отрывок из мемуаров декабриста А. Муравьева, родного брата вышеописанного Никиты…

Да и мотивы иных славных революционеров, мягко говоря, не блещут благородством…

Вот Якушкин, вызвавшийся в 1817 г. на одном из секретных совещаний убить Александра I. «Будучи томим несчастной любовью и готов на самоубийство, вызвался на совещании в Москве покуситься на жизнь Императора». Печальник народный…

Вот Якубович, тоже порывавшийся убить Александра I. Причина опять-таки чисто бытовая и далека от светлых идеалов: Якубовича император считал человеком, спровоцировавшим знаменитую «дуэль Завадовского» – и, исключив из гвардий, отправил в драгунский полк на Кавказ. Якубович несколько лет таскал в кармане этот полуистлевший приказ, нарочно не залечивал рану на лбу, чтобы подольше не заживала – и обещал каждому встречному-поперечному, что проткнет императора «цареубийственным кинжалом». Когда Александр умер, поводов для вендетты вроде бы не стало, но Якубович, видимо, набрал такой разгон, что остановиться уже не мог. И заявился на Сенатскую – о его тамошних «подвигах» чуть позже…

Вот Анненков, блестящий кавалергард, прототип главного героя романа Дюма «Учитель фехтования» и возлюбленный французской красотки Полины Гебль. На одном из балов «из озорства» начал «настойчиво и некрасиво» ухаживать за женой своего товарища Ланского – так, что оскорбленный муж вызвал шалопая на дуэль. Она состоялась здесь же в парке. Первому выпало стрелять Ланскому, но он послал пулю в воздух – и честь соблюдена, и обидчик великодушно прощен. Анненков в ответ… долго целится, потом убивает товарища наповал. Наказание – три месяца крепости. Корнет Анненков был любимцем императора Александра…

И, наконец, Петр Каховский, убийца Милорадовича. Отдельная песня…

В 1816 г. разжалован из юнкеров в рядовые и сослан на Кавказ в действующую армию. По советским объяснениям, за «вольнодумство. На самом деле – „за шум и разные неблагопристойности в доме коллежской асессорши Вангерстейм, за неплатеж денег в кондитерскую лавку и леность к службе“.

«Смоленский помещик, проигравшись и разорившись в пух и прах, он приехал в Петербург в надежде жениться на богатой невесте; дело это ему не удалось. Сойдясь случайно с Рылеевым, он предался ему и Обществу безусловно. Рылеев и другие товарищи содержали его в Петербурге на свой счет». Это о сподвижнике вспоминает декабрист Якушкин.

Рылеев, между прочим, кормил-поил приживальщика не зря. По документам Следственной комиссии, в день последнего перед мятежом собрания Рылеев уговаривал Каховского еще до присяги проникнуть во дворец и убить императора Николая – поскольку Каховский «сир», ни родных, ни близких у него почти что нет, а значит и плакать по нему особенно некому. Каховский пообещал, но струсил…

Да, вот еще что. Вступление Наполеона в Москву застало Каховского одним из воспитанников тамошнего пансиона. Пятнадцатилетний «шляхтич» быстро свел знакомство с французскими солдатами и вместе с ними мародерствовал по опустевшим домам…

Хорошенькая компания, право…

«Мечтательные крайности»

Так чего же они хотели для России? Каждый – своего. Кому что в голову взбредет.

Трубецкой, представитель «умеренных», стоял за ограниченную конституцией монархию и освобождение крестьян на волю с небольшим наделом. Пестель был вроде бы радикальнее – он предлагал конфисковать половину всех помещичьих земель в особый фонд и наделять из него землей отпущенных на волю – и опять-таки без земли – крестьян. Вот только полковника подвело то же «знание жизни», что у вышеописанных: в своих теоретических расчетах он считал «среднее российское поместье» равным по площади тысяче десятин – но таких в стране было только пятнадцать процентов!

Так что споры о будущем России представляли собой не более чем те самые «мечтательные крайности» из записки Пушкина. При редких попытках перейти к реальному делу начиналась форменная комедия. Н. И. Тургенев предложил членам тайного общества ради практических шагов освободить собственных крепостных. Ему бурно аплодировали, но никто крестьян не освободил – сам Тургенев, впрочем, тоже. Как-то недосуг было.

Якушкин, правда, единственный из всех кое-какие действия предпринял. Собрав своих крестьян, он торжественно объявил, что намерен их освободить из рабства… но без клочка земли! По мысли реформатора, он собирался разделить свою землю на две части – на одной половине работали бы за плату наемные батраки, вторую крестьяне брали бы у него в аренду.

Недолго думая, крестьяне отказались. Их слова вошли в историю: «Ну, так, батюшка, оставайся все по-старому: мы – ваши, а земля – наша».

Растроганно пересказывая это событие в мемуарах и говоря о себе самом в третьем лице, Якушкин дает такое объяснение: «Его любили, не хотели с ним расставаться…»

Он так ничего и не понял, придурок! Ни о какой любви и привязанности речь не шла вовсе, мужики попросту проявили здравую сметку и извечный крестьянский практицизм. Реформы в варианте барина обрекали их на полнейшую неопределенность будущей жизни. Никому не хотелось становиться безземельными батраками. А что до аренды, то и это, безусловно, было вилами на воде писано. В самом деле, трудно предугадать, что стукнет барину в голову завтра. Сегодня он согласен сдавать земли под пахоту, а там, чего доброго, выстроит на них какой-нибудь бельведер с фонтанами. А не он сам, так наследники, которым затеи предшественника могли прийтись не по нутру…

Одним словом, вместо толковых аграрных идей была сущая белиберда, совершенно оторванная от реальной жизни. А посему наши герои как-то незаметно перешли к идее цареубийства – вот это было как-то привычнее для гвардейских хлыщей…

Никита Муравьев и Пестель решительно стояли за цареубийство. Остальные жеманились. Не столько из гуманности, столько оттого, что это выставило бы их в невыгодном свете перед общественным мнением. Тогда родилась идея «обреченного отряда» – царя должна была убить группа заговорщиков, вроде бы не имевшая отношения к тайному обществу. Для пущей конспирации убийц предполагалось после «дела» отправить в изгнание или даже казнить, отсюда и предложение Рылеева Каховскому.

И, наконец, особого рассмотрения заслуживает «манифест», обнаруженный после разгрома мятежа в бумагах выбранного «диктатором восстания» князя Трубецкого. Его просто необходимо привести целиком.

«В манифесте сената объявляется:

1. Уничтожение бывшего правления.

2. Учреждение временного, до установления постоянного выборными.

3. Свободное тиснение (книгоиздательство. – А. Б.), а потому уничтожение цензуры.

4. Свободное отправление богослужения всем верам.

5. Уничтожение права собственности, распространяющегося на людей.

6. Равенство всех сословий перед законом, и потому уничтожение военных судов и всякого рода судных комиссий, из коих все дела поступают в ведомство ближайших судов гражданских.

7. Объявление права всякому гражданину заниматься, чем он хочет, и потому дворянин, купец, мещанин все равно имеют право вступать в воинскую и гражданскую службу и в духовное звание, торговать оптом и в розницу, платя установленные повинности для торгов.

Приобретать всякого рода собственность, как-то: земля, дома в деревнях и в городах, заключать всякого рода условия между собой, тягаться друг с другом перед судом.

8. Сложение подушных податей и недоимок по оным.

9. Уничтожение монополии, как-то: на соль, на продажу горячего вина и проч., и потому учреждение свободного винокурения и добывания соли, с уплатой за промышленность с количества добывания соли и водки.

10. Уничтожение рекрутства и военных поселений.

11. Убавление срока службы военной для нижних чинов, и определение оного последует по уравнении воинской повинности между всеми сословиями.

12. Отставка без изъятия нижних чинов, прослуживших 15 лет.

13. Учреждение волостных, уездных, губернских и областных правлений и порядка выборов членов сих правлений, кои должны заменить всех чиновников, доселе от гражданского правительства назначаемых.

14. Гласность судов.

15. Введение присяжных в суды военные и гражданские. Учреждает правление из 2-х или 3-х лиц, которому подчиняет все части высшего управления, то есть все министерства, Совет, комитет министров, армии, флот. Словом, всю верховную исполнительную власть, но отнюдь не законодательную и не судную. Для сей последней остается министерство, подчиненное временному правлению, но для суждения дел не решенных в нижних инстанциях остается департамент сената уголовный и учреждается департамент гражданский, кои решают окончательно и члены коих останутся до учреждения постоянного правления.

Временному правлению поручается приведение в исполнение:

1. Уравнение всех прав сословий.

2. Образование местных волостных, уездных, губернских и областных правлений.

3. Образование внутренней народной стражи.

4. Образование судной части с присяжными.

5. Уравнение рекрутской повинности между сословиями.

6. Уничтожение постоянной армии.

7. Учреждение порядка избрания выборных в палату представителей народных, кои долженствуют утвердить на будущее время имеющий существовать порядок правления и государственное законоположение».

На первой взгляд дело состоит просто прекрасно: народу обещаны немыслимые прежде вольности, страна семимильными шагами движется к свободе, процветанию, демократии, равенству и братству.

Справедливости ради следует уточнить, что, например, уже при Александре II кое-что из предлагавшегося Трубецким было проведено в жизнь: суды присяжных, земское самоуправление, отмена рекрутской системы и замена ее всеобщей повинностью…

Но остальное, остальное!

Лично я не знаю более подробного и детального проекта погружения страны в совершеннейшую анархию.

Судите сами. Отмена крепостного права, абсолютно не проработанная в деталях, – уже анархия. Пункт 7 опять-таки вносит жуткую анархию в сложившуюся систему, «объявляя право», но не приводя детали и механизма реализации этого права. Пункт 13 полностью разрушает аппарат государственного управления, оставляя взамен некие «правления», с которыми снова ничего толком неясно. А там еще и «уничтожение постоянной армии» и загадочная «внутренняя народная стража»… Мы уже знаем, к чему провозглашение практически тех же самых мер привело в 1917 г.

Отмена военных судов – вернейший способ потерять рычаги воздействия на армию. Дисциплина рухнет моментально, что особенно опасно в моменты масштабных социальных потрясений…

И, наконец, вся власть отдана «двум или трем лицам»… То есть, назовем вещи своими именами, хунте с неограниченными полномочиями – а какие же еще, как не неограниченные, им предоставить полномочия в обстановке всеобщего хаоса, вызванного этаким вот манифестом?!

Здесь кроются сразу две опасности: во-первых, есть серьезный риск, что хунта очень быстро начнет работать либо на себя, любимых, либо на одну из политических группировок, которой отданы ее симпатии в ущерб остальным течениям. Во-вторых, очень быстро отыщется масса народа, которая ни за что не станет подчиняться именно этим людям – по самым разным причинам, но в данной ситуации любая причина опять-таки вызовет разлад…

Короче говоря, манифест Трубецкого, с одной стороны, набит невыполнимыми благими обещаниями, с другой – несет в себе множество мин замедленного действия…

…Вы брали сердце и скалу

Непременно нужно упомянуть, какими методами господа заговорщики рассчитывали добиваться своих целей.

В полном соответствии с традициями Гвардейского Столетия, с петровскими установлениями ставка делалась в первую очередь на армию. Если в Северном обществе все же присутствовало некоторое количество штатских, считавшихся вполне равноправными, то на юге, у Павла Пестеля, «штафирок» с самого начала не считали ни равными себе, ни достойными быть принятыми. Свидетельствует декабрист Горбачевский: «Относительно гражданских чиновников он (Бестужев-Рюмин) был вовсе противного мнения; в его глазах эти люди были не только бесполезны, но даже вредны; преобразование России должно было быть следствием чисто военной революции».

Вполне возможно, что и после гипотетической победы Бестужев-Рюмин мог остаться при прежних взглядах и не подпускать штатских к решениям важных вопросов. Последствия представить легко – опять-таки военная хунта, почище латиноамериканских.

Кое-кто из его же ближайших сподвижников понимал эту опасность уже тогда, задолго до кровопролития. Тот же Горбачевский подробно передает разговор, состоявшийся на одном из заседаний.

«– Наша революция, – сказал он (Бестужев), – будет подобна революции испанской, не будет стоить ни одной капли крови, ибо произведется одною армиею без участия народа…

– Но какие меры приняты Верховной Думою для введения предположенной конституции, – спросил его Борисов 2-й, – кто и каким образом будет управлять Россией до совершенного образования нового конституционного правления?…

– До тех пор, пока конституция не примет надлежащей силы, – сказал Бестужев, – Временное правление будет заниматься внешними и внутренними делами государства, и это может продолжаться десять лет.

– По вашим словам, – возразил Борисов 2-й, – для избежания кровопролития и удержания порядка народ будет вовсе устранен от участия в перевороте, что революция будет совершена военная, что одни военные люди произведут и утвердят ее. Кто же назначит членов Временного правления? Ужели одни военные люди примут в этом участие? По какому праву, с чьего согласия и одобрения оно будет управлять десять лет целою Россиею? Что составит его силу, и какие ограждения представит в том, что один из членов вашего правления, избранный воинством и поддерживаемый штыками, не похитит самовластия?

Вопросы Борисова 2-го произвели страшное действие на Бестужева-Рюмина; негодование изобразилось во всех чертах его лица.

– Как вы можете меня об этом спрашивать? – вскричал он со сверкающими глазами. – Мы, которые убьем некоторым образом законного государя, потерпим ли власть похитителей?! Никогда! Никогда!

– Это правда, – сказал Борисов 2-й с притворным хладнокровием и с улыбкою сомнения, – но Юлий Цезарь был убит среди Рима, пораженного его величием и славою, а над убийцами, над пламенными патриотами, восторжествовал малодушный Октавиан, юноша 18 лет.

Борисов хотел продолжать, но был прерван другими вопросами, заданными Бестужеву о предметах вовсе незначительных. Бестужев-Рюмин сим воспользовался и не отвечал ничего Борисову 2-му…»

Судя по этому примечательному диалогу, Борисов 2-й был человеком умным и видел слабое место программы «военного правления». Во-первых, нет никаких гарантий, что при таком режиме (способном, как мы видим, задержаться и на десять лет), какой-нибудь энергичный властолюбец не захочет стать единоличным диктатором. Во-вторых, благородные намерения рыцарственных Бестужевых – опять-таки не гарантия. Хотя бы потому, что Бестужев смертен. Примерно то же самое, помнится, сказал мятежнику Арате Горбатому дон Румата:

– Вы тоже смертны, мой благородный Арата, и если молнии перейдут в другие руки, не такие чистые, как ваши, мне страшно подумать, чем может кончиться…

В особенности если учесть, что кандидат в Бонапарты был совсем недалеко от Бестужева и Борисова – руководитель их же собственного тайного общества полковник Павел Пестель. О непомерных амбициях и моральном облике этого субъекта мы поговорим чуточку попозже.

А пока – снова о методах работы. Руководство упоминавшимся «обреченным отрядом», то есть своеобразными дворянскими камикадзе, которым предстояло убить императора и потом подвергнуться публичному шельмованию, а то и смерти, Пестель поручил Лунину…

Но сам Лунин об этом и понятия не имел! На следствии он упрямо твердил, что Пестель ничего подобного ему не поручал. И верить Лунину, мне думается, можно. Среди декабристов хватало откровенной мрази, но Лунин как раз из тех, к кому применим эпитет «благородный человек». Его объяснения логичны и убедительны – они с Пестелем просто-напросто никогда не встречались на протяжении довольно долгого времени. Лунин жил в Варшаве, Пестель – в Киеве. А обсуждать столь серьезное дело путем взаимной переписки никто не стал бы. Другими словами, Пестель предназначал Лунину определенную роль в событиях, но самого его не потрудился поставить о том в известность.

Так было и с другими. «Вот юнкер Лосев Николай Иванович, гусар. Для покушения на жизнь покойного государя (Александра I) считали и Лосева, но ему о сем не объявляли, и членом общества он не был».

Дальше, по-моему, ехать некуда. Человека назначают в цареубийцы при том, что он и не член тайного общества вовсе! В том, что он был непричастен, убеждает решение Следственной комиссии – Лосев не подвергся судебному преследованию, к нему у властей не нашлось никаких претензий. Можно представить, какими словами потом честил гусарский юнкер «выдающихся представителей военной аристократической молодежи»!

Наверняка теми же самыми, что и капитан Пыхачев, по милости подонка Бестужева-Рюмина вынужденный просидеть пять месяцев в крепости. Дело в том, что весной 1825 г. Бестужев среди своих сообщников объявил: капитан Пыхачев – член их тайного общества. Хотя это была откровенная ложь. Мотивы просты: капитан Пыхачев был офицером заслуженным и уважаемым в армии. Участник Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов против Наполеона, кавалер многих орденов, за участие в «битве народов» под Лейпцигом получил золотую саблю… (Кстати, сам Бестужев пороху не нюхал).

Именно Пыхачев, кстати, в январе 1826 г. активнейшим образом участвовал в подавлении бунта Черниговского полка, но из-за бестужевской подлости, как уже говорилось, просидел потом за решеткой несколько месяцев…

А вот как они агитировали солдат… Вспоминает участник этого интересного мероприятия, Николай Бестужев (не Рюмин, другой, петербургский Бестужев): «Когда мы остались трое: Рылеев, мой брат Александр и я, то после многих намерений положили было писать прокламации к войску и тайно разбросать их по казармам; но после, признав это неудобным, изорвали несколько написанных уже листов и решили все трое идти ночью по городу, останавливаться у каждого часового и передавать им словесно, что их обманули, не показав завещания покойного царя, в котором дана свобода крестьянам и убавлена до 15 лет солдатская служба. Это положено было рассказывать, чтобы приготовить дух войска для всякого случая, могшего представиться впоследствии. Я для того упоминаю об этом намерении, что оно было началом действий наших и осталось неизвестным комитету. Нельзя представить жадности, с какой слушали нас солдаты, нельзя изъяснить быстроты, с какой разнеслись наши слова по войскам; на другой день такой же обход по городу удостоверил нас в этом».

Благородно же ведут себя господа дворяне, печальники народные… Что поделать, намеченные ими цели как раз и требовали лгать тем полкам, которые они собирались повести за собой. Поскольку они, несмотря на поверхностное знание жизни, хорошо понимали, что за их правдой народ ни за что не пойдет…

И эта троица не была одинока. Вот воспоминания декабриста Батенькова: «Не помню уж, кого тут нашел (заехав к Рылееву. – А. Б.). Мое внимание обратилось на морского офицера, который говорил с большой самонадеянностью всякие несообразности (лейтенант Арбузов. – А. Б.). Например, что ежели взять большую книгу с золотой печатью и написать на ней крупно «закон», и ежели пронести сию книгу по полкам, то все сделать можно, чего бы ни захотели, и тому подобное».

Насчет «несообразностей» Батеньков явно то ли кокетничает, то ли умышленно изображает дурачка. Лейтенант Арбузов держался в русле общей тенденции. Они все ставили на обман и разжигание самых низменных инстинктов. Сначала оба Бестужева и Рылеев. Потом Арбузов. Потом на совещании у Рылеева вечером 13 декабря Якубович предложил, не мудрствуя, «разбить кабаки, позволить солдатам и черни грабить, потом вынести из какой-нибудь церкви хоругви…» Правда, от этого предложения хватило ума отказаться – опять-таки не из благородства. Они все были хозяевами многих сотен «душ» и хорошо понимали, какого джинна можно выпустить ненароком. Барон Штейнгель напомнил расходившемуся Якубовичу, что в столице «90 тысяч одних дворовых», и в случае всеобщего пьяного бунта могут пострадать их же собственные родные и близкие.

Каховский, хотя и прямо считал, что его полагают «ступенькой для умников», драл глотку за два дня до мятежа: «С этими филантропами ничего не сделаешь, тут просто надобно резать, да и только!». Резать он, правда, не будет, но станет стрелять – сначала Милорадович, потом полковник Стюрлер… Резать будут Оболенский со Щепиным-Ростовским, один штыком, другой саблей… Рылеев, правда, никого не резал, но всерьез предлагал в случае проигрыша и отступления сжечь Петербург, «чтобы и праха немецкого не осталось» (свидетельство Штейнгеля).

И, наконец, солдат вывели с помощью самого неприкрытого обмана – что в Петербурге, что на юге. Но и об этом чуть погодя. А пока что поговорим о Павле Пестеле…

Черный полковник

«Какова его цель? Сколько я могу судить, личная, своекорыстная. Он хотел произвесть суматоху и, пользуясь ею, завладеть верховной властью в замышляемой сумасбродами республике. Достигнув верховной власти, Пестель сделался бы жесточайшим деспотом», – напишет позже в «Записках о моей жизни» И. И. Греч.

Быть может, этот человек, которого при Советской власти нас учили ненавидеть, ничего о нем не рассказывая, попросту оболгал святого революционера по врожденной гнусности своей, а то и по заданию Третьего отделения? Что ж, рассмотрим жизнь и взгляды «черного полковника» подробнее…

Вот слова самого Пестеля, прозвучавшие в разговоре с Рылеевым: «Вот истинно великий человек! По моему мнению, если иметь над собой деспота, то иметь Наполеона. Как он возвысил Францию! Сколько создал новых фортун! Он отличал не знатность, а дарования!»

Первыми, задолго до Греча, убедились в бонапартистских поползновениях Пестеля сами же руководители Северного общества. С редкостным для них единодушием. Никиту Муравьева разглагольствования Пестеля о благе диктатуры оттолкнули сразу. Как и Сергея Трубецкого. Трубецкой выразился недвусмысленно: «Человек вредный, и не должно допускать его усилиться, но стараться всевозможно его ослабить». Это были не просто слова – через свои связи в Южном обществе Трубецкой усиленно пестовал оппозицию Пестелю…

Рылеев сказал: «Пестель человек опасный для России и для видов общества». Историк М. Н. Покровский охарактеризовал их встречу так: «…У Пестеля нельзя отрицать большого таланта приспособления: при первом свидании с Рылеевым автор „Русской правды“ в течение двух часов ухитрился быть попеременно и гражданином Северо-Американской республики, и наполеонистом, и террористом, то защитником английской конституции, то поборником испанской». На буржуазно-честного петербургского литератора это произвело крайне неблагоприятное впечатление и у него, видимо, сохранилось воспоминание о Пестеле как о беспринципном демагоге, которому доверяться не следует,

А вот собственноручные воспоминания Сергея Трубецкого о вышеописанной встрече с Пестелем: «При первом общем заседании для прочтения и утверждения устава Пестель поселил в некоторых членах некоторую недоверчивость к себе: в прочитанном им вступлении он сказал, что Франция блаженствовала под управлением Комитета общественной безопасности. Восстание против этого было всеобщее, и оно оставило невыгодное для него впечатление, которое никогда не могло истребиться и которое навсегда поселило к нему недоверчивость».

И немудрено: Комитет общественной безопасности, если кто запамятовал – это та либерально-филантропическая контора, что во времена французской революции сотнями отправляла людей на гильотину по малейшему подозрению…

А вот каким оригинальным образом Пестель у себя на юге вел противоправительственную деятельность. Слово Горбачевскому: «Вятского полка командир Пестель никогда не заботился об офицерах и угнетал самыми ужасными способами солдат, думая сим возбудить в них ненависть к правительству. Вышло совершенно противное. Солдаты были очень рады, когда его избавились, и после его ареста они показали на него жалобы. Непонятно, как он не мог себе вообразить, что солдаты сие угнетение вовсе не отнесут к правительству, но к нему самому: они видели, что в других полках солдатам лучше, нежели им; следовательно, понимали и даже говорили, что сие угнетение не от правительства, а от полкового командира».

Ну, а параллельно полковой командир Пестель, как бы это поделикатнее выразиться, порою путал полковую казну и свой собственный карман…

Флигель-адъютант, глава Следственной комиссии по делу о финансовых злоупотреблениях во Второй Южной армии, П. Д. Кисилев задолго до декабрьских событий выражался о Пестеле так: «Действительно много способностей ума, но душа и правила черны, как грязь».

Тогда Пестель еще не воровал – он был штабным офицером. Он пока что покрывал других. Когда командующий одним из корпусов Второй армии генерал Рудзевич серьезно проворовался, именно Пестель его «прикрыл», представив дело так, словно это интриганы и завистники по злобе оболгали честнейшего человека. Меж тем после ареста Пестеля в его бумагах нашли и собственноручное письмо Рудзевича, в котором он подробно каялся в махинациях с казенными суммами и слезно просил «любезного Павлика» его спасти.

«Любезный Павлик» не подвел, спас – но генерал Кисилев, выяснив правду, решил избавиться от человека с «душой, черной как грязь» – и выпихнул Пестеля из штаба армии командовать полком…

А уж на новом месте «любезный Павлик» и сам развернулся вовсю. Ревизия, проведенная после ареста Пестеля, оценила казнокрадство полкового командира в шестьдесят тысяч рублей. По тем временам – сумма фантасмагорическая.

Механизм был прост. Случилось так, что Вятский полк, которым командовал Пестель, получал двойное денежное довольствие. Сначала деньги поступали из Балтской комиссариатской комиссии. Потом полк перешел в ведение аналогичной Московской – но по случайности его забыли исключить из прежних списков. Сейчас уже не установить, была ли это и в самом деле случайность, или Пестель ее кому-то проплатил…

Одним словом, в полк шли двойные финансовые суммы. Двумя параллельными потоками: один – в полковую казну, другой – лично Пестелю. А кроме этого, «любезный Павлик» облегчал еще и киевскую казану гражданского ведомства. Только в 1827 г. всплыло, что Пестель давал взятки секретарю киевского гражданского губернатора, за что получил возможность устраивать махинации c казенными средствами губернии.

Он не стеснялся обворовывать даже своих солдат. Ревизия, помимо прочего, вскрыла еще и историю с солдатскими крагами – накладными голенищами. Когда пришла пора получать новые, Пестель взял с Московского комиссариата деньгами – по два рубля пятьдесят копеек за пару. Солдатам же выдал по сорок копеек, а некоторым и того меньше…

Так что на следствии над декабристами Пестель оказался единственным, кому, кроме политических обвинений, были предъявлены еще и чисто уголовные. Выяснилось, что Пестель «имел обыкновение удерживать у себя как солдатские, так и офицерские деньги. Естественно, не давая при этом никаких объяснений».

И, добавим, не брезгуя ничем. Вот в Вятский полк переводится из Ямбургского уланского некий поручик Кострицкий, а следом в полковую кассу поступает и его жалованье за службу в уланах – сто восемьдесят рублей. Денег этих поручик так и не увидел – прикарманены Пестелем…

Это, очевидно, наследственное. Папенька «любезного Павлика» в бытность свою сибирским генерал-губернатором казнокрадство-вал вовсе уж фантастическим образом.

Вор и подонок, которого еще в начале XX века известный военный историк Керсновский назвал «негодяем, запарывающим своих солдат».

И доносчик к тому же. В 1926 г., к столетию декабристского бунта, было издано немало книг. Пара стоит у меня на полке. Естественно, все эти книги были апологетическими, но порой составители простодушно помещали туда кое-что работавшее против прославляемых…

Например, письма Пестеля, на французском, но с подробным переводом…

Пестель отчего-то невзлюбил одного из своих офицеров, майора Гноевого. В чем там было дело, сегодня уже не установить. Гораздо интереснее другое: методы «любезного Павлика». Он долго и упорно просил вышестоящее начальство Христом-богом убрать от него Гноевого. Начальство не реагировало. Тогда в очередном эпистоляре от 15 ноября 1822 г. (адресат – уже известный нам генерал Кисилев) Пестель, исчерпав, очевидно, все аргументы, открытым текстом «шьет политику». «Он (т. е. многострадальный Гноевой. – А. Б.) даже опасен для действительной службы, так как он ее всегда критикует… Если б он был более образованным и просвещенным, я счел бы его за карбонария».

По меркам того времени – полноценный политический донос. Сделанный впрочем, не без изящества: руководитель тайного общества, ставящего целью решительную перемену власти, не называет впрямую подчиненного «карбонарием», но выражается достаточно ясно: опасен для службы, так как критикует…

Хорошо еще, что никаких последствий для майора этот донос не имел: Кисилев знал Гноевого как дельного офицера и попросту, чтобы прекратить склоку, перевел его подальше от Пестеля, в другой полк…

Публикаторы этой переписки не без смущения комментируют: «Розги солдатам, как средство искоренения дезертирства, употребляемые с такой расточительной щедростью, что могли заслужить новому командиру, по собственному его признанию, название жестокого тирана, и настойчивость в домогательствах к удалению из полка неугодного офицера, доходящая, можно сказать, до политического доноса в вольнодумстве (майор Гноевой – чуть не карбонарий) – вот те средства, которыми он, не стесняясь своими политическими идеалами, пользовался…»

Бедолаги, как им и по службе полагалось (а может быть, искренне) усматривали у Пестеля политические идеалы… Позвольте уж усомниться в существовании таковых. Перед нами – не столь уж редкий экземпляр, честолюбец с бонапартовскими замашками, собиравшийся, вне всякого сомнения, «в Наполеоны».

Очень уж многозначительные он написал проекты – я не об аграрных реформах, а о полицейских…

В «Русской правде» Пестель будущее полицейское устройство России проработал не в пример тщательнее, можно сказать, любовнее, нежели «декреты о земле»…

«Высшее благочиние (т. е. новая полиция) охраняет правительство, государя и государственные сословия от опасностей, могущих угрожать образу правления, настоящему порядку вещей и самому существованию гражданского общества или государства, и по важности сей цели именуется оно высшим…»

С первых строк начинаются неувязки: Пестель, помнится, предлагал свергнуть императорскую фамилию и установить парламентскую республику. Зная о его восхищении Бонапартом и диком честолюбии, поневоле задаешься не столь уж невероятной мыслью: уж не себя ли «любезный Павлик» видел новым императором? Вполне логичные мысли в голове почитателя Наполеона.

По Пестелю, деятельность Высшего благочиния с самого начала должна сохраняться в строжайшей тайне, оно «требует непроницаемой тьмы и потому должно быть поручено единственно государственному главе сего приказа, который может оное устраивать посредством канцелярии, особенно для сего предмета при нем находящейся». Даже имена чиновников «не должны быть никому известны, кроме государя и главы благочиния».

До подобной секретности впоследствии не дотянул ни один репрессивный орган – ни ЧК, ни гестапо, ни охранки многочисленных латиноамериканских диктаторов…

Высшее благочиние должно развернуть самую широкую сеть доносчиков и тайных агентов: «Для исполнения всех сих обязанностей имеет высшее благочиние непременную надобность в многоразличных сведениях, из коих некоторые могут быть доставляемы обычным благочинием и посторонними отраслями правления, между тем как другие могут быть получаемы единственно посредством тайных розысков. Тайные розыски, или шпионство, суть посему не только позволительное и законное, но даже надежнейшее и, можно сказать, единственное средство, коим высшее благочиние поставляется в возможность достигнуть предназначенной ему цели».

Естественно, чины «внутренней стражи» должны получать самое высокое жалованье: «Содержание жандармов и жалованье их офицеров должно быть втрое против полевых войск, ибо сия служба столь же опасна, гораздо труднее, а между тем вовсе не благодарна».

Численность будущих «ревнителей благочиния» предполагается огромная: «Для составления внутренней стражи, думаю я, 50 000 жандармов будут для всего государства достаточны».

Для сравнения: во времена царствования Николая I Корпус внутренней стражи, куда входили и жандармские части (несшие чисто караульные, патрульные, охранные обязанности) насчитывал вдесятеро меньше людей. К концу 1828 г. значилось три генерала, сорок один штаб-офицер, сто шестьдесят обер-офицеров, три тысячи шестьсот семнадцать нижних чинов и четыреста пятьдесят семь нестроевых. Офицеров и чиновников было вовсе уж мало: сохранились воспоминания современника, который в 1861 г. в одном из петербургских ресторанов увидел «все Третье отделение», отмечавшее какой-то свой праздник. За банкетным столом сидели тридцать два человека. Все Третье отделение…

Читателю предоставляется самому ответить на несколько нехитрых вопросов: какой режим предполагал утвердить в России Пестель? Возможно ли было при таком режиме претворение в жизнь либеральных прожектов вроде манифеста Трубецкого? И, наконец – собирался ли Пестель вообще делиться хотя бы частичкой власти с кем бы то ни было, располагая подобными вооруженными силами и сетью анонимных шпионов?

И, наконец, наш герой за сто с лишним лет до Гитлера предлагал весьма оригинальное «окончательное решение» еврейского вопроса… Считая евреев совершенно бесполезной нацией, Пестель предлагал собрать их всех вместе, вооружить и отправить в поход на завоевание Палестины. «Поскольку турки, несомненно, воспротивятся этому, а евреи сами с турками не справятся, то, естественно, в помощь евреям следует отрядить всю русскую армию». Крестоносец, ага…

Пестель, впрочем, в этой мысли был не оригинален. «Основатели в 1814 г. первого тайного общества в России, „Ордена русских рыцарей“, М. Ф. Орлов и М. А. Дмитриев-Мамонов пришли к идее насильственного обращения, по крайней мере, половины евреев в христианство и распределения их по малонаселенным краям России» (современный исследователь В. Брюханов).

Вообще, антисемитизмом явственно потянуло и от знаменитого бунта Семеновского полка в 1821 г. В 1925 г. в Ленинграде в издательстве «Былое» вышел юбилейный сборник «Бунт декабристов». И С. Н. Чернова, автор обширной статьи «Из истории солдатских настроений в начале 20-х гг.» закопалась в архивы тайной полиции императора Александра слишком глубоко, определенно не думая, что подпортила чересчур обширным цитированием образ «свободолюбивых солдатиков».

В 1821 г. некий полицейский агент сообщил по начальству содержание разговоров, которые вел с сослуживцами писарь 3-й роты 2-го батальона гвардейского Измайловского полка Александр Степанов по прозванию Карасев. «Когда прежде жидам вверяли полки? – патетически восклицал Карасев, имея в виду командира семеновцев полковника Шварца. – А ныне Шварц из жидов: каково он с христианами поступил? Варварски, как мститель еврейский, и до чего полк довел семеновской!»

Вот такие настроения бытовали в гвардии. Не следует преуменьшать фигуру этого самого Степанова-Карасева: во времена Александра I, когда грамотной была ничтожно малая часть населения, писарь гвардейского полка был фигурой…

Шварц, между прочим, никакого отношения к евреям не имеет, он – чистокровный немец. Но главная интрига тут в другом. Чрезвычайно похоже, что классическая история о бедных, забитых солдатиках, взбунтовавшихся против «тирана Шварца», якобы «лично выдиравшего усы рядовым», имеет мало общего с подлинными мотивами пресловутого «семеновского бунта»…

Н. И. Греч оставил прелюбопытнейшие воспоминания, меняющие всю картину самым решительным образом.

«Наконец, высшее начальство заметило послабление дисциплины и фронта в войсках Гвардейского корпуса и сочло нужным подтянуть вожжи… (назначили) в Семеновском на место Потемкина армейского служаку, строгого исполнителя своих обязанностей, Федора Ефимовича Шварца… Шварца, человека чужого, не аристократа, приняли офицеры с явным презрением, которое вскоре выразилось эпиграммами и насмешками. Брат мой, служивший в Финляндском полку, предсказывал мне, что добра в Семеновском не будет. Он стоял однажды в карауле в семеновском гошпитале. Один баталион учился. Пошел сильный дождь. Офицеры укрылись в коридорах гошпиталя и, несмотря на присутствие солдат, издевались и ругались над полковыми командирами, и, как нарочно, по-русски… Офицеры дали прощальный обед Потемкину, произносили тосты, плакали, бранили Шварца (который приглашен не был), и после обеда некоторые из них, разгоряченные шампанским, подошли к квартире Шварца и громко его ругали. По званию моему, директора полковых училищ, я познакомился со Шварцем и нашел в нем доброго, простого православного человека, в котором не было и тени немца. Он видел свое ложное положение, горевал о нем, предчувствовал беду и говорил о том, не зная, как вывернуться. Презрение к нему офицеров, неуважение и дерзость солдат доходили до высшей точки. Он нашелся принужденным наказать одного унтер-офицера, и пламя, таившееся под пеплом, вспыхнуло…»

Как видим, на глазах рассыпается очередной миф. Не было никакого садиста и тирана. Был дельный и исправный армейский офицер, которого назначили на место развалившего дисциплину и военную подготовку родовитого янычара. Господам гвардейцам показалось унизительным находиться в подчинении у «армеута», им гораздо больше нравился свой, янычар из касты, который не обременял учебой и не требовал особенной дисциплины. Офицеры задали тон и подогрели солдат. Все «тиранство» свелось к наказанию одного-единственного унтера, наверняка за дело, за достигшие «высшей точки» «неуважение и дерзость».

Грустный парадокс в том, что миф о «бунте против тирана Шварца» по разным причинам оказался одинаково мил как александровским гвардейцам, так и большевикам – и на редкость живуч.

Гвардейские унтер-офицеры, между прочим, – публика непростая. Тот же Греч оставил описание: «Я был свидетелем обеда, данного в 1816 г. гвардейским фельдфебелям и унтер-офицерам одним обществом (масонскою ложею). Люди эти вели себя честно, благородно, с чувством своего достоинства; у многих были часы и серебряные табакерки. Некоторые вклеивали в свою речь французские фразы». Никак не сиволапая деревенщина…

Греч: «Не только офицеры, но и нижние чины гвардии набрались заморского духа: они чувствовали и видели свое превосходство пред иностранными войсками, видели, что те войска при большем образовании пользуются большими льготами, большим уважением, имеют голос в обществе. Это не могло не возбудить вначале просто их соревнования и желания стать наравне с побежденными».

Амбиций, как видим, на миллион. И тут является какой-то армейский дуболом, требует дисциплины и учебы…

Некоторые подробности о нравах руководимого Пестелем Южного общества. Снова Горбачевский: «Члены Южного общества действовали, большею частью, в кругу высшего сословия людей; богатство, связи, чины и значительные должности считались как бы необходимым условием для вступления в Общество; они думали произвести переворот одною военного силою, без участия народа, не открывая даже предварительно тайны своих намерений ни офицерам, ни нижним чинам, из коих первых надеялись увлечь энтузиазмом и обещаниями, а последних – или теми же средствами, или – деньгами и угрозами. Сверх того, так как члены Южного общества были, большею частью, люди зрелого возраста, занимавшие довольно значащие места и имевшие некоторый вес по гражданским отношениям, то для них было тягостно самое равенство их свободного соединения; привычка повелевать невольно брала верх и мешала повиноваться равным себе, и тем более препятствовала иметь доверенность в сношениях по Обществу с лицами, стоящими ниже их в гражданской иерархии».

К этому обязательно нужно добавить, что Южное общество, в отличие от Северного, имело четко разработанную иерархию из трех степеней: с разной степенью осведомленности. На самом верху помещались так называемые «бояре», так сказать, аристократия…

Эту систему Пестель в свое время попытался распространить и на деятельность своих северных коллег. Об этом подробно рассказывал потом в своих воспоминаниях Н. Муравьев.

«В 1824-м Пестель приехал в Петербург… жаловался на недеятельность Северного общества, на недостаток единства в действиях, на различие устройств на Севере и Юге и на недостаток положительных начал. На Юге были бояре, у нас их не было. И потому он предлагал соединить оба общества в одно, признать боярами главных северных членов, признать в обоих обществах одних и тех же начальников, дела решать большинством голосов бояр и обязать бояр и прочих членов слепо исполнять решение большинства голосов… Не сходясь с ним в правилах, я предложил другое соображение, в котором изложил невозможность слить в одно два общества, отделенные таким большим пространством и притом разделенных мнением. В Северном обществе всякий имел свое мнение, в Южном, как мне было известно по приезжающим из оного, не было никакого противоречия мнениям Пестеля. Итак, большинство голосов всегда было бы выражением одной его воли. Притом он не определял, сколько именно он мог иметь бояр, и предоставлял себе право вместе со своими боярами принимать новых. К тому же я объявил, что никогда не соглашусь слепо повиноваться большинству голосов, когда их решение против моей совести, и предоставляю себе право выйти из общества во всяком случае… С тех пор сношения Северного общества с Пестелем изменились, и он в пребывание свое не оказывал уже никакой доверенности главным его членам. Обещал прислать свою Конституцию и не прислал (еще бы! – А. Б.) и вообще не входил ни в какие подробности насчет устройства Южного общества и его действий. Князь Волконский, который приезжал уже после него, не имел никаких поручений от него, а только приветствовал членов Думы и хвалил согласие обоих обществ».

Одним словом, Пестель создал на юге под себя классическую военную хунту. Кстати, большинство означенных «бояр», когда на Юге все же удалось устроить мелкую заварушку, остались от бунта в стороне. То самое «высшее сословие», много лет протрепавшее языками, дружно устранилось. Кое-кому из них все же пришлось отвечать перед судом, как Волконскому – но большинство отделалось легким испугом.

Летом 1825 г., всего за несколько месяцев до бунта, случилось прямо-таки комическое событие: сподвижник Пестеля Бестужев-Рюмин обнаружил у себя под носом, в 8-й артиллерийской бригаде… еще одно тайное общество. Сформировавшееся, созревшее, с пылу с жару…

Именовалось оно «Соединенные славяне» – несколько десятков офицеров и прапорщиков. Правда, идеи у них были, мягко выражаясь, странноватыми: эта кучка всерьез намеревалась не только учредить в России республиканское правление, но и создать федерацию из десяти славянских государств: Россию, Польшу, Моравию, Далмацию, Кроацию, Венгрию с Трансильванией, Сербию с Молдавией и Валахией». Во как! Не больше и не меньше!

С какого перепугу эти сопляки зачислили в число славянских наций «Венгрию с Трансильванией и Молдавию с Валахией», я так и не установил, да это, в принципе, и неинтересно… Главное, и без того ясно, что это была за специфическая публика. Вот что пишет о них Горбачевский: «Славянский союз носил на себе отпечаток какой-то воинственности. Страшная клятва, обязывающая членов оного посвящать все мысли, все действия благу и свободе своих единоплеменников и жертвовать всей жизнью для достижения сей цели, произносилась на оружии; от одних своих друзей, от одного оружия славяне ожидали исполнения своих желаний; мысль, что свобода покупается не слезами, не золотом, но кровью, была вкоренена в их сердцах… сей слабый очерк достаточно показывает, что дух Славянского общества во многом отличался от духа Южного общества, и что даже в некоторых отношениях они были друг другу совершенно противоположны».

По моему глубокому убеждению, насчет «противоположности» Горбачевский кругом неправ… Но это, в конце концов, не главное. Главное, «бояре» с восторгом присоединили к себе исполненную столь радикального духа боевую единицу – наплетя «соединенным славянам» с три короба насчет того, как они все потом рука об руку двинутся под предводительством Пестеля освобождать Европу…

На следствии Пестель, нужно отдать ему должное, держался достойно – на коленях не ползал, как иные, не юлил, слезами не обливался. Однако он подробнейшим образом закладывал всех, кто только был когда-то причастен к делам тайных обществ. Делал он это не из трусости, не из желания смягчить собственную участь. Тут другое…

Вспоминает А. Муравьев: «Когда Северное общество стало действовать очень нерешительно, тогда он объявил, что если их дело откроется, то он не даст никому спастись, что чем больше будет жертв, тем больше будет пользы – и он сдержал свое слово. В Следственной комиссии он указал прямо на всех участвовавших в Обществе, и если повесили только 5 человек, а не 500, то в этом Пестель нисколько не виноват: со своей стороны он сделал для этого все, что мог».

Каково? Честное слово, по-моему, уж лучше бы он развязал язык из простого страха за свою драгоценную шкуру – так получилось бы пригляднее, что ли…

Стоит ли удивляться, что поэт В. А. Жуковский охарактеризовал в свое время декабристов так: «Какая сволочь! Чего хотела эта шайка разбойников? Вот имена этого сброда. Главные и умнейшие Якубович и Оболенский, все прочее мелкая дрянь».

В том-то и беда Пестеля – что он не просто дрянь, а именно дрянь мелкая. По крайней мере, умереть сумел достойно, не скулил и не цеплялся за священника, как Каховский…

Накануне

Итак, до выхода на Сенатскую площадь – сутки с небольшим. Наши герои и не вспоминают, что нынче, собственно, столетний юбилей Гвардейского Столетия – но, надо признать, собираются его отметить нешуточной заварушкой, превосходящей по размаху и намерениям все прошлые янычарские выступления. До сих пор российская гвардия, иных самодержцев возводя на престол, а иных еще и убивая, никоим образом не посягала на некие основы. Нынче все собираются сделать наоборот…

Поначалу диспозиция представляется четко: Гвардейский флотский экипаж, отказавшись присягать Николаю, с пушками двинется к Измайловскому полку, соединится с ним и с Конно-саперным эскадроном – и все вместе двинутся к Сенату. Московский полк соединяется с Егерским. Гренадерский со всей артиллерией и Финляндский идут по отдельности. Есть надежда на кавалергардов (среди них – члены Общества Анненков, Арцыбашев и Свистунов), следует попробовать привлечь на свою сторону и командира Семеновского полка Шипова, который некогда был одним из активнейших членов Союза Спасения и Союза Благоденствия (предшественников Северного общества) и какое-то время состоял в самом Северном обществе. Если все получится, будет собран неплохой ударный кулак…

Но эта диспозиция рушится почти мгновенно!

Измайловцы и финляндцы не выйдут. Конные саперы тоже. Полковник Шипов, выясняется, «передался совсем на сторону Николая». Блестящий кавалергард Свистунов отказывается вести агитацию среди сослуживцев и заявляет, что вовсе уедет из города переждать смутные времена. Точно так же отказываются бунтовать кавалергарды Анненков с Арцыбашевым – это уже не болтовня на тайных заседаниях, а реальное дело, которое пугает светских хлыщей…

Диспозиция рухнула! Трубецкой, избранный диктатором восстания, убеждается, что всерьез рассчитывать можно только на флотских гвардейцев, Московский полк и Гренадерский. И ни единого орудия у мятежников уже не будет.

Он меняет план на ходу. Теперь главная задача – арест и убийство царской семьи. Якубович и Арбузов должны занять Зимний дворец. В Обществе хорошо понимают, что за этим последует – «буйное свойство Якубовича, конечно, подвергнет оных опасности». Понимают, но особенно не протестуют, а Рылеев, как уже упоминалось, вдобавок поручает Каховскому пробраться в Зимний и убить Николая.

Потом, на следствии, Трубецкой будет вилять и юлить: он-де никому не поручал занимать Зимний, Сенат и Петропавловскую крепость, не говоря уж о том, чтобы «спустить с цепи Якубовича». А уж об убийстве царской семьи он, ангел кротости, и вовсе помышлять не мог…

Чуть позже он начинает вспоминать: что-то такое и в самом деле говорил тогда, вроде бы даже и об аресте царской фамилии, но был в «совершеннейшем беспамятстве», а потому и не помнит толком, что же наплел…

Тогда ему предъявляют показания Рылеева. Отставной офицер и посредственный поэт категоричен: Трубецкой представил четкий план занятия вышеозначенных объектов и ареста всей императорской фамилии. Им дают очную ставку, и Трубецкой признает: вообще-то было… Но – в совершеннейшем беспамятстве! В помрачении ума! Прошу учесть как смягчающее обстоятельство!

Но эти слезы, сопли и увертки будут гораздо позже. А пока что еще не закончилось 13 декабря, завтра будет 14-е…

День Фирса

День Фирса – так в православных Святцах обозначено 14 декабря…

Итак, они выступили!

А Николай уже все знает. Поручик Ростовцев уже сообщил ему, не называя, правда, никаких имен, замысел «северян» – о чем тут же поставил в известность руководителей Северного общества, активным членом которого был (эту загадочную историю мы подробно рассмотрим чуть позже). Уже написали свои доносы Шервуд и Майборода, уже арестован на юге Пестель. Уже, разрушая окончательно замыслы Трубецкого, присягнул Николаю сенат. Уже поднимает по тревоге своих саперов полковник Александр Клавдиевич Геруа – вскоре мы с ним познакомимся поближе, с незаслуженно забытым героем 12-го года.

Все! Уже ничего нельзя остановить! Они поднялись!

Знаменитый в начале XX века сатирик и поэт Дон-Аминадо писал как-то в одной из своих юморесок: «В приличном обществе принято, чтобы перевороты производились генералами. Если генерала нет, то это не общество, а черт знает что».

С этой точки зрения декабристов никак не отнести к «приличному обществу».

Генералы у них, правда, имеются. Целых четыре. Вот только эти генералы, как бы это поделикатнее выразиться, второй свежести. Толку от них никакого.

Генерал-майор Фонвизин давно в отставке, следовательно, полностью бесполезен для практических целей, не располагает воинской силой, которую можно было бы взбунтовать с помощью очередного обмана, как это у декабристов было в обычае. Еще один любитель теоретической болтовни – но все равно получит свой каторжный срок…

Генерал М. Ф. Орлов – еще один великосветский трепач. Долгие годы сотрясал воздух на всех собраниях, но, когда дошло до расследования, ему смогли предъявить лишь хлипконькое, прямо-таки комическое обвинение: «Поручив Раевскому юнкерскую школу, оставил без внимания действия его относительно внушения юнкерам вредных правил, из чего произошли все неустройства в 16-й дивизии и буйственный поступок нижних чинов Камчатского пехотного полка, коим Орлов объявил прощение, не имея на то никакого права».

Всего-то… Очередная мелкая дрянь. Полгода просидел в крепости, потом отправили под надзор полиции в Калужскую губернию…

Третий – одна из центральных фигур декабристского мифа, Сергей Волконский. Это в мифах он – центральная фигура, а на деле опять-таки годами занимался трепологией. Даже взвода не взбунтовал, даже стекла на три копейки не выбил. Правда, срок ему, тем не менее, навесили…

Четвертый генерал, член Южного общества Алексей Юшневский – личность абсолютно загадочная. Известно только, что его лишили чинов и дворянства и закатали на каторгу вместе с прочими, но что он вообще делал, мне установить так и не удалось, а это позволяет думать, что и здесь мы имеем дело с очередным трепачом.

Самое интересное – род его занятий. Интендантский генерал. Этому-то что понадобилось среди карбонариев российских? Записному ворюге?

А в том, что он был записным ворюгой, сомнений нет ни малейших даже при том, что мы о нем ничегошеньки не знаем. Нет необходимости. И без того прекрасно известно, что собою представляли армейские интенданты. Большой знаток этого вопроса, А. В. Суворов говорил, что любого военного интенданта после нескольких лет службы можно спокойно вешать без суда и следствия – и, в принципе, не шутил…

Быть может, интендант оттого и связался с Пестелем, что имел с ним какие-то общие гешефты? И рассчитывал, что «революция» спишет все его грехи? Когда речь идет о военном интенданте, именно такое предположение представляется самым верным.

Вернемся в Петербург. Итак, около девяти часов утра Михаил Бестужев и князь Щепин-Ростовский принялись поднимать Московский полк…

Рассказами о народном благе и светлом будущем?

Вовсе нет!

Оба мятежника уверяют солдат, что их обманули: цесаревич Константин не отказывался добровольно от престола, а злодейски схвачен узурпатором Николаем, закован в цепи и ввергнут в сырое узилище. А высочайший шеф Московского полка, великий князь Михаил ехал, дескать, поднять своих верных солдатушек на помощь брату, но был схвачен на городской заставе тем же узурпатором и тоже посажен в железа… Словом, спасай, братцы, законного государя!

Только такой брехней и удалось поднять солдат. Ничего удивительного, что они в простоте своей орали «Ура Конституции!» полагая, что означенная Конституция… супруга цесаревича Константина! Это не анекдот, а доподлинный факт…

Солдаты по команде заговорщиков строятся, берут боевые патроны…

И вот она, первая кровь!

Далеко не все горят энтузиазмом, многие не хотят очертя голову кидаться в мятежную стихию – и находятся гренадеры, которые не отдают восставшим знамен. Штабс-капитан и князь Щепин-Ростовский полосует их саблей – ранен солдат Красовский, унтер Моисеев. Когда две мятежные роты (две из шести) все же покидают казармы, наперерез бегут подоспевшие старшие командиры: бригады – генерал Шеншин, полка – генерал Фредерикс, батальона – полковник Хвощинский. Пытаются остановить…

Щепин-Ростовский уже нюхнул крови и совершенно осатанел. Фредерикса он бьет саблей по голове сзади. Затем сабельным ударом сбивает наземь Шеншина и еще долго бьет лежащего. Князь. Его сиятельство… Потом, с каторги, он будет писать Николаю исполненные скулежа прошения, уверяя, будто ни к какому заговору не принадлежал, и все «случилось по воле обстоятельств»…

Остается Хвощинский. С ним ситуация несколько сложнее – в свое время, давно, и он, как многие, похаживал на заседания тайного общества. И помнящий об этом Бестужев пытается уговорить его примкнуть к мятежу (у бунтовщиков маловато старших офицеров, а полковник Хвощинский в столичной гвардии пользуется авторитетом).

Хвощинский, однако, отказывается – и получает три сабельных удара от Щепина. Солдаты направляются к Сенату. По дороге Щепин, непонятно, почему, оборачивается и орет Бестужеву:

– Долой конституцию!

Что ему надо от жизни, уже совершенно неясно. Мятеж раскручивается, как вырванная из часов пружина…

Но янычары уже не те. Все пошло наперекосяк. Каховский даже и не собирается претворять в жизнь замысел Рылеева, он с грозным видом прохаживается возле выстроившегося вокруг Медного всадника каре, ни в какой Зимний не идет, императора поражать «цареубийственным кинжалом» не намерен…

Зато начинает цедить кровушку там, на Сенатской. Полковник Стюрлер пытается убедить солдат уйти – и Каховский стреляет в него в упор, а князь Оболенский добивает полковника саблей. Вслед за тем Каховский совсем уж ни с того ни с сего ранит кинжалом какого-то свитского офицера – тот отказался кричать «Ура!» Константину…

Все идет наперекосяк! Якубович отказался брать Зимний, Булатов не пошел в Петропавловскую крепость. Убедившись, что его планы рухнули, диктатор Трубецкой так и не появляется на площади. Он прячется тут же, неподалеку, за углом Главного штаба, созерцая происходящее, как самый обычный зритель. Рылеев очень быстро исчезает с площади, громко объявив, что «идет искать Трубецкого» – да так и не вернется более.

И все же некоторые пытаются следовать планам. Поручик Панов во главе девятисот гренадер врывается во двор Зимнего дворца, где нет самого Николая, но осталась вся его семья. Сначала он уговаривает караульных пропустить его по-хорошему, но, встретив отказ, мятежники попросту отбрасывают заметно уступающих им в численности часовых. Итак, они врываются во двор…

Но там стоит в безукоризненном порядке, с заряженными ружьями, лейб-гвардии саперный батальон. Тысяча человек.

Это не просто гвардия. Это единственная воинская часть, на которую император Николай может полагаться в эти часы хаоса и неуверенности, когда облеченные властью генералы ведут себя предельно странно (об этом – в свое время), и неизвестно, кому можно верить.

Собственно, это личная гвардия Николая. Он – высочайший шеф батальона, знает в лицо и по фамилиям всех офицеров и большинство солдат (память у Николая была феноменальная). Он тщательно отбирал в свой батальон лучших, тратил на нужды саперов личные деньги. Саперы готовы драться за него насмерть. Командует ими полковник Александр Клавдиевич Геруа, воевавший в Отечественную с 1812 г. и до взятия Парижа.

Силы примерно равны – девятьсот человек у Панова, тысяча – у Геруа. Но у Панова, двадцатидвухлетнего мальчишки, в жизни не нюхавшего пороху – расхристанная толпа мятежников, а у Геруа, сорокалетнего ветерана – стройные шеренги верных императору солдат.

И Панов дрогнул, кишка оказалась тонка. Он увел свою толпу на площадь, а потом, на следствии, принялся юлить, по обычаю многих своих сообщников: мол, во двор Зимнего он забежал чисто случайно, перепутал ворота, принял саперов за братьев-мятежников…

Его вранье тогда же было разбито в пух и прах свидетельскими показаниями. Все его поведение свидетельствовало о том, что гренадер он привел к Зимнему умышленно – и какое-то время взвешивал шансы. Вне всяких сомнений, выполнял задание. Но не осмелился бодаться с саперами. Семья Николая в заложники не попала.

На этом кончается суета мятежников и начинается знаменитое «великое стояние» на Сенатской. Уже окончательно ясно, что никто их более не поддержит, не примкнет…

Тут, кстати, и появляется совершенно комическая фигура «дня Фирса» – несмотря на всю кровь и грязь этого дня, случались и редкие, по-настоящему юмористические моменты…

Тот самый Горский, о котором я уже упоминал и обещал рассказать подробнее. Мемуары декабриста Якушкина: «Граф Граббе-Горский, поляк с георгиевским крестом, когда-то лихой артиллерист, потом вице-губернатор, а в то время, находясь в отставке, был известен как отъявленный ростовщик. Он не принадлежал к Тайному обществу и даже ни с кем из членов не был близок. Проходя через площадь после присяги в мундире и шляпе с плюмажем, по врожденной ли удали, или по какому особенному ощущению в эту минуту, он стал проповедовать толпе и возбуждать ее; толпа его слушала и готова была ему повиноваться».

Действительно, один Бог ведает, что творилось в голове у человека со столь примечательной биографией. Но в том, что Якушкин описал его очень точно, убеждает реакция Следственного комитета: Горский-Граббе так и не был привлечен к ответственности «ввиду падучей болезни».

Они стоят на площади… Юродивый Кюхельбекер, вооружившись пистолетом, то и дело собирается совершить какой-нибудь подвиг, сиречь убить первого попавшегося под руку «тирана». Он целится в великого князя Михаила, приехавшего уговаривать солдат…

Но не суждено было Вильгельму Карловичу угодить в тираноборцы. Советские историки уверяли, будто у него «произошла осечка». На самом деле, увидев его целящим в Михаила, на него накинулись трое матросов из мятежного флотского экипажа и выбили оружие. Все трое известны поименно – Дорофеев, Федоров, Куроптев. Пистолет упал в снег, порох подмок. После этого Кюхельбекер пытался выпалить и в генерала Воинова, но выстрела не получилось…

Появляется граф Милорадович – ученик Суворова, известнейший в армии генерал… и человек, ведущий какую-то свою игру. Пытается привести мятежников в чувство…

Каховский стреляет в него в упор. А Одоевский, выхватив ружье у солдата, ударяет штыком в спину.

Автор рисунка, сделанного в 1862 г., А. И. Шарлемань, совершенно неумышленно, надо полагать, облагородил поступок Каховского: здесь он стоит со своей жертвой лицом к лицу, как и подобает дворянину. Увы, в реальности все выглядело совсем иначе: Каховский стрелял, правда, не в спину, а в бок Милорадовичу, но зашел все же со спины…

После этого начинается Великий Драп. Рылеев смылся с площади давным-давно. Поручик Панов раздобыл у кого-то из зевак штатскую шинель, накинул ее на мундир и скрылся. Потихонечку убрались Якубович и Глебов. Одоевский, увидев прибывших однополчан-конногвардейцев, попытался привлечь их на сторону мятежников. Его обматерили, и он, поразмыслив, тоже исчез с Сенатской.

Барон Штейнгель и Батеньков на площадь к соратникам по тайному обществу не пошли вообще. Кавалергард Свистунов, как и собирался, уехал в Москву. Трубецкой, помаячив за углом, убрался восвояси и спрятался в доме сестры, княгини Потемкиной. Сбежали с площади Николай Бестужев, Коновницын, Репин, Чижов, Цебриков – и прочие, и прочие…

Где Анненков, кстати? Он-то на площади – стоит в рядах своего Кавалергардского полка, водит свой эскадрон в атаки и на сотоварищей по тайному обществу: авось обойдется, авось не узнает никто… Не обошлось. Анненкова моментально заложили подельники, и его тоже арестовали.

Ну, а дальше… Пушечные залпы, картечь валит шеренги. Марина Цветаева немного погрешила против истины со своей чеканной строкой: «И ваши кудри, ваши бачки засыпал снег». Ни один барин не пострадал. Никто из благородных не получил ни царапины. На Сенатской остались лежать мертвыми более тысячи обманом выведенных солдат и зевак из простонародья – таков печальный и закономерный итог. Гвардейское Столетие завершилось совершенно бесславно для гвардии.

Буквально через несколько месяцев, как мы помним, султан Махмуд Второй сметет картечью своих зажравшихся и обленившихся янычар…

Южный нарыв

На юге все обошлось меньшей кровью и кончилось гораздо быстрее.

Сергей Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин, узнав о случившемся в Петербурге, в последних числах января кинулись поднимать сообщников. Увы, подавляющее большинство тех, кто витийствовал на собраниях и клялся собственноручно прикончить всех тиранов, двух поджигателей слушать не стали. И выступать отказались категорически. Горбачевский подробно описывает, как эта парочка металась по округе, по декабристскому обыкновению будоража членов Южного общества развлекательными байками: мол, все восстали, одни вы топчетесь!

Им не верили, не считали за достойных подчинения главарей. В Пензенском пехотном – облом, в Саратовском… Артамон Муравьев, тот еще вития, отказался поднимать свой Ахтырский гусарский. Отставной полковник Повало-Швейковский, обещавший поднять на бунт чуть ли не всю Вторую армию, попросту спрятался от опасных визитеров…

Пометавшись по округе, как дворняжки с консервной банкой на хвосте, они направились к своей последней надежде – Черниговскому полку. Там им нечаянно повезло – среди черниговских офицеров сыскалось достаточное количество буйных голов. Правда, командир полка полковник Гебель попытался пресечь беспорядок…

Тогда Гебеля начали убивать. Все с тем же присущим «выдающимся представителям» дворянским благородством и истинно офицерским достоинством…

Вот они, господа офицеры, любуйтесь!

Щепилло бьет Гебеля штыком в живот. Полковник пытается выбежать из избы, но его перехватывает Соловьев и валит на пол. Подбегает Кузьмин. Гебеля колют шпагами, штыком, бьют прикладом. Появляется Сергей Муравьев, отвешивает полковнику затрещины.

Каким-то чудом Гебелю удается все же вырваться во двор, но там его догоняет Муравьев и принимается лупить ружейным прикладом по голове. Горбачевский вспоминает, что вид окровавленного Гебеля заставил чувствительного Соловьева «содрогнуться». Соловьев выскочил в окно, чтобы «как можно скорее кончить сию отвратительную сцену»…

Правда, кончить ее Соловьев намеревался весьма оригинально – «схватил ружье и сильным ударом штыка в живот повергнул Гебеля на землю. Обратясь потом к С. Муравьеву, стал его просить, чтобы он прекратил бесполезные жестокости над человеком, лишенным возможности не только им вредить, но даже защищать свою собственную жизнь».

Определенно что-то было не в порядке с головой и у Соловьева, и у Горбачевского, если один подобным образом «прекращал жестокости», а другой это сочувственно описывал.

Мучения Гебеля на этом не кончились. Муравьев от него, правда, отстал, но выскочил Кузьмин и вновь принялся рубить шпагой.

Окровавленного полковника бросили посреди улицы, там его подобрал какой-то рядовой, уложил на сани и отвез в дом местного управителя. Муравьев, узнав об этом, намеревался все же нагрянуть туда и Гебеля добить, но от этой идеи пришлось отказаться – управитель собрал к себе в дом немало вооруженных крестьян. Похоже, он-то расценивал события не как славную революцию, а как примитивный бунт…

Впрочем, рядовые участники «черниговского» мятежа и не подозревали, что они мятежники. Сергей Муравьев-Апостол в лучших декабристских традициях в два счета смастерил фальшивый приказ, согласно которому он был назначен вместо Гебеля полковыми командиром. И объявил, что полк выступает… поддержать законного императора Константина против всевозможных «узурпаторов». Та же брехня, что и в Петербурге, но как иначе поднять солдат? Не болтовней же о парламентской республике…

Что интересно, на следующий день Муравьев-Апостол послал полкового адъютанта… извиниться перед женой изувеченного (14 ран от холодного оружия, сломанная рука) Гебеля. Вспомнил, о правилах благородного обхождения, надо полагать.

Жена Гебеля велела передать Муравьеву: «Она благодарна и за то, что уже сделано». Муравьев утерся.

Между прочим, когда Муравьев поднял бунт, явственно замаячил призрак пугачевщины. Группа солдат поняла «свободу» на свой манер. Они ворвались в дом Гебеля, и, как сообщает Горбаневский, «оскорбляли несчастную жену своего командира, а некоторые даже предлагали убить ее, вместе с малолетними детьми». Сухинову удалось выгнать их из дома, только махая саблей под носом и угрожая поубивать к чертовой матери. Но далась эта победа с превеликим трудом, «солдаты вздумали обороняться, отводя штыками сабельные удары, и показывали явно, что даже готовы покуситься на жизнь любимого офицера». Наглядная иллюстрация в доказательство правоты тех, кто считает, что «потрясение основ» очень быстро обернулось бы анархией, всеобщим бунтом и совершеннейшим хаосом. Уж если «любимого офицера» солдаты были готовы поднять на штыки, посторонним пришлось бы и того хуже, вздумай они помешать вольнице…

Дальше все было просто, жестоко и вполне предсказуемо. Самозваный командир Муравьев повел полк бездорожьем, чтобы еще кого-нибудь поднять, причем немало офицеров успели к тому времени разбежаться. Вскоре их остановил заслон правительственных войск. Залп из орудий, картечь стелется над полем, гусары окружают бегущих и сгоняют в кучу, как овец…

Здесь, правда, в отличие от Петербурга, «белая кость» все же чуточку страданула: Щепилло картечь положила на месте, а троих офицеров ранила. Но погибло и восемьдесят человек «из простых», увлеченных в поход обманом…

Есть какая-то зловещая мистика в этом совпадении фамилий: в Петербурге лютовал Щепин, на юге – Щепилло…

Да, исторической точности ради следует упомянуть, что в Полтавском пехотном полку все же произошло выступление «революционных офицеров». Заключалось оно в том, что два «пылких и решительных», по аттестации Горбаневского, сопляка, поручик Троцкий и подпоручик Трусов, на утреннем построении полка «обнажили шпаги и, выбежав вперед, закричали:

– Товарищи солдаты, за нами! Черниговцы восстали: стыдно нам от них отстать! Они сражаются за вашу свободу, за свободу России, они надеются на нашу помощь. Пособим им, вперед, ура!»

Командир полка Тизенгаузен отдал приказ, обоих крикунов тут же схватили, связали и отвели на гауптвахту. Тем и кончилась революция в Полтавском полку.

Троцкий и Трусов определенно были неопытными борцами за народное счастье, не прошедшими выучки у старших товарищей – имели глупость кричать о свободе, а не декламировать поддельные манифесты от имени императора Константина и супруги его Конституции…

Слезы капали

Как они вели себя на следствии?

Как слякоть. Умели пакостить, но не умели отвечать. Трубецкой на первом же допросе упал на колени и молил о прощении. Каховский заливался слезами. Пестель мрачно и сосредоточенно выдавал всех, кого только мог вспомнить – правда, как уже рассматривалось, не из трусости, а в силу своих идей.

Остальные виляли, крутили, изворачивались неумело и неуклюже. Панов, мы помним, уверял, будто случайно забежал в главные ворота Зимнего дворца, понятия не имея, что за домишко там располагается – столичный гвардеец, великолепно знавший Петербург… Оболенский, ударивший Милорадовича штыком в спину, с честными глазами объяснял, что он-де так неудачно споткнулся, пытаясь просто «отстранить ружьем» лошадь генерала – а его, не повышая голоса, уличали свидетельскими показаниями…

Рылеев… Ну, тут уж слово авторам той самой книги «Бунт декабристов», изданной в пролетарском Ленинграде в 1925 г.

«Рылеев, мучительно переживавший крушение своей общественной работы и еще более страх грядущей вечной, может быть, разлуки с семьей, после ареста был сразу же доставлен на допрос к императору. В бессильном гневе на Трубецкого за его „измену“ Рылеев на первом же допросе указал, что Трубецкой должен был принять начальство на Сенатской площади, что „неявка Трубецкого главная причина всех беспорядков и убийств которые в сей несчастный день случились“ и признался, что Тайное Общество „точно существует“. А далее Рылеев „почел долгом совести и честного гражданина“ предупредить Николая о том, что и на юге, в полках около Киева, тоже есть Тайное Общество и что нужно „взять меры, дабы там не вспыхнуло восстание“, „Трубецкой, добавил он, может назвать главных“.

И там же – о Трубецком. В слезах целовавшем руки Николая и молившем: «Жизнь, ваше величество, жизнь!»

Александр Дмитриевич Боровков, правитель дел Следственной комиссии, в своих «Автобиографических записках» оставил основанные на собственных долгих наблюдениях характеристики декабристов…

«Полковник князь Трубецкой. Надменный, тщеславный, малодушный, желавший действовать, но по робости и нерешительности ужасавшийся собственных предначертаний – вот Трубецкой. В шумных собраниях, перед начатием мятежа в С. – Петербурге, он большею частью молчал и удалялся, однако единогласно избран диктатором, по-видимому, для того, чтобы во главе восстания блистал княжеский титул знаменитого рода. Тщетно ожидали его соумышленники, собравшиеся на Петровскую площадь: отважный диктатор бледный, растрепанный просидел в Главном штабе Его Величества, не решившись высунуть носу. Он сам признал себя виновником восстания и несчастной участи тех, кого вовлек в преступление своими поощерениями (так в оригинале), прибавляя хвастливо, что если бы раз вошел в толпу мятежников, то мог бы сделаться исчадием ада… Судя по его характеру – сомнительно».

«Полковник Пестель. Пестель, глава Южного общества, умный, хитрый, просвещенный, жестокий, настойчивый, предприимчивый. Он безпресстанно (так в оригинале) и ревностно действовал в видах общества; он управлял самовластно не только южною думкою, но имел решительное влияние и на северную. Он, безусловно, господствовал над всеми членами, обворожил их обширными, разносторонними познаниями и увлекал силою слова к преступным его намерениям. Равнодушно по пальцам считал он число жертв, обрекаемых им на умерщвление. Для произведения этого злодейства предполагал найти людей вне общества, которое после удачи, приобретя верховную власть, казнило бы их, как неистовых злодеев, и тем очистило бы себя в глазах света. Замысловатее не придумал бы и сам Макиавель! Ели бы он успел достигнуть своей цели, то, по всей вероятности, не усомнился бы пожертвовать соумышленниками, которые могли бы затемнять его. Пестель чинил „Русскую правду“ в республиканском духе».

«Поручик Каховский. Неистовый, отчаянный и дерзкий. В собрании общества, за два дня до мятежа, он с запальчивостью кричал: ну, что ж, господа! еще нашелся человек, готовый пожертвовать собою! Мы готовы для цели общества убить кого угодно.

В нетерпении своем Каховский накануне восстания говорил: «С этими филантропами ничего не сделаешь, тут надобно резать, да и только!» Неистовство Каховского проявлялось и в самом действии: во время мятежа он прогнал митрополита Серафима, подошедшего с крестом в руках увещевать заблудших; он пистолетными выстрелами убил графа Милорадовича, полковника Стюрлера и ранил свитского офицера».

«Полковник Артамон Муравьев. Вот другой неистовый только на словах, а не на деле. Суетное тщеславие и желание казаться решительным вовлекли его в общество… с бешеною запальчивостью настаивал о неотложном ускорении возмущения, но когда оно проявилось в Василькове, к нему приехал Андреевич 2-й с приглашением присоединиться, Муравьев отвечал: „Уезжайте от меня ради бога! Я своего полка не поведу, действуйте там, как хотите, меня же оставьте, не губите, у меня семейство!“»

Это – личные заметки Боровкова. В официальных характеристиках, которые он составлял для императора, Боровков сохранял предельную объективность, убирая эмоции.

Вряд ли его оценки можно признать преувеличенно-карикатурными. Все, что мы уже узнали о декабристах, прекрасно соответствует мнению Боровкова…

К тому же есть множество других свидетелей, писавших в том же ключе. Вот что вспоминал о Рылееве отлично его знавший Н. И. Греч: «Воротимся к Рылееву. Откуда залезли в его хамскую голову либеральные идеи? Прочие заговорщики воспитаны были за границею, читали иностранные книги и газеты, а этот неуч, которого мы обыкновенно звали цвибелем, откуда набрался этого вздору? Из книги „сокращенная библиотека“, составленной для чтения кадет учителем корпуса, даровитым, но пьяным Железниковым, который помещал в ней целиком разные республиканские рассказы, описания, речи из тогдашних журналов. Заманчивые идеи либерализма, свободы, равенства, республиканских доблестей ослепили молодого необразованного человека! Читай он по-французски и по-немецки, не говорю уже по-английски, он с ядом нашел бы и противоядие. За улыбающимися обещаниями и светлыми мечтами 1789 г. разверзла бы перед ним пасти свои гидра 1793 г.!… Рылеев был не злоумышленник, не формальный революционер, а фанатик, слабоумный человек, помешавшийся на пункте конституции. Бывало, сядет у меня в кабинете и возьмет „Гамбургскую газету“, читает, ничего не понимая, строчка за строчкою, дойдет до слова Constitution, вскочит и обратится ко мне: „Сделайте одолжение, Николай Иванович, переведите мне, что тут такое. Должно быть очень хорошо!“»

Воспоминания Греча никак нельзя назвать пасквилем – он написал о тридцати с лишним декабристах, всегда сохраняя объективность, а иногда, на мой взгляд, проявляя и излишнюю мягкость. Вот он про Оболенского: «Благородный, умный, образованный, любезный, пылкого характера и добрейшего сердца». И ни словечка о том, как Оболенский добивал саблей раненого Стюрлера и ударил Милорадовича штыком в спину…

Кстати, о Рылееве Греч приводит и совершенно противоположное суждение: «В одном отношении Рылеев стоит выше своих соучастников. Почти все они, замышляя зло против правительства и лично против государя, находились в его службе, получали чины, ордена, жалованье, денежные и другие награды. Рылеев, замыслив действовать против правительства, перестал пользоваться его пособием и милостями».

Вернемся к Следственной комиссии. Картина будет неполной, если не упомянуть об одном препикантнейшем моменте: наряду с другими в ней заседал генерал-адъютант П. В. Голенищев-Кутузов… один из заговорщиков 1801 г.! Сам он, правда, императора табакеркой в висок не бил и шарфом не душил, но был одним из тех, кто вошел тогда с Паленом в Михайловский замок, а значит, с полным на то правом может быть поименован «цареубийцей».

Кое-кто из декабристов не удержался от язвительных замечаний. Когда следователи повышали на них голос или чересчур уж укоряли в «цареубийственных замыслах», они не без сарказма чуть ли не открытым текстом уточняли: у них, по крайней мере, были всего лишь неосуществленные замыслы, а вот тут, совсем близехонько, если присмотреться, есть кое-кто, участвовавший в убийстве самодержца… Известно, что подобные ехидные реплики отпускали и Николай Бестужев, и Штейнгель, и Пестель…

Крыть было нечем. Как к декабристам ни относись, но в данном случае возразить нечего: среди тех, кто судит мятежников, мягко говоря, неуместно присутствие цареубийцы, не понесшего никакого наказания…

Тени за сценой

Давным-давно писано и переписано, что Следственная комиссия с некоторых пор, следуя прямому приказу Николая, не стала копать глубоко. «Глубокая вспашка» наверняка позволила бы отправить на каторгу в несколько раз больше виновных, чем их туда угодило. Слишком многие отделались легким испугом за те же грешки, за которые другие надели каторжные халаты. Найдено и объяснение: Николай, непрочно сидевший на престоле, не хотел широкими репрессиями обострять отношения с дворянством.

Это объяснение истине, в общем, наверняка соответствует. Но фокус тут в том, что все было гораздо сложнее, запутаннее, изощреннее, коварнее. Слишком просто было бы полагать, что вся загадка в том, будто «декабристов было больше, и иные остались невыявленными». Загадки на этом не кончаются.

Очень уж их много. События «дня Фирса» никак не умещаются в примитивное противостояние «Николай – мятежники». И В. О. Ключевский, пожалуй, зря назвал декабристов «исторической случайностью, обросшей литературой»…

Опять-таки давным-давно подмечено, описано подробно предельно странное поведение графа Милорадовича – генерал-губернатора столицы, располагавшего шестьюдесятью тысячами штыков и разветвленной агентурной сетью собственной тайной полиции. Граф явно вел какую-то свою игру.

Еще 12 декабря Милорадович получил от Николая список заговорщиков, в том числе находившихся в Петербурге Рылеева и Бестужева. Тогда же было принято решение немедленно их арестовать.

Но Милорадович этого решения не выполнил! Николай писал потом: «Граф Милорадович должен был верить столь ясным уликам в существовании заговора и в вероятном участии других лиц, хотя об них не упоминалось; он обещал обратить все внимание полиции, но все осталось тщетным и в прежней беспечности».

Схожие свидетельства оставил адъютант Милорадовича Башуцкий: «…генерал-губернатор беспрерывно получал записки, донесения, известия, по управлению секретной части была замечена особая хлопотливость, все люди Фогеля (начальник тайной полиции графа. – А. Б.) были на ногах, карманная записная книжечка графа была исписана собственными именами, но он не говорил ничего, не действовал… в книжке этой, найденной по смерти графа на его столе, были вписаны его рукою почти все имена находившихся здесь заговорщиков».

Милорадович мог расправиться с мятежом еще до его начала… но явно не хотел!

Между прочим, Трубецкой упорно твердил на следствии, что именно Милорадович в некотором роде был «соавтором» мятежа, поскольку до последнего момента скрывал от всех полное и бесповоротное отречение Константина от престола: «Если б это объявление не было скрыто, а было объявлено всенародно, то не было бы никакого повода к сопротивлению в принятии присяги Николаю и не было бы возмущения в столице».

В самом деле, при таком обороте дел уже не увлечешь солдат сказочками о посаженном в цепи Константине…

Милорадович сам рассказывал известному драматургу Шаховскому, как, получив известие о смерти императора Александра, разговаривал с великим князем Николаем.

Он требовал, чтобы Николай немедленно присягнул Константину. Когда Николай заикнулся, что, по словам его матери, в Государственном совете, в сенате и Успенском соборе лежат запечатанные пакеты с завещанием покойного, Милорадович настоял, чтобы Николай сначала присягнул, а уж потом они будут вскрывать пакеты и знакомиться с последней волей усопшего…

Шаховской резонно заметил: а если Константин все же не отречется? Что-то слишком уж смело поступает граф и много на себя берет…

Милорадович, ухмыляясь, хлопнул себя по карману:

– Имея здесь шестьдесят тысяч штыков, можно быть смелым!

А ведь все знали уже, что Константин отрекся от престола!

С этими воспоминаниями перекликаются свидетельства принца Евгения Вюртембергского. В беседе с ним Милорадович крепко сомневался, что войска удастся привести к присяге Николаю – гвардия, мол, «очень привержена Константину».

Принц удивился:

– Коли уж Константин отрекся, престол естественным образом переходит к Николаю. При чем здесь гвардия?

Милорадович ответил загадочно:

– Ей бы не следовало тут вмешиваться, но она привыкла к тому и сроднилась с такими понятиями…

Этот разговор произошел то ли 8-го, то ли 9 декабря. Получается, уже тогда Милорадович знал, что гвардия вмешается? Откуда?

В доме Милорадовича, оказывается, своим человеком был Якубович. Другой вхожий к графу офицер, полковник Глинка, членом тайного общества не был, но у Рылеева бывал частенько и о замыслах знал…

А если вспомнить, что 14 декабря Якубович и Булатов не выполняли поручения Трубецкого, а действовали в соответствии с указаниями руководителя «заговора внутри заговора» Батенькова, получается совсем интересно. Батеньков как раз был за то, чтобы ничего не захватывать, а попросту с самого начала встать у памятника, провести чистой воды демонстрацию, пойти на переговоры с Николаем, начать торг… Так что Якубович и Булатов не струсили, отказавшись занимать назначенные им объекты, а выполняли другой приказ – человека, которому повиновались по-настоящему…

К этому тесно примыкает история с Ростовцевым. Он выдает Николаю замыслы мятежников, но руководители восстания относятся к этому со странным спокойствием, а Оболенский настаивает, что Ростовцев никого не предавал, мало того, выполнял самые ответственные поручения «штаба»!

А потому не вчера и не сегодня родилась версия, что «сообщение Ростовцева» не было доносом. Что Ростовцев всего лишь выполнял инструкцию руководителей Общества, пытавшихся запугать Николая заранее и обойтись без шумихи с выводом войск…

Не один Милорадович вел себя странно. Унтер-офицер Шервуд, сообщивший Аракчееву о существовании Южного общества еще в последние дни жизни императора Александра, отмечал загадочное поведение генерала. Шервуд, отправив Аракчееву сообщение, добавил в конце, что просит срочно прислать к нему в Харьков доверенного человека, которому можно изложить те подробности, что никак нельзя доверять бумаге…

Аракчеев молчит. И не реагирует десять дней!

Шервуд писал позже: «Не будь этого промедления, никогда бы возмущения 14 декабря на Исаакиевской площади не случилось; затеявшие бунт были бы заблаговременно арестованы… не знаю, чему приписать, что такой государственный человек, как граф Аракчеев, которому столько оказано благодеяний императором Александром I и которому он был так предан, пренебрег опасностью, в которой находилась жизнь государя и спокойствие государства…»

А, в самом деле, чему приписать столь странное бездействие? Учитывая, что Шервуд сообщает о планах Пестеля арестовать императора Александра вместе с семейством? Не дождавшись ответа от Аракчеева, Шервуд обратился непосредственно к Александру, но царь действует со странной медлительностью…

Может быть, Александр уже никому не верит?

А вскоре он умрет – и Аракчеев затаится, маяча где-то в отдалении и никак себя не проявляя в событиях 14 декабря.

Зато в «день Фирса» чертовски странно ведет себя и начальник всей гвардейской пехоты генерал Бистром.

Николай I: «Странным казалось тоже поведение покойного Карла Ивановича Бистрома, и должен признаться, что оно совершенно никогда не объяснилось… в минуту бунта Бистрома нигде не можно было сыскать; наконец он пришел с лейб-гвардии Егерским полком, и хотя долг его был – сесть на коня и принять начальство над собранной пехотой, он остался пеший в шинели перед Егерским полком и не отходил ни на шаг от оного под предлогом, как хотел объяснить потом, что полк колебался, и он опасался, чтоб не пристал к прочим заблудшим… Поведение генерала Бистрома показалось столь странным и мало понятным, что он не был вместе с другими генералами гвардии назначен в генерал-адъютанты, но получил сие звание позднее…»

Это еще не все подробности. Бистром, непонятно для какой цели, долго объезжает в тот день гвардейские полки – якобы для того, чтобы проследить за принесением присяги Николаю но…

Измайловцы давным-давно присягнули, но Бистром торчит у них. Зато надолго задерживает присягу Егерского полка – так, что тамошние командиры начинают откровенно нервничать. А потом, как и описывал Николай, стоит перед своим полком – Егерским он командовал двенадцать лет, солдаты пошли бы за ним куда угодно. И они, что характерно, не хотели поначалу присягать Николаю…

Одним словом, Бистром чего-то выжидал, стоя во главе преданного ему полка. Чего? Распространения мятежа?

Кстати, Оболенский был его адъютантом. И Оболенский, и Ростовцев были соседями генерала по квартире, у них в последние перед восстанием дни устраивались многочисленные офицерские сборища, о которых Бистром не мог не знать…

В своих показаниях и Трубецкой, и другие утверждали, что к мятежу были причастны и достаточно высокие сановники государства: П. И. Сумароков, М. В. Сперанский. Сейчас принято считать, что Трубецкой их «оговорил». А если – нет?

Сильные подозрения существовали на счет адмиралов Сенявина и Мордвинова, людей с репутацией «либералов». Косились на генерала Ермолова…

12 декабря на совещании у Рылеева барон Штейнгель человек в годах, занимавший в свое время серьезные государственные должности предлагал совершить выступление в пользу вдовствующей императрицы Елизаветы Алексеевны, приведя массу неких оставшихся нам неизвестными доводов, которым Рылеев вроде бы не нашел что возразить. Штейнгель вызвался даже составить манифест «в этом смысле».

Что это было – импровизация или попытка претворить в жизнь чьи-то планы?

И наконец, современный историк М. М. Сафонов пишет:

«При дворе у нее (Марии Федоровны, вдовы Павла, матери Александра, Николая, Константина и Михаила. – А. Б.) была своя – немецкая партия. Основу ее составляли родной брат вдовствующей императрицы Александр Вюртембергский, главноуправляющий ведомством путей сообщения, и Е. Ф. Канкрин, также германского происхождения, министр финансов. Сторонниками Марии Федоровны были председатель Государственного совета П. В. Лопухин и замещающий его на этом посту А. Б. Куракин. Мария Федоровна возглавляла ряд благотворительных учреждений и весьма успешно занималась коммерцией на почве благотворительности. Она была связана с финансовыми вельможно-аристократическими кругами, объединенными интересами Российско-Американской компании, которая стремилась направить русскую экспансию в Северную Америку, в Калифорнию, на Гаити, Сандвичевы (Гавайские) острова. Для осуществления своих грандиозных планов эти круги нуждались в своем монархе и желали видеть на престоле слабую женщину. Мария Федоровна была самой подходящей кандидатурой для них. В числе сторонников вдовы Павла был военный губернатор Петербурга М. А. Милорадович, которому в те дни, по-видимому, уже мерещилась будущая роль Орлова, Потемкина или Платона Зубова».

Вот этот вариант лично мне представляется крайне правдоподобным, поскольку основан не на романтических «стремлениях к свободе», а на приземленной экономике. К сожалению (о чем я уже подробно писал в первой части), за последние два столетия среди историков по всему миру было слишком много «романтиков» и слишком мало тех, кто ставил экономику во главу угла. Самому яркому представителю этого направления М. Н. Покровскому фатальным образом не везло: сначала его отодвинули в тень при Сталине, обвинив в «вульгаризаторстве» истории, а в новой, независимой России, не прочитав толком, записали от невеликого ума в «сталинисты» (правда, в последние годы ему отдал должное в интереснейшей книге «Россия. Периферийная империя» Борис Кагарлицкий).

Честно признаюсь: при всем моем уважении к государю Николаю Павловичу виртуальность, о которой пишет Сафонов, представляется прямо-таки идеальным выходом для России: у руля страны стоят не замшелые аристократы, а финансово-торгово-промышленные круги, распространяющие экспансию в Северную Америку. При слабости тогдашних Северо-Американских Соединенных Штатов и имевшихся уже у России позициях в Новом Свете наша планета могла бы стать совершенно неузнаваемой. Ах, какой сюжет для фантаста! Если какая-нибудь зараза перехватит, морду набью!

Между прочим, Рылеев как раз и служил в Российско-Американской компании…

Сафонов о хитросплетениях «дня Фирса»: «…Если Штейнгель и Батенков настаивали на прежнем варианте действий, который предполагал ввести конституцию посредством совершения дворцового переворота в пользу Марии Федоровны,[7] то Рылеев и Трубецкой задумали совершить переворот государственный, предполагавший захват дворца, арест императорской фамилии, проведение радикального социального переворота. Их план строился на предположении, что противники Николая запустят в ход механизм дворцового переворота, а лидеры тайного общества сумеют овладеть ситуацией и сыграть свою игру. Примечательно, что главной ударной силой восставших должен был стать Гвардейский морской экипаж».

Как видим, версии и гипотезы появляются до сих пор. Но, боюсь, по скудости сохранившихся сведений нам уже не установить со стопроцентной точностью, чего же хотели различные группировки и сколько их было вообще. Одно ясно: события 14 декабря 1825 г. – это то ли матрешка, то ли головоломка со множеством загадочных ходов, уровней и потайных отделений. Современники событий наверняка знали и понимали гораздо больше, чем мы сегодня. Но Николай I, вынужденный к тому серьезнейшими обстоятельствами, запретил, в конце концов, работать вглубь и вширь. И осталась одна-единственная версия: о полутора сотнях «злоумышленников», которые и вывели солдат. А уж потом только одну эту версию изучали скрупулезнейшим образом, вынося оценки согласно требованиям времени, идеологическим пристрастиям и настроениям эпохи.

Люди с другой стороны

Но вот что интересно: при Николае, в первые же годы после разгрома декабристского мятежа, родилась еще одна версия – точнее, мотивы тайного общества…

Офицеры Третьего отделения отчего-то всерьез полагали, что основным мотивом, подвигнувшим декабристов на мятеж, было… желание освободиться от своего кредитора, то есть – императорской фамилии!

Шеф жандармов Леонтий Васильевич Дуббельт (именно так, с двумя «б», его фамилия тогда писалась) так и утверждал в своем докладе (подчеркиваю, строго секретном, отнюдь не предназначавшемся для всеобщего распространения!): «Самые тщательные наблюдения за всеми либералами, за тем, что они говорят и пишут, привели надзор к убеждению, что одной из главных побудительных причин, породивших отвратительные планы „людей 14 декабря“, было ложное утверждение, что занимавшее деньги дворянство является должником не государства, а императорской фамилии. Дьявольское рассуждение, что, отделавшись от кредитора, отделываются от долгов, заполняло главных заговорщиков, и мысль эта их пережила…»

А ведь это версия, господа! Крайне интересная и серьезная!

В самом деле, к 1825 г. большая часть дворянских имений была заложена в Крестьянском банке. Дворянство российское в большинстве своем жило в кредит. Маркиз де Кюстин, посетивший Россию в 1839 г., писал, что император является «не только первым дворянином своего государства, но и первым кредитором своего дворянства».

Почему бы не поискать в этом направлении? Нужно всего лишь вдумчиво покопаться в архивах. И если обнаружится, что имения «людей 14 декабря» и в самом деле были заложены в казну, все подозрения превратятся в уверенность, и Дуббельт окажется абсолютно прав…

Тьфу ты! Анненков!

Незадолго до «дня Фирса» Анненков заложил несколько принадлежавших ему деревень – естественно, по правилам того времени, вместе с «душами». При аресте у него отобрано шестьдесят восемь тысяч рублей. Но это далеко не вся сумма. В июле 1825 г. за четыреста восемнадцать своих «душ» Анненков получил от Московского опекунского совета восемьдесят три тысячи рублей. Стало быть, прокутил тысяч пятнадцать – зная его привычку к разгульной жизни, нет сомнений, что именно прокутил… Интересный вопрос: нужно ли было ему отдавать эти деньги, если в результате победы заговорщиков перестали бы существовать и учреждения посолиднее Опекунского совета?

Вот вам и мотив – с пылу, с жару! По крайней мере, в отношении одного-единственного «карбонария» можно говорить уверенно: был должен и надеялся, что революция его долги спишет к чертовой матери!

И, коли уж возвращаться к экономике, то какова была ситуация перед 14 декабря?

После падения Наполеона рухнула установленная им «континентальная блокада» Англии, и на международный рынок были выброшены огромные запасы товаров, прежде не находившие сбыта – в том числе и зерно. Западноевропейское зерно. Следовательно, сократился экспорт зерна из России:

1817 г. – 143,2 миллионов пудов.

1820 г. – 38,2 миллионов пудов.

1824 г. – 11,9 миллионов пудов.

Вдобавок цены на Берлинской бирже упали втрое!

Что отсюда проистекает? Из этой скучной экономики?

Да то, что помещики российские, чье благосостояние основывалось главным образом на вывозе зерна, резко обеднели! Да и государство тоже: с 1820 по 1822 гг. государственный доход сократился с 475,5 миллионов рублей ассигнациями до 399,0 миллионов рублей. Дефицит бюджета вырос с 24,3 миллионов рублей до 57,6 миллионов. Осенью 1825 г. министр финансов Канкрин писал Аракчееву: «Внутреннее положение промышленности от низости цен на хлеб постепенно делается хуже, я, наконец, начинаю терять дух. Денег нет».

И тут появляются декабристы. Бестужев весной 1826 г. пишет из Петропавловской крепости Николаю: «Мелкопоместные составляют язву России; всегда виноватые и всегда ропщущие и желая жить не по достатку, а по претензиям своим, мучат бедных крестьян своих нещадно… 910 имений в России распродано и в закладе».

Что же, будем и дальше насмехаться над тем мотивом, что предложил в своем докладе Дуббельт?! Лично я не намерен.

Поговорим лучше о жандармах, в которых нас приучили видеть едва ли не монстров, грызущих по ночам человеческие кости…

Это опять-таки набрало разгон отнюдь не при Советской власти. В упоминавшемся не раз Энциклопедическом словаре Павленкова начальнику Третьего отделения Александру Христофоровичу Бенкендорфу, разумеется, досталось на орехи. Вскользь упоминается, что он «в 1806—1814 отличился в войнах с французами» чем боевые подвиги Бенкендорфа отнюдь не исчерпываются, но далее автор статьи припечатывает: «Один из деятелей, имевших очень недоброе значение в жизни Пушкина». С Леонтием Васильевичем Дуббельтом обошлись и вовсе уж бесцеремонно: «Был предметом всеобщего ужаса в виду своей деятельности».

Этот «ужас всеобщий» существовал только в воспаленных мозгах немногочисленных либералов вроде Герцена, которого Греч, не миндальничая, печатно называл «скотом», именно Герцен-Искандер из уютного лондонского далека пускал в оборот перлы вроде: «Бенкендорф образовал целую инквизиционную армию наподобие тайного общества полицейских масонов, которое от Риги до Нерчинска имело своих братьев-шпионов и сыщиков».

Бог ему судья. Как мы помним, даже в 1861 г. численность сотрудников Третьего отделения составляла тридцать два человека. Такая «могучая кучка», даже если бы работала по двадцать пять часов в сутки, не смогла бы создать ничего, даже отдаленно напоминавшего ночные лондонские кошмары Герцена после несвежих устриц. Тем более что сам Герцен, против всякой логики опровергая собственные «страшилки», писал как-то: «Нельзя быть шпионом, торгашом чужого разврата и честным человеком, но можно быть жандармским офицером, не утратив всего человеческого достоинства».

Бесстрастная статистика свидетельствует, что с 1827 по 1846 гг. в Сибирь было сослано всего четыреста сорок три человека по политическим мотивам, причем подавляющее большинство из них составляли поляки, участники восстания 1830—1831 гг. И одновременно в течение того же периода в Сибирь было сослано триста пятьдесят восемь человек – за ложные доносы! Актер П. П. Каратыгин вспоминает о Бенкендорфе и Дуббельте, что они «презирали доносчиков-любителей, зная очень хорошо, что в руках подлецов донос часто бывает орудием мести».

Многие ли знают, что в рабочей практике Третьего отделения политические дела, собственно говоря, стояли на последнем месте?

Вот точный перечень просьб и жалоб, которыми занималось Третье отделение.

«Просьбы.

а) содействие к получению удовлетворения по документам, не облеченным в законную форму;

б) освобождение от взысканий по безденежным заемным письмам и тому подобным актам;

в) в пересмотр в высших судебных местах дел, решенных в низших инстанциях, остановление исполнения судебных постановлений;

г) отмена распоряжений правительственных мест и лиц; восстановление права апелляции на решения судебных мест;

д) домогательство о разборе тяжебных дел вне порядка и правил, установленных законами;

е) помещение детей на казенный счет в учебные заведения;

ж) причисление незаконных детей к законным вследствие вступления родителей их в брак между собою;

з) назначение денежных пособий, пенсий, аренд и наград; и) рассрочка и сложение казенных взысканий;

й) возвращение прав состояния, облегчение участи состоящих под наказанием, освобождения содержащихся под стражею;

к) с представлением проектов по разным предприятиям и изобретениям.

Жалобы были двух родов: а) на поступки частных лиц и б) на действия присутственных мест и должностных лиц.

Жалобы первого рода:

а) на личные оскорбления;

б) на нарушение супружеских обязанностей с просьбами жен о снабжении их видами (паспортами. – А. Б.) для отдельного проживания и обеспечения их существования за счет мужей;

в) на обольщение девиц;

г) на неповиновение детей родителям и на злоупотребление родительской властью;

д) на неблаговидные поступки родственников по делам о наследстве;

е) на злоупотребление опекунов;

ж) по делам о подлоге и несоблюдении форм в составлении духовных завещаний;

Жалобы второго рода преимущественно обращены были:

а) на бездействие и медлительность по денежным взысканиям;

б) пристрастие, медленность и упущения при производстве следствий при рассмотрении дел гражданских и уголовных, при исполнении судебных решений и приговоров;

в) на оставление просьб и жалоб без разрешения со стороны начальствующих лиц.

В некоторых просьбах и жалобах заключались, кроме того, указания на злоупотребление частных лиц по взносам казенных пошлин, по порубке, по поджогу казенных лесов, по питейным откупам, по подрядам и поставкам и т. п.»

Интересно, много ли остается времени у жандармов после того, как они обязаны заниматься любой жалобой, затрагивающей входящие в этот перечень вопросы? Где уж тут выкраивать время, чтобы создавать «армию шпионов от Риги до Камчатки…»

Советский историк тридцатых годов с детской наивностью писал: «17 лет стоял Бенкендорф во главе Третьего отделения и, как это ни странно, не сумел приобрести не то что нелюбви, а даже ненависти со стороны угнетавшихся Третьим отделением».

Не означает ли это признание, что «угнетавшиеся» существовали только в мозгу почтенного ученого мужа? Реальные современники Бенкендорфа и Дуббельта относились к жандармам, можно сказать, ровно-спокойно, как к неизбежной детали государственного механизма.

А что до «угнетаемых»… Вот два характерных случая, не имеющих никакого отношения к политике.

Крестьяне одной из губерний надоедают властям сообщениями о том, что им-де «известно подземелье, где клад зарыт». В конце концов, доходит до императора. Николай накладывает резолюцию: «Объявить доносителям, что если вздор показывают, то с ними поступлено будет, как с сумасшедшими: хотят ли на сие решиться, и, если настаивать будут, то послать».

Доносителям объявляют резолюцию. Они настаивают. С ними посылают жандармского офицера. Не находят ни клада, ни подземелья. Крестьяне ноют, «что судили по преданию и приметам, сами в погребе не были, а поверили другим, и что, впрочем, подземных сокровищ без разрыв-травы открыть нельзя».

Царское слово нарушать негоже, и следует новая резолюция Николая: «Так как было им обещано, что с ними поступлено будет, как с лишенными ума, то послать их на год в ближний смирительный дом».

Кто-то скажет: «Угнетение!» а лично я скажу: «Но ведь честью предупреждали, чтобы отвязались, пока не поздно, и не дурили голову занятым людям…»

Случай второй. Отставной гвардейский офицер князь Трубецкой увез в неизвестном направлении законную жену сына коммерции советника Жадимировского. Беглецов после долгих поисков отловили жандармы, беглянку вернули мужу, а князя загнали в рядовые на шесть лет.

Кто-то скажет: «Угнетение!», а я скажу: «Блядовать нужно не так демонстративно…»

Как-то совсем уже забылось, что Дуббельт сам проходил по делу декабристов… Греч: «Одним из первых крикунов-либералов» в Южной армии был знаменитый впоследствии начальник Штаба жандармов Леонтий Васильевич Дуббельт. Когда арестовали участников мятежа, все спрашивали: «Что же не берут Дуббельта?»

Оттого, что Дуббельт, надо полагать, не запачкался. Вовремя понял, где следует остановиться, и вместо либеральных воплей занялся реальным делом. Снова Греч: «…Дубельт…вел себя, как честный и благородный человек, если не сделал много добра, то отвратил много зла и старался помочь и пособить всякому».

А не угодно ли отрывок из воспоминаний одного очень известного человека, относящийся ко времени задолго до 1825 г.?

«В числе сотоварищей моих по флигель-адъютантству был Александр Христофорович Бенкендорф, и с этого времени мы были сперва довольно знакомы, а впоследствии – в тесной дружбе. Бенкендорф тогда воротился из Парижа при посольстве и, как человек мыслящий и впечатлительный, увидел, какую пользу оказывала жандармерия во Франции. Он полагал, что на честных началах, при избрании лиц честных, смышленых, введение этой отрасли соглядатаев может быть полезно и царю, и отечеству, приготовил проект о составлении этого управления и пригласил нас, многих своих товарищей, вступить в эту когорту, как он называл, добромыслящих, и меня в их числе; проект был представлен, но не утвержден. Эту мысль Ал. Хр. осуществил при восшествии на престол Николая».

Знаете, кто этот мемуарист? Декабрист Волконский! Который в свое время был с Бенкендорфом в «тесной дружбе», даже после своего осуждения высоко ценил моральные качества старого приятеля… При другом раскладе – разреши Александр Бенкендорфу учредить «когорту» – Волконский, чего доброго, мог вместо каторжного халата надеть голубой мундир…

Между прочим, с Волконским Бенкендорф в 12-м году воевал в одном партизанском отряде.

И, наконец, самое время привести полную военную биографию Бенкендорфа, взятую из «Военной энциклопедии», вышедшей в одно время со словарем Павленкова… Строго по тексту.

«Род. в 1783 г. В 1803 г., командированный в Грузию, к князю Цицианову, участвовал во взятии крепости Ганжи и делах с лезгинами. В войну 1806—1807 участвовал в сражении под Прейсиш-Эйлау, а затем принял участие в войне с Турцией и в сражении под Рущуком 22 июня 1811 г. во главе Чугуевского уланского полка бросился на неприятеля, обошедшего наш фланг, и опрокинул его; за этот подвиг был награжден орденом св. Георгия 4-й степени. В войне 1812—1814 гг. проявил выдающиеся качества боевого кавалерийского генерала. Командуя авангардом в отряде Винценгероде, участвовал в сражении при Велиже, а затем с 80 казаками установил связь главных наших сил с корпусом Витгенштейна и произвел смелое и искусное движение на Волоколамск, напав на неприятеля и взяв в плен более 8 тысяч человек; по обратном занятии Москвы, будучи назначен комендантом ея, он захватил 3 тысячи французов в плен и отбил 30 орудий. При преследовании французской армии до Немана состоял в отряде генерал-адъютанта Кутузова[8] и взял в плен более 6 тысяч человек и 3 генералов. В 1813 г. получил в командование отдельный летучий отряд, с которым в Темпельберге разбил неприятельскую партию и взял в плен 48 офицеров и 750 нижних чинов, за что был награжден орденом св. Георгия 3-й степени. Принудив капитулировать город Фюрстенвальде, переправился через Эльбу у Гасельберга, взял Вербен и занял Люнебург. За трехдневное прикрытие своим отрядом корпуса графа Воронцова получил золотую с бриллиантами шпагу. В битве под Лейпцигом командовал левым крылом корпуса Винценгероде, а после нея был отправлен с отдельным отрядом в Голландию, где быстро очистил от неприятеля Утрехт и Амстердам и взял ряд крепостей и более ста орудий. По освобождении от неприятеля Голландии перешел в Бельгию, занял Лювен и Мехельн. В сражении под Краоном командовал всею кавалерией, а при Сен-Дизье – левым крылом».

Каково? Когда Бенкендорф закончил войну в Париже, ему было всего тридцать. Вот вам классический, без всяких кавычек, герой двенадцатого года! Генерал двенадцатого года… Ни один из воевавших декабристов даже отдаленно похожим послужным списком похвастаться не может.

Дуббельт, кстати, тоже боевой офицер, пусть и не такой заслуженный. Теперь понятно, кто противостоял декабристам? И какой была репутация настоящих, а не рожденных фантазиями Герцена офицеров Третьего отделения?

Потом все переменилось, конечно. Когда закопошились разночинцы, когда столбовые дворяне совместно с люмпенами двинули в народовольцы, когда «всякий интеллигентный человек» просто обязан был презирать жандармов… Когда Российская империя покатилась под откос.

В «Обзоре общественного мнения», составленном в 1829 г. в Третьем отделении, содержится примечательный абзац:

«Молодежь, то есть дворянчики от 17 до 32 лет, составляет в массе самую гангренозную часть империи. Среди этих сумасбродов мы видим зародыши якобинства, революционный и реформаторский дух, выливающийся в разные формы и чаще всего прикрывающийся маркой русского патриотизма. Тенденции, незаметно внедряемые старшинами в них, иногда даже собственными отцами, превращают этих молодых людей в настоящих карбонариев. Все это несчастие происходит от дурного воспитания. Экзальтированная молодежь, не имеющая никакого представления ни о положении в России, ни об общем ее состоянии, мечтает о возможности русской конституции, уничтожении рангов, достичь коих у них не хватает терпения, и о свободе, которой они совершенно не понимают, но которую полагают в отсутствии подчинения».

К превеликому прискорбию для будущих поколений, авторы этого документа вряд ли подозревали, что составили не обзор умонастроений в тогдашнем обществе, а долгосрочный политический прогноз. «Революционный и реформаторский дух» со временем только креп, распространяясь до невероятных пределов, а из «зародышей якобинства» вылупились чудовища, перед которыми монстры из голливудских ужастиков меркнут. Потому что наши монстры по внешнему облику совершенно не отличались от обычных людей, и зубы у них были не длиннее, чем надлежит, но в головах у них бродили идеи, вызвавшие грандиозные жертвы…

Мне как-то попались воспоминания светской дамы – не из Рюриковичей, но и не захудалой. Она подробно повествовала, как в семье одного ее знакомого генерала-армейца приключилось «несчастье». Его дочка, умница, красавица, не без образования, вдруг всерьез собралась, глупышка, замуж за жандармского офицера… Пассаж! Отговаривали всем семейством, от папы-генерала и мамы-генеральши до многочисленной родни – сытой, высокопоставленной, либеральной. И нашу даму привлекли для укрепления рядов. Мотив был прост: жандармский офицер – это нечто настолько низменное и постыдное, что девушке из приличной семьи никак невозможно связать с ним свою судьбу.

Отговорили, в конце концов, всем скопом… Свадьба сорвалась.

Вот такие настроения царили в нашем высшем обществе – всего-то за пару лет до Первой мировой. А мы потом сваливаем всю вину за Октябрь на «кучку большевиков».

Я не помню фамилий, и не тянет уточнять, но лично мне очень хочется верить, что в семнадцатом году именно этого генерала «восставший пролетариат» поставил к стенке, а его генеральшу вдоволь попользовали революционные матросики.

И черт с ними, если честно. Поговорим лучше о том, как наши страдальцы-декабристы стенали, бедные, в тюрьмах и на каторге…

Хранители гордого терпенья

Приведенный здесь рисунок знаменитого Брюллова у человека чувствительного и привыкшего относиться к декабристам восторженно, способен вызвать не одну-единственную горючую слезу, а целый водопад на манер Ниагарского. Но меж тем…

Боже упаси, я вовсе не хочу сказать, что великий мастер кисти и мастихина погрешил против истины. Брюллов добросовестно изобразил правду.

Точнее, что очень существенно – кусочек правды. Совсем крохотный кусочек…

Вот как до решения своей участи сидел кавалергард Иван Анненков: «В Выборге сидеть было довольно сносно. Офицеры и солдаты были народ добрый и сговорчивый, большой строгости не наблюдалось, комендант был человек простой, офицеры часто собирались в шлосс, как на рауты. Там всегда было вино, потому что у меня были деньги, я рад был угостить, офицеры были рады выпить, и каждый день расходились очень довольные, а комендант добродушно говаривал: „Я полагаюсь на ваше благоразумие, а вы моих-то поберегите“. Чувствительные немки, узнав о моей участи, принимали во мне большое участие, присылали выборгские крендели и разную провизию, даже своей работы. Однажды кто-то бросил в окно букет фиалок, который я встретил с чувством глубокой благодарности; цветы эти доставили мне несказанное удовольствие. Так прошло три месяца».

Напоминаю, это государственный преступник описывает свое пребывание в тюремном замке!

Может быть, перед нами счастливейшее исключение из правил? Послушаем декабриста Басаргина…

«Плац-майор каждую неделю присылал мне по пяти рублей (из отобранных при аресте тысячи семисот рублей. – А. Б.), и этих денег мне доставало и на табак, и на белый хлеб, и на проч. Посредством сторожа моего я даже абонировался в книжном французском магазине и брал оттуда книги. В крепости (Петропавловской. – А. Б.) я прочел все романы того времени Вальтера Скотта, Купера и тогдашних известных писателей… С Луниным и Кожевниковым мы свободно разговаривали. С первым каждый день после обеда я играл в шахматы…»

Скорее правило, чем исключение, а? Вот, кстати, барон Штейнгель жаловался, что его, заарестовавши, на гауптвахте подвергали нешуточным лишениям: за весь день пребывания там он только и скушал, что ломоть белого хлеба с икрою. А Поджио устроил скандал, получив на ужин тушеную телятину – для него это было чересчур уж простое блюдо…

«В той же общей передней (снова гауптвахта. – А. Б.) содержались арестанты из Гвардейского экипажа – два брата Беляевых Бодиско, Акуловых, которым приносили такой же обед роскошный, какой приносили караульным офицерам; крох от их стола было бы достаточно на пропитание такого же числа арестантов», – мемуары барона Розена.

Лореру «добрый сторож» проносил апельсины корзинами…

Вот как они ехали в сибирскую каторгу.

«В Каменске городничий, бывший фельдъегерь, преподнес огромную корзину с вином и припасами всякого рода».

«Повсеместно, от Тобольска до Читинского острога, принимали нас отменно и усердно навязывали булки на сани, укутывая нас, чем могли», – это барон Розен. В Тобольске его с товарищами два дня принимал в гостях полицмейстер Алексеев. Братьев Борисовых встречал на почтовой станции советник красноярского губернского правления Коновалов.

А вот как ехали в Сибирь Басаргин с Фонвизиным: «Фонвизин рассказал мне, что жена… передала ему 1000 руб., которых достанет нам и на дорогу, и первое время в Сибири… Жандармы нам прислуживали… По приезде в Тобольск нас поместили в доме полицмейстера, где и отдохнули мы суток трое… В Тобольске Фонвизин купил повозку, запаслись еще теплым одеялом… В Красноярске губернатор угостил нас с истинным радушием… Приехав на какую-то станцию в Нижнеудинском округе, мы остановились в лучшей квартире одного большого селения… Вскоре по возвращении моем в острог прибыл к нам генерал-губернатор Восточной Сибири Лавинский, ласково обошелся с нами, предложил зависящие от него услуги…»

В каких условиях отбывал срок Басаргин: «Мы выписывали также много иностранных и русских журналов (семь французских и три немецких. – А. Б.)… комендант Лепарский посещал нередко нашу тюрьму и обращался с нами самым вежливым образом. Он никогда, бывало, не зайдет в затворенную комнату, не постучавши и не спросивши, можно ли войти… Плац-майор ежедневно обходил нас, принимал от нас просьбы, они большею частью заключались в дозволении выйти куда-нибудь из тюремного замка к коменданту, и был с нами не только ласков, но и почтителен. Прочие офицеры следовали примеру своих начальников. Бывало, нам самим было странно слышать, как унтер-офицер, обходя казематы, говорил: «Господа, не угодно ли кому на работу?» Кто хотел, тот выходил, а нежелающие оставались покойно дома. Эти работы были утомительны и очень часто прекращались на месяц и на два, под самыми пустыми предлогами: или по случаю сильного холода, сильного жара, дурной погоды или существования повальных болезней. Они были те же, что и в Чите, т. е. молонье на ручных жерновах муки, и точно так же, как и там, приходившие на работу садились читать книги, газеты или играть в шахматы. В Петровском нас посетили бывшие генерал-губернаторы Восточной Сибири Сулима и Броневский…»

Вот на одном из иркутских соляных заводов горбится под гнетом непосильного труда Оболенский: «На другой день, после свидания с начальником (за кофе и булками. – А. Б.) урядник Скуратов приносит нам два казенные топора и объявляет, что мы назначены в дровосеки и что нам будет отведено место, где мы должны рубить дрова в количестве, назначенном для каждого работника по заводскому положению; это сказано было вслух, шепотом же он объявил, что мы можем ходить туда для прогулки и что наш урок будет исполнен без нашего содействия».

Другими словами, работу Оболенского разложили на менее привилегированных заключенных, добавив им трудов.

А вот и пресловутые рудники, где всего восемь «узников» проработали под землей всего полгода – кстати, без всяких кандалов, вопреки рисунку Брюллова.

Самое интересное, что они сами потом не хотели уходить из-под земли! Потому что в руднике никак нельзя было перетрудиться. Оболенский: «Работа была нетягостна: под землею вообще довольно тепло, но нужно было согреться, я брал молот и скоро согревался». В подземной работе не было назначено никакого ручного труда (т. е. не было нормы выработки. – А. Б.); мы работали, сколько хотели, и отдыхали так же; сверх того работа оканчивалась в одиннадцать часов дня, в остальное время мы пользовались полной свободой».

Ничего удивительного, что от безделья Волконского «во глубине сибирских руд» посещали эротические мечтания, запечатленные Брюлловым со всей добросовестностью. Ничего удивительного, что, узнав о переводе «на чистый воздух», наши «труженики», как вспоминает Оболенский, «единогласно утверждали, что работа под землею нам вовсе не тягостна и что мы ее предпочитаем работе на воздухе… Наши представления не были уважены, и на другой день мы были высланы на новую работу, нам назначенную: часть причин, по которой мы предпочли подземную работу, нами не была высказана…»

Еще бы! Причина была единственная – где еще можно так лодырничать? Но, впрочем, и «работа на чистом воздухе» выглядит тяжелой только с точки зрения белоручки Оболенского. Заключалась она в том, что ему с напарником следовало тридцать раз в день перенести на расстояние в двести шагов восьмидесятикилограммовые носилки с рудой… Всего-то. Две тонны за день. В молодые годы, подрабатывая на железнодорожной станции, автор этих строк с друзьями разгружали вчетвером за день вагон цемента – тонн шестьдесят…

А вскоре, уже через пару месяцев, восьмерку «подземных рудокопов» перевели в Читинский острог, где началось и вовсе уж райское житье, о котором грех не рассказать подробно.

Даже автор классического, апологетического труда «Во глубине сибирских руд. Декабристы на каторге и в ссылке» А. Гессен ненароком проговорился: «Это была своеобразная тюремная вольница».

Еще бы! В Чите, по тому же Гессену, декабристы всего лишь «чистили казенные хлевы и конюшни, подметали улицы, копали рвы и канавы, строили дороги, мололи зерно на ручных мельницах». Гессен и тут по наивности своей дал полное описание:

«Но и этой работой тюремщики не очень обременяли заключенных… На место работы несли книги, газеты, шахматы, завтрак, самовары, складные стулья, ковры. Казенные рабочие везли тачки, носилки и лопаты.

Приходил офицер и спрашивал:

– Господа, пора на работу! Кто сегодня идет?

Если слишком уж многие сказывались больными и не хотели идти, он просил:

– Да прибавьтесь же, господа, еще кто-нибудь! А то комендант заметит, что очень мало.

– Ну, пожалуй, и я пойду! – раздавались отдельные голоса.

Место работы превращалось в клуб. Кто читал газету, кто играл в шахматы. Солдаты, а иногда и офицеры, угощались остатками завтрака декабристов. Когда вдали показывался кто-нибудь из начальников, часовые вскакивали и хватали ружья с возгласом:

– Да что ж это вы, господа, не работаете?

Начальство проходило мимо, и все снова возвращалось в прежнее положение…»

Напоминаю – это пишет советский историк, усердно восхваляющий и превозносящий! Этого бы и достаточно, но грех не добавить к этому разыскания В. Кустова…

Согласно запискам Завалишина, «один каземат получал в год до 400 000 рублей ассигнациями» – на содержание наших народных печальников. Всего пятая часть от сделанных в 1829 г. Россией за рубежом займов…

«Когда стало совсем тепло, нас два раза водили в день купаться… снимали железа, а по возвращении опять надевали их». А впрочем, через год и кандалы насовсем сняли…

Но тут возникла другая проблема, классически тюремная. К некоторым приехали жены, и мужья к ним переселились – немногие счастливцы. Остальным, людям молодым, тоже, разумеется, жаждалось утех амуровых. Вот и пришлось выходить из положения, кто как сумел…

«Еще в первом самом каземате в Чите начали с того, что стали заставлять мальчишек-каморников приносить тайно водку, поили их допьяна и завели с ними педерастию… Вдруг открывается, что два главные деятеля 14 декабря, Щепин-Ростовский и Панов, находятся в гнусной связи… в Петровском каземате, когда даже тюремщик не считает нужным запирать комнаты заключенных на замок, Щепин на ночь запирает Панова, чтобы никто другой не мог воспользоваться его благосклонностью… Затем разврат начал искать всевозможных выходов. Под предлогом, что Барятинского, находившегося в сильной степени заражения сифилисом, нельзя лечить в общем каземате… Вольф выхлопотал ему разрешение жить в отдельном наемном домике, и как товарищам Барятинского дозволялось ходить туда к нему… то его домик сделался притоном разврата, куда водили девок… Все, кто имел средства, захотели также иметь домики. Так Александр Муравьев и Сутгоф построили домик при главном каземате, Артамон Муравьев во 2-м каземате… в 3-м каземате на крутом косогоре построил избушку и Ивашев, прикрывая настоящую цель будто бы приготовлением к побегу, чем надувал других и приятель его Басаргин, когда, в сущности, дело шло просто о том, что в этот домик очень удобно было приводить девок… Вследствие этого разврат распространился по всей Чите…»

Разврат?! А нам толковали, что ссыльные декабристы распространяли просвещение… Хорошо еще, никто в советское время не додумался уверять, будто сифилисом Барятинского заразили агентессы Третьего отделения…

Тот самый блестящий кавалергард Свистунов, что за день до восстания, прикрывшись командировкой, сбежал из Петербурга, чтобы не участвовать: «Находясь на каторге и в ссылке, ни в чем не нуждался, один из самых богатых осужденных, на каторге предавался крайним степеням разврата, был коноводом той группы, что действиями своими бросала тень на все казематское общество… деньги, которые допускались для вспоможения товарищам, употреблял на развращение невинных девушек… Он сманил одну живущую у супруги его товарища В-го (вероятно, Волконского. – А. Б.) семейную девушку Александру и сумел развратить ее до того, что она продала родную сестру… Свистунов с товарищами довели бесчестность до такой степени, что, соединяя подлость с трусостью, осмеливались на случай, если откроются их дела, называть себя девкам, завлекаемым ими в каземат, именами наиболее чистых людей казематского общества…

Кстати, мальчишек в педерастию вовлекала в Петровском заводе как раз компашка Барятинского-Свистунова.

«Брат посылал Свистунову много денег, но он в артель вносил очень мало, употребляя получаемый им излишек на оргии и на соблазнение и на покупку у бесчестных родителей по деревням молодых невинных девушек, которых затем переодетыми приводили в каземат… само начальство смотрело на это легкомысленно…»

Завалишин, рассказав обо всем этом, ограничился таинственной фразой, касавшейся декабристских жен: «К сожалению, надобно сказать, что и некоторые дамы подавали повод к соблазну». Надо полагать, и декабристки были слабы на передок – но эти подробности покрыты мраком неизвестности.

Те, кто смотрел «Звезду пленительного счастья», помнят, разумеется, и красиво снятый роман Ивана Анненкова с французской подданной Полиной Гебль: их играют Игорь Костолевский и очаровательная Эва Шикульска. Так красиво и романтично они барахтаются в сене под тенорок Окуджавы:

– Кавалергарда век недолог…

Означенная Полина потом ухитрилась прорваться к императору, выплакала у него позволение уехать в Сибирь и выйти замуж за государственного преступника Анненкова. Мотыль и это красиво показал. Однако в Сибири было и кое-что еще, достойное камеры уже не Мотыля, а скорее «студии Терезы Орловски».

«Большая часть арестантов Петровского острога были холосты, все люди молодые, в которых пылала кровь, требуя женщин. Жены долго думали, как помочь этому горю. Анненкова наняла здоровую девку, подкупила водовоза, который поставлял воду в острог, подкупила часовых. Под вечер девку посадили в пустую бочку, часовой растворил ворота острога, и, выпущенная во двор, проведена была часовым в арестантские комнаты. Голодные декабристы, до 30 человек, натешились и едва не уморили девку. Тем же порядком на следующее утро девку вывезли из острога. Анненковой и после этого несколько раз удалось повторить ту же проделку. Быть может, об этом знали или догадывались начальники, но смотрели сквозь пальцы. Сколько было благодарностей от арестантов!»

Замечу сразу: в адрес самой Полины Гебль-Анненковой я не скажу ни единого худого слова и другому не позволю. Все, что нам известно, позволяет с уверенностью сказать: чувства там были неподдельные. История Анненкова и Полины – чуть ли не единственный по-настоящему красивый и чистый эпизод декабристской «эпопеи». И, кроме того, чисто по-мужски я ей аплодирую: посылать в каземат собственному мужу «здоровую девку» в водовозной бочке – подвиг нешуточный. Образцовая супруга, мне б такую…

Меня, даже вспомнив иные юношеские проказы, поташнивает от другой детали – одна девка и тридцать клиентов. Простите, в конце концов, есть пределы… Какое быдло!

Но Полина – вне конкуренции, честно… Аплодирую и восхищаюсь без притворства! Начальную бы буковку от французской фамилии ей еще убрать…

У Полины и Ивана роман был настоящий – а вот другую подобную историю, Ивашева и француженки Камиллы Ле-Дантю вдумчивый исследователь Крутов вывел на чистую воду, откопав записки Завалишина. В этом случае не было никакой любви, якобы заставившей возвышенную девушку отправиться в Сибирь к предмету своего сердца. Все оказалось проще и циничнее.

«Мать Ивашева купила за 50 тысяч ему невесту в Москве, девицу из иностранок, Ледантю, но чтобы получить разрешение от Государя, уверили его, что будто бы она была еще прежде невестою Ивашева; хотя оказалось, что он все путал в рассказе о ней товарищам; и о происхождении ее, и о наружности, а она, приехавши, бросилась на шею Вольфу, приняв его за своего жениха, несмотря на то, что между ними не было ни малейшего сходства».

Это до маменьки Ивашева, надо полагать, дошли, наконец, из Сибири известия, какую жизнь ведет ее сыночек – домик на окраине деревни, педерасты, девки, сифилис… Она подсуетилась – и успела вовремя. Другим уже не повезло. Завалишин: «Но это и удалось только один раз, а когда, рассчитывая на это, стали и другие, сочинять истории о мнимых невестах, например, о дочери Василия Давыдова, якобы невесте Александра Муравьева, то было отказано…»

Впрочем, зная, какая вольность нравов царила «во глубине сибирских руд», не сомневаюсь, что Муравьев утешился с доступными и недорогими девками, благо за этим зорко следила игривая и заботливая Полина Е.

Между прочим, в 1838 г. ссыльный Ивашев, супружник задорого купленной французской секс-игрушки, заявил властям, что у него из дома украли отложенные на хозяйство деньжишки. И виновника, и деньги нашли. Было тех денег десять тысяч пятьсот рублев. Для справки: на год всему Военному Московскому госпиталю выдавалось на продукты, припасы и материалы… двадцать тысяч рублей! Кучеряво обитал в Сибири государственный преступник Ивашев…

Пуд пшеничной муки тогда стоил 5 рублей 19 копеек. Пуд говядины – 7 рублей 39 копеек. Ведро рейнского вина – 27 рублей 70 копеек. Сотня куриных яиц – 4 рубля 30 копеек.

Еще о жизни в Чите: «Надобно сказать, что потребность провизии развилась до больших размеров вследствие несоразмерного количества прислуги, которую держали как в каземате, так и в домах некоторых женатых. У Трубецкого и Волконского было человек по 25, в каземате более сорока. Кроме сторожей и личной прислуги у многих, и у каземата, были свои повара, хлебники, квасники, огородники, банщики, свинопасы, так как свиней каземат… держал своих собственных, и только я (Завалишин. – A. Б.) уничтожил все, находя гораздо выгоднее иметь покупную свинину. Кроме простой прислуги у Трубецких была акушерка и экономка, у Муравьева – гувернантка, у многих швеи и пр. Все это не только питалось за наш счет, но и страшно воровало. Кроме того, и вся школа, человек до 90, кормилось за счет каземата, и много сверх того посылалось еще, как подаяние бедным на острог. Караульных, разумеется, кормили также в каземате. Когда же впоследствии ослаблены были препятствия к сношению с посторонними, то в Петровский завод стали съезжаться, как для лечения, так и для удовольствия. Пошли праздники, пикники в поле, обеды и балы…»

Знал ли об истинном положении дел Пушкин, когда сочинял стихотворное послание в Сибирь, как вольготно, сыто и пьяно жилось на самом деле обитателям этого санатория? Ручаться можно, что нет. Перед его мысленным взором наверняка представали ужасы с рисунков Брюллова.

А вот как «страдали» братья Бестужевы, по воспоминаниям няни из их латифундии: «Хозяйство было большое, держали лошадей, коров, свиней, птицу: кур, уток, индеек, разводили мериносовых овец – до 1000 голов. Летом шерсть сушили и куда-то отправляли… При доме был большой огород и сад. В парниках выращивались арбузы и дыни. Были мастерские – слесарная, столярная, две кузницы. В них работали русские, буряты и еврей».

Латифундия!

«Жестокая» императорская администрация все это время регулярно выплачивала денежные субсидии «необеспеченным» государственным преступникам. «Необеспеченными» считались те, кто не получал денег от родных или получал в год менее четырехсот рублей ассигнациями. Годовое пособие «необеспеченным» составляло сто четырнадцать рублей двадцать восемь копеек серебром, в пересчете на ассигнации сумма еще выше. Каковы были цены на основные продукты, мы уже знаем. Жрать можно в три горла…

И потому один правительственный чиновник из моего родного Минусинска оставил примечательные воспоминания: «Однажды в Минусинске приходит ко мне разжалованный поручик Свешников, который ранил своего полкового командира, сослан был в каторжную работу, а оттуда, по слабости здоровья, выпущен на поселение[9] и считался в числе обыкновенных преступников.

– Позвольте мне, Александр Кузьмич, – говорит он, – подать вам просьбу.

– О чем? – спрашиваю я.

– Хочу прочиться из простых преступников в государственные: им дают пенсионы, а я, по бедности, умираю с голоду.

Признаюсь, я не скоро нашелся, что ему ответить.

Означенному поручику Свешникову не повезло – своего полкового командира он, недотепа, ранил в частном порядке. Спьяну, надо полагать, без идейной подоплеки. Вот и умирал с голоду. А если бы, тыча в командира саблей, кричал что-нибудь насчет конституции и свободы – катался бы, как сыр в масле, подобно нашим героям… Не повезло. Не позаботился, простая душа, об идейной подоплеке заранее…

К чести господ декабристов, следует непременно уточнить, что не все из них предавались разврату. Далеко не все пользовали дешевых девок, мальчиков или друг друга. Двадцать пять человек за время поселения в Сибири создали семьи – как официальные, так и не официальные, но постоянные. У многих за долгие годы родились дети…

А. Ф. Бриген, покидая Сибирь по амнистии, увез с собой в Россию прижитого таким образом сына Николашу. Это был единственный ребенок, увезенный из Сибири! Больше никто из двадцати пяти (даже те, у кого не было в России законных жен), не забрал с собой ни детей, ни жен, с которыми прожили столько лет. Дворяне. Печальники народные. Авторы конституции. Кстати, Бриген, забрав сына, двух дочерей оставил все же в Сибири…

Быдло!

Барон Штейнгель прожил с «походно-полевой женой» двадцать лет. Имел от нее двух сыновей – шестнадцати и пятнадцати лет. Уезжая в Россию, бросил. Как все остальные… Как, меж иными, благородный друг Пушкина Иван Иванович Пущин.

И они еще скулили! Вот отрывок из донесения из Тобольска, отправленного в столицу в 1827 г.: «…оплакивает свою участь, которая, по его словам, тем более жестока, что он никоим образом не принадлежал к большому заговору, о котором он совершенно не знал, но что обстоятельства, первая присяга, принесенная Цесаревичу, и пр. бросили его в эту бездну».

Хотите знать, что это за безвинная жертва обстоятельств плачется на свою горькую участь?

Да наш старый знакомый Щепин-Ростовский, что в «день Фирса» тяжело ранил саблей двух солдат и трех старших офицеров, причем одного из них ударил сзади, а другого бил и лежачего…

Мне не раз встречались книги, авторы коих, определенно возмущенные декабристским мифом, сравнивали вольготное житье-бытье «государственных преступников» с последующей практикой НКВД. По-моему, такие сравнения неуместны. Достаточно спросить: а что ждало бы в том же 1825 г. офицеров, совершивших нечто подобное во Франции или Англии?

Уж там-то не церемонились бы! Какие там девки в бочках, слуги в казематах, сотни тысяч рублей на содержание и парники с дынями! Французы наверняка запечатали бы своих мятежников в Кайенну, филиал ада на земле, лет на сорок, в цепях круглосуточно, под строжайший надзор. Англичане – в пустыни Австралии или другое милейшее местечко вроде описанных в полном соответствии с правдой Конан Дойлем андаманских болот. Это – в лучшем случае. Но девять шансов из десяти за то, что своих эполетоносных путчистов цивилизованные европейские державы быстренько повесили бы или отвезли на помост, украшенный неким механизмом изобретения доктора Гильотена. В просвещенных Европах с такими не миндальничали. Это у нас, в дикой и варварской Московии император Николай мог проявлять фантастический по европейским меркам гуманизм…

Английский историк Ч. Поулсен: «Пятерых… отправили отбывать наказание в Новый Южный Уэльс (провинция Австралии. – А. Б.) Джорджа Лавлесса… отправили другим пароходом. Там он работал некоторое время на строительстве дороги, а затем был переведен на государственную ферму, где с него наконец-то сняли кандалы и заставили пасти скот. Пятерых его товарищей… распределили на фермы поселенцев в разных частях Австралии; поселенцы имели возможность «покупать» заключенных у правительства за один фунт за человека. Так что в любом случае сосланных заключенных можно было считать рабами».

Хотите знать, за что этих шестерых в 1834 г. по приговору английского суда отправили фактически в рабство?

За попытку создать профсоюз сельскохозяйственных рабочих! И только! Они лишь собрались в укромном местечке и создали организацию, чтобы сообща добиваться повышения зарплаты. За подобное вольнодумство по английским законам того времени полагались каторжные работы на срок до семи лет. Правда, всех шестерых освободили досрочно, уже через четыре года, но исключительно оттого, что в Англии на их защиту поднялись десятки тысяч демонстрантов…

Теперь представьте: умирает король Англии, и несколько гвардейских офицеров поднимают три полка на бунт, не желая присягать официальному наследнику, убивают генерала, пытающегося мятеж пресечь, тяжело ранят нескольких старших офицеров. И то же самое – в Париже.

Всех их долго потом раскачивал бы ветерок на виселицах – туда-сюда, туда сюда… Это – в Англии. А во Франции господ офицеров, ободрав эполеты, быстренько бы побрили «национальной бритвой»… Прецеденты известны.

И напоследок… Коли уж зашла речь о пребывании декабристов в Сибири, их настоящем, а не мифическом житье-бытье, то просто невозможно обойти вниманием известную историю с «заговором Сухинова» в Читинском остроге. Сначала дадим слово товарищу Гессену, апологету и трубадуру, а уж потом перейдем к более подробным источникам…

Итак, Гессен. «И здесь у Сухинова возникла смелая и отчаянная мысль: возмутить узников Зеренутского рудника, где он работал, пойти во главе их по другим рудникам и заводам, поднимать и освобождать повсюду каторжан и посельщиков Нерчинского округа и затем освободить заключенных в Читинском остроге декабристов. Находившиеся с ним в Зеренуте товарищи по восстанию, Мозалевский и Соловьев, люди твердые, храбрые и непреклонные, однако, не поддержали его: они опасались привлеченных Сухиновым к своему замыслу каторжан. Предубеждение это порождалось их классовой природой: они не понимали, что вся царская каторга состояла на три четверти из жертв крепостного режима, мертвящей солдатчины и социальной несправедливости… Двое из этой безликой каторжной массы стали помощниками Сухинова: разжалованные и наказанные кнутом фельдфебели Голиков и Бочаров… оказался, однако, предатель: в пьяном виде ссыльный Козаков донес о заговоре начальству. Началось следствие. Суду было предано девятнадцать человек».

Сухинова, Голикова и Бочарова приговорили к смертной казни, а еще трех каторжан – к наказанию плетьми. Сухинов каким-то образом раздобыл мышьяка и отравился. Яд не подействовал, Сухинова откачали, но он был человеком упорным – и повесился. Со всеми остальными поступили в точности согласно приговору. Рассказывая об этом, Гессен приводит воспоминания декабриста Горбачевского, назвавшего процедуру «адским представлением».

Горбачевского он цитирует по оригиналу мемуаров, но исключительно именно это место. И неудивительно: обширные воспоминания Горбачевского, мягко говоря, не особенно и сочетаются с нарисованной Гессеном картиной.

Сведения из первых рук… Рассказывает Горбачевский.

«Любовь к отечеству, составлявшая всегда отличительную черту его (Сухинова. – А. Б.) характера, не погасла, но, по словам самого Сухинова, она как бы превратилась в ненависть к торжествующему правительству… Решившись на что-либо однажды, для исполнения предпринятого им дела, он не видел уже никаких препятствий, его деятельности не было границ; он шел прямо к цели, не думая, ни о чем более, кроме того, чтобы скорее достигнуть оной (классический портрет большевика. – А. Б.).

Голиков, разжалованный и наказанный кнутом фельдфебель какого-то карабинерского полка, и Бочаров, сын одного богатого астраханского, кажется, купца… (кстати, нет ни малейших сведений о том, что оба были «жертвами царизма», и Бочаров вовсе не «жертва солдатчины», как писал Гессен. – А. Б.).

«…Ссыльные принимали с радостью предложения Бочарова и Голикова. Они не думали ни о каких важных предприятиях; не думали об улучшении своей участи; для них довольно было и того, чтобы освободиться на некоторое время от работ и от тягостной подчиненности; грабить и провести несколько веселых дней в пьянстве и различного рода буйствах: вот их цель».

Не забывайте, что Горбачевский сам жил среди этих людей и должен был неплохо их изучить.

«Сначала Соловьев и Мозалевский ни в чем не подозревали Сухинова и не обращали никакого внимания на его сношения со ссыльными. Они часто разговаривали с ним о своем положении, и когда Сухинов начинал говорить о возможности освобождения, они старались доказать ему нелепость такого предприятия. Несогласие их мнения происходило особенно оттого, что Соловьев и Мозалевский смотрели на ссыльных безо всякого пристрастия; напротив чего Сухинов видел в них качества, каких они никогда не имели. В его глазах сии люди были способны ко всяким предприятиям, были храбры, отчаянны, тверды и настойчивы в своих намерениях и потому не чужды благородных чувствований – разврат же их происходил только от унижения и бедности. Это заблуждение погубило Сухинова и внушило ему недоверчивость к советам его товарищей, которые употребляли все средства, могущие отвратить его от обманчивых надежд и разрушить ложное мнение о качестве ссыльных…

…Между русскими разбойниками нет никакого сообщества… на каждом шагу обман, измена и предательство; часто составляют заговоры и сами доносят на тех, которым предлагали разделить свои замыслы. Штоф водки есть такая цена, за которую почти каждый ссыльный продаст под кнут себя и своих товарищей, не колеблясь ни минуты. Воровство у своих товарищей, картежная игра, пьянство и разврат – суть главные и единственные их занятия. Если ссыльные предпринимают частые побеги, то целью их побегов бывает только одна надежда уклониться на некоторое время от работ и на воле предаться пьянству, грабительству и убийствам… Вот с какими людьми Сухинов думал освободить всех государственных преступников и, может быть, что-нибудь сделать более. Не удивительно, что его товарищи не приняли в этом никакого участия… они старались удержать своего товарища от сношений со ссыльными и употребили все, что могли для отвращения от предприятия, в котором начали его подозревать…»

В конце концов, Соловьев с Мозалевским, видя, что отговорить Сухинова от задуманного нет никакой возможности, ушли из его дома, где регулярно собирались заговорщики. Купили себе другой домишко и занялись огородом.

Как видим, дело тут вовсе не в «классовой природе»: оба товарища Сухинова наверняка смотрели на жизнь и людей более трезво и прекрасно понимали, что из уголовного сброда ни за что не сколотить «революционный отряд». В случае успеха бунта вся затея, цитируя Стругацких, кончилась бы пьяным кровавым безобразием – и, скорее всего, сотоварищи попросту пристукнули бы спьяну Сухинова, когда он начал бы побуждать их идти маршем на Читу и освобождать остальных. А если бы и дошли до Читы эти уркаганы, то, вне всякого сомнения, вдоволь пограбили бы тамошний «санаторий», а декабристских жен незамедлительно разложили прямо посреди улицы.

Но Сухинов, видимо, был ослеплен пресловутой блатной романтикой и остановиться уже не мог – незадачливый родоначальник большевистской политики на союз с «социально близким» ворьем (и интеллигентского восхищения всевозможными челкашами)…

А теперь то, о чем Гессен умолчал – конечно же, умышленно, ведь он читал мемуары Горбачевского и не мог кое о чем не знать…

Козаков, и точно, пошел к управляющему рудниками и заложил будущий мятеж. Однако он был изрядно пьян, и управляющий, не поверив, отправил его проспаться. Тем временем Голиков с Бочаровым об этом проведали. Не теряя времени, убили Козакова, разрубили тело на части и закопали в разных местах.

Однако нашелся второй доносчик, и был он, видимо, трезвехонек, потому что ему-то управляющий поверил и немедленно отдал приказ заковать заговорщиков в кандалы. Бочарову удалось бежать. Про Козакова поначалу думали, что он тоже бежал…

Горбачевский: «По прошествии нескольких недель голодная собака, вырыв из земли руку убитого человека, принесла в завод. Этот случай заставил сделать розыски, и открыто было разрубленное на части тело Козакова. Однакож его смерть оставалась загадкою до тех пор, пока пойманный Бочаров не сознался в своем преступлении».

Как видим, Сухинова и его сообщников приговорили к столь тяжкому наказанию вовсе не за попытку к побегу и даже не за бунт. Вообще, царские законы насчет беглых были удивительно либеральны. Вплоть до Февральской революции, например, беглец из Сибири не подлежал дополнительному наказанию, если он был пойман в Сибири же. Вот если ему удавалось перевалить Уральские горы, и его ловили уже на территории Европейской России – тогда уж навешивали новый срок…

Сухинова и его приятелей, таким образом, судили в первую очередь как членов преступной группы, совершившей убийство. Отсюда и суровость приговора…

Да вдобавок из-за Сухинова пострадали Соловьев и Мозалевский. Их признали непричастными к этому делу, но все же сгоряча отослали на самые отдаленные рудники, где они «провели два месяца в скуке и бедности».

Правда, вскоре их перевели на тот самый Петровский завод, в котором житье-бытье, как мы убедились выше, было самое развеселое…

Можно еще добавить, что самые теплые отношения с каторжными варнаками поддерживали наши благородные дамы, Трубецкая и Волконская. Дадим слово товарищу Гессену:

«Она (Трубецкая. – А. Б.) встречалась с каторжниками во время своих прогулок, была с ними неизменно вежлива и добра, давала деньги, всячески помогала. И все они относились к ней с уважением. Но хозяйка домика, в котором жила Трубецкая, была груба и зла, и каторжники решили обокрасть ее. Они предупредили об этом прислуживающую Трубецкой девушку и просили не пугаться, если услышат ночью шум и возню. Они добавили, что Трубецкую не тронут, так как очень уважают ее. Девушка не хотела волновать Трубецкую и ничего не сказала ей о готовящемся налете. Но поднявшийся ночью шум разбудил Трубецкую. С большим волнением две одинокие женщины прислушивались к тому, что происходило на половине хозяйки. Воры быстро справились со своим делом, и бесшумно удалились».

Прелестно, не правда ли? Хозяйку, видите ли, решили обокрасть за то, что она «была груба и зла»… За придурков держал товарищ Гессен своих читателей, не иначе. И Трубецкая мила – в авторитете наша княгинюшка у живорезов…

Гессен: «Здесь, на каторге, славился в то время знаменитый разбойник Орлов. У этого человека была своя жизненная философия: он ненавидел богатых и жестоких властителей жизни, но никогда не обижал бедных и обездоленных (а на каторгу, надо понимать, попал за то, что отбирал у проезжающих портмоне и на эти денежки пряники детям покупал?! – А. Б.). Как и все его товарищи по каторге, он очень уважал Волконскую, которая покоряла их своей душевной красотой и глубокой человечностью. Однажды осенью Орлов бежал. На вечерней прогулке Волконскую неожиданно нагнал его приятель, каторжник, и вполголоса сказал:

– Княгиня, Орлов прислал меня к вам. Он скрывается в этих горах, в скалах над вашим домом. Он просит вас передать ему денег на шубу, ночи стали уже холодные.

Волконская испугалась, но не могла оставить несчастного без помощи. Показав посланному место под камнем, где положит деньги, она пошла за ними домой…

Как-то вечером Волконская оставалась одна, сидела за клавикордами и пела, сама себе аккомпанируя. Неожиданно кто-то вошел и стал у порога. Это был Орлов, в шубе, с двумя ножами за поясом.

– Я опять к вам, – сказал он. – Дайте мне что-нибудь, мне нечем больше жить…

Волконская дала ему пять рублей…

Среди ночи вдруг раздались выстрелы… Выяснилось, что группа каторжан решила бежать, и Орлов, празднуя побег, угостил всех. Всех, кроме Орлова, поймали; ему удалось бежать через дымовую трубу. Несчастных били плетьми, чтобы заставить сказать, от кого они получили деньги на водку, но ни один не назвал Волконскую…»

Этакая уголовно-политическая идиллия. Право слово, я нисколечко не удивлюсь, если где-нибудь в пыльных недрах архивов сыщутся и агентурные донесения, что наши княгинюшки еще и ложились где-нибудь на сеновале под особенно романтичных и обаятельных воров-разбойничков – пикантных приключений ради. С великосветскими дамами такое случалось и в более благополучных местах. Даже в мемуарах иных декабристов встречаются глухие намеки на то, что моральный облик кое-кого из декабристок был, деликатно выражаясь, далек от идеала…

Нужно еще добавить, что своей неудавшейся заварушкой Сухинов, очень похоже, спас еще много жизней. В Читинском остроге в то же самое время (как вспоминают и Басаргин, и Завалишин), готовили еще более масштабный проект массового побега – на сей раз без всяких уголовных, с опорой исключительно на собственные силы.

Подробные записки об этом оставил Басаргин. Первая часть плана – внезапным нападением разоружить караульных – выглядит вполне реальной и, несомненно, имеет огромные шансы на успех. Декабристов было семьдесят человек – все молодые, здоровые, как один, недавние офицеры. Караульных было около сотни, и это не армейцы, а, говоря современным языком, разленившиеся в глуши вертухаи, в жизни не сталкивавшиеся с массовым бунтом, тем более с налетом семи десятков офицеров… К тому же «под ружьем» находились не все они, а какая-то часть, дежурная смена. Словом, первая часть задуманного – предприятие с огромными шансами на успех.

Но дальше начинается даже не маниловщина – сущий бред, смертельно опасный для того, кто взялся бы его проводить в жизнь…

Басаргин: «…запасаясь провиантом, оружием, снарядами, наскоро построить барку или судно, спуститься реками Аргунем и Шилкою в Амур и плыть им до самого устья его, а там уже действовать и поступать по обстоятельствам. Этот план, я уверен, очень мог быть исполнен».

Этот план, так и тянет ответить давным-давно умершему человеку, привел бы всех прямиком на небеса…

Во-первых, никто из жаждавших вольности декабристов в жизни не строил судов. Можно только представить, что за «Ноев ковчег» они соорудили бы.

Во-вторых, ни Басаргин, ни остальные, судя по всему, не знали толком географии Сибири. Иначе Басаргин не писал бы про Аргунь. Река Аргунь протекает гораздо южнее Шилки – на несколько сот километров (по территории нынешнего Китая), и попасть в нее из Читы физически невозможно, разве что на самолете. Кроме того, Шилка – река суровая, там хватает и порогов, и прочих коварных мест, не зря в справочниках до сих пор указывается: «Шилка судоходна от г. Сретенска». А Сретенск – это опять-таки несколько сотен километров ниже по течению от Читы…

В-третьих. Ладно, предположим, одолевшим охрану авантюристам удалось построить нечто напоминающее судно, и эта посудина способна плыть по реке. На «ковчег» грузятся человек сто, и женщины в том числе – нельзя же бросать жен, они сами не захотели бы остаться в глуши. Значит, и все жены с ними – Трубецкая, Волконская, Полина Анненкова-Гебль и прочие. В Иркутске ничего пока не знают, никто не преследует беглецов, они грузятся на судно и плывут…

Куда?

За Читой лежат земли, населенные лишь аборигенами, – бурятами, кочевыми эвенками, якутами. Дальний Восток практически пуст, если не считать крохотных племен вроде нивхов, он вообще еще не принадлежит России. До устья Амура, между прочим, примерно три тысячи километров…

Куда же плыть? На сколько хватит припасов сотне человек? И что же потом? Предположим, чудом они добрались до устья Амура – но ведь за ним нет никакой обетованной земли!

Есть побережье, редко-редко населенное китайцами и корейцами. Сахалин практически необитаем. Япония далеко. Аляска еще дальше. На Камчатке – горсточка русских.

Так куда же им плыть? В открытое море, надеясь добраться до Америки? На каких парусах, кстати?

Сто шансов против одного за то, что экипаж этого доморощенного «Титаника» погиб бы до единого человека, и, быть может, даже сегодня никто не знал бы, где зверье обглодало косточки незадачливых странников.

Была и еще одна серьезная причина, по которой они рисковали не уплыть особенно далеко.

Местные буряты в массовом порядке отправлялись летом на ловлю беглых, из которой, как пишет сам Басаргин, «сделали род промысла». За доставленного живьем в острог беглого им платили по десять рублей, за мертвого – по пять.

Из чего проистекали весьма прелюбопытные жизненные коллизии. Вспоминает Басаргин: «…Масленников, бывший орловский мещанин, негодуя на бурят, решился объявить им войну и каждый год в летнее время отправлялся в поход, чтобы, в свою очередь, убивать их. Когда же наступали морозы, он возвращался в Завод и сам объявлял начальству, сколько ему удалось истребить так называемых неприятелей. Часто даже брал на себя преступления других. Его заковывали, судили, секли кнутом, держали некоторое время в остроге, но, наконец, выпускали, и в первое же лето он опять повторял то же самое. В продолжение 10 лет шесть раз делал он такие походы, убил человек до 20 и шесть раз был нещадно сечен кнутом».

Представляете, с каким энтузиазмом буряты кинулись бы зарабатывать пятерки и десятки? Шилка – река неширокая, стрела из лука, пущенная умелой рукой, мишень найдет вмиг, а если учесть, что стрелков было бы немало…

Так что разоблачение Сухиновского заговора подвернулось как нельзя более кстати и спасло не один десяток жизней…

ВМЕСТО ЭПИЛОГА: БЕШЕНАЯ КАРУСЕЛЬ

Теперь самое время задаться вопросом: а что ждало бы Россию в случае успеха мятежа 14 декабря? Быть может, процветание и благоденствие?

Давайте свернем с магистрального пути, чуть-чуть переместимся во времени и пространстве и рассмотрим сначала судьбу венгерской революции 1848—1849 гг., подавленную войсками Николая I, которого за это иные недоумки именовали «жандармом Европы».

Если кто-то решит, что революция эта была светлым, демократическим, направленным на благо народное предприятием, которое варварски разрушили николаевские войска, крупно ошибется.

В первую очередь это была задумка венгерских магнатов, которые о всеобщем благе и не задумывались. Все наоборот. Максимум, чего им хотелось, – это построить уютное, независимое, суверенное государство для себя. Дворянство, по замыслу «творцов революции», должно было процветать и далее, освободившись от некоторых обременительных ограничений, вытекавших из подчинения Вене. А народ обязан был, оставаясь безземельным, гнуть спину на магнатов. Разве что налоги, которые раньше приходилось отправлять в Вену, теперь можно было бы оставлять в своем кармане.

Из шестимиллионного населения Венгрии, так уж исторически сложилось, каждый двадцатый был дворянином. Правда, ко времени революции из ста тридцати шести тысяч дворянских семейств сто тысяч практически разорились и утратили поместья – но они-то как раз и рассчитывали вновь разбогатеть в новой, независимой Венгрии. «Вожжи и далее должны оставаться в руках дворянства», – с простодушным цинизмом заявил, выступая в сейме, будущий глава революционного правительства Лайош Кошут.

А крестьяне… Из сорока четырех миллионов хольдов[10] плодородной земли лишь тринадцать миллионов были в руках крестьян. Крепостных крестьян. Шестьсот двадцать четыре тысячи семейств обрабатывали эту землю, неся на себе все тяготы крепостного права – барщину, «десятину», «девятину» и прочее.

Кроме них в Венгрии существовало девятьсот десять тысяч батрацких семей (в те времена было принять считать не по головам, а по семьям), в сезон работавших в крупных поместьях. Они тоже, кстати, никакими особыми правами не пользовались – батрака, ушедшего от помещика до окончания срока договора, могли на законном основании бить палками и заключать в тюрьму (Л. Корзимича, «Венгерский хозяин», 1846).

Упоминавшаяся «десятина», кстати, – это десятая часть урожая, которую крепостной должен был отдавать сельскому священнику или певчему. «Девятина» – девятая часть урожая, уходившая помещику. А кроме этого – сто четыре дня барщины в год, отработки вместо перевозок и королевского оброка, погрузка дров, рубка дров, участие в барской охоте, работы на пользу общины, работы для деревни – и так далее, и тому подобное…

Изменила ли что-нибудь революция?

Немногое. Крепостных освободили без земли. Теперь они были свободными, но еще более нищими.

Сталин писал когда-то: «Что касается крестьян, то их участие в национальном движении зависит, прежде всего, от характера репрессий. Если репрессии затрагивают интересы „земли“, то широкие массы крестьян немедленно становятся под знамя национального движения».

В полном соответствии с этой формулировкой венгерские крестьяне развернули прямо-таки общенациональное движение – за землю и против революционного правительства. В комитатах[11] Бекеш и Чанад батраки захватили графские пастбища, ворвались в архивы и сожгли древние грамоты магнатов на право владения землями. За два месяца по всей стране вспыхнули двадцать четыре подобных бунта. Крестьяне Мезебереня, высказав здравую мысль: «Если нас заставляют проливать кровь ради родины, то пусть и господское добро станет нашим», захватили помещичьи земли.

Против них послали войска – войска нового, революционного правительства. Зачинщиков казнили, а восемьдесят два «активиста» оказались в тюрьме.

В Орошхазе без особых судейских формальностей повесили тамошних зачинщиков. Тут как раз началась война с опомнившейся Веной, но крестьяне, чистокровные мадьяры, идти на нее не хотели! Сохранилась масса их посланий «революционному парламенту».

«Беднота говорит: зачем пойдут наши сыновья в солдаты, ведь у нас нет ничего? Что им защищать? Поля помещиков? Так пусть помещичьи сынки и идут в солдаты!»

Из Береня: «Пусть идут в солдаты те, кому принадлежит земля». Из Шиклоша: «Кому принадлежит наша родина, что можем считать своим мы, народ Венгрии, какие блага получаем мы? Об этом вы избегаете говорить… Мы прежде должны защищать родину, а потом вы вознаградите нас, как вам будет угодно… Многие из нас ведь думают, что не лучше ли было бы перейти на строну хорватов… Жестокие помещики бездушно отталкивают нас от себя, когда мы обращаемся к ним с просьбой хотя бы вернуть нам те земли, которые отняты у нас незаконно, а ежели мы пытаемся прибегнуть к силе, то сразу находятся сотни и сотни солдат…»

Такая вот была революция, такие реформы. До сих пор мы говорили исключительно о мадьярах. Положение национальных меньшинств было еще хуже.

Сербы, румыны, словаки, хорваты не требовали для себя каких-то особенных привилегий – всего лишь разрешения на местное самоуправление и права уравнять их языки с венгерским. Всего лишь!

Революционное правительство им в этом отказало. Во время неудачных переговоров о языковом равноправии сербов сам Кошут открыто заявил: «Пусть решит меч!»

И против меньшинств выступили те же революционные войска. Одновременно изменили земельную реформу – теперь бывшим крепостным все же давали землю, но с выкупом. Это уже не могло ничего спасти…

Создавался классический «двойной стандарт» – когда венгры хотели освободиться от австрийского правления, это считалось священной борьбой за свободу. Когда венгерские национальные меньшинства хотели всего лишь автономии – это объявлялось контрреволюцией…

Хорватские части развернули наступление на Будапешт (впрочем, тогда это были два города – Буда и Пешт). Отряды румынского лидера Янку, неожиданно подвергшись нападению венгерских войск, тоже повернули оружие против мадьяр. К сожалению, начали они с того, что окружили и почти полностью уничтожили так называемый «Вольный отряд Ракоци» под командованием одного из лидеров «левых» Пала Вашвари, которого и в Будапеште всерьез мечтали повесить. Отряд этот воевал не под трехцветным «революционным», а под красным знаменем…

Одним словом, для «революционного правительства» в Буде почти весь окружающий мир был врагами – собственные крестьяне, румыны, сербы, хорваты, словаки, то крыло в революционном движении, которое мы сегодня назвали бы «левыми» и «социалистами». Шандора Петефи, друга и единомышленника Вашвари, лишили офицерского звания, держали в тюрьме, чудом не повесили…

Именно в этот гадюшник, по какому-то недоразумению именовавшийся «революционной Венгрией», вошли войска Николая I. По сути, он, подавив венгерскую «революцию», спас всю Европу. В те годы бунтовали практически повсюду – Испания, германские государства, Франция, Италия… Европе оставалось совсем немного до того, чтобы превратиться в ад кромешный – и Николай ее уберег от этого ужаса. За что и был наречен «жандармом Европы» – субъектами вроде Маркса с Энгельсом.

Должно быть, в мозгах у Лайоша Кошута к тому времени все перепуталось. Он, узнав о вторжении российских войск, воскликнул: «Какая узкая и противославянская политика – поддерживать Австрию!» Забыв о собственных противославянских репрессиях. Вот и получилось, что Николай I даже не Австрию спасал, а предотвратил геноцид славянских народов, на что у нас как-то не принято обращать внимание.

Что любопытно, среди тех, кто всерьез боролся за венгерскую революцию, насчитывается непропорционально большое число инородцев. Сам Кошут – словацкого происхождения. Поэт революции Шандор Петефи – никакой не Шандор и не Петефи, а натуральнейший славянин. Только в двадцать лет (1843) он начал писаться по-мадьярски, а до этого звался Александр Петрович.

Лучшие боевые генералы венгерской армии – поляки Бем и Дембинский. Видович и Дамьянич – то ли сербы, то ли хорваты, во всяком случае уж никак не мадьяры. Аулих и Мессенгауэр – австрийцы.

Именно «инородцы», кстати, и погибли в большинстве своем. Чистокровный мадьяр генерал Гергей, назначенный главнокомандующим, а после диктатором, быстренько вступил в переговоры с австрийцами и Николаем, выторговав себе помилование. В 1867 г., после амнистии, он преспокойной вернулся в Венгрию, а бывшие витии и баре революции Клапка и Перцель смирнехонько заседали в имперском парламенте.

Шандор Петефи пропал без вести после битвы под Шегешваром. Вероятнее всего, закопан неузнанным в общей могиле. Этот благородный славянский парень был настоящим поэтом…

Скользкий снег хрустит, сани вдаль бегут. А в санях к венцу милую везут. А идет к венцу не добром она, волею чужою замуж отдана. Если б я сейчас превратился в снег, я бы удержал этих санок бег – я бы их в сугроб вывернул сейчас, обнял бы ее я в последний раз. Обнял бы ее и к груди прижал, этот нежный рот вновь поцеловал, чтоб любовь ее растопила снег, чтоб растаял я и пропал навек…

Через много лет, в 1917 г., задолго до Октября, Сталин в одной из статей в «Правде» напишет жестокие и верные слова: «Революция не умеет ни жалеть, ни хоронить своих мертвецов».

Венгерский опыт, думается мне, наглядно нам показывает, какое будущее ждало бы Россию в случае успеха декабристского мятежа. Известно, что приключается, когда революции вспыхивают явно преждевременно.

Даже если допустить, что декабристы действовали не сами по себе, а были ширмой для более серьезных и высокопоставленных людей – все равно Россию ждали страшные потрясения, перед которыми пугачевщина показалась бы скандальчиком в младшей группе детского сада. В 1917 г. в России, если присмотреться, никакой «революции» не произошло, ни Февральской, ни Октябрьской. Всего-навсего рванул перегретый паровой котел, и то, что творилось примерно год, где-то до осени восемнадцатого, правильнее именовать Всеобщей Смутой. Потом только большевики навели относительный порядок, и грандиозная заваруха приняла более упорядоченную форму «борьбы белых с красными»…

А ведь в 1825 г. все те противоречия, что привели к всеобщему кровавому хаосу 1917—1918 гг., были еще жгучее, острее, мучительнее!

Вспомните солдат Черниговского полка. Первое, что они сделали, осознав, что началась смута, – кинулись убивать жену полкового командира вместе с малыми детушками. Мало того – когда командиры повели их в неизвестность, солдатушки-бравы-ребятушки порывались громить еврейские местечки, и Муравьев их с превеликим трудом удержал… Представляете, что могло начаться по всей России, когда пронеслась бы весть, что царя в Питере больше нет, а есть непонятно кто?!

Горбачевский в своих мемуарах рассказывает примечательную историю, показывающую отношение «простонародья» к «барам».

В числе нижних чинов Черниговского полка, приговоренных к наказанию шпицрутенами за бунт, были два рядовых, еще прежде разжалованные из офицеров за другие прегрешения…

«Мщение и негодование возродилось в сердцах солдат, они радовались случаю отомстить своими руками за притеснения и несправедливости, испытанные более или менее каждым из них от дворян. Не разбирая, на кого падет их мщение, они ожидали минуты с нетерпением; ни просьбы генерала Вреде, ни его угрозы, ни просьбы офицеров – ничто не могло остановить ярости бешеных солдат; удары сыпались градом; они не били сих несчастных, но рвали кусками мясо с каким-то наслаждением; Грохольского и Ракузу вынесли из линии почти мертвыми».

И вы всерьез полагаете, что обуреваемые такими эмоциями солдаты и мужики, степенно собираясь за чайком, обсуждали бы чинно и благородно «Манифест» Трубецкого и общим голосованием принимали бы поправки к конституции Пестеля?

Более реалистичен другой вариант. Война всех против всех – крепостных против бар, деревни против города, одних армейских группировок против других. Поляки немедленно взбунтовались бы и по старой польской привычке предъявили претензии не только на Киев, но и на прилегающие к Черному морю земли. А ведь в Башкирии были живы еще старики, помнившие восстание Салавата Юлаева! А многочисленные казахские и ногайские роды российской короне подчинялись чисто номинально и вполне могли добавить огоньку ко всеобщему пожару!

Я не собираюсь подробно разрабатывать виртуальность, которая могла бы возникнуть в результате успеха мятежа «дня Фирса». Всю работу проделали до меня: замечательный историк Натан Эйдельман (как документалист в книге «Апостол Сергей») и мой хороший друг, талантливый писатель Лев Вершинин в романе «Хроники неправильного завтра». Вот краткое изложение.

Революционная армия очень быстро раскалывается на несколько непримиримых лагерей, которые начинают войну по всем правилам. Параллельно в стране действуют верные уцелевшим членам императорской фамилии войска, польские повстанцы и массы крестьян, поднявшиеся на «бессмысленный и беспощадный» русский бунт. Как минимум несколько лет в стране тянется повсеместная гражданская война без тылов и фронтов. Как не раз случалось в истории многих государств при подобном обороте дел, соседи начинают интервенцию. В лучшем случае отыщется в конце концов сильная личность вроде генерала Боливара, генерала Франко, Пилсудского, Наполеона Бонапарта – и жесточайшими мерами восстановит порядок. Но к тому времени страна будет залита кровью, разграблена и выжжена. Точно так же и Западная Европа в случае невмешательства Николая в мадьярские дела рисковала превратиться в кипящий котел, на десятилетия стать ареной войн, войнушек и вялотекущих мятежей. Получилась бы вторая Латинская Америка. И глупо думать, что Россию это обошло бы…

Комендант Петропавловской крепости Сукин, не столь уж выдающийся мыслитель, простой служака, тем не менее оказался, на мой взгляд, мудрее многих образованных философов. Он как-то сказал Якушкину: «Вы затеяли пустое. Россия обширный край, который может управляться только самодержавным царем. Если бы даже и удалось 14-е, то за ним последовало бы столько беспорядков, что едва ли через 10 лет все пришло бы в порядок».

А Пушкин в разговоре с великим князем Михаилом Павловичем подверг сомнению высочайший манифест, утверждавший случайность событий 14 декабря и их европейское происхождение. И сделал страшное предсказание, не зная, что оказался пророком…

«Кто были на площади 14 декабря? Одни дворяне. Сколько же их будет при первом новом возмущении? Не знаю, а кажется, много».

Через несколько десятков лет его слова получат полное подтверждение.

Но это уже другая история – и другая книга…

Вместо эпилога

В истории России, как и других стран, хватает странных, порой мистических совпадений. Ну, например, ведь и в самом деле первый Романов был Михаил и последний – Михаил, и началось царствование в Ипатьевском монастыре, а кончилось – в Ипатьевском доме…

Точно так же есть то ли щекочущая нервы мистика, то ли продиктованный неизвестной силой символизм в том, что декабристы, пренебрегши более удобными и просторными площадями, встали в каре вокруг памятника отцу-основателю гвардии. Истукан, чья смерть дала начало Гвардейскому Столетию, зелеными медными бельмами смотрел, как хлещет картечь по рядам последних мятежников этого самого Столетия, последним трубадурам гвардейской вольности, последним, кто попытался вновь воспользоваться старинной привилегией гвардии решать судьбу трона и того, кто на троне восседает…

Быть может, это злая насмешка некоей силы? Или их неосознанно потянуло к Медному Всаднику, чтобы подпитаться бешеной энергией Петра? Я не сторонник болтовни обо всех этих «энергетических подпитках» и «ауре монументов» – но как знать, как знать… Истина, как ей и водится, где-то посередине. В конце концов, не Пушкин первый выдумал, что зеленый всадник ночами срывается с постамента и гулко топочет по темным улицам – есть, знаете ли, интересные свидетельства… Как есть они и о Михайловском замке, где ночами порою проходит… Пален-то знал точно!

Работая над этой книгой, я долго рассматривал по ночам портреты – благообразный Пален, душка, да и только, если ничего о нем не знать. Юные красавицы Екатерина и Елизавета с полотен Луи Каравакка. Ольга Жеребцова – как она была хороша… И все прочие – Миних, Меншиков, императоры и фрейлины, генералы и поручики, убивцы и добрые малые…

Я держал в руках боевые шпаги – тяжелые аннинские, вертучие елизаветинские, оттягивавшие руку павловские. Бюст Фридриха Великого все это время стоял на столе. Я добросовестно пытался их всех понять – и вроде бы приблизился к этому. Я пытался рассказать о них подробно, избежав карикатурных крайностей. Получилось или нет – не знаю.

Но что-то, как всегда, остается недосказанным.

Знать бы нам что…

И как это вообще передать – чеканный шаг Миниха к плахе, сладострастный прищур Ольги Жеребцовой в объятиях британца, скрипучее карканье неисчислимой вороньей стаи в темноте, тухлый запах пороховой гари вокруг николаевских пушек? Можем ли мы вообще понять это бурное, шалое, великое, грязное, яркое и унылое Гвардейское Столетие?

Я не знаю. Даже тяжесть шпаги в руке не передать нашими словами.

Все они – были…

И глупо думать, что мы ничем на них не похожи.

И вовсе уж глупо считать, что мы умнее и лучше. Они все-таки были ярче! Бог им судья…

Красноярск, 2004

ПРИЛОЖЕНИЕ 1

Из «Записок» А. В. Поджио Петр I

Завидная участь тех избранных на царство, понявших свое истинное значение. И как жизнь этих лиц, обставленных законом, и счастлива, и спокойна, и безмятежна! Завидная, право, их участь, хотя, конечно, прямых мыслителей на престоле было и есть мало! Спрашивается, почему же это число так мало? Лица ли лично виноваты, или люди, или среда, в которой они кружатся до первой случайности, до первой ломки? Во всяком случае, скажу и я с другими, что народ имеет то правительство, которое он переносит, а потому и заслуживает. Я, по справедливости, а может быть по чувству чистой зависти, заглядывал в чужое и невольно восклицал: «Там-то, там хорошо и подручно и то и другое, а у нас-то!» Теперь воскликну наконец: «Да! У нас-то, у себя, на дому, на Руси!…» Господи! прости нам более чем согрешение, прости нам нашу глупость! Да, знать не знаем и ведать не ведаем, что сотворили, и это в течение тысячи лет!… Обок нас соседи, современники этого времени, двигались, шли и опережали нас, а мы только и славы, что отделались от татар, чтобы ими же и остаться. Посмотрим на наших просветителей.

Петр, например, как тень выступает из царства этих мертвых! Конечно, он велик! В нем были все зародыши великого, но и только. Предпринятая ломка отзывалась той же наследственной татарщиной. Он не понимал русского человека, но видел в нем двуногую тварь, созданную для проведения его цели. Цель была великанская, невместимая в бывших границах России, и взял он ее, сироту, и, связав ей руки и ноги, окунул головой в иноземщину и чуть-чуть не упустил ее из длани и под Нарвою, и под Полтавою, и на Пруте. Счастье вынесло его на плечах и выбросило его целым во всей его дикой наготе на открытый им и им заложенный берег. Волны его смущали и обнимали страхом, который он не мог и не умел побороть. Берег, напротив, его одушевлял, окрылял его воображением и придавал ему нужные силы. Там, на берегу, хотя пустынном, зарождались его мечты, замыслы и пророческие вдохновения. Там он вздумал отложиться от прошлого, от всего русского и заложить основание новой России. Он бросил старую столицу, перенес свое кочевье на край государства только для того, чтоб жить всем, и ему в особенности, по-своему и заново!

Бросить Москву было немыслимо, но для него возможно. Москва еще стояла при всей своей вековой, исторической святости, и это послужило ей в гибель. Все былое его раздражало, язвило, и он, не выносив попов, начал с храмов. Там священнодействует патриарх – он сан патриарший хочет уничтожить и для этого православно заявить себя главой церкви!… Там великолепные царские терема, напоминающие византийский склад и вместе строгость нравов царей; он хочет завести свое зодчество, свои нравы, и пойдут пирушки, ассамблеи и вместе весь иноземный разврат… Там стояла изба, куда стекались выборные от всех городов, от всея земли русской и решали в земской думе, чему быть; он не хотел этой старины, он заведет и свой синод, и свои коллегии, и свой сенат! Здесь будет все собственно свое и все свои! Там были стрельцы; он их перебьет тысячами и разгонит; у него на болоте и в заводе их не будет; наконец, там одно чисто русское, а русские-то ему не под руку. Не с нами же ему ломку ломать, да и не с нами же жить! Он обзаведется и немцами, и голландцами, и одними чужими людьми! Москве не быть, а быть на болоте Петербургу, сказал он себе, и быть по сему. Назвав кочевье свое не градом, а бургом, он не Петр, а уже Pitter, да и говорит, и пишет по-русски уже языком ломаным французско-немецким и т. д. И чего стоит это задуманное на чужбине кочевье, сколько тут зарыто сокровищ, казны, как говорили, а еще более – сколько тут зарыто тысяч тел рабочих, вызванных из отдаления и падших без помещения от холода и изнурительных работ! Нужны были пути сообщения, правда, сам он лично бродит по болотам, по лесам; сам он решает меты, ставит вехи, но сколько здесь пало народу! Нужна была для этой цели его творения стальная длань при помощи мягкой восковой руки русской! Но пусть Москва, пусть народ молча глядит и переносит всю тяжесть ломки – то было их время и то были люди того времени; но мы, отдаленные их потомки, прямые наследники, с одной стороны, этого чудовищного бесправного своеволия, с другой – этого подобострастия, которое не допустило нигде и ни в чем выразиться ни малейшему сопротивлению, могли ли мы, сочувствуя всем бедствиям, перенесенным Россиею, и свидетели таких последствий Петрова строя, могли ли мы не отнестись с должным вопиющим негодованием против того печального прошедшего, из которого вырабатывался так последовательно жалкий, плачевный русский быт настоящего времени? Ненавистно было для нас прошедшее, как ненавистен был для нас Великий, заложивший новую Россию на новых, ничем не оправданных основаниях. Ломовик-преобразователь отзывался какою-то дикостью, не соответствующею условиям призвания человека на все творческое, великое! Он был варвар бессознательно, был варвар по природе, по наклонности, по убеждению! Характер его сложился и развивался при обстоятельствах, тогда же вызванных, но не менее того раздражительно на него действовавших. Он шел неуклонно, безустально к заданной себе цели, и везде и всегда, до конца жизни, он видел… нет, ему чудились поборники всего старого, а он, как неусыпный страж своего нового дела, должен казнить, преследовать мнимых или действительных врагов своих. Воля его росла, укоренялась наравне с неистовой жестокостью. Сердце его не дрогнет даже над участью собственного сына, и он приносит его в жертву с какой-то утонченной злобою! То был не порыв страсти, быть может оправданный мгновением, запальчивым бешенством, понятным в такой натуре, – нет, это было действие долгого мышления и холодно и зверски исполненного – ужасно.

Каков он был к сестре, к сыну и вообще ко всей своей семье, таков он был и к большой семье русской… Он, как вотчину, точно любил Россию, но не терпел, не выносил и, что еще более, не уважал собственно Русских. Достаточно было вида одних бород, зипуна, а не немецкого кафтана, чтобы приводить его в преобразовательную ярость. Нет, он не только не уважал, но презирал во всю привитую себе немецкую силу все тех же Русских.

Всегда пьяный, всегда буйный, он неизменно стоит тем же Pitter’oм и в совете, и на поле битвы, и на пирушках! Не изменит он себе и останется себе верен до конца; и какой конец! Конец самый позорный, самый поучительный для потомков и разъяснивший будто бы загадочную душу Великого! Здесь, на смертном его одре, мы его услышали, проследили и разгадали великую его ничтожность. Великий отходит, отходит не внезапно, но долго, при больших страданиях, но при своем, как всегда, уме. Часы торжественные, предсмертье. Здесь человек, как будто сбрасывая свою земную оболочку, облекается в обеленные ризы предстоящего суда (он же и был главой Христовой церкви) и высказывает свое последнее, заветное слово. Слушаем не мы одни, а вся вздрогнувшая Россия, ожидавшая этого царского слова… «Да будет венчан на царство, кто будет более его достоин!» И вот каким неразгаданным, неопределенным словом подарил Великий несчастную, презренную Россию. И это слово было произнесено при ком? При том же неопределенном пока Данилыче и при той же Катише, незадолго перед тем не без умысла коронованной! Слово это выказало Петра во всей его государственной или, лучше сказать, правительственной ничтожности; тут он выказал свое могучее «я» во всем отвратительном, укоризненном смысле. Явление, объясняющее чисто одно эгоистическое чувство в любви к России. Как человек, обнимавший все отрасли государственного управления, конечно, насколько они были доступны для его полуобразования, человек, который силился все вводить и упрочивать (все-таки по своим недозревшим понятиям), и этот самый человек не думал и не хотел думать об установлении и упрочивании монархического после себя престолонаследия. Такое упущение мысли мы объясняем его собственным развратом и чувством того презрения к Русским, которое, по несчастью, без правильной, законной передачи престола он умел передать и тем, которые случайно завладели на произвол брошенным им престолом.

Разврат его, как ни был он постоянно велик, превзошел все пределы, когда, не уважая ни себя, ни Русских, он взял Катишу в наложницы, а под конец сочетался с ней браком.

Человек, чувствуя за собой способности, как Сатурн, пожирать своих детей, должен был, хотя бы с целью предусмотрительности, взять женщину свежую, целомудренную, с силой производительной, а не развратную чухонку, переходящую из рук в руки его любимцев и не способную к деторождению. Он отходит, и нет ему наследника; наследника зарыли в могилу. Есть наследник прямой, но он мал и не поднять, и не нести ему выпадающего из охладевшей руки тяжелого скипетра. К тому же и обойти Катю, ту самую, которую хотел некогда казнить, но не имел духу и не имел также духу обречь ее на царство.

«Пусть, – сказал он, – венец достанется достойнейшему». И сколько в этих словах все того же прежнего Произвола. Во-первых, он отвергал законное право на престолонаследие в лице внука, Петра II; во-вторых, таким беззаконием он узаконил все происки, все домогательства к захвату престола, предоставленного произвольным случайностям, и, наконец, ввергал Россию во всю пропасть преследований, ссылок и казней, ознаменующих всякое воцарение. С этой поры началась, как мы видели, постыдная эра женского правления, исполненная безнравственными примерами, столь омерзительными, сколько и пагубными государству. С этой поры начал входить в состав высшего правительственного слоя целый ряд временщиков, получавших свое значение в царских опочивальнях. Число этих вводных лиц возрастало с каждым царствованием и наконец образовало поддельный класс той аристократии, богатство которой служит свидетельством, до какой степени допускалось грабительство и расхищение народного достояния. Так чувство презрения Петра к Русским переходило по наследству к каждому преемнику с возрастающей силой, и мы видим, до чего оно доходило в царствование Екатерины, второй по имени, но шестой по своему полу. В жизни народов есть такие явления, которые никак не подходят под какое-нибудь приложение такого или иного исторического начала. Спрашивается, каким образом мог вторгнуться, без всякой естественной причины, этот являющийся вовсе новым небывалый женский элемент в непременном условии вводимого управления? Ужели это была варварская случайность или же обдуманная система государственными людьми того времени? Шесть сряду правительниц царят в течение почти целого века, и каждая из них при особенных обстоятельствах произвольно возводится на престол, и при соблюдении условленных приличий будто бы закона заведывает государством! При таких непрерывных случайностях, при таком отсутствии всякого законного права на престол можно спросить себя (конечно, не их): нет ли тут навевания польского духа и престол Русский не обратился ли в престол избирательный? И проследя этот жалкий факт в шести позорных картинах, не вправе ли каждый отчасти мыслитель прийти к этому заключению? Избирательный престол (положим, хотя бы и входило это начало своекорыстных временщиков, вельмож того времени), но где же те условия, которые освящают избрание? Петр вымолвил – достойнейшего после себя: но кто же будет определять это достоинство и кому передал он это право? Ужели все тот же всесильный грабитель Данилыч, человек, которого он дважды судил, засуживал, за все прощая, ужели, говорю я, он, Меншиков, будет один решать, кому быть? И кому же и не быть, как не той же опять Екатерине! Вот на чем остановилась, конечно, предсмертная мысль Петра. Его презрение к Русским не пошатнулось в нем и в последний, торжественный час его жизни. Он знал Русских, знал в этот момент и себя! Не имея ни воли, ни духа гражданского, он сложил с себя гласную ответственность перед потомством и дело порешил на смертном одре. Тут Питер, Катиша и Данилыч в этом навсегда позорном триумвирате (это таинственное число имеет всегда поверхностный и временный успех) условились, чему быть и кому быть, и тихо, и быстро! И бедная Россия, со введением начала ничем не узаконенного избирательного престола, подверглась испытанию тех нравственных потрясений, которые так тяжко, так безотчетно отзывались на ее общественный быт. И разве Петр не мог отвратить этого зла? Разве не было у него внука, и если он находил его малолетним, то не мог ли он назначить ему соправителей? Если он и тут затруднялся, разве не было у него Синода и Сената и достаточно государственных чинов, на которых он должен был возложить обязанности такого назначения или же назначить временного, до совершеннолетия внука, соправителя? Нет, не стало, как говорится, Петра на такое дело, и Русские, истинно Русские, давно заклеймили должными порицаниями – между прочим и действиями – и действие, по счастью, последнее его жизни. Петр был уже невыносим для России; он слишком был своеобразен, Ломок, а, пожалуй, говоря односторонне, и велик. Велик! Но не в меру и не под стать; он с Россией расходился во всем; он выражал движение, другая же – застой. За ним была сила, не им открытая и созданная, а подготовленная, и он ее умел усилить к окончательному порабощению. Преобразования его не есть творчество вдохновительной силы, которая истекала бы из него самого. Нет, он не творитель, а подражатель и, конечно, могучий; но как подражатель полуобразованный и вместе полновластный, введенные им преобразования отзываются узким, ложным воззрением скороспелого государственного человека! Впечатлительный, восприимчивый и нося в себе, неоспоримо, все зачатки самобытного призвания, он не мог, при азиатской своей натуре, постигнуть истинно великое и ринулся, увлекая за собою и Россию, в тот коловорот, из которого и поднесь не находится спасения! Так глубоко запали и проросли корни надменной иноземщины. Способность его подражательности изумительна. Настойчивость его воли придавала ему силу исполнения, и мы видим, как все приемы его были и решительны, и объемны; но вместе с сим мы чувствуем, насколько его нововведения были и насильственны, и не современны, и не народны. Не восстают ли теперь так гласно, так ожесточенно против так называемой немецкой интеллигенции, подавляющей русскую вконец? А кто же выдумал немцев, как не тот же Петр? Не он ли сказал: «Придите и княжите, онемечемте Россию, и да будет вам благо!» И подлинно, на первых же порах закняжил Остерман (вполне острый ман) и давай играть русским престолом и судьбами России! Тут же вскоре и Бирон, но этот уже не закняжил, а зацарствовал и давай Русских и гнуть, и ломать, и замораживать целыми волостями, выводя их босыми ногами на мороз русский! Чего вы, мои бедные Русские, не вынесли от этих наглых безродных пришельцев! Но пришельцы эти были вызваны, водворены (они все были бездомные) великим преобразователем для затеянного им преобразования. Но что это за звание или призвание преобразователя? Есть ли это высокое вдохновение, свыше данное собственно лицу, отделившимся от человечества, или же это есть обязанность, назначение каждого, отдельно взятого, из царской касты, вступающего на престол? Что касается до меня, то, не вдаваясь ни в какие догадочные умозаключения относительно преобразователей заморских, я, не выходя из пределов наших и основываясь на выводах исторических, чисто русских, скажу, что дух преобразовательный обнимает не одно лицо в силу каких-нибудь предопределений, а каждую и каждого, появляющегося на царство.

Петр Первый заявил себя ломким преобразователем, первый имел эту манию, и мания эта же, не с такой силой, конечно, стала занимать, волновать, обуревать всех последовавших ему венценосок и венценосцев! Нет ни одной, ни одного из них, который бы не задумал себя показать и хоть чем-нибудь да прославить себя, конечно, не расширением прав народных, но расширением собственных своих в виде изменения одного другим! Проследите повествования наши, за исключением обычного указа о возвращении сосланных в Сибирь, о прощении недоимок и о перемене, конечно, не формы правления, а формы мундира, вы усмотрите ряд изменений, назначений, наград и весь этот деятельный шум и треск, сопровождающий всякое новое царство. Такая мания одинаково будет действовать, в большем или меньшем размере, в увеличивании налогов, а главное – пределов империи. Таким образом, все они, волей или неволей, и преобразователи, и завоеватели. Достойные, право, люди исторической памяти! Но для них не настало время истории.

Итак, Петр заявил себя неуклонным, упорным преобразователем! Но что же вызвало и навело его на такое сложное и трудное поприще? Вопрос естественный и крайне любопытный, но, признаюсь, не входящий в мое исследование. Здесь надобно бы призвать на помощь и самую психологию, она же оставалась для меня всегда какою-то terra incognita[12], и потому не нахожу надобности зарываться в глубь этого человека. К тому же весь он и дела его налицо! Из таинственных причин, подействовавших на его впечатлительный ум, есть все-таки одна сторона, оставшаяся как бы не выслеженною, а именно: первоначальные, заронившиеся в нем религиозные зачатки. Как человеку исключительно властолюбивому, патриарх ему мешал, и он заранее думал и мечтал об уничтожении такого равносильного ему явления. Меня всегда приводило в раздумье, какая мысль влекла его в Саардам, почему он, слагая с себя императорский сан, превращается вдруг из Романова в Михайлова. Почему этот неуч, не жаждущий науки, взялся за топор, а не за книгу? Ведь он в Голландии, под рукой Гаага, и Лейден, а также Амстердам, средоточие тогдашнего движения умов; там гремели уже учения нового права, там… но он не ищет пера, а ищет секиру и находит ее. Но что это за пример смирения в этом Михайлове, изучающем плотничье мастерство? Не так ли заявил себя и плотник Назаретский? Нет ли тут искренней, чистой религиозности и не увидим ли мы в нем нового пророка или последователя Христа? Да, он заявит себя пророком, и долго, долго пророчество его будет служить путеводною звездой для его преемников. Да, он предрек падение патриарха и сам своевластно заменил его и силою собственного указа признал себя главою церкви! Таким образом, он подчинил не свободную, а раболепную церковь государству не свободному, а раболепному. Таким образом, русское духовенство утратило навсегда право на приобретение возможности влияния на общество и осталось так же невежественно, как оно было и как сие и требовалось.

Спрашивается, какое же могли иметь влияние пастыри такого рода на паству в отношении нравственного, христианского преуспевания? Ничтожно, неподвижно и безответно стоит и по сю пору духовенство. И нет его в час нравственного распадения, или же невзгоды и общего горя. Но цель достигнута: духовенство не вызывает опасения, двигателей против единодержавия и одним врагом меньше для него. Впрочем, допуская невежество, слитое с суеверием и фанатизмом, конечно, такие меры более чем необходимы; но при духовном образовании, освещенном духом истинного христианства, найдется в нем не помощь, а целая сила для поддержания разлагающегося чисто общественного организма.

ПРИЛОЖЕНИЕ 2

Исаак Масса[13] Краткое известие о начале и происхождении современных войн и смут в Московии, случившихся до 1610 г. за короткое время правления нескольких государей Письмо к Морицу, принцу Оранскому

Милостивый князь и светлейший принц[14]. Все языки, кои по истинной вере и непреложному долгу славословят, чтут и страшатся всемогущего Бога, восхваляют и славословят также Вашу досточтимую светлость в разнородных хвалебных песнях, играх, комедиях, превосходных стихах и честь Ваших превосходных и славных деяний, совершенных Вами для блага отечества, а также в честь ваших славных побед, одержанных Вами, светлейший принц, по милости Вышнего.

Даже все неверные и язычники, как я сам видел и замечал, не могли довольно надивиться, когда я рассказывал им, от начала до конца, о Ваших славных деяниях, о любви блаженной памяти родителя вашего принца Оранского к отечеству и о всех великих жестокостях испанцев, которые частию я видел сам, а частию слышал от родителей, кои – упаси бог! – слишком много претерпели их, так что и посейчас еще чувствуют; итак, – говорю я – даже персияне, московиты и татары не могли довольно надивиться сему и, растроганные подобными рассказами, падали ниц перед своими богами, творили молитвы за Вашу княжескую особу и совершали богослужение, дабы всемогущий Бог даровал такому герою долголетнее здравие на спасение души, ибо, всемилостивейший князь, проживая долгое время в Москве, я посещал двор и нес там службу и каждый год, по своей просьбе получая изображения и описания завоеванных городов и сражений, что были выиграны под начальством вашей высокородной светлости, перекладывал их на московский язык и дарил их княжеским детям в Москве, дабы прославить, о светлейший герой, Ваше имя также и в этой части света, так что московские принцы и князья дивились тому и не могли довольно восхвалить Ваше княжеское имя. Также и персияне, коим я передал эти изображения и описания (sulcke dingen) для их государя, шаха Персии, через год, возвратившись по Каспийскому морю с товарами, просили [y меня] дать им еще [новые], ибо их государю было весьма приятно получить ведомость о славных деяниях Ваших, кои его весьма обрадовали, и он желал Вашей светлости долголетнего здравия.

Того ради я часто помышлял: для чего я рожден, когда не могу ничем служить своему государю, и часто желал, чтобы настало для меня время оказать отечеству службу, которая способствовала бы его преуспеянию и послужила [доказательством] моей благодарности.

Того ради я не мог измыслить ничего иного, для того чтобы лицезреть хоть раз Вашу княжескую милость и слышать Ваш голос, – каковую честь, если всемогущий Бог дарует мне ее, я почту за счастье, – поднести вашей княжеской светлости эту маленькую книжицу, содержащую в себе известие о происхождении несчастных войн в Московии, ибо мне надлежит иметь о них основательные сведения, так как я прожил восемь лет в этой стране, в ее столице, и, будучи любознателен, мог видеть и подробно и обстоятельно узнавать обо всем при дворах различных благородных людей (edelen) и дьяков (secretarisen), и я все время искал их расположения; и все это я изложил по порядку, насколько умел, ибо я никогда не обучался письму, кроме как сам у себя, а также почти ничему не учился; иначе бы сумел расположить все [это сочинение] в более добром порядке.

Я надеюсь, что это [сочинение] понравится Вашей княжеской милости, хотя оно и не имеет никаких достоинств. Ваша княжеская милость увидит усердие одного из ничтожнейших ваших подданных, желающего хотя бы малым доставить приятность, как Ризом гранатовым яблоком государю персидскому, или по меньшей мере уподобясь воде, которую крестьянин поднес тому же государю, ибо, кроме Вашей светлости, любителя всего прекрасного, я не знаю никого более достойного того, чтобы ему первому подносили все, что на свете излагают в стихах, открывают вновь или узнают, как бы ни было это ничтожно.

Того ради прошу Вашу княжескую светлость благосклонно принять мою смелость и усмотреть в ней более ревностную горячую преданность и доброе усердие, приносимое молодым человеком своему государю, нежели дерзость поднести [Вам свое сочинение].

Меж тем, желая оказать отечеству службу на море или на суше, я с помощью всемогущего Бога поистине держал себя не менее отважно, чем кто-либо другой на свете, и так, когда родителями моими я был определен к изучению торгового дела в Московии, помыслы мои с малых лет беспрестанно были заняты тем, чтобы оказать службу отечеству, так же как и Гемскерк и другие, когда к тому представлялся им случай. Мне кажется, что подобает вспомоществовать таким усердным людям – не тем, что имеют достаток, богаты и изнежены, а тем, которые еще молоды, ничего не имеют и стремятся приобрести вечную славу своему отечеству; я пишу это от доброго усердия и благого намерения, кое не оставляет меня ни днем ни ночью, и, происходя из достойной семьи (heerlycken huyse), я желал бы сообразно со своим положением с честью свершить свой жизненный путь, меж тем как в настоящее время нельзя вести торговлю в Московии и я не имею другого занятия. Весьма жаль, что такие усердные люди не находят себе употребления, кои покинули всех родственников (vrinden) и лишились всего ради религии, которые показали также, что они верны своему отечеству до самой смерти.

Еще раз молю Вашу княжескую милость принять это незначительное приношение от одного из ничтожнейших Ваших подданных, и я теперь и впредь буду считать себя обязанным молиться о долголетнем здравии Вашей княжеской милости для спасения души, а также о том, чтобы Вы всегда одерживали победы над нашими врагами, умоляя Вашу княжескую милость дозволить мне, ничтожнейшему из Ваших подданных, лично прочесть эту книжицу перед Вашим высочеством и княжеской (princelycke) светлостью, тогда, Ваша княжеская светлость, получите настоящее понятие о ней, тем более что ее трудно читать, так как она дурно написана, и я почел бы за величайшее счастие дожить до того часа, когда бы я мог изустно передать Вашей княжеской светлости все, что я знаю [о Московии], о ее берегах, о путешествиях, предпринятых по повелению московских князей в Китай (Cathaia) и Монголию (Molgomsaia), и о тамошних [московских] воинах. Еще раз молю простить мне мою смелость и еще раз желаю Вашей княжеской светлости здравия и долголетия для спасения души, также побед над всеми Вашими врагами. Аминь.

Вашей княжеской светлости всеподданнейший[15].

Иван Васильевич, великий князь Московии, прозванный за свою великую жестокость тираном, родился в столице этой страны, Москве, в 1530 г. в августе. Отец его, по имени Василий Иванович, благочестивый князь, как сообщают историки, вскоре после рождения тирана тяжко занемог, болезнь с каждым днем усиливалась, и он умер от нее в 1534 г., оставив юного князя, которому тогда было три года и три месяца, и великую княгиню по имени Елена (Olevna), весьма добродетельную женщину, которая, видя, что сын ее не достиг совершеннолетия и не может управлять государством, правила сама вместе с несколькими самыми мудрыми и способными вельможами, кои, как она полагала, пекутся об общем благе. И так правила она не более четырех лет в добром мире и покое и опочила в бозе в 1538 г., когда помянутому сыну было только семь лет или около того.

Управление государством некоторое время оставалось в руках знатнейших вельмож, присягнувших народу (gemeynte), что они будут хорошо управлять страною и защищать ее от всех врагов до совершеннолетия принца. Но как многие из вельмож оказались весьма несправедливыми, повсюду притесняли невинных, грабили и разоряли все, до чего могли добраться, и мало заботились об общей пользе, то следовало ожидать дурного конца; сверх того, между ними были постоянные раздоры и смуты, которые нередко едва могли быть прекращаемы, поэтому страшились гибели всего государства. Заметив это, духовенство и некоторые умнейшие и знатнейшие лица стали совещаться о средствах спасти отечество или, как называют его, «пречистой дом и чудотворцев», полагая за лучшее отнять власть у вельмож, возведя принца на отцовский престол и возложив на него великокняжеский венец, невзирая на то, что он был еще молод. Таким образом, они вместе с духовенством передали ему все управление, хотя короновали его не раньше того дня, как выбрали для него супругу, что случилось, когда ему исполнилось 17 с половиною лет.

В 1548 г. он был коронован и возведен на отцовский престол. В то же время он отпраздновал свое бракосочетание с Анастасиею, дочерью одного князя знатного происхождения; отец ее Роман Захарьевич (Roman Zachariovitz) был самым знатным в этой стране после великого князя; коронование и свадьбу совершили по обычаю этой страны с большим торжеством[16].

Так были прекращены смуты, и многие знатные люди были обвинены и сосланы на великие бедствия, и постигла их жалкая смерть от голода и скорби, таков был их конец.

По воцарении Иван Васильевич несколько лет правил весьма хорошо, но затем, узнав, каковы московиты, начал их жестоко обуздывать и тиранить.

Великая княгиня родила ему трех сыновей; первый из них, по имени Димитрий, утонул еще ребенком. В то время крымские татары с великою силою внезапно вторглись в страну, чиня повсюду великое разорение, так что даже жители Москвы обратились в бегство вместе с великим князем, который бежал со всеми своими сокровищами и двором на Белоозеро (Bielaozera) – место, защищенное самою природою, посреди большого озера и весьма хорошо укрепленное.

Однажды великий князь отправился осматривать лагерь московитов, разбитый вокруг озера, за ним в другой лодке следовала княгиня с ребенком, и, когда лодки поравнялись, он попросил у нее Димитрия, чтобы поиграть с ним, и когда передавали ребенка, то он внезапно выскользнул из ее рук, упал в воду между обеими лодками и тотчас пошел ко дну, как камень, и его не могли даже найти. Так скончался первый их сын, о котором была великая печаль во всем государстве.

Второй сын, что родился у них, был назван по отцу Иваном и по своей натуре и повадкам чрезвычайно походил на него, и можно было предполагать, что он превзойдет своего отца в жестокости, ибо всегда радовался, когда видел, что проливают кровь. Двадцати трех лет он был убит своим отцом, что случилось во время пребывания великого князя в одном из увеселительных дворов, в слободе Александровской (Slaboda Alexandrina), находящейся в двенадцати милях от Москвы, куда явились к нему царедворцы, которым надлежало выступить в поход против появившихся летом крымских татар, и спросили царя, не соизволит ли он отпустить с ними в поход сына, уже бывшего в то время совершеннолетним, полагая, что наведут большой страх на врагов, когда до них дойдет слух, что сам принц пошел в поле, к чему у него, сверх того, была великая охота.

Услышав это, великий князь весьма разгневался и посохом, что был у него в руках, так сильно ударил сына по голове, что тот через три дня скончался, и это было в 1581 г.

Говорят, отец подозревал, что его сын, благородный молодой человек, весьма благоволит к иноземцам, в особенности немецкого происхождения. Часто доводилось слышать, что по вступлении на престол он намеревался приказать всем женам благородных носить платье на немецкий лад. Эти и подобные им слухи передавали отцу, так что он стал опасаться сына.

Третий сын от той же княгини, по имени Федор, был очень добр, набожен и весьма кроток, он-то и наследовал отцу.

Кроме помянутых трех сыновей, из коих один только остался в живых, имел он от первой жены еще трех дочерей; все они скончались в младенчестве.

После смерти первой жены было у него еще много жен, но мало детей, только от седьмой законной жены, которую он взял из рода Нагих, был у него сын, также названный Димитрием, о нем-то больше всего и пойдет речь в этой повести.

Мне надлежало бы немного рассказать об его ужасной тирании, но это не относится к предмету предлагаемого сочинения, и об этом много раз помянуто во всех историях, и посему здесь неуместно; к тому же говорят о нем столь различно, что писать о сем совершенно правдиво невозможно. Итак, я вкратце расскажу о войнах, им веденных, о том, что он приобрел, отчего он принял титул царя (Tsar oft Keyser), или императора, хотя слово «царь» на славянском языке означает то же, что король; я буду рассказывать об этом коротко, дабы перейти к изложению главной причины нынешних войн.

Прежде всего повелел он обнести Москву еще одним земляным валом, затем на том же месте была выведена крепкая стена, отчего город стал намного обширнее, чем он был во время его отца.[17] За время царствования он вел много войн с царями казанскими, которые вместе с крымскими татарами весьма ему досаждали, в Москве меж тем часто совершались предательства, ибо ее неоднократно поджигали, так что однажды осталось всего 50 церквей. Отсюда можно заключить, сколько должно было остаться домов.

Казань, царство татарское, отпало от Московии, ибо при покойном отце его она платила московитам дань, как бы признавая их власть. Когда казанцы отпали и подняли великий мятеж, то царь решил покорить их силою и шесть раз посылал против них войско, один раз в год; на седьмой год он сам лично отправился в поход с несметным войском, состоявшим из четырехсот тысяч человек, способных носить оружие.

Поляки, как вечные враги московитов, замышляли воспользоваться этим временем, так как у них незадолго до того было отнято много городов знатным боярином Михаилом Глинским (Michael Glinsci); этот Глинский был жестоко оскорблен в Польше, потому он бежал и вместе со своими людьми отдался под покровительство московитов, которые, пока он был жив, высоко чтили его; он вел великие войны на стороне московитов, причинив много вреда полякам, отняв у них много городов, как то: Смоленск (Smolensco), Полоцк (Polutsco), Стародуб (Staradoeb) и многие другие пограничные. Таким образом, у поляков было довольно причин начать войну, и они стали делать большие приготовления, чтобы отвоевать помянутые города. Иван Васильевич, сильно ожесточившись против Казани, заключил мир с поляками на несколько лет, возвратив им Полоцк, Стародуб и некоторые другие города, дабы они не мешали его предприятию[18].

Итак, в 1551 г. он выехал из Москвы[19], где оставил вместо себя митрополита Макария с великою княгинею и ее сыном, молодым принцем Федором, или Теодором, и, прибыв к войску, стоящему под Казанью, прибегал к хитростям для того, чтобы взять этот город, сделал несколько приступов и наконец взял ее штурмом (met stormender hant), чему весьма помог подкоп, подведенный к самому городу под рекой Волгой, каковая мина была устроена искусным инженером Эразмом, по происхождению немцем.

Завоевав Казань мечом, захватили живым в плен их царя Сафа-Гирея (Safacirez)[20], который, стоя на ногах, умер от горя; затем также поймали и захватили живыми двух принцев, его сыновей, из которых один умер, другого привезли в Москву, обратили в христианскую веру, назвав его Александром, ибо прежде его звали Утемиш-Гиреем (Neefcires), сверх того женили на московитке знатного происхождения и дали ему три области с городами Торжком (Torsoc), Тверью (Othphrr) и Торопцом (Toropies), чтобы он мог прилично содержать себя.

В Казани взяли в плен еще одного юношу царского рода, которого также крестили, назвав Симеоном, и женили на дочери князя Ивана Мстиславского (Iohann Mossisloffsci), знатного боярина (een groot heere), и сверх того к этому Симеону великий князь возымел такое доверие, что посадил его на московский престол и, возложив на него корону, поручил ему управление государством на два года, в течение коих он добросовестно управлял московитами, и великий князь жил все это время, пока не истекли назначенные два года, позади дворца в предместье, словно один из князей или бояр, и после того Симеон был в великом почете и его наградили большими имениями[21].

Завоевав царство Казанское, уничтожив все его привилегии и заселив его множеством московитов, великий князь Иван Васильевич увеличил свой титул, присвоив себе звание царя и великого князя, тогда как прежде (до взятия Казани) его звали просто Velici Cnees, т. е. великим князем. Итак, на короткое время наступили в этой стране мир и тишина, пока не возмутилась Астрахань.

Астрахань, прежде называвшаяся Мотроганью (Motrogan)[22], была независимой татарской провинцией, избирала себе царя по своему желанию и постоянно владела многими землями и странами как по течению реки Волги, так и по берегам Каспийского моря, и всегда была большим и людным торговым городом, куда стекалось для торговли множество купцов из Персии, Аравии, Индии, Армении, Шемахи (Siamachi) и Турции, привозивших из Армении – жемчуг, бирюзу и дорогие кожи, из Шемахи, Персии и Турции – парчу, дорогие ковры, различные шелка и драгоценности, из Аравии – много пряностей, от московитов, в свою очередь, они получали кожи, сукна, шерстяные материи, бумагу, другие подобные сырые товары, а также икру (ycara), которую помногу скупали турки и отправляли в Константинополь; это икра, добываемая из осетров, которых невероятно много налавливают в Волге, каковая икра весьма нравится туркам, равно как в настоящее время итальянцам. Вообще это был значительнейший город, который был обязан платить дань Московиту, как и покойному великому князю Василию Ивановичу, в остальном они были свободны от всех повинностей и могли делать, что хотели.

Московские бояре (bojaren) и вельможи (heeren), правившие землями по течению великой реки Волги, будучи корыстолюбивы и расточительны, сильно притесняли этот город и накладывали на него великие тяготы, о чем хорошо знал их великий князь, так что они не могли дольше сносить, ибо издавна были ожесточены против московитов и изыскивали всякого рода средства, чтобы освободиться и свергнуть иго, что они и исполнили; когда посланные прибыли за данью, они с глумлением ответили посланцам и отказались что-либо дать, сказав, что не намерены более давать, и повторили это несколько раз. Они даже говорили: ежели московиты будут нас очень притеснять, мы призовем на помощь турка и будем ему во всем повиноваться. Так продолжалось долгое время: то оказывали повиновение, то вновь восставали, до тех пор пока Иван Васильевич не завоевал Казань, о чем уже было рассказано.

Услышав о взятии и покорении Казани и каждодневно замечая, что сила московитов весьма возросла, а также, видя жестокое правление великого князя, астраханцы весьма опасались, что за частые смуты когда-нибудь могут вознаградить также и их. Поэтому решились они заблаговременно помириться с великим князем и отправили в Москву великолепное посольство с дорогими подарками царю и великому князю и просили о милости не вспоминать о том, что они совершили по необдуманности, но предать это забвению, обещая впредь не только не делать ничего неправого и предосудительного, но во всякое время вести себя так, как надлежит верноподданным.

Их царь Абдыл-Рахман (Abdilrogman) от своего имени также отправил посольство Московиту с тем же, о чем было сказано выше. Когда послы вручили прошение и изустно изложили свое пожелание, им оказали милость и дали много подарков, а сверх того, роскошно угостили, и они получили дружеские письма к своему помянутому королю и к народу.

В то же время из Ногаи (Nagaia) прибыли в Москву два молодых царя, которые бежали оттуда, так как стремились принять христианскую веру, и их приняли и угощали с великим усердием и радушием, как самого великого князя, и одарили их прекрасными землями (scoone dominien); одного звали Едигером (Idigier), а другого – Кайбулою (Caybala), и были они сыновья Акубека (Acsobecoof), который был одним из могущественных татар в Ногаи; великий князь подарил этому Кайбуле город, который назывался Юрьев-Польский (Iorgewitz Polsci), и выдал за него дочь татарского царя Еналея (Analeia), и она была племянница Шит-Алея (Sigaley) и при покорении Казани взята в плен; все они были царские дети.[23]

Меж тем царь Абдыл-Рахман скончался в Астрахани, и на его место избрали Ямгурчея (lmgoeretz) из Морзии, страны, лежащей у Каспийского моря.

Узнав о том, великий князь Иван Васильевич послал туда ученого мужа, по имени Севастиана, родом из Валахии, с подарками Ямгурчею и чтобы утвердить его в царском достоинстве.

С прибывшим туда помянутым послом обошлись весьма дурно, даже хуже, нежели с посланцами царя Давида, отправленными к Аннону, царю аммонитов[24], а сверх того, с насмешками выгнали из Астрахани[25].

Услышав о том, Иван Васильевич сильно разгневался и поклялся: прежде чем наступит зима, до основания уничтожить Астрахань, и никому не хотел больше оказывать милости и поклялся всех истребить мечом; тотчас призвав к себе жестокого героя (tirannige helt) и безжалостного воина, который долгое время был атаманом многих казаков в великой степи и прозывался Дербыш (Derbuys), ему-то и повелел царь приготовить все к нападению на Астрахань, каковое поручение Дербыш выполнил с усердием и, поспешно собрав сильное войско, выступил с ним в поход и отправился вниз по течению Волги; за ним следовали почти все пятигорские (Petigorse) казаки и, сверх того, несметное множество народу из всех городов, лежащих по Волге.

Когда он подступил к Астрахани, к нему перешло много ногайцев и морзов, которые были заклятыми врагами астраханцев, ибо постоянно сносили от них много притеснений; и с этим войском он немедленно обложил Астрахань со всех сторон, ничего от них не требуя и не вступая ни в какие переговоры, и хотя Астрахань была весьма укреплена самой природой, многолюдна и снабжена оружием, несколько дней спустя ее взяли приступом, и все мужчины и женщины были истреблены мечом, также и дети, и случилось это завоевание третьего июля по старому стилю, в 1554 г.; и так была она без всякой пощады разрушена до основания.

При взятии Астрахани царь их Ямгурчей бежал с небольшим обозом и направился к Тюмени (Tumen), но за ним тотчас снарядили погоню, однако захватили только часть поклажи и всех его жен и наложниц, ему же самому удалось спастись.

Так поступили с Астраханью спустя три года после взятия Казани, а их [Казань и Астрахань] всегда считали великими царствами. Впрочем, Астрахань, благодаря своему положению, весьма скоро вновь великолепно отстроилась (triumphant opgebaut) и, будучи украшена московскими нарядными церквами и башнями, стала гораздо красивее, чем была прежде, и многие московиты были туда переселены, а также многие поселились добровольно, и в короткое время достигли благоденствия (prospereerden) и умножились, так что город теперь расцвел больше, чем когда-либо прежде.

В следующем [1555] году крымские татары с большими силами напали на Московию и разорили все селения, встречавшиеся им на пути; у них было более четырехсот тысяч войска, и они совершили все это по повелению турецкого султана, под властию которого находится Крым; против них было послано московитами большое войско под предводительством Ивана Шереметьева (Ivan Scremetoff), Льва Салтыкова (Leuf Soltecoof) и Александра Басманова (Basmanof). Двое из них с превеликой храбростью напали на Крым и, расположив войско Шереметьева в засаде, обратили крымцев в бегство и тут перебили, как и во время нападения, до восьмидесяти тысяч крымцев, захватили более десяти тысяч лошадей и пятисот верблюдов и ничего другого, ибо татары ничего, кроме скота, не имеют; и войска с великою радостию и торжеством возвратились в Москву, и великий князь щедро наградил их.

Иван Васильевич, царь и великий князь всех московитов, стяжал повсюду победы, и все больше и больше земель и народов подпадало к нему под власть, страшась его великого могущества, вследствие чего он чрезвычайно превознес самого себя, возомнив, что во всем свете нет ему равного, и никого не боялся; и к тому же, не доверяя никому из своих вельмож или дворян, жестоко обращался с ними; тех, о ком доходил до него какой-нибудь слух, хотя бы самый невероятный, он предавал позорной смерти, одних сажая на кол (settende ор staeckende pinnen), других изводя различными другими нечеловеческими мучениями. Он даже приказывал поджигать свои собственные города и топить своих подданных тысячами (met veele duysenden int water smyten) и, слыша их жалобные стоны и крики, громко смеялся, восклицая: «Вот как вы славно запели».

Он был более невоздержан, чем когда-либо Сарданапал или Гелиогабал, и полон вздорными причудами, по большей части соединенными с жестокостями, и я приведу один случай, хотя он и не подходит к нашей истории, ибо его деяния, которые столь ужасны, что исторические писатели называют его василиском, довольно, даже слишком много описаны.

Однажды летом сидел он наверху в своем дворце, смотря на Потешный двор, находившийся на той стороне реки Москвы, прямо против царского дома, и подозвал слугу (pagie) и повелел ему тотчас призвать к нему всех дьяков и подьячих (cancelieren en secretarisen), которых в Москве много, что тотчас было исполнено, и когда все явились к нему, он приказал раздеть их донага и, призвав 10 или 12 конюхов с кнутами, попотчивать их этим позорным угощением и отпустил их восвояси, а сверх того они должны были бить ему челом и благодарить за великую милость; они еще не успели уйти, как явился еще один, который опоздал, и получил от царя яблоко, и ему было велено уходить, и он, видя царскую милость, весьма благодарил царя и благополучно возвратился бы домой, но не сумел удержать язык и сказал: «О, государь, я и не заслужил того, что получили другие, ибо все предки мои честно служили царскому двору и никого из них никогда не секли, то бить не били кнутом, мне было бы чересчур горестно безвинно тому подвергнуться». – «Ого, – сказал тиран, – ты никогда еще не отведывал ударов кнута, так ты еще не сделался благородным, да и никто не может назваться придворным, ежели его не били кнутом», – и повелел отпустить ему втрое больше ударов, чем тем, что были до него; вот что натворил его язык, не довольствовавшись яблоком.

По этой и другим подобным жестоким шуткам (tirannige parten) довольно легко себе представить, каков был царь, и если бы кто должен был описать все, что он сделал, то на это недостало бы времени и было бы это делом неприличным, ибо то было непотребством и тиранией, бесчеловечной жестокостью и позором.

О войнах, им веденных с шведами, а также о совершенном разорении и бедствиях, причиненных Ливонии, я не расположен писать, ибо об этом довольно подробно говорится в других исторических сочинениях. Я только желаю вкратце рассказать о победе, одержанной царем над турецким войском, посланным для завоевания Астрахани турецким султаном Селимом (Selim).

Незадолго перед тем или около того же времени царь несколько раз вступал в брак; жену, которая в продолжение трех лет была бесплодна, он обыкновенно заточал в монастырь, ибо московские князья могут развестись с женой, если она в течение трех лет бесплодна, и взять другую.

В это время турецкий султан Селим отправил письмо в Москву к великому князю Ивану, приветствуя и называя великого князя в знак особой милости своим конюшим (stalmeester), указывая [в письме], что его блаженной памяти отец давно скончался, оставив его малолетним, и он из благоволения к нему не пожелал его обременять, ожидая пока он достигнет совершеннолетия и как князь станет управлять московитами, своими подданными, а потому требует, чтобы он (великий князь) уплатил ему дань или подать (tribuyt oft scatting) со времени смерти блаженной памяти Василия Ивановича, и строго повелевал прислать ее без всякого промедления, ибо его отец был всегда послушен и верен.

Это письмо, отправленное с посланником в Москву, было получено и прочитано великим князем Иваном Васильевичем, повелевшим приготовить крысью шкуру и мех чернобурой лисицы, который велел обрить догола. «Ибо, – сказал он, – надобно великому султану турок за его великую милость послать несколько диковинок». Так как все подарки, посылаемые московскими князьями иностранным государям (coningen oft princen) всегда состоят из дорогих мехов, в изобилии хранящихся в казне, то этот крысий мех предназначался для одежды султана (tot eenen tabbaert), а лисий – для его пестрой шапки. Посылая эти дары, написали: в случае, ежели султан еще раз напишет, как было сказано выше, то он может быть уверен в том, что конюший, посылающий ему эти подарки, так же обреет его догола, как лисью шкуру, и прикажет московским крысам вконец разорить его страну. «Разве, – говорил он, – вы не слышали, какая участь постигла царя казанского и астраханского, ваших союзников, ежегодно вами подстрекаемых к нападению на мое царство; то же будет и с вашею страною, и я начну поход с Тюмени до Азова (Asoph) и Грузии (Groesina), на сей же раз я вас прощаю».

Это насмешливое послание привело султана в чрезвычайную ярость, и он задумал совершенно уничтожить Московита, послав гонцов к татарским князьям и царям с приказанием готовиться к походу, а также и к народам, живущим по берегам Черного моря, также в Крыму и вдоль берегов Каспийского моря, затем всем черкесам (Tsercassen) и другим соседним народам, повелевая в начале марта собраться на Дону вокруг города Азова, и было это в 1569 г.

20 марта того же года [1569] он послал из Константинополя тридцать тысяч турок, среди коих кроме главных предводителей было весьма много вельмож и дворян, назначенных к этому войску, притом еще пять тысяч янычар с большими длинными ружьями. И всех их мало-помалу перевезли на галерах через Черное море, так что все благополучно прибыли к Азову, где они нашли на Дону (ontrent en soo lanx de Donouwe) могущественное войско поименованных народов. В Азове было собрано множество провианта, оружия и воинского снаряжения, которого, впрочем, там всегда было много, так как Азов – пограничный город Турции, на берегу Дона.

Их намерение, как уже давно заметили, состояло в том, чтобы идти прямо на Астрахань, оставив много войска в гарнизоне Азова, ибо без сомнения полагали, что завоюют Астрахань, так как рассчитывали, что ногайцы и черемисы перейдут на их сторону из ненависти [к московитам] или из желания перемены, так как московиты порой жестоко притесняли их, но народы эти более боялись московита, нежели турка, ибо в Астрахани было могущественное войско и она была снабжена провиантом и военными снарядами; сверх того, московиты даровали им значительные привилегии, весьма ими ценимые, и благосостояние их росло, а также было им ведомо, какая удивительная удача сопутствует великому князю во всех его предприятиях, а потому они еще раз поклялись служить ему и охранять страну, как подобает верноподданным, и стали готовить войско для защиты.

В Москве давно уже получили известие о походе турецкого войска, и все было приготовлено к встрече неприятеля, и многие придворные, посланные в Астрахань, приводили отовсюду несчетное множество людей, способных к войне, и было им велено, выступив из Астрахани, встретить неприятеля у берегов Каспийского моря и разделиться в степях, которые там были велики и многочисленны, ибо полагали, что враги сильно устанут от похода по неровным дорогам, и предполагали напасть на них отдельными отрядами, ибо хорошо знали, что они по причине дорог не смогут двигаться в большом числе одновременно; и в этих предположениях им весьма посчастливилось, и с ними было много ногайцев и черемис, превосходно знавших все эти пути (passagie), и они неожиданно со всех сторон напали на турецкое войско и истребили его.

Итак, снявшись с лагеря у Азова, взяв с собою множество верблюдов для перевозки припасов и воды, [турецкое войско] по случаю крайне неровных, дурных дорог, больших гор и лесов, чрез которые оно должно было проходить, разделилось на много отрядов; и они часто терпели великие бедствия и несчастья, что более всего досаждало знатным туркам, желавшим лучше смерти; и так несчетное множество да много тысяч погибло от тягот и лишений, но татары, привыкшие к лишениям и не нуждавшиеся в жизненных припасах, пока у каждого из них было по две или по три лошади, которых они обыкновенно берут с собой, вовсе не терпели нужды и почти все остались в живых; и это были воины, которые не походили на тех, что служили московитам, так что чем далее подвигалось турецкое войско, тем более бедствий должно было переносить, пока наконец оно не дошло до прекрасных местностей, где сохранилось еще много развалин, и, по-видимому, здесь некогда было много прекрасных городов, о чем черемисы рассказывают, что Александр Великий здесь некогда приготовлялся к войне, воевал и разбивал лагерь; в то время там в честь его еще совершали некоторые церемонии; и рассказывают также, что какой-то Теми-райсах (Tomiracsach) вел там великие войны и вконец разорил всю страну и разрушил все прекрасные города, ибо, судя по развалинам, состоящим из отличных камней, эти города были, вероятно, богаты и великолепны. Полагают, что Темирайсахом звали Тамерлана[26]; там еще находят камни, на которых с большим искусством вырезаны греческие и еврейские буквы.

В этой стране [турецкое войско] остановилось почти на две недели для отдыха, недосчитывая в своем лагере добрых десять тысяч человек, умерших от скорбей и лишений; и разделившись на несколько отрядов, войско пошло на Астрахань, но долго блуждало, ибо у него часто были плохие проводники.

Зная обо всех обстоятельствах от татар, находившихся или в турецком лагере, или на близлежащих горах, московиты были на страже и не дремали и ближайшею дорогою отправили прямо на Азов войско в десять тысяч отважных воинов, чтобы внезапно напасть на город, сжечь его дотла и умертвить всех, кого только застигнут, а сверх того, на Тереке, Тюмени (Terech-Tumen) и во всех других местах, где, по-видимому, намеревался пройти неприятель, устроили засады для нападения на проходящие войска из лесу и с гор, так как все дороги, где, по-видимому, намеревались пройти турки, были в точности известны от многочисленных татарских лазутчиков, всячески способствовавших московитам; словом, все были истреблены, одни здесь, другие там, после четырех месяцев похода, исполненного великих бедствий и несчастий.

Меж тем отряд, не составлявший и половины московского войска, подошел к Азову, внезапно осадил его и тотчас устремился на турецкие галеры, большую часть которых сжег, потопил и, ворвавшись в город, поджег его; так как в то время в Азове находился значительный запас пороха, то несчетное множество домов и людей взлетело на воздух, и оставшиеся в живых были умерщвлены; сверх того, невероятно много людей как из самого Азова, так и окрестных мест потонуло в реке Доне, и многих, большей частью женщин и детей, взяли в плен и увели вместе с верблюдами, лошадьми и прочим скотом, а также, узнав, что многие последовали за главным турецким войском, устремились за ними, окружили их, как и тех, которые находились в засаде, и всех их истребили; так из трехсот тысяч татар, по большей части конных, не осталось ни одного человека, также почти все турки, кроме пяти тысяч человек, по большей части начальников и знатных, успевших вовремя убежать к Азову, где они были перебиты оставшимися в живых жителями, так что в Константинополь не вернулось и двух тысяч турок; сверх того, разорили Азов и все близлежащие места и сожгли около 200 галер; такова была судьба этого войска, и с тех пор турки никогда не решались выступить в поход против Астрахани и только изредка подстрекали крымских татар нападать на Россию (Ruslant), чтобы грабить и уводить людей, когда к тому представлялась возможность; но московиты так с этим свыклись, что даже мало справлялись о том. Одним словом, Московиту шло счастье со всех сторон, так что он стал могущественным и внушал сильный страх по причине великой своей жестокости.

О всех войнах, веденных великим князем со Стефаном Баторием, королем польским, которые сделали его весьма боязливым, было бы бесполезно рассказывать, так как они весьма обстоятельно описаны Рейнгольдом Гейденштейном[27], секретарем польского короля; также [было бы бесполезно] говорить об уступке Ливонии при заключении мира в королевском лагере у города Пскова 15 января 1582 г.

Затем мы перейдем к рассказу, который мы намерены были изложить, и укажем на главную причину нынешних войн.

Иван Васильевич, великий князь и царь московитов, женился в седьмой раз, взяв жену из рода Нагих, по имени Марфа (Marva), или на нашем языке Марта [Martha]; от этой жены родился у него сын по имени Димитрий, и это была его последняя законная жена и ребенок, и детей он больше не имел, хотя было у него много наложниц. И оставил ли он незаконных детей, неизвестно, всего вероятнее, что не оставил, ибо, поспав с какой-нибудь девушкой – а он ежедневно приказывал приводить девиц из разных мест и его приказание исполняли, – он тотчас передавал ее сроим опричникам и сводникам (capteynen en roffianen), которые портили ее дальше, так что у нее дети уже не могли родиться.

После того как в 1581 г. Иван умертвил или потерял своего сына, о чем мы сообщили выше, когда говорили о рождении его детей, он стал предаваться жестокостям еще больше, чем прежде, и его тирания была столь ужасна, что никому из людей еще не довелось слышать; говорят, он впал в отчаяние после смерти сына своего Ивана, так что, казалось, им руководили сами фурии. Когда он одевал красное – он проливал кровь, черное – тогда бедствие и горе преследовали всех: бросали в воду, душили и грабили людей; а когда он был в белом – повсюду веселились, но не так, как подобает честным христианам.

Говорят, что царь вознамерился опустошить всю страну и истребить свой народ, так как знал, что ему осталось недолго жить, и полагал, что все будут радоваться его смерти, хотя ни на ком не мог этого заметить; однако он умер ранее, чем предполагал; день ото дня становясь все слабее и слабее, он впал в тяжкую болезнь, хотя опасности еще не было заметно; и говорят, один из вельмож, Богдан Бельский [Bogdaen Belsci], бывший у него в милости, подал ему прописанное доктором Иоганом Эйлофом (Johan Eyloff) питье, бросив в него яд в то время, когда подносил царю, отчего он вскорости умер; так ли это было, известно одному Богу, верно только то, что вскоре царь умер. Это случилось 4 марта 1584 г. по старому стилю.

После смерти [царя] в Москве было сильное волнение черни (gemeyn peupell). Вооружившись луками, копьями, дубинами и мечами, [народ] ринулся к Кремлю (slot), ворота которого были заперты, поэтому они разгромили все лавки и арсенал (ammonitye buys), откуда взяли оружие и порох, намереваясь взломать ворота, и кричали: «Выдайте нам Никиту Романовича!» (Micite Romanovits), который был сыном тестя тирана и братом великой княгини Анастасии, первой великой княгини; народ был весьма расположен к нему, ибо он отличался благочестием, а также ради сестры его, в народе весьма любимой; домогались увидеть его живым, ибо страшились, что его изведут во время междуцарствия, ибо по причине своей добродетели имел он, по мнению народа, много врагов при дворе; со стен Кремля кричали, чтобы они шли по домам и молились о душе усопшего, что скоро все придет в надлежащий порядок, что народу известно, кто должен царствовать, ибо [после царя] остались сыновья, и, сверх того, провозгласили Федора Иоанновича царем и великим князем на отцовском престоле, и что он женат и, следовательно, нечего опасаться; эти увещания, однако, не помогли, и чернь продолжала кричать: «Выдайте нам Никиту, выдайте нам Никиту Романовича!» Вельможи, опасаясь, чтобы с Никитой не случилось несчастья, говорили: «Он жив и здоров! Зачем причинять ему зло?» Но это нимало не помогло. Чернь продолжала громко кричать, ругая вельмож изменниками и ворами (scelmen).

Вельможи, опасаясь, что чернь проломит ворота Кремля, велели стрельцам с двумя или тремя сотнями мушкетов стрелять по толпе, отчего народ тотчас побежал от ворот, так что большая площадь перед Кремлем тотчас же совершенно опустела.

Никита Романович, опасаясь нападения на свой дом и не считая себя безопасным, желал возвратиться домой; хотя вельможи прилежно просили его остаться в Кремле, он настоял на своем, и его выпустили; и когда он выехал верхом в сопровождении 20 слуг, народ, устремившись на них, подобно внезапному граду, кричал, бесновался и ликовал от великой радости, что видит его еще живым, и большими толпами проводил его до дому, где и охраняли его до самого венчания юного великого князя, ибо были убеждены, что против [Никиты Романова] строят козни, дабы предательски погубить его, и так продолжалось до самого венчания царя.

Меж тем с великим воем и плачем, поднятым женщинами, похоронили Ивана Васильевича по греческому обычаю, коему московиты следуют, так как исповедуют ту же веру.

И хотя Федор Иванович был провозглашен царем и великим князем Московии, однако его венчали только 1 сентября того же года[28], в день нового года московитов, в этот день, но не ранее, венчают они на царство своих князей.

Венчание было весьма торжественно и великолепно, но так как я сам его не видал, то и не могу поведать о нем, ибо в дальнейшем изложении я буду описывать только виденное мною. Титул этого венчанного государя, каким он приводится ниже, и принадлежит и всем наследникам его, первый присвоил себе Иван, как я уже выше говорил, титул царя и великого князя, после завоевания Казани и Астрахани.

1 сентября 1584 г. совершилось венчание на царство, и Федору Ивановичу был присвоен титул: «Божиею милостию царь и великий государь всея России, самодержец владимирский, московский, новгородский, царь астраханский, государь псковский, великий князь смоленский, земель тверской (Otveria), югорской, пермской, вятской, болгарской, государь и великий князь низовых земель, черниговской, рязанской, полоцкой, ростовской, ярославской, белозерской, удорской, обдорской, кондинской, всей сибирской и самоедской земли и ногайцев, верховный повелитель северской земли (in den noortsen lande Siveria) и государь Ливонии», – помещаю это для того, чтобы знали, как московские государи пишут свой титул и заставляют писать его в грамотах (brieven).

Представив краткое обозрение жизни Ивана Васильевича и дойдя до царствования Федора Ивановича, венчание которого было, как сказано, 1 сентября 1584 г., надлежит нам теперь приступить к повествованию, которое мы намеревались изложить.

Во время [царствования] тирана Ивана Васильевича в Москве жили Годуновы, род татарского происхождения. Они уже давно жили в Московии, предки их перешли к московским или владимирским князьям, ибо во Владимире, бывшем некогда столицею Московского царства, находился великокняжеский престол, и было это в то время, когда правил Темирайсах (Temiracsack), опустошивший и разоривший всю страну у Каспийского моря; отечество Годуновых до сих пор еще называется Золотою ордою (Solotaia orda), или золотою страною, по красоте ее местности и по развалинам, находящимся там, можно видеть, что там были некогда воздвигнуты великолепные и дорогие здания. На камнях искусно вырезаны греческие и еврейские буквы; некоторые из них отлично позолочены.

Из этого рода Федор Иванович взял себе жену еще при жизни своего отца-тирана, и так как в течение трех лет у него не было от нее наследника, она родила одну только дочь, которая вскоре умерла, то Иван Васильевич пожелал, чтобы сын, следуя их обычаю, заточил ее в монастырь и взял себе другую жену.

Федор Иванович, человек нрава кроткого и доброго, очень любивший свою жену и не желавший исполнить требование отца, отвечал ему: «Оставь ее со мною, а не то так лиши меня жизни, ибо я не желаю ее покинуть». В досаде, что сын не подражает ему, Иван горько раскаивался, что предал такой смерти своего сына, весьма походившего на него.

У этой царицы и великой княгини, по имени Александра[29], был брат, Борис Годунов (Boris Goddenoof), также женатый на дочери знатного вельможи Малюты Скуратова (Maluta Scoeratof), настоящее же его имя было Григорий. Эта женщина, по имени Мария, имея сердце Семирамиды, постоянно стремилась к возвышению и мечтала со временем стать царицей, и надежды ее возрастали, ибо у царицы Александры не было детей; и [Мария] постоянно убеждала своего мужа в том, что никто, кроме него, по смерти Федора не может вступить на престол, хотя еще живы были другие, а именно Димитрий, сын тирана от седьмой его жены Марфы.

Сверх того, даже если бы не было царевича Димитрия, то были и другие наследники, а именно дети Романа Захарьевича, отца первой великой княгини, жены тирана; они по праву наследства были ближайшими к престолу, их было много, и Годуновым трудно было погубить всех этих людей, равно как и Димитрия, юного царевича, который был еще младенцем. Но вследствие хитрости Бориса Годунова, брата княгини, все сделалось по ее [Марии] желанию.

Брат великого князя, юный царевич Димитрий, был послан в имение (heerlycheyt), находящееся на берегу большой реки Волги, называвшееся Углич (Oulitz), где молодого царевича воспитывали и содержали с тою же пышностью, как самого царя.

Прежде всего Борис Годунов старался извести Димитрия, полагая, что, если это произойдет, ему легко будет достигнуть своей цели. Поэтому он сделался приближенным царя с помощью царицы, своей сестры, которая так хвалила Годунова, что Федор Иванович возвысил его и сделал ближним великим боярином (opperste marscaick) и главным воеводою в целом государстве; сверх того, дал ему лучший дом в Москве, подле дворца, и всегда оказывал ему предпочтение, и так как царь, будучи набожен и тих нравом, мало занимался управлением и только носил титул царя, то он возложил на Бориса все управление, и что бы Борис ни делал, все было хорошо; и тогда он стал осуществлять свое предательское намерение.

Прежде всего он добился того, что царица Марфа была отправлена к сыну, а все родственники ее из рода Нагих разосланы правителями в отдаленные места, в Татарию и в другие области, как будто для того, чтобы ими управлять, а затем многие из них были постепенно умерщвляемы по приказанию Бориса. Но также многие избежали смерти и долгое время скитались и бедствовали.

Дабы отвратить всякое подозрение, Борис посылал дорогие подарки живому царевичу и некоторым его придворным. Чтобы убить Димитрия, он изыскивал различные средства, в числе коих главным было навести на государство какого-нибудь неприятеля, полагая, что в таком страхе в смятении царь обратит на него все взоры, ибо царь больше походил на невежественного монаха, чем на великого князя и, сверх того, отличался легковерием и крайнею доверчивостью, ибо верил всему, что говорил ему Борис, предоставлял все на его волю, и все, что хотел Борис, хотел также и великий князь, и все, что он делал, было хорошо.

Потому он настойчиво уговаривал царя отправиться с войском к Нарве для отвоевания Ливонии, отнятой поляками, которые должны были по прошествии известного времени снова отдать ее, и так как срок прошел, то был бы позор московской державе (moscovise croone) не взять того, что нельзя было получить добром; поэтому он стоял на том крепко и добился того, что царь согласился и даже сам выступил в поход[30] с войском в триста тысяч человек, в том числе пятьдесят тысяч черемис и татар, кои, будучи поставлены впереди, во время первого приступа все до одного полегли; и, совершив несколько приступов и потеряв очень много людей, возвратились назад, взяв по дороге Ямгород (Jamgorodt) и Копорье (Copuria); говорят, что Борис намеревался еще раз пойти на приступ и рассчитывал взять город, что и случилось бы, ибо, как утверждали жители, в нем оставалось всего 80 человек, способных к защите, и они решили сдать город, как только будет сделан еще один приступ, но великий князь, опечаленный великим кровопролитием, велел отступить, а Борис через некоторых своих приверженцев распустил по всему лагерю слух, что он единственно из расположения и любви к народу уговорил царя возвратиться, чем приобрел расположение многих простых людей, чему вельможи и дворяне втайне весьма завидовали, но не смели говорить.

Ежели бы он в этот поход овладел Нарвою, то велел бы умертвить царевича Димитрия, но так как поход не удался, то он стал выжидать другого случая.

Меж тем страна стала заметно процветать и население весьма возросло, ибо до того была почти совершенно опустошена и разорена вследствие великой тирании покойного великого князя и его военачальников (officieren), во всем ему подражавших, и начисто разорена и разграблена, теперь же только благодаря добросердию и кротости князя Федора, а также великому умению Бориса снова начала оправляться и богатеть. В 1590 г. возмутилось (muyteneerden) множество черемисов на Волге, и стали они разорять окрестные местности, и то была развращенная шайка, подстрекаемая несколькими негодяями, бывшими ее атаманами; против них выслали большой отряд из немцев, поляков и русских, состоявших на службе у великого князя, но они никого не нашли, ибо мятежники сами разошлись и рассеялись.

Весной 1591 г. в Москву с татарской границы пришло известие, что крымский хан со всем своим войском выступил в поход и, чрезвычайно быстро продвигаясь вперед, вступил в страну раньше, чем о том узнали или даже помыслили. Крымский хан, слывший великим воином, задумал повидать Москву и, не беря ее, напугать московита и увести пленных; оттого в Москве был великий страх, и Борис, всегда казавшийся веселым и бодрым, был облечен полным доверием царя и всего народа, ибо заботливо готовился к защите, немедленно выведя в поле большое войско, он велел устроить большой и неприступный обоз (wagenburch) под Москвою, на том самом месте, где татары должны были переправиться через Москва-реку, и снабдить его со всех сторон пушками; сверх того, велел переписать всех, кто был старше 20 лет, и обязал их поочередно держать стражу на стенах и во всякое время быть готовыми и вооруженными; и, зная, что в татарском войске до четырехсот тысяч человек конных, он не хотел выступить в поле, хотя с большим мужеством готовился к встрече и полагал с разных сторон напасть на неприятеля в случае, если он будет долго стоять; но это ему не удалось.

Гонцы за гонцами прибывали в Москву и приносили вести о быстром приближении неприятеля; и он действительно подошел к Москве и притом раньше гонцов, посланных за час до него; и то было 2 июля по старому стилю того же года, рано утром, когда завидели неприятеля, двигавшегося, подобно туче, с таким грохотом, что тряслась земля, и, остановившись у Коломенского, на расстоянии одной или полуторы миль от Москвы, обложил ее войском.

Обe могучие рати (geweldige legers) стояли друг против друга и в этот день ничего не предпринимали; на следующий день утром два татарина подъехали к московскому обозу, на что московиты без всякого разумения принялись стрелять из больших пушек (grof gescut). Тотчас после чего вслед за первыми двумя прискакало несколько сот, а потом несколько тысяч татар, которые, подобно граду, устремились на московское укрепление и беспрестанно метали стрелы, так что казалось, небо было усеяно ими, и долго перестреливались и, наконец, возвратились в свой лагерь.

Великий князь Федор Иванович видел все это из своего дворца, расположенного посреди Москвы, на высокой горе у реки Москвы, и горько плакал, говоря: «Сколько крови проливает за меня народ. О, если бы я мог за него умереть»; в особенности прославлял он немногих служивших у него иноземцев, ведших себя лучше самих московитов. Он был столь благочестив, что часто желал променять свое царство на монастырь, ежели бы только это было возможно.

На другой день шел сильный дождь; невзирая на то, татары пошли на приступ, московиты стреляли весьма беспорядочно, как не умеющие обращаться с орудиями, хотя имели их у себя много, ибо стреляли они столько же в свое войско, сколько в неприятеля; после перестрелки татары снова вернулись в свой лагерь.

В продолжение следующей ночи московиты беспрестанно стреляли как с обоза, так и с городских стен, из малых и больших пушек, так что казалось, земля и небо преходят, и никто не знал почему; впоследствии, однако ж, это объяснилось.

Борис, как главный воевода и наместник царя, подкупил одного дворянина отдаться в плен татарам так, чтобы неприятель не открыл обмана, и татары, видя, что он богато одет в золотую парчу, расшитую жемчугом, подумали, что он, должно быть, знатный человек, и привезли его связанного в лагерь к своему царю; на вопрос хана, чего ради в эту ночь беспрестанно стреляли, не причиняя никакого вреда неприятелю, он весьма мужественно отвечал, что в эту ночь тридцать тысяч поляков и немцев прибыли в Москву с другой стороны на помощь московиту; пленника жестоко пытали, но он оставался непоколебим и твердил все одно, не изменяя ни слова, так что татары подумали, что то правда, и, поверив, весьма испугались и в следующую ночь в чрезвычайном беспорядке и сильном замешательстве обратились в бегство с такой силой и поспешностью, что между Москвой и городом Серпуховым (Sirpag), в 12 милях от него, повалили много мелкого леса и передавили несчетное множество своих лошадей и людей, так что вся дорога была усеяна человеческими трупами и лошадьми, чему никто не хотел верить.

И так как в то время стояли сильные жары, а лето в Московии всегда жаркое, то трупы смердили так ужасно, что было невыносимо, и на них тотчас появилось множество червей и мух, ибо они были рассечены и растоптаны лошадьми.

Только утром дошло в московский лагерь достоверное известие, что все татарское войско бежало, чего не приметила стража, ибо московиты беспрестанно палили, а в татарском лагере до утра горело много огней; утром тотчас снарядили в погоню множество конницы, дабы воспрепятствовать татарам во время бегства опустошать землю огнем, но, достигнув Серпухова, узнали они, что татары в тот же день переправились через Оку, чему они [московиты] едва верили, ибо невероятно, что такое большое войско успело в течение одной летней ночи и полдня пройти 18 миль[31] и, сверх того, переправиться через большую, глубокую реку; но это могло случиться, ибо они, татары, вообще быстры, когда обращаются в бегство, так как никогда не берут с собою тяжестей, которые бы мешали им, а именно амуниции и запасов провианта, ибо они питаются мясом конским и обыкновенно берут с собой вдвое больше лошадей, чем людей; у каждого по две лошади: устанет одна, он вскакивает на другую, а лошадь бежит за хозяином, как собака, к чему она приучается очень рано; и когда падет лошадь, что бывает часто, они едят конское мясо; взяв кусок, они кладут его под седло, пустое внутри; и мясо там лежит и преет до тех пор, пока не сделается мягким, тогда они охотно едят его; сверх того, они везде уводят скот и таким образом обеспечивают себе пропитание; приближаясь к реке, они связывают вместе поводья и хвосты обоих лошадей, на которых сами становятся, привязав сделанные из тетивы и дерева луки к спине, чтобы не замочить их и не ослабить; и, став таким образом на лошадей, чрезвычайно быстро переправляются; они все одеты с головы до ног в медвежьи или овечьи шкуры, так что своим видом походят на чертей.

Переправившись через Оку, неприятель захватил во время бегства так много людей из всех местечек и деревень, что жалко было о том слышать; все эти пленные были отведены в Крым и многие, по большей части женщины и дети, в Турцию, но многие мужчины успели бежать; таким образом татары оставили страну, причинив повсюду много вреда и нигде не встретив отпора, ибо войска, посланные в погоню, пришли слишком поздно.

После этого происшествия роздали жалованье всему войску, и оно было распущено; немцы, поляки и другие иноземцы, а также все военачальники получили сверх жалованья подарки, и каждому дали по золотой монете (penninck).

В это же время захватили около 70 человек, по большей части холопов господ (lyfeygene heeren knechten), намеревавшихся во время осады поджечь Москву; если бы это случилось, то могло бы погибнуть государство, ибо из боязни пожаров не пекли хлеба, так что многие бедные люди умерли с голоду во время трехдневного пребывания неприятеля под Москвой; все эти изменники получили достойное возмездие.

Когда все успокоились, Борис приступил к осуществлению своего намерения, совещаясь со своими друзьями и родственниками, которых было до 70 домов, а именно: Годуновы, над которыми Борис был главою, хотя некоторые из них были старше его, Вельяминовы (Velieminoven) и Сабуровы (Soboroven) – два рода, прозванные так; с ними он каждодневно советовался, как достичь короны; прежде же всего необходимо было избавиться от юного царевича Димитрия, ибо весьма опасались, что удобное время упущено, ибо Димитрию было десять дет и по своему возрасту он был очень умен, часто говоря: «Плохой какой царь мой брат. Он не способен управлять таким царством», и нередко спрашивал, что за человек Борис Годунов, державший в своих руках все управление государством, говоря при этом: «Я сам хочу ехать в Москву, хочу видеть, как там идут дела, ибо предвижу дурной конец, если будут столь доверять недостойным дворянам, поэтому надо позаботиться заблаговременно».

Эти и им подобные речи были передаваемы Борису и его приверженцам, опасавшимся, что если они вовремя не осуществят своего намерения, то сами попадут в западню, приготовленную для других. Поэтому они и решились на измену.

При царевиче Димитрии безотлучно находился дьяк Михаил Михайлович Битяговский (Petoegoffsci), которого царевич считал своим лучшим другом; его подкупили извести Димитрия, на что он согласился и поручил совершить убийство своему сыну Даниилу Битяговскому, у которого был товарищ, Никита Качалов (Micita Catsaloff); оба они сперва были в Москве у Бориса, который обещал их обеспечить и поручить им важные должности; причастившись и получив от Борисова священника благословение и полное отпущение грехов, они поехали в Углич с письмом от Бориса Годунова к отцу [Битяговского].

Отец, хорошо зная, что следует делать, в тот день приказал сыну своему Даниилу вместе с Никитою спрятаться на дворе, полагая, что в тот же день и должно совершиться; и после обеда дьяк предложил двум или трем молодым дворянам устроить игру в орехи, в которой, по его словам, желал принять участие Димитрий; и дьяк в положенный час, когда он знал, что игра в самом разгаре, разослал всех с различными поручениями, а сам, дабы отклонить от себя всякое подозрение народа, отправился в канцелярию заниматься своими делами в присутствии большой толпы народа, собравшегося для решения тяжебных дел. И тем временем в самый разгар игры двое помянутых убийц перерезали царевичу горло, от сильного смущения забыв умертвить других детей, и тотчас бежали; они успели ускакать на лошадях, заранее для них приготовленных.

Как только это свершилось, молодые дворяне подняли на дворе сильный вопль. И известие тотчас дошло до канцелярии, а потом распространилось по всему городу. Каждый кричал: «Разбой, извели царя!» И многие вскочили на лошадей и сами не знали, что предпринять; другие бросились на двор, схватили здесь всех – и дворян и недворян – и заточили до той поры, пока Москва не узнает об убийстве; между тем во время ужасного смятения многие были умерщвлены.

Когда это известие пришло в Москву, сильное смущение овладело и народом, и придворными, и царь был в таком испуге, что желал смерти; его утешали, как только могли; царица также была глубоко огорчена и желала удалиться в монастырь, ибо подозревала, что убийство совершилось по наущению ее брата, жаждавшего управлять царством и владеть короною; но она молчала и все, что слышала, таила в сердце, никому ничего не сообщая.

Сверх того, опасались смуты и сильного волнения в Москве, но присутствие царя удержало от того, однако тайно шептали, что все устроено Годуновыми, которых очень боялись, ибо число их приверженцев было весьма велико, и Годуновы страшились, что все будет раскрыто и что розыск будет произведен весьма тщательно; но Борис с чрезвычайной ловкостью сумел так подействовать на царя, что тот поручил ему произвести розыск, и Борис принял это поручение.

Тогда можно было справедливо сказать: овцу поручили волку, но Борис так произвел розыск, что всех, бывших при дворе царевича, схватили как изменников, и все они подверглись царской опале и были отправлены в ссылку в Устюг, город на реке Двине, в двухстах милях от Москвы, где они провели долгое время в тяжких бедствиях; некоторых, навлекших на себя подозрение, казнили; так совершенно невинно погибли многие добрые люди с женами и детьми.

Из Москвы послали знатного боярина Василия Ивановича Шуйского (Solscy) и боярина, или господина, Андрея Клешнина (Clesnin)[32] присутствовать при погребении; они осмотрели тело царевича, которого хорошо знали, и собственноручно положили его во гроб в присутствии старой царицы, его матери, вдовы покойного тирана. И так похоронили царевича в том городе Угличе, с великим воем и плачем, по их обычаю.

Затем старая царица Марфа заключена была в монастырь, все оставшиеся в живых ее родственники из рода Нагих были, как уже сказано, сосланы. По всей стране было много толков среди знатных людей, которые не осмеливались действовать против Годуновых, пока царь жил с царицею, сестрою Годунова: не простой народ, купцы и другие простые люди толковали между собой о Годуновых, говоря втайне, что они изменники и стремятся овладеть царским венцом, поэтому Борис употреблял всевозможные средства для того, чтобы отвести от себя эти толки.

И так как народ все еще был в большом страхе, вспоминая о недавнем нашествии татар, то Борис приказывал поджигать Москву в разных местах, и так три или четыре раза, и каждый раз сгорало более 200 домов, и все поджигатели были подкуплены Борисом, и многих из них приводили к нему, и он, угрожая позорной смертью, приказывал сажать их по разным тюрьмам; таким образом он снова навел страх на всю страну; сверх того, он послал воеводами в пограничные города несколько человек, которые лживо писали, что крымский хан с большим войском снова готовится вторгнуться в страну, и посылали письма с такими вестями в Москву, так что повергли всю страну в такой страх, что народ забыл обо всех делах и забыл о смерти или убиении Димитрия; и опасались, что эта измена и эти поджоги учинены татарами, и по причине необыкновенной хитрости Годунова оставили все подозрения, так что каждый был занят собственным горем и бедствием и, забывая о всех других делах, оплакивал только свои.

Борис, видя, что все совершается по его желанию, послал московским домовладельцам (huyslieden), дома и имущество которых погорели, много денег, сообразно с потерею каждого, и велел своим друзьям и слугам утешать их, соболезнуя их несчастью, и велел от своего имени весьма ласково утешать их, предлагая свою помощь, сколько он может, и ежели кто хотел обратиться к царю с просьбой, он обещал ходатайствовать за того, что он и исполнял, а сверх того все жалобы, каждодневно подаваемые царю во время его шествия в церковь, а также все прошения Борис принимал, тщательно сохранял и прочитывал, дабы знать, что происходит во всей стране; и все получали милости и ответы от Бориса, чем он так расположил к себе, что о нем говорили повсюду и не могли достаточно нахвалиться им, желая, чтобы по смерти царя он получил корону; этого только он и желал, и ему и его близким посчастливилось; Борис пользовался большим уважением, чем царь, ибо царь не утруждал себя ничем, кроме того, что ходил в церковь и присутствовал при богослужениях, и Борис управлял всею землею, как глава государства, будучи над всем царем, а Федор Иванович носил только титул.

Борис, захватив в свои руки власть и расположив к себе простой народ, почитавший его как Бога, не довольствовался этим, ибо на его пути еще стояли дети Романовы, или сыновья Никиты Романовича; Никита был брат первой царицы, или великой княгини, умершего тирана, и они были всех ближе к престолу, других наследников не было; сверх того, это был самый знатный, старейший и могущественнейший род в Московии; никого не было ближе их к престолу; поэтому Борис стал искать случая устранить их, полагая, что тогда все будет по его желанию, но он не мог осуществить этого, ибо опасался придворных, дворянства и царя, любившего своих дядей Романовых; притом они не совершали ничего дурного, жили всегда очень скромно и были всеми любимы, и каждый из них держал себя, как царь. Старшим из братьев был Федор Никитич, красивый мужчина, очень ласковый ко всем и такой статный, что в Москве вошло в пословицу у портных говорить, когда платье сидело на ком-нибудь хорошо: «второй Федор Никитич»; он так ловко сидел на коне, что всяк, видевший его, приходил в удивление; остальные братья, которых было немало, походили на него.

Так как они вели себя безупречно, то Борис ничего не мог предпринять против них, хотя и изыскивал к тому всяческие средства, за что однажды получил от царя выговор, которого не мог забыть. Когда царь отправлялся на богомолье в монастырь, расположенный в 12 милях от Москвы и называвшийся Троица (Troiets), то на пути всегда три или четыре раза делали привал, и на третье место стоянки, называемое Воздвиженским (Vosdwisensco), где был царский дворец, обыкновенно посылали за день перед тем боярских холопов, чтобы они заняли крестьянские избы (woningen en stoven der boeren) для своих господ; и холопы Бориса встретились с холопами Александра Никитича в одном и том же месте, и те и другие хотели занять его, и так как холопы Бориса были сильнее и внушали больше страху, чем холопы Александра, то они силой выгнали их, а те пожаловались своему господину; Александр ничего не сказал на это, но велел им всегда уступать, а потом пожаловался царю; царь был раздосадован и сказал: «Борис, Борис, ты взаправду слишком много позволяешь себе в моем царстве; всевидящий Бог взыщет на тебе»; это слово, поистине сказанное царем от чистого сердца, так уязвило Бориса, что он поклялся не оставить это без отомщения и сдержал свою клятву; сделавшись царем, он по ложным обвинениям погубил Александра, велел тайно отвести на Белоозеро и умертвить его в бане, как о том еще будет рассказано.

Дожидаясь, когда придет его время, Борис управлял по своему усмотрению, однако всегда старался оказывать добро простолюдину и так расположил к себе весь народ, что его любили больше всех. Он дозволил передавать в наследство детям земли, жалованные офицерам и военачальникам (capiteynen en crysoversten) за заслуги на ленных правах (tot leen), и он во всем удовлетворял каждого, кто приходил к нему с каким-либо делом; он был так смел, что однажды дотронулся до короны, которую царь нес на голове, и это случилось в праздничный день, когда царь шел в церковь и на нем была корона; Борис, шедший рядом с царем, притворно поправил ее, хотя она и не сидела криво. Этот поступок напугал московитов, ибо у них было и теперь еще существует такое поверье: тот, кто дотрагивается до короны, когда царь носит ее на голове, должен тотчас умереть; еще много подобных деяний совершил он на глазах народа; поэтому боялись его более, чем царя.

Борис воздвиг вокруг Москвы большую стену, называемую царскою стеною, сложена она была из белого плитняка (van witten orduyn) и проходила близ вала, который повелел насыпать Иван Васильевич, как было упомянуто выше.

У него было также много земель, больше, чем у знатнейших бояр; земля Вага (Vaga) была дарована ему и его потомству в вечное владение, каковой удел (domine) охватывал более ста немецких миль; сверх того, у него повсюду были прекрасные имения, и, приметив где-либо хорошую землю, он старался приобресть ее и так скупил многие имения; сверх того, было у него много домов повсюду, в числе коих один весьма красивый, на расстоянии мили от Москвы, называвшийся Хорошево (Gorossova), что значит «красивый». И был он построен на горе у реки Москвы; здесь он часто веселился, нередко приглашая к себе иноземных докторов и других подобных людей, превосходно угощал их и дружески обходился с ними, нисколько не умаляя своего достоинства.

Одним словом, у нас недостало бы времени описывать все деяния Бориса; рассудительному человеку довольно изложенного, чтобы ясно уразуметь, чего всеми средствами домогался Борис. Тайно сослав в татарскую провинцию знатного боярина Ивана Михайловича Воротынского (Ivan Michalovitz Worontinsco), поистине ни в чем не виновного, Борис устранил также и Ивана Петровича Шуйского (Ivan Petrovits Soesci). Эти Шуйские были потомками самых благородных родов Суздальской земли (Soesdael), их было три брата: Василий, Димитрий и Иван, и так как Димитрий был женат на сестре Борисовой жены, то Шуйские остались в Москве при дворе, но не смели пикнуть (dorsten hare hoofden niet opsteecken). Также и Иван Васильевич Сицкий (Sitsci), знатный боярин польского происхождения, точно так же и род Бельских. Одним словом, Борис устранил всех знатнейших бояр и князей и таким образом лишил страну светлейшего дворянства и горячих патриотов; на их места он все больше и больше возвышал своих родичей: Вельяминовых (Velieminof), Сабуровых (Soboeroff) и Годуновых; и так как он все время находился при царе, то умел все так изукрасить, что царь ничего никогда не замечал; а так как царь был весьма набожен от невежественного и неразумного усердия и проводил все время в церквах и монастырях с попами и монахами и заставлял их петь и молиться, а Борис держал всех этих священников в своих руках, то легко представить себе, как шли все дела.

Могут подумать, каким образом Борис, не умевший ни читать, ни писать, был столь ловок, хитер, пронырлив и умен. Это происходило от его обширной памяти, ибо он никогда не забывал того, что раз видел или слышал; также отлично узнавал через много лет тех, кого видел однажды; сверх того, во всех предприятиях ему помогала жена, и она была более жестока (tiranniger), чем он; я полагаю, он не поступал бы с такою жестокостью и не действовал бы втайне, когда бы не имел такой честолюбивой жены, которая, как было сказано выше, обладала сердцем Семирамиды.

Борис вершил (was factotum) все дела государства, и, кроме того, был в Москве думный дьяк (oppersten cancelier) Андрей Щелкалов (Solcaloff), он был такой пронырливый, умный и лукавый, что превосходил разумом всех людей; Борис был весьма расположен к этому дьяку, как необходимому для управления государством, и этот дьяк стоял во главе всех дьяков во всей стране, и по всей стране и во всех городах ничего не делалось без его ведома и желания, и, не имея покоя ни днем ни ночью, работая, как безгласный мул, он еще был недоволен тем, что у него мало работы, и желал еще больше работать, так что Борис не мог довольно надивиться им и часто говаривал: «Я никогда не слыхал о таком человеке и полагаю, весь мир был бы для него слишком мал, ему было бы прилично служить Александру Македонскому»; к нему Борис был весьма расположен; он умер еще в царствование Федора Ивановича. И его брат Василий Щелкалов занял его место, но далеко уступал ему.

В это время посол, ехавший из Персии в Московию, был ограблен на Волге степными казаками (veltcasacken), но их всех схватили и атамана посадили живым на кол.

Федор Иванович внезапно заболел и умер 5 января 1598 г.[33] Я твердо убежден в том, что Борис ускорил его смерть при содействии и по просьбе своей жены, желавшей скорее стать царицею, и многие московиты разделяли мое мнение; царя похоронили весьма торжественно, и весь народ вопил и плакал, но более всех вельможи, справедливо предугадывавшие будущее, и [тело царя] проводили в собор Михаила-архангела, где погребают всех царей.

Перед смертью он вручил корону и скипетр ближайшему родственнику своему, Федору Никитичу, передав ему управление царством.

Из описанного нами нельзя еще понять, к какому концу пришла изложенная нами история; мы только приступили к ее началу, поведав о смерти Димитрия, царевича московского; она вполне раскроется, когда мы перейдем к правлению Бориса, который стал царем; ибо они напали против него, избрав его удобным орудием, дабы, прикрываясь им, осуществить свои происки для преследования христиан и святой божьей церкви; и надеюсь, что все падет на их головы, что они насоветовали другим, и они низвергнутся с той высоты, на которую поднялись вместе со своими клевретами и со своей царицей, старой вавилонской блудницей, сидящей на семи холмах, одетой в красный пурпур и держащей в руках страшную чашу (kelck der grouwelen), из коей многие пьют и доселе.

По смерти набожного царя и великого князя Федора Ивановича, о чем было сказано выше, простой народ, всегда в этой стране готовый к волнению, во множестве столпился около Кремля, шумел и вызывал царицу Александру, жену царя Федора, сестру Бориса, домогаясь ее видеть и вручить ей управление государством; все кричали: «Будь милостива к нам, будь нашей царицей: что ты потребуешь, все исполним».

Услышав это, царица Александра, дабы избежать великого несчастья и возмущения, вышла на большую лестницу царского дворца и изъявила желание говорить; увидев ее, все принялись так громко кричать, что, казалось, земля и небо преходят: «Дай Бог здравия нашей царице», и тотчас все смолкли, чтобы услышать, что она скажет, и она сказала народу следующее:

«Православные (Cristelycke gemeynte)! Муж мой и милостивый царь по воле Бога, Николая чудотворца и всех святых переселился из сего мира в царствие небесное, где все мы уповаем быть. Да будет вам ведомо, что при кончине Федора я должна была дать клятвенное обещание посвятить себя Богу, удалиться от мира и стать монахинею, ежели я достойна молиться о спасении его души, предков наших и всех нас. И так как я сама расположена к тому всем сердцем, то смиренно прошу вас освободить меня от этих великих тягот и мирского дела, передать управление тому, кто достоин, кому по праву надлежит принять его; так как я не желаю царствовать и хочу послушно исполнить просьбу моего покойного мужа, то прошу всех вас более не неволить меня, ибо я никогда не соглашусь; за сим усердно молитесь всемогущему Богу, дабы Он даровал вам набожного и богобоязненного владыку, который беспорочно, справедливо и ревностно управлял бы отечеством, и я тоже буду молиться всемогущему Богу, дабы он ниспослал свою милость».

Народ, услыхав такую речь из уст царицы, принялся громко плакать, пал ниц и умолял ее не отказываться от престола; но все было напрасно; видя, что царица не соглашается, начали просить о брате ее, Борисе Годунове, крича, что не знают другого, более достойного быть царем, что он правил при покойном Федоре и был любим народом, на что царица почти согласилась и предоставила решение на его волю, повелев сперва молиться Богу, дабы Он ниспослал свою милость при избрании царя.

Дядя покойного царя, Федор Никитич, получивший от него корону и скипетр и объявленный царем в присутствии всех вельмож, более желавших видеть на престоле его, чем Бориса, услыхав и увидев все это, и зная Бориса, и зная все действия Бориса, и зная также, что невозможно воспрепятствовать ему, ибо народ любил Бориса и взывал к нему, и чтобы избавить свое любезное отечество от внутренних междоусобий и кровопролитий, ибо он хорошо знал, что своими действиями может навлечь великую опасность, передал корону и скипетр Борису, смиренно прося его как достойного принять их.

Борис не желал и слышать о том, притворялся весьма изумленным, отказывался с великой мольбой, говоря: «Кто я такой, чтобы управлять таким несказанно большим государством, мне довольно трудно управлять и самим собою», и просил, чтобы его более тем не утруждали. Федор Никитич тоже называл себя недостойным, также не хотел слышать о том и сам решительно отказывался, и так оставалось нерешенным.

Великий страх обуял бояр и придворных, они все время взывали к Федору Никитичу и желали, чтобы он был над ними царем; народ меж тем повсюду кричал: «Сохрани, Боже, царя Бориса»; и почти все толпой побежали ко дворцу, и поклялись, и присягнули повиноваться царю Борису, как следовало верноподданным; принял от них присягу Иван Васильевич Годунов, дядя Бориса; увидев это, все бояре также пришли и, опасаясь, чтобы народ не схватил их как изменников, стали присягать; а также Федор Никитич со всеми своими братьями, и так признали Бориса Федоровича государем и великим князем, а сына его – царевичем и наследником; и так благодаря необыкновенной изворотливости (groote subtylheit) Бориса, о чем выше довольно было рассказано, род Годуновых вступил на московский престол помимо законных наследников, вопреки праву народному (Jus Gentium), закону и справедливости.

Борис, отлично знавший, что происходило, а также знавший, что ему присягнули в присутствии его родственников, не показывал и виду, что ему что-нибудь известно, и оставался дома до тех пор, пока волнение по прошествии нескольких дней почти совсем стихло.

Когда однажды он, печальный лицом, вышел из дому и пошел в церковь, для того чтобы присутствовать на заупокойной обедне и принять участие во всех молитвах и церемониях по усопшем царе, народ с великим шумом бежал за Годуновым и громко кричал: «Да здравствует наш царь и великий князь всея Руси Борис Федорович, наш царевич, сын его, Федор Борисович. Да будет он нашим государем милостивым»; при этом падали ниц.

Борис остановился, представился испуганным и начал горько плакать, увы, то были крокодиловы слезы, что он проливал. И он спрашивал у народа: «Почто хотите вы обременить меня короной? Почто избрали вы меня в цари, самого скудоумного и ничтожного во всем государстве? Чего ради спешите выбором царя? Прежде следует помолиться за упокой души нашего благочестивого царя, а потом будет довольно времени для избрания царя из рода достойного. Теперь нет никакой надобности так спешить, когда помер царь Иван Васильевич, то по причине долгих войн земля была в великом разорении и крайней нужде, тогда, по правде, нужен был государь благочестивый и богобоязненный, и Бог нам даровал такого; во время его кроткого правления с помощью наших ничтожных услуг земля вновь оправилась и разбогатела, того ради не следует спешить». Эта хвастливая речь означала: «Кто, как не я, виновник этого, ибо управлял главным образом я».

Однако народ не хотел ничего слушать, продолжал кричать, как и прежде, показывая сильное желание иметь Бориса своим государем, а сына его – наследником; на что и все вельможи изъявили свое согласие: было ли это от чистого сердца, легко понять; наконец Борис согласился.

Говорят, что Федор Никитич по возвращении домой сказал своей жене: «Любезная! Радуйся и будь счастлива. Борис Федорович – царь и великий князь всея Руси». На что она в испуге отвечала: «Стыдись! Чего ради отнял ты корону и скипетр от нашего рода и передал их предателям любезного нашего отечества?», и жестоко бранила его, и горько плакала, и он, разгневавшись, в злобе ударил ее по щеке, а прежде и худого слова никогда ей не выговаривал. Говорят, что после того она советовалась с братьями своего мужа, Иваном и Александром, и их родственниками о том, как бы извести царя и весь дом его; но это известие неверно, ибо основывается на ложном свидетельстве, сделанном для того, чтобы найти повод погубить ее, и все это, как мы потом узнаем, было сделано по наущению Годуновых.

Меж тем сестра Бориса, вдовствующая великая княгиня Александра, постриглась в монахини, и народ с воем и плачем провожал ее до Девичьего монастыря, в полумиле от Москвы, на реке Москве, и здесь она простилась с народом, увещевая его слушаться во всем царя и молиться Богу, и она так прощалась, как будто расставалась с миром.

Борис пробыл несколько дней у своей сестры в монастыре, где она часто и строго укоряла его за все происки, спрашивая, какой ответ он даст Богу; она со слезами на глазах упрашивала его оставить царство и принести покаяние во грехах, дабы Бог простил его. Борис, оправдывая себя во многом, обещал так управлять царством, что надеялся смягчить гнев (toorne en gramscap) божий на свои грехи; сестра многое ему не прощала, но видя, что ее уговоры на него не действуют, она, вверив его промыслу божию, умоляла его царствовать так, как он обещал, и изъявила готовность помогать ему своими советами и молитвами, и так они расстались; после венчания на царство Борис часто бывал у нее.

И так как он, по их обычаю, не мог венчаться ранее 1 сентября, или нового года, то он хотел в это лето показать народу свое могущество и величие, разослав по всей стране указы, чтобы готовились к войне и войска собирались к Серпухову (lrpag) на реке Оке, ибо распустил слух, что там стоит крымский хан и надлежит выступить против него и дать сражение, но он сделал это лишь затем, чтобы явить свое величие и могущество, приобрести себе славное имя и заслужить уважение в народе. В мае назначено было собраться всем на реке Оке, куда со всех сторон стеклось такое войско, какого еще никогда не было у московского князя, ибо с царем явились из Москвы бояре, дворяне, придворные, офицеры и стрельцы (strelsen oft scutten), всего тридцать тысяч человек при пятистах тысяч воинов, готовых к бою; и лагерь простирался на 5 миль в длину и 5 миль в ширину по квадрату; сверх того, вдоль реки Оки были расставлены пушки и к прибытию царя посреди лагеря разбили целый город из шатров, где были залы, канцелярии, башни, конюшни, кухни, церкви – все так искусно устроено, что издали принимали его за красивый город; и войско было так неимоверно велико, что поистине нельзя было и представить; сюда прибыл из Москвы Борис со всем своим двором, оставив в Москве царицу с дочерью и патриарха Иова, оберегавшего московские святыни, и Степана Васильевича Годунова, оберегавшего в Москве царский престол.

В течение нескольких недель войска выезжали в поле на смотры и каждый старался отличиться перед царем: кто верховою ездою, кто оружием; меж тем ждали крымского посла, ибо Борис достоверно знал, что он приедет его поздравить, привезет подарки и заключит мир на несколько лет. Прибыв в лагерь, посол весьма удивился драгоценным украшениям, носимым московитами, благородными и воинами; и мир был заключен на несколько лет, и посол уехал.

Этот поход предприняли между прочим с тем, чтобы показать крымцам великую силу и устрашить их, хотя в этом году они и не думали выступать из своей земли.

И после того как царь пробыл около шести недель, к нему в лагерь пришло духовенство с крестами и хоругвями просить его возвратиться в Москву, каковую просьбу он исполнил и распустил все войско; все ратники отправлены были по домам, только один отряд иноземцев был послан на быстрых конях в степь, в татарскую сторону, дабы очистить землю от некоторых возмутившихся казаков; они возвратились, не найдя никого, и царь обещал заплатить тройное жалованье после венчания. И каждый возвратился к себе домой.

В год 1599 после Рождества Христова, 1 сентября, или в лето 7116 от сотворения мира, как пишут московиты, хотя и не могут доказать, почему они насчитывают больше годов, нежели показано в греческой Библии, совершилось венчание Бориса Федоровича царем всея Руси, а сын его объявлен царевичем московским[34]; и титул его, Бориса, писали в грамотах всем державам точно так же, как и титул Федора Ивановича, о чем мы уже говорили. Венчание на царство было совершено с большой пышностью и великолепием, и царский пир, весьма роскошный, продолжался восемь дней. Венчание происходило в храме Богородицы. Венец на голову Бориса надел патриарх в присутствии епископов и митрополитов, со многими церемониями, благословениями и каждением; и царь шествовал по золотой парче, постланной поверх пурпурового сукна по всем дорогам, по коим ему надлежало пройти ко всем церквам, по Кремлю и к дворцу и перед царем щедро разбрасывали золотые монеты, и каждый, сколько мог, подбирал их.

В Кремле, в разных местах, были выставлены для народа большие чаны, полные сладким медом и пивом, и каждый мог пить сколько хотел, ибо для них наибольшая радость, когда они могут пить вволю, и на это они мастера, а паче всего на водку, которую запрещено пить всем, кроме дворян и купцов, и если бы народу было дозволено, то почти все опились бы до смерти; но довольно о том писать, ибо сие не относится к предмету нашего сочинения.

Во время всеобщей радости царь приказал выдать тройное жалованье всем высшим чинам (oversten), дьякам (cancelieren), капитанам, стрельцам, офицерам, вообще всем, состоявшим на государственной службе. Одна часть жалованья выдана была на поминовение усопшего царя, называлась она Pominania, т. е. память, другая – по случаю избрания царя, третья – по случаю похода и нового года, и все по всей стране радовались, ликовали и благодарили Бога за то, что Он даровал им такого государя, усердно творя за него молитву во всех городах, монастырях и церквах.

Также призвал к себе царь бедных ливонских купцов, кои, будучи во времена тирана взяты в плен в Ливонии, были привезены в Московию и несколько раз им ограблены; Борис собственноручно поднес каждому из них кубок, полный меда, обещал быть государем милостивым, советовал забыть старое горе и даровал им полную свободу и права гражданства (burgerrecht) в Москве, наравне со всеми московскими купцами, а также дозволил им иметь церковь, где бы они могли молиться Богу по своему обряду, чем они и воспользовались; сверх того, каждого из них Борис ссудил деньгами без процентов (sonder interest), дав каждому сообразно с его достоинством: одному 600, другому 300 ливров, с тем чтобы на эти деньги они могли торговать и вести дела (negotieren en handelen) и впоследствии, по получении достаточной прибыли, отдали бы их обратно, и отпустил их жить с миром, ибо Борис был весьма расположен к немцам; в Москве говорят: «Кто умнее немцев и надменнее поляков?»

Борис тайно велел распространить слух о своем обете не проливать крови в течение пяти лет, что и делал он явно по отношению к татям, ворам, разбойникам и простым людям; но тех, кто был знатного рода, он дозволял обносить клеветою и по ложным обвинениям жестоко томить в темницах, топить, умерщвлять, заключать в монастырь, постригать в монахи – все это втайне, для того чтобы лишить страну всего высшего дворянства и на его место возвести всех родичей и тех, что ему полюбились.

Прежде всего в ноябре 1600 г. Борис велел нескольким негодяям обвинить Федора Никитича, отдавшего ему корону, и братьев его, Ивана, Михаила и Александра, с их женами, детьми и родственниками, и обвинение заключалось в том, что будто они все вместе согласились отравить царя и все его семейство; но это было только для того, чтобы народ не считал, что эти знатные вельможи сосланы со своими домочадцами и лишены имущества невинными, и не сокрушался об их участи; Федора Никитича схватили и сослали за 300 миль от Москвы, в монастырь, неподалеку от Холмогор (Colmogro), который назывался Сийская обитель (Chio), и там он постригся в монахи. Михаил и Иван были отправлены в злосчастную ссылку: один на Волгу, другой на татарскую границу; Александра же, которого он давно ненавидел, Борис велел отвезти на Белоозеро, вместе с маленьким сыном Федором, и велел там истомить Александра в горячей бане, но ребенок заполз в угол, где мог немного дышать через маленькую щель, и остался жив по милости божественного Провидения, и люди, взявшие его к себе, сберегли его.

Так же поступили и с остальными, которые были ненавистны, – одних топили, других душили. Дом князя Федора Мстиславского (Fedor Missislofsci), весьма знатного боярина польского происхождения, человека безупречного, был два раза дочиста разграблен, но его самого оставили в живых по настоянию народа, иначе его бы лишили жизни. Борис до вступления на престол неоднократно изъявлял желание выдать за него дочь свою, но потом не только отказался, но даже препятствовал ему жениться во второй раз, чтобы у него не было наследников. Таким образом Борис употреблял всевозможные средства истребить всех, знавших об его злодеяниях, опасаясь, чтобы они когда-нибудь не пытались отстранить Годуновых от правления.

Поэтому Борис поставил Дмитрия Ивановича Годунова, своего старого дядю, старшим боярином, ближайшим к царю, Иван Ваcильевич Годунов, также состоявший при нем, имел сына Ивана. Степан Васильевич Годунов, дворецкий (hoofmeester), имел сына Степана; Семен Никитич Годунов был казначеем[35], а также ведал придворными докторами и аптекарями; он слыл по Москве человеком весьма жестоким.

Одним словом, все Годуновы и те, что принадлежали к их роду, также и те, что были в свойстве с ними (die soonen oft dochteren hadden vant Goddonoofs geslacht), занимали высшие должности в государстве; также те, что принадлежали к роду Вельяминовых и Сабуровых, женатых на их дочерях, как Шуйские, Бельские (Belscy), Голицыны (Golitzeny), Мстиславские и многие другие, которые вели себя во всех отношениях безупречно, а также некоторые родственники Годуновых знатного происхождения жили весьма скромно в своих поместьях и не несли никакой службы, иногда только их назначали воеводами на 3 или 4 года в некоторые значительные города. Из всех дьяков, которых там много, так как число провинций весьма велико, главным был Василий Щелкалов, как выше сказано, брат Андрея Щелкалова.

У царя Бориса была дочь, которая в то время была на выданьи (houbaer), и он всяческими путями и всеми средствами старался выдать ее замуж за немецкого князя или королевича, ибо он не хотел выдать ее за кого-нибудь из бояр: ни за Мстиславского, ни за Шуйского, которые поистине были более знатного и благородного происхождения, чем Годуновы, ибо он смотрел на всех вельмож своей земли, как на холопов (knechten), и ему казалось, что царю неприлично выдать свою дочь замуж за одного из своих слуг; сверх того, он боялся за свою измену получить возмездие от своих и постоянно жил в страхе, как вор, который всегда страшится быть пойманным. Поэтому он полагал более безопасным иметь зятем немецкого князя, который был бы во всем ему верен и всегда готов сражаться за него.

Для своего сына он намеревался искать невесту с другой стороны: у черемисов, у персов или у какого-нибудь другого народа, так, чтобы обезопасить себя с обеих сторон – с запада и с востока, ибо он опасался Польши, ожидая от нее во всякое время неприятельских действий. Тревожимый совестью, он думал тогда о предстоящих ему несчастьях, и они вскоре его постигли.

В это время молодой герцог, по имени Густав, сын Эрика, короля шведского, бежал из своего отечества, где его намеревались, как достаточно известно, погубить, и молодой Густав бежал в Польшу, пробыв некоторое время в Данциге, в доме Христофора Катера (Christophorus Cater); он отдал себя под покровительство Польши; но дела его шли вовсе не так, как ему было обещано, и он тайно отправил известие к московскому царю. Царь Борис не желал лучшего, рассчитывая поймать важную птицу (grooten vogel te vangen) и надеясь, что он будет ему служить и женится на его дочери, употребил все хитрости, чтобы заманить Густава в Москву: писал ему письма, в которых советовал, как ему бежать и в какое место на московском рубеже он должен прибыть в назначенное время.

Густав бежал и благополучно добрался до Московии; не прошло и трех часов после перехода его через рубеж, как из Польши послали погоню: посланные всюду спрашивали на рубеже, не видали ли кого похожего, но московиты так искусно скрыли его, что поляки в то время ничего не узнали; когда он вступил в пределы Московии, навстречу ему было послано несколько придворных с немецкими переводчиками, повозки, лошади и многие другие княжеские вещи, необходимые для дороги, и всевозможные припасы. Даже дорога между Москвою и Ивангородом была ради него осмотрена и исправлена; его принимали с таким почетом, что большего не смогли бы оказать и королю; итак, 8 августа 1600 г. Густав торжественно въехал в Москву, его встречали с великой пышностью почти все дворяне, ехавшие верхом в дорогих одеждах; и его посадили на царскую лошадь и так проводили до дома, для него приготовленного, и здесь его снабжали всем: лошадьми, припасами провизией, слугами и рабами, как если бы он был царь; и сверх того, Борис послал ему много драгоценных подарков, парчу и шелковые ткани на одежду ему самому и его людям, и сверх того, ему каждодневно присылали с царского стола кушанья на блюдах из чистого золота.

19 августа по уговору явился он в первый раз на прием к царю, который во всем своем величии – в короне, со скипетром и державою в руках – сидел со своим сыном и приветствовал принца, выразил сожаление о его несчастии и обещал покровительство Московского государства; и после того как поблагодарил он царя, его проводили обратно в отведенный для него дом, куда вновь принесли из царской казны много подарков ему и его людям.

21 ноября, зимою, Борис с сыном проезжал мимо дома [Густава], и царевич московский поклонился ему. И в другой раз ему сказано было милостивое слово в присутствии всех бояр.

23 августа 1601 г. принц Густав во второй раз представился царю Борису, и в это время он собрал вокруг себя много молодых дворян, которые хорошо знали его и, услыхав, что он так благоденствует в Москве, прибыли к нему на службу; большая часть их принадлежала к благородным родам (van goeden huyse); но случилось не так, как они ожидали, ибо Густав, видя, что ему оказывают такой почет, весьма возгордился и призвал из Данцига жену своего хозяина Христофора Катера, от которой он во время своего пребывания в Данциге прижил несколько детей, и она приехала к нему и жила с ним в Москве.

Эта женщина научала его всему дурному и сделала таким надменным, что он всем перечил и часто бил своих дворян и слуг, также и московитов, будучи вспыльчивым и сумасбродным, так что его стали считать наполовину безумным, и он велел эту женщину [жену Катера] возить в колымаге (koetse), запряженной четверней белых лошадей, как ездят царицы, в сопровождении многих слуг; одним словом, он вел себя слишком досадительно и безумно, возомнив, что все ему дозволено, и полагая, что если царь его укорит в чем-нибудь, то случится великая несправедливость.

Царь Борис, все это слышавший и видевший, приметя, что это за человек (mercte wel wat dit vadt al in hadde), почел неприличным отдать за него свою дочь Ксению (Oxinia) и считал его полоумным и совершенно неспособным к тем делам, которые вознамерился было поручить ему, и однажды повелел объявить ему, что неприлично королевскому сыну брать чужую жену и оказывать ей царские почести, а сверх того, следовать во всех делах советам женщины, также надлежит ему удерживать себя от сумасбродств (dat hy synen haestigen cop wat bedwingen soude), и еще несколько подобных увещеваний; услышав это, принц, полагая, что ему оказывают великую несправедливость, весьма расстроился и ни в чем не хотел уступать.

Сначала все придворные принца и дворяне отошли от него и поступили на службу к царю, который благосклонно принял их, назначил им хорошее жалованье и пожаловал им отличные поместья, так что они могли жить как господа и [у принца] осталось только трое или четверо придворных, над коими главными были красивый молодой человек, Вильгельм Шварцгоф (Willem Swartsboff), и еще один швед по имени Симон, остававшийся при нем до самой смерти.

Хотя Борис отлично видел, что от принца нет проку, однако не захотел прогнать его и пожаловал ему область с городом Угличем (Oulitz) на Волге со всеми прибытками и повелел отвести его и дозволил ему там плотничать и строить все, что ему вздумается; и он учинил там много сумасбродств (veeic grillen bedreven), о чем пришлось бы долго говорить, и царь приставил к нему одного дворянина, который должен был услужать ему и наблюдать за всеми его действиями, но с женщиной его разлучили, и он еще жил в Угличе, когда умер Борис.

В 1600 г. ожидали великое посольство из Польши, чтобы на несколько лет заключить мир и начать жить в дружбе с новым царем Борисом, а также принести ему поздравления и подарки.

Итак, 6 октября посольство прибыло в Москву с большим великолепием и было встречено всеми дворянами, одетыми в самые драгоценные платья, а кони их были увешаны золотыми цепями. И посольство разместили в приготовленном для него дворе, отлично снабженном всем необходимым, и оно состояло из девятисот трех человек, имевших две тысячи отличных лошадей, как нельзя лучше убранных, и множество повозок.

16 ноября посол получил первую аудиенцию[36] и передал царю подарки: четыре венгерских или турецких лошади, которых, невзирая на то что ноги их были спутаны, было нелегко привести, и они были весьма богато убраны; кроме того, небольшая, весьма искусно сделанная карета на четырех серебряных колонках (pilaren), много чаш, кубков и других вещей. Передав царю свою грамоту и подарки, посол сказал речь, но в тот день ничего не решили, приняли грамоту, подарки возвратили с благодарностью, затем посол остался у царя обедать.

Посла, верховного советника польской короны, звали Львом Са-пегою (Leo Sapiega), и он был у царя раз двадцать, и они расставались то друзьями, то врагами, и ежели расставались друзьями, то послу оказывали большой почет: довольствовали его со всей свитой и лошадьми; а когда расставались врагами, то строго следили за послом; он должен был по дорогой цене покупать воду в Москве и не смел ни с кем говорить. Наконец был заключен мир или перемирие (vreede oft stilstant) на двадцать два года между царем и королем польским; и это случилось 22 февраля по старому стилю, в 1601 г. И в тот день все посольство с утра до поздней ночи пировало у царя на пиру, таком пышном, как только можно себе представить, даже невероятно, не стоит рассказывать.

Меж тем из Польши прибыл еще один гонец с письмами, от короля к послу, так как, кажется, что-то забыли при заключении договора, и спустя два дня по заключении мира посол отправил этого гонца с письмами и двумя секретарями, и никому не было ведомо, что это значило; гонца звали Ильею Пилграмовским (Elias Pilgrammofsci); хотя некоторые проницательные люди и подозревали, что король польский, вероятно, уведомляет царя о появлении человека, выдававшего себя за сына тирана Ивана Васильевича, но ничего не могли узнать с уверенностью; и Борис тогда не обратил на это внимания.

1 марта помянутый посол Сапега и вся его свита получили прощальную аудиенцию у царя; и было ему выдано содержание на людей и лошадей; можно себе представить, сколько это стоило; 3 марта он в сопровождении великолепной свиты отбыл в Польшу.

В том же году блаженной памяти добрая королева английская Елизавета отправила к царю московскому посла, который прибыл морем на кораблях компании английских купцов, торгующих и промышляющих в Московии. Это был добрый, набожный старик. С ним приехало сорок молодых людей из дворян, одетых в красные плащи. Посольство везли до Москвы бесплатно на ямских лошадях (met vrye posten), и аудиенция была назначена 8 марта. Подарки были: искусной работы кровать (sclaepcoetse oft ledecant), сделанная весьма красиво, также много кубков и чаш, наполненных драгоценностями (lieffelycke dingen) и благовониями, и прекрасные сукна, весьма искусно вытканные. Передав грамоту, содержавшую только изъявление дружбы и поздравление Бориса со вступлением на престол, посол остался у царя на обед, во время которого вели дружескую беседу о доброй королеве и о некоторых других предметах.

И так как англичане давно изыскивали всяческие средства для того, чтобы захватить в свои руки торговлю в стране, и желали отстранить от нее голландцев, то посол обратился к царю и просил за англичан и обещал, что они будут снабжать Московию всем необходимым, что их товары будут дешевле и лучше, нежели у голландцев и других народов.

Будучи проницательным государем и желая жить мирно со всеми государями и владетелями (coningen en potentaten), любя немцев и, сверх того, зная славные, необыкновенные и победоносные дела голландцев, в особенности деяния светлейшего нашего герцога Мориса Нассауского, достаточно известные ему по нашим рассказам, и хорошо зная, как ему в этом случае надлежит поступить, Борис отвечал, что все нации в этом отношении для него равно любезны, что он желает со всеми жить в дружбе; сверх того, [другие иностранцы] исправно платят подати и пошлины, составляющие доход государей московских, и значит, имеют право вести торговлю, так же как и англичане; для англичан, по правде, довольно и того, что они свободны от всякой пошлины во всем государстве Московском и ничего не платят государю; если бы они были мудры, то они не почли бы приличным предлагать это и завидовать торговле (ymant anders benyden te trafficqueeren) близких соседей; и другие подобные речи [говорил Борис]. Посол простился с царем и 17 апреля выехал из Москвы через Ливонию и далее [в Англию]; его освободили от всех издержек и, сверх того, одарили дорогими мехами.

Борис также отправил посла в Англию для возобновления дружбы с королевой; звали его Григорием Микулиным (Micolin).

В то время, по воле божией, во всей московской земле наступила такая дороговизна и голод, что подобного еще не приходилось описывать ни одному историку. Даже голодные времена, описанные Альбертом, аббатом Штаденским (Stadensis) и многими другими, нельзя сравнить с этим, так велик был голод и нужда во всей Московии. Так что даже матери ели своих детей; все крестьяне и поселяне (boeren en lantlieden), у которых были коровы, лошади, овцы и куры, съели их, невзирая на пост, собирали в лесах различные коренья, грибы (campernoellie, duvelsbroot) и многие другие и ели их с большой жадностью; ели также мякину, кошек и собак; и от такой пищи животы у них становились толстые, как у коров, и постигала их жалкая смерть; зимою случались с ними странные обмороки, и они в беспамятстве падали на землю. И на всех дорогах лежали люди, помершие от голода, и тела их пожирали волки и лисицы, также собаки и другие животные.

В самой Москве было не лучше; провозить хлеб на рынок надо было тайком, чтобы его не отняли силой; и были наряжены люди с телегами и санями, которые каждодневно собирали множество мертвых и свозили их в ямы, вырытые за городом в поле, и сваливали их туда, как мусор, подобно тому как здесь в деревнях опрокидывают в навозные ямы телеги с соломой и навозом, и когда эти ямы наполнялись, их покрывали землей и рыли новые; и те, что подбирали мертвых на улицах и дорогах, брали, что достоверно, много и таких, у коих душа еще не разлучилась с телом, хотя они и лежали бездыханными; их хватали за руки или за ноги, втаскивали на телегу, где они, брошенные друг на друга, лежали, как мотовила в корзине (haspelen in manden), так что поистине иные, взятые в беспамятстве и брошенные среди мертвых, скоро погибали; и никто не смел подать кому-нибудь на улице милостыню, ибо собиравшаяся толпа могла задавить того до смерти. И я сам охотно бы дал поесть молодому человеку, который сидел против нашего дома и с большой жадностью ел сено в течение четырех дней, от чего надорвался и умер, но я, опасаясь, что заметят и нападут на меня, не посмел. Утром за городом можно было видеть мертвых, одного возле кучи навоза, другого наполовину съеденного и так далее, отчего волосы становились дыбом у того, кто это видел.

Голландец Арендт Классен, долго служивший в царской аптеке и пользовавшийся почетом у тамошних вельмож, как правду рассказывал мне, что он поехал в свое поместье (lande) или деревню, и это случилось зимой, и проезжая по запустелой стране, он нашел дитя, казалось, еще живое и лежащее в снегу без памяти от холода и голода; он поднял дитя и положил в сани под шубы и медвежьи шкуры, которые там были, и, прибыв в одну деревню, где еще оставалось в живых несколько человек, он принес закутанное в шубу дитя в избу и тотчас положил на горячую печку, и когда маленькая девочка стала приходить в себя, он немного покормил и напоил ее горячим, тем, что у него было, так что она оправилась и могла немного говорить и понимать слова, то сказала, что вся семья ее умерла от голода и в живых осталась только мать. И говорила она: «Мать бродила со мною; не могла видеть, как я умираю с голоду, убежала в глухое место в кустарник и оставила меня в снегу, на дороге».

Больше ничего нельзя было узнать от нее, и так как Арендту Классену еще предстоял долгий путь, то он оставил ребенка там, в избе, и дал кое-что на его пропитание, сказав: «Я скоро ворочусь и возьму ее с собой, поберегите ее до сего времени». И когда он снова возвратился в ту деревню, то никого не нашел – все жители вымерли, и он был твердо убежден, что ребенка вместе с оставленными им припасами съели, а потом сами умерли с голоду. Кто без ужаса может слышать о том? Все это было правдиво передано Классеном и вполне достоверно; и сверх того в то время повсеместно случалось много подобного, и московиты, у которых был достаточный запас хлеба, пренебрегали этим бедствием и ставили его ни во что.

Иные, имея запасы года на три или на четыре, желали продления голода, чтобы выручить больше денег, не помышляя о том, что их тоже может постичь голод. Даже сам патриарх, глава духовенства, на которого смотрели в Москве как на вместилище святости (tempel der heyligegt), имея большой запас хлеба, объявил, что не хочет продавать зерно, за которое должны будут дать еще больше денег; и у этого человека не было ни жены, ни детей, ни родственников, никого, кому он бы мог оставить свое состояние, и так он был скуп, хотя дрожал от старости и одной ногой стоял в могиле. Столь удивительно было наказание божие; это наказание было столь велико и удивительно, что ни один человек, как бы ни был он хитроумен (ingenieux van geeste), не мог бы описать его. Ибо запасов хлеба в стране было больше, чем могли бы его съесть все жители в четыре года, и они были прожорливее, чем в сытые времена, и ели, если у них было, много более, чем обыкновенно; постоянно страшась недостачи, они беспрестанно ели и никогда не могли насытиться; у знатных господ, а также во всех монастырях и у многих богатых людей амбары были полны хлеба, часть его уже погнила от долголетнего лежания, и они не хотели продавать его; и по воле божией царь был так ослеплен, невзирая на то что он мог приказать все, что хотел, он не повелел самым строжайшим образом, чтобы каждый продавал свой хлеб. Хотя он сам каждый день раздавал милостыню из своей казны, но это не помогало.

Многие богатые крестьяне, у которых были большие запасы хлеба, зарыли его в ямы (in putten) и не осмеливались его продавать; другие же, продававшие и получавшие большие деньги, из страха что их или задушат, или обкрадут, повесились от такой заботы в своих собственных домах.

Царь Борис от доброго усердия повелевал раздавать милостыню во многих местах города Москвы, но это не помогало, а стало еще хуже, чем до того, когда ничего не раздавали: ибо для того, чтобы получить малую толику денег, все крестьяне и поселяне вместе с женами и детьми устремились в Москву из всех мест на сто пятьдесят миль вокруг, усугубляя нужду в городе (benauwende de stadt noch veel) и погибая, как погибают мухи в холодные дни; сверх того, оставляя свою землю невозделанною, они не помышляли о том, что она не может принести никакого плода; сверх того, приказные (officiers), назначенные для раздачи милостыни, были воры, каковыми все они по большей части бывают в этой стране; и сверх того, они посылали своих племянников, племянниц и других родственников в те дома, где раздавали милостыню (deelbuysen), в разодранных платьях, словно они были нищи и наги, и раздавали им деньги, а также своим потаскухам (boeren), плутам и лизоблюдам (scuymers), которые также приходили, как нищие, ничего не имеющие, а всех истинно бедствующих, страждущих и нищих давили в толпе или прогоняли дубинами и палками от дверей; и все эти бедные, калеки, слепые, которые не могли ни ходить, ни слышать, ни видеть, умирали, как скот, на улицах; если же кому-нибудь удавалось получить милостыню, то ее крали негодяи стражники, которые были приставлены смотреть за этим. И я сам видел богатых дьяков, приходивших за милостынею в нищенской одежде.

Всякий может себе представить, как шли дела. Хлеб, который в этой стране пекли, не обращая внимания на вес, было приказано выпекать определенного веса по определенной цене; тогда пекари для увеличения тяжести пекли его так, что в нем было наполовину воды, от чего стало хуже прежнего, и хотя некоторых наказали смертью, это не помогало. Голод, бедствия и ожесточение людей были слишком велики. Также рассказывали о необыкновенных кражах, совершавшихся с диковинною ловкостью на рынках, о том, что на рынках и в толпе уводили лошадей, даже у тех, которые вели их за узду, и много подобных историй. На дорогах было множество разбойников и убийц, а где их не было, там голодные волки разрывали на части людей; также повсюду тяжелые болезни и моровое поветрие. Одним словом, бедствия были несказанно велики, и божия кара была так удивительна, что ее никто надлежащим образом не мог постичь. Однако люди становились чем дальше, тем хуже, вдавались в разбой и грабежи все более, ожесточились и впали в такое коснение, какого еще никогда не было на свете; и такая дороговизна хлеба продолжалась четыре года, почти до 1605 г.

Меж тем в некоторых местностях распространилось моровое поветрие, а затем началась удивительная междоусобная война, самая удивительная из всех войн от начала света.

Царь Борис, терзаемый совестью за то, что совершил так много жестокостей и незаконным путем достиг престола, жил в непрестанном страхе и заботах, как бы где-нибудь не объявился соперник, а посему он никому не доверял и редко появлялся на людях, только по большим праздникам, но с ним случилось то, чего он страшился.

Ибо в то время уже поговаривали, что в Польше прошел слух о Димитрии, царском сыне; и это дошло до слуха Бориса, но он, не имея еще верных известий, не мог этого понять надлежащим образом.

Взвесив все обстоятельства, Борис полагал, что не может быть лучшего жениха для его дочери, чем один из братьев короля датского; сказывают, что он [Борис] сперва пытался сосватать герцога Ульриха, но тот не пожелал, так что Борис заполучил напоследок Иоганна.

Поэтому царь возобновил дружбу с королем датским как с ближайшим соседом, и они поделили между собою Лапландию (Lapland) – каждый из них взял свое – и заключили вечный мир и тесный союз (vaste aliantie). Для совершения раздела из Москвы послали одного придворного, которого звали князь Федор Борятинский (Fedor Boraetinsco), служившего при царском дворе. А для заключения мира и брака отправили послом Посника Димитриева (Posnic Dimitroff)[37], взявшего с собой изображение (het conterfeytsel) молодой княжны, весьма искусно сделанное ювелиром Яковом Ганом (Jacop de Haen), который также отлил 12 апостолов, Иисуса Христа и архангела Гавриила, коим Борис расположил воздвигнуть большой храм, для чего было приготовлено место в Кремле; и он хотел назвать его «Святая святых», полагая в добром усердии последовать в том царю Соломону, ибо он боялся Бога и думал тем его умилостивить, но, увы, он не помыслил о том, что всемогущий Бог требует не храмов, построенных руками человеческими, а очищения души, за спасение которой умер Сын Божий. Сверх того, он [Борис] забыл, что золото и драгоценные камни, назначенные им для храма, были по большей части взяты и похищены у лиц, принадлежавших к знатнейшим родам в стране [Московии], коих он, как было сказано, невзирая на их невинность, изводил сотнями, ибо был слеп и, не получая ниоткуда света, пребывал в совершенном мраке.

Он говорил также, что дал обет в течение нескольких лет не проливать крови ни убийц, ни мошенников, ни воров. Увы, он думал обмануть Бога и обманывал самого себя, ибо, не дозволяя проливать кровь, он приказывал изводить людей (versmachten) – забивать палками до смерти и спускать под лед; так поступали с знатнейшими в государстве. Сверх того, он выпустил всех воров, и они свободно ходили по московским улицам и подслушивали, что говорили люди о царе и о делах государственных, и если кто-нибудь где-нибудь разговаривал на улице (in te buyten ginc met spreecken), то эти злодеи хватали его, утверждая, что он говорил о царе, и так многие прежалостным образом погибали, ибо их пытали, а они под пытками говорили то, что сами не знали; эти плуты были во всех кабаках, домах и местах, где только собирались люди; и звали их доносчиками (danotsicken); поэтому каждый приучался молчать, однако все еще продолжали хватать многих невинных; и так велось почти до самой его [Бориса] смерти.

В то время как он учинял все это, на него часто нападал великий страх, словно его преследовали фурии, ибо из множества доносов и наговоров тех людей, которые, увы, от пыток и по божьему наущению много наговаривали, Борис узнавал то, что понуждало его во всякое время опасаться несчастий и искать всяких средств к спасению.

Итак, Борис, как было сказано, отправил посла в Данию, и 27 мая 1602 г. прибыл из Дании в Москву гонец, и прибыл ночью, так что никто не знал; и в ту ночь он получил аудиенцию у царя. Его сообщение состояло в том, что король все решения и ответ отправит из Дании с послом. Гонца звали Аксель Браге (Axel Brahe), и он был отпущен 16 февраля следующего года; так долго пробыл он в Москве.

15 августа 1601 г. прибыл в Москву папский легат; он просил о свободном проезде через Московию в Персию, что ему и дозволили, но когда бы великий князь Борис знал, что он [легат] прибыл за тем, чтобы высмотреть и разведать все в стране (om’t lant rontom te bespien), чтобы узнать характер (nature) народа, дабы потом сделать донесение своему владыке, Папе, и осуществить свое предательское намерение, то Борис дал бы этому послу совсем иной ответ и угостил бы его таким обедом, на котором он подавился бы куском. Но Борис не подозревал тогда, что ему ставили западню, в которую со временем он должен был попасть.

14 марта 1602 г. прибыл из Дании гонец, привезший известие, что брат короля со всем своим двором едет в Москву; Борис весьма этому известию обрадовался и, щедро одарив гонца, отпустил его из Москвы 14 апреля.

В это время происходило в Москве много ужасных чудес и знамений (spoockereyen), и большей частию ночью, близ царского дворца, так что солдаты, стоявшие на карауле, часто пугались до смерти и прятались. Они клялись в том, что однажды ночью видели, как проехала по воздуху колесница, запряженная шестеркой лошадей, в ней сидел поляк, который хлопал кнутом над Кремлем и кричал так ужасно, что многие караульные убежали со страху в горницы. Солдаты каждое утро рассказывали об этих виденьях своим капитанам, которые передавали своим начальникам (booger), так что эти и им подобные рассказы доходили до царя, оттого боязнь его день ото дня возрастала и он желал скорее исполнить свое намерение выдать Ксению за датского герцога, ибо он боялся и сам не знал чего ради, и более всего поляков, опасаясь, что с их стороны придет еще что-нибудь чудесное, ибо это все были предвестники грядущей напасти, и хотя эта страна, претерпевая голод и нищету, исполненная бедствий, была сурово наказана, казалось, ее ожидала еще большая кара.

Борис со всем тщанием делал приготовления к тому, чтобы совершить свадьбу тотчас по прибытии герцога, послав в Иван-город, куда он прежде всего должен был прибыть, всякого рода съестные припасы и царскую утварь (allerley vivres, victalie en conincklycke meublen), как то: постели, подушки и различную кухонную посуду, все, что было необходимо для конюшни и погреба; туда же посланы были многие придворные, которые должны были ожидать прибытия герцога. Сверх того, царь отправил от имени своего дьяка, и дьяка этого звали Афанасием Ивановичем Власовым (Offonassy Wasof), это был человек разумный, несколько раз бывавший посланником при дворе римского императора, ибо был образован и умел хорошо говорить; сверх того, в помощники ему был послан Михаил Глебович Салтыков (Michale Glebovits Soltecoof); они с нетерпением ожидали прибытия кораблей из Дании.

23 июля 1602 г. из Дании прибыл еще один гонец с известием, что корабли отплыли и герцог в дороге; гонца щедро одарили и отпустили тотчас 25 июля.

Меж тем герцог прибыл на нескольких судах к Иван-городу, или Нарве; прибывших с ним было до 400 человек, в том числе много дворян; и знатные вельможи, дворянство, а также все горожане встретили его с большим торжеством и великолепием, радостно приветствуя от имени царя, и для него и для его свиты были приготовлены лучшие дома, где они поместились и провели несколько дней весьма весело. Тем временем разгрузили кладь, много утвари, вина и денег было отправлено на царских почтовых лошадях в Москву. Из Москвы также прибыло несколько колымаг, и для герцога царская колымага, весьма искусно (seer constich en antycx toebereyt) сделанная, и по дороге во всех почтовых домах были приготовлены лошади для перевозки свиты, клади и съестных припасов; также ежедневно слали гонцов с известием к царю и снова от царя к герцогу, каждый час; итак, после того как разгрузили все [с кораблей], герцог, пробыв несколько дней в Нарве, отправился в сопровождении большой свиты из московских дворян и придворных в Москву, куда и прибыл 19 сентября 1602 г. Его встречали с радостью и по московскому обычаю весьма пышно и торжественно.

Царь Борис повелел наперед объявить всем немцам, полякам, ливонцам и другим иноземцам (en andere volcken), состоящим у него на службе, чтобы они запаслись самыми дорогими платьями, каждый по обычаю своей страны, и добыли себе изрядных лошадей с дорогою сбруей и убором, на что им даны были деньги, и все было исполнено по его повелению.

И в день, назначенный для въезда герцога, в Москве с раннего утра велено было бирючам (roepers) повсюду объявить, чтобы все иноземцы (nation) в Москве, а также все жители – бояре, дворяне, приказные, купцы и простолюдины – оделись как можно красивее каждый в самое лучшее платье и чтобы все оставили в тот день всякую работу и шли в поле за Москву встречать брата короля датского; и всякий, у кого была лошадь, должен был ехать навстречу в красивейшем уборе, что и было исполнено и являло издали столь красивое зрелище, что казалось, взираешь на золотую гору, покрытую различными цветами, ибо все бояре, дворяне и иноземцы ехали верхом и позади каждого из них 30, 20, 10 или 5 слуг на лошадях, и все слуги были одеты столь великолепно, как и сами господа, также купцы и множество народа всякого звания, каждый по своему достатку.

По приказанию царя утром послали ясельничего (oppersten stalmeester) Михаила Игнатьевича Татищева (Michale Ingenatovits Tatisof), человека весьма ученого и красивого (fray man), подле него вели царскую лошадь, убранную золотом и драгоценными камнями, и велено ему было встретить герцога за милю от Москвы, и приветствовать его от имени царя, и посадить на царского аргамака (Argomack), на котором герцог должен был въехать в Москву, что и было исполнено по приказанию царя; и герцог, встреченный за одну милю от Москвы, был выведен из колымаги и посажен на коня с большим почетом и поклонами. Его окружали 30 алебардщиков и несколько стрельцов (muscettiers), одетых в белые атласные кафтаны и красные бархатные штаны (broecken), позади его ехала вся его свита на царских лошадях и в колымагах. Его платье было из гладкого черного бархата и такой же плащ, обшитый кругом золотом и жемчугами.

Дивно было смотреть на великое множество народа, вышедшего из Москвы навстречу герцогу, так что с великим удивлением взирали [иноземцы] на пышность и великолепие московитов, которые все были верхом; не видать было конца по всему полю, что за Москвой, так что казалось, то было сильное войско (leger), почти все одеты в парчу и разноцветные одежды.

Так въехал герцог в город через Тверские ворота (Otphirse poort); все улицы были полны народом, празднично разодетым, также много женщин, в узорочьи из жемчуга и драгоценных камней; и герцога привезли в отведенный для него двор, снабженный всеми необходимыми припасами и слугами, как то: дровосеками, водовозами, истопниками, рабами и лошадьми словно для самого царя.

И царь приставил к нему [герцогу] Семена Никитича Годунова, своего дядю, прозванного правым ухом царевым, ибо ему вверены были сокровища и тайны царские; он был также человек весьма жестокий.

И герцог привез из Дании Акселя Гюльденстерна (Axel Guldestarn), который был верховным советником датского государства, человека доброго и умного.

Царь с сыном тайно смотрели на въезде кремлевской стены и отсюда видели всю свиту герцога, ибо он должен был проехать мимо Кремля.

Герцог привез с собой пасторов, докторов и хирургов, также палача и других лиц, состоявших на службе при его дворе, к коему, сверх того, в Москве были определены и другие лица; также к его двору была приставлена стража, которая днем и ночью охраняла его от пожара и других несчастий; и ему и его свите услужали во всем и обращались с ним, как с королем.

28 сентября пригласили его обедать к царю со всею свитою, с малыми и большими, с господами и слугами, как заведено по московскому обычаю вместе с гостем приглашать и некоторых слуг его, которые едят с ним за одним столом. И с приглашением пришли к его двору и привели царских лошадей, на которых герцог и его свита ехали весьма торжественно. Герцог ехал между двумя боярами (groote heeren), и вся его свита и дворяне провожали его до Грановитой палаты (groote sale), где царь и его сын обняли герцога и спрашивали друг друга о здоровье, причем царь Борис изъявлял чрезвычайную радость; царица и молодая княжна видели герцога сквозь смотрельную решетку (secrete tralien), но герцог их не видел, ибо московиты никому не показывают своих жен и дочерей и держат их взаперти.

Царь Борис во всем своем величии восседал на возвышенном троне, за столом по правую руку от него сидел сын его Федор, царевич московский, а рядом с ним герцог; они втроем сидели за одним столом, далее кругом стояли столы, [которые были ниже царского], где каждый занимал место по своему чину, и всем [гостям] прислуживали вельможи, и царь ел и пил из посуды чистого золота, также царевич и герцог, а остальные по большей части из серебряной, и угощение было чрезвычайно и великолепно, и все веселились от полудня до ночи; в Кремле повсюду горели огни на особо приготовленных высоких жаровнях; также духовенство обедало у царя – все епископы, митрополиты и другие, также многие богатые купцы и иноземные ратники, бывшие на службе в Московии в качестве дворян и придворных. Царь милостиво и долго беседовал с герцогом о короле и других владетельных государях, трижды пил за здоровье герцога и всякий раз в честь его снимал с своей шеи цепь и надевал на него, пожаловав ему таким образом три цепи.

По окончании пира знатнейшие бояре по царскому повелению проводили герцога до спальни, после того как он дружественно простился с царем.

16 октября 1602 г. герцог Иоанн внезапно заболел, что весьма опечалило придворных, царя и свиту герцога, и эта болезнь оказалась горячкою и все более и более усиливалась, так что царь весьма испугался и послал к нему всех своих докторов, аптекарей и хирургов, наказав им быть при нем [герцоге] днем и ночью поочередно и сам посетил его 26 октября; придя к нему, царь горько плакал и сердечно сожалел его, страшась, что все его намерения заполучить герцога своим зятем противны воле божией, и потому боялся несчастья.

Московитам было не по сердцу такое унижение царя, и они в глубине души сильно роптали, некоторые тайком говорили, что царь, посетив больного язычника, чрезвычайно умалил свою честь, и полагали, что он поступил так, лишившись разума, ибо они считают своего царя за высшее божество; некоторые вельможи также были весьма раздосадованы тем, что иноземец и нехристь, каким они почитают всякого иноземца, будет властвовать в их стране и женится на царской дочери, да и они, верно, желали ему смерти, но не смели много говорить.

Семен Никитич Годунов говорил, царь верно обезумел, что выдает свою дочь за латина (latuys) и оказывает такую честь тому, кто недостоин быть в святой земле – так они называют свою землю; это слово латин – самое презрительное прозвище, каким только ругают немцев, и его нельзя перевести на немецкий язык, чтобы можно было его понять и постичь; и когда бы герцог остался жив, то Симеон Никитич и многие другие поплатились бы жизнью; но болезнь герцога все более и более усиливалась, и он опочил 28 октября; и повсюду была о нем великая печаль; в особенности сокрушался о нем царь и многие иноземцы, бывшие в Москве и надеявшиеся иметь в нем доброго господина и заступника перед царем; но я полагаю, что московиты радовались, хотя не показывали виду; тотчаc по кончине герцога царь отправил гонца в Данию – объявить королю печальное известие, и гонца звали Рейнольд Дрейер (Reynolt Dreyer), и с ним вместе Юрген Бювар (Jurgen Buvar), а также несколько человек из свиты герцога.

Меж тем делали приготовления к погребению и предполагали похоронить его в немецкой церкви за Москвой, в Немецкой слободе. Эта слобода (slaboda), селение в расстоянии одной английской мили от Москвы, расположена на реке Яузе (Jawus), впадающей в реку Москву; там жили все ливонцы, приведенные тираном Иваном Васильевичем плененными из Ливонии и получившие свободу, исключая выезда из Московии, где они могли легко себе добыть пропитание; там [в слободе] у них была лютеранская церковь, и царь дозволил похоронить там герцога, и там был устроен хороший подвал со сводом, чтобы поставить гроб или гробницу (kist oft tombe).

Набальзамированное тело герцога положили в дубовый гроб, отделанный медью, обитый большими крепкими обручами и кольцами черного цвета. И этот гроб поставили на большую черную колесницу, запряженную четырьмя вороными конями, покрытыми траурными попонами, и так повезли к помянутому селению на реке Яузе. Впереди вели восемь коней, один из них был покрыт черным бархатом, другие черным сукном, затем шли трое дворян герцога с его тремя гербами, за ними один с короною и скипетром; далее следовали двадцать дворян, каждый держал герб и зажженную свечу черного воска; затем следовало трое придворных верхом, каждый держал в руках знамя с тремя гербами; далее следовало несколько человек с трубами и барабанами; потом траурная колесница с гробом, за нею шел адмирал с большим гербом Дании, Норвегии, Виндии и Готии; за ним следовали все придворные герцога, дворяне, чиновники (officiers) и слуги герцога в траурной одежде и, наконец, все иноземцы (uutlantse natien).

Царь с сыном плача провожал усопшего две улицы по Москве и воротился, приказав всем своим боярам, дворянам и дьякам провожать тело до церкви, где оно будет погребено. И это приказание чрезвычайно удивило московитов, и они не могли забыть его; после похорон повесили все знамена и гербы в церкви, и пастор герцога, по имени Иоганн Лунд (Joannes Lundius), сказал надгробное слово, и все лифляндцы, пасторы, учителя и ученики хорошо пели, за что впоследствии были щедро пожалованы, также и церковь их; все сие происходило в присутствии московских вельмож и бояр, смотревших на это с великим изумлением и отвращением. Церковь получила сверх разных подарков две тысячи рейхсталеров.

7 мая 1603 г. Рейнольд Дрейер, отправленный в Данию с известием о смерти герцога, снова возвратился в Москву; он сказал нам, что в Дании были уверены в том, что герцог отравлен; никто не был так опечален его смертью, как его сестра, нынешняя королева Англии; то, что он якобы отравлен, недостоверно, ибо его люди постоянно были при нем и хорошо знали, какая болезнь у него была и как он умер в полном сознании и мог говорить до самого конца.

Он был юноша высокого роста, красивый, благонравный и скромный, с большим носом. Борис очень его любил и впал в глубокую печаль, так что едва мог утешиться, ибо с очевидностью убедился, что Бог всемогущий обращает в ничто все его намерения и начинания; одним словом, он не знал, что ему предпринять.

Он отправил также посольство в Грузию, страну, расположенную между Каспийским морем и Понтом Эвксинским, чтобы отыскать там княжну в невесты его сыну, но и тут не посчастливилось. Так все, что бы ни предпринимал Борис для обеспечения своего государства, расстраивалось, и никто еще не тревожил его, и собственная совесть наполняла его страхом, и он все время боялся несчастья, что можно почесть чудом.

3 июня с дозволения царя Аксель Гюльденстерн со всей свитою отъехал в Данию, после того как всех [участвовавших в посольстве] – больших и малых – щедро одарили богатыми подарками и назначили к ним много приставов (uutgeleyde), чтобы проводить их до моря.

Среди этих дворян некоторые весьма желали остаться в Москве и служить царю, но царь велел им сказать, что им надлежит сперва отъехать и предстать перед своим государем и поведать ему, как с ними обращались; затем, если кто-нибудь захочет возвратиться и служить в Московском государстве, то будет хорошо принят и награжден, ибо, если бы они теперь, после смерти герцога, остались в Москве, то в Дании могли бы подумать, что их задержали силою, поэтому они все отъехали. И впоследствии один из них, Матфей Кнутсен (Matthys Gnoetsen), возвратился из Дании, был щедро награжден, и его произвели в ротмистры, поставив над двумястами всадников, и сверх годового жалованья дали ему поместье, так что он мог жить как господин.

В то время когда происходили описанные происшествия, прибыли в Москву из Любека послы, отправленные ганзейскими городами[38], чтобы просить царя и великого князя московского о дозволении торговать по-прежнему в Новгороде, где у них до начала кровопролитных войн в Ливонии между московитами, поляками и шведами было складочное место (stapel), сверх того, просили они освободить их от пошлин, от которых они прежде были избавлены; все было им даровано царем, но пошлины они должны платить, ибо, сказал царь Борис, на них государи ведут войны и это не нарушает царской чести (en sulcx compt allen princen met ceren toe), довольно того, что ганзейские города будут пользоваться по всей стране полной свободой как в религии, так и в торговле и во всем прочем, так что для них безделица (cleyn saecke) то, что они заплатят право и пошлину (recht en tol); и, согласившись на то, что им было дозволено, они поднесли подарки, кои были следующие: прежде всего был поднесен двуглавый орел с большими крыльями, держащий в лапе золотой скипетр; затем лев, держащий в правой лапе меч, а в левой – державу; затем одноглавый орел, носорог, слон, лошадь, олень, медведь, единорог, заяц, борзая собака, лось, саламандра, дракон, змея (serpent); затем изображение веры, надежды, любви, а также Венеры и Купидона и из каждого предмета можно было пить, все из позолоченного серебра и сделано весьма искусно, потому царь принял их ради их изящества, иначе бы он их не принял, и все подарки несли на белых и красных покрывалах (ор sluyers) юноши, одетые в черное [платье]. После аудиенции послов отвели на приготовленный для них двор и к обеду пожаловали им с царского стола сто блюд с яствами; все блюда были из чистого (fynen louteren) золота, и каждое блюдо нес слуга, одетый в красное платье, кроме того множество сосудов, кубков и кружек с различными напитками; при этом был послан один дворянин верхом на лошади, который должен был держать к ним речь от имени царя, уверить их в царской милости и пожелать им всякого счастья. Далее каждодневно отпускали им, послам, и слугам их съестные припасы, также корм для их лошадей; и, получив окончательный ответ и будучи освобождены от всяких издержек (van alle oncosten), они [послы] в сопровождении приставов отъехали 11 июня.

Также прибыл 4 сентября в Москву посол из Персии[39] для поздравления и возобновления дружбы с царем Борисом, ибо Московит и Шах (Sophi) персидский были отменно добрыми друзьями. Посол привез в подарок драгоценные камни, прекрасные ковры и различные красивые камки (damasten) и парчу, также отличный бальзам в золотых сосудах и благовонные коренья; и всю зиму ему оказывали царские почести, и в начале весны отправился он в сопровождении большой свиты на больших судах по реке Москве и по великой Волге к Астрахани, а отсюда на корабле по Каспийскому морю. Этот посол также не платил издержек.

В этом месяце сентябре крепостные холопы (lyfeygene knechten), принадлежавшие различным московским боярам и господам, частию возмутились, соединились вместе и начали грабить путешественников, от них дороги в Польшу и Ливонию сделались весьма опасными, и они укрывались в пустынях и лесах близ дорог; против них царь послал отважного молодого человека, Ивана Федоровича Басманова, и с ним примерно сотню лучших стрельцов, чтобы захватить тех воров (scelmen), но те воры скоро проведали о том и подстерегли его [Басманова со стрельцами] на узкой дороге посреди леса, окружили и перестреляли почти всех бывших с ним, и царя весьма опечалило, что так случилось с таким доблестным витязем (belt), и он повелел проявить рачение, и тех разбойников (rovers) изловить, а изловив, повесить всех на деревьях на тех же самых дорогах.

В конце сентября месяца почила в бозе старая царица Александра[40], вдова блаженной памяти царя Федора Ивановича, сестра нынешнего царя Бориса, постригшаяся в монахини, как о том было прежде сказано; она умерла, как говорят, единственно от душевной скорби, ибо видела несчастное положение страны и великую тайную тиранию своего брата, погубившего все знатные роды, и предсказала ему много несчастий, которые падут на него; однако всегда была хорошо расположена к нему и была ему доброю советницей, так что он был ее смертью чрезвычайно опечален, но Бог всемогущий взял эту царственную жену из сей плачевной юдоли, чтобы она не видала и не испытала приближавшегося несчастья; и ее похоронили в церкви Вознесения (Vosnesenia) в Кремле, и весь народ горько плакал и выл; царь со своим сыном ехали на санях позади гроба, провожаемого с громким воем и плачем мужчинами, женщинами и детьми; и это было 27 сентября.

Все еще продолжалось бедственное время голода, как то описано нами выше.

Борис, во всем встречая неудачу и видя в смерти герцога Иоанна, сестры своей и многих других благочестивых людей, по большей части умерших в то время, что Бог не посылает ему никакого счастья, но, напротив, опрокидывает (omstiet) все его намерения, проникся страхом и впал в отчаяние и потерял надежду, что сбудется что-нибудь по его желанию, однако вознамерился испытать еще одно средство, полагая, что, если ему будет противиться какая-нибудь партия, то он обещает одному из тех, кто бежал с ними в лагерь Димитрия и доставил те деньги в Путивль, бывший тогда стольным городом (hoofstat) всей земли, которой завладел Димитрий. Он уже завоевал и снабдил сильным гарнизоном следующие города; Брянск, (Brensco), Рыльск (Riletz), Чернигов, Карачев (Caratzou) и многие другие и, сверх того, намеревался завоевать Северскую землю с главным городом Новгородом-Северским; и эта богатая страна изобилует различными хлебами, скотом, медом, льном, мехами, воском и салом. Московиты весьма страшились за эту землю и послали туда доблестного витязя (cloecken belt) Петра Федоровича Басманова с войском; он вступил в Новгород-Северский и, укрепив его со всех сторон, засел в нем, но не имел времени запастись съестными припасами, так как подоспел неприятель и город обложили со всех сторон поляки и казаки, и это случилось зимою[41].

Димитрий, видя, что, для того чтобы продвинуться вперед, ему прежде всего надобно напасть на Северскую землю, которая по своему плодородию и по обилию дорогих мехов была одной из лучших областей Московии, как то было изложено выше, он [Димитрий] вознамерился сам предпринять поход к Новгороду-Северскому, оставив в Путивле тех, коим более всего доверял, и укрепить также все города, коими он владел, хорошо защитив их от всякого нападения; но подступил с отрядом к Новгороду-Северскому, где стояло его войско.

По прибытии туда [Димитрий нашел], что некоторые польские капитаны, дворяне и всадники, придя в уныние, говорили, что невозможно завоевать такую страну, равную целому миру, ибо у них для того так мало силы и войска, говоря: «Ежели мы не можем взять такого маленького городка и каждодневно ожидаем нападения большого московского войска, то что будем делать, когда подступим к большим городам? Все, что мы приобрели до сих пор, отпало к нам по большей части само; сверх того, мы ссудили его всем без малого вероятия что-либо вернуть», и приводили еще другие подобные жалобы (murmureringen) – и впадали в совершенное уныние; того ради Димитрий был весьма опечален, смиренно (ootmoedicblyck) просил их не приходить в уныние и не впадать в трусость, а по его примеру не щадить своей жизни, ибо он надеется еще в скором времени сесть на царский престол в Москве, того ради просил их не покидать его, сверх того, впоследствии они воспользуются плодами трудов своих; он снял со своей шеи цепи и раздарил их некоторым, так что ему удалось убедить их, и они снова были готовы подвергнуть свою жизнь опасности и обложили этот город [Новгород-Северский] со всех сторон как можно теснее, так что и сам Басманов принужден был есть конину, и однажды он [Басманов] показал вид, что вознамерился сдаться, и отворил ворота, как будто пал духом и считал все потерянным, и приверженцы Димитрия (Demetrianen) тотчас же со всех сторон устремились в [город], но едва часть их вступила в город, как из домов, находившихся неподалеку от городских ворот, начали стрелять в тех, которые проходили, так что они тотчас отпрянули, и ворота за ними были заперты; те же, что вошли, по большей части полегли мертвыми; меж тем некоторые вышли из города и напали на неприятельский лагерь и воротились с большою добычею, пройдя другими воротами. Удивительно, что Димитрий в то время находился в другом месте, и когда он прибыл туда, к месту сражения, все было кончено. Этот подвиг был приписан Басманову, и он был высоко прославлен как Борисом, так и народом; и это случилось 21 декабря, и день спустя к Новгороду подступил князь Федор Иванович Мстиславский с войском в сто тысяч человек, дабы окончательно погубить или прогнать Димитрия, и лагерь Димитрия был обложен кругом, [с одной стороны войско Мстиславского], и с другой стороны город, так что страх обуял тогда войско Димитрия, но ради его великой храбрости оно обрело мужество, и пока московиты готовились к бою, Димитрий, самолично (persoonlyc) водительствуя войском, напал на неприятеля и обратил его в бегство и так одержал победу; сверх того, Мстиславский был тяжело ранен, но впоследствии выздоровел[42].

По окончании битвы Димитрий едва мог освободиться от копья, ибо оно словно приросло к руке, чему многие удивлялись,

Тогда же отъехали от него некоторые поляки, сетуя на недостаток в деньгах и потеряв надежду завоевать Московию; не веря, что они могут сражаться с таким войском, как могли они думать о том, что завоюют страну. Однако, по великим мольбам и просьбам Димитрия, многие поляки остались при нем, и все казаки бодро стояли за него (lustich bygestaen) до самого конца и не помышляли покинуть его, как подобало доблестным воинам, каковыми они и были на самом деле.

Меж тем в Москву прибыло много раненых и из Москвы послали докторов, аптекарей и хирургов (barbieren) к войску для лечения больных и раненых; приверженцы Димитрия взяли измором Новгород-Северский, оставили сильный гарнизон и двинулись дальше[43]. Димитрий отправился в Путивль по каким-то делам и потому не дозволил войску что-либо предпринимать без него.

В 1605 г. 1 января в Москву открыто привезли пленников, как поляков, так и казаков, со значками (vendelen) и оружием, чтобы народ в Москве видел, что [московское войско] одержало победу, хотя она была ничтожна, – и не падал духом, ибо, как я полагаю, Борис страшился, как бы в Москве не поверили, что то истинный Димитрий, и не пристали к нему, того ради повелел он часть пленников привозить в Москву днем, так что, говорят, привезли однажды пятьсот [пленников], и передавали другие подобные бредни (grillen).

В другой раз Борис, послав грамоты из Москвы, повелел, чтобы в Северской земле никого не щадили, но поступили с народом, как в Комарицкой волости, как о том было выше изложено, что и было исполнено, но столь бесчеловечно, что всякий, слышавший о том, содрогался, так много должно было погибнуть невинных людей. Женщин, девушек и детей обесчещивали до смерти (totter doot gescoffirt), а тех, что оставались в живых, продавали за старое платье или за полштофа водки (half flesken brandewyn) или за другие какие столь же ничтожные вещи; тотчас после грабежа в лагере можно было купить за полгульдена быка, за два бланка овцу (blancken)[44] и так далее, ибо награбленного было так много, что не знали, куда девать, так как земля [Северская] была богата, и Димитрий ни у кого ничего не отнимал, а оставлял каждому свое, того ради народ так предался к нему; и когда московиты начали чинить жестокую расправу (groote tirannie begon), то к Димитрию стало предаваться еще больше [людей], не желавших и слышать о своем царе Борисе в Москве, и оставались верны до самой смерти и претерпевали все мучения и пытки, всечасно утверждая, что он истинный Димитрий, так что некоторые, которые никогда не видели его, невзирая на пытки, не отступались от своих слов; так велика была кара божия.

В тот месяц ночью слышали вокруг Москвы страшный вой волков, которые бродили по окрестностям и так выли, как будто их было целое войско (leeger volck). Также поймали у кремлевского рва, в самой середине города, несколько лисиц, забежавших из леса за рекой, одним словом, тогда повсюду совершалось много чудес.

Пока Димитрий находился в Путивле, некоторые [из его приверженцев] засели в завоеванных городах, другие еще держали осаду и перебранивались с московитами, которые называли приверженцев Димитрия изменниками, служившими расстриге, или расстриженному монаху, а приверженцы Димитрия называли московитов изменниками и плутами, говоря: «Мы служим законному, наследственному государю страны, которого изменник Борис считает убитым, но он по чудесному промыслу божию остался в живых, и когда бы мы достоверно не знали того, чего ради пошли бы мы войной на своих соотечественников и, будучи рождены в одной стране, под одним государем, стали бы сражаться со своими собратьями», но говорили, что то поистине законный Димитрий, и заверяли в том страшными клятвами, так что достигли этим того, что с каждым днем все более и более [людей] передавалось Димитрию и [московитам] не помогали ни поджоги, ни казни, ни убийства (moorden en dooden).

10 января означенного года большое войско московское под начальством главных воевод стояло у Добрынич (Dobrinets), большой деревни на прекрасной равнине, где было также много холмов, из коих некоторые были довольно высоки; и в тот день рано утром выехали четыре тысячи [всадников] на поиски добычи, которую могли найти, будь то овес, сено или солома для лошадей, и едва отъехали на три мили, как на них напал из-за кустов отряд (vendel) польских всадников так стремительно, что [московиты] были приведены в великое замешательство и обратились в бегство, так что около пятисот московитов полегло на месте, остальные же по большей части спаслись бегством, ибо их долго не преследовали.

Московиты не предполагали, что неприятель стоял так близко, но думали, что он по крайней мере в тридцати милях от них, как они о том слышали от лазутчиков. Бежавшие после этого поражения московиты захватили одного поляка и привели в лагерь; он был пьян и просил только о том, чтобы ему дали еще [вина], и обещал открыть важные тайны о войске Димитрия, когда ему дадут две или три чарки (scaeltkens) вина, и о том донесли одному из военачальников, который запретил давать ему вино и велел стеречь его, пока он не проспится, полагая тогда допросить его. Но этот боярин не знал пословицы: «in vino veritas», что у трезвого на уме, то у пьяного на языке (een droncken mont spreect s herten gront), ибо тот пленник лег спать и более не вставал, но умер по промыслу божию; и когда бы его допросили пьяным, то без сомнения получили бы от того выгоду[45]. Даже, как некоторые утверждают, могли бы захватить самого Димитрия; но это не удалось.

Димитрий, возвратившись из Путивля, почел за лучшее выступить в поле и дать сражение московитам, дабы видели его продвижение вперед, ибо [Московия] так велика, что не везде слышали об его завоеваниях. Сверх того, он довольно был уверен, что жители завоеванных им местностей будут некоторое время держать его сторону, ибо они были ожесточены против приверженцев Бориса (Borisianen), поэтому, собрав все войско, он двинулся и стал в трех милях от московского лагеря, у Добрынич, и здесь [воины Димитрия], уверенные в победе, пропивали свое добро и бражничали, и 20 января ночью снялись с лагеря всем войском, среди них был сам Димитрий, князь Василий Масальский и дьяк Богдан Сутупов, перебежавший [к Димитрию] от московитов, как о том было выше рассказано, также все польские паны и дворяне (heeren en edlen), всегда находившиеся при нем, одним словом, все, кроме тех, которые были в гарнизоне (in de besettinge).

Московиты были хорошо осведомлены лазутчиками о приближении [войска Димитрия], но полагали, что оно подойдет только на другой день, и потому, получив о нем известие, напугались и стали поспешно готовиться к обороне, не соблюдая никакого порядка, ибо они разделили все войско на три отряда (troc pen), не устроив ни правого, ни левого крыла, а также не составив [запасного] войска, на которое можно было бы рассчитывать во время битвы, но стояли, как коровы, объятые страхом. Немцы и ливонцы, бывшие в войске Бориса, сплотились, и капитаном над ними был Яков Маржерет, француз, и они первыми напали на неприятеля и завязали схватку.

Меж тем Димитрий приближался, однако всего войска еще не было видно, ибо оно было укрыто за многочисленными холмами и стояло там, чтобы не знали, сколько у него воинов, и он разделил их на несколько отрядов, но сперва открыл только три отряда, каждый в две тысячи ратников; им велел он выступить из-за высокого холма, так, чтобы обойти войско Бориса; и это были всадники, весело трубившие в трубы и игравшие на дудках и свирелях (scalmeyen en руреn), и польские капитаны храбро объезжали ряды, ободряя войско, и горячили лошадей (latende hare peerden lustich braveren), кричали и горланили (roepende en screeuwende) так, словно уже одержали победу. Московиты стояли неподвижно, но когда три помянутых отряда вышли из лощины, то немцы, состоявшие в московском войске, ударили на них и почти все выстрелили в них; за немцами последовало триста или четыреста московитов, вступивших в схватку, меж тем из-за гор и холмов показалось шестьдесят или семьдесят мелких отрядов (vendelen), которые без всякого промедления с великим шумом, трубами, литаврами и криками напали на московитов (ор de moscovise bataillie) и обратили в бегство все московское войско, ибо московиты не подозревали, что кроме тех трех отрядов, что они видели, есть еще войско, и когда они вдруг приметили все эти отряды, то ими овладел страх, и когда поляки сразу ворвались в середину [московского войска], то один немец, служивший под начальством капитана Маржерета, Арендт Классен – он жив и поныне, – закричал, что надобно ударить на поляков, ибо они, возомнив, что одержали победу, совсем расстроили свои ряды и их еще можно разбить, он закричал о том Ивану Иван По Хронографу Карамзина, битва при Добрыничах происходила 20 января.овичу Годунову, предводительствовавшему авангардом, но [Годунов] не услышал; он сидел на лошади, оцепенев от страха, и ничего не видел и не мог двинуться ни взад, ни вперед, так что его можно было одним пальцем столкнуть с лошади.

Итак, поляки пробились к деревне Добрыничи, и московские стрельцы числом 6000 сломили шанцы (scantse) из саней, набитых сеном, и залегли за ними, и как только поляки вознамерились пробиться вперед, стрельцы из-за шанцев выстрелили из полевых пушек (veltstucxkens), которых было до трехсот, и затем открыли пальбу из мушкетов, и это нагнало на поляков такой страх, что они в полном беспорядке обратились в бегство, и московиты, тотчас собравшись с силами, пустились их преследовать и гнали поляков добрых две мили, убивая всех, кого настигали, так что всю дорогу помостили трупами.

Димитрий с несколькими отрядами оставался в лощине, намереваясь довершить с ними победу, но, увидев бегущих назад поляков, едва сам мог спастись, ибо вороная его лошадь была подстрелена, и князь Василий Масальский, тотчас соскочив со своего коня, посадил на него Димитрия; сам же взял лошадь у своего конюха (van synen knecht), и так чудесным образом (avontuerlyc) ушли от неприятеля, и за свою верность Масальский впоследствии был высоко вознесен Димитрием, как о том мы еще услышим.

Во время преследования пятьсот поляков задержались возле двух пушек, брошенных в поле, и почти все полегли вокруг них, ибо на них напало множество [московитов], и если бы продолжали погоню, то, как справедливо полагают, захватили бы самого Димитрия, но им через посланных вслед гонцов (heraulden) было велено вернуться к войску, так что они все к вечеру возвратились; и в московском лагере было великое ликование, и каждому дали на память золотую монету (penninck), как то у них в обычае.

У московского войска нет труб и бывает не более трех стягов, которые так велики и тяжелы, что их надо везти на конях, и на этих стягах изображены Богородица, св. Николай и многие другие предметы, великолепно вышитые золотом и жемчугами, и сверх того у них ничего нет, кроме литавров (keteltrommen), которыми собирают войска. Одним словом, московиты не умеют вести иной войны, кроме как наудачу, или с многолюдным войском, или против не знающих порядка татар (onordentlycken Tarter).

Когда во время погони за поляками [московиты] поймали одного трубача, то догола ограбили и так привели в свой лагерь и, посадив его нагого на пушку, глумились и потешалась над ним, и когда разглядели его, оказалось, что то был трубач, [служивший в их войске], из немцев, которые также преследовали врага.

Также один шотландец, который был в московском войске и, преследуя врага, захватил польское знамя и, вместо того чтобы влачить за собой или свернуть, высоко держал его в руке, продолжая скакать за неприятелем, и того ради его соратники, принимая его за польского знаменщика, стали стрелять в него и наносить ему удары, и еще удивительно, что ему удалось спастись, когда он бросил знамя. И подобные нелепицы случались часто, отсюда можно заключить, как они умеют вести войну и брань (crych en oorloog).

Также убивали они друг друга из-за добычи, как собаки, и в этой битве полегло до шести тысяч московитов и восьми тысяч поляков, хотя и разглашали о том, что их погибло больше; и когда бы они преследовали поляков далее, то перебили бы их почти всех, а также захватили бы Димитрия, который был неподалеку.

После этой победы главный воевода Мстиславский повелел всех пленных, которые были казаками из Московии (moscovitersen Casacken), рубить саблями, вешать на деревьях, расстреливать и некоторых спускать под лед, но поляков вместе с отбитыми знаменами, трубами и барабанами отправили в Москву, также и копье Димитрия, найденное на том месте, где была убита его лошадь, и это копье было позолочено и снабжено тремя белыми перьями и было довольно тяжело. С пленными послали к царю молодого дворянина, с просьбой к царю наградить этого дворянина, ибо в одном сражении с приверженцами Димитрия он спас от смерти воеводу; и я видел, как все это было привезено в Москву 8 февраля.

Меж тем Димитрий съездил в Путивль, где собрал много денег, как с завоеванных городов, так и с Комарицкой волости, также прислали к нему много людей и денег из Польши, и он ободрился и мог выступить в поход с отличным войском.

Борис каждодневно отправлял к московскому войску все более и более ратников, которые во множестве проходили через Москву, как мы сами видели, также и монастыри выставили большое войско, сверх того города Тотьма, Устюг (Ustiuga), Холмогоры (Colmogoro), Вычегда (Witsogda) и другие у [Белого] моря, до того времени бывшие свободными, должны были выставить ратников, так что каждодневно отправляли в поход великое множество людей (scriclyc vole), хотя этим ничего не достигли.

14 февраля прибыли в Москву Петр Федорович Басманов и князь Никита Трубецкой, и их торжественно везли на царских санях и лошадях за их отвагу и стойкость под Новгородом-Северским, как о том было сказано выше; и царь пожаловал им дорогие подарки и поместья, и они оставались в Москве до самой его [Бориса] смерти.

Димитрий, снова выступивший в поход с большим войском, преследовал московское войско, дабы вновь напасть на него, с большей осторожностью, нежели у Добрынич.

Войско Борисово то здесь, то там становилось, ничего не предпринимая ни в открытом поле, ни против городов, взятых Димитрием, и 14 марта оно остановилось на равнине, окруженной большими болотами, в то время промерзшими, и там была гора, на которой расположена деревянная крепость (houten casteel), называемая Кромы (Crom), внутри которой было несколько домов; и к этим Кромам на гору вела летом только одна тропа, и то весьма узкая, ибо кругом стояли болота. В эту крепость прибыл один ротмистр из числа немецких военачальников, живших в городе Туле (Toela), по большей части ливонцев, пленных немцев и курляндцев, и его звали Лас Вейго (Las Viugo), и он водрузил на крепости знамя и занял ее своим отрядом. Главный воевода князь Федор Иванович Мстиславский повелел ему оставить крепость, сжечь ее и возвратиться к войску; и никому не ведомо, какая была к тому причина.

Итак, войско Димитрия шло вслед за московским, и впереди шло две тысячи казаков, все пешие, у каждого была большая длинная пищаль (groot lanck roer), и, завидев издали московский лагерь, тотчас отрядили гонца к Димитрию с известием и, заметив, что Кромы горят и что московиты оставляют крепость и возвращаются к своему войску, полагали, что необходимо и полезно занять это место, ибо отлично знали, что оно по природе своей летом неприступно, и с великим проворством и быстротою заняли Кромы, ибо у них было множество саней, нагруженных съестными припасами, кроме того, еще сани, полные сена, весьма плотно сложенного, и пустили вперед эти сани, подобные четырехугольной камере, но только открытой, и посадили в нее примерно половину отряда, а самые доблестные смельчаки (cloecste waechalsen) бежали по сторонам с заряженными пищалями; казаки поднялись на гору и так стремительным маршем вошли в Кромы, и московиты не причинили им никакого вреда ни стрельбою, ни чем другим, и казаки, заняв гору, тотчас вырыли у крепости землянки и вокруг нее ров, так что засели в земле и никого не боялись; предводителем этих казаков был Корела, шелудивый маленький человек, покрытый рубцами, родом из Курляндии, и за свою великую храбрость Корела еще в степи был избран этой партией казаков в атаманы, и он так вел себя в Кромах, что всякий, как мы еще увидим, страшился его имени.

Этот Корела, находясь в Кромах, помышлял о том, чтобы при [этих] счастливых обстоятельствах удержать крепость, и послал известить обо всех обстоятельствах Димитрия и просил прислать людей и припасов, что часто исполняли с великой отвагой и проворством, и они, [казаки], полагали, что московское войско, постояв так всю зиму или до весны, само расстроится и погибнет; а Димитрий меж тем отлично устроил и укрепил со всех сторон лучшие города (plaetsen) и каждодневно посылал распоряжения из тех мест, где находился, чтобы снабжали осажденных в Кромах всем необходимым, и изыскивал со своими друзьями средства, как расположить к себе сердце московитов, и часто писал письма, посылая их к народу в Москве с гонцами; то были смельчаки, которые не вернулись обратно, ибо Борис на всех перекрестках поставил людей, которые подстерегали их и тотчас же вешали. Также много писал писем Димитрий к [московскому] войску и к воеводам, Мстиславскому и другим. Но не к Годуновым, принадлежавшим к дому Бориса, и Димитрий называл их изменниками и губителями (bedervers) отечества.

Письма к Борису были следующего содержания: когда он оставит царский престол, коим завладел неправдою, то ему будет оказана милость; сверх того, Димитрий, истинный сын покойного царя и великого князя Ивана Васильевича, еще пожалует его царскими поместьями, дабы мог он в них жить со своим сыном по-царски, и другие подобные обещания; но Борису было тяжело оставить престол и передать его тому, кого он никогда не знал и не видал, и он послал ему много ругательных писем, в которых называл его чертовым сыном, крамольником (oproerisen scelm), чародеем и давал ему еще многие иные подобные прозвища и ничего не хотел слышать.

Письма Димитрия к Мстиславскому были весьма любезны и дружественны, со многими доказательствами того, что он истинный [царевич], в чем не может быть никакого сомнения, сверх того, он объявлял прощение всем военачальникам, которые действовали против его особы, ибо они поступили по присяге, данной им Борису; затем дружески просил их верить его письмам; все это было напрасно, но после достоверно узнали, что некоторые из военачальников переписывались с Димитрием, так что он знал все их действия и обстоятельства. К Годуновым, принадлежавшим к роду Бориса, Димитрий не писал, ибо считал их предателями отечества, говоря, что они послужили причиной [всех] бедствий.

Димитрий часто повелевал отправлять из Кром воззвания к московскому войску и подбрасывать в народ письма, в коих увещевал их: доколе хотят они оставаться слепыми, когда с несомненностью видят, что вся страна предалась ему, и они сами скоро станут под его знамена, говоря им: «Не стыдно ли вам, люди, быть такими пентюхами (soo bot syt) и не замечать, что служите изменнику отечества, чьи деяния вам хорошо ведомы и как овладел он короною и какому утеснению подверг он все знатные роды, – моих родственников, полагая, что, когда изведет их, то будет жить без печали». Также говорил он: «Поставьте меня перед Мстиславским и моею матерью, которая, я знаю, еще жива, но терпит великое бедствие под властью Годуновых, и коли скажут они, что я не истинный Димитрий, то изрубите меня на тысячу кусков». Такими и многими другими подобными речами привлек он к себе сердца почти всего народа. Даже все военачальники, не принадлежавшие к родне Бориса, хорошо знавшие все деяния Бориса и каков он был, частенько помышляли: «О, когда бы Димитрий был нашим царем», ибо взирали на него, как на восходящее солнце, хотя и не верили, что он законный наследник, но не смели утверждать, и многие каждодневно перебегали к нему.

И все это время стояли под Кромами, где было не более четырех тысяч человек, и [московское войско] насчитывало добрых триста тысяч человек, ибо к нему каждодневно прибывала подмога; и каждый божий день двести или триста пеших казаков с длинными пищалями делали вылазки из Кром, выманивали из лагеря некоторых охотников добыть себе чести, полагавших, что они верхами настигнут казаков, но казаки столь искусны в стрельбе из мушкетов и длинных пищалей, что не давали промаха и всегда подстреливали всадника или лошадь и так каждодневно клали мертвыми тридцать, пятьдесят, шестьдесят воинов из московского войска, среди коих было много молодых, красивых дворян и были люди, искавшие себе чести (die cere wilden behalen); и пока Корела, атаман, был здоров, московиты не знали покоя: то внезапно нападали на них, то обстреливали, то глумились над ними или обманывали. Да и на гору часто выходила потаскуха (hoere) в чем мать родила (moedernaect), которая пела поносные песни о московских воеводах, и [совершалось] много другого, о чем непристойно рассказывать; и войско московитов к стыду своему должно было все это сносить, и стреляли они всегда из своих тяжелых пушек (groft gescut) попусту, ибо не причиняли и не могли причинить кому-нибудь вреда; в Кромах между тем беспрестанно трубили в трубы, пили и бражничали (slempen), одним словом, всюду была измена (scelmerye), и в московском лагере дела шли не чисто, ибо воеводы не только не отправляли должности, но сверх того было заметно, что они сносились с Димитрием, хотя еще и не отважились на измену, ибо в темные ночи часто находили между турами (scanscorven) мешки с порохом, которые уносили лазутчики из Кром в присутствии часовых, и много других подобных [дел].

В Кромы из московского лагеря также часто летали стрелы с привязанными к ним письмами, в которых сообщалось обо всем, что происходит в Москве и в лагере, так что приверженцы Димитрия знали все, что делалось в Москве, как обстоят дела с Борисом, и что он предпринимал и учинял, и в каком находился страхе, и о том, как роптал народ в Москве, где многие начали верить, что то истинный Димитрий; так что, получая эти известия, Димитрий был уверен в том, что завладеет этой страной; того ради он не тревожил лагерь под Кромами. И те, что сидели в Кромах, одно время держали себя тихо и только изредка отражали несильные нападения, ибо Корела был тяжело ранен, и без него не могли измыслить средств причинить вред московитам, и когда он выздоровел, все пошло по-прежнему.

Царь Борис, видя, что в Москве ему во всем неудача, и что войско его ни в чем не успевает, и что, сверх того, со всех краев стекаются к Димитрию и предаются на его сторону, и видя и слыша каждодневно также от своих соглядатаев, которые были повсюду, что народ начинает верить, что это истинный Димитрий, и что все города заколебались и стали непокорными и медлят посылать ратников на войну, ибо не видят, когда будет тому конец, то он, [Борис], сам стал сомневаться и думать, не истинный ли то Димитрий, и вознамерился, впав в отчаяние, истребить весь город Углич со всеми его жителями за то, что Димитрий бежал оттуда; однако, услышав страшные клятвы патриарха и епископов, также князя Василия Ивановича Шуйского, который клялся в том, что собственноручно положил во гроб и похоронил истинного Димитрия, он оставил [это намерение], и сверх того говорили ему: «Когда будете вы так казнить народ неповинно, то он отпадет от вас, подобно тому как поступил народ в Комарицкой волости и Северской земле, ибо вы дозволили столь [жестоко] обращаться со своим собственным народом за то, что он предался Димитрию, но они не разумеют того, и так неповинные были погублены вместе с виновными и весьма жестоко (barbarisch)».

Таковы были речи, удержавшие Бориса от казней. С того времени он почти совсем не выходил из дому и на свое место посылал сына, и он [Борис] почти лишился рассудка и не знал, верить ли ему, что Димитрий жив или что он умер, так был расстроен его ум; тогда решился он испытать крайнее средство и в случае неудачи вознамерился лишить себя жизни.

И призвав к себе Петра Федоровича Басманова, доблестного витязя, который так верно служил ему в земле Северской и других местах, как о том было рассказано, и [хотя] он был низкого рода, [Борис] обещал выдать за него свою дочь и дать [за ней в приданое] царство Казанское и Астраханское и всю Сибирь (Sibiria), то же, что ранее он обещал Мстиславскому, который все еще был главным воеводою, но, видя, что тот бездействовал и не мог поступить по-обещанному, [царь] стал не доверять ему, полагая, что он не сдержал или не мог сдержать своего обещания, прилагает мало старания и сделался изменником.

Того ради Борис решил отозвать его в Москву, а с ним также и Шуйского. Басманов обещал и поклялся, коль скоро то не истинный Димитрий, то он его схватит и лишит жизни или сам сложит голову (oft selver den bals daerin laeten), но когда истинный, то он почтет невозможным умертвить его и даже не помыслит сражаться против него; на что царь Борис, а с ним многие другие поклялись ему великими клятвами, что то не истинный [Димитрий], а расстрига, что значит монах, как о том выше было сказано; после чего Басманов вышел.

И когда Басманов вышел из царских покоев (camer), то встретил в передней Симеона Никитича Годунова, самого ближнего к царю боярина, которого прозвали правым ухом царевым, и он слыл в народе жестоким тираном, как о том было сказано, и когда он спросил Басманова, что обещал ему царь, Басманов, отлично зная, что Симеону Годунову, но никому другому, должно все открыть, поведал ему [о царевом обещании], на что Симеон отвечал: «Ах, употребите все старания, чтобы умертвить Димитрия, или пусть это сделают по вашему повелению, ибо мне приснилось, что он истинный царевич, и я сам его боюсь, и когда вы это исполните, то станете ближе всех к царю». Но Басманов схоронил эти слова в сердце своем, помысля: когда я все успешно исполню, то не добьюсь почета и ничего не получу из обещанного, ибо он давал обещания многим более знатным [людям] и не держал слова; того ради он, [Басманов], помышлял об ином, страшась прогневить Бога, ибо полагал, что тот [Димитрий] истинный, и вознамерился предаться ему, но не разглашал о том, а держал все втайне и оставался некоторое время еще в Москве.

Так сильно прогневался всемогущий Бог на эту страну и народ, что [по его попущению] люди от снов и размышлений уверились в том, чего, как они сами хорошо знали, не было, сверх того заставил царя Бориса и жестокосердую жену его, бывшую главной причиной тирании Бориса, против их воли тому поверить, так что они послали за матерью [царевича] Димитрия, убиенного в Угличе, которая была седьмой женой Иоанна Васильевича, как о том было сказано в его жизнеописании; эта бывшая царица была инокинею в одном, дальнем от Москвы монастыре, и как только впервые разнесся слух об этом Димитрии, ее перевели в более дальнюю пустынь, куда не заходил ни один человек и где ее строго стерегли двое негодяев, чтобы никто не мог прийти к ней. Борис повелел тайно привести ее оттуда в Москву и провести в его спальню, где он вместе со своею женою сурово допрашивал [Марфу], как она полагает, жив ее сын или нет; сперва она отвечала, что не знает, тогда жена Бориса возразила: «Говори, б… то, что ты хорошо знаешь!» – и ткнула ей горящею свечою в глаза и выжгла бы их, когда бы царь не вступился, так жестокосерда была жена Бориса; после этого старая царица Марфа сказала, что сын ее еще жив, но что его тайно, без ее ведома, увезли из страны, но впоследствии она узнала о том от людей, которых уже нет в живых; так сказала она по попущению божьему, ибо сама достоверно знала, что сын ее умер и погребен.

Борис велел увести ее, заточить в другую пустынь и стеречь еще строже, но когда бы могла ею распорядиться жена [Бориса], то она бы давно велела умертвить ее, и хотя это было совершено втайне, Димитрий узнал обо всем. Всемогущий Бог знает, кто поведал ему [Димитрию] о том; некоторые, мнящие себя всеведущими, говорят, что нечистая сила открывала ему все и во всем подавала ему помощь.

Борис также отправил посольство в Швецию к королю Карлу с просьбою о помощи против врагов, но так как Борис вскорости умер, посол не успел еще выехать [из Московии] и был в Новгороде, и он вернулся в Москву после смерти Бориса.

Также думный дьяк Афанасий Власов был отправлен к войску с большими деньгами, чтобы раздать их воинам и расположить их этим, с ним отправил Борис также письмо польского короля, в коем тот оправдывал себя [от обвинения] в помощи Димитрию, которого он даже не знал. И это письмо прочли в лагере перед всем войском, но все сие было [все равно], что стучать в дверь глухого, и на другой день в Кромах знали уже обо всем и глумились над ними, одним словом, Кромы и большая часть московского войска были заодно и выжидали только удобного времени, чтобы сойтись и соединиться всем в одно войско.

Меж тем в Москву каждодневно один за другим прибывали гонцы и каждый с дурными известиями: один говорил, что тот или тот предался Димитрию; другой говорил, что большое войско идет из Польши; третий говорил, что все московские воеводы изменники; сверх того, народ в Москве с каждым днем все больше и больше роптал, невзирая на то что его казнили смертью, жгли [каленым железом] и пытали, но ожесточался так, что Борис решился лучше лишить себя жизни, чем попасть в руки Димитрия, который, как он полагал, обесчестит его и во время своего торжества поведет [за собою] на поругание перед всем светом.

13 апреля по старому стилю Борис был весьма весел, или представлялся таким, весьма много ел за обедом и был радостнее, чем привыкли видеть его приближенные. Отобедав, он отправился в высокий терем (hoog partael), откуда мог видеть всю Москву с ее окрестностями, и полагают, что там он принял яд, ибо как только он сошел в залу, то послал за патриархом и епископами, чтобы они принесли ему монашеский клобук (monicxcappe) и тотчас постригли его, ибо он умирал, и как только эти лица (deese vogels) сотворили молитву, постригли его и надели на него клобук, он испустил дух и скончался около трех часов пополудни.

Добрых два часа, пока слух [о смерти Бориса] не распространился во дворце и в Москве, было тихо, но потом внезапно заслышали великий шум, поднятый служилыми людьми (heeren), которые во весь опор с оружием скакали на конях к Кремлю, а также все стрельцы со своим оружием, но никто еще ничего не говорил и не знал, зачем они так быстро мчатся в Кремль; мы подозревали, что царь умер, однако никто не осмеливался сказать; на другой день узнали об этом повсюду, когда все служилые люди и придворные в трауре отправились в Кремль; доктора, бывшие наверху, тотчас увидели, что это случилось от яду, и сказали об этом царице и никому более. И народ московский тотчас был созван в Кремль присягать царице и ее сыну, что и свершили, и все принесли присягу, как бояре, дворяне, купцы, так и простой народ; также посланы были по всем городам, которые еще соблюдали верность Москве, гонцы для приведения [их] к присяге царице и ее сыну, как то: в Псков, Новгород, Ивангород, Ростов, Переяславль, Ярославль, Вологду, Пермь, Каргополь (Cargopolia), Устюг, Тотьму, Холмогоры (Colmogoro), Кондию, Обдорию, Сибирь, Лапландию (Lappia), и далее во все тамошние страны, тогда как области близ Польши, земля Северская и Астрахань остались так, как они были, но Казань присягнула вместе с Москвою; и так Марья Григорьевна стала царицею и сын ее, Федор Борисович, царем всея Руси 16 апреля 1605 г.

Борис был дороден и коренаст (onderset), невысокого роста, лицо имел круглое, волоса и бороду – поседевшие, однако ходил с трудом по причине подагры, от которой часто страдал, и это оттого, что ему приходилось много стоять и ходить, как обыкновенно случается с московскими боярами, ибо они безотлучно принуждены находиться при дворе и там целые дни стоять возле царя, без присесту, три или четыре дня кряду; такую тяжелую жизнь ведут московские бояре, чем выше они стоят, тем меньше видят покоя и тем больше живут в страхе и стеснении, но не оставляют во всякое время стремиться к возвышению.

Борис был весьма милостив и любезен к иноземцам, и у него была сильная память, и хотя он не умел ни читать, ни писать, тем не менее знал все лучше тех, которые много писали; ему было пятьдесят пять или пятьдесят шесть лет, и когда бы все шло по его воле, он совершил бы много великих дел; за время [своего правления] он весьма украсил Москву, а также издал добрые законы и привилегии, повелел на всех перекрестках поставить караульни и большие рогатки, которые загораживали улицы так, что каждая уподоблялась особому городу; также предписал он по вечерам ходить с фонарями под страхом пени в один талер за ослушание. Одним словом, он, [Борис], был искусен в управлении (polityck) и любил возводить постройки; еще во время [царствования] Федора построил вокруг Москвы высокую стену из плитняка; также повелел обнести стеною Смоленск; также на границе с Татарией повелел заложить укрепленный город, который нарек своим именем – Борис-город; но он больше верил священникам и монахам, нежели своим самым преданным боярам, а также слишком доверял льстецам (pluymstryckers) и наушникам (oorblasers), и допустил совратить себя, и сделался тираном, и повелел извести все знатнейшие роды, как было сказано, и главной к тому причиной было то, что он допустил этих негодяев, а также свою жестокую жену совратить себя, ибо сам по себе он не был таким тираном.

Он был великим врагом тех, которые брали взятки и подарки, и знатных вельмож и дьяков он велел предавать за то публичной казни, но это не помогало.

Он был погребен в Архангельской церкви, в Кремле, где погребают всех царей, и весь народ, по их обычаю, громко вопил и плакал.

Незадолго перед тем умер Димитрий Иванович Годунов, его, [Бориса], дядя, старший в роде Годуновых; [тело] этого Димитрия Годунова повезли в Кострому, [город] на реке Волге, и похоронили там в усыпальнице Годуновых.

И шесть недель после смерти Бориса раздавали милостыню и роздали в эти шесть недель семьдесят тысяч рублей, что составляет на голландские деньги четыреста девяносто тысяч гульденов, и все эти шесть недель во всех монастырях служили по нем заупокойные обедни (sielmisse).

Тогда только был отправлен к войску Петр Басманов с полномочиями как главный воевода, чтобы объявить о смерти царя Бориса и привести войско к присяге молодому царю как своему государю и главе всего московского царства.

Еще до того как Басманов прибыл в лагерь, воины Димитрия кричали московскому войску, что Борис умер, но московиты не хотели этому верить, пока сам Басманов не явился к войску с этим известием.

Меж тем молодым царем были отозваны от войска в Москву князь Федор Иванович Мстиславский и оба князья Шуйские, и они должны были передать все управление в руки Басманова, вступившего в должность; и они прибыли в Москву весьма дурно и тайком (heel sleecht en invisibel) и держали себя смирно, хотя и были первыми боярами земли; при войске, однако, остались родственники Годунова в помощь Басманову.

В Москве после смерти Бориса повсюду началось волнение и народ становился все бесчинней, большими толпами сбегался ко дворцу, крича о знатных боярах, бывших при Борисе в немилости и ссылке, другие кричали о матери Димитрия, старой царице, что ее надобно посадить у городских ворот, дабы каждый мог услышать от нее, жив ли еще ее сын или нет.

Между вельможами также была сильная распря, ибо Годуновы были почти низвергнуты и потому не переставали завидовать тем, что уцелели из знатных родов, ибо страшились, что они возвысятся, когда Димитрий станет царем. Да Симеон Никитич Годунов убил бы Мстиславского, когда б тому кто-то не помешал, и он называл его, [Мстиславского], изменником Московии и другими подобными [именами].

Народ каждодневно роптал и взывал о старой царице и старых боярах, которые жили в бедствии в разных местах, так что [Годуновы] принуждены были обещать, что все старые бояре, которые остались в живых, будут вскорости возвращены в Москву; но о матери Димитрия царица не хотела и слышать, а повелела строго стеречь ее в пустыни, страшась, что она скажет, что Димитрий еще жив, чтобы избавиться от заточения и отмстить врагам своим. Народ, [угрожая] силою, требовал [ее возвращения] и говорил весьма дерзко, так что великий страх обуял двор, и князь Василий Иванович Шуйский вышел к народу и говорил с ним и держал прекрасную речь, начав с того, что они за свои грехи навлекли на себя гнев божий, наказующий страну такими тяжкими карами, как это они каждый день видят; сверх того, его приводит в удивление, что они все еще коснеют в злобе своей, склоняются к такой перемене, которая ведет к распадению отечества, также к искоренению святой веры и разрушению пречистого святилища в Москве, и клялся страшными клятвами, что истинный Димитрий не жив и не может быть в живых, и показывал свои руки, которыми он сам полагал во гроб истинного [Димитрия], который погребен в Угличе, и говорил, что это расстрига, беглый монах, наученный дьяволом и ниспосланный в наказание за тяжкие грехи, и увещевал [народ] исправиться и купно [gesamenderhant] молить Бога о милости и оставаться твердым до конца; тогда все может окончиться добром.

Эта речь немного поуспокоила народ; и сверх того, получив помилование, каждый день возвращались в Москву опальные, которые были сосланы Борисом; сверх того, прибыл также в Москву и князь Иван Михайлович Воротынский, бывший по воле Бориса около двадцати пяти лет в изгнании; и он был знатного происхождения и весьма древнего рода.

Мы уже рассказали, как Петра Федоровича Басманова послали в лагерь, и он прибыл туда 21 апреля и принял главное начальство над войском, и к нему [в помощь] были приставлены некоторые из Годуновых, как то Иван Иванович и другие, а также два князя Голицыных.

Басманов тотчас повелел объявить о смерти Бориса и увещевал войско служить верно молодому государю и быть ему послушным как главному воеводе, поставленному царем, также повелел он вторично прочитать помянутое письмо короля польского, но меж тем рассылал каждый день по всему лагерю людей, которые подслушивали, что там говорили, и доносили обо всем ему, так что открылось, что больше [людей] на стороне Димитрия, чем на стороне московитов. Басманов, зрело поразмыслив обо всем, постарался употребить все средства, чтобы привлечь все войско на сторону Димитрия с возможно меньшим кровопролитием, и послал тайно к Димитрию, дабы рассудить вместе с ним, как сие привести в исполнение.

Однако Басманов наперед оправдывал себя тем, что не знал ничего иного, и полагал, что то истинный Димитрий, и притом для большего уверения приводил слова Симеона Никитича, сказанные ему, когда он выходил из покоев Бориса, и Борис поставил его главным воеводою. И весьма оправдывал себя, говоря, что его поступок не измена, ибо он принесет отечеству не несчастье, а гораздо больше счастья, и, наконец, приводил в свое оправдание великую тиранию Бориса, искоренение древних родов, также бедствия, бывшие во время его [Бориса] правления, полагая, что они произошли не от чего другого, а оттого, что Борис незаконно овладел престолом и был жив законный наследник, ныне открывшийся по благости всемогущего провидения; того ради он, [Басманов], будет служить тому, кто пришел законно, одним словом, он повел дело так искусно, что потом ни одна сторона не знала, как это происходило, и никто также не знал, ни в Кромах, ни в московском войске, где был Димитрий.

Меж тем кромляне вели себя тихо, и только иногда делали вылазки, ибо в то время была оттепель и везде выступила вода, так что каждый думал, как бы уберечь самого себя, и болота мешали осаждающим [московитам] подступить [к крепости], и они без надобности стреляли, словно для того, чтобы понапрасну расточать порох и свинец, и ночью многие перебегали в Кромы и передавали все, что происходило в лагере, и как совещались о внезапном нападении на лагерь.

Басманов, согласившись обо всем с Димитрием, назначил день 7 мая по старому стилю, кромляне должны были в тот день быть настороже, а также готовыми напасть, и Басманов должен был рано утром повелеть схватить в палатках и перевязать всех полковников и капитанов и провозгласить: да хранит Бог Димитрия, царя всея Руси! Каким бы диковинным и невероятным ни казался этот план, однако ж был осуществлен, ибо на то, очевидно, было божье соизволение, и Басманов имел верные известия, что большая часть [войска] была на стороне Димитрия, а не на стороне Москвы, и казалось, что схватиться могли со дня на день, так что до назначенного дня все время держали наготове [воинов] на нескольких постах (in cenige quartieren), но в этот день как раз не соблюли этого.

7 мая около четырех часов утра кромляне, а также те, что были изменниками в московском войске, во главе со своим предводителем Басмановым были настороже; и тотчас примчался из лагеря на вороном коне всадник почти к самому кромскому валу, и то было сигналом, и тотчас кромляне, подобно быстрому вихрю, напустились со всех сторон на лагерь, так что ни часовые, ни кто другой не успели единого слова вымолвить, а меж тем в лагере перевязали по рукам и ногам всех начальников и отправили их с димитриевцами в Кромы, а те, что были в московском войске, подожгли со всех концов собственный лагерь. Московиты, не знавшие об этом умысле, приведены были в такой великий страх, что некоторые побросали оружие, другие одежду и так быстро рассыпались в разные стороны, что на это нельзя было взирать без удивления.

Меж тем все приверженцы Димитрия тысячами перебегали на другую сторону; да и бежали так быстро, что мост, [наведенный] через реку, текущую под Кромами, на котором стояло три или четыре священника с крестами, чтобы привести народ к присяге, что совершается у них целованием креста, этот мост погрузился, так что иные всплыли наверх, иные, думая добежать по воде (dvor water loopen), тонули, иные плыли верхом на лошадях, одним словом, было такое смятение, что казалось, земля и небо преходят; помимо того, один бежал в свой край, другой в свою деревню, третий в Москву, иные бежали в леса, не разумея, что происходит, и стреляли и кололи друг друга, как разъяренные звери, и никто не знал, чего ради он побежал; один кричал: «да хранит Бог Димитрия», другой: «да хранит Бог нашего Федора Борисовича», третий, никого не называя, говорил: «я буду служить тому, кто возьмет Москву». Итак, большая часть войска передалась Димитрию, а те, что не передались ему, разбежались каждый своим путем, а многие во время бегства были обуреваемы страхом столь великим, что побросали дорогою свои повозки и телеги, выпрягли из них лошадей, чтобы бежать скорее, полагая, что их преследуют. А гоньба и бегство (jagen en vluchten) через Москву продолжались три дня; и когда их спрашивали, чего ради обратились они в столь скорое бегство, они не умели ничего ответить; и когда бояре кремлевские хотели дознаться от них, они сварливо отвечали: ступайте сами туда и посмотрите; народ в Москве становился все более своевольным и ни о чем не спрашивал, но если бы кто-нибудь пришел, то отворил бы ворота и впустил его.

В это время прибыло в Москву около семидесяти немцев, тоже бежавших [из-под Кром], и молодой царь, весьма опечаленный, сердечно благодарил их, говорил с ними, сожалея о грядущем несчастьи, и некоторые бояре, сидевшие подле него, смеялись в кулаки, но Годуновы помышляли об ином, хорошо зная, что им предстоит смерть, поэтому они роздали по монастырям все свои поместья и сокровища.

Во время великого смятения и поспешного перехода и перемены был связан и Басманов[46], дабы показать вид, что все случилось не с его ведома, но на другой стороне [реки] его вместе [с его людьми] скоро освободили; но Иван Иванович Годунов со многими другими воеводами лежал связанным в поле, как животное, и при нем стоял мальчик, опахалом отгонявший от него мух.

Князь Андрей Телятевский, родственник Годуновых, до последней возможности оставался у пушек, крича: «Стойте твердо и не изменяйте своему государю», но так как на эти пушки скоро напали все, что были поблизости, то он принужден был со своими [людьми] их покинуть и обратиться в бегство.

Басманов послал свой шишак со значками ротмистру, начальствующему над немцами, которые еще держались возле своего знамени, и просил его перейти [в другой лагерь] и присягнуть законному государю и служить ему. Капитан не захотел, но когда его много раз призвали к тому, он передался вместе с другими, но семьдесят [воинов] соблюли присягу и бежали в Москву.

Эти немцы передавали нам, что никто не мог уразуметь, как и каким образом это случилось, и не знали, кто враг, кто друг, и метались, подобно пыли, ветром вздымаемой. Отсюда можно заключить, была ли на то воля божия, чтобы Димитрий процарствовал некоторое время, которое было ему назначено, дабы он стал бичом для истязания московитов.

На другой день стало тише и все войско, пребывая вместе, как те, что сидели [в Кромах], так и находившиеся вне их, [в московском лагере], говорили: «Ах, когда бы нам хоть раз увидеть нашего царя Димитрия, коему мы присягнули, не видав его». На что некоторые отвечали: «Он в Курске [Curptsa], что в тридцати милях от Кром, и скоро прибудет сюда». Другие говорили: «Он в Рыльске, в пятидесяти милях от Кром». На другой день говорили, что он еще в Путивле; а день спустя говорили, что он бежал в Польшу, что он не истинный [Димитрий], а злой дух, смутивший всю землю; итак, вселился в них новый страх, который, однако, уняли их начальники, говорившие: «Дождитесь конца, а до тех пор молчите». Многие также были в страхе при мысли о женах и детях и непрестанно сокрушались о том, что не бежали в Москву, и стыдились, что так постыдно передались [Димитрию] и не соблюли клятву, которую они неложно принесли в Москве. Одним словом, они жили в страхе, не ведая, к какому еще все придет окончанию.

Три дня спустя после этой перемены вечером прибыло с одним московским дворянином, Борисом Лыковым (Boris Liicoff), письмо от Димитрия, в коем он объявлял им о своих милостях, повелевая каждому по своей воле воротиться домой или же остаться с ним до тех пор, пока он въедет в Москву; так что многие отправились по домам, считая Димитрия своим царем и великим князем.

В Москве еще все оставалось по-старому, и еще каждодневно проходили новые отряды ратников (nieu volc), словно следуя к войску. Но пройдя пять или шесть миль за Москву, они избирали другой путь: одни домой, а некоторые к Димитрию.

И Димитрий с войском, которое было с ним, самолично явился под Кромы и принял к себе большую часть поляков и казаков и некоторых русских, коим доверял, а остальных отправил частью в Тулу, частью в Калугу, город, лежащий неподалеку от Москвы, на реке Оке. И [они], взяв этот город, пошли затем на Серпухов, город в восемнадцати милях от Москвы, а под этим Серпуховом стояло много стрельцов или московских стрелков, кои, пребывая верными до конца, сражались за Москву; и это случилось 28 мая. Тогда великий страх овладел Москвой, и полагали, что все уже свершилось. Тогда стояла в Москве такая тишина, что можно было подивиться.

Димитрий отъехал в Тулу, где пробыл несколько дней, распустив часть своего войска, как поляков, так и других, наградив их деньгами и оставив при себе только казаков и некоторых поляков, а также обещав некоторым наградить их деньгами в Москве, когда Бог возведет его на отцовский престол. И затем он повелел послать грамоты по всей стране и отправить гонцов возвещать повсюду о его победах, спрашивая также, уверились ли они в том, что он законный наследник. От чего все города заколебались, хотя гонцов принимали приветливо не повсюду и многих дорогою поубивали.

В Москве было тихо, только простой народ по-прежнему роптал и помышлял предаться Димитрию, как только появится кто-нибудь из его приверженцев.

30 мая, около десяти часов утра, подошли к городу к Серпуховским воротам двое юношей, и им показалось, что они завидели вдалеке повозки или едущих людей, ибо дорога была весьма пыльная от песку, значит стояла жара, и они возомнили, что то не иначе как [движется] неприятель, и как только они вошли в город, то закричали: «Люди, люди!» («Loedi, loedi»), и те, что были в городе, полагая, что то, не иначе как неприятель, побежали все, кто только мог, восклицая: «Войско, войско!» («Crysvolck, crysvolck») и, обращая друг друга в бегство, с такой прытью бежали по всем улицам Москвы, что тотчас весь город пришел в волнение, и всяк бежал своим путем, полагая, что враг гонится за ним по пятам, и Москва загудела, как пчелиный улей. Кто спешил домой за оружием, кто спешил на рынок, чтобы купить хлеба и соли и идти встречать [вступавших в город], дабы снискать милость, – таков у них обычай, когда хотят кого принять, то встречают его, поднося хлеб-соль.

Одним словом, вся Москва была в волнении, и всякого обуял страх, и никто не помышлял о защите, но всяк был готов впустить неприятеля; также бояре, царица и молодой царь не ведали, что происходит, и были полумертвы от страха, и чтобы узнать, что происходит [в городе], послали из Кремля людей, которые, видя, что народ так неистовствует и кричит, устрашились сами и поскакали своим путем, полагая, что все отставшие будут перебиты. И когда наконец смятение улеглось, то увидели, что ни с кем ничего не случилось и никого не было [из неприятелей], и даже не могли указать, кто возбудил это волнение. Потом подвергли некоторому наказанию тех двух [помянутых] юношей, и снова водворилась тишина.

Затем некоторые бояре вышли на большую площадь перед Кремлем, где было великое стечение народа, и спрашивали, что побуждает их каждодневно производить такое смятение, когда у них в Москве есть свой избранный царь, коему они, как христиане, присягнули быть верными до самой смерти и послушными, как своему господину, коего они сами над собой поставили, и когда была бы надобность в какой перемене, то могли бы они это сказать добром, а впредь не заводить такую суматоху, и что у них не было никакой причины так поступать, и увещевали [народ], повелев, чтобы каждый шел домой, а возмутителей, что вознамерятся произвести мятеж, повелели схватить, дабы подвергнуть их надлежащему наказанию; и так каждый пошел своей дорогою.

На следующий день пришло известие, что атаман Корела стоит со своими казаками в шести милях от Москвы, после чего в городе тотчас начали делать приготовления и подвозить пушки к стенам, но делали все так нерадиво, словно дурачились, так что и народ, [глядя на то], потешался и глумился; и я думаю, что все это делали для того, чтобы обуздать народ, ибо чрезвычайно страшились простого народа (gemeyn peupel), который был нищ и наг и сильно желал пограбить московских купцов, всех господ и некоторых богатых людей в Москве, так что воистину в Москве более страшились жителей, нежели неприятеля или димитриевцев. Ибо почти все они, то есть главные начальники, получали письма от Димитрия, но не подавали вида и ожидали его прибытия или посланий к народу, чтобы каждому приказать, что надлежит делать; но Годуновы перехватили много писем [Димитрия] и умертвили гонцов, так что ни одно письмо не дошло в Москве до слуха народа.

Я думаю, что в Москве в то время все драгоценные камни и деньги были схоронены, ибо в Московии таков обычай, что в бедственное время зарывают деньги и добро в земле, в лесах, погребах и разных уединенных местах, от чего также многое пропадает, ибо они оставляют и никому не говорят где.

1 июня 1605 г., около девяти часов утра, впервые смело въехали в Москву два гонца Димитрия с грамотами к жителям, чтобы прочесть их на большой площади во всеуслышание перед всем народом, что поистине было дерзким предприятием, так явиться в город, который был еще свободным и за которым стояла вся страна, где еще был царь, облеченный полной властью; нет сомнения, они знали, куда клонятся сердца большинства вельмож и жителей, и потому так откровенно въехали; также знали они, что молодой царь хотел идти навстречу Димитрию, пасть к ногам его и просить о милости и прощении, но его, [царя], мать этому воспротивилась. Того ради все вельможи в Москве пришли в смятение, не повинуясь ни царице, ни одному из Годуновых, все более и более склонялись на сторону Димитрия, не считая добрых патриотов, коих поистине было мало, и они не смели и пикнуть, так как за это могли поплатиться жизнью.

Оба помянутые гонца, прибыв верхом на площадь, тотчас были окружены тысячами простого народа, и тут узнали, что одного [гонца] звали Гаврилом Пушкиным (Gabriel Poescin), а другого Наумом Плещеевым (Naoem Plesecof), оба дворяне, родом из Москвы, кои первыми бежали к Димитрию; и они прочли во всеуслышание перед всем народом грамоту, которая гласила:

«Димитрий, божиею милостию царь и великий князь всея Руси, блаженной памяти покойного царя [Ивана] Васильевича истинный сын, находившийся по великой измене Годуновых столь долгое время в бедственном изгнании, как это всякому хорошо ведомо, желает всем московитам счастья и здоровья; это уже двадцатое письмо, что я пишу к вам, но вы все еще остаетесь упорными и мятежными, также вы умертвили всех моих гонцов, не пожелав их выслушать, также не веря моим многократным правдивым уверениям, с которыми я столь часто обращался ко всем вам. Однако я верил и понимал, что то происходит не от вас, а от изменника Бориса и всех Годуновых, Вельяминовых, Сабуровых, всех изменников Московского царства, притеснявших вас до сего дня; и мои письма, как я разумею, также задержаны ими, и по их повелению умерщвлены гонцы. Того ради я прощаю вам все, что вы сделали против меня, ибо я не кровожаден, как тот, кого вы так долго признавали царем, как можно было хорошо приметить по моим несчастным подданным, коих я повсегда берег как зеницу моего ока, а по его [Бориса] повелению их предавали жалкой смерти, вешали, душили и продавали диким татарам; оттого вы легко могли приметить, что он не был вашим законным защитником и неправедно завладел царством. Но все это вам прощаю опять, схватите ныне всех Годуновых с их приверженцами, как моих изменников, и держите их в заточении до моего прибытия в Москву, дабы я мог каждого наказать, как он того заслужил, но больше пусть никто в Москве не шевельнет пальцем, но храните все, и да будет над вами милость господня».

Как только прочли это письмо, вся толпа пала ниц (op hare aengesichten), моля о милости и оправдываясь во всем, что они делали против [него], желая счастья царю и великому князю Димитрию Ивановичу всея Руси. И затем с великой яростью [народ] устремился в Кремль и схватил всех, кто принадлежал к роду Годуновых; также схватили они царицу с сыном и дочерью и посадили на водовозную телегу и так перевезли из дворца в их дом, где они жили до того, как Борис стал царем, и [этот дом] также был в Кремле и все время стоял пустым, ибо Борис считал недостойным жить в нем. И зная об этом доме, что в нем жил Борис, они, придя туда, поломали все на куски, швыряя и говоря, что все осквернено тираном, и ничего не оставили в целости, но разоряли и ломали всюду, куда приходили, также кинулись в город во все дома Годуновых и разграбили и расхитили их, так что даже не оставили ни одного гвоздя в стене, но расхитили все: лошадей, платья, деньги, мебель и другие вещи; и схватили всех, кто был против Димитрия; также были ограблены некоторые невинные, как, например, доктора, аптекари и хирурги царя, хотя им самим и не причинили вреда; и те, у кого был враг, уж знали, как до него добраться. Но бояре, не принадлежавшие ни к одной партии (neutrale heeren), тотчас приняли меры и все привели в добрый порядок, хотя отнятое у тех, что были невиновны, пропало и его нельзя было сыскать, ибо грабила вся толпа; одним словом, Годуновых связали и заточили по темницам, каждого отдельно, равно как Вельяминовых и Сабуровых и всех их приверженцев; и все их дома были отданы на разграбление, и они были дочиста расхищены, так что грабители убивали друг друга, и во время грабежа некоторые забрались в погреба, где стояло вино, и они перевернули бочки, выбили днища и принялись пить, черпая одни шапками, другие сапогами и башмаками, и они с таким жаром предались питию – на что они все там падки, – что потом нашли около пятидесяти [человек], упившихся до смерти; и когда расхитили все, то каждый пошел своею дорогою, но денег они почти совсем не добыли, ибо они были зарыты [в землю] или розданы по монастырям, ибо те, [что были ограблены], ожидали свою участь и полагали тем приобрести царство небесное; итак, после полудня ярость [народа] утихла, да и многие, мужчины и женщины, были донага ограблены, однако принуждены это терпеть.

Около полуночи вновь началось большое волнение, так что ударили в набат во все колокола, и это было учинено несколькими негодяями, которые намеревались во время этого волнения вновь начать грабить, и они кричали друг другу, что некоторые из Годуновых были наготове с четырьмястами лошадей и вознамерились бежать через городские ворота, и будто бы они освободились из темницы, однако все это было ложью и напрасной тревогой, но тех, кто первые учинили ее, не могли найти.

После того по всей стране, во все города отправили гонцов с грамотами от Димитрия, чтобы присягали истинному наследнику, коего так долго хранило провидение божие, и далее [были изложены] разные другие обстоятельства, которым, увы, все поверили, и приняли его за истинного Димитрия и велели по всем церквам молиться за Димитрия Ивановича, царя всея Руси.

Также многие отправились из Москвы в лагерь, расположенный близ Тулы, в тридцати шести милях от Москвы, каждый привез подарки царю, просил прощения и изъявлял желание видеть его в Москве, куда тот должен был скоро прибыть; но в Туле он распустил много войска; также привезли туда из Москвы лошадей, кареты, снедь и припасы всякого рода и много денег из московской [царевой казны], чтобы раздать войску по повелению царя.

О, как были они ослеплены и в какую густую сеть тьмы уловлены, прогневив Бога, который покарал их, ими же самими уготованным бичом!

Меж тем в Москве происходили диковинные события, ибо там вырыли усопшего царя Бориса и вынули его из гробницы и с большим презрением отвезли в предместье города, где погребли подле одного древнего небольшого монастыря, считая, что он недостоин покоиться рядом с царями.

После того как все сие совершилось на наших глазах, всемогущий Бог наслал на них еще и другое ослепление, ибо многие не верили, что Борис действительно умер, хотя они его сами дважды похоронили, и одни говорили, что oн убежал, и вместо него в могилу положили другого, другие говорили, что он верно бежал в Татарию, третьи говорили, что в Швецию; а большая часть верила тому, что английские купцы увезли его в Англию вместе с несметными сокровищами.

Во время великого смятения, когда расхищали царские покои, некоторые нашли ангела, слепленного из воска, коего ангела повелел сделать покойный царь Борис, чтобы потом по нему отлить [такого же] из чистого золота, подобно тому как он повелел сделать двенадцать апостолов для церкви Святая святых («Sweeta sweeti»), которую хотел воздвигнуть. Некоторые вытащили этого ангела и, за всю жизнь не видав ничего подобного, кричали: «Смотрите, вот что нашли мы в гробу, где, полагали, лежит погребенный Борис, и он достоверно бежал», [в чем] весьма клялись, и всякий волей или неволей принужден был им верить, а некоторые также клялись, что видели Бориса сидящим за бочками в подвалах Годуновых и у него [там] была и пища и питье; одним словом, казалось, все люди обезумели и стали глупцами, так легко они были поражены безумной слепотой.

Да, и ослепление было столь велико, что по всем дорогам на триста и четыреста миль от Москвы разослали гонцов, дабы повестить народу, что Борис бежал, так что вся земля пришла в волнение, твердо в том уверившись; и так твердо были уверены, что некоторые казаки искали Бориса на Волге, по деревням, а также в лесах; также мы [иноземцы] весьма страшились, что нас ограбят и умертвят, и мы были в дороге, направляясь к Архангельску, чтобы здесь вести торговлю и ожидать прибытия кораблей, и так как повсюду кричали, что нас преследуют, а также говорили, что мы увезли казну Бориса и его самого, то дорогою мы только и помышляли во всякий час, что нас ограбят, но по милости божией мы чудесным образом от этого убереглись. Можно только помыслить о том, как рука и гнев божий карали людей, но невозможно описать всего, что происходило в Московии.

Итак, вся земля уже была под властью Димитрия, только Астрахань еще противилась ему, и ее еще держали в осаде казаки, которых послал туда зимой Димитрий, чтобы занять ее, но они не могли ее взять и получили последний ответ от воеводы, принадлежавшего к роду Сабуровых, родственников Годунова, что он не желает сдавать такое могущественное царство и будет ожидать, кто завладеет Московским государством, тому он и передаст Астраханское царство; за такой ответ Димитрий оказал ему милость, и он не понес наказания, постигшего всех его родственников, и казаки ушли из-под Астрахани и отправились каждый восвояси.

Димитрий с каждым днем подступал все ближе и ближе к Москве, проезжая за день не более одной мили по причине множества народа, каждодневно стекавшегося к нему со всех сторон, чтобы узреть его и просить о милости, также многие бояре, также священники, епископы и монахи из Москвы, каждый с подарками; также каждодневно привозили из Москвы все, что было надобно для [содержания] царского двора; меж тем Димитрий вел продолжительные беседы с именитыми людьми (metten volcke van aensien), рассказывая им о своих приключениях, так, чтобы утвердить их в лучшем мнении о себе и стать любезным народу, и он насказал тем людям многое, и они всему поверили, а были некоторые, которые [обо всем] знали лучше, но принуждены были на все говорить «аминь».

Тем временем из Москвы были высланы все знатные семьи, бывшие сродни Борису, и многие их приверженцы. Ивана Васильевича Годунова с семьею сослали в опалу на татарскую границу, Степана Годунова также куда-то сослали в опалу и так далее; со всеми остальными поступили точно так же, как они прежде поступали с другими, но Симеона Никитича Годунова, который во время Бориса был великим тираном по отношению к народу, сослали в Переяславль и посадили в [темничный] погреб и, когда он просил есть, ему приносили камень; так постигла его жалкая смерть от голоду; из той же темницы освободили человека, которого он [Симеон Годунов] держал неповинно в заточении шесть лет; ему [этому узнику] привелось увидеть на своем месте первого после царя человека, который навлек на него это заточение. Так всякий находит возмездие, как говорит следующий стих:

Sine caede ас sanguine pauci Descendunt reges et sicca morte tyranni (Немногие цари уходят в тот мир без убийства и крови; сухою смертью умирают тираны…)[47]

Меж тем Димитрий послал в Москву Андрея Шерефединова (Andre Serevedinoff), большого негодяя, перебежавшего к нему одним из первых, с повелением тайно умертвить царицу, жену Бориса, а также сына ее таким способом, чтобы никто не проведал, что они умерщвлены, но распустить слух, что они сами отравились, а дочь [Бориса] оставить в живых и беречь ее до его [Димитрия] прибытия в Москву; и этот Андрей Шерефединов отправился к царице и сыну, который поистине был юный витязь и писаный красавец и все время подавал народу твердую надежду, что будет добрым, благочестивым царем, – и задушил их между двумя подушками, и таким жалким образом они лишились жизни.

Отсюда можно видеть непостоянство счастия, и мы восплачем о нашей жизни здесь на земле и скажем вместе с мудрецом: vanitas vanitatum et omnia vanitas, суета сует и всяческая суета, – или воспомянем также стихи Эобануса Гессуса, который так говорит о непостоянстве счастия:

Qui nunc nascuntur, morientur tempore certo. Quae plantata vides, auferet hora sequens, Olim planta fuit, quae nunc succiditur arbor, Quae nunc destruimus, structa fuere prius. Nunc fletu nimio deducimus anxia vitae. Tempora, nunc risu solvimur immodico Omnia deprendi, nihili res esse, nec ulla. Semperininfractopartemaneregradu. (И те, которые ныне рождаются, умрут в определенное время, Что видишь посаженным, следующий час унесет. Некогда было ростком то, что ныне срубается древом; Что ныне разрушаем, прежде было сооружено. То с чрезмерным плачем влачим трудные времена жизни, то разражаемся неумеренным смехом. Все отнимается, ничто не является вечным И ни в какой части вечно не пребывает в ненарушимом движении.)[48]

Как только царица и ее сын были умерщвлены – дочь оставлена в живых, – туда, [где они были], привели несколько человек из [простого] народа, и [убийцы] насказали им, как мать и ее сын отравились, а дочь, говорили они, не выпила из кубка, в котором был яд, столько, чтобы от этого умереть; и видя мать и сына лежащими в объятиях друг друга мертвыми, поверили тому, что им насказали, и тотчас пошел по всей стране слух, что они сами себя отравили, и оба трупа, не совершая [над ними] никаких обрядов, отвезли в тот монастырь, где погребен был Борис, и закопали в землю, как животных. Тогда многие сердца были омрачены и не ведали о том [убиении], скорбя о бедственном положении страны, и отлично видели, что все идет неладно, и денно и нощно оплакивали свое несчастье и падение своего отечества, также весьма сожалели и никогда не могли забыть об юном витязе Федоре Борисовиче, но на все это была воля божия.

Димитрий весьма приблизился к Москве, но вступил в нее, только когда достоверно узнал, что вся страна признала его царем, и вступление свое он совершил 20 июня. И с ним было около восьми тысяч казаков и поляков, ехавших кругом него, и за ним следовало несметное войско, которое стало расходиться, как только он вступил в Москву; все улицы были полны народом так, что невозможно было протолкаться; все крыши были полны народом, также все стены и ворота, где он [Димитрий] должен был проехать; и все были в лучших нарядах и, считая Димитрия своим законным государем и ничего не зная [о нем] другого, плакали от радости. И миновав третью стену и Москву-реку и подъехав к Иерусалиму – так называется церковь на горе, неподалеку от Кремля, – он остановился со всеми окружавшими и сопровождавшими его людьми и, сидя на лошади, снял с головы свою царскую шапку и тотчас ее надел опять и, окинув взором великолепные стены и город, и несказанное множество народа, запрудившее все улицы, он, как это было видно, горько заплакал и возблагодарил Бога за то, что тот продлил его жизнь и сподобил увидеть город отца своего, Москву, и своих любезных подданных, которых он сердечно любил. Много других подобных речей [говорил Димитрий], проливая горючие слезы, и многие плакали вместе с ним; но, увы, когда бы они знали, что то были крокодиловы слезы, то не плакали бы, а учинили бы что-нибудь иное, но, по-видимому, воля божия должна была исполниться.

Итак, когда он [Димитрий] остановился, навстречу ему вышли патриарх, епископы, священники и монахи с крестами, хоругвями и всею святынею, дабы проводить во дворец, и поднесли ему икону Богородицы, чтобы он, по их обычаю, приложился к ней (om dat te omhelesen en te cussen), что дозволено только государям, и он [Димитрий] сошел с лошади и приложился к иконе; но совершил это не так, как надлежало бы по обычаю, и некоторые монахи, увидев это, весьма усомнились в том, что он московит [родом], а также усомнились и в том, что он истинный царь, но не смели говорить; он же, отлично приметив, что они на него так уставились, и, быть может, хорошо их зная, на другой день велел их тайно умертвить и бросить в воду; и так проводили его в Кремль в торжественной процессии, под звон колоколов и всеобщих кликах: «Да здравствует наш царь Димитрий Иванович всея Руси!» И так ввели во дворец, где посадили на царский трон, и все вельможи поклонились ему до земли и признали его своим царем; и казаки и ратники были расставлены в Кремле с заряженными пищалями и в полном вооружении, и они даже вельможам отвечали грубо, так были они дерзки и ничего не страшились.

Тотчас же последовали перемены при царском дворе, и все прежние чиновники, как то: дьяки (cancelieren), подьячие (secretarissen), конюшие (stalmeesters), ключники (keldermeesters), стольники (hoofmeesters), повара и слуги (camerlingen), были удалены и замещены теми, коим царь более доверял; также сменили правителей (gouverneurs) по всем областям, городам и другим владениям; и в придворные служители и пажи он взял к себе одних поляков, которые были проворнее и расторопнее, также образованнее и умнее, чем московские придворные и дворяне, нигде, кроме своей родины, не бывавшие и большей частью не умевшие ни читать, ни писать и жившие, по обычаю русскому, как животные.

Меж тем послали за мнимой матерью Димитрия, которую, как о том выше сказано, Годуновы отправили в пустынь и перед своим концом повелели умертвить, но ее уберегли; и во всех городах, через которые она проезжала, народ торжественно встречал ее как бывшую царицу и седьмую жену царя Ивана Васильевича; в то время она была инокинею.

Подъехав к Москве, она остановилась в [селе] Тайнинском (Таninsco), что в двух милях от Москвы, где был царский дворец, и сюда выехал навстречу к ней Димитрий с множеством вельмож и других людей. И они [Димитрий и Марфа] приветствовали друг друга, и весь народ вопил и плакал, ибо царственные мать и сын ее старались показать народу, что они долго не видались; увы, нет ничего удивительного, что она признала его своим сыном, хотя хорошо знала, что это не он, от чего ее жизнь не стала горше, но напротив, с нею обращались, как с царицею, и ее торжественно ввезли в Москву в Кремль, где ее поселили в Вознесенском монастыре[49] (Vosnesenie of hemelvaert Cristi) и где ее содержали и прислуживали ей как царице, и молодой царь каждодневно навещал ее как свою мать, и молодых монахинь, живших с нею.

При въезде Марфы в Москву Димитрий сошел с лошади и вместе со всеми вельможами шел с обнаженною головою подле ее кареты до ее кельи, к великому изумлению народа. О, сколь искусны козни дьявола!

Потом он повелел начать приготовления к венчанию, хотя, по московскому обычаю, оно не могло быть совершено ранее 1 сентября, но он пожелал, чтобы день венчания был назначен скорее, что многим показалось странным, но они молчали; итак, 20 июля 1605 г.[50] его венчали на царство в церкви Богородицы, по московскому обычаю, подобно тому, как венчали прежних царей в Москве, с большим великолепием и торжеством. Епископы с коленопреклонением и большой церемонией возложили на его голову корону, перед ним бросали золотые монеты, и он ступал по золотой парче, и затем послали во все города гонцов возвестить о венчании, и все города прислали ему подарки, утверждая его тем на царство.

Он отпустил алебардщиков и многих других [воинов], вознаградив их за службу, и отправил их в Польшу; также некоторые начальники были не весьма довольны, в том числе Адам Вишневецкий, вельможа из Белоруссии (Alba Russia), разгласивший, что он один издержал на него [Димитрия] несколько тысяч [гульденов] своих собственных денег, и его не вознаградили и не возместили ему [издержек], однако не упоминал о причине, быть может, он то заслужил, что с ним так поступили, но нам незачем обо [всем] этом говорить.

Также все казаки были щедро одарены и распущены, но некоторые также роптали, ибо каждый из них весьма охотно сам стал бы царем.

Он оставил в Москве атамана Корелу с частью казаков и хотел его возвысить, но Корела невысоко чтил мирские почести, сокровища и деньги, вел беспечную жизнь, каждодневно бражничал и не хотел быть вельможею по причине [принимаемых на себя] трудов.

Также отрешил он старого патриарха Иова[51] и повелел его проклясть перед всем народом, называя его Иудою и обвиняя в том, что он был виновником предательств Бориса, и сослал Иова в Старицкий монастырь (Nastaretza), где он вел бедственную жизнь; и на его место был возведен другой патриарх, родом грек, лукавый негодяй, содомит и распутник (hoerenjager), которого ненавидел народ, однако это совершилось по воле царя.

И он назначил по собственному усмотрению всех начальников и офицеров, на которых он, как ему казалось, мог положиться, и тех, которые были слишком допытливы и чересчур много знали, он отставил, а также некоторых устранил.

Высшие бояре и патриоты земли, взирая на все это, были весьма опечалены, отлично приметив, что он не законный [царь]; также были многие, которые слишком много болтали, и то были по большей части монахи и духовные особы, отлично знавшие тайны государства. Но тех, на кого пало подозрение, лишили жизни и устранили; также многих простых людей и граждан (borgers) в Москве, так что ночью и втайне только и делали, что пытали, убивали и губили людей, но все равно люди не могли молчать; на каждого, что-либо промолвившего против царя, доносили и лишали жизни и имущества. В таком положении была Москва, когда составился тайный заговор (datter аl heymelycke weder teegen hem geconspireert), чтобы убить его [Димитрия], и главным зачинщиком (instrument) был Василий Иванович Шуйский, хорошо знавший, что [Димитрий] не был законным [царем] и всегда это утверждавший, как уже было сказано; этот Василий Иванович Шуйский не оставил своего намерения, но часто советовался со своими приверженцами, коим он более всего доверял и среди коих были как бояре, так и многие купцы, как убить Димитрия, улучив для того удобное время; но это открылось, ибо некоторые проболтались, но они не знали обо всем с уверенностью и не могли привести тому надежных доказательств, однако некоторых [из оговоренных] подвергли жестоким пыткам, и одни из них признались, другие же нет; и этого Шуйского схватили и объявили изменником, который покушался убить царя, и присудили (geoordelt) отрубить ему голову, что должно было свершиться 25 августа, и его [Шуйского] привели в тот день на большую площадь перед Кремлем, окруженную восемью тысячами стрельцов, во главе с Басмановым, все хорошо вооруженные; и объезжая [народ], который был с виду весьма опечален тем, что этого боярина должны казнить, [Басманов] обратился к нему, сказав, что им [всем] надлежит быть твердо уверенными, что он [Шуйский] вознамерился снова возмутить землю, а также замышлял многие предательства ко вреду отечества, и [Басманов] говорил: «Наш царь милостив, он никого не велит казнить, даже если кто того вдвойне заслужил», и [говорил так], чтобы ожесточить сердца людей против этого боярина, ибо в народе была заметная печаль; и так он [Шуйский] стоял, окруженный [народом], перед большою плахою, в которую был воткнут топор, и пришел палач и стал раздевать его, и когда палач захотел снять с него также рубашку, весьма искусно обшитую золотой каймой и жемчугом, то он [Шуйский], желая умереть в ней, не пожелал ее отдать; меж тем медлили [с казнью], как бы ожидая помилования, что было весьма не по сердцу Басманову и многим другим, желавшим, чтобы с ним тотчас покончили.

Наконец, из Кремля выехал дьяк, который не очень торопился, ибо сам желал смерти Шуйского, и [этот дьяк] привез [царский указ] о милости, что царь даровал ему [Шуйскому] жизнь, чему все граждане и жители Москвы весьма обрадовались; Басманов же, разъезжая кругом, говорил и восклицал: «О, сколь милостивого царя даровал нам бог, что он милует даже своих изменников, искавших лишить его жизни». И нет сомнения, все было сделано главным образом для того, чтобы склонить сердца людей к Димитрию, чтобы и богатые и бедные твердо верили, что то истинный Димитрий, и причиной этой милости, как [тогда] говорили, было заступничество старой царицы, его матери.

Потом был Иван Бучинский (Johan Boetsinsci) с братьями, поистине разумные вельможи (verstandige heeren), которых Димитрий вывез с собой из Польши; и один из них был его главным секретарем, находился во всякое время при нем и всегда советовал ему, чтобы он берег бояр, которых немного уцелело в Московии, и обращался с ними ласково и благосклонно, чем он достигнет большего, нежели убивая их, ибо, если он будет губить их, то люди могут возыметь подозрения (achterdencken crygen) и начнут помышлять, что он не истинный [Димитрий]. Один из этих Бучинских принадлежал к реформатской церкви, и они были по происхождению немцы.

Итак, Василию Ивановичу Шуйскому была дарована жизнь, и его вместе с двумя братьями, Димитрием и Иваном, отправили в ссылку или тюрьму (in ballincscap oft in gevanckenisse) в Вятку, однако незадолго до праздника (kersmisse) по великим просьбам Бучинских [Шуйские] были помилованы и возвращены в Москву, но не переставали пещись об отечестве и противоборствовать всем ересям, которые, как они полагали, должны были распространиться, и с той же настойчивостью втайне составляли заговор, чтобы при удобном случае убить Димитрия, и каждый день то там, то здесь умерщвляли много людей; и Бог воочию предостерегал Димитрия, но он был слеп и не примечал за московитами, полагая, что они не дерзнут сделать то, о чем ему доносили.

Теперь надлежит нам сказать несколько слов о его жизни и домашних делах; прежде всего он послал много денег в Польшу для уплаты долгов всем, кто ему давал в долг; также наехали многие из Польши, которые добывали в Москве деньги, доставляя во дворец с купцами множество прекрасных драгоценных камней и другого узорочья, и он все покупал, и если приносили вещи не диковинные, то он был такой охотник до покупок, что те, кто их приносил, тотчас получали деньги и отъезжали обратно.

Он повелел выстроить над большою кремлевской стеною великолепные палаты (wooninge), откуда мог видеть всю Москву, ибо они были воздвигнуты на высокой горе, под которою протекала река Москва, и повелел выстроить два здания, одно подле другого, под углом (gelyc cenen winckelhaeck), одно для будущей царицы, а другое для него самого; и вот приблизительно верное изображение этих палат, возведенных наверху кремлевской стены в Москве; и так стояли палаты на высоких тройных стенах (ор de hooge mueren die 3 dubbel dick syn).

Внутри этих описанных выше палат он повелел поставить весьма дорогие балдахины, выложенные золотом, а стены увесить дорогою парчею и рытым бархатом, все гвозди, крюки, цепи и дверные петли покрыть толстым слоем позолоты; и повелел внутри искусно выложить печи различными великолепными украшениями, все окна обить отличным кармазиновым сукном; повелел также построить великолепные бани и прекрасные башни; сверх того он повелел построить еще и конюшню, рядом со своими палатами, хотя уже была одна большая конюшня при [большом] дворце (palleyse); он повелел в описанном выше дворце также устроить множество потаенных дверей и ходов, из чего можно видеть, что он в том следовал примеру тиранов, и во всякое время имел заботу [об этом] (altyt wat ор de leeden hadde).

Также повелел он разыскивать по всей стране самых лучших и злых собак, и почти каждое воскресенье он тешился с ними на заднем [дворцовом] дворе, куда привозили в клетках множество медведей, и он выпускал их на собак; также приказывал он некоторым знатнейшим дворянам, которые по большей части были отличными охотниками, выходить на медведей с рогатиною (swynspriet), и некоторые [охотники] проявляли поистине геройскую отвагу, и я сам видел, как многие выходили на большого свирепого медведя с одною рогатиною и так ловко вонзали ее ему в горло или в грудь, что было прямо невероятно, и хотя по большей части их руки бывали изранены, они одерживали победу, но ежели бы кто промахнулся, то мог бы поплатиться жизнью; вокруг стояли охотники с вилами, следившие за медведями, и в случае промаха [борца] тотчас пронзали медведю горло; – поистине отвратительное зрелище (afgryselycke speculatie); он и сам пожелал выйти на злобных медведей, но по неотступным просьбам вельмож отложил свое намерение.

Также часто выезжал он из Москвы охотиться в поле, куда по его повелению выпускали медведей, волков и лисиц, и он преследовал их с великой отвагою; он в один день загонял по нескольку лошадей и часто менял платье. Поистине он был лихой наездник (belt te peerde), как бы ни была дика лошадь, он укрощал ее своими руками, чему все дивились, хотя там все хорошие наездники, ибо они с детства до самой смерти ездят верхом; в Москве каждый купец, даже небогатый, держит лошадей, и из одной улицы в другую переезжает верхом, и лошади, и их прокорм там дешевы, ибо в урожайное время содержание лошади там может стоить четыре ливра в год; он также был искусным правителем, и все установленные им законы в государстве (alle wetten stellende in den regimente) были безупречны и хороши, и он сам нередко наставлял чиновников.

Он также возомнил, что ему не довольно владеть Московиею, но помышлял о завоевании всей Татарии, Швеции и Дании, полагая, что то будет нетрудно привести в исполнение, но прежде всего он устремил взоры на Татарию; он был отважным воином и охотно смотрел на кровопролитие, но не давал этого приметить и держал все в глубокой тайне (maer hiel de dief noch in de mouwe), также обладал неимоверной силой в руках.

Присмотревшись к обычаям московитов, он стал осторожнее и удвоил стражу во дворце, также отобрал из немцев и ливонцев триста самых рослых и храбрых воинов и поставил из них двести алебардщиками и сто трабантами (hartsiers), и во время его выходов они всегда окружали его; велев им роскошно одеваться, он дал им большое жалованье и весьма возвысил их, также велел одеть их в немецкое платье; над трабантами, среди которых было много шведских и ливонских дворян, он поставил капитаном Якова Маржерета (Магgueret), бывшего прежде капитаном немецкого отряда, и они были весьма роскошно одеты в бархат и золотую парчу, носили дорогие плащи и позолоченные протазаны с древками, покрытыми красным бархатом и увитыми серебряною проволокою. И каждая сотня алебардщиков имела своего капитана; один из них был шотландец, по имени Альбрехт Лантон (Albrecht Lanton), и его воины носили кафтаны фиолетового сукна (in peerts laecken) с обшивкой из зеленого бархату, другой капитан был Матвей Кнутсен (Matthys Cnoettsen) из Дании, который при Борисе, после [смерти] герцога Иоанна, поступил на царскую службу, и его воины также носили кафтаны фиолетового сукна с обшивкой из красного бархату; и эти три капитана вместе с лейтенантами были пожалованы деревнями и землями и сверх того ежегодно получали большое жалованье. Также алебардщики и трабанты были щедро одарены и должны были всегда окружать царя, а некоторые из них – поочередно держать ночной караул во дворце; и когда царь выезжал верхом, то трабанты также должны были следовать за ним верхом, ибо у каждого из них была лошадь; а алебардщики провожали царя пешком до ворот, где и ожидали его возвращения, и трабанты имели при себе каждый раз, когда выезжали, заряженные пистолеты.

Это казалось московитам весьма диковинным, ибо они ничего подобного не видали и не знали, что об этом думать, ибо все московские прирожденные цари выезжали верхом в сопровождении одних стрельцов. И последних Димитрий держал постоянно при себе, две или три тысячи человек, вооруженных длинными пищалями; он повелел также отлить много пушек, хотя их было много в Москве. Сверх того он иногда приказывал строить крепостцы, и брать их приступом, и обстреливать из больших пушек, в чем принимал участие сам, как простой воин, и не пренебрегал никакою работою, желая вселить в московитов доброе разумение, как вести войну, и однажды повелел сделать чудище – крепость, двигавшуюся на колесах, с многими маленькими полевыми пушками внутри и разного рода огнестрельными припасами, чтобы употребить [эту крепость] против татар и тем устрашить как их самих, так и их лошадей, и поистине это было измышлено им весьма хитроумно. Зимою эту крепость выставили на реке Москве на лед, и он [Димитрий] повелел отряду польских всадников ее осадить и взять приступом, на что он мог взирать сверху из своих палат и все отлично видеть, и ему мнилось, что эта [крепость] весьма удобна для выполнения его намерения, и она была весьма искусно сделана и вся раскрашена; на дверях были изображены слоны, а окна подобно тому, как изображают врата ада, и они должны были извергать пламя, и внизу были окошки, подобные головам чертей, где были поставлены маленькие пушки. Поистине, когда бы эту крепость употребили против таких врагов, как татары, то тотчас же привели бы их в замешательство и обратили в бегство, ибо это было весьма искусно придумано. Того ради московиты прозвали ее чудищем ада, и после смерти Димитрия, которого они называли чародеем, говорили, что он на время запер там черта, и там его [Димитрия] также сожгли.

Он повелел также отлить много мортир (mortieren), чтобы стрелять ядрами (vierballen), и часто испытывал их; сверх того он часто вместе с дворянами принимал участие в военных забавах (lustich stormende crychswyse) и часто подвергал себя опасности (alte bloot gof), и однажды заговорщики положили убить его во время подобной игры, но страх помешал им; и он также возвысил князя Федора Ивановича Мстиславского и подарил ему весь дом покойного царя Бориса, и когда Мстиславский уверял, что он не достоин такой милости, то он [Димитрий] сказал: «Ты лучше Бориса, который был предателем отечества», и дал ему также жену из рода Нагих, родственников старой царицы, его [Димитрия] мнимой матери, и они [Нагие] снова возвысились, после того как во время Бориса столь долго пробыли в нужде и опале; и он выдал дочерей из этого рода за многих московских бояр, а их дочерей повыдавал в свою очередь за Нагих, и удостаивал своим посещением; также велел устраивать веселые охоты и потехи; все это он делал для того, чтобы показать, что его родственники или свойственники сближаются с боярами, непричастными ни к одной партии (neutralen heeren), и [чтобы] таким образом, с помощью брачных союзов, рассеять все их подозрения.

Меж тем он [Димитрий] отправил посла в Польшу объявить королю и другим [лицам] о том, что бог утвердил его [Димитрия] на престоле, а также пригласить нареченную невесту – дочь воеводы Сандомирского, Юрия (pan Georgius), посылая невесте много сокровищ и узорочья драгоценного из жемчуга, золота и каменьев, также множество денег, чтобы собрать ее в дорогу и снабдить всем необходимым, как то подобает царице. Старая царица также послала много подарков своей, как она подавала вид, будущей дочери; невесту звали Мариною. Все подарки, которые он [Димитрий] отправил в Польшу, будут, как мы увидим, перечислены в этом сочинении. Также королю польскому послал он прекрасные подарки; повелел привести в порядок все сокровищницы в Москве и сделать новые ларцы, и каждое узорочье положить отдельно в особые ларцы; да и переворошили все древние сокровища, лежавшие схороненными сто лет и долее, расставили и разложили по его усмотрению; также купил он много дорогих товаров у англичан, голландцев и других чужеземцев; также наехало из Польши много евреев торговать драгоценным узорочьем.

Дочь Бориса, Ксению (Oxinia), над которою он в течение некоторого времени проявлял свою волю, велел постричь в монахини и сослать в Кирилловский монастырь (Kirilowa), расположенный в ста милях от Москвы, где находилось уже много инокинь из знатных родов.

И князя Василия Мосальского, своего лучшего друга, которого Димитрий высоко ценил за то, что он первый перешел к нему и оставался ему верен до конца, отправил к Польше, но не за рубеж, а в княжество Смоленское, с дорогими подарками и золочеными санями, чтобы везти в них, ежели кто прибудет зимой по делу его невесты; и Мосальский, которому в Смоленске оказывали царские почести, забрал себе самые лучшие поместья, какие только мог захватить, и стал несметно богат.

Сверх того в Москве его самыми близкими и надежными друзьями были: Петр Басманов, которого он поставил главным воеводою над всеми войсками, и Михаил Молчанов (Moltsanoff), который перешел к нему в Польшу и всегда оказывал ему помощь и содействие, но это был большой плут и льстец, не боявшийся ни бога, ни людей; эти трое сообща творили бесчестные дела и распутничали (bedreven groole scelmerye en hoererye), ибо Молчанов был сводником (coppelaer) и повсюду с помощью своих слуг выискивал красивых и пригожих девиц, добывал их деньгами или силою и тайно приводил через потаенные ходы в баню к царю; и после того как царь вдосталь натешится с ними, они еще оказывались довольно хороши для Басманова и Молчанова. Также, когда царь замечал красивую монахиню, коих в Москве много, то она уже не могла миновать его рук, так что после его смерти открыли, по крайней мере, тридцать брюхатых.

Такую жизнь вел он дома, во всех делах внешних он поступал, как воин и герой (crygsman en een helt). He было ни дьяка, ни приказного (officier), который не испытал бы его немилости; также немало палок обломал он об их ляжки, уча их приличным манерам и развязности, что им не очень-то нравилось, и те, что были недовольны, также терпеливо ожидали, пока настанет благоприятное [для них] время.

16 октября прибыл посол от короля польского[52] с подарками к царю Димитрию, чтобы передать ему поздравления от короля. Подарки были: прекрасные лошади, золотая цепь и большой кубок; и в том же месяце [посол] отъехал. Также приезжал папский легат для возобновления союза, заключенного им в Польше, и он [легат] был отпущен с подарками[53].

В это же время снова помиловали Шуйских, и они прибыли в Москву и вновь принялись составлять заговор, только в строжайшей тайне.

В декабре привезли в Москву взятого в плен стоящими близ Азова донскими казаками турецкого капитана, который повсюду на Дону причинил много вреда, и звали его Дус Бахмет (Doesbagmeth).

Также принял царь на службу одного польского ротмистра, верно служившего ему при завоевании Московии. И он [царь] сам обучал своих всадников, то были отважные молодцы (jonge cloecke helden) и дворяне хороших фамилий, и он положил им большое жалованье, и они ничего не должны были делать, как только жить в Москве и во всякое время сопровождать царя на охоту, и когда он выезжал куда-нибудь верхом, все в прекрасных кирасах и полном вооружении; ротмистра звали пан Матвей Домарацкий (Matthias Domaratzci).

Также наехало в Москву много молодых поляков, чтобы посетить царя, которого они знали в Польше в ином состоянии и кому они в Польше оказывали какое-либо добро, и они приезжали не напрасно; также прибыл в Москву родственник невесты по фамилии Казановский (Cosonoffsci), и ему отвели особый дом, это был человек молодой, но весьма надменный (groot dominateur). Этот и многие другие [поляки] каждодневно принимали участие в его [царя] охотах и забавах и не помышляли ни о чем ином, как только о веселии.

Осенью царь повелел сделать все приготовления к тому, чтобы зимою с большим войском осадить Нарву, но вельможи отсоветовали ему – и упросили, так что он уступил, не ведая по какой причине.

Также призвал он из Углича Густава, сына короля шведского, о котором мы довольно говорили при изложении [истории] царствования Бориса, и повелел ему принести клятву и присягу московской короне в том, что он будет верно служить, когда будет нужда призвать его, но Густав, человек сумасбродный (dullen eygenen сор hebbende), сказал, что он сам сын короля и с ним нельзя так говорить, но лучше бы оказали ему милость и пособили бы овладеть шведским королевством, что ему подобает; на что Димитрий разгневался и повелел его [Густава] связать и бросить в сани, и вместе со шведским слугою, которого звали Симоном, заточить в темницу в Ярославле, что в пятидесяти милях от Москвы, где он и умер; и как я полагаю, его отравили.

Каждый день прибывали в [Москву] гонцы как от невесты и отца ее – воеводы, так и от папы, и легата его, пребывавшего в Кракове, а также отбывали из Москвы в Польшу.

8 января 1606 г., ночью, случилось великое волнение в Кремле: показалось, что некие люди очутились близ царских покоев, так что сам царь с двумя стрелецкими капитанами, взяв оружие, пошел в большую палату (groote camer); и этих двух капитанов звали Федором Брензиным (Brensin) и Романом Дуровым (Raatman Doeroff); но никого не могли найти, кто был [тому волнению] причиной, однако схватили двух или трех человек, которые и под пыткой ни в чем не признались и были казнены; удивительно, как всемогущий бог оберегал Шуйского, бывшего главою и руководителем (instrument) всех заговорщиков.

После этого [происшествия] стража была весьма умножена. И кажется, убить Димитрия был подкуплен Андрей Шеферединов, который по повелению Димитрия удавил (versmacht) царицу Марию и ее сына, ибо никто не знал, где этот молодчик находился с тех пор; полагаю, что его также умертвили.

Одним словом, каждодневно доносили на многих [людей], которые слишком много болтали, и их устраняли, и то были по большей части монахи; я считаю, что то было чудо из чудес, что весь заговор не был открыт, так бог ослепил его [Димитрия].

Также были некоторые среди стрельцов, которые поговаривали о том, что невозможно почесть его за истинного Димитрия, что дошло до слуха Басманова, под начальством которого было около восьми тысяч стрельцов, и он донес царю и увещевал его, дабы он поостерегся и был осторожнее, ибо его особе грозит великая опасность; одним словом, после учиненного тайно большого розыска из всего множества [заговорщиков] открыли и схватили семерых, но так, что никто из их людей не узнал, и на другой день по новому делу призвали всех стрельцов на задний двор, где по воскресеньям обыкновенно травили медведей; туда все они явились на суд (comporeerden), и никому из них не было ведомо, что из того воспоследует, и все были охвачены страхом, не ведая, что должно означать, что созвали их всех без оружия. Тотчас вышел царь, окруженный всеми телохранителями и алебардщиками, сверх того сопровождаемый Басмановым, Мстиславским, Нагими и многими польскими дворянами, и взошел на высокое крыльцо, бывшее на заднем дворе (ор den hoogen trap van den achter hove), и повелел затворить кругом все ворота. Они [стрельцы], увидев его [царя], тотчас пали ниц, по их московскому обычаю, и, обнажив головы, обратили на него свои взоры, и он, видя такое множество обнаженных голов, лежавших одна подле другой, не мог удержаться от смеха и сказал: «Когда б они все были умны!» Усевшись, он обратился к народу с прекрасною речью. Сперва [приведя] из священного писания [слова] о промысле божием, сверх того весьма жаловался на их коснение и неверие, говоря: «Доколе хотите вы чинить раздор и несчастье? Не довольно ли того, что вся земля разорена вконец, и неужто должна она совсем погибнуть (verdelcht worden)?». Перечислял им все измены Годуновых, как они истребили все знатнейшие роды в стране и беззаконно овладели царским престолом, по какой причине, говорил он, страна была так наказана, и «теперь, когда бог сохранил меня и избавил от всех умыслов на мою жизнь, вы все еще не спокойны и желаете моей погибели, употребляя все хитрости, чтобы снова завести крамолу». Спрашивал, есть ли у них что сказать против него и могут ли они привести какие-либо доказательства тому, что он не истинный Димитрий. И когда они смогут это сделать, то пусть на месте лишат его жизни. «Моя мать и все эти вельможи будут мне в свидетели; и статочное ли дело, чтоб кто-нибудь мог, почти не имея войска, овладеть таким могущественным царством, когда бы у него не было на то права. Бог бы того никогда не допустил; я подвергал жизнь свою опасности не для того, чтобы самому возвыситься, но дабы освободить вас от крайней нужды и рабства, в которое поверг вас изменник отечества, правивший им и угнетавший [вас], когда исполнил меня ревности всемогущий бог, чья владычная рука возвратила мне царство, принадлежащее мне по праву». Меж тем вопрошал их [стрельцов], чего ради они составили заговор, и [требовал], чтобы они в его присутствии прямо высказали причину своего недоверия.

Они все были весьма тем удивлены и со слезами пали ниц, моля его о помиловании, клялись, что ничего не знают, и просили царя оказать им милость, указать им тех, кто столь несправедливо обвинил их. Царь тотчас повелел Басманову вывести к толпе вышеупомянутых семерых стрельцов, что и было исполнено. И как только их привели, он [Димитрий] сказал: «Смотрите, вот те, которые говорили, что вы все заговорщики и преисполнены изменническими злыми умыслами против вашего законного царя и повелителя». Тотчас они всем скопом набросились все на этих людей, схватили их и растерзали на куски, столь отвратительно, что никто не сможет поверить, ибо у всего множества не было ничего в руках – ни оружия, ни палок, однако они напали на этих помянутых семерых [стрельцов] и своими руками растерзали их на тысячу кусков, так что их платья были залиты кровью, словно они забили много быков, и некоторые [стрельцы] рвали зубами куски мяса из этих семерых, словно собаки, которые рвут и кусают оленя, и один стрелец откусил своими зубами ухо, которое он с великой злобой еще долго жевал, да так долго, что мог проглотить, и изжевал в крошки; одним словом, и голодные львы не могли бы наброситься на молодых ягнят, как эти люди набросились на своих братьев. По совершении сего они [стрельцы] громко кричали: «Так надлежит поступать со всеми врагами и изменниками нашего царя». И хотя он [Димитрий] был жестокосердым (tirannich), однако не мог смотреть на то, и все время, пока это происходило, находился в одном из покоев, и, выйдя к [стрельцам], он еще раз для обеспечения своей особы постарался уверить их, что он истинный Димитрий, и распустил их по домам. Они все снова пали ниц, моля его о милости, [после чего] каждый пошел своею дорогою, и разошлись, и куски от тех [растерзанных] трупов подобрали, и сложили на телегу, и, [вывезя за город], бросили на съеденье собакам; и телегу везли по городу непокрытою, так что и у всех видевших становились дыбом волосы.

Это [происшествие] навело столь великий страх на жителей Москвы, что они даже немного говорили о том, и каждый боялся проронить лишнее слово, но некоторые так были ожесточены, что не примечали ни смерти, ни пыток. Поистине я думаю, что эти помянутые семь человек не были виновны и не вели таких речей, как он [Димитрий] объявил перед толпою [стрельцов], и он поступил так для того, чтобы вселить в каждого из них страх.

Димитрий вознамерился по совершении своей свадьбы выступить со всем войском в поход на крымских татар, для чего всю зиму посылали великое множество амуниции, припасов и провианту в Елец, город на татарской границе; и все это свозили туда, чтобы сопровождать войско, так что к весне запасли много муки, пороху, свинцу, сала и всяких других вещей на триста тысяч человек, и было велено все сберегать до его [Димитрия] прибытия; затем он отправил посла в Крым объявить хану, что он должен возвратить московскому царю все подати, которые Московское государство прежде принуждено было уплатить хану, а не то он обреет хана и весь его народ наголо, как мех, который он ему посылает и который был начисто обрит, совсем наголо (en heel gescoren was, cael totten gronde); но гонец, отправленный с этим [посланием], не возвратился.

Наступила весна, и каждый день стали ожидать прибытия воеводы с его дочерью-невестой, о чем в Москве ежедневно получали известия, и царь повелел приготовить все, что казалось необходимым, повелев всем дворянам приготовить самые красивые уборы как для себя, так и для своих лошадей, также он выдал почти всем стрельцам новое платье и красные кармазиновые кафтаны, повелев каждому быть готовым к встрече царицы; он повелел также весьма красиво убрать кельи в монастыре, где жила его мать, ибо прежде всего невесту должны были отвезти туда на восемь дней, дабы она могла научиться московским обычаям; также были украшены и искусно убраны ее и его покои [во дворце].

Сверх того из Польши и через Польшу наехало в Москву много богатых купцов с различным узорочьем и драгоценностями (juweelen en costelycheyt), чтобы продать их царю к свадьбе, и главнейшие из них были:

Поляк Немтесский, родовитый дворянин (groot edelman), присланный госпожою Анною в Москву с драгоценным узорочьем, чтобы продать его; и эта госпожа Анна была сестрой короля польского, имевшая у себя узорочья на 200 000 талеров.

Вольский (Volscy), родственник королевского маршала, привезший дорогие шитые обои (tapysseryen) и шатры, которые он продал за 100 000 талеров.

Еще Николай Полуцкий со множеством других.

Амвросий Челари (Ambrosius Celari) из Милана с товаром на 66 000 флоринов.

Двое слуг Филиппа Гольбейна (Philips Holbain) из Аугсбурга с товаром на 35 000 флоринов.

Андрей Натан (Andreas Nathan) из Аугсбурга с узорочьем на 300 000 флоринов.

Николай Демист (Nicolay Demist) из русского Лемберга (Ruslemburg), также привезший много товара.

Сверх того было весьма много других польских купцов и много евреев, привезших великое множество [товаров]; и все это добро было у них куплено по дорогой цене, так что они остались бы с большим барышом, когда бы тотчас же получили деньги, и те, кому уплатили, были счастливы, но таких было немного.

Царь повелел также приготовить много дорогих шатров и повозок; также выдал всем капитанам, ротмистрам и придворным деньги, чтобы они приготовили себе и своим слугам самые дорогие наряды; также по всем деревням и царским поместьям были разосланы гонцы; богатые деревни обложили повинностями, и они каждодневно доставляли в Москву яйца, кур, быков, овец и другие различные съестные припасы, каждый сообразно с тем, сколько было наложено, ибо [в Москву] должно было из Польши прибыть множество [гостей], которых надобно было прокормить, и ожидали шесть или семь тысяч человек; также было велено запасти на каждом дворе овес, сено, солому, и для того назначили повсюду смотрителей, знавших, что им надобно делать; также некоторые купцы в Москве должны были на время уступить лучшие жилища на своих дворах и принять на постой польских свадебных гостей; одним словом, повсюду было большое движение.

Меж тем заговорщики делали возможные приготовления к другому празднику и собирались в большом числе, и связали друг друга великими клятвами, что в свадебные дни убьют его [Димитрия] вместе со всеми поляками, находившимися в Москве; и так они полагали вернуть и свои сокровища, отправленные Димитрием в Польшу; и было их [заговорщиков] добрых три тысячи в Москве, Новгороде и других местах, и то было великим чудом, что ничего не открылось; и главой их был князь Василий Иванович Шуйский, радевший [о благе] отечества и религии.

Московский посол Афанасий Иванович Власов, отправившийся в Польшу за невестою, а также для того, чтобы отвезти подарки, прибыл вместе с нею и воеводою в польский город Краков, где король и его сестра оказали ей великие почести. Также посол от имени царя заключил брак[54], и невеста сидела против короля, в присутствии папского легата, а также агента, которого тот постоянно держит при короле, молодого принца и сестры короля. Затем они отъехали, и воевода Сандомирский отправился вперед в Москву и прибыл в Смоленск, где его встретил с большим почетом и великолепием князь Василий Массальский, и далее в сопровождении многочисленной свиты, вместе с московским послом Афанасием Ивановичем Власовым, отправился в Москву, и здесь бояре, дворяне и весь народ поистине встречали его с тою же торжественностью, как датского герцога Иоанна в царствование Бориса. [И воевода въехал в Москву] на царской лошади, и в Кремле поместили его в доме Бориса рядом с палатами царя, и ему [воеводе] услуживали по-царски и каждый день служили в его доме мессу, ибо при нем были те людишки (volcseen), которые могли это исполнять.

И его въезд был совершен 24 апреля, и он был представлен царю, и они обменялись изъявлениями уважения и взаимным пожеланием счастья.

На другой день царь Димитрий повелел раскинуть много дорогих шатров на превосходном месте, в одной миле от Москвы, и повелел расположить их подобно вытканному городу (gelyc een geborduerde stat), снабдив всякими яствами и винами, чтобы царица могла подкрепиться и приготовиться к торжественному въезду, и [Димитpий] отправился туда [к шатрам], взяв с собою воеводу Сандомирского, который ехал позади его, и князя Василия Шуйского, снова попавшего в большую милость. И Сандомирский ехал по правую руку от Шуйского, а за ним следовали все дворяне и провожающие; алебардщики принуждены были, невзирая на жару, идти пешком до вышеописанных шатров, что многих раздосадовало, ибо они к тому не привыкли; пообедав там, царь отправился охотиться на медведей, которых он сам, будучи верхом, весело преследовал, и убил большого свирепого медведя, и когда бы конь, на котором oн [царь] сидел, не был выучен, то он подвергся бы большой опасности, ибо он был невероятно дерзок и отважен, когда был при оружии и на коне. Так, проведя весь день в потехах, он возвратился в Москву, где каждый день продолжал готовиться к свадьбе.

В то время сатанинская пророчица Елена юродивая, о которой мы говорили в жизнеописании Бориса, начала предсказывать Димитрию смерть, что навело на заговорщиков великий страх, но когда Димитрию донесли об этом [предсказании], он посмеялся над ним, не обращая внимания на болтовню безумных и одержимых старух; и то было поистине счастьем для заговорщиков, что ничего больше не предприняли, ибо она могла бы при помощи своих чар выдать кого-нибудь из них; речи, которые она говорила против царя, были невелики и их можно передать словами поэта:

Dumque paras thalamum, sors tibi fata parat (И пока ты готовишь брачный покой, рок вершит твою участь.)

И это предсказание сбылось.

1 мая царицу, или невесту, встретили у описанных выше шатров, и на другой день, 2 мая, рано утром по всей Москве было объявлено бирючами, чтобы все князья, бояре, дьяки, дворяне и дети боярские (ridders), купцы и все прочие нарядились в самые богатые одежды и оставили всякую работу и торговлю, ибо надлежит встретить царицу. И всем, у кого были лошади, было велено выехать верхом в два часа утра, что и было все исполнено по тому повелению с большим торжеством; через Москву-реку, с той стороны, откуда должна была прибыть царица, построили новые мосты, также на лугу близ берега разбили два дорогих шатра, тут ее должны были встретить и пересадить из ее повозки в царскую колымагу (triumphwagen).

Все дворяне и вельможи, ехавшие верхом, были в драгоценных нарядах, шитых золотом и жемчугами, и лошади их были увешаны золотыми и серебряными цепями, и на них были золоченые и посеребренные седла, унизанные драгоценными камнями; за каждым следовало множество слуг как пешком, так и на лошадях, и они были одеты почти так же великолепно, как их господа. Также вывезли царскую колымагу, которая была весьма красиво и искусно отделана, как театр, позолочена и убрана золотой парчей, внутри лежали подушки, унизанные жемчугом, и даже колеса ее были вызолочены, и внутри сидел красивый маленький араб, державший на золотой цепочке обезьяну, с которою он играл; и эту колымагу везли двенадцать белых лошадей с круглыми черными пятнами, так что поистине можно было подумать, что они были так раскрашены, но я знаю, что они были такими от природы и были задолго [до того] присланы в Москву из Татарии. Позади колымаги шла сотня телохранителей, роскошно одетых, с капитаном, который так же, как и два капитана алебардщиков, ехал верхом; и двести алебардщиков составляли как бы два крыла, с каждой стороны колымаги по сто; также шли с каждой стороны по двое знатных бояр из Москвы, в одеждах, увешанных и расшитых жемчугом и драгоценными камнями; и так проводили колымагу до двух помянутых выше шатров и, поставив ее неподалеку от них, выстроили в ряд по обеим сторонам алебардщиков, одетых в немецкое платье, а позади них поставили телохранителей.

Басманов выехал с великой пышностью, подобно самому царю, в сопровождении многих молодых конников; также выехала рота (Compagnie) польских всадников со своим ротмистром Домарацким, все с цветными копьями и значками, каждый одет в великолепнейшее [платье], и, встретив царицу, весело трубили в трубы и соединились с двумя ротами всадников, сопровождавших царицу, и поехали вместе с ними.

Когда [поезд] приблизился к шатрам, королевский посол с большою свитою выехал вперед, потом все дворяне и волонтеры, прибывшие вместе с невестою из Польши, во многих красивых каретах (coetskens), в которых запряжено было по шесть, восемь и десять лошадей одной масти.

Меж тем, как только начался въезд [Марины], царь, обрядившись в простое платье, в красной простой шапочке, тайно выехал из дворца в сопровождении князя Василия Шуйского и одного слуги-поляка, также ехавших верхом, строго приказав не оказывать ему почестей, дабы он никем не был узнан, и он объехал все войска и всех поляков, будучи никем не узнан, и расставил в добром порядке всех дворян, бывших на лошадях, равно как и стрельцов, которых было числом четыре тысячи, и все на царских лошадях и одеты по большей части в платье красного кармазинного сукна (root cramosyn), каждый со своим значком (leverye) и ружьем при седле. Он расставил их в добром порядке от реки к городским стенам столь искусно, что издали казалось, было их втрое более, и приказал им, как только царица въедет [в Москву], тотчас, проехав через другие ворота, выстроиться в том же порядке у второй внутренней большой стены, что и было исполнено; и все устроив, не будучи узнан никем из простонародья или по крайности немногими, царь возвратился в город; но мы, отправившись верхами посмотреть на въезд, видели его хорошо.

И когда царица, или невеста, подъехала к шатрам, ее встретили с большим почетом и торжественным великолепием от имени царя Димитрия, и посадили в царскую колымагу, и повезли в Москву, продвигаясь весьма медленно, так что въезд совершался в продолжение почти целого дня.

Впереди в добром порядке шли два отряда (vendelen) гайдуков, или польских стрелков. У каждого из них был на плече мушкет, а сбоку висела турецкая сабля, а у некоторых из них были бердыши (strythamer), и все [гайдуки] были одеты в [кафтаны] синего сукна с серебряными накладками, и у большей части из них были белые перья на шапках; они были весьма бравы и по большей части высокого роста; их знаменщик шел посредине, подле него [шли] трубачи и флейтисты, которые весьма изрядно играли, а также били в барабаны.

Затем шли две роты польской конницы с разноцветными копьями и флажками на них; а также присоединившаяся к ним рота Домарацкого, и все были одеты по-старинному, несли большие позолоченные турецкие и персидские щиты, на которых были изображены драконы и змеи, также были у них дорогие луки и колчаны; все это были отважные и статные молодые люди, и они весьма громко трубили в трубы во время шествия. Но из того, что я видел, мне больше всего полюбились их прекрасные величественные (triumphante) лошади, которые все время резвились и были в красивых (lustig) чепраках, а некоторые украшены крыльями и, казалось, не шли, а летели; по большей части это были венгерские лошади.

Потом вели трех коней, столь прекрасных, каких я еще за всю жизнь не видал, хотя мне довелось видеть много красивых лошадей; и каждого коня вели на длинных золотых поводах, концы коих держали турки, и хотя ноги этих коней были спутаны золотыми подвязями и вели их на поводах, однако их не могли удержать; они скакали и ржали так, что пена стекала с их золотых удил; и на них были седла, сделанные весьма искусно и унизанные бирюзой. Также многие ехали на лошадях, преизящно (seer excelent) выкрашенных красной, оранжевой и желтой краской, и [эти лошади] были весьма красивы, и даже если они ехали или плыли в воде, то краска все же с них никогда не сходила; и эту краску, называемую китайскою, привозят из Персии. Затем следовало много вельмож и дворян, каждый со своими слугами, в самых красивых и диковинных нарядах. За ними ехала триумфальная царская колымага, окруженная алебардщиками и трабантами с их капитанами; по обеим сторонам ее шли четыре знатных боярина с обнаженными головами, с ними шесть слуг в платье зеленого бархата, обшитого золотыми позументами, с золотыми цепями, и в багряных, шитых золотом плащах; затем следовало много дворян; за ними вся толпа московских бояр, вельмож, дьяков и дворян с их слугами; потом шли и купцы со всеми прочими, и улицы были полны народа, одетого в самые лучшие наряды, так что все походило на поле, полное различными красивыми цветами.

Когда царица проехала третью городскую стену и въехала на большую площадь перед Кремлем, на помостах, нарочно для того устроенных, принялись играть на флейтах, трубить в трубы и бить в литавры, также принялись играть на различных инструментах и [музыканты, помещенные] над кремлевскими воротами.

Она [Марина] была одета, по французскому обычаю, в платье из белого атласа, все унизанное драгоценными камнями и жемчугом; против нее сидели две польские графини, ее родственницы, за ними следовало множество карет с госпожами и знатными девицами, и это были весьма роскошные кареты с золотыми столбами, в каждую было впряжено шесть или восемь лошадей. И так проводили ее [Марину] в Кремль, и здесь все кареты с другими госпожами отделились, и развезли их по приготовленным для них дворам, и некоторые из девиц горько плакали, а ее [Марину] отвезли в Вознесенский монастырь, к старой царице и матери Димитрия, куда скоро тайно прибыл он сам и приветствовал ее.

Наконец все стали расходиться по домам, а простому народу наговаривали, что невеста должна изучить обряды московитов, к чему она была расположена еще до обручения, и [эту молву распустили], чтобы она [Марина] понравилась народу, но я полагаю, что Димитрий учил ее в это время чему-нибудь другому.

Во все время моего пребывания в Москве я неотступно прилагал великие старания, дабы заполучить верное изображение (conterfeyting) города Москвы, но мне не удавалось, ибо там нет художников, и они не заботятся о них, так как не имеют о том никакого разумения; правда, там есть иконописцы и резчики, но я не осмелился побудить их сделать для меня изображение Москвы, ибо меня наверное схватили бы и подвергли бы пыткам, заподозрив, что я замышляю какую-нибудь измену. Так подозрителен этот народ в подобных вещах, что никто не отважится предпринять что-нибудь подобное; но в это время жил в Москве некий дворянин, который во время осады Кром был ранен в ногу, вследствие чего принужден был все время сидеть дома, и он пристрастился к рисованию, у него в доме среди слуг был иконописец, который и обучил его рисованию, и между прочим он начертил пером [изображение] Москвы. И этот дворянин был знаком с моим хозяином, у которого я учился торговле, и меня иногда посылали к [помянутому дворянину] с камкою и атласом, которые он покупал, и часто расспрашивал меня об обычаях нашей страны, также о нашей религии, о наших принцах и государственных людях (overheeren), на что я обстоятельно отвечал и давал ему также гравюры (printen), изображающие походы его княжеской светлости, а также битву при Турнгуте[55] во Фландрии и все завоевания, совершенные там, что так порадовало и удивило его, что он не знал, чем ему одарить меня, дабы засвидетельствовать свое дружеское расположение, и сказал: «Просите, что вам полюбится, и я дам вам, и когда я могу оказать вам какую-нибудь службу при дворе, то не премините этим воспользоваться»; и он велел своей жене выйти ко мне, так что я ее видел, и она подарила мне узорчатый платок; а показать кому-нибудь свою жену означает у московитов величайшую честь, какую они только могут оказать, ибо они держат своих жен взаперти, так что никто не может их видеть. И так как он [этот дворянин] весьма хотел подарить мне что-либо и всегда был рад видеть меня у себя, ибо я всегда поведывал ему [различные] истории, насколько их знал, то я попросил у него подарить мне изображение Москвы. Услыхав о том, он клялся, что, пожелай я скорей его лучшую лошадь, он охотнее отдаст ее мне, но так как он почитал меня истинным своим другом, то дал мне изображение Москвы с тем, чтобы я поклялся не проговориться о том никому из московитов и никогда не называть его имени, ибо, сказал он: «Это может стоить мне жизни; когда откроется, что я снял изображение Москвы и дал его иноземцу, то со мною поступят, как с изменником». И это изображение, сделанное пером, я приложил к сему сочинению. Поистине, когда бы Вам самим довелось увидеть Москву, Вы бы нашли ее именно такою, какою она изображена и представлена здесь, и, посвящая моему лучшему, после всемогущего бога, другу эту недостойную книгу, я посвящаю от всего сердца ему также и сей рисунок со смиренною просьбою не пренебречь им, а принять в знак моего доброго усердия и приверженности к Вашей достойной особе, моля всемогущего бога: да ниспошлет Вам здравие и долгую жизнь на спасение души.

В последующие три или четыре дня в Москве была совершенная тишина. Тем временем польский посол был у царя и поднес ему подарки: две красивые лошади, чаши и золоченые кубки, и прекрасную большую собаку; окончив свою речь, посол представил грамоту, на коей не было титула и стояло только: великий князь Московии, что разгневало [Димитрия], и он возвратил грамоту, на что посол отвечал ему от имени короля: «Пусть он [Димитрий] сперва покорит Татарию и Турцию, и тогда его будут называть царем и монархом, но не теперь», на что [Димитрий] так разгневался, что в злобе хотел бросить свой скипетр в посла, но бояре и Сандомирский, который весьма напугался, опасаясь [возможного] несчастья, остановили [царя], и посол удалился и почти не выходил из своего дома до самой свадьбы[56].

Димитрий увеличил титул прежних московских князей, прибавив к нему: монарх (monarche) и непобедимый, что произошло по наущению литовских вельмож, ибо некоторые из них не любили короля и помышляли в благоприятных обстоятельствах подчинить Польшу Димитрию; таково было их намерение, но не господня воля.

6 мая, рано утром, царицу перевезли в великолепной карете из монастыря в приготовленные для нее прекрасные палаты, и в Кремле устроили перед большой столовой палатой помосты для трубачей, свирельщиков и барабанщиков; также было объявлено всем стрельцам, коих было числом восемь тысяч, чтобы они во все время свадебного празднества оставались в Кремле, в полном вооружении, также большая часть немецких телохранителей и алебардщиков должна была содержать караулы под начальством своих капитанов и иметь заряженные ружья.

8 мая затрезвонили во все колокола, и всем жителям запрещено было работать, и все снова надели самые красивые наряды, и все бояре в великолепных одеждах поехали ко дворцу, также все дворяне и молодые господа, одетые в платья из золотой парчи, унизанной жемчугом, обвешенные золотыми цепями; и [бирючи] возвестили, что настал день радости, ибо царь и великий князь всея Руси вступит в брак и предстанет в царственном величии; и весь Кремль был наполнен боярами и дворянами – как поляками, так и московитами, но все польские гости (heeren), по их обычаю, имели при себе сабли; за ними следовали слуги с ружьями, и Кремль был оцеплен кругом помянутыми стрельцами, числом восемь тысяч, все в кафтанах красного кармазинного сукна с длинными пищалями.

Весь путь, по которому он должен был шествовать, был устлан красным кармазинным сукном, [от самого дворца] до всех церквей, что надлежало ему посетить; поверх красного сукна еще разостлали парчу в два полотнища; и прежде вышли патриарх и епископ новгородский, одетые в белые ризы, унизанные жемчугом и драгоценными каменьями, и пронесли вдвоем высокую царскую корону в Успенский собор (ha de kercke Maria), вслед за тем пронесли золотое блюдо и золотую чашу, и тотчас затем вышел Димитрий; впереди его некий молодой дворянин нес скипетр и державу, за этим прямо перед царем другой молодой дворянин, по имени Курлятов (Coerletoff), нес большой обнаженный меч; и царь был убран золотом, жемчугами и алмазами, так что едва мог идти, и его вели [под руки] князь Федор Иванович Мстиславский и Федор Нагой, и на голове у него [царя] была большая царская корона, блестевшая рубинами и алмазами, за ним шла принцесса Сандомирская, его невеста, убранная с чрезвычайным великолепием в золото, жемчуга и драгоценное каменье, с распущенными волосами и венком на голове, сплетенным из алмазов и оцененным царским ювелиром, как я сам слышал, в семьдесят тысяч рублей, что составляет четыреста девяносто тысяч гульденов; и ее вели жены помянутых бояр, сопровождавших царя.

Впереди царя шествовали по обе стороны четыре человека в белых, унизанных жемчугом платьях, с большими золочеными топорами на плечах; и эти четверо вместе с меченосцем оставались перед церковью, пока царь не вышел из нее; и так они [царь и Марина] дошли до Успенского собора, где были обвенчаны по московскому обряду патриархом и епископом новгородским, в присутствии всего духовенства, московских и польских вельмож.

О, как раздосадовало московитов, что поляки вошли в их церковь с оружием и в шапках с перьями, и если бы кто-нибудь подстрекнул московитов, то они на месте перебили бы всех [поляков], ибо церковь их была осквернена тем, что в нее вошли язычники, коими они считают все народы на свете, полагая и твердо веря тому, что только они христиане, того ради в своем ослеплении они весьма ревностны к своей вере.

Перед кремлевскими воротами стояла сильная стража, большие ворота были открыты, но в них никто не смел въезжать, кроме поляков, бояр, дворян и иноземных купцов, а из простого народа никого туда не пускали, что всех раздосадовало, ибо полагали, что так повелел сам царь, и что весьма возможно, ибо иначе в Кремле нельзя было бы двигаться.

По выходе из церкви [царя и царицы] после венчания вышли и все вельможи. Дьяк Богдан Сутупов, Афанасий Власов и Шуйский по многу раз полными горстьми бросали золото по пути, по коему шествовал царь, державший за руку свою супругу, и на голове у нее была большая царская корона, и их обоих проводили наверх польские и московские вельможи и княгини.

Золото было самое лучшее, [от монет] величиною в талер и до самых маленьких, в пфенниг.

Едва царь взошел наверх [во дворец], тотчас зазвучали литавры, флейты и трубы столь оглушительно, что нельзя было ничего ни услышать, ни увидеть, и царя и его супругу провели к трону, который весь был из позолоченного серебра. И к нему вели ступени, и рядом с ним стоял такой же трон, на который села царица, и перед ними стоял стол; внизу расставлено было множество столов, за которыми сидели вельможи и дамы, и всех угощали по-царски; сверх того [во время пира] слышалась прекрасная музыка на различных инструментах, и [музыканты] стояли на помостах, устроенных в той же палате и убранных с большим великолепием, и этих музыкантов вывез из Польши воевода Сандомирский, среди них были поляки, итальянцы, немцы и брабантцы, и на пиру было великое веселье, сопровождаемое сладостной гармонией.

Но в тот день приключилось и много несчастий, кои многими были приняты за худое предзнаменование, ибо царь потерял с пальца алмаз, ценою в тридцать тысяч талеров. Также воеводе Сандомирскому стало дурно за столом, так что его отвезли в карете домой; и в Кремле один поляк был ранен стрельцами, стоявшими на карауле, и многие приняли это за дурной знак, но не говорили [об этом].

На другой день, в пятницу, был большой храмовый праздник в честь их патрона Николая-угодника, и в этот день ни за что на свете нельзя было играть свадьбу, того ради их вконец раздосадовало, что сам царь этот день употребил во зло, нарушив их обычай, и они ожесточали против него один другого; также с народом, желавшим попасть в Кремль, обошлись дурно и отгоняли многих почтенных людей, и большая часть [народа] была огорчена, видя, что негодяи из Польши в большей чести у царя, нежели прирожденные московиты. Одним словом, все это было подстроено заговорщиками, чтобы без больших потерь [достигнуть своей цели], и они удачно выбрали время; также из Новгорода и других мест прибыло в Москву со скрытым оружием три тысячи человек, ревнующих об отечестве, и они уговорились о сигнале, по которому совершат нападение.

На третий день после свадьбы все бояре, епископы, дьяки, чиновники, а также купцы всех [иноземных] наций были допущены к царице для поднесения подарков, и, принося поздравления, они целовали ее руку и передавали свои подарки, которые были приняты; и она вместе с царем пригласила их в тот же день к обеденному столу, за которым все иноземцы сидели за столами лицом к царю, большая же часть московитов поместилась [за другими столами]; и все яства приносили наверх на блюдах чистого золота, а вниз – на серебряных. Однакож ни царь, ни царица в присутствии этих гостей почти ничего не ели, но обедали после в своих покоях вместе с некоторыми вельможами и весьма повеселились.

В воскресенье царю передали от посла польского короля, что ему надлежит оказать такие же почести, какие были оказаны московскому послу в Польше; на что ему ответили: его посадят выше воеводы Сандомирского; но посол был тем недоволен и пожелал, чтобы его посадили за царский стол. Однако он был приглашен, и рядом с царским столом поставили столик, за который его посадили, и он воображал, что он сидит за царским столом, и он поднес подарки лучше прежних.

В понедельник и во вторник [музыканты] громко играли на различных инструментах, также трубили в трубы и били в барабаны, также была назначена травля зверей в Кремле, а также приготовлена крепостица, которую для потехи намеревались брать приступом. Но все это было оставлено по причине дурных предзнаменований (presagien), явившихся как на небе, так и замеченных по другим предметам, чего никак не могли уразуметь; также и самую свадьбу играли не так, как бы надлежало; все шло на ней так скучно и угрюмо, что можно было диву даться.

Что же касается до знамений на небе, то я сам видел их вместе с моим хозяином, у которого я жил, с нашими домочадцами и двумя или тремя московитами, и это было весьма диковинное [зрелище], но немногие приняли его во внимание.

Около четырех часов пополудни на прекрасном голубом и совсем безоблачном небе со стороны Польши поднялись облака, подобные горам и пещерам. И так как перед тем их не было видно на горизонте, то казалось, что они упали с небесного свода. Посреди них мы явственно видели льва, который поднялся и исчез, затем верблюда, который также исчез, и наконец великана, который тотчас исчез, словно заполз в пещеру, и когда все это исчезло, мы явственно увидели висящий [в воздухе] город со стенами и башнями, из которых выходил дым, и [этот город] также исчез; все это было поистине так совершенно, словно расположено в изрядном порядке искусным художником; и многие видевшие это люди были повергнуты в страх, но многие обратили на это внимание только для того, чтобы рассмеяться.

В четверг до слуха Димитрия дошли какие-то известия, [заключенные] как в предостережениях, что давали ему некоторые его приверженцы, так и в письмах, подброшенных алебардщиками, которые хотя ничего толком не знали, однако предостерегали [царя]; того ради повсюду была расставлена сильная стража и полякам велено было бодрствовать всю ночь, и они стреляли всю ночь, думая тем удержать Москву, и в эту ночь несколько тысяч стояло под оружием, чтобы привести в исполнение свой замысел, но заметив, что почти все открыто и они не в безопасности, устрашились чрезмерного кровопролития и стали держать себя еще тише и скрыли оружие.

На другой день стража снова была уменьшена, и полякам ни в одной лавке не продавали ни пороха, ни свинца, говоря, что все вышло, но что скоро получат, сколько им будет нужно. И в Москве повсюду стояла тишина, приводившая в изумление, и тишина эта не была обыкновенною; она должна была служить предостережением тем, кто по воле божией не слышали, имея уши, не видели, имея очи, что погрязли в чувственных утехах, разврате и пьянстве и никого не уважали, почитая московитов хуже собак, и жили по своему глупому разумению.

В тот вечер несколько поляков силой вытащили одну знатную боярыню из повозки с намерением ее изнасиловать, невзирая на то, что ее окружало много слуг, и народ ударил в набат и отнял ее у них невредимою, и они [поляки] разбежались.

Полагая, что где-нибудь сделался пожар, ибо не в урочное время зазвонили в колокола, я выбежал на крышу посмотреть, что случилось, но, ничего не видя и не слыша, я взглянул на луну, которая была совершенно кровавою, что меня весьма устрашило, и в эту же ночь мы схоронили нашу утварь (meublen) и добро, и многие люди зарыли в землю свои драгоценности, деньги и сокровища. И мы, подобно другим, страшась несчастья, заперли наши ворота и поставили сторожей. Меж тем не знали ни первых, ни последних в заговоре, в котором состояло несколько (veel) тысяч человек, но и простой народ также не знал о том.

В ту же ночь в царских палатах были радость и веселье; польские дворяне танцевали с благородными дамами, а царица со своими гофмейстеринами готовила маски, чтобы в следующее воскресенье почтить царя маскарадом, и не думали ни о чем дурном и утопали в утехах, не помышляя о пословице: extremum gaudi luctus occuput (веселье завершается бедой).

В субботу поутру, 17 мая, около двух часов, ударили в набат сперва в Кремле, а потом во всем городе, и было великое волнение, и [многие] с оружием поскакали на лошадях к Кремлю, и по всем улицам бирючи заговорщиков кричали: «Эй, любезные братья! Поляки хотят умертвить царя, не пускайте их в Кремль!» По этому знаку все поляки, напуганные этими криками и сидевшие в своих домах, по большей части вооруженные, были задержаны толпой, обложившей их дворы, чтобы грабить и убивать, и все поляки и люди в польском платье, застигнутые на улице, поплатились жизнью, и когда появился отряд польских всадников, его тотчас осадили, и закинули улицы рогатками; а эти рогатки у них устроены на всех улицах, так что они с лошадьми не могли проехать, а где не было рогаток, тотчас набросали бревна, выломив их из мостовых, которые выложены там из бревен; и повсюду происходило великое избиение поляков, которых находили, и врывались в дома, в которых стояли поляки, и тех, что защищались, поубивали, те же, что позволили себя ограбить донага, по большей части остались живы, но их ограбили так, что они лишились даже рубашек; смятение было во всем городе. Даже маленькие дети и юноши, и все, кто только был в Москве, бежали с луками, стрелами, ружьями, топорами, саблями, копьями и дубинами, крича: «Бейте поляков, тащите все, что у них есть!»

Меж тем заговорщики наверху [в Кремле] убили царя, и случилось это так: они склонили к тому одного дьяка, который был для них святым, ибо весьма усердствовал в их вере, а также не пил крепких напитков и был воздержан в еде, так что они его почитали за святого, и звали его Тимофеем Осиповым (Timofe Osipoff). И в тот день, когда назначено было присягать царице и целовать крест ей, как царице Московии, он должен был выйти и воспротивиться тому словами, а они [заговорщики] должны были меж тем напасть на Димитрия. И этот Тимофей Осипов причащался два раза и получил отпущение у священника или духовника, а также получил благословение, данное ему со многими церемониями, как человеку, идущему на смерть за отечество и ради общего блага, и утром в тот день простился со своею женою и детьми, ничего о том не знавшими, но мать его полагала, что oн намерен уйти в монастырь.

Итак, он прямо пошел наверх [во дворец], где надлежало принести присягу, однако он объявил, что Димитрий не царев сын, а беглый монах, по имени Гришка Отрепьев, который с помощью ворожбы и бесовского наваждения вступил в Московию и незаконно завладел ею; также не хочет он [Осипов] приносить присягу иезуитке, считая ее язычницею, которая своим телом осквернила святыню московскую и была причиной погибели Московии. Он говорил бы далее, но его тотчас умертвили и выбросили из окна. Потом заговорщики ударили в колокола и с заряженными пищалями взбежали по всем лестницам как передним, так и задним; и были [заговорщики] по большей части московские дворяне и купцы, и многие из Новгорода, а также из Пскова и иных мест, задолго до того прибывшие тайно в Москву, чтобы совершить свое предприятие. И прежде всего схватили стоявших на карауле в сенях дворца алебардщиков, обезоружили их, заперли всех в одном покое внизу [дворца], наказав им не перечить и не обмолвиться ни единым словом (niet cen woort te kicken noch tegenspreecken), ежели они желают сохранить жизнь. И как раз их [алебардщиков] и половины не стояло на карауле, но они разошлись кто куда; одним словом, то было угодно богу, чтобы так приключилось с ними по их собственной вине, что они вполне могли ожидать; и заговорщики тотчас разбежались по всему дворцу, убивая всех сопротивляющихся, они кинулись к покоям [Димитрия], стреляя из пищалей (roers).

Меж тем он [Димитрий] вышел и спросил, что произошло, чего ради такой шум и беснование, но по причине [всеобщего] испуга не получил ответа. И он крикнул, чтобы ему подали его меч, но тот, кому надлежало во всякое время стоять с ним наготове, успел убежать с мечом, и он [Димитрий], почуяв беду, тотчас схватил алебарду и убежал обратно, заперев дверь изнутри; услышав, что стреляют в окна и рубят топорами двери, он через потайные двери перебежал из одного покоя в другой и спрыгнул в залу, которая была расположена ниже других покоев; но он сделал большой прыжок, и при выходе попал в руки ливонского дворянина по имени Фюрстенбергер (Furstenberger), который охотно бы укрыл его, ибо он [Димитрий] истекал кровью (ab bloet spooch), но этот Фюрстенбергер был убит; однако Димитрий ускользнул через один переход в баню, и через двери, выходившие наружу (ор de ruymte), намеревался уйти и скрыться в толпе, уже собравшейся в числе нескольких сот человек на заднем крыльце, и когда бы ему [удалось] пройти, то он, нет сомнения, был бы спасен, и народ истребил бы всех вельмож и заговорщиков, ибо, не ведая о заговоре, [народ] полагал, что поляки вознамерились умертвить царя, а заговорщики его спасают, и так ему было объявлено для того, чтобы задержать поляков в городе. И заговорщики настигли его [Димитрия] в этом переходе, скоро покончили с ним, стреляя в него и рубя саблями и топорами, ибо они страшились, что он убежит.

Говорят, что бояре (heeren), схватив его, долго расспрашивали, однако это невероятно, ибо у них не было времени для проволочки. И так, увидев народ, Димитрий вскричал: «Ведите меня на площадь и допросите меня; я поведаю вам, кто я такой!» Но, страшась народа, который стал теснить их, они тотчас убили его, восклицая: «То был расстрига, а не Димитрий, в чем он сам повинился». И связали ему ноги веревкою, и поволокли его нагого, как собаку, из Кремля, и бросили его на ближайшей площади, и впереди и позади его несли различные маски (momaensichten), восклицая: «То были боги, коим он непрестанно молился». И эти маски раздобыли они в покоях царицы, где они были припасены для того, чтобы почтить царя маскарадом; однако московитам не было ведомо, что это такое, и они не разумели [назначения] подобных предметов и были твердо уверены, что то боги, коим он поклонялся.

Некоторые уверяют, что он [Димитрий] был еще в постели и его убили в одной рубашке, когда он бросился бежать, но это невероятно, ибо чего ради тогда убили этого дьяка [Осипова]; однако некоторые говорят, что этого дьяка убили вечером, но то неправда, ибо те, что передавали мне это [известие], были вместе с заговорщиками и сами при том присутствовали.

Меж тем царица была полумертва от страха, ибо вокруг ее покоев сновало много народа, ломавшего и разорявшего все, что ни попадалось; и один дворянин, принадлежавший к заговорщикам, отвел ее в надежный каменный покой (in een stercke steene camer), где вместе с некоторыми другими [своими товарищами] крепко стерег ее. Но молодые гофмейстерины (joncvrouwen) были донага ограблены и обесчещены, и повлекли их каждый в свою сторону, как добычу, подобно тому, как волки овец; да вели их нагими по улицам, наносили им всевозможные оскорбления и совершали над ними все непотребства, а многие были так разгорячены, словно одержимы бешенством; да и многие убивали друг друга из-за добычи.

Удивительно было смотреть, как бежал народ с польскими постелями, одеялами, подушками, платьем, лошадьми, уздами, седлами и всевозможною домашней утварью, словно все это спасали от пожара.

В начале мятежа Басманов был еще в бане, ибо, говорят, он переспал ночью с двумя женщинами и потому был в бане, по их обычаю; когда они возлежат с женщинами, то [после] идут в баню, чтобы очиститься. И как только он заслышал набат, тотчас вскочил на лошадь, надев второпях [только] исподнее платье, и в сопровождении десяти или двенадцати слуг с заряженными пищалями со всей поспешностью поскакал в Кремль, полагая, что приключилась беда между вельможами, московитами и поляками, ибо не помышлял об ином. И прибыв во дворец (boven), он вошел в палату, однако один новгородский дворянин обругал его изменником, а царя назвал расстригою. И едва Басманов собрался ответить, его тотчас умертвили, поразив десятком ударов, и сбросили со стены, и также поволокли его на площадь, и положили Басманова на скамейку, а расстригу, или Димитрия, на стол, и Басманов лежал у ног Димитрия, и лежали они там на позор перед всем светом.

Дом Сандомирского был окружен солдатами, и его крепко стерегли вместе со всеми, живущими в нем, а также [охраняли] двор посла [польского] короля; Сандомирский послал сказать ему, чтобы он вел себя тихо и сидел дома, также и сыну Сандомирского, на дворе у которого стояло добрых триста всадников при оружии.

По убиении Димитрия бояре поскакали в разные стороны, увещевая народ перестать грабить и убивать, и прежде всего освободили эти три помянутых двора и окружили их сильною стражею, затем поехали повсюду, упрашивая поляков, еще сидевших в некоторых домах с оружием, выдать оружие, чтобы их не умертвили, что по большей части и случилось. На улице, которая называется Покровка, стоял двор, в котором засело много поляков, и они долго защищались; сюда прибыл князь Василий Шуйский, глава заговорщиков, и убеждал их вести себя смирно, дабы остановить беснование и убийства. Но они потребовали от него клятву, которую он обещал им; но так как они не верили ему, то выслали одного из своих за ворота для переговоров, и Шуйский обнял и поцеловал его и поклялся ему, что им не сделается ничего дурного. И так уладилось с обеих сторон, и простой народ стал расходиться; все дома, где было оказано сопротивление, разграбили и перебили [защитников], но те, что отдали все, были донага ограблены, однако сохранили свою жизнь; почти всех музыкантов умертвили, также польского вельможу, приглашенного на свадьбу московским послом в Польше, [умертвили] вместе со всей челядью, и многих других вельмож и дворян.

Двор, на котором стоял пан Вишневецкий, храбро защищался до самого окончания [мятежа]; и когда бояре повсюду разогнали [народ], он собрался вокруг этого двора, ибо он стоял на большой площади у речки Неглинной, и его обложило несметное множество народа (veelle dusenden), стреляя и рубя все в куски, и разграбили кухни, конюшни и нижние покои, но поляки, засев в верхних покоях, оказали большое сопротивление и, отважно стреляя из окон, положили много московитов. И как только [московиты] наступали толпами, чтобы [завладеть] золотом и дорогими платьями, что кидали из окон поляки, то их подстреливали, словно зверей или птиц, и как только собиралась толпа, поляки стреляли в нее, также три раза показывали намерение сдаться, и русские, поверив этому, целыми сотнями устремлялись по лестнице, чтобы начать грабеж, ибо поляки отворяли наверху сени, и как только московиты начинали тесниться в сенях, поляки сразу стреляли по ним из сорока или пятидесяти пищалей, и московиты падали и летели вниз по лестнице, словно крысы, которых гонят с чердака. Одним словом, все продолжалось весьма долго, и некоторые привезли туда пушки, снятые со стен [города], и палили из них по дому, и калечили своих же, которые беспрестанно устремлялись по лестницам, так жадны они до грабежа.

Наконец, прибыли туда все вельможи и прилежными мольбами и просьбами уговорили их отступить, и [там] полегло более трехсот московитов и многие были ранены, а у поляков полегло всего двое или трое. И так бывшее в Москве великое волнение (furie), грабежи и убийства прекратилися, и многие разбогатели, скупая награбленное добро у тех, кто учинил грабеж, и то были по большей части пренегоднейшие из бездельников, воров и плутов, коих там немало. И тотчас было велено все награбленное добро отнести в Кремль на Казенный двор (chatshove), дабы каждый мог взять свое; но немногие послушались, только лошадей по большей части получили обратно, ибо их нельзя было скрыть и их тотчас бы опознали, также [вернули] кареты; но узорочье, золото, платье, мебель и домашняя утварь – это все пропало и не было возвращено.

После полудня вследствие просьб и уговоров бояр волнение было утишено, и простой народ был весьма доволен этими убийствами, ибо поляки были им [всем] врагами, и они прославляли эти деяния и восхваляли зачинщиков как ревновавших об отечестве и святыне московской. И повсюду была поставлена стража, и в Москве снова настала совершенная тишина, и нашли, что было убито полторы тысячи поляков и восемьсот московитов, и среди поляков полегло много панов и молодых храбрых дворян; их нагие изрубленные тела три дня пролежали на улицах, точно так же, как и [тела] Димитрия и Басманова. И русские (Russen) собирались вокруг и предавали мертвые тела поношению, и поруганию, и постыдным проклятиям, но они того не слышали; и самыми важными среди убитых поляков были: Склиньский (Sklinsci), Вонсович (Vonsovitz), Дамарацкий старший, ксендз Помецкий (Pometzci), Липницкий (Lipnitzci), Иваницкий (Iwanitzci), Бал Ян Пологовский (Bal Jan Pologofsci) и еще много других дворян и молодых панов, и некоторые из них бросались с кремлевской стены в реку, и здесь поражали их стрелами, и они обретали жалкую смерть; Бучинский (Boetsinsci) схоронился под кустами и деревьями на заднем дворе, неподалеку от царских палат, и его там схватили и строго охраняли вместе со многими другими, также и всех тех, что были во дворе [польского] посла.

Великого сожаления достойны были благородные и невинные люди, прибывшие по своим торговым делам, ибо некоторых признали за поляков, потому что они носили польское платье, и Немтесский (Nevesky), Вольский, Андрей Натан, Николай Демист, привезшие, как о том сказано выше, целые сокровища, дочиста были ограблены на много тысяч [флоринов]. И тем, что продали в царскую казну, Шуйский отвечал, что они должны получить деньги с расстриги, который у них покупал; и сверх того сказали [им], что в казне ничего нет и что он [Димитрий] всю казну опорожнил и переслал в Польшу; другого ответа они не получили. И это приключилось еще со многими другими купцами различных наций; слуг Филиппа Гольбейна из Аугсбурга смертельно ранили, после того как ограбили донага; также миланец Амвросий Челари, после того как он дочиста был ограблен, и отдал грабителям все золото, деньги и все добро, и остался в одной рубашке, не желая ее отдать, чтобы было чем прикрыть стыд, тогда они захотели ее получить и вонзили ему нож в живот, так что он пал мертвым, и с него сняли рубашку; и [тело] его не могли найти среди других трупов, как ни искали.

Также был убит брабантец Иаков Марот, [тело] его нашли и похоронили вместе с другими, получив на то дозволение от правительства, и как только кончилось волнение.

Он [Димитрий] был мужчина крепкий и коренастый (sterck onderset), без бороды, широкоплечий, с толстым носом, возле которого была синяя бородавка, желт лицом, смугловат, обладал большою силою в руках, лицо имел широкое и большой рот, был отважен и неустрашим, любил кровопролития, хотя не давал это приметить. В Москве не было ни одного боярина или дьяка, не испытавшего на себе его строгости, и у него были диковинные замыслы, ибо он собрался зимою осаждать Нарву и предпринял бы это, когда б его не отговорили бояре по причине неудобного [для осады] времени [года]; также отправил он, о чем мы рассказывали при изложении его жизни, много амуниции и припасов в город Елец, с тем чтобы прежде всего напасть на Татарию, но втайне замышлял напасть на Польшу, чтобы завоевать ее и изгнать короля или захватить с помощью измены, и полагал так совсем подчинить Польшу Московии.

Прежде всего это советовали ему многие поляки, как то: Сандомирский, Вишневецкий и другие. Одним словом, у него были великие и диковинные замыслы, и он вознамерился истребить всех московских бояр и [все] знатные роды, и назначил для того день, и повелел исподволь вывезти за [город] много пушек, чтобы, как он говорил, устроить большое потешное сражение (groote scermutsinge uut geirnchte), в котором должны были участвовать все бояре, и это должно было случиться после свадьбы, и все шляхтичи (pools heere), также капитаны и полковники, равно как и Басманов и все приверженцы [Димитрия], знали, что им надлежит делать и кого каждый [из них] должен убить, кому остаться в Москве и Кремле. И сам [Димитрий] должен был находиться [за городом] со всеми пушками, польским войском и своими приверженцами, и когда бы он успел в своем намерении, то кто бы посмел противиться ему в Москве, ежели вся амуниция была [за городом] и в его руках? Но бог не допустил до того и сделал так, что московиты оказались проворней его и застигли его врасплох.

Один только Бучинский говорил ему [Димитрию], что то против воли бога и что он [Димитрий] не должен того учинять, но, напротив, привлекать к себе ласкою и давать им [боярам] такие должности (officien), чтобы они не могли войти в силу и со временем свыклись бы с тем; но он, зная лучше московские обычаи, говорил, что таким образом нельзя править московитами и надобно управлять ими со строгостью, что вполне справедливо, ибо московитов можно удержать [в повиновении] только страхом и принуждением, и ежели им дать волю, то они ни о чем не помышляют; того ради он почел за лучшее устранить бояр (opperste), чтобы потом распорядиться дурным, глупым народом по своему желанию и привести его к тому, что он найдет полезным.

И это было после его смерти верным оправданием [для московитов] перед всеми государями, ибо после его смерти нашли [грамоту, в коей] было все описано, кого надлежало умертвить, а также кого из поляков он назначит заступить места убитых, и это прочли во всеуслышание перед всем народом, который был тем весьма обрадован и успокоен, и копию послали в Польшу и другие государства (oorden), чтобы объявить о том во всеуслышание.

Нет сомнения, когда бы случилось [все] по его умыслу и по совету иезуитов, то он сотворил бы много зла и причинил всему свету великую беду с помощью римской курии (roomse raet), которая одна была движительницею этого. Но бог, управляющий всем, обратил в ничто эти намерения, за что все истинно верующие должны возблагодарить его.

Он [Димитрий] хотя и был героем и воином, [но также] и распутником, ибо всякую ночь растлевал новую девицу, и он обрюхатил также многих молодых монахинь, он также растлил одного благородного юношу из дома Хворостининых (Guorostinin), которые принадлежат к знатному роду, и держал этого молокососа в большой чести, чем тот весьма величался и все себе дозволял.

Едва только его [Димитрия] убили, или едва успел распространиться о том слух, как Михаил Молчанов, который был его тайным пособником во всех жестокостях и распутствах, бежал в Польшу, и [после его бегства] пропали скипетр и корона, и не сомневались, что он взял их с собою.

Также и другой его ближайший советник, Григорий Микулин (Micolin), ускакал на царевой лошади и намеревался пробраться в Польшу, но его настигли в Вяземах (Veesum), в шести милях от Москвы; также в начале волнения несколько польских слуг ускакали на лошадях своих господ, с одними только саблями в руках, и, не зная дороги, блуждали по полю, и были настигнуты отрядом дворян, которые дружно напали на них и большую часть положили на месте, ибо у дворян были пистолеты и они перестреляли всех [поляков], однако и дворян, хотя они и были в большем числе, полегло убитыми одиннадцать человек.

Мы, равно как и английские купцы, пребывали в немалом страхе, ибо царские доктора также были ограблены, однако бог по милости своей сохранил нас, и мы были [от того] избавлены.

Однажды, когда волнение утихло, я вышел из дому, чтобы посмотреть на мертвые тела, над которыми некоторые еще продолжали испытывать свои сабли, и два трупа, Димитрия и его друга Басманова, также лежали там на столе в течение трех дней; кругом стояло множество народа и глумилось [над ними], но некоторые, видя непостоянство всего земного, искренно плакали. И я внимательно осмотрел его и поистине не мог приметить ничего иного, как только то, что это был царь, коего я неоднократно видел, и что они умертвили того, кто в течение года управлял государством, хотя во время этих новых войн хотят уверить, что истинный Димитрий опять не был убит, а [умертвили] другого на его месте.

Я сосчитал его раны, их было двадцать одна, и сверх того череп его был рассечен, так что оттуда вывалились мозги, и на третий день его бросили в яму, а Басманова похоронил его брат, получивший [на то] разрешение от правительства (van den hove).

Мы уже довольно говорили, какая натура была у этого царя, но многие уверяют, что то был сам дьявол, впоследствии явившийся в том же самом лице, под тем же именем и причинивший в десять раз больше бед, чем прежде, и чудо ли, что все это произведено именем Димитрия? О, здесь видна справедливость божия, многообразно и чудесно карающая народы и города, о чем знаменитый поэт Гомер прекрасно сказал:

Aspicit deus res mortalium ас punit peccatores. Noil probant nefanda opera dii beati. Sed amant justitiam ac justa facta hominuin. (Бог взирает на дела смертных и карает грешников. Святые боги отвергают дело разрушения, они любят справедливость и праведные дела людей.)

Когда тело [Димитрия] убрали, в ту самую ночь в окрестностях Москвы содеялось великое чудо, ибо все плоды, как злаки, так и деревья, посохли, словно были опалены огнем, да и так [было] на двадцать миль вокруг Москвы, да и вершины и ветви сосен, которые все время, и зимой и летом, бывают зелеными, повысохли так, что жалостно было глядеть. Того ради московиты говорили, что он [Димитрий] и мертв, но душа его с помощью дьявола творит чары, поэтому почли за лучшее сжечь его тело, и, отыскав, взяли его, а также крепость, которую он повелел зимой выставить для потехи на лед и которую прозвали чудищем ада, и отвезли за Москву на речку Котел (rivierken Katiol), и там сожгли, и прах развеяли по ветру, и полагали, что, совершив все это, будут жить без страха и заботы; и бояре из своей среды избрали в цари Шуйского; и вывели его на большую площадь, и велели созвать весь народ, объявив, что они избрали из своей среды в цари Василия Ивановича Шуйского, и не могли найти между собой лучшего и более достойного, который много раз подвергал жизнь свою опасности ради общего блага и преуспеяния отечества, и вопрошали народ, доволен ли он таким [выбором царя], ибо Москва не может и не должна долго оставаться без царя, на что народ [ответил] громкими криками, что доволен и что никто, кроме него [Шуйского], того не достоин.

Итак, они сделались его подданными и пали ниц перед ним, желая участия царю и великому князю Василию Ивановичу всея Руси, и бояре отвели его наверх [в Кремль] в церковь, где совершили благодарственное молебствие за свое спасение.

Затем во всей стране наступил жестокий мороз, который также погубил большую часть плодов, так что они и не знали, что сказать, ибо он [Димитрий] уже был сожжен; и они глядели друг на друга, не ведая, по какой причине это случилось.

И царя Василия Ивановича венчали по их обычаю, подобно тому как венчают царей московских, и перед ним также бросали золото.

30 мая снова созвали весь народ на большую площадь, куда вышла большая часть бояр, прочитавших статьи, в коих было изложено, по какой причине убили венчанного царя, и [эти статьи] были следующие.

Во-первых, его [Димитрия] обвиняли в том, что он не был прирожденным государем и сыном блаженной памяти царя Ивана Васильевича, а был чародей и вор (scelm), действовавший по наущению дьявола, звали его Григорием Отрепьевым, и он был родом из Галича (Galettz), и отец и мать его, бедные люди, были еще живы, и их отыскали, и они сами признались, что то был их сын, и сказали, что когда он овладел землею [Московией], то послал в Галич, и повелел схватить всех своих родственников, и заточить в темницу, и крепко стеречь, чтобы ничто не открылось, и было их добрых шестьдесят душ. Также сказали они, что, утвердившись на престоле, он [Димитрий] подкупил одного плута (boef), чтобы он выдавал себя за Григория Отрепьева и, прикинувшись юродивым, ходил в монашеском клобуке; и по убиении Димитрия этот монах повинился в том, что был им к тому подкуплен, и он был в одном из московских монастырей и поведал обо всех обстоятельствах, изложенных мною в рассказе о первом его [Димитрия] появлении, как он бежал с некоторыми бумагами и списками (scriften en copyen) в Польшу, выдавая себя за Димитрия.

Теперь некоторые говорят, что то был сам дьявол; но другие уверяют, что он поляк и послан в Московию происками иезуитов, и [он] научился языку и шатался повсюду, как бродяга и нищий, разведав обо всех делах [Московской] земли и также ознакомившись с ее историей и происшедшими там событиями, и со всеми [этими] сведениями воротился в Польшу, и впоследствии иезуиты вместе с своими приспешниками и с самим папой совещались о том, как им вступить в игру, как о том рассказано, что весьма возможно и многие считают достоверным.

Во-вторых, его [Димитрия] обвиняли в том, что он был чародей и водился с дьяволом, что подтверждал также его учитель, поляк, говоривший, что он [Димитрий] был весьма привержен к таким [чернокнижным] искусствам, и многое другое, и московиты доказывали это многими предметами, как-то чудищем ада, сделанным по его повелению, и многими другими подобными баснями.

В-третьих, его [Димитрия] обвиняли в том, что он был еретик, ибо не чтил праздников и не соблюдал постов, а также не ходил в церковь.

В-четвертых, показывали народу письма от папы, полученные во время его [Димитрия] царствования с напоминанием, что наступает время преобразования страны и надобно начать с повеления строить школы, чтобы обучать детей так, как это делают в Польше, и ему надлежит приступить к очищению церкви от всех греческих алтарей и икон и освятить римско-католическими иконами с помощью людей, присланных для того [папою], и многие другие подобные бредни.

В-пятых, они [бояре] предъявили договор, который он [Димитрий] заключил в Польше с воеводою Сандомирским, [обещав] ему отдать княжество Псковское с уездом (en alle toebehoorten), а также и Новгород, а сыну его, брату царицы, всю землю Сибирь (Sibiria)[57], а также Самоедскую (Samojeda) и соседние земли; также обещал некоторым княжество Смоленское, но прежде надлежало перебить всех здешних [московских] бояр, как о том было сказано, и повсюду поставить правителями польских вельмож и иезуитов.

В-шестых, жаловались на то, что он [Димитрий] не уважал их (московитов), ибо поляки поносили и ругали их, и они [московиты] не могли сыскать правосудия, но их еще пуще того награждали побоями и, наложив опалу, ссылали, чтобы погубить.

В-седьмых, жаловались на его [Димитрия] чрезмерные траты и издержки, [которые он производил], не справляясь о том, сколько может снести страна, также [повелел] сделать для себя трон, больше, чем был при прежних царях московских, и повелел носить перед собою скипетр, державу, корону, а также большой меч; давал алебардщикам, трабантам и капитанам жалованье, так же как боярам, не помышляя о том, что скоро придет [ему] конец.

В-восьмых, [Димитрия] обвиняли в том, что он был невоздержан и похотлив, а также и легкомыслен, как никто на свете, не почитал святых инокинь и множество их обесчестил по монастырям, оскверняя таким образом святыню; сверх того впал в содомию; также справлял свою свадьбу в день святого Николая, коего они чтят второй раз по весне, и такой проступок считается у них [московитов] великим грехом, ибо Николая они ставят почти наравне с Христом, да и чтут его в десять раз более.

Также часто занимал он [Димитрий] в святых монастырях тысячи и никогда их не отдавал; священников, монахов и других духовных особ повелевал жестоко наказывать кнутом, к чему они не привыкли, и они [московиты] принуждены были отплясывать танцы, которым никогда не учились (welcke courante sy noyt en hadden geleert diese doen dansen mosten). Он также поставил по своему усмотрению в Москве патриарха, не избранного епископами и духовенством, и сместил хорошего патриарха, наложив на него опалу, сослал и возвел на его место безбожного плута.

В-девятых, обвиняли его [Димитрия] в том, что он вызвал [появление] человека (geest), который в крайней нужде мог оказать ему помощь, и он со множеством казаков явился на великой реке Волге, причиняя повсюду много вреда, грабя нагруженные товарами корабли, шедшие из Астрахани, и творя убытки на миллионы; и он выдавал себя за Петра Федоровича, незаконного сына (bastaert) царя Федора Ивановича, а царь Федор Иванович никогда и не помышлял пойти от своей жены к другой [женщине], чтобы прижить от нее бастарда, но жил как святой, как мы о том уже говорили.

В-десятых, жаловались на великие притеснения от поляков, которые повсюду своевольствовали, а также забирали в лавках все даром и не сносили ни одного слова от русских, но тотчас рубили их саблями, и когда на них приносили жалобы, то [русские] не находили правосудия, но их презирали и отвергали, словно собак, несправедливые судьи, поставленные им [Димитрием] по своему желанию; также поляки учиняли бесчинства на улицах, не чтя княгинь и боярынь, по вечерам вытаскивали их из карет, хотя их и сопровождало много слуг, и так повсюду учиняли волнения, что было несносимо.

И заканчивали тем, что он [Димитрий] мог бы делать, что хотел, когда бы только жил смирно, и взял себе в жены московскую княжну, и держался бы их религии, и следовал бы их [московским] законам, то вовек бы оставался царем; но, увы, они [московиты] не знали, что бог чудесным образом карал их за многие тяжкие грехи, в коих они с каждым днем все более и более коснели.

Все эти помянутые выше обвинительные статьи разослали по всей стране и по всей стране также объявили об избрании в цари Василия Ивановича Шуйского, и все города приняли [это известие] с радостью, за исключением только тех, откуда пришел Димитрий, и они возмутились и убили гонцов, и во главе их стояли Путивль и Елец; и так началась в Московии новая война, междоусобная.

Теперь мы перечислим [подарки], посланные Димитрием в Польшу в начале своего царствования, не считая тех денег, коими он уплатил свои долги, и на что весьма жаловались, так как казна была совсем опустошена; с достоверностью известно, что Димитрий послал следующее:

От имени его матери был послан княжне Сандомирской (princesse van Sandomiria) образ Троицы, украшенный драгоценными каменьями, оцененный в 20 000 флоринов

От Димитрия был послан адамантовый перстень ценою в 14 000 флоринов

Платье 16 000 флоринов

Ожерелье (carkant) 48 000 флоринов

Полный убор, на котором изображен зверь с крыльями из гелиотропа 12 000 флоринов

Чаша гиацинтовая с ручкой из золота 32 000 флоринов

Чаша золотая, полная драгоценных камней.26 000 флоринов

Серебряный золоченый пеликан, весом в 50 марок 1600 флоринов

Крестьянин, сидящий на олене, проданный 10 лет тому назад Филиппом Гольбейном 7000 флоринов

Часы из черного дерева от него же 10 000 флоринов

Корабль серебряный с позолотою от него же 5600 флоринов

Две птицы 2240 флоринов

Сорок фунтов крупного жемчуга, по тридцать три талера за унцию 48 128 флоринов

Три узды и дорогие сабли. 60 000 флоринов

Двенадцать кусков дорогого бархата и атласа 4000 флоринов

Через посла Афанасия Власова, отправленного в Польшу, отданы в Кракове по повелению его государя следующие подарки: городу Кракову – персидский ковер, изображающий сражения, чрезвычайно искусно сделанный, ценою в 16 000 флоринов

Еще несколько сабель примерно [ценою] в 14 000 флоринов

Еще ожерелье с большим кольцом 38 000 флоринов

От старой царицы несколько сабель примерно [ценою] в. 10 000 флоринов

Сверх того, считая на деньги 400 000 флоринов

Итого на сумму 784 568 флоринов,

что на московские деньги составляет 130 761 руб.

И это только то, что достоверно известно, не считая того, что тайно было отправлено в Польшу еще много ценных [вещей], и невеста вполне могла снарядить себя и свою свиту для торжественного въезда в Москву, как о том было рассказано выше.

Впоследствии говорили, что он [Димитрий] также отправил в Польшу [изображение] Христа, отлитое из чистого золота по повелению Бориса, вместе с многими кубками, сосудами и редкостями, некогда присланными персидскими шахами московитам; сверх того не был забыт и папа.

Старая царица, которую он [Димитрий] называл матерью, без всякого ущерба осталась жить в своих покоях, хотя ее весьма бранили за ложь, что она нарекла его своим сыном; она говорила, что совершила это из страха, а также [потому], что была рада избавиться от бедствий, и она сама не понимала, что делает, и ее оставили [жить] по-прежнему.

Тотчас всех поляков, как то: гайдуков, стрелков и других, которые были низкого звания и во всем бесполезны, по отобрании у них оружия выслали из страны под большим конвоем и, переправив через рубеж, отпустили их на свою волю; и дорогою поляки одних приставов (bewaerders) убили, других ранили, учинивших же это тотчас задержали.

Всех панов, дворян и видных купцов держали под строгим караулом и [потом] отправили в разные места; к одним приставили стражу, других посадили в тюрьму на скудное содержание.

Воеводу вместе с его дочерью, бывшей царицей, и дворянами, которых было около четырехсот, сослали в Ярославль, что на реке Волге, и там отвели им двор, который стерегла со всех сторон крепкая стража; также и горожане должны были поставлять стражу.

Его [Сандомирского] сына, брата царицы, вместе с тремястами дворян и панов отправили в Кострому, также город на Волге, где их строго стерегли.

Двор в Москве, на котором расположился польский посол, примерно с тремястами человек, как принадлежавшими к его свите, так и с теми, что бежали к нему во время волнения; и им было лучше, нежели другим; этот двор строго стерегли, и еще оградили решетками и столбами, и охраняли день и ночь.

Так же точно охраняли и дом пана Вишневецкого из Киева (Kiof) со свитою, в которой было более трехсот человек, так отважно защищавшихся, как мы уже говорили.

И всем этим людям отпускалось довольствие, но не столько, сколько им было надобно. Того ради они продавали московитам многие из своих вещей за половинную цену, чтобы купить необходимое.

Выше мы говорили, что все города были довольны тем, что случилось в Москве, кроме тех, что были расположены по соседству с Польшей и Татарией (die na do poolse en tarterse syde lagen), в земле Северской и волости Комарицкой, а именно: Путивль, Елец, Тула, Кромы, Рыльск и многие другие рядом с ними, и [жители их] умертвили гонцов, а также сожгли присланные из Москвы письма царя, и его самого ругательски поносили, как бесчестного предателя (scelmsen verrader), и хотели мстить ему до последней капли крови, и хотели узнать, почему, не спросив у них совета, убили венчанного царя без всякой к тому причины. И они вслед за собой возмутили еще много других городов, также все Поволжье, также и Астрахань со всеми прилежащими к ней областями, и все поклялись между собой отмстить за него и призвали к себе в предводители с Волги Петра Федоровича, который выдавал себя за незаконного сына царя Федора Ивановича, как мы уже говорили при изложении обвинений против Димитрия. И [у них] было запасено амуниции и припасов на три года, также много пушек, ибо, как мы говорили выше, Димитрий, намереваясь напасть на Татарию, отправил в Елец много припасов и амуниции на триста тысяч человек[58] и даже более; все это они заполучили в свои руки и были готовы к войне.

Против этих мятежников, что на Волге у Астрахани, послали из Москвы большое войско под начальством знатного боярина Петра Шереметева (Seremetoff), который, подступив к Астрахани, нашел, что астраханцы также возмутились и среди них несогласие, и он принужден был со своим войском обратиться в бегство и укрепился на острове, на Волге, в трех милях от Астрахани, называемом Балчик (Baltsick), или Бузан (Boesan). Там же было примерно полторы тысячи купцов из Астрахани и других мест по берегам Каспийского моря, бежавших туда со всем своим имением, и они были принуждены оставаться там в течение двух лет, терпя великие бедствия, и не могли никак выйти, ибо были осаждены неприятелями, и многие перемерли, так как среди них распространились жестокие поветрия от холода, голода и лишений.

Купцы, бывшие в Саратове, Самаре и других местах, претерпевая бедствия, блуждали по стране, и каждый бежал своей дорогой, и некоторые из них достигли Москвы; также и ногайцы, видя по всей Московии междоусобные войны, снова отпали от Московского царя, и около тридцати улусов (oloesen) или родов, из коих каждый мог выставить тридцать тысяч воинов, соединились вместе и стали грабить повсюду, куда только они могли дойти: изнутри Астрахань была полна мятежом, и один убивал другого.

Когда все эти вести дошли в Москву до слуха народа, страх и трепет обуяли всех, и каждый призывал на себя смерть. Царь возымел твердое намерение постричься в монахи, однако бояре не допустили его до того, полагая, что раз он начесал кудель, то ему и прясть (dat hyt geroct hebbende ooc spinnen moste), и стали делать большие приготовления, чтобы одолеть мятежные города, и поставили главными воеводами братьев царя Димитрия и Ивана Шуйских, и также молодого Скопина и многих других бояр, дворян и начальников, и отправили войско в поход, также послали во все города грамоты с повелением собрать ратников для войны; но города повсюду горько жаловались на совершенное разорение от прежних бедствий, так что им было не на что выставить ратников; после долгих проволочек выставили большое бесполезное войско.

Меж тем в Москве были некоторые немецкие и другие иноземные капитаны, как то французы и шотландцы, которые, видя, что по всей стране распространился мятеж, и страшась дальнейших несчастий, стали просить отпустить их домой навестить родину и с помощью друзей добились того, что получили отпуск. И свыше пятисот возвратились на родину, и то было удивительно, что они получили отпуск как раз тогда, когда в них была наибольшая нужда, и еще многие тому дивились, ибо когда кто поступает на службу московскую, то [обыкновенно] до конца жизни не может ее оставить; однако некоторые остались и продолжали служить; а капитан Скотницкий (Scotnisci) с некоторыми другими перебежал к противникам Москвы.

Войско, отправленное против этих коварных мятежников царем Василием Ивановичем под начальством двух братьев его, молодого Скопина и многих других, не имело большого успеха, но бунтовщики повсюду с отвагою побивали в сражениях [царское войско], так что и половины не уцелело. Невзирая на эти поражения, [в Москве] не переставали набирать ратников, привлекая одних ласкою, других силою, и снова собрали войско в сто восемьдесят тысяч человек под начальством поименованных воевод.

Также князь Иван Михайлович Воротынский (Worotinsci) был послан с особым войском взять Елец, стоявший во главе возмутившихся, но был побит в прах, и все его войско расстроено, и он сам едва успел убежать в Москву.

Другие [воеводы] также часто давали сражения, но мятежники всегда одерживали победу, и они были искусные воители и отважные воины, свободные и вольные (vry en liber), и, занимая страну, изобилующую плодами, так как это – плодородная страна и за два этих [последних] года опять сильно разбогатела, так что они могли иметь больший успех, нежели их противники с севера, и они как воины всегда побеждали.

Московиты отправили посольство в Польшу, дабы уведомить обо всем короля [польского], по какой причине умертвили они царя Димитрия, также оправдывая себя, как только это было возможно, говоря, что во время всех этих убийств не погиб ни один из подданных короля или близких к нему, за исключением только одного королевского дворянина (camerling) с его свитою, который был приглашен на свадьбу московским послом, и был убит во время возмущения, что весьма огорчило [московитов], и передали королю список [поляков], которых они содержали под стражею.

Они старались разведать, не оказывает ли король помощи мятежникам, и разные другие обстоятельства, стараясь о своей выгоде, но прежде чем они добились приема или аудиенции, они трижды получили отказ, но наконец польский сенат (raet) почел за благо их выслушать, и послами были: Григорий Константинович Волконский (Wolcensci), боярин, и Андрей Иванов, дьяк.

На то дан был им достаточный ответ, и [поляки утверждали], что не подавали мятежникам никакой помощи и даже еще ничего не знали о мятеже, и король никогда не оказывал Димитрию заступления, о чем было уже довольно говорено через послов, посланных в царствование Бориса, что у них [поляков] не было причины учинять возмущение против Москвы, нарушая клятву, но теперь они не связаны клятвою, ибо московиты сами нарушили ее и убили невинных поляков, подданных короля, а главное, предали позорной смерти приглашенного на свадьбу королевского дворянина и его свиту; сверх того вопреки jus gentium задержали в Москве его [королевского] посла. Того ради у них [поляков] было довольно причин подать помощь мятежникам против Москвы, а также самим пойти войною на Московию, дабы отомстить за нанесенные обиды, как было и в прежнее время.

На то русские послы хотели возражать в свое оправдание, но их увели и заключили под стражу, и освободили только на другой год.

Московиты также отправили посла в Крым, чтобы возобновить мир, а также с ведомостью о том, что Димитрий, враг крымцев, убит ими [московитами], и также о всех его деяниях и преступлениях, чтобы вполне оправдать свой поступок.

Сверх того в Швецию, к королю Карлу, отправили грамоты с изъявлением дружбы, а также с ведомостью об убиении Димитрия, чему король Карл обрадовался, ибо очень страшился Димитрия по причине, которая чужда [нашему рассказу], и о ней излишне говорить (оm oorsaecke die vreemt was еn onnodich te verhalen). Король обещал в крайней необходимости послать войско на помощь московитам. Это их несколько порадовало.

Меж тем мятежники были искусными воителями и побивали посылаемые против них войска точно так же, как во время вступления Димитрия в пределы Московии, и счастье всегда сопутствовало им. Да и они вошли во все города по всей Северской земле (die in de gantse lantsreecke waren vant Siveria) и переманили на свою сторону всех [жителей], также перебежали к ним многие из московских ратников, как немцы и ливонцы, так и русские; и немцев, которые были доблестные смельчаки, поставили ротмистрами и капитанами, также правителями завоеванных городов, так что они из низкого звания высоко поднялись, из солдат стали наполовину королями.

Также находился в войске мятежников некий человек, коего звали Иван Исаевич Болотников (Ivan Isaivitz Bolotnicoof); он был в Москве крепостным человеком боярина Андрея Телятевского (Teletoffsci), но бежал от своего господина, сперва отправился в степь к казакам; а также служил в Венгрии и Турции, и пришел с казаками числом до десяти тысяч на помощь к этим мятежникам, и он был детина рослый и дюжий (store groot kerel), родом из Московии, удалец, отважен и храбр на войне, и [мятежники] выбрали его главным атаманом, или предводителем (ottoman оft hooftman), своего войска. Меж тем Петр Федорович оставался в городе Туле, осажденном московитами; и этот Болотников пошел со всем своим войском на Серпухов (Sirpag), лежащий в восемнадцати милях от Москвы, и сразу занял его, а также Коломну, город при реке Москве неподалеку от Оки, и стал станом против московского войска в двенадцати милях от Москвы.

Эти известия возбудили в Москве великий страх, так что тотчас же выставили пушки на все стены, и произвели все приготовления к обороне, и за городом устроили укрепленный обоз (wagenborch), и в Москве учинили перепись всем [людям] старше шестнадцати лет, чтобы, вооружив, отправить их против неприятеля, и во все города послали за помощью, так что в Москву каждодневно прибывало много войска, и московиты во второй раз присягнули царю в том, что будут стоять за него и сражаться за своих жен и детей, ибо хорошо знали, что мятежники поклялись истребить в Москве все живое, так как, говорили они, [мятежники] все повинны в убиении Димитрия. Того ради [московиты] принуждены были храбро сражаться и отражать [нападения].

И [одному только] богу ведомо, откуда вдруг пошел по стране новый слух и [распространилась] молва, что Димитрий, которого считали убитым в Москве, еще жив, да и многие твердо тому верили, также некоторые и в [самой] Москве. И все, взятые в плен, неприятели и мятежники, коих каждодневно приводили пленными в Москву и претягостным образом топили сотнями, как виновных, так и невиновных, – и они до последнего издыхания уверяли, что Димитрий еще жив и снова выступил в поход. Одним словом, совершилось новое чудо: Димитрий второй раз восстал из мертвых, и никто не знал, что о том сказать и подумать, но все наполовину помутились разумом.

Вообще были две партии [среди московитов]: одни говорили и верили, что он [Димитрий] жив, и что он бежал за два или три дня до [мятежа], и что вместо него по неведению умертвили кого-то другого; другие же говорили, что он мертв, и что умертвили того самого, о коем доподлинно знали, что он выдавал себя за Димитрия и был почти год царем; и я согласен с этими [последними], ибо я весьма хорошо видел его живым, а также прилежно осмотрел его по убиении и не мог приметить ничего другого, как только то, что убили настоящего, в чем нет сомнения.

Партия, [сторонники которой] верили тому, что он еще жив, и были как между мятежниками, так и в Москве, приводила в пользу того следующие доказательства:

Во-первых, говорили, что тот, кто три дня лежал нагой на площади и кого принимали за Димитрия, до того был покрыт пылью и ранами и так растерзан, что его невозможно было узнать.

Во-вторых, говорили, что тот, кого умертвили вместо Димитрия, имел длинные волосы, тогда как царь незадолго до того велел их срезать перед самой свадьбой.

В-третьих, говорили, что у того, кто лежал убитым на позорение перед всем светом, не было бородавки у носа, которую имел Димитрий, а также знака на левой [стороне] груди, меж тем как его [Димитрия] собственный секретарь Бучинский уверял, что у него [царя] знак на левой [стороне] груди, и он [Бучинский], будучи с ним [царем] в бане, этот знак видел.

В-четвертых, говорили, что пальцы на ногах убиенного были весьма нечисты и ногти слишком длинны, более схожи с пальцами мужика, нежели царя.

В-пятых, говорили, что, когда его убивали или умерщвляли, он кричал, что он не Димитрий, и говорили, что то был ткач-камчатник (damastwever), вывезенный царицею Сандомирскою из Польши, и он был весьма схож с царем, и [этому ткачу] в то утро, когда должно было совершиться убийство, назначили в царском платье лечь на царскую постель или, по крайности, прохаживаться в царском покое, ибо Димитрий, говорили, бежал; и камчатник ничего не ведал о таких вещах и полагал, что то какая-нибудь шутка, или то бьются об заклад, или то маскарад (mommerye), и потому, когда они [заговорщики] подступили к нему с оружием, чтобы убить его, он вскричал: «Я не Димитрий, не я Димитрий» («Ja ne Demetri, ne ja Demetri, dat ic en ben Demetrius nyet»); того ради заговорщики и бояре тем более стали разить его, говоря, он сам теперь повинился, что он не Димитрий и не законный наследник престола, а расстрига, и убили его, страшась, что он убежит. И [передавали] еще другие подобные басни (fratsen), не заслуживающие доверия.

В-шестых, еще говорили, что у них [заговорщиков] было много причин сжечь его [труп Димитрия], чтобы его более не видели, и говорили, что его надлежало набальзамировать, чтобы он был в наличности на случай нужды показать его и сравнить с портретом, и еще говорили, что народ приносит страшные клятвы и умирает, убежденный в том, что он [Димитрий] жив, и, стоя на том, претерпевает различные пытки и мучения, и многие люди уверяют, что будто бы видели его с тем самым скипетром и короною, с какими видели его в Москве, корона и скипетр были похищены из Москвы во время первого волнения, также три или четыре царские лошади, как мы о том рассказали. Так они хотели заставить верить в то, что Димитрий жив.

Против этих помянутых выше доказательств я могу по доброму своему намерению и малому разумению привести такой ответ и полагаю, что партия, утверждающая, что он [Димитрий] мертв, со мной в том согласится.

Во-первых, я его хорошо узнал, когда он лежал там [на площади] весьма истерзанный, в крови и пыли, [ибо стояли] жаркие дни, и я отлично (perfect) видел по его лицу (phisiognomie), широким плечам и росту его тела, что то был тот самый, кого звали по Москве царем Димитрием в 1605 и 1606 годах и кто в эти два года почти год царствовал.

По второму пункту, что касается волос, то никто не может утверждать с достоверностью, велел он их срезать или нет, ибо он всегда ходил с покрытою головою и ни перед кем ее не обнажал, но мы и его подданные снимали перед ним шапки.

По третьему пункту, что касается бородавки у носа, то я и множество других людей вместе со мною видели ее на убитом, но о знаке на левой [стороне] груди, что рассказывал секретарь его [Димитрия], я ничего не знаю, и никакого знака не приметил, и тому не верю; секретарь мог сказать это нарочно, а не истинно.

В-четвертых, что касается до нечистых пальцев на ногах и длинных ногтей, то это ребячья болтовня (kinderclap), он как раз мог не чистить своих пальцев во все время, хотя и часто бывал в бане, но, возможно, ему было слишком много дела с молодыми монахинями и девками, которые не спрашивали, грязны ли его пальцы и коротки ли или длинны его ногти.

В-пятых, что касается ткача-камчатника, то это ложь и глупая басня, ибо, когда бы он [Димитрий] наперед знал о том [намерении умертвить его], то мог бы спастись раньше и иначе, и его друзья остерегли бы его, да и так как вся власть была в его руках до последнего часа, то заговорщиков схватили бы, ибо у него было довольно власти, чтобы совершить это по своей воле; также и поляки не спали бы так долго, а были бы настороже.

Что же касается пропажи скипетра, короны и четырех царских лошадей, то это достоверно, так как во время великого смятения и возмущения для каждого все стояло открыто, и пропало все, что лежало открыто, как в царских покоях, так и [в домах], где жили поляки, и пропало всего столько, что и не сравнить с [названным], но в тысячу раз больше узорочья, платьев и драгоценной утвари.

В-шестых, зачем было сжигать труп, когда его надлежало набальзамировать? Как же это так? Разве надлежало бальзамировать того, кого почитали вором и чародеем? Чего ради было оказывать ему такую честь? И кто мог тогда предвидеть несчастье? И его сожгли по требованию всего народа, кричавшего, что они желают, чтобы его сожгли, и говорившего, что его дух продолжает творить чары, виня его в том, что он истребил все плоды вокруг [Москвы].

Касательно того, что, как говорили, все взятые в плен мятежники до самой смерти своей уверяли, что они видели его [Димитрия] в той самой короне на голове и с тем самым скипетром в руках, с каким видели его в Москве, и никакие пытки и мучения не могли принудить их отступиться от своих уверений, то это правда, но таких, схожих с ним лицом, и людей, что походили на него, можно было найти много, и я сам после его смерти видел с добрый десяток людей, на него похожих, также во время волнения бежали некоторые, что каждодневно бывали у него, и могли в том подражать ему, ибо в таких делах пускаются на всякие хитрости; или то, быть может, [действовал] сам дьявол, коему всемогущий бог дал власть карать землю за ее многие страшные и тяжкие грехи, беспрестанно творимые людьми, которым усердно содействуют иезуиты, помощники дьявола (duvels trawanten).

Царь долго советовался со всей московской думой (raet), как бы искоренить в народе пагубное верование и вздорное мнение, будто он [Димитрий] еще жив, и, зрело обсудив и рассудив, почли за благо послать в Углич и там похоронить ребенка, который походил бы на того Димитрия, что был истинным [царевичем] и убиен Борисом; и так как они хорошо знали, что тело этого младенца [царевича] уже сгнило, ибо оно пролежало [в земле] много лет; в этом повествовании довольно было изложено, как в царствование Федора Ивановича по повелению Бориса был погублен и убиен (omgebrocht en vermoort) младенец Димитрий; и этого [другого] ребенка должны были снова выкопать, объявив народу, что [тело] убиенного Димитрия еще сохранилось, дабы все уверовали, что то все плутни, как первое, так и последнее спасение Димитрия; и сверх того они приняли намерение привезти его в Москву и распустить слух, что от него совершаются чудеса (dat hy miraeckelen deede), и его должны были в присутствии всего народа поставить в Архангельском соборе, где погребены все цари. Итак, ночью тайно похоронили в Угличе одного ребенка в той самой могиле, в коей было погребено тело убиенного Димитрия, а его останки положили в другой гроб и снова тщательно заделали.

И нарядили из Москвы в Углич князя Ивана Михайловича Воротынского, чтобы [вырыть] из могилы [тело] истинного юного Димитрия [и] привезти в Москву, и, приблизившись [на возвратном пути] к Москве, [князь] послал известить о своем [прибытии], так что это тело встретили с большой процессией, в коей царь и все бояре шли пешком, а все епископы, монахи и священники с иконами, крестами и хоругвями, а также старая царица, мать истинного младенца Димитрия, и за ними следовал весь народ, и [все] вышли за город, чтобы его принять. Я из любопытства побежал за всеми, чтобы посмотреть, чем это кончится.

Выйдя за город, [увидели] тело, лежавшее на носилках, поставленных на телегу, и [вокруг], взирая на него, стоял царь с боярами, епископами и старой царицей, восклицая: «Днесь зрим мы истинного юного Димитрия, убиенного в Угличе, и божие провидение сохранило его столь же свежим (vers), как если бы его только положили во гроб». Того ради весь народ тотчас стал славить и благодарить бога, и носилки тотчас были покрыты; я бы и сам охотно посмотрел [на тело], когда бы меня допустили, также многие монахи и священники, весьма того желавшие; но, возможно, страшились, что у нас слишком длинные языки, и заботились о том, чтобы мы не осквернили святое тело, и привезли его в Москву как святого и угодника (sanct en heiligen), и поставили на носилках в Архангельском соборе, но никто не смел приблизиться к нему, кроме главнейших: бояр и епископов, посвященных в это дело.

Я не думаю, чтобы [в это время] в Москве был хотя один колокол, который бы не гудел, ибо [люди] были оглушены звоном, и едва только поставили [мощи] в собор, как стали свершаться над некоторыми чудесные исцеления: слепые прозревали, калеки начинали ходить, немые – говорить, глухие – слышать, и едва только совершалось над кем-либо чудо, принимались звонить во все колокола и петь «gaudeamus».

Да и были некоторые, которых слышали [в церкви], и когда [они] выходили оттуда, то становились немыми, когда их о чем-нибудь спрашивали, и, по меньшей мере, заикались; однако туда никто не входил, только те, кого впустили. Я полагаю, что ежели б мне дозволили войти туда, то я, по меньшей мере, ослеп бы от того дыма, что накадили там, и оглох бы от крика попов.

Однажды плутовство едва не было открыто, ибо привели человека больного или, по меньшей мере, почитаемого за больного, и его привели для исцеления, но он умер там в церкви, и его были принуждены вынести оттуда мертвым; однако и тут сумели привести такие объяснения (relaes), что все чудеса, совершенные [мнимым Димитрием], почли за добро, ибо сказали, что у этого [человека] не было твердой веры, и потому он должен был умереть; и все бедные, так и богатые были столь ослеплены, что верили в истину всех этих выдумок и басен, так ослеплены были люди.

Я часто из усердия [к вере] говаривал им, чтобы они взяли слепых, сидящих и просящих милостыню у дверей нашего и других домов, или хромых и калек, сидящих на всех углах улиц, и отвели их в церковь, дабы они прозрели, стали ходить и слышать, но мне возражали, что эти [люди] не тверды в своей вере. Я спросил, откуда им ведомо, что те, кого туда приводят, точно веруют в святых, они отвечали: ангел божий открывал епископам и священникам тех, кому будет дана помощь, и потому они за ними посылают. Одним словом, они умели отвечать на все мои вопросы и сами твердо веровали, хотя плутовство было осязательно, ибо негодяи, получавшие видимое исцеление, были для того подкуплены, чтобы клятвами доказывать свое исцеление, и они портили себе глаза каким-то веществом, также представлялись хромоногими, и другие подобные плутни, и большая часть этих молодчиков (vogels) была незнакома в Москве и [собиралась] из чужих мест.

Одним словом, московиты были слепы, а теперь ослеплены еще больше. Да просветит их бог святым своим духом и всех, еще блуждающих во тьме!

Таким образом искореняли в народе веру в то, что Димитрий, как говорили, все еще жив, и эти чудеса совершались не долго и вскоре прекратились.

Также народ домогался того, чтобы все бояре, возвысившиеся при Димитрии, или расстриге, были казнены, хотя они были невинны, и к числу их принадлежали: Михаил Татищев и Афанасий Власов, отправленный в Польшу за невестою. И хотя вельможи просили за них, но это не помогло утешить народ; многих пришлось для виду отправить в опалу или ссылку, и Афанасия, и Никиту Годунова отправили в Казань, [город] при реке Каме (Cham), Михаила Татищева отправили в Новгород, а прочих в другие места.

Меж тем московское войско вновь было разбито, и Болотников одержал верх и послал со всей поспешностью отряд в десять тысяч человек прямо на Москву, намереваясь последовать за ним со всем войском, и этот [передовой] отряд скоро подошел к Москве на расстояние одной мили от нее, стал у речки Даниловки и занял селение Загорье (Sagoria), которое тотчас укрепили шанцами (bescansten), и у них было несколько сот саней, и поставили их в два и в три ряда одни на другие, и плотно набили сеном и соломою, и несколько раз полили водою, так что все смерзлось, как камень. И у них был также скот, быки и лошади, довольно на несколько дней, и [они] стали ожидать Болотникова с главным войском.

Меж тем московское войско засело в обозе (wagenborch) перед самыми городскими воротами, и воеводами были царские братья; и они часто учиняли большие нападения со множеством пушек на помянутые шанцы [мятежников], но без всякого успеха. Также помянутое селение было обстреляно множеством бомб, но там их тотчас тушили мокрыми кожами, и так как неприятели держали на примете Красное Село (Crasna Zela), лежащее неподалеку от них большое и богатое селение, подобное [целому] городу, откуда они могли угрожать почти всей Москве, то московиты, страшась этого, выставили у речки Яузы (Janus), через которую они [мятежники] должны были перейти, сильное войско под начальством молодого боярина Скопина, чтобы воспрепятствовать переправе, а сами со всеми своими силами, числом в двести тысяч ратников, в течение двух дней осаждали их, но не смогли одержать победы и сами понесли большие потери.

Меж тем Болотников прислал им на подмогу тридцать тысяч человек под начальством воеводы (overste) Истомы Пашкова, и этот Пашков прибыл туда на третий день и, делая вид, что он намерен напасть на московитов, обошел сзади своих товарищей и сидевших в осаде; но Пашков, [сговорившись] почти со всеми своими главными начальниками и капитанами, тайно заключил наперед с царем условие (contract) перейти к нему и все свое войско передать московитам.

Московиты, зная об этом, с большим войском напали на осажденных, а также послали отряд против Пашкова, который сперва передался с пятьюстами человек, и его войско от [такой] неожиданности пришло в расстройство, и московиты захватили множество пленных; и осажденные, увидев это, также обратились в бегство, и половина их была захвачена, ибо лес, через который они принуждены были бежать, был занят московитами; и там произошла неимоверная сеча (een onuutspreeckelycke moort gesciet), также и в плен захватили до шести тысяч, так что в Москве все темницы были полны, и сверх того многие жители (lieden) московские должны были стеречь по два или по три пленника, и множество их было посажено в подвалы под большими палатами (groote salen) и приказами (cancelryen), так что было жалко смотреть на них, и были то по большей части казаки, прирожденные московиты, и чужеземцев [среди них] не было вовсе или было мало.

Эти люди недолго пробыли в заточении, но каждую ночь в Москве их водили сотнями, как агнцев на заклание, ставили в ряд и убивали дубиною по голове, словно быков, и [тела] спускали под лед в реку Яузу, творя так каждую ночь; также во время этого поражения был захвачен в плен один из главных атаманов, по прозванию Аничкин (Anitzcin), который разъезжал повсюду с письмами от Димитрия и возбуждал народ к восстанию, и этого [Аничкина] живым посадили на кол, и он должен был так умереть, и покуда он, будучи посажен на кол, еще был жив, прислал к нему царь дворянина Истому Безобразова (Istoma Bihobrahoff), который стал его [Аничкина] просить, чтобы он, так как ему предстоит умереть, сказал перед всем народом, кто снова выдает себя за Димитрия. На что он [Аничкин] прямодушно (vrymoedich) ответил, что это никто другой, как брат царя, которого также зовут Димитрий, и он-то и учинил эту измену, хотя и был на стороне московитов; он сказал это ни для чего иного, как для того, чтобы возбудить в Москве новое волнение в народе; и хотя царь со всеми боярами клялся перед всем народом, что то неправда и он знает брата и его помыслы, но огонь остался под пеплом.

Из Москвы послали двух монахов, чтобы они перебежали к неприятелю и разведали, что это за Димитрий; и приблизившись к тому месту, неподалеку от Коломны и Серпухова, где раньше московское войско было разбито мятежниками, они встретили двух человек, которые называли себя перебежчиками, направлявшимися в Москву, и они поклялись перед монахами, что Димитрий еще жив, и они его видели, так что монахи не осмелились идти далее, а эти [люди], встретившиеся с ними, отошли от них.

Болотников нимало не сомневался, что отправленные им войска займут Москву, и когда бы не помешала измена Пашкова, то это могло случиться по причине великого смущения и непостоянства (wanckelmoedicheyt) народа в Москве. И когда он [Болотников] узнал от беглецов о поражении, то бежал со своим войском в город Калугу (Coloega), расположенный на реке Оке, и он нашел [это место] удобным для того, чтобы провести там зиму, и тотчас запасся всем необходимым; и это был город многолюдный, и в нем всегда шла большая торговля солью (southandel) с землей Северской, Комарицкой волостью и другими соседними местами, откуда привозили [в Калугу] мед, воск, лен, кожи и другие подобные товары, так что она хорошо была снабжена [всякими припасами]; и перед тем московиты побили много [его] войска, и он [Болотников] бежал с оставшимися в Калугу и здесь укрепился.

Петр Федорович, выдававший себя за незаконного сына царя Федора, как мы говорили выше, еще сидел в Туле, осажденной московитами, и верх брала то та, то другая сторона, но Петр, хотя и находился в крайней нужде, держался с большой храбростью.

Когда Болотников укрепился в Калуге, туда подступило все московское войско, еще более многочисленное, чем то, что стояло под Кромами, как мы поведали, рассказывая о вступлении Димитрия в Московию, ибо Болотников сидел в Калуге, как Корела в Кромах, и [осажденные] каждодневными вылазками причиняли московитам большой вред; да и почти не проходило дня, чтобы не полегло сорок или пятьдесят московитов, тогда как осажденные теряли одного; в [московском] войске только и делали, что стреляли без нужды, распутничали, пили и гуляли, чего не лишали себя и [осажденные] в Калуге, и так без пользы прошла зима; и царь мог думать о том [все], что ему было угодно.

Московиты согнали крестьян из окрестностей, и они были принуждены каждый день рубить деревья в окрестных лесах, колоть дрова и возить их в лагерь на санях, которых было несколько сот, так что сложили целые горы дров вокруг Калуги, намереваясь придвигать примет (houtbergen) с каждым днем все ближе и ближе к Калуге, чтобы при благоприятном случае зажечь его, когда ветер будет дуть на Калугу, и таким образом погубить осажденных. Но осажденные, узнав об их умысле и намерении от перебежчиков, стали подводить подкопы (mynen) под примет, причем от взрывов погибали частью и люди. Также было у них наготове много горючего (brandende materye), и когда ветер дул в сторону [московского] войска, то они сами поджигали примет и головни летели в лагерь [московитов], а тем временем [осажденные] делали вылазки и наносили большой вред [московскому] войску; одним словом, они [осажденные] всегда оставались победителями, почти так же, как и в Кромах.

В это время в Новгороде было моровое поветрие, от которого погибло в самом Новгороде и в окрестностях множество людей, меж коими было много священников.

Татары Казанского царства вели себя тихо и непричастно (neutral), выжидая, кто возьмет верх. Все города по реке Волге еще держали сторону Москвы, как-то: Кострома, Ярославль, Углич, Нижний Новгород, Самара, Саратов и многие другие, исключая Астрахань, где мятеж был в самом разгаре, отчего и плавание по реке стало небезопасным от воровских казаков.

На острове Бузане, в трех милях от Астрахани, все еще стоял Петр Шереметев со своим войском, и он построил на острове крепость, и так стоял он против Астрахани и Астрахань против него; и когда сходились, то убивали друг друга.

Ногаи, как мы выше сказали, поднялись и отложились от Москвы, и они напали на черемис и их вождей (met haren coningen) и убивали друг друга; и так продолжалось беспрерывно.

В Ярославле солдаты, которые стерегли и охраняли (bewaerden en bewaecten) Сандомирского и его дочь, царицу, [жену] убитого Димитрия, пытались поджечь весь город Ярославль, чтобы разграбить его, также и в Костроме, где стерегли сына Сандомирского; и Сандомирский со своими людьми, а также его сын со своими людьми намеревались соединиться вместе и перейти на сторону мятежников; но эта измена была открыта, и большую часть изменников схватили, и [только] некоторые из них убежали. Жителям Ярославля велено было составить свою собственную стражу и самим охранять город, что они и исполнили.

Поляки и дворяне, содержавшиеся в Ростове, также намеревались освободиться силою и перейти на сторону мятежников, находившихся недалеко от них, но и это намерение также успели открыть, и они были разлучены и отосланы за добрых сто миль далее, в Вологду и Белозерск. Среди них были двое Бучинских, отправленных в Пустозерск (Pustozera), где их держали под стражею, а Домарацкого отвезли в Тотьму и там заточили в темницу; вельможа Казановский (Cosonoffsci), молодой польский вельможа и родственник царицы, был сослан в Устюг (Cotsinga) на Ваге, но большая часть [поляков], среди коих были также и женщины, отправлены на Белоозеро, где они получали скудное содержание.

И в это время в Москву пришло известие, что жена Сандомирского с тридцатью тысячами ратников подступила к границе, чтобы подать помощь мятежникам, и что Михаил Молчанов, бежавший во время убиения Димитрия, начальствует над этим войском. Это известие, снова возбудившее страх, было народом скоро позабыто.

Из Москвы каждодневно посылали гонцов во все города с известием о победах московитов; и даже когда московское войско терпело поражения, посылали по всем городам известия, что неприятель разбит, так что повсюду от радости звонили в колокола, и это делалось для того, чтобы народ не отпал, но постоянно соблюдал верность Москве, ибо [московиты] были научены примером Шуйского, изменившего во время вступления Димитрия в пределы Московии.

В январе был обезглавлен в Москве один священник, повсюду распространявший подметные листы (pasquillen) о том, что Димитрий еще жив.

Также от [московского] войска получали письма, в которых было написано, что неприятель с большим проворством и отвагою день ото дня умножает свои войска и запасы, так что [московиты] со всеми своими силами ничего не могут предпринять, чтобы тому воспрепятствовать; поэтому из Москвы отправили сверх царских братьев и сверх всех, [что начальствовали над войском], еще Федора Ивановича Мстиславского вместе с молодым боярином Скопиным и многими молодыми боярами и дворянами, а также с большим войском, повелев им повсюду, куда они ни придут, истреблять врагов, и, подступив к Калуге, они должны были соединиться с теми, что стояли лагерем, и они ни в чем не успели больше других.

В эти дни, [когда отправляли новое войско], окончили отделку царских палат, или покоев, и по обычаю московскому надлежало явиться к царю и пожелать ему всяческого счастья, что называют они новосельем (Nova Zelia), ибо царь не пожелал остаться в том великолепном дворце, где жил Димитрий, страшась, что ему ночью явится дьявол, ибо Димитрия все еще считали чародеем, и потому покои, в которых он жил, были нечисты (onreyn), и все, [пришедшие с поздравлением], поднесли царю подарки, также хлеб и соль по московскому обычаю, с пожеланием счастья; хлеб и соль были приняты, но подарки возвращены нам обратно, затем нам и всем другим [поздравителям] прислали кушанья на серебряных блюдах, также и напитки в золоченых сосудах.

В начале января московские воеводы пришли между собой в большое несогласие, однако ж действовали с большим лукавством и держали это втайне от войска, хотя в Калуге все стало известно на другой же день, и там смеялись над ними.

Меж тем в Москву привезли часть пленных из города Венева (Venova), где московиты также потерпели поражение; и вместе с ними пришло известие, что двое знатных московских бояр, Мосальский и Телятевский, перешли на сторону мятежников и идут на помощь к Димитрию с тридцатью тысячами воинов, среди коих были поляки, казаки и русские, и это известие произвело такой страх в Москве, что они вызвали из Старицы низложенного Димитрием старого патриарха Иова, и он, слепой от старости, просил оставить его в покое, однако, [невзирая на это], его привезли в Москву, но его совет вместе со всеми другими советами ничему не мог помочь.[59]

И Мосальский отправился с отрядом войска на Тулу выручать Петра Федоровича, которого в Москве называли Петрушкою (Petrosca), но был разбит московитами, захвачен в плен и привезен в Москву, где и умер от ран; остальных же пленных утопили.

Московские войска, стоявшие под Калугою, кричали с горы, находящейся у реки Оки, [осажденным], что коль скоро Мосальский со всем своим войском разбит, то лучше вовремя одуматься и просить пощады, но Болотников смеялся над этим и в тот же день велел повесить на виду московского войска нескольких своих слуг, среди коих был и его повар, замысливший измену; сверх того Болотников вместе со своими [приверженцами] поклялся, что они стоят за истинного Димитрия.

[Известие] о битве под Тулою и поражении Мосальского произвело в Москве великие перемены и [вызвало] радость, так что народ уже не верил в Димитрия; и на Тулу послали Воротынского с некоторым войском, чтобы еще больше стеснить [неприятеля] и захватить в плен Петра.

В марте царь повелел касимовскому царю выступить со своими татарами в поход и опустошить страну вокруг [его владений], чтобы мятежники нигде не могли найти ни припасов, ни провианту. Но эта земля была дочиста разорена, и разорить ее больше было невозможно, и сверх того во всех городах, занятых мятежниками, был сильный гарнизон. [Мятежникам] на татарской или рязанской стороне принадлежали следующие города: Рязань, Карачев (Caratsou), Ливны (Nalifna), Орел (Oroel), Венев (Venova), Михайлов (Michalof), Болохов (Bolgou), Ряжск (Reesci), Серебряные пруды (Cerebrini Proed), Новосиль (Nova Zeel); на северской стороне: Путивль, глава и зачинщик всех мятежных городов, в нем [мятежники] также держали совет, потом Чернигов, Брянск (Brenetz), Елец, Козельск (Coselsco), Рыльск, Почеп (Potzeep), Сосница (Sаtzса), Рославль (Roslovla), Монастырище (Monasterisa), Новгород-Северский и многие другие; также были у них: Коломна, Кашира (Сasira), Алексин (Alexin), Епифань (Jepiphan), Перемышль (Peremisli), Льгов (Ligou), Дедилов (Dedelof), также Калуга и Тула, где осаждали Петра, сверх того они завладели всей Волгой и опустошали все местности [по ее течению], где только ни проходили. Одним словом, у них была большая сила, и они владели прекрасными землями, и кроме того, еще многие города колебались и склонялись то к одной, то к другой стороне, так что царь по усердной просьбе московских бояр решил самолично выступить в поход с началом лета и повелел отписать во все города, чтобы все дети боярские (diti boiaersci) или дворяне, жившие спокойно в своих поместьях и не приехавшие нести службу, были высланы, а нетчиков велено было переписать и лишить поместий; отчего многие отовсюду стали приезжать на службу, так что множество ратников выступило в поход, и так шли дела до весны; также привозили в Москву пленных, и некоторые из них уверяли, что видели Димитрия, а другие, напротив, не знали, ради чего они воюют, однако всех, виновных и невинных, топили.

В том же месяце [марте] восемь поляков, [переодетых] в крестьянское платье, бежали ночью из дома польского посла в Москве, и, нет сомнения, они привезли в Польшу много известий о положении дел в Москве, ибо им удалось бежать, за что некоторые из караульных были подвергнуты жестоким пыткам и наказаниям, и вокруг Москвы расставили сильную стражу, и некоторые ворота заперли, и царь также повелел распродать из казны старое имущество, как-то платья и другие вещи, чтобы получить деньги, а также занял много денег у монастырей и московских купцов, чтобы уплатить жалованье несшим службу, и [ни монахи, ни купцы] не посмели отказать в этих деньгах, ибо также были виновниками этих войн.

Также страшились мятежа в Ярославле, опасаясь, что у Сандомирского [в свите] слишком много людей, поэтому взяли от него семьдесят дворян с твердым обещанием отправить их в Польшу, и это для того, чтобы уменьшить свиту Сандомирского; но поляки не послушались, а также не поверили [обещанию], тогда поднялся весь народ и окружил их двор. И поляки, полагая, что их хотят лишить жизни, отважно вооружились и в полном вооружении хотели храбро сражаться до самой смерти, и московиты, страшась, что из этого могут воспоследовать великие бедствия, принесли самые страшные клятвы в том, что они [давали обещание] чистосердечно, и поляки, наконец поверив им, выдали семьдесят человек, полагая, что их отправят в Польшу, но их задержали на полпути и [не довезли] до Москвы, и полагают, что они были убиты.

Меж тем Петр Федорович со всеми своими силами выступил из Тулы и обратил в бегство все московское войско, стоявшее под Тулой, так что предводители его, Воротынский, Симеон Романович и Истома Пашков, бежали вместе с прочими, и Петр меж тем занял еще некоторые укрепленные места неподалеку и поспешил возвратиться в Тулу, где снова утвердился.

В конце этого месяца ночью отвалился язык у большого колокола в Москве, что было принято за худое предзнаменование.

Река Ока вскрылась, и лед сильно пошел в Волгу, и весь московский лагерь стал на ноги, и тотчас по обеим сторонам реки сбили крепкие плоты (stercke vlotten) и поставили на них пушки и людей, опасаясь, что Болотников выйдет из Калуги и устремится к Волге, что было бы весьма худо, и Болотников мог это легко сделать, ибо в Калуге было много лодок с солью и барок (scuyten), на которых он мог бы спустить по течению все свое войско, но ему в том воспрепятствовали.

В начале апреля, когда вскрываются все реки, крымский посол просил об отпуске, чтобы отъехать в свою страну, но его не отпустили и стали строго стеречь, давая ему довольствие.

Также был в Москве некий польский дворянин, служивший при дворе (camerlinck) убитого Димитрия, этот [поляк] присягнул на верную службу [новому] царю и был принят в ротмистры, и он набрал в Москве двести человек как ливонцев, так и поляков, давно уже служивших в Москве, и он [этот ротмистр] храбро сражался, хотя и не имел особого успеха, и он переписывался с некоторыми [мятежниками], находившимися в городе Алексине, и надеялся взять этот город, но ему не посчастливилось.

Также отряд, посланный от Калуги по реке Оке с намерением напасть на некоторые города, [занятые мятежниками], потерпел во всем неудачу и везде был разбит, и войско, стоявшее под Калугой, весьма роптало, и [тогда] те, что сидели в Калуге, со всеми силами напали на московское войско, и побили его в прах (gantsch en gаеr), и обратили в бегство, и подожгли лагерь со всех концов. И это произошло от измены и несогласия среди [московских] воевод, и бегство было такое же, как за два года до того под Кромами, ибо воеводы едва успели выбежать из своих палаток, как уже калужане овладели всеми пушками; беглецы, проходившие через Москву, не умели ответить, чего ради обратились они в бегство, но дерзко говорили: «Выступите в поход вместе с царем и попытайте сами», но Мстиславский не посмел возвратиться в Москву, а оставался с частью войска у небольшой речки в шести милях от Москвы, и стало известно, откуда произошла эта измена, именно от московского боярина, князя Бориса Татева, и запорожских (Soborse) казаков, которые, проведав о том, что московиты два раза потерпели поражение, подумали, что истинный Димитрий должно быть жив, и заколебались, дав знать о своей измене Болотникову, чтобы им обещали милость, что им и было обещано, и они были причиной бегства своего войска и сами перешли на сторону неприятеля.

И Болотников, как говорили, отправился затем в Путивль к Димитрию, где был принят с большими почестями и щедро награжден за свою верную службу, ибо он держался около полугода в Калуге, и он оставил в Калуге двух начальников, которые охраняли ее, Долгорукова и Беззубцева (Bessoebthof).

Вскоре Мстиславский двинулся со своим войском на городок Боровск, находящийся неподалеку оттуда, и взял его, и все истребил в нем мечом. Точно так же Воротынский поступил в Серпухове, но царский брат Иван Иванович Шуйский тихо и тайно въехал в Москву, так что никто о том не узнал.

Поистине, когда бы у мятежников было под рукой войско, и они двинули бы его на Москву, то овладели бы ею без сопротивления. Но так как они действовали медленно, то в Москве снова собрались с духом и укрепились, отлично зная, как с ними поступят, и что они все с женами и детьми будут умерщвлены, или им это наговорили, так что они все поклялись защищать Москву и своего царя до последней капли крови; и снова снарядили в поход большое войско, и царь отправился вместе с ним.

И главным воеводою был избран Иван Федорович Колычов-Крюк (Cruic Caltzoof), которого народ весьма уважал, и он выступил в поход из Москвы в мае месяце.

Этот Колычов-Крюк, выступив в поход, остановился на некоторое время под Серпуховом, где с ним соединились все [отряды] из окрестностей, также каждодневно подходили [к нему] новые отряды, так что опять собралось большое войско. Царь, собираясь в поход, повелел по всем церквам совершать службы и молебствия, а также посетил дьявольскую пророчицу, о которой мы упоминали, рассказывая о прежних царях, но она не пустила его к себе и не хотела ни видеть, ни выслушать его. Когда он во второй раз пришел к ней, она приняла его вместе с несколькими боярами, и он вышел от нее через час, однако неизвестно, что она сказала ему, ибо речи ее держали втайне; и перед тем как он [царь] отъехал [к войску], прибыл в Москву гонец с двумя слугами и привез с собою письма из Польши, и хотя он был одет по-польски, но в народе ходил слух, что он прибыл из Швеции, и никто ничего больше не знал о нем, и он был допрошен в тайности, и затем его ночью тайно отправили в Новгород и стерегли, как пленного.

Также привезли в Москву двух гонцов, которые были схвачены на Волге, близ Царицына, при них были письма от имени Димитрия, и они намеревались возбудить к восстанию тамошние города. И из Москвы отправили много ратников на остров Бузан, где все еще сидел Петр Шереметев.

Тем временем воеводы стояли со всем войском под Серпуховым, в восемнадцати милях от Москвы; также один отряд (een menichte) находился в Боровске, неподалеку от Москвы, и так [oни], ожидая прибытия царя из Москвы, полагали, что это всего больше устрашит врагов.

Царь, помолившись во многих церквах в Москве, сел на лошадь перед Успенским собором, взял свой колчан и лук и выехал со всем двором в полдень 21 мая, оставив в Москве вместо себя брата своего Димитрия.

Как только царь выступил из Москвы, к нему стали стекаться со всех сторон ратники, ибо они, слыша, что царь одерживает победы, страшилися попасть под великую опалу, когда не явятся [к войску]; также и монастыри были обложены повинностями, каждый сообразно своим силам (macht), и каждый [монастырь] должен был выставить ратников сообразно своему достоянию (vermogen). И так снова составилось большое войско, а земля мало-помалу оскудевала и лишалась самых лучших людей.

Меж тем отъехали все купцы, каждый своею дорогою, ибо наступило [для этого] время, и английские и голландские купцы отправились в Архангельск к Белому морю, чтобы вести торговые дела, погружать и разгружать свои корабли по своему старому обыкновению. Польские, а также армянские и татарские купцы охотно пустились бы в путь, но им было это запрещено и велено оставаться в Москве, чтобы они, выехав из Московии, не разнесли дурных вестей, ибо они [эти купцы] были из вражеских стран.

Царь, будучи в походе, все время, страшась измены, не решался выступить со всем войском и не удалялся от Москвы, но посылал всюду отдельные отряды (partyen volcx), чтобы то здесь, то там нападать на неприятеля врасплох, но, увы, на них самих нечаянно нападали неприятели, которые во всех схватках оставались победителями.

Неизвестно, какой совет держали мятежники, что они так дурно распорядились и не воспользовались своей победой, ибо им все так благоприятствовало, как только они сами могли пожелать, и казалось, что время еще не было назначено всемогущим богом. Но впоследствии стало известно, что они [мятежники] собирались в Путивле и держали великий совет, но никто не знал, что было решено, и ничего не было слышно о Димитрии; и в Польше, видя, что Московию легко завоевать, и желая [ей] отомстить, отослали московское посольство, которое они так долго удерживали и дозволили всем панам, кто пожелает, напасть на Московию, что и случилось. И Польша впервые объявила себя [открытым] врагом [Москвы]. И мятежники с большим войском, капитанами и полковниками выступили в поход и распространяли по всей земле известие о Димитрии, что он еще жив, и приводили тому неоспоримые доказательства (sterck bewysende); и среди них были многие, которые вели войну с великим ожесточением (yver), ибо почти каждый из них потерял родственника во время избиения [поляков] на свадьбе [Димитрия], и [кроме того] должны были выслушивать от своих врагов в Польше советы снова поехать на свадьбу в Москву, так что это их задело за живое.

Также великий канцлер польский Лев Сапега получил от короны польской повеление приготовиться к войне.

Меж тем московиты приобрели многое, ибо [с помощью] измены они взяли Тулу и захватили Петра Федоровича, который выдавал себя за незаконного сына Федора Ивановича, прежнего царя Московии; и этого Петра повесили в Москве; также завоевали много маленьких городов, по большей части с помощью измены; и чтобы воспрепятствовать дальнейшим успехам московитов, [мятежники] отправили против них отважного витязя (cloecken helt) Болотникова с войском. В то время как [мятежники] совещались с поляками и казаками, они [московиты] схватили также и отважного витязя Болотникова и умертвили его; одни говорили, что он сам себя выдал, другие говорят, что его предали[60]; одним словом, погибли два отважных воина и предводителя восстания (oproerise hoofden). И царь, видя, что они снова стали побеждать, а между тем приближалась осень, удовольствовавшись малой победой, возвратился в Москву, оставив воевод и войско [действовать] против неприятеля; и в Москве, и тех городах, что стояли за нее, полагали, что то была [окончательная] победа, но им не посчастливилось.

И обе стороны целую зиму воевали между собой. Сверх того, множество поляков наводнило землю, снова пришедшую в чрезвычайно бедственное состояние, подобное тому, которое было, когда Димитрий вступил в страну; да, точно такое же, так что не надо о том снова говорить подробно. И так шли дела до лета 1608 г.

Меж тем в Москве вельможи настойчиво советовали царю избрать себе супругу. Они полагали, что народ будет больше бояться [царя] и вернее служить ему, если он женится и будет иметь наследников. И уступая их просьбам, сочетался браком с дочерью большого московского боярина, князя Петра Буйносова (Boynosoff), знатного рода, и венчал ее царицею, однако ж все [дела] шли весьма худо.

Свадьба происходила 27 января 1608 г., и она была ознаменована только великими бедствиями и скорбями людей, которых, как это видели, каждый день топили [в Москве].

Эта водяная казнь (waterslaen), столь ужасная, что ее нельзя представить и в мыслях, совершалась в Москве уже два года кряду, и все еще не было конца, и когда весною наступило половодье, то вместе со льдом выносило на равнину трупы людей, наполовину съеденные щуками и [другими] рыбами, которые объели с них мясо, и эти мертвые тела лежали там [по берегам] и гнили тысячами, покрытые раками и червями, точившими их до костей; все это я сам видел в Москве.

И в Москву каждодневно приходили известия о том, что из Польши идет большое войско (groote macht), а также известия о том, что московиты повсюду терпят поражения, так что велено было снова привезти в Москву Сандомирского с дочерью-царицею, также всех знатнейших дворян и польских панов (grootste edelen en poolse heeren), ибо страшились их освобождения, так как враги были повсюду, и их [поляков] держали в Москве под стражею, рассчитывая получить за них большой выкуп (rantsoen).

Сверх того в Москву еще прибыл посол из Польши[61], который вел себя заносчиво и надменно, и когда он въезжал в Москву, трубили в трубы весьма громко (seer lustig), и так же громко ответствовали трубы [во дворе] посла, которого все еще стерегли в Москве, и во дворе [посла] была великая радость, также и у всех пленных поляков.

Посол привез в Москву заносчивые письма (trotsige brieven), также весьма укорял их [московитов] за великое бесчестие, нанесенное [прежнему] королевскому послу, также жаловался на разбой (mоort), учиненный над королевскими слугами, и того ради король польский принужден по настоянию своих подданных и чинов (ondersaten en staeten) за это отомстить. Однако московиты оправдывали себя, насколько это было возможно, и задержали послов в Москве.

И [в это время] пришло в Москву известие о том, что московиты потерпели большие поражения и повсюду обращены в бегство, и страх снова обуял [всех] в Москве, но царь многими увещаниями (met veel vermaningen) утешил народ, ибо он клялся, что их [всех] перебьют вместе с женами и детьми, если передадутся неприятелю, и страшась этого, ибо они и были по большей части виновны [в смерти Димитрия], они (жители Москвы) держались с отвагой (cloeck).

И неприятель, приближаясь к Москве, наконец, 2 июня подступил [к городу] вместе со своим царем Димитрием, как его называли, и [с ним] были многие вельможи из Литвы и Польши, также Вишневецкие, Тышкевичи (Tithivitz) и все родственники Сандомирского, также великий канцлер Лев Сапега, и обложил кругом Москву, и занял все монастыри и деревеньки (gelinchten) в окрестностях, также осадил Симонов монастырь. Меж тем Сапега повел войско к Троице, большому укрепленному монастырю, в двенадцати милях от Москвы по Ярославской дороге; и этот монастырь был весьма сильной [крепостью].

Прежде чем [неприятель] подступил к Москве, московиты послали молодого боярина Скопина с войском в Новгород для защиты его, а также для того, чтобы дорога из Швеции была свободна [от неприятелей], ибо ожидали шведское войско, которое обещал прислать король Карл; и эти шведские и немецкие войска должны были под Новгородом соединиться со Скопиным. Также был отозван с острова Бузана, из-под Астрахани, Петр Шереметев, чтобы также соединиться со Скопиным и всем вместе освободить Москву. Но это длилось так долго, что едва не пришел конец [всему], ибо против всякого чаяния Москва больше года выдерживала осаду, пока эти освободители подходили к ней и соединялись вместе; неприятель тем временем опустошал всю окрестную страну и занял большую часть укрепленных мест (stercke plaetsen).

В Москве, едва только началась осада, настала великая нужда, и [осажденные] могли держаться благодаря большим запасам монастырей, также многие купцы и другие [жители] заблаговременно бежали из [Москвы], и царь грозил казнью Сандомирскому и всем его людям, обвиняя его в том, что все это произошло по его вине, что и справедливо; так что Сандомирский, страшась смерти, давал диковинные обещания (wonderlycke dingen belooft heeft), что он, если его отпустят со всеми людьми, а также [обоих] послов, мирными переговорами положит конец войне, и обещал заключить мир между Польшею и Московиею с тем, что Польше будет дано то, что ей издавна следовало; и его [Сандомирского] вместе со свитою заставил и в том принести клятву, но из этого ничего не вышло, только Сандомирского вместе с его людьми отпустили и дали ему благополучно выехать из Москвы.

Так обстояли дела, как мы поведали, когда Петр Шереметев со своим войском, двинувшись с острова Бузана, по Волге, подошел к Саратову, городу на Волге, и зимой пошел в Нижний Новгород, где и расположился зимовать.

Скопин стоял с войском у Новгорода Великого и строго охранял этот город и дороги [к нему], посылая к королю Карлу шведскому за помощью, и [король] отправил в Новгород через Ливонию войско из шотландцев, французов и шведов, чтобы они соединились со Скопиным.

Димитрий, стоявший под Москвою с большим войском мятежников, как говорили, принялся строить хижины и дома, повелев свозить из окрестных деревень лес, и построил почти [целое] большое предместье (byna een groote buytenstadt), также и Сапега под Троицким монастырем; а некоторые польские паны двинулись на Ярославль и с помощью измены захватили его врасплох, подожгли со всех сторон и вконец разграбили вместе с прекрасным тамошним монастырем, также перебили множество людей, а остальных покорили.

[Ярославль] предал сам воевода, князь Федор Барятинский (Bratinsco), и вместе с ним некий монастырский служка (clooster-knecht), и они дали знать неприятелю, и по взятии города все [жители] присягнули Димитрию, и [в Ярославле] был поставлен другой воевода, а при нем был также и помянутый Барятинский.

И там, примерно в шести милях от Ярославля, по дороге на Вологду, лежало село Романовское, здесь стояли вологодские ратники, остававшиеся верными Москве, против них из главного стана [мятежников] отправили польского пана с отрядом, чтобы разбить их, и тотчас же пойти на Вологду, и привести ее на сторону Димитрия, но Тышкевича (Tithkivits) самого так побили вологжане (Vologsinen), что он едва спасся, и бедственным образом (armelyc) пешком добрался до Ярославля, но отсюда три раза посылали гонцов в Вологду, склоняя [жителей] перейти на сторону Димитрия, а не то будут истреблены все вместе с женами и детьми, так что и в Вологде присягнули Димитрию, и так пошло бы по всей стране, когда бы вологжане зимою следующего года снова не перешли [на сторону] Москвы.

Псков также был разорен до основания и совсем выжжен, и вся земля кругом была разграблена и опустошена, и многие богатые люди перебиты, то же постигло и Ивангород, или русскую Нарву, и Нарва так и осталась [разоренной].

Земли Северская и Комарицкая, что на польской стороне, жили в мире и спокойствии; и там пахали и засевали поля, ни о чем не печалясь, предоставив Московию самой себе, также хлеб был дешев во всей земле, исключая осажденные города, где он был весьма дорог; в Москве одна четверть, что составляет менее одного мальтера (mudde), стоила двадцать восемь гульденов, а то и более и редко немного меньше; в Вологде за мальтер той же меры платили один гульден, так велика была разница.

Еще во время осады Москвы, в 1609 г., Вологда, как мы о том уже сказали, впервые перешла на сторону [Димитрия], и там были воевода Никита Михайлович Пушкин (Poescin) и дьяк Роман Макарович Воронов; их отрешили от должности и бесчеловечно и немилосердно обращались с ними, без всякой [с их стороны] вины, и заточили их в темницу [по воле] народа, который всегда злобен и неразумен, держит нос по ветру, невзирая на клятвы, которые они приносили, приносят и будут еще приносить, и ведет жизнь подобно скотам; и из главного лагеря [мятежников] был прислан туда, в Вологду, правителем Федор Ильич Нащокин[62], большой негодяй и низкого происхождения; три дня спустя прибыл на место дьяка Иван Веригин Ковернин (Jvan Verigin Cofrasin), и он намеревался запечатать все купеческие товары, но владельцы не допустили его до этого, и его отстранили, так как ему не хотели повиноваться, ибо он запечатывал товары с намерением конфисковать (in sin te confisqueren).

И новый воевода призвал всех [жителей], чтобы они приняли царем Димитрия и принесли ему присягу, также этот новый воевода велел привести прежнего воеводу, хотел связать его и грозил отослать в лагерь, бесчестил его и поносил бранными словами, а также некоторых богатых купцов, принесших ему подарки для снискания милости.

В ту же ночь несколько поляков, давно находившихся под стражею в окрестностях Вологды, были освобождены и напали на окрестных крестьян, жестоко поступали с ними (deerlyck getracteert), и совсем донага ограбили, и явились в Вологду с санями, награбленным добром, и намеревались на другой день отправиться к войску, но крестьяне в ту же ночь пришли в прежалостном виде в Вологду жаловаться на учиненные над ними злодейства и насилия, и, найдя их жалобы справедливыми, [вологжане] весьма раскаивались в том, что перешли к Димитрию и присягнули ему, и начали размышлять о своем непостоянстве, и дьяка Воронова, которого они перед тем отрешили от должности, человека старого и доброго, вернули на свое место, и держали все вместе совет, как бы снова перейти [на сторону Москвы] и истребить всех димитриевцев и поляков. Сверх того они освободили воеводу Пушкина, который находился в заточении, и посадили его на прежнее место, поведав ему о своем намерении, за которое он их похвалил и обратился к народу с прекрасною речью (oratie) на пользу (profyte) себе и московитам, укоряя их [вологжан] за легкомыслие, говоря, что бог наказывает их и еще более накажет, ежели они не обратятся на путь истинный; одним словом, преисполненные раскаяния, они [жители] с великим ожесточением устремились из крепости к дому Булгаковых (Bolgacoven), где пребывал новый воевода, и приставили к нему стражу и захватили силой Нащокина, Веригина и всех поляков и пленных, бывших в Вологде, снесли им головы и вместе с трупами бросили с горы в реку Золотицу (Solotitsa), куда сбежались свиньи и собаки и пожирали трупы людей, на что нельзя было смотреть без отвращения. И так они [вологжане] снова перешли на сторону Москвы и поклялись между собою оставаться верными Москве и московскому царю и стоять за него до последней капли крови.

Когда это известие [о случившемся в Вологде] дошло до Москвы, то это была для московитов радость, что есть еще люди, готовые стоять с ними заодно, и царь отправил в Вологду дружественную грамоту, в которой благодарил жителей за все, а также особую грамоту воеводе Пушкину, и эти грамоты запекли в хлебе, на тот случай, если гонцы, переодетые бродягами и нищими, будут схвачены, то грамоты не должны достаться [неприятелю]; в грамоте к воеводе было написано, чтобы он выбрал несколько человек голландских и английских купцов, находящихся там [в Вологде], и послал их в Новгород к военачальнику Скопину, чтобы они помогли ему делом и советом, причем велено было слушать их наравне с вельможами и боярами, ибо московиты почитают немцев и англичан [как людей] изрядного ума, то царь и полагал, что наш совет может принести пользу. Но мы думали иначе и, не желая нести службы, склонили подарками воеводу к тому, что он задержал [полученную им] грамоту и не объявил о ней, и все иноземцы, бывшие в Вологде, купцы, ведущие в этой стране торговлю, находились все вместе с английскими купцами в тамошнем Английском доме, столь обширном, как крепость (casteel), и вокруг была поставлена сильная стража, [однако] всю зиму они прожили в великом страхе и опасении (vreese en bangicheyt). И так как [жители] Вологды страшились неприятеля, каждодневно ожидая, что он явится для отмщения, то они держали храбрую (lustige) стражу; и однажды из засады отважно напали на неприятеля, и обратили его в бегство, и воротились домой с добычею; и [тогда] велено было английским и нидерландским купцам переселиться в Кремль, где отвели им большой покой, в коем, как в крепости, были двойные железные двери и окна, чему они [эти купцы] были весьма рады, и содержали там также днем и ночью крепкую стражу, и они стали менее опасаться. Но потом до нас дошли слухи, что в польском войске говорили, что надобно разорить до основания Вологду за то, что она так постыдно отложилась от Димитрия, и повинны в том не кто иные, как английские и голландские купцы, бывшие им [вологжанам] советчиками, и что до них доберутся, отчего страх вновь обуял нас, и мы каждый день ожидали смерти. Однако, [находясь] в такой крайней нужде, [мы] написали письма в доказательство нашей невиновности, одно по-латыни, другое по-немецки и третье по-русски, чтобы в случае прихода поляков или димитриевцев послать им наперед эти письма, чтобы таким образом оправдать себя и сохранить жизнь.

Но до этого не дошло, ибо около Пасхи также и Ярославль отложился от Димитрия, и весь путь от Ярославля до Белого моря совершенно очистился, так что все купцы тотчас же по вскрытии рек с великой радостию отправились к морю и в Архангельск, и здесь нашли свои корабли, [прибывшие] из Англии и Голландии, которых они уже не чаяли больше видеть; невзирая на великие убытки, которые мы понесли, так как не могли вести [надлежащим образом] торговлю и не имели возможности дожидаться купцов из глубины страны, так что корабли по большей части возвращались порожними, мы благодарили бога за сохранение своей жизни.

Таковы обстоятельства, по которым я мог правдиво описать то, что здесь изложено. Итак, когда мы отправились морем на нашу родину, мы оставили страну полную войн и бедствий, также Москва была в осаде, а Ярославль снова стал [на сторону] московитов, и в нем были поставлены правителями князь Сила Иванович Гагарин (Zila lvanovitz Gagarin) и Никита Васильевич Буслаев (Buysoslaioff).

И молодой Скопин стоял еще под Новгородом, ожидая [прихода войска] на помощь из Швеции, и оно подошло по весне, также ожидая Петра Шереметева, выступившего зимой в поход с острова Бузана и пришедшего после поражения черемисских татар в Нижний Новгород. Оттуда Скопин со всеми силами [по соединении с шведами и Шереметевым] намеревался освободить Москву; и, соединившись с ним летом, он мало-помалу стал подступать к Москве.

Казанские татары оставались непричастными.

Астрахань у Каспийского моря, защищавшаяся от вольных казаков, грабивших окрестности, тоже оставалась непричастной.

Ногайские и черемисские татары вместе с мордвою (Mordiritz) появились зимою около Чебоксар и Свияжска (Swiasco), на реке Волге, и сражались против Шереметева, а когда он ушел, воевали между собою.

Приверженцам Димитрия принадлежала вся земля от польской и татарской границ до Москвы, также Псков и Ивангород.

Смоленск с окрестностями был на стороне Москвы.

Также все земли от Москвы до Белого моря были московскими и стояли за Москву, каждодневно посылали московитам в помощь деньги и людей, и в таком состоянии оставили мы [Московию], как о том сказано. Но когда мы возвращались морем домой, то мы получили известие, что Москва освобождена Скопиным и Петром Шереметевым с помощью шведов и что шведы сильно преследовали неприятеля, и пока шведы преследовали, то московиты, бывшие под начальством Скопина, так прельстились добычею, что дочиста разграбили лагерь димитриевцев, и преследовавшие неприятеля [шведы], увидев это и прекратив преследование, напали на московских ратников, и меж ними произошла жестокая сеча, однако полагают, что все окончилось благополучно и Москву освободили. Дай бог, чтобы это было справедливо, ибо по многим причинам, которые понятны разумным людям, было бы худо, когда бы поляки завоевали эту страну; ибо, завладев этой страной, они снова посадили бы на престол какого-нибудь царя Димитрия и не продержались бы там и одного года, ибо московиты и русские еще более своевольны и упрямы, чем евреи, и снова перебили бы всех [поляков], а Московия лишилась бы людей и была бы совершенно разорена, от чего всемогущий бог да сохранит ее.

Впоследствии пришли еще известия, что [неприятели] снова подступили к Москве и опять осадили ее. Что за тем воспоследует, покажет время, и в письмах, полученных из Данцига, сообщают, что король польский осадил Смоленск и обещал жителям освободить их на сорок лет от податей, ежели они покорятся ему. Одним словом, война эта может продолжаться еще долгое время. Бог всемогущий, правящий всем по своей божественной воле, ниспосылающий на земли и царства различные кары, устроит все к лучшему, и придет мир [на Московию], но, кажется, гнев божий еще тяготеет над этою землею, и [народ] еще будет губить друг друга в усобице за свои тяжкие грехи и поношения церкви господней, [претерпевающей] от обеих сторон, как глаголет господь устами пророка Иезекииля, 38, ст. 21:

«И по всем горам моим призову меч против него, говорит господь бог: меч каждого человека будет против брата его».

Смиренно прошу благосклонно принять это не как бесполезный и незначительный дар, а как выражение моей искренней бескорыстной преданности, ибо это рассказ о том, что я видел во время пребывания моего там [в Московии], а также напоминание о том, что антихрист с помощию сатаны давно ищет и испытывает разные средства, чтобы стеснить святую церковь господню, и, не будучи в состоянии напасть на нее с одной стороны, намеревается напасть с другой. Но я надеюсь, что скоро придет время, когда он угомонится, и раздастся глас: «Он пал, он пал, великий Вавилон, и сделался пристанищем Диавола». Да приидет же скорее время избранных, и возмолим всемогущего бога, дабы он за кровь, пролитую сыном его, Иисусом Христом, отпустил нам грехи наши и даровал нам и всем верующим царство небесное.

Аминь.

ПРИЛОЖЕНИЕ 3

Начало царствования Елизаветы Петровны (из записок Кристофа Манштейна о России) 1741 – 1742 гг.

Чтобы объяснить хорошенько обстоятельства этого переворота, надо начать раньше.

Царевна Елизавета, хотя и не была совсем довольна во время царствования императрицы Анны, оставалась, однако, спокойной до тех пор, пока не состоялось бракосочетание принца Антона Ульриха с принцессой Анной; тогда она сделала несколько попыток, чтобы образовать свою партию. Все это делалось, впрочем, в такой тайне, что ничего не обнаружилось при жизни императрицы; но после ее кончины, когда Бирон был арестован, она стала думать об этом серьезнее. Тем не менее первые месяцы после того, как принцесса Анна объявила себя великой княгиней и регентшей, прошли в величайшем согласии между ней и царевной Елизаветой; они посещали друг друга совершенно без церемоний и жили дружно. Это долго не продолжалось; недоброжелатели поселили вскоре раздор между обеими сторонами. Царевна Елизавета сделалась скрытнее, начала посещать великую княгиню только в церемониальные дни или по какому-нибудь случаю, когда ей никак нельзя было избегнуть посещения. К этому присоединилось еще то обстоятельство, что двор хотел принудить ее вступить в брак с принцем Людвигом Брауншвейгским, и что ближайшие к ее особе приверженцы сильно убеждали ее освободиться от той зависимости, в которой ее держали.

Ее хирург, Лесток, был в числе приближенных, наиболее горячо убеждавших ее вступить на престол; и маркиз де ла Шетарди, имевший от своего двора приказание возбуждать внутреннее волнение в России, чтобы совершенно отвлечь ее от участия в политике остальной Европы, не преминул взяться за это дело со всевозможным старанием. У царевны не было денег, их понадобилось много для того, чтобы составить партию. Де ла Шетарди снабдил ее таким количеством денег, какое она пожелала. Он имел часто тайные совещания с Лестоком и давал ему хорошие советы, как удачно повести столь важное дело. Затем царевна вступила в переписку со Швецией, и стокгольмский двор предпринял войну, отчасти по соглашению с ней.

В Петербурге царевна начала с того, что подкупила нескольких гвардейцев Преображенского полка. Главным был некто Грюнштейн, из обанкротившегося купца сделавшийся солдатом; он подговорил некоторых других, так что мало-помалу в заговоре оказалось до тридцати гвардейских гренадеров.

Граф Остерман, имевший шпионов повсюду, был уведомлен, что царевна Елизавета замышляла что-то против регентства. Лесток, самый ветреный человек в мире и наименее способный сохранить что-либо в тайне, говорил часто в гостиницах, при многих лицах, что в Петербурге случатся в скором времени большие перемены. Министр не преминул сообщить все это великой княгине, которая посмеялась над ним и не поверила ничему, что он говорил по этому предмету. Наконец, эти известия, повторенные несколько раз и сообщенные даже из-за границы, начали несколько беспокоить принцессу Анну. Она поверила, наконец, что ей грозила опасность, но не предприняла ровно ничего, чтобы избежать ее, хотя и могла бы сделать это тем легче, что царевна Елизавета дала ей достаточно времени принять свои меры. Царевна твердо решилась вступить на престол, но вместо того, чтобы поспешить с исполнением, находила постоянно предлог откладывать решительные меры еще на некоторое время. Последним ее решением было не предпринимать ничего до 6 января (по старому стилю), праздника св. Крещения, когда для всех полков, стоящих в Петербурге, бывает парад на льду реки Невы. Она хотела стать тогда во главе Преображенского полка и обратиться к нему с речью; так как она имела в нем преданных ей людей, то надеялась, что и другие не замедлят присоединиться к ним, и когда весь этот полк объявит себя на ее стороне, то остальные войска не затруднятся последовать за ним.

Этот проект, разумеется, не удался бы или, по крайней мере, вызвал бы большое кровопролитие. К счастью для нее, она была вынуждена ускорить это предприятие; многие причины побудили ее принять окончательное решение.

Во-первых, она узнала, что великая княгиня решила объявить себя императрицей. Все лица, приверженные к царевне Елизавете, советовали ей не дожидаться осуществления этого намерения и представляли, что она встретит тогда больше затруднений, и что даже все ее меры могут провалиться.

Во-вторых, по известиям, полученным двором о движении графа Левенгаупта, трем гвардейским батальонам было приказано быть готовыми двинуться к Выборгу для соединения там с армией; многие лица, принимавшие участие в деле царевны, должны были идти с этим отрядом. Они отправились к царевне и сказали ей, что нужно непременно торопиться с исполнением ее замысла, так как лица, наиболее ей преданные, уйдут в поход, а на некоторых других может напасть страх, который заставит их донести обо всем.

И, наконец, неосторожность принцессы Анны, которая говорила царевне о тайных совещаниях этой последней с де ла Шетарди, главным образом, ускорила это дело. 4 декабря, в приемный день при дворе, великая княгиня отвела царевну Елизавету в сторону, и сказала ей, что она получила много сведений о ее поведении, что ее хирург имел часто тайные совещания с французским министром, и что оба они замышляли опасный заговор против царствующего дома; что великая княгиня не хотела еще верить этому, но если подобные слухи будут продолжаться, то Лестока арестуют, чтобы заставить его сказать правду.

Царевна прекрасно выдержала этот разговор; она уверяла великую княгиню, что никогда не имела в мыслях предпринять что-либо против нее или против ее сына; что она была слишком религиозна, чтобы нарушить данную ей присягу; что все эти известия сообщены ее врагами, желавшими сделать ее несчастной; что нога Лестока никогда не бывала в доме маркиза де ла Шетарди (это было совершенно верно, так как оба они избирали всегда особое место для своих свиданий), но что тем не менее великая княгиня вольна арестовать Лестока: этим невиновность царевны может еще более обнаружиться. Царевна Елизавета много плакала во время этого свидания и так сумела убедить в своей невинности великую княгиню (которая также проливала слезы), что последняя поверила, что царевна ни в чем не была виновна.

Возвратясь к себе, царевна Елизавета сразу же известила Лестока о своем разговоре с великой княгиней; ее наперсник желал бы в ту же ночь предупредить опасность, грозившую царевне и ему самому, но так как все, принимавшие участие в заговоре, были рассеяны по своим квартирам, и их ни о чем не предупредили, то дело было отложено до следующей ночи.

Утром, когда Лесток явился, по обыкновению, к царевне, он подал ей небольшой клочок бумаги, на которой он нарисовал карандашом царевну Елизавету с царским венцом на голове. На обратной стороне она была изображена с покрывалом, а возле нее были колеса и виселицы; при этом он сказал: «Ваше императорское высочество должны избрать: быть ли вам императрицей или отправиться на заточение в монастырь и видеть, как ваши слуги погибают в казнях». Он убеждал ее далее не медлить, и последнее решение было принято на следующую ночь.

Лесток не забыл уведомить об этом всех, принадлежавших к их партии. В полночь царевна, сопровождаемая Воронцовым и Лестоком, отправилась в казармы гренадеров Преображенского полка; 30 человек этой роты были в заговоре и собрали до 300 унтер-офицеров и солдат. Царевна объявила им в немногих словах свое намерение и требовала их помощи, все согласились жертвовать собой для нее. Первым их делом было арестовать ночевавшего в казармах гренадерского офицера по имени Гревс, шотландца по происхождению; после этого они присягнули царевне на верность; она приняла над ними начальство и пошла прямо к Зимнему дворцу; она вошла, без малейшего сопротивления, с частью сопровождавших ее лиц в комнаты, занимаемые караулом, и объявила офицерам причину своего прихода; они не оказали никакого сопротивления и позволили ей действовать. У всех дверей и выходов были поставлены часовые. Лесток и Воронцов вошли с отрядом гренадеров в покои великой княгини и арестовали ее с супругом, детьми и фавориткой, жившей рядом.

Лишь только это дело было окончено, несколько отрядов было послано арестовать фельдмаршала Миниха, его сына, обер-гофмейстера великой княгини, графа Остермана, графа Головкина, графа Левенвольде, обер-гофмаршала двора, барона Менгдена и некоторых других, менее значительных лиц.

Все арестованные были отведены во дворец царевны. Она послала Лестока к фельдмаршалу Ласи предупредить его о том, что она совершила, и уверить, что ему нечего бояться, и приказала немедленно явиться к ней. Сенат и все сколько-нибудь знатные лица империи были также созваны во дворец новой императрицы. На рассвете все войска были собраны около ее дома, где им объявили, что царевна Елизавета вступила на отцовский престол, и привели их к присяге на подданство. Никто не сказал ни слова, и все было тихо, как и прежде. В тот же день императрица оставила дворец, в котором она жила до тех пор, и заняла покои в императорском дворце.

Когда совершился переворот герцога Курляндского, все были чрезвычайно рады; на улицах раздавались одни только крики восторга; теперь же было не так: все выглядели грустными и убитыми, каждый боялся за себя или за кого-нибудь из своего семейства, и все начали дышать свободно только по прошествии нескольких дней.

Все, читающие об этом событии, не могут не удивиться ужасным ошибкам, сделанным с обеих сторон.

Если бы великая княгиня не была совершенно ослеплена, то это дело не удалось бы. Я говорил выше, что она получила несколько извещений даже из-за границы; граф Остерман, приказав однажды доставить себя к ней, уведомил ее о тайных совещаниях де ла Шетарди с Лестоком; вместо того чтобы отвечать ему на то, что он говорил, она велела показать ему новое платье, заказанное ею для императора.

В тот же вечер, когда она говорила с царевной Елизаветой, маркиз Ботта обратился к ней со следующей речью: «Ваше императорское высочество упустили случай помочь моей государыне, королеве, несмотря на союз обоих дворов, но так как этому уже нельзя пособить, то я надеюсь, что, с помощью божией и других наших союзников мы устроим наши дела. По крайней мере, государыня, позаботьтесь теперь о самой себе. Вы находитесь на краю бездны; ради бога, спасите себя, императора и вашего супруга».

Все эти увещания не побудили ее сделать ни малейшего шага, чтобы утвердить за собой престол. Ее неосторожность простиралась еще дальше. В вечер, предшествовавший перевороту, ее супруг сказал ей, что он получил новые сведения о поведении царевны Елизаветы, что он сразу же прикажет расставить на улицах караулы, и решился арестовать Лестока. Великая княгиня не дала ему исполнить этого, ответив, что она считает царевну невинной, что когда она говорила с ней о ее совещаниях с де ла Шетарди, последняя не смутилась, очень много плакала и убедила ее.

Ошибки, сделанные партией царевны Елизаветы, были не менее велики. Лесток говорил во многих местах и в присутствии многих лиц о долженствовавшей случиться в скором времени перемене. Прочие участники заговора были не умнее: все люди простые, мало способные сохранить столь важную тайну. Сама царевна делала некоторые вещи, за которые она была бы (арестована?) в царствование императрицы Анны Иоанновны. Она прогуливалась часто по казармам гвардейцев; простые солдаты становились на запятки ее открытых саней и таким образом разъезжали, разговаривая с ней, по улицам Петербурга. Их приходило каждый день по нескольку в ее дворец, и она старалась казаться популярной во всех случаях. Но провидение решило, что это дело удастся, поэтому другие по необходимости были ослеплены.

В день переворота новая императрица объявила манифестом, что она взошла на отцовский престол, принадлежащий ей как законной наследнице, и что она приказала арестовать похитителей ее власти. Три дня спустя был обнародован другой манифест, который должен был доказать ее неоспоримое право на престол. В нем было сказано, что так как принцесса Анна и ее супруг не имели никакого права на русский престол, то они будут отправлены со всем семейством в Германию. Их отправили из Петербурга со всеми слугами под конвоем гвардейцев, состоявших под командой генерала Салтыкова (бывшего обер-полицмейстером при императрице Анне). Они доехали только до Риги, где их арестовали. Сначала их поместили на несколько месяцев в крепость; затем перевезли в Дюнамюндский форт и, наконец, вместо того, чтобы дозволить им возвратиться в Германию, привезли обратно в Россию. Место их заточения часто менялось. Великая княгиня умерла в родах в марте 1746 г., тело ее было перевезено в Петербург и предано земле в монастыре св. Александра Невского.

Неизвестно, где именно содержатся теперь принц Антон Ульрих и юный император; иные говорят, что отец и сын находятся в одном и том же месте и что молодому принцу дают, по повелению двора, хорошее воспитание; другие утверждают, что царевич Иоанн разлучен со своим отцом и находится в монастыре, где его воспитывают довольно плохо.

По всему, что я сказал о принцессе Анне, будет нетрудно определить ее характер. Она была чрезвычайно капризна, вспыльчива, не любила трудиться, была нерешительна в мелочах, как и в самых важных делах; она очень походила характером на своего отца, герцога Карла Леопольда Мекленбургского, с той только разницей, что она не была расположена к жестокости. В год своего регентства она правила с большой кротостью. Она любила делать добро, не умея делать его кстати. Ее фаворитка пользовалась ее полным доверием и распоряжалась ее образом жизни по своему усмотрению. Своих министров и умных людей она вовсе не слушала, наконец, она не имела ни одного качества, необходимого для управления столь большой империей в смутное время. У нее был всегда грустный и унылый вид, что могло быть следствием тех огорчений, которые она испытала со стороны герцога Курляндского во время царствования императрицы Анны. Впрочем, она была очень хороша собой, прекрасно сложена и стройна; она свободно говорила на нескольких языках.

Что же касается принца, ее супруга, то он обладает наилучшим сердцем и прекраснейшим характером в мире в сочетании с редким мужеством и неустрашимостью в военном деле, но он чрезмерно робок и застенчив в государственных делах. Он приехал слишком молодым в Россию, где перенес тысячу огорчений со стороны герцога Курляндского, который не любил его и часто обращался с ним весьма жестко. Эта ненависть герцога происходила потому, что он считал его единственным препятствием к возвышению своего дома, так как, сделавшись герцогом Курляндским, он возымел намерение выдать принцессу Анну за своего старшего сына и возвести этим браком свое потомство на русский престол; но, несмотря на свое влияние на императрицу, он никогда не мог убедить ее согласиться на это.

Принц Людвиг Брауншвейгский, бывший еще в Петербурге во время революции и имевший помещение во дворце, был также арестован в своей комнате; спустя несколько часов после того, как императрица велела снять караул, ему назначили другую квартиру в доме, подаренном великой княгиней своей фаворитке, который отстраивался все предыдущее лето и всю осень; отапливать в нем можно было только одну комнату. Принц должен был ее занять и довольствоваться ею; он оставался в Петербурге до марта месяца, а потом возвратился в Германию.

К нему, яко бы для почета, был приставлен караул, но, в сущности, более для того, чтобы наблюдать за всеми, кто будет приходить к нему. Его посещали одни иностранные министры.

Прежде чем я стану говорить о прочих событиях, случившихся после революции, скажу сначала о том, что касается арестованных вельмож.

Была назначена комиссия, составленная из нескольких сенаторов и других русских сановников, которые должны были допросить их и произвести над ними суд. Они были обвинены во многих преступлениях. Графа Остермана обвинили, между прочим, в том, что он способствовал своими интригами избранию императрицы Анны и уничтожил завещания императрицы Екатерины, и т. д. Графа Миниха обвинили в том, будто он сказал солдатам, арестовывая герцога Курляндского, что это делалось с целью возвести на престол царевну Елизавету; тот и другой легко могли бы доказать, что эти обвинения были ложными, но их оправдания не были приняты.

В сущности, преступление всех арестованных лиц состояло в том, что они не понравились новой императрице и слишком хорошо служили императрице Анне. Сверх того, Елизавета обещала тем, кто помогл ей взойти на престол, что она освободит их от притеснения иностранцев; поэтому пришлось осудить тех, кто занимал высшие должности.

Согласно определению, граф Остерман был приговорен к колесованию заживо; фельдмаршал Миних – к четвертованию; графа Головкина, графа Левенвольде и барона Менгдена присудили к отсечению головы. Императрица даровала им жизнь; их сослали в разные места Сибири. Граф Остерман получил помилование лишь на эшафоте, когда ему уже положили голову на плаху.

Двор издал по этому случаю манифест, где были перечислены все преступления, в которых они обвинялись.

Миних, Остерман и Левенвольде перенесли свое несчастье с твердостью; не так было с другими. Все поместья сосланных, за исключением тех, которые их жены принесли за собой в приданое, были конфискованы в пользу двора, который наградил ими других лиц. Жены осужденных получили позволение поселиться в своих поместьях и не следовать за мужьями в ссылку, но ни одна из них не захотела воспользоваться этой милостью.

Некоторые из этих вельмож играли столь видную роль в свете, что я считаю нужным сказать несколько слов об их хороших и дурных качествах, присовокупив к этому перечень главнейших событий в их жизни.

Граф Миних представлял собой совершенную противоположность хороших и дурных качеств: то он был вежлив и человеколюбив, то груб и жесток; ничего не было ему легче, как завладеть сердцем людей, которые имели с ним дело, но минуту спустя он оскорблял их до того, что они были вынуждены его ненавидеть. В иных случаях он был щедр, в других скуп до невероятности. Это был самый гордый человек в мире, однако он делал иногда подлости; гордость была главным его пороком, его честолюбие не имело пределов, и чтобы удовлетворять его, он жертвовал всем. Он ставил выше всего свои собственные выгоды; самыми лучшими для него людьми были те, кто ловко умел льстить ему.

Это был гениальный человек; один из лучших инженеров своего века, отличный полководец, но нередко слишком отважный в своих предприятиях. Он не знал, что такое невозможность; так как все, что он ни предпринимал самого трудного, ему удавалось, то никакое препятствие не могло устрашить его.

Он не имел способностей для того, чтобы быть министром, однако не упустил ни одного случая, чтобы попасть в члены министерства, и это было причиной его несчастья. Чтобы выведать у него самые тайные дела, стоило только рассердить его противоречием.

Он родом из Ольденбурга, происходит из хорошей дворянской фамилии; отец его, дав ему хорошее образование, определил его в 1700 г. капитаном пехоты в гессенскую службу. Он совершил с гессенскими войсками все походы во Фландрию и Италию во время войны за наследство, вплоть до сражения при Денене, когда был взят в плен. Король шведский, Фридрих I, при котором он был несколько лет адъютантом, всегда дорожил им.

После заключения мира с Францией в 1713 г. он поступил на службу к польскому королю Августу II, в чине подполковника, получил некоторое время спустя чин генерал-майора и командовал польской гвардией. Король, ценя его достоинства, очень любил его; но граф Флемминг, не желавший делить расположение своего государя с кем бы то ни было, стал ревновать его и до того преследовал, что он был вынужден выйти в отставку в 1718 г. Он намеревался поступить на шведскую службу, но так как Карл XII был убит в Норвегии, то он поступил на службу в России. Он заслужил вскоре расположение Петра I, которое и сохранил до смерти этого государя.

В царствование Екатерины I и Петра II он перенес много огорчений от князя Меншикова, не любившего его; падение этого любимца поправило его дела.

Привыкнув за всю жизнь к труду, он не может оставаться праздным и в ссылке: он написал и представил сенату несколько проектов, касающихся улучшения провинций России, и забавляется обучением геометрии и инженерной науке нескольких детей, которых ему поручили. Губернаторы сибирских городов боятся его так, как если бы он был генерал-губернатором края. Узнав о каком-нибудь их злоупотреблении, он сразу же пишет им, грозя донести о том двору, и т. п. В заключение о нем можно сказать, что в нем нет ничего мелочного: хорошие и дурные его качества одинаково велики.

Единственный его сын разделил его опалу; комиссия употребляла всевозможные усилия, чтобы найти за ним какой-нибудь проступок, достойный наказания; но это не удалось, он был оправдан своими судьями; однако ему все-таки не хотели предоставить полную свободу; в приговоре было сказано, что так как он знал, что принцесса Анна намеревалась объявить себя императрицей, то он должен возвратить орден Александра Невского, что лифляндские поместья его будут обменены на другие в России; впрочем, и это было изменено: двор назначил ему ежегодную пенсию в 1200 рублей, и ему было приказано поселиться в Вологде, городе, отстоящем от Москвы приблизительно на 80 французских лье, и где поселилось несколько голландских купцов.

Он не имел блистательных качеств своего отца, но унаследовал многие его хорошие свойства, не получив ни одного из дурных. Он имеет ровный и основательный ум, чрезвычайно честен и обладает всеми способностями, необходимыми для того, чтобы блистать в министерстве. Он и получил бы там должность, если бы продлилось правление принцессы Анны. Он начал службу в качестве секретаря и кавалера посольства при конгрессе в Суассоке; возвратившись в Петербург, он получил при дворе место камер-юнкера императрицы; несколько лет спустя был пожалован в камергеры, и когда великая княгиня приняла звание императрицы, то без раздумий назначила его обер-гофмейстером своего двора.

Граф Остерман был, бесспорно, одним из величайших министров своего времени. Он знал основательно интересы всех европейских дворов, был очень понятлив, умен, чрезвычайно трудолюбив, весьма ловок и неподкупной честности: он не принял никогда ни малейшего подарка от иностранных дворов, только по приказанию своего правительства. С другой стороны, он был крайне недоверчив, часто заходя в подозрениях слишком далеко. Он не мог терпеть никого ни выше себя, ни равного себе, разве когда это лицо было гораздо ниже его по уму. Никогда товарищи его по кабинету не были довольны им, он хотел руководить всеми делами, а остальные должны были разделять его мнения и подписывать.

Своей политикой и своими притворными, случавшимися кстати болезнями он удержался в продолжение шести различных царствований. Он говорил так странно, что немногие могли похвастать, что понимают его хорошо; после двухчасовых бесед, которые он часто имел с иностранными министрами, последние, выходя из своего кабинета, так же мало знали, на что он решился, как в ту минуту, когда они туда входили. Все, что он говорил и писал, можно было понимать двояким образом. Он был до крайности скрытен, никогда не смотрел никому в лицо и часто был тронут до слез, если считал их нужными.

Домашний образ его жизни был чрезвычайно странен; он был неопрятнее русских и поляков; комнаты его были очень плохо меблированы, а слуги одеты обыкновенно как нищие. Серебряная посуда, которую он употреблял ежедневно, была до того грязна, что походила на свинцовую, а кушанья подавались хорошие только в дни торжественных обедов. Его одежда в последние годы, когда он выходил из кабинета только к столу, была до того грязна, что возбуждала отвращение.

Он был родом из Вестфалии, сын пастора, прибыл в Россию около 1704 г. и начал службу на галерах в чине мичмана; некоторое время спустя он был произведен в лейтенанты, и адмирал Крейц взял его к себе в качестве секретаря.

Петр I, находясь однажды на адмиральском корабле, хотел отправить несколько депеш и спросил Крейца: нет ли у него какого-нибудь надежного человека, который мог бы написать их. Адмирал представил ему Остермана, который так хорошо изучил русский язык, что говорил на нем, как на родном. Император, заметив его ум, взял Остермана к себе, сделав его своим личным секретарем и доверенным лицом. Он употреблял его в самых важных делах и возвысил в несколько лет до первых должностей империи; в 1723 г., после падения барона Шафирова, он был назначен вице-канцлером и сохранил это звание до той революции, когда герцог Курляндский был арестован, а Остерман назначен генерал-адмиралом.

Петр I женил его на русской, из семейства Стрешневых, одной из первых фамилий в государстве; она принесла ему богатое приданое, но была одним из самых злых созданий, существовавших на земле. Он имел от нее двух сыновей и дочь. Сыновья, бывшие при принцессе Анне капитанами гвардии, что давало им чин подполковников армии, были переведены капитанами в пехотные полки, а дочь, через некоторое время после опалы отца, вышла замуж за подполковника артиллерии Толстого.

Граф Левенвольде был лифляндцем, происходившим от одной из первых фамилий этого края. Он поступил камер-юнкером на службу к императрице Екатерине еще при жизни Петра I; после смерти императора был пожалован в камергеры; так как он был молод, хорош собой и статен, императрица была неограниченно благосклонна к нему. Императрица Анна назначила его обер-гофмаршалом двора и инспектором доходов по соляной части. За ним не знали никаких качеств, кроме хороших. Он был создан для занимаемого им места, имел кроткий нрав, был чрезвычайно вежлив и располагал к себе всех своим приветливым обращением. В царствование Анны он не вмешивался ни в какое дело, прямо не касавшееся его должности, и был бы счастлив, если бы так держал себя и во время правительницы; но он был увлечен против своей воли. Принцесса спрашивала его о многих предметах, о которых он был вынужден высказать свои мнения, и так как он придерживался также мнения, чтобы великая княгиня объявила себя императрицей, то он разделил ее падение и окончил, по всей вероятности, жизнь в изгнании. Главным его недостатком была страсть к игре; это разорило его, так как он проигрывал часто очень большие суммы в один вечер. Я не скажу ничего об остальных несчастных; они были слишком мало известны остальному миру.

Манштейн Кристоф Герман. Записки о России. Ростов-на-Дону: Феникс, 1998.

ПРИЛОЖЕНИЕ 4

1) Собственноручный указ императрицы Екатерины II, данный 14 октября 1773 г. генерал-майору Кару

Из представленных нам рапортов от оренбургского и казанского губернаторов и письма к президенту Военной коллегии от генерала-аншефа князя Волконского усмотрели мы, что бежавший из-под караула, содержавшийся в Казани бездельник, донской казак Емельян Пугачев, он же и раскольник, учиня непростительную дерзость принятием на себя имени императора Петра III и обольстя в жилищах яицкого войска тамошний народ всякими лживыми обещаниями, не только сделал, как пишут, великое возмущение, но причиняет смертные убийства, разорение селений и самых крепостей; и хотя губернаторами, как оренбургским, так и казанским, и помянутым генерал-аншефом приняты к захвачению его и пресечению всего зла возможнейшие меры, о коих усмотрите вы из копий, которые мы сообщить вам повелели; но дабы все оное произведено было с лучшим успехом и скоростию, то повелеваем вам, как наискорее, туда отправиться, и приняв в свою команду, как тамо находящиеся войска, так и отправленных из Москвы 300 человек рядовых, при генерал-майоре Фреймане, да из Нова-города гренадерскую роту, равномерно ж, если в том нужду усмотрите, башкирцев и поселенных в Казанской губернии отставных столько, сколько надобность потребует, учинить над оным злодеем поиск и стараться, как самого его, так и злодейскую его шайку переловить, и тем все злоумышления прекратить. О споспешествовании вам во всем, в чем только будет нужно, дали мы повеление нашей Военной коллегии, и при сем прилагаем к казанскому и оренбургскому губернаторам отверстые наши повеления. В других местах, где почтете вы за надобное чего-либо требовать, можете учинить то именем нашим; а башкирцам и поселенным объявить, в случае, когда их употребите, что ревностным исполнением по вашим распоряжениям помянутого поиска окажут они нам новый опыт своего усердия и приобретут себе особливое монаршее наше благоволение. Вслед же за вами мы немедленно отправим увещательный манифест, который вы сами, или же обще с губернаторами, имеете там на месте по усмотрению публиковать.

2) Именные указы казанскому и оренбургскому губернаторам

Г-н казанский губернатор Брант! По случившемуся в Оренбургской губернии от бежавшего у вас из-под караула бездельника, казака Пугачева, мятежу, заблагорассудили мы отправить туда г-н генерал-майора Кара, которому вы имеете всевозможное делать вспоможение.

– Г-н оренбургский губернатор Рейнсдорп! По случаю мятежа у вас в губернии от бездельника, казака Пугачева, причиненного, заблагорассудили мы послать на место г-н генерал-майора Кара, которому вы всякое вспоможение не оставите показать при всяком случае.

3) Манифест 15 октября 1773 г., об отправлении на Яик генерал-майора Кара для усмирения мятежников

Объявляем всем, до кого сие принадлежит. Из полученных от губернаторов казанского и оренбургского рапортов с сожалением мы усмотрели, что беглый казак Емельян Иванов сын Пугачев бежал в Польшу в раскольнические скиты, и возвратясь из оной под именем выходца, был в Казани, а оттуда ушел вторично, собрав шайку подобных себе воров и бродяг из яицких селений, дерзнул принять имя покойного императора Петра III, произвел грабежи и разорения в некоторых крепостцах по реке Яику к стороне Оренбурга, и сим названием малосмысленных людей приводит в разврат и совершенную пагубу. Мы о таковых матерински сожалея, чрез сие их милосердно увещеваем, а непослушным наистрожайше повелеваем немедленно от сего безумия отстать, ибо мы таковую предерзость по сие время не самим в простоте и в неведении живущим нижнего состояния людям приписываем, но единому их невежеству и коварному упомянутого злодея и вора уловлению. Но ежели кто за сим нашим милостивым увещанием и императорским повелением отважится остаться в его шайке, и тотчас не придет в настоящее раскаяние и рабское свое повиновение, тот сам уже от нас за бунтовщика и возмутителя противу воли нашей императорской признан будет, и никаким образом, яко сущий нарушитель своей присяги и общего спокойствия, законного нашего гнева и тяжчайшего по оному наказания не избежит. Мы, для восстановления порядка и тишины в тех пределах, отправили от нас нарочно нашего генерал-майора Кара, которому и сей манифест публиковать повелели, повелевая и надеясь, что каждый, впадший в сие заблуждение, сам узнает тягость своего преступления, возвратится к законному повиновению, и обще со всеми нашими верноподданными стараться и споспешествовать будет по мере сил своих и по своему званию так, как каждый присягою верности обязан к прекращению сего безбожного между народом смятения, к доставлению скорейшего способа тому нашему генерал-майору к истреблению упор-ственных и к доставлению в его руки самого того главного вора, возмутителя и самозванца.

4) Указ Военной коллегии, об увольнении генерал-майора Кара от службы

Минувшего 30 ноября ее императорское величество, усмотрев из рапортов отправленного отсюда для некоторой порученной от ее императорского величества экспедиции генерал-майора Кара, что в самое то время, когда предстал подвиг должному его к службе усердию и мужеству, и когда не насилие только некоторое здоровью своему сделать обязывали его долг и присяга, но в случае неизбежности не щадить и живота своего, он о болезненном себе сказавши припадке, оставил известной ему важности пост, сдал тотчас порученную ему команду и самовольно от оной удалился; то, по таковой слабости духа в персоне звания его, примером для подчиненных своих быть долженствующей, не находит ее императорское величество прочности в нем к ее службе, и высочайше указать соизволила Военной коллегии от оной его уволить и дать отставку, почему он из воинского стата и списка и выключен.

5) Сенатский указ, 13 декабря 1773 г., о предосторожностях противу разбойнической шайки Пугачева

Объявляется всенародно. Дошло до Правительствующего сената от оренбургского губернатора уведомление, что в оной губернии оказалась сильная разбойническая шайка, которая не только грабит, разоряет и мучит противящихся ей поселян, но и устрашенных кровопролитием ласкательствами к себе в сообщество привлекает; между же сею разбойническою шайкой один беглый с Дону казак, Емельян Пугачев, скитавшийся пред сим в Польше, наконец отважился даже без всякого подобия и вероятности взять на себя имя императора Петра III, под которым производит там наижесточайшее тиранство. А как сие зло может распространиться и в смежных с оною губерниях, то хотя к искоренению и конечному истреблению сих злодеев и посланы воинские команды, но в предупреждение, чтоб избегая они от заслуженной ими казни, не рассыпались по смежным с тою губерниею селениям, и тем, укрываясь от посланных за ними воинских команд, не произвели б паче чаяния нового в оных кровопролития и разорения, Правительствующий сенат за долг себе почел, объявя о сем, напомянуть и возобновить те осторожности, которые, по причине бывшей моровой язвы, к исполнению всем селениям предписаны были: ибо и сие зло в слабых и неосторожных людях подобный моровой язве вред произвести может, чего ради наистрожайше повелеваем следующее:

1) указами Правительствующего сената во время заразительной болезни учреждены во всех уездах из дворян частные смотрители, сохраняющие тишину и добрый порядок во вверенных каждого смотрению жительствах: почему и ныне их же попечению поручается осмотреть, все ли в каждом селении дороги, кроме одной, которою въезжают в селение и из оного выезжают, перекопаны, на проезжей же дороге сделаны ли рогатки или ворота, да и все селения окопаны ли рвами так, как предписано? Если же где того не сделано, то хотя по неудобному к земляной работе времени обывателей к копанию рвов не принуждать, однако ж велеть и крайне того наблюдать, чтоб кроме въезжей и выезжей зимней дороги из каждого жительства другой никакой не было, а прочие, как на месте удобнее найдется, сделать к проезду невозможными, содержа по прежнему предписанию на оставленных дорогах днем и ночью караулы из тех же обывателей.

2) В каждом селении, где никакого начальника не состоит, выбрать и определить частным смотрителем по одному из людей лучших, который бы во всем, за целость от воров и разбойников, також и за добрый порядок того селения ответствовал, почему и не назнача другого на свое место начальника, из того селения никуда не отлучался.

3) Караул, в селениях учрежденный, должен того накрепко наблюдать, чтоб всякого звания бродяги, а иногда и самые воры, в селение впущены не были; ибо, ослабев, и разбойнические шайки могут в нищенском одеянии и под разными видами входить, и зло, как разглашением вестей несбыточных, так и действием коварным производить; для чего при приходе таковых к селению останавливать, и не впуская в оное, немедленно сказывать начальнику, который должен расспрашивать, есть ли у них пашпорты, и неподозрительных велеть впускать в селение и давать ночлеги; подозрительных же, кои надлежащих пашпортов иметь не будут, яко же и разглашателей о каких-либо новостях, вредных обществу верноподданных ее императорского величества, благосостоянию и покою, брав под караул, представлять в то же время к частному смотрителю, а он с письменным уже о том уведомлением, в чем кто подозрительным оказался, представить должен немедленно в городовую канцелярию, за караулом, по мере важности подозрения.

4) Если же бы таковые воры и бродяги стали усиливаться пройти в селение, таковым караулу делать возможное сопротивление, созывать всех жителей к оному, и стараться всеми мерами таковых злодеев, переловя, представлять частному же смотрителю, который и имеет поступать по прежде упомянутому; ибо Правительствующему сенату известно из дел, что и самое малое число злодеев, вошед в знатные селения по оплошности обывателей, делали грабительства и смертные убийства, предавая все те селения огню. И для того подтверждается чрез сие всем и каждому, чтоб в случае таковых разбойнических нашествий, все без изъятия силы свои употребляли на истребление или на поимку таковых злодеев, тем более, что целость их имущества и спасение домов от сожжения с презрением и самой жизни того требуют.

5) Если где покажется сильная воровская шайка, о таковой немедленно объявлять частному смотрителю, а ему, по долгу своему донося в Городовую канцелярию, давать знать и случающимся иногда в близости воинских команд начальникам, а сверх того, самому собирая возможные силы и употребляя удобные средства, сих злодеев стараться истребить или же переловить. Между же тем с самими теми злодеями никому ни под каким предлогом никакого сообщества не только не иметь, но и ничего о посланных для поимки их воинских командах не сказывать, и никакого пропитания и пристанища не давать. А как долг звания дворянского обязывает оных более пещись о спасении невинных крестьян своих от угрожаемого от таковых злодеев разврата, мучительств и разорения, и о скорейшем и совершенном истреблении сих бесчеловечных злодеев; то и не можно усумниться, чтоб всякий из них употребил своего рачения, сил и возможности, дабы вспомоществовать воинским командам так, как и частным смотрителям в вышепредписанном искоренении и поимке злодеев, чем они точно докажут прямую верность о ее императорскому величеству, прямую любовь к отечеству и явятся достойными того именитого звания, которое достохвальные предки их верностию, ревностию, любовию и усердием к государям и отечеству получили. Причем Правительствующий сенат надеется, что к сему паче всех каждый дворянский предводитель не преминет поощрять дворянство, и по своей возможности общественной пользе вспомоществовать будет.

6) А как сверх городовых торгов отправляются таковые же и в разных селениях, по уездам лежащих, то чтобы не только не сделать в том остановки, но и не причинить ни малейшего затруднения в беспрепятственном их отправлении, хотя и не воспрещается свободного на таковые торги приезда, тем более, что туда приезжают большею частию из окольных мест из известных в оных селений, однако ж частным смотрителям повелевается чрез сие сделать всякому из них в своей части таковое распоряжение, чтоб в каждом селении, где торги производятся, если в торговое время самому быть не случится, непременно были определяемы сотские и десятники, кои бы обще с начальником того селения смотрели, чтоб какого беспорядка и подговорщиков в разбойнические шайки не было; если же таковые найдены будут, то немедленно брав под караул, доставлять оных к частным смотрителям, а им, рассматривая, важных и общее спокойство верноподданных ее императорского величества поселян разрушающих, тако ж и без пашпортов шатающихся отсылать немедленно в Городовые канцелярии за караулом, маловажных же, в ближних селениях жительствующих, отдавать в те селения, с подтверждением, чтоб впредь от подобного вранья были воздержны.

7) Проезжающим чрез селения дворянам, купцам, идущим обозам и крестьянам, едущим с запасом или за собственными нуждами из одного места в другое, при учрежденных в селениях караулах никакой остановки не делать, но свободно пропускать, и давать ночлеги всем порядочным людям; а вышеписанный невпуск в селения и осмотр начальника касается единственно до скитающихся бродяг и тунеядцев из воровских и разбойнических, и за сими-то наистрожайше смотреть, и все вышеписанные предосторожности принимать потребно; ибо от таковых шатающихся бродяг и беспашпортных более всего умножаются означенные воровские шайки и происходят вредные разглашения.

6) Манифесты 23 декабря 1773 г., о бунте казака Пугачева, и о мерах, принятых к искоренению сего злодея

А. Объявляем всем, до кого сие принадлежит. Нет, да и не может быть в свете общества, кое не почитало бы первым своим блаженством учреждение и сохранение между разными и всеми частьми и степенями граждан внутреннего благоустройства, покоя и тишины, равно как нет же и бедственнейшего пути к разрушению и пагубе обществ, как внутренние в них раздоры и междоусобия. Чрез одиннадцатилетнее время вверенного нам от промысла божия, и оным доныне благословенного царствования нашего, не выпускали мы никогда из мыслей наших сей первоначальной цели человеческого общежития: но паче считая себя пред царем царей, пред светом и пред империею нашею обязанными в том верховным и священнейшим долгом, неусыпно и всеми силами старались наилучше поспешествуя оной, искоренить в конец поносное наименование варваров, под которым прочие в Европе христианские народы продолжали еще по деяниям прошлого века познавать и почитать россиян, подобно туркам и другим нечестивым народам. К неизреченному порадованию нашего к верным нашим подданным истинною, прямо матернею и никогда неугасаемою любовию прилепленного сердца, имели уже мы удовольствие видеть и ощущать, что труды наши в сем великом подвиге начинали, по благости всевышнего, приносить действительные плоды, превращая презрение и отчуждение других христианских народов к имени россиян в прямое и многих из окрестных народов завидное уже почтение. Кто не утоплен в невежестве, и у кого не окаменело совсем сердце к отечеству, тот не может не познать сей для славы и величества империи столь важной и полезной перемены.

Но чем более по времени и по продолжительным нашим неутомленным стараниям, в коих обыкли мы нимало не щадить собственного нашего покоя в угодную жертву всевышнему подателю всех благ, приближалось то время, когда просвещение, человеколюбие и милосердие, насажденные и еще насаждаемые нами во нравах и в законах, предвещали и готовили на будущее время нам самим и потомству нашему богатую жатву сих сладчайших плодов: с тем вящшим оскорблением и поражением матернего нашего сердца принуждены мы ныне слышать, что беглый с Дону казак Емельян Пугачев, скитавшийся пред сим в Польше, по примеру прежнего государственного злодея и предателя Гришки Расстриги, отважившись, даже без всякого подобия и вероятности, взять на себя имя покойного императора Петра III, тем не меньше преуспел в своем изменническом и злодейском умысле сначала присоединить к себе толпу бродяг и подобных ему злодеев, а потом с помощью оных обольстить и принудить в сообщение себе и некоторую часть жителей Оренбургской губернии. Всякий благоразумный человек может без ошибки рассудить, что ослепление и приведение в разврат людей столь грубым и всесветным обманом не могли бы иметь столь бедственного и печального действия, если б не воспособствовало оному глубокое невежество, в кое тамошний край по удалению своему более других погружен еще был. Не для чего теперь изображать здесь тех пагубных следствий, кои по сю пору родились уже от вожженного Емельяном Пугачевым огня внутреннего междуусобия. Невинно пролитая кровь верных наших подданных и истинных сынов отечества сама о себе вопиет на небо о праведном мщении над сим извергом рода человеческого и скаредными его сообщниками, да и правосудие божие не попустит, конечно, чтоб измена и злодейство их, на столь грубом и всесветном обмане основанные, возмогли долго устоять: ибо мы не перестаем еще надеяться, что прилепившиеся к Емельяну Пугачеву не от злости сердец своих, но из единого обольщения, скоро познают заблуждение свое и не захотят до конца и истребления своего пребыть орудиями скареднейшего и злейшего врага государственного.

Содрогает дух наш от воспоминания времен, посетивших Россию бедствиями гражданского междоусобия, и не истинный тот россиянин, кто без ужаса и трепета может мыслить о сих плачевных, от одного невежества происшедших, и почти до сего еще времени названия варварского народа пред светом России оставивших временах, когда от явления многих самозванцев, обманщиков и предателей города и села огнем и мечем истребляемы, кровь россиян от россиян же потоками проливаема, все союзы, целость государственную составляющие, собственными же руками россиян в конец разрушаемы были: когда окрестные народы, умножая внутреннюю нашу напасть неприязненными своими нашествиями, коим в междоусобном раздоре никто и противиться не помышлял, терзали страждующее отечество во всех его частях и раздробляли владения оного по себе: и когда напоследок самый престольный град Москва, без брани и сопротивления иноплеменниками завоеванный, в руках и под властию их чрез долгое время в таком порабощении оставался, что там имя россиянина становилось уже поносно, что святые наши церкви отчасти в римские костелы, а отчасти – о горестное и плачевное воспоминание! – в самые конюшни превращены и осквернены были, и что основание уже положено было сделать Россию Польше подвластною, следовательно же, и святую нашу восточную греко-кафолическую веру в конец попрать и подвергнуть римскому престолу, вместо того чтоб православная наша церковь, в самой Греции под игом злочестия Магометова стенящая, в одной только России, как ныне, благословенно процветает, и тогда уже беспечное сeбe пристанище имела, к прославлению имени Христа Спасителя нашего, коего искупление рода человеческого излияния кровь была и в оной злосчастное для отечества нашего время единым его невидимым покровом и последовавшим за тем счастливым сохранением и превозможением над супостаты. О! Удали от нас, боже, возобновление подобных плачевных позорищ и не допусти в благости своей к православному своему народу, чтоб вожженная ныне дерзким врагом отечества и нарушителем его благоденствия, подобным, каковы прежние были, самозванцем Емельяном Пугачевым, беглым с Дону, и в Польше, как они, бывшим казаком, – искра гражданского междоусобия в Оренбургской губернии могла, при остервенившемся невежестве ослепленных его сообщников, распространиться в другие стороны и вложить в руки оружие брату на брата. Да и в самое то время, когда уже империя наша от нечестивого и непримиримого врага святого имени твоего, вероломною с его стороны войною упражнена: но паче щадя и милуя заблуждающихся от пагубного обольщения овец паствы твоея, обрати праведный твой гнев на развращающего оное, хищного волка Емельяна Пугачева, яко единого виновника их разврата и осквернителя той верности, которую нам, от промысла твоего избранной миропомазаннице, клялись любезные наши подданные пред самым лицом твоим и во святых твоих храмах.

Что до нас принадлежит, сожалея матерински, и по долгу монаршего нашего звания, и по сродному нам человеколюбию, которое всегда способы кротости предпочитать обыкло, где только оные действовать могут, и страшась наконец, дабы не исчерпать втуне благости пекущегося о России промысла божия, в месть за те зверские и лютые беззакония, которые ныне против воли и предела вседержителя творца столь нагло возобновляются от подлых и в гнусном невежестве утопающих людей, восхотели мы еще при употреблении ныне вверенных нам от десницы всевышнего вместе с скипетром империи сил; следовательно же, и праведной строгости против возмутителей общего покоя в Оренбургской губернии, испытать оные способы кротости в пользу тех, кои еще не вовсе отреклись от всякого человеческого понятия и чувствия: и для того отправляя туда с полною властию и доверенностию нашею, также и с достаточными войсками на конечное поражение сущих государственных врагов и злодеев нашего генерал-аншефа, лейб-гвардии майора и кавалера Александра Бибикова, поручили мы ему обнародовать сей наш указ, обещая здесь в последний уже раз императорским нашим словом всемилостивейше простить и упустить мимошедшее без всякого взыскания всем тем, кои пристали к самозванцу Емельяну Пугачеву и ныне, в заблуждении своем и в пренебрежении должной нам и отечеству присяги верности раскаявшись чистосердечно, сами собою удалятся от его злодейства, и явятся к помянутому нашему, на искоренение его Емельяна Пугачева и сообщников его именно уполномоченному, генерал-аншефу Бибикову или к кому из других наших, военных или гражданских, ему подчиненных начальников, как кому где способнее быть может, для безвредного спасения себя от толпы злодеев и изменщиков, да и новою клятвою подтвердят прежнюю свою присягу верности.

Если же кто из сих на истинный путь благовременным раскаянием и познанием пагубного обмана возвращающихся сынов отечества, и в вящшее заглаждение важного своего проступка, добровольно употребит себя в мужественном ополчении и действительной службе при наших верных и храбрых войсках: таковы будут уже иметь право, сверх полученного единожды в мимошедшем всемилостивейшего прощения, ожидать и особливого воззрения на их услуги, по мере их важности, чем мы наперед всех и каждого порознь чрез сие и обнадеживаем.

Без чувствительнейшего оскорбления матернего нашего сердца не можем мы подумать, чтоб настоящие в Оренбургской губернии злоключительные неустройства с опустошением столь многих селений, с истреблением полезных государству заводов и с толикими убийствами, а наипаче выше сего изображенное живое начертание прежних отечества нашего бед, напастей и стыда от подобных сему самозванцев, кои Россию ставили уже на самом краю пропасти и конечного разрушения ее и всего благочестия нашего, не подвигли на раскаяние и на отверстный путь исправления всех тех из жителей ее и других наших подданных, кои по одной их простоте самозванцем обольщены и допустили себя уловить в согласие его: почему и не хотим сомневаться, что сии последние, коль скоро увидят для себя растворенные им ныне двери монаршего нашего милосердия, помилования и совершенного прощения, не укоснят тем, как можно скорее, воспользоваться, дабы инако после в числе сущих изменников не быть от войск наших без всякой пощады преследуемыми, а напоследок и преданными праведному, но строгому уже суду попранных ими законов, где всякое раскаяние поздно и тщетно было бы; ибо все те, кои в неблагодарности своей к нам за все наши к общему отечеству благотворения, за наше во все время царствования нашего оказываемое примерное милосердие, за нашу кротость, за наше человеколюбие, за наше правосудие, за наше неусыпное попечение о пользе, славе и приращении империи, за наше особенное призрение и покровительство и самых иноверцев наших верноподданных, за наше не менее ревностное старание о истреблении в обществе мглы пагубного невежества за нашу ко всем без различия верным подданным прямо матернюю любовь пребудут злостно и упорно при изменнике Емельяне Пугачеве, и оставаясь участниками в измене его, как злодеи и враги отечества, ныне ли с оружием в руках или же после где-либо взяты или пойманы будут, отнюдь и ни под каким видом не могут и не должны ожидать себе помилования: но паче, как в сей жизни, самой строжайшей и неизбежной казни, так и в будущем веке бесконечной, но праведной и достойной муки от страшного судии всего рода человеческого, яко изверги оного и разрушители священнейших союзов гражданского общежития, следовательно же, и оскорбители самых божественных законов и самой церкви Христовой.

Б. Объявляем чрез сие всем нашим верным подданным. К крайнему оскорблению и сожалению нашему уведомились мы, что по реке Иргисе, в Оренбургской губернии, пред недавним временем некто беглый с Дону и в Польше скитавшийся казак Емельян Пугачев, набрав толпу подобных себе бродяг, делает в тамошнем крае ужасные разбои, бесчеловечно отъемля с жизнию имение тамошних жителей; а чтоб злодейскую свою толпу умножать от-часу более, нетокмо всеми встречающимися себе злодеями, но и теми несчастными людьми, коих чает он найти погруженными еще во тьме крайнего невежества, дерзнул сей злодей принять на себя имя покойного императора Петра III. Излишне было бы обличать и доказывать здесь нелепость и безумие такого обмана, который ни малейшей вероподобности не может представить человеку, имеющему только общий смысл человеческий. Богу благодарение! Протекло уже то для России страшное невежества время, в которое сим самым гнусным и ненавистным обманом могли влагать меч в руки брату на брата такие отечества предатели, каков был Гришка Отрепьев и его последователи. Уже все истинные сыны отечества познали и долговременно выкупали потом плоды внутреннего спокойствия в такой степени, что ныне приводит каждого в содрогание и единое тех плачевных времен воспоминание. Словом, нет и не может ныне быть ни одного из носящих достойно имя россиянина, который бы не возгнушался столь безумным обманом, каким разбойник Пугачев мечтает себе найти и обольщать невежд, унижающих человечество своею крайнею простотою, обещая вывести их из всякой властям подчиненности. Как-будто бы сам творец всея твари основал и учредил человеческое общество таковым, что оно без посредственных между государя и народа властей существовать не может. Но как дерзновение сего изверга имеет вредные для тамошнего края следствия, так что и слух о производимых тамо от него лютейших варварствах может устрашить людей, обыкших представлять себе несчастие других, далече отстоящих, приближением опасности для себя самих. То мы, прилагая всегда неусыпное попечение о внутреннем душевном спокойствии каждого из наших верноподданных, чрез сие всемилостивейше объявляем, что к конечному истреблению сего злодея приняли мы немедленно все достаточные меры, и с числом войск, довольным на искоренение толпы разбойников, которые отважились уже нападать на бывшие в той стороне малые военные команды и умерщвлять варварским образом попадавшихся в их руки офицеров, отправили туда нашего генерал-аншефа, лейб-гвардии майора и кавалера Александра Бибикова, не сомневаясь об успехе сих предпринятых нами мер к восстановлению спокойствия и к разгнанию свирепствующих злодеев в части Оренбургской губернии, пребываем мы в том внутреннем удостоверении, что все наши любезные верноподданные, гнушаясь дерзновеннейшим и ниже тени вероятности имеющим обманом разбойника Пугачева, никогда не допустят себя уловить и никакими ухищрениями людей злоковарных, ищущих своей корысти в слабомыслящих людях и не могущих насытить алчности своей иначе, как опустошениями и пролитием невинной крови. В прочем надеемся мы несомненно, что, внимая долгу своему, каждый из истинных сынов отечества восспособствует сохранению тишины и порядка ограждением себя от уловления злонамеренных и должным начальству повиновением. Тако да поживут любезные подданные наши, ради собственного блаженства своего, к чему обращаем мы все попечение наше, и в чем всю славу нашу полагаем и всегда полагати будем.

7) Именный указ 1 мая 1774 года, данный оренбургскому губернатору Рейнсдорпу, военным и гражданским чиновникам и всем вообще жителям оного города, – об изъявлении высочайшего благоволения жителям города Оренбурга за оказанную верность при осаде оного бунтовщиками

Выдержание городом Оренбургом шестимесячной осады, с голодом и всеми другими в таковых случаях нераздельно бываемыми нуждами, от клятвопреступников, воров и разбойников, пребудет навсегда в деяниях любезного нашего отечества славным и неувядаемым знамением верности, истинного усердия к общему благу и непоколебимой твердости, пред нами же истинною и никогда незабвенною услугою, как жителей оного, так и всех тех наипаче, кои по долгу звания своего в службе нашей там находились, и возложенную на них, по состоянию каждого, монаршую доверенность нашу совершенно оправдали; объявляя сие наше матернее благоволение верному нашему городу Оренбургу, справедливо разумеем мы тут первым оного членом вас, генерал-поручика и губернатора, яко мужественным вашим духом и неусыпными трудами достохвальный пример бодрствования всему обществу подавшего; и для того обнадеживаем вас отличною нашею императорскою милостию, повелевая вам в то же время возвестить, от собственного нашего имени и лица, и всем в защите и обороне города Оренбурга под вашею командою соучаствовавшим, по мере каждого трудов и подвигов, всемилостивейшее наше воззрение; самим же жителям городским действительное на два года увольнение их от подушного сбора, а при том и пожалование на их общество в нынешний год всего прибыльного чрез откуп сбора с питейных домов их города. В прочем пребываем вам императорскою нашею милостию благосклонны.

8) Именный указ, данный 29 июля 1774 года Военной коллегии о назначении генерала графа Панина командующим войсками, расположенными в губерниях Оренбургской, Казанской и Нижегородской

Узнав желание нашего генерала графа Петра Ивановича Панина служить нам в пресечении бунта и восстановлении внутреннего порядка в губерниях Оренбургской, Казанской и Нижегородской, повелеваем Военной коллегии доставить к нему немедленно надлежащее сведение о всех тех войсках, которые ныне в тамошнем краю находятся, с повелением от себя, к тем войскам, состоять отныне под его главною командою.

9) Наставление, данное за собственноручным ее величества подписанием, 8 августа 1774 года, гвардии Преображенского полка капитану Галахову

1. Из письма яицкого казака Перфильева с товарищи, всего триста двадцати четырех человек, к князю Григорию Григорьевичу Орлову писанного, усмотрите вы, что они представляют свою готовность, связав, привесть сюда известного вора, самозванца Емельку Пугачева. С сим письмом прислан сюда от переправы их чрез Волгу яицкий же казак Астафий Трифонов, который нам от князя Орлова представлен был. Мы повелели князю Орлову его отправить обратно с таковым ответом к Перфильеву с товарищи, чтоб доставили злодея-самозванца в Муром до ваших рук. Для свободного везде им пропуска указали дать пашпорт, с которого при сем для сведения вам прилагается копия.

2. Для сего ехать вам, г-н капитан, к Москве и явиться к нашим генерал-аншефам графу Петру Ивановичу Панину и князю Михайлу Никитичу Волконскому: первый снабдит вас, по нашему повелению, ордером к генерал-майору Чорбе, дабы сей снабдил вас достаточною командою для принятия в Муром злодея и самозванца с прочими колодниками, коих казаки к вам представят; а князю Волконскому от нас приказано вам дать подводы, денег и кормовых, дабы как вы, так и при вас находящиеся на пути всем изобильно удовольствованы были. Получа же всe от них нужное, ехать вам до генерал-майора Чорбы и далее до Мурома, где вам и дожидаться исполнения казацкого обещания.

3. Если заподлинно Перфильев с товарищи злодея к вам привезут, то, во-первых, сделав им желаемое награждение по сту рублев на человека, старайтесь их добрым манером распустить по домам; если ж их на сие уговаривать покажется трудно, то, по крайней мере, чтоб убавили число, а с остальными привезите злодея в Москву, где вы его вручите князю Михайлу Никитичу Волконскому и от него уже будете ожидать вашего дальнего отправления.

4. Деньги на заплату казакам примите у князя Вяземского, также на прогоны вам и с командою отсюда до Москвы.

10) Манифест 19 декабря 1774 года, – о преступлениях казака Пугачева

Объявляем во всенародное известие. Всему свету ведомо есть и многими опытами дел наших повсюду доказано, что мы, приняв от промысла божия самодержавную власть Всероссийской империи, главнейшим правилом в царствование наше положили пещись о благосостоянии вверенных нам от всевышнего верноподданных, по намерениям и в угодность подателя всякого блага, творца, несмотря ни на какой род препятствия. Мы жизнь нашу посвятили тому, чтоб доставить в империи нашей живущим всякого состояния людям мирное и безмятежное житие. Для того мы беспрерывный труд прилагаем к утверждению христианского благочестия, к поправлению законов гражданских, к воспитанию юношества, к пресечению несправедливости и пороков, к искоренению притеснений, лихомании и взятков, к умалению праздности и нерадения к должностям. Неутомимое наше рвение о благе общем наивящше ознаменилось в сии последние и прешедшие годы, когда, защищая империю бодрым духом от нападения сильного неприятеля разными нашими предприятиями не токмо оный, божиим благословением, праведным нашим орудием и храбростию победоносных наших войск недопущея до пределов российских, но повсюду далеко отведен был от своего нападающего намерения. Чем наконец, по многим трудностям достигли мы до заключения с Оттоманскою Портою, без посредственников, желаемого и похвального мира, утверждающего внешнею безопасностию империи и доставляющего верноподданным нашим время наслаждаться, благодарными сердцами хваля бога, покоем и тишиною, во время таковое; и видя единственное стремление ума нашего довести империю делами подобными до вышней степени благосостояния, кто не будет иметь праведного омерзения к тем внутренним врагам отечественного покоя, которые, выступя из послушания всякого рода, дерзали, во-первых, поднять оружие против законной власти, пристали к известному бунтовщику и самозванцу, донскому казаку Зимовейской станицы Емельке Пугачеву, а потом обще с ним чрез целый год производили лютейшие варварства в губерниях Оренбургской, Казанской, Нижегородской и Астраханской, истребляя огнем церкви божии, грады и селения, грабя святых мест и всякого рода имущества и поражая мечем и разными ими вымышленными мучениями и убивством священнослужителей и состояния вышнего и нижнего обоего пола людей, даже и до невинных младенцев.

Дело сие такого существа, что без ужаса на оное воззреть не можно! Оно доказывает, что человек, погруженный в невежество, забыв долг и присягу, данную пред богом верховной монаршей власти, и не опасаясь за то ни вечныя, ни временныя казни, выступя из послушания законов, преступает тем самым все пределы обязательства пред родом человеческим; вообще преступления главного злодея и его способников столь многочисленны и разнообразны суть, как по следствию оказалось и собственным добровольным признанием некоторых из них открылась таковая редкость, что чиня преступления всякого рода, сами они не упомнят числа содеянного зла. Несчастному же происшествию сего Пугачевского бунта описание прилагается на особливом листе.

Помянутое следствие злодейских дел, касающихся до сего бунта, от самого начала производили, по повелению нашему, генерал-аншеф князь Михайло Волконский и генерал-майор Павел Потемкин в царствующем граде Москве, которое окончив, ныне в наш Сенат отсылаем, повелевая ему купно с синодскими членами, в Москве находящимися, призвав первых трех классов персон с президентами всех коллегий, выслушать оное от помянутых присутствующих в Тайной экспедиции, яко производителей сего следствия, и учинить в силу государственных законов определение и решительную сентенцию по всем ими содеянным преступлениям против империи, к безопасности личныя человеческого рода и имущества.

Касающиеся же до оскорблений нашего величества, мы, презирая, предаем оные вечному забвению: ибо сии вины суть единственно те, в коих при сем случае милосердие и человеколюбие наше обыкновенное место иметь может. Мы всеусердно бога молим и просим, да отвратит впредь меч гнева своего от врученной нам его же премудрым промыслом империи, да восстановит паки повсюду мирное и безмятежное житие, и да укрепит всех, в оной живущих, наших верноподданных и нас самих во всех ему, творцу, угодных христианских добродетелях.

Описание происхождения дел и сокрушения злодея, бунтовщика и самозванца Емельки Пугачева

Емелька Пугачев родился на Дону, как и сам показал, в Зимовейской станице. Дед и отец его были той же станицы казаки, и жена его – дочь казака Дмитрия Никифорова, Софья. Он служил во время Прусской войны и нынешней Турецкой простым казаком. Был во второй армии при взятьи Бендер. Оттуда отлучась, просил отставки; но в сем ему отказано. В то время зять его послан был на поселение под город Таганрог и, не желая тамо жить, подговаривал Емельку и других бежать; а как сие открылось в Черкаске, и велено было их туда выслать, он, запершись в подговоре зятя своего, бежал в Польшу в раскольнические скиты, укрывался у раскольников, и, ознакомившись с беглым гренадером Алексеем Семеновым, кормились в Добрянске от подаяния. Потом и оттуда перешел в малороссийские селения и, быв у раскольников, опасаясь, чтоб его не поймали, положил бежать на Яик и подговаривать тамошних казаков к побегу на Кубань. Там-то назвал он себя бывшим императором Петром III.

На Яике нашел он прибежище у некоторых из того войска преступников, кои по делам внутреннего Яицкого войска тогдашнего несогласия и неустройства, опасаясь праведного приговоренного наказания, сами тогда в бегах находились. Сии казаки не токмо пристали к Емельке, но и старались повсюду разносить о нем слух. Когда сие дошло до сведения коменданта Яицкого городка, выслал он к поимке их команду. Но Емелька с шайкою своей скрылись, и отъезжая от городка далее, старался о умножении сволочи своей. В чем предуспев, возвратились к Яицкому городку. Но не могли оному причинить вреда, пошли далее по Оренбургской линии, брав крепостцы частию от оплошности в них находящихся командиров, а частию от слабости сил живущих в оных престарелых гарнизонных команд. Умножая дерзости по мере успехов, разбойник Емелька cо сволочью своей, из коих главные были вооруженные яицкие казаки, состоящие от 200 до 300 человек, кои до конца безотлучно почти при нем находились и из воли его, а он из их, не выходили. Таким образом простирая злодейства и истребляя по дороге селения, а противоборющихся всячески умерщвляя, приступили они к Оренбургу прежде, нежели мог сюда дойти слух о столь дерзостном, сколь и неожиданном злодейственном предприятии. Сколь же скоро повсюду известно сделалось о сих бунтовщичьих неистовствах, наряжаемы были разные воинские командиры с достаточными командами верных ее императорского величества войск, и последние были умножаемы по мере нужды. А потом, в декабре месяце 1773 года, послан был генерал-аншеф Бибиков с полною властию и наставлением для пресечения сих от-часу умножающихся беспорядков и своевольств. Успехи соответствовали благоразумным сего генерала распоряжениям. Отряженный от него храбрый и ревностный генерал-майор князь Петр Голицын разбил под Татищевою крепостью злодейское скопище, в великом числе состоящее при помянутых яицких казаках из башкирцев и других беглых русских людей и заводских крестьян. К сожалению общему, рановременная кончина покойного генерала Бибикова не дозволила сему достойному мужу окончить дело, на него возложенное. Между тем изменник Емелька был паки разбит сказанным генерал-майором князем Голицыным под Сакмарою, кинулся на рудокопные заводы Оренбургской губернии, где, умножив вновь толпы и вылив пушки, наивящшие начал делать истребления селениям и заводам, грабительства имуществам и убивства людям. И хотя не единожды был достигнут и потом разбит храбрым полковником Михельсоном; но находя всякий раз способы уйти, вновь собирал толпы. Наконец, взяв пригородок Осу, перешел Каму и пришел к Казани. Тут нашел он отпор храбрым и мужественным поведением генерал-майора Павла Потемкина, за два дни перед тем в Казань приехавшего, по повелению ее императорского величества. Сей генерал, собрав сколько тамо случилось войск, пошел злодею навстречу; но злодеи, видя свою в поле неудачу противу верных ее императорского величества войск, нашли способ сквозь линии суконщиков, изменою их, прорваться в предместие с Арского поля и жительство зажечь. Генерал-майору Потемкину не оставалось в таковых обстоятельствах иного предприять, как единственно спасти от злодейских рук казанский кремль. Что он и учинил, и вошед в оный, до тех пор оборонялся, пока приспел в помощь к городу неутомимый полковник Михельсон с деташементом. Злодеи, узнав о приходе войск, побежали из города в поле, где по трикратном сражении в три разные дни разбойники наголову были разбиты. Часть их с воровским атаманом Емелькою бросилась к реке Волге, которую переплыв, устремлялась к разорению всего: зажигая церкви, селения и города Цывильск и Курмыш и делая повсюду неслыханные варварства и бесчеловечия, побежала стремглав к Алатырю.

В таковых обстоятельствах писал к ее императорскому величеству тогда побуждаемый ревностию, в отставке находящийся, генерал граф Петр Панин, прося о поручении ему команды для истребления государственного врага и самозванца. Ее императорское величество, воззря на таковое усердие к службе ее и отечеству, не мешкав ни мало, соизволила послать к сему генералу повеления и наставления к искоренению бунта, нарядя при том в прибавок войск, тамо находящихся, три полка отселе. Сего верно усердного генерала предводительство бог благословил окончанием бунта и поимкою главного изменника. Между тем изменники, умножив свою сволочь, побежали к Саранску и Пензе, быв преследуемы по пятам корпусом усердного полковника Михельсона, и прошед оные, стремились далее чрез Петровск к Саратову, и овладели оным, где однако ж комендант, полковник Бошняк, обороняясь храбро, наконец с пятьюдесятьми человеками офицеров и солдат сквозь толпу пробился и приплыл в Царицын.

Злодеи, ограбя Саратов и убивая всех, кто по взгляду их не показался, прошли к Царицыну. Сия крепость учинила им сопротивление сильнее многих городов, принудила их отступить и бежать вперед; но, проходя к Черноярску, в сорока верстах за Царицыным, по Астраханской дороге достигнуты злодеи были паки корпусом полковника Михельсона, все трудности и препятствия беспрерывно преодолевающего. К сему полковнику подоспели тогда донские казаки, с помощью которых в последний раз Емелька со всею толпою бесповоротно разбит был: но сам злодей ушел, переплыв реку Волгу с малым числом яицких казаков на луговую сторону, и пробирался к Узеням на степи, между реками Волгою и Яиком находящимся. В сем месте судьбы всевышнего предали сего злодея рода человеческого и империи в руки правосудия, и сами сообщники и любимцы его, казаки: илецкий Творогов, да яицкие, Чумаков и Федулев, раскаяся в содеянном ими злодействе, и узнав о обещанном манифестами ее императорского величества прощении тем, кои явятся с чистым покаянием, условились между собою Емельку Пугачева связать и привести в Яицкий городок, на что уговоря других казаков числом до 25 человек, сие они самым делом исполнили. Генерал-поручик Суворов, приехавши из армии, поспешал к передовым корпусам на поражение злодеев: и хотя разрушение оных последовало прежде, не оставил он подоспеть с некоторым числом войск на Яик, для обнадеживания стражи над государственным врагом, и приняв Пугачева в Яицком городке, привез его в Симбирск, откуда усердный генерал граф Панин сего злодея, с главными его сообщниками, прислал под крепкою стражею в царствующий град Москву, где и примут должную месть.

Сентенция, 1775 года января 10

О наказании смертною казнию изменника, бунтовщика и самозванца Пугачева и его сообщников.

С присоединением объявления прощаемым преступникам

Объявляется во всенародное известие. Какова, во исполнение обнародованного ее императорского величества декабря 19 дня 1774 года манифеста, в Правительствующем сенате, обще с членами Святейшего синода, первых трех классов персонами и президентами коллегий, о бунтовщике, самозванце и государственном злодее Емельке Пугачеве и его сообщниках, по данной от ее императорского величества полной власти, сентенция заключена, и по оной сего января 10 дня 1775 года экзекуция последовала, такова слово от слова во всенародное известие при сем публикуется:

1774 года декабря 30 и 31 числ, в полном собрании Правительствующий сенат, Святейшего правительствующего синода члены, первых трех классов особы и президенты коллегий, находящиеся в первопрестольном граде Москве, приняв от действительного тайного советника, генерал-прокурора и кавалера князя Александра Алексеевича Вяземского, состоявшийся 19 числа того ж месяца, за подписанием собственныя ее императорского величества руки, манифест, и при оном присланное в Сенат следствие о известном бунтовщике, самозванце и государственном злодее Емельке Пугачеве и его сообщниках, слушали. И понеже ее императорскому величеству благоугодно было означенное следствие отослать в Сенат и высочайше повелеть, купно с синодскими членами, в Москве находящимися, призвав первых трех классов особ и президентов коллегий, выслушать оное от генерал-аншефа, сенатора и кавалера князя Михайла Никитича Волконского и генерал-майора Павла Сергеевича Потемкина, яко производителей сего следствия, и учинить в силу государственных законов определение и решительную сентенцию по всем ими содеянным преступлениям противу империи, к безопасности личныя человеческого рода и имущества: то хотя важность вины, лютость и варварство сего бунтовщика, самозванца и мучителя Емельки Пугачева довольно уже всем известны, и впечатление на сердце каждого верного ее императорского величества подданного и сына отечества возбуждает произведенное мщение и вопиет противу дел сего изверга рода человеческого, почему и положение сентенции самою лютейшею казнию без всякого рассмотрения последовать могло бы; но установленное и уполномоченное от ее императорского величества к суду над сим извергом верноподданное собрание, слушав помянутое следствие и чинимые производителями объяснения, нашло хотя все уже и всем известное, но с возобновлением крайнего ужаса и содрогания, что сей злодей, бунтовщик и губитель, в присутствии Тайной московской экспедиции допрашиван, и сам показал: что он подлинно донской казак Зимовейской станицы, Емелька Иванов сын Пугачев, что дед и отец его были той же станицы казаки, и первая жена его, дочь донского ж казака Дмитрия Никифорова, Софья, с которою прижил он трех детей, а именно: одного сына и двух дочерей, о чем в описании при манифесте, изданном 19 декабря, означено: что производя Оренбургу осаду, иногда проезжал он к Яицкому городу, окруженному тогда злодейским его скопищем, женился вторично на дочери яицкого казака Петра Кузнецова, Устинье. О начале ж злейшего предприятия, о произведенном им бунте, по многим увещаниям, с клятвою объявил, что изменническое и бедственное его дерзновение возмутить яицких казаков возмечтал он начать отнюдь не в том страшном замысле, чтоб завладеть отечеством и похитить монаршую власть. Сие страшное и невозможное предприятие в таковый просвещенный век и в такой стране, где премудрая Екатерина царствуя, высокими предприятиями, все угрожающие намерения и самых сильных врагов отвела, удалила и разрушила, не входило сначала в оскверненную возмущением мысль его; но возмечтал он объявить себя в имени покойного государя Петра III, воспользуясь обстоятельствами: узнав несогласие между яицких казаков, а попущением разных случаев увеличивая злые намерения свои, простирал мерзкое стремление, о коем будет означено, единственно стремясь к побегу; поелику должен был он искать убежища, укрывшись от команды. Будучи в Яицком городе прошлого 1772 года, начинал он дерзкое и пагубное намерение свое к возмущению таким образом, что старался яицкое войско, находившееся тогда в междоусобной, по делам до них касающимся, вражде, уговорить к побегу на Кубань. Хищное сердце злодея Пугачева, рассмотря вражду помянутых казаков, возбудило сего богомерзкого предателя вожжечь и разлить в смущенных умах пламень бунта, поелику расположение сердец сих кроющихся от правосудного наказания казаков сходственно было с злым намерением бунтовщика и злодея Пугачева. Положив первую искру пожара, начинал он ненавистное намерение свое тем прельщением, что обещал им дать большие деньги, если они к побегу согласятся; а в самом деле всемерно верил, что когда отважнейшие на побег только согласны будут, то неминуемо его предводителем своим, или атаманом, выберут, а выбрав, и в повиновении его останутся: следовательно, он с готовою и отборною шайкою разбойничать и от казни за свои преступления, по крайней мере, несколько времени укрываться может. Но как усмотренная им в одних мерзостная склонность ко всякому злодеянию, а в других простота далеко превзошли самое его ожидание и расположение, то и отважился он объявить себя под высоким уже названием в бозе почивающего государя императора Петра III, дабы, пользуясь простотою, умножать свою сволочь, нужную ему к разбойническим намерениям. Но первое покушение сего адского предприятия рушено было поимкою злодея Пугачева в Дворцовой волости, в селе Малыковке, не под названием еще покойного государя Петра III, ибо сие сведение до начальства тогда не дошло, а единственно в возмутительных словах; оттуда привезен он был в Симбирск и потом в Казань. Не прекратилось тем зверское ухищрение сего злодея; душа его, расположенная к злости и измене, не ощущала страха божия, должного благоговения к законной монаршей власти, и доброжелательства к возлюбленному отечеству; и как самое первое свое преступление начал он укрывать побегом с Дона, а потом разными ухищрениями и злодеяниями, так и здесь не о раскаянии, но о том только помышлял, как бы из темницы уйти и наказания избегнуть; посему, подговоря караульного солдата, с помощью его бежал он из тюрьмы, и явился паки на Яике в половине августа прошлого 1773 года, будучи укрываем на хуторах сказанных кроющихся от наказания яицких казаков; и чем больше опасался сыска и казни, тем скорее уже спешил объявить себя государем и умножить число своих сообщников, и тем свирепее пускался в такие предприятия, успехом коих чаял сообщников своих, к злодеянию склонных, ободрить, а простаков самою дерзостию еще более привесть в ослепление. Таким образом предуспев собрать некоторое число содейственников богоненавистному предприятию своему, дерзнул обще с ними поднять оружие противу отечества. Первое стремление его было схватить и разорить Яицкой город, поелику мщение сообщников его на гибель собратий своих по причине вражды побуждало; а дабы высоким званием государя удобнее было обезоружить сердца, благоговением к священной власти наполненные, сей преступник богу и монархине и враг отечества, называя себя покойным государем Петром III, приступил к городу и послал лжесоставный манифест к коменданту, в оном находящемуся; но увидя, что предприятие его не имело удачи, миновав Яицкой город, пошел по линии к Оренбургу; высланная команда из города в погоню за бунтовщиками была предательством некоторых, из числа посланных злодеями, захвачена. Варвар Пугачев над сими несчастными явил первый опыт своей лютости и тиранства, и предал мучительской казни вдруг 12 старшин яицкого войска, непоколебимо пребывающих в верности ее императорскому величеству и отечеству даже до самой смерти. Приняв пищу злой душе своей сим убийством, начал простирать сей изверг и губитель Пугачев далее свои злодеяния. Нетрудно было ему в обнаженных местах от войска, по причине славноокончанной ныне Турецкой войны, умножать сонмище свое и простирать успехи злых дел своих, которые, внушая мерзкой душе его отчасу дерзновеннейшие замыслы, попустили наконец его и на все покушения. Привлекая разными ухищрениями жителей в толпы свои, обольщал он слабомысленных людей несовместными обещаниями, а лютейшими варварствами приводил в страх и ужас тех, коих благоразумие обольщениям его верить не допускало: доказывает то, что посреди сих мест, в коих жителей он, толь хищно обольщая, развращал, ни о чем более не мыслил он, как о разорении и бедствии сих несчастных людей. Повсюду, где только сей предатель и злодей коснулся, следы варварства его остались. Опустошение многих жилищ каждое благое сердце приводит в содрогание, и кровь, багрившая землю и пролитая его мучительною рукою, дымится и вопиет на небеса об отмщении. Многочисленным злодействием сего изменника, врага и тирана означения вместить здесь невозможно; но, по собранным ведомостям, издано будет особливое описание. Ко изъявлению ж вообще мерзких действ его должно объявить, что по следствию дела, о нем произведенного, и самым признанием сего злодея оказалась столь неслыханная в человеческом роде лютость, что нет единого зла и такого ужасного варварства, которого бы гнусная душа его не произвела в действо, ибо, забыв закон всемогущего господа и творца, явился он преступником пред самим богом; презрев присягу монаршей власти, сделался не только изменником, но, похитив имя монарха, стал возмутителем народа и учинил себя виновником бедствия и губителем многих невинных людей; наруша обязательства пред отечеством, сделался врагом ему и злодеем; а разрушив все права естественные пред человеческим родом, явил себя врагом всему человеческому роду; словом, разорял он храмы божии, разрушал святые алтари и жертвенники, расхищал сосуды и все утвари церковные и поругал святые иконы, не ощущая в душе своей ни мало не токмо священного благоговения к таковым вещам, где жертва приносится всевышнему создателю, искупившему спасение наше кровию спасителя Христа, но ниже содрогания; однако не столь странно, что злодей, сперва от страха казни в большие злодеяния пустившийся, а потом во оных человечество забывший и в лютого зверя превратившийся, не содрогался о своих деяниях, кои почитал к сохранению своему нужными, как то непостижимо, что единожды прельщенные им безумцы и простаки не могли в прилепившейся и к ним возмутительной заразе видеть, что злодей не ищет более как токмо время ожидающей его казни продлить; ибо где он ни проходил, там не оставил иных следов, как токмо бесчеловечия, и сколько раз ни отваживался стать на сражение с верными ее императорского величества войсками, всегда следующую за ним ослепленную чернь отдав на поражение, сам с малым числом единомышленников тотчас убегал искать себе спасения и новых простаков на такую же жертву; грады, заводы и селения для того только и брал, чтоб предавать огню и грабительству; всех вышней степени людей истреблял, не разбирая ни пола, ни возраста, не для того, чтоб та жертва была ему милее, но для того, что опасался, дабы просвещеннейшие люди следующих за ним в пагубу слепцов не просветили. Ныне, лишась всех способов и надежды к побегу и новым злодеяниям, признался во всем том с истинным, буде токмо может в его душе быть, раскаянием, как пред Следственною комиссиею, так и в полном собрании Правительствующего сената, членов Святейшего синода и приглашенных особ. То же самое учинили и все сообщники его как пред Комиссиею, так и пред отряженными для того от всего собрания членами. Сей злодей пред полным собранием объявил, что он подлинно донской казак Зимовейской станицы Емельян Иванов сын Пугачев, и каялся во всех сказанных важных винах своих и во всех преступлениях и злодействах, заклинаясь, что открыл он всe то, чем гнусное сердце его было заражено, и ныне очищает душу свою совершенным покаянием пред богом, и ее императорским величеством, и пред всем родом человеческим во всех содеянных им беззакониях. К сообщникам же сего изверга и бунтовщика, о коих в следствии означено, отряжена была из собрания депутация, а именно: Святейшего синода член Иоанн, архимандрит Новоспасский, тайный советник и сенатор Маслов, генерал-поручик Мартынов и сенатский обер-прокурор князь Волконский, дабы, увещевая сих преступников и злодеев, равно вопросили, не имеют ли они еще чего показать и, чистое ль покаяние принося, объявили все свои злодеяния? Исполнив порученное дело, сказанная депутация собранию донесла, что все преступники и способники злодейские признавались во всем, что по делу в следствии означено, и утвердились на прежних показаниях. Все сие соверша, уполномоченное собрание, приступив к положению сентенции, слушало в начале выбранные из Священного писания приличные к тому законы и потом гражданских законов положения; а именно: в книге Премудрости Соломона написано, гл. 6, ст. 1 и 3: царем держава дана есть от господа и сила от вышнего; в евангелии от Матфея, гл. 22, ст. 21, и Марка гл. 12, ст. 17: Воздадите убо кесарева кесареви и божия богови; в 1 послании первоверховного апостола Петра, гл. 2, ст. 17 и 18: бога бойтеся, царя чтите, рабы повинуйтеся во всяком страсе владыкам не токмо благим и кротким, но и строптивым; также к Римлянам, гл. 13, ст. 1 и 2: всяка душа властем предержащим да повинуется, несть бо власть, аще не от бога; сущие же власти от бога учинены суть, тем же противляяйся власти, божию повелению противляется, противляющий же себе грех приемлет; книги 4 Моисеевой Числ, гл. 16: по соизволению божию восставших и бунтующих противу возлюбленных богом Моисея и Аарона сонм израильтян пожре земля; – евангелия от Иоанна, гл. 19, ст. 12: всяк, иже себе царя творяй, противится богу; – в законе, богом данном Моисею от 2 закона число 5: да не умрут отцы за сыны, ни сынове да не умрут за отцы, но каждый за свой грех да умрет; 4 книги Моисеевой Числ, гл. 17, ст. 13: всяк прикасаяся к скинии свидения господней умирает. – В законах гражданских: в Уложении, гл. 2, в статьях: 1-й: будет кто каким умышлением учнет мыслить на государское здоровье злое дело, и про то его злое умышленье кто известит, и по тому извету про то его злое умышленье сыщется допряма, что он на царское величество злое дело мыслил и делать хотел, и такого по сыску казнить смертию. Во 2-й: также будет кто при державе царского величества, хотя Московским государством завладеть и государем быть, и для того своего злого умышления начнет рать сбирать, или кто царского величества с недруги учнет дружиться, и советными грамотами ссылаться, и помощь им всячески чинить, чтобы тем государевым недругам по его ссылке Московским государством завладеть, или какое дурно учинить, и про то на него кто известит, и по тому извету сыщется про тое его измену допряма: и такого изменника по тому же казнить смертию. В 18-й: кто Московского государства всяких чинов люди сведают, или услышат на царское величество в каких людях скоп и заговор, или иный какой злой умысл: и им про то извещати государю царю и великому князю Алексею Михайловичу всея России, или его государевым боярам и ближним людям, или в городах воеводам и приказным людям. В 21-й: а кто учнет к царскому величеству или на его государевых бояр и окольничих и думных людей, и в городах и в полках на воевод и приказных людей, или на какого-нибудь приходити скопом и заговором, и учнут кого грабити или побивати: и тех людей, кто так учинит, за то по тому же казнить смертию без всякия пощады. Гл. 21-й, в статьях: в 14-й: церковных татей казнить смертию без всякого милосердия, а животы их отдавать в церковные татьбы; в 18-й и 21-й: разбойников, которые пожгли дворы или хлеб, казнить смертию. В Воинском артикуле, гл. 3, артик. 19-м: если кто подданный войско вооружит, или оружие предприимет противу его величества, или умышлять будет помянутое величество полонить, или убить, или учинить ему какое насильство, тогда имеют тот и все оные, которые в том вспомогали, или совет свой подавали, яко оскорбители величества, четвертованы быть, и их пожитки забраны; 101 артикула в толковании: коль более чина и состояния преступитель есть, толь жесточае оный и накажется; ибо оный долженствует другим добрый приклад подавать и собою оказать, что оные чинить имеют. Гл. 17, арт. 137-й: всякий бунт, возмущение и упрямство без всякой милости имеет быть виселицею наказано. Арт. 178: кто город, село и деревню или церкви, школы, гошпитали и мельницы зажжет, печи или некоторые дворы сломает, також крестьянскую рухлядь или прочее что потратит: оный купно с теми, которые помогали, яко зажигатель и преступитель Уложения, смертию имеет быть казнен и сожжен. В Морском уставе, книга 5, гл. 1, арт. 1: если кто против персоны его величества какое зло умышлять будет, тот и все оные, которые в том вспомогали или совет свой подавали, или ведая не известили, яко изменники четвертованы будут, и их пожитки движимые и недвижимые взяты будут. Гл. 7, арт. 124: кто церкви или иные святые места покрадет, или у оных что насильно отоймет: оный имеет быть лишен живота, и тело его на колесо положено. Гл. 12, арт. 85: кто уведает, что един или многие нечто вредительное учинить намерены, или имеет ведомость о шпионах, или иных подозрительных людях, во флоте обретающихся, и о том в удобное время не объявит: тот имеет быть живота лишен. Гл. 13, арт. 92: ни кто б ниже словом или делом, или письмами, сам собою, или чрез других к бунту и возмущению, или иное что учинить причины не дал, из чего бы мог бунт или измена произойти; ежели кто против сего поступит, тот живота лишится. Гл. 18, арт. 132: кто лживую присягу учинит, и в том явственным свидетельством обличен будет: оный с наказанием, вырезав ноздри, послан будет на галеру вечно.

По выслушании всего вышеозначенного, когда воображается в уме все происхождение и сплетение сего богомерзкого дела, то ко-лико представляется предметов и человечество оскорбляющих, и в то же время самого важного и зрелого размышления требующих: во-первых, поражается сердце ужасом, как человек, в одно преступление впадший и наказания избегнуть ищущий, зло злом закрывая, мог наконец до толиких злодеяний и толикия дерзости дойти, что похитить священное имя монарха и дать оное даже и гнусной его наложнице. Крайнее потом предлежит сетование и соболезнование, видя, что едва злодей несколькими казаками, также как и он, от наказания укрывающимися, признан под именем покойного государя императора Петра III, великое число безумцев и простаков следуют оным слепо, яко овцы заколения. Разрушенные храмы божии требуют возобновления; разоренные или в пепел обращенные грады и селения взыскуют человеколюбивой помощи; опечаленные старики и сирые младенцы утешения и призрения, а безумцы и суеверы просвещения. Наконец, не меньше всего праведно огорченные дворяне за многие предательства на своих крестьян взыскуют достаточного им усмирения; а сии слепцы и Пугачевым, и своим расстроением в разорение и нищету приведенные, и то страхом, то бедностию терзаемые, впадают в отчаяние: почему и надлежало бы, во-первых, злодеев предать лютейшим мукам и казням; но сверх того, что главное преступление, а именно: оскорбление величества, оставляет ее императорское величество, яко суще человеколюбивая монархиня и матерью отечества своего и подданных никогда быть не престающая, – нет ни мук, ни казней, как бы их ни увеличить, чтобы могли соразмерны быть толиким злодеяниям. Да большая часть из лютейших злодеев и приняли уже свое воздаяние, то на сражениях, то правосудием, на самых тех местах в действо произведенным. Надлежало бы тотчас стараться и о разогнании столь бедственной слепоты и невежества; но верить надобно, что постигнувшее их зло не токмо разженет много слепоты, да и самых буйственных в чувство и раскаяние приведет. Представляя все сие к общему всех верноподданных утешению, видим, что стараниями премудрыя монархини о воспитании невежество уже повсеместно изчезает, а благонравие процветать будет. Надлежало бы обратить благоговейное попечение к воспостроению разоренных храмов божиих: но христолюбивая монархиня где не подает примеров ее благочестия? В пепел обращенные грады и селения ободрены примером уже многих других в лепоту облеченных градов; утешены и призрены не старики токмо и младенцы, но питаются теперь целые провинции на монаршем ее иждивении. Наконец, уверено всe собрание, что и погрешившие крестьяне сами чистосердечно раскаиваются, а просвещенные и благонравные люди ищут паче помощь подать бедности, нежели обременять оную. Сего ради собрание, находя дело в таких обстоятельствах, сообразуяся беспримерному ее императорского величества милосердию, зная ее сострадательное и человеколюбивое сердце и, наконец, рассуждая, что закон и долг требуют правосудия, а не мщения, нигде по христианскому закону несовместного, единодушно приговорили и определили: за все учиненные злодеяния бунтовщику и самозванцу Емельке Пугачеву, в силу прописанных божеских и гражданских законов, учинить смертную казнь, а именно: четвертовать, голову взоткнуть на кол, части тела разнести по четырем частям города и положить на колеса, а после на тех же местах сжечь. Главнейших его сообщников, способствующих в его злодеяниях: 1) яицкого казака Афанасья Перфильева, яко главнейшего любимца и содейственника во всех злых намерениях, предприятии и деле изверга и самозванца Пугачева, паче всех злостью и предательством своим достойного лютейшия казни, и которого дела во ужас каждого сердца привести могут, что сей злодей, будучи в Петербурге в то самое время, когда изверг и самозванец обнаружился под Оренбургом, сам добровольно предъявил себя начальству с таковым предложением, якобы он, будучи побуждаем верностию к общей пользе и спокойствию, желал уговорить главнейших сообщников злодейских, яицких казаков, к покорению законной власти, и привести злодея обще с ними с повинною. По сему точно удостоверению и клятве отправлен он был к Оренбургу; но сожженная совесть сего злодея под покровом благонамерения алкала злобою: он, приехав в сонм злодеев, представился к главному бунтовщику и самозванцу, в Берде тогда бывшему, и не только удержался от исполнения той услуги, которую исполнить он обещал и заклинался, но, чтоб уверить самозванца в верности, объявил ему откровенно все намерение свое, и, соединясь предательскою совестию своею с мерзкою душою самого изверга, пребыл с того времени до самого конца непоколебим в усердии ко врагу отечества, был главнейшим соучастником зверских дел его, производил все мучительнейшие казни над теми несчастными людьми, которых бедственный жребий осуждал попасться в кровожаждущие руки злодеев, и наконец, когда злодейское скопище разрушено в последние под Черным Яром, и самые любимцы изверга Пугачева кинулись на Яицкую степь и, искав спасения, разбились на разные шайки, то казак Пустобаев увещевал товарищей своих явиться в Яицком городке с повинною; на что другие и согласились; но сей ненавистный предатель сказал, что он лучше желает живым быть зарыту в землю, нежели отдаться в руки ее императорского величества определенным начальствам; однако ж высланною командою пойман; в чем сам он предатель Перфильев пред судом обличен и винился; – четвертовать в Москве.

2) Яицкому казаку Ивану Чике, он же и Зарубин, самоназвавшемуся графом Чернышевым, присному любимцу злодея Пугачева, и который при самом начале бунта злодея паче всех в самозванстве утвердил, многим другим соблазнительный пример подал и с крайним рачением укрыл его от поимки, когда за самозванцем выслана была из города сыскная команда, и потом по обнаружении злодея и самозванца Пугачева, был из главнейших его содейственников, начальствовал отдельною толпою, осаждал город Уфу, который храбро и достохвально едиными гражданами, усердствующими прямо в верности ее императорскому величеству, защищался; разорял многие в той провинции заводы и селения, похищал всякого рода имущества и чинил многие смертоубийства верным рабам ее императорского величества. За нарушение данной пред всемогущим богом клятвы в верности ее императорскому величеству, за прилепление к бунтовщику и самозванцу, за исполнение мерзских дел его, за все разорения, похищения, и убийства – отсечь голову и взоткнуть ее на кол для всенародного зрелища, а труп его сжечь со эшафотом купно. И сию казнь совершить в Уфе, яко в главном из тех мест, где все его богомерзкие дела производимы были.

3) Яицкого казака Максима Шигаева, оренбургского казачьего сотника Подурова и оренбургского неслужащего казака Василья Торнова, из которых первого, Шигаева, за то, что он, по слуху о самозванце, добровольно ездил к нему на умет, или постоялый двор, к Степану Оболяеву, отстоящему неподалеку от Яицкого города, совещевал в пользу обнаружения злодея и самозванца Пугачева, разглашал об нем в городе, и поелику смысл его привлекал вероятие простых людей, то произвел тем во многих к бунтовщику и самозванцу привязанность; а потом, когда уже злодей, явно похитив имя покойного государя Петра III, приступил к Яицкому городу, то был он при нем из первых содейственников его. При обложении ж Оренбурга, во всякое время, когда сам главный элодей оттуда отлучался к Яицкому городу, оставлял его начальником бунтовщичьей толпы своей. А в сие ненавистное начальство производил он, Шигаев, многие злости: повесил посланного в Оренбург от генерал-майора и кавалера князя Голицына лейб-гвардии конного полку рейтара с известием о его приближении единственно за сохраненную сказанным рейтаром истинную верность к ее императорскому величеству, законной своей государыне.

Второго, Подурова, яко сущего изменника, который не только предался сам злодею и самозванцу, но и писал многие разврати-тельные в народе письма, увещевал верных ее императорскому величеству яицких казаков предаться злодею и бунтовщику, называя его и уверяя других, яко бы он был истинный государь, и, наконец, писал угрозительные письма к оренбургскому губернатору, генерал-поручику и кавалеру Рейнсдорпу, к оренбургскому атаману Могутову и к верному старшине яицкого войска Мартемьяну Бородину, которыми письмами сей изменник убежден и признался.

Третьего, Торнова, яко сущего злодея и губителя душ человеческих, разорившего Нагайбацкую крепость и некоторые жительства, и потом вторично прилепившегося к самозванцу: повесить в Москве всех их троих.

4) Яицких казаков: Василья Плотникова, Дениса Караваева, Григорья Закладнова, мещерякского сотника Казнафера Усаева и ржевского купца Долгополова, за то, что оные злодейские сообщники, Плотников и Караваев, при самом начале злодейского умысла, приезжали к пахатному солдату Абаляеву, где самозванец тогда находился и, условясь с ним о возмущении яицких казаков, делали первые разглашения в народ, и Караваев рассказывал, якобы видели на злодее царские знаки, так называя пятна, оставшиеся на теле злодея после болезни его под Бендерами. Приводя таким образом в соблазн простых людей, оные Караваев и Плотников, по слуху о самозванце, будучи взяты под караул, о нем не объявили. Закладнов был подобно первым из начальных разглашателей о злодее, и самый первый, пред кем злодей дерзнул назвать себя государем; Казнафер Усаев был дво-екратно в толпе злодейской, в разные ездил места для возмущения башкирцев и находился при злодеях Белобородове и Чике, разные тиранства производивших. Он в первый раз захвачен верными войсками под предводительством полковника Михельсона, при разбитии злодейской шайки под городом Уфою, и отпущен с билетом на прежнее жительство; но, не чувствуя оказанного ему милосердия, опять обратился к самозванцу и привез к нему купца Долгополова. Ржевский же купец Долгополов, разными лжесоставленными вымыслами приводил простых и легкомысленных людей в вящшее ослепление, так что и Казнафер Усаев, утвердясь больше на его уверениях, прилепился вторично к злодею. Всех пятерых высечь кнутом, поставить знаки и, вырвав ноздри, сослать на каторгу, и из них Долгополова, сверх того, содержать в оковах. 5) Яицкого казака Ивана Почиталина, илецкого Максима Горшкова и яицкого же Илью Ульянова за то, что Почиталин и Горшков были производителями письменных дел при самозванце, составляли и подписывали его скверные листы, называя государевыми манифестами и указами, чрез что, умножая разврат в простых людях, были виною их несчастия и пагубы. Ульянова, яко бывшего с ними всегда в злодейских шайках и производившего, равно как и они, убийства: всех троих высечь кнутом и, вырвав ноздри, сослать на каторгу.

6) Яицких казаков: Тимофея Мясникова, Михайлу Кожевникова, Петра Кочурова, Петра Толкачева, Ивана Харчова, Тимофея Скачкова, Петра Горшенина, Панкрата Ягунова, пахатного солдата Степана Оболяева и ссыльного крестьянина Афанасья Чулкова, яко бывших при самозванце и способствовавших ему в лживых разглашениях и в составлении злодейских шаек, высечь кнутом и, вырвав ноздри, послать на поселение.

7) Отставного гвардии фурьера Михайла Голева, саратовского купца Федора Кобякова и раскольника Пахомия, первых за прилепление к злодею и происходимые соблазны от их разглашений, а последнего за ложные показания, высечь кнутом, Голева и Пахомия в Москве, а Кобякова в Саратове; да саратовского ж купца Протопопова, за несохранение в нужном случае должной верности, высечь плетьми.

8) Подпоручика Михаила Швановича, за учиненное им преступление, что он, будучи в толпе злодейской, забыв долг присяги, слепо повиновался самозванцовым приказам, предпочитая гнусную жизнь честной смерти, лишив чинов и дворянства, ошельмовать, переломя над ним шпагу.

Инвалидной команды прапорщика Ивана Юматова, за гнусную по чину офицерскому робость, при разорении города Петровска, хотя строжайшего достоин он наказания, но за старостию лет уменьшая оное, лишить его чинов.

Астраханского конного полку сотника и депутата Насилья Горского, за легкомысленное прилепление к толпе злодейской, лишить депутатского достоинства и названия.

9) Илецкого казака Ивана Творогова, да яицких Федора Чумакова, Василья Коновалова, Ивана Бурнова, Ивана Федулова, Петра Пустобаева, Козьму Кочурова, Якова Почиталина и Семена Шелудякова, в силу высочайшего ее императорского величества милостивого манифеста, от всякого наказания освободить: первых пять человек потому, что, вняв гласу и угрызению совести и восчувствуя тяжесть беззаконий своих, не только пришли сами с повинною, но и виновника пагубы их, Пугачева, связав, предали себя и самого злодея и самозванца законной власти и правосудию; Пустобаева за то, что он отделившуюся шайку от самого злодея Пугачева склонил притти с повиновением, равномерно и Кочурова, еще прежде того времени явившегося с повинною; а последних двух за оказанные ими знаки верности, когда они были захвачены в толпу злодейскую и были подсылаемы от злодеев в Яицкий город, то они, приходя туда, хотя отстать от толпы, опасались, однако возвещали всегда о злодейских обстоятельствах и о приближении к крепости верных войск, и потом когда разрушена была злодейская толпа под Яицким городом, то сами они к военачальнику явились. И о сем высочайшем милосердии ее императорского величества и помиловании сделать им особое объявление чрез отряженного из собрания члена сего января 11 дня, при всенародном зрелище перед Грановитою палатою, где и снять с них оковы.

10) Отставного подпоручика Гринева, царицынского купца Василья Качалова, да брянского купца Петра Кожевникова, малороссиянина Осипа Коровку, донских казаков Лукьяна Худякова, Андрея Кузнецова, яицкого казака Ивана Пономарева, он же и Самодуров; раскольников Василья Щолокова, Ивана Седухина, крестьянина Василья Попова и Семена Филиппова, которые находились под караулом, будучи сначала подозреваемы в сообщении с злодеями, но по следствию оказались невинными, для чего их и освободить, и, сверх того, о награждении крестьянина Филиппова, яко доносителя в Малыковке о начальном прельщении злодея Пугачева, представить на рассмотрение Правительствующего сената. А понеже ни в каких преступлениях не участвовали обе жены самозванцевы, первая Софья, дочь донского казака Дмитрия Никифорова, вторая Устинья, дочь яицкого казака Петра Кузнецова, и малолетные от первой жены сын и две дочери, то без наказания отдалить их, куда благоволит Правительствующий сенат; равномерно же предоставляется к тому же рассмотрению назначение места и содержания осужденных на каторгу и на поселение.

11) Как же небезызвестно вышеозначенному собранию, что по определению Святейшего синода, не токмо бунтовщик и самозванец Емелька Пугачев, но и все его злодейские сообщники преданы вечному проклятию; то дабы осужденным сею сентенциею на смертную казнь, которые за клятвопреступление, ужасное варварство и злые дела свои подверглись душевне осужденному в тартаре мучению, не лишились при последнем конце своем законного покаяния во всех содеянных ими злодеяниях, предоставить преосвященному Самуилу, епископу Крутицкому, поступить в том по данному ему на сей случай наставлению от Святейшего синода.

12) Определенную злодеям смертную казнь в Москве учинить на болоте, сего января 10 дня. К чему привесть и злодея Чику, назначенного на казнь в городе Уфе, и после здешней экзекуции того же часа отправить на казнь в назначенное ему место. И для того, как о публиковании сей сентенции, так и о сказуемом милосердии прощаемым и о надлежащих к тому приуготовлениях и нарядах послать из Сената, куда надлежит, указы. Заключена января 9 дня 1775 года.

Учрежденному Собранию святейшего синода члены письменно объявили, что, слушав в собрании следствие злодейских дел Емельки Пугачева и его сообщников и видя собственное их во всем признание, согласуемся, что Пугачев с своими злодейскими сообщниками достойны жесточайшей казни; а следовательно, какая заключена будет сентенция, от оной не отрицаемся; но поелику мы духовного чина, то к подписанию сентенции приступить не можем.

Под тем подписано тако:

Самуил, епископ Крутицкий

Геннадий, епископ Суздальский

Иоанн, архимандрит Новоспасский

Андрей, протопоп гвардии Преображенской

Под сентенциею подписано тако:

Князь Михайло Волконской

Михайло Измайлов

Иван Козлов

Лукьян Камынин

Всеволод Всеволожской

Петр Вырубов

Алексей Мельгунов

Князь Иван Вяземской

Дмитрий Волков

Михайло Маслов

Григорий Протасов

Александр Глебов

Граф Федор Остерман

Яков Протасов Граф Валентин Мусин-Пушкин

Михайло Каменской

Иван Мелиссино

Павел Потемкин

Александр Самойлов

Матвей Мартынов

Александр Херасков

Иван Давыдов

Аким Апухтин

Михайло Лунин

Михайло Салтыков

Алексей Яковлев

Обер-секретарь Андреян Васильев Секретарь Александр Храповицкой

Объявление прощаемым преступникам

По высочайшему ее императорского величества повелению, в полном собрании Правительствующего сената, обще с членами Святейшего синода, первых трех классов персонами и президентами коллегий, слушано произведенное следствие о бунтовщике, самозванце и государственном злодее Емельке Пугачеве и его сообщниках, и по силе Священного писания и гражданских законов заключена сентенция, которая вчерашнего числа исполнена, и осужденные злодеи иные должную казнь, а другие наказание получили. В числе сих преступников и соучастников в злодеяниях были и вы, здесь предстоящие, илецкий казак Иван Творогов, да яицкие Федор Чумаков, Василий Коновалов, Иван Бурнов, Иван Федулов, Петр Пустобаев, Козьма Кочуров, Яков Почиталин и Семен Шелудяков: вообразя сие, не должны ли вы содрогаться от ужаса, и проклинать прошедшее свое заблуждение, влекущее вас в пагубу? Наистрожайшая смертная казнь предписывалась вам божественными и гражданскими законами и вечная мука по Священному писанию. Но должны вы благодарить Создателя и считать себя счастливыми, что, находясь на краю пропасти, всевышняя десница отвратила от глаз ваших мрак ослепления, и вы, вняв гласу и угрызению совести и восчувствуя тяжесть беззаконий своих, пришли в раскаяние и сами явились с повинною; а Иван Творогов, Федор Чумаков, Василий Коновалов, Иван Бурнов и Иван Федулов, не токмо себя самих, но и самого злодея Емельку Пугачева предали законной власти и правосудию. Таковое обращение к предписанной законами должности не могло бы уменьшить заслуженного вами наказания; ибо злодеяния ваши не токмо были совершены, но и превзошли меры доныне в свете известных. Нарушенное силою и пособием вашим законным властям повиновение требовало казни преступников. Обманом вашим приведенные в пагубу несчастные поселяне, страдая за вас, свидетельствовали о ваших злодеяниях. Разоренные и злобою вашею воспаленному огню преданные селения, города и святые храмы угрожали вас наижесточайшим истязанием; и среди сих ужасных развалин и опустошения кровь неповинных, коею в варварстве своем вы обагрялись, возопияла на небо и молила отмщения. Могло ли после сих неистовств раскаяние ваше принято быть во уважение, да еще и в такое время, когда все ваше злодейское скопище, купно с вознесенным вами идолом, верными ее императорского величества войсками было стеснено, разбито и яко прах рассеяно? Представьте сами себе, беспристрастно размышляя, можно ли отвсюду окруженных и лишенных способов к защищению почесть по справедливости в раскаяние пришедшими и добровольно себя предавшими? Конечно нет: а посему все вышесказанное свидетельствует неизобразуемое неистовство ваше, и куда ни обратишься, везде вам казнь предписывается. Во всем свете наказуется не токмо злодей и его сообщник, но и предприявший злой умысел, хотя и в действо оного не произвел; а о вас свидетельствуют пространные губернии, что вы не мыслию единою погрешили, но исполненным вами беззакониям нет числа. Исчислите сами все, вами содеянные, и сообразуяся оному, восчувствуйте, сколь велико, беспримерно, неслыханно и неизреченно милосердие всеавгустейшей самодержицы нашей, превосходящей всех смертных и единому богу в излиянии щедрот своих уподобляющейся! Всемилостивейшая государыня прощает вас! и ею уполномоченное собрание, чрез меня, своего сочлена, повелевает вам объявить, что вы, по силе высочайшего манифеста, изданного 29 ноября 1773 года, освобождаетесь не токмо от смертныя казни, но и от всякого наказания. Да снимутся с вас оковы! Приобщитесь к верноподданным, впечатлейте сие милосердие в сердца ваши, внедрите потомкам своим, и пад пред всевышним господом богом, воссылайте моление за спасающую вас его помазанницу. Благодарите искренно, и дарованною вам жизнию жертвуйте ей и отечеству, дабы достойно восприять имя ее верноподданных и истинных сынов отечества. Читано в престольном граде Москве, при всенародном зрелище, на Красном Крыльце, января 11 дня 1775 года.

11) Сенатский указ, б. ч. февраля 1775 г. О присылании из городовых канцелярий рапортов в Сенат о людях, прикосновенных к бунту Пугачева, с обыкновенною почтою, а не чрез нарочных гонцов

Правительствующему сенату действительный тайный советник, генерал-прокурор и кавалер князь Александр Алексеевич Вяземский предлагал, что определением находившегося здесь 5-го Сената департамента назначено было всем Московской губернии городам, в случае, ежели где от злодея Пугачева явятся какие подозрительные люди, оных тотчас брать к рассмотрению в канцелярию, в в Сенат с нарочными рапортовать. А как теперь злодейская толпа уже истреблена, и, следовательно, в присылке с нарочными помянутых рапортов надобности уже нет, то в рассуждении напрасной для таких отправлений на прогоны издержки, не благоволит ли Правительствующий сенат городовым канцеляриям дать знать, чтоб они сии рапорты отправляли так, как и все другие представления сюда обыкновенно отправляются? Правительствующий сенат приказали: всем тем городовым канцеляриям, от которых находившимся здесь 5-м Сената департаментом требовалось присылки с нарочными рапортов о являющихся толпы злодея Пугачева подозрительных людях, предписать, что уже теперь, по истреблении злодейских скопищев и по приведении всех в должное повиновение, не настоит надобности отправлять сюда с показанными рапортами нарочных; и следовательно, если иногда бывшей злодейской толпы подозрительные люди и явятся, то могут канцелярии присылать об них в Правительствующий сенат уведомление чрез почту, или при оказиях так, как обыкновенно все другие представления отправляются.

12) Высочайший рескрипт, данный на имя генерала графа Панина, от 9 августа 1775 года, из села Царицына

Граф Петр Иванович! В настоящее время, когда уже исчезли все беспокойства внутренние, когда повсюду тишина восстановлена в полной мере, да и когда прощение обнародовано, я уверена, что вы чувствуете в себе душевное удовольствие, видя с сим купно окончание и той комиссии, в которой ваш самопроизвольный подвиг прославил вечно усердие ваше к отечеству, и о коем оказанную вам мою отличную признательность видела уже публика. Я сие вновь вам подтверждаю засвидетельствованием моего благодарения за ваши полезные труды, и увольняя вас ныне от комиссии успокоения внутренних возмущений, которые – богу благодарение! – более не существуют, следственно, и дела об оных прекращены; после чего остается вам теперь упомянутые дела отдать губернаторам, или которые куда надлежит, и быть в прочем благонадежным, что заслуги ваши не будут никогда забвенны, как и я не престану быть вам благосклонна.

ПРИЛОЖЕНИЕ 5

«Русская Правда» П. И. Пестеля

Введение

…12. Определение, цель и действие Русской Правды Русская Правда есть по сему верховная всероссийская грамота, определяющая все перемены, в государстве последовать имеющие, все предметы и статьи, уничтожению и ниспровержению подлежащие, и, наконец, коренные правила и начальные основы, долженствующие служить неизменным руководством при сооружении нового государственного порядка и составлении нового Государственного уложения. Она содержит определение некоторых важнейших положительных законов и постановлений будущего порядка вещей, исчисление главных предполагаемых переводных мероприятий и вместе с тем пояснение коренных соображений, начальных причин и основных доводов, утверждающих предполагаемое для России государственное устройство. И так Русская Правда есть наказ или наставление временному верховному правлению для его действий, а вместе с тем и объявление народу, от чего он освобожден будет и чего вновь ожидать может. Она содержит обязанности, на временное верховное правление возлагаемые, и служит для России ручательством, что временное верховное правление единственно ко благу отечества действовать будет. Недостаток в таковой грамоте ввергнул многие государства в ужаснейшие бедствия и междоусобия, потому что в оных правительство действовать всегда могло по своему произволу, по личным страстям и частным видам, не имея перед собою ясного и полного наставления, коим бы обязано было руководствоваться; и что народ между тем никогда не знал, что для него предпринимают, никогда не видел ясным образом, к какой цели стремятся действия правительства, и, волнуемый разными страхами, а потом и разными страстями, часто предпринимал беспокойные действия и, наконец, междоусобия производил. Русская Правда отвращает своим существованием все сие зло и приводит государственное переобразование в положительные ход и действие тем, что все определяет и на все предметы коренные правила издает. Посему обязаны с нею в полной мере сообразоваться как временное верховное правление со всеми частями, отраслями и степенями правительства, так равно и весь народ со всеми оного членами или гражданами. Временное верховное правление обязано новый государственный Порядок, Русскою Правдою определенный, постепенными мероприятиями ввести и устроить, а народ обязан сему введению не только не противиться, но, напротив того, временному верховному правлению усердно всеми силами содействовать и неуместным нетерпением не вредить преуспеванию народного возрождения и государственного преобразования […]

Глава первая. О земельном пространстве государства

1. Право народности и право благоудобства

[…] Если бы каждое государство из одного только племени или народа состояло, то границы его сами собою определялись бы пространством, на котором бы тот народ был поселен; но так как все почти большие государства, а тем паче Россия содержат в своем составе много различных племен, то и определение границ соделывается труднейшим. От двух противоположных желаний происходит затруднительность. Народы, подвластные большому государству и происходящие не от господствующего в оном, но от других племен, желают всегда для себя независимости и отдельного политического существования, утверждаясь на праве составлять особые государства и называя оное правом народности. С другой же стороны, стремится всякое большое государство к установлению границ, крепких местным положением и сильных естественными оплотами, а вместе с тем стремится и к тому, чтобы силы маленьких народов, его окружающих, умножали силы собственные его, а не силы какого-либо другого, соседственного большого государства: основывая сие стремление и старание на праве безопасности и называя оное правом благоудобства…

…Из всего здесь сказанного явствует, что для правильного, положительного установления границ надлежит непременно руководствоваться тем соображением, что право народности должно брать верх для тех народов, которые могут самостоятельною политическою независимостью пользоваться; а что право благоудобства должно брать верх над теми народами, которые сею самостоятельною политическою независимостью пользоваться не могут, и непременно должны состоять под властью какого-либо сильнейшего государства…

4. Россия есть государство единое и неразделимое …Федеративными же называются те государства, в которых области, их составляющие, хотя и признают общую над собой верховную власть и обязываются совокупно действовать во всех сношениях внешних, но при всем том право свое сохраняют законы делать и постановления издавать для собственного своего внутреннего гражданского и политического образования и устраивать свое правление по частному своему усмотрению…

Общие невыгоды федеративного образования государства суть между многими прочими следующие четыре: 1) Верховная власть по существу дела в федеративном государстве не законы дает, но только советы: ибо не может иначе привести свои законы в исполнение, как посредством областных властей, не имея особенных других принудительных средств. Ежели же область не захочет повиноваться, то, дабы к повиновению ее принудить, надобно междоусобную войну завести; из чего явствует, что в самом коренном устройстве находится уже семя к разрушению. 2) Особые законы, особый образ правления и особые от того происходящие понятия и образ мыслей еще более ослабят связь между разными областями. На верховную же власть будут области смотреть, как на вещь нудную и неприятную, и каждое областное правительство будет рассуждать, что оно бы гораздо лучше устроило государственные дела в отношении к своей области без участия верховной власти. Вот новое семя к разрушению. 3) Каждая область, составляя в федеративном государстве, так сказать, маленькое отдельное государство, слабо к целому привязана будет и даже во время войны может действовать без усердия к общему составу государства; особенно если лукавый неприятель будет уметь прельстить ее обещаниями о каких-нибудь особенных для нее выгодах и преимуществах. Частное благо области, хотя и временно, однако же все-таки сильнее действовать будет на воображение ее правительства и народа, нежели общее благо всего государства, не приносящее, может быть, в то время очевидной пользы самой области. 4) Слово «государство» при таком образовании будет слово пустое, ибо никто нигде не будет видеть государства, но всякий везде только свою частную область; и потому любовь к отечеству будет ограничиваться любовью к одной своей области. Много есть еще других отменно важных причин, но для краткости умалчивается о них: ибо довольно уже и сих четырех для решения предложенного вопроса.

Что же в особенности касается до России, то, дабы в полной мере удостовериться, до какой степени федеративное образование государства было бы для нее пагубно, стоит только вспомнить, из каких разнородных частей сие огромное государство составлено. Области его не только различными учреждениями управляются, не только различными гражданскими законами судятся, но совсем различные языки говорят, совсем различные веры исповедуют, жители оных различные происхождения имеют, к различным державам некогда принадлежали; и потому ежели сию разнородность еще более усилить чрез федеративное образование государства, то легко предвидеть можно, что сии разнородные области скоро от коренной России тогда отложатся, и она скоро потеряет тогда не только свое могущество, величие и силу, но даже, может быть, и бытие свое между большими или главными государствами. Она тогда снова испытает все бедствия и весь неизъяснимый вред, нанесенные древней России удельною системою, которая также не что иное была, как род федеративного устройства государства; и потому, если какое-нибудь другое государство может еще сомневаться во вреде федеративного устройства, то Россия уже никак сего сомненья разделять не может; она горькими опытами и долголетними бедствиями жестоко заплатила за сию ошибку в прежнем ее государственном образовании. А посему, соединяя все сии обстоятельства в общее соображение, постановляется коренным законом Российского государства, что всякая мысль о федеративном для него устройстве отвергается совершенно, яко пагубнейший вред и величайшее зло. Избегать надлежит всего того, что посредственно или непосредственно, прямо или косвенно, открыто или потаенно к таковому устройству государства вести бы могло.

Вследствие всего здесь сказанного объявляется Российское государство в пределах, выше обозначенных, единым и неразделимым, отвергающим притом совершенно всякое федеративное образование, устройство и существование государства…

Глава вторая. О племенах, Россию населяющих

1. Разделение племен, Россию населяющих, на три главные разряда

Общая масса всех российских обитателей может на три главные разряда быть разделена. Первый разряд состоит из коренного народа русского. Второй – из племен, к России присоединенных. Третий из иностранцев, в России живущих. Коренной народ русский есть племя славянское. Народы, к России присоединенные, составляют различные другие племена. Иностранцы, в России живущие, суть частные лица разных наций. – Дабы с ясной положительностью судить можно было о мероприятиях, коим должны подлежать все различные оттенки коренного народа русского, все различные племена, в России обретающиеся, и все иностранцы, в России находящиеся, надлежит основное соображение изложить, коим временное верховное правление обязывается в сем отношении руководствоваться.

2. Законы должны быть одинаковы на целом пространстве государства

…Наконец, государственные и гражданские законы могут быть в целом пространстве государства одни и те же, потому: 1) что истина политическая, будучи истиною нравственною или отвлеченною, везде одна и та же. 2) Что нравы народные везде зависят от веры и правительства. Законы веры христианской везде требуют одинаковых правил нравственности, и правительство одинаковостью законов политических, с верою согласных, будет вере способствовать, а сие святое единообразие в правилах нравственных повсюду вести к общему всех благоденствию. 3) Что правосудие двусмыслия и двоякого толкования не допускает и, будучи основано на понятии о наших обязанностях в отношении к ближним, одинаково везде быть должно, тем более что сии обязанности верою определены для всех людей одинаковыми. И наконец: 4) потому, что самые действительные наставники народов суть законы государственные: они образуют и, так сказать, воспитывают народы, и по ним нравы, обычаи, понятия, вид свой и деятельность свою получают. От них исходят направление умов и волей; и потому утвердительно сказать можно, что политические и гражданские законы соделывают народы таковыми, каковыми они суть…

Глава третья. О сословиях, в России обретающихся

3. Аристокрация богатств

…Отличительная черта нынешнего столетия ознаменовывается явною борьбою между народами и феодальною аристокрациею, во время коей начинает возникать аристокрация богатств, гораздо вреднейшая аристокрации феодальной, ибо сия последняя общим мнением всегда потрясена быть может и, следовательно, некоторым образом от общего мнения зависит, между тем как аристокрация богатств, владея богатствами, находит в них орудия для своих видов, протаву коих общее мнение совершенно бессильно и посредством коих она приводит весь народ, как уже сказано, в совершенную от себя зависимость. А потому обязано всякое благомыслящее правительство не только такового распределения народа не допускать, но даже и все меры принимать, дабы таковые сословия отдельным от массы народной составлением сами собой бы не устанавливались и не образовывались; а тем более обязано их уничтожать, ежели они где-либо существуют.

4. Все должны быть перед законом равны

…Все люди в государстве имеют одинаковое право на все выгоды, государством доставляемые, и все имеют равные обязанности нести все тягости, нераздельные с государственным устроением. Из сего явствует, что все люди в государстве должны непременно быть перед законом совершенно равны и что всякое постановление, нарушающее сие равенство всех перед законом, есть нестерпимое зловластие, долженствующее непременно быть уничтоженным. Сверх того, нарушают сии различия добрую между гражданами связь, разделяя их на несколько отделений, имеющих совсем различные виды и выгоды, а следовательно, и образ мыслей. Сколь же добрая связь между гражданами важна для благоденствия государства, ясно доказано было в предыдущей главе, и точно так же нарушается различием сословий, как и разнородством племен. Сословия тем еще пагубнее, что они только одним пристрастием дышат, что некоторым членам народа выгоды дают, в коих другим отказывают без всякой причины и без всякой для государства пользы, что для пресыщения корысти нескольких людей жестокую оказывают несправедливость против наибольшей части народа, и что противны цели государственного сосуществования, состоящей не в пристрастии к малому числу, но в елико возможно большем благоденствии многочисленнейшего числа людей в государстве. А из всего вышесказанного следует, что учреждение сословий непременно должно быть уничтожено, что все люди в государстве должны составлять только одно сословие, могущее называться гражданским, и что все граждане в государстве должны иметь одни и те же права и быть перед законом все равны…

6. Дворянство

…Обладать другими людьми как собственностью своею, продавать, закладывать, дарить и наследовать людей наподобие вещей, употреблять их по собственному своему произволу без предварительного с ними соглашения и единственно для собственной своей прибыли, выгоды, а иногда и прихоти есть дело постыдное, противное человечеству, противное законам естественным, противное святой вере христианской, противное, наконец, заповедной воле всевышнего, гласящего в Священном писании, что люди перед ним все равны, и что одни деяния их и добродетели разницу между ними поставляют. И потому не может долее в России существовать дозволение одному человеку иметь и называть другого своим крепостным. Рабство должно быть решительно уничтожено, и дворянство должно непременно отречься от гнусного преимущества обладать другими людьми. Нельзя ожидать, чтобы нашелся хотя один довольно злосовестный дворянин, чтобы не содействовать всеми силами к уничтожению рабства и крепостного состояния в России; но ежели бы, паче всякого чаяния, нашелся изверг, который бы словом или делом вздумал сему действию противиться или оное осуждать, то временное верховное правление обязывается всякого такового злодея безизъятно немедленно взять под стражу и подвергнуть его строжайшему наказанию яко врага отечества и изменника противу первоначального коренного права гражданского. Сие уничтожение рабства и крепостного состояния возлагается на временное верховное правление, яко священнейшая и непременнейшая его обязанность…

7. Купечество

…Известно, что лучший способ для доставления народному богатству возможности процветать состоит в даровании свободы, обращая внимание правительства на промышленность народную с тою только целью, чтобы распространять познания и сведения, необходимые для промышленности, и вообще просвещения, и чтобы устранять препятствия, частные способы превышающие. Из сего явствует, что свобода есть главная необходимость для народной промышленности. Свобода же сия состоит в трех главных предметах: 1) чтобы каждый гражданин имел право и позволение заниматься тою или теми отраслями промышленности, которые он заблагорассудит избрать, лишь бы честен был и к законам исполнителен. 2) Чтобы каждому дозволено было любою заниматься промышленностью не только в одних городах и назначенных местах, но равным образом и в селениях всякого рода, и вообще везде, где только пожелает. И 3) чтобы сама промышленность была освобождена, елико возможно более, от всяких затруднений и препятствий, производимых иногда не только худо обдуманными постановлениями, но и посторонними действиями и причинами, так, чтобы она находила в распоряжениях правительства не препоны своему преуспеванию, но, напротив того, защиту и содействие…

Военные поселяне

…Одна из первейших обязанностей временного верховного правления состоит в уничтожении военных поселений и в освобождении от ужасного сего ига всех селений, ныне к оным принадлежащих. На основании всего здесь сказанного обязывается временное верховное правление: 1) в военных поселениях отделить войско от поселян, причислить войско к общему составу армии на общих правилах и разместить войско по разным местам сообразно общему расквартированию армии. 2) Привести военные поселения в общее земледельческое состояние, составить из оного волости на основании общих правил, военных поселян признать гражданами наравне со всеми прочими россиянами, даровать им совершенно те же права и устроить в прекращающихся военных поселениях тот же образ управления, как и в прочих местах России, и 3) все меры принять, какие только нужными и возможными окажутся, для доставления военным поселянам нужных льгот и необходимых средств для поправления разоренных имуществ. А вместе с тем и возвратить к семействам всех несчастных, находящихся ныне по разным местам в ссылке и заточении…

Глава четвертая. О народе в политическом отношении

4.

Наконец, распределение народа по волостям соединяет все выходы и удобности, отвращая все несправедливости и все затруднения. А посему обязывается верховное правление сие распределение ввести, уничтожив ныне существующее и устанавливая новый сей порядок на изложенных в последствии сей главы коренных правилах, разрешая при том все подробности сего положения по своему усмотрению распорядить. Прежде же приступа к изложению сих коренных правил надлежит представить весьма важное соображение о постепенности, в государстве для порядка требуемой, и вспомнить, что слово «волость» означает всякое городское, сельское и вообще земское общество… Города же, местечки, села и деревни будут посему совершенно одно и то же, что есть волости. Все различие будет состоять в большем или меньшем количестве обывателей в волостях, как ныне различествуют города; а посему и можно заменить сии названия одним именем «селение». Городом же может продолжать называться местопребывание уездного начальства…

6.

…Из сего явствует, что при разделении земельного пространства государства на части волость должна быть признана политическою единицею. Сему разделению ответствует образование провинции и установление степеней чиноначальства. Вверху над всеми оными находится верховная власть, а внизу под оными – весь народ. Верховная власть управляет целым пространством государства, а народ весьма естественным образом распределяется по волостям, т. е. по политическим единицам государственного пространства. Политическое благоустройство состоит в полной соразмерности и совершенном соответствии между образом политического существования частных лиц, народ составляющих, и образом устроения правительства со всеми различными отраслями государственного правления. Сия двойная цель совершенно достигается земским сим распределением. Посему и должен быть народ российский распределен по волостям таким образом, чтобы каждый россиянин был приписан к которой-либо волости и считался бы членом той волости. Все члены одной и той же волости составляют вместе, так сказать, одно политическое семейство под названием волостного общества. Сие распределение народа по волостям имеет заменить ныне существующее распределение по сословиям и отраслям промышленности. Промышленность предоставится всем россиянам одинаковым образом, а сословия сольются в одно общее сословие гражданское. Каждый россиянин будет гражданином Российского государства и в особенности гражданином такой-то волости.

Для удобнейшего введения сего порядка должна каждая волость два списка своим членам или гражданам содержать: один гражданский, а другой скарбовый. Первый означает членов волости по лицу, а второй – по имуществу. Первый содержит имена всех граждан, к той волости приписанных и в составе волостного общества считающихся. Второй содержит имена всех граждан, имеющих какое-нибудь имение в той волости. Из сего явствует, что один и тот же россиянин может состоять в одно и то же время в скарбовых списках нескольких волостей, ибо в разных волостях имения может иметь и, следовательно, с каждого имения на общих правилах подать платить обязан, между тем как в гражданском списке только одной волости состоять может, ибо гражданский список означает лицо, а каждый гражданин есть только одно лицо, и каждое лицо только один голос в государстве иметь может…

9.

Разделение земельного пространства государства на части бывает двоякого рода: политическое и гражданское. Первое необходимо для лучшего устройства правления; второе образует частные собственности. Первое остается в непременном положении всегда одно и то же; второе подвергается частным изменениям по случаю права обладания. Для введения первого было объяснено предположение о разделении России на области, уделы, округа, уезды и волости и сказано, что волости составляют единицы сего разделения. Теперь приступаем к рассмотрению гражданского разделения земель, которое там начинается, где политическое оканчивается: т. е. от волостей.

О сем гражданском разделении земель много было рассуждаемо, причем все сии рассуждения на два главные мнения разделены быть могут. Первое мнение объясняется таким образом: человек находится на земле, только на земле может он жить, только от земли может он пропитание получать. Всевышний сотворил человеческий род на земле и землю отдал ему в достояние, дабы она его питала. Природа производит сама все то, что к пище человека служить может. Следовательно, земля есть общая собственность всего рода человеческого, а не частных лиц и посему не может она быть разделена между несколькими только людьми, за исключением прочих. Коль скоро существует хоть один человек, который никаким обладанием земли не пользуется, то воля всевышнего и закон природы совершенно нарушены, и права естественные и природные человека устранены насилием и зловластием. На сем соображении был основан известный поземельный закон римский, который устанавливал частное разделение земель между всеми гражданами. Второе мнение, напротив того, объясняет, что труды и работы суть источники собственности, и что тот, который землю удобрял и оную способной сделал к произведению разных произрастаний, исключительное должен на ту землю иметь право обладания. К сему суждению прибавляется еще и то соображение, что дабы хлебопашество могло процветать, нужно много издержек, которые тот только сделать согласится, который в полной своей собственности землю иметь будет, и что неуверенность в сей собственности, сопряженная с частым переходом земли из рук в руки, никогда не допустит земледелия к усовершенствованию. Посему и должна вся земля быть собственностью нескольких людей, хотя бы сим правилом и было большинство людей от обладания землею исключено.

Сии два мнения совершенно друг другу противоречат, между тем как из них каждое много истинного и справедливого содержит. Сие происходит оттого, что оба сии мнения заключения свои до крайности доводят. А дабы ясно усмотреть можно было, в каком отношении каждое из сих мнений справедливо и в каком каждое ложно, надлежит следующими правилами руководствоваться: 1) человек может только на земле жить и только от земли пропитание получать; следовательно, земля есть собственность всего рода человеческого, и никто не должен быть от сего обладания ни прямым, ни косвенным образом исключен. 2) С учреждением гражданских обществ сделались сношения между людьми многообразнее и возникло понятие о собственности. Охранение сего права собственности есть главная цель гражданского быта, освященная обязанность правительства. 3) Законы политические должны утверждать и обеспечивать законы духовные и естественные, а не нарушать оных. Сии последние законы должны всегда иметь перевес перед первыми, ибо они поставлены от бога и природы и суть неизменны; между тем как политические – поставлены от людей и часто переменяются. 4) Наперед надобно помышлять о доставлении всем людям необходимого для жития, а потом уже о приобретении изобилия. На первое каждый человек имеет неоспоримое право, потому что он человек, на второе имеет право только тот, который сам оное приобрести успеет. 5) Установив возможность для каждого человека пользоваться необходимым для его жития, не подвергая его для приобретения оного зависимости от других, надлежит только дать обеспечение и совершенную свободу приобретению и сохранению изобилия. Соображая сии коренные правила с вышеизъясненными двумя мнениями, можно легко приступить к изысканию средств для соглашения обоюдных их выгод и преимуществ и устранения обоюдных несправедливостей.

10.

Сии средства состоят в разделении земель каждой волости на две половины по угодиям, как то в предыдущей главе объяснено было в статье о казенных крестьянах. Одна половина получит наименование земли общественной, другая – земли частной. Земля общественная будет всему волостному обществу совокупно принадлежать и неприкосновенную его собственность составлять. Она ни продана, ни заложена быть не может. Она будет предназначена для доставления необходимого всем гражданам без изъятия и будет подлежать обладанию всех и каждого. Земли частные будут принадлежать казне или частным лицам, обладающим оными с полною свободою и право имеющим делать из оной, что им угодно. Сии земли, будучи предназначены для образования частной собственности, служить будут к доставлению изобилия. Земля общественная будет удовлетворять справедливым заключениям первого выше объясненного мнения, а земли частные – второго мнения…

11.

Главные начала, могущие основанием служить для постановлений касательно общественных земель, суть следующие: общественная земля должна в каждой волости разделена быть на участки. Каждый участок должен так быть велик, что необходимое для житья одного тягла доставлять мог. Тяглом разумеется муж с женою и тремя детьми. Земские сии участки должны раздаваться членам волостного общества. Они участки сии получают не в полную собственность, но для того чтобы их обрабатывать и пользоваться их произрастаниями. Каждый участок отдается в обработку на один год, по истечении коего переходит оный в другие руки или опять за тем же хозяином утверждается. Земледельческий год не с 1-го генваря по 1-е генваря считается, но с окончания жатвы до окончания оной в следующем году. Волость имеет список своим участкам и ежегодно назначает особое время для раздачи оных; проект о сей раздаче волостное правление подносит наместному собранию. Волостное наместное собрание (о коем ниже говорено будет) утверждает окончательно раздачу сих участков. Каждый член волостного общества имеет право столько требовать участков, сколько пожелает; принужден же к тому никто быть не может. Сие право распространяется равным образом на граждан, имеющих собственные свои частные земли и на не имеющих таковых, ибо они суть все члены волостного общества. Когда требуется менее участков, нежели сколько их имеется, тогда получает каждый требователь желаемое число, а остальные участки могут отдаваться в откуп посторонним лицам… Когда требуется более участков, нежели их имеется, тогда остаются без удовлетворения требования тех граждан, которые наибольшее число участков требуют, так что в сем случае всегда большие требования сравниваются с меньшими. При невозможности удовлетворить равным требованиям предпочитаются не имеющие частных земель в своей собственности тем, которые таковыми землями обладают; пропитывающиеся от одного земледелия – тем, которые занимаются еще и другой какой-нибудь промышленностью, одним словом, предпочитается тот, кто беднее. Участки переходят из рук в руки в трех только случаях: 1) когда сам кто не пожелает долее держать участка или оной переменить захочет на свободный участок: собственная воля. 2) Когда не может продолжать числом участков пользоваться, которое доныне имел, по причине умножившихся требований. Умножение требований и 3) когда приговором суда за преступление или приговором волости за гласный и доказанный разврат сего права лишен будет: собственная вина.

Так как общественная земля устанавливается для доставления каждому необходимого для жития, то и должен каждый заниматься своим участком с усердием и прилежанием, а посему волостное общество и сохраняет власть за гласный и доказанный разврат лишать права на общественные земские участки. Употребление же и действие сей власти должны ясным и положительным образом определены быть для устранения всякой несправедливости, всякого пристрастия и злоупотребления.

В каждой волости должен быть волостной банк учрежден, из коего бы каждый гражданин той волости мог вспомоществование получить, и к сему банку полезно присоединить страховое учреждение. Из сего банка получать будут граждане нужное число денег на первоначальное обзаведение своего хозяйства, когда в земледельческое состояние поступать будут.

Определение подробностей и частностей сего порядка предоставляются совершенно благоусмотрению верховного правления.

12.

Когда порядок сей в полной мере введен будет и окончательное возымеет установление и действие, тогда от него для России следующие окажутся неоцененные выгоды и последствия: 1) каждый россиянин будет совершенно в необходимом обеспечен и уверен, что в своей волости всегда клочок земли найти может, который ему пропитание доставит и в коем он пропитание сие получать будет не от милосердия ближних и не отдаваясь в их зависимость, но от трудов, коих приложит для обрабатывания земли, ему самому принадлежащей яко члену волостного общества наравне с прочими гражданами. Где бы он ни странствовал, где бы счастия ни искал, но всегда в виду иметь будет, что ежели успехи стараниям изменят, то в волости своей, в сем политическом своем семействе, всегда пристанище и хлеб насущный найти может…

14.

…Богатые всегда будут существовать, и это очень хорошо, но не надобно присоединять к богатству еще другие политические права и преимущества. А посему и возлагается непременная обязанность на верховное правление, описанное в сем параграфе, затруднение разрешить посредством представительного порядка в полной мере всякую даже тень аристократического порядка, хоть феодального, хоть на богатстве основанного, совершенно устранить и навсегда удалить, дабы граждане ничем не были стесняемы в своих выборах и не были принуждаемы взирать ни на сословие, ни на имущество, а единственно на одни способности и достоинства и руководствоваться одним только доверием своим к избираемым ими гражданам…

Глава пятая. О народе в гражданском отношении

7.

Право собственности или обладания есть право священное и неприкосновенное, долженствующее на самых твердых положительных и неприкосновенных основах быть утверждено и укреплено, дабы каждый гражданин в полной мере уверен был в том, что никакое самовластие не может лишить его ниже малейшей части его имущества. В сем духе определяются следующие два правила: 1) ежели кто собственности своей лишен быть должен для блага общего, то надлежит к тому приступить не иначе, как когда полномерное существует убеждение в том, что благо общее неминуемо того требует и не может иначе быть достигнуто, но и в сем случае должно всегда последовать наперед предварительное полное возмездие. 2) Конфискация имущества в пользу казны никогда существовать не должна. Имущество частного человека может быть отнято у него для заплаты его долгов и для взноса законных пеней, но, однако же, не полным количеством, а единственно необходимым количеством для выручения нужной на сказанные предметы суммы. При наложении же судом политической смерти на гражданина его имение никогда не должно быть конфисковано, но должно быть отдано его наследникам, взирая на него, как на умершего.

При сем надлежит в отношении к праву собственности или обладания следующие правила постановить: 1) давность владения утверждает право собственности, дабы сим способом можно было поставить конец делам, долгое время сомнению подлежащим, но поелику давность владения бывает иногда многими обстоятельствами сопровождаема, то и должны законы с большей осторожностью и подробностью все оттенки сего права определить, стремясь к планомерному соглашению необходимости делам конец поставить с должным беспристрастием к участвующим в том деле сторонам. 2) Право повинности, возникающее из естественного положения имения, не подлежит никакому разногласию, и потому во всей силе утверждено быть должно. Право же повинности, постановляемое частными людьми, по добровольному между ими согласию, хотя и бывает весьма разнообразно, но, однако же, никогда не должно быть противно ни общественному порядку, ни существующим законам и постановлениям. 3) Обладание служит основанием праву собственности, а посему и должно оно служить равным образом основанием и праву повинности. Вследствие сего должны права на частные повинности даруемы быть гражданами другим гражданам только на время жизни или обладания первых, или, по крайней мере, на известное определенное время; но никогда не быть постановляемы на всегдашнее время, и притом связаны быть с имением, кто бы ни владел оным. Сие бы значило нарушать для будущих обладателей неприкосновенность и полноту права собственности. 4) Заложение, или право закладное, обеспечивает заимодавца посредством залога в отчужденной им на время собственности своей. Кто иначе взаймы отдавать не будет, как на основании сего права, тот никогда не может отчужденной на время собственности своей лишиться. Но поелику действия сии к частным и многообразным спорам и тяжбам случай подают, то и должны законы с большою положительностью все подробности сего права определить, дабы полное было сохранено беспристрастие к обеим сторонам, и они бы обе в полной мере были обеспечены. 5) Неоплатные должники должны быть разделены на: невольные, неосторожные и злостные. Имение должника во всяком случае должно поступать сполна на уплату его долгов. Лицо же его не должно за его долг отвечать и свободы не должен он быть лишен до тех пор, пока долга своего не заплатит. Здесь место имеет следующее соображение: ежели должник есть невольный неоплатный должник, то вовсе не должен свободы быть лишен. Ежели же он признан будет неосторожным или злостным должником, то по мере вины должен быть подвергнут уголовному наказанию. Ежели должник после объявления о неоплатности своей приобретает какое-нибудь имущество, то должен прежние долги непременно сполна выплатить…

10.

Личная свобода есть первое и важнейшее право каждого гражданина и священнейшая обязанность каждого правительства. На ней основано все сооружение государственного здания и без нее нет ни спокойствия, ни благоденствия. Вследствие сего постановляются следующие неизменные правила: 1) никто из граждан не должен свободы быть лишен и под стражу посажен иначе, как законным образом и законным порядком. Всякое действие, сему противное, наводит строжайшую ответственность на нарушителей. 2) Одно только полицейское ведомство имеет право граждан брать под стражу. Все же прочие ведомства, равно как и частные граждане, должны обращаться к полиции с требованиями своими и объявлениями причин. Если же крайность случая их заставит не ожидать прибытия полиции, то должны немедленно взятого под стражу полиции представлять и ей вручать под опасением жесточайшей ответственности. 3) Военная сила может полиции содействовать, когда будет то от полиции требовано, но ежели сама кого под стражу возьмет в отсутствие полиции, то немедленно того к ней представить обязана. Что же касается до военнослужащих, то само собою разумеется, что за воинские преступления подлежат они военному суду и от военного начальства зависят. 4) Полиция имеет право всякого гражданина взять под стражу, хоть он частный человек, хоть он гражданский чиновник, хоть военный, с тем только, чтобы сие было законным образом исполнено. 5) В дом гражданина никто войти не может без его согласия; в случае же обязанности взять его под стражу должна полиция предъявить ему письменное предписание от волостного правления или высшего местного начальства об отводе его под стражу с объявлением причин. 6) На улице и вообще вне частного дома может каждый гражданин под стражу быть взят и без письменного предписания; но о причинах сего с ним поступка должно ему быть письменно во всяком случае объявлено прежде истечения 24-х часов, в противном случае должен он быть немедленно освобожден. 7) Никто не должен быть содержим под стражею в иных местах, как в стражных домах, от правительства назначенных и всем гражданам таковыми известных, и не иначе быть в оных с ним поступаемо, как законным образом, под опасением строжайшей ответственности.

8) Содержащийся под стражею может всегда на поруки быть отдан, разве вышнее начальство иначе прикажет; но в сем случае должна быть ему засвидетельствованная копия с сего предписания выдана.

9) Содержащийся под стражею может принимать посещение, от кого пожелает; и происходить может сие или без полицейского свидетеля, или при таковом, смотря на предписание начальства, которое в самых важнейших только случаях в таковых посещениях вовсе отказать может с письменным объявлением о причинах. 10) Никто не может быть судим иным порядком, как обыкновенным законным судебным, и в том именно месте, которое законом определено и назначено. Посему никогда не должны никакие чрезвычайные судебные комиссии или чрезвычайные суды быть учреждаемы, ниже в каком бы то ни было случае законный судебный порядок быть для каких бы то ни было причин нарушаем. 11) Никто не может быть судим иначе, как по точным словам закона […] и притом по законам, существовавшим прежде преступления, в коем он обвиняется, и не иначе быть обвинен, как когда его преступление совершенно доказано. 12) Волостное правление и наместные собрания имеют право заступаться за членов своих волостей, ежели где-нибудь сии правила в отношении к ним были нарушены, и представлять о том вышнему начальству, обязанному непременно таковое ходатайство рассмотреть и по содержанию оного полное следствие произвести и удовлетворение сделать. Устроение всех подробностей сего распорядка представляется усмотрению верховного правления, обязанного оный таким образом учредить, чтобы всякое самоволие решительно было устранено…

18.

Коренные правила в отношении к свободе книгопечатания постановляются следующие: 1) каждый гражданин имеет право писать и печатать все то, что он хочет, с тем только чтобы его имя было на его сочинении выставлено. От сего исключаются одни только личные ругательства, которые никогда допускаемы быть не должны. 2) Каждый гражданин пользуется правом иметь типографию с тем только, чтобы о том было предварительно правительство извещено и чтобы на каждой печатной вещи находилось имя хозяина типографии. 3) За мнения и правила, в сочинении изложенные, отвечает каждый писатель на основании вышеупомянутых правил об учении и проповедовании, противных законам и чистой нравственности, и судится общим судебным порядком. 4) Ежели в сочинении излагаются какие-нибудь происшествия или что-нибудь утверждается, то сочинитель обязан оные доказать, если к суду обиженною стороною призван будет. Если же доказать не может, то подвергается уголовному наказанию по суду присяжных, судясь обыкновенным порядком, и 5) сему распорядку подлежат все сочинения, большие и малые, все переводы, все ведомости и срочные издания, все живописи, гравировки и, одним словом, все то, что какого бы ни было рода сочинение составляет. Верховному правлению разрешается все подробности по своему усмотрению постановить; срочные же сочинения должны быть издаваемы не иначе, как по предварительному извещению правительства о сем намерении.

19.

Коренные правила в отношении к свободе вероисповедания и духовных действий состоят в следующем: 1) христианская православная, греко-российская вера признана быть должна господствующею верою великого Государства российского. 2) Все прочие христианские исповедания, равно как и все инородные веры дозволяются в России, если только не противны они российским законам, духовным и политическим, правилам чистой нравственности и не нарушают естественных обязанностей человека…

Восстание декабристов. Документы. т. VII, С. 119—120 121—122, 126—127 136 – 1З8, 152—153 156—147, 160, 164, 178, 180, 182—185 189—190, 196—197 199—200, 205.

ПРИЛОЖЕНИЕ 6

Из записок Николая I Перевод с фр. Б. Е. Сыроечковского

Тетрадь 2-я Л. 4 – 9

О наследии после императора Александра I

В лето 1819 г. находился я в свою очередь с командуемою мной тогда 2-й гвардейской бригадой в лагере под Красным Селом. Пред выступлением из оного было моей бригаде линейное ученье, кончившееся малым маневром в присутствии Императора. Государь был доволен и милостив до крайности. После ученья пожаловал он к жене моей обедать; за столом мы были только трое. Разговор во время обеда был самый дружеский, но принял вдруг самый неожиданный для нас оборот, потрясший навсегда мечту нашей спокойной будущности. Вот в коротких словах смысл сего достопамятного разговора.

Государь начал говорить, что он с радостию видит наше семейное блаженство (тогда был у нас один старший сын Александр, и жена моя была беременна старшей дочерью Мариею); что он счастия сего никогда не знал, виня себя в связи, которую имел в молодости; что ни он, ни брат Константин Павлович не были воспитаны так, чтоб уметь ценить с молодости сие счастие; что последствия для обоих были, что ни один, ни другой не имели детей, которых бы признать могли, и что сие чувство самое для него тяжелое. Что он чувствует, что силы его ослабевают; что в нашем веке Государям, кроме других качеств, нужна физическая сила и здоровье для перенесения больших и постоянных трудов; что скоро он лишится потребных сил, чтоб по совести исполнять свой долг, как он его разумеет; и что потому он решился, ибо сие считает долгом, отречься от правления с той минуты, когда почувствует сему время. Что он неоднократно об том говорил брату Константину Павловичу, который, быв одних с ним почти лет, в тех же семейных обстоятельствах, притом имея природное отвращение к сему месту, решительно не хочет ему наследовать на престоле, тем более, что они оба видят в нас знак благодати Божией, дарованного нам сына. Что поэтому мы должны знать наперед, что мы призываемся на сие достоинство!

Мы были поражены как громом. В слезах, в рыдании от сей ужасной неожиданной вести мы молчали! Наконец Государь, видя, какое глубокое, терзающее впечатление слова его произвели, сжалился над нами и с ангельскою, ему одному свойственною ласкою начал нас успокаивать и утешать, начав с того, что минута сему ужасному для нас перевороту еще не настала и не так скоро настанет, что может быть лет десять еще до оной, но что мы должны заблаговременно только привыкать к сей будущности неизбежной.

Тут я осмелился ему сказать, что я себя никогда на это не готовил и не чувствую в себе сил, ни духу на столь великое дело; что одна мысль, одно желание было – служить ему изо всей души, и сил, и разумения моего в кругу поручаемых мне должностей; что мысли мои даже дальше не достигают.

Дружески отвечал мне он, что, когда вступил на престол, он в том же был положении; что ему было тем еще труднее, что нашел дела в совершенном запущении от совершенного отсутствия всякого основного правила и порядка в ходе правительственных дел; ибо хотя при императрице Екатерине в последние годы порядку было мало, но все держалось еще привычками; но при восшествии на престол родителя нашего совершенное изменение прежнего вошло в правило: весь прежний порядок нарушился, не заменясь ничем. Что с восшествия на престол Государя по сей час много сделано к улучшению, и всему дано законное течение, и что потому я найду все в порядке, который мне останется только удерживать.

Кончился сей разговор; Государь уехал, но мы с женой остались в положении, которое уподобить могу только тому ощущению, которое, полагаю, поразит человека, идущего спокойно по приятной дороге, усеянной цветами и с которой всюду открываются приятнейшие виды, когда вдруг разверзается под ногами пропасть, в которую непреодолимая сила ввергает его, не давая отступить или воротиться. Вот совершенное изображение нашего ужасного положения.

С тех пор часто Государь в разговорах намекал нам про сей предмет, но не распространяясь более об оном; а мы всячески старались избегать оного. Матушка с 1822 г. начала нам про то же говорить, упоминая о каком-то акте, который будто бы братом Константином Павловичем был учинен для отречения в нашу пользу, и спрашивала, не показывал ли нам оный Государь.

Весной 1825-го был здесь Принц Оранский; ему государь открыл свои намерения, и на друга моего сделали они то же ужасное впечатление. С пламенным сердцем старался он сперва на словах, потом письменно доказывать, сколько мысль отречения от правления могла быть пагубна для Империи; какой опасный пример подавала в наш железный век, где каждый шаг принимают предпочтительно с дурной стороны. Все было напрасно; милостиво, но твердо отверг Государь все моления благороднейшей души!

Наконец настала осень 1825 г., с нею – и отъезд Государя в Таганрог. 30 августа был я столь счастлив, что Государь взял меня с собой в коляску, ехав и возвращаясь из Невского монастыря. Государь был пасмурен, но снисходителен до крайности. В тот же день я должен был ехать в Бобруйск на инспекцию; Государь меня предварил, что хотел нам приобресть и подарить Мятлеву дачу, но что просили цену несбыточную и что он, по желанию нашему, жалует нам место близ Петергофа, где ныне дача жены моей Александрия.

Обед был в новом дворце брата Михаила Павловича, который в тот же день был освящен. Здесь я простился навсегда с Государем, моим благодетелем, и с Императрицею Елисаветой Алексеевной.

Дабы сделать яснее то, что мне описать остается, нужно мне сперва обратиться к другому предмету.

До 1818 г. не был я занят ничем; все мое знакомство с светом ограничивалось ежедневным ожиданием в передних или секретарской комнате, где, подобно бирже, собирались ежедневно в 10 часов все генерал-адъютанты, флигель-адъютанты, гвардейские и приезжие генералы и другие знатные лица, имевшие допуск к Государю. В сем шумном собрании проходили мы час, иногда и более, доколь не призывался к Государю военный генерал-губернатор с комендантом и вслед за сим все генерал-адъютанты и адъютанты с рапортами и мы с ними, и представлялись фельдфебели и вестовые. От нечего делать вошло в привычку, что в сем собрании делались дела по гвардии, но большею частию время проходило в шутках и насмешках насчет ближнего; бывали и интриги. В то же время вся молодежь, адъютанты, а часто и офицеры ждали в коридорах, теряя время или употребляя оное для развлечения почти так же и не щадя начальников, ни правительство.

Долго я видел и не понимал; сперва родилось удивление, наконец и я смеялся, потом начал замечать, многое видел, многое понял; многих узнал – и в редком обманулся. Время сие было потерей времени, но и драгоценной практикой для познания людей и лиц, и я сим воспользовался.

Осенью 1818 г. Государю угодно было сделать мне милость, назначив командиром 2-й бригады 1-й гвардейской дивизии, т. е. Измайловским и Егерским полками. За несколько пред тем месяцев вступил я в управление Инженерною частию.

Только что вступил я в командование бригады. Государь, Императрица и Матушка уехали в чужие края; тогда был конгресс в Ахене. Я остался с женой и сыном одни в России из всей семьи. Итак, при самом моем вступлении в службу, где мне наинужнее было иметь наставника, брата Благодетеля, оставлен был я один с пламенным усердием, но с совершенною неопытностию.

Я начал знакомиться с своей командой и не замедлил убедиться, что служба шла везде совершенно иначе, чем слышал волю моего Государя, чем сам полагал, разумел ее, ибо правила оной были в нас твердо влиты. Я начал взыскивать, но взыскивал один, ибо что я по долгу совести порочил, дозволялось везде даже моими начальниками. Положение было самое трудное; действовать иначе было противно моей совести и долгу; но сим я явно ставил и начальников и подчиненных против себя, тем более, что меня не знали, и многие или не понимали, или не хотели понимать.

Корпусом начальствовал тогда генерал-адъютант Васильчиков; к нему я прибег, ибо ему поручен был как начальнику покойной Матушкой. Часто изъяснял ему свое затруднение, он входил в мое положение, во многом соглашался и советами исправлял мои понятия. Но сего не доставало, чтоб поправить дело; даже решительно сказать можно – не зависело более от генерал-адъютанта Васильчикова исправить порядок службы, распущенный, испорченный до невероятности с самого 1814 г., когда, по возвращении из Франции, Гвардия осталась в продолжительное отсутствие Государя под начальством графа Милорадовича. В сие-то время и без того уже расстроенный 3-годичным походом порядок совершенно разрушился; и к довершению всего дозволена была офицерам носка фраков. Было время (поверит ли кто сему), что офицеры езжали на ученье во фраках, накинув шинель и надев форменную шляпу! Подчиненность исчезла и сохранялась едва только во фронте; уважение к начальникам исчезло совершенно, и служба была одно слово, ибо не было ни правил, ни порядка, а все делалось совершенно произвольно и как бы поневоле, дабы только жить со дня на день.

В сем-то положении застал я и свою бригаду, хотя с малыми оттенками, ибо сие зависело и от большей или меньшей строгости начальников. По мере того как начинал я знакомиться со своими подчиненными и видеть происходившее в прочих полках, я возымел мысль, что под сим, т. е. военным распутством, крылось что-то важнее; и мысль сия постоянно у меня оставалась источником строгих наблюдений. Вскоре заметил я, что офицеры делились на три разбора: на искренно усердных и знающих; на добрых малых, но запущенных и оттого не знающих, и на решительно дурных, т. е. говорунов дерзких, ленивых и совершенно вредных; на сих-то последних налег я без милосердия и всячески старался оных избавиться, что мне и удавалось. Но дело сие было нелегкое, ибо сии-то люди составляли как бы цепь чрез все полки и в обществе имели покровителей, коих сильное влияние оказывалось всякий раз теми нелепыми слухами и теми неприятностями, которыми удаление их из полков мне отплачивалось.

Государь возвратился из Ахена в конце года, и тогда в первый раз удостоился я доброго отзыва моего начальства и милостивого слова моего благодетеля, которого один благосклонный взгляд вселял бодрость и счастие. С новым усердием я принялся за дело, но продолжал видеть то же округ себя, что меня изумляло и чему я тщетно искал причину.

Тетрадь 3-я Л. 10 – 23 об.

Надо было решиться – или оставаться мне в совершенном бездействии, отстранясь от всякого участия в делах, до коих, в строгом смысле службы, как говорится, мне дела не было, или участвовать в них и почти направлять тех людей, в руках коих, по званию их, власть находилась. В первом случае, соблюдая форму, по совести я бы грешил, попуская делам искажаться, может быть, безвозвратно, и тогда бы я заслужил в полной мере название эгоиста. Во втором случае я жертвовал собою с убеждением быть полезным отечеству и тому, которому я присягнул. Я не усомнился, и влечение внутреннее решило мое поведение. Одно было трудно: я должен был скрывать настоящее положение дел от мнительности Матушки, от глаз окружающих, которых любопытство предугадывало истину. Но с твердым упованием на милость Божию я решился действовать, как сумею.

Город казался тих; так, по крайней мере, уверял граф Милорадович, уверяли и те немногие, которые ко мне хаживали, ибо я не считал приличным показываться и почти не выходил из комнат. Но в то же время бунтовщики были уже в сильном движении, и непонятно, что никто сего не видел. Оболенский, бывший тогда адъютантом у генерала Бистрома, командовавшего всею пехотой Гвардии, один из злейших заговорщиков, ежедневно бывал во дворце, где тогда обычай был сбираться после развода в так называемой Конно-Гвардейской комнате. Там, в шуме сборища разных чинов офицеров и других, ежедневно приезжавших во дворец узнавать о здоровье Матушки, но еще более приезжавших за новостями, с жадностию Оболенский подхватывал все, что могло быть полезным к успеху заговора, и сообщал соумышленникам узнанное. Сборища их бывали у Рылеева. Другое лицо, изверг во всем смысле слова, Якубовский, в то же время умел хитростию своею и некоторою наружностию смельчака втереться в дом графа Милорадовича и, уловив доброе сердце графа, снискать даже некоторую его к себе доверенность. Чего Оболенский не успевал узнать во дворце, то Якубовский изведывал от графа, у которого, как говорится, часто сердце было на языке.

Мы были в ожидании ответа Константина Павловича на присягу, и иные ожидали со страхом, другие – и я смело себя ставлю в число последних – со спокойным духом, что он велит. В сие время прибыл Михаил Павлович. Ему вручил Константин Павлович свой ответ в письме к Матушке и несколько слов ко мне. Первое движение всех – а справедливое нетерпение сие извиняло – было броситься во дворец; всякий спрашивал, присягнул ли Михаил Павлович.

– Нет, – отвечали приехавшие с ним.

Матушка заперлась с Михаилом Павловичем; я ожидал в другом покое – и точно ожидал решения своей участи. Минута неизъяснимая! Наконец дверь отперлась, и матушка мне сказала:

– Еh bien, Nikolas, prosternez vous devant votre frere, саr i1 еst rеsресtаb1е еt sublime dans son inalterаblе determination de vous abandonner lе trone (Ну, Николай, преклонитесь перед вашим братом: он заслуживает почтения и высок в своем неизменном решении предоставить вам трон.).

Признаюсь, мне слова сии было тяжело слушать, и я в том винюсь; но я себя спрашивал, кто большую приносит из нас двух жертву? тот ли, который отвергает Наследство Отцовское под предлогом своей неспособности и который, раз на сие решившись, повторяет только свою неизменную волю и остается в том положении, которое сам себе создал сходно всем своим желаниям, – или тот, который, вовсе не готовившийся на звание, на которое по порядку природы не имел никакого права, которому воля братняя была всегда тайной и который неожиданно, в самое тяжелое время и в ужасных обстоятельствах должен был жертвовать всем, что ему было дорого, дабы покориться воле другого! Участь страшная, и смею думать и ныне, после 10 лет, что жертва моя была в моральном, в справедливом смысле гораздо тягче.

Я отвечал Матушке:

– Avant que me prosterner, Maman, veuillez me permettre de savoir pourquoi je devrais 1е fairе, саr je ne sais lequel des sacrifices est 1е р1us grand: de celui qui rеfuse оu de сеlui qui ассерtе еn раrеillеs circonstances! (Прежде чем преклоняться, позвольте мне, Матушка, узнать, почему я это должен сделать, ибо я не знаю, чья из двух жертв больше: того ли, кто отказывается (от трона), или того, кто принимает (его) при подобных обстоятельствах!)

Нетерпение всех возрастало и дошло до крайности, когда догадывались по продолжительности нашего присутствия у Матушки, что дело еще не решилось. Действительно, брат Константин Павлович прислал ответ на письмо Матушки хотя и официально, но на присягу, ему данную, не было ответа, ни Манифеста, – словом, ничего, что бы в лице народа могло служить актом удостоверения, что воля его непременна, и отречение, оставшееся при жизни Императора Александра тайною для всех, есть и ныне непременной его волей. Надо было решить, что делать, как выйти из затруднения, опаснейшего в своих последствиях и которым, как увидим ниже, заговорщики весьма хитро воспользовались.

После долгих прений я остался при том мнении, что брату должно было объявить Манифестом, что, оставаясь непреклонным в решимости, им уже освященной отречением, утвержденным духовной Императора Александра, он повторяет оное и ныне, не принимая данной ему присяги. Сим, казалось мне, торжественно утверждалась воля его и отымался всякая возможность к усумлению.

Но брат избрал иной способ; он прислал письмо официальное к Матушке, другое – ко мне и, наконец, род выговора князю Лопухину как председателю Государственного совета. Содержание двух первых актов известно; вкратце содержали они удостоверение в неизменной его решимости, и в письме к Матушке упоминалось, что решение сие в свое время получило ее согласие. В письме, ко мне писанном как к Императору, упоминалось только в особенности о том, что Его Высочество просил оставить его при прежде занимаемом им месте и звании.

Однако удалось мне убедить Матушку, что одних сих актов без явной опасности публиковать нельзя и что должно непременно стараться убедить брата прибавить к тому другой в виде Манифеста, с изъяснением таким, которое бы развязывало от присяги, ему данной. Матушка и я, мы убедительно о том писали к брату; и фельдъегерский офицер Белоусов отправлен с сим. Между тем решено было нами акты сии хранить у нас в тайне.

Но как было изъяснить наше молчание пред публикой? Нетерпение и неудовольствие были велики и весьма извинительны. Пошли догадки, и в особенности обстоятельство неприсяги Михаила Павловича навело на всех сомнение, что скрывают отречение Константина Павловича. Заговорщики решили сие же самое употребить орудием для своих замыслов. Время сего ожидания можно считать настоящим междуцарствием, ибо повелений от Императора, которому присяга принесена была, по расчету времени должно было получать, – но их не приходило; дела останавливались совершенно; все было в недоумении, и к довершению всего известно было, что Михаил Павлович отъехал уже тогда из Варшавы, когда и кончина Императора Александра и присяга Константину Павловичу там уже известны были. Каждый извлекал из сего, что какое-то особенно важное обстоятельство препятствовало к восприятию законного течения дел, но никто не догадывался настоящей причины.

Однако дальнейшее присутствие Михаила Павловича становилось тягостным и для него, и для нас всех, и потому решено было ему выехать будто в Варшаву, под предлогом успокоения брата Константина Павловича насчет здоровья Матушки, и остановиться на станции Ненале, дабы удалиться от беспрестанного принуждения, и вместе с тем для остановления по дороге всех тех, кои, возвращаясь из Варшавы, могли повестить в Петербурге настоящее положение дел. Сия же предосторожность принудила останавливать все письма, приходившие из Варшавы; и эстафет, еженедельно приходивший с бумагами, из канцелярии Константина Павловича приносим был ко мне. Бумаги, не терпящие отлагательства, должен был я лично вручать у себя тем, к коим адресовались, и просить их вскрывать в моем присутствии, – положение самое несносное.

Так прошло 8 или 9 дней. В одно утро, часов в 6, был я разбужен внезапным приездом из Таганрога лейб-гвардии Измайловского полку полковника барона Фредерикса, с пакетом о самонужнейшем от генерала Дибича, начальника Главного Штаба, и адресованным в собственные руки Императору!

Спросив полковника Фредерикса, знает ли он содержание пакета, получил в ответ, что ничего ему неизвестно, но что такой же пакет послан в Варшаву, по неизвестности в Таганроге, где находился Государь. Заключив из сего, что пакет содержит обстоятельство особой важности, я был в крайнем недоумении, на что мне решиться? Вскрыть пакет на имя Императора – был поступок столь отважный, что решиться на сие казалось мне последнею крайностию, к которой одна необходимость могла принудить человека, поставленного в самое затруднительное положение, и – пакет вскрыт!

Пусть изобразят себе, что должно было произойти во мне, когда, бросив глаза на включенное письмо от генерала Дибича, увидел я, что дело шло о существующем и только что открытом пространном заговоре, которого отрасли распространялись чрез всю Империю, от Петербурга на Москву и до второй армии в Бессарабии.

Тогда только почувствовал я в полной мере всю тягость своей участи и с ужасом вспомнил, в каком находился положении. Должно было действовать, не теряя ни минуты, с полною властию, с опытностию, с решимостию – я не имел ни власти, ни права на оную; мог только действовать чрез других, из одного доверия ко мне обращавшихся, без уверенности, что совету моему последуют; и притом чувствовал, что тайну подобной важности должно было наитщательнейше скрывать от всех, даже от Матушки, дабы ее не испугать, или преждевременно заговорщикам не открыть, что замыслы их уже не скрыты от правительства. К кому мне было обратиться – одному, совершенно одному без совета!

Граф Милорадович казался мне, по долгу его звания, первым, до сведения которого содержание сих известий довести должно было; князь Голицын, как начальник почтовой части и доверенное лицо Императора Александра, казался мне вторым. Я их обоих пригласил к себе, и втроем принялись мы за чтение приложений к письму. Писанные рукою генерал-адъютанта графа Чернышева для большей тайны, в них заключалось изложение открытого обширного заговора, чрез два разных источника, показаниями юнкера Шервуда, служившего в Чугуевском военном поселении, и открытием капитана Майбороды, служившего в тогдашнем 3-м пехотном корпусе. Известно было, что заговор касается многих лиц в Петербурге и наиболее в Кавалергардском полку, но в особенности в Москве, в главной квартире 2-й армии и в части войск, ей принадлежащих, а также в войсках 3-го корпуса. Показания были весьма неясны, неопределительны; но однако еще за несколько дней до кончины своей покойный Император велел генералу Дибичу, по показаниям Шервуда, послать полковника лейб-гвардии Измайловского полка Николаева взять известного Вадковского, за год выписанного из Кавалергардского полка. Еще более ясны были подозрения на главную квартиру 2-й армии, и генерал Дибич уведомлял, что вслед за сим решился послать графа Чернышева в Тульчин, дабы уведомить генерала Витгенштейна о происходящем и арестовать князя С. Волконского, командовавшего бригадой, и полковника Пестеля, в оной бригаде командовавшего Вятским полком.

Подобное извещение в столь затруднительное и важное время требовало величайшего внимания, и решено было узнать, кто из поименованных лиц в Петербурге, и не медля их арестовать; а как о капитане Майбороде ничего не упоминалось, а должно было полагать, что чрез него получатся еще важнейшие сведения, то решился граф Милорадович послать адъютанта своего генерала Мантейфеля к генералу Роту, дабы, приняв Майбороду, доставить в Петербург. Из петербургских заговорщиков по справке никого не оказалось налицо; все были в отпуску, а именно – Свистунов, Захар Чернышев и Никита Муравьев, что более еще утверждало справедливость подозрений, что они были в отсутствии для съезда, как в показаниях упоминалось. Граф Милорадович должен был верить столь ясным уликам в существовании заговора и в вероятном участии и других лиц, хотя об них не упоминалось; он обещал обратить все внимание полиции, но все осталось тщетным и в прежней беспечности.

Наконец наступил роковой для меня день. По обыкновению обедали мы вдвоем с женой, как приехал Белоусов. Вскрыв письмо брата, удостоверился я с первых строк, что участь моя решена, но что единому Богу известно, как воля Константина Павловича исполнится, ибо вопреки всем нашим убеждениям решительно отказывал в новом акте, упираясь на то, что, не признавая себя Императором, отвергая присягу, ему данную, как такую, которая неправильно ему принесена была, не считает себя вправе и не хочет другого изречения непреклонной своей воли, как обнародование духовной Императора Александра и приложенного к оному акта отречения своего от Престола. Я предчувствовал, что, повинуясь воле братней, иду на гибель, но нельзя было иначе, и долг повелевал сообразить единственно, как исполнить сие с меньшею опасностию недоразумений и ложных наветов. Я пошел к Матушке и нашел ее в том же убеждении, но довольною, что наступил конец нерешимости.

Изготовив вскорости проект Манифеста, призвал я к себе М. М. Сперанского и ему поручил написать таковой, придерживаясь моих мыслей; положено было притом публиковать духовную Императора Александра, письмо к нему Константина Павловича с отречением и два его же письма – к Матушке и ко мне как к Императору.

(Прибавить о Ростовцеве) NB[63]

В сих занятиях прошел вечер 12 декабря. Послано было к Михаилу Павловичу, дабы его воротить, и надежда оставалась, что он успеет воротиться на другой день, т. е. в воскресенье 13 числа. Между тем весть о приехавшем фельдъегере распространилась по городу, и всякий убедился в том, что подозрения обратились в истину.

Гвардией командовал генерал Воинов, человек почтенный и храбрый, но ограниченных способностей и не успевший приобресть никакого весу в своем корпусе. Призвав его к себе, поставил его в известность воли Константина Павловича и условился, что на другой же день, т. е. в понедельник, соберет ко мне всех генералов и полковых командиров гвардии, дабы лично мне им объяснить весь ход происходившего в нашей семье и поручить им растолковать сие ясным образом своим подчиненным, дабы не было предлога к беспорядку. Требован был также ко мне митрополит Серафим для нужного предварения и, наконец, князь Лопухин, с которым условлено было собрать Совет к 8 часам вечера, куда я намерен был явиться вместе с братом Михаилом Павловичем как личным свидетелем и вестником братней воли.

Но Богу угодно было повелеть иначе. Мы ждали Михаила Павловича до половины одиннадцатого ночи, и его не было. Между тем весь город знал, что Государственный Совет собран, и всякий подозревал, что настала решительная минута, где томительная неизвестность должна кончиться. Нечего было делать, и я должен был следовать один.

Тогда Государственный Совет сбирался в большом покое, который ныне служит гостиной младшим моим дочерям. Подойдя к столу, я сел на первое место, сказав:

– Я выполняю волю брата Константина Павловича.

И вслед за тем начал Манифест о моем восшествии на престол. Все стали, и я также. Все слушали в глубоком молчании и по окончании чтения глубоко мне поклонились, при чем отличился Н. С. Мордвинов, против меня бывший, всех первый вскочивший и ниже прочих отвесивший поклон, так что оно мне странным показалось.

Засим должен был я прочесть отношение Константина Павловича к князю Лопухину, в котором он самым сильным образом выговаривал ему, что ослушался будто воли покойного Императора Александра, отослав к нему духовную и акт отречения и принеся ему присягу, тогда как на сие права никто не имел.

Кончив чтение, возвратился я в занимаемые мною комнаты, где ожидали меня Матушка и жена. Был 1-й час и понедельник, что многие считали дурным началом. Мы проводили Матушку на ее половину, и хотя не было еще объявлено о моем вступлении, комнатные люди Матушки, с ее разрешения, нас поздравляли.

Во внутреннем конно-гвардейском карауле стоял в то время князь Одоевский, самый бешеный заговорщик, но никто сего не знал; после только вспомнили, что он беспрестанно расспрашивал придворных служителей о происходящем. Мы легли спать и спали спокойно, ибо у каждого совесть была чиста, и мы от глубины души предались Богу.

Наконец наступило 14 декабря, роковой день! Я встал рано и, одевшись, принял генерала Воинова; потом вышел в залу нынешних покоев Александра Николаевича, где собраны были все генералы и полковые командиры гвардии. Объяснив им словесно, каким образом, по непременной воле Константина Павловича, которому незадолго вместе с ними я присягал, нахожусь ныне вынужденным покориться его воле и принять престол, к которому, за его отречением, нахожусь ближайшим в роде; засим прочитал им духовную покойного Императора Александра и акт отречения Константина Павловича. Засим, получив от каждого уверение в преданности и готовности жертвовать собой, приказал ехать по своим командам и привесть к присяге.

От двора повелено было всем, имеющим право на приезд, собраться во дворец к 11 часам В то же время Синод и Сенат собирались в своем месте для присяги.

Вскоре засим прибыл ко мне граф Милорадович с новыми уверениями совершенного спокойствия. Засим был я у Матушки, где его снова видал, и воротился к себе. Приехал генерал Орлов, командовавший конной гвардией, с известием, что полк принял присягу; поговорив с ним довольно долго, я его отпустил. Вскоре за ним явился ко мне командовавший гвардейской артиллерией генерал-майор Сухозанет, с известием, что артиллерия присягнула, но что в гвардейской конной артиллерии офицеры оказали сомнение в справедливости присяги, желая сперва слышать удостоверение сего от Михаила Павловича, которого считали удаленным из Петербурга, как будто из несогласия его на мое вступление. Многие из сих офицеров до того вышли из повиновения, что генерал Сухозанет должен был их всех арестовать. Но почти в сие же время прибыл наконец Михаил Павлович, которого я просил сейчас отправиться в артиллерию для приведения заблудших в порядок.

Спустя несколько минут после сего явился ко мне генерал-майор Нейдгарт, начальник штаба гвардейского корпуса, и, взойдя ко мне совершенно в расстройстве, сказал:

– Sire, lе regiment dе Моsсоu еst en рlеin insurrection; Chenchin et Frederichs (тогдашний бригадный и полковой командиры) sont grievement blesses, et lеs mutins marchent vers lе Senat, j’аi а peine pu lеs devancer pour vous lе dire. Ordonnez, de grасе, au l-еr bataillon Preobrajensky еt а lа garde-а-cheval dе marcher соntrе. (Ваше величество! Московский полк в полном восстании; Шеншин и Фредерикс тяжело ранены, и мятежники идут к Сенату; я едва их обогнал, чтобы донести вам об этом. Прикажите, пожалуйста, двинуться против них первому батальону Преображенского полка и конной гвардии.)

Меня весть сия поразила, как громом, ибо с первой минуты я не видел в сем первом ослушании действие одного сомнения, которого всегда опасался, но, зная существование заговора, узнал в сем первое его доказательство.

Разрешив 1-му батальону Преображенскому выходить, дозволил конной гвардии седлать, но не выезжать; и к сим отправил генерала Нейдгарта, послав в то же время генерал-майора Стрекалова, дежурного при мне, в Преображенский батальон для скорейшего исполнения. Оставшись один, я спросил себя, что мне делать? и, перекрестясь, отдался в руки Божии, решил сам идти туда, где опасность угрожала.

Но должно было от всех скрыть настоящее положение наше, и в особенности от Матушки, и, зайдя к жене, сказал:

– Il y а du bruit au rеgiment de Моsсоu; jе vеuх у аllеr. (В Московском полку волнение; я отправляюсь туда.)

С сим пошел я на Салтыковскую лестницу; в передней найдя командира Кавалергардского полка генерал-адъютанта генерала Апраксина, велел ему ехать в полк и сейчас его вести ко мне. На лестнице встретил я Воинова в совершенном расстройстве. Я строго припомнил ему, что место его не здесь, а там, где войска, ему вверенные, вышли из повиновения. За мной шел генерал-адъютант Кутузов; с ним пришел я на дворцовую главную гауптвахту, в которую только что вступила 9 егерская рота лейб-гвардии Финляндского полка, под командой капитана Прибыткова Полк сей был в моей дивизии. Вызвав караул под ружье и приказав себе отдать честь, прошел по фронту и, спросив людей, присягали ль мне и знают ли, отчего сие было и что по точной воле сие брата Константина Павловича, получил в ответ, что знают и присягнули. Засим сказал я им:

– Ребята, московские шалят; не перенимать у них и свое дело делать молодцами.

Велел зарядить ружья и сам скомандовав: «Дивизия, вперед, скорым шагом марш», – повел караул левым плечом вперед к главным воротам дворца. В сие время разводили еще часовых, и налицо была только остальная часть людей.

Съезд ко дворцу уже начинался, и вся площадь усеяна была народом и перекрещавшимися экипажами. Многие из любопытства заглядывали на двор и, увидя меня, вошли и кланялись мне в ноги. Поставя караул поперек ворот, обратился я к народу, который, меня увидя, начал сбегаться ко мне и кричать ура. Махнув рукой, я просил, чтобы мне дали говорить. В то же время пришел ко мне граф Милорадович и, сказав:

– Сеlа vа mаl; ils marchent au Senat, mais jе vаis leur раrlеr (Дело плохо; они идут к Сенату, но я буду говорить с ними.), – ушел, и я более его не видал, как отдавая ему последний долг.

Надо было мне выигрывать время, дабы дать войскам собраться, нужно было отвлечь внимание народа чем-нибудь необыкновенным. Все эти мысли пришли мне как бы вдохновением, и я начал говорить народу, спрашивая, читали ль мой Манифест. – Все говорили, что нет; пришло мне на мысль самому его читать. У кого-то в толпе нашелся экземпляр; я взял его и начал читать тихо и протяжно, толкуя каждое слово. Но сердце замирало, признаюсь, и единый Бог меня поддержал. (О Хвощинском прибавить) NB (вписано между строк)

Наконец Стрекалов повестил меня, что Преображенский 1-й батальон готов. Приказав коменданту генерал-лейтенанту Башуцкому остаться при гауптвахте и не трогаться с места без моего приказания, сам пошел сквозь толпу прямо к батальону, ставшему линией спиной к комендантскому подъезду, левым флангом к экзерциргаузу. Батальоном командовал полковник Микулин, и полковой командир полковник Исленьев был при батальоне. Батальон мне отдал честь; я прошел по фронту и, спросив, готовы ли идти за мной, куда велю, получил в ответ громкое молодецкое:

– Рады стараться!

Минуты единственные в моей жизни, никакая кисть не изобразит геройскую, почтенную и спокойную наружность сего истинно 1-го батальона в свете, в столь критическую минуту.

Скомандовав, по-тогдашнему: «К атаке в колонну, первый и ось-мой взводы, вполоборота налево и направо!» – повел я батальон левым плечом вперед мимо заборов тогда достраивавшихся домов Министерства финансов и иностранных дел к углу Адмиралтейского бульвара. Тут, узнав, что ружья не заряжены, велел батальону остановиться и зарядить ружья. Тогда же привели мне лошадь, но все прочие были пеши. В то же время я у угла дома Главного штаба полковника князя Трубецкого; ниже увидим, какую он тогда играл роль.

Зарядив ружья, пошли мы вперед. Тогда со мной были генерал-адъютанты Кутузов, Стрекалов, флигель-адъютанты Дурново и адъютанты мои – Перовский и Адлерберг. – Адъютанта моего Кавелина послал я к себе в Аничкин дом, перевесть детей в Зимний дворец. Перовского послал я в конную гвардию с приказанием выезжать ко мне на площадь. В сие самое время услышали мы выстрелы, и вслед засим прибежал ко мне флигель-адъютант князь Голицын Генерального штаба с известием, что граф Милорадович смертельно ранен.

Народ прибавлялся со всех сторон; я вызвал стрелков на фланги батальона и дошел таким образом до угла Вознесенской. Не видя еще конной гвардии, я остановился и послал за нею одного бывшего при мне конным старого рейткнехта из конной гвардии Лондыря с тем, чтобы полк скорее шел. Тогда же слышали мы ясно: «Ура, Константин» на площади против Сената, и видна была стрелковая цепь, которая никого не подпускала.

В сие время заметил я слева против себя офицера Нижегородского драгунского полка, которого черным обвязанная голова, огромные черные глаза и усы и вся наружность имели что-то особенно отвратительное. Подозвав его к себе, узнал, что он Якубовский, но не знав, с какой целью он тут был, спросил его, чего он желает. На сие он мне дерзко сказал:

– Я был с ними, но услышав, что они за Константина, бросил и явился к вам.

Я взял его за руку и сказал:

– Спасибо, вы ваш долг знаете.

От него узнали мы, что Московский полк почти весь участвует в бунте и что с ними следовал он по Гороховой, где от них отстал. Но после уже узнато было, что настоящее намерение его было под сей личиной узнавать, что среди нас делалось, и действовать по удобности.

В это время генерал-адъютант Орлов привел Конную гвардию, обогнув Исаакиевский собор и выехав на площадь между оным и зданием военного министерства, что тогда было домом князя Лобанова; полк шел в галоп и строился спиной к сему дому. Сейчас я поехал к нему и, поздоровавшись с людьми, сказал им, что ежели искренно мне присягнули, то настало время сие мне доказать на деле. Генералу Орлову велел я с полком итти на Сенатскую площадь и выстроиться так, чтобы пресечь елико возможно мятежникам сообщение с тех сторон, где их окружить было можно. Площадь тогда была весьма стеснена заборами от стороны собора, простиравшимися до угла нынешнего синодского здания; угол, образуемый бульваром и берегом Невы, служил складом выгружаемых камней для собора, и оставалось между сими материалами и монументом Петра Великого не более как шагов 50. На сем тесном пространстве, идя по шести, полк выстроился в две линии, правым флангом к монументу, левым достигая почти заборов.

Мятежники выстроены были в густой неправильной колонне спиной к старому Сенату. Тогда был еще один Московский полк. В сие самое время раздалось несколько выстрелов: стреляли по генералу Воинову, но не успели ранить тогда, когда он, подъехав, хотел уговаривать людей. Флигель-адъютант Бибиков, директор канцелярии Главного штаба, был ими схвачен и, жестоко избитый, от них вырвался и пришел ко мне; от него узнали мы, что Оболенский предводительствует толпой.

Тогда отрядил я роту Его Величества Преображенского полка с полковником Исленьевым, младшим полковником Титовым и под командой капитана Игнатьева чрез бульвар занять Исакиевский мост, дабы отрезать сообщение с сей стороны с Васильевским островом и прикрыть фланг Конной гвардии; сам же, с прибывшим ко мне генерал-адъютантом Бенкендорфом выехал на площадь, чтоб рассмотреть положение мятежников. Меня встретили выстрелами.

В то же время послал я приказание всем войскам сбираться ко мне на Адмиралтейскую площадь и, воротясь на оную, нашел уже остальную малую часть Московского полка с большею частию офицеров, которых ко мне привел Михаил Павлович. Офицеры бросились мне целовать руки и ноги. В доказательство моей к ним доверенности поставил я их на самом углу у забора, против мятежников. Кавалергардский полк, 2-й батальон Преображенского стояли уже на площади; сей батальон послал я вместе с первым рядами направо примкнуть к Конной гвардии. Кавалергарды оставлены были мной в резерве у дома Лобанова. Семеновскому полку ведено было идти прямо вокруг Исаакиевского собора к манежу Конной гвардии и занять мост. Я вручил команду с сей стороны Михаилу Павловичу. Павловского полка воротившиеся люди из караула, составлявшие малый батальон, посланы были по Почтовой улице и мимо Конногвардейских казарм на мост у Крюкова канала и в Галерную улицу. В сие время узнал я, что в Измайловском полку происходил беспорядок и нерешительность при присяге. Сколь мне сие ни больно было, но я решительно не полагал сего справедливым, а относил сие к тем же замыслам, и потому велел генерал-адъютанту Левашову, ко мне явившемуся, ехать в полк и, буде есть какая-либо возможность, двинуть его, хотя бы против меня, непременно его вывесть из казарм. Между тем, видя, что дело становится весьма важным, и не предвидя еще, чем кончится, послал я Адлерберга с приказанием шталмейстеру князю Долгорукому приготовить загородные экипажи для Матушки и жены и намерен был в крайности выпроводить их с детьми под прикрытием кавалергардов в Царское Село. Сам же, послав за артиллерией, поехал на Дворцовую площадь, дабы обеспечить дворец, куда велено было следовать прямо обоим саперным батальонам – гвардейскому и учебному. Не доехав еще до дома Главного Штаба, увидел я в совершенном беспорядке со знаменами без офицеров Лейб-гренадерский полк, идущий толпой. Подъехав к ним, ничего не подозревая, я хотел остановить людей и выстроить; но на мое – «Стой!» отвечали мне:

– Мы – за Константина!

Я указал им на Сенатскую площадь и сказал:

– Когда так, – то вот вам дорога.

И вся сия толпа прошла мимо меня, сквозь все войска, и присоединилась без препятствия к своим одинако заблужденным товарищам. К счастию, что сие так было, ибо иначе бы началось кровопролитие под окнами дворца, и участь бы наша была более, чем сомнительна. Но подобные рассуждения делаются после; тогда же один Бог меня наставил на сию мысль.

Милосердие Божие оказалось еще разительнее при сем же случае, когда толпа лейб-гренадер, предводимая офицером Пановым, шла с намерением овладеть дворцом и в случае сопротивления истребить все наше семейство. Они дошли до главных ворот дворца в некотором устройстве, так что комендант почел их за присланный мною отряд для занятия дворца. Но вдруг Панов, шедший в голове, заметил лейб-гвардии саперный батальон, только что успевший прибежать и выстроившийся в колонне на дворе, и, закричав:

– Да это не наши! – начал ворочать входящие отделения кругом и бросился бежать с ними обратно на площадь. Ежели б саперный батальон опоздал только несколькими минутами, дворец и все наше семейство были б в руках мятежников, тогда как занятый происходившим на Сенатской площади и вовсе безызвестный об угрожавшей с тылу оной важнейшей опасности, я бы лишен был всякой возможности сему воспрепятствовать. Из сего видно самым разительным образом, что ни я, ни кто не могли бы дела благополучно кончить, ежели б самому милосердию Божию не угодно было всем править к лучшему.

Здесь должен я упомянуть о славном поступке капитана лейб-гвардии Гренадерского полка князя Мещерского. Он командовал тогда ротою Его Величества, и когда полк, завлеченный в бунт ловкостию Панова и других соумышленников, отказался в повиновении своему полковнику Стюрлеру, из опасения нарушить присягу своему законному государю Константину Павловичу, Мещерский догнал свою роту на дороге и убеждением своим и доверием, которое вселял в людей, успел остановить большую часть своей роты и несколько других и привел их ко мне. Я поставил его с саперами на почетное место – к защите дворца.

Воротившись к войскам, нашел я прибывшею артиллерию, но, к несчастию, без зарядов, хранившихся в лаборатории. Доколь послано было за ними, мятеж усиливался; к начальной массе Московского полка прибыл весь Гвардейский экипаж и примкнул от стороны Галерной; а толпа гренадер стала с другой стороны. Шум и крик делались беспрестанны, и частые выстрелы перелетали через голову. Наконец, народ начал также колебаться, и многие перебегали к мятежникам, пред которыми видны были люди невоенные. Одним словом, ясно становилось, что не сомнение в присяге было истинной причиной бунта, но существование другого важнейшего заговора делалось очевидным. «Ура, Конституция!» – раздавалось и принималось чернию за ура, произносимое в честь супруги Константина Павловича!

Воротился генерал-адъютант Левашов с известием, что Измайловский полк прибыл в порядке и ждет меня у Синего моста. Я поехал к нему, полк отдал мне честь и встретил с радостными лицами, которые рассеяли во мне всякое подозрение. Я сказал людям, что хотели мне их очернить, что я сему не верю, что, впрочем, ежели среди их есть такие, которые хотят против меня идти, то я им не препятствую и дозволяю присоединиться к мятежникам. Громкое ура было мне ответом. Я при себе велел зарядить ружья и послал полк с генерал-майором Мартыновым, командиром бригады, на площадь, велев поставить в резерв спиной к дому Лобанова. Сам же поехал к Семеновскому полку, уже стоявшему на своем месте.

Полк, под начальством полковника Шипова, прибыл в величайшей исправности и стоял у самого моста на канале, батальон за батальоном. Михаил Павлович был уже тут. С этого места было еще ближе видно, что с Гвардейским экипажем, стоявшим на правом фланге мятежников, было много офицеров экипажа сего и других, но видны были и другие во фраках, расхаживавшие между солдат и уговаривавшие стоять твердо.

В то время, как я ездил к Измайловскому полку, прибыл требованный мной митрополит Серафим из Зимнего дворца, в полном облачении и с крестом. Почтенный пастырь с одним поддияконом вышел из кареты. И, положа крест на голову, пошел прямо к толпе; он хотел говорить, но Оболенский и другие сей шайки ему воспрепятствовали, угрожая стрелять, ежели не удалится.

Михаил Павлович предложил мне подъехать к толпе в надежде присутствием своим разуверить заблужденных и полагавших быть верными присяге Константину Павловичу, ибо привязанность Михаила Павловича к брату была всем известна. Хотя страшился я для брата изменнической руки, ибо видно было, что бунт более и более усиливался, но желая испытать все способы, я согласился и на сию меру и отпустил брата, придав ему генерала-адъютанта Левашова. Но и его увещания не помогли; хотя матросы начали было слушать, мятежники им мешали, и Кюхельбекер взвел курок пистолета и начал целить в брата, что, однако, три матроса ему не дали совершить.

Брат воротился к своему месту, а я, объехав вокруг собора, прибыл снова к войскам, с той стороны бывшим, и нашел прибывшим лейб-гвардии Егерский полк, который оставил на площади против Гороховой за пешей гвардейской артиллерийской бригадой.

Погода из довольно сырой становилась холоднее; снегу было весьма мало, и оттого – весьма скользко; начинало смеркаться, – ибо был уже 3-й час пополудни. Шум и крик делались настойчивее, и частые ружейные выстрелы ранили многих в Конной гвардии и перелетали чрез войска; большая часть солдат на стороне мятежников стреляли вверх.

Выехав на площадь, желал я осмотреть, не будет ли возможности, окружив толпу, принудить к сдаче без кровопролития. В это время сделали по мне залп; пули просвистали мне чрез голову и, к счастию, никого из нас не ранило. Рабочие Исакиевского собора из-за заборов начали кидать в нас поленьями. Надо было решиться положить сему скорый конец, иначе бунт мог сообщиться черни, и тогда окруженные ею войска были б в самом трудном положении.

Я согласился испробовать атаковать кавалериею. Конная гвардия первая атаковала поэскадронно, но ничего не могла произвести и по тесноте, и от гололедицы, но в особенности не имея отпущенных палашей. Противники в сомкнутой колонне имели всю выгоду на своей стороне и многих тяжело ранили, в том числе ротмистр Велио лишился руки. Кавалергардский полк равномерно ходил в атаку, но без большого успеха.

Тогда генерал-адъютант Васильчиков, обратившись ко мне, сказал:

– Sire, il n’y а pas un moment а perdre; l’on n’y peut rien maintenant; il faut de la mitraille! (Ваше величество, нельзя терять ни минуты; ничего не поделаешь: нужна картечь!)

Я предчувствовал сию необходимость, но, признаюсь, когда настало время, не мог решиться на подобную меру, и меня ужас объял.

– Vous voulez que je verse 1е sang de mes sujets 1е premier jour de mon renge? (Вы хотите, чтобы я пролил кровь моих подданных в первый день моего царствования?) – отвечал я Васильчикову.

– Pour sauver votre Empire (Чтобы спасти вашу империю), – сказал он мне.

Эти слова меня снова привели в себя; опомнившись, я видел, что или должно мне взять на себя пролить кровь некоторых и спасти почти наверно все; или, пощадив себя, жертвовать решительно Государством.

Послав одно орудие 1-й легкой пешей батареи к Михаилу Павловичу с тем, чтобы усилить сию сторону как единственное отступление мятежникам, взял другие три орудия и поставил их пред Преображенским полком, велев зарядить картечью; орудиями командовал штабс-капитан Бакунин.

Вся во мне надежда была, что мятежники устрашатся таких приготовлений и сдадутся, не видя себе иного спасения. Но они оставались тверды; крик продолжался еще упорнее. Наконец, послал я генерал-майора Сухозанета объявить им, что ежели сейчас не положат оружия, велю стрелять. Ура и прежние восклицания были ответом и вслед за этим – залп.

Тогда, не видя иного способа, скомандовал: пали! – Первый выстрел ударил высоко в Сенатское здание, и мятежники отвечали неистовым криком и беглым огнем. Второй и третий выстрел от нас и с другой стороны из орудия у Семеновского полка ударили в самую середину толпы, и мгновенно все рассыпалось, спасаясь Английской набережной на Неву, по Галерной и даже навстречу выстрелов из орудия при Семеновском полку, дабы достичь берега Крюкова канала.

Велев артиллерии взяться на передки, мы двинули Преображенский и Измайловский полки через площадь, тогда как гвардейский Конно-пионерный эскадрон и часть Конной гвардии преследовали бегущих по Английской набережной. Одна толпа начала было выстраиваться на Неве, но два выстрела картечью их рассеяли, – и осталось сбирать спрятанных и разбежавшихся, что возложено было на генерал-адъютанта Бенкендорфа с 4 эскадронами Конной гвардии и гвардейским Конно-пионерским эскадроном под командою генерал-адъютанта Орлова на Васильевском острову и 2 эскадронами Конной гвардии на сей стороне Невы. Вслед за сим вручил я команду сей части города генерал-адъютанту Васильчикову, назначив ему оставаться у Сената и отдав ему в команду Семеновский полк, 2 батальона Измайловского, сводный батальон Московского и Павловского полков, 2 эскадрона Конной гвардии и 4 орудия Конной артиллерии. Васильевский остров поручил в команду генерал-адъютанту Бенкендорфу, оставя у него прежние 6 эскадронов и придав лейб-гвардии Финляндского полка 1 батальон и 4 орудия пешей артиллерии. Сам отправился ко дворцу. У Гороховой, в виде авангарда, оставил на Адмиралтейской площади 2 батальона лейб-гвардии Егерского полка и за ними 4 эскадрона Кавалергардского полка. Остальной батальон лейб-гвардии Егерского полка держал посты у Малой Миллионной, у Большой Миллионной, у казарм 1-го батальона Преображенского полка и на Большой набережной у театра. К сим постам придано было по 2 пеших орудия. Батареи о 8 орудиях поставлены были у Эрмитажного съезда на Неву, а другая о 4 орудиях против угла Зимнего дворца на Неву. 1 батальон Измайловский стоял на набережной у парадного подъезда, 2 эскадрона кавалергардов – левее, против угла дворца. Преображенский полк и при нем 4 орудия роты Его Величества стоял на Дворцовой площади спиной ко дворцу, у главных ворот в резерве, а на дворе оставались оба саперных батальона и рота 1 гренадерская лейб-гвардии Гренадерского полка.

Тетрадь 4-я Л. 23 – 31 об.

Ночь с 14 на 15 декабря была не менее замечательна, как и прошедший день; потому для общего понятия всех обстоятельств тогдашних происшествий нужно и об ней подробно упомянуть.

Едва воротились мы из церкви, я сошел, как сказано в первой части, к расположенным перед дворцом и на дворе войскам. Тогда велел снести и сына, а священнику с крестом и святой водой приказал обойти ближние биваки и окропить войска. Воротясь, я велел собраться Совету и, взяв с собой брата Михаила Павловича, пошел в собрание. Там в коротких словах я объявил настоящее положение вещей и истинную цель того бунта, который здесь принимал совершенно иной предлог, чем был настоящий; никто в Совете не подозревал сего; удивление было общее, и, прибавлю, удовольствие казалось общим, что Бог избавил от видимой гибели. Против меня первым налево сидел Н. С. Мордвинов. Старик слушал особенно внимательно, и тогда же выражение лица его мне показалось особенным; потом мне сие объяснилось в некоторой степени.

Когда я пришел домой, комнаты мои похожи были на Главную квартиру в походное время. Донесения от князя Васильчикова и от Бенкендорфа одно за другим ко мне приходили. Везде сбирали разбежавшихся солдат Гренадерского полка и часть Московских. Но важнее было арестовать предводительствовавших офицеров и других лиц.

Не могу припомнить, кто первый приведен был; кажется мне – Щепин-Ростовский. Он, в тогдашней полной форме и в белых панталонах, был из первых схвачен, сейчас после разбития мятежной толпы; его вели мимо верной части Московского полка, офицеры его узнали и в порыве негодования на него как увлекшего часть полка в заблуждение, они бросились на него и сорвали эполеты; ему стянули руки назад веревкой, и в таком виде он был ко мне приведен. Подозревали, что он был главное лицо бунта; но с первых его слов можно было удостовериться, что он был одно слепое орудие других и подобно солдатам завлечен был одним убеждением, что он верен императору Константину. Сколько помню, за ним приведен был Бестужев Московского полка, и от него уже узнали мы, что князь Трубецкой был назначен предводительствовать мятежом. Генерал-адъютанту графу Толю поручил я снимать допрос и записывать показания приводимых, что он исполнял, сидя на софе пред столиком, там, где теперь у наследника висит портрет императора Александра.

По первому показанию насчет Трубецкого я послал флигель-адъютанта князя Голицына, что теперь генерал-губернатор смоленский, взять его. Он жил у отца жены своей, урожденной графини Лаваль. Князь Голицын не нашел его: он с утра не возвращался, и полагали, что должен быть у княгини Белосельской, тетки его жены. Князь Голицын имел приказание забрать все его бумаги, но таких не нашел: они были или скрыты или уничтожены; однако в одном из ящиков нашлась черновая бумага на оторванном листе, писанная рукою Трубецкого, особой важности; это была программа на весь ход действий мятежников на 14 число, с означением лиц участвующих и разделением обязанностей каждому. С сим князь Голицын поспешил ко мне, и тогда только многое нам объяснилось. Важный сей документ я вложил в конверт и оставил при себе и велел ему же, князю Голицыну, непременно отыскать Трубецкого и доставить ко мне. Покуда он отправился за ним, принесли отобранные знамена у лейб-гвардии Московских, лейб-гвардии гренадер и Гвардейского экипажа, и вскоре потом собранные и обезоруженные пленные под конвоем лейб-гвардии Семеновского полка и эскадрона конной гвардии проведены в крепость.

Князь Голицын скоро воротился от княгини Белосельской с донесением, что там Трубецкого не застал, и что он переехал в дом австрийского посла, графа Лебцельтерна, женатого на другой же сестре графини Лаваль.

Я немедленно отправил князя Голицына к управлявшему министерством иностранных дел графу Нессельроду с приказанием ехать сию же минуту к графу Лебцельтерну с требованием выдачи Трубецкого, что граф Нессельрод сейчас исполнил. Но граф Лебцельтерн не хотел вначале его выдавать, протестуя, что он ни в чем не виновен. Положительное настояние графа Нессельрода положило сему конец; Трубецкой был выдан князю Голицыну и им ко мне доставлен.

Призвав генерала Толя во свидетели нашего свидания, я велел ввести Трубецкого и приветствовал его словами:

– Вы должны быть известны об происходившем вчера. С тех пор многое объяснилось, и, к удивлению и сожалению моему, важные улики на вас существуют, что вы не только участником заговора, но должны были им предводительствовать. Хочу вам дать возможность хоть несколько уменьшить степень вашего преступления добровольным признанием всего вам известного; тем вы дадите мне возможность пощадить вас, сколько возможно будет. Скажите, что вы знаете?

– Я невинен, я ничего не знаю, – отвечал он.

– Князь, опомнитесь и войдите в ваше положение; вы – преступник; я – ваш судья; улики на вас – положительные, ужасные и у меня в руках. Ваше отрицание не спасет вас; вы себя погубите – отвечайте, что вам известно?

– Повторяю, я не виновен, ничего я не знаю.

Показывая ему конверт, сказал я:

– В последний раз, князь, скажите, что вы знаете, ничего не скрывая, или – вы невозвратно погибли. Отвечайте.

Он еще дерзче мне ответил:

– Я уже сказал, что ничего не знаю.

– Ежели так, – возразил я, показывая ему развернутый его руки лист, – так смотрите же, что это?

Тогда он, как громом пораженный, упал к моим ногам в самом постыдном виде.

– Ступайте вон, все с вами кончено, – сказал я, и генерал Толь начал ему допрос. Он отвечал весьма долго, стараясь все затемнять, но несмотря на то, изобличал еще больше и себя и многих других.

Кажется мне, тогда же арестован и привезен ко мне Рылеев. В эту же ночь объяснилось, что многие из офицеров Кавалергардского полка, бывшие накануне в строю и даже усердно исполнявшие свой долг, были в заговоре; имена их известны по делу; их одного за другим арестовали и привозили, равно многих офицеров Гвардейского экипажа.

В этих привозах, тяжелых свиданиях и допросах прошла вся ночь. Разумеется, что всю ночь я не только что не ложился, но даже не успел снять платье и едва на полчаса мог прилечь на софе, как был одет, но не спал. Генерал Толь всю ночь напролет не переставал допрашивать и писать. К утру мы все походили на тени и насилу могли двигаться. Так прошла эта достопамятная ночь. Упомнить, кто именно взяты были в это время, никак уже не могу, но показания пленных были столь разнообразны, пространны и сложны, что нужна была особая твердость ума, чтоб в сем хаосе не потеряться.

Моя решимость была, с начала самого, – не искать виновных, но дать каждому оговоренному возможность смыть с себя пятно подозрения. Так и исполнялось свято. Всякое лицо, на которое было одно показание, без явного участия в происшествии, под нашими глазами совершившемся, призывалось к допросу; отрицание его или недостаток улик были достаточны к немедленному его освобождению. В числе сих лиц был известный Якубович; его наглая смелость отвергала всякое участие, и он был освобожден, хотя вскоре новые улики заставили его вновь и окончательно арестовать. Таким же образом лейб-гвардии Конно-пионерного эскадрона поручик Назимов был взят, ни в чем не сознался, и недостаток начальных улик был причиной, что, допущенный к исправлению должности, он даже 6 генваря был во внутреннем карауле; но несколько дней спустя был вновь изобличен и взят под арест. Между прочими показаниями было и на тогдашнего полковника лейб-гвардии Финляндского полка фон-Моллера, что ныне дивизионный начальник 1-й Гвардейской дивизии. 14 декабря он был дежурным по караулам и вместе со мной стоял в главной гауптвахте под воротами, когда я караул туда привел. Сперва улики на него казались важными – в знании готовившегося; доказательств не было, и я его отпустил.

За всеми, не находящимися в столице, посылались адъютанты или фельдъегери.

В числе показаний на лица, но без достаточных улик, чтоб приступить было можно даже к допросам, были таковые на Н. С. Мордвинова, сенатора Сумарокова и даже на М. М. Сперанского. Подобные показания рождали сомнения и недоверчивость, весьма тягостные, и долго не могли совершенно рассеяться. Странным казалось тоже поведение покойного Карла Ивановича Бистрома, и должно признаться, что оно совершенно никогда не объяснилось. Он был начальником пехоты Гвардейского корпуса; брат и я были его два дивизионные подчиненные ему начальники. У генерала Бистрома был адъютантом известный князь Оболенский. Его ли влияние на своего генерала, или иные причины, но в минуту бунта Бистрома нигде не можно было сыскать; наконец он пришел с лейб-гвардии Егерским полком, и хотя долг его был – сесть на коня и принять начальство над собранной пехотой, он остался пеший в шинели перед Егерским полком и не отходил ни на шаг от оного, под предлогом, как хотел объяснить потом, что полк колебался, и он опасался, чтоб не пристал к прочим заблудшим. Ничего подобного я на лицах полка не видал, но когда полк шел еще из казарм по Гороховой на площадь, то у Каменного моста стрелковый взвод 1-й карабинерной роты, состоявший почти весь из кантонистов, вдруг бросился назад, но был сейчас остановлен своим офицером поручиком Живко Миленко Стайковичем и приведен в порядок. Не менее того поведение генерала Бистрома показалось столь странным и малопонятным, что он не был вместе с другими генералами гвардии назначен в генерал-адъютанты, но получил сие звание позднее.

Рано утром все было тихо в городе, и, кроме продолжения розыска об скрывшихся после рассеяния бунтовавшей толпы, ничего не происходило.

Воротившиеся сами по себе солдаты в казармы из сей же толпы принялись за обычные свои занятия, искренно жалея, что невольно впали в заблуждение обманом своих офицеров. Но виновность была разная; в Московском полку ослушание и потом бунт произошли в присутствии всех старших начальников – дивизионного генерала Шеншина и полкового командира ген. – майора Фредерикса и в присутствии всех штаб-офицеров полка; два капитана отважились увлечь полк и успели половину полка вывести из послушания, тяжело ранив генералов и одного полковника и отняв знамена! В Лейб-Гренадерском полку было того хуже. Полк присягнул; прапорщик, вопреки полкового командира, всех штаб-офицеров и большей части обер-офицеров, увлек весь полк, и полковой командир убит в виду полка, которого остановить не мог. Нашелся в полку только один капитан, князь Мещерский, который умел часть своей роты удержать в порядке. Наконец, в Гвардейском экипаже большая часть офицеров, кроме штаб-офицеров, участвовали в заговоре и тем удобнее могли обмануть нижних чинов, твердо думавших, что исполняют долг присяги, следуя за ними, вопреки увещаний своих главных начальников. Но батальон сей первый пришел в порядок; огорчение людей было искренно, и желание их заслужить прощение столь нелицемерно, что я решился, по представлению Михаила Павловича, воротить им знамя в знак забвения происшедшего накануне.

Утро было ясное; солнце ярко освещало бивакирующие войска; было около десяти или более градусов мороза. Долее держать войска под ружьем не было нужды; но, прежде роспуска их, я хотел их осмотреть и благодарить за общее усердие всех и тут же осмотреть Гвардейский экипаж и возвратить ему знамя. Часов около десяти, надев в первый раз преображенский мундир, выехал я верхом и объехал сначала войска на Дворцовой площади, потом на Адмиралтейской; тут выстроен был Гвардейский экипаж фронтом, спиной к Адмиралтейству, правый фланг против Вознесенской. Приняв честь, я в коротких словах сказал, что хочу забыть минутное заблуждение и в знак того возвращаю им знамя, а Михаилу Павловичу поручил привести батальон к присяге, что и исполнялось, покуда я объезжал войска на Сенатской площади и на Английской набережной. Осмотр войск кончил я теми, кои стояли на Большой набережной, и после того распустил войска.

В то самое время, как я возвращался, провезли мимо меня в санях лишь только что пойманного Оболенского. Возвратясь к себе, я нашел его в той передней комнате, в которой теперь у наследника бильярд. Следив давно уже за подлыми поступками этого человека, я как будто предугадал его злые намерения и, признаюсь, с особенным удовольствием объявил ему, что не удивляюсь ничуть видеть его в теперешнем его положении пред собой, ибо давно его черную душу предугадывал. Лицо его имело зверское и подлое выражение, и общее презрение к нему сильно выражалось.

Скоро после того пришли мне сказать, что в ту же комнату явился сам Александр Бестужев, прозвавшийся Марлинским. Мучимый совестью, он прибыл прямо во дворец на комендантский подъезд, в полной форме и щеголем одетый. Взошед в тогдашнюю знаменную комнату, он снял с себя саблю и, обошед весь дворец, явился вдруг к общему удивлению всех во множестве бывших в передней комнате. Я вышел в залу и велел его позвать; он с самым скромным и приличным выражением подошел ко мне и сказал:

– Преступный Александр Бестужев приносит Вашему Величеству свою повинную голову.

Я ему отвечал:

– Радуюсь, что вашим благородным поступком вы даете мне возможность уменьшить вашу виновность; будьте откровенны в ваших ответах и тем докажите искренность вашего раскаяния.

Много других преступников приведено в течение этого дня, и так как генералу Толю, по другим его обязанностям, не было времени продолжать допросы, то я заменил его генералом Левашовым, который с той минуты в течение всей зимы, с раннего утра до поздней ночи, безвыходно сим был занят и исполнял сию тяжелую во всех отношениях обязанность с примерным усердием, терпением и, прибавлю, отменною сметливостию, не отходя ни на минуту от данного мной направления, т. е. не искать виновных, но всякому давать возможность оправдаться.

Входить во все подробности происходившего при сих допросах излишне. Упомяну только об порядке, как допросы производились; они любопытны. Всякое арестованное здесь ли, или привезенное сюда лицо доставлялось прямо на главную гауптвахту. Давалось о сем знать ко мне чрез генерала Левашова. Тогда же лицо приводили ко мне под конвоем. Дежурный флигель-адъютант доносил об том генералу Левашову, он – мне, в котором бы часу ни было, даже во время обеда. Доколь жил я в комнатах, где теперь сын живет, допросы делались, как в первую ночь, – в гостиной. Вводили арестанта дежурные флигель-адъютанты; в комнате никого не было, кроме генерала Левашова и меня. Всегда начиналось моим увещанием говорить сущую правду, ничего не прибавляя и не скрывая и зная вперед, что не ищут виновного, но желают искренно дать возможность оправдаться, но не усугублять своей виновности ложью или отпирательством.

Так продолжалось с первого до последнего дня. Ежели лицо было важно по участию, я лично опрашивал; малозначащих оставлял генералу Левашову; в обоих случаях после словесного допроса генерал Левашов все записывал или давал часто им самим писать свои первоначальные признания. Когда таковые были готовы, генерал Левашов вновь меня призывал или входил ко мне, и, по прочтении допроса, я писал собственноручное повеление Санкт-Петербургской крепости коменданту генерал-адъютанту Сукину о принятии арестанта и каким образом его содержать – строго ли, или секретно, или простым арестом.

Когда я перешел жить в Эрмитаж, допросы происходили в Итальянской большой зале, у печки, которая к стороне театра. Единообразие сих допросов особенного ничего не представляло: те же признания, те же обстоятельства, более или менее полные. Но было несколько весьма замечательных, об которых упомяну. Таковы были Каховского, Никиты Муравьева (из дальнейшего контекста следует, что Николай I перепутал Н. Муравьева с С. Муравьевым-Апостолом.), руководителя бунта Черниговского полка, Пестеля, Артамона Муравьева, Матвея Муравьева, брата Никиты, Сергея Волконского и Михаила Орлова.

Каховский говорил смело, резко, положительно и совершенно откровенно. Причину заговора относя к нестерпимым будто притеснениям и неправосудию, старался причиной им представлять покойного императора. Смоленский помещик, он в особенности вопил на меры, принятые там для устройства дороги по проселочному пути, по которому Государь и Императрица следовали в Таганрог, будто с неслыханными трудностями и разорением края исполненными. Но с тем вместе он был молодой человек, исполненный прямо любви к отечеству, но в самом преступном направлении.

Никита Муравьев был образец закоснелого злодея. Одаренный необыкновенным умом, получивший отличное образование, но на заграничный лад, он был во своих мыслях дерзок и самонадеян до сумасшествия, но вместе скрытен и необыкновенно тверд. Тяжело раненный в голову, когда был взят с оружием в руках, его привезли закованного. Здесь сняли с него цепи и привели ко мне. Ослабленный от тяжкой раны и оков, он едва мог ходить. Знав его в Семеновском полку ловким офицером, я ему сказал, что мне тем тяжелее видеть старого товарища в таком горестном положении, что прежде его лично знал за офицера, которого покойный государь отличал, что теперь ему ясно должно быть, до какой степени он преступен, что – причиной несчастия многих невинных жертв, и увещал ничего не скрывать и не усугублять своей вины упорством. Он едва стоял; мы его посадили и начали допрашивать. С полной откровенностию он стал рассказывать весь план действий и связи свои. Когда он все высказал, я ему отвечал:

– Объясните мне, Муравьев, как вы, человек умный, образованный, могли хоть одну секунду до того забыться, чтоб считать ваше намерение сбыточным, а не тем, что есть, – преступным злодейским сумасбродством?

Он поник головой, ничего не отвечал, но качал головой с видом, что чувствует истину, но поздно.

Когда допрос кончился, Левашов и я, мы должны были его поднять и нести под руки.

Пестель был также привезен в оковах; по особой важности его действий, его привезли и держали секретно. Сняв с него оковы, он приведен был вниз, в Эрмитажную библиотеку. Пестель был злодей во всей силе слова, без малейшей тени раскаяния, с зверским выражением и самой дерзкой смелости в запирательстве; я полагаю, что редко найдется подобный изверг.

Артамон Муравьев был не что иное, как убийца, изверг без всяких других качеств, кроме дерзкого вызова на цареубийство. Подл в теперешнем положении, он валялся у меня в ногах, прося пощады!

Напротив, Матвей Муравьев, сначала увлеченный братом, но потом в полном раскаянии уже некоторое время от всех отставший, из братской любви только спутник его во время бунта и вместе с ним взятый, благородством чувств, искренним глубоким раскаянием меня глубоко тронул.

Сергей Волконский набитый дурак, таким нам всем давно известный, лжец и подлец в полном смысле, и здесь таким же себя показал. Не отвечая ни на что, стоя, как одурелый, он собой представлял самый отвратительный образец неблагодарного злодея и глупейшего человека.

Орлов жил в отставке в Москве. С большим умом, благородной наружностию, он имел привлекательный дар слова. Быв флигель-адъютантом при покойном Императоре, он им назначен был при сдаче Парижа для переговоров. Пользуясь долго особенным благорасположением покойного Государя, он принадлежал к числу тех людей, которых счастие избаловало, у которых глупая надменность затмевала ум, считав, что они рождены для преобразования России. Орлову менее всех должно было забыть, чем он был обязан своему Государю, но самолюбие заглушило в нем и тень благодарности и благородства чувств. Завлеченный самолюбием, он с непостижимым легкомыслием согласился быть и сделался главой заговора, хотя вначале не столь преступного, как впоследствии. Когда же первоначальная цель общества начала исчезать и обратилась уже в совершенный замысел на все священное и цареубийство, Орлов объявил, что перестает быть членом общества, и, видимо, им более не был, хотя не прекращал связей знакомства с бывшими соумышленниками и постоянно следил и знал, что делалось у них. В Москве, женатый на дочери генерала Раевского, которого одно время был начальником штаба, Орлов жил в обществе как человек, привлекательный своим умом, нахальный и большой говорун. Когда пришло в Москву повеление к военному генерал-губернатору князю Голицыну об арестовании и присылке его в Петербург, никто верить не мог, чтобы он был причастен к открывшимся злодействам. Сам он, полагаясь на свой ум и в особенности увлеченный своим самонадеянием, полагал, что ему стоит будет сказать слово, чтоб снять с себя и тень участия в деле.

Таким он явился. Быв с ним очень знаком, я его принял как старого товарища и сказал ему, посадив с собой, что мне очень больно видеть его у себя без шпаги, что, однако, участие его в заговоре нам вполне уже известно и вынудило его призвать к допросу, но не с тем, чтоб слепо верить уликам на него, но с душевным желанием, чтоб мог вполне оправдаться; что других я допрашивал, его же прошу как благородного человека, старого флигель-адъютанта покойного Императора, сказать мне откровенно, что знает.

Он слушал меня с язвительной улыбкой, как бы насмехаясь надо мной, и отвечал, что ничего не знает, ибо никакого заговора не знал, не слышал и потому к нему принадлежать не мог; но что ежели б и знал про него, то над ним бы смеялся как над глупостию. Все это было сказано с насмешливым тоном и выражением человека, слишком высоко стоящего, чтоб иначе отвечать, как из снисхождения.

Дав ему договорить, я сказал ему, что он, по-видимому, странно ошибается насчет нашего обоюдного положения, что не он снисходит отвечать мне, а я снисхожу к нему, обращаясь не как с преступником, а как со старым товарищем, и кончил сими словами:

– Прошу вас, Михаил Федорович, не заставьте меня изменить моего с вами обращения; отвечайте моему к вам доверию искренностию.

Тут он рассмеялся еще язвительнее и сказал мне:

– Разве общество под названием «Арзамас» хотите вы узнать?

Я отвечал ему весьма хладнокровно:

– До сих пор с вами говорил старый товарищ, теперь вам приказывает ваш Государь; отвечайте прямо, что вам известно.

Он прежним тоном повторил:

– Я уже сказал, что ничего не знаю и нечего мне рассказывать.

Тогда я встал и сказал генералу Левашову:

– Вы слышали? – Принимайтесь же за ваше дело, – и, обратясь к Орлову: – а между нами все кончено.

С сим я ушел и более никогда его не видал.

Материал перепечатывается с сайта Анны Самаль «Виртуальная энциклопедия декабристов» – /

Список литературы

Библия. Синодальное издание. – М., 1968.

Агафонов О. Казачьи войска Российской империи. – М.: Эпоха, 1995.

Алексеев Ю. Г. Государь всея Руси. – Новосибирск: Наука, 1991.

Анисимов Е. Анна Иоанновна. – М.: Молодая гвардия, 2002.

Архенгольц И. В. фон. История Семилетней войны. – М.: АСТ, 2001.

Аствацатурян Э. Г. Турецкое оружие в собрании Государственного Исторического музея. – СПб.: ООО ТПГ «Атлант», 2002.

Баландин Р. Тайны смутных эпох. – Вече, 2003.

Бантыш-Каменский Дм. Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов. Ч. 1. – М., 1991.

Бегунова А. И. От кольчуги до мундира. – М.: Просвещение, 1993.

Безвременье и временщики. – Л.: Художественная литература, 1991.

Беленький М. С. Биография смеха. – М.: Художественная литература, 1991.

Беловинский Л. В. Энциклопедический словарь Российской жизни и истории, XVIII – начало ХХ века. – М.: ОЛМА-ПРЕСС Образование, 2004.

Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. – М.: Наука, 1990.

Берия С. Мой отец – Лаврентий Берия. – М.: Современник, 1994.

Бехайм В. Энциклопедия оружия. – СПб.: Санкт-Петербург оркестр, 1995.

Бичурин Н. Я. Статистическое описание Китайской империи. – М.: Восточный Дом, 2002.

Блицкриг в Европе: Война на Западе. – М.: Транзит-книга, TERRA FANTASTICA, Санкт-Петербург, 2004.

Блок М. Апология истории. – М.: Наука, 1986.

Богданович А. Три последних самодержца. – М.: Новости, 1990.

Боден Ж. Метод легкого познания истории – М.: Наука, 2000.

Бойцов М., Шукуров Р. История средних веков. – М.: Мирос, 1995.

Болотов А. Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные им самим для своих потомков. Т. 1 – 3. – М.: Терpa-TERRA, 1993.

Боярский П. В. Седлайте коней! – М.: Детская литература, 1994.

Брикнер А. Г. История Екатерины Второй. – М.: АСТ, АСТРЕЛЬ, 2004.

Брикнер А. Г. История Петра Великого. – М.: АСТ, 2002.

Брюханов В. Заговор графа Милорадовича. – М.: АСТ; Ермак; АСТРЕЛЬ, 2004.

14 декабря 1825 года и его истолкователи. – М.: Наука, 1994.

Бунт декабристов. – Л.: Былое, 1926.

Буганов В. И., Богданов А. П. Бунтари и правдоискатели в русской православной церкви. – М.: Политиздат, 1991.

Булычев К. Тайны античного мира. – М.: Армада-Пресс, Дрофа, 2001.

Бунич И. Операция «Гроза», или Ошибка в третьем законе. – СПб.: ЮНА-Облик, 1994.

Бунич И. Полигон сатаны. – Ростов-на-Дону: Проф-Пресс, 1994.

Бунич И. Пятисотлетняя война в России. – СПб.: Облик, 1996.

Бурышкин П. Москва купеческая. – М.: Известия, 1990.

Буслаев Ф. О литературе. Исследования, статьи. – М.: Художественная литература, 1990.

Валянский С. И., Калюжный Д. В. Новая хронология земных цивилизаций. – М.: Олимп, 1996.

В борьбе за власть. Страницы политической истории России XVIII в. – М.: Мысль, 1988.

Ванчура В. Картины из истории народа чешского. Т. 1 – 2. – М.: Художественная литература, 1991.

Валишевский К. Иван Грозный. – М.: Икпа, 1989.

Валишевский К. Первые Романовы – М.: Икпа, 1989.

Валишевский К. Вокруг трона. – М.: Икпа, 1990.

Валишевский К. Дочь Петра Великого. – М.: Икпа, 1990.

Валишевский К. Сын Великой Екатерины. – М.: Икпа, 1990.

Валишевский К. Марысенька, королева Польши. – М.: Икпа, 1989.

Валянский С., Калюжный Д. Другая история науки. – М.: Вече, 2002.

Валянский С., Калюжный Д. Другая история Руси. – М.: Вече, 2001.

Валянский С., Калюжный Д. Другая история Средневековья. – М.: Вече, 2001.

Валянский С., Калюжный Д. В. Русские горки: возвращение в начало. – М.: АСТ; Астрель; Транзиткнига, 2004.

Валянский С., Калюжный Д. В. Новая хронология земных цивилизаций. – М.: Олимп, 1996.

Вегнер В. Рим. Начало, распространение и падение Всемирной империи римлян. Т. 1. – Минск: Харвест, 2002.

Вегнер В. Рим. Начало, распространение и падение Всемирной империи римлян. Т. 2. – Минск: Харвест, 2002.

Вейс Г. История цивилизации: Классическая древность до IV в. Т. 1. – М.: Эксмо-Пресс, 1998.

Великая хроника. О Польше, Руси и их соседях XI – XIII вв. – Издательство Московского университета, 1987.

Верн Ж. История великих путешествий. Кн. 1. Открытие земли. – М.: Teppa-TERRA, 1993.

Вернадский Г. В. Киевская Русь. – Тверь – Москва: Леан-Аграф, 1996.

Вернадский Г. В. Монголы и Русь. – Тверь – Москва: Леан-Аграф, 1996.

Вершинин Л. Хроники неправильного завтра. – М.: Аргус, 1996.

Ветишский Ф. История цивилизации: Быт и нравы древних греков и римлян. – М.: Эксмо-Пресс, 2002.

Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции. – М.: Тип. В. М. Саблина, 1909 (переизд. М.: Новое время, 1990).

Вигилев А. Н. История отечественной почты. – М.: Радио и связь, 1990.

Владимирский-Буданов М. Ф. Обзор истории русского права. – Ростов-на-Дону: Феникс, 1995.

Военная энциклопедия. Т. I – XIV. – СПб., 1910—1914.

Всеобщая история, обработанная Сатириконом. – Л.: Советский писатель, 1990.

Выскочков Л. Николай I. – М.: Прогресс, 1989.

Гелич М. История доколумбовых цивилизаций. – М.: Мысль, 1990.

Герберштейн С. Записки о Московии. – М.: Изд-во МГУ, 1988.

Гессен А. Во глубине сибирских руд… – М.: Детская литература, 1965.

Герои и битвы. – М.: Современник, 1995.

Гидаш А. Шандор Петефи: 1823—1849, Изд-во. ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия», 1951.

Гоголицин Ю. М. Величайшие подделки, грабежи и хищения произведений искусства. – СПб.: Брайт Лайт, 1997.

Горбовский А., Семенов Ю. Без единого выстрела. Из истории российской военной разведки. – М.: Молодая гвардия, 1984.

Гордин Я. События и люди 14 декабря. – М.: Советская Россия, 1985.

Горяйнов С. Г., Егорова А. А. История России IX – XVIII вв. – Ростов-на-Дону: Феникс, 1996.

Греч Н. И. Записки о моей жизни. – Книга, 1990.

Гумилев Л. Н. От Руси к России. – М.: Экопрос, 1993.

Гумилев Л. Н. В поисках вымышленного царства. – СПб., 1994.

Гумилев Л. Н. Хунну. – СПб.: ТАЙМ-АУТ, 1993.

Гумилев Л. Н. Хунну в Китае. – СПб., 1994.

Гусляров Е. Екатерина II в жизни. – М.: ОЛМА-ПРЕСС. Звездный мир, 2004.

Гюго В. Отверженные. Кн. 2. – М.: Правда, 1979.

Давиденко И., Кеслер Я. Книга цивилизаций, Конспект с предисловием Гарри Каспарова. – М.: ЭКОПРЕСС, 2000, 2001.

Даврижеци А. Книга историй. – М.: Наука, 1973.

Даллес А. Искусство разведки. – М.: Междунар. отношения-Улисс, 1992.

Данилевский Н. Я. Россия и Европа. – М.: Книга, 1991.

Дашкова Е. Записки 1743—1780. – М.: Наука, 1985.

Делюмо Ж. Ужасы на Западе. – М.: Голос, 1994.

Дегтярев А. Трудный век Российского царства. – Л.: Детская литература, 1989.

Деникин А. И. Путь русского офицера. – М.: Прометей, 1990.

Дворецкий И. X. Латинско-русский словарь. – М.: Русский язык, 1986.

Джером Горсей. Записки о России. ХVI – начало ХVII в. – М.: Изд. Московского ун-та, 1990.

Джером К. Джером. Избранное. Т. 1. – М., ГИХЛ., 1957.

Джеймс П., Мартин Дж. Все возможные миры: история географических идей. – М.: Прогресс, 1988.

Диккенс Ч. Посмертные записки Пиквикского клуба. – Петрозаводск: Госиздат, 1957.

Дитмар А. Б. От Птолемея до Колумба. – М.: Мысль, 1989.

Доронин А. Руси волшебная палитра. – М.: Молодая гвардия, 1992.

Дубов Н. Колесо Фортуны. – М.: Детская литература, 1978.

Евразия. Люди и мифы. – М.: Наталис, 2003.

Елизаветой Г. Деньги. – М.: Детгиз, 1960.

Евдокимов Д. За давностью лет. – Л.: Лениздат, 1988.

Жабинский А. Другая история искусства. – М.: Вече, 2001.

Жаботинский В. Избранное. – Израиль: Б-ка Алия, 1984.

Жук А. Б. Револьверы и пистолеты. – М.: Воениздат, 1990.

Забелин И. История города Москвы. – М.: Столица, 1990.

Заичкин И. А., Почкаев И. Н. Русская история. Популярный очерк. – М.: Мысль, 1992.

Замалеев А. Ф., Овчинникова Е. А. Еретики и ортодоксы. Очерки древнерусской духовности. – Л.: Лениздат, 1991.

Записки очевидца. Воспоминания, дневники, письма. – М.: Современник, 1989.

Иван IV Грозный. Сочинения. – СПб.: Азбука, 2000.

Игнатьев А. А. Пятьдесят лет в строю. – М.: Воениздат, 1986.

Из-под глыб. Сборник статей. – ИМКА-Пресс. Париж, 1974.

Иосифова Б. Декабристы. – М.: Прогресс, 1989.

Иловайский Д. Становление Руси. – М.: ЧАРЛИ, 1996.

Иловайский Д. Начало Руси. – М.: ЧАРЛИ, 1996.

Иловайский Д. Собиратели Руси. – М.: ЧАРЛИ, 1996.

Иловайский Д. Царская Русь. – М.: ЧАРЛИ, 1996.

Иловайский Д. Новая династия. – М.: ЧАРЛИ, 1996.

Иловайский Д. Отец Петра Великого. – М.: ЧАРЛИ, 1996.

Ильин М., Сегал Е. Как человек стал великаном. – М.: Рипол, 1994.

Ирасек А. Старинные чешские сказания. – М.: Правда, 1987.

Ирвинг В. Жизнь Магомета. – М.: Интербук, 1990.

История Бразилии. – Москва – Киев, Альтернатива – Евро-линц, 2003.

История Китая. – М. 2002.

История сыска в России. Т. 1 – 2. – Минск: Литература, 1996.

Калугин В. Струны рокотаху… Очерки о русском фольклоре. – М.: Современник, 1989.

Калюжный Д., Жабинский А. Другая история литературы. – М.: Вече, 2001.

Карамзин Н. М. История государства Российского. Кн. 1. – Санкт-Петербург, СЗКО Кристалл. – М.: ACT, 2003.

Касвинов М. М. Двадцать три ступени вниз. – М.: Мысль, 1978.

Князьков С. Очерки из истории Петра Великого и его времени. – Пушкино: Культура, 1990.

Красиков В. А. Победы, которых не было. – СПб.: ИД «Нева», 2004.

Крутов В. В., Швецова-Крутова Л. В. Белые пятна красного цвета: Декабристы. В 2 кн. Кн. 1: Новости прошлого. – М.: Терра – книжный клуб, 2001.

Крутов В. В., Швецова-Крутова Л. В. Белые пятна красного цвета: Декабристы. В 2 кн. Кн. 2: Ах, как славно мы… – М.: Терра – книжный клуб, 2001.

Коллингвуд Р. Дж. Идея истории. – М.: Наука, 1980.

Козлов Ю. Союз короны и креста. – Саранск: Мордовское кн. изд-во, 1995.

Коммин Ф. де. Мемуары. – М.: Наука, 1986.

Конопнипкая М. О гномах и сиротке Марысе. – Эксмо-Пресс, 2002.

Коран. Перевод и комментарии Й. Ю. Крачковского. – Баку: Язычи, 1990.

Королев А. С. Загадки первых русских князей. – М.: Вече, 2002.

Костомаров Н. Богдан Хмельницкий. – М.: ЧАРЛИ, 1994.

Костомаров Н. Русь крещеная. – М.: ЧАРЛИ, 1996.

Костомаров Н. Бунт Стеньки Разина. – М.: ЧАРЛИ, 1994.

Костомаров Н. Старый спор. – М.: ЧАРЛИ, 1994.

Костомаров Н. Казаки. – М.: ЧАРЛИ, 1995.

Костомаров Н. Смутное время Московского государства. – М.: ЧАРЛИ, 1994.

Костомаров Н. Русская республика. – М.: ЧАРЛИ, 1994.

Костомаровы. Земские соборы. – М.: ЧАРЛИ, 1995.

Костомаров И. Домашняя жизнь и нравы великорусского народа. – М.: Экономика, 1993.

Князьков С. Очерки из истории Петра Великого и его времени. – Пушкино: Культура, 1990.

Книга Марко Поло, перевод старофранцузского текста И. П. Минаева. Редакция и вступительная статья И. П. Магидовича. – М.: Государственное издательство Географической литературы, 1955.

Красноречие Древней Руси (XI – XVII вв.). – М.: Советская Россия, 1987.

Кузьмин А. Хазарские страдания // Молодая гвардия, 1993. ¹ 5 – 6.

Кычанов Е. И. Жизнь Темучжина, думавшего покорить мир, Чингисхан: Личность и эпоха. – М.: Восточная литература РАН Школа-Пресс, 1995.

Кюстин А. де. Николаевская Россия. – М.: Политиздат, 1990.

Ларичев В. Путешествие в страну восточных иноземцев. – Новосибирск: Наука, 1973.

Латинские юридические изречения. – М.: Юристъ, 1996.

Протоиерей Лев Лебедев. Москва патриаршая. – М.: Вече, 1995.

Леонов О., Ульянов И. Регулярная пехота 1698—1801. – М.: ACT, 1995.

Лесной С. Откуда ты, Русь? – Ростов-на-Дону: Донское слово. Квадрат, 2003.

Ленин В. И. Детская болезнь левизны в коммунизме. – М.: Книга, 1990.

Лехаим, ¹ 50 – 51. – М., июль 1996.

Ливий Т. Война с Ганнибалом. – М.: Детская литература, 1968.

Лозинский С. Г. История папства. – М.: Политиздат, 1986.

Ломоносов М. В. Т. 6. Труды по русской истории, общественно-экономическим вопросам и географии. 1747—1765 гг. – М.: изд-во Академии наук СССР, 1952.

Лурье Ф. Полицейские и провокаторы. – СПб.: Час пик, 1992.

Лызлов А. Скифская история. – М.: Наука, 1990.

Манфред А. 3. Наполеон Бонапарт. – М.: Мысль, 1986.

Маркевич В. Е. Ручное огнестрельное оружие. – СПб.: Полигон, 1994.

Марков С. Земной круг. – М.: Современник, 1976.

Махаон. – М., 1996. ¹ 2.

Мадариага Исабель де. Россия в эпоху Екатерины Великой. – М.: Новое литературное обозрение, 2002.

Манько А. В. Августейший двор под сенью Гименея. – М.: Аграф, 2003.

Меженков В. Русские истоки, психология, судьба. – М.: Русская книга, 2003.

Меир Голда. Моя жизнь. – Чимкент: Аурика, 1997.

Мемуары декабристов. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 1981.

Мемуары декабристов. – М.: Правда, 1988.

Мемуары декабристов: Северное общество. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 1981.

Мемуары декабристов: Южное общество. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 1982.

Мир русской истории. Энциклопедический справочник. – М.: Вече, 1997.

Митрополит Вениамин (Федченков). На рубеже двух эпох. – М.: Отчий дом, 1994.

Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн. Битва за Россию. – Саратов, 1993.

Монархи Европы: Судьбы династии. – М.: Терра-TERRA, 1997.

Морозов Н. А. Повести моей жизни. Т. 1 – 2. – М., 1957.

Моруа Л. Жизнь Дизраэли. – М.: Политиздат, 1991.

Мыльников А. Петр III. – М.: Молодая гвардия, 2002.

Мир русской истории. Энциклопедический справочник. – М.: Вече, 1997.

Митяев А. В. Героические страницы истории Родины. – IX – XVIII вв. – М.: Просвещение, 1991.

Михневич В. Русская женщина XVIII столетия. – Киев, 1895.

Можейко И. В. 1185 год. – М.: Наука, 1989.

Можейко И. В. 7 и 37 чудес. – М.: Современник, 1996.

Можейко И. (Кир Булычев) Загадка 1185 года. – М.: Вече, 2004.

Молчанов Н. Н. Дипломатия Петра Первого. – М.: Международные отношения, 1984. MONGOLICA: к 750-летию Сокровенного сказания. – М.: Наука, издательская фирма Восточная литература, 1993.

Морозов Н. А. Новый взгляд на историю Русского государства. – М.: Крафт + Леан, 2000.

Морозов Н. А. Руины и Привидения. – М.: Крафт + Леан, 1998.

Мыльников А. С. Искушение чудом: русский принц и самозванцы. – Л.: Наука, 1991.

Мыльников А. С. Картина славянского мира: взгляд из Восточной Европы. – СПб., 1996.

Мэсси Р. Петр Великий. Т. 1 – 3. – Смоленск: Русич, 1996.

Наровчатов С. Необычное литературоведение. – М.: Молодая гвардия, 1973.

Над пропастью нераскрытых тайн. – М.: Современник, 1996.

Настольный словарь для справокъ по всемъ отраслямъ знанiя, (справочный энциклопедическиi лексиконъ). 1863. Т.1 – 3.

Наша слова (на белорус, яз.). – Минск, ¹ 10, 1990.

Непомнящий Н. Экзотическая зоология. – М.: Олимп-АСТ, 1997.

Никитин Н. И. Освоение Сибири в XVII веке. – М.: Просвещение, 1990.

Никольский Н. М. История русской церкви. – Минск: Беларусь, 1990.

Носов К. Русские крепости и осадная техника VIII – XVII вв. – СПб.: Полигон, 2003.

Носовский Г. В., Фоменко А. Т. Империя. – М.: Факториал, 1996.

Олеарий А. Описание путешествия в Московию. – Смоленск: Русич, 2003.

Оболенский Г. Император Павел I. – М.: Русское слово, 2001.

Ольденбург С. С. Царствование императора Николая II. – Терра-TERRA, 1992.

Оржеховский И. В. Самодержавие против революционной России. – М.: Мысль, 1982.

Оставшiяся творенiя Фридриха Втораго короля Прусскаго. Т. 7. 1789.

Охлябинин С. Повседневная жизнь русской армии суворовских войн. – М.: Молодая гвардия, 2004.

Павленко Н. И. Петр Первый. – М.: Молодая гвардия (ЖЗЛ), 1976.

Павленко Н. И. Птенцы гнезда Петрова. – М.: Мысль, 1988.

Павлов-Сильванский Н. П. Феодализм в России. – М.: Наука, 1988.

Палеолог М. Царская Россия накануне революции. – М.: Политиздат, 1991.

Панова В.Ф., Бахтин Ю. Б. Жизнь Мухаммеда. – М.: Политиздат, 1991.

Паркинсон С. Закон Паркинсона. – М.: Прогресс, 1989.

Памяти декабристов. – Л., 1926.

Паршев А. Почему Америка наступает. – М.: АСТ; АСТРЕЛЬ, 2002.

Пересветов Р. Тайны выцветших строк. – М.: Детгиз, 1963.

Песков А. М. Павел I. – М.: Молодая гвардия, 2000.

Петербург военный XVIII – XIX веков. – М.: Военное издательство, 2004.

Писаренко К. Повседневная жизнь русского двора в царствование Елизаветы Петровны. – М.: Молодая гвардия, 2003.

Покровский М. Русская история. Т. 3. – СПб.: Полигон, 2002.

Покровский М. Русская история. Т. 1. – СПб.: Полигон, 2002.

Православные чудеса в ХХ веке. – Трам, 1993.

Провокация среди декабристов. – М.: Московский рабочий, 1925.

Протоиерей Лев Лебедев. Москва патриаршая. – М.: Вече, 1995.

Перну Р., Клэн М. – В. Жанна д’Арк. – М.: Прогресс, 1992.

Петефи Шандор. Избранное, государственное издательство художественной литературы. – М., 1995.

Пикуль В. Битва железных канцлеров. – Л.: Лениздат, 1978.

Пикуль В. Эхо былого. – Владивосток: Дальневосточное изд., 1987.

Пикуль В. Исторические миниатюры. – Рига, 1994.

Пикуль В. Нечистая сила. – Красноярск: кн. изд-во, 1989.

Платонов С. Ф. Полный курс лекций по русской истории. – Петрозаводск: Фолиум, 1996.

Плотников С. Е. Сначала был порох. – М.: Просвещение, 1991.

По Москве. – М.: Изд-во М. и С. Сабашниковых, 1917 (переизд. М.: Изобразительное искусство, 1991).

Постников М. М. Критическое исследование хронологии древнего мира. Т. 1. Античность. – М.: Крафт + Леан, 2000.

Поулсен Дж. Английские бунтари. – М.: Прогресс, 1987.

Преступники и преступления. – Донецк: Сталкер, 1997.

Прочко И. С. История развития артиллерии. – СПб.: Полигон, 1994.

Путешествия в восточные страны Плано Карпини и Рубрука. – М.: Государственное издательство географической литературы, 1957.

Пушкарев С. Г. Обзор русской истории. – М.: Наука, 1991.

Пыляев М. И. Старый Петербург. – М.: Икпа, 1990.

Радзинский Э. Сталин. – М.: Вагриус, 1997.

Раззаков Ф. Век террора. Хроника покушений. – М.: ЭКСМО, 1997.

Рогозин Д. Русский ответ. – СПб.: Глаголь, 1996.

Русские мемуары: Избранные страницы. 1800—1825 гг. – М.: Правда, 1989.

Россия при царевне Софье и Петре I. Записки русских людей. – М.: Современник, 1990.

Россия XV – XVII веков глазами иностранцев. – Л.: Лениздат, 1986.

Россия XVII века: Воспоминания иностранцев. – Смоленск: Русич, 2003.

Россия XVI века: Воспоминания иностранцев. – Смоленск: Русич, 2003.

Рубцов С. М. Легионы Рима на Нижнем Дунае: военная история Римско-дакийских войн (конец I – начало II века н. э.). – СПб.: изд-во Петербургское Востоковедение. – М.: Филоматис, 2003.

Русские летописи: Том десятый, Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. – Рязань: Александрия, Узорочье, 2001.

Русские летописи: Том девятый. Типографская летопись. – Рязань: Александрия, Узорочье, 2001.

Русские летописи: Новгородские летописи. Кн. 1. – Рязань: Александрия, 2002.

Русские летописи: Новгородские летописи. Книга вторая. – Рязань: Александрия, 2002.

Рыбаков Б. А. Язычество Древней Руси. – М.: Наука, 1988.

Рябцевич В. Н. О чем рассказывают монеты. – Минск: Народная асвета, 1977.

Сироткин В. Почему «слиняла» Россия? – М.: Алгоритм, 2004

Соловьев С. М. История России с древнейших времен: 1740—1748. Т. 21 – 22. Кн. 9. – М.: Фолио, 2001.

Соловьев С. М. История России с древнейших времен: Начало 20-х годов XVIII века – 1725. Т. 17 – 18. Кн. 9. – М.: Фолио, 2003.

Соловьев С. М. История России с древнейших времен: 1749—1761. Т. 23 – 24. Кн. 12. – М.: Фолио, 2003.

Соловьев С. М. История России с древнейших времен: 1762—1765. Т. 25 – 26. Кн. 13. – М.: Фолио, 2001.

Соловьев С. М. История России с древнейших времен: 1725—1740. Т. 19 – 20. Кн. 10. – М.: Фолио, 2002.

Сахаров А. Н. Дипломатия Святослава. – М.: Международные отношения, 1991.

Сенека Л. А. Нравственные письма к Луцилию. – Кемерово, 1986.

Сенкевич Г. Собр. соч., т. 9. – М.: Художественная литература, 1985.

Сердца из крепкого булата. Сборник русских летописей и памятников литературы. – М.: Патриот, 1990.

Скрынников Р. Г. Великий государь Иоанн Васильевич Грозный. Т. 1 – 2. – Смоленск: Русич, 1996.

Скрынников Р. Г. Святители и власти. – Л.: Лениздат, 1990.

Скрынников Р. Г. Россия в начале XVII века. Смута. – М.: Мысль, 1988.

Скрынников Р. Г. Самозванцы в России в начале XVII века Григорий Отрепьев. – Новосибирск: Наука, 1987.

Скрынников Р. Г. На страже московских рубежей. – М.: Московский рабочий, 1986.

Снисаренко А. Б. Рыцари удачи. – СПб.: Судостроение, 1991.

Соловьев С. М. Иллюстрированная история России. – М.: Русское слово, 1997.

Справочник личных имен народов РСФСР. – М.: Русский язык, 1987.

Стаднюк П. Исповедь сталиниста. – М.: Патриот, 1993.

Сталин И. Сочинения. Т. 10. – М.: Госполитиздат, 1949.

Степанова В. Е., Шевеленко А. Я. История средних веков. – М.: Просвещение, 1981.

Страбон. География. – М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2004.

Суслина Е. Повседневная жизнь русских щеголей и модниц. – М.: Молодая гвардия, 2003.

Тайная история монголов: источниковедение, история, филология. – Новосибирск: Наука, Сибирская издательская фирма РАН, 1995.

Тапалай С. и Я. Самые удивительные животные мира. – М.: Армада, 1997.

Тарле Е. В. Наполеон. – М.: Наука, 1991.

Тартаковский М. Историософия: Мировая история как эксперимент и загадка. – М.: Прометей, 2003.

Татищев В. История Российская. – М.: ACT, 2003.

Тойнби А. Дж. Постижение истории. – М.: Прогресс-Культура, 1996.

Три каравеллы на горизонте. – М.: Межд. отношения, 1991.

Трухановский В. Судьба адмирала: триумф и трагедия. – М.: Молодая гвардия, 1984.

Урланис Б. Ц. История военных потерь. – СПб.: Полигон, 1994.

Успенский Л. Слово о словах. Почему не иначе? – Л.: Детская литература, 1971.

Успенский Л. Ты и твое имя. Имя дома твоего. – Л.: Детская литература, 1972.

Уэллс Г. Собр. Соч. Т. 15. – М.: Правда, 1964.

Федоров-Давыдов Г. А. Искусство кочевников и Золотой Орды. – М.: Искусство, 1976.

Флавий И. Иудейские древности. Т. 1. – М.: Крон-Пресс, 1994.

Флавий И. Иудейские древности. Т. 2. – М.: Крон-Пресс, 1994.

Флавий И. Иудейская война. – Минск: Современный литератор, 2003.

Фоли Д. Энциклопедия знаков и символов. – М.: Вече-АСТ, 1996.

Хиледарски П. История Славяне Болгарская, Първи Софрониев препис от 1765 година. – София, Наука и изкуство, 1972.

Хиледарски П. История Славяно-Болгарская. Първи Софрониев препис от 1765 година. Увод, новобългарски текст и коментар Божидар Райков. – София: Наука и изкуство, 1972.

Хьюитт Карен. Понять Британию. – Пермь: Книжный мир, 1992.

Цареубийство 11 марта 1801 г. – СПб.: изд-во А. С. Суворина, 1907 (репринт 1990).

Цареубийство 11 марта 1801 г. – СПб.: изд-во А. С. Суворина, 1907 (репринт 1990).

Ципко А. Истоки Сталинизма // Наука и жизнь, 1988, ¹ 12.

Челлини Б. Жизнь Бенвенуто Челлини. – М.: Художественная литература, 1988.

Черепнин А. В. Новгородские берестяные грамоты как исторический источник. – М.: Наука, 1969.

Черняк Е. Б. Вековые конфликты. – М.: Международные отношения, 1988.

Черняк Е. Б. Судебная петля. – М.: Мысль, 1991.

Черняк Е. Б. Пять столетий тайной войны. – М.: Международные отношения, 1972.

Чивилихин В. Память. – М.: Современник, 1982.

Шепелев Л. Е. Титулы, мундиры, ордена. – Л.: Наука, 1991.

Шильдер II. Император Павел I. – М.: ЧАРЛИ, 1996.

Шихаб Ад-Дин Муххамад, АН-НАСАВИ, Сират Ас-Султан Джалал Ад-Дин Манкбурны. – М.: Восточная литература, РАН, 1996.

Шокарев Ю. Луки и арбалеты. – М.: ACT, АСТРЕЛЬ, 2001.

Штоль Г. Шлиман. – М.: Молодая гвардия, 1965 (Жизнь замечательных людей).

Шульгин В. В. Дни. 1920. – М.: Современник, 1989.

Эджингтон Г. Адмирал Нельсон. – М.: Прогресс, 1992.

Эйдельман Н. Апостол Сергей. – М.: Политиздат, 1988.

Эйдельман Н. Революция сверху в России // Наука и жизнь. 1988. ¹¹ 10 – 12, 1989, ¹¹ 1 – 3.

Эйдельман Н. Обреченный отряд. – М.: Советский писатель, 1987.

Экономцев И. Н. Записки провинциального священника. – М.: Вернал, 1993

Энциклопедический словарь. Т. 1 – 2. – М.: Советская энциклопедия, 1964.

Энциклопедический словарь Ф. Павленкова. – СПб., 1913.

Энциклопедически словарь, составлен подъ редакцiею доктора философиi М. М. Филиппова, редактора журнала «Научное обозрънiе». Въ трехъ томахъ. Безплатное приложенiе къ журн. Природа и Люди за 1901.

Эскин А. Гудбай, Америка! – Израиль: Иерусалим, Возвращение, 1992. ¹¹ 6 – 7.

Юрганов А. Л., Кацва Л. А. История России XVI – XVIII веков. – М: МИРОС, 1994.

Юрченко А. Г. Империя и космос. – СПб.: Евразия, 2002.

Яковлев В. В. История крепостей. – СПб.: Полигон, 1995.

Ян В. Батый. – М.: ГИХЛ, 1960.

Bidwell G. Cudza knvia. – Slask: Katowice, 1979.

Czuma \4. Nad Wisla, nad Niemnem, nad Dnieprem. – Przekroj: Warszawa, 1989.

Encyklopedia popularna. – PAN: Warszawa, 1982.

Fiodorow J. Proces Aleksego. – WL. Lodz, 1987.

Herlinger J. J. Niezwykle peripetie odkryc i wyna-lazkow. – NK. Warszawa, 1985.

Kosidowski Z. KrolewstAvo zlotych lez. – J. – S. Warszawa-Sofia, 1986.

Kroulik J, Ruzicka В Vojenske rakety. – NV. Praha, 1985.

Kwasniewicz 1000 slow о dawnej broni palnej. – WMON. Warszawa, 1987.

Lem S. Filozofia przypadku. T. 1. – WL. Krakow, 1988.

Lesny J. Spravy о nemocech mocnych. – Horizont. Praha, 1989.

Mutter H. Gewehre. Pistole. Revolver. – Leipzig, 1985.

Midler H., Kolling H. Europaische hieb-und stich-waffen. – Berlin, 1981.

Polska w kalejdoskopie. – Jnterpress. Warszawa, 1977.

Serczyk W. Katarzyna II. – Ossolineum, 1989.

Sidorski O. Panie Kochanku. – Slask. Katowice, 1987.

Sielicki F. Podroz Borysa Szeremietiewa. – PAN. Wroclaw, 1975.

Snoch B. Synowie Krzywoustego. – WSP. Warszawa, 1987.

Spieralski Z 500 zagadek о dawnym wojsku polskim. – WP. Warszawa, 1972.

Spiewakowski A. Samuraje. – PJW. Warszawa, 1989.

Szubanski R Polska bron pancerna 1939. – WMON. Warszawa, 1982.

Ryniewicz Z. Bitwy swiata. – WP. Warszawa, 1995.

Widacki J. Detektywi na tropach zagadek historii. – Slask. Katowice, 1988.

Vzacne zbrane a zbroj. – NV. Praha, 1986.

ИЛЛЮСТРАЦИИ

Звезда и орден Св. Екатерины

Императрица Анна Иоанновна.

Неизвестный художник. 1734 г.

Большая императорская корона и трон Анны Иоанновны

Коронационное платье императрицы Анны Иоанновны

Императрица Елизавета I. Неизвестный художник. XIX в.

Трон императрицы Елизаветы I

Император Петр III. Неизвестный художник. XVIII в.

Императрица Екатерина II. Художник Л. Ревон. XIX в.

Граф А. Г. Орлов.

Художник Ф. С. Рокотов. 1763 г.

Князь А. В. Суворов.

Неизвестный художник. XIX в.

Император Александр I.

Художник Эглесон. XIX в.

Звезда и орден Св. Александра

Великий князь Николай Павлович в костюме Алариса и великая княжна Александра Федоровна в костюме Лалы Рук в придворном спектакле.

Император Николай I.

Неизвестный художник. XIX в.

Знамена пехотных полков образца 1797 г.

Штандарты. 1800 г.

Штандарты полков. Конец XVIII в.

Знамена. 1800 г.

Звезда ордена Св. Екатерины, украшенная бриллиантами

Знак ордена Св. Екатерины 2-й степени с бантом

Орден Александра Невского

Знак, звезда и лента ордена Александра Невского, принадлежавшие Александру I

М. Б. Барклай-де-Толли

Художник Д. Доу. 1829 г.

М. И. Кутузов

Генерал А. П. Ермолов.

Художник П. Захаров. 1843 г.

Н. Н. Раевский.

Художник Н. А. Бестужев по оригиналу П. Ф. Соколова. 1825 г.

«Медный всадник». 1768—1778 гг.

Скульптор Э. М. Фальконе

Зимний дворец в Санкт-Петербурге. Построен в 1754—1762 гг.

Архитектор Растрелли

Петродворец. Каскад перед Большим дворцом

Примечания

1

«Гу» – «Он», одно из имен Аллаха.

(обратно)

2

Бригадир – воинский чин, занимавший место меж полковником и генералом.

(обратно)

3

При переводе в армию (если речь не шла о наказании) гвардейские офицеры не просто получали автоматически следующий чин – «прыгали» через чин: подпоручик – в капитаны, капитан – в полковники…

(обратно)

4

Состоявшее из выборных делегатов от дворян, горожан, казаков, нерусских народов и государственных крестьян.

(обратно)

5

Как сохранилось следственное дело Степана Разина.

(обратно)

6

Вольтер, кстати, считал Пугачева турецким агентом.

(обратно)

7

Тут какая-то неувязка: Штейнгель определенно говорил не о Марии Федоровне, а о Елизавете Алексеевне.

(обратно)

8

Это тот самый Павел Васильевич, что участвовал в убийстве Павла и судил декабристов. Он, конечно, цареубийца, но еще, из песни слов не выкинешь, герой русско-турецкой войны 1806—1807 гг. и войны с Наполеоном. Участвовал во взятии Парижа, как и Бенкендорф. Боевые ордена и золотая сабля за храбрость.

(обратно)

9

Черт знает, что за зверские порядки были при сатрапе Николае! Достаточно слабости здоровья, чтобы тебя выпустили с каторги.

(обратно)

10

Хольд = 0,56 га.

(обратно)

11

Комитат – область.

(обратно)

12

Земля неизвестная (лат.). – Сост.

(обратно)

13

Исаак Масса (ок. 1587—1635) – голландский торговец. Находился в Московском государстве в 1601—1609 гг. Вернувшись в Нидерланды, он составил свое описание исторических событий в Московии начиная со времени Ивана Грозного. Приложив к своему сочинению чертеж Москвы, Масса подал его штатгалтеру принцу Морицу Оранскому в надежде, что его усердие не будет оставлено без внимания. Однако неизвестно, как была принята книга. В 1612 г. Масса снова поехал в Москву и с тех пор не прекращал дипломатическую и торговую деятельность там. Генеральные штаты неоднократно поручали ему вести переговоры с Москвой о свободной торговле.

Сведения Массы основаны как на его собственных наблюдениях, так и на слухах и общении со многими информированными людьми. Хотя некоторые известия его и являются явно ошибочными, но он иногда приводит и довольно точные сведения о событиях, на которых присутствовал заведомо узкий круг лиц (например, приемы герцога Иоанна, послов Ганзы), и эти известия подтверждаются отчетами и донесениями посольств.

Рукопись Массы хранится в Гааге. Голландский текст был напечатан в издании Археографической комиссии («Сказания иностранных писателей о России», т. II, СПб., 1868). Первый русский перевод появился в 1874 г. В 1937 г. он был переработан и снабжен комментариями.

(обратно)

14

Мориц, принц Оранский (1567—1625), сын Вильгельма Оранского, штатгалтер Гельдерланда, Голландии, Зеландии, Утрехта и Оферейсселя – северных провинций Нидерландов, отделившихся от бельгийских провинций во время нидерландской революции. В русских документах – «Маврициус князь».

(обратно)

15

Выверено по изданию: Исаак Масса. Краткое известие о Московии в начале XVII в. Государственное социально-экономическое издательство. М., 1937. Перевод и комм. А. Морозова.

(обратно)

16

Венчание происходило 16 января 1547 г. Бракосочетание состоялось 3 февраля 1547 г.

(обратно)

17

Масса, вероятно, говорит о построении каменной стены вокруг Китай-города в 1535 г.

(обратно)

18

Перемирие с Польшей было заключено после взятия Казани в 1554 г.

(обратно)

19

Иоанн IV выехал из Москвы не в 1551 г., а в 1552 г.

(обратно)

20

Царь Казанский, взятый в плен русскими, назывался Едигером.

(обратно)

21

Этот Симеон был не казанский хан Едигер, а, вероятно, касимовский. Едигер умер в 1565 г.

(обратно)

22

Можно предполагать, что это – испорченное Тмутаракань, с которой автор смешал Астрахань.

(обратно)

23

Абдыл-Рахман был изгнан из Астрахани в 1537 г. Едигер приехал на службу в Россию в 1542 г. Кайбула выехал из Астрахани в 1552 г.

(обратно)

24

Библия, Вторая книга Царств, гл. Х.

(обратно)

25

Посольство Севастьяна относится к 1551 г. Астрахань была взята 2 июля 1554 г.

(обратно)

26

Темирайсах – испорченное Аксак-Тимур-Ленк; Аксак-Тимур – хромой Тимур, по-персидски – Тимур-Ленк, откуда – Тамерлан. Нельзя смешивать с Тимур-Кутлуем.

(обратно)

27

Гейденштейн, Рейнгольд (1556—1620) – польский историк. Был секретарем Стефана Батория, потом Сигизмунда III, принимал участие в войнах с Московией за обладание Ливонией… Автор «Записок о московской войне» (1577—1582).

(обратно)

28

Венчание происходило 31 мая 1584 г.

(обратно)

29

В монашестве жена царя Федора, Ирина, приняла имя Александры.

(обратно)

30

Этот поход относится к 1590 г.

(обратно)

31

В издании Линде – 28 миль.

(обратно)

32

Клешнин был сокольничим, а не боярином.

(обратно)

33

Федор умер 7 января 1598 г.

(обратно)

34

Борис венчался 1 сентября 1598 г. (7107 г.).

(обратно)

35

Казначеем в царствование Бориса был Игнатий Петрович Татищев.

(обратно)

36

17 ноября.

(обратно)

37

В Данию были направлены думный дворянин И. С. Ржевский и дьяк Посник Дмитриев.

(обратно)

38

Послы ганзейские явились в Москву 25 марта 1603 г., были представлены царю 3 апреля, были на отпуске 7 июня и выехали из Москвы 11 июня.

(обратно)

39

Посол персидский Лачин-Бек въехал в Москву в 1603 г., 23 августа. 4 сентября был принят царем.

(обратно)

40

Она умерла в 1603 г., 26 октября.

(обратно)

41

Войско Лжедмитрия подступило к Новгород-Северскому 21 ноября по н. ст.

(обратно)

42

Эта битва происходила 21 декабря.

(обратно)

43

Это известие Массы неверно. После битвы с московской ратью Милославского и отхода от Лжедмитрия большинства поляков он снял осаду Новгород-Северско-го и отошел к Севску.

(обратно)

44

Бланк – старая голландская монета, равная 12 пфеннигам.

(обратно)

45

По Хронографу Карамзина, битва при Добрыничах происходила 20 января.

(обратно)

46

«Новый Летописец» говорит, что связать себя велел не Басманов, а Голицын.

(обратно)

47

Ювенал, Х, 112 и 113; фраза не окончена.

(обратно)

48

Эобанус Гессус – Гелиус Эобанус Гессус (1488—1540), гессенский поэт, писавший стихи на латинском языке, близок гуманистам.

(обратно)

49

18 июля.

(обратно)

50

8 июля «Сказание о Гришке Отрепьеве», 29 июня в субботу (по ст. ст.) – Бус-сов и Петрей, 31 июля (н. ст.) – Маржерет и Паэрле.

(обратно)

51

Иов был низложен перед венчанием Дмитрия на царство.

(обратно)

52

Гонсевский – посол, отправленный польским королем к Лжедмитрию с поздравлением, прибыл в Москву в августе 1605 г.

(обратно)

53

Этим послом был секретарь краковского нунция Алоизий Пратиссоли, прибывший в Москву с поздравлениями и подарками в октябре 1605 г.

(обратно)

54

Обручение происходило 12 ноября.

(обратно)

55

При Турнгуте 22 января 1597 г. Мориц одержал победу над испанцами.

(обратно)

56

Польские послы были на аудиенции 3 мая 1606 г.

(обратно)

57

Масса здесь путает Северскую землю, которую он сам обозначает как Siberia, и Сибирь.

(обратно)

58

В издании Археографической комиссии – 30 000.

(обратно)

59

Иов прибыл в Москву 14 февраля 1607 г.

(обратно)

60

По одним источникам, Болотников был взят в плен, по другим – сам сдал крепость при условии помилования.

(обратно)

61

Послы польские прибыли в Москву 12 октября 1607 г.

(обратно)

62

В начале декабря 1608 г. воеводою в Вологде был Никита Пушкин, а дьяком – Роман Воронов.

(обратно)

63

Вписано между строк – прим.

(обратно)

Оглавление

ИСТОРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ: «НОВОЕ ВОЙСКО»

НАСЛЕДИЕ ПЕТРА ВЕЛИКОГО, НЕВЕЛИКОЕ СОБОЮ

ЗИМА! РЕЙХСМАРШАЛ, ТОРЖЕСТВУЯ…

«ЗАПРЯГАЙТЕ САНИ, ХОЧУ ЕХАТЬ К СЕСТРЕ…»

«ВИВАТ, АННА ВЕЛИКАЯ!»

ЖЕЛЕЗНЫЙ ДРОВОСЕК И ДРУГИЕ

ВЕСЕЛАЯ ЦАРИЦА БЫЛА ЕЛИСАВЕТ…

СМЕРТЬ ИДЕАЛИСТА

  Слишком все очевидно?

  Сплетни и анекдоты

  Дела

  Вольность дворянская

  САРЫНЬ НА КИЧКУ!

  ГОСПОДИН КАПИТАН

  СТО ВОСЕМЬДЕСЯТ СЕДЬМОЙ ДЕНЬ

  МАТЕРЬ ОТЕЧЕСТВА

  Некто Емельян

ВМЕСТО ЭПИЛОГА К «БАБЬЕМУ ЦАРСТВУ»

ПОСЛЕДНИЙ РЫЦАРЬ

ПУГАЛО ОГОРОДНОЕ

КОНСТИТУЦИЯ И КАРТЕЧЬ

  Цари на каждом бранном поле…

  Очаровательные франты минувших лет

  «Мечтательные крайности»

  …Вы брали сердце и скалу

  Черный полковник

  Накануне

  День Фирса

  Южный нарыв

  Слезы капали

  Тени за сценой

  Люди с другой стороны

  Хранители гордого терпенья

ВМЕСТО ЭПИЛОГА: БЕШЕНАЯ КАРУСЕЛЬ

  Вместо эпилога

ПРИЛОЖЕНИЕ 1

  Из «Записок» А. В. Поджио . Петр I

ПРИЛОЖЕНИЕ 2

  Исаак Масса[13] . Краткое известие о начале и происхождении современных войн и смут в Московии, случившихся до 1610 г. за короткое время правления нескольких государей . Письмо к Морицу, принцу Оранскому

ПРИЛОЖЕНИЕ 3

  Начало царствования Елизаветы Петровны . (из записок Кристофа Манштейна о России) . 1741 – 1742 гг.

ПРИЛОЖЕНИЕ 4

  1) Собственноручный указ императрицы Екатерины II, данный 14 октября 1773 г. генерал-майору Кару

  2) Именные указы казанскому и оренбургскому губернаторам

  3) Манифест 15 октября 1773 г., об отправлении на Яик генерал-майора Кара для усмирения мятежников

  4) Указ Военной коллегии, об увольнении генерал-майора Кара от службы

  5) Сенатский указ, 13 декабря 1773 г., о предосторожностях противу разбойнической шайки Пугачева

  6) Манифесты 23 декабря 1773 г., о бунте казака Пугачева, и о мерах, принятых к искоренению сего злодея

  7) Именный указ 1 мая 1774 года, данный оренбургскому губернатору Рейнсдорпу, военным и гражданским чиновникам и всем вообще жителям оного города, – об изъявлении высочайшего благоволения жителям города Оренбурга за оказанную верность при осаде оного бунтовщиками

  8) Именный указ, данный 29 июля 1774 года Военной коллегии о назначении генерала графа Панина командующим войсками, расположенными в губерниях Оренбургской, Казанской и Нижегородской

  9) Наставление, данное за собственноручным ее величества подписанием, 8 августа 1774 года, гвардии Преображенского полка капитану Галахову

  10) Манифест 19 декабря 1774 года, – о преступлениях казака Пугачева

  11) Сенатский указ, б. ч. февраля 1775 г. . О присылании из городовых канцелярий рапортов в Сенат о людях, прикосновенных к бунту Пугачева, с обыкновенною почтою, а не чрез нарочных гонцов

  12) Высочайший рескрипт, данный на имя генерала графа Панина, от 9 августа 1775 года, из села Царицына

ПРИЛОЖЕНИЕ 5

  «Русская Правда» П. И. Пестеля

    Введение

    Глава первая. О земельном пространстве государства

    Глава вторая. О племенах, Россию населяющих

    Глава третья. О сословиях, в России обретающихся

    Глава четвертая. О народе в политическом отношении

    Глава пятая. О народе в гражданском отношении

ПРИЛОЖЕНИЕ 6

  Из записок Николая I . Перевод с фр. Б. Е. Сыроечковского

    Тетрадь 2-я . Л. 4 – 9

    Тетрадь 3-я . Л. 10 – 23 об.

    Тетрадь 4-я . Л. 23 – 31 об.

Список литературы

ИЛЛЮСТРАЦИИ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте