«Штурмовики идут на цель»

Муса Гареев Штурмовики идут на цель

Об авторе книги

Муса Гайсинович Гареев родился в деревне Илякшиде Илишевского района Башкирской АССР. Окончив семь классов сельской школы, он поступил учиться в Уфимский железнодорожный техникум. Одновременно занимался в аэроклубе. Молодого способного учлета быстро заметили опытные инструкторы и преподаватели. После окончания аэроклуба ему предложили поступить в летное училище. Так в конце 1940 года восемнадцатилетний комсомолец М. Гареев становится курсантом Энгельсской школы военных летчиков.

В годы Великой Отечественной войны Муса Гайсинович сражался в штурмовой авиации на самолете Ил-2. Вместе со своими боевыми товарищами он бомбил и штурмовал вражеские аэродромы, оборонительные укрепления, танковые колонны, железнодорожные узлы и станции, морские транспорты, артиллерийские и минометные батареи, уничтожал живую силу врага. За мужество и героизм, проявленные в боях с немецко-фашистскими захватчиками, отважный летчик был отмечен многими правительственными наградами. Начав войну в Сталинграде в звании сержанта, он закончил ее в Германии майором, штурманом полка, дважды Героем Советского Союза. Уже после того, как М.Г. Гареев стал дважды Героем Советского Союза, в его аттестации записано, что «он произвел 63 боевых вылета и все задачи выполнил с большой эффективностью. Лично водит в бои группы и пары и задания выполняет с большим искусством… не имеет ни одной потери личного состава и материальной части, в боях всегда выходит победителем».

После войны М.Г. Гареев продолжает служить в военной авиации. В 1951 году оканчивает Военную Академию имени Фрунзе, а через несколько лет – Академию Генерального штаба. В эти годы он по-прежнему много летает, осваивает современные самолеты, работает заместителем командира полка, командиром полка, заместителем командира дивизии.

Муса Гайсинович Гареев неоднократно избирался депутатом. Верховного Совета СССР и Башкирской АССР.

В настоящее время дважды Герой Советского Союза полковник в отставке М.Г. Гареев живет в Уфе и возглавляет Башкирский республиканский комитет ДОСААФ, отдавая много сил благородному делу подготовки молодежи для службы в рядах армии и флота.

За плечами Мусы Гайсиновича большая и интересная жизнь. В книге «Штурмовики идут на цель» он живо и увлекательно рассказывает о своей комсомольской юности, о поисках призвания, о своих первых удачах и огорчениях на пути к суровой, трудной, но романтической профессии летчика. Главное место в книге, естественно, занимает война. С большой теплотой и искренностью автор вспоминает о фронтовой дружбе и братстве, о своих боевых товарищах и командирах, с кем вместе сражался в небе Сталинграда, на Миус-фронте, в Крыму, на Украине и в Белоруссии, Прибалтике и Восточной Пруссии… Многие из них погибли в жестоких боях с заклятым врагом, многие стали прославленными летчиками, удостоенными звания Героя Советского Союза.

Подробно и интересно рассказывает автор о своей работе в Добровольном обществе содействия армии, авиации и флоту, встречах и работе с молодежью, делится своими раздумьями о преемственности поколений.

Книге «Штурмовики идут на цель» представляет большой интерес для широкого круга читателей, особенно для молодежи.

Часть первая Мечты и тревоги

Глава первая Первый полет

«Учлет Гареев, к самолету!» – Сквозь сон слышу голос инструктора.

Сбросив одеяло, вскакиваю, быстро одеваюсь… В палатке все еще спят. На улице ночь. Это мне приснилось, будто инструктор Иван Митрофанович Петров вызывает меня к самолету.

В который раз за эту ночь! Когда же, наконец, она кончится и сбудется мечта моей жизни?

Тихо, чтобы не разбудить товарищей, выхожу на улицу. Прохаживаюсь вдоль рядов таких же, как и наша, белых палаток, прислушиваюсь к тишине, с надеждой поглядываю на восток.

Часов у меня нет, но по небу, по тому, как начинают бледнеть звезды, догадываюсь; скоро утро. Мысленно тороплю его: «Скорее, солнце, скорее! Знало бы ты, как я жду тебя!..»

Но солнце не торопится. Ему неведомо, что через несколько часов Петров вызовет меня к самолету и я, как птица, взмою над землей.

Ночь уходит медленно-медленно. Над рекой Белой, что течет неподалеку от нашего лагеря, клубится сизый туман. Прямо над ней темной каменной глыбой нависает гора, на которой кое-где мерцают огоньки Уфы. Когда они погаснут, взойдет солнце. Но оно словно испытывает мое терпение. Небо над горой только чуть посветлело.

Побродив по спящему, безмолвному лагерю, направляюсь на аэродром. Он тут совсем рядом, в пяти минутах ходьбы. Обыкновенное, поросшее густой травой, слегка примятое самолетами поле. Темное пятно ангара… Сутулая фигура старика-сторожа, опершегося на длинный ствол старинной трехлинейки.

– Стой, кто идет?

Старик не спит! Знает: обстановка в мире тревожная, говорят о войне, а за его спиной как-никак самолеты. «Важный объект!»

Узнав меня, он опускает винтовку, достает кисет и закуривает.

– Не спится, товарищ курсант? Или задание какое имеешь?

– Нет, просто так, дедушка… Не спится что-то…

– Летишь, чай, утром?

Я удивился: как он догадался?

Скрывая волнение, говорю:

– Да, лечу. Только когда оно будет, это утро? Старик улыбается.

– Придет. Это когда ждешь, завсегда так. Ко мне каждую ночь кто-нибудь из ваших приходит. Волнуетесь – это хорошо… А то как же! Чай лететь, а не в трамвае ехать!..

Я прошу разрешения войти в ангар, но старик вдруг становится строгим и словно бы видит меня впервые.

– Не разрешается, товарищ курсант, абсолютно не разрешается. Сам понимай: не для того я сюда поставлен, чтобы экскурсии по ночам устраивать. Иди, милок, доспи ночь, утром – милости просим. А чтобы сейчас-ни, ни!..

И все-таки я не спешу уходить.

– Я, дедушка, всего лишь на минутку. Никто не узнает. Но сторож непреклонен. Он что-то строго ворчит, натужно кашляет от табака, а я неторопливо ухожу в сторону нашего лагеря.

Небо над горой еще больше посветлело, а там, где должно взойти солнце, оно стало слегка розовым.

– Скорее бы!..

У крайних палаток в конце лагеря встречаю Петрова. Инструктор в трусах и в майке увлеченно занимается утренней гимнастикой. Увидев меня, прерывает свои занятия и подходит ко мне.

– Ты что, Гареев, не спал эту ночь совсем? Мне почему-то становится стыдно, я не сразу нахожусь что ответить и опускаю глаза.

– Где же ты пропадал?

«Если признаться, что не спал, – быстро соображаю я, – то может отстранить от полетов… Нет, нет, только не это!».

– Как не спал? Спал, товарищ инструктор, – отвечаю. – А к утру что-то расхотелось. Вышел походить, размяться. На аэродром вот сбегал…

Петров смотрит на меня и не знает – верить или нет.

– Ну, тогда еще ничего, – говорит он неуверенно. – А то смотри у меня; летчик всегда должен быть в хорошей форме. Тем более, когда у него первый полет.

Я согласно киваю головой и тороплюсь к своей палатке.

Пора поднимать товарищей.

С летчиком-инструктором Петровым я познакомился года два назад. Все случилось совершенно неожиданно. Сам теперь удивляюсь, как мне повезло.

Как-то после занятий в техникуме я возвращался к себе в общежитие. На крыльце стояла группа старшекурсников.

Ребята о чем-то живо переговаривались. В центре группы находился невысокий чернявый третьекурсник со значком парашютиста на груди.

Должно быть, я очень засмотрелся на этого парня. Даже споткнулся о порог крыльца и чуть не упал.

Сверху в мой адрес посыпались веселые шутки. Известное дело: старшекурсники всегда рады подтрунить над «первашами».

На другой день, встретив этого чернявого третьекурсника, я хотел было заговорить с ним, но не решился. К тому же он торопился куда-то. Не знаю почему, но я пошел за ним.

На одном из центральных улиц города я неожиданно потерял его из виду. А через минуту мы столкнулись с ним у длинного двухэтажного здания, над дверью которого висела какая-то вывеска.

– А, малыш, и ты сюда!-узнал меня студент.-Вот здорово, а я-то и не знал. Чем занимаешься: самолетом, парашютом?

На вывеске среди многих других слов крупно выделялось одно – «Аэроклуб».

Я буквально опешил.

– Нет, нет, мне совсем не сюда!.. Я просто так, случайно…

– Случайно? А то заходи, пилотом станешь. У нас инструктор – будь здоров! Такие фигуры выкручивает – закачаешься.

Вскоре в железнодорожном техникуме состоялось собрание. В гости к нам пришли ребята, занимающиеся в Уфимском аэроклубе Осоавиахима. Был среди них и крепко сложенный, среднего роста, самый обычный человек с фамилией Петров. Он интересно рассказывал о Красной Армии, об авиации, об обязанности каждого из нас готовить себя к защите Родины.

Я слушал его затаив дыхание. Впрочем, не только я – слушали все. А потом несколько дней в техникуме только и говорили об авиации. Нашлись и желающие поступить в аэроклуб. Поговорил я с другом Моталлапом, с которым мы из одного колхоза приехали в Уфу в техникум учиться, я объяснил ему, что занятия в аэроклубе не помешают нашей основной учебе.

Прошло несколько долгих томительных дней.

И вот объявление: завтра медицинская комиссия! Всем, кто подал заявление, явиться без опоздания.

Желающих учиться летать было много. Вместе со мной на комиссию явилось человек семьдесят-восемьдесят. А набирать будут всего лишь одну группу. Кому повезет?

Мы столпились в небольшом полутемном коридоре перед дверью комнаты, в которой работала комиссия. Иногда дверь приоткрывалась, громкий мужской голос называл чью-нибудь фамилию, и обладатель ее словно бы становился ниже ростом. Подталкиваемый товарищами, он неуверенно входил в комнату, и снова в коридоре воцарялась тишина.

Внизу громко хлопнула парадная дверь. Кто-то, гулко топая, поднимался по лестнице. Вскоре мы увидели его. Это был рослый, атлетически сложенный парень с широким, чуть рябоватым лицом и острым, слегка вздернутым носом. Голубая шелковая футболка готова была треснуть на его сильных плечах. Загорелые руки бугрились от крепких бицепсов. Сразу видно – спортсмен. Может, даже чемпион!

Парень оглядел нас, насмешливо покачал головой и язвительно сказал:

– Дрейфим, значит, помаленьку, товарищи будущие пилоты?

Мы ничего не ответили, пропустили его к двери. Все находились в напряженном ожидании: «Кто следующий?»

– Эх вы, – продолжал между тем спортсмен, – испугались докторов с молоточками! А еще пятый океан покорять собрались! Кто же примет таких? Тут, брат, подготовочку иметь нужно, парочку спортивных разрядов, выправку. Это же ясно, как дважды два!

«Ему хорошо с такими бицепсами, – думали мы, – его-то небось и без осмотра зачислят. Уж помолчал бы лучше, не растравлял душу!»

Но ему не терпелось.

– Вчера вот тоже отбирали, – продолжал он наставительно, – один из пяти прошел. А сегодня и подавно! Могу без всяких докторов сказать, кому здесь делать нечего. Хотите?

Он быстро окинул взглядом нашу притихшую группу, но тут дверь распахнулась и мужчина в белом халате назвал фамилию.

– Это меня, это меня! – обрадовался спортсмен и, выпятив грудь, смело шагнул через порог. Обратно он вышел расстроенным.

– Ну как? Зачислили? – спросил кто-то из любопытства, хотя все и без того были уверены, что его-то зачислят. Однако мы ошиблись.

– Отказали, – вздохнул парень. – Мотор, говорят, поскрипывает… Видно, перетренировался.

Мы так и ахнули. Кое-кто даже собрался ретироваться: уж если таких не берут! Но я твердо решил никуда не уходить, а добиваться своего. «Авиация – не секция штангистов. Здесь, оказывается, одних бицепсов мало», – подумал я.

Осмотр продолжался. Забраковали многих. Наконец вызвали меня.

В кабинет я вошел с замирающим сердцем на слегка одеревеневших от волнения ногах. Седой врач поглядел на меня поверх очков, спросил фамилию, тщательно записал что-то в своих бумагах и попросил сделать пять-шесть приседаний.

Я принялся торопливо выполнять его указания и вскоре сбился со счета, но продолжал упражнение до тех пор, пока меня не остановили.

– Довольно, дружок, довольно. Здесь не разминка перед футбольным матчем… Давайте руку. Проверим пульс…

Он долго выслушивал меня, выстукивал, заставлял закрывать глаза, вытягивать руки. Я беспрекословно подчинялся.

– Ну, что ж, – сказал он наконец, – превосходно, молодой человек, превосходно! Очень рад за вас, поздравляю.

Видя, что я, по-прежнему ничего не понимая, таращу на него глаза, врач звонко шлепнул меня ладонью по голой груди и весело сказал;

– Годен, годен! Можешь идти… Следующий!

Что я чувствовал, когда вышел в коридор? Пожалуй, уже ничего. Я так переволновался, дожидаясь своей очереди, и там, в кабинете, что на радость у меня уже не осталось сил.

И хорошо, что не радовался! Впереди, как это часто бывает в жизни, меня ждало разочарование. Дело в том, что, кроме медицинской, мы должны были пройти и мандатную комиссию. Здесь и произошла осечка.

– Фамилия? – строго спросил председатель комиссии.

– Гареев. Муса, – отвечаю.

– Откуда?

– Из железнодорожного техникума.

– Медкомиссию прошел?

– Прошел.

– Хорошо…

Он заглянул в бумаги и даже привстал:

– Э, друг, да ты какого года рождения?

– Двадцать второго, – отвечаю почти шепотом и чувствую, что проваливаюсь.

– Двадцать второго? Ах ты, черт, не пойдет!.. Рано тебе. Годок придется обождать.

Я пытаюсь защищаться, хотя и не очень-то верю в успех.

– Я хочу летать! Я столько об этом думал!.. Не имеете права!..

– Вот именно: не имеем права зачислять. Молод, не имеем права.

Я готов был расплакаться. Чувствую, вижу, что пора уходить, что все кончено, но не могу.

– Я вас очень прошу, очень!..

Председатель комиссии недовольно пожимает плечами и углубляется в бумаги. Ко мне из-за стола выходит уже знакомый мне Петров и по-дружески, как-то тепло и участливо берет меня под руку.

– Это хорошо, что ты такой упрямый. И что небо любишь – хорошо. Но порядок, сам понимаешь, есть порядок, его соблюдать надо. Приходи через год, обязательно зачислим. Сам с тобой заниматься буду…

Год ожидания тянулся долго. Успешно закончив первый курс техникума, я вернулся на каникулы домой и проработал лето в колхозе. Осенью 1939 года я стал, наконец, учлетом.

Теперь жизнь моя стала гораздо интереснее и полнее. Днем – учеба в техникуме, вечером – аэроклуб, ночью, когда друзья мои смотрят сны, я сижу над учебниками, выполняю срочные задания, маюсь над чертежами. Удивительно, как на все хватало сил! Видно, время было такое. Оно многого требовало от нас. Нужно было только хорошенько понять его.

Да, время было действительно суровое, тревожное, до предела насыщенное сложными событиями. Каждый день газеты и радио сообщали о новых и новых коварствах фашистов и их пособников. Каждый день приближал к нам войну. Только в течение первого года моей учебы в техникуме в мире произошли такие события, как захват фашистской Германией Австрии и Чехословакии, трагедия республиканской Испании, вторжение японских самураев на советскую территорию у озера Хасан, а затем – на территорию Монголии на реке Халхин-Гол, захват фашистской Италией Албании, установление фашистских режимов в Румынии и Венгрии, бесконечные военные провокации на советско-финской границе… Наконец, 1 сентября 1939 года гитлеровские войска вторглись в Польшу. А чуть позднее – 30 ноября того же года – с целью обезопасить свои северные границы и город Ленинград наши войска перешли советско-финляндскую границу…

В то время мне и моим товарищам было по семнадцать-восемнадцать лет. Мы жадно ловили новости, остро переживали наши неудачи, бесконечно радовались каждому успеху и, как когда-то наши отцы, готовили себя к суровой борьбе. Мы верили, что придет час – и Родина призовет нас в ряды своих защитников. А чтобы лучше подготовить себя для этой благородной роли, мы учились стрелять, управлять конем и самолетом, спускаться на парашютах и выносить с поля боя раненых…

Нам было нелегко. Но это нужно. Этим жила вся страна, вся наша молодежь. И старшие товарищи, как могли, помогали нам.

Я очень хорошо помню суровую романтику этих лет. В подготовке себя к защите Родины наша молодежь, в особенности комсомольцы, проявляла высокую активность и сознательность. Все мы были членами Осоавиахима и чрезвычайно гордились этим. Воспитывались мы на примерах героических подвигов старшего поколения, на трудовой и боевой вахте первых наших пятилеток, открывших перед каждым из нас небывалые перспективы.

Общими для всей советской молодежи делами жила а это время и молодежь Башкирии.

Занятиями в аэроклубе я очень гордился, и когда мы с Моталлапом вспомнили однажды о нашем первом учителе, я решил написать ему о том, что готовлюсь стать пилотом.

Фатих Сабиров уехал из наших краев, стал кадровым пограничником, но мы его не забыли. Нашелся и его новый адрес. А вскоре от учителя Сабирова пришел ответ. В то время уже шла война с белофиннами, и письмо его было проникнуто ощущениями этой войны.

«Учись, малыш, – писал он. – Родине нужны крепкие крылья. Только помни: на войне и убивают…»

Позже мне стало известно, что это письмо он написал за день до своей гибели. 1939–1940 учебный год пролетел для меня очень быстро. Я хорошо успевал в техникуме, в числе лучших был и в аэроклубе. Несколько месяцев напряженной учебы – и вот уже экзамены по теории. На последнем экзамене я увидел и летчика-инструктора Петрова. Он внимательно слушал мои ответы и, когда я вышел из класса, последовал за мной.

– Гареев! – окликнул ом меня в коридоре. – Погоди-ка минутку, разговор есть.

Он тепло поздравил меня с успешной сдачей экзаменов и затем спросил:

– Летом что собираешься делать? Опять домой или здесь останешься? Мы бы выехали на аэродром, освоили полеты.

– Какой разговор! Конечно, остаюсь! – чуть не закричал я. – Вот только сдам экзамены в техникуме. Там тоже есть над чем попотеть.

Наконец и летняя сессия в техникуме осталась позади. Товарищи мои, как всегда, разъехались кто куда, а я заторопился к своему инструктору.

Вскоре мы перебрались с ним на аэродром. Находился он далеко от города, за рекой Белой. Здесь было широко и привольно. Ярко светило солнце, воздух, настоенный на степном разнотравье, кружил голову, белые палатки, похожие издалека на маленькие парусники, словно скользили по тихому зеленому морю.

Рядом были большая река, озеро, лес…

Но любоваться красотой природы нам было некогда. Аэродром и наш палаточный городок оживали чуть свет и затихали только поздним вечером. На зеленом поле аэродрома было особенно шумно. Здесь учились летать.

Самолеты, самолеты, самолеты… Одни разбегаются по взлетному полю, чтобы быстро и плавно оторваться от земли и взмыть в небо, на других летчики отрабатывают упражнения, на третьих, пройдя круг над аэродромом, не спеша идут на посадку.

Воздух наполнен рокотом моторов, запахом бензина и масла, короткими выкриками команд.

Однако нашей группе до таких полетов было еще далеко. Мы выкатывали самолеты из ангара, учились быстро и правильно забираться в кабину, изучали приборы, систему управления самолетом, «закрепляли» теорию.

С каждым днем задания усложнялись. Вот мы уже «взлетаем», «садимся», делаем «крены». Самолет при этом, правда, оставался на земле, мотор молчал, но зато товарищи старались вовсю: то поднимали, то опускали хвост машины, фиксировали нужное положение и чуть не гудели от усердия. А я сидел в кабине, работал педалями, ручкой и порой совсем забывал, что находился все-таки на земле;

так велика была иллюзия настоящего полета.

В редкие свободные минуты я убегал туда, где летали по-настоящему. Восторженно, с нескрываемой завистью провожал взлетевший самолет, забыв обо всем на свете, следил за разворотами и мертвыми петлями более опытных товарищей и спрашивал себя: «А ты, Муса, сможешь так, сможешь?..» Ответить на этот вопрос положительно я робел даже перед собой, но где-то в глубине души все-таки жила уверенность. Она крепла во мне с каждым днем. И я все нетерпеливее подгонял время: «Скорее бы, скорее бы!..»

И вот, словно бы между прочим, Петров сказал:

– Завтра и мы поднимаемся. Подросли птенцы…

Эта новость взбудоражила всю нашу группу, а я так и не спал почти всю ночь, дожидаясь утра.

И вот, наконец, небо на востоке ожило, заполыхало, заиграло огненными цветами. Потом из-за кромки леса на горе показался краешек солнца. Он быстро рос, округлялся, пока не превратился в большой рыжий шар. Несколько мгновений шар спокойно лежал на горе, затем незаметно оторвался от нее и стал медленно набирать высоту.

Я готов был крикнуть: «Здравствуй, солнышко! Наконец-то ты пришло!.. Тебе хорошо, ты уже летишь, а мне до взлета ждать еще целых два часа. Но это ничего, скоро и я поднимусь вслед за тобой. Не слепи мне глаза, когда я буду в небе!..»

Вслух этих слов я, однако, не произнес, ограничился тем, что помахал солнцу рукой и радостно улыбнулся ему. Ведь рядом были люди, а джигиту не положено сразу выдавать свои чувства.

Глава вторая Время чудесное мое

Мне повезло. Я родился в удивительное время. На моих глазах рушилось старое, отжившее, зарождалось и бурно развивалось новое – небывалое, неиспытанное. То, о чем раньше только смутно мечталось, смело входило в жизнь, захватывало и увлекало тысячи людей, рождало новые характеры, круто изменяло самого человека. Новое время, новая жизнь властно входили в каждое село, в каждый дом. Неузнаваемой стала и жизнь моего народа; в прошлом бесправный и обездоленный башкир теперь широко расправил свои плечи и полновластным хозяином зашагал по родной земле.

Однако вековые традиции были еще сильны. Жили они и в нашей глухой деревушке Иляшкиде, затерявшейся среди необозримых полей, лугов и перелесков. Особенно упорно держались за старое старики-аксакалы. Собираясь группами на завалинках или за самоваром, они подолгу обсуждали последние новости, задумчиво пощипывали белые бороды и озадаченно качали головами;

– О аллах, что творится в мире! Или все это угодно тебе, всемогущий? Что происходит с людьми!..

О себе они не беспокоились. Им не страшно покинуть этот свет, – они уже давно вымолили у аллаха и теплое место для себя в раю, и красавиц-жен, и табуны коней, и сладкую, в сплошных удовольствиях жизнь…

Не о себе думали – о молодых!

А молодые весело шутили над причудами стариков и поступали по-своему. Так, как велело им новое время, новая жизнь. И никакой шайтан не был им страшен.

Да, мне повезло! И даже вдвойне – я родился мальчиком. В те времена появление в крестьянской семье мальчика считалось большим счастьем. Это и понятно. Ведь благополучие семьи зависело от земли, а землю давали по числу в ней мужчин, хотя бы этот мужчина был по колено коню! Это не имело никакого значения.

А в нашей семье до меня мальчишек не было, все девчонки. Три девочки подряд-шутка ли! Отец хватался за голову, а мать только грустно улыбалась:

– Не отчаивайся, Гайса. Будут и сыновья. Мое появление на свет было встречено с большой радостью. Вскоре я понял, что и отец, и мать меня очень любят. Мать часто брала меня на руки, терлась щекой о мою голову и все приговаривала:

– Сынок, сынок, сынок-Отец возвращался с поля, выпрягал лошадь и долго подбрасывал меня вверх. Устав, он ставил меня рядом с собой, громко подзывал мать и, как мне помнится, всегда говорил одно и то же:

– Смотри, мать, как он вырос за этот день! Прямо богатырь, ничего не скажешь. Скоро помощником моим будет.

Я делал вид, что мне это совсем не интересно, а у самого на душе делалось тепло-тепло…

Раз в год в наш дом приходила комиссия по распределению земли. В нее входили самые уважаемые в деревне люди. Придут – и сразу в доме словно бы посветлеет, у всех будто праздник. Только моей сестренке Масхуде не весело. Глядит на всех-и слезы в два ручья.

– Ты чего плачешь, Масхуда? – спросит кто-нибудь из членов комиссии. А она уткнется в материнский подол – и еще громче ревет.

За нее отвечал отец:

– Землю девочкам не даете. Боится, голодать будет. Вот и плачет.

– Почему же Муса не плачет? Он ведь у вас тоже еще маленький, – улыбаются члены комиссии.

– А зачем ему плакать? – в тон им отвечает отец. – Муса – мужчина, джигит. Сейчас вы ему столько земли отвалите-за день не обойдет, хоть и на ногу скор!

Все громко смеялись.

Глядя на всех, переставала плакать и Масхуда. А обо мне и говорить нечего – я чувствовал себя настоящим мужчиной. Почти таким же, как и мой большой отец.

Крестьянский труд я познал рано. Отец стал брать меня с собой в поле еще совсем мальчонкой. Поднимется чуть свет, запряжет длинногривого Чулпана в телегу и ждет, когда мать поднимет меня с постели. А встать в такую рань, ой, как нелегко! Глаза слипаются, в голове носятся обрывки снов, и во всем теле такая вялость, что, кажется, будто оно совсем без костей. Мать настойчиво теребит меня, полусонного одевает и торопливо выводит на крыльцо.

Здесь радостным возгласом меня встречает отец;

– А, джигит, проснулся! Поехали. Работа ждет. Так было изо дня в день. И я даже решил про себя, что без меня отец ничего не может – ни землю вспахать, ни стог сложить, ни рожь обмолотить. Я не спеша забирался к нему в телегу, степенно садился с ним рядом, и мое маленькое сердце переполнялось горячей радостью и гордостью шестилетнего джигита!

Башкир с раннего детства мечтает об оседланном коне. Жила эта мечта и во мне. Сесть бы на быстроногого скакуна, выехать в чистое поле и, звонко гикнув, ринуться навстречу горячему степнол^у ветру!..

Мечта мечтой, но пока что приходилось довольствоваться вожждми, которые иногда передавал мне отец:

– Возьми-ка, сынок, я что-то устал.

А устать было от чего. На севе, сенокосе или уборке они с матерью работали от зари до зари. Приедем в поле до восхода солнца, отец оглядится вокруг (приехали ли соседи?), поплюет на широкие мозолистые ладони и тихо скажет:

– Ну, мать, пошли. День уже начинается…

Родители работать умели и любили. В поле они почти не разговаривали и не отдыхали. Лица их моментально преображались, делались торжественными, одухотворенными, красивыми.

Я старался помогать старшим, однако однообразная работа быстро надоедала и я шел к сверстникам. Вместе с ними бегал по полю, играл. Но вот старшие разгибают спины, останавливаются на обед, и мы со всех ног мчимся к ним, зная, что сейчас отцы поведут коней на водопой, а какой водопой может быть без нас, мальчишек? Надо непременно успеть!..

Отец сажал меня на коня, и я лихорадочно хватался за гризу.

– Не боишься?

– Нет, что ты!..

– Это хорошо. Плохо, если страх бежит впереди твоего коня.

Усталая лошадь еле передвигала ногами, а мне казалось, что я лечу быстрее ветра. Отец ехал верхом рядом, готовый в любую минуту подхватить меня, и, довольный, улыбался. Видно, и ему казалось, что мы летим быстрее ветра и птицы и что под нами не загнанные тяжелой каждодневной работой крестьянские лошади, а те самые скакуны, на которых выезжают на охоту могучие сказочные батыры…

Вернувшись с водопоя, отцы торопливо поедали свой обед, а мальчишки еще долго хвастали друг перед другом, какие они лихие наездники.

Жизнь в деревне текла мирно, спокойно, без особых происшествий и событий. Но однажды все вдруг изменилось. Люди заволновались, заторопились, задвигались. В каждом доме – спор, шум, гам. На каждой улице свои толки, свой разговор. А началось все вот с чего.

…В нашу деревню приехал человек,, оказавшийся уполномоченным из райцентра. Он вкатился на улицу на какой-то тележке, которая несла его, казалось, быстрее любого коня. Уполномоченный спокойно сидел на ней верхом, не спеша двигал ногами и даже вроде бы что-то тихо напевал. Ну, а тележка неслась и неслась! Кроме всего остального, она была на двух тонких блестящих колесах. И эти колеса крутились так быстро, что спицы их превращались в сплошной круг. Но самое удивительное заключалось в том, что они вели себя устойчиво, крутясь и сверкая, несли на себе взрослого человека. А человек лениво двигал ногами и что-то напевал себе под нос.

Вскоре вся деревня высыпала на улицу посмотреть на загадочную самоходную тележку. Впереди всех, как обычно, – мы, мальчишки.

– Дядь, а дядь! Что это за железный ишак? Как называется?

– Ишак? – смеется приезжий. – Это не ишак, а велосипед.

– Что, что? – не понимаем мы.

– Ве-ло-си-пед! – по слогам произносит уполномоченный. – Не видали никогда?

– Нет, у нас таких тележек еще не было… Уполномоченный поставил велосипед к забору, чтобы войти в дом. Но у нас еще много вопросов.

– Дядь, а дядь! А это что?

– Педали, чтобы двигать цепь.

– А цепь для чего?

– Колеса крутить.

– А-а…

– Дядь, а дядь! А это?

– Насос. Колеса накачивать. Видите, какие они упругие!

Приезжий слегка касается звонка на руле, и мы испуганно шарахаемся в стороны.

«Ух ты, вот это звенит!»

Пока мы знакомились с велосипедом, собрался сельский сход. Уполномоченный тихо сказал:

– Сегодня, товарищи, нам нужно решить очень важный вопрос. Знаю, что это будет непросто, но решать надо. От этого нам никуда не уйти…

Услышав такое вступление, люди замерли в ожидании: о чем говорит этот приезжий, о каких вопросах речь, или опять где-нибудь недород, как совсем недавно было здесь? Говорил бы уж прямо…

– Я имею в виду вот что, товарищи, – продолжал после небольшой паузы уполномоченный. – Село у вас большое, народу много, а землицы не хватает. Не хватает же, верно говорю?

– Что верно, то верно…

– А когда ее крестьянину хватало? Крестьянину всегда не хватало одного – земли!

– Теперь-то терпимо, а когда-то было совсем плохо. Спасибо Советской власти – помогла крестьянину.

– А ты что прибавить можешь? Прибавь, не откажемся! Хоть по десятине на душу!..

Сход зашумел, задвигался, завздыхал. С крестьянином всегда так-только заговори с ним о земле, он до вечера о другом думать не сможет. Так и будет вздыхать, ерошить на голове волосы и… мечтать. Мечтать о земле.

Люди долго не могли успокоиться и, казалось, даже забыли о приезжем. Пришлось ему самому напомнить о себе.

– Вот кто-то спросил, могу ли я прибавить вам земли, – почти крикнул он, чтобы его все хорошо расслышали. – А что, могу и прибавить! Скажу даже больше: затем и приехал я к вам. Да, да! Затем и приехал!

Теперь наступила такая тишина, что мне хорошо было слышно, как на другом конце деревни кудахтала снесшая яйцо курица.

«Какой странный человек, – думал я, об этом незнакомце, – приехал на двух блестящих колесах, собрал народ и вот обещает дать всем столько земли, сколько они никогда не имели. Может ли быть такое? Или шутит? Но если у него есть такая чудесная тележка, то, наверное, ему ничего не стоит найти для нас и землю. Этот уполномоченный, видимо, какой-то особенный, он все может…»

– Земли у нас много, товарищи, – говорил между тем уполномоченный, – и вся она наша. Вон у Каменного ключа какие земли лежат! Бывшие барские, богатые, урожайные. Сколько лет ваших рук дожидаются.

– Далековато будет, – подал кто-то голос.

– Известно, не очень близко, – улыбнулся приезжий. – А вы не пугайтесь дороги, переезжайте туда со всем своим хозяйством, ставьте новые дома, устраивайтесь как следует. Кому будет трудно, государство ссуду даст. К тому же все переселенцы на два года освобождаются от всех налогов.

Теперь сход забурлил, как настоящий деревенский базар. Нам, мальчишкам, это вскоре надоело и мы отошли в сторону, чтобы поиграть в прятки.

На другой день стало известно, что двадцать четыре семьи решили переехать на новые земли.

Одним из этих двадцати четырех был мой отец…

На новом месте все было не так, как в нашей старой деревне Илякшиде. Леса, овраги, ковры цветов на нетронутых лугах, чистый говорливый родник, – красота, приволье, простор!..

Родник выбивался из-под камней на дне одного из оврагов, и вода в нем была прозрачная и холодная, как звенящий осенний воздух. Наевшись душистой земляники, которой здесь было видимо-невидимо, мы жадно припадали к роднику и пили долго-долго, пока не начинало ломить зубы.

Родник назывался Таш Чимша. В переводе это значит – Каменный ключ. Этим звонким именем стала называться и наша новая деревня.

К осени 1929 года мы окончательно перебрались на новое место. К этому времени я уже умел читать. Научился сам, без посторонней помощи, к немалому удивлению всех домашних. А помог мне в этом деле старый букварь, попавшийся на глаза при переезде. А там все так интересно! Рядом с буквами – красочные картинки. Если А, то арбуз; если Е, то ель; если Я, то яблоко… Поймешь это и сразу научишься читать!

Однажды из старой деревни к нам приехала погостить моя тетя. Поговорив с отцом и матерью, она подсела ко мне. А я в это время как раз новый рассказ в букваре читать начал.

– О Муса! Да ты, я вижу, уже и буквы знаешь! – удивилась тетя.

– Знаю, – сказал я не без гордости. – И даже читать умею. Еще немного – и всю эту большую книгу дочитаю до конца.

– Ах ты, грамотей какой!-всплеснула она руками. – Кем же ты готовишься стать? Наверное, муллой?

– Муллой? – удивился я. – Нет, муллой я никогда не стану…

– Тогда кем же?

И в самом деле-кем я хочу стать? Хорошо бы наездником, чтобы день и ночь скакать на конях. Но такой работы, наверное, нет. Или кататься на качелях – на таких, какие соорудил нам отец. До самого неба взлетаешь!.. Но и такой работы, пожалуй, тоже нет, ведь взрослые совсем не катаются на качелях. Разве только…

– И я выпалил, уже не раздумывая;

– Уполномоченным!

– Кем, кем? – улыбается тетя.

– Ну, этим… уполномоченным, – повторяю я, но на этот р93 уже не так твердо. – У него такая хорошая работа ездит из деревни в деревню на блестящем велосипеде и раздает людям землю. Я, наверное, обязательно стану уполномоченным…

Вместо ответа тетя крепко прижимает мою голову к своей груди, но я не знаю, нравится ей мой выбор или нет. Наконец, решил я, что такая работа и велосипед, который бегает быстрее нашего Чулпана, любому понравятся. Поэтому я непременно стану уполномоченным!

Осенью я пошел в школу. Но в нашей новой деревне школу еще не построили, и мне пришлось вернуться в Илякшиде. Первое время жил у тети, а потом вместе со старшими ребятами стал ходить домой. Так и проходил все четыре года. А потом в соседнем Бишкурае на средства колхоза и колхозников построили школу-семилетку, и я стал посещать ее.

– Учись, сынок, учись, – подбадривал меня отец. – Уполномоченный должен очень много знать и уметь. Четырех классов для него мало.

И лукаво улыбался.

Колхоз в нашей деревне образовался в одно время с другими и очень быстро пошел в гору. Дело в том, что кулаков у нас не было, стариков было очень мало, и молодые крестьяне сразу же, без колебаний и долгих раздумий, вступали в колхоз. Работали здорово, с вдохновением, раз и навсегда распахав постылые межевые полосы. И это приносило добрые плоды. Колхозная жизнь открыла перед крестьянином новые горизонты, круто изменила его жизнь к лучшему, и он принял ее всей душой. Принял и готов был дать отпор любому врагу, который бы посягнул на эту жизнь.

Я сказал, что кулаков в нашей деревне не было, однако это вовсе не значит, что трудности периода коллективизации прошли мимо нас стороной. Нет. В нашем районе классовая борьба с кулачеством, как и во многих других районах страны, проходила тоже очень остро. Так, в деревне Верхний Манчар от рук кулаков погибла молодая активистка Минниса Гиндуллина. Звериной ненавистью ненавидели эту смелую комсомолку кулаки. Когда на заседании комитета бедноты, членом которого была и Минниса, решался вопрос о раскулачивании и высылке двенадцати кулаков, она назвала фамилию еще одного, и товарищи ее поддержали. Узнав об этом, кулак затаил злобу и, бежав из мест высылки, тайно вернулся в Верхний Манчар. Ночью он выследил Миннусу и с дикой злобой стал избивать девушку. Утром ее нашли мертвой. На ее теле насчитали более десяти ножевых ран.

Случаев, когда озверевшее кулачье убивало коммунистов, комсомольцев, сельских активистов, в те годы было много. Но жизнь шла своим чередом. И никакие жестокости кулаков не могли остановить ее победной поступи.

В эти годы во многие семьи нашей деревни впервые пришел достаток. Люди повеселели, стали увереннее, смелее, дружнее. А когда на помощь колченогой колхозной лошаденке пришли тракторы и машины, жизнь в деревне стала еще лучше.

Вспоминаю, как впервые в жизни я увидел настоящий трактор.

Это было теплым весенним утром. Мы с отцом готовились выйти в поле и зашли зачем-то в правление. Там, как всегда, было полно народу. Колхозники курили, осаждали председателя различными вопросами и ожесточенно спорили – время или не время начинать пахоту.

Я сидел на крыльце, слушал свист скворца, сидевшего на высокой жердине, и грелся на солнце. И вдруг до меня дошли какие-то новые звуки, каких прежде я никогда не слышал. Они быстро приближались и вскоре, превратившись в сплошной металлический грохот, заполнили улицу.

Я сорвался с крыльца и вихрем вылетел за ворота.

Там уже было полно народу. Все жались к плетням, к воротам и с удивлением поглядывали в дальний конец улицы. Там что-то гремело и лязгало. Но что это?

Через несколько минут к нам подкатило что-то гремящее, сверкающее, пахнущее керосином. Молодой парень потрогал какой-то рычажок в кабине, и сразу наступила тишина. Спрыгнув с высокого сиденья на землю, он деловито спросил:

– Председатель тут?

Ему ответили и почтительно расступились, указывая на дом с новеньким крыльцом. Парень вытер о штаны замасленные руки и направился в дом. Но председатель вышел ему навстречу.

– Прибыл! Наконец-то!.. – воскликнул он, обнимая незнакомого нам парня. – Мне давно сообщили, я уж думал, случилось что.

– Ничего не случилось, агай. Машина в исправности, хоть сейчас в поле!

– Это хорошо. Очень хорошо!.. Председатель нетерпеливо потянулся вперед и увлек за собой всех, кто их, окружал.

– Ну, давай, друг, показывай своего коня. Растолкуй народу, что это за штука такая – трактор. Да и мне интересно – не видал еще.

– Трактор, трактор! – прошло по толпе.

– А что это такое? Для чего такая железная арба? – слышалось отовсюду.

– Дрова из лесу таскать, – засмеялся кто-то. – Или баб на базар возить. Видал, как бегает!..

Молодой тракторист забрался на сиденье и с улыбкой подхватил:

– Верно: и лес таскать может, и людей возить. Но главное назначение этой машины – пахать, сеять, обрабатывать землю.

– Пахать?!

И только тут все обратили внимание на прицепленный к трактору трехлемешный плуг.

– И верно! Сразу три борозды ведет. Гляди, какая сила у стального коня!

– И сколько лошадей одна такая арба заменяет? – полюбопытствовал кто-то. Тракторист засмеялся:

– Не арба, агай, не арба! Трактор! Запомните хорошо это слово. Скоро их у нас будет много, привыкнете. А лошадей он, как видите, заменяет много. И главное, не устает и овса не просит. Хорошая, в общем, эта штука – трактор. И тракторист ласково похлопал машину по капоту. Люди подходили и подходили. Осторожно трогали большущие колеса с острыми блестящими шипами, сиденье, фары, лемеха.

– Сила в твоей машине, видать, есть, – сказал кто-то несмело, – а вот как пахать будет?

– Да, да, – поддержал его и председатель, – как он в деле-то? Пробовал? Показал бы для начала, дорогой.

– Это можно, – согласился тракторист. – С чьего огорода начнем?

Огороды у всех не паханы, но люди молчат. Недоверчиво смотрят на железного пахаря.

– Нам не к спеху. Пусть земля сперва прогреется…

– Ясно. А где колхозное поле?

– Да тут, за огородами!..

Трактор взревел, люди отпрянули в стороны и, когда он тронулся, бегом пустились за ним следом.

Первыми бежали мы с Моталлапом, моим дружком.

– Ух ты, вот это машина! – кричит он. – Вот такого бы коня оседлать, Муса!

– Да, конь что надо, – отвечаю. – Скорее бы семилетку закончить!

О нашем старом Чулпане и о чудесном велосипеде уполномоченного я как-то сразу забыл.

В мыслях я уже видел себя молодым джигитом, оседлавшим стального коня.

Удивительное это было время – тридцатые годы! Годы невиданного наступления на неграмотность и вековую темноту, годы великих строек, стахановских рекордов, открытий и тревог. Каждый день приносил новое. С каждым днем наша молодая Республика Советов, тогда еще единственная рабоче-крестьянская держава на планете, становилась все сильнее и краше. И преображали ее такие люди, каких было немало и в нашей деревне. Как тот молодой тракторист, который сумел убедить несговорчивых крестьян, что трактор – это здорово, или как мой отец.

Отец мой в эти годы не отставал от молодых. Молодежь отправляется в зимние месяцы в Москву строить Метрополитен – едет и он! Молодые собираются на стройки Ленинграда – и он тут как тут. Целую зиму его нет, но когда приезжал-столько новостей привозил, аж дух захватывало!.. Оказывается, дороги бывают не только простые, но и железные,-кто бы подумал! По ним ездят поезда-много-много домиков на колесах, которые тянет за собой большой-большой паровой трактор – паровоз. Иногда такие поезда ходят даже под землей… А еще бывают большие-пребольшие дома, в которых живут книги… Разве не интересно?

– В Москве мне пришлось поработать на одном доме, – как-то рассказал отец. – Такой высокий дом, посмотришь вверх – шапка на землю валится. А длинный!.. Длинней нашей Таш Чишмы. Книги, говорят, там жить будут. Именем Ленина дом назовут…

Теперь-то я знаю – это библиотека имени Ленина, когда бываю в Москве, обязательно смотрю на этот дворкц книг.

После всех этих рассказов дружок мой Мотай (так pебята звали Моталлапа) твердо решил стать машинистом паровоза. Мне это тоже пришлось по душе, хотя ни он, ни настоящего паровоза еще не видали.

Впрочем, это была наша тайна. Долгой дорогой в школу и обратно мы только и говорили о паровозах и железной дороге. Уйдем пораньше – и никто нам не мешает. Или еще лучше летом. Свернем к Каменному ключу, упадем в высокую траву, глядим в высокое синее небо и мечтаем.

Однажды, когда мы вот так же лежали у Каменного ключа и глядели в небо, над нами вдруг появилась какая-то странная птица. Прежде всего, она была очень большая и совсем не махала крыльями. Во-вторых, она здорово гудела. У нее был совсем непонятный хвост, четыре зеленых крыла с большими красными звездами и, кажется, совсем не было головы…

Мы были ошеломлены.

О том, что у нас есть самолеты, мы читали в книгах и газетах, но разве кто-нибудь из нашей деревни видел их хоть раз? Даже те, кто бывал в городе, не видел, а что говорить про нас. Вот и стояли мы, как вкопанные. А когда самолет скрылся вдали, растерянно переглянулись и медленно побрели домой.

…Утром мы отправили документы в Уфимский железнодорожный техникум.

Глава третья Первое знакомство с небом

– Учлет Гареев, к самолету!

До меня не сразу доходит смысл этих долгожданных слов. Обалдело гляжу то на инструктора, то на товарищей, потом срываюсь с места и, совсем как мальчишка, вприпрыжку бегу к ожидающему меня самолету.

Погода стоит отличная, небо без единого облачка. Но оно далеко не спокойное! Вверху кружат, кувыркаются, ревут моторами зеленокрылые самолеты. Сейчас и мой тупоносый У-2 ринется в небо, рубанет по небесной голубизне своим могучим винтом. Неужели я дожил до этого часа и, наконец, сбудется то, о чем я столько мечтал? Или это опять сон?

Дрожащими руками затягиваю на себе ремни, торопливым взглядом окидываю приборную доску и вдруг холодею от ужаса. За эти несколько секунд, пока я забирался в самолет, из головы моей вылетело все, чему я так самоотверженно учился в течение года.

Забыл, все забыл!..

Лоб моментально покрывается холодным потом, сердце вот-вот разорвется от волнения. В отчаянии я уже готов отказаться от полета, но сознание того, что это будет провал, удерживает меня.

Что скажет инструктор, как взгляну в глаза товарищам?

Даже старик-сторож пришел посмотреть, как мы сегодня будем летать!.. «Волнуетесь!-вспомнились мне его слова. – Это хорошо. А как же!.. Летать – не на трамвае ехать…»

Этот старик чем-то очень похож на моего отца. Как же мне будет стыдно, если я срежусь!

– Ну, Муса, пора.

Это Петров. Мой инструктор со мной. Как я раньше не подумал об этом! И голос у него спокойный, уверенный. Будто век со мной летал.

Спокойствие и уверенность инструктора каким-то образом передаются и мне. Я быстро прихожу в себя, выруливаю на старт и жду разрешения на взлет.

Петров внимательно следит за каждым моим движением. Я чувствую это и весь внутренне подтягиваюсь, подбираюсь. От прежней моей растерянности не осталось и следа, только руки чуточку дрожат: все-таки немного волнуюсь.

Собравшись с духом, докладываю:

– К взлету готов!

– Взлетайте!..

Вот он, этот час, которого я столько ждал. Первый полет!

Спокойно – надо быть спокойным! – поднимаю руку. Стартер взмахивает белым флажком, и я даю газ.

Самолет послушно устремляется вперед и, разбежавшись, взмывает в небо. И вот легкий толчок – и меня охватывает новое, неизведанное ощущение: я словно бы повис в воздухе. Уже лечу, но еще не совсем понимаю это – слишком все неожиданно, непривычно. Лишь когда подо мной начинают мелькать и уходить куда-то вниз знакомые палатки нашего лагеря, меня обжигает радостная мысль:

«Лечу! Лечу! Ура!..»

Я с трудом сдерживаю крик восторга и заставляю себя оглядеться. Надо мной – высокое голубое небо. Удивительно, отсюда, с высоты, оно кажется еще выше и голубее! И нет ему нигде предела, так оно огромно, так оно широко. Хоть день лети, хоть год лети, хоть целую вечность!.. Знать, поэтому так и любят небо летчики. И в самом деле – не любить его нельзя!

По-иному с высоты выглядит и земля. Линия горизонта стремительно отодвигается далеко-далеко во все стороны, и мне хорошо виден город. Вот огромной серебристой дугой изогнулась Белая. Железнодорожный мост через нее кажется тоненькой ниточкой, а катера на ней-не больше-спичечных коробочек. С одной стороны в Белую впадает рока Уфа, бегущая сюда с Уральских гор, с другой – тихая степная Дема, о которой сложено столько песен…

Я не могу наглядеться. Гордость за то, что так велика и прекрасна родная земля, за то, что один из тысяч ее сыновей получил от нее сегодня могучие крылья и, как беркут, парит над ее просторами, переполняет меня всего. Счастье Мое так велико, что мне хочется тут же поделиться им с кем-нибудь, но товарищи далеко, а отец еще дальше. Очень жаль, что не видит меня сейчас и мой друг Мотай. Мы ведь вместе с ним когда-то мечтали об оседланном коне. Но какой конь может сравниться с моим? Далека и нелегка была дорога к нему, но зато сейчас я не променяю его ни на что на свете!..

Я лечу!..

Отправив документы в Уфимский железнодорожный техникум, я стал ждать. Ни в деревне, ни дома никто об этом на знал: мы умели хранить тайну. И вот, наконец, пришел в наш дом почтальон.

– Мать, нам письмо! – обрадовался отец. Отец в эти дни болел и лежал в постели.

– Не вам, Гайса-агай, – поправил его почтальон. – Это сыну вашему, Мусе.

– Мусе? – удивилась мать. – Из Уфы Мусе письмо? Но ведь сам он там никогда не был, и из наших там никого нет…

Слушаю разговор старших, а у самого уши горят.

– Дайте письмо, – прошу. – Оно действительно мне. Быстро разорвал конверт, пробежал коротенькое извещение. Меня вызывали на экзамены.

– От кого же это письмо! – спросил отец. Что было делать? Скрывать тайну больше не было смысла, и я рассказал о том, что решил учиться дальше.

– На кого же ты, сынок, учиться решил?

– Хочу оседлать того коня, который бегает по железной дороге, – улыбнулся я.

Отец помолчал. Потом откинул одеяло, свесил голые ноги на пол и сказал:

– Это хорошо, что не остановился на полпути. И коня выбрал доброго. Только знай: нелегко тебе будет одному в городе жить. Я уже немолод, много помогать не смогу. Да и далековато опять же…

Узнав, что я решил уехать, мать заплакала:

– А может, еще передумаешь, сынок? Или у нас в колхозе тебе дела не найдется? Все-таки семь классов кончил, грамотный… А?

Отец посмотрел на нее долгим осуждающим взглядом и сказал:

– Не плачь, мать. Дело решил Муса, хорошую дорогу выбрал.

– Да боюсь, пропадет где-нибудь на чужой стороне. Кто о нем позаботится, кто слово доброе скажет? Как же тут не плакать?

– Не пропадет, – заверил отец. – Настоящего мужчину не просто с пути сбить..»

Довольный таким оборотом дела, я побежал к Мотаю.

Утром мы отправились в дорогу.

Отцу все еще было плохо, и он полулежал в телеге, укрывшись старым тулупом; Мотай сидел на задке и махал провожающим рукой. Я правил лошадью.

С нами был еще один пассажир – черный барашек с белой звездочкой на лбу. Как только мы приедем в Уфу, отец продаст его, чтобы на первых порах у меня было хоть немного денег. Мне жалко барашка, но отец непреклонен. Я попробовал отговорить его, да куда там!.. «Я, – говорит, – знаю, что делаю». Наверное, и в самом деле так нужно.

До Уфы мы добрались только через два дня. Продав барашка, отец отдал мне деньги и стал прощаться.

– Ну, смотри, сын. О женщине судят по ее красоте, а о мужчине – по его делам. Мне будет очень приятно услышать хорошее о твоих делах.

– Я буду стараться, отец… Прощание было коротким и грустным: нам обоим было очень тяжело. Расставаться всегда тяжело, а с любимыми, дорогими людьми – особенно.

В техникуме нас встретили приветливо, но огорчились, что мы плохо владеем русским языком. На экзаменах пришлось обратиться к помощи переводчиков. После экзаменов, которые мы с Мотаем сдали хорошо, нас, башкирских и татарских ребят, плохо знавших русский язык, собрали в одну классную комнату. Кто-то пустил слух, что нас не примут, но все вскоре выяснилось. Нам предложили первый год позаниматься в подготовительной группе, иначе мы не смогли бы освоить программу техникума, довольно по тому времени сложную. Выбора не было, мы согласились. Тем более, что нам выделили места в общежитии: постель, тумбочка на двоих. С деньгами, конечно, будет туговато, но переживем как-нибудь.

Едва устроились в общежитии, Мотай предложил:

– Пойдем на станцию. Паровоз посмотрим. Я согласился.;

– И верно: сколько дней в городе, а паровоза не видели! А еще будущие машинисты!

Целый день мы пропадали на товарном дворе. Смотрели, как грузятся поезда, как маневрируют на станционных путях паровозы, как уходят в дальнюю дорогу тяжелые составы.

Заодно мы узнали, что здесь всегда много работы.

– В случае чего – сюда придем, – сразу же решил хозяйственный Мотай. – Тут, говорят, студенты часто работают. Грузить мешки с мукой и мы сумеем, правда?

Мотай был очень доволен нашей экскурсией, а мне опять вспомнился зеленокрылый краснозвездный самолет. На другой день, ничего не сказав другу, я отправился на аэродром. Пробыл там до вечера и почему-то с неохотой вернулся в общежитие.

Я старательно учился в подготовительной группе, иногда вместе с другими товарищами грузил на товарном дворе вагоны, а по воскресеньям непременно бывал на аэродроме.

Шёл 1937 год. Наши авиаконструкторы и летчики творили чудеса, и за их успехами следила вся страна, весь мир. На глазах у всего мира наша страна превращалась в могучую авиационную державу. Имена наших летчиков, названия наших самолетов звучали на всех материках. И кто из нас, подростков тех замечательных лет, не мечтал стать таким же отважным, как Чкалов, Мазурук, Громов, кто хотя бы в мыслях не видел себя в небе?..

Я был один из миллионов.

И вот – я лечу!..

– Ну что, насмотрелся?

Голос Петрова возвращает меня к действительности. Я снова забыл, что инструктор находится со мной в самолете. А он, конечно, видел, как я вертел во все стороны головой, восторженно пялил глаза на проплывавшую внизу землю, и теперь, наверное, смеется надо мной. Мне становится стыдно за свою мальчишескую восторженность, но что теперь поделаешь?

– Насмотрелся.

– Тогда, может, начнем выполнять упражнения?

– Начнем…

Упражнения на первый раз несложные, и я уверен, что выполню их не хуже других. А инструктор уже командует:

– Левый вираж!

Я делаю все так, как нас учили на земле. Чувствую, самолет подчиняется каждому моему движению. И от этого на душе становится необычно радостно.

– Так, так… Хорошо, – одобряет мои действия Петров. – А теперь правый. Не гпеши. Не теряй скорость. Следи за креном…

Послушный У-2 опять меняет курс и легко ложится в правый вираж.

– Так, так, Муса. Молодец!..

Я выполняю команду за командой. Все пока идет хорошо. Инструктор доволен мной, я – машиной. Самолет прост в управлении, чутко ловит каждое мое движение, и я начинаю верить ему, как самому себе. Теперь я и он – одно целое. Мне даже начинает казаться, что это совсем не первый мой полет, что я летаю давно, если не с самого рождения, и что его крылья – это естественное продолжение моего тела.

Но вот все упражнения выполнены.

– Вот так и летай, – говорит Петров. – Сможешь сам, без меня?

– Ничего сложного, смогу.

– Понравилось?

– Еще бы!

Инструктор улыбается и дает команду на посадку.

– Так быстро? – недоумеваю я. – Мы же только взлетели!

– Какое только! Уже бензин на исходе. Давай вниз.

Разворачиваюсь и иду к аэродрому. Делаю над ним традиционный круг. Иду на посадку. Гашу скорость. Толчок, еще, еще – и самолет уже бежит по земле. Первый полет закончен. Скорее бы подняться в небо опять!..

Еще больше радости принес первый самостоятельный полет. Теперь в самолете я был уже один, и полагаться во всем приходилось только на самого себя.

В то утро меня проверял инструктор. Только приземлились и сошли с самолета, приехал на аэродром начальник аэроклуба Волохов. Иван Митрофанович – к нему:

– Товарищ начальник аэроклуба! Готовлю к самостоятельному полету учлета Гареева. Считаю, подготовлен хорошо. Может, проверите еще вы?

У меня дыхание перехватило. Чаще всего после инструктора учлетов проверяли командиры звеньев или командиры отрядов. Иногда, в самых сложных случаях, когда решалась судьба учлета – летать ему или не летать, – проверял сам начальник аэроклуба.

Неужели и у меня что-нибудь не так? Но ведь Петров заявил: подготовлен хорошо… Мог бы проверить командир отряда.

– А что, можно, – улыбается Волохов. – Пошли, учлет! В самолете я, как всегда, быстро успокоился, и начальник аэроклуба моей подготовкой остался доволен.

– Можете пускать одного, – сказал он Петрову. – Этот будет летать.

И вот я вылетаю самостоятельно. Выруливаю на старт, взлетаю, делаю круг, иду на посадку, снова выруливаю на старт и взлетаю вновь.

Все хорошо. Летаю сам, без инструктора.,? Товарищи встречают меня радостными возгласами, жмут руки, хлопают по плечам. А сосед по койке, рослый белобрысый парень, большой любитель вечером попеть, а утром подольше поспать, быстро повязывает голову большим носовым платком и жеманно, как робкая застенчивая девушка, протягивает мне большой букет полевых цветов.

– Юному чкаловцу, отважному покорителю голубых трасс – от девушек города Уфы. Восхищены и покорены. Ждем в ЦПКО на танцы.

Все весело смеются. Смеюсь и я, но букет все-таки беру. Подношу цветы к лицу, всей грудью вдыхаю терпкий степной аромат и вдруг укалываюсь обо что-то колючее, жесткое. Непроизвольно отдергиваю букет и вижу, как ребята прямо покатываются со смеху. Сначала я ничего не могу понять, но потом наконец догадываюсь. Разворачиваю букет, а там – огромный малиново-красный цветок татарника! Колючий, как еж. Такой не то что нос, пятки до крови проколет!

– Это чтобы не очень задавался, – объясняют те, кто уже в состоянии говорить. – Чтобы нос не задирал. А то ты небось уже на Северный полюс сегодня собираться начнешь. Как-никак-летал…

Хотя мне и не очень смешно, но я улыбаюсь, шучу. Знаю, обижаться на это нельзя. Это – от чистого сердца. Тут каждого встречают с подковыркой. Чтоб не очень гордился. Чтоб не забывал: в жизни бывают не только цветочки…

Неожиданно сталкиваюсь со стариком-сторожем. Он и здесь со своей неразлучной трехлинейкой, в съехавшем набок потрепанном треухе. Глядит на меня маленькими ласковыми глазами и не знает, что сказать. Наконец вспоминает о кисете, торопливо лезет в карман и предлагает закурить. Но я, к сожалению, не курю.

Вечером в лагере только и разговоров было как о полетах. Хвастались, естественно, здорово. Только мне почему-то не хотелось говорить. Я забрался в свою палатку, разделся и лег в постель. И едва успел закрыть глаза, как опять «оказался» в самолете.

Первый полет!..

За долгую летную жизнь было всякое: и первый боевой вылет, и первый сбитый самолет противника, и страшные, непередаваемые мгновения в горящей машине, но ничто не смогло вытеснить из памяти первый мой полет. Он остался во мне навсегда до мельчайших подробностей. Как первое ощущение высоты. Как первое прикосновение к небу. Как вечная, прекрасная мечта джигита об оседланном коне…

Глава четвертая «Если завтра война»

Солнце медленно опускалось за горизонт: еще один горячий день подходил к концу, аэродром постепенно затихал…

Поставив самолеты в ангары, мы построились и, довольные своими успехами, запели песню. Никто нас пока не учил строю и строевому шагу, но шли мы ровно, широко отмахивая руками.

И далеко-далеко над лугами и лесами звенели слова нашей песни:

Белая армия, черный барон Снова готовят нам царский трон. Но от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней. Припев гремел еще громче: Так пусть же Красная Сжимает властно Свой штык мозолистой рукой, И все должны мы Неудержимо Идти в последний смертный бой!

Нам хотелось, чтобы нас слышала вся земля, и мы не жалели глоток. Я до сих пор люблю эту звонкую, героическую песню. В последние годы ее почему-то не поют, а зря. Ведь действительно – «от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней».

И не только «до британских»!

Наша славная Советская Армия сегодня – сильнейшая армия в мире!..

С песней мы пришли в лагерь, остановились у столовой. Быстро поужинав, я побежал в свою палатку. Там под подушкой меня дожидается интересная книжка про летчиков. Пока не совсем стемнело, хочу немного почитать.

В палатке я застал моего веселого соседа по койке. Но сегодня ему было не до шуток. Привалившись боком к железной спинке кровати, он неторопливо пощипывал струны гитары и, глядя в брезентовый потолок палатки, что-то тихо пел. Я прислушался:

Дивлюсь я на небо тай думку гадаю: Чому я не сокил, чому не литаю, Чому мени, боже, ти крила не дав? Я б землю покинув и в небо злитав…

Песня украинская – тихая, задумчивая. И пел ее парень с таким чувством, с такой болью, что, распаленный сумасшедшим днем, а потом громкой красноармейской песней и лихой маршировкой, я вдруг как-то сник и, боясь помещать ему, робко прошел к своей койке.

И тут я вспомнил, что у моего дружка недавно случилась неприятность. Такая неприятность, что хуже некуда. За недисциплинированность в воздухе инструктор Петров отстранил его от полетов. Не навсегда, но отстранил. «Посиди-ка, – говорит, – пока на земле. Может, остынешь». А за что, спрашивается? Только за то, что атаковал в воздухе какого-то растяпу! Тот, правда, чуть не свалился на землю, но ведь все обошлось…

Жалко мне парня, очень жалко. Из таких, говорят, выходят настоящие орлы.

– Сходил бы поужинал, – советую я ему, – наши уже кончают.

– Не хочется что-то… А вернее – не заработал. Парень закуривает и ложится на койку.

– Тебе хорошо, ты летаешь, а тут загорай…

– Сам виноват!

– Сам. Не отказываюсь. Но от этого не легче.

– Пошел бы к Петрову. Он мужик что надо.

– Не могу.

– Гордость, значит?

– Может, гордость, а может, глупое упрямство. Осел, одним словом!

– Ну, ты это уж чересчур!

– И все-таки я летать буду. Буду!..

С улицы донеслись возбужденные голоса товарищей. Они уже поужинали и, видно, сейчас ввалятся к нам. К этому мы привыкли, и они, должно быть, тоже. А вот и они!

Вскоре в нашей маленькой палатке стало тесно. Шутки и смех сотрясают тонкий брезент. Опять звучит гитара, и наши «штатные» запевалы лихо подхватывают:

Если завтра война, если враг нападет, Если темная сила нагрянет, – Как один человек, весь советский народ За свободную Родину встанет!

Припев подхватывают все. Вместе со всеми пою и я:

На земле, в небесах и на море Наш напев и могуч и суров: – Если завтра война, Если завтра в поход, – Будь сегодня к походу готов!

А в воздухе действительно пахло порохом. Тучи сгущались. Ведь это была осень 1940 года, когда войска фашистской Германии свободно разгуливали уже почти по всей Европе, в том числе по таким странам, как Чехословакия, Австрия, Польша, Норвегия, Дания, Бельгия, Голландия, Франция… Да, да, и Франция! Ведь еще 14 июня гитлеровские войска вступили в Париж!

В эти тревожные месяцы я много думал о цели жизни, о своем месте в ней. Хорошо, что я поступил в аэроклуб и уже почти освоил летное дело! Придет час – и Родине потребуются мои знания, моя смелость, мои крылья. Но что делать сейчас? Что выбрать; самолет или паровоз, небо или стальные рельсы? Конечно, самолет, небо! Но как быть с техникумом? Бросить?

Об этом я думал все чаще и чаще. Вот и сейчас, товарищи поют, а я думаю. Что мне делать? Как быть?..

Сигнал отбоя заставляет всех подняться. Ребята неохотно покидают нашу палатку и уносят с собой песню:

Поднимайся, народ, собирайся в поход, Барабаны, сильней барабаньте! Музыканты, вперед! Запевалы, вперед! Нашу песню победную гряньте!

…Пройдет совсем немного времени, и многие из нас увидят войну совсем другой: без барабанщиков, без музыкантов, без легких побед «малой кровью»…

И вот наступил день окончания аэроклуба!

К этому времени мы уже неплохо освоили взлет и посадку, виражи, мертвую петлю и другие фигуры сложного пилотажа, каждый по-настоящему полюбил авиацию.

Окончание аэроклуба было для многих из нас не только праздником, но и важным этапом в жизни. Надо решить – авиация или техникумы, вузы, училища, где мы готовились к другой интересной и нужной профессии. Что выбрать? Чему посвятить себя до конца?

Мы хорошо помнили слова Николая Островского о смысле жизни: «Жизнь человеку дается только один раз. И нужно прожить ее так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…»

Да, мы помнили их и поэтому, прежде чем избрать направление в жизнь, думали.

А впрочем, может, это мне лишь кажется теперь? Может, не всем было так трудно ответить на вопрос? Для меня этот выбор, помнится, был нелегким. С одной стороны, я окончил уже два курса техникума, и будущая специальность мне нравилась. С другой, я боялся, что родители не поймут меня, а обижать их, поступая так, как я хочу, без их согласия, мне не хотелось. И все-таки в душе я давно был уже летчиком.

Мое удрученное настроение заметил и инструктор Петров.

– У всех нынче праздник, один ты, Гареев, невеселый, – заметил он. – Или в техникум возвращаться не хочется: разбаловали мы тут вас…

Его глаза словно угадывали все, о чем я думал.

– Да, у меня сейчас трудное положение, – честно признался я. – И техникум люблю, и авиацию…

– А что больше?

– Больше? Авиацию, конечно!

– Вот тебе и решение! А ты мучаешься. Если хочешь летать, поступай в военное училище.

– В училище?

– Конечно! Это тебе не техникум. Училище – это здорово!

– А меня возьмут?

– Должны. Было бы желание.

– Желание есть…

– Помню, как ты в аэроклуб рвался, – улыбнулся Петров. – И достиг своего. Стоит лишь по-настоящему захотеть, тогда всего добьешься. Надеюсь, ты это понял?

– Понял.

– А то, что думаешь, мучаешься, – это хорошо, – продолжал инструктор. – Не люблю людей, которые горячатся. Да и авиация больше любит не лихость, не горячность, а спокойную уверенность и точный расчет. А эти качества, Муса, у тебя есть. Парень ты – основательный…

С этого дня я стал думать о военном училище.

После обеда, когда мы уже готовились покинуть наш чудесный палаточный лагерь, на аэродром подкатила легковая автомашина. Из нее вышло несколько человек. Все в новой летной форме, с новенькими планшетами на боку.

Это были военные летчики…

Через четверть часа все в лагере знали, что к нам прибыли гости – представители Энгельсской военно-авиационной школы летчиков. Их задача – отобрать наиболее способных и подготовленных учлетов. И надо ли говорить, как мы обрадовались.

Военных летчиков мы видели впервые, нам во всем хотелось походить на них. Мы усердно козыряли, щелкали каблуками, вытягивались в струнку, когда кто-нибудь из них обращался к нам. Со стороны это выглядело, наверное, смешно, но нам так хотелось понравиться этим строгим военным, что мы ничего не замечали.

– Поздравляю тебя, Муса, – сказал мне Петров. – Твоя мечта осуществится уже сегодня.

– Вы уверены? – вспыхнул я.

– Уверен. Только ты не волнуйся. Летай себе, будто за тобой никого нет, – и все будет в порядке.

– А что, разве будем летать?

–Да. Они хотят каждого посмотреть в деле.

– Это хорошо… Отбор начался в тот же день.

Один за другим мои товарищи уходили в небо. Вот и моя очередь. Я торопливо иду к самолету.

– Начнем, товарищ учлет, – говорит военный летчик, едва я успеваю привязать ремни и оглядеть приборы.

– Есть начать! – отвечаю ему по-военному и, волнуясь, запускаю мотор. Проверив его на малых и больших оборотах, выруливаю против ветра и поднятием руки запрашиваю разрешение на взлет. Белый флажок стартера, короткая пробежка – и земля уже внизу!.. Я готов к испытаниям. Недавнее волнение улеглось, я спокоен и собран. Как всегда. Это воспитал во мне мой чудесный летчик-инструктор Петров…

Полет был недолгим. Проверив меня в самых трудных упражнениях и, должно быть, оставшись довольным, военный летчик коротко бросил:

– На посадку!

Когда мы приземлились на аэродроме, первым к нам подбежал Иван Петров. По его сияющему лицу я понял, что слетал неплохо. И еще я подумал, что вот мы летаем, а он с земли следит за каждым из нас и волнуется. Волнуется больше, чем мы.

А он уже трясет мою руку:

– Молодец, Муса. Быть тебе летчиком!

– Да, все в порядке, – заключил и мой экзаменатор. – Будете рекомендованы в школу военных летчиков. Поздравляю!

Я резво спрыгнул на землю и от радости начал говорить то по-башкирски, то по-русски:

– Рахмат… Спасибо… Бик зур рахмат!..

Я счастлив: мечта моя начинает осуществляться. И еще я счастлив потому, что оправдал доверие своего инструктора.

Многим хорошим, неповторимым обязан я Петрову в своей жизни! Память об этом замечательном человеке, до конца преданном небу и авиации, умеющем пробуждать в юных сердцах жажду полета, веру в свои силы, стремление преодолевать любые преграды, – память о нем, как и о первом полете, будет жить во мне всегда.

Глава пятая Три яблони у отчего дома

Гости из Энгельса находились у нас недолго. Вместе со мной в школу военных летчиков прибыло еще несколько парней. Был среди них и мой приятель по палатке. Петров, наконец, сжалился над ним и разрешил ему летать. На отборочных полетах он оказался одним из лучших, и теперь не скрывал своей радости.

Все мы по своей наивности думали, что немедленно отправимся в школу, но нам сказали:

– Пока можете поехать домой. Отдыхайте и ждите команды.

– И долго ждать?

– Сколько надо будет…

Перед тем, как уехать в деревню, я решил пройтись по техникуму. Был уже вечер, и занятия давно кончились. Я ходил по тихим коридорам и классам, посидел за своей партой, погладил ее руками, погрустил. Да, нелегко было расставаться с этими стенами, в которых я провел три замечательных года! Как нелегко было попасть сюда. Сколько волнений на каждой экзаменационной сессии!.. Сколько ночей проспорили мы в тесном студенческом общежитии, обсуждая дела в техникуме, стране, в мире?..

Здесь я узнал много нужного и интересного, не известного мне ранее. И именно здесь я впервые услышал захватывающие рассказы о людях крылатой мечты и решил навсегда посвятить себя авиации.

Осторожно, прикрыв за собой дверь класса, я направился к выходу. Вдруг из другого конца здания, оттуда, где находился чаш актовый зал, послышались голоса. Я отправился туда в надежде встретить Моталлапа. Оказывается, в зале шла репетиция художественной самодеятельности. Когда я заглянул в дверь, на сцене уже пели. Звонкие юношеские голоса звучали уверенно и окрыленно:

Наш паровоз, вперед лети, В коммуне остановка! Иного нет у нас пути, В руках у нас винтовка…

Эту песню любила молодежь. Мы, студенты железнодорожного техникума, связывали с ней свое будущее и пели ее на каждом вечере.

В этом небольшом зале мы часто собирались. Среди нас были превосходные танцоры, певцы, чтецы. Помню вечер, посвященный республиканской Испании. Каким огнем горели наши сердца, когда мы слушали рассказы о мужестве и героизме простых сыновей этой многострадальной страны! С каким горячим сочувствием относились мы к их делу, их судьбе! И как завидовали тем, кто сражался в интернациональных бригадах.

В те годы Испания была для нас очень близкой страной. Она врывалась в наши сны, беседы, письма. Мы мечтали встать в ряды ее отважных защитников, и не наша вина, что мечтам этим не суждено было осуществиться; мы были еще слишком молоды…

Отзвучала песня о паровозе, идущем в коммуну, и на сцену вышла девушка. Она всегда выступала на наших вечерах. Вот и сейчас она собирается читать. Я слушаю стихи о генерале.

О нем в те дни говорили много в нашей стране. Звали его Матэ Залка. Но нам он был больше известен как бесстрашный генерал Лукач.

Недавно в Москве говорили, Я слышал от многих, что он Осколком немецкой гранаты В бою под Уэской сражен. Но я никому не поверю: Он должен еще воевать, Он должен в своем Будапеште До смерти еще побывать… Он жив. Он сейчас под Уэской. Солдаты усталые спят. Над ним арагонские лавры Тяжелой листвой шелестят. И кажется вдруг генералу, Что это заленой листвой Родные венгерские липы Шумят над его головой…

Я стоял у приоткрытой двери и смотрел на сцену. Девушка читала еще что-то, горячее и захватывающее.

На следующий день я отправился в родную Таш Чишму. Дома меня не ждали. Мать обрадовалась, запричитала, а по лицу отца прошла тревожная тень.

Вечером за чаем он осторожно спросил;

– Что, отдохнуть надумал, сынок?

Я не знал, что ответить. Наконец решил не играть с родителями в прятки и рассказал все, как есть.

Мать сразу потянулась за платком, а отец сидел и молчал. Глаза его были грустные. Не знаю, о чем он думал в эти минуты, но я как-то сразу уловил, что он не осуждает меня.

Очнувшись от раздумий, отец оглядел меня с ног до головы, словно незнакомца, и покачал головой:

– Норовистого коня выбрал ты, Муса. Смотри, как бы не скинул он тебя.

– Не скинет, отец! Любого коня можно объездить.

– Но для этого нужно быть настоящим джигитом, сын.

– А чем я не джигит?

Отец улыбнулся и как-то сразу повеселел.

– Летай себе на здоровье, объезжай крылатых коней. Одно обидно, – уедешь ты от нас, далеко будешь… А мать хотела, чтобы был рядом с нами…

Как мог, я успокоил родителей и принялся помогать им по хозяйству. Работал и в колхозе – уборка была в самом разгаре, а мужских рук, как всегда, не хватало. Однажды случайно я стал свидетелем такого разговора, состоявшегося между моим отцом и колхозным бригадиром.

Бригадир: Сегодня на току я опять видел твоего сына, Гайса-агай. Хороший парень у тебя вырос, работящий. Даже город его не испортил.

Отец; Что по-настоящему хорошо, дорогой, то никогда не испортится.

Бригадир: Это верно. А он что, кончил уже свой техникум… или как?

Отец: Торопишься, дорогой, торопишься… Только два курса.

Бригадир: А я слышал, что выгнали твоего Мусу из техникума. Не поладил с учителями, ну и…

Отец: Что?! Это Мусу-то выгнали?! Моего сына? Он на днях в школу военную уезжает. Командиром будет, летчиком. Он уже и сейчас летчик. Вся Уфа видела, как он выше облаков летал.

Бригадир: Да, джигит у тебя сын. А мы тут совсем из ума выжили. Ну, надо же: «Выгнали из техникума!» Есть же сочинители!..

Они еще долго стояли у плетня, удивленно крутили головами, хлопали друг друга по спине и тихо смеялись…

Время шло, а «команды» все не было. Я уже начал было тревожиться, но отец успокоил меня;

– Когда будет нужно – вызовут. Военные – народ точный, надежный. Так что, сынок, не волнуй себя зря. Вот увидишь: все будет хорошо.

Однажды по каким-то делам я отправился в Илякшиде. Здесь я родился, здесь прошли первые годы моего детства, а потом четыре года я ходил сюда в школу.

Проходя мимо скромного чистого здания школы, я вспомнил своего первого учителя Фатиха Сабирова. Вернувшись в Таш Чишму, где он жил, я направился к его дому. Меня встретила его мать, старенькая, опрятно одетая женщина с добрыми скорбными глазами. Узнав, что я ученик ее сына, она провела меня в дом и принялась угощать чаем. О сыне она рассказывала мало, все смотрела на его фотографию, вытирала уголками платка невидящие старческие глаза и повторяла:

– Убили. Такого человека убили. Сыночка моего убили. Фатиха убили…

Я не успокаивал старушку – это было бы бесполезно. Лишь, прощаясь, я пообещал ей:

– У вашего сына было много учеников. Мы отомстим за него. Обязательно отомстим!

Мать учителя молча обняла меня и долго, как маленького, нежно поглаживала по спине. Должно быть, когда-то она вот так же обнимала своего сына.

Домой я возвращался невеселым. Вспомнилось, как много лет назад я впервые вошел в школу. В ту самую, мимо которой я сегодня проходил и в которой в то время работал Фатих Сабиров.

Первый день в школе начался с неприятностей: местные мальчишки решили подтрунить надо мной, и как только я появился в классе, они стали меня слегка подталкивать со всех сторон. Я, не долго думая, ударил одного, оттолкнул другого и сел за парту. Не знаю, чем бы это кончилось, но тут в класс вошел учитель, и урок начался.

– А у нас новенький! – доложил кто-то.

– Вижу, – сказал учитель и остановился возле моей парты. – Ну, расскажи нам, как тебя зовут, из какой ты деревни, нравится ли тебе наша школа?

Я поднялся и вижу, как тянется вверх чья-то рука.

– Ты хочешь спросить о чем-то? – оборачивается к девочке учитель.

– Нет, я только хочу сказать, что этот новенький – драчун, – раздается тоненький девчоночий голосок. – Первый день в школе, а уже успел подраться с мальчиками.

– Пусть они не лезут сами! – строго говорю я. – Я их первым не трогал.

Ласковые добрые глаза учителя сразу становятся строгими.

– Вот как, Гареев! – произносит свои слова с укором учитель. – Драться ты уже умеешь, а умеешь ли считать?

– Умею, – отвечаю я и принимаюсь считать до десяти.

– А буквы знаешь?

В классе за моей спиной – гробовая тишина. Там, видимо, ждут моего позора, но я не доставлю им такого удовольствия.

– А вы спросите! – прошу я учителя.

Учитель раскрывает букварь и начинает меня проверять.

Обстановка в классе напряженная. Я это чувствую всем своим существом и, когда мы доходим до самой последней буквы алфавита, заявляю;

– А я и читать умею. Хотите – почитаю?..

Мягкая теплая рука учителя ложится на мою голову.

– Очень хорошо, что ты умеешь читать, Муса. Ну, а драка, о которой тут шла речь, наверное, просто недоразумение. Верно, ребята?

– Верно! Верно! Это мы сами… Он не виноват! Я гляжу в класс, вижу открытые лица моих одногодков-первоклассников и мне становится хорошо на душе. Так было, а теперь я взрослый молодой человек. …Дома меня уже дожидался пакет.

«Команда», наконец, пришла!

Провожали меня мои старые друзья, родные, соседи. Мать приготовила угощения, радушно потчевала гостей и все старалась держаться поближе ко мне.

За столом было шумно и весело. Меня расспрашивали о самолетах, их роли в военное время, поздравляли, желали скорее стать настоящим военным летчиком.

– Время нынче такое, – говорили они, – учиться долго не придется. Ты уж старайся там, не подкачай.

Пришел на проводы и приятель отца – бригадир. Уже немолодой, седоголовый человек, он внимательно слушал молодых, а когда мы немного притихли, негромко сказал;

– И еще помни всегда, Муса, свой край. Помни, что ты один из первых башкирских парней, которым Родина дала крылья. Помни это и гордись, сынок. А мы тут будем ждать от тебя хороших вестей и гордиться тобой.

Отец слушал, согласно кивал головой и задумчиво глядел на меня. Когда кончили пить чай, он пригласил меня во двор и подал лопату.

– Зачем, отец? – удивился я. – Уж не думаешь ли ты, что она пригодится мне в самолете?

– Нет, Муса, я не думаю так, – улыбнулся он в ответ. – У нас есть обычай: перед дальней дорогой человек должен посадить возле отчего дома три яблони. Пока они будут расти и приносить плоды – никакая беда не коснется того, кто их посадил. Так говорили наши деды.

– Верно, верно, сынок, – поддержала отца мать. – Есть у нас такой обычай, есть.

– А саженцы я приготовил. Ты посади, а мы их будем беречь. Поздновато, правда, но, может, все-таки примутся.

– Если с тобой что-нибудь случится, яблони сразу знать Дадут…

И вот мы на околице села. Мать тихо наклоняется к моей груди и просит не забывать ее, почаще писать и не летать слишком высоко. С отцом мы прощаемся немногословно, по-мужски.

– Будь смелым, сынок, и отважным. И не забывай;

друг испытывается в беде, конь-на. подъеме, а батыр-в боях. Если что случится, не забывай, чья земля под твоими крыльями.

– Спасибо. Никогда не забуду!

– Ну, в дорогу!

– Прощай, родной…

Тихая, припорошенная первым снегом Таш Чишма медленно уплывает назад. Я вернусь сюда нескоро, но даже не подозреваю об этом. Откуда мне знать, что будет со мной через неделю, через месяц, через год? Тем более, через пять!.. Но именно столько времени потребуется для того, чтобы я смог снова увидеть эти поля, луга, рощицы, обнять родных и близких. Между сегодняшним и тем далеким солнечным днем, озаренным славой Великой Победы, будут долгие годы войны, сотни боев и тысячи испытаний. И когда все это останется позади, я прилечу сюда, сделаю круг над родной деревней и сяду вот на этом лугу возле Каменного ключа, где много лет назад мы с Мотаем впервые увидели над собой краснозвездную птицу.

Как это будет хорошо!

Из деревни прибегут мальчишки, прискачет на лошади 1| отец и, робко потрогав золотые звезды на моей груди, просто скажет:

– Пойдем, сынок. Ты так давно не был дома…

Глава шестая Трудно, но интересно!

Вагон вздрагивал на рельсовых стыках, плавно покачивался и, как добрый конь, почуявший близость дома, все торопился и торопился вперед.

За заиндевевшими вагонными окнами мелькали разъезды, станции, города. Кое-где на стенах станционных зданий висели яркие лозунги, призывавшие отдать все силы и энергию на успешное выполнение заданий третьей пятилетки.

Полоскались на ветру кумачовые флаги, не снятые еще со дня праздника Конституции.

На улице стоял декабрь…

Начинало смеркаться, но в вагоне света почему-то не было.Сначала это меня рассердило, потому что хотелось почитать, но потом я даже обрадовался: книгу дочитаю завтра, а в сумерках так хорошо думать.

Я забрался на свою полку, заложил руки за голову и затих…

…Дорога в Уфу на этот раз оказалась затяжной, и вместо двух-трех дней я добирался до города в два раза дольше. Когда же, наконец, я примчался в аэроклуб, меня встретила тишина.

В одной из комнат я разыскал дежурного. Забыв поздороваться, протягиваю ему вызов и тревожно осматриваюсь вокруг.

– Вы должны были явиться вчера, товарищ.

– Да, вчера. Но вчера я не смог. Погода, сами видите какая, метель.

Дежурный поглядел в окно. Возвращая мне бумагу, он вздохнул;-Вчера, дорогой человек, нужно было явиться, вчера!..

– Выходит, я опоздал?

– Выходит, что так…

– Уехали! Все уехали?

– Первая группа уехала, еще вчера. Кстати, как твоя фамилия?

– А какое это теперь имеет значение? – махнул я безнадежно рукой.

– Все-таки…

– Гареев я. Из железнодорожного техникума.

– Гареев? Тебя Петров по всему городу искал. Он скоро подойдет, подожди его.

Столько мечтать о летной школе и опоздать!.. Что может быть ужаснее. Я готов был сгореть со стыда. А Петров не появлялся.

Эти часы были, пожалуй, одними из самых трудных в моей жизни. Я вдруг почувствовал свою абсолютную беспомощность. Надежда только на Петрова.

Иван Митрофанович пришел вечером, к началу занятий в аэроклубе. Увидев меня бледного, растерянного, он ободряюще улыбнулся и попросил подождать, когда кончатся занятия.

Его улыбка как-то сразу встряхнула меня. Я понял, что не все еще потеряно. И он сделал все, что мог. Я еду в город Энгельс в летную школу. Нас, таких же, как я, бывших учлетов, прошедших строгий отбор, большая группа. Первая уехала несколько дней назад. Эти ребята будут летать на истребителях.

Я тоже мечтал стать истребителем, но опоздал к отправке. Придется учиться на бомбардировщика.

На станции нас провожали товарищи из аэроклуба и родные. Холодный декабрьский ветер швырялся колючим снегом, обжигал лица. Простившись со всеми, Петров подошел ко мне.

– Ну как, веришь теперь, что станешь военным летчиком?

– Теперь, кажется, верю: билет до Энгельса в кармане!

– А ты волновался!..

Уже на ступеньке вагона, он наказывал мне:

– Учись как следует. И помни-авиация не любит лихачества и бессмысленного риска: спокойствие, трезвый расчет и воля. Одним словом, не теряй голову.

– Есть не терять голову, – отвечаю я. А Петров продолжает;

– Хорошо бы поглядеть на вас после школы. Какими орлами станете! О своем аэроклубе забудете!

– О нашем аэроклубе? Никогда! И вас, Иван Митрофа-нович, тоже всегда помнить будем! – А поезд уже трогается, тревожно гудит паровозный свисток. Поднимаюсь в вагон и вдруг в стороне от провожающих замечаю одинокую фигуру в старой овечьей шубейке: это сторож с нашего аэродрома! Он пришел проститься с нами, пожелать нам доброго пути, но почему-то постеснялся подойти. А мы в спешке его не заметили. Как не хорошо это с нашей стороны!

Вагон покачивает. Я ложусь на полку и быстро засыпаю. И по сей день помню – снилось мне небо и яблони, посаженные мной у отчего дома в далекой Таш Чишме…

Энгельс. В то время это был небольшой городок, меньше Уфы, занесенный снегом, тихий и спокойный. Единственно, кто нарушал зимнюю тишину, были, пожалуй, самолеты. Неподалеку от города находилась школа военных летчиков. Туда-то мы и направились.

В школе нас встретили тепло и строго одновременно. Чувствовалась военная дисциплина и строгий воинский порядок.

Привыкнуть к новому образу жизни не просто, и некоторые новички потихоньку ворчали:

– По команде просыпайся, по команде ложись,,.

– Да, брат, тут лишнего не поспишь. А вода в умывальниках – прямо из проруби!

Но ни ранние подъемы, ни чистка картофеля на кухне, ни ледяная вода меня не пугали, и я быстро освоился. Вот что значит привычка с детства рано вставать, делать любую работу, заниматься физкультурой!

Со временем такие разговоры слышались все реже и реже. Ребята подтянулись, стали аккуратнее, собраннее.

Собираясь в школу летчиков, мы по своей наивности думали, что вот уж где полетаем, приедем – и сразу в самолеты! Но не тут-то было. Программа, по которой занимались курсанты, была довольно сложной, и полеты занимали в ней далеко не самую большую часть. Первые месяцы мы усиленно занимались строевой подготовкой, изучали винтовку и почти не выходили из классов – «грызли» теорию, устройство двигателей и самолетов, занимались политической подготовкой.

Скоро я почувствовал «вкус» к теории, понял, что без теоретических знаний нельзя и мечтать стать настоящим летчиком, и стал усердно заниматься. Возможно, тут помогло мне и то, что я недавно был студентом техникума, неплохо разбирался в технике и вообще любил читать, заниматься. К тому же классы в школе были хорошо оборудованы, здесь много схем, макетов.

В редкие минуты, свободные от занятий, мы отправлялись на аэродром, где летали старшие курсанты. Аэродром был огромный и не шел ни в какое сравнение с нашим осоавиахимовским в Уфе. Однако я часто вспоминал о нашем аэроклубе, о его маленьком аэродроме за Белой, о добром и чутком инструкторе Иване Петрове.

…Наконец и нас допустили к полетам. И хоть летать пока приходилось не часто, крылья нашей мечты сразу заметно подросли.

В конце декабря 1940 года я стал курсантом школы водных летчиков и об этом пишу письмо домой. В нем я вспоминаю о детстве, сенокосах, кострах, о ночном, о запахах первого хлеба нового урожая.

В нашей семье работали все: отец, мать, старшая сестра. Рано стал и я помогать им по хозяйству и в колхозе.

Самыми радостными днями в деревне была уборка урожая. В колхозной конторе в это время подводились итоги работы, определялся «веоз трудодня, подсчитывалось, сколько хлеба приходится тому или другому колхознику. Заработанный на трудодни хлеб развозили по дворам. Первые подводы направлялись во двор того, кто работал в этом году лучше. Подводы эти были необычные – гривы лошадей, упряжь украшали лентами и цветами. А под дугами звонко заливались бубенцы.

Следом за подводами шли передовики колхозного труда, руководители колхоза. Поздравив хозяина с новым хлебом, они дружно брались за мешки с зерном и, перебрасываясь шутками, вносили их в дом.

Но в военной школе скучать о доме просто было некогда: все время занимала напряженная учеба. Даже для письма еле-еле находил свободные минуты.

Глава седьмая Война

В это воскресное июньское утро я проснулся в отличном настроении. Посмотрел в окно: день обещал быть хорошим. В небе ни облачка.

До завтрака занимался своими личными делами – пришил свежий подворотничок, до блеска начистил сапоги, втайне надеясь, что старшина заметит мое усердие и даст увольнительную в город, где я бывал редко.

Однако на этот раз в увольнение пошли все курсанты.

До Энгельса шли строем. Пели песни, шутили:

– Вот это, братва, культ-походик сегодня! Всей школой.

Шутки и смех. Полилась дружная песня:

Все выше, и выше, и выше Стремим мы полет наших птиц, И в каждом пропеллере дышит Спокойствие наших границ…

Вот мы и в городе. Многие курсанты пошли в кинотеатры, в парки, к знакомым.

Погода чудесная. На душе спокойно и радостно.

И вдруг необычно громко заговорили уличные репродукторы. Сразу же собрались толпы людей.

– Что передают? Что случилось? – спросили курсанты.

– Война, война…

– Война?! С кем?

– С германскими фашистами. На рассвете перешли границу, бомбили наши города… Еще повторят, послушайте…

Да, это была война.

И сразу словно померк яркий июньский день. Пропали шутки и смех. Даже самые беспечные ребята стали вдруг серьезными и строгими.

А толпы народа у репродукторов росли.

– Война, война…

В школу мы возвратились быстро, бегом. Возник стихийный митинг. Первым выступил капитан Маркин. Он говорил, что фашисты в ближайшие же дни будут разбиты и отброшены, что Красная Армия сильна нынче, как никогда, что война скоро окончится на вражеской территории.

Мы слушали и верили: капитан Маркин командир бывалый, воевал в Испании.

Оратор сменял оратора. Смысл речей был одинаков: война продолжится недолго.

С митинга мы разошлись несколько успокоенные, но тревога все равно не проходила. Кто-то сказал;

– Эх, опять без нас обойдется! На Хасане-без нас, на Халхин-Голе – без нас, на финской – тоже без нас!.. Обидно.

– Да, жалко, школу не кончили. Опять не успеем.

Война круто изменила нашу жизнь. День теперь еще более уплотнился, свободного времени не стало совсем. Классы-аэродром, аэродром-классы!.. И так день за днем, неделя за неделей. А конца войны все нет! Наоборот, с каждой неделей, с каждым месяцем она разгоралась все сильнее.

Каждый день в школе начинался теперь с прослушивания сводок Совинформбюро. А они день ото дня становились все тревожнее. Сначала мы недоумевали, критиковали командование, летчиков, танкистов и еще неведомо кого, но постепенно начали понимать, как глубоко ошибались мы еще несколько месяцев назад.

Теперь-то, спустя много лет после победы, когда о Великой Отечественной войне написаны тысячи книг, нам хорошо известен подвиг советского народа, Красной Армии и, в частности, наших авиаторов в первые тяжелые дни войны. О причинах неудач Красной Армии на первом этапе войны говорилось уже немало, поэтому я хочу подчеркнуть только один момент. В то время, когда Советские Военно-Воз-душные Силы находились в стадии реорганизации и перевооружения, авиация фашистской Германии быстро наращивала свою мощь. К началу 1941 года в Германии действовало 135 самолетостроительных и 35 моторостроительных заводов. В 1939 году промышленность этой страны выпустила 3295, а в 1940 году-уже почти 10 тысяч самолетов всех типов. Помимо этого, на Гитлера работала авиационная промышленность почти всей Западной Европы. И это тоже была огромная сила! Ведь только в оккупированных фашистской Германией государствах насчитывалось 57 самолетостроительных и 17 моторостроительных заводов. В результате всего этого гитлеровцы к началу войны с Советским Союзом имели 20 700 самолетов, из которых более 11 тысяч были боевыми.

В течение одного месяца фашистские военно-воздушные силы получали до одной тысячи самолетов.

И вот вся эта гигантская машина обрушилась на наши города и села. На Минском направлении фашисты бросили в бой 1680 самолетов, на Киевском – 1300. Страшный удар обрушился прежде всего на аэродромы пограничных округов. В первый день войны в результате таких ударов, а также и воздушных боев наши Военно-Воздушные Силы потеряли около 1200 самолетов, в том числе Западный военный округ – 738.

Потери были очень большими. Однако, несмотря ни на что, советские летчики мужественно встретили врага. Только в течение первого дня войны они сумели сделать шесть тысяч самолето-вылетов, бомбили переправы, железнодорожные узлы, станции, колонны танков, уничтожали живую силу противника. В тот же день враг не досчитался более 200 самолетов, уничтоженных в воздушных боях советскими летчиками. А к 19 июля немецкие ВВС потеряли 1284 самолета.

А блестящий удар нашей авиации по девятнадцати аэродромам Финляндии и Северной Норвегии, совершенный на четвертый день войны! 236 краснозвездных бомбардировщиков и 224 истребителя одновременно ударили по стоянкам вражеских самолетов. Более 130 из них никогда уже не поднялись в воздух!

В эти дни наши дальние бомбардировщики бомбили военные объекты врага в Бухаресте, Кенигсберге, Данциге, Констанце и других городах.

Советские летчики, как и все бойцы доблестной Красной Армии, проявляли массовый героизм. Уже в первый день войны летчики Д.В. Копорев, Л.Г. Бутелин, И. И, Иванов, А.И. Мокляк, А.С. Данилов, П.С. Рябцев, израсходовав боеприпасы, таранили вражеские самолеты.

26 июня вылетел на задание дальний бомбардировщик Ил-4 под командованием капитана Н.Ф. Гастелло. При выполнении боевого задания самолет был подбит. Экипаж решил не сдаваться фашистам, и горящая машина, направленная твердой рукой пилота, ударила в гущу вражеских войск…

Имя Николая Гастелло облетело всю страну. На его примере учились мужеству и мы, курсанты Энгельсской школы военных летчиков.

Чудеса мужества и отваги показывали летчики истребительного авиационного полка, которым командовал Герой Советского Союза прославленный летчик-испытатель С. Супрун. 4 июля в неравном бою подполковник Супрун погиб. Ему первому было присвоено звание дважды Героя Советского Союза.

Из уст в уста передавались в эти дни рассказы о подвиге младшего лейтенанта В.В. Талалихина в небе над Москвой. Седьмого августа ночью Талалихин встретился с вражеским бомбардировщиком. Пропустить фашиста дальше было нельзя: ведь он летел бомбить Москву. Отважный советский летчик вступил в бой. Кончились все боеприпасы, а вражеский самолет все шел вперед. Тогда Талалихин повел свою машину на таран..»

После этого боя В. Талалихин сбил еще четыре самолета, а в октябре отважного героя не стало; он погиб в одном из воздушных боев.

Мы жадно слушали радио, вчитывались в скупые строки газет, называвших все новые и новые имена героев. Часто повторялись имена П. Харитонова, М. Жукова и других. Каждому из нас хотелось следовать их примерам. Мы мечтали о фронте.

Бои приближались к Москве, и снова на стол начальника школы легли десятки рапортов курсантов. Но теперь это были другие рапорты. И писали мы их иначе. Если раньше мы боялись, что дело опять обойдется без нас и мы не сможем показать себя в бою, то теперь каждый из нас понимал: война будет долгой и жестокой; опасность, нависшая над Родиной, огромна, и мы должны быть там, где решается ее судьба. Мы требовали отправки на фронт, убеждали, просили.

– Осваивайте технику, готовьте себя к трудным боям, – отвечали нам.

Мы это понимали и налегали на учебу. Нам стало ясно:

война идет не на жизнь, а на смерть, и чтобы бить врага в юздухе, где он господствует, нужно иметь не только лучшие самолеты, но и хорошо подготовленных пилотов.

Разгром фашистских армий под Москвой был для нас большим праздником. Как мы ждали его, как желали его! Утопая в снегу, оставляя разбитые танки, орудия, машины. Походные кухни, гитлеровцы бежали от Москвы. Они потеряли здесь 300 тысяч солдат, много боевой техники, в том числе более 1600 самолетов. Советские войска разгромили в эти дни 16 дивизий и одну бригаду группы «Центр», 01 бросив врага на 100–250 километров от столицы.

Великая победа под стенами Москвы окрылила наш народ, наших бойцов. Повеселели лица и у нас, курсантов-авиаторов. Мы знали – это лишь начало, за которым обязательно последуют новые сражения, новые победы, и с нетерпением дожидались дня, когда и наши бомбы полетят в цель.

Глава восьмая Наконец-то на фронт

23 мая 1942 года из тыла на фронт вылетел первый женский полк ночных бомбардировщиков, созданный прославленной советской летчицей Мариной Михайловной Расковой. Эта новость взбудоражила всю нашу школу. Еще бы, девушки на хрупких беспомощных По-2 отправляются бить врага, а мы, молодые крепкие парни, освоившие уже не один самолет, все чего-то ждем!

К этому времени я уже налетал 74 часа: на У-2–32 часа, на Р-5–17 часов, на СБ – 20 часов, на Ут-2–4 часа. Тогда мне казалось, что это немало, и я, как и все, рвался в бой.

Но на фронт нас еще не посылали.

Чем ожесточеннее гремели бои, тем мрачнее становились лица курсантов. Мы нервничали, спорили, переживали.

Прошло еще немного времени, и разнеслась радостная весть:

– Укладывай вещички, братва. Скоро на фронт!

В тот день мы занимались на аэродроме. Вдруг над нами появился незнакомый самолет. Мы недоумевали. А незнакомец сделал над аэродромом круг и стремительно пошел на посадку.

– Это, товарищи курсанты, и есть наш Ил-два, – объяснил нам находившийся с нами капитан.

Обгоняя друг друга, мы побежали к самолету. О нем мы уже слышали. И какие только разговоры не ходили в те дни о советском штурмовике! Его называли то «летающей крепостью», то «летающим танком». Теперь мы сами имели возможность убедиться в правильности этих восторженных отзывов.

Наш Ил-2 был прекрасным и поистине универсальным самолетом. На вооружение частей штурмовой авиации в небольшом числе он стал поступать еще накануне Великой Отечественной войны одноместным, но его усовершенствовали, сделали двухместным, добавили кабину для стрелка.

Это была грозная, вооруженная бомбами, пушками и пулеметами машина. Кабина летчика и двигатель мощностью к 1600 лошадиных сил прикрывались надежной броней. Штурмовик обладал хорошей маневренностью, высокой живучестью и мощным огневым воздействием, что делало иго незаменимым на поле боя.

Несколько позже мы смогли сравнить наш Ил-2 с немецкими самолетами. Но даже лучшие из них во многом уступили ему. Советские «илы» были грозой для фашистов. Не |ря они называли их «черной смертью»! Черная смерть!..

Только такой и могла быть смерть фашистского оккупанта на советской земле! Только черной! В этом с ними можно согласиться…

Осмотрев прилетевший самолет, мы остались довольны. Кое-кто уже вслух мечтал о таком «коне».

Через несколько дней 37 курсантов, лучше остальных освоивших другие типы самолетов, были направлены в учебно-тренировочный авиационный полк для переучивания на штурмовиках Ил-2. В эту группу был зачислен и я. Нас, конечно, огорчило то, что отправка на фронт вновь отодвинулась на несколько месяцев, но перспектива воевать на грозных машинах прославленного авиаконструктора С.В. Ильюшина ободряла: ничего, на этих самолетах мы свое возьмем, враг от нас никуда не уйдет!

На следующий день наша группа уже была готова к отправке в учебный полк. Нетерпение было настолько велико, что мы решили идти пешком. Полные энтузиазма, пели мы песни. Ведь это был последний рубеж, отделявший нас от фронта!

В учебно-тренировочном авиационном полку нас огорчили: летчиков много, а машин и горючего-маловато. Все брошено на фронт. Летать пришлось немного. За все лето я налетал всего семь часов, не сделав ни одного маршрутного полета, боевой стрельбы и бомбометания. В таком же положении были и другие.

Главное внимание в полку обращалось на изучение материальной части самолета, на правильную его эксплуатацию. Мы старались хорошо усвоить все то, что нам давали. И вскоре в моей летной книжке стали появляться такие записи: «Проверка техники пилотирования. Полет в зону. Руление – хорошо. Взлет – хорошо. Наборы – хорошо. Развороты – отлично. Общая оценка по технике пилотирования – хорошо. 2.8.42». «На самолете Ил-2 летает хорошо, уверенно, материальную часть и мотор знает хорошо, эксплуатирует грамотно…»

…25 сентября 1942 года мы вылетели на фронт.

Часть вторая Через пламя войны

Глава первая У стен Сталинграда

За окном иллюминатора плывут облака. Иногда самолет вырывается из их белоснежной липучей массы, и тогда в глаза бьет ослепительно яркое солнце.

Мы летим на фронт под Сталинград. Внизу в редких разрывах облаков иногда появляется Волга.

Я смотрю на плывущие внизу облака и мысленно тороплю пилота: «Скорей, дружок, скорей. Нас там ждут. Нас гам очень ждут…»

И вот наш большой неуклюжий Ли-2 идет вниз, к земле. Пробив облака» он некоторое время опять плывет в гори-. дентальном полете, не спеша идет на посадку.

После окончания школы каждый из нас, молодых летчиков, мечтал попасть (а как же иначе?) на большой аэродром, в большую дружную семью фронтовых пилотов, на самый современный самолет, который мы только что освоили. Но выйдя из самолета, мы увидели пустынную голую степь, несколько капониров, темные холмики землянок – жилье для личного состава – и все.

– Ваш аэродром! – объявил пилот.

– Аэродром? Нам, наверное, не сюда! Тут что-нибудь и» так!

– Все так, товарищи. Вас направили сюда не зря, до фронта рукой подать. Ну, ни пуха, ни пера, я обратно!

На аэродроме базировались два полка штурмовой авиации и истребители. В капонирах стояло несколько изрядно потрепанных самолетов…

– Не богато, – вздохнул я, невольно вспомнив наш аэродром авиашколы. – Как воевать будем? На чем?

– Воевать будем, как все. Чтоб немцу тошно от наших бомб было. А то, что пустовато пока, так это дело временное. Прибыло пополнение, прибудет и техника, – отвечал нам раненый летчик Николай Тараканов. Говорил он спокойно и уверенно, как обычно бывалые, много повидавшие в н^изни люди, а глаза его весело улыбались.

– Вот такие дела. А воевать будем, еще как будем! Это, братва, от вас никуда не уйдет.

– Когда же будем? Опять ждать!

– Ждать не придется, будете отрабатывать упражнения групповой слетанности, летать на полигон. Тогда и в бой, тут до фронта рукой подать.

Эта новость нас насторожила.

– Опять отрабатывать упражнения? Мы не в летную школу прибыли, а на фронт!

Тараканов закурил и, покачав головой, заявил:

– Так не пойдет – «мы», «вы». Теперь мы все в одном полку, а полк – это, братцы, одна семья. Что прикажут, то и будете делать.

– Мы хотим, чтобы нам приказали воевать!

– Прикажут, прикажут! Только не вам одним, а всему полку. А пока полетайте, поупражняйтесь.

– А что упражняться? Мы уже все знаем, хватит летать впустую, пора воевать.

– Смотри, какие выискались! Они все знают, все умеют!.. Ничего вы, братцы, пока не умеете, скажу я вам. Вот слетаете раз-другой в дело, сами поймете.

Мы, понятно, волновались, но Тараканов, не обращая внимания на это, взмахнув рукой, весело сказал;

– Налетай, братва, на жилье! Захватывай, пока дают, а об остальном поговорим потом!

Он шел впереди, сильно прихрамывал и все время улыбался. Показал нам землянки, и мы быстро устроились.

На следующий день мы впервые увидели вражеские самолеты. Еще в землянках послышался неясный шум. Он возник где-то на западе и вскоре перерос в сплошной гул. Выбежав на поле, мы стали ждать.

«Юнкерсы» появились над аэродромом. Они шли большой плотной группой, держа курс на восток. Их прикрывало несколько истребителей.

– Опять станцию бомбить идут, – сказал кто-то из «старожилов». – Совсем обнаглели, прямо над нашим аэродромом летают…

Я ожидал, что последует команда подняться в воздух и вступить в бой, но на аэродроме было тихо.

– Как же так? – обратился я к Тараканову.-Они летят, а мы только кулаки сжимаем. Почему?

Николай с трудом оторвал взгляд от уходивших на восток вражеских самолетов и посмотрел на меня как-то рассеянно, вероятно, думая о чем-то своем.

– Вот, летят! – продолжал я между тем. – А где наши? Почему в небе нет ни одного нашего истребителя? Где они?

Тараканов молча посмотрел на меня.

В землянки мы возвращались возбужденные. Николай Тараканов еле успевал отвечать на наши вопросы, а когда кто-то попросил рассказать о последних его боевых вылетах, он долго и хмуро молчал.

– А что рассказывать? Война есть война, – наконец сказал он и стал массажировать свою больную ногу, продолжая о чем-то думать. Но вот он улыбнулся, обвел всех живыми глазами и вздохнул:

– Трудно нам в этой войне. Очень трудно. Но вам повезло – вы попали на фронт, когда мы уже не те, что были летом сорок первого. И фашист, конечно, не тот; пообмяли мы ему малость бока, поубавили пылу. Теперь к нам стали поступать первоклассные машины. У истребителей появились «яки» и «лагги», у нас – «илы». Жаль, что их еще не хватает, но тыл не дремлет, – скоро и у нас будет вдоволь и самолетов, и танков, и пушек. Я же говорю; придет и наш черед.

Он долго рассказывал нам о первых месяцах войны, о своих боевых товарищах, многие из которых отдали свою жизнь за свободу Отчизны, о своем участии в воздушных боях.

– Расскажи о последнем боевом вылете, – попросил я.

– Последнего я еще не сделал. Думаю, что он будет в небе над Берлином. Он еще за мной!

Летчики радостно заулыбались – да, будет и такое время! – однако поддержали мою просьбу. Тараканов немного поупрямился, но в конце концов согласился.

– Ладно, – начал он. – Было это недавно, когда фашисты прорвались к Сталинграду. Вылетели мы шестеркой, без истребителей прикрытия. Задача ясная: уничтожить живую силу и технику врага. Колонну, которая двигалась к городу, мы разогнали; несколько раз прошлись по ней пушками и пулеметами. Все, думаем, порядок, теперь и возвращаться можно. Ан нет, не тут-то было! Налетели «худые» и ну нас щипать.

– «Худые»? Это что за самолеты? – удивившись названию, спросил кто-то.

– «Мессершмитты», – пояснил Тараканов. Бились мы крепко, пока боеприпасы не израсходовали. Но вот загорелся один наш штурмовик, потом второй. Подбили и меня. Мотор заглох. Выброситься на парашюте, значит, в плен угодить. Нет, думаю, лучше разобьюсь, но не прыгну! Но вот вижу – впереди Волга. Перетянуть бы за реку, а там как-нибудь посажу машину. Но до Волги еще далеко, а машина быстро теряет высоту.

– Ну и как, перетянул? – спросил я.

– Перетянул. Прямо на берегу свалился. Отлежался малость в лазарете – и домой, в полк… Скоро вместе летать будем.

– Скорей бы!.. – сказали мы в один голос, а потом кто-то спросил;

– Вас, наверное, наградили за этот бой?

– Наградили, спрашиваешь? А за что? Четыре экипажа потеряли. Моя машина из строя вышла и сам вот тоже… Нет, награждать тут не за что. А вот лейтенанта Токарева я наградил бы.

– А что он сделал?

– Сделал… Не то слово. Он, брат, увековечил себя! Лейтенант Токарев летал на истребителях, часто прикрывал нас на заданиях. Отчаянный парень! А на днях он вел бой над Сталинградом. Кончились боеприпасы, горючее на исходе, а тут появляется «юнкере». Сыплет, гад, бомбы на город! Не стерпел Токарев, направил на него свой самолет… таранил. Сам погиб, но с «юнкерсом» покончил. Вот как дерутся здесь!..

Потом разговор зашел о новых самолетах – немецких и наших. Я спросил об «илах».

– Ил-два – что надо, – заметил Тараканов. – Дашь из пушек – в щепки вражеский самолет разлетается. Пулеметы скорострельные. Тарахтят – всем чертям тошно. А про реактивные снаряды и говорить нечего! Только не промажь.

Нашу беседу прервал командир полка. Он пришел познакомиться с пополнением, с которым ему вместе предстояло воевать.

И вот опять учеба. Ребята ворчат, хотя и понимают, что иначе нельзя. Ведь сказал же вчера командир полка:

– Так, товарищи, не пойдет. Вас собьют в первом же бою. Надо учиться воевать всерьез, чтобы уметь побеждать сильного врага.

– С самолетом знаком? – спросил он меня.

– Знаком.

– Что выполнял?

– Взлет, посадку, полет по кругу.

– Бомбил?

– Нет.

– Стрелял?

– Нет.

– М-да, не жирно. Но ничего, не боги горшки обжигают. Было бы желание, умение придет.

– Желание есть, товарищ командир!

– Ну пока и этого достаточно, и началась учеба. Вначале у нас ничего не получалось; снаряды и бомбы летели куда угодно, но только не в «цель». Нам было горько и стыдно за свою беспомощность, а командир все подбадривал:

– Ничего, товарищи, получится. Было бы желание.

А желания у всех было можно сказать через край. А мы так старались, что однажды случилось непоправимое.

В тот день мы поочередно ходили на полигон, бомбили и штурмовали «цели». Дошла очередь и до чернявого паренька. Фамилию его я не помню: мы тогда знали друг друга еще плохо. Он взлетел, набрал высоту, развернулся и пошел на полигон. Мы видели, как самолет стремительно понесся к земле. Летели секунды, а летчик все продолжал пикировать.

– Что он делает?-взволновался командир полка. – Почему не выходит из пикирования?

– Вероятно, хочет поразить цель наверняка, – ответил кто-то.

…Раздался сильный взрыв.

Всех нас глубоко потрясла бессмысленная гибель молодого летчика. Он рвался на фронт, столько мечтал сделать, но вот нерасчетливо рискнул – и его нет.

Этот трагический случай мы переживали долго, однако он не заронил в наши сердца ни страха, ни неуверенности. Мы упорно летали, отрабатывали отдельные упражнения, в том числе и то новое в тактике штурмовой авиации, что родилось в ходе войны, и вскоре научились неплохо поражать цели.

В это время одни из нас по-прежнему вылетали отрабатывать упражнения в стрельбе и бомбометании, другие осе чаще стали получать боевые задания. Мы провожали своих товарищей и с нетерпением ждали их возвращения.

Появятся несколько точек в небе, и мы считаем: все целы или не все? К нашему огорчению, почти после каждого вылета некоторые наши товарищи не возвращались на свой аэродром.

Переживая вместе со всеми гибель друзей, я терпеливо ждал, когда полечу на боевое задание.

В то утро я поднялся раньше обычного с твердой решимостью сегодня полететь на боевое задание. Вышел на улицу, с удовольствием вдохнул холодный осенний воздух и по привычке осмотрел небо: какова погода?

Было еще рано, и я снова вернулся в помещение. Пришил свежий подворотничок и развернул старую газету. И давно прочел в ней все заметки, но теперь от нечего делать принялся читать снова. На страницах газеты рассказывалось о героических защитниках города, о совсем незнакомых, но дорогих мне сталинградских улицах, о моих товарищах летчиках…

Штурмовик А. Рогальский! Сколько ему было тогда лет, двадцать пять, двадцать семь? На его счету было немало боевых вылетов, славных побед, но разве думал он, что в тот день его вылет станет последним?

Сбросив бомбы на головы фашистов, окопавшихся в самом центре Сталинграда, он уже решил повернуть домой, но тут ударили зенитки и самолет Рогальского загорелся. Сбить пламя не удалось, и тогда герой направил пылавшую машину в скопление немецких танков, совершив бессмертный подвиг, как Николай Гастелло.

Другой летчик, фамилию которого я не помню, в одном бою сбил фашистский истребитель, таранил другой самолет врага и, тяжело раненный, нашел в себе силы дотянуть до своего аэродрома и благополучно посадить истерзанный самолет…

Нас вызвали к командиру полка.

Обрадованный, я стремительно выбежал из своей землянки и через несколько секунд бодро докладывал о том, что к выполнению боевого задания готов.

Командир полка ходил по землянке, должно быть, что-то обдумывал. Услышав мой рапорт, он обернулся ко мне и добро улыбнулся:

– В бой рвешься, Гареев?

– Не могу больше. Товарищи гибнут, а я все упражнения отрабатываю. Разрешите, товарищ, командир?

– Не торопись, будут и у тебя боевые задания. Да и это тоже очень важное, можно считать даже боевое.

Он окинул меня испытующим взглядом и пригласил к столу. Когда мы сели, командир полка продолжал;

– Правильно говоришь, что товарищи гибнут. Жаль, очень жаль ребят… А почему у нас много потерь? Как думаешь?

Смущаясь, я высказал все, о чем много раз думал. Напомнил о том, что в учебно-тренировочном полку нас готовили без стрельбы и бомбометания, что у молодых летчиков мало опыта. К тому же на задании штурмовики ходят без прикрытия, а «худые» не дремлют.

– Правильно, – согласился командир, – но не только это. Вот, скажи, когда летишь, что сзади видишь?

– Ничего, товарищ командир.

– Верно, ничего… Кто тебе подскажет, что сзади наседает истребитель противника? Никто. Кто прикроет огнем? Опять никто! Замечательный штурмовик – наш Ил-два. А сейчас авиаконструкторы усовершенствовали его. Теперь он выпускается двухместный, с кабиной для стрелка сзади. А это уже – другое дело! Стрелок и об опасности предупредит, и маневр подскажет, и прикроет огнем.

– А где они, эти усовершенствованные? – спросил я.

– На заводе. Создается группа, в которую включен и ты, для перегона их на аэродром.

Приказ есть приказ, его обсуждать не положено. В тот же день группе летчиков вылетела на авиационный завод.

Завод поразил нас своими размерами. В огромных длинных цехах даже днем было сумрачно. По вечерам и ночью их наполнял неяркий желтоватый свет; электроэнергии еле-еле хватало. Слышался ровный, прерываемый лишь в обеденный час тягучий гул, в котором мне иногда чудился привычный шум аэродрома. Лица рабочих суровы и сосредоточенны. Каждый занят своим делом и не отходит от станка ни на минуту. Каждый знает: работает для фронта.

Особенно трогали подростки. Не каждый из них дотягивался до рукоятки станка. Мастера устраивали для них специальные подмостки из старых досок и горбылей. А некоторые работали, стоя на ящиках из-под снарядов.

Проходя по цехам, я чувствовал на себе горячие взгляды мальчишек. Я понимал, что являюсь для них не обычным посетителем, которых тут много, а человеком оттуда, с фронта. И тут я на миг испугался: вдруг начнут расспрашивать, как воевал? Что отвечу? Мне ведь так и не пришлось слетать на боевое задание. Как тогда быть?

Но мои опасения были напрасны. Мальчишки-рабочие оказались совсем не такими, какими они запомнились мне по моему детству. Им, конечно, тоже хотелось побегать, поиграть, почитать интересные книги, посидеть в кинозале. Но война слишком рано вошла в их жизнь, взвалив на их еще ню окрепшие плечи груз, который для взрослых был не всегда под силу. Не по годам суровые и неразговорчивые, пни даже в минуты перерыва вели себя степенно и невозмутимо, как их старшие товарищи, учившие их работать на ганках. В рабочее время тем более не до разговоров. Лишь глаза выдавали мальчишеское любопытство.

И все-таки во время одного из обеденных перерывов как-то завязался оживленный разговор. Начался он с того, что меня спросили, как мне нравится штурмовик Ил-2. Это, наверное, было для них очень важно: как-никак, JR летал на этом самолете, знал его сильные и слабые стороны, мог рассказать и о том, как отзываются о нем на фронте.

Желающих послушать «фронтового летчика» собралось много. Я коротко охарактеризовал выпускаемую ими машину, подчеркнул, что теперь, с кабиной стрелка, она будет еще страшнее для фашистов, и передал всем, кто участвовал в ее выпуске, наше сердечное фронтовое спасибо.

Глаза рабочих засветились гордостью. Им было приятно слышать, что их Ил-2 – грозное оружие в. борьбе с гитлеровцами. Они это знали, конечно, и раньше, но разве не приятно услышать доброе слово о своем труде еще раз, причем из уст тех, кто воюет на этом самолете? Я прекрасно понимал их. Сознание важности дела, которое поручила им Родина, возвышало их в собственных глазах, помогало переносить лишения и тяжести войны, убеждало, что они в этот трудный для Отчизны час тоже находятся в бою, тоже вносят свой вклад в будущую победу.

Потом разговор перекинулся на последние сводки Сов-информбюро, на героическую защиту Сталинграда, и я рассказал своим новым товарищам о подвигах Токарева, Рогальского, о летчиках своего полка…

Когда кончился короткий перерыв, мне показалось, что лица рабочих словно посветлели, а шум их станков стал более уверенным и упругим. И тогда я подумал, что нам, фронтовикам, нужно почаще встречаться с работниками тыла, или хотя бы обмениваться письмами, новостями. Это поможет и нам, и им, а в общем это приблизит победу, которая обязательно будет…

Основную массу рабочих на заводе составляли женщины. Когда враг напал на нашу страну, они пришли сюда, чтобы заменить у станков мужей, братьев, отцов. Сколько усердия, чисто женского старания вкладывали они в работу. Быстро овладев «мужскими» специальностями, они делали все ничуть не хуже, а то и лучше многих мужчин. Отстояв по 12–14 часов у станка, торопились домой, где их с нетерпением ждали ребятишки. И так – день за днем, месяц за месяцем.

Помню, в одном цехе меня окликнула пожилая женщина:

– Господи, молоденький какой! Неужто и такие воюют? Я смутился, покраснел, но ответил с достоинством:

– Всякие есть, мамаша, всякие, как и у вас, на заводе.

– Родненькие, вы уж побейте супостатов, – стала просить женщина.-Ничего не жалейте, жизни своей не жалейте, только гоните их, иродов, с нашей земли. А мы вам поможем. Ночей спать не будем, все сделаем, все!

Так думала и говорила в те дни не только эта пожилая с тяжелыми натруженными руками женщина. Так думали ту тяжелую пору все женщины нашей страны.

Выполнив свою задачу на заводе, мы стали готовиться к возвращению в полк. Я еще раз прошелся по его цехам, поговорил с рабочими.

Все, что я увидел за эти дни, помогло мне еще глубже понять и представить величие подвига нашего народа в борьбе с фашистскими варварами, собственными глазами увидеть то единство фронта и тыла, о котором мы много говорили, но которое не совсем ясно представляли, до конца убедиться, что никакому врагу не одолеть поднявшийся на священную войну советский многонациональный, в великой дружбе окрепший народ.

Здесь, вдали от фронта, мне почему-то часто вспоминались родная деревня, отец, мать. Как они там? Наверное, как и все, трудятся с темна до темна. Мужчины ушли на фронт, и вся тяжелая крестьянская работа легла на плечи женщин, стариков и детей. Но как бы ни было трудно, не подведут и они. Уходящие в бой солдаты могут не беспокоиться – советские люди всегда вместе с ними.

И вот я снова на своем аэродроме. Но что это? Вокруг незнакомые лица, другие самолеты, а в нашей землянке какой-то склад.

– Куда же девался наш штурмовой полк? Тороплюсь в штаб полка, может, там мне скажут, что случилось? Но в штабе тоже другие люди. Смотрят на меня, улыбаются и шутя говорят:

– Проспал свой полк. Теперь и бегом не догонишь… Оказывается, пока я перегонял самолеты, нашу дивизию перебазировали ближе к Сталинграду. Эта новость меня обрадовала: ближе к фронту! Но в дивизии я узнал, что наш полк выведен на переформирование, и это меня чрезвычайно огорчило; значит, опять отрабатывать упражнения, стрелять и бомбить условного противника? Нет, с меня довольно! Я хочу воевать!

И как ни жаль было расставаться с товарищами, с которыми успел уже основательно сдружиться, я попросился в другой полк. Мою просьбу удовлетворили, и вскоре я вылетел на новый аэродром. Он находился в пятнадцати километрах от Сталинграда.

Глава вторая Первый боевой вылет

Ночью меня разбудил такой грохот, какого в своей жизни я еще не слышал. Застегиваю на ходу пуговицы, выбегаю из землянки и бросаюсь к щели. Все почему-то решили, что фашисты бомбят наш аэродром.

Но вскоре мы поняли, что это не бомбежка, а артподготовка. Войска нашего фронта перешли в решительное контрнаступление. Великая Сталинградская битва вступала в новый этап…

После 24 ноября погода немного улучшилась, небо посветлело. Теперь наша авиация работала вовсю.

Однажды разведка донесла, что на аэродроме, в районе населенного пункта Питомник (северо-западнее Сталинграда), приземлилась большая группа транспортных самолетов противника. Их надо было уничтожить.

На выполнение боевого задания готовилась сборная группа из двух полков. От нашего полка должны были лететь командир звена и я.

Первый боевой вылет! Вот он и пришел тот час, который я так долго ждал.

На душе радостно и тревожно. Как поведу себя в бою? Не сдадут ли нервы? Сумею ли в боевой обстановке, действуя в составе группы, поразить уже отнюдь не условные цели?

Мое состояние заметил, должно быть, и командир звена. Закурив, он о чем-то заговорил со мной, потом незаметно перевел разговор на волновавшую меня тему и посоветовал;

– Свой самолет поставь правее меня. Взлетай сразу же за мной и не выпускай меня из виду. Что буду делать я, то же самое делай и ты. Вот и вся задача!

Лишь когда сел в кабину самолета, проверил приборы, ручку, педали, тогда только я почувствовал себя легко и свободно.

Взревели моторы. Мы стали выруливать на старт. Самолет ведущего побежал и оторвался от земли. Следом за ним взлетел я.

Под нами уже Волга. За ней – сожженная, исковерканная, истерзанная земля. Когда-то здесь был город. Говорят, очень красивый. Жаль, что не побывал в нем до войны. Когда прогоним фашистов, обязательно приеду сюда.

Вид разрушенного, окутанного дымом пожарищ города наполнял сердце лютой ненавистью к оккупантам. Мне было приятно знать, что мой штурмовик несет 400 килограммов бомб, которые через несколько минут полетят на голову врагов.

Для такой большой войны это немного, но это лишь мой первый удар, первая месть за родную Отчизну, за муки моего народа.

А сколько их еще впереди-таких ударов!..

Дымящиеся руины Сталинграда остались позади. Теперь перед моими глазами только хвост ведущего. Стараюсь не отставать. Чувствую, что цель уже близка.

Вдруг вся наша группа стремительно понеслась к земле. Вслед за ведущим вошел в пикирование и я. Помня совет, старательно копирую каждое его движение: он сбрасывает бомбы, сбрасываю и я, он пускает ракеты – то же делаю я, он открывает огонь из пушек и пулеметов – нажимаю на гашетки и я.

Все происходит так стремительно, что я не успеваю даже оглядеться, рассмотреть что-либо. Куда стреляю – не вижу! Все мое внимание сосредоточено на ведущем и, кроме него, я ничего не вижу. Выхожу из пике, набираю высоту, разворачиваюсь и вслед за ведущим снова устремляюсь вниз.

Сделав на цель несколько заходов, самолеты поворачивают на восток и берут курс на свой аэродром.

Возвращаемся без потерь.

Поставив машину на стоянку, я вытираю со лба капли пота и спрыгиваю на землю. Командир звена уже поджидает.

– Ну, Гареев, пойдем доложим командиру.

– О чем доложим? – удивился я.

Мой ведущий только улыбнулся. О моем состоянии он, видимо, догадывался по собственному опыту. Ведь и он когда-то летал в первый раз.

– Ничего, доложим. Я доложу, а ты просто постоишь рядом со мной. Без доклада нельзя.

Командир полка пожал нам руки, поздравил с благополучным возвращением. Командир звена доложил;

– На аэродроме Питомник обнаружено до семидесяти самолетов противника Ю-пятьдесят два. Дважды штурмовали и бомбили аэродром.

– Сколько уничтожили самолетов?

– Больше десяти.

– Ну, а ты, Гареев, видел что-нибудь?

– Ничего не видел, товарищ командир;

– Так уж и ничего?

– Нет, Волгу видел. Потом ничего не видел. Кроме ведущего.

– Куда же ты стрелял?

– Я делал все, как ведущий. Он бомбил – я бомбил, он стрелял – я стрелял. А куда – не видел. Командир полка весело засмеялся и сказал»

– Ах, Гареев, Гареев!.. Ну, молодец, что хоть правду говоришь. Летчикам врать не положено. Но не огорчайся. Сначала со всеми так бывает. Раз пять слетаешь, все будешь видеть. Поздравляю с боевым крещением!

Когда мы вышли из землянки командира полка, мой ведущий пошутил:

– Ты, Гареев, видно, в рубашке родился.

– Почему?

– А видел, как зенитки хлестали?

– Нет.

– Вот то-то и оно! Такой огонь фашисты открыли – ужас. Все небо в разрывах. А ты целехонек, хоть и шел по прямой, не маневрировал. Вот и говорю; в рубашке ты, друг, родился.

Оказывается, я не видел не только цели, но и клокотавшего вокруг зенитного огня! Ну и летчик!..

Ночью я никак не мог заснуть. Перед глазами мелькали обрывки дневного боя, а в ушах звучал добродушный смех моего ведущего: «Ты, Гареев, видно, в рубашке родился».

И, как это ни горько признать, летчик я пока что никудышный. А ведь думалось: что тут хитрого? Лети, пикируй, сбрасывай бомбы, бей из пушек!.. На учениях и в самом доле все это было несложно. В бою же все иначе.

Мне вдруг вспомнился Николай Тараканов, особенно его слова: «Ничего вы, братцы, пока не умеете, скажу я вам. Вот слетаете раз-другой в дело, сами поймете».

Понял я это только после первого боевого вылета и пришел к твердому убеждению: в дальнейшем так летать нельзя. Не всегда же будет везти. Нужно научиться видеть все: и своего ведущего, и то, что происходит вокруг, и то, что делается на земле. Сильно бы огорчился мой отец, узнав о моем первом боевом вылете. Столько снарядов расстрелял, столько бомб сбросил!.. А все ли они пошли в цель?

Вот и получается: что летать так больше нельзя,-один убыток…

Утром нас снова вызвали на КП. Задание было то же – бомбить аэродром в районе Питомника.

Вылетели шестеркой. От нашего полка летели опять мой командир звена и я. Интересно, как буду вести себя сегодня? Неужели так же, как вчера? Честно говоря, не хотелось бы. Внимательно осматриваюсь вокруг. В воздухе не только наша шестерка – десятки самолетов идут на задание или возвращаются на свои аэродромы. У авиации дел сейчас по горло. И бесконечно радует: нас много, небо принадлежит нам! Это тебе не сорок первый год!

Внизу опять проплывают дымные руины разрушенного, но не сдавшегося Сталинграда. Ориентируюсь по местности. Жду – скоро должен появиться вражеский аэродром.

На нас обрушился целый шквал зенитного огня. Сегодня-то я вижу его хорошо. Как проскочить его, как одолеть? Кажется, небо состоит из сплошных разрывов. Огненные букеты расцветают то справа, то слева, то спереди, то сзади. А чаще всего – сразу со всех сторон.

Слежу за ведущим. Он продолжает бесстрашно идти вперед, маневрирует. Вдруг его самолет попадает в самую гущу разрывов и неожиданно вспыхивает ярким пламенем. Пока я думаю, что бы это значило, штурмовик командира горящей звездой несется к земле и вскоре поднимает над ней огромный черно-красный фонтан взрыва.

Только теперь я убеждаюсь, что моего ведущего сбили.

К моему удивлению, я не растерялся, хотя ничего подобного не ожидал. Собрал себя в один кулак, только еще больше лютая ненависть закипела к врагу.

Я пристроился к общей группе и начал пикировать.

На этот раз я хорошо видел аэродром, а на нем – ряды огромных холодно поблескивавших на солнце вражеских самолетов.

Теперь я стрелял и сбрасывал бомбы наверняка. По крайней мере, мне так казалось. И каждый раз видел, как на земле возникали все новые очаги пожаров.

Почти все, что происходило на аэродроме, я видел хорошо, но не замечал того, что любой летчик должен иметь в виду обязательно, – вражеских истребителей. Как позже выяснилось, они уже готовы были наброситься на нас, но тут появились наши истребители. Под их защитой мы, разбомбив цель, повернули на свои аэродромы.

Несмотря на успешное выполнение боевого задания, я возвратился в подавленном состоянии. А там, на родном аэродроме, у землянки командира полка, уже «оплакивали» меня. Об этом я узнал немного позже.

– Летят? – спросил командир полка начальника штаба.

– Летит, товарищ командир.

– Один, что ли?

– Один…

– Эх, Гареев, Гареев. Наверно, сбит! На втором вылете мальчишка погиб!

Все были уверены, что погиб не командир звена, а я, молодой неопытный летчик.

Когда я зарулил на свою стоянку и вылез из кабины, все были удивлены.

– Гареев?!

– Жив!

– А где твой командир?

Я рассказал, как погиб младший лейтенант. Все сняли шапки. Постояли молча.

– Он был настоящий штурмовик, – со вздохом сказал командир полка и, помолчав, обратился ко мне:

– А сегодня, Гареев, что-нибудь видели?

– Видел.

– Что?

– Аэродром. Самолеты.

– Бомбили? Штурмовали?

– Да.

– Сколько уничтожили?

– Точно не знаю. Образовались очаги пожара.

– Хорошо. Идите отдыхайте, готовьтесь к следующему вылету.

Потом я летал еще и еще. Бомбил, штурмовал и тщательно анализировал каждый свой вылет. И чем больше я думал, тем больше находил в своих действиях оплошностей и ошибок, от которых нужно было избавиться.

Потом я понял еще одну нашу оплошность – мы действовали по шаблону. Летели на одной и той же высоте, по тому же маршруту, что и накануне. Над аэродромом делали все тот же разворот, хотя именно там нас встречали зенитки.

Очень хотелось поделиться своими мыслями с командиром полка, но до меня ли ему сейчас. У него столько забот. Да и напористости у меня для такого разговора с ним не хватало. «Пойду лучше к командиру эскадрильи», – решил я.

Командир эскадрильи внимательно выслушал мою горячую сбивчивую речь, а когда я закончил, сказал:

– Шаблон надо изживать, ты прав. Но это не просто: ты летишь из одного полка, ведущий группы из другого, истребители прикрытия – из третьего. Этим, видимо, займется штаб дивизии.

– Но ведь что-то делать нужно!

– Конечно. Попробую поговорить с командиром полка. А то, что ты предлагаешь, это неплохо, Гареев. Воевать нужно с умом. Иди пока отдыхай.

Но хотя я очень устал, ночью снова долго не мог уснуть. Думал о том же; как отойти нам от постылого шаблона.

Глава третья Бои, бои, бои

С 12 по 15 декабря шел густой снегопад, авиация не могла подняться в небо. Но вот наконец погода улучшилась, и мы получили возможность помочь нашим наземным войскам, которым в эти дни было очень тяжело. Штурмовая и бомбардировочная авиация работала с большим подъемом. Летчики по нескольку раз в день вылетали бомбить войска Манштейна.

…Под крыльями самолетов – бескрайняя белая степь. Ползут на восток танковые колонны врага. На белом снегу они видны довольно четко, хотя и выкрашены в белый цвет.

Вражеских истребителей не видно. Наше господство в воздухе становится все более очевидным, и мы, штурмовики, чувствуем себя более уверенно.

Я спокойно наблюдаю и вижу, как движутся вражеские колонны, различаю танки, автомашины, артиллерийские орудия. Сейчас бы в самый раз ударить по ним.

Самолет ведущего ныряет вниз. За ним устремляются и другие машины. Мы стреляем из пушек и пулеметов, реактивных установок, сбрасываем бомбы. Один заход, другой, третий! На белом снегу вспыхивают новые и новые костры.

Отбомбившись и отштурмовав, мы уходим на свой аэродром. Потерь нет. А навстречу нам идут все новые и новые группы краснозвездных самолетов. Они довершают то, что начали мы.

Так продолжалось несколько дней. Успехи были очевидными – мы меняли высоту, больше маневрировали, отходили от старых шаблонов.

Авиация активно участвовала в организации воздушной блокады окруженного под Сталинградом противника. Истребители уничтожали вражеские самолеты в небе, штурмовики – на аэродромах. И те и другие действовали как в районе окружения, так и за внешним фронтом, где располагались гитлеровские аэродромы, с которых поднимались транспортные самолеты.

В эти горячие дни мы научились не только штурмовать и бомбить наземные цели, но и сражаться с фашистскими самолетами. Наши Ил-2 успешно справлялись с транспортной авиацией противника. Подойдет, бывало, штурмовик вплотную, ударит из всех пушек и пулеметов сразу – и огромный самолет камнем падает на землю.

Особенно хорошо загорались транспортные машины от наших реактивных снарядов.

Обстановка в этом районе была сложной и переменчивой. Сверху было трудно различить, где противник, а где свои. Поэтому перед каждым вылетом командир полка повторял;

– Обстановка опять изменилась, будьте внимательны, не ударьте по своим…

Идем в заданный район. Видимость плохая. Приходится лететь совсем низко, почти бреющим полетом.

Внизу показалась дорога. На ней – грузовики, повозки, колонны людей. Все это движется куда-то на север, должно быть, на передовую.

При нашем появлении над колоннами взлетают солдатские шапки; это наши приветствуют свою авиацию. Летим дальше.

Внизу рвутся снаряды, то тут, то там вспышки орудийных выстрелов. Идет бой.

Находим фашистскую артиллерийскую батарею, еще раз визуально проверяем и убеждаемся, что это действительно не наша, и начинаем бомбить и штурмовать. От батареи остаются одни искореженные куски металла.

В этих боях я прошел хорошую школу: бомбил аэродромы врага, штурмовал колонны танков, уничтожал артиллерийские и минометные батареи противника. Теперь я не новичок в небе. Чувствую, что смогу выполнить любое боевое задание.

Во второй половине января 1943 года советские войска заканчивали ликвидацию блокированной под Сталинградом группировки врага, но мне не посчастливилось быть участником этих исторических событий.

Как-то утром меня и других товарищей вызвал к себе командир полка. Расспросив о настроении и боевых успехах, он повел такой разговор:

– Однажды я слышал, как вы, Гареев, рассказывали товарищам о заводе, где строятся наши самолеты. Очень интересно видеть, как собирают штурмовики?

– Интересно, товарищ командир. Прямо на глазах самолет растет! – не удержался я.

– Хочешь еще раз на этом заводе побывать? Тут я понял, о чем пойдет речь. Оставлять фронт мне никак не хотелось.

– Второй раз смотреть неинтересно. В первый – другое дело.

Командир полка улыбнулся и взял со стола какую-то бумагу.

– Понимаю вас, Гареев. Однако лететь все-таки придется. Нужно перегнать новые самолеты…

И вот я снова на авиационном заводе. Меня еще тут помнят, встречают как родного.

Беспримерная победа наших войск под Сталинградом окрылила советских людей. Они выше подняли головы и словно помолодели. Всюду только и говорили о битве на Волге и уверенно смотрели вперед;

– Ну, теперь пойдет. Теперь погоним. Раз палка надломилась, до конца сломается…

На стенах цехов, на воротах, прямо на станках рабочие писали; «Слава героям Сталинграда!», «Здесь трудятся по-сталинградски», «Все – для фронта, все – для победы!»

Узнав, что я прибыл из-под Сталинграда, меня поздравляли, жали руки, хвалили. Подростки-рабочие смотрели на меня с нескрываемой завистью.

Теперь я уже не боялся их вопросов. Слава многих наших летчиков-сталинградцев перешагнула уже далеко за пределы фронта. О них-то я и рассказывал рабочим в обеденные перерывы.

Свидетелем многих подвигов наших авиаторов я был сам, о многих слышал от товарищей, читал в газетах. Так что рассказывать было о чем. Например, вот об этом.

…В середине декабря 1942 года танковые колонны гитлеровцев были еще в силе. Неожиданные их удары пробили брешь в обороне наших войск.

В один из таких дней в небо поднялся штурмовик сержанта Нуркена Абдирова. Вместе с другими товарищами он получил задание нанести бомбовый удар по танкам противника.

И вот внизу фашистские танки!

Штурмовики сделали один заход, второй, и вдруг машина Абдирова озарилась пламенем. Первая мысль летчика – выброситься с парашютом. Но внизу территория, занятая врагом.

Пламя обжигало лицо, руки, грудь, но летчик не покидал машины. Дотянув до скопления вражеских танков, он решительно направил свой самолет вниз…

Совершившему подвиг Нуркену Абдирову Родина посмертно присвоила звание Героя Советского Союза.

Как-то, проходя по одному из цехов завода, я услышал знакомый голос:

– Родненький, вернулся!.. Живой!..

Обернувшись, я увидел пожилую женщину с тяжелыми натруженными руками. Ту самую, которая в прошлый мой приезд просила бить фашистских супостатов, не жалея своих жизней.

Я поздоровался.

– Ну, спасибо, родные, обрадовали, – продолжала она. – Побили, отменно побили. Бейте и дальше так же. А мы еще лучше работать будем.

В свой полк я возвращался с хорошим настроением.

Ликвидировав окруженную под Сталинградом группировку врага, наши наземные войска ушли далеко на запад, и мы оказались в глубоком тылу. Но и здесь были видны результаты боевой работы, великой победы Красной Армии. Мимо нашего аэродрома несколько дней тянулись длинные колонны пленных гитлеровских солдат и офицеров, а во время полетов под крыльями наших самолетов проплывали широкие равнины с полузанесенными снегом трупами и разбитой вражеской техникой.

Пришло время и нам сняться со своего аэродрома и лететь вдогонку за фронтом. Последний полет над руинами героического города. Прощай, Сталинград! В твоем небе я получил первое боевое крещение. Здесь, над твоими разрушенными площадями и улицами, в боях с врагом я приобрел необходимый опыт и почувствовал себя настоящим штурмовиком, познакомился с замечательными людьми. Многих из них уже нет. Они погибли, защищая Родину. Мы отстояли тебя, и за каждый твой камень враг заплатил дорогой ценой. Тут только при ликвидации окруженной группировки фашисты потеряли 147 тысяч человек убитыми и более 90 тысяч пленными. С 19 ноября 1942 года по 2 февраля 1943 года, за время с начала контрнаступления советских войск под Сталинградом до капитуляции Паулюса, гитлеровцы потеряли более 800 тысяч человек, до двух тысяч танков и самоходных орудий, свыше 10 тысяч орудий и минометов, свыше 70 тысяч автомашин.

Большой вклад в эту победу внесла и наша авиация. После станут известны полные данные; с 19 ноября 1942 года по 2 февраля 1943 года наша авиация произвела в этом районе 35929 самолето-вылетов, сбросила 141 тысячу бомб, израсходовала 30 тысяч реактивных снарядов, уничтожила 3 тысячи самолетов врага. Это радовало.

И вот снова фронт. Нас ждали новые бои.

Глава четвертая Новое пополнение

Весть о приезде к нам девушек разлетелась по полку мгновенно. Летчики острили:

– Растают наши мужественные сердца от девичьих очей. Ребята, как воевать без сердец будем?

– А мы кое-кому примус вместо сердца вмонтируем. Коптит сильно, но зато горит хорошо – на керосине.

– Да, некоторым будет не до полетов…

Шутки, смех, взаимное подтрунивание. Слышу и в свой адрес; «Не устоишь». Но я отношусь к этой фразе без особых эмоций, потому что и раньше с девушками не общался, а дружить – тем более.

Однажды, вернувшись с задания, летчики нашего полка, как всегда, собрались возле командного пункта и шумно делились впечатлениями. Я любил эти минуты возвращения на аэродром, с удовольствием слушал товарищей, но сам в разговор вступал редко. Отец учил меня, что хвастовство – самое последнее дело, и это правило я усвоил на всю жизнь. А иным ребятам все-таки хотелось «выложиться». Что ж, это даже необходимо, так как давало разрядку, снимало возникшее в ходе боя нервное перенапряжение.

Вот и на этот раз все было как обычно. Из веселого разноголосого шума вырывались отдельные фразы, слова:

– Нет, нет! А ты видел?..

– О, брат, это была картина! Я его ка-а-к шарахнул!.. В жестах, интонациях и радость, и гордость, и невинная похвальба, и неподдельная настоящая русская удаль. Это и понятно: задание командования выполнено, все вернулись на свой аэродром – разве это не повод для радости? Не каждый день так бывает.

Когда кто-то чересчур увлекался и, завравшись, забывал чувство меры, находчивый Володя Анисов был обычно тут как тут:

– Пригнись, орлы.

Все, естественно, приседали. А он как ни в чем не бывало заканчивал:

– Брехня летит!

Гром хохота.

В это время и появились в нашем полку девушки. Я стоял в сторонке, слушая веселую болтовню товарищей, и заметил их первым.

– О чем это они? – спросила одна подругу.

– О полетах. Ты что, не знаешь летчиков? Хвастают, небось. Профессиональная слабость.

– А этот, длинный, что в сторонке стоит? Он что – не летчик?

– Летчик. На татарина смахивает. Что-то есть… У, какой бука…

Постояв недолго, девушки ушли. Их разговор меня задел; «бука»! Это смотря как судить! Может, «бука», а может, и нет. Гляди, какие нашлись!..

А фронтовая жизнь шла своим чередом. Мы вылетали на боевые задания, бомбили, штурмовали противника.

Фронт стабилизировался. Наши войска готовились к наступлению на рубеже реки Миус. Гитлеровцы создали здесь мощную линию обороны, для прорыва которой потребовались впоследствии крупные силы и героические усилия как стрелковых и артиллерийских частей, так и авиационных. Не случайно «Миус-фронт» вошел героической страницей в историю Великой Отечественной войны.

В конце мая 1943 года штурмовикам работы хватало: приходилось делать по нескольку вылетов в день. Мы действовали на коммуникациях врага, бомбили железные и автомобильные дороги, по которым выдвигались в район реки Миус танки, артиллерия и пехота, всячески мешали оборонительным работам противника, вели воздушные бои с авиацией.

В то время я уже служил в 76-м гвардейском штурмовом авиационном полку и получил, наконец, машину, о которой столько мечтал – двухместный Ил-2.

«Блуждание» из полка в полк мне основательно надоело, и я был очень рад тому, что, может быть, в этом полку задержусь подольше. Так, к счастью, и случилось. В этом полку я провоевал до конца войны, пропахал с ним не одну сотню километров, хорошо узнал его людей и крепко подружился с ними.

…В один из последних дней мая капитан Александр Буданов повел нашу эскадрилью за Миус. Разведка донесла, что по железной дороге движется большой эшелон с военной техникой. На штурмовку его и повел нас Буданов.

Над железнодорожным составом эскадрилья появилась неожиданно. В это время он как раз подходил к станции, то серьезно осложнило наше положение, потому что по нашим самолетам стали бить не только зенитки, установленные на платформах эшелона, но и несколько батарей, прикрывавших станцию.

Капитан Буданов не растерялся. Быстро оценив обстановку, он приказал мне по радио:

– «Сокол шесть-семнадцать», подавите батареи противника, а мы идем на эшелон.

– Понял вас, «Сокол шесть-десять!»-ответил я и тут же направил свою машину на ближайшую батарею. Поняв меня, за мной устремилось все звено. И началось…

Через несколько минут батарея врага замолчала. Оставались еще две! Они захлебывались огнем, мешая нашим штурмовикам заняться эшелоном.

И снова я веду свое звено в бой. Пока не вошел в пике, успеваю подумать: хватит ли f нас боеприпасов, чтобы подавить обе батареи? А держать их под огнем нужно как можно дольше, чтобы дать возможность командиру эскадрильи выполнить задание и отойти от станции.

Решение приходит неожиданно – нужно разделить звено на пары и делать боевые заходы, чередуя их с холостыми. Орудийные расчеты во время атаки на них штурмовиков укроются в щели. Так поможем командиру и сами выполним задачу.

Приняв решение, отдаю по радио необходимые приказы и, убедившись, что меня поняли правильно, начинаю штурмовку.

Когда от железнодорожного эшелона остались одни горящие обломки, капитан Буданов повел эскадрилью домой. Мне он сказал:

– Спасибо, «Сокол шесть-семнадцать!» Славно прикрыли. Передаю всем твоим экипажам благодарность.

Голос у командира был усталый, но довольный. Кричу своему стрелку-Саше Кирьянову;

– Слышишь, Сашок, это нам. Доволен командир нашей работой!

Эскадрилья потерь не имела, хотя многие машины получили повреждения. Зато противник лишился эшелона с техникой.

Самолеты идут на свой аэродром, можно и помечтать. Мне вдруг вспомнилось, как капитан Буданов подвел меня к новенькому двухместному Ил-2 и сказал;

– Вот на этом «горбатом» и будешь летать. – «Горбатыми» почему-то называли наши свой Ил-2, Несколько обидная кличка.

– Со стрелком?

– А как же! Теперь – только так!

– Это хорошо. А где стрелок?

– Будет, не волнуйся. Такого подберем – как у Христа за пазухой будешь!

Не знаю, как бывает «у Христа за пазухой», но стрелок мне попался хороший. У Саши Кирьянова было простое крестьянское лицо, внимательные быстрые глаза и широкая добрая улыбка. Он был не только метким стрелком, но и верным другом. Хорошо знал самолет и мечтал переучиться на летчика.

Однажды в полете услышал я голос стрелка;

– Товарищ командир, внизу два самолета! Гляжу – верно. С крестами. Уже заходят в хвост командиру эскадрильи. А истребители прикрытия высоко. Не успеют!

Нужно спасать командира.

Быстро прибавляю газ, иду вниз. Теперь дело решат секунды. На моей стороне высота, которая прибавляет мне скорость и обеспечивает внезапность. Только бы фашист не опередил. Только бы успеть!..

Каждая секунда неумолимо сближает нас с фашистскими истребителями. Когда до ведущего «мессершмитта» остается не более ста метров, открываю огонь из всех пушек и пулеметов. «Худой» словно натыкается на каменную преграду, вздрагивает и в следующее мгновение идет к земле. Потом, уже на аэродроме, я узнал, что мы сбили гитлеровского стервятника. А со вторым «худым» расправились подошедшие наши истребители.

У меня «окно» – до следующего вылета несколько часов свободного времени. Идти в землянку не хочется, сижу в кабине самолета и гляжу в синее июньское небо. Оно такое ясное, будто и нет войны, будто в мире тихо и спокойно, слышу, как шумят в поле хлеба.

Иногда к реальной действительности возвращает меня мой стрелок. Саша Кирьянов расстелил на траве брезент и чистит свой пулемет. Он усердно старается. С таким стрелком не пропадешь, в любом бою прикроет.

Вдруг раздается женский голос:

– Я укладчица парашютов. Пришла проверить, как вы их храните.

– Пожалуйста, проверяйте, – не отрываясь от своего занятия, говорит Кирьянов.

Голос девушки мне показался знакомым. Уж не та ли пожаловала, что назвала меня «букой»?

Повозившись с парашютами, девушка недовольно заявила:

– Какие же вы неряхи! Парашюты лежат на масле, а они хоть бы что! Испортятся ведь, вам же хуже будет.

– Так уж и испортятся? – огрызнулся Саша. – И кто только тебя сюда послал? Откуда такая проверяльщица взялась?

– Прислали, – смутившись объяснила девушка.

– Присылают всяких, – глубоко вздохнул Кирьянов. – Парашют – не пулемет, с ним ничего не случится. Очередь до него никак не доходит.

– И пулемет, и парашют стрелок обязан знать!

– А вы-то знаете пулемет? – спросил Саша..

– А как же! – отозвалась девушка.

– Собери!

– И соберу!

Через несколько минут пулемет был собран.

– Принимай, стрелок. Стреляй себе на здоровье.

– Молодец, – похвалил девушку Саша. – Где научились?

– Война всему научит.

– Ну, смотри-ка ты! – удивленно и ласково проговорил Кирьянов.

Мне понравилась эта бойкая девушка. Боясь, что могу больше не увидеть ее, торопливо вылезаю из кабины.

– Что здесь происходит? – спрашиваю строго.

– Сержант Галина Мигунова. Проверяю состояние парашютов вашего самолета.

– А что их проверять? Они нам не нужны, прыгать не собираемся.

– Напрасно храбритесь, товарищ командир. Многие так говорят, а потом, глядишь, и прыгнули.

– То многие, а то – мы!

Мне хочется поговорить с ней о чем-нибудь другом, но у меня ничего не получается и я отхожу в сторону. Издалека слышу, как она спрашивает Кирьянова:

– Он что – всегда такой?

– Какой?

– Ну, сердитый, что ли…

– Он не сердитый, а серьезный и строгий. Большая река, товарищ укладчица парашютов, течет без шума.

– Это каркая же здесь «река»?-недоумевает девушка. – О чем ты?

– Да так, к слову пришлось. Башкир он, Муса наш. Вот и вспомнил их пословицу. Ясно?

– Ясно! Хорошая пословица.

– Пословица хорошая, и командир неплох, – уточнил Кирьянов, – Это он только с виду кремень, а в душе добрый, как ребенок. Только это разглядеть нужно.

– Ну?

– А чтобы хвастать, как некоторые,-ни-ни! Вот вчера сбил в бою «худого» – и ни слова об этом. Будто мы каждый день истребителей сбиваем.

Я слышу рассудительный разговор Кирьянова и невольно завидую ему; нашел же человек о чем поговорить с девушкой. И как у него все легко и просто получается. Будто век с ней знаком. А вот я так не умею.

Еще раз напомнив о парашютах, Галя ушла. Маленькая, в белой от частой стирки гимнастерке, в больших сапогах. Совсем еще девочка. Ей бы в читальном зале над книжкой сидеть, а она – на фронте. Нелегко, поди, ей тут, а у меня и хорошего слова для нее не нашлось. И в самом деле, разве я не «бука»? С первого взгляда точно охарактеризовала меня. Недовольный собой, снова забираюсь в свой самолет.

Глава пятая Неудача

День начался с того, что меня вызвали к командиру полка.

– Вот что, Гареев, – сразу же приступил он к делу. – Ставлю задачу – учись фотографировать результаты бомбежки и штурмовки. Мы тут подумали, ты подойдешь. Хорошо летаешь, спокоен.

Окинув меня быстрым критическим взглядом, он подчеркнул последнее слово, повторив его дважды, и продолжал:

– Устанавливай на самолете фотоаппарат и учись. Задача ясна?

– Так точно, ясна!

– Даю в твое распоряжение техника Легонькова. Он в этом вопросе специалист. Постарайтесь управиться побыстрее.

Техник Легоньков действительно был мастер на все руки. Получив задание, он что-то недолго прикидывал в уме, потом решительно полез в самолет и принялся там стучать.

– Ты что там гремишь? – спросил я..

– Дыру пробиваю!

– Дыру мне фашист и без твоей помощи пробьет. Ты лучше постарайся залатать старые.

– Старые залатаем, это верно. А эту дыру все-таки пробьем. Иначе не установишь фотоаппарат.

– Ну, ладно, давай. Только не угробь машину, – вон как гремишь!

Закрепив аппарат, Легоньков провел провода, укрепил на ручке управления кнопку и, довольный своим изобретением, доложил:

– Принимайте работу. Сделал на совесть. Просто и надежно, – улыбнулся техник. – Можете испытать.

– А вот сейчас и испытаю.

Я тут же запустил мотор и поднялся в воздух. Снял свой аэродром и снимки отнес командиру полка. Он остался доволен.

– С какой высоты снимали?

– С восьмисот.

– Так делай и дальше!

Фотографирование обернулось для меня большими бедами. Но я в то время об этом не мог знать.

Через несколько дней капитан Буданов повел группу штурмовиков на подавление артиллерийских батарей противника. Мне командир полка поставил дополнительную задачу – фотографирование.

– Да, только чтобы снимки были отличными. Понял?

– Понял!

– А когда начнешь фотографировать? Я молчал. Это дело мне было в новинку.

– Отбомбишься вместе со всеми, – разъяснил командир полка. – Группа уйдет, тогда и действуй. Ясно?

– Так точно, ясно.

– Ну, коли ясно, тогда выполняй задание…

На небе – ни облачка. Ярко светит летнее солнце. Товарищи, весело переговариваясь, идут к самолетам, а мне почему-то невесело.

Сказать «действуй» – просто, а вот попробуй выполни задание! Я представил, как после штурмовки группа улетит на свой аэродром, а я останусь один. На меня обрушится море огня. Могут появиться и истребители. А ты, несмотря ни на что, не меняя курса, на одной и той же высоте, на одной и той же скорости фотографируй. Мишень – лучше не придумаешь!

А задачу выполнять нужно. Я настраиваю себя на полет.

Ревут моторы. Машины одна за другой взмывают в воздух. С соседнего аэродрома поднимаются прикрывающие нас истребители.

Летим к линии фронта.

Вижу: капитан Буданов качает крыльями. Это значит – приближаемся к району цели. Теперь ухо держи востро! Сейчас начнется!

И точно, буквально через несколько секунд штурмовик командира устремился к земле. За ним пошли в пике и другие самолеты. Один заход, второй, третий!..

Отштурмовав, группа уходит домой.

Я остаюсь.

Набираю нужную высоту и иду строго горизонтально, не меняя скорости и направления. И сразу, как того и ожидал, по мне открывают огонь крупнокалиберные зенитные орудия врага. «Букеты» разрывов «расцветают» то справа, то слева. Я их хорошо вижу. О них предупреждает меня и мой стрелок Кирьянов. В голосе его тревога, нетерпение, но разве сейчас время объяснять, что я лишен маневра и лечу точно привязанный к канату? Вернемся живыми на аэродром, там и расскажу.

А Кирьянов опять;

– Товарищ командир, разрывы слева! Разрывы слева!

Я продолжаю лететь в избранном мною направлении.

Зенитки противника бьют непрерывно. Но я лечу, и нервы мои не сдали!

Разрывы вокруг самолета клубятся все кучней и кучней. И Кирьянов, сам того не замечая, опять кричит:

– Разрывы слева!.. Разрывы справа!.. Разрывы сзади!.. Чудак Александр, ведь я прекрасно все вижу. Но что поделаешь – приказ есть приказ. Снимки должны быть отличными, их никто не сделает за нас.

Нервы напряжены до предела, но я по-прежнему не меняю курса. Еще немного – и можно выключить фотоаппарат. Тогда у меня руки станут менее занятыми – не собьют.

Еще немного, совсем немного! И вдруг слышу взволнованый голос Саши:

– Товарищ командир, подходят два истребителя. Вы меня поняли? Подходят два «худых»!

– Вижу, Сашок, вижу. Держись, дружище!

Я дотягиваю последние метры, выключаю фотоаппарат и, маневрируя, иду к линии фронта. Поздно! Кирьянов докладывает:

– Разворачиваются, заходят в хвост…

Голос стрелка спокоен и тверд: теперь и он, наконец, вступает в бой. А в бою Саша Кирьянов всегда такой.

Слышу грохот пулемета Кирьянова. Отгонит или не отгонит? А до аэродрома еще далеко!

Пули бьют по правому крылу. Кошу глаза вправо – плоскость пробита. Бросаю самолет из стороны в сторону, ухожу из-под прицельного огня.

– Заходят слева, заходят слева! – докладывает Кирьянов. Начинаю маневрировать, но очередь с «мессершмитта» все же достает меня. Теперь дыра и в левой плоскости. Самолет становится тяжелее, но идет еще хорошо. Только бы перетянуть через линию фронта! Бросаю самолет вниз: нужно прикрыть «живот». Если «мессершмитты» подберутся к самолету снизу, нам придется туго. Кирьянов внизу их не достанет, и они собьют нас в два счета. Пусть лучшеатакуют сверху.

Пулемет Кирьянова тарахтит на пределе. «Молодец, Саша, – думаю я. – Отобьет. Сейчас это сделать ему удобнее всего».

И вдруг пулеметная дробь обрывается.

Я кричу;

– Саша, Саша! Ты жив?

Кирьянов молчит.

«Неужели убит?» – мелькает мысль, и в ту же секунду приборная доска на моем самолете разлетается вдребезги. Чувствую, что немного задело и меня. Но это пустяки. Ведь до переднего края мы все-таки дотянули. Теперь задача – перелететь его. Но как это сделать?

Мотор дает перебои. Вот он замолкает совсем. И сразу наступает непривычная после шума моторов тишина.

Нет и фашистских истребителей. Почему они отступили, почему не добивают?..

Позже выяснилось, что нас спас густой дымовой след, который тянулся за моим подбитым самолетом. Оказывается, осколок вражеского снаряда пробил масляный радиатор, и масло стало вылетать, образуя в воздухе длинную дымообразную полосу. Фашисты решили, что мы горим и повернули на свой аэродром. Обычно они всегда добивали обреченные на падение самолеты, расстреливали выбросившихся с парашютами летчиков, но сейчас почему-то изменили своим звериным правилам.

Теперь можно было думать о посадке.

Скорость падала с каждой секундой. Машина почти не подчинялась, и я выжимал из нее все, что только мог.

Передний край наших войск остается позади. Земля все ближе и ближе. Кругом воронки, окопы, ямы. Тут пешком шею свернешь, не то что на самолете! И вдруг – удар, треск, скрежет. Самолет окутывает туча пыли…

Очнувшись, окликаю своего стрелка. Из кабины Кирьянова доносится слабый стон: жив! Надо помочь. Напрягаю силы, спешу к кабине Кирьянова.

К счастью, рана оказалась нетяжелой. Я помог товарищу выбраться из кабины и бросился к фотоаппарату. Его нужно снять обязательно, ведь там пленка, командир полка ждет снимки.

С трудом снял аппарат, и в это время самолет окружили наши пехотинцы. Слышу недовольные голоса:

– Нашли куда сесть! Сейчас из-за вас фрицы устроят нам такую баню – кутенком взвоешь. Лучшего места не нашли!

Такой прием меня сначала озадачил, а потом и рассердил. Что ж это получается? Мы еле-еле добрались до своих, а тут такая «встреча»?

– Вы что, не видите? – крикнул я бойцам, стоя на изрешеченной плоскости самолета. – Нас подбили, едва через передний край перетянули. Помогли бы лучше стрелку, чем за свою шкуру трястись.

Бойцы были грязные, усталые, измученные долгими жестокими боями. Они, наверное, обрадовались наступившему на их участке затишью, а тут появились мы. По опыту они знали, что по району приземления самолета фашисты откроют ураганный минометный огонь.

Пока я расспрашивал рыжеватого сержанта о местонахождении штаба батальона, солдаты замаскировали самолет и увели Кирьянова на перевязку.

Едва мы ушли от самолета, гитлеровцы действительно открыли стрельбу из минометов, но значительно правее.

– Затопил фашист баню, – покачал головой провожавший меня рыжеватый сержант. – Сейчас начнет парить.

Вскоре передний край заволокло дымом. Минометы врага били наугад, рассчитывая уничтожить приземлившийся самолет, но его надежно скрывали кусты и маскировка. Убедившись, что моему штурмовику ничего не грозит, я спустился в неглубокую балочку, в которой был устроен блиндаж.

– Тут и штаб наш. Комбат в штабе, – сказал сержант и неловко протянул мне большую горячую руку.

– Прощай, летчик. Не падай больше. А на мою пехоту не обижайся; каждый день под огнем, устали…

В блиндаже при тусклом свете коптилки я увидел молодого капитана. Докладываю;

– Младший лейтенант Гареев. Подбит в воздухе вражескими истребителями. Сел на «живот» в расположении вашего батальона.

Доложил и ничего не пойму: почему улыбается капитан во весь рот. Что тут смешного?

– Ты откуда будешь? – спрашивает он меня.

– Из семьдесят шестого гвардейского штурмового авиационного полка!

Я докладываю четко, ясно, а он опять улыбается.

– Я, – говорит, – не о том. Родом откуда?

– Из Башкирии.

– Я так и подумал! Здравствуй, земляк. Очень рад встрече.

Такой разговор обрадовал меня. Мы сели за стол, разговорились. Узнав, что я в последнее время жил и учился в Уфе, комбат совсем повеселел, – он был коренной уфимец.

На столе появилась нехитрая фронтовая закуска, кружки. Выпив за скорую встречу в Уфе, мы распростились: нам с Сашей нужно было добираться до своего аэродрома.

…В Уфе мы, однако, с комбатом не встретились. Ведь путь на родину лежал через Победу, а она требовала времени и жертв.

До станции Должанской добирались мы на попутной полуторке. Кирьянов чувствовал себя неплохо. Друзья-пехотинцы угостили его на дорогу «махонькой» солдатской, и теперь он спокойно дремал, привалившись к моему плечу белой от бинтов головой.

«Жалко самолет, жалко Сашу, – думал я, – но ничего, все обошлось: самолет привезут на аэродром и починят, а за это время поправится и мой стрелок. Мы еще полетаем, мы еще побомбим…»

А в полку – второй раз уже – меня «похоронили». Позже я узнал, как это было. Но это грустное событие как-то сблизило меня с Галей, о которой я, сам того не замечая, стал думать все чаще и чаще. Моя судьба, видно, ей тоже была не безразлична. Как только группа самолетов, с которой я улетал штурмовать артиллерийские батареи врага, вернулась на аэродром, Галя стала расспрашивать летчиков обо мне. Они ничего определенного не могли сказать.

– Мы улетели, а он остался, – хмуро ответил Буданов. – Вернется.

– Муса теперь не только штурмовик, но и фотограф, – пошутил Боря Заворызгин. – Видели бы вы, как ему сейчас фрицы позируют!

Время шло. По всем расчетам у меня уже кончилось горючее, и товарищи забеспокоились.

– Как бы нашего Мусу фрицы нынче не «сфотографировали», – мрачно пошутил Заворызгин. – Сказать просто: фотографируй.

Пошли к командиру полка. Тот обзвонил все ближайшие аэродромы дивизии в надежде, что мы сели у соседей, но никто о нас ничего не знал. Только с одного аэродролла кто-то сообщил:

– Сбили фашисты одного. Говорят сгорел. Может, это и есть ваш Гареев…-Так и решили; пал смертью героя.

А мы живы. Уже ночь. Станция Должанская погружена во мрак, все окна домов затемнены; фронт близко.

Тихо и темно и на аэродроме. В штабе полка слышен лишь хриплый голос дежурного: он говорит с кем-то по телефону. Может, все еще разыскивают нас?..

Шум мотора и отчаянный визг тормозов старой полуторки нарушают эту недолгую и непрочную тишину. Нас окружают товарищи, пожимают нам руки, хлопают по спинам, подшучивают насчет перехода на «ночные фотосъемки».

Вскоре появляется и Галя. Увидев нас она на миг заметно теряется, потом устремляется вперед и… обнимает Сашу Кирьянова.

Саша доволен, качает белой от бинтов головой и совсем не догадывается, что это короткое девичье объятие больше принадлежит мне, чем ему. Я это почувствовал еще тогда…

Но важно не это.

Главное в том, что я не ошибся.

Остаток ночи мы просидели с Галей в пустом темном классе школы, находившейся рядом со штабом. Но осенью, когда мы уйдем еще дальше на запад, сюда опять придут ребятишки, и строгие учителя развесят по стенам чудом уцелевшие в годы войны карты и портреты.

А пока тут тихо. Пусто и печально. В разбитые окна тянет ночной прохладой, свет молодого месяца, проникая в класс, слабо освещает классную доску.

На доске – слова, ставшие уже крылатыми: «Наше дело правое, мы победим». А пониже – еще три слова: «Бей фашистскую гадину!» – и горящий немецкий самолет…

Мы сидели за передней партой, тихие и смирные, как первоклассники. Разговаривали вполголоса, роняя слова редко и задумчиво. Было как-то грустно, потому что и мне, и Гале невольно вспомнилось время детства, до которого теперь было далеко-далеко. Ведь годы юности и все то хорошее, что обычно бывает связано с ними, прошли еще до войны…

Вернувшись в свою землянку, не раздеваясь, я прилег на неразобранную постель, но заснуть не смог. В памяти, словно в замедленной съемке, прошел весь этот день; вылет, штурмовка батарей, дикий огонь зениток, атаки «мессершмиттов».

Почему меня сбили?

Я заново переживаю бесконечные минуты полета по прямой, когда нельзя было ни маневрировать, ни менять скорость. Перед глазами сквозь прикрытые веки вспыхивают и гаснут разрывы зенитных снарядов, проносятся хищные силуэты вражеских истребителей. Да, почему меня сбили?

Постепенно мысли обретают ясность, и я прихожу к выводу: так летать больше нельзя. Нужно прикрытие истребителями или… Или нужно коренным образом менять технику фотографирования! Но как? Нерешенная задача!..

На другой же день я направился со своими думами к командиру эскадрильи. Капитан Буданов внимательно выслушал мой доклад и спокойно сказал;

– А я что могу сделать, Гареев? Приказали – надо выполнять.

Я давно заметил, что он никогда не возражал начальству, но не повышал голоса и на подчиненных. Капитан всегда был ровен, невозмутим, удивительно спокоен и сдержан. Приказы выполнял не рассуждая, добросовестно и точно. Этого же он требовал и от подчиненных.

И все-таки я рассчитывал на его поддержку.

– Значит, так и будут сбивать каждый день? – спросил я напрямик.

– Война, Гареев, война, – невозмутимо ответил комэск. – А на войне, сам знаешь, не без потерь…

Его спокойствие начинало меня раздражать. На миг мне показалось, что это скорее всего даже не спокойствие, а что-то вроде равнодушия.

– Не о себе пекусь, – продолжал я все резче, – о самолете беспокоюсь. Если мы каждый день будем терять по машине только на фотографировании, не на чем будет летать.

– Но ведь не я же выдумал это самое фотографирование. Требуют сверху. Надо будет, полечу и я.

Пришлось пойти к командиру полка, чтобы обсудить этот немаловажный вопрос.

Командир полка у нас был человек шумный, нервный, грубоватый, но простой в обращении. О деле с ним можно было говорить смело: понравится твоя идея – поддержит, не понравится – махнет рукой, нашел, мол, чем голову забивать.

Меня он встретил ласково.

– А, Гареев!.. Ну, молодец, и задание выполнил, и машину не бросил.

Я рассказал ему, с чем пришел. Он задумался.

– Да, дело это сложное, но необходимое… Истребителей для прикрытия одного штурмовика, конечно, не дадут. А снимать надо.

– Дорого нам обойдутся эти снимки, – сказал я. – За каждую пленку – по штурмовику. А может быть и так: ни штурмовика, ни пленки. Сгорели!

– Да, – снова протянул командир полка, – этого допустить мы ни в коем случае не можем. Людей и машины нужно беречь.

– Есть у меня одна мыслишка, – начал я, но командир полка не дал мне закончить.

– Мыслишка? Мыслишек у меня полная голова, да что толку?.. Сходи к Легонькову, изложи ему свою мыслишку, может, вместе что-нибудь придумаете. А я поддержу, так уж и быть!

После долгих раздумий и расчетов прихожу к выводу» что фотографировать нужно во время штурмовки. Тогда пленка точно зафиксирует результат твоего удара, а ведь именно это и требует командование.

Разыскиваю на аэродроме техника Легонькова и «выкладываю» ему свои соображения. Тот несколько мгновений смотрит мне прямо в глаза и вдруг щелкает пальцами:

– Это идея! Хотя и не очень новая: где-то так фотографируют. Я слышал.

– Фотографируют, говоришь? Во время пикирования?

– Да. Правда, в таком случае ни за что не получишь площадного снимка.

– А на черта мне площадный! – обрадовался я. – Мне нужна пораженная цель! Ясно?

– Очень даже ясно. Только где в таком случав дырку пробивать!

– А ты подумай, ты же техник!

– Давай думать вместе, не мне ведь летать, а тебе. И вот мы кружим вокруг самолета, придирчиво оглядываем его со всех сторон, качаем головами; здесь нельзя, здесь тоже, там вообще не годится! Но ведь куда-то же нужно закрепить фотоаппарат?!

Усталые, разочарованные, садимся на траву под крыло штурмовика. Тут я неожиданно обращаю внимание на гондолу шасси.

– А если сюда?..

Легоньков даже вскакивает и, привычно щелкнув в воздухе пальцами, убегает за инструментами.

Аппарат установили в гондоле шасси.

Теперь нужно протянуть в кабину пилота провод. Мне хочется, чтобы все было надежно и удобно. А будет ли практически удобно: идешь в пике, ведешь самолет, ожесточенно нажимаешь на пушечные и пулеметные гашетки. Но тут вспоминаешь о фотографировании и ищешь где-то рядом нужную тебе кнопку. А ведь это не на земле. Там счет идет на секунды. А дополнительная кнопка может только помешать. Вот если бы соединить аппарат прямо с пулеметными гашетками!

– Да ты, Муса, прямо изобретатель! – щелкает пальцами Легоньков. – Ты раньше, до войны, где работал?

– Я учился.

– Где?

– В техникуме. Мечтал стать железнодорожником, но небо перетянуло.

– Тогда понятно, техника тебе не в новинку… Ну, давай провод!

На пробный полет вышли с замирающим сердцем. Как-то все получится на деле? Может, зря дырку проковыряли, может, придется латать?

Выбрав цель, иду в пике. Нажимаю на пулеметные гашетки. Знаю, под буйный стрекот пулеметов работает и фотоаппарат.

Но что получится на пленке?

Пока проявляли пленку, я не находил себе места. Но волновался зря; снимки получились превосходные.

Вскоре такие аппараты были установлены и на других самолетах полка. Летчики шутили:

– Теперь мы, братцы, не только бьем фашиста по морде, но и снимаем, как он морщится. Пусть потомки полюбуются!

А «морщиться» врагу действительно было от чего…

Глава шестая Подвиг капитана Безуглова

После долгих боев нашу дивизию вывели на пополнение. Отдых был коротким и до предела насыщенным учебой, тренировочными полетами, подготовкой к будущим боям.

Проанализировав прошлые боевые вылеты, мы убедились; в тактическом применении штурмовиков имеются изъяны. Так, например, мы недолго держали под штурмовкой цели. Этого не позволял боевой порядок. Он же не давал возможности прикрывать друг друга в бою. А это очень важно, особенно если мало истребителей прикрытия.

Над этими вопросами думали не только в нашем полку и в нашей дивизии. И мы были очень обрадованы, когда в полк пришло распоряжение о новом тактическом применении штурмовиков в работе с круга.

Новый прием был большим шагом вперед. Менялся строй самолетов при подходе к цели и у цели. Здесь стали использоваться правый и левый пеленги-уступы, что позволяло образовывать над целью круг. Круг же устранял прежние изъяны нашей тактики: штурмовики получили большую свободу маневра, надежную защиту от истребителей врага, так как каждый самолет прикрывал хвост идущего впереди, а летчики получили возможность самостоятельно прицеливаться, дольше «висеть» над целью.

Вскоре мы снова вернулись на аэродром в район станции Должанской и стали летать на боевые задания. 5 июля 1943 года началась знаменитая битва на Курской дуге. За ходом этой битвы мы следили по сообщениям газет и радио. Особенно волновало нас участие в ней авиации.

Днем мы штурмовали передний край обороны противника и его ближайшие тылы, а по вечерам, собравшись у командного пункта, обменивались новостями.

В эти дни, словно издеваясь над нами, фашисты повадились бомбить станцию Должанскую. Днем в воздухе господствовала наша авиация, поэтому фашистские летчики появлялись в сумерки. Причем действовали одиночными самолетами, через определенные промежутки и всегда в одно и то же время.

– Вот гады, совсем совесть потеряли! Прямо под носом у нас бомбят! – недовольно говорили мы.

– А что сделаешь? Истребители сидят, куда уж нам!

– И все-таки обидно: летчики мы или нет?

– Видит око, да зуб неймет… Совсем как в басне Крылова.

Как-то среди беседующих летчиков оказался командир первой эскадрильи капитан Федор Безуглов.

– Все языки чешете? Бабье занятие. Наше дело не болтать, а бить врага.

– А ты сам попробуй!

– Попробую. Ночью на бомбардировщике летал, слетаю и на Ил-два.

– Не разрешат, капитан! – твердо сказал кто-то.

– Полковой не разрешит?

– И он тоже.

– По-твоему, пусть фрицы продолжают летать?

– А ты сходи-ка к командиру полка.

Командир полка выслушал командира эскадрильи недоверчиво:

– Ночью, говоришь, капитан? Нет, ночью не разрешу. Погибнешь, потом отвечай за тебя. Да и зачем это ребячество: рядом аэродром истребителей. Будет нужно – пошлют их.

На другой день мы пошли в штаб чуть не всем полком. Командир полка долго не соглашался с нашими доводами, но затем сдался:

– Ну, ладно. Но чтоб без фрица не возвращался. Чем перед штабом дивизии оправдываться буду? Понял, капитан?

– Так точно, понял. Без фрица не вернусь!

– Попробуй!..

Одноместный самолет для Безуглова готовили тщательно. Он поднялся в воздух еще до наступления темноты, чтобы встретить «гостя» прямо над нашим аэродромом. На поле вышли все летчики полка.

Безуглов набрал высоту и стал дожидаться команды с земли. Вражеский бомбардировщик появился точно по расписанию. Мы подали сигнал капитану и затаили дыхание.

Через несколько секунд мы увидели обоих. Безуглов сразу же пошел на врага, но тот как ни в чем не бывало летел себе и летел. Скорость у нашего самолета была невысокая, и он стал отставать.

Мы приуныли. Даже стыдно как-то, стало: такую «птицу» упустили!

Вдруг кто-то сказал;

. – Его с высоты надо было брать. Тогда бы не ушел.

– С высоты? И верно. Давай, передавай капитану! Безуглову передали;

– Набирай высоту. Жди. Появится другой. Бей сверху. Капитан закружил над станцией, набирая высоту, а вскоре показался второй бомбардировщик противника. Безуглов заметил его и соколом ринулся на врага с высоты. Удар нашего штурмовика был неотразим. В темном небе хорошо было видно, как короткие пушечные и пулеметные трассы, словно стремительные огненные ножи вонзились в фашистский бомбардировщик. Прочертив небо огромной дымящей кометой, он упал в нескольких километрах от станции. Безуглов спокойно пошел на посадку.

После этого случая гитлеровские самолеты не появлялись над нашим аэродромом.

Капитан Безуглов всегда поражал нас своей храбростью и неистребимой ненавистью к врагу. Казалось, он никого и ничего не боится и всегда живет одной мыслью: поскорее бы ринуться в бой…

В тот вечер он был почему-то грустным. Мы сидели рядом. Чтобы рассеять его невеселое настроение, я стал расспрашивать о ночных полетах и спросил;

– А не страшно было лететь? Темно, и самолет для ночных полетов не оборудован. Непривычно все же.

– Страшно бывает тому, кто боится смерти, – глухо ответил капитан. – Я же ее не боюсь. И если боюсь я иногда чего-то, то только не этого.

– Чего же? – поинтересовался я.

Безуглов некоторое время помолчал, потом тихо сказал;

– Когда я уходил на фронт, жена на прощание сказала: «Умоляю тебя. Только не давайся им живым. Лучше смерть, чем плен». Не знаю, почему, но ее слова не дают мне покоя. Живым я им, конечно, не дамся. Никогда! Только бы, если подобьют, не потерять сознание. Буду биться до конца, чтобы умереть в бою.

Я слушал и в душе был с ним согласен. Мне таких слов не говорили, но я думал с ним одинаково.

В темном августовском небе мерцали крупные звезды. С полей дул свежий ветер и пахло созревающими хлебами. И на миг почудилось, что в мире живут тишина и спокойствие, что война осталась где-то далеко-далеко, и впереди у каждого из нас – самое малое – целое столетие. Но это только казалось так.

Разгромив врага под Курском, советское командование решило двинуть в наступление и фронты, расположенные южнее. Первым здесь выступил Юго-Западный фронт. Через несколько дней заговорили пушки и на Южном фронте, который поддерживала наша 8-я воздушная армия.

«Миус-фронт» клокотал. Наземные войска в трудных, ожесточенных боях упорно взламывали укрепления врага, а мы, штурмовики, помогали им с воздуха. Обозленный поражением под Курском, противник цеплялся за каждую траншею, за каждый окоп и оказывал сильное сопротивление. Бои гремели днем и ночью.

Весь первый день мы работали в интересах пехоты: штурмовали передний край врага, подавляли артиллерийские и минометные батареи, узлы сопротивления, срывали переброску резервов.

На второй день наступления наши войска натолкнулись на мощный узел сопротивления противника. На подавление его были брошены наши штурмовики.

Эскадрилья капитана Безуглова вылетела первой. Подойдя к району цели, с правого пеленга перестроилась в круг и начала штурмовку опорного пункта врага. Все шло хорошо, но вдруг в самолет командира эскадрильи угодил крупнокалиберный зенитный снаряд. Мотор замолчал. Самолет вышел из круга и пошел на снижение.

Ведомый Безуглова лейтенант Василий Копылов сопровождал командира до самой земли. Когда машина капитана приземлилась, он сделал над ней круг и тоже пошел на посадку. Посадил самолет удачно и стал подруливать к подбитой машине командира. Безуглов и его стрелок поняли рискованный маневр Копылова, вылезли из самолета и побежали ему навстречу. Вскоре штурмовик лейтенанта с двумя экипажами на борту развернулся для взлета и стал набирать скорость.

Однако подняться ему не удалось – не хватило нескольких секунд. Стоявшее неподалеку фашистское противотанковое орудие выстрелило почти в упор – и машина остановилась. Снаряд разворотил кабину и ранил Копылова. Но и в этой обстановке Безуглов не растерялся. Видя, что к самолету сбегаются гитлеровцы, он приказал раненому лейтенанту отползти на кукурузное поле, которое подходило близко к самолету, а сам со стрелками-пулеметчиками решил дать врагу бой.

Завязалась перестрелка. Весь свой огонь фашисты сосредоточили по кабине стрелка. Летчика они, видимо, решили взять живым.

Когда пулеметчики были убиты, кончились боеприпасы и пулемет замолчал, капитан Безуглов вышел на крыло самолета и стал ждать, когда гитлеровцы окружат его. А они бежали со всех сторон. Махали руками, что-то орали, показывали на него и смеялись. Их было много, а он стоял перед ними один. Один с пистолетом в побелевшей от напряжения руке…

Из соседней деревни за этим поединком наблюдали женщины. С пригорка им хорошо был виден и подбитый самолет, и стоящий на плоскости летчик. Они кричали;

– Тикай в кукурузу! Тикай, родненький!.. Мабудь, убежишь!

Но капитан продолжал стоять.

Когда фашисты подошли почти вплотную к самолету, Безуглов поднял пистолет. Шесть гитлеровцев нашли свою гибель рядом с безмолвным советским штурмовиком, который до конца защищал отважный капитан.

Последняя пуля пробила его горячее сердце.

Слово, данное любимой жене, он сдержал.

Это был подвиг!

Глава седьмая Крылья дружбы

Для авиаторов наступили тяжелые дни. Хотя мы и обладали крыльями, угнаться за пехотой было нелегко: не успевали готовить новые аэродромы, и дальность полетов с каждым днем возрастала. В результате резко сократилось число вылетов. Мы еле-еле успевали сделать один полет в день. Бывали и такие случаи – вылетишь на задание с одного аэродрома, а садишься на другой, ближе к фронту. А через пару дней и этот аэродром оказывался слишком далеко в тылу, и мы перекочевывали на новое место.

Трудное это было время, зато в каждый вылет мы вкладывали всю свою злость и не уходили от цели до тех пор, пока не убеждались, что от нее ничего не осталось.

А однажды произошло чрезвычайное происшествие. Я не подчинился команде и получил страшный разнос перед строем полка.

Впрочем, об этом стоит рассказать подробнее.

…Вылет на штурмовку опорного пункта противника начался неудачно. Бывают такие вылеты – то одно не ладится, то другое, и ничего сделать нельзя.

Уже на старте обнаружилась неисправность машины командира эскадрильи капитана Буданова. В воздух поднялись без него. Группу повел заместитель комэска старший лейтенант Соловьев.

Подлетаем к аэродрому, на котором базируются истребители. Должна взлететь четверка «яков», она будет сопровождать нас в полете.

Но что это? Делаем над аэродромом круг, а истребители не поднимаются! Делаем второй, третий, четвертый – никого! В чем дело?..

Покружив над аэродромом, Соловьев развернул самолет и пошел домой. Группа последовала за ним. Только мы с моим ведомым немного приотстали.

Решение Соловьева вызвало во мне бурю протеста. Формально он, конечно, прав: нам не дали обещанных истребителей прикрытия, и мы возвращаемся на свой аэродром. Но прав ли он по существу? Ведь задание не выполнено, опорный пункт противника продолжает сдерживать успешное наступление наземных войск, гибнут наши люди… Мы и так – в силу большой удаленности от линии фронта – слабо поддерживаем свои войска, а тут не явимся совсем. Подумал ли Соловьев об этом? А повернуть на свой аэродром много храбрости не надо!..

Зная, что в полку за это по головке не погладят, я вырываюсь вперед и подаю команду; «Внимание, следуй за мной!» Приказ выполняет только мой ведомый: поворачиваем в сторону фронта. Группа не пошла за мной, вернулась на свой аэродром.

За опорный пункт на земле шел ожесточенный бой. Сверху нам хорошо было видно, как наши артиллерийские батареи ведут огонь по врагу и как зло огрызается артиллерия противника. Вижу, как по ровному полю замелькали фигурки бойцов; наша пехота поднялась в атаку.

– Смотри, Сашок! – кричу я своему стрелку. – К самому началу подоспели! Без нас бы им было труднее.

Кирьянов согласен. Я нацеливаюсь на ближайшую батарею. После первого захода несколько орудий замолкает, после второго остается одно, но ведомый добивает и его.

Мы снижаемся чуть ли не до земли, бомбим, поливаем врага огнем из пушек и пулеметов. Нас ведет неукротимая ненависть к чужеземным поработителям и острое чувство того, что мы нужны тем маленьким фигуркам, цепь которых успешно продвигается вперед. Мы стараемся работать за всю группу…

Домой мы возвратились гордые от сознания выполненного долга. А там нам уже готовили встречу. Не успел я доложить о выполнении задания, как командир полка обрушился на меня, пригрозил отдать под суд военного трибунала. Приказал построить полк.

Перед строем полка все повторилось.

Мне бы сказать: «Виноват, товарищ майор, больше такое не повторится». А я твержу и твержу одно и то же, словно таблицу умножения:

– Иначе поступить не мог. Возвращение группы считаю неправильным. Я по приказу выполнял боевое задание. Полковой стоит на своем.

– Кто хочет сказать? – обращается он к летчикам, но желающих выступить не нашлось. И в этом дружном сплоченном молчании личного состава полка я вдруг почувствовал одобрение, поддержку. И хотя, в общем-то, формально командир полка был прав, я выше поднял голову.

А утром наша эскадрилья снова вылетела громить врага.

Наши части захватили крупный вражеский аэродром. Удар был настолько стремительный, что фашисты не успели поднять в воздух самолеты. Их осталось на аэродроме несколько десятков. Мы с удовольствием прохаживались по бетонированным полосам и дорожкам, осматривали склады и хранилища. Капитально обосновывались фашисты на нашей земле! Но они просчитались в своих коварных планах и вот бегут на запад, бросив вместе с награбленным добром и собственные самолеты.

Командование полка поручило капитану Анисову, хорошо знавшему немецкую авиатехнику, познакомить летчиков с трофейными самолетами. Анисов повел нас к машинам и стал знакомить с тактико-техническими данными каждого типа самолетов. Особое внимание он уделял анализу их слабых сторон.

После самолетов нас, летчиков, тщательно ознакомили с зенитными орудиями врага.

Два дня мы изучали трофейную технику, узнали много нового и полезного, а затем снова двинулись вслед за фронтом, который все дальше и дальше уходил на запад.

Один аэродром сменялся другим. В Розовке, километрах в тридцати от города Мелитополя, нам пришлось задержаться. Наши войска закрепились на рубеже вдоль небольшой реки Молочная. Сюда подтягивались резервы, строились укрепления, траншеи, блиндажи. Фашистские войска, бесконечным потоком отступавшие под нашими ударами на запад, заняли оборону. Гитлеровское военное командование направляло сюда новые пополнения. Целыми днями мы не покидали самолетов, вылетали бомбить штурмовать их.

На аэродроме Григорьевна разведка обнаружила, большую группу самолетов противника. Нашему полку приказано уничтожить их. Полк повел командир 2-й эскадрильи 3 капитан Михаил Степанищев. Весельчак и балагур на земле, в воздухе он становился строгим и расчетливым командиром. Не впервые ведет нас Степанищев. Под его командованием мы не раз летали, вступая в трудные бои, и всегда возвращались с победой. За ним мы готовы были, как говорят, в огонь и в воду. А для меня, к тому же, Михаил был близким другом.

Чтобы сократить время, командование полка решило произвести групповой взлет поэскадрильно в линию: первая, вторая, третья. Пилоты полны внимания. Ждем команды.

И вот первая линия устремляется вперед, за ней идут другие. Небо гудит от мощного рева моторов. Над аэродромом противника – густая туча пыли. Мы появились неожиданно и отбомбились удачно. Но только стали заходить на штурмовку, опомнившиеся фашисты открыли сильный зенитный огонь. Вижу, Степанищев отворачивает от аэродрома. Недоумевая, эскадрильи идут за ним. Что с командиром? Сколько раз водил нас в бой, сколько зенитных батарей уничтожил, ничего не боялся, а тут, когда рядом весь полк… Нет, тут что-то не так!

А самолет Степанищева уходит все дальше и дальше от недобитого фашистского аэродрома. Заметно падала скорость, снижалась высота. И только когда он чуть не врезался в лесную полосу, стало понятным, что самолет командира подбит. Тут же часть машин вернулась штурмовать немецкий аэродром. Провожавшие самолет Степанищева летчики видели, что его машина не слушается управления, но Степанищев сумел перетянуть над лесопосадкой и сел на ровном поле в нескольких километрах от аэродрома, на занятой врагом территории.

Ведомый Степанищева лейтенант Ларик Павлов неотступно следовал за командиром. Он словно хотел поддержать его своими крыльями, заходил то справа, то слева. Но что он мог сделать, если у машины столько ран, а главное – остановился мотор?

Оставалось последнее – попытаться сесть рядом и спасти экипаж подбитого самолета на своем штурмовике. И не успели мы еще прийти в себя от случившегося, как Ларик круто развернулся и сел рядом с машиной командира.

Мы образовали круг и принялись кружить над полем. Мысленно торопим товарищей; «Быстрей, быстрей, пока не появились фашисты и ничто не мешает взлететь!..»

Нервы напряжены до предела. Я уверен, если бы на помощь Степанищему не пришел Павлов, это сделал бы любой из нас. Что бы ни случилось, а командира из беды выручать готов каждый летчик.

Сверху хорошо видно, как экипаж покидает подбитый самолет и бежит к машине Павлова. Но видим мы и то, как к месту приземления наших штурмовиков спешат фашистские солдаты. Они мчатся на грузовиках, на мотоциклах, скачут на лошадях…

Теперь спасти товарищей могли только мы. Дружно заговорили пушки и пулеметы наших самолетов. Фашисты бросили машины, заметались по полю. Теперь им не до наших товарищей.

А Степанищев со стрелком уже рядом с самолетом Павлова. Еще минута – и они в самолете. Теперь задача – взлететь. Вспоминаю гибель Безуглова и содрагаюсь; нет, нет, мы этого не допустим…

Павлов разворачивает самолет, идет на взлет. Тут снова появляются вражеские солдаты. И опять мы, не жалея боеприпасов, строчим по ним из пулеметов и бьем из пушек. Некоторые наши самолеты снижаются так, что вот-вот начнут рубить гитлеровцев винтами, и враг не выдерживает – разбегается по полю. В это время самолет Павлова отрывается от земли и круто набирает высоту. Мы пристраиваемся к нему и берем курс на свой аэродром. Но нам опять не везет: из-за облаков вываливаются «мессершмитты». Теперь держись!

Не сговариваясь, меняем строй, плотно прикрываем самолет Павлова. Наша задача – дружным огнем отгонять истребителей и постепенно оттягиваться на свою территорию. Так и делаем. А «мессершмитты» заходят то с одной, то с другой стороны, но наш непрерывный огонь с самолетов заставляет их прекратить преследование, и мы уже без осложнений добираемся до своего аэродрома.

На земле нас ждут, считают самолеты; нет одного! Но кто же на этот раз не вернулся? Когда эскадрильи пошли на посадку, с земли определили – нет самолета Степанищева. Все сняли шапки. Кто-то сказал:

– Такого орла потеряли! Кто теперь будет водить полк на задания?.. Да и стрелок у него был – парень что надо…

Пока на командном пункте горевали и строили всякие догадки о судьбе Степанищева, мы зарулили на свои стоянки, покинули самолеты и, собравшись большой группой, направились докладывать о выполнении задания.

Идем дружно, весело. А собравшиеся на командном пункте смотрят на нас с недоумением: что за чудеса – самолет Степанищева не вернулся на аэродром, а летчик, как ни в чем не бывало, живой и невредимый, вместе с другими идет докладывать о результатах. Может, это не он? Или кто-то ошибся номером и спутал самолеты?

Но самолет капитана действительно не вернулся с боевого задания. Крылья друзей спасли отважного комэска, вырвали его из лап коварного врага. Летный коллектив полка горячо приветствовал своих героев.

Узнав, как все произошло, товарищи бросились обнимать Павлова и Степанищеаа, поздравлять их с успешным возвращением. За этот подвиг Родина присвоила Ларику Павлову звание Героя Советского Союза. Михаила Степанищева и двоих стрелков командование наградило боевыми орденами. День вручения наград для всех был большим праздником. Мы еще раз обняли боевых друзей.

Глава восьмая Редкий случай

Уже осень. Погода часто портится и мешает нам летать. Колеса вязнут в грязи, взлет затруднен, посадка опасна. Но воевать надо. Пехота ждет нашей поддержки.

Сегодня неожиданно посветлело, и мы с раннего утра в воздухе. Близится двадцать шестая годовщина Октябрьской революции, и всем летчикам хочется преподнести любимому празднику побольше боевых подарков. Недавно мы группой два раза летали бомбить и штурмовать аэродром, уничтожили и повредили более тридцати вражеских самолетов. Есть на нашем счету танки, автомашины, артиллерийские батареи. А сегодня должны быть снова танки. Как-то сложится этот день?..

Мне вспоминается один из последних моих боевых вылетов, чуть не стоивший мне жизни.

Группа наших самолетов вылетела штурмовать вражескую колонну танков. Работали на минимальной высоте. Не успел я сбросить все бомбы, чувствую, самолет мой дрожит. Бросаю взгляд на правое крыло – в плоскости огромная дыра. Пытаюсь развернуться для нового захода – машина не слушается руля, тянет в сторону.

Пришлось уйти с поля боя и впервые в жизни сбросить бомбы вне цели. Очень обидно, но что поделаешь! Главное теперь – перетянуть через линию фронта и спасти машину. А она шла очень тяжело. Много сил приложил я, чтобы дотянуть до аэродрома. Посмотрели техники удивились, как мог лететь самолет с развороченным крылом? Пришлось заменить плоскость.

Сегодня в полет меня провожала Галя. Она и раньше часто выходила к старту и украдкой махала мне рукой. Нам казалось, что этого никто не замечал. Но мы, конечно, ошибались.

Близкая дружба наша началась летом, во время нашего отдыха. Галина часто оставалась в Должанской, а наш полк отвели на один из аэродромов подальше от фронта. Скучно мне было без нее. Медленно тянулись дни. Тогда по-настоящему и понял я, что дороже этой девушки для меня Никого нет. Как-то меня послали в Должанскую проверить, как идет ремонт самолетов. Я разыскал ее. По вечерам мы подолгу бродили в окрестностях станции, собирали цветы, шутили. А однажды, не знаю, откуда только смелость взялась, я признался, что люблю ее, и тут же спросил, когда будет наша свадьба.

Галя слушала меня молча. На щеках ее заблестели две полоски. Она почему-то плакала.

– Сейчас война, Муса, – сказала она. – Время ли свадьбы играть?

– На войне, Галя, не только воюют. На войне и любят, и ненавидят. Жизнь продолжается. И я никаким фашистам не позволю отнять мое счастье!

О дне свадьбы мы тогда не договорились. Нужно было получить разрешение начальства, а это не так просто. Недавно женился Ларик Павлов. Пойду по его следам. Думаю, не откажут. А на Октябрьские праздники и свадьбу сыграем! Так мысленно рассуждаю я, сидя в кабине самолета. Наша группа подходит к району цели. Пикирую. Нажимаю на кнопку бомбосбрасывателя. Обычно мы дублируем сброс бомб вручную с помощью аварийного сбрасывателя. Но на этот раз я только хотел это сделать, как послышался голос Кирьянова:

– Все уже отбомбились. Мы одни… Нас атакуют! Нас атакуют!

Я хорошо знаю, что это значит, особенно, если к хвосту самолета пристроился вражеский истребитель. Теперь не зевай. А если растеряешься, промедлишь – будешь сбит. И я уже не думаю об аварийном сбрасывании – не до него.

Маневрируя, бросая самолет из стороны в стороны, ухожу из-под прицельного огня. Отчетливо слышу стрекот пулемета Кирьянова. Значит, «мессершмитт» продолжает нападение. Упрямый попался фашист. Я снова бросаю самолет из стороны в сторону. А Саша строчит и строчит! Отбив атаки истребителя, беру курс на свой аэродром.

На душе радостно. Хочется перекинуться с кем-нибудь словом, разрядить возбуждение. И я кричу Кирьянову:

– Ну как, Саша, жив?

– Все в порядке, товарищ командир, – бодро докладывает стрелок.

– Нас взять не так просто!

– Маневр был что надо. Спасибо.

– И тебе спасибо. Патроны небось все расстрелял?

– Самая малость осталась.

Сели, зарулили на свою стоянку. Как ни в чем не бывало ведем разговор с Кирьяновым.

– А крыло, гад, он все-таки нам попортил. Смотри, сколько дыр пробил?

– Залатают, – успокаиваю Кирьянова.

– Все равно жалко – совсем новое…

Вдруг слышу возбужденный шепот техников. Спрашиваю:

– Что там у вас? Молчание.

– Вы что, оглохли?

– Товарищ командир, вы бомбы сбросили?

– Сбросил, а что?

– Посмотрите!

Чувствую, как по спине бегут мурашки, на лбу выступи холодный пот. Гляжу на Кирьянова – он бледен. Стоим ошарашенные, слова сказать не можем. Оказывается, электросбрасыватель не сработал и бомбы остались на месте. Выходит, мы целых полчаса сидели на «пороховой бочке».

Я на секунду представил, что могло случиться. Взрыв мог произойти также и при посадке. Известно, что сажать самолет с подвешенными бомбами запрещено.

Наконец ко мне возвращается способность говорить, и я спрашиваю:

– Висят, значит?

– Висят. Полюбуйтесь.

Впоследствии, когда я уже командовал эскадрильей, а затем стал штурманом полка, всегда рассказывал подчиненным об этом случае для «узелка» на память.

Молва о посадке с бомбами облетела весь полк. Узнала о том и Галя. Встретившись со мной вечером, печально покачала головой и укоризненно сказала:

– Как же так, Муса? Ведь мы могли сегодня уже не увидеться больше.

Мне стало стыдно. Как это я забыл продублировать сброс? Не должен я допускать такие оплошности: в полку каждая машина на счету. Да и жизнь свою подвергать такой опасности глупо.

Я мог оправдываться перед командиром эскадрильи, перед техниками, перед самим собой, наконец, но перед Галей я оправдываться не мог. Она каждый день живет в тревоге, и всякий раз, когда заставляю ее лишний раз волноваться, я чувствую перед ней большую вину. Вот как сейчас, например.

– Так уж получилось, – говорю я. – Но обещаю, что больше такого не будет.

Галя вскинула на меня темные, полные слез глаза и торопливо кивнула.

– Только ты, пожалуйста…

Я не дал ей закончить, взял под руку, и мы не спеша пошли вдоль деревни.

У ворот дома, где она временно проживала с подругами, мы остановились. Летом мы посидели бы на лавочке, а сейчас сырой осенний холод пробирает до костей.

– У тебя ноги в сапогах совсем застыли, кашлять будешь. Иди. Завтра встретимся, – говорю я.

А она как-то особенно задумчива. Ей хочется что-то сказать. Я замечаю это и прихожу к ней на помощь.

– Ты что-то скрываешь от меня, Галя?

– Нет, нет… Хотя… Я давно хотела тебе сказать? Она начинает внимательно рассматривать свои рукавички.

– Я давно хотела сказать, Муса.

– Ну, ну, говори.

– Только ты, пожалуйста, не сердись!

– О чем ты хочешь сказать?

– Я давно думаю, может быть, нам лучше расстаться?

– Ты этого желаешь?

– Не во мне дело.

– А в ком?

– В ком, в ком.., как маленький. Неужели ничего не видишь?

– А что я должен видеть?

– Летчики подсмеиваются. Некоторые приставать с вопросами стали.

– Кто?

– Ну, хотя бы инженер полка.

– Что ему надо?

Не пойму; в шутку или всерьез, но упрекает… Инженер полка Григорий Иванович Суглобов, Галин начальник, не раз говорил мне:

– Ох, Гареев, Гареев! Сбиваешь с пути истинного моих подчиненных. Смотри – женю!

– Я бы рад…

– Рад, рад… Знаю я вас, ухарей! Ходит, ходит, а потом, глядишь, и «подарочек». Куда она с ним пойдет, в войну-то?

– Да что вы, Григорий Иванович! Разве можно!

– То-то! Женился бы лучше. Вон Павлов – раз, два и свадьба!

Инженер Суглобов был добрым и порядочным человеком. Конечно, над Галей он подшучивает, как и надо мной.

Галя смотрит на меня вопросительно. И я решился на то, к чему готовился уже не один месяц.

– Завтра пойду к командиру полка.

– Зачем?

– За разрешением на свадьбу.

– Что ты, Муса! Не разрешит! – тихо сказала она.

– Разрешит. Павлов женился? А я что, хуже? Пойдем завтра вместе.

– Что ты, что ты! Иди один, я боюсь… Это уже было согласие. А разрешения командира полка я добьюсь.

На следующее утро мы пошли к полковому. Спрятавшись за самолетами, Галя осталась ждать моего возвращения, а я решительно направился к землянке командира полка. К моему счастью, он в этот момент зачем-то вышел на улицу. Я – к нему.

– Товарищ майор, разрешите обратиться?

– Слушаю тебя, Гареев.

– Хочу жениться. Дайте разрешение!..

– Жениться?

– Так точно!

– Недавно Павлов женился, теперь тебя потянуло. А воевать кто будет?

– Мы, товарищ майор!

– Какой ты летчик, если обзаведешься женой? Полетишь, а думать о чем или о ком будешь?

– Как лучше выполнить приказ, товарищ майор! Полковой задумался, вздохнул и недовольно сказал:

– Война, а тут хоть ясли открывай. На ком хоть жениться собираешься?

– На укладчице парашютов Галине Мигуновой.

– На той сибирячке?

– Так точно!

– Хорошая девушка, плохого не скажешь, – сказав так, командир полка запрокинул голову вверх и стал рассматривать забившие небо низкие осенние тучи.

– Опять погода мокрая, а воевать надо. Только что из дивизии звонили: нужны штурмовики.

Он долго еще глядел в небо, ругал погоду, ворчал на кого-то, а я стоял и ждал.

Выговорившись, он окинул меня сердитым взглядом:

– Ты все стоишь, Гареев? Чего еще надо?

– Так, товарищ майор. Я за разрешением.

– А я что, запретил? Женись, раз не терпится. Но чтобы летал мне лучше всех в полку!

– Постараюсь, товарищ майор. Спасибо! – радостно выпалил я.

– Передай привет невесте. Жалко мне ее, намается она с тобой.

– Ничего, привыкнет! – крикнул я. В этот момент я простил полковнику и его крикливость, и грубоватость. Я был очень благодарен ему и не скрывал своего ликования. Галя ждала. Увидев меня, она словно засветилась.

– Разрешил?

– Еще бы не разрешил!.. Разрешил, Галинка! Готовься к свадьбе!

Подхватив девушку на руки, я закружил ее на виду у всего аэродрома.

Несмотря на плохую погоду, группа наших штурмовиков, тяжело гудя и разбрызгивая колесами жидкую черную грязь, вырулила на старт.

В этой группе ведущим пары лечу и я бомбить вражеский аэродром.

Самолет за самолетом медленно разбегаются по разбухшему от осенних дождей полю аэродрома и с трудом отрываются от земли. В воздухе, собравшись в группу, мы берем курс на запад и вскоре подходим к линии фронта.

Густая низкая облачность буквально прижимает нас к земле. Линию фронта проскакиваем на бреющем полете без особых трудностей.

Теперь – на аэродром!

Противник, видимо, не ожидал, что в такую погоду авиация поднимется в воздух, и всполошился лишь тогда, когда наши бомбы стали рваться на стоянках самолетов. Заработали зенитки, но огонь их не достигал цели. Вдобавок наш комэск для борьбы с ними выделил два самолета. Продолжаем наносить удары по аэродрому.

На поле стоит несколько «юнкерсов» и «мессершмиттов». Один «юнкере» горит, вспыхивает и «мессершмитт». А куда это под бомбами спешит юркий заправщик?

На крайней стоянке я различаю длинное тело истребителя. Теперь все ясно-хочет взлететь! Ну, нет. Этого мы не допустим!

Пикирую на заправщик. Несколько выстрелов из пушки – и он вспыхивает так ярко, что я невольно закрываю глаза.

Налетаю на пытающегося подняться в воздух «мессершмитта». Вижу, как снаряд точно попадает в цель.

Задание выполнено, можно возвращаться домой…

На стоянке меня уже поджидает Галя. Спрыгнув на землю, беру ее под руку, и мы отправляемся искать инженера полка Суглобова, чтобы доложить о нашей женитьбе и пригласить на свадьбу. Какое веселье без Григория Ивановича! Его уважают в полку и считаются с его мнением»

Суглобов встретил нас приветливо:

– Все боитесь разлучиться? Все вместе?

– Мы поженились, Григорий Иванович. Доложить вам пришли.

– Ну! Решились наконец. А у полкового были? Разрешил?

– Разрешил. Против свадьбы не возражает.

– Это хорошо…

Суглобов согласился взять на себя роль посаженного отца, хозяйка, у которой он жил, – роль посаженной матери. «Даже на фронте все должно быть как следует, – говорил Григорий Иванович. – Свадьба – самый большой праздник в жизни человека». И мы были согласны с ним.

Свадьба прошла весело, шумно, с тысячами всяческих пожеланий.

А на следующий день рано утром полк подняли по тревоге.

Через несколько минут, попрощавшись с Галей, я шел к своему самолету.

Кирьянов встретил меня веселой улыбкой;

– Вот как начался ваш медовый месяц, товарищ командир!

– Да, Сашок, начался. Постараемся, чтобы фашистам он запомнился так же, как и мне.

Глава девятая Крылом к крылу с друзьями

Летне-осенняя кампания 1943 года была завершена советскими войсками блестяще.

За это время Красная Армия окончательно захватила стратегическую инициативу в свои руки и нанесла по врагу тяжелые удары, после которых он уже не мог оправиться. Сталинград и Курск стали символом грядущего поражения фашистской Германии. Успехи советских войск во втором периоде войны создали все предпосылки для окончательного освобождения нашей территории и полного разгрома фашизма.

В это время из-под Мелитополя наш полк перебазировался поближе к Никопольскому плацдарму на аэродром Успеновка. Здесь мы простояли почти пять месяцев, – до начала боев по освобождению Крыма.

Пока наши наземные войска готовились к новому мощному наступлению, мы, авиаторы, трудились без отдыха. Не давали засевшему на плацдарме противнику покоя – бомбили его переправы, штурмовали подходившие резервы, батареи и другие объекты. Командование фронта использовало авиацию и для нанесения штурмовых ударов по войскам противника, лихорадочно готовившегося к обороне в Крыму.

За эти долгие и трудные месяцы войны я со своими боевыми друзьями совершил немало вылетов.

Был у меня друг-москвич Виктор Протчев. Удивительный это был молодой человек: лицо – мальчика, губы пухлые, как у ребенка. Кто не видел его в бою, мог подумать;

«Ну, какой из него летчик?..» Правильно говорят, что внешность обманчива. Летал Виктор хорошо, воевал храбро, но всегда старался быть незаметным. Станут его хвалить, краснеет, словно девушка, захлопает пушистыми ресницами и будто в оправдание заметит:

– Так уж получилось. Если бы не ребята…

Когда Виктор вылетал, я всегда волновался и с нетерпением ждал его возвращения.

…Однажды воздушная разведка донесла, что на аэродроме в районе северо-западнее Каховки сосредоточилась большая группа самолетов противника. Нашему полку командование приказало – нанести удар по аэродрому.

Вылетели тремя группами. Обрушив на аэродром бомбовый удар, отштурмовали, и лишь когда собрались в группы, заметили, что нет двух самолетов; Виктора Протчева и его напарника Григория Надточиева.

Заныло сердце: неужели сбили?

Спросил у Кирьянова. Не видел ли он, что случилось с Протчевым и Надточиевым?

– Не знаю, – ответил. Запросил комэска Анисова:

– «Сокол шесть-тридцать». Я «Сокол – шесть-тридцать один». Нет двоих. Не видел ли, что с ними случилось?

Но и командир эскадрильи ничего не видел.

Я попросил разрешение остаться и поискать товарищей. Анисов ответил так:

– А потом тебя самого искать надо будет? Веди свою группу домой.

Приказ есть приказ, – лечу на свой аэродром. А на душе тяжело: «Эх, Муса, Муса! Куда это годиться – друга подбили, а ты даже не видел, что с ним произошло?..»

Остаток дня я провел на аэродроме в ожидании возвращения друзей.

Наступил вечер. И вдруг к аэродрому во весь опор скачет группа всадников. Откуда они появились и что им нужно здесь? Видим, одеты они в летную форму – вместо ушанок шлемофоны, на ногах унты. Это были Протчев и Надточиев.

Радости не было конца, а когда успокоились, Виктор рассказал, что с ними приключилось.

Когда звенья делали первый заход, самолет Виктора Протчева подбила вражеская зенитка. Он отвернул от аэродрома и пошел на вынужденную посадку, благополучно приземлился в поле в нескольких километрах от него. Это видел его ведомый Григорий Надточиев. И, несмотря на то, что летал еще немного, не оставил в беде товарища: развернулся, посадил свой «Ил» рядом с самолетом командира. Взяв на борт экипаж подбитого штурмовика, пошел на взлет. Вокруг уже бегали гитлеровцы. Их становилось все больше, а самолет медленно, тяжело проваливаясь в грязь, набрав необходимую скорость, взлетел. Не зная маршрута на свой аэродром, Надточиев приземлился на первой же удобной площадке на нашей территории.

За этот подвиг Григорию Надточиеву было присвоено звание Героя Советского Союза. Но награду летчик получить не успел: в боях за Крым, при штурме Сапун-горы, он погиб смертью храбрых.

Взаимная выручка, чувство братской дружбы и взаимопомощи на фронте творили настоящие чудеса. Они были развиты во всех родах войск, особенно – у летчиков. Пилоты часто шли на верную смерть, но друга, товарища спасали. И неслучайно о советских летчиках суровых военных лет написано немало стихов.

У летчиков наших такая порука, Такое заветное правило есть; Врага уничтожить Но друга спасти – – большая заслуга, это высшая честь!

Честью мы дорожили, как последним патроном в бою, берегли, как заветное начало, и пронесли ее над землей многих стран Европы.

Это было в конце ноября. Враг перебрасывал на Никопольский плацдарм все новые и новые части, укреплял оборону, наращивал силы. Мы сбрасывали на него бомбы, но он упорно продолжал свое дело. Переправы на Днепре работали и подступиться к ним было почти невозможно, так надежно прикрывались они с земли и воздуха.

Командование несколько раз ставило задачу – уничтожить эти переправы, но наши попытки не имели успеха.

– Бомбардировщиков надо посылать, а не нас. Очень большое расстояние над территорией противника! – рассуждали штурмовики. – Пока перетянешь через плацдарм и доберешься до переправ – сто раз обстреляют зенитки, «мессершмитты» тут как тут, и маневрировать вынуждают нас с подвешенными бомбами!

А разбить наведенные переправы надо было обязательно.

На бомбежку переправ в районе Никополя летчики нашего полка вылетали несколько раз и возвращались на израненных машинах. Несли невозвратимые потери.

Проанализировали мы наши вылеты и пришли к выводу; нужно менять маршруты полетов на цель и тактику штурма вражеских переправ на Днепре.

В самом деле, много наших сил поглощал пролет над плацдармом. Пока пройдешь над ним, много раз столкнешься с врагом, вплоть до воздушных боев. Но не только это. Главное, что фашисты изучили наши маршруты. Завидев нас на переднем крае, они немедленно передают о нашем появлении в районе переправ, и там нас встречают во всеоружии. Нужно выходить к переправам так, чтобы враг не ожидал нас, не замечал вплоть до самого разворота.

Обдумав все как следует, летчики направили меня к командиру полка.

Я изложил ему наше мнение; изменить маршруты, обойти плацдарм с севера, углубиться на территорию противника и подойти к переправам с запада.

– В штабе шел уже разговор об этом, – сказал командир полка. – Но через плацдарм все же надо будет посылать группу самолетов. Враг ожидает удара с востока, а тем временем мы всыпем ему и с запада. Так и сделаем.

Утром мы поднялись в воздух. Линию фронта прошли удачно, летим на запад, углубляемся во вражеский тыл, затем берем курс на Никополь. Через полчаса с небольшим мы уже над переправой.

Днепр! Широко, раздольно течет река. Темная, напористая, неукротимая несет она свои воды на юг.

Почти на всем протяжении Днепр уже наш. Только здесь, под Никополем, гитлеровцы еще крепко держатся за его левый берег. Переправа здесь работает днем и ночью.

Выходим на цель без особых помех. Зенитки открывают огонь лишь тогда, когда наши бомбы уже рвутся на переправе. Да, мы обманули противника, и наш удар неотразим! От прямых попаданий бомб переправа взлетает на воздух, и тогда мы начинаем штурмовать врага из пушек и пулеметов. Здесь скопилось много грузовиков, подвод, людей: прекрасная цель. Машины горят, летят в Днепр. Лошади храпят, рвутся из оглоблей, давят солдат. Несколько минут назад браво вышагивавшие в колоннах, направлявшиеся на Никопольский плацдарм фашистские подразделения не знают, где укрыться, гитлеровцы в панике бегут от берега реки. Довольные летчики строят свои самолеты в группу и берут курс на восток.

Задание выполнено – переправа на Днепре под Никополем уничтожена.

Последний день декабря 1943 года. Как-то мы встретим Новый год?

В районе высоты 87,8 обнаружены артиллерийские батареи, которые часто беспокоят наш передний край. Приказано подавить их. Вылетаем звеном. Видимость плохая, но мы находим цель. Я покачиваю крыльями и устремляюсь вниз. Следом за мной идет звено.

Нацеливаемся на одну батарею и за два захода подавляем ее. На очереди вторая. Затем сбрасываем бомбы. Прямым попаданием уничтожаем и эту цель. Огнем пушек и пулеметов заставляем замолчать третью батарею противника. Задание выполнено.

На обратном пути, пролетая через передний край гитлеровцев, посылаем им «новогодние гостинцы». Нам приятно видеть, как гитлеровские солдаты кидаются в щели, замирают на дне траншей. Многим из них уже не встретить Новый год.

Мы встречали Новый год, слушая Москву. Пели песни. Была елка, на ней висели гирлянды из пулеметных лент, гильзы от пистолетных патронов и гранаты «лимонки». Под елкой стоял Дед-Мороз, сделанный их меховой рукавицы. Вершину елки украшала настоящая звезда, вырезанная из куска дюралюминия.

В боях на Никопольском плацдарме оттачивалось наше мастерство, наше умение бить врага. Многие из нас стали хорошими летчиками, опытными командирами. Мне, например, доверяли теперь водить в бой не только звенья, но и большие группы штурмовиков. Часто летал ведущим шестерки или восьмерки.

Помню свой первый и неудачный вылет ведущим группы.

В пути к району цели самолеты наши растянулись, разбрелись. На цель мы вышли только двое – я и мой ведомый. Пришлось работать за всю группу.

Я понял тогда, как трудно командиру направлять удары, для этого нужно уметь видеть одновременно и небо, и землю. Обстановка меняется в течение каких-то секунд, и ее надо быстро и правильно уяснить, оценить и мгновенно принять решение.

От умения летчика-командира, его опыта, мастерства зависит выполнение поставленной задачи, в известной степени и жизнь подчиненных. А этот опыт и умение организовывать и направлять бой даются не сразу.

Мой первый вылет ведущим группы оказался неудачным. Но он научил меня многому и после я стал хорошо водить группы. Задания командования выполнял непреложно и точно. За время войны моя группа почти не имела потерь в личном составе и технике.

Глава десятая Жаркое небо Крыма

Гитлеровское командование много писало о неприступности Крыма, предсказывая неудачу советскому наступлению. Крым фашисты действительно превратили в настоящую крепость.

К началу операции советских войск по освобождению Крыма наш полк перебросили поближе к Сивашу на аэродром Крестовка. Как всегда перед крупной операцией, мы тщательно изучали передний край противника, его оборонительные сооружения, узлы сопротивления, а будущие цели аккуратно наносили на карты. С каждым днем их становилось все больше и больше.

Перед началом операции полку было приказано нанести удар по аэродрому Веселое. Снимки его у нас имелись. На них четко просматривались стоянки самолетов. Их было много.

Готовились тщательно. Все взвешивали и обдумывали. Спор возник лишь о путях подхода к аэродрому. Работники штаба предлагали обычный маршрут – с севера через линию фронта. Майор Тюленев, который вел полк, с этим направлением не согласился.

– Думать надо, товарищи, думать! – говорил он. – Пойдем обычным маршрутом с севера и нас встретит мощный огонь зенитной артиллерии, истребители. Внезапного налета не получится. Надо ударить с запада, с тыла. Опыт имеем.

Решение ударить по аэродрому с тыла было принято. Поднимаем самолеты. Линию фронта проходим в стороне. На малой высоте подбираемся к Веселому. Приближаемся к аэродрому, видим, стоят самолеты, их не менее сорока. Зенитки молчат. Обнаружив нас, несколько машин успевают взлететь. Сбрасываем бомбы. Возникли очаги пожаров. В воздухе огромное пламя, раздался необычайной силы взрыв. Видимо, бомба угодила в склад с боеприпасами. Прогремел еще один взрыв. Это лейтенант Заворызгин разбомбил склад горючего. Клубы огня и черного дыма закрыли аэродром.

Не повезло в этом бою Степану Якимову. Зенитки сбили его самолет. Возвратились мы без Якимова.

О гибели его скорбели все. Особенно переживал потерю друга Ларион Павлов. Всю ночь провел он у своего самолета, а утром на фюзеляже машины появились слова: «Мщу за Степу».

Увидев эту надпись, заместитель командира полка по политчасти майор Голубев сказал мне:

– Послушайте, Гареев, я знаю, вы товарищи с Павловым. Присмотрите за ним: у ярости ни глаз, ни ума нет… Я с ним уже говорил. Поговорите и вы.

– Понимаю, товарищ майор. Потерять летчика можем… Героя!

Голубев оказался проницательным. Безграничная, бесконтрольная ярость действительно порой толкала Павлова на необдуманные действия. Он переставал беречь себя в бою. Особенно волновало нас его стремление остаться в районе боя после ухода группы и штурмовать гитлеровских солдат в одиночку.

Я понимал, что Ларик все больше и больше зарывается в бою, нередко на бреющем полете из пулеметов расстреливает фашистских солдат. Пикирует иногда на одного-двух гитлеровцев.

– Слушай, Ларик, – сказал я ему, – так летать нельзя.

– Не хуже других летаю, – мрачно ответил он.

– Я не о том.

– О чем?

– О том, что мстить врагу нужно умеючи и напрасно не рисковать. Один умный человек сказал: «У ярости ни глаз, ни ума нет». Я понимаю и уважаю твое благородное стремление, но нужно как-то… иначе…

– Что – иначе? Думаешь, собьют?

– По-глупому может все кончиться, вот что обидно.

– А я смерти не боюсь… За Степана гадам всю душу вытрясу. И ты не уговаривай меня. Пока жив – буду мстить.

Долго по-дружески говорил я с Павловым.

К сожалению, дав мне слово прекратить лихаческие трюки мести, Ларион не остепенился. В одном бою, расстреливая фашистскую пехоту, он был сбит и погиб.

В тот день полк штурмовал передний край противника. Я видел, как носился самолет Павлова над окопами врага, бил из пушек и пулеметов, чуть ли не рубил солдат винтом.

Были, конечно, среди нас и такие товарищи, которые утверждали, что Павлов поступал правильно; он мстил за смерть друга. Рискуя жизнью, он уничтожил не один десяток фашистов.

В смерти Павлова я до сих пор чувствую себя виноватым: не смог убедить, найти к его взбунтовавшейся душе нужный ключ. Это чувство испытывали все его товарищи. И долго, умно беседовал с нами наш замполит Голубев. Он говорил о дисциплине летчика в бою, о воспитании мужества, умении беспрекословно и точно выполнять уставные требования. Действия летчика всегда должны быть благоразумными, говорил он.

8 апреля 1944 года, раньше, чем из-за горизонта выглянуло солнце, на укрепления фашистов обрушился мощный удар артиллерии и авиации. Операция по освобождению Советского Крыма началась!

Для летчиков настали горячие дни. Они совершали по нескольку вылетов в день, а в темное время суток по врагу наносили свои удары ночные бомбардировщики. Между прочим, многие из них водили те самые девушки, которые когда-то стояли рядом с нами. Мы много слышали об их смелости и дерзости, но встретиться с ними не пришлось.

Мы летали днем, а ночью отдыхали. Наши летчицы находились на другом аэродроме и действовали ночью, а отдыхали днем.

Бои были тяжелыми. Непрерывно поддерживая наземные войска, мы видели, как там, на земле, тысячи и тысячи советских солдат и офицеров совершают свой великий ратный подвиг.

Немцы считали укрепления на Сиваше и Перекопе неприступными. Но стремительного, могучего удара наших войск не выдержали и эти укрепления. Фашисты начали отступать в сторону Севастополя.

В Крыму у гитлеровцев было много техники – артиллерии, в том числе зенитной, самолетов. Без истребителей прикрытия появляться в небе было опасно. Чаще всего на выполнение боевых заданий мы вылетали под прикрытием эскадрильи Героя Советского Союза Амет-Хана Султана.

Слава о подвигах этого летчика гремела по всему фронту. О нем рассказывали истории, похожие на легенды. Наши им восхищались, а гитлеровцы боялись. Заслышав в воздухе его позывные, немецкие радиостанции предупреждали своих летчиков: «Внимание, внимание! В небе Амет-Хан Султан! В небе Амет-Хан Султан!»

Мне очень хотелось с ним встретиться. Однажды такая встреча произошла. Помню, я поздоровался с ним на родном языке. Он оживился, обрадовался.

– Татарин?

– Нет, башкир.

– Ну, здравствуй, кунак!..

Мы разговорились…

Родился Амет-Хан Султан в 1920 году в Алупке в семье крымского татарина. Окончил школу ФЗО и работал подручным мастера в железнодорожном депо. Эта работа его не удовлетворяла: смелый паренек мечтал об авиации. Ему повезло – его приняли в военное авиационное училище. Учился он с упоением и окончил училище с отличной аттестацией.

Летал Амет-Хан Султан мастерски, любил высоту, скорость и всегда наносил точные удары. Слава его началась еще в суровом небе Москвы, когда к ней рвались фашистские полчища. Истребитель Амет-Хана Султана патрулировал небо столицы, и когда к Москве пробрался «юнкере», используя свое преимущество в высоте, Амет-Хан с огромной скоростью устремился на врага. После первой же очереди замолчали хвостовые огневые точки «юнкерса». Разворот, новая атака! Но опытный немецкий летчик маневрирует и уходит из-под удара. Еще атака! И опять – мимо. То же самое произошло и в третий раз!

Амет-Хан Султан снова бросается в атаку. «Юнкере» все ближе и ближе, отчетливо видны кресты. Амет-Хан нажимает на гашетку, но выстрелов нет: боеприпасы кончились, и тогда он решается на таран. От удара фашистский бомбардировщик стал разваливаться на куски, но и самолет героя, потеряв управление, стремительно падает. Спасли его самообладание и парашют…

Под Роговом Амет-Хан Султан воевал, имея уже хороший опыт. Однажды он шел во главе шестерки истребителей. Им встретилась большая группа вражеских бомбардировщиков – несколько десятков самолетов. Раздумывать было некогда, и Амет-Хан решился на отчаянную лобовую атаку. Истребители понеслись навстречу бомбардировщикам. Нервы у фашистов не выдержали, и в последние секунды они дрогнули. Воспользовавшись этим, Амет-Хан искусно сбивает ведущего. Четкий строй бомбардировщиков нарушился, и советские истребители сбивали один самолет противника за другим.

К месту схватки подошло еще несколько наших истребителей. Бой стал еще ожесточеннее. Более десяти вражеских самолетов были сбиты.

Амет-Хан Султан был общительным, неунывающим летчиком, но при всей своей популярности оставался скромным, а порой и просто застенчивым. Ненависть его к врагу была безгранична. Особенно отчаянно воевал он в Крыму. Здесь, на оккупированной территории, остались его родители.

Второй раз с Амет-Ханом Султаном мы встретились необычно.

В тот день мы находились на аэродроме в ожидании вылетов. Каждый, как обычно, занимался своим делом. Вдруг над аэродромом появился вражеский самолет.

Зенитчики уже готовы были открыть огонь, но самолет резко пошел вниз и вскоре приземлился. Все кинулись к месту посадки. Глядим, а из кабины вылезает Амет-Хан. Улыбаясь, говорит:

– Получите подарок от наших истребителей.

– Чей самолет? Откуда?

– Ясно откуда. Посадили мы его на своей площадке. Да надоел он нам. Вот к вам перегнал, может, пригодится…

– Так мы же могли тебя сбить!

– Не успели бы.

И в бою, и в жизни мне очень хотелось походить на этого замечательного человека, аса в полном смысле этого слова.

Наши войска продвигались к Севастополю. Город оборонялся крупными силами, которым Гитлер приказал биться до последнего солдата.

Крымская операция и особенно последние бои на полуострове носили очень ожесточенный характер. У немцев ] было много боеприпасов, техники и самолетов. Гитлеровские летчики очень досаждали нам в эти дни. Они дрались с упорством.

Оставив Северный Крым, наш полк перелетел поближе к фронту, на новый аэродром – Сарабуз. Отсюда мы летали бомбить и штурмовать вражеские транспорты в Черном море, уничтожать самолеты противника на аэродромах, подавлять огонь артиллерийских батарей в опорных пунктах, наносить удары по живой силе врага.

В этот период гитлеровские истребители старались применять такую тактику: встретив нас над нашей территорией, часть из них отвлекала советских истребителей, другая набрасывалась на оставшиеся без прикрытия штурмовики. Задачи, которые ставило перед нами командование, мы выполняли, но несли большие потери. Реже и реже становились наши эскадрильи, чаще и чаще наши боевые товарищи не возвращались на свой аэродром.

Особенно тяжелым был вылет 5 мая. В этот день мы на несли удар по аэродрому противника на мысе Херсонес. Группы повели майор Тюленев, капитан Анисов и старший лейтенант Филиппов.

Гитлеровцы встретили нас над морем. Одна группа их самолетов связала наших истребителей, а другая набросилась на нас. Завязался воздушный бой. На этот раз он сложился явно не в нашу пользу.

Вот вспыхнул самолет лейтенанта Токарева, вражеский истребитель подобрался к штурмовику лейтенанта Сусарина и в упор расстрелял его. Раненый «Ил» резко взмывает вверх, переворачивается на спину и начинает беспорядочно падать. Вскоре море поглощает и самолет младшего лейтенанта Юдина. На штурмовик младшего лейтенанта Бережного набросились два истребителя. Экипаж мужественно отбивался и все же был подбит и пошел на вынужденную посадку в сторону материка. Был подбит и самолет ведущего группы – майора Тюленева. На свой аэродром мы возвращались в подавленном настроении. За какие-то полчаса потеряли столько экипажей!

На аэродроме меня поджидал еще один удар – не вернулся мой близкий друг Виктор Протчев. Весь остаток дня я ходил по аэродрому и расспрашивал о нем. Но никто не видел, как его подбили, никто ничего не мог сказать, но и на этот раз с Виктором все обошлось хорошо.

Самолет Протчева был подбит, но он сумел дотянуть до материка. При вынужденной посадке самолет скапотировал. Пехотинцы вытащили Виктора из-под самолета и на санитарной машине доставили раненого на аэродром.

Я был счастлив, – друг нашелся. Бросился к Виктору.

– Ничего, Муса, пустяки. Ну, подбили, подумаешь… Бывает хуже. Скоро опять полечу, – старался успокоить меня Виктор.

Он оказался прав. Мы много летали с ним в годы войны. Дрался он отважно, сделал много успешных боевых вылетов, и ему присвоили звание Героя Советского Союза.

Дни до предела были заполнены боевой работой. За ужином мы поздравляли героев, добрым словом поминали погибших. Особенно много потерь несла в нашем полку вторая эскадрилья, где было меньше опытных летчиков. В нашей эскадрилье потери были невелики. Ее считали лучшей эскадрильей в полку.

В эти суровые, напряженные дни не обходилось без курьезов. На аэродроме Сарабуз в наш полк прибыли стажеры: летчики-инструкторы из военных авиационных школ и запасных полков. Летали они очень хорошо, а вот с ориентировкой на местности у них долго не ладилось. Это приводило к различным происшествиям, об одном из которых я и расскажу.

Перед полком была поставлена задача – штурмовать все тот же аэродром на мысе Херсонес. Его повел майор Тюленев. Ведомым себе взял он одного из новеньких. Взлетели. Прилетели к аэродрому, где базировались прикрывавшие нас истребители. Тут что-то случилось с мотором самолета Тюленева. Он сообщил об этом по радио, помахал крыльями и пошел в пике под строй, чтобы не мешать остальным. За майором, как привязанный, пошел и стажер.

Выйдя из пике, Тюленев развернулся и взял курс на свой аэродром. Стажер, думая, что находится над аэродромом противника, сбросил бомбы на наши истребители.

Редчайший случай!

На аэродроме, где он сел следом за Тюленевым, его спросили:

– Что бомбил?

– Аэродром на мысе Херсонес, – уверенно доложил практикант.

– Какой Херсонес! Ты же на своих бомбы высыпал!.. От такой «поправки» летчик едва удержался на ногах. А мы потом часто вспоминали этот случай и с тех пор вошла поговорка в пословицу:

– Вот тебе, друг, и Херсонес!

Незадачливому штурмовику повезло: его бомбы не причинили нашим самолетам большого вреда. А ведь могло кончиться плохо.

Штурм Сапун-горы начался рано утром 7 мая. После мощной артиллерийской и авиационной подготовки в атаку пошла пехота.

Сапун-гора 7 мая 1944 года осталась в памяти ревущим вулканом. Такого огня мы еще нигде не видели. Пехоте было очень трудно. Каждый метр, каждый уступ на дороге к вершине стоил многих жизней.

Когда становилось особенно тяжело, вызывали нас. Пока мы штурмовали траншеи и огневые точки немецких войск, наша пехота поднималась и делала несколько шагов вперед. И так – весь день.

К вечеру Сапун-гора была взята. Оставшиеся в живых гитлеровцы, ища спасения, бросились к городу. Но и там их находила смерть.

Падение Сапун-горы и других опорных пунктов обороны врага открывало дорогу к Севастополю, 8 мая наши войска, поддержанные авиацией, прорвали первую линию обороны врага, а 9 мая освободили город Севастополь.

Освобождение Крыма и города Севастополя я встретил старшим лейтенантом и первым вывел свой самолет за Сиваш. В Крыму пришлось работать много и напряженно. Последние «севастопольские» вылеты оказались особенно трудными и напряженными. С таким зенитным огнем наши летчики не встречались со времени своих вылетов на Сталинград. Каждый заход на цель являлся испытанием воли и мужества, каждый раз его нужно было строить по-новому, уметь обмануть противника. Надо было постоянно быть готовым к отражению атак истребителей противника, которые всегда были над целью. Штурмовка при таких условиях была трудной и чрезвычайно сложной, опасной задачей. Я лично провел здесь до трех десятков штурмовок по вражеским целям, более 15 раз летал на штурмовку вражеских аэродромов, в 14 случаях водил группу по уничтожению плавсредств противника в Северной бухте.

Я прежде никогда не видел моря. Сегодня совершаю второй вылет над ним, лечу штурмовать Херсонес – последний крымский оплот остатков разбитой 17-й армии врага.

Мыс Херсонес изрыт окопами и траншеями, забит техникой и людьми. Но аэродром продолжает действовать. Он для нас – большая загадка. Бомбим каждый день, а он живет. Даже во время налета выкидывает такие штуки, от которых нам потом приходится трудно. Бомбим стоянки самолетов, выводим из строя взлетную полосу. Прекрасно видим, что ни один самолет здесь взлететь не может, а они тем не менее неожиданно появляются в воздухе. Откуда взлетают?

К аэродрому подходим со стороны солнца, так нас труднее обнаружить. Сбрасываем бомбы на самолеты, делаем несколько штурмовых заходов и идем домой. По пути обстреливаем траншеи и огневые точки на мысу, помогаем нашим наземным войскам, которые все больше и больше теснят фашистов.

Гитлеровское командование попыталось эвакуировать морем остатки своей армии. Наша авиация не позволила им это сделать. В ночь с 11 на 12 мая советские войска вновь перешли в наступление и к середине дня завершили разгром вражеской группировки.

За этот день было потоплено много крупных транспортов противника, уничтожено много техники и живой силы. В плен было взято 25 тысяч солдат и офицеров врага.

Возникли паника и неразбериха среди фашистских войск. Нередко к занятому советскими войсками мысу подходили вражеские катера, а их самолеты пытались садиться на занятом нами аэродроме.

Забавно было смотреть на фашистских летчиков. Прилетит, выпустит шасси и идет на посадку. А сесть негде. Весь аэродром забит машинами, разбитыми самолетами, которые наши бойцы не торопились убирать. Покрутится, покрутится немецкий летчик над аэродромом, смекнет в чем дело, да поздно, собьют его наши зенитчики. Отлетался фашист.

Погода стояла чудесная. Все вокруг цвело. А далекая любимая Москва салютовала нашей победе.

Крым был освобожден.

Одно дело видеть результаты своих ударов с воздуха, другое – пройти или проехать по земле, на которой еще недавно был враг, с которым ты вел смертельный бой. Тем более, если эта земля с такими названиями, как Сапун-гора, Севастополь, Херсонес. Очень хотелось посмотреть результаты нашей работы.

И вот однажды прибегает ко мне Виктор Протчев;

– Поехали в Севастополь. Голубев экскурсию организовал.

– Это здорово! Но почему только в Севастополь? Я бы не прочь походить и по Херсонесу!

– Проскочим и туда. Когда-то вот так же отправимся мы в экскурсию и по Берлину… И это будет. Обязательно будет!

– Если доживем, Виктор.

– Доживем, Муса, доживем! Мне сейчас, после этих боев, кажется, что я стал бессмертным.

Протчев вспомнил, как его выручил Григорий Надточиев, и тяжело вздохнул:

– А Гриши-то уже нет…

– Да, съела его Сапун-гора.

Мы подошли к автомашине. Здесь уже был весь летный состав полка. Нетерпеливо посматривали мы на шофера: скоро ли тронемся?

Путь от аэродрома до Севастополя. Здесь враг в панике отступал, торопился укрыться в Севастопольском оборонительном районе. А вот и Мекензиевы горы… Трудно приходилось тут нашим пехотинцам и артиллеристам. Нелегко было и нам, поддерживавшим их с воздуха. После ожесточенных боев оккупанты откатились на запад.

– Сапун-гора!.. Гляди, Муса, Сапун-гора! – это говорит Протчев.

Здесь все так, как было после боя: камень и железо; 1 человеческие тела и дерево, воронки от бомб и снарядов, обломки взорванных скал, разбитые орудийные стволы, минометные трубы, обрывки колючей проволоки.

На подступах к Сапун-горе – большое, сплошь покрытое крестами поле. Это немецкое кладбище.

Севастополь в руинах. Ну, что ж, здравствуй, город-герой! Мы пришли отдать честь твоему мужеству, поклониться твоим святым камням. Ты еще не остыл после боя и еще дымишься, но наш народ умеет не только сражаться, но и строить. Пройдут годы и снова ты станешь таким, каким был. Даже, возможно, красивее!

Мы увидели среди камней пожилого бойца. Он сидел на груде красного, как кровь, кирпича и плакал. Оказалось, он сражался в Севастополе еще раньше, в 1941–1942 годах. И вот пришел сюда снова. Пришел освободителем. Разговорились. Попросили рассказать о том, как оборонялись тут наши войска в те героические 250 дней, о которых с восхищением говорил весь мир.

Боец, порывшись в кармане гимнастерки, протянул нам несколько пожелтевших, многократно свернутых и немного потертых листков.

Это были фронтовые листовки. В одной из них рассказывалось о поединке пяти черноморцев с танками врага. Другая была посвящена героическому подвигу матроса, ценой собственной жизни спасшего от гибели наши корабли.

В одном из сборников документов и материалов о Великой Отечественной войне напечатан этот документ.

В грозные дни первого штурма, когда немцы рвались к Севастополю, севернее деревни Дуванкой они захватили господствующую высоту 103,4. Если немцы прорвутся, то они пойдут к Севастополю. Батальон морской пехоты, в котором служил Фильченко, получил задание отбить высоту и закрепиться на ней. Четыре дня шли ожесточенные бои. Отчаянными контратаками моряки овладели высотой. Тогда гитлеровцы бросили в бой танки. На высоту обрушился пулеметный огонь, множество снарядов и авиабомб.

Любой ценой надо было остановить танки, отсечь от них пехоту.

– Кто пойдет на это дерзкое и отважное дело? – спросил комиссар батальона. Вызвались все, но честь выпала политруку Фильченко, красноармейцам Цибулько, Паршину, Красносельскому, Одинцову.

В первой волне шли семь немецких танков. Подпустив их на дистанцию броска гранаты, Фильченко дал сигнал к бою. Неравный поединок пятерых отважных бойцов против семи стальных чудовищ длился около двух часов; три танка герои подожгли бутылками с горючей смесью, остальные ушли назад.

Через несколько часов снова показались фашистские танки. Их было уже пятнадцать, и опять Цибулько из своего противотанкового ружья бьет по смотровым щелям и останавливает бронированную машину.

Патроны кончились, он ползет навстречу надвигающемуся танку, бросает две гранаты. Второй танк выходит из строя. Под третий танк летят последние гранаты – гусеница перебита. В это время пуля смертельно ранит героя. Красносельский ждет, а когда танки подходят ближе, бросает подряд несколько бутылок с горючей смесью и поджигает две машины. Вражеский пулеметчик дает длинную очередь. Смертью храбреца погибает смелый… На Фильченко, Паршина и Одинцова идут сразу пять танков.

Они уже в 50 метрах. Тогда политрук, чтобы наверняка подорвать танк, подвязывает к поясу гранаты, вскакивает и устремляется им навстречу, бросается под гусеницы. Раздается взрыв, и бронированная машина подбита.

Следуя примеру политрука, Паршин и Одинцов поступают также. Взрываются и эти два танка.

Оставшиеся восемь вражеских машин стремительно отступают. Поединок пяти черноморцев с 22 танками выигран. Ценой своей жизни они уничтожили из них 10, закрыв своими телами дорогу на Севастополь. Погибли политрук Николай Дмитриевич Фильченко и его боевые друзья, совершив подвиг.

Так сражались первые защитники Севастополя на земле. В небе Севастополя совершил героический подвиг летчик-штурмовик 307-го штурмового авиационного полка П.Ф. Надеждин. Он наносил удары по узлам сопротивления врага. В одном из вылетов вражеская зенитная артиллерия подожгла его самолет. Машина загорелась. Ни летчик, ни стрелок не воспользовались парашютами. Они решили драться до последнего дыхания. На горящем «Ил-2» Надеждин стал искать подходящий объект. Сверху хорошо был виден склад горючего. Если его поджечь, самолеты врага не поднимутся в воздух. Цель стоит того, чтобы отдать за нее жизнь.

Горящая машина, нацеленная на склад, вошла в пике. Взрыв. Красные языки пламени и черные клубы дыма поднялись высоко в небо…

…Побывали мы на мысе Херсонес и воочию увидели результаты своей работы. Не раз наши летчики наблюдали эту картину с воздуха, но на земле все было куда более впечатляющим.

Более страшную картину представлял собой аэродром, который бомбили и штурмовали мы чуть ли не каждый день. Он имел две взлетные полосы. Пока мы бомбили одну из них, противник взлетал с другой… Разгадать бы нам эту «загадку» раньше!.»

Из этой поездки мы вынесли еще большую уверенность в своих силах. Домой возвращались готовые к новым боевым делам.

Глава одиннадцатая «Тяжело в ученье, легко в бою»

Меня вызвал командир полка. Я быстро собрался и вместе с посыльным отправился в штаб. «Полковой просто так не вызывает. Значит, нужен. Наверное, опять какое-нибудь задание», – подумал я.

Усадив меня и окинув изучающим взглядом, командир спросил:

– Ну, как, Гареев, не надоело тебе еще ходить в заместителях? Не пора ли взяться за эскадрилью? Такого вопроса я, признаться, не ожидал.

– У нас есть командир эскадрильи, – ответил я, несколько растерявшись. – Анисов – замечательный летчик и командир. Я хотел бы всю войну быть его заместителем… Командир полка понимающе улыбнулся и твердо сказал:

– А вот командование на это согласиться не может. Опыта и знаний у тебя достаточно. Пора командовать эскадрильей. Решено назначить тебя командиром второй эскадрильи.

– Второй? Но ведь в ней не осталось почти ни одного полного экипажа! Кем же там командовать?

– Ты прав. В боях за Крым мы почти полностью потеряли эту эскадрилью. От нее остался один экипаж. Придется поработать и сколотить новую эскадрилью из молодого пополнения. У тебя это получится, с людьми работать умеешь. Требователен, сдержан, имеешь авторитет… Ну, а командование поможет.

К такому разговору я не был готов и попросил дать мне подумать.

– Хорошо, – согласился командир полка, – один день на размышления. Прошу учесть, что приказ уже подписан.

Домой вернулся расстроенный, уходить от Анисова мне не хотелось. Я учился у него при каждом вылете. Вместе мы готовили экипажи, передавали им свой опыт. Не случайно даже в таких трудных боях, какие преподнес нам Крым, наша эскадрилья не потеряла почти ни одного самолета. А летчики второй погибли почти все. Я углубился в свои мысли, и это заметила Галя. Она всегда каким-то образом угадывала мои мысли, мое настроение и приходила мне на помощь.

– Что с тобой, Муса? На тебе лица нет. Случилось что-нибудь?

Мне не хочется заставлять ее волноваться, и я долго отнекиваюсь. Но Галю не проведешь. Приходится все же сознаться:

– Не хотелось мне расставаться с Анисовым, Галя.

– А в чем дело?

– Назначен командиром во вторую эскадрилью.

– Ну и что?

– Дадут новичков, а из них когда еще настоящих летчиков сделаешь.

Галя начинает убеждать меня в том, что положение в полку сложное и сформировать вторую эскадрилью будет нелегко, но это необходимо, потому нужен бывалый опытный летчик, имеющий за плечами не один боевой вылет. По ее словам выходит, что этот человек не кто иной, как я. В конце концов советует мне поговорить с Анисовым. Что скажет он?

После разговора с Галей мне становится легче. Иду к Анисову. О моем новом назначении он уже знает.

– Будь на месте полкового, я сделал бы то же самое, – говорит он мне.

– Значит, советуешь? – спрашиваю я.

– Не то слово. Надо! Понимаешь, надо! Будет трудно – это верно. Но у тебя хорошая школа. За плечами – Сталинград, «Миус-фронт», Донбасс, Никополь, Крым. Справишься!

– Одному не под силу. Хоть бы один экипаж дали из нашей эскадрильи.

– А кого бы ты хотел взять?

– Виктора Протчева! – не задумываясь, ответил я. – Мы с ним друзья. Лучшего заместителя мне не надо.

– Ну что ж. Я не против. Бери! Думаю, командир полка не станет возражать.

Полковой согласился, удовлетворил мою просьбу. Я стал командиром второй эскадрильи, моим заместителем – Виктор Протчев.

Я заметил, что жена в последние дни стала немного грустной.

Я плохо разбирался в житейских вопросах. И не подумал, что из-за того, что у нас будет ребенок, придется расстаться. А почему нам расставаться?

– Какой-то ты наивный, Муса! Нынче мы здесь, завтра там… Ребенку условия нужны.

– Как же быть? – задумался я, побежденный ее доводами. – Может, в Симферополе тебя устроить?

– Зачем в Симферополе? Поеду домой, к маме.

– Далековато, – попытался возразить я.

– Не на век же расстанемся. Кончится война, заберешь нас к себе.

– Мне будет трудно без тебя, Галя. Я уже привык к тому, что ты всегда ждешь меня.

– А ты думаешь обо мне в бою?

– В бою? Нет. В бою я думаю только о способах выполнения боевого задания…

Галя тяжело вздохнула. Чтобы отвлечь ее от невеселых мыслей, я завел разговор о том, как мы назовем будущего сына.

То, что у нас родится сын, мы почему-то были уверены.

– Назовем его Валерием, как Чкалова! Пусть он будет таким же сильным и смелым.

Через несколько дней она уехала к матери на родину.

Знакомлюсь с пополнением. Внимательно присматриваюсь к прибывшим в мою эскадрилью летчикам, веду с ними беседы.

Они мне кажутся совсем молодыми. Несмотря на то, что мы почти одногодки, я чувствую себя намного старше их. Наверное, это потому, что ребята только окончили летные училища, ничего еще не видели, а за моей спиной уже 132 боевых вылета. Выходит, я действительно старше их. Старше на те самые 132 боевых вылета, которые от стен Сталинграда привели меня в эти солнечные южные степи. Сколько лет составят эти вылеты в моей жизни, покажет будущее, но они действительно сделали меня старше моих двадцати двух лет. Это я чувствую, находясь рядом с прибывшими в эскадрилью моими одногодками.

Вместе со мной проверяет их подготовку мой заместитель Виктор Протчев. Проанализировав свои наблюдения, мы разрабатываем план занятий и приступаем к повседневной учебе.

– Ребятам повезло, – улыбается Протчев, – прибыли к нам в тихое время. А что было бы с ними, попади они на фронт месяцем раньше?

Успеют навоеваться. Нужна только более интенсивная практика на занятиях. И, хотя специального времени на учебу нам не отведено, используем каждый день пребывания на аэродроме.

Летный состав других эскадрилий отдыхает, а мы летаем. Не жалею ни сил, ни времени, чтобы добиться от каждого из новичков отличной техники пилотирования, отрабатываю с ними боевые развороты, глубокие и мелкие виражи, противозенитные маневры, заходы на цель, пикирование.,, Только после этого ставлю задачу добиться отличной слетанности пар и звеньев. Известно, за несколько дней не «делаешь того, на что обычно затрачиваются месяцы, но иного выхода нет. Трудно нам с Протчевым, трудно летчикам, но и они довольны; дело заметно подвигается вперед. Из молодых особенно выделяются Кузин, Кошелюк, Заровняев, Мясников. Я беру негласное шефство над Кузиным, Протчев-над Кошелюком. Они должны стать нашими ведомыми.

В один из таких напряженных дней меня вызвали в штаб полка. Захожу к полковому, а там уже целая группа наших летчиков. Все – бывалые, не первый год на фронте. Ну, думаю, опять новое задание! И, наверное, посерьезнее последнего, – не случайно же собраны лучшие штурмовики полка!

«Боевое задание» оказалось неожиданным:

– Мы получили путевки в санаторий для летчиков, – объявил заместитель командира полка по политчасти. – С пользой для здоровья своего и дела несколько дней отдохнете, пока стоим в Крыму.

Летчики встретили эту новость веселыми возгласами. Мне же было не до веселья. Заметив мое настроение, полковой спросил:

– Что, Гареев, Евпатория тебя не устраивает?

– Не устраивает, товарищ майор.

– Почему?

– Не до отдыха сейчас. Дел в эскадрилье много.

– Знаю. Но тебе отдохнуть необходимо. Оставь эскадрилью на Протчева, пусть занимается с летчиками, а сам поезжай.

– Одному Протчеву трудно, товарищ майор.

– Пусть привыкает.

Виктор тоже посоветовал мне ехать…

Все будто во сне. И хотя Евпатория изрядно покалечена войной, здесь на тихом солнечном берегу ярче думается о мире, о доме, о родных.

Просторные светлые комнаты, чистые постели, вкусная еда, цветы на столах, мирный шелест моря – настраивают на отдых и радушные мысли. Кажется, так и лежал бы весь день на теплом песке, смотрел в мирное синее небо и мечтал. Но вот подходит вечер – и душу наполняет тревога: как там в полку, в эскадрилье? Скорее бы кончался отдых!

Чтобы немного отвлечься, выхожу к морю. У Севастополя я видел его суровым, кипящем от гнева и огня, а здесь оно ласковое и доброе.

И вдруг вижу – рядом на берегу раздевается незнакомый летчик. У него совершенно седые волосы и страшное, изуродованное огнем лицо, красное, с глубокими шрамами и бороздами, спустившимися на шею и плечи…

Заметив мой взгляд, он отворачивается и идет в море. Я представляю, как, несмотря на страшную боль от ожогов, продолжал он вести бой и выпрыгнул с парашютом.

Кто он? Где воевал? Как его зовут?

Подойти к нему у меня не хватает смелости. Я остаюсь на берегу. И опять вспомнился день, когда мы хоронили наших боевых друзей – Ларика Павлова и Степу Якимова.

Их нашли после освобождения Сиваша и Веселого. Самолет Павлова наполовину вошел в землю. Удар был настолько сильным, что даже золотая звездочка Героя на груди Ларика оказалась помятой… Сердце сжимается от горя.

– Товарищ капитан! Товарищ капитан!

Ко мне шел человек из штаба нашего полка.

– Что случилось?

– Снимаемся.

– Куда? Когда?

– Не знаю. Я невольно улыбнулся.

– Вот и хорошо, – говорю я. – В такое время курорт устроили…

– Сколько отдыхали?

– Два дня…

– Немного, товарищ капитан.

Через несколько часов мы уже были в полку. Оказывается, командующий нашей 8-й воздушной армией генерал Т.Т. Хрюкин назначен командующим 1-й воздушной армией, действующей на 3-м Белорусском фронте. В первую воздушную вливается и наша дивизия. Летчики настроены по-боевому. Постараемся, говорят они, чтобы и впредь 1-я гвардейская штурмовая авиационная Сталинградская Краснознаменная ордена Суворова дивизия была впереди!

В Сарабузе мы не задержались. Вскоре наша дивизия, возглавляемая полковником С.Д. Прутковым, оставила Крым и перебазировалась на новый фронт.

Летели через Запорожье, Харьков, Орел. Я поставил перед эскадрильей задачу – воспользоваться перелетом и хорошенько отработать технику пилотирования и групповую слетанность. За дни перелета боевая подготовка нашего подразделения сделала еще один шаг вперед.

Обосновавшись на новом аэродроме, мы продолжали упорно учиться. Особое внимание обращалось на отработку техники пилотирования у молодых летчиков в одиночных и в групповых полетах. От техники пилотирования в бою зависит самое главное – выполнение боевого задания и успешное отражение атак вражеских истребителей. Мы старались, чтобы навыки, необходимые боевому летчику, у наших ребят были доведены до автоматизма.

Наиболее опытные летчики нашего полка – Тюленев, Степанищев, Анисов и другие – избегали шаблона в тактике полетов и ведения воздушных боев. Этому навыку учились у них многие, в том числе и я. Это важное качество мы терпеливо прививали летчикам нашей эскадрильи, внушая им, что к каждому вылету необходимо подходить творчески, в зависимости от обстановки, и что шаблон в бою – самый опасный враг летчика. Во время больших операций над аэродромами и передним краем летало много самолетов. Иногда в вылете участвовало по нескольку десятков машин. Отстал, нарушил строй, неосмотрительно сделал маневр – столкнешься с товарищем или подставишь под удар свою машину.

Воздушный бой скоротечен, как правило, изобилует массой неожиданных, острых ситуаций и побеждает тот, кто умеет быстро ориентироваться в воздушной и наземной обстановке, не теряет хладнокровия и мгновенно принимает правильное решение. Ясно, что эти качества не приходят сами собой. Их нужно воспитывать. Воспитывать в процессе каждого вылета, боя. Умению хорошо воевать. Всему этому и учили мы с Протчевым наших питомцев, руководствуясь известным суворовским правилом: «Тяжело в ученье, легко в бою!» А бои не заставили себя долго ждать. Мы продолжали учиться в боевых условиях.

Глава двенадцатая Белорусская операция

Многострадальная белорусская земля еще томилась под пятой фашистских оккупантов, ждала своих освободителей. Наши войска уже вошли на ее территорию, на рубеже восточнее Полоцка, Витебска, Орши, Могилева, Бобруйска, Ковеля. В первой половине 1944 года войска Красной Армии разгромили крупные группировки немецко-фашистских войск под Ленинградом, на Правобережной Украине, в Крыму. На очереди была Белоруссия.

Скоро, теперь уже совсем скоро! Это чувствовалось по всему. Вот уже несколько раз выезжали мы на наш передний край и проводили рекогносцировки. Встречаясь с командованием наземных войск, отрабатывали взаимодействие, внимательно изучали передний край обороны противника, наносили на карты будущие цели.

Многое еще не было ясно, но нетрудно догадаться, что наступательная операция готовится. Маршруты наших будущих боевых вылетов ведут за Борисов, Минск, Вильнюс! От удовольствия потираем руки. Только бы скорее начиналось. Как теперь известно, с нашей стороны в Белорусской операции участвовали войска 1-го Прибалтийского и трех Белорусских фронтов. Им противостоял сильный противник, насчитывавший более 60 дивизий и опиравшийся на глубоко эшелонированную оборону. Она состояла из нескольких полос. Общая глубина их доходила до 270 километров.

Операция готовилась очень тщательно. К этому времени тыл в достаточном количестве снабдил наши войска всем необходимым.

Сигнала к началу наступления ожидали 1 миллион 200 тысяч воинов, свыше 24 тысяч орудий и минометов, более 4 тысяч танков и самоходок, около 6 тысяч самолетов.

Наши предположения еще более укрепились, когда мы побывали на переднем крае и увидели, почувствовали настроение бойцов, которые всегда каким-то образом угадь^ вают близкое наступление. Помню, как худенький светловолосый танкист уверенно приглашал нас в гости.

– Через несколько дней я буду дома. Заходите в гости, мама такую бульбу поджарит – пальчики оближешь.

– А где твой дом, танкист?

– В Минске!..

Усталые и довольные возвращались мы на свой аэродром. А через несколько дней, 23 июня 1944 года, от Полоцка до Мозыря началась одна из крупнейших стратегических наступательных операций Советских Вооруженных Сил в Великой Отечественной войне.

Утро 23 июня выдалось сырое, туманное. Мы еще ночью, за несколько часов до начала операции, были ознакомлены со своими задачами и с нетерпением ожидали команды на вылет. Но густой туман закрыл аэродром. Летчики прислушиваются к далекому гулу начавшейся операции.

Часто звонят из штаба дивизии:

– Почему сидите, чего дожидаетесь? Другие авиаполки давно воюют.

– Туман над аэродромом! – кричит в аппарат начальник штаба полка Григорий Василия.

– Какой туман? Почему его нет на нашем аэродроме?

– Почему у вас нет, не знаю. А у нас все залепил – ничего не видно…

Когда поднялось солнце, туман поредел, и мы – группа за группой – вылетели на задание. На противника обрушились бомбы и снаряды.

Первые дни операции, как всегда, были очень напряженными для штурмовиков. Мы делали по нескольку вылетов в день, подолгу «висели» над передним краем врага, огнем пушек и пулеметов поддерживая наступательный порыв пехоты.

В эти дни я впервые увидел свою эскадрилью в бою. Летчики-новички летали не хуже других. Помня уроки сталинградских боев, когда нам приходилось бросать в труднейшие воздушные бои целые группы молодых необстрелянных летчиков, я вводил их в бой постепенно, по одному, учитывая, что это их первые бои, и старался строить свои маневры так, чтобы они были им под силу. Очень скоро они полностью освоились с боевой обстановкой, и уже к концу Белорусской операции нашу эскадрилью назвали одной из лучших в полку.

Когда оборона противника была прорвана, перед штурмовиками нашей дивизии встали новые задачи: уничтожать отступавшие части и подходившие резервы, поддерживать действия наших танков, громить тылы врага.

Километрах в семидесяти западнее линии фронта на Одной из станций скопилось много фашистских эшелонов, готовых к отправке на Минск. Ночью там работали наши бомбардировщики, но гитлеровцы уже восстановили движение. Командир полка приказал мне ни одного эшелона Не пропустить на запад.

Заместитель начальника штаба полка капитан Иван Шевчук спрашивает;

– Как пойдете? Вдоль дороги?

– Лучше стороной, а на станцию выйдем с запада. Только так, – докладываю я свое мнение.

– Не опоздаете?

– Если какой-нибудь эшелон вышел со станции, мы встретим его в пути.

– Тоже верно. Выполняйте!

На станцию летим всей эскадрильей. Чтобы обмануть бдительность вражеских зенитчиков, обходим ее стороной и, пролетев километров восемьдесят, делаем крутой разворот. Теперь идем вдоль железной дороги с запада на восток: ни одного эшелона не видно. Значит, они еще на станции.

А вот и станция! На ней стоят много составов. Паровозы нацелены на Минск. Машинисты сигналят, готовые в любую минуту покинуть станцию.

Приближение к станции наших самолетов вначале не вызвало у противника тревоги. Видимо, нас приняли за своих.

– Бить прежде всего по паровозам! – приказываю своим штурмовикам. И вот уже станцию сотрясают мощные разрывы бомб и снарядов. Несколько паровозов пытаются маневрировать, но вскоре они исчезают за белым паром, останавливаются. Израсходовав почти весь боезапас, возвращаемся домой. Навстречу нам идут новые группы наших самолетов. Их задача – добить врага. Мы тоже еще прилетим сюда…

Когда-то я мечтал стать железнодорожником. Поступив в школу военных летчиков, я навсегда распростился с заманчивой мечтой детства. Война еще дальше увела меня от моих прежних увлечений, но кто бы мог подумать, что именно она сделает меня Почетным железнодорожником!

Много лет спустя после окончания войны, я узнал такую историю.

Железнодорожники станции Толочин были благодарны за то, что мы не причинили почти никакого вреда станционным строениям и эшелонам, загруженным награбленным народным добром, которое оккупанты приготовились вывезти в Германию. Их было несколько десятков. Народное добро осталось белорусскому народу, освобожденному из-под ига гитлеризма Красной Армией. А в знак благодарности Управление железной дороги присвоило нескольким летчикам, отличившимся в этих боях, звание Почетного железнодорожника. Среди них оказался и я.

С этой станцией у меня связано еще одно воспоминание.

Однажды, обходя Толочин вдоль шоссейной дороги, идущей на Минск, мы обратили внимание на длинную колонну «женщин» в белых платках.

– Смотри, Сашок, наших женщин в плен гонят! – сказал я своему стрелку, – Бежали бы лучше в леса, ведь наши уже на подходе!

– Что-то платки у них у всех одинаковые, товарищ капитан. Или гитлеровцы расщедрились, чтобы солнце не пекло головы рабынь?

«Одинаковые, верно… Странно», – думаю я и вспоминаю Крым: мы летали топить вражеские транспорты, набитые гитлеровцами. Однажды на верхней палубе большого парохода, идущего в сторону Румынии, мы увидели советских людей. Это были старики, женщины, дети. Фашисты взяли их с собой в качестве «прикрытия». Они знали, – бомбить своих людей у советских летчиков не поднимется рука.

«Коварный враг способен на все. Вдруг это колонна фашистов? Надо проверить», – решаю я, подаю товарищам сигнал, снижаюсь над дорогой и иду над ней на малой скорости. Колонна огромная и вся – в одинаковых белых платках. Даже конвоиров не видно…

– Сашок, ты понимаешь что-нибудь? – спрашиваю стрелка.

Кирьянов долго не отвечает. И вдруг кричит:

– Товарищ капитан, так это же немцы! Немцы!

Я снижаюсь еще ниже и убеждаюсь – фашисты. Прибавив газу, возвращаюсь в голову колонны. Эскадрилья следует за мной.

Объяснив экипажам обстановку, я разворачиваюсь и открываю по колонне ураганный огонь из всех пушек и пулеметов. Мои летчики тоже не жалеют снарядов и патронов. И вскоре от огромной колонны на дороге остаются только сотни трупов в белых платках.

Возвращаясь на аэродром, обнаруживаем еще несколько колонн, но у нас уже кончились боеприпасы. Придется вернуться еще раз. Теперь уже, может быть, всем полком…

Сломив сопротивление врага на его оборонительных рубежах, наши войска быстрыми темпами продвигались вперед. Разгром фашистов на оршанском и могилевском направлениях, ликвидация крупных группировок гитлеровских войск в районе Витебска и Бобруйска сделали свое дело. Немецко-фашистское командование спешно отводило уцелевшие части к Минску.

Чтобы не отставать от наших войск, мы перелетали с аэродрома на аэродром. Все это происходило так стремительно, что батальоны аэродромного обслуживания не поспевали за нами.

Иногда это приводило к тому, что мы оказывались в очень тяжелом положении.

Помню, мы только что перебрались на новый аэродром, сделали по одному вылету. Вечером мы свалились прямо у самолетов. Ночью слышим – выстрелы. Группа гитлеровцев напала на аэродром.

В районе восточное Минска наши войска окружили 100-тысячную группировку врага. Ликвидировать ее помогали белорусские партизаны, действовавшие в лесах. По блокированному противнику наносила удары наша бомбардировочная и штурмовая авиация.

Почувствовав, что кольцо окружения сжимается, брошенные на произвол судьбы гитлеровские войска разбились на небольшие группы. Днем они скрывались в лесах, а ночью делали яростные попытки вырваться из окружения. Чаще всего это им не удавалось, но тут какая-то группа все-таки пробилась и вышла на наш аэродром, который не имел серьезной охраны.

Михаил Степанищев приказал использовать пулемет со своего самолета и открыть огонь по врагу. Вслед за ним то же самое сделали многие наши стрелки. Атаки врага были отбиты.

Не известно, какие цели преследовали гитлеровцы, но дрались они упорно.

Бой длился до рассвета. Утром фашисты ушли в лес.

Там их добили партизаны. В спешке наступления имели место и такие происшествия.

Однажды мы с командиром полка вылетели, чтобы осмотреть поле для нового аэродрома. Полковой указал стоянки для эскадрилий, оставил мне посадочные знаки, флажки, ракетницу и улетел. Я остался принимать самолеты.

Вскоре в воздухе показалась первая эскадрилья, за ней – вторая и третья. Все шло хорошо. Приземлялся последний самолет.

Вел его молодой, неопытный летчик. Шел осторожно. Вот-вот выпустит закрылки и сядет. Но вместо закрылок, убирает шасси – перепутал рычажки.

Даю сигнал красной ракетой: садиться нельзя. Но летчик не обращает на него внимания и плюхается на аэродром.

Поднимая клубы пыли, самолет по инерции ползет по земле. Винт ревет, рвет землю, гнется, трещит и корежится обшивка. И вдруг начинают стрелять пушки!

Я догадываюсь в чем дело. При посадке на «живот» у самолета ободралась обшивка, оголив проходящий под ней трос спуска пушек. Он натянулся: скорострельные пушки заговорили. Снаряды ложатся рядом со мной. Ну, думаю, расстреляет, ни за что погибну.

В это время самолет потянуло в сторону. Он прополз еще метров тридцать и остановился.

Нам повезло: ни один наш человек, ни один самолет во время этой необычной посадки не пострадали. А ведь могло кончиться плохо. И все – из-за самой простой невнимательности, небрежности летчика.

Войска нашего фронта стремительно продвигались вперед. Наш аэродром уже находился под Минском.

Меня вызывают на командный пункт полка: наши танки подошли к восточной окраине Минска. Здесь их остановили фашисты. Нужно помочь им прорваться к центру города.

Шестерка «илов» взмывает в воздух. Берем курс на столицу Белоруссии Минск.

Над районом цели появились вовремя. Ищем линию фронта, свои танки. Но где они? Куда девались? И противника не видно…

– «Сокол шесть-восемнадцать», я что-то не вижу наших, – передаю своему заместителю Протчеву. – Как ты, видишь?

– «Сокол шесть-семнадцать»! Не вижу. Может, замаскировались хорошо! – отвечает Протчев.

– А противника видишь?

– Затаился, гад!

– Что будем делать?

– Как что? Работать!

– Где работать?

– По восточной окраине Минска. Сказано в задании. В задании это действительно есть, но там указано и то, что мы своими ударами с воздуха должны помочь нашим танкам прорваться в город. А где эти танки? Кому помогать, что бомбить?

Делаем еще круг – и опять целей не видим. Снова спрашиваю Протчева:

– Ну как?

– Тихо.

– Ты уверен, что под нами противник?

– А как же!

– Ну, а если свои? Точно надо знать!

Летим к центру города и видим другую картину: улицы и площади забиты народом. Стоят наши танки!

– Ну, как, «Сокол шесть-восемнадцать», поработаем? – в шутку говорю я Протчеву.

– Да тут уже наши, «Сокол шесть-семнадцать»! – радостно кричит он. Минск взят! Слышишь, освобожден Минск!

– И слышу, и вижу… Поздравляю!

Сделав круг над освобожденным городом, берем курс на запад. Противника нужно все-таки найти. Не нести же бомбы обратно!

Отступавшие колонны врага мы настигли километрах в двадцати – тридцати западнее города. Убедившись, что это действительно противник, зашли на цель…

Домой возвращались радостные. Когда сели на аэродром, к нам подбежал капитан Шевчук.

– Ну как, отбомбились?

– Поработали на славу!

– Что бомбили?

– Фашистов!

Вижу, как заместитель начальника штаба полка медленно бледнеет и растерянно кричит:

– Так ведь в Минске наши… В полк сообщили после того, как вы уже вылетели на задание…

Докладываем о результатах вылета. Капитан Шевчук довольно улыбается и ставит нам новую задачу…

Мне посчастливилось одному из первых советских штурмовиков побывать в небе Германии. Это было осенью 1944 года, сразу же после выхода войск нашего фронта на границу с Восточной Пруссией.

Разведка сообщила, что по железной дороге на Инстердбург движутся вражеские эшелоны с войсками и техникой. Командир полка поставил перед нашей эскадрильей задачу – нанести бомбовый и штурмовой удары по одному из них. Летчики встретили это задание с воодушевлением! Мы первыми в полку летели на территорию врага.

На задание пошли шестеркой.

Когда пересекли линию фронта, я сказал своему стрелку:

– Ну, Кирьянов, можешь поглядеть теперь на землю откуда пришла к нам война…

Не успели мы закончить разговор, увидели эшелон. Груженный танками и орудиями, он торопился к линии фронта.

Над эшелоном я слегка покачиваю крыльями и отдаю ручку вперед. Самолет стремительно летит вниз, на длинную темную ленту состава. Ведомые «Илы» идут за мной.

Эшелон разбит. Можно возвращаться. На обратном пути целей много; станции, хутора, фольварки, дороги, забитые вражескими войсками. И пока в наших пушках и пулемета» имеются патроны и снаряды, стараемся, чтобы они нашли себе достойную цель.

На аэродроме нас горячо поздравляли, подробно обо всем расспрашивали.

После доклада о выполненном задании мы долго стояли у командного пункта, курили и возбужденно разговаривали с однополчанами.

Бой всегда полон неожиданностей, а воздушный – тем более. И нужно обладать незаурядным мужеством и волей, чтобы в самые критические моменты оставаться самим собой, не поддаваться страху и растерянности.

…Границу Восточной Пруссии гитлеровцы прикрыли мощными группировками танков. Геббельсовская пропаганда хвастливо называла их броневым щитом Пруссии, о который разобьются любые попытки русских. Что осталось от этого «щита» через несколько месяцев, читатели хорошо знают.. Когда наши войска перешли к обороне, авиация продолжала активно наносить удары по врагу. Однажды командование приказало установить район расположения прибывших новых танковых частей врага.

Командир полка возложил эту задачу на нашу эскадрилью. Изучив карты Восточной Пруссии и переднего края гитлеровских войск, мы вылетели на поиск.

Восьмерка наших «Илов» принялась за дело. Мы заглядывали в каждый овраг, в каждую балку, в каждый лесок, но танков нигде не заметили. Я уже решил, что нужно менять район поиска, как вдруг мой стрелок Александр Кирьянов передает:

– Вижу следы танков, товарищ командир! Вон на той полянке справа!

Снижаюсь и иду, чуть не задевая за верхушки деревьев. Местность тут очень выгодная для сосредоточения танков;

частые перелески, овраги. Следы на каждой поляне, а танков нет. Но они должны быть. Видимо, хорошо замаскированы. Внимательно присматриваюсь к каждому лесочку и отмечаю на карте предполагаемое место скопления вражеских танков. Начинаю кружить над ним до тех пор, пока что-либо не прояснится; или мы их обнаружим или они сами как-то выдадут себя.

«Утюжим» местность: один круг, второй, третий… Идем на последний заход. Если ничего не обнаружим, повернем домой. Но вдруг лесок ожил: по нашим самолетам ударил организованный огонь «эрликонов». Этого, признаться, мы не ожидали.

Все небо расчертили стремительные огненные трассы. Мы оказались в центре огня. Теперь у нас один выход – сквозь огонь прорываться вперед, на запад. Растеряешься, отстанешь от группы-пеняй на себя; собьют! Но выдержат ли молодые пилоты такой огонь? Подобного они еще не встречали. Единственный летчик из старого состава эскадрильи – Бармин.

И тут Кирьянов кричит мне:

– Товарищ командир! Бармин разворачивается!

Гляжу: самолета Аркадия Бармина, который шел от меня слева, нет. Не выдержал, позабыл обо всем на свете, рванулся назад. Следом за ним, повторяя действия своего командира, идет и его ведомый. Неужели не понимают, что, стараясь уйти от гибели, сами же идут ей навстречу! Разворот под таким огнем для зенитчиков лишь на руку…

Наша шестерка выходит, наконец, из зоны огня. Теперь у нас есть возможность оглядеться, оценить обстановку и принять боевое решение.

Через минуту мы над целью, лесок содрогается от разрывов бомб…

По пути к аэродрому к нам пристраивается Бармин. Он один. Самолета лейтенанта Михайлова – ведомого Бармина – нет. Он пришел к нам в эскадрилью уже после освобождения Крыма. Это был молодой и скромный летчик.

Доложив о выполнении задания, мы идем к своим землянкам. Бармин пытается шутить, обращается то к одному, то к другому, но никто не хочет с ним разговаривать. После того, что случилось, мы испытываем к нему неприязнь.

Вскоре Бармин ушел от нас. Его перевели в другую часть…

Октябрь 1944 года. На участке фронта под Гумбинненом. Для наших наземных войск создалась очень сложная обстановка. Дело в том, что еще в период наступательных боев нашей пехоте удалось глубоко вклиниться в оборону противника. И вот теперь немецко-фашистское командование решило «срезать» этот выступ и выровнять фронт.

Бои на гумбинненском выступе были тяжелые.

Для штурмовиков снова начались горячие дни. Прикрывая оборонявшиеся части, мы бомбили и штурмовали вражеские батареи, колонны подходивших танков, живую силу. Особенно важно было сорвать удар танков. Ради этого летчики делали по нескольку вылетов в день. В один из них мне пришлось проститься со своим самолетом…

Все началось, как обычно: обнаружив скопление танков, приготовились к атаке. Вдруг перед самой кромкой плоскости моего самолета разорвался крупнокалиберный зенитный снаряд. Обшивка плоскости лопнула и лохмотьями задралась вверх и вниз.

Я много раз попадал под сильный огонь зениток, но такого повреждения мой самолет еще не знал.

Оценив сложность своего положения, я попытался вывести машину из пикирования и похолодел от ужаса: она не слушалась руля. Может, управление вышло из строя?

Перед глазами мелькают знакомые картины и лица: отца, матери, Гали… Что будет с сыном Валерием? У меня уже есть сын! Узнал об этом я несколько дней назад из Галиного письма. Кто заменит ему погибшего отца?..

А земля приближается с каждой секундой. Я снова рывком беру ручку управления на себя: и вдруг нос самолета послушно поднимается кверху и уже почти у земли самолет выходит из пикирования.

В первые минуты я растерялся от счастья.

– Товарищ командир, дотянем до своих? Или к пехоте на выступ сядем? – слышу голос Кирьянова.

Смотрю – мои боевые товарищи рядом со мной. На них можно положиться.

Осторожно разворачиваю тяжелую, почти не управляемую машину и беру курс на выступ. Перетягиваю линию фронта. Теперь не страшно и сесть – кругом свои. Мотор работает нормально, но самолет чудом держится в воздухе, лечу дальше, лелею надежду, что удастся дотянуть и до аэродрома.

Внизу узким коридором тянется наш фронтовой выступ. Он весь в дыму. Вражеская артиллерия простреливает его насквозь. Но отсечь и взять в «клещи» наши обороняющиеся войска гитлеровцам не удалось. Мощный танковый удар, который они готовили, так и не состоялся.

Добираюсь до аэродрома благополучно. Теперь задача сесть. Полной гарантии, что мой разбитый самолет не развалится при посадке, нет, и я решаю садиться последним.

Связываюсь по радио с командным пунктом, докладываю о своем решении. Там не соглашаются. Слышу взволнованный голос командира полка:

– Немедленно садись, Гареев! Немедленно!.. Иначе свалишься!..

«А если загорожу посадочную полосу другим? Что будут делать они? Тем более, уже темнеет». Мне разрешают действовать «по обстановке». Один за другим самолеты идут на посадку, а я все кружу и кружу над аэродромом. Когда в воздухе остается только моя машина, иду на посадку. Израненный самолет выдержал и это испытание. Однако участь его была решена. Подошедшие техники говорят:

– Не самолет, а груда металлолома… Спишут!

– А я на нем столько летал…

– Отлетал он свое, товарищ капитан. Да и починить его невозможно. Легче новый построить.

Дрожащей рукой снимаю с головы шлемофон. То же самое делает и Кирьянов. С минуту молчим. Потом разом поворачиваемся и направляемся на командный пункт для доклада.

Лето 1944 года мне памятно по-особенному; в это время я стал членом Коммунистической партии.

Помню, как еще до Крымской операции меня, молодого Летчика-комсомольца, товарищи рекомендовали кандидатом в члены партии. Для меня это была высокая честь, и я Старался оправдать ее в боях за освобождение советской земли.

И вот позади освобожденный Крым, переброска на другой фронт. Перед началом боев за освобождение Белоруссии мы систематически вылетали бомбить и штурмовать различные объекты противника.

Тот день был по-летнему теплый и солнечный. Я только что вернулся с полета, доложил командиру о выполнении боевого задания и, получив новое, направился к самолету, чтобы по сигналу с командного пункта полка подняться в воздух. Возле самолета хлопотали техники и вооруженцы. Пока машину готовили к вылету, я решил отдохнуть. Прилег здесь же, в тени, под широким крылом самолета. Как обычно, вспоминаю детали последнего боевого вылета, анализирую свою работу. И вдруг слышу голоса;

– Старший лейтенант Гареев здесь?

– Здесь, товарищ майор. Вон на травке. Ждет, когда закончим…

Поднимаюсь и вижу – ко мне подходят заместитель командира полка по политчасти майор Голубев, секретарь партийной организации полка старший лейтенант Шилин, члены партбюро.

Я, видимо, немного растерялся, потому что Голубев по-дружески похлопал меня по плечу и ободряюще заметил;

– Ничего, ничего, все будет хорошо, – сказал он и обратился к членам партбюро;

– Вот тут, на травке, возле самолета, и проведем наше бюро. В кабинетах, товарищи, после войны насидимся… Когда все уселись, Голубев объявил повестку дня:

– В партийное бюро полка поступило заявление от командира второй эскадрильи старшего лейтенанта Гареева с просьбой принять его кандидатом в члены партии. Какие будут мнения? Прошу высказаться.

– Мусу Гареева все мы знаем давно. Два года на фронте. Воюет отлично, – высказал свое мнение один из присутствующих. Второй член партбюро сказал:

– На счету у Гареева уже не один десяток боевых вылетов. Хороший летчик и командир, возрождение второй эскадрильи – его большая заслуга.

– Он не только хороший летчик и боевой командир, но и умелый воспитатель. В эскадрилье и полку его уважают. На любое задание летчики идут с ним спокойно, знают, что с таким командиром и задание выполнишь, и на аэродром вернешься.

– Мнение одно: достоин быть коммунистом,-подытожил высказывания членов партбюро Голубев.

Слушая короткие выступления членов партбюро, я очень волновался. Всех их я хорошо знал. Меня они тоже знали неплохо; два года вместе работали. А на фронте человек проявляет себя очень быстро. Здесь каждый на виду. Мы вместе летаем громить врага, вместе готовим личный состав к выполнению заданий, ведем среди летчиков политико-воспитательную работу, вместе отдыхаем. Как, напри – > мер, может не знать меня тот же Шилин или Голубев? Заместитель командира по политической части у нас боевой и уважаемый человек. Прежде чем вынести какое-либо мнение о том или ином человеке, он обязательно наблюдает за его поведением в бою. Не раз Голубев летал и со мной. Причем делал он это весьма оригинально…

В начале января 1944 года я повел группу штурмовиков на борьбу с танками противника. В районе высоты 81,4 наша разведка обратила внимание на скопление танков врага. Что замышляют гитлеровцы? Что готовят? Надо сорвать их коварные замыслы!

И вот мы летим. Внизу – белесые зимние поля с едва заметными нитями дорог и балок. Фронт зарылся в землю, лишь кое-где из оврага идет дымок – ясно, здесь блиндаж.

Но тишина и безлюдность этих мест обманчивы. Мы хорошо знаем, какое большое количество войск и техники перебросили на плацдарм фашисты. В нужный момент они выползут из своих нор, готовые обрушиться на наши войска. Но и мы не бездействуем, готовимся к решающим боям.

Немцы обречены, это очевидно, но голыми руками их не возьмешь. Они будут упорно сопротивляться. А вот сейчас, по всему видно, задумали нанести удар по нашему переднему краю танками. Надо упредить удар.

Высота 81,4. Таких высот на этих равнинах много – обыкновенный пологий холмик, поросший бурьяном и ковылем. Но что там, за высотой? Танки? Они выкрашены в белый маскировочный цвет, и с большой высоты их видно плохо. Снижаемся как можно ниже, считаем:

– Один, два, четыре, семь, одиннадцать, семнадцать, двадцать!

Двадцать танков – сила немалая. Они могут натворить немало бед. Тем более, если удар будет нанесен неожиданно. Мы идем в пике, наши бомбы рвутся над высотой.

Разворачиваюсь, чтобы лететь домой, оглядываю перепаханное бомбами и снарядами поле. На нем – семь ярких костров. Это горят танки. Семь из двадцати уже не сдвинутся с места. Их попросту уже больше нет. А с остальными расправятся другие наши штурмовики или мы сами в следующий вылет. Никуда не уйдут и они.

Вдруг слышу в наушниках тревожный голос:

– Нас атакуют! Нас атакуют!

«Какой странный голос у Кирьянова», – успеваю заметить я и тут же забываю об этом; сейчас дорога каждая секунда.

Быстро перестроившись в круг, встречаем вражеские истребители дружным огнем. Они пытаются разорвать наш круг, пробить в нем брешь, но это не просто: каждый из нас надежно прикрывает хвост идущего впереди самолета, а сверху их отгоняют стрелки.

Долго мы кружились над передним краем. Наконец, один из «худых» прекратил атаки и стал выходить из боя. Машина, наверное, была повреждена, потому что самолет отваливался все дальше и дальше в сторону. Видя это, прекратили атаки и остальные вражеские истребители. Мы пошли на свой аэродром.

Поставив машину на стоянку, я спрыгиваю на землю и ничего не могу понять: от землянок к нашему самолету| бежит Саша Кирьянов.

«Как он оказался на земле раньше меня? – думаю я. – Или я летал без него? Но я хорошо помню, как он предупреждал меня: „Нас атакуют, нас атакуют…“ У него еще был такой странный голос и мне подумалось, что он простудился в холодной землянке. Что произошло? Ничего не понимаю.

Оборачиваюсь к кабине стрелка и удивляюсь еще больше: там кто-то сидит. Приглядываюсь лучше и удивленно моргаю глазами: майор Голубев, заместитель командира полка по политической части! Как он попал туда?

Майора Голубева наши летчики любили. Всегда веселый, неунывающий, он притягивал к себе людей открытой душой и мужественным сердцем. Было у него одно качество, так необходимое политработникам, – умение говорить с людьми, расположить их к себе, пробудить в них желание действовать. Разговор вел майор просто, без нажима, без высоких слов, а за душу брал. Незаметно как-то начнет беседу о том, о сем. Незаметно доберется до главного, и раскроет! человек майору свою душу, как отцу родному. А тот всегда найдет возможность и ободрить, и помочь. Таким он был человеком – умным и общительным наш заместитель командира полка по политической части. Уважали летчики его и за храбрость. Сам он не был летчиком, самолет водить не умел, но порой летал за стрелка и выполнял эту роль не хуже других. Придешь к самолету, а стрелок уже в кабине.

Спросишь:

– Все в порядке?

Ответит односложно:

– Порядок, – и замолчит.

Чувствуешь: что-то не то. Пытаешься заговорить со стрелком:

– Сашок, ты чего сегодня словно воды в рот набрал? Опять молчит.

Тут уж догадываешься – это майор Голубев на место стрелка сел.

– Товарищ майор, вы?

– Я. Чего тебе, Муса?

– Командир полка запретил брать вас в полеты.

– А сегодня разрешил в виде исключения. Так и летал иной раз Голубев с летчиками полка, изучал их на боевых делах.

Под руководством Голубева и Шилина в подразделениях полка велась большая партийно-политическая и воспитательная работа. В любом деле впереди всегда шли коммунисты и комсомольцы. Они показывали образцы мужества И стойкости в боях, в трудную минуту личным примером увлекали за собой товарищей, вдохновляли их своими героическими подвигами. В дни затишья или отдыха они оказывали неоценимую помощь командованию полка и командирам эскадрилий в организации боевой учебы, в дальнейшем совершенствовании летного мастерства, проводили Политинформации, беседы, митинги. Особенно напряженно коммунисты работали во время подготовки к большим наступательным операциям. Политработники вместе с рядовыми коммунистами разъясняли летному и техническому составу суть боевых приказов, военное и политическое значение побед Красной Армии над фашистскими ордами, добивались того, чтобы каждый экипаж хорошо понимал свои задачи, был подготовлен к любым испытаниям. А когда начинались бои, место коммунистов, как всегда, было на переднем крае…

– Вопросы к Гарееву есть? – заканчивая заседание партбюро, спросил Голубев.

– Нет.

– Прошу голосовать.

Голубев крепко обнимает меня и говорит;

– Видишь – единогласно.

– Ваше доверие оправдаю, – говорю я членам партбюро полка.

В это время над командным пунктом в небо взлетела ракета. Сигнал нашей группе. Товарищи торопливо пожали мне руку, и я быстро занял свое место в самолете. По привычке оглянулся назад: стрелок на месте, можно лететь…

В этот раз наш экипаж действовал особенно упорно. Мне казалось, что будто сил у меня теперь больше.

Я стал коммунистом и почувствовал еще большую ответственность не только за порученные мне обязанности, но и за дела однополчан. Это чувство удивительно многогранно и объемно: готовлюсь к партийным собраниям, уделяю много времени политическому самообразованию – небольшие перерывы между боевыми полетами использую для чтения литературы, рекомендованной к политическим занятиям, по поручению партбюро провожу политинформации. Внимательно прислушиваюсь к советам Голубева, со своими думами и размышлениями иду прежде всего к нему. Секретарь парторганизации полка Шилин и замполит командира полка Голубев стали мне еще ближе. Они всячески помогают мне как молодому коммунисту. В общем, я стал жить более активной политической жизнью.

Обстановка на фронте в первых числах июля 1944 года была такова: Белорусская операция в основном закончилась – освобожден Минск, началось изгнание врага со всей Белорусской ССР, шло успешное наступление наших войск по освобождению от оккупантов Литвы, Латвии, а затем и Польши. Наша авиация активно поддерживала боевые действия наземных войск, содействуя их успеху. Впереди лежала Восточная Пруссия – оплот немецкого реваншизма и милитаризма. Это уже Германия. Еще несколько ударов – и мы на ее территории.

Политработники и партийная организация нашего авиаполка проводили разъяснительную, работу среди личного состава. Помню, как говорил нам майор Голубев: освободив от врага свою территорию, советские солдаты несут свободу порабощенным гитлеровцами народам Европы. Борьба будет упорная, враг еще силен, мобилизует все свои силы, чтобы приостановить наступление наших войск. Но ему это не удастся сделать.

Говоря о роли авиации в наступлении войск, Голубев подчеркивал; штурмовики всегда идут на цель и уничтожают ее, а цели теперь в собственном доме врага.

Внимательно слушали Голубева авиаторы. Он умел, исходя из общей обстановки, нацеливать весь личный состав авиаполка на успешное решение конкретных задач. Он был хорошо подготовленным политработником и прекрасным душевным человеком.

Глава тринадцатая Впереди – Германия

Сорок четвертый год подходил к концу. Наш фронт усиленно готовился к новому большому наступлению, а мы с Протчевым, пользуясь временной передышкой, опять принялись тренировать летчиков своей эскадрильи. За несколько месяцев боев в Белоруссии и Литве они хорошо слетались, и командование полка ставило нас в пример другим эскадрильям. Однако летчик никогда не должен останавливаться на достигнутом. Он должен постоянно совершенствовать свое мастерство.

Зная, что в Восточной Пруссии гитлеровцы встретят нас мощным огнем, а большое число превосходных аэродромов позволяет им успешно маневрировать своими воздушными силами, мы упорно готовились к трудным боям. И несмотря на безраздельное господство в воздухе нашей авиации мы трезво оценивали обстановку.

С большим нетерпением ожидали мы день наступления. Готовились стрелки, танкисты, артиллеристы, саперы, моряки, авиаторы… Все жили одним желанием – скорее ступить на землю противника, добить его в его же собственном логове, приблизить долгожданный час победы.

Сидеть без дела не приходилось. Когда не удавалось летать, мы проводили занятия в «классах»: по картам изучали противника, отрабатывали тактику воздушного боя занимались политической подготовкой.

Группой стрелков эскадрильи руководил Саша Кирьянов. Он давно уже стал одним из самых активных моих помощников, передавал свой опыт молодым, учил их искусству боя, приучал к порядку и дисциплине. Пулемет Кирьянова всегда был в образцовом состоянии. Этого он добивался и от других.

Словно бесчисленные белые бабочки, в воздухе порхали большие хлопья липкого снега, но мысленно я был далеко-далеко отсюда, на родном Урале, в родной Таш Чишме.

Из задумчивости меня вывел голос посыльного из штаба полка:

– Товарищ капитан, пленного немецкого летчика привезли! Полковой вызывает вас…

Немец был молодой, блондин, с перевязанной рукой и большим синяком под левым глазом. Он охотно отвечал на наши вопросы, подобострастно улыбался и без конца повторял;

– Война плохо… Гитлер капут…

– Плохо, говоришь? А когда стояли под Москвой, хорошо было?

Пленный бросил на советского летчика испуганный взгляд и залепетал:

– Москва хорошо. Я Москва не деталь. Я отшень молодой летшик…

И снова боязливая, жалкая улыбка.

Это был уже не тот летчик, с какими мы дрались под Сталинградом и в Донбассе. Не та, не та уже фашистская авиация, не тот уже гитлеровский солдат! И дело тут совсем не в том, что «война плохо», а «Москва хорошо». Это прямой результат стойкости и мужества советского народа, то побед. Авиация врага потеряла десятки тысяч самолетов и своих летчиков. Чтобы восполнить потери, нужно было время, и в бой бросались молодые, слабо подготовленные летчики. Навсегда ушло время «непобедимых» арийских «асов», навсегда!

Вопросы задавал командир полка. Отвечая на них, пленный подробно рассказывал о приемах и тактике, применяемых летчиками гитлеровского рейха.

Когда зашел вопрос о Кенигсберге, фашист не без гордости ответил, что это – «сплошной бетон», «сплошной крепость», но тут же безразлично, махнув рукой, заметил;

– Все равно это нас не спасет… Гитлер капут… Капут…

В Литве в наш полк назначили нового командира. Подполковник Д.Н. Бочко отличался сдержанностью, тактом, умело Проявлял инициативу и смелость в бою. Если прежде полк водил на задание заместитель Командира полка Тюленев, то теперь это делал сам командир.

О решающей роли командира на войне много говорить не надо, это известно каждому военному человеку. За хорошим командиром бойцы идут в огонь и в воду, учатся у него, подражают ему, делятся с ним самыми сокровенными думами.

Я считаю себя счастливым: мне пришлось сражаться под командованием, многих талантливых командиров. У них я учился мужеству, стойкости, умению вести сложные бои, уважать своих подчиненных, верить в их силы и способности.

Никогда не забыть мне командующего армией дважды Героя Советского Союза генерала Т.Т. Хрюкина. Это был прекрасный командир и замечательный летчик. Несмотря на огромную занятость, он находил время летать, часто появлялся на аэродроме нашей дивизии и сразу шел к летчикам, чтобы узнать, как они живут, о чем думают, в чем нуждаются? Летчики тянулись к нему, как к отцу родному, души в нем не чаяли. Он платил им такой же большой любовью.

В начале крупных наступательных операций Хрюкин отправлялся на станцию наведения и часто в гуле и грохоте боя мы, летчики 1-й воздушной армии, слышали его уверенный твердый голос:

– Я Тимофей Тимофеевич. Слушайте меня, орлы. Требуется нанести удар по батарее врага… ориентир…

Многих летчиков он узнавал по летному «почерку». Стоило появиться и мне над передним краем, как он весело подбадривал:

– Так его, Муса, так! Еще один заход! А теперь – по рощице, по рощице справа. Вот, теперь совсем молодец.

Услышать свое имя в такую минуту, да еще из уст командующего армией!.. Я готов был совершить самое трудное…

Превосходным летчиком был и наш командир дивизии полковник, ныне генерал-лейтенант авиации, С.Д. Прутков. Он умел душевно говорить с подчиненными, летал на задания, водил большие группы самолетов и авторитет его был высок и непререкаем.

Я старался подражать Хрюкину и Пруткову во всем: учился у них – любить самолет, заботливо, внимательно относиться к подчиненным, быть терпеливым и настойчивым…

Глава четырнадцатая Падение цитадели

Серый февральский день. Мы вернулись на аэродром и готовимся снова вылететь на боевое задание. Пока вооруженцы снаряжают пушки и пулеметы, подвешивают бомбы, летчики тревожно поглядывают на хмурое небо…

Но вот дана команда, и наша группа самолетов в воздухе. Впереди вижу самолеты. Наверное, наши бомбардировщики нанесли удары по вражеским транспортам в заливе Фриш-Гаф и теперь возвращаются домой. Вон их сколько!

На всякий случай набираем высоту. Недавно казавшиеся точками, увеличиваются летящие навстречу нам самолеты, и вскоре я отчетливо вижу большую группу машин почему-то с выпущенными шасси. Протчев вызывает меня.

– Это же «лапотники» летят! – кричит он.

«Лапотниками» наши пилоты называли немецкие бомбардировщики Ю-87 с неубирающимися в полете шасси. По этому признаку мы узнавали их издалека.

Бомбардировщиков прикрывали «мессершмитты», нас – «яки». «Мессеры» схватились с ними, а мы вступаем в бой с бомбардировщиками врага. Нас всего шестеро, у него 40–50 машин. Отдаю команду «атаковать» и устремляюсь вперед. Смелой лобовой атакой сбиваем ведущего и нарушаем четкий строй вражеских бомбардировщиков. Первые самолеты гитлеровцев вынуждены пикировать и сбрасывать бомбы в расположение собственных войск. Следовавшие за ними, решив, что они уже над целью, принялись бомбить свои же наземные части. Нам хорошо видно, как внизу бушуют бомбовые разрывы.

Домой возвратились без потерь, на аэродром сели в сумерках. На нашем счету две артиллерийские батареи и два сбитых бомбардировщика. Неплохой результат для шести «илов» и четырех «яков»!

23 февраля Указом Президиума Верховного Совета СССР многим нашим летчикам, в том числе и мне, было присвоено высокое звание Героя Советского Союза. К этому времени я уже был назначен штурманом полка, Виктор Протчев и Иван Воробьев – командирами эскадрилий, Михаил Степанищев – заместителем командира полка, Борис Заворызгин – начальником воздушно-стрелковой службы полка. Нас тепло поздравили с наградой товарищи, командование полка и дивизии.

Много дискуссий было о понятии подвига. Я часто сам был свидетелем героических поступков товарищей. Многие из них погибли, некоторые продолжали сражаться рядом со мной. Никогда не забыть мне бесстрашного капитана Безуглова, отчаянного Гришу Надточиева, Лариона Павлова. Их скромными могилами отмечен путь нашего полка. Трудный и доблестный путь к победе. Все они, несомненно, были героями.

Сотни советских летчиков совершили такие же бесстрашные подвиги, как капитан Гастелло, направивший свой горящий самолет в гущу скопившихся танков врага.

Размышляю и о себе; а в чем состоит мой подвиг? Вероятно, в том, что совершил более двухсот боевых вылетов, уничтожил много живой силы и техники врага: танков, бронетранспортеров, артиллерийских батарей, самолетов противника – в воздухе и на аэродромах. Случалось бывать в трудных переплетах, но ни разу не был серьезно ранен, и группы, которые водил на задания, почти не имели потерь.

Так в чем же, в конечном счете, заключается мой подвиг? Может быть, в тяжелой, суровой, каждодневной работе фронтового летчика-штурмовика? Пожалуй, и в этом. Но подвиг не рожден одним часом или днем, а складывался из многих и многих тяжелых периодов борьбы с врагом:

Сталинград, «Миус-фронт», Донбасс, Никопольский плацдарм, Крым, Белоруссия, Литва, Восточная Пруссия… Путь, который мы прошли, огромен и неимоверно труден. И все, кто его преодолел, совершили ратный подвиг!

Правильно, на мой взгляд, раскрыла суть подвига бывшая боевая летчица Герой Советского Союза Раиса Ермолаевна Аронова. В книге о своих подругах – летчицах первого в мире женского авиационного полка – она пишет:

«…Бывает так, что у человека в какой-то момент его жизни под влиянием сложившихся обстоятельств вдруг поднимается непреодолимо великое чувство долга; это чувство ведет его иногда на верную гибель ради высокой, благородной цели. Так было, например, у Гастелло, Матросова. А иногда про человека говорят: вся жизнь его была подвигом. Это, пожалуй, самый трудный подвиг. Но чаще всего подвиг складывается из многих поступков человека в течение какого-то периода его жизни. Каждый поступок сам по себе может быть и не столь уж велик, но вкупе с другими, ему подобными, позволяет говорить о подвиге… Не всегда подвиг венчается Золотой Звездой Героя. Думается, однако, что светлая память в сердцах людей – награда не меньшая».

Откровенно говоря, внимание, которым окружили нас в этот день товарищи, нас смущало. Мы чувствовали себя стеснительно. Очень хотелось побыть одному, чтобы глубже осознать случившееся, собраться с мыслями. И еще больше хотелось в бой, чтобы новыми делами достойно ответить Отчизне на высокую награду.

Вскоре мы получили новое задание и поднялись в воздух. Я повел группу штурмовиков на Цинтен. Это был мой первый боевой вылет после присвоения мне звания Героя Советского Союза.

Советская авиация безраздельно господствует в воздухе, и мы часто ходим на задания без истребителей.

Враг окружен в городе-крепости Кенигсберге, прижат к морю на Земландском полуострове и в Хайльсбергском укрепленном районе. Целей много и на суше, и на море.

Считаю долгом сказать о больших и скромных друзьях летчиков – о техниках самолетов. С ними у нас была большая дружба. Сколько раз возвращались летчики на совершенно разбитых машинах, а утром самолеты уже снова готовы к бою. В течение ночи неутомимые труженики умудрялись возвращать их в строй. Спали ли они вообще? Пилоты восхищались их героическим трудом, всегда благодарно пожимали им руки.

Мы улетали, а они оставались ждать нас. Потом опять брались за ремонт: чинили, латали подбитые машины и снова провожали на задание… Все долгие годы войны они неустанно исполняли свой такой же по сути боевой долг, как и те, кто водил самолеты и защищал их в воздухе.

Вот они собрались проводить нас на «охоту» – в свободный поиск. Кто-то из них говорит стрелку Кирьянову:

– Бейте так, чтобы душа из них вон. Помните, что говорили фашисты в сорок первом году!

– Погода, вишь, какая. По земле ползти придется… – отвечает, будто оправдывается в чем-то, Кирьянов.

– Кроши все подряд!

– А вдруг – мирное население?..

– Мирное, говоришь? А они с нашим мирным населением считались? Сколько городов, деревень сожгли, сколько ни в чем не повинных людей уничтожили!..

Я понимаю, что творится в душе этого человека. Фашисты расстреляли его родителей за связь с партизанами, сестренку увезли на каторгу в Германию, жену с малыми детьми убили; вместо дома – огромная воронка от авиационной бомбы, уже поросшая лопухами и лебедой… Можно ли простить такое, и надо ли прощать?

Мне вспоминается наш первый вылет на Германию. То же самое говорил тогда и Кирьянов. Интересно, как ответит он сейчас на настойчивый совет техника?

Я терпеливо жду, но Александр молчит. Наконец, закуривает и тихо произносит:

– Так это же, Вася, фашисты. А мы советские люди… Сколько глубочайшего смысла скрыто в этих привычных нам словах! Вон он какой, наш советский человек! Германский народ в огромном неоплатном долгу перед ним, а он проявляет высочайшее чувство гуманизма, беспокоится о мирном населении, готовый беспощадно уничтожать только тех, кто пришел с мечом на его землю.

Сегодня курс на Кенигсберг. В нашей маленькой группе всего четыре экипажа: мой, моего ведомого Кузина, Протчева и Кошелюка. Мы теперь часто летаем в таком составе.

Густая низкая облачность «прижимает» нас к земле. Мы идем вдоль линии фронта, пересекаем ее и начинаем «свободную охоту». Внизу что-то движется по дороге: автомашины! После первого захода они вспыхивают и начинают взрываться, – должно быть, везли боеприпасы.

Летим дальше. Сбрасываем бомбы на занятые войсками фольварки, поджигаем автомашину…

Вдруг облачность неожиданно кончилась. Не знали мы, что над территорией врага такая хорошая погода! Не сидели бы мы с утра на своем аэродроме.

– Товарищ командир, справа большая группа вражеских истребителей, – докладывает мне Кирьянов. Вижу их и я, считаю: пятнадцать, двадцать? Почему они тут, кого прикрывают?

Просто удирать от истребителей бессмысленно – догонят, собьют. Надо организовать оборону и постепенно оттягиваться на свою территорию.

Приказываю освободиться от оставшихся бомб и разбиться на пары.

– Будем делать «ножницы»! – дополняю приказание.

«Ножницы» – популярный среди советских летчиков тактический прием. Он родился в ходе войны и нашел широкое применение в воздушных боях. Вот и сейчас, встретившись с превосходящими силами противника, мы пробуем использовать его.

Фашистские истребители окружают нас со всех сторон, но натыкаются на наш огонь и отступают. Так длится несколько минут. Мы успешно отбиваемся от двадцати вражеских истребителей и поспешно отходим к линии фронта, там их отсекут наши зенитки.

Вдруг от группы «мессершмиттов» отделяется один самолет и устремляется на меня; хочет сбить ведущего и затем расправиться с остальными советскими штурмовиками. Но нет, не бывать этому! Не бывать!

Моя машина идет в лоб «мессеру». Начался поединок штурмовика с истребителем. Советского человека с гитлеровским убийцей! На бешеной скорости сближаются самолеты. Стрекочут пулеметы, бьют пушки: «кто кого, кто кого?»

Каждая секунда приближает нас к тому невидимому рубежу, на котором решится исход нашего поединка.

Я прекрасно представляю, что произойдет, если ни он, ни я не отвернем. Выдержат ли у фашиста нервы? Так ли он смел на самом деле или только рисуется перед товарищами? Если так, то это будет стоить ему жизни…

Остаются считанные секунды. На последних метрах у моего противника нервы не выдерживают, он проскакивает подо мной. Вижу: вражеские истребители отстали.

Вдруг слышу:

– Куда девался нападавший на нас самолет врага?

– Сбили, товарищ командир, сбили! – Это торжествующий голос Кирьянова. – На земле взорвался!..

Через несколько часов наша четверка снова поднимается в воздух. Летим туда же. Командиру полка тоже показалось странным большое скопление «мессершмиттов» над леском. Надо пробиться к нему и разведать, что или кого они прикрывают. Возможно, в лесу находится важный объект.

Перелетаем передний край и оказываемся над знакомым леском. Нас снова атакует большая группа истребителей, но мы успеваем засечь позиции дальнобойной артиллерии.

После разгрома группировки противника, прижатого к заливу Фриш-Гаф юго-западнее Кенигсберга, Восточно-Прусская операция вступила в свой завершающий этап. 6 апреля войска нашего фронта начали операцию, целью которой было овладеть крепостью и городом Кенигсбергом. Враг имел в городе крупный гарнизон, насчитывавший около 130 тысяч человек. По нашим наступавшим подразделениям вели огонь орудийные и минометные батареи, штурмовые и крепостные пушки, превращенные в долговременные огневые точки танки, пулеметы.

Штурм города-крепости был тяжелым. Длился он несколько дней. И все это время мы летали словно в тумане. Но это был не туман. Это был дым огромного сражения. Казалось, здесь горели даже камни.

В эти дни мы много летали; совместно с артиллерией разрушали фортификационные сооружения, подавляли артиллерийские батареи и опорные пункты гитлеровцев.

8 это же время наша бомбардировочная и штурмовая авиация наносила удары по аэродромам противника, его « транспортам и кораблям в море и портах, по скоплению войск в лесах западнее города. Штурмовики работали и непосредственно над полем боя.

9 апреля остатки кенигсбергского гарнизона капитулировали. 90 тысяч пленными и 40 тысяч убитыми потерял в этом сражении противник. А еще через несколько дней была ликвидирована и земландская группировка гитлеровцев.

Операция, длившаяся четыре месяца, закончилась блестящей победой наших войск. Это была последняя крупная операция, в которой мне посчастливилось участвовать.

Глава пятнадцатая Великая победа

Никогда не забыть Первое мая тысяча девятьсот сорок пятого года. Мы стояли на аэродроме Шипенбайль, в семидесяти километрах от Кенигсберга. День выдался чудесный. Весна в самом разгаре. Но больше щедрого весеннего солнца сердца советских воинов радовали победы на фронте: советские армии уже штурмовали Берлин!

Еще вечером был получен приказ командира дивизии генерала С.Д. Пруткова всем офицерам полка утром явиться в штаб. Располагался он на аэродроме в Растенбурге, где когда-то стоял наш полк. Уже оказавшись в кузовах трофейных грузовиков, мы старались угадать, зачем нас вызвали.

В Растенбург явились все офицеры полков дивизии. И вот мы построились на бетонной полосе аэродрома. Начальник штаба дивизии полковник Н. Березовой докладывает Пруткову. Затем перед строем появляется командующий нашей воздушной армией генерал Т.Т. Хрюкин.

Поздравив нас с праздником Первого мая, командующий зачитал Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении мне звания дважды Героя Советского Союза и сердечно обнял.

– Очень рад за тебя, Муса, очень рад!

Генерал, как всегда, называл меня только по имени.

– Кому, скажи, Муса, еще в один день вручили две Золотые звезды сразу? Редчайший случай! Может, даже единственный за всю войну!

Случай действительно был редкий. Дело в том, что в период Восточно-Прусской операции мы очень были заняты боевыми делами и командованию некогда было вручать награды. Командующий приколол к моей груди сразу две Золотые звезды.

На свой аэродром возвращались в радостном настроении: приятно, что и в Восточной Пруссии действия дивизии получили высокую оценку командования. К концу войны на знамени нашей 1-й гвардейской авиационной штурмовой дивизии сияло уже пять боевых орденов. Лишь один наш 76-й гвардейский авиаполк насчитывал 25 Героев Советского Союза. Трое из них удостоились этого звания дважды.

В полку в этот день меня тоже ожидал сюрприз.

Не успели мы привести себя в порядок после дороги, как меня вызвал командир полка подполковник Д.Н. Бочко.

– Вот, Гареев, – сказал он, – не успел вручить. Недавно пришли…

В руках командир держал две коробочки; в одной из них – орден Александра Невского, в другой – Отечественной Войны 1 степени.

…Как-то, дежуря на КП полка, заместитель начальника штаба полка майор И. Шевчук получил задание – одним экипажем произвести разведку немецких войск на узкой и длинной косе, протянувшейся от Пиллау (Балтийск) почти до Данцига (Гданьск). Дело было ночью. Шевчук разбудил меня и сказал;

– Сделаем один вылет. Летим вдвоем, ты ведешь, а я у тебя за стрелка. С истребителями я уже договорился – проводят…

– Поехали, – обрадовался я.

К вылету подготовили новенький самолет командира полка. И вот мы в воздухе. Пролетели над аэродромом истребителей, но там – никаких признаков обещанного сопровождения. Делаем круг, другой – никого.

– Что будем делать, товарищ майор? – спрашиваю «стрелка».

– Домой бы не хотелось…

– Я тоже так думаю… Решили выполнять задание без истребителей. Летим одни. Вот под нами Кенигсберг, Пиллау – знакомые места. Начинается коса. Здесь нашли временное убежище остатки фашистских войск, разгромленных в Восточной Пруссии. Несмотря на свою обреченность, они не сдаются. Придется поговорить с ними на другом языке. А разведка боем – вступление к такому разговору…

Вдруг снизу по нашему самолету начали бить зенитки. Их много. Но мне пока не до них. Главное – засечь расположение вражеских войск, его технику, огневые средства. А с зенитками рассчитаемся потом.

Длинная узкая коса тянется через весь залив. Вся она запружена войсками. Чего ждут? На что надеются?

Зенитный огонь становится плотнее. Вот один из снарядов разрывается рядом. Второй – еще ближе, уже под самой плоскостью. Кошу глаза в стороны – в правой плоскости дыры, в левой – дыры. В это время еще один снаряд разрывается у хвоста. Самолет поврежден: осколки задели рули глубины и стабилизатор. Но я продолжаю полет.

С трудом маневрирую среди разрывов. Облетев косу поворачиваю обратно. Хочется еще раз посмотреть на расположение вражеских войск, заодно «рассчитаться» за пробоины.

Плавно отдаю ручку от себя, пикирую на фашистские танки, автомашины, бензоцистерны, зенитные батареи, на головы гитлеровских головорезов летят наши реактивные снаряды и бомбы. Сделав «горку», снова иду вниз, обстреливая противника пушечным и пулеметным огнем.

«Проутюжив» косу и расстреляв боеприпасы, беру курс домой. Самолет идет трудно, только опыт и самообладание помогают удерживать его в воздухе.

Спрашиваю Шевчука по внутренней связи:

– Ну как, Иван, жив?

– Жив как будто. А ты?

– Ничего.

– Дотянем?

– Постараюсь.

Осторожно веду самолет на посадку. Садимся. У стоянки дожидаются командир полка, начальник штаба, заместитель командира по политчасти и старшие офицеры. За выполнение задания нас похвалили, а за самовольный вылет и мне, и моему «воздушному стрелку» досталось крепко.

– Вас могли сбить!-строго сказал Бочко.

Осмотрев самолет, он покачал головой и недовольно сказал;

– Совершенно новая машина, а придется списать. Как же вы долетели?

– На «честном слове», товарищ подполковник, – признался я.

…Вылет состоялся 5 мая 1945 года. Это был мой 250-й боевой вылет за годы Великой Отечественной войны. То, что ему суждено было стать последним, в тот день я еще не знал.

Утром 6 мая меня вызвал в штаб Бочко. Ну, думаю, видимо, по поводу «косы». Но командир полка даже не вспомнил о вчерашнем вылете. Приветливо усадил за стол, поинтересовался настроением. А потом, словно о чем-то десятистепенном, сказал;

– Да, чуть не забыл. Звонили из штаба дивизии: тебе предоставлен отпуск. Можешь съездить домой.

– Домой? В такое время? Война еще не кончилась, товарищ подполковник!

– Когда-нибудь кончится. Ты ведь почти четыре года дома не был.

– Ни разу. И все-таки сейчас…

– Ничего, ничего, дружок, слетай. Отпуска у нас короткие. Вернешься. А главное-вопрос этот решен не мной. Ты это знаешь. Самолет в Москву будет седьмого, не прозевай…

И вот мы вместе с Александром Кирьяновым в Москве. Мы с ним земляки, оба с Урала: я из Башкирии, он – из Челябинской области. Одним словом, соседи!

Столица встречает нас радостно. Москвичи спрашивают, когда кончится война. Отвечаем односложно: «Скоро».

На ночь останавливаемся у родителей моего фронтового друга Виктора Протчева. Они знают обо мне из писем сына. Жаль, что Виктора нет с нами. Вот была бы старикам радость! Но скоро и он будет дома. Теперь уже совсем скоро…

Все наши разговоры только об этом. На дворе глубокая ночь, а мы сидим за столом. Хозяева угощают нас как дорогих гостей, расспрашивают о фронте, о Европе, о родных. Мы отвечаем подробно, обстоятельно и, в свою очередь, расспрашиваем о Москве, особенно о тех днях, когда враг стоял у ее стен, о положении тыла, о настроении людей.

Когда за окнами начало рассветать, мы легли спать. Только задремали, нас разбудили:

– Слышите, сынки! Война кончилась!.. Только что Левитан читал сообщение…

Натягиваем одеяла до самых макушек. Засыпаем, но нас опять будят;

– Проснитесь же вы, сынки! Левитан говорит! Слышите, слышите; ка-пи-ту-ли-ро-ва-ла!..

От радости обнимаемся и выходим из дома. Улицы полны народу. Москва гудит. У всех счастливые, сияющие лица;

– Победа! Победа!

Где-то поют, где-то смеются, у многих на глазах слезы радости.

– Наконец-то свершилось!..

Бурный человеческий поток подхватывает нас и несет к центру города. Десятки, сотни таких потоков движутся сейчас по Москве. Никто их не направляет, но все они едины в своем устремлении;

– На Красную площадь!.. На Красную… Радости и ликованию нет конца. Победа! Сколько мечтали мы о ней, сколько крови пролили! И вот она пришла.

Дожили, увидели!

– Товарищи, вот они летчики-фронтовики!.. К нам тянутся сотни рук. Нас целуют, обнимают, подбрасывают вверх.

– Победа!.. Победа!..

…Через несколько дней попутным самолетом мы вылетели в Уфу.

Часть третья В окне моем – небо

Глава первая Со мной что-то случилось

Я открыл глаза и долго ничего не мог понять. Решительно ничего! И это не мудрено. Ведь за какое-то мгновение все вокруг меня так странно изменилось. Я снова закрыл глаза и затих, думая, что это дурной сон. Тот самый, который однажды мне уже снился!..

К сожалению, это был не сон. Значит, что-то произошло, если я здесь! Случилось что-то непоправимое! Где штурвал? Где приборы, кабина, второй пилот?.. Белые стены, высокий белый потолок, белые занавески на окнах… Что же произошло со мной?..

Решительно приподнимаюсь и пытаюсь встать. Несколько крепких рук бережно прижимают меня к подушке, я слышу чей-то строгий шепот:

– Не двигайтесь, пожалуйста, не двигайтесь! Вам это вредно. Вы понимаете?

Люди в белом… Я знаю, что они бывают рядом с нашим братом только в исключительных случаях. Что же все-таки произошло?

– Послушайте, где я нахожусь и что со мной? Чья-то прохладная, остро пахнущая медикаментами рука ложится мне на лицо;

– Мы вас очень просим… Не двигаться, не разговаривать. В вашем положении это совершенно недопустимо… – Но должен же я знать, где нахожусь!

– Вы, голубчик, во Львове.

– Львов! Значит, не долетели? Значит… Прохладная рука врача ложится на мои губы;

– Я запрещаю вам разговаривать. Вам нельзя волноваться. Взрослый человек, а не понимаете…

А мне теперь уже и самому не хочется разговаривать. Я, кажется, все понял: разбился! Этот ночной рейс стал последним в моей жизни… Но я не погиб вместе с другими? Как оказался здесь?..

Сутки назад на моей квартире на исходе ночи вдруг зазвонил телефон. Меня вызывали на аэродром.

– Срочное задание… Машина за вами уже вышла… Не задерживайтесь…

К подобным неожиданным звонкам я уже привык. И хоть война давно кончилась, жизнь моя по-прежнему была полна тревог и постоянного напряжения. На первый взгляд это будто бы ненормально, но если вдуматься, то ничего особенного в этом нет. Время еще беспокойное. Часть то и дело поднимают по тревоге. А я уже заместитель командира дивизии, спать много не положено…

На аэродроме меня ждал самолет. Задание несложное – проверить экипаж и дать свое заключение о подготовленности его к выполнению самостоятельных заданий. Командир корабля молодой, но уже немало полетавший летчик. Он уверенно поднял самолет в воздух и лег на курс. Я на месте второго пилота наблюдаю за его действиями.

– Считай, что меня тут нет, – говорю ему. – А я газеты посмотрю.

Молодой пилот уверенно ведет машину. Только на щеках горит румянец.

– Обратно полетим ночью. Поведу я, а ты отдохнешь. Летчик согласно кивает, а я, развернув «Правду», углубляюсь в чтение.

В обратный рейс вылетели ночью. Погода была скверная: сильный ветер, низкие тучи, на аэродроме гололед.

Предлагали переждать до утра, но я не согласился; приходилось летать и в гораздо худших условиях, доберемся и на этот раз. И к тому же приказ. Его выполнять надо.

Сижу в кресле командира корабля, внимательно слежу за приборами, чутко ловлю привычный рокот мотора и изредка бросаю взгляд на молодого летчика. Перед вылетом он признался, что опыта полетов в ночных условиях у него «маловато».

– Ничего, все впереди. Будут полеты, будет и опыт… Вы, молодые, должны летать лучше нас… Парень застенчиво улыбнулся:

– Летать бы, как вы, товарищ полковник. О большем не мечтаю.

– И плохо, что не мечтаешь. Кто не мечтает, тот не идет вперед. А кто не идет вперед, тот отстает.

Незаметно проходит час. Летим в облаках. В редких разрывах иногда блеснут звезды и опять кромешная тьма. Моторы гудят ровно, спокойно. Стрелки приборов чуть подрагивают. И вдруг-все исчезает…

От меня не отходят врачи, а я все силюсь вспомнить, что было потом. Что случилось с самолетом? Каким образом я оказался во Львове? К тому же в санчасти аэродрома?..

В неширокую щель между занавесками вижу кусочек ярко-голубого утреннего неба, высоко задранный хвост какого-то самолета, должно-быть Ан-10, и крыло еще одной машины. Как я оказался здесь?

Картины одна мрачнее другой встают в моем воображении; у самолета отказывают сразу все двигатели (такое бывает чрезвычайно редко!), и машина камнем летит к земле!.. Ее охватывает огромное пламя!… Раздается мощный взрыв, и черное ночное небо на какой-то миг озаряется короткой тревожной вспышкой…

Нет, все это не то. Ничего подобного произойти не могло. Но чем объяснить мое появление в этой тихой светлой комнате? Врачи, конечно, знают. Нужно попытаться еще раз поговорить с ними. Не каменные же они.

– Послушайте, – начинаю я несмело, – вам, наверное, известно, что случилось с нашим самолетом. Ко мне наклоняются сразу несколько человек.

– Вам нельзя волноваться… Это может плохо…

– Погодите вы меня пугать! У меня ничего не болит, я совершенно здоров, и единственное, о чем я прошу вас, так это сказать, что произошло с самолетом?

– Успокойтесь, пожалуйста. С вашим самолетом ничего не случилось, он пролетает еще сто лет.

– Но как же тогда я оказался у вас?

– Об этом вы узнаете потом, дорогой. А сейчас отдыхайте, постарайтесь уснуть. Вы же не спали всю ночь.

Да, я не спал всю ночь и сейчас с удовольствием уснул бы. Но попробуй усни тут, если с тобой стряслось такое, что совершенно не поддается рассудку! Может, и полета никакого не было? Может, я давно здесь, и все остальное мне только кажется?

Из соседней комнаты слышится негромкий женский голос, видимо, врач говорит по телефону. Этот голос на минуту отвлекает меня от невеселых мыслей, и я непроизвольно прислушиваюсь. Она рассказывает кому-то о человеке, которого свалил инфаркт, а он буянит. Что с ним делать, она не знает. Кто он? Да летчик какой-то. Отлетал свое, голубок…

Женщина положила трубку и коротко сказала;

– В госпиталь. Только осторожно!

Меня положили на носилки и вынесли на улицу. Здесь я увидел своего летчика. Вместе с ним был весь экипаж нашего самолета! Вот так штука! Я уже «похоронил» их, а они дожидаются меня тут? Что за дьявольщина происходит сегодня со мной!..

Увидев меня, товарищи обступили носилки. Я улыбаюсь им и тороплюсь задать несколько вопросов. Но врачи спешат. Носилки вместе со мной оказываются в машине скорой помощи. Оглушительно громко хлопают дверцы. Водитель включает мотор и трогает с места.

– Куда? – спрашиваю я санитара.

– В госпиталь…

Теперь я уже не пытаюсь через врачей узнать о судьбе своего самолета. Силюсь во всем разобраться сам. С самолетом, пожалуй, все в порядке: ребята здесь, стало быть, и машина цела. Но если с самолетом ничего не произошло, то, следовательно, случилось что-то со мной. Да, да, со мной! Как я раньше не подумал об этом?

В госпитале меня окружили вниманием и заботой. Но ни разговаривать, ни двигаться врачи по-прежнему не разрешают.

– Я совершенно здоров. Чего мне тут валяться? Мне в полет нужно, – говорю я им.

– Полет придется отложить, товарищ летчик. А пока мы вас обследуем, подлечим. Может, еще и полетаете…

И тут мне вдруг вспомнились слова, сказанные женщиной по телефону на аэродроме:

– У него, по-видимому, инфаркт… Отлетал свое, голубок…

Выходит, что это было сказано обо мне…

В госпитале я провел несколько дней. Это были очень тяжелые дни, полные гнетущей неизвестности и тревоги. «Товарищи, поди, уже давно в Москве, – прикидывал я в уме на другой день, – командование обо всем знает. Может, вызволят меня отсюда…»

Через несколько дней мне разрешили встать.

Я улыбнулся:

– А вдруг – инфаркт?

– Нет, инфаркт исключен, – сказал врач. – Мы это точно установили.

– Так что же со мной было?

– Пока не знаем.

– Летать буду?

– Сейчас трудно сказать…

– А домой могу поехать?

– Пока нет… Но через два дня, думаю, большой опасности уже не будет…

И вот я снова лечу в Москву. Товарищи прислали за мной самолет. Но веду его не я. Неужели теперь я лишь пассажир Аэрофлота?..

Глава вторая Расставание

У командира части Бориса Михайловича Константинова красноватые от постоянного недосыпания глаза. Увидев меня, генерал быстро вышел из-за стола. Поборов усталость, он ласково улыбнулся.

– Проходи, проходи, дорогой, давно тебя жду. Такое время – и без заместителя!.. Да ты что – никак докладывать собрался?

Генерал берет меня под руку, подводит к столу. Садимся.

– А теперь расскажи, что со здоровьем… Кое-что я уже слышал, но лучше расскажи сам. Серьезное что-нибудь?

– Потерял сознание, Борис Михайлович. Очнулся на земле. Что со мной было, как оказался во Львове, – ничего не помню. Сначала чуть с ума не сошел: думал, что самолет разбил…

– Ну, а медицина что?

– Врачи установили диагноз – инфаркт миокарда, а потом сказали, что инфаркта не было…

– На чем остановились?

– Ни на чем.

– Как так?

– Не знают, что со мной было. А летать, конечно, запретили.

Генерал поднялся со стула и начал ходить по кабинету.

– Сколько лет тебе, Муса?

– Сорок один…

– М-да… обидно… Самый возраст для летчика. Как думаешь?

– Жизнь нас не спрашивает.

– А ты, я вижу, уже руки опустил? Не рано ли?

– Хочу латать, товарищ генерал!

– Я тоже хочу, чтобы ты летал. Даже больше: чтобы ты командовал дивизией. Через несколько месяцев ухожу на учебу…

– Так ведь, товарищ генерал…

– Разве я раньше не говорил тебе об этом? Ты – летчик грамотный, с большим опытом. За плечами война…

Молодой… У тебя еще все впереди!

Помолчав, он походил еще некоторое время по кабинету, затем вернулся к столу и уже другим голосом, тихим и участливым, сказал:

– Я знаю, тебе сейчас нелегко. Но постарайся пересилить себя, найти в себе точку опоры. Меньше думай об этих медиках! Лучше отдохни как следует. А потом-на комиссию. Глядишь, все и обойдется!

– Постараюсь, Борис Михайлович.

– Вот и хорошо. А пока иди. Дома, наверное, заждались. Привет передавай…

Разговор с командиром дивизии несколько ободрил и успокоил меня. Отдохнув, я решил, что теперь можно пройти и комиссию. Но что хорошего скажут мне врачи?..

В госпитале, куда меня положили на исследование, тихая светлая палата с окнами в сад.

Весна 1964 года. Быстро летит время! Врачи понимают, что все мое будущее зависит от одного их слова, которого я терпеливо жду вот уже много дней… Каким оно будет, это слово?

Однажды я спросил:

– Мои анализы, наверное, готовы. Чем вы меня обрадуете?

Седой врач, полковник медицинской службы, который навещал меня почти ежедневно, поправил на носу очки и нерешительно подошел к моей койке.

– Я понимаю – вы волнуетесь, но придется еще потерпеть. Должен сказать, что это очень сложный случай. Не будем спешить с окончательными выводами.

– Я согласен подождать еще два или три месяца, только бы разрешили летать! Возможно ли это?

Полковник снял очки и долго протирал их полой белого халата. Присев на край моей постели и глядя мне в глаза, спрашивает:

– Скажите, как вы смогли так загнать себя? У вас когда-то, надо полагать, было отличное здоровье, но такие перегрузки могут сломить и железного человека. Или вы думаете, что ваши нервы крепче железа?

– Нет, доктор, я этого не думаю. Просто некогда было жалеть себя. Одна война сколько взяла, да и после войны не сладко приходилось… Понимаете?

– Понимаю, понимаю… Однако нельзя забывать: человек не вечен…

Полковник вышел, его ждали в других палатах. А я всю ночь пролежал с открытыми глазами, вспоминая и заново переживая минувшие годы. Со дня окончания войны их набралось более двадцати. Разве это мало? Да ведь это, можно сказать, целая жизнь!

Первые месяцы после войны были насыщены до предела. В мае я съездил домой, потом принимал участие в параде Победы, затем готовился к воздушному параду и в полку появился только в ноябре.

Зимой 1946 года снова побывал на родине: трудящиеся Башкирии выдвинули меня кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР и я поехал на встречу с избирателями. После этой поездки все, наконец, вроде улеглось, но ненадолго: весной состоялась врачебная комиссия, которая принесла много неожиданных волнений и тревог.

Это была первая серьезная медицинская комиссия после войны. Многим нашим летчикам не повезло. Списали моего друга москвича Виктора Протчева. Меня признали ограниченно годным для службы в боевой авиации и годным лишь для работы во вспомогательной и транспортной.

Обсудив сложившееся положение с Виктором, мы решили поехать в Москву. Но и московские врачи не обрадовали, повторили то, что мы уже слышали: Протчеву летать запрещается, Гарееву – только во вспомогательной или транспортной авиации!

Что делать? Куда идти дальше?

Походив несколько дней по Москве, я решился на последнее: зайду в Управление кадров Военно-Воздушных Сил, может, там сумеют чем-нибудь помочь. Не помогут там – придется рассчитывать только на себя.

Начальник Управления принял меня быстро, но предложил одно:

– Если хотите остаться в боевой авиации, могу направить на должность адъютанта эскадрильи.

– Но на этой должности не нужно быть летчиком. Вести дела эскадрильи может любой другой, – возразил я.

– Как хотите. Между прочим, вы уже тоже не боевой летчик…

– К сожалению… Поэтому я и пришел к вам. Надеялся на вашу помощь… Хочу летать! Пусть даже в транспортной авиации, но летать! Понимаете?

– Понимаю, но и в транспортной свободных мест нет.

– Этого не может быть! – запротестовал я.

– К сожалению, это так. Но я попытаюсь вам помочь. Поезжайте на аэродром транспортной авиации. Знаете, где он находится?

– Найду.

– Ну, так вот. Если там предложат вам работу и вы согласитесь, приезжайте, мы оформим.

– Благодарю…

Командира части на месте не оказалось, обратился к его заместителю. Подполковник Зайцев отнесся ко мне внимательно. Узнав, кто я и в чем состоит моя просьба, тут же позвонил в полки, пригласил начальника отдела кадров. Однако не повезло мне и здесь.

– Плохо с вакансиями. Если согласны, возьмем заместителем командира эскадрильи,-сказал подполковник и, помолчав, добавил;

– Будешь летать.

– Я кончил войну штурманом полка. А заместитель командира эскадрильи – это должность капитанская…

– Все это так, но лучшего предложить не могу. Решай сам. А должность пусть вас не смущает – наверстаешь!

– Хорошо, я посоветуюсь с товарищами… На следующий день я приехал в часть с документами. Выхода не было, я согласился. С этого дня для меня началась новая жизнь.

Служба в транспортной авиационной части трудная, но интересная. Стал много летать, и за короткое время я побывал во всех концах Советского Союза и во многих странах мира.

Летчики транспортной авиации летали во всякую погоду, в любое время суток. Часто неделями не бывали дома. А если и появлялись, то ненадолго. Так пролетели два года.

В 1948 году некоторые мои товарищи стали поступать на учебу. Сдал свои документы в Военную Академию имени М.В. Фрунзе и я.

Условия приема были нелегкие. Но все вступительные экзамены я сдал на «хорошо» и был зачислен слушателем.

Годы учебы останутся в памяти надолго. Я занимался с увлечением, много читал. Учебные предметы в академии изучались с учетом опыта Великой Отечественной войны и меня это очень интересовало.

Я шел в числе передовых и в дни больших праздников на парадах мне поручали нести знамя академии. До меня знаменосцем был Покрышкин, окончивший академию в 1948 году.

В 1951 году слушатели сдали выпускные экзамены и разъехались по местам назначений. Меня назначили заместителем командира части точно такой же, в какой я служил два года до поступления на учебу.

Снова началась напряженная, тревожная, не знающая ни дня, ни ночи работа. Как и прежде, много летаю. Изучаю новые самолеты, учусь и учу других.

Полеты, полеты, полеты…

День сменяется днем, год годом. И вот уже 1956 год. Командование назначает меня командиром полка. Выполняю ряд серьезных и сложных заданий и начинаю ощущать: не хватает знаний, нужно учиться дальше. Направляю документы в Академию Генерального штаба Советской Армии. Но лишь в 1957 году под Октябрьские праздники меня пригласил к себе командир дивизии:

– Подполковник Гареев, подготовьте полк к сдаче. Постарайтесь, чтобы это не отразилось на работе эскадрилий.

– Сдать полк? Почему, товарищ генерал?

Теперь удивился он:

– Как? Разве вы не знаете? Тогда позвольте поздравить; приказом Министра обороны СССР вы зачислены слушателем Академии Генштаба. Собирайтесь на учебу…

Два года напряженных занятий в высшей академии – и опять служба. На этот раз получаю назначение в ту же самую авиационную часть, которая приютила меня в трудном для меня сорок шестом году. Когда-то я работал здесь на скромной должности заместителя командира эскадрильи. Сейчас дел и тревог у меня будет больше: работаю заместителем командира части.

Но трудности меня не пугают.

Четыре года службы в этой части проходят быстро. Я по-прежнему много работаю над собой, много летаю, осваиваю современные машины.

И вдруг все опять рушится. Вместо гулкой пилотской кабины я снова сижу в тихой, пропахшей медикаментами больничной палате и гляжу в окно. Но вот как-то вечером ко мне зашел летчик, с которым я был в своем последнем неудачном рейсе. Посидели на диване, поговорили о делах в части. Под конец я попросил рассказать, что было с самолетом потом, после того, как я потерял сознание…

Пилот немного подумал, вспоминая подробности, и, смущаясь, стал рассказывать:

– Летели мы ночью, погода была плохая, но вы мастерски вели самолет. Теперь признаюсь, я следил за каждым вашим движением. Ну, стало быть, летим. Вдруг, смотрю, вы как-то на бок завалились, словно вниз смотрите.

– Вниз, говоришь? – спросил я.

– Да, да. Я удивился: и чего он там интересного нашел? Ночью, на такой высоте вниз глядит и глядит… А потом заметил: кренится машина, все больше и больше…

– Ну? – не удержался я. – А ты что?

– Ясно; подправил раз, другой, третий… Потом окликнул. Вы – молчите. Выправил машину и позвал наших. Вы были без сознания. Что было делать? Связались по радио с ближайшим аэродромом, доложили: командир потерял сознание, прошу разрешить посадку. Так мы оказались во Львове. Было уже утро, и я довольно сносно посадил самолет…

После разговора с летчиком через несколько дней мне сообщили заключение врачебной комиссии: работать в авиации запрещается. Это и было мое расставание с небом. Да я и сам понимал, что это правильное заключение.

Вернулся домой, хожу из угла в угол – места себе не нахожу. Пришлось рассказать обо всем жене. Галя, конечно, успокаивает, говорит о том, что я еще молод, найду себе любимую работу, и все будет как прежде. И даже лучше: никто не будет тревожить по ночам, вызывать на аэродром, я буду больше с детьми, которые очень скучают без отца…

Все это, наверное, было убедительно, но глубоко до меня как-то не доходило. Я целыми днями ходил по городу, пробовал подыскать новую работу, но какое дело могло удовлетворить меня после 25 лет, проведенных на аэродромах и в небе? Я всей душой любил свою нелегкую и беспокойную профессию, а когда неожиданно лишился ее, мне показалось, что вместе с ней я потерял все.

Однажды, находясь в Москве, я оказался перед библиотекой имени В. И, Ленина. И сразу мне вспомнился отец, его рассказы о большом доме, в котором будут жить книги, его частые поездки на работу в Москву и Ленинград…

Мне страстно захотелось в далекую тихую Таш Чишму, где я знал каждый овраг, поляну, каждое деревце. Там прошло мое детство, там находятся могилы моих родных и близких, там я непременно решу, как мне жить дальше.

Через несколько дней я с семьей выехал на Урал…

Глава третья В родной Таш Чишме

Яркий солнечный день. Новенькая «Волга» бодро катит нас по хорошо проложенному шоссе все дальше и дальше на северо-запад от Уфы. Вокруг раздольные колхозные поля, зеленые перелески, деревни с хорошо знакомыми мне названиями. Еще до войны по этой дороге мы добирались до Уфы.

Вспоминается моя первая поездка в город. Два четырнадцатилетних парня решили поступить в железнодорожный техникум и ехали сдавать вступительные экзамены. Вез нас отец. Ему очень нездоровилось, и он всю дорогу лежал в телеге, укрывшись тулупом, а в ногах у него белел молоденький барашек с черной звездочкой на лбу…

Одно воспоминание вызывает другое. Перед глазами встают далекие полузабывшиеся картины детства, учебы в Уфимском аэроклубе, годы войны. Сталинград, Крым, Белоруссия, бои на территории врага… День Победы в ликующей Москве…

Я поудобнее устраиваюсь на заднем сиденье и закрываю глаза. Галя думает, что я уснул, но мне сейчас совсем не до сна. У меня, кажется, впервые появилась возможность спокойно и неторопливо вспомнить о том, что прожито и пережито.

…12 мая 1945 года мы с Сашей Кирьяновым вылетели в Уфу. В Куйбышеве что-то случилось, и наш самолет задержали. Пришлось ночь провести на аэродроме.

Утром нас пригласили в самолет. Не успели набрать высоту, из пилотской кабины выходит молоденький радист и, окинув быстрым взглядом салон, направляется ко мне.

– На побывку, товарищ дважды Герой Советского Союза?

– Да, давно не был дома.

– А откуда родом будете? Из Уфы?

– Не совсем. Из деревни в ста двадцати километрах от Уфы…

Радист ушел. Вскоре я забыл об этом разговоре. Через час внизу показалась Уфа. Приземлились. Вижу, народ к самолету бежит, «Кого-то встречают», – мелькнуло в голове, а меня между тем уже приветствуют, протягивают цветы, подхватывают чемодан. Я растерянно гляжу вокруг, думая, что это ошибка, и вдруг замечаю среди встречающих знакомое лицо. Да это же начальник аэроклуба Волохов! Помнит ли он, как проверял меня перед тем, как разрешить первый самостоятельный вылет? Вряд ли. Мало ли было в аэроклубе молодых учлетов? Всех не запомнишь.

Волохов проталкивается вперед и долго трясет мою руку. Я напоминаю ему об аэроклубе, спрашиваю, как там сейчас, и вижу, как уже немолодое лицо его начинает расплываться в счастливой улыбке. Признав, наконец, во мне одного из воспитанников Уфимского аэроклуба, он тепло обнимает меня и долго не выпускает из своих объятий.

По дороге к зданию аэровокзала я узнаю, что он уже давно на другой работе, но с авиацией не порывает. Из аэроклуба его перевели начальником аэропорта, того самого, на котором только что приземлился наш самолет.

Волохов быстро ведет меня к площади, где собралось уже довольно много народу.

– Чуть не забыл на радостях о митинге. Вы уж, голубчик, скажите пару слов. Люди ждут.

– Это какой еще митинг? По поводу чего?

– По поводу встречи дважды Героя Советского Союза Мусы Гайсиновича Гареева.

– А откуда они узнали, что я прилетел? Да и вы, кстати, – тоже?

– Как откуда? Только чТо сообщили, что таким-то рейсом в Уфу прибывает герой, – организуйте встречу. Вот мы и организовали…

Все ясно – это работа молодого радиста самолета.

– Ну раз так, и люди ждут, идем… Только предупреждаю; говорить я не мастер.

– Теперь говорить придется часто: дважды герой у нас в республике пока один!

– Ну, хорошо, – согласился я и выступал без подготовки. Волохов сказал, что получилось неплохо…

Встреча закончилась, а я продолжал волноваться.

После митинга отправляемся в город. Первым делом зашли в парикмахерскую.

–Теперь, – говорит Кирьянов, – и в столовую можно. Со вчерашнего дня ничего не ели…

Выходим на улицу Ленина. Когда-то здесь был ресторан «Уфа», Увидев вывеску, Кирьянов довольно улыбается. К нам подходит предупредительный швейцар:

– Вы, товарищи, с талончиками или нет?

– Мы пришли пообедать…

– Так вот я и спрашиваю: талоны у вас имеются?

– Талоны? – задумчиво переспрашивает Кирьянов. – Талонов нет. А без них нельзя?

– Нельзя, товарищи дорогие, нельзя…

– А где же их можно купить?

– А тут, напротив, в столовой. Спешим в столовую:

– У вас талоны купить можно?

– Можно. Только на хлеб талонов нет, предупреждаю сразу, – отвечает нам миловидная женщина. Идите к военному коменданту. Военные у него получают талоны на хлеб.

Идем в комендатуру. По дороге несколько раз останавливаемся.

– Вот как оно, в тылу-то, товарищ майор. Трудно, видать, – говорит Кирьянов.

– Война, Александр, война. Помнишь Белоруссию, Украину? Сколько городов разрушено, сколько деревень сожжено… Просто ли?

Лицо Кирьянова темнеет.

– Ничего, товарищ майор, восстановим, перемучаемся. Потом жить будем лучше.

У здания комендатуры нас догоняет Волохов.

– Ну и попало же мне за вас, хлопцы! Отругали меня в обкоме партии и поделом.

– А что случилось?

– Ничего не случилось. Ждут, просят вас обоих немедленно быть…

– Мы пообедать решили… Может, чуть попозже?.. Волохов и слушать ничего не хочет:

– Что вы! Вас народ ждет! Потерпите немного.

– Хорошо хоть побриться успели, с обедом придется повременить. Как-нибудь потом, – соглашается Кирьянов.

Зал заседаний обкома партии. Здесь собрались партийные и советские работники Уфы, аппарата областного комитета партии, журналисты. К такой встрече я не был подготовлен. Волнуясь, рассказал о ратных делах, о действиях нашей авиации в Великой Отечественной войне, о боевых товарищах. Потом было много вопросов. Отвечал. Встреча закончилась – надо домой.

Кто-то уже позвонил в районный центр Илишевского района, Верхне-Еркеево. Вызвали начальника аэроклуба, договорились о самолете. Его ведет знакомый мне пилот, инструктор аэроклуба Вениамин Карпов. Мне хочется спросить его о Петрове. Я настолько был взволновал событиями этого дня, что никак не мог успокоиться. А тут и дороге конец. Уже пошли на посадку, а я не успел поговорить с Карповым.

Посадка неожиданно оказалась сложной. Небольшое ровное поле сплошь заполнили встречавшие нас люди – самолет посадить негде. Карпов делает один заход, второй, третий. Советую ему выбрать площадку рядом. Покружив еще немного, наконец, садимся.

И снова митинг – прямо в поле, у самолета. Вокруг – женщины, старики, ребятишки. Мужчин почти совсем нет. Ушли на фронт, и многие из них никогда уже не вернутся к родным очагам…

После митинга едем в Таш Чишму. За рулем райкомовской машины – молодая женщина. И опять я думаю о том, что мужчин осталось мало – печальный след войны.

…Машина остановилась, жена осторожно коснулась моего плеча:

– Выходи, Муса, приехали!

Я открываю глаза: наш дом! Даже усталости не чувствую.

Галя уже вышла из машины, ждет меня. Я благодарю водителя.

У дома стоят мальчик и девочка – мои племянники Данилка и Лизочка. С веселым криком бегут они нам навстречу и тут же повисают у меня на шее. Выходит моя сестра, тревожно вскидывает на меня свои большие серые глаза и грустно качает головой:

– Милый Муса, ты совсем седым стал… – И тут же обращает мое внимание на деревья у дома:

– А яблони-то, которые ты посадил перед войной, растут, бушуют, ждут тебя, братенек…

Глава четвертая На берегу Каменного Ключа

Берег родника порос густой мягкой травой. Смотрю в прозрачные струи ключа и вспоминаю ясное, чистое, весеннее утро 1929 года.

По привычке я просыпаюсь рано, вместе с отцом. Помогаю ему по хозяйству, поспешно проглатываю кусок хлеба и тороплю:

– Скорее, отец, не то опоздаем! А мне хочется поглядеть, как будут распахивать межи.

Отец улыбается и хлопает меня по плечу.

– Все решено; сегодня распашем! У нас теперь колхоз!

Выходим со двора. На улице много народу. Все весело здороваются Друг с другом, оживленно беседуют, ждут, когда соберутся пахари.

Председатель колхоза Габдулла-агай – в новой рубашке, с красным бантом на груди степенно прохаживается по улице, с достоинством отвечает на приветствия односельчан, по-хозяйски осматривает плуги, упряжь, лошадей…

Колонна плугарей трогается вдоль по улице. Веселая праздничная толпа провожает ее в поле. Вот и узкие, поросшие бурьяном межи. Долгие годы они разделяли бедняков и зажиточных на два непримиримых лагеря. Но вот острый блестящий лемех с ходу врезается в целину и поле оглашается громкими радостными криками:

– Давай, давай, гони, не задерживай других! – раздается голоса. – Прочь с дороги, старый мир! Здравствуй, новая жизнь!

Отныне все мы вместе, одной семьей. Больше ничто нас не разъединяет!..

Давно замечено, что ничто не сближает людей так быстро и так крепко, как общие интересы, совместный труд. В этом мое поколение убеждалось с детства.

…Быстро бежит ручеек по песчаному дну, звонко звенит его радостный голосок. Сколько воды утекло из Каменного ключа за эти годы! Сколько раз выпадал и таял снег на его берегах!.. Много, много раз.

Уже нет ни Мотая, ни Ивана Митрофановича Петрова. О их гибели я узнал еще в мае 1945 года, в свой первый после войны приезд домой.

Вскоре за мной и Кирьяновым прилетел самолет из Уфы. Там мы расстались; Саша уехал домой в Челябинскую область, а меня пригласили на встречу с трудящимися столицы Башкирии. Здесь я все и узнал о судьбе моего первого инструктора Ивана Петрова.

Это было в аэроклубе, куда мы приехали вместе с его бывшим начальником Волоховым. Проходя через зал, где нас уже ждали, Волохов вдруг остановился.

– Вдова Ивана Митрофановича пришла, – тихо сказал он мне. Вначале я не понял, о ком идет речь, и переспросил.

– Вдова нашего бывшего инструктора Ивана Митрофановича Петрова. Ты, наверное, помнишь его.

– Почему вдова?

– Погиб он…

– Где? Здесь или на фронте?

– Не здесь и не на фронте. Из аэроклуба его направили в школу военных летчиков инструктором. Он быстро освоил Ил-2 и стал переучивать на нем других пилотов. Однажды вылетел он на учебном самолете, самолет загорелся и взорвался…

Я снял фуражку. На фронте мы всегда так прощались со своими боевыми товарищам…

– Вот ты где! Чего от людей прячешься, Муса, или забыл? – раздался хрипловатый голос. Ко мне спешил старик Багау Тимирханов.

С радостью пожимаю его темные морщинистые руки.

– Нет, не забыл, – отвечаю. – Если б не вы, не добраться бы мне тогда до города. А раз так, то и летчиком я стал с вашей помощью.

Старик понимает шутку. Глаза его лукаво улыбаются. Ему приятно. Долго по-стариковски поглаживает он меня по спине. И вдруг, глубоко вздыхая, говорит:

– Без дела, как без рук… Душа болит…

– Понимаю… У меня вот тоже…

– Болит?

– Болит Багау-агай, болит…

Старик внимательно оглядывает меня и задумчиво произносит;

– Тебе еще самолет надо, Муса. Береги душу. Летать!.. Если бы летать!.. Но разве скажешь этому старому доброму человеку, что я уже отлетал свое, что врачи запретили? Впрочем, почему бы и не сказать? Он поймет меня. Но язык не поворачивается! Как-нибудь потом. Я еще не привык к своему новому положению.

– Вот ходил я недавно луга смотреть, – словно желая отвлечь меня от грустной мысли, говорит Тимирханов. – Хорошие травы уродились в этом году. Жаль, только мне косить не придется. Косилками теперь косят. Разве что на поляну куда пойти.

С минуту он молчит, смотрит на меня, и вдруг:

– Послушай, Муса, а если и ты со мной пойдешь? Знаю такую полянку, туда косилкой не заедешь. Такая трава, такая ягода и тишина!.. Никто не помешает. Косу я тебе отобью, не беспокойся. Ну, договорились?

Предложение старика я принял. Домой возвращаемся вместе, надо подготовиться к нашему маленькому сенокосу…

Глава пятая Точка опоры

Месяц, как живу я в деревне. Хожу, думаю, вспоминаю. Сплю на улице под старыми раскидистыми яблонями. Понемногу помогаю сестре по хозяйству – пилю и колю с Данилкой дрова, подправляю покосившуюся изгородь… Чувствую, что от свежего деревенского воздуха мне постепенно становится лучше. Может, потому, что родная земля под ногами? Или просто начинаю привыкать к своему положению?.. Нет, нет, к этому привыкнуть невозможно!

Мне часто вспоминаются слова моего последнего командира: «Постарайся пересилить себя, найти точку опоры…»

И хотя пересилить себя мне так и не удалось, свою точку опоры я, кажется, нашел. Что же представляет собой «точка опоры»? В чем ее суть? Но не буду опережать события.

Однажды раздается стук в дверь.

Данилка и Лиза выбежали в сени и вернулись в сопровождении целой гурьбы детворы. Ребята, видно, пришли издалека. Одежда их намокла под дождем, обувь в грязи. Но вот вперед выступил маленький с конопатеньким личиком мальчик и громко спросил:

– Нам сказали, что в этом доме живут родственники дважды Героя Советского Союза Мусы Гареева.

От неожиданности все мы растерялись. Первой нашлась что сказать сестра;

– Раз люди говорят, значит, так оно и есть.

Ребята весело переглянулись.

– А вы кто будете? – спросила сестра.

– Мы пионеры из Чекмагуша. Идем по местам революционной и боевой славы, записываем воспоминания ветеранов, разыскиваем неизвестных героев, устанавливаем дружбу с местными пионерами… К вам пришли, чтобы попросить вас рассказать нам о Мусе Гарееве.

Взглянув на ребят, потом на меня, сестра ответила;

– Думаю, лучше всех о себе он расскажет сам.

– Но у нас нет его адреса, – говорит все тот же шустрый паренек.

– А зачем вам его адрес, если вы видите его самого, – взглянув в мою сторону, сказала ребятам моя сестра.

Пионеры заметно растерялись, а когда убедились, что их не разыгрывают, заторопились.

– Извините, мы к вам завтра зайдем, – заговорил все тот же шустрый паренек. – Сейчас в школе мы концерт устраиваем. Приходите, пожалуйста, послушать наш концерт.

Ребята ушли, а мы еще долго обсуждали приглашение пионеров.

Концерт уже подходил к концу, когда мы вошли в школу. На сцену выкатился все тот же конопатенький мальчишка и громко объявил;

– Товарищи! На наш вечер прибыл дважды Герой Советского Союза Муса Гайсинович Гареев. Для него мы повторим наш концерт…

Концерт был с песнями, плясками, стихами. Он мне запомнился особенно по песне, которую мы, летчики, очень любили:

Летят перелетные птицы В осенней дали голубой. Летят они в жаркие страны, А я остаюся с тобой, А я остаюся с тобою, Родная моя сторона…

Песня оказалась созвучной моему настроению и, когда я возвращался домой, тихонько напевал:

Немало я стран перевидел, Шагая с винтовкой в руке…

На следующий день ребята пришли к нам в гости. Потом другие группы пионеров из разных сел и городов стали посещать наш дом.

Как-то за завтраком сестра сказала мне:

– Плохо, что ты живешь в городе. Очень ты нужен здесь этим людям, мальчишкам…

– Предлагаешь мне уехать из города? – спросил я.

– Я пока ничего не предлагаю, но знаю, что здесь тебе было бы лучше… Особенно теперь…

Вот тогда-то и вспомнил я слова командира об этой самой точке опоры. А что, подумалось мне, разве я не нужен этим мальчишкам! Ведь им продолжать наше дело. И разве это не лучшая для меня опора?

…Небо на востоке начинает постепенно розоветь. Пахнущий созревающими хлебами степной ветер нежно касается веток старых яблонь и начинают они глухо шуметь листьями. Ко мне в кровать со свисающей ветки упало одно яблоко, затем другое! Встаю и с яблоками в руках иду к колодцу умываться.

Так хорошо свежее деревенское утро, терпкие земные запахи, студеная колодезная вода, которая наливает тело приятной, юношеской силой.

Пока дома спят, я обхожу всю деревню и возвращаюсь обратно. Всходит солнце, деревня медленно просыпается, начинает звенеть ведрами, скрипеть калитками, выгонять в стадо коров.

Люблю деревенские звуки, эту неторопливую суету жизни, ее запахи. Смотрю и вслушиваюсь. А в сердце снова и снова звучат слова песни о родной стороне:

Желанья свои и надежды Связал я навеки с тобой – С твоею суровой и ясной, С твоею завидной судьбой…

Начинается день. На окраине деревни гулко рокочет мотор трактора. Разгоняя гусей, медленно по улице проехал грузовик…

В самом деле, быть может, мне надо остаться здесь? Окончательно решения еще не принял, но стало как-то легче на душе. В будущее я пока не осмеливаюсь далеко заглядывать, но чувствую, что оно не такое уж мрачное и беспросветное, как показалось.

Видя, что я мучаюсь без дела, сестра спросила:

– Ты, похоже, весь район уже исходил, а на своем участке еще не был, верно?

«Мой участок» находился через дорогу, напротив отцовского дома. Его выделил мне колхоз, когда в мае 1945 года приезжал я на побывку. В Москве у меня хорошая квартира, но земельный участок терпеливо дожидается меня. Колхозники обнесли его оградой. Только решись, и вскоре поднимется на нем добротный сосновый пятистенок с большими окнами, высокой покатой крышей, – не чета старому отцовскому.

Я хожу по участку, топчу дикие бурьянные заросли и вдруг направляюсь домой за лопатой. Данилка и Лиза идут со мной. Им очень интересно, что это я собираюсь делать там? Может, суслика откапывать? Его легче выгнать из норы водой! Так все деревенские мальчишки делают.

Видя, что меня совсем не интересуют суслики, дети спрашивают;

– Вы хотите перекопать весь участок?

– Попытаюсь.

– Ого, сколько! Сюда бы трактор! А то земля твердая, как камень.

– Ничего. Управлюсь сам.

– А можно помочь вам копать?

– Если хотите, пожалуйста, – соглашаюсь я. Увидев меня за таким занятием, жена всполошилась:

– Муса, в своем ли ты уме? С твоим больным сердцем нельзя этим делом заниматься!

– Ничего, я понемногу. Вместо зарядки. Зарос участок бурьяном, пустует земля, стыдно.

На следующее утро посмотреть мою работу пришел Багау Тимирханов. Долго ходил он вдоль ограды, подошел ко мне и будто в шутку спросил:

– Решил остаться у нас? Или аэродром твой в Таш Чишму переводят?

В глазах у старика светится добрая улыбка.

– Что вы, Багау-агай! Перекопаю участок, березок насажу. Красиво будет.

– Березки – хорошо, а яблони лучше. Посади яблони.

– А где саженцы купить можно?

– В Кушнаренково, на опытном участке. Я вспомнил, что начальником этого участка работает моя знакомая Лидия Николаевна Стрелева. Познакомился я с ней в Москве на сессии Верховного Совета СССР. Лидия Николаевна рассказывала о своих опытах по выведению морозостойкого сорта винограда, о работе по садоводству, приглашала меня к себе в гости. Я обещал ей заглянуть в Кушнаренково, да все не удавалось. Теперь наведаюсь к ней!

Землякам понравилась моя затея с садом. Помощников у меня в те дни было много. Но самыми активными были Данилка и Лиза. Они подносили саженцы, расправляли им корешки, опускали в жидкую глину, а затем в ямы. И то и дело спрашивали:

– Какой сорт?

– «Башкирская красавица». А это вишня, это смородина, крыжовник, – объяснял я ребятам…

Пришла пора жене моей возвращаться домой. Когда сели пить чай, она спросила:

– Ну, а ты, Муса, почему не собираешься?

– А куда торопиться? Работа не ждет, – попробовал я отшутиться. – Мне хочется еще немного поработать на земле.

С женой я еще не говорил, что намерен уехать в Башкирию. Тяжело ей будет расставаться с прежней квартирой, работой, с матерью. Не хотел прежде времени волновать ее.

– Оставайся пока, – согласилась Галя. – Ты здесь молодцом стал.

На следующий день я проводил жену до Уфы. Купил билет, посадил в вагон. Когда поезд ушел, отправился побродить по городу. Здесь прошли светлые годы моей юности. Здесь я приобщился к смелому племени крылатых людей, стал пилотом. Здесь знакома мне почти каждая улица.

За последние годы город сильно изменился. Многие улицы и районы стали совершенно неузнаваемы. В северной части города появились новые современные микрорайоны, парки, стадионы, проспект Октября, вытянувшийся, наверное, километров на десячь.

Жилые дома и красивые здания общественного назначения шагнули на поле старого аэродрома, и ему пришлось искать себе новое место, далеко за городом. Там теперь взлетают и производят посадку мощные самолеты, каких еще недавно не знала Уфа: Ил-18, Ан-10, реактивные самолеты конструкции Туполева…

Устав от долгой ходьбы и обилия разнообразных впечатлений, зашел к товарищам, а затем – в областной комитет партии. Первым секретарем Башкирского обкома КПСС был Зия Нуриевич Нуриев. Мы были с ним в хороших отношениях. Он настойчиво звал меня в Башкирию. Вот и сейчас, узнав, что я нахожусь в обкоме, пригласил меня к себе:

– Заходи, дорогой, разговор есть.

Встретил он меня в приемной, крепко пожал руку и гостеприимно пригласил в кабинет. Рабочий день уже кончился. Я рассказал ему о Таш Чишме, как отдыхал, какой заложил сад. Он поделился своими мыслями и заботами о положении дел в республике, говорил о планах на будущее. И вдруг, широко улыбнувшись, серьезно сказал:

– А то, что решился, наконец, вернуться в родные края, это хорошо. Дома, говорят, и стены помогают. Я удивился;

– Верно, я думаю остаться здесь. Но кто вам сказал об этом?

– Как кто? Сам сказал!

– Я?!

– Ну конечно же!.. Участок вскопал, сад посадил… Кто же сажает сад там, где не собирается жить?

Глава шестая Традиции продолжаются

Над Уфой небо ослепительно голубое, иногда пепельно-серое, иногда фиолетовое или палевое, а иногда просто синее. Часто оно безоблачно-тихое, нередко грозовое, в стремительных зигзагах молний, а порой словно бы уснувшее в мягкой зыби белых облаков. Оно всегда разное, небо, и всегда одинаково желанное мне как для моряка море, как для хлебороба земля.

Часто, когда слишком уже надоедают бумаги и телефонные звонки, или когда что-нибудь не ладится, или никого нет в кабинете, я подхожу к окну и гляжу в небо. Осенним утром вижу над Уфой огромные черные стаи грачей, летящих на юг. В канун праздников любуюсь кумачом бульвара Славы, самого молодого в городе. С трепетом в сердце гляжу, как кружат над Забельем маленькие самолеты авиаспортклуба и медленно спускаются к земле крохотные фигурки парашютистов, плавно раскачивающиеся под белыми куполами…

Башкирский республиканский комитет ДОСААФ располагается в прекрасном здании на бульваре Славы. Стоит это здание над рекой Белой. Крутой правый берег ее порос густым лесом, а за рекой-ровные, как стол, просторы. Здесь, в Забелье, и находится аэродром Уфимского авиаспортклуба. Тот самый, на котором много-много лет назад я впервые сел в кабину самолета и поднялся в воздух. Сейчас с него взлетают новые, молодые пилоты.

Давно минуло это время, а словно было вчера! Будто и не было страшной и долгой войны, многих лет службы и учебы в академиях и этого – последнего моего рейса с вынужденной посадкой во Львове. С рокового вылета прошел уже тоже не один год. Я переехал в Уфу, работаю председателем республиканского комитета Добровольного общества содействия армии, авиации и флоту. Чувствую себя полезным и нужным обществу человеком. Встречаюсь с молодежью, участвую в подготовке будущих воинов к службе в рядах Советской Армии, в военно-патриотическом воспитании юношества. Часто бываю в авиаспортклубах, на аэродромах и это приносит мне много радости, удовлетворение в жизни.

Когда я с семьей приехал в Уфу, товарищи предложили мне на выбор несколько самых разных мест. Одни прочили меня на преподавательскую, другие на хозяйственную работу, а Зия Нуриевич Нуриев предложил совершенно другое.

– Нам очень нужен знающий человек в республиканский комитет ДОСААФ, – сказал он мне. – Такой человек, к которому бы потянулась молодежь, да и мы, старики, тоже. Должность, конечно, беспокойная, но ведь тихая спокойная служба тебя, наверное, тоже не устроит?

– Не знаю спокойной службы, – ответил я секретарю обкома партии.

– Вот и хорошо. Не понравится, принуждать не будем.

Совет пришелся мне по душе. Я стал часто бывать в досаафовских клубах и организациях. Всюду чувствовалась большая тяга молодежи к техническим видам спорта, стремление научиться, в совершенстве овладеть стрелковым оружием, водить машины, мотоциклы, изучать радиодело.

Это радовало. Настораживало другое – недостаточно крепкая материально-техническая база. Об этом при разговоре я доложил и секретарю обкома.

Зия Нуриевич весело улыбнулся.

– Очень хорошо! Значит, будем считать, что задача номер один для тебя уже ясна? Я понял его намек.

– Ну, что ж, считайте так. Только без вашей помощи трудновато будет.

– Поможем. Только ты почаще напоминай нам. Так я оказался в этом здании. Вместе с другими помещениями для наших клубов мы его построили сравнительно недавно. Многое за это время сделано и в других городах и районах республики.

У каждого клуба, у каждой городской и районной организации оборонного Общества свои традиции, своя славная история. Однако ближе всех, по понятным причинам, мне традиции наших аэроклубов, особенно уфимского.

С его историей связано много славных имен. Накануне войны аэроклуб подготовил не один десяток замечательных летчиков, бесстрашно сражавшихся с врагом. Многим из них за выдающиеся подвиги, совершенные в боях с немецко-фашистскими захватчиками, Родина присвоила высокое звание Героя Советского Союза. Среди них – Василий Томаров, Гумер Минибаев, Иван Максимча, Иван Пятяри, Петр Комлев, Тимофей Саевич, Михаил Шишков, Александр Вакульский, Борис Мельников, Виктор Лоскутов и другие.

Василий Томаров окончил Уфимский аэроклуб в 1939 году. Молодого способного летчика оставили в аэроклубе обучать будущих пилотов, а в годы войны он сражался на Волховском и Ленинградском фронтах сначала в пехоте – разведчиком, а потом – летчиком-штурмовиком.

На фюзеляже самолета Василий Томаров написал короткое, но суровое слово – «Мститель», Да, он был настоящим мстителем. Жестоко бил врага, защищая Родину. Мстил за павших в боях товарищей, за гибель родного брата. 120 боевых вылетов совершил он за время войны, уничтожил много вражеской техники, гитлеровских солдат и офицеров.

После войны Василий Александрович Томаров остался служить в Советской Армии, окончил военную академию. Сейчас он демобилизовался, живет и работает в Уфе.

Смелым, бесстрашным летчиком проявил себя в защите города Ленина Михаил Шишков. Известным морским летчиком стал и другой мой земляк из Янаульского района Башкирии Виктор Лоскутов. Он сражался на Черном и Балтийском морях, затем на Дальнем Востоке против японских милитаристов. Звено Лоскутова уничтожило 7 немецких транспортов, подводную лодку и несколько самолетов врага. На личном счету Виктора – фашистский транспорт водоизмещением в 10 тысяч тонн и один «фокке-вульф». На Дальнем Востоке счет молодого летчика увеличивается с каждым днем. Взлетали в воздух склады с боеприпасами и мосты, шли на дно японские катера и транспорты, горели железнодорожные вагоны и бронепоезда. 14 сентября 1945 года Родина удостоила его высокого звания Героя Советского Союза.

Петр Комлев до войны работал электриком на швейной, фабрике в Уфе. В 1939 году окончил аэроклуб, а затем – военную авиационную школу. Он сражался в Донбассе, на «Миус-фронте», Украине, в Крыму, в Прибалтике. 20 февраля 1945 года отважного летчика-штурмовика не стало, а через три дня Указом Президиума Верховного Совета СССР ему было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

На счету у Петра Комлева 120 боевых вылетов. За 114 вылетов он обрушил на врага 42 тонны авиабомб и 40 тысяч снарядов, уничтожив 11 танков, 63 автомашины, 34 повозки, 41 батарею, 4 склада и 250 фашистов.

Вместе с некоторыми выпускниками нашего авиаклуба мы воевали бок о бок. В одном полку со мной сражался Иван Пятяри. До войны он жил в поселке Красноусольском Башкирской АССР. Окончив школу, поступил в Уфимский кооперативный техникум и одновременно стал заниматься в аэроклубе. Попав на фронт, сражался под Сталинградом, на «Миус-фронте», на Молочной, в Крыму, Белоруссии, Литве, Восточной Пруссии. Победу встретил под Кенигсбергом.

За годы войны Иван Пятяри совершил 276 успешных боевых вылетов, причем 140 из них – ночных, на У-2 и 136 – на штурмовике Ил-2.

Победно завершив войну, боевой летчик Герой Советского Союза Иван Викторович Пятяри остался служить в рядах Советской Армии. Через несколько лет при исполнении служебных обязанностей он трагически погиб…

На Миусе, в Северной Таврии, под Севастополем, в Прибалтике воевал и Гумер Минибаев, смело бомбил и штурмовал вражеские аэродромы, колонны, артиллерийские и минометные батареи, танки. В Прибалтике он был тяжело ранен. Хирурги несколько месяцев «склеивали» кости отважного штурмовика. В свою часть Гумер вернулся в бинтах и с заключением врачей – летать запрещается. Обладая незаурядным, настойчивым характером, Гумер Минибаев добился разрешения летать и продолжал сражаться до Дня Победы. За два фронтовых года он совершил 134 боевых вылета и был удостоен звания Героя Советского Союза.

На Калининском и 1-м Прибалтийском фронтах авиационным разведчиком воевал бывший инструктор физкультуры из Уфы Тимофей Саевич. 186 раз летал он в тыл врага. Разведал 160 крупных населенных пунктов, 80 железнодорожных узлов и станций, 45 аэродромов, которые прикрывались зенитками и истребителями.

Герой Советского Союза Александр Вакульский и после войны не расстался с авиацией. Долгие годы водил он самолеты гражданского воздушного флота. В книге о Героях Советского Союза Башкирии я прочел, что за 22 года работы я летчиком А. Вакульский налетал три с половиной миллиона 9 километров и пробыл в воздухе 14 тысяч часов. Славное продолжение ратного подвига в мирном небе!

Немало отличных летчиков дали Родине аэроклубы Белорецка, Стерлитамака, Бирска. Много замечательных страниц в историю советской авиации вписали белоречане Иван Оглоблин, Евгений Губин, Куддус Латыпов, Алексей Пашкевич, Иван Антипин, бирянин Георгий Мушников, посланцы Стерлитамака Анатолий Пантелькин, Анатолий Горин, Иван Кочетов. Все они прекрасно воевали и стали Героями Советского Союза.

С Иваном Оглоблиным некоторое время мы воевали на Южном и 4-м Украинском фронтах. Однажды наносивший удары по переправам врага в районе Никополя самолет Оглоблина По-2 был подбит. Летчик посадил машину в плавни на территории, занятой противником. Замаскировав самолет, экипаж ушел в леса и вскоре оказался у партизан. Когда советские войска перешли в наступление, летчик со штурманом отремонтировали машину и вернулись в свою часть. Вскоре на бомбардировщике Оглоблина появилась надпись «Партизан». «Партизан» сделал еще не один вылет. Его не раз видели над различными вражескими объектами – могучего и неустрашимого. В частности, отличился он в боях за освобождение Севастополя.

750 боевых вылетов совершил Герой Советского Союза Иван Оглоблин за годы Великой Отечественной войны. Он и сейчас в авиации: окончил Краснознаменную военно-воздушную академию, учит молодежь летному мастерству. На примере его жизненного подвига молодежь учится мужеству, стойкости, верности Родине, – всему, что так необходимо настоящему военному летчику.

462 боевых вылета было на счету у Ивана Кочетова. Бывший слесарь по ремонту тракторных и комбайновых моторов, Иван Кочетов страстно любил авиацию. Эта любовь привела его в Стерлитамакский аэроклуб Осоавиахима. После аэроклуба и окончания авиационного училища он становится в нем летчиком-инструктором. В войне участвовал с 1941 года. В родной Стерлитамак не вернулся.

Многие из тех, кто изучал основы летного искусства в аэроклубах Башкирии, громили врага не только на советской территории, но и участвовали в освобождении от фашизма других стран. Под крыльями самолета Героя Советского Союза Александра Кобелева проплывали Болгария, Югославия, Австрия, Чехословакия. В освобождении Румынии, Венгрии, Австрии и Чехословакии участвовал Герой Советского Союза Анатолий Горин из Красноусольска, бывший нефтяник, воспитанник Стерлитамакского аэроклуба, сделавший на самолете Ил-2 за годы войны 248 боевых вылетов.

В Дуванском районе Башкирии помнят Александра Ивановича Чухарева. Здесь он родился, окончил школу, а потом работал на Магнитке, учился в ФЗО и одновременно посещал аэроклуб. Умение водить самолет пригодилось Александру, когда началась война. Летчик-штурмовик стал Героем Советского Союза. Свой самолет он водил в небе СССР, Польши, Болгарии, Венгрии, Австрии, Югославии и Германии.

В освобождении многих стран участвовал и Куддус Латыпов, совершивший за годы войны 134 боевых вылета и уничтоживший 22 танка, 40 автомашин, 5 самолетов и 2 железнодорожных эшелона противника. Питомец Белорецкого аэроклуба Герой Советского Союза Куддус Канифович Латыпов продолжает службу в рядах Советской Армии.

Среди наших летчиков были штурмовики, бомбардировщики и истребители. В их числе Герои Советского Союза Анатолий Пантелькин, Алексей Пашкевич, Филипп Косолапов и другие.

Отличились и воздушные стрелки из Башкирии. Двоим из них – Василию Синицыну и Игорю Копейкину – присвоено звание Героя Советского Союза.

Василий Синицын родился в Мелеузе, захотел стать летчиком и поступил в авиационное училище, но воевать ему пришлось воздушным стрелком-радистом. За годы войны он участвовал в 365 боевых вылетах на Люблин, Таллин, Будапешт, Хельсинки, Берлин.

В апреле 1945 года Василия Синицына представили к ордену Ленина. Когда наградной лист дошел до Главного маршала авиации Голованова, тот, по достоинству оценив подвиг боевого стрелка, написал: «Достоин присвоения звания Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали „Золотая Звезда“…»

Несколько раньше героем стал также парень из Белебеевского района Башкирии Игорь Копейкин. Он летал стрелком-радистом на бомбардировщике, совершил 200 боевых вылетов и сбил несколько вражеских истребителей. Сражался, даже находясь в горящем самолете.

Не забыть беспримерного подвига наших летчиц девушек-башкирок. 782 боевых вылета за годы войны совершила воспитанница белебеевской комсомолии Махуба Сыртланова. Она сражалась, летая на По-2 в составе гвардейского ночного бомбардировочного авиационного полка. Махуба участвовала в освобождении Кавказа, Крыма, Украины, Белоруссии, Польши, Румынии, Венгрии. За мужество и героизм, проявленные в боях с немецко-фашистскими захватчиками, Махуба удостоена звания Героя Советского Союза.

В одном полку с Махубой Сыртлановой воевала комсомолка из Стерлитамака Клава Серебрякова. Однажды ее самолет враги подбили. Клава получила много тяжелых ранений и переломов. Несколько лет пролежала она в госпиталях, заново училась ходить. Сейчас она живет в городе Октябрьском, работает учительницей.

Я пишу больше о летчиках. Но организации Осоавиахима Башкирии готовили, конечно, не только пилотов. Тысячи юношей и девушек получили в этих организациях основы военных знаний, изучили стрелковое оружие, пулемет, учились стрелять, водить автомашины, управлять конем, ходить на лыжах.

В первичных организациях Осоавиахима до призыва в Красную Армию занимались Герои Советского Союза моряк Николай Голубков и танкист Гафиятулла Арсланов, артиллерист Шариф Сулейманов и пулеметчик Бакир Давлятов, разведчик Никита Степанов и шофер Алексей Рутчин, стрелок-автоматчик Михаил Ахмедов и сапер Антон Ковальский… С башкирской землей связаны имена около 250 Героев Советского Союза. И почти все они до ухода на фронт посещали занятия в оборонных обществах. Подвиги их полны великого пафоса и героизма. Они до последней капли крови отстаивали советскую землю, бросались с гранатами под фашистские танки, под градом бомб, пуль и снарядов форсировали многоводные реки, бились на плацдармах, не сдаваясь врагу, сражались в горящих танках, проникали во вражеские тылы, приводили «языков», прямой наводкой из пушек расстреливали огневые точки врага на улицах Берлина…

Эти подвиги бессмертны. На их примере сегодня учится новое поколение защитников Родины, юные наследники, славы своих отцов и дедов.

Да, много известных, заслуженных людей дали Родине досаафовские организации Башкирии. На их опыте, на их традициях строим мы свою работу сегодня. А работа в нынешних условиях становится все более сложной и разносторонней. Этого требуют от нас время, интересы подготовки молодежи к службе в рядах Советской Армии и Флота.

Авторитет и популярность организаций ДОСААФ особенно возросли за последние годы. Это объясняется тягой молодежи к техническим видам спорта, укреплением материальной базы наших клубов, активизацией всей нашей работы в целом.

В республике работает много автомотоклубов. Они выпускают хорошо подготовленных шоферов. Тысячи молодых людей ежегодно получают в наших организациях права мотоциклистов. Учитывая большое стремление молодежи освоить технику вождения автомобиля и мотоцикла, теперь достаточно укреплена база автомотоклубов. За последние годы в новые здания переселились клубы Стерлитамака, Си-бая, Кумертау, Учалов. Новые учебные корпуса построены в Уфе, Бирске, Салавате.

Далеко за пределами Башкирии и Советского Союза известны имена наших мотогонщиков. Среди них – четырехкратный чемпион мира, заслуженный мастер спорта СССР Габдрахман Кадыров, заслуженные мастера спорта СССР Игорь Плеханов и Борис Самородов, мастера спорта международного класса Фарит Шайнуров, Юрий Дудорин, Геннадий Куриленко и другие победители, призеры многих международных встреч, а также первенств Европы и мира.

Уфу не случайно называют столицей мотоспорта. Наши команды неоднократно завоевывали звание чемпионов Советского Союза, а ведущие спортсмены неизменно входят в состав сборной СССР и защищают честь советского спорта на ответственных международных соревнованиях и первенствах Европы и мира.

Я не преувеличу, если скажу, что мотоспорт стал самым популярным видом спорта в республике. Отрадно, что с каждым годом в проводимых нами соревнованиях участвует все больше и больше команд, причем из самых разных городов и районов Башкирии. Сильные команды появились в Мелеузе, Стерлитамаке, Октябрьском, Туймазах. Они уже принимают участие в крупных состязаниях, их успехам не раз аплодировали ценители этого мужественного вида спорта на различных стадионах страны.

Есть свои успехи и у башкирских автомобилистов, которые выступают на первенствах зоны и Российской Федерации. Но здесь мы пока еще не добились таких высоких результатов, как в мотоспорте.

Заслуженной известностью в республике и стране пользуется Уфимский авиационно-спортивный клуб ДОСААФ. Он готовит спортсменов-летчиков и парашютистов. В нем занимается более двадцати мастеров спорта, которые (в особенности парашютисты) участвуют в многих крупных соревнованиях, первенствах России и Советского Союза, а некоторые спортсмены – в крупных международных встречах. В сборной СССР есть сегодня представители и нашего клуба.

В республике имеется еще один авиационно-спортивный клуб. Он находится в Стерлитамаке и готовит планеристов.

В наших двух клубах занимается много молодежи; рабочие, студенты, служащие. Мастер спорта СССР спортсмен-летчик Б. Бородкин работает слесарем на Уфимском электроламповом заводе, Г. Поверенов, тоже летчик и тоже мастер спорта, – в Уфимском аэропорту диспетчером. Студенткой пришла в авиационно-спортивный клуб Ирина Лукманова. Сочетая учебу в авиационном институте с занятиями в клубе, она стала инженером и спортсменом летчиком, мастером спорта СССР.И. Лукманова – первой среди женщин-башкирок добилась такого высокого звания в этом виде спорта.

При Уфимском авиационно-спортивном клубе ведет большую работу лаборатория по авиамоделированию. С увлечением занимаются в ней ребята-школьники. Занятиями руководят опытные спортсмены, мастера спорта СССР. Юные авиамоделисты Башкирии принимали участие в соревнованиях, проводившихся в нашей стране.

Многие из выпускников башкирских авиационно-спортивных клубов идут по пути, проторенному для них старшими поколениями. Успешно завершив учебу в клубе, они поступают в высшие авиационные военные училища и свою жизнь связывают с большой авиацией. Им есть с кого брать пример приумножать славу, нести эстафету дальше.

Радиоклуб г. Уфы – один из старейших в Башкирии. Сейчас он готовит радиотелеграфистов и радиотелемехаников. Здесь занимается много радиолюбителей: среди них около 20 мастеров спорта СССР. Успехи клуба хорошо известны: в 1962 году спортсмены-радиолюбители завоевали две золотые медали чемпионов страны по «охоте на лис». Эти медали были только учреждены и сразу же получили «прописку» в нашем клубе.

Три года подряд сборная Башкирии первенствовала на всесоюзных соревнованиях радиолюбителей «полевой день». Три года переходящий кубок оставался в Уфе. Он и сейчас находится в нашем радиоклубе: его передали нам на вечное хранение.

В 1969 году команда клуба «Полевой день» заняла первое место на первенстве Европы.

Известно, что наша республика находится вдали от морей и океанов. Однако, несмотря на это, в Уфе уже много лет работает морской клуб. Здесь занимаются те, кто мечтает о море и морской романтике. Молодежь, окончившая этот клуб, успешно поступает в морские училища, работает и служит на флоте.

Морские клубы созданы также при некоторых предприятиях. Хороших результатов добились клубы Ново-Уфимского нефтеперерабатывающего и Уфимского мотостроительного заводов. Здесь подготовлено много мастеров спорта, способных спортсменов.

Воспитанием молодежи, подготовкой ее к службе в рядах Вооруженных Сил у нас занимаются сотни опытных, преданных своему делу людей. Среди них председатели районных комитетов ДОСААФ Р, А. Гумеров, В.А. Головин, В.В. Иванов, О.В. Толмачева, председатели городских комитетов В.И. Кондрашев, И.А. Щеулин и другие. Их организации по праву считаются передовыми в республике.

В Башкирском республиканском комитете ДОСААФ часто можно встретить пожилого коренастого человека с Золотой Звездой Героя на груди. Это Петр Леонтьевич Рогалев, начальник одного из отделов комитета. Мы работаем вместе, а когда-то вместе воевали: он – на земле, а я – в воздухе. Так было, например, в Крыму, где полк Рогалева штурмовал Сапун-гору и освобождал Севастополь, в Восточной Пруссии, где его полк взламывал укрепления города-крепости Кенигсберга…

Провожая меня в Уфу, кто-то из товарищей пошутил: «В небе ты, Муса, нашел себя, постарайся не потеряться и на земле».

Я вспоминаю эти слова и не жалею ни сил, ни времени, чтобы оправдать надежды товарищей.

Глава седьмая Дорога к подвигу

Удивительно хороший летний день. Сияет над городом солнце, празднично шумят улицы, полощутся на ветру яркие флаги. На душе тоже празднично. Сегодня – День советской молодежи. Он совпал еще с одним важным событием – республиканским слетом трех поколений. Не удивительно, что этот день стал праздником для всего 800-тысячного населения Уфы.

Яркие нарядные колонны, в которых встретились представители трех поколений, с музыкой и песнями движутся по улицам города, стекаются на стадион «Труд», где состоится торжественный праздник. В одних колоннах рядом идут убеленные сединами ветераны революции и гражданской войны и ясноглазая детвора с пионерскими галстуками, герои Великой Отечественной войны и молодые строители, нефтяники, химики, студенты. На груди у старших – ордена, медали, Золотые Звезды Героев Советского Союза, на костюмах молодых – комсомольские и пионерские значки. Награды их еще впереди!

Каждое из поколений, пришедшее на эту встречу, имеет свою героическую историю, свои замечательные традиции. Одно штурмовало Зимний и в суровых боях гражданской войны и иностранной интервенции защищало молодую Республику Советов, другое построило в нашей стране социализм и отстояло его завоевания от посягательств немецко-фашистских варваров, третье, вместе с ними, наследуя их опыт, создает сегодня материально-техническую базу коммунизма.

Эта встреча имеет глубокие корни и великий смысл. Каждый из нас понимает это и чувствует себя членом одной огромной семьи, имя которой – Великий Советский народ. В ней все связаны друг с другом идейным родством, единой целью. А ведь известно, что духовное братство – самое сильное родство на земле.

Торжественно гремят оркестры, медленно плывут над головами тысяч людей огненные слова; «Мы – внуки штурмовавших Зимний», «Мы-дети бравших рейхстаг!», «Наша цель – коммунизм!»

Стадион переполнен. Над трибунами звучат песни. И вдруг все стихает: на дорожку выезжает бронетранспортер с огнем Вечной Славы. Седые люди с красными бантами и Золотыми Звездами на груди передают его представителям сегодняшней молодежи. Те бережно принимают его и зажигают огонь праздника в чаше, установленной на поле стадиона. Вслед за этим под торжественные звуки оркестра проплывают овеянные в боях красные знамена. Над трибунами разносятся суровые слова клятвы:

– Быть верными идеям партии Ленина – клянемся!

– Все силы, а если потребуется и жизнь, отдать борьбе за коммунизм – клянемся!

– Зорко стоять на страже завоеваний Октября, по первой тревоге встать под овеянные славой знамена, всегда и везде быть верными тебе, товарищ партия, – клянемся!

…Мне часто приходится бывать в школах, училищах, вузах, в рабочих общежитиях, на комсомольских активах и собраниях молодежи. Среди молодых у меня много друзей. Помню, в первые годы после войны в мою прежнюю квартиру приходило много писем от комсомольцев и несоюзной молодежи. Мне писали и как депутату Верховного Совета СССР, и как участнику войны. Одни просили рассказать о себе и своих боевых товарищах, другие приглашали на встречи, третьи обращались за различными советами. Иногда приезжали лично.

Как-то, вернувшись из очередного рейса, я увидел у себя дома незнакомого мальчишку лет пятнадцати. Он был в старой куртке, давно не мытый и, по-видимому, голодный. Познакомились; сбежал из детского дома. На товарных поездах добрался до города, стал искать меня.

– Где же ты мой адрес взял? – спрашиваю.

– А я без адреса.

– Как же ты нашел меня? Это же тебе не Бирск и не Белебей!

– Нашел вот, – задорно отвечал мальчуган. – Люди помогли.

Вымыв гостя в ванной и накормив, спрашиваю, что привело его ко мне.

– Хочу быть летчиком. Помогите, пожалуйста…

Таких случаев было много. Помогал, как мог. Конечно, не каждый из мечтающих стать летчиком был пригоден к этому нелегкому делу. Да и возраст многих не позволял поступать в авиационные военные училища. Приходилось долго и терпеливо объяснять, что профессия летчика требует основательной физической подготовки и больших знаний и что, кроме летного дела, в жизни много увлекательного и интересного, чему можно посвятить свою жизнь.

После нескольких бесед многие возвращались в свои семьи и школы, некоторые поступали в профессионально-технические училища, совмещали работу с занятиями в аэроклубах; отдельных «беглецов» увозили домой родители.

А потом? Потом были письма веселые и грустные, спокойные и тревожные, как и сами ребята. Их приносили мне всегда утром. Они шли из школ и заводов, из городов и деревень, из вузов и военных училищ. Кое-кому повезло – стали летчиками, летают на современных сверхзвуковых самолетах…

В Уфе моя дружба с молодежью еще больше укрепилась. Этому способствует и моя работа в республиканском комитете Добровольного общества содействия армии, авиации и флоту, в рядах которого готовят себя к защите Родины тысячи советских ребят.

…Разговор в обкоме комсомола затянулся допоздна. В небольшом кабинете первого секретаря много приглашенных: здесь и комсомольские работники, и представители республиканского комитета ДОСААФ, и военкоматов, и журналисты. Обсуждается вопрос о проведении военно-спортивной игры «Алый вымпел», создается Главный штаб игры, разрабатываются первые операции.

Суть игры состоит в том, что в каждой школе и профтехучилище создаются отряды. В отрядах могут быть группы разведчиков, стрелков, лыжников, пулеметчиков и т. д. Каждый отряд ведет дневник боевых дел, выпускает стенгазету, регулярно сообщает в Главный штаб о выполнении его заданий.

В игре приняли участие все учебные заведения республики. Операция № 1 – «Орден твоего отца». В нее включились тысячи отрядов, которые прошли по маршрутам ре-» волюционной, боевой и трудовой славы отцов и дедов, записали воспоминания многих ветеранов гражданской и Великой Отечественной войн, разыскали первых орденоносцев своего села, поселка, района, установили связи со многими земляками – Героями Советского Союза.

Затем последовали операции «ГЗР», «Снежная крепость», «Месячник солдатского письма», «Снежный десант» и другие. Постепенно в игру включились не только учащиеся школ и профтехучилищ, но и рабочие, колхозники, студенты. Лишь в одной операции «Снежный десант» участвовало 1400 «батальонов» и «полков», в которых насчитывалось более 70 тысяч человек.

…Тихое зимнее утро. Легкий морозец. Лес точно выпилен из сахара – весь в серебристом инее. Красота!

Вспугнув чуткую тишину спящего леса, в чащу уходит отряд лыжников. Другой останавливается на поляне, снимает лыжи и торопливо окапывается, занимая круговую оборону.

Условно в одном отряде – «белые», в другом – «красные». Одни из 9 «а», другие – из 9 «б» классов.

Готовится операция по «ликвидации» десанта «противника». Над покрытым снегом затаившимся лесом взмывает в небо красная ракета. Он мгновенно оживает, наполняется треском пулеметов, грохотом гранат, криками «раненых».

«Белые» заняли выгодный оборонительный рубеж и оказывают «красным» упорное сопротивление. Особенно много вреда приносит наступающим их пулемет. Он бьет из дзота и мешает «красным» организовать решительную атаку.

Вдруг пулемет замолкает: это один из «красных» бойцов закрывает амбразуру дзота своим телом. Организаторы игры и представители Главного штаба растерянно смотрят друг на друга: в плане операции это не предусматривалось. И суровые лица бывших воинов озаряются радостными улыбками.

– Ах, какой молодец!

– Не растерялся.

– Герой!

А «герою» нет еще и пятнадцати. Курносый, синеглазый, с чернильными пятнами на руках.

«Ну и что? – скажет иной. – Нашли чему удивляться. Это же игра, озорство мальчишечье».

Да, это игра, любимая мальчишечья игра «в войну». Но разве не отсюда начинаются дороги наших мальчишек к настоящим подвигам?

В лесу тишина. «Красные» и «белые», перемешавшись в одной колонне, возвращаются с операции в город. Все изрядно устали, но довольны; хорошо прошел день!

Где-то среди них идет тот мальчишка, который сегодня в игре «повторил» подвиг Александра Матросова. О чем он думает сейчас? Как сложится его жизнь в будущем?

Мне хочется еще раз взглянуть на него, но я не могу его отыскать. Сколько их тут, таких как он, синеглазых? Попробуй отыщи! И разве любой из них не поступил бы на его месте точно так же?

Уверен, что да!

Наша партия, наше общество всегда придавали большое значение воспитанию молодежи, подготовке убежденных ленинцев, стойких борцов, сознательных строителей нового мира.

Кое-кому на Западе такая забота о нашем подрастающем поколении приходится явно не по душе. Это и понятно. Убедившись, что вооруженным путем поколебать Советский Союз им не удастся, наши противники сменили тактику. Не отказываясь при удобном случае пустить в ход пушки, они ныне больше специализируются на различных идеологических диверсиях против нашей страны и стран социалистического лагеря. Основная ставка в этих диверсиях делается на молодежь.

Империалистическая пропаганда пытается поссорить поколения советского общества, натравить «детей» на «отцов», изолировать подрастающее поколение от влияния партии и комсомола, лишить его верного жизненного компаса. Американский журнал «Колинз» писал: «Надо добиваться, чтобы в грядущей войне не было „молодых гвардий“, не было Космодемьянских и Матросовых, а для этого необходимо внушить подрастающим советским поколениям мораль волка».

Какую же цель ставят перед собой редакторы передач «Голоса Америки»? Чего добиваются они от слушателей, имея в виду советскую молодежь? На этот вопрос ярый противник нашего государства сенатор США Карл Мундт отвечает со всей откровенностью. «Мы ожидаем от них многого, – говорит он, не пытаясь маскироваться. – В частности, мы вполне определенно не хотим, чтобы они поднимали восстание в настоящее время, но мы считаем, что они должны быть начеку, саботировать производство в области обороны, задерживать выполнение пятилетнего плана».

«Заботливые» заокеанские «дяди» мечтают духовно разоружить советскую молодежь, лишить ее идеалов, убить в ней чувство любви к своей Родине, чувство гордости за своих отцов, за свое будущее. Как плохо, однако, знают они советскую действительность, наших людей, нашу молодежь! Волчья мораль буржуазного мира, которую самозванные «опекуны» мечтают привить ей, чужда и ненавистна всем нашим людям. Мы покончили с ней в нашей стране еще в 1917 году, а отношение советского юношества к Октябрю хорошо известно…

Я привел лишь два «откровения» империалистической пропаганды. Вспомнились мне они и на встрече трех поколений на уфимском стадионе «Труд», и в том белом зимнем лесу, где синеглазый мальчишка сделал свой первый шаг к подвигу.

На XXIV съезде КПСС в Отчетном докладе ЦК партии Л.И. Брежнев отметил, что подготовка советской молодежи к защите Родины, которая проводится комсомолом и Добровольным обществом содействия армии, авиации и флоту, а также другими организациями и спортивными обществами, имеет большое значение в деле воспитания у юношества чувства гордости за свою Родину, за свой народ, за его великие свершения.

Эту работу с молодежью мы проводим систематически и целеустремленно, воспитываем ее в духе постоянной готовности с оружием в руках защитить свое Отечество, если этого потребует обстановка.

Глава восьмая Быть воином – это почетно

Новенький бело-голубой «экспресс» быстро мчит нас по улицам Уфы. Вырвавшись за город, он прибавляет скорости и я чувствую, как в груди начинает что-то мягко сжиматься. Мне хорошо знакомо это чувство. Оно появляется в тех случаях, когда я направляюсь в аэропорт.

Вот сейчас – едва свернули с Оренбургского тракта и впереди показалось длинное здание аэровокзала, сердце забилось сильнее. Никак не могу привыкнуть к тому, что стал обыкновенным «сухопутным» человеком.

Заметив мое волнение, мой спутник Герой Советского Союза генерал Кусимов улыбается:

– Ты сейчас будто в дом родной возвращаешься. Он ободряюще подмигивает мне и кивает в сторону аэродрома, на котором только что приземлился белоснежный Ил-18.

Я отрываюсь от окна автобуса.

– Не совсем так. Скорее всего меня только провозят мимо родного дома, а войти в него не могу.

Огромная фигура Кусимова содрогается от смеха:

– Это верно сказано! То же самое в свое время было и со мной… Когда с кавалерией прощался…

В аэропорт прибываем вовремя. Регистрируем билеты и спешим на посадку. Поднимаемся по трапу в самолет.

– Ну как, стучит? – спросил генерал.

– Есть малость…

– Я бы в авиацию только двухсердечных принимал:

одно сердце для неба, другое – для земли. А то беда с вами. Как свергнут врачи с небес на землю, так жалко на вас смотреть. Ну, дети малые да и только!

– Значит, и я, по вашему, ребенок?

Кусимов слегка толкнул меня в плечо и сказал;

– Ну, ну не сердись.

Мы летим в Нефтекамск – самый молодой город башкирских нефтяников. Сегодня там состоится общегородское собрание будущих воинов. К ним на встречу и спешим мы с Т.Т. Кусимовым.

У нас уже вошло в традицию проведение Дней призывника, Недель Советской Армии и других мероприятий, посвященных тем, кто скоро с оружием в руках встанет на защиту рубежей Советской Родины. Я люблю бывать на таких мероприятиях. Глядишь на молодых и невольно вспоминаешь свою юность.

На одном оборонном активе, проведенном обкомом комсомола, Башкирским военкоматом и республиканским комитетом ДОСААФ, его участники приняли обращение ко всем комсомольским, профсоюзным, спортивным, оборонным организациям, юношам и девушкам республики. Начиналось это обращение такими словами;

«Молодые патриоты!.. Вы – опора матерей и отцов. Вы – будущее страны, вы ее надежная защита… Служба в Советской Армии – почетная обязанность. А защита Отечества – священный долг гражданина СССР. Гордитесь тем, что с оружием в руках встаете на боевую вахту по охране вдохновенного труда народа, строящего светлое здание коммунизма…»

Многие и многие молодые люди это обращение увезли с собой. Прошло немного времени, и мы получили массу ответов. Письма шли со всех концов страны: от молодых воинов, их командиров. В одном из таких писем говорилось;

«Я солдат, и это почетное звание всегда буду носить с честью. С гордостью надел форму, изучаю военное дело. Даю слово члена Коммунистической партии, слово солдата, что никогда не запятнаю это высокое звание…»

Молодежь с большим вниманием слушает участников войны, живых свидетелей исторических событий. Но о чем мне рассказать им сейчас? На встрече будут нефтяники, строители, школьники, учащиеся профтехучилищ. Сколько им сегодня – семнадцать, восемнадцать? В их возрасте Александр Матросов уже шел к своему бессмертному подвигу. Война застала Сашу Матросова в Уфе. Как и все советские люди, молодой патриот рвался на фронт.

«Дорогой товарищ Нарком! – писал он в эти дни в Москву, Народному комиссару обороны. – Пишет Вам простой рабочий из города Уфы. Шести лет я лишился родителей. Будь это в капиталистической стране, мне грозила бы голодная смерть. Но у нас, в Советском государстве, позаботились обо мне, дали образование и специальность слесаря в детской трудовой колонии. За все это я очень благодарен Коммунистической партии и Советской власти, и сейчас, когда наша Родина в опасности, я хочу защищать ее с оружием в руках.

Здесь, в Уфе, я трижды просился на фронт и трижды мне было отказано в этом. А мне 17 лет, я уже взрослый, я больше принесу пользы на фронте, чем здесь. Убедительно прошу Вас поддержать мою просьбу – направить на фронт добровольцем и желательно на Западный фронт, чтобы принять участие в обороне Москвы».

В своем последнем письме с фронта герой писал:

«…Только что закончилось комсомольское собрание. Почистил автомат, поел. Комбат говорит: „Отдыхайте лучше, завтра в бой“. А я не могу уснуть. В окопном блиндаже нас шесть человек, седьмой на посту. Пятеро уже спят, а я сижу возле7 печурки при свете „гасилки“ и пишу это письмо. Завтра, как встанем, передам его связному…

Да… и я видел, как умирали мои товарищи. А сегодня комбат рассказал случай, как погиб один генерал, погиб, стоя лицом на запад.

Я люблю жизнь, я хочу жить, но фронт такая штука, что вот живешь-живешь, и вдруг пуля или осколок ставят точку в конце твоей жизни. Но если мне суждено погибнуть, я хотел бы умереть так, как этот наш генерал; в бою и лицом на запад…»

Лицом на запад!..

В те суровые годы вся наша страна стояла лицом на запад. На запад глядели матери, ожидая весточки с фронта. На запад смотрели, идя вперед, наступающие советские войска. Лицом на запад падали в бою солдаты.

А сколько великих массовых подвигов рождало это могучее, непреодолимое движение!

…Это было 13 января 1943 года в боях за населенный пункт Донской. Группа разведчиков, в которой были также Зубай Утягулов и Тимирай Кубакаев из Башкирии, смелой атакой выбили фашистов из крайнего дома и закрепились в нем. Через несколько минут гитлеровцы бросились в атаку, но были отбиты. Атака врага снова повторилась и опять безуспешно. Разведчики дрались, как богатыри. Атаки продолжались весь день. Все пространство перед домом вскоре покрылось трупами, но гитлеровцы не унимались. Наконец под прикрытием танков им удалось поджечь дом. Советские воины продолжали сражаться и в огне. Им предлагали сдаться, им обещали жизнь, но комсомольцы предпочли смерть фашистскому плену. Всем, кто совершил этот подвиг, Родина посмертно присвоила звание Героя Советского Союза.

Это были обычные советские люди, комсомольцы. Тимирай Кубакаез до войны трудился в колхозе, Зубай Утягулов окончил педагогический институт и работал учителем. Услышав о нападении на нашу страну фашистской Германии, Утягулов ушел на фронт добровольцем. Чтобы попрощаться с родными, он написал им:

«Дорогая мама и родные! Как мне ни хотелось, но повидаться с вами этим летом не удалось, вы уж извините меня. Над Родиной нависла опасность, многие дети и матери мучаются под пятой фашиста. Разве можно со спокойной душой оставаться в стороне от всенародной священной войны?.. Я уезжаю на фронт добровольцем… До свидания, моя дорогая мама. Благослови сына, который уходит на священную войну. Мы возвратимся на родную землю с победой или умрем со славой».

Зубай не вернулся на родную землю. Он сдержал слово, данное матери, умер за то, чтобы вернулись домой тысячи других. Умер со славой.

…В начале марта 1944 года советские войска громили гитлеровцев, зажатых в междуречье Ингульца и Южного Буга. Пулеметный взвод лейтенанта Миннигали Губайдуллина наступал на рубеж населенных пунктов Дубчаны-Рядовое. Вот по цепям наступающих ударил пулемет. Батальон залег.

Уничтожить дзот противника комбат поручил взводу лейтенанта Губайдуллина. Пулеметчики ползут к кургану, на котором засели гитлеровцы. Томительно идут минуты. Все ближе и ближе наши бойцы к огневой точке врага. Все меньше и меньше остается их с каждой минутой.

Когда до цели осталось несколько метров, лейтенант остался один. Нужно подобраться еще ближе!..

Миннигали пополз вперед, из дзота его заметили. Первая пулеметная очередь прошла над самой головой. От второй перед глазами вспыхнули огненные круги… А до цели осталось каких-нибудь пять-шесть метров! Обидно!

Ни стрелять, ни бросить гранату Губайдуллин уже не мог. Тяжело раненный, собрав последние силы, поднялся во весь рост и смело шагнул к амбразуре…

В день, когда он совершил такой же подвиг, как Александр Матросов, ему исполнилось 23 года…

Вспоминается множество подвигов, совершенных в небе и на земле нашими летчиками. Я уже о них говорил в этой книге. Они тоже погибли «в бою лицом на запад».

Расскажу молодым о нашей фронтовой дружбе, о братской взаимовыручке, которые побеждали там, где были бессильны пушки и пулеметы. Сколько раз в минуту смертельной опасности мои боевые друзья-летчики прикрывали собой беззащитные машины товарищей и командиров! Сколько раз они совершали дерзкие посадки на занятой врагом территории, чтобы выручить из беды товарища!

Восточная Пруссия. Самолет старшего лейтенанта С. Долгалева действовал над целью и вдруг, подбитый вражеской зенитной артиллерией, загорелся.

Летчик мужественно пытался сбить пламя, но это ему не удалось. Приземлился он в горящей машине на территории врага. Фашисты бросились к месту вынужденной посадки советского самолета, чтобы захватить в плен его экипаж, но товарищи не оставили Долгалева в беде. Огнем своих пушек и пулеметов с воздуха они заставили противника залечь. Теперь кому-то одному из них нужно было бы попытаться сесть рядом с горящим самолетом, но размеры площадки не позволяли это сделать.

Пока товарищи кружили над подбитой машиной Долга-лева, один из летчиков, младший лейтенант В. Михеев, слетал на свой аэродром, быстро пересел на По-2 и вернулся на поле боя. Совершив посадку рядом с пылающим самолетом командира, он на глазах у врага взял его к себе на борт и под прикрытием товарищей вернулся на свой аэродром.

Чувство взаимной выручки было развито у всех советских бойцов. Часто они не знали друг друга в лицо, служили в разных подразделениях и даже в разных родах войск, но когда требовала обстановка, не задумываясь, приходили друг Другу на помощь.

Мечтой всех подбитых летчиков было дотянуть до передовой. Сесть пусть даже на нейтральной, полосе – увидят свои, в обиду не дадут! И верно; за каждый самолет, упавший перед линией наших траншей, разворачивался настоящий бой. В нем участвовали стрелки, минометчики, артиллеристы, танкисты. И не знаю я случая, чтобы они хоть раз уступили наш самолет противнику.

Точно так же самоотверженно действовали и пилоты, помогая наземным войскам преодолевать укрепления врага, взламывать его оборону, подавлять огневые точки. Даже если приходилось вылетать в глубокий тыл противника, и тогда мы не забывали о нашей царице полей-матушке пехоте. В связи с этим вспоминается один боевой вылет.

Было это весной в 1944 году на Никопольском плацдарме. Местность была сильно изрыта глубокими оврагами и балками. Это благоприятствовало скоплению вражеских танков, а они сводили на нет все усилия нашей пехоты. Только наши немного продвинутся вперед, а тут, откуда ни возьмись, – танки. Выбьют наших солдат из наспех отрытых окопчиков, оттеснят на исходные рубежи и куда-то пропадают. Где они прячутся?

Надоела командованию такая игра. Послали на разведку авиацию. Летали несколько дней – ничего не обнаружили. Дошла очередь до меня. О таком поиске я рассказал выше. Теперь вылетели мы с Виктором Протчевым. Погода неважная, но с высоты 200 метров видимость отличная. Выше – облака.

На линии фронта наши самолеты обстреляли вражеские зенитчики. Пришлось нырнуть в облака, которые, на наше счастье, не были сплошными. Пролетев несколько секунд в кромешной тьме, бросаю самолет к земле, и пока гитлеровцы пристреливаются, иду по прямой. Когда огонь становится опасным, снова делаю «горку» и ухожу в облака. Через несколько секунд опять вываливаюсь на свет и затем снова иду вверх.

Нам удается уходить от прицельного огня зениток и забраться поглубже в тыл противника. Вот и овраги, о которых говорил командир полка. Ну что же, проверим, что в них скрывается? Снижаемся ниже двухсот метров, идем вдоль одного из оврагов. И сразу же по нашим самолетам открывают бешеный огонь «эрликоны».

– Вижу автомашины, – докладывает мой стрелок Кирьянов, – На северном скате – минометная батарея. Танков нет.

– А ты смотри повнимательней. Танки не минометы, немцы их маскируют тщательно.

– Не вижу, товарищ капитан.

– Смотри, Александр, смотри. Пехота спасибо скажет.

– Понимаю, товарищ капитан…

Осмотрели второй, третий овраги. Зениток меньше. Это не случайно, думаю, значит в первом овраге что-то укрыто. Посмотрим еще разок.

И опять над первым оврагом нас встречает неистовый огонь зениток. Теперь он еще сильнее, чем прежде. Делаю крен на правое крыло и спускаюсь прямо в балку. Кирьянов волнуется:

– Товарищ капитан, что вы делаете!.. Собьют ведь!.. Насквозь прошьют!..

– Ничего, Александр, потерпи.

Не обращая внимания на огонь, осматриваю одну сторону оврага, разворачиваюсь, делаю такой же крен на левое крыло, осматриваю другую сторону: танков нигде нет.

И вдруг Кирьянов кричит:

– Вижу следы гусениц!

– Где?

– На дороге, что идет по дну оврага…

– Спасибо, дорогой. Теперь они от нас никуда не уйдут! Небо клокочет от разрывов зенитных снарядов. Самолеты уже все в дырах, но мы настойчиво продолжаем разведку: от успеха нашего поиска будет зависеть успех тысяч и тысяч людей. Поэтому пока в баках есть горючее и пока бьются наши сердца, будем искать!

Оглядевшись, снова ныряем в овраг. Пройдя над ним несколько раз, разгадываем, наконец, немецкую хитрость. Овраг полон танков, но их не видно, потому что они укрыты в специальных нишах, вырытых в стенках оврага. Вход в них тщательно замаскирован травой и кустами, но еле заметные квадратные пятна все равно остаются. Значит, сколько квадратов, столько и танков! Вот это находка! Представляю, что бы было, если бы вся эта железная армада завтра обрушилась на нашу пехоту!..

Набрав высоту, беру курс домой.

– Что ж это мы так, товарищ капитан? – недоумевает Кирьянов. – Не побомбили их? Сколько натерпелись, а фашистам хоть бы что?

– Нельзя, Кирьянов. Не должны они знать, что мы их камуфляж раскрыли. Теперь прилетят наши и дадут им дрозда…

Выслушав мой рапорт, командир полка просиял, но строго предупредил:

– Так рисковать запрещаю, Гареев.

Фронтовая дружба и взаимовыручка всегда приходили на помощь товарищам даже тогда, когда по независящим от них причинам они оказывались в плену у противника.

Помню, воевал в нашем полку летчик лейтенант Самуил Блюмкин. Это был кудрявый веселый парень, родом из Одессы. Он знал тысячу анекдотов и рассказывал их с таким мастерством, что вокруг него всегда толпился народ. Однажды самолет Блюмкина не вернулся с задания. Летчики рассказывали, что он загорелся и упал на территории, занятой врагом.

После этого случая прошло, наверное, около года, и вдруг слышим – вернулся Блюмкин! Только совсем не похож на прежнего: вместо густых черных кудрей – изрядная лысина, вместо постоянной веселой улыбки – сурово сомкнутые губы. Один глаз выбит, другой смотрит на тебя так, что холодок по спине пробегает.

Блюмкина и его стрелка захватили фашисты. Они были без сознания. У летчика помята грудь, сломана рука, выбит глаз. Очнулся – и ничего не может понять: фашистский госпиталь! Даже пожалел, что очнулся.

Через некоторое время госпиталь эвакуировали. Раненых советских военнопленных погрузили в вагоны и повезли куда-то на запад. И тут Блюмкин вдруг обнаружил под собой ножовку. Ее подсунул ему один из русских врачей во время погрузки. Он долго вертелся возле него, что-то пытался сказать, но тут появились конвоиры и врач торопливо ушел, сделав раненому летчику какой-то знак. Сначала Блюмкин ничего не понял. Лишь когда острая ножовка послушно врезалась в доски пола, он вспомнил этот случай. В начале войны, вероятно, этого врача гитлеровцы взяли в плен и заставили работать в госпитале.

Раненые летчики с большим трудом выпилили в полу вагона дыру и выбросились в нее на полном ходу поезда. Разбитых и покалеченных, их подобрали партизаны. Накормили, подлечили, а затем самолетом переправили на «Большую землю», в Москву. Долечившись в столичном госпитале, Блюмкин стал просить отправить его на фронт. Ему отказали. Лишь после долгих настойчивых просьб ему разрешили вернуться в свой полк. Зачислили его уже не в качестве летчика: с одним глазом на самолете много не налетаешь.

После освобождения Одессы Блюмкин съездил домой и здесь он узнал, что всех его родственников, в том числе и родителей, фашисты расстреляли.

Нашего бывшего боевого летчика мы встретили тепло. До конца войны он работал адъютантом эскадрильи – сначала со мной, а затем с Протчевым. В 1945 году его демобилизовали, и он вернулся в Одессу.

Советская молодежь хочет знать о подвигах своих отцов. А они свершались не только на фронте, но и в тылу. И не только в военные годы. Например, немало славных страниц в освоение Арктики внесла наша авиация.

Я познакомился с прославленным советским полярником летчиком Мазуруком. О его смелых полетах, в частности, посадке на льдах у Северного полюса, я много читал еще мальчишкой. И вот-неожиданная встреча. Мазурук охотно рассказывал нам об условиях полетов на отдельных участках, о «характере» некоторых морей, о быте и практической деятельности летчиков.

Высадка станций СП-4, СП-5, СП-6 проходила весной, в то время, когда над Ледовитым океаном стоял полярный день. Мне пришлось познакомиться и с полярной ночью.

Это было, когда я летал к полярникам на Октябрьские праздники и под Новый год. На борту моего самолета были праздничные подарки, посылки, письма. Но особенно радостно принимали полярники новогодние ёлки…

Размышляя о том, что должен сказать молодежи, я немного отключился от обстановки, в которой находился. Но когда в салоне самолета засуетились люди, потянулись к выходу, я обернулся к Кусимову и встретил его добрый, внимательный взгляд.

– Вот мы и прилетели, – сказал генерал.

Огромный зал Нефтекамского Дома техники переполнен. Его заполнили те, кому скоро идти на службу в Советскую Армию, и те, за чьими плечами стоят огненные годы войны, не один десяток лет мирного труда и воспитания подрастающего поколения.

На трибуну один за другим поднимаются участники Великой Отечественной войны, руководители предприятий и учреждений, молодые парни, только что вернувшиеся из рядов Советской Армии, юноши и девушки. Чтобы хорошо подготовиться к службе, нужно развивать себя физически, повышать свой политический и технический уровень, стать спортсменом-разрядником, в том числе по техническим видам спорта. Этого настоятельно требует современная техническая оснащенность Советской Армии, обстановка, в которой мы живем. Об этом говорят старшие. Будущие воины слушают их внимательно, с нескрываемым волнением. В конце нашей встречи, обращаясь ко всем своим сверстникам, живущим в Башкирской республике, они скажут:

– Клянемся честно служить своему народу и Отечеству. Мы хорошо знаем, что нам предстоит служить в самой передовой, доблестной, героической армии, для которой нет выше чести, чем охрана созидательного труда советских людей. Мы никогда не забудем, что в рядах этой великой армии сражались Александр Матросов и Минникали Губайдуллин, Николай Гастелло и Иван Кожедуб, наши деды и наши отцы… Клянемся, что никогда не изменим их делу!..

Пройдет совсем немного времени, и многие из этих мальчишек станут отличными стрелками, артиллеристами, танкистами, ракетчиками. И опять будут письма. И опять мы убедимся, что вырастили хороших сыновей…

Глава девятая Река жизни

С каждым годом река жизни все дальше и дальше уносит нас от невыразимо трудных, горестных и вместе с тем героических лет Великой Отечественной войны. В памяти стираются отдельные штрихи и детали, но она по-прежнему горит и грохочет в наших сердцах.

Когда-то, глядя сверху на дымившиеся руины Сталинграда, я поклялся приехать сюда после войны. И вот я в Волгограде. Его построили буквально заново, потому что долгие месяцы ожесточенных уличных боев и бомбардировок с воздуха превратили город в огромную груду развалин. Сражавшихся развалин! Теперь это огромный город-символ славы и стойкости советского народа.

Значение Сталинградской битвы хорошо понимали и наши союзники, и наши враги. В беседе с советским послом Майским известный политический деятель Англии Ллойд Джордж говорил: «Если вы ее (то есть битву. – М.Г.) выиграете, то Гитлер и все его подголоски погибнут… Ну, а если вы проиграете эту битву… Тогда мне страшно подумать, что станется с человечеством… От исхода того, что совершается сейчас на берегах Волги, в полном смысле зависят судьбы мира».

В великой битве за Сталинград участвовали многие мои земляки и, в частности, две дивизии, сформированные в Башкирии в самом начале войны. Это 112-я Башкирская кавалерийская и 214-я стрелковая дивизии. Обе они с честью оправдали возложенные на них надежды и вписали в летопись битвы немало героических страниц.

Неизгладимое впечатление у Всех, кто посещает Волгоград, оставляет памятник-мемориал на знаменитом Мамаевом кургане. Но еще больше поражает другой памятник, воздвигнутый на высоком волжском берегу. Этот памятник – сам город. В сооружении его, как и в его защите, принимала участие вся наша страна.

Донбасс, «Миус-фронт», Крым…

Как-то мы отправились в поездку по этим местам с моим фронтовым товарищем дважды Героем Советского Союза Иваном Воробьевым. Где-то под Краснодоном выходим из машины и осматриваемся. Во время войны здесь находился наш аэродром. Но где же он? Вокруг – поля, бахчи. На бахчах – бригада девушек работает. Направляемся к ним:

– Тут, девчата, аэродром должен быть. Не подскажете, где?

– Аэродром?

Девушки удивленно переглянулись.

– Сейчас нету. Может, раньше был?

– Во время войны был, – подсказывает Воробьев.

– Во время войны, – улыбаются девушки. – Так ведь мы уже после войны родились!..

Мне потом долго вспоминались эти поля, эти бахчи, эти девушки, родившиеся уже после нашей победы.

Сапун-гора, Севастополь, мыс Херсонес…

Как неузнаваемо изменились эти места!

А вот и Малахов курган. В память о героических подвигах летчиков нашей армии, проявленных при освобождении Севастополя, жители города воздвигли на нем прекрасный памятник.

Сколько лет прошло со дня освобождения Севастополя от гитлеровских захватчиков, но его улицы, его набережные, его люди помнят своих освободителей. И память эта, мы знаем, вечна. Как это море у стен города-героя. Как эти горы, политые кровью советских воинов.

На Белорусской земле стоит памятник, который нам, летчикам 1-й гвардейской Сталинградской штурмовой авиационной дивизии, особенно дорог.

Этот памятник – наш самолет. Один из тех Ил-2, на которых мы громили врага на долгом пути от Волги до Балтийского моря.

Самолет самый обычный. И вместе с тем необычный. На его фюзеляже выписаны все награды, которых удостоилась наша дивизия за годы войны: орден Ленина, два ордена Красного Знамени, ордена Суворова и Кутузова.

Самолет-памятник, самолет-символ!

Он стоит на невысоком бетонном постаменте, весь устремленный вперед, и, кажется, вот-вот заработает его винт.

У этого памятника часто собираются ветераны нашей дивизии – бывшие летчики, стрелки, техники и вооруженцы. Боевая дружба до сих пор соединяет нас своими крепкими узами. Вот почему каждая такая встреча для нас – большая радость.

Встретившись, мы вспоминаем не только о летчиках, но и о всех наших боевых товарищах – техниках, мотористах… А воздушные стрелки!.. Отчаянные ребята. Все их оружие – один пулемет. Он же и броня, потому что кабина стрелка почти ничем от вражеских пуль не защищалась.

В воздушные стрелки были обычно те, кто сам хотел стать летчиком. Помню слова из их любимой фронтовой песни:

Будешь ты стрелком воздушным, А в душе пилот. Будешь ты лететь на «иле» задом наперед…

Да, так и летали они, наши бесстрашные воздушные стрелки, «а в душе пилоты». Многие из них дошли с нами до Победы, многие навсегда сложили свои головы на трудном пути к ней.

Вечная им слава!

Много хороших слов можно сказать о самоотверженной работе наших техников, творивших буквально чудеса. Иной раз казалось – ну, все, эта развалина никогда больше не поднимется в воздух, а на утро тебя ждет готовая к вылету боевая машина.

А вооруженцы! Чаще всего это были девушки. И если учесть, что каждая бомба, которую они подвешивали в люках наших самолетов, весила по 50–100 килограммов, то станет ясно, как нелегко приходилось им. Ящики со снарядами для пушек и пулеметные ленты тоже не отличались особой легкостью. Но девушки никогда не жаловались на трудности. Они знали: идет война, а на войне никому не бывает легко…

За последние годы на дорогах войны, пройденных нашей дивизией, мне посчастливилось встретиться со многими моими боевыми товарищами.

Среди них дважды Герой Советского Союза И.А. Воробьев, Герои Советского Союза В.Ф. Анисов, Ф.В. Тюленев, А. Заровняев, мой бывший стрелок Александр Кирьянов и другие. Кое-кого, к сожалению, мы уже больше не встретим. К их числу относится и мой самый близкий друг Герой Советского Союза Виктор Протчев…

Поездки по местам былых сражений, встречи с боевыми побратимами надолго остаются в памяти, заполняют жизнь чем-то большим и светлым.

Во время этих встреч и поездок к нам обычно присоединяются местные жители, ребята из отрядов красных следопытов, те, кто совершает походы по местам боевой и революционной славы. Нам очень приятно, что юноши и девушки живо интересуются историей своей страны, ее славными традициями. Ведь наша молодежь – это чудесный народ, готовый на любой подвиг во имя счастья нашей жизни, во имя нашей прекрасной Советской Родины.

Оглавление

Об авторе книги

Часть первая . Мечты и тревоги

  Глава первая . Первый полет

  Глава вторая . Время чудесное мое

  Глава третья . Первое знакомство с небом

  Глава четвертая . «Если завтра война»

  Глава пятая . Три яблони у отчего дома

  Глава шестая . Трудно, но интересно!

  Глава седьмая . Война

  Глава восьмая . Наконец-то на фронт

Часть вторая . Через пламя войны

  Глава первая . У стен Сталинграда

  Глава вторая . Первый боевой вылет

  Глава третья . Бои, бои, бои

  Глава четвертая . Новое пополнение

  Глава пятая . Неудача

  Глава шестая . Подвиг капитана Безуглова

  Глава седьмая . Крылья дружбы

  Глава восьмая . Редкий случай

  Глава девятая . Крылом к крылу с друзьями

  Глава десятая . Жаркое небо Крыма

  Глава одиннадцатая . «Тяжело в ученье, легко в бою»

  Глава двенадцатая . Белорусская операция

  Глава тринадцатая . Впереди – Германия

  Глава четырнадцатая . Падение цитадели

  Глава пятнадцатая . Великая победа

Часть третья . В окне моем – небо

  Глава первая . Со мной что-то случилось

  Глава вторая . Расставание

  Глава третья . В родной Таш Чишме

  Глава четвертая . На берегу Каменного Ключа

  Глава пятая . Точка опоры

  Глава шестая . Традиции продолжаются

  Глава седьмая . Дорога к подвигу

  Глава восьмая . Быть воином – это почетно

  Глава девятая . Река жизни

Реклама на сайте