«Культурный разговор»

Культурный разговор (fb2) - Культурный разговор [О проделках доктора арт-хауса, последнем танго интеллигента, одной абсолютно счастливой жизни] 1482K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Татьяна Владимировна Москвина

Татьяна Москвина Культурный разговор: эссе, заметки и беседы

© Москвина Т.В., 2016

© ООО «Издательство АСТ», 2016

* * *

Часть первая Камушки

Бросая в воду камушки – смотри на круги, ими образуемые; иначе такое бросание будет пустой забавой.

Козьма Прутков

Кто сыграет Путина

Телевизионный фильм «Ельцин: три дня в августе» вновь напомнил нам о чудесной способности искусства преображать реальность. Вожди России в XX веке и кино – это, как говорится, темка!

Какой смысл в очередной раз бубнить «было так» или «не было так»? НТВ, этот выдающийся глютамат телевидения, предложил эдакую «конфетку из дерьма», то есть представил путаные и смутные события как эффектную драму, лихо закошенную под голливудский триллер. Играют все отлично, а могучий актер Дмитрий Назаров вообще сделал из своего Ельцина фигуру шекспировского масштаба.

Назаров – это целая планета, по счастливому для нас недоразумению залетевшая к нам из иных времен. Нет более таких спин, таких басов, таких молний из глаз, такой баснословной цельности натуры и такого вулканического темперамента! Он раскрасил Ельцина чистыми красками своего таланта, он преобразил и, можно сказать, – пересоздал своего героя для искусства. Все в нем – крупно и величаво, это идеальный муж, богатырский политик, храбрый и отчаянный человек. Нету такого и не было!!! – но ведь хочется, правда? И вот появляется герой.

Творчество начинается там, где кончается история. Буквально верный истории художественный фильм невозможен и ненужен. А иначе для чего творчество, для чего искусство, возникающее из стремления создать что-то, чего не было и нет? Наши вожди XX века, сами по себе как они есть, вообще мало пригодны для искусства, если их не приукрасить и не преобразить. И вот происходит благотворная замена исторического образа – художественным.

Так произошло с царем Петром в исполнении Николая Симонова. С момента выхода картины «Петр Первый» люди стали считать изображенного там идеального народного царя – Петром Первым. Художественное замещение состоялось полностью, никакого другого образа, кроме прекрасно-яростного лица Симонова – Петра, у массовой публики в уме не возникало. А социологи, когда они свалились на нашу голову, недоумевали – как так, неистовый реформатор и тиран все время в списке народных любимцев? Не понимая, что люди голосуют сердцем за Петра – Симонова, а не за историческое лицо, им в общем неизвестное.

Какова же судьба вождей XX века в кино последних двадцати лет?

Надо заметить, свобода от цензуры оказалась не слишком плодоносной. От Ленина как-то отмахнулись, и только Сокуров создал глубокий фильм «Телец», где актер Леонид Мозговой перевоплотился в трагическую фигуру больного, умирающего вождя, лишенного сил и возможностей руководить взбаламученной им страной. Сталин, вызывающий жгучий интерес историков, полноценного художественного результата в искусстве не дал – разве что блеснул Максим Суханов у Михалкова в «Цитадели». Но в мифологическом пространстве картины Сталин тоже стал неким сказочным жутким чудовищем, своего рода драконом с желтыми тигриными глазами.

Хрущеву не повезло – его, правда, сыграл однажды Ролан Быков, актер высшего класса, но сам фильм оказался незначительным, не запомнился толком.

Повезло в искусстве тому, кому и в истории повезло – Л.И.Брежневу. Фильм «Брежнев» отличился удивительно адекватным, человечным подходом к недавней истории, а Сергей Шакуров сыграл великолепно, «бриллиантно». Он воссоздал и артикуляцию, и мимику, и пластику старенького генсека, но под корявой маской дряхлости и угрюмого консерватизма тек ручеек живой жизни. Добрый, в сущности, и очень даже неглупый человек, действительно «из народа», оказался и защитником, и мучеником коммунистической Догмы. Дикое, трагикомическое противоречие мертвой буквы и живого человека вызывало сложную смесь чувств – и насмешку, и жалость, и ужас…

Ленин, Сталин, Хрущев, Брежнев, Ельцин… вроде бы искусство постепенно подбирается все ближе. Когда же нам ждать художественного Путина?

Это было бы большим подспорьем для россиян, поскольку человеческое лицо ВВП так и остается невыявленным, неясным. Мы так ничего и не поняли о главном человеке государства – кого он любит, с кем дружит, как ведет себя в семье, какие у него слабости и особенности характера. Самое время большому артисту досложить недосложенный образ и явить нам художественную ясность взамен исторической загадки.

Мне кажется, я знаю, кто это будет.

На мысль меня навело недавнее посещение В.В.Путиным открытого после ремонта здания Театра Наций. С чего бы, думаю, Путину осенять собою совершенно невнятный в художественном отношении театр? Театр, который возник не из творческой волны или художественной идеи, а из административного ресурса? Театр, где одна идея – как-нибудь поставить какие-нибудь спектакли и чтоб из стран Европы тоже привозили показывать какие-то спектакли на какие-нибудь фестивали, и чтоб все это называлось «современным» и содержалось государством.

Но потом я вспомнила, что руководитель Театра Наций Евгений Миронов – пламенный, многолетний сторонник президента. Не знаю, какой из него руководитель (хотя примерно знаю, какие из актеров руководители) – но артист-то он настоящий и пока что свой ресурс не истощил.

Я считаю, исключительная преданность Миронова своему герою должна, наконец, дать художественный результат. Именно этому артисту можно поручить воплощение президента-загадки на экране. Или на сцене – того же Театра Наций. Зря, что ли, ремонт делали?

Евгению Миронову, с его душевностью, нервностью и начитанностью, вполне под силу сделать, наконец, В.В.Путина понятным и человечным. Миронов, и только он объяснит нам художественно, отчего его герой никогда не признает ошибок. И каков тот непостижимый принцип, руководствуясь которым наш балтийский леопард назначает чиновников. Да, это он раскроет нам (если сценарист Володарский напишет, а он может написать все что угодно), что это за тайный план ордена меченосцев, по которому одиннадцать лет движется Россия! И куда.

Потому что мы понять этого не в состоянии. Одна надежда на «волшебную силу искусства».

2011

Большой театр отреставрирован. Осталось реставрировать монархию

Что хорошо, то хорошо

Обновление Большого, на которое ушли шесть лет и 21 миллиард рублей, состоит из двух частей: реконструкция и реставрация. Реконструкция довольно затейлива. Так, удачно выкроена Верхняя сцена, просторная, удобная, где может разместиться целый оркестр и где легко репетировать даже какой-нибудь сильно многофигурный балет. А вот Подземный концертный зал скорее удивил как непонятная диковина. Он стилизован под греческий амфитеатр, разные части планшета, формируя пространство, опускаются на глубину. Эффектно, однако зал огромный, как зимой будет отапливаться? И что там играть, под землей, – реквиемы?

Новый Большой приспособлен к зрителю с ограниченными возможностями: человек на инвалидной коляске может разгуливать по всему зданию, а в зале для него отведены специальные места. Слабослышащим и слабовидящим тоже предусмотрены свои места – близко к сцене. Да здравствует мировой, добравшийся и до нас, гуманизм.

Новые гримерные комнаты оборудованы теперь душевыми и уборными, и уже не придется артистам толпиться в очереди к единственной кабинке на коридор, как в советские времена. Все блестит и переливается, даже технические лестницы облицованы мрамором. Скользко! Не подвернут ли ноги в балетках отдельные прыткие танцоры? Я бы все ж таки постелила побольше дорожек. Тут доблестному директору Большого, Анатолию Иксанову, надо сделать выбор между блеском и безопасностью.

Что до реставрации, то она сделана по-русски в лучшем и высшем смысле этого слова. Сделана в том страстном напряжении души, в том благословенном порыве к идеалу, в котором работали великие русские мастера. Их собрали со всей России – более трех тысяч человек: скульпторы, живописцы, декораторы, золотых и хрустальных дел мастера – для великого, важного усилия – восстановить императорский театр.

Дворцовые ткани из шелка делают во всем мире – лишь 17 женщин из Старо-Спасского монастыря в Москве, в день выходит небольшой кусочек. А для обивки Императорского фойе и Царской ложи нужны были сотни метров! Позолоту в зале наводили по старинным рецептам, и протирать ее следует специальной беличьей кисточкой. Точили тонкие, прозрачные вазы из алебастра в Белом фойе, ваяли фигуры Атлантов в зале – только из папье-маше, не из гипса, чтоб не портить акустику… Короче, мастера, что называется, «оттянулись» – когда еще получишь такой выгодный заказ. И расстарались – красиво до слез и красиво дорогой, тщательной, «императорской» красотой.

Для такого театра еще нет репертуара

И вот стоит он, голубчик, весь сияет хрусталем и золотом, воссозданный так любовно и тщательно – и, как в одном романе Кинга, ждет приближающегося будущего. Вот уже встрепенулись обрадованные инвалиды, размечтались провинциальные учителя и врачи – эх, взглянуть бы! – да и большие чиновники себе черкнули: обязательно посетить. В душе, в избе и в стране должен быть «красный уголок», чистое место для радости и мечты, пусть им будет Большой, обновленный подвигом мастеров.

Но что будет идти на этой великолепной сцене? Для нее пока нет никакого репертуара. Кроме, разумеется, балетов Григоровича. На которые, собственно, и будет лом в ближайшее, да и в отдаленное время. Дирекция это прекрасно понимает, и Юрий Григорович уже работает над осуществлением на обновленной сцене «Спящей красавицы» и «Щелкунчика». Напоминаю, как богиня справедливости, что великого балетмейстера отсюда выжили в девяностых годах и все это время оскорбляли в прессе, как какого-то мошенника. Все для того, чтобы очевидная истина опять воссияла: Григорович не только классик, но и неутомимый, несравненный работник.

Что до оперных и балетных новаций последней «пятилетки», то им, по-моему, самое место на Новой сцене, которая так выручила Большой в период реконструкции. Никаких особых новаций на самом деле не было: шла ориентация на среднюю европейскую моду. По всей Европе идут, скажем, оперы, где персонажи Моцарта фигурируют в джинсах, а люди Верди – в какой-нибудь тоталитарной униформе. Как не надоели все эти режиссерские фокусы, непонятно. Да и не след нам оглядываться на среднюю евромоду! Они, может, наоборот, на нас поглядывают в надежде – может, русским удастся вырулить из постановочного тупика, а мы туда же.

Первой ласточкой на обновленной сцене заявлена «Руслан и Людмила» Глинки в постановке Дмитрия Чернякова. Надеюсь, что известный и талантливый режиссер как-то сумел преодолеть некоторое присущее ему недоверие к цвету (преобладание серого и белого в его спектакле «Жизнь за царя» в Мариинке даже наводило на мысль о цветоаномалии режиссера). Не представляю себе «Руслана и Людмилу» Глинки, да еще на обновленной сцене, и без сочного цвета. Тревожусь и за персонажей и сюжет – найду ли знакомое? Ведь в «Евгении Онегине» Черняков решил сцену дуэли Ленского и Онегина как несчастный случай при неосторожном обращении с ружьем. Конечно, ему хочется сбить штампы, преодолеть рутину. Но при этом нет-нет да и повреждается сама основа ткани оперы.

А ведь интерес к жанру нисколько не угасает, напротив: опера активно проникла в телеэфир («Призрак оперы» на «Первом», конкурс молодых оперных певцов на «Культуре»). Мне, кстати, интересно, насколько глубок и фатален конфликт дирекции Большого и Галины Вишневской? Не было бы разумным привлечение ее Оперного центра к новой жизни театра? Все-таки в делах общей значимости хорошо бы стоять выше личных обид и амбиций.

Руководство Большого могло бы, на мой взгляд, пойти интересным путем: например, пригласить для постановок крепких мастеров, которые уже руководят, каждый своим, театром. Они могли бы поработать на Большой в качестве творческого «оброка», что ли. Порадеть для главной сцены. Таковы: Александр Титель, главный режиссер оперы Музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко, Дмитрий Бертман, создатель «Геликон-оперы», Александр Петров, худрук Детского музыкального театра «Зазеркалье», найдутся и другие.

Страстная тщательность, с которой проведена реставрация, требует хоть какого-то соответствия репертуара, не правда ли?

Для такого театра еще нет государства

Но главное несоответствие нового Большого лежит еще глубже: облик императорского театра восстановлен тогда, когда причины, приведшие к его появлению и расцвету, утрачены.

Как жить императорскому театру без империи? Как муляж, дорогое чучело, мираж в пустыне?

Вот придут в зал десятки некомпетентных по большей части чиновников и прочая «элита», в просторной Царской ложе уместятся разом и Пан спортсмен и Пан юрист, рассядутся в партере недопосаженные олигархи с женами, упрямо тянущимися к прекрасному… Все в пиджаках, без мундиров, без орденов. Никакого блеска. Это для них корпели ткачихи из Старо-Спасского монастыря, для них пришивали сотни позолоченных «лавровых» листочков к дверям Императорского фойе, которые надо обмахивать беличьими кисточками?

Для них трудился в экстазе творческого упорства город чудом выживших русских мастеров?

Нет, совершенно очевидно: реставрация Большого – самое лучшее начало для реставрации монархии. Я уже излагала способы решения проблемы. Путем приглашения на трон английского принца Гарри (Генри), молодого энергичного человека, близкого родственника династии Романовых.

Можно так, можно иначе, но как-то надо – неторопливо, тщательно и последовательно. Нельзя нам жить идеей о том, что мы должны много и хорошо произвести, а потом дружно и весело съесть. Нет мечты. А какие могут быть на свете русские люди без мечты! Отними у нас страсть, артистизм, порывы к идеальному, способность грезить наяву – и кто мы такие?..

Блистательная реставрация Большого театра обнадеживает – а может, у нас еще остались силы на дальнейшее продолжение истории?

2011

Главный художник разоблачил коммунистов и демократию

В ЦВЗ «Манеж» (Санкт-Петербург) открылась выставка самого известного публике художника – Ильи Глазунова – творческий отчет за долгие годы трудов.

Картины у Глазунова беспокойные. Тихо созерцать их не получается. Живопись для Глазунова – не самоцель, а средство быстрого воздействия, своего рода «публицистика красками». Входящего на выставку сразу встречают две огромные картины – «Рынок нашей демократии» (1999) и «Раскулачивание» (2010). На них с большой яростью, кричащими от боли красками и дрожащими от гнева руками изображено, как мучили и мучают народ.

Его мучают бесы.

В «Раскулачивании» бесы, в тужурках и красных повязках, сжигают иконы и стреляют в младенцев под сенью Ленина. В «Рынке…» бесы, обретшие новую прописку, под сенью статуи Свободы развращают народ деньгами и сексом. Здесь много знакомых лиц, перемешанных с лицами символическими.

Скажем, бесов на Россию науськивает сам Билл Клинтон с выглядывающей из-за его плеча Моникой Левински. А за превращение России в Содом и Гоморру лично отвечает телеведущая программы «Про это» Елена Ханга. Но две мерзкие лесбиянки по центру уже изображены отвлеченно-символически, как и сатанист в козлиной шкуре. Непонятно кто летает с мечом и крыльями наверху, в «русской зоне» картины – видно, какая-то русская Брунгильда… Сам же Глазунов в виде автопортрета скромно держится крайним справа с плакатом «Где вы, России верные сыны?».

По периметру, вдоль рамы, полотно обклеено «долларами».

Написанная более десяти лет назад картина, конечно, уже устарела по конкретному содержанию. Но как срез хаотичного русского сознания, где все вперемешку и вповалку, и все болит, и все обижено и обозлено, – ничуть не устарела. Ее громокипящий пафос вполне актуален для многих. Правда, живопись – не лучшая область для размещения пафоса, но Глазунов всегда жертвует интересами мастерства, чтобы выкрикнуть наболевшее.

Пусть наболевшее неоригинально и состоит из общих мест, но ведь он очевидно не притворяется – невозможно притворяться полвека.

Так, может, он и не мастер вовсе? Такие предположения были высказаны неоднократно. Однако представленная на выставке работа 1948 года «Портрет старушки» (Глазунов – школьник!) опровергает злопыхателей. Отлично умел писать Глазунов еще сызмала. Просто художник в России – больше, чем художник, он еще трибун, проповедник и апостол.

Чей апостол?

Вот тут у нас закавыка. Образ Спасителя у Глазунова не получился – на картине «Изгнание торгующих из храма» (2011) перед нами дикий, разъяренный, довольно обычный мужик. А на полотне «Боже, Боже мой, зачем ты меня оставил» примерно тот же мужик запрокинул страдальческую голову. Никакого «дуновенья Бога» (красоты, величия, трогательности) в картинах нет. Это тоже «публицистика красками», только на темы двухтысячелетней давности. Правильный мужик торгующих из храма гнал, вот его и распяли. Творчески это, как видно, не слишком волнует автора.

Родная природа? Глазунов написал несколько нормальных, «правильных» пейзажей, в основном северных, но в них чувствуется мнимое, насильственное смирение художника перед жанром. Без людей на холсте ему скучно. А вот если на русском поле разместить русскую девушку с русой косой на отлете, то уже получится «Русская песня» (2009). Из которой будет видно и понятно, что русская песня – это такая песня, что волосы не только дыбом встают, но вообще опровергают все законы гравитации.

Тема русских волос продолжена на картине «И снова весна…» (2009), где изображен сам художник на фоне сиреневого куста, причем весь верх его головы вздыблен и вихрем уходит в сирень. А вдалеке на реке – ледоход. Все-таки надо было в названии уточнить – «И снова русская весна…»

Может быть, художника прежде всего волнует родная мифология? Может быть, только берет он из нее самые избитые фигуры. На картине 2010 года «Сирин и Алконост» (это птицы русского рая) гладкие красивые птицы с девичьими лицами изукрашены приклеенными «жемчугами». То есть красок уже недостаточно для наведения красоты, как и «обычные» размеры глаз невозможны у «Русского Икара» (2005). Только величиной с тарелку. Это же русский Икар!

Русская женщина – вдохновляет ли она мастера? Нет, тут тревожный момент: обнаженные женские тела больше не являются для Глазунова образом прекрасного, но символизируют разврат и распад в обличительных полотнах. Мы, конечно, помним еще по советским временам, что хуже голой бабы, подрывающей все устои, ничего быть не может, но все ж таки это странно для художника.

А вот книжная графика восьмидесятых годов, занимающая левое крыло выставки, объясняет, как мне кажется, настоящие возбудители творческого волнения Ильи Глазунова. Это образы Достоевского. Иллюстрации, сделанные с наивной старательностью и нарочитой «неумелостью», отсылающей нас к детским рисункам, хороши и трогательны. Это Достоевский, полностью адаптированный к уму школьника.

Из взволнованности Достоевским произросла и живописная публицистика Глазунова. И доказала, что агрессия в публицистике обязательна, а в живописи – нежелательна.

Нет, не может быть никаких серьезных претензий ни к работоспособности, ни к мастерству Ильи Глазунова. Но перед нами феномен мастера, начисто лишенного вкуса. Он хочет схватить зрителя мертвой хваткой, преувеличивает, приукрашает или разоблачает без всякой меры. И не в этом ли секрет его популярности?

Почему, скажем, не снискал такого массового успеха советский классик, живописец Дмитрий Жилинский (он чуть старше Глазунова, но столь же работоспособен)? Видимо, потому что Жилинский строго держится в своих профессиональных рамках, не впадая ни в проповедь, ни в карикатуру. К тому же вкус у него безупречен. А людям, может, надо, чтоб их поленом по голове ошарашивали, чтоб красота набрасывалась как зверь и искусывала насмерть!

Но когда речь идет о путях России, так и красоты не надо – нужен вопль, пусть безвкусный и чрезмерный, ну а где у нас, в каких головах расположен вкус и чувство меры?

При сборке не встроено!

А весь второй этаж занимает настоящий ответ на вопрос о причинах популярности Глазунова. Он отведен под фотографии мастера в детстве, юности и зрелости. На фоне деревушек, в мастерской и с великими людьми прошлого и настоящего. Сотни фото говорят о главном – о неистовом, могучем, беспримерном желании художника прочно утвердиться именно здесь и сейчас, в нашем несовершенном мире, где был распят изгнавший торгующих из храма.

Столь страстные желания всегда исполняются. Вот не скажу кем – но всегда.

2011

«Школа смирения» Ильи Глазунова

Дело было игрой случая: невеселыми ногами шла на Московский кинофестиваль, подозревая, что ничего путного не увижу, и вдруг на пути встал ЦВЗ «Манеж». Вывеска приглашала к знакомству с работами учеников Российской академии живописи, ваяния и зодчества Ильи Глазунова. Когда еще доведется! Бесстрашно шагнула внутрь.

Вряд ли, вряд ли мое перо достойно этого грандиозного события…

Вход на выставку оказался бесплатным, и это зря. Наш народ иной раз подозрительно шарахается, ежели ему что культурное дают даром, поэтому в Манеже было пустовато. Зато на этот раз его стены не оскверняли всякие богомерзкие инсталляции – на две недели Манеж сделался Храмом… нет! Алтарем… нет… Убежищем… эх, я же говорю – не моего пера это дело.

Большинство работ, представленных на выставке, не подписано авторами. На табличке лишь указывалось название и порядковый номер курса, скажем: «Костюмированный портрет. Работа третьего курса». Долой всякие ненужные личные амбиции, долой гордыню и самовлюбленность. Академия живописи, ваяния и зодчества Ильи Глазунова – это прежде всего жесткая школа смирения ученика перед Искусством.

Сам-то Илья Глазунов, получив академическое образование, не очень чтобы смирялся перед канонами и правилами, и его художнический почерк мало с кем спутаешь. Исступленные глазища всяких красавиц, святых отроков и ангелов его кисти величиной с летающие тарелки – как вспомнишь на ночь глядя, так чего доброго и не заснешь. А учеников мастер держит в ежовых рукавицах: потом будете фокусничать и паясничать, в школе надо самоотверженно учиться. И они учатся – по-моему, все на круглые пятерки, поскольку мне трудно припомнить такое количество безупречных (в техническом отношении) работ, собранных в одном месте. Я-то привыкла, приходя на выставки, охотиться за индивидуальностью художника, а здесь другой, прямо противоположный случай: здесь люди полностью отрешились от своей индивидуальности, чтобы овладеть неким абсолютным «мастерством». Вообще-то так не бывает, и талант даже в учебных работах, даже на первом курсе как-то проявляет себя. Хоть какой-то черточкой, крапинкой, сдвигом, вывертом, улыбкой, странностью… так не бывает, говорите? – у глазуновских учеников бывает.

Рисунки с натуры – все мышцы и мускулы натурщиков на месте, ничего не перепутано, но как будто рисовано с неживых моделей. Пейзажи – формально на пять сделаны пейзажи, но ни капли своего не вложено, никакого дуновения душевного не пронеслось. Исторические полотна – все такие важные, торжественные, духоподъемные, имени Сурикова прямо. Если на холсте представитель культуры, то Лермонтов (почему-то довольно пожилой) или Ахматова, никаких тебе Бродских и Мандельштамов. Много портретов духовных особ и просветленных юношей… Все на отлично – по рисунку, по композиции, по цвету, но нигде, ни подле одной картины не тянет остановиться. А через десять-пятнадцать минут пребывания на выставке начинается немотивированная, необъяснимая тоска. Все так правильно, что тянет убежать куда-нибудь подальше от этих однообразных километров старательно закрашенного холста. И, убежав, удавиться…

Я, правда, нашла один небольшой автопортрет ученицы Глазунова, в котором билось какое-то чувство, но чувство это явно горчило. Лицо скромной милой девушки с косичками застыло в безысходной печали и потаенном страдании. Да, люди трудятся, люди учатся, но почему все так безлико, где же радость творчества?

Я постаралась найти объяснение такому удивительному методу учебы, при котором индивидуальность художника, обучающегося своему мастерству, как будто испаряется. И он превращается в тихую смиренную тень, живущую исключительно подражанием образцам прошлого.

Значительное место в экспозиции ученических работ Школы живописи, ваяния и зодчества отведено копированию. Здесь ученикам Глазунова равных нет. Русские иконы, Рембрандт и Ван Дейк, Рубенс и Боровиковский, Саврасов и Репин – десятки великих полотен воспроизведены старательными руками преданных искусству глазуновцев точь-в-точь – или, если хотите, один в один. Глазуновцы – идеальные копировщики. И в этом качестве имеют блистательные перспективы.

Дело в том, что в XX веке была задумана и осуществлена грандиозная афера под названием «современное искусство». Цель аферы было прекратить поставку новых шедевров живописи, для того чтобы феерически вздуть цены на живопись прошлого. Всех, кто потенциально мог чего-то там нарисовать, перебросили в область производства пустоты. Живопись прошлого стала ценнее самой устойчивой валюты, предметом воспаленного вожделения. Однако, как известно, ценности всегда подвергаются подделке, и рынок подделок живописных шедевров довольно обширен, на хороший товар этого сегмента есть постоянный устойчивый спрос. А кто, по-вашему, будет заниматься таким тяжелым, неблагодарным, пусть и щедро оплачиваемым трудом? Нынешние косорукие «современные художники», которые заняты самоутверждением на ровном месте и давно забыли, если знали, азы своего мастерства?

Нет! Вот они – потенциальные герои завтрашнего дня. Ученики Школы смирения Илья Глазунова. Они смогут затопить мир Рембрандтами и Ван Дейками один в один, так что вместо немногих жадных буржуев в мире явятся сотни тысяч счастливых обладателей великой живописи, и мир, безусловно, станет от этого куда теплее, светлее и забавнее.

Таким образом, наша Школа смирения – совсем не пустое место в сложной иерархии современных культурных процессов. Она не то что нужна – да ей просто цены нет, ей-богу.

2014

Никас Сафронов как чудо, тайна и авторитет

В Российской академии художеств (Санкт-Петербург) открылась выставка работ Никаса Сафронова. Билет на просмотр стоит довольно дорого (350 рублей), так ведь и наш художник – не из дешевых. Его успех смело можно назвать феноменальным.

Помню, как лет двадцать тому назад Никас Сафронов на фестивале «Кинотавр» вежливо подсаживался к известным кинематографистам, скромно аттестовал себя «ульяновским сиротой» и просил разъяснить ему смысл фильмов Сокурова. Вальяжные кинематографисты снисходительно покупались на деликатную повадку «сироты», которая, конечно, была в чистом виде овечьей шкурой. Мертвая хватка выдающегося дельца, недюжинная смекалка и феерическая энергия в рекордные сроки сделали Никаса Сафронова вторым по известности художником в стране (после Ильи Глазунова).

Публика, привыкшая видеть Никаса Сафронова в передачах вроде «Ты не поверишь!», может составить себе обманчивое представление о художнике как о «поп-звезде» живописи, которую волнует исключительно раскрутка собственной личности, а не творчество. Вдобавок внешность. Она эффектна до такой степени, что если бы, к примеру, режиссер фильма «Яйца судьбы» решил экранизировать Евангелие, то на главную роль без всякого кастинга можно было бы взять именно Сафронова.

Однако оспорить место Никаса Сафронова в клане живописцев – задача безнадежная и бессмысленная. Перед нами действительно художник, притом хорошо выученный, умеющий держать кисточку в руках. Да, он крепко выучил технологии успеха и охотно рисует сильных мира сего (политиков, певцов, киноактеров), идеализируя и приукрашивая их опостылевшие, но зато всем известные лица. Бывает, что его картины смахивают на кондитерские изделия и мало чем отличаются от той слащавой живописи, которой забиты сайты, действующие под бессмертным лозунгом «налетай, торопись – покупай живопись!». Однако тысячам несчастных не удается продать ничего, а Никасу удается продать все. Это можно объяснить… а никак этого объяснить нельзя. Хорошо, он проявил диковинное упорство, он годами носился по московской тусовке, раздаривая свои работы, он выказал изумительную производительность – но сколько их было, упорных, производительных, раздаривающих, и все впустую. И только Сафронову силы судьбы дали «зеленый коридор».

Почему?

Я отправилась на выставку в Академию художеств, чтобы попытаться разгадать эту тайну, попутно немало подивившись уже одному факту совмещения Н.Сафронова и высокомерных стен санкт-петербургской Академии (мало кто из современных живописцев смог сюда проникнуть). Сразу выяснилось, что художник чуток и гибок: среди работ, выставленных в Академии, почти нет парадных гламурных портретов. Отыскался только один – портрет Лейлы Алиевой, но внучка Гейдара Алиева явно попала на выставку не из-за высокого положения (Сафронов писал особ и покруче), а из-за привлекательной внешности, которая, правда, волнует художника не сама по себе. Никас Сафронов как живописец не отличается чувственностью и не любуется женскими формами, женщина в его работах фигурирует как символ – то Магии, то Духовности, то еще какой-нибудь байды. Например, на полотне перед нами гладкое женское лицо, наверху контуры таинственного замка, внизу – увлекательное название вроде «Путь к высокой истине». Вот и Лейла Алиева в изображении Сафронова не пышная восточная красавица, а некий символ. Наверное, тоже Истины – нет, наверное, все-таки Мудрости. Наследственной.

Пейзажи Никаса Сафронова, выполненные в технике «дрим вижн» (по белой грунтовке рассеянные выпуклые мазки-штрихи), не поражают оригинальностью, всё Венеция да Париж, солнечный день да весеннее утро. Не это главное. Основная масса работ неподдельна странна. Даже тревожна.

Видимо, учитывая специфику замороченного города Петербурга, Сафронов и представил на выставке самые странные и замороченные свои картины. Скажем, «Сон о Москве» представляет собой панораму Кремля, возле которого спит огромный тигр. Ясно, что это какая-то шифровка, послание, загадка. Или «Ангелы, покидающие историю» – силуэты двух крылатых существ, куда-то отлетающих не то в диком испуге, не то в приступе брезгливости. Есть работы, на которых люди изображены с песьими или кошачьими головами. Много стилизаций средневековых замков с рыцарями, девушками и птицами, но не простодушно-игровых, а как будто с каким-то значением. Многозначительны уже сами названия полотен – «Магия веры или таинственный шар», «Сон ангела», «Театр вечности на фоне гор», «Рыцарь-спаситель»… (Кстати сказать, подписывает художник свои работы “S.Nikas”.)

Что за дела? Не попал ли «ульяновский сирота» в какую-то секту? Или, может быть, записался в масоны? Отсюда замки и ангелы, камни и прочие «таинственные шары». Здесь, может быть, и кроется секрет успеха нашего художника? Ведь известно, что масоны («каменщики») спасают грешный мир путем взаимной поддержки и круговой поруки. Вдруг Никас Сафронов – реально масон? (Но тогда… руководство Академии художеств… тоже… того…)

Тогда, конечно, все проясняется. Тогда мы отбрасываем мысли о том, что смекалка поп-художника довела его до мысли об эксплуатации примитивных обывательских представлений о «духовности», обязательно связанной с какими-то секретными камнями, сияющими шарами и крылатыми фигурками. Если Никас Сафронов – масон, то он обязан вести масонскую пропаганду средствами живописи, вот он и старается как может. Намекает, что где-то там (где гуляют люди с песьими головами), в загадочных замках, крылатые рыцари и дамы, олицетворяющие путь к Истине, решают судьбы человечества – но и он, Никас Сафронов, тоже как-то к тому причастен. Посвящен, можно сказать. Отсюда и его таинственная мощь, и власть над судьбой, и эфир НТВ, и сотни тысяч евро за картинку…

Слушайте, вы не знаете, где у нас записывают в масоны?

2014

Наслаждайтесь Россией

Чтобы «стереть случайные черты» и насладиться миром, нужно, как известно, увидеть мир сквозь душу художника. Владимир Любаров предназначен для тех чудаков, что хотели бы насладиться Россией.

Разумеется, Любаров «из прежнего времени»: замечательный книжный график, он много лет был главным художником советского журнала «Химия и жизнь». В девяностых купил себе домик в деревне Перемилово (это возле города Переславль-Залесский) и с тех пор неутомимо ищет и творит свою Россию.

Таможенник Руссо, Нико Пиросмани, Ефим Честняков – да, эти художники вспоминаются, когда глядишь на любаровское «Перемилово». Картины Владимира Любарова тоже вариация наивно-влюбленного взгляда на жизнь. Но в Любарове больше искушенности, юмора, культурной игры. Его линии остры, сюжеты насмешливы – на грани карикатуры. И все-таки его «Перемилово» – то есть вечная русская провинция – это рай.

Влюбленность художника в жизнь так глубока, что он в счастливом удовольствии рисует даже содержимое буфета в Доме культуры своего «Перемилово». Печеные яблоки, бутерброды с красной икрой, сливовый мусс, молочный коктейль – все удостаивается персональной картинки. Ведь в этих немудреных вещицах тоже есть капелька одушевления, излученная хотя бы той буфетчицей, которая это готовила… Любаров пишет так, будто в мире действительно разлита некая Мировая душа и он ее чувствует. И живет Мировая душа где хочет: и в венском стуле, и в стручках гороха, и в луковицах. Не говоря уж о людях – полномочных обладателях этой самой души.

Время застыло в поселке на берегу реки, где обитают персонажи «Перемилово»: хмельные мужички и крепкие бабоньки с ножками как бутылочки, а также русалки и ангелы – такие же крепенькие, а бывает, что и хмельные. Никаких вам гаджетов и прочих бесовских козней нового времени! Любимое занятие перемиловцев – это танцы (в том числе и с русалками) и задумчивость вдвоем на лавочках. И еще – футбол для мужичков, балет для дамочек. И, конечно, хорошо посидеть по разным поводам.

Исторические кошмары войн и революций не прошли бесследно для «перемиловцев», как не миновали катаклизмы средневековой Европы персонажей живописи Босха и Брейгеля. Они низкорослые, красотой не блещут, да и глазки у них немножко страшненькие, пустоватые, а многочисленные острые зубки в осклабленных ртах как-то иногда напоминают крысиные. Но это только нюанс, поскольку все Перемилово затоплено влюбленной душой художника, и страшное тут нестрашно, а пустота заполнена радостью и весельем.

Эти простодушные провинциальные бабоньки и мужички – безмозглая плоть жизни. Это на нее во все века и во всех странах приходятся все удары и кошмары истории, а ей и защититься нечем. Это их, дурачков, мучили невероятными социальными экспериментами, тянули жилы разными «большими идеями». Что ж, посмотрите в глаза героям картины «Едоки вишен» и отвечайте перед своей совестью: какие тут могут быть идеи? Как они могут прижиться в звериной чистоте этих глаз?

Да, ума у перемиловцев негусто – но у них есть душа, а душа главнее. Дьявол души покупает, а не ум (он сам умный). Поэтому художник Любаров топит свое Перемилово в чуть-чуть насмешливой любви и нежно-лукавом умилении. А оказаться в этом раю может каждый – приехать летним днем на речку, расстелить коврик с нехитрыми закусками и глянуть на Божий мир промытыми от суеты глазами. Или посмотреть картинки художника Любарова…

У Владимира Любарова есть прочная известность среди московской интеллигенции, но как хотелось бы, чтобы эта известность стала настоящей громкой славой. И чтобы его Россией наслаждались миллионы поклонников.

2012

К революции не готовы

В последнее время, на фоне возросшей гражданской активности людей, стало мелькать грозное слово «революция». Однако всякой революции предшествуют революционные настроения. Есть ли они в современном творчестве?

Революция 1917 года была подготовлена в умах, и притом задолго до осуществления. Возьмем для примера хотя бы Максима Горького, обогатившего литературу образом грозно реющего буревестника или рабочей матери, ушедшей вместе с сыном в революцию. А как трудились десятки поэтов, призывая на свою голову грядущую «бурю»!

Революция 1991 года тоже готовилась в умах несколько лет перестройки – в литературе, кино, театре и на стадионах, куда красной волной русского рока вынесло Цоя, Кинчева, Шевчука, Бутусова и других талантливых парней. В их песнях не было никакой «политики», в них бушевало именно настроение – жажда перемен, обновления, свободы. Той самой «бури», без которой невозможен гордо реющий буревестник…

Итак, по прецеденту мы имеем такой сюжет: сначала буревестник, потом буря. Поэтому оглядываем современность с целью пристального поиска и возможного отлова буревестников.

Кинематограф стоит отмести сразу – он живет на большие государственные деньги, поэтому любые революционные настроения тут отстреливаются еще на стадии сценария. Впрочем, их и на этой стадии нет. Три самых значительных фильма уходящего года – «Елена» Звягинцева, «Цитадель» Михалкова и «Фауст» Сокурова – заслуживают внимания и, возможно, переживут свое время. Но ни перышка от буревестника мы тут не найдем.

На театральной сцене царит в основном перелицовка классики – иногда удачная, чаще нет. «Пер Гюнт» Ибсена в Ленкоме у Захарова и «Три сестры» Чехова у Додина (Малый драматический театр, Санкт-Петербург) – можно отнести к удачам. Взгляд постановщиков на жизнь человека глубок и мудр, и поэтому далек от любых революционных идей и настроений. Один из самых популярных спектаклей сезона – «Враги: история любви» Башевиса-Зингера в театре «Современник» – рассказывает нам именно что историю любви, случившуюся в Нью-Йорке пятидесятых годов. Алиса Фрейндлих и Олег Басилашвили (БДТ) блистают в спектакле «Лето одного года», но в этой американской пьесе речь ведется о старой интеллигентной паре, достойно переживающей близость смерти. «Наследники Рабурдена» Золя – премьера Малого театра с отличными актерскими работами Вячеслава Езепова и Эдуарда Марцевича – разворачивает картину жадной грызни своры буржуев за призрак наследства… И даже когда на сцену вдруг проникает современная пьеса, в ней трактуются темы, космически удаленные от «революции».

Например, «Дом» Евгения Гришковца и Анны Матисон – недавняя премьера МХТ (режиссер Сергей Пускепалис). Зритель видит хорошего, современного героя – это врач-уролог в исполнении Игоря Золотовицкого. Он жаждет купить домик, а денег нет, приходится занимать, а никто не дает. Почему в нашей стране квалифицированный специалист так унижен, что даже домик не может купить! – эта мысль посещает публику во время веселого и занимательного представления. Но запеть «Дубинушку» и воскликнуть «Доколе!!!» никому в голову не приходит…

В литературе у нас есть группа писателей, разрабатывающих протестные настроения путем описания быта революционеров (притом из личного опыта), – это и Лимонов, и Прилепин, и Шаргунов. Ненависть к порядку вещей им удается изобразить неплохо, а иной раз и отлично. Но мрак и нравственная духота, царящая в их произведениях, скорее отвращает, чем привлекает. Революционеры много пьют, дерутся и грубят окружающим. Никакого образа привлекательного будущего, никакой сильной мечты, обаятельного героя и убедительного призыва в этой литературе нет. Разве что интересная, но не новая идея – глушить водку не просто так, а в виде протеста.

Если делать революцию, то во имя чего? Какую новую картину мира создавать? Под какими лозунгами хотя бы?

Единственный лозунг, который четко звучит сегодня, – это «Россия без человека Икс». Прикажете всерьез верить, что без «человека Икс» жизнь мгновенно расцветет, истина воссияет?

Некоторую артистическую убедительность несет в себе проект «Гражданин поэт» Дмитрия Быкова – Михаила Ефремова. Правда, трудно назвать это «революционным искусством», скорее перед нами боевая сатира, «синяя блуза», «утром в газете – вечером в куплете». Насмешка иногда разит точно, иногда летит мимо, приносит легкое удовольствие, веселит иллюзией свободы ума. «Надо же, вот они их как!» Но, истребляя огнем сатиры то, что ненавистно, что может автор (Д.Быков) предложить взамен?

Что плохо, мы знаем. А что хорошо? Кто хорош? Кому уготовано увлечь жизнь блеском мечты? И где хоть краешек этой мечты?

Но главное, что доказывает неготовность общества к революции, – это полное отсутствие революционных песен. На Болотную площадь люди шли под призыв всё того же Цоя – «Перемен, мы ждем перемен». Всё тот же хмурый честный Костя Кинчев выходит на сцену и кричит в зал: «Есть тут кто-нибудь, кто голосовал за…?» – «Нет!! – ревет зал. – Нет, никто!!!» – «Интересно получается…» – недобро смеется Костя и поет затем свой знаменитый «Тоталитарный реп».

Но этой песне 25 лет. Она, конечно, созвучна и нашему дню. И все-таки, где же новые звуки нового времени? Везде царит шансон, и только шансон. Шансон уголовный, шансон ресторанный, шансон, притворяющийся романсом, и шансон, который даже в шутку нельзя показывать цивилизованному миру. Шансон, от которого хочется удавиться, и шансон, сдобренный крупицами таланта, – но все тот же шансон, то есть агрессивная пошлость.

Шансон и есть подлинные звуки этого времени. Песни вырвавшихся из зоны на волю рабов, желающих теперь погулять «по-господски».

Возможно, идеологическая подготовка к революции только начинается – но пока что мы к ней не готовы. Нет образа будущего, ради которого надо переворачивать настоящее. Не создали его ни «мастера искусств», ни молодые таланты.

Может, за сто лет вывелась сама порода этих загадочных птиц – буревестников?

2012

Опять воскресили Маяковского

Новая книга Дмитрия Быкова «Тринадцатый апостол. Маяковский» по объему так же солидна, как его предыдущие книги о Пастернаке и Окуджаве, – 827 страниц. Читается легко – но, конечно, при непременном условии: надо знать русскую поэзию. Тогда книга Быкова воспринимается с живым интересом, вызывает мысли, подталкивает к спорам… Пастернака и Окуджаву автор любит горячо и безоговорочно; с Маяковским, видимо, дело обстоит не так однозначно. Недаром книгу Быков писал долго, выход ее был объявлен еще в 2013 году, к круглой дате со дня рождения поэта, но появилась она только сейчас. Следы крупных творческих мучений заметны в тексте: он неровен, что-то выписывалось довольно тщательно, что-то в спешке, не все концы сходятся с концами. И композиционный прием – начинается с самоубийства Маяковского и заканчивается им же – кажется вынужденным. Поэт снял все противоречия своей жизни, убив себя, автор книги о нем «закольцевал» рассказ, погрузив все противоречия своего текста внутрь трагедии поэта. Быков Маяковского любит, но не очень. Не слишком. Не безоговорочно. И несколько побаивается говорить об этом чересчур прямо – ведь те, кто развенчивал Маяковского, кончили жизнь не лучшим образом. У мертвого Маяковского есть кое-какие возможности, намекает Дмитрий Быков и проявляет определенное благоразумие. Сохраняет по отношению к жизни и творчеству поэта некоторую дистанцию. И это, надо заметить, благотворно сказывается на качестве текста: книга о Маяковском удалась автору, на мой взгляд, куда лучше, чем сочинения о Пастернаке и Окуджаве. «Тринадцатый апостол» – текст внятный, ясный, Маяковский в нем отчетливо виден и не заслонен страстной жаждой автора превознести излюбленного поэта. Желающие подробнее узнать о личной жизни Маяковского найдут почти (поэт был скрытен) всех его женщин, включая тех, с которыми, как говорится, «ничего и не было», кроме нежной дружбы. Любители истории литературы могут ознакомиться с отношениями поэта и его выдающихся современников (Горький, Луначарский, Есенин, Брюсов, Чуковский, Хлебников и многие другие). Правда, не для всех нашлось место – так, лишь упомянут и никак не представлен важный для Маяковского человек, режиссер Мейерхольд, которому мы и обязаны появлением драматургии в творчестве поэта. Но что поделаешь, «всех не переброешь» – так сказал в анекдоте один парикмахер перед тем, как повеситься. Трудно назвать книгу Быкова аналитической – он любит не записывать ход мысли, а давать сразу результат, формулу, афоризм. Получаются сплошные утверждения, и нередко впечатление, будто автор тебя грузит, что-то вдалбливает, да и не по одному разу. Но формулы и афоризмы любил и сам Маяковский, поэтому будем считать, что автор книги заразился методологически от своего героя. Тем более что Быков чувствует некоторое родство с поэтом – по конфликту с современной им действительностью. «Первый признак затравленности – глубокой, настоящей – именно неразличение масштабов противника: реагируешь уже на любой укус, не раздумывая, стоит ли вообще брать в расчет столь ничтожного оппонента», – пишет Быков. Конечно, это и о себе. (Хотя остроумная быковская формула верна в принципе.) Вообще настроение автора книги «Тринадцатый апостол» – неважное. Можно сказать, плохое. Россия опять идет не туда, и поэтам опять нет места в действительности, хотя оно им и не нужно, как они любят утверждать. Да к тому же – «Литература не способствует душевному здоровью. В литературе никто никого не любит. У поэтов еще случается подобие солидарности, потому что они от среднестатистических здоровых людей отличаются еще больше, чем прозаики; но тоже, в общем, “обычай, в круг сойдясь…”». Что это за оборванная цитата – «обычай, в круг сойдясь»? Это из стихотворения Дмитрия Кедрина «Кофейня» (1936). «У поэтов есть такой обычай – в круг сойдясь, оплевывать друг друга…» Быков считает, эти стихи настолько общеизвестны, что достаточно и трех слов из них? Или фигура Дмитрия Кедрина ему для текста совершенно не нужна, лишняя, мешает, вредит концепции? Возможно, что так. Ведь мысль автора книги, которую он упорно повторяет, состоит в том, что к 1923 году лирическая поэзия в Советской России (с введением НЭПа) стала не нужна, невозможна, немыслима, читатель исчез, поэты замолчали, самоубились, уехали. Дмитрий Кедрин (не он один, но он особенно) эту мысль опровергает. Причем – начисто. Поэзия была, есть и будет, другое дело – общественная востребованность поэтов, но ведь это совсем другой вопрос, не так ли? Если человек собирает тысячную аудиторию, а потом перестает собирать тысячную аудиторию – имеет ли это такое уж важное значение для собственно поэзии? Маяковский в изложении Быкова не выглядит ни святым, ни чудовищем. Читатель, скорее всего, будет колебаться между симпатией и сожалением, и это для современной ситуации – отношение здоровое. Быков перелопатил столько литературы и натащил в свой текст столько цитат, что вне зависимости от любви-нелюбви к Маяковскому читателю гарантировано приятное напряжение интеллекта. Правда, воскресшим Маяковским трудно пользоваться в современных публицистических целях – ну не подходит он для этого. Для живописания своего отношения к России XXI века Быкову надо написать совсем другую книгу, которая кусками «вылезает» из «Тринадцатого апостола» и только портит хороший текст. Специалисты, возможно, найдут ошибки и оговорки, я нашла одну. По словам Быкова, Маяковский «танцевать любил, выделывал, как Белый в парижских ресторанах, эксцентричные, сумасшедшие па». Андрей Белый выделывал па в берлинских ресторанах. Но это, конечно, мелочь. В сравнении с тем, что автор так и не определился: Маяковский – трибун революции или глашатай империи? Если учесть, что революцию Дмитрий Быков почему-то любит, а империю почему-то ненавидит, это уже мелочью не назовешь.

2016

Отец Тихон – но в меру

Успех сочинения архимандрита Тихона (Шевкунова) «Несвятые святые и другие рассказы» феноменален. Несколько переизданий, общий тираж более чем в миллион экземпляров, премия «Книга года» и другие знаки отличия… Что случилось? Почему люди по доброй воле, без всякого принуждения заинтересовались сборником безыскусных рассказов о жизни священников?

Дело, конечно, не в литературных достоинствах книги «Несвятые святые», хотя они очевидны – удобные для чтения небольшие главки, классический русский язык, чистый и простой, как для младших школьников. Дело в том, что с первой страницы на читателя тихо обрушивается идеальная Россия, населенная теми, кого в жизни – лютый дефицит.

Идеальными «отцами».

Сильными, честными, трезвыми, работящими, бескорыстными «отцами». Это живые люди, у них есть слабости и недостатки, но они ни в какое сравнение не идут с пороками реальных мирских отцов. Чего стоит крутость нрава о. Гавриила, настоятеля Псково-Печерского монастыря, по сравнению с диким самодурством земных наших начальников. Или «вредность» характера казначея обители о. Нафанаила – с лютыми финансовыми махинациями в миру. Инок Александр (впоследствии известный своими песнями иеромонах Роман), повстречав в ночи кощунников, хулящих Бога, с воплем взвивается вверх. И разметывает безбожников с помощью приемов карате – но не за себя свирепствует, а за Господа… Другой мир, совсем другая Россия! Атмосфера книги иногда напоминает «Соборян» великого Лескова, но без лесковского колорита и трагедийности. У Шевкунова все куда тише, проще, спокойней. Идеальней.

В миру за копейку удавятся – а здесь довольствуются малым. В миру ближайшие родственники друг друга убивают и терзают – а здесь братская любовь и взаимопомощь. В миру гоняются за «минутой славы» – а здесь царит смирение. В миру вал преступлений – а здесь аферисты и мошенники обнаруживаются как-то сами, во всяком случае отцу Тихону удивительно везет на их отыскание. Есть, оказывается, такая жизнь, в которой «безраздельно торжествуют не бессмысленность, страдания и жестокая несправедливость, а всесильные и бесконечные – вера, надежда и любовь».

Что ж после этого удивляться миллионному тиражу книги? Странно, что не сто миллионов продано. Заглянуть туда, где торжествуют «вера, надежда и любовь», услышать рассказы об этом живого свидетеля – да на это нашлись бы даже и миллиарды читателей. Тем более что о. Тихон ничего не выдумывает (ну, может, разве немного приукрашивает), а пишет прямо «с жизни». Душеукрепляющие свойства его книги очевидны, она приводит читателя в стойкое приятное настроение. Как будто Царство Небесное совсем близко и посылает лично тебе кроткие светлые сигналы. Полезные советы дает: «Если человек чего-то очень настойчиво хочет, причем во вред себе, Господь долго и терпеливо, через людей и обстоятельства жизни, отводит его от ненужной, пагубной цели. Но, когда мы неуклонно упорствуем, Господь отходит и попускает свершиться тому, что выбирает наша слепая и немощная воля».

Да, наши злобные мужчины, пишущие книги (основные получатели литературных премий), на такие советы не способны. Вот и утритесь своими пятитысячными тиражами, глядя, как восходит солнце славы о. Тихона.

Но есть обстоятельство, которое сильно беспокоит меня. Народ у нас нервный, страстный, увлекающийся, алчущий немедленной истины, расположенной где-то в одном месте и человеке. А ну как он, начитавшись «Несвятых святых», массово ломанется за Царством Небесным, в идеальный мир, описанный о. Тихоном?

Позвольте напомнить, что это мир монастыря. Что попасть в него возможно, лишь отказавшись навсегда от брака и деторождения. И если чистые душой, взыскующие светлой жизни юноши пойдут туда дружными толпами, то я уж не представляю, что делать и без того измученным русским женщинам.

Они тогда вправе потребовать от правительства какой-нибудь импорт мужчин, китайский или турецкий завоз, что ли. Ведь небо питается от земли, и даже прекрасных отцов-монахов кто-то когда-то родил. И невольная, уж извините, досада рождается в иной женской душе, когда она видит, что идеальные отцы прочно держат оборону за монастырскими стенами, вознося свою драгоценную душу на тот свет. А на долю этого света остаются отцы пьяные, отцы-плуты и преступники, вытесняющие своим безобразием вменяемых мужчин.

И если в царской России, когда в заводе были большие семьи, исход одного ребенка в монахи не был чересчур чувствителен, то сейчас картина другая. Каково матери, у которой ушел в монастырь единственный сын?

О. Тихон, конечно, сказал бы, что мать должна смириться, потому что это Бог так распорядился, но мне вот кажется, что в этом случае и мать имеет право кое-что сказать Богу.

А потому, подражая Томасу Манну, который когда-то написал статью «Достоевский – но в меру», замечу и про книгу «Несвятые святые»: «Отец Тихон – но в меру».

Это хорошая и полезная книга, полная живых лиц и забавных происшествий. Она внятно и обаятельно рассказывает о жизни людей русской православной церкви. Но хотелось бы, чтобы она просветила и просветлила русский мир, а не увела из него детей.

2012

Дамское счастье не для нас

Время от времени на мировом книжном рынке появляется очередной супербестселлер дамы-писательницы – как правило, американки. Вскоре, в неумолимом алгоритме империализма, появляется и суперфильмец по дамскому бестселлеру, обычно сохраняющий то же название. «Есть, молиться, любить», «Пятьдесят оттенков серого»… Русские писательницы из этого золотого круговорота пока что исключены. Так ужасно, как мировые производительницы чтива, они еще писать не научились. Возможно, все впереди?

Все мировые бестселлеры последних десяти-пятнадцати лет, написанные женщинами, чудовищны в художественном отношении, потому что основному потребителю никакие красоты слога не требуются. Женщинам нужна «история жизни», которая предлагает сказочные выходы из типовых ситуаций. Героиня «Есть, молиться, любить» Э.Гилберт после тяжелого развода с мужем-самодуром нуждается в пополнении душевных и физических сил. Куда как понятно! Но вот способ подойдет не каждому – отправиться в длительное путешествие. Сначала в Италию – есть, потом в Индию – молиться, затем на Бали – любить. Нужны: досуг, денежки, навыки жизни в чужой среде, определенная смелость. Ничего этого у миллионов женщин нет, зато есть несколько долларов, чтобы купить книжку Гилберт и помечтать. На это и расчет, так что художественность в таких процессах вовсе лишняя. Это как от проститутки требовать страсти. Чем аляповатее, чем примитивнее – но с оттенком задушевного разговора с читательницами, – тем лучше, тем доходчивей.

Я привычна к «макулатуре», но даже мне было почти невыносимо читать пресловутые «Пятьдесят оттенков серого» Э.Л.Джеймс. Открывая книгу, попадаешь в убогий мир бездарной порнографии, где у героев нет лиц, а у жизни – никаких интересов и измерений, кроме секса (в самом пошлом варианте). Но героиня – юная неуклюжая девственница, и можно себе представить, какое их количество в жизни грезит об опасном романе с порочным миллионером по имени Кристиан Грей. Который в отличие от нашего Артура Грея, прибывшего на корабле с алыми парусами за своей Ассоль, приведет возлюбленную в Красную комнату с орудиями пыток. Умоляя заключить с ним трехмесячный контракт на секс в стиле садо-мазо. Бедные женщины, всего за сто лет – и такой кошмарный регресс от Грея к Грею!

Но у Джеймс половой партнер героини хотя бы реальный человек, пусть и тяжелый придурок. Стефани Майер в своей эпопеи про «Сумерки» предложила девушкам наслаждаться общением с вампирами, которые столь прекрасны, что обычные ребята меркнут в сравнении с ними. Парни и мужья! Я бы на вашем месте внимательно смотрела, что читают ваши девушки и жены. Есть смысл отбирать у них всякую отраву вроде Майер и Джеймс. То есть эту гадость вы уже прошляпили, но учтите – следующие бестселлеры будут еще гаже.

А что же наши писательницы? Разве они не могут сочинить что-нибудь эдакое, для женщин и девушек, так сказать, с особыми умственными запросами? Если не для мирового рынка, так хоть для местного потребителя?

Нет. Наши – не могут. Когда-то могли – скажем, сто лет назад существовали явления вроде романа Евдокии Нагродской «Гнев Диониса», который был настоящим супербестселлером начала века. Что ж вы думаете, белошвейки и маникюрши Чехова и Горького, что ли, читали? Разумеется, там рассказ велся про богатую даму-художницу, которая вышла замуж без любви, но в поезде, едущем за границу (естественно, в Италию), она встречает мужчину, при взгляде на которого электрический ток… и т. д. Век назад мы ловили все мировые тренды. Но советские «сто лет одиночества» переломили ситуацию с использованием невинности читательниц. Под идеологические барабаны дамские литературные галлюцинации про большую, но чистую любовь были изгнаны на самый краешек словесности, откуда им так и не удалось выбраться.

Да, сегодня есть попытки дамского бестселлера, но это все-таки не река, а маргинальный ручеек. И дело даже не в том, что наши писательницы умны, образованны и талантливы, хотя это так. В сравнении с Гилберт, Джеймс и Майер наша Александра Маринина – вообще Шекспир! Русские писательницы сформированы сложным миром и разнообразным культурным ландшафтом, они не в состоянии до нужной степени упроститься и опошлиться. А без этого, без опрощения и опошления, ни мировой, ни национальный бестселлер нынешнего типа не напишешь. Надо опускаться в недра супермаркета, где бродит она, массовая читательница с выглаженными мозгами. Надо или имитировать темное женское сознание, или им обладать. Но откуда русские писательницы вроде Майи Кучерской или Марины Степновой – потенциально способные написать именно женский бестселлер – возьмут темное сознание?

Загляните в «Тетю Мотю» Кучерской или «Безбожный переулок» Степновой и вы сразу увидите, что для миллионов читательниц эти сочинения невыносимы и неприемлемы. Они изысканны, пронизаны и отравлены «высокой» литературой, непозитивны, непримитивны, психологически избыточны – и просто непонятны. Герои – сплошь интеллигенты, а они вечно про свое заветное талдычат, то есть оставаться ли в России или сваливать в Италию.

Настоящий дамский бестселлер сможет написать только существо принципиально иного рода, чем наши затурканные Толстым и Достоевским беллетристки. Оно (существо) должно было родиться где-то примерно в конце девяностых годов, вырасти на гламурных журналах, в настоящее время в каком-то из этих журналов и работать. Сочетать невежество, наглость, развязность и способность имитировать литературу. Страстно любить деньги. Жить в «фейсбуке». Вовремя угадать что-то, что будут покупать…

И еще – потенциальной производительнице бестселлера надо взять звучный иностранный псевдоним. Обязательно.

Кто ж поверит русской писательнице, пишущей про «дамское счастье»???

2015

А была ли Германика?

Вот показали по телевизору сериал «Краткий курс счастливой жизни», снятый известным режиссером по имени Валерия Гай Германика. Это одаренный человек. В 2008 году ее дебютная полнометражная картина «Все умрут, а я останусь» удостоилась специального упоминания жюри Каннского фестиваля. Куда же делся талант режиссера?

Скучища неприличнейшая – невозможно смотреть. В сериале «Краткий курс счастливой жизни» 19 серий, но их могло быть и 190, или даже 1900. Дамская мелодраматическая жвачка. Света развелась, а бывший муж живет с ее сослуживицей, а у нее секс с начальником, а Маша не может забеременеть, а у Иры роман с соседом…

Такое может длиться сколько угодно. У этого сорта изделий нет никакой художественной цели. Персонажи, офисные куклы и их резиновые партнеры, говорят о тряпках, еде и сексе. Хоть бы для смеху обсудили какой-нибудь фильм или процитировали классиков! Но интеллект в сериалах теперь запрещен.

Я бы и по приговору суда не стала это смотреть. Но ведь «Краткий курс…» не обычная сериальная «прокладка», где глянцевые люди не отбрасывают тени и сидят на снежно-белых диванах, выясняя отношения. Это – Валерия Гай Германика, молодая бунтарка, оторва и хулиганка. Это дикий талант, взбудораживший в 2010 году всю страну сериалом «Школа». Она застала «жизнь врасплох», сняла ее дрожащей камерой, в которую попадали тупые учителя и юные ублюдки. Дети новой России…

Фильмы Германики можно считать вульгарными, непристойными, противными – но они не были скучны, это уж точно! Концентрация жизни в них была запредельна. Девочка Катя («Все умрут, а я останусь») за несколько дней переживала огромную драму. Она хоронила любимого кота, клялась в верности подругам, они предавали ее. Катя прорывалась на свой «первый бал» (школьную дискотеку), отдавалась парню в подвале. На глазах у школы соперница избивала Катю до полусмерти, она шла, истекая кровью, домой.

И орала родителям чудовищное: «Папа, иди ты на …! Мама, иди на …! Все умрут, а я останусь, завтра гулять пойду, с утра до ночи!!!»

Явление Германики свидетельствовало: из гущи-толщи жизни в мир искусства пришел живой человек. Он знает правду. И это правда о жизни 9 «Б» класса обычной «голимой» школы.

Это правда о глупых, нищих девчонках, «овцах», перед которыми расстилается их кошмарное будущее. «Прекрасное далеко», где их будут использовать, бить, унижать. Где единственной их верной «подругой» будет баночка-бутылочка… И все-таки они живут с яростной неодолимой силой, как сорняки на пустыре. Они грубы, туповаты, они коряво говорят – но у них тоже есть душа и чувства.

Правда о жизни 9 «Б» – это, конечно, немало. Для начала. Дальше все-таки надо как-то развиваться. Этого и не произошло. Германику завалили призами, затопили похвалами, сделали героиней светской хроники. Старая история!

Мир всегда знает, как приручить дикие таланты. Когда «возмутитель спокойствия» начинает получать приличные деньги, состояние мира, как правило, перестает ему казаться таким уж несправедливым. Из этого правила есть исключения, но они редки. Германика исключением не стала.

Она искренне признается, что сняла сериал «Краткий курс счастливой жизни» из-за денег. Но, изготовляя ради денег это лживое бессмысленное кино, Германика изо всех сил пытается выдать его тоже за «жизнь врасплох». Тот же самый прием – имитация любительской съемки, имитация непрофессиональной игры актеров. За свою дергающуюся камеру Германика держится, как за последний оплот оригинальности, за единственную примету собственного стиля. Но это уже ничего не дает, а только раздражает.

Идея «Краткого курса…» понятна: вывернуть пошлость наизнанку. Вот есть формат сладкого дамского сериала о поисках сладкого дамского счастья. А мы возьмем и сделаем гадкий дамский сериал о поисках гадкого дамского счастья. Без идиотской романтики. «Дамы» будут выражаться неприличными словами и раскладывать свои телеса прямо на офисных столах.

Но ключевое слово тут – «дамский». То есть героини все равно не люди, не граждане, не разумные существа с душой и сердцем. Это убогие создания, низшая раса. Это раскрашенные самки с микроскопическим кругозором, с ублюдочным словарем, с мелочными интересами. Не имеющие никакого понятия о человеческом достоинстве! Как их не показывай – сладко или гадко, – результат один: скука и отвращение.

Куда занимательнее смотреть неигровые фильмы из жизни животных, чем эту тягомотину. Даже крабы или черепахи привлекательней Светланы Ходченковой и Алисы Хазановой в «Кратком курсе…». Хотя это и неплохие актрисы.

После фильмов «Девочки», «День рождения инфанты», «Все умрут, а я останусь» у Германики были все возможности развивать свой творческий мир. А она взялась за абсолютно чуждый ей материал «по заказу». Вряд ли жизнь скучных тридцатилетних офисных стерв близка ее душе, явно тяготеющей до сих пор к 9 «Б». (Там девки хотя бы не врали!) Но если режиссер берется за что угодно ради денег – это, извините, другая история, другой калибр личности.

Валерии Гай Германике всего лишь 28 лет. Самое время плодоносить, потрясать основы, предъявлять миру счет или создавать свои миры. Да мало ли чем может заняться одаренный человек.

А она уже использует «приемчики», чтобы освоить бюджет. Наводит грим «правды» на фальшивку… И буквы, складывающиеся в слова-титры «фильм Валерии Гай Германики» становятся все крупнее и крупнее, а радости от этого все меньше и меньше.

Человек имеет полное право продавать свои профессиональные способности. Но продавать душу… это занятие молодой режиссер мог бы отложить хотя бы до возраста доктора Фауста.

А может, и не было никакой Германики? Так, мелькнул молодой задор, юная наглость, а больше за душой ничего и не звенело? И не о чем и жалеть?

Посмотрите «Все умрут, а я останусь» и ответьте себе на этот вопрос сами.

2012

«Фартовая шмара эта Германика»

На ММКФ-2014 приз «Серебряный Георгий» за «лучшую режиссуру» получила режиссер Валерия Гай Германика за фильм «Да и Да».

Мне придется купить лупу и диск с фильмом Германики: под лупой я надеюсь увидеть «лучшую режиссуру», которой не удалось разглядеть при первом просмотре. Но если с лупой проблем не будет, с приобретением диска трудности возникнут: прокатное удостоверение фильма «Да и Да» действительно только до 1 июля.

Поскольку в картине не то что иногда «звучит ненормативная лексика» – там только ненормативная лексика и звучит. И это не спецэффект, а своего рода манифестация – режиссер как лидер нового поколения (его можно назвать «поколением Н.», то есть поколением Ничтожеств) гордо заявляет: мы курим, пьем и ругаемся матом. Разве этого недостаточно, чтобы громко заявить о себе? Нельзя сказать, чтобы подобный образ действия был шибко оригинален – не припомню поколения в России, которое бы не пило, не курило и матом не ругалось. Новостью является только то, что за фильмы, не заключающие в себе почти ничего, кроме жизни телесного низа, нынче отваливают «серебряных Георгиев».

В начале картины мы видим поблекшую девушку с огромной копной дредов чуть не до колен. Она отчаянно курит, сидит в чате и проверяет тетрадки – перед нами молодая учительница русского языка. На вопрос, где бывают учительницы с дредами до колен, ответ очевиден – в «школе» имени В.Г.Германики. Но до школы наша учительница так и не дошла. Приглашенная на ночную тусовку художников, учительница встречает там пьяного юношу и затягивается в его непростую судьбу.

Молодой человек, чьего лица из-за выдающейся режиссуры и операторского мастерства мы так и не увидим (зато увидим его маленький половой орган крупным планом), беспрерывно хлещет водку и что-то малюет на холсте. Он, конечно, не живописец (ни живописью, ни любовью в пьяном виде как следует не займешься), но и не «актуальный художник» – что-то на его картинках все-таки изображено. Мужественная учительница, томимая жаждой любви, силой своего чувства доводит начатый было жалкий половой акт до финала (все крупным планом). Но бедный юноша болен, попадает в больницу, и на операцию нужны деньги. Это, конечно, дико оригинальный сценарный прием – трудно вспомнить мыльные оперы, где его бы не было. Девушка решает пойти путем юноши – выхлебывает бутылку водки, малюет картинки и – о радость! – продает их на толкучке. Однако деньги не нужны, юноша выздоровел, вероятно, оттого, что вовремя принял добрую порцию собственной урины, нацедив ее в стаканчик (всё крупным планом).

Но недолго длилась алкогольная идиллия продвинутой молодежи – когда парочка заявилась вновь на тусовку художников, юноша решил вставить упомянутый орган в фигуру первой попавшейся девицы. Учительница в отчаянии несется домой. Юноша бежит за ней, время от времени падая на дорогу и попеременно вопя то «Я тебя люблю», то «Пошла на …». Тут начинается компьютерная анимация – по лесу мчатся волки, преображенная героиня в белом платье летит за ними. Громко поют классики рока – «Пикник» и «Агата Кристи». Вернувшись домой, учительница берет небольшой холст, неуверенно окунает пальцы в белила и начинает что-то осторожно мазать по краю. Судя по всему, родился новый творец!

Видимо, потеряв за время работы над телесериалами чувство художественного времени, Германика растягивает действие (точнее, отсутствие действия) на 115 минут, тогда как происходящее отлично бы уместилось в 20–25. Дрожащей камеры, как бы имитирующей любительские съемки, в этом фильме несколько меньше, чем в предыдущих опусах Германики. Умственное ничтожество героев, фирменный знак творчества Германики, осталось прежним, но вот в нравственном отношении есть сдвиг – героиня фильма трогательно любит своего алконавта и пытается его спасти. Когда нам показывают скорчившуюся на диване жалкую фигурку этого спившегося ребенка в разных носочках, ясно, что взгляд автора тоже полон гуманизма, добытого трудным путем.

Название картины («Да и Да») отсылает нас к дадаизму, художественному направлению столетней давности, провозгласившему иррациональность и бессмысленность главным методом настоящего искусства. Бесформенности шалуны прошлого века, однако, не провозглашали – а фильм Германики именно что бесформенный. Ноль сюжета, ноль актерских работ. Никаких новаций в картине, разумеется, нет, она неприлично банальна, однако удачно вписывается в современные убогие представления о свободе художника и правде жизни, собирая к себе под крыло все либеральные «фенечки» нынешней пены дней. Кто работает, учится, растит детей – тот прислужник диктатуры. А тот, кто ни фига не делает, но пьет, курит и ругается матом – тот настоящий боец за права человека. Герой Германики отважно рисует в паспорте, портит государственный документ, вы что – не понимаете против кого он выступает? Какая смелость движет этим придурком?!

Вообще раздражает, что я обязана писать про это русским литературным языком, нося предписанные вериги, а ведь правильным было бы рассуждать о подобных творениях в стиле, адекватном источнику. Но не могу я позволить себе сочинить что-нибудь вроде: «Фартовая шмара эта Германика. Ведь чистая Эллочка-людоедка с камерой, только та говорила “Жуть!” и “Мрак!”, а эта “Класс!” и “Круто!”. Протащила на экран нравы своей убогой проспиртованной тусовки – и нате вам пожалуйста, лучший режиссер. Глеб Панфилов режиссер – и она режиссер, ни … себе…» – Нет! Я так писать не могу, потому что мне свобода не положена, ее выдали только В.Г.Германике, под расписку, лично!

Вот и ММКФ направил свой бег в сторону «Золотой маски». Вот и кинематографические генералы, вслед за театральными, дрогнули: не дай бог их сочтут недостаточно либеральными (на фоне-то нынешних санкций). Надо срочно подать сигнал в Европу и дальше – пусть видят, в России есть Германика, есть свобода, есть правда жизни. Которая заключается в небывалом ничтожестве «поколения Н.», чей интеллектуальный предел – написание поста в «фейсбуке» и чей «лучший режиссер» не поднимает свою «свободную камеру» выше пояса.

2014

«Отвяжитесь от меня со своими тангейзерами»

Итак, руководитель санкт-петербургского Михайловского театра Владимир Кехман отправился в Новосибирск реформировать тамошний оперный театр, получивший за четыре месяца столько рекламы, сколько у него, наверное, не было за все время существования. Правда, реклама эта связана не с эстетическими достижениями театра, а с яростным спором в обществе о пределах допустимого в искусстве, который вызвала постановка оперы Вагнера «Тангейзер» молодым режиссером Т.К.

Позвольте уж мне не называть его фамилию: не хочу я свое имя бросать в топку ураганного пиара этого самого «творца», свободного «художника», который, по моему мнению, ни творцом, ни художником не является. Творцом был Вагнер. Интерпретаторы – это оркестр, певцы и дирижер. Режиссер в опере – помощник интерпретаторов, проводник творца. Создавать свое полноценное произведение он никак не может, на это у него просто нет художественных средств, он не творит свой мир, а пользуется чужим: может лишь помочь ему воплотиться или помешать. Так что для разговора о свободе художника нет предмета – нет художника.

Ни защитники, ни противники новосибирского «Тангейзера» в подавляющем большинстве не видели новосибирского спектакля, что не мешает защитниками оскорблять противников – дескать, тупое быдло, ты же спектакля не видело, а вякаешь. Так ведь и вы спектакля не видели, а вякаете. Отчего бы нам всем, налогоплательщикам, и не повякать? Даже из описаний спектакля и тех отрывков, что показывали по ТВ, было очевидно (да и никто этого не отрицал) – перед нами агрессивная режиссура прекрасно знакомого многим зрителям типа. Агрессивная режиссура, как раковая опухоль, может быть доброкачественной и злокачественной. Доброкачественную можно при мысленном усилии как-то вырезать и попробовать наслаждаться пением и музыкой. Злокачественную уже не вырезать никак. Сцена в «гроте Венеры», поданная как съемка фильма о неизвестных годах пребывания Спасителя (по замыслу постановщика, с помощью агентуры Венеры он очень весело проводил время, не описанное в канонических Евангелиях), относится к режиссуре злокачественной. Она демонстрирует чрезвычайно легкое отношение режиссера Т.К. к христианским ценностям, которое присобачено в оперу Вагнера без внятной художественной цели.

Понятно, что за цаца для современных режиссеров этот Вагнер, они давно не трепещут ни перед Пушкиным, ни перед Чайковским, ни перед кем вообще из «первых парней», за использование которых получают гонорары. Вроде бы загадка: почему не сочинить свою пьесу, свою оперу (или приятелей по соцсетям попросить, это ж плёвое дело) и с полным правом отжигать на сцене что угодно. Да вот беда – зритель пойдет на Пушкина, Чайковского, Шекспира, Вагнера и т. п., и трудно заманить его на пьесу или оперу без ярлычка с гарантированной фамилией классика. Так что приходится возиться с чужими (зачастую и чуждыми) произведениями, пытаясь выразить через них свое «мировоззрение».

Но что это за мировоззрение? Что в нем ценного? Что нам рассказал режиссер К.С. или К.Б., или Т.К. – о любви, смерти, Создателе, родине, истории, человечестве – такого нового, вдохновенного, личного, страстно пережитого? Или, например, когда и где поделился собственным чувством прекрасного? Своими поисками веры, сомнениями, разочарованиями, находками и утратами? Я, возможно, чего-то не знаю, но видела, сталкиваясь с агрессивной злокачественной режиссурой, по большей части эпатажные шутовские корчи. Видно, что людям что-то противно, что-то их «плющит», мучает и раздражает – а «в крайних» почему-то оказываются «первые парни», все эти Пушкины, Чайковские и Вагнеры. Теперь дело дошло и до образа Спасителя.

Могу допустить, что реакция православных активистов Новосибирска чрезмерна, а возбуждение уголовного дела по поводу оперной постановки и вовсе странная затея. Но, когда человек самонадеянно использует образ Спасителя, неужели он нисколечко, ни чуть-чуть не вспоминает, что это за образ, кто и как к нему обращался в искусстве, что он значил и значит для великого множества людей? Достоевский вон заявлял, что ежели ему математически докажут, что истина вне Христа, он останется с Христом, а не с истиной. А наш Т.К. просто и легко приплетает этот образ в свои режиссероподобные трюки и фокусы. Потому что свобода. Но свободный человек идет и делает то, что он желает, не правда ли, так вот хочется спросить агрессивных режиссеров – ваши жалкие, безвкусные трюки и фокусы, ваша ничтожная бравада, ваши шутовские эпатажи – это всё, чего вы желаете? Вам свобода нужна для этого?

Опять-таки из Достоевского: Степан Трофимович в «Бесах» спрашивает своего сынка – Петруша, неужели ты, такой, какой есть, себя вместо Христа людям предложить хочешь? И агрессивную режиссуру можно спросить: вы хотите себя предложить вместо настоящих творцов, но на каком основании? Вы не пишете книг, не поёте, не рисуете, не владеете музыкальными инструментами, не играете на сцене, вы лишь изобретаете трюки и фокусы, пользуясь плодами чужого творчества. Нет ли смысла вести себя немного скромнее?

Тем временем все кнопки общественного возбуждения надавлены, и режиссер Т.К. уже стал символом «свободы искусства». Московские театральные генералы наперебой приглашают его в столичные театры, и, боюсь, мы теперь от этого Т.К. долго не отделаемся. Скорее всего, он заматерел в сознании собственной правоты и теперь натворит такого, что даже опусы режиссера К.Б. покажутся робкими и наивными эскизами. Всё, прощай, К.Б., ты больше не рулишь! Слабенький замах был, не дотянул до настоящей смелости. Даже никто не пописал у него на сцене… Уже Т.К. провозглашают лидером поколения, правда, не спросив у поколения, жаждет ли оно такого лидера. Обидно за талантливых людей искусства, которые действительно много трудятся – и не получают достойной их труда доли общественного внимания, тогда как пустые бочки гремят вовсю.

А что в результате? А в результате то, что захочется в оперу – и скоро идти будет некуда. Я вот представляю себе, что я, к примеру, не злосчастный критик, а хирург, делаю каждый день многочасовые операции. Типа профессора Преображенского. Я люблю культуру, читаю книги, у меня есть время пять-шесть раз в год посетить оперу. Я настоящий просвещенный зритель, которого и должен держать в голове всякий вменяемый директор театра. И я скажу тогда твердо и определенно: «Отвяжитесь от меня со своими тангейзерами». Со своими дешевыми воплями о свободе искусства, митингами про руки прочь и прочим трезвоном. Где в новосибирской истории угнетенные, обиженные, подавленные? Все сытые, здоровые, румяные, с гонорарами, с пиаром, с бюджетными деньжищами. (Директора уволили? Ничего, мигом вынырнет.) Я хочу слушать оперу Вагнера (Верди, Чайковского и т. д.), а не оценивать, куда завел режиссера его тревожный гормональный фон. Делайте отдельные постановки специально для критиков, пусть в пустом зале самозабвенно наслаждаются режиссерской агрессией…

В этой истории некоторое сочувствие у меня вызывает только фигура Владимира Кехмана, который, видимо находясь в последней степени ярости и отчаяния, сделал такие заявления в прессе, что даже бывалые журналисты остолбенели. Но человека надо судить не по фразам, сказанным в гневе, а по делам его – подождем дел, тогда и будем судить.

2015

В Украине и без Гоголя жутко

В прокат вышла картина режиссера Олега Степченко «Вий». Основой новой, почти трехчасовой ахинеи явилась, конечно, маленькая элегантная повесть Н.В.Гоголя, но про нее лучше забыть, чтоб не раздражаться попусту. Фильм появился удивительно вовремя: проклятое племя москалей давно пытается понять загадку украинской души, особенно на фоне событий последнего времени… Может, новый Вий что подскажет?

Украину Гоголь ощущал всем своим вещим сердцем: чуял, что там живет Вий и время от времени его «приводят». Что такое Вий – неведомо, но когда приводят – горе народу православному. Однако создатели нового фильма, вдохновившись образами гения, пошли своим путем.

Главный герой картины – молодой английский картограф Джонатан Грин (Джейсон Флеминг). Соблазнив дочку лорда и заделав ей дитя, Грин бежит куда-то по Европе и сбивается с дороги. Действие гоголевского «Вия» происходит на хуторе в 50 верстах от Киева, события нового «Вия», судя по скалистому ландшафту, очевидно, кипят в Украине Западной, где-то в предгорьях Карпат, невдалеке, стало быть, от замка Влада Дракулы. Доблестный англичанин попадает к мрачным живописным аборигенам, выслушивает их рассказы о проклятой церкви и, попив мутной горилки из огромных бутылей, ввязывается в историю…

Англичанин в диком краю – это, конечно, большой привет от «Сибирского цирюльника», самого убедительного примера того, что конъюнктура есть злейший враг художественности. «Вий» как совместное произведение нескольких киноиндустрий готовился к мировому прокату, стало быть, в главных героях нужен был представитель технократической цивилизации. Придумали картографа Грина, который со своими милыми архаическими инструментами напоминает Джонни Деппа в «Сонной лощине» Тима Бёртона. А дальше с этим картографом что делать? Влюбиться он не может – ведь ему придумана далекая английская зазноба, которой он шлет письма с голубиной почтой. Дел у этого картографа нет на хуторе никаких. Поэтому сценаристы начинают наворачивать ахинею – притом в темпе «крещендо», чтоб зритель не успел разобраться, что к чему.

Сотник (Юрий Цурило), у которого год назад померла Панночка, зачем-то посылает Грина на вершину проклятой церкви делать карту местности (он сам, конечно, этих трех сосен и двух тропинок знать не может). Отец Паисий (Андрей Смоляков) организовывает крестовый поход против пришельца, хотя тот ничем ему не мешает. Двое козаков усиленно прячут украденное год назад у Хомы Брута золото (указана точная цифра – тысяча монет). Юноша Петрусь (Алексей Чадов) ухаживает за немой девушкой Настусей, которая онемела тоже год назад по неведомой причине. Кто-то с рогами, тяжело дыша, постоянно следит за персонажами, помещаясь в нижнем правом углу кадра. Мы напрасно думаем, что это и есть Вий – это не Вий. Это черт его знает кто. Вия вообще нет.

Как нет? Да так. Вия показывают как иллюстрацию к козацкой байке о былом. Дескать, Панночка привела Вия, у которого под длинными кожаными веками прятались многочисленные, как дырочки у душа, глаза. Однако это все россказни, а на самом деле – на хуторе царит сплошная корысть и подлость обывательская, и никакой мистики. Правда, во время дружеской попойки картограф Грин видит, как мирные галушки превращаются в летающих упырей, а хуторяне – в страшилищ (и это единственная стильная и осмысленная сцена нового «Вия»). Но это все горилка. То есть кошмар живет не за пределами украинских обывателей, а внутри их самих, время от времени обнаруживая себя перед ясными очами Цивилизации.

После этой сцены разум сценаристов как-то померк и началось полное обрушение всех причинно-следственных связей, причем на бешеной скорости. Персонажи стали метаться как в бреду. Сотник о чем-то сговорился с попом (бежать куда-то). Но поп Паисий решил натравить хуторян на немую Настусю. Привязав несчастную к кресту, ее пустили по реке. Обнаружился Хома Брут, который не погиб, а зачем-то прятался все это время в горах. Поп Паисий заявился в проклятую церковь и объяснил, что Панночка его соблазняла и это он ее убил. Кто-то украл золото у козака, и тот с ревом побежал убивать обидчика. Всё это под вой, стон, крики и горящие факелы.

Что произошло на проклятом хуторе год назад и что случилось тогда с Панночкой и Настусей, почему жив Хома Брут и зачем всех собак повесили на попа Паисия – постичь не удалось. Но зарубежные зрители этого «Вия», не знакомые с повестью Гоголя, не должны постичь вообще ничего. Кроме того, что доблестные английские картографы, в какие бы дикие азиатские дебри не забросила их судьба, ведут себя смело и мужественно. И что двигатель всего на свете – злоба и золото. Ну, прямо скажем, не Олег Степченко первым об этом догадался.

Запах художественного открытия в новом «Вие» неразличим, в отличие от запаха денег (бюджет картины – 30 млн золотых, тьфу ты, долларов).

Фильм снят в формате «3D», поэтому какую-нибудь курицу или мелкого упыря ты видишь верхом на своем зрачке, а вот лица актеров скрывает зеленоватый туман, и как они играют – непонятно. Вообще в таких лентах присутствие живых артистов неуместно. Зачем платить им гонорары, когда все можно, да и нужно делать на компьютере. Грустно думать, что там, где-то в массовках, под скучным гримом из усищев и чуба скрывается Валерий Золотухин в последней своей роли (Явтух). Я его с трудом узнала.

Мир народных верований и обрядов настолько чужд авторам нового «Вия», что они допускают фантастические ошибки. В начале фильма сообщается о том, что девушки плетут венки и пускают их по реке, чтобы юноши хватали эти венки и кто схватит чей венок – тот, значит, не уйдет от судьбы. Что за бред? Испокон веков девушки пускали венок по воде для гадания.

Тонет ли, тонет мой венок, Или он поверху плывет, Любит ли, любит мой дружок, Иль в нелюбви со мной-живет… (Сумароков)

Такой ерунды не знать и при этом тревожить тень Гоголя, писать сценарии по его темам!

Забавно, кстати, что в картине, снятой по самой современной визуальной моде, вдруг прорезалась чистая студия Довженко шестидесятых-семидесятых годов – эдакое псевдопоэтическое кино с натужными символами и абсолютным нулем юмора. Особенно когда немая Настуся в белом платье, распятая на кресте, плыла по реке… а впрочем, кто его знает, может, это и был символ Украины?!

Кинематограф, который пренебрегает характерами, последовательностью событий, осмысленностью действия ради торжества визуальных эффектов – явно идет по ложной дороге. Чертово колесо вертится все быстрее, а результаты все скучнее. Уже выжали сок, кажется, из всех вечных и бродячих сюжетов, насмерть заездили все великие литературные образы. Образованные люди начинают избегать кинематограф, он стал игрушкой недалеких подростков.

Может быть, кино когда-нибудь вернется на «главную дорогу»? Там стоит сердитый Хичкок, там грустит о заблудшем кино Феллини… Но пока что в кинозалах царит один жанр – «дикая ахинея».

2014

Этот фильм переживет свое время «Трудно быть богом» Алексея Германа

Одни уходят сразу, выдержав разве 10–15 минут. Другие сидят, как придавленные, и после финальных титров.

Что «это» такое? «Это» – фильм? Как к «этому» относиться?

Вопрос непростой. Я шла на фильм несколько предубежденной – меня отталкивало многое из того, что происходило вокруг него. Скажем, года полтора назад еще незавершенную картину Германа вдруг стали показывать в узком кругу «для избранных». Кажется, в редакции «Новой газеты». Отряд этих самых «избранных» добросовестно распространял слухи о немыслимом шедевре, хотя объяснить толком ничего не мог.

А по-моему, так кинокритик должен писать только тогда, когда фильм выходит в прокат, и ни днем раньше. Иначе он не кинокритик, а пиарщик. И что за место для показа кино – редакция «Новой газеты». Как это мелко для титана Германа, который не мог быть либералом хотя бы потому, что был мастером, а у мастеров просто-напросто нет никакого времени на либерализм. Впрочем, нынешняя премьера «Трудно быть богом» в Москве вообще прошла в Гоголь-центре, что явилось чистым и незаслуженным унижением Алексея Германа. Где он – и где руководитель «Гоголь-центра» Кирилл Серебренников! Эти имена не могут быть вместе нигде, кроме кошмарного сна…

Но все предубеждения развеялись легким дымком от просмотра самой картины. Она – абсолютно гениальна. Можно даже сказать, что это абсолютизм гениальности, не считающейся с умственными и эмоциональными возможностями вероятного зрителя. Своего рода апофеоз авторского кино, когда личность перевела свое мироощущение на пленку скорее для вечности, чем для конкретного времени.

Герман был умнейшим человеком, прекрасно владевшим даром слова, его речь была сплошь эстетически значима – и тем не менее он не мог ничего объяснить про свое кино. Потому что это значило бы напрямую объяснить самого себя, а этого не может сделать никто. Для наилучшего восприятия фильма следовало бы вообще «отключить голову» и не пытаться вслушиваться в разговоры или вычленить сюжет. Потому как сюжет не имеет значения, а те 15–20 реплик, которые действительно важны, вы услышите. Остальное можно передать как «пум-пум-пум» (эти междометия постоянно кто-то говорит-бормочет в картине). Надо забыть про книгу Стругацких, про благородного Дона Румату, про бедных землян-прогрессоров, которые угодили на отсталую планету Арканар и не знают теперь, что делать с его тупым Средневековьем. Надо дать себя утянуть в сверхплотную, вращающуюся на бешеной скорости «воронку изображений», в перенаселенный кадр, который как будто не знает монтажа вообще, словно это и не игровой фильм, а «жизнь врасплох». И тогда есть вероятность войти с картиной в плотный контакт.

Герман чувствовал жизнь особенно, необычно, не рядовым образом. Видел не только то, что под носом, но одновременно несколько «планов», воспринимал звуки, вкусы и запахи обостренно, нелегко носил свое большое тело. И это обостренное и мучительное восприятие жизни, усугубленное тяжелыми болезнями и хроническими тревогами, он воплотил в своей мучительной работе. Не только красивый и грустный Дон Румата (Леонид Ярмольник) попался, влип в отвратительно и победоносно кишащую жизнь, попался и влип сам Герман. А может быть, это богоподобный разум «влип» в материю, дух попался в силки и тиски природы? Природа его уничтожить не может, это он может уничтожить ее, но отчего-то – загадка! – этого не делает. Кто-то запретил…

Если «жизнь – это болезнь материи» (как считал один герой у Томаса Манна), то в «Трудно быть богом» эта болезнь достигает самодовлеющего расцвета. Водяная, слизистая природа жизни со всеми прелестями процессов брожения и гниения не прикрыта никакими достижениями прогресса. Грязь чавкает под ногами так же смачно, как уроды, неизвестно за что сражающиеся на этом клочке земли, плюют друг в друга или мочат друг друга, смотря по настроению. Люди выглядят так, как выглядели бы, наверное, увеличенные до человеческих размеров бактерии и микробы. Собственно говоря, не являются ли они действительно чем-то вроде огромных микробов? И жалеет ли, любит ли эти человекообразные бактерии их неведомый бог?

Скорее всего, не жалеет и не любит, однако бродящий по фильму красивый и грустный Ярмольник все-таки носит в себе некую приятно-печальную музыку. Он сам не бог, но для этих существ – кто-то вроде. На его плечо садится белая сова, его щегольской кафтан осыпают белыми розами. Положение Руматы безнадежно, но сражается длинными красивыми мечами он с явным удовольствием – правда, с кем?

Никакой разницы нет, с кем, потому что нет победы, потому что в процессах природы никто не побеждает, а только превращается, и вечный круговорот веществ не делает исключения для человека. Вечные дожди, вечная грязь, вечная кровь, вечная война. А у того, кто это понимает, – еще и вечная тоска. Но ведь он благороден, поэтому уничтожает кишащую вокруг него жизнь только тогда, когда она сама нападает на него. Что делать с этим чертовым Арканаром, благородный Дон Румата не знает, да и сам Бог вряд ли знает, что делать со своим творением. Сказать это легко, но, нырнув в картину Германа, зритель может некоторое время лично пожить в положении Того, Кто все видит и ничего не может…

Этому фильму нет никаких аналогов. Этот беспримерный и ужасный подвиг воплощения личной трагедии (трагедии мироощущения самого Автора, Алексея Германа) совершен в России, и нигде, кроме России, он не мог быть совершен.

Фильм «Трудно быть богом» создан вопреки всей существующей нынче визуальности, в опровержение всего, чему поклоняются сегодня, – сюжета, монтажа, игры актеров. Такого фильма никогда не было и не будет никогда. Масштаб германовского сопротивления обстоятельствам поражает – и кажется уже неважным, что многих эта картина оттолкнет, испугает, отвратит, потому что она переживет свое время и его эстетические пристрастия.

2014

Отверженный К семидесятилетию Эдуарда Лимонова

Люди, равнодушные к литературе, периодически видят по ТВ, как на оппозиционных митингах толкают или волокут в кутузку худенького заполошного старичка в эспаньолке а-ля Дон Кихот и огромных очках.

Показывают его обычно на общем плане – а иначе было бы видно, что это подросток лет шестнадцати, раздобывший где-то театральный паричок. Где вообще родители парня? Куда смотрит школа???

Лимонову – семьдесят. Он, выходит, старше Никиты Михалкова. Это бесконечно странно. К тому же я, неравнодушная к литературе, знаю, что Лимонов – один из лучших писателей России. Может, и лучший – по владению словом хотя бы. Во всяком случае, на сто голов выше перехваленного Прилепина, им же и порожденного.

Лимонов – лучший? И кто-то, знаю, сейчас морщится, как кислого съел. Морщитесь – в конце концов, он Лимонов, а не Клубничкин.

Закройте ваш вечно распахнутый для возражения рот и прочтите рассказ «Смерть рабочего», прочтите «Книгу мертвых» или «Книгу воды». Это совершенная проза, легкая, умная, внимательная к любому движению жизни и пронизанная тем, что мы называем человечностью, когда хотим похвалить эту тварь, человека…

Поэтому пишу нечто к семидесятилетию Эдуарда Лимонова, которое на самом деле фикция. Фокус времени, которое Лимонов внутри себя победил. Он, конечно, хочет победить и то время, что снаружи его. И отсюда вечная борьба, потому что мир идет, как задумано о нем, а не так, как грезится «Эдичке» Лимонову. Вечному подростку родом из Достоевского, который поставил над собою уникальный художественный эксперимент длиной примерно в сорок лет.

Я, незнакомая с ним, знаю о нем все, что он решил рассказать – о рабоче-бандитском харьковском детстве, о родителях и женах, о друзьях и врагах, об американских и парижских радостях и бедствиях сочинителя… О русской тюрьме, в которой довелось провести два года, тоже знаю. Я как зритель своеобразного литературного шоу «за стеклом» присоединилась к судьбе «Эдички» и переживаю с ним и за него.

Ничего общего с Лимоновым у меня нет. От оппозиции и всяких революционеров меня тошнит так же, как и от властей всех мастей. И при этом Лимонов мне нравится. Я никогда не видела более несчастного, более честного и более бедного писателя, чем он.

Честен он до кошмара какого-то. Скажем, у многих творческих людей есть сложное сочетание внутри единого характера мужских и женских черт. Но Лимонов бесстрашно препарировал себя – да так, что воочию видно, до чего негармонично и несчастливо переплелось в нем мужское и женское начало. Как мужчина, он высокого калибра – смелый, стойкий, трудолюбивый, благородный. А вот женщина из Лимонова паскудная – злобная, завистливая, безвкусная и ревнивая. Когда читаешь его публицистику, видно: тут доблестный мужчина воевал, а тут вдруг вылезла женская гадина и перекусала из темной ревнивой злобы своей даже самых ближних соратников.

Но он ничего не таит. Льет безжалостный свет постоянно работающего интеллекта на всю свою несчастливую бедную жизнь. Ищет подвига, которого нет и не будет. Горит от страсти к женщинам, которые немилосердно уходят… Сердитый, бескорыстный, тощий, многословный, энергичный до патологии.

Неудачи в таких масштабах и такой величины внушают уважение.

Бывает, что заслуги (десятки превосходных книг!) не совпадают с признанием, но чтоб до такой тоски, до такой петли… Можно подумать, что Горе-злосчастье в самом деле, как в сказках, живое существо – и оно прицепилось к Эдичке, хватает его за руки, не отстает ни на шаг. Просто поразительно, насколько невинны и симпатичны были лимоновские «нацболы» – и как крута и дика расправа с ними. И неужели кто-то может поверить, что с парой автоматов Калашникова Лимонов собирался «поднять восстание русскоязычного населения в Казахстане», как ему инкриминировали? Правда и то, что в тюряге Лимонов не только собирал материал для книг, но и своеобразно отдыхал. Все ж таки жилье, пища. Кругом товарищи. С этим у Эдички всю дорогу проблемы.

Лимонов – отверженный. Тот, кто выпал из порядка – из любого порядка, даже и миропорядка. Несогласный, рассерженный, проклятый. Поэтому он никогда не повзрослеет – он всегда стоит на одном и том же месте. Пишет одинаково (одинаково хорошо), что в тридцать, что в семьдесят. И пишет об одном: мир захвачен.

Мир захвачен бесстыжими, сытыми, хищными, к которым Христос не приходил. Они оккупировали все дворцы и замки на свете, забрали самых лучших, элитных женщин и тупо насилуют землю, выгребая из нее силу и богатство. Их миропорядок, если вы отказываетесь его признавать, – чудовищен. И одинаков всюду – в Америке, Франции, современной России. Поэтому поэт может встать только на сторону нищих, проклятых, отверженных и не имеет права воспевать бесстыжих и сытых.

Примитивно? Да это французский романтизм, между прочим. Двести лет назад «Эдичку», если бы он не помер от чахотки или хандры, носили бы на руках и читали вслух в лучших салонах. А сейчас пожимают плечами: дескать, вот ископаемое. Впрочем, можно вывернуть и наоборот – так богата наша литература, что в ней проживает французский писатель двухсотлетней давности, пишущий на русском языке и на сугубо современные темы.

Эмиграцию Лимонова можно было бы счесть ошибкой – все ж таки болтался за бугром, пропустил почти двадцать лет общей жизни и даже не смотрел вместе с народом «Семнадцать мгновений весны». Он обнаруживает полное незнание самых известных для аборигенов вещей именно потому, что в семидесятых – девяностых годах мерил психованными шагами нью-йоркские и парижские улицы. Но можно ведь и возвращение в Россию счесть ошибкой для романтического французского писателя, без разницы. Либо все в жизни Лимонова ошибка, либо нет никакой ошибки ни в чем.

Есть фантастическая верность себе. Подвиг записывания всей своей жизни. Удивительный дар слова. И такое впечатление, что если Лимонов и не угоден Господу, то, во всяком случае, он Ему интересен. И Он длит его дни и дар – не иссякает.

Может, он станет детским писателем? Сочинит для своих двух деток какие-нибудь «Эдичкины сказки»?

Может быть, как и в гениальном рассказе «Смерть рабочего», Лимонов попробует преодолеть крайнюю субъективность и напишет большую хорошую вещь не о себе?

И мы, читатели, от этого выиграем. А пожелать мне Лимонову нечего.

Положение его безнадежно.

2013

Иван-беспокойник

В прокат вышла и даже некоторое время там продержалась комедия «Соловей Разбойник», по сценарию Ивана Охлобыстина, и он же – в главной роли. Ох, Иван, Иван…

Несомненно, Иван Охлобыстин талантлив. Несомненно, мотивы и цели его поступков непостижимы. Это русское сочетание – прямо указывающее на крепкую связь сценариста, актера, священнослужителя и «креативного директора компании “Евросеть” с “русским духом”».

Русский дух, как известно, очень широк, крайне энергичен и движется зигзагами. О порядке и разумности мечтать не приходится. Есть даже теории, что дух этот распутен… Недаром Иван Охлобыстин сыграл Григория Распутина в картине «Заговор». Фильм, правда, дрянь-кино, и смотреть не стоит, но роль эта Ивану подходит, и весьма. Впрочем, с той же непринужденностью Иван Охлобыстин будет предлагать нам дерьмотелефоны от «Евросети». И мы будем все понимать, и он будет все понимать, а восемь (или уже двенадцать?) детей Охлобыстина будут ждать папу с подарками. Нам еще Достоевский объяснял, что честным трудом русских детей не прокормишь – надо, господа, на панель идти. Христос терпел и нам велел.

Посмотрите в яростные голубые глаза Ивана Охлобыстина, когда он в ударе, в кураже, что-нибудь вещает, чем-то увлечен или воплощен в некий образ.

Из этих сверхъестественных глаз на вас посмотрит Нечто такое, что описать его, действительно, можно разве с помощью былин про Соловья-разбойника или сказок про Лихо. Сам-то фильм («Соловей Разбойник») – невысокого полета комикс, с четкой печатью «тарантининщины», которая изводила кинозрителей лет пятнадцать тому назад. Видно, достал Охлобыстин из сундука какой-то свой сценарий девяностых годов, чуток переписал и впарил продюсерам. (Он же все нулевые годы блаженно отсиделся в православии и теперь словно из заключения вышел.) И все в этой картине жалкое, уцененное и второсортное – но никак не сам Иван.

Когда он, в роли разбойника, возникает на русских полях, в длинном белом кожаном плаще, с двумя пистолетами, руки в перстнях, волосы развеваются, на губах загадочная полубезумная ухмылка, а в глазах адский огонь – понимаешь, что это не шутка.

Да, шутит Иван Охлобыстин… и не шутит Иван Охлобыстин. И «русский дух» не шутит. И недаром нас боятся и не любят рассудительные народы – они правы. И все, кто относится к Охлобыстину подозрительно и недоверчиво, – правы вдвойне и втройне. Более подозрительного лица в нашем искусстве нет.

Но вовсе не потому, что Охлобыстин – сознательный там жулик или аферист. Те, кто обвиняют его в том, что в свое время образ православного священника был им сыгран как роль, знают ли, как изнурительно тяжело (даже чисто физически) служить в церкви? Это нелегкий и скудный хлеб вообще-то. Нет, Охлобыстин не притворялся – он неистово и вдохновенно искал свой «формат». Как и вся наша удивительная и ни на кого не похожая страна.

Недоверие возникает от прочного сочетания неимоверного обаяния и дикой энергии нашего Ивана – с полным отсутствием внятной цели и упорядоченности средств выражения, что ли.

Скажем, сценарии Охлобыстина или его роли в кино. Вроде бы всего этого много, но на 95 % все это хлам и мусор. Выдающаяся роль всего одна – в картине Тягунова «Нога», где Иван Охлобыстин играет юношу-инвалида. А сценариев по-настоящему хороших и не припомню. Да, много движения, все энергичны, постоянно зубоскалят, вал шутовства… Но отгремел кипящий поток мнимого действия – и ничего не осталось от него ни в голове, ни в сердце. Талантливо? Да, такое впечатление, что над хаосом носится какой-то дух, но хаос решительно преобладает. Даровито, но как-то смутно даровито… Пожалуй, единственный раз Охлобыстина умело и плодотворно «отформатировали» – когда в сериале «Интерны» он сыграл роль доктора Быкова.

Доктора Быкова Охлобыстин играет так же, как он играет все – лихо блестя веселыми глазами, насмешливо каркая всякие шуточки, с одинаковым разбойничьим напором и отлично выделанными интонациями.

Создатели сериала отжали обаяние и энергию Охлобыстина и использовали их без всякой идейной нагрузки, и оказалось, что именно это и нужно, на это и спрос.

Внезапно оказалось тут у нас, на русской дороге, что все идеи кончились, циклы завершились и круги нарисованы. И проблема – в энергии. В жизненном тонусе. Проблема в людях, которые бодро вскакивают по утрам с кровати, потому что им забавно, интересно и вкусно жить. Насмешки и розыгрыши тоже ведь свидетельствуют о немалой жизненной силе.

И вот потому-то и состоялось новое пришествие Охлобыстина в кино, потому-то неплохие сборы делает дурацкий комикс про «Соловья Разбойника» и есть смысл говорить про Ивана Охлобыстина.

Он нынче воплощает торжество энергии и жизненного тонуса в чистом виде. Идеи неважны, важен мотор, напор, бодрость, движение, удар. Охлобыстин так или иначе, в той или иной форме дает почувствовать, что русские еще живы, русские еще сильны и очень даже могут с аппетитом грохнуть если не весь мир (хотя лучше бы весь мир), но уж своих супостатов – наверняка.

Так поступает Соловей Разбойник, выйдя на свою последнюю битву. Залив врага фонтанами бензина, окровавленный Соловей страшным жестом достает огромную зажигалку. И мы понимаем, что комикс комиксом, а это жуткая правда: грянет час – вполне могут русские достать ту самую зажигалку. (Русские мужчины, конечно; русские женщины – это другая нация, запертая с мужчинами в одну клетку.)

Охлобыстин бушевал в девяностые годы, в дурном распущенном кино, которого больше нет. В 2000-х отсиделся в православной тиши. И теперь вновь вернулся на публичную арену. У него нет идей – у него есть более важная на сегодня вещь: энергия. Чистая энергия. Могучая сила не простого элементарного выживания, но жизни с аппетитом, с наслаждением и даже с блеском.

Его сказка далеко не рассказана, и метнуть и качнуть Ивана Охлобыстина может в любую сторону и не раз. Больших художественных ценностей он не создает, это правда. Но, возможно, не в том его предназначение? Бог с ними, с ценностями, пусть ими занимаются Михалков и Сокуров. А доля Охлобыстина, возможно, в том, чтобы, сохраняя связь с беспокойным русским духом, все-таки постараться перевести его огнедышащие зигзаги в безобидную шутку, в смешное кино, в рекламные трюки и фокусы. Обезвредить, прямо скажем.

А возможно, эта миссия состоит в чем-то прямо противоположном.

Кто ж их, русский дух и Ваню Охлобыстина, разберет! Кроме черта – никто.

2012

Глыба Размышляя о Галине Волчек

Отгремели праздничные салюты в честь юбилея Галины Волчек, актрисы, режиссера и художественного руководителя театра «Современник». Некоторая восторженность, свойственная театральным людям в дни юбилеев, вполне извинительна: их дело состоит из летучей материи. Всё у театра происходит здесь и сейчас, «потом» не будет. «Потом» – только мифы, легенды, предания… Однако «судьба и воля» Галины Волчек достойны не только восторгов, но и размышлений.

Мало кто из зрителей припомнит ее молодой: уже в шестидесятых годах нередко красовалась Волчек на сцене и экране матерой волчицей, крутой теткой с выразительно сиплым голосом, притворно «плачущими» губами и темными глубинами циничного опыта в умных и хищных глазах. Такой представала в «Вечно живых», знаменитом спектакле «Современника», ее Нюрка-хлеборезка, сильно «заземлявшая» возвышенные страдания главных героев. Волчек явно была не «от знакомой сцены», а «от знакомой жизни», черпала из опыта и быта, но не с зеркалом, а с увеличительным стеклом в арсенале на удивление раннего мастерства.

Чествуя Волчек, вспоминали Фаину Раневскую: эта тень была кстати, хотя прямого разительного сходства нет. Раневская уже в тридцать пять лет играла старух в жанровом диапазоне «трагедия – комедия», минуя собственно драму.

А Волчек в кино и на театре была, как правило, «женщиной в возрасте», именно женщиной, и ее жанр – как раз драма, хотя она может быть и гомерически смешной.

Сходство разве в том, что и Раневская, и Волчек вечно играли какие-то клочки и отрывки, редко осуществляясь в полный рост, во всю силу дара. Хотя дар этот грозно клокотал в любых «клочках и отрывках», как магма в недрах вулкана, готового к извержению. Волчек сыграла даже, наверное, меньше, чем Раневская. Ей не хватило любви.

Любви режиссеров, любви зрителей и даже – любви актрисы к самой себе. Она не верила в себя, не доверяла себе, не понимала своего масштаба и, можно сказать, «спряталась» в режиссуру и художественное руководство, нашла в этих занятиях спасительный выход. Между тем Волчек таила в себе потенциал гениальной драматической актрисы. При острохарактерной внешности у нее внутри проживали три Сары Бернар и пять Элеонор Дузе, она играла в эпизодах каких-нибудь спекулянток и злобных мамаш, а при этом знала все про любовь, отчаяние, надежду, триумф и крах женщины.

От разницы внешнего и внутреннего возникало колоссальное поле напряжения. Но нужно было быть таким изощренным мастером, как Григорий Козинцев, чтобы понять, сколько драгоценной энергии можно извлечь из этого драматического контраста. Как будто одни юные красотки любят и страдают! Козинцев дал Волчек роль Реганы в «Короле Лире» (1970), он придумал, что старшая и средняя дочь короля уже немолоды и порядком намаялись под гнетом отца. И вот, привыкшая врать, льстить, скрывать все свои желания Регана дорвалась до власти. Волчек играет кошмарное превращение женщины в фурию, лярву, ведьму – оставаясь притом в идеальном поле очищенных, «шекспировских» страстей.

Я видела ее на сцене в 1987 году в спектакле Валерия Фокина «Кто боится Вирджинии Вулф?» по известной пьесе Э.Олби и могу поклясться, что Волчек была в сто раз интереснее, острее, пронзительнее, чем Элизабет Тейлор, игравшая ту же роль в кино. Она не очень-то вписывалась в гражданскую линию «Современника», ее тянуло в старые вечные темы, в обыкновенную трагедию женщины, которую природа использует (или не использует, что еще ужаснее), а потом выбрасывает на помойку. Ее героиня, сильно пьющая интеллигентная особа, бушевала и бунтовала на сцене, ничуть не боясь вызвать отвращение или снисходительную жалость. Недоверие к себе как к актрисе сочеталось в Волчек с отчаянной, беспримерной смелостью – раз уж отважилась выйти на сцену, всё. Ураган «Галина» не пощадит никого.

Ей не надо было ничего выдумывать, красоваться, манерничать – драма сама жила в ней, в глубинах ее могучей таинственной природы, соединившей в причудливых комбинациях тьму и свет. Она знала и о темных слепых страстях, и о подвигах веры и преданности. Сейчас, когда все стало так доступно, желающие могут посмотреть два актерских свершения Волчек: в фильме «Свой» (1969) и в телеспектакле «Тевье-молочник» (1985).

«Свой» Леонида Аграновича – очень приличный советский детектив с Олегом Ефремовым в главной роли. Волчек тут – в стане врага, она мамаша – лидер преступной семейки, противник убежденный, хитрый, злобный. Волчек играет немелко, масштабно, давая понять, кто погубит всех этих честных следователей и светозарных милиционеров вместе с их нереальным социализмом. Вот такие звериные мамки, не признающие ничего, кроме плоти и крови. За образом из фильма как будто вставали бесчисленные полки нэпманш, у которых отобрали лавочку, и арестованных торговок, убежденных в своей правде: хочу жить и буду жить вопреки всем вашим идеологическим галлюцинациям. Героиня Волчек дышала неугасимой ненавистью к врагам семьи, и для нее эта ненависть была святой.

И тот же пафос – преданность семье – делал забавную Голду, жену Тевье-молочника, мудрой и прекрасной. Волчек играет просто идеальную «идиш-маму», но без малейшей сентиментальности. Все актеры «Современника» так или иначе искали меру органичности, «правду жизни», но не все нашли. Волчек нашла.

Я говорю о Галине Волчек именно как об актрисе, потому что тревожусь о судьбе нестандартных женщин на сцене и на экране. Их все меньше. Им все труднее. Сама Галина Волчек к актерам предельно внимательна и явно хочет додать им той любви, которой недополучила когда-то сама. Если и берется сейчас за режиссуру, так исключительно ради любимых артистов – только что поставила «Игру в джин» для Ахеджаковой и Гафта.

В ее режиссерских работах, среди которых есть и превосходные («Обыкновенная история», «На дне», «Крутой маршрут», «Три товарища»), и в спектаклях других режиссеров «Современника» частенько игрывают замечательные актрисы. У них есть общая черта: они лишены холодного блистания. Это, конечно, запрос Галины Волчек – ей подавай нутро, азарт, пламя, кипяток, никаких 36 и 6 у героинь ее театра быть не может. Так кипит и горит сейчас на сцене «Современника» Чулпан Хаматова – очевидный эстетический идеал Галины Волчек.

Свое собственное горение Галина Волчек вложила в театр, в котором если и есть недостатки (например, вкуса: не советую слабонервным смотреть «Голую пионерку») – то недостатка жизненной силы в нем нет. А современность? Что современность – она лишь капля в реках вечности. А что это за реки такие, можно понять, глядя на эту глыбу, Галину Волчек – женщину, которая, что называется, «справилась с жизнью». Какой ценой – она сама знает.

2013

Про страдания для сытых

В прокат вышла картина известного драматурга, а теперь и кинорежиссера Василия Сигарёва под названием «Жить». Примечательно, что чуть ранее в прокате появилась и другая лента с тем же названием дебютанта Юрия Быкова. Действительно, после просмотра обеих картин очень хочется жить – и в таком месте, где нет современного отечественного кино.

Различить эти две «Жити» можно по их длительности: дебютант Быков растянул свою скучную историю про агрессивных противных мужиков на осеннем русском поле на 1 час 19 минут, а Василий Сигарёв размахнулся со своими несчастными женщинами аж на два часа. Но Сигарёву все можно, тем более растягивать истории, чье содержание легко уложить в 15–20 минут, на любое время. Сигарёв – самый популярный на сегодняшний день отечественный драматург, и его пьесы идут в любом крупном театральном городе страны.

Сигарёв – любимец критики и главное открытие фестиваля «Кинотавр» (он получил пироги и пряники и за свой дебютный «Волчок», и за нынешнюю «Жить»). Сигарёв, певец русской дегенерации, – реальный пацан, человек в топе, отмеченный судьбой. Для сытой московской интеллигенции именно он в своих сочинениях представляет эту загадочную, нищую, долбаную, пьяную, свирепую «Россию», которую они, как правило, в глаза не видели. А тут пожалуйста, все как полагается, ясно же, что полный кошмар – и вот он вам: полный беспросветный кошмар…

Горькая пьяница, мать двух девочек, пришла в себя, вымыла жилище, ждет дочерей из приюта. Транспорта нет, и строгая, но сердобольная милиционерша решает привезти девочек на маршрутке. Но маршрутка, естественно, разбивается, и девочки мертвы. Мать, помешавшаяся с горя, на похоронах вздумала, что дочери живы. Она откапывает их из могилы, пряча трупики в погребе и прогоняя всех живых от своего дома. Который она в конце концов взрывает бытовым газом…

Это только одна сюжетная линия фильма «Жить». Остальные в том же духе. Кому-то из зрителей, смотрящих, как мертвые девочки плавают в затопленном погребе среди цветов и кукол, может показаться, что это – дикая безвкусица. Я тоже так думаю. Нагнетание одних и тех же эмоций, неделикатное, вульгарное обращение с темой человеческого горя, щегольство мнимой своей «смелостью» полностью отвратили меня от фильма. Смотреть его было томительно скучно, хотя вся картинка была старательно отглажена в духе европейского арт-хауса розлива, скажем, Роттердамского кинофестиваля.

(Русское горе-злосчастье – это тоже вид сырья, который можно переработать в продукт, выгодно продать и пить шампанское на кинофестивалях. Не газ и нефть, а все-таки ресурс!)

И дело вовсе не в том, что Сигарёв, дескать, рисует нам «правду жизни», а она именно такова: ужас и кошмар. Почему-то у нас «правду жизни» считают черным ящиком, куда влезают только несчастья, злодейства и катастрофы. Между тем «правда жизни» – это все что угодно, в том числе подвиги веры, любви и самоотвержения. Даже очевидная русская дегенерация состоит из массы сложных явлений, и она куда красочнее и разнообразнее, чем фильм «Жить». Никакая это не «правда жизни» – а фальшь искусства. Перипетии картины идут в одном направлении: от робкой надежды героев к полному отчаянию. Что тут занимательного? Нас еще древние греки учили, что перипетий (переломов-переходов) действия должно быть побольше, а то неинтересно будет.

Как же интересный драматург стал скучным режиссером?

Ох, и сложный случай этот Василий Сигарёв, хитроумный уральский парень. Начнем с того, что он талантлив, правда, талантлив «диким образом» – трудно найти в его произведениях крупные следы знакомства с культурой. Но, хотя его персонажи ведут диалоги в стиле «Ты чо, блин? – Да я ничо, блин», он умеет и найти острую ситуацию, и подсмотреть у жизни выразительное лицо. Взволновать, зацепить. В сравнении с популярными драматургами прошлых десятилетий – с Петрушевской, с Ниной Садур – Сигарёв, конечно, деградация и по языку, и по юмору, но все-таки одаренность его несомненна. Однако расхваливали Сигарёва, по моему мнению, вовсе не за то, в чем он силен.

Среди пьес Сигарёва есть несколько совершенно «нормальных», традиционных комедий и трагикомедий, в духе «Провинциальных анекдотов» великого Александра Вампилова. С большими хорошими ролями для актеров, с забавно придуманным действием, и даже с моралью. Он умел извлекать своеобразную поэзию из печального мусора провинциальной жизни, и если бы работал над своими пьесами больше двух-трех дней (заметны следы быстрого письма), мог бы достичь приличных высот. Но об этих пьесах (например, «Детектор лжи», «Гупёшка») критики предпочитают молчать.

Все потому, что Василий Сигарёв попал на щит к деятелям так называемой новой драмы, и они принялись воспевать его за другое – за мрачность, нигилизм, подростковые комплексы, за безнадежность и безбожие, за нарочито вульгарное отношение к женщине. Это было у драматурга напускным, внешним, это прошло бы со временем и настоящей работой. Но любой толковый провинциал мигом смекает, что покупают в столицах, – а покупать стали героев, сидящих на унитазах. (Почему-то в «новой драме» унитаз и ванная стали основными пространствами действия.) Покупать стали рассказы про то, что у людей ниже пояса, покупать стали диалоги «ты чо, блин», покупать стали нигилизм и отчаяние. Вот автор и стал производить то, что покупают и за что награждают, дело понятное. Но по-настоящему развиваться, мне кажется, он перестал.

В его дебютном фильме «Волчок», к примеру, показана женщина-тварь, лишенная материнского инстинкта, в великолепном исполнении Яны Трояновой. Это сильный и правдивый образ – но почти два часа экранного времени он существует, никак не меняясь и не развиваясь, и вся ситуация – замершая, статичная, неподвижная. То же самое и в новой работе. Позволительно ли так обращаться с художественным временем? И кто будет смотреть такие картины?

Сами герои Сигарёва и им подобные, так сказать, «потерпевшие», несчастные жители страны горя таких фильмов не станут смотреть ни за какие коврижки. Им нужна надежда, ободрение, развлечение. Но фильмы Сигарёва что-то полюбились процветающим сытым людям, которые хотят пощекотать нервы зрелищем чужих несчастий, созерцанием далекой страны бедности и безнадежности.

Тревожный симптом, по-моему.

2012

Зачем Евгения Миронова загнали в угол?

Крупная странность – спектакль «Гамлет/Коллаж» в Театре Наций с участием Евгения Миронова.

Из рецензий мне было известно, что главное достижение спектакля приглашенного режиссера Робера Лепажа – это высокотехнологический куб с вращающимися гранями, где и происходит все действие. Евгений же Миронов играет множество ролей из шекспировского набора – он и Гамлет, и Клавдий, и Гертруда, и Лаэрт, и Полоний, и даже бедняжка Офелия.

Оказалось, что критики не то что писать – смотреть на сцену не умеют. На сцене вращался не куб, но половина куба, рассеченного по диагонали, то есть объемный угол. Опаснейшая вещь – угол! Он отбирает энергию, и недаром провинившихся детей ставят именно в угол, чтоб успокоились. Таким образом недюжинная энергия Евгения Миронова целиком утекает в этот угол, и залу мало что достается. Видно, что человек там, в углу, страшно убивается и дико переживает, но будто бы за толстым слоем пуленепробиваемого стекла. На грани угла проецируются различные цветные картинки, обозначающие места действия, что может развлечь глаза минут на десять, но 2 часа 20 минут зрителю нужно питаться игрой актера. И здесь отсутствие энергетического контакта сказывается самым роковым образом – в виде томительной скуки.

Миронов в начале спектакля горестно сидит в своем космическом углу, одетый в рубашку, похожую на смирительную. Складывается впечатление, что несчастного похитили санитары-инопланетяне, и он, ожидая своей участи, пытается развлечь себя воспоминаниями о лучшей пьесе всех времен и народов. Но инопланетяне, заинтересованные поведением землянина, очевидно, решили ему подыгрывать, потому что безумец не просто бормочет текст Шекспира, но где-то разживается костюмами и бутафорией. Таким образом, на сцене происходит изложение довольно подробного дайджеста сюжета «Гамлета», который артист разыгрывает с помощью – нет, не перевоплощения, а трансформации.

Приемы трансформации известны по многочисленным комедийным шоу и сериалам. Наклеил усики, захромал – и ты уже изображаешь некий персонаж. Или нацепил толщинку, или парик, или нос – тут масса вариантов. Для развлекательного шоу такого обозначения хватает. Но в пространстве трагедии приемы комической трансформации выглядят неуместно.

Надевая светло-русый парик, Миронов говорит за Гамлета. Облачаясь в военный мундир, с бородкой на подбородке демонстрирует поведение коварного Клавдия. В черном парике, темных очках и черной юбке – он порочная королева Гертруда. В усах и френче – Полоний. А пребывание в должности Офелии, как известно по бесчисленным трактовкам «Гамлета», отчего-то требует длинных белых волос, каковые и не замедляют явиться. Кроме того, будучи Офелией, актер накидывает на черные брюки, обязательные для датского принца, красивую курточку. Но торс артиста хорошо развит за годы тренировок, так что Офелия выходит довольно корпулентной и начинает сильно смахивать на жену управдома Бунши в гайдаевском «Иване Васильевиче».

В сцене гибели Офелии (она утонула) раздетый Миронов сначала разыгрывает пантомиму со скомканной тряпицей, что изображает нерожденного ребенка, а затем, омываемый со всех сторон иллюзией потоков воды, медленно исчезает в люке, причем последней в люк утягивается его босая нога примерно 43 размера…

Монтаж аттракционов примитивной актерской трансформации сопровожден проекционными трюками – то записка Гамлета возникает во всю стенку, то в виртуальной библиотеке на мониторе идет фильм Козинцева со Смоктуновским. Пространство и время вроде бы заполнено, а смысла никакого. «Гамлет» распался на отдельные сценки, ничем не скрепленные, кроме сюжета, который все ж таки знает даже и современный зритель. Персонажи элементарны, даже карикатурны…

А если бы то же самое, то есть моноспектакль по «Гамлету», но на пустой сцене, без париков и костюмов, от своего лица – смог бы это Евгений Миронов? Возможно; но он как будто не открывается, а закрывается на сцене, прячет собственную суть, заслоняется от творчества фокусами и гримасами. Попадая в кино в руки опытных режиссеров, актер иной раз становится глубоким и выразительным. А работая в театре под собственным руководством, все это теряет. Тем более Театр Наций – дитя административного ресурса, у него нет не то что идеи, а даже стиля, вкуса и традиций. И репертуара нет. И труппы. Главная его задача – производство «проектов», совокупность которых не рисует нам никакого собственного лица театра, никакой его эстетической (о гражданской умолчим) позиции. Кто-то приезжает, что-то ставит – всё это называется «современные поиски». А зритель, разумеется, идет в театр прежде всего на «живого Миронова». И аплодирует симпатичному, хорошо знакомому артисту, чтобы поддержать его в трудной ситуации – ведь видно, что тот старался изо всех сил. Переодевался с космической скоростью, декламировал изрядный массив текста, балансировал на гранях угла. В других-то театрах и этого нет, вообще деньги ни за что берут.

Рассказывают, что однажды Максим Горький пришел в мюзик-холл. После представления все ждали его приговора. «Да, – сказал Горький. – Трудное дело вы делаете, товарищи. Трудное, тяжелое, очень сложное… – помолчал и добавил: – И абсолютно ненужное…» Вот эту реплику можно переадресовать и спектаклю Робера Лепажа. Это действительно знаменитый режиссер с отменной репутацией. Но в театре как в футболе – надо играть здесь и сейчас, поле большое, мяч круглый, и нет чемпионов навсегда. Спектакль «Гамлет/Коллаж», не принося никакого эстетического восторга, вызывает недоуменные вопросы уже одним своим названием.

Гамлет – коллаж… Написали словечко и рады. А на самом-то деле, для чего нужен коллаж из «Гамлета»? Это вам что, бумажка разноцветная, которую вы режете и клеите, чтоб продемонстрировать средней руки актерскую технику и детсадовские постановочные трюки?

И таким образом продолжается плебейский процесс превращения мировой культуры в мешок с фантиками, куда предприимчивые ребятки всегда могут весело запустить шаловливые ручонки.

2014

Запретить Пореченкова – это утопия

На отечественных киноэкранах продолжается показ фильма «Иван Поддубный» – про великого русского силача и борца, не проигравшего ни одной битвы. В главной роли выступает уникальный Михаил Пореченков, актер-антидепрессант. Загадкой истории представляется тот факт, что картина запрещена к показу на Украине, хотя Поддубный, уроженец Запорожья, немало умножил славу родного края…

Я сначала подивилась тому, что «Поддубного» выпустили летом – как известно, в это время выходят самые тупые боевики, типа «Планеты обезьян». Считается, что мозг обывателя в апреле еще что-то соображает, а в июле размягчается окончательно. Но все-таки вряд ли столь могучий исторический персонаж, как Иван Поддубный, вдобавок в исполнении Пореченкова, заслужил участь летней обезьяны. Нет, не тупость фильма (она никак не превышает обычный уровень отечественного кино) засунула его в летний прокат: просто надо же было хоть кому-то с русской стороны кинематографа выйти на бой с иноземцами. Вот и получилось – от Америки – «Геракл», от нас – «Поддубный». Кто же победил?

Трудно сказать. В жизни Геракла, прямо скажем, было больше источников драматизма. Иван же Поддубный как шагнул на цирковую арену, будучи портовым грузчиком (в фильме – от любви к заезжей циркачке), так во всю дорогу не знал поражений. Дважды его обманули – коварный француз намазался прованским маслом и выскользнул из медвежьей хватки богатыря да подлые американцы положили его гонорар на долгосрочный депозит, чтоб удержать в своей поганой Америке. Был также один мощный удар судьбы – внезапно сорвалась с трапеции любимая женщина (прелестная Катерина Шпица). Остальное – победы и триумфы. Причем моментальные, ибо старинная французская борьба была вполне немудреной: зажал противника да грохнул об пол. На что тут смотреть?

Как на что смотреть! На Пореченкова смотреть и любоваться. Для съемок фильма артист, будучи и без того атлетического телосложения, нарастил мышечную массу уже совсем былинных пропорций. Притом он вовсе не «говорящий шкаф», а умный и тонкий артист. Приведу в пример три его работы: герой «Крейцеровой сонаты» Толстого в МХТ, прохиндей-адвокат в мини-сериале Алены Званцовой «Небесный суд» (персонаж после смерти работает в небесной канцелярии) и неунывающий мент в хорошей картине Александра Прошкина «Трио». Из них ясно виден немалый диапазон Пореченкова, его способность передавать сложные душевные движения, его мягкий органический юмор и неиссякаемое обаяние. Оно окрашивает и дает жизнь и всем вариантам «агента национальной безопасности», которых переиграл артист немало. И тут не вижу беды, будучи стойкой поклонницей артиста: хитрых и циничных мозгляков у нас всегда есть кому играть, а вот создавать характеры цельные, светлые, ясные – мало кто может, тут у нас со времен Бориса Андреева стойкий дефицит. Пореченков играет Поддубного отлично, на контрасте могучего тела и деликатной, нежной души, неожиданно поселившейся в дубовой плоти запорожского казака. Он нигде не пережимает, сдерживая возможности своего темперамента, и тем убедительнее выглядят вспышки гнева или оцепенение от отчаяния. Да, играет Пореченков отлично – но его неважно снимают.

Режиссер фильма Глеб Орлов, судя по фильму, не обладает развитой творческой индивидуальностью. Поэтому все вроде грамотно и гладенько, но банально, предсказуемо, стандартно. Стандартны ходы сценария, стандартны операторские решения (неинтересный свет, скучные ракурсы). Сказка о русской силе замаскирована под биографическую картину, а не надо было маскировать, надо было открыться и откровенно полюбить и воспеть всеми художественными средствами своего героя. Так поступил, например, Филипп Янковский, когда в «Каменной башке» снимал Николая Валуева. Он воспел своего героя, архаического человека, он противопоставил его всему подлому миру, где победили не сильные, а хитрые. Янковский любовался Валуевым, следил за ним восхищенным взором, и картина получилась очень убедительная.

Так могло бы быть и с Михаилом Пореченковым– Поддубным. Иногда великолепная энергия актера прорывается сквозь стандартное течение фильма, расчисленное маркетологами, и заражает зрителя. Особенно хорош артист в американских сценах, когда ему по сюжету уже пятьдесят с лишним лет, однако все так же сверкают в минуту отваги яркие глаза и лихо топорщатся седые усы. В нем живет не только таинственная мощь, но и чистая, прозрачная, никогда не грешившая душа, он и зверь – и некое божество, которое и радует, и развлекает, и ободряет людей.

В советское время руководство обязательно потребовало бы от авторов такой картины «исторический фон», образ народа и страны, – сегодня этого никто не требует, а жаль. Рамки биографической ленты узки для этой темы, и было бы совсем неплохо показать – не плакатно, а художественно – ту сказочную страну, в которой родился наш сказочный герой. Но даже того, что есть в фильме, оказалось достаточно для запрета показа на Украине. Что там укры разглядели для себя вредного? Когда Поддубный навещает отца в Запорожье, мы видим дивный край, где поселяне и поселянки точат косы, пьют горилку неизменными стаканами и душевным хором затягивают раздольные казачьи песни.

Видимо, сам титул Поддубного – «русский медведь» – кажется опасным и пугающим. Сам вид русского актера Пореченкова наводит на предательские мысли о том, что когда-то сформулировал русский писатель Гоголь – «да разве найдется на свете такая сила, которая пересилила бы русскую силу»! Правда, наивысшую победу приносит соединение силы и доброты, мощи и справедливости. Это идеал. Если Михаилу Пореченкову удастся воплотить такой идеал в настоящем художественном кино, а не в летнем боевике, то запретить его станет утопией. Он самопроизвольно воссияет на всей нашей многострадальной планете.

2014

Мужественные женщины – это прекрасно

На экраны вышла картина «Батальонъ», посвященная истории создания в 1917 году женского батальона под руководством унтер-офицера Марии Бочкарёвой. Предвижу некоторый раскол зрительских мнений – не из-за оценки художественных достоинств картины (они скромны, но реальны), но по признаку восхищения мужественностью в любом обличье. Не мужчинами восхищения, а мужественностью!

Признаюсь: я как раз обожаю мужественность, стойкость в битвах, смелость, храбрость, крепость духа, нравственную твердость. И вслед за булгаковским персонажем готова подтвердить, что трусость – самый страшный порок. И где бы не проявлялась мужественность – в мужчинах ли, в женщинах, – она божественно прекрасна, она возвышает человека и создает его достоинство. Поэтому искусственно выведенная порода буржуазно-мещанских дамочек (нечто вроде кудрявых комнатных собачек), глупостью, трусостью и корыстью компрометирующая само понятие «женственность» и неожиданно реанимированная в последнее время в России, иногда смешит, иногда раздражает, но в целом кажется чем-то мимолетным, наносным, некоренным.

И фильм «Батальонъ», рассказывающий о символическом русском женском войске, такое ощущение подтверждает. Несмотря на историческую канву событий, это, конечно, попытка припасть к мифологии. Защищать родную землю, преданную мужчинами, встает соборное войско из барынь и горничных, интеллигенток и крестьянок, с оперной певицей Надей и богатыршей Дусей на добавку. Где нашли такую Дусю (Янина Малинчик), уму непостижимо: под два метра росточком и в обхвате столько же, а круглые глаза чисты и наивны – как у семилетней девочки. Это сказочное существо задает настроение всей картине, снимает явный привкус трагедии. Ведь в данных исторических условиях конкретный русский женский батальон обречен, хотя ему на подмогу в финале фильма в припадке воодушевления побегут почти все фигурировавшие на экране мужчины, включая пораженцев и предателей. Но мужественные русские женщины в принципе, то есть не исторически, а метафизически – совершенно непобедимы. Поэтому в зале во время просмотра «Батальона» часто звучит здоровый смех. Это не ублюдочный смех придурков, у которых просто нет другой реакции ни на что, а смех сочувствия и радости. Женский батальон приятен на вид, слаженно сыгран и ободряет глаз и душу. Мужественность в женском облике бывает очень привлекательна даже эстетически, храбрые женщины не восхищают только слабаков и трусов. Кроме того, в фильме есть не просто хорошая, но – выдающаяся актерская работа Марии Ароновой (унтер-офицер Мария Бочкарёва).

Обычно в этом возрастном диапазоне роли для актрис не слишком разнообразны – мамаши, некрупные начальницы, владелицы борделей. Ароновой выпало сыграть незаурядную, выдающуюся, оригинальную женщину огромной воли и дополнить образ чем-то еще, кроме правильно и точно сыгранных обстоятельств судьбы и характера. Вообще-то Аронова блистательная комедийная актриса, но, как известно, кто может играть комедию, тот может играть все. В «Батальоне» она полностью погружена во внутреннюю жизнь героини, и ее мимика по-военному дисциплинирована: ни одного лишнего движения бровью, никакого ненужного взмаха ресниц. Да, она тумба, кувалда, чуть что – кулаком в морду, но на лице огромной глыбообразной женщины живут прозрачные, поразительные глаза, превращающие ее из тетки-командирши в воинственную деву, русскую валькирию. Аронова – Бочкарёва бывает забавна, ее жаль, когда внезапно появившийся на фронте забулдыга-муж лупит ее, вспомнив былое, но в основном героиня провоцирует невольный трепет и странный восторг. Вспоминаются русские сказки про могучих воительниц и богатырш, что некогда на равных с богатырями сражались на поле брани, былины о Марфе Посаднице и Алене Тимофеевне, фильмы вроде «Александра Невского», где в русском войске, никого не удивляя, сражается дева с косами… Забудем трусливые вопли про то, что «у войны не женское лицо». У войны есть женское лицо. И если война справедлива, то это лицо светло и благородно. Это и сыграла Мария Аронова, которую можно поздравить с великолепной актерской работой и пожелать всяческих за нее наград.

«Батальонъ», конечно, типичное «кино Первого канала» (то есть простенькое, без сложностей и подтекстов, одноразовое, рационально-вычисленное), однако в холодный продюсерский расчет, похоже, что-то вмешалось дополнительное. То ли тема сама по себе живая, то ли режиссер оказался не каким-нибудь «сераик-андреасяном» (это как бы режиссер некоторых как бы коммерческих как бы фильмов). Режиссер «Батальона» – Дмитрий Месхиев («Свои», «Механическая сюита», «Дневник камикадзе», «Человек в окне» и другие работы). Месхиев – одаренный своеобразный режиссер, видимо, периодически теряющий веру в свою профессию, потому как мы с печалью наблюдаем изрядные паузы в его творчестве. То он начинает открывать рестораны, то недолгое время обнаруживается на посту председателя комитета по культуре Санкт-Петербурга. Понимая сомнения Месхиева, все-таки усиленно надеюсь, что он будет снимать кино как режиссер и перестанет искать счастья в разных комитетах и президиумах, потому что его (счастья) там нет. «Батальонъ», конечно, отглажен по формату, принятому сегодня в производстве кино для торговых центров, и тем не менее чувствуется режиссерский класс – да хотя бы в подборе артистов и работе с ними. Отлично сделан и второй, и третий ряд персонажей, даже эпизодические лица точны и выразительны. (Работа с актерами всегда была самой сильной стороной Дмитрия Месхиева.)

Кстати сказать, поначалу завидев в числе продюсеров «Батальона» фамилию Федора Бондарчука, я было заметалась в тоске («Из Галилеи может ли быть что доброе»?), и была приятно разочарована во время просмотра этой песни о мужественности. Действительно, пока человек жив, он всегда может ни с того ни с сего сделать что-нибудь хорошее.

2015

Последнее танго интеллигента О фильме «Географ глобус пропил»

Неимущий, сильно пьющий, с печатью несчастья и отверженности на небритом лице, Служкин этот в первоклассном исполнении Константина Хабенского – настоящий герой-агент, работающий «под прикрытием». Алкоголем, прибаутками и внебрачными связями он скрывает свою нравственную чистоту и душевное благородство, в которые без этой маскировки просто бы никто не поверил. Заявившись в школу преподавать географию, Служкин остается добрым, внимательным и необычайно правдивым человеком – и тупая агрессивная масса 10 «А» класса начинает смутно тревожиться.

Сильно ли изменились ученики со времен, скажем, картины «Доживем до понедельника», когда их вразумляли идеальные учителя в исполнении Тихонова и Печерниковой? Да, изменения колоссальные. Учащаяся масса в прямом и переносном смысле «потеряла форму». Непрочная, уже чисто игровая условность (одни встают в позу учителя, другие еле-еле выдерживают роль учеников) лишь слегка сдерживает атаку толпы на сам принцип обучения, воспитания, расщепления массы на индивидуальности. Перед нашим героем сидит, ощерившись, стая злобных или – в лучшем случае – равнодушных зверей, которых ничем не проймешь и не приручишь – ни профессионализмом, ни строгостью, ни любовью, ничем вообще.

Служкин – интеллигент, загнанный временем в угол, да что там в угол – сваленный в мусорный бак. С усмешкой он рассуждает о том, что на свою зарплату учителя, перестав пить, курить и есть, сможет купить отечественную иномарку через 150 лет работы. Но перед толпой зверенышей он гордо остается самим собой, честным и правдивым человеком. И это уникальное отсутствие лжи завораживает толпу. Сквозь «прикид» пьяницы, бабника и пофигиста просвечивает умное и порядочное лицо – и этот истинный свет всерьез беспокоит массу. Он не нужен, непонятен, но крайне привлекателен.

Наш географ в конце концов преподает группе своих учеников настоящий урок географии по принципу «хочешь убедиться, что земля поката, – сядь на собственные ягодицы и катись». Он ведет их в поход, где они сплавляются по быстрой реке на катамаране и видят сверхъестественной красоты панорамы Пермского края (оператор – Владимир Башта). Во всю силу вступает столь важная для автора романа Алексея Иванова тема Земли, заброшенной и властно требующей не разбойничьего, а религиозного к себе отношения. Служкин удерживается от того, чтобы взять как легкую добычу влюбленную в него ученицу, снова доказывая свою порядочность, задрапированную безобразным пьянством. Но уже расщепленная на личности звериная масса мстит нашему географу – смонтировав ролик, где он в «неподобающем для учителя виде», и, несомненно, самодовольно выставив этот ролик на ю-тьюбе. Ведь нынешние гаденыши не просто делают мерзости – они их гордо выставляют на всеобщее обозрение.

Лучший учитель, а точнее, человек, подобного которому они не встретят более никогда, уволен из школы. Тупыми и пустыми взглядами, в которых чуть теплится смутное чувство вины, провожает 10 «А» своего Географа, ведущего дочурку из детского сада домой. Дома Служкин будет читать ей Пушкина и не обращать внимания на вопли жены о том, что он – безнадежный лузер.

Конечно, он лузер, но виноват ли наш герой в том, что полное отсутствие совести в этом времени – залог преуспеяния? И если он устанет и выбьется из сил, оплеванный и обруганный, кто будет читать детям Пушкина, кто отправится в школу к звериной массе пробиваться к их неразвитым мозгам и зачаточным душам?

Да никто. Это, можно сказать, последнее танго интеллигента. Ему под сорок, он еще хватанул какой-никакой культуры, а дальше – всё, тишина… Или все-таки «и свет во тьме светит, и тьма не объяла его»?

Александр Велединский (сериал «Закон», картины «Русское», «Живой») снял легкий, смешной, умный, обаятельный фильм вполне в современной манере, да только никакие технологии не вылезают и не настаивают на себе. Ему важно «что», а не «как». Превосходно исполнены все роли второго плана (особо отмечу Анну Уколову в роли бесшабашной Ветки, Агриппину Стеклову – завуча и Александра Робака в образе жлоба Будкина). А претензии клуба любителей Алексея Иванова к тому, что, дескать, «в книге всё не так», выдают в них умственный уровень учеников того самого 10 «А» – решительно не понимающих, что такое «художественное кино». Главное дело, и понимать не собираются!

Самому автору романа фильм чрезвычайно понравился. Думаю, что именно «Географа» и следовало бы отправить в этом году на соискание «Оскара». Он рассказывает о России без подражанья и прикрас, с той смесью юмора и печали, горечи и любви, которая безошибочно метит все настоящее, художественно «русское».

2013

Андрей Звягинцев попал в исторический переплет

В прокат наконец-то выходит злосчастный «Левиафан» Андрея Звягинцева, получивший «Золотую пальмовую ветвь» за лучший сценарий в Каннах и «Золотой глобус» в Америке. И бурю негодования – на родной земле. Утонченный режиссер-киноман попал в исторический переплет. Не в цветной, но в черно-красный мир, где царят не законы художественности, а яростная логика войны: ты с кем, ты за кого, ты Плохиш или Кибальчиш, ты вообще, Родину любишь или как?

Странно было бы требовать от обозленного народа, чтобы он смаковал исключительные достоинства операторской работы Михаила Кричмана, наслаждался изящно-напряженным унынием музыки Филиппа Гласса или увлеченно обсуждал, кто играет лучше – Елена Лядова или Анна Уколова (разумеется, великолепная Уколова). На повестке дня вопрос из годов примерно тридцатых– пятидесятых прошлого века – изображен ли на полотне Звягинцева действительный «мрак путинской России», как выражается Дмитрий Быков, или режиссер подло оклеветал родную землю, присоединившись к ее бесчисленным врагам?

Всего лишь три-четыре года назад, когда и снималось это кино, ничего такого страшного «Левиафану» не грозило. Никому же не пришло в голову обвинять предыдущую картину Звягинцева, «Елену», что она клевещет на простых русских женщин. Никто тогда и подумать не мог, что массы сохранили нетронутой способность к предельному обобщению, о которой с ужасом писал еще Гоголь: возьмешь в герои майора – все майоры кричат: «Он нас унизил». Но вот наступили роковые времена, и Валерию Гришко, главному режиссеру Самарского театра драмы, скромно исполнившему в «Левиафане» эпизодическую роль архиерея, местные энтузиасты грозят отрешением от должности. Какой-то прямо стихийный «символизм» – в фильме видят не то, что там есть, а набор символов: дескать, изображается не один мэр, один архиерей и так далее, нет, это режиссер выступил вообще против союза власти и церкви, гибельный для простого человека.

Если бы дело так и обстояло, то есть Звягинцев дорос бы в отрицании до масштабов протопопа Аввакума! По крайней мере было бы за что муки принимать. Но для меня очевидно, что никакого антипатриотического отрицания в «Левиафане» нет. Его «вчитали» негодующие зрители. Если толковать об отрицании, то Звягинцеву подозрительна жизнь в принципе, жизнь как таковая. В его картине «Изгнание», скажем, действие происходит на благополучной буржуазной чужбине, но герои точно так же несчастны и отчуждены друг от друга. Настоящая родина режиссера – это авторское кино, и его он, конечно же, страстно любит. Его чистенькие камерные истории исходят из современного облика жизни, но тонированы в стиле не родимой чернухи, но «скандинавского нуара» высшей марки (Ингмар Бергман, Ларс фон Триер). Пристрастие к любимому кино для режиссера важнее импульсов реальности. Поэтому ни на какую «картину современной жизни» его фильм не тянет, он вообще не жизнью рожден.

Разбирая «Левиафана» с точки зрения элементарного правдоподобия, то и дело натыкаешься на нелепости и нестыковки. Дом главного героя, угрюмого механика Коли (Алексей Серебряков), стоит в десяти метрах от береговой линии, в том месте, где река впадает в море (снимали на Кольском полуострове). Очевидно, дед и отец, которые по заявлению Коли, строили этот дом, были невменяемы – кто же строит в таких местах? Да и законна ли стройка? Об этом история умалчивает. Мы видим, что дом у Коли изымают для государственных нужд, оценивая его в 639 000 рублей, тогда как, по мнению Коли, стоимость куда выше. Так считает и фронтовой друг Коли, московский адвокат (Владимир Вдовиченков), который привозит из столицы тревожную папочку с компроматом на местного мэра (Роман Мадянов). Зачем мэр с упорством бешеного быка отымает собственность у Коли, мы увидим в финале: на месте дома построена церковь. У береговой линии??? Отдельный человек еще может безумствовать и не обращать внимания на разливы-приливы, но церкви всегда строятся на возвышенном месте. Правдоподобие нарушено – ради чего? Да, разумеется, ради красивой картинки. Переселите мысленно героя в центр города в рамках того же сюжета, и «Левиафан» растает, ибо он весь держится на панорамах северного морского пейзажа. «Север» и «море» для режиссера главное, а социальные проблемы – явно второстепенны.

Далее начинается типичный скандинавский нуар из семейной жизни. Друг-адвокат оказывается в постели с женой героя, причем откуда взялась эта преступная страсть, совершенно непонятно и не верится в нее нисколько. Заторможенные немногословные персонажи таят в себе какие-то резервы эротизма, со стороны непостижимые. Произошло ли что-то вообще в номере гостиницы, где возлежат адвокат и жена героя, и на пикнике в скалах, во время которого они куда-то внезапно удалились? Кроме интимной стрижки на том самом месте у актрисы Лядовой и криков мальчика на пикнике «дядя приезжий душит тетю», мы ничего не видим. Видим лишь мрачные утомленные лица.

Непонятно также, кто убил в финале жену героя – или это самоубийство. Нет четкого ответа, и я такие штучки просто ненавижу. Но режиссеру неважно, кто убил. Все тонет в наползающем с моря тумане, растворяется в космической трагедии органической жизни, дотлевающей на мрачном берегу. Социальные проблемы, вроде бы заявленные в «Левиафане», абсолютно заглушены неотвратимой поступью рока. Не в жадном мэре дело, не в равнодушном архиерее, не в подлости друга, не в неудачном стечении обстоятельств. Это сама судьба нарочно привязалась к механику Коле, чтобы его полностью уничтожить. Судьба или Бог? Все-таки Бог? Бог покарал? Но за что?

Если бы механика Колю играл актер вроде Шукшина, мы бы просто кричали от негодования в зрительном зале. Но глядя на озлобленное лицо Серебрякова, заряженного лишь скучной агрессией, невольно склоняешься к равнодушному «да так тебе и надо». Живет с молодой женой, а детей общих не завел. Неудивительно, что бабочка взбесилась. Вообще бирюк, отшельник, куркуль. Недолюбливают его в городе, и не зря. Чего ради за него, как говорится, «вписываться»?

Не слишком понятно, чего ради «вписываться» и за режиссера Звягинцева. Никакой клеветы и «мрака путинской России» я в картине не вижу, действительность изобилует историями куда круче рассказанной в «Левиафане». Но недаром враги фильма криком кричат, а защитники лишь вежливо указывают на художественные достоинства картины. Ее можно ценить, уважать, даже чем-то восхищаться. Ее невозможно полюбить. Она не живая.

Напоследок скажу: еще и в том беда, что у нас катастрофически мало хороших фильмов о современности. Буквально одна-две в год выходят (в 2012 году вот был куда более увлекательный, чем «Левиафан», фильм «Географ глобус пропил»). Неудивительно, что на эти одинокие картины обрушивается непомерный груз общественных упований и претензий. Больше, больше надо снимать, о Севере, Юге, Западе и Востоке русской земли, о людях всех возрастов, разных профессий, о борьбе победной и провальной, о семье и школе, о том, как работают, как любят, как учатся, как строят и разрушают… И потом спорить, обсуждать, возмущаться, защищать. Постепенно наладится культура дискуссий.

Что касается Андрея Звягинцева, попавшего в исторический переплет… Рассказав Западу о русской жизни на понятном тому языке скандинавского нуара, он, конечно, никакого преступления не совершал. Однако когда так смело берешься за темы Рока и Судьбы – будь готов, милый, что Рок вполне может заинтересоваться и тобой.

2015

Могли ведь Россию спасти, гады!

В Санкт-Петербурге, в кинотеатре «Великан Парк» состоялась премьера картины Сергея Снежкина «Контрибуция». Первая ласточка обновленного «Ленфильма» вылетает на большие экраны (называлось поражающее воображение число – 400 кинотеатров). В главных ролях – Елизавета Боярская и Максим Матвеев. Время действия – 1918 год. Зима, Пермь, Гражданская война…

Фильм существует в двух вариантах – авторский длится 2 часа 48 минут, зрительский на час короче. На экраны выйдут оба варианта, так что будьте бдительны и найдите тот, что вам нужен. Я смотрела авторский, без всякого напряжения.

Уровень постановочной культуры «Контрибуции» весьма приличен – основные события происходят в модерновом особнячке, где разместился отбивший Пермь у красных генерал-майор Анатолий Пепеляев. Мебель, одежда, посуда и прочие атрибуты повествования взяты из не расхищенных, как с тревогой полагали многие, но переполненных закромов «Ленфильма». Однако добротная матчасть приходит в некоторое противоречие с основной интригой картины. Она искусственна и фантастична.

Чтобы спасти обнищавшее белое воинство, генерал налагает контрибуцию на пермских буржуев. Одна буржуйка, вдова Чагина (Боярская), заявляется к Пепеляеву ночью, в шубке на голое тело, и предлагает себя и доставшийся от мужа алмаз ценою в 65 тысяч золотых рублей. Генерал алмаз берет, а тело под шубой отвергает – в нем еще живы чувства к бывшей невесте Верочке (Надежда Толубеева). А Верочка с застывшей гримасой отчаяния стоит под окнами, вымаливая помилование своему мужу, служившему следователем у красных (Илья Носков). Когда буржуи приходят утром к генералу, алмаз оказывается похищенным. Генерал поручает красному следователю (это его бывший друг) найти сокровище. Иначе расстрел. Дальше идут навороты этой призрачной интриги, из которой мы узнаем, кто украл алмаз, но многие из нас так и не поймут зачем. Дело в том, что Сергей Снежкин – режиссер простодушный, и детектив – явно не его жанр. Он любит явное, яркое, энергичное, прямое высказывание и такую же актерскую игру (напомню некоторые его фильмы – «Невозвращенец», «Цветы календулы», «Брежнев», «Похороните меня за плинтусом», «Белая гвардия»). Поэтому кто украл – понятно сразу, по плутовскому выражению лица одного хорошего актера. А как и зачем – неведомо. И не в том суть. Суть в отчаянном противостоянии генерала Пепеляева, человека чести, бескорыстного и самоотверженного, – и людей корыстных и бесчестных. Воин – а супротив него торгаши. Совершенно недвусмысленно (помним простодушие Снежкина) картина формулирует грозное обвинение русской буржуазии. Могли спасти Россию, гады! Были у них деньги, были. Заплатили бы контрибуцию белому движению, глядишь, Пепеляев взял бы Вятку и пошел на Москву…

Что ж, у картины образуется живой горячий стержень, но вместе с ним приходят и проблемы. Генерала Пепеляева играет красивый и обаятельный актер Максим Матвеев. Военный, да еще генерал у него получается неубедительно – как говорится, запястья не те. Но это бы не беда. Беда в энергетике, ее совсем мало, актер вяловат, как многие красавчики, и эта роль, как шинель – ему не по плечу. Он играет отдельными кусочками, не держит цельного рисунка образа. А в качестве банды бессовестных торгашей в картине фигурируют лучшие петербургские артисты среднего возраста: Артур Ваха, Константин Воробьев, Евгений Дятлов, Юрий Ицков, Игорь Черневич. Соскучившиеся по серьезной работе в кино великолепные мастера рвут (энергетически) Матвеева – Пепеляева в клочья. Особенно хороши Воробьев (заполошный Каменецкий) и Черневич (невозмутимый Зильберштейн). С ними фильм начинает превращаться в бодрую комедию нравов с недвусмысленной моралью. Никакие сверхценные идеи никогда не убедят капиталиста вкладываться в убыточное предприятие! Каковым являлась белая Россия в 1918 году, и не только белая, и не в одном лишь 1918-м. Тут пафос режиссера очевиден. Прошла пора обольщения всякими гарцующими «олигархами», настало время (пока что – художественное) пристально посмотреть в глаза буржую и с тихой пролетарской ненавистью спросить – «Ну что, гнида, доел рябчика? На выход! Сеня, расстрельные списки у тебя?» Склонность режиссера к буффонным приемам, правда, смягчает жесткость высказывания…

Что до Елизаветы Боярской, то я никак не могу оценить ее профессиональные актерские достоинства – все забивает нечеловеческая ослепительная красота. Причем у Елизаветы всё натуральное, даже на щеке можно разглядеть след от маленького шрама. То, чего Джоли достигла путем десятков операций, Боярская получила даром от мамы и папы. Она сияет, и этого достаточно. Вдобавок в сцене обыска нам предъявляют фигурку Боярской, затянутой в корсет и одетой в роскошное белье. Так какая разница, в самом ли деле Чагина внезапно полюбила генерала Пепеляева, или авантюристка лжет, как это свойственно авантюристкам? Сияй нам, Афродита!

В целом удались все роли второго и третьего плана – а вот с героями (Матвеев, Толубеева, Носков) полноценной удачи не случилось. Сценарий (это гипотеза), видимо, неоднократно переписывался и хранит следы вторжений и вдохновенных вставок из-за смены настроения режиссера, он же сценарист. От первоначального материала, повести Леонида Юзефовича, осталось, думаю, немногое, даже не определимое выражением «рожки да ножки». Но Юзефович – историк, притом с абсолютно трагическим мироощущением, что можно понять из его замечательной книги «Зимняя дорога», посвященной как раз генералу Пепеляеву. А Снежкин не историк, ему надо делать современное кино для кинозалов в торговых центрах. И кино у него вышло – живое, бойкое, заразительное. Но поймут ли его покупатели ТЦ?

Противостояние не белых и красных, но людей чести и бесчестных торгашей – удачный поворот винта в теме Гражданской войны, приближающий «Контрибуцию» вплотную к нашему времени. Однако в торговых ли центрах находятся те зрители, которым эта тема близка? Клеймить торгашей прямо в их капищах – не слишком ли парадоксально? Или наши люди, согласно афоризму «я твои щи съем и тебе в тарелку плюну», готовы охотно пользоваться преимуществами капитализма и при этом страстно его ненавидеть? Очень может быть.

2016

Какая Родина нам нужна?

Закончился показ двух телесериалов, по-разному трактующих тему непростых отношений русского человека и его родины: «Орлова и Александров» режиссера Виталия Москаленко и «Родина» Павла Лунгина. Трудно отнестись к этим работам (да и к самой теме) однозначно; впрочем, могло ли быть иначе сегодня?

Главная проблема «Родины» в том, что это русская копия известного американского сериала – а это старинный промысел драматургов – еще в XVIII веке иноземные пьесы перелицовывали на русские нравы с невинной целью заработка. И тогда нитки и швы торчали наружу, и сейчас торчат – американский исходник никак не удается вполне загримировать. Действительность 1999 года слишком близка, чтобы наш зритель, и так чувствительный к историческим деталям, не отметил: телефончик не тот, телевизор не тот, упоминают «реалити-шоу», а они появились только в начале XXI века, да и вообще – все не то.

Но «не то» у «Родины» одно, и если бы не оно, фильму простили бы все огрехи и просчеты «несоответствия», как простили в свое время «Ликвидации», где был ляпсус на ляпсусе. Однако там был настоящий герой, борец с вражинами, веселый и озорной Леня Гоцман в исполнении Владимира Машкова. А в «Родине» тот же Машков играет внедренную террористами гадину. С виду – офицер как офицер, Машков во всей красе, глаза горят, брови насуплены, напряжен так, будто у него меж ягодиц граната и надо их сжимать до предела, чтобы граната не взорвалась (впрочем, в этом стиле играют почти все персонажи «Родины»). А по сути герой – больная на всю голову тварь. В конце фильма, пытаясь выполнить черный план террориста номер один Бен Джалида, он собирается взорвать Мавзолей с укрывшимися там десятками человек из высшего руководства страны! И ладно бы с высшим руководством – его, образца 1999 года, и многие зрители не прочь были бы мысленно взорвать, но покуситься на Ильича вкупе с шедевром архитектора Щусева – это непростительно. Это, значит, мы 12 серий смотрели на героя и гадали, предатель он или нет, сочувствовали ему, отводили прочь страшные подозрения – и оказались сами эмоциональными пособниками сумасшедшей гадины. Такого позора наши зрители еще не испытывали.

Создается впечатление, что Павел Лунгин увлекся второстепенными задачами, забыв о главных, как если бы автомобилист решил, что его главная задача – проскочить на зеленый свет, а не доехать до места. Режиссера заворожила глобальная остросюжетность сериалов нового типа, построенная на постоянных моральных колебаниях и виртуозной игре в занимательность. Что ж, в этой части ему почти все удалось, и до самого конца было неясно, герой ли герой – или же он предатель и редкостный хитроумный мерзавец. (Хотя когда обнаружилось, что Брагин, уже на воле, запирается в гараже, чтобы сотворить намаз, можно было бы кое о чем и догадаться.) Но главная задача – объяснить зрителю, наследнику по прямой тех русских солдат, которые всего-то век назад давали сдирать с себя кожу, но не отрекались от веры, зачем ему смотреть на такого «героя», – осталась нерешенной. Если тварь 12 серий готовилась взорвать Мавзолей, какая нам разница, кого она любила, кого ненавидела, как выстраивала отношения с женой и деточками, и т. п. Когда обнаружился крах героя, выяснилось, что сочувствовать надо было не ему, а героине (Виктория Исакова), но было поздно, поздно! Зрители с обычной нашей страстностью уже возненавидели ее за эмо-макияж с зачерненными глазами, и тот несомненный факт, что Исакова играет блистательно, ничему помочь не мог.

В тщательно выглаженной и тонированной картинке сериала «Родина» трудно узнать режиссерский почерк Лунгина. И можно отчасти понять его увлеченность моральной вибрацией сериалов нового типа, когда колебания добра и зла переплетены нерасторжимо. Попробуйте посмотреть подряд все фильмы Павла Лунгина и ответить на простой вопрос: это хороший режиссер, плохой или выдающийся? Вас измучают подозрения. Ваши колебания и вибрации, меняясь от картины к картине, доведут вас до нервного срыва. Лунгин покажется вам то великим, то посредственным, то провальным, то хорошим, то уникальным, то беспомощным… Так что в основе «Родины», наверное, лежит что-то глубоко личное, но зрителю от этого не легче.

А вот «Орлова и Александров» – фильм немудреный, но основа его мне кажется добротной. Там, в отличие от лунгинской «Родины», какой-то теплый обаятельный «воздух». Режиссер картины, Виталий Москаленко, снял в свое время прелестную комедию «Китайский сервиз» про шайку очаровательных шулеров (сверхзвездный состав актеров – Янковский, Меньшов, Безруков, Самохина и другие). И в героях «Орловой и Александрова» есть что-то от милых авантюристов, пытающихся переиграть ужасную и мрачную пьесу истории.

В этом фильме, если брать исторические прототипы, никто не похож на никого и ничто не соответствует ничему. Сюжет тянулся-тянулся от одной реконструкции фильмов Александрова к другой, а потом запутался и оборвался – пригласили Олега Басилашвили, тот сказал своим голосом на миллион долларов закадровый текст «от автора», и финита. Но я понимаю режиссера. Продолжи он свой рассказ после «Весны», и пришлось бы говорить о печальных вещах, о старости, забвении, предательстве, распаде. А он хотел создать Легенду о Любви! Рассказать о чудесных людях, о муже и жене, которые выжили, потому что беспредельно, с редкой силой любили друг друга, поэтому победили всё – и время, и обстоятельства истории, и свои слабости. Анатолию Белому и Олесе Судзиловской удалось воплотить эту легенду живо, обаятельно, разнообразно, заразительно. Кроме того, в картине речь ведется о культуре, действуют образованные талантливые люди – режиссеры, драматурги, актеры, певцы (и трудно не отметить редко снимающуюся фантастическую актрису Юлию Рутберг в роли Раневской). Все это как-то утешает, отвлекает и радует. Случай, противоположный «Родине» – если какие-то второстепенные задачи Виталию Москаленко решить не удалось в полном художественном совершенстве, то главную задачу он выполнил.

Показал обаятельных и привлекательных русских людей. В спорах о Родине это довольно весомый аргумент.

2015

Буйный Тихий Дон

Закончился показ 14-серийной экранизации романа М.А.Шолохова «Тихий Дон» режиссера-постановщика Сергея Урсуляка. Как водится, одни зрители в восторге, другие в ярости – однако, слава Богу, споры в виртуальном пространстве до гражданской войны не доведут. Ведь об этом ужасе (Гражданская война) и рассказывает новая экранизация классического романа.

Она несовершенна. Настоящую энергию фильм набирает где-то к середине и затем опять теряет. Цельности, как в старой картине Герасимова, или вкусной фактуры и эпического дыхания, как в злосчастной экранизации Бондарчука, нет в помине. Актерские работы не существуют в некоем «общем поле», но сильно разнятся между собой – от великолепия зрелого мастерства до полной блеклости, откровенной неудачи. Любой патетический эпизод (кого-то убивают, плачут бабы и так далее) сопровождает музыка Юрия Красавина, одна и та же заунывно-элегическая тема на две-три минуты, и эдак раз семь-восемь за серию. Наверное, опытный режиссер и сам понимал, что произведение цельным не получается, и музыкой пробовал было скрепить распадающееся на эпизоды повествование. Цельным оно все равно не вышло, но пустым и бессмысленным новое прочтение назвать было бы несправедливо.

Всякий настоящий режиссер нуждается в любимом герое, который проводит его в творческий мир автора. У Сергея Урсуляка такой герой есть. Но это не Григорий Мелехов, «казацкий Гамлет», мечущийся от любовницы к жене и от красных к белым. Евгений Ткачук, исполнитель роли, сам по себе артист видный, темпераментный, хоть и несколько однообразный. Стиснутые зубы, напряженные скулы, сердитый взгляд, ехидный злой голос – это выразительно, однако на все течение «Тихого Дона» не хватает. Нет, режиссеру мил и люб не Григорий, а его отец Пантелей Мелехов, и отдает он эту роль любимому актеру Сергею Маковецкому. И выходит рассказ не о сыне, а об отце, великом Отце-вседержителе своего маленького мира.

Смешной психованный человечек-ругатель, отчаянно бегающий-хромающий по хутору, по станице, по Дону, по кошмару братоубийственной войны, сыгран Маковецким в полной мере его выдающихся способностей к оживлению персонажей. Именно Пантелей Мелехов приносит настоящую меру достоверности в мир новой экранизации и стирает всякие недоумения зрителя вроде того, где же все-таки в станице сады цветущие и отчего на этих полях, если судить по началу картины, арбузы созревают раньше подсолнухов? Это всё мелочи, есть достоверность высшего порядка – и носитель ее, Пантелей – Маковецкий, рассказывает о неугомонной любви к своей семье, о неустанных трудах по хозяйству, о вечном бушевании отеческой тревоги, нелепой по форме и святой по сути… Поразительно интонационное и мимическое богатство актера, он интересен в каждое мгновение своей экранной жизни. Но под стать ему разве Мирон Коршунов (Александр Завьялов, звезда Малого драматического театра Льва Додина), отец Натальи. Когда Маковецкий и Завьялов играют сцену вместе («Поговорим, сват». – «Не об чем». – «Стало быть, есть об чем»), по душе разливается эстетическое блаженство. Но оно разливается недолго, слишком уж много в фильме приблизительного, вялого, скомканного, сыгранного невыразительно или неплохо, но не блестяще. Разница между актерскими поколениями в последнее время грозит сделаться трагической – молодые герои или не имеют внутреннего мира, или не способны передавать его движения.

Например, Аксинья – Полина Чернышёва. Вполне можно понять желание режиссера не брать на эту роль признанную актрису (скажем, Елизавету Боярскую), а зажечь новую звезду. Чернышёва – симпатичная молодая актриса, но поверить, что эта Аксинья разит насмерть своей женской привлекательностью и отвагой, трудно. Тут ведь дело не в чертах лица, а в сокрушительной женской прелести, в этом властном «поди сюда», с которым рождаются некоторые дочери Евы. Без этого нет Аксиньи, а значит, что-то обрушивается в самой корневой системе «Тихого Дона». Наталью, жену Григория, играет Дарья Урсуляк (любопытно, что и в экранизации Бондарчука эту роль играла дочь режиссера, Алёна Бондарчук). Вряд ли стоит упрекать постановщика за такую семейственность – а кого ему снимать, Надю Михалкову, что ли? Надю Михалкову есть кому снимать. Дарья Урсуляк исполняет роль добросовестно и аккуратно, она, что называется, на своем месте, но не более того. И так можно сказать о многих исполнителях – да, прилично, ничего себе, но не задевает, не поражает. А в вопросах экранизации распределение и освоение ролей имеют первостепенную важность. И в случае бесспорной удачи зритель признает это безоговорочно – вот признаем же мы, что Анатолий Кторов идеально исполнил роль старого князя Болконского в «Войне и мире» Бондарчука? Или Евгений Евстигнеев, профессор Преображенский в «Собачьем сердце» Булгакова – встречались вам когда-нибудь нарекания на эту актерскую работу?

В новом «Тихом Доне» есть замечательно, хорошо и неплохо сыгранные роли, но таких «абсолютных решений» нет. Однако фильм идет, Дон течет, и сам ход гениального шолоховского романа начинает захватывать внимание и заслонять эстетические несовершенства сериала. Вступает тема неотвратимой гибели земли, которая допустила в себя раздор и братоубийство, скрежещет неумолимый дьявольский механизм накручивания взаимных обид, распрей и преступлений. От сытого спокойного мира, где станичники ходили в шикарных дубленках (кстати, одежды героев сериала с иголочки и как будто только что выстираны и поглажены) и всех проблем было, что непутевый сын стал на соседскую кралю заглядываться, мы шаг за шагом приходим в хаос злого своеволия. Он таился в самих казаках – и постепенно вышел наружу во всем безобразии, позоре и ужасе. А злое своеволие выпрастывается из человека наружу при любом сильном нарушении порядка. Увы, ничего другого из него наружу не выходит…

Поскольку режиссер сентиментален (в отличие от Шолохова и вообще русской советской литературы двадцатых-тридцатых годов, заглянувшей в бездны с космическим хладнокровием), в его изображении хаоса чувствуется душевность и теплота, которых у автора не было. Даже что-то назидательное проглядывает – вроде как урок: ни в личной, ни в общественной жизни нельзя метаться. Женился бы Григорий на своей Аксинье, бил бы красную гадину, и не погиб тогда бы ни хутор Татарский, ни земля войска Донского, ни Русь-матушка. Что ж, и такая трактовка возможна. Любая экранизация классического произведения добавляет ему строчку в «послужной список», и книга может с гордостью заявить – «а меня опять поставили, снова экранизировали». Читателя прибавляется опять-таки…

Вреда от нового «Тихого Дона», стало быть, никакого. Хотя, на мой взгляд, не интеллигентское это дело – Шолохова экранизировать. Интеллигентское дело – «Доктор Живаго». А чтоб с казаками запросто якшаться, особую «жилку» надо в организме иметь.

2015

Не мужчины – золото

На экраны вышла картина «Территория» по знаменитому советскому роману Олега Куваева. Фильм, действие которого происходит в 1960–1961 годах, посвящен сильным мужчинам-геологам, ищущим золото на крайнем Северо-Востоке страны. Не бешеных нулей, не пошлых бумажек, но натурального желтого и тяжелого злата взыскуют они всей романтической душой. И не для себя, а для страны! Смотрите кино, о фрилансеры и мерчандайзеры, и умирайте от зависти и тоски…

Первые полчаса фильма проходят в ощущении, что тебе льют бальзам прямо на раны. По бескрайним северным просторам, где летом бегут быстрые ледяные реки, а зимой расстилаются белоснежные природные инсталляции божественной красоты, расхаживают твердой походкой невероятные мужчины. Это первые красавцы нашего кинематографа – Константин Лавроненко, Егор Бероев, Григорий Добрыгин, Евгений Цыганов… не хватает разве что Пореченкова. Все они одеты в дизайнерские свитера крупной вязки, притом художник все продумал так, что по цвету свитера ни разу не повторяются. Мужчины эти – чистые герои, даже несколько фантастического оттенка. К примеру, они постоянно зачем-то бросаются в реки, идут по пояс в воде или плывут прямо в одежде, погружаясь целиком, причем с неизвестной целью. Отсутствие логических связей – очевидный признак поэтического кино, поэтому не будем притворяться, что не поняли создателей картины, – отлично поняли.

Это время творили совершенно необыкновенные мужчины, чем-то напоминающие племя, которое когда-то водилось на евразийском континенте под именем «русские православные». «Русские православные» форсировали Альпы, могли в одиночку съесть гуся, пели протяжные грустные песни и называли своего царя батюшкой. Им на смену пришло племя «советские настоящие»: эти штурмовали космос, искали золото и нефть, пели бодрые песни и своих вождей называли товарищами. Нам и предлагают посмотреть на «советских настоящих» в условиях душераздирающих красот Севера с целью эстетического и морального удовлетворения. Северный мужской триллер! Давненько не встречались мы с ним, со времен, наверное, «Неотправленного письма» Калатозова и «Дерсу Узала» Куросавы. (Хотя в последние годы и было несколько попыток вернуться к теме.) И пусть на лица наших охотников и геологов всегда ложится отсвет золотой лихорадки кисти Джека Лондона, это не беда: Джек Лондон тоже, по сути, настоящий советский писатель, его читали умирающему Ильичу, кто помнит…

Мы смотрим на суровое и прекрасное лицо геолога Чинкова (Лавроненко) и вспоминаем знаменитый портрет Хэмингуэя, а также Евгения Урбанского в фильме «Коммунист». Слышим, как Чинков каменным голосом уверяет, что на Территории есть золото и он его найдет, верим: да, найдет. И если бы он его нашел через полчаса и фильм закончился, то никаких вопросов к режиссеру Александру Мельнику не возникало бы. Но сложение фильма таково, что он постоянно как бы заканчивается, но никак не может закончиться, – и на третьем часу картины понимаешь, что в ее сложении предусмотрена бесконечность. Всё нашли: и героев, и место действия, и атмосферу, и даже стиль. Забыли про сюжет. Не построили драматического действия, развития отношений между героями. И «Территория» распалась на длинную цепь эпизодов, зачастую вообще ничем не связанных. В целое фильм объединяет только изысканно-печальный голос Ксении Кутеповой (журналистка), читающей закадровый текст. Эта журналистка почему-то целый год торчит на базе, но даже возможных битв за женщину в духе того же Лондона не возникает. Ее влегкую прибирает к рукам геолог-авантюрист с постоянно ироническим выражением лица (естественно, Евгений Цыганов). Но и здесь отношения никак не развиваются, геолог в экспедиции зачем-то ломает обе ноги, и его в виде кричащего свертка везут в центр. Везут на оленях, потому что возле геологов хронически маячат старик-эскимос и его, разумеется, дочь (бывают ли сыновья у эскимосов, тунгусов и других представителей малых народов в кино?). Мохнатые глазастые олени – настоящие, бескрайние снега – настоящие, красота немыслимая… Однако из ста кроликов не может составиться лошадь, а из ста эпизодов не получается кино, ежели оно ничем не «прошито», никаким драматическим действием. Эпизоды «Территории» можно поменять местами, перетасовать, как колоду карт, и снова перед нами будет бессвязный набор сцен. Эффектных, отлично снятых, но не составляющих никакого целого!

Некоторые эпизоды я вообще не поняла – к примеру, ближе к концу кто-то в кого-то зачем-то стреляет, а другой кто-то пытается этого кого-то спасти. И вроде бы спасает. Но кто были эти люди? С замерзшими бородами и в куртках с капюшонами их не разглядеть и не идентифицировать… Еще один геолог с молодой женой едут в бульдозере, лед подломился, он с трагическим спокойствием закрывает глаза и говорит жене: «Хорошо бы тебя нашли». Так нашли или нет?? Времена года меняются с какой-то сказочной быстротой и в живописном беспорядке; то и дело фильм превращается в клип на закадровую песню под виды природы. Актеры хороши, когда молча позируют, их портреты можно продавать отдельно, как поздравительные открытки к 8 Марта, но играть-то им почти что нечего. Нет конфликтов, нет столкновений, нет развития отношений и характеров. Поэтому на исходе первого часа «Территории» у зрителя может начаться томление, которое к исходу второго часа рискует сделаться невыносимым. Фрилансеры и мерчандайзеры, которые поначалу было загрустили и стали думать, глядя на мужественных героев, правилен ли их жизненный выбор, постепенно укрепляются в мысли, что он был правилен. Их жизнь – тоска зеленая, а в фильме – тоска белая, велика ли разница? Создатели картины хотели было оказать сопротивление своему времени и потратили на это немало труда и таланта, а победил все равно самодовлеющий дизайн.

А вот когда на свете жило племя «советские настоящие», таких безобразий с драматическим действием в сценарии быть не могло. У настоящих советских кинематографистов были настоящие сценаристы и настоящие редакторы. Кроме идеологии, еще был такой зверь – профессионализм. Поэтому и в космос полетели, и золото нашли, и недурной кинематограф отстроили.

2015

Новый «Экипаж»: проголосовали – и долетели!

На экраны вышел фильм «Экипаж» – плод прокручивания через мясорубку кинематографа нашего времени советской картины Александра Митты. Пошла смотреть в обыкновенном кинотеатре. Взяла среднее ведро попкорна. Благодаря чему продержалась спокойно полтора часа!

Но фильм шел 2 часа 20 минут…

Оказывается, попкорн не еда, а средство контакта с экраном: пока он есть, дела идут неплохо, заканчивается – занять себя нечем. Труд, затраченный на создание нового «Экипажа» (далее в тексте – «Экипаж»-2), велик и огромен. Режиссер фильма Николай Лебедев – несомненно, талантливый человек. Но сравнение «Экипажа»-2 с «Экипажем»-1 неминуемо. И это даже не вопрос столкновения двух разных эстетик кино. Это – столкновение двух миров, один из которых ушел безвозвратно, а другой вроде бы торжествует.

«Экипаж»-1 был совершенно оригинальной картиной. Начнем хотя бы с того, что катастрофа занимает лишь треть фильма, а две трети – рассказ про частную жизнь людей. Мы видим семью счастливую (у героя Жжёнова), семью несчастную (у героя Васильева) и семью еще не сложившуюся (у героя Филатова). Все персонажи переполнены чувствами – это одна из главных характеристик погибшего мира советского кино пятидесятых – семидесятых годов. Глубокая и нежная чувствительность, текущая как мед с экрана в раскрытую душу зрителя, буквально заливала кинематограф. Эти суровые папы, скрывающие за мужественной повадкой трепетную любовь. Эти парни-балагуры, только притворяющиеся ходоками – все лишь до встречи с Той самой, Единственной. И эти верные, ласковые, ничего не требующие, совершенно бесплатно любящие девушки! «О, где же вы, дни любви! Сладкие сны! Юные грезы весны…»

Но наступает решительная минута – и советские люди приходят в иное агрегатное состояние. Они превращаются в героев. Из обыкновенных становятся необыкновенными. Превращение обычных людей в героев – это сверхсюжет «Экипажа»-1. И это придумано и сыграно идеально.

Примечательно, что во время посадки от самолета отваливается хвост с надписью «СССР» – на момент 1972 года то было круто и оказалось пророческим…

А в «Экипаже»-2, конечно, львиная доля времени отдана разнообразным катастрофам, находящимся уже за гранью даже самого условного правдоподобия. Перетягивание людей в грузовой корзине по тросу из одного самолета в другой прямо в воздухе вызывает веселое оживление в зале. Но нагромождение трюков – неминуемое следствие царящего сегодня в кинематографе закона: действием считаются только активные физические действия. Что-то должно происходить каждую секунду. Для обеспечения непрерывности такого действия люди (то есть персонажи с объемом характера, с историей и судьбой) не то что не нужны – они невозможны. Перехода персонажей «Экипажа»-2 из обычного состояния в героическое нет: они все явно сконструированы и являются… роботами. У них красивый, выразительный фасад (старший пилот – Владимир Машков, младший – Данила Козловский), две-три психологических реакции и четкое, точное выполнение заданий. Нет нужды за них волноваться – роботы справятся, они для этого и сооружены…

Правда, проведена работа по мнимому оживлению главного робота, пилота Гущина (Козловский). Ему придумана история: отец – бывший авиаконструктор (Сергей Шакуров), сам он обладает взрывным характером (приведен пример), полюбил девушку-пилота (Агне Грудите), ездящую на «мини-купере» (все работающие блондинки в нашем кино ездят на «мини-купере»). Однако оживления не наступило – напротив того, видно, как группа сценаристов сидела и придумывала способы вызвать сочувствие к герою. Я как увидела в титрах пять фамилий сценаристов, сразу обеспокоилась – как правило, количество в данном вопросе в качество не переходит. Лучше всего один сценарист, максимум два. Вот Юлий Дунский и Валерий Фрид для «Экипажа»-1 сочинили безупречную историю. А в «Экипаже»-2 постоянно наталкиваешься на «сварочные швы». Но не в том суть.

Бывает, что и конструкция оживает – так произошло в фильме того же Лебедева «Легенда № 17» с тем же Козловским. Думаю, это результат влияния таинственного таланта Олега Меньшикова, сыгравшего Тарасова. Образ тренера-мага вышел оригинальным, чуть ли не мистическим и «заразил» атмосферу картины. А в «Экипаже»-2 рядом с молодым героем – герой Владимира Машкова. Он даже немного похож внешне на Георгия Жжёнова, но разница огромна. Герой Машкова внутренне жесток и однозначен, а Жжёнов играл чудесного человека, мужественного, разумного, справедливого. Он несколько раз в фильме улыбается – а Машков лишь стискивает зубы. Мрачный такой робот…

Есть в картине странности. Скажем, конфликт экипажа с каким-то крутым начальником, который опаздывает на рейс, требует выпивки, оказывается одним из пайщиков авиакомпании… Помилуйте, разве крутые начальники летают «общими самолетами»! У них есть собственные. Потом этот начальник устраивает разнос нашим героям – сцена предельно фальшива. Вновь вижу пятерых сценаристов, изобретающих способы извлечь из зрителя симпатию. «Наши пилоты начальников не боятся!» Но одна сцена меня поразила. Дело происходит в воздухе. Там находятся два аварийных самолета (одного сегодня для фильма уже мало) – под водительством Машкова и под управлением Козловского. Тот, что у Машкова, плох совсем, топливо пролилось, у Козловского дела чуть лучше – сгорел один двигатель. Появляется идея протянуть в воздухе трос и пересадить людей из самолета Машкова в самолет Козловского. Это опасно, как можно догадаться.

«Я не могу один принять такое решение! – заявляет Гущин (Козловский). – Пусть все пассажиры за него проголосуют единогласно!» И замурзанные пассажиры не очень охотно, но тянут грязные ладошки вверх…

Пилот, требующий голосования от пассажиров, – даже для жанрового кино невероятен. Это, наверное, что-то символическое? Вроде того, что в «аварийном самолете» (Россия?) следует голосовать единогласно (грядущие выборы)? Совсем не это имели в виду создатели картины? А что тогда? Не поняла.

Чтобы окончательно подчеркнуть невозвратность погибшего мира советского кинематографа, в эпизоде «Экипажа»-2 появляется Александра Яковлева, бывшая героиня «Экипажа»-1. Да… ушли эти лица, ушел навсегда, выкачан из нашей жизни тот нежный и чувствительный воздух, которым дышали люди затонувшей советской Атлантиды. И не только они. В кино всего мира был такой воздух. Теперь все рационально, жестко, прагматично, быстро. Ничего не поделаешь. Живем дальше.

Вывод один – надо не среднее ведро попкорна покупать, идучи на современный фильм, а большое. Чтоб на все время, пока длится шоу биороботов, хватило занятия.

2016

Проделки доктора арт-хауса Заметки рассерженного зрителя

Плохое русское кино начали именовать «арт-хаусом» примерно в то же время и по тем же причинам, по каким убийцу стали называть киллером, непотребную девку – путаной, а вымогательство – рэкетом.

Кому же неохота натянуть на свою сивую лапу щегольской европейский башмак – пущай жмет и ходить невозможно, зато какая красотища!

(Нам еще Бернард Шоу в пьесе «Пигмалион» объяснил, что пропуск в рай (королевский бал) выдается только тем, кто овладел божественной английской речью, и не иначе…) Бывает, конечно, что термин описывает действительность, уясняя ее понимание, – но у нас на равнине как-то не так. У нас действительность подбирает себе термин, и он становится чем-то вроде «крыши». Не уясняет – защищает от понимания.

Чем провинилось перед Вселенной точное и определенное понятие «авторское кино»? «Авторское кино» – это вот что: из человека вылезает кино. Родимое его детище. На всех складках и пятнышках видна личность автора в той мере, в какой ему удалось себя понять и выразить. «Я царь, я раб, я червь, я Бог» (Державин) – вот такое примерно состояние у нашего автора. Он не принюхивается к запахам, доносящимся из кухни массовой стряпни, не примеряет, что носят в этом сезоне, – его задача: выяснить свое предназначение в формах киноискусства.

Закон ему не писан и каноны не предустановленны. Безумец, в общем, интересен мирозданию. «Ах, ты, говоришь, автор? Докажи!» А если он совершает попытку с негодными средствами (мало таланта, нет удачи) – его быстренько уберут с игрового поля.

Массовое сознание, как правило, просто не в силах «раскодировать» для себя авторский фильм – он работает от личности к личности, по индивидуальным трафикам. Но личностей (или людей с задатками личности) в мире не так уж и мало, а потому авторское кино может даже иметь некоторый коммерческий успех, не говоря уже о том, что в случае художественной победы идет сквозь время, собирая своего зрителя.

«Арт-хаус» же эту доминанту личного и личностного игнорирует. Похоже, что тех, кто вцепился зубами в этот термин, вопросы художественной ценности вообще раздражают. В «искусственный дом» принимают любого, кто сумеет доказать, что его продукция не предназначена для массового употребления. Зачем? Ну, затем, что «каждому человеку надобно куда-нибудь пойти». Или, точнее, к каждому следует прицепить ярлык. Если человек не хочет или не может делать вещи на продажу для миллионов, он же должен все-таки быть где-то прописан. Не коммерция – значит, арт-хаус. Чем плохо?

Плохо, однако. В наш условный теремок набиваются люди, которым в одном термине нечего делать. На входе в «искусственный дом» одни предъявляют кружева ручной работы, а другие – грязную картонку с надписью «помогите на лекарства». И то, и другое – не коммерция! Неудачи, подделки, имитации, дилетантство, профессиональная безграмотность – все находит приют в одном слове.

Если автор свободен, и это необходимое условие его существования, то житель арт-хауса (а точнее, пациент «доктора арт-хауса») несвободен – ему следует обязательно доказать, что его продукция не коммерческая (как будто это – главная примета настоящего искусства).

Доказательство идет от противного. То есть берется все то, что съедобно в коммерчески успешном кино – и упраздняется.

Если в коммерчески успешном кино есть:

1. сюжет;

2. привлекательные мужчины и женщины;

3. юмор (ирония);

4. музыка, то нетрудно догадаться, что стоит избавить свое кино от всего этого – и оно имеет крупные шансы на невыносимость и не привлечет подозрений, что оно коммерция.

Оно вообще не привлечет никаких подозрений, потому что смотреть его можно разве по приговору суда (аккредитации на фестиваль). Там, на фестивалях, и проходит основная жизнь (иллюзия жизни) пациентов доктора арт-хауса. Там создаются призрачные репутации и выращиваются фантомные режиссеры. Там призы раздают! чего ж вам боле?

Стало быть, главный тип сюжета в русском арт-хаусе – это долгая экспозиция (кто, где, когда), плавно перетекающая в развязку без развития действия.

Главное время года – поздняя осень (грачи улетели, лес обнажился, поля опустели, только несжата полоска одна, грустную думу наводит она…)

Главные герои – небритые непривлекательные мужчины.

Юмор – преследуется по закону.

Музыка – на дешевом синтезаторе что-то редко брякает…

Вот только не надо приписывать мне жажду «позитива». Есть слова, опошляющие любой текст – и «позитив» из их числа. Если профессионал искусства употребляет это определение, я бы его отлучала на время от профессии или хотя бы налагала штрафы. (Кинематографиста, рассуждающего о «позитиве», смело направляю в РЖД снимать фильм о поезде «Сапсан». Таковой род деятельности можно признать небесполезным, но мы же не будем беспокоить по этому поводу слово «искусство».)

Искусство (лучше даже говорить творчество) не занимается «позитивом» и «негативом», оно занимается все-таки чем-то вроде познания и самопознания. А какое познание без свободы? Автор волен создавать какую угодно жизнь – нужны ему золотые поля, симпатичные женщины в нарядных платьях, здоровые дети, лоснящиеся от сытости коты, спелая малина, смешные словечки и ситуации – пусть берет и доказывает, что это прожито сердцем, что это не «вообще» поля, женщины, дети, коты, а его поля, женщины, дети, коты, заветные и возлюбленные.

Почему нет? Так много раз поступал бесспорный автор Кустурица. (Но Кустурица у нас не арт-хаус, он, как медведь, разламывает вдрызг этот теремок – ему нужны земля и небо, а не «искусственный дом».)

Но вот автор ходит по теневой стороне улицы, и так устроена его бедная горящая душа, что его тянет в закоулки и тупики, в страшные русские леса с одинокими избушками, в больные города с несчастными людьми, к изгоям, безмолвным кочегарам, морфинистам, обреченным существам, уродам. Правильно, Балабанов. Но ведь никогда фильмы Алексея Балабанова не привлекли бы такое внимание общества, если бы автор сам не тащился по своим улицам, не мучился лично в каждом уголке своего фильма, не замешивал в состав картины свой ум, свою кровь, свое страдание и отчаяние. Кстати сказать, у этого автора, несмотря ни на что, все в полном порядке и с сюжетом, и с привлекательными героями, и с юмором, и с музыкой. Тем не менее это не коммерция. И не арт-хаус. Это Балабанов – автор своего кино.

А что такое арт-хаус все-таки? Каков адрес фильмов этого типа?

Вот придеремся к слову «арт». Искусство как-никак. Не для масс, стало быть. Для избранных, образованных, окультуренных, тех, кто прочел тысячи книг, посмотрел тысячи фильмов?

Прекрасно, готовьтесь: сейчас я вас обрадую. Такие граждане живут в России. Да, и не возражайте, я многих знаю лично. Да, и литераторы, и артисты, и ученые, и врачи, и педагоги. А кто тогда раскупил тиражи книг писателей Владимира Шарова или Максима Кантора – книг, в которые не сунешься со школьным багажом знаний? Кто сидит в Студии театрального искусства у Сергея Женовача на изысканно-сложной культурной игре по «Записным книжкам» А.П.Чехова?

Но в картинах, объявленных «арт-хаусом» как правило, нет никакого щегольства блеском интеллекта, нет монтажа культурных кодов и вообще ничего такого, что бы требовало неординарных умственных усилий. Отечественные умники в поисках всего этого по-прежнему с надеждой смотрят в сторону британской музы, и правильно делают. Плохонький, да Гринуэй. Носит в голове все ж таки память двадцати веков европейской культуры. Тогда как в России не помнят и близлежащее по времени.

Я отвечу на вопрос об адресе арт-хауса так: противополагая вроде бы себя массовой культуре, арт-хаус тоже обслуживает массу. Но не главную, большую, деньгоприносящую массу, а – маленькую массу (в ее состав входят многие критики и журналисты).

Отличие массы от немассы состоит в отсутствии индивидуальных реакций на жизнь. Масса живет общими инстинктами, стереотипами, штампами. Так ведет себя большая масса, и также ведет себя «маленькая масса». Только у нее другие инстинкты и другие стереотипы. С одной стороны, она враждебна лицемерному «позитиву» (и это, кстати, хорошо). С другой – в искусство назначается всякая галиматья и безграмотность, если соблюдены новые штампы «некоммерции», порождающие в зрителе чувство скуки и уныния. Считается, что порядочный человек в этой стране других чувств и ощущений признавать просто не может.

Но ведь это тоже – лицемерие, только наизнанку. Я как мученик свободы требую признать, что даже в России есть четыре времени года, а не одно. И что в парке Чаир распускаются розы! И поэтому решительно изгоняю «арт-хаус» из своего словаря.

Обещаю с каждым режиссером разбираться специально, выделив его дело в особое производство. Справки из клиники «доктора арт-хауса» о временном или постоянном проживании приниматься к рассмотрению не будут.

2012

Роковая блондинка «Оборонсервиса» – не мошенница, а лирический поэт

(Да, читатели, это моя вина: с этой статьи, опубликованной в газете «Аргументы недели», и началась всенародная слава Евгении Васильевой…)

В руках у меня оказалась книга «Стихотворения», изданная несколько лет тому назад в Санкт-Петербурге. С обложки, сквозь капли дождя, на возможного читателя смотрит целеустремленная красавица в шляпке. Это – Евгения Васильева. Та самая роковая блондинка «Оборонсервиса», близкая знакомая экс-министра обороны Анатолия Сердюкова. Подозреваемая в многомиллионных хищениях и мошеннических схемах, Васильева находится под домашним арестом…

Итак, книга стихотворений Васильевой издана тиражом 500 экземпляров и не имеет библиографического шифра, то есть предназначена сугубо для подарка ближним. Я не буду комментировать качество поэзии Евгении Васильевой, она и без меня сражена судьбой. Тем более что качество поэзии в таких сборниках всем понятно.

Другое волнует меня – внутренний мир вероятных расхитителей государственной собственности! Что это за люди? Что заставляет их так ужасно рисковать здоровьем, честью, репутацией, жизнью, наконец?

Мир лирической героини Евгении Васильевой наполнен любовью – причем любовью активной, деятельной, даже наступательной. Герой этой поэзии, кто бы он ни был, подчиняется волевому напору.

Пьешь ты души невиданный Нектар золотой, березовый, Счастьем моим испытанный, Горем моим изношенный. Я тебя согреваю стихами, Ими тебя заколдовываю, С ними тебя очарую, Ими тебя расцеловываю.

Счастье взаимно, но омрачено чем-то неясным – то ли герой несвободен, то ли он обладает несколько страшными и сказочными свойствами –

Асимметрия с нами случилась, Асимметрия в дом наш явилась, Ты кусаешь меня безумно, Сердце каменное неразумно. Разожми свою челюсть клыкастую, Безоружная я, безопасная. Буду я покорно, услужливо, Твое сердце из камня выуживать.

Однако напевные есенинско-ахматовские интонации преодолевают все препятствия и создают камерный уютный мир, где женщина усиленно лелеет свое счастье.

Мне снится твое дыхание И запах твой летне-утренний. Когда твое тело горячее Поутру меня баюкает. Мне снятся шершавые волосы, Миндальные, на подушечке. Твои веснушки в голосе, В припеве босом, в полушуточке…

И все-таки они очень уж разные, взаимопонимание затруднено.

Не веришь, отводишь глаза, не веришь в сады серебра. Не веришь в усадьбу из роз, в именье из тысячи грез. Ни в фей, ни в рубины-цветы. Не веришь в иные мечты! Так сложно с тобой иногда! Терзает немая тоска.

Однако сила притяжения, могущество страсти вновь соединяют наших героев.

Меня волнуют твои руки, в них запутаться хочу. Но нестерпима боль разлуки, впивается в мечту мою. Сверлит любовь мою шальную твоя путевка в никуда. Забыть мечту, забыть родную мне не удастся никогда. Не разлучит нас жалкий опыт, испепеляющий умы. Теперь ты – мой, я – твой наркотик. Обречены.

Стилистически это никуда не годится, но по силе эмоционального накала очень даже убедительно. Особенно этот декадентский вздох – «Обречены»…

Героиня свято верует, что она, и только она нужна герою.

Ты стоишь на пьедестале, Громко музыка играет, Все в тебе огнем горит И о чем-то говорит! То ли это о мечте, То ли это о войне, То ли это горе-знамя, То ли это радость-пламя, То ли это просто вздор, Я не знаю – Бог с тобой! (…) Не гневи же, право, Бога. Знай, что я твой идеал…

Но в целом все хорошо, прекрасно, отлично, шоколадно.

Целуй меня в губы, балуй, Ты словно снег запоздалый… Как маленькая шоколадка, В объятьях твоих украдкой Я таю, я погибаю, В желанье твоем закипаю…

Видим, что, при всей нежности к герою, куда более взволнованным голосом Васильева воспевает не его, а героиню. Чаровницу-проказницу, румяную блондинку, живущую исключительно яркой, насыщенной жизнью. «Я пою в раю свою песню васильковую!» – задорно восклицает поэтесса. Она чувствует себя существом исключительным и благодарит Создателя за все дарованные (видимо, им?) блага.

За красоту души и чувство красоты Я благодарна, Боже! За то, что мне всего дороже! За то, что я умею целовать Дыхание гармонии в природе. Благодарю тебя за все – За интуицию, богатую сознаньем, За голубые янтари На берегу моих мечтаний. За запах тмина на полях, За гениальные картины, Разосланные по стенам Моей чарующей квартиры. За то, что у меня есть друг, Тот друг, что мне всего дороже, Тот друг, с которым можно, Боже, Стихами говорить…

(Многокомнатная «чарующая квартира» существует не только в поэзии, но и на самом деле, в ней сейчас и находится поэтесса под домашним арестом.)

Вообще по большей части героиня поэзии Васильевой находится в эйфории, пусть и изображает время от времени какие-то страдания под дождем. Она верит в этого своего «бога», который любит богатых и здоровых, а не бедных и больных.

Пусть богатые будут богаче, Пусть разумнее будет удача. Я болею за золото мира. Знаю: да, велико и красиво. Пусть богатые будут учтивы, Пусть отзывчивы будут, красивы…

Героиня по-язычески поклоняется Солнцу и верует в его могущество. Солнце светит богатым и делает их еще богаче – это философия, господа!

Солнечный край, солнечный рай, Солнечно все, все неслучайно. Мы богатеем, быстро взрослеем, К солнцу все ближе, дальше от тени. Дальше от мук, горя и зноя. Ближе к земле, дальше от роя. Дальше от роя злых, безобразных, Тварей земных, жестоких, клыкастых… И с каждым годом крепче машина, Ведь каждый год – это сверхсила. Я с каждым годом буду умнее, Буду богаче, добрее, сильнее…

Не только Солнце, но и сама мама-Родина, убеждена героиня, к ней неравнодушна.

Пахнут ванилью глаза твои, Волосы вьются ромашками, Руки твои мохнатые Греют меня завидуя… Не покидай меня, Родина, Счастье мое органичное. Ванильным будет, сказочным. Имя твое постигнуто. («Родина»)

Чтобы читатель понял, почему родина с мохнатыми руками завидует Евгении Васильевой, книга стихов сопровождена фотопортретами Васильевой в разнообразных позах и нарядах. На двух фотографиях Васильева напряженно и с явной любовью смотрится в зеркало. Не будем сразу диагностировать самообожание и патологическую самовлюбленность. У нас каждая вторая продавщица считает себя Марлен Дитрих, Ренатой Литвиновой и «Шальной императрицей» в одном лице. (А для кого же тогда, по-вашему, поют пугачевы и аллегровы, работают «воги» и «космополитены»?)

Скромность в потребностях, понимание своего реального места на земле – нет уж, это не наш путь. Мы поголовно царицы, императрицы, владычицы морские!

Итак, вот он, внутренний мир вероятных расхитителей государственной собственности. Мы-то, горбом зарабатывающие на жизнь, думаем о них как о чудищах каких-то. Ужасаемся суммами расхищенного. Кричим что-то сколь невнятное, столь и бессмысленное – «Позор!» «Доколе!»

А ведь деньги расхищаются не ради денег собственно. Деньги нужны ради красоты, ради поэзии, ради мечты!! У любого расхитителя есть «чарующая квартирка» или домик у моря/в лесу, и там расхититель ждал друга/подругу и был в своих надеждах идеалом человека…

Расхититель – это обыватель, который рискнул воплотить свою мечту!

В голове у них чудовищная мешанина из кино и книг. Они грезят наяву о дивном мире, где поэзия стала нормой жизни, где они, бедные крошки-недоучки, превратились в принцев и принцесс среди жемчугов и рубинов. Где Солнце любит их, и они становятся всё богаче, всё сильнее и всё дальше от «земных тварей жестоких».

И если ради исполнения этой прекрасной мечты надо украсть, солгать или даже убить – найдутся те, кто украдет и убьет. Честь, репутация, достоинство – все эти скучные рядовые доблести не в силах притушить заманчивый блеск придурочной грезы.

Вот и в душе Евгении Васильевой образ прекрасного мира, где можно говорить стихами, как-то ужился с необходимостью трезво проворачивать головоломные финансовые схемы.

Но сквозь «голубые янтари» и «розово-белые сны» поэтесса – правда, только один раз – написала не о выдуманном, а настоящем ощущении жизни.

Серым-серым стало небо, Серый воздух из пакета, На пакете надпись «сыр». Серой плесенью томим. Ну, а серая страна Серой плесенью полна. Сверху плесень посочнее, Снизу голая она. Серым-серым напишу На заборе я ему: «Отчего, скажи, в аду Плесень чествует страну?» («Серым-серым»)

Нужны ли тут комментарии?

2013

Дума про гетмана Мазепу

Это было в 2003 году на Берлинском фестивале. В компании малочисленной группы зрителей я смотрела фильм Юрия Ильенко «Молитва о гетмане Мазепе». Чувства, мной тогда испытанные, я помню.

Но сначала немного про «думу». В романе И.С.Тургенева «Рудин» праздно болтающий персонаж по имени Пигасов вдруг заявляет, что хочет сделаться малороссийским поэтом. «Стоит только взять лист бумаги и написать сверху: «Дума»; потом начать так: «Гой, ты, доля моя, доля!» или «Седе казачино Наливайко на кургане!», а там «по-пид горою, по-пид зеленою, грае, грае, воропае, гоп!гоп!» или что-нибудь в этом роде…»

Ясно, что в этой барской великоросской усмешке есть и личное тургеневское ехидство. Однако он реплику отдал несимпатичному лицу, тут же от имени симпатичного ему возразил – то есть автор заботился о балансе иронии, соблюдал пропорцию насмешливости, впрочем, довольно добродушной.

В русской литературе нередко встречается интонация ласково-насмешливого добродушия, идущая в сторону тогдашней Малороссии. Но чаще ласковость действует одна, без насмешки: Малороссию наши писатели любили искренне. Что за века накопилось с той, с другой стороны, великороссы узнали недавно. Я вот – только в 2003 году, когда смотрела «Мазепу» Ильенко.

Апология гетмана Мазепы, снятая Ильенко в стиле балагана, была в художественном отношении ничтожна, но эстетические мотивы режиссер откровенно презрел. Он хотел свободно высказаться – о том, как чудесен был Мазепа и как мерзок царь Петр. Злобный истерик и психопат, уродливый микроцефал, этот Петр, вдобавок на досуге, в военном лагере, насиловал своих солдат (буквально!). Знаменитый советский украинский режиссер, автор выдающейся картины «Белая птица с черной отметиной» полностью погрузился в темные и сырые пещеры национальной ненависти.

Для него больше не было исторических и культурных просторов России, не существовало Петра Великого с его дивными делами, давшими огромную историческую и культурную перспективу. Был только отвратительный враг, агрессор, захватчик, которого следовало унизить и проклясть хотя бы на экране.

Каково мне, петербурженке, неизменно благодарящей Петра Алексеевича поклоном в пояс (люблю проходить мимо Медного всадника) – за Санкт-Петербург, за армию и флот, за промышленность, науку и культуру, за прессу, черт возьми, – было на это смотреть? И тогда я подумала, что страну, которая испускает из себя такое кино, я хочу забыть. Я не хочу лезть в темные пещеры и производить ответный рык. Нет, желаю жить в своем светлом царстве, где обитают Пушкин и Чайковский, которые тоже ведь трактовали гетмана Мазепу как врага, но с несомненным благородством, черных красок не используя, даже восхищаясь им и ничем его не унижая… И я эту страну забыла – имею право как частное лицо.

Однако сегодня грозные волны подходят к порогу самых тихих домиков. И приходится прямо отвечать на вопросы, от которых раньше отмахивался в досаде.

Про то, что 2014 год был объявлен Годом культуры, особенно живо вспоминаешь, читая, скажем, «полемику» Лимонова с Макаревичем. Не погружаясь в суть дела, отмечу лексику, стилистику высказываний известных людей – профессионального литератора и знаменитого певца. Подобной лексикой и стилистикой заполнен сейчас весь Интернет – это яростная, площадная, базарная ругань с четкой сексуально-сортирной фиксацией. Национальное чувство ведь – из числа кровных (как родственные и любовные чувства), так что в случае его воспаления разум норовит угаснуть, и начинаются «темные пещеры».

Когда на «Эрэфию» отвечают «Укропией», а матерную брань в адрес президента Путина парируют тем, что именуют президента Обаму черно… обезьяной, – как вы считаете, счет «один-один»? По-моему, так «ноль-ноль». Кто может победить, если схлестнулись меж собой две могучих волны дерьма?

Опорой в таких переделках может служить только свет разума, сопряженный с выдержкой и хладнокровием. Это добродетели, которых вообще-то у русских маловато, а придется заводить, придется подморозить, что ли, натуру. Не время для эмоций. Время для разумной бесчувственности.

Даже Никита Михалков, читающий по «России 24» сетевые народные вопли, кажется мне слишком эмоциональным. Хорошо, что он никак не отвечает на беспрерывные оскорбления в его адрес украинских журналистов. И все-таки в артистическом голосе Михалкова словно звенит время от времени какая-то подавленная слеза. Ничего этого не надо.

Понимаете, о милосердии, допустим, можно рассуждать, когда вы нашли на улице несчастного брошенного котенка и принесли домой. Розовый ангел играет на дудочке, и все плачут от умиления. А когда вашу границу пересекают сотни тысяч беженцев неведомо на каких основаниях, тут уже не о милосердии надо толковать, а строить бараки, добывать пропитание и ставить уколы. Быстро и бесчувственно.

Я к тому, что раньше еще можно было спорить, ругаться, перелаиваться через забор – а сегодня самое разумное от забора отойти вовсе. Куда? Да в свой огород.

И заниматься своей Россией, сияя добродетелями, потому что никакого другого выхода, кроме как сиять добродетелями, у нас, похоже, нет. По возможности путешествовать по стране (я заметила, кто много путешествует по России, никогда не говорит о ней с ненавистью), изучать ее историю и культуру, достойно вести себя за границей, работать, не бросать детей и не оскорблять женщин, растить в себе нравственные качества… да мало ли занятий. Только не спускаться в темные пещеры звериного национализма, не унижать себя подзаборной бранью и злобой.

Короче, как советовал в письме своему несчастному брату-пьянице А.П.Чехов, – «Разбей графин с водкой и иди читать Тургенева, которого ты не читал!»

2014

Удивительный фильм режиссера Андрея Кончаловского

Дело труба: нынче не посмотрел фильм на фестивале, в кино его уже не найдешь. И так-то художественному фильму пробиться на экран сквозь мозги кинопрокатчиков почти невозможно, а тут еще закон о мате. Режиссеры беды не ждали, снимали себе свободно народную жизнь – пришлось слова, угрожающие народной нравственности, «запикать», хотя по артикуляции героев восстановить правду бытия нетрудно. Ежели вдруг кто ее не знает.

Фильм Кончаловского «Белые ночи почтальона Алексея Тряпицына», только что получивший «Серебряного льва» в Венеции за лучшую режиссуру, – удивительное явление и в биографии режиссера, и в общем ассортименте нашего кинематографа. В нем прежде всего нет ни малейшей агрессии. Режиссер ничего не хочет навязать зрителю, никакой идеологии, никаких «предрассудков любимой мысли», он элегантно растворяет свою личность в изображении и, отказываясь от нарочитого мастерства, достигает мастерства высшего типа.

Это только кажется, будто Кончаловский простодушно и безыскусно снял быт северной деревни, что близ космодрома Плесецк, любуясь лицами и пейзажами. В его фильме нет актеров, в нем участвуют реальные жители.

Однако искусство применено изощренное, виртуозное, редкостное. Благодаря спокойному и нежному монтажу мы точно перелистываем книгу жизни с живыми картинками, и за спиной не стоит никакого учителя, тыкающего указкой. Нет нагнетания ужасов или сентиментальной истерики (ах, вот вам умирающая русская деревня, рыдайте, проклинайте!). Мы видим русский Север через влюбленные глаза автора картины, и они полны тихой грусти и ласковой улыбки. Конечно, разрушенная школа вроде бы говорит нам об упадке этих мест, а счастливая молодуха, улепетывающая в Архангельск, потому что чудом нашла там работу, – об отсутствующей перспективе их развития. Но это взгляд реалистический, а у Кончаловского на этот раз взгляд поэтический. И дивный серый кот, что мерещится почтальону Тряпицыну, или обитающая в реке кикимора, о которой он рассказывает другу-мальчику, свидетельствуют о здешней жизни куда убедительней. В ее скудных буднях светится что-то высшее, вечное, нерукотворное.

«Сама-то жизнь есть радость, и бедная, и горькая – все радость…» – говорит в пьесе А.Н.Островского «Трудовой хлеб» герой, нищий учитель. Эти слова можно поставить эпиграфом к фильму Кончаловского. Он взял именно людей «трудового хлеба», людей без прикрас и притворства, грешных, земных, подворовывающих, попивающих – но настоящих. Ситуации, в которые они попадают, конечно, предложены им на съемках, но ситуации эти типовые, возможные, реалистические. Не могли, что ли, поселяне, свистнуть у честного почтальона мотор с лодки? За милую душу. Но и в этом прискорбном происшествии нет драматического надрыва. Вся неказистая жизнь северной деревни утопает в тишине и красоте, которые обволакивают огорченную душу, очищают существование, связывают людей и землю в единое гармоническое целое. Над горделивыми «отрывами» от земли режиссер насмешливо улыбнулся – но тоже без агрессии.

Вот почтальон Тряпицын ранним утром сидит на бревнышке рядом с товарищем, а за их спиной с космодрома Плесецк в небо стартует ракета. Они даже не вздрагивают и не поворачиваются, продолжая свой неспешный разговор о главном, что-де и в магазинах все есть, и пенсию выдают, а народ что-то нервный… Но зачем нервничает народ? Дома построены крепкие, внутри чисто-вымыто даже у пьющих, в реке рыба не переводится, и если ловить ее удочкой, не браконьерствовать неводом, строгий инспектор не придерется. Жаль, что поселяне не могут в полной мере оценить красоту своей земли и полюбить ее как следует – наверное, для этого надо немало постранствовать и настрадаться на чужбине, как это случилось с самим Кончаловским.

Когда он снимал «Белые ночи почтальона Тряпицына», за его спиной наконец-то не стояло никакого западного продюсера с его невыносимыми пошлостями. Не давили коммерческие задачи. Не толкались в уме разные заветные идеи о русском пути. Он вообще как будто «отключил голову» и погрузился в чистое созерцание. Припал, можно сказать, к родной земле – и она ему что-то навеяла, нашептала, вернула к искренности и свежести его первых шагов в искусстве. К «Первому учителю», к «Асе Клячиной». Это беспримерная и очень поучительная история, что-то важное рассказывающая нам о природе таланта и смысле мастерства. О том, что возможно, вместо того чтобы копить и умножать нажитые штампы, воображая их профессией, взять и отказаться от всего, начать сначала, сказать себе: «Я ничего не знаю о кино». Посмотреть на жизнь смиренным, благоговейным взглядом ученика, а не судьи!

Никогда бы не подумала, что это произойдет именно с интеллектуалом Кончаловским, таким уверенным и всезнающим, но хорошо бы, чтобы это произошло еще с кем-нибудь из мастеров кинематографа. Все-таки приятно иногда вспоминать, что кино может быть искусством, а не только способом траты и добычи денег.

2014

Загадка ФСБ Федор Сергеевич Бондарчук

1

Федор Бондарчук, Федор Сергеевич Бондарчук (и согласимся, что в нашем случае отчество не пустой звук, но благовест колокола, в который щедро положили серебра) – будем называть его, иногда шуткуя, ФСБ, поскольку дело-то у нас нешуточное, – вызывает у меня нелюбовь, в причинах которой мне хотелось бы разобраться.

Нелюбовь не является ненавистью или неприязнью, это нейтральная эмоция пассивного свойства. Положа руку на сердце: успех и процветание ФСБ мне безразличны, к ролям его и фильмам я довольно-таки равнодушна. Никакого зла человеку не желаю, в конце концов, как сердито сказал когда-то своим критикам Никита Михалков – «Ну что, мы кому-то ногу отрезали? Всего лишь фильм сняли!»

Действительно, ерунда какая. Движущиеся картинки, посмотрел и забыл. Сколько времени я потратила на творчество ФСБ? Три фильма, где он режиссер («9 рота», «Обитаемый остров» в двух частях и «Сталинград»). Плюс картины, где он снимался – штук пятнадцать, наверное. Но ФСБ не все же время был на экране, главные роли он вообще недавно стал играть, а до того устойчиво держал «второй план». Добавим еще часов десять. Какое-то время мне понадобилось, чтобы «изучить материал» и написать несколько рецензий. Выходят чистые пустяки – в сумме дня два провела я в обществе ФСБ, «Два дня», как назывался фильм Авдотьи Смирновой, где героине Ксении Раппопорт удалось нежно полюбить героя Федора Бондарчука.

А мне не удалось. Более того, именно существование ФСБ в качестве объекта желания в мелодрамах («Два дня», «Про любоff») погружает меня буквально в пучины недоумения.

Не по-ни-ма-ю!

Герой-любовник на экране всегда символизирует нечто важное в национальном кодексе времени. Появляется Олег Стриженов, и ясно – затосковала Советская Россия по белым господам, идет косяком Олег Янковский – интеллигенция в почете, пусть это и не афишируется особо. Глядя на Хэмфри Богарта, Джеймса Стюарта, Кларка Гейбла, Кэри Гранта и других заветных «мужчин в шляпах» золотой голливудской поры, можно сказать, что Америка, черт ее побери, осуществляет роскошный проект искусного отбора «моделей грез». Что в сороковые-пятидесятые годы буржуазное совпало с общечеловеческим и в то время, когда на многих континентах народы сходили толпами с ума, ведомые миражами национальных и социальных побед, Америка держала стандарт гуманизма: любимая девушка рука об руку да чемоданчик с долларами – вот что нужно настоящему мужчине.

(И вообще, избалованным американским зрительницам не подсунешь какого-нибудь мухортика. Не стали бы они терпеть, как русские страдалицы, с полдюжины лысых принцев за один сезон.)

От голливудских «мужчин в шляпах» ФСБ перенял стопроцентную самоуверенность, самоощущение желанного клиента в дорогих ботинках. Но эта самоуверенность не основана ни на внешних, ни на внутренних данных. Рост у ФСБ, правда, хороший, джеймс-стюартовский, можно сказать, рост: 182 см. Но это всё. Где глаза, увлажненные страстью, где красота осанки, где внятность черт лица, где чары, наконец?

Видно и понятно, что за властной повадкой ФСБ как героя-любовника (да и за его властной повадкой в принципе) должна стоять какая-то сила. Но эта сила непостижима.

Более того, до начала XXI века этой силы и в помине не было.

Возьмем что-нибудь наугад из фильмографии ФСБ – о, «Бесы» (1992) по Достоевскому, Игоря и Дмитрия Таланкиных, отлично. ФСБ – Федька Каторжный. Как раз у Игоря Таланкина начинал ФСБ учиться режиссуре, поступив во ВГИК. Потом, после армии, доучивался у Юрия Озерова.

Не так, чтоб очень повезло с учителями.

Озеров («Освобождение», «Битва за Москву», «Сталинград» и др.) – чудовище большого госзаказа, а одаренного Таланкина погубили советские киноведы. Они изобрели на бумаге «поэтическое кино» и неутолимо жаждали хоть каких-то фактов, подтверждающих наличие этого «поэтического кино» в действительности. Нарыть удалось двух человек (Ильенко и Параджанова), тогда в пожарном порядке в поэтическое кино записали всех режиссеров, в чьих картинах существовал повышенный элемент невнятности и бессвязности, но при этом было ощутимо: объект много читал. Замучили Таланкина – с одной стороны, советская цензура, с другой – грезы киноведов. Вот тут и вертись! В результате «Бесы» покрыты черной мглой (реально – света нет), сюжета не разобрать и лиц актеров не видно. Из этого мрака секунд на десять выныривает ФСБ.

Вполне выразительный. И глаза еще живые…

(Занятно, что оба учительских начала – и озеровское эпохальное чучело кинематографа в натуральную величину, и псевдопоэтическая таланкинская невнятица – так или иначе есть в кино самого ФСБ.)

ФСБ впервые появился на экране в 1987 году, в картине Сергея Федоровича Бондарчука «Борис Годунов», где в качестве царевича Федора глядел на могучего папу снизу вверх, испуганно моргая детскими глазенками. Папа рассказывал ему, как надо управлять страной, а сын внимал, явно мало что понимая. Мысль о том, что он может стать преемником СФБ в режиссуре вряд ли приходила в голову ФСБ до начала XXI века. Иначе он, с его-то энергией, сразу бы застолбил место, а не снимал бы все девяностые годы клипы для «звезд». (Для несчастных людей, чье сознание затуманено специфическими галлюцинациями.)

Именно ФСБ – пишут нам в его биографии – создал знаменитый клип «Посмотри в глаза» для Натальи Ветлицкой.

Гм-гм, читатель благородный. Здорова ваша ль вся родня… «Посмотри в глаза» – это, конечно, была веха в истории страны. Во-первых, Ветлицкая (прообраз современных блондинок с ценником на бедре, первая ласточка, можно сказать) красовалась в интересном неглиже, во-вторых, пространство вокруг нее вращалось в динамическом экстазе с невиданной тогда скоростью, в-третьих, певица обещала невидимому мужчине – «я верну тебе всё, что ты подарил».

Дуня Смирнова, в те годы журналист с юмором, заметила по этому поводу, что это «всё» уже не бусы там или колечко, всё – это именно всё: машина, квартира, брюлики…

То есть наш ФСБ тогда обозначил некое «новое время», и речь шла о жизни абсолютно вразрез с прошлым. Иногда он забегал к приятелям посниматься для смеха и был достаточно артистичен, хотя никак нельзя было сказать, что вот – без него не обойтись. Играл, а мог бы и не играть. Понятно, что это так, плоды досуга. Про многих детей знаменитых кинематографистов было известно, что они усердно делают клипы (деньги) в стороне от любых сверхценных идей, то есть это (делать деньги) и есть их единственная сверхценная идея.

Вообще-то делание денег (не получение денег за работу, что нормально, а делание их) есть занятие, меняющее человека абсолютно. Оно выгрызает в нем такие дыры, которые уже ничем не заткнуть, разве – монастырь, но тогда уж навсегда. Можно еще заливать эти дыры в психике водкой или забивать чем похуже. По-любому из дыр, выжранных деланием денег, тянет бездной, и высовывается вечно веселое копыто. Для другого исхода событий надо иметь то великое простодушие, которое имеют потомственные буржуины в буржуйских странах, где делание денег – законное, многовековое, почтенное занятие. Там никаких копыт не просовывается, потому что все копыта давно встроены в фундамент (дворцов, замков и церквей).

А у нас совсем иная история рисуется, потому что имелись (имеются) отцы, которые гладили по головам своих сыновей, как Борис Годунов в картине СФБ, и думали о каком-то возможном наследовании. В нашем случае – советского кинематографа. А про «я верну тебе все, что ты подарил» с вихлянием чуть прикрытых бедер они никак не думали. Так что тут у нас бунт против отцов получается, граждане, а никакая не преемственность.

В XXI веке что-то происходит на «третьей планете» за гранью реальности. В дебрях метафизики и, как выражался Даниил Андреев, инфрафизики. Неслышно и невидимо, но затем – видимо и слышно. Люди преображаются. Очерчиваются незримой рукой силуэты и фигуры, наливающиеся все более очевидным могуществом. Все идет по плану, который нам никто предъявлять не собирается. На авансцену разных областей жизни выходят герои, которые многим непонятны до полного изумления.

Почему гарцует перед нами тот или этот всадник? Что, он добр, умен, благороден, прекрасен? Ответы сплошь отрицательные, а герою хоть бы хны. Он – носитель санкции, которую одни считывают моментально, а другие – нет.

Поэтому причина моей нелюбви к ФСБ – конечно, во мне самой. Я не считываю этой санкции, не воспринимаю этих излучений, я кому-то не подчиняюсь и даже не знаю кому. У этой силы власти надо мной нет. Однако тех, кто «считывает санкцию» и подчиняется этой силе, великое множество.

Только что наш герой придуривался в идиотском (по мотивам «Идиота» Достоевского) фильме Качанова «Даун хаус» (2001). Был в основном противен, но временами забавен. Еще человек, не символ. И вдруг он появляется в картине Валерия Рубинчика «Кино про кино» (2002) в роли продюсера Жильцова.

Продюсер этот – новая маска издевательства над творческими людьми, вместо чиновников Госкино. Черт после тюнинга и апгрейда новых времен, лощеный, скучающий, наглый. Издевается над киношниками вежливо и даже ласково. Не скажу, что ФСБ сыграл плохо – вовсе нет. Но не обладает он столь богатой природой дарования, чтоб перевоплощаться так убедительно. Тем более что манеру, которая впервые предъявлена в «Кино про кино», ФСБ потом многократно повторит. Тут что-то другое…

Сразу же – первая профессиональная премия «Созвездие», от гильдии актеров, за «лучшую мужскую роль второго плана». И «Ника» 2003 года за это же самое. Что-то сверкнуло в мир из экранного существования ФСБ в этой роли такое… эдакое… не изъяснишь даже. Как будто приказ поступил… звоночек прозвенел… кто там… а это ваш хозяин…

Кто-то пришел через ФСБ (или с ним? или вместо него?) – кто-то такой, что лучше бы ему побольше премий в зубы, золоченых статуэток в лапы и поклонов почтительных в СМИ.

(Похожая история начинается и с театральным режиссером Кириллом Серебренниковым – рекомендую сравнить их фотографии между собой, а потом с одной картой Таро. С какой именно, подскажу дальше.)

Со сверхъестественной легкостью на ФСБ полились потоки золотого дождя, причем немотивированно, без соблюдения приличий. Как говорится, кого люблю, того дарю.

«Широкую известность Бондарчуку принесло телевидение. С 2002 года по 2004 он появлялся на канале СТС в качестве ведущего игрового шоу “Кресло”. За что в 2003 году был удостоен премии ТЭФИ в номинации “Ведущий развлекательной программы”, а в марте 2004 года стал членом фонда “Академия российского телевидения”».

Матушка! Они льют мне на голову холодную воду! Но я все равно не могу вспомнить никакого игрового шоу «Кресло». Всего-то десять лет прошло, должна помнить, я же без труда могу восстановить в пространстве головы спектакль Льва Додина «Свои люди – сочтемся» в Ленинградском ТЮЗе (1972 год), по мизансценам.

Но на запрос «шоу «Кресло» интеллект выдает «ничего не найдено».

И пошло-поехало!

Лучшая роль…

Лучший ведущий…

Лучший фильм…

Лучшее… лучший… а я ничегошеньки не понимаю.

Дебютная картина ФСБ «9 рота» – «лучший фильм» 2006 года, так постановили обе «академии», и «Ника», и «Золотой орел». Что там было? Вроде Миша Пореченков наигрывал безбожно. Мишу помню…

Красивые молодые ребята. Пошли на афганскую войну брать высоту и погибли. Надо выполнять приказы без рассуждений, такой смысл, что ли? Но ведь это «лошади кушают овес». Причем тут творчество.

Не знаю, причем тут творчество, сказано же: не люблю и не постигаю. Вот мистики подпустила для красоты, чтоб не заскучать.

Но можно обойтись в наших рассуждениях и без мистики – даже, наверное, и нужно без мистики.

Тогда так: что есть «дух времени»?

2

«Духом времени» называется совокупность поступающих тому или иному обществу приказов – приказов неведомо кого неизвестно откуда. Эти приказы одни выполняют, другие нет, но в любом случае они витают в воздухе, ощущаются во всем, что в данном времени успешно, модно, хвалимо и превозносимо.

К тому или иному качеству искусства момент успеха, моды и хвалы не имеет однозначного отношения. «Дух времени» может быть благожелателен к прекрасным и ценным вещам. На «Дорогу» и «Ночи Кабирии» Феллини очереди стояли, таков был «дух» пятидесятых годов, когда пережившие Мировую войну люди с азартной жаждой призывали Мировую душу вернуться на опозоренную землю. Бешеный успех Высоцкого свидетельствовал, что в советском подполье семидестых уже не одни диссиденты, а миллионы обыкновенных людей, и сквозь социалистический бетон веет неминуемо грядущей свободой. Это я к тому, что не все успешное надо заранее относить к суете сует и пене дней.

Однако иной раз подозрения наши оправдываются: «дух времени» ищет жертв. Тех, кто доверится ему абсолютно. Выполнит все приказы точно и в срок.

Каков дух нашего времени? Что в нем самое успешное, модное, хвалимое и превозносимое? Ответ найти нетрудно: все то, что связано с новым витком технологического развития общества. И все те, кто двигает это развитие, способствуя невиданному облегчению коммуникации. Высокие технологии не предусматривают рефлексии насчет качества и смысла этих коммуникаций. Нет уже графа Толстого, раздраженно вопрошающего: «Телефон, чтоб говорить – что?» Телефон – чтоб говорить все равно что. А кино – чтоб смотреть все равно что, лишь бы оно было максимально пропущено через высокие технологии. Чтоб человек постоянно жил среди технологий и привыкал к миру, в котором все является технологией. Даже, к примеру, зачатие, беременность и роды.

(Бог-то, положим, давно умер, но природа, сука, все еще жива – и мешает свободному полету. Потеснитесь, мадам, справимся за вас и без вас!)

О технологии кино ФСБ может говорить, наверное, часами. Он тут дока и спец. Знает, понимает, умеет, любит. Область смыслов же для него как будто табуирована.

В Рунете есть свод цитат из ФСБ. Читать это неловко за «дух времени»: нельзя же своего агента оставлять таким беззащитным, совсем без всякого прикрытия.

«Если ты знаешь, что ты должен делать в этой жизни, нужно просто тупо к этому идти: ежесекундно, ежедневно».

«Самое главное слово в кино для меня, как для продюсера, это ответственность».

«Внутренняя порядочность – вот что для меня важно».

«Все расставит на свои места только одна вещь – это время, и с этим нужно смириться и идти дальше».

Как в домино: пусто-пусто. Идти – куда? Ответственность – за что? За то, чтобы потраченные 38 миллионов долларов превратились в 138?

Предполагаю, что миссия ФСБ состоит в том, чтобы приравнять кино к новой технике кино и сделать это смелее, мощнее и безогляднее всех своих современников. (Конечно, локально, в русском изводе – потому что задачи мирового масштаба поручены фигурантам другого континента.) Скажем, у коллеги Валерия Тодоровского только и хватило духу, что сделать евроремонт советского кинематографа. Балабанов – вообще антиквариат, кустарь-одиночка без мотора. Никита Михалков шагу не может ступить без сверхценных идей и засовывает своего «господа» во все фабульные прорехи то миной, то воробышком (поймете меня, если смотрели его кино последних десяти лет). Бекмамбетов? Уже теплее. Но еще слишком много привязки к старой школе – большие роли, сюжет прочитывается и даже какой-то «след смысла» имеется (как в моче бывает след белка).

А уже ничего этого не надо.

Да, такова его миссия – но она на ФСБ возложена. Он сам ее не выбирал. Нет, он сопротивлялся. Он не хотел быть стопроцентной марионеткой «духа времени». Этот момент биографии нашего героя вызывает у меня смутную симпатию.

Речь, конечно, о первой части «Обитаемого острова», где пиршество технологий отсвечивает несомненными живыми чувствами. Где остались интонации братьев Стругацких, которые строптиво возразили от имени свободных людей – «неизвестным отцам», облучающим народ из башен. Где проглядывает иногда режиссер-автор.

Высунул он из золоченой клетки не только умелые руки, но и бедовую голову. Выкрикнул, что любит свободу, фантазию, игру! И стало видно, сколько в нем еще искреннего, мальчишеского, безрассудного.

Всего-то обломок смысла приплыл к ФСБ через Стругацких от имени и по поручению гордых инженеров шестидесятых, с надеждой смотревших в звездное небо. Но хватило на явный привкус вольнодумства, хоть и в оболочке фэнтэзи.

Получил за это наш ФСБ от «Гомеостатического мироздания» вразумление крепкое.

И обрушило оно на режиссера давление такой мощи, что глаза ФСБ подернулись непроницаемой пленочкой.

И в лексике нашего героя произошли значительные изменения. Сезонные, можно сказать.

Патрриотическое воспитание…

Молодежь должна знать прравду о войне…

Трр… прр… хрр… грр… брр…

Сталинград.

3

Сценарии у нас теперь пишутся бригадами, не то что прежде, когда какой-нибудь бравый сценарист Ежов, приняв литр на грудь в Доме творчества кинематографистов, писал про все на свете – и про бой, и про девушку, что ждала на рассвете. Теперь про бой пишет один, про девушку на рассвете другой, на немецкой теме кто-то специально отслеживает, чтоб не очень-то обижать Ангелу Меркель, особенный человек мониторит процент юмора и слезы, и совсем особенный – чтоб происходящее все ж таки было 12+. (Хотя какие там 12+ с таким количеством трупов и с зазнобой немецкого капитана в аппетитных чулочках!)

Поэтому сценария в старинном смысле слова нет. Начинается картина с землетрясения в Японии, куда направлена часть МЧС. Некто (лица не увидеть и не запомнить) начинает рассказывать девушке под завалом, что у него было пять отцов. И далее мы услышим голос ФСБ, который от имени этого пожилого спасателя повествует о Сталинграде. Он сообщает лишние сведения о довоенной жизни персонажей. Проникновенно говорит, что «моя мама тогда…», вызывая желание напомнить, что его мама – замечательная актриса Ирина Скобцева. Вместо того чтобы показывать, играть – рассказывают и обозначают. Потому что нечего досадными «флешбеками» перебивать бушующие ритмы кинематического дизайна. Для какой нужды углубляться в жизнь персонажей, которые буквально олицетворяют собой выражение «пушечное мясо»?

Отвечая критикам картины «Сталинград», Бондарчук заметил, что ему странно, как это люди не понимают, что И.Тилькин и С.Снежкин (участники сценарной команды «Сталинграда») с их-то квалификацией всё сделали безошибочно, именно так, как было нужно фильму.

Для него имена Тилькин и Снежкин звучат как священные названия фирм, производящих швейцарские часы. А я в толк не возьму, какие стороны деятельности Ильи Тилькина привели его в «Сталинград». Сценарии «Бандитского Петербурга-3» и «Бандитского Петербурга-10»? «Агентство “Золотая пуля”»? Пьеса «Перезагрузка» – комедия о вселении души взрослого мужчины в тело младенца, в которой самоотверженно играл доблестный Юрий Стоянов? Пост главного режиссера петербургского филиала НТВ?

Сергей Снежкин – интересный, самобытный режиссер. Но он маниакально портит «исходный материал» своими безвкусными придумками, которые ему кажутся, наверное, гениальными – так он испортил «Похороните меня за плинтусом» Санаева и «Белую гвардию» Булгакова. (Кстати, в «Белой гвардии» у Снежкина сыграл наш ФСБ (Шполянский), и не оттуда ли вьется веревочка?) Почему я должна безоговорочно верить в уникальные драматургические способности Снежкина?

Вот это и называется «тусовка». Это у ФСБ началось не вчера и не в «Сталинграде», а еще в пору золотых клипов золотой молодежи, забившей на всякие надежды отцов насчет пресловутой «преемтвенности». Не отцы повлияли на эту молодежь, а она потихонечку развратила отцов, вписав их в свой круговорот, где не по хорошу мил, а по милу хорош. Не потому ищут знакомства с человеком, что он талантлив, а без затей назначают приятелей в таланты.

Что ж, эти старые песни о главном мы не переменим, но есть выход: отчего бы ФСБ не водиться с одаренными людьми? Вот Александр Сокуров: завел себе Юрия Арабова, и не придерешься. Или у нашего героя заглохли рецепторы, отличающие «сокола от цапли», как выражался принц Гамлет?

Были ли таковые, вот в чем вопрос. Или давно атрофировались за ненадобностью.

Не признается ФСБ, что суть не в том, плохи или хороши сценаристы Тилькин и Снежкин, – но в том, что плохи они или хороши, это не имеет значения.

Ведь давно утрачен «болевой порог ответственности», ничего не страшно, никакого трепета. Достоевского приспособить для нужд сериальной жвачки? Да без проблем. Вам про что – про пиф-паф, про любоff? Мы мигом. Патриотический заказ на Сталинград? Уно моменто, синьоре.

В «Бесах» Достоевского Степан Трофимович Верховенский спрашивает своего сына – «Петруша, неужели ты себя, такого как есть, людям заместо Христа предложить хочешь?» Так и нынешнюю кинематографическую тусовку хотелось бы спросить – она всерьез думает, что может предложить себя взамен великого кино XX века и никак и ничем за этот подлог не расплатиться?

Сбываются в странной форме тезисы Ницше о том, что человек – это то, что должно быть преодолено. Человек в «Сталинграде» именно что преодолен. Он – часть, и не самая нужная и эффектная, роскошного (с точки зрения демонов) дизайна войны. Война – это ужасно? Ха-ха-ха. Это ужасно для человечков с их жалкими белковыми телами и маленькими дрожащими душонками. Для существ летучих и могучих война – прелесть что такое, это долгожданный полет, это радость и триумф. А главное – огонь, огонь, самая возлюбленная их стихия!

(Даю обещанный код для мистиков: Бафомет. Больше ничего не скажу.)

Лиц не разглядеть, биографий не запомнить, отношений не понять? Да что там разглядывать и запоминать, когда трещит глупый человечий мир, полыхают пожары, гремят пушки, носятся самолеты. ФСБ служит своим «богам» вполне самоотверженно – там, внутри картины, где-то притаился его родной сын, Сергей Федорович Бондарчук-младший, но его под лупой не обнаружить, кого играл – неведомо.

Никита Сергеевич Михалков так не смог – что поделаешь, “old scool”. Дал Артему Михалкову в «Предстоянии» пару весомых «крупняков». А ФСБ не порадел даже родному человечку: тяжка и велика порученная задача, не до того…

Да, преодолеть человека и свести искусство (и всю жизнь) к технологии – вот новая задача строителей будущего мира. Пока идут пробы пера, эскизы, наброски, кастинг героев, поиски «демиургов».

Когда же задача эта осуществится полностью и дивный новый мир, до которого не дожить бы ненароком, воцарится на белом свете?

Я-то откуда знаю. Мне бы достойно свой земной срок отмотать – и скорее Домой, к Отцу.

Вы расспросите доверенных лиц, козырных агентов «духа времени».

Федора Бондарчука.

Федора Сергеевича Бондарчука.

2014

Часть вторая Ушедших

Когда человек умирает, Изменяются его портреты… Анна Ахматова

Дело сделано, человека нет Владислав Галкин

Смерть Владислава Галкина – публичная драма. Это вам уже не частный случай, а нечто вроде гибели гладиатора на арене римского цирка. Под рёв толпы.

Что-то жутковато-нарочитое есть в этой смерти. Предельно обнажился тот факт, что быть популярным артистом сегодня – это что-то совсем иное, чем полвека назад и даже два десятилетия назад.

И раньше актеры пили и буянили. К примеру, много чего рассказывают о любимце народа Петре Мартыновиче Алейникове, с которым, кстати, по актерскому типу у Галкина есть большое сходство – взрывной темперамент, простодушие, редкая органичность, огромное обаяние. Но долгое время люди ничего конкретного о своих кумирах не знали – так, слухи-сплетни. Теперь о любом проступке мгновенно узнают миллионы. Судят. Выражают мнение. Выносят приговор.

За пьяную драку в баре на Садово-Кудринской в прошлом году Владислава Галкина осудили массы – и они же сегодня содрогнулись, когда их безжалостный приговор был приведен в исполнение. Реальный суд оказался куда милосерднее и справедливее, чем суд толпы, явно не удовлетворенной небольшим условным наказанием.

Логика была такая: Васю или Петю за подобное поведение упекли бы за решетку. За что актеру послабление делать? Чего вообще с ними, скоморохами, цацкаться? Изображают героев, а сами!

Что ж, хочется спросить: судьи из толпы, вы теперь довольны?

Нет, опять недовольны, ищут виноватых. Винят бармена, который вовремя не налил Галкину сто граммов и тем спровоцировал дебош. Винят жену, которая ушла. Друзей, которых не оказалось рядом. Самого актера, который не остановился в алкогольном полете. Да и саму русскую жизнь как она есть. Вот только Америку и евреев на этот раз не приплести – а так весь набор!

Но, как верно написала в Интернете одна женщина: «теперь хоть суди, хоть ряди – дело сделано, человека нет».

И точно в старину – бабы завыли, мужики хмуро чешут в затылках, что-то бормоча про водку проклятую и вообще житья нет…

«Просто мужик устал», – искренне вздохнул один из анонимных комментаторов. Будто и не про Галкина, а про миллионы русских мужиков. Которые ни сами с собой, ни со своей землей справиться не могут.

Мужик устал!

Исторически устал.

Сам от себя. От беса, который в нем сидит. От огромной и беспощадной своей земли, которая ни кровью, ни слезами напитаться все никак не может. Тут каким богатырем не родись – к сорока превратишься в мочало…

А ведь в личности Галкина вроде бы не было ничего фатального, обреченного – плоть от плоти своей земли и своего времени, он воплощал характернейшие черты русского парня-удальца. Саня-Санёк, как зовут героя Галкина в «Дальнобойщиках». В минуту опасности, на войне или в схватке со злодеями – отважен и лих. В миру – жадный до жизни плут, озорник и греховодник. Притом улыбка до ушей и ямочки на щеках. «Знаем мы эти ямочки!» (как говорят у Чехова). И работа есть, и денежки водятся, и женщины любят – чего тебе еще, парень, живи да радуйся!

И вот, вместо прекрасной, цветущей жизни – ужас, мрак и горе.

Люди пытаются понять, что случилось, догадываясь, что колокол прозвонил не только по Галкину, но по всей земле, – и понять не могут. Мы гибнем, потому что пьем, и пьем, потому что гибнем, – проклятый порочный круг, который можно разорвать силой воли, а откуда взять силу воли?

Вы можете со мной не согласиться, но, по моему ощущению, талантливые мальчики, рожденные в семидесятых – в основном, несчастное поколение (о девочках другая история – женщины не так зависят от времени). Их детство прошло в застое, утратившем звонкие мелодии шестидесятых годов, их молодость пришлась на большой развал, а нажитой исторической стойкости у них не было. Будь ты, к примеру, каким хочешь актерским гением – где ты нашел бы место в чудовищном кино девяностых? Одинокие печальные мальчики, попавшие в социальные джунгли, научились носить маску и играть по новым правилам, но переехало-то их колесом неслабо. Сейчас уже совсем другие народились кадры – с детства понимают про формат, пиар и гонорар. А Галкин, в 1981-м сыгравший Гека Финна у Говорухина, явно готовился совсем к иной жизни, нежели та, что нам всем потом выпала.

Это так – груз времени велик. Но он давит на всех. Что все-таки может человек, сам человек?

Однажды я видела Владислава Галкина на драматической сцене. В интересном антрепризном спектакле по «Братьям Карамазовым» он играл брата Митю. Играл великолепно, и очевидно с полным душевным совпадением. Ведь и чудесный, благородный Митя Карамазов собой не владеет, его душа извергает столько страстей, что воля и разум попадают в их плен. Легко обуздать душу, когда от природы она смирная, маленькая, чувств отпущено крохи, а огромную страстную душу укротить – на это способны разве праведники, и то через большие страдания. Я тогда подумала – жаль, что Галкин не играет в театре постоянно, но будничная служба в государственном театре была ему, наверное, никак не по натуре.

Натура эта была такова, что для благотворного развития ему требовалось постоянно укрощать, смирять себя, гасить слишком сильные эмоции – но профессия-то его требовала как раз противоположного, поймите трагический парадокс! Если бы он еще был ремесленником, играл вполноги – а он был сильным, страстным актером, выкладывающимся на всю катушку. Хроническое нервное перевозбуждение, как можно догадаться, изматывало актера каждодневно. Моральное осуждение публики за срыв – осуждение, с которым он сам был согласен, – добило окончательно. Сказалась обычная наша жестокость, неспособность к суждению мягкому, гибкому, уклончивому. Нет – всегда рубим сплеча! (Я это и к себе в полной мере отношу.) На основании одного поступка или одной фразы даже выносим приговор о человеке в целом, чего делать ведь нельзя. Тем более сейчас, когда любой может свое суждение сделать гласным. Когда публичный цирк жадными глазами смотрит на новых «гладиаторов»…

Хоронили актера в тот момент, когда его лицо, снятое для сериала «Котовский», красуется во всех телевизорах страны. Сериал этот, конечно, такая же дешевая самодеятельность, как и все прочие визуальные продукты нашего времени. Ни диалога энергичного написать, ни свет в кадре поставить – как будто истории кино вообще не было, начисто смыто из памяти. Но Галкин и тут хорош – и понятно, что движет его героем.

Не может Котовский жить в быту, скучными буднями, смиренной работой. Ему нужно всегда поджигать кровь азартом, приключением, игрой – и тут бандитский налет, запретная любовь или вихри революции равнозначны как возбудители чувства жизни.

И этот поиск возбуждения при ослаблении или отсутствии общих правил жизни, строгих запретов, уместных наказаний – самая ужасная опасность для наших мужчин.

Им нужно какое-то «торможение» – а они постоянно возбуждают себя. Литрами алкоголя, интимными связями, бешеной скоростью на дорогах, сверхъестественной алчностью.

Как разъяренные слоны, бегут навстречу смерти – не окликнуть, не остановить! Сплошь «Котовские». А души при этом у многих живые, совесть неубитая – вот и мучаются так, что не позавидуешь.

Вспомните страдальческие глаза Галкина на суде – врагу не пожелать такого.

Страданием, писал Достоевский, все очищается. Очистилась и эта яркая, больная жизнь – жизнь человека, который не только творчеством, но и самой своей смертью потряс людей и заставил их думать.

2010

Ветеран молодости Андрей Вознесенский

Известие о смерти Вознесенского поступило днем, а уже вечером все главные телеканалы показали фильмы о нем – перемонтировали снятые к 75-летнему юбилею, дело привычное. Радио, Интернет – все мигом отбарабанили про «великого поэта» и «уходящую эпоху» с несколько пугающей готовностью. «Барабан был плох, барабанщик – бог». Разве что один гордый обозреватель «Радио Свободы» счел нужным поведать миру, что Вознесенский не является его любимым поэтом. Ну, на то она и «Свобода», чтобы сообщать нам, несчастным, томящимся в застенках диктатуры, бесконечно ценную информацию.

Как многие истинные жизнелюбы, Вознесенский долго и трудно расставался с жизнью. Еще несколько лет назад Андрей Андреевич был завсегдатаем светской Москвы – в светлых пиджачках, с непременным шарфиком на шее, как будто всегда в приподнятом настроении, доброжелательный и словно немного растерянный. Он старательно вслушивался и всматривался в новую жизнь, вечно готовый отозваться, двинуться навстречу, поймать чье-то милое лицо, заинтересованный взгляд. Он вообще не менялся.

Молодость Вознесенского совпала с чудесным миражом, который выпадает не каждому поколению, – с иллюзией молодости вновь зарождающегося мира. Этот новый мир родился в конце пятидесятых и погиб в диких мучениях примерно к середине семидесятых. В нем жили на равных правах космос физиков и Господь верующих, идеалы обновленного социализма и обольстительные прелести «зарубежа», восхищение технологиями и страстная вера в «волшебную силу искусства». Невероятную кашу в головах молодых инженеров – строителей нового мира пронизывала торжествующая музыка слова, и слово это было вручено нескольким людям.

Момент полного совпадения с публикой длился у Вознесенского не год и не два, так что памяти об этом хватило надолго – и ему, и публике. Его неопределенный пафос, жадность к впечатлениям от внешнего мира, пламенная наивность в описании любовных переживаний, страсть к развинчиванию и свинчиванию словесных конструкций – все идеально совпадало с душевной волной, идущей от советских мальчиков шестидесятых годов. Особенно тех, что корпели в бесчисленных НИИ и КБ. Им тоже до всего было дело, они хотели причастности к сердцу времени, они ощущали себя гражданами мира, и сочинение монологов от имени несчастной Мэрилин Монро (есть такой стих у Вознесенского) не казалось им праздной забавой. Расщеплявшие атом одобряли расщепление слов, «вознесенские» эксперименты над материей языка. А театральность поэзии Вознесенского пришлась впору сразу двум большим режиссерам – Юрию Любимову и Марку Захарову. Эта не-комнатная, не-тихая поэзия была нужна именно потому, что своим шумом и блеском стремилась очертить контуры большого мира, превозмочь русскую затерянность, русское уклонение от столбовых дорог цивилизации.

Так-то оно так, однако в памяти всплывает из Вознесенского что-то совсем не шумное, не парадное. «Тишины хочу, тишины. Нервы, что ли, обожжены?» Великий мираж шестидесятых, развеянный над русской равниной, остался сиять причудливым, осколочным светом в тех людях, которые его создавали и воспевали.

Они остались девочками и мальчиками, очень ненадежно замаскированными их стареющими лицами. В ходе жизни, правда, кое-что выяснилось четко и определенно – например, что несомненной и огромной ценностью для человека является не хроническое душевно-любовное смятение, а преданная жена. Фантасмагорическая «Оза» Вознесенского оказалась, слава Богу, надежной и верной женщиной, Зоей Богуславской. Она и провела поэта за руку через меняющиеся времена. А испытание миража «нового мира» на прочность было, как водится, по-русски беспощадным: потрескался пафос, пожелтели призывные плакаты, устарела языковая смелость и яростное хватание мира за хвост. Куда-то в рекордные сроки исчез космос – космос как мечта и надежда. Померкли идеи социального обновления, чтоб еще раз вспыхнуть на прощание в середине восьмидесятых совсем уж прощальным фейерверком. И что осталось поэту?

Остались простые чистые звуки. Наивная, любящая душа. Трогательная нелепая надежда уж совсем непонятно на что. Смутная вера. Друзья. Деревянный домик в Переделкино. Воображаемое море вдали и кораблик по имени «Авось»…

«Ты меня на рассвете разбудишь, провожать необутая выйдешь. Ты меня никогда не забудешь. Ты меня никогда не увидишь».

Нет нужды над гробом поэта непременно выяснять с точностью до карата ценность его поэзии. Куда спешить? Все выяснится само собой, уверяю вас.

Наше дело – попрощаться с человеком и поблагодарить его за компанию.

2010

Как можно не любить Сергея Михалкова К столетию со дня рождения писателя

Долгая жизнь – награда или наказание? А это уж как посмотреть. В общем виде такая задачка не решается. До своего столетия писатель не дожил всего-то четыре года. Был он при этом в полном разуме и на своих ногах – крепко работала жизнь над своими чадами в начале XX века. И фигуры ваяла монументальные сложности фантастической – под стать советской империи, в которой многим потом выпало жить.

С личностью С.В.Михалкова справилось бы разве что перо Ф.М.Достоевского. Современные перья для этого непригодны. Им бы все ярлыки навесить – либо глянцевые, либо пасквильные (см. басню Михалкова «Лев и ярлык»). А толку-то от этих ярлыков? Тут надо копать вглубь…

Дети Михалкова, знаменитые кинорежиссеры Андрей и Никита, говорят о своем отце с нежностью и уважением, и оставим за ними это право – оно от них неотъемлемо. Хватит с нас отречений от отца и отцов, достаточно вековечной русской гражданской войны. Но вот повстречалось мне в газете «Культура» такое заявление: «Не любят Сергея Михалкова только те, кто живет иностранцами на своей родине, “а сало русское едят”».

Это, знаете, перебор. Самые разные люди, никак не иностранцы на своей родине, не любят С.Михалкова. Да и он людей особенно не жаловал. Даже в сентиментальных рассказах Никиты Сергеевича об отце виден образ выдающегося эгоцентрика. Как ни странно, это свойство почти всех знаменитых детских писателей (кроме необыкновенного чуда – Евгения Шварца). Впрочем, что ж тут странного: чтобы писать для детей, надо удержать в себе детство, а дети – сами все сплошь эгоцентрики. Надо стать по-настоящему взрослым, чтобы уметь вести отсчет не от «я» в центре мира.

Одни вспоминают Михалкова как черствого и равнодушного циника и лизоблюда, умело обустраивающего роскошную жизнь внутри советской идеологии. Другие – как обаятельного человека, который многим помогал, был обворожительно талантлив и остроумен. Он подписывал все официальные бумаги союза писателей, где тупо и бездарно громились диссиденты. И его же мы находим у гроба Анны Ахматовой. А это ему было зачем? Он – автор трех редакций гимна Советского Союза и России. И по его пьесе «Дикари» поставлена вольная комедия «Три плюс два», где, кроме счастья жить и любить на берегу моря, нет вообще никаких признаков идеологии…

Он написал в 1949 году жуткую драму «Илья Головин», где композитора, оторвавшегося от народа, перевоспитывали военные, строители и передовицы газеты «Правда». И он же сочинил сотни блистательных стихотворений, которые никаким образом не изъять из золотого фонда отечественной литературы.

Любить столь загадочное творение советской истории и русской жизни, как Сергей Михалков, если ты ему не родственник, по-моему, маловозможно. А вот любить стихи Сергея Михалкова – это проще простого. Они сокрушительно талантливы и запоминаются с первого раза.

По крутой тропинке горной Шел домой барашек черный И на мостике горбатом Повстречался с белым братом…

Исключительное владение поэтической техникой. Живые интонации. Хорошее настроение, которое вмиг передается читателю. Блистательный юмор. Никакой идеологии – если не считать таковой высмеивание лени, невежества, трусости, хамства и зазнайства. Вещи образцовые, и пригодились они уже пяти-шести поколениям русских детей.

Наследие Сергея Михалкова чрезвычайно неравноценно. Основные достижения маркированы тридцатыми – сороковыми годами, некоторый всплеск произошел в шестидесятых, начиная с середины семидесятых о настоящих творческих достижениях уже трудно говорить. Функционирование в качестве генерала от литературы, председателя СП не прошло даром – так оно ни для кого не проходит даром. На таких местах люди превращаются, как в рассказе Кафки. Любые люди!

С пьесами Михалкова тоже засада. Если сочинения для самых маленьких – «Зайка-зазнайка», «Три поросенка», «Трусохвостик» – забавны и хороши, то подавляющее большинство пьес безнадежно мертво. Он, кажется, и сам это знал и, пристраивая в театр какую-нибудь конъюнктуру «на злобу дня» (а также постоянно заботясь о рецензиях), премило шутил: «Чем хуже пьеса – тем лучше пресса!». (Этот пророческий афоризм полностью сбылся в наши дни.) Не все басни прошли проверку временем – многие нынче читать просто неловко. Но переводы детских стихов Юлиана Тувима, к примеру, – превосходны. Таково же и переложение для театра «Современной идиллии» Щедрина – под названием «Балалайкин и Компания». В постановке Товстоногова то был изумительный спектакль «Современника». Блистали в пьесах Михалкова многие выдающиеся актеры – скажем, Анатолий Папанов («Памятник себе»). Нет, вклад его в поэзию и театр неоспорим – но сколько при этом сделано, говоря словами Щедрина, «применительно к подлости»…

Он жадно любил жизнь – не вообще какую-то там жизнь, а свою собственную жизнь, в этом вот высоком худом теле, с которым он никак не спешил расставаться. Недаром в его стихах так сильна медицинская тема – лекарства, лечение и врачей Сергей Владимирович обожал страстно. В полной мере Михалкова отличала главная черта долгожителей, открытая учеными, – «герметичность психики».

Да, жизнь и судьба Сергея Михалкова – это еще не написанная по-настоящему басня. Или скорее – роман. Вот, вообразите себе молодого пышущего талантом человека, которого поставила себе на службу фантасмагорическая, небывалая империя. Она плохо умела разговаривать на своих верхах, эта империя, – и охотно брала на службу легких, умных, образованных, с юмором и мастерским владением литературной техникой. Эренбург, Симонов, Михалков… Они брали в ловкие руки чугунные ядра советской идеологии и крыли их умелой словесной позолотой. Они находились в непосредственной близости от ледяных вершин власти, и абсолютный ее холод постепенно превращал их в «памятники себе»…

Так что монумент в каком-нибудь московском сквере Сергею Михалкову поставить очень даже можно.

Пусть возле него играют дети. Перед ними он ни в чем не провинился. А взрослые? Пусть думают, «делать жизнь с кого», – на то нам голова прицеплена, и совесть в нас всунута.

2010

Смертельный номер Андрея Панина

Ужас смерти Андрея Панина трагически высветил его человеческую и творческую биографию.

Андрей Краско, Александр Абдулов, Владислав Галкин… теперь и Андрей Панин. Замечательные артисты крепкого среднего возраста, которым бы еще жить и жить, с особенной, неповторимой «русской жилкой». В которой горячо бьется пульс неодолимого хаоса, бешеной энергии, страстного и страшного запредельного бега, полета, скачки! И несли наших героев, бесспорно, те самые «кони привередливые», о которых спел (и на которых всласть наездился) Высоцкий.

Я впервые увидела Панина на сцене МХТ, в спектакле «Смертельный номер» (пьеса Олега Антонова, постановка Владимира Машкова, 1994 год), он выступал в роли Рыжего клоуна, блистательно сочетая шутовство и душевную «радость-страданье». Панин потом предпочел кинематограф, не развивая планомерно свою театральную дорожку. Но именно эта резко эксцентрическая манера сложного соединения «внешнего» и «внутреннего» человека, найденная в «Смертельном номере», стала для актера главной.

(Кстати, одна из серий фильма «Журов», где действие происходит в цирке, тоже будет называться «Смертельный номер».)

Панин убедительно проявился на экране только в самом конце девяностых годов, стало быть, активной творческой жизни досталось ему лет пятнадцать, не больше. Но уже в середине нулевых он был в памяти, был «на устах», снимался без перерыва и, кажется, без особого разбора. Зовет Шахназаров («Яды, или Всемирная история отравлений», «Всадник по имени “Смерть”») – хорошо, а не зовут маститые – перетопчемся и в сериалах. Он насчет нашего кино иллюзий не питал, да и в принципе был четко отформатирован своим временем. Есть работа – работаем, есть жизнь – живем, здесь и сейчас, без галлюцинаций о рае на небе и на земле. Уральские ребята (а детство и юность Панина прошли в Челябинске и Кемерово), хоть им на голову и падают порой метеориты, в основном расчетливы и практичны – а может, именно поэтому…

Сообщения о смерти Панина в СМИ поминали его участие в сериалах «Бригада» и «Каменская» – это самые заурядные работы актера, но медийные креаторы ведь ничего, кроме криминальных сериалов, и не знают. Великолепного Порфирия Петровича из «Преступления и наказания» (режиссер Дмитрий Светозаров, 2007), кажется, не вспомнил никто. А ведь Панину в этой роли удалось вывернуться из-под гениального Порфирия, которого создал в свое время Иннокентий Смоктуновский в картине Кулиджанова. Панинский следователь был куда умнее, злее и острее, он сам был из бывших «Раскольниковых» и потому ненавидел героя, как самого себя. Текст Достоевского Панин произносил так, будто сам в эту минуту его и придумал – эта искусная «естественность» тоже свидетельствует о калибре актера. (Он, видимо, органически не выносил выспреннего кривлянья, пустой декламации, пафосного разукрашивания себя.)

По меркам кино, внешность Андрея Панина была довольно заурядной – глаза небольшие, рот узкий, ранние залысины. Вроде человек из толпы, без особых примет, в розыск если объявлять – намаешься. Но эта мнимая заурядность избавляла его от однозначного амплуа, а когда включался внутренний панинский огонь – все черты лица преображались. Любая эпоха, любая профессия, любой образ жизни, любое направление воли – хоть чистый злодей, хоть невинный пьяница, хоть доблестный борец за справедливость, пожалуйста. Не в том суть. А в чем?

Пожалуй, в том, что Панин почти что в любой роли свидетельствовал о безумной сложности человеческого «я». Причем делал это в период тотального упрощения личности на экране. Это был парень, с которым все было «не просто так», с потаенным нутром, с «задними мыслями», человек-шкатулка с секретом, с замочком без ключика, с хитрым умным глазком…

Видно: кипит ум, быстрый, проворный, острый. Сердце чутко реагирует на малейшие изменения душевной атмосферы. Реакции обострены, включенность человека в жизнь огромна. Но все это не находит, не может найти никакого адекватного гармоничного воплощения. Почти все герои Андрея Панина существуют в непрерывной муке, судороге, в них остро и больно звенят перетянутые и готовые оборваться струны. А внешне – какая-то затейливая клоунада из хмыканья, вздохов, улыбочек, гримас, мелкой непрерывной жестикуляции. Фирменное панинское шутовство, мимический маскарад, где маска не застыла, а лихорадочно движется, то скрывая душевную жизнь человека, то хитрым образом намекая на нее.

Так или иначе актер рассказывал нам о русских людях, попавших на слом времени, накопивших изрядную историческую усталость, но решивших во что бы то ни стало – быть. И быть по-настоящему, чтоб кровь журчала в жилах, чтоб ноздри ласкал запах живого мяса. Будет ли это в рамках закона, на грани преступления или за этой гранью – все равно. Эти люди мужественны, но чаще всего в недобром, волчьем варианте. А волк собакой никогда не станет! Поэтому приходится хитрить и таиться. Поэтому даже в самом милом и домашнем варианте своей сущности – в русской вариации лейтенанта Коломбо, сыщике Журове, – проглядывает все тот же лютоглазый одинокий панинский волк…

Залитые золотом голливудские звезды в их современном состоянии играют обычно что-то несусветное, какие-то отвлеченные модели, не имеющие ничего общего с жизнью. Которую они и в глаза не видят. Нет, наш актер – если настоящий, – он «всегда с народом». Жизнь и смерть Панина говорят с ужасающей четкостью – ребята, это типа катастрофа.

Один, в пустой квартире. В какой-то своей волчьей норе, заведенной, очевидно, для того чтобы отлеживаться от житейских битв… Без покаяния, в которое не верил. И последняя работа – съемки в новом бессмысленном сериале про Шерлока Холмса и доктора Ватсона (для чего это нужно, когда есть классика с Ливановым и Соломиным, понять нельзя – впрочем, это обычное в наши дни выжимание брендов досуха).

Оборвалась струна.

Смотрим и плачем. Талантливые, смелые, умные мужчины – гибнут сотнями тысяч, оставляя жен и детей, покидая эту безжалостную равнину, которую обязательно надо освоить, заполнить, возделать, иначе она проглотит всех без остатка. И причина в том, что к многочисленным реальным достоинствам русских мужчин не добавлено одно. Решающее.

Это – великое умение владеть собой.

Быть прежде всего трезвым и чистым. (Ведь не будет помощи ни от природы, не от истории!) Остановить безумный бег своих больных нервов властной рукой. Заставить себя подчиняться собственной системе разумных запретов. Спокойно рассчитывать силы. И признать наличие в жизни суровых будней, без искусительной жажды праздника.

Потому что жажда праздника вырождается у нас в оргию, а после оргии приходит ужас и «мерзость запустения»…

Был у нас чудесный актер Андрей Панин. Мог бы стать великим.

Теперь у нас нет актера Андрея Панина.

2013

Высота К тридцатилетию со дня смерти Владимира Высоцкого, в детстве прозванного «Высота»

Уморительный веселый голос, обитавший в родительском магнитофоне, я, как большинство детей семидесятых годов, и считала за родственника, певшего для меня лично про заповедные Муромские леса, большого жирафа и неунывающих спортсменов-неудачников. Правда, попадались и другие песни…

Полководец с шеею короткой Должен жить в любые времена. Чтобы грудь – почти от подбородка, От затылка сразу чтоб спина. На короткой незаметной шее Голове удобнее сидеть, И душить – значительно труднее, И арканом не за что задеть…

Потом уже, в юности, с голосом соединилось и лицо. Потом добавилась его судьба – и теперь никакими силами мне Высоцкого не вынуть из личного опыта любви и радости. И так было с десятками миллионов людей. Общая «сумма счастья», данная нам этим человеком, такова, что в ней тонут без остатка какие-то жалкие глупости нынешних молодых людей – да ну, дескать, ваш Высоцкий, совок, отстой…

Бедные! Бедные! – как любила говаривать Фаина Раневская.

Высоцкий продержался на белом свете куда дольше, чем схожие с ним по натуре Сергей Есенин или Александр Башлачев – те и до тридцати не дотянули. Чрезвычайное проявление в человеке «русской души» вообще опасно: на отдельную личность обрушивается чудовищный груз общих страданий, общей вины да еще вместе с жаждой жизни и любви в размерах, с одним индивидуальным бытием несовместимых. Путь к гибели для Высоцкого был несколько замедлен самоотверженностью Марины Влади и его собственным артистизмом: будь он только поэтом или певцом, он сгорел бы куда быстрее. Актерство прибавляло воздуха, расширяло пространство. Он вертелся, бился и метался, менял занятия, искал еще новых дел, переходил с одной «беговой дорожки» на другую – но этим тормозил процесс самосожжения. Он был похож на героя своей песни, спринтера, согласившегося бежать стайерскую дистанцию.

Воля волей, если сил невпроворот – а я увлекся! Я на десять тыщ рванул, как на пятьсот, – и спекся. Подвела меня – ведь я предупреждал! – дыхалка, Пробежал всего два круга и упал. А жалко…

Он умудрился испортить «им» Олимпиаду, напоследок яростно доказав, что на Руси у государства и народа разная история. (Государство обожает могучие фасады, а народу на фасады, в общем, плевать, потому что ему-то жить «за фасадом».) О смертном часе Высоцкого 25 числа будут трубить все СМИ, так что мы насмотримся на своего любимца вдоволь. «Великий человек – это национальное бедствие», – пошутил Томас Манн в одном из романов, приписав это изречение китайцам и, разумеется, придумав его лично. Может быть, только в Германии и России понимают, насколько это правда.

В Театре на Таганке – режиссерском, ансамблевом – он выходил на сцену и растворял все окружающее, а в труппе были первоклассные актеры. (Может быть, разве что на Демидову не действовал этот всепожирающий огонь, оттого она и написала о Высоцком мягче и нежнее всех коллег.) Тем, кто занимался одним делом с Высоцким – играл, снимался в кино или пел авторские песни, – невозможно было избавиться от мучительного чувства «что я ни делай – так не сделаю и так любить не будут». Нет Высоцкого – и ты виден, заметен, ты вроде как молодец, есть Высоцкий – и ты растворяешься и превращаешься в невидимку… Тут засомневаешься, в самом ли деле нужны людям эти мучители – то есть те, кто одарен сверх всякой меры.

Уточню: проживший всю жизнь в СССР Высоцкий не был нашей «домашней радостью», строго привязанной к времени и пространству. Он сводил с ума любую аудиторию – в Париже, Лос-Анжелесе, Мексике, Польше, Югославии. Он рвался в мир по праву таланта мировой величины и, если поиграть в возможные варианты, мог, скажем, в середине восьмидесятых уехать за границу и получить мировое признание круче, чем Бродский или Барышников…

Нет, твердо говорит нам внутренний голос, нет.

Это уже был бы какой-то другой Высоцкий, который поставил бы личный успех выше переживания общей судьбы, который бы «отключился» от родимого генератора несчастья и гениальности одновременно, и мы этого Высоцкого вообразить себе не можем. Нам нужен этот, несуразный безмерный Высоцкий, с воспаленными безумными глазами, «психический», ужасный, грандиозный. А гладкий и всеми обласканный, сидящий где-то там на вилле и подписывающий миллионные контракты – не нужен. Вот такие мы подлецы, да.

Конечно, зло берет: ну как было не снять ни «Гамлета», ни «Галилея», ни «Вишневого сада», ни целиком и профессионально ни одного концерта, какого черта его так мало снимали в кино («Место встречи» и «Маленькие трагедии» были уже накануне смерти и ясно показали разбег, взлет: о, как он мог лететь дальше, если бы…), Однако подобно тому, как цивилизация достигает своего полного величия только в стадии руин, огрызки и ошметки запечатленного на пленке Высоцкого свидетельствуют о нем с предельной выразительностью. Будто так и нужно существовать в испорченном мире всему подлинному: фрагментами, кусочками, осколками. Плюс путаные рассказы очевидцев. Которые сходятся в одном – в конце жизни Высоцкий замучил всех, и все от него смертельно устали.

Вот потому-то и была нам послана другая жизнь, где творческий дар больше не дается такой дикой мерой, а отпускается малюсенькими кусочками, чуть-чуть. Чтоб бедные люди не уставали так смертельно, а спокойно крыли крышу «ондулином» и пекли по выходным шашлыки. Может, и есть желающие рвать себе жилы, да нет желающих с ними возиться.

Притаилась где-то «русская душа», схоронилась. Ищет себе новую жертву, нового героя – и не находит…

Жарьте шашлыки, чешите языки, отдыхайте – пока она его не нашла.

2010

Высоцкий. Страшно, аж жуть

Фильм «Высоцкий. Спасибо, что живой» по сценарию Никиты Высоцкого и в режиссуре Петра Буслова, безусловно, соберет довольно много публики. Из всех чувств любопытство у русских отомрет в последнюю очередь – как же, интересно, похож – не похож да кто сыграл… Мы ведь еще живые!

Предупреждаю: «Высоцкий. Спасибо, что живой» – не биографический фильм. О трудной и прекрасной жизни артиста и поэта, о его работе в театре и кино, даже о его романах зритель не узнает ничего. Мельком показано, как Высоцкий забежал на Таганку, промчался на «Мерседесе» по Москве, развернувшись на двойной сплошной, один раз позвонила Марина Влади из Парижа (женский голос что-то верещал в трубке). Даже песен Высоцкого почти нет – когда он выходит на сцену, звучит пара куплетов, и все.

Из всего жизненного пути Высоцкого отобран один эпизод – как в июле 1979 года, он, будучи к тому времени конченным наркоманом, отправился на концерты в Ташкент и пережил там клиническую смерть.

По моему впечатлению, «Высоцкий. Спасибо, что живой» – это фильм ужасов.

В центре картины располагается искусственное существо, вызванное к жизни новым доктором Франкенштейном. Это зомби, мертвяк, Голем, собранный из предоставленного Сергеем Безруковым опорно-двигательного аппарата, голоса Никиты Высоцкого, килограмма грима и компьютерной графики.

Страшилище двигается с трудом, медленно поворачивает голову, пристально смотрит тусклыми глазами и, конечно, наводит реальный ужас на окружающих, которые пытаются как-то еще на нем подзаработать.

Голос Никиты Высоцкого похож по тембральной окраске на отцовский, но лишен его способности передавать чувства, его могучей силы. Привидение вещает тихим полузадушенным голосом грустного интеллигента, не находящего места в жизни (каковым, возможно, является Н.Высоцкий, но никак не В.Высоцкий).

Килограмм грима не может изменить большой широкий рот Безрукова, и оттого на лице чудовища зияет щелью некая пасть, которую оно отхлопывает и захлопывает. Лицевые мускулы в таком раскладе неподвижны, поэтому актер, у которого прыгала каждая жилочка, предстает мертвяком с беловатым носом и застывшей пупырчатой кожей на серой физиономии. Короче, как пел Высоцкий, – «страшно, аж жуть!»

Действие кошмара происходит на фоне восточной экзотики – Ташкент, Бухара. Некий полковник КГБ (Андрей Смоляков) готовит операцию по захвату страшилища и обвинению его в левых концертах. Для этого он вербует трусливого директора (Дмитрий Астрахан), и тот должен сохранить часть корешков левых билетов – для доказательства вины. Зомби прибывает в Ташкент со своим подлецом-администратором (Максим Леонидов), курчавым другом-актером (Иван Ургант) и психованным врачом (Андрей Панин). Но без дозы монстр жить не может, поэтому свита вызывает из Москвы Последнюю Девушку поэта (Оксана Акиньшина). Та героически везет чудищу коробку с ампулами.

Полфильма зритель сочувствует бедной девочке и страстно желает, чтоб она, наконец, допёрла ампулы до Бухары, мертвяк укололся, вышел-таки на сцену и что-нибудь спел. Мертвяк укололся, но петь не стал, покрылся каплями пота и начал помирать, хотя и непонятно было, что под этим словом подразумевать – в его-то случае. Полежав десять минут, чудище к вящему ужасу окружения поднялось и даже сумело заразить полковника КГБ какой-то плесенью человечности. Так что стальной робот империи усовестился, отдал паспорт Последней Девушке, порвал бумаги и всех отпустил с миром.

Объем личности Высоцкого, его жизненный путь не намечены даже пунктиром. Мир его песен – за кадром. Так откуда брать сочувствие отвратительному существу в центре фильма? Из его «похожести» на Высоцкого? Но так в искусстве не бывает – зритель сопереживает конкретному актеру в роли, а не далекому прототипу.

Вот несколько лет назад вышла картина «Жизнь в розовом цвете», посвященная Эдит Пиаф. Она добросовестно и подробно рассказывает о национальной гордости французов, мы видим и творческую биографию певицы, и ее мужчин, и ее друзей. На роль Пиаф выбрана прекрасная актриса Марийон Котийяр. Ей сделан деликатный, не мешающий мимике грим, достигнуто удивительное сходство. Но главное – актриса наполняет образ силой своей страсти, жизнью своей души, своей могучей энергией. Эту картину можно будет смотреть и через пять, и через десять лет. А нашего «Высоцкого», после того, как он соберет кассу, поглотит «медленная Лета», река забвения, откуда его не извлечет уже никто и ничто. Отлично играет кинорежиссер Астрахан, показывая бунт маленького человека против подлости, хороша Акиньшина – Последняя Девушка, но это не спасет.

Доктор Франкенштейн изваял своего монстра, но вложить в него душу он никак не смог. Да и была ли такая задача? Так ли уж страстно волновала создателей картины именно судьба Высоцкого?

Две темы полновесно звучат в фильме – тема наркотиков и тема ГБ. Про наркотики и жалость к наркоману – понятно, это для подростков в кинотеатрах, все это для них родное и заветное.

А вот два полковника КГБ, активно присутствующие в фильме, – для другой аудитории. Одного, коварного, московского, играет В.Ильин, и это некстати: Ильин источает добродушное обаяние, как апрельская береза сок, и его персонажу не веришь. Другой, молодой, ташкентский, сыгран Смоляковым точно и убедительно. Но с чего вообще взялось такое могучее представительство полковников КГБ в картине о народном певце?

Наверное, это было сделано для Главного Зрителя, которому доктор Франкенштейн мечтал показать свой фильм и показал-таки.

Если это так, то у создателей фильма можно диагностировать необратимую моральную мутацию. Когда Мольер посвящал свои пьесы «королю-солнце», он не ронял своего достоинства, напротив, вдохновлялся действительным величием тысячелетней власти. Но вдохновляться фигурами полковников КГБ, которые «тоже люди», – такой деградации искусство кино еще не видело…

Высоцкому теперь особо не навредишь. Но, глядя на дорогостоящего реконструированного мертвеца, как бы благодарящего своих создателей – «Спасибо, что живой», – хочется спросить руководителей телеканалов, управителей культуры (и не только ее) вот что.

С Высоцким-то все уже в порядке – он сделал что смог и ушел духом к народу.

А кого вы убиваете сегодня?

Кого замалчиваете, кого преследуете, кого презираете и ненавидите? Еще живого, не прославленного?

Кто сегодня ищет петлю, кто сегодня «бредит бритвою»?

Кого вы хотите умертвить, чтоб потом выпускать о нем книги, снимать о нем фильмы и лить крокодиловы слезы?

А?

2011

Свой чужой с гитарой и без К семидесятипятилетию Владимира Высоцкого

В театре и на эстраде Высоцкий быстро «взял свое» – победы тут были многочисленны и бесспорны. Гораздо сложнее получилось с кинематографом, о чем сегодня и хотелось бы повести речь.

Советский кинематограф шестидесятых-семидесятых – уникальное, изумительное эстетическое явление. Он дал миру десятки прекрасных, мужских и женских, образов. Но к лицу Высоцкого кино словно бы долго присматривалось в удивлении: кто это и как его приспособить к делу?

Молодой Высоцкий довольно-таки отличался от того худого изможденного пророка с блистающими очами, каким мы привыкли его воспринимать. У него было широкое лицо с большими щеками, короткая шея, которую принято называть «бычьей», маленький подбородок. Такой феноменальной киногеничности, которая была, скажем, у Олега Янковского, в чье лицо камера просто впивалась, считывая каждое движение лицевых мускулов, у Высоцкого не было и в помине. Хороши были разве задумчивые большие глаза и общее впечатление светлой силы и здоровой энергии.

Поэтому, несмотря на личное знакомство с многими режиссерами (скажем, с Тарковским), Высоцкий бегал по экрану в качестве матроса, солдата, студента и т. д. всю творческую молодость.

Интересно проявился он разве что в выдающейся картине Виктора Турова по сценарию Геннадия Шпаликова «Я родом из детства» (1966, Беларусьфильм). В роли танкиста Володи, возвращающегося в родной дом. Из этого фильма понятно, откуда, к примеру, взялся кинематограф Алексея Германа. И почему Герман хотел взять Высоцкого на главную роль в «Проверке на дорогах» (не разрешили).

Высоцкий менял пространство фильма, внутренний «воздух» его. Странная, опасная и пленительная сила жила в коренастом невысоком актере с глубокими, глядящими точно себе в душу, глазами. С ним, с его таинственными свойствами, надо было считаться. И никаким «своим в доску» парнем из соседнего двора Высоцкий никогда для публики не был и быть не мог…

Переломила его судьбу Одесская киностудия. Одновременно Высоцкий снялся в картине «Вертикаль» (1967, режиссеры Станислав Говорухин и Борис Дуров) и фильме «Короткие встречи» (режиссер Кира Муратова). В одном и том же «дизайне» – с короткой бородкой и усами (очень помогло скрыть широкие щеки), в одном и том же образе – философствующего странника с гитарой.

И радист Володя, и геолог Максим были «героями своего времени», дико обаятельными, но не самыми главными. Напряженная готовность к подвигу жила где-то внутри, а снаружи – хорошо отработанный арсенал шуточек, смешочков, афоризмов, прицельных взглядов на «женский пол». И гитарка тут же, струны позванивают, и будто приросла к парню эта гитарка. А к герою у нас обычно приращено ружье, а не гитарка, так что Высоцкий все равно не выходил «самым главным». В главные его не брали.

Что ж, в следующий раз он появится на экране с оружием, но поручика Брусенцова из гениального фильма Евгения Карелова «Служили два товарища» советские зрители, конечно, едва ли могли счесть своим. Это лучшая киноработа Высоцкого шестидесятых годов, и по ней видно, кстати, как из «молодого теста» начинает проступать настоящее, рельефное лицо артиста. Свой облик он реально – выработал, потому что от постоянного напряженного пения стали бешено развиваться лицевые мышцы, проступили скулы, напрочь сошли младенческие щеки, вытянулась шея. Внутри же сгущалось редкостное, катастрофическое напряжение, которое Высоцкий как будто сдерживал, чтобы не разнести пространство в клочки. Он стал гораздо интереснее – но и опаснее, чужероднее.

Высоцкого уже было не так просто приспособить к советскому экрану, где довольно легко его гоняли в молодости как матроса или студента. После трагического блистания в роли Бруснецова, где он, как белый орел, противостоял всей Красной России, о Высоцком следовало думать специально. Ведь в «Служили два товарища» он был без гитары – значит, не обязательно петь?

Не обязательно, однако Высоцкий исправно пел – и в «Опасных гастролях», и в «Хозяине тайги», и в интереснейшей экспериментальной картине Геннадия Полоки «Интервенция»… То плохой парень попадался Высоцкому, то хороший, не важно. Все равно было ясно, что этот маленький и яростный воин с коротким торсом циркового атлета что-то задумал, что он не прост, ни на кого не похож, ни к какому сословию не принадлежит. И что он – опасен. Как опасны все свободные мыслящие люди с «грозой внутри». Каждый такой – ходячая бомба.

Недаром актер так часто смотрит на зрителя поверх дула ружья или пистолета. Убивает Брусенцов, чуть не убивает фон Корен из шедевра Иосифа Хейфеца «Плохой хороший человек», убивает Глеб Жеглов. И кажется даже, что не выстрелом, а взглядом. Пистолет у него внутри! Правда, он иногда может и любить, «как сорок тысяч братьев»…

Если возможности артиста использовали умно и культурно, опасность превращалась просто в выразительность. Вот премудрый Михаил Швейцер пригласил его в свой шедевр (посмотрите!) «Бегство мистера Мак-Кинли» (1975) в роли уличного певца. И Высоцкий, уже «наш Высоцкий», тот, к которому мы и привыкли, прекрасно справился с задачей сыграть «человека вообще», без национального клейма.

Потом Высоцкий будет у Швейцера в «Маленьких трагедиях» пушкинским Дон-Гуаном, и тоже – премило справится и с испанским колоритом, и с поэтическими ритмами. А в прелестном фильме Александра Митты «Сказ про то, как царь Петр арапа женил» Высоцкий сыграет человека даже не чужой национальности, а – чужой расы. Вообще какого-то инопланетянина, чудо ума и доброты, свалившегося в петровскую Россию.

Примета большого актера – исключительная вера в предлагаемые обстоятельства, и Высоцкий существовал в роли «без зазора». Но, заметим, никаких современников он больше не играл никогда. Главным его свершением стал Жеглов, миф о воине Справедливости, а последним временем, когда эта Справедливость могла торжествовать на русской земле, – это, ясное дело, война и сразу после войны. Дальше всё загажено, включая преданный и проданный шестидесятниками воздух свободы и радости.

Высоцкий не был современником своих современников. Так, как он, никто не жил и не мог жить. Даже поэты. Внутреннее пространство Высоцкого, тот мир, куда он смотрел своими огромными глазами, мало общего имело с теми крысиными норами, которые размещены внутри подавляющего большинства людей.

Он об этом своем мире здешним обитателям рассказывал – как там, у него на родине, воюют, как любят, как поют… Злосчастные калеки долго еще подпевали-подвывали ему, покачивая больными головами.

Высоцкий был настоящим Вестником, Ланцелотом с гитарой вместо щита и меча. Кино кружило вокруг да около Высоцкого, с интересом и подозрением, «откусывало» по кусочку. И все-таки выявляло и высвечивало этого героя. Крайне опасного чужака, вызывающего бешеную любовь, зависть и ненависть.

А «своим» он не был никому, даже детям, женам и друзьям. К «своим» он ушел после смерти.

(Надеюсь…)

2013

Цой умер

15 августа, в день двадцатилетия со дня гибели Виктора Цоя, по всем каналам ТВ прошли фильмы о нем и записи его концертов. А чуть раньше, на выборгском фестивале «Окно в Европу», был показан фильм Рашида Нугманова «Игла. Ремикс» – обновленный вариант его знаменитой ленты «Игла». Так что же, действительно «Цой жив»?

За эти двадцать лет Цой новых песен не пел, а журналисты оригинальнее не стали, так что говорилась всё та же пошлая жвачка про «последнего героя», шагнувшего из разбитого авто прямо в бессмертие. (Чувствовалось, что журналисты сильно уважают певца за гениальный пиар-ход с автокатастрофой.) А Нугманов (давно убывший во Францию) напрочь выпал из русского контекста. Для его подновленной видеочепухой «Иглы», которая хороша сама по себе как документ своего времени и не нуждается в «ремиксах», здесь нет аудитории. Тем не менее смотреть на Цоя, отдыхая от приевшихся телевизионных физиономий, было приятно. Он не надоедает. Вспомнилась молодость, середина восьмидесятых, когда хорошее настроение было – годами…

Я – человек из той публики. С 1985-го по 1990 год я кричала и подпевала в развалившихся «домах культуры» потрясающим ребятам, которые тогда вышли – а точнее вырвались – на сцену. Бойцы «красной волны русского рока» пришли похоронить обветшавшую лицемерную империю и начать новую жизнь. Это было настоящее войско, и быть тогда с ними в зале – означало участвовать в великой битве.

Воины русского рока, фантастически талантливые, поразительно быстро развивались творчески, за год выдавая столько песен, сколько другим хватило бы на всю жизнь. Бренчавшие в подвалах в один момент собирали стадионы. Мальчики из квартирных тусовок превращались в героев, призванных изменить порядок вещей и спасти свою землю.

Виктор Цой в этой битве не был ни последним, ни единственным героем. На рок-фестивале 1985 года никто бы не опознал в изящном подвижном мальчике, одетом, кстати, в красную рубашку, будущую «черную звезду» с таинственным глухим голосом пророка. Всего через два года на сцену ленинградского Дворца молодежи вышел тот Цой, которого ждали-поджидали судьба, смерть и слава. Из неопределенно-симпатичного восточного личика прорезался чеканный лик. Голос зазвучал ниже, глуше, значительнее, будто шел к нам сквозь длинный подземный ход. Изысканная летящая диагональ профиля, грация черной пантеры, поразительная фотогеничность… А красной рубашки уже быть не могло – красный цвет отошел к Косте Кинчеву, и «алисоманы» были видны в городах за версту по соответствующим шарфам и дикому взгляду. Именно в творческой полемике с Кинчевым и «Алисой» сформировался канонический стиль Цоя – черный силуэт, статичность и трагическое бесстрастие в противовес буйству красного, театральности и бешеной энергии Кинчева. «Мы вместе!» – зажигал Костя. «Все говорят, что мы в месте, все говорят, но никто не знает в каком», – усмехался Цой. Он был младше Кинчева в реальности, но в творчестве оказывался как будто старше, опытнее, без горячечных иллюзий. Будто знал, что погибнет в бою. Через много лет повзрослевший Кинчев великолепно споет цоевскую песню «Я ждал это время – и вот это время пришло», с глубоким уважением к павшему товарищу-бойцу…

Такой быстрый, как у Цоя, творческий рост возможен только в здоровой, насыщенной творческой среде, когда люди зажигаются друг от друга, когда есть настоящая конкуренция, подлинная борьба за аудиторию. Когда у тебя справа «Алиса», слева «Наутилус», впереди «Аквариум», позади «ДДТ», а вокруг еще восемь-десять талантливых коллективов с мощными лидерами (Гарик Сукачев, Петр Мамонов, дядя Федор Чистяков, Майк Науменко!) – тут не расслабишься. Не вылезешь, как сейчас, с одной-двумя песенками морочить народ. И такой плотной, воодушевляющей среды сейчас нет нигде, ни в одном виде искусства. Это было только тогда и только с этими ребятами.

Ведь «красное войско» русского рока было разбито, разгромлено. Ужасающее количество могил – там, где бурлила жизнь, где кипело настоящее творчество. Такое впечатление, что ребята своими криками и заклинаниями разбудили подземные силы, которые их же и уничтожили. Первым пал провозвестник «времени колокольчиков» гениальный Башлачев. Вторым – Цой. И – пошло-поехало…

«Следи за собой – будь осторожен», – предупреждал себя Цой, но сам осторожен не был. Резкая смена образа жизни, когда вместо бренчания по квартирам человек начинает вести тяжелое существование профессионального певца, да еще в условиях самодеятельного шоу-бизнеса, оказалась губительной. Смерть Цоя была еще и предупреждением о несбыточности надежд на новую светлую жизнь после похорон империи. (Как смерть Сережи Бодрова в 2002 году предупредила о черной катастрофической сути «гламурных» нулевых годов.) И всего через пару лет русскую песню накрыло мутной уголовной волной чудовищного «шансона». Все сделалось настолько мерзким, слова так опошлились, а фигура певца стала такой дешевой, что нынешним вечно хихикающим юношам и не представить себе, что можно выйти на сцену в 25 лет и спеть своими словами, гордо и спокойно, о любви и смерти – высоко подняв голову.

Но ведь было, было! Мальчик из Купчина, самоучка, «пэтэушник», как презрительно говорили тогда, одетый в жалкие обноски, которые он носил с неподражаемым достоинством, в глаза не видевший настоящего рок-концерта, – развился в самобытного, безупречно стильного артиста, у которого могло бы быть полнозвучное будущее. Эх, куда деться от этого вечного русского чувства полынной горечи на губах, ощущения несчастья, неудачи, прерванного полета! Если бы Цой был жив, если бы все ребята того времени были живы – насколько иначе выглядела бы наша культура, да и наше общество. Но Цой умер, вот в чем дело. И тогда, 15 августа 1990 года, мы не сочиняли приторных легенд про красивую смерть последнего героя, а тупо ревели и выли от горя и отчаяния…

Потом стали жить дальше.

2010

Должен ли актер быть умным?

Вышла в свет книга дневников Ролана Быкова (1929–1998), выдающегося актера и режиссера, главного радетеля детского кино в отечестве. «Я побит – начну сначала!» – так озаглавлен солидный том, подготовленный к печати вдовой мастера, Еленой Санаевой.

Это лицо никогда не надоедает. Губы вроде улыбаются, брови удивленно приподняты, а в глазах – море-океан, чего там только нет, в этих глазах вечного скомороха! «Должен ли актер быть умным?» – записывал Быков, готовясь, наверное, к какой-то статье или выступлению и на вопрос отвечая всей своей жизнью. Ничего не должен актер, кроме как хорошо играть, но когда талантливый актер умен – это чудо и счастье.

Ролан Быков был умен поразительно. Вот он пишет в 1959 году (!!!): «Почему-то стала раздражать пресловутая идея демократии. Сплошные разговоры о хорошем, личина хорошего, а на самом деле “жри, кто кого может, а ты спасайся как можешь – у нас демократия”». Или такое: «“Им трудно! Какие перегрузки!” Поэтому плохо… Ох, не так. К плохому природа приучала организм миллионы лет: к холоду, голоду, страху – вот во время войны люди и выздоравливали. Человек к хорошей жизни меньше подготовлен: толстеет, жиреет, слабеет в коленках»… С кипящей от мыслей и впечатлений головой Быков вгрызался в любую роль, и самый крошечный персонаж в его исполнении вырастал грандиозно. Будь то подозрительный псих из «Я шагаю по Москве» или печальный логопед из картины «По семейным обстоятельствам», не выговаривающий пол-алфавита. А над большими ролями он бился месяцами, обдумывая каждую деталь, замучивая режиссеров вопросами. Сам же он был режиссером уникальным – ни на что не похожие, нестареющие шедевры «Айболит-66», «Автомобиль, скрипка и собака Клякса» и «Чучело» тому подтверждение.

Любители покопаться в частной жизни будут разочарованы: дневники Быкова запечатлели историю развития человеческого духа, битву разума. В Быкове было что-то от шукшинских «чудиков», которые, сидя на краю села, выдумывают какие-то самодеятельные системы объяснения жизни и планы всеобщего спасения. Не в этих системах дело, а в горящем огне их упрямого разума, в их удивительной бескорыстной душе. «Библия – очень человеческая книга, очень! – открывает для себя Быков. – И она, наверно, книга горя. Она исходит из того, что убивают, спят с женой друга… Библия исходит из того, что на самом деле, а на самом деле – горе, подлость, разврат. Нужна книга о происхождении Бога… Это будет книга о зарождении духа человеческого».

Мальчик из Зацепы (район старой Москвы) врывается в искусство, как бойцовский петух. Его энергетика изумительна даже для громокипящих шестидесятых годов. Это явный преобразователь мира! Пусть его выгоняют, зажимают, не дают осуществиться в театре – его сила все равно вырвется на свободу как гейзер.

Своего главного врага Ролан Быков называл «мещанином» – это враг человеческого духа. «Мир мещанина вертится вокруг нападения на все высокое, как на ложное, на высокую мораль, на высокую любовь. Нет ее, нет высоких чувств… Я помню одного своего родственника, который говорил: “Пушкин? Бабник, развратник, царю писал, унижался, денег просил… Гоголь? Онанист, церковник, подхалим… Чайковский? Педераст, барин, жил за чужой счет… Пастернак? Жид не жид, все равно дерьмо”. Нападение на личность – вот еще одно подлое дело мещанина…»

Быков отважно, в полной рыцарской готовности, борется с мещанином. С бездарностями. С тупостью угасающей советской системы. И побеждает! В беспросветном 1984-м выходит без всяких купюр его великий фильм «Чучело». А через два года, после знаменитого выступления на Пятом революционном съезде кинематографистов, Ролан Быков входит в состав нового руководства – того, что призвано изменить систему управления кинематографом к всеобщему счастью. И…

И начинается трагедия.

Судьба нового руководства СК чем-то напоминает участь лидеров большевистской партии, когда те пришли к власти в семнадцатом году и на их неподготовленные плечики, которыми они привыкли пожимать в женевских кафе за кружкой пива, обрушилась Российская империя. Приходилось писать одни только декреты по 24 часа в сутки, пытаясь управиться с чудовищем, и мало кто выдержал это давление. В сумасшедший режим реорганизации входит и Ролан Быков, борясь, митингуя, учреждая новые объединения, фонды и союзы. Вроде бы многое получается – и тут же летит к черту. Не хватает кадров, не хватает денег, не хватает сил. Инфаркт за инфарктом. А главное – положение дел с детским кино нисколько не улучшается, а новых работ Ролана Быкова, хоть как-то сравнимых с прежними, так и нет!

Умом он понимает: происходит что-то неладное. «Жуткий период в моей жизни: огромные усилия, непрерывная работа и творческий простой. Ад. В том мире, в который я окунулся, – сплошные мертвые души…» Но его уже полностью захватила какая-то могучая и неумолимая машина, безжалостно перемалывающая его жизнь и все дальше уводящая от личного творчества. «Чучело» так и остается последним крупным свершением мастера, а ненавистный мещанин побеждает вроде бы абсолютно, на всех фронтах!

Этот самый «родственник», о котором писал Быков, нынче на всех экранах, во всех компьютерах, его ненависть к высокому свободно изливается потоками гнилой речи, его маленькая грязненькая жизнь торжествует, его мораль победила. Вопрос «должен ли актер быть умным?» можно задать разве в шутку – актеры сотнями превращаются в тупых марионеток. А беспросветная пошлость стала единственным направлением массовой культуры.

Но под всем этим торжеством низменного лежит ужасная тоска по чему-то другому. Человеческий дух задавлен, но он не умерщвлен (потому что бессмертен!). Он продолжает биться и после смерти – вот и дневники Быкова возвращают читателю высокий образ «маленького человека с великим даром», учителя, бойца, умницу, может быть, гения. Его бьющаяся мысль, его дивные фильмы и роли, его меткие наблюдения, его дар понимания детства, его неимоверное обаяние – всё с нами.

«Мысль о том, что добро должно быть с кулаками, – демагогический перевертыш. Победа добра не в подавлении, не в уничтожении, не в захвате… Добро побеждает тогда, когда оно остается добром, – в этом и есть его победа. Добро не воюет и не борется, оно существует или нет», – Ролан Быков.

2010

Прекрасная

Белла Ахмадулина родилась в 1937 году, когда по русской земле гуляли смертельные ветры, – и все равно люди, в своем святом упрямстве, любили друг друга и рожали себе мальчиков и девочек.

Девочке с раскосыми глазами и татарской фамилией суждено было воплотить святое упрямство любви и стать Прекрасной дамой русской поэзии второй половины XX века.

Когда мужчины хотят похвалить женщину за работу, они говорят – это неженская сила, это мужской ум. Так вот, в Белле Ахмадулиной не было ничего мужского – ни в облике, ни в манерах, ни в стиле жизни, ни в уме. Это была абсолютная, беспримесная, прекрасная женщина, исключительно владевшая Русским Словом.

Ее слабости были маленькими и человечными, а ее сила – чистой и высокой. Пикантная девушка, красиво завывавшая со сцены Политехнического в начале шестидесятых, отстаивала права души жить в прекрасном Божьем мире, а не в уродском обществе. Пожилая великолепная женщина, вышедшая в 2007 году на свой юбилейный вечер в Александринском театре (она собрала полный зал с тремя ярусами), эти права осуществила. Белла Ахмадулина не потеряла ни грана читательской любви, не откликнувшись ни на какой мусор, ни на какую пену своего времени. Последние годы она подолгу жила за городом, где однажды сочинила цикл стихов на постепенное расцветание черемухи. Она считала, что это истинное дело поэта – наблюдать за черемухой, – и она была совершенно права!

В Японии, стране эстетов, такого поэта давно бы обожествили – но, надо заметить, Ахмадулину и у нас любили всегда. В юности страстно и пристрастно, в зрелые годы с оттенком восхищенного уважения. О том, какие чувства внушала юная Ахмадулина, можно понять хотя бы из дневников ее мужа (одного из), писателя Юрия Нагибина. В глазах обезумевшего от страсти и ревности мужчины Ахмадулина предстает обольстительным демоном, всезнающей ведьмой. Ее лицо встает над городом вместо солнца, ее голос сводит с ума… да, умели жить и чувствовать наши шестидесятники. Им есть что вспомнить уходя – а они уходят. Дай Бог долгих дней жизни оставшимся, но это поколение – как поколение – покидает историческую сцену. И без всяких сомнений, на этой сцене Ахмадулина была одной из главных и заветных героинь.

Она сама с пронзительной точностью определила свое значение – «я знак, я намек на былое…» Она хотела напоминать собою о торжестве Русского Слова, о Пушкине, о Серебряном веке, «о том, что сохранны Марина и Анна и нерасторжимы словесность и совесть». О том, что мы не просто двуногие алчные гады, ползающие по оскверненной нами земле, что мы можем думать, говорить, читать, восхищаться, чувствовать истину и красоту.

О том, что культура – это не набор толстых скучных книг и картин, а уникальные духовные технологии, овладев которыми мы можем развить свой внутренний мир до космических размеров и жить потрясающе интересно и достойно.

В русской культуре для Ахмадулиной все было живо, все говорило ее сердцу. Она писала замечательные литературоведческие эссе, хотя с юности побаивалась ученых, с юмором описав в одном стихотворении, как ее пригласили в гости литературовед и «жена литературоведа – сама литературовед». «Ведь для того, чтоб мною ведать, вам надобно меня убить!» – восклицала героиня. «Ведать» Ахмадулиной было нетрудно – настолько, при всей изысканности, были ясны и прозрачны ее классические стихи. В них нечего расшифровывать и трактовать. Их надо декламировать и петь, как правильно решил Эльдар Рязанов, когда в «Иронии судьбы» его милая учительница взяла гитару и…

– По улице моей который год Звучат шаги – мои друзья уходят. Друзей моих медлительный уход Той темноте за окнами угоден. О одиночество, как твой характер крут! Посверкивая циркулем железным, Как холодно ты замыкаешь круг, Не внемля увереньям бесполезным…

Ох ты, как красиво! – вздохнули тогда миллионы зрителей и многие не поленились потом прочесть неведомую доселе Ахмадулину. Она никогда не презирала людей, но не считала для себя возможным адаптировать для них свое творчество. Какой голос Бог дал, тем она и пела – а птицы, как известно, не умеют фальшивить.

Такой же органичной была ее вера, которая спокойно жила в ее душе, как живут на берегах русских рек маленькие белые церковки с золотыми куполами. Конечно, Христос – потому что не может быть ничего лучше, естественнее и прекраснее. Весь мир ее души вообще был устроен на прочных и вечных началах. «Когда моих товарищей бранят, я понимаю слов закономерность, но нежности моей окаменелость мешает слушать мне, как их бранят…» Что тут добавишь? Что возразишь? Блажен тот, кому дано так чувствовать и так понимать жизнь…

Прощай, Прекрасная дама русской поэзии! Прими наши слезы и вздохи – ничего, кроме любви и благодарности, ты не вызвала в нашей душе.

2010

Божий подарок К семидесятилетию со дня рождения Андрея Миронова

Полноватый, с короткими ногами, ни слуха ни голоса, с легкой лицевой асимметрией, с фурункулезом, с детства нездоровый – все это так и ничего этого нет, только яростные блики света, только сияние божественного таланта. Земного, чувственного, владевшего всеми оттенками юмора и лирики. А как же драматическая и трагическая глубина?

Конечно, и это тоже. Но знаете – бог с ней, с трагической глубиной. На эти дела были у нас особые актеры, и мы их знаем, а Миронова любим не за это.

Скажем, Смоктуновский или Леонов – огромные актеры. Но их не назовешь «подарок женщинам», в любовных историях на сцене и экране они не отличались. А Миронов как раз в этом был силен, много знал о «странностях любви», о страстях и увлечениях, романтических привязанностях, да даже о простом невинном флирте и легкомысленных связях. Тут между экраном-сценой и живой жизнью зазора не было!

Кстати, все женщины, которых любил Андрей Миронов, живы и более-менее благополучны. Такая же история, к примеру, получилась и с А.П.Чеховым – те, кого он любил или кем увлекался, прожили удивительно долгую жизнь. В отличие от Чехова или Миронова. Эти сверхъестественно обаятельные и при этом совестливые мужчины при жизни вызывали ревнивые раздоры и горестные разочарования. А после смерти как будто постарались помочь бывшим подругам, позаботиться о них, облегчить их участь. Такой вот ненаучный факт.

Но разве можно научным путем объяснить хоть что-нибудь в жизни Андрея Миронова, хотя бы его воздействие на публику? Ведь у людей менялся состав крови, а отчего да почему, никто ведь так и не знает. Он что-то излучал? Что же такое он излучал, если это действовало мгновенно на тысячи людей разного пола, возраста, уровня образования? Если они цвели улыбками, рдели щеками как маки, зачарованно покачиваясь и мечтая только об одном – чтобы «это» никогда не кончилось. «Это» передавалось и вживую, и с экрана, и даже только на слух, когда он пел какого-нибудь там Кота в мультфильме «Голубой щенок». «В общем надо, братцы, жить – припеваючи!»

В этой легкой, будто постоянно подпрыгивающей фигуре, в этом «газированном», как шампанское, голосе жила головокружительная радость.

Радость Бытия! И унылые, скисшие от собственной вони демоны, стаями обсевшие бедные русские поля, расступались, исчезали, лопались, испарялись – как болотные туманы рассеиваются от солнца. Люди самым беззаконным, самым божественным образом получали от Андрея Миронова свою долю счастья, полноценного зрительского счастья. (В шестидесятые-семидесятые годы у нас были лучшие актеры на земле!)

Закомплексованные советские режиссеры постоянно хотели заставить и – о горе! – заставляли Миронова ходить с угрюмым выражением лица, потому что это-де будет «правда жызни». Эти угрюмые тупицы, на самом деле ненавидящие жизнь, внушали Миронову, что «Соломенная шляпка», дескать, это неприлично, это фигли-мигли.

А остроумнейший и глубоко философский водевиль Лабиша в исполнении наших прелестников с Мироновым во главе был божественно хорош. И я уверена – песенка про «Иветту и Жоржету» переживет все якобы «сурьезные» фильмы угрюмых тупиц…

Я видела Миронова на сцене только два раза – в «Бане» Маяковского, где он играл изобретателя Велосипедкина, и в «Женитьбе Фигаро». Было такое впечатление, что на сцене не плотное белковое тело, а его эфирный двойник, сгущение света, фантастическое привидение. Живущее на абсолютно иных скоростях, чем земляне. Это сказывалось даже в том, что он нечеловечески быстро и притом разборчиво говорил, двигаясь и жестикулируя тоже в неземных ритмах.

Недавно по «Культуре» (только для таких показов и нужен этот канал) прошел телеспектакль «Между небом и землей» по рассказу Виктории Токаревой (1977). Смотреть молодую Неёлову, молодую Кореневу и неизвестную роль Миронова было приятно, но я заметила на крупных планах разные странности. Например, правая половина лица у актера вдруг казалась больше, чем левая, глаза меняли цвет от серо-зеленого до ярко-голубого, то светлыми, то темными были волосы. Это и в других фильмах проявляется – удивительная нестабильность облика. Он колеблется, варьируется, точно от оттенков настроения артиста зависит даже цвет его глаз или волос!

Да, Андрей Миронов – самый ирреальный русский актер второй половины XX века. Он заражает, ему часто и много подражают, но это бесполезно: чтобы стать хоть немного похожим на Андрея Миронова, надо получить «санкцию Аполлона», какого-то чистого «золота в лазури», подмешанного к актерской природе.

Он играл разное, был изощренный мастер, был образованный человек из хорошей семьи, работал над ролью, выстраивал движения, все так. И тем не менее в основе его творчества лежит до сих пор неразгаданное и неведомое умение изливать в душу зрителя нереальное счастье. Даже просто смотреть на его портреты радостно и весело – словно они усиливают чувство жизни, кровь быстрее бежит по жилам, хочется запеть что-нибудь во весь голос или пойти прогуляться…

Еще одно мироновское свойство: он не надоедает, сколько его ни смотри.

Представляю себе, как его любили и как ему завидовали – наверное, до болезни доходило.

Тут поневоле вспоминается парфюмер Зюскинда, который изобрел запах универсального очарования – но люди, к которым он пришел, вылив на себя флакон зелья, просто-напросто съели его до косточки. От слишком большой любви.

Можно сказать, что и Миронова «съели» от очень большой любви. Всем хотелось съесть его в одиночку и целиком, такой он вызывал аппетит.

Так уж мы любим – насмерть…

Но уж теперь дудки, актеров такого патологического очарования больше не будет, закрылась лавочка, продавец счастья ушел на базу…

2011

Полководец культуры Виталий Вульф

В своих передачах (а их получилось более двухсот) Виталий Вульф часто рассказывал о драматических судьбах талантливых людей, которые закончили свои дни в одиночестве, бедности и забвении.

С ним самим вышла противоположная история: с годами Вульф становился все нужнее культурному сообществу. Его эрудиция, работоспособность и здравомыслие привели к тому, что Виталию Яковлевичу все наваливали да наваливали работы – как известно, кто везет, на том и едут. Год назад он одновременно: делал передачу «Мой серебряный шар» на ТВ и «Радио России Культура» (притом учтите – для радио и для ТВ он делал разные передачи!); возглавлял это самое «Радио России Культура»; был первым заместителем главного редактора телеканала «Культура»… Прямо скажем, неудивительно, что восьмидесятилетний человек полностью выработал свой энергетический ресурс.

Но и тех, кто доверял Вульфу все новый фронт работ, понять нетрудно: поручив ему что-либо, можно было жить дальше с легким сердцем. Не будет ни взяток, ни интриг, ни волокиты. Виталий Яковлевич сочетал компетентность с ответственностью и порядочностью – невероятный на ТВ факт.

Зрители знают оригинальный телевизионный образ Вульфа: меланхолический «всевед», чем-то напоминающий эмигранта Вертинского, рассказывает о страстях и страданиях ярких людей. Тех, кто имел счастье и несчастье «выделиться из пейзажа» и прожить собственную, а не навязанную кем-то жизнь… Вульф и сам был похож на эмигранта из неведомой страны – элегантного с виду и элегического в глубинах души. (Хотя всю жизнь прилежно прожил в России, всего лишь отлучившись в начале девяностых в Америку, что ему, переводчику драматургии Т.Уильямса и Э.Олби, было необходимо.)

Но Виталий Яковлевич много выигрывал при личном знакомстве. Это у профессионалов бывает не так часто, чаще всего лучшее у них – в книгах, на сцене, на экране. Он был щедр и радостен в общении. Те, кто бывал в гостях у Вульфа, в его маленькой квартире возле Проточного переулка, знает, что «Серебряный шар» – влюбленные рассказы о творческих людях – не прекращался никогда. Хозяин был забит воспоминаниями, как запасники больших музеев возможными экспонатами. Дар слова – а Вульф никогда не говорил «по бумаге» и не использовал телесуфлер, он импровизатор – не теснился в рамках профессии. В его рассказах прослеживалась одна уникальная особенность: как правило, блистательные рассказчики ради красного словца не пожалеют и отца, то есть главное для них – они сами. А Вульф был привержен таланту других людей. И не сдавал их никогда.

Он был убежден, что поддержка культуры – это поддержка талантливых людей, вот и все. Вот и все! Остальное – демагогия. Скажем, он любил хореографа Юрия Григоровича и актрису Татьяну Доронину. И кто бы не бесновался, унижая и обливая грязью этих великих людей, Вульф был тверд: защищал их всегда как мог, неизменно, во все времена. Так же был он предан Ангелине Степановой, Марии Бабановой, Алле Тарасовой, Олегу Ефремову… «Скажи мне, что ты любишь, и я скажу тебе, кто ты». Своих любимцев Вульф всегда защищал открыто, громогласно, интриг не плел, оттого и вызывал ненависть у всех, кто любит гадить тихо, а лучше всего анонимно, теперь – в вонючих болотах Интернета.

А Вульф сердился совершенно простодушно и шел возражать, упрямо, темпераментно и гневно. Было забавно видеть такое ребячество в солидном человеке со сложной биографией. Но столь щедрая реактивность природы и есть свидетельство таланта. А вы думаете, что талант – это какая-то штука специальная, которая воткнута в человека при сборке? Наверное, бывает и такое. Но я чаще видела другое: талант – это обострение обыкновенных способностей, щедрость натуры, яркость всех реакций и проявлений.

Солидность и важность Виталий Яковлевич откровенно напускал на себя, чтоб оградиться от случайных людей и отпугнуть врагов и хамов. Он, человек в высшей степени артистический, выработал себе эдакий панцирь и прятался в него с удовольствием – экономил силы, защищался. На это он был мастер. Нелишне заметить, что Виталий Яковлевич избегал всяких вредоносных возбудителей – табака, алкоголя, в редчайших случаях мог выпить бокал вина, не более. Тщательно следил за состоянием здоровья, когда заболел – стал просто академиком болезни…

У него была целая программа умного энергосбережения, я присматривалась к ней, изучала. Ведь на нашей местности и выжить-то тяжело, а уж тем более победить. Культурный слой тонок, за ним – бескрайнее поле-море хамства, жестокости, невежества, злобы. Талант тут не защита, наоборот – маяк для злобы, и даже могила тебя не укроет – найдутся желающие нагадить и на могилу.

Вульф всё это знал. И понимал, как важно не предавать свое дело, не унижать культуру, не сдавать врагу позиции. Он откровенно презирал стяжателей, тех, кто называет себя «деятелем культуры» ради выгоды, жалкого обогащения. Для Вульфа каждый удачный спектакль или фильм был победой, каждый талант – бойцом. Он иной раз делал передачи о людях, которые вроде бы сделали немного – к примеру, сыграли одну хорошую роль в кино. Но для Вульфа и этого достаточно! Одна яркая, хорошая роль – это уже выигранный бой! А он считал, копил такие победы, как своеобразный полководец.

Битва культуры и варварства требует мужества, бессчетных сил, и мужество у Вульфа было – до последней черты. Он знал, что слава и признание могут прийти поздно (к нему эти редкие гости заглянули после шестидесяти!), однако у человека, как говорится, обязаны быть «все дома». Виталий Вульф не был любимцем судьбы и всего добился собственным трудом. Исключительно внятная, ясная, полезная людям жизнь.

2011

Неповторимый Михаил Козаков

Актер он был первоклассный, режиссер неровный, с одним шедевром и тремя интересными фильмами, чтец – на любителя, а литератор отменный – его автобиографические книги читаются не хуже авантюрных романов.

Но не так уж важно, где именно, в какой области сильнее выразился неповторимый «аромат личности». Козаков – это Козаков: запоминался с первого предъявления.

(Неправдоподобный красавчик! Совсем и не надо мужчине быть таким – ей-богу, точно нарисованный!)

Как у лермонтовского Печорина, у него были никогда не улыбающиеся глаза. И удивительно красивый голос с чуть манерными «декадентскими» интонациями. (Что не помешало ему блистательно озвучить Слоненка в мультфильме «38 попугаев».)

В середине семидесятых он вдруг разразился целым каскадом комедийных ролей, среди которых и «старый солдат, не знающий слов любви» из «Здравствуйте, я ваша тетя!». Элитарный актер, один из корифеев «Современника», сыгравший Дон-Жуана у Эфроса (пусть и во втором составе), – спокойно шагнул в массовую культуру. Которую, впрочем, не очень-то и покидал со времен «Человека-амфибии».

Это теперь актер может утром лабать сериал «Всегда любовь никогда», а вечером изображать Гамлета в театре. А в семидесятых годах за такие штуки критики сжирали с потрохами. Но тут обошлось. (Любили его даже критики – ведь и среди них попадались дамы…)

Кроме того, время от времени Михаил Михайлович фигурировал в роли Дзержинского, и этот образ всякими инстанциями был вроде как за ним закреплен.

Интересный компот получается – но об этом сам Козаков написал в книге «Третий звонок». Еще всерьез и не болел, когда писал книгу, но с кокетством настоящего актера объяснял – в его жизни уже прозвенел третий звонок, надо готовиться, подводить итоги…

Однако судьба никуда не спешила. Дала режиссеру бессмертных «Покровских ворот» и книгу мемуаров выпустить не одним изданием, и справить 75-летний юбилей.

(Может быть, судьба – тоже дама?)

Я как зритель приметила Козакова, когда вышел каким-то чудом снятый на «Беларусьфильме» в конце шестидесятых отличный мини-сериал «Вся королевская рать» по роману американца Р.П.Уоррена. Это было предсказание того, что в России случится гораздо позже и будет выглядеть куда карикатурнее. Это – про изнанку демократии, про всеобщую коррупцию, про судьбу сильного и злого человека, который решил оседлать жизнь. В этой картине вместе с великолепным Георгием Жжёновым (он играл губернатора Старка) поразительно сыграл Михаил Козаков. Он изобразил молодого, образованного, способного журналиста, который пошел в команду Старка, надел маску закоренелого циника и погряз в политических интригах.

У него настороженные глаза, он усмехается, как всезнайка, и пытается «держать спину». Всезнайство и мнимый цинизм – прикрытие, уловка, защита. Джек Берден скрывает жизнь сердца, где живут обыкновенные чувства, но пропитанный иронией голос все-таки не раз дрогнет от боли, гнева, страха, растерянности, любви…

Михаил Козаков в жизни не то чтобы носил маску – но, конечно, тоже «работал под прикрытием», защищался. Эта его трубка, томный вид… Многие считали его надменным Актером Актеровичем. Но знаменитые саркастические интонации Козакова частенько скрывали «беду от нежного сердца». Ведь он, переигравший в молодости немало корыстолюбивых негодяев, был непрактичен до изумления. И временами до того простодушен, что даже странно.

Наверное, разные намешанные в Козакове крови не только не слились в согласии и примирении, но устраивали между собой форменные разборки. И вот из смышленого и практичного еврея Козаков превращался в мечтательного вольного грека, а затем в экстатического русского с его патологическим идеализмом. И поди угадай, кто сегодня «вылезет»!

Но всем козаковским ипостасям была присуща плодовитость и работоспособность – оставил он на этой земле немало. И детей, и фильмов, и верных зрителей.

Я повстречала его несколько лет назад, на одной вечеринке, под ручку с новой женой (в которой ничего хорошего, кроме молодости, не было). Он был навеселе, что ему шло до определенной степени. Потом артист становился чересчур шаловлив, но, конечно, злодейского своего обаяния не терял.

– О! – бурно приветствовал меня Козаков. – Вот Москвина! Она у нас не блещет красотой, зато блещет умом! Отчаянно блещет!

Я смеялась – не обижаться же? Мы разговаривали с ним несколько раз об искусстве и жизни – кажется, с обоюдной пользой. Он мне был симпатичен не только как человек великой театральной и киноэпохи. Чувствовалось, что Козаков личность хоть и сложная, но по сути чистая. Он безумно, безгранично, истинно любил искусство, всякое искусство – стихи, музыку, театр, кино, живопись. Никакого снобизма – это была его повседневная пища, еда ума, без которой невозможно было жить. Не зря же Козаков выучил наизусть сотни стихотворений – душа его жаждала поэзии, как жаждут люди воды в пустыне. Он не мог жить «просто так», не загораясь, вне творчества.

И при этом очень неспокойно было у него на душе. Мне даже казалось, иной раз он не справляется со своими страхами, живет в состоянии паники. Ведь его отъезд в Израиль в 92-м – что, как не паника? Знавший вкус большого успеха, Козаков с болью видел, как меняется его публика, уезжает, умирает, перестает вообще куда-то ходить.

Некоторые ворчат – дескать, метался Козаков туда-сюда. Хорошо, «живите свою жизнь» умней Козакова. А он, со своей безалаберностью, упрямством, безупречным артистизмом и рабской преданностью искусству, заслуживает любви и сострадания.

Почему так хороши его картины – «Безымянная звезда», «Визит дамы», «Покровские ворота»? Потому что в них нет ни политической, ни эстетической конъюнктуры. А есть «сливки души» режиссера и горячая любовь к актерам (и к людям, добавим мы).

«Умолк вчера неповторимый голос», – как-то написал поэт.

Думаю, неповторимого Михаила Михайловича Козакова лучше всего помянуть стихами…

2011

Одна абсолютно счастливая жизнь Петр Наумович Фоменко

Светлый, легкий, гармоничный, солнечный, мудрый – эти эпитеты появились возле фамилии Петра Фоменко, когда у него, наконец, появился свой театр. Это произошло довольно поздно (Фоменко было за шестьдесят), но все-таки вовремя. Распад театра в девяностые годы был остановлен и не превратился в тотальный прежде всего из-за «Мастерской Фоменко». Его маленькое доблестное войско, где женщины своим артистическим блеском даже иногда превосходили мужчин, сражалось победоносно. А впрочем, на каких весах взвешивать, кто круче: Галина Тюнина или Юрий Степанов, Полина Кутепова или Кирилл Пирогов, Ксения Кутепова или Евгений Цыганов, Ирина Пегова или Карен Бадалов и так далее? Пустое дело, оставим его вовсе, отметив, однако, что у воспитательного таланта Фоменко было еще и редкое свойство отыскивания и взращивания именно женского артистизма.

Благодаря «войску Фоменко» два десятилетия никак не удавалось «впарить» образованному зрителю, что дилетантские почеркушки – это высший профессионализм, а украденные на Западе «авангардные» кривлянья – смелый художественный эксперимент. Фоменко спокойно доказал и показал, что такое подлинный труд и талант, что такое работа с музыкой и словом, что такое – вырастить актера. Вырастить, а не использовать! Этот уникальный человек плодоносил, как райский сад.

Но гармоничным и мудрым Фоменко был не всегда, а прирожденным режиссером – всегда. Я хорошо помню ленинградский период его творчества, когда Фоменко работал в Театре Комедии (1977–1981). Как большинство сорокалетних режиссеров, он был тогда в напряженных отношениях с миром, да и поздний застой толкал творческих людей на острые, воинственные художественные решения. Помню злой и ядовитый «Лес» Островского (без искажения текста, конечно), трагичного «Мизантропа» Мольера с потрясающей Ольгой Антоновой, насмешливую «Измену» по забавной пьесе Леонида Зорина. Но – и душевный «Этот милый старый дом» Арбузова, и «Добро, ладно, хорошо» по Василию Белову. Во всех этих спектаклях царили актеры, которые теперь плачут, потому что для актера встретить Фоменко на своем жизненном пути – все равно что проводника в темном лесу. Но вот только что вас вывели на светлую поляну – и опять чаща и трясина…

Страшный город Ленинград выдавил из себя Фоменко и продолжал свое дело – истреблять и доедать талантливых людей, чем занимается и по сей день. А Петр Фоменко продолжил свое.

Поставил в Театре имени Маяковского блистательные «Плоды просвещения» по пьесе Л.Н.Толстого, где сверкала Татьяна Васильева. В Театре имени Моссовета – «Калигулу» А.Камю, где полностью раскрылся огромный диковинный талант Олега Меньшикова. А в Театре имени Вахтангова, в помещении театрального буфета, Фоменко придумал изумительный фейерверк с песнями и танцами по драме Островского «Без вины виноватые» с Юлией Борисовой, Юрием Яковлевым, Людмилой Максаковой, Евгением Князевым…

Полумертвые, угнетенные рутиной, закисшие театральные организмы оживали и начинали сиять под его магнетическими пассами. Потому, что не системы и методы рождают творчество, а личный магнетизм. Заражение, если угодно, бациллами творчества.

Фоменко с исключительной силой любил русское слово и часто использовал прием «влюбленно-иронического» чтения. Но чтение это вдохновенное, проницательное, глубокое. Из «Войны и мира» он, к примеру, убрал легкой и властной рукой всю дидактику, всю тяжеловесную назидательность – и перед нами оказались в исполнении актеров «Мастерской» дивные, великолепные, чудесные люди позапрошлого века. Гоголь – сатирик, вы говорите? Оно конечно, да только у Фоменко (спектакль «Мастерской» «Мертвые души, том второй») Чичиков – Юрий Степанов испытывал превращение, обратное герою рассказа Кафки: из насекомого в человека. А «Волки и овцы» Островского, где дуэты Тюниной и Степанова театралы могут пересматривать бесконечно, как меломаны – слушать любимую музыку! Да, вспоминая работы Фоменко, всякий раз споткнешься об эту самую «любовь к человеку» – но для чего идут работать в театр люди, людей не любящие, это для меня загадка. Шли бы в морг, что ли.

«Одна абсолютно счастливая деревня» – так называется один из шедевров Фоменко в «Мастерской». В основе его – проза Бориса Вахтина, ленинградского писателя семидесятых годов. Вахтин и Фоменко дружили когда-то, и его имя Фоменко упрямо воскресил, вызвал из забвения. И с тем же упрямством блистательно экранизировал уже немодную прозу матери Вахтина – Веры Пановой (телефильм «На всю оставшуюся жизнь»). Такая преданность «своим» (авторам, актерам) отличала Фоменко всегда – и в числе этих «своих» неизменно были Пушкин и Островский, двое беспримесно солнечных сыновей русской литературы.

Слово и музыка – чего же еще нужно душе? Филологическое и музыкальное образование в добавление к театральному помогло Фоменко превращать все стихийные порывы в искусную, посекундно рассчитанную игру. Добавим еще, что, судя по всему, Петра Фоменко отличала незаурядная человеческая порядочность. И педагогический дар – из числа уникальных.

И что, никаких пороков, недостатков? Так вроде не бывает?

Да вот бывает. Конечно, в восемьдесят лет у него силы были уже не те, что в шестьдесят, так это что, предмет обсуждения?

Петр Фоменко воспитал первоклассных учеников-режиссеров – это и Сергей Женовач, и Иван Поповски, и Сергей Пускепалис, и Елена Невежина, и Миндаугас Карбаускас, и Евгений Каменькович. Все они исправно работают. Все они разные. Правда, есть и общая черта: если в их композициях актеры поют, то делают это искусно, тактично и со вкусом. И никакой дряни, мерзости и гнили нет в их спектаклях. Заразил их Петр Наумович крепко, привив глубокое понимание того, что одно дело – благородно пошутить, изящно поиграть с авторским текстом, а совсем другое – изломать его и в него нагадить во имя фантомного «самоутверждения».

Да, и обижали, и гнали, и театр дали «на закате» – а все ж таки Фоменко выстоял, победил, сделал всё что мог и закат превратил в рассвет.

Просто удивительно, как многое может сделать один, всего лишь один человек, удивительно – и поучительно.

2012

Искусство быть старым

Малый театр простился со своей «великой старухой» – Татьяной Панковой. Да, «искусство быть старым» и на сцене и в жизни – редкое и дорогое искусство.

Многие, не зная фамилии актрисы, говорили о ней – эта чудесная старуха из Малого, с усами… Действительно, небольшие усики, придававшие лицу Панковой вид грозный и комический одновременно, держали ее в рамках амплуа «добродушной Бабы Яги». Но все ее самодурки и свирепые тетки отсвечивали веселым умом, в них чувствовалось живое теплое сердце. Такой она блеснула в кино, в картине «Звезда пленительного счастья», и такой оставалась еще тридцать лет после того. Практически не меняясь!

Я видела Панкову на сцене несколько лет тому назад, в спектакле «На всякого мудреца довольно простоты» Островского, в роли гадалки Манефы. Это было ее законное царство – мир Островского, который она унаследовала от «великих старух» Малого, от Садовской, от Пашенной (а Садовская-то, кстати, играла с голоса самого автора: Островский читал свои пьесы актерам, и лучше всего у него получались возрастные женские роли)…

Манефа в этой пьесе – обманщица, аферистка, она предсказывает то, за что уплачено. Но Татьяна Панкова не допускала никакой сатиры и не смотрела на свою героиню злыми глазами. От этой Манефы, диковинного гриба Замоскворечья, шла волна удовольствия и добродушия, ей страстно хотелось жить, вкусно есть, болтать с людьми, вертеться на чертовой ярмарке жизни. А что приходится привирать и обманывать – ничего не поделаешь, надо ведь как-то выживать старушке, да и вообще «на московском государстве без лукавинки не проживешь», как утверждал Лесков.

Чистая, ясная речь, озорные глаза – зрители ликовали. Зрители вообще любят хороших старух на сцене, они улучшают настроение как доказательство того, что полноценная творческая жизнь может быть не кончена в семьдесят пять, в восемьдесят лет… А Татьяна Панкова доказывала, что жизнь не кончена в девяносто!

Всякий человеческий возраст имеет право быть представленным, отраженным в искусстве. Но современные женщины отчаянно не хотят стареть. Поэтому рядом с красиво стареющими актерами возникают искусственные лица их современниц-актрис. Пластические операции – враги мимики, актрисы теряют профессию, от них уплывают роли, которые подходили бы им по возрасту, но страхи толкают их к искусственной молодости, которая никого обмануть не может.

Не хотят быть «великими старухами»! Героически борются с признаками старения, нарушая гармонию черт лица, теряя индивидуальность. Смотреть на это стыдно, неприятно, неловко – ведь терять любимое лицо всегда горестно, даже если это лицо любимого актера или актрисы. Бедняжки не понимают, что благодаря пластике (которая у нас в стране завелась недавно и, судя по результатам, находится на крайне низком уровне) на их лицах написана не молодая радость жизни, а страх и ужас, которые владеют ими.

Так потеряла возрастные роли Людмила Гурченко, из которой могла бы выйти потрясающая старуха. Трагическая фигура великой харьковчанки, умницы, одаренной множеством даров (и литературным в том числе), превратилась в образ-символ «страха старости», потому что казалось, больше ничто так не волновало актрису, ни о чем она не могла думать и заботиться столь страстно и тщательно. Насколько счастливее ее была беззаботная на этот счет Панкова, которая уже в тридцать лет играла возрастные роли с полной радостью!

Но у Панковой не было красоты, а именно с красотой, с привлекательностью так горько и страшно прощаться. Поэтому многие актрисы и идут опасным путем «искусственной молодости», не представляя себе иного выхода.

Что ж, «человек свободен – он за все платит сам», как воскликнул один персонаж Горького. Я не хочу никого осуждать, но мне нравятся те, кто спокойно идут другим путем – путем «естественного старения». Находят себе более захватывающие занятия, чем переживать о своей внешности. Сохраняют человеческое достоинство.

Кстати сказать, естественное старение может быть таким красивым, что язык не повернется назвать человека в возрасте стариком или старухой. Посмотрите на Элину Быстрицкую, на Алису Фрейндлих – душа радуется. Такой красавицей в старости была уникальная Ангелина Степанова (МХТ), женщина железного характера и алмазной воли… Конечно, это исключения, редкие случаи, но именно они и должны быть маяками, жизненными ориентирами. Пошлостей и глупостей нам и в обыденности довольно – а кто же осветит путь, как не редкие и драгоценные случаи осмысленной, долгой и величественной жизни?

Я очень люблю чудесную актрису Нину Усатову с ее изумительной натуральностью повадки и заразительным трагикомическим темпераментом – у нее есть все шансы со временем выбиться в «великие старухи». Жаль, что кинорежиссеры не думают больше про гениальную Ольгу Волкову, и ее можно увидеть разве что в «Папиных дочках». А Волкова могла бы, при благоприятных обстоятельствах, превзойти саму Раневскую – намечался такой размах таланта, пока не нашедший поддержки. Радует прелестная Зинаида Шарко (БДТ). Хорошо, что МХТ позаботился о том, чтобы звезда Эфроса, Ольга Яковлева, вышла на сцену в новой для себя роли бабушки («Обрыв» по Гончарову). Но нельзя ли руководству театра найти и еще силы для того, чтобы сверкнула изумительная Ия Саввина?

Саввина грандиозная актриса, и ее присутствие на сцене в новых ролях увеличило бы наше национальное культурное богатство. Но вот о ком я отчаянно жалею, так это о Галине Волчек, оставившей актерскую профессию! Я видела ее на сцене и при всем уважении к нынешней труппе «Современника» заверяю вас, что равных ей нет…

Не хотелось бы видеть вместо живых человеческих лиц на сцене и экране одинаковые натянутые пластмассовые маски ужаса. Надо писать хорошие возрастные роли, надо поддерживать талантливых и работящих актеров, согласившихся на естественную участь человека.

Мы любуемся вековыми деревьями, отчего ж нам не любоваться и «вековыми» людьми?

2011

Закрытая книга Актриса Ия Саввина

Ее удивительно светлые глаза с годами всё больше лучились, но милая улыбка была как будто отравлена горечью и скепсисом. Умница с литературным даром, явная воспитанница русской классики, Саввина – «наследница по прямой» великих русских актрис-подвижниц, считавших искусство делом чрезвычайной важности.

Она была неизъяснимо привлекательна, но то была красота задушевная и неярко-прелестная, как полевые цветы русской равнины. Ее облик земской учительницы или докторши, с идеалами, с прямой спиной, с достоинством, словно ограждал ее от всякой фривольности и пошлости.

В голосе актрисы стояли невыплаканные слезы, а на лице светилась печать глубокого и тайного страдания. Трудно себе представить, чтобы Ия Саввина сыграла человека легкой беспечной жизни – она такой жизни не знала. Судьба уязвила ее смолоду в самое больное место (ребенок-инвалид), потому и печать страдания явилась не от ловкого актерства, а из глубин души.

Надо заметить, уходящая постепенно плеяда «народных артистов СССР» – совершенно особенное явление: эти профессионалы никогда не жили отдельной от народа цеховой жизнью. Я вот удивляюсь нынешней системе американских звезд, которым сейчас пытаются подражать и наши, – обитающие в каких-то специальных резервациях, получающие несметные гонорары, живущие специальной причудливой жизнью, что они знают о людях? Как они могут что-то там играть, годами обитая на своих охраняемых виллах? Правда, они и играют что-то совсем фантастическое, не имеющее отношение к действительности.

А наши «народные артисты» были слиты-спаяны с народной жизнью. В них, в их героях люди узнавали себя самих, преображенных искусством. Поэтому, когда задаешься грустным и бессмысленным вопросом – за что Ие Саввиной, умнице и красавице, такая горькая судьба, ответ (если это ответ) получается сам собой: а за что она выпадает миллионам женщин?

Судьба она и есть судьба, капризное чудище, а человек на то и человек, чтобы терпеть, бороться и отстаивать как только возможно свое человеческое достоинство. Саввина знала толк в актерской работе, хоть и не получила соответствующего образования (она закончила журфак Университета). Ее роли обладают главным свойством идеально исполненных ролей – кажется, что иначе сыграть невозможно, никого больше на этом месте не представить. Вот ее измученная и прелестная многодетная мать и жена распутника Стивы Облонского Долли в «Анне Карениной»: да, конечно, только такая Долли, другой и быть не могло. И так везде…

Саввина умела и озорничать творчески – вспомним озвученного ею Пятачка из мультфильма о Винни-Пухе или мастерски очерченную «управленку» Аникееву из абсолютно пророческого «Гаража» Рязанова. Но мелодия страдания и достоинства в страдании пронизывала все ее существо. Ведь и Пятачок получился у Саввиной грустный, трогательный. Ведь и за Аникеевой, усталой манипуляторшей, стоит своя мука, своя забота – о семье, о коллективе, она не элементарная подлюга и обманщица, в ней дрожит-бьется маленькая замороченная душа.

Много лет Саввина прослужила в МХТ имени Чехова, но сыграла там мало. Я надеялась, она выйдет на сцену в новой пьесе Петрушевской – когда-то актриса великолепно сыграла в ее «Московском хоре». Судьба распорядилась иначе, но над нашей печалью и нашей благодарностью она не властна. Мужество в жизни и строгость в творчестве Саввиной породили ответную волну любви и уважения к этой актрисе, лишенной всяких примет пошлого «актерства».

2011

Алексей Балабанов, по отчеству Октябринович

Пример тавтологии: «бедные люди».

Владимир Набоков

Что можно вечерком пересмотреть из Алексея Балабанова?

Посмотрите для затравки «Счастливые дни». Это первая полнометражная картина режиссера, снятая якобы по мотивам произведений Беккета. Не знаю, не знаю. Беккетом никаким не пахнет. Черно-белое, безумно стильное, чарующе-болезненное кино – где бродит по Городу молодой Сухоруков, еще не отлившийся в бронзе, с еле намеченными, расплывчатыми, точно у намокшего рисунка, чертами лица.

Он только что родился, как герой сумасшедшего рассказа Фицджеральда – гномиком-старичком с забинтованной головой, там темечко, которое он угрожает показать (небось открытый родничок новорожденного?). А выморочный Город скрывает за обшарпанными фасадами и черные каморки, и дивные двухсветные залы, и жестоковыйных хозяек, и трепетных красавиц, впрочем, все это припасено не для нашего героя, чья жизнь никогда не начнется, ведь он – чей-то сон.

И самое замечательное в этой картине – ежик и ослик. Ежика герой картины носит с собой (без мотива), вынимает из кармана, зверь бежит, топоча лапами, сразу превращая фильм в мультфильм и выдавая Балабанова с головой.

Такого никогда не случится в нынешнем кино мертвяков (кличка «арт-хаус»), никогда не поместится в нем трогательно-живое ни для чего, просто так, потому что ноет душа от невысказанной жалости и нежности, как она ныла у Балабанова.

А смирный ослик живет в Городе, точно в этот Город мгновенно можно попасть из Иерусалима библейских времен и Рима евангельских…

Что-то особенное случилось у Балабанова с Петербургом, произошла химическая реакция соединения души автора с духом города, приютил он его и усыновил – а Балабанов щедро платил изъяснениями в любви, снимая последние дни «Санкт-Петербурга трамвайного», загробного и реального, живого для мертвых, мертвого для живых.

Балабанов понравился Петербургу, потому как город наш по прихоти своего создателя вообще обожает заспиртованных уродов и в банках, и в натуре, а милый добрый Леша был, по собственному убеждению, «урожденным уродом» и собратьев своих уродов по-братски же и любил.

Не по-братски он любил красоту – но на нее смотрел нечасто, восхищенно – печальными глазами. Предпочитал красавиц, которых можно поместить в кино изготовления Дранкова или Ханжонкова (в мыслях своих) – Анжелика Неволина, Ингеборга Дапкунайте, Рената Литвинова плюс весь Санкт-Петербург (особенно если снимать его с воды).

Он был киноман, даже киноманьяк. Мог смотреть что угодно, подряд, без разбору, скажем, на кинофестивалях прилежно и с наслаждением глядел часами на экран, сердечно радуясь своему превращению в зрителя.

Зритель кино – он же как будто нерожденный младенец, ему делать ничего не надо. Спит и видит дивные (кошмарные) сны.

А жизнь Балабанова мучила. Он словно не мог в нее по-настоящему родиться, то есть рождался, потом залезал обратно и снова рождался, и все равно не имел определенной формы. Не знал, как себя вести. Не умел толком общаться, разве уж с самыми-самыми ближними. Балабанов на светском приеме – это песня. Помню, как на премьерном банкете одного московского мажора, своего ровесника, вместо дежурного поздравления Балабанов сказал с ужасом и недоумением: «Слушай, чего ты такое говно снял, разве можно такое говно снимать!» Приглашай после этого его на премьеры…

Никогда не встречался мне человек кино, до такой степени лишенный внешних приспособлений к жизни, защитного слоя, всяких маскарадных ухищрений. (Наверное, таким был Шукшин, но он был воспитан иным временем и другим состоянием народа, да и деревенская основательность отчасти спасла – ненадолго.) Известно – есть «внутренний человек» и «внешний», так у Балабанова никакого «внешнего человека» не было в помине. Патологическая искренность. Весь нутром наружу, всеми «кишочками души», даже бывало неловко и страшно – ни тени лукавства, ни грамма притворства; невозможно, так не живут.

Его, скажем, подозревали в ксенофобии – и напрасно, поскольку в душе Балабанова, в сути его творческой личности, свободно размещался весь мир как повод для любви и решительно все народы на свете (особенно якуты – «Река», «Кочегар»).

Но в художнике, как правило, сидит «подселенец» от среды рождения и обитания, не знаю как – а пробирается в самое нутро. Даже в Пушкине сидел чопорный, верный трону и уязвленный неудачами рода русский дворянин. Разве что Чехову своего подселенца удалось извести начисто (вместе с жизнью)….

В Балабанове проживал на правах симбиоза «обычный русский» парень из провинции, из городских мещан, которому литр не выпивка и сто км не скорость и которого «все задолбали». Назвать его некультурным мурлом в сердитую минуту можно, однако парень вполне способен вытащить тонущего ребенка, за своих родных пасть порвет и другу последнюю рубаху отдаст. И режиссер точно просекал все его движения и реакции. И на вопросы про евреев и Кавказ отвечал по существу дела – он сам никакой не антисемит или чеченофоб, но в России ни евреев, ни кавказцев не любят. Народ не любит, понимаете?

Поймете, когда поздно будет.

Парень этот взял за руку Балабанова и вывел его, художника тонкого и сложного, окольным путем к народу – а то бы режиссер так и бродил в «Замке» (второй фильм Балабанова). «Обыкновенный русский» определил и нарастание агрессии в балабановских героях, которые научились стрелять и убивать (в «Брате» и «Войне»). Но как только парень терял бдительность, Балабанов тут же начинал снимать что-нибудь грустное про красивых, нежных и обреченных. Какое-нибудь там «Мне не больно» с его прихотливо-воздушной структурой или изысканно-душераздирающий «Морфий»…

«Трещина в мире прошла через сердце поэта». Сейчас, когда сытые, здоровые, циничные люди изображают из себя страдальцев за весь мир (производя отвратительный этот их арт-хаус), надо бы напомнить об этом. Что угодно делай, твори-пробуй, но – если прошло через твое сердце.

Через балабановское – много чего прошло. Он от сердца и умер. (Рак он, кстати, победил, и это абсолютно логично, если знать Балабанова, разве мог он допустить какое-то деление чужих клеток внутри себя!)

Сильно стеснялся, похоже на то, своей внешности, некрасивости (которую никто в обществе и не осознавал именно как некрасивость, при таком-то его таланте, уме, обаянии, искренности). Вспоминал травмирующие события детства и юности, переживая их заново. Короче, диагноз ясен: патологическая чувствительность.

Отсюда развивается материя и дух его кино, и здесь исток трагизма большинства его фильмов, трагизма, который фактами биографии необъясним. О чем тоскуем-плачем и от каких причин водочку глотаем? Полная свобода в творчестве, прекрасная семья, преданные друзья, постоянно возрастающий успех…

Однако в любимчиках у жизни (или судьбы?) Балабанов никогда не был. Набрасывались на него супостаты с каким-то особым сладострастием – от милиции (брали сразу, ни за что, просто за вид его оборванский) до лесных клещей (никого рядом не кусали, Балабанова чуяли вмиг). Милицию, кстати, режиссер отблагодарил от всего сердца, фильмом «Груз 200»… Аварий автомобильных бессчетно, ломаных рук-ног всех не упомнишь – судьба, тяжело дыша, точно в стихотворении, шла по его следу, «как сумасшедший с бритвою в руке». Когда в Кармадоне погиб Сергей Бодров, «брат» – герой, созданный мечтой режиссера о прекрасном и справедливом, Алексей в отчаянии решил, что это зверство учинила именно его, балабановская, злая судьба. Отчего-то винил себя, чудак (или была в этом какая-то неведомая правда?)…

Он так и не перешел на цифру, снимал по старинке на пленку, и фильмы Балабанова запечатлели строй, цвет, вкус его личности с криминалистической точностью – до такой степени, что, взяв с них «пробу», можно было бы, предполагаю, восстановить балабановскую спираль ДНК. Душа переливалась в кино, создавая неповторимое сочетание мрака и света, – страдальческая русская душа, в которой личная боль сплелась в единый узел с историческим страданием. С резким ощущением русской беды, которую в одиночку не вынести, надо для здоровья уметь отключаться от мученической пульсации этой земли – а он не умел отключаться, не мог, не хотел и не собирался этого мочь и хотеть.

«Лёшфильм» (Лёшей его называли, никогда Лёхой или там Алёшей), авторское кино Алексея Балабанова, объявилось, значит, в 1991 году («Счастливые дни», – и критикам понравилось, а народ и до сих пор в глаза этого кинца не видел. Да оно ему и не по зубам, и не по мозгам. Для массовой аудитории Балабанов – режиссер «Брата» и «Груза 200». Но принципиальной отлички мнения немногих от мнения многих по отношению к Балабанову нет: Балабанов – интеллигент, но интеллигент родом из «новой общности, советского народа».

Творя эту общность, трамбуя и прессуя ее, история не щадила никого, и дикую жестокость хладнокровно вымешивала с тихой нежностью. Интеллигенция слилась с народом, при этом одичав и опустившись, – но зато народ стал гораздо образованней и культурней.

Можно сказать, конечно, что попросту все стали уродами, жуткой смесью и взвесью неслиянных частиц. Балабанов прекрасно знал, что он как раз смесь и взвесь. Гармонии даже и не искал, не думал в эту сторону – чем думать? Больной головой?

В здоровом обществе о больных принято заботиться, не коря их болезнью, – в обществе больном болезнь вызывает злобу и ненависть. «Ты что, больной?» – это русское ругательство. Своих больных героев Балабанов не жалеет, не умиляется им, слезок не льет. Он их простодушно любит, как родных, и куда больше, чем себя, потому что себя Балабанов не любил. Как художник он был куда выше, умнее, чище и благороднее «обыкновенного русского парня».

Он знал, что, когда русские были сильны, они были беспощадны и бессовестно обижали малые и немалые народы. А устроив беспредел в девяностых годах XX века, вскоре премило забыли об этом, все им как с гуся вода, отряхнулись – и снова стали сооружать совсем новенькую, всю в офисах и кредитах, пластиковую жизнь.

(Русские мужчины, конечно. Тут Балабанова не собьешь. Плохих, скверных женщин в его фильмах почти что не сыщешь, разве в эпизодах попадаются халды. Нет, женщины – особая статья душевного расхода нашего режиссера.)

Если угодно, Балабанов явил миру «невозможность упорядоченности» как личную и национальную особенность – невозможность упорядоченности нигде, кроме как в искусстве.

С одной лишь русской бедой и виной за душой Балабанов бы тупо и быстро спился, как его бесчисленные братья по этой беде и вине. А он стал мастером – магистром кино, кудесником Мерлином, творцом своего «синема-фантома». Он создавал не набор кадров, а глубокий творческий мир, затягивающий внутрь, – казалось, что жизнь в балабановских лентах происходит сама собой, а мы ее только смотрим-наблюдаем. Он упорно стоял на том, что в самых истоках кинематографа заложено темное и жестокое начало. И не одно лишь парадно-торжествующее «прибытие поезда» знаменует новое искусство, но и воспаленно-мерзкие картинки, созданные вечным желанием подглядеть запретное, ублажить внутреннего гада…

Ты родился героем, хочешь спасать, помогать, учить, лечить? Смотри, брат, не надорвись, тьма египетская сторожит за окном, жаждет тебя проглотить, как проглотила она доктора Полякова («Морфий», и в нем последнее актерское открытие Балабанова – Леонид Бичевин). Снег, волки и голос Вертинского, назойливо выпевающий – «что вы плачете здесь, одинокая глупая деточка…»

Власть как шеренга гладких и вечно что-то затевающих начальников Балабановым не воспринималась. Здесь, как выражаются оперативные работники, «на земле», она неощутима. «На земле» ощутимо только то, что зеленая зима – она еще ничего, вот белая – это ужас, а те бандиты, что не носят форму, – от них еще можно спастись, а которые форму носят, – всё, конец фильма.

И все-таки идти, пока не упадешь. Конечно, так. Это было его кредо – и он держался долго (четырнадцать фильмов). И во всех мы найдем движение человека в пространстве, сопровожденное движением музыки (как осмысленного времени). Человек идет пешком, едет на поезде, катере или машине, пересекает заснеженные поля или городские площади, идет упрямо, идет никуда, это не нужно для сюжета, это режиссерская «песня души»…

Бывает, что человек в одиночестве пьет и слушает любимую музыку – одну и ту же, маниакально, по многу раз, до исчезновения плоти, до горячки, до амнезии. Обычно так несчастные вызывают-выманивают наружу свою душу. Это ритуальное состояние и впечатал Алексей Балабанов в свое кино.

Корни кинематографа Балабанова, этого причудливого «ленфильмовского декаданса» – в авторском кино XX века, а крона – в будущем, когда всякая ручная работа, личная интонация, свой почерк станут восприниматься как невозможное чудо. Как «современное искусство», закрыв пути для развития живописи и, соответственно, прекратив поставку новых шедевров, космически повысило стоимость полотен старых мастеров – так и новое «пластмассовое кино» маркетологов скоро взвинтит ценность натуральных авторских лент до изумления.

Я даже предполагаю в будущем появление множества киноманских сект.

И среди них особо горделивой повадкой будут отличаться, скорее всего, «балабановцы». Ведь их кумир оставил им столько прекрасных артефактов!

А чтоб их добыть из своей души, шел через несчастья и болезни, сквозь похмельную пургу и корчи стыда за свою землю и жалости к ней, трудился, перемалывал горе в муку – Алексей Балабанов, по отчеству Октябринович.

2013

Князь Юрий. Трагедия Юрий Петрович Любимов

Умер – а показывать нечего: ни одного спектакля золотой поры Театра на Таганке паразиты не сняли Ни «Доброго человека из Сезуана», ни «Антимиров», ни «Гамлета», ни «Обмен», ни «Мастера и Маргариту», ни «Деревянных коней», ни «Послушайте…», ни «Жизни Галилея», ни «Преступления и наказания» – ничего, ничего! Всё берегли пленку для своих толстозадых вождей из днепропетровской мафии. (Чему удивляться! И сегодня, когда и пленки дефицитной нет, а есть одна бескрайняя «цифра», снимают для вечности сплошную новомодную трехгрошовую дребедень, и крутят ее по «Культуре», равнодушно проходя мимо настоящего искусства. Вот умрет, скажем, режиссер NN – и пожалуйста, все кучки его самовыражения к нашим услугам!)

Показали самого Любимова, дающего интервью, – ничего не зная об этом человеке, все равно невольно задержишься, любуясь. О, это господин! Не раб, не обслуга, не блюдолиз. Господин!

Показали «Всего несколько слов в честь господина де Мольера», старый телеспектакль Анатолия Эфроса по Булгакову, с Любимовым в главной роли. Глаз не оторвать от этого лица – в своей величественной красоте и выразительности его разве с Николаем Симоновым можно сравнить. Наверное, в молодости Любимов был неплохим актером, но в зрелые годы уж точно обладал всеми задатками мощного трагика. Да и жизнь его – будто трагедия в пяти актах. Ведь трагедия – это не когда «все плохо и все плачут». Трагедия – это битва человека с миром.

Первый акт: годы актерства, включавшие в себя и такие оригинальные занятия, как роль конферансье в ансамбле песни и пляски НКВД, и съемки в картине «Кубанские казаки». Нормальная жизнь советского артиста второго плана, когда все настоящее под спудом, не высказано, спрятано. Первый акт непомерно затянулся – он длился более сорока лет.

Второй акт: Таганка, и этим все сказано. Полное выявление всех особенностей своего духа, уникальный творческий взлет, создание изумительной труппы. В те годы не раз твердили, что-де Любимов диктатор и подавляет актеров, они у него точно солдатики – вот ведь глупость безмерная. Да, сильно у нас были подавлены Высоцкий, Демидова, Золотухин, Трофимов, Смехов и т. д. Второй акт продолжался около двадцати лет – до смерти Высоцкого в 1980 году, открывшей для Таганки период горя и утрат.

Третий акт: лишение советского гражданства, странствия Любимова за границей. Это невеселые страницы. Да, он ставил драматические спектакли и оперы. (Не знаю, кто разрешает режиссерам драматического театра и кинорежиссерам делать постановки опер, но единственным оправданием этому служит тот факт, что профессиональные оперные режиссеры ставят оперы еще хуже.) Но если мастерство можно унести с собой «в кармане», чего-то самого главного, если ты настоящий русский режиссер, с собой не унесешь… Третий акт заканчивается возвращением на родину в конце восьмидесятых годов.

Четвертый акт: раскол театра (выделение «Содружества актеров») и новая жизнь любимовской Таганки в старом здании. Любимов по-прежнему правит бал властной рукой, делает репертуар, работает без простоев. Но, конечно, новая Таганка – в некотором роде «театр теней». Не потому, что режиссер стал хуже, – поменялась жизнь, повернулся сам вектор ее развития. Акт длился тоже примерно двадцать лет.

Пятый акт: развязка. Что-то треснуло, и из всех щелей полезла тупая мерзость. Актерский бунт в 2011 году (из-за гонораров – примета времени в полный рост!), уход из театра, порог которого Любимов так и не переступил до смерти. Празднование пятидесятилетнего юбилея Таганки без создателя Таганки, какой-то «Группой юбилейного года», то есть молодыми недоучками, без зазрения совести освоившими бюджет… Последние спектакли Любимова – в Театре Вахтангова, в Большом. Смерть – именно такая, о которой просят все христиане – «безболезненная, непостыдная, мирная».

Как настоящий трагический герой, нарушающий «гомеостаз», Любимов не поборол мироздания – но как долго, как грандиозно и величественно он боролся! Он нисколько не виноват в том, что созидательное театральное время ушло с главной дороги на обочину. Он-то сделал все, чтобы этого не случилось, но это случилось. Однако история, обернувшись мифом, начинает мощно облучать настоящее и будущее. Так облучает настоящее «та Таганка».

О Таганке написаны горы, обращу ваше внимание только на один факт: какой богатый и оригинальный репертуар придумал Любимов! Он вцеплялся в талантливых поэтов и драматургов и заставлял их работать для театра. Он отбирал лучшую современную прозу – Трифонова, Абрамова, Можаева, В.Быкова. Он никогда не ставил классику для пустого самовыражения. Чувство ответственности? Да, но и могучий, настоящий интеллект. Не начитанность-нахватанность, как у многих современных режиссеров (многие из которых по сути просто-напросто глупы), а глубокий ум. Но и сердце имелось – если вспомнить, как бережно и нежно возился режиссер со своим «творческим сыном», Высоцким…

В последние годы князь Юрий, кажется, «удалился в имение», то есть замкнулся в гордом уединении, и это более чем закономерно – пережить столько предательств. Не хочу сейчас обсуждать, правы или неправы были те, кто раскалывал Таганку или совсем недавно возмущенно шипел в СМИ про невыплаты и недоплаты. Ну хорошо, допустим вы правы, так и засуньте свою правоту в удобное, всегда доступное место. Если служить тому, что превышает тебя (к примеру, русский театр), или по крайней мере помнить об этом, то вопросы правоты решаются легко, быстро и сами собой.

«Берегите ваши лица» – так назывался один спектакль Таганки. Ну-с, давайте посмотрим, кто сберег свое лицо, с годами становившееся все более прекрасным, – Любимов или его оппоненты? Кем можно любоваться как произведением искусства? Кто создал театр-миф? И, наконец, чьи дни Господь продлил так щедро, чтобы мы могли иметь перед глазами пример достойной и угодной Ему жизни?

Вот именно.

2014

Эльдар, зажигавший звезды

На 89-м году жизни умер кинорежиссер Эльдар Александрович Рязанов.

На днях буквально: сидела в очереди к стоматологу, а на экране (чтоб скрасить ожидание казни) стали показывать комедию Рязанова «Человек ниоткуда» (1961). Скорбные зубами пациенты машинально уперли мученические глаза в опальный шедевр мастера (в свое время фильм на экраны не вышел) – и через несколько минут они хохотали в голос. Я подумала: вот судьба. Сними-ка кино так, чтобы спустя полвека с гаком люди смеялись от души, в охотку, может быть, даже не зная, кто снял кино и когда. Лучшая участь художника!

«Я в мир вбежал легко и без тревоги…»[1]

Эльдар Рязанов, конечно, прожил не одну, а по меньшей мере две жизни. Одна продлилась долго – от рождения до середины восьмидесятых годов прошлого века. В этой жизни Рязанов был прирожденным кинорежиссером (как бывают прирожденные убийцы) с незаурядным литературным талантом. Его сценарии (большинство написано совместно с Эмилем Брагинским) превосходны. Брагинского, когда он писал один, хронически тянуло в мелодраму, так что позволительно предположить, что юмор, блистательные афоризмы, упругие комедийные ритмы принадлежат в основном Рязанову. Без пауз, без творческих кризисов, в любую историческую погоду, он выдавал продукцию на-гора: «Карнавальная ночь», «Человек ниоткуда», «Гусарская баллада», «Дайте жалобную книгу», «Берегись автомобиля», «Зигзаг удачи», «Старики-разбойники», «Ирония судьбы», «Служебный роман», «Гараж», «О бедном гусаре замолвите слово», «Вокзал для двоих», «Жестокий романс»… Ничто ему не мешало – ни начальнички в серых костюмчиках, ни полное отсутствие добросовестной критики. Ведь о Рязанове ничего толком не написано, ни книжки, ни обширной статьи – ничегошеньки. (Критики или дудели в официозную дудку, или мечтали написать что-то заветное про Тарковского/Параджанова. Весь зрительский кинематограф советского периода, абсолютно весь, включая таких крупных мастеров как Георгий Данелия, Игорь Масленников, Станислав Говорухин, Виталий Мельников, Ярополк Лапшин и многие-многие другие, был игнорирован.)

Ну и подумаешь, не пишут – Рязанов написал о себе сам в мемуарных книжках. «Из меня водевильные сюжеты прут как нефть из бакинских недр», – шутил молодой Чехов, вот так же «перло» из Рязанова. На небогатом материале быта обыкновенных советских людей (исключая отдых среди гусар) он вертел какие-то невероятные фуэте, сочинял красивейшие композиции из человеческих лиц и голосов. Он зажигал звезды, что называется, «с одной спички» – с его фильмов прославились Людмила Гурченко и Лариса Голубкина, Андрей Мягков и Станислав Садальский, Лия Ахеджакова и Лариса Гузеева… а те, кто уже был славен без него, сыграли у него свои лучшие роли (Юрий Яковлев, Ия Саввина, Алиса Фрейндлих, Олег Басилашвили). Он заставил массы выслушивать изысканные стихи, буквально навязал народу поэзию, провез ее контрабандой под видом песенок и романсов. В одной книге Рязанова я прочитала рассказ о том, как он снимал «Служебный роман». Мне, говорит, надо было показать внутренний мир и духовное богатство своих героев, но ненавязчиво, и я решил, что петь будут не в кадре, а за кадром. Боже, слова-то какие – внутренний мир, духовное богатство. Но ведь факт – было. И в жизни, и в «Служебном романе». Поэтому-то так катастрофически не удались современные «продолжения» классических картин Рязанова – не озаботились их создатели ни внутренним миром, ни духовным богатством своих героев. И не только потому, что на это нынче спроса нет. А потому, что, если бы и был спрос, такие штуки нельзя сымитировать – нет у автора, не будет и у героя.

В пору творческого расцвета сформировался «канонический» образ Рязанова – толстого веселого человека, заряженного до отказа буйной энергией творчества. Казалось, этот «колодец» неисчерпаем…

«Но невозможно без конца черпать»

В середине восьмидесятых (после «Жестокого романса») происходит резкий перелом. Рязанов начинает серьезно болеть, подолгу лежит в больницах. В это время он пишет грустные стихи о болезни, старости и смерти, размышляет о себе – что он за человек и стоит ли чего-нибудь его творчество на весах вечности.

Но невозможно без конца черпать – Колодец не бездонным оказался. А я привык давать, давать, давать. И, очевидно, вдрызг поиздержался…

Насчет «вдрызг» – это, конечно, поэтическое преувеличение. Рязанов и потом снимал далеко не пустые картины – «Забытая мелодия для флейты», «Небеса обетованные», «Андерсен». Но в них уже дрожал «звук лопнувшей струны». Кризис Рязанова абсолютно совпал с временем тектонических сдвигов истории. Почва, на которой рос этот удивительно органичный талант, стала уходить из-под ног и вскоре ушла бесповоротно. Веселый толстый человек исчез. Появился пожилой мастер с печальными настороженными глазами, очевидно держащий лютую круговую оборону от чужого и отвратительного мира. В таком состоянии можно, наверное, писать поэму «Демон» – но снимать комедии в нем невозможно.

В основе мироощущения прежнего Рязанова лежало бескрайнее доверие «жизни» и «природе». Его натурфилософия («у природы нет плохой погоды»), ставшая просто-таки лозунгом, снимала с природы всякую вину за трагизм человеческой жизни. Гармония достигалась полным смирением, радостным исполнением жизненного пути. Все герои «первой жизни» Рязанова прекрасно чувствуют себя в любом возрасте, и даже его старики вполне себе разбойники. О героях «второй жизни» такого не скажешь. Судя по стихам Рязанова, его мироощущение часто близилось к отчаянию, но он боролся, боролся изо всех сил, держался за дом, за семью, за друзей, за поэзию, за ту же природу. Он воспевал зиму и северо-западный ветер, находил поэтическую прелесть в таком безнадежном месяце, как ноябрь – в котором и ушел от нас… А про так называемую общественную позицию я рассуждать не буду – все это хлам.

«И живи! В любую непогоду!»

А вот что не хлам: включишь телевизор, где крутят что-то из классического Рязанова, ладно, думаешь, посмотрю минут пять, сейчас хорошая сцена будет – да так и останешься до конца. Способность фильма образовывать свой мир и жить как будто независимо от нас, всегда, в счастливой вечности – это нечто таинственное. Фильм как будто собирает энергию, а потом ее щедро раздает обратно, ничуть не беднея. Из ста причин, по которым – условимся – десять картин Рязанова отменно хороши (это огромно много), я бы выделила одну: упоительное богатство человеческих взаимоотношений. Общение людей не формально, не поверхностно – они буквально «влезают» в жизнь другого, горячо спорят, ссорятся, мирятся, понимают или отвергают друг друга. При этом Рязанов – крутой материалист, у него всегда обозначено, что ели-пили герои, сколько заняли денег или дали сверху, чтобы получить дефицит, какие курят папиросы, почем билет на поезд или выставку, вполне себе энциклопедия советской жизни. Но эта жизнь автономна от политической истории и неимоверно прелестна со всеми своими «недостатками» – такова уж сила творчества. Рязанов воспользовался действительностью, чтобы создать свой мир, а это неотъемлемое авторское право.

Даже и ни к чему говорить, что мы (зрители) будем помнить Рязанова – забыть его фильмы все равно что забыть самих себя.

Коль пора поставить точку, ставь без злобы, не ропща. Умираем в одиночку, веселились сообща. 2015

Сергей Арцибашев, прощай

12 июля на 64-м году жизни умер Сергей Николаевич Арцибашев, замечательный артист и режиссер, художественный руководитель созданного им Театра на Покровке. С 2002 по 2011 год Арцибашев руководил также Театром имени В.Маяковского. Это большая потеря, была ли она неизбежна?

В последний раз виделись на церемонии кинопремии «Золотой орел», он сидел рядом с молодой женой Марией, поговорили про детей (с Марией родили они мальчика и девочку) – что, дескать, еще кормить и кормить. В его Театре на Покровке шел ремонт. Он был грустен, как всегда последние годы, но в меру. Некоторая шероховатость, неловкость была у него в общении с людьми, точно он все время сомневался, как же с ними надо говорить, смущался. Мужественно скрывал очевидную неуравновешенность. Он был человек несветский, неполированный. Ярко выраженный интеллигент в первом поколении, самородок, не умеющий в обществе играть по правилам, соблюдать отлакированные многолетним цинизмом формы. Даже просто вести диалог ему было трудно. Вот работать он любил и умел, это да.

Небольшого роста, все черты лица крупные, своеобразные, жесткого контура, точно у персонажа комикса – с такой острохарактерной внешностью Арцибашев в кино получал в основном комедийные эпизоды и наяривал их с откровенным удовольствием. Загулявший вор-кассир в «Жестоком романсе», один из беспутных сыновей обкомовской матушки в «Небесах обетованных», дедулик из «Теории запоя», наивный до идиотизма десятый присяжный из «12» и многие другие – были исполнены с юмором и веселостью прирожденного артиста. Публика вполне была готова принимать Арцибашева в более значительных дозах – его единственная крупная роль, дикий прапор из «ДМБ», прошла у народа на ура. Но кинематографический рок капризен, и к тому же все главные силы Арцибашев отдавал театру.

Масштаб Арцибашева как театрального артиста был значителен по самому строгому счету – вот еще немного, казалось, и он не уступил бы и Евстигнееву. Какой у него вышел Чичиков в «Мертвых душах» (театр Маяковского)! Ничего в нем не было коварно-призрачного, он даже не был мошенником – он мечтал о своем домике с садиком, исступленно, по-русски мечтал. А если свое заветное не получишь иначе, как через аферу, придется стать аферистом, тогда как ты на самом деле – добрый помещик, счастливый землевладелец и семьянин. Сквозь это воображаемое райское будущее Чичиков – Арцибашев смотрел на свою нынешнюю возню с мертвыми душами, на все эти временные глупости, которые необходимо совершить, чтобы попасть в мечту. Не страсть к надувательству, а любовь к своему будущему дому руководила этим крепким, расчетливым, умным, хитрым русским мужиком. Великолепно отделан был и Бургомистр в «Драконе» Шварца (Театр на Покровке), блистательный этюд о фантастической живучести «среднего звена» власти, о тех, кто виртуозно балансирует между драконом и народом. Арцибашев был классический актер психологического театра, идущий всегда «от знакомой жизни», и при этом он умел выигрышно подать реплику, эффектно повернуться, блеснуть обаянием, то есть использовать вечный инструментарий «первых сюжетов» (старинных актеров, главных лиц сцены).

Как режиссер, Арцибашев никогда не пренебрегал актерами и, выстраивая свои театральные дома, думал о них усиленно и постоянно. Он был настоящий театральный строитель, режиссер-работник, умеющий, что называется, класть кирпичи и проводить электричество (кстати, в Свердловске одно время молодой Арцибашев как раз работал электриком).

Парень из поселка в Свердловской области, оказавшись в театральной Москве семидесятых, да еще на курсе режиссеров ГИТИСа под руководством легендарной Марии Кнебель, был заряжен созидательной энергией и считал театр – высшим и лучшим делом на свете. Его талант оценил Юрий Любимов, взяв в репертуар его дипломный спектакль «Надежды маленький оркестрик» (по Володину и Петрушевской), и на Таганке в ее трудное время прослужил Арцибашев девять лет. Затем – прямое восхождение: создание Театра на Покровке и художественное руководство Театром имени Маяковского. Здесь, в 2011 году, взлет и закончился: после коллективного письма части труппы в Департамент культуры, где актеры отвергли Арцибашева, выразив желание иметь другого худрука, он ушел из театра сам. Московские худруки-долгожители, наверное, пожали плечами в недоумении: ситуацию вполне можно было бы «разрулить», уладить, ведь в театре, как выражается Марк Захаров, всегда бродит «энергия ссоры», и надо уметь ее гасить. Но Арцибашев ничего этого не умел. Он был глубоко, до основанья, потрясен поведением любимых актеров, которых внимательно пестовал все девять лет своего руководства.

Если в маленьком Театре на Покровке Арцибашев часто шел на художественные эксперименты, применял острые сценические формы, то, получив большой прославленный театр, он совершенно справедливо задумался о его наполнении, о контакте с «большим зрителем». Нелепо предлагать какие-то театроведческие галлюцинации публике, которая с трудом вникает в сюжет. Наряду с русской классикой Арцибашев ставил западные шлягеры, и что тут предосудительного? Так было и при царском режиме, и при советской власти – у наших драматургов традиционные нелады с «легким жанром». Помню, как лихо двадцать три красавицы театра Маяковского играли бродвейский хит «Развод по-женски» (в пьесе действуют только женщины) во главе с Галиной Беляевой и Ольгой Прокофьевой. Или Данилу Спиваковского в «Банкете» Саймона. Именно актеры помнятся – их лица, интонации, их радостная оживленная игра. Хотя в основном темы театра в бытность Арцибашева были иными. Речь скорее велась о том, что жить трудно.

Людям жить – трудно. Не какой-то там героической, выдающейся жизнью, а совершенно обычной, рядовой. Будь то «Три сестры» Чехова, «Опасный поворот» Пристли, «Шаткое равновесие» Олби или «Как поссорились…» по повести Гоголя – мир представал тревожным, полным грусти и горести. Задолго до украинских событий постановка Арцибашевым гоголевской «Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» пророчила катастрофу. Планшет сцены, изображающий плодоносную землю, полную ярких овощно-фруктовых муляжей, трескался и расходился – образовывался пугающий провал. И Иваны (я видела пару Игорь Костолевский – Михаил Филлипов) оставались разъединенными навсегда, проклятыми навечно…

Я стараюсь не вникать в мутный океан театральных дрязг. Возможно, в руководстве Арцибашева были свои изъяны, мне, зрителю, неведомые. Но вот взять и отказаться от работника такого масштаба и калибра – кажется мне вопиющей бесхозяйственностью. А в жизни Арцибашева тогда возникла трещина, которую уже было, видимо, ничем не сгладить. «В театре есть одна добродетель – успех», говорил Мейерхольд, и неуспех кладет на театрального человека некую «печать отверженности». Могли ведь худруки московских театров пригласить Арцибашева на постановку в свои театры, чтобы поддержать человека в трудную минуту? Могли, наверное. Теперь уже все равно…

Кончилась жизнь Сергея Арцибашева, остались дела и дети. Один из его сыновей – известный пианист, Сергей Арцибашев-младший. Другим еще расти. Неизвестна судьба Театра на Покровке. Будут ли помнить Арцибашева в Театре имени Маяковского – неведомо.

Только преданные зрители будут хранить в своей домашней коллекции драгоценные впечатления от творчества уральского парня, прорубившего себе дорогу наверх и низринутого с этого верха, театрального «плотника», умело строившего театр и запутавшегося в жизни. Талант, эка невидаль в России. Прощай, Сергей Арцибашев.

2015

Александра Завьялова: исчезновение в полдень

4 февраля, накануне своего восьмидесятилетия, трагически погибла Александра Завьялова, одна из прекраснейших актрис русского советского кинематографа. Завьялова запомнилась массовому зрителю прежде всего по роли Пистимеи в многосерийной ленте «Тени исчезают в полдень», однако она являлась миру и в других примечательных картинах. То есть из-за нее-то они и примечательны…

Так и прошла Александра Завьялова по экрану в платочках, не нарядил ее кинематограф ни в исторические костюмы, ни в бальные платья, поскупился на бриллианты и жемчуга (разве что в первом появлении в «Тенях» она в шляпке). Ее воистину убийственную красоту прилежно маскировали скромными платьицами, зипунами, сапогами – однако камера впивалась в ее лицо: распахивались глаза, и все платьица в полосочку и платочки в горошек шли насмарку. Перед зрителем представала властная госпожа, сверхъестественное явление, вызывающее в культурной памяти, скажем, Фаину, героиню поэзии Блока… Не возникала ее опасная фигура в городском пейзаже – действие всех фильмов с участием Завьяловой происходит в Сибири, на Севере, в тайге, на полустанках, в глухих селах, в окружении дикой природы, из недр которой она и является. Она в родстве с дремучими лесами, бескрайними просторами степей, ревущими реками, и особенно – с вьюгами и грозами, она – стихийное бедствие в человеческом облике.

Хозяйка Медной горы – идеальная была бы роль для Завьяловой, но эту роль уже сыграла в «Каменном цветке» Тамара Макарова, и это не единственный случай расхождения актрисы и пригодной для нее роли. Дебют Завьяловой состоялся в 1959 году («Люди на мосту», «Песня о Кольцове»), а к этому времени в советском кинематографе образуется беспримерный «десант красоты». Перед войной и в войну рожденные молодые актрисы несут в себе беспримерную силу жизни и бездну очарования. Советские Афродиты идут плотным косяком, как сельди в море. И, хотя многим удается прогреметь хотя бы в одной роли, конкуренция стоит лютая. В бой идут Татьяна Самойлова и Тамара Семина, Татьяна Доронина и Руфина Нифонтова, Валентина Малявина и Ирина Мирошниченко, обе Вертинские (Анастасия и Марианна), обе Жанны (Прохоренко и Болотова), Людмила Чурсина, Ия Саввина, Нинель Мышкова, Лариса Лужина, Наталья Варлей, Маргарита Володина, Наталья Кустинская, Ирина Печерникова и многие, многие другие… На таком плотно заполненном плацдарме отстоять свое личное право на экран нелегко. Однако Завьяловой это удалось, и не только потому, что она была «Алешкина любовь» (популярный фильм 1960 года с Леонидом Быковым в главной роли). И кадр, когда она моет стол, вскидывает глаза-самоцветы под соболиными бровями дугой, и при этом видна грудь в вырезе нелепой кофточки, навсегда запал в сердце миллионам советских мужчин. У Завьяловой, кроме натурального очарования, был незаурядный актерский талант и потенциал звезды мирового масштаба.

Не случайно ее лицо в 1961 году попадает на обложку «Лайфа» – Америка не могла не распознать свою героиню. Как будто гениальный скульптор-художник над нею корпел, очерчивая радужную оболочку глаз, выводя прямую линию носа, что не велик и не короток, маленький рот с дивной линией изгиба. Он тщательно вылепливал овал лица и прилаживал великолепную голову к шее в победоносной стати… Тайна, заключенная в лице актрисы, на расчетливой земле стала бы исправно работать, принося баснословные доходы. Но для этого нужен культ красоты – если не в культуре, так хотя бы в коммерции. А у нас, как известно, был культ борьбы и труда. Поклонение красоте никак не могло быть магистралью жизни. Александра Завьялова на экране редко улыбалась – она предъявляла себя строго и с печалью, будто что-то зная или припоминая – и уж во всяком случае, не чувствуя своего твердого места на земле. В простеньких обаятельных черно-белых фильмах шестидесятых годов она смотрела на зрителя как гордая пленница времени и обстоятельств. (Прямо Аида какая-то!) И, преодолевая эти обстоятельства, что-то рекой лилось из ее неимоверных глаз…

И вот – Пистимея. Бывшая богачка, потом монахиня, лютая врагиня советской власти. Классическая злодейка мелодрамы; так-то оно так, но зритель живо почувствовал масштаб и непростоту героини. Ведь на стороне Пистимеи – образы старого мира: иконы, свечи, святые слова, крепость семьи и строгость нрава. Ведь в ней, как в лесном скиту, живет древняя русская сила. Это суровое прекрасное лицо каждым своим тревожным появлением на каком-нибудь советском празднике в игрушечной деревне Зеленый Дол – мгновенно придает всему иное измерение. Веселитесь? Ну-ну… Завьялова не только дала целый национальный тип гордой русской женщины, она – можно сказать, символ. Символ глубинных тайн жизни, которая не подвластна конкретному времени со всеми его глупостями…

Итак, начала сниматься в 1959-м, закончила в 1971-м – вся карьера уместилась в двенадцать лет. Дальше – тишина. Толки о том, что это советские «органы» запретили снимать Завьялову за связь с американским бизнесменом, кажутся мне смехотворными. Со второй половины семидесятых перестают снимать почти всех красавиц шестидесятых годов – это что, тоже «органы» запретили? Меняется время, меняются герои. Группа злодеев из «Теней» (Завьялова, Сергей Яковлев, Борис Новиков – кстати, их тоже перестали снимать) была открытием режиссеров Краснопольского и Ускова, а кинорежиссеры любят делать свои актерские открытия, не брать чужие. И Александра Завьялова буквально «исчезла в полдень». На взлете своей карьеры, на пике популярности. Ни Толстого, ни Достоевского, ни Островского, ни Лескова – никого из русской классики, с которой бы она соединилась без зазоров, она не сыграла.

Что ж, среди землян попадаются временные носители красоты – но пожизненных владельцев красоты нет. Природа сеет с избытком, актрис всегда много, и ролей на них не хватает. Кинематограф любит молодость, отжимает ее из красавиц для своих целей, и мало кому удается остаться в героинях кино после сорока. Это так. Но есть еще что-то. Роковая печать была на Завьяловой – к ней привязалась сумасшедшая старуха по имени Судьба, которая часто выбирает себе жертву именно из детей Красоты. Есть ненависть Судьбы к Красоте, необъяснимое злобное преследование ее, это ненаучный факт. В том, что убита была Завьялова накануне своего восьмидесятилетия – разве не виден последний злобный жест безумной старухи-судьбы? К 80-летию Завьяловой сняли телефильм – там актриса отворачивается от камеры, но голос остался таким же безупречным, восхитительным, без изъянов. Горести ее жизни вне кино, как можно догадаться, вполне обыкновенны для нашей женщины, и даже с такой красотой от них не уйти. За красоту-то, бывает, еще и отвешивают ударов побольнее…

И с грустью думая о Завьяловой, вспоминаю последние слова из рассказа Маканина «Кавказский пленный»: «…но что, собственно, красота хотела ему сказать? зачем окликала?»

2016

Часть третья Живые и прекрасные

Но надо жить без самозванства…

Борис Пастернак

Тише едешь – дальше будешь К шестидесятилетию Александра Николаевича Сокурова

Сумрачное лицо.

Скорбные и проницательные глаза редко взглядывают на собеседника, а голос всегда тих.

Сидит на каком-нибудь обсуждении градостроительства в Петербурге, и среди любых воплей и криков неизменно выдержан и все так же твердит свои тихие речи. «Никакой застройки исторического центра, все консервировать, архитектурные мастерские закрыть, как преступные по отношению к культурному наследию…» Может быть, он и сознательно сочинил такой образ – интеллигента после кораблекрушения – но, как сказал поэт, «если даже вы в это выгрались, ваша правда, так надо играть!»

Он говорит – и все замолкают, утихомириваются и слушают. Так произошло и в судьбе Сокурова – ведь его кинематограф поначалу был встречен неласково, обвинен в провинциальной претенциозности и ложной многозначительности.

А он реагировал на это точно по рецепту драматурга Шварца, который сказал: у меня один ответ на критику – стараться работать как можно лучше.

(Преданные сокуровские соратники – скажем, основной его сценарист, выдающийся писатель Юрий Арабов или потрясающий звукооператор Владимир Персов – тоже похожи на него как братья. Тихие и несгибаемые. Вообще сокуровская манера держаться дико заразительна!)

Есть люди, считающие, что первые картины Сокурова – «Одинокий голос человека», «Скорбное бесчувствие», «Дни затмения» – более свежи и самобытны, чем последующие, где он стал мастеровит профессионально, однако первозданность свою утратил. Захотел, дескать, славы, захотел более широкого зрителя и сделался просто режиссером, впору в Голливуд ехать снимать.

Есть и другая точка зрения: это сначала Сокуров был претенциозен и подражателен, а вот потом набил руку, вырос и сумел, особенно в цикле о вождях XX века («Молох», «Телец», «Солнце»), сформировать, наконец, собственную внятную киноречь.

Тут, я думаю, дело не в Сокурове – он не из тех, кто продумывает специальные стратегии развития, – а в восприятии Сокурова. Во времени.

Сокуров развивался внутри российского кинематографа, но соотносил себя не с ним, а с мировой культурой. Да, вот так, с ужасающей провинциальной серьезностью. (Он абсолютно искренен, когда говорит, что не может жить без Эрмитажа, без книг, без русской речи.) Поэтому кино шло своим путем, а он – своим. Кругом люди падали, выдыхались, предавали себя, гибли – а он укреплялся и развивался. Потому что черпал из других источников и черпал все сильнее и глубже. Поэтому развивался – и не рывками, а тихо и органично.

За режиссерский пульт Сокуров впервые сел на Горьковском телевидении, и было ему восемнадцать лет. Теперь он входит в список ста лучших режиссеров мира, и в его фильмографии – десятки игровых и неигровых лент. Весь его поразительный путь в кинематографе – плод невероятных усилий личной воли и растущего духа. Да, ему, бывало, помогали, его любили – но ничего Сокурову не досталось даром.

Ноль подарков от природы (здоровья никакого), ноль подарков от судьбы. Все выстрадано, заслужено, оплачено. На самом деле, Сокуров – феноменальный герой русской провинции, которая в его лице вышла на мировые просторы.

Сокуров – перекресток русской провинции и мировой культуры.

Он родом отсюда – из тихих печальных библиотек, где стоят старенькие тома забытых классиков, из грустных разговоров на обшарпанных кухнях, из томительных пространств, усеянных редкими серыми избушками, где живут люди с навеки изумленными глазами, не понимающие, как они вообще еще живут… Эта юдоль скорби, однако, до сих пор имеет силы создавать себе героев – тех, кто может вступиться за эту горестную тишину, за смиренных людей, за старинные поиски смысла.

И, вырастая из этой почвы, головой наш режиссер уже достигает неба, точнее, первых сумеречных небес, где реют – еще близко к земле, еще различая людей – крылатые фигуры, не то ангелы, не то демоны, в сумерках не разобрать…

А действительно, какой природы «даймон» (мифическое существо, дарующее вдохновение художникам) режиссера?

Мы не найдем в его фильмах торжества плоти и пола, счастья полнозвучной земной жизни, нахального забвения своей смертности. Любимое слово Сокурова, постоянно фигурирующее в названиях его картин – «элегия». Страдание, болезнь и смерть – удел всякого человека, но человек умеет это забыть, а Сокуров вслед за своей всезнающей музой – не забывает никогда.

В том и трагедия Гитлера, Ленина и Хирохито в его скорбных и сумрачных глазах, что они забыли о своей бренной, несчастной человеческой природе, возомнили себя богами, распорядителями судеб, вздумали нагрузить свое жалкое белковое тело идеями власти и особой миссии.

«Несчастные, да поймите же вы себя! – печалится режиссер. – Посмотрите смиренными глазами на оскверненную вами землю, хранящую миллионы жертв ваших идиотских фантазий. Жизнь и без того трагична, и мудр только тот, кто движется по ней, точно все кругом из стекла, – осторожно, трепетно, в страхе навредить, разбить…»

Последняя часть кинотетралогии Сокурова уже снята – это «Фауст», и этот выбор, по-моему, окончательно проясняет «природу его даймона».

Цивилизация, продавшая душу черту за иллюзорное «всемогущество», получит серьезное послание – но вряд ли отнесется к нему серьезно.

Ведь и к «Фаусту» Гете отнеслись как к великой, но всего лишь литературе. Прочитал и забыл…

А я вот внимательно слежу за фильмами Сокурова. Для меня это не просто фильмы, но некоторое «письмо оттуда».

В шутку говоря, вдохновитель Сокурова, по-моему, – это хороший, грустный, раскаявшийся демон, который медленно, через сочувствие людям и самоотверженный труд, перебирается в сторону света. А туда не попадешь наездом и нахрапом – только тихо, шаг за шагом. Этот хороший и грустный демон все пытается нам что-то рассказать, о чем-то предупредить, остановить, помочь, направить…

Оттого в жизни Сокурова и нет «подарков» – кто ему будет помогать-то? Свет занят своими делами, тьма – своими.

И только из сумерек доносится до нас тихий, упрямый голос, «одинокий голос Сокурова».

2011

Доктор Фауст, отец прогресса

Сокуровского «Фауста» сравнивать абсолютно не с чем, это картина небывалая, диковинная и ни на что не похожая – кроме, конечно, предыдущих фильмов тетралогии режиссера о вождях XX века («Молох», «Телец», «Солнце»). Но здесь нет вариаций на темы реальной истории, нет конкретных узнаваемых лиц. Завершая свою поразительную тетралогию, Сокуров пошел на идейное обобщение, на своего рода «коду».

Приноровиться к фильму, если вы не поклонник Сокурова, нелегко: изображение приглушено, тонировано так, что нет открытых ярких цветов, и вдобавок сплюснуто, деформировано, как бывает, если широкоформатное кино показывают на квадратном экране. Это и прекрасно, и странно, и мучительно. Нет привычных резких монтажных стыков, когда зритель резво прыгает глазами туда-сюда. Действие течет плавно, герои говорят на немецком, их речь накрывает голос самого режиссера, читающего русский текст – а Сокуров славится тем, что, кажется, ни разу в жизни не крикнул, не повысил голос.

Создается особенная, авторская визуальность, идущая поперек всего, что принято сегодня считать кинематографом. Беспримерное одиночество Сокурова внутри искусства кино изумляет так же, как размах его философских притязаний. Иррациональные, запредельные, мистические основания всемирной истории – вот что волнует этого удивительного человека.

«Фауст» Сокурова, следуя за «Фаустом» Гете (по мотивам его поэмы написал свой умный сценарий Юрий Арабов), уводит к идейным истокам всей цивилизации Нового времени, к духу, ее породившему. А этот дух состоит из дерзкого человеческого своеволия, вступившего в сделку с дьяволом.

Ха-ха, скажет тут легкомысленный обыватель, вы о чем, какой дьявол? Дьявол – это что-то из голливудских боевиков, коварный смышленый парень в исполнении крепкого актера вроде Аль Пачино. Однако Сокуров представил свой вариант вечного образа. В его фильме черт под личиной ростовщика («черт – там, где деньги», говорит один персонаж) – существо патологическое и фантомное, никогда бы по своей воле не сунувшееся к доктору Фаусту. Если бы Фауст сам не пришел к нему.

Доктор Фауст, отец науки и прогресса, ставший победителем и убийцей природы. Томящийся непонятной жаждой (потом это назовут «жаждой познания») мужчина с пустотой в душе.

Вообще-то Сокуров намеренно избегает всякого насилия и жестокости на экране. Но «Фауст» начинается со сцены, когда доктор Фауст (Йоханнес Цайлер) потрошит труп, и внутренности покойника вываливаются из вспоротого живота. «А где душа?» – спрашивает ученик. «Не нашел, ее нет», – отвечает доктор, продолжая познавательно копаться. Вот отсюда и пойдет раздвоение самого понятия «доктор» – на благодетельного помощника человека и на бездушного экспериментатора. Те чудовища, что ставили свои бесчеловечные опыты на живых людях в нацистских лагерях, тоже назывались ведь «докторами». И тоже были обуреваемы «жаждой познания», цена которого их не волновала. А впрочем, цена известна, и прописана в нетленном договоре, который их общий предок, доктор Фауст, подписал кровью…

Фауст обитает в маленьком, тесном городке, населенном земляными корявыми людьми, эдакими «едоками картофеля». Он и сам сын самоуверенного доктора, растягивающего пациентам суставы на дыбе. Но Генрих Фауст, с его сонным и злым лицом неудачливого мужчины средних лет, не так успешен, как шарлатан-отец, он нуждается, ему нечего есть, и к ростовщику Фауст приходит, как и все, за деньгами. Тут и начинается странный симбиоз человека и нечеловека.

В образе черта (его в фильме играет известный актер пантомимы, руководитель театра «Дерево» Антон Адасинский) нет никаких оперных и даже литературных штампов. У него длинное, худое, печальное лицо и патологическое тело, раздутое, узловатое – когда он раздевается в купальне, Маргарита с девушками хихикают над тем, что у того «спереди ничего нет». То, что должно быть спереди, у черта висит как хвостик сзади. Это выморочное существо, выкидыш мироздания, космическое недоразумение, фантастический урод. У него свои маньяческие пристрастия – в церкви, пока его не видят, он страстно обнимает статую Девы…

Черт прилипает к Фаусту как назойливый поклонник, и начинается их «танец», их па-де-де, где будут замешаны попойки и убийства, похороны и купания, прогулки и моления. Тут всплывет детское, кукольное, жалобное и соблазнительное личико прачки Маргариты (Изольда Дихаук), напоминающее о «вечной женственности», которую искали и воплощали средневековые немецкие и фламандские художники. В том вожделении, которое Фауст испытывает к Маргарите, тоже не будет никакой «души», это скорее разновидность «жажды познания», насильственной победы, желания распотрошить всю Вселенную.

Что же тогда продал Фауст «ростовщику»? Да есть ли у него, собственно, предмет торговли? Не надул ли он бедного отверженного урода?

Скорее всего, что и так. Когда черт, после гибели Маргариты, проволакивает Фауста живым в потустороннее царство мертвых, протискиваясь каким-то заветным «черным ходом» сквозь ущелья, Фауст забрасывает того камнями и убегает на свободу. В сияющие снега, в холод одиночества и чистого познания. Он породит свою «фаустовскую» цивилизацию, без Бога, без души, где место Создателя займут разные гениальные гады.

Правда, черт, конечно, откопался – и побежал вслед Фаусту, на помощь. Этого в картине Сокурова нет, но можно ведь и домыслить, зная последующую историю…

«Всемирная отзывчивость» считается свойством русской души, и путь Сокурова тому подтверждение. Любя культуру той или иной нации, он проникает в ее суть, расщелкивает, как орех. Хорошо, что Европа защитила этого оригинальнейшего из оригиналов своим «Золотым львом» – а то на родине его бы забили ногами не хуже, чем Никиту Михалкова. Ненависть к «большим людям» принимает в отечестве характер патологии. Представить себе, что кто-то умней, образованней, талантливей, чем ты, и тебе надо просто-напросто посмотреть фильм, а потом помолчать в изумленном уважении – этого, по-моему, уже никто не может, кроме провинциальных библиотекарей.

2012

Они живые и прекрасные

Спектакль «Лето одного года» по пьесе Э.Томпсона, БДТ.

В главных ролях – Алиса Фрейндлих и Олег Басилашвили

Пьеса Томпсона сильна не действием, которого почти что и нет, а характерами главных героев, которые выписаны разнообразно и привлекательно. Чета любящих супругов – Норман и Этель Тейеры, – как обычно, приезжают в свой дом на берегу Золотого озера провести лето. Их сорокалетняя бездетная дочь Челси, с которой они в сложных отношениях, все-таки навещает их однажды, чтобы познакомить со своим новым мужчиной, дантистом Биллом, и его двенадцатилетним сыном. Долгие диалоги, американский юмор, американские сантименты… Все это абсолютно не понятно, зачем было бы нужно русскому зрителю, если бы в главных ролях не фигурировали Олег Басилашвили и Алиса Фрейндлих.

А если что и нужно русскому зрителю – так это они, матерые театральные звери. Играющие на сцене более полувека и понимающие друг друга с полуслова, да что там – с полувздоха. По пьесе Томпсона «На Золотом озере» некогда был снят оскароносный фильм со знаменитыми актерами Генри Фондой и Кетрин Хепберн. Но Басилашвили и Фрейндлих для Отечества значат не меньше. Может быть, в нынешней ситуации и больше.

Нынче, когда потеряны красота и достоинство человеческого возраста, эта идеальная сценическая пара выглядит как настоящая поэма о настоящих людях. Басилашвили и Фрейндлих могут вообще ничего не делать на сцене, могут просто стоять и молчать – мы будем разглядывать их бесконечно прекрасные, живые, умные лица, и это уже будет факт искусства.

Однако спектакль «Лето одного года» вовсе не сводится к тому, что нам на сцене показывают потрясающих актеров старшего возраста живьем. Это уже будет цирк какой-то, и для этого в репертуаре БДТ есть спектакль «Квартет», где фигурируют первачи театра, не обремененные никакими особыми творческими задачами.

А в «Лете одного года» рассказана действительно глубокая и трогательная человеческая история. О беззащитности и смелости человека, о взаимной любви, верности и порядочности, о преодолении страха смерти. Все это важные вещи – тем более важные, что у нас счастливые семейные пары постпенсионного возраста крайне редки из-за высокой мужской смертности. Поэтому так приятно смотреть на идеал!

Героиня Фрейндлих чуть моложе мужа и покрепче характером, она бодро суетится по хозяйству, бегает в лес за земляникой, принимает гостей. В ней время от времени просыпается озорная девчонка с гитарой, которая когда-то жила тут, на Золотом озере, в лагере скаутов. Эдакий веселый сорванец, живущий внутри деловитой пожилой дамы. Она всегда будет сражаться с трагизмом любой ситуации, защищая не столько себя, сколько близких от кошмара жизни. А персонаж Басилашвили, красавец-профессор, насмешник и умница, заметно сдал, он на пороге дряхлости. Память его слабеет, но он отважно, оружием тотальной иронии, борется с ужасом беспомощности и возможного маразма. Но ни разу Этель – Фрейндлих не станет, как более сильная, унижать слабеющего мужа, в ней нет мещанской, обывательской подлости этого рода. Она предельно, даже запредельно внимательна к малейшему движению партнера – потому что это женщина потрясающе чуткая, деликатная, отзывчивая. Да и подступающий маразм Нормана – Басилашвили тоже интеллектуальный, игровой, блистательный (ну а какой еще может быть маразм в исполнении этого актера?). Басилашвили заставляет публику хохотать с помощью филигранных иронических интонаций – десятки раз! Скажем прямо, перед нами – интеллигентная пара, или, если вам не нравится это определение, пара людей высокого культурного типа. И тут дело не в количестве прочитанных книг, хотя и персонажи пьесы, и наши любимые актеры явно читали их сколько нужно.

Дело – в высоте и человечности существования. В чуткости к ближнему. В музыкальном слухе на грубость и хамство. В тонкости эмоций. В переливчатой и сложной музыке существования сложных и прекрасных людей.

И если актеры обыкновенные говорят свой текст равномерно, как будто он весь нужен и важен – Фрейндлих и Басилашвили устраивают прямо-таки симфонии на ровном месте. Они-то знают, что одни слова говорятся бегло, впроброс, другие – слегка выделяются, третьи – выталкиваются вперед как очень важные. Вся их речь пульсирует, переливается, дышит, как будто они сами вот сейчас и сочинили эту пьесу. Видеть такую работу – счастье зрителя и необходимость для профессионалов.

Постановщик спектакля «Лето одного года» – молодой режиссер Андрей Прикотенко, имеющий славу театрального шалуна. Но в БДТ не забалуешь. Все режиссеры, приходящие ставить что бы то ни было на эту сцену, неумолимо начинают походить точь-в-точь на позднего Товстоногова. С его глубокомысленной важностью, замедленностью и плавностью. Так что и Прикотенко самоумалился до неразличимости. Новый спектакль вполне академичен по форме, на сцене – загородный дом с множеством конкретных деталей (буфет, стол, удочки, плащи-дождевики). Разве что на заднике иногда проецируются загадочные физиономии индейцев и звучит соответствующая музыка – но это выглядит как безобидный дивертисмент. Да еще с помощью анимации оживляется паук, которого пытается поймать Этель – Фрейндлих, – это и вовсе невинная шуточка. В сравнении с тем, что бывает на наших сценах.

Но на тех высотах, куда забрались Фрейндлих и Басилашвили, уже нет никаких обыкновенных мелких театральных забот – о коммерции там или наградах, или каких-то театральных экспериментах с целью привлечения внимания. Все награды получены, все внимание завоевано – и поэтому они на сцене просто «живут о главном». Когда в конце спектакля Норман – Басилашвили оказывается на грани смерти (сердечный приступ), и Этель – Фрейндлих бьется-мечется вокруг него, а потом спокойно и с ужасом говорит: «Норман, я сегодня поняла, что мы умрем», – ни о каких театральных глупостях не думаешь. Глотаешь слезы. Понимаешь, что мы умрем…

Эта простота высокой игры на сцене стоит так дорого, что вопрос о цене нет смысла и рассматривать. Найдите актеров, которые больше пятидесяти лет на сцене, да еще в главных ролях, заходите и поговорим. Такой сценической пары, как Басилашвили – Фрейндлих, в стране нет. Эту драгоценность можно с уверенностью рекомендовать любому приезжему в Санкт-Петербурге, чтоб он понял: в этом городе, кроме невменяемой администрации, есть еще кое-что. Классическая игра. Огромное удовольствие.

2011

Алиса не потерялась

На Новой сцене Большого драматического театра (Санкт-Петербург) состоялась премьера спектакля «Алиса». Это первая работа в БДТ нового художественного руководителя театра Андрея Могучего. И новый выход в непривычной обстановке для Алисы Фрейндлих – одного из главных символов Ленинграда – Петербурга.

Женщина по имени Алиса оказывается в запертом лифте, откуда попадает в страну, где когда-то бывала девочкой, сильно постаревшую «страну чудес». Там доживают свой век чокнутые чудики. Там бродят пожилые воспоминания и печали, обычно приходящие во время бессонницы. Растерянная Алиса пытается не дать себя запутать, старается выбраться из этого дурного мира и в конце концов ей это удается.

Литературная основа спектакля «Алиса» – плод коллективного сочинительства самого Могучего, а также драматурга Сергея Носова и завлита БДТ Светланы Щагиной. Это клочковатый текст с множеством сентиментальностей и философствования, иногда занятный, иногда пустой. Но ничего не поделаешь, подавляющее большинство современных режиссеров глухи к слову. Они сами писать не умеют и нисколько этого не стесняются (а хорошо написанные пьесы обычно норовят испортить).

Трудно понять, к примеру, зачем в начале спектакля персонаж Кролик (Анатолий Петров) произносит длинную речь на тему «была надежда, но всё проср…». Последнее слово звучит раз тридцать, а ведь достаточно было бы одного раза (лучше, конечно, ни одного). Все начало второго действия – огромные мнимоисповедальные монологи персонажей в отсутствие Алисы Фрейндлих – по-моему, совершенно ни к чему. Вообще, без нее на сцене скучновато. Вдобавок, все персонажи одеты в черное, как это принято поголовно у режиссеров-«новаторов». Эти новаторы уже и сами обросли густыми штампами, не хуже старичков-рутинеров.

Музыку режиссеры любят больше, чем слово, но как-то безразмерно. Нередки на драматической сцене беспрерывно играющие рояли и оркестры. В нашей «Алисе» с неизвестной целью играет камерный ансамбль, притом музыка к спектаклю сочинена специально композитором Настасьей Хрущевой. Чистенько, грамотно, бесцветно.

А вот пространство «Алисы» придумано Могучим изобретательно и забавно. Обитые бархатом ложи и ярусы, позолота и хрустальные люстры Новой сцены БДТ замотаны белой холстиной, сцена и зал меняются местами – в первом действии зрители сидят на сцене, во втором – перемещаются в зал. И это маленькое зрительское приключение сбивает инерцию восприятия, приближает немного к свежим радостям детского мира. Ждешь, что будет странно, чудесно, весело, смешно – и кое-что сбывается.

Это странно. И даже иногда интересно. Но не весело и не смешно, тем более не чудесно. Рассказ идет об усталом, выдохшемся мире, потерявшем смысл. Здесь еще рассуждает умный Шляпник (Валерий Ивченко), пытается командовать взбалмошная Королева с вздыбленными волосами (Ируте Венгалите), дерзит клоун Шалтай-Болтай (Андрей Шарков)… Но это всё по инерции, без вдохновения, точно в провинциальном репертуарном театре. Этот потухший мир ждет спасения от той Алисы, «шалуньи-девочки-души», что когда-то умела плакать и смеяться, которая принесла с собой жизнь и радость. Но теперь она все забыла, она сама устала и растерялась…

Глаза зрителей впиваются в маленькую фигурку загадочного существа без возраста, с белыми волосами и поразительно живым, изменчивым, неповторимым лицом. Среди них, конечно, есть те, кто помнит дебют Алисы Фрейндлих более полувека тому назад на сцене Театра имени Комиссаржевской. Вера Федоровна рано оставила сцену и жизнь, Алисе Бруновне суждена иная участь, другая весть заключена в ее умном и упорном существовании. Фрейндлих по-прежнему доставляет наслаждение одним фактом своего пребывания на сцене. В данном случае – еще и предъявляя судьбу человеческой нормальности в свихнувшейся обстановке.

Вместо того, чтобы играть очередную бенефисную скукоту про голливудскую актрису или европейскую пианистку, вспоминающую свою жизнь, Фрейндлих принимает участие в оригинальном представлении, где совершенно неизвестно, как себя держать и что делать. Это бодрит, освежает, творчески встряхивает организм. Другое дело, что фантазии Андрея Могучего кого-то увлекают, а кому-то кажутся инфантильными и бедноватыми.

Алиса Фрейндлих (1934 года рождения) принадлежит к героическому поколению интеллигентных ленинградских женщин, переживших девочками эвакуацию и блокаду, привыкших к непрестанному труду, достигших удивительной нравственной высоты. Они и сейчас работают – учителями, врачами, архитекторами, библиотекарями и т. п. И тот ясный свет, что льется из глаз Фрейндлих, для них – нечто заветное и родное, помощь, опора и поддержка в трудном пути. Театр же существует не для театроведов, а для публики. В том числе и для таких женщин.

Я думаю, что многое их тронет в спектакле – в основном, монологи Алисы Фрейндлих о бессоннице, о встрече с умершей мамой. Это понятно и человечно. Остальное вряд ли будет им близко – зато более молодая аудитория может заинтересоваться фарсовыми зигзагами представления и даже отыскать в них глубину. Новая «Алиса» очевидно будет иметь определенный успех у публики, и для труппы БДТ она явно полезна, как встряска застоявшегося организма.

Однако встряска встряской, а работать БДТ после реконструкции придется в зале на 1200 мест. Неясно, как с этими бархатными ярусами и хрустальными люстрами справится Андрей Могучий, для которого зальчик-трансформер мест на двести – это идеальное пространство. На свете есть мера всех вещей, считали древние греки, и сочетаются ли Могучий и БДТ, видимо, надо спрашивать у какого-то древнегреческого оракула, я такого ответа дать не могу. У нового художественного руководителя БДТ есть привлекательные черты – он способный к своему делу человек, не циник, не любит на сцене смаковать извращения и девиации (и вообще как режиссер аполитичен и асексуален), в нем нет пошлости, у него живой подвижный ум и открытый характер. Но 1200 мест товстоноговского БДТ при нелюбви к пьесам, при отсутствии четкого метода работы с актерами! Не знаю, не знаю… Единственное, что я знаю, – спектакль «Алиса» длится недолго, два действия по часу, а Фрейндлих в прекрасной творческой форме и может играть и то, и это, и все что угодно. Радость наша.

2014

Алиса Фрейндлих: «Так позвольте нам иметь свой особенный театр!»

[2]

Во дворе театра Ленсовета появляется маленькая фигурка в ковбойских сапожках и черной шляпке. Алиса Фрейндлих. У нее твердое рукопожатие, она смотрит в глаза собеседнику и даст сто очков вперед любому интеллектуалу. Природный ум, образованность и здравый смысл сочетаются в ней с покоряющим обаянием. Разговор она начинает, ослепительно улыбаясь: «Вы учтите, я в маразме!»

– Алиса Бруновна, в БДТ состоялась премьера «Алисы» режиссера Могучего, спектакль идет, все билеты раскуплены, кажется, на много лет вперед… В то же время существует некоторая разноголосица мнений о постановке. Скажите, для вас спектр этих мнений имеет значение или вы безразличны?

– Раскуплены, только надо учесть, что там всего ничего зрителей помещается. Конечно, я не безразлична. Я себя, быть может, утешаю тем, что если мнения разные, то это скорее хорошо. Когда однозначно все хвалят, это вызывает недоверие, а если совсем плохо, то ты сам это изнутри заранее чувствуешь. А когда такая разноголосица, то, значит, есть взаимодействие. Некоторые сразу после спектакля говорят: не понравилось, не мой театр. А на следующий день звонят: знаете, долго длится послевкусие… Тоже приятная подробность. Раздумывают люди – значит, уже хорошо.

– В некоторых критических высказываниях меня задело то, что мол, вот, и Алиса Фрейндлих присоединилась к нашей «движухе». Что был застой при Чхеидзе, а когда Темур Чхеидзе ушел, то некоторые прямо в спину сказали: ушел человек, который развалил театр. Мне это кажется не то чтобы неприличным – что сейчас о приличиях толковать! – но просто несправедливым.

– Ужасно несправедливо! Во-первых, Темур Нодарович был у руля всего ничего, четыре года. До этого Кирилл Лавров руководил театром, и при всей его глубочайшей порядочности, таланте и профессиональной чести – все-таки Лавров не режиссер. За это время немножечко раскомплектовалась труппа, раскомплектовался репертуар: приглашали режиссеров, одного, другого, каждый приносил свой взгляд и свою волю, поэтому не было общей стройности. То же касается труппы: старики пошли дружно уходить, среднее поколение потеснилось, повалила молодежь – хорошая молодежь, но баланс оказался не соблюден. Это, конечно, по той причине, что Кирилл Юрьевич не режиссер. А Темур Нодарович успел поставить все-таки ряд неплохих спектаклей, конечно, среди них не было ни своей «Истории лошади», ни своих «Мещан», но спектакли были достойные и стильные. Мне скорее нравилось то, что он делал: всегда продумано, внятно, глубоко интеллигентно. Правда, из-за упомянутых проблем в труппе не то чтобы ансамбль не складывался, а откровений актерских не возникало. Но все было стильно и аккуратно, что приятно было моей немецкой скрупулезности. Вот в последнее время, пока мы скитались, на сцене БДТ появилось несколько спектаклей, на мой взгляд, слегка неряшливых.

– Но все-таки если нет дерзания, если театр не идет вперед, то он неминуемо сползает…

– Наверное. Вот мне говорят – что же вы тоже в этот постмодернизм ударились, или как там называется то, что делает Могучий. Но я хоть и не кошка, а собака по гороскопу, но собаки тоже любопытные. Мне любопытно. Потом Могучий же понимает, что мы к другому приучены, и он оставил какие-то зоны в спектакле, где можно…

– А вот тут поиграйте, как говорится, в «олдскул»?

– Да-да.

– Если вспомнить крупных режиссеров прошлых лет – это же были такие фигуры со значительностью, в том числе и во внешнем облике: Товстоногов, Владимиров, даже Чхеидзе – просто государственные люди! И вдруг приходит человек в кепке, без возраста – легко ли было воспринять его и найти общий язык, не отталкивала ли эта внешняя расхристанность?

– Я не заметила расхристанности. Это тоже стиль, который он себе выбрал и ему следует, – на моей памяти, ни разу не изменил кепочке своей. Это довольно последовательно. Я тоже все время хожу в каких-то мальчишеских немножко одеждах, ну и что.

– Многие зрители от режиссера академического театра ждут некоторой строгости, важности, ответственности…

– Ей-богу, не думаю, что это решающий момент. Бутусов, например, тоже все время в каком-то рабоче-мобильном облике, в костюме я бы его с трудом представила. С театром, который постоянно держит нос на новизну, подобный тип режиссера как рабочего человека вполне согласуется.

– То есть сам вид Могучего говорит: настали новые времена!

– Да, не ждите, что вы сейчас встанете на котурны, наденете кринолины и пойдете вещать.

– У Григория Александровича Товстоногова не припомню что-то засилья кринолинов.

– Товстоноговы рождаются раз в столетие, ничего с этим не поделать. Кстати, тоже не припомню за ним особой чопорности в одежде…

– Я имею в виду не столько одежду, сколько манеры.

– Насчет манер – мы вообще многое утратили. Конечно, жалко, но что уж теперь печалиться, надо привыкать. Могучий, кстати, на репетициях очень доброжелательный человек. Когда уж совсем – свет, например, светит в зад, а не в лицо – тогда начинает кричать. А так у него очень щадящий подход. Мог бы даже быть и построже, режиссер должен уметь добиваться своего.

– Текст «Алисы» коллективный, но что касается театра как искусства все-таки на литературной основе, на основе драматургии, будет ли это сохраняться в БДТ?

– Надеюсь, что да. И Товстоногов, и Владимиров, другие замечательные режиссеры, особенно памятен мне здесь Петя Фоменко, умели свое озорство, экстравагантность, режиссерские шалости очень тонко совмещать и с душой, и с мыслью первоосновы. Не думаю, что если мы теперь обратимся исключительно к практике собираться и рассуждать, а кто-нибудь станет эти наши дурацкие рассуждения на компьютере записывать, то будет хорошо. В «Алисе», например, очень видно, что вот этот кусок написал Сергей Носов, а дальше уже пошли какие-то фантазии на тему. У Носова есть свой стиль, он чувствуется.

– А почему было тогда просто не заказать Носову пьесу?

– Они очень долго работали, Могучий и Носов, где-то не сходились, я наблюдала это – как Носов ушел, потом снова появился, снова ушел. Режиссер со мною не откровенничал на эту тему, но я чувствовала, что они с Носовым то не согласны, то приходят к взаимопониманию, то опять разбегаются. Поэтому получилась такая чересполосица литературная. Я на самом деле надеюсь, что это не будет основным методом работы в дальнейшем.

– А как получилась, что из спектакля исчезла ваша творческая биография? Личные какие-то коллизии остались, а это ушло.

– Вот творческой биографии как раз совсем было не нужно. Как только я видела в этой ткани адресные моменты – а было девять вариантов произведения, – я умоляла просто: не надо никаких адресов! Потому что то, о чем мы собираемся поговорить, касается кого хотите. Любой женщины, которая прожила длинную жизнь: были испытания, были радости, разочарования, курения-выпивания, бессонница – в любой биографии, не только моей. Военная страница, блокадная – тоже многих пожилых людей это коснулось, к тому же это особенный питерский мотив.

– Алиса Бруновна, вы на сцене всегда предельно конкретны, а тут такая мера обобщения – любая женщина, вы говорите, может себя там найти. Вы играете какую-то воображаемую женщину?

– Нет, конечно, я играю себя. Но где я не играю себя? Может, с профессиональной точки зрения это не очень правильно, но я везде ищу какие-то собственные точки, на которые можно нажать. Все равно все черпается из каких-то бункеров памяти. Меня так учил мой учитель Зон, и я не вправе до сих пор ослушаться.

– Вот этот эффект личного присутствия в спектакле – насколько понимаю, для Могучего это важно?

– Да, думаю, он именно и хотел добиться этой причастности, чтобы каждый думал – а я ведь тоже изменял, детей бросил, еще что-то… В первом акте, правда, многие не врубаются в раскиданные парадоксы и сюррики из Кэррола просто потому, что не помнят сказку. Ну а что делать – не заставлять же всех книжку перед спектаклем перечитывать.

– Мне интересно, как женщины вашего поколения относятся к спектаклю, ведь для них вы, наверное, своего рода символ: интеллигентная женщина, пережившая ребенком войну, до сих пор работает… Такие женщины ведь есть – учителя, врачи, архитекторы. В «Алисе» есть их испытания, их растерянность, страх, но мне кажется, что им может не хватать в нем какой-то победы, что ли. К чему все это? Разобралась ли она со своей жизнью, победила свои страхи?

– Есть такая недостача, да. Единственное, что меня с ней мирит, это момент покаяния. Он, конечно, сентиментален: сцена с мамой. Чтобы победить, сначала надо покаяться.

– А в чем этим женщинам каяться?

– У каждого есть в чем каяться. У меня своя страничка – только тогда, когда мамы моей не стало, я поняла, как мало я ей дала. Она рано ушла, конечно, не у всех такое раннее расставание… Как-то я наблюдала – внук мой Никита нахамил матушке своей, Варьке. Я подошла и шепотом говорю: никогда так не делай. Потом, когда останешься один, никогда себе не простишь! Когда мама моя ушла, у меня начало расти желание, и сейчас большего желания у меня, наверное, нет – обнять ее… Никита маленький заплакал. И до сих пор мне так хочется обнять маму – крепко, чтобы она всё-всё поняла, почувствовала всё то, что я ей недодала. Только покаяние может дать нам почувствовать эти детские ладошки на глазах…

– Насчет детства – вот и в «Лете одного года»: пожилая женщина, которая вспоминает себя девчонкой, и Алиса одновременно девочка и старушка, и «Оскар и розовая дама» – тоже это есть. Когда напряжение пола ушло и вдруг края жизни смыкаются. Вы ощущаете это лично?

– Ощущаю, конечно. Иногда так хочется поозорничать, а потом понимаю, как это нелепо выглядит в облике старушки.

– А надо ли постоянно смотреть на себя со стороны?

– Ну, может постоянно отслеживать и не надо, иначе потеряешь удовольствие от непосредственности собственной, но осознавать следует, конечно.

– Может, в этом тоже один из смыслов «Алисы»?

– Может. Товстоногов говорил, что при работе с пьесой важно разгадать мотив автора, зачем он ее писал, а потом уже включать себя.

– Я все меньше вижу это в нынешних режиссерах.

– Так это и есть основная проблема современного театра, на мой взгляд. Интерес режиссеров к драматургии увял. Берут классику, отстоявшееся крупное зерно драматургическое, и первым делом вписывают туда себя. Почему я Фоменко все время вспоминаю – он всегда привносил что-то свое, но никогда не измывался над автором.

– Как будто вынули какой-то предохранитель – уважение к автору.

– Уважение диктует не трогать автора, я говорю все же о понимании. Вспоминая Владимирова – в то время в репертуаре должно было быть пятьдесят процентов современных пьес. Сначала был хороший поток драматургов – Володин, Розов, Арбузов, Рощин… Этот первый слой был расхватан БДТ, еще кем-то, и Владимирову зачастую приходилось брать уже некачественную драматургию. И он говорил: я люблю работать с некачественной драматургией, потому что тогда я могу позволить себе вольности, своего рода режиссерскую правку. А сейчас так принято делать с классикой. Я очень печалюсь по этому поводу.

– Вы одна из немногих актрис, для которых драматург специально написал пьесу – я имею в виду «Пятый десяток» Александра Белинского. Как вы относитесь к этой практике? Ведь это с одной стороны приятно, а с другой – есть некоторая опасность – ориентируются на уже сделанное актером, так что возможность открыть новую сторону не очень велика.

– Мне кажется, это совсем не худо, если хорошо сочинять. Белинский сделал это интеллигентно, благородно… Это был хороший, добрый спектакль. Там еще картошка дымящаяся была на столе. И все актерские дети собирались за кулисами и ждали, пока вынесут эту картошку – не потому что голодные, а потому что со сцены. Ее варили специально, и зрители тоже смотрели, и всем хотелось тут же картошечки хряпнуть с капустой и селедочкой…

– На сцене всё вкусней?

– Ужасно вкусно есть на сцене.

– Вот бывает простая пьеса, а вышьют ее актеры – и очень здорово получается. Может, не надо постоянно мурыжить отца нашего Шекспира?

– Вот мы тут рассуждали о вмешательстве режиссера, а я как раз посмотрела два спектакля Бутусова последние. И мне показалось, что есть такие авторы – Шекспир из их числа, а еще Брехт, – которые позволяют экстравагантные решения. А вот Чехов и Тургенев – не позволяют. Не впускают авангард в свои пьесы. Как им это удается «с той стороны» – не знаю. Но не пускают.

– Потому что Шекспир и Брехт руководили театрами. А Чехов и Тургенев – нет, они писатели. Они не любят режиссеров.

– У Чехова и Тургенева плотная драматургия, они не позволяют вольностей. По интонации своей они не допускают… Их недоговоренности – и есть драматургия, которую нельзя компенсировать визуальным рядом. Не все надо договаривать! Иначе убьете Чехова – он же весь недоговоренность, уход в свое пространство. Конечно, я как актриса рассуждаю… Я играла Брехта и помню, что там изначально заложены все эти подмены-замены режиссерским ходом, а вот у Чехова – нет, там не режиссерский ход, а мысль и душа. Разные должны быть спектакли, и разные театры, нельзя всех причесывать под одно, надо дать зрителю выбор. Есть театр сопереживания, актерский по преимуществу, там режиссер должен создать актеру атмосферу и вовремя убрать руки в карманы…

– Ни в одной мировой театральной системе, кроме нашей, не требуют от актера сопереживать персонажу.

– Ну так позвольте нам иметь этот свой, особенный театр! Помню один французский круглый стол, и французы говорят – вот как интересно, у вас такой театр, что зритель может и понервничать вместе с актером, а у нас он испытывает восторг от того, как это сделано. А у вас главное – что.

– Французы также ходят в «Комеди Франсез» послушать свою божественную французскую речь. У нас, кстати, этого почти уже нет – образцовой театральной речи.

– Да, это уходит. Вот, кстати, за что мне нравится балет – несмотря на все эксперименты, они не забывают делать свои фуэте. Диану Вишнёву клонит к авангарду, но она прекрасно танцует и классику. И в драматическом театре должно быть так – спектакли разного стиля, разного вероисповедания, что ли. Это мобилизует актера, требует хорошего тренинга – ведь нельзя разделить труппу так, что эти будут играть авангард, а эти испытывать на сцене какие-то эмоции и вызывать в зале сопереживание. Нет, актер должен уметь и то, и другое. Владеть разными театральными языками. И что касается школы – сначала нужно научить актера ремеслу, а когда он уже готов, можно на последнем курсе поставить авангардный спектакль, чтобы они не испугались, если попадут потом к режиссеру подобного толка. А сейчас – мне внук Никита рассказывал, он уже два года учится на актера – их с самого начала готовят к театру, который потрошит Шекспира и Чехова, не научив предварительно ремеслу.

– Что вы думаете про новое поветрие – учить искусство морали? Не показывать, как пьют и курят на сцене, и так далее.

– Очередная чумка, по-моему. О, у меня есть фото, как мы с Басилашвили в Америке спрятались в сортир и курим. Еще воду пустили, чтобы запах не просочился…

– То есть курить нельзя, а убивать можно.

– Еще показательно, что из правоохранительных структур наших все время извлекают какую-то нечисть. Только я не видела, чтобы эта нечисть сидела. Я вот хочу увидеть их на нарах. Когда этого нет, то у разных нравственно нестойких индивидов возникает мысль о том, что выскочил же этот, значит, и я выскочу – откуплюсь, по знакомству или еще как.

– Сейчас еще пошла волна группировок по принципам – одни подписывают письма за, другие – против, кого-то объявляют «нерукопожатным» и так далее. Как к подобному относиться?

– Понимаете, у нас три года ремонт театра идет, мы замучились, и мы уже готовы любой книксен сделать, чтобы все это наконец хорошо закончилось. Потому что хочется домой. Этого не поймет только уж какой-то сверхморальный человек. Я вот иногда изменяю своей позиции, во имя чего-то, хотя это, конечно, не оправдание, а жалкая попытка. Еще часто видишь, как принципиальный очень человек не в силах оставить свою гражданскую доблесть про себя – она должна быть обязательно явлена публично. Может, я кого-то обижаю сейчас, но есть ведь люди, которые тоже эту доблесть проявляют, но не делают из этого подвига.

– В зрительском сознании, благодаря спектаклю «Лето одного года» и другим, вы с Олегом Басилашвили составляете прекрасную интеллигентную пару – в смысле, разумеется, символическом, как Петр I и Екатерина II.

– Басилашвили и на роль Белого кролика в «Алисе» сначала был назначен… Есть такая практика, когда продюсерская компания финансирует постановку и получает право ее прокатывать на площадках за пределами театра, отчисления от спектаклей на родной сцене тоже получает. И хочет, конечно, имен, которые гарантируют зрителя. Так и получились эти несколько спектаклей с Олегом Валериановичем – «Калифорнийская сюита», «Квартет», «Лето»… Это все английские и американские пьесы, правда, «Сюиту» уже не играем, потому что вышли из того возрастного регистра, когда уместны эротические… даже разговоры. Сейчас Могучий не очень хочет продолжать эту практику, потому что есть задача все-таки труппу задействовать.

– Людмила Петрушевская в одной пьесе написала о возрасте: «Победа – это когда на своих ногах и в своем разуме»…

– А, это из ее пьесы «Он в Аргентине», мне предлагал эту роль Дмитрий Брусникин, когда ставил пьесу в МХТ. Сначала Ия Саввина должна была играть, она умерла. Но я не могла так надолго оставить свой театр. Потом эту роль сыграла Роза Хайруллина, по-моему, хорошо, я порадовалась за актрису, потому что я видела до этого ее в «Лире» Богомолова, и этот спектакль показался мне… рвотным. Кстати, меня еще до этого богомоловского «Лира» Андрий Жолдак звал сыграть в Балтийском доме «королеву Лир»: коммуналка, мать и дочери, и в итоге мать, раздав все, уходит в подвал бомжевать. Спросила – это пьеса по мотивам? Нет, у нас будет шекспировский текст. При всем моем любопытстве этого я уже не представляю. Пишите свою пьесу, какую вам угодно, причем тут Шекспир. Отговорилась тем, что это мужская история.

– Кого бы хотелось сейчас сыграть?

– Хотелось бы сыграть ведьмочку. Не Бабу Ягу, это удел, а ведьмочку – это призвание.

2013

Олег Басилашвили: «Культура превращает отдельные личности в единое целое – на какое-то мгновение»

– Олег Валерианович, в 2012 году вышла ваша книга «Неужели это я?! Господи…». Книга мне чрезвычайно понравилась полным отсутствием…

– …авторского таланта.

– …отсутствием кокетства, амбиций. Это очень простая книга. Человек хочет собрать себя, свой цельный образ, как будто сам для себя. Книга имела успех, к ней отнеслись с интересом и доверием. А как вы сейчас относитесь к этой своей попытке?

– Сейчас, пересматривая книгу, я вижу, сколько в ней нелепостей, сколько я пропустил. Это было предложение издательства «Вагриус», они хотели прислать журналиста, который будет литературно оформлять мои рассказы. Но к тому моменту я уже много написал в виде дневника, обращаясь к своей младшей дочери, еще маленькой, чтобы потом она, «пыль веков от хартий отряхнув, правдивые сказания» прочла. Я отказался от журналиста, делал все сам, но длилось это долго, лет пять-шесть: я оформлял уже написанное и писал новое. Мне очень льстило, что «Вагриус», издавший Олешу, Бакланова, Катаева, собирается и мою книгу печатать. Когда у меня все было готово, издательство прекратило свое существование. Поскольку публикация планировалась в серии «Мой двадцатый век», я старался писать через себя, но о людях, повлиявших на меня и не только; о родителях, о семье, о студии Художественного театра, о Товстоногове и других. Мне посоветовали обратиться в «Эксмо» с готовой книжкой, там ее и издали.

Это книга прежде всего о людях, которые навсегда останутся в моей памяти. Таких, как Борис Николаевич Симолин, педагог студии Художественно театра по истории искусств. Ничего не помню из того, что он преподавал, но как он рассказывал про Нику Самофракийскую – не забыть. Когда этот маленький, какой-то выцветший человек в очень плохом костюме, с заплатами на подкладке пиджака, вставал в позу этой Ники, я видел ее. Оказавшись в Париже, в Лувре, я внял его совету и пошел смотреть на Нику так, как он рассказывал. Настолько он был влюблен в свое дело, что до сих пор я это помню…

– Томас Манн считал, что восхищение, восторг – это побудитель творчества, что чрезвычайно важно восхищаться. Как вы считаете – полезно ли восхищение в юные годы?

– Несомненно. Самое прекрасное и самое отвратительное закладывается в раннем возрасте. Постепенно человек забывает все то хорошее, что было, – под влиянием длинной жизни, тягот, различных личных изменений. Но наступает момент, когда это вдруг как цветок распускается, и человек с благодарностью смотрит в прошлое, каким бы оно ни было. В мемуарах военных, беспризорников, у которых было очень тяжелое детство, они пишут о нем с восхищением, с благодарностью. Потому что в детстве открывается мир. У моего отца самые счастливые годы были – Великая Отечественная война, потому что они делали нужное дело и считали, что это делать необходимо. Они защищали Родину от фашизма.

– На вас большое влияние оказал круг мамы и ее друзей – филологов, необыкновенных людей…

– Мама работала в Институте русского языка имени Пушкина в Москве, там у нее было много замечательных друзей. Среди них, например, Александр Александрович Реформатский, светило, чью книгу «Введение в языковедение» при Сталине называли буржуазной подстилкой, так как он доказывал, что никакого отношения к классовости язык не имеет. И вот он кирпичи клал, но читал лекции в Московском университете, выходил на кафедру со своей книжкой и говорил: «Вот книжка, многажды руганная, но другой нет!»

На похороны мамы ее друзья приехали в Питер. На поминках Владислав Стржельчик, услышав, как они говорят, спросил: «Боже, кто это? Как они по-русски говорят!» Идеально точные фразы, яркие образы.

– Что нужно для того, чтобы так хорошо говорить по-русски? Это воспитание, семья?

– Думаю, что любовь к русскому языку. Любовь к родине, к которой ты испытываешь особые сыновние, дочерние чувства. Я знаю таких людей и могу понять прекрасно, как эти чувства возникают.

Мне очень повезло: маме дали большой участок под Москвой, в Хотьково, где мы построили избу – я об этом в книге пишу. Удивительные места. Там никого нет, леса непроходимые на десятки, сотни километров. В двадцати километрах – Троице-Сергиева лавра, монастырь, откуда иногда доносится колокольный звон. И все осталось так… Идешь по лесу – вдруг кирпич какой-то… Скит бывший. В Хотьковском монастыре похоронены отец и мать Сергия Радонежского, а недалеко Радонеж, откуда он родом. Видимо, это все играет какую-то особую роль. Не зря говорят об определенной ауре, которую порождают такие люди, святые. Там же, рядом с Хотьково, в Семхозе жил Александр Мень… Здесь я понимаю, что это моя родина, это мой народ, я такой же, как они, хотя, может быть, я говорю по-русски лучше, но не в этом дело. Вот этот пьяный, который там лежит, – это мой. Наверное, отсюда возникает желание изучить это все, пролезть вглубь, понять, что это такое…

– А каким бы вы хотели видеть новый БДТ? Площадки, техника – это понятно. Но мы ведь с вами прекрасно знаем, что можно и безо всяких площадок.

– Да, конечно, коврик постелили и всё.

Но это все-таки театр! Занавес открываем – а там ничего нет. Театр в данном случае – не коврик.

Честно говоря, я бы хотел видеть театр-семью, театр-дом. Репертуарный театр. Мне кажется, это могучее завоевание русского театра. Ведь все, что было до Станиславского и Немировича, за исключением, пожалуй, Малого театра московского, грубо говоря, было антрепризой. Собрали труппу, сыграли «Горе от ума», разошлись. А вот в Художественном впервые задумались над тем, что целый коллектив, живя одной эмоцией, одним пониманием жизни, беря лучшее из литературы, продвигает дело вперед.

Кстати говоря, Георгий Александрович неоднократно говорил, что он мечтал создать театр, который впитал бы в себя лучшее, что было в Московском Художественном, у Вахтангова и у Мейерхольда. И с гордостью говорил: «И кое-что мне удалось». Действительно, кое-что ему удалось. Даже очень многое. Такой театр разрушать, на мой взгляд, не надо. Мне кажется, необходимо пойти по тому же пути, возможно, иначе глядя на мир.

Для этого надо изучить труппу как следует и сделать артистов своими союзниками. Как поступал Георгий Александрович. После поездки в Америку он собирал весь театр и рассказывал об Америке. Он делился с нами впечатлениями, не чтобы похвастаться, а чтобы объединить людей. Он вызывал рабочих сцены, бутафоров, говорил им о предназначении театра, о том, что они так же, как актеры, ответственны за спектакль. Капельдинерам объяснял, что они первыми встречают зрителей, которые идут в надежде на что-то, и важно поддержать эту надежду, помочь актерам, чтобы зрительный зал был уже подготовлен их добрым чувством. Мне бы хотелось, чтобы был такой театр.

На мой взгляд, не надо думать о том, что будет играть Басилашвили или кто-то еще и надо бы дать роль. Надо думать о перспективе. Во имя чего я здесь, зачем я взял этот театр, что я хочу сказать. А если нужен будет Басилашвили – пожалуйста, ради Бога. А не нужен – хрен с ним, будет играть Петя.

У нас есть много артистов в театре, которые по той или иной причине не были востребованы Чхеидзе. Надо их выволакивать. А для этого необходимо, конечно, чтобы два, три, а то и четыре режиссера одновременно репетировали спектакли – в два состава, чтобы была занята вся труппа. Где – не знаю, найдите места, аренду можно найти. Чтобы все почувствовали возможность как-то себя проявить. И режиссерам будет интересно – кто как играет, в одной роли провально, а в другой – смотри, как интересно.

А можно проще поступить – всех выгнать и взять новых.

Я в книжке хотел показать, как Гога меня воспитывал. Андрея Прозорова в конце концов это же он из меня вытащил. А как он Стржельчика воспитывал! Ведь это был герой плаща и шпаги, красавец и здоровяк, стихами говорил, а в «Цене» – старый еврей, желтый, яичко кушает. Как это сыграно! Это же Гога сделал. Что бы ни говорили про Юрского, прекрасного, талантливейшего, моего приятеля, все-таки «Беспокойную старость» в какой-то степени Георгий Александрович дал ему сыграть и позволил ему проявить совершенно другие качества. И тому есть множество примеров.

Надо, чтобы вся труппа колыхалась. Чтоб режиссер выражал свое мировоззрение через актеров прежде всего.

Вот таким хотелось бы видеть Большой драматический театр.

– Мы все хотим видеть таким Большой драматический театр. Но мне часто почему-то приходит мысль в голову другого рода. Скажем, недавно я посмотрела «Бесов» Хотиненко. Огромная разница между актерами, которые сформированы все-таки прежним искусством и которые успевают за несколько минут что-то сыграть, и молодыми, у которых вообще превратное представление о профессии.

– В новых «Бесах» Петра Верховенского играет человек, которому я подписал диплом студии Художественного театра, Антон Шагин, талантливый парень. Не знаю, читал он Достоевского или нет? Ведь написан Ленин. Просто Ильич. Причем как гениально. За десятки лет до этого. А что он играет?

Но, знаете, многие сериалы мне сейчас очень нравятся.

Вот я посмотрел, например, «Наркомовский обоз» широкому зрителю неизвестного режиссера Влада Фурманова. Я обалдел от того, как хорошо играют все актеры, и это работа режиссера. Не просто хорошо, а абсолютно достоверно – иголочку не просунуть. Атмосфера, найденная им, очень напоминает атмосферу рассказов о партизанах Василя Быкова, осенне-болотная промозглая. Это настоящее художественное достижение. Но никто из критиков даже слова не сказал.

В сериале «Жизнь и судьба» есть одно потрясающее достижение Маковецкого, который играет Штрума. Я сам человек пятидесятых годов, я помню это время. Я помню, как Самуил Яковлевич Маршак, старый еврей, приходил к нам в Дом пионеров, нам, пацанам, он казался противным; и читал свою поэзию. Как похож на него Маковецкий в этой роли – как будто его вынули из того времени. Каким чудом это рождается? Я вижу перед собой человека неприятного, я бы с ним в одном купе не хотел ехать, а в то же время порядочного, честного, прекрасного человека. Надо памятник ставить за такие вещи. А критика пропустила, как будто ничего и не было.

– Может быть, критика занята теперь другими, гораздо более важными делами? Созданием каких-то странных репутаций авангардных, новаторских. А придешь – ничего авангардного и новаторского не видишь, а видишь непрофессионализм и беспомощность.

– Все говорят: «Мы ищем. Это поиск». А я задаю себе вопрос – а что, у Товстоногова каждый спектакль не был поиском? Поиском стилистики, в которой должен существовать артист? В «Трех сестрах» одна стилистика, а в «Энергичных людях» – другая. Шикарный спектакль «Оптимистическая трагедия» в Александринке он поставил (1955), получил премию Ленинскую, а потом, сам с собой споря, провалился у нас на сцене, поставив ту же пьесу (1981), но пытаясь найти новую стилистику – на абсолютно плоской сцене. Там была башня выстроена – а здесь плоская сцена. Не вышло. Не получилось. Ну что же, честь и хвала, что человек все-таки это сделал.

А современная режиссура во многом – не все, конечно, но в основном, – занята тем, что показывает, насколько она могуча сама по себе. И любая пьеса, даже прекрасная классическая пьеса, является лишь только поводом для того, чтобы показать собственную гениальность.

– Так ведь нет же ее, гениальности. Одни и те же приемы, одни и те же палочки, веревочки, визги и черные трико. Одно и то же из спектакля в спектакль кочует.

– Я понимаю, к чему некоторые из режиссеров стремятся. Вот я знаю наизусть «Вишневый сад», где я ужасно сыграл Гаева. Ну, это другой разговор. Оказывается, очень трудная роль. У Погребничко в театре «Около дома Станиславского», в подвале, где сцена – просто площадка у кирпичной стены, побеленной известкой, я смотрел «Вишневый сад». Конечно, это не пьеса Чехова, это эссе по поводу, ну ничего, можно поглядеть. Гаев. Одет в черное пальто на голое тело, поднят воротник, небритый такой, в сапогах. Ну тоже я понимаю – такой образ, правда, не соответствующий историческому. Вот они играют, вдруг Гаев подходит к этой побеленной известкой стене, пальцем проводит по ней и говорит сестре: «Сад весь белый». У меня мурашки по коже. Почему? Казалось бы, какое отношение имеет эта стена с этим пальцем к «Вишневому саду»? Никакого. И вдруг высекается нечто! Значит, режиссер искал. Ему удалось в это мгновение высечь что-то. Это очень важно. Потом пошла опять тоска…

И вот еще пример поиска… Я посмотрел додинский «Вишневый сад», недавнюю премьеру. Во многом мне очень понравилось. Некоторое недоумение вызвало то, что почти убраны некоторые линии: Аня и Петя Трофимов – намек на любовь, больше ничего нет; Епиходовская линия почти вся отсутствует. Я привык к тому, что на сцене – дом, видел во МХАТе спектакль с Книппер-Чеховой, во время войны. Этого нет, на сцене – экран, но я все принимаю. И меня потрясло очень многое в этом спектакле. Наверное, если бы действие происходило на сцене, на меня бы такого впечатления спектакль не произвел. На сцене надо форсировать, надо громче, ярче, а тут – рядом. Меня совершенно потрясло исполнение роли Вари Елизаветой Боярской. Вот это женщина, вот это любовь. Замечательно. Особенно сцена после сближения с Лопахиным, когда она выходит из этого экрана, дыхание просто перехватывает. Идеальный, не похожий ни на что Петя Трофимов. Не то что артист загримировался, а совершенно нелепый, бессмысленный человек. А Гаев – Игорь Черневич какой! В валенках, понятно, в доме сыро, он в валенках ходит. Человек, которому как бы на все наплевать. Но я вижу за этим мудрость, он понимает, как ни крути, все равно ничего не изменишь… Во время монолога Лопахина я смотрел только на Гаева, как он в это время ел анчоусы… Всё ему ясно абсолютно, он мудрее всех. Сцена, когда Гаев с сестрой остаются одни, была здорово сделана во МХАТе: Василий Иванович Качалов запихивал в рот, чтобы не закричать, большой белый платок. Жуткое дело. «Сестра моя, сестра моя», – и они уходили. А тут сидит человек, «Вот это была детская, здесь мы с тобой вдвоем жили», – и вдруг он говорит: «Сестла моя, сестла». Точно! Вспомнил, как говорил ребенком, залепетал… Очень хорошо.

Поиск, поиск… Вот вам пример из того спектакля, мхатовского. Сцена в конце первого акта. Пятый час, уже рассветает. На сцене дверь с улицы, из сада, и другая, за которой комната, в которой спит Аня. И вы видите, как постепенно за окнами совершенно ненавязчиво возникает сад. Сквозь окна листья от росы поблескивают. Пустая сцена, никого нет. Сад стоит. И на занавесках тюлевых, кружевных сверху еле-еле заметный розовый луч солнца встающего. Абсолютная тишина. Вдруг отворяется дверь, входит Петя и видит, что в той комнате спит Аня. И говорит шепотом: «Спи, радость моя». Тишина полная, только птицы слышны. До сих пор помню. Это что, не поиск?! Или надо с голой задницей Аню выпустить и чтобы она какала на горшке?

– Олег Валерианович, но ведь тонкие нежные вещи сейчас почти совсем уходят. Зрителя все время бьют поленом по голове. Как Сокуров говорит, уходят тихие нежные переходные красочки, все как в рекламе – грубо, весомо, зримо. Ведь это, наверное, примета времени. Вы считаете, что можно этому активно сопротивляться?

А публика не разучилась ли воспринимать «тонкие вещи»?

– Нет, чувствовать публика не разучилась. Мы с Алисой Фрейндлих играем – не говорю, ах как мы играем – «Лето одного года». Я чувствую, вижу реакцию зрителя. А потом полчаса аплодируют – за что? Не за блеск игры, а за то, что мы тепло какое-то создали. В результате собачьих отношений появляется тепло. Люди этого ждут. Они этого хотят. Ради этого они живут и ходят в театр. Большинство из них.

– Вот вы сказали иронически по отношению к себе, что роль Гаева у вас не получилась. А вы точно всегда знаете, когда получается, а когда нет? Актер может это знать?

– У меня был учитель в студии МХАТ – Борис Ильич Вершилов, замечательный педагог. Он сказал на выпуске: «Олег, вы можете сыграть гениально, а можете сыграть очень плохо. Но вы должны сыграть верно. А для того чтобы понять, верно вы играете или нет, есть только один способ. Это все обман, что мы вас учим актерскому мастерству. Но в мою задачу входило, чтобы вы сумели почувствовать себя хозяином на сцене, ощутили – «я есмь». И я убежден, что каждый из вас хотя бы один раз это чувство испытал. Это чувство и должно вами всегда руководить. Вас хвалят – а у вас этого чувства нет. Плохо. Вас ругают – а вы это почувствовали; пусть ругают, неважно». И это правильно. Когда у меня этого чувства нет, я понимаю, что да, говорил слова, вроде все правильно, усы приклеил, характерность есть, – а за этим ничего нет.

– В «Лете одного года» есть еще страшно важная тема. Умный блистательный человек борется со слабостью, со старостью, и он в этой битве пока что выигрывает. Никто не научит стареть, не научит, что делать. Только глядя на какие-то образцы, можно чем-то вдохновиться. И у вас в книге есть фраза о том, как мало красивых пожилых людей. Их сейчас именно мало? В вашей юности было их больше?

– Да, было гораздо больше! Причем необязательно красивых. Человек мог быть даже и некрасив, но в нем был внутренний свет. Я таких людей встречал. Что далеко ходить – у нас была костюмерша Вера Григорьевна Грюнберг, член семьи врага народа. Ее посадили, она вышла, но ее не реабилитировали. Никто не брал ее из-за этого на работу, а Товстоногов взял. Она напоминала Ольгу Берггольц. Щеточкой чистила всех… Посмотрите на блокадников, так мало их уже осталось. У людей, переживших блокаду и не согрешивших ни в чем – не убивших, не укравших, не нажившихся, – светящиеся лица. Это победа над человеческой слабостью, над собой, это их преодоление.

– Что может удержать человека от распада? Культура, развитие интеллекта, неуспокоенность?

– Не знаю. Но, конечно, культура играет громадную роль.

Почему люди ходят в театр? Или раньше ходили в кино – не по одному, а вдвоем или компанией. Почему смотреть фильм дома на диске – интересно, но нет общности. А в кинотеатре я понимаю, что плачу не только я – но все. Мы вместе, мы один народ. Вот что дает культура. Культура – это не только игра Мацуева, хотя он замечательно играет. Это то, что объединяет. Когда птичка в Художественном театре свистела, и выходил Петя Трофимов, весь зрительный зал на какие-то секунды чувствовал – мы и там, и здесь, мы одним дышим. Культура превращает отдельные личности в единое целое – на какое-то мгновение. И, наверное, гены под этим влиянием как-то изменяются.

– Вы – коренной москвич с грузинскими корнями – прожили так много в Петербурге. Вы почетный гражданин Петербурга. Растворились ли вы в городе, полное ли у вас приятие? Или до сих пор есть какая-то дистанция, есть диалог, и есть даже какие-то мучения?

– Когда стал работать здесь, у меня было чувство, что я в сказке. Взять, допустим, парк Ленина (Александровский), вид от театра, золотой шпиль над Артиллерийским музеем – это же с ума можно сойти. Красота неописуемая. Или улицы типа Гражданской, история с Раскольниковым. Считаю, что Раскольников не в том доме жил, который показывают, а в доме напротив, могу доказать… Я ходил по этим улицам, как по литературному музею.

Петербург произвел на меня грандиозное впечатление. Он был во многом не похож на Москву. Не было центрального отопления, все топили печи. Я каждое утро ездил на Римского-Корсакова за торфом. Печка была железная, голландка, покрашенная краской. Это всё было совершенно не московское. А если взять слова, обозначения – сколько отличий. Почтовый ящик называли кружкой, ручку – вставочкой…

– И огромное количество бывших людей, как их называли…

– Да. Сейчас их мало. Было видно сразу, кто приезжий. Питерцы, ленинградцы настоящие очень отличались. Мой двоюродный дядя носил капитанскую фуражку, хотя он не был моряком, занимался греблей, возил меня грести в двойке распашной на Финский залив. Были яхт-клубы – этого сейчас нет. То есть существует, но только для богатых людей, а тогда это был спорт, традиция.

– И где-то Мировой океан дышит… А сильно изменился Ленинград с пятидесятых?

– Это по-прежнему один из самых красивых городов мира, но вот уникальная атмосфера – она постепенно нивелируется.

– Каким бы вы хотели видеть Петербург?

– Я хочу, чтоб сохранялась духовная память. Не только о Пушкине, Грибоедове, о великих, но и об Октябрьской революции, – это все наша жизнь. И Ленин – наша жизнь. И взятие Зимнего – штурмом или не штурмом – это наша жизнь. И это должно присутствовать. Мне дико смотреть на то, как во время парада на Красной площади Мавзолей Ленина закрывают какой-то шторой. Ну это же бред. Мы же все знаем, что там лежит Ильич. Чего закрывать-то его?

Когда в акватории Невы, где шпиль Петропавловки поднимается на абсолютно ровном горизонте, вдруг ставят фонтаны, которые бьют выше шпиля, считая, что это красиво, хочется сказать – позвольте, красив как раз вот этот шпиль, а фонтаны здесь не нужны.

Сейчас хотят на Конюшенной площади какую-то гостиницу строить. Элитную. Или квартиры, где будут жить люди. Элитные. Добившиеся чего-то. Посвежевавшие не одного человека. Зачем? Оставьте центр, районы с дворами-колодцами, не надо это улучшать. Придумайте, как облегчить жизнь людям, которые там уже живут. Сохранить это все надо. Так, чтобы на меня это произвело впечатление, как на того мальчика, который входил в Зимний, в Эрмитаж, почти пустой, в 1947 году, и ему казалось, что слышится легкий шорох платья фрейлины. Разрушать ощущение этого присутствия нельзя, это преступление. Город прекрасен не только архитектурой, но и атмосферой, которую надо беречь и хранить.

– Потребность в культуре сегодня никуда не делась, она в сохранности?

– Несомненно. Битком набитые залы. Казалось бы, поэтический вечер, – я бы не пошел. А зрители сидят.

Удивительно, вспоминаются строфы, которые я лет двадцать не читал. В Америке в программе концерта у меня была поэма Иосифа Уткина «Повесть о рыжем Мотэле». Мне очень нравится. Успеха там не имела эта поэма.

А недавно вдруг у меня выскакивает само из памяти, из этой поэмы Уткина:

Сколько домов пройдено, Сколько пройдено стран. Каждый дом – своя родина, Свой океан. И под каждой слабенькой крышей, Как она ни слаба, – Свое счастье, Свои мыши, Своя судьба… 2014

Зверь по имени «Мать»

Нина Усатова – Надежда Волкова.

Телевизионный фильм «Станица», 12 серий.

Автор сценария Виталий Москаленко, режиссер Владимир Шевельков

Дистанция всего в три года – между резней в станице Кущевская и появлением на экранах телевизионного фильма «Станица» – никак не могла способствовать созданию полноценного художественного произведения. Еще не «остыли перья» журналистов, самые бывалые из которых были не в силах скрыть чистого ужаса перед кущевскими событиями, еще в сознании людей не улеглось то, что улечься там в принципе не может. Эстетика телевизионного художественного фильма просто не в состоянии поглотить и переварить жизненный материал такой степени дремучей жути.

А всего-то и произошло, что в одной отдельно взятой станице на Юге России власть захватила одна семья. И вот не стало такого несовершенного, всеми ругаемого государства, не стало закона, не стало нелюбимой полиции, ничего не стало – только бодрая сплоченная шайка обожающих друг друга родственников. Которых эта безграничная власть растлевает до самого адского донышка.

Можно, конечно, снять такое кино, чтоб в нем не было «духа жизни», обычное кино про бандитов, но ведь жалко вовсе лишаться исходного материала, ведь узнав, что сняли «про Кущевку», зритель нетерпеливо приникнет к экрану.

Получился гибрид фильма «по следам жизни» и обычного криминально-мелодраматического сериала со всеми его нелепостями и неправдоподобностями. Станица – по фильму Лощинская – снята то с прилежной достоверностью, то с условностью декораций сериального бреда. Особенно забавно, как гоняют по степи героическую доярку Марину (Мария Шукшина) – Шукшина в роли доярки уж совсем перебор.

Но условность заканчивается, когда в кадре Нина Усатова. Она играет Надежду Волкову, мать двоих сыновей, начальницу всего производства Лощинской и главу преступного клана. Все под ней – ряженые казаки и не менее ряженые батюшки, жалкая полиция и ставшие прозрачными официальные власти. «Какая ты женщина! Ты – пирамида Хеопса», – скажет ей трусливый, купленный ею конкурент, и действительно: когда энергия власти сгущается до таких степеней, обычно-женское съеживается и меркнет. Проступают черты Каменной Бабы, Хозяйки, Чудища – черной и злой вариации все той же Богини-Матери. О том, что подательница жизни и всего сущего может стать такой, никому думать не хочется, ведь Мать – она всем мать, даже демонам. Если и в ее облике проступит, вместо ласки и тепла, зловещий холод – трещит и рушится опора мира…

Обычно про актрис масштаба Усатовой говорят – «может играть все». Это, конечно, фигура речи. «Всего» не может играть никакая актриса, если, конечно, мы жаждем художественного результата. А так, какая-нибудь провинциальная прима Волна-Задунайская (это был в свое время такой номер из репертуара Театра музкомедии у незабвенной Гликерии Богдановой-Чесноковой) вполне может «играть все». Но в пределах эстетически разумного обычно находится у всякого актера/актрисы своя территория. Она была у Анны Маньяни, она была у лучшей голливудской актрисы сороковых– шестидесятых годов Бэтт Дэвис (потому что рядом с ней никакая Гарбо и Дитрих не стояли и не лежали), она есть у Фрейндлих и Дорониной.

Территория Нины Усатовой вроде бы очерчена крепко: баба. Наша родная баба. Всякая баба – веселая и злющая, счастливая и несчастная, любящая и обойденная любовью, крестьянка, торгашка, мещанка, попадья, врачиха, нянька, судья, на любой работе работница. Но и генеральшей может быть, и губернаторшей, и в русской классике как рыба в речке, и в сказке – своя навек. Разные там «ой вы, гуси» – за милую душу, но и современную танк-бабу – без проблем. Так уж постаралась алтайская природа (родом Нина Усатова из села Малиновое озеро, что на Алтае), отвалив от себя щедрый кус в душу актрисы, да и она сама, мастерица, немало потрудилась, разрабатывая богатую натуру.

Но Усатова-злодейка, Усатова-преступница? С ее кисельно-молочным обаянием, с этими дивными степными очами, с улыбкой, способной разогнать тучи и вызвать солнце? Наша баба, терпеливица, труженица – заказывающая убийство двенадцати человек? Главарь шайки, лидер криминального анклава?

В том и глубина, и величие созданного Усатовой образа, что и Надежда Волкова – наша баба. В своем безвкусном, бездарно обставленном домище спит она одна на широченной постели, ворочается, худые видит сны. А потом, нацепив паричок и спортивный костюмчик, перебирает крепкими ногами беговую дорожку тренажера – впереди трудовой день, всех надо построить, сформировать, распорядиться, пресечь, напугать, улестить… Сбито жизнью это существо в плотный ком окаменевшего гнева, стальной ярости. Против кого?

Противник Волковой как будто вне кадра, кому-то невидимому обращает она свои громовые речи, куда-то вдаль смотрят раскаленные ненавистью глаза… о Господи.

Ведь это вернулась Россия – не кружевная-дворянская, о которой навздыхались и наплакались, а Россия диких помещиков и безжалостных фабрикантов, Россия собственников лютых, Россия крепостного права, кнута и плети, железной воли, победоносных войн. Вернулась после многолетнего унижения и истребления, после экспроприации и раскулачивания – вернулась оскорбленной, злобной, в жажде реванша. Теперь уж она не пощадит никого.

И в этом зверином азарте то и дело проглядывает заботливая мамаша, тетешкающая своих бородатых деток, слезливая наседка-хлопотунья, в охотку и с истовой верой осеняющая себя крестом! Органика у актрисы такая, что – никаких швов и зазоров, огромная мера обобщения возникает в уме от живого образа.

В «Станице» есть сцена, где Усатова – Волкова произносит одно слово. Мститель застрелил мужа и сына. Она сидит перед пачками денег, напротив – ее подручный. Усатова рукой двигает к нему пачку денег и говорит: «Всех». (То есть заказывает убийство двенадцати человек.) Не припомню такой плотности и мощи актерского существования. По-моему, вся смотрящая телевизор страна вздрогнула от этого «Всех».

В последней серии Усатова и вообще ни одного слова не произносит. Ее, седую, безумную, выводят полицейские на крыльцо – и толпа, сладко оравшая «Смерть Волкам!», замирает перед ужасным, великим, непостижимым существом падшей Матери. Перед тем запредельным, что случилось с работящей, любящей, сильной русской бабой.

Актерские победы, как правило, очевидны, но редко когда победа так мощно и единодушно оценена публикой. Люди даже ничего и не анализируют, лишь выдыхают изумленно: «Вот это да! Вот это сыграла Усатова!»

А сыграла-то она страшное и редкое для России, все ж таки питающей надежду на «хороших баб». Сыграла «зверя по имени “Мать”». С такой самоотдачей, на которую сегодня мало кто способен.

2013

Нина Усатова: «Надела на себя волчью шкуру, а внутри-то всё противится»

– Нина Николаевна, не хотела никакую «Станицу» смотреть, попала случайно, увидела вас, осталась. Посмотрела все, вместе с народом. Когда вам дали сценарий, вы сразу согласились на эту роль или были моменты размышлений, колебаний?

– Я сразу отказалась. И много раз отказывалась, категорически. Но мой агент уговорила меня пообщаться с продюсерами. Те сказали, что автор сценария Виталий Москаленко специально на меня эту роль писал. Я еще больше удивилась – как можно увидеть меня в такой роли? Я возражала: эта страшная тема, с бандитами и разборками, всем надоела уже. После встречи с продюсерами еще раз прочитала сценарий, отложила, но начала уже думать по поводу этой героини. А когда дала свое согласие, настаивала, чтобы название Кущевки не упоминали вообще, а то сразу пойдут сравнения. Но так и случилось!

К сожалению, изначальный сценарий Виталия Москаленко прошел еще семь редакций. Сейчас, удивительное дело, на каждой картине существует редактор, который к сценарию отношения никакого не имеет, но правит его. Наш редактор, девочка, делала мне замечания: «Нина Николаевна, вы неправильно говорите – «Крым и Рым прошла», а надо «дым». Или, например, она не знала слово «кержачка» и считала, что никто не знает. Посмотри, говорю, в словаре, так называют староверов. Меняют в авторском сценарии на ходу предложения. У меня, правда, не больно меняли.

Но дело не только в изменении сценария. Сама тема такая, что мне сначала не хотелось в этом участвовать. Но уж когда согласилась, стала оправдывать свою героиню. Не оправдывая, невозможно ее сыграть. Как можно ненавидеть человека и быть в его шкуре? Так у меня и жалость к ней появилась, и защищала я ее изо всех сил нечеловеческих. Ведь она и мать хорошая, и жена, и трудяга. А что ее привело на преступный путь? Пусть лучше у зрителя вопрос появится, где начало у этого клубка. Волкова – деревенская девчонка, осталась без отца, без матери, а у нее еще куча сестер и братьев была. Она работала, ее посадили в тюрьму ни за что, за грехи чужие. Отсидела в тюрьме, вышла, началась перестройка… В актерском мастерстве есть такой термин – быть в предлагаемых обстоятельствах. Так вот, она и выживала в предлагаемых обстоятельствах. Перестройка – это ж революция, война, когда стало возможно все смешать.

Волкова в фильме говорит: «Всю жизнь я боролась с криминалом, и сама стала криминалом». А хотела-то она мира в семье. И никто, собственно, ей не был помощником, кроме старшего сына, а про него она могла и не знать, чем он занимается. А в том омуте тогдашнем запросто и не такое могло случиться. Я знаю реальные места, где так и было.

– Вы встречали женщин, чем-то похожих на вашу героиню?

– По силе выживания – встречала. Во время съемок сериала “Next” познакомилась с одной женщиной. Дом персонажа Александра Абдулова, Лавра, снимали в Домодедово. Хозяйка этого особняка – из первых челноков, что в Польшу ездили и под пулями, и под ножами. Она рассказывала, как по возвращении, только сходишь с поезда, тут же рэкетиры требовали мзду. Один раз она бандиту ответила, зная, что у нее дома девять человек сидят голодных: «Лучше убей меня прямо сейчас, не дам тебе ни рубля». Она сказала, что моя героиня из фильма «Зал ожидания» дала ей толчок поехать в Польшу. Сидела она без денег, без работы, обреченная, посмотрела на эту бабу, мою героиню, которая покупает город, собрала сумки и поехала в Польшу. А потом это дело разрослось у нее в фабрику. И все работники, они были заняты в съемках, отзывались о ней по-доброму, говорили, что никогда она никого не уволила, зарплату платит хорошую, помнит чуть ли не все дни рождения, а работает у нее человек 250. Мы приезжаем на съемки – ее уже нет, заканчиваем – она только возвращается домой. То есть она вообще не видела божьего света, работала, вкалывала, начала самообразованием заниматься, от нужды стала руководителем. Такие женщины могут и страной руководить.

– Где-то есть такая грань опасная – перейдешь ее, и то, что было добродетелью и достоинством, превращается в противоположность. Где она проходит? Надежда Волкова, нежная мать, вдруг превращается в чудище. А почему? Семья – это прекрасно. Но когда интересы семьи ставятся превыше всего, ведь это может и к преступлению привести?

– Она выжила среди волков, а среди людей не могла выжить. Человек попадает в обстоятельства…

– Обстоятельства? А что же – сам человек?

– В конце этой истории она уже безумна. Я придумала сцену с деньгами. Когда убили сына, мужа, и она сидит с этими деньгами. По сценарию она кинула пачки и сказала: «Всех-всех». Но она не может просто так это говорить. Я попросила оператора снять в таком ракурсе, чтобы было видно – она совершенно безумная. Как тот волк, который перепрыгивает через флажки. Все стоят, замерев, а один может прыгнуть. У меня отец был лесничий, он мне про это рассказывал, да так, как будто я сама это видела.

Вот стоят все волки, загнанные, флажками окруженные, жалкие, – это степные волки, мы в степи жили алтайской, смрад от них, пот, вонь. И лишь один начинает ходить, а потом перепрыгивает через флажки. На такого ни один охотник не поднимет ружье. Волк перепрыгивает через флажки, как будто это трехметровая стена, и бежит, как в рапиде. Он убегает и оттуда начинает выть. Он, вожак, убегает, но не может спасти остальных. Сила такая есть у него, мозг так работает, а у них нет этой силы. Остальных волков, естественно, стреляли, разнарядка была на отстрел, потому что рядом казахские степи, отары овец. А шкурки выделывать не умели – они были жесткие, у нас лежали у бани, у сарая, мы ноги вытирали о них. Так вот я хотела, чтобы оператор показал: героиня моя с этими деньгами в конце – примерно как волк, перепрыгивающий через флажки, это безумие, на грани безумия.

– Но ведь есть еще финал, где она вообще ни слова не произносит. Уже седая, без парика. Потрясающая сцена.

– Я бы вообще по-другому эту сцену сделала. Было бы страшней. Я не смотрела фильм целиком, видела только когда озвучивала. Не все получилось, что я хотела.

– Вы гроза режиссеров? Спорите с ними?

– Нет, не спорю. Я подчиняюсь, но и сама много думаю. Правда, бывают такие режиссеры, которые не знают актеров, или не разбираются в теме или в психологии конкретного персонажа. Скажем, когда Хотиненко работает, он может намек только дать, и ты понимаешь, о чем это. Вот это интересно. А когда не отрабатывается даже то, что в сценарии написано, а говорят – давайте побыстрее, вот это не мое.

– Чаще всего вы адвокат своих героинь?

– Всегда.

– А почему же все-таки вы поначалу отказывались от «Станицы»? Ведь роль интересная.

– Из-за безнадежности. Я такие фильмы уже давно не смотрю по телевизору. Я люблю старые фильмы. Вот пересмотрела «Кубанских казаков», и такое удовольствие получила от сказочной жизни, которая там показана. Тогда было стремление жить, радоваться, строить дома, рожать детей, к чему-нибудь стремиться. А сейчас иногда смотришь и думаешь – к чему стремиться? Все так зыбко, все с оглядкой и с боязнью какой-то.

Или лучше про зверушек посмотреть. Сейчас замечательный новый ведущий Тимофей Баженов как-то показывал, как ежики родились, маленькие ушастые ежики, Боже!

Очень люблю и документальное кино. А художественное – всё меньше и меньше.

– До вас дошла реакция зрителей на «Станицу»?

– Говорят, 20 миллионов отзывов в Интернете. Но я посмотрю этот фильм, когда время пройдет, когда он уляжется во мне. Тяжело это снималось, тяжело быть в этой шкуре. Я в ней была. Я жила ее жизнью просто. Всё равно же мы звери. И так много звериного в этом фильме.

Мне дед много рассказывал про волков. Однажды ехал он и попал на волчью свадьбу, это когда волчица в стае главная. Распряг он лошадей и пустил в галоп, а сам остался в телеге, лошади чтоб живые до дома добежали, а самому-то все равно не убежать, думал, сожрут. Лежал он под зипуном в санях, волки подошли, а кони на двор прибежали, бабка поняла, собрала всех соседских егерей, и они поскакали, нашли телегу и бидоны – он возил молоко. Бидоны по всей дороге разбросаны, зипун подняли – а дед под ним – седой. Он волосы потрогал, а они каленые, как проволока, от ужаса. Я из дедова рассказа кое-что в фильм вставила.

– Вы постоянно пользуетесь личным опытом?

– Почти всегда. Вот, к примеру, кто-то сказал, что казаки в «Станице» как-то не очень героями прозвучали. Так те, кто были героями, они были вольные казаки! Мои деды были вольные казаки, их раскулачили. Нынешние – они передо мною ряженые.

В процессе съемок мне приходилось много перебарывать себя. Некоторые сцены я вспоминаю с головной болью.

– Нина Николаевна, а вы не разочаровались в актерской профессии?

– Ни за что. Еще больше люблю! Когда телеведущие Берман и Жандарев спросили меня – вы как, едете с ярмарки или на ярмарку? – я, не задумываясь, ответила: на ярмарку. Они удивились, как это? Я потом только поняла, что, наверное, они имели в виду, мол, пора уже костям на место. Ан, думаю, нет, фигушки, это неинтересно с ярмарки ехать. Оно, может, и хорошо, ты все продал, купил, деньжата у тебя, едешь с ярмарки довольный. Нет, думаю, интереснее все-таки ехать на ярмарку. В неизведанное. Я люблю мечтать!

– А какие у вас мечты?

– Вот я сегодня посмотрела кино про Ивана Бровкина, как они там живут, как строят, и все у них впереди. Хотелось бы сделать что-нибудь такое – душеукрепляющее. Без мечты жить нельзя…

Взять «Ивана Бровкина» – там показано, как девушка Любаша засмущалась, в кадре покраснела. Представляете, сколько это было терпения у оператора и режиссера? А тут только дашь себе волю подумать, тут же: «Что такое, ты что, текст забыла?» Дайте родить мысль-то хотя бы! Молодые режиссеры сейчас только и торопят, «быстро-быстро», и получаются говорящие головы, ни мыслей не рождено, ничего.

– То есть вы мечтаете сняться в чем-то здоровом, со светлой энергией.

– Да-да, не спеша. Чтоб режиссер меня любил, чтоб оператор меня любил. Как в фильме «Небывальщина», где оператором был Валерий Федосов. Это был первый мой большой фильм, режиссера Сергея Михайловича Овчарова. Я стесняюсь, а он говорит: «Нина, не стесняйся, больше эту роль никто не сыграет». Я такая смущенная, а он подойдет, что-нибудь поправит, комплимент какой-то скажет.

Сергей Астахов – тоже из тех операторов, которые видят не рамку кадра, а то, что в кадре, и то, что за кадром. Вот это мощь! Вообще, самое главное действующее лицо в кино и самая большая удача, на 99 процентов – оператор. Что он подскажет, какой свет поставит.

Но могикане уходят, а молодые сейчас – ты его не видишь и забываешь, как зовут. Вернее, он даже и не представится. Не то что тебе границу кадра обозначит – вообще на кране сидит, и не знаешь, куда смотреть. А Сергей Астахов – как он выставлял кадр, как советовал, я потом только понимала, к чему он давал эти советы. Подсказывал даже актерские приемы мне, молодой актрисе. Поддерживал…

Когда снимался фильм «Ой вы, гуси» (режиссер Лидия Боброва, оператор Сергей Астахов, 1991), мой сын Коля был совсем маленький. Пожаловался Астахову, что у него машинка сломалась. Вроде бы тот и внимания не обратил, побежал дальше. На следующий день Астахов приходит к нам, с цветами и шоколадом, и говорит Коле, что пришел машинку ему отремонтировать. И сын, и я помним на всю жизнь эту историю. Сел за стол, достал какие-то детальки, паял… Это было столько счастья.

У Коли была еще история с Юрием Никулиным. Мы приехали на «Кинотавр» в Сочи в 1995 году с картиной «Мусульманин». Коля маленький, шесть лет. Едем на лифте гостиницы «Жемчужина», и входит Юрий Никулин, в своей белой кепке, в которой вел «Белого попугая». Здравствуйте – здравствуйте. И он сразу сыну: «Как звать? Коля? А меня Юра. Что делаешь, чем занимаешься?» А Коля Никулину: «Ой, я вас видел в “Белом попугае”, я два анекдота знаю». Никулин говорит: «Да ты что? Давай завтра в восемь, на берегу, у якоря, лады?» Коля заволновался – мама, восемь утра или вечера наверное? утра, надо завести будильник, не проспи. Ночью просыпался и спрашивал, завела ли я будильник.

Утром вскочил, быстро оделся, а я про себя думаю нехорошее – Никулин сказал, да, может, забыл. Вспоминаю свои детские обиды и праздники…

Было холодно, такие волны рваные, лежаки деревянные, дворники метлами метут, туман, собаки бегают, все закрыто, все спят – артисты к двенадцати часам выходят, там же соблазны вечерние. И Коля говорит: «Нету, нету его, не пришел» – и губки у него трясутся. И вдруг кричит: «Мама, вот он!» А Никулин сидит у якоря, в белом пиджачке, и на фоне тумана не видно его было сначала. Тут уж я зарыдала… Стал ему Коля свои анекдоты рассказывать, из детского сада принес, а Юрий Владимирович хохочет, аж ноги закидывает – «Ой, не могу». Колька визжит от радости. Ах ты, Боже мой.

– Нина Николаевна, а что же театр? Вот реконструированный Большой Драматический будет иметь вас в виду?

– Мы же туда попадем только в 2014 году, все ждем окончания ремонта, а за время ремонта мы что-то так все разобщились. Помню, играли «Женитьбу Бальзаминова» с Андреем Толубеевым, Ольгой Волковой, Людмилой Макаровой, многонаселенный такой спектакль, приходишь в кафе, чай пьешь, и после спектакля сидишь, кто-то приходит, общение как родственное. Домашняя обстановка. А теперь – играем по этим ДК… У меня в БДТ сейчас один спектакль, «Блажь». А что потом бы я хотела? Я не знаю, честно говоря, что будет дальше.

В антрепризе я играю в пьесе «Любовь не картошка», мне очень нравится, про нашу жизнь любимую, деревенскую.

Задумок много, я же на ярмарку еду, у меня всегда есть мечты. Театр в лучшем, высшем смысле у меня был – в Молодежном театре, в БДТ, я знаю, что такое застольный период, я знаю, что такое работа с режиссером, который из тебя делает такое, что ты и сам себе не представлял. Что такое работа художника, балетмейстера – мы все были в форме, и распевались, и танцевали. Я знаю такой театр, вся молодость моя прошла в нем. И я за тот театр, за ответственность перед зрителем, перед партнерами.

Я хочу, чтоб в театре все было неспешно, подробно. Чтоб был застольный период. Чтобы друг с другом глаза в глаза общались. На сцене чтобы смотреть, договариваться. Чтобы не на бегу.

А сейчас дети-то вырастают, а родители их не видят, потому что родители бегают на работу, а дети сидят у компьютеров. И у них, у детей, тоже времени нет, я-то думала, это с возрастом только времени не хватает. Сын мне говорит: «Мама, я ничего не успеваю, мама, я когда-нибудь высплюсь?» Думаю, ну что же это такое. Человек университет закончил, магистратуру, сейчас вот работает адвокатом. Я его вижу-то редко, я по гастролям, он работает. А время ведь безжалостно, так тикает, что ужас просто.

И останавливаться не хочется, хочется ехать да всё в гору, в гору. А насколько хватит сил у тех коней, которые меня везут?

– Нина Николаевна, публика вас обожает, любит такой, какая вы есть. Мы можем быть уверены, что вы не будете худеть, по голливудским стандартам себя подтягивать? Мы не хотим, чтобы вы потеряли себя. Вы знаете, что такая есть проблема у актрис.

– Есть такая проблема у актрис. Но я-то никогда не была с тонким станом. Косы были, «люблю твои косы и тонкий стан», а стана никогда не было. Мне не похудеть. И не собираюсь. Просто для здоровья то плаваю, то бегаю.

Я бабок-то начала рано играть. В Молодежном театре вообще в 27 лет играла старуху. Сейчас снимаюсь в комедийном сериале «Земский доктор», партнерши мои – Таня Васильева, Ира Купченко, Света Немоляева. Я сначала думала – ну зачем это? И зачем я там? А сейчас я вклинилась, одесситку играю, тетю Тому, и мне так нравится! Я к чему говорю – я там, в сериале, замуж вышла, то есть моя героиня замуж вышла. Это дает такую надежду! Сериалы же многие смотрят. Питер и Москва – это одно, а шагни за границу этих городов – там живут как в семидесятых. И одна радость – телевизор: смотрят сериалы, все смотрят.

В конце нового сезона этого «Земского доктора» моя героиня говорит: «Надо здоровьем заниматься, жить и радоваться жизни». Я от себя брякнула, а режиссер сказал – оставить.

Надо, чтобы тетки моего возраста понимали, что не всё в прошлом!

2013

Кто ведет трамвай?

«Режиссер – автор спектакля». Это считается аксиомой. Кто и когда произнес это впервые, история умалчивает, но догадаться можно: вероятней всего, это было сказано хором во второй половине XX века, когда шли попытки теоретически обобщить опыт великих театральных режиссеров XX века. Постулат выводился из живой истории, вот же, перед вами десяток Мастеров высшего класса, кого же можно назвать полновластным автором спектакля, как не их.

Однако не на скрижалях Моисеевых записано «режиссер – автор спектакля», и не в статье Конституции. Да, кроме того, есть страны, где нередко переписывали конституцию под склад ума действующего президента – в данном случае мы имеем что-то вроде того: гипотетическую «теорию театра» (которую так и не удалось создать даже приблизительно, в виде эскиза) подогнали под живой опыт театра XX века. Великие театральные режиссеры в некотором небольшом количестве – примерно как великие диктаторы – появились именно в этом веке. Ни до, как говорится, ни после. Поэтому в своем правильном виде постулат гласил бы: «некоторые режиссеры XX века были авторами спектаклей». Из этого ровным счетом ничего бы не вытекало, никаких трагикомических последствий, но в реальности именно они, вытекая, и восторжествовали.

Потому что ничто не мешает теперь, когда на скрижалях Театроведовых высечено: «режиссер – автор спектакля», какому-нибудь неодаренному гражданину, не пораженному в правах, с дипломом о профильном образовании (а даже и без него: случалось!) наломать на сцене семь куч «авангардных» дров, издеваясь над автором пьесы или романа, пренебрегая природой актера – и всё по закону неведомой конституции. А также «по прецеденту» – Мейерхольд делал то и это, и я делаю то и это, потому что Мейерхольд был режиссер, и я тоже режиссер.

И вот я в свою очередь делаю покерное лицо и объявляю, что аксиома «режиссер – автор спектакля» давно мертва, а потому не работает. Живая жизнь театра такова, что в ней свободно уживаются самые разные виды и сорта всяческой режиссуры. Как самолеты не отменили поезда и прогулки пешком, так и в театре сосуществуют и условно архаические, и условно новаторские типы режиссерского поведения. И самые разные способы взаимоотношений с автором и актерами.

Я возьму для рассмотрения не экстремальные случаи таких взаимоотношений, а достаточно рядовые. Никаких скандалов и происшествий: будни театра. Вот в этом сезоне на двух сценах появился «Трамвай “Желание”», по пьесе Тенесси Уильямса: в МХТ имени Чехова (режиссер Роман Феодори) и в «Русской антрепризе имени А.Миронова» (режиссер Влад Фурман). Почему? Потому, что в пьесе Уильямса великолепно написана главная женская роль, а это острый дефицит; в театре же всегда есть актрисы, мечтающие о роли Бланш Дюбуа, и у некоторых есть особые возможности уговорить руководство на постановку. Марина Зудина, жена художественного руководителя МХТ О.П.Табакова, и Нелли Попова, жена режиссера Влада Фурмана, – такими возможностями обладают. Само по себе это дело совершенно традиционное, тут важно – кто жена, каков размер и характер ее дарования и играет ли она роли, соответствующие этому размеру и характеру. Есть же в истории театра феномен «двух Алис» (Коонен была женой Таирова, Фрейндлих – Владимирова), и, кажется, ни у кого не было возражений против того, что эти актрисы играли центральные роли в спектаклях своих мужей-режиссеров. «Одно и то же не одно и то же», как шутил мой учитель Евгений Калмановский. Во всяком случае, отметим, что перед нами обычное течение дел в театре – актрисе нужна большая выигрышная роль, она ее получает. Работает ли в таком случае постулат «режиссер – автор спектакля»? Гм… Скорее здесь режиссер выступает в качестве интерпретатора пьесы и организатора зрелища. Но как велика может быть разница между интерпретациями (и женами)!

Возьмем один момент для сопоставления. Героиня Уильямса, Бланш Дюбуа, гордая аристократка, бывшая владелица поместья «Мечта», работающая учительницей английского языка, приезжает к своей замужней сестре в трущобы Нового Орлеана на пороге полного жизненного краха, в состоянии острого нервного истощения. Чтобы успокоить больные нервы, подолгу «отмокает в горячей ванне». Ванная комната, по ремарке драматурга, находится тут же, на первом этаже, рядом с двумя комнатками, где живет Стелла и ее муж Стенли. Подолгу занимая ванную, Бланш раздражает Стенли, провоцируя хамские реплики.

В спектакле МХТ Бланш принимает не ванну, а душ, для чего поднимается на второй этаж двухэтажной конструкции художника Николая Симонова, там для нее отведен целый отсек, прикрытый прозрачными загородками. Бланш, как говорят персонажи, часами стоит под душем – и злоба Стенли уже перестает быть признаком его дурного нрава. Потому что человек, долго лежащий в ванне, – это нормально, а человек, стоящий под душем больше двадцати минут, – это какая-то особенная патология. Хотел ли этого режиссер Роман Феодори? Может быть, переписывание ванны на душ было совершено из-за последней мизансцены, когда мы видим уже вроде бы увезенную в больницу Бланш опять под душем, в потоке сияющих световых струй, падающих на ее отменно стройную фигурку? Или режиссер сознательно отнял у героини ванну и заменил на душ, чтобы Стенли не выглядел таким уж жлобом, ведь его играет преданный адвокат всех своих героев – Михаил Пореченков?

А и то учтите, что главная сцена МХТ велика, тысячный почти зал. Пьеса же камерная, по существу, четыре действующих лица (остальные эпизодичны). Строится большая двухэтажная конструкция, чтобы занять сцену (а сбоку – еще два рояля). Что делать на втором-то этаже? Вот и размещается душ наверху, что, конечно, странно – в такого рода общежитиях душ либо на каждом этаже, либо на первом. Я не придираюсь, а хочу прояснить явный нонсенс московского спектакля: автора здесь «подправили» без очевидной художественной цели.

В «Русской антрепризе» сцена крошечная, и надо мудрить с противоположной целью – не загромождать, а расширять пространство. Художник Олег Молчанов задрапировал сцену металлическими роллерами (такими закрывают витрины лавок), которые с лязгом то и дело открываются – входят-выходят персонажи. Во время разговора Стеллы и Стенли, когда Бланш находится в ванной, центральный задний роллер три раза едет вверх – и мы видим, как героиня напевает три куплета песенки, предусмотренные автором («В цирке море из бумаги, в цирке пламя без огня, всё бы стало настоящим, если б верил ты в меня…»). Она не лежит в ванне, а элегантно позирует, в трех разных по цвету вечерних платьицах, возникая как мимолетное виденье, как владелица «Мечты», как героиня фильмов, которые эта бедная учительница, наверное, смотрела сотни раз. А в конце спектакля тяжелая ванна-корыто будет стоять на авансцене, и в ней будет прятаться Бланш с перепуганными измученными глазами, надзирательница же станет колотить по бортам ванны палкой. Автор не переписан, но отлично иллюстрирован.

Другой момент: дополнительные персонажи. В спектакле МХТ их довольно много, больше десятка, это мужчины и женщины, вначале одетые в «шикарные» вечерние наряды, затем, по ходу пьесы, некоторые раздеваются, но деликатно, без оскорбления общественной нравственности. Персонажи, намекающие на золотые времена голливудских вечеринок, появляются как призраки довольно часто, принимают скульптурные позы, элегантно курят, иногда танцуют и очевидно что-то олицетворяют. Мечты Бланш? Мир, из которого она прибыла в трущобы к сестре? Ведь героиня в исполнении Марины Зудиной мало напоминает стареющую красавицу, психопатку и пьяницу. Ее повадка горделива, она скорее – звезда кино в творческой паузе, чем несчастная учительница. Может быть, живописно разряженная группа гостей символизирует эту «звездную» суть героини МХТ? Выдвигаю гипотезы, потому что не хочется предполагать, что режиссер попросту заполняет большую сцену массовкой, дабы развлечь зрителей. Во всяком случае, этот гарнир можно преспокойно вынуть из действия, без всякого ущерба для смысла.

А в «Русской антрепризе» дополнительный персонаж всего один, но какой! Это певица Юлия Коган, рыжеволосая чертовка с богатейшим голосом. Ее участием пронизано все действие. Ее никаким образом не вынуть из спектакля, потому что на ней держится его основной эмоциональный образ. В заднике, в верхней части, открывается маленький проем, где видно пианино, украшенное разноцветными стекляшками, там помещаются пианист и певица. Но кудрявая бестия с лукавыми глазами затем будет возникать отовсюду – подавать реплики за персонажей, ухмыляться, издавать звуки и крики. Понятно – действие происходит в Новом Орлеане, истоке и притоне джаза, но певица взята не для того, чтобы ласкать слух разными фиоритурами. Звуки, которые издает обаятельная фурия, сродни ночным концертам джунглей, с воем шакалов и воплями гиен. Это – дух-покровитель варварского племени, в недра которого попала трогательная героиня спектакля «Русской антрепризы». Существование Юлии Коган по объему не мало и не велико: оно достаточно и вызывает в памяти категорию вкуса и меры, применять которую к современной сцене довольно трудно. Она вообще-то не основная, да и спорная, но в данном случае – случае режиссера Влада Фурмана – вполне уместная. Он нашел ярчайшую певицу и придумал весьма отчетливые формы для ее пребывания на сцене, но это нигде не смотрится как вставной номер для развлечения публики.

Кстати сказать, слово «джунгли» и упоминание «кошачьих воплей» мы найдем, и не раз, в тексте пьесы Уильямса. Фурман явно обратил на это внимание и развивал свой образ спектакля из того, что придумал автор.

Теперь обратимся к основному «треугольнику» пьесы – отношениям Бланш Дюбуа, Стеллы и Стенли (четвертый персонаж, Митч, не слишком важен, он слабый человек, маменькин сынок, та соломинка, что сломала спину верблюда, и его вполне убедительно играют и Михаил Трухин в МХТ, и Олег Куликович в «Антрепризе»). Впервые на моей зрительской памяти «Трамвай “Желание”» в МХТ стал скорее повестью про Стенли Ковальского. Того самого Ковальского, за которого вышла Стелла, сестра Бланш Дюбуа, предав культурные традиции семьи. Ведь Стенли – грубое животное, кусок мяса, агрессор, невежа, противостоящий утонченной и образованной Бланш. Так его и трактовали, пока роль не досталась Михаилу Пореченкову, – и всё решительно изменилось. Это же театр, а в театре прав тот, кто заразительней играет!

Трагическое противостояние мужчины и женщины в спектакле МХТ осталось, но вот смысл его поменялся чуть ли не на противоположный. Марина Зудина – интересная актриса с замечательными внешними данными. В ней и по сей день жива дерзкая самоуверенная девчонка, которую зритель помнит хотя бы по фильму «По главной улице с оркестром». Думаю, Зудина была бы прекрасной героиней в «высоких комедиях» Мольера, Гольдони, Лопе де Вега. В роли Бланш она прибывает в мир бедности и печали как звезда пленительного счастья, с ворохом роскошных нарядов, с надменной повадкой. Всё это – только ширма, Бланш несчастна до последних пределов, но за эту ширму нам трудно заглянуть. Бланш – Зудина слишком хорошо маскируется, она прекрасно приспособлена к жизни, и не чувствуется в ней надлома и распада. Тут, конечно, есть проблема «ненаигранного подтекста». Да, гениальная актриса может почувствовать «трещину мира» и сыграть то, чего она в жизни никогда не переживала. Но в случае обычного, не выдающегося дарования жизненный опыт и наблюдательность чрезвычайно важны. Если актриса не знает, каково это – быть слабой, пьяной, цепляться за первого встречного, падать в пропасть без помощи и понимания, – то здесь может пригодиться как раз умение видеть и понимать других, заимствовать у жизни материал, необходимый для творчества. Я не знаю, есть ли такой инструмент (наблюдательность) в арсенале Марины Зудиной, а ведь можно было бы кое-что вспомнить, какие-то судьбы, даже в труппе МХТ не такой уж давней поры. Но Бланш Дюбуа Зудиной явилась в кольчуге блистательной самоуверенности, и пришла она не сдаваться, а побеждать!

Собственно говоря, это и увидел в ней Стенли Ковальский – Пореченков. Увидел и понял – вот она, катастрофа. Надо давать бой, иначе гибель его миру, где в центре – милая грудастая женушка Стелла (Ирина Пегова). Жена беременна, денег нет, а тут сваливается на голову родственница, чтоб ее… Пореченков – актер исключительно внятный и весьма заразительный. Роль он обустроил добротно, ничего не пропуская. Мы видим мужчину не первой молодости, пришедшего с войны, оказавшегося в унизительных обстоятельствах – на грани нищеты, с постоянной внутренней тревогой и напряженной злостью. От природы Стенли не зол и не туп, но для сильного мужчины унижение нестерпимо, оно ослепляет, искажает картину мира. Как увидит он в Бланш сокрушительную хищницу, обольстительную дамочку, которая в минуту может растоптать всю его жизнь, так до финала и не поймет, что воевал с жалкой одинокой женщиной. Не видит он жалкой женщины, а видит могущественного хитрого врага. И он будет воевать – до победного конца, когда враг будет уничтожен.

Удивительно точно Пореченков играет, как его герой оценивает ситуацию. Вот мужчина в замасленной футболке (он работает кем-то вроде слесаря) приходит после работы домой, а там сидит эта фифа – и сходу начинает флиртовать. Стенли как будто бьет током – и дикого желания, и неистового ужаса перед опасностью. Он, можно сказать, собирает всю психику в кулак, чтобы не выдать себя. А вот он случайно услышал, как героиня ругает его перед сестрой – и вульгарный он, и мерзкий. На лице Стенли неописуемая смесь чувств – злобы, ненависти, оскорбления, гнева – но всё побеждено солдатской выправкой, холодной яростью воина: затаиться и сразить врага. Отменный психологический этюд, отличная работа! Никакой расслабленности, никаких «концертных номеров» – артист создает могучий образ человека, бьющегося за спасение семьи. А что пьеса вроде бы не предполагала такого крена – в сторону не женской драмы, а мужской – так, повторяю, это театр. И, в конце концов, то, что люди не видят, не понимают друг друга, сражаясь с фантомами своего воображения, созданными любовью и ненавистью, – не так уж и далеко от Уильямса. Но и нельзя назвать такое режиссерское прочтение точным, глубоким, со-авторским. Пореченков не допускает никакого актерского «хамства», когда знаменитость никого не видит и не слышит, могучим движением перетягивая «одеяло на себя», он ансамблевый актер, но где он, ансамбль-то, когда каждый сам за себя, когда мы должны поверить, что почти деревенская дурочка Стелла Ирины Пеговой – сестра голливудской дивы Бланш, что они с этим Стенли муж и жена и т. д. Поэтому Пореченков в этом спектакле несколько «в коконе», он, такое впечатление, очертил, точно Хома Брут, некий мысленный круг, в огороженном пространстве создает свой образ – и, разумеется, побеждает. (Возникает подозрение, что подобным «мысленным кругом» актер очерчивает себя в пространстве МХТ принципиально и постоянно.) Но в итоге перед нами три актера, каждый сам по себе – плюс гарнир из массовки и беспрерывно играющих роялей. Это и называется «рутина», театральная инерция. Режиссерское решение – неглубокое, скорее декоративное.

А в «Русской антрепризе» мы видим сильную, даже жесткую волю режиссера, который разворачивает историю гибели героини не только как ее личную драму, но и как трагедию столкновения культуры и варварства, душевного благородства и наглой животной грубости. И в таком раскладе полное сочувствие вызывает исключительно героиня. Она – не только несчастная женщина в жизненном тупике, но и носительница культуры. Прекрасной и бесполезной, как тот китайский фонарик, который покупает героиня, чтобы прикрыть голую электрическую лампочку. Для джунглей, где она очутилась, все ее попытки приукрасить, смягчить, облагородить действительность – жалкие уловки притворщицы. Ведь стая всегда свято убеждена, что культура – это ловкий фокус богачей…

Нелли Попова не Алиса Коонен, но несомненное дарование ее напрочь лишено бабского самодовольства, в ее героинях всегда есть душевный трепет, чистота, тонкая печаль. Пожалуй, по цельности, разнообразию и обаянию это – лучшая из всех виденных мною Бланш Дюбуа. Попова не копирует буквально какую-либо голливудскую звезду – ее Бланш не возможная героиня экрана, а бедная посетительница кинотеатра, мечтательная учительница. В ней проскальзывает то наивная обреченная прелесть Мэрилин Монро, то пронзительность Вивьен Ли, а то и властная требовательность Бэтт Девис. Она впитала в себя мир человеческой мечты – музыку, поэзию, кино, и это для нее – оружие в борьбе с распадом, мраком и гибелью. Умная и проницательная, Бланш совсем не идеальна, и страх старости и смерти постоянно толкает ее в любые случайные объятия (желательно – молодого человека), однако это не порок, а слабость.

Милая, простительная женская слабость – принарядиться, подкраситься, понравиться и тем самым хоть на мгновение преодолеть холодный ужас жизни… Но когда Бланш укоряет сестру, что та предала века человеческого развития и спустилась в первобытное общество к обезьянам, она становится грозной судьей. Ей очевидно расчеловечивание Стеллы, живущей с обыкновенным мужским монстром-психопатом (злобное чудовище Стенли – отличная работа Александра Большакова).

Впервые я увидела на сцене не одну, а двух сестер, потому что Ксения Каталымова (Стелла) создала полноценный образ, может быть, не менее трагичный, чем Бланш. Раздавленная самцом Бланш сошла с ума, но осталась сама собой, и ее больная душа при ней. Может быть, в сумасшедшем доме ей будет даже лучше, чем на городских задворках, в чужой семье, станет и там петь песенки и флиртовать с врачами. А в Стелле происходит борьба и подмена человеческого – на звериное, внедрение джунглей в душу. Из любящего, симпатичного, приветливого человека она превращается в тупую визжащую самку. По обстоятельствам пьесы, Стелла беременна и в финале уже с ребенком. Но когда стая уничтожила своего врага (в спектакле Стенли насилует Бланш без всякого ее желания, это именно мерзкое насилие), в свертке на руках у Стеллы оказывается оскаленная кукла Хэллоуина. Джунгли под завывания рыжего духа-покровителя принимаются исполнять дикий танец торжества. Замолк лепет человека о своих страданиях, поисках, мечтах – остались ночные вопли металлического ада…

Для постановки «Трамвая “Желание”» в «Русской антрепризе» Ростислав Орел выполнил новый перевод, отжавший разные туманные красивости – но при этом в тексте нет ни тени вульгарности, кроме того, режиссер оставил без изменения самые знаменитые фразы из популярного перевода Владича Неделина. Опять-таки вспоминаю архаическую категорию вкуса и меры… Ритмы спектакля – острые, быстрые, вполне приноровленные к современному рассеянному вниманию (зрителя надо постоянно «кормить», а то он отключается), но в них нет никакой тупой механичности. Жесткая концептуальность сочетается в режиссере Владе Фурмане с отменной чувствительностью. Нам не приходится гадать о его системе ценностей – он целиком на стороне культуры, благородства, душевной деликатности, ему жаль несчастных и заблудших, а не тупых и побеждающих. Вот это и есть подлинная режиссура, доверяющая автору, работающая на актерский ансамбль, и таким путем создающая свой творческий мир.

Можно ли назвать Влада Фурмана «автором спектакля»? Автор должен отвечать за всё, а здесь «всё» (образы, текст, сюжет) принадлежит ведь бесспорно Тенесси Уильямсу. Фурман выступает скорее как интерпретатор высокого класса, соединяющий собственный творческий мир с авторским. Он воплощает автора, не подменяя его. В сравнении с работой Р.Феодори в МХТ, где перед нами довольно банальная организация зрелища, это, конечно, занятие иного калибра.

Но ценность творческого труда и не определяется налепленными ярлыками – она зависит, так думаю, от глубины и качества произведенного впечатления, не правда ли?

2014

Михаил Пореченков: «Вперед, к Солнцу!»

– Михаил, скажите, может ли артист расслабиться, жить по инерции, сказать себе: «Эвона сколько я сделал», или нужно в каждую роль идти как в бой, все время доказывать какому-то невидимому гаду, что ты – серьезный артист?

– В моей жизни сложилось так, что гаду надо доказывать постоянно – я имею право заниматься своей профессией. Каждый день – в атаку. Меня иногда спрашивают: «Ты назло режиссеру плохо сыграть можешь?» Не могу!

– Интересно, откуда взялся этот гад, которому надо все доказывать?

– Не знаю. Такова гадская мировая тенденция! Но гад всегда живой и не дает спокойно дышать. Профессия такая – если чувствуешь, что остыл, то надо сваливать. Профессия прекрасная и жестокая – как только остыл, она тебя выдавит – в тусовку, в глянцевые журналы, и ты будешь побрякушкой. А если ты человек серьезный, будешь тяжело работать и любить свою профессию, то туда не попадешь и будешь проклинаем побрякушками.

– А у вас есть какой-то вдохновляющий пример – вот, дескать, как парень прошел свое жизненное поприще?

– По-крупному замахиваться? Иисус Христос. Вот он прошел свое жизненное поприще. Вот так бы ломануться, по-взрослому. А что? Получится быть распятым – значит, всё нормально.

– Вы знаете весь спектр мнений о себе, считаете, что это нужно, или все-таки отсекаете ненужное?

– Я бы хотел отсекать, но не получается. Плаваю в этих отходах частенько. Но что делать?

– Набираете свою фамилию в поисковике?

– Тайком. Меня ругают семья, супруга, мама, говорят – не обращай внимания. Друзья ругают за это, те, что смыслят в искусстве и моей работе. Но ничего не могу с собой сделать. Набираю, смотрю, ужасаюсь…

– А артист может сам знать о себе, хорошо или плохо он сыграл?

– Может. Но должен быть взгляд со стороны – режиссера, который тебя ведет, который умней тебя. Фантастическая вещь, редко встречающаяся.

А ты должен просто верить в то, что делаешь, в свой путь, но это приходит как вера. Как вера в Бога. Вот смеются, а она есть – раз, и прозрели. Для кого-то Иерусалим – замусоренный город, исхоженный туристами, а для кого-то – святые места. И если относишься к этим местам как к святыням, то пойдешь напролом, и рано или поздно все поймут, что ты прав.

– Все не поймут.

– А кто не поймет – и не надо. Значит, они в другом окопе сидят.

– Кстати о святых городах. Ваша жизненная тропинка привела вас уже довольно давно в Москву, но был ведь этап Петербурга. Что значил для вас Петербург и остался ли он, есть ли у вас образ такого «внутреннего Петербурга»?

– Петербург всегда со мной. Это город, где я родился и где живут мои родители. У меня супруга из Петербурга, дети, кроме последнего мальчика Пети, – все рождены в Петербурге. Мы ленинградская семья, скажем так. Грусть-тоска и стремление к прекрасному от Петербурга остались. Пока мы там учились, пока работали в театре, у нас были завышенные требования к себе – не было желания расслабиться или пробиться, было стремление найти свой путь, свой стиль. И Петербург к этому подталкивал, давал возможность созерцать, ходить пешком по улице, прочь от суеты, вел к спокойному творческому состоянию души, состоянию осени, я бы сказал так, – есть в Питере такое особенное состояние.

А в Москве такого состояния нет.

– А скажите, с чем вы поступали? Что читали, когда в Театральный шли?

– «Стихи о советском паспорте» Маяковского. Я же из политического военного училища, без этого никак не мог. Шолохова прозу читал – «Тихий Дон», естественно. Агнивцева, Лермонтова, Есенина, Пушкина… Вениамин Михайлович Фильштинский подошел ко мне, когда я пришел с Маяковским, и сказал: «Я всё понял. Надо “снимать сапоги”. Это тебе аванс. После собеседования приходи на первый тур, но, пожалуйста, учти, меня лирика интересует». И я стал готовиться по-другому.

– Кстати сказать, о Театральном. Неплохо ведь там учили? Я встречаю обученных у нас в ЛГИТМИКе актеров в Москве – они выделяются. Дикция, к примеру, хорошо поставлена!

– По части дикции, да и по многим вопросам, нынешняя академия – тогда институт – занимает лидирующие позиции. Опять же она немного недооценена, но по большому счету это серьезная школа.

– Вы считаете себя полностью учеником Фильштинского?

– Абсолютно.

Как пасьянс раскладываем – Костя Хабенский, Мишка Трухин, Ксения Раппопорт, я, Андрюшка Зибров, Илья Шакунов. Всё это ученики Фильштинского. Когда мы встречаемся – вот сейчас с Ильей Шакуновым встретились на съемочной площадке, мы давно не виделись, не работали вместе, – две секунды нам потребовалось, чтобы понять, кто как дышит, чтобы мы задышали одинаково. Я говорю – Илюха, этого не может быть. А он – школа, брат, школа.

Мы выпускники одного мастера, и у нас один и тот же инструментарий в руках: мы сразу же поняли, как мы работаем, где-то уступая, где-то – в духе шахматного поединка. Это умение существовать, слышать, говорить, доносить, посылать энергию.

Наверное, первое, чему нас научил Вениамин Михайлович, – понимать, что самое главное для артиста. Мы думали – талант, а он сказал – воля! Воля – и тогда ты можешь преодолеть всё. А талант, по его словам, не нашего ума дело. Талант – это свыше. Вдохновение надо вызывать с помощью воли, умения и таланта. Так что главное, чему он нас учил – характер, воля и профессия. Если владеешь профессией и волей – будет и талант подтягиваться, а потом на сцене получится вызывать вдохновение. Оно будет редко приходить, потом чаще, а потом, говорил он нам, если уж вы научитесь его вызывать, станете серьезными артистами.

– И вы научились вызывать вдохновение?

– Шаманю потихоньку, шаманю.

– Получается? Что, действительно приходит? Всегда, не всегда, редко, иногда?

– Бывают моменты. Я не думаю, что это вдохновение как таковое. Просто иногда голова светлая, руки легкие, взгляд ясный – понимаешь, что идешь по светлой дорожке, и кажется, что всё правильно делаешь, всё видишь, всё ощущаешь, что все нити мира находятся в тебе.

– Останься вы в Петербурге, и вот вы работаете в Театре Ленсовета, читаете разгромные статьи наших угрюмых критиков, внутренне рыдая от горя, делаете прекрасные вещи, которые мало кто ценит. И вот другая картина – Москва, где можно, особенно не затрачиваясь, получить большую славу и приличные деньги. Никак эти вещи не соединяются. Ведь вы же понимаете, что в Петербурге осталась масса ваших коллег, прекрасных артистов, которых просто недолюбили, недораскрутили, и это грустно.

– Поэтому мы и рванули. Наша профессия подразумевает, что нас должны любить, без любви мы чахнем. В состоянии любви наша работа становится объемной, тогда ты много отдаешь людям, много работаешь. Для меня состояние любви вокруг – на съемочной площадке, в театре – самое главное. Тогда я по-другому работаю. Со мной по-хорошему договориться можно обо всем. А когда состояние «ежа» – всё, конец: буду сопротивляться, врать, уходить, нырять, подпрыгивать, лишь бы ничего не делать.

– Всё же в Петербурге было много прекрасного. И первые спектакли Юрия Бутусова в Театре имени Ленсовета со всей вашей компанией без всяких критиков прогремели.

– А как нас пинали!

– Так девяностые годы, лихие девяностые, а тут выходит компания молодых людей на большую дорогу искусства, и понятно, что никто особенно с ними церемониться не будет, и не такое уж благоприятное время для театрального искусства. Вы это понимали или, по выражению Льва Толстого, «бог молодости» вас не покидал?

– Конечно, мы были молодые, дерзкие, нам всего хотелось, мы говорили – ну ничего, ладно, 600 рублей в театре – это не предел. Можно и за меньшие деньги работать. Еще и приплачивать, чтобы на сцену выпускали. И играли – страшно вспомнить – по двадцать с лишним спектаклей в месяц, и всё было нормально.

Мы относились к себе жестко, иногда даже жестоко, как мастер учил. Вениамин Михайлович, когда мы закончили четвертый курс и можно было получить диплом, сказал: «А давайте-ка, ребята, пятый год еще поучимся – и начнем всё сначала». Мы в легком ступоре ответили: а давайте – и снова одели тренинговые костюмы и начали проходить первый курс. И ничего.

Потом уже мы организовались, у нас появился Театр на Крюковом канале, который просуществовал недолго, но все-таки был. Что поделать – лодка потонула в финансовом море.

– Нелегко рождаются в Петербурге театры. Вот, слава Богу, Мастерская Григория Козлова возникла несколько лет назад, но это исключение. А так обычно внутри академического сложившегося организма появляется совершенно другой театр, и этот организм переламывает или, увы, переламывается этой якобы академической якобы традицией. Так возник в свое время театр Юрия Бутусова, театр в театре.

Бутусов, наверное, очень важный для вас человек.

– Это не важный человек, это – наш человек. На тот момент можно ли было нас разорвать, разъединить? Мы были единым целым; мы – руки, ноги, туловище, он – голова, мысль. Но всё мы делали вместе. Мы выпустили приличное количество спектаклей, мы выпускались со спектаклем Юрия Николаевича «В ожидании Годо», мы родились вместе, мы братья.

– Насколько я поняла, у Юрия Николаевича трагическое мироощущение. Но при этом оно может выражаться в формах бурного веселья. Такое трагическое кабаре.

– Мы как раз доставляли безбашенное веселье, а он – трагедию и осмысление этого трагического мира. И когда этот симбиоз произошел, получился обжигающий ром.

– Но у вас лично трагического мироощущения нет?

– Нет. К сожалению, отсутствует это. Глубокого трагического мироощущения, такой глубокой пропасти во мне нет. Хотя, конечно, я и переживаю, и мучаюсь, и страдаю, но все-таки в моем организме токи жизни берут главенствующую силу, в уме и во всем – вперед, к солнцу!

– Евгений Львович Шварц сформулировал: «Бессмысленная радость бытия – не то предчувствие, не то воспоминание».

– Хотелось бы – предчувствие.

– Когда выходят здоровые талантливые красавцы и так замечательно представляют нам историю о том, что Годо, конечно, не придет и нечего ожидать, почему бы по этому поводу не повеселиться?

Потом совсем другой этап. Московский Художественный театр. Вы не так много там сыграли, почему так сложилось? Кино забрало все силы?

– Кино забирает очень много сил. Желание и там что-то сделать. Не так все просто. Москва оказалась намного сложнее, чем мы предполагали. И в плане искушений, и в плане быта, и в плане творчества, работы, продвижения.

Мы как-то сели с Константином Юрьевичем Хабенским в зале МХТ имени Чехова, и он сказал: «Здесь были Станиславский, Немирович-Данченко, вот верх». Потом посмотрел на меня: «Ну что, Мишка, всё?» И мы поняли – вот у нас была цель, была планка, мы двигались, двигались, пришли – что дальше? А дальше – единственная возможность – развернуться, посмотреть внутрь себя и сказать: так, подожди, самокатом ли ты докатился туда, или у тебя есть возможность включить какой-то резервный двигатель и двигаться дальше, понимая, что и это не предел, и здесь что-то можно сделать новое. И пуститься в какие-то другие авантюры.

– Массовый зритель узнал вас в образе «агента национальной безопасности» Лёхи Николаева…

– А снимал-то этого Лёху интеллигентнейший, умнейший парень Дмитрий Светозаров, он это придумал. У него своеобразные фильмы, и этот, про агента, очень своеобразен. Но когда человек так прославился в одной роли, то есть стремление показать, что он умеет и по-другому.

– В театре, в отличие от кино, вы сразу стали играть разнообразные роли. Кстати, не знаю таких аналогов, чтобы человек сыграл одну и ту же роль и в театре, и в кино. А вы сыграли Мышлаевского из «Белой гвардии» Булгакова и в спектакле МХТ в постановке Сергея Женовача, и в телефильме у Сергея Снежкина.

– Они разные. В театре он более легкий, озорной; у Снежкина он более жесткий, злой, и мы понимаем, что это все-таки трагедия, что он никуда не вернется, останется на поле боя. А в истории Женовача это человек, который останется в этой стране и продолжит жить. Кстати, к Снежкину я пробовался на роль Шервинского, но, к сожалению, петь по-оперному я не умею. Поэтому остался я Мышлаевским.

– Сергей Женовач работает иначе, чем Бутусов? У него другой подход?

– Юрий Николаевич – деспот. Он загружен идеями, он не дает спокойно дышать и расслабляться, он всегда в высокой творческой потенции, поэтому он давит всех, и из этой давилки капли искусства выдавливаются, иногда – большими потоками. Его способ – творчески мучить людей, для того чтобы получилось искусство. Но это его подход, его инструмент. А Сергей Васильевич другой. Он товарищ, союзник, брат, веселый и легкий человек, притом глубокий и переживающий, прекрасный, замечательный и умный режиссер.

– Главное, чтобы режиссер так или иначе шел к актерам, чтобы актеры были ему нужны, важны, а уж как он будет из них добывать искру, каким инструментом – это его дело. Но потом-то, когда зритель придет в зал, никакого режиссера не будет. Будут артисты отдуваться. Надо с ними работать поэтому, слава Богу, есть еще несколько парней, которые возятся с артистами. Это совсем в этом сезоне не так модно.

– Это вообще не модно. Поэтому все и пытаются и в кино, и в театре набрать самоигральных, с опытом, с умением. Дали им задание – сами что-нибудь слепят. И, к сожалению, это видно.

– Настоящий режиссер всегда открывает артистов. Или новые имена появляются, или он уже тех, кто есть, как-то неожиданно поворачивает. Для меня это непременная черта настоящего режиссера. Ненастоящий же режиссер их использует просто.

– Наверное, так оно и есть. Когда меня спрашивали – отчего вам не предлагают других ролей, не в боевиках, я говорил – трусы потому что! Но были смелые предложения, даже в кино, был фильм «Доктор Тырса» – это совсем другая история, не боевик. Там критики разбомбили, разорвали – обидно.

– Но совсем не все такие трусы. Например, вас же пригласили на роль Куприна в сериале по его рассказам. Некоторые зрители фыркали – дескать, «что из Пореченкова за Куприн?» – и были неправы. Пореченков вполне себе подходит на Куприна. Куприн был русский богатырь, дрался, пьянствовал. Страстный, могучий человек. Вы когда работали, читали про Куприна? Вы его любите?

– Да кто же Куприна не любит! Ну, во-первых, он журналист был мощный, а во-вторых, он ничего не боялся, яростный человек был, необузданный.

В сериале он вплетен в канву всего повествования, он один из действующих героев, но про себя он говорил, что только записывает как журналист то, что потом выливается в литературную историю. Поэтому Куприн больше наблюдает за той жизнью, которая проходит мимо него, иногда задевая его. И мы специально взяли некое отстранение Куприна от всего происходящего. Для меня это было новой попыткой что-то найти в себе, в этом моменте созерцания.

– И потом, вы играете лицо умственного труда.

– Ну наконец-то. Да… Будучи абсолютно барабанно пустым человеком, видите, какую-то маску глубокого созерцания изобразил.

Мы специально сделали, чтобы по способу выражения это были скупые эмоции, в которых тоже можно найти разнообразие. Не так просто он стоял в стороне и смотрел. Все-таки я пытался переживать за этого героя, переживать ситуацию, не давая себе возможности полностью в нее войти или повлиять на нее.

– Мне показался образ убедительным. Вообще, ваши роли в кино совсем не так уж однообразны. Скажем, минисериал «Небесный суд» режиссера и сценариста Алены Званцовой. Нашла я его случайно, гляжу – Хабенский, Пореченков. Думаю – интересно, дай-ка посмотрю… Стала смотреть – занятно. Это мини-сериал, четыре серии, действие происходит в загробном царстве, куда прибывают души усопших, и начинается тот самый суд, который нам обещали. А в суде прокурор у нас Хабенский, адвокат – Михаил Пореченков. Хитрец, ловчила, очень забавный персонаж. А с какой мерой игры и серьезности нужно подходить к таким вещам?

– Вообще, надо подходить к нашей работе очень серьезно, что мы и делаем. Но все-таки с самоиронией – к самому себе серьезно не надо относиться, а к героям и персонажам, конечно, надо. Их надо любить, о них нужно думать, заботиться, а к себе серьезно относиться – это лишнее.

Алена Званцова – автор сценария и режиссер – блестяще написала, замечательно с ней работать. Она аккуратный тонкий человек. И оператор Сергей Александрович Мачильский, который создавал атмосферу того мира, этого мира, переходов из этого на тот свет, – столько придумано, столько сделано. Опять же – это все питерское, и питерская осень там была, несмотря на то, что не все питерцы. Потому и действие было перенесено в Петербург, и наши форты были, и «питерская душа» у этого сериала.

– А насколько вы поверили тому, что там написано? Это все-таки шутка, игра, достаточно остроумное, ироничное произведение. Встретим ли мы после смерти вот таких парней?

– Не знаю. Было бы интересно. Но мы как бы уже готовы к встрече с этими парнями, коль мы их сыграли, поэтому не будем удивляться, хотя бы будем понимать, на каком языке разговаривать.

– Ваш герой в картине «Небесный суд» – адвокат, он защищает грешника – подсудимого. А вы как артист – тоже адвокат? Вы своих героев всегда защищаете?

– Да! Я их люблю, их защищаю. Даже если герой отпетый мерзавец – что делать, я его тоже защищаю.

– Таким образом вы можете какого-нибудь подлеца одарить собственным обаянием.

– Я люблю героев своих. Они как дети. Всегда хочу их понять и всегда их оправдываю. Никогда не ругаю.

– Вот живейший пример – ваш Стенли Ковальский в «Трамвае “Желание”». Тотальная адвокатура!

– Он понимает, что его мир разрушается и что он должен бороться. Вторжение может быть разным – жестким и бескомпромиссным или мягким, но таким же разрушительным. Поэтому когда в его жизнь вторгается Бланш, он понимает, что это враг, с которым нужно бороться до конца, до полного уничтожения. И акт насилия – это последняя точка, которая разрушит ее не только внешне и физически, но и внутри. После этого она уже восстать из пепла, как птица Феникс, не сможет. Если после всех остальных передряг, как бы он ее ни загонял, как боксер, в угол, она все равно ускользала и могла сопротивляться, то после этого она бороться не может. Это финальная точка. Ему это не нужно, ему это, может быть, даже неприятно, но он должен был поставить эту точку. И, конечно, для него не важно, какой облик она принимает – хрупкой женщины или здоровенного мужика. Неважно! Это враг, с которым нужно бороться до полного уничтожения, что он и делает.

– Театральный зритель хорошо вас воспринимает, как-то вы ему внятны. С удовольствием выходите именно на сцену, театр вам нужен?

– Театр – то место, где, как ни странно, я могу отдохнуть и получить заряд. Отдохнуть – в нашем смысле, по-другому. Зарядить батарейки. Как бы тяжело мы ни работали, мы все равно заряжаемся от зрителя, от их эмоций. Мы им что-то транслируем, они отдают нам часть своих эмоций, свое настроение, и, конечно, от этого и жить хочется, и дышать, и творить. Это не пустые слова. Это действительно жизнь и какой-то глоток воздуха.

– Я работаю в газете, и приходится писать всякое, например некрологи. И за это время я написала несколько некрологов прекрасным артистам, которых очень любила… Андрею Краско, Владиславу Галкину, Андрею Панину, Алексею Девотченко… А я хочу комедии писать. Я совершенно не хочу писать некрологи. И такой вопрос в голове – может быть, предпринять какие-то усилия, кому, правда, не знаю, по пропаганде здорового образа жизни для артистов, ведь они – витрина нации. Я понимаю, что это глупо звучит… но ужасно жалко. Огромные ресурсы, совершенно неисчерпанные, уходят. Целые миры ушли с этими артистами. И чтобы молодые люди ну хоть задумались, что ли, прежде чем сорвать спектакль напившись, понимаете. Талантливые причем это делают, не бездарные.

– Я думаю, умирают не оттого, что они пьют или не пьют, а просто закончился жизненный путь. Всё, что хотели они сказать и сделать, – сделали. Праздник продолжать вечно нельзя. А жизнь артиста – это в каком-то смысле праздник. Либо его, либо окружающих, либо праздник творчества, либо… И вот праздник закончился. Как он прошел – может быть, весело, с погремушками, детьми и воздушными шарами, а может быть, в свадебной пьяной драке. Никто не знает, как этот праздник пройдет. Но вот так прожил свой праздник данный артист. И в этой драке, или в этом прекрасном празднике он был великолепен. И именно поэтому вы его заметили.

Есть же много философских течений и размышлений о том, что тигр прекрасен в тот момент, когда он убивает, потому что он это от чистого сердца. Растить Бога в себе – это тоже прекрасно. Я говорю, можно и в драке финский нож получить, и это будет прекрасно в пути артиста. А что делать – говорить «тормозите, ребята!»? Нет, не получится! Конечно, хотелось бы придержать коней, но уж куда понесут. У нас так: над пропастью, по самому по краю.

Надо прислушиваться к себе, но уж как понесет – так понесет. Нужно с этим бороться, искать в себе душевные силы, и Бога искать в себе, и усмирять себя пытаться, но уж когда несет… Уууу… Не остановиться.

Вы называете имена и фамилии тех людей, с которыми я дружил, и, конечно, их безумно жалко. Но что делать? Может быть, вовремя они ушли. Понимаете, с ринга лучше всегда уйти непобежденным. А они ушли непобежденные. Хорошо это или плохо? Это беда для родных и близких, для друзей, а для творческого человека – великое счастье.

– Вы не рассматриваете для себя вариант заняться режиссурой?

– Это возможно, но так хочется поиграть еще, как артисту пожить! Смотришь – вроде бы была похожая роль, потом еще почитаешь – видишь, что еще что-то находишь в себе, в этом сундучке покопавшись. Вот когда уже по дну буду шкрябать, нечем будет удивить ни себя, ни других, тогда пойду посмотрю, во что других нарядить можно.

– Кто из русских классиков вас привлекает?

– Все равно Чехов! Самый близкий, самый родной, самый бархатный, по эмоциям, по размышлениям, по подходам, по плавности движения к сердцевине конфликта или к какому-то внутреннему переживанию, все-таки самый-самый интересный.

– А что бы вы хотели у Чехова сыграть?

– «Дядя Ваня» – самая замечательная история.

– Вы имеете в виду Ваню или Астрова?

– Ваню.

– Да ладно!

– Конечно, а почему бы нет?

– Артисты, артисты! Фернандель Лира хотел сыграть.

– Зачем не дали? Надо было дать. Но есть еще и Лопахин, все-таки в конце концов можно же и с этой историей пожить, и он совсем другой получится. Мягкий, страшный либо деловой, я не знаю, там несть числа вариантов, на которые можно обратить внимание.

– А я бы на вас в Лескове с удовольствием посмотрела. В «Соборянах» каких-нибудь.

– Я готов ко всему.

Вот такой у нас артист – петербуржец в душе, адвокат своих героев. А вместе с тем он считает, что к себе нужно относиться несерьезно, это к героям надо относиться серьезно. Не закрывает для себя возможности режиссуры. А любимый автор у него все-таки Чехов. Притом что за спиной много-много разнообразных военных и спортсменов. Оправдал Стэнли Ковальского совершенно, этого кошмарного насильника и мерзавца, и очень убедительно у него вышло. С удовольствием сам выходит на сцену, и зритель его любит. Пусть Михаил Пореченков в этом не сомневается. И перестанет читать о себе всякую ерунду, тайком набирая свою фамилию в поисковике…

2015

Очи черные К юбилею Олега Меньшикова

Мне приходилось слышать и читать, что Меньшиков всю жизнь варьирует один и тот же образ – Костика из бессмертной комедии «Покровские ворота» Козакова, и всякий раз я удивлялась глупости этого утверждения. Что же общего у прелестного, идеально-водевильного Костика с мрачным преступным студентом из фильма Александра Хвана «Дюба-дюба» или демоном-истребителем из «Утомленных солнцем», или психованным наивным юнкером из «Сибирского цирюльника»? Где следы Костика в страдальческой жизни Юрия Живаго («Доктор Живаго» Прошкина)? Действительно, Меньшиков не использует резких характерных красок, всегда идет «от себя» – но от себя он явно уходит далеко-далеко.

Он иной раз так далеко уходит, что достигает каких-то «других берегов», где звучит другая, не обыкновенно-земная музыка. Тогда его зритель впадает в состояние полной зачарованности и даже не понимает, где он и что с ним происходит. Такое бывает не в каждом фильме или спектакле – чудо не является по заказу, – однако у тех, кто видел чудеса, уже не отнимешь их зрительского счастья.

Сейчас по телевизору часто мелькают фильмы, в которых снимался молодой Меньшиков, – от времени эти картины набирают цену. Скажем, русский офицер из картины «Моонзунд» по Пикулю – блестящая работа актера, нисколько не уступающая прославленным. Меньшиков может воплощать высший тип русского человека (с умом, совестью, воспитанием) и тогда, когда он на высоте бытия, и когда падает в пропасть предательства.

Актер умеет транслировать внутренний мир человека, рассказывать о его сложности и богатстве – наверное, поэтому он редкий гость в современных картинах: внутренняя жизнь героев нынешнего кино, как правило, убога. Пришел, убил, съел, украл, трахнул – для чего тут нужен Олег Меньшиков с его фантастической музыкальностью, психологическими нюансами и тонкими чарами, спрашивается? Для чего тут богатейший голос с тысячами интонаций (срочно записать в исполнении Меньшикова всю классику!), «очи черные» с мировой скорбью в них и повадка аристократа из неведомой страны?

Своей отстраненностью и нелюбовью к тусовкам Меньшиков многих раздражает – дескать, такой же как все, а делает вид, что на рубль дороже.

Он не делает вид. Он действительно на рубль дороже. И я с грустью и сочувствием наблюдаю многолетнюю борьбу Олега Меньшикова за сохранение достоинства русского актера. Он не лезет в пену дней, а ищет свою самостоятельную тропинку – и он ли виноват, что на этом пути в наше время стоит знак «сужение дороги»?

Он без труда мог бы стать звездой любой труппы и влегкую «делать кассу». Но, уйдя в девяностых годах из рутины репертуарного театра, Меньшиков организовал собственное театральное товарищество. Сначала в рамках товарищества возник многофигурный спектакль «Горе от ума», где Меньшиков великолепно играл Чацкого, когда было вдохновение. Но потом число участников постановок этого товарищества неумолимо сокращалось, и два года назад Меньшиков вообще сыграл в моноспектакле «1900» Барикко. И в сценическом одиночестве Меньшикова, рассказывающего историю человека, выпавшего из времени и жизни, есть нечто глубоко печальное, но и победоносное. Судьба героя спектакля сложилась грустно и нелепо, но заветный, «внутренний человек» сохранился, избежал распада и деградации.

Отзывы зрителей на этот спектакль противоречивы – видно, артист играет неровно. То с огнем, то на технике. Да какие проблемы – сходите еще раз, может, повезет попасть на «вдохновенный» спектакль. Все большие актеры, за редким исключением, играют неровно – театр дело живое, на нервах и крови…

Меньшиков – одно из доказательств того, что лучшие наши актеры не только находятся «на мировом уровне», но и частенько этот уровень превышают. Он играл с Ванессой Редгрейв (спектакль «Когда она танцевала», премия Лоуренса Оливье) и с Хелен Миррен (сериал «Главный подозреваемый»). Его фото висели на Елисейских Полях (когда вышла картина Режиса Варнье «Восток– Запад») и вообще по всей Европе (когда он был лицом швейцарских часов «Лонжин»). Ну, что с того? Жизнь есть сон, и на тех Полях висят другие фото, и у тех часов уже иное лицо, а все ж таки приятно: есть у нас парни высшего сорта, прямо-таки не хуже никого.

Есть, да только мало – нам бы их поберечь, а? Не обливать руганью и презрением за малейшую слабость и неудачу. Ценить и уважать – а значит, ценить и уважать самих себя, ведь актеры – это витрина нации, это мы сами, только в преображенном и символическом виде.

И когда «мы» принимаем облик Олега Меньшикова – это, право, недурно.

2010

Появление героя

«Моонзунд». По мотивам романа Валентина Пикуля.

Ленфильм, 1987. Режиссер Александр Муратов

«Лестница». По повести Александра Житинского.

Мосфильм, 1989. Режиссер Алексей Сахаров

«Моонзунд» и «Лестница», вроде бы не схожие ни в чем (историческая драма и современная притча), объединены несколькими обстоятельствами. Во-первых, добротная литературная основа – сценарий по роману Пикуля написал маститый Эдуард Володарский, а Житинский сам взялся приспособить свою повесть для кино.

Во-вторых, оба фильма пришлись не ко времени. Начиналась перестройка, шли разоблачительные публикации, общество было занято исключительно «борьбой с драконом», и пафос этих картин многими просто не улавливался. И если «Моонзунд» с годами постепенно набрал своего зрителя и обрел законный статус одного из лучших фильмов о Первой мировой и революции, то «Лестница» напрочь выпала из кинопроцесса.

В-третьих, в обеих картинах главную роль играет Олег Меньшиков.

– Ну скажи ты мне, в чем смысл жизни?

Сидят двое ночью у костра. Матрос-большевик Семенчук и командир Артеньев. Идти им вообще-то некуда: они окружены, всюду немцы, в стране революция, и того флота, где они служили, больше нет.

Самое время поговорить о смысле жизни.

– А сам-то думал? – спрашивает Артеньев матроса.

– Когда мне думать! Нет, ты скажи.

– Смысл жизни… наверное, в том, что она когда-нибудь заканчивается.

– Да я серьезно!

– И я серьезно…

Конечно, он серьезен, этот бледный господин, настороженно глядящий на жизнь, но охотно идущий навстречу смерти. Сквозь строгий облик морского офицера явно проступает герой Драмы Бытия – тот, на ком лежит ответственность за Выбор.

(В герое Драмы Бытия, в отличие от типа или характера, всегда есть что-то загадочное, роковое и превышающее окружающую героя жизнь. Ему как будто что-то поручено, и спрос с него – совсем особенный.)

Для рядовой прокатной картины 1987 года «Моонзунд» оказался, пожалуй, сложноват: действие зигзагообразно разворачивалось в нескольких временах (1915, 1916, 1917 годы), фильм был густо заселен персонажами, любовная линия шла запутанным пунктиром, а мораль предлагала делить мир не на хороших революционеров и плохих господ (или наоборот), а на людей чести и людей «пены дней».

Скрепляло фильм лицо главного героя, старшего офицера корабля «Новик», а затем командира обреченной артиллерийской батареи на мысе Церель Сергея Артеньева. Ответственный и дисциплинированный, Артеньев скуп на слова и крайне напряжен в душе – ему предстоит выбирать достойную дворянина линию поведения в условиях распада всего, чему он служил.

Впервые Олегу Меньшикову приходится чрезвычайно сосредотачиваться на внутреннем мире своего героя и лишь намекать на происходящее в нем. Артеньев – мученик долга, абсолютный интроверт, мгновения откровенности для него редкость. Внутренний огонь иногда прорывается наружу – особенно когда Артеньев имеет дело с бушующей «революционной» массой, с дикой анархией, пьяными матросами и прочей шантрапой. Тогда горящие на белом лице глаза вскипают яростью и становится очевиден бесстрашный воин. Но основная интонация героя – отчужденное и брезгливое непонимание своего времени.

Артеньев – Меньшиков ведет себя так, будто таит в душе образы иной жизни, других берегов, невозможного здесь счастья (об этом свидетельствуют, скажем, два романса на стихи Георгия Иванова, которые Меньшиков исполняет в «Моонзунде» идеально для этого жанра). А этому миру он может предъявить только спокойную готовность ежеминутно умереть за Отечество. «Россия одна, и любить ее нужно всякую», – на диво спокойно и убедительно скажет герой, которому актер подарил свою неспособность к изображению любой пафосной фальши.

Сохранение себя в условиях всеобщего распада требует чрезвычайной энергии, исключительных сил, и это – удел немногих избранных. У русского офицера Сергея Артеньева нашелся неиссякаемый внутренний источник душевного могущества – преданность долгу, верность Отечеству. До сих пор такое позволялось разве красноармейцам, изредка белогвардейцам, впереди была поэтизация Белой гвардии, а потом и большие сомнения в ее безусловной правоте… Впереди была окончательная путаница национальных ценностей, смешение всех и всяческих правд.

«Моонзунд» в споре о русских путях – счастливое исключение. В нем нет ни карикатуры, ни особой патетики. Идет война с внешним врагом, и Отечество следует защищать, а потому вровень с «белым» Артеньевым встает «красный» матрос Семенчук (Владимир Гостюхин). Опора у Отечества одна – люди, понимающие, что такое долг и честь. То, что они вскоре начнут воевать друг против друга, – трагедия, но в фильме они еще вместе, аристократия и народ, господин и слуга…

Убедительные морские бои (о, эта милая тяжеловесность натуры докомпьютерной эры!) и ряд прекрасно сыгранных ролей второго плана (особенно Колчак – Юрий Беляев и командир «Новика» – Борис Клюев) оказались дополнительным крюком, вытащившим картину из песков забвения. Ценность «Моонзунду» придало и то обстоятельство, что, помимо нравственной высоты героя, фильм запечатлел превосходные планы двадцатишестилетнего Меньшикова в расцвете юношеской красоты и обаяния.

А вот «Лестнице» не повезло, и причины этого не вполне ясны. Ладно массы, черт бы с ними, с массами, но и узкий круг образованных людей, любящих кино, никак не отреагировал на картину, хотя всего лишь несколько лет назад повесть Житинского произвела даже небольшую сенсацию в литературе, живо обсуждалась, была на слуху. Видимо, ломалось время, иносказания были не в моде. Елена Яковлева только что появилась в «Интердевочке», и публике была предъявлена искусная романтизация разврата (продажа тела за деньги) и подлости (оставление старой матери на произвол судьбы), а в «Лестнице» она вдруг – пушистая домохозяйка Аля, так кому это может быть интересно? И какие притчи, когда все вещи на свете желают громко объявить свои настоящие имена и назвать свою цену?

Сюжет «Лестницы» таков: герой, молодой человек, случайно попадает в дом, откуда не может выйти – заколдованная лестница возвращает его на одно и то же место. Жителям известна коварная особенность их дома, она, правда, действует не на всех. Одни могут выйти, а другие – ни под каким видом. Почему? Наверное, по той же причине, по какой одни живут припеваючи и катаются как сыры в масле, а у других «сердце рвется к выстрелу, и горло бредит бритвою». Им, отмеченным роковой печатью, нет выхода – тогда как безмозглый обыватель, посвистывая, спускается по заклятой лестнице как ни в чем не бывало.

Герой, молодой человек Володя, в начале картины бежит по Ленинграду, трактованному как бесспорный Петербург (набережные Невы, мосты, фонари). Затем, опершись о гранит, на Стрелке Васильевского острова глядит в темную воду. На юноше черное пальто и черная шляпа, и он – некий обобщенный петербургский герой; в качестве оного и рассматривается им темная вода как настоящий выход. Это 1989 год у нас на дворе, и поведение молодого человека эксцентрично: отчего он этим вечером, допустим, не в рок-клубе, не радуется отмене цензуры или не организует кооператив по пошиву вареной джинсы?

Забавно, однако вариант «опошление в наживе» Меньшиков сыграл еще в 1984 году в ленте Михаила Туманишвили «Полоса препятствий». Там заблудший выпускник суриковского училища (тоже Володя) пошел по кривой дорожке, занявшись спекуляцией антиквариатом. В «Лестнице» герою возвращено благородство порывов: житейский мусор не привлекает страстную душу. Многие ведь остались в доме, смирились с лестницей, прижились, обзавелись хозяйством, а он упорно рвется на волю. Отчуждение от обыденности, напряженный поиск своего пути и возрастающее двойное давление (снаружи и изнутри, от житейских обстоятельств и от «категорического императива») Меньшиков передает с обычной для него силой выразительности; другое дело, что режиссер Алексей Сахаров («Коллеги» по Аксенову 1962 года, «Барышня-крестьянка», эпопея «Вкус хлеба») вряд ли был по-настоящему чувствителен к фантасмагории…

Последнее советское кино. Все еще идет по заведенному образцу, разве что расширились границы дозволенного. Муратову в «Моонзунде» разрешено показать, к примеру, хорошего Колчака, а Сахарову в «Лестнице» – допустить непривычную меру условности, которую раньше позволяли разве прибалтийским или грузинским картинам (считалось, что они вот никак не могут без притч или иносказаний, национальная специфика).

Короткий сладкий миг! Еще текут молочные реки благожелательного советского финансирования «важнейшему из искусств» и не разрушена система кинематографических профессий, но уже ослаблена цензура – однако аморальное и беспомощное дерьмо еще не хлынуло на экраны (которых тоже вскоре не станет…).

И вот, внутри этого «последнего советского кино» заводится как «высокая болезнь» романтический герой, не выражающий никаких интересов классов и прослоек, не участвующий в борьбе за построение нового или разрушение старого, а занятый исключительно своей индивидуальной драмой выживания в чужом и отвратительном мире.

В «Моонзунде» герой опирается на фантом долга, в «Лестнице» – на волю к свободе. Спустя всего лишь пару лет герой, отбросив всякие внеположные себе «принципы», окажется на вожделенной свободе, опробует на своей шкуре известный тезис «всё дозволено» и – превратится в чудовище, появившись в ключевом для девяностых годов фильме Александра Хвана «Дюба-дюба».

Впереди у нашего героя еще много опасных приключений…

2013

Олег Меньшиков: «Человек обязан сопротивляться своему времени»

– Олег Меньшиков известен всем много десятилетий как актер, но вот как художественный руководитель Театра имени Ермоловой он пока неизвестен. Эксперимент поставлен на живом человеческом теле, драма разворачивается на наших глазах. Олег, знаю твой свободолюбивый нрав и независимую повадку. Насколько публика может быть уверена, что эта история продлится, что в один прекрасный-непрекрасный момент ты не скажешь: «Будь проклят тот день, когда я сел за баранку этого пылесоса»?

– Говорят, что я снял все спектакли текущего репертуара, чтобы сделать ремонт, а все совершенно наоборот. Я снял репертуар, потому что под этим репертуаром подписаться я не мог. Я понимал, что это играть – преступление, и оставил только два спектакля. Потом начали мы репетировать кто где, по залам, в декорационном цехе, по всем уголкам театра, и я подумал, раз время идет, раз нам разрешили полгода ничего не играть, почему бы не сделать ремонт. И тут возникает еще один вопрос. Наш мэр Сергей Семенович Собянин рассказывает, что – вот, сделан ремонт в театре Ермоловой. А театр Ермоловой, он, конечно, сделал ремонт, но сделали его мои друзья на их деньги и на мои собственные. Департамент нам, безусловно, помогал, но в другом – дали деньги на новые спектакли и так далее… Я всегда был противником репертуарного театра, и в принципе я им и остаюсь. Я, видимо, решил подрывать его изнутри!

Что касается зрителей, то они могут быть спокойны относительно моего места работы. Был у меня год назад отчаянный порыв уйти, который я усилием воли подавил. Я буду дальше пробовать делать это дело. Но у меня полное ощущение, что государство, которое кричит про репертуарный театр, что его надо сохранять, те люди, которые кричат, – сами-то не понимают, что такое репертуарный театр и что в нем надо защищать и спасать. За что мы боремся? Вот Кирилл Серебренников хочет делать театр-клуб, я тоже когда-то говорил про клуб, но я имел в виду другое. Кто-то сказал: режиссер – это интонация, театр – интонация. В «Мастерскую Фоменко» ходят, в общем, не выбирая названия, особо не выбирая автора, идут – в театр. Они знают, что они там могут получить, – во всяком случае, при жизни Фоменко так было. Я бы хотел, чтобы ермоловский театр – со временем! это годами вырабатывается, намаливается – обладал таким вот театральным обаянием. Когда люди говорят: что сегодня вечером делаем? А пошли в ермоловский! На что – неважно на что!

– Могу сказать, чего ты точно достиг: люди могут сказать – пошли на Меньшикова! На что – неважно на что!

– Это и хорошо, и плохо. С другой стороны, если я как актер этого достиг, это скорее хорошо, а в чем тогда заключается смысл нашей профессии?

– Я к тому, что не так важен порядок слов, который озвучивают те или иные деятели, будь то Серебренников или кто другой. Важен общий тон, вкус личности, которая перед нами… Пока что я пришла в Театр имени Ермоловой, увидела винно-красный бархат занавеса, портьер и кресел, и совершенно успокоилась. Потому что в театр ходят застенчивые мечтательные люди, которых не надо тревожить предложениями лекций о кинематографе и споров о политике. Им нужно заснуть и видеть прекрасные сны. Таких людей гораздо больше, чем развязных и нахальных, часто забывают про то, что надо дать приют мечтателю.

– Приют мечтателю! Да просто возьмем в программу театра.

– Афиша театра пока что вполне «напоминает прежнее». Как в советское время: русская классика, зарубежная классика, современная советская пьеса, современная зарубежная пьеса. Какой же ты разрушитель?

– А я ничего разрушить и не могу. Пьесы как писались и пишутся, так и будут писаться. Если выбирать между французской бульварной пьесой и «Ромео и Джульеттой», я выберу, конечно, «Ромео и Джульетту», но как раз в составлении афиши я не очень понимаю, что такое «репертуарная политика». Каждый режиссер приходит со своей пьесой. Ангажировать режиссера на запланированную постановку немыслимо трудно. Я, например, очень хочу комедию, высокую комедию…

– «Мизантропа»?

– Еще легче. Не понимаю, почему сейчас не ставят Лопе де Вега, почему не ставят Тирсо де Молина – может быть, не умеют? То есть наверняка не умеют. Я предлагал двум-трем режиссерам, они отказываются, продавливают свое, что, наверное, правильно. Поэтому выстраивать репертуарную политику, подчинять театр какой-то одной идее практически невозможно. Как ее выработать-то, эту одну идею, под которую подстраивать репертуар? МХТ был – «общедоступный»…

– У них Чехов был на знамени.

– Безусловно, рождение нового театра связано с новым именем в драматургии, у нас его нет, но у меня такое подозрение, что их, драматургов, и вообще сейчас в театре нет. Такое впечатление у меня, что они все, кому 25–30 лет, ушли на СТС, пишут комедийные программы, сериалы. Уходят туда, где легче, где больше денег, и природный их драматургический талант постепенно исчезает. Потому что, когда человек начинает изменять себе, своим профессиональным и нравственным убеждениям, он начинает разрушаться. Пусть это громко звучит, но это так. Саша Созонов, постановщик нашего спектакля «Портрет Дориана Грея», на днях говорит мне – как вам такой-то артист? Я отвечаю: когда он появился, я думал – Боже, какое чудо. И что? И все, сейчас я его видеть не могу. Он много снимается там, где, на мой взгляд, не надо бы сниматься. Не хочу персонально называть…

– А зачем? Это формула, где можно поставить икса, игрека, зета… много можно назвать фамилий актеров, которые чудесно начинали, а потом, что называется, смылились.

– Точно – смылились. Я, когда попадаю на эти сериалы, думаю: если их так часто показывают, значит, их смотрят, вот в чем ужас-то. Артистов-то вообще что винить, они деньги зарабатывают, а ты говоришь – время культуры, вот оно, время культуры.

– Это для избранных. Спасутся-то не все. Надо знать об этом и пытаться сесть в лодку… Значит, ты такой человек, к которому можно прийти со словами «а я вот пьесу написал», «а я вот спектакль хочу поставить»?

– Когда пришел Созонов, пришли остальные молодые ребята, они сказали – про меня идет такой слух, что к нему не подойти, что его окружает куча посредников, доступа к телу нет и дай бог, чтоб через года полтора это произошло. И когда они понимают, что это возможно в течение десяти минут, они впадают в шоковое состояние, говорить не могут… У нас сейчас открывается новая сцена – малая сцена, строится внутри помещения театра, на 140 мест, современное оборудование, два купола в фойе, где мы можем смотреть на солнышко… Я хочу, чтобы, если в феврале-марте это случится, уже был репертуар. Чтоб не было так – открылись, а играть нечего. И сейчас мы набираем людей, разговариваем с многими молодыми режиссерами. Будет малобюджетный, в хорошем смысле слова, экспериментальный репертуар, должна быть разница между большой сценой и этой новой, маленькой сценой, должны быть любители прийти туда и прийти сюда. Их интересы не всегда будут совпадать. Так что я жду прихода режиссеров, я не так жду артистов – ну, хороших жду, но это не новость, хороших артистов все ждут.

– С репертуаром понятно, все равно придется так или иначе считаться с теми режиссерами, которые придут со своими идеями, а что с труппой?

– Было много разговоров по поводу увольнения из труппы, сокращения штатов и так далее, и так далее. Все это не имеет под собой никакого основания, потому что по российскому законодательству никого из творческого состава уволить я не могу. Человек может только написать заявление «по собственному желанию». Поэтому, когда артист начинает говорить «ах, меня уволят», это все очень некрасивое кокетство. Если они не придут на спектакль, я делаю выговор, потом второй, и на третий только раз я их могу уволить «за нарушение трудовой дисциплины», это да. Но просто так сказать – мадам – мсье, вы мне не подходите как индивидуальность, я вас увольняю, я не имею права. Но я могу брать на договор такое количество людей, которое мне позволяет финансовое состояние театра. Я не обязан в этом вопросе ориентироваться на количество людей в труппе. Труппа большая, скажу правду – раздутая неоправданно.

– Почему-то всегда так получается, как бы ни начинали, – потом все обрастает, все-таки Москва, «как станешь представлять к крестишку ли, к местечку, ну как не порадеть родному человечку», вспомним любимую пьесу…

– Да… Я сразу сказал – ответственности не несу. Нет, за тех, кого я взял в театр на роли, я, безусловно, ответственность несу, я думаю о них, об их судьбе, о том, что они будут играть. Какая-то часть старой труппы тоже вливается постепенно в тот актерский костяк, который я пытаюсь организовать, но большинство пока за бортом. Это опять-таки не моя вина и не их вина. Потом все-таки возрастной ценз. Сейчас в театре самые молодые – 28 лет. Саша Петров, парень, который у нас репетирует Гамлета, – ему, если не ошибаюсь, 24 года. Я очень хочу, чтоб это было открытие для Москвы. Он учился у Хейфеца в ГИТИСе, надо сказать, Леонид Ефимович такие кадры выпускает! Низкий поклон. Этот Саша Петров пришел на показ, и я увидел такое забытое амплуа – герой-неврастеник. Сломал батарею в репзале во время показа, табуретку какую-то сломал, причем я понимаю, что это не эпатаж и не болезнь, он не больной, он нормальный, но по амплуа – неврастеник. Я ему сразу предложил Гамлета. Надеюсь, появится новое имя на театральной карте.

– Было бы замечательно. Итак, художественный руководитель Театра имени Ермоловой Олег Меньшиков думает об актерах, а кто подумает об актере Олеге Меньшикове?

– Серьезный вопрос! Я тебе по большому секрету скажу, мне эта профессия порядком поднадоела уже. Или же я как-то не попадал в какие-то руки… мне повезло когда-то с Фоменко, с «Калигулой». Нет, нельзя сказать, что я невезучий человек, я замечательно работал с Юрием Ивановичем Ереминым, но вообще в театре у меня не много было режиссеров, больше в кино. И сознание театральное у меня когда-то перевернул, конечно, Петр Наумович Фоменко… У меня непреодолимого желания выходить на сцену сейчас нет. Вот я думаю: кого бы сегодня взять да сыграть? Мне режиссер Евгений Каменькович, бывало, все кричал раньше – ты совершаешь преступление, ты не сыграл роль, которая была написана для тебя! Имея в виду Гамлета. А она меня вообще никогда не притягивала, эта роль… Мы говорили с Григорием Добрыгиным недавно относительно Макбета, может быть, мы это и сделаем, я сейчас все секреты раздаю… с другой стороны, какие в наше время секреты, с фейсбуками и прочим…

– Не пользуешься социальными сетями?

– Нет. У нас дома и Интернета нет. Я не горжусь этим, просто нет – и нет.

– О секретах: само по себе название мало что значит – ну Гамлет, ну Макбет, важно же, как это вывернуть-повернуть. А ходишь ли ты в другие театры?

– Очень редко. Не потому что я такой тонкий и ранимый, увижу, что плохо, – и расстраиваюсь, а потому… потому что правда расстраиваюсь. Или не везет мне, не туда попадаю, и не хочется ходить. Я вот всегда приходил на спектакли Джорджа Стреллера, у меня такая компания.

– А Лев Додин в твоей компании?

– Конечно, но когда Малый драматический был на гастролях и Данила Козловский меня приглашал, у меня тоже были спектакли. Кстати, Данила, если ума хватит, а мне кажется, ума хватит, может дать серьезную заявку на лидерство в своем поколении, если это ему нужно. Возможно появление настоящего артиста.

– Додин строит свой театр несколько десятилетий, и я поражаюсь этой воле. И воспитывает все новых и новых актеров, ведь новые молодые модные фигуранты, Боярская, Козловский и другие, – его дети. Но что касается Козловского, пока не сошла миловидность, определить масштаб актера трудно. Больно хорошенький.

– Хорош. Не хорошенький – хорош.

– Чистый принц, а когда есть эта «принцевость», дело о таланте несколько запутывается. Придется подождать лет двадцать.

– Был же в Москве Мочалов, в Петербурге Каратыгин, один – весь природа-расприрода, другой – принц, тоже неплохо было.

– Многие, знаешь, любят таких актеров, чтоб как в «Горе от ума» – «и сам плачет, и мы все рыдаем…» Я все вспоминаю спектакль «Театрального товарищества 814», где ты играл Чацкого, было это…

– Не надо, давно было, давно.

– На другом историческом фоне, как говорится. (Премьера «Горя от ума» состоялась в сентябре 1998 года. – Т.М.) С удовольствием вспоминаю я этот спектакль, он, по счастью, был снят, остался для истории, а не всегда судьба так доброжелательна.

– Ты вспомни, какое время было, хорошо, нашлись тогда спонсоры, ведь вообще ничего не снимали, мы сами сняли.

– И «Калигулы» Фоменко нету?

– И Калигулы нету, с любительской камеры, из центра, какие-то кусочки. Очень жалко.

– А спектакль “N” по дневникам Нижинского?

– Тоже целиком нет, какие-то фрагменты для передач, тогда еще, если помнишь, на телевидении иногда были передачи о театре, сейчас уже этого в помине нет. Хоть на радио есть.

– Тебя радио еще не уговорило что-нибудь почитать? Есть возможность записать любимые стихи, прозу, остаться для архива.

– Я тебе хочу сказать, что мне это дело очень нравится. Мы в театре сейчас занимаемся поэтическим вечером. Название достаточно скучное, но мы его, естественно, хотим сделать как спектакль. Тема – первая волна эмиграции, это Ходасевич, Бунин, Набоков, Гиппиус, Георгий Иванов, Саша Черный. Восемь или девять имен у нас получается. Я обалдел, какие все-таки у них прекрасные стихи и как мало мы их знаем. Меня эта работа очень увлекает, и у меня такое ощущение, что люди почему-то опять хотят слушать стихи. Я разговаривал с Александром Филиппенко, мы хотели с ним, чтобы мой духовой оркестр (в последнее время Олег Меньшиков протежирует духовому оркестру, выступая с ним в представлении «Оркестр мечты. Медь». – Т.М.) играл «Ревизскую сказку» Шнитке, а он читал Гоголя, «Мертвые души». Как-то это у нас сошло на нет, уже, честно говоря, не помню почему. Ему идея понравилась, а я-то просто горел этим. Но, может, мы еще вернемся к этой идее… Я стал спрашивать Филиппенко, как дела с чтецкими программами, он говорит, вы не представляете, было лет десять – гроб. Никому не надо. Какие стихи, какой там Зощенко! А сейчас идет просто какой-то накат волны, люди хотят слушать стихи, хоть по бумажке стой читай – все равно полные залы.

– Правда, лучше стало. А что, в этом поэтическом вечере ты выберешь одного героя или нескольких?

– Принцип такой, берется один герой, и читают его и о нем несколько человек. Конечно, хотелось бы каждое стихотворение сделать маленьким спектаклем, но не всегда это получается и не всегда это нужно. Мы перемежаем стихи мемуарной прозой – и Ирины Одоевцевой, и Василия Яновского, из книги «Поля Елисейские». Он пишет, например, про Георгия Иванова – я снимаю шляпу перед ним как перед поэтом, но более аморальной личности я в жизни не видел… Бунин у него смешной – он ненавидел смерть, возмущался фактом существования смерти до дрожи, до истерики. Берем мемуары не для поисков жареного, а чтоб были видны люди, которые вот – ходили по земле…

– Бунин отчаянно ругал коллег, Блока называл – «лакей с лютней».

– Да, добрый был дядя.

– Так, это все интересно, но это пока планы, а мы вернемся к тому, что уже есть. Заметное событие случилось и для театра Ермоловой, и для театральной Москвы – я имею в виду весеннюю премьеру спектакля «Портрет Дориана Грея», спектакля большого, технически сложного, с Меньшиковым в роли лорда Генри. Занято там множество актеров разных возрастов, спектакль совершенно опирается на Оскара Уайльда, буквально воспроизведен весь сюжет и все персонажи. Твоя ли это была инициатива или пришел с идеей постановки режиссер?

– У меня этот роман давно вызывал жгучий интерес. Я даже одно время, когда думал о своем дебюте в кинематографе в качестве режиссера, думал именно об этом романе очень серьезно. По определенным причинам не получилось, и может быть, правильно, что не получилось. Первый фильм – «Портрет Дориана Грея», ну это…

– Наглость какая-то.

– И наглость, и нереально. Невыполнимая задача, мне кажется, или выполнимая на уровне, на котором наш кинематограф блистательно существует на сегодняшний день. Плюс у меня такая ситуация образовалась в театре – спектакль для Гафта и Андреева по Чехову, «Язычники» по пьесе Яблонской, молодежный спектакль «Снегурочка» с группой «Неприкасаемые» – и когда пришел Саша Созонов с идеей «Портрета Дориана Грея», это как-то ловко замкнуло ситуацию, я подумал, с этим можно стартовать. Есть уже какой-то репертуар. Созонов пришел с этими техническими идеями, экранами, микрофонами – мне ненавистными в общем-то, я и до сих пор не понимаю, почему по сцене нужно ходить с гарнитурой, вроде бы до сих пор никто не жаловался на меня, что не слышно. Но тут все вертится, гремит, наверное, так необходимо. Потом режиссер рассказал мне про портрет, как это будет. Я спросил – как делать портрет, что, выйдет художник Бэзил в беретке? И он объяснил про графику на экране, что будет световой образ. Я считаю, на сегодня он немножко недоработал с портретом, с его изменениями, надо бы больше искажения, чтоб люди реально вздрагивали… Экран придумал не Созонов, экран в театре использовал еще Всеволод Эмильевич Мейерхольд, который, кстати, работал в этом здании на Тверской, 5, но мне понравился подход режиссера именно к этой вещи. Это не на поводке у моды, что вот, сейчас все так делают, но соединение современных технологий именно с этим материалом, с «Портретом Дориана Грея», мне показалось правильным.

Я немного не согласен с тобой, что мы не изменили линии романа. Многое сохранили, да, но во всяком случае мою линию, лорда Генри, мы изменили. В романе он исчезает, испаряется, сначала блещет-блещет-блещет, сыплет афоризмами, а в конце куда-то девается, будто в командировку уехал и ему лет через пять потом рассказали, что случилось с его приятелем. Плюс Саша Созонов предложил, что на сегодняшний день Дориан Грей – это бренд, модель, то есть Дорианом Греем может стать любой человек. Нужен талантливый продюсер, который из этого человеческого материала может сделать все что угодно. Последняя сцена, которая у Уайльда написана в пастельных тонах, когда лорд Генри ест клубнику в сахарной пудре и так далее, решена у нас иначе. Дориан хочет уйти, освободиться, понимая, что он зомбирован абсолютно, деваться ему некуда, он пытается бороться, а Генри говорит ему – нет, парень, все, ты «там» и навсегда. Будь здоров.

Я заметил, молодых режиссеров не очень-то учат работать с артистами, или это школа уходит? А может быть, это всегда так было и умение работать с артистами приходит к режиссеру только с опытом? Будем надеяться, это дело наживное.

– Мне компьютерная графика не мешала, показалась уместной в этой теме. Из времен Оскара Уайльда к нам дошла тоска по вечной молодости, которая хоть и видоизменилась, но осталась в чем-то той же самой. Сейчас молодость и красота – огромная индустрия, тогда все еще было камерно и романтично, не превратилось в промышленность, но замысел того, кто умнее нас, уже был очевиден. Но экраны экранами, а играть-то все-таки надо. Этот самый лорд Генри, насколько я поняла, несколько раздвоился – на автора, который эту историю придумал и написал, и на персонажа, закрытого, циничного, умного человека, который зачем-то осуществляет свой план «черного воспитания»?

– Я догадываюсь, о чем ты говоришь, но! Уайльд же не создал персонажа, не создал тут характер, как мы его понимаем с нашей русской классикой. Здесь, в этом романе, вообще нет характеров. Если начать разбирать, очень часто там концы с концами психологически просто не сходятся. Уайльд был явно занят чем-то другим, не характерами, не знаю чем, потому что знаком с ним не был. Сценического характера лорда Генри нет, поэтому мы тут додумали. Я знаю таких людей, которые как будто всегда в стороне, вроде никогда ничего не делают – художник Бэзил определяет лорда Генри так: «всегда говорит безнравственные вещи и никогда безнравственных вещей не совершает», – но благодаря такому легкому порханию по жизни этих людей, которые действительно очень умны и остроумны, благодаря их невмешательству и нежеланию вмешательства, происходят иногда человеческие трагедии. Сам он отстранен, его не касается ни-че-го вообще, он сам себя даже мало касается…

– У самого Уайльда не получилось быть отстраненным и ничего не касаться…

– У него-то, конечно, не получилось, он просвистал по полной программе, но мы же говорим про лорда Генри.

– В спектакле есть сцена, когда лорд Генри приходит к Дориану, совершенно отвергая его признания в преступлениях, но втайне понимая, что это так, – и рассказывает, как он шел через парк и услышал слова проповедника: «что пользы человеку, если он приобретет весь мир, а душу свою потеряет». И вдруг понимаешь, что в сущности этот человек глубоко несчастен, что вся его блестящая оборона велась для защиты чего-то личного и горестного, что он – тоже человек…

– Ты не одна мне это говоришь. Вообще, знаешь, актер не обязан знать, что он играет! Если такое прочитывается, я рад. Я такого сознательно не играю, иногда не хочется нагружать персонаж лишними значениями. Что за человек лорд Генри, если он о предполагаемой смерти своего друга говорит: «Зачем его убивать, он носит дешевые часы»? Такое сказануть надо…

– Светский человек, привык отшучиваться, это же не значит, что он так и думает.

– Скажу так: Уайльд нам основания для подобной трактовки не дал, но если зритель получает сложное впечатление от образа, прекрасно.

– А мы, русские, иначе не могём! Недавно посмотрела «Филумену Мартурано» в Малом театре, с Муравьевой и Соломиным. Ну что нам эта Филумена. Хитрая, подлая средиземноморская стерва. А Ирина Муравьева – честная, горячая, набожная русская женщина. Вот всё и поворачивается в пьесе совсем иначе. Поэтому странно было бы нам просто смотреть на Олега Меньшикова, который ходит по сцене, говорит афоризмами и молодых людей с толку сбивает, что-то еще должно стоять за этим, какая-то человеческая история…

– Ну да, ну да. Понимаю.

– У меня от этого спектакля впечатление, что от земли уже оторвались, а взлететь еще не взлетели, довольно громоздкая структура у «Портрета Дориана Грея», хотя и очень интересная. Впрочем, невозможно лететь от победы к победе и нельзя этого требовать ни от артиста, ни от театра. Какие у тебя, кстати, отношения с критикой?

– У меня? Никаких. Я ее не очень знаю. Мне известны какие-то фигуры, которые считаются одиозными, «серыми кардиналами» московской театральной жизни – я думаю, это чересчур, ни на что эти фигуры влиять особо не могут. Повлиять серьезно на театральный процесс? Нет, ни в коей мере. А с появлением Интернета, мне кажется, театральных критиков вообще стали мало читать, обсуждение в Сети для людей интереснее, чем мнение критика Н. в какой-то газете. Мне кажется, и сами критики должны понять, что если театру нужны новые формы, то, увы, они нужны, ребятки, и вам.

– Значит, ни пользы, ни вреда театральная критика тебе принести не может.

– На сегодняшний день – да. Я даже упразднил в театре доску, где вывешивают рецензии и прочее, этого уголка прессы в театре нет вообще.

– Во всех театрах вывешивают.

– Знаем мы, как они вывешивают, по заданию руководства – это давайте, это нет. А по-моему, если уж вывешивать, то всё, не вывешивать – ничего. Значит, вот вам столик, экранчик, клавиатурочка – вперед, читайте, сколько влезет.

– И как актеру тебе критика не полезна и не вредна?

– Давно уже неинтересно. Я знаю, что за роль Тарасова в «Легенде № 17» меня хвалили, но я практически разве полторы рецензии прочел, потому что мне режиссер картины Коля Лебедев показал – вот, посмотри, что про тебя пишут. А уж, казалось бы, вот повод отдохнуть после всего дерьма, которое я за последнее десятилетие про себя прочитал, вот возможность самоутвердиться. Нет, неинтересно, правда.

– Какой, однако, характерище воспитал в себе человек…

– Воспитали!

– Действительно, редкий случай, твоя актерская работа в «Легенде № 17» вызвала массовое одобрение даже в злобном Интернете, где кишат вариации героя Достоевского из «Записок из подполья», гениальное прозрение автора – потому что «человек из подполья» это, разумеется, человек из Фейсбука. Я спрашивала Николая Лебедева, что Меньшиков, как он это все обладил, читал ли про Тарасова, изучал ли, – он ответил: «Не знаю, он такой таинственный»…

– Рассказываю: ничего не читал, посмотрел два фильма документальных, с дочерью, Татьяной Анатольевной, пытались мы разговаривать раза два. После премьеры она сказала мне такие слова, что мне их и повторять неудобно… Когда несколько лет назад мне предложили почитать сценарий на студии «ТРИТЭ», я ответил – мне тут играть нечего, роль тут одна, Тарасова, больше нет ролей. Я тогда был уверен, что они возьмут – царство ему небесное – Богдана Ступку, кого-то из подобных мощных артистов. И забыть-то про всё забыл, хотя сценарий мне понравился. Через некоторое время звонит продюсер Верещагин и говорит: не хочешь ли Тарасова, давай встретимся. И это тот случай, первый раз со мной в жизни – я знал, что такое существует, но первый раз это случилось со мной, – меня повела роль. Я обычно, в принципе, «головастик», я сижу, придумываю эпизод от начала до конца, всё разбираю, идет работа, извините, ума. Тут я мог себе позволить не думать об эпизоде, я приходил на съемку и шел в кадр.

– Мистическая история! Прямо «вселение образа»!

– У меня первый раз такое. Калигула – да, он меня вёл, но там был мастер, Фоменко, а здесь не знаю, кто меня вел, но кто-то вел.

– Кстати сказать, в конце восьмидесятых годов у тебя было, кроме Калигулы в режиссуре Фоменко, несколько отличных работ в кино – «Моонзунд», «Лестница». Ты помнишь эти фильмы?

– Больше помню «Моонзунд» по одной простой причине: не так давно увидел диск и купил, поскольку картину видел давно, а Настя вообще не видела (Анастасия – жена Меньшикова. – Т.М.), решил пересмотреть, хотя ненавижу пересматривать свои фильмы.

Помню, что у меня тогда была страшная язва желудка, я похудел килограммов на восемь (причины романтической бледности героя выяснены! – Т.М.). Постоянные были переезды из Москвы в Ленинград, я тогда что-то репетировал у Фокина в ермоловском, кстати, театре. Решил пересмотреть, тем более «Моонзунд» постоянно возникает в разговорах; Нина Петрова, продюсер, рассказала мне, что ей Гришковец нахваливал меня, что вон Меньшиков как здорово сыграл морского офицера, он же сам у нас моряк, Женя-то.

А фильм «Лестница», я считаю, несправедливо забыт вообще, вот – нет такого фильма. Хотя я знаю, что Лена Яковлева какой-то приз получила, да и вообще Сахаров был неплохой режиссер, и сама история там занятная. Я даже не знаю, шел ли он на экранах. Ни разу не видел его в программах телевидения. О нем воспоминаний у меня как-то меньше, сюжет спроси меня – я не скажу. Помню, я стою над речкой сначала и пытаюсь утопиться или думаю об этом, и дальше происходят какие-то чудеса в квартире.

– Как ты попал в «Моонзунд»?

– Не знаю. Меня самого удивило предложение такой роли – морской офицер… А! знаю. Я не всегда был Костиком из «Покровских ворот». Я свою первую роль, серьезную драматическую роль, сыграл в картине «Жду и надеюсь», мне было восемнадцать лет, и я оказался партизаном, который жертвует жизнью, чтобы спасти партизанский отряд и вообще повлиять на ход Великой Отечественной. Саша Муратов, режиссер, видел эту картину и запомнил мою фамилию, вызывал на пробы.

– На реальных военных кораблях снимали?

– Конечно, там же видно, особенно когда мы стоим с Клюевым на палубе, что всё по-настоящему.

– Тебя увлекало, что носишь морскую форму, что ты – офицер Русской империи?

– Какого пацана это могло не увлечь, тем более тогда, когда хлебом не корми – дай поиграть в белых офицеров, думали, что уж вот они были люди безупречные…

– Потом эта иллюзия развеялась. Один умный человек утверждал, что если бы победила в Гражданской войне Белая армия, все равно потом пришлось бы строить лагеря для усмирения масс.

– Конечно. Как страну всколыхнули… Глупости говорят, что народ заставили сделать революцию. Как можно народ – заставить? Народ был к этому абсолютно готов, убивать, грабить награбленное, абсолютно готов и счастлив от этого. Не одни, так другие строили бы лагеря. К сожалению, мы были обречены.

– Но в тот момент, что взят в картине, во время Первой мировой, войны с немцами, была и чистая героика. Я люблю повторять одну фразу из фильма, когда к герою, командующему окруженной батареей на мысе Церель, приходят враги и требуют капитуляции. А он отвечает: «Церель будет драться».

– Там еще есть хорошая фраза, когда персонаж Караченцова подходит к моему Артеньеву и предлагает выпить, а тот отвечает: «Смерть, как и рождение, акт возвышенный. Пить не буду».

– Роль понравилась, играл с удовольствием?

– Я тогда еще где-то на Ленфильме снимался и по молодости не придал особого значения, хотя роль мне нравилась – но я никогда и не делал того, что мне не нравилось. А Саша Муратов монтировал и вдруг с каким-то удивлением говорит – знаете, выстраивается очень интересный образ, может быть, вы даже хороший актер… Я ловил на себе его взгляды посреди картины и видел его растерянность по отношению ко мне, он сомневался, прав ли он, взяв меня на эту роль. Но вот слава Богу удалось доказать, что все правильно.

Мне и сценарий «Лестницы» понравился, и режиссер Сахаров – такой большой, добрый. Он был из той категории режиссеров, которая сейчас исчезает. Он, может, не взлетал высоко, по другим планетам не шастал, но так знал свою профессию, что работать было одно удовольствие. Сейчас таких нет, сейчас мы все летаем.

– Как – летаем?

– Ну, думаем, что летаем, а профессии не знаем.

– И в «Моонзунде», и в «Лестнице» есть мироощущение «на грани», предчувствие большого грядущего распада. Но при всей тоске и странности этого кино – оно еще внятное, добротное, неплохо придуманное. Последнее советское кино, советский «декаданс». А как ты относишься к советскому кино?

– Когда начинал, казалось – ерунда. Помню, Роману Балаяну эдакое ляпнул, что стыдно повторять сейчас. Дурость юношеская. А что, говорю, такое «Летят журавли»? Обыкновенный средний советский фильм… С уходом советского кино мы потеряли многие профессии – и главные, и вспомогательные. Потеряли культуру съемок. Раньше это был целый процесс, если хочешь – таинство. В этом была неторопливость, необходимая для созидания.

– И вдобавок, людей еще что-то волновало помимо денег.

– Купить все равно было нечего, так что о них думать. До тридцати лет, до поездки в Англию я жил в долг, от зарплаты до зарплаты, занимал, перезанимал. Если большая нужна была сумма, я знал, что раз в год-полтора снимусь обязательно и занимал под следующую картину. Я так жил, и вся страна так жила, и ничего. А сейчас…

– Сошли с ума, по-русски, меры-то не знаем… Итак, что же человек? Он может сопротивляться своему времени, во всяком случае, тому, что ему в этом времени не нравится и не подходит, и сопротивляться успешно?

– Обязан!

– Даже обязан. А может, ему такое назначение – быть выразителем своего времени, а не его противником.

– Сопротивляясь, он и будет тогда выразителем.

2013

Рассказ о Бабе неубиваемой Пятьдесят лет фильму «Донская повесть»

«Донская повесть». Сценарий Арнольда Витоля по мотивам рассказов М.А.Шолохова «Шибалково семя» и «Родинка».

Постановка Владимира Фетина.

В главных ролях: Людмила Чурсина, Евгений Леонов.

Ленфильм, 1964

Что это за время года? Некая вечная весна, без снега и дождя, степные просторы, станицы, бродячий отряд красноармейцев. Однако командир вдруг щиплет кисть винограда… С кем воюют они? Врага не видно. Прибилась к отряду Баба, отправили ее в обоз к пулеметчику Шибалку, и кочуют они вместе по донской земле. Время года – Гражданская война, так что и виноград весной извинителен: весь круговорот природы будто нарушен. Бабу, родившую ему дитя, Шибалок пристрелит в лесу – она покаялась ему в страшном грехе, шпионила в пользу атамана, доносила врагам о передвижениях отряда, погубила множество товарищей. Разве возможно не казнить гадину? Так-то оно так…

Кажется, авторство написанных в середине 1920-х годов «Донских рассказов» никем не оспаривалось, в отличие от авторства «Тихого Дона»; между тем, предположение о том, что это написал один и тот же человек, отнюдь не будет робким. Сильный замах и точный удар этих кратких выплесков натурального логоса предвещают будущий замах и удар: разъяренная земля воюет сама с собой, и эпическое бесстрастие – единственно верная интонация в катастрофах такого масштаба. Вообще подлинная история метаморфоз автора (М.А.Шолохова) куда интереснее пошлых картинок, годных для второсортного голливудского кино, – в которых спрятанный в подвалах станицы Вешенская гениальный белогвардеец под пытками выдает предприимчивому аферисту «Тихий Дон» страницу за страницей. О, если бы все было так просто. Если бы автор «Тихого Дона» погиб так славно, а не задавленный временем и собственной трусостью…

Уже прогремел фильм «Тихий Дон» Сергея Герасимова с Петром Глебовым и Элиной Быстрицкой (1958), предъявив все красоты «большого стиля», для должного разворота которого режиссеру всегда полезно несколько застыть, замереть, допустить частичное или полное окаменение тех сосудов, по коим в творческом организме течет живая кровь – когда Владимир Фетин взялся за экранизацию по мотивам шолоховских рассказов. В его активе был дебютный фильм «Жеребенок» (тоже по рассказу Шолохова) и всенародно обожаемый «Полосатый рейс». Конечно, человек, справившийся с тиграми и обезьянами, вольно резвящимися на палубе советского корабля, вполне мог справиться и с эпическим изображением Гражданской войны. Однако «Донская повесть» – драма на грани трагедии. И рифмуется она не с «Тихим Доном» Герасимова, а с картиной «Сорок первый» Григория Чухрая (1956), где красноармеец Марютка (Изольда Извицкая) застрелила красавца-белогвардейца Говоруху-Отрока (Олег Стриженов), явив новую этику нового мира. Общественное важней личного, классовое могущественнее индивидуального, а революционная война сильнее любви. Именно это утверждал выстрел снайпера Марютки в белогвардейца, метнувшегося к своим, – свои были далеким призраком спасительного корабля в море, а выстрел – самым настоящим. В рассказе Бориса Лавренёва снайпер Марютка вышибла из вражины чудесный синий глаз, которым так опасно пленилась, и глаз, как указывает автор, качался на волнах. «Очнись, болезный мой! Синегла-а-зенький!» – вопила Марютка, бросив ружье… Проза двадцатых любила изображать такие штучки.

В фильме Чухрая физиологических деталей, конечно, нет. Одна психология, но предельно убедительная: естественно, дикая красноармейка не могла не влюбиться в красавца белогвардейца (Стриженова! «Овода» из популярной советской экранизации романа Войнич), оставшись с ним наедине, без укрепляющего воздействия комиссаров, и не могла его не убить, повинуясь классовому чувству. Они – враги. Точка!

Шпионка Дарья и красноармеец Шибалок из «Донской повести» тоже враги, однако утвердительной точки в фильме Фетина вовсе не получилось, более того, со временем эта идеологическая «точка» решительно обратилась в многоточие. Вечное в образе Бабы явно победило временные понятия о добре и зле, потому что Баба в своем истинном натуральном виде – принимающая мужчину и рожающая дитя – принципиально непобедима. При своем появлении в картине она лежит с задранным подолом, раскинув ноги, в избе, захваченной красноармейцами, и понятно, отчего насмешник-боец (Борис Новиков) крякает с досадой и восторгом одновременно. Мир революционной борьбы нарушен, обеспокоен и подавлен этим возмутительным фактом – лежащей перед мужиками Бабой. Ничего хорошего их с этой бабой не ждет. Погубит их Баба.

Людмила Чурсина явилась в «Донской повести» как прелесть и беда, соблазн и ужас, предвестие счастья и катастрофы. Раскинувшая ноги Баба оказывалась в прочнейшей связи с землей, ждущей любви и труда, по которой мчатся мужчины, сеющие войну и смерть. Высокая и стройная молодуха, чья стать маняще виднелась из-под наверченных казачьих юбок и платков, умела улыбаться той самой улыбкой, которую мастерски умели ловить художники Возрождения. Да, сама земля породила эту проклятую неубиваемую Бабу, шпионку и диверсантку вечности. И добро бы она сошлась с хорошеньким командиром красного отряда, но нет – выбор Фетина на роль мужа Бабы был безупречен, он взял Евгения Леонова. Что бы там ни думал этот молчаливый «шишок» о прекрасном будущем нового мира, он ей не муж. Как весна превратилась в войну, так и на месте доброго крепкого Мужика, который по справедливости положен столь упоительной Бабе, оказался бог весть кто, нескладный бирюк, нелепый антимужчина, корявый пень. С насмешливой горечью взглядывает на него Баба, втайне надеясь на что-то лучшее в будущем, но по-бабьи принимая судьбу…

Звезда Людмилы Чурсиной вспыхнула именно в «Донской повести», при этом надо учесть, что конец пятидесятых – начало шестидесятых было временем небывалого десанта Вечной женственности на экране. Смело утверждаю, что такого количества отборных, первостатейных красавиц не знала ни одна кинематография мира. Советские Афродиты шли косяком, как сельди, – Татьяна Самойлова и Людмила Савельева, Нонна Мордюкова и Элина Быстрицкая, Анастасия Вертинская и Жанна Болотова, Ия Саввина и Наталья Варлей, Людмила Хитяева и Людмила Гурченко, Тамара Семина и Наталья Кустинская, Лариса Лужина и Наталья Фатеева, Людмила Марченко и Валентина Малявина, Ирина Печерникова и Руфина Нифонтова, Марианна Вертинская и Галина Польских, Маргарита Володина и Светлана Светличная… и я не перечислила и половины! Но при такой жесткой конкуренции в сегменте «народного типа» было некоторое пространство – для, условно говоря, «любовницы атамана», вольной молодой красавицы, в которой еще не чувствуется утружденность, замученность сельхозработами. Тут и пригодилась Чурсина.

Во время съемок Чурсиной 22 года, ее актерский опыт мал, однако роль она проводит мощно, цельно, заразительно, отчетливо – и тотчас же после «Донской повести» ее завалят предложениями вновь и вновь сыграть эту, пленившую всех, Бабу неубиваемую. Которую будут убивать вновь и вновь. В фильме «Виринея» героиня в сцене расстрела рванет на себе рубашку, освободит грудь, полную молока, нажмет и брызнет этим молоком в морды солдат. А как еще, чем еще может ответить вечная Баба своим убийцам?

Самого выстрела крупным планом в «Донской повести» нет. Показана Баба с младенцем, сидящая на упавшем дереве, в позе, опять-таки отсылающей нас к Возрождению. Сомнений в том, кто это, быть не может. А значит, не может быть и сомнений в том, кто прав и кто виноват в этой истории.

2014

Людмила Чурсина: «Больше никого нет – все ушли»

– Как вы попали в «Донскую повесть»? Ролей такого плана и такого масштаба у вас до этого не было, то был первый и чрезвычайно убедительный шаг. Как вы его сделали?

– В Щукинское училище приходили ассистенты по актерам, смотрели, приглашали. До этого была уже работа в фильме «Когда деревья были большими», где я играла «королеву» местного значения, затем со Светланой Дружининой в картине «На семи ветрах» мы были санитарками. Когда мне предложили сыграть Дарью, я даже не знала, что это за роль. Приехала на «Ленфильм», почитала сценарий и подумала, что этого быть не может, потому что не может быть никогда. Дородная, мощная, самобытная, прошедшая огонь, воду и медные трубы казачка! Познакомились с режиссером Фетиным, сняли кинопробу. Он пытался мне помочь быть поразвязнее, но это не сразу пришло. После пробы я уехала в Москву заканчивать училище, меня пригласили в Театр имени Вахтангова, о решении на «Ленфильме» я ничего не знала и только через несколько месяцев получила телеграмму: «Приезжайте станицу Раздорская для участия съемках фильма «Донская повесть» роль Дарьи». Значит, я еду играть главную роль?!

Приехала в Ростов, на «метеоре» добралась до станицы Раздорской, она безумно красивая, зажиточная была тогда. Оформила я себя как героиню – сделала «халу» на голове, каблук, короткая юбка, чтобы произвести впечатление. И когда меня встретили Леонов и Фетин, они немного оторопели, был выходной день, они рыбной ловлей занимались. Леонов поставил ведро и сказал обреченно: «Да как же я с этой дылдой сниматься буду?» Тут во мне тоже взыграло самолюбие, и я сказала: «Знаете, если нам предстоит вместе работать, закажите себе скамеечку».

Владимир Александрович Фетин сразу же сказал, что меня не утвердили, а вызвали с испытательным сроком, кандидатур более чем достаточно, и дал мне десять дней: «Если за это время ты не обабишься, то придется расстаться». Надо было надеть костюм героини, чтобы никаких маникюров, духов, чтобы все было по-настоящему, чтобы «порепались» пятки, чернозем под ногтями и все запахи степи и Дона.

Поселили меня у донской казачки, прямо на берегу Дона, спала я под виноградниками, тут же помидоры, ароматы. Хозяйка была женщина мощная, мужчин в основном из погреба вытаскивала на просушку, работала и в поле, и на огороде, и крышу крыла, и белила – все сама. Прошло десять дней, я ездила на съемки в степь, на натуру, наблюдала, переоделась в костюм Дарьи – широкая юбка, маленькая казачья кофточка, и так в нем и прожила два с половиной месяца, босиком. У хозяйки я пыталась и говору учиться. Понимая, что надо будет петь, голосить донскую песню, ходила на берег Дона, где после жаркого рабочего дня собирались женщины и, выпив чарку молодого хмельного донского вина, становились особенно голосистыми. У них я училась и женской мудрости, и женскому лукавству, вмести с ними и пела. И пила – приходилось и стопку выпить, чтобы окрепнуть в голосе.

Прошло десять дней, начались репетиции, и я поняла, что меня не отошлют.

Конечно, во время съемок было все непросто, опыта мне не хватало.

Эта картина мне подарила не только встречу с удивительной шолоховской героиней, а и с таким уникальным артистом, целованным Богом, как Евгений Павлович Леонов. Он человек удивительного обаяния, он антигерой, такой «антимужчина», но он достойно это нес, умел в свой адрес пошутить. И Фетин, и Леонов, и Валечка Владимирова, и все партнеры понимали мою неопытность и относились с терпением. А я сама, когда у меня были свободные дни, репетировала, плакала, голосила.

Когда закончились съемки, я вернулась в Москву и приступила к репетициям леди Анны в «Ричарде III» в постановке Рубена Симонова, в ней был занят и Михаил Астангов. Тем временем выяснилось, что в «Донской повести» не хватает нескольких сцен, не успели снять ту, в которой Дарья рожает ребенка, и Яков ее расстреливает. Снимали в павильоне, куда привезли огромное количество земли, прошлогодней листвы, там были корни, кусты, в общем, устроили всё. А я уже освоилась в роли, и в сцене, где Дарья собирается рожать, я до того обнаглела, что когда у Леонова был текст, я кряхтела «Яша…» – а одним глазом посматривала по сторонам. Осветители, гримеры, которые после команды «Мотор!» обычно своим делом занимаются, приникли к нам и наблюдали, слушали. Сняли мы всего два дубля. Я еще позволяла себе в тот момент, когда Евгений Павлович был крупным планом, строить ему какие-то рожицы…

За роль Дарьи я получила свою первую награду на Всесоюзном кинофестивале за лучшее исполнение женской роли, а Евгений Павлович Леонов, которого поначалу тоже не утверждали на роль, Гран-при на фестивале в Индии. Надо отдать должное Владимиру Фетину, он был бескомпромиссный в работе и творчестве, он мог годами сидеть без работы, но не менять своего мнения ни на йоту. Ему говорили – какой же герой из Леонова? Петр Глебов в «Тихом Доне» Сергея Герасимова – вот настоящий казак. Но Фетин не отступал от Леонова. И думаю, он в этом плане выиграл.

Мне после «Донской повести» стали предлагать роли дородных сельских женщин – доярок, свинарок, но суть не в этом, всякая профессия уважаема, тем более людей, которые нас кормят. Но если у Шолохова это действительно трагическая судьба, то пошли предложения, где все было невнятно, однобоко, пресно, и я отказывалась.

Ну а потом на «Ленфильме» Герберт Морицевич Раппапорт приступал к съемкам фильма «Два билета на дневной сеанс». Мы жили с ним в одном доме – когда я переехала в Ленинград и мы с Фетиным, спустя некоторое время после «Донской повести», поженились. Сначала жили в проходной комнате у Шаргородских – он дивный оператор, она монтажер, – позже нам дали в этом же доме комнатку в коммунальной квартире. В этом же доме жил и Козинцев… Раппапорт предложил мне главную роль журналистки. Я почитала сценарий и сказала – давайте я попробую сыграть Инкуэстонку. «Люська, ты с ума сошла, ты же положительная женщина». Я попросила провести кинопробы, чего-то напридумывала. Училась эстонскому акценту, и после «русской березки» взялась за деваху «с трех вокзалов». Герберт Морицевич посмотрел и сказал, что можем попробовать…

Иногда и в жизни, и в кинематографе надо выжидать чего-то. А роль в «Донской повести», конечно, для меня самая памятная – когда все впервые. Впервые надо было на экране любить, ненавидеть, предавать, становиться матерью, умирать. Роль действительно удивительной судьбы, возможностей. Поэтому, когда спрашивают про самую любимую роль, я называю «Донскую повесть».

– Когда вы были на донской земле во время съемок, вы оценили колорит этих рассказов?

– Это ощущается – Шолохов знал, как дышит степь, как она пахнет, какая симфония может быть услышана в степи, если припасть к земле, – это все я сама испытала. И этот Дон бесконечный, мощь, неторопливость. Тут невольно вспоминаешь Монтеня – истинное достоинство подобно реке: чем глубже река, тем меньше издает шума. В картине участвовали местные жители, они интересовались процессом, были очень гостеприимны, каждый двор варил свою уху – с курицей, без курицы, трехкратную, четырехкратную… Евгений Павлович был очень популярен после «Полосатого рейса», и мне перепадало с ним быть приглашенной в гости. Народ удивительно добротный и открытый, и в то же время знал себе цену. Женщины, как бы они ни упахивались в поле и со своими пьяненькими мужьями, когда надо – расправляли плечи и вели себя с достоинством.

– Ваша Дарья – не какая-нибудь забитая, подневольная, плачущая. Очень сильный, гордый, самостоятельный характер, принимающий решения. То есть это казацкий характер? Они не знали крепостного права, вольные.

– И связь с землей, с природой, с Доном – это сильно в них ощущалось. Наверное, это очень их питало, питало и характер, и ощущение жизни.

Вспомнила сцену, когда Дарья идет по степи пьяная и поет. А герой ее поджидает и дает ей по физиономии. Я говорю Владимиру Александровичу Фетину – может, мне действительно немножко самогончику для куража? – Ты с ума сошла. Лучше накануне попробуй, запомни это состояние, а потом воспроизведи. Тем более в степи жара – 32–33 градуса. И вот мы снимаем. На репетиции я подставляю физиономию – и он так меня чуть-чуть по щеке, ласково. Его отзывает Фетин и что-то говорит ему выразительно. Я, ничего не подозревая, так же спускаюсь с холма, пошатываюсь, пою, подхожу к нему, и вдруг он размахивается, а ладошка у него была такая большая, как оладушка, мясистая, и так мне по физиономии заехал, по щеке ударил, что я падаю, бусы рвутся. Так у нас не было запланировано. Порвались бусы – я плюхаюсь на землю, растерялась, бусы потеряла, собираю их в пыли, куда-то их за пазуху засовываю и от обиды плачу. Просто я расплакалась, что меня не предупредили и ударили так сильно. Осталась потом даже какая-то синева – гримировали. Второй дубль этой сцены мы даже не снимали.

Еще в этой роли мне «убирали интеллект», которого вообще не присутствовало тогда в моей жизни. Сейчас немножечко он прорезался одной извилиной, а тогда специально гример придумывала – мне наклейку делали, уменьшали лоб, высветляли щеки. Фетин поставил условие, чтобы я поправилась. А это были студенческие годы, когда мы все пытались походить на Юлию Борисову, ели одни лимоны. Поправиться было несложно, и вместо пяти я набрала восемь-девять килограммов: в станичной столовой возьмешь шмат мяса – лучше чем в ресторанах, натуральное, вкусное, я себя отпустила и ела сколько хотела.

– Вы вообще необычайно уверенно там держитесь, что называется, «пришла и говорю». Пришла как власть имеющая, что-то высветил в вас кинематограф, может быть, что вы сами в себе не осознавали. И дальше были замечательные роли – «Журавушка», «Виринея», «Угрюм-река»… Режиссер Владимир Фетин все-таки очень интересная фигура. В шестидесятые годы, кажется, на Земле не было плохих фильмов, такой необычайный был расцвет авторского кинематографа во всем мире. Но Фетин нашел в нем свое место и поразительно, насколько разные картины он снимал…

– Я очень сожалею, что о нем подзабыли. Он был очень непритязательный, скромный, только в работе был несгибаемым, бескомпромиссным. Очень любил актеров, и его любили актеры. В жизни был очень мягким и добрым человеком. Никогда не мог от лишней стопки отказаться – а жили мы рядом с «Ленфильмом», хата с краю, как говорится, собирались часто после съемок – были у нас и Папанов, и Евгений Павлович, и Валя Владимирова, и Невинный. Ему всегда было интересно наблюдать. Он больше слушал, чем говорил. А если что-то рассказывал, это было всегда очень образно. У него были красивые большие руки, а для меня руки – это продолжение жизни души. Он ими умел завораживать слушателей. Работал в основном с оператором Евгением Шапиро, который снимал удивительные крупные планы, правда, и свет выстраивал по два часа, так что хотелось уже кричать и кусаться. Зато потом на экране был результат. И Фетин, и Шапиро понимали, что красивые планы постоянно не нужны – достаточно трех портретов в фильме, и они свое дело сделают.

К съемкам Фетин готовился. Иногда лежал, смотрел в потолок, я удивлялась, не скучно ли ему, а оказывается, он просматривал уже фильм, к каждому съемочному дню продумывал все раскадровки, приходил на съемочную площадку вооруженный. Жизни совершенно не знал, ему было все равно, что надеть, лишь бы чисто, а где что продается – это его не интересовало.

Я считаю, что он заслуживает того, чтобы в память о нем сняли фильм, пока еще живы те, кто с ним работал.

Когда вы сказали, что исполнилось полвека «Донской повести», у меня содрогнулось что-то внутри. Однажды мне позвонили из Дома кино и пригласили на сорокалетие «Донской повести». Я согласилась, сверилась с расписанием и мимоходом спросила, кто еще будет. Пауза. А больше никого нет – все ушли. И тут у меня перехватило дыхание.

– Кино прославило Людмилу Чурсину, но у вас есть и театральная судьба. Вы в Щукинском учились? Там как-то особенно учат?

– В основе во всех театральных вузах, наверное, лежит система Станиславского, учат верить в предлагаемые обстоятельства, анализировать роль – с чем пришел, во имя чего, какую телеграмму, как говорил Гончаров, посылаешь в зал, учат выстраивать биографию своего героя или героини до появления на сцене. Как мне кажется, Щукинское, и вообще школа Вахтангова отличается тем, что здесь очень легко соединяют драму и комедию, задушевность и характерность, что всегда меня поражало у таких великих актеров, как Николай Гриценко, Михаил Ульянов, Николай Плотников, Юлия Борисова – в общем, у всех великих вахтанговцев.

– У вас был ленинградский период. Я вас видела в Театре драмы им. Пушкина в спектаклях «Иванов» и «Дети солнца». Были очень интересные декорации Марта Китаева, постановка Арсения Сагальчика. Как вы оказались в Ленинграде?

– Так я же вышла замуж за Фетина, и поскольку он уже десять лет работал на «Ленфильме», а я только два года в театре Вахтангова, чтобы не срывать его с места, я, как декабристка, и переехала в Ленинград. Фильм «Донская повесть» к тому времени уже прошел, и первые два-три года в Ленинграде были очень сложные. Я не умела ходить и предлагать себя в театры, а в кинематографе после шолоховской героини предлагались роли разбитных баб. Я прозябала в состоянии растерянности и ощущения, что все кончилось. Фетин тогда тоже сидел без работы, в долгом простое, запрещались сценарии, а после пошли «Виринея», «Журавушка», «Угрюм-река»… И вот я пошла смотреть какой-то спектакль Арсения Сагальчика, а мы уже были знакомы, и он предложил Лизу Протасову в «Детях солнца» Горького. Я удивилась – какая я Лиза? Сказала, что он берет на себя непомерный труд, потому что я уже отвыкла от сцены. Но все же мы стали работать. Замечательным партнером был Игорь Олегович Горбачев, на репетициях у него бывали гениальные моменты. Он с уха работал, под радиосуфлер, текст некогда было учить – он и преподавал, и директорствовал… Я почувствовала вкус работы на сцене. Но я не была в штате театра. Меня это очень устраивало: пришел, отыграл, не обязан на собраниях принимать чью-то сторону.

– А как вам ленинградская публика, не показалась ли она вам холодноватой и чопорной?

– Да уж, в Петербурге публику на мякине не проведешь! И тогда, и сейчас… Эти годы совпали с бурным и ярким временем в моей жизни, в смысле моего возраста, состояния, жадности к жизни, к общению, любопытства. Поэтому я не почувствовала холода, хотя не скрою, я до сих пор помню, как идешь по Кировскому в плюс 27, переходишь на теневую сторону – изморось, хочется сразу что-то набросить. Наверное, не успевает прогреваться камень, столетиями впитывающий в себя влагу.

– Как вы очутились в Театре Российской армии, где служите уже тридцать лет?

– В свое время Роза Сирота, правая рука Георгия Александровича Товстоногова, потом работавшая у Олега Ефремова, предложила мне сделать спектакль «Супруги Каренины» на двоих с Изилем Заблудовским, а позже – моноспектакль «Настасья Филипповна».

Я же в свое время даже у Товстоногова побывала, но так и не смогла преодолеть свой страх перед ним, он меня пригласил на главную роль в «Оптимистической трагедии». Когда я входила и видела его, у меня все скукоживалось, я становилась корявой, тупой, я боялась одного его вида. Так трепетала внутренне перед этим великим человеком. Помню, как Олег Борисов мне говорил (мы с ним снимались вместе в «Виринее»): «Терпи, терпи». Но я была уже взрослой женщиной, терпеть, испытывать этот страх было неловко перед самой собой, и я написала благодарственное письмо с уважительным поводом и рассталась с этой идеей. Роза Сирота тогда предложила моноспектакль, «Настасью Филипповну», а Достоевского она знала наизусть, работала над спектаклем «Идиот» с Георгием Александровичем. И когда главный режиссер Театра Советской армии Юрий Иванович Еремин приступил к репетициям «Идиота», они пригласили меня на роль Настасьи Филипповны.

– В Театре Российской армии вы вновь встретились с Олегом Борисовым, актером, лучше которого представить себе невозможно. Олег Борисов – пример актерскому цеху по его отношению к делу и степени его одаренности и постоянной рефлексии. Он же все время думал. Столько думать – это что-то невероятное для актера. Скажите, вот часто слышишь глупость такую – женщине ум не нужен, актрисе ум не нужен. А как ум может быть не нужен?

– Наверное, каждому свое. Кому-то он нужен очень, а кому-то уже хорошо, что могу сосчитать, сколько будет дважды два. Но я знала актеров, которые лишены глубинного ума, но интуиция и талант позволяли им быть на сцене сверхумными. Обладая одной извилиной, они производили впечатление, что у них все сморщено от извилин в мозгах. Бог знает, как это происходит. А бывает так, что ум и мешает актеру – если ты очень мудрствуешь и любишь говорить на репетициях, где надо, конечно, задавать вопросы, размышлять, но нельзя забалтывать режиссера и себя. Кому что дано. Есть ум, нет – главное, чтобы человек был одарен и обладал сценическим обаянием, даже играя отрицательных героев.

Нам ведь только кажется, что мы думаем вот этим серым веществом. А мы дышим, живем каждой клеткой – ушами, обонянием. И здесь нужен от природы данный ум. Бывает, человек не заканчивал никаких университетов, но он умен природным умом, накопленным генетически, из поколения в поколение, опытом. Я знаю таких. Нина Афанасьевна Сазонова была такой умницей, обладала юмором, чутьем, смекалкой, не была интеллектуальной, но была крепка вот таким самым надежным умом.

– Вы играли Дарью, такую нутряную женщину, которую, кажется, породила сама степь. А сейчас мы наблюдаем, что далеко актриса Людмила Чурсина отошла от этого народного типа, и часто играет и цариц, и вообще нечто загадочное – например, саму Смерть в спектакле «Та, которую не ждут».

– В пьесе Касоны «Та, которую не ждут» роль действительно очень опасная. Ее величество госпожа Смерть. Но там настолько потрясающие тексты и монологи, когда она говорит: «Вы меня удивляете. Я слышу, как все вы жалуетесь на жизнь, почему же так боитесь лишиться ее?» Мудро. Дети так часто, не ведая того, играют со смертью. В общем, мы все ходим на острие жизни и смерти, но забываем о том, что мы смертны. И слава Богу! Хотя, как говорил Толстой, день, прожитый без смертной памяти, – напрасно прожитый день. Но к этому приходишь только с годами. Мало кому с юности дается это ощущение конечности земного пути, хотя бывает. Нужно ценить каждый день, нужно ценить живых при жизни – в общем, целая философия. Я брала благословение: пошла к батюшке, сказала, что предложили такую работу, и он меня как-то убедил. А вообще я уже давно интересовалась этим явлением, не менее великим, чем рождение. Оно до сих пор для нас закрыто, непостижимо…

Я купила огромную книгу «Хроники Харона», в которой описывается, как в течение тысячелетий люди уходили из жизни. Это момент самовыражения окончательный. Редко кому удается в эти последние секунды что-то сыграть. Нужно обладать силой и к этому идти, чтобы красиво уйти. Я стала интересоваться, какой культ смерти существует у разных народов. Сейчас я понимаю, что когда мы плачем, провожая близкого, родного человека, – мы себя жалеем, мы плачем о себе, о том, что мы остались одни. Спектакль может помочь людям мудрее, спокойнее, естественнее относиться к неизбежному, достойно принимать неизбежное.

– Но вам, как ни смешно это звучит, удалось сделать Смерть очень живой. Она выполняет некое веление рока, она на работе, работящая женщина, причем несчастная и одинокая. Вы говорили о том, как вам приклеили ярлык «русская березка», а тут ничего похожего – в экзотической испанской пьесе играет Людмила Чурсина, даже не женщину, а что-то, некое существо, и при том наполняет это жизнью, обаянием. И последняя ваша работа, Лив Штайн в спектакле «Игра на клавишах души», – это женщина интеллигентной профессии, пианистка. Скажите, вам важно понять изнутри свою героиню и как-то пристроиться к той почве, из которой она выросла?

– Да. Я пытаюсь. И режиссер Александр Васильевич Бурдонский, с которым мы выпустили уже четвертый спектакль, всегда требует, чтобы мы знали биографию своих героев, фантазировали. Пьеса очень сложная – о любви, о чуткости. Героиня – великая пианистка с гениальным слухом, но лишенная другого слуха, к близким… Героиня потеряла сына, собственно, она его и не знала, будучи одержимой Рахманиновым, и муж у нее был постольку-поскольку. И когда ее девятнадцатилетний сын уходит из жизни, она бросает сцену, пианино убирает в подвал и четырнадцать месяцев пьет лекарства, она опустилась, в какой-то саркофаг себя заключила. Появляется молодая девочка Лора, которая знала Генри, ее сына, и тут начинается детектив. И в конце концов Лора ее вытаскивает из саркофага, героиня возвращается к музыке. Но кончается все, к сожалению, трагически.

У спектакля такой эпиграф: «Ни один ангел не спустится к тебе поприветствовать тебя. Здесь только ты и я». То есть нам судьбой посылаются иногда ангелы, но мы не умеем их распознавать…

Вы правы, надо как-то приручить характер героини к своей природе. Поступки должны быть убедительны на сцене, даже если мне что-то в ней чуждо. И режиссер этого требует, и в своей жизни пытаешься находить какие-то подобные ситуации. И их очень много, поверьте. Нам только кажется, что мы белые и пушистые. А когда залезешь в свой багаж – там все есть, может, не в такой степени, не так ярко проявленное, но эти качества, инстинкты в нас остались. Меняются обстоятельства, прогресс технический, а человек очень медленно ползет.

– У вас большие залы, даже Малый зал большой – мест пятьсот. Но как-то заполняется, вы же и заполняете, собственно говоря. Я очень рада, что вы выходите на сцену. Как я когда-то сформулировала, ничего не важно, а важно, чтобы птичка в груди пела, просыпаешься – она поет, ты спрашиваешь – будем жить? – будем. Птичка поет, хочется идти на сцену, новые роли осваивать, есть такой жизненный тонус?

– Тонус, собственно, и держит на плаву. Есть необходимость себя держать в хорошей форме, хотя это с каждым днем все труднее. Я понимаю, как актерам сложно уходить со сцены, может быть, лучшая смерть – на спектакле: отыграл, упал и до свидания, зрители, помните меня такой яркой, живой. Но здесь уж как кому на роду написано.

2014

Город по имени Дрейден

Человек символом быть не может. Колебания невесомых частиц создают весьма плотное тело, которое всегда может выкинуть какой-нибудь кунштюк: отдельную личность, скажем, объявляют олицетворением «всего высокого и прекрасного», а ей скучно, она боится смерти, делает глупости, работать не хочет или вообще вдруг склоняется к суете. И чихать ей, личности, что кому-то там непременно нужно иметь идеалы, и поэтому кто-то должен эти идеалы «воплощать». Причем бесплатно.

Как говорится, вам нужно, вы и воплощайте. А то навьючат груз общественных упований – и вперед, моя лошадка. Еще и отчитывать станут, если шаг собьется. Сами-то не пробовали «олицетворять» и «воплощать»? Попробуйте на досуге, что ли.

Но Сергея Симоновича Дрейдена нагружали, грузят и будут грузить значениями и упованиями, превосходящими его профессиональную деятельность, и тут ничего не поделаешь. Актер Новиков из «Ленсовета» неспроста говорит, что, вот, как увидишь на Литейном нашего Дрейдена с рюкзачком – и на душе хорошо, значит, все правильно (то есть жив настоящий интеллигентный Петербург, так понимаю). Или такая деталь: прихожу недавно на «Пигмалиона» Шоу в постановке Григория Дитятковского, где Дрейден упоительно шалит в роли мусорщика Альфреда Дулитла – и вижу в зале «настоящую публику», от которой уже отвыкла. Сейчас ведь даже на премьерах в зале много случайных, просто так зашедших людей, конечно, слава богу, милости просим, но ведь грустно, когда театр не притягивает знатоков, прирожденных театралов, образованных людей, квалифицированных зрителей. А тут на каждом шагу раскланиваюсь: актеры, журналисты, издатели, среди них – одноклассница Дрейдена, с букетом. Черт, непрошеная слеза… Дрейден, таким образом, притягивает и объединяет людей, и много ли найдется похожих и подобных артистов, чью работу публика непременно хочет посмотреть?

Дрейден обнаруживается в разных уголках и закоулках культурного просвещения; то и дело с приятным удивлением отмечаю – чей это смущенно-умный, вдохновенно-изумленный голос за кадром моментально втягивает меня в повествование? А, Дрейден. Это когда приходится натыкаться на канале «Культура» на нечто, действительно имеющее отношение к культуре: например, цикл «Красуйся, град Петров!» о петербургских архитекторах и их со-зданиях.

Каждый маленький фильм посвящен одному зданию и множеству связанных с этим фактов истории и людских судеб. Дрейден, по обыкновению ни нотой не фальшивя и ни капли не декламируя, рассказывает обо всем об этом как о ближайшем, родном, только что случившемся, да притом – именно с ним.

Разумеется, всяких аудиокниг наговорено Дрейденом – Великую китайскую стену не сложить, а вот Большую культурную (вокруг, помечтаем, Санкт-Петербурга) вполне, вполне.

А какой он был забавный в цикле детских передач по сценариям Сергея Носова «В музей без поводка». Идея была в том, что с собаками в музеи не пускают, поэтому хозяин сидел и рассказывал своему псу, что же там на картине, к примеру, «Девятый вал» приключается. Каким-то образом участие Дрейдена всегда повышает «фон достоверности» (хотя он и вправду в жизни пламенный «друг собаки») – ну, и это самое, разумеется, работает.

Это самое… без чего актеру никуда при всем уме. Как его? А, обаяние!

Обаяние – аромат личности. (Бывают красивые цветы без запаха и хорошие люди без обаяния.) Обаяние Дрейдена особенное, не одуряющее, не сокрушительное. На любителя. Но он колдун, конечно.

Имею воспоминание… Был вечер в Малом драматическом театре, посвященный памяти Николая Лаврова, – трогательное мерцание безнадежной любви к чудесному артисту. Дрейден вышел рассказывать про Лаврова, они были творчески дружны, играли на пару «Мрамор» Бродского. Казалось бы, штука нехитрая: встань да расскажи что-нибудь о покойном, спрос с подобных появлений невелик. Но Дрейден так не может. Он начал ходить по сцене, вздыхать, что-то иногда восклицая, взмахивая руками, что-то он ворожил себе, обживал – подчинял пространство, как будто ожидая чего-то или приманивая что-то, казался длинным и худым, странным, прозрачным, сверкающим, словно что-то преодолев, появились первые трудные слова… и вот что-то соткалось, создалось из этого полушепота, всплескивания руками, хождения по сцене, рассказ о прекрасном актере, своего рода «театр памяти». И тут Дрейден потрудился, переделал ситуацию под себя, под свою натуру.

«Привлечь к себе любовь пространства» – в эту строчку Пастернака из заезженного стихотворения, про то, как надо жить поэту, обычно не вдумываются, упор делается на повелительное «но надо жить без самозванства». А ведь приманчиво загадочен как раз совет насчет пространства, и магические пассы Дрейдена, когда он бродит по сцене вне текста, рисуя в воздухе руками свои незримые фигуры, – возможно, его личная расшифровка пастернаковского кода. Привлечь к себе любовь пространства – конкретного пространства конкретной сцены – это непременная цель Дрейдена. Он мастер-хитрюга, искушенный в своем деле фокусник и гипнотизер.

И это притом, что основное впечатление от Дрейдена таково: актер с душою нараспашку играет лично для тебя. В одном сочинении Розанова есть дивный пассаж: автор объясняет, со своей обычной запредельной искренностью, что ему нужен его личный Бог, который принадлежит лично ему, а если Он существует еще для кого-то, то ему такой Бог решительно неинтересен и ни для чего не нужен. Это эгоцентризм веры, а есть и другой эгоцентризм: когда, понимая рассудком, что писатель писал не для тебя и актер играет не для тебя, все равно упрямо знаешь свою, единственную истину: нет, для меня!

Дрейден играет «для меня», это «мой Дрейден», а если есть еще какие-то для кого-то Дрейдены, то я ничего об этом знать не хочу…

Что ж, я, можно сказать, тоже некоторые пассы произвела в своем пространстве, и мы понемножку, ступенечками-шажочками будем двигаться дальше. Город по имени Дрейден устроен извилисто и сложно, наскоком его не возьмешь и в двух словах не опишешь.

Про яркие заплаты

«Что слава? Яркая заплата на ветхом рубище певца…» – пушкинские слова какой-то весельчак переиначил в «яркую зарплату», ну так ни яркой заплаты, ни яркой зарплаты у Дрейдена явно нет. Звания народного или заслуженного не имеет, хотя этот рудимент нынче мало что означает (в плане яркости). Однако, как сказал художник Натан Альтман в пересказе Евгения Шварца: «Я всегда был равнодушен к званиям и наградам, но с тех пор, как это стало вопросом меню…» – все-таки прочное положение в репертуарном театре всегда «вопрос меню». Дрейден дрейфует много лет, причаливая то к одному, то к другому театральному берегу, но подолгу нигде не задерживается, и его попросту некому «выдвинуть» на звание. А «Ники», «Золотые маски» и «Золотые софиты», которых у Дрейдена целая куча, создают вокруг его имени кратковременное СМИ-жужжание, и не более того. Я вот даже и не помнила, какие именно работы Дрейдена были награждены, пришлось уточнять. Если принимаешь актера/человека в душу и видишь его прямым, а не боковым зрением, он не делится на удачи-неудачи, не заслонен и не прояснен никакими там званиями и наградами.

Дрейден совсем не аскет, не убежденный какой-нибудь «нестяжатель». Но так уж вышло, что «яркие зарплаты» разминулись с его дорогой. Он тут ни при чем. Он не бросал в черта чернильницей, когда тот (что, конечно, маловероятно) приходил к нему с мешком денег и контрактом на всемирную славу, и вообще не оскорблял «князя мира сего» ни устно, ни письменно. Но как-то вот определилось довольно рано, что у них разные стратегические задачи – у артиста Дрейдена и у этого самого «князя», а все деньги-то у него!

За что тебе будет платить тот, кому ты не служишь? Хотя, конечно, бывают какие-то попущения. Случается, что достойные люди – и почему-то не живут в безвестности и нищете; чаще всего из-за выдающегося и стойкого профессионализма. Но в целом генеральная линия просматривается довольно четко.

Конечно, Дрейден сам виноват!

Скажем, в конце восьмидесятых годов он выходит к довольно широкой публике, сыграв в двух популярных картинах Юрия Мамина – «Фонтан» и «Окно в Париж». В первом фильме он инженер, во втором – учитель, игра у него и изысканно-тонкая, и притом ужасно смешная, замечательная смесь пафоса и юмора, безошибочное чувство меры, свое оригинальное лицо – его выделяют, запоминают, но! Дрейден на довольно долгое время берет себе псевдоним «Сергей Донцов», чтобы, по его словам, отделить работу в кино от работы в театре. Будто ему неизвестно, что актер должен работать на имя, на имя, на имя, выбрать его однажды, не менять и не трогать никогда.

Конечно, Дрейден поступает так не по тем причинам, по которым Александра Яковлева стала Аасмяэ, а Амалия Мордвинова – Гольданской (каковые причины, а также результаты данной операции мы анализировать тут не будем из сострадания к женщинам). Но запутка совершена – и неискушенный зритель, желая, например, увидеть на сцене «этого парня, который в “Окне в Париж”», знать не знал, что искать надо Дрейдена, а Донцов есть мираж и призрак. Впрочем, и Дрейдена как Дрейдена этот воображаемый простодушный зритель мог бы не найти. Он перемещается по театральному пространству с хорошей скоростью облака в ветреный день.

Возможно, наш герой и мог бы поступить в труппу какого-нибудь театра – но в какую и зачем? Скажем, давние творческие связи соединяют Дрейдена с режиссерами Григорием Дитятковским или Адольфом Шапиро, и если те предлагают ему исполнить роль на сцене того или иного театра – он частенько так и поступает. Но, исполнив роль, исчезает. В разное время Дрейден – нет, не работал в…, а выходил на подмостки – Театра Комедии, БДТ, театра на Литейном, ТЮЗа, теперь обнаруживается в «Приюте комедиантов». И вот бегай за ним.

А бегать приходится, потому что академика Павлова никто не отменял (рефлексы!), и если ты один раз увидел великолепную актерскую работу, два раза увидел великолепную актерскую работу, ты делаешь глубоко ошибочный вывод, что данный актер и в третий раз выдаст такую же работу, и следуешь за ним, заранее открыв голодную пасть, как разнесчастная собака Павлова…

Что ему Гекуба? Всё ему Гекуба!

Принц Гамлет изумлялся, что проезжий актер «в фантазии для сочиненных чувств так подчинил мечте свое сознанье, что сходит кровь со щек его, глаза туманят слезы и облик каждой складкой говорит, чем он живет. А для чего в итоге? Из-за Гекубы! Что ему Гекуба? А он рыдает…»

Это, конечно, наряду со способностью запоминать километры текста – удивительнейшее актерское свойство. Целиком присваивать «Гекубу», то есть чужую далекую жизнь, делая ее своей. В этом Дрейден силен чрезвычайно и сравним в своем поколении разве что с давним партнером своим, Вячеславом Захаровым. Утянуть в себя, без зазора, на максимальную глубину все предлагаемые обстоятельства – это их метод работы. И в театре, и в кино, без разницы, актер везде актер и обязан верить в невероятное.

Неплохой фильм – «Тарас Бульба» Бортко (если бы у режиссера еще существовал музыкальный вкус!), эдакая живописно-православная фантазия на гоголевские темы, много крепких энергичных мужчин, хорошая игра в архаичные добродетели (сила, храбрость и прочее). Богдан Ступка (Тарас) прекрасен, Игорь Петренко (Андрий) ужасен, Михаил Боярский (некий козак) весьма забавен и так далее. Все нормально.

А Дрейден (жид Янкель) – это ненормально. Совершенно не ощущаешь на нем грима, костюма, не помнишь, что актеру текст дали на листочке и он его выучил. Появляется средневековый жид, и хитроумный, и наивный одновременно, со своей внутренней жизнью и связями с миром, со своим отношением к людям. Он по сюжету снует туда-сюда, между городом и козаками, что-то улаживает, устраивает, берет деньги, переносит слухи, все знает, все понимает, на свой лад восхищен Тарасом Бульбой, и трагикомическая смесь печали, страха и веселости мерцает в умных глазах. Вот он, как архаический заменитель «Яндекса», знающий все обо всех жителях края, бормочет про пана, о котором спросил Бульба, – что тот разорился, обнищал, «он поэтому и на сейме не был…»

Клянусь громом, это выдумал сам Дрейден, сочиняя своего Янкеля. Просто даже вижу, как Бортко машет рукой – ладно, говори свою фразу про сейм, не слишком понимая, зачем она Дрейдену. А актеру нужна эта черточка, это всезнайство своего героя – что он в курсе, кто из шляхты был на последнем сейме, а кто нет и почему. Янкель жадно впитывает эту жизнь, страстно интересуется ею – может быть, оттого, что его собственное место в ней так зыбко и непрочно. Он постоянно «переливается», этот Янкель, – он отважен и труслив, симпатичен и жалок, смешон и патетичен. Виртуозно наброшенный «национальный колорит» оживляет и уярчает человеческое лицо персонажа с его уязвленным достоинством.

Достоинство! Это в нашем рассказе слово правильное и с нашим героем крепко-накрепко связанное. Сочетание в роли внешней униженности и внутреннего достоинства – кажется, всерьез привлекает артиста. Недаром его король Лир (ТЮЗ, постановка Александра Шапиро) по-настоящему начинался с первого укола боли, с первого оскорбления и унижения, но, впрочем, он уже в начальных сценах не был самодовольным и беспечным, что-то понимал и предчувствовал. Ожидание беды, расположенность к боли чувственно окрашивает многие создания Сергея Дрейдена. Его герои готовы к несчастью. Как сказал о себе Евгений Шварц в дневниках, «я научился греться от спичек, отдыхать в промежутках между землетрясениями и воспринимать отсутствие тревоги как счастье» – слова, подходящие многим героям актера.

(Шварца, к слову, Дрейден знал лично, драматург дружил с отцом актера, божественно проницательный Шварц где-то в дневниках хвалит мальчика, как, кстати, и маленького Алешу Германа, – и я лелею мечту, что они когда-нибудь как-нибудь необыкновенно повстречаются в творчестве, Сергей Дрейден и Евгений Шварц…)

В пьесе Брайана Фрила «Мой уникальный путь» (постановка Григория Дитятковского, театр «Приют комедиантов») Дрейден играет импрессарио, долгие годы работающего с мнимым целителем – вдохновенным алкоголиком и шарлатаном. Многословная ирландская пьеса состоит из монологов трех персонажей, действие происходит в ирландской глубинке. «Присвоить» такой материал, даже просто справиться с текстом ужасно сложно. Про режиссера Дитятковского вообще можно сказать словами советской песни – «нет, мы легких путей не искали!»; он сам играет в спектакле, как раз этого самого обманщика, с которым кружит по ирландским дорогам герой Дрейдена.

Дитятковский, как известно, замечательный артист (и уж по одному по этому не будет гореть в аду для режиссеров, в котором они, конечно, для начала встретят лицом к лицу всех классиков, над которыми издевались при жизни). Любопытна индивидуальность и его партнерши, Дарины Дружиной. Трио «двое мужчин, одна женщина» хоть и не достигает той пронзительности, которая была когда-то в спектакле Дитятковского «Потерянные в звездах», где играли Сергей Дрейден, Вячеслав Захаров и Елена Немзер и где было достигнуто феноменальное ощущение обреченности людей, теряющих время, – но и оно, это сегодняшнее трио, тоже звучит и трогает. А Дрейден, конечно, разводит свое «чаромутие» с первых минут. С монолога о том, что же делает артиста по-настоящему великим.

Стуча мелом по грифельной доске, указывая пальцами в развешенные фотографии, запинаясь и хмыкая, он не то дурачит зрителя, не то исповедуется ему. Слой за слоем набрасывает краски на своего героя и истинное знание о нем, так что настоящая картина личности получается лишь в самом конце представления. Под скепсисом, насмешливостью и разочарованиями таится нежная душа, отчаянно влюбленная и в своего друга-обманщика, и в его нелепую женщину, и во всю эту бедную несчастливую жизнь…

Мастер разбивания поверхностей

В новом анимационном произведении Ирины Евтеевой «Тайна морского пейзажа» Дрейден играет старого художника Вань Фу. Доведенный евтеевскими фокусами почти до бесплотности сна или привидения, артист безукоризненно верен себе – это именно китайский художник из притчи, и не только потому, что просторные стилизованные одежды, длинная косица из седых волос на затылке и специальные брови (пикантный разрез глаз собственный, дрейденовский) идут ему необычайно. Его элегантная естественность как будто пропитана поэзией, философией и живописью, и, чтобы запечатлеться в душе зрителя, достаточно двух-трех взглядов или даже одного китайского стихотворения, прочитанного актером. Тут та «Гекуба», о которой ранее шла речь, явлена в полную мощь. Вдобавок, Дрейден и сам художник-любитель, на мой вкус превосходный, так что лирическая пронзительность сыгранного отчасти автобиографична. Но я о другом.

Заимствуя у китайцев игру в определения, можно назвать нашего героя «мастером разбивания поверхностей». Всяких поверхностей в искусстве, которые отливают прочной банальностью, крепкой тривиальностью, по которым скользишь, не вникая и не тревожась ни о чем. Даже если текст роли не банален, всегда есть опасение уйти в гладкую-сладкую декламацию. Вот этого Дрейден не переносит. Ему нужно все развинтить, разбить и разгрызть, а потом сложить по-новому, чтоб всякая осанна прошла сквозь горнило сомнений, а любая очевидность напиталась разными сомнениями, тревогами и страданиями. Потому что человек не может с беспрерывной пуленепробиваемой уверенностью транслировать даже самые лучезарные смыслы.

Он, человек-то, явно что-то транслирует, да только это не победный марш чего бы там ни было, а сложная нервная пульсация. Она в той или иной степени затруднена, она сплетена из своеобразных нитей и токов. В общем, верить можно только затрудненному дыханию, прерывистой речи, сбивчивым словам…

В фойе Театра на Литейном одно время шла такая пьеска английская, «Жизнь в театре». На двоих вещица – старый знаменитый актер и молодой восторженный. Действие разворачивается после окончания спектакля, где играл старый знаменитый. А, вот тревожным огоньком вспыхнуло мне слово «старый» – оно не для Дрейдена. Он не старый, и не пожилой, к нему все это нейдет, он такой… богатый жизнью, что ли. Есть люди, в которых жизненный опыт словно и не откладывается, а у нас противоположный случай. И вот, в начале «Жизни в театре» Дрейден сидит и завязывает шнурки на ботинках, долго, тщательно, с трудом, со всякими пофыркиваниями, вздохами и смешками.

И попутно объясняет молодому человеку, что именно он ненавидит в театре. Когда орут. Когда лгут. Когда все так глупо и мертво, что хочется бежать вон. И ясно, что это он о своем понимании-ощущении театра говорит – когда стоять на авансцене и молотить текст это что-то ужасно постыдное, бессовестное. А вот покашливая и завязывая шнурки, с кряхтеньем и досадующими восклицаньями, словно пробираешься узкой тропиночкой сквозь кустарник, можно нечаянно (на самом деле обдуманно) «сказать слово правды и любви» (выражение композитора Мусоргского). Лобовая атака в таких делах запрещена.

По картинам, в разное время написанным, видно, какой у Дрейдена цепкий, властный, острый глаз на детали, притом что все они служат чувству и впечатлению целого. Наверное, этому глазу художника мы обязаны тем, что все образы Дрейдена тщательно прорисованы. Но к слову у него отношение иное. Больше страха и почтения, больше волнения, постоянные сомнения и страдания – как воплотить слово. Поскольку у артиста идеальное чутье на качество текста, подходы всегда разные. Кого-то можно подправить, чтоб лучше ложилось на язык, – ну а кто-то нуждается лишь в том, чтобы окутать любовью, нащупав те интонационные острия, на которых будет растянута словесная ткань.

Личное

Так случилось, что Дрейден сыграл главную роль в фильме по моему сценарию – «Не делайте бисквиты в плохом настроении» (режиссер – Григорий Никулин, ныне покойный). «Не делайте бисквиты в плохом настроении» – третья новелла из пьесы «Па-де-де», правда, в картине много вставных эпизодов и неизвестного мне текста – не то Никулин приписал, не то Сергей Снежкин (в то время руководитель студии «Бармалей», где снимался фильм), Снежкин обожает всех дописывать, даже Булгакова. Но что касается персонажа по имени Мистер Икс, доблестного провинциального кондитера, мастера и поэта своего дела – он целиком мой, и слова, которые Дрейден говорит, – мои.

То есть были моими. Это и есть счастье, которое у меня не отнимут все ненавидящие меня театроведы на свете, – что моя работа послужила материалом для такого артиста. Я сочинила эту роль, но я не понимаю, как он ее сделал, что там шла за ворожба и какие туманы клубились.

Он вытащил все явные и тайные ритмы текста и ни разу не форсировал и не ослаблял нужного в каждом данном моменте напряжения. Он был в меру сказочным и смешным, в меру лиричным и острым. В обворожительно-доверительную манеру поведения своего героя он как-то искусно вплел атмосферу белых ночей, воспринятую добродушным провинциалом, – ни на минуту не прерывая свою личную, нервно-сложную пульсацию.

Но славный кондитер Никифор – отличная, однако «нормальная» работа актера. То, что Дрейден делает в фильме Бориса Хлебникова «Сумасшедшая помощь» – это что-то из другого измерения. Нищий инженер на пенсии спасает мир, пытаясь помочь еще более нищим… Дрейден, собственно, сыграл там современную вариацию Дон Кихота, только без «хрестоматийного глянца», соединив высочайший строй благородной души с самым реальным безумием (у героя паранойя, сыгранная пугающе достоверно). При всем невероятном мастерстве актера сквозь восхищение его искусством из зрителей, не каменных сердцем, попросту хлынула дикая жалость – к одичавшим и одиноким, к забытым Богом и страной, к добрым, оборванным, безумным и обреченным…

Да, мастерство и профессионализм прекрасны сами по себе. Но когда в человеке еще и горит этот «бледный огонь» духовных усилий и душевных трат, что-то совсем замечательное и редкостное выходит.

И эта его чудесная пропитанность искусством и жизнью, когда по лицу видно, как много человек видел, думал, чувствовал, читал, как непросто жил, пропуская все через себя и на все отзываясь!

(Дрейден – не есть ли носитель нервной системы драматического искусства?)

Сам актер, когда брал фамилию «Донцов», думал отделить работу в театре от работы в кино – но вышло так, что «жизнь в театре» перетекла и в кинематограф, явно его обогатив, и Дрейден получился цельным, единым и неделимым…

Я люблю актеров. А режиссеров люблю только тогда, когда с ними актеры играют гораздо лучше, чем без них. (Интерес к театральным режиссерам иногда даже кажется мне не вполне здоровым – все равно что идти в ресторан и специально интересоваться личностью повара, что-то снобистское и для немногих.) Я часто встречаю заявления актеров о том, что они хотели бы поработать с тем или иным режиссером. И все реже слышу от режиссеров, что они хотят поработать с тем или иным актером.

Действительно, не все ли равно теперь, с кем делать то ничтожное и ни для чего не нужное, что по большей части и называется сегодня «драматическим театром»?

Актеры заездили себя в пошлом гастролерстве, актеры стали отдавать свою душу и свое тело мерзким экспериментам, некоему подобию «совриска» в театре, они становятся пустыми, холодными, отвратительными фиглярами.

Любовь моя увядает…

Но Дрейден! Он будто из тех «десяти праведников», ради которых Господь обещал пощадить грешный город. Он и сам как город – огражденный сам собой и по своей воле.

2014

Лилия в долине Актриса Эмилия Спивак

Знаю, что рифма банальна и впрягали «лилию к Эмилии» задолго до лермонтовского подношения Мусиной-Пушкиной – «графиня Эмилия белее, чем лилия…» Я-то запомнила «лилию в долине» потому, что так называется неведомо почему одно издевательское стихотворение Брехта. А тут, в рассуждениях о творческом пути актрисы Молодежного театра Эмилии Спивак, нам все это пригодится – и поэтические аллегории, и белизна лилии, и Брехт. Потому как не можем же мы простодушно заявить: господа, Эмилия Спивак – фантастически красивая девушка, срочно корзины цветов в охапку и на Фонтанку. Приветствовать красоту. Поклониться ей.

Такого в Петербурге не бывает. То есть, конечно, когда-то было: имелся даже титул «первой красавицы» света, и его оспаривали эти загадочные белоснежные тетеньки с овальными личиками, которых мы видим на портретах Того времени. Пушкинского времени, разумеется. Нынче город к красоте строг: сражаясь с ее всемирно-историческим опошлением, требует непременно какую-нибудь «добавку», нисколько не удовлетворяясь простым родством с Кипридой.

Наши красавицы-актрисы – они совсем особенные. Пробежимся беглым взглядом – Ксения Раппопорт, Елизавета Боярская, Елена Калинина в МДТ, Александра Куликова и Полина Толстун в БДТ, Анна Ковальчук и Лаура Пицхелаури в Театре имени Ленсовета, Елена Мартыненко и Екатерина Зорина в театре на Васильевском, чаровницы из «Мастерской» Козлова (скажем, Мария Валешняя), цветник «Комиссаржевки»… словом, «есть на что приятно посмотреть». Но у всех «на добавку» имеется одаренность, а у некоторых еще и ум, и тяга к знаниям – в общем, люди как люди, только красивые. Петербургские красавицы не умеют ценить свою красоту как товар и довольно часто как бы не замечают ее (собственную-то красоту!), потому что решительно не приучены.

Да и приучиваться не стоит: ни рынка красоты в городе нет, ни поэтической традиции восторга и воспевания. Любую чересчур горделивую повадку тут быстро обломают. Что до Эмилии Спивак, то она с юности находится в состоянии хронического ужаса перед воображаемым недоброжелателем, который злобно твердит: актриса Спивак на сцене только потому, что ее папа – главный режиссер Молодежного театра. Этот могучий гад окидывает презрительным взглядом точеную изящную фигурку, лучистые прозрачные глаза, редкостный цвет лица (та самая старинная белоснежность), обворожительную улыбку, прочие прелести рыжей девушки – и пожимает плечами: подумаешь! пруд пруди таких! папа пропихнул!

В пасть гаду кидаются роли в кино (хотя бы Эсфирь Литвинова из «Статского советника» – разве в большом коммерческом кино подозревают о Театре на Фонтанке? кого туда папа может пропихнуть?) или, к примеру, «Золотой софит» за роль Людмилы Маргаритовой в спектакле «Поздняя любовь» по пьесе Островского – но ему всё мало, всё мало. Ситуация постоянного сражения с фантомом Нелюбви превращает творческую жизнь Эмилии в упрямую битву.

Беспечно радоваться своей молодости и красоте? В Петербурге? Тут у нас скажи спасибо, что живой…

Я впервые увидела Эмилию на сцене как раз в «Поздней любви», где режиссер Владимир Туманов поручил ей роль немолодой (по меркам позапрошлого столетия), непривлекательной бедной девушки, влюбившейся в беспутного адвоката. Хорошее назначение: поперек ее экранным образам, где Спивак играла что-то такое, чего в жизни себе никогда позволить не может. Нахальство победоносной женственности, вольную повадку самоуверенной красотки. Следователь (затем адвокат) Женечка из «Тайн следствия» явилась, наверное, самым полным воплощением типа современной девушки-оторвы, обаятельной и вульгарной, прущей к цели коротким прямым путем. Бешеная энергетика здорового животного. Уверенное преодоление моральных барьеров. Но с чувством жанра: все-таки Женечка в основном забавна и смешна.

А в «Поздней любви» Эмилия Спивак играет несчастное существо, притаившееся в углу, бедняжку из захолустья, которая преображается силой чувства в требовательную грозную женщину. Такие могут пойти и на преступление, и в революцию – вслед за избранником. Наивность и чистота сопряжены с нелепостью порывов – Людмила влюблена в первый раз, не имеет никакого опыта. Ей приходится нести свою грозу внутри себя, не выдавать бушующего сердца – и тут важна прежде всего внутренняя наполненность образа, когда по глазам, по жестам зритель понимает растущую бурю «поздней любви». Силу переживания подделать на сцене невозможно, и актриса явно и очевидно наполнена искренними чувствами. Несуразное существо вдруг понимает, что надо как-то выглядеть, думать о своей привлекательности, заплетает в волосы ленточку, смотрит в глаза возлюбленному – понял ли? оценил ли? Все пропускает через себя, думает, молчит, принимает нелегкие решения – и это без малейшей декламации, самолюбования, рисовки. С той степенью неистового погружения в образ, которая заражает мгновенно. Эта завораживающая глубина, рождающая сильные чувства, так приглянулась мне в Эмилии Спивак – Людмиле Маргаритовой, что я решила посмотреть и другие ее работы (неужели вправду – талант?).

Оказалось, вправду.

Вообще-то чувственность – весомая примета спектаклей Молодежного театра. Тут живут сердцем, а не головой. Рассудочность не приветствуется, как вещь локальная и недолговечная: доказано из опыта, что «остается только то, что про любовь». И впрямь, одеваться-обуваться и ползти в темень куда-то спектакль смотреть, для того чтобы увидеть какую-нибудь, не к ночи будь помянута, «концепцию» или трехгрошовую философию абсурда и умирания – что за пытка. У нас даже в блокадном Ленинграде люди ломились на «Сильву». «Помнишь ли ты, как счастье нам улыбалось?» Помню ли я!

В «Отелло» Эмилия Спивак играет Дездемону. На пару с Романом Агеевым, видным мужчиной впечатляющего роста (тоже немало украсил собой криминальных сериалов). В начале спектакля, когда прочие персонажи в чудесных костюмах от Екатерины Шапкайц (Шапкайц – легенда «Ленфильма») бегают и суетятся, осуждая героев, они преспокойно стоят в центре, разделенные стулом с высокой спинкой, и тихо разговаривают друг с другом. Огромный, сильный мужчина и маленькая изящная женщина. О чем базарить, чем возмущаться? Люди созданы друг для друга и для счастья. Они и отплывут на Кипр – родину Афродиты, где поселяне и поселянки, распевая греческие песни, питаются фруктами и вином. И ясно, отчего постановщик спектакля Семен Спивак, в целом бережно обращающийся с текстом автора, изъял слова Отелло о том, что Дездемона полюбила его за муки. Какие еще муки!

Девушка всеми женскими своими глубинами потянулась к настоящему мужчине, к воину, к властителю. В рыжекудрой венецианке нет никаких примет кокетства, это, можно поверить, примерная дочь сенатора, порядочная и цельная натура. Но вместо ослепительного счастья выходит мрак, потому что этот «настоящий мужчина»… настоящий дурак. «Отелло не ревнив, он доверчив», считал Пушкин, ну, а после «Отелло» Спивака можно добавить – а доверчив, потому что дурак. В людях не разбирается. Две извилины, и те заросли. И никаких таких особенных козней Яго не плел, просто нажал на кнопочку, где у этих мнимых настоящих мужчин надпись «все бабы шлюхи», и пожалуйста.

Роль Дездемоны на самом деле небольшая, пространства для игры немного. В ней, конечно, важна внешность (Отелло можно играть каким угодно: старым, средних лет, черным, смуглым, совсем белым, но в качестве Дездемоны извольте предъявить роскошную, упоительную женщину, иначе нет пьесы). И внешность предъявлена – но предъявлено и сердце, идущее скорбным путем от полного счастья к абсолютному несчастью.

Возбужденная страстью, Дездемона – Спивак так горячо льнет к своему мужчине, так беспечно резвится в поле чувственной радости, что фатально пропускает момент, когда ей, вообще-то чуткой и внимательной, следовало бы насторожиться. Но она доверяет мужу безоговорочно, она – иное существо, чем он, способное к доброте, к состраданию. У того все просто: считал ангелом – разжалую в дьяволы, любил – убью. Это нам как раз в России знакомо, у нас полстраны таких Отелл. Дездемона Эмилии Спивак, искренняя и нежная, другого человеческого калибра. Прозрение наступает в конце, когда вместо мужа она видит перед собой лицо зверя и молит его – дай мне еще пожить, хоть денек, хоть часок. Трогательная, чистая девушка. Жить без любви, быть может, просто, но как на свете без любви прожить?

Тут важно и то, что Спивак – не инженю с карамельной внешностью, она не щебечет, не воркует, напротив – у актрисы грудной голос и своя манера звукоизвлечения, она не проговаривает слова, а будто рождает их там где-то, глубоко, а потом выталкивает наружу в мир. От этого почти любой текст кажется прожитым, присвоенным, органичным. Вот и шекспировская Дездемона вышла у Эмилии Спивак не нарисованной, а живой и обаятельной.

Одна из лучших ролей актрисы на сегодня – Лора в спектакле «Синие розы» (это переименованный «Стеклянный зверинец» Теннеси Уильямса в постановке Льва Шехтмана). Там рассказ ведется о маленькой неполной семье (мама, сын и дочь), замкнутой в своем бедном и грустном микромире. В спектакле это воплощено слишком уж буквально – герои играют как бы в огромном пустом аквариуме, отделенные от зала прозрачными стенами. Я вообще враг всяких подобных препятствий между зрителем и актерами (психические излучения должны циркулировать свободно), и переднюю стенку мне не раз во время представления хотелось снести. Но неизменная переполненность чувствами, которая есть в Эмилии Спивак, пробивает даже стенку.

В «Синих розах» хромота героини (заявленная автором и предполагающая любую трактовку) – это не легкий недостаток, а настоящая инвалидность. У Лоры дефект стопы, так что каждый шаг дается с усилием, ей надо сильно припадать на здоровую ножку, нелепо вздымаясь и опускаясь во время ходьбы. Болезненно застенчивая девочка-инвалид застыла в хроническом страхе перед миром, но у нее есть своя, ни на минуту не прекращающаяся внутренняя жизнь. Рассказать об этом некому, никто не слушает ни о чем. Спивак играет бесконечно трогательно, потому что нигде ни на минуту не жалеет свою героиню, не обваливается в сентиментальность. Это мужественная, стойкая девочка, ей бы чуть помочь – и она найдет свою дорогу в жизни, выберется, преодолеет себя. Вот паренька, который нравился ей еще в школе, привел в гости брат – и вновь начинается история зарождения чувства, в сплаве притяжения и доверия, что так удается актрисе. Показать, как женское существо понемножку тянется к любви, как цветочек к солнцу, удается немногим – нужны и недюжинные запасы «любви к любви», и соответствующая органика. И еще что-то, благодаря чему мы не отрываем глаз от понравившегося нам актера – для чего и ходим в театр, собственно говоря.

Так что, конечно, – искренность, работоспособность, обаяние, красота Эмилии Спивак несомненны… плюс еще что-то. Почти неуловимое словом (и прекрасно уловимое чувством) своеобразие личности.

Женственность Спивак абсолютна, в ней нет «внутреннего мужчины». Именно поэтому ей так непросто играть главную роль в «Последнем китайском предупреждении» (это «Добрый человек из Сезуана» Брехта в постановке Семена Спивака), где героиня раздваивается на добрую Шен Те и злого Шуи Та. Режиссер поставил Брехта в «наивном стиле», как забавную притчу, и зрители, приученные к трагическому Брехту Юрия Бутусова, могут такой интервал абстракции не принять вовсе. А по мне, так странно упрекать Спивака, что он не Бутусов и не разверзает перед нами мрачных бездн. Да, не разверзает. У Спивака вообще нет трагического мироощущения, как его, кстати, напрочь не было у Брехта, убежденного в том, что если поднапрячься (и театру в том числе), все можно исправить. «Плохой конец заранее отброшен, он должен, должен, должен быть хорошим!» (из Брехта). Я к тому, что чем больше энергичных парней, делающих театр, тем лучше, и не обязательно их сталкивать лбами и лошадь корить, что она не верблюд.

Шен Те хоть и торгует телом, выглядит прелестной скромной девушкой, порока в ней нет, это все обстоятельства. Чуть встанет в небе полная луна (лун в спектакле опускается с колосников целых три, одна другой огромнее), а рядом окажется подходящий летчик, девушка принимается за обычное девичье дело – смотреть на любимого влажными глазами и тихо таять от счастья. А вот жестокий Шуи Та из нее вылезает плохо, она притворяется, изображает его с помощью деталей из ковбойских фильмов – шляпа, сапоги, нарочито огрубленный голос. В общем, дурака валяет. Нет в ней раздвоения, как была милой и хорошей, так и осталась, не может единственный найденный богами на земле добрый человек превратиться в злое меркантильное чудище…

Молодые героини, приковывающие к себе внимание и красотой, и «половодьем чувств», и свежестью интонаций, и особенным, индивидуальным обаянием, и вдумчивостью – редкость на сцене. Наша Эмилия – какой-то удивительный «пасьянс из тысячи колод», как выражался Евгений Шварц. Мне бы хотелось, чтобы Петербург любил и ценил ее побольше.

2014

Эмилия Спивак: «Хочется быть человеком, хочется что-то узнать»

– А были ли какие-то другие варианты в ранней юности насчет будущей профессии. Не хотелось ли стать врачом, архитектором и т. п. или все было фатально?

– Знаете, сначала мне вообще никем не хотелось быть. Больше всего я любила слушать Аллу Пугачеву и подпевать. Родители подарили мне в свое время сборник, где были собраны ее песни – и я обожала это слушать, петь, танцевать. А потом вдруг появилась мысль быть адвокатом. И к одиннадцатому классу я выбирала между адвокатской и актерской профессией. Сейчас я понимаю, что выбор был правильным, потому что я очень субъективно на все смотрю, для адвоката это было бы неправильно.

– А почему адвокатом? Увлек чей-то образ?

– Казалось очень романтичным защищать людей.

– Легко ли поступили в Театральный?

– Было сложно – «давила фамилия», и поступала я крайне неуверенно. Моя программа была, естественно, подготовлена в стенах дома. Я не могла показать себя, не могла открыться педагогам, мне казалось, что все на меня смотрят и думают: «Ну, конечно, это же Спивак»; только ленивый не спросил меня, какое отношение я имею к Семену Яковлевичу Спиваку. Когда я говорила, что никакого, кроме того, что я его дочь, все кивали и говорили: «Ну, понятно».

Вот в такой атмосфере я поступала. Думаю, то, что меня взяли, это был абсолютный аванс Владислава Борисовича Пази…

– Эта тема никогда не отступит, как я понимаю. Все время нужно доказывать, что «я на сцене не потому, что дочь Семена Спивака, а потому что у меня на это есть право»… Постоянно приходится жить в такой ситуации доказательства или иногда все-таки забывается?

– Сейчас уже меньше. Я всегда смотрела на тридцатилетних женщин и слушала, как они говорят: здорово, что ты в этом возрасте становишься взрослой, самостоятельной. Такая классная вся из себя! Мне вот тридцать лет стукнуло, и я все думаю – когда же наступит этот момент, когда я пойму, как это классно. Единственный плюс пока я для себя открыла в том, что все меньше и меньше желания и внутренней потребности доказывать кому-то что-либо. Значит, какая-то уверенность чуть-чуть появляется.

– Пела маленькая Эмилия вместе с Аллой Пугачевой. А нынче поете ли вы?

– К сожалению, нет. Я мечтала быть певицей, но слух посредственный, и голос, кажется, не певческий.

– Жалко.

– А мне-то как жалко!

– «Я – актриса Спивака», вы сказали, и тут не поспоришь. Но вы работали и с другими режиссерами – с Владимиром Тумановым, с Львом Шехтманом. Легко ли находили общий язык? Не было ли сложностей? Есть ли у вас гибкость в восприятии этих странных зверей – то есть режиссеров?

– Бывает по-разному. Честно говоря, бывало в моей биографии, что я не находила общего языка с режиссером, и мы расходились. Но в данном случае, мне кажется, что все совпало. Ну с Владимиром Тумановым у нас вообще большая любовь и дружба, мы очень тепло и нежно относимся друг к другу. Я была бы счастлива еще раз встретиться в работе с ним. Думаю, что там, где есть человеческая задача в первую очередь, я всегда найду общий язык с режиссером. А вот в формальном театре мне было бы очень тяжело существовать.

– А что значит – в формальном?

– Знаете, когда самое главное – форма. И такая некая необъяснимая странность на сцене происходит. Ну это же модно сейчас. Вот в таких историях я себя не очень вижу.

– Есть ли на сегодняшний день какая-нибудь любимая роль, когда утром знаешь, что вечером играешь, и хорошо на душе. Бывает такое?

– Чем любимее роль, тем мне страшнее. Не могу сказать, какую роль я люблю больше всего. Они для меня все очень дорогие. Но есть роли, которых я боюсь больше. Это, конечно, роль в спектакле «Последнее китайское предупреждение». Потому что и роль, и сам спектакль, и то, что Семен Яковлевич вкладывает в него, – больше, чем я, и поэтому мне надо все время до него расти. Поэтому страшно. Так же в свое время я очень боялась «Отелло», и хотя я играю его уже одиннадцать лет, перед каждым спектаклем ужасно нервничаю и перед каждым выходом у меня есть желание убежать. Но бежать некуда – я себе однажды сказала, что бежать некуда. Выходить все равно придется…

– И это каждый раз?

– Почти каждый раз, да.

– Эмилия, а вы не так уж и много играете в театре. Нельзя сказать, что режиссер Спивак отдает все лучшие роли дочери – всего четыре спектакля у вас. Есть ли такая проблема – дашь дочери роль, а «что люди скажут»?..

– Вы точно определили. У нас очень не приветствуется семейственность. Но я не могу жаловаться. Жаловаться не на что. Я играю, может быть, не так много, но то, что я играю, – об этом можно только мечтать, и я это понимаю.

– Вот что удивительно. Бывает, что не совпадает образ экранный и образ сценический – то есть актер играет в театре одно, а в кино другое. Но чтобы до такой степени, как это случилось с вами, это просто феномен. Дело в том, что кино увидело в Эмилии лихую, развязную, стервозную, победительную, нисколько не сомневающуюся в себе, упоительную рыжую красотку. В театре она играет каких-то хромых, несчастных, застенчивых…

– По своему внутреннему ощущению я ближе к сущности, которую видит во мне театр. То, что я играла в «Тайнах следствия» на протяжении восьми лет – это как от меня и до Луны, это человек, абсолютно не совпадающий со мной. Не знаю, почему так получилось. Может быть, я попала в какую-то игровую природу в кино…

В жизни я никогда не умела себя вести, как Женечка, и мне это, честно говоря, неинтересно. Но, может быть, и неинтересно благодаря тому, что у меня уже где-то это осуществилось. Наглость, напор – это все где-то там уже вылилось из меня.

– И всё, и ушло.

– Видимо, этого и было немного.

– Но так получилось, что теперь вам только нахальных красоток в кино и предлагают? Или есть другие предложения?

– Есть разные предложения, но сложность таких долгоиграющих историй, конечно, в том, что их потом очень сложно перебить. То, что ты потом играешь, меньше замечают. Думаю, многие артисты с этим сталкивались. После восьми лет работы в «Тайнах следствия» мне было уже очень сложно найти в роли что-то новое: вроде бы и все слова уже сказаны, и все ситуации проиграны в этой истории. Конечно, я понимала, что есть опасность того, что приклеят ярлык – Женя, «Тайны следствия».

– Вы хотите как-то выучить кинорежиссеров смотреть на вас другими глазами? А как это сделать? В кино очень много делается по инерции.

– И в нашем кино особенно. Мы видим, как одного и того же брутального артиста используют все время в образе брутальных героев из сериала в сериал или из фильма в фильм, хотя на самом деле у него, может быть, есть другие достоинства актерские. И, может быть, он очень тонкий человек. Но мы об этом никогда, к сожалению, не узнаем. Мне кажется, что в западном кино все-таки дают артисту возможность рискнуть и попробовать что-то другое.

– Это когда он уже звезда.

– Вы думаете?

– А до той поры никто не будет с ним возиться, а точно так же используют…

– Может быть. Но, конечно, очень не хватает какой-то неожиданности и риска в нашем кино.

– Есть ли актрисы, на которых вы смотрите с любовью, с восхищением (кроме Аллы Пугачевой) в театре и кино?

– В кино я обожаю Одри Хепберн, и из современных актрис моя любимая – Пенелопа Крус.

– А из наших?

– Чтобы узнать актрису, надо много где ее увидеть… Меня поразила Чулпан Хаматова в спектакле с Евгением Мироновым по Шукшину – «Рассказы». Она меня потрясла. Она настолько разная, это настолько смелая работа. Она и в кино интересная, но я никогда не могла предположить, что она вот такая, пока не увидела ее в театре. Для меня очень важно, когда актриса не стесняется, не боится быть некрасивой, острой, может быть, даже уродливой – и если она не боится, она никогда не будет уродливой, потому что это значит, что она свободна, а свобода – это всегда красиво. Не развязность, а именно свобода творческая.

– И вы хотели бы так же рискнуть, сыграть что-нибудь острое?

– Я стараюсь рисковать, а что касается кино, я обожаю играть серую мышь, если мне такая роль достается. Несчастная, одинокая, бледная. Были у меня такие работы.

– А каков род удовольствия в этом? Уйти от себя?

– Мне нравится, как к этим героиням приходит счастье, а оно всегда там, в кино, к ним приходит. Я им очень сочувствую. Мне кажется, очень справедливо, что они находят свою любовь в итоге, что какой-то невероятный красавец обращает на них внимание. Такие простые женские вещи меня прельщают в этом.

– Как зритель к вам относится? Мне кажется, он вас любит. Достаточно ли? Хватает ли вам этой любви?

– Наверное, многие молодые актрисы меня поймут – когда они выходят на сцену, кажется, что все в зале делают «ооо…» Разочарованно. Я долго находилась в этом ощущении. Кажется, что все сидят и думают – ну вот зачем она вышла? И вдруг несколько лет назад я начала открывать для себя, что есть люди, которые меня любят, что есть зрители, которые хорошо ко мне относятся. И это очень приятно, значит, ты нужен. Не могу сказать, что у меня ощущение недостатка любви. Я с таким восторгом и удивлением открыла это для себя. К сожалению, все равно всегда в нужный момент ты забываешь об этом и все равно приходится справляться с собой заново.

– Скажи: есть память обо мне, есть в мире сердце, где живу я… Как у Пушкина. Многие актрисы делают свои поэтические программы, не было таких идей?

– Нет, потому что вообще любая форма общения со зрителем напрямую для меня мучительна. Поэтому я никогда не веду никакие праздники, не бываю ведущей или поздравителем кого-либо. Выйти и сказать что-то от себя – для меня ужасная катастрофа.

– Какова ваша жизнь в репетициях? Семен Спивак, как я понимаю, мало рассуждает отвлеченно, больше склонен к конкретному действию. Каков его метод? Делаете ли вы этюды?

– Сталкиваясь с разными режиссерами, я понимаю, что почти все они считают, будто работают этюдным методом. Только этот этюдный метод у всех совершенно разный. У нас считается, что мы тоже работаем этюдным методом. Но мы в принципе не пробуем своими словами сцену. Мы берем текст пьесы. Спивак набрасывает какую-то ситуацию, которая происходит на сцене, и мы ее пробуем. Вот так. Он, конечно, очень много наговаривает вокруг пьесы, вокруг истории, очень много приводит примеров из своей жизни, каких-то впечатлений. У него есть редчайший дар, он умеет будить в артистах чувства. Это какая-то фантастическая способность. Он умеет сказать именно то слово, которое заставит тебя плакать, или смеяться, или болеть у тебя все внутри.

– Я тоже заметила, что очень чувственные спектакли, может быть, поэтому они так долго живут.

– Он же смотрит каждый спектакль.

– Каждый?

– Свои спектакли да, почти каждый.

– Вы пока еще девчонок играете. А готовитесь ли внутренне к переходу на роли более зрелых женщин? Или что будет, то будет?

– Стараюсь об этом не думать. Потому что это очень сложно – найти себя в другом качестве. Сейчас я нахожусь в этом периоде. Мне-то все кажется, что мне восемнадцать лет, но это же тоже глупо. Всю жизнь прожить в ощущении, что тебе восемнадцать лет, и совершенно не соответствовать тому, что уже случилось, какому-то опыту. И в театре это сложно. Еще сложнее – потому что ты попал в какую-то волну девичьих историй. А потом же важно попасть в волну женских историй – и чтобы было что сказать, и чтобы тебя увидели в этом. Профессия, конечно, в этом смысле сложная. Острая.

– Есть ли отечественные кинорежиссеры, к которым вы хотели бы попасть?

– Не буду оригинальна, очень хотела бы к Михалкову попасть. Мне кажется, что он невероятно подробно разбирает материал, и этот материал, безусловно, его очень волнует, ему есть что сказать. Это не просто разводка по площадке, он наполняет своими мыслями историю.

– Вы играли в МХТ имени Чехова. И как вам понравился этот опыт?

– Мне понравился. Но я поняла, что мой дом здесь, поэтому я вернулась сюда.

Там была «Пышка», пьеса Сигарева по Мопассану, такая осовремененная. Год мы репетировали, выпустили спектакль, но в тот момент я посчитала, что правильнее вернуться сюда и чему-то еще учиться. Олег Павлович предлагал остаться в труппе. Но я посчитала, что правильным будет такое решение. Как бы я поступила сейчас, я не знаю. Конечно, работы в Москве гораздо больше, поэтому совершенно понятно, почему артисты уезжают туда. Не зарекаюсь, что я никогда не поеду жить в Москву.

– А какие у вас отношения с городом на Неве? Холодом не веет ли, не замерзаете?

– Я обожаю Петербург. Это мой город. И я действительно очень его люблю. В юности у меня было такое ощущение, что вот, тут все так серо, тут так мало солнца, ах как сложно жить в Петербурге. А потом, мне кажется, я поняла его секрет – с ним нельзя бороться. Надо всё принять – и эту серость, и эти дожди, и ветра, – и тогда Петербург не отнимает у тебя силы, а даже дает их тебе.

Я какое-то время жила в Москве и просто физически ощущала, как мне не хватает Петербурга. Я приезжала и ходила по городу, по улицам, по Фонтанке, и чувствовала, что я действительно напитываюсь этим, для многих непонятным, воздухом.

– Так. Эмилия любит Петербург и вывела правило, что с ним не надо бороться. То есть Петербург – это мужчина?

– С мужчиной всё по-другому! С мужчиной надо бороться. Иначе, наверное, угаснет искра. Все позиции мужчине нельзя сдавать. Мужчине со мной не просто. Я никому не советую, что надо бороться с мужчиной, – это моя личная позиция. Даже не позиция, а данность такая.

– Все ли вы успеваете? Или есть что-то, что вы хотели бы сделать, а времени нет?

– Последние года три какая-то жажда к знаниям проснулась, и хочется учиться. Пока никак не могу понять чему. Я теперь учу языки. Сейчас английский, до этого итальянский. Потом – подруги смеются – все время на какие-то лекции хожу – в Эрмитаж, в Русский музей. Я чувствую себя более наполненной таким образом. Как будто внутри вакуум, и хочется что-то узнать, как голодному – что-то съесть! Наверное, я ответственно отношусь к своей жизни. Мне кажется, что надо использовать то время, которое у нас есть. Просто хочется быть человеком, хочется что-то узнать.

– Лекции в Эрмитаже… Любите живопись?

– Не всякую.

– Возрождение? Импрессионистов?

– Как вы догадались? Больше всего я люблю импрессионистов.

– А там девушки, похожие на вас, – на полотнах.

– Конечно, мы всегда ищем себя.

2014

Человек-rock Вокруг да около метафизики Константина Кинчева

1

2014, конец апреля. Иду на концерт «Алисы» в «Юбилейный» – напротив стадиона «Петровский» горячим паром подымается ментальность тысяч болельщиков «Зенита», но и в «Юбилейный» стекаются толпы никак не хладнокровные: весеннее появление вождя в любимом городе куражит все его многотысячное черно-красное племя. Как ни шмонают зрителей на входе, все равно файера и фейерверки будут равномерно взрываться весь концерт. «Девчонки проносят», – весело подмигивая, объясняет Кинчев, и понятно становится, где именно девчонки проносят ритуальный огонь. В революцию они таким способом провозили бриллианты…

Сегодня лидер «Алисы» без черного магического плаща, без красного шарфа, без грима, коротко стрижен, волосы свои – седые. Однако обыкновенного в нем по-прежнему мало (нет вообще). Вполне годится на роль, скажем, Гэндальфа из «Властелина колец». Концерт посвящен двадцатилетию выхода альбома «Черная метка», и я некстати (или кстати) припоминаю что-то в стиле «мушкетеров 20 лет спустя». Только мне надо забрать поглубже – впервые я увидела Костю на сцене тридцать лет назад.

В те поры у нас в Ленинграде заваривалась каша: обнаружилось недюжинное вольнолюбие в тысячах молодых людей, модных, притом без всяких посольств заморских и джинсов, которые привозили папы-дипломаты, нет, наши ходили в щегольских и пестрых лохмотьях и грезили наяву, все время что-то замышляя и сочиняя, готовые в драку прямо сейчас. Называлось «рок». Я пришла с товарищем в ДК имени Крупской на «заключительный концерт победителей рок-фестиваля» – выступали «Странные игры», «Кино» и «Алиса». В карманах у нас (и у всех кругом) были плоские бутылочки с коньяком «Плиска». Все были одного возраста – что на сцене, что в зале. Тут, значит, и выпрыгивает на сцену, как будто там жил сто лет, мальчонка в красной майке и черном пиджаке с закатанными рукавами. Глаз горящий подведен, на горле звезда, в ухе крест, ухмылка нахальная. Вид, конечно, законченно антисоветский. Вообще наглец.

Он тогда по сцене не метался, стоял у микрофона, только руками «делал пассы» – или что он там делал? Что он натворил такое, отчего мы в зале забыли свои плоские бутылочки и соединились в многорукое и многоочитое чудище – восхищенную публику? Почему я, дипломированный специалист по театру, видевшая на сцене десятки великих актеров, испытала что-то похожее на удар пряменько так в зрительскую душу и закричала соседу – «Боже мой, кто это? Кто это?» – «Это Костя из Москвы», – ответили мне.

В том, что именно он пел тогда («Экспериментатор», «Идет волна», «Я меломан», «Энергия»), не было ни социального протеста, ни «призывов к свержению». Собственно говоря, в тот момент «всё» уже было свергнуто. Действительность улетучилась с хорошей скоростью маленькой вони, и остался один нахальный эльф на сцене, с его раскаленными глазами и летающими руками, извергающий из себя незримые (и вполне ощутимые) массы энергии. Преображение им пространства и времени – представало как реальность, данная в ощущениях…

Был ли он самым талантливым из той невероятной рок-плеяды, что шагнула на сцену в начале высьмидесятых? Пожалуй, нет – самым талантливым был Башлачев. А самым красивым? Хотя внешность Кинчева можно было бы описать в стиле ФМД, презентующего Родиона Романовича – «кстати, он был замечательно хорош собою, ростом выше среднего, тонок и строен…» – самым красивым был Цой, потому как красота все ж таки просит статики, покоя, недвижности. Цой застывал как резная из кости статуэтка, Кинчев же клубился-переливался, отчаянно гримасничал, и его артистическая выразительность сметала всякие мысли о какой-то там красоте. А самым одаренным по части сочинения музыкальных форм был, наверное, Науменко. По глубине и ласковости прикосновения к метафизическим глубинам трудно было подобрать равных БГ…

Кинчев выделялся среди собратьев по року лишь одним свойством, в котором никто с ним соперничать не мог.

Он был… как бы вам объяснить… он был сверхъестественным. Была ли то наведенная морока или что-то реально проступало в Кинчеве на сцене, как если бы поверхность воды расступалась и обнажала неведомые глубины, но те полтора-два часа, что шел концерт, ты видел кого-то. И этот кто-то человеком из плоти и крови не был.

2

Над перестройкой он просто-таки измывался, выпевая самым тонким и бесовским из своих голосов:

Мы с тобой будем дружно жить, Ты – работать, я – руководить. Великий перелом! Новый почин! Перестройка – дело умных мужчин…

«Новое мышление! Новый метод!» – невесело смеялся умный, много повидавший кто-то, решивший на этот раз вступить в царство «шестого лесничего мертвого леса» на правах героя.

Я начинаю путь… Возможно, в их котлах уже кипит смола, Возможно, в их вареве – ртуть, но я – начинаю путь…

Помню, как Кинчев спел эту песню впервые – в 1986 году, на рок-фестивале, проходившем в ДК «Невский». Он вышел из центрального зрительского входа и медленно пошел к сцене, а за ним, на небольшом расстоянии, следовал встревоженный непорядком милиционер, так они и шли – выразительно, ничего не скажешь.

Всего за год ураганно сформировалась публика «Алисы» – первое поколение алисоманов были чистые богатыри: переворачивали вагоны метро, рвали деревья с корнем. Интересно было бы понять: вождь «Алисы» отражал («актеры – зеркала») идущие в массах процессы высвобождения энергии или… или… сам их и вызывал?

(Сама-то что думаешь?)

Я-то, прям как и товарищ Сталин, всерьез подозреваю «творческих работников» в могучем влиянии на жизнь и потенциальном соперничестве с тиранами, потому что это, как правило, одна экспедиция, сошествие группы духов на землю – а потом они разделяются по интересам, что ли. Одни направо, другие налево, один стал Чаплиным, а другой Гитлером: отсюда и взаимная ненависть («Он украл мои усики!» – кричал разъяренный Чаплин). Кто-то пошел в диктаторы, а кто-то, у кого больше вкуса и снисхождения к людишкам, – в режиссеры: век их, великих диктаторов и великих режиссеров, кончился одновременно. Вагнер, и никто иной, разбудил и вывел наружу подземных германских богов, и разве не господин Н. изобрел нимфеток? Что вы мне тут толкуете о невинности!

Когда власти стали щелкать зубами, было поздно; «Костя» уже нарезал круги по вмиг освободившемуся пространству, питаясь щедрой энергией своей публики и столь же щедро отдавая ее обратно – ведь он не вампир какой-нибудь. В его нереальности нет ничего зловещего. «Я тебе не друг и не враг, а так», – честно объяснился он в композиции «Черная метка». Он занят своим путем, своей дорогой. Но преображаясь на сцене, Кинчев преображал и публику: и тут уж все зависело от личности – в конце концов, «компромисс не для нас!» мог напевать и бандит, готовя паяльник для жертвы. Вас освобождают – но что именно в вас освободится, никто не знает. Освобождение от лап одряхлевших «экспериментаторов» расчищало поле для новых «голодных духов», потому-то Кинчев никакой перестройкой и не умилялся, улавливая сущность дела.

Освобождение и преображение: нынешние мастера искусств если и мечтают о таком, то втайне – принято униженно лопотать, дескать, я так, пописать вышел, вы уж в меня не стреляйте, я всего лишь маленький гном эпохи постмодернизма, я вас ничему учить не буду никогда. Гнёту массивной атаки дерьма («миллионы мух не могут ошибаться»!) противостоять нелегко, и те, кто этому противостоит, форменные герои. У каждого своя тактика – скажем, титан Сокуров чуть лукавит, стараясь не выдавать так уж откровенно своей явной сути Учителя. А простодушный бесогон Никита Михалков воюет с открытым забралом. Кинчев же давно, как говорится, «забросил чепец за мельницу». Как четверть века тому назад объяснил своей публике – «я пришел помочь тебе встать», так и лупит в ту же точку. Да, дескать, освобождаю и преображаю, так что ты или иди ко мне, или держись от меня подальше.

В любом суде подтвержу как свидетель: он меня, лично меня освободил и преобразил. Я была советская аспирантка и ходила в синей юбке, диссертацию какую-то собиралась писать. Но от звуков «Алисы» все жалко-советское облетело и развеялось, а житейская мреть растаяла в уме. Я почувствовала себя… не знаю… падчерицей звезд или там гордой дочерью Солнца, вполне способной повелевать стихиями если не в планетарном масштабе, то хотя бы в районе Купчино. Завороженная песнями «Алисы» про Солнце, я несколько раз в те годы успешно разгоняла облака…

(А сейчас? – Не поняла, что сейчас. – Сейчас ты можешь разгонять облака? – Не пробовала. Для чего бы это?)

Существуют и другие виды творчества, прекрасно знаю и люблю, но отчего бы не быть и такому, когда тебя вырывают из реальности и переносят куда-то, где тоже есть земля, солнце, ветер, вода, огонь, небо, дождь, звезды, ночь, дорога – да только это уже совсем другие земля, солнце, ветер, вода, огонь, небо, дождь, звезды, ночь и дорога…

3

Мистерия пути – так можно было бы назвать тридцатилетний путь «Алисы» (и он же путь национального духа, который очевидно прорвало именно на этом месте, да, там, где стоял человек-rock, точнее, там, где его носило и куда бросало). Собственно говоря, я ничего не смыслю в рок-н-ролле, как смыслят знатоки, вмиг вычисляющие влияния и веяния, оперирующие грудой терминов и фамилий на латинице. Может быть, это ужасно важно – правда и то, что при переходе на кириллицу все эти операции как-то мигом истлели, испарились, оставив нам от той эпохи всего лишь несколько лиц: но лица эти сверкают «небесным огнем» (заразимся уж от Кинчева приятно-высокопарным символизмом). Русские ненормальны, «русский человек – это неприлично»: они берут форму доброго европейского романа, забаву и утеху английских эсквайров, французских буржуа и немецких профессоров, добавляют туда недрогнувшей рукой исповедь и проповедь, замешивают все на крови, идущей из чахоточного горла, расплачиваются жизнью за слова – и получается… «русский роман», что-то такое, для чего надо теперь или добавлять спецкурс, или вычеркивать это из словесности как нечто беспокойно-лишнее, а вот это уже дудки. Так и с рок-н-роллом: ну кому, кроме русских, могло прийти в голову использовать его для целей иных, нежели честным образом заработать денег, скинув «катящиеся камешки» природного темперамента? 90 % рока – это «давайте дружить, нет войне, срочно займемся любовью, вчера было прекрасно, а сегодня – никакого удовлетворения»…

Сравните с этим детским садом нашего Кинчева, распевающего поэмы минут на десять («Стерх», «Ветер водит хоровод», «Дурень» и так далее), где речь идет о сложнейших переживаниях исторического пути его земли, замешанных на тоске и восторге отборной русской школы. Однажды я читала подробный разбор всяких «веяний» и «влияний» на Кинчева, и автор приводил десятки имен – было весьма характерно, что невозможно было указать точный исток, конкретную точку начала подражания. Вот будто лидер «Алисы» синтезировал, что ли, всех разом. «Беру свое, где нахожу» (изречение приписывают Мольеру).

У Кинчева много рок-н-роллов о рок-н-ролле, начиная, наверное, с уморительного «Плохого рок-н-ролла»:

Я сколько себя помню, я всегда был глуп, Я не любил учиться и не мог есть суп, Учителей я не любил, я им грубил, я им хамил, Сидел и пел – рок-н-ролл… Рок-н-ролл!

Похоже, его занимает такая рефлексия (и, заметим, кинчевские рок-н-роллы о рок-н-ролле – ироничные, забавные, даже смешные), но музыкальная форма по имени «рок» для него – форма жизни духа. Она состоит из абсолютной свободы, когда никакая власть не признается (позднее Кинчев уточнил – кроме Бога, но Бог ему никак не мешает ни в чем); из соединения «я» с «мы» (где гордое «я» властно переливается в бесформенно рыщущее «мы»), из непрестанного горения и борения в союзе с ветхими стихиями Земли, Воды, Огня и Воздуха…

(В нашем языке «рок» имеет значение «фатума», «судьбы», грозной и неподвластной человеку силы, – в английском такого значения нет, и rock по-английски всего лишь «скала».)

Кто-то в пути уже давно, счет, возможно, не на века, а на тысячелетия, но именно сейчас, сегодня, в наше время кто-то решился на новую «битву в пути», сделал отчаянный рывок. Нам же советовали: спасись сам, вокруг тебя все спасутся. Легко сказать!

Люди поют себе и поют. Зарабатывают деньги, радуют публику. А тут что-то беззаконное и нереальное: человек идет на сцену, как в бой за свободу. Нагруженный целями и значениями. Если бы он был хоть чуточку менее талантлив, его бы засмеяли – однако никто не смеялся…

К середине девяностых «Костя» разлетелся до черты, за которой мы рисковали его потерять. Нелишне напомнить, что он не знал (не знает и сейчас) проходных, халтурных концертов: выкладывается полностью, отказывает голос – дохрипывает душой, и никаких внеположных творчеству целей не имеет. (Намолотить, скажем, на дом в Испании, да хоть бы в Болгарии, где фамилия его деда, Кинчев, – уважаемая и почтенная, мне говорили, «Кинчевы держат Варну»… за десятилетия концертирования построил всего лишь домик в Лужской области, где живет по полгода и исключительно удачлив в ловле рыбы, а кто б сомневался…)

Его демонический театр сиял в ту пору полным блеском силы. Все было оформлено: красно-черная символика, армия поклонников, сценические движения с этой знаменитой отставленной полусогнутой ногой, которой он отбивал ритм восхищенных криков зрителей, гримасы, то лукавые, то высокомерные, обжигающие глаза, которые, казалось, плавали отдельно от лица, пристально смотря в глаза каждому из публики. «Я пришел помешать тебе спать!» Но освобождение произошло, и миссия как будто закончилась. Кинчев упивался свободой, но она уже оборачивалась очередным русским беспределом, лихорадкой, безумием. «Жги да гуляй!»

Чё братушки, лютые псы, Изголодалися? По красной кровушке на сочной траве Истосковалися? Вот это оттепель, вот это да! Вот это праздничек! Эй, братва, выходи во двор, Айда безобразничать! («Жар-бог-шуга»)

В общем-то, по-честному если, надо было или уходить, или оставаться – но уже иначе. Он и сделал по-честному – и ушел, и остался. Тот Костя, восьмидесятых-девяностых, ушел, и нынче Кинчев в концертах, когда поет прежние песни, как бы вспоминает сам себя прежнего, причем не без дистанции – и явился новый Костя. «Смирись, гордый человек». Почему-то я после этой знаменитой фразы всегда вспоминаю менее знаменитую, но чем-то схожую в интонации – «Пустите доброго человека, а не то он выломает дверь» (Бармалей Быкова в «Айболите-66»).

Не то чтобы «новый» Кинчев, с «Небом славян» и «Мы православные», мне не нравился. Чисто проповеднических песен у него немного, и в условиях тотального хаоса в головах они закономерны и скорее полезны. С чего бы мне возражать? Я и сама православная, правда, подтверждать в хоре свое вероисповедание не тянет. У каждого свой Бог, в конце концов, у меня вот он с лицом А.Н.Островского, то есть, объясняю, я настолько неисправимый великоросс, что даже не чувствую никакой угрозы ниоткуда, напрочь не воспринимаю никаких злоумышляющих басурман. Даже если воочию вижу – всерьез не принимаю. Если мы престол света, наши враги сами как-нибудь испарятся. Хуже, если мы не престол света – но тогда с кем воевать-то? А?

В кинчевском смирении явно проступало могучее усилие, раскаяние бунтовщика, искреннее, даже душераздирающее «прошение о помиловании». Странно, да? Талантливейший артист, с абсолютной сценичностью, ничем не запятнанный, никаким участием в шайках-лейках, кристалл, можно сказать, – в чем ему каяться, за что просить помилования?

Полноте, воскликнем мы в стиле ФМД, – да он ли каялся?

Однажды (дело было на «Радио Культура») Константин рассказал мне, что в детстве видел себя как-то странно, точно со стороны, – будто он висит или летает над миром, смотрит вниз, там все маленькие. То есть за пареньком присматривали давно, если вообще не украли его сразу, прямо из колыбели, подложив своего кого-то.

Кто ты? Кто ты такой? Кто я? А-а! –

пел он в притворном испуге в комическом «Соковыжимателе». Но проговаривается, «кто он такой» (смягчим: его лирический герой), наш человек-rock почти что на каждом шагу.

Вот, скажем, недавняя песня про «ангела с обожженным крылом». Где ж это ангел мог так неосторожно обжечься? Небесный огонь, как мы знаем, не жжет. Куда его на фиг занесло тогда? Также мы знаем обрывки и краешки давних-давних преданий о тех, кто свалился… нет, не с Луны, как поет Кинчев в одной песне, а покруче. Кто-то гордый, с группой товарищей… тогда-то им крылышки-то и опалило…

«Небо» – о нем Кинчев поет чаще всего, страстнее всего, с особой тоской и надеждой, как не могут петь «насельники рая» и как не поют обыкновенные люди, для которых «солнце» и «небо» – отличный повод, чтобы поехать с девчонкой на пикник. Это древняя тоска Падших и Ушедших, это надежда гордых изгнанников на прощение и возвращение…

4

Впрочем, случаются оазисы блаженного покоя. В мрачно-драгоценной твердыне сочиненных Кинчевым песен есть вкрапления чистой и светлой лирики – лучшие из них, на мой вкус, «Осеннее солнце» и «Лодка» (на стихи китайского поэта Су Ши). Это утонченное переживание своего растворения в природе, безмятежного единения с ней, притом с непременным и всем известным условием такого счастья – отсутствием других людей.

Их, людей, и так в песнях «Алисы» негусто, то есть их там и не бывает. Есть «я» и «мы», а отдельные какие-нибудь лица в мистерии индивидуально-общего движения неуместны. На равных правах с героем в лирическом диалоге оказываются разве что Природа и Родина, и лирическая ересь столетней давности рискует повториться сызнова («О Русь моя! Жена моя!»).

(Кстати сказать, у нелюбимого мною Бориса Парамонова есть уморительная реплика, как раз о подобных супружеских союзах: «Блока надо срочно развести с Россией. Он ей не муж».)

Конечно, Кинчев не претендует на роль супруга России, хотя бы потому, что это место другим кем-то прочно занято в действительности, а смиренно считает себя ее сыном, однако его герой никак не «один из». Он подает голос, и голос этот – властный, даже повелительный. Сыночек вырос и, что называется, «заматерел»… Воплощенный ветер, он летает над Родиной и Природой то в блаженстве, то в тревоге ветер – его любимый герой.

На моих глазах спорили огонь да лед, Кто кому судья и кто кому прервет полет, А над этим всем ветер поднимал свой флаг, Выше всех вершин! Вот так!

Всё стихии, стихии волнуются в его стихах – ветхие стихии, древние стихии…

…Рассуждаю с увлечением, потому как в меня «Алиса» попала сразу, тридцать лет назад, со всеми своими причудами. Наверное, потому, что я тоже из тех, кто может сказать о себе –

Я буду делать только то, что я хочу, учи не учи, Мне как об стенку горох – кричи не кричи…

Но понимаю, что «попадает» далеко не во всех. Кто-то даже в сердцах обозвал успех Кинчева – сектантским.

Если из восприятия «Алисы» напрочь вынуть понимание и сочувствие, из праздного любопытства, допустим, забредя на концерт, то картина предстанет дико странная: в дыму и пламени летает по сцене татуированный вождь неведомого племени, то стеная, то приказывая, и тысячи тянущихся к нему рук в рок – громах и красных всполохах въявь изображают грозную стихию, которая, кажется, способна на что угодно. Прислушаешься: да нет, все мило, поэтично и невинно.

В чистом поле – Луна, Синий лес до небес, А по небу гуляет Левша, Босиком! Вот-те крест. («Левша»)

Что реветь-то? А они ревут. Огнедышащим хором выпевают припев прелестной «Кибитки»:

Небо в звездах, рек серебро да костров горячая медь… Наш дух – воздух, нам ли с тобой не петь!

Я не знаю еще случаев подобного массового гипноза. Чтоб многотысячный зритель распевал подобные (и еще покруче) тексты. Случайно забредшим на «Алису» представителям СМИ (Служба Мелкого Идиотизма) вечно мерещится чистый вздор, видимо, кишащий в их головах: так, журналисту «Смены» в 1988 году примстилось, что Кинчев поет «Хайль Гитлер на том берегу» (вместо «Эй ты там, на том берегу»), а работнику «Коммерсанта» в 2013-м – что Кинчев прокричал «Чумазые достали» (вместо «Чума всегда с нами» – Кинчев так поминает на концертах своего погибшего друга, Игоря Чумичкина, «Чуму», гитариста «Алисы»). Вот уж действительно: скажи мне, что ты расслышал из текстов «Алисы», и я скажу тебе, кто ты!

На любые претензии у вождя один ответ – «А мне по барабану вся эта муть, я не червонец, чтобы нравиться всем!»

Коротко и ясно.

5

Высокомерный? Пожалуй; только это высокомерие чистой пробы, без примесей – просто мерит все человек высокой меркой. В его квартире нет ни одной афиши, ни одного плаката или фотографии с его изображением, ему это ни к чему. Ноль лицемерия. Ноль пристройки к собеседнику. Ставшая от постоянного употребления комфортной привычка говорить, что думаешь…

После того, как я здесь приписала Кинчеву собственные галлюцинации, изобразив его чуть ли не раскаявшимся демоном, который пытается выбраться к свету, нелишне вспомнить – перед нами артист-труженик, сочинивший более 200 песен, тридцать лет колесящий по России и упрямо воплощающий сам в себе «русский рок» (о котором и споры-то давно утихли, уж его похоронили тысячу раз). Муж и отец. Дочь Вера (Вера Панфилова) закончила обучение у Сергея Женовача и играет ныне в Театре имени Маяковского. Я видела ее в спектакле “Liebe” по «Разбойникам» Шиллера, это самостоятельная работа учениц Женовача, доведенная до полноценного спектакля Юрием Бутусовым (шла на Малой сцене Театра имени Ленсовета). Разыгрывая причудливую композицию, девочки сложным путем, но добираются именно до Шиллера, до чистого надрывного звука идеальной души. Вера Панфилова в спектакле предстает настоящей папиной дочерью: в грозно доверчивых глазах – похожая атомная смесь искренности и упрямства, трогательной серьезности и бесстрашия… но тут будет, конечно, свой путь…

А дорога Кинчева беспримерна. Пусть кажется, что она отталкивает, к примеру, застывших в невеселом смехе злосчастных детей поколения «Камеди Клаба» – это от внутреннего трепета, от страха перед ответственностью, от робости перед неумолимой серьезностью жизни. Придет время – поймут, или не поймут, это их дело.

Человек-rock никогда не заискивал перед толпой и не искал непременного успеха. Он сразу предупредил:

Я пою для тех, кто идет своим путем. Я рад, если кто-то понял меня…

Что касается того, ну, того кого-то, кто летит вверх-вниз, тоскует, мечтает о прощении… Прощение надо заработать, «такой простой работой – жить» (из его песни), оттого герою Кинчева все дается столь трудно, с усилием, с вызовом, без поблажек и расслаблений. А простят ли его в конце концов – мы и узнаем в Конце Концов…

2014

Константин Кинчев: «Я себя на года не разделяю»

– Костя Кинчев 1994 года, нереально талантливый и хаотический, веривший в то, что «Солнце за нас», и получивший «черную метку» – в каких ты с ним сейчас отношениях, в своем 2014 году?

– В прекрасных. Я себя на года не разделяю, живу себе и живу. А о степени собственного таланта не мне судить. Хаотичный период поиска закончился по принятию Крещения, это уже давно было. С 93-го года собираюсь потихонечку, по мере своих скудных сил.

– Что выбрать человеку, если любовь к Родине противоречит любви к истине?

– Любовь к Родине не может противоречить любви к Истине, потому что истина это Христос, а Родина наша под Покровом Пресвятой Богородицы была, есть и, надеюсь, будет.

– «Небо славян…» Неужели после всего, что было, возможно еще какое-то «братство славян»? Не пребудет ли нынешнее отчуждение уже вплоть до Последнего Суда?

– Западная Украина никогда с нами не была, начиная с XVII века. И какое братство? Поляки, что ли, славяне, которые себя кельтами считают? Чехи? Хорваты? Православный мир един, и мы с греками ближе, чем с Западной Украиной.

– «Тоталитарный реп – это вам не ха-ха, тоталитарный реп – это факт, тоталитарный реп сформирован годами под вой сирен и лай собак…» Как ты считаешь, потеряла ли актуальность эта твоя песня, «Тоталитарный реп»?

– Нет. Не потеряла. Пропагандистская машина работает отлаженно. Но что поделать, холодная война на дворе, пропаганда необходима. Причем всем сторонам. Мы тут не оригинальны.

– Жизнь в рок-н-ролле сопряжена с профессиональными рисками. Сколько уже людей ушло от нас, и каких людей! Башлачев, Дягилева, Цой, Науменко, Панов, Летов, Пивоварова… Ты тоже мог уйти, но остался. В одном фильме Уэса Крейвена персонаж-киноман рассказывает, «как выжить в фильмах ужасов». Например, категорически нельзя говорить «я сейчас вернусь». А как выжить в рок-н-ролле?

– Кто его знает… Кому удается, кому нет. На войне как на войне.

– Сейчас в твоем репертуаре есть несколько песен Цоя. А у тебя было в свое время чувство соперничества с ним?

– Было, конечно, соперничество в хорошем смысле слова, и у Вити это чувство было…

– Если бы ты вдруг решил спеть несколько песен Гребенщикова или Шевчука – какие бы выбрал для себя? А у Высоцкого что бы взял?

– Ничего бы я не взял у БГ, потому что абсолют перепевать бессмысленно, и у Высоцкого ничего бы не взял по этой причине. Мне предлагали поучаствовать в трибьюте Гребенщикова, я отказался, извинившись перед автором, обозначив причину. А творчество Шевчука мне не близко совсем, поэтому не возникает желание что-нибудь спеть.

– У тебя есть тексты, которые ты не поешь (т. н. «стихи»). А что ты с ними собираешься делать? Нет ли идеи «поэтического сборника»? Или, например, автобиографической книги?

– Всё, что не спел, вошло в книгу «Солнцеворот», впрочем, всё, что к тому времени (2000 год) спел, тоже вошло.

– Ты часто поешь о «небе». У Сведенборга и Даниила Андреева были отчетливые мистические видения «того света». А ты что-нибудь видел?

– Чё-то видел, и мне это не понравилось. Поэтому в то, что я видел, не хочу однозначно.

– Как ты относишься к теории «даймонов» – то есть невидимых существ, которые прикрепляются к реальным живым людям и помогают им в творчестве, что-то подсказывают, вдохновляют (иначе их зовут «музами»)? Знакомо ли тебе вдохновение такого рода?

– Бесы это абсолютно реальные, но невидимые существа, которые вселяются в неготовых к сопротивлению людей. То, о чем ты спрашиваешь, это бесы, иногда они притворяются музами…

– Ты заранее планируешь свои сценические движения или они возникают стихийно?

– Я вообще стихия, ураган, я не играю, я так живу. Играть не умею, проживать чужие жизни – это не мое, совсем.

– У тебя более двухсот песен, но среди них, как ты сам признаешься, нет песен о любви к женщине и нет шутливых, юмористических песен. Ты собираешься «восполнить пробелы» или так творческие дела не делаются?

– Так творческие дела не делаются, как Бог на душу кладет, так и пишу. Вернее, записываю.

– «Пить или не пить – вот в чем вопрос», говаривал принц Гамлет. В разное время ты для себя этот вопрос решал по-разному. Но когда видишь талантливых молодых артистов, которые уже с утра приходят на репетицию «не в виде», хочется хворостину, что ли, взять (в воспитательных целях). Или что с ними делать?

– Ничего! Это их дело. Хотят пить, пусть пьют. Чего мне кого-то жизни учить?

– Было ли что-то в Советском Союзе (кроме оставшейся в его пределах нашей молодости), чего тебе жаль и не хватает?

– Наверное, духа нестяжательства, бессребреничества, абсолютный пофигизм по отношению к завтрашнему дню… Может, это было связано с возрастом, а может, этим был пропитан весь СССР, не знаю… Но пофигизма мне не хватает. Милого такого, легкого… Мы в семнадцать лет не думали, как карьеру менеджера среднего звена построить. Мы вообще не думали, песни пели и радовались. Вот этого не хватает.

– Как ты относишься к нынешнему полному запрету мата в кино, на сцене и в литературе?

– Я настороженно отношусь к любому виду запретов. Запреты – это по-любому несвобода. Но мат ради мата я тоже не понимаю. Если это оправданно, пусть будет. Давайте оставим это на совести авторов.

– Как тебе идея журнала «Время культуры» поставить поэту Николаю Гумилеву памятник в Кронштадте – это место его рождения?

– Я – за! Гумилев один из моих любимых поэтов. Герой!

– Обе твои дочери оказались связаны с театром – Мария работает в СТИ у Сергея Женовача, Вера закончила обучение тоже у Женовача и поступила в труппу Театра имени Маяковского. Стал ли ты чаще ходить в Театр и что думаешь о современной сцене? Нравится ли тебе игра дочери Веры?

– Конечно, чаще стал ходить, хотя театр любил всегда… Но, учитывая службу дочерей, походы в театр активизировались, конечно. Веру обсуждать, извините, не могу!

– Получился ли русский рок как устойчивое и самовоспроизводящееся явление или как было несколько человек, так и осталось несколько человек (но гораздо меньше, чем в начале, – по людям большая убыль вышла)?

– Я могу говорить только за себя, моя жизнь состоялась, и слава Богу. Спасибо Петербургу за то, что приютил меня, поддержал и поверил в меня. Петербург – моя любовь навсегда.

2014

Послесловие Россия ли Петербург?

С виду праздный вопрос (чем же еще может являться нынешний весомый субъект РФ, бывшая столица Российской империи, никогда не попадавшая в руки врага, как не Россией?) таит в себе вековые блики совсем непраздных споров. Тут, конечно, принципиальна не сама физиономия исторического центра города, построенного иноземцами, – в конце концов, участие, к примеру, американских инженеров в индустриализации не делает ведь советскую промышленность несоветской. Важен сам жест Петра Великого по существу: Петербург – движение к Европе, притом что Россия не Европа, Европой никогда не была и двигается в означенном направлении редко и прерывисто.

Стало быть, в те эпохи, когда порыв ослабевает или иссякает, Петербург вроде как окончательно становится диковиной, миражом, фантомом, сновидением – и в поэзии и прозе не раз возникнет идея его вероятного исчезновения, опустошения, катастрофы. «Умышленный», сверхъестественный город, не укорененный в национальном теле, и погибнуть должен как-то особенно грандиозно. «Быть Петербургу пусту».

Однако Поликсена Соловьева, выбравшая слова царицы Евдокии эпиграфом к знаменитому стихотворению о Петербурге после воображаемой катастрофы, назвала и того, кто предотвратит эту гибель.

Мне снятся жуткие провалы Зажатых камнями дворов, И черно-дымные каналы, И дымы низких облаков. Молчат широкие ступени, Молчат угрюмые дворцы, Лишь всхлипывает дождь осенний, Слезясь на скользкие торцы. На площадях пустынно-гулких Погас огней янтарный ряд, Безмолвны щели-переулки, Безогнен окон мертвый взгляд… О, город крови и мучений, Преступных и великих дел! Незабываемых видений Твой зодчий дал тебе удел.

Но в страшный сон вмешивается видение спасителя Петербурга: это «кто-то невысокий, в плаще, с кудрявой головой». Спаситель действует словом, как и положено, – он шепчет «сладостные строки над молчаливою Невой». Свои строки, конечно.

И верю я, что смерть безвластна И нет бесславного конца, Что Он проходит не напрасно И что сильнее злобы страстной Благословение певца. (Поликсена Соловьева. «Петербург»)

Так уж выходит: если поместить рядом с любыми утверждениями о Петербурге нашего спасителя, «невысокого и кудрявого», все мигом преображается, я бы даже сказала – идеализируется. Пушкин, создавший свою Россию в слове, нашел Петербургу прочное место в ней, невдалеке от лукоморья, ученого кота и русалки на ветвях. Его Петербург – сказочный город (а сказки могут быть и страшными), и потому решительно никакого онтологического противоречия в нем нет. Его щегольская «европейскость» – это русская сказка.

С этой точки зрения в Петербурге не заключено никакого самодержавного произвола – он плод чудесной фантазии Автора, он же Главный Архитектор. Если город Петра и был изначально чужероден телу России, и его не назовешь плотью от ее плоти, то ментальный генезис Санкт-Петербурга совершенно органичен – кроме тела, еще есть и голова, а в голове мечты. Стремление к Европе и мечта о Европе – сущностно различны, поскольку стремление означает реальное движение, а мечты – они мечты и есть. Мечты – собственность мечтателя и свидетельствуют о нем самом, а не о предмете мечтаний. Петербург – такая вот отчасти воплотившаяся мечта России.

Допустим хоть на миг (никогда не допустим в действительности) то, о чем толкуют молодые шутники на разных форумах – отделим Санкт-Петербург от России. Куда-нибудь спрячем память о Ленинграде, чья трагедия с лихвой искупила все грехи имперской столицы, не оставив между общей судьбой России и Петербурга никакого зазора. Возьмем да начнем с нуля. Станем маленьким прибалтийским государством.

У нас, конечно, почему-то вмиг сделается чисто, уютно и респектабельно. Одномоментно разовьется и расцветет демократия. Никаких не будет, наконец, сверхценных идей и задач – все здравомысленно и практично, утром кофе и на работу, вечером смотрим какой-нибудь «скандинавский нуар», но уже собственного изготовления. Москва, Волга, Урал, Сибирь, Камчатка – это где-то там, у чужих, у неприятных, мы от них отгородились, и нам ничего этого не нужно. Батюшки мои, какая тоска, какая скука! Нет, не хочу, все это тоже мое, и пусть, вожделея просторов географических как родных, принимаешь тем самым и «почву и судьбу», а там, из тьмы веков, встают призраки, с которыми ты, милый, умытый и образованный, не желаешь иметь ничего общего. Эдак и маму родную можно забраковать как некондиционную. «Мамаша, не показывайтесь гостям, вы очень толстая» (из записных книжек Чехова). Так неудобно перед людьми – у нас ведь было крепостное право, стыд какой.

(А в Америке вот было рабовладение, и отменили его через два года после того, как в России отменили право крепостное, и что с того.) Отречься от родного – вот интересно, много ли в этой операции просвещенно-европейского? Не другое ли что припоминается?

Это, кстати, типичный русский бред – что при Балтике обитают исключительно уютные демократические государства. Когда это по большей части или бывшие имперские драконы, или части конечностей бывших имперских драконов, с огромной тьмой внутри и отложенной (а то и не отложенной, а живо действующей) агрессией. Но так было всегда, мы хронически выдумываем эту самую Европу, и воображаемая «республика Санкт-Петербург» с мечтой о «чистоте и порядке» прекрасно вписывается в русскую ментальность, она – часть все той же русской сказки. В мысленном отделении «республики Санкт-Петербург» от России вижу не злодейский сепаратизм (его всерьез никогда не было), а всю ту же страсть к преображению и развитию родного края, к выявлению того, что нам нужно призанять и воплотить. Россия и изобретенная ею Европа – живое диалектическое единство противоположностей: Россия в образе «Европы» выдумывает то, чего ей не хватает и чего она хочет. Самый незамысловатый наш турист, попадая в реальную Европу, хищным глазом высматривает, что тут такое есть, чего на родине нет, а вот хорошо бы, чтоб было, – вы думаете, это европейская оптика?

Так идет развитие (и отдельного человека, и страны) – и его мучительность не отменяет несомненную логику.

Если обратиться к личному опыту, то, ощущая особенность Петербурга, никогда я не чувствовала его отдельности. Может быть, потому, что выросла в особенном месте города, которое тем не менее отдельным от национального бытия назвать никак нельзя….

Во дворе моего родного дома на 17-й линии Васильевского острова растет липа – наклоненная точно по диагонали. Это потолстевшая за полвека (в рифму ко мне) липа моего детства, я иногда захожу ее обнять.

Хорошо в тех местах, возле речки Смоленки. Ничего нет пышного, величавого, надменного – даже берега реки без гранитной или хотя бы бетонной одежки, все тихо, смиренно и просто. Медленно, однако неотвратимо реставрируется Храм Воскресения, а на Смоленском кладбище люди вечно толпятся у часовни Ксении Блаженной.

У входа на кладбище – памятная доска: «Здесь похоронена Арина Родионовна, няня А.С.Пушкина». Арина Родионовна – явный гений здешних мест. Хотя, в общем, все исторические кладбища Санкт-Петербурга (Серафимовское, Новодевичье, Богословское, Волковское…) надежно свидетельствуют о его национальной принадлежности. О том, «что сквозит и тайно светит…» только не в «наготе твоей смиренной», а в горделивой красоте. Смоленское кладбище – это моя, так сказать, детская площадка, здесь я гуляла сотни раз, читая надписи на могильных плитах и с вожделением созерцая кладбищенскую сочную малину, которую все ж таки ни разу не попробовала.

Надо сказать, новые времена внесли свою лепту в бытие Смоленского кладбища. Помню, как в девяностых годах я увидела в газете портрет необыкновенно энергичного молодого человека, с впалыми щеками и пронзительным взглядом. Волчьи глаза будто сияли злобным и веселым светом, губы чуть раздвигались в разбойничьей ухмылке. Статья называлась «Дохлый выжил» и повествовала о бандитском авторитете по кличке Дохлый, на которого уже свершалось множество бесполезных покушений.

Дохлый выжил, но настал день, когда погас веселый и злобный свет его волчьих глаз. Вот он лежит нынче тут, на Смоленском, и надпись на памятнике свидетельствует, что была у него не только кличка, но имя и фамилия. Памятник красивый, богатый, да и место козырное – возле часовни Ксении Блаженной. Россия ли Петербург?

И сегодня, как и тридцать-сорок лет назад, жителям Ленинграда – Петербурга обитатели России словно выдают аванс возможной симпатии, во всяком случае наблюдается некоторая готовность к приязни. А, вы из Петербурга! И что-то звенит в этой интонации, похожее на призрак надежды.

Вдруг, дескать, мифы обернутся истиной, и встреченный петербуржец взаправду окажется вежливым и культурным – а именно эти свойства приписывают потомкам фантазий царя Петра. Хотя вежливость и культурность могут быть оболочкой самого отборного варварства и жестокости, в русских мечтах культура – противоположность варварству. Помню, в молодости жила на первом этаже блочной пятиэтажки, в новостроечках, и злосчастные опойцы все время звонили в квартиру и просили у меня стакан. «Слушайте, для чего вам стакан???» – не утерпела я однажды. «Что ты, мамаша, – ответил человек с реально синим лицом (последствия употребления внутрь спиртосодержащих смесей для наружного употребления). – Надо же по-культурному!»

То есть не из бутылки хлебать в одно рыло, а собраться с товарищами, отмерить и налить в стакан, вздохнуть, сказать что-нибудь правильное, а потом только выпить.

Это просто сама Россия устами петербуржца-ленинградца мне ответила тогда, что такое культура. Россия вымечтала и отчасти воплотила целый город-«стакан», где жадное и немедленно удовлетворение инстинкта может быть превращено в таинственную и прекрасную церемонию.

Встречаешь иной раз такое рассуждение: вот у нас рабская Московия с лютыми московскими государями – а вот чудом возникший европейский город-призрак. Но разве именно с Петербургом, задуманным лютым московским государем Петром Алексеевичем, Московия не вырвалась из рутины, не опровергла все заскорузлые штампы восприятия себя в мире? Московия могла, подобно средневековому Китаю, замкнуться в себе и блистательно продремать несколько веков, но и полувека не провела в ритуальных снах, без реформ и перемен. Петербург – это и есть саморазвитие России из провинциальной державы в империю, на «отлично» выученный и сданный урок освоения и присвоения культуры.

Тезис «Санкт-Петербург – европейский город» вроде бы что-то означает. Но ведь «европейских городов вообще» не бывает, всякий город имеет прежде всего национальность. Петербург – русский город, возникший из идеи присвоить себе Европу. Более русской мысли не представить! Европе-то к чему присваивать себе саму себя, к чему млеть от своих собственных давно известных форм? Санкт-Петербург был своего рода насос, добывающая вышка, через которую «по трубам» закачивалась в Россию европейская культура: но вскоре заработали и собственные «месторождения». Можно ли разделить в Пушкине или в Чайковском русское и европейское? А в Блоке и Шостаковиче? Чем? Какими инструментами? Для какой цели?

Живое диалектическое единство противоположностей «Россия – Европа», взятое в образе Петербурга, с чувством меры и в пространстве культуры, по-прежнему работает на творческое развитие общего целого – и отдельных людей. Россия вовсе не хочет «стать Европой» – Россия хочет «сбычи мечт» заветных о том, чтобы «все было по-культурному». А если действительность толкает нас к отчаянию, мы вслед за Поликсеной Соловьевой вправе призвать на помощь все того же «невысокого, в плаще, с кудрявой головой…»

И он непременно поможет, пошепчет сладостные строки – но, конечно, только тем, кто их расслышит и кому еще можно помочь.

2016

Сноски

1

Здесь и далее цитаты из стихотворений Э. Рязанова. – Прим. авт.

(обратно)

2

Беседу вела Татьяна Москвина, материал подготовила Наталия Курчатова.

(обратно)

Оглавление

Часть первая Камушки

  Кто сыграет Путина

  Большой театр отреставрирован. Осталось реставрировать монархию

  Главный художник разоблачил коммунистов и демократию

  «Школа смирения» Ильи Глазунова

  Никас Сафронов как чудо, тайна и авторитет

  Наслаждайтесь Россией

  К революции не готовы

  Опять воскресили Маяковского

  Отец Тихон – но в меру

  Дамское счастье не для нас

  А была ли Германика?

  «Фартовая шмара эта Германика»

  «Отвяжитесь от меня со своими тангейзерами»

  В Украине и без Гоголя жутко

  Этот фильм переживет свое время «Трудно быть богом» Алексея Германа

  Отверженный К семидесятилетию Эдуарда Лимонова

  Иван-беспокойник

  Глыба Размышляя о Галине Волчек

  Про страдания для сытых

  Зачем Евгения Миронова загнали в угол?

  Запретить Пореченкова – это утопия

  Мужественные женщины – это прекрасно

  Последнее танго интеллигента О фильме «Географ глобус пропил»

  Андрей Звягинцев попал в исторический переплет

  Могли ведь Россию спасти, гады!

  Какая Родина нам нужна?

  Буйный Тихий Дон

  Не мужчины – золото

  Новый «Экипаж»: проголосовали – и долетели!

  Проделки доктора арт-хауса Заметки рассерженного зрителя

  Роковая блондинка «Оборонсервиса» – не мошенница, а лирический поэт

  Дума про гетмана Мазепу

  Удивительный фильм режиссера Андрея Кончаловского

  Загадка ФСБ Федор Сергеевич Бондарчук

Часть вторая Ушедших

  Дело сделано, человека нет Владислав Галкин

  Ветеран молодости Андрей Вознесенский

  Как можно не любить Сергея Михалкова К столетию со дня рождения писателя

  Смертельный номер Андрея Панина

  Высота К тридцатилетию со дня смерти Владимира Высоцкого, в детстве прозванного «Высота»

  Высоцкий. Страшно, аж жуть

  Свой чужой с гитарой и без К семидесятипятилетию Владимира Высоцкого

  Цой умер

  Должен ли актер быть умным?

  Прекрасная

  Божий подарок К семидесятилетию со дня рождения Андрея Миронова

  Полководец культуры Виталий Вульф

  Неповторимый Михаил Козаков

  Одна абсолютно счастливая жизнь Петр Наумович Фоменко

  Искусство быть старым

  Закрытая книга Актриса Ия Саввина

  Алексей Балабанов, по отчеству Октябринович

  Князь Юрий. Трагедия Юрий Петрович Любимов

  Эльдар, зажигавший звезды

  Сергей Арцибашев, прощай

  Александра Завьялова: исчезновение в полдень

Часть третья Живые и прекрасные

  Тише едешь – дальше будешь К шестидесятилетию Александра Николаевича Сокурова

  Доктор Фауст, отец прогресса

  Они живые и прекрасные

  Алиса не потерялась

  Алиса Фрейндлих: «Так позвольте нам иметь свой особенный театр!»

  Олег Басилашвили: «Культура превращает отдельные личности в единое целое – на какое-то мгновение»

  Зверь по имени «Мать»

  Нина Усатова: «Надела на себя волчью шкуру, а внутри-то всё противится»

  Кто ведет трамвай?

  Михаил Пореченков: «Вперед, к Солнцу!»

  Очи черные К юбилею Олега Меньшикова

  Появление героя

  Олег Меньшиков: «Человек обязан сопротивляться своему времени»

  Рассказ о Бабе неубиваемой Пятьдесят лет фильму «Донская повесть»

  Людмила Чурсина: «Больше никого нет – все ушли»

  Город по имени Дрейден

  Лилия в долине Актриса Эмилия Спивак

  Эмилия Спивак: «Хочется быть человеком, хочется что-то узнать»

  Человек-rock Вокруг да около метафизики Константина Кинчева

  Константин Кинчев: «Я себя на года не разделяю»

Послесловие Россия ли Петербург? Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg