«От тьмы – к свету. Введение в эволюционное науковедение»

От тьмы – к свету. Введение в эволюционное науковедение (fb2) - От тьмы – к свету. Введение в эволюционное науковедение 2163K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валерий Петрович Даниленко

Валерий Петрович Даниленко От тьмы – к свету. Введение в эволюционное науковедение

Наука – это неустанная многовековая работа мысли свести вместе посредством системы все познаваемые явления нашего мира.

А. Эйнштейн

Введение

Эволюционное науковедение – наука об эволюции науки, но что такое наука? Особая область духовной культуры, представители которой направляют свои усилия на построение наиболее адекватной картины мира, а также на её эффективное использование на практике для изменения мира к лучшему.

Наука – важнейшая сфера духовной культуры. Она входит в неё наряду с религией, искусством, нравственностью, политикой и языком. Каждая из этих сфер культуры – предмет соответственной культурологической дисциплины – религиоведения, науковедения, искусствоведения, этики, политологии и лингвистики. Науковедение, таким образом, – наука культурологическая. Она входит в науку о культуре – культурологию, поскольку его предмет – наука – один из продуктов культуры.

Каждая сфера духовной культуры – религия, наука, искусство, нравственность, политика и язык – создают особые картины мира (см. подр.: Даниленко В. П. Эволюция в духовной культуре: свет Прометея (в соавторстве с Л. В. Даниленко). М.: 2012. – 640 с.). Но научная картина мира моделирует мир в наиболее адекватной форме. Она в большей мере, чем другие картины мира, приближается к истине.

Над научной картиной мира возвышается философская. Последняя входит в первую как общее в отдельное. Если научная картина мира вмещает в себя в идеале все знания, накопленные в частных науках в то или иное время, то философская картина мира создаёт синтетическую и обобщённую научную картину мира.

Древние греки, как известно, под философией имели в виду любовь к мудрости. В неё попадали по существу все науки. Между тем процесс отделения частных наук от «философии» наметился уже в античности.

Аристотель сузил значение слова ооф[а (мудрость). Он стал понимать под ним «первую философию» (т. е. философию как таковую), которую он стал отличать, в частности, от учения о природе. Он писал: «Если нет какой-либо другой сущности, кроме созданных природой, то первым учением было бы учение о природе. Но если есть некоторая неподвижная сущность, то она первее и учение о ней составляет первую философию, притом оно общее знание в том смысле, что оно первое. Именно первой философии надлежит исследовать сущее как сущее – что оно такое и каково всё присущее ему как сущему» (Аристотель. Сочинения в четырёх томах. Т. 1. М., 1976. С. 182).

В другом месте Аристотель так писал о «первой философии»: «Есть некоторая наука, исследующая сущее как таковое, а также то, что ему присуще само по себе. Эта наука не тождественна ни одной из так называемых частных наук, ибо ни одна из других наук не исследует общую природу сущего как такового, а все они, отделяя себе какую-то часть его, исследуют то, что присуще этой части, как, например, науки математические» (там же. С. 119).

Аристотель, как видим, определял философию как науку «о сущем как сущем» или «о сущем как таковом», т. е. как науку о любом сущем, о сущем вообще. Сущее – это всё существующее, весь мир, но взятый со стороны всеобщего. Философия при таком понимании её назначения становится тем, чем она и должна быть, – наукой наук, поскольку сущее вообще имеется в любом конкретном сущем, изучаемом в частных науках, – в частности, в естествознании, поскольку сущее как сущее в его предмете входит в тот или иной продукт природы.

Андроник Родосский – руководитель первого «критического издания» трудов Аристотеля в середине I в. до н. э. – поместил «первую философию» после работ по физике. В результате философия приобрела синоним – метафизика (букв. «то, что после книг по физике», «послефизика»)[1]. «Первая философия» в результате оказалась не на первом месте, а на втором.

Издательская перестановка, о которой идёт речь, в какой-то мере принизила роль философии. Между тем сам Аристотель так писал о «первой философии»: «Это безраздельно господствующая и руководящая наука, наука, которой все другие, как рабыни, не вправе сказать и слова против» (Аристотель. Метафизика. М. -Л., 1934. С. 45).

Понимание философии как общей, синтетической науки, как науки наук идёт от Аристотеля, однако в более ясной форме это понимание было выражено Иоганном Гердером в XVIII в. и Гербертом Спенсером в XIX.

Процесс отпочкования частных наук от «философии», которая во многом продолжала сохранять широкое, доаристотелевское понимание её назначения, в западной Европе начался в XVII в. Но этот процесс до сих пор не завершён.

К началу ХХ в. из-под крыла «философии» с трудом вырвались физика, биология и психология. Со временем их перестали воспринимать как философские дисциплины, однако их «философский» протекторат продолжал напоминать о себе ещё очень долго: книга И. Ньютона по механике названа «Математические начала натуральной философии» (1687), книга К. Линнея по ботанике – «Философия ботаники» (1751), книга Ж.-Б. Ламарка по зоологии – «Философия зоологии» (1809) и т. д.

Во второй половине ХХ в. от «философии» стала отделяться культурология, но и до сих пор некоторые её дисциплины продолжают находиться по преимуществу в ведении философии. Это касается главным образом религиоведения, науковедения и этики.

Назначение подлинной философии – построение синтетической обобщённой картины мира на основе всех частных наук – физики, биологии, психологии и культурологии.

Если философская наука во всей глубине не усвоит своей синтетической роли по отношению к частным наукам, она окажется в положении шекспировского короля Лира. На эту опасность указывал ещё В. Виндельбанд. Он писал: «Философия подобна королю Лиру, который роздал своим детям всё своё имущество и которого вслед за тем, как нищего, выбросили на улицу» (Виндельбанд В. Прелюдии. Философские статьи и речи. СПб., 1904. С. 16).

Науковедение всё больше и больше воспринимают как более или менее самостоятельную науку. Во многом это произошло потому, что в ХХ в. она превратилась в целый комплекс дисциплин, которые уже не вмещаются в философию. Она выработала свою достаточно разветвлённую дисциплинарную структуру. Но главное не в этом, а в том, что наука – один из продуктов культуры. Следовательно, науковедение – культурологическая наука.

К сожалению, в современном науковедении царит дисциплинарный хаос. Так, в книге «Основы философии науки», авторами которой стали В. П. Кохановский, Т. Г. Лешкевич, Т. П. Митяш и Т. Б. Фатхи (Ростов-на-Дону, 2006), науковедение противопоставляется философии науки. Если последняя расценивается как наука, которая «имеет статус исторического социокультурного знания» (указ. соч. С. 9), то науковедение, «как правило, мало проблемно и тяготеет исключительно к описательному характеру» (там же. С. 9–10). Отдельно от философии науки и науковедения в этой книге фигурируют социология науки, наукометрия и др. науки, которые гуляют сами по себе – без какой-либо объединяющей их системы.

Дисциплинарный хаос характерен и для таких работ, как «Философия науки» Мела Томпсона (М., 2003), «Философия науки» Л. А. Микешиной (М., 2005), «Философия науки» под ред. С. А. Лебедева (М., 2007), «Философия науки» под ред. А. И. Липкина (М., 2007), «Философия и методология науки» под ред. А. И. Зеленкова (Минск, 2007), «История и философии науки» В. П. Огородникова (СПб., 2011), «Философия науки. Общие проблемы» С. А. Лебедева (М., 2012), «Философия и методология науки» О. В. Поспеловой, Е. А. Янковской (Архангельск, 2012) и др.

Я попытаюсь здесь вкратце изложить свой взгляд на дисциплинарно-методологическую структуру современного науковедения – в широком смысле этого термина, объединяющем весь комплекс дисциплин, входящих в науку о науке.

В самом общем виде дисциплинарно-методологическую структуру науковедения можно изобразить с помощью такой таблицы:

Науковедение делится на онтологию и гноселогию (методологию). Первая из этих дисциплин изучает бытие науки, а вторая – способы (методы) её изучения. Как науковедческая онтология, так и науковедческая гносеология (методология) имеют свою историографию.

Науковедческая онтология включает в себя два раздела – внутренний и внешний. Внутреннее науковедение исследует науку как таковую, а внешнее – в связи с другими объектами. В первом преобладает внутридисциплинарный подход, во втором – междисциплинарный.

Внешнее науковедение состоит из трёх дисциплин – философии науки, психологического науковедения и культурологического науковедения. В психологическом науковедении исследуются психические механизмы научного творчества, а в культурологическом науковедении – отношения между наукой и другими продуктами культуры – религией, искусством, нравственностью, политикой, языком, техникой и т. д., а в конечном счёте – между наукой (как частью культуры) и культурой (как целым).

Если в двух последних внешненауковедческих дисциплинах науку ставят в один ряд с объектами одного рода – психологическими или культурологическими, то в философии науки она рассматривается на фоне мира в целом.

Все три внешненауковедческие дисциплины – науки междисциплинарные. С одной стороны, они входят в науковедение, а с другой, в психологию, культурологию или философию.

Междисциплинарной является и философия науки. Она входит одновременно в науковедение и философию, поскольку рассматривает науку на фоне мира в целом. Она амбивалентна. Отсюда не следует, что у неё нет единства и своей специфики.

А. П. Огурцов писал: «Философия науки по своей сути и по своим функциям амбивалентна. Она тематизирует научное знание, оставаясь философией, т. е. не сводясь просто к обобщению и пересказу фундаментальных научных достижений. Она имеет свои цели и свои методы работы с научным знанием. Вместе с тем она вляяется философией науки, т. е. рефлексивным анализом структуры и развития научного знания, его принципов и методов, его ценностей и их взаимосвязей с ценностями культуры» (Огурцов А. П. Философия науки: двадцатый век. Концепции и проблемы. В 3 частях. Ч. 1. М., 2011. С. 6).

В качестве основных в предлагаемой книге выступают универсально-эволюционный, историографический и диахронический методы исследования. Это позволило поделить подходы, использующиеся в науковедении, на универсальноэ-волюционные (1-я глава) и частно-эволюционные (2-я глава), а также проследить в общем виде эволюцию в европейской науке (3-я глава). Однако у этой эволюции есть её оборотная сторона – инволюция в науке (4-я глава). Заключительная глава посвящена размышлениям автора об онтологических и гносеологических основаниях научной картины мира.

Вот какое определение даёт синхроническому аспекту философии науки В. С. Стёпин: «Новое знание является результатом внутридисциплинарных и междисциплинарных взаимодействий. Философия науки изучает их общие характеристики.

Она ставит своей целью выявить особенности научного познания, его структуру, проанализировать познавательные процедуры и методы, обеспечивающие порождение нового знания» (Стёпин В. С. История и философия науки. М., 2011. С. 6).

В приведённом определении синхронического аспекта философии науки выведена только его структурная сторона, а его функциональная сторона осталась за бортом. Между тем эта сторона – важнейший раздел философии науки. У науки четыре основных функции – гоминизационная (очеловечивающая), когнитивная (познавательная), прагматичекая (преобразования мира) и коммуникативная (общения).

Вот какое определение В. С. Стёпин даёт диахроническому аспекту философии науки: «Рассматривая науку как деятельность, направленную на производство нового знания, важно принять во внимание историческую изменчивость самой научной деятельности. Философия науки, анализируя закономерности развития научного знания, обязана учитывать историзм науки. В процессе её развития не только происходит накопление нового знания, но и перестраиваются ранее сложившиеся представления о мире» (там же).

В моей книге речь идёт главным образом о диахроническом аспекте науковедения вообще и философии науки в частности. Этот аспект составляет собственно эволюционную сторону науковедения. Она и составляет эволюционное науковедение.

Особо следует подчеркнуть, что философия науки в целом принадлежит сразу двум наукам – философии и науковедению. Вот почему она имеет междисциплинарный статус. В том, что науковедение – наука, никто не сомневается. Сложнее обстоит дело с философией. Её из науки сплошь и рядом исключают. Почему это произошло?

Основную лепту в исключение философии из науки в ХХ в. внесли неопозитивисты, вдохновителем которых был Людвиг Витгенштейн (1889–1951). Он утверждал: «Философия не является одной из наук» (Витгенштейн Л. Философские работы. Ч. I. М., 1994. С. 24).

По пути исключения философии из науки пошли члены Венского кружка. Их главой стал Мориц Шлик (1882–1936). Мысль Л. Витгенштейна, что философия «не является одной из наук» стала для главы Венского кружка путеводной.

Вслед за Л. Витгенштейном М. Шлик лишал философию научного статуса. Он писал: «Философия не является системой утверждений; это не наука» (Аналитическая философия / Сост. А. Ф. Грязнов. М., 1993. С. 30).

Автор этих слов умер не своею смертью: его убил его аспирант. За что? За то, что его научный руководитель дискредитировал философию как науку. Но этот аспирант не смог убить саму идею о том, что философия – не наука. Эта идея теперь расцвела пышным цветом.

В наше время чрезвычайно актуально звучат такие слова П. В. Копнина: «Изоляция философии от науки в качестве своей оборотной стороны имеет изгнание философии из науки… Преодоление метафизического противопоставления философии и науки предполагает изменение не только характера самой философии, но и понимания самой науки, её сущности и места в системе общественного сознания, преодоление позитивистского подхода к её содержанию. Научный взгляд на мир предполагает философский, мировоззренческий подход к нему, который входит во внутреннюю ткань науки, а не является чужеродным телом для неё» (Копнин П. В. Диалектика, логика, наука. М., 1973. С. 79–80).

В 2001 г. на второй родине Л. Витгенштейна появилась книга Мела Томпсона «Philosophy of Science». Идею о ненаучном статусе философии её автор преподносит как общепринятую. Всю историю западной философии он описывает, исходя из этой руководящей идеи.

Ничтоже сумняшеся М. Томпсон пишет: «Философия описывает реальность и способна признавать ненаучные истины, касающие того, что такое бытие» (Томпсон М. Философия науки. М., 2003. С. 13).

Есть оказывается истины научные и. ненаучные! Ненаучные – это те, которые способна признавать философия. Наука не способна, а философия – пожалуйста! Но это ещё не всё. Дальше у М. Томпсона идёт новый перл: «Эти истины (ненаучные. – В. Д.) хотя и не зависят от науки, но столь же верны» (там же).

Вышло вот что: философия открывает ненаучные истины, которые, хоть они и ненаучные, тем не менее, верны.

До какой же степени может запутаться человек, исключающий философию из науки! Иначе и быть не может, если слово наука употреблять только по отношению к частным наукам – физике (её предмет – физическая природа), биологии (её предмет – живая природа), психологии (её предмет – психика) и культурологии (её предмет – культура). В этом случае ничего не остаётся, как оставлять философию за бортом науки.

Л. Витгенштейн умер в 1951 г., а книга М. Томпсона вышла ровно через 50 лет. Выходит, Л. Витгеншнейн и иже с ним сделали своё дело! Его дело перекочевало и к нам, хотя у нас были и свои учёные, отделяющие философию от науки, – В. И. Вернадский, например.

Возьмём, например, книгу «Основы философии науки» В. П. Кохановского, Т. Г. Лешкевич, Т. П. Митяш и Т. Б. Фатхи (Ростов-на-Дону, 2006), где на нескольких страницах в первой главе доктором философских не-наук доказывается, что философия – не наука. Философия не принадлежит также искусству и религии.

На 41-й странице этой книги читаем: «Философия – не наука… Философия – не искусство. Философия – не религия.». А что же она такое? Если философия – не наука, то какой с неё спрос? Если философия – не наука, то чем же тогда занимаются её представители в научных организациях? Как они туда попали?

Е. С. Кузьмин указывал: «Философия как наука начала формироваться в глубокой древности. Однако и поныне философия, “которая есть”, всё ещё не та, “которая быть должна”. Философия всё ещё вынуждена доказывать своё право называться наукой. До сих пор идут нескончаемые споры о предмете и задачах философии, о её месте и роли в системе наук, в общественном сознании и общественной жизни людей – в отношениях человека к действительности. Философия, по определению

Н. З. Чавчавадзе, должна выполнять организующую роль – давать направление жизни индивидуальной и целой культуры. Выполняя такую роль, философия обязана быть основой человеческой деятельности, руководящей силой в жизни личной и общественной» (Кузьмин Е. С. Система «Человек и мир». Иркутск, 2010. С. 37).

А на следующей странице автор этих слов уточняет своё понимание назначения философии. Оно, с его точки зрения, состоит в «выработке научной картины мира – цельной и стройной системы воззрений на мир и место в нём человека, системы, адекватно отвечающей логике вещей» (там же. С. 38).

Направлять философию на выработку научной картины мира – значит исходить из синтетического понимания её назначения. Оно позволяет ей сохранить свою дисциплинарную специфику и не оказаться за бортом науки, из которой её сейчас особенно охотно выпихивают. П. В. Копнин писал: «Философия сохранила свой предмет и метод, своё особое отношение к миру и постигающему его знанию. Философия не просто суммирует его результаты, являясь всеобъемлющей наукой наук, а вырабатывает всеобщий метод движения знания к объективной истине» (Копнин П. В. Диалектика, логика, наука. М., 1973. С. 80).

Синтетическое понимание роли философии по отношению к частным наукам идёт от И. Гердера и Г. Спенсера. Оба они в своих великих трудах ясно показали, в чём состоит назначение философии, – в том, чтобы синтезировать и обобщать достижения частных наук. Вот почему она – наука наук, т. е. общая наука, возвышающаяся над частными науками.

1. Универсально-эволюционные подходы к решению проблемы научной эволюции в философии

Обобщение знаний, накопленных в частных науках, призвана проводить философия. Это делает философия универсальной эволюции или универсальный эволюционизм. В античности его самыми яркими представителями стали Демокрит, Эпикур и Лукреций (см. подр.: Даниленко В. П. Универсальный эволюционизм – путь к человечности. СПб.: Алетейя, 2013). Но краегольные камни современного этапа в развитии универсального эволюционизма заложили Иоганн Гердер и Герберт Спенсер.

И. Гердер и Г. Спенсер заложили краегольные камни не только современного этапа в развитии универсального эволюционизма, но и современного эволюционного науковедения. Многие научные факты, которыми они оперировали в своих работах, естественно, устарели, но не устарела универсально-эволюционная методология, исходя из которой они по-прежнему учат нас видеть в научной эволюции в конечном счёте продолжение универсальной эволюции. Идеи, высказанные ими много лет тому назад, до сих пор освоены современной наукой лишь в незначительной степени.

В своих трудах И. Гердер и Г. Спенсер блестяще продемонстрировали коэволюционные отношения между всеми продуктами культуры вообще и между наукой и другими продуктами культуры в частности. Подобный взгляд на научную эволюцию был характерен также для В. И. Вернадского и Г. Фоллмера.

1. 1. Иоганн Гердер

Всё хорошее делалось в истории ради гуманности, а всё нелепое, порочное и омерзительное, что тоже появлялось в истории, было преступлением против духа гуманности.

Иоганн Гердер

Иоганн Готфрид Гердер (1744–1803) родился, как он сам говорил, «в крайне скромной, но не совершенно бедной среде» (Гайм Р. Гердер, его жизнь и сочинения. Т. 1. СПб., 2011. С. 68). Его отец был служителем лютеранской церкви в Морунгене. Служителем церкви по окончании богословского факультета Кёнигсбергского университета пришлось быть и его сыну – в Риге (1764–1769), Бюкебурге (1771–1776) и Веймаре (1776–1803).

Наставником И. Гердера в университете стал Иммануил Кант (1724–1804). Ему в первую очередь он был обязан любовью к философии. Лекции И. Канта молодой И. Гердер слушал с поэтическим упоением. Некоторые из них он облекал в стихотворную форму. В книге «Письма для поощрения гуманности» (1793–1797) И. Гердер вспоминал: «История человечества и различных народов, естественная история, изучение природы, математика и собственный опыт – вот те источники, из которых он черпал воодушевление для своих лекций и для своей беседы; он не оставлял равнодушным ни к чему, что было достойно изучения… Этот человек, имя которого я произношу с глубочайшей признательностью и с высоким уважением, был Иммануил Кант» (там же. Т. 1. С. 99–100).

Увы, отношение И. Гердера к И. Канту резко ухудшилось после того, как последний анонимно написал, по выражению первого, «крайне неверную, пошлую и злобную рецензию» на первую часть «Идей к философии истории человечества» (17841791) (там же. Т. 2. С. 278). Престарелый рецензент не сумел разглядеть в ней начало великого труда его бывшего ученика. С этого времени между ними устанавливаются враждебные отношения. Рудольф Гайм в подробном освещении этих отношений выступил на стороне И. Канта. Как и его подзащитный, он тоже не сумел увидеть главного отличия между И. Кантом и И. Гердером. Это отличие состоит в разном понимании сущности философии.

Если И. Кант видел в философии науку об «априорном познании» (Кант И. Сочинения в шести томах. Т. 4. Ч. 1. М., 1965. С. 95), то И. Гердер ещё до Г. Спенсера увидел назначение философии в обобщении знаний, полученных всеми частными («опытными») науками. Философия должна состоять, по мнению И. Гердера, «из результатов всех опытных наук» (Гайм Р. Гердер, его жизнь и сочинения. Т. 1. СПб., 2011. С. 102). Г. Спенсер назовёт такое назначение философии синтетическим.

Философия И. Канта, вне всякого сомнения, обладает широкой синтетичностью, однако И. Гердера не устраивала её умозрительность. Вот почему в книге «Рассудок и опыт. Метакритика к критике чистого разума» (1799) он называет автора «Критики чистого разума» творцом «царства бесконечных умственных химер, слепого созерцания, фантастических вымыслов, пустых книжных слов, так называемых трансцедентальных идей и спекуляций» (Гердер И. Трактат о происхождении языка. М., 2007. С. LIV).

В основе главного труда И. Гердера – «Идеи к философии истории человечества» – лежит подлинно синтетическое понимание сущности философии. Достижения науки XVIII века в ней обобщены в единую – универсально-эволюционную – картину мира. Этот труд – вершина, к которой универсальный эволюционизм пришёл во второй половине XVIII в. Если Ж. де Ламетри в первой половине XVIII в. возродил универсальный эволюционизм, то И. Гердер во второй его половине поднял его на небывалую высоту.

Замысел «Идей…» возник у И. Гердера ещё в молодости. В «Дневнике моего путешествия» (1769) он оформил его в весьма хаотической форме: «Какое это будет великое сочинение, в котором будет идти речь о человеческом роде! О человеческом уме! О возделывании земли! О всех странах! Временах! Народах! Силах! Смешениях! Личностях! Об азиатской религии, хронологии, полиции, философии! Об искусствах, философии и полиции у египтян! Об арифметике, языке и роскоши финикиян! О всём, что касается греков! О всём, что касается римлян! О религии, законах, нравах, войнах, понятиях о чести у северных народов! О временах папского владычества, о монахах, об учёности! О северно-азиатских крестоносцах, пилигримах, рыцарях! О христианском и языческом возрождении учёности! О блестящем веке Франции! Об английских, голландских, немецких выдающихся личностях! О китайской и японской политике! О естествознании нового мира! Об американских нравах и т. д… Какая обширная тема: человеческий род не исчезнет, пока всё это не будет исполнено! Пока гений просвещения не облетит землю! Это будет всеобщая история развития мира!» (Гайм Р. Гердер, его жизнь и сочинения. Т. 1. СПб., 2011. С. 443–444).

Пятнадцать лет понадобилось автору этих слов, чтобы в своей главной книге упорядочить идеи, об освещении которых он мечтал в двадцать пять лет. «Всеобщую историю развития мира» он начал в ней с «естествознания нового мира».

Физиогенез → физиосфера

И. Гердер не затрагивает в своей книге космогонические гипотезы. Он лишь отсылает читателя к авторам таких гипотез – Р. Декарту, Ж. Бюффону и И. Канту. В центре его внимания была Земля – «наш дом» (Гердер И. Идеи к философии истории человечества. М., 1977. С. 13). Об этом свидетельствует оглавление первой части его книги:

I. Наша Земля – одна из звёзд

II. Земля наша – одна из срединных планет

III. Наша Земля претерпела множество катастроф, пока не приняла свой теперешний облик

IV. Земля – шар, вращающийся вокруг своей оси и вокруг Солнца в наклонном положении

VI. Населяемая людьми планета есть горный хребет, выступающий над поверхностью моря

VII. Направление гор на обоих полушариях предопределило самые странные различия и перемены.

Геогенез обрисован И. Гердером как серия катастроф: «Вода заливала землю и образовались слои почвы, образовались горы, долины; огонь бушевал, разрушал земную кору, дыбил горы, разливал кругом расплавленные недра Земли; заключённый внутри земли воздух поднял своды пещер и облегчил извержение могучих стихий; ветры бушевали на поверхности Земли, а другая причина, ещё более мощная, переменила даже все климатические зоны Земли. Многое из сказанного совершалось уже тогда, когда существовали на Земле органические, живые создания» (там же. С. 18–19).

Биогенез → биосфера

Когда заходит речь об эволюции живой природы, так сразу же вспоминают о Чарлзе Дарвине (1809–1882). Между тем у него был предшественник – Жан-Батист Ламарк (1744–1829. См. о нём.: Даниленко В. П., Даниленко Л. В. Эволюция в духовной культуре: свет Прометея. М., 2012. С. 116–120). Но ещё до Ж.-Б. Ламарка, опираясь на исследования Карла Линнея (17071778), Жоржа Бюффона (1707–1788), Альбрехта Галлера (17081777), Иоганна Реймаруса (1729–1814) и др., эволюционный эскиз живой природы сделал в своём главном труде Иоганн Гердер.

Жизнь, по И. Гердеру, произошла из смеси, которую породила Земля. Первоначально из неё возникли простейшие живые организмы, а затем – в результате их развития – происходило их всё большее и большее усложнение. «От несложных форм, – читаем у И. Гердера, – она (природа. – В. Д.) переходит к составным, искусным, тонким строениям, – и будь мы наделены таким органом чувств, с помощью которого мы могли бы видеть праформы и первоначальные зародыши земных существований, то, должно быть, в самой мельчайшей точечке мы восприняли бы прогрессию всего творения» (Гердер И. Идеи к философии истории человечества. М., 1977. С. 38).

Прогресс в развитии живой природы вкладывается у И. Гердера в три эволюционных ступени: растения – животные – люди. Он писал: «…поразмыслим только об одном: о той покрывающей Землю смеси, благодаря которой наша Земля способна была создавать органические строения – растения, а потом животных и человека» (там же).

Благодаря эволюции, на Земле сформировалось необозримое многообразие флоры и фауны. Последняя, по мнению И. Гердера, прошла через три эволюционные стадии:

«1) животные с одной полостью и одним желудочком сердца, как рыбы и земноводные, имеют более холодную кровь;

2) у животных с одним желудочком без полости вместо крови белый сок; таковы насекомые и черви;

3) животные с четырьмя отделами сердца – теплокровные; таковы птицы и млекопитающие» (там же. С. 55–56).

Движение эволюции от менее совершенных видов к более совершенным объяснялось И. Гердером борьбой за выживание. Для одних видов эта борьба заканчивалась гибелью (как, например, для мамонтов), а для других – их дальнейшим совершенствованием. Оно происходило, с одной стороны, благодаря приспособлению к новой среде обитания, а с другой, благодаря наследованию полезных признаков. И. Гердер писал: «Когда рыба выходит на сушу, у неё – как, например, у манати, – вычленяются передние конечности, а у самок вырастают груди. У морского котика и морского льва можно без труда видеть уже все четыре конечности, хотя задними он и не может пользоваться и пять пальцев их влачит за собой, словно отростки плавников, тем не менее он, как умеет, неспеша выползает на сушу, чтобы погреться на солнце, и он уже поднялся ступенькой выше безобразного, бесформенного тюленя. Так более высокие органические существа выходят из праха червей, из известняковых домиков моллюсков, из паутины насекомых, и членение тел их постепенно усложняется» (там же. С. 51).

Человек – венец эволюции. И. Гердер писал: «Жизнь растений управлялась инстинктом самосохранения и продолжения рода, насекомые стали создавать свои искусные сооружения, птицы и наземные животные – заботиться о своих птенцах, детёнышах, о доме, наконец появились и мысли, напоминающие человеческие, животные стали усваивать разные умения, и вот всё объединилось в человеке с его разумной способностью, свободой и духом гуманности» (там же. С. 116).

Человек – венец не только психической и культурной эволюции, но и биофизической («органической»). И. Гердер писал: «Форма органического строения восходила от камня к кристаллу, от кристалла к металлам, от металлов к растениям, от растений к животным, от животных к человеку; по мере восхождения разнообразились силы и влечения живого существа, и наконец все эти силы и влечения объединялись в облике человека, насколько он мог вместить их в себя. Ряд дошёл до человека и здесь остановился; нет существа, которое стояло бы выше человека, органическое строение которого было бы многообразнее и искуснее, – человек представляется существом высшим, до какого может развиться органическое строение на нашей Земле» (там же. С. 116).

Психогенез → психика

Отправным пунктом психической эволюции И. Гердер считал ощущение. Его зародыш он усматривал уже у предков животных – растений: «И в растении должно быть хотя бы тёмное соответствие ощущению, хотя бы его тёмный аналог» (Гердер И. Идеи к философии истории человечества. М., 1977. С. 69).

По отношению к растениям, очевидно, можно говорить не о психике как таковой, а о предпсихике. Психическая же эволюция шла по пути освоения животными всё более сложных форм психической деятельности – от ощущений к восприятиям, от восприятий к представлениям, от представлений к понятиям и т. д.

В главе «Поступательное развитие живых существ, приучающихся связывать разные понятия и свободнее пользоваться органами чувств и членами тела» И. Гердер показывает, что прогресс в психогенезе был обусловлен развитием «нервной конституции животных» (там же. С. 76).

Наши животные предки приобрели самую сложную «нервную конституцию», что позволило им вступить на путь очеловечения. Этот путь открылся для них благодаря развитию разума.

В четвёртой книге «Идей…» мы находим главы, в которых И. Гердер объясняет, почему наши предки превзошли всех животных в развитии разума:

I. Органическое строение предрасполагает человека к способности разума

II. Взгляд с высот органического строения человеческой головы на существа низшие, приближающиеся по складу своему к человеку

III. Органическое строение предрасполагает человека к тонким чувствам, искусству и языку

IV. Органическое строение предрасполагает человека к тонким влечениям, а потому и к вольности

V. Органическое строение предрасполагает человека к хрупкому здоровью, но к выносливости и долголетию, а потому и к расселению по всей Земле.

Прародиной человечества учёный считал Азию, поскольку в ней сложились наиболее благоприятные условия для очеловечения наших животных предков (там же. С. 265–270).

Культурогенез → культура

Ещё в 1774 г. (за 10 лет до появления первой части «Идей.») вышла в свет книга И. Гердера «И ещё одна философия истории для воспитания человечества». Уже в этой книге изложено культурологическое кредо её автора. Его суть состоит в следующем: своим очеловечением наши предки обязаны их культуросозидательной способности, возникшей из их смышлённости, в развитии которой они превзошли всех своих животных собратьев.

Если в «И ещё одна философия.» представлен лишь эскиз культурной эволюции, то в своём главном труде И. Гердер изобразил развитие культуры в виде весьма красочной картины. Он был убеждён в том, что «роду человеческому суждено пройти через несколько ступеней культуры и претерпеть различные перемены, но прочное благосостояние людей основано исключительно на разуме и справедливости» (там же. С. 439).

В культуре И. Гердер видел средство, а не цель. В чём же, по его мнению, состоит цель, к которой стремится человечество? В том, чтобы всё дальше и дальше уходить от своих животных предков и всё больше и больше становиться человечным (гуманным). «Цель нашего земного существования, – писал учёный, – заключается в воспитании гуманности, а все низкие жизненные потребности только служат ей и должны вести к ней. Всё нужно воспитывать: разумная способность должна стать разумом, тонкие чувства – искусством, влечения – благородной свободой и красотой, побудительные силы – человеколюбием» (там же. С. 131).

Гуманность вовсе не сводится у И. Гердера только к человеколюбию. Под гуманностью (человечностью) он понимал весь комплекс особенностей, которые отличают человека от животного. Р. Гайм пишет в связи с этим: «Он (И. Гердер. – В. Д.) выражает словом “гуманность” всё, чего может достигнуть человек… Гуманность есть сущность человеческой натуры и конечное назначение человека» (Гайм Р. Гердер, его жизнь и сочинения. Т. 2. СПб., 2011. С. 232).

Человечность – антипод животности. Сравнивая животное и человека, И. Гердер писал: «Животного ведёт его инстинкт, дар матери-природы; животное – слуга в доме всевышнего отца, оно должно слушаться. А человек в этом доме – дитя, и ему нужно сначала научиться всему: и самым жизненно необходимым инстинктам, и всему, что относится к разуму и гуманности. А учит он всё, не достигая ни в чём совершенства, потому что вместе с семенами рассудительности и добродетели он наследует и дурные нравы, и так, следуя по пути истины и душевной свободы, он отягчён цепями, протягивающимися ещё к самым началам человеческого рода» (Гердер И. Идеи к философии истории человечества. М., 1977. С. 132).

И. Гердер был апостолом «гуманной философии». Мысль о гуманности красной нитью проходит через всё его творчество. Р. Гайм писал о нём: «Он придерживался утилитарного направления (в реформе школы. – В. Д.) только во имя той “гуманной философии”, которую не терял из виду даже в то время, как был всецело занят литературой и эстетикой. Мысль о гуманности как о конечной цели всякого здравого воспитания служит связующим звеном между первоначальным идеализмом и внезапно вспыхнувшим влечением к реализму» (Гайм Р. Гердер, его жизнь и сочинения. Т. 1. СПб., 2011. С. 453).

И. Гердер учил, с одной стороны, не возводить человека в перл создания, а с другой, не низводить его до животного. Он писал: «Весьма несправедливо хвалили род человеческий, утверждая будто все силы и способности других родов достигают в нём своего наивысшего развития. Это похвала бездоказательная… Другие же, напротив, хотели, не скажу, унизить человека, низведя его до уровня животного, но отрицали за ним собственно человеческий характер и превращали его в какое-то выродившееся животное, которое в погоне за неведомыми высшими совершенствами совсем утратило своеобычность своей породы. Это, очевидно, противоречит и истине, и свидетельствам естественной истории» (Гердер И. Идеи к философии истории человечества. М., 1977. С. 77).

Где же проходит действительная граница между животным и человеком? В чём подлинное отличие человека от животного? «Ни у одного животного, – отвечает И. Гердер, – нет того, чем отличается от него почти всякий человек, – нет культуры» (там же). Следовательно, человек становится человеком всё в большей и большей степени благодаря культуре.

И. Гердер прекрасно сознавал, что на своём пути к очеловечению современные люди находятся лишь в самом начале своего пути. Вот почему он расценивал человечность в качестве «бутона будущего цветка», «скрывающего внутри себя истинный облик человечества» (там же. С. 131; 132).

«Лишь у немногих, – писал И. Гердер, – богоподобный дух гуманности в самом широком и чистом значении слова есть подлинное стремление всей жизни, а большинство задумывается поздно, да и у самых лучших низкие инстинкты тянут возвышенного человека к животному. Кто из смертных может сказать: я обрел, я обрету чистый образ человечности, заложенный во мне?» (там же. С. 131).

Но дело тут не только в отдельной личности, но и в условиях, в которых оказался тот или иной народ: «…И между людьми должны были появиться величайшие различия, потому что всё на земле многообразно, а в некоторых странах и в некоторых условиях человеческий род придавлен бременем климата и житейской нужды» (там же). Не следует обольщаться и насчёт так называемых цивилизованных народов. В предисловии к «Идеям.» И. Гердер восклицает: «Как мало культурных людей в культурном народе!» (там же. С. 6).

Продвижение человечества к осуществлению своей миссии – дальнейшему очеловечению – требует от его представителей величайших «духовных сил» (там же. С. 126), направленных на приближение к высшим человеческим целям. «Истина, красота, любовь, – читаем у И. Гердера, – вот цели, к которым всегда стремился человек, что бы он ни делал, нередко сам не сознавая того, нередко идя по совсем ложному пути» (там же. С. 133).

Но истина, красота, любовь и т. п. цели есть не что иное, как высшие духовно-культурные идеалы. Вот почему философия И.Гердера имеет духовно-культурную направленность. В центре этой философии – духовная культура (религия, наука, искусство, нравственность, политика и язык).

Религия

XVIII век нанёс религии незаживающую рану. Первую скрипку в яростной борьбе с религией в этот век играли французские просветители – Жульен де Ламетри (1709–1751), Дени Дидро (1713–1784), Клод Гельвеций (1715–1771), Поль Гольбах (1723–1789) и др. Выше всех среди них И. Гердер ставил Д. Дидро, который, в частности, заявлял: «Если разум – дар неба и если то же самое можно сказать о вере, значит, небо ниспослало нам два несовместимых и противоречащих друг другу дара… Государь, если вы желаете иметь священников, вы не можете желать философов, а если желаете философов, не можете желать священников. Ведь философы по самой профессии своей – друзья разума и науки, а священники – враги разума и покровители невежества» (Да скроется тьма! Французские материалисты XVIII в. об атеизме, религии, церкви. Сост. В. Н. Кузнецов. М.: Политиздат, 1976. С. 128; 121).

И. Гердер был священником, но после встречи с Д. Дидро он записал в своём дневнике: «Наступит ли время, когда разрушат монастыри и амвоны. О, если б я мог хоть чем-нибудь содействовать этому! По крайней мере я хотел бы поддержать голос Дидро!» (Гердер И. Идеи к философии истории человечества. М.: Наука, 1977. С. 614).

Нет никакого сомнения в том, что И. Гердер способствовал разрушению монастырей и амвонов. Чуть ли не каждая страница его главного труда – красноречивое тому подтверждение. Он написан рукой великого учёного, а не богослова. Но почему же нередко в ней упоминается имя творца, хотя божественное творение мира он открыто отрицал? Должность обязывала. Он писал его в должности главы протестантской церкви в Веймаре. Главная трагедия его жизни состояла, как он сам говорил, в «противоречии между самим собой и своими должностями» (там же. С. 413). Но некоторый богословский налёт, имеющийся в его главной книге, не может скрыть от нас её атеистическую доминанту.

Не следует, вместе с тем, изображать И. Гердера, как это делал И. Фихте, законспирированным атеистом. Крайней точкой его атеизма был пантеизм, который он взял у Бенедикта Спинозы (1632–1677). В пределе пантеизм смыкается с атеизмом, поскольку бог в нём сливается с природой. Но сам факт его присутствия в нём свидетельствует о сохранении в спинозизме богословской стихии. Эта стихия представлена в книге И. Гердера «Бог. Некоторые диалоги» (1787), где он пытается доказать совместимость пантеистического учения Б. Спинозы с христианством. Более того, он отстаивает здесь бессмертие души.

Мотив бессмертия души звучит в романе Л. Н. Толстого «Война и мир», где Пьер Безухов так излагает учение И. Гердера Андрею Болконскому: «Разве я не чувствую в своей душе, что я составляю часть этого огромного, гармонического целого. Разве я не чувствую, что я в этом огромном бесчисленном количестве существ, в которых проявляется Божество, – высшая сила, как хотите, – что я составляю одно звено, одну ступень от низших существ к высшим. Ежели я вижу, ясно вижу эту лестницу, которая ведёт от растения к человеку, то отчего же я предположу, что эта лестница прерывается со мною, а не ведёт дальше и дальше. Я чувствую, что я не только не могу исчезнуть, как ничто не исчезает в мире, но что я всегда буду и всегда был. Я чувствую, что кроме меня надо мной живут духи и что в этом мире есть правда.

– Да, это учение Гердера, – сказал князь Андрей» (Толстой Л. Н. Собрание сочинений в двенадцати томах. Т. 4. М.: Правда, 1984. С. 121).

Эволюционную лестницу, о которой здесь говорит Пьер, И. Гердер собирался завершить «мировой душой» (Гердер И. Идеи к философии истории человечества. М.: Наука, 1977. С. 623). Его «мировая душа» – предтеча тейяровской точки Омега. Но как в «Феномене человека» П. Тейяра де Шардена научная картина мира преобладает над религиозной (см. подр.: Даниленко В. П. Универсальный эволюционизм – путь к человечности. СПб.: Алетейя, 2014. С. 187–201), так и в «Идеях к философии истории человечества» И.Гердера научная стихия преобладает над богословской.

Вовсе неслучайно Иоганн Фихте обвинил И. Гердера в атеизме. Он даже грозился привлечь к ответственности «веймарского генерал-суперинтенданта (т. е. И. Гердера. – В. Д.), печатно изложившего философскую систему, которая так же похожа на атеизм, как одно яйцо похоже на другое» (Гайм Р. Гердер, его жизнь и сочинения. Т. 2. СПб.: Наука, 2011. С. 765).

Научная стихия у И. Гердера преобладает над религиозной даже и в его работе «Бог…», которая была задумана её автором как богословский трактат. Филолай в ней, в частности, заявляет: «Ничто в природе не одиноко, ничто не лишено причин и ничто не остаётся без последствий; и поскольку всё, что возможно, существует и связано друг с другом, в природе нет ничего неорганизованного, каждая сила находится в связи с остальным, служащими ей или над ней господствующими» (Антология мировой философии в четырёх томах. Т. 3. М.: Мысль, 1971. С. 62). Богословием здесь и не пахнет. Здесь утверждается материальное единство природы как таковой.

Вслед за французскими просветителями И. Гердер видел в религии закономерный этап в становлении человечества. Своим возникновением он обязан страхом перед природой и неспособностью объяснить её стихии, исходя из их материальной сущности. Вот почему первобытные люди одухотворяли и очеловечивали эти стихии, связывая их мифологическими сюжетами.

Особое внимание И. Гердер уделил в своей книге христианству. В его основателе он видел живого человека, который защищал интересы угнетённого большинства. Однако церковь отошла от учения Христа. Пользуясь им, она стала конкурировать со светской властью. В своей борьбе за власть она совершила множество кровавых преступлений, связанных, в частности, с организацией крестовых походов. «Наукам и искусствам, – читаем у И. Гердера, – крестоносцы в собственном смысле слова никак не способствовали. Распутные армии, отправившиеся в Палестину, не имели о них никакого представления.» (Гердер И. Идеи к философии истории человечества. М.: Наука, 1977. С. 595).

Религия, вместе с тем, несла не только зло, но и в какой-то мере способствовала развитию культуры в целом и науки в частности. «Нельзя отрицать, – писал И. Гердер, – что только религия принесла народам науку и культуру и что культура и наука в первое время были просто особой религиозной традицией. У всех диких народов незначительные их знания и культура до сих пор связаны с религией» (там же. С. 253).

Наука

Науку, как и искусство, И.Гердер выводил из языка. Он писал: «Как только… появились первые начатки языка разума, так сразу же оказалось, что человек встал на путь наук и искусств. Ибо, создавая науки и искусства, человек и не делает ничего иного, как отмечает и обозначает. Как только дано было человеку самое трудное его искусство – язык, так, можно сказать, ему дан был прообраз всего» (Гердер И. Идеи к философии истории человечества. М.: Наука, 1977. С. 241).

Почему же именно благодаря языковой способности люди пришли к науке и искусству? Потому что эта способность стала основой для развития у них их мышления: «Благодаря языку, и только благодаря языку, сделалось возможным последовательное развитие мысли – цепь мыслей, стало возможным осознавать, распознавать что-либо, вспоминать о чем-либо, обладать чем-либо; так со временем родились науки и искусства» (там же. С. 241–242).

Язык – вместилище знаний. При этом в своей содержательной стороне он отражает национальные особенности его творца – того или иного народа. В истолковании этих особенностей И. Гердер предвосхитил понятие языковой картины мира. Он писал: «Философское сравнение языков было бы самым превосходным опытом истории и многогранной характеристики человеческого рассудка и души, в каждом языке отпечатлелся рассудок и характер народа. Не только инструменты языка видоизменяются вместе со страной, почти у каждого народа есть свои буквы и свои особенные звуки; наименования вещей, даже обозначения издающих звуки предметов, даже непосредственные изъявления аффекта, междометия – всё отличается повсюду на Земле. Когда речь заходит о предметах созерцания и холодного рассуждения, то различия ещё возрастают, и они становятся неизмеримыми, когда речь доходит до несобственного значения слов, до метафор, когда затрагивается строение языка, соотношение, распорядок, взаимосогласие его членов. Гений народа более всего открывается в физиогномическом образе его речи. Всегда весьма характерно, чего больше в языке – существительных или глаголов, как выражаются лица и времена, как упорядочиваются понятия, всё это важно в самых мелких деталях» (там же. С. 239).

И. Гердер боролся с евроцентризмом, но это не помешало ему увидеть истоки научного прогресса в Древней Греции. Он писал: «Никто не ждёт от меня, что я буду рассматривать по отдельности науки – математику, медицину, естествознание и все изящные искусства, называя длинный ряд имён тех, кто послужил опорой для всех грядущих времён, открывая и умножая знания во всевозможных областях. Общеизвестно, что ни Азия, ни Египет не дали нам подлинной формы знания ни в одной из дисциплин и что такой формой мы всецело обязаны греческому духу, всюду вносящему свой тонкий порядок. А поскольку лишь вполне определённая форма познания позволяет умножать и совершенствовать знания во все грядущие времена, то мы обязаны грекам фундаментом почти всех наших наук» (там же. С. 376).

И. Гердер приложил руку к выдвижению на первый план в греческой науке не Демокрита и Эпикура, а Платона и Аристотеля (там же. С. 375). Так и повелось с давних пор – воспевать двух последних и оставлять в тени двух первых. Но это означает не что иное, как оставлять в тени дух универсального эволюционизма. Не сумел И. Гердер обнаружить этот дух и в поэме Лукреция «О природе вещей». Он поёт ей дифирамбы как дидактическому произведению, а не философскому (там же. С. 419). Он не сумел увидеть в ней итог, к которому античная философия пришла в области универсального эволюционизма.

Остался за пределами внимания И. Гердера и его ближайший предшественник в философии универсальной эволюции – Ж. де Ламетри. Его имя ни разу даже не упоминается в главном труде И. Гердера, что лишний раз свидетельствует об отсутствии единства между выдающимися представителями универсального эволюционизма. Оно не состоялось не только между И. Гердером и Ж. де Ламетри, но также между Г. Спенсером и И. Гердером, между П. Тейяром де Шарденом и Г.Спенсером и т. д. Уже давно пора восстановить связь времён в развитии универсального эволюционизма (в какой-то мере я это сделал в книге «Универсальный эволюционизм – путь к человечности»). В противном случае его история выглядит в значительной мере как сообщество, участники которого приближались к истине поодиночке.

Процесс приближения к истине бесконечен. В этом приближении – цель науки. Как оценивал И. Гердер осуществление этой цели наукой его времени? Вот его ответ: «А теперь – как мы далеки от истины!» (там же. С. 237).

Основным инструментом приближения к истине И. Гердер считал язык. Но его роль в познании он расценивал двойственно. С одной стороны, он указывал: «У нас разум – только благодаря языку…» (там же. С. 238–239). А с другой стороны, он критиковал язык за ограниченность его возможностей в познании, поскольку слова схватывают не сущность вещей, а лишь их некоторые признаки.

И. Гердер писал: «Ни один язык не выражает вещи, но выражает только имена вещей; и человеческий разум не познаёт вещи, но только признаки вещей, обозначаемые словами, – замечание охлаждающее, полагающее тесные границы всей истории нашего рассудка и придающее ей полную несущественность. Вся наша метафизика – это метафизика; другими словами, это отвлечённый, упорядоченный перечень наименований, отстающий от опытных наблюдений. Перечисляя и упорядочивая вещи, такая наука приносит свою пользу и может служить введением ко всем искусственным приёмам нашего рассудка; но если рассмотреть её как таковую, по сути дела, то она не содержит ни одного полного и существенного понятия, ни одной существенной истины. Вся наша наука ведёт счёт, пользуясь отдельными внешними, отвлечёнными признаками, не затрагивающими внутреннего существования вещей» (там же. С. 236).

Как видим, к возможностям языка И. Гердер относился чересчур критически. Он воспринимал язык как весьма несовершенное орудие разума: «Но, если вглядеться повнимательнее, мы увидим, что средство нашего воспитания и образования – язык – весьма несовершенен, рассматривать ли его как узы, соединяющие людей, или как орудие разума, так что трудно представить себе более лёгкую, летучую, невесомую паутину, чем ту, которой пожелал связать род человеческий творец наш» (там же. С. 236).

Рассматривать язык «как орудие разума» – значит обращать внимание на его когнитивную функцию. Рассматривать его «как узы, соединяющие людей» – значит обращать внимание на его коммуникативную функцию. Двойственно И. Гердер подходил к оценке не только первой из этих функций, но и второй. С одной стороны, он видел в языке средство, соединяющее людей разных поколений, а с другой, он указывал на его разъединяющую роль в познании.

С одной стороны, И. Гердер писал: «Всё, что думали мудрецы давних времен, что когда-либо измыслил дух человеческий, доносит до меня язык. Благодаря языку мыслящая душа моя связана с душою первого, а может быть, и последнего человека на земле; короче говоря, язык – это печать нашего разума, благодаря которой разум обретает видимый облик и передаётся из поколения в поколение» (там же).

С другой стороны, мы находим у И. Гердера и такие слова: «Правильно ли понимает меня другой человек? То ли представление связал он со словом, что и я, или он не связал с ним никакого представления?.. А он тем временем пользуется этим словом, считает с помощью его и, пожалуй, передаст другим в виде пустой скорлупки. Так всегда было с философскими школами» (там же. С. 237).

Из гердеровской критики роли языка в познании следует только один вывод: не следует преувеличивать эту роль и идти к истине не только по языковому пути, но и безъязыковому. Последний обходится без языка и опирается на непосредственные данные, полученные органами чувств. Эти данные могут служить пищей не только для их осмысления с помощью языка, но и для чистой мысли.

Приветствуя безъязыковой путь познания, И. Гердер восклицал: «Если бы мы мыслили не отвлечённые признаки и выговаривали бы не произвольные знаки, а самою природу вещей, – прощайте, ошибки, прощайте, ложные мнения, мы – в стране истины!» (там же).

Иоганн Готфрид Гердер был мудрецом. Мудрости присущ здоровый скептицизм. Со здоровым скепсисом он относился к возможностям не только языка, но также науки и искусства. «Не думайте, люди, – читаем мы у него, – что счастье – в преждевременном развитии, в чрезмерной утонченности или что жизненный опыт – в знании неподвижных и мёртвых терминов науки, в умении пользоваться головокружительными приёмами искусства, – всё это не удовлетворит живое существо, ибо рецепт вызубривания названий и заучивания приёмов не годится для обретения счастья. Если голова переполнена знаниями, будь в них само чистое золото, то она давит на тело, сжимает грудь, затуманивает взор, такая голова – тяжкое бремя для жизни. Чем более утончаем мы силы души, тем скорее отмирают праздные силы тела; в стремлении охватить весь каркас искусства члены тела, способности наши увядают, распятые на пышно блещущем кресте» (там же. С. 223).

Уж не эти ли слова вдохновили И. Гёте – ученика И. Гердера – написать строки:

Суха теория, мой друг, А древо жизни вечно зеленеет?

Искусство

Если первым наставником И. Гердера был И. Кант, то вторым – Иоганн Георг Гаман (1730–1788). Этот противоречивый, но очень даровитый философ и филолог, нацепивший на себя маску «христианского Сократа» (Гайм Р. Гердер, его жизнь и сочинения. Т. 1. СПб.: Наука, 2011. С. 133), стал близким другом И. Гердера. Ещё в Кёнигсберге он обучал молодого И. Гердера английскому и итальянскому языкам. Через первый из них его ученик открыл для себя У. Шекспира в подлиннике.

Подобным образом обстояло дело не только с английской литературой, но также французской, римской, греческой и др.: к литературе И. Гердер шёл через язык. Подобным образом обстояло дело и с его эстетическими убеждениями: искусство он выводил из языка.

И. Гердер был поэтом. Поэзию он считал высшим видом искусства. Она обладает наибольшими возможностями в выражении прекрасного, под которым он понимал совершенство. Высшего совершенства достиг человек. Вот почему человеческая красота – наиболее совершенная красота.

Непревзойдённых успехов в постижении прекрасного достигла древнегреческая поэзия. Этим она обязана родному языку её творцов. «Вначале греческий язык, – читаем у И. Гердера, – был неразвит, но уже содержал в себе то, чему суждено было развиться» (Гердер И. Идеи к философии истории человечества. М.: Наука, 1977. С. 355).

В восхвалении греческого языка, каким он стал во времена Гомера, И. Гердер иногда заходил чересчур далеко. Он возвышал его, в частности, за счёт унижения китайского: «Язык греков не был жалкой иероглифической поделкой, не был и цепочкой исторгаемых по отдельности слогов, как в языках по ту сторону монгольских гор» (там же).

Какие черты приобрёл греческий язык в результате своего совершенствования? «Мягче связывались между собой слова, звуки упорядочивались в ритмическое движение; речь сливалась в полноводный поток, её образы – в приятную для слуха гармонию, они поднимались до благозвучности танца. И так сложился единственный в своём роде строй греческого языка, не насильственно порождённый немыми законами, а как живая форма природы возникающий из музыки и танца, из пения и истории и, наконец, из вольного общения множества племён и колоний, из разговорного тона речи» (там же).

Греческий язык заблистал своим многоцветьем в гомеровских поэмах. Их автора И. Гердер назвал «отцом всех греческих поэтов и мудрецов» (там же. С. 356). Чтобы подчеркнуть его уникальность, учёный заявил: «У восточных людей нет своего Гомера; не являлся Гомер и европейским народам – вовремя, в пору их весеннего цветения» (там же. С. 357).

Благодаря Гомеру, «вся Греция полнилась сказаниями, песнями о своих богах и героях, повсюду в Греции были посвященные героическим предкам места. Решительно всё связывалось в Греции с дерзкой идеей: боги – это высшие люди, родственные народу, а герои – это низшие боги» (там же. С. 362).

Поэзией в Греции питались другие искусства – живопись, архитектура, скульптура и проч. «Только от поэта, – читаем у И. Гердера, – мог узнать художник историю богов, а следовательно, и способ их изображения» (там же. С. 360).

Душа И. Гердера болела за судьбу немецкой поэзии. Основную беду современной поэзии в Германии учёный связывал с её неискренностью, надуманностью, искусственностью. Он писал: «Мы стали… сочинять стихи о предметах, по поводу которых ничего нельзя ни подумать, ни почувствовать, ни вообразить; выдумывать страсти, которые нам неведомы, подражать душевным свойствам, которыми мы не обладаем, – и, наконец, всё стало фальшивым, ничтожным, искусственным» (Гердер И. Трактат о происхождении языка. М.: Издательство ЛКИ, 2007. С. XXXI).

Выход из сложившейся ситуации автор этих горьких слов видел в обращении к национальным истокам – народной поэзии. Он обращал внимание на гармоническое сочетание в ней глубокого содержания и изящной формы. Иначе в подлинном искусстве и не может быть. Он писал: «Форма без содержания – это пустой горшок, разбитый черепок» (там же. С. LV).

На содержание художественного произведения И. Гердер смотрел с воспитательной точки зрения. Высшая цель искусства – воспитание человечности. Преимущество искусства здесь состоит в соединении прекрасного с пользой. Он писал: «Без потребностей и цели, а следовательно, без пользы, не бывает никакого дела, тем более немыслимо никакое истинно прекрасное искусство. Человек никогда не достиг бы прекрасного, если бы оно не было ему полезно, более того – необходимо; вполне бесполезное прекрасное вообще немыслимо в кругу природы и человечества» (там же).

Своё эстетическое кредо И. Гердер выразил такими прекрасными словами: «Искусство и музы существуют для того, чтобы воспитывать в человеке человека – иначе они только пустой хлам» (там же. С. LVI).

Нравственность

Человек для И. Гердера – «звено, соединяющее два мира» (Гердер И. Идеи к философии истории человечества. М.: Наука, 1977. С. 134). Первый он унаследовал от своего животного предка. Этот мир – источник зла. Второй мир его очеловечивает. Он – источник добра. Жизнь человеческая разрывается между этими двумя мирами. Борьба человека с животным, обитающим в нём, есть нравственная борьба.

И. Гердер писал: «Проясняется странное противоречие в человеке. Как животное, человек служит Земле и привязан к ней, как к своему родному жилищу, но человек заключает в себе семена бессмертия, а потому должен расти в другом саду. Человек может удовлетворить свои животные потребности, и те, кто довольствуется этим, чувствуют себя на Земле очень хорошо. Но как только человек развивает более благородные задатки, он повсюду начинает находить несовершенство и неполноту: ничто самое благородное так и не было осуществлено на Земле, и самое чистое редко укреплялось и утверждалось, и для сил нашего духа и нашего сердца эта арена действия – лишь место для упражнения сил, место, чтобы поверить их делами» (там же. С. 135).

«Итак, – делает вывод И. Гердер, – человек одновременно представляет два мира, и отсюда явная двойственность его существа» (там же. С. 135). В какую же сторону разрешается эта двойственность? «Сразу же ясно, – отвечает И. Гердер, – какая часть должна господствовать у большинства людей на Земле. Большинство людей – животные, они принесли с собой только способность человечности, и её только нужно воспитывать, воспитывать с усердием и трудами. А как мало людей, в ком подобающим образом воспитана человечность! И у самых лучших – как нежен, как хрупок этот взращённый в них божественный цветок! Животное в человеке всю жизнь жаждет управлять человеком, и большинство людей с готовностью уступают ему. Животное не перестает тянуть человека к земле, когда дух возносит его, когда сердце его хочет выйти на вольные просторы, а поскольку для чувственного существа близкое сильнее дальнего и зримое мощнее незримого, то нетрудно заключить, какая чаша весов перевесит. Человек не умеет радоваться чистой радостью и плохо приспособлен к чистому познанию и чистой добродетели!» (там же. С. 135–136).

В такой ситуации впору опустить руки и объявить жизнь бессмысленной. Тем более, что всё кончается смертью: «Жизнь – это борьба, а цветок чистого, бессмертного духа гуманности – венец, который нелегко завоевать. Бегуна ждёт в конце цель, но борца за добродетель – венок в минуту его смерти» (там же. С. 136).

Что же остаётся? Бороться. Не только за торжество грядущей человечности над животностью у будущего человечества, но и за свою собственную человечность. В ней – высшая цель. В одном из писем к Каролине, будущей жене и ангелу-хранителю, он написал: «Прошло время моего тщеславия и моего жалкого существования; теперь я только желаю жить в природе и в правде… Почести и чванная пышность уже давно утратили в моих глазах всякую привлекательность. Бессмертная слава – пустая, покрытая колючками скорлупа, для которой могут служить зерном только добродетель и гуманность. И днём, и ночью я теперь помышляю только о том, как отделаться от всяких пошлостей и не иметь в виду никакой другой цели, кроме той, чтобы быть человеком» (Гайм Р. Гердер, его жизнь и сочинения. Т. 1. СПб.: Наука, 2011. С. 451).

Политика

Высшим политическим идеалом И. Гердера была справедливость. Её происхождение он истолковывал, исходя из практического разума. «Всё началось, – писал учёный, – с самых непосредственных жизненных потребностей: человек начал познавать и поверять законы природы. И единственная цель, какую преследовал он при этом, было его благополучие, то есть спокойное и размеренное пользование всеми своими силами. Человек вступил в отношения с другими существами, и мерою этих отношений стало само существование человека. И справедливость человек усвоил, потому что это правило – не что иное, как практический разум, мера действия и противодействия, определяющая совместное существование всех подобных друг другу существ» (Гердер И. Идеи к философии истории человечества. М.: Наука, 1977. С. 452).

Без справедливости нет человечности. Даже если перед нами дикарь, но ему доступно чувство справедливости, перед нами уже человек, а не животное. И. Гердер писал: «Даже если человек относится к самому низшему звену в цепочке рода человеческого, а притом следует заложенному в нём закону разума и справедливости, то и его существование – внутренне прочно… А если человек отойдет от законов справедливости, то само заблуждение его будет ему карой, само оно заставит вернуться его к разуму и праву – к законам человеческого существования и человеческого счастья» (там же).

Увы, в реальной истории отступления от законов справедливости встречаются сплошь и рядом. Чаще всего их совершают люди, наделённые властью. Вот одна из зарисовок И. Гердера на этот счёт: «Перечтём, в какие времена народы были счастливы и в какие несчастливы, когда правили у них правители добрые и когда дурные, и даже у лучших времён и у лучших правителей подведём итог глупости и мудрости, итог разума и страстей, – какая получается страшная отрицательная величина! Взгляни на деспотов Азии, Африки, да почти всего земного шара, взгляни, какие чудовища восседают на римском троне, – под их ярмом долгие века стонал мир, – перечти смутные времена, войны, гонения, яростные бунты и посмотри – каков конец. Брут падает, и торжествует Антоний; гибнет Германик; и царят Тиберий, Калигула, Нерон; Аристид отправляется в изгнание, скитается по свету Конфуций, гибнут Сократ, Фокион, Сенека» (там же. С. 427).

Ненависть к несправедливости, творимой власть имущими, была у И. Гердера так велика, что он был готов отменить сам её источник – государство. Он писал: «Если мы люди, давайте возблагодарим Провидение за то, что оно отнюдь не в государстве положило конечную цель человечества! Миллионы людей на Земле не знают никакого государства, и разве каждый из нас, желая найти счастье в самом что ни на есть искусно построенном государстве, не должен начинать с того же, с чего начинает любой дикарь, – со здоровья и благополучия всех душевных и телесных сил, с дома и семьи, одним словом, со всего того, что нужно завоевать и сохранить самому человеку, а не получить в дар от государства?» (там же. С. 226).

Иоганн Гердер, вместе с тем, был сыном своего века – века Просвещения. Он был уверен, что силы эволюции, прогресса, созидания в истории человечества преобладают над силами инволюции, регресса, разрушения. Он подводил под человеческую историю всеобщий закон – закон превращения хаоса в порядок.

И. Гердер писал: «Неужели же в человеческой жизни не царит тот самый сообразный с внутренними силами творения закон, который превращает хаос в порядок и вносит правильность в человеческую путаницу? Несомненно, мы в душе своей носим это начало, и проявит оно себя так, как то отвечает его сущности» (там же. С. 433).

В обществе, как и в природе, созидание в конечном счёте торжествует над разрушением: «На морях дуют одни и те же ветры, а бури случаются реже, так и у людей, благой порядок природы – в том, что созидателей рождается куда больше, чем разрушителей. В царстве животных божественный закон – в том, что львов и тигров не может быть столько же, сколько овец и голубей; и в истории столь же благое установление: число Навуходоносоров и Камбизов, Александров и Сулл, Аттил и Чингизханов куда меньше числа более кротких полководцев и монархов мирных и тихих… Течение истории показывает, что по мере роста подлинной гуманности демонов разрушения на самом деле стало меньше среди людей и что совершилось это по внутренним законам разума и государственного искусства, приобщающихся к просвещению» (там же. С. 433; 434).

Самым справедливым общественным строем И. Гердер считал такой, в котором созданы условия для осуществления гуманности (человечности). Он был её неутомимым певцом. Вот лишь некоторые его дифирамбы гуманности (там же. С. 131–132;428-429;134):

1. «Человек – пока только человекоподобный – станет человеком, и расцветёт бутон гуманности, застывающий от холода и засыхающий от зноя, он расцветёт и явит подлинный облик человека, его настоящую, его полную красоту».

2. «Если рассмотреть человечество таким, каким мы знаем его, по заложенным в нём законам, то у человека нет ничего более высокого, чем гуманный дух; ведь даже представляя себе ангелов или богов, мы мыслим их себе идеальными, высшими людьми».

3. «Натура наша получила свой органический строй, чтобы достигать именно этой очевидной цели – гуманности; для этого даны нам и все более тонкие ощущения и влечения, разум и свобода, хрупкость и выносливость тела, язык, искусство и религия».

4. «В каких бы условиях ни существовал человек, в каком бы обществе ни жил, в уме его всегда могла быть, одна только гуманность, и возделывать мог он лишь дух гуманности, как бы ни представлял её себе. Ради этой цели распорядилась природа, создав мужчин и женщин, ради этого установила природа возрасты, так, чтобы детство длилось дольше и чтобы только путём воспитания человек обучался гуманности. Ради этой цели на широких просторах земли учреждены все возможные образы жизни, все виды человеческого общества».

5. «Во всех установлениях народов от Китая до Рима, в многообразных государственных устройствах, во всём созданном людьми для мирной и военной жизни, при всех присущих народам отвратительных чертах и недостатках, всегда можно было распознать главный закон природы: “Человек пусть будет человеком!”».

6. «Отбрось всё нечеловеческое, стремись к истине, благу и богоподобной красоте, и ты достигнешь своей цели».

В главном труде И. Гердера множество идей, но над всеми ними возвышается самая великая – идея человечности. Человечность – идеал, к которому стремится эволюция. И. Гердер служил этому идеалу всю жизнь. Дальше его в исследовании этого идеала до сих пор никто не ушёл.

Язык

В 1769 г. прусская Академия наук объявила конкурс на премию за работу о происхождении языка. Конкурсантам было предложено ответить на два вопроса: «Если бы люди были оставлены при их врождённых способностях, то были бы они в состоянии изобрести язык? И какими средствами они могли бы сами собой дойти до такого изобретения?» (Гайм Р. Гердер, его жизнь и сочинения. Т. 2. СПб.: Наука, 2011. С. 536).

Нетрудно обнаружить атеистическую подоплёку в самих формулировках приведённых вопросов. Двадцатипятилетний И. Гердер с жаром принялся за сочинение конкурсной статьи. В декабре 1769 г. она была готова. В 1770 г. он получил за неё премию, а в 1772 г. она была напечатана под названием «Трактат о происхождении языка».

«Трактат о происхождении языка» сделал его автора знаменитым. Вот каким он предстал перед Терезой Гейне в 1771 г.: «А когда передо мной явился мой Гердер, тогда как будто открылись передо мной небеса и всем моим существом овладел какой-то высший дух, облечённый в изящное гибкое тело. Как моё сердце стремилось навстречу Вашему сердцу! Я нашла в Вас заслуги, добродетели, нежное человеколюбие, изящность понятия о нравственности, привлекательное, соединявшееся с возвышенными чувствами мужество и наконец нашла человека, достойного любви! Вы понимали мои слёзы, когда Ваш мелодичный голос, такой приятный и такой трогательный голос, вкладывал в мою душу гармонические стихи Клопштока» (там же. С. 637).

Почти два с половиной столетия прошло с тех пор, как появился «Трактат о происхождении языка» Иоганна Гердера. Но только теперь мы начинаем понимать его эволюционную суть. Его автор не использовал термина предъязык, но именно у него эволюционная цепочка «предъязык → язык» лежит в основе его размышлений о происхождении языка. Первый – язык наших животных предков, а второй – язык наших человеческих предков. К первому он применил междометную гипотезу о происхождении языка, а ко второму – звукоподражательную.

Предъязык

В предъязыке И. Гердер видел лишь сырой материал для языка. Имея в виду первый, в начале своего трактата он писал: «Я не могу пока ещё ничего сказать о работе человека над формированием языка и рассматриваю всего лишь сырой материал» (Гердер И. Трактат о происхождении языка. М.: Издательство ЛКИ, 2007. С.136).

Что же он собой представлял, этот «сырой материал» для будущего человеческого языка? «Для меня пока ещё существуют (в нём. – В. Д.) не слова, а звуки для выражающих чувства (будущих. – В. Д.) слов» (там же).

Слова – принадлежность языка, который нашему животному предку ещё предстояло создать, а какие же звуки вырывались из его уст, когда он испытывал те или иные чувства? Об этом мы можем лишь догадываться. Во-первых, мы можем о них судить по тем возгласам, которые вырываются из уст животных, а во-вторых, по тем следам, которые были унаследованы языками из их предъязыка. Условно их можно назвать животными междометиями. В большей мере они сохранились в древнейших языках.

«Как много следов этих звуков, – читаем у И. Гердера, – можно увидеть в названных языках, в их междометиях, в корнях их имён и глаголов! Древнейшие восточные языки изобилуют восклицаниями, которые у нас, более поздних народов, либо совсем отсутствуют, либо встречают лишь глухое, бесчувственное непонимание. В их элегиях слышатся звуки, напоминающие надгробные рыдания и вопли диких народов, как бы продолжающие междометия природного языка, а в их хвалебных псалмах – крики радости и повторяющиеся возгласы… Корни их простейших, самых исконных и действующих глаголов уходят в конце концов в те первые, природные возгласы, которые лишь позднее (в языке. – В. Д.) подверглись обработке» (там же. С. 136).

Предъязык не свалился нашим животным предкам с неба. Он – их собственное достояние. На его основе стал формироваться язык у первых людей. Вот почему «мы приходим не к божественному, а как раз наоборот – к животному происхождению языка» (там же. С. 137).

По поводу божественного происхождения языка священнослужитель Иоганн Гердер выразился вызывающе еретически: «Божественное происхождение языка не объясняет ничего и не оставляет никаких возможностей для объяснения; это, как Бэкон сказал в другом случае, – священная весталка: она посвящена богу, но бесплодна, набожна, но бесполезна!» (там же. С. 146).

И. Гаман, несмотря на дружеские отношения с автором «Трактата о происхождении языка», отозвался на него рецензией, которую И. Гердер назвал «злобным пасквилем» (Гайм Р. Гердер, его жизнь и сочинения. Т. 1. СПб.: Наука, 2011. С. 644). Объяснение простое: И. Гаман был сторонником божественной гипотезы о происхождении языка. Именно против этой гипотезы И. Гердер и выступил в своём трактате.

О естественном происхождении предъязыка у наших животных предков у И. Гердера читаем: «Итак, если мы назовём эти непосредственные звуки чувств языком (в метафорическом смысле. – В. Д.), то я считаю его происхождение совершенно естественным. Оно носит не только не сверхчеловеческий, но, напротив, явно животный характер» (Гердер И. Трактат о происхождении языка. М.: Издательство ЛКИ, 2007. С. 139).

Предъязык – ещё не язык. Это доязык. Он – предшественник языка. Предъязык можно назвать языком лишь в метафорическом смысле. В подобном, метафорическом, смысле пред-психику у растений можно назвать психикой, предкультуру у животных – культурой. Этот список можно продолжить и новыми метафорами: назвать преднравственность у животных, например, нравственностью, а предъязык наших животных предков – языком.

Термин предъязык применим лишь к животным предкам человека. «Языки» же других животных нельзя называть предъязыками по той простой причине, что они не перешли в языки, подобные человеческому языку. «Язык», появившийся у наших непосредственных животных предков – наш ближайший предъязык.

Язык

Отграничение предъязыка от языка имеет принципиальный характер. Мы только что видели, что междометную гипотезу И. Гердер принимал в отношении к предъязыку, в котором он видел материал для будущего языка. Но он был решительным противником применения этой гипотезы по отношению к языку. Это и понятно: предъязык – зародыш языка, но до языка как такового ему как до солнца. Ему так же далеко до языка, как предкультуре в целом – до культуры. Предкультура (в неё входит и предъязык) – некоторое достояние животных, а культура (в неё входит и язык) – грандиозное творение людей.

Критикуя применение междометной гипотезы по отношению к языку (а не к предъязыку!), И. Гердер даже сгущает краски: «Не скрою, однако, своего удивления по поводу того, что философам, то есть людям, ищущим отчётливых понятий, могла вообще прийти в голову мысль выводить происхождение языка из этих вызванных ощущениями криков. Разве не ясно, что язык является чем-то совсем иным? Ведь все животные, за исключением немой рыбы, выражают свои ощущения в звуках, но никакое животное, будь то даже самое совершенное, не имеет ни малейшего (? – В. Д.) начала человеческого языка в собственном смысле» (там же. С. 139).

В чём состоит разница между животными языками и человеческими? В том, что первые держатся на инстинктах, а вторые – на разуме. Первые вырываются из уст животных непроизвольно, а вторые – произвольно, сознательно, целенаправленно. Эта разница возводит между ними дистанцию огромного размера. И. Гердер указывает: «Можно придавать этим крикам любую форму, организовывать и облагораживать их как угодно, но если к ним не присоединится разум, который пожелает использовать эти звуки в определённых целях, то я не вижу, каким образом на основе описанного выше закона природы может возникнуть наш произвольный, человеческий язык» (там же. С. 139).

Своим происхождением язык обязан человеческому разуму. Сам же этот разум – плод долгой эволюции наших животных предков. Благодаря высокой степени его развития, они становятся на путь очеловечения. С самого начала этот путь стала сопровождать рождающаяся речь. Почему они стали на неё способны? Потому что они стали способны на осознание знаковой природы звуков, которые производят окружающие предметы.

С того самого момента, как первые люди начинают воспринимать звучание окружающих предметов как знаки этих предметов (блеяние овцы – как знак овцы, лай собаки – как знак собаки и т. д.), они начинают воспроизводить эти звучания с помощью своих органов произношения и тем самым создавать первые слова. Поскольку они копировали с их помощью звучание окружающих предметов, эти первые слова были звукоподражаниями.

И. Гердер писал: «Звук блеяния, воспринятый душой человека как характерный признак овцы, стал благодаря осознанию, именем овцы, даже если язык ещё никогда ранее не пытался пролепетать это имя. Человек узнал овцу по блеянию: оно стало схваченным признаком, заставлявшим душу отчётливо вспоминать об определённом понятии. Так что же это, как не слово?.. Так был изобретён язык! Это произошло столь же естественным и необходимым для человека образом, сколь естественно то, что человек является человеком» (там же. С. 142–143).

Мы видим, что И. Гердер придал звукоподражательной гипотезе происхождения языка вполне реалистический характер. К сожалению, в развитии этой гипотезы он зашёл чересчур далеко. Он стремился быть в ней чересчур последовательным. О чём идёт речь? О том, что он заставил звучать даже и незвучащие предметы. Последние воспринимаются не органами слуха, а другими органами чувств – органами зрения и осязания. Чтобы не отступать от звукоподражательной гипотезы о происхождении языка, он стал сводить зрительные и осязательные восприятия к слуховым. В этом случае звучать начинают и незвучащие предметы, а следовательно, и их обозначения трактуются как звукоподражания.

И. Гердер полагал, что первые люди были способны превращать зримое и осязаемое в слышимое. Так, он писал: «Большинство зримых предметов движется; многие из них звучат при движении, а если этого не происходит, то они в своём первоначальном состоянии находятся как будто ближе к глазу и, следовательно, будучи расположены в непосредственной близости от него, могут быть осязаемы. Осязание же очень близко к слуху, и его обозначения, например, «твёрдый», «грубый», «мягкий», «пушистый», «бархатистый», «волосатый», «жёсткий», «гладкий», «ровный», «щетинстый» и т. п., которые, как мы видим, не проникают в глубину и относятся лишь к поверхности предметов, издают как бы осязаемые звуки» (там же. С. 152).

И. Гердер был умнейшим человеком, но согласиться с «озвучиванием» всего мира, чтобы не изменить звукоподражательной гипотезе о происхождении языка, не представляется возможным. Отсюда не следует, что от преувеличения роли слуховых ощущений его теория глоттогенеза в целом утрачивает свою ценность. Эта теория не утратила своего значения до сих пор. Её главное достоинство – эволюционный подход к решению вопроса о происхождении языка, который стал возможен, с одной стороны, благодаря универсально-эволюционному мировоззрению её автора, а с другой, благодаря эволюционному истолкованию перехода предъязыка в язык.

* * *

Три грандиозных личности выдвинула история универсального эволюционизма в античности – Демокрита, Эпикура и Лукреция и три – в новое время – Иоганна Гердера в XVIII веке, Герберта Спенсера в XIX и Пьера Тейяра де Шардена – в ХХ (см. подр.: Даниленко В. П. Универсальный эволюционизм – путь к человечности. СПб.: Алетейя, 2014).

1. 2. Герберт Спенсер

Знание низшего порядка есть знание необъединённое. Наука есть знание отчасти объединённое. Философия есть знание вполне объединённое. Г. Спенсер.

Герберт Спенсер (1820–1903) обладал поистине «ми-рообъемлющим умом» (выражение В. Г. Белинского о В. Шекспире). Ему удалось построить эволюционную модель почти всего мироздания. Только культуру он не успел охватить целиком.

Над построением своей синтетической философии Г. Спенсер стал работать в весьма зрелом возрасте – в 38 лет. С 1862 г. стали выходить в свет его основные труды: «Основные начала» (1862), «Основания биологии» (1864–1867), «Основания психологии» (1870–1872), «Основания социологии» (1876–1896) и «Основания этики» (1892–1893). Сам порядок их написания отражает ход эволюции: первая посвящена главным образом физиогенезу, вторая – биогенезу, третья – психогенезу, четвёртая и пятая генезису двух сфер культуры – политики и нравственности, но в них речь идёт также о генезисе религии, науки, искусства и языка. Во всех своих книгах их автор исходил из положения о всеобщности, универсальности эволюции. В утверждении универсального эволюционизма он видел смысл своей жизни.

В университете Г. Спенсер не учился. Он родился в педагогической семье. Его лучшим учителем был его замечательный отец. Природа одарила будущего энциклопедиста необыкновенной разносторонностью. Чем он только не увлекался! Френологией, стенографией, созданием двенадцатеричной системы счисления и искусственного языка, живописью, архитектурой, хоровым пением, изобретательством, часовым делом…

К смыслу своей жизни Г. Спенсер пришёл далеко не сразу – в 37 лет. А до этого возраста он работал то учителем, то инженером на железной дороге, то журналистом и главным редактором журнала «Экономист». В начале 1858 г., наконец, он делает набросок плана «Системы философии». Но этот набросок не свалился к нему с неба. К идее мировой эволюции он пришёл ещё раньше. В своей «Автобиографии» он писал даже так: «Несомненно, в моей душе всегда таилась общая вера в закон мировой эволюции. Отвергнувший сверхъестественные объяснения теологии необходимо должен принять научный натурализм во всём его объёме и, хотя бы скрыто, признать путь эволюции единственным путём происхождения всего существующего. Раз признано всемирное значение естественных причин, другое заключение вырастает само собой: мир, происхождение мира, весь путь его развития и всё бесконечное разнообразие его форм, – всё обусловлено материально во всех своих мельчайших подробностях» (Спенсер Г. Автобиография. Часть 1. СПб., 1914. С. 340).

Г. Спенсеру понадобилось ещё 17 лет, чтобы свои эволюционистские убеждения привести в систему – в «Систему философии». В «Автобиографии» он воспроизводит набросок её плана.

План «Системы философии» у Г. Спенсера был мирообъемлющ: в 1-м томе – шесть общих законов эволюции и физиогенез, во 2-м – биогенез, в 3-м и 4-м – психогенез, в 5-м, 6-м и 7-м – культурогенез. Но представления о культурогенезе у Г. Спенсера к этому времени ещё не были достаточно ясными. Вот почему три оставшиеся тома своего плана он объединил неопределённым словом «очерки».

План «Системы философии» Г. Спенсер сумел выполнить! Он был счастлив, если верить его собственным словам, которые он сказал ещё в 1857 г. Томасу Хаксли (Гексли) – будущему «бульдогу Дарвина». Эти слова были такими: «Всё, о чём можно мечтать, – это достигнуть своей цели и умереть» (там же. С. 338). На возражение Т. Хаксли Г. Спенсер ответил: «Самое важное – дать толчок в желаемом направлении» (там же).

Чтобы подчеркнуть судьбоносное значение своего плана «Системы философии», Г. Спенсер поставил над ним дату: 6 января 1858 г. А чуть позднее, в брошюре «О воспитании», он написал: «Я взял теорию развития своей путеводной нитью» (там же. С. 352). Эта нить связывает все тома его «Синтетической философии». «Господствующая точка зрения (в ней. – В. Д.), конечно, эволюционная» (там же. С. 309).

Вот какими словами Г. Спенсер выразил своё эволюционное кредо в «Автобиографии»: «Явления астрономические, геологические, биологические, психологические и социологические (читай: культурологические. – В. Д.) представляют собой одно сложное неразрывное целое, тесно спаянное взаимной зависимостью. Они связаны незаметной постепенностью переходов одних в другие, они связаны общим законом перемен и общностью причин, вызывающих эти перемены» (там же. С. 349).

Физиогенез → физиосфера

В области физики Г. Спенсер исходил из следующих постулатов: о неуничтожимости материи, непрерывности движения, постоянстве силы, постоянстве отношений между силами, превращении и эквивалентности сил, направленности движения и ритме движения. Опираясь на данные постулаты, он пришёл к эволюционному выводу: «Эволюция всегда представляет собой интеграцию материи и рассеяние движения» (Антология мировой философии. Т. 3. М. 1971. С. 612).

Этот вывод имеет и более развёрнутую форму выражения: «Развитие (эволюция) есть интеграция материи, сопровождаемая рассеянием движения, во время которой материя переходит от состояния несвязной и неопределённой однородности к состоянию определённой и связной разнородности, а неизрасходованное движение претерпевает аналогичное же преображение» (Спенсер Г. Основные начала. СПб., 1886. С. 238).

Биогенез → биосфера

Г. Спенсер писал свои «Основания биологии» уже после выхода в свет основного труда Ч. Дарвина в 1859 г. Но этот труд не был воспринят Г. Спенсером как открытие. Всё дело в том, что к идее эволюции, которая распространяется на весь мир, а не только на биосферу, он пришёл независимо от Ч. Дарвина. Он пришёл к ней ещё в молодости, когда ему было лишь двадцать лет. Это произошло в результате его несогласия с геологом Чарлзом Лайелем и под влиянием биолога Ж.-Б. Ламарка.

В своей «Автобиографии» Г. Спенсер вспоминал: «Одним из следствий моего нового увлечения (геологией. – В. Д.) была покупка только что появившихся «Основ геологии» Лайеля (этот трёхтомный труд появился впервые в 1830–1833 гг. – В. Д.). Я отмечу этот факт, так как он имел большое значение для меня. За последние годы я познакомился с гипотезой, утверждающей, что человек развился из какой-либо низшей породы животного. Не помню, насколько я был согласен вообще с этой гипотезой, но читая книгу Лайеля, в которой целая глава посвящена критике взглядов Ламарка на происхождение видов, я решительно стал на сторону последнего… Моя симпатия к этой гипотезе, несмотря на критику Лайеля, вытекала, несомненно, из её согласия с теми общими (эволюционными. – В. Д.) взглядами на естественный порядок, в верности которых я чуть ли не каждый день всё более убеждался в течение всей своей жизни» (Спенсер Г. Автобиография. Часть 1. СПб., 1914. С. 185–186).

В «Основаниях биологии» Г. Спенсер изложил свою концепцию органической эволюции, сложившуюся под влиянием Ж. Б. Ламарка, а не под влиянием Ч. Дарвина.

Г. Спенсер, вместе с тем, ушёл дальше Ж. Б. Ламарка. В отличие от последнего, он интерпретировал эволюцию биосферы с универсально-эволюционной точки зрения. С данной точки зрения эволюция рассматривается «как переход от бессвязной однородности к связной разнородности» (Спенсер Г. Синтетическая философия. Киев, 1997. С. 43).

Если в начале органической эволюции между первыми примитивными организмами преобладала бессвязная разнородность, то её переход к связной разнородности привёл биосферу к тесной взаимозависимости необозримого множества растений и животных.

Г. Спенсер в связи с этим писал: «Насколько организмы вообще зависят друг от друга и в этом смысле интегрированы, очевидно из следующего: во-первых, в то время как все животные живут опосредованно или непосредственно за счёт растений, сами растения живут за счёт углекислоты, выделяемой животными; во-вторых, среди самих животных плотоядные не могут существовать без травоядных; в-третьих, значительное число растений не могут поддерживать своего вида без помощи насекомых… Флора и фауна каждой местности образуют настолько интегрированный агрегат, что многие виды вымирают, будучи перенесены в среду растений и животных другой местности. Нужно ещё заметить, что эта интеграция возрастает с прогрессом органической эволюции» (там же. С. 40).

Новаторская сторона учения Г. Спенсера о живой природе состоит в том, что в её эволюции его автор видел лишь одно из проявлений мировой эволюции. Подобным образом он подходил к рассмотрению всех других частей мира – физиосферы, психики и культуры. В каждой из них эволюция течёт от бессвязной однородности ко всё более и более связной разнородности.

Психогенез → психика

В психогенезе Г. Спенсер видел продолжение биогенеза. Психика, с его точки зрения, как и всё в этом мире, развивалась от форм менее сложных к формам всё более и более сложным не сама по себе, а в связи с потребностью организма к приспособлению к окружающей среде. А поскольку без приспособления к ней ему нельзя сохраниться в борьбе за существование, то, следовательно, психическая эволюция – вовсе не дар божий, а закономерная эволюционная необходимость. Её прогресс определяется возрастанием у организма его способности ко всё более и более адекватному отражению объективной действительности.

В способности адекватно отражать мир человек превзошёл всех животных. Его психическая эволюция оказалась намного более прогрессивной, чем в царстве животных, разные представители которого в свою очередь тоже совершили неодинаковый эволюционный путь.

В своих «Основаниях психологии» Г. Спенсер наметил основные этапы психической эволюции. Вот они: рефлекс – инстинкт – навык – ощущения – память – воля – разум.

Первые три этапа реализуются, по Г. Спенсеру, в развитии подсознания, а четыре других – в сознании. В качестве отправного пункта в нём выступает ощущение – самая простая форма психического отражения. В этой форме господствует бессвязная однородность. Разум – самая сложная форма психического отражения. Она позволяет его носителю – человеку – всё больше и больше приближаться к адекватному познанию мира благодаря его способности интегрировать в связную разнородность возникающие в нём ассоциации, порождаемые в процессе осмысления этого мира.

Культурогенез → культура

Термин культура Г. Спенсер употреблял в более узком смысле, чем это принято сейчас. Он не включал в него все продукты труда, созданные людьми для удовлетворения их телесных и духовных потребностей (см. § Культура в кн.: Спенсер Г. Научные основания нравственности. Индукции этики. Этика индивидуальной жизни. М., 2011. С. 196–205). На месте современного термина культура в его работах мы находим термин общество. В таком случае его социология напоминает современную культурологию.

Культура делает цивилизованных людей из первобытных людей. Какие же черты Г. Спенсер приписывал первобытному человеку? В самом начале «Оснований социологии» он указал на три стороны первобытного человека – физическую, эмоциональную и интеллектуальную. В первую попали такие особенности его тела, как его меньший рост по сравнению с современным человеком, несовершенство нижних конечностей, обширная пищеварительная система, большая физическая сила, чем у современных людей и т. п. (Спенсер Г. Синтетическая философия. Киев, 1997. С. 255).

В эмоциональную сторону первобытного человека Г. Спенсер включил такие его отличительные черты, как отсутствие сложной эмоциональной жизни, повышенную импульсивность, несдержанность в осуществлении желаний, консервативность в привычках, неразвитость альтруистического чувства и др. (там же. С. 256–257).

В интеллектуальную сторону первобытного человека в сравнении с цивилизованным человеком, наконец, Г. Спенсер включил отсутствие способности к предвидению отдалённых результатов своей деятельности, чрезмерную устойчивость убеждений, неспособность к абстрактному мышлению, отсутствие стремления к истине, сомнению, критике, систематическим и классификационным знаниям и др. (там же. С. 258).

Если закрыть глаза на тех представителей рода человеческого, которые до сих пор не особенно далеко оторвались от своих диких предков, первобытный человек совершил долгий эволюционный путь к цивилизованному человеку. Этот путь он совершил, в частности, в науке.

Науке Г. Спенсер отводил решающую роль в культурогенезе. Как эволюционист, он выводил её из «обыкновенного знания». «Наука, – писал философ в очерке «Генезис науки», – есть усовершенствование обыкновенного знания, приобретённого с помощью невооружённых чувств и необразованного разума» (Спенсер Г. Опыты научные, политические и философские. Минск, 1998. С. 508).

Отличительный признак научного сознания – способность к классифицирующей деятельности его носителя. Но и на саму эту способность следует смотреть с эволюционной точки зрения. Эту способность люди унаследовали от своих животных и диких предков. Г. Спенсер писал: «…большая часть животных доводит свои классификации не далее ограниченного числа растений или существ, служащих им пищей, не далее ограниченного числа зверей, служащих им добычей, и ограниченного числа мест и материалов, – наименее развитая личность из человеческой расы обладает знанием отличительных свойств большого разнообразия веществ, растений, животных, орудий, лиц и пр. не только как классов, но и как особей. Каков процесс, посредством которого совершается классификация? Очевидно, это – познание сходства или несходства вещей, относительно их размеров, цвета, форм, веса, строения, вкуса и пр. или относительно их способов действия. Посредством какой-либо особенной приметы, звука или движения, дикарь признаёт известное четвероногое животное за годное для пищи и способное ловиться известным образом или за опасное, – и дикарь действует сообразно с этим. Он соединил в один класс все существа, сходные в этой особенности. Очевидно, что при выборе дерева, из которого он делает свой лук, растения, которым он отравляет свои стрелы, кости, из которой он делает свою удочку, он узнаёт, что по главным своим ощутительным свойствам они принадлежат к общим классам деревьев, растений и костей, но он отличает их, как принадлежащие к подклассам, в силу известных свойств, в которых они не сходны с остальными предметами их классов; таким образом образуются роды и виды» (там же. С. 509).

В самом общем виде в очерке «Генезис науки» (1854) Г. Спенсер наметил три этапа в эволюции познания (когногенезе): 1) у животных; 2) у диких людей; 3) у цивилизованных народов. В процессе последнего сложилась наука как таковая. Со временем она приобрела разветвлённую структуру. Очерк

Г. Спенсера «Классификация наук» (1871) посвящён выявлению этой структуры.

Г. Спенсер поделил все науки на три класса – абстрактные (логика и математика), абстрактно-конкретные (механика, физика, химия и т. д.) и конкретные (астрономия, геология, биология, психология, социология и т. д.). Эта классификация имеет лишь исторический интерес, поскольку критерии, положенные в её основу, весьма туманны. Но главное состоит в том, что она не объясняет научно-отраслевой структуры синтетической философии самого её автора.

Синтетическая философия Г. Спенсера опирается на четыре частных базовых науки – физику, биологию, психологию и культурологию («социологию»). Вместе с философией они и составляют пятичленную классификацию базовых наук у Г. Спенсера, если обратиться не к его путаным медитациям по поводу классификации наук, а к его собственному научному наследию.

Г. Спенсер совершенно справедливо считал, что эволюционный подход позволяет построить единую систему мироздания. Между прочим, в этом он и видел задачу философии. «Философия, – указывал он, – вполне интегрированное знание» (Антология мировой философии. Т. 3. М. 1971. С. 609). Чуть ниже он уточнял: «…объединённое знание возможно и… цель философии – достижение его». Очевидно, подобная философия перерастает в науку вообще – в научную картину мира. Иначе говоря, философская картина мира при таком подходе совпадает с научной.

В книге Н. В. Демьяненко «Позитивизм Герберта Спенсера в современном социологическом знании» (Иваново, 2012) весьма обстоятельно проанализированы теоретические источники философии Г. Спенсера (И. Кант, О. Конт и др.). В список этих источников не попал Г. Гегель. Это неслучайно. Г. Спенсер не принимал дедуктивный (категориальный) путь моделирования универсума, разработанный Г. Гегелем. Английский учёный избрал индуктивный (некатегориальный) путь к построению картины мира – от частных наук к философии.

Несмотря на теоретическое отождествление философской и научной картин мира, в работах Г. Спенсера мы имеем дело в конечном счёте не с последней, а с первой. В своих трудах их автор не только объединяет знания, полученные в частных науках, но и обобщает эти знания, индуктивным путём добираясь в конечном счёте в том числе и до гегелевских категорий. Вот почему в конечном счёте его научное наследие вполне резонно расценивать как философское. Он оставил для потомков не научную картину мира (её создание было невозможно для одного человека уже в его время), а философскую.

Разница между философской картиной мира и научной состоит в степени абстрактности от отображаемого в них мира: последняя стремится к его конкретному отображению, а первая – к абстрактному. Первая присутствует в последней как общее в отдельном (абстрактное – в конкретном).

Научная картина мира изображает мир в максимальном приближении к его конкретному состоянию. Это означает, что она стремится изобразить физиогенез и физиосферу, биогенез и биосферу, психогенез и психику, культурогенез и культуру, обращая внимание на мельчайшие детали, связанные с предметами соответственных частных наук – физики, биологии, психологии и культурологии.

Научная картина мира может уложиться только в «коллективном сознании», а не индивидуальном. Вот почему необходима наука наук – философия. Она призвана обобщать данные, получаемые в рамках частных наук, до такой степени абстрактности, чтобы создаваемая ею общенаучная (философская) картина мира могла быть доступна одному человеку. Подобное понимание цели философии вытекает из синтетической философии Г. Спенсера.

1. 3. Владимир Иванович Вернадский

Мы только начинаем сознавать непреодолимую мощь свободной научной мысли, величайшей творческой силы Homo sapiens, человеческой свободной личности, величайшего нам известного проявления её космической силы, царство которой впереди.

В. И. Вернадский

Вопрос о смысле человеческой жизни – вот главный нравственный вопрос. К решению этого вопроса Владимир Иванович Вернадский (1863–1945) подступился ещё в молодости. Когда ему было девятнадцать лет, он написал в своём дневнике: «Моя цель – познание всего, что возможно человеку в настоящее время» (Страницы автобиографии В. И. Вернадского. М., 1981. С. 33). Но тут же уточнял: «…сообразно его силам (и специально моим) и времени» (там же). Однако уже в это время он ориентировал своё познание на практику. Он видел практическое применение знаний – в улучшении человека: «Я хочу, однако, увеличить хоть отчасти запас сведений, улучшить хоть немного состояние человека» (там же).

Между тем надо хорошо сознавать, что ориентир знания на практику не следует абсолютизировать, поскольку знание самоценно. Оно открывает человеку глаза на этот мир. Вот почему процесс его постижения приносит наслаждение.

В том же 1882 г. В. И. Вернадский писал в своём дневнике (он начал его писать в 13 лет): «Прежде я не понимал того наслаждения, какое чувствует человек в настоящее время, искать объяснения того, что из сущего, из природы воспроизводится его чувствами, не из книг, а из неё самой. Какое наслаждение “вопрошать природу”, “пытать её”! Какой рой вопросов, мыслей, соображений! Сколько причин для удивления, сколько ощущений приятного при попытке обнять своим умом, воспроизвести в себе ту работу, какая длилась века в бесконечных областях! И тут он [человек] подымается из праха, из грязненьких животных отношений, он яснее сознаёт те стремления, какие создались у него самого под влиянием этой самой природы в течение тысячелетий» (там же. С. 34).

Через два года молодой В. И. Вернадский приходит к пониманию общей цели своей жизни. Он видит её в развитии человечества. Но развитие человечества есть его эволюция, т. е. гоминизация (очеловечение). Он писал в своём дневнике: «Ставя целью развитие человечества, мы видим, что оно достигается разными средствами и одно из них – наука» (там же. С. 40).

Наука только тогда может служить развитию человечества, когда в ней видят не только удовольствие и пользу, но и путь к приобретению такого обширного взгляда, которым охватывается весь мир. Если она не замыкается в рамках узкой специальности, она открывает путь к целостной картине мира, к мировоззрению. «Наука, – писал в своём дневнике В. И. Вернадский, – доставляет такое обширное удовольствие, она приносит такую пользу, что можно было, казалось, остаться деятелем одной чистой науки. Это было бы приятнее. Но так оно было бы, если бы можно было заставить себя не вдумываться за пределы узкого круга специальности; тогда теряется мировоззрение…» (там же).

Иными словами, чтобы иметь подлинное мировоззрение нужно быть энциклопедистом. Только энциклопедист и эволюционист в состоянии видеть мир в целом.

История науки

Волею судьбы основным направлением научных занятий

B. И. Вернадского оказались естественные науки. Недаром он часто подчёркивал, что он – натуралист. Действительно, в кругу его основных интересов оказались науки о природе. Этот круг прекрасный знаток научного наследия В. И. Вернадского

C. Р. Микулинский очертил так: «Труды В. И. Вернадского заложили фундамент для многих новых научных направлений и новых наук – генетической минералогии, радиогеологии, гидрогеохимии, геохимии и биогеохимии, для учений о биосфере и планетарной роли живого вещества. Его идеи имели огромное значение и для биологии. Это выразилось прежде всего во влиянии его учения о биосфере и живом веществе, созданном им в биогеохимии» (Вернадский В. И. Труды по всеобщей истории наук. 2-е изд. М., 1988. С. 19).

Но той междисциплинарной широты, которую мы видим в естественнонаучных трудах В. И. Вернадского, самому их автору казалось мало. Его жажда к энциклопедизму побуждала его выходить за рамки естествознания. Ещё в молодости он мечтал о написании всеобъемлющего труда по истории науки.

1 июля 1893 г. (ему 30 лет) он писал своей жене: «У меня выясняется всё больше и больше план истории развития человеческого знания. Написать его надо много лет – можно бы, казалось, потратить на это всю жизнь» (там же. С. 22).

Только в очень незначительной мере В. И. Вернадскому удалось осуществить свой замысел: зимою 1902–1903 гг. в Московском университете он прочитал курс лекций, получивший название «Очерки по истории научного мировоззрения». В этот курс вошло только 12 лекций, охватывающих в основном эпоху Возрождения. Мы можем смело рассматривать этот курс лекций в качестве начала русской науки о науке.

Очень часто можно встретить суждение о том, что основателем истории науки как особой отрасли науковедения является американец бельгийского происхождения Джордж Сартон, но первый том его «Введения в историю науки» появился в 1927 г. – спустя четверть века после лекций В. И. Вернадского по истории научного мировоззрения.

В 1936 г. В. И. Вернадский вступил в переписку с Д. Сартоном. У последнего к этому времени уже вышли три тома его «Введения в историю науки». В последнем письме к своему американскому коллеге В. И. Вернадский написал 11 августа 1937 г.: «Я занимаюсь историей науки с молодости и слежу внимательно за развитием, которого достигла эта область знаний в нашем веке» (там же. С. 276). По свидетельству А. А. Полканова, В. И. Вернадский «любил говорить, что он, в сущности, историк науки» (там же. С. 22).

В. И. Вернадскому не удалось осуществить свой план всеобъемлющего труда по истории науки, хотя, кроме лекций по истории научного мировоззрения, у него имеются и другие на-уковедческие работы: «Очерки по истории естествознания в России XVIII столетия», «Академия наук в первое столетие своей истории», «Кант и естествознание», «Мысли и замечания о Гёте как натуралисте» и др. Однако наиболее важное значение для понимания историко-научной концепции В. И. Вернадского имеют две работы её автора – лекции «Очерки по истории современного научного мировоззрения» и статья «Мысли о современном значении истории знаний» (1926).

С первого взгляда на лекции В. И. Вернадского по истории научного мировоззрения бросается в глаза разница между его походом к изложению истории естествознания и подходом Д. Сартона. У последнего на первый план выдвинут внутридис-циплинарный (интерналистский) подход к описанию истории науки, а у первого – междисциплинарный (экстерналистский).

Если Д. Сартон стремился показать историю науки, далеко не выходя за пределы науки как таковой, то В. И. Вернадский, напротив, свою жажду к энциклопедизму восполнял в своих лекциях по истории естествознания, далеко выходя за её пределы.

В 4-12 лекциях естествознание иногда даже теряется у В. И. Вернадского в том историческом контексте, в окружении которого оно развивалось. При этом он обращает внимание не столько на естествознание как таковое, сколько на внешние события, влиявшие на распространение научных знаний.

В 4-й, 5-й и 6-й лекциях на первый план выдвинуто освоение книгопечатания, поскольку оно существенным образом повлияло на распространение научных знаний; в 7-й – установление формы и размеров Земли, в 8-й и 9-й – развитие мореплавания, в 10-й – астрономия и математика, в 11-й – влияние торговли и турецких нашествий на развитие научных знаний, в 12-й – завоевание Мексики и Перу испанцами, открытие Северной Америки, первое кругосветное плавание Ф. Магеллана.

Особого внимания заслуживают три первых лекции В. И. Вернадского, о которых идёт речь. Их объединяет общий заголовок – «О научном мировоззрении».

Мировоззрение формирует не только наука, но и другие сферы культуры – религия, искусство и т. д. В. И. Вернадский писал: «Научное мировоззрение есть создание и выражение человеческого духа; наравне с ним проявлением той же работы служат религиозное мировоззрение, искусство, общественная и личная этика, социальная жизнь, философская мысль или созерцание. Подобно этим крупным отражениям человеческой личности, и научное мировоззрение меняется в разные эпохи у разных народов, имеет свои законы изменения и определённые ясные формы проявления. В прошлые эпохи исторической жизни научное мировоззрение занимало разное место в сознании человека, временно отходит на далёкий план, иногда вновь занимает господствующее положение. В последние 5–6 столетий наблюдается неуклонно идущее, всё усиливающееся его значение в сознании и в жизни культурной и образованной части человечества, быстрый и живой прогресс в его построениях и обобщениях. В отдельных крупных явлениях уже достигнута научная истина, в других мы ясно к ней приближаемся, видим зарю её зарождения» (Вернадский В. И. Труды по всеобщей истории наук. 2-е изд. М., 1988. С. 48).

Как видим, философию В. И. Вернадский не включал в науку. Под наукой он понимал лишь частные науки, но отсюда не следует, что между философией и частными науками («наукой») он возводил непреодолимую пропасть. Напротив, отношения между ними он расценивал как коэволюционные.

В. И. Вернадский писал: «Аналогичные конструктивные идеи философской мысли (как идея Г. Спенсера о мировой эволюции. – В. П.), как понятие об эволюции и её частном проявлении – прогрессе, могли даже проникнуть из философии в научное мировоззрение и, выдержавши критику научного отношения к вопросу, оказать, сами изменившись в своём содержании и понимании, могущественное влияние на современное научное миросозерцание» (там же. С. 61).

Что отличает научное мировоззрение от других типов мировоззрения? «Именем научного мировоззрения, – отвечает В. И. Вернадский, – мы называем представление о явлениях, доступных научному изучению, которое даётся наукой; под этим именем мы подразумеваем определённое отношение к окружающему нас миру явлений, при котором каждое явление входит в рамки научного изучения и находит объяснение, не противоречащее основным принципам научного искания. Отдельные частные явления соединяются вместе как части одного целого, и в конце концов получается одна картина Вселенной» (там же. С. 51–52).

Под научным мировоззрением, таким образом, В. И. Вернадский имел в виду научную картину мира, которая создаётся всеми частными науками – физикой, биологией, психологией и культурологией. Эта картина в разные периоды в развитии науки существенно меняется. Главная задача истории науки – показать эволюцию картин мира, принадлежащих разным исторических эпохам в истории человечества.

Возникновение науки В. И. Вернадский связывал с отделением научного знания от религиозного, художественного и т. п. Он писал: «Наука создавалась и отделялась от своих исторических корней – художественного вдохновения, религиозного мышления (магия, теология и т. п.), философии – в разное время, в разных местах, различно для основных черт её структуры» (там же. С. 32).

Европейская наука возникла в VI в. до н. э. в Древней Греции. В статье «Мысли о современном значении истории знаний» В. И. Вернадский писал: «Расцвет, внезапный и яркий, эллинского гения представлялся в XIX и в более ранних веках великим чудом, пока не было выявлено движение мысли предшествовавшего времени» (там же. С. 213).

В «Очерках по истории современного научного мировоззрениния» В. И. Вернадский указывает два рода факторов, влияющих на развитие науки – внешние и внутренние. В первом случае речь идёт о влиянии на её творцов той среды, в которой волею судьбы они оказались, – «характера и строя общественного устройства, организации научного преподавания, состояния техники данной местности и данного времени и т. д.» (там же. С. 33).

Существенную роль в эволюции науки играет её взаимодействие с другими сферами духовной культуры: «Научное мировоззрение развивается в тесном общении и широком взаимодействии с другими сторонами духовной жизни человечества. Отделение научного мировоззрения и науки от одновременно или ранее происходившей деятельности человека в области религии, философии, общественной жизни или искусства невозможно. Все эти проявления человеческой жизни тесно сплетены между собою, и могут быть разделены только в воображении» (там же. С. 58).

Внутренняя эволюция науки зависит в первую очередь от роста новых знаний, получаемых её творцами, и от их способности к борьбе с устаревшими ложными знаниями. Эта борьба очень часто бывает жестокой. В. И. Вернадский писал: «В истории науки мы постоянно видим, с каким трудом и усилием взгляды и мнения отдельных личностей завоёвывает себе место в общем научном мировоззрении. Очень многие исследователи гибнут в этой борьбе» (там же. С. 32).

Задолго до Т. Куна В. И. Вернадский оперировал понятием научной революции, хотя он называл его по-другому. Так, говоря о революции, произошедшей в науке XVII в., он употребляет в 1912 г. для её обозначения словосочетание великий перелом: «Странным образом этот великий перелом в истории человечества не получил себе ясного выражения в обычных представлениях образованного общества о своём прошлом» (там же. С. 35).

В статье «Мысли о современном значении истории знаний» В. И. Вернадский расценивает начало ХХ в. как новую научную революцию, обозначая её новыми словами: «Это время интенсивной перестройки нашего научного мировоззрения, глубокого изменения картины мира» (там же. С. 213). В этой же статье он называет научную революцию с помощью таких выражений, как: резкий подъём научного сознания, поворот научного мышления, великий поворот мышления, коренные изменения в миропонимании и др.

В отличие от Т. Куна, под научными революциями В. И. Вернадский имел в виду не только и даже не столько коренные изменения в истории отдельных наук, сколько эпохальные изменения во всей научной картине мира. Такие изменения охватывают весь комплекс дисциплин, создающих такую картину.

Коренные изменения в научной картине мира Г. Башляр воспринимал в ультрареволюционном духе: как полное разрушение прежних представлений и помещение на их место абсолютно новых. Такое восприятие научной революции было совершенно чуждо для В. И. Вернадского. Новое, с его точки зрения, всегда зарождается в старом и далеко не полностью отменяет старое.

В. И. Вернадский писал: «Обычно выясняется (в процессе научной революции. – В. Д.) неожиданно для современников, что в старом давно уже таились и подготавливались элементы нового. Часто сразу и внезапно это старое появляется в новом облике, старое освещается… Это есть образ созидания, но не разрушения» (там же. С. 36).

Говоря словами А. Т. Твардовского:

Тут ни убавить, Ни прибавить, — Так это было на земле.

Биосферология

В. И. Вернадский шёл в науке по пути от минералогии к универсально-эволюционной картине мира. Главным пунктом этого пути стала наука, которую А. Л. Яншин назвал биосферологией (Вернадский В. И. Живое вещество и биосфера. М., 1994. С. 15).

Термин биосфера был введён в науку ещё в 1803 г. французским биологом Жаном Батистом Ламарком (1744–1829). Великий эволюционист стал его употреблять по отношению ко всей совокупности живых организмов, а стало быть, как синоним к термину живая природа. Однако во второй половине XIX в. австрийский геолог Эдуард Зюсс (1831–1914) придал термину биосфера расширенное значение: он стал понимать под биосферой не только живую природу, но и окружающую её среду. В результате этот термин приобрёл весьма расплывчатое значение, поскольку в качестве окружающей среды у живой природы выступает весь остальной мир – физическая природа, психика и культура. Термин биосфера при таком подходе гипертрофируется настолько, что начинает конкурировать с термином универсум.

В употреблении термина биосфера В. И. Вернадский последовал за Э. Зюссом, а не Ж. Б. Ламарком. Но вплоть до середины 30-х годов под биосферой русский учёный имел в виду главным образом живую природу и окружающую её физическую (косную, земную) среду. Такая биосфера и стала предметом его исследовательского внимания во время его пребывания летом 1916 г. в Шишаках – даче в Полтавской губернии. При этом следует иметь в виду, что на такую биосферу он стал смотреть не столько как биолог, сколько как геолог и химик. В конечном счёте из такого подхода к изучению биосферы возникла его биогеохимия. Свою главную цель В. И. Вернадский видел в изучении роли живой природы («живого вещества») в геогенезе как части космогенеза.

В 1926 г. в Ленинграде вышла небольшая книга В. И. Вернадского под названием «Биосфера». Вот как автор сформулировал цель своего подхода к изучению биосферы (в биофизическом смысле) в предисловии к этой книге: «В общем в геологии, в явлениях, связанных с жизнью, изучаются частности. Изучение отвечающего им механизма не ставится как задача научного исследования. И когда она не ставится и её существование не сознаётся, исследователь неизбежно проходит мимо её проявлений, окружающих нас на каждом шагу. В этих очерках автор попытался иначе посмотреть на геологическое значение явлений жизни. Он не делает никаких гипотез. Он пытается стоять на прочной и незыблемой почве – на эмпирических обобщениях. Он, основываясь на точных и бесспорных фактах, пытается описать геологическое проявление жизни, дать картину совершающегося вокруг нас планетного процесса» (там же. С. 10).

Изучение «геологического проявления жизни» – вот главная цель, которую В. И. Вернадский ставил перед собою, однако до середины 30-х годов он писал о биосфере безотносительно к ноосфере. Об этом, между прочим, в какой-то мере свидетельствуют названия, которые он давал своим биосферным работам.

Ещё в 1918–1919 гг. на Украине В. И. Вернадский работал над монографией под названием «Живое вещество в земной коре и его геохимическое значение». В возглавляемом им Таврическом университете он открыл в 1918 г. лабораторию под названием «Роль живых организмов в минералогенезе». До отъезда из Петрограда в Прагу в июне 1922 г. он опубликовал статью под названием «Химический состав живого вещества в связи с химией живой коры». В 1922 г. в Петрограде вышла его брошюра под названием «Химический состав живого вещества в связи с химией земной коры».

До середины 30-х годов в работах В. И. Вернадского преобладало узкое, биофизическое, понимание биосферы, но, начиная с 1935 г., понятие биосферы у их автора начинает расширяться: он начинает включать в него человечество – с его разумом и культурой. Более того, он начинает его рассматривать как главный геологический фактор – фактор, меняющий всю нашу планету в целом. С этого времени он начинает думать о переходе биосферы в ноосферу.

Между тем до самого конца жизни В. И. Вернадский продолжал работать над своим основным научным трудом, который он в своих дневниках называл «книгой жизни». Её название представляет собою модификацию тех названий, которые он использовал ещё в своих ранних работах о биосфере: «Химическое строение биосферы Земли и её окружения».

Чрезвычайно мучительным для В. И. Вернадского был вопрос о происхождении жизни. В его решении он выступил в качестве противника теории абиогенеза.

Теория абиогенеза зародилась ещё в древности. Её сторонники исходят из положения о том, что жизнь зародилась в неживой (мёртвой, косной, физической, неорганической) среде. Представители этой теории (Аристотель, Ж. Б. Ламарк и др.) полагали, что при определённых условиях – влажности, теплоте, гниении, свете, электричестве и т. п. – в неживой среде могут самозародиться живые организмы (напр., в земле – черви, насекомые, мыши и т. д.). Подобный, примитивный, вариант теории абиогенеза потерпел фиаско в 60 гг. XIX в. Мощный удар по нему был нанесён знаменитым французским учёным Луи Пастером (1822–1895) – тем самым, который изобрёл вакцину от бешенства.

Л. Пастер провёл эксперимент, показавший, что самозарождение бактерий в прокипяченном бульоне невозможно, что бактерии могут плодиться только от бактерий же, что живое происходит только от живого.

Второй удар по теории абиогенеза нанёс В. И. Вернадский. В своих работах, опираясь на данные конкретных наук, он стал настойчиво критиковать теорию абиогенеза с позиций «всё живое от живого». Это значит, что он стал допускать постулат извечности жизни.

В. И. Вернадский вовсе не отрицал дарвиновской эволюции, но считал, что она стала возможной потому, что ей предшествовали простейшие формы жизни – элементарное «живое вещество». Первичное живое вещество, предполагал он, могло быть привнесено на нашу планету из других миров (например, с других планет). «Извечность жизни во Вселенной, – писал он, – не предрешает её извечности на нашей планете. На Земле она может быть новым явлением. Признавая извечность жизни в Космосе, возможен вопрос: когда жизнь появилась на нашей планете?» (Вернадский В. И. Живое вещество и биосфера. М., 1994. С. 121).

Постулаты об извечности жизни и о её появлении на Земле В. И. Вернадский расценивал как две равноценные гипотезы, хотя и отдавал предпочтение первой из них. Он писал: «Предполагается как будто, что на Земле, несомненно, существовали условия, когда жизни не было, и появились новые условия, когда жизнь началась. В действительности это есть только одна из возможных научных гипотез, не противоречащая в известной форме её изложения научным фактам, но из них не вытекающая. Совершенно также не противоречит научным фактам – данным опыта и наблюдений – предположение, которое хотя и менее обычно, однако не раз делалось, например, Кернером фон Марилауном, что жизнь на Земле извечна и что не было времени, когда на Земле не было бы организмов» (там же).

Если верно второе предположение, рассуждал учёный, то верным является и другое утверждение: «Земля не могла из мёртвого родить жизнь» (там же. С. 124). А если же жизнь вывести за пределы Земли, то будет верен и другой вывод: «Проблема начала жизни на Земле выйдет из пределов начала земной материи и земной энергии. Ибо если не удастся всецело свести жизнь на материю (атомы) и энергию, то жизнь станет рядом с материей и энергией в строении всего научно охватываемого Космоса» (там же. С. 446). Иными словами, жизнь в этом случае так же вечна, как материя.

В статье «О происхождении жизни на Земле в трудах В. И. Вернадского», помещённой в цитируемой книге, уже в наше время Ф. Т. Яншина писала: «Основываясь на… новых данных, учёные, занимающиеся во второй половине ХХ в. проблемой происхождения жизни на Земле (А. И. Опарин, Дж. Бернал, М. Руттен, Дж. Халдейн, Р. С. Юнг и др.), не допускали заноса каких-либо элементов жизни на Землю с других планет или из Космоса. Все признавали абиогенез на самой Земле, к чему в конце жизни склонялся и В. И. Вернадский. По общему мнению, абиогенез происходил в условиях, отличных от ныне существующих на Земле, а именно при первичной бескислородной среде» (там же. С. 654).

В. И. Вернадский ценил книги А. И. Опарина, но идея о «всюдности» жизни его не оставляла до конца. 20 августа 1943 г., перед самым отъездом из Борового, где он похоронил свою жену, он написал: «Я считаю представление об атеизме – философским, не научным представлением и как таковым, не отвечающим реальности – области научного знания. В основу научного изучения религиозных построений надо положить следующие эмпирические обобщения и такие утверждения: 1. Жизнь есть планетное, а не только земное явление…» (Вернадский В. И. Дневники. Июль 1941 – август 1943. М., 2010. С. 442).

Ноосферология

Термин ноосфера В. И. Вернадский заимствовал у Эдуарда Леруа (1870–1954) – французского философа, с которым он общался в своей длительной командировке в Париже (с июля 1922 г. до января 1926) и который обозначил им будущее состояние биосферы. Этот термин В. И. Вернадский стал употреблять вслед за Э. Леруа и П. Тейяром де Шарденом, с которым В. И. Вернадский тоже общался в Париже. Он придал этому термину особый смысл.

Под ноосферой русский учёный стал понимать сферу разума, благодаря которой биосфера станет переходить в своё новое состояние, подконтрольное человеческому разуму. На место бездумного использования природных ресурсов, с точки зрения В. И. Вернадского, люди должны поставить разумное отношение к природе. В размышлениях о ноосфере у него рождалась та наука, которая в дальнейшем стала называться экологией. Более того, всю науку – науку «как планетное явление» – он стал рассматривать как ведущую геологическую силу. Этому посвящена его книга «Научная мысль как планетное явление» (1938).

В. И. Вернадский не дал сколько-нибудь развёрнутой характеристики понятия ноосферы. Но и из тех беглых заметок о ноосфере, которые имеются в его работах, мы можем составить некоторое представление о её ценности для науки. Под переходом биосферы в ноосферу, русский учёный, имел в виду переход человечества в новую стадию гоминизации, когда определяющую роль в его жизни станет играть наука, научная мысль.

В заметке «Несколько слов о ноосфере» (1944) В. И. Вернадский оставил для своих потомков такие скупые, но глубокие суждения о ноосфере:

«Исторический процесс на наших глазах коренным образом меняется. Впервые в истории человечества интересы народных масс – всех и каждого – и свободной мысли личности определяют жизнь человечества, являются мерилом его представлений о справедливости. Человечество, взятое в целом, становится мощной геологической силой. И перед ним, перед его мыслью и трудом, становится вопрос о перестройке биосферы в интересах свободно мыслящего человечества как единого целого. Это новое состояние биосферы, к которому мы, не замечая этого, приближаемся, и есть ноосфера» (там же. С. 509).

«Ноосфера есть новое геологическое явление на нашей планете. В ней впервые человек становится крупнейшей геологической силой. Он может и должен перестраивать своим трудом и мыслью область своей жизни, перестраивать коренным образом по сравнению с тем, что было раньше. Перед ним открываются всё более и более широкие творческие возможности. И может быть, поколение моей внучки уже приблизится к их расцвету» (там же. С. 509).

«Ноосфера – последнее из многих состояний эволюции биосферы в геологической истории – состояние наших дней… Вероятно, в этих лесах эволюционным путём появился человек около 15–20 млн. лет тому назад. Сейчас мы переживаем новое геологическое эволюционное изменение биосферы. Мы входим в ноосферу. Мы вступаем в неё в новый стихийный геологический процесс – в грозное время, в эпоху разрушительной мировой войны. Но важен для нас факт, что идеалы нашей демократии идут в унисон со стихийным геологическим процессом, с законами природы, отвечают ноосфере. Можно смотреть поэтому на наше будущее уверенно. Оно в наших руках. Мы его не выпустим» (там же. С. 510).

Своим детям В. И. Вернадский писал: «Если я доживу, я бы хотел более подробно обработать главу моей большой книги: “О ноосфере”… Для меня ясно, что ноосфера есть планетарное явление, и исторический процесс, взятый в планетном масштабе, есть тоже геологическое явление» (. smun. spb. ru/?q=node/379).

Поясняя сущность понятия ноосферы, намеченного В. И. Вернадским, С. Р. Микулинский писал: «Сфера разума, или ноосфера, – это такое состояние, такой этап в развитии нашей планеты, на котором научное познание, а не стихийные силы и тёмные страсти будут направлять развитие, на котором человечество научится строить свою жизнь, опираясь на истинное знание. При этом В. И. Вернадский никогда не отрывал понятие разума, науки от понятий “труд”, “производство”. Наука, по В. И. Вернадскому, – это продукт и компонент общества, она существует и развивается с ним в процессе практической преобразующей деятельности людей» (Вернадский В. И. Философские мысли натуралиста. М., 1988. С. 484).

Оптимизм В. И. Вернадского в отношении к будущему держался на его вере в преобразующую силу науки. Он был сциентистом, хотя и понимал, что без государственной поддержки наука не в состоянии спасти мир. Специальную главу в работе «Научная мысль как планетное явление» он отвёл «Положению науки в современном государственном строе». Вот что мы читаем в её начале: «Наука не отвечает в своём современном социальном и государственном месте в жизни человечества тому значению, которое она имеет в ней уже сейчас, реально. Это сказывается и на положении людей науки в обществе, в котором они живут, и в их влиянии на государственные мероприятия человечества, в их участии в государственной власти, а, главным образом, в оценке господствующими группами и сознательными гражданами – “общественным мнением” страны – реальной силы науки и особого значения в жизни её утверждений и достижений» (Вернадский В. И. Философские мысли натуралиста. М., 1988. С. 90).

Чтобы пробить брешь в человеческом невежестве, В. И. Вернадский подчёркивал «непреложность и обязательность правильно выведенных научных истин для всякой человеческой личности, для всякой философии и для всякой религии», считая, что подобные особенности в первую очередь отличают науку от других областей культуры. Он писал: «Не только такой общеобязательности и бесспорности утверждений нет во всех других духовных построениях человечества – в философии, в религии, в художественном творчестве, в социально бытовой среде здравого смысла и в вековой традиции. Но больше того, мы не имеем никакой возможности решить, насколько верны и правильны утверждения самых основных религиозных и философских представлений о человеке и об его реальном мире. Не говоря уже о поэтических и социальных пониманиях, в которых произвольность и индивидуальность утверждений не возбуждает никакого сомнения во всем их многовековом выявлении» (там же. С. 100).

Отправляясь от приведённых высказываний о роли науки в культурогенезе, В. И. Вернадский приходил к сциентизму: «Такое положение науки в социальной структуре человечества ставит науку, научную мысль и работу совершенно в особое положение и определяет её особое значение в среде проявления разума – ноосфере… ибо она является главным, основным источником народного богатства, основой силы государства. Борьба с ней – болезненное явление в государственном строе» (там же. С. 102–103). В наше время эти слова звучат ещё более актуально, чем тогда, когда они писались.

Сциентизм В. И. Вернадский понимал как власть науки в жизни. В письме И. И. Петрункевичу он объяснял её следующим образом: «Прикладной характер научной работы меня привлекает. Я вижу в нём великое будущее. Я уверен, что этим путём наука получит ту власть в жизни, которая сейчас необходима» («Я верю в силу свободной мысли.». Письма В. И. Вернадского И. И. Петрункевичу // Новый мир, 1989, № 12. С. 206).

Нам досталось время, когда инволюционные процессы в культуре всё больше и больше набирают силу. Всё больше и больше у нас распространяется, в частности, лженаука. Но всё проходит. Пройдёт и тот лженаучный шабаш, который разыгрывается на просторах нашего отечества. Мы обязаны вернуть нашу страну на путь созидания. На этот путь в своё время её направили большевики.

Вот как оценивал В. И. Вернадский усилия большевистской власти, направленные на развитие науки в России после революции: «Научная работа в России не погибла, а наоборот, развивается… Научная работа в России спасена и живёт большой жизнью благодаря сознательному волевому акту» (Письма B. И. Вернадского И. И. Петрункевичу // Новый мир, 1989, № 12. C. 206).

Ещё в 1922 г. В. И. Вернадский организовал Радиевый институт, руководителем которого он был по 1938 г. Его надежды на развитие научной работы в России, высказанные им в процитированном письме И. И. Петрункевичу из Парижа в 1923 г., оправдались вполне: при его участии были организованы в дальнейшем Институт минералогии и геохимии, Институт географии, Керамический и Оптический институты, Институт истории науки и техники, Совет по изучению производительных сил России, Метеоритный комитет, Комиссии по изучению вечной мерзлоты, по минеральным водам, по изотопам, по проблемам урана, по использованию и охране подземных вод, по определению геологического возраста пород, по тяжёлой воде, по истории знаний и др.

1. 4. Герхард Фоллмер

Наш познавательный аппарат является результатом эволюции.

Г. Фоллмер

Несмотря на то, что первое издание книги Г. Фоллмера «Evolutionäre Erkenntnistheorie. Angeborene Erkenntnisstrukturen im Kontext von Biologie, Psychologie, Linguistik, Philosophie und Wissenschaftstheorie» (Эволюционная теория познания. Врождённые познавательные структуры в контексте биологии, психологии, лингвистики, философии и теории науки) появилось ещё в 1975 г., её актуальность не только не снижается, но, напротив, повышается. Об этом свидетельствуют её многократные переиздания. Я буду пользоваться в этой статье переводом на русский язык её доработанного пятого издания (1990).

Развитие эволюционной теории познания (гносеологии, эпистемологии, когнитологии) обычно связывают с применением эволюционных идей Герберта Спенсера и Чарлза Дарвина к изучению когногенеза – эволюции познания у животных и людей. Её разработку связывают с именами Конрада Лоренца (1903–1989), Карла Поппера (1902–1994), Дональда Кэмпбелла (1916–1996), Стивена Тулмина (1922–1994), Эдварда Уилсона (род. в 1929), Умберто Матураны (род. в 1928), Майкла Рьюза (род в 1940), Герхарда Шурца (род. в 1956) и др.

В Институте философии РАН в 1992 г. был создан сектор эволюционной эпистемологии. До 2008 г. им заведовал И. П. Меркулов. Ему на смену пришла Е. Н. Князева. Благодаря этому сектору, история эволюционной эпистемологии в настоящее время довольно основательно проанализирована (см.: http://iph. ras. ru/evol_epist. htm).

В сборнике «Познание в социальном контексте», изданном под редакцией И. П. Меркулова (М., 1994), помещена статья Р. Штайндла «От науки к философии: эволюционная эпистемология». Автор этой статьи называет Г. Фоллмера «самым крупным систематическим теоретиком эволюционной теории познания» (см. указ. соч. С. 244).

Герхард Фоллмер (род. в 1943 г.), на мой взгляд, и до сих пор остаётся самой крупной фигурой в современной эволюционной гносеологии. Главное достоинство его теории – её универсально-эволюционный контекст.

Физиогенез → физиосфера

Г. Фоллмер начал свою жизнь как физик. Физике он учился в Мюнхене, Берлине и Фрайбурге. До 1975 г. он работал ассистентом теоретической физики во Фрайбурге. Но со временем его интересы стали смещаться в сторону философии. В 1974 г. он защитил диссертацию по теме Evolutionäre Erkenntnistheorie. В следующем году она была издана как книга. Она сделала его знаменитым. Ему было в это время лишь 32 года. Позднее у него появились и другие работы – «Что мы можем знать?» (1983) с предисловием самого Конрада Лоренца, «Теория науки в действии» (1993) и др., однако главным трудом его жизни осталась «Эволюционная теория познания». Он даёт в ней не только своё понимание когнитивной эволюции, но и свою картину мира. Как выглядит у него картина физической природы?

Возникновение эволюционного подхода в физике Г. Фоллмер связывает с именами Ж.-Л. Де Бюффона (1707–1788), Иммануила Канта (1724–1804), П.-С. Лапласа (1749–1827) и Ч. Лайеля (1797–1875). «Они, – пишет Г. Фоллмер, – создали первые значимые гипотезы о развитии планетной системы» (Фоллмер Г. Эволюционная теория познания: врождённые структуры познания в контексте биологии, психологии, лингвистики, философии и теории науки. М., 1998. С. 80). Но только в ХХ в. эволюционный подход в физике получил глубокую разработку. С удовольствием Г. Фоллмер цитирует в связи с этим А. Гамова: «Основные черты универсума, который нам известен, есть результат эволюционного развития, который должен был начаться несколько миллиардов лет назад» (там же. С. 82).

В своей работе Г. Фоллмер не ставил задачи, связанной с воссозданием картины физиосферы и физиогенеза в целом, но некоторые штрихи к ней мы всё-таки можем у него обнаружить. Так, он писал: «Неподвижные звёзды вовсе не так неизменны, как можно заключить из их названия. Имеются молодые звёзды (белые гиганты) и старые звёзды (красные гиганты); мы сопереживаем даже рождение звёзд и находим «мёртвые» звёзды (белые карлики, нейтронные звёзды, планеты)» (там же. С. 83). В свою очередь об эволюции Земли мы у него читаем: «Континенты образовывали первоначально всаимосвязанный блок, который распался вследствие расширения Земли, извержения масс лавы или вследствие каких-либо других сил. Можно охарактеризовать так же происхождение, развитие и взаимодействие горных пород, морей и атмосферы» (там же. С. 84).

Биогенез → биосфера

Предметом исследования в анализируемой работе была эволюция познавательной способности у животных и людей. Чтобы подтвердить необходимость использования эволюционного подхода в эпистемологии, её автор стремился показать, что в этом мире нет ничего, что бы осталось за пределами его возможностей. Принцип эволюции он считал универсальным: «Принцип эволюции является универсальным. Он применим к космосу как целому, к спиралевидным туманностям, звёздам с их планетами, к земной мантии, растениям, животным и людям, к поведению и высшим способностям животных; он применим также к языку и историческим формам человеческой жизни и деятельности, к обществам и культурам, к системам веры и науки» (там же. С. 110).

Из признания универсальности эволюции ещё не следует, что «принцип эволюции» легко применить к изучению любого материала. Этому ещё надо учиться и учиться! В том числе у Г. Фоллмера.

Немецкий эволюционист обращает наше внимание на то, что органическое вовсе не кардинальным образом отличается от неорганического, поскольку первое вышло из недр второго, сохранив в нём многие его физические свойства. Вот почему в эволюции живой природы действуют два вида законов – физические и биотические, хотя первые и приобретают особую форму.

«Это отнюдь не означает, – разъясняет Г. Фоллмер, – что физические законы утрачивают здесь свою значимость; они сформулированы так, что значимы для всех систем, в том числе биологических. Так, также и организмы не могут противоречить закону сохранения энергии; мышца, которая осуществляет работу, должна откуда-либо получать энергию (напр., из питания), точно так же, как и нейрон в мозге, который посылает нервный импульс. Но физические законы должны дополняться биологическими и биохимическими законами» (там же. С. 85). Однако в любом случае мы имеем дело с эволюционными законами.

«Все эти эволюционные законы, – читаем у Г. Фоллмера, – относятся не только к возникновению новых вариантов, рас и видов (инфраспецифическая эволюция), но также к родоисторическому развитию (трансспецифическая эволюция)» (там же. С. 89). Говоря о действенности этих законов в последней, Г. Фоллмер указывает: «Насколько действенны эти законы можно увидеть из того, что в течение трёх миллиардов лет родовой истории вымерло больше видов животных, нежели живёт сегодня на Земле» (там же. С. 90).

Психогенез → психика

В развитии психики биотические законы коэволюциониру-ют с психическими. При этом их действие зависит от окружающей среды. Мы можем это обнаружить как в психогенезе животных, так и в психогенезе людей. Особое внимание в обоих случаях Г. Фоллмер уделял исследованию врождённых и приобретённых когнитивных структур.

В психике животных преобладают врождённые когнитивные структуры. Для их изучения много сделала этология – наука о поведении животных в естественных условиях, одним из основателей которой считают Конрада Лоренца. Он обнаружил, в частности, импринтинг: врождённые знания побуждают только что родившихся птенцов принимать человека за своего родителя, если они увидели его раньше своего настоящего родителя.

Но не следует недооценивать и приобретённые психические способности у животных. В своей книге Г. Фоллмер убедительно показывает, что их обычно преуменьшают. Между тем психика животных (в особенности – высших) способна не только к ощущениям и представлениям, но также и к вниманию, памяти, обучению, пониманию, невербальному мышлению и общению.

Давно известно, что в психике людей преобладают приобретённые знания. Г. Фоллмер, вместе с тем, уделяет в своей работе много внимания врождённым когнитивным структурам в сознании людей. Сознание новорождённого – вовсе не локковская tabula rasa. В нём имеются врождённые знания.

Г. Фоллмер подробнейшим образом исследует вопрос о врождённых знаниях у людей. Чтобы подтвердить их реальность, он апеллирует к идеям Платона, Аристотеля, Ф. Бэкона, Р. Декарта, Г. Лейбница и в особенности к a priori И. Канта. Вслед за ними, а также и за современными психологами (Ж. Пиаже, К. Юнгом и др.) на материале огромного количества современных экспериментальных данных Г. Фоллмер убедительно доказал в своей диссертации (к этому его обязывала её тема), что «определённые способности, например, восприятие движения, цвета, глубины, образа, в строгом смысле, являются врождёнными» (там же. С. 121). Это не означает, что мы должны преувеличивать подобные способности. Мы становимся людьми в неизмеримо более высокой степени не благодаря врождённым знаниям, а благодаря знаниям приобретённым.

Культурогенез → культура

Между нашим животным предком и ранним человеком Г. Фоллмер поместил «переходное поле» в целых 3 млн. лет. Он писал: «Переходное поле животное-человек находится в районе 6 000000 лет, в плиоцене; ранний человек и древний человек – затухающие ветви гоминид (после 3 000000 лет, плейстоцен)» (там же. С. 103).

Австралопитеков, между прочим, вопреки общепринтому мнению, Г. Фоллмер считал не обезьянами, а первыми людьми, поскольку они уже изготовляли костяные орудия. Он расценивал их как первые продукты культуры. Очевидно, это преувеличение. Их орудия труда были ещё продуктами не культуры, а предкультуры. На путь очеловечения вступили не австралопитеки, а хабилисы.

Народившиеся люди эволюционировали в довольно быстром темпе. Г. Фоллмер объясняет это несколькими факторами. Вот некоторые из них:

«d) Человек в состоянии активно и по плану изменять свой окружающий мир…

e) Благодаря способности изобретать и употреблять символы (язык), человек получает возможность собирать и передавать знания.

f) Культурные новшества приобретаются путём научения и опосредуются обучением и традицией.» (там же. С. 111).

Особенно важно подчеркнуть первый из этих факторов. Он свидетельствует о собственно человеческой способности изменять мир. Эта способность коэволюционировала с познавательной способностью.

Эволюцию познания немецкий гносеолог рассматривал как движение ко всё большему и большему приближению субъективных структур к объективным. Он писал: «Центральным пунктом эволюционной теории познания является тезис, согласно которому человеческие познавательные способности сформировались в ходе взаимодействия с окружающим миром и в процессе приспособления к нему. Этот тезис в настоящем исследовании служит прежде всего основанием для ответа на главный вопрос, почему субъективные структуры познания соответствуют объективным структурам» (там же. С. 214).

У приближения субъективных структур к объективным есть враг – антропоморфизм (субъективизм).

Развитие науки Г. Фоллмер представил в своей работе как деантроморфизацию. В древней науке преобладал антропоморфизм. Только с коперниковской революции в физике начинает происходить перелом в сторону деантропоморфизации. Но отсюда не следует, что современная наука достигла полной объективности. На неё по-прежнему действует антропоморфизм. Вот почему по-прежнему с ним необходимо бороться. Какими средствами?

Прогресс в науке Г. Фоллмер связывал со следующими факторами: 1) избавлением от антропоцентрических классификаций; 2) разработкой точного научного языка; 3) использованием формальной и математической логики; 4) применением абстрактного моделирования и др. (там же. С. 202). «Наука, устремлённая к объективности в познании, – заключал философ, – ведёт одновременно к деантропоморфизации» (там же. С. 224).

2. Частно-эволюционные подходы к решению проблемы научной эволюции в науковедении

Науковедение отпочковалось от философии лишь в ХХ в. На протяжении этого века, как и XXI, оно активно формировало свою методологическую и дисциплинарную структуру. С одной стороны, в нём появились внутридисциплинарные концепции научной эволюции, а с другой, междисциплинарные. Этих концепций накопилось очень много. Я выделю здесь только некоторые из них.

2. 1. Внутридисциплинарные подходы

Представители внутридисциплинарного направления в науковедении сосредоточивают внимание на внутренней эволюции науки, а представители междисциплинарного направления для её объяснения выходят за её рамки – в биологию (поздний К. Поппер, С. Тулмин), в психологию (М. Полани, А. Н. Лук) или в культурологию (А. П. Огурцов, В. С. Стёпин).

2.1.1. Кумулятивизм

В рамках внутридисциплинарного направления в науковедении в свою очередь обозначились две тенденции – кумулятивизм и антикумулятивизм. В первой из них ведущую роль сыграли Д. Сартон и ранний К. Поппер, а во второй – Г. Башляр, А. Койре, Т. Кун и П. Фейерабенд.

Кумулятивисты делают упор на накопительную природу научного познания, а их оппоненты – на её скачкообразную, революционную природу. Первые подчёркивают постепенный, расширительный характер научного познания, а их противники – его дискретный, революционный характер.

Вот как охарактеризовывал кумулятивизм В. С. Черняк: «Что означает термин “кумулятивность” применительно к науке? Согласно этому взгляду, развитие науки представляется постепенным, последовательным ростом однажды познанного, подобно тому как кирпичик к кирпичику наращивается стена. Труд учёного в этом случае состоит в добывании кирпичиков-фактов, из которых рано или поздно возводится здание науки, её теория. Согласно П. Дюгему, истоки любого открытия, факта или новой теории можно найти в прошлом, стоит только как следует покопаться в нём. По существу, такой подход признаёт лишь рост науки, но отвергает её подлинное развитие: научная картина мира не изменяется, а только расширяется» (В поисках теории развития науки / Под ред. С. Р. Микулинского. М., 1982. С. 13).

2.1.1.1. Джордж Сартон

Джордж Сартон (1884–1956) – основатель американского науковедения. Его родина – Бельгия. Однако в 1915 г. он эмигрировал в США, где задумал написать многотомное сочинение по истории науки. Его основной труд – трёхтомное «Введение в историю науки». Оно стало выходить в свет, начиная с 1927 г. В 30-е годы он переписывался с В. И. Вернадским. Они испытывали глубочайшее уважением друг к другу. Глубочайшим уважением он пользовался и со стороны своих соотечественников. Он основал первые журналы по истории науки Isis и Osiris. С 1950 г. до самой смерти в 1956 г. он был президентом Международного союза по истории науки.

Для историко-научной концепции Д. Сартона характерны три черты – дисциплинарный синтетизм, крайний кумулятивизм и внутридисциплинарный подход к описанию истории науки (умеренный интернализм).

Дисциплинарный синтетизм

Синтетическое отношение к истории науки Д. Сартон воспринял от Огюста Конта. Вот на какие заветы основателя позитивизма он ориентировался:

«1. Синтетическая работа, подобная его работе, не может быть выполнена без постоянного обращения к истории науки.

2. Необходимо изучать эволюцию различных наук, чтобы понять развитие человеческого ума и историю человечества.

3. Недостаточно изучать историю одной или нескольких отдельных наук. Изучать надо историю всех наук взятых вместе» (В поисках теории развития науки / Под ред. С. Р. Микулинского. М., 1982. С. 54).

Крайний кумулятивизм

Исходя из кумулятивистского отношения к истории науки, Д. Сартон, как и Г. Спенсер, настаивал на включении в неё истории преднаучных знаний, имевшихся уже у первобытных людей. Историк науки должен ответить на вопросы, которые свидетельствуют об их знаниях. Таких, например: «Как первобытные люди изобретали и изготовляли свои орудия? Как они одомашнивали животных и приобретали навыки в ведении сельского хозяйства? Как у них появились зачаточные знания по арифметике, геометрии, астрономии? Как они находили наиболее полезную для здоровья пищу и наилучшие лекарства для лечения болезней?. » (там же. С. 70).

Д. Сартон был крайним кумулятивистом. Это значит, что революций в истории науки он не признавал. Он писал: «Прогресс предполагает стабильность и уважение традиций. Научное мышление является или кажется революционным, потому что оно приводит к великим и часто неожиданным последствиям. Однако получение научных результатов есть процесс постепенный и поступательный. История науки представляет собою эволюцию громадных масштабов, которая свидетельствует о могуществе человеческого интеллекта, но эта эволюция является такой же равномерной, как и эволюция, вызванная естественными силами» (там же. С. 62).

В другом месте ту же мысль он сформулировал лаконичнее и категоричнее: «Научная деятельность является единственной очевидно и несомненно кумулятивной и прогрессивной» (там же. С. 63).

Таким образом, Д. Сартон исключал из эволюции периоды скачков, что, конечно, сужает понимание подлинной эволюции, в рамках которой периоды постепенного развития прерываются теми или иными скачками (например, связанными с появлением новых видов в живой природе за счёт мутаций или с социальными революциями в политике).

Несмотря на то, что новое поколение науковедов весьма почтительно относилось к отцу американского науковедения, представителей появившегося антикумулятивизма не устраивал кумулятивный образ науки, выступающий из его книг. Так, Томас Кун писал: «Историки науки бесконечно обязаны Дж. Сартону за ту роль, которую он сыграл в утверждении их профессии. Но образ их специальности, который он пропагандировал, продолжает приносить много вреда, даже несмотря на то, что он был давно отвергнут» (там же. С. 52–53).

Умеренный интернализм

Д. Сартон видел в истории любой науки два аспекта – внутренний («абстрактный»), который он называл историей чистых идей, и внешний («политический»). В первом случае излагается история науки как таковая, а во втором история идей вписывается в контекст жизни её творцов. При этом его интернализм был умеренным. Он не абсолютизировал внутридис-циплинарный подход в науковедении за счёт игнорирования междисциплинарного.

Учёный писал: «Наука очень во многом развивается так, как если бы она обладала собственной жизнью. Великие социальные события бросают свои тени на науку, так же как и на другие виды человеческой деятельности; и как бы ни была жива и независима наука, она никогда не развивается в политическом вакууме» (там же. С. 67).

Историк науки не может представлять научную историографию совершенно безликой, оставляя за её пределами её живых творцов. «Основной долг историка, – указывал он, – оживить персоналии, а не перечислять их научные достижения. Открытия могут важными, но персоналии бесконечно важнее» (там же).

Мы здесь слышим отгоски заявлений, которые противоречат внутридисциплинарной установке автора этих слов. Дело в том, что он был хоть и умеренным, но убеждённым интерналистом в науковедении. Что это значит? Это значит, что он, не гипертрофируя внутридисциплинарный подход к описанию истории науки, в конечном счёте ставил на первый план не внешнюю, а внутреннюю историю науки – историю, как он говорил «чистых идей».

Выдвижение внутридисциплинарного подхода к изучению истории науки Д. Сартон выводил из относительной независимости науки от окружения. Он писал: «Кажется, что наука в целом растёт наподобие дерева. В обоих случаях зависимость от окружения достаточно очевидна, тем не менее главная причина роста – давление, побуждающее к росту, стремление к росту – находятся внутри дерева, а не снаружи…» (там же. С. 67).

Подчёркивая приритет внутренней истории науки над внешней, Д. Сартон указывал: «Цель истории науки – объяснить развитие научного духа, историю человеческой реакции на истину, историю постепенного обнаружения истины, историю медленного освобождения наших умов от темноты и предрассудков» (там же. С. 64).

Мысль о выдвижении в науковедении на первый план внутренней («абстрактной») истории науки и передвижении на второй план внешней («политической») истории науки была для Д. Сартона принципиальной. Вот почему он повторял её на все лады. Чтобы покончить с нею, я приведу последнюю его цитату, в которой он учит историка науки, как он должен описывать эволюцию науки: «Он должен держать в уме и использовать как руководство цепочку чистых идей, таких, какими они могут быть реконструированы, когда все ошибки уже в прошлом и исправлены, но он никогда не должен забывать скромного происхождения наших наиболее смелых теорий и многочисленных превратностей их существования» (там же. С. 59).

Итак, для историко-научной концепции Джорджа Сартона характерны три черты:

• дисциплинарный синтетизм – рассмотрение истории науки не как совокупности её отдельных, разрозненных, не связанных между собой её дисциплин, а как единого комплекса всей её дисциплинарной структуры;

• крайний кумулятивизм – рассмотрение истории науки как эволюционного процесса, в рамках которого революционных скачков не происходит;

• умеренный интернализм – выдвижение на передний план внутренней истории науки и передвижение на задний план её внешней истории.

В справедливости первой и последней из выделенных особенностей историко-научной теории Д. Сартона сомневаться не приходится. Я написал много книг по истории науки. Я писал их с той же установкой, что и Д. Сартон. Нелепо излагать историю лингвистики, например, сводя её к описанию внешних условий, в которых она развивалась.

Что касается крайнего кумулятивизма, то в этом пункте американский науковед глубоко заблуждался: эволюции науки без революционных скачков не бывает. Вся проблема лишь в том, чтобы не ошибиться в определении авторов этих скачков.

2.1.1.2. Карл Поппер (ранний)

Карл Поппер (1902–1994) родился и жил до присоединения Австрии к Германии в Вене. Опасаясь преследований со стороны гитлеровских властей как еврей, он эмигрировал в 1937 г. в Новую Зеландию, а с 1946 г. и до самой смерти он жил в Лондоне. Вот почему его обычно называют английским учёным.

Творческую деятельность К. Поппера можно поделить на три периода – ранний, средний и поздний. Основной работой первого из них стала книга «Логика научного открытия», первое издание которой вышло в 1935 г., главными книгами второго периода стали «Нищета историзма» (1943) и «Открытое общество и его враги» (1945), а третий период отмечен работой «Объективное знание. Эволюционный подход» (1972).

В этом параграфе нас будет интересовать только первый период в творчестве К. Поппера, однако прежде я не могу не сказать несколько слов о втором.

К. Поппер был ярым антимарксистом. Его критика марксизма держится на очень простом постулате: никаких законов общественного развития, о которых писали К. Маркс и Ф. Энгельс, не существует. Эти законы – их досужие вымыслы.

В человеческой истории, по К. Попперу, нет никаких закономерностей, связанной со сменой одной формы собственности на другую или с борьбой классов. В ней действуют лишь отдельные индивиды. От них и зависит, по какому пути они направят общество, в котором они живут, – рациональному или иррациональному, демократическому или тоталитарному. От воли отдельных людей также зависит, с точки зрения К. Поппера, в каком обществе они хотят жить, – открытом или закрытом. Характеристике этих типов обществ и посвящена книга К. Поппера «Открытое общество и его враги». Она вышла в Лондоне ещё в 1945 г., но оказалась пророческой. В те далёкие годы её автор стал пророком современной глобализации.

Что имел в виду К. Поппер под «открытым обществом»? Общество, открытое для западной модернизации. Но это и есть современная глобализация.

Возвращаясь в первый период творчества К. Поппера, мы должны вспомнить о его книге «Логика научного открытия», которую он написал в 31 год. Он изложил в ней свою теорию научной фальсификации. С тех пор с нею и носятся как с писаной торбой.

Суть попперовской теории фальсификации состоит в утверждении, что любая теория только в том случае может претендовать на статус подлинно научной, если она может быть опровергнута. Вот так! Выходит, чем больше та или иная теория приближается к объективной истине, тем меньше у неё шансов претендовать на статус подлинно научной теории, поскольку её слишком трудно опровергнуть. Явный абсурд!

На рубеже 50/60 гг. на арене американского науковедения всплыл Томас Кун. Он запустил в подзабытую книгу К. Поппера, о которой идёт речь, несколько критических стрел, главной мишенью которых стала теория фальсификации. О теории фальсификации К. Поппера он, в частности, писал: «Если бы каждая неудача установить соответствие теории природе была бы основанием для её опровержения, то все теории в любой момент можно было бы опровергнуть» (Кун Т. Структура научных революций. М., 1975: . narod. ru/library_files/ books/Kun. html).

Но наибольшую критику в адрес К. Поппера позволил себе его ученик Имре Лакатос (1922–1974). Большую часть жизни он провёл на своей родине – Венгрии. Из-за преследования евреев во время войны из Аврума Липшица он превратился в Имре Лакатоса (лакатош по-венгерски слесарь). Во время войны стал коммунистом. Окончил университет в Дебрецене (1944), аспирантуру в Будапеште (1945–1946) и Москве (1949). В МГУ его руководителем была та самая С. А. Яновская, которая в 1935 г. отговорила Л. Витгенштейна остаться жить в СССР. Во времена культа личности М. Ракоши И. Лакатос был репрессирован и провёл три года в заключении (1951–1953). В 1958 г. эмигрировал в Англию.

В работе «Фальсификация и методология научных исследовательских программ» (1970) И. Лакатос сталкивает лбами кумулятивиста К. Поппера с антикумулятивистом Т. Куном. Сам он принял сторону кумулятивизма, однако от принципа фальсификации, как он истолковывался К. Поппером, он по существу камня на камне не оставил.

И. Лакатос, в частности, иронизировал: «Если мы вслед за «фальсификацией» ещё и «элиминируем» теорию, то вполне можем элиминировать истинную теорию или сохранить ложную» (http://www. bibliofond. ru/view. aspx?id=114156).

Что же произошло с теорией фальсификации К. Поппера в дальнейшем? Она живёт и процветает до сих пор. Вряд ли сейчас можно найти учебник по философии науки, где бы теория фальсификации К. Поппера не красовалась. Её основательно причесали и облагородили. Она стала выглядеть очень привлекательной. Я изложу её сейчас так, как это обычно и делается.

На первое место в своих науковедческих работах Карл Поппер выдвинул проблему демаркации (отделения) научных знаний от ненаучных. Он предложил решать её с помощью метода (или принципа) фальсификации (опровержения). С помощью этого метода он предлагал подвергать то или иное утверждение индуктивной проверке, что позволяет судить об его истинности или ложности.

Суть принципа фальсифицикации сводится к тому, чтобы опровергнуть общие высказывания, имеющиеся в той или иной гипотезе или теории. Продемонстрируем это на примере высказывания Все деревья теряют листву зимой. Для проверки истинности этого предложения, казалось бы, надо обследовать все деревья с данной точки зрения. На самом же деле истинность этого высказывания опровергается (фальсифицируется) примером лишь с одним деревом, листья которого зимой не опадают.

Вот как красиво теперь преподносится теория фальсификации Карла Поппера. Между тем у самого её автора дело обстояло не столь красиво. Один из членов знаменитого Венского кружка Отто Нейрат (1882–1945) вовсе неслучайно окрестил её иррациональной.

На чём держится попперовская теория фальсификации? На отождествлении опровергаемости и научности. По К. Попперу выходит вот что: чем больше в той или иной теории фактов для опровержения, тем больше в ней научности. Как здесь не согласиться с О. Нейратом? Иррационализм здесь налицо.

Что касается Имре Лакатоса, то его взгляды на развитие науки могут быть охарактеризованы как последовательный кумулятивизм. Научный рост он понимал как смену непрерывно связанных между собою исследовательских программ. Как и его учитель, он предлагал подвергать каждую новую исследовательскую программу тщательной проверке. Но предлагал он для этой цели не грубую попперовскую фальсификацию, а утончённую лакатовскую.

С точки зрения И. Лакатоса, предлагаемая исследовательская программа должна соответствовать трём требованиям. Во-первых, она должна исходить из некоторого объёма утверждений, которые являются общепринятыми в науке в данное время. Во-вторых, она должна иметь «защитный пояс» для доказательств новых утверждений. В-третьих, в программе, претендующей на государственную поддержку, должны быть чётко прописаны пути для практического решения проблем, которые она и призвана, выражаясь языком К. Поппера, элиминировать.

При этом Имре Лакатос призывал: «Главное отличие этой реконструкции от первоначального замысла Поппера состоит, я полагаю, в том, что в моей концепции критика не убивает – и не должна убивать – так быстро, как это представлялось Попперу. Чисто негативная, разрушительная критика, наподобие «опровержения» или доказательства противоречивости не устраняет программу. Критика программы является длительным, часто удручающе длительным процессом, а к зарождающимся программам следует относиться снисходительно. Конечно, можно ограничиться надеждой на вырождение исследовательской программы, но только конструктивная критика с помощью соперничающих программ приводит к реальному успеху» (там же).

2.1. 2. Антикумулятивизм

Антикумулятивисты, как правило, не противостоят кумулятивистам абсолютно. Как те, так и другие опираются на реальные факты в истории науки. В ней имеются как периоды господства накопительных моментов, так и периоды коренной ломки прежних представлений и вызванные ею революционной замены старых представлений на новые.

Так, в истории физики на смену геоцентризму пришёл гелиоцентризм. Между ними тянулся многовековой период накопления знаний, период их постепенного роста (т. е. кумулятивный период), но замена геоцентризма гелиоцентризмом в конечном счёте произошла благодаря коперниковской революции.

Кумулятивисты делают упор на переходные периоды, имеющиеся в науке между разными, сменяющимися теориями, а их противники обращают в первую очередь внимание на процесс революционной ломки, в результате которой происходит замена одной господствующей теории на другую. Но между ними не может быть абсолютной границы, поскольку и антикумулятивисты не могут не признавать, что революционные ломки в науке предполагают их кумулятивную подготовку. Между тем основателем антикумулятивизма стал радикал – Гастон Башляр.

2.1.2.1. Гастон Башляр

Гастон Башляр (1884–1962) – французский философ и искусствовед. Его путь в науку был очень извилистым. Он родился в бедной семье ремесленника. В молодости он работал на почте. Однако в 1912 г., когда ему было уже 28 лет, после Первой мировой войны, на которую он был призван, он сумел стать преподавателем химии. В 20-х гг. Г. Башляр с головой уходит в философию. В 1927 он получил степень доктора в Сорбонне. С 1930 по 1940 занимал должность профессора философии в университете Дижона. С 1941 по 1954 – профессор Сорбоны.

Г. Башляр – весьма заметная фигура в науке ХХ в. Настолько заметная, что попал в число очень редких счастливцев, о которых пишут монографии. У нас такую монографию написал В. П. Визгин (см.: Визгин В. П. Эпистемология Гастона Башляра и история науки. М., 1996). Очень внушительно выглядит аннотация к этой книге: «В монографии прослеживается эволюция эпистемологических взглядов Гастона Башляра, крупнейшего французского эпистемолога и философа науки XX в. Показан генезис его эпистемологической концепции, её связь с традицией французского позитивизма…».

Главный науковедческий труд Гастона Башляра – Le nouvel esprit scientifique (Новый научный дух), который вышел во Франции в 1934 г. Он помещён в русском переводе в книгу: Башляр Г. Новый рационализм. М., 1987.

Для науковедческой концепции Г. Башляра характерны три методологических черты: субъективный идеализм, рискующий неорационализм и кричащий антикумулятивизм.

Субъективный идеализм

Как только человеческий разум породил науку, отношения между реальным миром и наукой, по Г. Башляру, перевернулись с ног на голову. Не реальный мир стал порождать науку, а совсем наоборот: наука стала порождать этот мир. Он стал рождаться из науки, как Афина-Паллада из головы Зевса.

Ничтоже сумняшеся Г. Башляр утверждал: «Наука порождает мир не посредством магических импульсов, имманентных реальности, но посредством импульсов рациональных, имманентных духу. После того как в результате первичных усилий духа сформирован разум по образцу мира, духовная активность современной науки начинает конструировать мир по образу разума» (В поисках теории развития науки / Под ред. С. Р. Микулинского. М., 1982. С. 101).

Если бы здесь речь шла о том мощном влиянии, которое наука оказывает на практическое преобразование окружающего её мира, то всё было бы на месте. С этим влиянием связано понятие ноосферы у В. И. Вернадского. Но Г. Башляр ушёл в интерпретации роли науки в этом мире чересчур далеко. Он довёл отношения между ними, как мы только что видели, до перевёрнутого, субъективно-идеалистического, состояния.

«Сегодняшняя наука, – писал Г. Башляр, не страшась критики со стороны натуралистов, – решительно искусственна в декартовском смысле этого термина. Она порывает с природой (вот так! – В. Д.), чтобы конструировать технику. Она конструирует реальность, сортирует материю, придаёт финальность разрозненным силам. Конструирование, очищение, динамическая концентрация – вот человеческая деятельность, вот научная деятельность» (там же. С. 106).

В своём субъективном идеализме Г. Башляр был неудержим. Он заявлял: «Мир есть “верификация”. Он сделан из верифицированных идей» (там же. С. 106).

Рискующий неорационализм

Г. Башляр мыслил себя творцом нового рационализма. С его точки зрения, время старого, декартовского, рационализма пришло к концу. Время декартовского универсального сомнения (т. е. сомнения во всём) уже устарело.

Г. Башляр писал: «Универсальное сомнение бесповоротно распыляло в порошок данные разрозненных фактов. Оно не отвечает никакой реальной стадии научного исследования» (там же. С. 114–115).

Пришло время нового рационализма – рискующего. «Таким путём, – поясняет Г. Башляр новую форму рационализма, – станет понятным этот рискующий разум, без конца реформируемый, всегда состояший в полемике сам с собою. И когда мышление начнёт осциллировать в рамках прикладного рационализма, оживёт тот комплекс терпеливости и нетерпения, который хорошо выражен мечтателем эксперимента Пристли: “Человек, судьба которого состоит в том, чтобы действительно заложить основания науки, должен рисковать всей своей репутацией”» (там же).

Риск учёного – вот условие, позволяющее ему делать открытия. Сами же открытия в науке Г. Башляр уподоблял мутациям в живой природе. В результате получались «мутации рациональности». Он писал: «Нам следует принять на себя гораздо больший риск, если мы хотим получить мутации рациональности» (там же. С. 114).

Кричащий антикумулятивизм

Г. Башляр был крайним антикумулятивистом. Своим прогрессом, считал он, наука обязана происходящим в ней время от времени революциям. При этом новые научные революции напрочь перечёркивают достижения старых.

Никакой кумулятивности, по Г. Башляру, в науке нет. Новые науки, вовсе не происходят из старых. Они происходят из новых революционных теорий.

Так, современная физика своим прогрессом обязана революционной теории А. Эйнштейна. Что же касается доэйнштей-новской физики, то её без всяких сожалений следует отправить на свалку истории. Её время бесповоротно прошло. О ней нужно забыть.

Подобно модернистам в искусстве, Г. Башляр сбрасывал с корабля современности старые науки и тем самым лишал новые их предков: «Современные механики – релятивистская, квантовая, волновая – есть науки без предков. Наши правнуки, несомненно, не будут интересоваться наукой наших предков. Они будут видеть в ней только музей мыслей, ставших неактивными, или по меньшей мере мыслей, которые более не могут иметь ценности… Такая наука (атомная физика. – В. Д.) представляет собой изумительно чистый образец исторического разрыва в эволюции современных наук» (там же. С. 113).

Итак, Гастон Башляр – теоретик такой крайней формы антикумулятивизма, которую можно назвать кричащей или вопиющей. В истории науковедения больше таких радикалов не попадалось.

2.1.2.2. Александр Койре

Александр Койре (Койранский) (1892–1964) – французский науковед. Он родился в Таганроге в еврейской семье. Среднее образование получил в гимназиях Тифлиса и Ростова-на-Дону. В 1908 переехал в Германию, где в течение трёх лет учился в Гёттингенском университете. Для завершения образования он переехал в Париж, где его застала Первая мировая война. Он воевал на стороне русских вплоть до осени 1917 г. Вернувшись в Париж, он вступил на научное поприще.

В России вышло три книги А. Койре: «От замкнутого мира к бесконечной вселенной» (М., 2001), «Очерки истории философской мысли. О влиянии философских концепций на развитие научных теорий» (М., 2003) и «Философия и национальная проблема в России начала XIX века» (М., 2003).

Для историко-научной концепции А. Койре характерны три черты – дисциплинарный синтетизм, умеренный интернализм и умеренный антикумулятивизм.

Дисциплинарный синтетизм

Подобно Д. Сартону, А. Койре совершенно справедливо выступал против изложения эволюции науки в виде истории разрозненных отдельных дисциплин. История науки должна быть синтетической. Она должна быть единой. Это становится возможным, когда историк науки исходит из системного взгляда на дисциплинарную структуру науки.

Протестуя против исключительно аналитического подхода в научной историографии, А. Койре писал: «История математики плюс история астрономии, плюс история физики, химии и биологии не составляют истории науки… Мы все знаем, что целое больше, чем сумма его частей» (В поисках теории развития науки / Под ред. С. Р. Микулинского. М., 1982. С. 140).

Создать синтетическую историю науки – дело многотрудное. На пути к её созданию стоит неслыханная дифференциации науки, произошедшая в XIX–XX веках.

Задолго до М. Г. Чепикова (см. его монографию «Интеграция науки. М., 1981) А. Койре стал сокрушаться по поводу чрезмерной дифференциации современной науки, утраты ею прежнего единства, которое в прошлом ещё поддаётся восстановлению, а в настоящее время грозит быть непреодолимым бедствием.

Более того, даже в каждой отдельной науке накопилось столько знаний, что они не вмещаются в голову её историка.

Вот как А. Койре пояснял эту мысль: «Специализация является платой за прогресс. Обилие материала, обогащение наших знаний всё более и более превышают способности человеческих существ. Таким образом, никто не может писать историю науки, ни даже историю одной науки… Как никто сегодня не может знать всей математики или физики, химии или литературы» (там же. С. 140–141).

Чрезмерная дифференциация современной науки, действительно, представляет собой в наше время глобальную проблему, но её, тем не менее, надо решать. В противном случае мы так и будем жить, как говорил Г. Гегель, с разорванным сознанием, не имея целостного научного представления о мире. Без её решения возврат к энциклопедизму невозможен. Имеется только один путь к её решению – универсально-эволюционный. Идея эволюции объединяет все науки и весь мир, который они отражают.

А. Койре был близок в какой-то мере к пониманию ведущей роли философии в синтезе частных наук. Во всяком случае, он не отрывал частные науки от философии. Об этом свидетельствуют такие его слова:

«История научной мысли учит нас, что:

а) научная мысль никогда не была полностью отделена от философской мысли;

б) великие научные революции всегда определялись катастрофой или изменением философских концепций;

в) научная мысль – речь идёт о физических науках – развивалась не в вакууме; это развитие всегда происходило в рамках определённых идей, фундаментальных принципов, наделённых аксиоматической очевидностью, которые, как правило, считались принадлежащими собственно философии» (Философия науки: общие проблемы познания. Методология естественных и гуманитарных наук: хрестоматия / отв. ред. – сост. Л. А. Микешина. М., 2005. С. 235).

Умеренный интернализм

Очень часто А. Койре изображают как радикального интерналиста (имманентиста) в науковедении. Так, В. С. Черняк писал о нём: «В конце 30-х годов нашего (ХХ-го. – В. Д.) столетия он становится признанным главой так называемого интерналистского направления в историографии, которое пытается объяснить историю науки имманентными законами развития человеческого духа» (там же. С. 120).

Между тем А. Койре был умеренным интерналистом. Это значит, что, несмотря на то, что он подчёркивал независимость науки от её окружения, он не абсолютизировал эту независимость.

Так, нельзя, с точки зрения А. Койре, отделить историю науки от истории других сфер духовной культуры – в частности, от религии. Он писал: «Мне кажется невозможным отделить историю философской мысли от истории мысли религиозной» (В поисках теории развития науки / Под ред. С. Р. Микулинского. М., 1982. С. 120).

Интернализм А. Койре, как видим, был умеренным, хотя впечатление о том, что его интернализм был радикальным, возникло неслучайно, поскольку выдвижение внутренней («чистой», «имманентной») истории науки за счёт перемещения на задний план её внешней («прикладной») истории он проводил более решительно, чем Д. Сартон.

Под приоритет внутридисциплинарного подхода в истории науки перед междисциплинарным А. Койре подводил множество аргументов. Приведу лишь такие:

1. «Я считаю…, что наука, наука нашей эпохи, как и наука греков, является существенно теорией, поиском истины, и поэтому она имеет и всегда имела собственную жизнь, имманентную историю, и что лишь в зависимости от своих собственных проблем, своей собственной истории она может быть понята своими историками» (там же. С. 138).

2. «Мне кажется тщетным желание вывести греческую науку из социальной структуры городов. Афины не объясняют ни Евдокса, ни Платона. Тем более Сиракузы не объясняют Архимеда или Флоренция – Галилея. Я считаю, с моей стороны, что то же самое верно и для Нового времени, и даже для нашего времени, несмотря на сближение чистой и прикладной науки… Вовсе не социальная структура Англии XVII века может объяснить Ньютона и тем более не социальная струкутра России времён Николая I может пролить свет на творения Лобачевского» (там же. С. 138–139).

3. «Несомненно, что роль науки в современном обществе возрастала в течение последних веков. Несомненно, что наука стала фактором огромной, может быть решающей, важности в истории. Не менее очевидно также то, что её связь с прикладной наукой является также тесной» (там же. С. 137).

Все эти аргументы совершенно справедливы, если их не преувеличивать, в отношении к внутренней истории науки, но наряду с нею никто не запретит изложение и внешней истории науки.

В таком случае мы получим два типа историографических исследований в науковедении – внутридисциплинарные и междисциплинарные. В первом случае речь идёт о внутренней истории науки, а во втором – о её внешней истории, где рассматриваются связи науки с тем окружением, в котором она развивалась, – с религией, искусством, политикой и т. д.

Умеренный антикумулятивизм

Если Д. Сартон был крайним кумулятивистом, а Г. Башляр – крайним антикумулятивистом, то А. Койре – умеренным антикумулятивистом.

А. Койре попал в нашем науковедении не только в крайние интерналисты, но и в крайние антикумулятивисты. Так, В. С. Черняк писал о нём: «Отбросив идею кумулятивного характера развития науки, Койре пришёл к выводу, что история физики представляет собой скачкообразную смену метафизических парадигм, или типов мышления, возникновение которых он образно называет мутациями человеческого интеллекта» (там же. С. 125).

Это преувеличение. На самом деле, признание научных революций отнюдь не означало для А. Койре полное отрицание кумулятивных (накопительных) периодов в истории науки. Однако на первый план в его историографии выдвинуты революции в науке. Так, много внимания он уделял в своих работах научной революции в Европе XVI–XVII вв., которую он начинал не с Н. Коперника, а с Г. Галилея, поскольку гелиоцентризм первого дошёл до сознания научного сообщества приблизительно через 100 лет после смерти его автора.

В 1939 г. вышла в свет книга А. Койре «Этюды о Галилее». По этой книге видно, что её автор не был таким крайним антикумулятивистом, как Г. Башляр. В трудах Аристотеля, с которым боролся Галилей, А. Койре вовсе не видел нагромождение одних устаревших нелепостей, которые Галилей отбросил полностью и целиком. Более того, революция в физике XVI–XVII вв. была бы невозможна, если бы она не опиралась на знания, добытые в ней за предшествующие столетия. Даже если новая теория рождается в противоборстве со старой, само это противоборство стимулирует прогресс в науке.

Это свидетельствует о том, что А. Койре, в отличие от Г. Башляра, не перечёркивал кумулятивистский подход в науковедении. Между тем, с его точки зрения, прогресс в истории науки в первую очередь связан с революционными скачками, произошедшими в ней, а не с длительными периодами подготовки к ним. Вот почему его образ истории науки приобрёл в конечном счёте антикумулятивный вид.

Антикумулятивный образ науки, нарисованный А. Койре, пришёлся по душе самому крупному антикумулятивисту второй половины ХХ в. – Томасу Куну.

2.1.2.3. томас Кун

Томас Сэмюэл Кун (1922–1996), как сообщает нам «Википедия», «родился в Цинцинате (штат Огайо) в еврейской семье, перебравшейся в Нью-Йорк, когда Томасу было 6 месяцев. Его отец, Сэмюэл Л. Кун, был инженером-гидравликом, выпускником Гарвардского университета и Массачусетского института технологии; мать, Минетт Кун (урожд. Струк), работала редактором».

Томас пошёл по стопам своего отца. В 1943 г. он окончил Гарвардский университет и получил степень по физике. Дальнейшая его карьера была связана с работой в Гарварде, Принстоне, Калифорнийском университе в Беркли и Массачусетском институте технологии. Как видим, жизнь у него удалась.

Томас Кун стал самой известной фигурой в науковедении второй половины ХХ в. Его книга The Structure of Scientific Revolutions (Структура научных революций) вышла в Америке в 1962 г. В 1975 в Москве вышел её русский перевод. С тех пор трудно найти работу по науковедению, где бы не упоминалось имя её автора. Это имя стало чуть ли не синонимом антикумулятивизма в науковедении.

Т. Кун подчёркивал преемственность собственной науковедческой концепции от А. Койре, тогда как к Д. Сартону и К. Попперу относился весьма критически. Тем самым он в какой-то мере сам вписывал себя в число учёных, рисующих антикумулятивный образ науки, хотя свою принадлежность к антикумулятивистам он не подчёркивал. Его антикумулятивизм связан не с игнорированием эволюции науки в целом, а с выдвижением на первый план её революционных периодов.

В истории любой науки Т. Кун выделял длительные периоды «нормальной науки» и краткие периоды «научных революций». Последние он считал весьма редким событием в истории науки. Так, в истории физики он связывал научные революции с деятельностью лишь следующих учёных – Коперника, Ньютона, Лавуазье и Эйнштейна. Периоды научных революций и стали основным предметом его исследовательского внимания. Как он охарактеризовывал периоды?

Т. Кун не был таким крайним антикумулятивистом, как Г. Башляр. В любой научной революции, которую он охарактеризовывал как «антикумулятивный» скачок, он видел коренную ломку предшествующих представлений о предмете исследования у представителей данной науки, возникшую не на голом месте, а подготовленную длительным периодом её кумулятивного, накопительного, развития.

Период научной революции предстаёт в теории Т. Куна как время выбора новой теории, которая станет во главу формирующейся научной парадигмы, т. е. системы взглядов, объединённых этой теорией.

Выбор теории, которая возглавит новую научную парадигму, зависит в первую очередь от высокой оценки со стороны коллег её автора. Они должны быть убеждены в том, что эта теория обеспечит в будущем «нормальное» функционирование их науки на долгое время. Сама же смена одной научной парадигмы другою выглядит для её представителей как грандиозное, эпохальное событие. Оно воспринимается представителями данной науки как принятие нового вероисповедания для религиозных людей.

Период междуцарствия, охватывающий время от одной научной революции до другой, расценивалось Т. Куном как подчинение теории, ставшей во главе победившей научной парадигмы. На долгое время исследователи обречены на углубление, конкретизацию, развитие этой ведущей теории.

Вот как Т. Кун объяснял успех победивших парадигм в истории науки: «Парадигмы приобретают свой статус потому, что их использование приводит к успеху скорее, чем применение конкурирующих с ними способов решения некоторых проблем, которые исследовательская группа признаёт в качестве наиболее остро стоящих. Однако успех измеряется не полной удачей в решении одной проблемы и не значительной продуктивностью в решении большого числа проблем. Успех парадигмы, будь то аристотелевский анализ движения, расчёты положения планет у Птолемея, применение весов Лавуазье или математическое описание электромагнитного поля Максвеллом, вначале представляет собой в основном открывающуюся перспективу успеха в решении ряда проблем особого рода. Заранее неизвестно исчерпывающе, каковы будут эти проблемы. Нормальная наука состоит в реализации этой перспективы по мере расширения частично намеченного в рамках парадигмы знания о фактах. Реализация указанной перспективы достигается также благодаря всё более широкому сопоставлению этих фактов с предсказаниями на основе парадигмы и благодаря дальнейшей разработке самой парадигмы» (Кун Т. Структура научных революций. М., 1975: . narod. ru/ library_files/books/Kun. html).

Тем не менее накопление знаний в периоды «нормальной науки» в конечном счёте приводит к появлению данных, которые уже не поддаются объяснению со стороны господствующей научной парадигмы. С позиций старых («парадигмаль-ных») теорий они воспринимаются как аномалии. Со временем таких «аномалий» накапливается так много, что рождаются новые теории, способные их объяснить.

Появление новых теорий, не вкладывающихся в прежнюю научную парадигму, свидетельствует о нарастающем кризисе в науке. В ней назревает прелюдия будущей революции. Т. Кун писал: «Если осознание аномалии имеет значение в возникновении нового вида явлений, то вовсе не удивительно, что подобное, но более глубокое осознание является предпосылкой для всех приемлемых изменений теории. Имеющиеся исторические данные на этот счет, как я думаю, совершенно определенны. Положение астрономии Птолемея было скандальным ещё до открытий Коперника. Вклад Галилея в изучение движения в значительной степени основывался на трудностях, вскрытых в теории Аристотеля критикой схоластов. Новая теория света и цвета Ньютона возникла с открытием, что ни одна из существующих парадигмальных теорий не способна учесть длину волны в спектре. А волновая теория, заменившая теорию Ньютона, появилась в самый разгар возрастающего интереса к аномалиям, затрагивающим дифракционные и поляризационные эффекты теории Ньютона. Термодинамика родилась из столкновения двух существовавших в XIX веке физических теорий, а квантовая механика – из множества трудностей вокруг истолкования излучения чёрного тела, удельной теплоёмкости и фотоэлектрического эффекта. Кроме того, во всех этих случаях, исключая пример с Ньютоном, осознание аномалий продолжалось так долго и проникало так глубоко, что можно с полным основанием охарактеризовать затронутые ими области как области, находящиеся в состоянии нарастающего кризиса. Поскольку это требует пересмотра парадигмы в большом масштабе и значительного прогресса в проблемах и технических средствах нормальной науки, то возникновению новых теорий, как правило, предшествует период резко выраженной профессиональной неуверенности. Вероятно, такая неуверенность порождается постоянной неспособностью нормальной науки решать её головоломки в той мере, в какой она должна это делать. Банкротство существующих правил означает прелюдию к поиску новых» (там же).

Среди новых теорий со временем обнаруживается могильщица предшествующей научной парадигмы, во главе которой стоит устаревшая исходная теория. Эта теория уступает место новой, более прогрессивной. Сам процесс замены одной парадигмы в науке другою Т. Кун и назвал научной революцией.

Т. Кун следующим образом объяснял аналогию между политическими революциями и научными: «Политические революции начинаются с роста сознания (часто ограничиваемого некоторой частью политического сообщества), что существующие институты перестали адекватно реагировать на проблемы, поставленные средой, которую они же отчасти создали. Научные революции во многом точно так же начинаются с возрастания сознания, опять-таки часто ограниченного узким подразделением научного сообщества, что существующая парадигма перестала адекватно функционировать при исследовании того аспекта природы, к которому сама эта парадигма раньше проложила путь. И в политическом, и в научном развитии осознание нарушения функции, которое может привести к кризису, составляет предпосылку революции. Кроме того, хотя это, видимо, уже будет злоупотреблением метафорой, аналогия существует не только для крупных изменений парадигмы, подобных изменениям, осуществленным Лавуазье и Коперником, но также для намного менее значительных изменений, связанных с усвоением нового вида явления, будь то кислород или рентгеновские лучи. Научные революции, как мы отмечали в конце V раздела, должны рассматриваться как действительно революционные преобразования только по отношению к той отрасли, чью парадигму они затрагивают» (там же).

Смена парадигмы в науке – грандиозное событие в истории науки. Она заставляет учёных менять прежний взгляд на новую картину мира («гештальт»). «Во время революции, когда начинает изменяться нормальная научная традиция, – читаем у Т. Куна, – учёный должен научиться заново воспринимать окружающий мир – в некоторых хорошо известных ситуациях он должен научиться видеть новый гештальт. Только после этого мир его исследования будет казаться в отдельных случаях несовместимым с миром, в котором он “жил” до сих пор» (там же).

Аналогия между политическими и научными революциями имеет свои границы: первые происходят быстрее, чем вторые. Теория, возглавившая новую парадигму в науке, прокладывает себе дорогу с великим трудом. Её победа в научном сообществе требует достаточно много времени. Т. Кун в связи с этим приводит такие примеры: «Коперниканское учение приобрело лишь немногих сторонников в течение почти целого столетия после смерти Коперника. Работа Ньютона не получила всеобщего признания, в особенности в странах континентальной Европы, в продолжение более чем 50 лет после появления “Начал”… Дарвин особенно прочувствованно писал в конце книги “Происхождение видов”: “Хотя я вполне убежден в истине тех воззрений, которые изложены в этой книге в форме краткого обзора, я никоим образом не надеюсь убедить опытных натуралистов, умы которых переполнены массой фактов, рассматриваемых имя в течение долгих лет с точки зрения, прямо противоположной моей… Но я смотрю с доверием на будущее, на молодое возникающее поколение натуралистов, которое будет в состоянии беспристрастно взвесить обе стороны вопроса”. А Макс Планк, описывая свою собственную карьеру в “Научной автобиографии”, с грустью замечал, что “новая научная истина прокладывает дорогу к триумфу не посредством убеждения оппонентов и принуждения их видеть мир в новом свете, но скорее потому, что её оппоненты рано или поздно умирают и вырастает новое поколение, которое привыкло к ней”» (там же).

С великим трудом, но новая парадигма в науке приходит к победе над старой: «Если парадигме суждено добиться победы в сражении, число и сила убеждающих аргументов в её пользу будет возрастать. Многие учёные тогда будут приобщаться к новой вере, а дальнейшее исследование новой парадигмы будет продолжаться. Всё большее число ученых, убедившись в плодотворности новой точки зрения, будут усваивать новый стиль исследования в нормальной науке, до тех пор пока наконец останется лишь незначительное число приверженцев старого стиля» (там же).

В последней, 13-й, главе своей громогласной книги, которую её автор назвал «Прогресс, который несут революции», читаем: «Революции оканчиваются полной победой одного из двух противоборствующих лагерей. Будет ли эта группа утверждать, что результат её победы не есть прогресс? Это было бы равносильно признанию, что она ошибается и что её оппоненты правы» (там же).

Революции в науке – необходимое звено в её эволюции. Они делают эту эволюцию скачкообразной, но вместе с «нормальной наукой» они ведут её ко всё более и более детальному представлению о мире.

Завершая свою книгу, Т. Кун писал: «Процесс развития, описанный в данном очерке, представляет собой процесс эволюции от примитивных начал, процесс, последовательные стадии которого характеризуются всевозрастающей детализацией и более совершенным пониманием природы» (там же).

Последний абзац замечательной книги, о которой здесь шла речь, указывает на необходимость и перспективность эволюционной точки зрения на историю науки: «Любая концепция природы, которая не противоречит при тех или иных доводах росту науки, совместима в то же время и с развитой здесь эволюционной точкой зрения на науку. Так как эта точка зрения также совместима с тщательными наблюдениями за научной жизнью, имеются сильные аргументы, убеждающие в том, что эта точка зрения вполне применима и для решения множества ещё остающихся проблем» (там же).

2.1.2.4. Пол Фейерабенд

Томас Кун создал такой образ науки, с которым, казалось бы, невозможно не согласиться. В нём всё на месте: его автор изобразил историю науки как эволюционный процесс, в котором долгие периоды её постенного развития меняются сравнительно быстрыми революционными периодами.

Между тем у Т. Куна нашёлся противник – Пол (Пауль) Фейерабенд (1924–1994). Он был гражданином мира. Родился в Австрии (Вене), жил в Англии, Новой Зеландии, Италии, Швейцарии, а с 1958 г. обосновался в США, работая до 1989 г. профессором философии в Калифорнийском университете в Беркли.

Главный пункт, в чём П. Фейерабенд разошёлся с Т. Куном, состоял в том, что последний представлял себе «нормальную науку» (т. е. науку, находящуюся между двумя революциями), как единую, монистическую, тогда как П. Фейерабенд стал изображать «нормальную науку» в анархистско-плюралистическом духе.

Научные истины, с точки зрения П. Фейерабенда, во все времена постигаются в борьбе между разными теориями, между разными позициями в решении одних и тех же проблем. Любая истина – плод сталкивающихся мнений, противоборствующих точек зрения, плод научного плюрализма.

Главный труд П. Фейерабенда – «Против метода. Очерк анархистской теории познания» (1975). В этой книге он поместил «Набросок основных рассуждений». Его можно рассматривать как ведущие установки его науковедческой концепции. Вот почему я процитирую из этого наброска ключевые пункты:

[1] «Наука представляет собой по сути анархистское предприятие: теоретический анархизм более гуманен и прогрессивен, чем его альтернативы, опирающиеся на закон и порядок.

[2] Это доказывается и анализом конкретных исторических событий, и абстрактным анализом отношения между идеей и действием. Единственным принципом, не препятствующим прогрессу, является принцип все дозволено.

[3] Например, мы можем использовать гипотезы, противоречащие хорошо подтвержденным теориям или обоснованным экспериментальным результатам. Можно развивать науку, действуя контриндуктивно.

[4] Условие совместимости (consistency), согласно которому новые гипотезы логически должны быть согласованы с ранее признанными теориями, неразумно, поскольку оно сохраняет более старую, а не лучшую теорию. Гипотезы, противоречащие подтверждённым теориям, доставляют нам свидетельства, которые не могут быть получены никаким другим способом. Пролиферация теорий благотворна для науки, в то время как их единообразие ослабляет её критическую силу. Кроме того, единообразие подвергает опасности свободное развитие индивида.

[5] Не существует идеи, сколь бы устаревшей и абсурдной она ни была, которая не способна улучшить наше познание. Вся история мышления конденсируется в науке и используется для улучшения каждой отдельной теории. Нельзя отвергать даже политического влияния, ибо оно может быть использовано для того, чтобы преодолеть шовинизм науки, стремящейся сохранить status quo.

[6] Ни одна теория никогда не согласуется со всеми известными в своей области фактами, однако не всегда следует порицать её за это. Факты формируются прежней идеологией, и столкновение теории с фактами может быть показателем прогресса и первой попыткой обнаружить принципы, неявно содержащиеся в привычных понятиях наблюдения.

[15]…если наука существует, разум не может быть универсальным и неразумность исключить невозможно. Эта характерная черта науки и требует анархистской эпистемологии. Осознание того, что наука не священна и что спор между наукой и мифом не принёс победы ни одной из сторон, только усиливает позиции анархизма.

[16] Даже остроумная попытка Лакатоса построить методологию, которая а) не нападает на существующее положение вещей и всё-таки б) налагает ограничения на нашу познавательную деятельность, не ослабляет этого вывода. Философия Лакатоса представляется либеральной только потому, что является замаскированным анархизмом.

[18] Таким образом, наука гораздо ближе к мифу, чем готова допустить философия науки. Это одна из многих форм мышления, разработанных людьми, и не обязательно самая лучшая. Она ослепляет только тех, кто уже принял решение в пользу определённой идеологии или вообще не задумывается о преимуществах и ограничениях науки. Поскольку принятие или непринятие той или иной идеологии следует предоставлять самому индивиду, постольку отсюда следует, что отделение государства от церкви должно быть дополнено отделением государства от науки – этого наиболее современного, наиболее агрессивного и наиболее догматического религиозного института. Такое отделение – наш единственный шанс достичь того гуманизма, на который мы способны, но которого никогда не достигали» (Фейерабенд, П. Избранные труды по методологии науки. М., 1986: http://www. twirpx. com/file/99677).

Что и говорить, оригинал! В отделении науки от государства есть рациональное зерно: оно делает науку свободной, хотя эта свобода так же относительна, как у церкви. К тому же, в этом случае ей придётся, как и церкви, перейти на самофинансирование. К этому дело в современной России и идёт. В результате церковь останется, а наука в лучшем случае будет влачить жалкое существование, а в худшем – исчезнет.

П. Фейерабенд был тотальным анархистом. Он считал, что анархизм – условие для прогресса в любой сфере жизни, включая науку: «Мой же тезис состоит в том, что анархизм помогает достигнуть прогресса в любом смысле. Даже та наука, которая опирается на закон и порядок, будет успешно развиваться лишь в том случае, если в ней хотя бы иногда будут происходить анархистские движения» (там же)

Почему П. Фейерабенд назвал свою книгу «Против метода»? Потому что он был против методологического принуждения. Метод в науке, с его точки зрения, – это узда, которая сдерживает свободу творчества. А он был за полную свободу научной мысли. Вот почему первая глава в его книге называется «Всё дозволено».

Правда, потом выясняется, что П. Фейерабенд был не против любого метода, а против жёсткого метода. «Идея метода, – пишет П. Фейерабенд, поясняя мысль, почему он против жёсткого метода, – содержащего жёсткие, неизменные и абсолютно обязательные принципы научной деятельности, сталкивается со значительными трудностями при сопоставлении с результатами исторического исследования. При этом выясняется, что не существует правила – сколь бы правдоподобным и эпистемологически обоснованным оно ни казалось, – которое в то или иное время не было бы нарушено. Становится очевидным, что такие нарушения не случайны и не являются результатом недостаточного знания или невнимательности, которых можно было бы избежать. Напротив, мы видим, что они необходимы для прогресса науки. Действительно, одним из наиболее замечательных достижений недавних дискуссий в области истории и философии науки является осознание того факта, что такие события и достижения, как изобретение атомизма в античности, коперниканская революция, развитие современного атомизма (кинетическая теория, теория дисперсии, стереохимия, квантовая теория), постепенное построение волновой теории света, оказались возможными лишь потому, что некоторые мыслители либо сознательно решили разорвать путы «очевидных» методологический правил, либо непроизвольно нарушали их» (там же).

Звучит как будто убедительно, но голословно. Непонятно, почему он решил, что перечисленные им достижения были получены в науке людьми, не опирающимися ни на какие методы. Разве можно, например, лишить человека общих методов (способов) познания? Сознаёт то человек или не сознаёт, но в его голове всегда сидит какой-нибудь способ познания, который стал преобладающим в его мышлении. В одной голове это абсолютизм (или – или), например, а в другой – релятивизм (и – и). Раньше в наших вузах учили студентов диалектико-материалистическому методу, а теперь наши философы застеснялись. Выходит, с методологической свободой дело обстоит не так просто, как казалось эпистемологу-анархисту Полу Фейерабенду.

Либеральный пафос П. Фейерабенда понятен: совершенно справедливо он считал, что творческая свобода – необходимое условие для работы учёных. Если эту свободу не абсолютизировать, она, бесспорно, способствует росту научных знаний. С этим «если» можно принять и следствие вытекающее из свободы научного творчества – плюрализм теорий.

Без плюрализма теорий в науке, по мнению П. Фейерабенда потому нельзя обойтись, что истина рождается на стыке альтернативных точек зрения. Он писал: «Познание представляет собой скорее возрастающий океан взаимно несовместимых (и, может быть, даже несоизмеримых) альтернатив, в котором каждая отдельная теория, каждая волшебная сказка, каждый миф являются частями одной совокупности, взаимно усиливают, дополняют друг друга и благодаря конкуренции вносят свой вклад в развитие нашего сознания» (там же. С. 178).

П. Фейерабенд вовсе не опроверг теорию Т. Куна. Он лишь привнёс в монистический образ «нормальной науки» Т. Куна океан плюрализма теорий и воззрений. Но в увлечении плюрализмом есть опасность запутаться в этих теориях и воззрениях. Между тем истина одна.

Плюрализм в науке не может господствовать над монизмом. В противном случае построение единой научной картины мира в тот или иной период времени превратится в химеру, а более или менее единая картина мира расползётся по швам.

2. 2. Междисциплинарные подходы

Если представители внутридисциплинарного направления в науковедении – как кумулятивисты (Д. Сар-тон, К. Поппер, И. Лакатос и др.), так и антикумулятивисты (Г. Башляр, Т. Кун, П. Фейерабенд и др.) – сосредоточивают своё внимание на эволюции науки как таковой, то представители междисциплинарного направления в науковедении выходят за её пределы либо в биотическую эволюцию (поздний К. Поппер и С. Тулмин), либо в психическую эволюцию (М. Полани и А. Н. Лук), либо в культурную эволюцию (А. П. Огурцов и В. С. Стёпин).

2. 1. Биологизм

2. 2.1. 1. Карл Поппер (поздний)

Карл Поппер (1902–1994) прожил 92 года. У него было время для его собственной интеллектуальной эволюции. Эта эволюция привела его к применению идей Ч. Дарвина к изучению истории научного познания.

7 мая 1983 г. восьмидесятилетний К. Поппер на конференции «Открытые вопросы квантовой физики» прочитал в Италии доклад Evolutionary Epistemology (Эволюционная эпистемология), где его автор милостиво согласился с мнением Д. Кэмпбелла о том, что его следует причислять к эволюционным эпистемологам.

В самом начале доклада К. Поппер сказал: «Эпистемология – английский термин, обозначающий теорию познания, прежде всего научного познания. Это теория, которая пытается объяснить статус науки и её рост. Дональд Кэмпбелл назвал мою эпистемологию эволюционной, потому что я смотрю на неё как на продукт биологической эволюции, а именно – дарвиновской эволюции путём естественного отбора» (http:// gtmarket. ru/laboratory/expertize/4708).

Мы должны быть благодарны потомкам великого Чарлза Дарвина, которые стали переносить его идеи из биологии на широкой простор других наук – в частности, на науки о культуре. Одним из них был французский историк Шарль Летурно (1831–1902). Вот лишь некоторые книги, свидетельствующие об этом: «Эволюция морали» (1884), «Эволюция брака и семьи» (1888), «Эволюция собственности» (1889), «Политическая эволюция» (1890), «Юридическая эволюция у различных человеческих рас» (1891), «Религиозная эволюция» (1892), «Эволюция рабства» (1897) и др.

Но использование дарвинизма за пределами биологии далеко не всегда приводило к прогрессу в развитии науки в частности и культуры вообще. Прямолинейное использование дарвиновских категорий, например, в этике и политологии привело к социал-дарвинизму, ярым поклонником которого был, к примеру сказать, Людвиг Вольтман (1871–1907). Он стал, пожалуй, самым выдающимся теоретиком расизма в начале ХХ в.

Л. Вольтман писал: «Человеческие расы… подчинены тем же общим биологическим законам изменчивости и наследственности, приспособления и отбора, внутривидового размножения и смешения, усовершенствования и вырождения, как все прочие организмы животного и растительного мира» (Авдеев В. Политическая антропология Людвига Вольтмана: http:// www. metakultura. ru/vgora/ezoter/woltman1. htm).

Выходит, дарвиновское учение для одних – это свет, а для других – это тьма. Одним он помогает добираться до истины, а других уводит от неё. А какую роль сыграл дарвинизм в эволюционной эпистемологии К. Поппера?

В 1972 г. К. Поппер опубликовал книгу «Объективное знание. Эволюционный подход». Особого внимания в этой книге заслуживает её 7-я глава «Эволюция и древо познания». Рост наших знаний он попытался объяснить в ней с помощью дарвиновских категорий естественного отбора и борьбы за существование.

К. Поппер писал: «Можно сказать, что рост наших знаний происходит в результате процесса, напоминающего “естественный отбор” Дарвина. В данном случае речь идёт о естественном отборе гипотез: наши знания в каждый данный момент состоят из гипотез, проявивших на данном этапе свою способность выжить в борьбе за существование; нежизнеспособные же гипотезы устраняются в процессе этой конкурентной борьбы» (Поппер Карл. Объективное знание. Эволюционный подход. М., 2002: . ru/wp/?p=8101).

К. Поппер добирается дальше до когнитивной эволюции: «Изложенная концепция приложима к знаниям животных, к донаучным знаниям и к научным знаниям. Научные знания отличаются следующим: тем, что борьба за существование усугубляется сознательной и систематической критикой наших теорий. В то время как знания животных и донаучные знания развиваются преимущественно через вымирание тех, кто придерживается нежизнеспособных гипотез, научная критика часто заставляет наши теории погибать вместо нас, устраняя наши ошибочные убеждения прежде, чем эти убеждения приведут к нашему собственному устранению» (там же).

А дальше мы видим, какой прогресс сделал К. Поппер в науковедении в сравнении с его книгой «Логика научного открытия», появившейся ещё в 1935 г. Не употребляя сомнительный термин фальсификация, он пишет: «Для решения проблем объяснения выдвигаются объяснительные теории, а для критики такой теории можно либо показать, что она внутренне противоречива, либо что она противоречит фактам или каким-либо другим знаниям. Но такая критика подразумевает, что цель наших поисков – истинные теории, то есть теории, которые согласуются с фактами. По моему мнению, именно это понятие истины как соответствия фактам делает возможной рациональную критику» (там же).

В докладе «Эволюционная эпистемология» К. Поппер подытожил свой вклад в эволюционное науковедение. Он сделал это с помощью таких тезисов:

«Первый тезис. Специфически человеческая способность познавать, как и способность производить научное знание, являются результатами естественного отбора…

Второй тезис. Эволюция научного знания представляет собой в основном эволюцию в направлении построения все лучших и лучших теорий. Это – дарвинистский процесс. Теории становятся лучше приспособленными благодаря естественному отбору. Они дают нам всё лучшую и лучшую информацию о действительности. (Они всё больше и больше приближаются к истине). Все организмы – решатели проблем: проблемы рождаются вместе с рождением жизни» (Поппер К. Эволюционная эпистемология: . ru/laboratory/expertize/4708).

Вроде, казалось бы, всё хорошо, но, увы, автора этих слов социал-дарвинистская струя, увы, не обошла. Всё дело в том, как им понимается истина? В социал-дарвинистском духе. В качестве её критерия он берёт не принцип объективности, а принцип адаптации. Отбрасывая первый, он расценивает теории не с точки зрения их приближения к объективной истине о предмете познания, а с точки зрения их пользы для приспособления (адаптации) к окружающему миру.

Выходит так же, как у столпов американского прагматизма У. Джемса и Д. Дьюи: та теория ближе к истине, которая даёт нам большую возможность получше устроиться в этом мире по сравнению с другими. Я отбираю ту теорию, которая для меня более выгодна в сравнении с другими, даже если она – квазитеория. Вот как, выходит, нужно использовать идею естественного отбора и в науке, и в жизни вообще. Критерий истины у социал-дарвинистов совпадает с личной выгодой.

Объективная истина и личная выгода очень часто совпадают. Правильный диагноз, например, меня может спасти от болезни, а неправильный отправить на тот свет. Но всё-таки сводить истину к выгоде порядочному человеку не пристало. Всё дело в том, что истина и выгода далеко не всегда совпадают. Тогда приходится полагаться на «естественный отбор». А этот отбор может оказаться вовсе не на стороне истины, а на стороне личного преуспевания, даже если оно строится на лжи и обмане.

Выгодно, например, А. Т. Фоменко писать книги о квазихронологии, он их пишет. До объективной истины ему нет никакого дела. Истина для него там, за что платят. В подобном положении находятся все теперешние экстрасенсы, астрологи, колдуны и прочие прохвосты. Их «естественный отбор» на стороне лжи и обмана.

Отсюда вытекает, что нельзя в том числе и науковеду чересчур увлекаться дарвиновской идеей естественного отбора, как и идеей борьбы за существование. Между тем Карл Поппер возвёл эти идеи в высшее достижение эволюционной эпистемологии. В своём итальянском докладе 1983 г. он поёт им дифирамбы. Вот такие, например:

1. «Ясно, что этот взгляд на прогресс науки очень напоминает взгляд Дарвина на естественный отбор путём устранения неприспособленных – на ошибки в ходе эволюции жизни, на ошибки при попытках адаптации, которая представляет собой процесс проб и ошибок. Так же действует и наука – путём проб (создания теорий) и устранения ошибок» (Поппер К. Эволюционная эпистемология: . ru/laboratory/ expertize/4708).

2. «Можно сказать: от амёбы до Эйнштейна всего лишь один шаг. Оба действуют методом предположительных проб и устранения ошибок. В чём же разница между ними? Главная разница между амёбой и Эйнштейном не в способности производить пробные теории, а в способе устранения ошибок. Амёба не осознаёт процесса устранения ошибок. Основные ошибки амёбы устраняются путём устранения амёбы: это и есть естественный отбор» (там же).

3. «Мы всегда стоим лицом к лицу с практическими проблемами, а из них иногда вырастают теоретические проблемы, поскольку, пытаясь решить некоторые из наших проблем, мы строим те или иные теории. В науке эти теории являются высоко конкурентными. Мы критически обсуждаем их; мы проверяем их и элиминируем те из них, которые, по нашей оценке, хуже решают наши проблемы, так что только лучшие, наиболее приспособленные теории выживают в этой борьбе. Именно таким образом и растёт наука» (там же).

В итальянском докладе К. Поппера мы обнаруживаем хвалебную оценку эволюционной эпистемологии Конрада Лоренца (1903–1989) в связи с признанием её автора врождённых когнитивных структур у людей и животных. Между тем К. Лоренц, в отличие от К. Поппера, не абсолютизировал категории естественного отбора и борьбы за существование по отношению к людям.

В 1973 г. вышла в свет книга К. Лоренца «Оборотная сторона зеркала». Под «оборотной стороной зеркала» автор этой книги имел в виду познавательную способность, которою обладают не только люди, но и животные. Рассматриваемая в психогенетическом плане, эта способность выступает как когногенез.

Когногенез есть эволюция познавательной способности у животных и людей. Без развития этой способности до научной эволюции дело бы просто не дошло. Вот почему соображения К. Лоренца о развитии когнитивных способностей у животных и людей придают проблеме научной эволюции необходимую эволюционную широту.

К. Лоренц увидел в когногенезе результат естественного отбора. Он писал: «В возникновении всех органических форм наряду с процессами мутации и рекомбинации генов важнейшую роль играет естественный отбор. В процессе отбора вырабатывается то, что мы называем приспособлением: это настоящий познавательный процесс, посредством которого организм воспринимает содержащуюся в окружающей среде информацию, важную для его выживания, или, иными словами, знание об окружающей среде» (Лоренц К. Оборотная сторона зеркала. М.: Республика, 1998: . org. ru/ sience/138-mirror1. html).

Иначе говоря, сам естественный отбор, направленный на выживание в живой природе наиболее приспособленных, рассматриваемый с информационной точки зрения, есть, по К. Лоренцу, когногенез, поскольку отбор признаков, жизненно полезных для выживания той или иной особи, осуществляется вовсе не чудесным, а когнитивным, познавательным образом.

Важнейшей составляющей биогенеза является прирост информационных ресурсов, которыми располагают его участники. Более того, вымирают именно те особи, которые оказались не способны к когнитивной эволюции.

К. Лоренц ушёл дальше Ч. Дарвина, который говорил о том, что в живой природе выживает сильнейший. С точки зрения австрийского этолога: среди отдельных представителей того или иного вида выживает умнейший. Это справедливо и по отношению к тем или иным видам в целом. Но в особенности это справедливо по отношению к людям – самым умным представителям биосферы. Однако весь парадокс здесь состоит в том, что современное человечество во многих отношениях утратило свой ум, который когда-то позволил ему создать культуру.

У сегодняшних людей, в частности, не хватает ума усвоить старую мальтузианскую истину о том, что нельзя людям размножаться на Земле до бесконечности. У него не хватает ума для решения многих других вопросов. «Зачем, – спрашивает К. Лоренц, – нужны человечеству безмерный рост его численности, всё убыстряющаяся до безумия конкуренция, возрастающее и всё более страшное вооружение, прогрессирующая изнеженность урбанизированного человека, и т. д. и т. п.?» (там же).

Вот почему современному человечеству следует повнимательнее присмотреться к законам эволюции живой природы, если оно хочет выжить. Вот почему ему нужно всё активнее и активнее принимать реальное участие в научной эволюции.

К. Лоренц очень высоко оценивал достижения человеческой эволюции. Он писал: «Кто по-настоящему знает животных, в том числе высших и наиболее родственных нам, и притом имеет хоть какое-то понятие об истории развития животного мира, только тот может по достоинству оценить уникальность человека. Мы – самое высшее достижение Великих Конструкторов эволюции на Земле (изменчивости, наследственности и отбора. – В. Д.), какого им удалось добиться до сих пор; мы их “последний крик”, но, разумеется, не последнее слово» (Лоренц К. Агрессия (так называемое зло). М., 1994. С. 242–243).

Что значит здесь «не последнее слово»? Это значит, что современный человек ещё очень и очень далёк от совершенства. Возводить его в венец творения очень и очень преждевременно. У К. Лоренца читаем: «Возводить в абсолют и объявлять венцом творения сегодняшнего человека на нынешнем этапе его марша сквозь время – хочется надеяться, что этот этап будет пройден поскорее, – это для натуралиста самая кичливая и самая опасная из всех необоснованных догм» (там же. С. 243).

Сегодняшних людей К. Лоренц расценивал в качестве промежуточного звена между животными и будущими людьми, в которых человечность одержит окончательную победу над животностью. Вот как остроумно он выразил эту мысль: «Связующее звено между животными и подлинно человечными людьми, которое долго ищут и никак не могут найти, – это мы!» (там же).

2.2.1. 2. Стивен Тулмин

Стивен Эделсон Тулмин (1922–1997) родился в Лондоне. В 1942 году он получил степень бакалавра гуманитарных наук в Королевском колледже Кембриджского университета, а после войны в этом же университете – степень магистра и доктора философии. Преподавал философию во многих университетах – Оксфордском, Мельбурнском, Нью-Йоркском и др. В 1965 г., в 43 года, переехал на постоянное жительство в США.

С. Тулмин принадлежит к числу редких учёных, имеющих поистине энциклопедический кругозор. Об этом, в частности, свидетельствует тематика лекций, которые он читал, – не только по эволюционному науковедению, но также и по истории философии, логике, космологии, эволюционной биологии, этике и др.

Главная книга С. Тулмина – «Human Understanding: The Collective Use and Evolution of Concepts» (Человеческое понимание: коллективное использование и эволюция концептов). Она вышла в том же 1972 г., что и книга К. Поппера «Объективное знание. Эволюционный подход». На русском языке она была издана в 1984. Как и К. Поппер, С. Тулмин стал уподоблять научную эволюцию биотической.

Однако содержание этой книги вовсе не ограничивается аналогией между эволюцией науки и эволюцией живой природы. Он выступает в ней в первую очередь в роли общего эпистемолога – человека, убеждённого в том, что на умственный кругозор любого человека оказывает влияние его мировоззрение. Оно направляет познание по тому или иному руслу.

Наиболее продуктивным С. Тулмин считал универсально-эволюционное мировоззрение, хотя он и не употреблял термина универсальный эволюционизм. Между тем именно о нём у него идёт речь в пространном «общем введении» к его главному труду.

Говоря об освобождении науки от религиозного наставничества, которое уже в полную силу заявило о себе в XVII веке, он указывает, что с этого времени: «Все аспекты природы – от конечных неизменных материальных частиц, планетных систем и видов животных вплоть до вневременных императивов морали и социальной жизни – рассматриваются теперь как исторически развивающиеся, или “эволюционирующие”» (Тулмин С. Человеческое понимание. М., 1984. С. 41).

В этих словах по существу представлен почти универсально-эволюционный взгляд на мир. Почему почти? Потому что он не является всеохватным. Он распространён только на три части мира – физиосферу, биосферу и культуру, тогда как психика от него ускользнула. Но трёхчленное представление о структуре универсума и до сих пор господствует в науке. Оно характерно, например, для Н. Н. Моисеева, В. С. Стёпина и мн. других. Однако обращение С. Тулмина к универсальному эволюционизму даже и в урезанном виде, чрезвычайно выгодно отличает его от других науковедов.

Почему главный труд С. Тулмина имеет неожиданное для науковеда название – «Человеческое понимание»? Под человеческим пониманием он по существу имел в виду то или иное мировоззрение, ту или иную систему знаний, которая направляет мышление его носителя на определённое понимание, как он любил выражаться, природы, хотя под природой в конечном счёте имел в виду весь мир.

Цель своей «теории человеческого понимания» (его формулировка) С. Тулмин видел в том, чтобы создать такую мировоззренческую платформу, которая даёт возможность видеть мир с эволюционной точки зрения – как сложную развивающуюся систему, в которой отношения между миром человеческих идей и миром природы должны выглядеть как исторически изменчивые и коэволюционные.

С. Тулмин писал: «Скорее всего, эта проблема (человеческого понимания. – В. Д.) требует теперь, чтобы мы пришли к терминам развивающихся взаимодействий между миром человеческих идей и миром природы, причём ни один из них не является инвариантным (т. е. неизменным. – В. Д.). Вместо неизменного разума, получающего команды от неизменной природы посредством неизменных принципов, мы хотели бы найти изменчивые познавательные отношения между изменяющимся человеком и изменяющейся природой» (там же).

Эволюционная суть тулминовской теории человеческого понимания не подлежит сомнению. Вся проблема в том, как представить процесс научного познания с эволюционной точки зрения. Как и К. Поппер, С. Тулмин воспользовался здесь мощным эвристическим потенциалом эволюционного учения Ч. Дарвина.

Каждый мало-мальски думающий человек и без С. Тулмина с К. Поппером может сам догадаться, что, опираясь на дарвинизм, эволюцию живой природы в общем виде довольно легко спроецировать на эволюцию науки. Вот как приблизительно это будет выглядеть:

1. Как популяции в живой природе, так и теории в науке подвержены эволюционным изменениям.

2. Как в живой природе, так и в науке действует «естественный отбор», т. е. побеждают теории, обладающие большей способностью к выживанию.

3. Как и в живой природе, между теориями идёт «борьба за существование», в которой «слабые» теории обречены на «вымирание».

4. Побеждают те теории, которые сумели лучше приспособиться к социокультурной среде своего обитания.

Приблизительно так и мыслил С. Тулмин, однако эти пункты дают слишком абстрактное представление об эволюции науки в сравнении с эволюцией живой природы. В своём «популяционном анализе науки» С. Тулмин конкретизирует эти пункты с помощью дарвиновской триады изменчивость – отбор – наследственность, правда, вместо последнего термина он предпочитал говорить о передаче или преемственности в науке.

Изменчивость

Общеизвестно, что появление новых видов в живой природе связано не только с изменениями среды обитания у того или иного вида, но и с мутациями. Но мутации происходят очень редко. Именно с данной точки зрения С. Тулмин критиковал Т. Куна.

Отдавая должное теории научных революций, С. Тулмин, вместе с тем, считал, что эта теория преувеличивает роль антикулятивных скачков в истории науки за счёт преуменьшения роли её кумулятивного движения.

С. Тулмин писал: «Науки будущего, несомненно, получат новых представителей, новые журналы, новые общества; и лишь в очень редких случаях они будут возникать в результате резкого переворота, или революции» (там же. С. 270).

С. Тулмин занял промежуточную позицию между кумулятивистами и антикумулятивитами. С одной стороны, как антикумулятивист, он не отрицал наличия революций в науке, но, как кумулятивист, он относился очень осторожно к идее научной революции. Более того, он был ближе к кумулятивистам, чем антикумулятивистам.

Вот почему у С. Тулмина есть даже и такие слова: «Всякое предположение о том, что полное переключение парадигмы влечёт за собой концептуальные изменения, полностью отличные от тех, которые имеют место в пределах единой всеобщей парадигмы, что они представляют собой нечто вроде “разрыва рациональной преемственности” ведут к неизбежному непониманию, является совершенно ошибочным» (там же. 129).

Критическое отношение к теории научных революций Т. Куна С. Тулмин сохранял и после выхода в свет его главного труда. Так, в статье 1974 г. «Рациональность и научное открытие» он указывал: «Были ли Коперник и Галилей, Кеплер и Ньютон создателями абсолютно новой картины мира, порывающей все интеллектуальные связи с предшествующей физикой?. Как бы радикально ни менялись конечные идеи и теории физики и астрономии, всегда сохранялась возможность продолжения решающей дискуссии, и это не приводило к разрыву интеллектуальной традиции» (В поисках теории развития науки / Под ред. С. Р. Микулинского. М., 1982. С. 270).

В статье «Концептуальные революции в науке» (1978) он продолжал гнуть свою линию – линию на критическое отношение к теории Т. Куна. Он писал в этой статье: «Концепция Куна опирается на контраст между двумя типами научного изменения. В течение длительных периодов “нормальной науки”, утверждает он, в научной области, скажем в физике, господствует авторитет главенствующей теории, или “парадигмы”: для исследователей данной области она определяет, какие вопросы могут здесь возникать, какие интерпретации являются законными и т. п., и учёные, работающие в рамках соответствующей “парадигмы”, образуют некоторую “школу”, очень похожую на художественные школы. Эти “нормальные” фазы прерываются внезапными и радикальными трансформациям – Кун называет их “научными революциями”, – во время которых одна главенствующая теория (например, механика Галилея и Ньютона) заменяется другой (например, механикой Эйнштейна и Гейзенберга)» (. com/biblio/archive/ tulmin_science).

Главный аргумент против теории Т. Куна сохраняется прежним: эта теория преувеличивае роль научных революций. Они потому не могут рассматриваться в роли локомотива в развитии науки, что происходят чересчур редко.

С. Тулмин пишет в этой же статье: «Какие из реальных интеллектуальных изменении в науке были так глубоки, как куновские “революции”? Единственным примером из истории науки трёх последних столетии, который Кун имел основания привести в своей книге, был переход от классической физики Галилея, Ньютона и Максвелла к физике Эйнштейна и квантовой теории» (там же).

Выходит, что в физике было не четыре революции, как утверждал Т. Кун, а лишь одна единственная. Можем ли мы в таком случае придавать большое значение теории Т. Куна о научных революциях? Нет, не можем. Их объяснительный потенциал очень невысок.

Такой была позиция С. Тулмина. Эта позиция тоже весьма уязвима. Всё дело в числе революций, которые тот или иной историограф науки обнаруживает в исследуемой им науке. Чем больше он их насчитает, тем больше значимость теории Т. Куна. В конечном счёте вопрос о её ценности в науковедении упирается в критерии для определения научной революции. Только один критерий здесь является общим для всех наук: революция в науке – это коренной переворот в прежних представлениях о предмете исследования. Что касается других критериев, то они специфичны в каждой из них. Кроме того, личностный фактор здесь тоже имеет место.

Я хочу привести в связи с этим свой опыт выделения революций в истории европейской лингвистики.

В истории европейского языкознания, по моему мнению, произошло четыре научных революции: две – в рамках ономасиологического направления (с точки зрения говорящего) и две – в рамках семасиологического направления (с точки зрения слушающего).

Первую революцию в рамках ономасиологического направления в европейском языкознании, идущего от модистских грамматик позднего средневековья (Петра Гелийского, Роберта Килвордби, Томаса Эрфуртского и др.), совершили в

XVII веке авторы грамматики Пор-Рояля – Антуан Арно и Клод Лансло. Приблизительно на три пятидесятилетия они утвердили в европейской грамматике синхронизм и универсализм (предполагающий, что все языки отличаются друг от друга только своей звуковой стороной). Основоположники индоевропейской компаративистики, таким образом, направляли критическое острие своего диахронизма как в адрес семасиологических (Ш. Мопа, Ю. Шоттеля, Й. Готшеда и др.), так в адрес и ономасиологических грамматик Нового времени (Н. Бозэ, Ц. Дюмарсэ, Э. Кондильяка, Дж. Хэрриса, Й. Майнера, Й. Аделунга и др.).

Вторую революцию в рамках ономасиологического направления в европейском языкознании совершил в первой трети XIX века Вильгельм фон Гумбольдт. В его концепции, как и в грамматике Пор-Рояля, господствует ономасиологизм, однако суть его революции в истории лингвистической науки состоит в открытии и глубоком обосновании языкового идиоэтнизма. Не отрицая универсального компонента в содержательной стороне языка, он, в отличие от авторов грамматики Пор-Рояля, а также и всех других языковедов, включая компаративистов, сумел увидеть в каждом языке носителя особого мировидения. Тем самым он предвосхитил концепцию языковой картины мира у неогумбольдтианцев в ХХ веке.

Первую революцию в рамках семасиологического направления в европейском языкознании, идущего от александрийцев и их римских последователей (Дионисия Фракийского, Аполлония Дискола, Элия Доната, Присциана и др.) совершили в начале XIX века основоположники индоевропейской компаративистики – Франц Бопп, Якоб Гримм и Расмус Раск. В результате этой революции на смену традиционной семасиологической грамматике, направленной в эпоху Возрождения и Новое время на описание современных языков (у Рамуса, Санкциуса, Ш. Мопа, Б. Джонсона, У. Уолкера, Ю. Шоттеля, Й. Готшеда и мн. др.), пришло сравнительно-историческое языкознание. Его диахронический компаративизм был унаследован в XIX веке, с одной стороны, А. Шляйхером, а с другой, младограмматиками (К. Бругманом, Б. Дельбрюком, Г. Остхофом и др.).

Вторую революцию в рамках семасиологического направления в европейском языкознании совершил в начале ХХ века Фердинанд де Соссюр. Младограмматический диахронизм он заменил на системно-языковой синхронизм. С помощью последнего он стремился выяснить истинный и единственный объект лингвистики, в качестве которого он провозгласил в конечном счёте язык в себе и для себя, резко отграничив его от речи. Структурный семасиологизм и синхронизм Ф. де Соссюра был унаследован в первой половине ХХ века представителями структурализма – Л. Ельмслевым, Н. С. Трубецким, Л. Блумфильдом и др.

В XIX в., таким образом, в европейской лингвистике на положение господствующих выдвинулись две научных парадигмы – бопповская и гумбольдтианская. В ХХ в. место первой из них заняла соссюрианская парадигма. Соссюрианская и гумбольдтианская парадигмы господствуют в европейской лингвистике до сих пор. Ф. де Соссюр и В. Гумбольдт и до сих пор остаются здесь самыми яркими звёздами на лингвистическом небосклоне. Теория первого доминирует в рамках семасиологического направления в европейской лингвистике, а теория другого – в рамках ономасиологического направления.

Я привёл этот фрагмент из своих лингвистических работ неслучайно (см., например, статью «Четыре революции в истории европейской лингвистики» в книге «Дисциплинарно-методологический поход в лингвистике» на стр. 427–432). На своём опыте я вполне убедился в плодотворности теории Т. Куна. Она намного полезнее, чем о ней думал С. Тулмин. Она помогает выделить в истории той или иной науки ключевые фигуры, труды которых действительно сыграли эпохальную роль в истории этой науки. Всё дело только в том, чтобы не ошибиться в определении таких фигур.

Проблему научных революций активно обсуждали главным образом на материале истории физики, но применить идеи Т. Куна к описанию истории других наук охотников до сих пор маловато. Какие революции произошли, например, в истории этики или политологии?

Отбор

Решающую роль в отборе научных теорий играет борьба за их существование в науке. На центральное положение в своей книге С. Тулмин выдвинул борьбу не между отдельными учёными и не критерий истинности по отношению к соперничающим теориям, а борьбу между должностными («профессиналь-ными», «институциональными») авторитетами в науке. Эти авторитеты занимают высокие должности в тех или иных научных организациях. Сами они, как правило, не разбираются в тонкостях теорий, между которыми идёт борьба за существование, однако именно они в конечном счёте и решают, какой теории следует отдать предпочтение.

С. Тулмин, таким образом, стал рассматривать главным местом борьбы за существование той или иной теории не науку как таковую, а институциональное окружение, в котором эта теория волею судьбы оказалась.

В конкурентной борьбе между соперничающими теориями и идеями, по С. Тулмину, побеждают в конечном счёте не те теории и идеи, которые в большей мере приблизились к истине, а те, которые нашли поддержку у должностных авторитетов. Что же касается их подчинённых, то они, как правило, помалкивают.

С. Тулмин пишет: «Конечным источником той власти, которой располагают должностные лица в научной специальности, является молчаливое согласие их коллег по профессии, работающих в одной и той же дисциплине» (Тулмин С. Человеческое понимание. М., 1984. С. 277).

Это не значит, что роль самих авторов в борьбе за существование их теорий С. Тулмин полностью игнорирует. Они должны бороться за свои идеи. Не игнорирует он и поддержку «дисциплинарных» авторитетов. Их слово оказывает влияние на позицию должностного авторитета, однако последнее слово остаётся все равно за начальством. При этом это слово далеко не всегда может оказаться на стороне лучшей теории, поскольку начальство сплошь и рядом ориентируется не на чисто научные интересы, а на свои собственные, которые могут быть очень далеки от науки.

Но может ли эта привычная картинка поменяться на другую – более гармоничную? По крайней мере, в теории, а иногда и на практике – да. Вот как её рисует С. Тулмин: «В таком случае проблема состоит в том, чтобы дать исторически убедительное объяснение науки, которое рассматривает и профессиональную, и личностную точки зрения, которое раскрывает, как взаимодействуют интеллектуальные факторы и как отдельные учёные и научные институты, преследуя свои собственные интересы, в то же время могут содействовать “общему благу” коллективных дисциплин» (там же. С. 267).

Преемственность (передача)

«В течение своего интеллектуального ученичества, – читаем у С. Тулмина, – молодые люди стремятся усвоить процедуры объяснения, дисциплинарные цели и общую картину мира, принятую их непосредственными предшественниками, а затем используют всё это в качестве материалов для развития своих собственных идей по данным вопросам» (там же. С. 283).

Однако в передаче знаний от одного поколения к другому С. Тулмин ставит на первое место не самоё науку, а карьерные соображения её молодых представителей. Они ориентируется в первую очередь не на истинность той или иной конкурирующей теории, а на мнение определённой группы людей, которая имеет преобладающий вес в коллективе и от которой зависит их продвижение по карьерной лестнице (там же. С. 282). Время Джордано Бруно давно прошло.

Выходит, как на стадии отбора, так и на стадии преемственности, ведующую роль в развитии науки у С. Тулмина играют не стремление её представителей к истине, а их прагматические соображения. Именно в этом сказалась слабая сторона его эволюционной теории науки.

Тонкие аналогии, которые С. Тулмин проводит между биологической эволюцией и научной, к сожалению, в конечном счёте затемняют специфику научного познания. За этими аналогиями их автор забывает о самой главной особенности науки: в первую очередь она ищет истину, а не способы выживания.

По С. Тулмину в конечном счёте выходит, что в научной конкуренции побеждает та теория, которая лучше приспособилась к среде обитания, а не та, которая в большей мере приблизилась к истине.

Тем не менее сам факт рассмотрения истории науки как эволюционного процесса, бесспорно, ставит С. Тулмина в число учёных, которые выводят науковедение на верный путь – путь эволюционизма.

На примере науковедения, как оно интерпретируется С. Тулминым, мы видим, что в современной науке идеи эволюционизма всё больше и больше становятся господствующими. Придёт время, когда они вырвутся из науки на широкий простор массового сознания, и универсальный эволюционизм станет господствующим мировоззрением у человечества в целом.

2. 2. Психологизм

Как я писал во введении, науковедение имеет два раздела – внутренний и внешний. В первом из них в качестве объекта исследования на первый план выдвигается наука как таковая, а во втором – её связи с внешним миром. Так, психологическое науковедение (психология науки) исследует связь науки с психической деятельностью учёного. Эту деятельность обычно называют научным творчеством.

В каждой области культуры есть творцы – в религии, искусстве, нравственности, политике, языке и т. д. Их опыт обобщается в науке, получившей название психология творчества. Её обычно понимают как раздел психологии, изучающий культуросозидательную деятельность человека.

«Психология творчества (англ. Psychology of creative activity, – читаем мы на одном из сайтов, – раздел психологии, изучающий созидание человеком нового, оригинального в различных сферах деятельности, прежде всего в науке, технике, искусстве, а также в обыденной жизни; формирование, развитие и структуру творческого потенциала человека» (http:// psychologiya. com. ua/psixologiya-tvorchestva. html).

По психологии творчества имеется обширная литература. В интернете можно найти книги Н. Н. Николаенко, Н. В. Покусаевой, Е. П. Ильина и др. Очень основательно написана книга Е. П. Ильина «Психология творчества, креативности, одарённости» (СПб: Питер, 2009. – 434 стр.). Об этом свидетельствует в какой-то мере её аннотация: «Каковы особенности мотивации и пути управления творчеством? Существует ли связь между творчеством и продолжительностью жизни? Что такое способности и склонности? Каковы виды и методы оценки одарённости? В чём возрастные и гендерные особенности креативности? Как сделать личность креативной? Ответы на многие интересующие вас вопросы вы найдёте в новом пособии профессора Е. П. Ильина. Глубочайшая проработка темы, удачный симбиоз теории и практики, большое количество полезных методик делают эту книгу необходимой для психологов, педагогов, руководителей всех уровней, а также студентов профильных вузовских факультетов» (. strategy48. ru/sites/default/ files/p_book/4. pdf).

Представители науки и искусства к числу читателей, для которых писалась эта книга, как видим, присутствуют в её аннотации лишь косвенным образом. Это симптоматично, поскольку в креативных теперь записывают, как правило, бизнесменов. Психология творчества у нас сплошь и рядом превращается в психологию предприимчивости.

Между тем психология творчества – наука междисциплинарная. Она находится на стыке между психологией и культурологией. Мы можем найти в ней и раздел о психология научного творчества. За ним закрепился термин психология науки. Вот как он определяется в «Википедии»:

«Психология науки – отрасль, изучающая психологические факторы научной деятельности для повышения её эффективности. Трактует эти факторы, исходя из понимания науки как социально организованной системы особого вида духовного производства, продукты коего отображают реальность в эмпирически контролируемых логических формах. Поэтому область психологии науки неразрывно связана с другими областями комплексной “науки о науке” – науковедения».

Четвёртая глава в прекрасной книге А. П. Огурцова «Философия науки: двадцатый век. Концепции и проблемы» (СПб., 2011) посвящена психологии научного творчества. Её автор показывает историко-научные корни этой науки.

Первые работы по психологии научного творчества появились ещё на заре ХХ в. (Райнов Т. И. Психология творчества (1914); Блох М. А. Творчество в науке и технике (1920) и др.), однако в настоящее время психология научного творчества, по мнению А. П. Огурцова, находится в кризисе. Я выделю в этом разделе работы только двух авторов – М. Полани и А. Н. Лука. Ценность их работ подтвердило время.

2.2. 2.1. Майкл Полани

У Майкла Полани (1891–1976) интересная биография, поэтому я немного загляну в интернет: «Родил-с я в светской еврейской семье, внук главного раввина Вильнюса по материнской линии… Окончив Будапештский университет, стал доктором медицины в 1913. После “революции астр” в октябре 1918 занимал должность секретаря министра здравоохранения. В 1923-м Полани стал христианином и женился на Магде Элизабет Кемени. В 1926-м Майкл возглавил подразделении Института физической химии и электрохимии. В 1929-м Магда родила Майклу сына Джона – будущего известного химика и лауреата Нобелевской премии. В 1933, после прихода нацистов к власти, выехал в Великобританию».

Если вспомнить, что эмигрантами, кроме М. Полани, были также А. Койре, К. Поппер, И. Лакатос, Д. Сартон, П. Фейерабенд и С. Тулмин то можно смело сказать, что первую скрипку в зарубежном науковедении ХХ в. играли эмигранты. По крайней мере, если исходить из того перечня науковедов, о которых идёт речь в моей книге. Если не считать А. Койре, трое из них эмигрировали в Англию и трое – в США. Только Т. Кун выбился из этой компании, однако и его предки были эмигрантами.

Главная книга М. Полани – «Personal Knowledge: Towards a Post-Critical Philosophy» (Личностное знание: на пути к посткритической философии) (1958). Эта книга на русском языке издавалась три раза – в 1985, 1995 и 1998. Её автор излагает в ней процесс познания как психическое погружение в его объект.

Погружение в объект познания есть сугубо личностный процесс, поскольку он осуществляется не роботом, а конкретным человеком, находящимся в определённых условиях, в определённом возрасте, в определённом умственном и эмоциональном состоянии, имеющим определённый уровень образования, определённые способности, определённые психические и культурные особенности. Личностные особенности познающего не могут не влиять на сам процесс познания.

Что значит познавать? Это значит моделировать объект познания.

Моделировать – значит создавать образ объекта познания в нашей голове. Существует два пути моделирования этого образа – невербальный и вербальный (языковой). В первом случае речь идёт о создании модели объекта познания без помощи языка, а во втором – с помощью языка. При этом следует иметь в виду, что вербальное познание предполагает, с одной стороны, обдумывание познаваемого объекта с помощью внутренней речи, а с другой, использование текстов, в которых познаваемый нами объект уже в какой-то мере смоделирован их авторами.

М. Полани пришёл к своей концепции научного творчества со стороны эпистемологии – науки о познании. Его не устраивала традиция, в соответствии с которой субъект познания изображается в этой науке как абстрактное, безликое существо без роду и племени. Между тем процесс познания протекает в голове конкретного человека. Вот почему его знание является личностным (индивидуальным, персональным). Процесс приобретения личностного знания М. Полани сделал предметом своего исследования.

В предисловии к книге М. Полани писал: «Может показаться, что эти два слова противоречат друг другу: ведь подлинное знание считается безличным, всеобщим, объективным. Но это кажущееся противоречие разрешается иной трактовкой самого понятия “знание”… Для меня знание – это активное постижение познаваемых вещей, действие, требующее особого искусства» (Полани М. Личностное знание: на пути к посткритической философии. Благовещенск, 1998. С. 18).

Сложность цели, поставленной М. Полани перед написанием своей книги, вытекает из синкретической природы человека: индивидуальное и социальное в нём так тесно переплетены между собой, что отграничивать одно от другого – значит совершать когнитивное насилие над реальными актами личностного познания. Остаётся одно: выбирать доминанту.

М. Полани выбрал личностную доминанту. Отсюда не следует, что его образ личностного знания списан с познавательной деятельности одного единственного человека. В этом образе есть своя доля обобщения, однако само это обобщение направлено в первую очередь на подчёркивание личностной природы познания.

Личностное знание, предупреждает М. Полани, – вовсе не тождественно субъективному знанию. Его следует определить как сплав личного и объективного. Он писал: «Постижение (истины. – В. Д.) не является ни произвольным актом, ни пассивным опытом; оно – ответственный акт, претендующий на всеобщность. Такого рода знание на самом деле объективно, поскольку позволяет установить контакт со скрытой реальностью; контакт, определяемый как условие предвидения неопределённой области неизвестных (и, возможно, до сей поры непредставимых) подлинных сущностей. Мне думается, что термин “личностное знание” хорошо описывает этот своеобразный сплав личного и объективного» (там же. С. 19).

М. Полани расценивал объективную сторону личностного знания не столько с рациональной точки зрения, сколько с эмоциональной и этической точек зрения. Вот почему, по его мнению, в попперовских критериях верифицируемости и фальсифицируемости оно не нуждается. «Личностное знание в науке, – писал он, – является результатом не выдумки, но открытия и как таковое призвано установить контакт с действительностью, несмотря на любые элементы, которые служат его опорой. Оно заставляет нас отдаться видению реальности с той страстью, о которой мы можем и не подозревать. Ответственность, которую мы при этом на себя принимаем, нельзя переложить ни на какие критерии верифицируемости или фальсифицируемости или чего угодно ещё. Потому что мы живём в этом знании, как в одеянии из собственной кожи. Таково подлинное чувство объективности» (там же. С. 101).

В предисловии к книге М. Полани В. А. Лекторский критикует её автора за чересчур вольное отношение к принципу объективности истины. Это вполне справедливо, но следует сделать уточнение: М. Полани ставил перед собой по существу не гносеологические задачи, а психологические.

М. Полани стремился изобразить акт личностного познания (его термин) главным образом с психологической и этической точек зрения. Дело не столько в том, как обнаружить истину, сколько в том, как относиться к её обнаружению в акте личностного познания с этической и психологической точек зрения.

Этическая точка зрения на научное познание была выражена М. Полани в таких словах: «Познание направляется чувством долга и ответственности по отношению к истине; оно – попытка подчиниться реальности» (там же. С. 99).

В книге М. Полани господствует психологизм. С психологической точки зрения он рассматривал динамику акта научного познания. Он выделил в нём две стадии. Первая из них направлена на получение неявного знания о предмете исследования, а вторая – явного. Разница между ними состоит в степени постижения объекта познания.

В процессе стадии неявного знания исследователь формирует «молчаливое неявное знание» (там же. С. 128) о предмете исследования. Это знание становится более явным благодаря использованию внутренней речи. Однако внутренняя речь отличается от внешней своею неупорядоченностью. Вот почему в акте познания необходима завершающая стадия, в процессе которой исследователь «артикулирует» (вербализирует) создаваемую модель предмета исследования с помощью текста.

На второй стадии познания исследователь достигает явного знания о предмете изучения за счёт успешного текстуального оформления его концептуальной схемы, полученной в процессе его первой стадии. Это не значит, что явное знание отражает истину во всей её глубине. Явным оно становится в той мере, на которую оказался способен конкретный субъект познания.

Психологическая точка зрения на познание привела М. Полани к выводу о том, его эмоциональная сторона не менее значима, чем рациональная. Он писал: «Начиная с первых страниц этой книги, я неоднократно в различных контекстах подчёркивал тот потрясающий подъём, который испытывают учёные в момент открытия, – подъём, который может ощутить только учёный и только в связи с наукой. Ещё в первой главе я цитировал знаменитые слова Кеплера об открытии им третьего закона: “…меня ничто не сдерживает, я отдамся священному неистовству”. Хорошо известно, что и в процессе открытия вспыхивают такие эмоции, но считается, что на результат открытия они не влияют. Науку считают чем-то устанавливаемым объективно, независимо от её эмоциональных корней. Здесь необходимо подчеркнуть, что с этим мнением я не согласен» (там же. С. 196).

Более того, М. Полани утверждал: «Любой процесс исследования, не руководимый интеллектуальными эмоциями, неизбежно потонет в тривиальностях» (там же. С. 197).

Психологизм привёл М. Полани к весьма эмоциональной для науковедения категории – категории интеллектуальной (научной) страстности (самоотдачи). Он придавал ей основополагающей значение для развития науки: «Интеллектуальная страстность служит не просто подкреплением существования гармонии, которая открывает безграничную перспективу будущих открытий, но также указывает на возможные конкретные результаты, на достижение которых, быть может, уйдут годы труда учёного. При этом видение научной ценности оборачивается способностью открыть её, точно так же как восприимчивость художника рождает его творческие способности. Такова эвристическая функция научной страстности» (там же. С. 207).

Итак, Майкл Полани открыл путь в ту область науковедения и психологии, которую принято теперь называть психологией науки. В качестве основного фактора научного прогресса он провозгласил личностное знание, в формировании которого выделил две стадии – неявного знания и явного. Кроме того, он блестяще обосновал необходимость видеть в труде учёного не только рациональное погружение в объект познания, но и его эмоциальную сторону. Центральное место в последней он отводил способности учёного к научной страсти (самоотдаче).

В последней, 9-ой, главе своей книги, названной «Самоотдача», М. Полани написал: «Личностная причастность познающего субъекта тому процессу познания, которому он вверяет себя, осуществляется в порыве страсти. Мы осознаём интеллектуальную красоту как ориентир для открытий и как признак истинности» (там же. С. 299).

2. 2. 2. 2. Александр Наумович Лук

Александр Наумович Лук (1928–1982) – советский науковед-психолог. Окончил Киевский медицинский институт. В 1951–1958 работал в качестве офицера медицинской службы на Сахалине. С 1960 был сотрудником отдела биокибернетики Института кибернетики АН УССР, созданного великим врачом и учёным Николаем Михайловичем Амосовым (1913–2002), где занимался моделированием психических процессов на ЭВМ. С 1968 г. – кандидат философских наук. Тема диссертации: «Остроумие. Логико-эстетический и психофизический анализ. Перспективы моделирования». С 1971 – сотрудник отдела науковедения ИНИОН АН СССР. Вёл рубрику «Психология научного творчества» в журнале «Науковедение за рубежом». Автор множества книг: «Учить мыслить» (1975), «Мышление и творчество» (1976), «Юмор, остроумие, творчество» (1977), «Очерки эвристической психологии» (2011) и др. Основной науковедческий труд А. Н. Лука – «Психология творчества» (1978).

В центре внимания в книге А. Н. Лука – личность учёного. При этом главное внимание обращается на психическое своеобразие тех способностей, которые в наиболее развитой форме имеются у выдающихся учёных. Число таких способностей оказалось очень большим. Я выделю среди них только некоторые.

Зоркость в поисках проблем. Под зоркостью здесь имеется в виду не острота зрения, а острота ума. Учёному она задаётся той или иной теорией. А. Н. Лук приводит в связи с этим пример с А. Эйнштейном: «Когда молодой В. фон Гейзенберг поделился с Эйнштейном планами создания физической теории, которая целиком опиралась бы на факты и не содержала никаких домыслов, тот с сомнением покачал головой:

– Сможете ли вы наблюдать данное явление, будет зависеть от того, какой теорией вы пользуетесь, Теория определяет, что именно можно наблюдать» (Лук А. Н. Психология творчества. М.: Наука, 1978. С. 6).

Разумеется, не следует абсолютизировать мысль А. Эйнштейна, поскольку «она не исчерпывает собою все закономерности этого процесса» (там же. С. 8).

Способность к свёртыванию мыслительных операций. «Человек обладает способностью – поясяняет А. Н. Лук – к свёртыванию длинной цепи рассуждений и замене их одной обобщающей операцией» (там же. С. 8). Свёртывание, о котором идёт речь, осуществляется посредством категоризации и символизации.

Способность к переносу по аналогии. Например, телефон был изобретён А. Беллом по аналогии с человеческим ухом.

Цельность восприятия. Она осуществляется за счёт моделирования предмета познания, взятого в его целостности.

Гибкость мышления. Она состоит в «способности быстро и легко переходить от одного класса явлений к другому, далёкому по содержанию» (там же. С. 26).

С гибкостью мышления связана свобода мысли. Ч. Дарвин ставил её на первое место среди других своих способностей. Он писал: «Я неизменно старался сохранить свободу мысли, достаточную для того, чтобы отказаться от любой, самой излюбленной гипотезы (а я не могу удержаться от того, чтобы не составить себе гипотезу по всякому вопросу), как только окажется, что факты противоречат ей» (там же. С. 37).

Но в целом Ч. Дарвин не считал свои способности выдающимися. Он писал: «Я не отличаюсь ни быстротой соображения, ни остроумием… Поэтому я плохой критик: любая статья или книга приводит меня в восторг. Способность следить за длинной цепью чисто отвлечённых идей очень у меня органиченна, и поэтому я никогда не достиг бы успехов в философии и математике. Мне очень трудно ясно и сжато выражать свои мысли» (там же. С. 37–38).

Среди же своих достоинств, кроме свободы мысли, Ч. Дарвин отметил также «долю скептицизма», методичность в работе, усердие и любознательность. По поводу последней Ч. Дарвин писал: «С самой ранней юности я испытывал сильнейшее желание понять и разъяснить всё, что бы ни наблюдал, то есть, подвести все факты под некоторые общие законы» (там же. С. 73).

На развитие способностей влияет множество факторов. Один из них – творческий климат того коллектива, в котором работает учёный. «Одним из самых узких мест в процессе творческих нововведений, – пишет в связи с этим А. Н. Лук, – служит недостаточная готовность признать чужую заслугу и чужую идею, если она не подкреплена академическим авторитетом» (там же. С. 49).

Способность к научной работе стимулируется стремлением учёного к осуществлению поставленной цели исследования. Она – отправной пункт в научной работе: цель – объект – метод – мышление – результат – выводы (там же. С. 65).

В конце своей книги научное творчество А. Н. Лук сравнивает с художественным. Если художественное творчество обычно делят на три этапа – замысел, план, сочинение, то научное творчество выдающийся канадский эндокринолог австровенгерского происхождения Ганс Селье (1907–1982), о котором написал А. Н. Лук, делил на семь этапов:

1) любовь, или желание. Этот этап заключается в страстном желании учёного постичь истину, сделать её открытие;

2) оплодотворение. Как бы ни было велико желание учёного открыть истину, его ум останется стерильным, если он не оплодотворит его знаниями о предмете исследования;

3) беременность. В течение этого времени учёный вынашивает идею, до конца её не осознавая;

4) предродовые схватки. Учёный переживает в этот период творческие муки, связанные с осознанием идеи;

5) роды. В научном творчестве они связаны с ощущением великой радости, вызванной осмыслением научной идеи и её текстуальным оформлением;

6) осмотр и освидетельствование. Новорождённую идею коллеги учёного сначала придирчиво осматривают, а затем подвергают экспериментальной проверке;

7) жизнь. Если предварительный этап закончился благополучно, рождённой идее уготована долгая жизнь в науке.

Очевидно, самое трудное в научном творчестве – вынашивание идеи и её оформление (роды). Эти этапы в деятельности учёного связаны с его мышлением. Главная особенность научного мышления – его абстрактный характер. Но отсюда не следует, что учёный не облекает абстрактные понятия в нагляднообразные представления. Особенно большую роль при этом играет схематизация. С её помощью исследователь сжимает обширную информацию о предмете изучения в его концентрированную модель. Текстуальное оформление этой модели – дело менее трудное, чем её формирование в сознании учёного.

Моделирование объекта исследования – квинтэссенция научного мышления, но его успех зависит от многих объективных и субъективных факторов. При этом каждый учёный обладает специфическими творческими особенностями.

Вот как скромно Ч. Дарвин оценивал свои творческие способности: «Любовь к науке, безграничное терпение при долгом обдумывании любого вопроса, усердие в наблюдении и собирании фактов и порядочная доля здравого смысла. Воистину удивительно, что, обладая такими посредственными способностями, я мог оказать довольно значительное влияние на убеждения людей науки по некоторым важным вопросам» (там же. С. 37).

Какие же обстоятельства мешают научному творчеству? «Самый опасный враг творчества – страх. Боязнь неудачи сковывает воображение и инициативу. Второй враг творчества – чересчур высокая самокритичность… Третий враг творческого мышления – лень. Вот свидетельство Д. Пристли: “Мне нужно оттянуть минуту, когда всё-таки придётся начать писать. Я пишу уже больше пятидесяти лет, но начинать писать для меня по-прежнему мука. И теперь даже больше, чем раньше”» (там же. С. 71).

Выдающиеся учёные обычно очень просто объясняют свой успех в науке. Вот как объяснял свой успех И. Ньютон: «Просто я всё время думал об этом» (там же. С. 94).

Главной наградой за усердие в научной работе учёному служит удовольствие, которое он от неё получает. Ч. Дарвин писал: «Я обнаружил, правда, бессознательно и постепенно, что удовольствие, досталяемое работой мысли, несравненно выше того, которое доставляет какое-либо техническое умение или спорт» (там же. С. 74).

2. 3. Культурологизм

Даже у А. Койре, которого частно выставляют как завзятого интерналиста в науковедении, мы не найдём изоляцию науки от её социокультурной среды. Это естественно, поскольку наука – один из продуктов культуры. Однако представители внутридисциплинарного направления в науковедении (Д. Сартон, А. Койре, Т. Кун и др.) в своих теориях выдвигают на первый план науку как таковую, а её связи с другими продуктами культуры оставляют на втором плане.

В интерналистскую установку, характерную для многих зарубежных науковедов, было запущено множество критических стрел советскими науковедами. Большинство из них демонстрировали в своих работах прекрасное знание зарубежных теорий науки. Нельзя не поклониться их труду, который теперь почти забыт. Мы должны низко поклониться науковедческим работам Н. И. Родного, Б. С. Грязного, С. Р. Микулинского, В. С. Черняка, А. Ф. Зотова, Б. А. Старостина, И. П. Меркулова, А. Л. Никифорова, П. П. Гайденко, Н. И. Кузнецовой, Л. А. Марковой, Е. С. Чертковой и многих других. Их работы в целом вполне актуальны до сих пор.

Советская философия в постсоветской России оказалась в жалком положении, поскольку её марксистский фундамент оказался не угодным новой власти. Не буду упоминать здесь о тех, кто оказался перебежчиком. Один из них поражал своих коллег мировоззренческой мобильностью на десятом десятке лет. В 2014 г. он вступил в одиннадцатый. Однако многие наши философы продолжают сохранять в себе марксистскую закваску. К таким философам относится признанный мэтр отечественной философии науки В. С. Стёпин.

2. 2. 3.1. Александр Павлович Огурцов

Александр Павлович Огурцов (1936–2014) окончил философский факультет МГУ (1958), работал в редакции журнала «Вопросы философии», Институте истории естествознания и техники АН СССР, Институте философии РАН. Доктор философских наук с 1991 г. Он – автор следующих монографий:

1. Дисциплинарная структура науки. М., 1988 (это его докторская монография).

2. Марксистская концепция истории естествознания (XIX век). В соавторстве с Б. М. Кедровым. М., 1978.

3. Марксистская концепция истории естествознания (первая четверть XIX века). М., 1988.

4. Философия науки эпохи Просвещения. М., 1994.

5. От натурфилософии к теории науки. М, 1995.

6. Философия науки: двадцатый век. Концепции и проблемы. В трёх частях. СПб., 2011.

Последняя книга – фундаментальный итоговый труд А. П. Огурцова. Она вышла в свет в великолепном трёхтомном издании, когда её автору исполнилось 75 лет. Её можно назвать энциклопедией современной философии науки. Невозможно объять необъятное. Вот почему я выделю в ней наиболее значительные идеи её автора.

Первая часть. Исследовательские программы

Термин исследовательская программа у А. П. Огурцова сродни таким более известным терминам, как научное направление или научная школа. В какой-то мере оно напоминает и научную парадигму Т. Куна, но – в миниатюре.

«Исследовательская программа, – пишет А. П. Огурцов, – последовательность теорий науки, которые построены на основе общих фундаментальных принципов, разворачивают ту или иную теорию науки, конкретизируют её, восполняют круг проблем, поставленных и решаемых той или иной философской теорией» (Огурцов А. П. Философия науки: двадцатый век. Концепции и проблемы. В трёх частях. Ч. 1. СПб., 2011. С. 7).

Итак, в ту или иную исследовательскую программу, как её понимает А. П. Огурцов, попадают научные концепции, которые объединяют, во-первых, общие фундаментальные принципы, а во-вторых, определённая философская теория.

В науковедении ХХ в. сложились исследовательские программы на основе множества философских теорий. Метологический потенциал у некоторых из них оказался невысоким (логический позитивизм, феноменология и др.), а у других – более высоким (символический трансцендентализм Э. Кассирера, критический рационалим К. Поппера и др.).

Пришло время, по мнению А. П. Огурцова, для пересмотра прежнего отношения к концепциям науки. Никто не отрицает их методологической пестроты. Но даже и на саму эту пестроту пора взглянуть по-новому. По-новому – значит сосредоточить внимание на том, что ценного различные теории внесли в науку о науке. Пришло время собирать камни.

Пришло время для синтетического взгляда на историю науковедения. Этот взгляд нацелен на создание в будущем единой теории науки. Она должна вобрать в себя всё лучшее, что было и есть в мировом науковедении. Более того, она должна извлечь полезные уроки даже и из противоборства, которое имело место между разными исследовательскими программами в истории философии науки.

А. П. Огурцов пишет в связи с этим: «В противоборстве различных исследовательских программ – эмпиризма и конструктивизма, реализма и конвенциализма, неорационализма и логического эспиризма, критического рационализма и структурализма – происходило не только оттачивание логикометодологического инструментария, но и обогащение и кардинальная смена стратегий исследований науки» (там же. С. 8).

Синтетическая идея проходит через всю книгу А. П. Огурцова. Чтобы создать синтетическую теорию науки нужно объединить (синтезировать) весь полезный опыт, которая накопила философия науки в ХХ в. Для этого она должна в первую очередь обращать внимание на то, что объединяет разные исследовательские программы, а не на то, что их разъединяет. Эта теория берёт в свой багаж те же черты, которые характерны для отдельных исследовательских программ, – общие фундаментальные принципы и ценные философские идеи, из которых исходили их творцы.

В связи с поиском общих фундаментальных принципов, объединяющих различные науковедческие теории, А. П. Огурцов поделил историю науковедения ХХ-начала XXI вв. на два периода – довоенный и послевоенный. Первый из них опирался на эпистемологию, а второй – на социологию.

Высшей ценностью первого, эпистемологического, периода в науковедении была истина. Стремление к ней объединяло всех науковедов этого периода, несмотря на теоретические расхождения между ними.

А. П. Огурцов писал: «При всех различиях в трактовке науки независимо от того, исследовались ли структура научного знания или его рост, от того, как понималась истина, на которую ориентируется научное знание, на какие методы научного исследования делается акцент, независимо от этого научное знание рассматривалось как когнитивная деятельность, направленная на постижение истины и регулируемая определёнными методами исследования и изложения» (там же. С. 17).

Выдвижение истины на положение высшей научной категории в первый период развития философии науки сопровождалось расцветом сциентизма в обществе. Под сциентизмом в точном значении этого термина следует понимать выдвижение науки на приоритетное положение по отношению к другим сферам духовной культуры. По мнению А. П. Огурцова, такое положение наука занимала в цивилизованных странах с начала ХХ в. до середины его 60-х годов.

А. П. Огурцов писал: «Наука обладала приоритетом среди остальных форм духовной деятельности: она занимала первенствующее место в современной культуре, с нею связано развитие техники и рост благосостояния людей, а предлагаемые ею пути рационализации стали не просто дорогами цивилизации, но и методами построения философии» (там же).

Для второго, социологического, периода в развитии философии науки характерны следующие черты – превращение науки в социальный институт, выдвижение в философии науки не научной эпистемологии, а социальной философии науки, интерсубъективность, деконструктивизм, социокультурный анализ науки.

Превращение науки в социальный институт. «В этот второй – послевоенный период сформировалось то, что и называется Большой наукой с её громадными институтами, государственной финансовой и социальной поддержкой, с кадрами научных сотрудников, перед которыми ставятся вполне чёткие государственно важные цели, определяются сроки выполнения и необходимые ресурсы. Наука после Второй мировой войны стала социальным интитутом» (там же. С. 18).

Приоритет социологии науки. «Ядром исследовательских программ, анализирующих науку, стала социология, которая трактовала науку то ли как социальный институт, то ли как научное сообщество внутри этих институций, то ли как формальные и неформальные связи между учёными разных специальностей и разных профессий. Ведущим мотивом изучения науки стал социальный» (там же. С. 19).

Интерсубъективность. «Знание при любом социологическом подходе оказывается совокупностью убеждений (belief), а его объективность – интерсубъективностью, достигаемой благодаря консенсусу» (там же.).

Консенсус (согласие), как мы понимаем, может состояться между людьми в отстаивании не только истинных, но и ложных идей. Вот почему консенсус в науке – её весьма сомнительное достижение. А. П. Огурцов пишет: «Наука есть прежде всего истинное знание, а не просто совокупность убеждений, разделяемых тем или иным учёным с научным сообществом» (там же. С. 14).

Деконструктивизм. «Знаменем социологического подхода к науке и стала “деконструкция” прежнего понимания науки и прежних концепций науки. Разрушительный пафос (у непозитивистов и постмодернистов. – В. Д.) был направлен прежде всего против гносеологической матрицы исследования научного знания и против прежних методов изучения науки» (там же. С. 20).

Руководствуясь синтетической идеей, А. П. Огурцов иногда чересчур благодушно относился к зарубежным науковедам. Деятельность неопозитивистов и постмодернистов была на самом деле не разрушением ради созидания, а разрушением ради разрушения.

Социокультурный анализ науки. «Социология науки, ставшая исходной в социальной истории науки, была восполнена культурно-историческим подходом к науке. Социокультурный анализ науки не мог осуществляться иначе, как в детальном изучении “отдельных случаев” – описаний истории семьи, биографии учёных, их образования, культурного влияния, научных школ» (там же. С. 20).

В первой книге главного труда А. П. Огурцова анализируются концепции науки, созданные на протяжении всего ХХ в. Мы находим здесь подробнейший анализ теорий Э. Маха, Л. Витгенштейна, М. Шлика, Р. Карнапа, М. Хайдеггера, К. Поппера, Т. Куна, и др. Мы вновь здесь обнаруживаем удивительное благодушие автора этого труда к теориям указанных авторов. Приведу только один пример – с Венским кружком, о главе которого – Морице Шлике – я уже упоминал во введении.

По мнению А. П. Огурцова, в нашей философии науки сложилось предубеждение против неопозитивизма. Он утверждает, что члены Венского кружка вовсе не стремились вслед за Л. Витгенштейном к уничтожению философии. Они, оказывается, стремились к поиску новой философии, которая, в отличие от старой, на самом деле смогла бы быть надёжной опорой для анализа науки. Они, оказывается, пытались создать «научную» философию, ниспровергая прежнюю как не науку.

А. П. Огурцов писал в начале 4-ой главы: «Задача этой главы заключается в выявлении тех предубеждений, которые сопровождают возникновение и историю Венской школы неопозитивизма и которые даже усилились в историцизме постпозитивистской философии науки… На самом деле… подвергалась критике прежняя метафизика, а не философия как таковая» (там же. С. 62).

Свежо предание, да верится с трудом. Даже если и признать, что неопозитивисты искали такую философскую теорию, которая будет полезна для науковедения, то как расценивать их заявления о том, что философия – не наука?

По А. П. Огурцову выходит, что они имели в виду не философию вообще, а лишь прежнюю философию. Возникает вопрос: могут ли претендовать на создание «научной» философии люди, которые ничтоже сумняшеся сбрасывали с корабля современности Р. Декарта и И. Гердера, Г. Гегеля и Г. Спенсера и т. д., и т. д.?

По дурной традиции членов Венского кружка называют неопозитивистами, а одним из основателей позитивизма, как известно, был Герберт Спенсер. Если бы последний узнал о таких «преемниках», он перевернулся бы в гробу. Вместе с И. Гердером он указал нам путь к построению синтетической философии, назначение которой состоит в обобщении достижений частных наук. А чем занимались так называемые неопозитивисты? Они разрушали философию по преимуществу. Они потому и вышли на критику языка, чтобы с её помощью выполнить свою «деконструктивную» работу по отношению к философской науке.

Реанимировать неопозитивистский труп – не самое благородное занятие. Зачем подливать масла в огонь? Мы и без неопозитивистов видим, как этот мир расползается на наших глазах по швам.

От реанимации неопозитивизма отказались ещё постпозитивисты, о которых в негативном контексте упоминает в приведённой цитате А. П. Огурцов. Почётное место среди них принадлежит Стивену Тулмину. Именно он имеет право причислять себя в позитивистам, поскольку от Л. Витгенштейна он ушёл и направился к Г. Спенсеру – в его концепции универсального эволюционизма. Но у С. Тулмина был союзник – Уиллард Куайн (1908–2000), которого Барри Страуд называет «ведущим философом современности» (Аналитическая философия / Сост. А. Р. Грязнов. М., 1993. С. 169).

Термин концептуальная схема У. Куайн наполнил рельным содержанием. Под этим термином он имел в виду систему понятий, лежащую в основе той или иной науки. При этом он обращал внимание на историческую изменчивость концептуальных схем у тех или иных наук.

Своеобразие философской концептуальной схемы У. Куайн видел в чрезвычайно высоком уровне абстрактности её категорий. Суммируя взгляды У. Куайна на определение задач науки вообще и философии в частности, Барри Страуд писал: «Наука является попыткой постичь смысл мира – внести действенную степень простоты и понятийности в поток опыта… Философия продолжает этот процесс на более высоком уровне общности. Она пытается найти простейшую и наиболее общую схему, на основе которой следует говорить о существующем» (Аналитическая философия / Под ред. А. Р. Грязнов. М., 1993. С. 170).

Как видим, понятие философской концептуальной схемы сродни понятию онтологической (философской) картины мира, до построения которой неопозитивистам было так же далеко, как до солнца.

Синтезировать философию науки лучше без неопозитивистов. Намного плодотворнее выглядит у А. П. Огурцова оценка теории Т. Куна. Совершенно справедливо он указывает в своей книге на ошибочную интерпретацию этой теории. В неё впадал, например, С. Тулмин.

А. П. Огурцов писал: «Обычно концепцию научных революций Куна отождествляют с идеей прерывности развития науки, с принципиальным отказом от какой-либо преемственности в историко-научном прогрессе. На деле же Кун отдавал приоритет догме в истории науки, подчёркивал значимость “нормальной науки”, обеспечивающей совокупность реальных достижений научного знания – решение “головоломок”» (Огурцов А. П. Философия науки: двадцатый век. Концепции и проблемы. В трёх частях. Ч. 1. СПб., 2011. С. 356).

Теория Т. Куна обладает несомненным синтетическим потенциалом. А. П. Огурцов это продемонстрировал ещё в книге «Философия науки эпохи Просвещения». Удивляя своих читателей блестящей эрудицией, он показал в ней, что политическая революция и научная могут вступить не в метафорические отношения, а в реальные. Революционный дух во Франции XVIII в. проникал в её науку. Другая ситуция сложилась после Великой французской революции. В особенности в начале XIX в. разочарование в её результатах отрезонировало в упаднических настроениях, появившихся и среди учёных.

Иная ситуация в науке сложилась на рубеже XIX–XX вв. Идея революции в науке стала вновь вдохновляющей. А. П. Огурцов так оценивает эту ситуацию: «Чувство краха старой науки и предчувствие новой лихорадочной эпохи охватило и учёных. Новые открытия стали оцениваться ими как научная революция, как революционный переворот в физических представлениях о структуре материи, о пространстве и времени, о взаимоотношении различных сил и форм движения» (там же. С. 342–343).

Вторая часть. Наука в социокультурной системе

Вторая часть анализирумой книги А. П. Огурцова выводит читателя на необозримые просторы современной культуры. Если в первой её части в центре внимания её автора были исследовательские программы, то во второй он переходит к многообразным связям науки с культурой. Сам он сформулировал цель этой части в названии её второй главы: «От исследовательским программ – к образцам культуры» (там же. Ч. 2. С. 33).

Под образцами культуры А. П. Огурцов имеет в виду её идеалы. Эти идеалы (истина, красота, добро, справедливость и т. п.) не могут не влиять на развитие науки. Под их влиянием в ней складываются свои идеалы, среди которых А. П. Огурцов ставит на первое место идеал научности. Этот идеал в свою очередь выступает как мощный фактор для развития культуры в целом.

«Что же такое идеал научности, или идеал познавательной деятельности? – пишет А. П. Огурцов. – Если попытаться раскрыть содержание этого понятия, то следует указать, что идеал научности – это:

• во-первых, некоторый исторически конкретный критерий, эталон оценки, некий нормативный образец, принятый в научном сообществе им оцениваемый;

• во-вторых, некоторое субъективное представление членов научного сообщества о том, что приемлемо и что неприемлемо, что обоснованно и что необоснованно;

• в-третьих, принципы выбора определённых методологических и теоретических альтернатив, составляющих тем самым важную компоненту научно-исследовательской программы, принимаемой научным сообществом;

• в-чётвёртых, механизм, обеспечивающий определение и выбор целей и средств познавательной деятельности;

• путь интеграции научного сообщества» (там же. С. 37–38).

Любые идеалы всегда впереди. Отсюда не следует, что мы должны отказаться от бесконечного приближения к ним. Их роль в очеловечении невозможно переоценить. Ещё М. Е. Салтыков-Щедрин писал: «Человечество бессрочно будет томиться под игом мелочей, ежели заблаговременно не получится полной свободы в обсуждении идеалов будущего» (Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч. в десяти томах. Т. 9. М., 1988. С. 105).

А. П. Огурцов указал на два подхода к достижению идеала научности. По поводу первого из них читаем: «Первый подход предполагает осмысление эвристической роли идеалов научности в познавательном процессе, в научном поиске, их воздействие на выработку логико-теоретических принципов, их конкретное воплощение в исследовательской деятельности. Этот подход выявляет воздействие сложившихся или складывающихся идеалов научности на разработку исследовательской программы, на выбор теоретических средств в ходе конкретного научного поиска. Идеалы науки оказываются в этом случае важным компонентом научного творчества независимо от того, выбраны ли они учёным самостоятельно или заимствуются из существующих философских построений» (Огурцов А. П. Философия науки: двадцатый век. Концепции и проблемы. В трёх частях. Ч. 2. СПб., 2011. С. 46).

По поводу второго подхода к достижению идеала научности А. П. Огурцов пишет: «Второй подход предполагает анализ не столько научных исканий, сколько процесса институализации уже выработанных идеалов науки, признания их в качестве образцов научным сообществом, системой образования и т. д. Здесь в центре внимания стоят процессы признания идеалов научности в социокультурной среде, превращения их в парадигму дисциплинарного знания, в норму социального института образования» (там же).

Понятие идеала научности многогранно. Кроме того, оно исторически изменчиво, поскольку зависит от конкретного социокультурного контекста. Далёко не последнюю роль в движении к идеалу научности, вместе с тем, играют работы выдающихся учёных. А. П. Огурцов наметил в связи с этим три периода в истории русской философии науки.

Первый период русской философии науки в ХХ в., по мнению А. П. Огурцова, связан со статьёй В. И. Вернадского «О научном мировоззрении», где её автор указывает на необходимость общего взгляда на мир для представителя любой частной науки.

Второй период в истории отечественной философии науки связан, по мнению А. П. Огурцова, с работой Г. Г. Шпета «Явление и смысл» (1914), где намечен путь к обнаружению смысла в том или ином явлении и в передаче этого смысла через значение слова.

Третий, советский, период в истории отечественной философии науки связан с работой И. А. Боричевского «Науковедение как точная наука» (1926). В этой работе её автор поёт вполне оправданные дифирамбы теории науки. Он указывает на её направляющую роль по отношению ко всей науке. Она имеет своей целью помогать учёным во всё более и более глубоком осознании культуросозидательной роли науки. Она призвана содействовать превращению науки в мощную производительную силу.

Особое внимание А. П. Огурцов уделил взаимоотношениям советской науки с коммунистической властью.

После Октябрьской революции 1917 г. в стране, где полыхала гражданская война, где было холодно и голодно, большевистская власть думала о развитии науки. Ей предстояло создать новую научную политику. На какой основе? На марксистской.

Но эта основа – теория, а на практике марксистскую теорию надо было реализовывать в условиях противоборства разных образов науки – инструментально-идеологического, персоналистского, социоорганизационного, науки как рационализирующей силы, культурно-исторического и др. (см. 8-ю гл. 2-й части анализируемой книги А. П. Огурцова). Я выделю здесь только два образа науки – инструментально-идеологический и рационализирующий.

Первый из этих образов науки может быть назван пролеткультовским (пролетарско-культурным). Ещё до Октябрьской революции появилась организация, получившая название Пролеткульт. Её руководители и создали инструментально-идеологический образ науки.

Для пролеткультовского образа науки характерны следующие черты – инструментализм, нигилизм в отношении к дореволюционной науке и ультрареволюционность в отношении к послереволюционной, деперсонализм.

Инструментализм. А. А. Богданов, В. Ф. Плетнёв, Ф. И. Калинин и др. руководители Пролеткульта видели в науке инструмент для построения социалистического общества. А. А. Богданов был ведущим идеологом Пролеткульта. Он интерпретировал науку в социал-дарвинистском и классовом духе. Он видел в науке одно из средств для борьбы за существование между пролетариатом и буржуазией.

Нигилизм/ультрареволюционность. Среди пролеткультов-цев не было единства в отношении к прежней, буржуазной, науке. А. А. Богданов, например, считал, что пролетарская наука не должна полностью отказываться от буржуазной науки. Первая должна сохранить лучшее, что было в последней. Эту мысль он распространял на всю культуру. Он писал: «Пролетариат – законный наследник всех ценных завоеваний, как духовных, так и материальных; от этого наследства он не может и не должен отказываться» (там же. С. 148).

Но были и ультрареволюционеры-разрушители. Так, Ф. Радванский вещал: «В наследии от старого мира достаются нам одни лишь развалины да гнилая труха. Приходится всё строить заново. Мы должны создать новую науку, новую литературу, новое искусство» (там же. С. 148).

Ультрареволюционность у некоторых пролеткультовцев доходила до неопозитистского накала в отношении к философии. Так, некто С. Минин кричал: «Долой грязное бельё философии!», «Без остатка вышвырнуть за борт философию!» и т. п. (там же. С. 150).

Деперсонализм. Поскольку социализм держится на коллективном труде, индивидуальному авторству в науке не следует придавать большого значения.

Пролеткульт был ликвидирован в 1932 г. Он не выдержал конкуренции с образом науки как рационализирующей силы. На этот образ большевистская власть стала ориентироваться с самого начала. В чём суть этого образа?

А. П. Огурцов отвечает: «Рационализация мира, в том числе и социального мира, предполагает экстенсивное и интенсивное развитие науки, формирование и развёртывание рациональных установок и оснований всех сегментов культуры, рационализацию сознания и учёных, и широких кругов общественности. Рациональные установки и ориентации, принципы рациональности, утверждаемые научным сознанием, обусловлены степенью практического применения науки в решении социальных и технических задач, развёртыванием техникоинженерного способа существования научного знания» (там же. С. 158–159).

Для образа науки как рационализирующей силы характерны следующие черты – научная организация труда (НОТ), планирование научно-исследовательской работы и государственное управление научными организациями.

Научная организация труда (НОТ). Одним из лидеров движения за НОТ был А. К. Гастев. Новое общество, совершенно справедливо считал он, должно строиться на научных началах. Прогресс в обществе невозможен без научной организации труда. Прекрасно сформулировал суть НОТ Н. А. Уёмов: «Твори и созидай на основе научного знания» (там же. С. 109).

Планирование научно-исследовательской работы. В феврале 1918 г. был создан Комитет по делам науки. Он стал в то время главным планирующим органом для научных учреждений.

Его сотрудники издавали документы, в которых публиковались отчёты о научно-исследовательской работе, проводимой в стране, а также ставились задачи на будущее.

Государственное управление научными организациями. С самого начала большевистская власть стремилась взять под контроль деятельность учёных, главным институтом которых была Академия наук. Но сама Академия наук стремилась к автономии. Понадобились долголетние усилия Советской власти, чтобы наука в нашей стране оказалась под партийно-государственным контролем.

Пошёл ли нашей науке этот контроль на пользу? Ответом на этот вопрос могут служить те грандиозные успехи, которых достигла наша наука в советское время. Но нельзя закрывать глаза и на оборотную сторону медали: партийный контроль над наукой в нашей стране нередко был чрезмерным. Более того, в 30-е годы многие учёные оказались незаконно репрессированы. Во многом это произошло потому, что произошла, как выразился А. П. Огурцов, сталинизация философии.

Главными творцами сталинизации философии стали будущие академики М. Б. Митин и П. Ф. Юдин. Суть их позиции сводилась к большевизации философии. В коллективной статье «За большевизацию работы на философском фронте» (1931) читаем: «В подготовке теоретических кадров необходимо взять самый решительный курс на создание их из среды пролетариев, из среды членов партии, имеющих опыт гражданской войны, опыт массовой, партийной, общественной работы, из среды стойких большевиков-ленинцев, проверенных на опыте внутрипартийной битв со всякого рода антиленинскими уклонами, из среды пролетариев, батрачества, из среды колхозников, бедняков и середняков» (там же. С. 202).

А. П. Огурцов считал, что издержки, которые имели место в советской науке, проистекали не только из её подвластного положения, но и из её мировоззренческой основы – диалектического материализма. Он писал: «Диалектический материализм не дал адекватных ответов на вызовы науки ХХ в. Отношение к генетике и кибернетике в советские годы достаточно хорошо известно, а облыжные обвинения создателя теории относительности и основоположников квантовой физики в субъективном идеализме и буржуазности были сугубо политико-идеологической риторикой и били мимо цели (см. об этом книгу: Подвластная наука? Наука и советская власть. М., 2010). Это был способ изоляции отечественной науки, отрыва её от мирового научного сообщества и формирования феномена своей “советской науки”, подвластной велениям властей предержащих. Что из этого получилось, всем известно» (там же. С. 7).

Что можно сказать по этому поводу? Первое: бесспорную эвристическую ценность диалектического материализма подтвердило множество советских философов – Б. М. Кедров, И. С. Нарский, П. В. Копнин, Э. В. Ильенков, А. С. Богомолов,

B. С. Черняк и мн. др. Второе: можно ли обвинять диалектический материализм – сам по себе – за его использование у нас не в научных целях, а в политических?

П. В. Алексеев и А. В. Панин отвечают: «Философская система, базирующаяся на материализме и диалектике, столь же мало несёт ответственность за тот или иной политический режим, сколь и философия Ф. Ницше или М. Хайдеггера – за установление фашистского режима в Германии в 30-х годах ХХ столетия» (Алексеев П. В., Панин А. В. Философия. 3-е изд. М., 2005. C. 10).

Разве можно втиснуть в рамки марксистской идеологии все труды советских гносеологов по материалистической диалектике? Выделю среди них только три:

• Диалектика научного познания. Под руководством Д. П. Горского. М., 1978.

• Материалистическая диалектика как общая теория развития. В 2 томах. Под руководством Л. Ф. Ильичёва. М., 1982.

• Гносеология в системе философского мировоззрения. Под редакцией В. А. Лекторского. М., 1983.

На диалектический материализм опиралась у нас и философия науки. В 60–80 гг. она пережила настоящий ренессанс. Её бесспорные достижения обобщены В. С. Стёпиным в книге «История и философия науки» (М., 2011. С. 74–85).

Выразил А. П. Огурцов своё отношение к научной политике и постсоветских реформаторов. Он, в частности, писал: «Реформа АН, осуществляемая в наши дни, не привела к созданию инновационной структуры науки, а свелась пока лишь к сокращению числа академических институтов и научных кадров, к сужению фронта научных исследований и к новому давлению на учёных под демагогическим лозунгом повышения эффективности академических исследований» (там же. С. 189).

Душа А. П. Огурцова болела о развитии философии науки. Он стремился найти путь, который позволит объединить стратегии, которые в настоящее время имеются в философии науки. В своей книге он обозначил две таких стратегии – пропозициональную (эпистемологическую) и социокультурную.

Поясняя разницу между указанными стратегиями, А. П. Огурцов пишет: «В настоящее время в философии науки сосуществуют две стратегии: пропозициональная (стандартная, логико-эпистемологическая концепция науки) и социокультурная. Они несоизмеримы, конструируют каждая свой специфический образ науки, осуществляют анализ науки специфическими средствами и тематизируют различные сегменты научного знания. Задача философии науки в будущем – не отказываться от достижений логико-эпистемологического подхода к науке во имя социокультурной тематизации научного исследования, а найти пути сближения этих двух стратегий, если не соединения» (там же. С. 232).

Как видим, объединительная установка заявляет о себе на протяжении всей книги А. П. Огурцова. Эта установка заявляет о себе и в утверждении коммуникативного подхода в науковедении. Роль коммуникации в эпоху интернета велика не только для пропаганды научных знаний в широких народных массах, но и для роста знаний в самой науке, для усиления роли научной этики, для борьбы с лженаукой и т. д.

Особенно важную роль коммуникативный подход играет в социальной философии науки. А. П. Огурцов писал: «Утвердившийся в конце ХХ в. коммуникативный подход к науке существенно трансформировал формы анализа науки в философии науки. Теперь в центре внимания – формы коммуникаций между учёными в рамках научного сообщества, специфика этих коммуникаций в разных дисциплинах, этические нормы, регулирующие взаимоотношения между учёными, моральные запреты, накладываемые на научные исследования, в частности, запрет на плагиат и на фальсификацию их результатов. Проблемы этики науки, её взаимоотношения с методологией науки, выявление подделок в науке, обусловленных прежде всего борьбой за престиж и победу в конкуренции за ресурсы, формирование новых вариантов прикладной этики (экологической этики, биоэтики, возникшей вследствие интенсивного развития медико-технического оснащения средств поддержания жизни и поставившей во главу угла поиск критерия смерти) – таков тот круг проблем, который обсуждается в социальной философии науки рубежа ХХ и XXI вв.» (там же. Ч. 1. С. 13).

Третья часть. Философия науки и историография

В третьей части своей книги А. П. Огурцов поставил в центр своего внимания историографию естествознания.

До 20-х гг. ХХ в., по мнению А. П. Огурцова, господствала индуктивисткая установка в историографии наук о природе. Эта установка была выведена в книгах «История индуктивных наук» У. Уэвелла, «История механики» Э. Маха и «История физики» Ф. Розенберга. Их авторами руководил кумулятивный и интерналисткий образ науки. Рост научных знаний они изображали как их медленное накопление в естествознании и упирали на их независимость от исторического контекста.

В 20-е и в особенности в 30-е годы в осмыслении образа науки происходит смена ориентиров. А. П. Огурцов обращает здесь внимание на книгу К. Скиннера с красноречивым названием «Контекстуальная история идей». Её автор показал в ней, что оторвать историю естествознания, как и историю других наук, от социокультурного контекста не представляется возможным, поскольку все науки в той или иной мере вырастают из общественных потребностей.

Развитию дальнейшей историографии естествознания, по мнению А. П. Огурцова, вредил деструктивизм. Так, в 70-е гг., произошёл поворот в сторону увлечения герменевтикой, которая во многом играла деструктивную роль в научной историографии.

А. П. Огурцов пишет в связи с этим: «Этот поворот привёл к деконструктивистской историографии науки, к замыканию рациональных реконструкций истории науки лишь в пределах герменевтически истолковываемых коммуникаций между учёными, что нашло своё выражение в тезисе о “несоизмеримости парадигм”. В последнее десятилетие уже ощущается неприятие этой деконструктивистской программы в историогафии и начинается поиск универсальных и актуальных посредников коммуникации, универсальных норм и правил, создающих “безличный мир” рациональности (её критериев, стандартов, регулятивов, методов, достигнутых истин)» (там же. Ч. 3. С. 211–212).

В конце третьей части своего главного труда А. П. Огурцов отводит много места отечественной историографии науки. Он подробно анализирует в ней историографические концепции К. Э. Циолковского, В. И. Вернадского, М. К. Петрова и М. К. Мамардашвили. Обращение к этим концепциям хоть в какой-то мере заполняет пробелы, имеющиеся в изучении нашей историографии науки.

В конце своего титанического труда А. П. Огурцов указывает на главные движущие силы в развитии науки – её творцов. Если в трудах физиков, биологов и представителей других частных наук личностное начало автора часто незаметно, то «в философии, как в никаком ином модусе культуры, выражена личность мыслителя» (там же. С. 293).

Почему именно у философа личностное начало заметнее, чем у других учёных? Потому что он видит мир в целом, а в этом случает заметнее своеобразие его мировоззрения.

Итак, по широте охвата концепций науки, проанализированных в книге А. П. Огурцова «Философия науки: двадцатый век. Концепции и проблемы», и по широте затрагиваемых в ней теоретических проблем и путей к их решению у её автора нет конкурентов. Её автор был великим тружеником. Его эрудиция поражает. Его главная книга – путеводитель по во многом ещё неизведанным тропам науковедческой науки. Её стержневая идея – идти в науковедении по пути синтеза. Возможен ли этот синтез хотя бы в отдалённом будущем?

А. П. Огурцов отвечает на этот вопрос в последнем абзаце своей книги: «Будет ли преодолена альтернативность таких ориентаций, как фундаментализм/антифундаментализм, редукционизм/антиредукционизм, натурализм/конструктивизм, эмпиризм/монотеоретизм, покажет время. Полагаю, что в ближайшие десятилетия в философии науки противостояние этих методологических ориентаций лишь обострится, поскольку каждое из этих направлений по-своему решает проблему структуры и развития научного знания, характеризуется специфическим видением социальных параметров роста науки. Лишь уяснение преимуществ и границ каждой из этих альтернативных ориентаций в постижении науки позволит достичь согласия между различными философскими концепциями науки. Пока до этого согласия далеко» (там же. С. 306).

2. 2. 3. 2. Вячеслав Семёнович Стёпин

Вот какие сведения о Вячеславе Семёновиче Стёпине (род. в 1934) мы можем прочитать в «Википедии»: «Окончил отделение философии исторического факультета Белорусского государственного университета (БГУ) (1956), аспирантуру по кафедре философии БГУ (1959)… Доктор философских наук (1976), профессор (1979), заведующий кафедрой философии БГУ (1981–1987), директор Иститута истории естествознания и техники (Москва, 1987–1988), член-корреспондент АН СССР (1987), директор Института философии АН СССР, с 1992 – Институт философии РАН (1988–2006), академик РАН (1994), заведующий кафедрой философской антропологии философского факультета Московского государственного университета… Президент Российского философского общества».

В центре интересов патриарха нашей философии на протяжении всей его зрелой жизни была наука. Ещё до переезда в Москву он издал несколько науковедческих книг в Минске: «Современный позитивизм и частные науки» (1963), «Становление научной теории» (1976), «Природа научного познания» (1979) и «Специфика научного познания» (1983).

Затем стали появляться книги В. Стёпина, изданные в Москве: «Основания науки и их социокультурная размерность» (1996), «Парадигмальные образцы решения теоретических задач» (1998), «Ценностные основы и перспективы техногенной цивилизации» (1999), «Теоретическое знание» (1999), «Саморазвивающиеся системы и постнеклассическая рациональность» (2003), «Философия науки. Общие проблемы» (2006), «История и философия науки: Учебник для аспирантов и соискателей ученой степени кандидата наук» (2011) и др. Все эти книги пронизывает культурологизм.

Что понимает В. С. Стёпин под культурой? В аннотации к его главному культурологическому труду – книге «Цивилизация и культура» – читаем: «Культура рассматривается как сложноорганизованная развивающаяся система надбиологических программ человеческой деятельности» (Стёпин В. С. Цивилизация и культура. СПб, 2011. С. 2).

Не самое лучшее определение культуры! Под это определение можно подвести не только культуру, но и психику.

Мы не найдём строгого определения культуры и в самой книге, о которой идёт речь, однако пристальный взгляд на неё приводит читателя к обнаружению того понимания культуры, который имеет очень далёкие корни в науке. Они восходят к И. Гердеру, который понимал под культурой весь комплекс отличий человека от животного. Этот комплекс он обозначал как человечность (гуманность). Этот комплекс вырисовывается и у В. С. Стёпина, хотя он идёт не от Иоганна Гердера, а от Карла Маркса.

В первой главе главной культурологической книги В. С. Стёпина («Образ культуры в современной научной картине социальной реальности») понятия антропогенез (очеловечение) и культурогенез совершенно справедливо рассматриваются как однопорядковые. При этом упор делается на социальную природу культуры.

Человек сумелся оторваться от своих животных предков потому, что стал творчески преобразовывать мир, в котором он жил. Он обязан своим существованием культуросозидательной деятельности. «Человек – это не просто клеточка в целостном организме общества и тем более не винтик в динамической системе общественных связей, – пишет В. С. Стёпин. – Он активное, деятельное существо, и только благодаря его активности воспроизводится и изменяется общество как целостный организм… В деятельности человек целенаправленно изменяет окружающий мир» (там же. С. 37).

Человек становится человеком благодаря культуросозидательной деятельности не только в филогенетическом плане, но и в онтогенетическом. Появившийся на белом свете человек становится человеком всё в большей и большей степени, благодаря его всё большему и большему врастанию в культурное общество.

В. С. Степин пишет: «Начиная со своего рождения человек постепенно включается в систему исторически сложившихся социальных связей и отношений. Его становление как человека определено их постоянным расширением и обогащением. В раннем детстве эти связи ограничены: семейные отношения, общение с другими детьми в различных социальных группах, чаще всего под контролем взрослых (прогулки, игры во дворе, коммуникации с воспитательницей и сверстниками в детском саду и т. д.). Они значительно увеличиваются и усложняются в школьном возрасте, особенно в процессе вхождения подростка в мир взрослых. Наконец, став взрослым, человек, как правило, включается в ещё более многочисленные и разнообразные социальные связи» (там же. С. 36).

Своим индивидуальным очеловечением человек обязан усвоению всех базовых ценностей, которые входят во все сферы культуры. «Эти ценности, – поясняет В. Стёпин, – проявляются во всех сферах культуры (науке, философии, религии, морали, искусстве, политическом и правовом сознании и др.). Несмотря на относительную автономию этих сфер, они когерентны между собой. Поэтому изменение базисных ценностей в одной сфере неизбежно отрезонирует в других» (там же. С. 17).

Закроем глаза на немарксистское разделение науки и философии в приведённой цитате и обратимся к главному науковед-ческому труду В. С. Стёпина – его книге «Теоретическое знание».

В предисловии к указанной книге её автор отмечает её итоговый статус по отношению к его прежним работам. При этом он не проводит резкой границы между ними и своим итоговым трудом. Их объединяет один и тот же подход к изучению науки – культурологический (социокультурный).

Во всех своих книгах В. С. Стёпин стремился «не просто выделить и описать отдельные сюжеты и факты социокультурной размерности научного познания, но и попытаться обнаружить механизмы, благодаря которым социокультурные воздействия интегрируются в процессы внутреннего для каждой науки роста теоретического и эмпирического знания. Собственно, это была старая задача – преодолеть односторонности экстернализма и интернализма в описании и объяснении истории науки. Я отстаивал точку зрения (её я отстаиваю и сейчас), что именно основания науки выступают, с одной стороны, компонентом внутренней структуры науки, а с другой, – её инфраструктуры, которая опосредует влияние на научное познание социокультурных факторов и включение научных знаний в культуру соответствующей исторической эпохи. Все эти рассуждения содержатся в написанном тексте новой книги» (В. С. Стёпин. Теоретическое знание. М., 2000: http://www. sibsutis. ru/images/2835_magistratura. stepin. _teoreticheskoe_ zananie. pdf).

Мы видим, что отношения между культурой в целом и наукой как одним из её компонентов В. С. Стёпин рассматривает как коэволюционные (когерентные): первая влияет на эволюцию второй и, наоборот, вторая влияет на эволюцию первой.

Коэвоэволюционные отношения между наукой и культурой в целом стали формироваться ещё в древние времена, когда науки ещё не было, но были те обыденные знания, в недрах которых наука зарождалась.

В. С. Стёпин пишет: «Стремление изучать объекты реального мира и на этой основе предвидеть результаты его практического преобразования свойственно не только науке, но и обыденному познанию, которое вплетено в практику и развивается на её основе. По мере того как развитие практики опредмечивает в орудиях функции человека и создает условия для элиминации субъективных и антропоморфных наслоений при изучении внешних объектов, в обыденном познании появляются некоторые виды знаний о реальности, в общем-то сходные с теми, которые характеризуют науку. Зародышевые формы научного познания возникли в недрах и на основе этих видов обыденного познания, а затем отпочковались от него (наука эпохи первых городских цивилизаций древности). С развитием науки и превращением её в одну из важнейших ценностей цивилизации её способ мышления начинает оказывать всё более активное воздействие на обыденное сознание» (там же).

Переход преднауки (в его понимании этого термина) в науку В. С. Стёпин растягивает на весьма долгий период времени – античность, эпоху Возрождения и начало Нового времени. Он пишет: «Переход к науке в собственном смысле слова был связан с двумя переломными состояниями развития культуры и цивилизации. Во-первых, с изменениями в культуре античного мира, которые обеспечили применение научного метода в математике и вывели её на уровень теоретического исследования, во-вторых, с изменениями в европейской культуре, произошедшими в эпоху Возрождения и перехода к Новому времени, когда собственно научный способ мышления стал достоянием естествознания (главным процессом здесь принято считать становление эксперимента как метода изучения природы, соединение математического метода с экспериментом и формирование теоретического естествознания» (там же).

Если мы согласимся со В. С. Стёпиным, то будем вынуждены записывать в преднауку учения всех древнегреческих философов (например, Аристотеля). Очевидно, термин преднаука целесообразнее употреблять по отношению к обыденным знаниям и религиозным. В этом случае мы можем говорить о зарождении в античности не преднауки, а уже науки как таковой. Мы можем согласиться с В. С. Стёпиным с очень существенной оговоркой: в античности, эпоху Возрождения и Новое время формировалась не преднаука, а наука, ставшая фундаментом современной науки.

В периодизации истории науки В. С. Стёпин исходит из схемы, сложившейся в физике. Эта схема предполагает выделение трёх периодов в истории науки – классической науки (XVII–XIX вв.), неклассической науки (первая половина XX в.) и постнеклассической науки (вторая половина ХХ – начало XIX вв.).

В. С. Стёпин даёт такую интерпретацию указанных периодов в истории науки: «В эпохи глобальных научных революций, когда перестраиваются все компоненты оснований науки, происходит изменение типа научной рациональности. Можно выделить три их основных исторических типа: классическую, неклассическую и постнеклассическую науку. Классическая наука полагает, что условием получения истинных знаний об объекте является элиминация при теоретическом объяснении и описании всего, что относится к субъекту, его целям и ценностям, средствам и операциям его деятельности. Неклассическая наука (её образец – квантово-релятивистская физика) учитывает связь между знаниями об объекте и характером средств и операций деятельности, в которой он обнаруживается и познаётся… Постнеклассический тип научной рациональности расширяет поле рефлексии над деятельностью. Он учитывает соотнесённость получаемых знаний об объекте не только с особенностью средств и операций деятельности, но и с её ценностно-целевыми структурами. При этом эксплицируется связь внутринаучных целей с вненаучными, социальными ценностями и целями» (там же).

Современная наука в целом характеризуется тесной связью науки и техники. Эта связь приобрела развитую форму уже в конце XVIII – первой половине XIX вв. В. С. Стёпин пишет об этом времени: «Именно в этот исторический период начинается процесс интенсивного взаимодействия науки и техники и возникает особый тип социального развития, который принято именовать научно-техническим прогрессом. Потребности практики всё отчетливее обозначали тенденции к постепенному превращению науки в непосредственную производительную силу. Внедрение научных результатов в производство в расширяющихся масштабах становилось основной характеристикой социальной динамики, а идея социального прогресса всё отчетливее связывалась с эффективным технологическим применением науки» (там же).

Дальнейший научно-технический прогресс был обеспечен союзом естественных наук с техническими: «Технические науки, вместе с техническим проектированием, начиная с середины XIX столетия стали выступать связующим звеном между естественнонаучными дисциплинами, с одной стороны, и производственными технологиями – с другой» (там же).

В ХХ в. научно-технический прогресс достиг грандиозных успехов. Недаром его называют веком НТР – научно-технической революции. Но революцию не следует отрывать от эволюции.

Эволюция привела науку в ХХ в. к её превращению в дисциплинарно-организаванное знание. У В. С. Стёпина читаем: «В своих развитых формах наука предстает как дисциплинарно-организованное знание, в котором отдельные отрасли – научные дисциплины (математика, естественнонаучные дисциплины – физика, химия, биология и др.; технические и социальные науки) выступают в качестве относительно автономных подсистем, взаимодействующих между собой» (там же).

Дисциплинарную организованность современной науки не следует идеализировать. Эта организованность только тогда получит более или менее развитую форму, когда дисциплинарная структура науки будет отражать структуру реального мира вполне адекватно.

В своей книге В. С. Стёпин выделяет в научной картине мира три традиционных компонента – физическую картину мира, биологическую картину мира и картину мира социальной реальности. Возникает вопрос: вполне ли адекватно эти картины мира, взятые в своей совокупности, отражают структуру мира?

Если исходить из выделения в мире четырёх его глобальных частей – физиосферы, биосферы, психики и культуры, то научная картина мира должна быть не трёхчастной, а четырёхчастной. Кроме того, термин картина мира социальной реальности весьма расплывчат. Вот почему его лучше заменить на другой – картина культуры.

В таком случае научная картина мира в целом будет включать в себя систему четырёх частноначных картин мира: 1) картину физической природы (физиосферы), 2) картину живой природы (биосферы), 3) картину психики и 4) картину культуры.

Святой долг философской науки – создать обобщённое научное представление о мире. Абстрагируясь от подробностей, доступных частным (специальным) наукам, она должна создать общенаучную (философскую) картину мира. Это может быть сделано только на основе универсального эволюционизма.

В последней главе книги В. С. Стёпина есть параграф «Универсальный эволюционизм – основа современной научной картины мира». В этом параграфе её автор указывает на две стороны универсально-эволюционного мировоззрения – универсализм и эволюционизм. В первом случае речь идёт о том, что универсальный эволюционизм охватывает весь универсум, а во втором – о том, что этот универсум – результат универсальной (глобальной) эволюции.

В. С. Стёпин пишет: «Представления об универсальности процессов эволюции во Вселенной реализуются в современной науке в концепции глобального (универсального) эволюционизма. Его принципы позволяют единообразно описать огромное разнообразие процессов, протекающих в неживой природе, живом веществе, обществе. Концепция универсального эволюционизма базируется на определённой совокупности знаний, полученных в рамках конкретных научных дисциплин, и вместе с тем включает в свой состав ряд философско-мировоззренческих установок. Она относится к тому слою знания, который принято обозначать понятием “научная картина мира”» (там же).

Формирование концепции универсальной эволюции В. С. Стёпин связывает с именами В. И. Вернадского, Н. Н. Моисеева и др. Между тем эта концепция имеет намного более далёкие историко-научные корни (см.: Даниленко В. П. Универсальный эволюционизм – путь к человечности. СПб, 2013).

В. С. Стёпин, вместе с тем, присоедился к числу тех редких людей, которые убеждены в неисчерпаемом потенциале принципов универсального эволюционизма. Честь ему и хвала!

«Принципы универсального эволюционизма, – с точки зрения патриарха нашей философии, – становятся доминантой синтеза знаний в современной науке. Это та стержневая идея, которая пронизывает все существующие специальные научные картины мира и является основой построения целостной общенаучной картины мира» (там же).

3. Эволюция в науке

Эволюционное науковедение – наука об эволюции науки. Следовательно, перед ним стоит три фундаментальные задачи: 1) объяснить происхождение науки; 2) показать её развитие и 3) наметить перспективу для её дальнейшей эволюции.

3. 1. Предпосылки

Как говорил Герберт Спенсер, научное знание возникло из знания «обыкновенного». Но обыденные знания формировались у людей на протяжении многих тысячелетий. Без этих знаний появление науки было бы невозможно. Появление обыденных знаний в свою очередь было бы невозможно без антропогенеза.

3. 1. 1. Антропогенез

У А. А. Зубова читаем: «Становление рода Homo, несомненно, было эволюционным скачком, причём в те в ремена и в той среде это был “скачок через пропасть” (имеется в виду ухудшение климатических условий в середине III миллионолетия до н. э. на прародине первых людей – в Восточной Африке. – В. Д.). Исключительность таксона Homo проявилась ещё в одном необычайно важном его свойстве – способности к систематическому использованию, а затем и к обработке камня. Практически одноврменно с возникновением человеческого рода и возникла первая, постоянно совершенствующаяся технология» (Зубов А. А. Становление и первоначальное расселение рода Homo. СПб., 2011. С. 27).

Когда появились первые люди? А. А. Зубов в только что процитированной мною книге допускает, что это произошло около 3 млн. лет назад, однако его удерживают от этой цифры данные антропологии, которые, возможно, со временем подтвердят и более долгий эволюционный возраст человечества. В настоящее же время считается, что переход от человекообразных обезьян к людям начался приблизительно 2,5 миллиона лет назад. «Таким образом, – читаем у А. А. Зубова, – датировка возникновения первых людей, во всяком случае, по мнению антропологов, пока ограничивается рубежом 2,5 млн. лет» (там же).

Следует обратить особое внимание на это «пока», поскольку в антропологии действует тенденция к удлинению эволюционного возраста людей. Если мы посмотрим книгу П. И. Борисковского «Древнейшее прошлое человечества» (М., 1979) на 32 стр., то на месте теперешних 2,5 млн. лет увидим 1,75-1,85 млн. лет. М. А. Дерягина в своей книге «Эволюционная антропология: биологические и культурные аспекты» (М., 1999) увеличила последнюю цифру до 2 млн. лет (с. 67). Вполне возможно, что со временем дело дойдёт до узаконивания эволюционного возраста человечества в 3-4-5 млн. лет. Тем более, что современная антропология – наука бурно развивающаяся. Ей на помощь к тому же всё активнее приходит генетика.

Итак, вслед за А. А. Зубовым будем считать, что первые люди появились приблизительно 2,5 млн. лет назад в Восточной Африке – на территории современной Кении, Эфиопии и Танзании. Уже с начала II миллионолетия до н. э. они стали расселяться по африканскому континенту во все четыре стороны, а со временем добрались до Европы, Азии, Австралии и Америки. При этом они, естественно, становились людьми всё в большей и большей степени. Иначе говоря, они осуществляли свою человеческую эволюцию.

Только один вид благополучно дожил до настоящего времени – это мы, Homo sapiens. Но наш вид, как считают теперь, появился лишь 100 тысяч лет назад (некоторые исследователи увеличивают его возраст вплоть до 250 тысяч лет). Возникает вопрос, кто мы и откуда? Иначе говоря, какова периодизация человеческой эволюции?

Картина антропогенеза, как она изображена в современной науке, характеризуется крайней неустойчивостью. А. В. Марков это объясняет её бурным развитием. Он пишет: «Изучение антропогенеза в последние годы продвигается семимильными шагами. Сенсационные открытия совершаются чуть ли не ежемесячно» (Марков А. В. Эволюция человека. В 2 кн. Кн. 1: Обезьяны, кости и гены. М., 2012. С. 16).

Я постараюсь обойти сенсационные страницы в изучении антропогенеза. Я не буду здесь рассказывать, например, об открытии карликовых людей («хоббитов») Homo florensiensis, остатки которых были обнаружены в 2003–2004 гг. в Индонезии М. Морвудом и П. Брауном на острове Флорес и которые жили, как предполагают, 95–12 тыс. лет назад.

Я не буду также анализировать ситуацию, возникшую с денисовским человеком, останки которого обнаружены в Денисовской пещере на Алтае (см. о ней указ. кн. А. М. Маркова на с. 325–338). Я не буду также обсуждать здесь вопрос о каннибализме у антесессоров. Весьма подробную картину антропогенеза можно найти в книгах А. А. Зубова, А. В. Маркова, С. А. Бурлак и др.

Я здесь ставлю перед собой задачу поскромнее: обрисовать периодизацию антропогенеза в её более или менее устойчивом виде.

Человеческую историю делят на три больших периода. Первый из них охватывает историю ранних Homo, второй – средних Homo (архантропов), и третий – поздних Homo. Первый начался приблизительно 2,5 млн. лет назад, второй – 2 млн. лет назад и третий – 200–100 тыс. лет назад.

3. 1. 1. 1. Ранние Homo

Прародителем человека (а стало быть, самым первым человеком) считают человека умелого – хаби-лиса (Homo habilis). Останки его 12-летнего ребёнка обнаружил в Олдувайской пещере в Танзании в 1960 г. кенийский антрополог Луис Лики (1903–1972) со своей женой Мэри (1913–1996).

Мозг взрослого хабилиса был в среднем больше, чем у автралопитеков – приблизительно 650 см3 (у современных людей он колеблется между 1000 и 1800). Он был прямоходящим. Однако главное его эволюционное приобретение – высокая степень развития кистей рук, благодаря которому он изготавливал орудия труда – из палок, костей, рогов, но в особенности из камней.

Хабилис стал творить материальную культуру, которую назвают Олдувайской. Главное её свидетельство – каменные ножи. Они представляли собой обломки камней с заострёнными краями, которые умелые люди изготавливали с завидным упорством. Эти камни использовались для обработки растительной и животной пищи, для разделки туш животных и т. п.

Но дело у хабилисов не ограничивалось материальной культурой. Они владели языком, а язык – продукт духовной культуры. Об этом свидетельствует строение их органов произношения: челюсти стали менее массивными, чем у их животных предков – автралопитеков, а гортань была в какой-то мере уже похожа на гортань современных людей). Более того, по строению их черепа было даже обнаружено наличие в их мозге центра речи – центра Брока. А. В. Марков в связи с этим пишет: «Для мозга хабилисов по сравнению с австралопитеками характерно усиленное развитие участков, которые у современных людей связаны с речью и координацией движений рук. Таким образом, хабилисы – первые гоминиды, у которых заметны признаки эволюционного движения в сторону развития речи» (там же. С. 142).

3. 1. 1. 2. Архантропы

Кархантропам относят человека прямоходящего – эректуса (Homo erectus). Он произошёл от хабилиса, хотя и, по утверждению А. В. Маркова, сосуществовал со своим предком в течение полумиллиона лет.

Именно эректус стал продвигаться из Африки около 2 млн. лет назад на Ближний Восток, Европу и Азию. Африканского эректуса называют человеком работающим – эргастером, европейского – гейдельбергским человеком, китайского – синантропом и индонезийского – питекантропом. Последние чуть ли не дожили до нашего времени: последние питекантропы в Индонезии вемерли 27 тысяч лет назад.

Эректусы стали намного больше походить на сапиенсов, чем хабилисы. Объём их мозга чуть ли не сравнялся с современным человеком – от 900 до 1200 см3. Они – основатели ашёльской культуры. Так назвали первую культуру за пределами Африки (по месту её продуктов во Франции – Сент-Ашёль). Она возникла приблизительно 1,8 млн. лет назад. Представители этой культуры существенно продвинулись на пути очеловечения. Они изготавливали более сложные орудия труда, чем хабилисы. Пользовались деревянными копьями. Жили в пещерах. Носили одежду и т. д.

Психическая и культурная эволюция эректусов влияла на их языковую эволюцию, которая в свою очередь способствовала их дальнейшему психогенезу и культурогенезу.

О развитии языка у эректусов свидетельствует в первую очередь два факта: 1) их челюсти мало чем отличаются от челюстей современных людей; 2) строение их черепа свидетельствует о значительном увеличении центра Брока – центра речи в мозге.

3. 1. 1. 3. Поздние Homo

Их главные виды – неадерталец (Homo neaderthalensis) и кроманьонец, сапиенс (Homo sapiens – человек разумный).

Неадерталец (по месту находки его останков в 1856 г. в ущелье Неадерталь в Германии) и сапиенс, по-видимому, произошли от разных подвидов эректуса: первый – от европейского (гейдельбергского человека), а другой – от африканского (эргастера). По мнению А. В. Маркова, они появились на сцене мировой истории в одно и то же время – приблизительно 130125 тыс. лет назад (Марков А. Эволюция человека. В 2 кн. Кн. 1: Обезьяны, кости и гены. М., 2012. С. 451).

Однако борьба не на жизнь, а на смерть между ними развернулась примерно 45 тысяч лет назад, когда сапиенсы, которые долго осваивали Азию и даже перебрались в Австралию, стали, наконец, переселяться в Европу, которая была уже оккупирована неадертальцами.

Борьба между двумя видами людей – неадертальцами и кроманьонцами – закончилась исчезновением первых предположительно через 5 тысячелетий. Следовательно, 40 тыс. лет мы, люди, живём на Земле в единственном числе. Все остальные виды людей – хабилис, эректус с четырьмя его подвидами (эргастер, гейдельбергский человек, синантроп и питекантроп) и неадертальцы канули в Лету.

Первобытные люди пользовались главным образом каменными орудиями. Вот почему начальную эпоху их культуры называют каменным веком, который перешёл в бронзовый и железный века уже в античности (с конца IV тысячелетия до н. э.). В каменном веке люди осваивают упрощённые формы животноводства и земледелия, изготовляют всё более усложняющуюся одежду, строят примитивные жилища – полуземлянки, бревенчатые и свайные. Освоение огня позволяет им улучшать качество пищи и утеплять жилища.

Скудные свидетельства о первобытном времени говорят нам о том, что процесс гоминизации наших предков начался с материальной культуры. Недаром слово «культура» у римлян имело земледельческий смысл. Старое, материальное, значение этого слова сохранилось и до сих пор – когда мы слышим о культуре земледелия, культуре обработки земли, о сельскохозяйственных культурах и т. п.

Материальная культура, бесспорно, была и будет основой, на которой развивалась и будет развиваться духовная культура. Но только один компонент духовной культуры возник одновременно с материальной культурой – это язык. В этом нет сомнения, поскольку без языка невозможна культуросозитель-ная деятельность и поскольку у наших животных предков он уже в зародышевой форме существовал.

Другой формой духовного освоения мира стала мифология. Э. Тейлор писал: «Первая и главная причина превращения фактов ежедневного опыта в миф есть верование в одушевление всей природы – верование, которое достигает высшей своей точки в олицетворении её… Для примитивных человеческих племен солнце и звезды, деревья и реки, облака и ветры становятся личными одушёвленными существами, которые живут наподобие людей или животных и исполняют предназначенные им в мире функции с помощью членов, как животные, или искусственных орудий, как человек» (Тейлор Э. Б. Первобытная культура. М., 1989. С. 129).

3. 1. 2. Мифология

Возникновение науки связано с появлением людей, специально занимающихся наукой. Такие люди появились, например, в Греции в VII–VI веках. Наибольшую известность среди них получили милетцы – Фалес, Анаксимандр и Анаксимен. Но появление таких людей было подготовлено всей предшествующей историей культуры.

Зарождение науки как особой сферы духовной культуры происходило на основе не только обыденных знаний, но и на почве таких уже достаточно развитых сфер духовной культуры, как язык, религия, искусство, нравственность и политика.

Особого внимания заслуживает религия (мифология). Именно в ней в первую очередь следует видеть преднауку, поскольку именно мифология сумела подняться до вопроса, который она передаст будущей науке. Вопрос этот такой: откуда взялся этот мир?

Мышление древних людей было антропоцентрическим. Вот почему начало Вселенной они помещали суперчеловека. Во всяком случае так было в Китае и Индии.

3.1. 2.1. Китай

В мифологии древних китайцев, как и у индийцев, антропоцентрическое объяснение унигенеза представлено в весьма отчётливой форме. Они выводили этот мир из гигантского человека. Он выступает в их мифологии в качестве мирового первоначала. Таким чудо-человеком в древнекитайской мифологии стал Паньгу.

Вышел Паньгу из космического яйца, родившегося чудесным образом из первобытного хаоса, и стал прародителем всего мироздания: из волос на его голове и усов возникли созвездия, из левого глаза – Солнце, из правого глаза – Луна, из вздоха – облака и ветер, из голоса – гром, из блеска глаз – молнии, из пота – дождь и роса, из плоти – почва, из зубов и костей – металлы и камни, из крови – реки, из жил – дороги, из кожи и волос на теле – деревья, травы и цветы, а животные и люди, между прочим, произошли из паразитов, которые ползали по его телу. По всему миру их разбросал ветер (Юань Кэ. Мифы Древнего Китая. М., 1965. С. 13).

3.1. 2. 2. Индия

В качестве гигантского первочеловека в индийской мифологии выступает Пуруша. Из его разума появился м есяц, из глаза – солнце, изо рта – огонь, из дыхания – ветер, из пупа – воздух, из головы – небо, из ног – земля. Но не только физиогенез обязан своим происхождением Пуруше. Ему обязан также биогенез и, в какой-то мере, культурогенез (в частности, стихотворные размеры и деление людей на касты. В «Гимне Пуруше» читаем: «Пуруша – это всё, что стало и станет… Стихотворные размеры возникли от него… От него возникли лошади и другие животные с верхними и нижними зубами. Коровы возникли от него, от него возникли козы и овцы… Брахманом стали его уста, руки – кшатрием, его бёдра стали вайшьей, из ног возник шудра» (Антология мировой философии в четырех томах (АМФ). Т. 1. Ч. 1. М., 1969. С. 72–73). Брахманы – жрецы (высшая каста у индийцев), кшатрии – воины, вайшьи – земледельцы и шудры – рабы (самая низшая каста).

3.1. 2. 3. Израиль

Антропоцентризм библейской картины мира не так очевиден, как в китайской и индийской мифологии, но и в ней он представлен в достаточно яркой форме: библейский творец мира – Яхве (Иегова) – очень похож на человека.

Еврейская мифология имеет своеобразие. Если в китайской и индийской мифологии мир создаётся из гигантских перволюдей чудесным образом, без участия внешних сил, то в еврейской мифологии этот мир – творение Бога, который, если судить по Адаму и Еве, был очень похож на нас с вами.

Древнееврейский Бог Яхве, как известно, сотворил мир за шесть дней. Они описаны в первой книге Моисея, названной «Бытие» (в пятикнижие Моисея также входят «Исход», «Левит», «Числа» и «Второзаконие»). Описанию шести дней творения мира посвящена первая глава «Бытия».

Что произошло в первый день? «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою (значит, землю он создал вместе с водою на ней? – В. Д.). И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы. И назвал Бог свет днем, а тьму ночью» (Библия. М., 1976. С. 5). Выходит, в первый день Бог создал небо, землю, сплошь покрытую водой, свет (день) и тьму (ночь). Понятно, что день и ночь стали отделяться друг от друга утром и вечером.

Что произошло во второй день? «И сказал Бог: да будет твердь посреди воды…». Может быть, здесь речь идёт о суше? Ничего подобного: «И назвал Бог твердь небом» (там же). Выходит, небо он создавал дважды – не только в первый, но и во второй день.

Что произошло в третий день? «И сказал Бог: да соберётся вода, которая под небом, в одно место, и да явится суша. И стало так. И назвал Бог сушу землёю, а собрание вод назвал морями.» (там же). Но на этом не кончаются деяния Яхве в третий день. В этот же день он повелел земле производить траву и дерево. Выходит, в третий день были созданы суша, производящая траву и дерево, и моря.

Какими были деяния Яхве в четвёртый день? «…И создал Бог два светила великие: светило большое, для управления днем, и светило меньшее, для управления ночью, и звёзды» (там же). Надо думать, в четвёртый день он создал солнце, луну и звезды.

Сделаем паузу. Первые четыре дня Бог главным образом занимался физиогенезом. Правда, в третий день он занимался и растительностью. Следовательно, биогенез, по библейским представлениям, зародился в недрах физиогенеза. Зато пятый день был посвящен целиком биогенезу, а также и психогенезу.

Вот каким насыщенным был пятый день творения мира: «И сказал Бог: да произведет вода пресмыкающихся, душу живую; и птицы да полетят над землею. И сотворил Бог рыб больших и всякую душу животных пресмыкающихся., и всякую птицу пернатую. И благословил их Бог, говоря: плодитесь и размножайтесь.» (там же). Таким образом, в пятый день он создал пресмыкающихся, рыб и птиц. Это биогенез. Но он вложил в них и «душу живую». Это психогенез.

Что происходит в шестой, последний, день творения мира? В этот день, самый насыщенный, продолжался биогенез и психогенез – у новых животных, но в этот же день Бог создал мужчину и женщину, которые стали заниматься материальной культурой. Следовательно, шестой библейский день – начало и культурогенеза. Вот как выглядел этот день, если мы почитаем о нем в первой главе: «И сказал Бог: да произведет земля душу живую по роду её, скотов, и гадов, и зверей земных по роду их. И стало так. И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему. И сотворил Бог человека.; мужчину и женщину. И сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею. Я дал вам всякую траву, сеющую семя, какая есть на земле, и всякое дерево, у которого плод древесный. – вам сие будет в пищу» (там же. С. 6).

Как видим, культурогенез здесь выписан ещё очень слабо – лишь в отношении к пище. К тому же речь здесь идёт о растительной пище, пользоваться которой можно без особого труда.

Можно сказать так: в первой главе «Бытия» больше внимания уделено физиогенезу и биогенезу, чем психогенезу и культурогенезу. Тем не менее, все четыре ступени эволюции уже фигурируют.

Библейская картина мира – плод мифической фантазии её авторов, но в ней в какой-то мере присутствует и преднаука. В чём это выразилось? В том, что Бог творил мир в той же последовательности, что и эволюция: от физиогенеза к культурогенезу.

3.1. 2. 4. Греция

В греческой мифологии нет яркого антропоцентризма, который мы видели у древних китайцев, индийцев и е вреев, но в ней есть антропоморфное обожествление продуктов природы и культуры. За Землёй, например, скрывается богиня Гея, а за громом и молнией – Зевс. При этом греческие боги очень похожи на людей. Они очеловечены. Выходит в результате, что в греческой мифологии нет явного антропоцентризма, но есть антропоморфизация Вселенной.

В прекрасной книге Вилла Дюранта «Жизнь Греции» (М., 1997. С. 184), впервые изданной ещё в 1939 г., читаем: «Высвобожденное местной независимостью, религиозное воображение Греции произвело на свет богатейшую мифологию и густонаселённый пантеон. Каждый земной и небесный объект или сила, каждое благо и каждый страх, каждое качество – даже пороки – человечества в результате олицетворения становились божеством, обычно в человеческом образе; ни одна другая религия не была столь антропоморфна, как греческая. Каждое ремесло, профессия, искусство имели своего бога, или, как следовало бы говорить, своего святого заступника; в дополнение к ним существовали демоны, гарпии, фурии, феи, горгоны, сирены, нимфы, не уступающие числом простым смертным».

Отождествление продуктов Вселенной с богами, похожими на людей, позволило творцам греческой мифологии представить унигенез как теогенез. Это значит, что рождение богов совпадает в ней с появлением тех или иных явлений – Земли, солнца, луны и т. д.

Там, где речь идёт о рождении, нельзя обойтись без родителей. Прародителем Вселенной стал великий, бесформенный и беспредельный Хаос. Поскольку он был один, ему ничего не оставалось, как породить Землю (богиню Гею) из самого себя. Из Хаоса произошли также любовь (Эрос), вечный мрак (Эреб) и ночь (Нюкта).

В свою очередь Гея породила Тартар (будущее владение бога смерти Аида) и небо (Урана). Вот как описывает первый этап теогенеза (унигенеза) Гесиод в своей поэме «Теогония»: «Прежде всего во вселенной Хаос зародился, а следом Широкогрудая Гея, всеобщий приют безопасный, сумрачный Тартар, в земных залегающих недрах глубоких, и, между вечными всеми богами прекраснейший, – Эрос, сладкоистомный – у всех он богов и людей земнородных душу в груди покоряет и всех рассужденья лишает. Чёрная Ночь и угрюмый Эреб родились из Хаоса. Ночь же Эфир родила и сияющий день, или Гемеру: их зачала она в чреве, с Эребом в любви сочетавшись. Гея же, прежде всего, родила себе равное ширью звездное небо, Урана, чтоб точно покрыл её всюду и чтобы прочным жилищем служил для богов всеблаженных» (Античная литература. Греция. Антология. Ч. 1. / Сост. Н. А. Федоров, В. И. Мирошенкова. М., 1989. С. 71).

Если первый период теогенеза в греческой мифологии обязан своим осуществлением самозарождению, то последующий – брачным союзам. Так, от Урана с Геей родилось 12 титанов – 6 сыновей и 6 дочерей. Благодаря им, появилось солнце (Гелиос), луна (Селена), заря (Аврора) и т. д. От брака Крона с Реей произошли Посейдон (море), Деметра (земледелие), Гестия (домашний очаг), Аид (смерть), Гера (супруга Зевса) и сам Зевс, который стал верховным богом на Олимпе. Он стал богом Вселенной, богом всего мироздания. Но первых людей создал не он, а Прометей. Он сотворил их из глины.

В создании людей Прометею помогали и другие боги: по одной из версий – его брат Эпиметей, а по другой – воинственная Афина, рождённая из головы Зевса. Вот как выглядит первая из этих версий: «Прометей вместе с братом Эпиметеем замесил глину, но не на воде замесил он её, а на слезах, ибо провидел заранее все бедствия, какие ожидают людей, зверей и рыб в царстве нового владыки – Зевса. Потом из этого глиняного теста братья принялись лепить смертных существ, начав с самых малых, слабых и безоружных. Тут Зевс кликнул Прометея по какому-то делу, и он удалился, наказав Эпиметею прекратить работу. Но Эпиметей, Крепкий Задним Умом, не послушался, решив, что отлично справится и сам, – надо только распределять всё по справедливости. Одним он давал крылья и птичий лёт, чтобы спасаться от врагов, другим большие размеры и грозное обличие, чтобы отпугивать неприятеля, третьим – быстрые ноги, четвёртым – толстую шкуру, пятым – густую шерсть, шестым – крепкие рога или копыта» (. rsl. ru/vers_may2000/books/html/liter2rk/liter9. htm).

Прометей в какой-то мере подобен библейскому Яхве, создавшему первых людей – Адама и Еву. Но Прометей не был единственным творцом антропогенеза. В нём участвовал также и Зевс. Правда, его участие в антропогенезе было не непосредственным, а через людей. Речь идёт о двух мифах: с одной стороны, о Девкалионе и Пирре, а с другой, об Эаке.

В первом из указанных мифов рассказывается о всемирном потопе. Почему он произошёл? В медном веке люди, некогда созданные Прометеем, дошли в своей нечестивости до предела. Зевс решил их уничтожить. Он наслал на землю ливень такой мощи, что чуть ли не весь род человеческий остался под водой. Удалось спастись только Девкалиону и Пирре. Их спас всё тот же Прометей! По его совету, они построили большой ящик, в который положили всё необходимое для жизни. Когда начался потоп, они укрылись в этом чудо-ящике. Через девять дней потоп прекратился. Девкалион и Пирра остались в живых. Но возблагодарили они, как ни странно, не Прометея, а Зевса.

Вседержитель был растроган. Он послал к ним Гермеса, который передал им вопрос Зевса об их сокровенном желании. «О великий Гермес, – воскликнул древнегреческий Ной, – об одном лишь молю я Зевса: пусть опять населит он землю людьми» (Легенды и сказания Древней Греции и Древнего Рима. Сост. А. А. Нейхардт. М., 1987. С. 91). Зевс повелел бросать им камни через голову, не оборачиваясь. Камни, которые бросал Девкалион, превращались в мужчин. Камни, которые бросала Пирра, превращались в женщин. Вот так после всемирного потопа было возрождено человечество – из камней.

Эак был внебрачным сыном Зевса. Вот почему его возненавидела Гера – законная жена громовержца. Она наслала на остров Эгину, где он был царём, повальный мор. Всё живое вымерло. Только один Эак выжил. Он стал молить своего всемогущего отца о помощи. Зевс наслал на него сон, в котором ему приснилось, как муравьи стали превращаться в людей. Проснувшись, он убедился в том, что сон оказался вещим.

Если в первом из приведённых мифов речь идёт обо всём человечестве, то во втором – только о жителях острова Эгины. Но в обоих в качестве демиурга людей в конечном счёте выступает Зевс. Между тем первых людей создал не он, а Прометей.

Прометей как известно, похитил небесный огонь с Олимпа, чтобы передать его людям. Но этот огонь символизировал не что-нибудь, а верховную власть самого Зевса. Выходит, Прометей покусился на самое святое – верховную власть. Более того, передав его людям, он не только уменьшил их зависимость от Олимпа, но и принёс им свет разума. У Эсхила Прометей говорит о людях:

Ум и сметливость Я в них, дотоле глупых, пробудить посмел. Они глаза имели, но не видели, Не слышали, имея уши. Теням снов Подобны были люди, весь свой долгий век Ни в чём не смысля.

Прометей стал творцом человеческой цивилизации. Он сделал то, что и делает человека человеком: он дал ему культуру. Он стал богом культурогенеза. Вот как описала его культурогеническую деятельность В. Смирнова в с детства знакомой нам книге «Герои Эллады» (М., 1988. С. 184): «Когда-то, в давние-давние времена, людей было мало на земле. Как звери, бродили, они по лесам, гоняясь за добычей, ели сырое мясо, дикие плоды и коренья, покрывались звериными шкурами и от непогоды прятались в пещерах и дуплах деревьев. Разум у них был, как у малых детей; они были беспомощны в устройстве своей жизни и беззащитны против хищных зверей и грозных сил природы.

Прометей сжалился над людьми и захотел помочь им.

Он отправился к своему другу Гефесту, сыну Зевса, божественному кузнецу и мастеру. На острове Лемнос, в глубине огнедышащей горы, была мастерская Гефеста. Жарко горел в огромном горне священный огонь, без которого невозможно никакое искусство и мастерство. Три одноглазых великана – Киклопа – работали в мастерской Гефеста. Две статуи, которые он сам отлил из золота, двигались, как живые, по мастерской, и хромой бог-кузнец опирался на них при ходьбе.

Прометей застал Гефеста за работой – бог-кузнец ковал огненные стрелы-молнии для Зевса Громовержца. Прометей стоял и смотрел на искусную работу Гефеста. Когда же Киклопы стали мехами раздувать огонь в горне и сверкающие искры разлетелись по всей мастерской, Прометей поймал священную искорку и спрятал в пустой тростинке, которую держал в руке. Эту тростинку с искрой священного огня Прометей принёс людям, и люди зажгли от неё повсюду на земле костры, очаги и горны. Люди научились бороться с природой, добывать и обрабатывать скрытые в недрах земли медь и железо, золото и серебро и делать себе из них домашние вещи, оружие и украшения. Люди стали строить себе жилища из дерева и камня и корабли, окрылённые парусами, чтобы плавать по рекам и морям. Люди приручили диких животных и заставили коня носить на себе человека, а козу и корову – кормить его, и от овцы стали брать тёплую и прочную шерсть для одежды. Свет от священного огня прояснил мысли людей, пробудил их дремлющий ум, зажёг в их сердцах стремление к счастью.

И многому ещё научил Прометей людей с помощью священного огня. Он научил их варить целебный сок растений, который помогает при болезнях и ранах, и люди избавились от постоянного страха смерти. Прометей открыл им науку чисел и научил записывать знаками слова, чтоб передавать свои мысли тем, кто живёт далеко.

С гордостью смотрел Прометей, как люди становились сильнее, разумнее и искуснее во всяком труде».

Становится понятным в связи с этим, почему Зевс был так разгневан на Прометея и приказал Гефесту приковать его к скале: благодаря Прометею, люди становились всё больше и больше независимыми от богов.

Канонический образ Прометея сложился главным образом на основе двух источников – поэмы «Теогония» Гесиода (VIII в. до н. э.) и трагедии «Прикованный Прометей» Эсхила (VI–V вв. до н. э.). В этих источниках великий герой древнегреческой мифологии предстаёт перед нами как бог, сотворивший первых людей из глины (земли) и приобщивший их к культуре. Вот почему его можно назвать богом антропо– или культурогенеза. Своим огнём он осветил диким людям путь к их культурной эволюции.

Греческая мифология – величайшее достижение европейской культуры. Она проникла во все её сферы – искусство, нравственность, политику и т. д. Более того, в первую очередь на её почве зародилась европейская наука.

3. 1. 3. Зарождение науки

Греческая мифологическая картина мира – отправной пункт для зарождения науки. Первые греческие учёные шли по пути её сциентизации. Тем самым из мифологической они превращали её в научную.

3.1.3.1. Фалес

На место мифического Хаоса первые греческие философы поместили реальные субстанции – воду, апейрон, воздух. Это сделали Фалес, Анаксимандр и Анаксимен в первой половине VI в. до н. э. Они жили в Милете. Вот почему их объединяют в Милетскую философскую школу. Милет – один из городов, расположенных в Ионии. Ей выпала честь быть родиной Гомера – главного творца древнегреческой мифологии, жившего, очевидно, в Х в. до н. э. Но в Ионии (Милете) завершил свой жизненный путь и первый греческий философ – Фалес, живший в конце VII – первой половине VI в. до н. э. (приблизительно с 640 г. по 562 гг. до н. э.).

Первым философом Фалеса назвал никто иной, как Аристотель. Он писал в своей «Метафизике»: «Так вот, большинство первых философов считало началом всего одни лишь материальные начала, а именно то, из чего состоят все вещи, из чего как первого они возникают и во что как в последние они, погибая, превращаются, причём сущность хотя и остаётся, но изменяется в своих проявлениях, – это они считают элементом и началом вещей… Относительно количества и вида такого начала не все учили одинаково. Фалес – основатель такого рода философии – утверждая, что начало – вода (потому он и заявлял, что земля находится на воде); к этому предположению он, быть может, пришёл, видя, что пища всех существ влажная и что само тепло возникает из влаги и ею живёт (а то, из чего всё возникает, – это и есть начало всего). Таким образом, он именно поэтому пришёл к своему предположению, равно как потому, что семена всего по природе влажны, а начало природы влажного – вода» (Аристотель. Сочинения в 4-х томах. Т. 1. М., 1976. С. 71).

Основателем греческой (европейской) философии считал Фалеса Г. Гегель. «Фалесово положение, что вода есть абсолют, или, как говорили древние, первоначало, представляет собою начало философии, так как в нём достигается сознание, что единое есть сущность, истинное, что лишь оно есть само по себе сущее. Здесь наступает отделение от содержания нашего чувственного восприятия; человек отходит от этого непосредственно сущего. Мы должны стараться забыть о том, что мы привыкли к богатому, конкретному миру мысли» (цит. По: История философии в кратком изложении. Пер. с чешск. И. И. Богута. М., 1991. С. 74–75).

В фалесовой воде, таким образом, Г. Гегель увидел не только воду как таковую, но и объективную основу для философской категории сущности. Это ему и позволило увидеть в Фалесе первого европейского философа.

Между тем как у Аристотеля, так и Г. Гегеля остаётся в тени тот факт, что с учения Фалеса о воде начинается универсальный эволюционизм. Именно это и сделало его первым европейским философом.

Вода у Фалеса рассматривается как архэ – вещество, из которого возникла не только физиосфера, но в конечном счёте всё мироздание. Это первовещество можно назвать также первоматерией или праматерией.

Что такое праматерия? Первовещество, которое эволюционировало в физиосферу. А что нам говорит теория Большого взрыва, появившаяся в ХХ веке? Приблизительно то же самое: современная физиосфера – результат её эволюции, начавшейся с Большого взрыва первовещества приблизительно 14 миллиардов лет тому назад.

14 миллиардов лет понадобилось эволюции, чтобы сформировать четырёхэтажное мироздание, четырёхэтажный Универсум. Физиосфера – его фундамент. Она возникла из той самой праматерии, о которой стал размышлять ещё Фалес. Он жил приблизительно за 2,5 тысячи лет до авторов гипотезы Большого взрыва.

Если бы исследовательский взор Фалеса был направлен только на физиогенез, то он был бы лишь физиком, а не философом. Философия – наука мирообъемлющая, мировоззренческая. Исследовательский взор философа охватывает весь мир, всё мироздание, даже если в определённый момент он и погружён в познание того или иного его этажа. Философ, если он хочет оставаться философом, какую бы сферу мира он ни изучал – физиосферу, биосферу, психику или культуру – никогда не должен терять из виду мироздание в целом. В любом его этаже он видит лишь часть мира. Его конечная цель – моделирование общенаучной (философской) картины мира. В какой мере это имеет отношение к Фалесу? Его исследовательский взор, действительно, был мирообъемлющим, а стало быть, философским, но главное его внимание привлекали физиосфера и физиогенез. Другие этажи мироздания остались на периферии его внимания. Вот почему его можно назвать философом лишь начинающим. Его философия была физиоцентрической.

Физиоцентризм был характерен и для греческой мифологии. В древнегреческой мифологической картине мира на первый план выдвинут физиогенез. Правда, сам физионегез, т. е. происхождение физической природы, у древних греков явно биологизирован – в том смысле, что появление многих явлений природы в мифологическом физиогенезе у них выглядит как рождение детей от брака между теми или иными богами, которые в свою очередь олицетворяли физические явления. Биологическая, психологическая и культурологическая сторона эволюционной картины мира в греческой мифологии разработаны слабо. Правда, в структурном аспекте греческая мифологическая картина мира весьма культурологична – в том смысле, что греческий пантеон богов богато населен культурными богами, которые покровительствовали различным областям материальной и духовной культуры. Кроме того, в генетическом плане рассматривалось у древних греков само происхождение культуры (или происхождение человека). С культурогенезом у них связан миф о Прометее. Однако в целом более яркой у древних греков оказалась картина мифологического физиогенеза.

Фалес был сыном своего времени. Научное сознание в это время лишь зарождалось. Вот почему к его научным представлениям примешивался мифологизм. Только в этом случае мы можем понять, например, такое высказывание Аэция: «Согласно Фалесу, ум есть божество мироздания, всё одушевлено и полно демонов» (Антология мировой философии. Т. 1. Ч. 1. М., 1969 (в дальнейшем – АМФ). С. 270).

Но Фалес не был бы философом, если бы его учение о воде как о первоначале (первоэлементе) всего сущего не выходило за пределы физиосферы. Он выводил это первоначало за пределы материального мира – на психику. Он рассматривал душу как нечто подвижное – свойство, присущее воде. Более того, в его психологических размышлениях присутствует гилозоистическая (панпсихическая) тенденция. Гилозоист приписывает душу и неодушевлённым предметам.

Аристотель писал: «Припоминают, что Фалес предположил, что душа есть нечто движущее, если он действительно говорит, что камень (надо полагать, речь идёт о магните. – В. Д.) имеет душу, потому что он двигает железо» (там же. С. 269–270).

Если о биологических размышлениях Фалеса нам ничего неизвестно, то некоторые его культурологические высказывания сохранились. Мы можем их найти в знаменитой книге Диогена Лаэртского, жившего, по предположению А. Ф. Лосева, на рубеже II–III вв., «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов» (М., 1979). Вот некоторые фрагменты из этой книги, связанные с Фалесом:

1. «Когда мать заставляла его жениться, он, говорят, ответил: «Слишком рано!», а когда она подступила к нему повзрослевшему, то ответил: «Слишком поздно!»» (указ. соч. С. 71).

2. «Гермипп в «Жизнеописаниях» приписывает Фалесу то, что иные говорят о Сократе: будто бы он утверждал, что за три вещи благодарен судьбе: во-первых, что он человек, а не животное; во-вторых, что он мужчина, а не женщина; в-третьих, что он эллин, а не варвар» (с. 73).

3. «Он сказал, что между жизнью и смертью нет разницы. – «Почему же ты не умрешь?» – спросили его. «Именно поэтому», – сказал Фалес. На вопрос, что возникло раньше, ночь или день, он ответил: «Ночь – раньше на один день»» (с. 74).

4. «Его спросили, что на свете трудно? – «Познать себя». Что легко? – «Советовать другому». Что приятнее всего? – «Удача». Что божественно? – «То, что не имеет ни начала, ни конца». Что он видел небывалого? – «Тирана в старости». Когда легче всего сносить несчастье? – «Когда видишь, что врагам еще хуже». Какая жизнь самая лучшая и справедливая? – «Когда мы не делаем сами того, что осуждаем в других». Кто счастлив? – «Тот, кто здоров телом, восприимчив душою и податлив на воспитание»» (там же).

5. «А изречения его известны такие:

Древнее всего сущего – бог, ибо он не рожден.

Прекраснее всего – мир, ибо он творение бога.

Больше всего – пространство, ибо оно объемлет всё. Быстрее всего – ум, ибо он обегает всё.

Сильнее всего – неизбежность, ибо она властвует всем. Мудрее всего – время, ибо оно раскрывает всё» (там же).

3.1. 3. 2. Анаксимандр

Философичность Анаксимандра (611–546 гг. до н. э.) не вызывает сомнений. Его основной труд – трактат «О природе». Предполагают, что впервые он ввёл в научный оборот понятие «мир». Для его обозначения он стал употреблять уже имеющееся в греческом языке слово «кофо%» (космос). В обыденном употреблении оно имело два значения – украшение (отсюда – косметика) и порядок. Второе из этих значений позволило Анаксимандру употреблять это слово по отношению к миру в целом. Этимологические истоки этого нового словоупотребления сохранились до сих пор: в мире (Вселенной, универсуме, мироздании) предполагается порядок, система. Но в современных языках слово «космос» главным образом употребляется по отношению к физическому миру, а не миру в целом. По-видимому, это не случайно: картина мира у Анаксимандра, как и у Фалеса, остаётся физиоцентрической. Вместе с тем, в отличие от Фалеса, Анаксимандр, как мы увидим в дальнейшем, от физиогенеза перешёл к биогенезу. Более того, его описание физиогенеза приобрёло новую, более научную, более развитую форму в сравнении с его изображением у Фалеса. В качестве первовещества всего материального мира Анаксимандр стал рассматривать нечто беспредельное. Он назвал его апейроном.

У Диогена Лаэртского читаем: «Он (Анаксимандр. – В. Д.) учил, что первоначалом и основой является беспредельное (apeiron), и не определял его ни как воздух, ни как воду, ни как что-либо иное» (указ соч. Диогена Лаэрткого. С. 103).

Во введении в науку категории «апейрон» М. Г. Макаров увидел значительный прогресс в её развитии. Он писал: «…ученик Анаксимандра Анаксимен, а также Гераклит делают значительный шаг назад, отождествляя архэ с воздухом и огнём. На первичной стадии развития философии, когда ещё не вычленились такие понятия, как “свойство”, “качество”, “субстрат”, образование подобной абстракции трудно себе представить» (Макаров М. Г. Развитие понятий и предмета философии в истории её учений. Л., 1982. С. 16).

В упомянутой книге В. Дюранта читаем: «Дело Фалеса было энергично продолжено его учеником Анаксимандром, который – хотя и жил между 611 и 549 г. до н. э. – выдвинул философию, поразительно схожую с тем учением, что Герберт Спенсер, трепеща от собственной оригинальности, обнародовал в 1860 году. Первоначало, говорит Анаксимандр, – это безбрежное Неопределённое-беспредельное (apeiron), бескрайняя масса, лишённая всяких специфических качеств, благодаря заложенным в ней силам разворачивающая из себя всё многообразие вселенной. Ср. спенсерово определение эволюции как сущностного изменения “из неопределённой, разрозненной (incoherent) однородности в определённую, связанную разнородность”» (указ соч. В. Дюранта. С. 146).

Ужели слово сказано? Я имею в виду слово «эволюция». В. Дюрант удивляется здесь тому, что Г. Спенсер не заметил эволюционизма в истолковании первоматерии у Анаксимандра, но, как ни странно, он не придаёт значения факту намного более значительному – факту появления у ионийцев вообще и у Анаксимандра в особенности эволюционного взгляда на мир. Через много столетий Г. Спенсер будет возрождать этот взгляд независимо от Анаксимандра. А трепетал Г. Спенсер, надо думать, не от своей оригинальности, а от величия эволюционной идеи.

Но вот ещё на какую черту понятия «апейрон» не обратили внимания ни М. Г. Макаров, ни В. Дюрант – на его связь с Хаосом. В греческой мифологии, как мы помним, Хаос – начало мира, представляющее собой нечто беспредельное, бесформенное, неопределённое. Анаксимандр демифологизировал гесиодовский Хаос, превратив его в апейрон.

Анаксимандр не указывает на конкретные качественные характеристики апейрона. Скорее всего, он имел под ним в виду вещество, из которого возникли четыре мировые стихии – вода, воздух, огонь и земля – и которое их объединяет. В первом случае апейрон выступает как архэ (начало), а во втором – как стойхейон (элемент). По крайней мере, такой вывод напрашивается из следующих слов Аристотеля: «Некоторые считают таким началом апейрон, а не воду или воздух, дабы всё прочее не сгинуло в бесконечности этих стихий: ведь все они противоположны друг другу: воздух холоден, вода влажна, огонь горяч. Если бы одна из стихий была апейроном, то все остальные погибли бы. Поэтому говорят, что есть нечто иное, из коего все эти стихии возникают» (АМФ. С. 270–271).

Каким образом Анаксимандр представлял себе процесс формирования мировых стихий из апейрона? Мы обнаруживаем здесь намёк на диалектический механизм эволюции, предполагающий, что источником развития является борьба противоположностей – тёплого и холодного, сухового и влажного и т. п. Симплиций сообщает: «По мнению Анаксимандра, рождение происходит не через изменение стихии, а через обособление благодаря вечному движению противоположностей. А противоположности эти: тёплое и холодное, сухое и влажное и другие» (АМФ. С. 271–272). Псевдо-Плутарх уточняет: «Анаксимандр говорил, что при зарождении этого мира из вечного выделилось животворное начало тёплого и холодного, и некая сфера из этого пламени облекла окружающий землю воздух, как кора – дерево. А когда она разорвалась и замкнулась в кольца, возникли солнце, луна и звёзды» (там же. С. 272).

Лучше всего реконструировал картину физиогенеза у Анаксимандра А. Н. Чанышев: «Апейрон всё из себя производит сам. Находясь во вращательном движении, апейрон выделяет противоположности – влажное и сухое, холодное и тёплое. Парные комбинации этих главных свойств образуют землю (сухое и холодное), воду (влажное и холодное), воздух (влажное и горячее), огонь (сухое и горячее). Затем в центре собирается как самое тяжелое земля, окруженная водной, воздушной и огненной сферами. Происходит взаимодействие между водой и огнем, воздухом и огнем. Под действием небесного огня часть воды испаряется, и земля выступает частично из мирового океана. Так образуется суша. Небесная сфера разрывается на три кольца, окруженных воздухом. Это, говорил Анаксимандр, как бы три обода колеса колесницы (мы скажем: это как бы три шины), полые внутри и наполненные огнем. Эти кольца невидимы с земли. В нижнем ободе множество отверстий, сквозь которые просматривается заключенный в нем огонь. Это звезды. В среднем ободе одно отверстие. Это Луна. В верхнем также одно. Это Солнце. Отверстия способны полностью или частично закрываться. Так происходят солнечные и лунные затмения. Сами ободы вращаются вокруг Земли. С ними движутся и отверстия. Так Анаксимандр объяснял видимые движения звёзд, Луны, Солнца» (Чанышев А. Н. Курс лекций по древней философии. М., 1981. С. 130).

К этой картине физиогенеза следует добавить только одно: Анаксимандр положил начало геоцентризму. Более того, он считал Землю шарообразной. У Диогена Лаэртского читаем: «Земля покоится посередине, занимая место средоточия, и она шарообразна. Луна светит не своим светом, а заимствует его от солнца. Солнце величиною не менее Земли и представляет собою чистейший огонь» (с. 103).

Великая заслуга Анаксимандра – первый подступ к изображению биогенеза. Мы находим у него идею, которая получила развитие лишь в XVIII–XIX вв. (приблизительно через два тысячелетия), – идею об эволюции живой природы. «Всё живое, – указывал Анаксимандр, по свидетельству Ипполита, – рождается из влаги, испаряемой солнцем» (АМФ. С. 273). Аэций уточняет: «По учению Анаксимандра, первые живые существа возникли во влажном месте. Они были покрыты чешуёй с шипами. Затем вышли на сушу, их чешуя лопнула, и вскоре они изменили свой образ жизни» (там же). А что же нам сказал Анаксимандр о происхождении людей? Вот что: «…первый человек произошёл от живых существ другого вида» (там же).

Психогенез не нашёл отражения в картине мира Анаксимандра, зато некоторые догадки о его культурологических взглядах мы можем сделать.

По поводу картины физиогенеза у Анаксимандра А. Н. Чанышев высказался так: «Эта картина мира неверна. Но поражает в ней полное отсутствие богов, божественных сил, смелость попытки объяснить происхождение и устройство мира из внутренних причин и из одного материально-вещественного начала» (указ. соч. А. Н. Чанышева. С. 130).

Между тем вопрос об отношении к религии со стороны Анаксимандра не выглядит таким лёгким. Мы обнаруживаем у него совпадение унигенеза с теогенезом (теогонией). Об этом свидетельствует, например, такое высказывание Цицерона: «Мнение же Анаксимандра заключается в том, что есть рождённые боги, которые периодически возникают и исчезают, причём эти периоды продолжительны. Этими богами, по его мнению, являются бесчисленные миры» (АМФ. С. 271).

Здесь много неясного (можно, например, вывести из этих слов Анаксимандра пророчество о коллапсирующей Вселенной), но несомненно одно: делать выводы о полном атеизме Анаксимандра неверно. Мифологизм пронизывает всю античную философию, включая её материалистическое направление. Об этом очень много писал патриарх античной философии А. Ф. Лосев. Он, в частности, говорил: «Так, например, часто считают, что если западноевропейский буржуазный материализм не признает никаких богов, то таковым же должен быть и античный материализм. Демокрита поэтому всячески очищают от теологии, которую он фактически проповедовал. Эпикура делают прямым атеистом, оставляя без внимания источники, гласящие об эпикуровских богах и о том, что сам Эпикур, например, посещал храмы. Из Лукреция делают настоящего Бюхнера, отрывая его учение от всей цельности его философско-художественного мировоззрения и оставляя без внимания его кричащую проповедь вечной мировой смерти» [Лосев А. Ф. История античной эстетики (ранняя классика). М., 1963. С. 42).

Эти слова имеют отношение и к милетским философам. Вот почему нельзя согласиться с А. С. Богомоловым, утверждавшим следующее: «Милетские философы положили конец теогони-ческой трактовке мира, построенной по модели кровнородовой общины» (Богомолов А. С. Диалектический логос. Становление античной диалектики. М., 1982. С. 40). А как быть с отождествлением рождения и гибели богов с рождением и гибелью миров, например, у Анаксимандра?

Анаксимандр говорил: «А из чего возникают все вещи, в то же самое они и разрешаются, согласно необходимости. Ибо они за свою нечестивость несут наказание и получают возмездие друг от друга в установленное время» (указ. соч. А. Ф. Лосева. С. 343). А. Ф. Лосев назвал эти слова «загадочными». Их загадочность, возможно, объясняется следующим образом: сквозь призму учения об унигенезе здесь просвечивается эсхатология – предсказание конца света. Используя нравственно-правовую терминологию, их автор говорит здесь о гибели мира, которая расценивается как возмездие за нечестивое поведение её обитателей. Он исходил из признания исторически последовательной множественности миров, т. е. считал, что миры рождаются и гибнут до бесконечности. Не напоминает ли этот взгляд о современной теории коллапсирующей Вселенной, которая предполагает, что расширение (мы живём в это время) и сжатие (до исходной праматерии) Вселенной будет продолжаться вечно?

3.1. 3. 3. Анаксимен

На место воды Фалеса и апейрона Анаксимандра Анаксимен (585–524 гг. до н. э.) поместил воздух. В генетическом плане он выступает у него как архэ (начало, первовещество, праматерия), а в структурном – как стойхейон (стихия, элемент, сущность). В качестве движущих сил физиогенеза он рассматривал сгущение и разрежение воздуха. При сгущении (от холода) воздух сначала переходит в воду, а потом – в землю, а при разрежении – в огонь и эфир. Выходит, дальнейшее многообразие мира обязано своим происхождением смешению этих пяти стихий. При этом воздуху он отводил ведущую роль в происхождении души и даже богов. У Филона и Августина читаем: «Другие же считают душу воздушной, как Анаксимен… Анаксимен богов не отрицал и не замалчивал, но полагал, что не богами создан воздух, а что они сами произошли из воздуха» (АМФ. С. 274).

Структурный аспект мироздания, как он представлен у милетцев и Гераклита, А. Ф. Лосев описал следующим образом: «Становление, о котором учат милетцы, есть становление элементов, т. е. таких типов материи, которые признаны за основные. Чувственно-наглядный материализм милетцев признавал элементами существующего то, что зримо и осязаемо, то, что существует непосредственно вокруг человека. Таким основным элементом, как известно, Фалес признавал воду, Анаксимен – воздух. Гераклит, как мы увидим ниже, таковым элементом считал огонь. А земля ещё со времен мифологии признавалась в качестве источника для всего существующего. В качестве наиболее тонкой и разреженной материи признавался эфир» (указ. соч. А. Ф. Лосева. С. 339–340).

3.1. 3. 4. Гераклит

Гераклит (540–480 до н. э.) жил в Эфесе – городе, который, как и Милет, находился в Ионии. Вот почему вместе с милетскими философами его причисляют к ионийским философам. Он провозгласил: «Этот космос, тот же самый для всех, не создал никто из богов, ни из людей, но он всегда был, есть и будет вечно живым огнём, мерами разгорающимся, мерами погасающим» (АМФ. С. 275).

На огонь, как видим, Гераклит смотрел не как на процесс окисления, а как на вещество, подобное воде, воздуху или земле. Он видел в огне как архэ, так и стойхейон. Его философские воззрения здесь подобны тем, что мы видели уже у милетцев. Разница лишь в том, что на место первой стихии он поставил огонь. Но главная разница – в другом, а именно в объяснении движущих сил развития. В этом объяснении представлен зародыш диалектики.

Ядро гераклитовой диалектики составляет его учение о единстве (тождестве) и борьбе противоположностей ^переходе их друг в друга). «Признав в качестве основной характеристики бытия борьбу противоположностей, – писал В. Ф. Асмус, – Гераклит в то же время в ряде афоризмов поясняет, что борющиеся противоположности не просто сосуществуют: они переходят одна в другую и переходят так, что при этом их переходе одной в другую сохраняется общая для обеих тожественная основа» (Асмус В. Ф. Античная философия. М., 1976. С. 37).

Гераклит, по свидетельству Плутарха, говорил: «Одно и то же живое и умершее, проснувшееся и спящее, молодое и старое, ибо первое исчезает во втором, а второе – в первом» (АМФ. С. 276). В данном высказывании упор сделан на единство противоположностей. С другой стороны, философ указывал: «Борьба – отец всего и всему царь» (там же).

Если милетцы лишь положили начало философии, высветив в мироздании главным образом два его этажа – физиосферу и биосферу, то Гераклит ушёл дальше: его взгляд на мир стал всеохватным. Вот почему ему принадлежит ведущая роль в зарождении мирообъемлющего (синтетического) взгляда на назначение философии – того взгляда, который предполагает, что философия обобщает достижения всех частных наук – физики, биологии, психологии и культурологии, тем самым создавая общенаучную (философскую) картину мира. К физике имеет отношение следующий афоризм Гераклита: «Огонь живёт смертью земли, воздух живёт смертью огня, вода живёт смертью воздуха, а земля – смертью воды» (АМФ. С. 275). К биологии относятся, например, такие его слова: «Всякое пресмыкающееся гонится к корму» (указ. соч. В. Ф. Асмуса. С. 35). Появление души – предмета психологии – он связывал с водой: «Из земли ведь вода рождается, а из воды – душа» (АМФ. С. 278). С культурологией связаны этические и политические соображения Гераклита: «Если бы счастьем было услаждение тела, счастливыми бы мы назвали быков, когда они находят горох для еды» (АМФ. С. 280); «Народ должен бороться за закон, как за свои стены» (там же). Ещё дальше, чем Гераклит, в синтетическом взгляде на назначение философии ушёл Демокрит.

3.1. 3. 5. Демокрит (Парменид, Эмпедокл, Анаксагор)

Демокрит (ок. 460 – ок. 370 до н. э.) оказался свидетелем явной дискредитации достижений ионийцев (по одной из версий, его родиной был Милет). Начало этой дискредитации положили философы из города Элея – элеаты (Парменид, Зенон, Мелисс). Основателем философской школы элеатов стал Парменид.

Несмотря на то, что Парменид (ок. 540–470 до н. э.) был слушателем Анаксимандра, он не принял у милетцев главного – идею развития. Между тем именно эта, универсальноэволюционная, идея составляет сердцевину их учения. Вот какие заявления делал Парменид по свидетельству Псевдо-Плутарха: «Он объявляет, что, согласно истинному положению вещей, Вселенная вечна и неподвижна… Возникновение же относится к области кажущегося, согласно ложному мнению, бытия» (АМФ. С. 294). А вот какие изощрённые хитросплетения абстрактного мышления понадобились Пармениду, чтобы оставить бытие без возникновения – без его начала (архэ): «Он говорит, что, если что-нибудь существует сверх бытия, то оно не есть бытие. Небытия же во Вселенной нет. Вот таким-то образом он и оставляет бытие без возникновения» (там же). Парменид, как видим, был вполне сознательным противником идеи возникновения и развития Вселенной, т. е. идеи универсальной эволюции. На современном языке мы можем назвать его первым антиэволюционистом.

Дискредитация достижений ионийцев осуществлялась не только со стороны антиэволюционистов – элеатов, но и со стороны вульгарных эволюционистов – Эмпедокла и Анаксагора. Демокриту пришлось разгребать завалы, которые обрушили на рождающийся универсальный эволюционизм милетцев, как со стороны чужих – антиэволюционистов, так и со стороны своих – вульгарных эволюционистов.

Эмпедокл (ок. 484–424 до н. э.) был большим фантазёром. Он воображал себя богом. Он писал: «От какой славы, от какого безмерного блаженства низвергся я, чтобы скитаться вместе со смертными по этой земле!» (Дюрант В. Жизнь Греции. М., 1997. С. 364). В. Дюрант в связи с этим пишет: «Убеждённый в своей божественности, он обулся в расшитые золотом сандалии, облачился в пурпурное платье и увенчал главу лавром, будучи, как он скромно объяснял землякам, любимцем Аполлона; и только друзьям Эмпедокл признавался в том, что он бог» (там же. С. 365).

Свою божественность Эмпедокл подтверждал на практике. Используя свои божественные способности, он лечил людей с помощью магических заклинаний. Он и жизнь свою закончил, как сверхчеловек. У Диогена Лаэртского читаем: «Эмпедокл отправился на Этну, а там бросился в огнедышащее жерло и исчез – этим он хотел укрепить молву, будто он сделался богом; а узнали про это, когда жерло выбросило одну из его сандалий, ибо сандалии у него были медные» (указ. соч. Диогена Лаэртского. С. 351).

Как и Парменид, Эмпедокл излагал свои философские мысли в стихотворной форме. По традиции, идущей от Анаксимандра, как и Парменид, Эмпедокл назвал свою поэму «О природе». Но между Парменидом и Эмпедоклом имеется большая разница: если первый был воинственным антиэволюционистом, то второй, напротив, был сверхэволюционистом. Он настолько произвольно обращался с идеей развития, что дискредитировал её истинную ценность.

Эмпедокл был не столько философом, сколько художником-фантастом. Вот как в прозе у него выглядит, например, периодизация биогенеза: «Первые животные и первые растения совсем не родились целыми, но отдельными частями, не могущими быть прилаженными; во-вторых, произошли собрания частей, как в картинах фантазии; в-третьих, появились цельные тела; в-четвёртых, вместо того чтобы происходить из элементов, каковы земля и вода, они родились друг от друга, с одной стороны, потому, что пища была в избытке, с другой стороны, потому, что красота самок возбуждала желание полового сближения» (АМФ. С. 301).

Это было написано, я напоминаю, после Анаксимандра. Между тем изображение биогенеза у Эмпедокла выглядит, как он сам писал, «как в картинах фантазии». Если у Анаксимандра «всё живое рождается из влаги» (АМФ. С. 273), то у Эмпедокла формирующаяся физиосфера была наполнена летающими органами будущих живых организмов, которые соединятся в «цельные тела» только в третий период биогенеза!

Более тонкую дискредитацию идеи универсальной эволюции, чем у Эмпедокла, мы находим у Анаксагора (500–428 до н. э.). Участи Сократа – смертной казни – ему помог избежать творец античной демократии – Перикл, который занимал в Греции должность первого стратега с 444 по 429 г. до н. э. Он был учеником Анаксагора. Вот как эту историю описывает Диоген Лаэртский: «О суде над Анаксагором рассказывают по-разному. Сотион в «Преемстве философов» утверждает, что обвинял его Клеон, и обвинял в нечестии – за то, что он называл солнце глыбой, огненной насквозь, – но так как защитником у него был ученик его Перикл, то наказан он был пеней в пять талантов и изгнанием. Сатир в «Жизнеописаниях» говорит, что к суду его привлек Фукидид, противник Перикла, и не только за нечестие, но и за персидскую измену, а осужден он был заочно и на смерть… Гермипп в «Жизнеописаниях» рассказывает, что в ожидании казни его бросили в тюрьму; но выступил Перикл и спросил народ: даёт ли его, Перикла, жизнь какой-нибудь повод к нареканиям? И услышав, что нет, сказал: «А между тем, я ученик этого человека. Так не поддавайтесь клевете и не казните его, а послушайтесь меня и отпустите». Его отпустили, но он не вынес такой обиды и сам лишил себя жизни (но через абзац тот же Диоген Лаэртский сообщает об естественной смерти Анаксагора в Лампсаке. – В. Д.)… Вот сколько есть рассказов о суде над Анаксагором» (указ. соч. Диогена Лаэртского. С. 107).

Об уровне эволюционных воззрений Анаксагора свидетельствует описание им всё того же биогенеза. В изложении А. Н. Чанышева это описание выглядит так: «В отличие от Анаксимандра и Эмпедокла, учивших о происхождении живого из неживого. Анаксагор – основоположник панспермии. Семена живых существ падают с неба на землю вместе с дождём. Эти семена были всегда. Семена живых существ – разновидность гомеомерий» (указ. соч. А. Н. Чанышева. С. 176).

О каких гомеомериях здесь упоминается? Гомеомерии у Анаксагора относятся к панспермии как род к виду. Если последняя – семена живых существ, которые падают с неба, то вторая – семена всех субстанций, включая живых существ, которые тоже падают с неба, а в дальнейшем вырастают в реальные субстанции.

Процесс унигенеза подвергается у Анаксагора явной биологизации. В самом деле, гомеомерии выступают у него как архэ – начало всего сущего. Но их развитие во «взрослые субстанции» он уподоблял развитию органов тела, которые растут и функционируют благодаря пище. Вот что по этому поводу мы можем прочитать у Аэция: «Анаксагор… признавал началами сущего гомеомерии. Действительно, мы принимаем пищу простую и однородную – хлеб и воду, и ею питаются волос, жила, артерии, мясо, мускулы, кости и остальные части тела. И в нашей пище находятся частицы – производители крови, мускулов и всего прочего. И вот по причине того, что части, имеющиеся в пище, подобны производимым ими вещам, он назвал их гомеомериями (подобочастными) и признал их началами сущего» (АМФ. С. 310).

Гомеомерии питались первовеществами – водой, воздухом, землёй и т. д. Но только один вопрос остаётся без ответа: а откуда берутся сами эти гомеомерии – семена всех вещей? Ясного ответа на этот вопрос мы у Анаксагора не находим. Введённый им в философский оборот нус (ум, разум) выглядит как нечто пассивное, не имеющее отношения к гомеомериям. Но даже если бы нус стал выступать в анаксагоровском унигенезе как перводвигатель Вселенной, то мог ли с этим согласиться материалист Демокрит?

Анаксагоровский нус не устроил даже идеалиста Платона. Последний писал: «Однажды мне кто-то рассказал, как он читал в книге Анаксагора, что всему в мире сообщает порядок и всему служит разум; и эта причина мне пришлась по душе, я подумал, что это прекрасный выход из затруднений, если всему причина – разум. Я решил, что если так, то разум-устроитель должен устраивать всё наилучшим образом… С величайшей охотой принялся я за книги Анаксагора, чтобы поскорее их прочесть и поскорее узнать, что же всего лучше и что хуже. Но. я. увидел, что разум у него остаётся без всякого применения и что порядок вещей вообще не возводится ни к каким причинам, но приписывается неожиданно и нелепо – воздуху, эфиру, воде и многому иному» (АМФ. С. 313).

Платон был бы вполне удовлетворён, если бы Анаксагор превратил нус в божественный разум, но был бы этим удовлетворён Демокрит?

Демокрит был на сорок лет моложе Анаксагора. Они были знакомы. Но отношения между ними не сложились. У Диогена Лаэртского читаем: «Считалось, что он (Анаксагор. – В. Д.) и к Демокриту относился враждебно, так как не добился собеседования с ним» (с. 107). В другом месте тот же автор сообщает: «Демокрит, сын Гегесистрата (а другие говорят Афинокрита, а третьи – Дамасиппа), из Абдеры (а иные говорят – из Милета). Он был учеником каких-то магов и халдеев, которых царь Ксеркс оставил наставниками у его отца, когда у него гостил, как о том сообщает и Геродот; у них-то он ещё в детстве перенял науку о богах и о звёздах. Потом он перешёл к Левкиппу, а по некоторым сообщениям – и к Анаксагору, моложе которого он был на сорок лет. Однако же Фаворин в «Разнообразном повествовании» утверждает, будто Демокрит говорил, что мнения Анаксагора о луне и солнце не ему принадлежат, а древним и только присвоены Анаксагором и ещё будто он высмеивал учения Анаксагора о мировом упорядочении и об Уме – всё из-за обиды, что Анаксагор не принял его в ученики; как же в таком случае мог он учиться у Анаксагора?» (там же. С. 370).

Разумеется, мы не можем согласиться с тем, что Демокрит высмеивал учение Анаксагора только из-за обиды, о которой здесь упоминается. Демокрит имел более серьёзные для этого основания: его универсальный эволюционизм не идёт ни в какое сравнение с эклектическим эволюционизмом Анаксагора. Именно Демокрит стал истинным продолжателем ионийской линии в древнегреческой философии.

Имя Демокрита мы привыкли видеть рядом с именем Левкиппа. Но личность последнего остаётся загадочной. Вот что об этом говорит А. Ф. Лосев: «Демокрита (родился ок. 470–469 г., ум. В IV в. до н. э.) изучают всегда вместе с Левкиппом, в существовании которого сомневался уже Эпикур, так что в древности их сочинения в общем не различались» (указ. соч. А. Ф. Лосева. С. 428).

Владимир Чехак в свою очередь сообщает: «…возникла догадка, согласно которой имя “Левкипп" было псевдонимом молодого Демокрита» (История философии в кратком изложении. Пер. с чешск. И. И. Богута. М., 1991. С. 109). По-видимому, это преувеличение: Левкипп существовал, но, поскольку в тандеме «Левкипп – Демокрит» бесспорный приоритет принадлежит Демокриту, Левкиппову проблему мы оставим в стороне и сведём этот тандем до Демокрита.

Историки философии оказала Демокриту не самую лучшую услугу: при анализе его научного наследия в целом они поставили на первое место его атомистическое учение. Не отрицая достоинств этого учения, которое он унаследовал от Левкиппа, следует сказать: главная заслуга Демокрита состоит в том, что в его лице идея универсальной эволюции достигла в античности своего расцвета. Его мировоззрение было подчёркнуто эволюциоцентрическим.

Физиогенез

Демокрит высказывался по поводу возникновения и развития земли, солнца и луны. Он говорил, например: «Вначале земля блуждала вследствие своей малости и легкости; с течением времени, сделавшись плотнее и тяжелее, она пришла в неподвижное состояние» (АМФ. С. 336).

Биогенез

Влажные вещества на земле, по мнению Демокрита, «под воздействием теплоты и гниения начали порождать жизнь» (там же. С. 338). Первые люди, по его утверждению, «произошли из воды и ила» (там же. С. 339).

Психогенез

По поводу психологических представлений Демокрита до нас дошли противоречивые сведения. Аэций сообщил о том, что под душой Демокрит понимал огнеподобное соединение атомов, а Макробий указывал на то, что душа, по Демокриту, «воздух, примешанный к атомам» (АМФ. С. 340).

Культурогенез

Демокриту приписываются высказывания о предметах различных наук о культуре, но, пожалуй, больше всего его интересовали в культурологии вопросы, связанные с происхождением материальной культуры и духовной.

Перворожденные люди, по мнению Демокрита, питались лишь дикорастущей пищей. Но в дальнейшем, когда «они стали зимой искать убежища в пещерах», они научились «откладывать про запас те из плодов, которые могут сохраняться» (АМФ. С. 344). Освоению ремёсел, которые позволили им изготавливать одежду и строить жилища, способствовала способность людей к подражанию животным. «От животных, – говорил Демокрит, – мы путём подражания научились важнейшим делам: мы ученики паука в ткацком и портняжном ремёслах, ученики ласточки в построении жилищ…» (там же. С. 345–346).

Религия

Для Демокрита, по свидетельству Платона, была характерна атеистическая позиция в религиеведении. «Последователи Демокрита, – писал Платон, – утверждают, что существование богов есть хитрая выдумка, что на самом деле их нет, но их существование признаётся лишь в силу некоторых установлений и что боги различны в разных местах…» (Материалисты древней Греции: собрание текстов Демокрита, Гераклита, Эпикура. М., 1955. С. 343). Со своей стороны Секст приписывал Демокриту следующее суждение: «.древние, наблюдая небесные явления, как-то: гром, молнии, перуны, сближения звёзд, затмения солнца и луны, приходили в ужас и полагали, что виновники этого – боги» (там же. С. 342).

Наука

Демокрит наметил два пути к истине – с помощью разума (рациональный) и с помощью чувств (эмоциональный). Они пересекаются. Но последний нуждается в контроле со стороны первого. По свидетельству Секста, «в “Канониках” Демокрит говорит, что есть два вида познания, из коих познание посредством логического рассуждения он называет законным и приписывает ему достоверность в суждении об истине, познание же посредством ощущений он называет тёмным и отрицает его для распознания истины» (АМФ. С. 332).

Плутарх поправляет Секста: Демокрит вовсе не отрицал пригодность чувственного вида познания. Он только предупреждал, что чувства могут искажать образы («идолы»), которые человек получает от внешней действительности благодаря органам чувств. Вот почему чувственные образы должны проверяться разумом (там же. С. 333).

Искусство

Демокрит, с одной стороны, истолковывал красоту как универсальную категорию, приписывая её носителю гармонию составляющих его частей, а с другой стороны, в своём сочинении «О красоте слов» в какой-то мере придал категории прекрасного эстетическую значимость, поскольку стал применять её к литературным произведениям – в первую очередь к поэмам Гомера.

По свидетельству М. Т. Цицерона, Демокрит говорил так: «Гомер, получив в удел божественный талант, возвёл великолепное здание разнообразных стихов, так как, не обладая божественной и сверхъестественной природой, невозможно сочинить столь прекрасные и мудрые стихи» (Памятники мировой эстетической мысли. Т. 1. Античность, Средние века, Возрождение / Под ред. В. П. Шестакова. М., 1962. С. 87).

Нравственность

Демокрит был первым эвдемонистом – мыслителем, объявившем высшей добродетелью не что иное, как счастье. Недаром его называли смеющимся философом. Под счастьем он понимал евтюмию – хорошее расположение духа. По свидетельству Диогена Лаэртского, под евтюмией смеющийся философ понимал такое состояние духа, которое может быть охарактеризовано как гармония, уравновешенность, безмятежность, невозмутимость, неизумляемость, спокойствие, тишина, бесстрашие. Эпикур назовёт евтюмию атараксией. Главное условие её достижения он сформулирует так: «Живи незаметно». Эпикурейцы извратят Эпикура, выставив его как оголтелого гедониста, гоняющегося за наслаждениями. Между тем он прожил очень трудную жизнь (См.: Гончарова Т. В. Эпикур. М., 1988).

Об извращении идеи евтюмии (атараксии) предупреждал ещё Демокрит: «Цель жизни – хорошее расположение духа (евтюмия), которое не тождественно с удовольствием, как некоторые, не поняв как следует, истолковали, но такое состояние, при котором душа живёт безмятежно и спокойно, не возмущаемая никаким страхом, ни боязнью демонов, ни какой-либо другой страстью» (там же. С. 154).

Отсюда не следует, что Демокрит отрицал удовольствия (блага) как компоненты счастья. Он делил их на телесные и душевные. Но вот что важно: последние он ставил выше первых. Чтобы возвысить душевные удовольствия над телесными, Демокрит подчёркивал божественную природу первых. Он говорил: «Предпочитающий душевные блага избирает божественную часть. Предпочитающий же блага телесного сосуда избирает человеческое» (там же. С. 155).

Счастье невозможно без меры. Демокрит распространял её как на телесные, так и душевные блага. «Прекрасна надлежащая мера во всём, – утверждал Демокрит. – Излишек и недостаток мне не нравятся» (там же. С. 16).

Демокрит говорил: «От чего мы получаем добро, от того же самого мы можем получить и зло, а также средство избежать зла» (там же. С. 156). Как это понимать? Да очень просто: от денег, например, мы можем получать как добро, так и зло. На место денег можно поставить удовлетворение и каких угодно потребностей – в пище, одежде, жилище, технике и т. д. Выходит, всё хорошо в меру.

Как излишек, так и недостаток выводят человека из равновесия, приводят его к душевной дисгармонии, заставляют страдать. Как определить меру? На то нам и дан разум. Он должен уметь справляться с чувственной природой человека с помощью воспитания (учения). Демокрит писал: «Учение перестраивает человека, природа же, перестраивая, делает человека, и нет никакой разницы, быть ли таковым, вылепленным от природы, или от времени и учения быть преобразованным в такой вид» (там же. С. 172).

В качестве одного из правил самовоспитания Демокрит рассматривал стыд. Он учил: «Не говори и не делай ничего дурного, даже если ты наедине с собой. Учись гораздо более стыдиться самого себя, чем других» (там же. С. 157). Другой тормоз – чувство долга: «Не из страха, но из чувства долга должно воздерживаться от дурных поступков» (там же. С. 158). Но самые главные требования человека к самому себе, по Демокриту, состоят вот в чём: «Хорошо мыслить, хорошо говорить и хорошо делать» (там же. С. 163).

Демокрит, как видим, делал упор на самовоспитание. Воспитанным людям не нужен внешний закон. Он указывал: «Лучший с точки зрения добродетели будет тот, кто побуждается к ней внутренним влечением и словесным убеждением, чем тот, кто побуждается к ней законом и силою. Ибо тот, кого удерживает от несправедливого поступка закон, способен тайно грешить, а тому, кто приводится к исполнению долга силою убеждения, не свойственно ни тайно, ни явно совершать что-нибудь преступное. Поэтому-то всякий, кто поступает правильно, с разумением и с сознанием, тот вместе с тем бывает мужественным и прямолинейным» (там же. С. 157).

А если речь идёт о детях? Принуждение здесь необходимо. В первую очередь – к труду. «Если бы дети не принуждались к труду, – говорил великий философ, – то они не научились бы ни грамоте, ни музыке, ни гимнастике, ни тому, что наиболее укрепляет добродетель, – стыду. Ибо по преимуществу от этих занятий рождается стыд» (там же. С. 173).

Уже и из беглого знакомства с этикой Демокрита видно, что четыре добродетели он выдвинул на первое место – счастье, меру, долг и стыд. С помощью разума они нас, по Демокриту, в первую очередь очеловечивают.

Политика

Под справедливостью Демокрит имел в виду гармонию интересов в государстве. Напротив, несправедливыми он считал поступки, которые противоречат этой гармонии. Чтобы и им препятствовать, государством необходимо управлять: «Ибо хорошо управляемое государство есть величайший оплот: в нём всё заключается и, когда оно сохраняется, всё цело, а погибает оно, с ним вместе всё гибнет» (История политических и правовых учений / Под ред. В. С. Нерсесянца. Изд. 4-е, перераб. и доп. М., 2004. С. 49).

Язык

Демокрит, по свидетельству Диодора, следующим образом объяснял происхождение языка у первых людей: «Так как на них нападали звери, то они стали научаться взаимно помогать друг другу благодаря пользе, приносимой совместными действиями. Собираясь же вместе вследствие страха, они мало-помалу стали познавать знаки, подаваемые друг другу… Вначале голос их был бессмысленным и нечленораздельным, постепенно они стали говорить членораздельно и в общении друг с другом стали устанавливать символы относительно каждой из вещей, и таким образом они создали самим себе привычную речь обо всём существующем» (АМФ. С. 344).

В отличие от Гераклита, который считал, что первые имена создавались по природе обозначаемых вещей, Демокрит настаивал на том, что они создавались по установлению, договорённости между людьми, доказывая это различными способами (в частности, на основании многоимённости для одной и той же вещи) (там же. С. 345).

Унигенез

Если высказывания Демокрита о физиогенезе имеют отношение к физике, о биогенезе – к биологии, о психогенезе – к психологии, о культурогенезе – к культурологии, то его взгляд на унигенез – к философии. Последняя призвана объединять, обобщать, синтезировать достижения частных наук в общенаучную (философскую) картину мира.

У Демокрита мы обнаруживаем первый в Европе завершённый эскиз философской картины мира, поскольку он охватил своим взором весь мир. Мы видели, что генетический (диахронический) аспект в этой картине мира преобладает над её структурным (синхроническим) аспектом, поскольку в центре внимания её творца находились вопросы, связанные с происхождением и развитием физиосферы, биосферы, психики и культуры. Вот почему мы можем смело утверждать, что он первым в Европе сделал эскиз эволюционной картины универсума (унигенеза). В начало этой картины мира он поместил атомы и пустоту.

По свидетельству Диогена Лаэртского, «Демокрит утверждал: начало Вселенной – атомы и пустота. Миров бесчисленное множество, и они имеют начало и конец во времени. И ничто не возникает из небытия… И атомы бесчисленны по разнообразию величин и по множеству; носятся же они во Вселенной, кружась в вихре, и, таким образом, рождается всё сложное: огонь, вода, воздух, земля. Дело в том, что последние суть соединения некоторых атомов» (АМФ. С. 326–327).

Итак, если ионийцы (Фалес, Анаксимандр, Анаксимен и Гераклит) лишь положили начало философии, высветив в мироздании главным образом происхождение и развитие двух его этажей – физиосферы и биосферы, то Демокрит ушёл дальше: его эволюционный взгляд на мир стал вполне универсальным. Вот почему ему принадлежит ведущая роль в зарождении синтетического взгляда на назначение философии – того взгляда, который предполагает, что философия, благодаря универсальному эволюционизму, обобщает достижения всех частных наук – физики, биологии, психологии и культурологии, тем самым создавая общенаучную (философскую) картину мира. Прямыми наследниками Демокрита в античной философии стали Эпикур и Тит Лукреций Кар.

3. 2. Развитие науки

Результатом познавательной деятельности учёных является научная картина мира, т. е. представление о мире, фиксируемое в сознании учёных в определённый период времени. Это представление может быть общим и конкретным. В первом случае мы имеем дело с общенаучной (философской) картиной мира, а во втором – с научной картиной мира в целом. Первая входит во вторую как общее в отдельное, как абстрактное в конкретное, как часть в целое.

3. 2. 1. Античность

Философские картины мира создаются на основе научных. Вот почему о развитии последних мы можем судить в какой-то мере по научным классицикациям, из которых исходили те или иные философы, и наполнению их соответственным содержанием. Дисциплинарный подход к вопросу о развитии науки вполне оправдан, поскольку сквозь призму той или иной научной классификации, имеющейся у философа, просвечивается мир, как он представлялся не только ему, но и другим учёным его времени.

Аристотель

Аристотель (384–322 до н. э.) представил в своих трудах трехчленную классификацию наук. Он делил науки на теоретические, практические и творческие («поэтические»). В основе первых лежит умозрение. Сюда относится философия («первая философия»), физика, биология и психология. В основе практических наук лежит деятельность. Сюда относятся этика и политология. В основе «поэтических» наук, наконец, лежит творчество. Сюда Аристотель относил поэтику и риторику.

Вопрос об отнесении той или иной науки к определённому классу не получил у Аристотеля чёткой разработки. Это объясняется отсутствием у него достаточной строгости в критериях, положенных в основу его научной классификации. В самом деле, между умозрением, деятельностью и творчеством нет ясной границы: умозрение и творчество – разные формы деятельности.

Аристотелевская классификация наук антропоцентрична, поскольку в её основе лежат разные виды человеческой деятельности. Отсюда не следует, что науки, представленные в работах Аристотеля, не могут быть осмыслены в рамках иных классификационных представлений.

Исходя из деления мира на четыре глобальных компонента – физическую природу (физиосферу), жизнь (биосферу), психику и культуру, мы можем выделить четыре частные науки – физику (она изучает физиосферу), биологию, психологию и культурологию. Философия – общая наука, поскольку её предмет, в отличие от частных наук, не ограничен какой-либо частью мира, но охватывает мир в целом. Иначе говоря, она изучает все четыре типа частно-научных объектов – физические, биологические, психологические и культурологические, но изучает их со стороны их общих или наиболее общих особенностей.

Каждая из пяти базовых наук имеет внутреннюю дисциплинарную структуру – в зависимости от дифференциации их предметных областей. Так, в рамках психологии могут быть выделены такие дисциплины, как психология животных (зоопсихология) и психология человека, а в рамках культурологии – религиоведение, науковедение, искусствознание, этика, политология, лингвистика, растениеводство и тому подобные науки.

Аристотель относится к числу энциклопедистов с чрезвычайно широким научно-отраслевым охватом. Он занимался не только философией (включая онтологию и гносеологию), но также физикой, биологией, психологией и многими культурологическими науками (науковедением, искусствоведением, этикой, политологией и др.). Учитывая огромное влияние этого учёного на развитие мировой науки, мы можем утверждать, что его труды в значительной мере воздействовали на формирование в сознании людей научной картины мира.

Центральное место в аристотелевской онтологии занимает учение о бытийных категориях. В трактате «Категории» он отнёс к ним 10 категорий: сущность, количество, качество, отношение, место, время, положение, обладание, действие и страдание. Характерная черта этого учения заключается в том, что перечисленные категории интерпретировались автором трактата в связи со средствами их выражения в языке.

Так, по поводу качества, он писал: «Качества допускают большую и меньшую степень. Об одном белом говорят, что оно более бело или менее бело, чем другое… Сущность же никак не называется сущностью в большей или в меньшей мере» (Аристотель. Сочинения в четырёх томах. Т. 2. М., 1978. С. 77; 60).

Центральное место в аристотелевской гносеологии занимает формальная логика. Как и в онтологии, мы находим в ней характерное для её автора стремление рассматривать логические категории в связи с их выражением в языке. Анализируя работу Аристотеля «Об истолковании», П. С. Попов и Н. И. Стяжкин указывают, что эту работу точнее следовало бы назвать «О предложении как выражении суждения» (Попов П. С., Стяжкин Н. И. Развитие логических идей от античности до эпохи Возрождения. М., 1974. С. 53).

Рассмотрение Аристотелем логических категорий в связи с грамматическими, с одной стороны, способствовало разработке в дальнейшем синтаксического учения о главных членах предложения – подлежащем и сказуемом, а с другой стороны, вплоть до XVII–XVIII вв. препятствовало отграничению логики от грамматики.

У Аристотеля представлены обе тенденции в отношении логических и грамматических категорий – разграничительная и объединительная. С одной стороны, он не отождествлял предложение с суждением, а с другой, их отграничение не получило у него чёткой формы. Так, он указывал, что не любое предложение выражает суждение. Это относится, в частности, к предложениям, передающим мольбу. В отличие от суждений, они не могут быть ни истинными, ни ложными (там же. Т. 2. С. 95).

Аристотель, вместе с тем, определял предложение («речь») как высказывание, в котором не может быть не заключено утверждение или отрицание, что невозможно без глагола. «Каждая высказываемая речь, – писал он, – необходимо заключает в себе глагол или изменение глагола по времени, ведь и речь о человеке не есть высказываемая речь до тех пор, пока не присоединено «есть», или «был», или «будет», или нечто подобное» (там же. Т. 2. С. 96).

В приведённом высказывании Аристотеля уже слышатся идеи, которые получат весьма яркую форму у авторов грамматики Пор-Рояля (Арно А., Лансло К. Всеобщая рациональная грамматика. М., 1991). Они считали, что любое предложение выражает суждение. Это касается не только двусоставных, но и односоставных предложений. Так, бессубъектное предложение Pluit «Моросит» интерпретировалось как неполное. В нём не выражен субъект суждения, но он, тем не менее, представлен в сознании говорящего, создающего подобное предложение. Этот субъект – природа. Односоставные предложения сводились А. Арно и К. Лансло к двусоставным.

Диапазон интересов Аристотеля в области физики был весьма широк. Учёный исследовал землетрясение и ветер, гром и молнию, ложное солнце и радугу и т. д. Однако в центре его физики находится учение о пяти природных элементах – земле, воде, огне, воздухе и эфире. Это учение проходит лейтмотивом через все собственно физические работы Аристотеля – «Физику», «О небе», «О возникновении и уничтожении», «Метеорологику». С точки зрения Аристотеля, всё в природе состоит из указанных элементов («простых тел»). Качественное многообразие природных тел объясняется их сложной природой: они содержат эти элементы в самых разнообразных пропорциях.

Почему к четырём простым телам – земле, воде, огню и воздуху – Аристотель добавил пятое – эфир? Он вывел этот пятый элемент, исходя из следующих рассуждений: земля и вода движутся вниз (т. е. «к центру», в качестве которого Аристотель как геоцентрист рассматривал Землю), огонь и воздух движутся вверх, но, кроме движений вниз и вверх (т. е. прямолинейных), существует и круговое движение; следовательно, должно быть и простое тело, для которого данный вид движения естествен, как для четырёх других простых тел естественно прямолинейное движение. «…круговое движение, поскольку оно противоестественно для этих тел (для земли, воды, огня и воздуха. – В. Д.), – рассуждал Аристотель, – по необходимости должно быть естественным движение какого-то другого тела» (там же. Т. 3. С. 268). Это тело он и назвал эфиром. Как показала наука в дальнейшем, эфир – плод рассудочной фантазии Аристотеля, но не реально существующее вещество.

Аристотель – основоположник биологии. Если физика в его время была наукой весьма почитаемой, то биология нуждалась в пропаганде. Вот почему в книге «О частях животных» греческий учёный призывал исследователей преодолевать брезгливость к внутренностям животных. В противном случае их невозможно изучить.

Заслуга Аристотеля в области биологии заключается в том, что с самого начала он сумел направить биологическую науку по двум направлениям – историческому (диахроническому) и описательному (синхроническому). В области исторической биологии учёный допускал мысль о самопроизвольном зарождении живых существ (червей, моллюсков и т. п.) в недрах неживой материи, находящейся в теплоте.

В области описательной биологии Аристотель проделал огромную работу. В особенности это относится к зоологической классификации. Им описано более пятисот видов животных. При этом он высказывал весьма ценные мысли об отсутствии резкой границы между животными и растениями (см. об этом у А. Н. Чанышева в его «Курсе лекций по древней философии. М., 1981).

Аристотеля считают основателем не только биологии, но и психологии. Под душой он понимал «первую энтелехию (осуществление) естественного тела» (там же. Т. I, 395). Тем самым он хотел подчеркнуть зависимость души от тела. Последнее он рассматривал как субстрат (материю) души (формы). Подобно тому, как глаз – материя зрения, так и тело – материя души. «Итак, – делал материалистический вывод Аристотель, – душа неотделима от тела» (там же. Т. I. С. 396).

Аристотель приписывал душе пять способностей – растительную, ощущения, размышления, движения и стремления. Его трактат «О душе» по существу посвящен разъяснению этих способностей. Живым организмам, по его мнению, они присущи в разной мере. Растения обладают лишь первой способностью души – растительной (и в этом смысле у них есть душа). Здоровый человек, с другой стороны, обладает всеми пятью душевными способностями.

Что касается животных, то все они отличаются только двумя первыми способностями – растительной и той разновидностью способности ощущения, которая называется осязанием («всем животным присуще, прежде всего, осязание» (там же. Т. I. С. 397). Некоторые животные обладают также и другими способностями души, однако они не могут конкурировать с человеком по развитию у них способности размышления.

Основное место в трактате «О душе» отведено анализу способности ощущения. Эта способность одновременно есть способность чувствовать. Автор трактата уже описал пять чувств – осязания, вкуса (это чувство он рассматривал как вид осязания), обоняния, слуха и зрения. Охарактеризовывая эти чувства, он обращал внимание не только на органы тела, благодаря которым живое существо чувствует, но и на источники чувств – запах, цвет, звук и т. д.

Огромный вклад внёс Аристотель в разработку наук о культуре. Особенно интенсивно он работал в области искусствоведения (эстетики), этики и политологии. Первая из этих наук тесно связана у него с религиоведением (мифологией), науковедением и языкознанием, что объясняется тем, что искусство он противопоставлял мифологии и науке, а язык рассматривал как материал художественного творчества. Религиоведение, науковедение и языкознание не приобрели у него статуса самостоятельных наук, но их предметные области – бог, наука и язык – уже намечены в его работах.

Мифология, по Аристотелю, предшествует искусству и науке. Она – лишь первая, по выражению А. Ф. Лосева, «попытка древних людей понять смысл и причины всего существующего» (Лосев А. Ф. История античной эстетики. М., 1975. С. 392). Этим и объясняется, как указывал А. Ф. Лосев в своём капитальном труде об эстетике Аристотеля, отрицательное отношение греческого философа к мифологии в сравнении с искусством и наукой. Тем не менее, сам он не смог обойтись без введения в свою философию понятия о Боге. Последний предстает у него как космический Ум, выступающий в роли первой причины движения в мире.

Искусство, как и наука, по Аристотелю, не ставит перед собой утилитарных целей. В этом состоит отличие искусства и науки от ремесла, которое преследует цели корыстной выгоды. Наука, вместе с тем, отличается от искусства тем, что она содержит систему логических доказательств, направленных на выявление общего в исследуемых предметах, их причин и связей с другими предметами (см. подр. у В. Ф. Асмуса в его «Античной философии». М., 1976. С. 311–314).

Специфическую черту искусства Аристотель усматривал в его подражательной природе. Чему же подражает искусство? Напрашивается ответ: реальной действительности. Ответ этот, как замечает тончайший знаток Аристотеля А. Ф. Лосев, не может претендовать на точность. «Искусство, по Аристотелю, – пишет А. Ф. Лосев, – есть подражание именно такой области и творческое воспроизведение вовсе не того, что есть или было, но того, что могло бы быть с точки зрения вероятности или необходимости» (указ. соч. А. Ф. Лосева. С. 404).

Аристотель писал: «Эпическая и трагическая поэзия, а также комедия и поэзия дифирамбическая, большая часть авлетики и кифаристики – всё это, вообще говоря, искусства подражательные…» (Аристотель и античная литература / Под ред. М. Л. Гаспарова. М., 1978. С. 116). Отсюда не следует, что имеются ещё и неподражательные искусства. «Другими словами, – комментирует эти слова Аристотеля А. Ф. Лосев, – всякое искусство основывается на подражании» (там же. С. 406).

Исходя из разных видов подражания и разных средств, с помощью которых осуществляется подражание в искусстве, Аристотель не только различал виды искусства, но и описывал категории, присущие отдельным видам искусства. Так, с одной стороны он говорит: «Трагедия есть подражание действию важному и законченному.», а с другой стороны: «Подражание действию есть фабула» (Аристотель и античная литература / Под ред. М. Л. Гаспарова. М., 1978. С. 117–118).

Теорию подражания Аристотеля не следует интерпретировать как учение об исключительно реалистическом искусстве. Об этом свидетельствуют, например, такие слова ее автора: «Должно подражать хорошим портретистам: они именно, давая изображение какого-либо лица и делая портреты похожими, в то же время изображают людей более красивыми. Так и поэт, изображая сердитых, легкомысленных или имеющих другие подобные черты характера, должен представлять таких людей благородными» (там же. С. 118). Словом, Аристотель выступал за приукрашивание действительности в искусстве.

Поскольку словесные искусства пользуются языковыми средствами, в своей «Поэтике» Аристотель указывает на некоторые элементы речи, а именно – «букву, слог, связку, член, глагол, отклонение, высказывание» (там же. С. 114). Указанный перечень лингвистических понятий свидетельствует о первых подступах античной науки к разработке языковедческих проблем.

Эти проблемы на достаточно высоком уровне будут решаться александрийскими филологами (Дионисием Фракийским, Аполлонием Дисколом и др.), но это произойдет позднее. У Аристотеля же представлены лишь зачатки будущей лингвистики. Так, мы обнаруживаем у него объяснение полисемии, которую он ещё не отграничивал от омонимии. Противопоставление имени и глагола проводилось им главным образом на логической основе: имя связывалось с субъектом суждения, а глагол – с его предикатом. Впрочем, в «Поэтике» намечен и собственно лингвистический путь к их разграничению: у имени отсутствует признак времени, а у глагола – присутствует. Речь здесь идёт о морфологической категории времени (там же. С. 145).

Ядро аристотелевской этики составляет теория добродетели. Её автор относил добродетель к приобретенным свойствам души. «Добродетель человеческая, – писал Аристотель, – состоит в приобретённом свойстве души, в силу которого человек становится хорошим и в силу которого он хорошо выполняет своё назначение» (указ. соч. Аристотеля. Т. I. С. 460).

В другом месте своей «Этики» учёный уточняет: «Итак, добродетель – преднамеренное (сознательное) приобретённое качество души, состоящее в субъективной середине и определенное разумом, и притом определённое так, как бы её определил благоразумный человек, середина двух зол – избытка и недостатка» (Антология мировой философии. Т. I. М., 1972. С. 462–463).

Щедрость в таком случае – добродетель, поскольку она находится посередине между жадностью и мотовством. Храбрость – тоже добродетель, её носитель выбирает середину между трусостью и безрассудной отвагой и т. д.

Не все пороки интерпретировались Аристотелем как недостаток или избыток добродетели. Есть пороки, которые не могут переходить в добродетели в силу их природы. Он относил к ним злорадство, бесстыдство, зависть, прелюбодеяние, воровство, убийство и т. п. «Всё это, – писал учёный, – и тому подобное порицается, так как оно само по себе дурно, а не избыток его или недостаток» (там же. Т. I. С. 462).

Предметом аристотелевской политологии является государство. Вот как оно понималось её автором: «Общение вполне завершённое, состоящее из нескольких селений, образует государство» (там же. Т. I. С. 465). В правовых законах Аристотель видел средство, позволяющее регулировать общение в государстве – в том числе между свободными и рабами.

«…природа не создаёт одних людей рабами, других свободными», – писал Аристотель (там же. Т. I. С. 471). Вместе с тем, он соглашался с теми, кто считал «такое разделение на рабов и свободных вполне естественным» (там же. Т. I. С. 471). Правовые отношения между рабами и господами он предлагал строить на «известной общности интересов и взаимном дружелюбии» этих людей. Задача государственной власти – поддерживать гражданское согласие.

Верховная власть в государстве, по Аристотелю, может быть «в руках или одного, или немногих, или большинства» (там же. Т. I. С. 472). В первом случае мы имеем дело с монархией, во втором – с аристократией, в третьем – с политией. Каждая из данных форм государственного устроения имеет отклонение от нормы: для первой формы – это тирания, для второй – олигархия, для третьей – демократия.

«В сущности, – пояснял Аристотель, – тирания – та же монархическая власть, но имеющая в виду интересы одного правителя; олигархия блюдёт интересы зажиточных классов, демократия – интересы неимущих классов; общей же пользы ни одна из этих отклоняющихся форм государственного устроения в виду не имеет». Наиболее безопасной формой государственной власти Аристотель считал политию, поскольку она держится на господстве в государстве «среднего элемента» (там же. Т. I. С. 474).

Эпикур

Эпикур (342/341 – 271/270 до н. э.) восхвалял самоценность жизни – не только душевной, но и телесной. Своих слушателей в Саду он учил атараксии – гармоническому состоянию духа, которое достигается через абсолютно безразличное отношению к внешнему миру. Отсюда его аполитичность. Отсюда печальный итог его этики: «Живи незаметно (скрываясь)».

Вот как его пояснила Т. В. Гончарова, исходя из тех обстоятельств, в которых доживал свой век Эпикур в потерявших былую независимость Афинах: «Скрываясь – оставайся свободным, скрываясь – оставайся независимым духом и разумом, скрываясь – оставайся счастливым, счастливым немыслимым, невероятным, парадоксальным счастьем побеждённого. Будь счастлив тем, что лицо твоё ещё не отмечено рабским клеймом, что ты не умер от голода во время осады, не свалился в уличную грязь с разможжённой кельтской дубинкой головой, будь счастлив тем, что в саду по-прежнему благоухают ночные цветы, а в ларце у стены покоятся драгоценные свитки, писания старинных философов» (Гончарова Т. В. Эпикур. М., 1988. С. 287).

Эпикур ощущал себя Спасителем людей. Как Прометей, он нёс людям свет знаний. Он верил в их целительную силу. Прекрасную книгу о нём написала Татьяна Викторовна Гончарова! Мы можем в ней прочитать, в частности, такие строки: «Ему казалось, что знание, и прежде всего знание явлений природы, устройства Вселенной, основных закономерностей жизни, может помочь людям освободиться от тёмного страха перед неизвестным, от суеверий и нелепых привычек, поможет им нравственно подняться, жить осмысленно, разумно, сохраняя своё человеческое первородство при всех превратностях бытия» (Гончарова Т. В. Эпикур. М., 1988. С. 82).

Эпикур жил в эпоху заката эллинизма. Эта эпоха очень напоминает время заката советской цивилизации. Мы ещё питаемся её плодами. Мы ещё живём ими, но ежедневно ощущаем, как она от нас уходит, как мы всё больше начинаем выживать, а не жить.

Надо иметь большое мужество, чтобы в эпоху упадка находить в себе силы для борьбы с деградацией. Эпикур жил среди людей деградирующих. У Т. В. Гончаровой читаем: «И вот этим-то людям, своим погибающим в бессилии и бесславии соплеменникам, решает помочь сын Неокла (Эпикур. – В. Д.). Он приступает к главному делу своей жизни с твёрдой верой в целительную силу знания… При виде почти всеобщей растерянности у Эпикура крепнет решение помочь всем неуверенным и пребывающим в тревоге жить так, чтобы не потерять окончательно памяти о человеческом предназначении, о гордости быть существом разумным и мыслящим, научить людей жить даже тогда, когда, как казалось теперь очень многим, жить уже нечем» (там же. С. 86).

Сам процесс познания доставлял Эпикуру наслаждение. Он писал: «Во всех занятиях плод с трудом приходит по окончании их, а в философии рядом с познанием бежит удовольствие: не после учения бывает наслаждение, а одновременно бывает изучение и наслаждение» (там же. С. 117).

Главный труд Эпикура «О природе» состоял из 37 книг. Ни одна из них не сохранилась. До нас дошло только три письма Эпикура – к Геродоту, Пифоклу и Менекею. Наибольшую известность приобрело последнее. В нём мы находим суждения Эпикура о счастьи.

Эпикур видел смысл жизни в счастьи. В качестве первостепенного условия к его достижению он рассматривал занятия философией. Он писал: «Пусть никто в молодости не откладывает занятия философией, а в старости не устаёт заниматься философией: ведь никто не бывает ни недозрелым, ни перезрелым для здоровья души» (Антология мировой философии. Т. 1. Ч. 1. М., 1969 (АМФ). С. 354).

«Кто говорит, что ещё не наступило или прошло время для занятия философией, тот похож на того, кто говорит, что для счастья или ещё нет, или уже нет времени, – наставлял Эпикур своего ученика. – Поэтому и юноше, и старцу следует заниматься философией: первому – чтобы он и в старости остался молод благами в доброй памяти о прошлом, а второму – для того чтобы быть одновременно и молодым, и старым вследствие отсутствия страха перед будущим. Поэтому следует размышлять о том, что создаёт счастье, если действительно, когда оно есть, у нас всё есть, а когда его нет, мы всё делаем, чтобы его иметь» (там же. С. 354–355).

Из чего же состоит счастье человеческое? Из телесного здоровья и душевной безмятежности (атараксии). «…содействовать здоровью тела и безмятежности души, – писал Эпикур, – это и есть цель счастливой жизни» (там же. С. 356).

Как здоровье, так и безмятежность приносят удовольствие. Но Эпикур предупреждал: «Так как удовольствие есть первое и прирождённое нам благо, то поэтому мы выбираем не всякое удовольствие, но иногда мы обходим многие удовольствия, когда за ними следует для нас большая неприятность; также мы считаем многие страдания лучше удовольствия, когда приходит для нас большее удовольствие, после того как мы вытерпим страдания в течение долгого времени» (там же. С. 356–357).

Нельзя превращать свою жизнь в погоню за наслаждением. Чтобы получать удовольствия, мы можем обходиться малым – например, хлебом и водой: «Простые кушанья доставляют такое же удовольствие, как и дорогая пища, когда всё страдание от недостатка устранено. Хлеб и вода доставляют величайшее удовольствие, когда человек подносит их к устам, чувствуя потребность» (там же. С. 357).

Вот какой вывод делал Эпикур об удовольствии: «Итак, когда мы говорим, что удовольствие есть конечная цель, то мы разумеем не удовольствия распутников и не удовольствия, заключающиеся в чувственном наслаждении, как думают некоторые, не знающие, или не соглашающиеся, или неправильно понимающие, но мы разумеем свободу от телесных страданий и от душевных тревог. Нет, не попойки и кутежи непрерывные, не наслаждения мальчиками и женщинами, не наслаждения рыбою и всеми прочими яствами, которые доставляет роскошный стол, рождают приятную жизнь, но трезвое рассуждение, исследующее причины всякого выбора и избегания и изгоняющее [лживые] мнения, которые производят в душе величайшее смятение. Начало всего этого и величайшее благо есть благоразумие. Поэтому благоразумие дороже даже философии. От благоразумия произошли все остальные добродетели; оно учит, что нельзя жить приятно, не живя разумно, нравственно и справедливо, и, наоборот, нельзя жить разумно, нравственно и справедливо, не живя приятно» (там же. С. 357).

Высказывание греческого мудреца о смерти стало бессмертным. Вот оно: «Самое страшное из зол, смерть, не имеет к нам никакого отношения, так как, когда мы существуем, смерть ещё не присутствует; а когда смерть присутствует, тогда мы не существуем. Таким образом, смерть не имеет отношения ни к живущим, ни к умершим, так как для одних она не существует, а другие уже не существуют» (там же. С. 356).

Лукреций

Нет сомнений в величии Аристотеля, но своим величием он заслонил поэму Лукреция «О природе вещей». Между тем эта поэма – высшее достижение эволюционной мысли в античной науке.

О жизни Тита Лукреция Кара (99–55 до н. э.) почти ничего неизвестно. Зато хорошо известны его современники. В. Ф. Асмус писал: «Высшим, талантливейшим и наиболее оригинальным философским произведением римского материалистического эпикуреизма оказалась всемирно знаменитая философская поэма Лукреция Кара «О природе вещей». Уроженец Рима, Лукреций жил в бурное и трудное для римского общества время. Крупнейшими из современных ему событий были: кровавая диктатура вождя реакционной римской знати Люция Корнелия Суллы; борьба Суллы с Марием; разгром класса всадников; восстание римских рабов, возглавленное Спартаком (73–71), и его трагическое поражение; новое усиление торговоростовщических групп; усиление политики внешних завоеваний; политическое выдвижение и возвышение Помпея, Красса и Юлия Цезаря; восстание Катилины, охватившее не только последователей Суллы, но и круги разорённого крестьянства; триумвират Цезаря, Помпея и Красса» (Асмус В. Ф. Античная философия. М., 1976. С. 445).

Ф. А. Петровский видел в философской поэме Лукреция «один из главнейших источников для восстановления учения Эпикура» (Лукреций. О природе вещей. М., 1958. С. 5). Но, как известно, Эпикур опирался на Демокрита. Вот почему поэма Лукреция – это итог, к которому пришёл универсальный эволюционизм в античности в своём магистральном русле – демокри-товском.

Физиогенез

Лукреций отверг гипотезы, в соответствии с которыми в качестве первовещества вселенной признаётся огонь (Гераклит), воздух (Анаксимен), вода (Фалес) и т. п.:

Вследствие этого те, кто считал, что все вещи возникли Лишь из огня, и огонь полагали основою мира, Так же, как те, кто почёл за основу всего мирозданья Воздух, равно как и те, кто думал, что влага способна Вещи сама созидать, или мнил, что земля образует Всё, превращаясь сама в природу вещей всевозможных, Кажется мне, далеко от истины в сторону сбились (с. 45).

Не принял Лукреций и анаксагоровские гомеомерии. Он был страстным поклонником атомизма. В начале вселенной, утверждал он вслед за Демокритом и Эпикуром, были лишь атомы и пустота. Без пустоты, по его мнению, нет движения. Без пустоты «лежала б всегда материя стиснутой всюду» (с. 35). Благодаря движению атомов в пустоте образовался космос.

В начале мира движение атомов в пустоте было хаотическим:

Был только хаос один и какая-то дикая буря…(с. 175).

Но со временем атомы стали образовывать гигантские сцепления, в результате чего образовались земля, небо, солнце, луна и прочие небесные тела (с. 176).

Лукреций был геоцентристом, но его геоцентризм был особым. Всё дело в том, что вслед за Демокритом он признавал существование множества миров. Да, в том мире, где живут люди, солнце вращается вокруг земли, но есть ещё и другие миры. Вот почему землю нельзя считать центром вселенной. Её нельзя считать центром вселенной потому, что она бесконечна:

Центра ведь нет нигде у вселенной, раз ей никакого Нету конца (с. 56).

В конце первой главы Лукреций делает набросок бесконечной вселенной:

Ибо раз я доказал, что нет конца у пространства И распростёрто оно повсюду, во всех направленьях, То неизбежно признать, что материи также предела Нет нигде, и она должна притекать отовсюду, Чтобы, подобно летучим огням, мироздания стены Врозь не распалися вдруг, в пустоте необъятной рассеясь, И чтобы прочее всё не пошло точно так же за ними; Чтобы не рухнули вниз громоносные области неба; Чтобы внезапно земле из-под ног целиком не исчезнуть Вместе с распадом вещей, в смешеньи с обломками неба, При разложении тел не пропасть в пустоте необъятной Так, что в какой-нибудь миг исчезло бы всё, и остались Только пустыни пространств и незримые первоначала. Ибо, раз где-нибудь ты предположишь в телах недостаток, Здесь распахнутся вещам широкие смерти ворота, И через них, уносясь, толпою материя хлынет (с. 56–57).

Мы видим, что устойчивый порядок в космосе Лукреций объясняет как равновесие, установившееся между небесными телами в бесконечном пространстве. Но он не считал это равновесие вечным. Он допускал возможность его крушения. Он это делал в пылу полемики с верующими:

Чтобы не счёл ты, уздой религии стянутый, будто Солнце, земля и луна, и звёзды, и море, и небо Вечно остаться должны, обладая божественным телом

(с. 166).

По естественным причинам этот мир возник, по естественным причинам он может и исчезнуть.

Биогенез

В пятой книге поэмы мы находим описание эволюции живой природы, как она представлялась её автору. Сначала появились растения, а потом – животные:

Так молодая земля травой и кустами сначала Вся поросла, а потом породила и смертных животных Множество, разным путём и в условиях разных возникших

(с. 186).

У Лукреция мы обнаруживаем идею о борьбе за существование, в которой побеждают сильнейшие. Другие вымирают: Природа запрет на развитие их наложила.

Были не в силах они ни жизни расцвета достигнуть, Ни пропитанье добыть, ни в объятьях слиться любовных… Много животных тогда поколений должно было сгинуть, Коль размноженьем приплод не могли они выковать новый

(с. 187).

Среди прочих зверей появились и люди. Их сотворила мать-земля:

Так что опять повторю: очевидно, заслуженно носит Матери имя земля, потому что сама сотворила Весь человеческий род и в урочное время извергла Всякого рода зверей, по нагорным резвящихся высям, И одновременно птиц всевозможных, летающих в небе.

Психогенез

Душа возникла в теле. Душа без тела не существует. Лукреций писал:

И, наконец, ни деревьев в эфире не может, ни в море Быть никогда облаков, ни рыб водиться на пашнях; И не бывает ни крови в дровах, ни сока в каменьях: Точно назначено, где чему быть и где развиваться. Так же и духа природа не может без тела возникнуть И пребывать самобытно, отдельно от мышц и от крови

(т. е. от мозга. – В. Д.) (с. 116).

Здесь требуется оговорка: Лукреций был материалистом до мозга костей, он и душе (духу) приписывал телесную природу. «Дух, – читаем у него, – из тончайших, мельчайших тел основных состоит» (с. 98). Эти тела после смерти «как дым, уносятся в воздушные выси» (с. 106). Но отсюда не следует, что душа бессмертна: эти тела в воздушных высях гибнут.

Душа живёт чувствами и разумом. С одной стороны, Лукреций, был рационалистом, т. е. отдавал предпочтение разуму перед чувством, а с другой стороны, он был сенсуалистом, поскольку видел в чувствах основу для познания. В первом случае он обращал внимание на беспомощность органов чувств, когда речь идёт об атомах, поскольку они:

Цвета совсем лишены; и тепла нету в них никакого, Так же как им не присущи ни холод, ни жар раскалённый; Да и без звука они и без всякого носятся вкуса (с. 82).

Ничего не остаётся в этой ситуации, как обращаться за помошью к разуму. Но и в этом случае разум не может обойтись без чувств. Лукреций в конечном счёте был в большей мере сенсуалистом, чем рационалистом. Неслучайно в его поэме четвёртая книга чуть ли не целиком посвящена исследованию чувственного познания. После логических рассуждений о природе атомов он прибегает в своей поэме к сравнению невоспринимаемых атомов с воспринимаемыми предметами – пылинками, семенами, буквами в словах и т. п. Вот одно из таких сравнений:

Множество слов состоит из множества букв однородных; Но и стихи, и слова, как ты непременно признаешь, Разнятся между собой по своим составным элементам: Не оттого, что из букв у них мало встречается общих, Иль что и двух не найти, где бы всё было точно таким же, Но что они вообще не все друг на друга похожи. Так же и в прочем, хотя существует и множество общих Первоначал у вещей, тем не менее очень различны Могут они меж собой оставаться во всём своём целом; Так что мы вправе сказать, что различный состав образует Племя людское, хлеба наливные и рощи густые (с. 78).

Развитие души увеличивало возможности как чувств, так и разума. В развитии последнего всех животных превзошли люди.

Культурогенез

Предки людей вступили на путь очеловечения благодаря создаваемой ими культуре. Лукреций выделил два исторических типа культуры – доогневой (до применения огня) и огневой (с момента использования огня).

Доогневая культура – культура дикарей. Её представители ходили голые, жили в лесах и пещерах, ели плоды дикорастущих деревьев и мясо убитых ими животных. Вот как это выглядит у Лукреция:

Люди ещё не умели с огнём обращаться, и шкуры, Снятые с диких зверей, не служили одеждой их телу; В рощах, в лесах или в горных они обитали пещерах… На несказанную мощь в руках и в ногах полагаясь, Диких породы зверей по лесам они гнали и били Крепким, тяжёлым дубьём и бросали в них меткие камни; Многих сражали они, от иных же старались укрыться

(с. 190–191).

Ситуация резко изменилась в следующую эпоху в истории человечества. Применение огня позволило людям:

День ото дня улучшать и пищу, и жизнь научали Те, при посредстве огня и всяческих нововведений, Кто даровитее был и умом среди всех выдавался. Начали строить цари города, воздвигатьукрепленья, В них и оплот для себя находя и убежище сами; И поделили поля и скотину они, одаряя Всех по наружности их и по их дарованьям и силам, Ибо наружность тогда почиталась и славились силы. Позже богатство пришло… (с. 195).

Деление людей на богатых и бедных сыграло с людьми злую шутку. Оно перевернуло человеческое общество с ног на голову. Люди стали цениться не по их действительным достоинствам, а по величине денежного мешка.

Религия

Лукреций не отрицал существования богов. Боги существуют, но им нет никакого дела до мироздания. Они его не создавали («откуда взялся у богов образец мирозданья?; с. 168), они не принимают никакого участия в земных делах, а живут себе в своём таинственном закутке в полном равнодушии к человеческой жизни. Вот почему обращаться к ним бессмысленно. Их всё равно что нет. Вот почему ещё в древности стоик Посидоний охарактеризовал фрагмент пятой книги Лукреция, где он описывает природу богов, «чистым атеизмом» (с. 255).

В начале поэмы автор обращается к Венере – богине любви. Он поёт ей дифирамбы. Это не что иное, как литературный приём. Такой же, как например, у А. С. Пушкина:

Морфей, до утра дай отраду Моей мучительной любви.

По пути атеизации Лукреций вёл своего читателя твёрдо и целенаправленно. Он видел здесь свою цель в доказательстве четырёх основных тезисов.

1. Религия – плод страха и невежества. Страх перед природными явлениями и неспособность их объяснить приводили древних людей к их обожествлению.

Всё остальное, что здесь на земле созерцают и в небе Смертные, часто притом ощущая и страх и смущенье, Дух принижает у них от ужаса перед богами И заставляет к земле поникать головой, потому что В полном незнаньи причин вынуждаются люди ко власти Вышних богов прибегать, уступая им царство над миром. Этих явлений причин усмотреть и понять не умеют И полагают, что всё это божьим веденьем творится…

Между тем:

Из ничего не творится ничто по божественной воле. И оттого только страх всех смертных объемлет, что много Видят явлений они на земле в на небе нередко, Коих причины никак усмотреть и понять не умеют, И полагают, что всё это божьим веленьем творится. Если же будем мы знать, что ничто не способно возникнуть Из ничего, то тогда мы гораздо яснее увидим Наших заданий предмет: и откуда являются вещи, И каким образом всё происходит без помощи свыше (с.29).

2. Религия – источник суеверий. Родившись из суеверного страха, религия продолжает оставаться его источником. Чего стоит хотя бы вера загробную жизнь? Она мучит людей страхом перед смертью (Ахеронтом, Тартаром). Вот почему с этим страхом нужно бороться, чтобы:

Ниспровергнув, изгнать совершенно боязнь Ахеронта, Что угнетает людей и, глубоко их жизнь возмущая, Тьмою кромешною всё омрачает и смертною мглою И не даёт наслаждаться нам радостью светлой и чистой, Ибо хотя говорят, что болезни и жизни бесчестье Быть нам страшнее должны, чем Тартар – смерти обитель

(с. 94).

3. Религия – враг науки. Задача науки: «изгнать этот страх из души и потёмки рассеять» (с. 29). Как это сделать? Исследованием природы как таковой – её «внутреннего строя» (там же). Но религия стоит на пути к научной картине мира. Она покоится не на знании объективных законов, а на вере в чудеса. Эта вера приводит к хаотизации наших представлений о мире.

Люди, верящие в чудодейственные способности богов, очень легко приходят к извращённым представлениям о мире. Они могут, например, иронизирует Лукреций, поверить и в такие «весёлые картинки»:

Если бы из ничего в самом деле являлися вещи, Всяких пород существа безо всяких семян бы рождались; Так, например, из морей возникали бы люди, из суши — Рыб чешуйчатых род и пернатые, с неба срывался б Крупный и мелкий скот и породы бы диких животных Разных, неведомо как, появлялись в полях и пустынях. И на деревьях плоды не имели бы стойкого вида, Но изменялись бы всё произвольно на дереве каждом.

(с. 29–30)

Или в такие:

В юношей сразу тогда б превращались грудные младенцы, Из-под земли бы внезапно деревья выскакивать стали

(с. 30).

Чтобы рассеять подобные фантазии, Лукреций пишет:

Но очевидно, что так никогда не бывает, и вещи Все постепенно растут из известных семян, как и должно, Род свой при этом всегда сохраняя. Ты видишь отсюда, Что из материи всё вырастает своей и живёт ей (там же).

4. Религия – источник злодеяний. Лукреций жил ещё в I веке до Рождества Христова. Он не мог предвидеть ни злодеяний крестоносцев, ни охоты на ведьм и учёных, ни резни гугенотов в Варфоломеевскую ночь и т. п. Но злодеяния приносили религиозные предрассудки и до Рождества Христова. Особенно подробно автор поэмы описывает жертвоприношение непорочной девы Атриды – дочери Агамемнона:

На руки мужи её, дрожащую телом, подъяли И к алтарю понесли. Но не с тем, чтобы после обряда При песнопеньях идти громогласных во славу Гимена, Но чтобы ей, непорочной, у самого брака порога Гнусно рукою отца быть убитой, как жертве печальной, Для ниспосланья судам счастливого выхода в море. Вот к злодеяньям каким побуждала религия смертных

(с. 28).

Фрэнсис Бэкон (1561–1626) писал по поводу этого эпизода: «Поэт Лукреций, негодуя против Агамемнона, допустившего принесение в жертву собственной дочери, воскликнул: Tantum religio potuit suadere malorumi (Вот к злодеяниям каким побуждала религия смертных). Что же сказал бы он, если бы знал о резне во Франции или о пороховом заговоре в Англии? Он стал бы ещё большим эпикурейцем и атеистом, нежели был» (http:// society. polbu. ru/bekon_verluamsky/ch29_iv. html).

Наука

Не всякое знание – научное. Наука – это «великое знанье». Именно такому знанию учил в своей поэме Лукреций:

Учу я великому знанью, стараясь Дух человека извлечь из тесных тенет суеверий (с. 125).

«Великое знанье» – это знание незыблемых законов природы. Вплотную к ним, с точки зрения Лукреция, подошёл лишь Эпикур.

Вот какую характеристику этому эллину дал его благодарный ученик в первой книге:

В те времена, как у всех на глазах безобразно влачилась Жизнь людей на земле под религии тягостным гнётом, С областей неба главу являвшей, взирая оттуда Ликом ужасным своим на смертных, поверженных долу, Эллин впервые один осмелился смертные взоры Против неё обратить и отважился выступить против. И ни молва о богах, ни молньи, ни рокотом грозным Небо его запугать не могли, но, напротив, сильнее Духа решимость его побуждали к тому, чтобы крепкий Врат природы затвор он первый сломить устремился. Силою духа живой одержал он победу, и вышел Он далеко за предел ограды огненной мира, По безграничным пройдя своей мыслью и духом пространствам. Как победитель, он нам сообщает оттуда, что может Происходить, что не может, какая конечная сила Каждой вещи дана и какой ей предел установлен (с. 27).

Эпикур был бы счастлив, если бы ему довелось услышать эти слова, но, возможно, он и посетовал бы на своего восторженного поклонника – за то, что этот поклонник пренебрежительно отнёсся к его предшественникам – Фалесу, Анаксимену, Гераклиту и др., но главное, что он лишь изредка упоминает в своей поэме о Демокрите. О Платоне же и Аристотеле в поэме Лукреция и речи нет. Эпикур и сам их не жаловал, хотя и признавал в них великих мудрецов.

Лукреций возвысил Эпикура над всем учёным миром. Он его боготворил. Его подвиги он ставил выше геркулесовских. Он жаловался своему молодому современнику Меммию, что бессилен передать свой восторг перед Эпикуром:

Кто в состоянии найти в своём сердце столь мощную силу, Чтобы достойно воспеть всё величие этих открытий? Кто же владеет словами настолько, что мог бы прославить Должно заслуги того, кто собственной силою духа Столько сокровищ добыл и оставил нам во владенье?.. Богом он был, мой доблестный Меммий, поистине богом!

(с. 163).

Лукреций научился у Эпикура главному – любви к истине. Но, как ни странно, через две тысячи лет появилось мнение о том, что Лукреций был безразличен к истине. Так, Ф. А. Петровский писал: «Для Лукреция безразлично, имеет ли луна собственный свет или же светит светом, отражённым от солнца; происходят ли затмения от междустояния небесных тел или от потухания светил и т. п… Лишь бы эти изменения согласовались с мировой закономерностью» (с. 13).

Это заблуждение – делать из Лукреция релятивиста-плюралиста. Да, он признавал недостаточность знаний об истинных причинах некоторых явлений. В этом случае он миролюбиво принимал разные точки зрения. Но даже и в этом случае он вовсе не отказывался от поиска истины. Тем более, что у одного и того же явления может быть несколько причин. Об истине, которую следует искать, он говорил Меммию:

Истину сам извлечёшь, в потаённых сокрытую дебрях

(с. 37)

Но когда речь заходила об уже, с его точки зрения, обнаруженной истине, он становился неутомимым критиком чужих точек зрения. Такой, например, была его критика Гераклита, Фалеса, Анаксимена и других греческих учёных, признающих в качестве первоначала вещей огонь, воду, воздух и т. п. Лукреций противопоставил им единственно истинное учение – атомизм. В этом случае он был неистовым монистом.

О монизме Лукреция свидетельствует и цель его поэмы – развенчать религиозные предрассудки, показать мир, как он есть на самом деле, а не в воображении мистиков. Он выполнил эту цель с беспощадностью мониста – человека, убеждённого в том, что истина для всех одна. Эту истину следует искать в объективных законах.

В подтверждение монистических убеждений автора я хочу привести такой пример. В начале поэмы Лукреций пишет:

Если природа души неизвестна: рождается ль вместе С телом она или в тех, кто родился, внедряется после, Вместе ли с нами она погибает, расторгнута смертью, Или же к Орку во тьму и к пустынным озёрам нисходит, Или в животных иных воплощается вышнею волей (с. 28).

Но автор не останавливается на перечислении этих суждений о душе. Он призывает к поиску ответа на вопрос о подлинной природе души:

Вот почему мы должны не только в небесных явленьях Дать себе полный отчёт: в движениях солнца с луною Как происходят они и какой совершается силой Всё на земле, но и то со вниманием разумом чутким Выяснить, в чем состоит души природа и духа; Так же, как то, что порой пугает во время болезни Нас наяву иль когда мы покоимся сном непробудным, Так что как будто бы мы иль воочию видим, иль слышим Тех, кого смерть унесла и чьи кости объяты землёю (с. 29).

Искусство

В качестве первого толчка к искусству Лукреций рассматривает подражание птицам. Благодаря ему, появилось музыкальное искусство:

Звонкому голосу птиц подражать научились устами Люди задолго пред тем, как стали они в состояньи Стройные песни слагать и ушам доставлять наслажденье

(с. 202).

Со временем появляются музыкальные инструменты – в первую очередь свирель. Под её звуки люди научились танцам. Под её аккомпанемент уставшие от работы люди наслаждались пением поэтов. Со временем поэзия оторвалась от песни и превратилась в самостоятельное искусство. Вслед за музыкой и поэзией появляются другие искусства – «всё, что способно доставить усладу» (с. 204). Все они обязаны своим появлением и развитием нужде и разуму. В конце пятой книги мы читаем у Лукреция:

Живопись, песни, стихи, ваянье искусное статуй — Всё это людям нужда указала, и разум пытливый Этому их научил в движеньи вперёд постепенном (с. 204).

Услада – первотолчок к искусству. Но Лукреций вовсе не сводил назначение искусства к эстетическому наслаждению. Свою поэму он писал не для услады. Её главная цель – приобщить читателей к «великому знанью» о мироздании. Между тем стихотворную форму он избрал неслучайно. Он надеялся, что с помощью такой формы ему будет легче привести читателя к «великому знанью».

Написание поэмы «О природе вещей» требовало от её автора титанических усилий. Но и её чтение – не для развлечения. Во введении к поэме Лукреций говорит своему читателю:

Не сомневаюсь я в том, что учения тёмные греков Ясно в латинских стихах изложить затруднительно будет: Главное, к новым словам прибегать мне нередко придётся При нищете языка и наличии новых понятий. Доблесть, однако, твоя и надежда с тобой насладиться Милою дружбой меня побуждает к тому, чтобы всякий Труд одолеть и без сна проводить за ним ясные ночи В поисках слов и стихов, которыми мне удалось бы Ум твой таким озарить блистающим светом, который Взорам твоим бы открыл глубоко сокровенные вещи.

По поводу художественных особенностей поэмы Лукреция читаем: «Утверждение Лукреция, что он является первопроходцем в области латинского стихосложения, кажется вполне оправданным. У эпического поэта Энния (239–169 до н. э.) он заимствует некоторые архаические обороты речи и традиционную фразеологию героической поэзии. Лексикой и техникой Лукреций отчасти обязан и «Явлениям» Арата (около 315–240 до н. э.)… Античные комментаторы признавали влияние Лукреция на Вергилия, однако принятая Вергилием схема гекзаметра исключала многие типичные для Лукреция рисунки стиха, а позднейшие поэты античности, хотя и выражали восхищение Лукрецием, как это делали Овидий (43–17 до н. э.) и Стаций (ок. 45–96), в качестве образца неизменно избирали Вергилия. Некоторые метрические и фонетические эффекты Лукреция, например строка horrida contremuere sub altis aetheris oris (III, 835), своей изощренной аллитерацией и точным соответствием метрического и обычного ударения предвосхищают средневековые явления в поэзии. Это сходство, однако, связано с оживлением в более поздней поэзии народной тенденции, на время заглушенной классической традицией. Сознательного подражания здесь быть не могло, поскольку в Средние века Лукреций не только не пользовался влиянием, но был просто неизвестен» (http://dic. academic. ru/dic. nsf/enccolier/_ 4790/%D0%9B%D0%A3%D0%9A%D0%A0%D0%95%D0%A6 % D0%98%D0%99).

Нравственность

Отношения между дикарями были неупорядоченными. Их мораль была эгоистичной.

Общего блага они не блюли, и в сношеньях взаимных Были обычаи им и законы совсем неизвестны. Всякийдобыча кому попадалась, её произвольно Брал себе сам, о себе лишь одном постоянно заботясь. И сочетала в лесах тела влюблённых Венера. Женщин склоняла к любви либо страсть обоюдная, либо Грубая сила мужчин и ничем неуёмная похоть, Или же плата такая, какжолуди, ягоды, груши (с. 190).

Но наступили более цивилизованные времена. Люди стали думать об «общем благе». Стали они думать и о счастье. Ближе всех приблизился к пониманию счастья великий Эпикур. А Лукреций следовал за ним:

Я по стопам его ныне иду и ему продолжаю Следовать… (с. 165).

Эпикур понимал счастье как атараксию – безмятежную жизнь.

Но безмятежная жизнь невозможна без чистого сердца. Если же сердце не чисто у нас, то какие боренья, Сколько опасностей нам угрожает тогда поневоле, Сколько жестоких забот и терзаний, внушаемых страстью, Мучат смятенных людей и какие вселяют тревоги! Гордость надменная, скупость и дерзкая наглость – какие Беды они за собою влекут! А роскошь и праздность?

(с. 164).

Что же «жалкому роду людей» (с. 205) нужно для счастья, кроме чистого сердца? Немногое:

О вы, ничтожные мысли людей! О чувства слепые! В скольких опасностях жизнь, в каких протекает потёмках Этого века ничтожнейший срок! Неужели не видно, Что об одном лишь природа вопит и что требует только, Чтобы не ведало тело страданий, а мысль наслаждалась Чувством приятным вдали от сознанья заботы и страха? Мы, таким образом, видим, что нужно телесной природе Только немногое: то, что страдания все удаляет (с. 58–59).

Счастье, выходит, в отсутствии страданий – как телесных, так и душевных.

Политика

Разделение людей на богатых и бедных привело людей к насилию:

Род же людской до того истомился насилием вечным И до того изнемог от раздоров, что сам добровольно Игу законов себя подчинил и стеснительным нормам. Каждый ведь сам за себя порывался во гневе жесточе Мстить, чем теперь это нам дозволяет закон справедливый.

(с. 196).

Этот закон призван пресекать произвол и насилие. Он тягостен для тех, кто его нарушает:

Жить для того нелегко спокойной и мирною жизнью, Чьи нарушают дела договоры всеобщего мира (с. 196).

Кто же попирает эти договоры? Властолюбцы. Но власть не приносит счастья:

Лучше поэтому жить, повинуясь в спокойствии полном, Нежели власти желать верховной и царского сана. Пусть же напрасно они обливаются потом кровавым, Изнемогая на пути честолюбия узком: Всё разуменье своё из чужих они уст почерпают, Слушают мненья других, а собственным чувствам не внемлют. Было так прежде, так есть и теперь, и впоследствии будет. Поубиеньи царей ниспровергнуты в прахе лежали Гордые скипетры их и былое величие тронов, И украшенье державной главы, обагрённое кровью, Под ноги черни упав… (с. 195–196).

Язык

Говоря современным языком, можно сказать, что Лукреций вывел три фактора глоттогенеза – биотический, психический и культурный.

Биотический фактор глоттогенеза состоит в том, что природа одарила людей органами тела, способными к речевой деятельности. Вот почему Лукреций не видел ничего странного в возникновении у них языка:

Что же тут странного в том, наконец, если род человеков Голосом и языком одарённый, означил предметы Разными звуками все, по различным своим ощущеньям?

(с. 193).

Психический фактор глоттогенеза состоит в том, что природа одарила людей разумом. Он позволил им превратить непроизвольные выкрики, которые дикари издавали при переживании сильных чувств, в осмысленные слова. Чтобы не быть голословным, Лукреций подтвержадает это предположение наблюдениями за начатками коммуникативых способностей у животных – собак, лошадей и птиц. Так, по поводу последних он пишет:

Ястреб, гагара, скопа – когда они по морю ищут, В волнах солёных себе пропитанье и корм добывая, То по-иному совсем кричат в эту пору обычно, Чем если спорят за корм или борются с самой добычей

(с. 194).

Отсюда вывод:

Стало быть, коль заставляют различные чувства животных Даже при их немоте испускать разнородные звуки, Сколь же естественней то, что могли первобытные люди Каждую вещь означать при помощи звуков различных

(с. 194).

Культурный фактор глоттогенеза состоит в том, что язык – один из продуктов культуры. Лукреций вписал язык в культуросозидательную деятельность первобытных людей. Язык, с его точки зрения, способствовал этой деятельности. Он появился не от праздности, а от нужды:

Что же до звуков, какие язык производит, – природа Вызвала их, а нужда подсказала названья предметов (с. 192).

Лукреций представил в своей поэме самую передовую для античности теорию происхождения языка. Она вполне согласуется с современными представлениями о глоттогенезе. Так, опыты, проводимые во второй половине ХХ в. с обезьянами, показали, что они способны к усвоению зрительной формы языка, но не способны научиться его устной форме. Этому препятствует строение их ротовой полости. Не приходится сомневаться в актуальности психического фактора глоттогенеза: без успешной психической эволюции возникновение языка у людей не представляется возможным. Что касается культурного фактора глоттогенеза, то именно ему следует отдавать приоритет: язык появился и развивался в рамках преобразующей, творческой, культуросозидательной деятельности наших предков.

Унигенез

Унигенез объединяет физиогенез, биогенез, психогенез и культурогенез. В поэме Лукреция, как мы видели, обрисовано каждое из этих звеньев эволюции. Но кое-где её автор даёт более или менее целостное представление об унигенезе. Такое, например:

Мне объяснить остаётся, – и к этому ход рассуждений Наших приводит, – что мир образован из смертного тела И одновременно то, что имел он начало когда-то; Как получилось, что тут сочетанье материи дало Землю, и небо, и море, и звёзды, и солнце, и лунный Шар, а затем и какие из нашей земли появились Твари живые, а также каких никогда не рождалось; Как человеческий род словами различными начал Между собою общаться, названья давая предметам, Как в наше сердце проник этот ужас и страх пред богами…

В качестве объединяющего начала в поэме Лукреция выступает закон развития. Его сущность демонстрируется на примере дождей:

…дожди исчезают, когда их низвергнет Сверху родитель-эфир на земли материнское лоно. Но наливаются злаки взамен, зеленеют листвою Ветви дерев, и растут, отягчаясь плодами, деревья. Весь человеческий род и звери питаются ими, И расцветают кругом города поколением юным, И оглашается лес густолиственный пением птичьим; Жирное стадо овец, отдыхая на пастбище тучном, В неге ленивой лежит, и, белея, молочная влага Каплет из полных сосцов, а там уже и юное племя На неокрепших ногах по мягкому прыгает лугу, Соком хмельным молока опьяняя мозги молодые. Словом, не гибнет ничто, как будто совсем погибая, Так как природа всегда возрождает одно из другого И ничему не даёт без смерти другого родиться

(с. 32).

Что мы видим? В своей физической форме (дожди) материя способствует развитию её биотической формы (деревья), а последняя – развитию её культурной формы (города). Здесь маячит два перехода: физиосфера → биосфера → культура.

Между биосферой и культурой напрашивается психика, тем более, что упоминаются «мозги молодые», но главное вот в чём: города сначала создаются в голове строителей.

Идея эволюционных переходов выглядит как химера, если её провозвестники не признают главного постулата универсального эволюционизма. Его установил Лукреций. Это постулат о вечности и развитии материи. В краткой форме он его сформулировал так: «Вещам невозможно из ничего возникать и, родившись, в ничто обращаться» (с. 32). В развёрнутом виде этот постулат звучит так:

Были тела, из каких состоит этот мир, обновляясь, То, несомненно, они обладают бессмертной природой И потому ничему невозможно в ничто обратиться, И, наконец, от одной и той же причины и силы Гибла бы каждая вещь, не будь материя вечной… (там же).

Вслед за Демокритом и Эпикуром Лукреций стал провозвестником универсального эволюционизма. Благодаря его поэме, мы имеем возможность вникнуть в самое полное представление об античной эволюционной картине мира. Идея эволюционных переходов скрепляет эту поэму в единое целое. Он писал в ней:

…природу всего мироздания время меняет: Из одного состояния всё переходит в другое. Не остаётся ничто незыблемым: всё преходяще, Всё претворяет природа и всё заставляет меняться (с. 187).

В своём интеллектуальном развитии человечество оторвалось от своих диких предков на колоссальное расстояние, но и до сих пор его большинство пребывает в эволюционистском невежестве. И до сих пор многое в поэме Лукреция ему в диковинку. И до сих пор оно находится в начале своей культурной эволюции. Расстояние, пройденное им по пути очеловечения, слишком ничтожно в сравнении с тем, которое ему ещё предстоит пройти.

В Средние века поэма Лукреция была похоронена. В первую очередь христианских теологов не устраивал эпикуреизм её автора. Эпикур прослыл у них безбожной свиньёй (Лукреций.

О природе вещей. М., 1958. С. 10). Как пояснил Климент Александрийский (150–215), апостол Павел (Савл) (5/15-64/67), главный редактор «Нового завета», в своих обличительных речах о греко-римской философии имел в виду не всю философию, а только эпикурейскую.

Богословы приложили немало усилий для опошления эпикурейского учения. Вот почему даже у итальянских гуманистов оно предстало в искажённом виде. Так, Лоренцо Валла (14071457) в книге «О наслаждении как истинном благе» (1431) изобразил Эпикура в виде вульгарного гедониста. Таким был сам автор этой книги, но не Эпикур. Но возвращение Эпикура в поле сознания мыслителей Возрождения имело огромное значение даже и в искажённом виде. Табу на его учение в эпоху Возрождения было снято. Снято оно было и в отношении Демокрита и Лукреция.

Поэма Лукреция «О природе вещей» для Джордано Бруно (1548–1600) имела мировоззренческое значение. Он воспринял от Демокрита две фундаментальные черты своего мировоззрения – идею о множестве миров и атомизм. Он стал неутомимым пропагандистом учения Демокрита. Вот как, например, он писал о множестве миров: «…миров бесконечное множество, причём каждый из этих бесчисленных миров конечен и имеет конечную область, каждый из них имеет определённые пределы как для своего движения, так и для движения своих частей» (Штекли А. Э. Джордано Бруно. М., 1964. С. 192).

В свою очередь об атомизме Д. Бруно писал: «Атомы имеют бесконечное движение, занимая последовательно различные места в различное время, притекая к одному месту и вытекая из другого, присоединяясь к тому или другому составу, образуя различные конфигурации в безмерном пространстве вселенной, и таким образом совершают бесконечное местное движение, пробегают бесконечное пространство и претерпевают бесконечные изменения» (там же).

Философская поэма Лукреция должна была бы стать библией универсального эволюционизма. Между тем судьба «Библии» и этой поэмы – небо и земля. У первой – триумф, у второй – долгое забвение и травля. На английский язык «Библию» перевёл ещё в 1380 г. оксфордский профессор Джон Виклиф. В 1517 г. Мартин Лютер перевёл её на немецкий. Первый же прозаический перевод поэмы Лукреция на английский был сделан Менро в 1864 г., а на немецкий – её стихотворный перевод – Дильсом в 1923 г. На русском языке она впервые в прозаическом варианте вышла в 1876 г. (А. Клеванов), в стихотворном – в 1904 (И. Рачинский). Её последний перевод, цитируемый здесь, сделан в 1936 г. Ф. А. Петровским. Бессмысленно сравнивать эти книги по распространению в других странах, тиражу и влиянию: небо и земля.

Служители «Библии» не жалели сил для уничтожения эволюционизма. Вред, нанесённый ими универсальному эволюционизму, невозможно измерить. Он и до сих пор от этого вреда до конца не оправился. И до сих пор служители церкви имеют на широкие народные массы неизмеримо больше влияния, чем неизвестные этим массам Лукреций, Ж. де Ламетри, Г. Спенсер, П. Тейяр де Шарден и др. великие эволюционисты. И до сих пор эти служители огрызаются на научный эволюционизм. И до сих пор они не угомонились.

Если бы религиозный антиэволюционизм в течение долгих столетий не стоял на пути научного эволюционизма, мы жили бы в другом мире – мире, находящемся на неизмеримо более высокой ступени культурной эволюции, чем мир теперешний. Универсальный эволюционизм, надо думать, уже давно успел бы стать массовым мировоззрением.

Несмотря на то, что первые латинские издания поэмы Лукреция стали появляться в эпоху Возрождения (первое печатное издание этой поэмы вышло в 1473 г.), в предисловии они содержали обязательные предупреждения о том, что её автор – безбожник. На рубеже XVII–XVIII веков получила шумную известность книга французского писателя и кардинала Мельхиора Полиньяка «Анти-Лукреций или о Боге и природе». Известному издателю XVIII–XIX веков Лемеху, жившему во времена несчастного Людовика XVIII (1755–1824), поэму Лукреция запретили включить в капитальное издание своего времени «Классическая латинская библиотека».

Несмотря на то, что поэму Лукреция высоко ценили лучшие умы Нового времени (Пьер Гассенди, Галилео Галилей, Фрэнсис Бэкон, Рене Декарт, Ж. де Ламетри и др.), в XIX веке она не получила достойной оценки. Характерно здесь суждение Менро. Он перевёл и издал поэму Лукреция в 1864 г. – уже после выхода в свет «Происхождения видов путём естественного отбора» Чарлза Дарвина (1859), но никакого сходства между Лукрецием и Ч. Дарвиным не приметил. Между тем их объединяет эволюционизм. Это заметили богословы. Поэма Лукреция была у них первым самым большим бельмом в глазу, книга Ч. Дарвина – вторым.

В предисловии к своему изданию поэмы Лукреция Менро, из конъюнктурных соображений, прикрыл её научное содержание её художественной формой: «Для нас, однако, истинность или ложность его системы значит чрезвычайно мало, она интересует нас лишь постольку, поскольку оказывается… лишь инструментом для выражения красот его языка и изящества поэтических представлений» (http://dic. academic. ru/dic. nsf/ enc_colier/4790/%D0%9B%D0 %%D0%0%AD0%95%D0%A6%D 0%98%D0%99).

Поэма Лукреция и в ХХ веке не приобрела того исключительного положения, которого заслуживают великие книги. Чтобы скрыть её философскую суть, её и до сих пор часто называют дидактической. Даже советские философы не видели в ней главного – универсального (энциклопедического) эволюционизма. Они подчёркивали в ней физику. Вот так, например: «.написанная в форме дидактического эпоса, излагает учение греческого философа Эпикура – главным образом его физику, лишь попутно касаясь его теории познания и этики» (http:// www. cultinfo. ru/fulltext/1/001/008/071/665. htm).

Поэма Лукреция – великая книга. В ней подытожено мировоззрение великих универсальных эволюционистов античности – Демокрита, Эпикура, Лукреция. Труды двух предшественников Лукреция почти не сохранились. Это делает поэму «О природе вещей» основным источником, по которому мы можем судить об античной эволюционной картине мира.

3. 2. 2. Средние века (Августин, Фома Аквинский, Р. Бэкон)

Наибольшей популярностью в Средние века пользовались две классификации наук – знаменитого греческого философа Аристотеля и малоизвестного римского автора Марциана Капеллы.

В книге «О бракосочетании Филологии и Меркурия» М. Капеллы, вышедшей ещё в первой половине V в., Филология изображается как земная матерь, которую должен оплодотворить Меркурий – олицетворение божественного разума. От их брака сначала должен появиться тривиум, включающий в себя грамматику, риторику и диалектику, а затем – квадриум – арифметика, геометрия, астрономия и гармония (музыковедение).

Классификация Марциана Капеллы имела большой успех в средневековой школе. В какой-то мере она была усовершенствована римским неоплатоником Аницием Боэцием (ок. 480-ок. 524), который вполне резонно заменил Филологию на Философию.

Если М. Капелла называл всех детей Филологии «семью свободными искусствами», то Флавий Кассиодор (ок. 487-ок. 578) оставил титул свободных искусств только за тривиумом, а квадриум он обозначил как дисциплины. В их число он также включил астрологию, медицину, механику и др. дисциплины.

Таким образом, с Ф. Кассиодора начинается история термина дисциплина как синонима той или иной научной отрасли. Отсюда не следует, что о дисциплинарной структуре науки нам позволительно говорить только после появления термина дисциплина в научном смысле у Ф. Кассиодора.

В объективном смысле дисциплинарная структура науки стала формироваться в античности. В этом не будет никаких сомнений, если мы взглянем на античную науку с позиций современной дисциплинарной структуры науки, состоящей из пяти базовых наук – философии, физики, биологии, психологии и культурологии (включая религиоведение, науковедение, искусствознание, этику, политологию, лингвистику и т. п. дисциплины).

Дисциплинарная структура науки, вытекающая из структуры объективного мира, выступала в древности в качестве мощного фактора в формировании у людей научной картины мира. Она получила высшее развитие в поэме Лукреция «О природе вещей», однако в Средние века она была по существу вытеснена её религиозным аналогом.

Здесь не место останавливаться на сложнейших перипетиях, которые происходили между научным и религиозным мировоззрениями на протяжении многих столетий. Важно, однако, отметить, что их не следует абсолютно противопоставлять друг другу. Это тем более необходимо, что в Средние века произошёл синтез христианской теологии с греческой философией – сначала с неоплатонической (идущей от Плотина, ок. 203–270), а позднее – с аристотелевской. Результатом этого синтеза стала христианская философия. Её самыми крупными представителями считают Аврелия Августина (354–430) и Фому Аквинского (ок. 1226–1274).

Блаженный Августин, как, впрочем, и другие отцы церкви, всю свою жизнь во Христе был охвачен одной, но пламенной страстью – ответить на вопросы, поставленные в науке, согласовать с Библией. Чтобы показать, как он это делал, возьмём пример с категорией времени. Авторитет Священного Писания был для Августина превыше всего.

Всякий здравомыслящий человек не сомневается в вечности времени. Но в Библии говорится «вначале сотворил Бог небо и землю». Следовательно, рассуждал Августин, «вначале, не было ничего – в том числе и времени». «До творения Твоего, – обращается он ко Всевышнему, – ничего не было, кроме Тебя… Нет никакого сомнения, что мир сотворён не во времени, но вместе со временем» (Онтология мировой философии. Т. 1. Ч. 2. М., 1969. С. 585; 589). Теология здесь явно господствует над наукой.

Если Августин Блаженный решал проблемы науки с богословских позиций, то Фома Аквинский стал решать проблемы богословия с научных позиций. Он стремился ввести теологию в состав научных дисциплин. Свою главную задачу христианский философ видел в том, чтобы научно обосновать существование Бога.

В «Сумме теологии» Фома указывает на пять путей к доказательству бытия Бога. Первый из них – самый важный. «Всё, что движется, должно иметь источником своего движения нечто иное, – рассуждал богослов. – Но невозможно, чтобы так продолжалось до бесконечности, ибо в таком случае не было бы перводвигателя… Следовательно, необходимо дойти до некоторого перводвигателя, который сам не движим ничем иным; а под ним все разумеют Бога» (там же. С. 829).

Как видим, Фома весьма искусно использует здесь идею Аристотеля о божественном перводвигателе. Порочность этой идеи заключается в признании исключительно внешних источников движения и в абсолютном отрицании его внутренних источников. На подобной односторонности держатся у Фомы и другие его пути к доказательству бытия Божьего.

Оппозиционную точку зрения по отношению к Фоме Аквинату занимал Роджер Бэкон (ок. 1214–1292), который опирался в своих трудах не только на учение Аристотеля, но и на концепцию «князя учёных» Ибн-Сины.

Абу-Али Ибн-Сина (980-1037) усовершенствовал и углубил научную классификацию Аристотеля. Вместо трехчленной классификации греческого философа арабский мыслитель предложил двучленную. Он делил все науки на теоретические (умозрительные) и практические (прикладные). Последние непосредственно связаны с человеческими действиями, первые – нет. В состав практических наук Ибн-Сина включал этику как учение о правильном поведении индивида, экономику как науку о хорошем ведении домашнего хозяйства и политологию как учение о мудром управлении государством.

Между теоретическими науками Ибн-Сина устанавливал иерархию: философия – высшая наука, математика – средняя, физика – низшая. Эта иерархия основывается на соответственных ступенях абстракции от объектов этих наук. Так, наименьшую ступень абстракции от объектов реального мира использует физика. В нее входит целый комплекс дисциплин – теория элементов (стихий), метеорология, минералогия, ботаника, зоология, психология, медицина и т. д. Подобно физике, математика представляет собою новый комплекс дисциплин – арифметику, геометрию, астрономию, оптику и музыковедение.

Классификацию Ибн-Сины, бесспорно, можно критиковать за её неполноту (так, в ней отсутствует наука о языке, хотя ещё Аль-Фараби (870–950) именно с данной науки начинал свою научную классификацию), но бесспорно также и то, что её автор внёс огромный вклад в упорядочивание научных представлений о мире.

Свою четырёхчленную классификацию наук Р. Бэкон начинает с науки о языке, сближая её с логикой и риторикой. Грамматику, логику и риторику, с его точки зрения, объединяет то, что все они направлены на изучение слов, хотя и с разных сторон. Второй класс наук – арифметику, геометрию, механику и музыковедение – объединяет математика, которую он почитал за царицу наук. Р. Бэкон называл её «вратами и ключом» ко всем наукам (там же. С. 865). Третий класс наук, включая астрономию, алхимию, медицину и т. п., составляет физика. Четвёртый класс наук, наконец, связан с философией. В него входят этика, метафизика и богословие.

Как видим, классификация Ибн-Сины в целом отличается от классификации Р. Бэкона большей строгостью. Тем не менее, английский учёный впервые в средневековой Европе попытался по-своему подойти к проблеме классификации наук, во многом отойдя от Аристотеля, М. Капеллы и Ибн-Сины.

3. 2. 3. Эпоха Возрождения и Новое время (Ф. Бэкон)

Научная картина мира в эпоху Возрождения начинает активно освобождаться от религии. В это время появляется целая плеяда блестяще образованных людей – Лоренцо Валла, Пиковля Мирандола, Леонардо да Винчи, Николай Коперник, Парацельс, Джордано Бруно и много других. Они имели, как правило, энциклопедические познания.

Так, Леонардо был не только гениальным художником, но и, по выражению В. В. Соколова, «пионером современного естествознания» (Соколов В. В. Европейская философия XV–XVII веков. М., 1984. С. 134). Он сделал изобретения в области военного дела (включая идею танка), ткацкого производства, воздухоплавания, гидротехники и т. д. В эпоху Возрождения, вместе с тем, не было серьёзных попыток в области классификации наук. Можно сказать, что своими открытиями эта эпоха подготовила почву для развития данной области науковедения в Новое время.

Попытку «великого восстановления наук» в начале XVII в. предпринял знаменитый английский философ Фрэнсис Бэкон (1561–1626). «Общей матерью всех наук» он назвал тот раздел метафизики, который Аристотель называл «первой философией». Эта наука предшествует другим, частным, наукам, поскольку имеет дело с категориями, не закрепленными за теми или иными отдельными предметами.

У Ф. Бэкона, таким образом, стал вырисовываться подлинный объект философской онтологии. Он охватывает общие или наиболее общие признаки всех явлений. Правда, у английского учёного этот предмет ещё не обозначен с достаточной отчетливостью. С одной стороны, он интерпретирует философию как общую науку («общую мать всех наук»), а с другой, включает её в состав частных наук, основывающихся на разуме.

Бэконовская классификация наук базируется на трёх способностях души – памяти, воображении и разуме. «Создавая общую систему всех знаний, – писал в связи с этим Б. М. Кедров, – Ф. Бэкон положил в основу классификации наук ясно выраженный субъективный принцип, что было обусловлено общим, весьма низким ещё уровнем развития науки – как естествознания, так и философии на рубеже XVI–XVII веков. Разделение всех наук на классы и их более дробные подразделения Бэкон проводил не в соответствии с характером изучаемого ими предмета, то есть не на объективной основе, а в соответствии с различными свойствами и сторонами человеческой психики, или «души»: памятью разумом и воображением» (Кедров Б. М. Классификация наук. Т. 1. М., 1961. С. 63).

Отсюда не следует, добавлю я от себя, что Ф. Бэкон полностью игнорировал объективные свойства предметов исследования в описании задач тех или иных наук.

Поскольку с воображением Ф. Бэкон связывал поэзию, собственно научная классификация у него основана на использовании учёным памяти и разума (рассудка). Память позволяет ему изучать историю, а рассудок – Бога, природу и человека. Отсюда следуют соответственные науки: история, теология, философия природы и антропология. Вместе с «первой философией» они составляют основу бэконовской классификации наук.

Каждая из указанных базовых наук имеет внутреннюю дисциплинарную структуру. Так, история подразделяется на историю природы и историю общества, т. е. «естественную» и «гражданскую». Философия природы в свою очередь делится на теоретическую и практическую.

Весьма разветвлённую структуру у Ф. Бэкона имеет антропология. Прежде всего, он делил её на «философию человека» и «гражданскую философию». Под последней он имеет в виду политологию. В состав первого раздела антропологии он включал психологию, этику и логику. Последнюю науку он интерпретировал весьма оригинально.

Логика – в том виде, как она понималась другими, – Ф. Бэкона не устраивала. В своём «Новом органоне» (1620) он писал: «Логика, которой теперь пользуются, скорее служит укреплению и сохранению ошибок имеющих своё основание в общепринятых понятиях, чем отысканию истины. Поэтому она более вредна, чем полезна» (Антология мировой философии. М., 1969–1972. Т. 2. С. 194).

В другой книге – «О достоинстве и приумножении наук» (1623) – учёный добавлял: «Часть философии человека, которая посвящена логике, не очень-то нравится большинству умов, и в ней не видят ничего, кроме шипов, запутанных сетей и силков утончённого умозрения» (Бэкон Ф. Сочинения в 2-х томах. М., 1971. Т. 1. С. 292).

Ф. Бэкон пошёл по пути приближения логики к жизни. Вот почему он включил её в антропологию. Чтобы возродить её как науку жизненно полезную, он предложил своё понимание её задач. Он стал связывать их с изучением четырёх «идолов», мешающих человеку делать истинные суждения (рода, пещеры, площади и театра), а также с изучением знаков вообще и языковых знаков, которые изучаются наукой о знаках (семиотикой), грамматикой и риторикой, и с исследованием методов познания, отдавая предпочтение индуктивному методу.

Достоинство научной классификации Ф. Бэкона связано в первую очередь с тем, что о «первой философии» её автор говорил как об «общей матери всех наук». Кроме того, его заслуга состоит в том, что он выделил науку о человеке, в которой следует видеть предтечу культурологии. Правда, субъективные основания, лежащие в основе его классификации потянули за собой целый рад неясностей.

Так, термин философия у Ф. Бэкона употребляется в целом весьма расплывчато: этим представлением все науки делятся на естественные и гуманитарные. Первые изучают природу, другие – человека. Вопросы же, связанные с классификацией этих наук, в послебэконовской философии вплоть до XIX в. специально не ставились.

Развитие дисциплинарной структуры частных наук происходило по существу стихийно и во многом независимо от философии. Известны, например, открытия, которые были сделаны в XVIII в. в области биологии и физики. Эти науки активно расширяли свои предметные области. Так, Ш. Бонне исследовал регенерацию у червей, А. Пейссоннель обнаружил растительную природу кораллов, А. Трамбле открыл удивительную способность у полипов: если их разрезать на части, то каждая из этих частей становится самостоятельным существом и т. д.

Расширение предметных областей у частных наук приводило их ко всё увеличивающейся дифференциации науки. Отсюда не следует, что в это время не действовала и противоположная тенденция – тенденция к интеграции науки. Она представлена в самом выдающемся философском труде XVIII века – «Идеи к философии истории человечества» Иоганна Гердера. Научная картина мира, изображённая в ней, – итог, к которому пришла наука во второй половине XVIII века.

3. 2. 4. Девятнадцатый век (Г. Гегель)

Процессы дифференциации научных знаний в XIX в. всё больше и больше набирают силу. Люди, энциклопедически образованные, становятся уже в этот период величайшей редкостью. Тем более ценными в подобных условиях становятся попытки учёных систематизировать науку. Без попыток такого рода научное сознание становится разорванным. Оно утрачивает способность видеть картину мира. Наука в этом случае теряет свое высшее назначение, состоящее в системном моделировании мира в целом.

К энциклопедически образованным людям XIX в. относится Георг Вильгельм Фридрих Гегель (1779–1831). Его «энциклопедия философских наук» в идеалистически перевёрнутом виде отражает структуру объективного мира. Она содержит в себе систему наук о реальном мире в целом.

Философская система Г. Гегеля включает три раздела – науку логики, философию природы и философию духа. В рамках первого раздела представлена не только гносеология, но и онтология, в рамках второго раздела – физика и биология, в рамках третьего раздела – психология и культурология. В свою очередь в пределах культурологии он исследовал проблемы религиоведения, искусствоведения, этики и политологии. Его научный кругозор, таким образом, охватывал предметные области всех базовых наук – философии, физики, биологии, психологии и культурологии.

Г. Гегель исследовал множество онтологических категорий – качества, количества, меры, сущности, явления, действительности и др. При их описании он демонстрировал применение своего диалектического метода познания.

Первый момент диалектического метода познания является абсолютным («рассудочным» в терминологии Г. Гегеля). В этот момент противоположности в предмете исследования рассматриваются в их «борьбе» (по формуле А * не А). Следующий момент в диалектическом познании – релятивный («диалектический»). В этот момент противоположности рассматриваются в единстве. Граница между ними стирается (по формуле А = не А). Третий момент диалектического познания – завершающая ступень в исследовании предмета. Это диалектический момент как таковой. Г. Гегель называл его «спекулятивным». Опираясь на тщательное изучение исследуемого предмета, которое предполагает и обращение к его истории, субъект познания приходит к окончательному выводу о том, какой момент – абсолютный («или-или») либо релятивный («и-и») – преобладает в этом предмете (по формуле: в конечном счёте А * не А или А = не А). Вывод может быть разным. Это должно показать завершённое исследование. Истина всегда конкретна. «Диалектика, – указывал Г. Гегель, – приводит к положительному результату, так как она имеет определённое содержание или, иначе говоря, так как её результат есть поистине не пустое, абстрактное ничто, а отрицание известных определений, которые содержатся в результате именно потому, что он есть не непосредственное ничто, а результат» (Гегель Г. Энциклопедия философских наук. Т. 1. Наука логики. М., 1975. С. 210).

В области установления дисциплинарной структуры физики особого внимания заслуживают соображения Г. Гегеля об отграничении механики от химии. Первая из этих наук исследует такие отношения между объектами, которые не предполагают их соединение (в таких отношениях, например, находятся небесные тела). Другая наука, напротив, изучает «химически небезразличные объекты». «…они представляют собою, – поясняет учёный, – абсолютное влечение соединиться в одно целое друг с другом и друг через друга» (там же. С. 390).

Как ни странно, в области биологии Г. Гегелю не был в целом присущ эволюционизм. Он писал: «Человек не развился из животного, как и животное не развилось из растения; каждое существо есть сразу и целиком то, что оно есть» (Гегель Г. Сочинения. Т. 14. М.-Л., 1959. С. 356). Великий диалектик здесь изменяет самому себе, своему утверждению, что в природе имеется дух развития.

Первый раздел гегелевской философии духа посвящён исследованию субъективного духа, а второй и третий – объективного и абсолютного духа. При ближайшем рассмотрении содержания этих разделов обнаруживается, что под субъективным духом ее автор имел в виду то, что составляет предмет психологии в современном понимании этого термина, а под объективным и абсолютным духом – предмет наук о духовной культуре.

У Г. Гегеля же термин психология употреблен узко – для обозначения науки о теоретическом, практическом и свободном духе. Наряду с «психологией» субъективный дух, с его точки зрения, также изучается «антропологией» (её предмет – душа) и феноменологией духа (её предмет – сознание).

Как религиовед Г. Гегель был настроен весьма критически к официальной теологии («позитивной» религии). Он выступал за «субъективную» религию – религию откровения. Он отличал первоначальное учение Христа от возникшего затем христианства. Первое он оценивал в целом положительно, а другое – отрицательно. Более того, даже по отношению к Иисусу он позволял себе быть критичным. В частности, он усматривал в его отношении к людям элементы авторитаризма (см. подр.: Гулыга А. Гегель. М., 1994. С. 21).

Как искусствовед Г. Гегель был весьма разносторонен. В своих «Лекциях по эстетике» он излагает материал в привычной для него манере – в виде триад. Так, в первой части лекций описывается триада «прекрасное вообще – прекрасное в природе – прекрасное в искусстве», а во второй части – триада, включающая в себя три исторические формы искусства – символическую, классическую и романтическую. Специфику искусства вообще при этом он усматривал в том, что идея, составляющая содержание того или иного художественного произведения, находит в нём особую – чувственно-образную – форму выражения.

Как этик Г. Гегель видел в добре «абсолютную цель мира и долг для субъекта, которые должен иметь понимание добра, сделать его своим намерением и осуществлять в своей деятельности» (Гегель Г. Энциклопедия философских наук. Т. 3. Философия духа. М., 1977. С. 336).

Как политолог, наконец, Г. Гегель видел в свободе высший политический идеал. Но речь у него шла не об абсолютной свободе, а о свободе, которая дается гражданину в рамках законов, действующих в государстве.

Наиболее мощной в адрес гегелевской классификации наук была критика со стороны марксизма и позитивизма. Ф. Энгельса не устраивала в ней её идеалистическая основа. С его точки зрения, «классификация наук, каждая из которых анализирует отдельную форму движения или ряд связанных между собой и переходящих друг в друга форм движения, является вместе с тем классификацией, расположением, согласно внутренне присущей им последовательности, самих этих форм движения, и в этом именно и заключается ее значение» (Энгельс Ф. Диалектика природы. М., 1964. С. 564–565).

Исходя из различных форм движения, расположенных в эволюционной последовательности, Ф. Энгельс выделил шесть частных наук – математику, механику, физику, химию, биологию и историю.

Подчёркивая методологическую важность рассмотренной классификации, следует, вместе с тем, указать на некоторые её особенности. Во-первых, математика в ней выведена из числа философских наук, хотя её предмет – количественные отношения – имеет отношение к любому виду объектов. Во-вторых, термин физика употреблён узко – наряду с терминами механика и химия, хотя предметы этих наук относятся к одному – физическому – миру. В-третьих, термин история употреблён узко – в социально-культурологическом смысле, хотя историю имеет предмет любой науки. Подобный подход к употреблению указанных терминов и до сих пор имеет место в науке – и прежде всего связанной с марксизмом.

Огюста Конта (1798–1857) не устраивала в гегелевской классификации наук её умозрительный схематизм. Основатель позитивизма стремился сблизить философию с жизнью. Вот почему цель «позитивной» философии он видел в систематизации человеческой жизни.

О. Конт делил науки на теоретические и прикладные. В свою очередь первые подразделялись на абстрактные и конкретные. Если последние охватывают лишь ту или иную часть исследуемого предмета (например, ботаника изучает лишь часть живой природы – растительность), то первые исследуют предметную область той или иной науки в целом (например, биология изучает живую природу в целом). Вот почему физика, биология и т. п. науки делятся на два раздела – абстрактный и конкретный (=общий и частный).

Иначе говоря, есть общая физика и частная, есть общая биология и частная и т. д. У О. Конта мы обнаруживаем следующий перечень теоретических наук: математика, астрономия, физика, химия, «физиология» (куда включались биология и психология), социология (куда помещались этика и политология).

Как видим, Ф. Энгельс в своей научной классификации испытал влияние О. Конта. Под его влиянием находились и многие другие систематизаторы науки – В. Вундт, Н. Я. Грот и др.

Вильгельм Вундт (1832–1920) попытался выправить перекос, имеющийся в классификации О. Конта в сторону естественных наук за счёт других – психологических и культурологических.

Он делил науки на формальные и реальные. К первым относится математика, а другие включают в себя естественные науки и науки о духе. В состав последних попали психология и культурология.

Эволюционная основа в классификации Николая Яковлевича Грота (1852–1899) оказалась более прозрачной, чем у В. Вундта. Под влиянием Г. Спенсера он делил частные науки на три группы – неорганические, органические и надорганические. Первые изучают неживую природу (космология, геология, география и т. п.), вторые – живую природу (ботаника, зоология и т. п.), третьи – психику и культуру (психология, этика, социология и т. п.).

3. 2. 5. Двадцатый век

Дифференциация науки в ХХ в. приобрела колоссальный размах. В книге «Интеграция науки» М. Г. Чепиков (Чепиков М. Г. Интеграция науки. М.: Наука, 1981) убедительно показал, что отставание интеграции науки от её дифференциации приводит к утрате целостной научной картины мира.

Следует, однако, отметить, что дифференциация науки не может увеличить число её базовых отраслей, поскольку она осуществляется в рамках отдельных базовых наук или на стыке между ними, а классификация этих наук основывается на четырёх структурных компонентах мира – неживой природе, жизни, психике и культуре. Выделим здесь классификации, которые приближены к структуре объективной действительности, – В. Лаэра, С. Г. Струмилина и Б. М. Кедрова.

На первом месте в классификации В. Лаэра находятся «физические» науки и «науки о культуре». Они противостоят математическим и философским наукам. Характерно, что в состав последних – наряду с «метафизикой» – введены эстетика и этика, хотя эти две науки – по предметам их исследования – культурологические дисциплины. У В. Лаэра же в состав наук о культуре введены только политологические науки и религиоведение. Это свидетельствует об отсутствии у голландского учёного чёткого представления о строении культуры. В состав «физических» наук у него входят не только науки о неживой природе (астрономия, геология, метеорология, минералогия и т. п.), но и науки о живой природе (ботаника, зоология и т. п.).

С. Г. Струмилин расширил состав базовых наук за счет деления науки о мертвой природе – физики – на механические, физико-химические, астрономические и геологические науки. Наряду с этими науками у него выделены следующие базовые дисциплины: философия, математика, биология, антропология и обществоведение. В этом перечне вообще нет психологии и непонятны, по крайней мере, два отграничения математики от философии и обществоведения от антропологии.

М. Б. Кедров выделил по существу четыре базовых науки – философию, математику, естествознание и социологию. В состав естественных наук у него введены механика, астрономия, физика, химия, геология, география, биология и т. п., а в состав социальных наук – история, археология, этнография, экономическая география, языкознание, психология и т. п.

Как видим, и в данной классификации нет строго продуманного подхода к выделению базовых наук в соответствии с основными частями мира – физиосферой, биосферой, психикой и культурой.

Между тем с каждой из указанных частей мира связана соответственная частная наука – физика, биология, психология и культурология. Что касается философии, то она – как общая наука – формирует общее представление о мире. В общем виде классификация базовых наук может быть представлена следующим образом:

Если в XIX в. эволюционизм глубоко проник в философию (Г. Спенсер) и биологию (Ч. Дарвин), то в ХХ в. он охватил также физику, психологию и культурологию. В более сложном положении оказалась философия, поскольку на лидирующее положение в это время выдвинулись направления (прагматизм, экзистенциализм, неопозитивизм и постмодернизм), из которых дух эволюционизма стал всё больше и больше улетучиваться. На их фоне, вместе с тем, продолжала развиваться философия универсальной эволюции.

3.2. 5.1. Философия

Цель подлинной философии состоит в создании общенаучной картины мира. К осуществлению этой цели стремились выдающиеся универсальные эволюционисты хх в. – В. И. Вернадский, П. Тейяр де Шарден, Н. Н. Моисеев, Г. Фоллмер и Э. Ласло. Поскольку в книге «Универсальный эволюционизм – путь к человечности» (СПб., 2013) я написал о них достаточно подробно, выделю здесь лишь главные методологические черты универсально-эволюционных концепций только некоторых из них.

П. Тейяр де Шарден

Главной методологической чертой универсально-эволюционной концепции Пьера Тейяра де Шардена (18811955) стал панпсихизм (гилозоизм). Её автор приписывал сознание не только живой, но и неживой материи. Вот почему мы можем прочитать у него такие фразы: «В земной материи была замкнута некоторая масса элементарного сознания (Тейяр де Шарден П. Феномен человека. Введение к объяснению мира. М.: Наука, 1987. С. 66). Некое рудиментарное сознание предшествует появлению жизни» (там же. С. 79). «Первоначальные пылинки сознания» (там же. С. 67) в представлении П. Тейяра де Шардена летали уже по безжизненному миру.

Панпсихизм у П. Тейяра де Шардена вошёл в понимание самой сущности человека. Что можно сказать по этому поводу? Учёный прав в том, что без успешной психической эволюции наши предки не смогли бы оторваться от своих животных собратьев и создать культуру (тем самым стать людьми), но, очевидно, главный результат психогенеза у наших предков состоял не в их способности к рефлексии, как настаивал П. Тейяр де Шарден, а в их способности к творческому созиданию: даже самый примитивный продукт культуры не может быть создан без этой способности. Делать же упор на рефлексирующую сущность человека – значит затемнять его культурную сущность. Не культурный фактор в этом случае выдвигается в гоминизации на первый план, а психический.

В подтверждение рефлексирующей природы человека П. Тейяр де Шарден приводит такие слова «Разумеется, животное знает. Но, безусловно, оно не знает о своем знании – иначе оно бы давным-давно умножило изобретательность и развило бы систему внутренних построений… Будучи рефлексирующими, мы не только отличаемся от животного, но мы иные по сравнению с ним» (там же. С. 137). Подобный взгляд на сущность человека затемняет её подлинное – культурное – понимание.

Напрашивается вопрос: если животное не знает о своём знании, то как оно возвращается к уже ранее использованным знаниям? Но самое главное: человек отличается от животного тем, что он – существо культуросозидающее. Это означает, что он способен обладать такими знаниями, при помощи которых можно изменить, преобразовать, улучшить, усовершенствовать окружающий мир и самого себя. Результатом использования подобных знаний и является культура. Деградация таких, творческих, знаний и прекращение деятельности, вытекающей из них, свидетельствует о возвращении человека к его животным предкам, к утрате им собственно человеческой природы, к культурной инволюции.

Человек – существо, творящее культуру, сначала – внутри самого себя, в своём сознании, а затем – вовне, в мире практической деятельности. Определяя человека как существо рефлексирующее, П. Тейяр де Шарден исходит из психологической концепции человека, а не культурологической. Исходя из последней, мы можем утверждать, что гоминизация и культурогенез – явления синхронные. Более того, гоминизация – это прежде всего культурогенез. Культурогенез, с моей точки зрения, – главный фактор в очеловечении наших предков. Он играл и играет ведущую роль по отношению к их биофизической и психической эволюции.

Н. Н. Моисеев

Главной методологической чертой универсально-эволюционной концепции Никиты Николаевича Моисеева (1917–2000) стал дарвиноцентризм. В качестве основных понятий этой концепции выступает дарвиновская триада изменчивость – наследственность – отбор. Эту триаду он и расценивал как «первые и основные понятия теории универсального эволюционизма» (Моисеев Н. Н. Современный рационализм. М., 1995. С. 72).

«Вселенная, – писал Н. Н. Моисеев, – непрерывно эволюционирующий объект (так же как и любые его составляющие). Но внутренние стимулы и возможности развития Вселенной, определяющие процессы самоорганизации, ограничены определёнными рамками, если угодно – берегами допустимых каналов. Изменчивость (стохастичность), влияние прошлого на настоящее и будущее (наследственность) и берега канала допустимого изменения (принципы отбора) – первые и основные понятия теории универсального эволюционизма (курсив мой. – В. Д.), без которых нельзя объяснить ни один процесс развития, происходящий в нашем Мире» (там же).

В дарвиновской триаде Н. Н. Моисеев увидел возможность найти то общее, что объединяет все этажи мироздания. С моей точки зрения, мироздание состоит из четырёх этажей – неживой материи, живого вещества, психики и культуры. А что мы видим у Н. Н. Моисеева?

Вслед за Ф. Энгельсом и В. И. Вернадским он выделял только три этажа («уровня») у мироздания: «Я попробовал нарисовать некоторую достаточно общую схему процессов самоорганизации, в общих чертах справедливую для всех трёх уровней организации материального мира – неживой материи, живого вещества и общества (замечу, что в такой весьма условной классификации я следую Энгельсу и Вернадскому)» (Моисеев Н. Н. Расставание с простотой. М., 1998. С. 72).

Напрашивается вопрос: почему идеальный мир нужно втискивать в материальный? Почему за бортом данного представления о мире осталась психика? Почему Н. Н. Моисеев не последовал здесь за П. Теяром де Шарденом, который выделял психику в особый этаж мироздания и которого он весьма заслуженно почитал? Н. Н. Моисеев много писал о Разуме. А что такое разум, если не часть психики? Кроме того, термин общество весьма расплывчат.

Вот почему я позволю себе превратить трёхэтажное мироздание Ф. Энгельса – В. И. Вернадского – Н. Н. Моисеева в четырёхэтажное, как я это делаю уже много лет (см. мои книги:

1. Эволюция в духовной культуре: свет Прометея (в соавторстве с Л. В. Даниленко). М., 2012.

2. Инволюция в духовной культуре: ящик Пандоры. М., 2012.

3. Смысл жизни. М., 2012). Это четырёхэтажное мироздание состоит из физиосферы, биосферы, психики и культуры. В каждом из них протекает своя эволюция – физическая (физиогенез), биотическая (биогенез), психическая (психогенез) и культурная (культурогенез).

В дарвиновском подходе к описанию мировой эволюции, вместе с тем, заложен глубокий эвристический смысл. Попробуем это увидеть на приложении дарвиновской триады отбор – наследственность – изменчивость к анализу того представления о мироздании, которое фигурирует в моих книгах уже много лет. Это представление изображает его четырёхэтажным.

В результате отбора тех или иных свойств у любого эволюционирующего объекта (физического, биотического и т. д.) имеется, выражаясь языком Н. Н. Моисеева, два «берега канала» для его дальнейшего развития:

1) переход в более сложную форму своего существования без изменения качества. Физическая природа, например, эволюционирует из менее сложного состояния в более сложное, но при этом остаётся физической, неорганической, косной, как и раньше. То же самое касается любой другой части мира – живой природы, психики или культуры. В этом случае мы имеем дело с наследственностью. Она сохраняет у эволюционирующего объекта прежнее качество. Следовательно, в случае с наследственностью мы имеем дело с внутренней эволюцией каждой из частей мира.

2) переход в иное качество. Часть физической природы эволюционирует (мутирует) в живую. Некоторые из живых организмов приобретают психическую способность. Успешная психическая эволюция наших животных предков позволила им вступить на путь антропогенеза (гоминизации, культурогенеза). В этом случае мы имеем дело с изменчивостью. Она связана с переходом того или иного объекта из одного качества (например, физического) в другое качество (живое). Следовательно, в случае с изменчивостью мы имеем дело с внешней эволюцией каждой из частей мира, с переходом одного эволюционного звена в другое: физиогенеза – в биогенез, биогенеза – в психогенез, психогенеза – в культурогенез. Каждый из этих трёх переходов – узловой пункт в мировой эволюции.

Э. Ласло

Главными методологическими чертами универсально-эволюционной концепции Эрвина Ласло (род. в 1932) стали её холизм и футурологизм.

Её автор – певец холизма, под которым он понимает целостность, единство, связность, системность. Его концепцию универсального эволюционизма можно смело назвать холистической. Холизм, по его мнению, – характерная черта современной науки. Он показывает нам «холизм в новой физике» (Ласло Э. Точка хаоса. СПб., 2011. С. 125–128), «холизм в новой биологии» (там же. С. 128–130), «холизм в новой психологии» (там же. С. 130–135).

Только до холизма в новой культурологии Э. Ласло не добрался. Но близок час, когда он восторжествует и в ней. Тогда придёт время великого синтеза частных наук в единую науку – новую философию. Между тем к синтезу наук в XVII в. стремился Фрэнсис Бэкон, в XVIII в. – Жульен де Ламетри, в XIX в. – Герберт Спенсер. В ХХ и XXI вв. к этой цепочке подключился Эрвин Ласло.

Стремление Э. Ласло к синтезу наук так велико, что ради него в научный холизм он, ничтоже сумняшеся, вливает холизм мифологический. Не пренебрегает он и холизмом, заимствованным из лженауки. Самые яркие примеры – с трансперсональной психологией С. Грофа и с признанием реальности телепатических контактов (см. об этом в моей книге «Инволюция в духовной культуре: ящик Пандоры. М., 2012. С. 167–173; 110–114).

Для достижения великой цели все средства хороши! Между тем речь идёт и на самом деле о великой цели – о построении единой эволюционной картины мира.

Чтобы построить единую эволюционную картину мира, каждая частная наука должна внести в неё свой вклад, т. е. изобразить своими средствами картину физиогенеза, биогенеза, психогенеза и культурогенеза (гоминизации, очеловечения).

По поводу очеловечения Э. Ласло пишет: «Около пяти миллионов лет назад эволюционная ветвь, которая привела к современному человеку, отделилась от африканских человекообразных обезьян – общих предков человека, шимпанзе и горилл… С момента своего первого появления в Африке около 100 000 лет назад Homo sapiens не претерпел сколько-нибудь существенных изменений. Но на протяжении большей части 5 миллионов лет, прошедших с тех пор, как Homo sapiens впервые спустился с деревьев, его замечательные мануальные и когнитивные способности оставались невостребованными. Долгие тысячелетия небольшие стаи гоминидов влачили жалкое существование на грани смерти. Жизнь их была полна риска и опасностей. Выигрывать в азартной игре они начали медленно около 1,5 миллионов лет назад» (Ласло Э. Век бифуркации: постижение изменяющегося мира // Путь, 1995, № 1: . narod. ru/laslo77. htm).

Используя синергетическую терминологию, Э. Ласло изображает в своих работах историю человеческого общества как процессс «сильно нелинейный». Он, в частности, писал: «Развитие эволюционного процесса является сильно нелинейным. Существуют многочисленные флуктуации, попятные движения и множество периодов стагнации. Общество дестабилизируют и расшатывают сильные возмущения: войны и социальные, политические и технологические революции. Правительства уходят в отставку, коренным образом изменяются системы правопорядка, новые движения и идеи всплывают на поверхность и начинает своё движение. И пока новый порядок обретает форму, в обществе воцаряется хаос. Но возникают новые порядки, история следует своим ломаным курсом от Каменного века к Новейшему времени – и дальше» (там же).

А какое время досталось нам? Э. Ласло отвечает: «Мы живём в эпоху критических порогов и, следовательно, коренных преобразований. Поэтому особенно важное значение приобретает динамика эволюционных процессов» (там же).

Автор приведённых слов убеждён, что этими процессами можно управлять. В книге «Век бифуркации» читаем: «Основная цель третьей стратегии состоит в том, чтобы направить человечество на путь, ведущий к глобальной голархии, при которой отдельные члены общества могут эволюционировать вместе с целыми обществами. Такая совместная эволюция требует неослабного контроля над сложным и взаимозависимым миром, который мы создали. Глобальные взаимосвязи, возникшие в наш век, стали и останутся необходимыми компонентами постсовременного мира. Но они будут не доминировать над человечеством, а служить ему. Они должны стать инструментами эффективного самоуправления каждого из нас в гармонии с другими членами общества и со всеми другими системами жизни на нашей планете» (там же).

В своих книгах Э. Ласло неутомимо предупреждает: современное человечество находится на распутье: либо оно продолжит свою эволюцию, либо оно окажется во власти инволюции. Это критическое состояние он и охарактеризовывает как «век бифуркации» или «точку хаоса».

Э. Ласло взывает: «Китайская пословица гласит: “Если не менять направления движения, в конце концов ты окажешься там же, откуда начал свой путь”. Вскоре настанет переломный момент – точка хаоса, – а затем наш мир изменится либо в одном направлении, либо в другом. Мы достигнем этой точки, когда критические процессы – конфликты и напряжение в обществе, неравномерность распределения ресурсов и истощение природных ресурсов – достигнут фазы необратимости. Наши системы окажутся либо на пути к прорыву, либо на пути к распаду. Выбор траектории не предопределён. Таким образом, точка хаоса не обязательно предвещает мировой распад. Она может знаменовать переход к новой цивилизации» (Ласло Э. Точка хаоса. СПб., 2011. С. 20).

3. 2. 5. 2. Физика

Ключевую позицию в физике ХХ в. заняла гипотеза большого взрыва. На её формирование оказали влияние Александр Алексеевич Фридман (1888–1925), который пришёл к выводу о том, что доступная нашему обозрению Вселенная расширяет свои пределы («разбегается»), Эдвин Хаббл (1889–1953), который благодаря чудо-телескопу Хукера открыл множество галактик, подобных нашей, и эмпирически подтвердил правомерность гипотезы о расширении (разбегании) Вселенной, и др. Особого внимания заслуживает Джордж (Георгий Антонович) Гамов (1904–1968).

Существующая Вселенная, с точки зрения Д. Гамова, – результат катастрофического взрыва некоего первичного сверхплотного вещества, «разбегание» которого вследствие мощных химических и динамических процессов и образовало ту сверхсложную структуру, которую мы называем Вселенной.

В своей гипотезе большого взрыва Д. Гамов опирался не только на работы А. А. Фридмана и Э. Хаббла, но и других исследователей. Так, бельгийский физик Жорж Леметр (1894–1966) ещё в 1927 г. провозгласил идею одного атома-отца.

В свою очередь в 30-е гг. английский астрофизик Артур Эддингтон (1882–1944) на место леметровского чудо-атома поместил сверхплотный сгусток обычного вещества, а его соотечественник Эдвард Милн (1896–1950) дал свою интерпретацию разбегания галактик как результата колоссального взрыва сверхплотной первичной материи, из которой – на бегу – и формировались эти галактики.

Д. Гамов, таким образом, подытожил идеи, объединённые общим названием концепций расширяющейся (разбегающейся) Вселенной. Из этих концепций в конечном счёте родилось представление, в соответствии с которым наш мир выглядит как бесконечная цепь галактических расширений и сжатий (сужений).

Предполагается, что большой взрыв, из которой возникла наблюдаемая нами Вселенная, произошёл около 14 миллиардов лет назад, а Солнце и Земля с небольшим разрывом появились около 5 миллиардов лет назад. Предполагается также, что через миллиарды лет процесс расширения Вселенной прекратится и в ней начнётся процесс сужения, который приведёт её к полному сжатию в сверхплотное вещество, природу которого современная наука осмыслить не в состоянии. Затем вновь начнутся процессы её расширения с последующим сужением. И так без конца.

Несмотря на то, что гипотеза большого взрыва уже несколько десятилетий признаётся физиками чуть ли не за последнее слово в современной науке, не следует забывать, что она не стала теорией. Вполне возможно, что со временем она будет отвергнута. Вызывает сомнение её главный постулат о том, что вселенная молниеносно возникла из мизерного сгустка перво-материи. Происхождение небесных тел выглядит в этой гипотезе как чудо.

По поводу гипотезы большого взрыва Е. С. Кузьмин пишет: «Стремление создать материю, столь же неправомерно, как стремление создать вечный двигатель» (Кузьмин Е. С. Система “Человек и Мир». Иркутск, 2010. С. 221).

Новые гипотезы в современной физике растут, как грибы после дождя. Они напоминают нам о давно ушедшей мифологии. Её представители охотно нам рассказывают о «горячей и холодной тёмной материи» («скрытой массе»), о «барионной материи», о «небарионной тёмной материи», о «тёмной энергии», о «горячем межгалактическом газе», о «тепловой смерти», о «чёрных дырах», о «белых карликах», о «квантовых струнах», о «суперсимметрии», о «гравитационных линзах» и т. п. Сплошные метафоры! Сплошные чудеса! Не оказалась ли в сетях мифотворчества сама наука о физической природе? Выясняется, в частности, что «светлой материи» во вселенной меньше пяти 5 %, а больше 95 составляет загадочная «тёмная материя», о которой сами физики ничего определённого до сих пор сказать не могут.

3. 2. 5. 3. Биология

Эволюционное учение Ж.-Б. Ламарка и Ч. Дарвина в ХХ в. легло в основу современной биологической науки. На первое место в ней выдвинулась проблема происхождения жизни. Выдающуюся роль в приближении к её решению сыграл Александр Иванович Опарин (1894–1980).

А. И. Опарин высказал гипотезу, в соответствии с которой элементарные формы жизни зародились в результате образования из углеродистых соединений в первичном океане гигантских белковых молекул – коацерватов, в которых он усматривал эмбрионы будущих живых организмов.

А. И. Опарин писал: «Первые сотни миллионов, а может быть, миллиарды лет своего существования наша планета была безжизненна, и все совершавшиеся на ней процессы подчинялись одним лишь физическим и химическим закономерностям. Этот этап в развитии Земли может быть обозначен как неорганический, абиотический. Затем на Земле возникла жизнь и начался новый, биологический, этап эволюции» (Опарин А. И. Жизнь, ее происхождение и развитие. М., 1968. С. 26).

В конце жизни А. И. Опарин так резюмировал основные этапы физиогенеза, подготовившего биогенез:

«1. Возникновение углеводородов, сложных органических вещества в космическом пространстве и при формировании Земли как планеты.

2. Независимое от жизни (абиотическое) превращение на земной поверхности исходных углеродистых соединений во все более и более сложные органические вещества – мономеры и полимеры.

3. Самоформирование в растворе сложных органических молекулярных открытых систем, способных взаимодействовать с окружающей их внешней средой и на этой основе способных расти и размножаться.

4. Дальнейшая эволюция пробиентов, совершенствование их обмена веществ, молекуряной и надмолекулярной структуры на основе предбиологического отбора. Возникновение первичных организмов» (Опарин А. И. Материя – жизнь – интеллект. М., 1977. С. 29).

В более красочной форме о зарождении жизни на Земле написал А. Артёмов во втором томе «Энциклопедии для детей. Биологии» (М., 1997. С. 77): «Древняя Земля весьма мало напоминала планету, на которой мы живём. Её атмосфера состояла из водяных паров, углекислого газа и, по одним данным, – из азота, по другим – из метана и аммиака. Кислорода в воздухе безжизненной планеты не было. И, надо сказать, отсутствие кислорода было необходимо для возникновения жизни… Кислород разрушительно действует на органические молекулы. Кислородная атмосфера делает невозможным в наше время самозарождение жизни.

Итак, в атмосфере древней Земли гремели грозы, ее пронизывало жесткое ультрафиолетовое излучение Солнца, на планете извергались вулканы. Под воздействием всех этих воздействий в первичном океане, покрывавшем поверхность Земли, образовались органические вещества – простейшие “кирпичики”, из которых строится всё живое. В наше время их немедленно поглотили бы бактерии и грибы. Но тогда их ещё не было, и поэтому органические вещества накапливались, пока весь первичный океан не превратился в “тёплый разбавленный бульон”. Такое предположение впервые высказал в 1922 г. советский биолог Александр Опарин».

В 1953 г. двадцатитрёхлетний студент Чикагского университета Стэнли Миллер (1930–2007) в искусственных условиях воспроизвёл ситуацию, только что описанную по работам А. И. Опарина. В стеклянный сосуд он налил «первичный океан» и пропустил через него смесь «первичных» газов – аммиака, метана, водорода. Через них проскакивали электрические «молнии». Через неделю вода, действительно, превратилась в «первичный бульон» – в том смысле, что в ней появились органические вещества (в том числе пять аминокислот). Вот в этом-то бульоне и образовались опаринские коацерваты! За этот эксперимент в 1983 г. (через 30 лет после его проведения) С. Миллер был удостоен Медали Опарина.

Коацерваты А. И. Опарина ещё не были живыми существами, но они эволюционировали в живые клетки благодаря способности коацерватов к обмену веществ. Предполагают, что переход коацерватов в живые клетки стал возможен благодаря участию в нём нуклеиновых кислот – без них невозможен процесс размножения. Предполагают также, что будущая эволюция живой природы стала осуществляться на основе гигантской биомассы, служившей для неё в качестве строительного материала для многомиллионного процесса классо– и видообразования.

Через какие эпохи прошла эта эволюция? Можно выделить лишь две таких эпохи – одноклеточных и многоклеточных.

Эпоха одноклеточных подразделяется на два периода – доя-дерных одноклеточных и ядерных одноклеточных.

В распоряжении эволюции, как видим, было два типа биомассы – первичная (доядерная) и вторичная (ядерная). Разные области этих биомасс имели разную эволюционную судьбу. Одни области – удачную (на их основе появлялись всё более совершенные формы жизни) и менее удачную.

Древние одноклеточные сформировали ствол родословного древа жизни, от которого произошли многоклеточные – растения, грибы и животные. Они составили три царства многоклеточных организмов – эукариот, тогда как одноклеточные составляют особое царство – прокариот. Эволюционный прогресс был направлен главным образом на развитие двух отростков от ствола жизни – того, который дал растения, и того, который дал животных.

3. 2. 5. 4. Психология

Эволюционизм составляет ведущую черту картины психики у Алексея Николаевича Леонтьева (19031979). Он делил психическую эволюцию на четыре стадии – элементарной сенсорной психики, перцептивной, интеллектуальной и человеческой.

Стадия элементарной сенсорной психики

Под элементарной сенсорной психикой А. Н. Леонтьев имел в виду способность живых организмов к чувствительности или, что одно и то же, к ощущению. Ощущение, с его точки зрения, – это отправной пункт психической эволюции. «Итак, – писал он, – мы будем считать элементарной формой психики ощущение, отражающее внешнюю объективную действительность, и будем рассматривать вопрос о возникновении психики в этой конкретной его форме как вопрос о возникновении “способности ощущений”, или, что то же самое, собственно чувствительности» (Леонтьев А. Н. Проблемы развития психики. М.: МГУ, 1981. С. 19).

Развитие чувствительности у животных подкреплялось появлением у них и совершенствованием органов чувствительности, эволюционировавших постепенно в органы чувств. Последние появились в результате всё большей специализации первых. В основе этого перехода лежала необходимость во всё более адекватном отражении организмом той ниши, с которой он вступал во всё более и более сложные отношения.

Стадия перцептивной психики

Развитие органов чувств, сопровождаемое развитием нервной системы, привело животных ко второй стадии их психической эволюции – стадии перцептивной психики. В отличие от первой, она характеризуется способностью животного отражать действительность не только в виде ощущений, но и в виде представлений. Последние позволили им схватывать не отдельные свойства окружающих вещей, что доступно и ощущениям, а вещи в целом.

А. Н. Леонтьев писал: «Деятельность животных на самой ранней, первой стадии развития психики характеризуется тем, что она отвечает тому или иному отдельному воздействующему свойству… Следующая… стадия… характеризуется способностью отражения внешней объективной действительности уже не в форме отдельных элементарных ощущений, вызываемых отдельными свойствами, а… в форме более или менее расчленённых образов отдельных вещей» (там же. С. 223; 240; 241).

Развитие перцептивной психики А. Н. Леонтьев в первую очередь связывал с совершенствованием дистантных органов чувств – зрения и слуха. Это совершенствование позволило животным подняться на новую ступень их психической эволюции, которая характеризуется освоением ими новой формы психического отражения – представлений. Представления и есть целостный образ предмета в сознании.

Стадия интеллекта

Как показали многочисленные наблюдения, интеллект начинается со способности животных к оперированию понятиями – обобщёнными представлениями – о дереве вообще, о животном вообще и т. д.

А. Н. Леонтьев видел проявление интеллекта у обезьян в первую очередь в их способности к самостоятельному научению использовать предметы, оказавшиеся рядом, в качестве орудий. Так, обезьяны научаются пользоваться палкой, чтобы с её помощью добраться до пищи. Они способны также использовать для этой цели ящики, складывая их друг на друга, и т. д.

Стадия человеческого сознания

В своей психической эволюции человек сумел так существенно оторваться от животных по той причине, что он стал создавать продукты материальной и духовной культуры. Стремление к их улучшению выступало в истории людей в качестве стимула для развития их интеллекта, поскольку любой продукт культуры первоначально моделируется в сознании его творца. Развитие культуры, таким образом, есть главный фактор развития человеческого мышления.

Основным показателем интеллектуального развития у человека является его способность к творчеству, благодаря которой и создаются новые культурные ценности. Однако прежде, чем кто-либо овладеет этой способностью, он должен освоить уже имеющиеся культурные достижения. Процесс их освоения есть не что иное, как процесс очеловечения.

А. Н. Леонтьев писал: «…каждый отдельный человек учится быть человеком. Чтобы жить в обществе, ему недостаточно того, что ему даёт природа при его рождении. Он должен ещё овладеть тем, что было достигнуто в процессе исторического развития человеческого общества. Перед человеком целый океан богатств, веками накопленных бесчисленными поколениями людей – единственных существ, населяющих нашу планету, которые являются созидателями. Человеческие поколения умирают и сменяют друг друга, но созданное ими переходит к следующим поколениям, которые в своих трудах и борьбе умножают и совершенствуют переданные им богатства – несут дальше эстафету человечества» (там же. С. 417).

3. 2. 5. 5. Культурология

Если ограничить наш взгляд на эволюцию культуру одной Европой, то можно выделить в ней шесть периодов – античный, Средних веков, эпохи Возрождения, Нового времени, XIX век и ХХ. Каждый из этих периодов имел свою культурную доминанту.

Античная культура

Наибольшего расцвета древняя культура достигла в Древней Греции (Элладе). В качестве её доминанты выступала мифология.

Зародившаяся приблизительно в VII–VI вв. до н. э. наука была в Древней Греции во многом антиподом религии, поскольку мифологический взгляд на мир она стремилась заменить на научный, обнаруживая в нём объективные закономерности. Однако подобное противостояние, очевидно, тоже можно рассматривать как аргумент в пользу мифоцентризма древнегреческой культуры, поскольку миф выступает здесь в качестве отправного пункта для развития науки.

Более того, мифологизм во многом проник в само научное мышление античного времени. Так, Пифагорейский союз, основанный Пифагором в последней трети VI в. до н. э., был задуман его основателем как тайная организация, в какой-то мере похожая на религиозную. Членам союза запрещалось употреблять в пищу бобы, поскольку они почитались ими за священное растение. По преданию, Пифагор погиб от рук преследователей около бобового поля, где он мог спастись, но он предпочел погибнуть, чем осквернить священное растение. Другой религиозный момент в его мышлении – вера в переселение душ, а также в магию.

Мифологизированным было мышление и у Платона (428348 до н. э.). Эйдосы (идеи) в его учении обитают в занебесном царстве. Его венчает главный эйдос – эйдос Добра. Душа каждого человека – но до его рождения – созерцает эти идеи, но после его рождения забывает о них. Реальные предметы – лишь тени занебесных идей. Процесс познания, по Платону, – это процесс припоминания этих идей.

Наиболее атеистичен был Аристотель (384–322 до н. э.) – гениальный систематизатор научных знаний в античности. Но и он выводил движение небесных тел вокруг Земли из божественного первотолчка. Освобождение науки от религии будет продолжаться, как мы знаем вплоть до нашего времени. А. Ф. Лосев утверждал, что «наука всегда мифологична» (Лосев А. Ф. Из ранних произведений. М.: Правда, 1990. С. 403). Но отсюда не следует, что она такой и должна оставаться!

Мифологизированным у греков было искусство – архитектура, скульптура, литература. Так, самый знаменитый храм Древней Греции Парфенон, построенный в Афинах под руководством Иктина и Калликрата в V в. до н. э. был построен в честь богини Афины. В Олимпии, где каждые четыре года проводились Олимпийские игры, считающиеся священными, был построен храм в честь победы Зевса над своим жестоким отцом Кроном. В Дельфах же красовался храм Аполлона, где прорицательница-пифия предсказывала будущее. И т. д. Эти храмы украшались величественными скульптурными изображениями Афины, Зевса Аполлона, Артемиды и других богов.

Не вызывает сомнения глубочайший мифологизм древнегреческой художественной литературы. Поэмы Гомера и Гесиода являются не только художественными произведениями, но и мифологическими. Но и классическая литература Греции насквозь пронизана мифологией. Для подтверждения этого достаточно упомянуть о названиях трагедий Эсхила – «Агамемнон» и «Прикованный Прометей», Софокла – «Царь Эдип» и «Антигона». Еврипида – «Медея» и «Киклоп», где участвуют мифологические персонажи.

Нет сомнения и в мифологичности нравственных представлений у древних греков. Свои нравственные поступки они соизмеряли с волей богов. Вместе с тем, у них не было религиозного фанатизма, свойственного западноевропейскому Средневековью. Во многом это объясняется антропоморфностью греческой мифологии. Древнегреческие боги, как известно, не только внешне, но и внутренне очень похожи на людей. У них, конечно, имеются определённые отличительные признаки: они – бессмертны, обладают чудодейственными способностями и т. д., но в целом они ведут тот же образ жизни, что и люди – страдают, влюбляются, ревнуют, ссорятся, мстят и т. д. Но всё-таки они были, в представлении древних греков, выше людей, они были богами. Вот почему вера в них выполняла у них свою этическую, сдерживающую функцию. Вот почему они приносили богам жертвы, чтобы ублаготворить их на будущее.

Мифологизм был присущ и политике, которая проводилась в Греции. Неслучайно наиболее властолюбивые её представители стремились возводить свою родословную к самим богам. Понятно, что это делалось не из почтения к богам, а из любви к власти. В Древней Греции, как известно, существовало рабовладение. Рабов там не считали за людей. Даже образованнейший Аристотель утверждал, что раб – не человек, не личность, а лишь одушевлённое физическое тело. Материальная культура у греков в основном создавалась этими «физическими телами». Рабы давали свободным гражданам наслаждаться духовной культурой.

Культура Средних веков

Средние века охватывают целое тысячелетие – с V в. до XV. Большая часть Европы в это время приняла христианскую религию. Роль этой религии в средневековой Европе оказалась столь велика, что главной чертой европейской культуры в Средние века стал христианский теоцен-тризм.

Если в античной Греции роль культурной доминанты играла национальная языческая мифология, то в Средние века в Европе эту роль стало исполнять христианство, которое стало одной из мировых религий (наряду с буддизмом и исламом).

Наука в Средние века по существу сливается с теологией. Страх перед перспективой оказаться в числе еретиков заставлял философов-богословов этого времени втискивать свою «дрожащую мысль» (выражение Будды) в прокрустово ложе библейских мифов. Главный вопрос, который стоял перед ними в первую очередь, был вопрос о соотношении веры и разума (науки и религии). В решении этого вопроса теолого-философская мысль прошла через три этапа – тертуллиановский (со II в.), августиновский (с V в.) и оккамовский (с XIV в.).

Квинт Тертуллиан (160–222) ещё до начала Средневековья провозгласил: вера и разум несовместимы. Вывод он из этой справедливой мысли сделал несправедливый: чтобы прийти к Богу достаточно одной веры, а разум человеку не нужен не только для этой цели, но и вообще. К. Тертуллиан пришёл, таким образом, к отрицанию науки (её полезности) вообще.

Аврелий Августин (354–430) не был столь ретрограден, как К. Тертуллиан. Он признавал полезность науки, но не самой по себе, а для обоснования религии. А. Августин, таким образом, считал, что вера и разум могут быть совместимы, однако, как правоверный христианин, ставил разум (науку) в зависимое положение по отношению к вере (религии). В отличие от К. Тертуллиана, ему казалось, что разум может способствовать утверждению у человека веры во Всевышнего. В духе А. Августина в конечном счёте рассуждали в дальнейшем Эриугена (810–877), который дошёл до отождествления теологии и философии, Пьер Абеляр (1079–1142), который стремился поднять роль разума для обоснования религиозных догм, и самый влиятельный богослов позднего Средневековья Фома Аквинский (1225–1274), который стремился доказать бытие Бога с научной точки зрения.

Подчинённое положение науки по отношению к религии, утверждённое А. Августином, проходит красной чертой через всё Средневековье, однако Уильям Оккам (1300–1350) возвратился к тертуллиановской несовместимости веры и разума. Но он, в отличие от К. Тертуллиана, пошёл по пути их отграничения, признавая их самостоятельную ценность. Синтез науки с религией считал невозможным и Роджер Бэкон (1214–1294). У. Оккам и Р. Бэкон, таким образом, положили начало той борьбе за освобождение науки от религии, которая достигнет успеха лишь в Новое время.

В не меньшей зависимости от религии, чем наука, оказались и другие сферы культуры. О христианском теоцентризме средневековой духовной культуры хорошо писал П. А. Сорокин: «Возьмём, например, культуру Запада средних веков. Её главным принципом или главной истиной (ценностью) был Бог… Архитектура и скульптура средних веков были «Библией в камне». Литература также была насквозь пронизана религией и христианской верой. Живопись выражала те же библейские темы в линии и цвете. Музыка почти исключительно носила религиозный характер. Философия была практически идентична религии и теологии и концентрировалась вокруг той же основной ценности или принципа, каким являлся Бог. Наука была всего лишь прислужницей христианской религии. Этика и право представляла собой только дальнейшую разработку абсолютных заповедей христианства» (Введение в культурологию. Под ред. В. А. Сапрыкина. Ч. 1. М., 1995. С. 115).

Культура эпохи Возрождения

На положение духовно-культурной доминанты в эпоху Возрождения выдвигается искусство. Вот почему её культуру следует охарактеризовать как артоцентрическую. Отсюда не вытекает вывод о том, что религия в это время полностью утратила своё влияние в духовной культуре Западной Европы. Её влияние оставалось весьма сильным, но её прежняя монополия в жизни западноевропейского общества в эпоху Возрождения была повержена.

Артоцентрическая точка зрения на эпоху Возрождения подтверждается тем, что наиболее ярко в это время возрождались культурные ценности античности именно в искусстве. Недаром в сознании последующих поколений эпоха Возрождения в первую очередь ассоциируется с великими творениями ренессансного искусства. Великие художники Возрождения сумели пробить брешь в клерикализованном (оцерковленном) сознании современников. Они смогли расшатать устои средневековой жизни не только в самом искусстве, но и за его пределами – в нравственности, политике и других областях духовной культуры того времени. Критика этих устоев велась с позиций возвышения человека, низведённого в Средние века до положения ничтожного раба Божьего, «твари дрожащей».

В сознании некоторых титанов Возрождения человек начинает конкурировать с самим Богом. Более того, многие из них стали ставить человека даже выше Бога. В их представлении, не Бог, а человек находится в центре Вселенной. Возрождается протагоровское «Человек – мера всех вещей». Возвышение человека в эпоху Возрождения составляет сущность ренессансного мировоззрения. Эту её особенность стали называть гуманизмом.

Характерно, что основателем гуманизма и всей ренессансной культуры стал художник – великий итальянский поэт Франческо Петрарка (1304–1374). Он был первым, кто заговорил о необходимости возрождения культурных достижений античности в Италии, о возврате к Гомеру и Вергилию. Он был первым, кто стал подчёркивать значение гуманитарных наук. Он был первый, кто поднял голос в защиту собственно человеческих достоинств – безотносительно к Богу. Последователями Ф. Петрарки стали многие выдающиеся деятели Возрождения – Лоренцо Валла, Пико вля Мирандолла, Мишель Монтень и др. гуманисты.

Гуманисты провозгласили лозунг о гармоническом развитии личности, подчёркивая её активную, творческую природу. Они отвергли монополию теологии на обладание истиной. Они резко выступили против религиозного аскетизма, признавая радости этой, земной, жизни. Они признали возможность счастья здесь, на Земле, а не в христианском раю. Они увидели источник вдохновения не в приобщении к божественным тайнам, а в реальной природе, в реальном мире. Гармонией природы они проверяли гармонию искусства. Греховное тело человека стало для них источником красоты.

Главным событием в научной жизни в эпоху Возрождения стала замена геоцентризма гелиоцентризмом, осуществлённая в первую очередь благодаря Николаю Копернику (1473–1543). Его продолжателем в эпоху Возрождения стал великий мученик науки Джордано Бруно (1548–1600).

Гелиоцентризм, пришедший на смену геоцентризму, казалось бы, должен был бы вступить в конфликт с гуманистическими установками деятелей Возрождения, поскольку с низведением Земли до положения одной из планет солнечной системы, с утратой у Земли статуса центра Вселенной должно было бы оказаться приниженным не только положение Земли, но и её обитателей – людей. Но гелиоцентризм вовсе не поколебал ренессансный гуманизм. Напротив, косвенным образом он способствовал возвышению человека – человека познающего, человека науки, его разума, способного низвергнуть, казалось бы, незыблемые представления, закреплённые в теологии, которая, как известно, приняла на вооружение аристотелевский геоцентризм.

Главной чертой культуры Возрождения стал её артоцентризм. Из артоцентрических позиций исходил в решении вопроса о соотношении науки и искусства гениальный художник и учёный Возрождения – Леонардо да Винчи (1452–1519). В конечном счёте он решал его в пользу превосходства искусства над наукой. Подобным образом решал этот вопрос и немецкий живописец Альбрехт Дюрер (1471–1528). Справедливость артоцентрической точки зрения на культуру Возрождения, таким образом, в какой-то мере подтверждается и на примере культурологических установок представителей самой этой эпохи.

Леонардо был энциклопедистом. Он собирался осуществить пересмотр всех наук своего времени – автрономии, геологии, анатомии, мелиорации и др. Правда, к решению многих проблем он подходил с антинаучных позиций. Так, он отрицал эволюцию природы, не признавал силу притяжения у падающих тел и т. д.

В большей мере Леонардо прославился не как учёный, а как художник-живописец. Правда, он сам стремился совместить в себе того и другого: изображая, он изучал. В. И. Рутенбург писал: «И к живописи, и к её техническим средствам Леонардо подходил как исследователь, так как и живопись, по его представлениям, – наука, ибо она является средством познания жизни» (Рутенбург В. И. Титаны Возрождения. СПб.: Наука, 1991. С. 43). Но в конечном счёте Леонардо отдал предпочтение искусству перед наукой – не только в собственной жизни, но и по их познавательным возможностям вообще, считая, в частности, что живопись выше геометрии.

Культура Нового времени

XVII век называют «веком науки», но ещё в большей мере это относится к следующему, XVIII в. Недаром его принято называть веком Просвещения. «Просветителями» в первую очередь называют французских философов, что свидетельствует о том, что Италия в Новое время уступает своё лидирующее положение в европейской культуре Франции.

С XVII в. начинается интенсивный процесс обособления науки от других сфер культуры, что приводит к её превращению в особый социальный институт. Д. А. Силичев пишет: «XVII столетие можно с полным правом назвать веком науки и научной революции. До этого времени наука развивалась в рамках и в тесном единстве с философией (она у него – не наука. – В. Д.), религией и искусством. Теперь она чётко обособляется, начинает существовать в чистом виде. В ней формируются фигуры учёных в их современном виде, которые раньше были исключениями. Например, в XVI веке таковым являлся Н. Коперник. Теперь они существуют во множестве. Среди них особого упоминания заслуживают такие имена, как Г. Галилей, И. Кеплер, И. Ньютон, У. Гарвей, Р. Бойль, Э. Мариотт, Э. Торричелли» (Силичев Д. А. Культурология. М.: ПРИОР, 1998. С. 181).

Особенно интенсивной у науки Нового времени была борьба за свою независимость от религии, хотя и в это время она всё ещё шла на компромиссы с религиозными представлениями (так, Б. Спиноза (1632–1677) исходил из пантеизма, отождествляющего Бога со всей природой, а Р. Декарт (1596–1650) – из деизма, допуская вмешательство Бога в первоначальную эволюцию природы). Влияние религии на науку не только в Новое время будет продолжаться в той или иной мере, но и в последующие времена, хотя оно и будет идти по нисходящей линии.

В XVII в. западноевропейская религия несколько оправилась после тех ударов, которые ей нанесла эпоха Возрождения. Чтобы выжить, она стала более осмотрительной. Она, например, уже не посмела сжечь на костре Г. Галилея, как в своё время Д. Бруно. Хотя её силы явно ослабли по сравнению с былыми временами, она продолжала сохранять за собой мощную консервативную силу и в Новое время. Всё ещё требовались со стороны науки новые удары, направленные на её непомерные амбиции. Удары сокрушительной силы на неё посыпались в XVIII в. со стороны французских просветителей.

К. Гельвеций восклицал: «Учение, поведение попов – всё доказывает их любовь к власти. Что защищают они? Невежество. Почему? Потому, что невежда доверчив; потому, что он мало пользуется своим разумом, думает так, как другие; потому, что его легко обмануть и одурачить грубейшими софизмами. Что преследуют попы? Науку. Почему? Потому, что учёный не принимает ничего на веру без исследования; потому, что он хочет видеть своими глазами и его трудно обмануть… Попы всегда старались удалить истину от людского взора. Они ненавидят и всегда будут ненавидеть философов. Они всегда будут бояться, чтобы просвещённые люди не свергли власти, основанной на заблуждении и ослеплении» (указ. соч. С. 123).

В свою очередь П. Гольбах писал: «Попробуйте спросить у христианского философа: как произошёл мир? Он ответит вам, что вселенная создана богом. А что такое бог? Это никому неизвестно. А что значит создать? Этого тоже никто не знает. Что служит причиной эпидемий, недородов, войн, засух, наводнений, землетрясений? Божий гнев. Какие меры можно противопоставить этим бедствиям? Молитвы, жертвоприношения, религиозные процессии и церемонии. Почему же, однако, бог может гневаться? Потому, что люди злы. А почему люди злы? Потому, что природа их развращена и порочна. Почему же человеческая природа развратилась? Да потому…, что первый мужчина, обольщённый первой женщиной, вкусил от яблока, к которому бог запретил прикасаться. Кто же побудил эту первую женщину совершить такую глупость? Дьявол. А кто же создал дьявола? Тот же бог. Зачем же бог создал дьявола, которому суждено было совратить род человеческий? Об этом ничего неизвестно» (там же. С. 126).

В области частных наук в Новое время произошли события, связанные с законом всемирного тяготения И. Ньютона, биологической систематикой К. Линнея и космогонической гипотезой И. Канта.

В области философии к ним следует отнести универсальный эволюционизм эволюционизм Жульена Ламетри (17091751) и Иоганна Гердера (1744–1803), эмпиризм Фрэнсиса Бэкона (1561–1626), Томаса Гоббса (1588–1679) и Джона Локка (1632–1704); рационализм Рене Декарта (1596–1650) и французских энциклопедистов. Родина эмипиризма – Англия, родина рационализма – Франция.

Эмпиристы выдвинули на первый план чувственный опыт. В «Новом органоне» (1620) Ф. Бэкон дал разработку индуктивного метода познания, отправляющегося от ощущений и продвигающегося к общим аксиомам. Т. Гоббс в «Левиафане» (1651) также рассматривает в качестве отправного пункта познания ощущение. Он писал: «.нет ни одного понятия в человеческом уме, которое не было бы порождено первоначально, целиком или частично, в органах ощущения» (Антология мировой философии. Т. 2. М.: Мысль, 1970. С. 309).

Подобным образом рассуждал и Д. Локк в его «Опыте о человеческом разуме» (1690). Он считал, что все наши знания – результат приобретённого чувственного опыта, тем самым отрицая наличие в душе врождённых идей. «Когда я говорю, – утверждал он, – что чувства доставляют их (качества предметов, воздействующих на органы чувств. – В. Д.) уму, я хочу сказать, что от внешних предметов они доставляют уму то, что вызывает в нём эти восприятия. Этот богатый источник большинства наших идей, зависящих всецело от наших чувств и через них входящих в разум, я называю “ощущением”» (там же. С. 418).

Конечно, рационалисты не могли отрицать роль чувственного опыта в познании, но на первый план они выдвинули деятельность разума. Отправным пунктом рационализма стала знаменитая фраза Р. Декарта «Я мыслю, следовательно, существую». Эта фраза – образчик рационализма: существование выводится не из объективной действительности, а из мысли об её существовании. В своих «Началах философии» (1644) Р. Декарт изложил принципы рационалистического познания. Вот некоторые из них: «…для разыскания истины необходимо раз в жизни, насколько это возможно, поставить всё под сомнение; следует рассматривать не для какой цели бог создал каждую вещь, а лишь каким образом он пожелал её создать; у нас лишь два вида мыслей, а именно восприятие разумом и действие воли; нужно прежде всего освободиться он наших предрассудков…» (там же. С. 237–254).

Рационалистическая тенденция прослеживается у французских энциклопедистов. Этим словом историки философии называют авторов 35-томной «Энциклопдии» (1751–1780), редакторами которой были Дени Дидро (1713–1784) и Д’Аламбер (1717–1783). В этой «Энциклопедии» отражены взгляды лучших умов французского Просвещения – Жан-Жака Руссо (1712–1778), Вольтера (1694–1778), Клода Гельвеция (17151771), Поля Гольбаха (1723–1789), а также и редакторов этого словаря.

Мы можем ознакомиться со статьями, помещёнными в «Энциклопедии» Дидро и Д’Аламбера, на русском языке в кн.: Философия «Энциклопедии» Дидро и Д’Аламбера. М.: Наука, 1994. В ней приводятся такие статьи, как «Демократия», «Естественное равенство», «Искусства», «Основы наук», «Революция», «Свобода мысли», «Тирания», «Человек» и мн. др.

Вот что мы читаем в статье «Человек» в «Энциклопедии», о которой идёт речь: «Люди вырастают из детей. Поэтому надо беречь и охранять детей с помощью особой заботы об отцах, матерях и кормилицах. Пять тысяч детей, ежегодно подкидываемых в Париже, могут стать в будущем солдатами, матросами, земледельцами. Надо уменьшить число рабочих, занятых производством роскоши, и слуг… Поскольку земледельцы – те люди в государстве, которые трудятся больше всех, а накормлены хуже всех, они неизбежно испытывают отвращение к своему состоянию и гибнут от него. Говорить, что достаток заставит их бросить своё сословие, – это значит быть невеждой и жестоким человеком.» (указ. соч. С. 717). Демократическая позиция автора этих слов не вызывает сомнения.

А вот как в ней объясняется слово энциклопедия: «Это слово обозначает соединение наук… И действительно, цель любой энциклопедии – собрать знания, разбросанные по поверхности земного шара, представить общую систему знаний людям, живущим в наше время, и передать их тем, которые будут жить после нас, для того, чтобы наши потомки были не только образованнее, но и добродетельнее и счастливее нас, и чтобы мы не умерли, не заслужив признательности человечества» (там же. С. 628).

Энциклопедисты не только «соединяли науки», они верили, что их труд поможет людям построить в будущем такой строй жизни, который будет держаться на рациональных (научных) началах. Они были благородными детьми своего века – века Просвещения, века Науки.

Культура XIX века

Европейское общество вступило в XIX в. в тревожном состоянии. Оно было вызвано в первую очередь неблагополучием в области нравственной жизни. С одной стороны, развитие капитализма вело к пренебрежительному отношению к сохранившимся нравственным ценностям, если они начинали выступать в качестве препятствий на их пути к обогащению. С другой стороны, эпоха Возрождения и Новое время основательно подорвали авторитет религии, а вместе с ним и нравственные устои, державшиеся на ней.

Моральный кризис, поразивший Новое время, необходимо было преодолевать силами науки, искусства, политики. Вот почему, несмотря на дальнейшее обособление разных сфер культуры в XIX в., с одной стороны, религия всё больше сужает свою сферу влияния главным образом до поддержания в обществе нравственности, а с другой стороны, нравственный вакуум этого времени начинает активно заполняться усилиями учёных, художников, политиков. В XIX в. религия, наука, искусство и политика подвергаются морализации, т. е. выполняют, кроме своих собственных задач, и нравственные функции.

Это означает, что религия, наука, искусство и политика активно ищут в XIX в. свои ответы на главный нравственный вопрос – как жить? Отсюда – нравоцентризм его культуры в Европе. Но его не следует абсолютизировать, поскольку каждая сфера культуры развивается в значительной мере по законам, присущим только ей, независимо от других сфер культуры.

Главным завоеванием науки в XIX в. стал эволюционизм. Он был подготовлен, естественно, предшествующим временем – в особенности – И. Гердером и Ж. Б. Ламарком. Но в XIX в. эволюционизм приобрёл небывалую масштабность. Этим он был обязан, по крайней мере, четырем научным направлениям – позитивизму, марксизму, дарвинизму и эволюционной школе в культурологии. Главными фигурами в них стали Г. Спенсер, К. Маркс, Ф. Энгельс, Ч. Дарвин, Л. Морган, Э. Тейлор. Становлению эволюционного мировоззрения в XIX в., бесспорно, способствовал Г. В. Ф. Гегель – своим учением о диалектике, которое стало завершением немецкой классической философии (И. Кант, И. Г. Фихте, Ф. В. Шеллинг).

XIX в. был на Западе философическим веком. В это время получают признание такие философские направления, как позитивизм (О. Конт, Д. С. Милль, Р. Авенариус, Э. Мах, А. Пункаре), философия жизни (Ф. Ницше, А. Бергсон), неокантианство (Г. Коген, П. Наторп), прагматизм (Ч. Пирс, У. Джемс) и др.

Освобожденные от религиозных пут, в XIX в. стали активно развиваться частные науки. В это время работали физики Д. Максвелл и Д. И. Менделеев, биологи Ч. Дарвин и Г. Мендель, психологи И. -Ф. Гербарт и И. М. Сеченов и т. д., и т. д. Развитие науки в этот период способствовало мощному техническому прогрессу – в железнодорожном транспорте, в использовании электричества, в освоении фотографии, телеграфа и телефона, в изобретении двигателя внутреннего сгорания и т. д.

Непревзойдённых высот в XIX в. достигает искусство. Особого расцвета в это время достигает художественная литература. Она насквозь пронизано нравственными исканиями её героев. На передовые позиции здесь выходят три страны – Россия, Франция и Англия.

Россия в это время дала миру А. С. Пушкина и М. Ю. Лермонтова, Ф. И. Тютчева и А. А. Фета, А. В. Кольцова и Н. А. Некрасова, Н. В. Гоголя и М. Е. Салтыкова-Щедрина, Ф. М. Достоевского и Л. Н. Толстого, И. С. Тургенева и А. П. Чехова. В области художественной литературы в XIX в. Россия превзошла все другие страны. На втором месте после неё стоит Франция. Она гордится творениями Ф. Стендаля, В. Гюго, О. де Бальзака, Г. Флобера, Ш. Бодлера, А. Дюма, Э. Золя, Ги де Мопассана. На третье место в этой области мы бы поставили Англию, где создавали свои шедевры Д. Байрон, П. Шелли, Р. Стивенсон, В. Скотт, Ч. Диккенс, У. Теккерей, Т. Гарди, О. Уайльд.

Культура ХХ века

Если античная культура и средневековая были теооцентрическими (мифоцентрическими), эпохи Возрождения – артоцентрической, Нового времени – наукоцентрической (сциентистской), XIX века – нравоцентрической, то духовно-культурной доминтой ХХ века стала политика.

Нет сомнения, что наука в ХХ в. оказалась достойной соперницей политики, но всё-таки господствовать над политикой она сможет лишь в будущем. Собственно говоря, в будущем политика должна стать научной, совпасть с наукой. Поэтому никакого насилия со стороны науки она не будет испытывать. В ХХ же веке в культуре правила бал политика.

В каком положении оказалась наша наука после революции 1917 г.? Как отнеслись к большевистской власти люди науки? К. Е. Тимирязев, например, принял её сразу и безоговорочно. Другая история была с И. П. Павловым. Только тогда, когда он на практике увидел поддержку, которую ему оказала новая власть, он стал её хвалить. Незадолго до смерти (он умер в 1936 г.) он произнёс такой тост: «Радостно сознавать себя гражданином страны, в которой наука занимает ведущее и почётнейшее место. Можно искренне гордиться родиной, где так заботливо и широко поощряют прогресс науки и культуры… Мне уже много лет, но я счастлив, что могу работать на благо моей любимой родины и для счастья всего человечества. Раньше наука была оторвана от жизни, была отчуждена от населения, а теперь я вижу иное: науку уважает и ценит весь народ. Я поднимаю бокал и пью за единственное правительство в мире, которое могло это осуществить, которое так ценит науку и горячо её поддерживает – за правительство моей страны!» (. ru/books/item/f00/s00/z0000054/st011. shtml).

Очень настороженно относился к большевикам В. И. Вернадский, но и он убедился, что они не разрушители, а созидатели. Он писал И. И. Петрункевичу в 1923 г.: «Научная работа в России не погибла, а наоборот, развивается. Научная работа в России спасена и живёт большой жизнью благодаря сознательному волевому акту» (Новый мир, 1989, № 12. С. 205). Да и как ему было обижаться на Советскую власть, если она создала условия для открытия огромного числа научных учреждений?

Ещё в 1922 г. В. И. Вернадский организовал Радиевый институт, руководителем которого он был по 1938 г. Его надежды на развитие научной работы в России, высказанные им в процитированном письме И. И. Петрункевичу из Парижа в 1923 г., оправдались вполне: при его участии были организованы в дальнейшем Институт минералогии и геохимии, Институт географии, Керамический и Оптический институты, Институт истории науки и техники, Совет по изучению производительных сил России, Метеоритный комитет, Комиссии по изучению вечной мерзлоты, по минеральным водам, по изотопам, по проблемам урана, по использованию и охране подземных вод, по определению геологического возраста пород, по тяжёлой воде, по истории знаний и др.

Несмотря на репрессии при И. В. Сталине, благодаря государственной поддержке наша страна в советское время стала могучей научной державой. Теперь от нашей науки остались в основном радостные воспоминания. Но и это подтверждает политикоцентризм нашей культуры.

Наша страна – не исключение. Под политическую дудку пляшут священники и моралисты, учёные и художники и в других странах. И в них она выступала в качестве ведущего фактора в культуре ХХ в. по отношению к религии, науке, искусству и нравственности. Всё дело только в том, чего в ней больше – созидания или разрушения?

Нет сомнения: культура ХХ в. перенасыщена политикой, т. е. политикоцентрична. Существенную роль здесь сыграла победа пролетарской революции в России, которая привела позднее к противостоянию лагеря социализма капиталистическому окружению. Это противостояние способствовало политизации современного этапа в развитии культуры – культуры ХХ века.

ХХ век – это век великой научно-технической революции. Ей способствовал эволюционизм. Это вселяет в нас надежду на полное торжество эволюционного мировоззрения в будущем.

4. Инволюция в науке

Формулу инволюции в науке составляет переход «истина → ложь». Он означает переход науки в лженауку (псевдонауку, антинауку). Если наука ведёт людей от тьмы к свету, то лженаука – от света к тьме.

На долю нашего поколения выпало быть свидетелями грандиозного разрушения науки в нашей стране. С некоторым опозданием, но наши реформаторы всё-таки добрались до её центрального органа – Академии наук. Доживёт ли она до своего 200-летия, неизвестно. Зато лженаучная вакханалия продолжается.

О причинах, лежащих в основе нынешнего лженаучного шабаша в нашей стране, лучше всех сказал акад. Е. Б. Александров. Он обозначил несколько таких причин. Вот главные:

«1. Системный общественный кризис с разрушением престижа науки и образования. Профессии учёного и преподавателя высшей школы превратились в едва ли не самые низкооплачиваемые и непопулярные. Разрушение экономики сопровождалось серией техногенных катастроф, последствия которых c конца восьмидесятых годов уже не скрывались, как ранее, а, напротив, часто чрезмерно драматизировались в СМИ, и ответственность за которые прессой и начальством возлагалась на науку (наиболее яркий пример – авария ядерного реактора в Чернобыле в 1986 г.).

2. Массовая утрата общественных ориентиров, растерянность и паника, всегда способствующие распространению в обществе религиозности и мистических настроений, апокалиптических ожиданий и жажды чуда, веры в потусторонние (или космические) спасительные силы. Напрашивается аналогия с ситуацией в России в предреволюционное время в начале прошлого века.

3. Устранение цензуры, ранее не допускавшей пропаганду религии и оккультизма. Введение рыночных отношений в практике СМИ привело к отчаянной борьбе за массового читателя с автоматическим преобладанием низкопробных тенденций, включая широчайшее распространение небылиц, псевдонаучных сенсаций и вымыслов» (Лесков Л. Кого будут жечь на костре лженауки / Российская газета, 30. 11. 1999: http://www. x-libri. ru/elib/smi__012/index. htm).

С лженаукой нужно бороться всерьёз – в том числе теоретически. Необходимо подходить к ней, как и полагается учёному, с дисциплинарной точки зрения. Уже давным-давно назрела необходимость в классификации лженаучных дисциплин. Такую классификацию я предлагаю в данной главе.

Лженаука существует в двух формах – в форме паранауки (эзотерики) и квазинауки. Отличие паранауки от квазинауки состоит в степени приближенности к настоящей науке: паранаука находится от неё значительно дальше, чем квазинаука. Если мы переведём латинские приставки в этих словах на русский язык, то получим такие эквиваленты: паранаука – это околонаука, а квазинаука – будтонаука. Если первая не только не допускает, но даже и исходит из тайны, то представители другой убеждены в том, что они занимаются настоящей наукой. К паранаучным дисциплинам относятся теософия, алхимия, астрология и т. п. мистические лженауки, которые повисают между религией и наукой.

Если иметь в виду, что в любой науке имеются ложные теории, то структура квазинауки повторяет структуру науки. Иначе говоря, в её состав входят квазифилософия (например, деконструктивизм Ж. Дерриды), квазифизика (например, теория торсионных полей), квазибиология (например, антидарвинизм), квазипсихология (например, трансперсональная психология С. Грофа) и квазикультурология, куда входят квазирелигиоведение, квазинауковедение, квазиискусствоведение, квазиэтика, квазиполитология, квазилингвистика и т. п. будтонауки. В качестве примера квазиполитологических доктрин, в частности, можно привести квазитеории симулякров Ж. Бодрийяра и конца истории Ф. Фукуямы.

4. 1. паранаука

Паранаука (эзотерика) занимает положение между религией и наукой. От религии она берёт веру в существование неких таинственных сил, постижение которых доступно, как правило, лишь редким людям. Эти силы постигаются ими мистическим (чудесным) образом. Таким же образом они устанавливают связь между той или иной конфигурацией небесных тел, например, и будущими событиями, между болезнями людей и их лечением посредством магии и т. д. Наука признает эти связи в конечном счёте ложными. Вот почему эзотерика и является лженаукой. Приобщение к искусству постижения таинственных сил, на которые она опирается, называют оккультизмом. Большинство эзотерических «наук» являются оккультными, поскольку овладеть ими способны лишь избранные, посвященные в их таинственственный, мистический смысл. От науки же эзотерика берёт материал, с которым она работает. В качестве этого материала выступает в конечном счёте весь мир. Вот почему кажется естественным подойти к вопросу о классификации эзотерических «наук», исходя из вида материала, из которого исходит та или иная эзотерическая дисциплина, т. е. выделить в паранауке те же отрасли, что и в науке, но с приставкой «пара-». Мы будем в этом случае иметь дело с предметной классификацией паранаук и получим пять базовых паранаук – парафилософию, парафизику, парабиологию, парапсихологию и паракультурологию.

Теософию – в случае с предметной классификацией эзотерических «наук» – мы должны расценить как науку парафило-софскую, поскольку она представляет собою мистическое познание божественной мудрости, которая распространяется на весь мир. Алхимию и астрологию мы должны включить в парафизику, поскольку их предметная область в какой-то мере совпадает с физическими науками – химией и астрономией. А такая хитрая «наука», как хиромантия, очевидно, должна войти в состав парабиологии, если иметь в виду, что она производит гадание по руке – части живого организма. В свою очередь физиогномика и метопоскопия, по-видимому, должны быть включены в парапсихологию, поскольку по лицу и лбу они определяют психические особенности их хозяев. «Живая этика», наконец, – пример паракультурологической «науки», поскольку нравственные императивы она согласовывает с эволюцией космоса, направляемой высшими, божественными силами.

Однако предметная классификация паранаук, на мой взгляд, имеет меньшую значимость по сравнению с их функциональной классификацией. Дело в том, что предметная область той или иной эзотерической дисциплины имеет в паранауке лишь вспомогательное значение по отношению к её основным задачам – предсказательству, целительству, установлению контактов с духами и т. д. В выполнении этих задач и состоят главные функции эзотерических «наук».

Исходя из четырёх основных функций этих паранаучных дисциплин – футурологической (предсказывающей), когнитивной (познавательной), коммуникативной (общения) и прагматической (воздействующей) – мы можем произвести функциональную классификацию эзотерических лженаук, т. е. разделить их на четыре класса – футурологические, прагматические, когнитивные и коммуникативные.

Исходя из доминантных функций тех или иных паранаук, к футурологическим паранаукам мы можем отнести астрологию, нумерологию и мантику, к когнитивным – физиогномику, метопоскопию и графологию, к коммуникативным – теософию, спиритизм, телепатию и оккультную конспирологию, к прагматическим – алхимию, магию, экстрасенсорику и «Живую этику».

4. 1. 1. Футурологическая эзотерика

4.1.1.1. Астрология

Словарь Брокгауза и Ефрона определяет астрологию не как паранауку, а как науку: «Астрология, – читаем мы в нём, – наука предсказывания судьбы человека по положению светил на небе».

Зато «Большая советская энциклопедия» всё ставит на свои места: «Астрология (от астро и греч. Logos – учение), ложное учение, согласно которому по расположению небесных светил, главным образом планет, якобы возможно предсказывать исход предпринимаемых действий, а также будущее отдельных людей и целых народов. А. возникла в глубокой древности в результате обожествления небесных светил и загадочных для древних людей небесных явлений – таких, как движение планет, Луны, Солнца, затмения и т. п. Многие явления природы, от которых зависела жизнь общества (например, смена дня и ночи, смена времён года, наступление удобных для охоты и выпаса скота периодов года, разливы рек, определяющие сроки земледельческих работ, и т. д.), связаны с закономерностями вращения Земли вокруг оси и обращения её вокруг Солнца. От этих же движений зависят и видимые перемещения небесных светил в течение суток и года. Кажущаяся причинная связь между положениями небесных светил и явлениями природы и породила идею о сверхъестественном влиянии небесных светил на жизнь людей.

В древности А. получила значительное развитие в Ассирии, Вавилоне, Египте, Китае, Индии, Греции, Риме. Семи планетам древних, а именно – Солнцу, Луне, Меркурию, Венере, Марсу, Юпитеру и Сатурну – приписывалось влияние на судьбу людей. На основании их взаимного расположения и положения относительно 12 “домов” (созвездий) и частей горизонта в момент рождения человека составлялся гороскоп, якобы определявший его судьбу. Гороскоп составляли и для момента предполагаемого действия (например, сражения). А., несмотря на свою ложность, объективно стимулировала на определённом этапе развитие наблюдательной астрономии. В Средние века в Зап. Европе получила распространение астрологическая метеорология – предсказание погоды с помощью астрологических методов. Учение Коперника о гелиоцентрической системе мира обусловило упадок А. Однако она до настоящего времени распространена в ряде капиталистических стран, где имеются астрологические общества, издаются журналы по А. и т. п.».

Автору этой словарной статьи – Н. П. Ерпылеву – и в голову не могло прийти, что капитализм придёт и к нам, а вместе с ним на наши головы обрушатся и бесконечные астрологические прогнозы. Эти прогнозы заполонят газеты, журналы, радио, телевидение и интернет.

Сами астрологи мыслят себя ближе к науке, чем к религии. Более того, вплоть до XVII века в Европе и вплоть до ХХ века на Востоке астрология считалась вполне полноправной наукой. А как обстоит дело сейчас? На возвращение научного статуса ей не приходится рассчитывать хотя бы потому, что ей этого не позволит сделать наука. Вот почему астрология занимает то место, которое и положено занимать любой паранауке – между религией и наукой, между верой в свои предсказания и подведением под эту веру астрологических знаний.

Промежуточное положение астрологии между религией и наукой не мешает её представителям тянуть сознание людей в средневековье. Многочисленные астрологические прогнозы до тех пор не будут выброшены на свалку истории, пока не переведутся люди, которые ими интересуются. Главный признак этих людей – забитость. На их невежестве и зарабатывают свои деньги, которые для них не пахнут, велички, глобы, авесоломы подводные и прочие нострадамусы, выдающие себя за учёных.

«До какой же степени нужно отучить народ от привычки самостоятельно думать, – восклицает по этому поводу Петр Тревогин, – чтобы он в массе (в массе!) принимал шарлатанство за науку, а карнавальных шутов вроде бывших супругов Т. и П. Глоба, М. Левина, Ф. Величко или С. Шестопалова – за учёных! И неизвестно, сколько ещё поколений учёных-просветителей должны трудиться, чтобы довести до всеобщего сознания простую сущность научного метода: это умение грамотно ставить Природе вопросы и внимательно выслушивать её ответы, а не навязывать ей высосанные из пальца “правила”» (Тревогин П. Хотим быть дураками… назло марксизму-ленинизму!: http:// www. ccsis. msk. ru/RUSSIA/main. htm).

4.1.1.2. Нумерология

Паразитируя на страстном желании людей заглянуть в своё будущее, астрология в настоящее время пребывает в безбедном состоянии. Этого не скажешь о связанной с нею другой предсказывающей паранауке – нумерологии. Что это такое?

Вот что мы можем прочитать о ней в «Новой астрологической энциклопедии»: «Нумерология – смежная с астрологией оккультная дисциплина, изучающая значения (“вибрации”) чисел и их соответствия астрологическим элементам (планетам, знакам Зодиака и т. д.), буквам различных алфавитов, элементам других структур. Подразумевается, что числовой код, содержащийся в именах людей, названиях организаций, датах рождения и т. п., определённым образом влияет на судьбу своих “владельцев”, структурируя их жизнь и, возможно, задавая время и характер основных событий (вплоть до возможности нумерологически рассчитать дату смерти). Зарождение Н. уходит в глубь веков. На протяжении почти всей истории человечества (вплоть до Нового времени) развитие математики сопровождалось развитием представлений о магической силе чисел и математических операций. Однако единой бесспорной нумерологической системы не выработано до сих пор. Известно множество систем Н., разнящихся как по используемым методам расчёта и анализа “числового кода”, так и по трактовке значений чисел натурального ряда. Бесспорные результаты, истинность которых можно было бы подтвердить статистически, пока не получены ни одной из школ Н.».

Между тем охотников до предсказателей человеческих судеб по числам при желании отыскать нетрудно. Так, вы можете полистать книгу Х. Декоца и Т. Монте «Нумерология», где по числу вашего дня рождения, например, вы можете узнать в общих чертах о главных особенностях вашего характера и даже о своей судьбе.

Если вы родились седьмого числа какого угодно месяца, например, то вот что вы можете узнать о себе из названной книги: «Обладаете высокоразвитым умом, для вас – это инструмент, с помощью которого вы изучаете мир и все его особенности. Ваш ум обладает ярко выраженной философской и духовной направленностью. В вас выражен аналитический и рационалистический подходы к межличностным отношениям. Эмоции – призрачная и зыбкая почва, который вы предпочитаете не доверять. Эмоциональные люди кажутся вам слегка инфантильными и непредсказуемыми… Предпочитаете работать в одиночку и рассчитывать только на свои силы. Стремитесь всегда довести до конца начатое дело. Ваши интересы лежат в сфере науки, техники и метафизики» (Декоц Х., Монте Т. Нумерология. Магическая сила чисел. М., 1997. С. 61).

Многие из тех, кто родился седьмого, даже и не подозревают, как им повезло!

4.1.1. 3. Мантика

Под красивыми словами мантика и дивиниация имеют в виду гадательство. Гадатели предсказывают будущее, используя карты, календари, сновидения и пр. Вот почему существуют разные виды мантики – аэромантия, геомантия, хиромантия, хрономантия и т. п. Представители первой гадают по воздуху, представители второй – по земле, представители третьей – по ладоням, представители четвёртой – по календарям и т. д. Особой живучестью характеризуются сонники и хиромантия.

Толкование снов уходит в седую древность – к древнеегипетским жрецам, древнеиндийским брахманам, древнегреческим и персидским мудрецам. Но недостатка в толкователях сновидений нет и сейчас. Найти сонник – справочник по истолкованию сна – не составляет теперь особого труда. Вот, например, какие пророчества сулят нам авторы сайта . ru/:

«1. Если Вам приснился горбун, то Вам следует быть готовым к неожиданным неблагоприятным изменениям в Вашей судьбе.

2. Жабы во сне – к неудачным приключениям; если жаба приснится женщине – её репутация под угрозой; убить во сне жабу означает, что ваши взгляды будут сурово осуждены; положить руку на жабу – тяжёлое предзнаменование: вы можете стать виновником гибели вашего друга.

3. Видеть во сне деньги – к хлопотам; получать – к неприятностям, отдавать – к успеху. Медные монеты – к печали; серебро – прибыль, слезы, заботы (если мелкие). Золото – важные дела. Считать золотые монеты – знак бережливости. Иногда золото – к горю; бумажные деньги – новости, обман. Найти деньги – к счастью, удаче; раздавать – к неожиданному богатству. Брать деньги в долг – к трудностям в жизни. Потерять деньги – к неудачам. Возвращать долги – к выздоровлению; расходовать чужие деньги – обмануть кого-то. Сон о том, что вы украли деньги, – предупреждение об опасности для вас. Видеть во сне пачку валюты – знак того, что вы живёте не по средствам; если во сне кто-то претендует на эти деньги, у вас намечаются потери в бизнесе из-за близких людей».

Доказывать антинаучность сонников – значит ломиться в открытые двери. А между тем их читают! И не только для развлечения. Есть много людей, казалось бы, вполне интеллигентных, которые читают их на всякий случай. Они мыслят приблизительно так: исполняются сонники или не исполняются – неважно, но на всякий случай в них надо заглядывать, чтобы всегда быть готовым к возможным неожиданностям. Они хотят перехитрить самих себя!

Если вы думаете, что искусством хиромантии обладают одни цыганки, то глубоко ошибаетесь. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к сайту . narod. ru/index. html, где вы можете найти множество книг по хиромантии, авторами которых являются отнюдь не цыгане. Но, очевидно, цыгане имеют отношение к распространению хиромантии в мире, поскольку они – выходцы из Индии, откуда, как предполагают, произошла и хиромантия.

В ХХ веке появились люди, которые пытались придать хиромантии научный статус. К ним принадлежал В. А. Враде. В 20-х годах он читал лекции по хирологии (руковедению), куда и входит хиромантия. В 1927 году они были опубликованы на русском языке.

В. А. Враде различал два крайних типа рук:

«1. Примитивная рука. Внешние признаки: ширина руки почти равняется длине руки (длина руки меряется от кистевого сгиба до конца пальцев). Рука грубая и пальцы мало подвижны. Большой палец невелик и неуклюж и из-за неразвитой подвижности обыкновенно немного отстает от ладони. Значение: эта рука характерна для человека, далёкого от всякой культуры, приспособленного только к грубой физической работе. Не развито мышление; присутствуют животные наклонности и такая же чувствительность, иногда связанная с детской наивностью и суеверием.

2. Идеальная или медиальная рука. Признаки: идеально красивая, нежная рука с заостренными, длинными и тонкими пальцами. Значение: одухотворённость. Просветленная натура, далёкая от практической жизни. Носитель высшей правды и любви. Радость и свет для окружающих. Отсутствие эгоистических побуждений. Неспособность к борьбе за материальные блага» (Враде В. А. Хирология. Рига, 1927: . ru/book/3604604).

В промежутке между этими двумя крайними типами рук имеются и другие. Так, рука с узловатыми пальцами – философская: “Значение: узлы в верхних суставах называются “узлами мысли”, они указывают на развитое мышление и логику. Узлы в нижних суставах пальцев называются “матепиальными узлами” или “узлами порядка”. Они указывают на склонность к порядку и на способность к материальным достижениям. “Узлы мысли” на широких и толстых пальцах создают: независимость, мятежность, активную оппозиционность» (там же).

Судя по фотографиям и воспоминаниям И. А. Бунина, у Л. Н. Толстого были руки философского типа. Вот почему он имел развитое мышление и был независимым, мятежным и оппозиционным человеком! Выходит, уже в детстве опытный хиролог мог предсказать ему судьбу человека независимого, мятежного и оппозиционного. В этом и состоит футурологическая суть хирологии вообще и хиромантии в частности.

Но вот какой вопрос возникает: а сколько на свете людей с «философскими» руками имеют неразвитый ум и не отличаются независимостью, мятежностью и активной оппозиционностью? Значительно больше, чем таких, как Лев Толстой.

4. 1. 2. Когнитивная эзотерика

Между предсказательной эзотерикой (паранаукой) и познавательной нет резкой границы. Мы уже видели, что мантика, например, которую я включил в футурологичекую эзотерику, содержит элементы эзотерики когнитивной, поскольку мантика основывается на познании определённых черт человека, опираясь на которые гадатель может предсказать направление судьбы их носителей. Подобным образом обстоит дело и с когнитивной эзотерикой, в которой имеются элементы предсказательства. В футурологической эзотерике, вместе с тем, предсказательная функция преобладает над познавательной, а в когнитивной – наоборот.

В когнитивную эзотерику входят физиогномика, метопоскопия и графология. Каждая из этих паранаук направлена на познание характерных особенностей человека либо по его внешности в целом (главным образом – по его лицу), либо по его лбу, либо по его почерку.

4.1.2.1. Физиогномика

Никто не может оспаривать всем известной истины, что о любом человеке мы можем судить по его внешности. Недаром говорят, например: глаза – зеркало души, а если человек имеет семь пядей во лбу, то предполагается, что за этим лбом скрывается высокий ум.

Более того, основанное античным учёным Теофрастом учение о четырёх типах темперамента – сангвиниках, холериках, флегматиках и меланхоликах – базируется на наблюдениях за внешними их проявлениями. Почему же тогда я включил физиогномику в число паранаук? Всё дело в том, что в своих выводах о свойствах человека по его внешности она заходит чересчур далеко. Чтобы убедиться в этом, обратимся лишь к одному из справочников по физиогномике, помещённому в интернете. Этих справочников в нём хоть пруд пруди. Очень заботятся их авторы о нашем «просвещении». Тьмы низких истин им дороже их возвышающий обман.

Все человеческие лица на этом справочнике делятся на пять типов – продолговатое, треугольное, трапециевидное, квадратное и круглое. Нехай буде такочки, как говаривал один из героев «Мёртвого дома» Ф. М. Достоевского.

Оказывается, что продолговатое лицо свидетельствует о высоком интеллекте, треугольное – о хитрости, трапециевидное – об артистичности, квадратное – о бессердечии, а круглое – о добродушии.

Но я могу успокоить людей с «неудачным» типом лица. Во-первых, его трудно распознать, а во-вторых, подобные физиогномические опусы ничего общего с наукой не имеют.

4.1.2.2. Метопоскопия

Метопоскопия – часть физиогномики, но она использует методы, близкие к хиромантии. Вот почему её обычно рассматривают особняком от физиогномики. Мы уже могли обратить внимание на то, что паранаука превращает весь мир в глобальную знаковую систему, которую могут разгадать только посвящённые. Она семиотизирует всё материальное. Так, астролог по гороскопу разгадывает свои знаки, нумеролог – свои, хиролог – свои, физиогномист – свои, а метопоскоп – свои. Последний ищет их на лбу. Форма лба может ему сообщать нечто о его владельце. Так, в упоминаемом мною справочнике по физиогномике отмечается: «Высокий, ровный лоб – признак одарённости; низкий – замкнутости и хмурости, если такой лоб ещё и плоский – тугодумство. Высокий и выпуклый лоб – ум и мудрость».

4.1. 2. 3. Графология

Графология ищет знаки в почерке того или иного человека, чтобы определить по ним, что он за человек. Обратимся здесь только к одному из современных графологов – Ойбеку Наджимову, который написал книгу «Как узнать характер человека по его подписи или практическая графология», которая была издана в Узбекистане.

Во введении к своей книги О. Наджимов пишет: «Графология – это наука, изучающая законы зависимости между почерком и личностью, характером человека. История графологии насчитывает немногим более трёх столетий. Хотя древние документы свидетельствует о том, что интерес к её отдельным сторонам проявляли ещё и такие известные личности, как Нерон и Конфуций. Первая известная книга по графологии вышла в 1630 году и принадлежит перу итальянского профессора Камилло Бальдо. Его французский последователь учений церковник аббат Фландрэн для обозначение новой науки использовал два греческих слова “графо” (пишу) и “логия” (наука). Однако впервые это слово употребил ученик Фландрэна аббат Мишон в своей книге “Система графологии”, вышедшей в 1872 г. Именно его и считают отцом графологии, так как благодаря инициативе аббата Мишона в конце прошлого столетия образовались графологические общества, возникли специальные журналы по графологии. Он также написал несколько книг по этому предмету, создал школу и имел много последователей. В дальнейшем графология стала распространяться в Германии и в Англии. В России с 20-х годов нашего столетия в этом направлении успешно работал графолог-эксперт Д. М. Зуев-Инсаров, написавший множество статей по графологии и монографию “Почерк и личность”. Что касается США, то там эта наука находится ещё в периоде становления и стремительно развивается. В настоящее время в развитых странах графологии придается большое значение. Многие фирмы имеют в своем штате экспертов-графологов, составляющих характеристику на специалистов, принимаемых на работу. Графология также с успехом применяется в бизнесе, медицине, криминалистике, спорте, педагогике и в других областях» (Наджимов О. Как узнать характер человека по его подписи или практическая графология: http://em-97. narod. ru/books/grafology. htm).

Вписав себя в трёхсотлетнюю графологическую традицию, О. Наджимов, не мудрствуя лукаво, даёт практические рекомендации по распознанию характера человека по его подписи. Так, по поводу автографа он пишет: «Обращают внимание, куда направлен конец подписи; вверх, прямо или вниз. Если вверх, то это говорит о том, что в характере человека преобладает оптимизм, он полон энергии и стремится достичь поставленной цели. Если у такого человека в жизни и бывают разочарования, депрессии, то он успешно преодолевает их и возрождается с новыми силами, желаниями, идеями. Часто – это тип личности с творческим уклоном. Если конец подписи направлен прямо – то это свидетельствует о сбалансированности проявлений оптимизма и пессимизма. Немаловажную роль при этом играет влияние окружающей среды. Если же конец подписи направлен вниз – то в данном случае человек более подвержен состоянию пессимизма, что довольно существенно подавляет его творческую активность. У таких людей или отсутствует вера или она очень слабая, к тому же могут наблюдаться снижение воли, слабая устойчивость к алкоголю, подверженность заболеваниям сердечно-сосудистой, нервной системы, печени и желудочнокишечного тракта» (там же).

Но дело не только в форме окончания подписи. О характере её автора свидетельствуют и многие другие её признаки. Возьмём, например, её длину. Вот что скажет нам по этому поводу О. Наджимов: «Если подпись длинная – то это характеризует человека как обстоятельного, не любящего спешки, торопливости, способного глубже вникать в суть дела, настойчивого, несколько упрямого, усидчивого, но в то же время несколько придирчивого, занудливого. В организме следует обратить внимание на функцию нервной системы и почек. Если подпись короткая, то это является признаком более быстрой реакции человека, способности быстро ухватывать суть дела, но поверхностно, так как не хватает терпения для более глубокого и подробного анализа; такой человек менее способен к монотонной, длительной работе, требующей постоянного внимания и он не очень-то любит медлительных людей» (там же).

Что же, подобный опус не лишен логики! Недаром графологию в какой-то мере используют криминалисты. Однако в конечном счёте, как и другие дисциплины когнитивной эзотерики (физиогномика и метопоскопия), она не может претендовать на статус подлинной науки.

4. 1. 3. Коммуникативная эзотерика

Коммуникативная эзотерика – раздел паранауки, предметом которого является общение. В теософии речь идёт об общении с богом, в спиритизме – с умершими людьми, в телепатии – с живыми людьми, но без помощи знаков и в конспирологии – между представителями тайных обществ.

4.1. 3.1. Теософия

Вот какое любопытное определение теософии даёт словарь Брокгауза-Ефрона: «Теософия, греч., богопознание путём мистического восприятия, через непосредственное общение с божеством в состоянии экстаза».

Широкую известность получила теософия Елены Петровны Блаватской (в девичестве – Ган) (1831–1891). Она была необыкновенной личностью. Ещё в юности ей часто виделся один и тот же индус. В общей сложности она прожила в России лишь 21 год, а 39 – за её пределами.

В 17 лет Елена Ган самовольно вышла замуж за старика Н. В. Блаватского, которого через некоторое время легко оставила и исчезла из России на десять лет, чтобы объехать полсвета – Египет, Грецию, Индию, Китай, Японию, Америку и Англию. В 1858 году она неожиданно появилась на родине – сначала у отца (мать она потеряла ещё в детстве) в псковской губернии, а потом в Тифлисе у родственников матери, где прожила до 1863 года. Но ей была предначертана другая судьба – кочевницы. Она жила то в Англии, то в Индии, то в Америке. Главной её мечтой был поиск Учителя, которого она называла Покровителем и который стал ей являться ещё в детстве в образе индуса. Она надеялась найти его в Тибете, хотя в видениях, которыми она умела управлять по своей воле, она общалась с ним в любой точке земного шара. В 1875 году в США вместе с Генри Олкоттом она основала Теософическое общество или Общество оккультистов, которое насчитывало лишь 16 человек. Е. П. Блаватскую выбрали его президентом. Члены этого общества ставили перед собою три цели:

«1. Образование ядра всеобщего братства людей, без различий расы, верований, пола, касты или цвета кожи.

2. Усиленное изучение арийской и других восточных литератур, религий, философий и наук.

3. Третья цель, преследуемая отдельными членами Общества, заключается в исследовании необъяснённых до сих пор законов природы и психических способностей человека» (Блаватская Е. П. Современный прогресс в теософии: http://www. lib. ru/).

Через четыре года после образования Теософского общества Е. П. Блаватская перебралась в Индию, где она стала издавать журнал «Теософ» и в течение пяти лет горячо пропагандировала свою теософию. Британское правительство, встревоженное влиянием Теософского общества в Индии, которая, как известно, была до 1947 года британской колонией, направило туда Ходжсона – члена лондонского «Общества психических исследований». Его вывод о Е. П. Блаватской был такой: «Самая образованная, остроумная и интересная обманщица, которую только знает история».

В 1887 году из-за болезни Е. П. Блаватская вынуждена была возвратиться в Европу – в Лондон, где и написала в последние пять лет своей жизни три тома «Тайной доктрины», «Ключ к теософии», «Голос безмолвия» и другие произведения, которые, по её утверждению, она лишь записывала, но они нисходили к ней свыше. В мае 1891 года она скоропостижно скончалась в своем кресле.

В чем же состоит суть теософии Е. П. Блаватской? Её основной постулат состоял в утверждении, что в каждом человеке противоборствуют между собою два «Я» – высшее и низшее. Назначение теософии – постичь оккультные (тайные) пути к достижению первого из этих «Я». В качестве людей, приблизившихся к победе высшего «Я» над низшим, она рассматривала Махатм (Учителей). Главная их черта – господство духа над телом. Высшее назначение человека Е. П. Блаватская видела, с одной стороны, в духовном постижении им своего высшего «Я», а с другой, в его подчинении своего низшего «Я» требованиям высшего в практической жизни. К этому она и призывала в своих трудах. Вот некоторые выдержки из них:

1) «Ведите жизнь, необходимую для приобретения высшего знания и высшей силы, и тогда мудрость придёт к вам естественно» (Тайная Доктрина, том 1);

2) «Цивилизация всех времён развивала физическое и интеллектуальное в ущерб психическому и духовному. Способность направлять свою собственную психическую природу и власть над ней, способность и власть, которые слепые люди нашего времени соединяют со сверхъестественным, были на заре человечества врождёнными и приходили к человеку так же естественно, как способность передвижения или мышления» (Тайная Доктрина, том 2);

3) «Человечество – по крайней мере его большинство – ненавидит мыслить самостоятельно. Оно смотрит, как на оскорбление, на самое скромное приглашение хотя бы на короткое время покинуть старую пробитую колею и, следуя своему собственному суждению, вступить на новый путь, в ином направлении» (Тайная Доктрина, т. 3);

Прекрасно! Но причём же здесь теософия, если мы видим здесь сплошное морализаторство? Всё дело в оккультном пути к высшему «Я». Этот путь в конечном счёте есть путь к богу, к непосредственному общению с ним. В голосе высшего «Я» теософ слышит голос Бога.

Но бог Е. П. Блаватской не является богом какой-либо религии – Буддой или Иисусом Христом, например. Её бог обобщает всех богов. Её бог универсален, а стало быть, он вещает истины для всех – включая и неверующих. Что же выходит? С одной стороны, бог (религия), а с другой, истина (атеизм, наука). Выходит, теософия Е. П. Блаватской находится между ними – между религией и наукой. Несмотря на весомый этический (научный) компонент в ней, мы не можем отнести её к науке. Теософия – паранаука.

4.1. 3.2. Спиритизм

Спиритизм – искусство общения с умершими. Вот какое определение спиритизму даёт энциклопедия Брокгауза-Ефрона: «Спиритизм, вера в существование духов, могущих вступать в сношения с людьми через посредство различных физических явлений. Общение с духами и душами умерших, по мнению спиритов, возможно только при посредстве лиц (медиумов), одарённых особою таинств. Силою. Духи проявляют себя и дают ответы на вопросы посредством стуков, верчения столов, автоматически. Писанием медиума, обнаруживанием в видимой форме (материализация). Начало относ. к глуб. древн., в XIX в. возникло в Сев. Америке, откуда 1852 перенес. в Европу медиумом Лайденом. В России появл. с 1870. Точные исследования спиритич. явлений указали, что некоторые относятся к области внушения, гипнотизма, каталепсии и тёмных ещё сторон психики, многое надо отнести к намеренному обману и фокусничеству».

А вот как его определяет «Большая советская энциклопедия»: «Спиритизм (франц. Spiritisme, от лат. Spiritus – душа, дух), мистическое течение, сторонники которого верят в послес-мертное существование душ умерших и возможность общения с ними».

Историю современного этапа в спиритическом движении обычно начинают с происшествия, которое произошло в 1848 году в Рочестере (штат Нью-Йорк). Вот как оно описано в книге В. И. Лебедева «Как рождаются духи»: «В 1848 году в семье американского фермера Фокса, жившего в небольшом городке Рочестер, стали происходить странные явления. В сумерках и ночью кто-то невидимый передвигал мебель. Слышались таинственные звуки и стуки то в комнате, то за стеной. Когда члены упомянутой семьи – отец, мать и три дочери – садились вокруг стола и клали на него руки, он приходил в движение и начинал издавать странные звуки. С помощью разработанного “кода”, напоминающего тюремную азбуку, члены семьи решили вступить в связь с загадочным и невидимым существом. Оказалось, что их начал беспокоить “дух” когда-то убитого в этом доме разносчика. По городу быстро разнеслась весть, что благодаря способностям дочек Фокса служить посредниками (медиумами) появилась возможность общения между живыми людьми и душами умерших. Вскоре медиумы стали появляться по всей Америке, а спиритизм (от латинского “spiritus" – дух, душа) постепенно распространился и в Европе» (Лебедев В. И. Как рождаются духи: http://www. skeptik. net/spirit/).

Эта история как бы подтолкнула многих людей к занятиям спиритизмом и в России. Учёный мир всерьёз взялся за изучение спирических явлений и пришёл к выводу об их фиктивности. Так, Д. И. Менделеев, возглавивший в 1871 г. комиссию при Петербургском университете по изучению подобных явлений, признал спиритизм суеверием, а между тем оно продолжает существовать.

На удочку спиритизма ловились даже такие люди, как Конан Дойл – создатель образа Шерлока Холмса. Он был президентом Лондонского спиритического союза и даже написал книгу «История спиритизма» (1926), где расценил спиритический феномен как наиболее значительное событие в истории человечества со времен явления Христа.

Между тем ещё в отчёте возглавляемой Д. И. Менделеевым комиссии по изучению спиритизма говорилось: «Спиритические явления происходят от бессознательных движений или от сознательного обмана, а спиритическое учение (вера в духов) есть суеверие» (Спиритизм: . bible. com. ua/religion/ index. htm).

4.1. 3. 3. Телепатия

Телепатия – передача мыслей и чувств от одного человека другому на расстоянии без помощи каких-либо знаков. Короче говоря, телепатия – беззнаковое общение. Телепатическая связь якобы возникает между людьми близкими – между родственниками, между супругами, между друзьями и т. д.

Зигмунд Фрейд (1856–1939) засвидетельствовал в 1939 году случай телепатической связи между дочерью и матерью. Предсмертный страх матери, жившей в Чехии, передался её дочери в США. Через два дня она получила телеграмму, извещающую её о смерти матери.

А вот какой случай произошёл между отцом и сыном: «Во время работы в своем саду в Пенсвилле, недалеко от Квинленда, Фреда Трасти однажды неожиданно охватило какое-то необычное, непонятное ощущение. Он отложил свои орудия труда и посмотрел на озеро, которое находилось рядом с его земельным участком. Всё было спокойно, и он собрался снова заняться работой. Но ему опять показалось, что его позвали каким-то таинственным образом. Он еще раз взглянул на озеро и на его середине увидел плавающую шапку. Не медля, он побежал к озеру и прыгнул в воду. На дне озера он увидел голову ребенка – это был его собственный сын! Трасти вытащил его на берег и сумел вернуть его к жизни. Это происшествие случилось с десяток лет назад, но Фред Трасти твердо убежден в том, что в момент опасности его сын послал ему весть, которую он смог услышать, не имея при этом ни малейшего представления, что же в действительности происходит» (Спонтанная телепатия: . zen. ru/lotos/index. htm).

Тысячи подобных случаев людская память хранит в изобилии! Они щедро описываются в огромном количестве книг по телепатии (Телепатия: http://www. artstorage. net/ surrealism/03_siudmak3. html).

Но может ли признать телепатию наука? Возьмём лишь две науки, непосредственным объектом которых является общение, – семиотику и лингвистику. Семиотика уже потому не может признавать телепатию, что она предполагает беззнаковую передачу информации, а она – наука о знаках.

Но в подобной ситуации находится и лингвистика, в которой изучается множество значений – словообразовательные, лексические, морфологические, синтаксические и др., однако ни одно из них не рассматривается само по себе, поскольку для любого лингвиста является аксиомой, что любое языковое значение передаётся с помощью того или иного знака.

Одно ясно: расстаться с верой в чудо современному человечеству по-прежнему нелегко. Чем это объяснить? Объяснение может быть и таким: от жизни, в которой нет чудес, многого ждать не приходится. Реальная жизнь много обещает, да слишком мало даёт, а тоска по счастью остаётся. Как же её утолить? Верой в чудо. «Чему бы жизнь нас ни учила, но сердце верит в чудеса» (Ф. И. Тютчев).

4.1. 3. 4. Оккультная конспирология

Что такое конспирология? Теория тайных союзов. Они могут изучаться как в науке, так и в паранауке. Конспирологию в политологической науке часто называют теорией заговоров. Буржуазные политологи истолковывают любую революционную организацию как тайный союз, высшей целью которого является захват государственной власти. В заговоре подобные теоретики видят главное средство осуществления этой цели. Самим же революционерам они приписывают особый стиль мышления, особый менталитет – конспи-ративизм.

Особенно отличился на почве извращения реальной истории американский политолог, профессор Пенсильванского университета Джордж Энтин. Он, в частности, писал: «Благодатной почвой как для заговоров, так и для конспиративизма оказалась Россия. Пожалуй, большинство историков, кроме советских, рассматривают Октябрьскую революцию как результат заговора, и мало кто станет возражать, что КПСС плела заговоры против других правительств» (Энтин Дж. Теории заговоров и конспиративистский менталитет // Новая и новейшая история, 2000, № 1: . astronet. ru/VV/PAPERS/ ECCE/CONSP. HTM).

Заговорщиками, с точки зрения Д. Энтина, были В. И. Ленин и И. В. Сталин. О первом он бесстыдно пишет: «Заговор был основным орудием его политических действий и ключом к пониманию его способа построения политической организации, революционной партии нового типа» (там же).

Конспиративизм приписывается Д. Энтином не только коммунистам, но и франкмасонам эпохи Просвещения, авторам «Протоколов сионских мудрецов», гитлеровским нацистам и мн. другим. Странно только, что антисемитизм А. Гитлера вслед за Д. Пайпсом он расценивает как конспиративистский, хотя А. Гитлер восходил на вершину власти, во многом опираясь на открытый, выпяченный, оголтелый антисемитизм.

Какой никакой, но Д. Энтин – учёный, а как выглядит оккультная конспиралогия? Вот как определяется оккультизм в «Большой советской энциклопедии»: «Оккультизм (от лат. Occultus – тайный, сокровенный), общее название учений, признающих существование скрытых сил в человеке и космосе, недоступных для обычного человеческого опыта, но доступных для “посвящённых”, прошедших через особую инициацию и специальную психическую тренировку. При этом цель ритуала посвящения, нередко связанного с психическими потрясениями, переживанием смерти и “нового рождения”, усматривается в достижении “высшей ступени” сознания и нового видения мира, открывающего доступ к т. н. “тайным знаниям” – воздействию или контролю над скрытыми силами природы и человека».

К представителям оккультной конспирологии относится Рене Генон (1886–1951) – автор множества паранаучных трудов («Восток и Запад», «Кризис современного мира», «Духовное владычество и мирская власть», «Христианство и инициация» и др.).

В своих работах Р. Генон распространяет эзотерический взгляд на все общественные организации, уподобляя их оккультным обществам. Вот почему термин «инициация» приобретает у него чрезвычайно широкое значение. «Инициированными» у него оказываются не только члены оккультных обществ, но и любых других.

Тайные общества, прошедшие через полноценную инициацию, Р. Генон называет инициатическими, а другие – контри-нициатическими. В первом случае мы имеем дело с посвящёнными Бога, а во втором – с посвящёнными Дьявола.

С данной точки зрения Р. Генон описывает всю человеческую историю. Она выглядит у него как противоборство двух сил – инициатических (божественных) и контринициатических (дьявольских). Первые ведут людей к раю, а другие – к аду. В результате вся человеческая история распадается на две истории – инициатическую и контринициатическую.

В качестве отправной точки инициатической истории человечества Р. Генон рассматривал Земной Рай, а в качестве отправного пункта контринициатической истории – грехопадение Адама и Евы. Общий взгляд на историю в целом у Р. Генона является циклическим. Он предвещал появление нового Земного Рая в будущем, который должен стать результатом победы инициатических сил над контринициатическими, но современное состояние общества он расценивал как торжество контринициатических сил над инициатическими. Современное человечество, с его точки зрения, все дальше и дальше продвигается к своему концу – Земному Аду.

Выходит по Р. Генону, что на данном витке своей истории люди отнюдь не эволюционируют, а напротив, инволюциони-руют, поскольку они всё дальше и дальше уходят от Земного Рая и продвигаются все ближе и ближе к Земному Аду.

В подобном взгляде на человеческую историю термины эволюция и инволюция меняются местами. В самом деле, на языке Р. Генона движение к новому Земному Раю означает вовсе не эволюцию, а инволюцию, поскольку новый Земной рай есть возврат к старому, библейскому Земному Раю. Выходит, те прогрессивные изменения, которые произошли в мире в результате его развития, наука расценивает как эволюцию, а Р. Генон – как инволюцию. Нет нужды доказывать, что такой – перевёрнутый – взгляд на историю является паранаучным.

Не приходится удивляться, когда мы обнаруживаем у Р. Генона такую оченку Средним векам: «После беспокойного периода варварских вторжений, вполне достаточных для того, чтобы завершить разрушение старого порядка, на несколько столетий возрождается нормальный строй. Ему соответствует период Средних веков, о которых наши современники, не способные осмыслить всю полноту интеллектуальности и духовности той эпохи, имеют настолько превратное представление, что считают их гораздо более чуждыми нам и далекими, чем классическая античность» (Генон Р. Кризис современного мира: http://www. philosophy. ru/library/guenon/01).

Но это благодатное время прошло. Начиная с эпохи Возрождения, люди прошли через целую серию контринициатических падений – Гуманизм, Реформацию, Просвещение, Французскую революцию, Социалистическую революцию в России и т. д. В результате современный мир оказался в полной власти контринициации, т. е. Дьявола.

Вот так Р. Генон заменил плюсы на минусы, перекрасив белое в чёрное, а чёрное – в белое. Иначе и не могло быть, поскольку эволюцию он поменял на инволюцию: «Возникает вопрос: почему циклическое развитие проходит именно в нисходящем направлении, от высшего к низшему? В этом случае циклическая доктрина является полным отрицанием идеи прогресса в том виде, как её понимает современная цивилизация» (там же).

Если в культурогенезе мы будем видеть не прогресс, а регресс, к чему в конечном счёте и призывал Р. Генон, то нам станет понятно, почему он выступил в роли адвоката таких, например, паранаук, как астрология и алхимия. По его логике выходит так: раз они существовали раньше астрономии и химии, то, стало быть, они ближе к «Земному Раю», т. е. выше последних.

Об алхимии Р. Генон, в частности, писал: «Случай химии, быть может, является ещё более показательным и характерным (чем случай с астрологией. – В. Д.). Современное невежество в отношении алхимии ничуть не уступает невежеству в отношении астрологии. Истинная алхимия была наукой сущностно космологического порядка, применимой, впрочем, и к человеческому уровню по принципу аналогии, существующей между “макрокосмом” и “микрокосмом”. Кроме того, алхимия была изначально предрасположена к перенесению её учений и на чисто духовный уровень, и это сообщало ей ещё более высокий смысл и делало её одной из наиболее типичных и совершенных традиционных наук. Современная химия, не имеющая ни малейшего отношения к этой науке, развилась отнюдь не из неё. Химия – это лишь результат разложения и извращения алхимии, начавшихся только в Средние Века благодаря полной некомпетентности определённых учёных, не способных постичь истинное значение символов и воспринявших алхимические доктрины буквально. Посчитав, что речь идёт только о материальных операциях, эти люди занялись более или менее хаотическим экспериментаторством. Именно подобные персонажи, которых истинные алхимики иронически называли «суфлёрами» (“раздувателями”) или “прожигателями угля”, и были подлинными предшественниками современных химиков. Таким образом, вся современная наука основана на руинах более древних наук, на останках, отторгнутых ими и оставленных в распоряжение невежд и “профанов”» (там же, гл. 4).

Что же, в литературном таланте автору этих строк не откажешь, а между тем его сознание было перевёрнутым: где для «профанической» науки прогресс, для «сакральной», представителем которой Р. Генон себя и мыслил, – регресс; где для «невежд», т. е. для нас с вами, восхождение и развитие, для посвящённых – нисхождение и деградация.

Неистово разоблачая «профаническую» науку (т. е. западную науку Нового времени), Р. Генон не останавливается ни перед какими авторитетами: от него достаётся Рене Декарту и Иммануилу Канту, Огюсту Конту и Уильяму Джеймсу. С особой неприязненностью он писал об учёных, на которых легла печать помешательства на эволюционизме, в знак презрения к которому он брал само слово «эволюционизм» в кавычки.

Великий ниспровергатель писал: «Следует также заметить, что под влиянием новейшей идеи “прогресса" “философия становления” приобрела сегодня форму теории, вообще никогда не встречавшейся у древних. Эта форма со всеми её возможными вариациями может быть названа общим термином “эволюционизм". Мы не будем повторять здесь то, что уже сказали по этому поводу в другом месте. Следует лишь напомнить, что всякая концепция, признающая только мир “становления", с необходимостью является “натуралистической" концепцией (т. е. имеющей дело, по Р. Генону, лишь с миром чувственных вещей. – В. Д.), и как таковая, предполагает отрицание всего того, что лежит по ту сторону природы, то есть всей сферы метафизики, сферы неизменных и вечных Принципов» (там же, гл. 3).

Разве мог Р. Генон спокойно говорить об эволюционизме? Ни в коем случае, ибо он находил упоение в его противоположности – инволюционизме.

ХХ век Р. Генон воспринимал чуть ли не как конец света, поскольку он заявил о себе как невиданное до сих пор торжество контринициации над инициацией, как торжество Земного Ада над Земным Раем, как торжество Дьявола над Богом. Человечеству осталось совершить лишь один шаг, чтобы в мире окончательно воцарилась власть Князя Тьмы, власть Антихриста. На этом закончится текущий цикл человеческой истории и начнётся новый, когда произойдёт возврат к новому Земному Раю и место Князя Тьмы займет новый Спаситель.

Вся западная культура воспринималась Р. Геноном как извращение «порождающего Принципа», т. е. как удаление от «Земного Рая». Так, среди крупных агентов иудейской контринициации он называл Зигмунда Фрейда, Альберта Эйнштейна и Анри Бергсона.

Итак, Рене Генон – бесспорно, весьма выдающаяся личность. Обладая завидной эрудицией и ярким литературным талантом, он изобразил историю современного человечества как попятное движение от «Земного Рая» к «Земному Аду», за которым, как он предполагал, не может не последовать новый «Земной Рай», рождённый на руинах старого мира. Люди рано или поздно придут к нему, если даже некоторым из них – в особенности европейцам и американцам – придётся погибнуть.

Не может быть признана за научную точка зрения, которая в эволюции усматривает инволюцию, а в будущем «золотом веке» – возврат к мифологическому «Земному раю». Если представить генонизм в виде упрощённой концептуальной схемы, то получится такая цепочка: старый Земной Рай → инволюция (контринициация) → новый Земной Рай. Ни одно из звеньев этой цепочки не выдерживает научной критики.

4. 1. 4. Прагматическая эзотерика

Любая паранаука полифункциональна, т. е. в любой из них мы можем обнаружить те их четыре функции, о которой я говорил в начале этой главы, – футурологическую, когнитивную, коммуникативную и прагматическую. Так, астрология, например, не только предсказывает, но также и познает звёздный мир. То же самое относится и к прагматическим паранаукам.

Классифицируя паранауки с функциональной точки зрения, я исхожу из их доминантной функции. Так, в астрологии доминирует предсказательная функция, в физиогномике – познавательная, а в теософии – функция общения с божественными силами. В прагматических же паранауках доминирует их практическая функция. К ним относятся алхимия, магия, экстрасенсорика и «Живая этика».

4.1. 4. 1. Алхимия

О практическом назначении алхимии в «Советском энциклопедическом словаре» читаем: «Алхимия – дон аучное направление в развитии химии. Возникло в Египте (III–IV вв. н. э.). А. получила особенно широкое распространение в Западной Европе (IX–XVI вв.). Главная цель алхимии – нахождение “философского камня” для превращения неблагородных металлов в золото и серебро, получения элексира долголетия, универсального растворителя и т. д.» (Большая советская энциклопедия. М., 1983. C. 44).

Среди знаменитых алхимиков Средних веков в первую очередь называют Альберта Великого (около 1193–1280). Он не был «чернокнижником». Напротив, он был вполне правоверным христианином. В теологии он – непосредственный предшественник Фомы Аквинского (1225–1274), пытавшегося придать богословию научную форму, опираясь главным образом на аристотелизм.

Альберт Великий – автор «Малого алхимического свода». Этот трактат написан в форме письма к ученику, которому он и открывает тайны алхимии, заклиная его быть осторожным, чтобы к этим тайнам не прикоснулись невежды.

Альберт Великий писал в своём трактате: «Нам ведомо, что железо превращается в живое серебро. Кое-кому это может показаться невероятным. Прежде я уже показывал, что такое возможно. Ведь все металлы происходят из живого серебра и серы. Значит, если живое серебро есть прародитель всех металлов, ничего невозможного нет и в том, чтобы и железо, например, вновь вернулось в свое прежнее состояние – превратилось в живое серебро» (Альберт Великий. Малый алхимический свод: http://www. lib. ru).

А золото? Ответ на этот главный вопрос он поместил в последний параграф своего трактата – 57, который назван «Как же всё-таки получишь золото и серебро, если поступать в согласии со всем тем, что я предписал тебе в этой книге». А вот и сам рецепт изготовления золота: «Возьми по одной части возогнанной и закреплённой ртути, закреплённого мышьяка и серебряной окалины. Тщательно разотри в порошок составленную смесь на камне и насыть раствором нашатыря. Трижды, а то и четырежды повтори всё это: измельчай и насыщай. Прокали. Потом попробуй растворить, а раствор сохрани. Если же смесь не растворится, ещё раз хорошо измельчи и добавь немного нашатыря. Тогда-то уж обязательно растворится. Дождавшись растворения, помести в теплую воду для того, чтобы потом перегнать. А потом [весь этот раствор] перегони, как я тебя когда-то учил. Не вздумай поставить раствор для перегонки в золу! Почти всё у тебя тогда затвердеет, и тебе опять придётся отвердевшую смесь растворять, как уже только что приходилось. Когда же перегонка окажется вполне завершённой, помести твой материал в стеклянную реторту, сгусти, и ты увидишь белую субстанцию, твёрдую и ясную, близкую по форме к кристаллу, разжижающуюся на огне, словно воск, всепроникающую и устойчивую. Возьми же только одну часть этой субстанции на сто частей любого очищенного и обожжённого металла. Только попробуй, и ты на вечные времена улучшишь его – этого металла – природу» (там же).

Самым счастливым алхимиком стал Николя Фламель (13301418). Своею славой он затмил всех других алхимиков.

Свои алхимические изыскания Н. Фламель делал крайне осторожно, поскольку ещё в 1317 (т. е. ещё до его рождения в 1330) Папа Иоанн XXII, который сам занимался алхимией, издал буллу следующего содержания: «Алхимики вводят нас в заблуждение и обещают то, чего не могут выполнить. Хотя они считают себя учёными, они упадут сами в яму, которую выкопали для других. Абсурдно провозглашая себя Мастерами Алхимии, они проявляют своё невежество тем, что вечно цитируют более ранних авторов. Хотя они не способны завершить то, что никогда не удавалось и их предшественникам, они всё ещё полагают, что тайна будет раскрыта в будущем. Когда они представляют всем основные металлы как настоящее золото и серебро, они сопровождают это огромным количеством бессмысленных слов. Их бесстыдство не знает пределов, ибо таким способом они могут выпустить фальшивые деньги и потом обмануть кого угодно. Мы повелеваем, чтобы такие люди навсегда высылались из страны, так же как и те, кто нанимает их делать золото и серебро, и любой, кто помогает им. Для того, чтобы наказать их, мы также предписываем всё настоящее золото, которым они владеют, раздавать бедным. Те, кто распространяют фальшивое золото и серебро – бесчестные люди. Если у тех, кто нарушает закон, недостаточно средств для того, чтобы уплатить штраф, они могут быть наказаны другими способами.

Если кто-нибудь из членов клира окажется алхимиком, ему не будет прощения, и он будет лишен своих полномочий» (Саду Ж. Алхимики и золото. История Николая Фламеля: . narod. ru/pril. htm).

Ещё три года понадобилось Н. Фламелю, чтобы получить «философский камень»! Вот как он сам описал это нерядовое событие в истории человечества: «Наконец я нашел то, что искал, и узнал это по едкому запаху. После этого я с лёгкостью завершил Делание, и, поскольку я открыл способ приготовления первовещества… Проводя Делание в первый раз, я использовал ртуть, примерно полфунта которой превратил в чистое серебро, более качественное, нежели получаемое в копях; это было многократно проверено и мною, и другими. Произошло это около полудня 17-го января, в понедельник, в моём собственном доме, в год Господа 1382; только Перенелль (жена. – В. Д.) присутствовала при этом. Потом, 25-го апреля того же года, примерно в пять часов пополудни, в тех же условиях, в своём доме, в присутствии одной лишь Перенелли я применил красный Камень на полфунта ртути. Я превратил её в примерно такое же количество чистого золота, гораздо более превосходного, более мягкого и более ковкого, чем обычное золото» (там же).

С 1382 года, когда Н. Фламелю было уже 52 года, начинаются годы его баснословного обогащения. Впереди еще 36 лет жизни, полной материального благополучия и благотворительности: «Он становится собственником более тридцати домов и участков земли в одном только Париже. Помимо этого, он оплачивает постройку множества часовен и больниц. Наконец, он восстанавливает западный придел церкви Сен-Женевье-де-Арден и делает большое пожертвование в пользу Кенз-Вент, госпиталя для слепых» (там же).

Возникает вопрос: как же это понимать? Откуда деньги? Выходит, он научился изготавливать искусственное золото? Этот вопрос задал себе и король Карл VI. Он отправил к Н. Фламелю инспектора Сира де Крамуази. Тот вернулся с заверениями, что ремесленник Н. Фламель живет в весьма стеснённых условиях.

Это было ложью, за которую Н. Фламель щедро заплатил королевскому гонцу.

Вопрос об источнике баснословного богатства Николя Фламеля остаётся открытым. Есть два ответа на него: либо Н. Фламель на самом деле создал «философский камень», секрет которого в дальнейшем не был никем раскрыт, либо он нашёл какой-то другой источник для своего таинственного обогащения.

4.1. 4. 2. Магия

В «Советском энциклопедическом словаре» под магией понимаются «обряды, связанные с верой в сверхъ-е стественную способность человека (колдуна, мага) воздействовать на людей и явления природы».

«Сверхъестественная способность человека» есть способность творить чудеса. Такой способностью, по религиозным представлениям, обладают только боги. Известно, например, что Иисус Христос мог превращать воду в вино, ходить по воде, чудесным образом исцелять больных, воскрешать мертвых и т. д.

Любая религия приписывает своим богам чудодейственные способности. Вот и выходит, что маги (колдуны) – земные боги, поскольку они тоже способны творить чудеса. Они оказываются в результате меж двух огней, т. е. попадают под перекрёстный огонь с двух сторон – как со стороны религии, которая не может принять живых богов, так и со стороны науки, которая чудес не признает ни за настоящими богами, ни за ложными.

Почему наука в принципе не может принять чуда? Потому, что чудо есть событие, которое происходит без участия материальных сил – по мановению, так сказать, волшебной палочки. Вот почему магов можно сравнить не только с богами, но и с фокусниками, создающими иллюзию чуда.

Возьмём, например, знаменитого иллюзиониста Дэвида Коперфильда, который, кажется, превзошел всех своих собратьев по грандиозности создаваемых им «чудес». Он может не только освобождаться из немыслимых пут, не только сам летать по воздуху с красивыми девушками, но и поднимать в воздух целые составы поездов. Он оставил позади нашего Игоря Кио, который тоже творит невообразимые чудеса на сцене, Нинель Кулагину, обладающую телекинезом (способностью глазами передвигать вещи) и др.

Способность творить чудеса роднит фокусников с магами, но между ними имеется существенная разница: если первые открыто признают иллюзионистскую природу совершаемых ими чудес, то последние её тщательно скрывают. Кроме того, у них разная жизненная стезя: фокусники – артисты, а маги – люди, которые занимаются подобным делом за пределами сцены.

Если иллюзионисты не требуют от зрителей верить в реальность чудес, то колдуны рассчитывают на людей, которые воспринимают чудо вовсе не как зрительную или слуховую иллюзию, а как вполне реальное событие. Выходит, иллюзионисты – честные обманщики, а маги – бесчестные. Первые основывают своё искусство на обмане чувств, а другие – на обмане разума.

Магия имеет религиозные истоки. Огромное множество магических ритуалов приводится в книге великого английского религиеведа Джеймса Фрэзера (1854–1941) «Золотая ветвь» (М., 1980). В магии её автор видел тот этап в эволюции человечества, который может расцениваться как предрелигия. Он характеризуется лишь одухотворением природы (наделением минералов, растений и животных их духами), тогда как религия в собственном смысле этого слова уже персонифицирует некоторых из этих духов, превращая их в божества.

По поводу одушевления растений, в частности, Д. Фрэзер писал: «Мир в целом представляется дикарю одушевлённым; деревья и растения не составляют исключения из правила. Дикарь верит, что они обладают душами, подобными его собственной. И соответственно обращается с ними» (указ соч. С. 131).

Но подобным образом дело обстоит не только с растениями, но также и с другими продуктами природы. Колдуны, если они не являются откровенными шарлатанами, не просто верят в духов, но и используют их в прагматических целях. Эти цели могут быть созидательными (положительными) и разрушительными (отрицательными). К первым из них относится, например, целительство, а к другим – умерщвление врагов.

Примером отрицательной магии может служить следующее колдовство, которое проводят малайцы: «Берутся обрезки ногтей, волосы, ресницы или слюна намеченной жертвы так, чтобы была представлена каждая часть тела. Затем из воска, добытого в заброшенных пчелиных сотах, изготовляется кукла. В течение семи ночей она медленно сжигается под лампой со словами:

О, я не воск, не воск растапливаю тут, А сжигаю печень, сердце и селезёнку такого-то.

После седьмого раза куклу окончательно растапливают, и жертва “умирает”» (там же. С. 23).

Среди теоретиков магии в ХХ веке, пожалуй, самым знаменитым стал Карлос Кастанеда. В нашей стране в своё время существовала настоящая кастанедомания. Поворотным событием в его жизни стала встреча с доном Хуаном Матусом. Она произошла в 1960 г., когда студент Калифорнийского университета К. Кастанеда в поисках лекарственных трав оказался в Аризоне. Дон Хуан стал в дальнейшем главным героем его многочисленных книг.

Чему же учил К. Кастанеду дон Хуан? Идти по тропе воина. Воином, в его понимании, может быть лишь тот, кто верит в неограниченные возможности человека в осознании самого себя. «Воины, – учил он, – могут сохранить своё осознание, которое обычно даётся в момент смерти. На момент перехода всё тело целиком охватывается знанием. Каждая клетка мгновенно осознает себя и целостность всего тела» (Кастанеда К. Дверь в иные миры. Л., 1991: http://e-reading. ws/book. php?book=1029719).

Кроме того, «Воин должен любить этот мир, – говорил дон Хуан, – для того, что бы этот мир, кажущийся таким обычным, показал свои чудеса» (там же).

Жизнь воина дон Хуан представлял как путешествие, для которого требуется совсем немного – отрешённость, самоотверженность и любовь. Вот тогда-то тот загадочный мир, в котором мы живём, и откроет нам свои чудеса!

Дон Хуан говорил: «Всё, что нам нужно, чтобы собрать чудеса этого мира повседневной жизни, – это отрешённость. Но больше чем отрешённость, нам нужно достаточно любви и самоотверженности» (там же).

Чтобы убедиться в мудрости дона Хуана, нужно погрузиться в мир книг К. Кастанеды. Казалось бы, всем поклонникам дона Хуана надо быть благодарным К. Кастанеде за то, что он открыл им такого мудрого индейского старика. Действительно, его обаяние несомненно. Но всё дело в том, что в качестве нравственного учителя К. Кастанеда избрал отнюдь не индейского Спинозу или Канта. Он сделал своим главным героем брухо, т. е. шамана, знахаря, ведуна, которому подвластны сверхъестественные силы (в особенности – злые).

Более того, учителем дона Хуана был дьяблеро – злой колдун, способный превращаться в птицу, собаку, койота и других животных. Дон Хуан называл его благодетелем. Так вот этот благодетель научил его, например, как с помощью кукурузного зерна можно за три месяца свести человека в могилу. Обаяние дона Хуана не должно скрывать от нас его колдовскую сущность.

4.1. 4. 3. Экстрасенсорика

Экстрасенсорика – светская форма магии. Если колдуны творят чудеса с помощью сверхъестественных существ – духов, то экстрасенсы ушли ещё дальше: они могут исцелять больных чудесным образом (т. е. без лекарств и хирургического вмешательства) без помощи внешних сверхъестественных сил. Они выдают самих себя за людей, обладающих сверхъестественными способностями. К таким людям, например, относился Григорий Распутин, который был вхож в семью Николая II.

В эпоху горбачевской перестройки миллионы телезрителей увидели таких людей на телеэкранах. Самыми знаменитыми среди них оказались Алан Чумак и Анатолий Кашпировский. Чуть ли не ежедневно они «лечили» наш народ чудесным образом. Особенно большой популярностью пользовался Анатолий Кашпировский. Вот как об этом написала М. Тульская в статье «Теперь именем Кашпировского пугают маленьких детей»: «История сохранила имена великих психотерапевтов, которых, правда, в прежние времена называли целителями, знахарями, гипнотизерами, магами, а иногда и авантюристами (например, небезызвестного графа Калиостро). В XVIII веке прославился врач-австриец Франц Антон Месмер – создатель учения животного магнетизма. Людей двадцатого столетия поражала уникальная способность читать и передавать мысли на расстоянии Вольфа Мессинга. Этого немца, переселившегося из Германии в Россию, побаивался сам Сталин. А к предсказательнице судеб болгарке Ванге записывались в очередь даже высшие госчиновники. На свои оздоровительные сеансы к экранам телевизоров, а также на стадионы Анатолий Кашпировский собирал почти весь Советский Союз. Пациенты, слушая “установки” Анатолия Михайловича, закрывали глаза и старались представить себе спокойное море, парящих над ним чаек, ныряющих в волнах дельфинов… Многие во время массовых процедур врача-психотерапевта раскачивались из стороны в сторону, а некоторые засыпали и смотрели “морские сны”» (Тульская М. Теперь именем Анатолия Кашпировского пугают детей: http:// news. aif. ru/news. php?id=4358).

После А. Чумака и А. Кашпировского экстрасенсов у нас развелось со временем столько, что наше Министерство здравоохранения было вынуждено забить тревогу. Между тем, несмотря на то, что Минздрав не выдает государственных лицензий ни экстрасенсам, ни колдунам, и до сих пор тот или иной из них время от времени всплывает перед измученной бесконечными болезнями публикой, чтобы сорвать с неё очередной куш.

А. Чумак и А. Кашпировский живут себе поживают с чистой совестью до сих пор. А. Кашпировский уже давно в Америке. Время от времени приезжает в свою московскую квартиру, чтобы отправиться оттуда в какой-нибудь город тряхнуть стариной. Поиздержался. Он перешагнул через 75-летний рубеж. Своим перестроечным успехом несказанно гордится. В интервью «Комсомолке» от 14 августа 2014 г. сообщает: «В то время, когда я стал известным, люди жили скромно, у меня у самого зарплата была 115 рублей в месяц. А как только показали по телевизору – сумасшедшая популярность. Начался просто денежный дождь! Не было ни гроша, а тут алтын с шестью и больше нулями. Думаю, в то время когда я был новым русским, Березовский на трамвае зайцем ездил» (http:// www. kp. ru/print/26269. 3/3146191/). Он по-прежнему делает «операции без операций»: удаление гланд, отбеливание зубов, удаление зубных камней, наращивание эмали, пломбирование, изменение цвета глаз, создание устойчивого, ароматного, возбуждающего запаха тела и т. п.

4.1. 4. 4. «Агни-Йога, или Живая Этика»

«Живая Этика» – детище Рерихов – Елены Ивановны (1879–1955) и Николая Контантиновича (1874–1947), которые в её создании опирались на индийскую мудрость. Но у неё много последователей – Н. В. Урикова, Н. П. Баныкин, А. И. Клизовский, Г. С. Горчаков, В. М. Сидоров, О. П. Бердник и др. Вот почему учение «Живой Этики» не только по своим древнеиндийским истокам, но и по её современным приверженцам – плод коллективного труда.

Авторы «Живой Этики» ставили перед собой высокие нравственные цели, но почему мы в конечном счёте должны отнести её не к науке, изучающей нравственность, – этике, а к паранауке? Всё дело в том, что она, как и другие паранауки, занимает промежуточное положение между религией и наукой.

Как и теософия Е. П. Блаватской, «Живая Этика» расценивается её авторами как универсальное учение, соединяющее в себе религию и науку. Вот как об этом пишет одна из её восторженных поклонниц Н. В. Урикова: «Всё, о чём Иисус Христос не мог сказать людям прямо ввиду их неподготовленности, всё, за что преследовалась Е. П. Блаватская, всё, направленное на общее благо, содержащееся во всех предыдущих Учениях, всё это ясно и доступно даётся в Новом Учении Живой Этики. Оно даёт много новых понятий и до сих пор скрытых от большинства людей новых знаний. В Учении связаны проблемы Космической эволюции человечества, достижения древней мысли и духовные процессы 20 века, показано неразрывное единство науки, философии, религии прошлого, настоящего и будущего, указан путь культуры, по которому надлежит идти будущему человечеству» (Урикова Н. В. Основы этики жизни: http://www. lib. ru).

Даже дух захватывает от масштабности задач, стоящих перед «Живой Этикой»! Самое ценное в ней – эволюционизм. Она вносит весомый вклад в развитие эволюционной этики. Но религиозная компонента в ней настолько велика, что отнести её к науке, очевидно, не представляется возможным. Однако следует помнить, что «Живая этика» – глубокое и благородное учение, которое никак не может быть поставлено на один уровень с такими, например, паранауками, как физиогномика или экстрасенсорика.

Знаменитый живописец Николай Константинович Рерих (1874–1947) прожил две жизни. Первая из них прошла по преимуществу в России, а вторая – в Индии, хотя он был неутомимым путешественником. Так, после окончания Академии художеств, где его учителем был А. И. Куинджи, и юридического факультета Петербургского университета он продолжал свое образование в 1900 г. в Париже, а в 1916 г. по состоянию здоровья переехал с семьей из Петербурга в Карелию. В 1919 г. он едет в Лондон, а затем в США, где выставляет свои бесчисленные картины. Но с 1923 г. начинается его жизнь в Индии, хотя и оттуда он делал нередкие выезды. Так, в 1925–1928 гг. он был в Москве, на Алтае и в Бурятии, а в 1929 году посещал Европу и Америку. В последующие годы он совершал экспедиции в Маньчжурию и Китай, но с 1936 г. стал безвыездно жить в Индии, которая стала для него и его семьи второй родиной.

Ещё в 1901 г. Н. К. Рерих женился на Елене Ивановне Шапошниковой, которая, под стать мужу, была незаурядной творческой личностью. Иначе и не могло быть, поскольку она была правнучкой М. И. Кутузова и племянницей М. П. Мусоргского. Более того, создание «Живой Этики» связывают не столько с Николаем Рерихом, сколько с Еленой Шапошниковой-Рерих. Как составителя «Живой Этики» её называют Матерью Агни-Йоги. Между тем главным её учителем и вдохновителем был муж. До замужества у неё было много брачных предложений, но она ждала великого художника. Когда она его встретила, внутренний Учитель ей сказал: «Выходи замуж, Ляля. Все будет хорошо». Этот Учитель диктовал ей и «Живую Этику», которую называют также Агни-Йогой. Вот почему она не считала себя её автором. От мужа она взяла в первую очередь преклонение перед Культурой.

Н. К. Рерих был неутомимым певцом культуры. «Культура есть почитание Света. Культура есть любовь к человеку. Культура есть благоухание, сочетание жизни и Красоты. Культура есть синтез возвышенных и утонченных достижений. Культура есть оружие Света. Культура есть спасение. Культура есть двигатель. Культура есть сердце. Если соберем все определения Культуры, мы найдем синтез действенного Блага, очаг просвещения и созидательной Красоты», – восклицал он (Николай Рерих. Ростов-на-Дону, 1998. С. 75).

Н. К. Рерих исходил из синтетического представления о культуре, которое предполагает включение в неё религии, науки, искусства, нравственности и других её областей. На триумф «синтетической» культуры он возлагал надежды и верил, что рано или поздно, но придёт на Землю новая эпоха – эпоха её диктатуры. Он писал: «Ни один узкий специалист, как бы ни была высока его специальность, не может называться носителем культуры. Культура – есть СИНТЕЗ, культура знает и понимает основы бытия и созидания, ибо она есть почитание творческого огня, который есть жизнь. Грядёт мировая диктатура культуры. Каждое правительство, идущее в ритм с эволюцией, должно охранять просвещение и культуру. Новая эпоха – широкое провозглашение верховного главенства культуры» (там же).

Культура в понимании Н. К. Рериха немыслима без божественного света, истинного знания, созидательной красоты, пламенной любви и живого творчества. Только через них лежит путь к общественной гармонии. Он писал: «Собрав все определения культуры, найдем – очаг просвещения, синтез действенного блага и созидательность красоты. На башне культуры сияет алмаз любящего, познающего, бесстрашного сердца. Любовь открывает эти прекрасные врата. Но любовь самоотверженная, горячая, отважная. Тёмные не знают таинственного качества пламени любви: оно зажжёт любое количество светочей, но само не изменится. Человечество, хотя и медленно, но идёт к гармонии. Это не отвлечённое понятие, это выявление деятельности во всей её мощи, ясности и убедительности. Это – гармонизация высших нервных центров человека. Познавая, мы слагаем все наши центры в одно мощное напряжение и даже преодолеваем установление рока. Дух наш знает, что любовь и совершенство будут применены в жизни в простоте и ясности творчества. Ведь простота выражения будет соответствовать неизмеримости величия Космоса. Не того недосягаемого Космоса, перед которым морщат лбы великие учёные, но того великого и простого, который входит в нашу жизнь, творит горы, зажигает миры и звёзды на всех неисчислимых планах Бытия. Простота – непременное качество гармонии. Творчество будущего будет осенено простотою» (Урикова Н. В. Основы этики жизни: http://www. lib. ru).

Учение «Живой Этики» особой простотой не блещет. За возвышенной риторикой её творцов кроются весьма таинственные космические дали, сливающиеся чудесным образом с высшими божественными силами.

Протоиерей Константин Буфеев вслед за А. С. Пушкиным говорил, что в «одну телегу впрячь не можно коня (науку. – В. Д.) и трепетную лань (религию. – В. Д.)». Отчего же «не можно»? Можно, если исходить не из научной картины мира, а из паранаучной. Паранаукой именно такая картина – симбиоти-чески соединяющая науку и религию – и предусматривается. Предусматривается она, как мы только что видели, и «Живой Этикой».

Агни Йога – огненная Йога. Вслед за Зороастром, Гераклитом и др. Рерихи видели в огне мощную очистительную силу. Вот почему самоё сущность «Живой Этики» Е. П. Рерих связывала с огнём. Она писала: «Кто-то молодой спросит: “Как понимать Агни Йогу?”. Скажите: «Как распознавание и применение к жизни связующей стихии огня, питающей зерно духа”. Спросит: “Как же мне подойти к этому познанию?” – “Очисти мышление и после познай три наихудших свойства твои и предай их сожжению в огненном устремлении. И тогда избери Учителя на Земле, и познавая Учение, укрепи тело данными лекарствами и пранаямой. Увидишь звёзды духа, увидишь огни очищения центров, услышишь голос Учителя Незримого и вступишь в прочие тончайшие понимания, преображающие жизнь”» (Рерих Е. И. Агни-Йога: . ru/2220. html).

Очень бы хотелось поверить в научность «Живой Этики», но, увы, её религиозно-мистическая сторона составляет её органическое начало. Нельзя, вместе с тем, отрицать ценность её нравственной стороны.

В «Живой Этике» мы можем найти огромное число мудрых изречений, имеющих бесспорную нравственную ценность. Вот лишь некоторые выдержки из «Агни-Йоги» Е. И. Рерих:

«Не говори: “Не знаю”, но скажи: “Ещё не успел узнать”. Ни возраст, ни состояние здоровья, ни условия жизни не оправдывают гробовое “не знаю”».

«Нужно решительно сказать людям, что Новый Мир вошёл в жизнь. Не готовы люди принять участие в делах созидания. Ошибка думать, что завоевание отвечает задаче Нового Мира. Будет ли это завоевание земель или класса людей, оно будет принадлежать уходящему мышлению. В процессе эволюции возможно лишь думать о восхождении сознания на основе свободы возможностей».

«Может ли йог тратить безнаказанно своё время и энергию? Нужно помнить, что иногда растрата сил и времени равняется самоубийству».

«Для поворота эволюции нужно перестроить всю жизнь. Недоступно это тому, кто не готов в духе принести Земле. Но, между тем, этот дар имеет значение для окончания земного пути. Из наиболее древних заветов Веданты Мы знаем этот освобождающий принцип. Но перед обновлением эволюции, Наша обязанность – твердить об этом двигателе».

Как здесь права Елена Ивановна: об эволюции надо твердить и твердить неустанно! Если она твердила об эволюции Вселенной, то Николай Константинович – об эволюции Культуры. Он говорил: «Дума о Культуре есть врата в будущее… Именно, до рисунка на мозгу нужно твердить о насущности Культуры. Нужно твердить во всех возрастах, во всех положениях, во всех народах. Культура должна войти в ближайший каждодневный обиход как хижины, так и дворца» (Николай Рерих. Ростов-на-Дону, 1998. С. 6).

Рерихи видели свою высшую цель в объединении культуры. Они хотели объединить восточную культуру с западной. Они несли свет этих культур в тот мир, в котором им волею судьбы пришлось жить. Даже друг друга они воспринимали как источник света.

21 октября 1931 г. в одном из писем Елена Ивановна так писала о своём муже: «Он поражатель всего тёмного и невежественного. Иногда кажется, что его мудрость и предвидение неисчерпаемы. Основным условием к этому спасению (человечества. – В. Д.) является его призыв к объединению всего культурного мира. Н. К. [Рерих] такой же солненосец, как и Гёте. Чуйте всю истинную мощь, мощь незримую этого строителя солнечной жизни. Солнце его жизни сжигает всё тёмное, всё злобное и разрушительное» (Рерих Е. И. Сокровенное Знание: Теория и практика Агни-Йоги. М., 2005. С. 208–209).

4. 2. Квазинаука

Существует много теорий, которые внешне выглядят как вполне научные, однако их достоверность опровергается представителями подлинной науки. Вот почему эти теории расцениваются как квазинаучные или будто-научные. Они входят в соответственные базовые квазинауки – квазифилософию, квазифизику, квазибиологию, квазипсихологию и квазикультурологию.

4. 2. 1. Квазифилософия

Какие направления в философии ХХ века получили широкую известность? Прагматизм, экзистенциализм, неопозитивизм и постмодернизм. Их привыкли включать в философию. На самом деле, ни в одном из этих направлений мысли нет подлинной философии, поскольку ни в одном из них не ставился вопрос о моделировании общенаучной картины мира. Вот почему они могут быть охарактеризованы как квазифилософские (будтофилософские).

4.2.1.1 Прагматизм

Его основатель – Чарлз Пирс (1839–1914). Прагматизм считают чуть ли не единственной национальной философией США. Чтобы найти американский путь в философии, Ч. Пирс порвал с «романтизмом» европейских мыслителей, витавших в облаках чистой мысли и видевших смысл своих философских размышлений в поисках наиболее оптимальных путей к абстрактной истине, а не к личной выгоде отдельного человека.

Если Ч. Пирс – вслед за Г. Гегелем – ещё пытался истолковывать понятие практики, не только с позиций здравого смысла, присущего американскому обывателю, но и с собственно философской (гносеологической) точки зрения, то у двух знаменитых его последователей – Уильяма Джемса (1842–1910) и Джона Дьюи (1859–1952) – это понятие подверглось полной этикализции и стало синонимом выгоды. Философию они целиком свели к прагматистской этике. Подлинный предмет философии – мир как таковой – у них по существу исчез.

У. Джемс и Дж. Дьюи стали певцами американской предприимчивости. Лучше, чем кто-либо, они изложили в своих работах позицию человека, который в любой ситуации ищет для себя максимальную выгоду. Они видели главный смысл своих сочинений не в том, чтобы решать проблемы философов, как говорил Дж. Дьюи, а в том, чтобы помочь обычным людям, как говорил У. Джемс, чувствовать себя во Вселенной как дома. Сущность прагматизма была выражена Дж. Дьюи в таких словах: «Функция интеллекта состоит не в том, чтобы копировать объекты окружающего мира (т. е. познавать их истинную сущность. – В. Д.), а скорее в том, чтобы устанавливать путь, каким могут быть созданы в будущем наиболее эффективные и выгодные отношения с этими объектами» (Современная буржуазная философия / Под ред. А. С. Богомолова, Ю. К. Мельвиля, И. С. Нарского. М., 1978. С. 24).

Выгодно мне верить, что Иисус воскресил мёртвого Лазаря, я верую; выгодно мне принимать квазихронологию А. Т. Фоменко за великое открытие ХХ века, я принимаю; выгодно мне признать в «Чёрном квадрате» К. Малевича гениальное художественное полотно, я признаю. Да что там К. Малевич! Выгодно продажному адвокату выставить за ангела отъявленного преступника (вора, насильника, убийцу и т. д.), он приделает ему крылышки. Выгодно беспринципному менеджеру организовать авангардистскую выставку, где в качестве художественного произведения преподносится композиция из дохлых крыс, он её организовывает.

Вот такая «философия»!

4.2.1.2. Экзистенциализм

Термин «экзистенциализм» восходит к латинскому слову exsistentia «существование, бытие». Но отсюда не следует, что экзистенциализм – наука о

существовании или бытии вообще. Если бы это было так, то термины «экзистенциализм» и «онтология» были бы синонимами, поскольку онтология – это наука о бытии вообще – включая как внешний, так и внутренний мир человека, поскольку существует как тот, так и другой. Но экзистенциалисты сосредоточены только на одном из этих миров – внутреннем, субъективном. Именно в нём они искали «подлинное существование» человека.

Экзистенциализм стал в Европе в ХХ веке, пожалуй, таким же влиятельным направлением мысли, как прагматизм в Америке. Его главными представителями считают Мартина Хайдеггера (1889–1976) и Карла Ясперса (1883–1969) в Германии, а также Жана-Поля Сартра (1905–1980) и Альбера Камю (19131960) во Франции.

Экзистенциализм К. Хайдеггера и К. Ясперса приобрёл культурологическую направленность. Следовательно, они сузили философию до одной из частных наук. Но в этом случае перед нами уже не философия, а одна из частных наук – культурология. С культурологических позиций они пытались осмыслить ситуацию, в которой оказался человек в первой половине ХХ века.

Так, К. Ясперс увидел основные черты человека ХХ в. во внутренней беспомощности и внешней, показной деловитости, в предельном конформизме и неспособности принимать самостоятельные решения, в чувстве неодолимого страха и каждодневной опасности, в утрате человечности и уходе от реальной действительности в удовлетворение плотских потребностей. Экзистенциализм же Ж. П. Сартра и А. Камю имеет ещё более узкую перспективу, чем у К. Хайдеггера и К. Ясперса. В нём преобладает этическая проблематика. Философию французские экзистенциалисты по существу подменили этикой.

Так, в главном «философском» произведении Альбера Камю – «Миф о Сизифе. Эссе об абсурде» – на первый план выдвинут вопрос о смысле жизни. Но это вопрос не философский, как принято думать, а этический. Этика – одна из культурологических дисциплин, поскольку её предмет – нравственность – один из продуктов культуры.

Между тем А. Камю считал вопрос о смысле жизни чуть ли не единственным вопросом, который должна решать философия. Эту проблему он уточнил: стоит ли вообще жить на этом свете?

А. Камю писал: «Есть лишь одна по-настоящему серьезная философская проблема – проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы её прожить, – значит ответить на фундаментальный вопрос философии. Всё остальное – имеет ли мир три измерения, руководствуется ли разум девятью или двенадцатью категориями – второстепенно. Таковы условия игры: прежде всего нужно дать ответ. И если верно, как того хотел Ницше, что заслуживающий уважения философ должен служить примером, то понятна и значимость ответа – за ним последуют определённые действия» (Камю А. Миф о Сизифе. Эссе об абсурде: http://www. philosophy. ru/library/ camus/01/4. html).

Несмотря на то, что мы привыкли считать вопрос о смысле жизни философским, на самом деле, этот вопрос следует считать не философским, а этическим. Дело философии, как учил Г. Спенсер, состоит в построении целостной эволюционной картины мира, тогда как дело этики – исследование вопросов, связанных только с одной из сфер духовной культуры – нравственностью. Среди этих вопросов на первом месте стоит вопрос о смысле жизни. Считать этот вопрос философским значит сводить философию к этике.

4.2.1. 3. Неопозитивизм

Центральная фигура в этом направлении – Людвиг Витгенштейн (1889–1951). Он начинает свой «Логико-философский трактат» (1921) с тезиса о мире. «Мир, – провозглашает он, – есть всё, что происходит» (Витгенштейн Л. Философские работы. Ч. I. М., 1994. С. 5).

Казалось бы, мы слышим здесь голос истинного философа, поскольку его хозяин ставит здесь вопрос о подлинном предмете философии – объективном мире. Но уже в следующем предложении он явно сужает пока ещё объективное представление о мире: «Мир – целокупность фактов, а не предметов». Мысль Л. Витгенштейна, однако, движется ещё дальше: в пятом предложении трактата мы уже читаем: «Мир – это факты в логическом пространстве» (там же).

Мир таким образом перемещается у Л. Витгенштейна из объективной сферы в субъективную. Читатель его трактата в связи с этим вправе рассуждать приблизительно так: под миром Л. Витгенштейн на самом деле имеет в виду не мир как таковой, а его логико-философскую модель. Возникает вопрос: каким содержанием наполнена эта модель? Содержит ли она философскую картину мира? Этот вопрос здесь тем более уместен, что австрийский учёный пользовался термином «картина мира». Он писал: «Целокупность истинных мыслей – картина мира» (там же. С. 10).

Чтение анализируемого трактата показывает, что намерение «набросать какую-либо картину мира» (там же. С. 7) у его автора всё-таки было, но это намерение вылилось у него, как ни странно, в критику повседневного языка. Именно в повседневном языке он усматривал основной источник ошибок, «которыми полна вся философия» (там же. С. 15).

«Повседневный язык, – писал Л. Витгенштейн, – часть человеческого устройства, и он не менее сложен, чем это устройство. Люди не в состоянии непосредственно извлечь из него логику языка. Язык переодевает мысли. Причём настолько, что внешняя форма одежды не позволяет судить о форме облачённой в неё мысли; дело в том, что внешняя форма одежды создавалась с совершенно иными целями, отнюдь не для того, чтобы судить по ней о форме тела. Молчаливо принимаемые соглашения, служащие пониманию повседневного языка, чрезвычайно сложны. Большинство предложений и вопросов, трактуемых как философские, не ложны, а бессмысленны. Вот почему на вопросы такого рода вообще невозможно давать ответы, можно лишь устанавливать их бессмысленность» (там же. С. 18). Словом, почти по Ф. И. Тютчеву: «Мысль изреченная есть ложь».

Вот так от философии Л. Витгенштейн ушёл в критику языка. Более того, понятие объективного мира у позднего Л. Витгенштейна по существу не фигурирует. «Логико-философский трактат», как мы помним, начинался со слова «мир». А вот что о мире писал его автор позднее: «Покончив счёты с миром, я сотворю некую аморфную (прозрачную) среду, мир же во всей его многогранности останется по сию сторону – как заброшенная кладовая, полная ненужного хлама. Или, пожалуй, правильнее сказать: суммарный результат этой работы – отстранённость от мира. Весь мир отброшен в кладовую с хламом» (там же. С. 42l).

Свою позицию в философии Л. Витгенштейн сам расценивал как разрушительную: «…я думал над своей работой по философии и приговаривал: “Я разрушаю, разрушаю, разрушаю, разрушаю”» (там же. С. 431).

Смог ли Л. Витгенштейн разрушить философию? Приходится признать, что он поставил перед собою непосильную цель. Но он оставил в ней свой след. Он стал вдохновителем Венского кружка, главой которого стал Мориц Шлик (1882–1936).

В статье «Поворот в философии» (1934) М. Шлик объявил Л. Витгенштейна «первым, кто приблизился к решающему повороту в философских исследованиях» (Аналитическая философия / Сост. А. Ф. Грязнов. М., 1993. С. 29).

Влияние Л. Витгенштейна было решающим на большинство членов Венского кружка. Так, вслед за своим кумиром Рудольф Карнап (1891–1970) расценивал философские предложения как квазисинтаксические, т. е. бессмысленные в отношении к описываемой действительности.

Вслед за Л. Витгенштейном М. Шлик лишал философию научного статуса. Он писал: «Философия не является системой утверждений; это не наука» (Аналитическая философия / Сост. А. Ф. Грязнов. М., 1993. С. 30).

Мысль об исключении философии из науки была излюбленной у М. Шлика. Исключив её из науки, он всё-таки нашёл ей хоть какое-то применение: она должна помогать науке «обнаруживать или определять значение предложений» (Аналитическая философия / Сост. А. Ф. Грязнов. М., 1993. С. 31). Что же, и на том спасибо!

Легко догадаться, что оценка «традиционной» философии была у М. Шлика безрадостной. Он писал: «Усилия метафизиков всегда были направлены на абсурдную цель – выразить чистое качество (“сущность” вещей) с помощью познавательных предложений, т. е. высказать невысказываемое» (там же. С. 31).

Отсюда следовал общий вывод о гибели философии (метафизики): «Таким образом, метафизика гибнет не потому, что человеческий разум не в состоянии разрешить её задач (как, к примеру, думал Кант), но потому, что таких задач не существует… Конечно, многие философы столетиями ещё будут бродить по проторенным путям и обсуждать старые псевдопроблемы. Но в конце концов их перестанут слушать: они станут напоминать актёров, которые продолжают играть даже после того, как аудитория опустела» (там же. С. 33).

Эти слова совершенно справедливы, но только не по отношению к настоящим философам, а по отношению к псевдофилософам, к коим и принадлежали Л. Витгенштейн и М. Шлик. Именно они и обсуждали «псевдопроблемы», главной из которых у них оказалось разрушение философии. Созидатели делают своё дело, а разрушители – своё.

М. Шлику дорого обошлась его борьба с философией (метафизикой). За антиметафизическую установку своей псевдофилософии он поплатился жизнью. Вот как это описано в «Википедии» в статье «Мориц Шлик»: «22 июня 1936 в 9:20 утра Шлик был застрелен из пистолета своим бывшим аспирантом 33-летним Иоганном Нелбеком на лестнице главного здания Венского университета. Нелбек выпустил в профессора 4 пули, которые попали в грудь. Шлик погиб на месте. Ранее убийца лечился от психического расстройства, однако суд счёл его вменяемым и приговорил к 10 годам заключения. Причиной называлась антиметафизическая установка философии Шлика».

4. 2.1. 4. Постмодернизм

Постмодернизм в философии – детище французов, работавших во второй половине ХХ века – Ж. Дерриды, Ж. Бодрийяра, Ж.-Ф. Лиотара, Ж. Делёза и др.

(Харт К. Постмодернизм. М., 2006). Особо одарённым учеником Л. Витгенштейна стал Жак Деррида (1930–2004).

Для разрушения философии (метафизики) Ж. Деррида разработал метод деконструкции (т. е. разрушения). С его помощью он «деконструировал» (т. е. разрушал) метафизические категории (такие, например, как истина, добро, красота и т. п.). А чтобы это было легче сделать, ему необходимо было отделаться от их источника – реальной действительности. Вот почему в своей книге «О грамматологии» (1967) (http://www. chat. ru/~yankos/ya. html) он торжественно провозгласил: «Внетекстовой реальности вообще не существует» (Деррида Ж. О грамматологии. М., 2000. С. 314).

«Грамматология» у Ж. Дерриды – это «наука», призванная низложить метафизику, как она представлена в тех или иных текстах, с помощью метода деконструкции. В упомянутой книге её автор демонстрирует применение этого метода на примере текстов Жан-Жака Руссо.

С особым упоением Ж. Деррида пересказывает в своей книге те места из «Исповеди» Ж.-Ж. Руссо, где великий философ повествует о своих пороках. Один из них Ж. Деррида именует «автоэротизмом» и с глубоким знанием дела поясняет: «Между автоэротизмом и гетероэротизмом нет жесткой границы, но есть “экономическое” распределение функций» (там же. С. 310). Преодолеть метафизику, таким образом, значительно легче, если мы будем обращать внимание на недостатки её представителей.

Художественный удар по методу деконструкции нанёс в повести «Смерть Джона Илайджи» американский доктор философии Майкл Майлэм (Иркутск, 2007). Это римейк «Смерти Ивана Ильича» Л. Н. Толстого. Мы обнаруживаем здесь остроумную перекличку с Л. Толстым о бессмысленности профессиональной деятельности юриста Ивана Ильича и литературоведа Джона Илайджи.

М. Майлэм ядовито осмеивает в своей повести литературоведческую науку за её приверженность к деконструктивизму Ж. Дерриды. Повесть получилась весьма задиристая: знаменитый деконструктивист-деинтерпретатор Д. Илайджи наказан «деконструкцией» своего тела и расстройством речи (афазией). Особенно закономерна здесь афазия, поскольку он сделал свою карьеру на обессмысливании классической литературы. Вот его бог и наказал бессмысленностью своей собственной речи. Глубина смысла здесь в том, что бессмысленной была его речь в науке и раньше, когда он был здоров, но болезнь сделала это очевидным.

В отличие от толстовского Ивана Ильича, Джон Илайджи не сумел подняться перед смертью до переоценки ценностей: он умер с несокрушимой верой в истинность деконструктивизма. «“Пофт-предермонизм велик, – думал он. – Теперь пвофеффов Лиззи Лефби пводолжит дело. А я отбегалфя”. И вдруг Джону стало ясно, – смеётся М. Майлэм, – что то, что томило его и не выходило, он ощутил, что вдруг всё выходит сразу, и с двух сторон. Ему стало жалко тех недотёп, которые думают, что литература и язык могут что-то означать, когда он, Джон Илайджи, король философии, проник в самую суть бытия и обнаружил абсолютную бесполезность всего этого. “Мастера деконструкции были правы. Мы были правы!” – говорил он себе и верил в это всем сердцем англо-теоретика» (Майлэм М. Смерть Джона Илайджи. Иркутск, 2007. С. 90).

4. 2. 2. Квазифизика

Теория физического вакуума или торсионных полей

Автор данной теории – самопровозглашённый доктор физико-математических наук Геннадий Иванович Шипов (род. в 1938). В обобщённом виде он изложил её в книге «Теория физического вакуума» (М., 1993). В физическом вакууме он увидел источник любой материи.

Вот как сам автор сенсационной теории растолковывал её суть: «Физический вакуум современная физика рассматривает как пятое состояние материи. Нам известно четыре состояния материи: твёрдое тело, жидкости, газы и элементарные частицы. Так оказалось, что все элементарные частицы рождаются из вакуума. Вакуум есть некое потенциальное состояние всех видов материи. Когда мы стали аналитически изучать это пятое состояние – вакуум, то мы обнаружили новый тип физических полей. Эти поля называются торсионными. Торсион (torsion) переводится с английского как вращение, кручение. Оказалось, что есть поле, источником которого является любая вращающаяся материя. Поэтому всё, что в мире вращается, всё излучает или создаёт статические торсионные поля. Вот два простейших понятия – торсионные поля и вакуум. О вакууме можно говорить бесконечно. Коротко – это потенциальное состояние всех видов материи. Оказывается, материя может быть в непроявленном виде, в некотором потенциальном состоянии. Когда она из вакуума рождается, тогда мы её и регистрируем. Но находясь в вакууме, она как бы находится в скрытом потенциальном состоянии» (Шипов Г. И., Акимов А. Е. Физический вакуум и торсионные поля: http://lib. co. ua/science/ shipovgenadiy/fizicheskiyvakuumitorsionnye. jsp).

Как мы понимаем, из вакуума все элементарные частицы могут родиться только чудесным образом. Вот почему теория Г. И. Шипова подверглась суровому осуждению со стороны его коллег. Более того, имя её автора стало чуть ли не символом современной лженауки вообще и квазинауки в частности.

Так, доктор физико-математических наук А. В. Бялко писал: «В печати появляются утверждения о существовании неких “торсионных полей” с поразительными свойствами, не укладывающимися в рамки общепризнанной физической теории. Авторы гипотезы сулят гигантский прорыв в технологии, физике, энергетике. Однако ознакомление с теоретическими основами и некоторыми экспериментами выявляет полную научную несостоятельность авторов торсионной гипотезы» (Бялко А. В. Торсионные мифы: http://www. skeptik. net/ pseudo).

4. 2. 3. Квазибиология

4.2. 3.1. Антидарвинизм

Живёт в Москве Виктор Владимирович Витальев.

Он не снискал себе такой шумной славы, как Г. И. Шипов, однако его теория биологической инволюции – просто подарок для людей, размышляющих о том, до какой степени маразма мы можем дойти, если потеряем под собою почву объективности.

В. В. Витальев не постеснялся выступить против великого Ч. Дарвина. Если последний – основатель современного эволюционизма в биологии, то В. В. Витальев – его прямая противоположность. Он пришёл к выводу о том, что современный человек – вовсе не результат долгой эволюции живой природы, а совсем наоборот – результат её инволюции. Как это понимать?

Предоставим же слово самому «первооткрывателю»: «Теория Дарвина в корне не верна. Вообще сама по себе идея эволюции противоречит природе. Деградировать намного естественнее, чем эволюционировать. Чтобы объяснить эволюцию, необходимо всё-таки найти первопричину. А деградация происходит сама по себе! И никаким естественным отбором нельзя отобрать то, чего нет. В различных районах мира в течение многих миллионов лет просто шла локальная деградация ранее единого, родственного по генетическому типу сообщества людей. Вы же знаете, надеюсь, что все люди, воспитанные в зверином обществе, озверели, и людьми их уже нельзя было сделать? Зато они бегают на четырёх конечностях, лазают по деревьям, едят, как звери. Вполне резонно предположить, что уже через несколько поколений у особей таких человеко-зверей, окажись они вместе, начнут рождаться дети, покрытые шерстью и с хвостом, к тому же с рождения обладающие звериными наклонностями» (Куликова М. Люди в джунглях. Тайны мира. Антидарвинг: . ucoz. ru/news/ljudi_v_dzhungljakh_tajny_ mira/2014-06-21-95).

С лёгкостью необыкновенной новоявленный Анти-Дарвин отвергает сходства, имеющиеся у зародышей людей и у других животных. Они, как мы помним со школьной скамьи, служат одним из доказательств единства живой природы и её эволюции. У В. В. Витальева иное мнение: «Зародыш человека на любой стадии является зародышем человека, а никакой не рыбой, не птицей. Если вынуть зародыш на стадии рыбы, он что – поплывёт, что ли? Нельзя же делать выводы на основании того только, что что-то на что-то похоже! В природе масса подтверждений моей теории. Например, копыто… ну посмотрите, посмотрите на рисунке – что это, если не деградировавшая кисть? Кругом сплошная деградация» (там же).

Выходит, не мы, люди, произошли от животных, а они – от нас. Вот почему копыто – результат инволюции человеческой кисти. Какой великий комедиант погибает! Тем не менее наш теоретик вполне серьёзно объясняет, как могло произойти такое сверхъестественное для непосвященных в тонкости его теории событие: «Самыми первыми на Земле появились люди. Никто не знает откуда. Кто говорит, что Бог их сотворил, а может, они из Космоса прилетели. От первоначального людского рода отделялись сообщества и группы. Некоторые из них миллионы лет оставались неизменными, другие начинали терять человеческий облик и стремительно спускались вниз по лестнице инволюции. Например, крысы, мыши и кроты – это те бывшие человеческие особи, которыми овладело желание спрятаться подальше от света и разума и зарыться в землю. Также и водяные живые существа образовались от желания удалиться подальше в глубины вод и невежества» (там же).

А чём же питались первые люди, если они появились на Земле раньше всех других живых организмов? В. В. Витальев глубокомысленно отвечает: «Это сложный вопрос. Если мы кушаем органику, то это не значит, что так было всегда. Существуют животные (водяная черепаха, например), которые вообще не едят годами. Вот тут недавно человек один целый год не ел, я сам читал в газете. Йоги могут воздухом питаться. А в древних текстах упоминается какой-то божественный напиток Амрита, которым питались древние люди. Да и вообще, скажу я вам, человек духовный ест мало. Я, например, мало кушаю совсем».

Какой материал для комедии! А между тем этот В. В. Витальев вовсе не шут гороховый, а кандидат биологических наук, который воображает себя первооткрывателем, способным низвергнуть самого Чарлза Дарвина. Без ложной скромности он так говорит о себе: «Галилея тоже травили. Всё у меня нормально в жизни. Поймите, я же ни с кем не спорю. Как я могу спорить, я даже в экспедиции не езжу, я кабинетный учёный. Просто уже известные факты по-своему обобщил. Имею право. Ведь теория – это не факты, а способ их обобщения» (там же).

Одно можно сказать по этому поводу: дообобщался!

4.2. 3.2. Йетизм

Так можно назвать направление в квазибиологии, изучающее необычных особей, существование которых в науке отрицается. К таким особям относится,

например, снежный человек. Именно его и называют на Памире йети. Но у него имеются и другие наименования: в Америке – бигфут (большеног), в Гималаях – метч-канг-ми (грязный снежный человек) и т. д.

Кто же он такой, этот снежный человек?

«Снежный человек, – отвечает Л. Осокина – это одна из боковых ветвей нашего антропологического дерева. Видимо, и у него, и у современного человека были одни предки, но в определённый момент реликтовый гоминоид пошёл “своим путём” развития. Учёному-криптозоологу (так называется отрасль, занимающаяся вымершими видами), открывшему новый вид человека, гарантировано почётное место в истории. По мнению ведущих криптозоологов мира, шансы обнаружения такого создания довольно велики. После 1990 года только в Южной Америке были открыты семь абсолютно новых видов обезьян. Если “несмышлёные” приматы могли так долго скрываться от исследователей, то, весьма возможно, создания, близкие к человеку и потому более разумные, прячутся куда лучше» (Осокина Л. Йети под Петербургом: http://top. list. ru/jump?from=101279).

Другая «жгучая тайна» – чудовище из шотландского озера Лох-Несс. Вот какое объяснение этой тайне дал итальянский геолог Луиджи Пиккарди: «Лох-Несс лежит как раз на геологическом разломе, который тянется от Ирландии к Шотландским островам. Согласно теории, когда в разломе происходит движение – пусть самое незначительное, – в озере возникает турбуленция, и движение воды может восприниматься глазом как перемещения какого-то чудовища… случаи наблюдения драконов в районе Эгейского моря также могут быть объяснены сейсмической активностью» (Несси – всего лишь газы?: http:// www. skeptik. net/beings).

Но подобные объяснения ничего не меняют в жизни людей, которые не могут не искать несуществующих загадочных существ. Представления о них – наследие старого мифологического и сказочного мышления, а между тем находятся квазиучёные, которые перетягивают их в науку. Они пытаются сказку сделать былью.

4. 2. 4. Квазипсихология

4. 2. 4.1. Соционика

Основатель соционики – Аушра Аугустинавичуте, но у неё много и других приверженцев – В. Гуленко, А. Тихонов, А. Букалов, И. Долинина, Г. Рейнин, В. Павлов, С. Чурюмов и мн. др. Что же изучает соционика? Почему и её мы должны поместить в число квазинаук?

Чтобы ответить на эти вопросы обратимся к одному из её корифеев – Виктору Владимировичу Гуленко. Он работает практическим психологом главным образом с детьми. Чтобы помочь человеку в решении его проблем, он выявляет его генетический тип, который часто скрывается за той или иной маской – тоже типом, но приобретённым под влиянием внешней среды.

«Тип, – поясняет В. В. Гуленко, – имеет вокруг себя оболочку. Она формируется в первые годы жизни, под действием ближайшего окружения, родителей и так далее. Поэтому, чтобы человека описать как личность с определённой структурой, мы берём базовый тип, генетически заданный, и наложенный тип, “оболочку”, который формируется средой. И отсюда возникает очень много вариантов личностей, и в этом трудно разобраться – нужно уметь отделить маску человека, его приспособительную реакцию от ядра» ().

Выходит, в человеке сосуществуют два типа – генетический и приобретённый. Чтобы понять сущностную природу данного человека, надо добраться до его генетического типа, поскольку он является базовым, исходным, а не привнесённым извне в результате приспособления этого человека к окружающему миру. А что дальше? Что делает соционик, когда он выявил (или в процессе бесед с ним или с помощью тестирования) генетический тип у того или иного человека?

Нужно помочь человеку жить в соответствии со своим генетическим типом, т. е. освободиться от приобретённого типа, снять с себя маску. Но проблема в том, что полностью освободиться от приобретённого типа невозможно, зато можно, по крайней мере, его варьировать.

«Дело в том, что тип, конечно, поменять нельзя, – говорит В. В. Гуленко. – Но маску можно варьировать. Представьте себе, что человек ярко эмоциональный попал в среду технарей, и у него мало шансов там себя утвердить. Он будет восприниматься как белая ворона, и часто так и бывает. Значит, ему нужно как-то адаптироваться. Вот тут можно ему объяснить, как ведут себя люди с противоположным складом характера, о чём они говорят, какие у них привычки, как под них адаптироваться. Если человек хочет дальше оставаться в этой среде, в силу тех или иных причин, ему надо учиться. Вот я и помогаю» (там же).

Что же, в соционической методике, как она была изложена В. В. Гуленко, имеется своя логика. Но что же мешает социони-ке стать одним из разделов психологии. Почему и до сих пор сохраняется противостояние соционики и психологии? Я думаю, что со временем это противостояние ослабнет, но это произойдёт лишь в том случае, если соционическая типология приобретёт по-настоящему научный статус. Пока же она ближе к искусству, чем к науке.

Соционики нарисовали много человеческих типов, но эти типы имеют скорее художественную ценность, чем научную. Можно сказать, что соционика лишь на полпути от искусства к науке. Этим объясняется неподдельный интерес многих людей к соционической типологии. Знакомство с нею доставляет людям эстетическое удовольствие.

Соционическая типология чрезвычайно обширна. Вот неполный её перечень: администратор, альтруист, аналитик, боец, вдохновитель, воспитатель, гуманист, дипломат, игрок, исполнитель, коллективист, компаньон, критик, лирик, манипулятор, маршал, мастер, мыслитель, наставник, организатор, оценщик, политик, посредник, предприниматель, председатель, разведчик, систематик, советчик, творец, утешитель, хранитель, энтузиаст и т. д. Мы имеем здесь дело с целой галереей соционических образов! Описание каждого из них, бесспорно, не лишено интереса.

Не могу удержаться, чтобы не привести кое-какие примеры из соционических сочинений, помещённых на сайте http://ru. laser. ru/socion/references/gulenko/school/portraits/te. html.

Администратор: «Напористый и работоспособный человек. Большой труженик. Работает столько часов в сутки, сколько требует дело, которым занимается. Борец за качество, надежность и продуктивность труда. Всегда ищет смелое, нестандартное технологическое решение. Имеет склонность к рационализаторской деятельности. Рачительный и экономный хозяин. Предусматривает, как лучше распорядиться вещами или продуктами. Делает заготовки. Умело эксплуатирует технику. Обладает исключительно практическим складом ума. Все оценивает с точки зрения целесообразности и полезности. Учит людей, как жить с умом, не растрачивать свои способности попусту».

Исполнитель: «Исполнители, как правило, принимают существующие ограничения и, не задавая вопросов, делают то, что требуется. Ещё одно название этой роли – Человек Компании. Это не просто человек, который делает или организует что-либо, а человек, действительно работающий на компанию и в меньшей мере преследующий свои личные интересы. Исполнители принимают поставленные перед ним цели, которые становятся частью их морального кодекса, и придерживаются их при выполнении работы. У них никогда не возникает вопросов в связи с тем, что работа не может быть выполнена потому, что она им не нравиться или не вызывает интереса».

Предприниматель: «Хорошо видит возможности новых дел. Знает, как повернуть дело так, чтобы оно приносило ощутимую выгоду. Критикует тех, кто занимается, с его точки зрения, бесполезными теориями. Предприимчив и лёгок на подъём. Часто увлекается динамическими видами спорта – походами, туризмом, альпинизмом, бегом и т. п. Не боится командировок и переездов но новые места. Смело выдвигает деловую инициативу и настойчиво добивается её реализации. Если возможности проекта исчерпаны, быстро переключается на новое направление. Умеет обращаться с финансами. Свои денежные средства стремится держать в обороте, играя на разнице цен. Сосредоточивает в своих руках основные рычаги материальной заинтересованности».

Критик: «Хорошо чувствует расстановку сил. Быстро улавливает, кто силён, а кто слаб, на кого можно надавить, а кого лучше не трогать. Нащупывает слабые места людей, с которыми близко знаком. Воздействуя на болевые точки, меняет их поведение в выгодную для себя сторону. Сам попыткам прямого нажима не подчиняется. Ловко уворачивается. Умеет за себя постоять. Бурно реагирует, когда его ограничивают в выборе. Командует теми, кто менее решителен и менее уверен в себе. С более сильным партнером общается на равных. Всегда найдет способ, как обратить на себя внимание».

Лирик: «Хорошо разбирается в закономерностях эмоциональной жизни людей. Умеет в нужный момент, когда человек находится в хорошем расположении духа, обратиться с просьбой, так что ему трудно отказать. Тонко реагирует на смешное в жизни. Любит юмор. Шутит, дурачится, тормошит близких людей, вызывая у них положительные эмоции разными способами. Миролюбив. Не переносит ссор между близкими людьми.

Легко идет на примирение, с готовностью принося себя в жертву ради погашения конфликта. Внутренне тревожен. Много переживает, но прячет волнение и плохое настроение за мягкой улыбкой».

Так тянет или не тянет соционика на научный статус? На художественный – бесспорно, а с научным – у неё ещё всё впереди.

4.2. 4.2. Нейролингвистическое программирование

У нейролингвистического пограммирования (НЛП) много теоретиков – Д. Гриндер, Р. Бендлер, Д. О'Коннор, Д ж. Сеймор, Я. Мак-Дермотт, Р. Дилтс, Д. Гордон, М. Холл, Р. Прайер, В. Бернард, Г. Олдер, Б. Хезер и мн. др.

А что это такое – НЛП? Вот какое его определение можно найти у Джона Стивенса во введении к книге Ричарда Бендлера и Джона Гриндера «Из лягушек – в принцы», вышедшей в США в 1978 году: «НЛП – это ясная и эффективная модель человеческого внутреннего опыта и коммуникации» (Бендлер Ричард, Гриндер Джон. Вводный курс НЛП-тренинга. М.,1995. С. 9).

Очевидно, для авторов этой книги со сказочным названием это определение представляется «ясным», но мы посмотрим, как определяют НЛП другие авторы. Например, Джозеф О'Коннор и Джон Сеймор. В книге «Введение в нейролингвистическое программирование. Новейшая психология личного мастерства» они пишут: «НЛП – это искусство и наука о совершенстве, результат исследования того, как выдающиеся люди в различных областях деятельности достигали своих выдающихся результатов» (О'Коннор Джозеф, Сеймор Джон. Введение в нейролингвистическое программирование. Новейшая психология личного мастерства. М., 1996. С. 11).

Вот это уже более ясное определение НЛП. НЛП – это моделирование человеческого совершенства. Не больше и не меньше! Если же дать определение подлиннее, то НЛП – это наука и искусство (одновременно!) о достижении нашего личного успеха на примере жизни выдающихся людей.

Как и полагается, НЛПисты сулят своим поклонникам золотые горы. Вот, например, от каких напастей с помощью НЛП можно освободить людей с помощью НЛП-сеансов: «Используя принципы НЛП можно описать любую человеческую активность весьма детальным образом, что позволяет производить легко и быстро глубокие и устойчивые изменения этой активности. Вот некоторые из вещей, которые вы (т. е. мы с вами, если обратимся к специалистам по НЛП. – В. Д.) сможете научиться делать: 1. Излечивать фобию и другие неприятные ощущения меньше, чем за час. 2. Помочь низкообучаемым детям и взрослым преодолеть соответствующие ограничения – часто меньше, чем за час. 3. Устранять нежелательные привычки – курение, пьянство, переедание, бессонницу – за несколько сеансов. 4. Производить изменения в интеракциях, имеющих место в супружеских парах, семьях и организациях, чтобы они функционировали более продуктивно. 5. Излечивать соматические заболевания (и не только те, которые принято считать “психосоматическими”) за несколько сеансов» (Владиславова Н. К вопросу о корнях нейролингвистического программирования в психологическом и психотерапевтическом наследии Запада: . spb. ru/banner/href. php3?nlp&354776831).

Как же устоять человеку против таких посул? Но в чём же суть методики НЛП? Вот как объясняет происхождение НЛП Надежда Владиславова: «Нейролингвистическое программирование возникло в 70-х годах в США как коммерческая практика с мощно действующими техниками… Потребителю на рынке услуг всегда более или менее безразлична теория метода, который ему предлагают, его запрос – только на результат, на эффект. Потребности в создании основательной теории НЛП просто не возникало. Да и не могло тогда возникнуть: достоинства “товара” определяются его отличием от других, подобных. В теории же, как правило, важна родословная и преемственность. Беда также в том, что написать теоретическое обоснование этому новому направлению психотерапии может только практик. Но последний настолько востребован в своём основном качестве, настолько удовлетворён результатами, что ему недосуг садиться и создавать научные разработки» (там же).

Теоретики НЛП сделали предметом своего исследования паттерны (модели) успешного поведения человека в обществе – такие модели, которые представлены в сознании людей, добивающихся успеха в жизни. Понятно, что они не могли при этом обойтись без изучения подобных паттернов у выдающихся людей, которые потому и стали выдающимися, что своею жизнью подтвердили наличие в их голове эффективных установок на успех.

В 1978 году Ричард Бендлер и Джон Гриндер опубликовали свою книгу «Из лягушек – в принцы (Вводный курс НЛП тренинга)». Она имела ошеломляющий успех. С этого времени начинается триумфальное шествие НЛП сначала по Америке, а потом и по Европе. В настоящее время НЛП-тренинги в США вошли в повседневную практику огромного числа специалистов. Такова тяга людей к успеху!

Главная цель НЛП – программировать людей на успех. Только и всего! Как же это делают НЛПисты? В книге Д. О'Коннора и Д. Сеймора «Введение в нейролингвистическое программирование» читаем: «В этой книге описаны различные модели совершенства, которые НЛП построило в коммуникации, бизнесе, образовании и терапии. Наш подход является практическим, он приносит результаты и оказывает влияние в самых различных областях человеческой деятельности… НЛП – вещь практическая. Это набор моделей, умений и технологий для того, чтобы мыслить и действовать эффективно в этом мире. Цель НЛП – быть полезным, расширять ваши выборы и делать жизнь лучше. Самыми важными вопросами о том, что вы нашли для себя в этой книге, являются: “Полезно ли это? Это работает?”. Найдите то, что оказывается полезным, и то, что работает, испытав это на себе. Ещё важнее обнаружить, где это НЕ работает, и изменять это до тех пор, пока оно не станет работать. В этом дух НЛП» (там же).

Мы видим здесь вполне полезные советы. Можно найти и такие: «Первая рамка – ориентация на результат, а не на проблемы. Это означает, что вы ищете то, к чему стремитесь, находите необходимые решения и используете их для продвижения к своей цели. Ориентацию на проблемы обычно называют “рамкой обвинения”. Заключается она в тщательном анализе причин того, что что-то идёт не так, как нужно. Это означает вопросы типа “Почему у меня возникла эта проблема? Как это меня ограничивает? Чья это ошибка?”. Такого рода вопросы редко приводят к чему-либо полезному. Постановка таких вопросов заставит вас чувствовать себя ещё хуже, и никак не продвинет вас к решению проблемы. Вторая рамка заключается в том, чтобы задавать вопрос “как?”, а не “почему?”. Вопрос “как?” приведёт вас к пониманию структуры проблемы. Вопрос “почему?”, вероятнее всего, поможет найти оправдывающие обстоятельства и причины, ничего не изменяя. Третья рамка – это обратная связь вместо неудачи. Не существует такой вещи, как неудача, существуют результаты… Четвёртая рамка заключается в том, чтобы рассматривать возможность, а не необходимость. И снова это лишь изменение точки зрения. Сосредоточьтесь на том, что вы можете сделать, на имеющихся возможностях, а не на ограничивающих вас обстоятельствах. Зачастую барьеры оказываются не столь неприступными, как казалось вначале» (там же).

Но почему же до сих пор НЛП не признаётся за науку? Почему его не рассматривать как одно из направлений в этике? Что мешает это сделать? Очевидно, в нём не хватает подлинно нравственного отношения одного человека к другому. НЛП направлено на моделирование поведения, приводящего к обогащению любой ценой – включая пренебрежение истиной. Человек, усвоивший догмы НЛП, стремится к цели, сметая на своём пути любые препятствия. Он подобен трактору, водитель которого не видит вокруг себя ничего, кроме своего пункта назначения, где его ждёт чуть ли не царство небесное.

4. 2. 5. Квазикультурология

4.2. 5.1. Антропогеническая теория Б. Ф. Поршнева и Б. А. Диденко

Борис Фёдорович Поршнев и Борис Андреевич Диденко – авторы весьма оригинальной теории антропогенеза. В её основе лежит две идеи – людоедская (каннибаллическая, адель-фофагическая) и видовая. Первая состоит в утверждении, что наши предки поедали своих собратьев, а вторая – в том, что современное человечество произошло от четырёх видов.

Переход нашего животного предка к человеку вовсе не истолковывается Б. Ф. Поршневым и Б. А. Диденко как его движение ко всё более и более культуросозидательной, преобразующей, творческой деятельности, которая и отдалила его в конечном счетё от царства животных. В первобытных людях они видят главным образом не людей, а особых животных. Вот почему нет ничего удивительного в том, что привычную эволюционную схему перехода обезьяны в человека Б. Ф. Поршнев расценивал как самообман. Он писал: «Принято же излагать дело так: “формирующиеся люди” четвертичной эпохи – это как бы смесь свойств обезьяны и человека в тех или иных пропорциях, некие дроби между двумя целыми числами. Ничего третьего. Становление человека – это нарастание человеческого в обезьяньем. От зачатков, зародышей до полного, доминирования общественно-человеческого над животно-зоологическим. Эта схема – самообман» (Поршнев Б. Ф. О начале человеческой истории. М.: Мысль, 1974: http://lib. ru/HISTORY/PORSHNEW/ paleopsy. txt).

Если «нарастание человеческого в обезьяньем» – самообман, то сразу возникает вопрос: что сделало нашего обезьяньего предка Homo sapiens'ом? «Это, – отвечает Б. А. Диденко, – умерщвление и поедание части представителей своего собственного вида. Она-то и привела к возникновению рода человеческого – Homo sapiens» (Диденко Б. Цивилизация каннибалов. Человечество как оно есть. М.: ТОО «Поматур», 1999. С. 8).

Выходит, своим появлением на мировой арене люди обязаны… людоедству.

Главный аргумент, позволивший Б. А. Диденко сделать такое сенсационное заявление, состоит в указании на неимоверную человеческую жестокость, по накалу которой люди оставили позади себя многих других особей. Как объяснить этот факт? Почему это так? Да потому, что неимоверная жестокость перешла к людям по наследству от их предков-людоедов.

Чтобы развеять сомнения в чудовищной жестокости их потомков, Б. А. Диденко пишет в самом начале своей книги «Цивилизация каннибалов»: «Беспредельная жестокость, столь ярко и щедро демонстрируемая человечеством, не имеет аналогий в мире высших животных. Но в то же время она странным, парадоксальным образом сопоставима – вплоть до буквальных совпадений – с нравами, царящими в жизни существ, весьма далеких от рассудочных форм поведения: насекомых, рыб, и даже примитивных организмов, типа бактерий, вирусов. “Человек разумный” ведёт себя нисколько не “умнее” пауков в банке. По отношению же к среде своего обитания – Земле – “цивилизованное” человечество ничем не лучше канцера “метастазийно-го” типа. Что же кроется за этим невероятным, но очевидным совпадением?! Ещё один эффектный образчик того, что крайности сходятся?! Или это всё же не что иное, как вопиющее и знаменательное свидетельство того, что человек и его разумность не совсем естественно совмещаются и далеко не идеально подходят друг другу? Уж не взвалил ли человек на себя непосильную ношу? И не раздавит ли его бремя разума?! И в чём причина патологической жестокости “царя природы” в отношении к себе подобным? Более 14,5 тысяч войн при четырёх миллиардах убитых. За всё историческое время в общей сложности насчитывается всего лишь несколько “безвоенных” лет. Люди практикуют 9 видов насилия при 45 их разновидностях – и эти цифры, судя по всему, устаревают, точно так же, как и “набранное” количество войн. Всю эту чудовищность существования и “сосуществования” человеческих популяций невозможно понять без выяснения причин её возникновения. Идея отчуждения человека от Природы, провозглашение его “венцом творения” с передачей в его ведение и безраздельное пользование всего доступного ему мира живой природы и ресурсов Земли – всё это явилось, наверное, первым в истории “идеологическим заблуждением” человечества. И сейчас пришло время расплачиваться за эту совершенно необоснованную идею верховенства человека с одновременным провозглашением себя “царём природы” со всеми полномочиями наглого и жестокого самозванца» (там же. С. 3).

Спору нет, много кровинушки испили наши предки, много душ загубили своей чудовищною жестокостью, да и по сей день они продолжают это делать. Но разве можно свести всё многообразие причин, лежащих в основе человеческой жестокости, к дурному, адельфофагическому, наследству, даже если его и признать за аксиому? За выведением человеческой жестокости из наследственной адельфофагии у авторов анализируемой теории антропогенеза стоит явная, бросающаяся в глаза гиперанимализация человеческой истории и чуть ли не полное игнорирование социокультурной природы человека.

В качестве главного археологического доказательства, подтверждающего социокультурную теорию антропогенеза, обычно показывают примитивные орудия труда, которыми пользовались древнейшие люди, а в какой-то мере даже и предлюди. Вот что по этому поводу пишет Б. Ф. Поршнев: «Итак, “орудия труда” в нижнем и среднем палеолите были чисто природными новообразованиями – средствами разделки останков крупных животных и абсолютно ничем более» (Поршнев Б. Ф. О начале человеческой истории. М.: Мысль, 1974: http://lib. ru/HISTORY/ PORSHNEW/paleopsy. txt).

Выходит, не было никаких искусственных орудий труда у наших предков! Своим очеловечением они обязаны вовсе не культуросозидательной деятельности, а людоедству. Вот почему процесс перехода обезьяны в человека – процесс не социокультурный, а исключительно биологический. Он может быть объяснён при помощи исключительно биологических понятий: этот переход произошёл потому, что наши предки освоили особый «образ питания» – каннибализм.

Б. В. Поршнев писал: «Для объяснения всего этого вполне достаточно биологических понятий, хоть мы и встретились с весьма своеобразным вариантом животного царства. Как можно видеть, такая реконструкция образа питания троглодитид действительно требует обособления их в зоологической систематике в особое семейство, так же как и обратно – выделение такого семейства по морфологическим признакам побуждает найти и эту специфическую его экологическую характеристику» (там же).

Итак, гипертрофия анимализационной природы предков человека и его потомков за счёт очевидного игнорирования социокультурной подоплёки, лежащей в основе перехода наших животных предков в людей, – вот методологическая основа теории антропогенеза Б. Ф. Поршнева-Б. А. Диденко.

Б. А. Диденко разделил человечество на четыре вида: «Человечество, таким образом, представляет собой поэтому не единый вид, но уже – семейство, состоящее из четырёх видов, два из которых необходимо признать хищными, причём с противоестественной ориентацией этой хищности (предельной агрессивности) на других людей. Хищность определяется здесь как врождённое стремление к предельной или же чудовищно сублимированной агрессивности по отношению к другим человеческим существам… Первый вид (хищный!) – это палеоантропы (или неотроглодиты), предельно близкие к своему дорассу-дочному предшественнику, “биологическому прототипу” – подавлявшему с помощью интердикции волю сородичей и убивавшему их. Это мрачные злобные существа, зафиксированные в людской памяти с самых ранних времен, в частности, в дошедших до нас преданиях о злых колдунах-людоедах. Второй вид (также хищный) – это суггесторы, успешно имитирующие интердиктивные действия “палеоантропов”, но сами всё же не способные противостоять психическому давлению последних. Третий вид (уже нехищный) – диффузный. Это те самые сугге-ренды, не имеющие средств психологической защиты от воздействия жутких для них, парализующих волю к сопротивлению импульсов интердикции. Это – “человек разумный”. Четвёртый вид – это неоантропы, непосредственно смыкающиеся с диффузным видом, но сформировавшиеся несколько позднее. Они более продвинуты в направлении сапиентации, оразумления, и способны – уже осознанно – не поддаваться магнетизирующему психологическому воздействию интердикции. “Неоантропов” следует считать естественным развитием диффузного вида в плане разумности» (там же. С. 42–43).

Раз человечество в видовом отношении неоднородно, то, стало быть, и отношение к разным его видам должно быть разнородным. Так, по поводу хищных видов Б. А. Диденко пишет: «К хищным видам не применимы основные человеческие качества: нравственность, совесть, сострадание. Эти существа привносят в мир бесчеловечную жестокость, бесчестность и бессовестность. Поэтому с гуманистической позиции их нельзя, в принципе, называть людьми. Это жестокие и коварные животные, хотя и весьма умные. И если уж называть вещи своими именами, то правильнее всего будет определить представителей хищных человеческих видов, как хищные гоминиды. Или, ещё более точно, палеоантропы (неотроглодиты) – это сверхживотные (superammal'bi), а подражающие, “вторящие” им суггесторы-манипуляторы – это как бы некие оборотни, или псевдолюди» (там же. С. 46).

Не буду здесь выступать с речами, осуждающими нашего теоретика человеческого видообразования. Всё дело в том, что его книги написаны, что называется, кровью сердца. Они родилась не от хорошей жизни. Более того, антропологическая типология Б. А. Диденко на примере, увы, достаточно большого числа людей находит своё действительное подтверждение. Но дело тут не в антропогенезе, который, к сожалению, не может претендовать на подлинную научность в том виде, как он представлен в теории Б. Ф. Поршнева-Б. А. Диденко, а в тех социокультурных условиях, которые порождают из поколения в поколение всё новых и новых «суперживотных» и «псевдолюдей».

Несмотря на то, что свою книгу «Цивилизация каннибалов» Б. А. Диденко закончил надеждой на «ниспровержение хищников» (так называется её последняя глава), каждый понимает, что до их подлинного ниспровержения никому из ныне живущих, по крайней мере, дожить не придётся. Видно, человечество слишком молодо, чтобы ниспровергнуть «хищников» в ближайшей перспективе. Это произойдёт только тогда, когда культурная эволюция охватит подавляющую часть человечества, когда доминировать в обществе начнут неоантропы, а не суперанималы.

У Б. А. Диденко мы находим такую характеристику неоантропов, что трудно удержаться от искушения, чтобы не причислить к ним самого себя. Он писал: «Неоантропы – это люди в истинном, насколько это возможно, смысле этого слова, и с учётом, конечно же, конкретных жизненных условий и выбранного личностью пути… Неоантроп – человек, духовно эволюционирующий – непосредственно смыкается с диффузным видом, представляя собой его дальнейшее развитие: продвижение по пути разумного поведения. Основным видовым отличием неоантропа является его способность – генетически закреплённая предрасположенность – к самокритичному мышлению (а в идеале – и к поведению), которое является не только совершенно самостоятельной формой мышления, но и, кроме того, необходимым условием ЧЕЛОВЕЧНОСТИ, как таковой, прихода к ней без внешнего научения, и даже, наперекор хищному воздействию» (там же. С. 93).

4.2. 5.2. Квазихронология А. Т. Фоменко

Анатолий Тимофеевич Фоменко – заведующий одной из математических кафедр МГУ, профессор и академик РАН, взявшийся за переиначивание хронологии всей мировой истории. Чтобы понять масштаб сенсационности его «новой хронологии», приведём для начала хотя бы такое его заявление: «В наших работах мы привели аргументы в пользу гипотезы, что исторический Великий Новгород это на самом деле Владимиро-Суздальская Русь, а знаменитое Ярославово дворище это город Ярославль на Волге. А в том городе, который стоит на реке Волхов и сегодня выдается за древний летописный Великий Новгород, не было ничего того, о чём сообщают летописи, говоря о Великом Новгороде» (В. Л. Янин, академик РАН, зав. кафедрой археологии исторического факультета МГУ. «Зияющие высоты» академика Фоменко» // ВЕСТНИК РОССИЙСКОЙ АКАДЕМИИ НАУК, том 70, № 5, с. 387–392 (2000): http://www. ibmh. msk. su/vivovoco/VV/journal/vran/antifoam. HTM)

Любовь к хронологии А. Т. Фоменко привил М. М. Постников, который читал в 70-х годах на мехмате МГУ, где учился А. Т. Фоменко, спецкурс по многотомному труду народовольца Николая Морозова «Христос». За террористическую деятельность его автор провёл не один десяток лет в Петропавловской тюрьме, где он и написал упомянутый труд. Он был посвящен пересмотру мировой хронологии. В основе его методики лежали наблюдения за затмениями, которые имели место в прошлом и которые он связывал с теми или иными событиями древней истории. Что же оказалось? События, описанные в «Библии», например, пришлось отнести, как это ни неожиданно звучит, к IV веку н. э. Между тем в общепринятом мнении они датируются намного более давним временем. Так, жизнь царя Соломона приблизительно датируется Х веком до н. э., а уж такие события, как, например, плавание Ноя в своём ковчеге, уходят в незапамятную древность.

Вдохновлённый сенсационными «открытиями» Н. Морозова, Н. Т. Фоменко вместе с М. М. Постниковым, А. С. Мищенко и другими энтузиастами «новой хронологии» принялся за математическое, кибернетическое и астрономическое моделирование истории. Результаты оказались поразительными: оказалось, например, что Израильское царство, появившееся после смерти Соломона, Древняя Греция, Древний Рим и Византия существовали параллельно друг с другом, в одно и то же время, что Христос родился в 1054 году после Р. Х., что Палестина находится не на Ближнем Востоке, а в Италии и т. д.

По поводу «параллельности» Древней Греции и Византии М. М. Постников и А. Т. Фоменко писали ещё в 1980 г.: «Шесть последних афинских царей (традиц. дата 1182–1070 гг. до н. э.) параллельны шести последним императорам Византии (13411453 гг. н. э.)» (Постников М. М., Фоменко А. Т. Новые методики статистического анилиза нарративно-цифрового материала древней истории. М., 1980). Таких параллелей они нашли очень много. Вот ещё две из них: «1. Империя. Карла Великого от Пипина Геристальского до Карла Толстого (681–887 гг.) параллельна начальной струе потока Восточной Римской империи (333–527 гг.). 2. Начальный отрезок средневековой Римской (Германской) империи (от 962 г. до 1254 г.) параллелен Римской империи II (82 г. до н. э. – 217 г. н. э.)» (там же).

В 80-х годах А. Т. Фоменко разошёлся с М. М. Постниковым и А. С. Мищенко, но у него появились новые сотрудники (в частности, Г. В. Носовский). Он продолжал заново «творить историю» и в последующие годы. С началом же «перестройки» у фоменковской «новой хронологии» появилось второе дыхание, поскольку она настежь открыла двери для всякой паранаучной и квазинаучной дури. Очевидная несуразность этой «истории» не помешала ей завоевать широкую популярность среди публики, падкой до сенсаций.

В полемику с А. Т. Фоменко пришлось вступить серьёзным учёным – В. Л. Янину, А. А. Зализняку, Ю. Н. Ефремову, Ю. А. Завенягину и др. Так, акад. Валентин Лаврентьевич Янин, занимающий должность заведующего кафедрой археологии в МГУ и прославившийся своими исследованиями новгородских берестяных грамот, указал А. Т. Фоменко на его элементарное невежество в области методологии исторических наук. Ему пришлось, в частности, доказывать научную ценность дендрохро-нологического метода, помогающего датировать исторические события по годичным кольцам у деревьев.

В. Л. Янин писал: «Почему мы можем говорить о точности данных дендрохронологии? Ежегодное изменение солнечной активности отражается абсолютно на всех деревьях, произрастающих на Земле. Легче всего проследить течение времени по годичным кольцам деревьев-долгожителей, например секвойи, растущей полторы тысячи лет. В Новгороде нам было гораздо труднее. Но настилы деревянных мостовых, которые со временем накладывались друг на друга (в иных местах нами раскопано до тридцати настилов), позволили создать единую хронологическую шкалу. Она впоследствии тщательно проверялась с данными о древних датированных постройках, а для более позднего времени – изучением деревьев-долгожителей в современных лесах» (там же).

«С фоменковским опровержением дендрохронологии всё ясно, – иронизировал в этой же статье В. Л. Янин. – А вот “лингвистический” метод академика (А. Т. Фоменко. – В. Д.) может самостоятельно развить каждый. Попробуем, например, выяснить, где находились библейские Тир и Сидон. Тир поначалу, конечно же, был в Молдавии (Тирасполь), а затем переместился в Албанию (Тирана). С Сидоном ещё проще – это же австралийский Сидней, столица будущей летней Олимпиады 2000 года! С помощью Фоменко можно легко доказать, что мусульманский бог на самом деле происходил из Польши (аллах – ал-лях). Но это же полный бред! – резонно скажете вы. Но именно это и называется математическим методом оплодотворения истории» (там же).

Известный лингвист Андрей Анатольевич Зализняк опубликовал в «Вопросах языкознания» (2000, № 6) статью «Лингвистика по А. Т. Фоменко». Вот её начало: «Новое учение» А. Т. Фоменко (далее – А. Т. Ф.) о всемирной истории (изложенное в его единоличных трудах или в соавторстве с Г. В. Носовским) ошеломляет. Одних – невероятной смелостью мысли, не побоявшейся отвергнуть практически всё, что полагало о своей древней истории человечество до сих пор, и открыть миру доселе неведомую – совершенно иную – историю Египта, Греции, Рима, Англии, Европы в целом, России и, по сути дела, всех вообще стран, других – невообразимым нагромождением нелепостей» (Зализняк А. А. Лингвистика по А. Т. Фоменко // Вопросы языкознания, 2000, № 6: . lseptember. ru/ rus/2001/16/5_11. htm).

«Лингвистический» метод А. Т. Фоменко, ироническую характеристику которого мы уже слышали из уст В. Л. Янина, А. А. Зализняк разнёс в пух и прах. Он писал: «К сожалению, здесь я вынужден сразу же прямо и безоговорочно заявить: лингвистические и филологические построения А. Т. Ф. находятся на уровне самого примитивного и невежественного дилетантизма. Лингвистические ошибки, которые допускает А. Т. Ф., столь грубы, что в математике им соответствовали бы, например, ошибки в таблице умножения… Вот рассуждение, которым авторы НХ (новой хронологии. – В. Д.) подкрепляют свой тезис о том, что Лондон прежде стоял на Босфоре: “Мы считаем, что первоначально “рекой Темзой” назывался пролив Босфор. По поводу Темзы добавим следующее. Это название пишется как Thames. События происходят на востоке, где, в частности, арабы читают текст не слева направо, как в Европе, а справа налево. Слово пролив звучит так: sound. При обратном прочтении получается DNS (без огласовок), что, может быть, воспринималось иногда как TMS – Темза”. Человек, знакомый хотя бы с начатками науки о языке, конечно, просто не поверит, что эта галиматья может быть написана всерьёз. “Это пародия? Для капустника?” – спросит он» (там же).

Очевидно, можно было бы принять «новую хронологию» А. Т. Фоменко за шутку, но её автор – академик РАН, да к тому же относится к критике в свой адрес крайне болезненно, всерьёз полагая, что никакого татаро-монгольского ига на Руси не было и что Иисус Христос родился в 1054 году. Вот какие события, с его точки зрения, произошли в XI (одиннадцатом!) веке:

«2. 1. Иисус Христос. Главное религиозное событие XI века – появление Иисуса Христа, его жизнь и распятие. Распят, вероятно, в Новом Риме = Константинополе = Иерусалиме.

2. 2. Начало новой эры в 1053 году. “Нулевым годом новой эры” был, скорее всего, 1053 год н. э. Впрочем, в некоторых поздних документах эту дату могли округлять и считать за “нулевой год” примерно 1000 год н. э. В 1054 году н. э. вспыхивает знаменитая сверхновая звезда, описанная в Евангелиях как Вифлеемская звезда.

2. 3. Смерть Иисуса в конце XI века. Возможно – примерно в 1085 году н. э., через 31–33 года после “нулевого года”, совпадающего с 1053 годом н. э.

2. 4. Распятие Христа в Новом Риме на Босфоре. Распятие Иисуса Христа происходит, вероятно, в Новом Риме на Босфоре. В городе, который именно в ту эпоху стал новой столицей Византийской империи. Этот же город называли Иерусалимом, а также Троей» (Носовский Г. В., Фоменко А. Т. Математическая хронология библейских событий. М., 1997. C. 346).

4.2. 5. 3. Квазитеория симулякров Ж. Бодрийяра

Жан Бодрийяр (1929–2007) начал свою взрослую жизнь с изучения истории немецкой литературы. От него он перешёл к переводам Карла Маркса и преподавательской работе в университете в Нантерре. Он был участником событий мая 1968 года. Преподавал социологию в Парижском университете. Он написал много книг: «Система вещей» (1966), «Символический обмен и смерть» (1976), «Забыть Фуко» (1977), «В тени молчаливого большинства» (1982), «Америка» (1986), «Прозрачность зла» (1990) и мн. др. В отличие от других французских философов-постмодернистов (Ж. Дерриды, Ж.-Ф. Лиотара, Ж. Делёза и др. (См.: Харт К. Постмодернизм. М., 2006), работы которых написаны «тёмным стилем», книги Ж. Бодрийяра изложены более или менее ясным языком.

Ж. Бодрийяр стал певцом апокалипсиса современной культуры вообще и современной политики в частности. Он подхватил, таким образом, апокалиптическую традицию в культурологии, идущую от Освальда Шпенглера. Красной строкой в его работах проходит мысль, которая льётся на сознание разрушителей как бальзам на душу, о том, что чуть ли не вся современная культура превращается в помойку, а её носители – в отбросы.

В статье «Город и ненависть» Ж. Бодрийяр выразил её так: «Вся биосфера целиком в пределе грозит превратиться в некий архаический остаток, место которого – на помойке истории. Впрочем, сама история оказалась выброшенной на собственную помойку, где скапливаются не только пройденное нами и отошедшее в прошлое, но и все текущие события; не успев закончиться, они тут же лишаются всякого смысла в результате демпинга средств массовой информации, способных превратить их в субстанцию, непосредственно готовую для употребления, а затем и в отбросы. Помойка истории превратилась в информационную помойку… Люди становятся отбросами своих собственных отбросов – вот характерная черта общества, равнодушного к своим собственным ценностям, общества, которое само себя толкает к безразличию и ненависти. У ненависти нет истории, она характерна для конца социальности и конца истории» (Бодрийяр Ж. Город и ненависть: http://www. ruthenia. ru/logos/number/1997-9. htm).

Бодрийяризм представляет собою апокалиптическую форму нигилизма. В отличие от релятивного нигилизма, который, как тургеневский Базаров, отрицает настоящее для созидания будущего, апокалиптический нигилизм отрицает его ради самого этого отрицания. В будущем он видит в конечном счёте лишь вселенскую катастрофу, абсолютную пустоту.

Ведущий лейтмотив книг Ж. Бодрийяра – симулякризация всей культуры (симулякр значит по-французски подобие). Вся культура превращается у их автора в симулякр, в её подделку, в её иллюзию. Она, по Ж. Бодрийяру, – пародия на подлинную культуру, а участники этой пародии, хотим мы того или не хотим, – все мы, потому что все мы стали носителями не подлинной культуры, а её симулякра.

Сочиняете вы, скажем, стихи, и воображаете себя настоящим поэтом. Но на самом деле, вы лишь симулируете деятельность настоящего поэта. Пишете вы научную статью и воображаете себя учёным. На самом же деле, вы лишь симулируете деятельность настоящего учёного. Занимаетесь вы политикой и думаете о себе, что вы политик, но в действительности никакой вы не политик, а симулянт, делающий вид, что вы – настоящий политик и т. д.

Сильно сказано! Эти слова вполне справедливы по отношению к огромному числу людей. Но можно ли грести всех под одну гребёнку? Можно ли представить себе всё современное человечество как сборище симулянтов?

Превращать труд рабочих, которые строят нам дома, крестьян, которые нас кормят, и т. д. в сплошных симулянтов сумел только французский философ-постмодернист Жан Бодрийяр. Этим он и прославился. Этим он и отвоевал себе место в истории.

В «Символическом обмене и смерти» Ж. Бодрийяр похоронил не только искусство, но и производство материальных ценностей. В главе «Конец производства» он торжественно провозглашает: «Перед нами – конец производства…» (там же. С. 58).

На медленную смерть Ж. Бодрийяр обрёкает и науку, поскольку она теперь вовсе не основывается на изучении объективной реальности, а является результатом соглашения учёных с господствующей идеологией, которая, как и всё прочее, тоже вымирает. «Наука, – глубокомысленно утверждает он, – как и любой другой дискурс, организуется по конвенциональной логике, но, как и всякий идеологический дискурс, требует себе для оправдания какой-нибудь реальной, “объективной” референции, опоры в том или ином субстанциальном процессе» (там же. С. 133).

Иначе говоря, наука лишь симулирует опору на изучение объективной действительности, а на самом деле она опирается на «конвенциональную логику»! Непонятно только: каким образом она совершила в ХХ веке грандиозную революцию, если опиралась не на реальные факты, а на «конвенциональную логику»?

В симулякров сейчас превратилась вся сильная половина человечества – мужчины, ибо они феминизировались. А женщины в свою очередь маскулинизировались.

К чему же мы пришли? К обществу бесполых. «Всё бесполо, – констатирует этот немаловажный факт Ж. Бодрийяр, – зато всё сексуализировано. Утратив свою особость, мужское и женское тоже получают возможность безграничного посмертного существования» (там же. 187).

Йохан Хёйзинга объявил всю нашу жизнь игрой (см. его в кн.: Homo ludens. Человек играющий. СПб., 2007), а основная идея книги «Символический обмен и смерть» Ж. Бодрийяра – показать, что вся наша жизнь есть симулякр. Невесёлые нам достались времена! Ж. Бодрийяр не оставляет нам никакой надежды на подлинное существование.

Мы живём в царстве симулякров. Верующие в бога сейчас симулируют свою веру в бога, а учёные – свой поиск истины. Художники симулируют художественное творчество, а политики – защиту социальных интересов своих избирателей. Мужчины симулируют женщин, а женщины – мужчин. Симуляции подверглись и моральные ценности: мы симулируем доброту, мы симулируем щедрость, мы симулируем своё жизнелюбие и т. д.

Что же мы имеем в результате? Бодрийяризм. Его суть – подмена реальной действительности на виртуальную, симуляционную, но эту подмену его творец приписывает всем современным людям, которые обмениваются между собою, с его точки зрения, не подлинными ценностями, а лишь символическими, а стало быть, живут не настоящей жизнью, а лишь её подобием (иначе говоря, их подлинную суть составляет смерть). Вот почему свой основной «политэкономический» труд Ж. Бодрийяр и назвал «Символический обмен и смерть».

В книге «В тени молчаливого большинства или конец социального» Ж. Бодрийяр хоронит социальность. Под социальностью он имеет в виду стремление людей жить для других. Социальность предполагает ориентацию человека на жизнь в обществе, на служение ему, на стремление изменить это общество в лучшую сторону.

Современные люди в большинстве своём, утверждает в этой книге Ж. Бодрийяр, асоциальны. Вот почему социальность в наше время если не умерла совсем, то находится на последнем издыхании. Для большинства людей, которое он называет «молчаливым большинством», социальность умерла. Ей пришёл конец.

Ж. Бодрийяр заявляет: «Деполитизированные массы, судя по всему, находятся не по эту, а по ту сторону политического. Частное, низкое, повседневное, малозначимое, маленькие хитрости, мелкие извращения и т. д., по всей видимости, располагаются не по эту, а по ту сторону репрезентации. Массы, как выясняется, озабочены приведением в исполнение того смертного приговора политическому, который они вынесли, не дожидаясь исследований на тему “конца политики”» (там же. С. 49).

Политическую инволюцию «молчаливого большинства» Ж. Бодрийяр объясняет многолетним успехом государственных властей, которые с помощью вездесущих СМИ затюкали это большинство до полного равнодушия к политике.

Позволю себе усомниться в этом тезисе Ж. Бодрийяра: оно безмолвствует вовсе не столько от забитости, сколько от сознания личной беспомощности. Что же касается его молчания, то этому молчанию его научила многолетняя практика выживания (Молчание – золото), но пусть не обольщаются бодрийяристы насчёт «конца политики». Терпение «молчаливого большинства» небеспредельно.

Бодрийяровский образ «молчаливого большинства» соткан из черт, действительно присущих значительной части людей (деполитизированность, гиперконформизм, зацикленность на удовлетворении плотских потребностей и т. п.). Подобный образ у нас в своё время создал в своих очерках о мещанстве Максим Горький. Но всё дело в том, что Ф. Бодрийяр, в отличие от М. Горького, придал своему образу «молчаливого большинства» чуть ли не вселенский масштаб и полностью лишил его эволюционной перспективы.

В своё время Джулиан Хаксли заявлял о конце эволюции в царстве животных. Но его представители его не послушались. Почему же вслед за Ж. Бодрийяром мы должны поставить крест на эволюции людей?

4.2. 5. 4. Квазитеория конца истории Ф. Фукуямы

Фрэнсис Фукуяма – американец японского происхождения. В 1989 г. Ф. Фукуяма опубликовал в журнале «National Interest» статью со сногсшибальным названием – «Конец истории?». Это был его звёздный час. Пригрозив истории её концом, он запрыгнул в неё на белом коне в ореоле неслыханной славы. Она была перепечатана в тридцати странах.

Статья «Конец истории?» (1989) была написана Ф. Фукуямой в годы горбачёвской перестройки, когда дело уже шло полным ходом к вступлению нашей страны на «демократический» путь. Её автор обнаружил в этом приближающийся «триумф западной либеральной демократии» над «новейшим марксизмом», который он поставил на одну доску не только с большевизмом, но и с фашизмом.

«Триумф Запада, западной идеи очевиден, – уверенно заявлял Ф. Фукуяма, – прежде всего потому, что у либерализма не осталось никаких жизнеспособных альтернатив. В последнее десятилетие изменилась интеллектуальная атмосфера крупнейших коммунистических стран, в них начались важные реформы. Этот феномен выходит за рамки высокой политики, его можно наблюдать и в широком распространении западной потребительской культуры, в самых разнообразных её видах: это крестьянские рынки и цветные телевизоры – в нынешнем Китае вездесущие; открытые в прошлом году в Москве кооперативные рестораны и магазины одежды; переложенный на японский лад Бетховен в токийских лавках; и рок-музыка, которой с равным удовольствием внимают в Праге, Рангуне и Тегеране» (Фукуяма Ф. Конец истории?: http://www. liberal. ru/ article. asp?Num=45).

Отсюда делался вывод о «конце истории»: «То, чему мы, вероятно, свидетели, – не просто конец холодной войны или очередного периода послевоенной истории, но конец истории как таковой, завершение идеологической эволюции человечества и универсализации западной либеральной демократии как окончательной формы правления. Это не означает, что в дальнейшем никаких событий происходить не будет и страницы ежегодных обзоров “Форин Афферз” по международным отношениям будут пустовать, – ведь либерализм победил пока только в сфере идей, сознания; в реальном, материальном мире до победы ещё далеко. Однако имеются серьёзные основания считать, что именно этот, идеальный мир и определит в конечном счёте мир материальный» (там же).

В каком же смысле употребил здесь словосочетание «конец истории» его творец? В том смысле, что с уничтожением коммунизма человечество вступает в последнюю стадию своего политического развития – стадию либеральной демократии и глобализационного капитализма. В этой статье, стало быть, Ф. Фукуяма не только похоронил коммунизм, но и поставил крест на общественной эволюции: о какой общественно-экономической эволюции может идти речь, если ничего лучше Западной демократии и глобализационного капитализма нет и быть не может? Это «конец истории».

Ясно, что термин «конец истории» явно неудачен, но он вошёл в историю. С его помощью его творец устроил похороны коммунизму. В качестве венца общественной эволюции он провозгласил глобализационный капитализм американского образца.

При этом Ф. Фукуяма вовсе не осознаёт себя ретроградом. Он осознаёт себя больше оптимистом, чем пессимистом. Его оптимизм зиждется на вере в грядущую глобализацию, т. е. установление на Земле «нового мирового порядка» во главе с новой родиной его предков. Более того, он приобщает себя даже к наследникам Георга Гегеля, которого он открыл для себя через Александра Кожева (1902–1968) и который, по его мнению, тоже был теоретиком «конца истории», но по ошибке до сих пор воспринимается как предшественник К. Маркса.

Ф. Фукуяма писал: «Гегель полагая, что в некий абсолютный момент история достигает кульминации – в тот именно момент, когда побеждает окончательная, разумная форма общества и государства. К несчастью для Гегеля, его знают ныне как предтечу Маркса и смотрят на него сквозь призму марксизма; лишь немногие из нас потрудились ознакомиться с его работами напрямую. Впрочем, во Франции предпринималась попытка спасти Гегеля от интерпретаторов-марксистов и воскресить его как философа, идеи которого могут иметь значение для современности. Наиболее значительным среди этих французских истолкователей Гегеля был, несомненно, Александр Кожев, блестящий русский эмигрант, который вел в 30-х гг. ряд семинаров в парижской Ecole Pratique des Hautes Etudes» (там же).

Кроме Г. Гегеля, изложенного по А. Кожеву (Кожевникову), Ф. Фукуяма называет в качестве другого теоретика «конца истории» Макса Вебера (1864–1920). Он был оппонентом К. Маркса. Если последний выводил духовную надстройку общества из его экономического базиса, то М. Вебер, наоборот, выводил базис из надстройки. Он пытался это доказать на примере протестантистской этики, которая, благодаря её установке на аскетизм, обеспечила, по его мнению, её приверженцам безбедное существование. М. Вебер, как и его ученик Ф. Фукуяма, видел в капитализме завершение общественной эволюции.

Вслед за М. Вебером Ф. Фукуяма переворачивает К. Маркса с ног на голову и пишет: «Непонимание того, что экономическое поведение обусловлено сознанием и культурой, приводит к распространенной ошибке: объяснять даже идеальные по природе явления материальными причинами. Китайская реформа, например, а в последнее время и реформа в Советском Союзе обычно трактуются как победа материального над идеальным, – как признание того, что идеологические стимулы не смогли заменить материальных и для целей преуспеяния следует апеллировать к низшим формам личной выгоды. Однако глубокие изъяны социалистической экономики были всем очевидны уже тридцать или сорок лет назад. Почему же соцстра-ны стали отходить от централизованного планирования только в 80-х? Ответ следует искать в сознании элиты и её лидеров, решивших сделать выбор в пользу “протестантского” благополучия и риска и отказаться от “католической” бедности и безопасного существования. И это ни в коем случае не было неизбежным следствием материальных условий, в которых эти страны находились накануне реформы. Напротив, изменение произошло в результате того, что одна идея победила другую» (там же).

Что правда, то правда, экономической необходимости в реставрации капитализма в России не было, а вот идею о ней в считаные годы весьма успешно реализовали у нас самые бойкие ученики американских советологов.

Американский капитализм для Ф. Фукуямы, несмотря на некоторые его шероховатости, – перл создания. Он пишет: «Это не означает, что в Соединенных Штатах нет богатых и бедных или что разрыв между ними в последние годы не увеличился. Однако корни экономического неравенства – не в правовой и социальной структуре нашего общества, которое остаётся фундаментально эгалитарным и умеренно перераспределительным; дело скорее в культурных и социальных характеристиках составляющих его групп, доставшихся по наследству от прошлого» (там же).

Иначе говоря, в том, что разрыв между богатыми и бедными со временем становится в США всё больше и больше виноват не капитализм, а сами богатые и бедные. Чем же это не перл? Смею предположить, что богатые здесь чуть-чуть виновнее бедных, ибо на их стороне власть, которая могла бы в конце концов принять такое замечательное законодательство, которое окончательно превратило бы Америку в земной рай.

На этой оптимистической ноте мы и расстанемся со статьёй Ф. Фукуямы «Конец истории?». Тем более, что и сама эта статья написана в весьма оптимистичном духе. А причина одна. Вот как она формилируется её автором: «…события в Советском Союзе – “родине мирового пролетариата” – забивают последний гвоздь в крышку гроба с марксизмом-ленинизмом» (там же).

Вот где собака зарыта! Вот что он на самом-то деле имел в виду, говоря о «конце истории». Всё остальное – мишура, придающая этой идее наукообразный вид. Но уж очень идея хороша! Сколько лет они мечтали об этом гвозде и наконец-то дождались!

Но, увы, призрак коммунизма всё-таки и до сих пор всё бродит не столько по Европе, сколько по Азии. Вот почему Китай для них – самое большое бельмо в их глобализационном глазу. Но призрак коммунизма бродит, как ни странно, и по сознанию Ф. Фукуямы. Вот почему он и выдал США за бесклассовое общество, а ведь бесклассовое общество и есть коммунизм. Избавиться от этого призрака можно только одним способом – заменить его на другой призрак – призрак глобализационного капитализма.

Мы живём во времена, когда в политике сосуществуют друг с другом, по крайней мере, две инволюционные идеологии – бодрийяризм и фукуямизм. Обе они заявляют о «конце истории». Но представители первого видят впереди катастрофу, поскольку считают культурогенические ресурсы современного общества исчерпанными, тогда как представители второго из них настроены более или менее оптимистически. Термин «конец истории» для них означает лишь обрыв общественного прогресса на глобализационном капитализме. В результате всё более и более возрастающего влияния этих направлений политической мысли в мире человечество погружается в инволюционную яму, чуть ли не на дне которой сейчас находится наша многострадальная Родина.

4. 2. 5. 5. Уфология

В «Большой энциклопедии Кирилла и Мефодия» термин уфология истолковывается так: «УФОЛОГИЯ (от англ. Ufology – деятельность по изучению UFO или НЛО), область деятельности, состоящая в сборе, классификации и попытках интерпретации сообщений оцевидцев о наблюдениях НЛО. Важная проблема уфологии – мера объективности подобных сообщений и невоспроизводимость наблюдений».

Здесь же приводится толкование термина НЛО: «НЕОПОЗНАННЫЕ ЛЕТАЮЩИЕ ОБЪЕКТЫ (НЛО) (от англ. Unknown Flying Objects – UFO, за рубежом называются также Flying saucers – “летающие тарелки”), часто наблюдаемые в атмосфере тела круглой или эллипсоидной формы; в ряде случаев установлено, что являются следствием оптических атмосферных эффектов. Мнение о том, что НЛО – космические корабли внеземных цивилизаций, является дискуссионным».

Днём рождения современной уфологии считают 24 июня 1947 года. В этот день молодой американский бизнесмен Кеннет Арнольд, разыскивая над Каскадными горами (штат Вашингтон) место падения транспортного самолёта (ВВС обещали вознаграждение нашедшему) увидел девять летающих тарелок бело-голубого цвета. После публикации его рассказа сообщения о НЛО посыпались как из рога изобилия.

Уже 7 июля этого же года (т. е. через две недели) В. Роудз в Фениксе (штат Аризона) сумел сделать первые снимки НЛО, но после их опубликования их негативы были изъяты у него сотрудниками ФБР. Однако К. Арнольд успел их увидеть в газете и подтвердил, что он видел точно такие же. Сенсацию с НЛО перехватили ВВС, которые сначала заявили о том, что они уже нашли остатки НЛО, а затем опровергли своё собственное сообщение.

Правительство США оперативно отреагировало на произошедшие события и взяло исследования НЛО под свой контроль. Предполагают, что сейчас в его распоряжении находится большое число фактов, подтверждающих реальность НЛО, однако эти факты держатся в секрете. Но некоторые из них всё-таки время от времени выносятся на широкую публику.

Так, ещё в 1956 году в США вышла книга Руппельта «Отчёт об НЛО», где описывается несколько эпизодов борьбы американских ВВС с летающими тарелками. Но в целом атмосфера секретности, связанной с НЛО, стала привычной. Руководство американскими ВВС в 1953 г. издало приказ, запрещающий военным разглашать сведения об НЛО. Их разглашение расценивается как нарушение государственной тайны.

Чарующая таинственность сопровождает уфологию по сей день. Но её нельзя считать оккультной «наукой», поскольку сами уфологи, напротив, стремятся рассекретить скрываемые от них сведения об НЛО, чтобы снабдить уфологию серьёзными материалами, которые позволят уфологии стать настоящей наукой. Пока таких материалов нет. Вот почему уфология остаётся на положении квазинауки. До сих пор она располагает по преимуществу рассказами очевидцев НЛО и даже инопланетян. Эти рассказы подогревают интерес широкого круга людей к таинственной науке – науке об НЛО и внеземных цивилизациях.

Пока уфология не превратилась в науку, нам остаётся довольствоваться уфологическими рассказами.

«1. Летом 1988 года, в конце июля, когда я совершал учебно-боевой полёт на новом истребителе “Су” справа от меня совершенно неожиданно появилось сигарообразное тело, по всему периметру которого вспыхивали разноцветные огни. Я ужаснулся – этот объект был никак не менее полукилометра длиной и сделан из блестящего материала, столь ярко сверкавшего на солнце, что я едва не ослеп, глядя на него. В воздухе, спокойном до появления “сигары”, вдруг стали появляться такие завихрения, что я с огромным трудом управлял своим истребителем. Объект подлетел ко мне метров на двести и завис справа-сверху. Затем вдруг широко раздвинулись две гигантские двери, похожие на шлюзовые ворота, и я с ужасом ощутил, как самолёт, точно бумажку, мощным потоком повлекло прямо в открывшееся огромное отверстие. Я отчётливо видел фигуры, движущиеся в свете, идущем из чрева судна, видел, как они вглядывались в меня. Я отчаянно пытался вырваться, но бесполезно: будто гигантский пылесос всасывал в себя мой самолет! Внезапно, когда до корабля инопланетян оставалось не более сотни метров, зловещая “сигара” издала завывающий звук, вроде сирены на корабле, да такой громкий, что я услышал его сквозь шум моторов. Мгновенно захлопнулись шлюзовые двери и громадный объект за доли секунды исчез из вида, а мой самолет словно провалился в воздушную яму, освободившись от мощнейшего притягивающего поля пришельцев. Я так понял, что у них прозвучала тревога или сигнал о помощи, и инопланетяне сразу потеряли интерес ко мне. Произошло всё это в течение 8-10 секунд.

2. В отдалённом районе Китая, известном под названием “Запрещенная зона” существует захоронение 716 звездных пришельцев. Пещера Хебита заполнена скелетами небольших существ, рост которых при жизни составлял не более 130 сантиметров. У них чрезмерно большие головы и слишком длинные пальцы. Глазные впадины на черепах в три раза превышают человеческие, а челюсти маленькие и слабые. Зубы отсутствуют вовсе. На шее каждого скелета висел каменный диск диаметром в 30 сантиметров, на котором чётко видны неизвестные землянам символы.

3. Наиболее странные “тарелочные” происшествия последних лет в Чили – случаи с так называемыми летающими домами. Первый из них произошёл 16 апреля 1990 года, когда НЛО опрокинул дом! “Я опросил всех пятерых очевидцев и сделал фотографии места происшествия, – сообщил исследователь Рауль Гайардо. – Красный полукруглый объект с белыми вспыхивающими огнями пролетел по прямой над одним из домов на очень низкой высоте – около десяти метров”. В этом доме мирно спала семья Бальбоа. НЛО, пролетев над левой стороной строения, поднял её в воздух. Дом опрокинулся набок, придавив входную дверь. Бальбоа и его домочадцы выломали несколько досок и выбрались наружу. Они увидели объект, который поднялся выше и… ударил по линии электропередач, вызвав яркую вспышку! В конце концов НЛО взмыл вертикально вверх и исчез в небе за считанные секунды. Мистер Бальбоа сказал: “Эта штука напоминала огненный шар. Пока я глядел на неё, наш дом рухнул”.

4. Как утверждает 45-летний американский коммивояжер Джефф Кворри, его похитили инопланетяне. Он провёл четыре дня на борту огромного НЛО, где его подвергали ужасающим медицинским опытам и экспериментам. Проверка на детекторе лжи подтвердила, что он говорит правду! Встреча американца с НЛО произошла 15 октября 1996 г.» (. nm. ru/ index. htm).

Подобных историй много, да вот беда: в их объективность настоящие учёные почему-то не верят.

Итак, лженаука (псевдонаука) содержит два блока дисциплин – паранаучный и квазинаучный. По поводу первого из них В. С. Стёпин пишет: «Первый из этих блоков составляют различные эзотерические и мистические учения и практики – их сегодня пытаются истолковать в качестве своего рода научных знаний и описать в наукоподобных терминах. Такие знания и практики всегда были в культуре, их можно и нужно изучать научными методами, но сами они не являются наукой. Однако сегодня есть тенденция придать практикам магов, колдунов, экстрасенсов статус науки (например, парапсихология, альтернативная медицина)» (Стёпин В. С. История и философия науки. М., 2011. С. 416).

По поводу второго, квазинаучного, блока в лженауках в указанной книге читаем: «Истоки его – внутри самой науки. Часто многие учёные, увлечённые той или иной идеей, претендуют на радикальное изменение научной картины мира, не имея достаточных оснований. Тогда используют апелляцию к власти, обращение через СМИ к общественному мнению, которые начинают поддерживать это “открытие”» (там же. С. 417).

5. Универсально-эволюционным путь к построению научной картины мира

5. 1. Авторская модель универсума

Быть универсальным эволюционистом – значит быть проводником эволюционного мировоззрения. Его носитель видит в мире результат его многомиллионного развития, или эволюции. Слово «эволюция» восходит к латинскому evolutio, что значит «развёртываю, развиваю». Его антоним – «инволюция». Он происходит от латинского evolutio (свёртываю). Развёртывающийся, расцветающий, раскрывающийся цветок – пример эволюции, свёртывающийся, вянущий, закрывающийся цветок – пример инволюции. Другой пример: движение от обезьяны к человеку (гоминизация) – пример эволюции, а обратное движение (анимализация) – пример инволюции.

Весь мир часто называют универсумом, а его эволюцию – унигенезом. Но у мира есть ещё и метафорическое название – мироздание. Следует сразу уточнить: мироздание четырёхэтажное.

На первом этаже мироздания расположилась физическая природа (вода, горы, воздух и т. д.). Её можно назвать также физиосферой. Внутри этого, нижнего, этажа происходит её эволюция – физиогенез. У физиосферы нет эволюционного возраста, потому что она вечна. Но эволюционный возраст Земли известен – около 4,54 миллиарда лет. Она возникла из солнечной туманности. Возраст же Солнца – приблизительно 4,57 миллиарда лет. Округлённо говоря, Солнце и Земля возникли приблизительно 4,5 миллиарда лет назад.

На втором этаже мироздания расположилась живая природа (растения, животные, люди). Её можно также назвать биосферой. Внутри этого этажа происходит её эволюция – биогенез. Предполагают, что жизнь возникла на Земле 3,9 миллиарда лет назад. Выходит, что эволюционный возраст биосферы – около 4 миллиардов лет. Выходит также, что Земля была безжизненной более полумиллиарда лет.

На третьем этаже мироздания мы обнаруживаем психику (ощущения, восприятия, представления, понятия и т. д.). Её можно назвать также психосферой. Внутри этого этажа протекает её эволюция – психогенез. Если психическую способность приписывать всем животным, то можно сказать, что эволюционный возраст психосферы совпадает с возрастом животных.

На четвёртом этаже мироздания, наконец, расположилась культура (пища, одежда, жилище, техника, религия, наука, искусство, нравственность и т. д.). Её можно назвать также культуросферой. Внутри этого, верхнего, этажа происходит её эволюция – культурогенез. Эволюционный возраст культурос-феры совпадает с эволюционным возрастом человечества, поскольку создателем культуры стал человек. Собственно говоря, наш животный предок потому и стал превращаться в человека, что он стал создавать культуру. Вот почему культурогенез можно назвать также антропогенезом или гоминизацией (очеловечением). Эволюционный возраст человечества определяется в 2,5–3 млн. лет. Таков и эволюционный возраст культуры.

За сравнительно короткий срок культура превратилась во «вторую природу». «Культура предстаёт как сотворённая человеком “вторая природа”, надстроенная над природой естественной, как мир, созданный человеком, в отличие от девственной природы» (Фролов И. Т. и др. Введение в философию. В 2 ч. Ч. 2. М., 1989. С. 524).

В метафоре вторая природа по отношению к культуре заложен глубокий смысл. Она говорит нам, во-первых, о том, что продукты культуры создаются из природных материалов, а во-вторых, о том, что культура колоссальным образом увеличивает наши природные возможности: лопата, ткацкий станок, подъёмный кран и т. п. – возможности наших рук; автомобиль, поезд, самолёт и т. п. – возможности наших ног; телефон, радио, диктофон и т. п. – возможности нашего слуха; микроскоп, бинокль, телескоп и т. п. – возможности нашего зрения, а компьютер – возможности нашей головы. Культура в конечном счёте сделала человека самым могущественным существом на Земле.

Но, увы, у эволюции имеется и её антипод – инволюция (регресс). Вот почему в только что изображённое мироздание мы должны внести существенное дополнение.

Физиогенез, биогенез, психогенез и культурогенез не существуют сами по себе. Они находятся в отношениях коэволюции. Они представляют собою разные формы единого процесса – эволюции. Но существуют и аналогичные формы инволюции. Воспользовавшись латинской приставкой «а-», подобной нашей «не-», мы можем назвать эти формы афизиогенезом, абиогенезом, апсихогенезом и акультурогенезом.

В каждом этаже мироздания мы обнаруживаем единство и борьбу эволюции и инволюции – физиогенеза и афизиогенеза, биогенеза и абиогенеза, психогенеза и апсихогенеза, культурогенеза и акультурогенеза. Всё дело лишь в том, чтобы в борьбе, о которой идёт речь, эволюция одерживала верх над инволюцией. В противном случае в истории человечества произойдёт переворот, о последствиях которого мы можем сейчас лишь догадываться. Он перевернёт этот мир с ног на голову, поскольку он будет состоять в замене эволюции на инволюцию. Это означает, что силы последней начнут одерживать верх над силами первой. Эволюционное, прогрессивное движение станет уступать место инволюционному, регрессивному. Эволюция в этом случае придёт к своему исходному пункту. Для людей это не что иное, как человекообразное обезьянье стадо.

Что мы имеем уже сейчас? О замене эволюционной доминанты в мире на инволюционную уже и сейчас свидетельствуют очень многие факты. Возьмём для начала соотношение между физиогенезом и афизиогенезом. Теория большого взрыва предсказывает, что в далёком будущем расширение Вселенной сменится её сужением. Это, очевидно, означает, что эволюция в физиосфере (физиогенез) уступит место инволюции (афизио-генезу), поскольку конечным пунктом её сужения станет сверхплотное вещество, подобное тому, из которого произошла современная Вселенная.

До господства афизиогенеза над физиогенезом, к счастью, ещё очень далеко, но теоретически это господство по существу означает уничтожение всех этажей мироздания, возвышающихся над его первым этажом.

А как обстоит дело со вторым этажом мироздания, пока его не тронул далёкий афизиогенез? Происходит ли эволюция живой природы в наше время?

В начале 30-х годов ХХ века южноафриканский биолог Р. Броом пытался остановить эволюцию живой природы. Он заявил о её конце. Более того, он утверждал, что птицы и млекопитающие перестали эволюционировать 40 миллионов лет назад. Британский палеоантрополог А. Кейтс отреагировал на заявление Р. Броома о конце эволюции таким образом: «Не существует фактов, которые заставили бы нас уверовать в то, что природа сегодня менее плодовита, чем раньше» (Галл Я. М. Джулиан Сорелл Хаксли. М., 2004. С. 188). Точку зрения Р. Броома, как ни странно, поддержал знаменитый английский биолог Дж. Хаксли.

Мы должны присоединиться к А. Кейтсу. Мы пока ещё живём в мире, где эволюция – в том числе и в живой природе – господствует над инволюцией. Однако из этого оптимистического заявления вовсе не следует вывод о том, что в современной биосфере, как и физиосфере, всё благополучно. Экологи кричат об обратном. Абиогенез в современном мире навязан природе ненасытными человеческими потребностями.

О ситуации с соотношением эволюции и инволюции в культуре я написал целую книгу: «Инволюция в духовной культуре: ящик Пандоры». В последние десятилетия Пандора явно облюбовала Россию. Как из ящика Пандоры, сыплются из телевизора на наши головы новости о нескончаемых катастрофах. Каждый день нам сообщают о массовых человеческих жертвах – то от урагана, то от наводнения, то от пожара, то от затопления, то от завала, то от крушения, то от взрыва, то от отравления, то от террориста, то от заказного убийцы, то от сексуального маньяка… Плачь, Русская земля!

Инволюционные процессы охватили сейчас всю культуру, но в особенности, духовную культуру в России. Мы видим в ней сейчас настоящий инволюционный шабаш: лженаука подпирает науку, лжеискусство – искусство, лженравственность – нравственность, лжеполитика – политику и т. д.

В ходу у нас теперь не только «лже», но и «де»: дефляция, деиндустриализация, деколлективизация, дегуманизация, деинтеллектуализация, дебилизация, десоветизация, десталинизация и прочие «де», а в итоге – деградация и депопуляция всей страны. В результате мы вырвались на первое место в мире по количеству самоубийств, числу разводов, абортов, убыли населения, потреблению спирта, табака, смертности, продаже поддельных лекарств, потреблению героина, количеству авиакатастроф.

В аннотации к своей книге «Закат человечества» (М., 2010) С. В. Вальцев написал: «2-е издание. посвящено исследованию проблемы духовного вырождения человечества, охватывающего все новые народы и государства, в том числе и нашу страну. Этот глобальный, смертоносный и апокалипсический процесс грозит существованию человека как вида. Рассмотрены причины и перспективы деградации, охватывающей все новые народы и страны, в том числе и Россию. Разбираются механизм и причины установления диктатуры денег, роста отчужденности и эгоизма, нравственной и интеллектуальной примитивизации. Показывается, что в настоящее время человечество переживает ценностный и антропологический переворот небывалого масштаба, сравнимый лишь с переходом от обезьяны к человеку, только сегодня с горечью приходится признать, что эволюция человека повернулась вспять, и этот процесс можно назвать антропологической контрреволюцией». Я называю этот процесс культурной инволюцией или акультурогенезом.

Как видим, каждый этаж мироздания, а стало быть, и мироздание в целом, вмещает в себя не только эволюцию, но и инволюцию. Как та, так и другая должны исследоваться наукой. Каким образом мы можем представить себе классификацию базовых наук?

Каждый этаж мироздания изучается особой наукой. Его первый этаж изучается физикой, его второй этаж – биологией, его третий этаж – психологией и его четвёртый этаж – культурологией (или антропологией). Каждая из этих четырёх наук называется частной, поскольку она изучает лишь соответственную часть мира. Но есть ещё и общая наука, возвышающаяся над всеми частными науками, обобщающая достижения всех частных наук. Эта наука называется философией.

Классификацию базовых наук, таким образом, можно изобразить такой таблицей:

ФИЛОСОФИЯ

КУЛЬТУРОЛОГИЯ

ПСИХОЛОГИЯ

БИОЛОГИЯ

ФИЗИКА

Все пять наук называются базовыми потому, что они составляют основу (базу) для других наук – входящих в эти пять базовых наук. Так, в физику входят такие науки, как астрономия, геология, гидрология и т. п., в биологию – ботаника, зоология, генетика и т. п., в психологию – зоопсихология и психология человека, а в культурологию – науки о материальной культуре и духовной культуре. В последние следует включить религиоведение, науковедение, искусствоведение, этику, политологию и лингвистику. Предметами их изучения являются шесть компонентов духовной культуры – религия, наука, искусство, нравственность, политика и язык.

Философия – наука наук. Она опирается на четыре частные науки, чтобы обобщить их в единую общенаучную (философскую) картину мира. Степень её истинности в первую очередь зависит от наличия в сознании её создателей единственно научного мировоззрения – эволюционизма. Но эволюционизм не должен оставаться привилегией философов. Он уже охватил все частные науки. Более того, он охватит в будущем обыденное сознание. Именно эволюционизм позволит человечеству выжить. Дело стало за малым – ему надо учиться, учиться и учиться.

5. 2. Стартовая площадка для построения научной картины мира

Философия делится на онтологию и гноселогию. Первая из этих дисциплин – наука о бытии, а вторая – о способах его познания. Теоретиками этих способов познания стали представители шести гносеологических направлений в философии. Именно способы познания определяют стиль мышления у того или иного человека – не только у учёного, но и неучёного.

5. 2. 1. Шесть гносеологических направлений

Каждая наука имеет специальные способы (методы) познания (например, в лингвистике пользуются методами языкового поля и компонентного анализа), однако есть такие способы познания, которые являются общенаучными или философскими. Они могут использоваться в любой науке – будь то биология, лингвистика или какая-нибудь другая наука. Вот почему их можно назвать общенаучными. Каждый из таких способов – особый тип или стиль мышления. Чтобы понять их сущность, обратимся к истории философии, где у этих способов были свои теоретики в том или ином гноселогическом направлении.

У каждого гносеологического направления было много теоретиков, однако были среди них наиболее яркие. Опираясь на их суждения, мы можем упорядочить типичные способы познания с помощью такой схемы:

В основе этой системы лежит три противопоставления:

А: материализм – идеализм,

Б: метафизика – диалектика,

В: абсолютизм – релятивизм.

Материалистический способ познания исходит из положения о том, что объективная действительность существует независимо от субъекта познания, а следовательно, материалист в процессе познания постоянно держит в поле своего внимания и ту часть действительности, которая ему неизвестна. Идеалист же сводит объект познания к тому, что ему о нём известно. Он игнорирует ту часть действительности, которая находится за пределами его познания. Не случайно, что крайней формой идеализма является солипсизм, который исходит из утверждения о том, что весь мир есть лишь моё представление о нём.

Метафизический способ познания можно определить как способ, при котором субъект познания позволяет себе впадать в крайности – над ним начинает господствовать либо абсолютизм, либо релятивизм.

В основе абсолютизма как гносеологического принципа лежит логика «или – или», а в основе релятивизма – логика «и – и» или «ни – ни». Для абсолютиста какой-либо человек либо добр, либо зол, а что сверх того, то от лукавого. Для релятивиста же он и добр, и зол или ни добр, ни зол. Диалектик поднимается над односторонностью абсолютиста и релятивиста, находя окончательный ответ.

Обратимся же вновь к нашей таблице. Цифры на ней обозначают шесть гносеологических направлений, каждое из которых совмещает в себе некоторую комбинацию (1) идеализма и абсолютизма; (2) материализма и абсолютизма и т. д. В конечном счёте мы можем получим следующие гносеологические направления:

1) идеалистический абсолютизм;

2) материалистический абсолютизм;

3) идеалистический релятивизм;

4) материалистический релятивизм;

5) идеалистическая диалектика;

6) материалистическая диалектика.

Идеалистический абсолютизм

Последовательным идеалистом-абсолютистом был немецкий философ Иоганн Фихте (1762–1814). Как сторонник идеалистического способа познания он писал: «…внутренний смысл и душа моей философии состоит в том, что человек не имеет вообще ничего, кроме опыта; человек приходит ко всему. только через опыт» (Фихте И. Ясное как солнце сообщение мировой публике о подлинной сущности новейшей философии. М., 1937. С. 11).

Как сторонник абсолютистского способа познания И. Фихте указывал: «Как раз из абсолютного противоположения вытекает весь механизм человеческого духа; и этот механизм не может быть объяснён иначе как через некоторое абсолютное противоположение» (там же. С. 209).

«Абсолютное противоположение» – это не что иное, как логика «или – или». Она основывается на абсолютном противопоставлении А и не-А.

Материалистический абсолютизм

Представителем данного гносеологического направления в философии был Джон Локк (1632–1704). Вот его слова, выражающие сущность материалистического способа познания: «Объём нашего познания не охватывает не только всех реально существующих вещей, но даже и области наших собственных идей» (Антология мировой философии в 4-х томах. Т. 2 / Под ред. В. В. Соколова. М., 1970. С. 434).

Но Д. Локк был также и приверженцем абсолютистской логики, которую иначе называют аристотелевской, или формальной. Он писал: «Итак, невозможно, чтобы одно и то же вместе было и не было присуще одному и тому же» (там же. С. 412). Или: «Итак, невозможно, чтобы вместе было правильно сказать про одно и то же, что оно и является человеком, и не является человеком» (там же. С. 416).

Д. Локк был яростным противником признания противоположностей в предмете исследования. Он писал: «Вообще люди… утверждающие возможность противоречия, уничтожают сущность и суть бытия» (там же. С. 417).

Идеалистический релятивизм

Ярким представителем данного гносеологического направления стал Джордж Беркли (1685–1753). Его основной философский труд – «Трактат о принципах человеческого знания, в котором исследованы главные причины заблуждений и затруднений в науках, а также основания скептицизма, атеизма и безверия» (1710).

Д. Беркли положил начало в Европе философии субъективного идеализма, которая была подхвачена в дальнейшем Дэвидом Юмом (1711–1776), Эрнстом Махом (1838–1916), Рихардом Авенариусом (1843–1896) и др. В книге «Материализм и эмпириокритицизм. Критические заметки об одной реакционной философии» (1909) В. И. Ленин стремился показать, что А. А. Богданов, В. А. Базаров, Н. В. Валентинов и прочие «истребители диалектического материализма» пытались соединить несоединимое – субъективный идеализм с марксизмом. От Д. Беркли, как видим, потянулась в философии длинная цепочка.

Установка на идеалистический способ познания выразилась у Д. Беркли в том, что объективный мир, состоящий из неограниченного числа вещей, обладающих неограниченным числом свойств, он сводил к ограниченному набору идей об этих вещах и их свойствах, имеющихся в голове познающего человека.

Этот набор он и провозгласил объектами человеческого познания.

Будущий епископ писал в своём трактате: «Для всякого, кто обозревает объекты человеческого познания, очевидно, что они представляют из себя либо идеи (ideas), действительно воспринимаемые чувствами, либо такие, которые мы получаем, наблюдая эмоции и действия ума, либо, наконец, идеи, образуемые при помощи памяти и воображения, наконец, идеи, возникающие через соединение, разделение или просто представление того, что было первоначально воспринято одним из вышеуказанных способов. Посредством зрения я составляю идеи о свете и цветах, об их различных степенях и видах. Посредством осязания я воспринимаю твёрдое и мягкое, тёплое и холодное, движение и сопротивление, и притом более или менее всего этого в отношении как количества, так и степени. Обоняние даёт мне запахи; вкус – ощущение вкуса; слух – звуки во всём разнообразии по тону и составу» (Беркли Д. Сочинения. М., 1978. С. 171).

Установка на релятивистскую логику в свою очередь выразилась у Д. Беркли в том, что он поставил знак равенства между вещами как таковыми и их отражениями («коллекциями идей») в человеческой голове. Он писал: «Так как различные идеи наблюдаются вместе одна с другою, то их обозначают одним именем и считают какой-либо вещью. Например, наблюдают соединёнными вместе (to go together) определённый цвет, вкус, запах, форму, консистенцию, – признают это за отдельную вещь и обозначают словом яблоко, другие собрания идей (collections of ideas) составляют камень, дерево, книгу и тому подобные чувственные вещи, которые, смотря по тому, приятны они или неприятны, вызывают страсти ненависти, радости, горя и т. п.» (там же).

Материалистический релятивизм

На позициях данного гносеологического направления стоял известный немецкий философ Людвиг Фейербах (1804–1872).

Материализм в его взглядах выразился в том, что он не сводил внешний, объективный мир к внутреннему, субъективному.

Релятивизм же Л. Фейербаха легко обнаружить в его исследовании отношений между Богом и человеком. Он уподоблял Бога человеку до такой степени, что разница между ними исчезала. Он не мог перешагнуть здесь через релятивный момент к абсолютивному, т. е. и к противопоставлению Бога человеку.

Вот почему Л. Фейербах завершает свой главный труд – «Сущность христианства» (1841) – такими словами: «Сущность Бога есть человеческая сущность… Главная наша задача выполнена. Мы свели всемирную, сверхъестественную сущность Бога к составным частям существа человеческого» (Антология мировой философии. Т. 3. М., 1971. С. 448). В исследовании отношений между Богом и человеком, таким образом, автор этих слов остановился на полпути.

Идеалистическая диалектика

Её вершина – Георг Гегель (1770–1831). В сжатом виде она изложена лишь в трёх параграфах (80–82) его краткой «Науки логики» (М., 1975. С. 202–213).

Первый момент диалектического метода познания является абсолютивным («рассудочным»). В этот момент противоположности рассматриваются в их «борьбе», как абсолютные противоположности (по формуле А * не А). В каком-нибудь человеке, например, в этот момент обнаруживаются его противоположные качества – собственно человеческие и унаследованные от животных предков.

Следующий момент в диалектическом познании – релятивный («диалектический»). В этот момент противоположности рассматриваются в единстве, граница между ними стирается по формуле А = не А. В человеке, оказавшемся предметом нашего познания, человеческое и животное уравниваются. Он выглядит как получеловек/полуживотное: и человек, и животное = ни человек, ни животное.

Третий момент диалектического познания – новая ступень в исследовании предмета. Это диалектический момент как таковой. Г. Гегель называл его «спекулятивным». Опираясь на тщательное изучение исследуемого предмета, которое предполагает и обращение к его истории, субъект познания приходит к окончательному выводу о том, какой момент – абсолютивный или релятивный – преобладает в предмете познания (по формуле А Ф не А, А = не А, в конечном счете А Ф не А или А = не А).

В случае с нашим примером, как и в любых других случаях, в результате выявляется, что же в конкретном человеке преобладает, – человеческое начало или животное. Это должно показать конкретное исследование. Как любил говорить Г. Гегель, истина всегда конкретна. В отношении к одному человеку вывод может быть в пользу первого начала, а в отношении к другому – второго. В данном случае осуществляется возврат к абсолютивному моменту познания.

Но вполне возможен возврат и к релятивному моменту познания, если выяснится, что перед нами ни то ни сё, ни рыба ни мясо, ни богу свечка ни чёрту кочерга. Если мы придём к верному выводу, будем материалистами, а если ошибёмся – идеалистами. Г. Гегель в конечном счёте ошибался, поскольку рассматривал объективный мир как развёртывание некоей абсолютной идеи (т. е. Бога).

Объективный идеализм, вместе с тем, не помешал Г. Гегелю направить остриё своей диалектики в разрешение противоречий в самих вещах, а не в познающих их головах. Критикуя кантовское учение об антиномиях, он писал: «Обычное нежничанье с вещами, заботящееся лишь о том, чтобы они не противоречили себе, забывает. . что таким путём противоречие не разрешается, а переносится лишь в другое место, в субъективную или внешнюю рефлексию» (Гегель Г. Энциклопедия философских наук. Т. 1. Наука логики. М., 1970. С. 121).

Любая вещь, существующая независимо от познающего, есть одновременно небытие и бытие, часть и целое, старое и новое, простое и сложное и т. д. Вот почему любая вещь – носитель противоречий. Вот почему любая вещь – единство противоположностей. Но между этими противоположностями происходит также и борьба. Она приводит к разрешению противоречий внутри самой вещи. Вот почему противоречие есть источник её саморазвития (самодвижения).

Конспектируя второй том истории философии Г. Гегеля, В. И. Ленин следующим образом охарактеризовал гегелевскую философию: «Объективный… идеализм зигзагом (и кувырком) подошёл вплотную к материализму, частью даже превратился в него» (Ленин В. И. Философские тетради. М., 1978. С. 250).

Материалистическая диалектика

Главным теоретиком материалистической диалектики (диалектического материализма) считают Фридриха Энгельса (1820–1895). Вот как он описывал познавательную деятельность абсолютиста («метафизика»): «Для метафизика вещи и их мысленные отражения, понятия, суть отдельные, неизменные, застывшие, раз навсегда данные предметы, подлежащие исследованию один после другого и один независимо от другого. Он мыслит сплошными неопосредованными противоположностями, речь его состоит из: «да-да», «нет-нет», «а что сверх того, то от лукавого» (Энгельс Ф. Анти-Дюринг. Переворот в науке, произведённый господином Евгением Дюрингом. М., 1973. С. 17).

Дальше читаем: «Для него вещь или существует, или не существует, и точно так же вещь не может быть самой собой и в то же время иной. Положительное и отрицательное абсолютно исключают друг друга, причина и следствие по отношению друг к другу тоже находятся в застывшей противоположности» (там же).

В первой цитате речь идёт об абсолютистском способе познания, а во втором он противопоставляется диалектическому на уровне релятивного момента в познании (в причине есть следствие и наоборот, в положительном есть отрицательное и наоборот и т. д.).

В третий момент диалектического мышления субъект познания приходит к окончательному выводу о доминирующей природе изучаемого явления (где в конечном счёте причина, а где следствие?). Для конечного вывода необходимо исследовать предмет познания всесторонне, в связи с другими предметами и его историей. Охарактеризовывая этот процесс, Ф. Энгельс писал: «Для диалектики же, для которой существенно то, что она берёт вещи и их умственные отражения в их взаимной связи, в их сцеплении, в их движении, в их возникновении и исчезновении…» (там же. С. 18).

Процесс перехода одного явления в другое объясняется в диалектике с помощью учения о трёх законах – 1) единства и борьбы противоположностей, 2) перехода количественных изменений в качественные и 3) отрицания отрицания.

Закон единства и борьбы противоположностей – основной закон диалектики. Два других её закона – конкретизация основного закона. Так, по поводу второго закона диалектики у В. С. Тюхтина читаем: «Все законы диалектики взаимопроникают и дополняют друг друга. В частности, закон перехода количественных изменений в качественные не только конкретизирует закон единства и борьбы противоположностей, но и раскрывает новые стороны процесса развития» (Материалистическая диалектика как общая теория развития. Философские основы теории развития. Под руководством Л. Ф. Ильичёва. М., 1982. С. 277). Подобным образом обстоит дело и с третьим законом диалектики.

Сердцевину закона единства и борьбы противоположностей составляет диалектическое противоречие. «Раздвоение единого и познание противоречивых частей его. есть суть… диалектики», – писал В. И. Ленин (Ленин В. И. Философские тетради. М., 1978. С. 316).

В свою очередь у Д. П. Горского читаем: «Любое диалектическое противоречие – это такое единство противоположных характеристик А и Б, которые не только исключают и дополняют друг друга, но которые одновременно и предполагают друг друга; они находятся во взаимодействии, развёртывающемся во времени; их взаимодействие обеспечивает целостность некоторого объекта, ситуации, системы, а их “борьба” приводит к гибели данного целостного образования и к замене его новым целостным образованием: противоречия так или иначе разрешаются; диалектические противоречия являются источником изменения и развития тех объектов, образований, ситуаций, которым они свойственны. И эти черты являются общими для всех диалектических противоречий природы, общества и познания» (Диалектика научного познания. Под руководством Д. П. Горского. М., 1978. С. 35).

Как случилось, что диалектический материализм у К. Маркса органично перерос в исторический? Он перенёс диалектико-материалистическую метод на объяснение политической истории, которую поделил на пять общественно-экономических формаций – первобытно-общинную, рабовладельческую, феодальную, капиталистическую и коммунистическую. Переход каждой из этих формаций в следующую он объяснил с помощью гегелевских законов диалектики.

Так, господствующей общественно-экономической формацией в Средние века в Европе был феодализм, однако в его недрах созревал капитализм. Между феодализмом и капитализмом установились, с одной стороны, отношения единства, а с другой, борьбы. Эта борьба окончилась в Новое время победой капитализма над феодализмом. Почему это произошло?

Буржуазные производительные силы со временем выросли в рамках феодальной формации до такой степени, что они потребовали замены феодальных производственных отношений на капиталистические. Количественные изменения переросли в качественные. В результате на смену феодализму пришёл капитализм. Произошло отрицание отрицания: капитализм отверг феодализм как своё отрицание.

Внимание К. Маркса было сосредоточено на переходе капитализма в коммунизм. Его «Капитал» стал научным обоснованием этого перехода. Материалистическая диалектика в нём используется как основной метод исследования. Он взял её у Г. Гегеля и осуществил её материалистическую интерпретацию по преимуществу на материале политической истории. Ф. Энгельс в свою очередь демонстрировал её эвристическую ценность на уровне мира в целом.

Имея в виду материалистическую интерпретацию гегелевской диалектики, К. Маркс писал: «Мой диалектический метод по своей основе не только отличен от гегелевского, но и является его прямой противоположностью. Для Гегеля процесс мышления, который он превращает даже под именем идеи в самостоятельный субъект, есть демиург действительного, которое составляет лишь его внешнее проявление. У меня же, наоборот, идеальное есть не что иное, как материальное, пересаженное в человеческую голову и преобразованное в ней» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 1. С. 264).

Главное в диалектическом и историческом материализме – обнаружение движущих сил развития – диалектических противоречий. Мы обнаруживаем их уже в «Манифесте Коммунистической партии» (1848). Его первая глава начинается с таких памятных слов: «История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов. Свободный и раб, патриций и плебей, помещик и крепостной, мастер и подмастерье, короче, угнетающий и угнетаемый находились в вечном антагонизме друг к другу, вели непрерывную, то скрытую, то явную борьбу, всегда кончавшуюся революционным переустройством всего общественного здания или общей гибелью борющихся классов» (Маркс К., Энгельс Ф. Избранные произведения в трёх томах. М., 1980. Т. 1. С. 107).

Переход от капитализма к коммунизму есть переход частной формы собственности в общественную. Переходный период между капитализмом и коммунизмом обычно называют социализмом, хотя К. Маркс называл его низшей фазой коммунизма.

Имея в виду под коммунизмом только его высшую фазу, мы получаем эволюционную цепочку: капитализм → социализм → коммунизм. Если в первом звене этой цепочки господствует частная собственность, то в последнем – общественная. Естественно в таком случае предположить, что в её среднем звене обе формы собственности сосуществуют. Однако общественная собственность должна в нём преобладать над частной.

В противном случае количественных изменений окажется недостаточно для изменений качественных.

Переход капитализма к социализму – пример диалектического отрицания. Такое отрицание предполагает сохранение старого в новом. К. Маркс писал о социализме: «Мы имеем здесь дело не с таким коммунистическим обществом, которое развилось на собственной основе, а, напротив, с таким, которое только что выходит как раз из капиталистического общества и которое поэтому во всех отношениях, в экономическом, нравственном и умственном, сохраняет ещё родимые пятна старого общества, из недр которого оно вышло» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 19. С. 18).

К. Марксу вторил В. И. Ленин: «Теоретически не подлежит сомнению, что между капитализмом и коммунизмом лежит известный переходный период. Он не может не соединять в себе черты или свойства обоих этих укладов общественного хозяйства» (Ленин В. И. Полное собрание сочинений. Изд. 5. Т. 39. М., 1967. С. 271).

Основатели марксизма не оставили своим потомкам подробного описания коммунистического строя. Этим они явно отличаются от Т. Мора, Т. Кампанеллы, Ш. Фурье и Р. Оуэна (см. о них: Даниленко В. П., Даниленко Л. В. Эволюция в духовной культуре: свет Прометея. М.: КРАСАНД, 2012. С. 459–480). Но общие очертания коммунизма они набросали.

Наиболее известен набросок коммунистического общества, сделанный К. Марксом в «Критике Готской программы». Вот этот набросок: «На высшей фазе коммунистического общества, после того как исчезнет порабощение человека, подчинение его разделению труда; когда исчезнет вместе с этим противоположность умственного и физического труда; когда труд перестанет быть только средством для жизни, а станет сам первой потребностью жизни; когда вместе с всесторонним развитием индивидов вырастут и производственные силы и все источники общественного богатства польются полным потоком, лишь тогда можно будет совершенно преодолеть узкий горизонт буржуазного права, и общество сможет написать на своём знамени: каждый по способностям, каждому по потребностям» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 19. С. 20).

Отметим здесь две взаимосвязанные черты коммунистического строя: «общественное богатство» и «каждому – по потребностям». Понятно, что вторая из них вытекает из первой. Выходит, таким образом, что коммунизм осуществит заветнейшую мечту человека – равенство людей в удовлетворении их потребностей. Такого равенства социализм – за неимением общественного богатства – обеспечить не может. Вот почему в нём продолжает действовать буржуазный принцип «каждому – по труду».

Что значит «удовлетворить все потребности»?

В «Немецкой идеологии» молодые К. Маркс и Ф. Энгельс отвечают: «В коммунистическом обществе, где никто не ограничен исключительным кругом деятельности, а каждый может совершенствоваться в любой отрасли, общество регулирует всё производство и именно поэтому создаёт для меня возможность делать сегодня одно, а завтра – другое, утром охотиться, после полудня ловить рыбу, вечером заниматься скотоводством, после ужина предаваться критике, – как моей душе угодно, – не делая меня, в силу этого, охотником, рыбаком, пастухом или критиком» (там же, т. 3. С. 32).

Но не в описании идиллических картин коммунистического будущего видели основатели марксизма свою главную заслугу, а в теории перехода капитализма в коммунизм. Как бы подытоживая свои научные достижения, К. Маркс писал в письме к И. Вейдемейеру: «То, что я сделал нового, состояло в доказательстве следующего: 1) что существование классов связано лишь с определёнными фазами развития производства; 2) что классовая борьба необходимо ведёт к диктатуре пролетариата; 3) что эта диктатура сама составляет лишь переход к уничтожению всяких классов и к обществу без классов» (там же, т. 28. С. 427).

Общество без классов – это коммунизм. Он и до сих пор остаётся сказочной мечтой, но отнять у людей мечту о справедливом общественном строе никто не может. Эта мечта в значительной мере осуществилась в СССР.

Основатели марксизма мечтали о времени, когда будет создан такой строй, который позволит каждому человеку реализовывать свою родовую сущность, состоящую в человечности.

Ещё в молодости К. Маркс и Ф. Энгельс писали: «Коммунизм как положительное упразднение частной собственности – этого самоотчуждения человека – и в силу этого как подлинное присвоение человеческой сущности человеком и для человека; а потому как полное, происходящее сознательным образом и с сохранением всего богатства достигнутого развития, возвращения к самому себе как человеку общественному, т. е. человечному (курсив мой. – В. Д.)» (Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений. М., 1956. С. 588).

Возвращение человека к самому себе есть его возвращение к своей человечности. Она состоит в том, что человек – существо, врастающее в культуру и её созидающее.

Итак, в рамках каждого из выделенных мною шести гноселогических направлений были свои ведущий теоретики – философы-гносеологи, которые были убеждены в том, что именно тот способ или метод познания следует усвоить всем людям, который они находил наиболее совершенным.

И. Фихте предпочёл всем другим способам познания – идеалистический абсолютизм, Д. Локк – материалистический абсолютизм, Д. Беркли – идеалистический релятивизм, Л. Фейербах – материалистический релятивизм, Г. Гегель – идеалистическую диалектику, а К. Маркс с Ф. Энгельсом – материалистическую диалектику.

Вот как В. И. Ленин расценивал марксистскую теорию: «Единственный вывод из того, разделяемого марксистами, мнения, что теория Маркса есть объективная истина, состоит в следующем: идя по пути марксовой теории, мы будем приближаться к объективной истине всё больше и больше (никогда не исчерпывая её); идя же по всякому другому пути, мы не можем придти ни к чему, кроме путаницы и лжи» (Ленин В. И. Материализм и эмпириокритицизм. Критические заметки об одной реакционной философии. М., 1969. С. 136).

Можем ли мы полностью согласиться с приведёнными словами В. И. Ленина? Если мы согласимся с ними целиком и полностью, то выйдет, в частности, что только материалистическая диалектика обладает подлинной эвристической ценностью и что только она одна ведёт к объективной истине. В таком случае имена И. Фихте, Д. Локка, Д. Беркли и т. п. были бы вычеркнуты из истории гносеологии. Между тем о них помнят до сих пор. Более того, в таком случае мы должны были бы вычеркнуть из истории науки бесчисленное число имён тех учёных, которые не владели материалистической диалектикой.

Фердинанд де Соссюр был идеалистом-абсолютистом, но это не помешало ему стать великим лингвистом. Чтобы убедиться в том, что он был абсолютистом, приведу здесь хотя бы одну цитату из его главного труда. Он говорил: «Противоположность двух точек зрения – синхронической и диахронической – совершенно абсолютна и не терпит компромисса» (Соссюр Ф. Труды по языкознанию. М., 1977. С. 116).

Подобным образом Ф. де Соссюр походил к интерпретации не только синхронии и диахронии, но и других своих дихотомий – языка и речи, внутренней лингвистики и внешней. Их абсолютистская интерпретация оказалась весьма действенной в борьбе с их релятивистским истолкованием у младограмматиков.

Соссюровская бескомпромиссность в настоящее время чрезвычайно необходима американской лингвистике, где до сих пор царит релятивистский дисциплинарно-методологический хаос, который она разносит по всему миру. Этот хаос безжалостно стирает границы между языком и речью, синхронией и диахронией, внутренней лингвистикой и внешней и т. д.

Книгу «Материализм и эмпириокритицизм» В. И. Ленин написал в 1908 г., а в 1915 он написал заметку «К вопросу о диалектике», где он смягчил своё отношение к нематериалистическим способам познания. Он писал в ней: «Философский идеализм есть только чепуха с точки зрения материализма грубого, простого, метафизичного. Наоборот, с точки зрения диалектического материализма философский идеализм есть одностороннее, преувеличенное, uberschwengliches (Dietzgen) развитие (раздувание, распухание) одной из чёрточек, сторон, граней познания в абсолют, оторванный от материи, от природы, обожествлённый» (Ленин В. И. Философские тетради. М., 1978. С. 322).

Любой способ познания обладает своею эвристической ценностью. Любому из них в той или иной мере доступна объективная истина. Любой способ познания, вместе с тем, имеет свои эвристические границы. Любой способ познания лишь направляет исследовательскую мысль в определённое русло, но он не может заменить само исследование. Однако разные методы познания обладают неодинаковыми эвристическими возможностями. Возьмём всё ту же абсолютистскую логику.

В нашей стране до сих пор существует два лагеря – сталинисты и антисталинисты. Первые превозносят заслуги И. В. Сталина, а другие, напротив, считают И. В. Сталина жестоким тираном. У первых – абсолютный тезис, у вторых – абсолютный антитезис. До диалектического синтезиса по существу дело не доходит: на пути к нему стоит абсолютистская логика.

Если абсолютистская логика держит своих сторонников в узде абсолютной истины, то релятивистская – в узде релятивной (относительной) истины. Вот почему любители релятивистской логики поют дифирамбы относительности истины. Один из них – А. П. Никонов.

Ничтоже сумняшеся А. П. Никонов восклицает: «Раз Абсолютной Истины не существует (с чего он это взял? – В. Д.), отпадает нужда нести её слепцам силой. Передовая политическая мысль в развитых странах пришла к выводу: раз всё относительно и все правы (или неправы – это одно и то же), значит, воевать за Истину бессмысленно. Пущай будет плюрализм. А те граждане, партии и государства, которые этого ещё не поняли, психологически находятся на уровне Средневековых крестовых походов – в романтической юности человечества. Тем и опасны романтики – и в политике, и в быту» (Никонов А. П. Апгрейд обезьяны. Большая история маленькой сингулярности. М, 2005. С. 60).

Главная идея упомянутой книги А. П. Никонова – апофеоз релятивистской логики в отношении к обезьяне и человеку. Он стирает грани между ними, торжественно заявляя: «Во всех наших поступках нами до сих пор руководит обезьяна, которая сидит внутри нас» (Никонов А. П. Судьба цивилизатора. Теория и практика гибели империй. М., 2008. С. 35).

Автор этих слов осознаёт себя человеком «передовой политической мысли». «Передовая политическая мысль» для него – это релятивистская логика. Эта логика стирает границы между безверием и верой, между истиной и ложью, между прекрасным и безобразным, между справедливостью и несправедливостью и т. д. Но такая ли уж она «передовая», эта логика?

Релятивизм – надёжное орудие либералов всех времён и народов. Он позволяет им быть певцами полной свободы: хочешь быть целомудренным – пожалуйста, хочешь быть развратником – пожалуйста, хочешь быть честным – пожалуйста, хочешь быть вором – пожалуйста… Живи, как хочешь! Ты свободен!

Свобода у релятивистов – вовсе не добровольный выбор в жёстких рамках осознанной необходимости, как у диалектиков, а чего моя левая нога хочет?

Левая нога у Франсуа Рабле (1494–1553) хотела превратить современное ему общество в Телемское аббатство. Какой же образ жизни ведут его обитатели? Они руководствуются только одним принципом: делай, что хочешь. Хочешь жить бедно – живи бедно, хочешь жить богато – живи богато, хочешь иметь одну жену – живи с одной, хочешь иметь несколько – живи с несколькими. Выбирай, что хочешь! Ты свободен!

Левая нога у Маркиза де Сада (1740–1814) тоже жаждала полной свободы – в утолении своей чудовищной сексуальности. Без относительности истины в такой ситуации не обойтись. Вот почему один из его героев, как и ныне зравствующий представитель «передовой политической мысли», поёт ей осанну.

Некто Минский у Маркиза де Сада разглагольствует: «Если вы немного поразмыслите над понятиями, которые скрываются за этими эпитетами (понятиями справедливости и несправедливости. – В. Д.), вам придётся признать, что они весьма относительны и им недостаёт реального смысла. Подобно понятиям добродетели и порока, они зависят от географического положения. То, что порочно в Париже, оказывается, как вам известно, добродетельным в Пекине, точно так же дело обстоит и в нашем случае: то, что справедливо в Исфагане, считается несправедливым в Копенгагене. Разве существует что-нибудь постоянное в нашем изменчивом мире?. Единственным критерием справедливости и несправедливости служит эгоистический интерес» (Маркиз де Сад. Жульетта. М., 1992. С. 5).

Левая нога у А. П. Никонова, как у представителя «передовой политической мысли», жаждет всё той же абсолютной свободы. Хочешь жить в своё удовольствие – пожалуйста, хочешь отравиться к праотцам – пожалуйста; хочешь быть целомудренным – пожалуйста, хочешь быть развратником – пожалуйста… Живи, как хочешь! Ты свободен!

Вот лишь два фрагмента из уже упомянутой книги А. П. Никонова: «Итак, одним из следствий либеральной нравственной парадигмы, которая, повторюсь, уже завоёвывает себе место на планете, является безусловное право на самоубийство. Решайте для себя сами, хотите ли вы тратить душевные силы на поддержание в своей голове общественных сексуальных предрассудков или смело отправитесь с женой в клуб свингеров. Человеку разумному предрассудки не нужны: у него есть техника безопасности» (Никонов А. П. Апгрейд обезьяны. Большая история маленькой сингулярности. М, 2005. С. 293; 166).

Несмотря на то, что любой способ познания имеет свой эвристический потенциал, мы не можем поставить знак равенства между всеми методами познания. Мы не можем исключить из теории познания идею прогресса. Опираясь на преимущества материализма и диалектики в таком случае мы должны признать, что именно материалистическая диалектика – наиболее прогрессивный метод познания. Он обладает наибольшим эвристическим потенциалом.

Отсюда не следует, что все остальные способы познания нужно отбросить как неполноценные. Это будет недиалектично: материалистическая диалектика вобрала в себя все другие способы познания. Но она ушла дальше, поскольку каждому из них отвела подабающее ему место в новой системе познания – материалистической диалектике. Вот почему она вовсе не отбросила накопленный в философии предшествующий гносеологический опыт, этот опыт она преобразовала и подняла на новую степень его развития.

Эвристическая роль материалистической диалектики заявляет о себе при наложении её абстрактной модели на тот или иной фрагмент конкретной действительности или на мир в целом. Диалектические законы направляют мысль в эволюционное русло.

Так, всякий человек появляется на свете как существо, в котором совмещаются два начала – животность и человечность. На протяжении всей его дальнейшей жизни эти начала, с одной стороны, находятся в единстве, а с другой, между ними происходит борьба. Чем более успешно эта борьба разрешается в пользу человечности, тем в большей мере он становится человеком, т. е. приближается к идеалу человека. Степень человечности у конкретного человека зависит от количества культуры, которую он в себя вбирает и в создании которой участвует. Это количество переходит в качество – в том смысле, что от этого количества зависит то, на какую ступеньку культурной эволюции он поднимается в своём развитии. Победа человечности над животностью есть отрицание отрицания – в том смысле, что человечность отрицает своё отрицание – животность.

Борьба между человечностью и животностью будет существовать до тех пор, пока существует человек. Ф. Энгельс писал: «Уже самый факт происхождения человека из животного царства обусловливает собой то, что человек никогда не освободится полностью от свойств, присущих животному, и, следовательно, речь может идти лишь о различной степени животности или человечности» (Энгельс Ф. Анти-Дюринг. Переворот в науке, произведённый господином Евгением Дюрингом. М., 1973. С. 98).

Отсюда не следует, что борьба человека с животным, обитающим внутри нас, не имеет смысла. Если бы она не имела смысла, мы до сих пор, как шимпанзе, ночевали бы, скорее всего, в постели из веток и листьев на деревьях.

5. 2. 2. Система онтологических категорий

Если в гносеологии мы имеем дело с гносеологическими категориями (истина; понятие, суждение и умозаключение; субъект и объект, абсолютное и релятивное, абстрактное и конкретное, индукция и дедукция; тезис, антитезис и синтезис т. п.), то в онтологии – с онтологическими. Если с помощью первых мы упорядочиваем наши представления о процессе познания, то с помощью вторых – наши представления о бытии. Вот почему онтологические категории можно иначе назвать бытийными.

Систематизация бытийных категорий – наиболее оптимальный путь к системному представлению о мире, поскольку она есть не что иное, как его моделирование. При этом не следует забывать о том, что онтологические категории (бытие – небытие, предмет – свойство, часть – целое и т. п.) обладают чрезвычайно высокой степенью абстрактности. Вот почему система онтологических категорий позволяет видеть мир лишь в очень абстрактном виде.

Картина мира, изображённая с помощью бытийных категорий, предстаёт перед нами в самом общем виде. При этом степень её абстрактности/конкретности в первую очередь зависит от числа исходных категорий. Такую картину мира можно назвать категориально-онтологической (категориальной).

Первые подступы к выделению бытийных категорий были сделаны ещё в античности. Так, широкую известность приобрёл трактат Аристотеля «Категории». Его автор выделил 10 онтологических категорий – сущность, качество, количество, отношение, место, время, положение, обладание, действие, страдание.

В четвёртой главе трактата читаем: «Из сказанного без какой-либо связи каждое означает или сущность, или “сколько”, или “какое”, или “по отношению к чему-то”, или “где”, или “когда”, или “находиться в каком-то положении”, или “обладать”, или “действовать”, или “претерпевать”» (Аристотель. Сочинения в четырёх томах. Т. 2. М., 1978. С. 55).

Каждую категорию Аристотель пояснял примерами: «Сущность, коротко говоря, – это, например, человек, лошадь; “сколько” – это, например, длиною в два локтя, в три локтя; “какое” – например, белое, умеющее читать и писать; “по отношению к чему-то” – например, двойное, половинное, большее; “где” – например, в Ликее, на площади; “когда” – например, вчера, в прошлом году; “находиться в каком-то положении” – например, лежит, сидит; “обладать” – например, обут, вооружён; “действовать” – например, режет, жжёт; “претерпевать” – например, его режут, жгут» (там же).

В аристотелевских бытийных категориях при всём нашем желании очень трудно рассмотреть картину мира. Она за ними по существу не просматривается. Подобным образом обстояло дело и с онтологическими категориями, которые были выделены после Аристотеля.

Так, стоики выделили 4 категории – субстанции, качества, образа существования и отношения. Плотин, как и Аристотель, выделил 10 категорий. Но, в отличие от Аристотеля, он их разделил на умопостигаемые (сущее, движение, покой, тождество, различие) и чувственные (субстанция, отношение, количество, качество, движение). Средневековые схоластики уменьшили число аристотелевских категорий до 6 (сущность, качество, количество, движение, отношение, обладание).

Первую попытку связать онтологические категории с картиной мира предпринял Джордано Бруно. Он писал: «Сущность вселенной едина в бесконечном и в любой вещи, взятой как член его. Благодаря этому вселенная и любая её часть фактически едины в отношении субстанции» (Бруно Д. Диалоги. М., 1949. С. 280).

Основательную попытку привести философские категории («рассудочные понятия») в систему предпринял в XVIII в. Иммануил Кант. По количеству он разделил их на единство (меру), множественность (величину), всобщность (целое), по качеству – на реальность, отрицание, ограничение, по отношению – на субстанцию, причину, взаимодействие и по модальности – на возможность, существование, необходимость.

Ещё дальше И. Канта ушёл в XIX в. Георг Гегель. Его система философских категорий по существу смешивает онтологию и гносеологию. В качестве базовых в его «Науке логики» выступают три категории – бытие, сущность, понятие. Первые две являются онтологическими, а последняя – гносеологической. Подобное смешение легко увидеть и в категориях, которые он включает в состав базовых. Бытие он разбил на качество, количество, меру, сущность – на сущность как основание существования, явление, действительность и понятие – на субъективное понятие, объект, идею.

Только первая группа категорий у Г. Гегеля включает в себя онтологические категории как таковые, тогда как две других являются смешанными. Так, во второй группе сущность делится на тождество, различие, основание. В результате онтологическая категория сущности наполняется гносеологическим содержанием. Ещё большее смешение онтологических категорий с гносеологическими мы обнаруживаем в третьей группе гегелевских категорий. С одной стороны, субъективное понятие делится на гносеологические категории (понятие как таковое, суждение, умозаключение), а с другой, идея делится на жизнь, познание, абсолютную идею.

Смешение онтологических категорий с гносеологическими у Г. Гегеля – естественное следствие из его философских убеждений. Он был объективным идеалистом. На бытие (природу) он смотрел как на развёртывание абсолютной идеи. Его «Наука логики» заканчивается такими словами: «Мы начали с бытия, с абстрактного бытия. На том этапе нашего пути, на который мы теперь вступили, мы имеем идею как бытие. Но эта идея, обладающая бытием, есть природа» (Гегель Г. Энциклопедия философских наук. Т. 1. Наука логики. М., 1971. С. 424).

Несмотря на то, что гегелевская система философских категорий выглядит весьма замысловато, переведённая на понятный язык, она должна быть расценена как бесспорное достижение философской мысли XIX в.: через эту систему просматривается картина мира, как её себе представлял её автор.

Г. Гегель в той или иной мере способствовал стремлению систематизировать философские категории со стороны многих учёных ХХ в. В той или иной степени это стремление было характерно для В. Виндельбанда, В. Вундта, Г. Когена, П. Наторпа и др. В результате в первой половине ХХ в. гегелевское смешение онтологических категорий с гносеологическими было в какой-то мере преодолено. Но не до конца.

Так, Николай Гартман выделил 12 пар категорий: принцип – конкретное, структура – модус, форма – материя, внутреннее – внешнее, детерминация – зависимость, качество – количество, единство – многообразие, согласование – противоречие, противоположность – мерность, дискретность – непрерывность, субстрат – отношение, элемент – система. Как видим, большая часть этих категорий являются онтологическими, однако среди них всё-таки приютились и некоторые гносеологические (принцип, модус).

Особого внимания заслуживает ситуация с систематизацией философских категорий в СССР во второй половине ХХ в. Строгому отграничению онтологических категорий от гносеологических у нас мешала установка на универсальность категорий диалектики. Так, категории, связанные с законами диалектики (единства и борьбы противоположностей, количественных изменений и качественных, отрицания отрицания), расценивались одновременно как онтологические и гносеологические. Между тем в первоисточнике они являются онтологическими.

Стремление к выведению гносеологических категорий из онтологических в конечном счёте приводило наших философов к гегелевскому смешению онтологии с гносеологией. Как и у Г. Гегеля, у многих из них онтологические категории оказывались в одном ряду с гносеологическими.

Так, в 1956 г. появилась книга В. П. Тугаринова «Соотношение категорий диалектического материализма», в которой категории диалектического материализма делятся на три группы – субстратные (природа, бытие, материя, явление), атрибутивные (движение – изменение – развитие, пространство – время, объективное – субъективное, сознание – мышление) и релятивные (необходимость – случайность, содержание – форма, причинность – целесообразность, возможность – действительность, общее – особенное – единичное и др.). В один ряд с онтологическими категориями, как видим, здесь поставлены категории гносеологические (субъективное, сознание, мышление, целесообразность).

В 1961 году в Киеве выходит в свет книга П. В. Копнина «Диалектика как логика». Он разделил философские категории на три группы: 1) связанные с основным вопросом философии (материя, взаимосвязь, взаимодействие, движение, развитие, пространство и время, отражение, сознание, мышление); 2) связанные с отражением и наиболее общими законами (целое и часть, единичное, особенное и всеобщее, тождество и различие, причина и действие, основание и следствие, цель и средство, сущность и явление, форма и содержание, закон, необходимость и случайность, единство и противоречие, отрицание и отрицание отрицания); 3) связанные с процессами познания (истина, практика, свобода и необходимость, субъект и объект, эмпирическое и теоретическое, анализ и синтез, логическое и историческое, абстрактное и конкретное, относительное и абсолютное, формы мышления (суждение, понятие, умозаключение, теория, гипотеза, идея, наука)).

В этом обширном перечне категорий мы снова видим смешение онтологических категорий с гносеологическими. Это смешение в той или иной степени имеется также и у других советских философов-систематизаторов – В. И. Сагатовского, А. П. Шептулина, М. Г. Макарова, Е. Д. Гражданникова и др.

Систематизацией онтологических категорий как таковых у нас занимались О. С. Зелькина, Д. И. Широканов, В. В. Ильин, В. П. Бранский и др. Однако охват этих категорий в их исследованиях очень узок. Так, в качестве исходной категории у двух последних выступает категория материи, которую они разбивают на явление и сущность. Под первую из них далее подводятся такие категории, как качество – количество, пространство – время, устойчивость – изменчивость и развитие, а под вторую – закон, возможность – действительность, необходимость – случайность и причинность – взаимодействие. That's all.

Очень хороший обзор работ по систематизации философских категорий даётся в книге Е. Д. Гражданникова «Метод систематизации философских категорий». Автор этой книги наметил путь, соединяющий философию с тем разделом лингвистики, который связан с составлением идеографических (тезаурусных) словарей. Он писал: «Лингвисты решают задачу, сходную с проблемой систематизации категорий, при составлении так называемых тезаурусных, или идеографических, словарей. Построить систему философских категорий – значит составить небольшую, но важную часть идеографического словаря» (Гражданников Е. Д. Метод систематизации философских категорий. Новосибирск, 1985. С. 7).

Золотые слова! Действительно, своеобразие идеографических словарей состоит в том, что они систематизируют лексику в соответствии с картиной мира. Но подобную задачу, хотя и на материале только философской терминологии, ставят перед собою и философы, занимающиеися систематизацией общенаучных категорий (подробный анализ идеографических словарей см.: Даниленко В. П., Даниленко Л. В. Эволюция в духовной культуре: свет Прометея. М., 2012. С. 581–605).

Несмотря на то, что в советское время вышло достаточно много работ по систематизации философских категорий, главная цель их авторов в большинстве из них осталась недостигнутой. Эта цель – моделирование мира. Дальше всех на пути к осуществлению этой цели оказался Евграф Севастьянович Кузьмин.

В 1958 г. вышла в свет книга Е. С. Кузьмина «Система онтологических категорий». Но его итоговый труд – «Система “Человек и Мир”» – был издан его учеником В. И. Березовским спустя много лет после смерти его автора – в 2010. Этот труд уникален. В нём подытожены результаты структурно-конструктивного моделирования мира, которым его автор занимался до конца своей жизни.

Главный труд Е. С. Кузьмина состоит из двух томов. Центральное место в первом из них – «Пропедевтике» – занимает материалистическая диалектика. Она объединяет материализм и диалектику. Вот почему первая глава в разделе «Аксиоматика» посвящена аксиоме материалистического монизма, а вторая – аксиоме диалектического противоречия.

Аксиома материалистического монизма расшифровывется следущим образом: «Всё сущее в мире едино в своей материальности» (Кузьмин Е. С. Система “Человек и Мир». Иркутск, 2010. С. 88). «На основе этой аксиомы формируется и развивается материализм – реалистическое понимание всего сущего в мире таким, каким оно даётся человеку в его объективном – чувственном восприятии, без каких-либо посторонних прибавлений и убавлений» (там же. С. 88).

Аксиома диалектического противоречия в свою очередь расшифровывается так: «Всё в мире противоречиво – двойственно в себе. Противоречива и материя – едина и диморфна – принцип структурного диморфизма материи. Имплицитно обе эти посылки содержатся в законе единства и борьбы противоположностей – основном законе диалектики» (там же. С. 113).

Второй том анализируемой книги – «Философия» – посвящён описанию пяти систем философских категорий – онтологических, физических, гносеологических, этических и телеологических. Каждая из них содержит по 49 соответственных категорий. Следовательно, вся система Е. С. Кузьмина состоит из 245 категорий. Высшее положение среди первых занимает сущее, среди вторых – естество, среди третьих – понятие, среди четвёртых – добро и среди пятых – творение.

Под системой онтологических категорий Е. С. Кузьмин понимал «закономерный порядок определений, адекватно описывающих сущее как объект познания» (там же. С. 149). В свою систему он включил 49 онтологических категорий. Вот 33-членный фрагмент этой системы:

С системой онтологических категорий соотносятся четыре системы физических, гносеологических, этических и телеологических категорий.

Система физических категорий

(фрагмент)

Система гносеологических категорий

(фрагмент)

Система этических категорий

(фрагмент)

Система телеологических категорий

(фрагмент)

Система онтологических категорий выступает у Е. С. Кузьмина как стартовая площадка для категориального моделирования мира в целом. Поскольку в качестве наивысшей категории этой системы он признал сущее, онтология определяется им как наука о сущем. Эту науку Аристотель назвал «первой философией».

Е. С. Кузьмин писал: «Аристотель, назвав учение о сущем первой философией, определил тем самым его роль и значение в философии. Первая философия, по Аристотелю, имеет своим предметом сущее как нечто всеобщее, а не в какой-либо части, т. е. она не призвана рассматривать и объяснять специфические особенности всех отдельных родов сущего и тем более индивидуальные особенности каждого отдельного сущего. Она призвана рассматривать и объяснять лишь то, что присуще всему существующему, исследовать всеобщие определения сущего» (там же. С. 136)

Онтология выступает в книге Е. С. Кузьмина как аристотелевская «первая философия» не на словах, а на деле. Свою руководящую роль она выполняет за счёт того, что системы физических, гносеологических, этических и телеологических категорий строятся по аналогии с системой онтологических категорий.

Так, категории тело и сила выступают в системе физических категорий как аналоги категорий предмет и вещь в системе онтологических категорий. Подобным образом обстоит дело и с категориями из других систем. Аналогами онтологических категорий предмет и вещь в системе гносеологических категорий являются образ и знание, в системе этических категорий – нрав и право, в системе телеологических категорий – красота и порядок. Подобным образом обстоит дело и с другими категориями.

Симметрия между системами физических, гносеологических, этических, телеологических категорий и системой онтологических категорий привносит в систему Е. С. Кузьмина чарующую гармонию. Эта симметрия делает её стройной и целостной.

Руководящее положение системы онтологических категорий по отношению к системам других категорий, вместе с тем, накладывает особую ответственность на философа, поставившего перед собою труднейшую задачу – построить гармоничную систему онтологических категорий. Её изъяны становятся изъянами других систем.

В основе системы Е. С. Кузьмина лежит закон двойного раздвоения, который требует деления общих категорий на два предиката. В конечном счёте эта система направлена на построение терминологической картины мира. Ничего подобного не было у других исследователей, занимавшихся систематизацией онтологических категорий, поскольку сквозь призму их категориальных «систем» увидеть картину мира не представляется возможным.

Отдельные фрагменты онтологической картины мира описаны у Е. С. Кузьмина блестяще. Возьму, например, такой: «Категории «бытие» и «развитие» отражают две неразрывные, диалектически симметричные грани сущего как предмета. Любой предмет с момента его возникновения по момент его разрушения – есть одно и то же сущее. В этом его бытие. Вместе с тем в любой данный момент предмет не тождествен самому себе, взятому в любой другой момент. В этом его развитие» (там же. С. 153).

С поразительной чёткостью у автора этих слов описываются и другие категории – например, категория связи: «Категория «связь» отражает миропорядок – взаимную зависимость всего сущего между собой, в силу которой мир представляет собой единую систему» (там же. С. 158).

Или: «Категория «всеобщее» отражает и выражает филогенетическое сходство – родство всего сущего по происхождению. Всё сущее представляет собой различные формы единой материи или является её продуктом. Филогенетическое родство форм материи лежит в основе обмена веществ между ними» (там же. С. 157).

Чёткие определения Е. С. Кузьмин даёт также категориям, не входящим в его систему онтологических категорий. Приведу для примера только две:

1. «Категория «деятель» отражает и выражает социальную необходимость человека заботиться о своём существовании. Никому в рот сама собой не сыплется манна небесная. Никто ни за кого не обязан переставлять ноги. В первобытном обществе забота ребёнка о себе начиналась чуть ли не с первых шагов и даже раньше – с первых инстинктивных движений его руки, влекущей в рот, что в неё попадает. В современных условиях стремление ребенка к деятельности искусственно переключается на игрушки и порой на всю жизнь превращается в праздную забаву» (там же. С. 264–265).

2. «Категория «счастье» отражает и выражает достижение человеком своих целей и удовлетворение своих интересов, при сохранении личной свободы и уважения людей и общества» (там же. С. 311).

Система Е. С. Кузьмина – неисчерпаемый кладезь философской премудрости. Отсюда не следует, что в ней нет уязвимых мест. Здесь есть, над чем поломать голову! Позволю себе несколько робких критических замечаний в её адрес.

В качестве наивысшей категории вслед за Аристотелем Е. С. Кузьмин взял категорию сущего. Вот какое определение он даёт этой категории: «Сущее – наивысший род всего того, что существует: материальные и идеальные, объективные и субъективные, естественные и искусственные реальности, взятые как в отдельности, так в той или иной их совокупности – дерево и лес, человек и народ, животное и фауна, растение и флора, существо и биосфера, минерал и геосфера, звезда и вселенная, естество и природа, сущее и мир; понятие и мышление, благо и производство, творение и созидание, добро и деяние, личность и общество – всё суть сущее. Через каждое отдельное сущее мир существует как совокупная общность всего сущего» (там же. С. 60).

Из этих слов следует, что сущее есть не что иное, как мир или бытие. Это подтвержается и таким определением мира: «Мир – совокупная общность всего сущего, бесконечная в пространстве и вечная во времени действительность, окружающая и включающая в себя человека» (там же. С. 59).

Между тем мир в системе Е. С. Кузьмина относится к сущему как род к виду. Термины сущее и мир употребляются не как синонимы, а как родовое имя и видовое. Подобным образом обстоит дело и с бытием, которое, как и мир, расценивается как предикат сущего.

Рассмотрение категории мир как вида сущего искажает картину мира. В таблице онтологических категорий у мира появляется дихотомический сосед – единичное. Между тем единичное входит в мир. Об этом пишет сам Е. С. Кузьмин: «Мир не существует отдельно – независимо от единичного, а только через единичное» (там же. С. 157). Почему же в таблице он «существует отдельно» от мира, а в тексте «единичное входит в мир»? Чему верить – таблице или тексту?

Непонятно также, почему предмет противопоставляется вещи. Из этого противопоставления вытекают и другие вопросы. Такие, например: почему форма и содержание присущи только предмету, но они отвергаются у вещи? Почему мера и отношение – предикаты вещи, но они отрицаются у предмета?

Почему категории целое и часть приписываются только форме, а содержанию они не достались? И т. д.

Подобные вопросы начинают в какой-то мере проясняться в процессе чтения текста, но они возвращаются с упрямой неизбежностью, как только мы обращаем свой взор к итоговой таблице, где отражена вся система онтологических категорий (там же. С. 190).

При построении любой терминологической системы её автор вправе, конечно, придавать особое значение тому или иному термину. Однако при этом он не может не считаться с более или менее общепринятым его пониманием. Более того, в терминологизации тех или иных слов он не должен чересчур далеко отрываться от обыденного языка. Теоретически, разумеется, можно противопоставить, например, предмет и вещь, понимая под первым сущее для себя, а под второю – сущее для другого (там же. С. 151).

Но такое истолкование слов предмет и вещь расходится с общепринятым их пониманием: носители русского языка привыкли воспринимать их как синонимы. Во всяком случае, как предмет, так и вещь существуют для них как для себя, так и для другого. Как синонимы эти слова употребляются и в науке.

Искусственное истолкование категорий предмет и вещь переносится на соответственные категории в других системах. Между тем каждая такая категория – тело и сила, образ и знание, нрав и право, красота и порядок – существуют одновременно как для себя, так и для другого.

Этому нас учит диалектика: всякое сущее – единство и борьба противоположностей. Во всяком сущем взаимодествуют бытие и небытие, пространство и время, предмет и свойство, часть и целое и т. д. Почему, в частности, предмет и вещь, как и соотносимые с ними категории, должны быть исключением?

Непонятно также, почему система Е. С. Кузьмина отделяет мир от человека? Разве человек не входит в мир? Это вовсе неслучайно: философия, с точки зрения автора этой системы, – это «система воззрений на мир, т. е. мировоззрение, включающее в себя мир – объект воззрений и человека – субъект воззрений» (там же).

Раздвоение предмета философии на мир и человека есть не что иное как скольжение от целого к его части. Это всё равно, что сказать, например, что предметом биологии является живая природа и… животное царство.

Между тем философия – наука о мире в целом. Её главная цель – построение общенаучной картины мира. Её категориальная форма имеет бесспорное преимущество перед её текстуальной формой, поскольку первая изображает картину мира в виде терминологической системы, а вторая растекается мыслию по древу.

Можно спорить с составом категорий, которые Е. С. Кузьмин включил в свою систему, и с их субординацией в ней, но нельзя не признать её бесспорной эвристической ценности. Нельзя ему не поклониться за его титанический труд. В построении категориальной модели мира его до сего дня никто не превзошёл.

В настоящее время категориальным моделированием мира никто не занимается. Философы теперь почти все смирилась с тем, что философия – не наука. Не могут же такие лжефилософы позволить себе такую роскошь – создавать систему ненаучных категорий. Между тем ситуация в нашей философии в былые времена была намного лучезарнее, чем сейчас.

Труд советских философов-систематизаторов был оборван горбачёвской перестройкой на полпути. До категориального моделирования мира с эволюционной точки зрения дело не дошло. Между тем категориальная модель мира – самый оптимальный способ представить мир как развивающуюся систему. Эта модель – отправной пункт научной картины мира. Исходя из универсально-эволюционной установки, я намечу здесь свой путь к построению такой системы.

Мир, как он существует сейчас, представляет собою более или менее устойчивую систему четырёх видов объектов – физических, биологических, психологических и культурологических. Но эта система – результат долгой эволюции нашего мира, которая осуществлялась в направлении от неживой природы (физиосферы) – к живой, от живой природы (биосферы) – к психике, от психики – к культуре. Наряду с продуктами четырёх частей мира, мы должны выделить ещё и онтологические категории: бытие (сущее) – небытие, пространство – время, предмет – свойство, часть – целое и т. п. Они составляют унисферу.

В самом абстрактном виде модель мира может быть представлена такой идеографической схемой:

Унисферу составляют всеобщие онтологические категории. В чём их своеобразие? В том, что они универсальны, т. е. имеют объективную основу в любом виде объектов – физических, биологических, психологических и культурологических, поскольку любой из этих объектов – бытие (сущее) и небытие (несущее), пространство и время, предмет и свойство, часть и целое и т. д.

Если физические, биологические, психологические и культурологические объекты изучаются в соответственных частных науках – физике, биологии, психологии и культурологии, то универсальные – в философии – в том её разделе, который называется онтологией.

Как систематизировать универсальные онтологические категории? Как привести их в систему, чтобы они не воспринимались как разрозненные, не связанные друг с другом, а вытекали из самой реальной действительности?

Это можно сделать, исходя из универсально-эволюционной точки зрения. Современный мир, с этой точки зрения, – результат его многомиллионной эволюции. Она включает в себя четыре звена – физиогенез, биогенез, психогенез и культуро-генез.

Универсально-эволюционная точка зрения на мир, взятый на этапе его физического развития, предполагает бытие (существование) только этого, неживого, мира и небытие будущих «миров» – живого, психического и культурного. Следовательно, на первое место в системе онтологических категорий логично поставить категории бытия (сущего) и небытия.

Бытие рассматривается у Е. С. Кузьмина как один из многочисленных предикатов сущего. Между тем их имена следует расценивать как синонимы: как бытие, так и сущее – это то, что существует (что есть). Небытие и не-сущее, напротив, – это то, что не существует (или, говоря языком Аристотеля, не есть).

На синонимическое употребление терминов бытие и сущее, с одной стороны, и небытие и не-сущее, с другой, указывают такие слова Аристотеля: «Итак, сущее, когда оно есть, необходимо есть; точно так же и не-сущее, когда его нет, необходимо не есть» (Аристотель. Сочинения в четырёх томах. Т. 2. М., 1978. С. 102).

Г. Гегель подчёркивал диалектическую природу отношений между небытием и бытием: в небытии имеется начало бытия. Он писал: «Становление есть единство бытия и ничто (небытия. – В. Д.). Другим ближайшим примером служит начало. Вещи ещё нет, когда она начинается, но в начале содержится не только её ничто, но уже также и её бытие» (Гегель Г. Энциклопедия философских наук. Т. 1. Наука логики. М., 1975. С. 224).

Одним словом, ничего не возникает из ничего: в физиосфере было начало («инобытие») биосферы, в биосфере – начало («инобытие») психики и в психике – начало («инобытие») культуры.

Следующее место в предлагаемой системе могут занять категории пространства и времени, поскольку вне пространства и времени бытия не существует.

На третье место в системе онтологических категорий, очевидно, претендуют категории предмета и свойства, поскольку они представляют бытие в его более конкретном виде: говорить о бытии значит говорить о бытии каких-либо предметов и их свойств.

На четвёртом месте в системе, о которой идёт речь, могли бы оказаться категории части и целого. Выражаясь по-гегелевски, часть – это «бытие-для-другого», а целое – это «для-себя-бытие» или «для-себя-сущее» (там же. С. 229; 236).

Любой предмет, с одной стороны, часть, а с другой, – целое. Так, физиосфера, биосфера, психика и культура, с одной стороны, – части мира (бытие-для-другого), а с другой, каждая из этих частей – целое (для-себя-бытие).

Без категорий части и целого невозможно объяснить эволюционное движение глобальных компонентов мира. В самом деле, жизнь зародилась в недрах неорганического мира как часть в целом, подобно тому, как психика зародилась в недрах живой материи. В свою очередь культура появилась благодаря достаточно высокому уровню психического развития наших животных предков. Во всех этих случаях мы наблюдаем отношения части и целого, если иметь в виду момент зарождения одного эволюционного звена в недрах другого.

Категории части и целого тесно связаны с категориями старого и нового, поскольку эволюция всегда движется от старого к новому.

Появление нового звена в эволюционном движении мира свидетельствует о переходе части в целое. Но новое целое сохраняет в себе нечто общее со старым целым. Так, живое существо сохраняет в себе мёртвую материю. Приходит время, когда последняя берёт в нём верх над его жизнью. «Живое умирает, – читаем у Г. Гегеля, – и умирает именно потому, что оно как таковое носит в себе зародыш смерти» (там же. С. 232). Таким образом, этот мир чреват не только движением вперёд – эволюцией, но и возвращением в прошлое – инволюцией.

Между эволюцией и инволюцией имеется существенная разница. Первая движется от простого к сложному (биосфера, например, сложнее физиосферы), а вторая – в обратном направлении. Вот почему в моделировании мира никак нельзя обойтись без категорий простое и сложное, эволюция и инволюция.

После категорий «часть – целое», «старое – новое», «простое – сложное», «эволюция – инволюция» мы не можем не поставить категории единства и борьбы противоположностей, качества и количества, поскольку без этих категорий невозможно объяснить механизмы эволюции и инволюции.

Вслед за категориями, связанными с законами диалектики, вполне резонно поставить категории общего и индивидуального, поскольку в каждом новом эволюционном звене, с одной стороны, сохраняется нечто общее со старым, а с другой стороны, в нём появляется нечто индивидуальное.

Дальше могли бы следовать категории сущности и явления, поскольку эволюционная теория не может объяснить природу того или иного явления без определения его сущности (например, сущности жизни в её конкретных проявлениях).

Переход одного эволюционного звена в другое нельзя объяснить без категорий внутреннего и внешнего, поскольку этот переход предполагает накопление в предшествующем эволюционном звене значительного количества новых качеств, благодаря которому новое эволюционное звено выходит из внутреннего состояния во внешнее.

В таком случае категории внутреннего и внешнего близки к категориям причины и следствия: накопление значительного количества новых качеств внутри предшествующего эволюционного звена может расцениваться как причина появления последующего эволюционного звена.

Подобным образом мы можем систематизировать и другие философские категории – необходимости и случайности, возможности и действительности, единства и многообразия, структуры и системы и т. д.

При этом важно усвоить, что последовательность онтологических категорий в универсально-эволюционном моделировании мира имеет в определённой мере условный характер, поскольку эти категории, с одной стороны, семантически пересекаются друг с другом, а с другой, отражают не только диахронические процессы, но и синхронические.

Так, с одной стороны, эволюционно-категориальное моделирование мира нельзя не начинать с категорий бытия (сущего) и небытия, поскольку эволюция начинается с бытия (сущего) и небытия и движется в пространстве и времени, а с другой стороны, движение от одного эволюционного звена к другому связано одновременно с категориями части и целого, старого и нового, простого и сложного и т. д. Вытягивание этих категорий в строгую временную линию – насилие над реальным процессом эволюции. Старое, например, является одновременно простым, а новое – одновременно сложным. Что первее?

Эта оговорка, вместе с тем, не отменяет безусловной ценности самой системы онтологических категорий, ориентированной на процесс глобальной эволюции. Ценность такой системы состоит в том, что онтологические категории рассматриваются при таком подходе не разрозненно и не в отрыве от эволюции, а как вытекающие из неё. В систематизированном виде они отображают унисферу – то общее, что объединяет физические, биологические, психологические и культурологические объекты. Эти категории, вместе с тем, чересчур абстрактны, чтобы ограничить картину мира только их системой.

Категориально-онтологическая картина мира составляет первый, наиболее абстрактный, уровень общенаучной картины мира. Её второй, менее абстрактный, уровень связан с конкретизацией первого уровня общенаучной картины мира за счёт тех знаний, которые получены в частных науках – физике, биологии, психологии и культурологии.

В результате конкретизации абстрактного уровня общенаучной картины мира мы получаем абстрактно-конкретную общенаучную картину мира, приближенную к реальному миру в достаточно высокой степени, однако наивысшую ступень к его приближению призвана демонстрировать целостная научная картина мира, поскольку в идеале она включает в себя все знания, полученные как в философии, так и в частных науках в тот или иной период времени. В комплексе эти знания исчерпывают целостное представление обо всех частях этого мира – унисфере, физиосфере, биосфере, психике и культуре.

По мере приближения научной картины мира к действительности, таким образом, мы обнаруживаем в ней три уровня – абстрактный, абстрактно-конкретный и конкретный. Два первых из них составляют общенаучную (философскую) картину мира, а последний – научную. При этом нужно помнить, что научная картина мира в целом вбирает в себя философскую (общенаучную). Последняя входит в первую как общее в отдельное, как абстрактное в конкретное, как часть в целое.

Абстрактный уровень научной картины мира составляет предмет внутренней («первой») философии, абстрактно-конкретный – предмет внешней («второй») философии и конкретный включает в себя предметы частных наук – физики, биологии, психологии и культурологии.

Дисциплинарная структура философии может быть изображена с помощью такой таблицы:

Внутренняя философия делится на гносеологию и онтологию. Назначение первой – изучение общенаучных способов познания. Назначение второй – построение абстрактной научной картины мира – взятого со стороны его всеобщих категорий (бытие – небытие, пространство – время, предмет – свойство и т. п.).

Внешняя философия направлена на построение абстрактноконкретной научной картины мира. Это означает, что она должна обобщать и объединять знания, полученные в частных науках. Следовательно, внешняя философия – наука междисциплинарная. Свою дисциплинарную структуру она формирует в результате союза философии с каждой частной наукой – физикой, биологией, психологией и культурологией.

На стыке философии с физикой рождается философия физиосферы (физической природы), на стыке философии с биологией – философия биосферы (живой природы), на стыке философии с психологией – философия психики, на стыке философии с культурологией – философия культуры.

Высшими абстрактно-конкретными категориями перечисленных внешнефилософских дисциплин являются вещество, жизнь, душа, культура.

Философии культуры делится на философию материальной культуры и философию духовной культуры. Дисциплинарная структура последней может быть изображена с помощью следующей таблицы:

Философия религии – синтез философии и религиоведения, философия науки-синтез философии и науковедения, философия искусства – синтез философии и искусствоведения, философия нравственности – синтез философии и этики, философия политики – синтез философии и политологии, философия языка – синтез философии и лингвистики.

Каждая из шести перечисленных внешнефилософских дисциплин имеет свои высшие категории: неверие – вера, истина – ложь, прекрасное – безобразное, добро – зло, справедливость – несправедливость, единение – разобщение.

Философия, таким образом, вносит существенную лепту в научную картину мира. С одной стороны, с помощью наиболее абстрактных (всеобщих) категорий внутренняя философия создаёт её верхний, наиболее абстрактный уровень, а с другой, с помощью абстрактно-конкретных категорий внешняя философия моделирует её средний уровень. В свою очередь частные науки моделируют нижний (конкретный) уровень научной картины мира, тем самым приводя её к завершению. Они должны при этом опираться на философскую картину мира.

Если нижний уровень научной картины мира доступен лишь коллективному разуму, то к освоению философской картины мира на обоих её уровнях – верхнем (абстрактном) и среднем (абстрактно-конкретном) – должен стремиться всякий человек. Только в этом случае есть надежда на будущий энциклопедизм.

Только в этом случае от тьмы хаотических, разрозненных и отрывочных представлений о мире люди смогут прийти к свету гармоничной, единой и полноценной научной картины мира. Самое надёжное мировоззрение, которое способно направить людей от тьмы к свету, – это универсальный эволюционизм.

Заключение

Эволюционное науковедение – наука об эволюции науки. Эта эволюция, по мнению автора этой книги, только тогда может ускорить свой темп, когда весь учёный мир крепко усвоит универсально-эволюционное мировоззрение. Только оно ведёт от тьмы ложного представления о мире к свету истинного представления о нём. Только оно ведёт к единой научной картине мира.

Начинать нужно с основных понятий универсального эволюционизма, которые можно представить в виде следующей таблицы:

Эволюционный смысл универсума (а человек – его частица) – слева, инволюционная атака на этот смысл – справа.

Только шесть комментариев к приведённой схеме универсума.

1. Эволюция религиозного сознания осуществляется в направлении от дьявола к Богу. Это направление можно назвать теизацией. Она сыграла положительную роль в гоминизации. Но уже Средние века показали, что вред наносимый культуре со стороны религии, преобладает над пользой. Вот почему мудрые головы видят в религии фактор, тормозящий культурную эволюцию. На его место они ставят атеизацию – движение от веры в Бога к безверию.

2. Эволюция в науке состоит в движении от лжи к истине. Это движение можно назвать сциентизацией. Без сциентизации человеческого сознания никакой прогресс в культуре невозможен. Более того, сциентизация – главный фактор очеловечения.

3. Эволюция в искусстве состоит в движении от безобразного к прекрасному. Это движение можно назвать эстетизацией. Без эстетизации человеческого сознания процесс очеловечения немыслим. Эстетически неразвитый человек есть человек неполноценный.

4. Эволюция в нравственности состоит в движении от зла к добру. Это движение называется морализацией. Без морализации человеческого сознания общественный прогресс невозможен. Человек безнравственный есть зверь.

5. Эволюция в политике состоит в движении от несправедливости к справедливости. Это движение – политизация. Без массовой политизации движение к справедливому политическому строю не представляется возможным. Человек аполитичный есть раб несправедливого социального режима.

6. Эволюция в языке состоит в движении от разобщения к единению. Это движение – лингвизация. Без лингвизации об очеловечении говорить не приходится. Недаром грузины говорят: сколько языков ты знаешь, столько раз ты человек. Своим существованием культурная эволюция обязана человеку говорящему. Человеческий род без языка – нонсенс. Лингвизация – путь к социальности, тогда как алингвизация – путь к асоциальности.

Атеизация, сциентизация, эстетизация, морализация, политизация и лингвизация – вот шестеричный путь, ведущий нас к идеалам. Только на этом пути мы обретаем свою сущность – человечность.

Современные люди явно недооценивают свои возможности для постижения универсально-эволюционной картины мира. Видимо, у большинства из них голова кружится от самой идеи объединить знания о мире в единую систему. «Не объять необъятное» – вот их лозунг.

Между тем овладеть универсальным эволюционизмом как мировоззрением вовсе не означает всезнание. Это мировоззрение даёт нам лишь общую картину мира. Однако большинство людей вполне без неё обходится. Свет универсального эволюционизма так и не разогнал хаос в их «разорванном сознании» (Г. Гегель). Жить в хаосе стало их привычкой. «Привычка свыше нам дана: замена счастию она» (А. С. Пушкин).

Главные звенья универсально-эволюционной картины мира представляют собою эволюционную цепочку:

физиогенез → физиосфера → биогенез → биосфера → психогенез → психика → культурогенез → культура.

Последний переход превратил наших животных предков в людей, т. е. наделил их особой чертой – человечностью.

Книги автора

1. Эволюция в духовной культуре: свет Прометея (в соавторстве с Л. В. Даниленко). М.: КРАСАНД, 2012. 640 с.

2. Инволюция в духовной культуре: ящик Пандоры. М.: КРАСАНД, 2012. 576 с.

3. Смысл жизни. М.: Флинта: Наука, 2012. 296 с.

4. Универсальный эволюционизм – путь к человечности. ОТб.: Алетейя, 2013. 496 с.

5. Мысли из дневника. СПб.: Алетейя, 2013. 370 с.

6. Культурно-эволюционный подход в филологии. СПб.: Алетейя, 2013. 480 с.

7. От тьмы – к свету. Введение в эволюционное науковедение. СПб.: Алетейя, 2015. 428 с.

8. От животного – к Человеку. Введение в эволюционную этику. СПб.: Алетейя, 2015. 340 с.

9. От предъязыка – к языку. Введение в эволюционную лингвистику. СПб.: Алетейя, 2015. 320 с.

10. Дисциплинарно-методологический подход в лингвистике. СПб.: Алетейя, 2013. 440 с.

11. Функциональная грамматика Вилема Матезиуса. Методологические особенности концепции. М.: ЛИБРОКОМ, 2010. 208 с.

12. Ономасиологическое направление в грамматике. Изд. 3-е, испр. М.: ЛИБРОКОМ, 2009. 344 с.

13. Вильгельм фон Гумбольдт и неогумбольдтианство. М.: ЛИБРОКОМ, 2010. 216 с.

14. Введение в языкознание. Курс лекций (с грифом УМО Министерства образования и науки РФ). М.: Флинта: Наука, 2010. 288 с.

15. Общее языкознание и история языкознания. Курс лекций (с грифом УМО Министерства образования РФ). М.: Флинта: Наука, 2009. 272 с.

16. Методы лингвистического анализа. Курс лекций. М.: Флинта: Наука, 2011. 280 с.

17. История русского языкознания. Курс лекций (с грифом УМО Министерства образования РФ). М.: Флинта: Наука, 2009. 320 с.

Примечания

1

Г. Гегель придал термину метафизика второе значение. Под метафизикой он имел в виду антидиалектику.

(обратно)

Оглавление

Введение

1. Универсально-эволюционные подходы к решению проблемы научной эволюции в философии

  1. 1. Иоганн Гердер

    Физиогенез → физиосфера

    Биогенез → биосфера

    Психогенез → психика

    Культурогенез → культура

    Религия

    Наука

    Искусство

    Нравственность

    Политика

    Язык

  1. 2. Герберт Спенсер

    Физиогенез → физиосфера

    Биогенез → биосфера

    Психогенез → психика

    Культурогенез → культура

  1. 3. Владимир Иванович Вернадский

  1. 4. Герхард Фоллмер

    Физиогенез → физиосфера

    Биогенез → биосфера

    Психогенез → психика

    Культурогенез → культура

2. Частно-эволюционные подходы к решению проблемы научной эволюции в науковедении

  2. 1. Внутридисциплинарные подходы

    2.1.1. Кумулятивизм

      2.1.1.1. Джордж Сартон

      2.1.1.2. Карл Поппер (ранний)

    2.1. 2. Антикумулятивизм

    2.1.2.1. Гастон Башляр

    2.1.2.2. Александр Койре

    2.1.2.3. томас Кун

    2.1.2.4. Пол Фейерабенд

  2. 2. Междисциплинарные подходы

  2. 1. Биологизм

    2. 2.1. 1. Карл Поппер (поздний)

    2.2.1. 2. Стивен Тулмин

  2. 2. Психологизм

    2.2. 2.1. Майкл Полани

    2. 2. 2. 2. Александр Наумович Лук

  2. 3. Культурологизм

    2. 2. 3.1. Александр Павлович Огурцов

    2. 2. 3. 2. Вячеслав Семёнович Стёпин

3. Эволюция в науке

  3. 1. Предпосылки

    3. 1. 1. Антропогенез

      3. 1. 1. 1. Ранние Homo

      3. 1. 1. 2. Архантропы

      3. 1. 1. 3. Поздние Homo

    3. 1. 2. Мифология

      3.1. 2.1. Китай

      3.1. 2. 2. Индия

      3.1. 2. 3. Израиль

      3.1. 2. 4. Греция

    3. 1. 3. Зарождение науки

      3.1.3.1. Фалес

      3.1. 3. 2. Анаксимандр

      3.1. 3. 3. Анаксимен

      3.1. 3. 4. Гераклит

      3.1. 3. 5. Демокрит (Парменид, Эмпедокл, Анаксагор)

        Физиогенез

        Биогенез

        Психогенез

        Культурогенез

        Унигенез

  3. 2. Развитие науки

    3. 2. 1. Античность

      Аристотель

      Эпикур

      Лукреций

      Физиогенез

      Биогенез

      Психогенез

      Культурогенез

      Унигенез

    3. 2. 2. Средние века (Августин, Фома Аквинский, Р. Бэкон)

    3. 2. 3. Эпоха Возрождения и Новое время (Ф. Бэкон)

    3. 2. 4. Девятнадцатый век (Г. Гегель)

    3. 2. 5. Двадцатый век

      3.2. 5.1. Философия

        П. Тейяр де Шарден

        Н. Н. Моисеев

        Э. Ласло

      3. 2. 5. 2. Физика

      3. 2. 5. 3. Биология

      3. 2. 5. 4. Психология

      3. 2. 5. 5. Культурология

      Античная культура

      Культура Средних веков

      Культура эпохи Возрождения

      Культура Нового времени

      Культура XIX века

      Культура ХХ века

4. Инволюция в науке

  4. 1. паранаука

    4. 1. 1. Футурологическая эзотерика

      4.1.1.1. Астрология

      4.1.1.2. Нумерология

      4.1.1. 3. Мантика

    4. 1. 2. Когнитивная эзотерика

      4.1.2.1. Физиогномика

      4.1.2.2. Метопоскопия

      4.1. 2. 3. Графология

    4. 1. 3. Коммуникативная эзотерика

      4.1. 3.1. Теософия

      4.1. 3.2. Спиритизм

      4.1. 3. 3. Телепатия

      4.1. 3. 4. Оккультная конспирология

    4. 1. 4. Прагматическая эзотерика

      4.1. 4. 1. Алхимия

      4.1. 4. 2. Магия

      4.1. 4. 3. Экстрасенсорика

      4.1. 4. 4. «Агни-Йога, или Живая Этика»

  4. 2. Квазинаука

    4. 2. 1. Квазифилософия

      4.2.1.1 Прагматизм

      4.2.1.2. Экзистенциализм

      4.2.1. 3. Неопозитивизм

      4. 2.1. 4. Постмодернизм

    4. 2. 2. Квазифизика

    4. 2. 3. Квазибиология

      4.2. 3.1. Антидарвинизм

      4.2. 3.2. Йетизм

    4. 2. 4. Квазипсихология

      4. 2. 4.1. Соционика

      4.2. 4.2. Нейролингвистическое программирование

    4. 2. 5. Квазикультурология

      4.2. 5.1. Антропогеническая теория Б. Ф. Поршнева и Б. А. Диденко

      4.2. 5.2. Квазихронология А. Т. Фоменко

      4.2. 5. 3. Квазитеория симулякров Ж. Бодрийяра

      4.2. 5. 4. Квазитеория конца истории Ф. Фукуямы

      4. 2. 5. 5. Уфология

5. Универсально-эволюционным путь к построению научной картины мира

  5. 1. Авторская модель универсума

  5. 2. Стартовая площадка для построения научной картины мира

    5. 2. 1. Шесть гносеологических направлений

    5. 2. 2. Система онтологических категорий

Заключение

Книги автора Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg