«Философия оптимизма»

Философия оптимизма (fb2) - Философия оптимизма 1618K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Борис Григорьевич Кузнецов

Б. Н. Кузнецов Философия оптимизма

ПРЕДИСЛОВИЕ

Три года назад я выпустил небольшую книгу «Наука в 2000 году», посвященную долгосрочным прогнозам в области фундаментальных естественнонаучных исследований. После этого, пытаясь дальше разобраться в современных тенденциях неклассической физики и ее возможного применения, я все больше думал о гносеологических основах прогноза. Прогнозы становятся все радикальнее, речь идет о предвидимых преобразованиях самых фундаментальных принципов; меняются не только конкретные концепции в области атомной, ядерной и субъядерной физики — меняется стиль научного мышления, стиль науки, те глубочайшие основы науки, предвидение которых невозможно без анализа познания в целом, без гносеологического анализа. По-видимому, гносеологические критерии (какими были «внутреннее совершенство» и «внешнее оправдание» — критерии, приведшие Эйнштейна к теории относительности) позволяют увидеть те тенденции и перспективы науки, которые придают науке высокий динамизм, характерный для всей цивилизации конца XX в. Под этим углом зрения книга была дополнена и переработана; она не только приобрела в значительной мере новое содержание, но по существу посвящена теперь новой проблеме и принадлежит к новому жанру: изложение проблем и тенденций в области ядерной физики, квантовой электроники, молекулярной биологии и т. д. стало подчиненным моментом анализа некоторых общих гносеологических коллизий современной науки. Отсюда слово «философия» в названии новой по содержанию, предмету и жанру книги.

Другие соображения привели к появлению в этом названии слова «оптимизм». От проблемы прогнозов мысль современного философа, экономиста, физика и т. д. переходит к целям науки, иначе говоря, анализ переходит от теории научного прогноза к теории планирования науки. Понятие цели дает возможность применить к научным прогнозам оценки «пессимистический» и «оптимистический» — они приобретают здесь смысл. Мы можем говорить о соответствии прогноза целям, которые поставила перед собой наука, и назвать такой прогноз оптимистическим. Таким образом, оптимизм оказывается здесь не только и не столько эмоциональной характеристикой, сколько гносеологическим, экономическим и даже эконометрическим понятием.

Название этой книги естественно ассоциируется с «Этюдами оптимизма» И. И. Мечникова. Сопоставление современных проблем оптимизма с теми, о которых писал Мечников, позволяет видеть существенную эволюцию самого понятия оптимизма. У Мечникова речь шла в основном о смерти, о страхе смерти, об ортобиозе и долголетии как о биологических проблемах, проблемах физиологии и патологии. Эти проблемы не сняты. Но они стали частью более общих проблем жизни, труда и познания человечества, гносеологических, научно-технических и экономических проблем.

В общем получилась книга, в которой конкретные естественнонаучные данные и экономические конструкции сочетаются с анализом проблемы бытия, проблемы познания, проблемы пессимизма и оптимизма в классической философии. По-видимому, такая жанровая особенность соответствует некоторым существенным тенденциям и философии, и естествознания, и экономики.

Мне кажется, книга адресуется более широкому кругу читателей, чем «Наука в 2000 году». Это не значит, что она стала легче, скорее наоборот. Но, по-видимому, современный читатель и не ищет легкого, он хочет говорить и размышлять о трудных вопросах, о самых трудных. Задачи популяризации включают устранение внешних препятствий на пути к этим самым трудным вопросам, прежде всего разъяснение языка, на котором они обсуждаются. Но это — устранение малых трудностей на пути к большим. Когда читатель, сам или с помощью популярных книг, прорывается через дебри специальных терминов и конструкций, перед ним появляются уже не закрытые этими дебрями фундаментальные загадки мироздания.

И среди них вопрос, который так мучил Паскаля: как отнестись человеку к бесконечному миру, в котором он находится, затерян ли он в этом непостижимом мире как ничтожный и быстро исчезающий атом или мир — это поле бесконечного постижения и покорения…

Вышедшая в 1969 г. (в других странах — позже) «Наука в 2000 году» вызвала ряд откликов. Сейчас трудно перечислить людей, которые мне помогли ценными дискуссиями и рекомендациями по специальным вопросам. Назову только одного из них — И. Е. Тамма. Игорю Евгеньевичу я обязан не только помощью в вопросах теоретической физики, но и большим эмоциональным воздействием. В 1970–1971 гг., почти до последнего дня жизни, в частых беседах он постоянно возвращался к будущему науки, к ее воздействию на жизнь людей. Измученный болезнью и знавший о ее фатальном характере, Игорь Евгеньевич был полон подлинного оптимизма, пронизанного постоянными поисками новых путей, новых научных концепций и непрерывными размышлениями о моральном и материальном эффекте современной науки.

I. ГНОСЕОЛОГИЧЕСКИЙ ОПТИМИЗМ 

Cognoscemus!

В наши дни гносеологический оптимизм стал условием и фактором ускорения научного и технического прогресса. Такую роль сейчас играет динамический гносеологический оптимизм — идея бесконечного, не наталкивающегося ни на какие абсолютные границы, познания, преобразования, уточнения и конкретизации достоверных представлений о мире. Преобразования самых фундаментальных представлений.

Уже классическая наука и классическая философия дали очень глубокое и яркое обоснование гносеологического оптимизма. Гегелю принадлежат решающие теоретические аргументы против агностицизма, а наука XVIII–XIX вв. практически применяла гносеологические принципы, исключающие агностический пессимизм. К концу XIX в. существовала диалектическая философия науки, обобщавшая уже не только ее результаты, но и ее динамику, ее движение, ее преобразование. Но преобразование фундаментальных принципов науки было в классические времена лишь спорадическим, оно редко повторялось на глазах одного поколения, и выводы о бесконечном и ничем не ограниченном развитии науки могли быть сделаны только на очень высоком уровне абстракции.

Неклассическая наука развивается по-иному. В ней пересмотр фундаментальных принципов становится не только постоянным фоном, но условием и составной частью непрерывного прогресса представлений о мире и преобразования всей цивилизации на основе этих новых представлений.

В неклассической науке каждый крупный конкретных шаг фундаментальных исследований демонстрирует неограниченность научного прогресса, отсутствие границ познания. Их отсутствие перестало быть отдаленной от актуального содержания и темпа научного прогресса абстрактной проблемой. Бесконечность прогресса стала истинной бесконечностью в понимании Гегеля, отражающейся в каждом конечном звене. Она приобрела локальный смысл. Речь идет не о том, окончится ли через миллиарды лет научный прогресс, а о другом: существуют ли в науке принципиально неразрешимые или же окончательно разрешенные проблемы, связанные с ее современным развитием, с ее актуальными тенденциями, с ее локальными шагами, с локальными эпизодами. Здесь, может быть, уместна аналогия с локальной демонстрацией неограниченности и бесконечности мирового пространства. В свое время проблема бесконечности и конечности мира не допускала решения на основе локальных констатаций, относящихся к данной точке пространства. Однако Риман в 1854 г. заметил, что вопрос может быть решен в локальном разрезе: если окружающее нас пространство обладает положительной кривизной — оно конечно; если пространство обладает нулевой или отрицательной кривизной — оно бесконечно. Эта аналогия не претендует на что-либо большее, чем простое пояснение современной ситуации, когда стиль науки, постоянное и по существу непрерывное изменение ее идеалов делает презумпцию бесконечного прогресса и гносеологический оптимизм прямым выводом из самого развития науки и часто условием и стимулом такого развития. Неклассическая наука не создала и не открыла гносеологический оптимизм, но она сделала его явным и очевидным. Более того, неклассическая наука сделала гносеологический оптимизм компонентой научно-технического, экономического и социального оптимизма.

Остановимся на сравнительно частной и узкой форме гносеологического пессимизма, той форме, которую он получил в 1872 году в речи Дюбуа-Раймона о границах познания. В этой речи Дюбуа-Раймон выдвинул свое пресловутое заклятие: «Ignorabis!» — не знаем и, далее, «Ignorabimus!» — никогда не узнаем. Не узнаем природы вещей — rerum natura. Какова природа атома? Какова, спрашивает Дюбуа-Раймон, природа ощущения? И на эти вопросы следует ответ: не знаем и не узнаем.

Эта концепция вытекает из определенного представления о природе познания. Для Дюбуа-Раймона прогресс науки состоит в обнаружении механической основы явлений — положений, скоростей и ускорений тел, т. е. их поведения, и сил, которые в свою очередь сами определяются положениями и скоростями тел. Дело, таким образом, ограничивается двумя задачами, о которых Ньютон говорил в «Математических началах натуральной философии», — определением положения тел по силам и определением сил по положению тел. К этим задачам последующее развитие науки прибавило определение сил по скорости, силы оказались зависящими от движения тел. Такое определение приводит к механической картине мира, где нет ничего, кроме движущихся тел и их взаимодействий — сил. Но движения и взаимодействия частиц не могут объяснить, что такое частица.

Классическая наука и классическая философия (поскольку она обобщала динамику науки) выходили из этого пессимистического тупика. Уже в XIX в. смысл познания не сводили к обнаружению движений и взаимодействий тел как предельному объяснению rerum па-tura. Неклассическая наука пошла дальше. Она не только пересмотрела, ограничила и в общем случае отринула представление о познании как о сведении процессов природы к поведению простых элементов. Она приписала этим элементам бесконечно сложную природу. Частица обладает противоречивой корпускулярно-волновой природой. Эта исходная констатация квантовой механики — только начало последующего перехода к все более сложному представлению о мире. Для неклассической науки крайне характерны современные попытки составить элементарные частицы из частиц значительно большей массы или представить само бытие частиц как результат их взаимодействия. Какой бы ни была судьба конкретных гипотез, общая тенденция неклассической физики состоит в представлении о частице как о бесконечно сложном отображении бесконечно сложного мира.

Такая тенденция радикально выходит за пределы картины мира, в которой бытие частицы сводится к ее поведению. Можно показать, что именно в подобном сведении состоит коллизия классической науки, абсолютизация которой и привела Дюбуа-Раймона к «Ignorabimus».

Ход мысли Дюбуа-Раймона таков. Он рассматривает идеал механического объяснения мира — лапласовский высший разум, который знает положение и скорости всех частиц Вселенной и может предсказать все ее будущее вплоть до дня, когда на Айя-Софии будет водружен крест. Но приблизит ли это науку, спрашивает Дюбуа-Раймон, к ответу на вопрос: «Что такое частица?»

Это очень старое затруднение классического механического представления о мире. Декарт, который выразил это представление в весьма законченной форме, тем самым приблизился к его границам. Он выделил тело из окружающей среды, приписав ему только поведение, только движение: оно-то и определяет бытие тела, индивидуализирует его, отличает от окружающего пространства. Но что же движется, что является субъектом движения или, рассматривая проблему в атомистическом аспекте, что же такое атом? Подобные вопросы и Декарт, и Ньютон, и вся классическая наука переносили за пределы естествознания, из физики в метафизику. Только Спиноза декларировал отсутствие другой реальности, кроме протяженной, другого мира, кроме физического мира, в принципе подлежащего научному объяснению. Но наука в собственном смысле, наука, связанная с экспериментом и математическим анализом, не рассматривала проблему подлежащего в констатациях: «тело движется», — и, как бы ни приближалась картина мира к лапласовскому идеалу, проблема подлежащего не могла быть решена, ответ на вопросы: «Что такое частица, чем она отличается от занятого ею пространства, каково отличие тела от места?» — не прозвучал в пределах механического представления о мире.

Аналогичным был вопрос о причинах того или иного поведения тела. Классическая теория поля показала, как моняются силы, как они зависят от расположения источников, от их движения, от изменения других сил (электрических от магнитных, и наоборот), но она при этом не приблизилась к ответу на вопрос, что такое сила. Теория эфира не была ответом на этот вопрос, она говорила о движениях эфира, она сводила гравитационные и электрические силы к толчкам эфира, но непосредственный толчок так же мало объяснял субстанцию силы, как и действие на расстояние.

Второе основание для «Ignorabimus!» — невозможность получить определение мысли и даже самого первоначального психического акта — ощущения при сколь угодно детальном знании движения атомов, из которых состоит мозг. Пусть перед нами раскрывается картина молекулярных движений в мозге. Приближаемся ли мы при этом к определению ощущения и мысли в их отличии от движения материи? Этот порог мы не переступаем и, насколько можно судить, не переступим: здесь, как и в случае атомов и сил, любая детализация движения атомов, связанного с психическими актами, не раскрывает субстанциального отличия ощущения от движения. По мнению Дюбуа-Раймона, здесь тоже не только «Ignorabis!», но и «Ignorabimus!»

Большинство критиков Дюбуа-Раймона отрицали границы познания на том основании, что описание поведения атомов — это и есть объяснение их природы, а описание поведения атомов мозга представляет собой идеал объяснения физической жизни начиная с ощущения. Это была критика с позиций механицизма. Лангвизер в 1873 г. писал, что всеведущий лапласов разум, «если он может рассчитать каждую мысль как движение атомов, то тем самым он познает ее сущность, ибо сущность вещи — это то, что проявляется в ее действиях».

Утверждение, будто rerum natura, субстанция, сущность вещей сводится к перемещению атомов, не соответствовало теории познания, выросшей из обобщения эволюции науки, ее поступательного движения, ее преобразования. Такое динамическое обобщение науки получило весьма отчетливую форму в «Диалектике природы». Энгельс исходил из наиболее крупных естественнонаучных открытий XIX в. Они показали, что лапласов всеведущий разум не только не мог бы познать бытие атомов в их отличии от пространства. Он не мог бы познать и само движение, потому что оно включает живое противоречие сводимости и несводимости высших форм движения к элементарным перемещениям атомов. Лапласов разум, говорит Дюбуа-Раймон, зная положения и скорости всех частиц Вселенной, не мог бы понять сущность атома и сущность мышления. Но, сведя картину мира к перемещению атомов, он не мог бы объяснить и ряд закономерностей мира, которые, очевидным образом, не находятся за пределами познания. Лапласов разум не мог бы, зная положения и скорости атомов, понять социальные, политические, военные причины событий, включающих замену полумесяца на Айя-Софии крестом, если бы он решил все дифференциальные уравнения, которым подчинены движения частиц, из которых состояли полумесяц, крест и организмы людей, производящих замену. Но этого мало. Лапласовский разум со своей механикой атомов не мог бы понять сущность энтропии, сущность необратимых процессов термодинамики, природу того простого факта, что тепло не переходит от холодного тела к теплому. Энтропии нет в механике атома. Она появляется лишь в статистических ансамблях молекул и демонстрирует несводимостъ более сложных форм движения, в данном случае теплоты, к более простой — механике атома. Диалектика как теория познания меняет само определение познания. Оно не имеет границ, не потому, что способно охватить в данный момент всю глубину и бесконечную сложность субстанции, сведя ее к движению атомов. Познание безгранично и бесконечно не в смысле актуальной бесконечности, а в ином смысле: оно потенциально бесконечно, и отсутствие абсолютных границ означает именно такую бесконечность. Бесконечное познание — это процесс, раскрывающий неотделимость форм движения от более элементарных форм и, в то же время, их несводимость к более элементарным. «Границы познания» оказались в этом смысле границами специфических законов, которые сменяются иными законами, характерными для иных форм движения. Эти частные границы оказались переходами от сравнительно простых законов к более сложным, от элементарных процессов ко все более конкретным и противоречивым.

Под элементарными процессами наука XIX в. понимала движение атомов, подчиненное законам Ньютона. Но в начале XX в. наука столкнулась с неожиданной новой границей, также относительной, также оказавшейся переходом, но уже не частной, но общей границей того познания, которое сводило картину мира к перемещению атомов, подчиненному ньютоновой механике. Общая граница обнаружилась в тех фактах, которые противоречили ньютоновой механике, постулату независимости массы от движения и непрерывности поля. В классической науке сложные процессы не сводились к элементарным, но само существование элементарных процессов не подвергалось сомнению. И не подвергались сомнению классические законы этих элементарных процессов. Теперь эти законы оказались приближенными.

Частные границы были основой классификации науки. Общие границы — основа ее периодизации. Окончилась классическая эра в науке, началась новая эра. Дело не только в том, что ньютонова механика — теория элементарных процессов в классической картине мира — оказалась неточной. Само понятие элементарных процессов стало весьма условным. В современной картине мира процессы и объекты, которым приписывают элементарный характер, оказываются, пожалуй, самыми сложными, самыми опосредствованными, требующими для объяснения апелляции к бесконечно сложной структуре мира в целом.

Дж. Чу выразил одну из характерных особенностей неклассической науки, сказав о «кризисе понятия элементарности». Он имел в виду конкретную концепцию — зависимость существования некоторого типа частиц от их взаимодействия, но по существу «кризис элементарности» и отказ от сведения к элементарным, простым процессам и объектам характеризует неклассическую науку в целом, независимо от судьбы конкретных физических концепций.

Сейчас «элементарная» частица представляется, пожалуй, наиболее сложным физическим объектом, а усложнение физических представлений — весьма общей гносеологической характеристикой. Современное представление о познании радикально отличается от концепции завершенного абсолютным «Ignorabimus» или абсолютным постижением мира (но в обоих случаях завершенного) познания. Оно так же отличается от этого предельного образа, как динамика нового времени — от аристотелевой космологии, в которой «естественные движения» тел оканчивались в «естественных местах» этих тел.

Этот динамический оптимизм познания, эта концепция его принципиальной бесконечности, это решающее значение дифференциальных критериев, скорости и ускорения науки, заменивших иллюзию реализованного и завершенного гносеологического идеала, являются, как мы постараемся показать, источником динамического воздействия современной неклассической науки на цивилизацию, основой динамического научно-технического и экономического оптимизма.

Неклассическая наука отрицает не только предельные и окончательные представления, но и раз навсегда данные нормы и методы познания. Неклассическая наука посягнула не только на самые фундаментальные физические принципы. Она посягнула на геометрические и логические принципы. Теория относительности приписала физическую содержательность неэвклидовой геометрии. Квантовая механика сделала логические нормы физически содержательными и, следовательно, мобильными, зависящими от эксперимента. Познание освободилось от всех абсолютных границ. Оно освободилось от онтологических абсолютов — абсолютного пространства, абсолютного времени и элементарных, автономных в своем бытии «кирпичей мироздания». Оно освободилось от гносеологических границ — фикции завершенного знания и абсолютных, претендующих на априорный характер математических и логических норм. Но является ли бесконечное познание оптимистическим прогнозом?

В своей «Истории научной литературы на новых языках» Леонард Ольшки говорит: «Для тех, кто привык смотреть в корень вещей, Галилей раскрыл мировую неразрешимую загадку и бесконечно простирающуюся во времени и пространстве науку, безграничность которой должна была повлечь чувство и осознание человеческого одиночества и беспомощности»[1]. В сложном эмоциональном эффекте научной революции XVII в. (как и в еще более сложном эмоциональном эффекте современной неклассической науки) могла прозвучать и такая пота — ощущение одиночества и беспомощности. Она и прозвучала, например, у Паскаля. Однако итоговый эмоциональный эффект научных преобразований, освобождающих познание от границ и абсолютов, — иной, в значительной мере противоположный — оптимистический.

Эпитет «оптимистический» приобрел в этой книге не эмоциональный, во всяком случае не только эмоциональный, смысл. Он связан с целями науки и означает корреляцию между прогнозом и целью, которую ставит перед собой в данный момент наука. Целям науки будет посвящен другой очерк. Сейчас следует отметить следующее. В классической науке в качестве цели часто выступал идеал завершенного знания. Собственно недостижимость этого идеала, рассматриваемая как абсолютная граница науки, и была обоснованием пессимистического «Ignorabimus», дополнившего локальную констатацию «Ignoramus». Сейчас цель науки опирается на ее дифференциальные критерии. Наука ставит перед собой в качестве цели не достижение окончательной истины, а наиболее быстрое и эффективное движение по направлению к истине. Мы увидим, что эта особенность неклассической науки определяет ее экономический эффект. Но сейчас не будем отходить от проблемы гносеологического оптимизма. Он противостоит и «Ignoramus», и «Ignorabimus». Что касается «Ignoramus», то сейчас констатация нерешенных проблем неотделима от позитивной констатации, от «cognoscimus» — «знаем». Это «cognoscimus» имеет дифференциальный смысл. Речь идет не только о полученной информации, но и о новых теоретических и экспериментальных методах дальнейшего получения информации, ускорения ее получения, о возникновении новых проблем и стимулов научного творчества. Ignoramus сейчас неотделим не только от «cognoscimus», но и от «cognoscemus» — «узнаем».

С современной точки зрения классическая иллюзия завершенного знания кажется пессимистической концепцией. Она является негативной констатацией: дальше объяснение не идет, дальше оно теряет смысл. Здесь мы сталкиваемся с весьма любопытной рокировкой понятий пессимизма и оптимизма.

Состоит она в следующем.

Для догматического объяснения (скажем, в более общей форме, для рассудка науки) источником оптимизма служат достижение окончательного объяснения или надежда на такое достижение. Для динамического объяснения (для разума науки) перспектива окончательного решения, где прекращаются вопросы «почему?», где исчезает вопрошающая, беспокойная линия науки, будет пессимистической перспективой, пессимистическим прогнозом. Напротив, беспокойство, незавершенность, перспектива бесконечной серии новых вопросов — источник оптимизма.

Почему здесь уместны термины «рассудок» и «разум» науки? Традиционное разграничение рассудка и разума приписывает рассудку познание конечного, а разуму — бесконечного. Действительный прогресс науки невозможен без синтеза рассудочных законов, объясняющих данное явление, и разумной презумпции дальнейшего, потенциально бесконечного познания мира. В неклассическую эпоху вопрошающий, «разумный» аккомпанемент «рассудочной», успокаивающей, позитивной мелодии научного прогресса становится очень громким, но он не заглушает позитивной мелодии, а сливается с ней. Сейчас каждый частный ответ является одновременно вопросом, адресованным ко всей цепи научных объяснений. Напомним ответ Эйнштейна на вопрос, поставленный экспериментом Майкельсона. Этот ответ состоял в апелляции к самым общим принципам, к природе пространства и времени, к тому, что казалось исходным, не подлежащим дальнейшему анализу, к тому, что Кант считал априорным. Но эйнштейновская концепция отказала пространству и времени в априорном характере. Она отказала в этом титуле даже геометрическим аксиомам. Эти аксиомы сами опосредствованны, и физическое объяснение геометрии мира уходит вдаль, в бесконечный ряд все новых и новых физических констатаций. В теории относительности бесконечность познания присутствует в каждом конкретном, локальном, конечном звене, в объяснении определенных результатов эксперимента. Мы невольно снова вспоминаем мысль Римана о локальном отображении неограниченности пространства.

Такое отображение и создает в науке непрерывную линию вопросов, обращенных к будущему, неразрешенных коллизий, прогнозов, ожидания, о которой выше уже шла речь и которая особенно отчетливо видна в современной, неклассической науке. По самому своему характеру она теснее связана с эмоциональной компонентой науки, и в частности с оптимизмом в его психологическом аспекте, с некоторым комплексом настроений и чувств.

Оптимизм этот, связанный с вопрошающей и устремленной в бесконечность компонентой научного творчества, отнюдь не прямолинейный и одноцветный, он включает и грусть о разрушаемых классических ценностях, по грусть не трагическую (как у Лоренца, жалевшего, что он не умер до крушения классической физики), а примиренно-лирическую. Он включает и удовлетворение неразрушимостью классических ценностей.

Чтобы конкретнее и яснее показать связь современного оптимизма с динамикой науки, неизбежным преобразованием самых фундаментальных представлений, следует несколько подробней остановиться на судьбе наиболее общих и устойчивых абсолютов классической науки. К ним относится абсолютное пространство, существующее независимо от погруженных в него тел, с неизменными, не подлежащими дальнейшему анализу геометрическими свойствами. К ним, далее, относится абсолютное время, текущее независимо от физических процессов. Затем неизменные, лишенные внутренней структуры «кирпичи мироздания». И, наконец, универсальные, применимые ко всем областям, ко всем рядам явлений законы бытия.

Все эти абсолюты играли роль границ познания. Абсолютное пространство и абсолютное время объясняют ход физических процессов, но сами они ни от чего не зависят, и поэтому на них обрывается безостановочный по своей сути каузальный анализ.

Выведение протяженности из непротяженной субстанции (Лейбниц) или кантианское представление о пространстве и времени как об априорных субъективных формах познания также обрывают цепь собственно физических причин; по существу и здесь перед научным, каузальным, физическим познанием воздвигается метафизическая стена.

Следующий абсолют — «кирпичи мироздания». Классическая атомистика либо приписывала атомам абсолютную однородность, либо, оперируя сложными и качественно различными частицами, видела в однородных, простых, подлинно элементарных атомах идеал научного объяснения. Надежда на достижение такого идеала никогда не оставляла классическую атомистику и была в классические времена оптимистической перспективой, прогнозом абсолютного, завершенного знания.

В непротяженном точечном атоме Бошковича или Вольфа, разумеется, нет внутренней структуры. Но ее нет и в протяженном «окончательном» бескачественном и однородном атоме, на котором заканчивался или стремился закончиться научный, каузальный пространственно-временной анализ. Такой анализ, переходя от больших звеньев иерархии дискретных частей вещества к меньшим, ссылался при объяснении свойств системы на ее внутреннюю структуру, на существование меньших систем; качественные свойства частицы объясняли расположением и движением субчастиц. Последним звеном иерархии могла быть бескачественная частица, состоящая из однородной субстанции. Тем самым заканчивался и пространственно-временной каузальный анализ.

Концом, границей, исчерпанием такого анализа были и вечные законы бытия. Познание включало в принципе бесконечное число явлений в схемы, подчиненные этим законам, но сами законы оставались независимыми от такого заполнения. А когда их хотели вывести из чего-либо иного, сделать опосредствованными, вторичными по отношению к более общим и фундаментальным принципам, классическая мысль уходила в метафизические области, покидала поле каузального исследования. Каким бы ни было объяснение вечных законов в рамках классической философии, к чему бы ни апеллировали — к соглашению или к провидению, — научный анализ здесь прекращался. В классической науке, когда она противопоставила себя метафизике, вечные законы рассматривались как результат индукции, как вывод из наблюдений; такова, по крайней мере, была позиция Ньютона. Но это и значит, что вопрос «почему?» уже отводится от вечных законов.

Именно однородность и неизменность абсолютного пространства и времени, однородность и неизменность атомов, однородность, универсальность и неизменность печных законов бытия, какими казались ньютоновы аксиомы движения, были опорой «викторианского» статичного оптимизма, спокойной и радостной уверенности в том, что наука если еще не вошла, то вскоре войдет в гавань завершенного в своей основе знания. Это «чувство гавани» так же характерно для викторианского оптимизма, как ощущение выхода из гавани и безбрежности открытого моря науки характерно для современного гносеологического оптимизма.

Термин «викторианский» в отношении оптимизма, пронизанного «чувством гавани», более уместен, чем термин «классический». Классическая наука и зависевшие от ее содержания и стиля особенности культуры и общественной психологии XIX столетия вовсе не были едиными. «Вопрошающая», динамичная, обращенная в будущее традиция — необходимая компонента развития науки — никогда не прерывалась. Но она, если можно здесь воспользоваться столь отдаленной аналогией, не занимала в научном парламенте скамей правительственной партии и скорее находилась в оппозиции, выражаясь в констатации противоречий, антиномий, логической незавершенности настоящего науки. Такие констатации были, в частности, опорой релятивистской критики ньютоновой механики в XIX в. Иногда они назывались «катастрофами» (например, в конце столетия — «ультрафиолетовая катастрофа», из которой физика была выведена идеей квантованного излучения). «Викторианскими» называли распространенные в долгие годы царствования королевы Виктории иллюзии устойчивого благополучия, с которыми так радикально покончил XX век. Викторианский оптимизм в науке опирался не столько на отсутствие, сколько на игнорирование противоречивости и логической незамкнутости классических абсолютов.

Все дело в том, что в классические времена критика этих абсолютов была связана с очень высоким уровнем абстракции. Когда думали о бесконечности Вселенной (такие раздумья, как справедливо заметил Риман, были слабо связаны с основными проблемами экспериментального исследования природы), возникали парадоксы бесконечных сил, действующих на каждое тело в гравитационном поле этой бесконечной Вселенной, или сплошного огненного небосвода, заполненного бесконечным множеством звезд.

Генезис неклассической науки был связан с иной ситуацией: парадоксы вытекали из экспериментов, наука не могла развиваться (а потом уже не могла и находить применение) без констатации парадоксов, без того, что Эйнштейн называл «бегством от парадоксов», т. е. без переноса ореола парадоксальности с экспериментальных результатов на общие аксиомы науки, без пересмотра этих аксиом. Бесконечная изменчивость этих аксиом, фундаментальная бесконечность научного прогресса стала характеристикой каждого крупного локального эпизода в развитии науки — еще раз вспомним аналогию с римановой проблемой бесконечности и конечности пространства, которая решается локальными определениями и локальными экспериментами.

Какова же судьба классических абсолютов в современной науке?

Для абсолютного пространства и абсолютного времени наиболее драматическим моментом было отождествление кривизны пространства-времени с гравитационным полем — появление общей теории относительности. Геометрические свойства пространства, аксиомы геометрии мира уже не дают повода для присвоения им априорного или конвенционального характера. Они приобретают физический смысл, становятся эмпирически постижимыми, подлежащими экспериментальной проверке — «внешнему оправданию».

Абсолютная элементарность «кирпичей мироздания» также стала проблематичной и условной. Сейчас она фигурирует в физике как псевдоним перехода к более высокому рангу сложности. Элементарные частицы современной физики обладают волновыми и в то же время корпускулярными свойствами, отсюда вытекает ряд крайне парадоксальных с классической точки зрения коллизий, и прежде всего зависящая от условий, от макромира, от выбора макроскопического прибора неопределенность либо положения, либо импульса частицы. Сложность частицы не сводится к классической сложности — наличию внутренней структуры, наличию субчастиц; напротив, ее сложность отражает сложность мироздания, и ее структура — это структура внешних взаимодействий, переплетающихся с уже вовсе парадоксальным взаимодействием частицы с самой собой. Выше уже упоминались характерные для современной физики концепции, объясняющие бытие частицы ее взаимодействием с другими частицами Вселенной. Элементарная частица — это не заключительное звено каузального анализа, а переход к более сложному анализу, оперирующему парадоксальными констатациями и превращающему их в естественные выводы из парадоксальных общих представлений о мире. Так реализовалась высказанная Лениным в начале столетия мысль о неисчерпаемости электрона1. Реализовалась и высказанная им тогда же мысль о переходе от электромагнитной картины мира к бесконечно более сложной картине[2].

Неклассическая наука ограничила и релятивировала еще один повод для викторианского «чувства гавани» — идею неизменных и вечных законов. Это чувство питала мысль об однотипности мира, о тождественности законов, управляющих микромиром и макромиром. Бесконечность Вселенной, испугавшая когда-то Кеплера (он писал о таком страхе Галилею) и Паскаля (об этом речь впереди), становится не столь устрашающей, когда человек узнает, что в бесконечных просторах и ультрамикроскопических областях сохраняются все те же привычные законы и формы бытия.

Существует и всегда существовало представление о бесконечной делимости вещества и бесконечном переходе ко все большим по масштабам структурам. Но эта бесконечная иерархия состоит из однотипных структур. «Быть может, эти электроны, — писал Брюсов, — миры, где пять материков…» С другой стороны, наша Галактика, может быть, лежит под микроскопом исследователя, принадлежащего мегамиру, и он наблюдает нас с помощью этого микроскопа величиной в миллиарды миллиардов световых лет. Такая довольно скучная картина выражает мысль об однотипных законах бытия. Существование подобных законов — естественная граница познания. В неклассической науке их нет. Здесь фигурируют специфические законы макро- и микромира. Об их специфичности стало известно уже в XIX в. Законы термодинамики — макроскопические законы, они не действуют в микромире, а механика молекул игнорируется, когда речь идет о макроскопических потоках тепла. Но в неклассической науке все это сложнее: переходы к макроскопическим законам основаны не на простом статистическом игнорировании, а на весьма парадоксальных констатациях. Фундаментальная проблема нашего времени — это проблема связи специфических законов ультрамикроскопиче-ского мира (быть может, это законы аннигиляции и порождения элементарных частиц), законов макромира и законов мегамира (иллюстрацией специфичности последних может служить, например, механизм гравитационного коллапса).

Существует еще одна форма ограничения познания, гносеологического пессимизма. Она не скрывается под статически оптимистической иллюзией законченного знания. Речь идет о грани между субъективными ощущениями и объективным миром. Переходит ли познание через эту грань, достигает ли оно объективной истины? Здесь постулируется не закончившееся, исчерпывающее знание субстанции, а даже не начавшееся достоверное знание. Это самый фундаментальный, самый мучительный для человеческой мысли и труднее всего преодолимый агностицизм. Он направлен против основной презумпции познания — против достоверного бытия познаваемого мира. Это то, что мучило Декарта, пока ульмское озарение в 1619 г. не раскрыло ему путь к достоверному, как ему показалось, знанию. Что может нам гарантировать достоверность сенсуальных впечатлений, достоверность того, что приходит в сознание через органы чувств? Не сновидение ли это? Существует ли то, что мы видим и осязаем? Быть может, представления об объективных причинах наших ощущений иллюзорны?

Редко можно встретить человека, который действительно сомневается в существовании внешнего мира. Солипсизм — это лишь крайняя (впрочем, единственно последовательная) форма агностицизма. Обычно сомнению подвергается не существование внешнего мира, а возможность достоверного доказательства такого существования. Декарт находил подобное доказательство, покинув, как ему казалось, почву сенсуализма, взяв в качестве критерия достоверности само сомнение, само мышление («Соgito, ergo sum») и приступив к поискам во внешнем мире того, что равно по ясности этому «cogito». Этим оказалась чистая протяженность, и Декарт, освободив тела от других предикатов, кроме протяженности, нарисовал картину мира, которую он признал достоверной.

И все же познание ищет достоверности сенсуальных впечатлений и без этого не может гарантировать достоверность своих выводов. И здесь перед человеческой мыслью вырастает тень более общего и грозного Ignorabimus, чем та, которая угрожала ей в речи Дюбуа-Раймона.

Но и эта тень — лишь призрак. В истории философии, науки и техники содержатся решающие аргументы в пользу достоверности объективного бытия. Именно в истории, в выводах, к которым приводит картина генезиса и преобразования представлений о мире и методах изменения мира.

Агностицизм, отнесенный к бытию внешнего мира, связан с представлением о познании как о ряде самопроизвольно возникающих образов и констатаций. Сознание здесь играет пассивную роль. Именно поэтому оно не может проникнуть за непроницаемую оболочку ощущений и не может ничего сказать о том, существует ли что-либо за этой оболочкой. Но на самом деле все происходит иначе. Сознание обладает активной функцией, оно приходит на основе впечатлений к выводам, которые не заключались в этих впечатлениях. Далее сознание объективируется, человек воздействует на природу и проверяет свои выводы, лишенные непосредственных эмпирических корней. Он это делает в эксперименте или в промышленности. Совпадение наблюдаемых явлений с вытекающими из теории расчетами придает этим явлениям достоверный характер. Человек сам включается в причинную цепь и не может сомневаться в подчинении явлений неким причинам. Он раскрывает эти причины: ведь наблюдаемый результат был предопределеЬ реализованной в эксперименте или в промышленности компоновкой материальных процессов.

Этот гносеологический эффект науки более отчетливо демонстрируется при несовпадении экспериментальных результатов с теми, которые вытекали из теории, т. е. в случае парадоксальных результатов, столь характерных для генезиса и развития неклассической науки. Такая ситуация разбивает и гносеологический эмпиризм (вместе с вытекающим из него сенсуальным агностицизмом), и гносеологию априоризма. Парадоксальный результат отнюдь не придуман нами. Он нарушает то, что придумано. Но и не навязан нам эмпирически, потому что генезис и развитие неклассической теории состоит в конструировании новых представлений, обладающих «внутренним совершенством» и логической стройностью, связью с очень широким кругом наблюдений, с ratio мира в целом, и вместе с тем обладающих «внешним оправданием», позволяющим однозначно вывести наблюдаемые парадоксальные разультаты, теряющие при этом свою парадоксальность.

Ни эмпиризм, ни априоризм не могут избежать гносеологического пессимизма, гносеологического тупика. Доказательство реальности, того, к чему приходит наука, состоит в однозначной связи наблюдаемых явлений с ratio мира. Такая связь не может быть результатом обмана чувств и не может быть субъективной конструкцией самого разума.

Поэтому неклассическая наука с ее парадоксальными экспериментальными результатами, быстро, на глазах поколения, обретающими «внутреннее совершенство» в новой теории, делает то же, что и классическая наука, но делает это так стремительно, что ее результатом становится не только убеждение в достоверности бытия, но и оптимистическое ощущение непрерывного «покидания гавани». Такой психологический тонус характерен для резких и решительных поворотов науки, когда наука действительно покидает гавань. Для неклассической науки подобные повороты — содержание ее будней, ее постоянного и непрерывного развития, все время меняющего фундаментальные принципы или подготавливающего их изменение.

Оптимизм, бытие, движение

Итак, парадоксальные результаты науки — против гносеологического пессимизма, против непознаваемой субстанции, непознаваемого бытия. Такая гносеологическая функция неклассического эксперимента реализуется «бегством от чуда», объяснением парадокса, включением его в единую картину мира, в ratio Вселенной. Познание мира — это познание вселенского ratio. Но не абстрактного ratio, каким является, например, чисто геометрическая схема мировых линий, а конкретного ratio, где индивидуальные элементы сохраняют индивидуальность и, таким образом, демонстрируют свою несводимость к геометрической схеме, свое физическое бытие. Поэтому гносеологический оптимизм преемственно связан с эволюцией рационализма, с его последовательным охватом гетерогенного, противоречивого, развивающегося бытия, с его сенсуальным аккомпанементом — «внешним оправданием» рационалистических схем[3].

Основа гносеологического оптимизма — реальное, объективное ratio мира. Гносеологический оптимизм в основном и состоит в констатации такого ratio. Оптимистическая оценка познания — это прежде всего констатация реальности, физической реальности его объекта и, следовательно, его результатов. «Все действительное оптимистично». В этой фразе оптимистичность характеризует не оценку, а ее объект, и это не стилистическая погрешность, а расширение понятия оптимизма, перенос этого термина на объективную ситуацию, которая гарантирует или по крайней мере с определенной вероятностью обещает реализацию оптимистического прогноза.

«Все действительное оптимистично» — не фраза «под Гегеля», такое утверждение на самом деле близко к своему прообразу. В самом деле, «все действительное разумно» включает в определение реальности некоторую постигаемую разумом структуру, некоторое ratio, видит в каждом элементе реальности нечто связывающее его с упорядоченным целым. У нашего современника формула Гегеля ассоциируется с самыми рациональными (и даже рационалистическими, но с солидным сенсуальным, эмпирическим и даже экспериментальным сопровождением) картинами. Наш современник, пожалуй, вспомнит квантовомеханическое представление о частице, в которой сосредоточено поле, о частице, которая участвует во взаимодействии других частиц, может быть даже — в универсальном взаимодействии всех элементов Вселенной. Бытие частицы, как только что было сказано, включает ее связь с упорядоченным целым. Именно с упорядоченным, обладающим объективным ratio, не с хаосом, а с космосом. Взаимодействие всех элементов космоса включает универсальное бытие в бытие частицы. Изолированных в пространстве частиц современная физика не знает.

Но она не знает и частиц, изолированных во времени, частиц без прошлого и будущего. Если искать рациональный физический смысл в давно известном философии превращении ratio в гарантию бытия, то ведь рациональна не только мгновенная структура мира, но и его эволюция. В каждом элементе бытия должно присутствовать нечто связывающее этот элемент бытия с пространственно-временным целым; каждый элемент бытия — не только реальный итог прошлого, но и реальный прогноз будущего.

Здесь следует остановиться несколько подробнее на современных физических эквивалентах абстрактных коллизий бытия. Возьмем совокупность мировых точек, т. е. пространственно-временных положений частицы, констатаций ее пребывания в данный момент времени в данной точке пространства. Что такое движение частицы, включающее эти четырехмерные мировые точки, что такое четырехмерная мировая линия частицы — физический или чисто геометрический образ? Обладает ли мировая линия физическим бытием?

Простой переход от одной пространственной локализации к другой, от одних пространственных координат к другим вместе с переходом от одного значения временной координаты к другому значению — это еще не физическое бытие. Допустим, что мировая линия обладает подобным бытием, что она не сводится к смене четырехмерных локализаций, что она заполнена событиями, несводимыми к такой смене. Предположим, например, что в мировых точках происходят трансмутационные акты, что частица одного типа превращается в частицу другого типа, а затем эта новая частица вновь переходит в частицу исходного типа. Насколько такая гипотеза физически обоснована, здесь безразлично, перед нами условная иллюстрация некой несомненной коллизии.

Теперь возникает вопрос: обладают ли физическим бытием трансмутационные акты, которые должны гарантировать бытие мировой линии? Трансмутация частицы, превращение частицы одного типа в частицу другого типа состоит в переходе к иной массе, к иному заряду — предикатам, которые означают определенную мировую линию, определенное поведение частицы в тех или иных полях. Трансмутация теряет физический смысл, если здесь не прогнозируется какая-то эвентуальная мировая линия. Локальное событие и воплощенное в ней макроскопическое целое — в данном случае мировая линия — неотделимые друг от друга компоненты бытия.

Сопоставим этот вывод — естественное и почти само собой разумеющееся обобщение современной неклассической науки — с его историческими прообразами. В сущности, дифференциальное исчисление или, вернее, дифференциальное представление о движении уже содержало мысль о макроскопическом интегральном процессе. Мы включаем в «теперь», в бытие некоторой частицы в данный момент, ее скорость, предельное отношение ее эвентуального движения к времени. Для этого прогнозируемое перемещение и необходимое для него время стягиваются в точку и в мгновение. Их предельное отношение — скорость частицы. Но этого мало. Мы прогнозируем ускорение частицы и, вновь стягивая в точку предстоящее движение, можем судить об энергии, массе и заряде частицы.

Еще отчетливее видно вхождение пространственно-временного, макроскопического ratio в локальное, индивидуальное бытие, вхождение «прогноза» — не субъективного прогноза, а объективного макроскопического процесса — в интегральных принципах механики. Принцип наименьшего действия требует, чтобы действительная мировая линия частицы характеризовалась минимальным значением некоторого интеграла. Таким образом, то, что происходит сейчас и здесь, в данный момент и в данном месте, зависит от вида мировой линии, связывающей каждую данную мировую точку не только с другими пространственными точками, но и с другими моментами, с другими мировыми точками, с прошлым и с будущим. Локальное событие зависит от интегрального результата, от характера всей эволюции, идущей из прошлого в будущее. Действительное движение отличается максимальным или минимальным значением интеграла, который характеризует и прошлое, и будущее. Таким образом, «прогноз» как бы отделяет событие на реальной мировой линии от только представимых событий на других мировых линиях, не обладающих действительным бытием. «Прогноз» явно становится свойством бытия, и, если мы не хотим приписать природе сознательную цель, мы должны придать «прогнозу» объективный смысл, допустить существование в природе некоторой ситуации, из которой вытекает возможность прогноза без кавычек.

Но нужно пойти и дальше. Современное представление о локальном событии и вытекающем из локального события дальнейшем поведении частицы далеко от классического идеала однозначной и точной зависимости. В общем случае, определив локальное событие — пространственные и временную координаты частицы, т. е. локализовав частицу в пространстве и во времени, мы можем определить лишь вероятность ее скорости, т. е. «прогнозную» компоненту локального бытия. Эта вероятность может быть большей или меньшей, «более оптимистической» или «менее оптимистической» с точки зрения реализации макроскопического закона, определяющего данную мировую линию, данный «прогноз», данное предстоящее движение частицы.

Законно ли такое перенесение чисто субъективных понятий в область, где заведомо нет ни прогноза, ни оптимистической или же пессимистической оценки предстоящей реализации какой-то заранее представимой цели? Разумеется, никому не придет в голову сближать такой перенос с телеологическими концепциями, вносящими в природу сознательную цель. Нет, речь идет о чисто объективных событиях и процессах. Но не является ли присвоение объективным событиям взятых в кавычки «прогнозных» и «оптимистических» предикатов произвольной и чисто словесной операцией? Даже если, не ограничиваясь кавычками, говорить о квазипрогнозных, квазицелесообразных и квазиоптимистических оценках? Есть ли связь — действительная, объективная, не внесенная по произволу, а имманентная и фундаментальная связь — между тем, что происходит в природе минус человек, и прогнозами и оптимистическими и пессимистическими оценками (без приставки «квази» и без кавычек), которые происходят в сознании человека, и только здесь?

Законность переноса и переосмысления понятий — их объективизации, их применения к объективным событиям — вытекает из реального процесса объективизации субъективных представлений человека, реализации его целей, из существования целесообразной деятельности человека — деятельности, опирающейся на объективные процессы, компонующей эти процессы, опирающейся на объективные разграничения процессов в природе, на выделение процессов, соответствующих цели человека, на выбор таких исходных ситуаций, которые предопределяют в своем сочетании реализацию целей человека. Казалось бы, простая констатация: «в природе есть объективные процессы, которые могут привести при некотором их сочетании к реализации сознательной цели» — объемлет множество самых различных естественнонаучных констатаций и складывается уже не в картину «природы минус человек», а в картину природы как совокупности объектов человеческой деятельности.

Вернемся, однако, к «природе минус человек» и в свете сказанного еще раз подойдем к вопросу: есть ли в природе, где нет человека, «лучшее» и «худшее», а не только «большее» и «меньшее»?

Понятие оптимизма неприменимо к чисто пространственным, трехмерным объектам. Оптимистические оценки применимы к процессам, к чему-то обладающему будущим. Лучшим будущим. Значит, в поисках «лучшего» в природе, в поисках объективных эквивалентов оптимизма следует прежде всего обратиться к наиболее общей характеристике временных изменений, к закону сохранения энергии.

Конечно, он характеризует поведение Вселенной и ее элементов во времени. Но идет ли здесь речь об изменениях во времени? Может ли закон сохранения энергии иметь какое-либо отношение к динамическому оптимизму, который не ограничивается удовлетворенной констатацией неизменности бытия?

И второе: на первый взгляд, закон сохранения энергии говорит не о «лучшем» и «худшем», а только о «большем» и «меньшем». Закон сохранения энергии устанавливает количественную соизмеримость различных форм энергии. Таким образом, энергия становится как бы гомогенной, она может быть большей или меньшей, причем при переходах из одной формы в другую исключаются как возрастание, так и уменьшение, как «больше», так и «меньше». Но это сравнительно простая версия закона сохранения энергии; Энгельс назвал ее законом сохранения в отрицательной форме: закон отрицает количественные изменения при качественных переходах[4]. Качественное и положительное содержание закона сохранения энергии состоит в утверждении, что энергия при количественной несотворимости и неуничтожаемости переходит в другие качественные формы[5]. Следовательно, она гетерогенна, качественно нетождественна. Это очень прозрачная иллюстрация фундаментального соотношения тождественности, гомогенности, количественной соизмеримости, с одной стороны, и нетождественности, гетерогенности, качественного различия — с другой. Каждый из этих полюсов без другого теряет смысл, чисто количественное сохранение — бессодержательное понятие без качественного различия, без двух и более несовпадающих качественных форм, между которыми устанавливается количественное тождество.

Это отнюдь не чисто логическая конструкция. В физике издавна говорят о грядущем исчезновении качественпых различий между формами энергии, о превращении всей энергии в тепловую, о тепловой смерти Вселенной. Во Вселенной, завершившей подобную эволюцию, сохранение энергии приобретает уже не отрицательный, а нулевой, совершенно тривиальный смысл: энергия не растет и не убывает при переходе из одной формы в другую, потому что таких переходов нет. Закон сохранения энергии теряет физический смысл.

Перспектива тепловой смерти — это перспектива разрушения космоса, превращения его в хаос. Можно ли назвать эту перспективу пессимистической? Интуитивно напрашивается утвердительный ответ: прогноз, предрекающий миру гибель, кажется пессимистическим. Даже если речь идет о тепловой смерти далеко за пределами существования человеческого рода. Даже если тепловая смерть не исключает локальных оазисов, включающих нашу Галактику. Мы попробуем разобраться в истоках подобного интуитивного применения понятий пессимизма и оптимизма.

Концепция Сади Карно — тепло переходит от горячего тела к холодному, но в обратном направлении идти не может — стала обоснованием идеи необратимой эволюции мира. При любом процессе перехода тепла различие в температуре уменьшается. Если удается в данной локальной системе увеличить различие в температуре, то за счет компенсирующего и превышающего выравнивания в окружающей среде или в других системах, вообще в мире. Таким образом, миру грозит выравнивание температуры. Но переход тепла в механическую энергию возможен только при существовании температурных перепадов. Когда механическая энергия переходит в тепло, а это бывает в какой-то мере постоянно, то в общем балансе природы обратный переход становится все менее возможным, так как температурные перепады последовательно сглаживаются. Будущее мира — в превращении всей энергии в теплоту, в выравнивании распределения тепла, в исчезновении температурных перепадов, в исчезновении энергетических превращений, в сохранении лишь движения молекул, повсюду одинаково беспорядочного, без макроскопических перепадов, без макроскопической структуры, хаотического… Это и есть тепловая смерть, о которой говорилось выше.

Философия в лице Энгельса[6] и статистическая физика XIX в. высказали достаточно веские аргументы против тепловой смерти. Современная наука — теория относительности и релятивистская космология и в не меньшей степени квантовая механика — заставляет трактовать термодинамику Вселенной с новых позиций, которые, как можно думать, устраняют неизбежность тепловой смерти, хотя и не дают еще однозначного представления о противостоящем ей космическом механизме образования температурных перепадов.

Мера беспорядочности молекулярных движений, мера выравнивания тепла, сглаженности температурных перепадов называется энтропией. Такая же величина, но взятая со знаком минус — мера макроскопической упорядоченности, мера неравномерности в распределении тепла, мера различий в температуре — температурных перепадов — называется негэнтропией.

Сейчас эти понятия — энтропии и негэнтропии приобрели весьма обобщенный характер. В теории информации и в современной теории вероятностей энтропией называют меру неопределенности — близости значений вероятностей различных событий. Если все события обладают одинаковой вероятностью — прогноз наиболее неопределенный, энтропия максимальная. Если вероятность одного события равна единице, а остальных — нулю, то неопределенность исчезает, она превращается в достоверность, энтропия — минимальная, а негэнтропия — максимальная. В результате испытания имевшаяся неопределенность измеряемая энтропией, исчезает. Исчезновение неопределенности — информация; она измеряется исчезнувшей энтропией.

Таким образом, энтропия — это мера макроскопического равновесия, однородности, бесструктурности, хаотичности микропроцессов, их освобождения от макроскопической упорядоченности. Негэнтропия — мера такой упорядоченности, количественная мера подчинения микро событий макроскопическому и в пределе — космическому ratio.

Взглянем на природу со стороны негэнтропии, всмотримся в эту систему локальных процессов роста негэнтропии и уменьшения энтропии за счет увеличения последней it окружающей среде, во включающей системе. Такие процессы и превращают хаос в космос. Само понятие космоса приобретает при этом динамический смысл; космос не только существует в данный момент, он развивается, он создается, причем созданный космос (то, что Спиноза называл «сотворенной природой» — natura naturata) оказывается создающим космосом (спинозовской «творящей природой» — natura naturans). Возникший локальный перепад, негэнтропия, упорядоченность бытия вызывают, во всяком случае могут вызвать, другие процессы, приводящие к иному перепаду, к иному упорядочению, мир движется, с этой точки зрения, не к дерационализации, к царству энтропии, но также к структуре, к упорядочению, к ratio. И, по-видимому, этот процесс рационализации, упорядочения возрастания структурности мира не ограничен фатальной шапкой тепловой смерти.

Почему картина образующейся локальной негэнтропии вызывает у человека оптимистическую реакцию?

Потому что именно негэнтропийные процессы представляют собой основу целесообразной деятельности человека и здесь, при анализе таких процессов, объективный прогноз становится источником субъективного ощущения будущего, субъективной оценки будущего — его оптимистической оценки. Такая связь квазицелесообразных процессов с целесообразными, «оптимизма» в природе с оптимизмом без кавычек лишает уподобление «оптимизма» и оптимизма без кавычек произвольного характера; это уподобление опирается на реальную и весьма фундаментальную связь стихийных (но упорядочивающих, негэнтропийных, создающих структуру) процессов в природе и целесообразных процессов в технике, в труде, в деятельности человека.

Может создаться представление, будто возрастание негэнтропии, изменение и усложнение макроскопической упорядоченности бытия соответствует оптимистическим прогнозам, в то время как законы сохранения и симметрии если и могут быть основой оптимизма, то лишь статического: «так было — так будет». Но динамическая и статическая формы оптимизма теряют смысл одна без другой. Если бы человек не был уверен, что процессы изменения подчинены некоторому постоянному закону, выражающемуся в неизменности, инвариантности какого-то соотношения, в сохранении некоторой величины, в симметрии, в тождестве, то оптимизм перестал бы носить характер научного прогноза. Если сохранение теряет качественный, положительный, физический смысл без изменения каких-то соотношений, то в свою очередь и изменение теряет закономерный характер без законов сохранения, инвариантности, симметрии. Без макроскопических процессов, т. е. без тождественных, единообразных, упорядоченных движений микрочастиц, сами различия в поведении частиц теряют смысл. Без понятия инерции теряет смысл понятие ускорения, без констатации тождества скоростей нельзя было бы ни изучать, ни воспроизводить движения. Представление о такой инвариантности, сохранении, упорядоченности, детерминированности бытия — существенная компонента оптимизма, без такого представления оптимизм невозможен.

Единство тождественности и нетождественности — остова оптимизма. Картина полной неупорядоченности, полной негэнтропии, полного отсутствия макроскопических процессов, иначе говоря, картина хаоса, может вызвать пессимистическую оценку и пессимистическое настроение. Но такую же оценку и такое же настроение может вызвать и картина полной тождественности индивидуальных актов, т. е. сведения картины мира только к макроскопическому аспекту, без микроструктуры, представление о природе как о чем-то напоминающем диспозиции боя в «Войне и мире» («Die erste Kolonne marschiert…»).

Концепция энтропии и негэнтропии позволяет очень отчетливо продемонстрировать связь и, более того, единство двух указанных пессимистических представлений. Максимальная энтропия, полное отсутствие макроскопических перепадов исключает, лишает смысла микроскопические акты. Вместе с тем и максимальная негэнтропия и максимальная энтропия исключают возможность предвидения реальных процессов, температурный перепад без энтропийных молекулярных движений — отнюдь не бытие, не физическая реальность, и такая фикция не может вызвать никакой оптимистической реакции.

Оптимистическую реакцию вызывает макроскопический перепад, определяющий закономерный переход тепла, причем реальный переход, включающий энтропийную неопределенность движения отдельных молекул. Такой перепад, как и каждое проявление растущей живой, не исключающей противоположного полюса реальной негэнтропии мира, означает (в силу своей закономерности!) некоторую тождественность, инвариантность, сохранение.

Начальные условия

Основой оптимизма является закономерная, детерминированная эволюция бытия. Но ведь, с другой стороны, оптимизм зиждется на убеждении, что эта закономерная эволюция совпадает с целью человека, определяющей его сознательную деятельность. Таким образом, философия оптимизма должна исходить из некоторого синтеза: 1) познания, открывающего детерминированную эволюцию бытия, и 2) деятельности человека. Это весьма фундаментальная коллизия, проходящая через всю историю философии. Здесь, в этой книге, где речь идет о гносеологическом оптимизме, об оптимизме науки, эта коллизия приобретает форму вопроса: обладает ли наука целью?

Понятие цели — это переход от прогноза к плану, от констатации объективных процессов к такой компоновке их, которая приводит к реализации заранее возникшего идеального образа. Является ли наука целесообразной деятельностью? Определяются ли целью, т. е. заранее сформулированной в сознании ситуацией, ее пути, ее структура, эволюция ее содержания?

Исходное и непоколебимое представление о науке как о поисках неизвестного как будто противоречит этому. Наука ищет неизвестное под действием имманентных стимулов, исходя из уже наметившихся противоречий, она стремится не сворачивать с пути чисто каузального анализа и игнорирует прагматические idola, о которых говорил Фрэнсис Бэкон.

И тем не менее наука — целесообразная деятельность.

Это вытекает не только и даже не столько из прикладных функций науки. Это вытекает из собственно гносеологических соображений. Из роли эксперимента в науке. Из общей гносеологической констатации: адекватное познание природы, познание субстанции, объективного субстрата явлений, уверенность в существовании и познаваемости такого субстрата опираются на воздействие, преобразующее объективный мир.

Попытаемся подойти ближе к воздействию целей науки на эволюцию ее содержания. Именно на эволюцию: само содержание не зависит от характера, направления и движущих сил эволюции. Зато от них зависит эффект науки — об этом будет сказано немного позже. Что же касается оптимизма — корреляции, связывающей цели человеческой деятельности с прогнозом объективных процессов, то степень этой корреляции, величина, которую можно было бы назвать мерой оптимизма, зависит и от самих целей науки, и от раскрытых наукой объективных закономерностей, от содержания науки.

Какая же сторона, элемент, часть объективных процессов оказывается наиболее пластичной, где же человек включается в игру стихийных сил и в той или иной мере подчиняет себе эти силы?

Здесь следует вернуться к понятию негэнтропии, упорядоченности мира, к понятию мира в целом и подчеркнуть гетерогенность мира, автономию отдельных рядов явлений и в то же время зависимость меньших, включенных систем от больших, включающих и наоборот.

Природа как множество таких включающих и включенных систем противостоит человеку. В ней происходят события, протекают процессы, независимые от человека, происходившие и протекавшие таким же образом задолго до появления человека на Земле. Изучая природу, человек встречает в ней переходы от одной системы к другой. Зоны переходов, зоны различия и связи между системами оказываются наиболее пластичными; здесь-то, в первую очередь, и начинаются целесообразные процессы преобразования природы, производство, цивилизация, труд. Включающая система передает включенной некоторый запас негэнтропии, обеспечивающей возможность дальнейшего растрачивания этого запаса, возрастания энтропии. Это зоны, где структура бытия получает наиболее ощутимые воздействия со стороны человеческого разума. Когда-то В. И. Вернадский ввел понятие ноосферы Земли, сферы, которая, в отличие от литосферы, гидросферы и атмосферы, несет в себе отчетливые отпечатки разума. Теперь пришло время обобщить это понятие. Разум и труд человека нашли ноозоны в очень глубоких недрах Земли и в околоземном пространстве, далеко от* планеты, и в атомном ядре, и в живой клетке. Понятие «ноозона» будет центральным понятием этой книги, а анализ ноозон — сквозным ее сюжетом. Именно здесь, вноозонах спектра излучения, вноозонах иерархии дискретных элементов микромира, в ноозонах макрокосмоса, и ноозонах онтогенеза и филогенеза, в ноозонах мира, реализуется та корреляция целей человека и объективных процессов, которая служит опорой и мерой оптимизма. Но не будем забегать вперед. Сейчас лишь в самой общей форме охарактеризуем те моменты объективных процессов, через которые реализуется целесообразное воздействие человека на эти процессы. Таковы начальные условия процессов природы, подчиненных дифференциальным законам. В механике можно однозначно определить (в механике микромира с существенными условиями и ограничениями) движение частицы, исходя из дифференциальных законов движения. Но уравнения аналитической механики недостаточны сами по себе для однозначной картины движения при заданных силовых полях. Орбиты планет определяются не только сочетанием инерции и тяготения; движение планеты определяется начальными условиями, начальными положениями и импульсами, «начальным толчком», который Ньютон приписал богу, а Кант — предшествовавшей космологической эволюции. Эти условия не подвергаются целесообразному воздействию, но на Земле начальные условия целесообразно модифицируются все в большей степени — в этом одно из основных определений цивилизации. Никто не может отменить закон, заставляющий молекулы воды двигаться под влиянием тяжести от пункта с более высокой отметкой к пункту, расположенному ниже. Но разность потенциалов — негэнтропия, заставляющая молекулы воды двигаться в общем единообразно, — модифицируется при сооружении плотины.

Возьмем другой пример, относящийся к энтропии и пегэнтропии в первоначальном, собственно термодинамическом, смысле. Движение молекул хаотично, хаос этих движений растет, тепло переходит от горячего тела к холодному, и структурность в распределении тепла уменьшается. Все это нельзя изменить. Но исходная негэнтропия, начальные условия, начальные температурные перепады модифицируются. Сжигая уголь под котлом и заставляя пар проходить в цилиндр, а затем в конденсатор, человек сближает во времени и в пространстве полюсы естественного перепада, подобно тому как в случае плотины сближаются верхняя и нижняя отметки на участке течения реки.

Еще один пример. Онтогенез живых существ закодирован в каждом зародыше и определен исходной негэнтропией, исходной структурой зародыша. Но судьбы организмов зависят и от хаотических, вообще говоря, внешних воздействий, которые в целом как-то упорядочены и приводят к закономерному ходу филогенеза. Целесообразная деятельность человека направлена на все начальные условия: и на наследственный код (искусственные мутации — это еще в начальной стадии, мутации часто бывают стихийными и противоречащими целям человека), и на среду обитания (например, агрономия), и на механизм воздействия среды (искусственный отбор).

Эта несколько упрощенная схема иллюстрирует связь негэнтропийных начальных условий в природе с целесообразным воздействием человека на природу. Начальные условия и представляют собой ту наиболее пластичную компоненту мировой гармонии, макроскопической структуры мира, на которую направлена целесообразная деятельность человека. Преобразование этой компоненты, преобразование и рост негэнтропии в мире — физическое определение всех конкретных целей труда и конкретных показателей прогресса. Естественно, человек сближает физическое содержание своей деятельности и объективные процессы структурализации мира, роста негэнтропии, которые являются непосредственным объектом этой деятельности, и распространяет на эти процессы оптимистическую оценку.

Но структура мира, его ratio — компонента бытия. Не стоит повторять аргументы современной науки в пользу зависимости бытия частиц от их взаимодействия и философские констатации воплощения целого в индивидуальном бытии. Не стоит и вновь вспоминать об иллюзорности целого при игнорировании индивидуального бытия, о геометрическом характере незаполненных мировых линий. Вспомним лучше иные, далекие от физики (но не абсолютно далекие) понятия.

В литературе XIX в. появился бессмертный образ иллюзорного бытия, потерявшего одну из своих компонент. Речь идет о мелькающем в романах Достоевского городе-фантоме, Петербурге, где «все — врозь», где нет объединяющей людей идеи, деятельности, организации.

Это иллюзорное, гранулированное бытие дополняется иллюзорной «Вселенной без происшествий», о которой говорит черт Ивану Карамазову, и призрачной вселенской гармонией, игнорирующей индивидуальное бытие, индивидуальные судьбы. О такой «эвклидовой» и «неэвклидовой» гармонии Иван Карамазов говорит Алеше. Пессимизм Достоевского направлен здесь в адрес мира, где нарушена связь между целым и индивидуальным, между макроскопическим ratio и его микроскопическим заполнением. Но это не моральная, а скорее онтологическая оценка: мир без такой связи обладает лишь иллюзорным бытием, он — фантом. Пессимизм неотделим от констатации небытия. Но связь с целым выражается во включении в индивидуальное существование «прогнозных» предикатов, во включении в мировую точку эвентуальной мировой линии частицы, се скорости, ускорения, энергии, массы, заряда, в ее связи с негэнтропией мира, в том, что служит основой оптимизма. Пессимистические фантомы Достоевского — негативная констатация связи бытия с оптимизмом. Все действительное — оптимистично.

Сущее и должное

Философия оптимизма — это прежде всего выход за пределы чисто пассивного восприятия мира. Познание явным образом перестает быть только познанием. В сущности оно никогда и не было таковым. Если познание — только познание, то оно не является и познанием. Пассивное познание не гарантирует аутентичности своих результатов, реальности своего продвижения к истине; только сливаясь с действием, оно обретает уверенность в бытии и безграничной познаваемости мира — то, что имеет право быть названным гносеологическим оптимизмом.

Переход от познания к действию был всегда камнем преткновения для классической философии, да и для ее предшественников. В античной философии — во всяком случае у тех ее представителей, которые полностью сохранили античную гармонию восприятия, мышления и воли, — не было проблемы такого перехода, но в средние века она стала фундаментальной проблемой и оставалась такой в философии Возрождения и нового времени. С тезисов Маркса о Фейербахе, с того момента, когда философия поставила перед собой задачу не только объяснять мир, но и преобразовывать его, отношение познания к действию, мысли к технике и эксперименту, логики к ощущению, того и другого к морали изменилось радикальным образом. В неклассической науке новое отношение этих полюсов стало очевидным. Очевидным с обеих сторон: и со стороны сущего как объекта познания, и со стороны должного как содержания норм, целей, идеалов. Соответственно оптимизм — корреляция сущего и должного — приобрел новый смысл и новое значение.

В статье «Мораль и наука» Анри Пуанкаре говорит, что мораль и наука, должное и сущее не могут быть объединены логическим выведением одного из другого, поскольку наука имеет дело с изъявительным наклонением, а мораль — с повелительным[7]. Действительно, констатации типа: «существует такой-то объект», «протекает такой-то процесс», «произошло такое-то событие», как и более сложные, типа: «причиной события явилось…» (все это изъявительное наклонение), не могут быть получены из предложений повелительного наклонения, типа: «необходимо поступать таким-то образом…» — и наоборот. Эта логическая независимость научных констатаций и моральных норм кажется абсолютной. Но такова ли она в действительности?

В 1951 г. Эйнштейн писал Соловину:

«То, что мы называем наукой, преследует одну-единственную цель: установление того, что существует на самом деле. Определение того, что должно быть, представляет собой задачу, в известной степени независимую от первой: если действовать последовательно, то вторая цель вообще недостижима. Наука может лишь устанавливать логическую взаимосвязь между моральными сентенциями и давать средства для достижения моральных целей, однако само указание цели находится вне науки»[8].

В сущности уже здесь независимость сущего и должного, изъявительного наклонения и повелительного, науки и морали оказывается не такой уже абсолютной. Должное лишь в известной степени определяется независимо. В повелительном наклонении только цель не может быть выведена из изъявительного наклонения, из констатаций сущего. И пути реализации должного и логическая структура его определений зависят от науки. В беседе с ирландским писателем Мэрфи Эйнштейн говорил, что наука обладает моральными истоками. С ними связано не содержание научных констатаций, а их динамика, их изменение, их эволюция. Моральное самосознание движет науку вперед. «Именно в этом проявляется моральная сторона нашей натуры — то внутреннее стремление к постижению истины, которое под названием amor intellectualis так часто подчеркивал Спиноза. Как вы видите, — продолжает Эйнштейн, обращаясь к Мэрфи, — я полностью согласен с вами, когда вы говорите о моральных основах науки. Но обращать эту проблему и говорить о научных основах морали нельзя»[9].

Это не значит, что наука не действует на моральные устои человечества. «Всеобщий интерес к научной теории, — говорил Эйнштейн в той же беседе, — вовлек в игру высшие сферы духовной деятельности, что не может не иметь огромного значения для морального исцеления человечества»[10].

Таким образом, независимы друг от друга наука как содержание некоторых констатаций, как нечто устойчивое, отделившееся от процесса своей эволюции, преобразования, изменения и, с другой стороны, мораль как содержание некоторых норм, взятое вне их генезиса и реализации. Как только мы нарушаем неподвижность констатаций, с одной стороны, и норм, с другой, как только наука и мораль выступают в своей конкретной, изменяющейся сущности, сразу же становится проблематичной и условной их независимость друг от друга.

В заключительной главе своей книги «История принципа относительности» М.-А. Тоннеля говорит, что мораль, как и философия, как и искусство, не может ничего прибавить к внутренней гармонии научной теории. Они не могут ее сделать совершеннее, так же как самый возвышенный разбор не может сделать совершеннее симфонию Моцарта[11]. Это относится к содержанию научной теории. Как только речь пойдет об изменении содержания, наука черпает вдохновение в искусстве, морали, философии. Изоляция сменяется их живой динамической связью. Чем теснее связано «совершенство» позитивного содержания теории с ее незамкнутостью, тем условнее изоляция науки от других жанров духовной жизни человечества.[12]

Отсюда следует изменение отношения между наукой и моралью при переходе от классической к неклассической науке. В классической науке позитивное и как бы остановившееся содержание научных констатаций можно было в значительной мере оторвать от их негативного аккомпанемента, от противоречий, от «вопрошающей» линии научного прогресса. Сейчас позитивное содержание практически неотделимо от динамики, рассудок науки не может быть отделен от ее разума. Меняется и характер морали, центр тяжести здесь переходит от норм к путям реализации; не только нормы добра, но и их развитие, их претворение, превращение должного в сущее становится существенным в моральном самосознании человечества. Оптимизм, вырастающий из современной науки, неотделим от морального самосознания. Это заставляет вспомнить критику неподвижных канонов морали в диалектической философии, в искусстве, в культуре. Мы ограничимся здесь несколькими отрывочными реминисценциями.

Весьма законченная форма стабильных моральных канонов — это классический категорический императив: твои поступки должны быть примерами общезначимых норм, каждый поступок может стать общезначимой нормой. Включение индивидуального акта в общую норму не изменяет последнюю. Подобная стабильная мораль исторически тесно связана со стабильной культурой, стабильными или медленно меняющимися условиями и нормами общественной жизни, со стационарной или квазистационарной экономикой. В средние века мораль воплощалась в традиционные нормы, добром считали то, что было освящено традицией, причем моральные нормы регулировали экономику и в известной мере гарантировали ее традиционность: вспомним столь характерные для средневековья понятия «справедливой цены», «справедливой прибыли», «справедливого процента»… Оптимистический прогноз состоял в предвидении привычных и поэтому «справедливых» норм и условий. Они совместимы только с таким консервативным оптимизмом: «так было, так будет». Иногда выдвигали квазидинамическую концепцию: очень высокие требования, будучи в абсолютном смысле невыполнимыми, указывают бесконечную дорогу к моральному совершенству. Но это ничего не говорит о реальном моральном идеале. Иногда традиционные концепции добра рисовали моральный мир однородным, без теней, наподобие однородного физического мира без небытия, каким он предстал в картезианской физике. Добром казалась однородность бытия, пронизанного «сплошной осанной». Этот термин мы уже вспоминали, он появляется в «Братьях Карамазовых» в реплике черта, который доводит до логического конца мысли своего собеседника, кажущиеся нестерпимыми для Ивана Карамазова и нестерпимыми для самого Достоевского, чьим интерпретатором в последнем счете служит «известного сорта русский джентльмен, с не очень сильной проседью» — инфернальный гость Ивана. Черт говорит Ивану: «Без критики будет одна «осанна». Но для жизни мало одной «осанны». Надо, чтобы «осанна»-то эта проходила через горнила сомнений…» [13]

Приземленный и подчеркнуто пошловатый черт Достоевского говорит нечто крайне фундаментальное и очень похожее на реплику своего гораздо более импозантного, философски образованного коллеги из «Фауста». Мефистофель сообщает Фаусту о себе: «Я — часть той силы, которая желает зла и делает добро». «Желает зла», значит, нарушает «осанну». «Делает добро», значит, превращает добро из неподвижного канона в нечто исторически реализующееся и развивающееся.

Подобно черту Карамазова, Мефистофель излагает какие-то мысли и персонофицирует какую-то сторону психики своего постоянного спутника и собеседника, а также в последнем счете своего создателя. Фауст уходит от науки, потому что его не устраивает призрачность мысли, идентифицирующей бытие и делающей его однородным. Здесь через строки «Фауста» пробивается антиньютонианская, сенсуалистическая и эмоциональная тенденция Гёте. Наука как сумма окончательных и вечных результатов, наука как царство чистой, неосложненной противоречиями, впечатлениями и эмоциями мысли — это «осанна» познанию. Так же как философия идентифицированного однородного добра — «осанна» морали. И вот Фауст уходит от разума, от науки, от добра и заключает договор с духом зла. Но разум, наука и добро, которые он отринул, — это однородные и неподвижные, вагнеровские идеалы. Они кажутся Фаусту безжизненными, призрачными. Фауст хочет греха, зла, и он идет по этому пути не столько под руководством духа зла, сколько при технической поддержке последнего. Но это путь постоянной дискуссии добра со злом. Она закончится, когда Фауст потребует: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» Это абсолютная победа, это идентичность каждого последующего мгновения с предыдущим, прекращение бытия, смерть. Это абсолютная победа добра. Но Фауст преодолевает смерть в труде, в созидании, т. е. в процессе, который не может остановиться. Финал «Фауста» — это апофеоз добра, которое не исключает зло, а борется с ним, апофеоз динамического морального идеала.

Энгельс в своем анализе философии Фейербаха противопоставляет концепции естественного добра, естественной моральности человека представление об исторической эволюции добра и зла и их борьбе, представление о реальности зла. Человек не только добр, говорит Энгельс, но и зол. «Но Фейербаху и в голову не приходит исследовать историческую роль морального зла», — пишет Энгельс[14]. В этом отношении Фейербах пошел назад от Гегеля. «Столь же плоским является он, по сравнению с Гегелем, и там, где он рассматривает противоположность между добром и злом»[15].

Действительно, проблема добра и зла, как она поставлена у Гегеля, — это выход из статического морального идеала, переход к динамическому моральному идеалу, к борьбе добра со злом и тем самым — к человеческому бытию, выделяющему человека из природы, противопоставляющему его природе, ведущему его к целесообразной компоновке элементов природы. Гегель против идей Руссо, против представления, что человек от природы добр и поэтому должен оставаться верным природе. «Выход Человека из своего природного бытия есть отличение человека как самосознательного существа от внешнего мира»[16].

Но этого недостаточно. Когда человек противостоит природе, и только природе, он изолирован. Человек, по мнению Гегеля, становится при этом «единственным человеком» и в этом смысле не поднимается над природой, ее борьбой всех против всех. Эгоистичная деятельность человека наталкивается на рамки закона. «Человек остается рабом закона до тех пор, пока он не покидает своей природной позиции»[17]. Человек перестает быть рабом закона в рамках социальной солидарности, преобразуя сами законы, преобразуя свое общественное бытие. В этом, как показал Маркс, состоит динамический моральный идеал.

Перед человеком, взбунтовавшимся против статичности бытия и статичной морали, — два пути. Один к динамическому моральному идеалу. Другой — штирнеровский, к «Единственному и его достоянию». Этот второй путь — иллюзорный путь освобождения. Он ведет к рабству. Ницшеанский бунт против моральных канонов прокладывает путь для апологии тирании.

Ницше выступал против статических канонов. Он говорил, что добрые и справедливые — опасность для будущего. «Они говорят и чувствуют в своем сердце: «Мы знаем уже, что такое добро и справедливость, мы уже имеем их; горе тем, которые ищут здесь». И какой бы вред ни принесли злые, вред добрых — самый вредный вред. О братья мои! Некто взглянул однажды в их сердца и сказал: «Они фарисеи»»[18].

Отрицание добра у Ницше — абсолютизированное отрицание статических моральных канонов. Абсолютизированное, направленное против всяких моральных канонов, в том числе против динамических канонов. Апология распада общественной ткани. Она ведет к аналогии того, что именуют «аномией», «девиантным поведением» и т. д., и того, что охватывает все формы агрессивного индивидуализма и изоляции человека от общественной структуры, начиная от наркомании (включая опьянение истерией с трибуны) до преступлений (в том числе государственно-организованных преступлений). Такая апология представляет niMiii очень широкий спектр, начиная от теоретиков, отнюдь не помышляющих о реальном воплощении их идей, до смердяковского: «Все дозволено». Нужно сказать, что обращенная к Ивану Карамазову ухмылка его «верной личарды» угрожает не теоретику, отвернувшемуся от традиционных моральных канонов, а теоретику, отвернувшемуся от всяких канонов, в том числе динамических.

А какая же практическая деятельность соответствует динамическим моральным принципам?

Здесь следует вернуться к природе как основе индивидуальной изоляции и зла, т. е. к концепции Гегеля. Человек остается рабом природы, пока он не компонует целесообразным образом ее процессы. Но где же в природе открывается возможность для такой целесообразной компоновки?

Природа, какой она представлялась Гегелю, не открывала подобных возможностей. Она — стабильное инобытие развивающегося духа. В ней царят законы, абсолютным образом предопределяющие индивидуальные процессы и независимые от применения. Но природа, какой ее представила классическая наука XIX в. (и в гораздо более явной форме неклассическая наука XX в.), открывает возможность целесообразного вмешательства в ее процессы, причем, что очень важно, вмешательства во все более фундаментальные процессы.

Вселенная как совокупность чисто механических объектов и процессов подчинена лапласовскому детерминизму, уравнениям движения, предопределяющим положение каждой частицы в каждый заданный момент. Но, как уже говорилось в предыдущем очерке, уравнения оставляют человеку начальные условия, которые он и компонует в своих целях. Человек строит плотины и сооружает наливные колеса, чтобы создать начальные условия для движения воды. Манипулируя начальными условиями, он приходит к целесообразному сочетанию детерминированных процессов. В эпоху пара его целесообразная деятельность определяет не только механические процессы, но и переходы тепла в механическую работу. В современной технике происходит целесообразная перекомпоновка ядерных процессов. При этом микропроцессы становятся началом макроскопических цепных реакций — модели воздействия индивидуальных событий на охватывающие их большие системы. Этой модели соответствует положение человека в новейшем производстве, когда содержанием труда все больше становятся радикальные преобразования технологического процесса в масштабе цеха, предприятия, отрасли, народного хозяйства в целом.

Поведение индивида в феодальном обществе определялось традицией, приобретавшей религиозную основу, — неизменной civita dei — «божьим градом». Потом схоластика стремилась дать традициям и догмам, и в частности моральным канонам, логическое обоснование, необходимое для теократического авторитета церкви. Возрождение освободило человека от традиционных схоластических канонов морали, но он стал жертвой светской тирании абсолютных монархий и олигархических республик. Потом на смену авторитарной регламентации поведения человека пришла стихийная сила статистических законов, игнорировавших индивидуальные интересы и судьбы. И, наконец, в нашу эпоху судьба человека все в большей степени освобождается от игнорирующих ее стихийных законов, и моральные принципы, динамически развивающиеся, становятся канонами индивидуального поведения.

Такая «морализация» поведения людей отнюдь не означает его традиционности, неподвижности, неизменности. Традиционализм был результатом старых морализирующих требований, претендовавших на априорный характер. Теперь «морализация» означает нечто совсем иное.

Прежде всего свободу поведения человека. Свободу в смысле Спинозы — поведение вытекает не из внешних воздействий, а из природы человека, его внутренней сущности, т. е. из чего-то присущего человеку. Присущим человеку, отличающим его от природы, выделяющим его из природы, является ощущение связи индивидуума с обществом и миром. Но ведь именно это ощущение питается изучением мира и толкает вперед такое изучение. Сейчас толкает по неклассическому пути. Неклассическая паука, как уже было в этой книге не раз сказано, рассматривает каждый элемент мироздания как отображение целого, она включает то, что Дж. Чу назвал «кризисом элементарности», и видит в элементарной частице, в любом «элементарном» объекте бесконечно сложное средоточие бесконечно сложного космоса.

Но «морализирующая» функция современной науки неотделима от тех идей, которые ставит перед собой человек в преобразующей деятельности, и от представления о реализации таких целей.

Итак, в понятие оптимизма вместе с гносеологической компонентой входит то, что всегда относили к области воли, к области целей и их реализации. Эта область охватывает моральные принципы, о которых уже говорилось в настоящем очерке, и всю деятельность человека, реализующую его цели, — производство, труд, цивилизацию в целом, о чем речь впереди.

Но есть еще одна сторона духовной жизни человека. Она не сводится к интеллекту и воле. Это — мир эмоций. Оптимизм, как он рассматривается в этой книге, не сводится к эмоциям, это понятие имеет здесь онтологический, гносеологический, моральный и, как дальше увидим, экономический смысл. Но, конечно, при любом определении оптимизма он должен сохранить эмоциональное содержание. Эволюция оптимизма в существенной мере включает меняющиееся отношение интеллекта и воли к миру чувств, к эмоциональной жизни человека.

Как меняется указанное отношение под воздействием современной науки, что она вносит нового в проблему Логоса и Эроса?

Ответ на подобный вопрос иллюстрирует не раз указывавшуюся функцию неклассической науки: она делает более явной историческую эволюцию классической науки и классического рационализма. В данном случае неклассическая ретроспекция позволяет отчетливее увидеть связь между оптимизмом и рационализмом.

Рационализм является философией оптимизма в той мере, в какой он включает сенсуалистическую компоненту, в какой он сочетает макроскопический порядок с автономией микрообъектов, логику с ее эмоциональным аккомпанементом. В той мере, в какой он является философией бытия. Как уже говорилось в первом очерке этой книги, бытие характеризуется объективной упорядоченностью, негэнтропией, объективным ratio. В таком утверждении нет и мысли об аристотелевой энтелехии, о разумном демиурге мира, о «мировой душе». Просто в мире существуют реальные макроскопические системы, которые делают мир постижимым для разума, но существуют до него и независимо от него. Именно эту постижимость мира Эйнштейн считал его главной загадкой («самое непонятное в мире — это то, что он понятен»), и действительно, она отображает бесконечно сложную иерархию структур мироздания.

Логика, разум — все то, что объединяется понятием Логос, находит себе объективную опору в познании и преобразовании природы. Находят себе опору и моральные идеалы человека. А его эмоции, его чувства — все то, что Герберт Маркузе относит к Эросу? Каково отношение этого Эроса к amor intellectualis Спинозы, к тому эмоциональному подъему, который сопровождает познание истины, постижение мира?

В неклассической науке amor intellectualis приобрел очень полнокровный и сложный характер. Он не сводится сейчас к постоянно приподнятому, светлому, но в сущности одноцветному состоянию интеллекта, погруженного в поиски субстанции мира, — он включает многоцветный спектр светлых и мрачных настроений, удовлетворенности, разочарований, новых озарений, эстетических впечатлений, печали, радости, сочувствия, сомнений, вновь обретенной уверенности, надежд, их крушений, появления новых, причем вся эта яркая эмоциональная жизнь пронизана непрекращающейся связью с обществом и природой. Вероятно, никогда наука не давала так мало, как сейчас, поводов для противопоставления Эроса и Логоса, никогда подобное противопоставление не было столь поверхностным, столь далеким от действительности и тем не менее (а может быть, именно поэтому) столь частым.

Эволюция науки всегда была связана с эмоциями, с эмоциональным подъемом, это и делало ее человеческой наукой, и без такой связи она не могла бы развиваться. В. И. Ленин говорил, что «без человеческих эмоций не бывало, нет и быть не может человеческого искания истины»[19].

Ленин подчеркивает: без эмоций нет искания истины. В отличие от самой истины, от ее содержания, от результатов поисков, эти поиски истины, развитие и модификация истины, переход к более точной, конкретной и фундаментальной истине, преобразование картины мира неотделимы от эмоций. [20]

Если абсолютная истина — бесконечный ряд все более точных отображений бытия, бесконечный ряд относительных истин, все новых и новых приращений достоверного представления о мире, то каждый результат научных поисков, каждый установившийся, положительный этап приближения картины мира к ее неисчерпаемому оригиналу обладает помимо своего положительного содержания динамической ценностью, нерешенными вопросами, новыми стимулами для дальнейшего развития, для дальнейших поисков, для дальнейшего уточнения и конкретизации. В неклассической науке динамическая ценность ее результатов становится явной и непосредственно осязаемой. Поэтому и результаты науки обладают если не эмоциональными критериями истинности, то явными эмоциональными стимулами, явным эмоциональным аккомпанементом.

Действительная, очень высокая эмоциональная заполненность современного познания очень существенна для решения (не только логического, но и психологического!) одной из сквозных проблем философии — проблемы смерти и бессмертия человека. К этой проблеме мы сейчас и перейдем. Речь будет идти о бессмертии как локальной характеристике бытия и сознания человека, подобно тому, как в космологии бесконечность пространства служит характеристикой локальных процессов, реальной физической ситуации в «здесь-теперь», характеристикой заполненности «здесь-теперь», интенсивности происходящих здесь и теперь физических процессов.

Оптимизм и бессмертие

Оптимизму противостоят пессимистические тени смерти. Смерти мира: природа, лишаясь одной из компонент бытия — своего ratio, своей макроскопической структуры либо другого полюса — индивидуального существования автономных элементов, становится фантомом. Смерти познания, исчерпания познания. И, наконец, личной смерти человека.

Отгоняет ли эту последнюю пессимистическую тень формула Эпикура? Напомним ее. В письме к Менекию Эпикур говорит, что человек никогда не встречается со смертью: «Когда мы существуем, смерть еще не присутствует; а когда смерть присутствует, тогда мы не существуем»[21].

Почему эта логически безупречная формула не избавила человечество от страха смерти?

Обратим внимание на ее негативный и статический характер. Все хорошее и дурное, говорит Эпикур, заключается в ощущении, а смерть — это отсутствие ощущений. В сущности такая формула отнюдь не оптимистична, она только антипессимистична. Пессимистическому восприятию жизни, ощущению ее бренности, страху перед небытием здесь не противостоит активное и позитивное оптимистическое ощущение, которое могло бы не только логически дискредитировать страх смерти, но и вытолкнуть его из сознания. Философия Эпикура в целом негативна и статична. Счастье — в отсутствии тщетных стремлений. Подобная жизненная гармония соответствует статическому идеалу космической гармонии. Оптимистическое ощущение, которое может освободить человека от страха перед небытием, — это ощущение полноты бытия. Мы возвращаемся, таким образом, к исходному определению оптимизма.

В своей натурфилософии Эпикур стремится к утверждению бытия, он заполняет природу спонтанными отклонениями атомов. Но эти отклонения остаются чисто локальными событиями, они не меняют макроскопического мира. Спонтанные отклонения атомов сохраняют в природе свободу и противостоят фатализму — «власти физиков», самодержавию макроскопических законов. Но это — локальная, негативная свобода; индивидуальное отклонение не становится исходным пунктом цепной реакции, оно не противостоит власти макроскопических законов и не меняет их, оно только ограничивает эту власть.

В философии Эпикура человек освобождается от страха перед будущим небытием. В своем локальном существовании он не должен думать о том, что кажется угрожающим локальному существованию. Смерть на самом деле не угрожает человеку, он живет сейчас, живет в ограниченных временных пределах своего существования. Небытие не путает его, потому что оно — за пределами локального индивидуального существования: там, где смерть, там нас нет, там мы не существуем. Это «мы» и это «существуем» — не распространяются на бесконечное будущее. Одиночество в пространстве и во времени, которое вселяло такой леденящий ужас в душу Паскаля, кажется для античного философа прибежищем, он не хочет думать ни о протекшем до него бесконечном времени, ни о бесконечном времени, которое будет течь после него. Для него они равноценны. Эпикур недоумевает: почему человек страшится будущего бесконечного небытия и равнодушен к прошедшему бесконечному бытию? Эпикур отбрасывает как нечто чуждое человеку и то и другое. Человек замыкается в «здесь», в пределах Земли, и в «теперь», охватывающем его краткую жизнь. Но это логическое опровержение страха смерти. По-видимому, оно уже в древности не было поцхологически активным, не реализовалось в психологии человека. Современники Эпикура, может быть, скорее чувствовали не столько освобождение от страха смерти, сколько переход этого страха в тихую, примиренную грусть, призывающую «Одиссею».

У Паскаля представление о бесконечном пространстве и бесконечном времени, мысленный выход за пределы локального существования превращает жизнь в мгновение; бесконечность превращает конечное существование в нуль, в ничто. Но в конце концов именно экстериориза-ция человеческой жизни разрушает страх смерти в философии нового времени. В оптимистических концепциях Возрождения и Барокко бесконечность отнюдь не находится за пределами индивидуального, локального и конечного существования. Наука XVII в. рассматривает точку как начало эвентуальной, в принципе бесконечной, линии и мгновение — как начало бесконечного процесса. Для человека нового времени будущее и прошедшее не равноценны, время не симметрично, будущее — это арена экстериоризации личности, арена, заполненная результатами деятельности человека. Это активное ощущение, это заполнение локального бытия эвентуальным. Для Эпикура будущего без сенсуального заполнения не существует; смерть есть отсутствие ощущений, и потому ее нет, человеку она чужда, он не встречается со смертью. Для оптимистической философии нового времени будущее настолько заполняет настоящее, в такой степени становится компонентой его бытия, что он уже не может исключить себя из будущего. Если содержанием человеческого бытия становятся познание и деятельность, обращенные в будущее, в бесконечность, то их содержание не прерывается смертью. Возникает новое понятие бессмертия: человек ощущает бесконечность деятельности и познания как бессмертие своей личности. Статический оптимизм Эпикура основан на отрицании бессмертия, жизнь ограничена рамками индивидуальной жизни, и индивидуальная жизнь не включает ни прогноза, ни ретроспекции, она замкнута н изолирована от бесконечного в пространстве и во времени мира. Динамический оптимизм нового времени (он не только логически, но и психологически противостоит страху смерти) не изолирует индивидуальную жизнь, а заполняет ее ретроспекцией и прогнозом, расширяет творческую компоненту индивидуальной жизни, включает в нее ретроспекцию и, что особенно важно, прогноз и соединяет прогноз, будущее, неограниченное, бесконечное будущее, с целью индивидуального бытия.

Эту тенденцию, как уже говорилось, мы встречаем в философии Возрождения. Для Джордано Бруно индивидуальное есть отображение бесконечного целого. В XVII в. Спиноза включает в эту концепцию очень важный новый элемент. Он говорит: «Человек свободный ни о чем так мало не думает, как о смерти, и его мудрость состоит в размышлении не о смерти, а о жизни».[22] Свобода становится необходимой компонентой бытия, и именно она освобождает человека от страха смерти. Для Спинозы бесконечный мир уже не является угрозой смертному: содержание смертной жизни отображает бесконечный процесс.

Но у Спинозы свобода состоит в том, что поведение человека, как и поведение каждой частицы, является не принудительным результатом внешних воздействий, а выявлением внутренней имманентной сущности. Сама же эта имманентная сущность — отображение гармонии целого, космической гармонии бесконечного мира. Спиноза не знает обратного процесса — воздействия конечного, индивидуального, ограниченного, смертного на окружающий бесконечный мир. Идея не только бесконечного познания мира, но и бесконечного преобразования мира выходит за рамки философии XVII в. и, далее, за рамки классической философии XVIII–XIX вв. [23]

Сейчас следует сказать о роли неклассической науки в развитии повой, активной, революционной и позитивной концепции свободы.

«Свободный человек» Спинозы не противостоит природе. Мир Спинозы — каузальный детерминированный мир — включает человека, и этот человек свободен лишь потому, что его поведение, полностью детерминированное, вытекает из имманентной сущности, отображает каузальный мир в целом. Неклассическая наука также рисует картину каузального мира, однако в этом мире действуют специфические законы микромира. Они приводят к нарушению макроскопических законов. Но, в отличие от атомистики Эпикура, микроскопический процесс вызывает макроскопические последствия. Образ макроскопической цепной реакции, вызванной микроскопическим процессом, — такая же законная аналогия для современного представления о свободе индивида, какой были в глазах Эпикура и Лукреция спонтанные отклонения атомов в качестве аналогии и физической гарантии освобождения человека от фатализма, от «власти физиков». И здесь, как и у Эпикура, не только аналогия: современная неклассическая наука с ее практически непрерывным радикальным преобразованием основ человеческой деятельности приводит к возможности воздействия индивидуального существования на макроскопическое бытие в целом. Здесь — переход к наиболее важной опоре оптимистической философии человека, к его целесообразной деятельности, к целесообразному преобразованию мира.

Преобразование мира преобразует сознание человека, психологически выталкивая, а не только логически дискредитируя страх смерти вместе со страхом перед бесконечностью, перед бесконечным пространственно-временныдт вакуумом, окружающим «здесь-теперь». Вернемся к тому, что было сказано в конце предыдущего очерка, — к локальному представлению о бессмертии и к локальному устранению страха смерти. Сейчас физика, астрофизика и космология позволяют не только конкретизировать мысль Римана о бесконечности как локальном метрическом определении, но и придать ей большую способность фигурировать в качестве аналогии, т. е. переходить в другие области, объяснять иные по своей природе соотношения. В качестве аналогии, примененной к проблеме бессмертия, концепция Римана может объяснить нечто существенное.

Заметим прежде всего, что Риман противопоставляет бесконечность как локальное метрическое свойство неограниченности как свойству протяженности[24]. Неограниченность постулируется во всех случаях. Напротив, бесконечность присуща пространству в случае постоянной нулевой либо отрицательной кривизны. Если мы приписываем пространству одну и ту же в каждой точке положительную кривизну, пространство — конечное: неограниченно продлевая кратчайшие линии, мы получили в таком пространстве сферу.

Отметим существенную предпосылку концепции Римана: бесконечность и конечность становятся локальными определениями, когда мы неограниченно продлеваем локальные геометрические соотношения, приписывая им неограниченность. Последняя сама начинает фигурировать в качестве локального свойства. Мы приписываем тому, что сосредоточено здесь и теперь, способность неограниченного распространения.

Если использовать всю эту схему в качестве аналогии, разъясняющей проблему смерти и бессмертия, то бессмертие соответствует неограниченности. В определение жизни, в определение ее данного «здесь-теперь» входит принципиальное отрицание абсолютных границ. Границ познания и границ преобразования мира. Таким образом, гносеологический оптимизм (он не только гносеологический — он включает перспективу безграничного преобразования мира) становится основой действительного преодоления наиболее мрачных и кажущихся наиболее фундаментальными и неизбежными призраков небытия.

Когда каждый локальный элемент, каждое «здесь-теперь» человеческой жизни, заполнен выходом в нечто более широкое и принципиально безграничное, то это и реализует строки Фейербаха: «Каждый миг ты выпиваешь чашу бессмертья, которая наполняется вновь, как кубок Оберона». Такое несколько неожиданное сближение романтического образа с геометрической концепцией, «кубка Оберона» со строками известной речи Римана, характерно для современной, неклассической мысли. Ее обобщения, в том числе самые фундаментальные, почти неотступно сопровождают эволюцию науки и неотделимую сейчас от последней эволюцию цивилизации в целом. Каждый творческий акт несет в себе в качестве необходимого содержания выход за локальные пределы, переход к принципиально неограниченному целому — «кубку Оберона». Во второй части этой книги будут рассмотрены некоторые конкретные звенья современного научно-технического прогресса, для которых характерна такая экстериориза-ция, расширение, апелляция к самым фундаментальным принципам и изменение этих принципов. Такая апелляция и такой выход соответствуют внутреннему совершенству научных концепций. Современный научно-технический прогресс отличается распространением этого критерия на прикладные исследования. Не только эпизодические, отделенные друг от друга большими интервалами парадоксальные результаты эксперимента, но и практически непрерывная серия прикладных результатов связана с фундаментальными по своим тенденциям изменениями картины мира. Это усугубляет динамичность современной жизни и тем самым заполненность сознания людей расширяющими «здесь-теперь» помыслами. В подобных помыслах и заключен современный оптимизм. Они носят активный характер и соответствуют расширению и обобщению того, что было названо ноозонами.

Страх смерти — это не ощущение предстоящего небытия. Такого ощущения не может быть, и в этом отношении формула Эпикура безупречна. Страх смерти — это ощущение смертности, ощущение преходящего, ничтожного по сравнению с окружающим вакуумом характера «здесь-теперь». Таким страх смерти является в тех случаях, когда он перерастает в пессимистическую оценку бытия, в пессимистическую философию, как это было, скажем, у Паскаля. И таким является страх смерти, когда его устраняет активное вмешательство человека в мировой процесс, в природу и в историю.

Классическая наука, как уже сказано в начале этого очерка, справилась с аннигиляцией «здесь-теперь», рассматривая его в движении. Настоящее — это нулевая но длительности грань между уже не существующим прошлым и еще не существующим будущим. Но дифференциальное исчисление и дифференциальное представление о движении приписали нулевому по длительности «теперь» объекту — скорость и ускорение. В XVII в. дифференциальные предикаты заменили (а отчасти конкретизировали, преобразовали, лишили мистической формы) «мировую душу», которая в предыдущем столетии, у Бруно, воплощаясь в конечные объекты, спасала их от аннигиляции перед лицом бесконечности. Отсюда — связь динамики XVII в. с оптимистическими тенденциями в мировоззрении Галилея.

Сейчас вое это повторяется на ином уровне. Речь идет об активном преобразовании мира, о движении, которое закодировано в «здесь-теперь» в качестве цели. Реализация цели, экстериоризация «здесь-теперь», придает ему бытие, освобождает сознание от пессимистического в собственном смысле, безнадежного ужаса перед неотвратимым небытием. Но, в отличие от формулы Эпикура, замыкающей интересы человека в рамки его индивидуального существования (вернее, в отличие от того эффекта, который Эпикур приписывал своей формуле), экстериоризация не освобождает сознание от грусти. Сознание, преобразующее мир, заполнено общим, тем, что бессмертно, том, что проэцируется в будущее. Но индивидуальная жизнь не сводится к реализации общего, она неповторима. В грусти, вызванной ее прекращением, заключено сознание неповторимости и суверенности индивидуального бытия.

Труд и свобода

Труд стал гносеологическим и вообще философским понятием только во второй половине XIX в., только у Маркса. Напротив, понятие свободы оживленно дискутировалось в философской литературе уже в средние века, а у Спинозы оно стало фундаментальным философским понятием. Но смысл этого понятия изменился после того, как понятие труда вошло в круг исходных категорий учения о бытии и познании.

У Спинозы проблема свободы тесно связана с проблемой сущности. Если поведение субъекта определяется его ущностью (подобно тому как из самой природы геометрического образа вытекают его свойства), а не внешними импульсами, то в таком поведении воплощена свобода убъекта. Отсюда, конечно, легко вывести гегелевскую гаободу как познанную необходимость.

Экспериментальное познание мира объединяет критерии свободы и необходимости. Эксперимент исходит из необходимости предвидимого результата из прогноза, из представления о неизбежном эффекте изменений, сознательно внесенных в естественные процессы. Но эти изменения свободны в том смысле, что они должны освободить сущность от несущественного, раскрыть ход явлений, выражающих сущность, проникнуть в последнюю, т. е. продемонстрировать царящую в мироздании свободу в спинозовском понимании, свободу выявления сущности.

То, что в эксперименте фигурирует в качестве прогноза, в производственном труде становится целью. Если данный эксперимент повторяет такой же, ранее сделанный и приведший к достоверному результату, значит, он решает уже не познавательную или не только познавательную задачу, значит, процессы, происходящие при тех же заданных условиях, обладают не познавательной ценностью, а непосредственной, и их оценивают не как пример, доказывающий некоторые общие закономерности, а по их содержанию, независимо от их общности. Если прибавить к эксперименту множество таких же экспериментов, ценность его результата не увеличится. Если же прибавить к производственному акту множество тождественных ему актов — ценность результата возрастет пропорционально числу таких актов. В первом случае результатом была информация об общей закономерности, ценность которой не возрастает при повторении. Во втором случае повторение увеличивает сумму целесообразно скомпонованных элементов природы. В действительности абсолютно точное повторение эксперимента практически недостижимо, и производственные акты не теряют некоторой познавательной ценности. Но, как бы то ни было, производственный труд отличается от эксперимента более высокой заранее известной достоверностью результата. Если понимать под оптимизмом корреляцию прогноза и цели и учесть, что цель труда реализуется в процессе труда с высокой достоверностью, то можно сказать: оптимизм, высокая достоверность реализации цели — характерное определение производственного труда.

Соответственно меняется понятие свободы. Первоначальный смысл этого понятия — онтологический. Свобода противостоит необходимости, она характеризует существенную необходимость, зависимость поведения субъекта от его природы, от его имманентных определений. Затем свобода становится и гносеологическим понятием: это познанная необходимость. И наконец — активная свобода, свобода воздействия на мир, целесообразного воздействия на ход процессов в природе, причем это воздействие реально, оно приводит к заранее представленным в качестве цели результатам с высокой вероятностью, практически — с достоверностью.

Теперь мы можем очертить эволюцию оптимизма в его зависимости от деятельности разума, не только раскрывающего в мироздании порядок ratio, негэнтропию, но и вносящего их в природу.

Первое преобразование самого существа оптимизма как вывода из научного представления о мире имело место в XVI–XVII вв. В средние века — об этом уже говорилось — оптимизм черпал из науки, в качестве основной опоры, представление о завершенном совершенстве мира, о его статической, завершенной, неподвижной упорядоченности. Неколебимая гармония мироздания, неколебимая устойчивость общественных институтов и норм вселяли ощущение осмысленности индивидуального бытия. Неофициальная, «карнавальная» культура черпала свой оптимизм из сенсуальной постижимости мира, из многокрасочности, разнообразия, неожиданности его деталей. Затем появилась концепция мира без аристотелевой статической схемы естественных мест. Этот мир был бесконечным у Бруно, а Галилей перенес центр тяжести проблемы на его бесконечную сложность, на существование бесконечно малых элементов мироздания. Переход от культуры Ренессанса к культуре Барокко был связан с внедрением в сознание людей понятия бесконечности. Оно вызывало пессимистическое ощущение затерянности человека в бесконечных пространствах мира и ничтожности его жизни по сравнению с бесконечным бытием природы. Исчезал смысл обоих полюсов: человеческая жизнь по отношению к Вселенной оказалась мгновенным всплеском сознания, мгновенным и потому бессмысленным. Бесконечное бытие, лишенное устойчивой идеальной структуры в духе аристотелевой системы естественных мест, также казалось бессмысленным. Никто не выразил это ощущение с такой силой, как Паскаль. Указанная пессимистическая нота вспоминалась уже не раз, и пора, наконец, привести ее в той форме, какую она получила в «Мыслях» Паскаля.

«Мне неизвестно, — пишет Паскаль, — ни кто ввел меня в мир, ни что такое я сам. Я в страшном неведении обо всем; я не знаю, что такое мое тело, мои чувства, моя душа и та часть меня, которая порождает эти мысли, которая размышляет обо всем сущем и о самой себе и не знает даже самой себя, как не знает и всего остального»[25].

Паскаль скорбит об ограниченности человеческого бытия во времени, о неизбежной и скорой смерти и об ограниченности человеческого бытия в бесконечном пространстве и в бесконечном времени: «Я вижу, — продолжает он, — жуткие просторы Вселенной, окружающие меня, и чувствую себя привязанным к клочку этого безмерного пространства, но я не постигаю, ни почему я помещен именно в это, а не в другое место, ни почему то малое время, которое мне дано жить, совпало именно с этим, а не с другим из моментов вечности, которая предшествовала мне и последует за мной. Со всех сторон я вижу одни лишь бесконечности, среди которых я — не более как атом и тень, существующая лишь мимолетное, неповторимое мгновение. Все, что я знаю, — это, что скоро мне предстоит умереть, но особенно непостижима мне именно смерть, которой мне не избежать»[26].

В предыдущем очерке уже говорилось, что это — не столько страх смерти, сколько страх перед бесконечностью пространства и времени, перед бесконечной Вселенной, которой нет дела до человека о его бесконечно малой жизнью и бесконечно малым сенсуальным опытом. Это чувство затерянности в бесконечности и ничтожности жизни перед лицом бесконечности. Оно вытекает не только из бесконечности времени, которое сохраняет свой бег после моей смерти, но и из бесконечности прошедшего времени. Пессимизм XVII в. боится и того и другого. Это, повторим еще раз, даже не страх, а щемящее чувство невозможности охватить бесконечность, приблизиться к бесконечности, понять ее. Именно понять. Здесь, в этом пессимистическом представлении, заложено фундаментальное стремление, свойственное XVI–XVII вв., стремление к распространению рационального мышления на бесконечную природу. Это трагедия рационализма, рационализма XVII в., классического рационализма. Кватроченто видело в искусстве, именно в искусстве, преодоление одиночества, ничтожности и смертности человека. Красота связывает человека с бесконечным миром, она воплощает бесконечное бытие в конечном и ограниченном. Чинквеченто в лице Джордано Бруно ощущало heroico furore — героический энтузиазм, эмоциональный и интеллектуальный порыв к бесконечному миру, к его рациональной и постижимой сущности. В XVII в. к ощущению одиночества и смерти прибавляется еще одна компонента пессимизма. В приведенных строках Паскаля звучит прежде всего трагическое ощущение непостижимости бесконечного мира для человеческого разума. Но это ощущение выражает не только пессимистическую оценку, но и порыв к постижению бесконечного мира.

Уже Галилей думал о постижении бесконечного мира, об отражении бесконечного мира в конечном разуме человека. Теория познания Галилея включает понятие абсолютного познания мира — познания математических соотношений, отображающих в бесконечно малом законы, структуру, упорядоченность бесконечного мира. Человек экстенсивно познает бесконечно малую часть мира, но интенсивно, по выражению Галилея, его познание равно божественному, иначе говоря, человек охватывает своим разумом бесконечные просторы Вселенной. Приведем известное гносеологическое кредо Галилея: «Экстенсивно, т. е. по отношению ко множеству познаваемых объектов, а это множество бесконечно, познание человека — как бы ничто, хотя он и познает тысячи истин, так как тысяча по сравнению с бесконечностью как бы нуль, но если взять познание интенсивно, то поскольку термин «интенсивно» означает совершенное познание какой-либо истины, то я утверждаю, что человеческий разум познает некоторые истины столь совершенно и с такой абсолютной достоверностью, какую имеет сама природа, таковы чистые математические науки, геометрия и арифметика, хотя божественный разум знает в них бесконечно больше истин, ибо он объемлет их вое, но в тех немногих, которые постиг человеческий разум, я думаю, его познание по объективной достоверности равно божественному, ибо оно приходит к пониманию их необходимости, а высшей степени достоверности не существует»[27].

Как же математические науки преодолевают ограниченность человеческого познания и достигают высшей достоверности в познании природы?

Концепция Галилея подводит научную мысль к новому представлению о связи конечного с бесконечным. Дифференциальное исчисление и дифференциальное представление о движении рассматривает конечное ограниченное, индивидуальное, особенное как нечто, обладающее бесконечным бытием. Бесконечным в потенции. Отношение бесконечно малого приращения пути к бесконечно малому приращению времени — это скорость частицы, т. е. ее дальнейшее бытие, содержащееся в качестве эвентуального в данной точке. Частица в данный момент подчиняется дифференциальному закону. В ней, в ее поведении воплощен закон, характеризующий бесконечное бытие. Человек в своей ограниченной жизни познает бесконечность. При этом личность выходит за свои пределы, она объективируется. Этот процесс объективации становится основой нового оптимизма. Уже не приближение к статическому идеалу, а динамическое воздействие на мир вселяет в человека оптимистическую оценку самого себя и мироздания в целом. Но пока еще речь идет не о преобразовании бесконечного мира, а только о его познании. Оптимизм XVII–XVIII вв. — это оптимизм познания. Философы только познают мир. В конечном человек познает отображение бесконечного мира. Маркс — во всем своем учении: и в онтологии, и в гносеологии, и в социологии, и в экономических концепциях — показывает, что познание мира неотделимо от его преобразования. Тем самым основой нового, творческого и динамического, оптимизма становится целесообразное воздействие человека на природу, т. е. труд. Уже не уход от мира в область чистой мысли возвращает миру его ratio, а человеку его оптимизм. Человек рационализирует мир, он повышает негэнтропию мира, создает в мире ноозоны, и в этом — его свобода.

И в этом — исходный пункт постижения объективного мира. В приведенной выше пессимистической декларации Паскаля страх перед небытием переплетается соцстрахом перед бесконечным бытием. Бесконечным непознанным бытием. «Я в страшном неведении обо всем…» — говорит Паскаль. Это очень красноречивое соединение понятий: «страшное неведение», неведение как источник страха пе-род небытием и бесконечным бытием. У Галилея не было такого страха, потому что он видел интенсивную абсолютную достоверность познания. В бесконечно малом достоверно отображается бесконечно большое. И этот гносеологический оптимизм разгоняет пессимистические призраки, окружавшие Паскаля.

Проблема старости

Создание ноозон, повышение негэнтропии и связанное г такой целесообразной деятельностью постижение объективного ratio мира становятся чем дальше, тем больше содержанием труда. Труд переходит ко все более радикальному преобразованию природных процессов, к их целесообразной компоновке. От изменения положений физических объектов к изменению скоростей, к изменению энергий, к изменению частот такого изменения, частот колебания переменных полей, к изменению масс и даже масс покоя. Соответственно в тесной связи с указанной эволюцией в картине мира меняются все более фундаментальные и общие принципы. Мы уже видели, как такое заполнение труда и сознания динамическими задачами дискредитирует и отгоняет от человека пессимистические тени. Речь шла о смерти и страхе смерти. Теперь нужно коснуться фатального призрака длительной, предшествующей смерти и ведущей к смерти деградации физических и духовных сил человека. Что здесь меняют новейшая неклассическая наука и новейшая научно-техническая революция, значению которых для оптимистического мироощущения посвящена эта книга?

Обосновывает ли современная наука геронтологический оптимизм? Она наполняет «кубок Оберона» напитком бессмертия, но не высыхает ли этот напиток, сохраняется ли в старости активная, преобразующая функция человека? Меняется ли в условиях новой науки традиционное понятие старости?

Здесь придется несколько забежать вперед и затронуть нопросы, которые будут рассмотрены во второй и третьей частях книги, прежде всего вопросы молекулярной биологии, затем преобразование характера труда в связи с кибернетикой и применением неклассической науки в целом и, наконец, вопросы экологии. Все это, как можно думать, должно радикально изменить само содержание понятия старости как физиологической и экономико-демографической категории.

Концепция старости как деградации и в конце концов прекращения активной деятельности человека получила чрезвычайно острое, глубоко личное и в то же время вне-личное выражение в 1911 г. в известном решении Поля и Лауры Лафарг уйти из жизни, когда активное участие в ней грозило уменьшиться. Оно и тогда не могло стать общезначимым принципом, да и не претендовало на это: старость никогда сама по себе не прекращала активного воздействия на мир, потому что такое воздействие всегда опирается на некоторую традицию, инвариантность, продолжающуюся тенденцию и требует опыта, большого объема накопленных впечатлений и знаний — прерогатив старости. Но неклассическая наука обещает внести в эту проблему коренные изменения.

Они в значительной мере противоречат концепции, положенной И. И. Мечниковым в основу «Этюдов оптимизма». Эта концепция противопоставляет страху смерти «инстинкт смерти» — естественное стремление к покою после долгой и активной жизни. По мнению Мечникова, страх смерти — результат того, что люди в большинстве случаев не доживают до появления такого стремления; нормальная жизнь, ортобиоз должен обеспечить долголетие и «инстинкт смерти».

Но «инстинкт смерти», по-видимому, связан с затухающим в течение долгого времени интересом к жизни, темпераментом вмешательства в жизнь и потенциалом ее преобразования. Тенденции современной цивилизации позволяют предвидеть не асимптотическое приближение такого интереса, темперамента и потенциала к нулевой линии, а возрастание его и превращение смерти не в желанный покой («инстинкт смерти»), а в нечто враждебное человеку, в противника, с которым общество борется, рассматривая максимальное продление жизни как существенную цель своих трудовых и интеллектуальных усилий.

Как связаны такие тенденции с неклассическим характером современной науки?

В современной геронтологии иногда высказывается мысль о возрастной деградации, закодированной в структуре молекулы живого вещества. Но если это и так, то наука, по-видимому, движется к реальной возможности воздействовать на наследственный код. Важно подчеркнуть, что такая возможность связана с существенно неклассическими процессами. Например, радиационная генетика включает воздействие излучений, природа которых раскрывается в свете квантовой физики. О разграничении классических и квантовых элементов молекулярной биологии речь пойдет в главе «Молекулярная биология». Но уже сейчас следует отметить характерную связь динамического, преобразующего, активного оптимизма с неклассическими представлениями.

Эта связь видна отчетливее, когда речь идет о ликвидации ряда болезней, сокращающих длительность жизни и работоспособности человека. И еще отчетливее — при анализе общего экономического эффекта науки, при определении научных основ происходящего уже и проектируемого на конец нашего столетия подъема уровня потребления. Менее отчетлива связь современной науки с рационализацией и оздоровлением экологических условий. Сейчас на очереди негативная сторона проблемы, необходимость ограждения лесов, водоемов и воздуха от загрязнения. Но это только часть, начало радикальной рационализации экологической среды человека как условия радикального увеличения длительности и заполненности его жизни.

Эти два определения — длительность и заполненность, экстенсивное и интенсивное увеличение человеческой жизни — характеризуют изменение характера и содержания труда. Как уже было сказано (и как будет подробней объяснено во второй и третьей частях этой книги), применение неклассической науки означает переход труда к новым, все более общим и фундаментальным, динамическим, реконструирующим производство функциям. Подобная эволюция труда неотделима от эволюции науки, к которой все более фундаментальные принципы становятся пластичными, изменяющимися, зависящими от экспериментального и производственного опыта. Она, эта эволюция, несколько аналогична поворотам науки, о которых уже шла речь: изменениям представления о ratio мира, восприятию в качестве мировой гармонии уже не постоянства положений (Аристотель), а постоянства скоростей («Диалог» Галилея), ускорений (галилеевы «Беседы»), масс (ньютоновы «Начала»), масс покоя и т. д. В содержании труда аналогичный переход к новому инварианту, к новой упорядочивающей тождественности также неотделим от констатации нарушения старого инварианта, старой тождественности. В современной неклассической науке и в современном воплощающем науку производстве такой переход становится практически непрерывным, и в этой непрерывности — источник их специфического воздействия на характер и роль «старости» в современной цивилизации.

Слово «старость» поставлено в кавычки не потому, что она исчезает — этого не происходит, а потому, что понятие старости, ее характер и роль радикально меняются. Естественным представляется распределение функций между сосуществующими и сотрудничающими поколениями, когда «отцы» хранят установившийся порядок, а «дети» — носители нового, того, что нарушает традицию. Конфликты «отцов» и «детей» обычно и выражали разрыв между двумя компонентами труда и познания — поддержанием традиции и ее преобразованием. Такой разрыв был основой и традиционализма старости, и нигилизма молодости. Реальный научный, технический и экономический прогресс опирался на обе компоненты: практика и опыт подготовляли переход к новым общим концепциям, и вместе с тем их результаты не могли быть ни найдены, ни сформулированы, ни применены без приобщения к каким-то уже установившимся общим категориям. В классической науке и в воплощавшем их производстве такое приобщение могло в течение длительных перидов не нарушать старые концепции — отсюда иллюзия их априорности, отсюда априорная приверженность к уже установленному, отсюда и нигилистическое отрицание уже установленного. Гносеологической основой указанных коллизий был квазистатический характер научных концепций. В рамках диалектического мировоззрения, прп понимании и обобщении фундаментальных сдвигов в познании и в практике не было ни иллюзий априорной неподвижности устоев картины мира; ни вытекавшего из этих иллюзий разрыва между новым и старым в науке и в экономике.

Роль старшего поколения в жизни общества во многом зависела от соотношения этих слившихся и ставших дополнительными компонент познания и преобразования мира. Первоначально практический опыт и эмпирическая регистрация явлений и закономерностей не складывались в устойчивые общезначимые ряды. В те времена сохранение традиций не становилось особой, выделившейся функцией и стариков, которые еще не стали старейшинами, оставляли без пищи, убивали, а иногда и поедали. Потом были найдены и закреплены традицией и обычаем некоторые устойчивые эмпирические знания и правила. Они казались священными, а их хранители, обладавшие наибольшим жизненным опытом, стали старейшинами. В какой-то мере власть, влияние и активное воздействие па жизнь и труд были связаны с возрастом и позже. Превращение промышленности в прикладное естествознание, замена традиции наукой, сравнительно высокий динамизм, высокий темп технического прогресса существенно изменили социальный вес возрастных групп. Но нас интересует здесь соответствующий эффект неклассической науки и современной научно-технической революции.

В неклассической науке эмпирический опыт, внешнее оправдание, «продвижение разума вперед» неотделимы от логических конструкций, внутреннего совершенства, «углубления разума самого в себя». Длительное накопление эмпирических данных и их последующее логическое обобщение уже не характерны для науки, чаще теперь преобразование общих конструкций сопровождает эмпирический опыт и даже сливается с ним. Но такая филогенетическая особенность современной науки характерна и для онтогенеза, для творческого пути отдельного ученого. Для него характерна и другая особенность современной науки: разработка некоторого нового принципа уже не состоит в подведении под неизменную схему новых «внешних оправданий», они сопровождаются перестройкой этой схемы. Поэтому для пеклассической науки не характерен взлет теоретической мысли в начале творческого пути, который затем сменяется спокойной разработкой найденного принципа.

Характерный для классической науки разрыв между весьма устойчивыми общими принципами, с одной стороны, и меняющимися эмпирическими данными и частными обобщениями, с другой, означает некоторый разрыв и некоторую иллюзию независимости двух компонент познания — тождественности и нетождественности. Презумпция тождественности позволяет применять установленные в прошлом и относительно неподвижные понятия и нормы к новым явлениям. Такая экстраполяция кажется прерогативой старости. Против идентифицирующего опыта, кристаллизовавшегося в этих нормах, выступает нетождественность, несводимость, специфичность нового. Констатация специфичности нового кажется прерогативой молодости. Но уже в классические времена, если их брать в исторической перспективе, такое распределение функций оказывается иллюзией. Закономерной иллюзией, но иллюзией. В неклассической науке и в опыте, связанном с ее применением, исчезает основание для подобной иллюзии. Новый опыт заставляет тут же менять, модифицировать, обобщать, конкретизировать общие принципы. Классическое, в значительной мере иллюзорное разделение труда между поколениями теряет смысл.

В книге об Эйнштейне я попытался рассмотреть с этой точки зрения современный онтогенез научной теории, вспомнив при этом противопоставление старости и юности в написанном в начале нашей эры трактате Лонгина, анализировавшего с такой точки зрения различия между «Илиадой» и «Одиссеей»[28]. Лонгин приписывает «Илиаду» с ее накалом страстей молодому Гомеру, а проникнутую тихой мыслью «Одиссею» — старости поэта («Одиссея», по словам Лонгина, напоминает солнце, близкое к закату, оно сохраняет свои колоссальные размеры, но уже не пылает…). Если взрыв конструктивной мысли ассоциируется с солнцем в зените, с юношеской страстью и темпераментом, а спокойная разработка нового принципа с «Одиссеей», с солнцем на закате, то для современного научного творчества такая аналогия не подходит.

Соответственно в производстве объединяется разработка технических принципов (когда-то можно было сказать: «спокойная разработка…») и революционное преобразование этих принципов.

В целом неклассическая наука и ее применение сближает те характерные черты творчества, которые ассоциировались с возрастными ступенями. Понятие «акме» (так греки называли высший расцвет творческих сил человека) меняется, это уже не пик графика, а вытянутая вдоль оси времени кривая. Она достигает максимума сравнительно рано и сохраняет максимальное значение до смерти или почти до смерти. Поэтому борьба за долголетие в смысле улучшения условий жизни (в частности, оздоровление экологической среды) и повышения эффективности медицины соответствует требованиям современной науки и современного производства. Демографические опасения насчет увеличения процента стариков в составе населения и уменьшения трудового потенциала общества связаны с более чем наивным цифровым фетишизмом при определении возраста; на самом деле удлинение средней продолжительности жизни означает резкое уменьшение процента нетрудоспособных, резкое удлинение сроков максимальной творческой работоспособности.

Таким образом, геронтологический оптимизм тесно связан с гносеологическим, научно-техническим и экономическим оптимизмом.

Не следует, однако, думать, что геронтологические задачи вытекают из экономических. Субъект труда, его интересы — цель, исходный пункт, определяющий планы реконструкции характера, орудий и объектов труда. Интересы человека — экстенсивное и интенсивное увеличение жизни, ее продление и ее максимальное заполнение активным преобразованием мира. В следующей, второй, части книги будут рассмотрены объективные тенденции научного прогресса, а дальше, в третьей части, — специфическая проблема оптимизма, связь между указанной целью труда, производства, науки и объективными возможностями, создаваемыми неклассической наукой.

II. НАУКА в 2000 ГОДУ

Почему 2000-й?

Можно ли вывести эту дату — 2000 год — из каких-то определений современной науки, из характера ее тенденций?

Прежде чем ответить на подобный вопрос, следует отметить существование обратной связи: само определение современных тенденций требует некоторого прогноза, картины развития науки в течение предстоящих десятилетий.

Здесь может оказаться уместной следующая аналогия. Представим себе физический эксперимент, при котором возникают новые элементарные частицы. Реакция, в результате которой появятся частицы, занимает очень небольшое время, скажем, 10-22 сек. Но чтобы определить, какие именно частицы появились, каковы их массы, заряды, длительность жизни, нужно представить себе, каково эвентуальное поведение каждой из частиц, как она будет двигаться, как ее путь будет искривляться в заданном магнитном или электрическом поле, какова будет длина ее трека до распада, заканчивающего существование частицы. Только такие представления об эвентуальной дальнейшей судьбе частицы придают физический смысл вопросу о ее принадлежности к тому или иному типу, о ее заряде, массе, времени жизни.

Характеристика современного научного прогресса напоминает определение эвентуальной судьбы частицы и определение ее типа. Сейчас очень трудно определить характер наметившихся в науке тенденций. Еще труднее определить технический эффект этих тенденций — те результаты, которые они дадут при своем практическом воплощении. Совсем трудно определить экономический и социальный эффект современных научных тенденций и их реализации. Но без таких прогнозов нельзя даже сказать, в чем состоят эти современные тенденции. Мы можем назвать частицу, определить ее тип, если мы видим ее эвентуальную судьбу, ее трек. Аналогичным образом мы можем определить тенденции научно-технического прогресса, назвать эти тенденции, выяснить их смысл только с помощью научных гипотез, научно-технических прогнозов и экономических проектировок.

Исходная и основная цель современного экономического, технического и научного прогноза — определение народнохозяйственной ценности различных возможных сейчас вариантов при выборе решения. Таким образом, речь по существу идет не о 2000-м, а о нынешнем годе. Это нужно подчеркнуть самым энергичным образом. Следующий пример разъяснит подобную актуальность прогноза. Представим себе, что при проектировке нового завода, шахты, электростанции, железной дороги, порта и т. д. необходимо определить срок моральной амортизации станка, агрегата или даже всего предприятия. В условиях научно-технической революции перспектива моральной амортизации может стать более существенной, чем перспектива физического изнашивания машины и даже чем перспектива истощения месторождения при проектировании шахты. Как ни трудно определить, когда появится машина или технологический процесс, который сделает неконкурентоспособными проектируемую машину или проектируемый процесс, как ни гадательны подобные расчеты, они в условиях научно-технической революции абсолютно необходимы. И в условиях научно-технической революции они связаны с еще более гадательными, чем технические, научными прогнозами, предвидением радикальных изменений, т. е. изменений не только конструкций и технологии, но и тех идеальных физических циклов, которые в той или иной мере воплощены в применяемых конструкциях и технологических методах.

Но этого мало. Сейчас ценность научного принципа, конструкции, технологического процесса измеряется не столько его предвидимой или уже установленной экономичностью, его техническим уровнем, сколько его воздействием на темп научного, технического и экономического прогресса. Что дает открытие, изобретение, новая схема, новая конструкция, новая технология для скорости и для ускорения прогресса? Этот вопрос сейчас не менее важен, а иногда и более важен, чем вопрос, что они дают для уровня науки или экономики. Наша эпоха — это эпоха дифференциальных показателей, дифференциальных критериев. Об этом речь будет идти подробнее в третьей части книги. Сейчас подчеркнем только необходимость прогнозов для определения дифференциальных показателей.

Чтобы определить темп процесса, скорость, ускорение, вообще производную по времени от изменяющейся величины х, нужно, как известно, взять ее приращение Ах и посмотреть, каково будет отношение Ах к приращению времени At, когда это приращение стягивается в мгновение, стремится к нулю. Так определяют скорость, а повторив эту операцию, — ускорение. Прогноз — это и есть приращение, которое нам необходимо узнать, чтобы дать динамическую характеристику данного момента в науке, в технике, в экономике. Это как бы касательная, которую мы проводим в данной точке к кривой; она указывает направление кривой.

Кривая, вообще говоря, не совпадает с касательной, она остается кривой. Но без касательной нельзя определить локальное направление кривой.

В весьма значительной мере и в своих весьма важных функциях прогноз — это касательная; он определяет направление развития, состояние движения, динамику настоящего момента, динамическую ценность тех вариантов решения, которые нужно сейчас выбрать. Вариантов начальных условий, от которых зависит последующее развитие науки, техники, экономики.

Но почему мы берем в качестве At — прироста времени — несколько десятилетий, почему мы выбираем для прогнозов тридцатилетний срок, почему мы хотим узнать, какова будет судьба науки, техники и экономики в течение ближайших тридцати, примерно, лет? Откуда взялась эта дата — 2000 год? Разве характеризующие современные тенденции продолжающие их линии не могут быть протянуты дальше — на сто лет, на двести, быть может, еще дальше? О другой стороны, разве в иных случаях не будут показательными короткие прогнозы — на три, пять, десять лет?

Каждому ясно, что 2000 год — это условная дата. Но не произвольная. Она указывает порядок величины срока, в течение которого реализуются современные тенденции научного и научно-технического прогресса. Может быть, такая реализация займет не тридцать, а двадцать или сорок лет. Но речь идет о некотором определенном порядке величины срока. Этого мало. Дата «2000 год» скрывает за собой мысль о некотором едином комплексе связанных между собой сдвигов, об их общей итоговой реализации, приуроченной к некоторому времени, одному и тому же для всех отраслей и всех путей прогресса.

В чем состоит такой комплекс?

Ответом на этот вопрос и является вторая часть книги. В вводной главе этой части следует ограничиться предварительным, весьма общим ответом. Он состоит в следующем. В течение времени, которое измеряется несколькими десятилетиями и которое мы условно отождествляем с концом нашего столетия, будет реализовано то, что обещает сейчас неклассическая физика.

Что же она обещает?

Ее обещания — это прогнозы дальнейшего развития атомной энергетики, квантовой электроники, молекулярной биологии. Прежде всего следует отметить наиболее характерную общую гносеологическую особенность современного этапа науки, вызвавшего к жизни перечисленные направления научно-технического прогресса. Такой особенностью, определяющей характер и содержание нынешних прогнозов, является связь конкретных научных и научно-технических открытий с пересмотром наиболее фундаментальных принципов науки и с реализацией тех новых физических идей, которые были сформулированы в первой половине столетия. Наше столетие началось очень радикальным пересмотром классических устоев науки и, что, может быть, еще важнее, отказом от самой презумпции неподвижного фундамента развивающихся представлений о мире. Весьма вероятно — это вытекает из конкретного анализа современных тенденций науки — столетие закончится полным производственно-техническим воплощением тех новых физических идей, возникновение которых ознаменовало начало столетия. Можно думать, что в течение нескольких десятилетий — времени, которое мы, как уже сказано, несколько условно, но с известными основаниями отождествляем с последней четвертью века, будет создано новое но своим научным основам производство, новое прикладное естествознание.

Тут необходимы пояснения. В XVII столетии возникла классическая наука. Она получила такое название потому, что основные законы природы, найденные Галилеем, Декартом и Ньютоном, а затем вереницей великих мыслителей XVIII и XIX столетий, претендовали на роль окончательных истин, которые останутся навсегда такими же незыблемыми канонами научной мысли, какими стали для художественного творчества каноны, воплотившиеся в архитектурные и скульптурные шедевры классической древности.

Классическая физика, и прежде всего законы механики, изложенные в «Математических началах натуральной философии» Ньютона, имели некоторое основание претендовать на роль вечных скрижалей науки. Начиная с Ньютона наука развивается, не отбрасывая того, что найдено и проверено опытом, она обобщает и уточняет старые законы, находит области их применимости, показывает, как эти законы модифицируются в новых областях. Но классическая наука претендовала на большее. Большинство мыслителей XVIII–XIX вв. думали, что законы механики Ньютона представляют собой незыблемый фундамент науки. Классическая наука — это не только определенные аксиомы (такие, как независимость массы тела от энергии, с которой оно движется, или непрерывность энергии — возможность сколь угодно малого ее приращения), но и уверенность в том, что это действительно аксиомы. Дело даже не в субъективной уверенности. Понятия классической науки по существу не требуют для своего понимания каких-то иных, противоречащих им допущений.

Что же такое неклассическая физика? Ее иногда определяют чисто негативным образом: она не классическая, в общем случае она отказывается от фундаментальных постулатов, из которых исходит классическая физика. В 1900 г. Планк предположил, что излучение энергии может происходить лишь определенными минимальными количествами — квантами. Через несколько лет Эйнштейн показал, что из относительности пространства, времени и движения (эти релятивистские понятия были противопоставлены ньютоновым понятиям абсолютного пространства, времени и движения) следует зависимость массы тела от скорости и, следовательно, от энергии его движения; когда скорость приближается к своему пределу — 300 тыс. км в секунду, масса тела стремится к бесконечности. Эйнштейн предположил далее, что и масса покоящегося тела m зависит от его внутренней энергии Е; если измерить энергию и массу обычными единицами, то энергия равна массе, умноженной на квадрат скорости света с. Таким образом, Е = mс2.

В 20-е годы появилась еще более парадоксальная неклассическая теория — квантовая механика. Бор и Гейзенберг показали, что движущаяся частица не обладает, вообще говоря, определенным положением в пространстве и определенной скоростью в данный момент. Эти новые соотношения, свойственные процессам, очень далеким от повседневного опыта, произвели неожиданно сильное впечатление на широкие круги. Казалось бы, тело, которое движется со скоростью, сопоставимой со скоростью света (о нем идет речь в теории относительности), не должно вызывать какие-либо эмоции у человека, не занимающегося теоретической физикой. Столь же далека от него судьба электрона, проходящего сквозь очень узкое отверстие, близкое по размерам к размерам электрона. Если при таком чисто мысленном, практически неосуществимом эксперименте прохождение сквозь отверстие меняет скорость электрона и делает ее неопределенной — это, по-видимому, не должно было произвести сильное впечатление на широкие круги. Между тем впечатление было колоссальным. И квантовая механика и теория относительности вызвали не только широкий интерес, но и серьезное изменение стиля мышления о природе. Вероятно, несколько сходный переворот в умах был следствием исчезновения абсолютного «верха» и «низа» в древности, когда утвердилось представление о шарообразной форме Земли. Подобное же смятение в умах произвела астрономия XVI–XVII вв., покончившая с абсолютно неподвижным центром Вселенной. Изменилось не только представление о фундаментальных законах природы, но и представление о самой науке. Теория относительности и позже квантовая механика не только заменили старые фундаментальные законы новыми. Эти новые законы уже не претендовали на окончательное решение основных проблем бытия.

Гельмгольц в XIX в. видел высшую и конечную цель науки в сведении всей картины мира к центральным силам, полностью подчиненным механике Ньютона. Современный физик не собирается поставить на место этой цели какую-то другую, но также окончательную цель. Подобные викторианские иллюзии потеряны навсегда. Неклассическая физика — это здание, которое не только растет вверх, но и углубляется в поисках фундамента, все более глубокого, но никогда не оказывающегося последним. Человеческий разум в этом смысле не только увидел новую Вселенную, но увидел в новом аспекте самого себя.

Эффект неклассической физики не был только негативным. Человечество интуитивно почувствовало, что оно вступает в эпоху более высокого динамизма, что наука несет с собой не только неясные еще, но несомненно глубокие изменения в жизни людей, но что сама эта жизнь станет непрерывным изменением, что изменятся не только научные представления, но и потенции науки, ее воздействие на жизнь станет непрерывно изменять материальные и духовные силы человечества.

Те, кто помнит первоначальное воздействие теории относительности и квантовой механики на общественную психологию, могут засвидетельствовать оптимистический характер их эффекта. В 20-е годы происходила радикальная переоценка ценностей. Стабильность, повторяемость, неизменность потеряли свой викторианский, оптимистический ореол. Оптимизм все больше стал связанным с преобразованиями. Разумеется, дискредитация покоя и апофеоз движения — очень приблизительная характеристика, требующая оговорок, связанная с противоречащими ей констатациями. Разумеется, также корни указанной переоценки ценностей гораздо шире, чем воздействие неклассической науки; последнее, может быть, даже и не входило в число этих корней — просто психологический эффект науки совпал с господствующими переменами в общественной психологии. Это было одной из причин характерного для 20-х годов напряженного интереса к новой науке.

В середине века интуитивное прозрение стало отчетливым прогнозом. Теперь мы можем в какой-то мере определить, в чем состоит эффект неклассической физики, эффект ее основной черты — незавершенности, незамкнутости новых представлений о мире, неизбежного пересмотра фундаментальных принципов науки. Посмотрим же, каким рисуется сейчас эффект неклассической физики.

Классическая физика также сделала динамичными, подвижными, изменяющимися и научные представления, и воздействие науки на материальные и духовные силы человечества. Но это был динамизм другого, менее высокого ранга. Менялись частные научные представления, но фундаментальные принципы оставались неизменными. Изменение частных научных представлений вызвало сначала спорадическое, а в конце классического периода, в начале XX в., непрерывное изменение технического уровня производства. Начиная с промышленного переворота XVIII в. производство становится прикладным естествознанием. Технический прогресс спорадически или непрерывно исходит из схем классической науки, он берет эти схемы в качестве идеальных циклов, к которым должна приблизиться производственная техника. Вся история классической теплотехники — это история последовательного приближения к идеальному циклу Карно, к идеальной физической схеме перехода тепла от нагретого тела к более холодному; такой переход позволяет превратить тепло в механическую работу. Сами идеальные физические схемы не оставались неподвижными, они дополнялись новыми. Наука узнавала о новых законах сохранения, об энтропии, о строении молекул, об эволюции неорганической и органической природы; число схем, служивших целевыми канонами для практики, все возрастало. Если говорить об энергетике, то главным целевым каноном XVIII в. было сохранение механической энергии при преобразовании уже имеющегося потенциала (например, вода, давящая на ковши наливного колеса) или имеющейся кинетической энергии (поток, толкающий лопатки подливного колеса) в механическое вращение машин, родоначальниками которых были прядильные и ткацкие станки, возвестившие промышленную революцию. В XIX в. (вернее, в период, охватывающий конец XVIII в. и почти весь XIX в.) таким целевым каноном энергетики стало сохранение энергии при преобразовании тепла в механическую работу. Приближение к целевому канону выражалось в повышении коэффициента полезного действия тепловых установок. Начиная с конца XIX в. наука, узнав о превращении механической работы в электричество и о превращении электричества в механическую работу (это связано с выводами из основных уравнений классической электродинамики, из уравнений Максвелла), ставит перед техническим прогрессом новый целевой канон, и энергетика стремится воплотить в жизнь схему: движение проводника в магнитном поле вызывает электрический ток, а последний на значительном расстоянии заставляет вращаться проводник в магнитном поле. Воплощение этой схемы в виде единой системы централизованного электроснабжения — основная цель электрификации.

Через несколько строк мы остановимся подробнее на электрификации как воплощении классической электродинамики. До этого — одно замечание о воплощении всей классической физики во всей эволюции энергетики вплоть до середины нашего столетия.

Классическая наука оперирует дискретными частями вещества — макроскопическими телами, молекулами и атомами. Энергия всех этих движущих тел обязана своим существованием, если говорить о Земле, солнечной радиации. Солнце создает все классические источники используемой в производстве энергии. Солнечные лучи поднимают вверх молекулы воды, они же создают перепады давления воздуха и ветер, они же перестраивают молекулы органического вещества при поглощении света хлорофиллом, т. е. концентрируют запасы энергии в виде топлива. Таким образом, классическая энергетика не выходит за пределы процессов, происходящих в неизменной Солнечной системе. Забегая вперед, заметим, что новая энергетика — воплощение неклассической науки — опирается на процессы, которые объясняют возникновение атомных ядер, на процессы, происходящие при возникновении и гибели миров.

Разумеется, и классическая энергетика опирается на такие процессы, которые получили сейчас неклассическое объяснение; таковы процессы, вызывающие излучение Солнца, накопление его энергии в хлорофилле и даже возникновение и распространение тока в проводниках. Но слово «опирается» имеет здесь другой смысл: классическая энергетика могла развиваться без обнаружения неклассической природы этих процессов. Напротив, новая энергетика в существенной мере связана с подобным обнаружением.

Вернемся к электрификации. Она состояла в том, что классические источники энергии используются в объединенных системах, состоящих из генерирующих точек и потребителей электроэнергии. Объединяют их высоковольтные передачи. Но это только первое звено электрификации. Оно вызвало резонанс в технологии, в сырьевой базе производства, в характере труда, в культуре и в науке.

Технологический резонанс объединения энергетики состоял в широком промышленном применении электролиза. Электроемкие технологические процессы, технологические методы, требующие значительного удельного расхода электроэнергии, становились экономичными, по мере того как электрификация осваивала средоточия гидроэнергии и дешевое местное топливо. Стало возможным несопоставимое с прошлым по масштабу производство искусственных азотных удобрений, это сразу же изменило продуктивность сельского хозяйства. Далее, электрификация открыла дорогу электроемким методам, с помощью которых производятся легкие металлы и специальные стали. Изменился металлический костяк производства. Соответственно изменилась сырьевая база. Теперь стали необходимы редкие металлы и вообще элементы, которые были известны химии, но совершенно не известны технологии. Десятки элементов периодической системы Менделеева стали новым промышленным сырьем.

Электрификация изменила характер труда. Гибкость электрического привода позволила заменить рабочего машиной в более сложных операциях. Электрические двигатели, то очень мощные, то миниатюрные, приводили в движение многочисленные механизмы, обрабатывающие детали, передвигающие их, передающие от одного автоматического станка к другому. Появились сервомоторы — двигатели, которые не обрабатывают объект труда, а управляют другими двигателями меняют их режим, меняют наклон резца, направление автоматического транспортера и т. д. Для электрифицированного производства характерен пульт управления автоматическими линиями со стрелками, указывающими на скорости, напряжения, температуры, поступление сырья, выход продукции, и с кнопками и рычагами, позволяющими управлять сложным агрегатом или системой агрегатов.

Общий экономический результат электрификации состоял в следующем.

Проникновение электричества в технологию, переход к новым видам сырья и автоматизация производства стали теперь практически непрерывными процессами. Не проходило недели, чтобы в той или иной лаборатории, в том или ином конструкторском бюро, в том или ином цехе не появлялись новая деталь конструкции, новая компоновка, новая рецептура, новые операции, новые параметры. Соответственно технический прогресс приобрел непрерывный характер, а вместе с ним и производительность общественного труда стала расти практически непрерывно.

Как известно, непрерывные изменения величин можно (оставив в стороне некоторые математические тонкости) представить в виде производных по времени. Первая производная по времени от положения точки — это ее скорость, вторая производная — ускорение. Можно сформулировать экономический результат электрификации, сказав: при электрификации первая производная по времени от производительности труда становится положительной, она больше нуля, производительность труда растет непрерывно, она обладает некоторой скоростью.

В 1920 г. был составлен план электрификации Советской России. Он включал первоочередную программу строительства электростанций и более отдаленную программу объединения в единое кольцо станций европейской части страны при увеличении их мощности. План указывал направления и масштабы электрификации промышленности, использования электричества для механизации производства и для новых технологических процессов: он намечал электрификацию транспорта и земледелия и перспективы развития основных отраслей производства при его реконструкции на базе электричества. Все это в целом образовало комплекс связанных между собой и приуроченных к одному и тому же примерно сроку сдвигов в производстве — создание высоковольтной сети, объединяющей большие станции, механизацию производства, изменение характера труда, развитие электроемких отраслей, изменение сырьевых ресурсов.

Теперь нам легче будет понять, в чем состоит эффект неклассической физики.

Прежде всего это новая энергетическая база производства. В данном случае слово новая означает нечто весьма радикальное. Речь идет о воплощении весьма общего физического принципа. Для технической революции, вызванной механическими станками XVIII в., наиболее общим физическим принципом был ньютонов закон сил — пропорциональность ускорения тела и действующей на него силы с постоянным коэффициентом пропорциональности, равным массе тела. Для революции, вызванной тепловыми машинами XVIII–XIX вв., таким наиболее общим принципом были начала термодинамики. Для революции, вызванной электричеством, — законы электродинамики, уравнения Максвелла, связывающие магнитное поле с электрическим и воплощенные в трансформаторе, генераторе и электродвигателе. Для атомной энергетики таким наиболее общим принципом, определяющим идеалы и направления исследований и последующего применения их результатов, является релятивистское соотношение между массой ядра и энергией связи ядерных частиц. Разумеется, каждая из этих формул не противостоит другим: когда в современном атомном реакторе (использующем небольшую, но уже существенную долю энергии, вычисленной с помощью формулы Эйнштейна) выделяется тепло, дальнейший расчет использования этого тепла опирается на классическую термодинамику и классическую электродинамику, а расчет механических процессов в атомном реакторе — на классическую механику. Но мы теперь судим об эволюции энергетики, измеряя не динамику последовательного использования теплотворной способности сгорающего (в прямом классическом смысле, т. е. соединяющегося с кислородом) топлива, и уже не исходим из энергии, которую Солнце вложило в молекулу органического вещества. Мы измеряем теперь использование внутренней энергии ядра, той энергии, которая была в него вложена, когда ядро было создано в результате процессов, происходивших в очень малых пространственно-временных областях, но связанных с космической эволюцией звезд, а может быть, и галактик.

Завершением некоторого определенного периода научно-технического прогресса, связанного с атомной энергетикой, вовсе не будет полное использование релятивистской энергии Е = mс2, так же как завершение революции, произведенной паром, не означало полного использования теплотворной способности угля. Революция, произведенная паром, была завершена, когда уголь стал основной компонентой энергетического баланса, когда производство в существенной мере мигрировало от рек и построенных на их берегах водяных колес к угольным бассейнам, когда появились паровой транспорт и классические индустриальные центры. Аналогичным образом революция, произведенная электричеством, не требовала для своего завершения полного использования классических ресурсов энергии и ее завершение (разумеется, относительное, сохранившее перспективу дальнейшего прогресса станций, сетей, промышленной электроаппаратуры и методов технологического применения электричества) означало создание больших межрайонных колец, широкую автоматизацию, электрификацию технологии и — как результат — непрерывность технического прогресса, позволяющую говорить о ненулевой производной по времени от уровня техники и уровня производительности труда.

Для революции, вызванной энергией атомного ядра (если провести дальше аналогию с электрификацией как воплощением классической физики), можно считать некоторый комплекс связанных между собой сдвигов в технологии, характере труда, характере сырьевой базы, культуре и науке содержанием особого периода и назвать завершением этого процесса превращение атомных станций в преобладающий источник производства электричества, автоматизацию на основе электронных вычислительных и управляющих машин и освобождение производства от угрозы истощения ресурсов.

Все эти результаты атомной энергетики (их также можно было бы назвать резонансами: атомная энергетика лишь усиливает внутренние тенденции электроники и кибернетики) приводят к непрерывному ускорению технического прогресса. Развитие атомной энергетики — это уже не ряд конструкций, все более приближающихся к идеальной физической схеме. Это зачастую изменение самой схемы. Позже мы вернемся к указанной особенности атомной энергетики. Аналогичным образом «резонансные» процессы внедрения электроники в технологию и применения кибернетики часто меняют во всем производстве принципиальные схемы, а не только инженерное оформление одной и той же схемы. Забегая вперед и не приводя пока примеров и доказательств, сформулируем основную экономическую характеристику атомного века: уровень техники и уровень производительности труда не только растет, но растет с непрерывным ускорением, возрастают скорость технического прогресса и скорость повышения производительности труда. Уже не только первая производная по времени от производительности труда становится положительной, но и вторая производная тоже больше нуля.

Это и есть основной экономический результат превращения атомной энергетики в основную компоненту энергетического баланса, превращения электроники в основное средство технологии, превращения работы с помощью кибернетических механизмов в основное содержание труда.

А что потом? Можем ли мы указать сейчас контуры послеатомного века?

Этого мы сделать не можем. Но мы можем указать, причем с большой определенностью, на тот процесс, который подготавливает уже сейчас послеатомную цивилизацию. Вопросу о подобной подготовке посвящена специальная глава. Здесь подчеркнем только, что мы знаем с большой определенностью, в чем состоит подготовка послеатомной цивилизации, но вовсе не знаем, каков будет результат этой подготовки, каковы будут научные представления, из которых вырастет возможность новой, послеатомной энергетики, новой технологии, нового характера труда.

Путь, который ведет к таким новым научным представлениям, — это изучение элементарных частиц. Уже не только атомов и не только атомных ядер, но и тех частиц, которые пока не удалось и, вероятно, не удастся разделить на субчастицы. К их числу принадлежат элементарные частицы с отрицательным электрическим зарядом — электроны; далее нуклоны — частицы, из которых состоят атомные ядра: протоны с положительным электрическим зарядом и нейтроны без электрического заряда; и еще многие частицы. Беда в том, что мы с трудом можем сказать, чем же отличаются элементарные частицы от неэлементарных, и уже вовсе не можем сказать, от чего зависят массы и заряды, отличающие один тип элементарных частиц от другого.

Есть все основания думать, что решение Этих вопросов возможно только при очень радикальном отказе от привычных представлений, более радикальном, быть может, чем отказ от классических аксиом физики при создании теории относительности и квантовой механики.

Не исключено, что через десять или двадцать лет (во всяком случае речь идет о сроках такого порядка) начнется период быстрого изменения самых фундаментальных принципов науки. Тогда будут быстро меняться не только конкретные научные схемы (это происходит уже в наши дни), но и сами идеалы науки, к которым стремятся ученые, разрабатывая новые научные схемы. Тогда, быть может, станет непрерывным не только ускорение технического прогресса, но само ускорение будет непрерывно увеличиваться и станет реальной положительная третья производная по времени от уровня техники, от уровня власти человека над природой.

Но эта третья производная пока не является измеримой величиной. Это только символ возможного экономического эффекта тех фундаментальных исследований, которые расширяют наши знания об элементарных частицах. Такие исследования позволяют проникнуть в очень маленькие пространственные области (порядка радиуса атомного ядра, т. е. около 10-13 ом) и временные интервалы порядка 10-23 сек. Проникнуть в них можно с помощью очень мощных ускорителей элементарных частиц. Другой, дополнительный путь — астрофизические исследования, в частности исследования космических лучей — потоков частиц очень высокой энергии, приходящих на Землю из мирового пространства.

Это «бескорыстные» исследования. Кавычки не означают сомнения в действительно бескорыстном характере того стремления к решению чисто познавательных задач, которое ведет человека в космос и в микромир. Каковы бы ни были возможные практические результаты астрофизических исследований или сооружения очень мощных ускорителей частиц, не эти принципиально неопределимые заранее результаты служат непосредственным стимулом указанных исследований. Их сделали большими народнохозяйственными начинаниями, преследуя прежде всего познавательные цели. Люди уже знают, что отвлеченный характер познавательных задач и полная неопределенность практических результатов их решения соответствуют радикальному характеру этих заранее неопределимых результатов и в конце концов радикальному ускорению экономического прогресса. Они понимают, что теория относительности стала истоком такого радикального практического результата, как атомная энергетика, именно благодаря чрезвычайно общему, отвлеченному и чисто познавательному характеру поставленных в начале столетия вопросов о пространстве, времени, движении, эфире, массе и энергии. Сейчас перед наукой стоят еще более общие и еще более фундаментальные вопросы. Они будут решаться независимо от определенности их практических результатов. И тем не менее кавычки, в которые взяты «бескорыстные» исследования, имеют некоторый смысл: «корысть» здесь количественно неопределима, заранее не известна, но совершенно бесспорна и чрезвычайно велика.

Является ли она экономическим понятием? Можно ли говорить об экономическом эффекте фундаментальных исследований в области теории элементарных частиц?

По-видимому, пришло время обобщить понятие «экономический эффект», включить в него не только производительность общественного труда, но также скорость возрастания этого показателя, далее его ускорение и, может быть, даже скорость ускорения. Речь идет, как уже было сказано, о производных по времени от производительности труда: о первой производной (скорость возрастания), второй производной (ускорение) и третьей производной (скорость ускорения).

Учет производных по времени, в том числе третьей производной, позволяет рассматривать фундаментальные, «бескорыстные» исследования (отвечающие на вопросы о пространстве и времени, об их конечности или бесконечности, об их прерывности и непрерывности, об «элементарности» элементарных частиц, о природе их массы, заряда и т. д.) как звенья экономической деятельности человека, как нечто увеличивающее власть человека над природой, повышающее сумму потребляемых человеком материальных, интеллектуальных и эстетических ценностей.

Только самые простые исследования — контрольные измерения качества сырья и продукции, скорости станков, давления пара, напряжения и т. п. — обеспечивают данный уровень производительности труда. Конструкторские и технологические работы увеличивают производительность труда, придают ей ненулевую скорость роста. Собственно, научные исследования гарантируют ускорение, а самые фундаментальные из них обещают возрастание ускорения производительности общественного труда. Ничто не может дать такой сильный импульс темпам ускорения производительности общественного труда, а значит, и всей цивилизации в целом, как «бескорыстные» исследования — действительно бескорыстные, если иметь в виду уровень производительности труда, и связанные с очень большой объективной «корыстью», если иметь в виду возрастание ускорения этого универсального показателя цивилизации.

Существует довольно отчетливая связь между степенью общности, глубины и «бескорыстия» научных исследований и неопределенностью их экономического эффекта. Контрольные измерения, конструкторско-технологические работы, собственно научные исследования по уже проложенным принципиальным руслам и, наконец, фундаментальные исследования дают все более интенсивный и вместе с тем все более неопределенный и неожиданный эффект.

Мы можем выдвинуть в качестве достаточно точной и универсальной закономерности следующее соотношение: чем выше порядок производной, на величину которой воздействует результат исследования, тем неопределеннее экономический эффект этого результата и тем такой эффект глубже.

Соответственно экономическая теория должна включить неопределенность в качестве фундаментального понятия. Она стала такой точной наукой, что должна разделить общую судьбу точных наук и оперировать фундаментальным понятием неопределенности.

Неопределенность эффекта фундаментальных работ — это неопределенность иного типа, чем неопределенность эффекта научных исследований с предвидимыми (хотя и не однозначно) результатами и неопределенность эффекта конструкторских и технологических поисков. Она ограничивает прогноз, претендующий хотя бы на минимальную определенность. Такой прогноз не должен выходить за рамки комплекса сдвигов в энергетике, технологии, характере труда и сырьевой базе, которые гарантируют ускорение уровня производительности труда и соответствуют понятию «атомный век». Фундаментальные исследования — это своеобразное memento mori, намек на ограниченность такого комплекса во времени.

Подобное ограничение прогноза — результат характерного для неклассической науки радикального отрицания каких бы то ни было раз навсегда данных абсолютов. Неклассическая наука — в этом ее фундаментальная особенность — видит свою собственную ограниченность и, более того, включает некоторые указания на возможную модификацию своего собственного фундамента. Но они недостаточны для воплощения в новые схемы и идеальные циклы, становящиеся вехами научно-технического прогресса. Их значение для прогноза состоит в возможности и необходимости ограничить прогноз во времени. Мы ссылаемся на возможность совершенно новых, после-атомных условий технического прогресса после того комплекса связанных между собой энергетических и технологических сдвигов, которые займут несколько десятилетий и могут быть условно приурочены к 2000 г.

Предстоящие три, может быть, четыре десятилетия — это и есть атомный век, период, для которого мы можем наметить относительно определенные научно-технические перспективы и относительно определенный интегральный экономический эффект развития науки. В первой половине века появились новые интегральные принципы науки, научная мысль перешагнула то, что мы назвали общими границами, отделяющими уже не одну отрасль от другой, а одну эпоху от другой. Этот импульс, начавшийся в теоретической физике, пошел дальше, из одной отрасли в другую, скорость его распространения увеличивалась благодаря новому математическому аппарату и новым экспериментальным методам, сам импульс нарастал лавинообразно, но при этом сохранялась возможность в какой-то мере предвидеть направление научно-технического прогресса. Появились атомная энергетика, квантовая электроника, кибернетика, молекулярная биология — направления, о которых в этой, второй части книги будет сказано сравнительно подробно. Они связаны с основами неклассической физики прямо (атомная энергетика, квантовая электроника) или косвенно (молекулярная биология), и теперь в их развитии мы не встречаем фундаментальных порогов, связанных с переходом к новым интегральным основам научного мировоззрения в целом.

Отсюда некоторое постоянство, некоторая закономерность в эволюции экономических показателей как функции научно-технического прогресса. Если производительность общественного труда приобретает ненулевую первую производную по времени, т. е. незатухающую скорость, в результате собственно технических открытий, новых технологических рецептов и новых конструкций, ненулевую вторую производную — ускорение в результате собственно научных открытий, новых физических схем и идеальных циклов и ненулевую третью производную в результате изменения принципиальных оснований науки в целом, то для ближайших десятилетий — условно для конца столетия — мы можем исходить из ненулевой второй производной по времени от производительности труда, из ускорения этого показателя как из основного неравенства, характерного для прогнозируемого периода.

Все это отвечает на вопрос: «Почему 2000-й?» Но теперь перед нами появляется другой вопрос: почему именно сейчас, в начале 70-х годов, стало возможным высказать сравнительно обоснованный прогноз на 2000-й год?

Прежде всего уже в 60-е годы атомные станции стали способны конкурировать с тепловыми, угольными станциями. Позже, в главе об атомной энергетике, будут приведены сопоставления стоимости киловатт-часа на атомных и угольных станциях. Тот факт, что эти величины сблизились, создает возможность длительного, охватывающего десятилетия перехода к атомному в своей преобладающей части балансу электроэнергии. Разумеется, скорость перехода существенно зависит от того, насколько достигнутая близость этих величин сменится разностью в пользу атомных станций. Но сейчас, мы прошли точку пересечения кривых стоимости киловатт-часа. Ряд обстоятельств позволяет думать, что стоимость киловатт-часа на атомных станциях будет снижаться быстрее, чем его стоимость на тепловых станциях, позволяет предвидеть последовательное увеличение разности в пользу атомных станций. Во всяком случае сейчас прогнозы в части атомной энергетики исходят из уже доказанной возможности рентабельного перехода к новой структуре энергетического баланса. Можно даже рассчитывать на ускорение перехода, связанное с тем, что в 70-е годы физически и технически решена проблема реакторов, которые производят больше ядерного горючего, чем потребляется в реакторе.

Для 70-х годов характерно также, что новая технология, опирающаяся на электронику, подошла к основным производственным процессам. В этот же период кибернетика после очень важных для будущего успехов в области связи, обработки и хранения информации и управления подошла к собственно производственным задачам в основных отраслях производства. Эти три основные тенденции — атомная энергетика, электроника и кибернетика — сейчас, в 70-е годы, достигли своего, если можно так выразиться, экономического совершеннолетия. Они-то и представляют собой научно-техническую основу нового прогноза, воплощающего неклассическую науку. Реализация такого прогноза требует повышения того, что можно назвать интеллектуальным потенциалом науки. Он зависит от широты и общности тех фундаментальных проблем, при решении которых наука находит новые связи между дифференцировавшимися отраслями знания, переносит экспериментальные и математические приемы из одной отрасли в другую и расширяет арсенал этих приемов.

Указанные основные тенденции — атомная энергетика, электроника, кибернетика — приводят не только к расширению производства, причем к ускоренному расширению. Они приводят к очень большому и очень быстрому расширению того, что можно назвать пространственно-временными пределами прогноза. Современная наука и современная техника проникают в микромир, они создают микроскопические «ноозоны» — зоны рационального и целесообразного упорядочения микропроцессов. Но при этом процессы, начавшиеся на микронном уровне, приводят к последствиям, охватывающим всю литосферу, гидросферу и атмосферу Земли, а события, происшедшие в течение миллионных долей секунды, изменяют вековые процессы на Земле. Наше время можно было бы назвать эпохой цепных реакций.

Существенным, а вернее, фундаментальным, жизненно важным для человечества результатом расширения пространственных и временных масштабов эффекта нынешних научно-технических начинаний является воздействие этих начинаний на экологию человека, на среду, в которой он живет, на растительный и животный мир, на состав атмосферы и воды, на уровень радиации, на баланс естественных ресурсов для жизни и производства. Появляется новый критерий для оценки научно-технических проектов. Он выходит далеко за пределы критериев стоимости единицы установленной мощности или стоимости продукции и т. п., но с какой-то точки зрения он является экономическим, если понимать под экономикой, производством, трудом всю совокупность взаимодействий человека и природы. Экологический критерий может быть основой позитивной оценки: современная наука и современная техника могут привести к необходимым для человечества изменениям в условиях обитания, в геофизической обстановке, в растительном покрове Земли, в балансе ископаемых ресурсов, могут устранить разрушительные катаклизмы, сделать обитаемыми большие территории. Этот критерий может привести и к негативным оценкам содержания или масштабов научно-технических начинаний. Во всяком случае прогноз с очень широкими пространственными и временными масштабами становится условием правильной оценки проектов, а оптимистический прогноз — необходимой предпосылкой реализации научно-технических замыслов.

Но это только часть характерного для нашего времени интереса к будущему. Вероятно, ни одно поколение еще не думало так много о будущем.

Для современной общественной психологии характерно прогнозное мышление. Сейчас нельзя понять, что собой представляют материальные и духовные ценности сегодняшнего дня без понимания, куда они ведут, какие двери они открывают. Наука — именно она — привела человечество к перекрестку, на котором стоит надпись: «направо поедешь… налево поедешь…» Один путь угрожает атомной войной и разрушением цивилизации. Эта сторона надписи изложена во множестве документов, исследований и романов (типа написанного Шьютом в 1957 г. романа «На берегу» о гибели человечества в результате атомной войны 1962–1963 гг.; то, что мы перешагнули эту дату, никого не успокаивает и не должно успокаивать). Другая сторона надписи говорит о небывалом подъеме науки, культуры и благосостояния людей, об ускорении прогресса, о ликвидации болезней, подъеме интеллектуального и морального уровня. Эта, вторая часть книги — попытка изложить некоторые прогнозы, помещенные на оптимистической стороне надписи и связанные прямо или косвенно с современными релятивистскими и квантовыми теориями.

Век Эйнштейна

Тот период научно-технического прогресса, который является сейчас объектом прогноза, называют атомным веком. Он, как уже говорилось, не сводится к превращению атомных станций в основу энергетического баланса; это понятие включает резонансные эффекты, связанные прямо или косвенно с атомной энергетикой. Но даже такое расширенное понятие атомного века не покрывает ряда существенных особенностей науки конца XX в. Характеристика «атомный век» указывает на количественные масштабы атомной энергетики, на уровень автоматизации, на степень использования электроники (с этим мы познакомимся подробнее в следующих главах), но она не определяет свойственной XX–XXI вв. новой динамики производства и культуры. Между тем именно в этом тайна новой научно-технической революции. Предыдущий период был тоже динамичным: производство уже с XVIII в. меняет структуру, размещение, энергетическую базу, уровень механизации, технологию. Но, как уже говорилось в предыдущей главе, для научно-технической революции нашего столетия характерна иная, более высокая динамика: сейчас непрерывно меняются не только промышленные конструкции и технологические рецепты, но и идеальные циклы, идеальные модели технического прогресса.

Что же лежит в основе такого изменения, почему в нашем столетии началось столь быстрое изменение этих идеальных моделей, изменение представлений о физических процессах, представлений о распространении полей, движении и трансмутациях частиц и трансформациях энергии?

Непосредственной движущей силой этой научной составляющей новой революции был переход к новому физическому идеалу. Вместо статичного идеала классической науки перед исследователем появился иной, существенно неклассический идеал. Он уже не может быть выражен в виде окончательного объяснения мира, оставляющего будущему лишь детализацию окончательно установленной схемы мироздания. Сейчас идеальная физическая теория — это теория, в наибольшей степени приближающаяся к пониманию объективной гармонии Вселенной и в наибольшей степени соответствующая всей сумме экспериментальных данных. Это — динамичный критерий. Он соответствует новому гносеологическому кредо науки. Мысль, высказанная уже в давние времена: «истина — дочь времени», — мысль о бесконечном приближении к истине, мысль, развивавшаяся после этого в течение столетий, воплотилась теперь в непосредственные критерии выбора научной теории.

Новые критерии научной теории, новые, динамичные идеалы научного творчества — это один из важнейших итогов науки XX в. Когда мы говорим о науке в 2000 г., мы хотим прежде всего понять, каковы эти итоги, что внесла наука нашего столетия в движущие силы прогресса, в его динамику. «Наука в 2000 г.» — это условное обозначение основного смысла развития науки в XX в., ответа на вопрос: с каким эпитетом войдет XX век в историю науки и культуры?

XVIII век был назван веком разума, а XIX — веком науки. Остановимся на смысле этих эпитетов, они помогут нам ответить на поставленный только что вопрос об эпитете XX в.

Уже в эпоху Возрождения разум провозгласил свою суверенность, а в XVII в. он начал претендовать на гегемонию. Но XVII в. — это еще утро рационализма, с мягкими и меняющимися красками. В следующем, XVIII столетии была создана рационалистическая схема мироздания, согласующаяся с данными эксперимента. Такой схемой была механика Ньютона. Она оказала очень большое влияние на все стороны жизни европейского общества. Энгельс говорил о линиях, соединяющих науку XVIII в., с одной стороны, с французским Просвещением и Великой французской революцией, а с другой — с английским промышленным переворотом[29]. Культура XVIII в. была пронизана строгим и четким рационалистическим духом. Идеалом науки было сведение всей многокрасочной картины мира к одноцветному чертежу — схеме движений тел, подчиняющихся механике Ньютона. Это был статичный идеал научного объяснения, предел научного познания.

Соответственно и общественные идеалы XVIII в. были статичными. Ссылаясь на систему Ньютона и превращая английского мыслителя в демиурга Вселенной, Шарль Фурье конструировал идеальное общество, в котором отвлеченная мысль определяет не только рациональную организацию фаланстеров, но и упорядоченную природу с благонамеренными «антильвами» и «антиакулами» и точно определенной (144 года) продолжительностью жизни человека. При всей их фантастичности конструкции Фурье были связаны со стилем науки XVIII в., и великий утопист недаром получил имя «социального Ньютона».

Статичными были и критерии технического творчества. Промышленный переворот — по крайней мере в его первой фазе — состоял в сооружении станков, наименее отличающихся от идеальных механических схем. Как уже говорилось, техническое творчество имело перед собой идеальную физическую схему, которая была пределом технических усовершенствований.

Таков был век разума, век, который, разумеется, только очень условно входил в хронологические рамки XVIII в. Впрочем, условный характер хронологических рамок столетий (включая и наш 2000 год) становится очевидным, когда столетия получают интегральные характеристики. С такой оговоркой XIX век можно назвать веком экспериментальной науки. Теперь развитие науки уже не ограничивалось наполнением неизменных априорных форм новыми эмпирическими данными. Когда разум сталкивался с экспериментом, он был вынужден переходить ко все новым, отнюдь не априорным логическим и математическим формам. Вспомним уже приводившуюся фразу Лапласа о разуме, «которому труднее углубляться в себя, чем продвигаться вперед». В начале столетия углубление разума в самого себя (иными словами, разработка новых логических и математических форм) было более трудным делом, чем продвижение разума вперед, т. е. заполнение уже установившихся форм новым эмпирическим содержанием. Но это было неизбежным. В XIX в. наука все время находила закономерности, заставлявшие вспоминать шекспировское «есть многое на свете…» Не снившийся мудрецам и открытый Карно необратимый переход к состояниям с большей энтропией, не снившийся им новый тип физической реальности — электромагнитное поле, подобные не предусмотренные априорными схемами факты последовательно расшатывали мысль о некой окончательной цели науки — сведении всех частных закономерностей к единой схеме. Сомнения подтачивали только идею сведения всего, что происходит в мире, к механике; почти никто не сомневался в том, что сама механика мыслима лишь как ньютонова механика. Еще меньше сомневались в абсолютной точности геометрии Эвклида. Но в природе не находили ее абсолютно точных эквивалентов. Гладкая поверхность тела не могла служить прообразом плоскости — она, как выяснилось, состоит из отдельных молекул. Луч света не может служить прообразом линии — он представляет собой движение волны. Освободившись от таких прямых физических эквивалентов, геометрия могла свободно создавать самые неожиданные конструкции — они были «углублением разума в самого себя», которое оторвалось от «продвижения вперед». Возникли многомерные геометрии, многомерные абстрактные пространства, в которых положение точки определяется не тремя, а четырьмя и больше координатами. Возникла геометрия Лобачевского с треугольниками, в которых сумма углов меньше двух прямых углов, и геометрия Римана, в которой сумма углов треугольника больше двух прямых углов. Это были взлеты разума, свободного от физических эквивалентов, разума, который конструировал все новые парадоксальные логико-математические формы, удивляясь их непротиворечивости, их логической безупречности, но не помышляя сколько-нибудь систематически об этих парадоксальных формах как о формах парадоксального бытия.

Теория относительности изменила соотношение между разумом, «углубляющимся в самого себя», и разумом, «идущим вперед». В специальной теории относительности четырехмерная геометрия обрела физические эквиваленты, в общей теории относительности их обрела неэвклидова геометрия. Так появилось представление не только о парадоксальном мнении, взгляде, теории, но и о парадоксальном бытии. Оно оказалось величайшей революционной силой, оно сообщило науке и технике XX в. более высокий динамизм.

Парадоксальность бытия — это появление нетрадиционных и несовместимых с традицией основных принципов науки и идеалов научного объяснения. Цели научного творчества меняются, они становятся движущимися, и научный прогресс приобретает ускорение.

Сейчас мы остановимся на том характерном для XX в. синтезе преобразования логико-математического аппарата науки и эксперимента, который придает науке подобный более высокий динамизм.

Создавая теорию относительности, Эйнштейн пользовался двумя критериями выбора физической теории. Они уже упоминались, и здесь об этих критериях следует сказать несколько подробней, в связи с чем вкратце и популярно изложить некоторые идеи теории относительности. До сих пор можно было упоминать о ней без такого изложения, но теперь представление о критериях выбора физической теории должно стать более конкретным.

Критерии, о которых идет речь, вели науку к слиянию лапласовского «движения разума вперед» с «его углублением в самого себя». Первый критерий Эйнштейн назвал внешним оправданием: оно состоит в соответствии теории и эмпирических наблюдений. Если теория соответствует наблюдениям, в том числе новым, неожиданным, парадоксальным, значит, выдвигая эту теорию, разум движется вперед, охватывая объяснением новые факты. Второй критерий — «внутреннее совершенство» теории: она по возможности не должна включать допущения ad hoc, т. е. специально выдвинутые для объяснения данного факта, она должна исходить из возможно более общих исходных допущений. Великое значение теории относительности Эйнштейна для науки, культуры и стиля мышления людей вытекало из того, что Эйнштейн объяснял некоторые парадоксальные факты, исходя из таких общих принципов, которые означали преобразование самого разума, новые формы познания природы, новые идеалы науки.

Каковы эти факты и в чем состояло объяснение?

Теория относительности исходит из эксперимента, показавшего, что свет распространяется с одной и той же скоростью в системах, которые движутся одна относительно другой. По отношению к подобным системам скорость света одна и та же. Такое постоянство скорости света во всех этих системах противоречит классической механике и, на первый взгляд, противоречит очевидности. Оно противоречит классическому правилу сложения скоростей. Если человек идет со скоростью 5 км в час по коридору вагона в поезде, движущемся со скоростью 70 км в час, и идет в сторону движения поезда, то его скорость по отношению к рельсам будет 70 + 5 = 75 км в час. Оказывается, свет движется в поезде с неизменной скоростью 300 тыс. км в секунду по отношению к поезду, к рельсам и даже к встречному поезду. Из этого парадоксального факта и исходил Эйнштейн. Он увидел здесь весьма общий принцип: движение состоит в изменении расстояний между движущимся телом и другими телами — телами отсчета. Можно с тем же правом считать эти тела движущимися, а телу, которое мы рассматривали как движущееся, приписать покой. Тела движутся взаимно, одно относительно другого, и движение, не отнесенное к другим телам, абсолютное движение, — это понятие, не имеющее физического смысла.

Подобный принцип был уже с XVII в. известен в механике: если система движется без ускорения, то внутри этой системы не происходит ничего такого, что демонстрировало бы ее движение. Уже Галилей говорил о каюте корабля, где летают бабочки, вода каплет в узкое отверстие, дым поднимается вверх, и все эти процессы происходят одним и тем же образом в неподвижном и движущемся корабле. Если по внутренним механическим процессам нельзя судить о движении, значит, оно состоит только в изменении расстояний между телами и имеет относительный смысл.

Но в отношении оптических процессов в классической физике существовала иная точка зрения. Считалось, что все мировое пространство заполнено эфиром и в нем движутся волны, которые являются электромагнитными волнами, светом. Движение по отношению к эфиру — абсолютное движение, его можно обнаружить по ходу внутренних процессов в движущейся системе. Если в каюте того же корабля, о котором говорил Галилей, расположены фонарь со стороны носа и экран со стороны кормы, т. е. сзади по движению корабля, то свет от фонаря до экрана дойдет скорее, когда корабль движется. В этом случае экран и свет движутся навстречу друг другу. Однако оптические опыты уже в конце XIX в. непререкаемым образом показали, что свет распространяется с одинаковой скоростью в неподвижной по отношению к эфиру и в движущейся системах. Оставалось отказаться от классического правила сложения скоростей и признать, что и оптика не спасает понятия абсолютного движения, что никаким способом нельзя обнаружить движения по внутренним эффектам в движущейся системе.

Лоренц попробовал спасти классическую точку зрения, предположив, что все тела, движущиеся в эфире, изменяют свои размеры в такой мере, которая компенсирует изменение скорости света в этих телах. Таким образом, абсолютное движение существует, оно проявляется в изменении скорости света, но эти проявления нельзя обнаружить. Гипотеза Лоренца обладала «внешним оправданием», она соответствовала наблюдениям, но в ней не хватало «внутреннего совершенства», она была искусственной, придуманной ad hoc специально для объяснения результатов оптических экспериментов.

Эйнштейн обратился к весьма общим допущениям. Он обратил внимание на физическую бессодержательность понятий абсолютного времени и абсолютной одновременности.

В классической физике принимали как нечто само собой разумеющееся, что некоторое единое, тождественное, одно и то же мгновение наступает повсюду во всей Вселенной. Из таких одновременных мгновений состоит охватывающий Вселенную поток абсолютного времени. Но что, собственно, означает физически тождественность двух мгновений, одновременность событий, происшедших в эти мгновения? Эйнштейн отказывает в физическом смысле понятию одновременности событий в отдаленных точках пространства, если нет возможности синхронизировать события, доказать, что часы в точках, где они происходят, идут синхронно. Ньютон мог говорить о такой синхронизации. Он допускал мгновенное, происходящее с бесконечной скоростью распространение сил. Если Солнце притягивает Землю и их взаимодействие распространяется мгновенно, то можно говорить об одновременности: в одно и то же мгновение импульс исходит от Солнца и воздействует на Землю. Такую же возможность идентификации мгновений и синхронизации отдаленных событий дал бы мгновенно движущийся световой сигнал. Можно было бы также синхронизировать часы в одной точке и часы в другой точке, соединив их абсолютно жестким валом. Но все это, строго говоря, иллюзии. В природе и силовые поля, и световые сигналы, и напряжения в валах передаются с конечной скоростью. Остается отождествить мгновения: 1) выхода сигнала из одной точки и 2) прихода его в другую точку минус время, затраченное на движение сигнала. Это легко сделать, если указанные точки неподвижны по отношению к эфиру или если их движение отнесено к эфиру. Но опыт показал, что покой и движение относительно эфира не имеют смысла. Если же время распространения сигнала измеряется в различных движущихся одна относительно другой системах, то получаются различные значения для этого времени. Если на палубе корабля, в ее центре, зажечь свет и осветить экран, расположенный на носу корабля, то легко сверить часы на носу и в центре палубы: достаточно внести поправку на скорость света относительно корабля, вычесть из времени, когда осветился экран, время, в течение которого свет распространялся от источника до экрана. Это и будет время вспышки света. Но при наблюдении света и освещенного экрана с берега, вдоль которого движется корабль, путь, пройденный светом, и время его прохождения окажутся большими: экран как бы уходит от света. Поэтому подобная синхронизация возможна только в том случае, когда тела, на которых расположены отдаленные точки и происходят синхронизируемые события, неподвижны по отношению друг к другу либо рассматриваются в одной и той же системе отсчета. Но, как показал Эйнштейн, их с тем же правом можно рассматривать в другой системе; тогда то, что казалось неподвижным, окажется движущимся, и наоборот; соответственно синхронизация дает другие результаты. Согласно теории относительности то, что представляется одновременным в одной системе, будет неодновременным в другой. Абсолютной одновременности, независимой от системы отсчета, нет.

Устранение мгновенных процессов заставляет расстаться с классическим представлением о соотношениях пространства и времени. Если в природе может существовать мгновенный процесс, т. е. процесс, развертывающийся только в пространстве в ноль времени, то понятие трехмерного пространства обладает физическим смыслом. Но в релятивистской физике, т. е. в физике, исходящей из теории относительности, это понятие теряет подобный физический смысл. Все, что происходит в мире, — это движения с конечной скоростью, движения в пространств и во времени. Физическим эквивалентом обладают не пространство и время в отдельности, а только четырехмерное пространство-время. Каждое элементарное событие— пребывание частицы в данной точке в данный момент — характеризуется четырьмя координатами: тремя пространственными координатами точки и четвертой временной координатой, т. е. временем указанного события.

Четыре числа (три пространственные координаты и четвертая временная) образуют мировую точку, они определяют пространственно-временную локализацию частицы. Смена таких локализаций — движение частицы — изображается четырехмерной мировой линией, совокупностью мировых точек. Эти понятия уже упоминались и первой части книги.

Таким образом, «углубление разума самого в себя», конструирование новых логико-математических форм (в данном случае многомерной геометрии) получило физический смысл, слилось с объяснением новых фактов, с «продвижением разума вперед».

Эйнштейн показал, что скорость света — это предельная скорость, к которой может приблизиться и с которой может совпасть скорость движущегося физического объекта — того, что Эйнштейн назвал сигналом. Через подобные сигналы осуществляется причинная связь в природе. Цепи причин-следствий — это процессы в пространстве-времени, они обладают предельной скоростью, равной скорости света. Эти замечания дают представление о релятивистской причинности.

Как только что было сказано, частица не может двигаться быстрее света. Если частица получает все новые импульсы одной и той же интенсивности, эффект их становится все меньше по мере приближения скорости частицы к скорости света. Это можно выразить и так: по мере приближения скорости частицы к скорости света и соответственного возрастания энергии частицы ее масса растет и стремится к бесконечности, когда скорость стремится к скорости света. Масса тела пропорциональна его энергии. Эйнштейн распространил эту пропорциональность и на покоящуюся частицу. В.уже известном нам уравнении, связывающем энергию и массу, содержалась в зародыше релятивистская цивилизация — атомная энергетика и ее энергетические, технологические, культурные, экономические и научные резонансы.

Пора, однако, попросить у читателя прощения. Вместо прогнозов мы надолго занялись популярным изложением теории относительности — теории, появившейся в начале столетия, конец которого является объектом прогнозов. Однако определение XX столетия в целом невозможно без знакомства с идеями Эйнштейна — они остаются важнейшей опорой научных прогнозов не только на конец XX в., но и на XXI век. Но если речь идет об идеях Эйнштейна, то неизбежно хотя бы самое беглое знакомство с теорией относительности: давно известно, что, отправившись на спектакль «Гамлет», не следует удивляться, увидев на сцене датского принца.

Все сказанное о теории относительности следует еще дополнить следующим замечанием.

Каждая физическая теория не может быть исчерпывающим описанием природы и в этом смысле полной. Но теория относительности была одной из первых теорий, заведомо указавших на свою незавершенность и, мало того, на пункты, где следует искать пути дальнейшего, более полного (но опять-таки не исчерпывающего) объяснения. Таков стиль неклассической физики. По поводу теории относительности Эйнштейн говорил, что в ней существует явный пробел. Это сказано в автобиографическом очерке, написанном в 1949 г., — в очерке, который стал научным завещанием Эйнштейна. Здесь определяется понятие системы отсчета: тело, которое может быть неограниченно продолжено во все стороны и состоит из перекрещивающихся линеек, так что каждое тело, движение которого мы изучаем, может соприкоснуться с линейками. Такое соприкосновение определяет пространственное положение тела. Система четырехмерного пространственно-временного отсчета содержит, кроме того, часы — какой-то периодически повторяющийся процесс, необходимый для отсчета времени. Часы могут быть помещены возле каждого скрещивания трех линеек, и тогда можно определить не только пространственное положение, но и положение во времени — четырехмерную, пространственно-временную локализацию описываемого тела.

Пространственно-временная система отсчитывает различные пространственно-временные интервалы, т. е. отрезки мировых линий, в зависимости от того, как движутся в пространстве тела, из которых состоит мир. Структура мира распадается на мировые линии составляющих его частиц. Но само тело отсчета оказывается в этом мире государством в государстве. Оно как бы не состоит из частиц; внутри тела отсчета, внутри линеек и часов не проходят мировые линии, во всяком случае теория относительности ничего не говорит о них, она закрывает глаза на дискретную структуру линеек и часов. В своих автобиографических заметках Эйнштейн писал о теории относительности, что она вводит два рода физических предметов: 1) масштабы и часы и 2) все остальное. «Это в известном смысле нелогично, — говорил Эйнштейн, — собственно говоря, теорию масштабов и часов следовало бы выводить из решений основных уравнений (учитывая, что эти предметы имеют атомистическую структуру и движутся), а не считать ее независимой от них»[30]. Об этом же говорил впоследствии Гейзенберг. По его мнению, масштабы и часы «построены, вообще говоря, из многих элементарных частиц, на них сложным образом воздействуют различные силовые поля, и поэтому непонятно, почему именно их поведение должно описываться особенно простыми законами» [31].

Связать поведение масштабов и часов с их дискретной структурой — значит вывести макроскопические законы движения тел, как их рисует теория относительности, из существования и поведения мельчайших частиц.

Такова весьма широкая научная задача, которую поставила физика первой половины XX в. перед следующим периодом. Об этом — дальше. Сейчас следует только сказать, что теория относительности сама указывала на свои границы, рассматривая их не как абсолютные границы познания, а как выходы к новой, более общей теории. Критика теории относительности в автобиографии Эйнштейна была по существу прогнозом будущего развития теории. Она указывала на незамкнутую сторону теории и тем самым определяла некоторые абрисы новой, будущей теории, обладающей большим «внутренним совершенством» и большим «внешним оправданием». Поэтому приведенное замечание так важно для научного прогноза в наши дни.

Его важность станет яснее, если мы вспомним о другой незамкнутой грани специальной теории относительности, о другом подходе к более общей («внутреннее совершенство»!) и более точной («внешнее оправдание»!) теории. О подходе, реализованном самим Эйнштейном в 1916 г.

Речь идет об общей теории относительности. Теория, выдвинутая Эйнштейном в 1905 г., называется специальной теорией относительности потому, что она справедлива только для одного специального вида движения — для движения по инерции, без ускорения, с неизменной скоростью, т. е. для прямолинейного и равномерного движения. Только равномерное и прямолинейное движение нельзя зарегистрировать по внутренним процессам в движущейся системе. Если эта система, например корабль, о котором писал Галилей, испытывает ускорение, находящиеся в системе тела получают толчок. Этот толчок связывают с силами инерции. Если система начнет вращаться, в ней появятся центробежные силы инерции. Здесь, по-видимому, уже нет равноценности координатных систем. Ньютон приводил в защиту абсолютного характера ускоренного движения следующий эксперимент. Ведро с водой вращается на закрученной веревке. Центробежные силы заставляют воду подниматься к краям ведра. Если бы ведро висело неподвижно, а все остальные тела вращались вокруг него, вода бы не поднялась. Значит, дело не во взаимном относительном движении ведра и других тел; значит, причина центробежных сил не вращение ведра с водой относительно других тел, а его вращение по отношению к самому пространству, т. е. абсолютное вращение.

Эйнштейн лишил силы этот аргумент и распространил принцип относительности на ускоренное движение, обратив внимание на то, что силы инерции и силы тяготения при некоторых условиях неразличимы. Эйнштейн приводил пример кабины лифта, которая стоит на месте и находится в поле тяготения Земли, и кабины, которая не испытывает тяготения, но движется вверх с таким же ускорением, какое было бы вызвано тяготением. Все проявления в первом случае — сил тяготения, а во втором — сил инерции, будут одни и те же. Силы инерции при ускоренном подъеме прижмут подошвы людей к полу и натянут нити, на которых подвешены к потолку кабины грузы, таким же образом, как их натянут в случае неподвижной кабины силы тяготения.

Неразличимость сил тяготения и сил инерции не позволяет видеть в силах инерции доказательство абсолютного движения. Те же явления будут происходить в неподвижной или равномерно движущейся системе, если в последней действуют соответствующие силы тяготения. Исчезает критерий абсолютного движения, и теория относительности становится общей теорией: как бы ни изменялось состояние движения, в какую бы систему отсчета мы его ни переносили, какой бы ни оказалась в этой системе отсчета наша система тел — покоящейся, движущейся равномерно и прямолинейно или движущейся с ускорением — все равно внутренние процессы не позволят нам обнаружить эти изменения.

Но здесь необходимы добавочные предположения. Представим себе, что кабину пересекает тонкий луч света. Если кабина движется вверх, зайчик на противоположной стене сместится вниз; если же на неподвижную кабину действует тяготение, такого смещения, казалось бы, не произойдет. Мы получили бы абсолютное доказательство движения. Но это доказательство исчезает, если свет обладает весом, т. е. если на него действует тяготение. Общая теория относительности остается справедливой, если свет обладает весом. Как оказалось, свет действительно обладает весом; это подтвердилось в 1919 г., когда обнаружили отклонение световых лучей, проходящих вблизи Солнца.

Существует еще одно осложнение в общей теории относительности. В кабине лифта практически нельзя заметить, что силы тяготения и силы инерции направлены по-разному. Два груза, подвешенные на нитях к потолку кабины, натянут нити по параллельным направлениям, если кабина начнет двигаться с ускорением вверх, т. е. когда перед нами силы инерции. Но если кабина неподвижна и в ней действуют силы земного притяжения, т. е. силы тяжести, направления натянутых нитей не параллельны, нити направлены к центру Земли.

Здесь позволим себе небольшое отступление. При изложении теории относительности как одного из истоков новой научно-технической, экономической и культурной полосы, как одного из важнейших событий духовной и материальной истории человечества возникает недоуменный вопрос, о котором уже шла речь. Неужели то или другое направление пересекающего кабину луча, тот или другой наклон подвешенных в кабине грузов и десятки аналогичных воображаемых или реальных опытов могут вызвать коренные изменения стиля мышления людей и власти человека над природой?

Такой эффект бесчисленных схем с зеркалами, экранами, фонарями, часами, линейками и т. д. на самом деле удивителен. Но не более удивителен, чем эффект галилеевой каюты, где летают бабочки, вода каплет в подставленный сосуд и все происходит одинаково в неподвижном и в движущемся корабле (это описание помещено в «Диалоге» Галилея, вызвавшем процесс 1633 г., долгую реакцию во всем католическом мире и множество других исторических событий). И не более удивительно, чем эффект опытов, описанных в «Математических началах натуральной философии» Ньютона, от которых идут линии исторической связи к Великой французской революции и к английской промышленной революции. И не более удивителен, чем эффект абстрактных и туманных периодов Гегеля, в которых Герцен увидел «алгебру революции», что целиком подтвердилось во второй половине XIX в. и затем в нашем Столетии.

Мы вскоре вернемся к этим удивительным связям и эффектам, а пока продолжим краткое изложение общей теории относительности. Эйнштейн заметил различие между силами инерции и силами тяготения, состоящее в том, что силы тяготения, вообще говоря, неоднородны. Но эту неоднородность можно устранить. Не будем сейчас рассматривать, как это сделал Эйнштейн, укажем только на результат его усилий. Эйнштейн рассматривает тяготение как изменение геометрических свойств пространства. В отсутствие гравитационных полей эти свойства соответствуют эвклидовой геометрии: две параллельные линии сохраняют между собой одно и то же расстояние, сумма углов треугольника равна двум прямым углам, два перпендикуляра к одной и той же прямой параллельны, они не расходятся и не встречаются, как бы далеко мы их ни продолжили. Подчинение физических процессов такой геометрии состоит в том, что тела предоставленные самим себе, описывают траектории, соответствующие эвклидовым соотношениям: мировые линии тел — прямые мировые линии; эти линии образуют эвклидовы треугольники (сумма их углов равна двум прямым углам), и вообще эти линии существенно не отличаются от линий, описываемых геометрией Эвклида. Закон инерции можно выразить так: мировые линии тел, предоставленных самим себе (иначе говоря, поведение тел, зависящее не от их взаимодействия, а от свойств пространства), подчиняются геометрии Эвклида; геометрия мира — эвклидова геометрия (поскольку для времени применяются особые единицы, эта геометрия называется псевдоэвклидовой).

Такова геометрия мира с точки зрения классической физики. Пространство сохраняет движения тел прямолинейными и равномерными, мировые линии не изгибаются без внешних воздействий ни в пространстве (сохраняется прямое направление), н: х по отношению к временной оси (сохраняется абсолютная величина скорости). Искривления мировой линии приписываются взаимодействиям. В общей теории относительности мировые линии теряют свои эвклидовы свойства, пространство-время становится неэвклидовым. Это можно представить как его искривление. Возьмем кривую поверхность. Кратчайшие линии (соответствующие прямым на плоскости) будут подчиняться иной геометрии. Достаточно напомнить, что перпендикулярные к экватору меридианы пересекаются в полюсе и что в треугольнике, образованном отрезками двух меридианов и экватора, сумма углов больше двух прямых углов. Переход от эвклидовых свойств двумерного пространства, т. е. плоскости, к неэвклидовым свойствам можно рассматривать как искривление этого двумерного пространства. Искривление трехмерного пространства и тем более четырехмерного нельзя представить себе с такой легкостью. Тем не менее Эйнштейн сделал именно это. Он отошел от ньютоновского разграничения «плоского», т. е. эвклидова, пространства и взаимодействия тел, искривляющего их пути. Поскольку тяготение искривляет мировые линии всех физических объектов, его можно рассматривать как искривление всей совокупности мировых линий, всего четырехмерного пространства-времени. Закон тяготения Эйнштейна имеет вид уравнения, в котором, с одной стороны, стоят величины, измеряющие искривление пространства-времени, а с другой — величины, показывающие распределение масс, распределение всех средоточий энергии и импульса, всего того, что искривляет пространство-время, делает его неэвклидовым, иначе говоря, служит источником полей тяготения.

На нескольких предыдущих страницах специальная и общая теория относительности изложена крайне бегло. Она изложена лишь в той степени, которая необходима, чтобы иллюстрировать главную особенность стиля физического мышления XX в. — синтез «углубления разума самого в себя» и его «движения вперед». Этот синтез и является основой гигантского интеллектуального потенциала современной науки. Современная наука после Эйнштейна и Бора не останавливается ни перед одной трансформацией самых общих и фундаментальных представлений. То, что в начале века показалось бы выходящим за любые рамки по своей парадоксальности, сейчас встречает скептическое замечание: «Эта концепция недостаточно безумна, чтобы быть справедливой». Но этого мало. Самые смелые и парадоксальные предложения о смене фундаментальных принципов комментируются со стороны возможной экспериментальной проверки, возможного «внешнего оправдания», возможного накопления однозначных экспериментально проверенных констатаций, т. е. «продвижения разума вперед».

В этом — потенциал современной науки. Но для прогноза наряду с потенциалом нужно знать наиболее вероятные направления дальнейшего движения. Чтобы определить, куда направится течение воды, нужно знать не только уровень водохранилища, но и тальвег, по которому ринется поток. Такими тальвегами для науки служат ее нерешенные проблемы. С одной из них мы познакомились. Это выведение релятивистских законов поведения масштабов и часов из их корпускулярной структуры. Подобную задачу Эйнштейн сформулировал в итоговой характеристике специальной теории относительности. Подводя итоги общей теории относительности, он поставил другую задачу. Общая теория относительности — это теория тяготения. А другие поля? Когда создавалась общая теория относительности, кроме гравитационного поля было известно электромагнитное. Эйнштейн потратил тридцать лет на поиски единой теории, из которой вытекали бы не только законы тяготения, но и законы электромагнетизма. Эти поиски не привели к решению задачи. Единая теория поля не была построена. Было ли бесплодным величайшее напряжение самого гениального мозга, какой знает история физики? Были ли поиски единой теории поля бесперспективной тратой интеллектуальных сил? В 30—50-е годы многие думали, что эти поиски безрезультатны. Сейчас на поставленный вопрос уже нельзя ответить без некоторого уточнения понятия «результат», когда речь идет об усилиях физической мысли. Поиски единой теории остались безрезультатными в том смысле, что не были найдены уравнения, которые описывали бы не только гравитационное, но и электромагнитное поле. Более того, наука нашла множество иных полей помимо гравитационного и электромагнитного. Этим полям соответствуют различные виды элементарных частиц. Значит, задача теперь состоит не только в объединении теории тяготения и теории электромагнетизма, но в создании теории, выводящей значения массы, заряда и других свойств каждого типа частиц из единых уравнений.

Иногда поиски какого-то нового решения оканчиваются выяснением его невозможности. Таковы были поиски вечного двигателя. Таковы были впоследствии поиски явлений, демонстрирующих движение относительно эфира. В первом случае они окончились открытием сохранения энергии, во втором — теории относительности. Бывает и иначе. В истории науки безрезультатные поиски иногда были вопросом, на который наука еще не могла ответить, вопросом, объективно адресованным будущему. Эти вопросы, в отличие от ранее упомянутых, не умирают, они ставятся вновь и вновь и входят в наследство, которое каждая эпоха передает следующей. Это очень важный результат научной мысли каждой эпохи. Если иметь в виду не уровень знаний, а динамику, переход к новому уровню, то, что особенно важно для прогнозов, эта «вопрошающая» компонента науки оказывается не менее важной, чем положительные знания, чем «отвечающая» компонента.

Мы увидим позже, что основной прогноз на конец века — это получение ответа на поставленный Эйнштейном вопрос о единой теории поля, вернее, на вопрос о единой теории элементарных частиц, который приобретает в наше время все более настоятельный характер.

Конечно, нужно напомнить, что здесь «прогноз» — это только псевдоним констатации наметившейся тенденции.

Чтобы придать слову «прогноз» несколько более прямой смысл, нам недостаточно характеристики интеллектуального потенциала науки (констатации общности и широты ее исходных допущений и синтеза «углубления в себя» и «продвижения вперед») и характеристики тальвегов — назревших и нерешенных проблем. Нам нужно еще обратиться к тем силам развития науки, которые связаны с ее эффектом и с тем объемом интеллектуальных и материальных усилий, которые общество выделяет для решения научных проблем.

Мы говорили до сих пор об идеях относительности, идеях единой теории поля, об идейных коллизиях, о синтезе логического углубления идей и экспериментального постижения мира. Мы видели во всем этом исходные звенья научного прогноза. Следует ли отсюда, что идеи правят миром, что они могут объяснить ход научного и общественного прогресса?

Нет, идеи не правят миром. Движущей силой общественного прогресса служит в последнем счете развитие производительных сил человечества. Такая роль производительных сил подтверждена всей историей человечества, и в наиболее яркой форме — историей последних десятилетий. Сейчас все знают, что освобождение атомной энергии определило важнейшие технико-экономические, социальные и культурные процессы современности. Вместе с тем все знают, что к освобождению атомной энергии привело не логическое саморазвитие идеи в умах людей, а развитие промышленности и эксперимента. Наука сейчас не отличается от промышленности в том отношении, что она входит вместе с промышленностью в единый комплекс, где каждая отрасль не может существовать и развиваться без других. Что же касается эксперимента, то современная наука насквозь экспериментальна — больше, чем когда-либо. Здесь следует вернуться к уже удивившему нас эффекту экспериментальных схем с зеркалами, лучами света и кабинами лифта. Все дело в том, что сейчас величайшие революции мысли, величайшие преобразования стиля и логики научного мышления (самые крупные «углубления разума самого в себя») неотделимы от однозначного постижения все новых и новых фактов («продвижения разума вперед»). Этот синтез двух движений разума, которые когда-то противопоставил друг другу Лаплас, является главной тайной науки XX в., он получил наиболее отчетливое выражение в слиянии критериев «внутреннего совершенства» и «внешнего оправдания», а наиболее важным результатом их слияния была теория относительности. Основная идея этой книги состоит в том, что перспектива дальнейшего, еще более глубокого синтеза «углубления разума самого в себя» и его «продвижения вперед» является исходным пунктом прогнозов научного прогресса. Подчеркнем еще раз, что речь может идти отнюдь не о логическом саморазвитии идей как фундаментальной движущей силы прогресса. Такое саморазвитие всегда опиралось на эксперимент, промышленность, эмпирическую проверку — на «внешнее оправдание». Теперь же развитие идей само происходит в форме мысленных и реальных экспериментов. Для теории относительности характерно радикальное исключение из концепции мира всех понятий, которые принципиально не ведут к эксперименту, всех представлений (например, представления о движении в эфире и самого эфира), которые не могут стать объектом экспериментальной проверки. Именно поэтому изложение теории относительности обычно требует экспериментальных схем с зеркалами и лучами света, схем, которые оказываются в последнем счете столь важными для духовной эволюции и развития производительных сил человечества.

Из экспериментального стиля современного научного мышления, из синтеза «внутреннего совершенства» и «внешнего оправдания», из синтеза «углубления в себя» и «продвижения вперед» вытекает более высокая форма динамичности, свойственная современной науке. В свое время научные концепции выводились из логических схем, казавшихся незыблемыми. Экспериментальные данные входили в науку, не колебля ее исходных принципов. Сейчас эксперимент служит основой радикального пересмотра исходных принципов. Отсюда — новая динамика научного и технического прогресса. Уже говорилось о контрольных исследованиях в заводских лабораториях как гарантии заданного технического уровня, о поисках новых конструкций и технических приемов как гарантии ненулевой скорости технического прогресса, о поисках новых идеальных физических схем как гарантии его ускорения и о фундаментальных исследованиях, приводящих к возрастанию самого ускорения. Именно динамизм исходных принципов, которые стали объектом экспериментальной проверки (в этом и состоят фундаментальные исследования), характерен для науки XX в., и связан он с синтезом логики и эксперимента, «углубления разума самого в себя» и его «продвижения вперед».

С таким синтезом связан явный характер той зависимости научного прогресса от развития производства, которая была открыта еще в XIX в. Сейчас мы попытаемся, исходя из этой зависимости, определить, какой более высокий синтез «углубления в себя» и «продвижения вперед» вытекает из широкого производственного применения релятивистской и квантовой физики. Мы убеждены, что такой синтез и является главным прогнозом для науки конца XX в.

Атом

В первой части этой книги, в очерке «Начальные условия» уже шла речь о ноозонах, о тех областях, где законы одного ряда явлений переходят в иные законы, специфические для другого ряда, несводимые к первым. Теперь мы можем проиллюстрировать подобные переходы и вместе с тем показать, что именно здесь — наиболее пластичные зоны, где целесообразная деятельность человека создает начальные условия, упорядочивает мир, создает исходную негэнтропию, предопределяющую в той или иной мере ход объективных процессов. В современной науке и технике ноозонами становятся такие звенья иерархии дискретных частей вещества, которые раньше не могли испытать упорядочивающее воздействие человека. Сейчас речь пойдет об атомном ядре и ядерных реакциях. Здесь создается зона перехода от законов и соотношений, определяющих существование стабильных ядер, к законам деления и синтеза ядер, их превращения в иные ядра. Для реакций ядерного деления существенно наличие некоторой критической массы, при которой деление ядер приобретает характер цепной реакции. Получение делящегося вещества в блоках критической массы — пример создания начальных условий, предопределяющих ход используемого процесса. В случае синтеза ядер начальные условия включают очень высокую температуру. В обоих случаях речь идет о такой перекомпоновке исходных, начальных условий, при которой начинается заранее представимый (и поэтому могущий играть роль цели человеческой деятельности) процесс. Создание блоков делящегося урана или плутония в сущности аналогично созданию концентрированного перепада потенциала воды в верхнем и нижнем бьефах у плотины или перепаду температуры между котлом и конденсатором паровой машины. Только в ядерной энергетике мы сталкиваемся с несравненно большими концентрациями энергии, с несравненно большими перепадами, с пластичной, допускающей целесообразное вмешательство структурой в очень малых пространственно-временных областях. Однако здесь лучше остановиться и вспомнить о читателях, которые ожидают пояснений, чтобы понять, о чем идет речь, о каких ядрах, о каких процессах деления и синтеза. Таких читателей, вероятно, меньшинство: представления о ядерных процессах, освобождающих 2,2 тыс. квтч из каждого грамма делящегося вещества, сейчас широко распространены. Но интересы меньшинства должны учитываться, и краткие пояснения здесь уместны.

Теория относительности связала энергию тела с его массой соотношением Е = mс2. Это соотношение впоследствии позволило объяснить один важный результат ядерной физики. Масса ядра немного меньше, чем сумма масс ядерных частиц — протонов и нейтронов, из которых состоит ядро. Разность (ее назвали «дефектом массы») у одних элементов больше, у других меньше. С точки зрения теории относительности эту разность можно связать с энергией связи частиц в ядре, объяснить разностью энергии ядерных частиц, взятых порознь (т. е. суммарной энергией распавшегося ядра, суммарной энергией еще не соединенных воедино частиц, из которых состоит ядро), и полной энергией ядра. Энергия ядра меньше суммы энергий составляющих его частиц, поэтому и масса его меньше суммы масс частиц. Когда частицы соединяются в ядро, освобождается энергия и соответственно уменьшается масса. В одних ядрах частицы упакованы более компактно, разность между энергией ядра и суммарной энергией частиц, составляющих это ядро, здесь относительно больше и соответственно дефект массы больше. В ядрах других элементов частицы упакованы не так компактно и дефект массы меньше. Разумеется, речь идет не о различии, зависящем от сравнительной величины ядер (они могут состоять из нескольких частиц, из нескольких десятков частиц, вплоть до самых тяжелых элементов, где в ядрах сгруппировано больше двухсот частиц), а о дефекте массы, приходящемся на одну частицу, об удельном дефекте массы.

Предположим, что мы перегруппировали частицы и уложили их в ядре так, что дефект массы возрос. Тогда за счет подобной более компактной, более экономной упаковки часть энергии освободится. Каким переходам от одного элемента к другому соответствует такое освобождение энергии?

Таблица Менделеева начинается водородом, атомное ядро которого состоит из одного протона. Здесь дефект массы, конечно, отсутствует. У следующего элемента, гелия, ядро состоит из двух протонов и двух нейтронов, здесь есть значительный дефект массы, и синтез ядер гелия из ядер водорода (т. е. протонов) и нейтронов освободил бы относительно большое количество энергии. В середине таблицы Менделеева находятся элементы с большим удельным дефектом массы, чем в начале таблицы, у легких элементов, и большим, чем в конце таблицы, у тяжелых элементов. Поэтому, разделив ядро урана (238 ядерных частиц) на два ядра по 115–120 ядерных частиц, мы перешли бы к более экономной упаковке частиц и соответственно большему удельному дефекту массы. Энергия при этом выделилась бы. Такое выделение энергии освободило бы только небольшую часть энергии, соответствующей всей массе вещества. Здесь еще не используется энергия, близкая к массе частиц, умноженной на квадрат скорости света. Но освобождающаяся при таком делении энергия в миллионы раз больше, чем энергия, получаемая из того же количества вещества при перегруппировке атомов в молекулах, например при сгорании топлива. В атомной физике энергия обычно измеряется электронвольтами (эв). Электронвольт — это энергия одного электрона, которую он приобретает, пройдя разность потенциалов в один вольт. При делении одного ядра урана выделяется 200 млн. эв энергии — в несколько миллионов раз больше, чем. приходится на один атом при выделяющих энергию химических реакциях, например при горении топлива. Один грамм урана дает больше тепла, чем три тонны сгорающего угля.

Практическая возможность перегруппировки ядерных частиц в ядра с большим дефектом массы и использования разницы в дефекте массы стала вырисовываться в 30-е воды. В начале 30-х годов были открыты уже упоминавшиеся частицы, не имеющие электрического заряда, — нейтроны. Лишенные заряда, они не испытывают кулоновского отталкивания со стороны ядер и могут легко проникать в ядра и вызывать ядерные реакции. До конца 30-х годов были известны лишь ядерные реакции радиоактивного распада, при которых из ядра вылетают одна или несколько ядерных частиц и элемент переходит в соседнюю или близкую клетку таблицы Менделеева. В 1939 г. выяснилось, что при бомбардировке урана нейтронами ядро урана раскалывается на две почти равные половины — атомные ядра элементов, стоящих в середине таблицы Менделеева. Разница в дефекте массы уже указана — 200 млн. эв, так что на каждую ядерную частицу приходится около миллиона электрон-вольт «экономии». Освобождение этой энергии (соответствующее уменьшению массы ядра урана при его расщеплении) в виде кинетической энергии осколков урановых ядер и в виде излучений сопровождается вылетом из делящихся ядер новых нейтронов, которые попадают в другие ядра, и таким образом при известных условиях возникает цепная реакция, иначе говоря, первый же нейтрон (а они могут возникать в уране спонтанно либо под действием космических лучей) вызовет деление всей массы урана.

Цепная реакция не прекращается, если при делении ядра выделится число нейтронов, в среднем большее единицы, т. е. на каждый затраченный нейтрон выделится больше одного нового нейтрона. Развитию цепной реакции мешает захват нейтронов ядрами, которые при захвате не делятся. Если из каждой группы выделившихся новых нейтронов слишком много нейтронов будет захвачено ядрами без деления этих ядер, цепной реакции не произойдет. Обычный природный уран состоит в основном из двух изотопов: урана-238 с 238 ядерными частицами и урана-235 с 235 частицами (есть еще третий изотоп — уран-233 с 233 частицами; его в природном уране совсем мало). Урана-238 в 140 раз больше, чем урана-235. Ядра этих изотопов по-разному реагируют на попадание медленного (с энергией не больше 2 млн. эв) нейтрона. В уране-238 ядра, захватывая такой нейтрон, превращаются в ядра нового изотопа — урана-239. Таким образом, они не распадаются. Каждый новый нейтроне имеет во много раз больше шансов быть захваченный ядром урана-238, чем вызвать деление и участвовать 9 цепной реакции.

Поэтому в обычном, природном уране цепной реакции не происходит. Другое дело, если выделить уран-235. Ядра этого изотопа делятся при попадании нейтрона в ядро, и в выделенном, чистом уране-235 начинается цепная реакция. Но здесь требуется дополнительное условие. Если кусок урана-235 мал, большинство нейтронов уйдет из этого куска, не вызвав деления ядер: для цепной реакции нужен кусок урана-235 не меньше определенной, критической массы.

Теперь посмотрим, что происходит, когда ядро урана-238 захватывает нейтрон. Оно становится ядром урана-239. Этот неустойчивый изотоп очень быстро распадается и при этом переходит в изотоп нептуния-239 — нового, искусственно полученного элемента таблицы Менделеева, первого из более тяжелых, чем уран, элементов — трансуранов. Далее, нептуний, обладающий периодом полураспада 2,3 дня, превращается в изотоп плутония. Ядра плутония делятся под влиянием нейтронов, подобно ядрам урана-235.

Нейтроны с энергией ниже 2 млн. эв вызывают деление урана-235 и плутония. Они могли бы поддерживать цепную реакцию и в природном уране, если бы удалось уменьшить шансы захвата нейтронов ураном-238. Очень медленные нейтроны обладают такими уменьшенными шансами захвата. Но как добиться, чтобы сравнительно быстрые нейтроны, образующиеся при делении урана-235 (их энергия в среднем около 2 млн. эв), уменьшили свою скорость, чтобы их энергия достигла нескольких электронвольт и ниже до встречи с ядрами урана-238? С такой малой энергией нейтроны избегнут захвата ядрами урана-238, вызовут деление урана-235, и при надлежащих условиях начнется цепная реакция. Если пронизать толщу природного урана другим веществом, замедляющим нейтроны, но мало захватывающим их, то задача может быть решена. В качестве подобного замедлителя может фигурировать водород — его ядра при упругих столкновениях с нейтронами замедляют их. Но ядра водорода слишком часто захватывают нейтроны, образуя ядра тяжелого водорода — дейтерия. Поэтому, применив в качестве замедлителя воду, т. е. вещество, в котором много водорода, мы не получим цепной реакции в природном Стране; вода как замедлитель пригодна, если применяется' обогащенный уран, с большим, чем в природном уране, содержанием урана-235. Дейтерий, т. е. тяжелый водород, в ядре которого кроме протона есть еще нейтрон, меньше захватывает нейтроны, и если взять тяжелую воду (т. е. вещество, где водород заменен дейтерием), то можно пользоваться природным ураном. Можно еще использовать в качестве замедлителя графит; урановые стержни в графитовом блоке были применены уже в первом ядерном реакторе.

Теперь несколько слов о реакторах, в которых распад ядер урана используется для получения тепла и производства электроэнергии. Осколки ядер обладают большой кинетической энергией; они передают эту энергию окружающей среде, и температура последней повышается. Чтобы повышение температуры не разрушило реактора, в «активную зону», т. е. в пространство, где происходит деление урана, вводят кадмиевые стержни, которые сильно поглощают нейтроны. Ввод этих стержней позволяет регулировать реакцию и выделение тепла.

Отвод тепла производится с помощью теплоносителя — воды, жидкого металла или газа с малой химической активностью.

Начало атомной энергетики и начало атомного века — это отнюдь не атомные бомбы. Ведь началом эры тепловых двигателей было не огнестрельное оружие, которое можно рассматривать как цилиндр, из которого поршень под давлением расширяющихся газов вылетает наружу в виде снаряда или пули. Такой однотактный двигатель не был началом теплоэнергетики, хотя именно он заставил Лейбница, Гюйгенса и Папена подумать о промышленном двигателе, превращающем давление газа или пара в механическую работу. Первые реакторы, вырабатывавшие плутоний для атомных бомб, реализовали физическую схему, которая, трансформировавшись, стала основой собственно энергетического применения ядерных реакторов. Трансформация была достаточно глубокой, хотя и не столь коренной и уже совсем не столь длительной, как та, которая отделяла огнестрельное оружие от тепловых двигателей. В реакторах, где изготовлялся плутоний для атомных бомб, происходили два основных ядерных процесса. Первый состоял в делении ядер урана-235. Чтобы этот процесс продолжался и оказывался цепной реакцией, чтобы число нейтронов, выделяющихся при делении и вызывающих деление других ядер урана-235, не уменьшалось, нужно было, как уже говорилось, замедлять нейтроны. Но такое замещение, не позволяя ядрам урана-238 захватывать слишком много нейтронов, все же не полностью устраняло подобный захват. Он и был вторым (ас точки зрения производственной задачи — первым) основным процессом в реакторе. Захват нейтронов ядрами урана-238 превращал последний в конце концов в плутоний.

Предположим, что плутоний, который образуется в реакторе, используется в самом этом реакторе: он заменяет сгоревшее ядерное горючее, он делится, испускает новые нейтроны, и эти нейтроны частично попадают в ядра плутония и поддерживают цепную реакцию, а частично попадают в ядра урана-238 и превращают их в конце концов в новые ядра плутония.

Мы приходим к физической схеме, массовое практическое воплощение которой будет весьма радикальным переворотом в энергетике. Все дело в числе нейтронов, избыточных по отношению к необходимым для поддержания цепной реакции и создающих новое ядерное топливо. Плутоний создавался и раньше, в первых реакторах, где изготовлялись заряды атомных бомб. Он и был основной продукцией этих реакторов. Но плутоний не возвращался в реактор, не служил для пополнения ядерного горючего, не был таким горючим, не участвовал в управляемой реакции, не являлся источником энергии, базой атомной станции. Деление плутония не было управляемой цепной реакцией с постоянной скоростью, оно происходило в виде взрыва. Здесь полная аналогия с огнестрельным оружием (однократный акт выброса поршня) и тепловым поршневым двигателем (поступательно-возвратное движение поршня, поддерживающего повторяющееся расширение пара или газа).

Еще несколько слов об этой аналогии. Атомная бомба из плутония во время взрыва представляет собой чисто энергетический (производящий только энергию, а не атомное горючее) реактор на быстрых нейтронах. Разумеется, такое определение не менее условно, чем определение пушки как теплового двигателя: бомба — однократный реактор. Можно ли превратить его в управляемый реактор с постоянной отдачей энергии для производственного использования? Возможна ли атомная электростанция, в которой, нейтроны не замедляются?

Напомним, что замедление нейтронов было необходимо для поддержания цепной реакции. Без замедления нейтроны, образующиеся в природном уране при делении ядер урана-235, попадали бы в гораздо более многочисленные ядра урана-238 и захватывались этими ядрами без деления и дальнейшего образования нейтронов. Но если атомный реактор содержит только (или в очень большой мере) уран-235, то положение меняется. Теперь быстрые нейтроны уже не попадают в ядра урана-238 — последние отсутствуют или их очень мало в активной зоне реактора. Цепная реакция продолжается. При этом коэффициент воспроизводства нейтронов (вероятное число нейтронов, образующихся при делении, вызванном одним нейтроном) будет значительно большим, чем в случае медленных тепловых нейтронов. Но для управляемой реакции не нужны быстрое размножение нейтронов и соответственно охват делением увеличивающегося в геометрической прогрессии числа атомных ядер. Избыточного числа нейтронов хватит, чтобы возместить различные потери (поглощение нейтронов материалами, из которых сделано оборудование реактора, теплоносителем и т. п.) и, кроме того, чтобы часть нейтронов попала из активной зоны в окружающую уран-235 толщу природного урана и частично превратила преобладающий здесь уран-238 в уран-239, который превратится в нептуний, а затем в плутоний. Этот плутоний заменит находящийся в центральной активной зоне уран-235. Реактор сможет работать без нового, привносимого извне ядерного горючего — делящихся материалов. Более того, можно устроить так, чтобы число новых ядер плутония было больше, чем число разделившихся ядер урана-235 или ядер плутония, т. е. чтобы реактор производил больше ядерного горючего, чем он сам потребляет. Можно, например, сделать так, чтобы каждые два разделившихся ядра плутония вызывали образование новых трех ядер плутония из ядер урана-238. К такой особенности реакторов-размножителей мы вскоре вернемся.

Реактор, о котором идет речь, называется реактором на быстрых нейтронах. Ему, по-видимому, принадлежит будущее. Но только будущее. Сейчас реакторы ка быстрых нейтронах еще не могут успешно конкурировать с реакторами на медленных нейтронах. Применение последних имеет некоторые преимущества. Реактор на быстрых нейтронах обладает очень малыми размерами активной зоны, где происходит деление ядер и выделяется тепло. Отводить это тепло при малых размерах трудно и сложно. Реактор на медленных нейтронах лишен этого недостатка, и здесь отвод тепла легче, проще и соответственно дешевле. Но здесь уменьшается число нейтронов, вызывающих деление, уменьшается число новых нейтронов, и баланс их такой, что нельзя получить из урана-238 больше ядерного горючего, чем его израсходовано. Возможно, однако, и при использовании медленных нейтронов получить возрастание ядерного горючего. Уже давно было известно, что торий — элемент, чаще встречающийся в земной коре, чем уран, захватывая нейтроны, превращается в изотоп урана с ядром, состоящим из 233 частиц. Этот уран-233 является одной из составных частей природного урана, но его содержание еще во много раз меньше, чем содержание урана-235. Следующее обстоятельство сделало очень важным этот изотоп и возможность его получения из тория. Дело в том, что уран-233, подобно плутонию и урану-235, под влиянием нейтронов делится и представляет собой поэтому еще один вид ядерного горючего. Число нейтронов, образующихся при делении урана-233, сравнительно велико, и этих нейтронов хватит, чтобы вызвать возрастание запаса ядерного горючего даже при использовании медленных нейтронов. Можно окружить активную зону, где сгорает уран-235, торием. Нейтроны, попадающие в торий, вызовут образование урана-233.

Такая схема — использование вместо урана более распространенного тория и изготовление в реакторе большего количества ядерного топлива, чем потребляемое им количество, имеет первостепенное значение для проблемы энергетических ресурсов. Но, прежде чем коснуться этой темы, вернемся к уже сделанным в первой главе замечаниям о характере технического прогресса в атомном веке — об изменении не только конструкций и технологических схем, но и идеальных физических циклов, к максимальному воплощению которых стремится развивающаяся техника.

Именно такова эволюция реакторов. Наряду с чисто техническим прогрессом, т. е. все более полным техническим воплощением каждой физической схемы (выбор новой конструктивной формы реактора, нового замедлителя, нового теплоносителя), происходит смена самой идеальной физической схемы. Именно таков переход от реакторов, тратящих возобновляемое извне ядерное горючее, к реакторам-размножителям. Здесь используется новая физическая схема, технический прогресс становится научно-техническим прогрессом, он приносит не только технологическую информацию, но и информацию о закономерностях ядерных реакций, расширяет рамки техники, зависящие от физической схемы, состоит в приближении к идеальному циклу, который сам меняется, сам заменяется другим идеальным циклом.

Подобные изменения идеального цикла — канона, к которому стремится технический прогресс, происходили, как уже говорилось, и в классические времена. Но появление новых линий технического прогресса, связанных с новыми идеальными физическими схемами, было спорадическим. Физические схемы устанавливались на столетие, иногда больше, редко меньше. Это были схемы классической физики. Теперь, в атомном веке, на глазах одного поколения происходит моральное изнашивание не только конструкций, но и идеальных физических схем. Еще далеко не воплотилась в устойчивые формы схема освобождения атомной энергии за счет ядерного горючего, полученного путем разделения изотопов, как реакция захвата нейтронов и последовательного превращения ядер урана-238 стала практически применимой реакцией, затем на эту роль стала претендовать более сложная система реакций, приводящих к воспроизводству ядерного горючего, а в перспективе появилась термоядерная реакция как источник энергии. И каждое новое звено становится отправным пунктом если не экономических сдвигов, то экономических прогнозов, в планирующие учреждения приходят уже не только специалисты по прикладной физике, но и экспериментаторы и теоретики из областей чистой науки, и чем более «чистой», более общей является эта область, тем более коренные (хотя и более неопределенные) сдвиги она обещает.

Мы уже останавливались на этой иерархии все более общих научных концепций и связанных с ними все более радикальных и все менее определенных в настоящее время прогнозов. Реакторы-размножители занимают в этой иерархии среднее место. Мы можем оценить с большой достоверностью качественный эффект превращения этих реакторов в основную компоненту атомной энергетики. Что же касается количественных показателей такого превращения и его количественных результатов, то здесь приходится ограничиться лишь условными датами, указаниями на порядок цифр и очень далекими от достоверности вероятностями тех или иных масштабов[32].

Как уже было сказано, конец 60-х годов — это время, когда стоимость киловатт-часа на атомной станции приблизилась к стоимости киловатт-часа на классических тепловых станциях. Во второй половине 40-х годов раздавались голоса оптимистов, ждавших очень быстрого внедрения атомной энергии в энергетический баланс, и пессимистов, откладывающих такое внедрение на более позднее время; иногда при этом называли двадцатилетний срок. Такой прогноз оправдан действительной эволюцией, причем сейчас он весьма оптимистичен.

Приближение стоимости киловатт-часа на атомных станциях к его стоимости на классических станциях иллюстрируется, в частности, данными по США. Здесь имеются богатые и сравнительно доступные месторождения каменного угля, исчерпания угольных запасов в течение ближайших пятидесяти лет не предвидится, и даже переход к менее доступным, требующим больших затрат месторождениям вряд ли окажет существенное воздействие на стоимость угля до конца нашего столетия. Цены на топливо, по некоторым обоснованным прогнозам, должны стабилизироваться на уровне одного доллара за гигакалорию для угля, нефти и газа[33]. Что же касается атомной энергии, то для нее можно предвидеть существенное снижение как стоимости ядерного горючего, так и расходов на строительство станций и эксплуатационных расходов помимо ядерного горючего.

Во всем мире строительство более мощных атомных станций показало, что для них зависимость снижения стоимости киловатт-часа от укрупнения станций оказывается более резкой, чем для классических тепловых станций. Приведем данные о конкурентоспособности атомных электростанций США в зависимости от их мощности. Станция мощностью 190 Мвт может конкурировать с тепловыми электростанциями, если цена обычного топлива достигает 1,96 долл, за гигакалорию. Для станции в 300 Мвт эта цифра снижается до 1,64 долл. Атомная станция мощностью 800 Мвт будет успешно конкурировать с тепловой, если цена топлива на последней составит 0,8–0,96 долл, за гигакалорию, а станция в 1000 Мвт — при цене 0,52—0,8 долл[34]. Отсюда следует, что атомные станции мощностью 300–400 Мвт могут конкурировать с угольными станциями в районах со средней по стране ценой угля, а станции в 1000 Мвт смогут к 1985 г. конкурировать с угольными во всех районах, даже там, где цена на уголь ниже всего[35].

Эти расчеты, опубликованные в 1966 г., в общем подтвердились. Строительство и, отчасти, эксплуатация мощных станций в конце 60-х и в начале 70-х гг. показали, что с ростом масштабов стоимость установленного киловатта и стоимость киловатт-часа на атомных централях, действительно, снижается быстрее. Сейчас это уже не прогноз, а констатация, опирающаяся на опыт построенных станций.

Сопоставление удельных капитальных вложений, расходов на горючее и ремонтных расходов на атомных (введенных в 1970–1971 гг.) и классических станциях показывает, что все эти расходы на атомных станциях уменьшаются быстрее, чем на тепловых станциях.

Однако простого сопоставления расходов на производство киловатт-часа электроэнергии недостаточно для прогноза. Необходимо учесть дополнительные обстоятельства. Прежде всего — общую проблему истощения классических ресурсов. Это отнюдь не проблема далекого будущего. Речь идет об относительном истощении, т. е. о переходе к средоточиям, требующим при поисках и эксплуатации больших затрат труда. Когда речь идет о мировом хозяйстве в целом, следует учитывать, что нефть и газ с 1963 г. занимают в энергетическом балансе большее место, чем твердое топливо. В 1937 г. твердое топливо составляло 68,8 %, жидкое топливо —18,2, природный газ — 5,8 и гидроэнергия — 7,2 %. С 1937 по 1963 г. потребление энергетических ресурсов возросло в 2,5 раза. При этом доля твердого топлива упала до 44,8 %, гидроэнергии до 6,7, в то время как доля жидкого топлива удвоилась (достигла 32 %), а доля природного газа утроилась (16,5 %)[36].

Существенно, что нефть и газ стали топливом для электростанций. Но для этих видов энергетических ресурсов проблема истощения стоит острее, чем для угля.

Для урана эта проблема также является острой, если исходить из господствующего сейчас использования только части урана — делящегося изотопа, урана-235. В этом случае атомная станция требует в течение 20 лет 5,5 т урана на установленный мегаватт[37].

Имеющиеся рентабельные запасы урана могут обеспечить в течение двадцати лет атомные станции общей мощностью несколько больше 100 тыс. Мгвт. Если к 1980 г. атомные станции достигнут такой мощности, все известные сейчас рентабельные месторождения урана будут исчерпаны к началу XXI в. Уже сейчас проектируется гораздо более высокая мощность атомных станций на 1980 г., а в течение следующих двадцати лет, т. е. к 2000 г., она возрастет еще в 15–20 раз. Поэтому прогнозы такого роста исходят из коренного преобразования атомной энергетики, перехода в 80-е и 90-е годы к реакторам-размножителям как основному типу атомно-энергетических установок. В этом случае наличные запасы урана эквивалентны 4 миллионам миллиардов тонн условного топлива, а запасы тория представляются еще большими[38].

Таким образом, перспективы атомной энергетики иллюстрируют характерную черту атомного века: экономические прогнозы зависят не только от собственно технических тенденций (т. е. от эвентуального инженерного воплощения уже имеющихся физических схем), но и от более общих и радикальных трансформаций, включающих изменения исходных физических схем, целевых физических канонов технического прогресса.

Чтобы оценить эффект таких радикальных преобразований, нужно проводить эвентуальные «треки» технического и экономического прогресса, аналогичные тем трекам частиц, по форме и длине которых определяют тип возникающих частиц. Именно поэтому технические и экономические прогнозы (они и являются подобными «треками») становятся неотъемлемой частью анализа современных ситуаций. Та же парадоксальная ситуация: мы не только определяем будущее, исходя из настоящего, но и определяем настоящее, исходя из предвидимого (предвидимого с достаточно большой неопределенностью) будущего. Все дело в том, что в наш динамический век экономически определить современную тенденцию — значит, помимо прочего, определить ее ускоряющий эффект, ее значение не только для производительности труда, структуры производства и т. д., но и для производной по времени от величин, измеряющих производительность и структуру.

В число фактов, относящихся к настоящему, определяющих экономический смысл того, что происходит сейчас, входит радикальная смена атомно-энергетических прогнозов в конце 60-х годов. От прогноза, сделанного в начале 60-х годов, о киловатт-часе, более дешевом на атомной станции, чем на тепловой, в 1980 г., перешли к прогнозу о такой ситуации в 1970 г.[39] Подобный переход может показаться не слишком существенным: речь идет о неопределенных прогнозах, и различие прогнозов, быть может, находится в пределах их возможных отклонений от действительной динамики стоимости. Но на самом деле переход от одного прогноза к другому как раз и означает сокращение таких отклонений: прогноз на 1970 г. принципиально отличался от прогноза на 1980 г. своей относительной точностью; стоимость киловатт-часа в 1970 г. вычислялась на основе проектных данных, очень близких к реализации.

Указанный переход сделал весьма показательным различие между прогнозами, относящимися к мощности атомных станций в 2000 г., сделанными в начале 1966 г. и в 1966–1967 гг. Подчеркнем: не сами количественные прогнозы, а их различие. Оно-то нас сейчас и интересует, поскольку мы хотим увидеть в прогнозах перелом в реальных тенденциях сегодняшнего дня. Такой перелом наступил, и он действительно может быть назван реальным. Смена прогнозов на 2000 г. обоснована реальным снижением стоимости киловатт-часа на атомных станциях в конце 60-х годов.

Сейчас, когда прогноз реализован, можно видеть, насколько он был точным. Вообще история прогнозов в 60-х годах поучительна. В 1966–1967 гг. здесь произошел перелом. Очень неуверенные и неточные предположения уступили место более смелым. Сейчас можно видеть, насколько точными оказались прогнозы конца 60-х годов. Все дело в том, что именно в это время произошло существенное снижение стоимости киловатт-часа на атомных станциях. Оно позволило вскрыть некоторые закономерности, увидеть причины снижения и определить темпы дальнейших соотношений стоимости энергии на угольных и атомных станциях. Поэтому сейчас, когда некоторые прогнозы (на 1970–1972 гг.) уже реализовались, представляет существенный интерес анализ различий между прогнозами, относящимися к мощности атомных станций в 2000 г., сделанными в начале 1966 г. и позже — в 1967 г.

Мы приведем прогнозы Ф. Фремонта, сделанные в 1966 и 1967 гг.[40] (прогнозы 1966 г. в знаменателе, прогнозы 1967 г. в числителе).

   1970 г. 1975 г. 1980 г. Мощность всех электростанций мира в тысячах мегаватт 1118/1081 1578/1532 2207/2142 Мощность атомных станций 29,5/26 148/98 385/256 Процентное отношение мощности атомных станций к мощности всех станций 2,5/2,5 9, 4/6,4 17,4/11,9

Дополним эти очень красноречивые цифры одним из прогнозов на 2000 г. По мнению В. Вебстера, мощность всех электростанций на Земле достигнет в 2000 г. 5500 тыс. — 7500 тыс. Мгвт, а мощность атомных электростанций — 3000 тыс. — 4000 тыс. Мгвт, т. е. около половины или несколько больше половины мощности всех электростанций [41].

К этому следует прибавить, что 50 % мощности означает больше чем 50 % выработки электроэнергии, так как коэффициент нагрузки на атомных станциях превышает коэффициент нагрузки на тепловых станциях[42].

В США перелом в прогнозах выразился, в частности, в пересмотре доклада, представленного в 1962 г. Комиссией по атомной энергии президенту США. Составленное этой комиссией в 1967 г. дополнение к докладу[43] констатирует, что темпы роста атомных станций превысили предположения 1962 г. и, что еще важнее, данные о строящихся и проектируемых станциях дают основание пересмотреть долгосрочные прогнозы. Отсюда вытекала необходимость уже в 1968 г. увеличить мощность отраслей промышленности, обслуживающих строительство атомных станций.

В дополнении 1967 г. Комиссия по атомной энергии предполагает, что потребление энергии с 1965 по 1980 г. увеличится на 50 %, а к 2000 г. — на 250 %. Потребление электроэнергии сейчас составляет 20 %, к 1980 г. оно возрастет до 30 %, а к 2000 г. — до 50 %. Процент участия атомных станций в выработке электроэнергии был меньше одного в 1965 г., в 1980 г. он будет равен 23–30, а в 2000 г. — 50.

Прибавим к этим данным некоторые цифры, называвшиеся на Мировой энергетической конференции в 1968 г. Для всего энергетического баланса выработка энергии за счет сжигания угля составляет 32 % от всей энергии в 1970 г., 22 % в 1980 г. и 10–15 % в 2000 г. Природный газ и нефть соответственно будут давать 59, 66 и 58 %, гидроэнергия — 7, 5 и 2 %. Атомная энергия—2 % в 1970 г., 7 % в 1980 г. и около 25 % в 2000 г.[44]

Для темпов роста производительности труда имеет первостепенное значение доля атомной энергии в производстве электроэнергии. Во всей выработке энергии атомная энергия составит 25 %. Но эта доля в энергетическом балансе принадлежит атомным электростанциям. Удельный вес электричества как энергоносителя составит в 2000 г. более 50 % и половина этой доли — 50 % всей электроэнергии — будет, как уже говорилось, производиться на атомных станциях[45]. В форме электричества энергия будет обладать в последней трети столетия первостепенным реконструирующим, динамическим эффектом. Это связано с характером фундаментальных научно-технических тенденций.

Превращение атомной энергии в основную компоненту электроэнергетического баланса позволит перейти в промышленности и на транспорте, а также в земледелии и в добыче полезных ископаемых к методам, требующим больших, чем сейчас, удельных затрат электроэнергии. Такой переход вытекает из некоторых основных тенденций, о которых шла речь в этой книге. Решение продовольственной проблемы связано, как уже говорилось, с большими энергетическими затратами на производство удобрений, на орошение и водоснабжение. Относительное истощение сырьевых ресурсов означает увеличение удельных затрат энергии на добычу сырья. Во многих случаях это будет эффективнее, чем поиски энергетически более доступных месторождений, но требующие зато очень дорогой информации «знаю где». Электроника, превращаясь в основной рычаг реконструкции технологии, приведет к росту потребности в энергии в большом числе, отраслей. Таков же эффект применения полимеров и химии в целом, обещающих весьма радикальную революцию в использовании сырьевых ресурсов в технологии и в решении продовольственной проблемы. В последней трети нашего века темпы роста мощности электростанций и соответственно выработки электроэнергии будут, как ожидают, увеличиваться очень быстро и, что особенно важно, с заметным ускорением: мощность вырастет с 765 млн. квт в 1970 г. до 11 000 млн. квт в 2000 г. (из них 500 млн. — на атомных станциях). Особенно внушительное ускорение будет характерно для десятилетия 1990–2000 гг. Ввод новых мощностей более чем удвоит мощность электростанций (прирост — 6000 млн. квт — больше, чем вся мощность в 1990 г.), из них атомные станции дадут прирост 4000 млн. квт[46]. Таким образом, составив 50 % в общей мощности электростанций, атомные станции станут уже в 1990–2000 гг. не только преимущественной, но и преобладающей компонентой развития электроэнергетики. Теперь мы видим, что 2000 год как календарная дата достаточно близок к «2000 г.» как условной дате завершения основной научно-технической тенденции нового периода — периода технического воплощения неклассической науки.

Доклады на следующей, 8-й, Энергетической конференции (в Бухаресте в 1971 г.) позволяют видеть, что прогнозы 1968 г. в основном соответствовали реальным тенденциям[47].

В докладе Нафикса (председателя Федеральной энергетической комиссии США) «The Potential impact of environmental provisions atom elecfric utility systems» общая мощность намечена в объеме 668 млн. квт в 1980 г. и 1260 млн. квт в 1990 г., а мощность атомных станций составит 147 млн. квт в 1980 г. и 500 млн. квт в 1990 г.

В докладе Лякоста на той же конференции средний прирост мощности атомных станций на предстоящие 30 лет намечается на 7 % каждые 10 лет, и при выработке электроэнергии 10 триллионов квтч в 1980 г., 20 триллионов квтч в 1990 г. и 32 триллиона в 2000 г., доля атомных станций, равная 23 % в 1970 г., составит 30 % в 1980 г., 37 % в 1990 г. и 50 % в 2000 г.[48]

Физико-технический прогноз — возможность строительства реакторов-размножителей — позволяет правильно оценить тот экономический прогноз, который напрашивается при анализе проектировок 1967 г. Указанный прогноз — превращение атомной энергетики к началу XXI в. в преобладающую компоненту баланса электроэнергии. Из перспективы перехода к реакторам-размножителям следует, что подобное превращение является ступенью к еще более решительному преобладанию атомной энергетики. Можно представить себе, что реакторы-размножители будут обеспечивать нарастающее преобладание атомной энергетики, пока применение термоядерных реакций не снимет полностью проблему ограниченности и истощения энергетических ресурсов.

Перейдем к этой, более высокой ступени атомной энергетики. Она еще не может служить основой для прогнозов с такой степенью определенности, которая характерна для атомной энергетики, использующей деление тяжелых ядер. Мы и здесь встречаемся с соотношением: чем радикальнее прогнозируемая трансформация техники и экономики, тем неопределенней сам прогноз в смысле конкретных путей и сроков. Термоядерная энергетика обещает более глубокую трансформацию энергетики и более мощное «резонансное воздействие» на классическую энергетику, на характер труда и технологию, чем деление тяжелых ядер. Речь здесь идет о новой принципиальной физической схеме, которая гораздо больше отличается от всех путей использования тяжелых элементов, чем эти пути отличаются один от другого. Термоядерная энергетика, использующая примерно в десять раз большую долю внутренней энергии частиц, чем атомная энергетика, о которой до сих пор шла речь, основана не на делении тяжелых ядер урана и плутония, а на синтезе очень легких ядер. Уже говорилось, что в начале периодической таблицы Менделеева дефект массы (то, что было сопоставлено с компактностью упаковки ядерных частиц) быстро растет. Атомное ядро водорода, состоящее из одной частицы — протона, разумеется, не имеет дефекта массы, но уже более тяжелые ядра, содержащие две, три и т. д. частицы, обладают дефектом массы. Поэтому синтез легких ядер, образующий несколько более тяжелые ядра, освобождает энергию. Именно подобная реакция поддерживает энергию звезд. Звезды излучают энергию в пространство, но эта потеря энергии компенсируется синтезом легких ядер из водорода.

Наибольший интерес представляет следующая конкретная реакция синтеза. Перед нами — ядра дейтерия, уже известного нам изотопа водорода, т. е. ядра, каждое из которых включает кроме протона еще нейтрон и, таким образом, состоит из двух ядерных частиц. Существует изотоп водорода с тремя ядерными частицами в каждом ядре — протоном и двумя нейтронами. Он называется тритием. Дефект массы на одну частицу, т. е. удельный дефект массы, у трития несколько больше, чем у дейтерия. Если ядро дейтерия (один протон и один нейтрон) сталкивается с другим ядром дейтерия (еще один протон и еще один нейтрон), то могут образоваться одно ядро трития (протон и два нейтрона) и одно ядро обычного водорода (протон). Может быть и другой результат: слияние двух ядер дейтерия даст ядро изотопа гелия с тремя частицами — двумя протонами и нейтроном — и один свободный нейтрон.

Но, чтобы ядра слились, они должны приблизиться одно к другому на расстояние порядка их линейных размеров. Между тем ядра (в описываемом случае ядра дейтерия) имеют одинаковые электрические заряды и отталкивают друг друга. Такое отталкивание будет преодолено, если ядра обладают достаточно большой кинетической энергией, соответствующей температуре порядка ста миллионов градусов. Поэтому-то реакции синтеза легких ядер и называются термоядерными. При взрыве водородной бомбы иницирующий взрыв плутония или урана-235 создает температуру, необходимую, чтобы началась термоядерная реакция. Наиболее радикальная энергетическая революция, которую мы можем себе представить, исходя из уже известных нам физических принципов, состоит в использовании управляемой термоядерной реакции.

Синтез ядер гелия из ядер дейтерия становится интенсивным при температуре в несколько миллионов градусов, а чтобы этот синтез давал практически существенные количества энергии, требуются температуры в несколько сотен миллионов градусов. При таких температурах любое вещество становится плазмой, т. е. смесью атомов, потерявших свои электронные оболочки и оторвавшихся от атомов электронов. Когда температура достигает нескольких тысяч градусов, уже начинается отрыв электронов с внешних атомных оболочек. Эти электроны уравновешивают в нейтральном атоме положительный заряд ядра. Когда они отрываются, атом становится ионом, ионизируется. По мере дальнейшего повышения температуры доля ионов и электронов все возрастает, а доля нейтральных атомов уменьшается. При температуре в 20–30 тыс. градусов в плазме уже почти не остается нейтральных атомов. После этого дальнейшее повышение температуры срывает с атомов все более глубокие и тесно связанные с ядром электронные оболочки. Атомы тяжелых элементов, включающие десятки и даже сотню электронов, полностью ионизируются, когда температура достигает миллионов и десятков миллионов градусов.

Термоядерные реакции происходят в плазме. Например, в звездах, которые представляют собой плазменные образования. Но, когда речь идет о лабораторных или промышленных установках, плазма, по-видимому, должна быть заключена в сосуд. Здесь-то и возникает кардинальное затруднение. В свое время в средневековой Европе велся схоластический спор о неком всерастворяющем веществе. Где хранить это вещество? Ведь оно растворит любой сосуд. Несколько аналогичный, хотя вовсе не схоластический, вопрос возникает, когда речь идет о плазме. Любой содержащий плазму сосуд испарится и, более того, сам превратится в смесь ионизированных атомов и электронов. Путь к преодолению такого затруднения состоит в следующем. Если силовые линии магнитного поля окружают плазму со всех сторон, она, находясь в вакууме, не будет распространяться, не приблизится к стенкам сосуда и сосредоточится в ограниченном пространстве, окруженная пустотой. При прохождении тока через плазму, содержащуюся в вакуумной трубке, магнитное поле тока удерживает плазму, не дает ей коснуться стенок трубки, и в трубке образуется тонкий плазменный шнур. Можно создать термоизоляцию плазмы с помощью внешних магнитных полей, не связанных с током, проходящим через плазму. Беда в том, что плазменный шнур, о котором идет речь, неустойчив, он деформируется и в течение миллионных долей секунды меняет свою форму, касаясь стенок трубки. Неустойчивым оказывается и плазменный сгусток в ловушке, созданной внешними магнитными полями.

Заставить плазму, сконцентрированную и сжатую магнитными полями, сохраниться в таком состоянии хотя бы доли секунды — в этом и состоит основная задача на пути к термоядерной энергетике. Пока удалось удержать лишь очень разреженную плазму с температурой в десятки миллионов градусов в магнитной ловушке в течение сотой доли секунды. Подобный результат имеет принципиальное значение. Он делает весьма вероятной реализацию схемы термоядерных реакций в течение ближайших десятилетий. Если нельзя проектировать на конец XX столетия преобразование энергетического баланса на основе термоядерной энергетики, то можно высказать подобный прогноз для первой половины XXI в. Такой прогноз не влияет на выбор путей технической политики в наши дни, но он влияет на выбор путей научного эксперимента. На этом следует остановиться.

Результат эксперимента в общем случае не известен исследователю. Если бы он был известен с достоверностью (можно сказать: с вероятностью, равной единице), то не было бы нужды производить эксперимент. В этом смысле был прав А. Байков, когда на вопрос об ожидаемых результатах эксперимента ответил: «В науке имеют ценность только неожиданные результаты». С другой стороны, если некоторый результат заведомо не может быть получен, т. е. вероятность его равна нулю, эксперимент также теряет смысл: такая, равная нулю вероятность эквивалентна достоверному отрицательному ответу.

Направление сил и средств в экспериментальной работе определяется вероятностью некоторого результата и вероятным эффектом последнего. Но не только этим. Существует независимое от результата «резонансное воздействие» самого эксперимента, каким бы ни был его результат. В зависимости от оригинальности методов исследования, от эйнштейновского «внутреннего совершенства», от проверяемых в экспериментах исходных концепций, от общности подлежащей решению проблемы, эксперимент может оказать более или менее существенное воздействие на смежные и более отдаленные области исследования и практики. Такое воздействие можно иллюстрировать на примере классической энергетики и ее эволюции в предстоящие десятилетия.

Нельзя думать, что воздействие атомной энергетики па классическую сводится к вытеснению последней. Наряду с таким вытеснением (отчасти в противовес вытеснению) происходит другой, более сложный процесс. Резонансный эффект атомной энергетики приводит к большой интенсивности собственных, имманентных тенденций в других областях. В данном случае речь идет о том, что атомная энергетика увеличивает «собственные колебания», собственные тенденции классической энергетики.

Вероятно, поиски новых классических циклов со значительно более высокими коэффициентами полезного действия стимулируются перспективой снижения стоимости киловатт-часа на атомных станциях. Но не в этом состоит основное воздействие атомной энергетики на научно-техническую и экономическую мысль в классической энергетике. Атомная энергетика не только требует от классической энергетики повышения полезного действия установок (требует под угрозой вытеснения), но и дает классической энергетике некоторые физические и технические схемы. Они высказываются в форме прогнозов; физические и технические схемы еще не получили в некоторых случаях практического воплощения, но уже оказывают ускоряющее воздействие на классическую энергетику. В самом деле, очень важная для классической энергетики линия развития — непосредственное получение энергии электрического тока за счет тепловой энергии газа — использует плазму, которая (правда, при иных температурах) является ареной термоядерных реакций.

Прямое преобразование тепловой энергии газа в энергию электрического тока основано на следующей схеме.

Исходная позиция — газ, нагретый до сравнительно высокой температуры, ионизированный, состоящий в некоторой (возможно большей) мере из атомов, потерявших внешние электроны, и из этих ставших свободными электронов. Иначе говоря, — это плазма. Но не высокотемпературная плазма, подобная веществу звезд, а низкотемпературная, ее температура измеряется не миллионами, а только тысячами градусов. При такой температуре ионизация газа и его электропроводность невелики. Поэтому в газ вводят пары некоторых металлов, атомы которых легко теряют внешние электроны. Таким образом, получается в большей степени ионизированная и хорошо проводящая электричество плазменная струя. Она выходит через сопло в вакуум. Далее поток проходит через магнитное поле, положительно и отрицательно заряженные компоненты плазмы отклоняются в противоположные стороны и в плазме возникает электрический ток.

Ионизированный газ заменяет обмотку ротора в обычном генераторе, в которой при вращении ротора индуцируется электрический ток. Этот ток замыкается через электроды, соединенные с внешней нагрузкой. Электроды соответствуют щеткам, снимающим ток с обмотки ротора в обычном генераторе.

Такая установка — магнитогидродинамический генератор — может работать за счет классических источников тепла, но может также использовать энергию атомного реактора. Смесь газов (например, гелий с добавкой легко ионизируемых паров цезия) служит теплоносителем, отводящим тепловую энергию реактора, а частичное превращение этой энергии в кинетическую энергию горячей струи и затем в энергию электрического тока в магнито-гидродинамическом генераторе делает реактор атомной электростанцией.

Подобное соединение реактора с магнитогидродинамическим генератором требует, чтобы реактор работал при высоких температурах: газ с недостаточно высокой температурой не будет обеспечивать высокий коэффициент полезного действия в магнитогидродинамическом генераторе. Таким образом, мы видим не только воздействие атомной энергетики на выбор путей в классической энергетике, но и обратное воздействие. Атомная энергетика дает классической энергетике экономические стимулы. Плата за вход в атомный век — снижение удельных расходов на киловатт-час, причем нормативами становятся удельные расходы на атомных станциях. Далее атомная энергетика передает классической энергетике некоторые существенные результаты исследований плазмы с соответствующим переходом от высокотемпературной плазмы к низкотемпературной (разумеется, это не относится к основным проблемам: задача магнитной ловушки и стабильности сжатой плазмы отсутствует в случае низкотемпературной плазмы).

В свою очередь классическая энергетика обещает атомным станциям более экономичную «классическую компоненту», т. е. схему использования тепла ядерного реактора, его превращения в энергию электрического тока.

Квантовая электроника

Рп(‘.смотрим научно-технические тенденции, которые заставляют несколько развить и уточнить ранее сформулированную характеристику второй половины XX в. Атомная энергетика теснейшим образом связана с теорией относительности и сама по себе может дать основание назвать новую, вырастающую на наших глазах цивилизацию релятивистской цивилизацией. Другое фундаментальное направление современной научной мысли — квантовая физика — также связана с атомной энергетикой. Процессы, приводящие к делению и синтезу ядер, могут быть поняты лишь с помощью квантовых представлений. Столь же тесная и, может быть, еще более явная связь соединяет квантовую физику с резонансами атомной энергетики. Квантовая электроника является определяющей линией перестройки промышленной технологии и связи в прогнозе на 2000 г. Как уже говорилось, эта условная дата означает существование некоторого комплекса связанных друг с другом научных, экономических и культурных проектировок. Для энергетики такая проектировка состоит в превращении атомных станций в основную составляющую энергетического баланса. Для промышленной технологии и связи общий приуроченный к 2000 г. комплекс исходит из превращения электроники в основную базу преобразования этих отраслей. Подобный прогноз опирается не только на тенденции теоретической физики. Он опирается и на возможности физического эксперимента, которые появятся в 70—80-е годы.

С этой стороны мы и подойдем к квантовой электронике.

После того как Максвелл отождествил свет с электромагнитными колебаниями, были открыты различные по частоте излучения. Излучения с наименьшей частотой применяются для передачи радиосигналов. Гораздо большей частотой (и соответственно меньшей длиной волны) отличаются тепловые, инфракрасные лучи, еще большей частотой — видимые лучи, свет в более узком смысле, занимающий диапазон от наибольшей частоты фиолетовых лучей до наименьшей в видимой части спектра частоты красных лучей. Излучение еще большей частоты, чем фиолетовый свет, уже не воспринимается глазом. Оно называется ультрафиолетовым излучением. Еще короче волны и еще больше частота рентгеновского излучения. Наиболее высокочастотное электромагнитное излучение — это гамма-лучи, испускаемые, в частности, ядрами атомов при некоторых ядерных реакциях.

В 1900 г. Планк открыл, что вещество излучает электромагнитные волны дискретными минимальными порциями. Энергия излучения не может возрастать сколь угодно малыми приращениями, она всегда является кратной минимальным порциям, которые получили название квантов. Но Планк вовсе не думал, что электромагнитное поле состоит из отдельных частиц, он предположил только, что это поле излучается наименьшими, далее неделимыми порциями — квантами и такими же квантами электромагнитные волны поглощаются. Отсюда еще не следует, что само электромагнитное поле состоит из неделимых частиц. Как писал Филипп Франк: «Если пиво всегда продают в бутылках, содержащих пинту, отсюда вовсе не следует, что пиво в бочонке состоит из неделимых частей, равных пинте»!. Весьма парадоксальное предположение о дискретности самого электромагнитного поля было высказано в 1905 г. Эйнштейном. В сущности, уже в этом предположении содержалась, как в зародыше, наиболее парадоксальная идея неклассической физики: свет, который является волнами континуальной среды (это доказывается интерференцией, исчезновением света там, где гребни волн одного луча совпадают с провалами другого луча, и усилением света там, где гребни одного луча совпадают с гребнями другого), вместе с тем оказывается множеством дискретных частиц. Эти частицы Эйнштейн назвал квантами света, а впоследствии они получили название фотонов. Если перейти от корпускулярной картины фотонов к континуальной картине электромагнитных колебаний, то энергия фотона соответствует частоте колебаний, она пропорциональна частоте.

Вскоре квантовая теория света пересеклась в своем развитии с теорией атома. В 1915 г. Бор создал модель атома, в котором вокруг ядра обращаются электроны, при переходе которых с одной орбиты на другую атом излучает электромагнитные волны той или иной частоты, иначе говоря, фотоны той или иной энергии. [49]

Ближайшей к ядру орбите соответствует наименьшая энергия, более отдаленным орбитам соответствуют еще большие энергии. Когда атом поглощает свет (имеется в виду не только видимый свет, но и электромагнитное излучение других типов), электроны переходят на орбиты с большей энергией, энергия атома возрастает за счет поглощенных фотонов. Когда атом излучает фотоны, электроны переходят на орбиты с меньшей энергией, энергия атома уменьшается. По энергии излучения, иначе говоря, по его частоте можно судить о том, что происходит в атоме. Частоты излучения образуют спектр излучения.

В начале нашего столетия было накоплено очень много данных о спектрах излучения атомов различных элементов. В 1913 г. Бор охватил все это множество наблюдений единой картиной дискретного излучения атомов. Мысль о дискретных уровнях энергии и соответственно о дискретной иерархии орбит, допускающих лишь скачки от одной орбиты к другой, могла быть высказана лишь на основе гениальной интуиции. Такова оценка модели Бора в автобиографических заметках Эйнштейна. Квантование орбит, т. е. выделение дискретных «разрешенных» орбит и дискретных уровней энергии, нельзя было вывести из более общего принципа. «Мне всегда казалось чудом, — пишет Эйнштейн, — что этой колеблющейся и полной противоречий основы оказалось достаточно, чтобы позволить Бору — человеку с гениальной интуицией и тонким чутьем — найти главнейшие законы спектральных линий и электронных оболочек атомов, включая их значение для химии. Это кажется мне чудом и теперь. Это — наивысшая музыкальность в области мысли»[50].

В 20-е годы дискретность уровней энергии атома и электронных орбит получила строгое обоснование. Если Эйнштейн в 1905 г. обнаружил корпускулярные свойства электромагнитного поля, то Луи де Бройль в 1923–1924 гг. пришел к мысли о волновых свойствах частиц, прежде всего электронов. Вскоре после этого, в 1926 г., Шредингер предложил уравнение, где некоторая величина — волновая функция — непрерывно меняется при переходе от одной точки пространства к другой и от одного момента времени к другому моменту, подобно тому как от точки к точке и от мгновения к мгновению меняются уровень воды в волнующемся море, плотность воздуха при распространении звука или напряженность электромагнитного поля. Но уравнение Шредингера определяет не распространение смещений или деформаций в какой-то среде. Оно определяет движение электрона или другой частицы вещества. Что же означает континуальная величина — волновая функция, если рассматривать корпускулярную картину — картину движущихся частиц? Ответ на этот вопрос был дан Максом Борном. Он рассматривает волновую функцию как меру вероятности найти электрон в данной точке в данный момент. Эта величина колеблется, и для каждой точки и момента мы получаем с помощью уравнения Шредингера значение амплитуды колебаний. По этой амплитуде можно судить о вероятности пребывания электрона в той точке и в тот момент, для которых вычислена амплитуда.

Разумеется, это самый радикальный переворот в характере физического мышления. Для классической науки природа подчинялась системе точных закономерностей, определяющих однозначным образом положение каждой частицы в любой момент времени. Идеал научного исследования состоял в максимально точном отображении таких однозначных локализаций частиц в пространстве-времени. Презумпция классической науки состоит в возможности сколь угодно близко подойти к объективным точным значениям положения частицы и ее импульса в любой момент. Оказывается, в природе нет однозначно определенных пространственно-временных локализаций и импульсов частиц. Идеалом является точное определение не самой локализации частицы и ее динамических переменных в целом, а лишь точное определение вероятности этих динамических переменных. Стремление к классическому идеалу вело науку к новым представлениям и воплощалось в практические применения, которые сами становились движущей силой научного прогресса. Теперь стремление к неклассическому идеалу ведет науку к новым представлениям о пространстве, времени, движении, веществе, эволюции Вселенной и эволюции жизни. Эти представления воплощаются в новые звенья технического прогресса, и эти звенья становятся исходными импульсами для дальнейшего развития науки.

Приведем следующий пример. В ядерной физике рассматривается такая ситуация, когда частица, чтобы приблизиться к ядру атома, должна преодолеть сильное отталкивайие, должна преодолеть потенциальный барьер, больший, чем ее кинетическая энергия. Это так же невозможно, как невозможно для шара, скатившегося с холма, взобраться на вершину более высокого холма и перекатиться через его вершину. Невозможно с классической точки зрения. В квантовой физике речь идет о вероятностях, и невозможность оказывается малой вероятностью проникновения частицы в атомное ядро. Но при бомбардировке большим числом частиц такие маловероятные проникновения будут иметь место, причем они вызовут ядерные реакции, чрезвычайно важные для новой неклассической техники.

Нечто аналогичное происходит и в других областях. Технически применимые процессы (и тем более процессы, которые в принципе, пока еще неопределенным образом, могут оказаться применимыми в будущем) нельзя найти, если не перейти к квантовым неклассическим представлениям.

В 40-е годы радиотехника вплотную подошла к задачам, которые нельзя было решить без квантовых представлений. В обычных радиоприемниках прием передачи затрудняется изменением частоты, «наползанием» одной станции на другую, вообще тем обстоятельством, что «спектральная линия» радиопередатчика широка, т. е. интервал частот очень велик.

Многие применения радиотехники (в их числе — наиболее перспективные, определяющие будущее) требуют, чтобы интервал частот электромагнитных колебаний при радиопередаче был очень узким, чтобы радиостанции не мешали друг другу при одновременной работе. В спектроскопии существует представление о монохроматическом свете с очень узкой спектральной полосой. Теперь понятия спектроскопии проникли в радиофизику. Оказалось, что. при разработке новых методов получения весьма монохроматических и стабильных по частоте колебаний нужно пользоваться понятиями квантовой физики. Дело в том, что широкие интервалы частот объясняются макроскопическим характером передатчиков. Этот макроскопический характер радиотехники заслоняет дискретный характер излучения, существование отдельных квантов электромагнитного поля. В 50-е годы стали подходить к очень слабым сигналам, представляющим собой весьма стабильные по частоте волны с очень малым разбросом частот. Их научились усиливать. Но теория таких сигналов оказалась в значительной мере за пределами классической физики. За ее пределами оказались новые принципы генерации когерентного излучения квантовых систем, которое имеет не только одну и ту же частоту, но и одну й ту же фазу в каждый момент.

Ключом к получению монохроматического и когерентного излучения были созданные в середине 50-х годов приборы, основанные на индуцированных переходах атомных систем с одних энергетических уровней на другие. Теория таких переходов — квантовая теория. Она вытекает из модели Бора, а сами переходы были предсказаны Эйнштейном. Речь идет о так называемом индуцированном излучении. В 1916 г. Эйнштейн опубликовал статью «Испускание и поглощение излучения по квантовой теории» [51]. В ней речь идет о квантовой системе, т. е. системе частиц, которая испускает и поглощает кванты излучения, изменяя свою структуру. В качестве конкретного примера квантовой системы можно взять атом, состоящий из ядра и электронов и обладающий двумя уровнями энергии. Эти уровни можно представить себе как две электронные орбиты, одна из которых ближе к ядру (нижний уровень), а другая дальше от него (верхний уровень). Разумеется, можно было бы взять не атом, а молекулу, которая при одной конфигурации атомов обладает более высокой, а при другой — меньшей энергией. Но мы будем пока рассматривать в качестве примера излучения не молекулы, а атома.

Переходы электронов с одного уровня на другой могут быть спонтанными, но могут быть вызваны и действием излучения, потока фотонов. Существует двоякое взаимодействие атома с излучением. В одном случае фотон просто поглощается атомом, а в другом — атом излучает новый фотон. В 1927 г. Дирак заметил, что новый фотон неотличим от старого, он обладает той же энергией и тем же направлением. Если на верхнем уровне находится большое число электронов, они все синхронно переходят на более низкий уровень и тогда излучаются фотоны той же энергии и того же направления, но таких фотонов будет больше, чем в падающем излучении. Таким образом, создается возможность усиления излучения-за счет индуцированного излучения квантовых систем. Подобная возможность реализована в лазерах (название «laser» составлено из начальных букв английского названия эффекта: light amplification by stimulated emission of radiation — усиление света вынужденным излучением).

Лазеры — это приборы, основанные на принципе индуцированного излучения в оптическом диапазоне. Этим они отличаются от мазеров, использующих такое излучение в радиодиапазоне и представляющих собой другую ветвь квантовой электроники. Применение индуцированного излучения в оптическом диапазоне ближе и более явным образом связано с неклассической физикой, с квантовыми представлениями, чем в радиодиапазоне.

В чем же состоят особенности этого светового луча, усиленного вынужденным, индуцированным излучением, позволяющие видеть в нем провозвестника новой эпохи научного и технического прогресса?

Это прежде всего узкая полоса частот, высокая монохроматичность излучения. Далее, когерентность — тот факт, что вынужденное, индуцированное излучение разных атомов происходит согласованно, в одной фазе. Лазер позволяет получить мощное монохроматическое излучение. Свойством лазерного луча является его острая направленность, тот факт, что луч лазера не расширяется, вернее, очень мало расширяется. Лазер может давать пучок света большой мощности и высокой направленности излучения[52].

В этой книге последовательно, с различных сторон раскрывается концепция начальных условий и ноозон. Общая тенденция неклассической науки и ее применений состоит в переходе за пределы классической иерархии дискретных частей вещества. Эта классическая иерархия оканчивалась, с одной стороны, атомами, перегруппировка которых создает разнообразие химических соединений, а с другой — механикой небесных тел. Ноозоной этой иерархии были перегруппировки атомов в молекулах в макроскопических масштабах, т. е. химические процессы и движения макроскопических тел в узком слое литосферы, гидросферы и атмосферы. В этом слое и создалась то, что В. И. Вернадский назвал ноосферой. Ноосфера, т. е. совокупность скомпонованных макроскопических структур, охватывала очень небольшой интервал атомных, молекулярных и макроскопических процессов. Этот интервал был ограничен небольшими концентрациями энергии.

Наряду с ноозоной иерархии дискретных частей вещества существовала ноозона континуальных процессов. Это совокупность целесообразно скомпонованных гидродинамических процессов, тепловых потоков и других перебросок энергии (электрический ток), включая радиосигналы, акустические и оптические явления. Здесь атомистические представления, констатации существования атомов и молекул не были существенными для целесообразной компоновки макроскопических процессов. Атомистические представления не фигурировали в качестве целевых представлений, определяющих выбор тех или иных начальных условий. В свою очередь конкретные представления, определяющие ноозоны дискретной иерархии, не включали континуальных концепций. Целесообразная компоновка дискретных тел могла игнорировать континуальную картину мира, а компоновка континуальных процессов — атомистическую.

Классическая иерархия дискретных частей вещества оканчивается атомным миром, где дискретные элементы атома обладают явными и существенными волновыми, континуальными свойствами. Классическая иерархия континуальных процессов оканчивается там, где излучения обладают явными и существенными корпускулярными свойствами. Неклассические зоны находятся в ультра-микроскопических порах классической иерархии, и они же объемлют ее: когда речь идет о возникновении и гибели звезд и галактик, наука уже не может обойтись без неклассических представлений.

Научно-техническая революция XX столетия состояла в выходе ноозон за пределы классической иерархии. Ноо-зоны дискретного мира и ноозоны континуального мира потеряли свою независимость. Корпускулярно-волновой дуализм стал не только физическим, но и физико-техническим принципом. Неклассическая модель, где корпускулярные и волновые характеристики неотделимы друг от друга, это уже не только констатация того, что происходит в мире, но и целевая модель, определяющая активные воздействия разума на ход объективных процессов. Конкретная история и предыстория атомной энергетики и квантовой электроники показывает, что ни один из этих основных фарватеров современной научно-технической революции не мог появиться без заранее сформулированных существенно неклассических моделей, в одном случае модели ядерного деления или синтеза, а в другом — переходов квантовых систем на более высокие уровни и индуцированного излучения фотонов той же энергии. Когда цель — отличие труда от стихийных процессов — может быть сформулирована лишь в виде существенно неклассической модели, последняя приобретает не только физическое, но и физико-техническое бытие, характеризует не только сущее, но и должное, входит в область, где применимы понятия «лучше» и «хуже», понятия оптимума и оптимизма.

Деление атома — совокупность процессов, объясняющих этот эффект, — неклассическая зона, продолжающая дискретную иерархию, зона, где дискретные представления уже не могут существовать без синтеза с волновыми. Индуцированное излучение — это неклассическая зона иерахии континуальных представлений, где волновая картина невозможна без дискретного, корпускулярного аспекта.

Отметим еще, что в квантовой электронике — ноозоне электромагнитного спектра — мы видим связь между широтой, общностью и неклассичностыо новых идеальных физических схем, с одной стороны, и ускорением научно-технического прогресса — с другой.

Посмотрим теперь, что означают перечисленные особенности лазерного луча (оставляя в стороне другие, быть может столь же существенные, особенности) для применения лазеров. Мы постараемся разграничить воздействие такого применения, во-первых, на ускорение технического прогресса и, во-вторых, на неопределенное, не имеющее количественного выражения возрастание ускорения технического прогресса.

Лазер может резко изменить систему связи и передачи информации. Уже давно радиосвязь переходит от длинных волн ко все более коротким. Это позволяет по одной линии связи передавать, например, большее число телефонных разговоров, радиосообщений, телевизионных программ и т. д. Объем передаваемой информации растет очень быстро при переходе от диапазона сантиметровых волн к во много раз более коротким волнам оптического диапазона.

Далее, лазеры в будущем смогут значительно увеличить эффект счетно-решающих и управляющих машин. Здесь тоже речь идет по существу об информации. Сложные счетные машины могут быть более эффективными и быстродействующими при такой скорости передачи информации от одного элемента счетной машины к другому, которая доступна лазеру.

Одной из наиболее важных тенденций технического прогресса в последней четверти нашего столетия будет распространение лазеров в область промышленной технологии. По-видимому, механические методы обработки металлов и других материалов уступят первенство лазерным лучам. Тонкий, монохроматический и в то же время мощный лазерный луч позволяет довести размеры деталей и точность этих размеров до нескольких микронов. Квантовая электроника открывает, кроме того, возможность очень глубокой перегруппировки молекул в кристаллических решетках и атомов в молекулах. Такая перегруппировка может дать сверхтвердые детали, сверхтвердые поверхности. Поэтому совершенствование лазеров является источником широкой реконструкции, охватывающей все основные технологические отрасли. Квантовая электроника находится только в начале инженерного воплощения той идеальной физической схемы, которая вытекала из идеи, высказанной в 1916 г. Эйнштейном, и приобрела конкретные формы в середине столетия. Можно представить себе, что за оставшиеся до конца века десятилетия появятся лазеры, превращающие энергию самых различных рассредоточенных источников в энергию, концентрированную в сколь угодно мощные направленные потоки когерентных электромагнитных волн. Расширится диапазон лазерного излучения, будут созданы лазеры, работающие в новых диапазонах. Быть может, лазерные лучи, достигнув большой мощности, заменят в будущем металлические провода при передаче электроэнергии.

Теперь отметим существенную обратную связь научного прогресса с индуцируемым им техническим прогрессом. В квантовой электронике мы видим очень мощное и перспективное воздействие технического воплощения физических идей на развитие самих этих идей. Лазеры могут стать эффективным средством эксперимента для разработки фундаментальных проблем. Тот факт, что экспериментальные установки в квантовой электронике отделены от практически применимых очень небольшим интервалом, увеличивает сумму интеллектуальных и материальных усилий, направляемых человечеством в эту область. В последнем счете это приближает решение фундаментальных проблем. В одной из следующих глав этой книги при анализе указанных проблем мы увидим, что их решение связано со все более точным отсчетом пространственных и временных интервалов в ультрамикроскопических и космических пространственно-временных областях. Лазерное излучение позволяет измерять время и пространство с очень большой точностью. Не исключено, что такие измерения позволят пролить свет па структуру Вселенной и на процессы, происходящие в ультрамикроскопических (может быть, минимальных, далее неделимых) пространственно-временных клетках.

Квантовая электроника является частью более общего направления современного научного прогресса. Современная наука все глубже изучает потоки частиц различного типа, которые она рассматривает как кванты различных по своей природе полей. Уже в 1905 г. выяснилось, что электромагнитные поля представляют собой потоки фотонов. Как уже говорилось, двадцать лет спустя де Бройль нашел, что электроны, ноторые являются дискретными частицами, обладают волновыми свойствами и некоторые закономерности их поведения можно обнаружить, рассматривая электроны как средоточия колебаний другого, уже не электромагнитного поля. Эти волны де Бройля интерферируют, как и всякие другие волны: там, где на экран попадают гребни двух волн, интенсивность света возрастает, а там, где гребень одной волны совпадает с впадиной другой волны, свет исчезает и такие точки образуют на экране темную интерференционную полосу. Волны дифрагируют; дифракция состоит в изменении их фронта, когда волны огибают края помещенного перед ними тела, или в изменении первоначального направления при проходе сквозь узкое отверстие. Двойная корпускулярно-волновая природа электрона была использована при создании электронного микроскопа, позволяющего увидеть такие детали структуры и поведения вещества, которые недоступны оптическому микроскопу.

Впоследствии было открыто большое число элементарных частиц различных типов (помимо тех, о которых нам уже известно из этой книги) и соответственно большое число волновых полей, средоточиями которых служат эти частицы. Современная техника использует потоки этих частиц в технологии и в медицине; эксперимент пользуется ими для изучения атомных ядер, атомов, молекул и клеток; астрономия и астрофизика исследуют эти излучения, чтобы определить строение и проследить эволюцию звезд, галактик и Метагалактики.

Мы можем считать растущее изучение и применение мощных излучений различной природы основным (наряду с использованием цепных ядерных реакций) направлением научно-технического прогресса в атомном веке.

Молекулярная биология

В 50—60-е годы почти одновременно с рядом открытий, создавших квантовую электронику, произошла весьма радикальная революция в биологии. Она обладала особенностью, характерной для второй половины нашего столетия. В классической науке серия следующих одно за другим фундаментальных открытий обычно открывала сравнительно спокойную полосу разработки частных проблем на основе новой концепции, новых понятий, новых экспериментальных методов. В наше время в тех областях науки, где середина века изменила фундаментальные представления, эти перемены вызывают значительно большое число новых вопросов, чем число вопросов, на которые был получен ответ. В XIX в. существовала надежда достичь, углубляясь в природу вещей, самого глубокого первозданного слоя. Эта надежда никогда не была общей, но она существовала. Во второй половине XX в. науке, по-видимому, суждено оставить даже надежду на длительную остановку процесса углубления знаний.

Это и придает современной науке ее специфический прогнозный стиль. Раньше характеристика перелома в науке укладывалась в предложение типа «мы теперь уже знаем…» И теперь сохранилась эта составляющая характеристики, но акцент передвинулся на предложение типа «мы теперь видим, что нам еще предстоит узнать». Этот перенос акцента характерен и для биологии, причем под прогнозной рубрикой «что нам предстоит узнать» стоит самый общий и кардинальный вопрос «что такое жизнь?» Он складывается из тысяч конкретных вопросов о структуре и поведении различных организмов, тканей, клеток и молекул, но все они явным образом связаны с кардинальной проблемой сущности жизни. С ней связаны и прикладные вопросы. Продолжением и конкретизацией формулы «что нам предстоит узнать?» служат вопросы: «Как уничтожить рак?», «Как существенно, на десятилетия, продлить среднюю продолжительность жизни людей?», «Как управлять наследственностью?».

Чтобы подойти к этим проблемам (можно также сказать «к этим прогнозам»), следует, как и в предыдущих главах разъяснить некоторые специальные понятия. Но без деталей и самым кратким и беглым образом. Эта книга не претендует на роль обзора современного состояния физики, химии и биологии; задача ее состоит в том, чтобы попытаться ответить на вопрос: как изменяются фундаментальные представления о природе и что может дать человечеству их изменение? А поскольку этот вопрос интересует всех, попытка должна быть сделана в популярной форме, что опять-таки требует ограничить изложение минимумом специальных понятий и терминов.

Тесная связь специальных теоретических (в том числе математических и физических) конструкций и экспериментальных данных с кардинальным вопросом о сущности жизни сближает биологию с натурфилософской мыслью. Но только по широте поднимаемых вопросов, отнюдь не по характеру исследования. Современная биология связывает частные концепции с общей проблемой и с общими постулатами и таким образом достигает «внутреннего совершенства» своих концепций. Но эти общие постулаты обладают непосредственной или опосредствованной возможностью экспериментальной проверки и критерием «внешнего оправдания». Это относится прежде всего к вопросу: какое звено в иерархии дискретных частей материи обладает специфической способностью воспроизводить живое вещество той же структуры? Таким звеном являются очень большие молекулы, состоящие из многих тысяч атомов. Их называют биополимерами и макромолекулами. По своему составу они являются белками (комбинациями аминокислот) и нуклеиновыми кислотами. Существуют очень серьезные аргументы, чтобы приписать этим большим молекулам функцию самовоспроизведения. Современное учение о наследственности приписывает эту функцию хромосомам — образованиям, находящимся в ядрах клеток. В структуре хромосом содержится «генетический код», т. е. эта структура определяет структуру и судьбу клеток, возникающих из данной, а если данная клетка зародышевая, то ее хромосомы определяют эволюцию организма. Эта эволюция не сводится к росту организма, как это происходит, например, с кристаллами. Из весьма общих соображений о коде, предопределяющем поведение миллиардов клеток, из судеб которых складывается эволюция организма, из соображений о численности элементов структуры, в которой закодированы онтогенез и наследственность, из соображений об устойчивости этой структуры, из некоторых принципов квантовой механики и аналогий с квантовой механикой возникло представление о макромолекуле, в которой группировка атомов и радикалов служит генетическим кодом.

Остановимся на том изложении представлений о макромолекуле как носителе генетического кода, которое было сделано Шредингером в середине 40-х годов[53].

Шредингер сближает молекулу с элементом твердого тела — кристаллом. Молекулы в кристалле и атомы в молекуле связаны силами одной и той же природы. Шредингер подчеркивает квантовый характер этих связей — их нельзя представить, исходя из непрерывности энергии и из непрерывного перехода от одной конфигурации частиц к другой конфигурации, обладающей энергией, сколь угодно отличающейся от первоначальной. Далее Шредингер говорит о построении кристалла из молекул. Молекулярная структура может повторяться при все большем участии частиц, вырастая в трех направлениях. Хромосомное волокно (образование, в котором запечатлена информация о наследуемых признаках) представляет собой результат другого пути. Молекула может переходить в апериодическое твердое тело, в апериодический кристалл.

«Другой путь, — пишет Шредингер, — это построение все более и более увеличивающегося агрегата без скучного механизма повторения. Это случай все более и более сложной органической молекулы, в которой каждый атом, каждая группа атомов играет индивидуальную роль, не вполне равнозначную роли других атомов и групп. Мы можем совершенно точно назвать это образование апериодическим кристаллом или твердым телом и выразить нашу гипотезу словами: «…целое хромосомное волокно представляет собой апериодическое твердое тело»[54].

Далее Шредингер разъясняет, почему очень небольшая частица может вместить в себя зашифрованную информацию, определяющую развитие организма. Причина состоит в большом числе комбинаций при сравнительно небольшом числе атомов в молекуле. Поэтому именно молекула (апериодический кристалл, где возможны самые различные группировки одних и тех же атомов) может определить однозначным образом вариант развития организма из колоссального числа возможных вариантов. «Хорошо упорядоченное объединение атомов, наделенное достаточной устойчивостью для длительного сохранения своей упорядоченности, представляется единственно мыслимой материальной структурой, в которой разнообразие возможных («изомерных») комбинаций достаточно велико, чтобы заключить в себе сложную систему детерминаций в пределах минимального пространства»[55].

Шредингер приводит пример азбуки Морзе. Точки и тире, всего два знака в группах из двух, трех и четырех знаков дают 30 сочетаний, 30 букв. Но три различных знака в группах по десять дали бы 30 тыс. комбинаций, а число сочетаний пяти разных знаков в группах по 20 достигло бы 372 529 029 846 191405.

Шредингер энергично подчеркивает отличие молекулы, в которой запечатлен код наследственности, от статистического ансамбля физики. Хромосомные молекулы «представляют наивысшую степень упорядоченности среди известных нам ассоциаций атомов (более высокую, чем у обычных периодических кристаллов) в силу той индивидуальной роли каждого атома и каждого радикала, которую они здесь играют»[56].

Это очень далеко от статистической физики, где «индивидуальная роль каждого атома» пренебрежима и упорядоченность может быть реализована, когда в игру вступает колоссальное число индивидов. Следует заметить (об этом речь будет идти в последних главах этой книги), что «индивидуальная роль каждого атома» исключается не только статистической физикой. Роль каждого индивида отрицается любой классически статистической концепцией, и, чтобы обобщить характеристику, данную Шредингером, достаточно поставить слово атом в кавычки.

Однако Шредингер не считает принцип «индивидуальной роли атома» нефизическим. «Новый принцип — это подлинно физический принцип; на мой взгляд, он не что иное, как опять-таки принцип квантовой теории»[57].

Приведенные соображения исходят из очень общих постулатов, но принципиально допускают возможность экспериментальной проверки. Такая возможность реализовалась в 50—60-е годы с помощью электронного микроскопа и меченых атомов. Об электронном микроскопе уже говорилось, по поводу меченых атомов следует напомнить, что ядерные реакции (в том числе деление ядер) приводят к появлению радиоактивных ядер. По излучениям таких меченых атомов их легко обнаружить и идентифицировать с теми атомами, которые были помещены в те или иные ткани организма. Меченые атомы позволяют проследить миграцию различных веществ в организме и на основе таких наблюдений определить физиологические и патологические процессы вплоть до микропроцессов в клетках.

В 40-е и еще более в 50—60-е годы ответ на вопрос, что такое жизнь, приобрел весьма конкретный вид в том смысле, что указываются пе только функции, но и те структуры, для которых они характерны. О таких структурах уже шла речь. Теперь мы остановимся на них несколько систематичнее, если это слово сколько-нибудь подходит для весьма беглых и отрывочных справок.

Живое вещество состоит из клеток — комочков протоплазмы, окруженных мембранной оболочкой, с ядром и некоторыми другими вкраплениями. Это довольно сложная структура, которая обменивается энергией и веществом с окружающей средой, делится на части — дочерние клетки такой же структуры, дифференцируется (из зародышевой клетки образуются разнообразные клетки многоклеточного организма), перемещается, меняет свою структуру и поведение при изменении внешней среды. В ней синтезируются молекулы белка. Состоит клетка главным образом из макромолекул белка и нуклеиновых кислот. Таких молекул в ней несколько десятков миллионов. Электронный микроскоп позволил довольно детально изучить структуру клеток и даже увидеть некоторые наиболее крупные молекулы.

Как уже было сказано, генетическая загадка — повторение структуры и поведения организма — может быть разрешена и уже отчасти разрешена при изучении клеточных ядер. Их структура — существование в ядре надмолекулярных образований, структура этих образований и структура самих молекул, входящих в эти образования, — исходный пункт современной теории наследственности. Ядро содержит постоянное для каждого вида число уже упоминавшихся хромосом, состоящих главным образом из нуклеиновой кислоты, которая называется дезоксирибонуклеиновой. Ее сокращенное название — ДНК — стало сейчас не менее известно широким кругам, чем названия и символы наиболее часто упоминаемых элементов периодической системы или элементарных частиц, что соответствует фундаментальному значению ДНК и состоящих из нее хромосом для управления работой клетки и для передачи наследственных признаков организмов.

В хромосомах и содержится генетическая информация, которая передается другим элементам клетки, где происходит синтез белка.

Он происходит во внеядерных образованиях, находящихся в окружающей ядро протоплазме и содержащих наряду с другими элементами рибосомы — частицы молекулярных размеров, состоящие из молекул другой нуклеиновой кислоты, рибонуклеиновой (сокращенное название, также широко известно, — РНК). Рибосомы можно увидеть в электронный микроскоп.

Таинственные процессы передачи закодированной в ДНК генетической информации приводят к тому, что при делении клетки образуются дочерние клетки той же структуры и, что особенно важно, с такими же хромосомами. Перед делением клетки каждая хромосома удваивается. Такое удвоение изучено довольно детально с помощью электронного микроскопа и еще детальнее с помощью меченых атомов. Хромосома состоит в основном из молекул ДНК, и удвоение хромосомы определяется удвоением этих молекул. Образование новых молекул ДНК (иначе говоря, синтез ДНК) носит матричный характер. Под этим термином подразумевается следующее. Для биологического синтеза характерны процессы, когда состав синтезируемого вещества определяется некоторой посторонней внесенной извне системой. Эта система аналогична готовой форме, в которую укладывается или в которой застывает исходный материал. В случае синтеза ДНК такой матрицей служит сама молекула ДНК, которая как бы отбирает из окружающей среды необходимые атомы и укладывает их так, чтобы получить другую молекулу.

Удвоение молекул ДНК объясняет сохранение генетического кода, той информации о структуре и поведении организмов, с теми или иными вариациями, повторяющимися от поколения к поколению. Но как действует эта информация, как она заставляет укладываться в определенные сочетания белок, являющийся наряду с нуклеиновыми кислотами основной частью живого вещества? Белок состоит из аминокислот. Их молекулы, распределенные в пространстве, создают всю самосогласованную систему клеток, тканей и органов.

Далее размножение и дифференциация клеток, рост и развитие тканей и органов определяются компоновкой во времени процессов синтеза и распада аминокислот, их взаимодействием с окружающей средой, поведением молекул белка.

Структура клеток, тканей, органов и самих организмов, как и их поведение, определяется наследственной, генетической информацией. Как же эта информация, закодированная в ДНК, определяет структуру и поведение белков?

Здесь мы переходим к проблеме, которую называют проблемой транскрипции. Этот термин, который обычно обозначает изображение некоторого слова буквами другого языка, вполне уместен, поскольку в генетике широко пользуются понятиями кода и другими понятиями теории информации. Специфически биохимический смысл транскрипции состоит в синтезе уже известных нам РНК, т. е. рибонуклеиновых кислот. Дело в том, что ДНК непосредственно не могут служить матрицами для синтеза аминокислот, из которых состоят белки. Здесь имеют место промежуточные процессы. Молекула ДНК служит матрицей для образования молекулы РНК. Это и есть транскрипция, перевод генетического кода на другой язык. Структуре молекулы ДНК, в которой закодированы структура и поведение организмов, соответствует образовавшаяся на этой молекуле, как на матрице, молекула РНК. Такая РНК называется матричной. Ее синтез происходит в хромосомах.

Матричная РНК еще не может передать генетическую информацию белку. Она передает ее другой РНК, которая называется транспортной, и эта последняя уже определяет синтез аминокислот — процессы, происходящие в клетке за пределами ее ядра.

Теперь мы можем вернуться к вопросу о макромолекуле как единственной структуре, способной хранить генетический код, гарантирующий с теми или иными отклонениями самовоспроизведение организмов. Сейчас можно многое прибавить к аргументам Шредингера. Приведем высказанные М. В. Волькенштейном соображения об организме, состоящем из небольших молекул, содержащих малое число атомов[58]. Это не может быть жидкое или газообразное тело. Неупорядоченные движения молекул жидкости или тем более газа не могут гарантировать хранение генетической информации. Другое дело — кристаллическое тело с упорядоченным поведением молекул. Изменения кристаллических решеток под влиянием внешней среды могут быть достаточно однозначными. Вполне представимы быстрые реакции кристаллического «организма» на внешние воздействия, которые меняли бы, например, проводниковые и полупроводниковые свойства проводимости кристаллов. Эти реакции могли бы стать условными рефлексами. Далее, упорядоченная низкомолекулярная система из многих кристаллических решеток могла бы изменять свою структуру так, чтобы в ней запечатлялся генетический код, чтобы она могла воспроизводить себя и, более того, эволюционировать, создавать более совершенные кристаллические организмы. Речь идет, очевидно, о металлическом или состоящем из Других низкомолекулярных материалов кибернетическом роботе. Но, как замечает М. В. Волькенштейн, кристаллический организм не мог бы возникнуть самопроизвольно. Так возникают макромолекулы. В процессах полимеризации малые молекулы превращаются в большие, и только эти последние могут образовывать живые надмолекулярные системы. Теперь их эволюция подошла к тому критическому моменту, когда уже не стихийные силы, а сознательная компоновка самых различных, в том числе кристаллических, немакромолекулярных объектов может создавать самовоспроизводящиеся и самосовершенствующиеся кибернетические системы.

В изложенном беглом очерке клетки, ядра, а также аминокислот, нуклеиновых кислот и их синтеза допущено немало упрощений и неточностей. Существуют вирусы, претендующие на титул живого вещества, но не сформированные в клетки. Существуют бактериальные клетки, они не имеют ядер. Таких оговорок можно было сделать очень много. Но они не изменят тех выводов, к которым мы сейчас подойдем.

Эти выводы относятся к соотношению между современной молекулярной биологией, нашедшей в макромолекулах основные жизненные функции самовоспроизводимости и саморегулирования, и неклассической физикой. Но существуют ли непосредственные логические связи между картиной взаимодействий макромолекул, их синтеза и перекодирования генетической информации, с одной стороны, и принципами квантовой механики — с другой?

Существование макромолекул, так же как и малых молекул, обязано микропроцессам и микровзаимодействиям квантовой природы. На вопрос, что объединяет атомы и радикалы в молекулы, нельзя ответить без ссылок на уровни энергии и орбиты электронов, на их положения и движения, на волновые свойства микрочастиц, на модель атома, вообще на квантовые понятия. Но это еще не делает молекулярную биологию квантовой теорией. Тот факт, что вещество состоит из элементарных частиц, атомов и молекул, т. е. из квантовых систем, еще не придает квантового характера макроскопическим процессам, при объяснении которых можно не принимать во внимание волновые свойства частиц и корпускулярные свойства излучений. Чтобы объяснить сдувание песка с вершины дюны и передвижение дюны, нет нужды ссылаться на атомистическую структуру песчинок. Но, если требуется указать причину формы кристаллических песчинок, придется сослаться на структуру молекул, на расположение атомов, на свойства квантовых систем.

Значительную, даже преобладающую часть биологических и биохимических процессов можно описать, не принимая во внимание ни поведение отдельных электронов, связанное с их волновыми свойствами, ни особенности излучений, связанные с их корпускулярной природой. В частности, процессы удвоения хромосом, синтеза РНК, синтеза белковых молекул по матрицам РНК не являются квантовыми процессами.

Однако есть биологические процессы, которые необъяснимы (и соответственно невоспроизводимы в эксперименте) без квантовых представлений. Эти процессы представляют особенно большой интерес для прогноза и для определения ноозон в молекулярной биологии, в механизме наследственности.

Таковы, в частности, изменения генетического кода в хромосомах, вызванные квантами коротковолновой радиации. [59]

Рассмотрим основные механизмы изменения хромосомы под влиянием излучения [59].

Во-первых, квант энергии может быть поглощен атомом или группой атомов внутри молекулы ДНК. В этом случае вызванная излучением перегруппировка атомов и их связей — серия радиохимических реакций — приведет к разрыву цепи радикалов либо к стойкому локальному изменению структуры молекулы ДНК. Такое структурное изменение является изменением генетического кода и приводит к новым наследуемым признакам. Иными словами, в результате поглощения кванта энергии возникает мутация — внезапное возникновение новой формы, сохраняющейся затем у потомства.

Во втором случае поглощенная энергия не вызывает изменений там, где она была поглощена, но она переходит дальше по молекуле ДНК и где-то вызывает локальное поражение, серию радиохимических реакций и как результат — хромосомную перестройку и мутацию.

В третьем случае эффект поглощения кванта будет косвенным. Этот квант действует не непосредственно на хромосому, а на молекулы окружающей среды. В результате в этой среде появляются новые химически активные агенты, которые действуют на хромосомы как мутагены, т. е. вызывают перестройку генетического кода и мутацию.

В подавляющем большинстве вызванные радиацией мутации вредны. Новые наследуемые признаки препятствуют жизнедеятельности и размножению организмов. Беспорядочная, «энтропийная» радиация, радиационный фон — это одна из строк, написанных на угрожающей стороне той надписи, которая символизирует будущее цивилизации. На другой стороне этой надписи, в программе безопасности, процветания и прогресса проектируется снижение радиации. Прогноз на 2000 год исходит из последовательного снижения фона радиации в результате прекращения ядерных испытаний, строго контролируемого использования атомной энергии, исключающего повышение радиации, и специальных, доста- [60] точно эффективных мероприятий, направленных на ее снижение.

Но, может быть, радиационная генетика, используя упорядоченные и контролируемые излучения, может войти в число конструктивных методов? Она уже вошла в это число. Упомянем о радиационной селекции, о применении радиоактивных изотопов и других источников ионизирующих излучений для увеличения числа разнообразных мутаций и в искусственном отборе тех мутаций, которые повышают жизнедеятельность, скорость размножения и экономическую ценность животных и растительных организмов.

На уровне клеток применение радиации включает радиотерапию. Мы упомянем здесь о радиотерапии рака.

Применение различных излучений для лечения рака могло стать научным, а не чисто эмпирическим методом только на основе молекулярной биологии. Непосредственным объектом радиотерапии служит поведение клеток. Но это поведение запрограммировано в молекулах ДНК. В настоящее время существуют мутационная концепция происхождения рака и другая концепция, возлагающая ответственность за злокачественные новообразования на вирусы. Первая из этих концепций исходит из изменений в генетическом коде как из исходного процесса. Вторая концепция считает исходным процессом проникновение в организм вируса. Но возможно, что вирус воздействует на хромосомы, нарушая их структуру, и видоизмененная, генетическая информация предопределяет способность клеток к злокачественному росту [61]. Во всяком случае без представления о хромосомах и генетическом коде ни этиология, ни терапия рака не могли бы развиваться.

Вместе с тем радиотерапия рака не могла бы развиваться как научная, а не чисто эмпирическая дисциплина без детального представления о воздействии различных по интенсивности и частоте излучений и различных по типу частиц на возникновение радиохимических реакций на молекулярном. уровне. Заметим, что речь идет о существенно квантовых процессах.

Можно думать, что современное применение излучений в сельском хозяйстве и в медицине еще очень далеко и по масштабу, и по характеру от того, что будет достигнуто в последней четверти столетия. Здесь нужно вспомнить о квантовой электронике. Не исключено, что уже в конце XX в. человечество шагнет далеко вперед по пути радикального увеличения продовольственных ресурсов, лечения рака и существенного удлинения жизни людей с помощью квантовой электроники и молекулярной биологии.

Дж. Томсон говорит, что современная радиационная генетика напоминает попытку улучшить статую, обстреливая ее с дальнего расстояния из пулемета[62]. Действительно, применяемые сейчас излучения — это стрельба наугад, с тем чтобы из большого числа неожиданных мутаций выбрать положительные, закрепив их отбором в течение сравнительно долгого времени на ряде поколений животных или растений. Мы не можем вести прицельную стрельбу по хромосоме, во-первых, потому, что у нас нет прицельного оружия (излучение охватывает большой участок живой ткани), и, во-вторых, потому, что у нас нет точно локализованной цели (мы еще не знаем достаточно детально внутреннюю структуру молекулы ДНК и роль ее элементов в образовании тех или иных мутаций).

По-видимому, квантовая электроника может помочь и в прицельности стрельбы, и в локализации цели. Электронный микроскоп позволяет изучать очень малые участки. На таком участке можно сконцентрировать пучок электронов или тонкий пучок квантов электромагнитного излучения. Это будет не только прицельная стрельба, но и метод локализации цели, потому что электроника здесь позволит экспериментально изучать функции элементов молекулы ДНК в создании тех или иных мутаций, исследовать механизм их возникновения и в конце концов получать заранее определенные мутации, воздействуя на соответствующие элементы молекулы.

Речь идет не только о квантовой электронике в узком смысле, но и о всей совокупности излучений различных по типу частиц, различных по энергии, из различных источников. Квантовая электроника позволяет направить на клетку и далее на хромосому луч, чрезвычайно сконцентрированный в пространстве. С другой стороны, можно точнее локализовать излучение во времени, пользуясь релятивистским эффектом: время бежит для бомбардирующей частицы быстрее или медленнее в зависимости от скорости движения частицы; соответственно можно регулировать время ее жизни и фиксировать длину пробега. Быть может, в терапии рака будет широко применяться облучение релятивистскими частицами, которые распадаются там, где это необходимо, и не поражают здоровые ткани.

Сейчас трудно предвидеть конкретные формы «прицельной» радиационной генетики, «прицельной» радиационной терапии. Нас и интересуют здесь не эти конкретные формы, а принципиальное значение этой тенденции для общего прогноза на 2000 г. Оно состоит в переходе к сознательной перестройке детальной структуры биополимеров. Если квантовая электроника концентрирует неупорядоченное и в этом смысле «энтропийное» множество источников излучения, то квантовая биохимия, применяющая тонкие лучи коротковолновых излучений и тонкие потоки различных по типу и энергии частиц, уменьшает неупорядоченность воздействий на генетические изменения.

Наиболее энтропийной, неупорядоченной, неконтролируемой формой таких изменений являются мутации, вызываемые радиационным фоном. Конец XX в. будет временем уменьшения этой энтропийной формы воздействия на жизнь и возрастания концентрированных форм такого воздействия.

В одной из дальнейших глав мы остановимся на проблеме информации и ее накопления и концепции как стержневой линии прогресса во всех областях. Сейчас, забегая вперед, можно отметить следующее.

Природа пошла довольно далеко в статической упорядоченности наследственности. Генетический код обладает высоким уровнем стабильности. Молекула ДНК располагает значительной «памятью» об эволюции вида и неплохо «знает», какие детали организмов будут повторяться в будущем. Но информация об изменении наследственности невелика. Мутации органических форм не запрограммированы. Эволюция органической жизни упорядочена только статистически: из большого, статистически репрезентативного множества случайных мутаций отбираются и воспроизводятся изменения, которые увеличивают вероятность выживания организмов. В некоторой мере это объясняется неупорядоченностью, случайностью, «энтропийностью» воздействий, в частности радиационных воздействий, на живое вещество и генетические коды организмов. Фундаментальная задача нашего столетия — передать следующему веку значительный запас информации о динамике генетической информации. Задача эта в известной мере решается упорядочением, концентрацией радиации, уменьшением ее энтропии (за счет ее роста в окружающей среде), т. е. квантовой электроникой, и аналогичными ей методами. Подчеркнем только, что теоретической основой и более детального изучения биополимеров, и дальнейшего прогресса электроники служит квантовая физика.

Из всего сказанного о воздействии квантовой электроники на молекулярную биологию и о неклассическом характере процессов изменения наследственного кода вытекает следующее.

Ноозоны существуют не только в ряде дискретных частей материи и не только в спектре излучений. Они существуют и в органической жизни. Классическая наука знала о переходах от физических и химических закономерностей к собственно биологическим закономерностям онтогенеза, и здесь, в этой точке перехода, она создавала начальные физико-химические условия для онтогенеза — ноозоны онтогенеза, условия орошения и удобрения, которые вместе с выбором климатических условий для различных культур определяли вероятность определенной онтогенетической эволюции. Классическая наука знала и о начальных условиях филогенеза, а практика комбинировала условия отбора таким образом, чтобы возникали новые, заранее представленные в виде цели селекции видовые особенности. Современная молекулярная биология делает ноозоной переход от физических воздействий на молекулу к структуре молекулы, содержащей генетический код, изменение этого кода.

Но возможность управления изменениями кода вытекает из неклассической природы воздействий и неклассической природы молекулы живого вещества.

Существует еще одна связь между квантовой физикой и биологией. Ее нельзя представить в виде серии экспериментальных приемов и физических схем, переходящих из физики в биологию. Речь идет о повышении интеллектуального потенциала науки в целом, в частности биологии, в результате вызванного квантовой механикой резкого расширения того, что можно было бы назвать ассоциативными валентностями научного мышления. Когда ученый ищет модель, раскрывающую природу некоторого процесса, у него возникает то или иное число ассоциаций. Он может скомпоновать имеющиеся в его распоряжении понятия и факты в соответствии с каждой из этих ассоциаций. Когда Карно думал о границах усовершенствования паровых машин и о переходе теплорода от топки к конденсатору, естественной матрицей для термодинамической схемы была механическая модель жидкости, переливающейся из сосуда с более высоким уровнем жидкости в сосуд с менее высоким уровнем. Когда Фарадей создавал свою концепцию поля, силовые линии ассоциировались с упругими трубками. Ученый выбирает из меньшего или большего числа возможные ассоциации. Число этих ассоциаций во много раз возрастает при появлении новых концепций, которые означают не только «продвижение разума вперед», но и его «углубление в самого себя».

Сейчас мы остановимся на обратной связи между физикой и биологией.

Когда мы говорим об итогах той революции в представлениях о жизни, которой ознаменовалась середина столетия, на первый план выступает воздействие на биологию экспериментальных средств физики и химии, классических и квантовых физико-химических понятий и общего подъема интеллектуального уровня, вызванного теоретической физикой. Но когда мы говорим о перспективах, происходит некоторый сдвиг акцента. По-видимому, в десятилетия, оставшиеся до конца века, значительно вырастет обратное воздействие биологии на физику, химию и связанную с физикой и химией экспериментальную и производственную технику.

Это воздействие возможно на молекулярном и на надмолекулярном уровнях. На молекулярном уровне, вероятно, будет происходить совершенствование синтетических полимеров, причем «целевой схемой» окажутся биополимеры, т. е. макромолекулы живого вещества. Последние обладают рядом преимуществ, например не достигнутой в химии однородностью состава. Биополимеры состоят из молекул, совпадающих по составу и строению. В синтетических полимерах — синтетических каучуках, пластмассах, волокнах — встречаются цепи с различными длинами, с различным расположением радикалов и атомов. Можно предположить, что синтетические материалы в ближайшие десятилетия расширят область своего применения за счет приближения на молекулярном уровне к материалам органического происхождения. Вместе с тем молекулярная биология позволит расширить число синтетически получаемых материалов с заранее заданными свойствами и самый спектр этих свойств.

Не исключено, что на надмолекулярном уровне обратное воздействие биологии на физику приведет к возможности имитировать в силовом аппарате производства двигательные реакции живого вещества.

Чисто механическая или электромагнитная схема не может приблизиться ни по коэффициенту полезного действия, ни по дифференцированности движений к мышце с ее механохимическими функциями.

Дж. Томсон сравнивал руку обезьяны, срывающей с дерева апельсины, с машиной, которая выполнила бы ту же функцию с помощью электроники. Электронная машина, вероятно, с трудом помещалась бы на грузовике и потребляла бы много энергии. Обезьяна весит 20 кг и потребляет 500 г орехов в день[63]. Но это рука обезьяны. А рука человека? Рука, которая «достигла той высокой степени совершенства, на которой она смогла, как бы силой волшебства, вызвать к жизни картины Рафаэля, статуи Торвальдсена, музыку Паганини»?[64]

Быть может, движения мышц, уступающие движениям механизма по точности повторений, но превосходящие их при выполнении дифференцированных распоряжений мозга, станут образцами для производственной и экспериментальной техники. Быть может также, устройства, имитирующие мышцу по функциям, будут имитировать ее и на молекулярном уровне, состоять из синтетических макромолекул и действовать с помощью механохимических процессов. Но все же наиболее вероятная по направлению реконструкция силового аппарата обойдется, по крайней мере в ближайшие десятилетия, без синтетических полимеров, имитирующих механохимические функции мышц, и функции рабочих мышц будут выполнять системы, состоящие из кристаллических решеток.

Об этом уже говорилось. Обратное воздействие биологии на физику состоит в том, что функции живого организма образуют как бы матрицу, или целевую схему, к которой направлено конструирование кибернетических механизмов. Разумеется, эти механизмы смогут (и уже могут) делать то, что недоступно человеческому организму. Но это не лишает организм роли целевой схемы по той простой причине, что кибернетика всегда будет иметь своей главной целью преобразование человеческого труда.

Кибернетика

Основная линия преобразования характера труда в конце XX — начале XXI в. будет связана с квантовой физикой. Речь идет о кибернетике. Она далеко оторвалась от своих исторических антецедентов — старинных механических имитаций животных и человека. Кибернетика оторвалась от них не только по сложности механизмов, не только по физико-техническим основам, но и по функциям. Она видит свою главную задачу отнюдь не в имитации биологических функций организмов, не в имитации биологического поведения.

Речь идет о главной задаче, лежащей в основе прогноза, условно привязанного к 2000 г. Забегая вперед, скажем об этой задаче. Она состоит в программировании не только самовоспроизведения механизмов, но и последовательной их эволюции, последовательного совершенствования, последовательного перехода к иным параметрам. Такое динамическое программирование принципиально отличается от биологического филогенеза. Биологический филогенез опирается на статистические законы отбора. Иными оказываются законы филогенеза техники, технического прогресса, изменения технического уровня в каждом новом поколении машин. Технический прогресс выводит человека из-под власти статистических закономерностей естественного отбора. Высшим выражением программирования технического прогресса будет ряд сменяющих друг друга поколений машин, которые смогут создавать схемы, более совершенные, чем те, которые реализованы в них самих. Мы позже увидим, что такая замена человека в его динамической, реконструирующей функции является апофеозом человека в его собственно человеческой сущности.

Эволюция кибернетики была тесно связана с изучением закономерностей органической жизни на уровне молекулы, клетки, мышцы, нервной системы. Эти закономерности обобщались; физиологические и психологические понятия объединялись с физическими и с еще более общими понятиями теории информации. В книге Норберта Винера «Кибернетика или управление и связь в животном и машине»[65], особенно во введении, мы встречаем живой и содержательный рассказ о первых шагах кибернетики, из которого видно значение биологических проблем и понятий для генезиса новой науки. Но вместе с тем уже на ранних стадиях своего развития, а потом все больше кибернетика раскрывала свою принадлежность к активному преобразованию природы, к тому «искусственному приспособлению», которое Маркс противопоставлял естественному, биологическому приспособлению.

Для живого вещества уже на молекулярном уровне характерны структуры с очень большим числом элементов. Это характерное отличие живого вещества связано с хранением генетической информации, которая обеспечивает онтогенез организмов и их самовоспроизведение — сохранение и эволюцию видовых признаков в филогенезе.

Структура молекулы ДНК определяет структуру РНК, а затем структуру и поведение клетки, ткани организма. Но эта структура в общем случае меняется только под влиянием внешних воздействий, например тех или иных излучений. Она может измениться и спонтанно, но и спонтанные мутации не запрограммированы генетическим кодом. В молекуле ДНК нет механизма обратной связи, которая вызывала бы перестройку хромосомы, перестройку генетического кода и выбор иного пути филогенеза.

Теперь обратимся к кибернетическому механизму, не забывая при этом, что речь идет о перспективе, о тех тенденциях, которые уже существуют, по получат завершенный вид в будущем. Для счетно-решающего устройства, которое становится управляющим устройством, характерна следующая операция. В каждый момент механизм способен вычислять результаты некоторой директивы, которую этот механизм может направить самому себе (предопределить некоторую перестройку своей собственной структуры) или же адресовать внешним рецепторам. При этом он может вычислить результаты различных директив и выбрать одну из них в качестве оптимальной, т. е. приводящей к максимальному или минимальному значению некоторых запрограммированных величин. Примером может служить машина, играющая в шахматы. Она обладает способностью выбора очередного хода из ряда возможных и способностью до этого рассчитать результаты каждого варианта. Речь идет об обратной связи. Но нужно подчеркнуть, что эта связь не имеет эмпирического характера, свойственного в общем случае поведению живых организмов. Когда выбор живого организма определяется условным рефлексом, эмпирическая природа выбора очевидна. Но даже в том случае, когда зверь выбирает дорогу, ведущую к водопою, к добыче или к безопасному убежищу, в сознании зверя сопоставляются эмпирические впечатления, отложившиеся в его памяти.

Напротив, результаты выполняемых машиной счетных или логических операций могут не находиться в памяти машины. Здесь имеет место прогнозная информация, «генетический код» с неэмпирической обратной связью.

Благодаря неэмпирическому характеру обратной связи кибернетический механизм может получить набор параметров, который никогда еще реально не существовал, и затем, сопоставив с другими эвентуальными наборами параметров и остановив на нем свой выбор, создать новую реальную систему, не имеющую реальных прецедентов. Таким образом, динамическая функция — изменение структуры и поведения системы, то, что в органическом мире не программируется генетическим кодом, в кибернетике определяется ante factum, входит в прогнозную информацию, соединенную обратной неэмпирической связью с эвентуальными, а не реальными «factum». Динамический «генетический код» искусственного приспособления может включать более или менее глубокие изменения. Кибернетическая машина, вычисляя и выбирая оптимальные параметры новой машины, может менять детали, их компоновку, темп технологического процесса и т. д. без изменения идеального цикла, но может также предопределить переход к другому циклу. К иерархии все более глубоких динамических сдвигов при автоматической оптимизации производства мы вскоре вернемся.

Очень существенно различие между ролью отдельного элемента живого вещества в органической эволюции и ролью отдельного элемента кибернетического устройства. Элемент органической структуры — отдельная молекула ДНК, РНК или белка — так же мало влияет на направление органической эволюции, как отдельная молекула — на направление термодинамических процессов. Судьба органической молекулы, например нарушения ее структуры, может вызвать мутацию, но, чтобы мутации повлияли на филогенез, на судьбу вида, на органическую эволюцию, требуется механизм естественного отбора с его принципиально макроскопическими, статистическими закономерностями. Иное дело в случае искусственного отбора, например в случае радиационной селекции. Здесь уже на счету отдельные мутации.

В кибернетических машинах элементарными индивидами служат вакуумные или кристаллические приборы, реагирующие определенным образом на различного рода сигналы. Возможна неправильная реакция отдельного элементарного прибора, она направляется или компенсируется; кибернетические машины включают специальные контрольные и компенсирующие устройства. Но они основаны не на игнорировании, а на учете поведения индивидуальных элементов машины.

Линия разграничения пренебрежимых элементов и учитываемых элементов проходит между «прицельной» генетикой и генетикой, воздействующей на макроскопические «площади обстрела». О них шла речь в предыдущей главе. Что касается кибернетики, то она вся лежит в области «прицельных» процессов и учета индивидуальных процессов и индивидуальных судеб. Стохастические процессы в кибернетике (в частности, обеспечивающие надежность управления) не вытекают из игнорирования индивидуальных процессов.

У Бредбери есть рассказ о путешествии в прошлое, в иную геологическую эпоху с помощью некой машины времени. Один из участников этого путешествия убивает мелкое животное, и в результате все биологическое и историческое развитие на Земле меняется. Меняется в худшую сторону: вернувшись в настоящее, путешественники узнают о победе фашистского кандидата на президентских выборах в США. По-видимому, такая фантастическая картина не соответствует закономерностям биологической эволюции. В последней все зависит от макроскопических процессов и результаты индивидуальной судьбы одного отдельного организма погашаются энтропийной стихией, которой противостоит лишь макроскопическая упорядоченность бытия. Но в кибернетических устройствах элементарный процесс играет отнюдь не пренебрежимую роль и к нему вполне применима концепция Бредбери. Элементарный процесс в кибернетической машине, находящей оптимальное решение, может изменить это решение. Как уже говорилось, кибернетические машины включают устройства для контроля и нейтрализации случайных нарушений элементарных реакций, но такие устройства основаны не на макроскопическом усреднении и игнорировании отдельных элементарных процессов, а на их учете. Основа кибернетики — упорядоченность микропроцессов.

Нужно только учесть, что упорядоченность микропроцессов отличается от макроскопической упорядоченности бытия. Когда речь идет об упорядоченном поведении статистического ансамбля молекулы, это значит, что в среднем все молекулы движутся единообразно и образуют движущееся (в некоторой системе отсчета неподвижное) тело. Но здесь нет неопределенности положения или импульса этого макроскопического тела. Энтропия характеризует неупорядоченность составляющих это тело молекул.

Когда речь идет об объектах, не состоящих из большого числа частиц, об объектах микромира, о кристаллических решетках, о молекулах, состоящих из небольшого числа атомов, о самих атомах, их ядрах и, наконец, об элементарных частицах, энтропийное отсутствие информации вытекает отнюдь не из игнорирования каких-то более дробных частиц, а из неконтролируемого воздействия макроскопических тел на частицы. Мы встречаемся здесь с неопределенностью отдельного, единичного события. Речь идет в этом случае не об ограничении упорядоченности и соответственно информации, а, скорее, о переосмыслении самих понятий упорядоченности и информации, когда некоторый разброс значений становится дополнительным определением этих понятий. Но об этом — позже.

Кибернетика могла появиться и могла поставить перед собой производственно-технические и исследовательские задачи благодаря тому, что наука получила возможность активно вторгаться в этот квантовый мир упорядоченных микропроцессов, воздействовать на отдельные микропроцессы, непосредственно сталкиваться с дискретностью вещества и излучения.

Обычно применяемые цепи математических и логических операций кибернетической машины в двоичной системе исчисления напоминают известную игру, когда имя человека находят после конечного числа вопросов, на которые получают в ответ либо «да», либо «нет». В элементарной ячейке кибернетического устройства — оно включает тысячи таких ячеек — происходит некоторый процесс, который означает «да» или «нет», и последовательно приближается ответ на заданный машине вопрос. Ответ может заключать в себе решение системы уравнений, имеющее самый различный смысл, вплоть до медицинского диагноза, расписания поездов на всей железнодорожной сети, параметров нового кибернетического механизма или вероятностей различных ядерных реакций. Все дело в том, что эти элементарные процессы являются парадоксальными: с классической точки зрения они вообще невозможны.

С констатации подобных парадоксальных процессов начало свою историю учение о квантах электромагнитного поля. После того как Планк открыл дискретность излучения и поглощения электромагнитных волн, Эйнштейн пришел к представлению о квантах электромагнитного поля, исходя из необъяснимых в рамках классической физики особенностей фотоэлектрического эффекта. Этот эффект состоит в том, что свет выбивает электроны с поверхности некоторого тела, например с поверхности металлической пластинки. Энергия выбитого светом электрона соответствует энергии, принесенной электромагнитной волной. Казалось бы, чем дальше расходятся электромагнитные волны, тем меньшая энергия содержится в каждой точке расходящейся волны — плотность энергии на фронте волны уменьшается. Таким образом, энергия электромагнитной волны в той точке, где она выбивает с поверхности пластинки электрон, должна зависеть от расстояния между пластинкой и источником света. На самом деле энергия электрона, выбитого с поверхности металла, не зависит от этого расстояния. Как заметил Крамере, получается так, будто матрос бросился с корабля в море, от места всплеска воды во все стороны пошла круговая волна, она дошла до другого матроса, купавшегося на другом конце моря, и ее энергии хватило, чтобы выбросить этого матроса из воды на палубу его корабля. Парадоксальный с классической точки зрения факт оказался естественным, когда Эйнштейн предположил, что свет существует в виде квантов, получивших название фотонов.

Процессы, подобные в этом отношении фотоэлектрическому эффекту, парадоксальные в рамках классической теории и естественные в квантовой физике, становятся основными технически применяемыми процессами в квантовой электронике и в радиационной генетике. Именно они позволили кибернетике стать основным фактором преобразования характера труда.

В первом поколении кибернетических машин применялись вакуумные приборы. Если впаять в стеклянную трубку электроды и выкачать из этой трубки воздух, то электрический ток будет проходить через трубку, когда один из электродов испускает электроны, которые доходят до другого электрода. Для этого нужно нагреть один из электродов. В обычной лампе накаливания раскаленный волосок наряду с квантами света испускает электроны. Можно впаять в стенку лампы другой электрод и включить лампу в цепь так, чтобы волосок был катодом, а второй электрод — анодом. В этом случае отрицательные заряды — электроны — будут переходить с катода на анод и лампа станет проводником.

Варьируя и комбинируя подобные схемы, можно получить приборы, пропускающие ток только в одном направлении, или приборы, которые проводят ток или, наоборот, становятся изоляторами, когда к ним приложено напряжение, или приборы, которые включают ток или выключают его при получении двух одинаковых или двух различных импульсов. Вообще такие вакуумные приборы как бы отвечают «да» или «нет» (включают или выключают сеть), получая два импульса (это соответствует союзу «и» в заданном вопросе) или при получении одного из импульсов (это соответствует союзу «или»). Реакция подобного прибора аналогична положительному или отрицательному ответу на вопрос, в котором изложены условия, выраженные какой-то логической операцией. Нужно подчеркнуть скорость такого ответа. В биологической эволюции среда дает отрицательный или положительный ответ на вопрос организмов, испытавших мутации. Она дает положительный ответ — мутации закрепляются отбором или отрицательный — среда отвергает их. Ответ требует массового эксперимента в течение долгого ряда поколений, и этот ответ задерживается на тысячелетия. Можно построить макроскопический механизм типа замка, который отпирается (утвердительный ответ) или не отпирается (отрицательный ответ), или прибор, где якорь притягивается либо не притягивается электромагнитом. Но в обоих этих случаях макроскопический характер приборов требует для их функционирования больших энергий и длительных сроков при каждом элементарном процессе. Макроскопическая упорядоченность процессов означает, что частицы, собранные в громадные ансамбли, действуют единообразно. Эти ансамбли — рычаги, валы, зубчатые колеса, якоря электромагнитов и т. д. — движутся в макроскопической пространственной шкале миллиметров и сантиметров и в макроскопической временной шкале секунд. Даже при очень больших энергиях скорости реакций макроскопических механизмов не могут быть высокими.

Электроника исходит из микроскопически упорядоченных процессов, которые приводят к макроскопическим эффектам. Возьмем уже упоминавшиеся электронные приборы. Исходный процесс — эмиссия электронов. Это существенно микроскопический процесс. Его результатом служит замыкание или размыкание электрической цепи, которая может быть достаточно мощной, чтобы вызвать перемещения макроскопических масс. Микроскопические события, в которых участвуют дискретные частицы вещества и излучения, разыгрываются в весьма дробной пространственной и временной шкале. Здесь существенны тысячные и миллионные доли сантиметра и секунды. В этих пространственно-временных интервалах происходят события, которые становятся исходным пунктом таких макроскопических процессов, как изменение режима работы десятков гигантских электрических станций.

Сигналы, изменяющие сопротивление электронных приборов, могут быть световыми и при этом действовать на холодные катоды. Фотоэлектрический эффект (тот парадоксальный с классической точки зрения эффект, который привел к мысли о квантах света) лежит в основе фотоэлементов, где свет срывает с анода электроны, проводящие ток через вакуумную трубку. Применение световых сигналов не только включает в число исходных сигналов для электронных приборов всю сферу зрительных впечатлений, в том числе препараты, лежащие под объективом микроскопа, и наблюдаемое через телескоп звездное небо. Фотоэлемент реагирует и на электромагнитные колебания за пределами видимого спектра. Они позволяют, как уже говорилось, соединять элементы кибернетических устройств средствами «прицельной» квантовой электроники, лазерными лучами, в том числе ультрафиолетовыми и еще более коротковолновыми лучами.

На смену электронным лампам пришли другие приборы. Их появление и распространение связано с быстрым развитием квантовой теории твердого тела. Классическая физика рассматривает твердое тело как совокупность частиц, которые представляют собой те же твердые тела, очень малые, но не отличающиеся от макроскопических по характеру своего поведения. Квантовая физика твердого тела описывает специфические процессы, которых не знает макроскопическая картина мира. Именно эти парадоксальные с точки зрения классической физики процессы используются в кибернетических приборах. Квантовая теория позволяет значительно точнее представить себе специфические процессы изменения проводимости кристаллов и в значительно большей мере управлять этими процессами. Далее существует ряд веществ, которые являются полупроводниками. Их проводимость зависит от состава и внешних воздействий, например от поглощения света. Поэтому системы полупроводниковых приборов могут выполнять все операции, которые выполняют системы вакуумных приборов, принимая и перерабатывая информацию, содержащуюся в поступающих извне сигналах.

Полупроводниковые приборы, распространившиеся первоначально в радиотехнике, сейчас стали основными элементами кибернетических устройств. Они потребляют гораздо меньше энергии, чем электронные лампы, в которых значительная энергия тратится на нагревание катода — источника электронов. Еще большее значение имеет то обстоятельство, что электронные процессы в кристалле происходят гораздо быстрее, чем в вакууме. Полупроводниковые приборы в качестве элементарных ячеек кибернетических машин позволили увеличить число операций от тысяч до сотен тысяч и миллионов в секунду.

Наряду с полупроводниками возможности кибернетических машин расширены и другими применениями квантовой теории твердого тела. Мы упомянем применение криотронов — приборов, использующих усиление сигналов в проводниках, охлажденных до очень низкой температуры. Криотрон — это проводник с обмоткой, по которой проходит слабый ток. Вблизи абсолютного нуля самые незначительные изменения тока в обмотке вызывают крайне резкие изменения проводимости. Таким образом, криотрон выполняет ту же функцию, что и электронная лампа, что и полупроводниковый транзистор. В криотронах, как и в электронных лампах и полупроводниковых устройствах, используются процессы, которые с классической точки зрения кажутся парадоксальными. Феноменологическое описание процессов, используемых в кибернетических приборах — вакуумных лампах, кристаллических устройствах, криотронах, возможно было бы и без углубления в неклассическую теорию. Но для кибернетики характерны почти непрерывный переход к новым физическим принципам, систематическое конструирование все новых (причем новых во все более радикальном и фундаментальном смысле) приборов и, на этой основе, автоматизация все более сложных операций. Такой прогресс кибернетики, обеспечивающий не только ненулевую скорость, но и ненулевое ускорение научно-технического прогресса в целом, требует, чтобы наука не ограничивалась феноменологическим описанием указанных процессов.

Нет нужды продолжать дальше характеристику элементарных приборов, из которых состоят кибернетические машины. Нет нужды описывать схемы этих устройств, схемы автоматического решения математических задач, приема и переработки информации, запоминающих блоков и управляющих механизмов. В этой книге рассматриваются только два вопроса: связь научно-технического прогресса в конце XX столетия с неклассической наукой и результаты этого прогресса. Беглые характеристики физико-технических принципов, воплощенных в вакуумные лампы, полупроводниковые приборы и криотроны, иллюстрируют связь кибернетики с квантовой механикой. Теперь следует перейти к экономическому эффекту кибернетики. Речь идет не о перечислении или систематизации того, что может дать кибернетика промышленности, транспорту, связи и т. д. Речь идет об интегральном результате, который может быть определен без перечисления и суммирования конкретных производственных применений кибернетических машин.

Таким интегральным результатом является автоматизация неустановившихся производственных процессов и более высокая по рангу динамичность производства. В 30-е годы, когда началось сравнительно широкое применение фотоэлементов, на многих произвел сильное впечатление фотоэлемент, с помощью которого слабый луч далекой звезды включал освещение и силовые установки большой международной выставки. В то время перспективы автоматизации связывали с включением и выключением сильноточных цепей при возникновении, прекращении или изменении интенсивности световых лучей. Сейчас речь идет о другом, гораздо более радикальном и общем преобразований производства, культуры и научного эксперимента. Сигналы и вызванные ими электронные процессы становятся началом длинных серий других электронных процессов, где каждый следующий связан с предыдущим, как звено логического или математического умозаключения. Эти длинные серии приобретают характер вычислений, решения систем уравнений, нахождения новых оптимальных конструкций, оптимальных технологических процессов, оптимальных грузопотоков, оптимального размещения промышленности и т. д. Уже первое поколение кибернетических машин могло быть основой принципиально нового по сравнению с первой половиной века прогноза характера труда. Кибернетические машины не заменяют человека в операциях, состоящих во включении и выключении электромагнитного прибора. Такая замена была под силу фотоэлектрическим реле 30—40-х годов. Кибернетические машины уже в первом своем поколении были способны на большее. Они могут заменить человека в его динамических функциях. Разъясним это понятие.

В производстве, как и в природе, мы встречаем ряд процессов, каждый из которых можно рассматривать как повторение одного и того же неизменного акта. Над ним надстраивается другой процесс, состоящий в изменении такого акта, который теперь уже не повторяется в неизменном виде. Пусть процессом неизменного повторения будет движение по инерции — равномерное и прямолинейное. Повторяющимся актом будет здесь прохождение каждого из разных отрезков, на которые разделен путь, в течение одного и того же времени. Неизменна здесь скорость. Теперь представим себе, что над движением тела надстраивается другой процесс — изменение его скорости, ускорение. Этот процесс является динамическим по отношению к движению по инерции, но и в нем нечто может оставаться неизменным: это нечто — само ускорение. Если ускорение с течением времени увеличивается, мы встречаемся с динамическим процессом более высокого ранга. В случае непрерывности этих процессов им соответствуют в качестве неизменных характеристик производные все более высокого порядка о г пройденного пути во времени: первая производная (скорость), вторая (ускорение), третья (скорость возрастания ускорения) и т. д.

В производстве мы можем представить себе повторение одних и тех же операций; затем динамический процесс перехода от одних операций к другим с изменением конструкции машин и технологических методов, но при неизменной физической или химической схеме; затем изменение самой схемы. Об этом говорилось в начале книги. По-видимому, кибернетика будет постепенно регулировать динамические процессы все более высокого ранга.

Фотоэлементы 30—40-х годов регулировали автоматический переход от одной операции к другой, но они не меняли того набора операций из которых складывался технологический процесс. Иная, динамическая, функция состоит в переходе к новому набору операций, к новой технологии на основе конструирования новых механизмов. Эту функцию можно в большой степени автоматизировать с помощью кибернетических машин, которые, исходя из заданных программ, высчитывают более совершенные параметры конструкций и технологических методов. Отсюда вытекает переход к более высокому по рангу динамизму в производстве и сосредоточение человеческого труда на более динамичных функциях. Кибернетическая машина, управляющая установившимся, ста^ ционарным процессом, выполняет сравнительно несложные серии операций. Но, если объектом управления является неустановившийся процесс, его регулирование требует более сложных цепей передачи информации. Когда кибернетическое устройство меняет нагрузку промышленных агрегатов, меняет грузопотоки, перераспределяет потоки энергии в электрическом кольце и т. д., это требует очень длинных логико-математических цепей. Чтобы такое перераспределение нагрузок выполнялось непрерывно, нужна большая быстрота элементарных операций. Поэтому применение быстродействующих приборов позволяет автоматизировать всё более динамичные процессы, переходить от регулирования установившихся процессов к непрерывной оптимизации процессов в зависимости от меняющихся условий. Дальше идет оптимизация уже не за счет перераспределения нагрузки имеющихся агрегатов, а за счет перехода к более совершенным агрегатам — автоматическое проектирование и изготовление новых машин. Здесь цепи элементарных процессов в ячейках кибернетических устройств должны передавать информацию о последовательных состояниях и эффекте систем, состоящих из множества деталей, должны сопоставлять лавинообразно нарастающее число вариантов. Это равносильно игре в шахматы на доске с колоссальным числом клеток, колоссальным числом фигур и непрерывно меняющимися правилами игры, причем игре непрерывной, безостановочной, без интервалов для продумывания ходов.

Отсюда виден возможный эффект перехода в кибернетических машинах от вакуумных приборов к полупроводниковым. Этот эффект виден не слишком отчетливо, без деталей, но он может быть сформулирован в общем виде: современные кибернетические устройства позволяют автоматизировать не только установившиеся процессы и не только динамические процессы перегруппировки нагрузок агрегатов, но и динамические процессы проектирования новых агрегатов и изменения производственной технологии.

Можно представить себе, что в течение ближайшего десятилетия завершится автоматизация установившихся процессов и автоматизация их регулирования. Случайные нарушения установившегося ритма и установившейся последовательности операций будут устраняться автоматически. Однако основной функцией кибернетических механизмов должно быть регулирование динамических процессов. Таковы прежде всего упомянутые уже перераспределения нагрузок. Здесь регулирование включает решение задач типа: как должны измениться нагрузки различных агрегатов, чтобы потребность в их работе была удовлетворена наилучшим образом? Возьмем в качестве примера кольцо, состоящее из электростанций, соединенных высоковольтными электропередачами. Чтобы котлы на станциях работали регулярно и чтобы автоматически устранялись случайные нарушения режима, достаточно сравнительно простых термоэлектрических, фото электрических и т. п. приборов. Перераспределение нагрузок между станциями и агрегатами при меняющемся потреблении энергии или при других переменных условиях требует уже быстрого решения математических задач и автоматического выполнения оптимальных решений. Это же относится к газоснабжению, водоснабжению, теплофикационным системам, грузообороту и во все растущей степени к добыче топлива и сырья, к непрерывным технологическим процессам в промышленности и т. д. Можно представить себе, что в течение одного или двух десятилетий во всех основных отраслях производства будет осуществлено динамическое регулирование в виде перераспределения нагрузок с помощью кибернетических устройств.

Но это только первая интегральная производственная задача кибернетики. Перераспределение нагрузок делает динамичными отдельные производственные процессы, работу отдельных агрегатов и отдельных предприятий, но производство в целом остается установившимся процессом, и характеризующие его интегральные параметры (в том числе важнейший — производительность общественного труда) не меняются. Здесь нет единой для производства в целом необратимой динамической эволюции — технического и технико-экономического прогресса.

Такая эволюция гарантируется переходом к новым конструкциям и новым технологическим процессам. Может ли кибернетика взять на себя решение такой задачи? Здесь нужно прежде всего устранить возможные недоразумения. Речь ни в коем случае не идет о реальном воплощении машины Джона фон Неймана, т. е. кибернетической машины, которая воспроизводит себя в виде серии машин с теми же параметрами. Речь не идет и о кибернетическом конструкторе, который вытеснит живого конструктора. Речь идет о том, что живой конструктор будет пользоваться кибернетическими машинами, которые очень быстро (во временной шкале конструкторской работы — практически мгновенно) будут находить конкретные параметры, соответствующие каждому новому варианту разрабатываемого нового агрегата, будут вычислять эффект каждого варианта, сопоставлять их друг с другом и находить оптимальный. Не так уж существенно, сколько живых конструкторов будут пользоваться помощью кибернетических машин. Существенно другое. Темп конструкторской работы и разработка новых технологических процессов увеличатся во много раз. Технический прогресс станет непрерывным, даже если брать отдельные отрасли производства и наблюдать их эволюцию в течение сравнительно небольших интервалов времени.

Когда речь идет о производстве и эволюции его технических и технико-экономических показателей, понятие непрерывности имеет специфический смысл. Меняются статистически усредненные величины, усредненные, например, для всего производства в целом. С такой оговоркой (для производства в целом) уже в первой половине нашего столетия технический уровень поднимался в некоторые периоды непрерывно. Теперь кибернетика, примененная в конструкторских бюро, технологических лабораториях и проектных институтах, позволяет достичь непрерывного технического прогресса не только в производстве в целом, но и в отдельных отраслях.

Радикальный поворот в ходе технического прогресса — это переход от непрерывного повышения уровня техники к непрерывному ускорению этого процесса. О нем уже говорилось в главе: «Почему 2000-й». Основа такого ускорения — появление все новых идеальных физических и химических схем, приближение к которым и составляет самую сущность технического прогресса. От чего зависит появление новых идеальных схем, т. е. прогресс науки в областях, непосредственно связанных с прикладными проблемами? Темп научного прогресса в этих областях зависит от обратной связи, от применения результатов исследований в производстве, от фундаментальных исследований, которые сами по себе, непосредственно не дают прикладных результатов, от скорости передачи научной информации и в очень большой степени от скорости сопоставления теоретических выводов с экспериментом. Кибернетика фигурирует во всех этих ускоряющих научный прогресс факторах. Мы остановимся только на последнем — на скорости экспериментальной проверки теоретических выводов. При современной математизации почти всех отраслей науки путь от некоторой теоретической концепции до выводов, которые могут стать предметом экспериментальной проверки, включает в большинстве случаев длинные ряды вычислений. Иногда они требуют от вычислителей месяцев и даже лет труда. Машины выполняют такие вычисления в течение минут. Применение вычислительной техники — одно из оснований, чтобы проектировать на последние десятилетия XX в. практически непрерывный поток новых физических и химических схем, которые будут целевыми схемами технического прогресса.

Научный прогресс определяет своей скоростью не скорость, а ускорение технического прогресса. Последний может обладать некоторой скоростью и быть практически непрерывным и при неизменных идеальных схемах, к которым стремится техническое творчество, конструкторская и технологическая мысль. Если непрерывно меняются сами идеальные схемы, то технический прогресс приобретает непрерывное ускорение.

Можем ли мы наметить еще большую динамизацию производства и предусмотреть возрастание самого ускорения прогресса? Об этом уже говорилось выше. Пока мы не пойдем так далеко. Для такого темпа технического прогресса нужно, чтобы само научное творчество все с большей скоростью, т. е. с ускорением, приближалось к своим идеалам, чтобы сами идеалы науки были подвижными. Что такое «идеалы науки»? Приобрели ли они подвижность? Приобретут ли ее в будущем? На эти вопросы придется вскоре ответить. Пока заметим, что размышления о конечных идеалах научного познания не станут в обозримом будущем функцией кибернетического устройства, хотя они и будут в растущей степени опираться на вычисления и наблюдения, производимые электронными машинами. Фигура кибернетического робота, размышляющего о фундаментальных принципах и идеалах науки, остается фантастической по крайней мере для XXI в. Но об этих принципах и идеалах — позже.

Из сказанного видно, что замена человека в той или иной функции — это наименее содержательная характеристика воздействия кибернетики на характер труда. Существенная сторона дела состоит в качественном преобразовании труда человека и в колоссальном расширении сферы его применения, расширении круга тех сил природы, которые целесообразно скомпонованы человеком. Преобразование труда состоит в его сосредоточении па все более творческих функциях. Иерархия динамических процессов — изменение режима и нагрузки агрегатов, изменение техники, изменение идеальных схем, т. е. целевых функций технического прогресса, изменение принципов науки — является лестницей, по которой человек последовательно поднимается со ступени на ступень. Труд всегда включал более высокие динамические компоненты: изменения техники, науки, фундаментальных принципов. Но они были дискретными поворотами. Ступенями лестницы прогресса служат моменты, когда все более динамическая функция реализуется как непрерывный процесс. Прогноз, приуроченный к 2000 г., включает переход к непрерывному ускорению технического прогресса на основе непрерывного появления все новых и новых идеальных схем механических, физических и химических циклов.

Нетрудно увидеть, что высшие динамические функция не реализуются без низших. Научные исследования будут источником ускорения технического прогресса, если существуют конструкторские бюро, технологические лаборатории и проектные институты, которые являются рецепторами ускоряющих технический прогресс новых идеальных схем, которые по своему уровню и мощности могут подхватить эти схемы, рассчитать варианты их инженерного воплощения, сопоставить эти варианты, выбрать оптимальные. И, конечно, рассчитать, сопоставить и выбрать с той высокой скоростью, какой можно достичь с помощью счетно-решающих электронных машин.

В свою очередь конструкторские бюро, лаборатории и проектные институты реализуют свою динамическую функцию, если промышленность может с очень большой скоростью превратить новые конструкции в серии эксплуатируемых агрегатов. Во всех случаях: и при реализации научных открытий, и при освоении новых типов машин и станков и новой технологии — необходимым элементом реализации и освоения будут кибернетические устройства, которые переводят идеальные схемы в параметры новых конструкций, а эти последние — в технико-экономические эксплуатационные показатели, сопоставляют эти показатели и дают оптимальные решения. Именно кибернетика превращает науку, технику и эксплуатацию оборудования в нечто единое, без разделяющих эти компоненты временных интервалов, и притом в нечто комплексное, где отдельные компоненты не реализуются друг без друга.

«Знаю как» и «знаю где»

Напомним о понятиях энтропии и негэнтропии, о которых шла речь в очерке «Оптимизм, бытие, движение» в первой части этой книги. Там говорилось, что понятия энтропии и негэнтропии могут быть обобщены и отнесены не только к движению молекул и температурным перепадам, но и к другим беспорядочным процессам (энтропия) и их упорядоченности (негэнтропия).

В середине нашего столетия эти понятия были с большим эффектом применены в теории связи. Сигнал, т. е. совокупность упорядоченных микропроцессов (например, определенные модуляции звуковых или электромагнитных волн), — негэнтропийное понятие, ему противодействует и мешает шум — энтропийные, неупорядоченные микропроцессы. Линия связи передает энергию и импульсы, но ее задача состоит не в этом. Передача энергии происходит с помощью механических трансмиссий или высоковольтных сетей. Напротив, телефонные провода и радиоволны передают информацию, и чем меньше при этом передается энергии, тем лучше. Передача информации не сводится к передаче энергии, хотя и неотделима от нее. Речь не сводится (по крайней мере не всегда сводится) к передаче энергии воздушных колебаний к сотрясению воздуха. Соответственно радиопередача не всегда сводится к сотрясению эфира.

Здесь нет нужды определять понятие информации. Мы уже знаем, что оно обобщается и может быть применено, например, к кибернетическим устройствам и даже, как мы видели, к структуре молекул ДНК и РНК — они содержат информацию о наследуемых признаках организмов.

В главе о кибернетике разграничивались два вида информации и соответственно два типа негэнтропии. В одном случае «генетический код» (это биологическое понятие может быть обобщено и поставлено в кавычки) не вызывает длинных цепей элементарных процессов, которые позволили бы видеть, куда ведет тот или иной вариант предстоящей эволюции, и на основе обратной связи уже сейчас выбрать оптимальный вариант. Такой возможности обратной связи нет в генетическом коде без кавычек, в генетической информации, содержащейся в молекуле ДНК и в молекуле РНК. Здесь эволюция организма и вида реализуется без предварительной динамической модели и молекула не сопоставляет различные варианты эволюции. Другой вид информации мы встречаем в том случае, когда в мозгу или в кибернетическом устройстве возникают, практически одновременно, различные варианты эволюции, предваряющие ее и позволяющие выбрать тот или иной вариант.

Такая информация в условном наклонении («если бы имели место такие-то акты сейчас, то произошли бы такие-то явления в будущем») — прогнозная информация — характерна для труда, для техники, для производства. Иначе говоря, для целесообразной деятельности, которая — напомним еще раз слова Маркса — отличает самого плохого архитектора от самой лучшей пчелы, превосходящей его аккуратной архитектурой сот. В мозгу человека возникают образы того, что будет сделано при намеченной последовательности трудовых актов, и он выбирает последовательность, которая дает оптимальный вариант. Кибернетическое устройство может получить аналогичную прогнозную информацию, выбрать оптимальный вариант и таким образом имитировать функцию человека.

Подойдем к указанной функции с понятием негэнтро-шш. Труд увеличивает негэнтропию. Упоминавшиеся примеры макроскопических структур (упорядоченное направление волокон в ткани вместо беспорядочного переплетения их в хлопке; упорядоченное распределение тепла: в котле теплее, чем в конденсаторе, в доме теплее, чем вне его; упорядоченное расположение металлов в сплаве и в металлическом изделии и т. д.) обладают более высокой негэнтропией. Она достигнута за счет увеличения энтропии. Но не это возрастание энтропии характерно для труда. В замкнутой системе негэнтропия уменьшается и соответственно энтропия растет. Но производство — не замкнутая система. Производство — это рост негэнтропии за счет уменьшения ее, т. е. возрастания энтропии в более широкой системе.

Негэнтропийные процессы, какими являются намеченные сейчас пути технического прогресса, связаны с прогнозными вариантами, с оптимизацией, с выбором оптимального варианта.

Атомная энергетика повышает температурные перепады до уровней, каких не было в классической энергетике. Лазеры превращают рассеянную энергию спонтанного излучения ламп в концентрированную энергию индуцированного когерентного излучения, достигающего огромной плотности. Радиационная генетика позволяет перейти от рассеянного и неупорядоченного множества спонтанных мутаций к упорядоченным и поэтому управляемым сериям искусственно вызванных мутаций. Кибернетика повышает ранг упорядоченности бытия, она сравнивает очень длинные цепи упорядоченных процессов, выбирая оптимальный результат.

Перечисленные негэнтропийные ряды упорядочивают не только последовательность физических процессов, но и последовательность изменений такого упорядочения. Поэтому генетическая информация в технике включает не только констатации типа: «если пропустить ток через имеющийся проводник, он нагреется и будет светиться…», — но и констатации типа: «свет, излучаемый при прохождении тока, следующим образом зависит от выбора металла для проводника…» Такие констатации позволяют переходить в лампах накаливания от одного металла к другому, вычислять результаты и выбирать новые, наиболее совершенные варианты. То, что мы назвали генетической информацией, включает даже констатации типа: «эффективность светового потока таким-то образом зависит от перехода к таким-то новым принципиальным схемам индуцирования света». Подобная информация позволяет прогнозировать (т. е. находить эффект) и планировать (т. е. определять оптимальный вариант из числа прогнозируемых) переход, скажем, от ламп накаливания к газосветным лампам.

Если растет не только технический уровень производства (за счет приближения к идеальной схеме), но имеет место ускорение технического прогресса (за счет перехода к новой физической схеме), то растет информация, необходимая для такой более высокой динамики. Речь идет об информации, обеспечивающей выбор оптимального результата производственных циклов. Система контрольных и регулирующих приборов дает информацию об изменении скоростей, напряжений, давлений, температур, состава сырья, параметров изделий и т. д. Она, эта система, содержит также информацию о нормативах, о параметрах, которые не должны нарушаться. Контрольная и регулирующая аппаратура получает сигналы о нарушении нормального режима или вообще об отступлении параметров от нормативных. Такие сигналы автоматически вызывают приближение реальных параметров к нормативам. Но здесь нет информации о том, к чему приведет изменение режима, и нет выбора оптимальных изменений. Роль оптимума играет неизменный режим, неизменные параметры. Регулирование приближает реальные параметры к этим неизменным не потому, что они лучше, а потому, что они соответствуют установившемуся технологическому процессу. Информация в этом случае — статическая информация.

Динамическая информация — о результатах изменения режима и изменения технологического процесса — соответствует решению экстремальных задач, получению оптимальных вариантов. В динамическом производстве с практически непрерывным изменением уровня техники получение такой информации становится постоянной задачей производства. Завод должен не только непрерывно выпускать продукцию, но и непрерывно накоплять информацию об оптимальных методах перехода к новому уровню производительности труда. Конечно, еще больший поток такой информации будет исходить из конструкторских бюро, технологических лабораторий и проектных институтов.

Производство динамической информации, производство прогресса становится все более мощной составляющей индустрии, а к 2000 г. может стать вровень с самыми основными отраслями, — с энергетикой, транспортом, машиностроением и т. д. Что входит в состав динамической информации?

Как уже было сказано, сюда входят параметры новых конструкций и технологических процессов, вычисленные результаты и динамика перехода к новой технике и новым идеальным схемам и определение оптимальных конструкций, технологических процессов и схем оптимальной динамики их внедрения.

Прежде всего эта информация включает то, что называют know how — «знаю как». Обычно этот термин обозначает сведения об условиях и наилучших путях освоения новых технологических методов. Накопление know how — это результат длительного эксперимента, заводских испытаний, опыта пробной эксплуатации, опыта первого периода после пробной эксплуатации и т. д. Но выражению know how можно придать и более общий смысл: «знаю, как перейти к более высокой производительности труда», — т. е. можно включить в know how и сами параметры новых конструкций, и технологическую рецептуру.

Существует и другой поток динамической информации. Подъем производительности труда приводит к расширению объема производства, расширенному воспроизводству и освоению новых сырьевых и энергетических ресурсов. К этому же непосредственно ведет технический прогресс и еще больше — научный прогресс и ускорение технического прогресса. Расширенное воспроизводство требует расширения сырьевых ресурсов. Это возможно при быстром накоплении сведений о новых энергетических, сырьевых и продовольственных базах. Вопрос состоит в том, где можно получить уголь, нефть, газ, уран, торий, железо, химическое сырье и т. д. Информацию об этом по аналогии с know how — «знаю как» можно назвать know where — «знаю где». Она требуется сейчас в очень большом объеме. При ускоренном подъеме производительности труда и быстром росте населения вовлечение естественных ресурсов в производство становится также ускоренным. В этом отношении атомный век характеризуется истощением ресурсов, по преимуществу относительным истощением, т. е. необходимостью перехода к менее удобным, чаще всего менее концентрированным, средоточиям. Последние, как правило, требуют при эксплуатации больших удельных затрат энергии. Такой переход компенсируется удешевлением энергии. В предстоящие десятилетия очень важной будет еще одна форма относительного истощения — переход к менее разведанным, менее известным средоточиям. В этом смысле проблема истощения ресурсов — это проблема информации, информации о новых ресурсах. С этим и связано уже начавшееся превращение информации «знаю где» в очень большую по масштабам и затратам отрасль производства информации. Подобно информации «знаю как», информация «знаю где» — геологические, почвоведческие, гидрологические и географические изыскания и разработка соответствующих теоретических дисциплин — становится сопоставимой с основными отраслями народного хозяйства отраслью баланса труда. Поэтому такая информация, как и информация «знаю как», обладает овеществленной в ней частью распределенного гомогенного труда.

Попытаемся несколько развить и конкретизировать эти беглые замечания об информации в атомном веке. Прежде всего несколько слов о взаимодействии информации «знаю как» и информации «знаю где». Это взаимодействие довольно сложное, оно иногда включает обратную связь. Информация о ресурсах (информация «знаю где») может быть аргументом для изменения технической политики, для изменения технологии и соответственных поисков новой информации «знаю как». Но чаще информация «знаю как» играет роль независимого переменного.

Близость понятий информации и негэнтропии видна очень явственно и в «знаю как», и в «знаю где». Если даже придавать информации традиционный смысл, то все равно информация в обоих случаях — это информация о негэнтропии, о какой-то макроскопической упорядоченности. Возьмем ядерную энергию. Она представляет собой по своему происхождению, по своей физической природе энергию связи нуклонов в атомном ядре. Существование атомных ядер, объединение элементарных частиц в эти более сложные структуры, представляет собой некоторую негэнтропию, некоторую упорядоченность бытия.

Само деление ядер — энтропийный процесс, но он создает промежуточные формы негэнтропии, прежде всего температурные перепады.

Любая энергетическая система использует некоторый запас негэнтропии. Классическая энергетика в последнем счете пользуется температурным перепадом между Солнцем и Землей. Неклассическая энергетика — энергетическим перепадом между степенями концентрации энергии в различных ядрах, различиями в «упаковочном коэффициенте», в удельной энергии связи. Эти перепады, эти формы негэнтропии образовались, когда появились различные элементы периодической системы.

Информация о ядерных реакциях включила на некотором этапе сведения о превращении тория в уран-233, что дает возможность строить реакторы-размножители на тории. Такое приращение информации «знаю как» вызвало интерес к оценке запасов тория и к уточнению этих оценок. Тория оказалось много, и это стимулировало дальнейшие исследования и строительство опытных размножителей на тории. Возможность их применения расширяет программу дальнейших поисков тория и в значительной мере снимает проблему истощения запасов урана и на длительный срок — всю проблему исчерпания ресурсов ядерного горючего.

Термоядерные реакции изменили бы еще радикальнее проблему этих ресурсов. Для термоядерного синтеза нужен дейтерий. Здесь проблема «знаю где» даже не ставится. В обычной воде дейтерий содержится в сравнительно постоянной концентрации, его содержание в воде — одна часть на семь тысяч частей, около 0,014 %.

Уже сейчас или, вернее, в ближайшие десятилетия могут существенно уменьшиться абсолютные расходы на разведку новых топливных ресурсов для «классических» станций в связи со снижением стоимости энергии на атомных станциях.* Классические станции, использующие богатые и легкодоступные месторождения топлива, будут в течение какого-то срока успешно выдерживать конкуренцию атомных станций. Но новые станции в районах, где их постройка требует предварительных поисковых работ, окажутся, по всей вероятности, нерентабельными.

Это не уменьшит объема информации «знаю где», но изменит направление ее потоков. Атомная энергетика сделает более широкими поиски сырья. Конечно, и здесь возможно будет отказаться от поисков малоизвестных в смысле их местонахождения ресурсов сырья, если это сырье может быть заменено другим. Химия развивается в направлении, которое обещает в пределе получать все из всего или по крайней мере знать, как это делается. Из всех вариантов, число которых быстро растет, будут выбирать, да и сейчас уже выбирают варианты, гарантирующие наименьшие затраты. Такие варианты, видимо, охватят в качестве исходного сырья все или почти все элементы периодической системы.

При этом будут использоваться и многие бедные месторождения. Проблема относительного истощения сырьевых ресурсов, как уже говорилось, — энергетическая проблема. Переход к бедным месторождениям — это переход к большим затратам энергии на то же количество добываемого сырья. Изучение недр для поисков большинства содержащихся в них минералов, изучение, охватывающее все районы, меняет стиль информации «знаю где», приближает эту информацию к фундаментальным естественнонаучным знаниям.

Здесь мы сталкиваемся с одной из самых важных особенностей науки конца XX столетия. Энергетика атомного века использует процессы, происходящие в ядерных масштабах. Квантовая электроника использует частоты, приближающие исследователя к минимальным простран ственно-временным областям. Кибернетика еще далека от ядерных масштабов, но она уже использует процессы, происходящие в течение миллионных долей секунды, а будет использовать процессы, происходящие в течение миллиардных долей. Чем в меньшие пространственно-временные области проникает исследователь, чем в меньших пространственно-временных ячейках он находит и устанавливает негэнтропию, тем ближе он к проблемам, которые в это время представляются фундаментальными.

Но есть и другая сторона дела. Макроскопические закономерности, определяющие распределение элементов таблицы Менделеева в земной коре, с одной стороны, связаны с закономерностями космической химии, а с другой — с законами микромира. При детальном изучении недр (включая распределение редких элементов) отдельные точки месторождений соединяются в линии, полосы и районы и возникает геохимическая картина распределения минералов, тесно связанная с картиной их генезиса.

Но проблемы генезиса молекул и кристаллических решеток ведут исследователя к фундаментальным проблемам бытия.

В число основных проблем конца XX в. входит продовольственная проблема. Можно было бы сказать, что это проблема номер один, если бы такая характеристика не могла быть отнесена к проблемам энергетики, технологии, связи и множеству других. Воспользуемся случаем и отметим (чтобы еще вернуться к этому) полную непригодность присвоения иерархических званий отдельным элементам того глубоко комплексного преобразования, которое мы имеем в виду, когда говорим об атомном веке. В частности, нужно подчеркнуть связь между атомной энергетикой и продовольственной проблемой. Продовольственная проблема — это энергетическая проблема прежде всего потому, что производство искусственных удобрений — это энергоемкое производство. Искусственное орошение также требует больших затрат энергии. Заметим мимоходом, что получение и доставка пресной воды — энергетическая проблема. Резкое удешевление электроэнергии в конце столетия позволит поднять урожайность по меньшей мере вдвое за счет искусственных удобрений, расширить посевные площади за счет поливного земледелия и снабдить пресной водой далекие от рек населенные районы.

Вернемся к проблеме относительного истощения природных ресурсов в целом, к проблеме перехода к менее концентрированным средоточиям в пределах данного вида сырья, или данной формы использования почв, или данного вида энергии. Добыча менее богатых руд, эксплуатация более глубоких и менее мощных пластов угля, возделывание менее плодородных земель, постройка гидростанций на низких перепадах и аналогичные проявления относительного истощения ресурсов увеличивают удельные вложения и эксплуатационные расходы. Этот процесс будет перекрываться, а иногда вовсе устраняться техническим прогрессом и мелиорацией. Но есть одна сторона дела, тесно связанная с производством информации, которая требует специального внимания. Речь идет о стоимости информации «знаю как» и информации «знаю где».

Для почв и гидроресурсов информация «знаю где» не имеет решающего значения. Для руд значение этой информации больше, а для угля, нефти и газа еще больше.

По-видимому, до 2000 г., а скорее всего и позже снижение удельных расходов на информацию «знаю как» будет сопровождаться увеличением удельных расходов на информацию «знаю где». В последнем счете это объясняется принципиальным различием двух форм информации.

Информация о параметрах, операциях и режиме работы некоторой новой машины всегда имеет в качестве отправного пункта сравнительно точно известные начальные условия и программу. Нам заданы цели технологического процесса, некоторый спектр возможных видов сырья, а мы ищем среди принципиально допустимых схем наиболее эффективную, из допустимых конструктивных решений — оптимальное, из вариантов технологии — оптимальную технологию. Это информация о будущем, прогнозная информация об оптимальном режиме, конструкции и технологических операциях. Она дополняется экспериментом, испытаниями, опытом эксплуатации. Но всегда информация «знаю как» строится по схеме: «если заданы такие-то параметры, то прибор, станок, агрегат, цех, завод будут работать таким-то образом». Подобную схему можно реализовать с помощью кибернетического устройства, которое, получив в программе некоторые исходные параметры, будет перерабатывать информацию, получать варианты итоговых показателей, сравнивать их и находить оптимальный вариант. Таким образом, информация «знаю как» может быть основана на неэмпирической обратной связи, реализуемой в течение кратких интервалов времени.

Иная схема в случае информации «знаю где». Здесь нет ни программы переработки информации, ни исходных точных сведений. Распределение минералов в земной коре — это результат геологической и геохимической эволюции, о которой нам известно очень мало. Мы не знаем ни начального состояния Земли, ни современной геохимической и геологической структуры ее коры с той детальностью, которая позволила бы получить однозначные данные о средоточиях ископаемых. Информация об этих средоточиях — не совсем эмпирическая, довольно много известно о закономерностях совместного нахождения минералов, о структуре земной коры. Не исключено, что когда-нибудь станет возможным моделировать геологическую и геохимическую эволюцию, высчитать координаты месторождений, запасы и характеристики содержащихся в них полезных ископаемых. Мы к этому будем приближаться и когда-нибудь приблизимся. Но это еще очень долгосрочный прогноз.

Конструктор, технолог, испытатель машины, ищущий информацию «знаю как» о ее оптимальных параметрах и режиме, может очень далеко отстоять от лапласовского высшего разума, знающего координаты и скорости частиц Вселенной и предсказывающего все детали ее будущего. Он может располагать данными всего о тысячах деталей, о тысячах степеней свободы, о тысячах параметров, из которых складывается исходная информация. И при этой весьма ограниченной исходной информации он получит с помощью миллионов логико-математических операций точные сведения об оптимальных параметрах производственного процесса. В ином положении геохимик или геолог, который хочет получить информацию «знаю где». Он должен гораздо больше приблизиться к лапласовскому высшему разуму, причем последний уже знает, как распределены сейчас атомы Вселенной, а геологу еще нужно узнать это распределение, правда, не для всей Вселенной, а только для Земли. Эта задача принципиально разрешима, и мы можем представить себе вычислительную машину, выслушивающую информацию о результатах изысканий и однозначно указывающую наиболее вероятные координаты месторождений всех необходимых ископаемых. Но пока информация «знаю где» — еще весьма эмпирическая информация, она опирается на очень большие трудовые затраты и стоит очень дорого. Одной из задач технического прогресса в предстоящие десятилетия будет частичная замена информации «знаю где» информацией «знаю как». Пример такой замены в пределах нашего столетия — переход от урана к торию. Пример, может быть выходящий за пределы нашего столетия, — термоядерные реакции и использование дейтерия. В подобных случаях переход к новой технической схеме (иногда к новому физическому циклу) позволяет использовать ресурсы, о которых мы больше знаем, которым непосредственно не угрожает относительное истощение.

Таким образом, относительное истощение в большинстве случаев выражается в повышении стоимости информации «знаю где». Удельной информации — на весовую единицу или на киловатт-час энергии. Что же касается информации «знаю как», то здесь стоимость единицы информации упадет. Но зато вырастет объем информации. Информация по стоимости, т. е. по овеществленному в пей труду, становится сопоставимой с основными отраслями народного хозяйства. Она входит в основную схему распределения труда, в основную структуру производства.

Перейдем к вопросу об этой структуре и ее динамике.

Два потока информации, о которых шла речь, — поток информации «знаю как» и поток информации «знаю где» — не содержат ответа на один кардинальный вопрос. На вопрос «зачем?» Зачем нужно получать информацию, зачем нужно переходить к новым конструкциям и процессам, зачем нужно искать и осваивать новые источники и новые средоточия энергии и сырья? Этот вопрос совсем не метафизический. Это очень важная (практически важная) экономическая составляющая вопроса о смысле жизни человечества, о смысле его эволюции, о смысле цивилизации и прогресса. В заключительной главе этой книги мы подойдем несколько ближе к этому более общему вопросу. Сейчас нам нужен ответ на вопрос «зачем?» применительно к темпам и направлениям научно-технического прогресса. Без этого нельзя говорить об оптимизации производства и о его оптимальной динамике.

Когда речь идет об оптимальной конструкции или оптимальном технологическом процессе, т. е. о системе геометрических, физических, технических и экономических величин (о расстояниях, интервалах времени, массах, энергиях, скоростях, ускорениях, напряжениях, температурах, давлениях, удельных расходах и т. д.), ни одна из этих величин не фигурирует в качестве целевой нормы, к максимальному значению которой стремится конструктор. Максимальное значение должна приобрести какая-то итоговая функция этих величин. Ее максимальному значению соответствуют их оптимальные значения, оптимальная технология. Вопрос «зачем?», от которого неотделима трудовая, целесообразная деятельность человека, решается здесь как вариационная задача нахождения максимального или минимального значения целевой нормы. Новая конструкция вводится, чтобы получить наибольший коэффициент полезного действия при заданных затратах или наибольшую скорость (ускорение, грузоподъемность) на единицу мощности и т. д. В общей форме целевой нормой является возрастание негэнтропии при компенсирующем возрастании энтропии.

Попытаемся задать этот же вопрос «зачем?» применительно к народному хозяйству в целом. Кажется естественным рассматривать потребление как цель производства и брать уровень потребления в качестве функции, максимальному значению которой соответствует оптимальная структура производства. Но речь не может идти только о пище, жилище, вообще о том, что называют непроизводительным потреблением. Структура производства, которая обеспечивала бы максимально высокий уровень удовлетворения указанных потребностей за счет минимальных вложений в энергетику, металлургию и машиностроение, — такая структура обеспечивала бы высокий уровень потребления очень недолго; поэтому она не может претендовать на титул оптимальной структуры. Значит, нужно взять общий уровень потребления, включая производительное потребление сырья, энергии и машин. Тогда потребление становится псевдонимом производства, а его структура — псевдонимом структуры производства, и нам снова нужно искать величину, максимальное значение которой означало бы оптимальное соотношение затрат на различные отрасли народного хозяйства — его оптимальную структуру.

В качестве целевой нормы народного хозяйства может фигурировать производительность общественного труда. Производство, которое своей структурой обеспечивает высокую производительность труда, исключает снижение потребления после краткого периода изобилия; оно включает достаточно мощные отрасли энергетики, металлургии, машиностроения и добывающей промышленности, чтобы гарантировать длительное неснижающееся изобилие. Вместе с тем высокая производительность труда требует высокого уровня личного потребления. По-видимому, высокая производительность труда с гарантированным сохранением технического уровня производства может быть целевой функцией производства: максимальному уровню производительности общественного труда соответствует оптимальная структура производства.

Но неужели неизменный уровень производительности труда является целью производства? Неужели человечество удовлетворится такой целью? Даже самый высокий уровень производительности труда, если он не повышается дальше, не может удовлетворить человека, после того как на глазах одного поколения изменились условия и эффект его производственной деятельности. Сейчас целевая норма производства должна включить кроме меры производительности труда меру возрастания этой величины, показатель скорости технического и экономического прогресса. Для структуры народного хозяйства это означает включение новой мощной отрасли — производства технологической и геолого-географической информации.

Однако для человека второй половины XX в. и этого недостаточно. Он современник не только технической, но и научной революции. Причем научной революции, которая с середины столетия приводит к ускорению прогресса. Показатели производительности труда и скорости ее возрастания должны быть дополнены показателем ее ускорения. Целевой нормой стационарного или квазиста-ционарного (медленно развивавшегося с незаметными для поколения изменениями) производства мог быть уровень общественого богатства. Для равномерно (с эпизодическими ускорениями) развивающегося производства его целевая норма включает скорость прогресса. Для производства в атомном веке — ускорение прогресса.

Итак, ответ на вопрос о целевой норме производства и его динамики указывает на некоторую величину, компонентами которой служат производительность общественного труда, скорость ее возрастания и ускорение возрастания. Мы не будем здесь уточнять, каким образом входят указанные компоненты в целевую норму производства — фундаментальный экономический индекс[66]. Цель каждого изменения структуры вложений, структуры национального дохода, структуры потребления состоит в приближении этого индекса к максимальному значению. В частности, в этом состоит цель вложений в науку, в систему конструкторских, технологических и проектных институтов (информация «знаю как») и в изыскания (информация «знаю где»).

Мы видим, что вопрос «зачем?», отнесенный к производству и его динамике, оказывается программой еще одного потока информации. Нужно получить информацию об эффекте каждой экономической акции, каждого пере распределения интеллектуальных и материальных усилий и ресурсов. Нужно ответить на вопрос: что дает каждая акция, в какой мере она повышает уровень жизни людей, в какой мере она повышает их власть над природой, в какой мере она ведет к возрастанию темпа прогресса? Иными словами: каков эффект каждой акции, выражающейся в максимальном возрастании фундаментального экономического индекса? К потоку научно-технической информации («знаю как») и потоку информации о природных ресурсах («знаю где») прибавляется поток экономической информации: «знаю зачем».

Значение ее невозможно переоценить. Речь идет о смысле научного и технического прогресса. Он характеризуется сейчас переходом к атомной энергетике. Отсюда название «атомный век». Атомный век отличается новой технологией, применением квантовой электроники, управлением эволюцией живых организмов. Он характеризуется большим сдвигом в характере труда. Атомный век можно назвать веком кибернетики. Это век информации. Но определения атомного века должны быть дополнены фундаментальным определением цели и эффекта всех перечисленных научно-технических тенденций. Это экономическая информация, позволяющая оптимизировать структуру производства. Научные и технические возможности в атомном веке стали так велики, что вопрос об их оптимальной реализации стал для человечества самым кардинальным вопросом. Поэтому атомный век — это век экономики.

Оптимизация использования научно-технических тенденций — это экономическая и эконометрическая задача. Она состоит в следующем. Периодически, с помощью вычислительных машин и учитывая, что могут дать наметившиеся научно-технические тенденции, определяется оптимальное изменение структуры производства и потребления. При этом принимают во внимание, как повлияют на структуру переход к атомной энергии, развитие новой технологии, применение новой электронной автоматики, в какой мере должны измениться бюджеты семей, какие новые культурные потребности должны войти в эти бюджеты, каким темпом надо развивать научно-технические исследования, геологические изыскания, экспериментальные и теоретические работы по фундаментальным проблемам. Из большого числа вариантов выбирают оптимальный, который обеспечивает максимальное значение фундаментального экономического индекса, т. е. уровня производительности труда, скорости и ускорения его роста. Если представить себе пространство п измерений, где каждая точка определяется п координатами, то можно считать такую точку описанием структуры производства: координаты точки — это объемы каждой из п планируемых отраслей производства. Можно ввести еще одно измерение — время — и получить (п +1) — мерное пространство динамики структур. Переход из одной точки в другую, с другими координатами — это переход к новой структуре, изменение структуры производства. Если соединить различные точки, соответствующие ряду предстоящих лет, мы получим кривую, описывающую динамику структуры на эти годы.

Без таких кривых, без прогнозов на предстоящие годы нельзя определить тенденции производства, тенденции, которые ведут к росту производительности труда, к ускорению этого роста. Поэтому для динамической оптимизации производства (преследующей в качестве цели не только рост уровня, но и рост скорости — ускорение производительности общественного труда, учитывающей тенденции, стремящейся не только к оптимальному состоянию, но и к оптимальной динамике) прогнозы являются необходимым методом.

Но, как уже говорилось, прогнозы, исходящие из сдвигов в науке, не могут быть однозначными. Существует довольно явственная связь между широтой научных проблем и неопределенностью экономического эффекта их решения. Контрольные исследования в заводских лабораториях дают однозначный результат — соблюдение установленных нормативов. Конструкторские и технологические поиски новых машин и процессов приближают технику к идеальным циклам, но мера приближения не может быть точно определена заранее. Собственно научные исследования, безусловно, вызывают ускорение технического прогресса, но конкретные результаты каждого исследования выясняются лишь ретроспективно.

Для фундаментальных исследований неопределенность усугубляется. Здесь эксперимент может не только привести к неожиданному ответу на заданный природе вопрос, но и показать бессмысленность вопроса. В общем, как уже было сказано, можно считать, что чем динамичнее эффект исследования, чем на более высокую по порядку производную уровня производительности труда (скорость, ускорение, скорость ускорения) воздействует это исследование, чем глубже этот эффект, тем он неопределенней. Но именно из таких эффектов (уровень, скорость, ускорение роста производительности труда) складываются компоненты фундаментального экономического индекса.

Отсюда неизбежность многошаговой оптимизации экономической структуры. Каждый прогноз вытекает из локальной констатации. Но в силу неопределенности результатов научно-технических тенденций через некоторое время требуется вновь определить эти тенденции, вновь прогнозировать их результаты, вновь сравнивать различные варианты, вновь выбирать оптимальный вариант. Современная наука, способная сообщить производительности труда непрерывный подъем и даже непрерывное ускорение, заставляющая вводить в целевую норму производные от уровня производительности труда, требует многошаговой (а практически непрерывной) оптимизации.

При этом каждая новая корректировка прогнозов и корректировка оптимальной динамики производства будет предусматривать некоторый комплекс сдвигов в энергетике, технологии, транспорте, связи, информации, науке, потреблении и культуре, сдвигов, приуроченных к некоторому единому сроку. Современная оптимизация производства — это комплексная оптимизация. Она включает большие, долгосрочные концентры предвидимых сдвигов, связанных друг с другом и приурочиваемых примерно к одному и тому же условному времени. В настоящее время такой концентр определяется как практическое воплощение неклассической науки. Он включает, как уже говорилось, атомную энергетику как преобладающую составляющую энергетического баланса и другие прогнозы.

В заключение несколько слов об главной причине превращения информации в одну из основных отраслей народного хозяйства. Основная причина лежит в характере неклассической науки, в свойственной ей тенденции отыскивать и устанавливать гармонию, негэнтропию, упорядоченность в микромире. Об этом уже говорилось. Классическая статистика игнорирует индивидуальные микрообъекты и микропроцессы. Соответственно то, что превращает энергетику и технологию в нечто упорядоченное, имеет в классических рамках существенно макроскопический характер. Возьмем некоторую серию производственных процессов, каждый из которых определяет характер следующего за ним процесса. Уголь, поднятый на поверхность, грузится в вагоны и отправляется на электростанцию. Негэнтропия — сосредоточение в угле химической энергии — переходит в негэнтропию температурного перепада между котлом и конденсатором на электростанции и затем в перепад электрических потенциалов. Энергия перемещается по высоковольтной линии и вместе с ней — негэнтропия, которая определяет направление технологических процессов в предприятиях-потребителях. Закон сохранения энергии при этом гарантирует лишь эквивалентность исходных и конечных значений энергии. Какие именно процессы происходят на каждой стадии в переходе от шахты до потребителя электроэнергии — это определяется не энергией, а негэнтропией, упорядоченностью, перепадами. Роберт Эмден в очень интересной заметке «Почему мы топим зимой» писал: «Будучи студентом, я с пользой прочитал книгу Ф. Вальда «Царица мира и ее тень». Имелась в виду энергия и энтропия. Достигнув более глубокого понимания, я пришел к выводу, что их надо поменять местами. В гигантской фабрике естественных процессов принцип энтропии занимает место директора, который предписывает вид и течение всех сделок. Закон сохранения энергии играет лишь роль бухгалтера, который приводит в равновесие дебет и кредит»[67].

В фабрике искусственных процессов, т. е. в пределах фабрики в прямом смысле, положение становится особенно ясным. Ходом процессов руководит закон энтропии. Он заставляет тепло переходить от топки к конденсатору и превращаться при этом в механическую работу, а энтропия в более широком смысле управляет и другими процессами. Как именно действует энтропия, это зависит от исходных перепадов — от негэнтропии. Негэнтропия переходит от одного процесса к другому, и такой переход превращает производство в нечто упорядоченное.

В классической физике фигурирует макроскопическая негэнтропия. В применениях классической физики характер производственных процессов определяется макроскопической упорядоченностью бытия, макроскопическими средоточиями массы и энергии. Поэтому все формы классической негэнтропии связаны с большими масштабами передаваемой энергии или перебрасываемых масс. Производственные процессы в указанном выше примере связываются подъемом на поверхность и перевозкой по железной дороге больших масс угля и передачей по проводам больших количеств энергии.

Чтобы обеспечить упорядоченность производственных процессов без такой переброски значительных масс и энергий, можно воспользоваться информацией, которая в «классическом» производстве всегда проходит через человека. В «неклассическом» производстве она может быть автоматической. Это значит, что в единую цепь связанных друг с другом производственных процессов включаются процессы, переносящие очень небольшую энергию и очень большую негэнтропию. Примером может служить управление производством через реле, включающие сильноточные цепи, через сервомоторы и т. д. Более сложные команды требуют, чтобы перемещения масс и энергий были минимальными, а объем информации очень большим.

В этом отношении, как и во многих других, образцом для техники служит мозг человека. Дж. Томсон приводит следующий пример. Человек разложил колоду карт в определенном порядке. Он очень сильно изменил энтропию системы из 52 карт, которая перешла от полного беспорядка к полной упорядоченности. При этом в мозгу затрачивается энергия меньше той, что выделяется при сгорании молекулы царифина — 6,4 10-12 эрг [68].

Все большее использование процессов, которые в какой-то, пока небольшой, мере приближаются к такому соотношению между энергией и негэнтропией, будет очень важной линией прогресса в конце XX в. Речь идет об «инспираторах», о переносах малых энергий, инспирирующих события, в которых участвуют большие энергии. При такой инспирации процесс, несводимый к передаче энергии (речь, радиосигнал, фотосигнал и т. д.), вызывает собственно энергетические процессы. Схема этого процесса воплощается («кодируется») в другой размерности, в явлениях другой физической природы, совершенно других пространственных и временных масштабах, а затем становится «инспиратором» запрограммированных событий.

Чтобы такие процессы, передающие большую негэнтропию при малых перебросках энергии, могли передавать информацию об очень сложных схемах, нужно было воспользоваться динамической неустойчивостью электронов в вакууме и в кристаллических решетках, т. е. перенести активное вмешательство в процессы природы и исследование этих процессов в очень малые пространственно-временные области. Это и позволило в широких масштабах заменить передачу энергии и масс передачей информации. В содержание информации входит сейчас не только поведение макроскопических тел, но и поведение отдельных частиц. Мы уже говорили, что квантовая неопределенность этого поведения имеет мало общего с классической неопределенностью поведения отдельных частиц в статистических ансамблях.

Прямой и явной целью производства становится нег-энтропия, упорядочение, не только макромира, но и микромира. Такая констатация позволяет нам разъяснить часто встречающееся недоразумение.

Один из основных прогнозов, изложенных в этой книге, — это непрерывный рост и, более того, непрерывное ускорение роста производительности общественного труда. Как долго может продолжаться такое ускорение? Если производство домов, машин, продовольствия, одежды, телевизоров и т. д. будет расти с ускорением достаточно долго, то ограниченная площадь земной поверхности не вместит изделий и Вселенная станет свидетельницей потока всевозможных товаров, несущихся в мировое пространство со все растущей скоростью, причем только закон сохранения вещества убережет нашу планету от такой ситуации. При всей своей карикатурности она отражает серьезное затруднение прогноза динамической экономики. Некоторые экономисты предполагают, что рост экономических потенций может смениться периодом стационарного состояния. Если говорить о периоде, который следует за атомным веком, о послеатомной цивилизации, то в этой книге, в ее последующих главах, содержится другой прогноз. Атомному веку свойственно непрерывное ускорение, послеатомному — непрерывное возрастание самого ускорения, ненулевая третья производная от производительности труда.

Что же касается призрака всемирного потока изделий, то нужно напомнить, что развивающееся на Земле производство — это производство негэнтропии, это упорядочение мира (макромира и микромира). Число упорядоченных сочетаний частиц, из которых состоят гидросфера, литосфера, атмосфера и т. д. — ближайшие объекты преобразующей деятельности человека, практически бесконечно. Соответственно бесконечно число тех начальных условий, которые определяют структуру и динамику ноозон — прежде всего рационально преобразованной гидросферы, литосферы, иначе говоря ноосферы. Мы видели, что это введенное В. И. Вернадским понятие сейчас обобщается: рациональное преобразование охватывает области далеко отстоящие от Земли, ноосфера оторвалась от нее, упорядоченные сочетания частиц и волн (в том числе пронизывающие космос волны радиостанций) охватывают астрономические расстояния, и, с другой стороны, негэнтропийное упорядочение бытия охватывает не только новые концентрические слои, окружающие Землю, но и новые зоны спектров и новые типы дискретных элементов вещества. Рост негэнтропии ограничен только астрономической шкалой времени, т. е. практически может быть бесконечным даже при ускорении и росте ускорения. Он охватывает микромир, и здесь упорядочение хромосом путем «прицельного» облучения или когерентные лучи в оптическом, ультрафиолетовом и рентгеновском диапазонах указывают на неисчерпаемость прогресса. Мы возвращаемся, таким образом, к уже рассмотренной связи между оптимизмом и безграничностью познания и преобразования мира.

Следует отметить, что современное представление об информации расширяет понятие ноосферы еще в одном отношении по сравнению со старым понятием. Это старое понятие имело характер констатации: такая-то часть поверхности и недр Земли отражает в своей структуре происходившее в течение ряда лет воздействие человеческого разума. Теперь понятие ноосферы имеет и другой смысл — прогнозный; в современной жизни существенное значение приобрела информация об эвентуальной ноосфере, о предвидимых изменениях в структуре, поверхности и недрах Земли в результате намеченных экономических начинаний. Эти изменения должны создавать действительно ноозоны, зоны разума, заранее рассчитанные и оптимальные для человека структуры в атмосфере, гидросфере и атмосфере. Подобные расчеты становятся важным элементом информации «знаю где», а следовательно и информации «знаю как».

De rerum natura

Для современной эпохи характерно сближение самых общих гносеологических задач науки с ее прикладными задачами. Поиски общего ответа на вопрос о природе вещей приобретают непосредственное значение для экономического развития, для его ускорения. В круг практически необходимой информации, создающей ноозоны, повышающей негэнтропийную упорядоченность мира, входит информация о все более общих закономерностях мира. Вместе с такой информацией в число непосредственных факторов прогресса входят идеалы науки.

Будем рассматривать науку с чисто гносеологической стороны, не касаясь ее практических целей, как процесс объяснения наблюдаемых явлений. Это слово — «объяснение» — меняет свой смысл, никогда не сводясь к феноменологическому указанию на ближайшие другие явления и никогда в действительности не включая последней причины явлений. Изменение смысла «объяснения» связано с изменением научного идеала. «Идеал» — это имманентный импульс развития науки, то, к чему стремится наука. Позже, в конце этой части книги, в особом очерке, речь будет идти о проблеме цели в науке, о науке как целесообразной деятельности, о связи науки с целесообразным преобразованием мира. Здесь же речь идет о внутренних имманентных импульсах, о научных идеалах.

Каждая эпоха в науке характеризуется некоторыми идеалами физического объяснения природы. Эйнштейновское «внутреннее совершенство» физических теорий измеряется связью этих теорий с универсальными принципами такого идеального объяснения. Прогноз на 2000 г. должен ответить на вопрос: к какому идеалу научного объяснения будут стремиться в последние десятилетия нашего столетия? Когда речь идет о фундаментальных исследованиях, мы можем очень мало сказать о предвидимых результатах, но направление этих исследований видно яснее, оно определяется современным идеалом науки, который сейчас вырисовывается все отчетливей.

Современный идеал науки отличается от классического идеала не только своим содержанием, но и своей явной динамичностью. Современная наука видит в том идеале научного объяснения мир, к которому она стремится, нечто меняющееся уже на глазах одного поколения. Чтобы сформулировать современный идеал научного объяснения, его следует сравнить с теми идеальными схемами, которые определяли в прошлом стиль и направление научной мысли.

В прошлом наука всегда искала объекты, существование и поведение которых в последнем счете объясняют все происходящие в природе процессы. В греческой натурфилософии появились две концепции: мир подобен воде и мир подобен песку. Первая, континуальная, концепция считала реальной основой явлений изменения, деформации и смещения частей непрерывной субстанции. Этим частям приписывали различные качественные предикаты либо считали субстанцию гомогенной. Вторая, атомистическая концепция по большей части выдвигала в качестве кирпичей мироздания движущиеся дискретные части гомогенной субстанции, окруженные демокритовым «небытием» — пустым пространством.

Первоначально господство принадлежало континуально-качественному ответу на вопрос о субстанции. Аристотелевы стихии — качественно различные части непрерывной субстанции — своими сочетаниями образуют весь окружающий нас многокрасочный мир. Идеал науки — свести это многообразие к сочетаниям четырех элементов. Такой взгляд продержался до XVII в. Другой ответ на вопрос о субстанции — атомистика. Идеал атомистики — сведение всех явлений к пространственной группировке частиц, не обладающих никакими качественными признаками. Этот ответ на вопрос о субстанции и этот идеал научного объяснения оказали колоссальное воздействие на мировую культуру, на запросы человека, познающего и подчиняющего себе природу, и даже на прогнозы, в которых наука рисует свое будущее, вплоть до современных прогнозов. Частично дошедшие до нас фрагменты Демокрита и Эпикура и сохранившийся шедевр поэтической речи и научной мысли — поэма Лукреция «О природе вещей» (De rerum natura) остались не только памятником мысли, ищущей последние начала бытия, но и импульсом, ускоряющим эти поиски. Современная мысль ищет новые фундаментальные принципы бытия, зная, что они не последние. Но это только значит, что поэма Лукреция и все, что за ней стоит, будет всегда сохранять свое «импульсное», ускоряющее значение для человеческой мысли, которая хочет знать, в чем состоит rerum natura, природа вещей.

Идеалы античной атомистики были подняты наукой XVII в. и легли в основу классического учения о субстанции и классического идеала науки. Впрочем, ответ Декарта — субстанция тождественна с пространством — исключил из картины мира пустое пространство, фигурировавшее в античной атомистике. Но это мало изменило дело. Если атомы не обладают качественными предикатами, их трудно отличить от окружающего пустого пространства. Здесь то же самое затруднение, с которым не мог справиться Декарт, не нашедший границы, отделяющей тело от окружающих тел. Его пытались устранить Лейбниц и Ньютон. Лейбниц приписал телам отличающие их от частей пространства динамические свойства. Тела обладают инерцией — они сопротивляются силам, которые стремятся изменить их состояния. Они способны влиять на состояние других тел. Части пространства лишены такой способности. В этом — отличие субстанции, разделенной на дискретные тела гомогенной материи, от пространства.

Ньютон, пользуясь понятием силы, нарисовал картину взаимодействующих тел. Все процессы в природе сводятся к перегруппировке тел и объясняются взаимодействиями тел. Найти эту подоснову всех процессов — таков классический идеал науки, то, что Эйнштейн назвал программой Ньютона.

Декарт, Лейбниц и Ньютон объясняли взаимодействием тел их поведение, положения, импульсы и ускорения. Что же касается существования тел, то оно было выведено за пределы физики и объяснялось метафизически. Только один мыслитель XVII в. хотел ввести существование тел в пределы физики. Это был Спиноза. Он рассматривал природу как причину своего собственного существования (causa sua), как нечто взаимодействующее с собой и не требующее внешней причины для своего существования. Эта идея не нашла воплощения в классической физике.

С мыслью о Всбленной, которая сама является причиной существования каждой из составляющих ее частиц, мы встретимся при изложении современных неклассических идей. Сейчас мы только отметим, что идея Спинозы находится в главном фарватере физической мысли, несмотря на то, что ей пришлось два столетия дожидаться своего физического воплощения, т. е. появления теории, которая связывает, хотя бы гипотетически, концепцию существования тел с экспериментальными наблюдениями и претендует на объяснение экспериментальных результатов, не находящих иного объяснения.

Классическая наука объясняла существование тел тем, что некоторые более простые тела сгруппировались и образовали единое тело. Его свойства объясняются структурой, составом, расположением, взаимодействиями и движениями составляющих его элементов. Но такое объяснение отсылало от одной ступени структурной иерархии мира к другой. В конце стоял ответ, выводивший существование элементарных, далее недробимых частиц за пределы физического объяснения.

Изменение положения тел, их смещение, их ускорение теряли смысл без субстанциальных свойств. Но откуда взялись эти субстанциальные свойства? На этот вопрос классическая наука не давала ответа.

Как уже было сказано, Лейбниц и Ньютон наделили вещество свойством, которое отличает его от пространства, — способностью частей вещества взаимодействовать друг с другом. Бошкович считал частицы непротяженными центрами сил. Взаимодействие позволяет физически, в эксперименте, определить массу и заряд тела. Фарадей приписал взаимодействиям субстанциальный характер. Сила — это упругая силовая трубка, а частицы — это только концы силовых трубок, особые точки силового поля. В теории Максвелла поле вовсе эмансипировалось от тел; электромагнитные силы — замкнутые ‘ вихревые линии электромагнитного поля — могут существовать и двигаться в пространстве, где нет обычных тел, обладающих массами и зарядами.

Но все эти классические ответы на вопрос о субстанции, об отличии вещества от пространства, физического существования от поведения, в сущности, не выходили за пределы поведения и не решали проблемы существования. Взаимодействие частицы с другими частицами выражается той или иной, зависящей от поля траекторией, скоростью и ускорением частицы. Теперь мы бы сказали, что взаимодействие так или иначе искривляет мировые линии взаимодействующих частиц. Но здесь мы снова приходим к уже упоминавшейся сквозной проблеме, которая появляется в связи с каждой попыткой геометризации картины мира: чем же отличается мировая линия частицы от геометрического образа, чем она заполнена, каковы негеометрические события, заполняющие мировую линию?

Ни классическая наука в собственном смысле, ни теория относительности не давали ответа на этот вопрос. А о нем задумывались давно. В сущности спонтанные отклонения частиц от макроскопически предуказанного пути — clinamen Эпикура и Лукреция — должны были гарантировать подлинное бытие атома. Эпикурейцы шли и дальше. Они говорили не только о «бунте» атома — его спонтанном отклонении, но и о попеременном уничтожении и возникновении частицы на ее пути. Александр Афродизийский писал в начале III в. н. э. об эпикурейцах, что они думают, будто «движения нет, а есть только результат движения», т. е. частица, исчезая и затем возникая в другой клетке дискретного пространства, как бы движется вперед.

Почему в книге о прогнозах на 2000 г. мы уходим на две с лишним тысячи лет назад в прошлое, к Эпикуру? Это объясняется радикальным характером прогноза на 2000 г. в области фундаментальных знаний. Чем радикальней предвидимый переход к новым представлениям, тем радикальней связанная с ним ретроспективная переоценка ценностей, тем более мощный пласт уходящих в прошлое, привычных представлений поднимает и поворачивает современная мысль. При этом она не только меняет то, что в течение тысячелетий казалось незыблемым, но и находит в прошлом недоумения, противоречия, вопросы, адресованные будущему.

В чем же состоит то новое, что позволяет сейчас переоценить самые укоренившиеся представления? В чем состоит то радикальное обновление стиля фундаментальных исследований и те новые принципы науки, которые несут в себе зародыш новой, послеатомной цивилизации? Исходная область новой научной революции — теория элементарных частиц. Это никого не может удивить. То, что в каждую эпоху кажется элементарными частицами, представляет собой наиболее фундаментальное звено концепции мира. В течение двух тысячелетий элементарные частицы назывались атомами и казались состоящими из гомогенной, бескачественной материи. Потом эти атомы разделились на протоны, нейтроны и электроны, различающиеся по массе, заряду и продолжительности жизни. Потом к ним прибавились еще новые типы частиц, их сейчас десятки, быть может сотни. Новая ступень теории элементарных частиц будет состоять в систематизации известных сейчас частиц, а также новых, которые будут еще найдены. Но эта систематизация, по-видимому, будет принципиально отличаться от таблицы Менделеева. Физическая расшифровка периодической системы была классически структурной: атомы отличаются числом и группировкой субатомов. Маловероятно, что те частицы, которые сейчас называют элементарными, окажутся структурами, состоящими из меньших частиц. Скорее, их различия предстанут перед нами как выражение различных по характеру и интенсивности связей с другими частицами, может быть, с Вселенной в целом.

В середине нашего столетия исследование космических лучей и потоков частиц высокой энергии, которую они приобрели в ускорителях, привело к значительному расширению сведений об элементарных частицах. Дело не только в том, что увеличилось число известных нам типов элементарных частиц. Это увеличение ставит перед наукой весьма фундаментальные вопросы. Они еще далеко не решены, и современный физик с двойственным чувством воспринимает быстрое расширение таблицы элементарных частиц, даже с более сложным, чем двойственное. С одной стороны, налицо почти непрерывное расширение представлений о кирпичах мироздания, т. е. фундаментальных знаний. Открытия в этой области, которые когда-то были поворотными вехами, открывавшими новые эпохи в науке или во всяком случае длительные периоды (таким было открытие первых ставших известными элементарных частиц — электрона, протона, фотона), следуют сейчас с большой частотой. Отчасти обнадеживающей и вместе с тем (в этом состоит вторая сторона дела) пугающей. Потому что чем больше различных по типу элементарных частиц, тем, по-видимому, дальше не только классический идеал — объяснение мироздания движением частиц гомогенной материи, но вообще объяснение мироздания движением его элементарных «кирпичей».

Но в данном случае есть и третья сторона дела, третья компонента того ощущения, которое индуцируется потоком все новых типов элементарных частиц. Скажем в скобках, что эти «компоненты ощущения» являются по существу прогнозами дальнейшего развития теории элементарных частиц. Так вот, третья компонента состоит в подозрении, что образ кирпичей не подходит, что мироздание не состоит из «кирпичей».

Задача настоящей главы — проиллюстрировать некоторыми условными гипотезами эту компоненту, этот прогноз дальнейшего развития науки. Речь идет не столько о физических гипотезах, сколько об историкофизических; они относятся не к предполагаемой структуре мира, а к предполагаемому появлению и развитию физических концепций. Разумеется, эти концепции в какой-то мере описывают реальную структуру мира, но все же высказанная только что оговорка имеет некоторый смысл: конкретная, историко-физическая гипотеза может быть весьма условной и тем не менее иллюстрировать действительную, уже наметившуюся тенденцию научной мысли. Здесь мы попытаемся выяснить, возможна ли такая дальнейшая эволюция фундаментальных исследований, которая не только увеличит или уменьшит число кирпичей мироздания, но и откажется от этого понятия как исходного.

Именно таким исходным понятием были кирпичи мироздания, постулировавшиеся классической наукой, включая и ее античные атомистические прообразы, и те классические конструкции, которые фигурируют в современной науке. Атомы Демокрита и их позднейшие модификации, принадлежащие Гассенди и другим мыслителям нового времени, непроницаемые тела картезианской физики, динамические центры Бошковича, заряды, фигурирующие в картине электромагнитного поля, элементарные частицы, если игнорировать их аннигиляции и порождения, — все эти конструкции отвечали на вопрос о поведении элементов бытия, а не об их существовании.

Есть основания думать, что весьма общей тенденцией дальнейшего развития науки будет уже наметившаяся тенденция, направленная к объяснению существования эмпирически наблюдаемых типов элементарных частиц, к объяснению, почему они обладают именно такими, а не иными массами и зарядами — свойствами, отличающими один тип частиц от другого.

Мы подойдем к проблеме существования частиц, обратив внимание прежде всего на массу и заряд частицы каждого типа. Игнорируя эти свойства, мы не можем отличить частицу от точки, в которой она находится в данный момент. Изменения заряда и массы — это трансмутация частицы, превращение частицы одного типа в частицу другого типа. Превращения электронно-позитронных пар в фотоны или фотонов в электронно-позитронные пары не сводятся к переходу из одной мировой точки в другую, эти процессы выпадают из картины движущихся тождественных себе частиц. Трансмутации выпадают из стиля классической физики, которая мыслила о природе с помощью пространственно-временных моделей поведения неуничтожаемых частиц. Наука возвращается к эпикурейскому представлению, изложенному Александром Афродизийским: в очень малых областях нет движения, а только «результат движения», смещение как результат аннигиляций и порождений частицы данного типа. Но слово «возвращение» не нужно понимать как повторение. Науке не нужны ни модернизация старого, ни архаизация нового. Возвращаясь назад, наука подбирает не ответы, а вопросы и отвечает на старые вопросы по-новому.

Новые возможности, позволяющие ответить на вопрос, заданный два с лишним тысячелетия назад, состоят в наблюдении сильных взаимодействий и манипулировании этими сильными взаимодействиями.

В современной физике существует представление об иерархии все более сильных взаимодействий. Мы можем здесь ограничиться двумя звеньями этой иерархии, которая начинается ультраслабым, гравитационным взаимодействием, после которого идет слабое, затем электромагнитное и, наконец, сильное взаимодействие. Электромагнитное взаимодействие — это взаимодействие всех электрически заряженных частиц с электромагнитным полем, т. е. с фотонами. Его интенсивность характеризуется неким числом V137, о природе которого было высказано немало противоречивых суждений, не приведших пока к отчетливому представлению. Мы можем приблизиться к некоторому первоначальному и совсем не строгому представлению, если будем считать это число мерой «некартезианских» эффектов взаимодействия, т. е. эффектов, несводимых к изменению поведения тождественных себе частиц. Чем больше константа, измеряющая интенсивность взаимодействия, тем меньшее время охватывает это взаимодействие и тем больше вероятность того, что оно вызовет не изменение поведения частицы, а ее превращение в частицу другого типа. Константа, характеризующая электромагнитное взаимодействие, мала. Поэтому электромагнитное взаимодействие сравнительно редко (по сравнению с сильным взаимодействием и при не очень больших энергиях взаимодействующих частиц) приводит к трансмутациям. Сильное взаимодействие характеризуется во много раз большей константой, оно происходит в течение интервала времени порядка 10-23 сек (т. е. в миллионы раз быстрее, чем электромагнитное взаимодействие, занимающее время порядка 10-15—10-17 сек) и приводит к трансмутационным актам.

Эти акты происходят, вообще говоря, когда частицы обладают очень высокими энергиями, т. е. движутся с высокими скоростями. Поэтому изучение трансмутаций частиц требует, чтобы взаимодействующим частицам придавали большие скорости. Трансмутационные акты могут происходить и в случае электромагнитного взаимодействия: если фотоны обладают высокой энергией (превышающей энергию массы покоя электрона и позитрона вместе взятых), то, несмотря на небольшое значение постоянной V137, фотоны будут превращаться в электроннопозитронные пары. Здесь соотношения теории относительности приводят не только к необходимости учитывать некоторое изменение массы, зависящее от скорости частицы. Здесь масса, соответствующая кинетической энергии, становится одного порядка и даже больше массы покоя новых частиц и переходит в массу покоя., Для возникновения новых частиц требуется, чтобы энергия имеющихся частиц превысила энергию покоя генерируемых частиц, пропорциональную их массе покоя.

Подобные процессы выходят за рамки теории относительности как учения о мировых линиях тождественных себе тел. Эти процессы следует назвать уже не релятивистскими, а ультрарелятивистскими. Переход из релятивистского мира в ультрарелятивистский — это переход от поведения тождественных себе частиц того или иного типа к существованию частицы данного типа, ее возникновению или уничтожению, т. е. к трансмутации частицы иного типа в частицу данного типа или частицы данного типа в частицу иного типа.

Это весьма радикальный переход. Если бы существование элементарной частицы данного типа объяснялось группировкой каких-то субчастиц, то перед нами оказалось бы еще одно звено классической атомистики. Существование молекулы объясняется группировкой атомов, существование атома — группировкой элементарных частиц, а теперь существование частицы — группировкой субчастиц. Все это — структурные объяснения, сводящие существование галактики, планетной системы, звезды, молекулы, атома к внутренней структуре. Структура может быть классически статической (совокупность пространственных расстояний между точно определенными в каждый момент положениями тел, составляющих данную систему); она может быть релятивистской (совокупность четырехмерных интервалов); динамической (совокупность сил, действующих между элементами); квантовой (расстояния между элементами нельзя точно определить, они определены тем менее точно, чем точнее определены взаимодействия и импульс частиц). Но, когда речь идет об элементарной частице, ее существование не сводится к внутренней структуре.

Может быть, его можно объяснить, апеллируя к сочетанию взаимодействующих частиц большей массы. В 1964 г. Гелл-Манн и одновременно с ним Цвейг высказали предположение о неких частицах очень большой массы, которые получили название кварков по имени фантастических существ из романа Джойса «Пробуждение Финнегана». Каждая из частиц, вступающих в сильные взаимодействия (таково подавляющее большинство частиц), состоит из трех кварков. Как же получается, что масса такой частицы во много раз меньше, чем масса составляющих ее кварков? Дело объясняется уже знакомым нам дефектом массы. При образовании частицы из кварков выделяется очень большая энергия и соответственно такая составная частица обладает массой, во много раз меньшей, чем масса составивших ее кварков. Если гипотеза кварков соответствует действительности, то кварки должны встречаться в свободном состоянии, хотя и очень редко. Большинство их уже «выгорело», т. е. они соединились в системы из трех кварков — известные нам частицы с различной, но всегда значительно меньшей, чем у кварков, массой.

С гипотезой кварков физика вступила на новый путь: она конструирует системы не из меньших, а из больших, чем они, элементов. Собственно, физика начала этот путь еще раньше: в 1949 г. Ферми и Янг предположили, что нуклон и антинуклон могут составить частицу значительно меньшей массы, чем у каждого из них. Как далеко можно пойти по этому пути? М. А. Марков исследовал вопрос о его границе и выдвинул понятие максимально тяжелой элементарной частицы — максимона. Это гигантские в масштабах микромира частицы. М. А. Марков предполагает, что они спрессовались в известные нам гораздо меньшие по массе частицы в результате процесса, существование которого объясняет некоторые астрономические явления. Это — гравитационный коллапс, с которым мы встретимся, когда речь будет идти о перспективах изучения космоса. Процесс этот происходит в области, где вещество спрессовано во много раз плотнее чем в атомных ядрах. В таких условиях может начаться очень быстрый, практически мгновенный процесс дальнейшего сжатия вещества, вызванный силами взаимного притяжения частиц.

Гравитационный коллапс мгновенно приводит к громадному дефекту массы, к громадной разнице между суммой масс максимонов и массой частицы, в которую их упаковывает коллапс. Но для начала гравитационного коллапса нужно, чтобы уже существовала не встречающаяся на Земле плотность вещества. Такие условия могли существовать, когда нынешняя Вселенная была спрессована в сравнительно небольшое ядро — начальный пункт ее некогда начавшегося и сейчас продолжающегося расширения. Таким образом, начальный пункт роста Вселенной совпадает с начальным пунктом генезиса современных частиц.

Эти беглые замечания о некоторых характерных для современной физики гипотезах сделаны не без умысла. Начинающийся сейчас новый этап развития теоретической физики воздействует на прогресс науки (ускоряет этот прогресс и в последнем счете вызывает возрастание ускорения производительности общественного труда) не только новыми позитивными концепциями, но и стилем научного мышления. Такая зависимость не может быть реализована без некоторой психологической эволюции, без большей пластичности познания. Мы еще не знаем, подтвердят ли эксперименты существование кварков или максимонов. Но, как бы ни было, эти гипотезы уже сейчас выполняют важную для современной цивилизации функцию: они делают психологию людей, размышляющих о природе (не только профессиональных ученых), более пластичной и этим ускоряют восприятие науки и воздействие ее динамического стиля на современную культуру. Это и оправдывает вынесение за эзотерические рамки неоднозначных и не претендующих на однозначный характер физических конструкций.

Все это сказано, чтобы подготовить читателя к новым, столь же, а может быть, и еще более неоднозначным гипотетическим конструкциям. Их смысл в том, чтобы придать относительно наглядный вид прогнозам, которые стали столь частыми в физике и в которых отражены поиски нового идеала науки. Идеала, сопоставимого с классическим идеалом — сведением rerum natura к движению тождественных себе, неисчезающих частиц, сопоставимого по общности, по охвату всей природы единой исходной концепцией. Чем дальше развивается теория элементарных частиц, тем больше вырастает убеждение в необходимости новой концепции rerum natura.

Вольтер вложил в уста Декарта обращение к богу, в котором мыслитель берется создать такой же мир, какой был создан богом, если ему дадут материю и закон ее движения. В сущности не только Декарт, но и классическая наука в целом бралась объяснить всё мироздание, если существование материи и законы движения ее дискретных элементов будут даны в качестве исходных пунктов анализа. В современной науке существуют аналогичные исходные данные. Это эмпирически установленные константы. С тех пор как физика приобрела количественный характер, с тех пор как наука не только наблюдает, но и измеряет физические процессы, идеалом научного объяснения стало сведение к минимуму чисто эмпирических констант. Уже на рубеже XVI и XVII вв. Кеплер хотел вывести средние расстояния между планетами из чисто геометрических соотношений. Он думал, что, описав правильный октаэдр вокруг сферы Меркурия и затем охватив этот октаэдр объемлющей его шаровой поверхностью, он получит сферу Венеры; затем, описав вокруг этой сферы правильный икосаэдр, он получит сферу Земли и, таким образом, используя все правильные многогранники, можно получить сферы всех планет.

Эта попытка была достаточно фантастической. Но вопрос: «почему мир именно такой, каков он есть, а не другой?» — не исчез. Во все периоды своего развития физика — и классическая и неклассическая — стремилась исключить чисто эмпирические величины, связать их с другими, объяснить их каузальным образом, превратить картину мира в самосогласованную схему, где каждая константа вытекает из общей концепции мироздания. Эйнштейн в своей автобиографии 1949 г. писал о завершении подобной тенденции, о фундаментальной физической теории, в которой вовсе не будет чисто эмпирических констант, где все константы будут вытекать из единой схемы, однозначно выражающей гармонию мироздания[69]. В разговоре со своим ассистентом Штраусом Эйнштейн как-то спросил: «Мог ли бог создать мир иным?», т. е. могла ли каузальная гармония мироздания быть выражена другими физическими константами[70].

Если считать указанную тенденцию сквозной для всего развития физики, то какие же константы стали сейчас предметом наиболее напряженных поисков каузального объяснения?

В части поведения элементарных частиц современная наука добилась сравнительно упорядоченной картины. Две константы — скорость света и постоянная Планка, квант действия, — объясняют множество процессов. Но то, что мы могли бы назвать константами существования элементарных частиц, т. е. массы и заряды, характеризующие типы частиц, не только не уменьшаются в своем числе, но, наоборот, растут. Конкретная и ближайшая ступень восхождения к идеалу, нарисованному Эйнштейном, состоит в выведении спектра масс и зарядов частиц из каких-то общих постулатов, в превращении значений масс и зарядов частиц из эмпирических в теоретически осмысленные.

В этом и состоит основная задача еще не построенной единой теории элементарных частиц, в этом состоит переход от теории поведения частиц к теории их бытия. Вспоминая приведенные в начале этой главы беглые характеристики концепций XVII в., можно было бы сказать, что задача состоит в переходе от программы Декарта к программе Спинозы, к представлению о природе не только как сотворенной (natura naturata), но и творящей (natura naturans), создающей свои элементы, взаимодействующей сама с собой, о природе, которая является причиной своего существования.

Как можно, пользуясь накопленными за последние десятилетия сведениями о частицах, их взаимодействиях и трансмутациях, превратить эту программу из абстрактно-философской в конкретную физическую, т. е. в программу экспериментов? Именно на этот вопрос и должны ответить прогнозы, относящиеся к фундаментальным исследованиям. Они, эти прогнозы, явно или неявно присутствуют в тех гипотезах, которые выводят спектр масс и зарядов частиц из некоторого общего постулата. Как мы видели, в современной физике многие стремятся упорядочить разросшийся список элементарных частиц, рассматривая их многообразие как результат взаимодействия «более элементарных» частиц, может быть больших по массе. Наряду с такой тенденцией существует и другая — выведение спектра масс и зарядов частиц (а также других величин, характеризующих отличие одного типа частиц от другого) из более общих постулатов.

Таким общим постулатом может быть, по мнению Гейзенберга, нелинейный характер первичного взаимодействия, которое ответственно за существование элементарных частиц. В конце 30-х годов было написано нелинейное уравнение, описывающее взаимодействие некоторого универсального поля с самим собой. Решения этого уравнения должны были дать спектр масс различных частиц. Они являются возбужденными состояниями той «праматерии», которая взаимодействует сама с собой. Существование частицы в этой теории рассматривается как результат взаимодействия, понятие «голой», т. е. невзаимодействующей, частицы теряет здесь смысл.

Концепция Гейзенберга пока не дала однозначного результата. Единая теория элементарных частиц продолжает быть недостигнутым идеалом современной науки.

Но нелинейная концепция, по-видимому, Лежит в основном фарватере научного прогресса. Классическая картина мира рассматривала поведение частицы как нечто зависящее от существования и расположения других частиц, но эта зависимость казалась линейной. Исходное представление — заданная система заряженных частиц. Она рассматривается как источник поля. Поле действует на частицу и определяет ее поведение. Возникновение поля той или иной структуры в зависимости от расположения и движения частиц — это один процесс, одна задача, а образование кинематической схемы мироздания, расположение и движение частиц в зависимости от структуры поля — другой процесс, другая задача. Классическая физика решала их отдельно одна от другой. Можно предполагать, что единая теория элементарных частиц подойдет к проблеме движения и взаимодействия частиц по-иному.

Если существование частицы иногда выводится из ее взаимодействия с другими частицами, получается самосогласованная система, где уже не может быть заданного распределения частиц, каждая из которых обладает индивидуальным существованием, независимым от существования других частиц и связывающего их взаимодействия. Из принципа относительности вытекает, что положение частицы не имеет смысла без других частиц. Теперь мы склоняемся к мысли, что существование частицы невозможно без существования других частиц, взаимодействующих с данной. Эта схема кажется парадоксальной, более того — порочным кругом: существование частиц объясняется их взаимодействием, а взаимодействие — существованием. Столь же парадоксально существование частицы, которое объясняется существованием других частиц, причем существование каждой из последних в свою очередь не имеет первичного и независимого характера. Но именно такой парадоксально-нелинейный характер свойствен природе, которая сама является причиной своего существования. Эта спинозовская производящая природа (natura naturans) в классической физике не находила эквивалента и оставалась вопросом, адресованным будущему. Теперь это понятие облеклось в физическую форму самосогласованной системы сильных взаимодействий, которые создают каждую из взаимодействующих частиц.

Такое представление о существовании частицы как результате ее взаимодействия с другими частицами уже упоминалось в первой части этой книги, оно принадлежит Чу и Фраучи и относится к сильным взаимодействиям и к частицам, участвующим в сильных взаимодействиях. Сильно взаимодействующая частица, например протон, представляется результатом динамических воздействий, причем каждый такой результат сам является источником динамических воздействий. Динамические воздействия определяют не только поведение, но и существование частиц.

Теперь мы постараемся показать, что привлечение сильных взаимодействий к объяснению существования элементарных частиц пересекается с другой тенденцией. Речь идет о дискретном пространстве и времени. Эта идея, очень старая, существовавшая, как мы видели, уже в древности, приобрела в середине нашего столетия особое значение. В ней увидели возможный, хотя и трудный, выход из очень тяжелой ситуации. Уже в 30-е годы, а еще больше в 40-е выяснилось, что последовательное применение теории относительности и квантовой механики для описания событий в очень малых пространственно-временных областях приводит к физически бессмысленному результату. Вычисленные с учетом квантовых и релятивистских соотношений значения энергии и заряда оказываются бесконечными. Предположения о бесконечной энергии и бесконечном заряде противоречат всему, что мы знаем о мире. Тем не менее при вычислении получался именно такой физически бессмысленный результат.

Чтобы пояснить эту ситуацию и значение дискретного пространства-времени для выхода из нее, рассмотрим только один источник бесконечных значений энергии. Электрон может излучать фотоны, которые поглощаются самим излучившим их электроном. Чем короче интервал между излучением и поглощением подобного фотона, тем больше его вклад в энергию электрона и соответственно в его массу. Такое «самодействие» электрона приводит к бесконечно большим значениям его энергии и массы: если фотон может быть излучен и затем поглощен в течение сколь угодно малого интервала времени и пройти сколь угодно малое расстояние, то вклад его в энергию электрона может быть сколь угодно большим. Существуют весьма виртуозные математические методы, чтобы избежать бесконечных значений. Эти методы дают значения энергии, очень близкие к тем, что дает эксперимент. Они обладают тем, что Эйнштейн называл внешним оправданием. Но указанные методы вводятся ad hoc, т. е. специально для получения искомого результата; они не обладают в этом смысле' внутренним совершенством, не вытекают из какой-либо общей непротиворечивой физической теории и применяются «в кредит», в надежде на то, что подобная теория будет построена.

Такая теория могла бы исходить из дискретности пространства и времени. В этом случае излучение фотона и его поглощение не могло бы происходить в течение сколь угодно малого времени и соответственно его путь не мог бы быть меньше некоторой минимальной длины (минимального интервала времени, умноженного на скорость света). Тогда подсчет вклада фотонов, излучаемых и затем поглощаемых электроном, в его энергию и массу был бы естественным образом ограничен и методы устранения бесконечных значений получили бы физический смысл и «внутреннее совершенство».

Вспомним уже знакомый нам исторический прообраз концепции дискретного пространства и времени — взгляды эпикурейцев, изложенные во II в. н. э. Александром Афро-дизийским. Частица не движется из одной минимальной пространственной клетки в другую, а исчезает в одной из них и возникает в соседней. Связь идеи дискретности с идеей возникновения и уничтожения частицы сохранялась в продолжение всей эволюции этих идей. Действительно, движение внутри минимальной клетки означало бы, что частица в первую половину интервала времени была бы в первой половине клетки, а в продолжение второй половины интервала находилась бы во второй половине пространственной клетки. Иначе говоря, минимальный интервал времени и минимальная пространственная клетка разделяются на половины, что противоречит их определению как минимальных, далее неделимых. Но чисто логическая, натурфилософская догадка о связи дискретного пространства и времени с уничтожением и возникновением частицы могла превратиться в физическую концепцию только после того, как в науку вошли понятия сильных взаимодействий и ультрарелятивистских трансмутационных эффектов.

В самом начале 30-х годов идея дискретности пространства и времени приобрела новую форму под влиянием квантовой механики. Понятие квантовой неопределенности стало основой ряда концепций, отказывавших частице в определенной локализации внутри очень малых пространственно-временных областей. Позже ряд таких концепций был в некоторой степени завершен гейзенберговской 5-матрицей, которая сыграла большую роль и сохранила эту роль до сих пор в теории элементарных частиц. 5-матрица — это оператор, который позволяет описать состояние системы частиц после рассеяния, если известно ее состояние до рассеяния частиц. Однако слова до рассеяния и после него означают «задолго до» и «намного позже» по сравнению с длительностью самого акта рассеяния, т. е. времени наибольшего сближения частиц и изменения их движений. Что же касается самого интервала времени и пространственной области, где происходит рассеяние, то Гейзенберг считает невозможным приписывать здесь частице какую-то определенную пространственную и временную локализацию. Он вводит минимальную пространственную длину и минимальный интервал времени, которые образуют минимальную четырехмерную ячейку. Внутри этой ячейки пространственно-временная локализация теряет смысл. Поэтому положение и время события — пространственно-временные координаты, проникающие по своей точности внутрь минимальной ячейки, физически бессмысленны, и об этом свидетельствуют, в частности, бесконечные значения энергии и заряда, появляющиеся, когда мы прослеживаем пространственно-временные события в областях порядка минимальных ячеек. Из этих соображений и вытекает оперирование состояниями «задолго до» и «намного позже» акта рассеяния, происходящего в очень малой пространственно-временной области.

Квантовая неопределенность как основа дискретности пространства — это специфическая, характерная для 30-х годов и позднейшего периода форма идеи дискретности.

В конце 40-х годов Снайдер[71] связал дискретность пространства со своеобразным соотношением неопределенности. Гейзенберговское соотношение неопределенности связывает каждую координату с соответствующей компонентой импульса. Если координата х определяется все точнее, то составляющая импульса рх становится все менее определенной. Аналогичным образом Снайдер связывает между собой координаты х, у и z: если одна из них измеряется все более точно и в конце концов стремится стать непрерывной, то другие координаты становятся все менее определенными. Поэтому объем не может стянуться в точку, пространство в целом оказывается дискретным, состоящим из далее неделимых объемов, и положение частицы всегда будет неопределенным.

И. Е. Тамм следующим образом связывает физическую интерпретацию дискретности пространственных объемов, постулированных Снайдером, с рождением новых частиц[72]. Измерить положение частицы с максимальной точностью — значит найти минимальный объем пространства, объем, в котором находится частица. Такое измерение происходит, когда на частицу направляют поток фотонов, электронов или других частиц и определяют направления полета этих частиц, рассеяннных на частице, положение которой измеряется в эксперименте. Но при этом нельзя измерить координату частицы с большей точностью, чем с точностью до длины волны рассеивающихся частиц. Длина волны обратно пропорциональна частоте колебаний волновой функции и соответственно энергии рассеивающейся частицы. Но при возрастании энергии все более вероятно возникновение новых частиц при рассеянии. Эти новые частицы в свою очередь быстро распадаются. Продукты такого распада неотличимы от частиц, возникших при первоначальных соударениях частиц высокой энергии, т. е. при рассеянии, которым пользовались для более точного измерения координаты рассеивающей частицы. Но они вылетают не из пункта рассеяния, а из окрестностей этого пункта. Таким образом, трансмутационные процессы при определении положения рассеивающей частицы мешают точности локализации этой частицы.

В конце 50-х годов Коиш[73] развивал другую концепцию дискретного пространства. Дискретным признается не только трехмерное расстояние (геометрическая сумма трех координатных отрезков) или трехмерный объем, как это было у Снайдера, но и каждая координата и каждое расстояние, даже если оно отсчитывается вдоль одной из координат. В этом случае для ультрамикроскопического мира теряет смысл релятивистская причинность. Она требует, чтобы сигнал (иначе говоря, каждый процесс, соединяющий два события как причину и следствие) распространялся со скоростью, не превышающей скорость света. Но там, где нельзя говорить о расстоянии как о функции координат двух точек, теряет смысл и понятие скорости, т. е. предельное отношение приращения пространства к приращению времени.

На этом следует остановиться несколько подробнее.

Чтобы определить расстояние между двумя точками, мы берем разности одноименных координат этих точек, возводим их в квадрат, складываем и из суммы извлекаем квадратный корень. Такая формула мероопределения характерна для эвклидова пространства. Если пространство становится неэвклидовым, т. е. искривляется, эта формула заменяется другой. Например, на сферической поверхности, т. е. в двумерном искривленном пространстве, расстояние уже не равно корню из суммы квадратов координатных разностей — эта формула заменяется иной.

Но любое мероопределение имеет смысл только для непрерывного пространства. Если пространство состоит из точек, расстояния между которыми нельзя определить каким-либо числом, потому что эти расстояния не делятся на части, то в таком пространстве нельзя говорить ни о координатах (расстояниях от точки до координатных осей), ни об измерении вообще.

Что же в таком случае означают слова «минимальная длина порядка 10-13 см» или «минимальный интервал времени порядка 10-24 сек»? Как можно говорить о минимальных расстояниях в пространстве, для которого само слово «расстояние» теряет смысл? Но, с другой стороны, без понятия минимального расстояния было бы очень трудно представить себе, что такое дискретное пространство.

Мы здесь встречаемся с дополнительностью двух понятий, противоречащих друг другу, исключающих друг друга и вместе с тем теряющих смысл одно без другого. Понятие дискретного пространства имеет смысл, если оно может перейти в непрерывное пространство; это понятие приобретает физический смысл только потому, что его дополнением служит понятие непрерывного пространства.

Забегая вперед, отметим, что переход от дискретного пространства к непрерывному будет одной из важнейших проблем науки в течение ближайших десятилетий. Можно предположить, что в ультрамикроскопическом дискретном пространстве развертываются события, из которых будет выведена релятивистская причинность. Мы помним, что мировая линия остается геометрическим, а не физическим понятием, пока она не заполнена событиями, несводимыми к пребыванию в каждой мировой точке и к переходу в следующую мировую точку. Быть может, ультрамикроскопические (и ультрарелятивистские!) события и являются тем заполнением каркаса мировых линий, которое превращает этот каркас в физический мир.

Подобные «быть может» являются существенными, хотя и неопределенными, компонентами прогноза. Вместе с тем они характерны для стиля физического мышления в теории элементарных частиц — в области наиболее фундаментальных исследований, этих современных поисков rerum natura. Эти поиски отчасти опираются на реминисценции, на воспоминания об аналогичных поисках от древности до наших дней. Такие воспоминания необходимы, чтобы понять, что, собственно, происходит сейчас в науке и куда направлено ее предвидимое развитие. Но решение старых вопросов исходит из тех новых фактов, которые стали известны совсем недавно. В особенности это относится к экспериментальным открытиям и теоретическим обобщениям в области сильных взаимодействий и трансмутаций элементарных частиц.

В наше время научный прогноз напоминает касательную к кривой, касательную, которую мы проводим, чтобы определить направление кривой в данной точке. Он не претендует на титул пророчества: в следующий момент кривая изменит направление и оно не совпадет ни с одной из касательных, которые проведены сейчас. И тем не менее констатация современных тенденций науки не может быть высказана без прогнозов, дискуссия о направлении кривой не может вестись без касательных, каждая из которых не претендует на однозначный характер.

Сейчас мы попробуем провести подобную касательную, взяв в качестве исходного пункта идею регенерации частиц, высказанную в 1949 г. Я. И. Френкелем[74]. Он предположил, что частица превращается в частицу иного типа, а эта последняя снова превращается в частицу исходного типа. Такую двойную трансмутацию Я. И. Френкель назвал регенерацией частицы. В 50-е годы и позже эта гипотеза рассматривалась в связи с дискретностью пространства-времени. Предположим, что регенерация частицы происходит в соседней пространственно-временной ячейке, т. е. через минимальный интервал времени (порядка 10-24 сек) и на расстоянии, равном элементарной длине (расстоянии, которое пройдет свет за 10-24 сек, т. е. расстоянии порядка 10-13 см). Если мы отождествим регенерировавшую частицу с исходной, то получим сдвиг тождественной себе частицы на расстояние порядка 10-13 см со скоростью, равной скорости света. Таким образом, мы приходим к дискретному пространству-времени на световом конусе[75][76]. Здесь движение происходит в виде дискретных сдвигов, в общем случае направленных в различные стороны и образующих ломаную пространственную траекторию. Пространство-время внутри светового конуса (т. е. там, где частицы движутся с различными скоростями, меньшими, чем скорость света) непрерывно. Здесь проходят усредненные макроскопические мировые линии, которым соответствуют непрерывные пространственные траектории. Легко видеть, что при полной пространственной симметрии элементарных сдвигов-регенераций частица после большого их числа окажется вблизи исходной точки, макроскопический сдвиг будет нулевым. Напротив, если в пространстве имеется некоторая дисимметрия вероятностей элементарных сдвигов, макроскопическая траектория частицы и ее макроскопическая скорость будут иметь конечные значения.

Тенденция, иллюстрируемая подобной условной схемой перехода из ультрарелятивистского мира трансмутаций в релятивистский мир непрерывных движений, может показаться направленной к некой трансмутационной картине мира, к превращению трансмутаций в исходный образ картины мира. Но это не так. Выше уже говорилось, что понятие трансмутации теряет смысл без макроскопического понятия мировой линии, по форме и длине которой можно определить тип частицы. Новая картина мира, к которой будет двигаться наука в ближайшие десятилетия, окажется гораздо парадоксальнее любой картины мира, которая исходит из каких бы то ни было «кирпичей мироздания», будь то перемещения тел, изменения структуры поля или еще более сложные процессы. Она будет исходить из принципа физического бытия, требующего дополнительности ультрамикроскопических и макроскопических процессов.

Вспомним самосогласованную систему частиц, взаимодействие которых гарантирует существование каждой. Наука в своем дальнейшем развитии, быть может, подтвердит эту схему для сильных взаимодействий. Но не исключено также появление физической теории, которая свяжет субстанциальные свойства частицы с воздействием на нее всех частиц, образующих Метагалактику. Следующая условная схема пояснит эту возможную тенденцию. Дисимметрия вероятностей элементарных сдвигов приводит к ненулевой макроскопической скорости частицы. Можно было бы отождествить эту дисимметрию с импульсом частицы и возложить ответственность за нее на локальные поля, связанные с неоднородным распределением материи в окружающем нас пространстве. Но какое поле ответственно за симметрию, за статистический разброс элементарных сдвигов, который заставляет макроскопическую скорость частицы быть меньшей, чем скорость света? С таким статистическим разбросом движутся частицы, обладающие массой покоя. Естественно отождествить массу покоя с симметрией вероятностей элементарных сдвигов и возложить ответственность за нее на однородную Метагалактику. Из однородности Метагалактики (в которой становятся пренебрежимыми даже такие неоднородности, как галактики и скопления галактик) вытекает, что частице со всех сторон противостоит одна и та же «толща» Вселенной; это и объясняет симметрию вероятностей элементарных сдвигов.

Излагая эти гипотетические конструкции, я, как мне кажется, не ухожу от темы прогноза, не заменяю вопрос о том, куда идет наука, вопросом о том, как устроена природа. Приведенные конструкции, как уже не раз говорилось, являются условными иллюстрациями реальной тенденции объединения понятий космоса и микрокосма. Кончился долгий период, когда последним звеном анализа rerum natura были микроскопические «кирипичи мироздания». Теперь не только поведение, но и существование элементарных частиц оказывается связанным с самосогласованной космической системой, охватывающей всю Метагалактику.

Отсюда — некоторые особенности стиля и темпа современного развития науки. Сама наука становится самосогласованной системой, в которой понятия одной области приобретают смысл только при существовании корреспондирующих им понятий в других областях. Еще недавно можно было говорить о динамике частиц одного типа без того, чтобы при этом возникали проблемы, противоречия, затруднения, их преодоление в виде новых понятий — в динамике других частиц. Когда речь идет о единой теории частиц, о высоких энергиях, о трансмутациях, которые ограничивают или видоизменяют динамику данных, тождественных себе частиц определенного типа, уже нельзя сохранить перегородки между исследованиями, посвященными различным типам частиц. Соответственно меняется связь между исследованиями, относящимися к различным взаимодействиям. Раньше они распределялись по относительно далеким областям: тяготением интересовались, когда речь шла о космических областях, электромагнитные взаимодействия объясняли явления в широком диапазоне от геофизики до атомной физики, а на сильные взаимодействия ссылались при изучении ядер. Теперь все это изменилось. Гравитационный коллапс привлекается не только для объяснения судьбы звезд, но и для объяснения микропроцессов, например превращения максимонов Маркова в известные нам частицы. Все это приводит к своеобразной, не имеющей прецедентов связи между частными открытиями и общей концепцией мироздания. Частное открытие во многих случаях является столь парадоксальным, что оно индуцирует пересмотр общей концепции. Это бывало и раньше, но тогда указанная индукция была «слабым взаимодействием»: например, между опытами, не подтвердившими существование эфирного ветра, и теорией относительности прошло четверть века. Характерным примером современного «сильного взаимодействия» между частным открытием и фундаментальной концепцией служит экспериментальное открытие несохранения четности при распаде некоторых определенных частиц и объяснившая этот результат общая концепция. Они разделялись интервалом в несколько месяцев. Дискретность прогресса фундаментальных идей сейчас смягчается; интервалы между обобщениями иногда приближаются к интервалам между очередными номерами основных физических журналов. Прогресс фундаментальных знаний становится практически непрерывным. Конечно, столь часто появляющиеся фундаментальные обобщения неоднозначны, не обладают предикатом единственности, не подтверждены experimentum crucis и часто даже не указывают на характер такого решающего эксперимента. Но появление новой экспериментальной базы, не останавливая появления фундаментальных обобщений, в значительной мере сделает такой натурфилософский стиль однозначным. Впрочем, выражение «натурфилософский стиль», может быть, и несправедливо: появляющиеся сейчас фундаментальные концепции — это, в сущности, отработка вопросов, которые будут заданы природе с помощью экспериментальных средств, о которых пойдет речь в следующих двух главах этой книги.

Непрерывный поток радикальных фундаментальных обобщений меняет динамику цивилизации. Фундаментальные принципы науки с точки зрения эйнштейновского внутреннего совершенства физических теорий являются для этих теорий целевым каноном: чтобы не быть искусственными, введенными ad hoc, они должны естественно вытекать из фундаментальных принципов.

В. Вайскопф разграничивает в развитии науки XX столетия «интенсивные» и «экстенсивные» направления. Первые состоят в поисках фундаментальных принципов. Основными этапами интенсивных исследований были электродинамика и относительность, квантовая теория атома, ядерная физика и, наконец, субъядерная физика. Каждое интенсивное направление с течением времени обрастает гораздо более многочисленными экстенсивными направлениями. Так Вайскопф называет объяснение явлений с позиций уже известного фундаментального принципа. Он говорит, что даже в самых экстенсивных исследованиях присутствует интенсивная компонента.

В наше время наука испытывает новый, беспрецедентный по напряженности и охватывающий очень широкие круги ученых порыв к интенсивным исследованиям, к единству картины мира.

Современная наука нашла переходы между областями, казавшимися далекими, математизация привела к небывалому единству методов, но в самой фундаментальной области — в теории элементарных частиц — она имеет дело с быстро увеличивающимся числом фактов и областей, пока еще связанных между собой весьма проблематично.

И она, как никогда, стремится к единству. Современная — наука — это Марфа, пекущаяся о многом, которая хочет стать Марией, взыскующей единого. Но, по-видимому, сейчас «многое» и «единое» связаны совсем иначе, чем раньше.

Можно думать, что прогноз на 2000 г. должен исходить из нового соотношения интенсивных и экстенсивных исследований, из уже упомянутого «сильного взаимодействия» между теми и другими. После того как войдет в строй новое поколение ускорителей частиц и будут реализованы возможности, связанные с заатмосферными и внеземными астрофизическими и астрономическими исследованиями, создастся такое положение, когда новая фундаментальная идея будет в очень Короткий срок индуцировать экстенсивные исследования. Эти последние будут в свою очередь часто приводить к фундаментальным проблемам, причем новые возможности эксперимента позволят не слишком долго дожидаться experimentum crucis для того или иного решения этих проблем.

Экстенсивные исследования — это исследования, которые открывают новые идеальные циклы. Такие вновь открытые циклы служат целевыми канонами для технического прогресса, их практически непрерывная эволюция приводит к практически непрерывному ускорению прогресса. Если же меняются фундаментальные принципы (целевые каноны экстенсивных исследований), то технический прогресс приобретает возрастающее ускорение.

Не следует думать, что возрастание ускорения будет монотонным. Развитие фундаментальных принципов — развитие в интенсивном направлении — не сохранит интервалов, характерных для первой половины XX в. (теория относительности, квантовая механика, теория ядра, субъядерные проблемы); интервалы, вероятно, сократятся, но известная цикличность сохранится. Повороты такого масштаба, как создание теории относительности, не будут происходить ежегодно. Эффект подобных поворотов состоит в непрерывном росте ускорения прогресса, потому что каждый фундаментальный поворот в течение известного периода ускоряет темп экстенсивных исследований.

Поэтому не следует также думать, что «сильное взаимодействие» фундаментальных и экстенсивных исследований означает их слияние или неразличимость. Исследования, которые изменяют исходные принципы, идеалы и стиль науки, которые дают принципиально неопределимый и скорее всего отдаленный эффект, будут стоять в какой-то мере особняком. В этой связи хочется сделать одно замечание о типе ученого в эпоху, когда самосогласованная система интенсивных и экстенсивных исследований направляет свои усилия на познание самосогласованной системы космоса я микрокосма. В научных кругах иногда сетуют на исчезновение типа ученого-«отшельника», который поднимался на абстрактные вершины мысли, куда не доносится многоголосый шум экстенсивной науки. Мне кажется, этот тип не исчезнет я, более того, станет несколько более распространенным, чем сейчас.

Конечно, «отшельник» конца XX в. будет отличаться от своего прообраза, принадлежащего первой половине века. И тот и другой — «отшельники» в весьма специфическом смысле. Речь идет о возможности далеко продвинуть принципы науки при «слабом взаимодействии» с большой и быстро растущей массой частных проблем и частных результатов. Этому не противоречит ни личный интерес мыслителя к некоторым частным проблемам, ни принципиальная установка на возможность экспериментальной проверки теории («внешнее оправдание»). Эйнштейн интересовался десятками частных научных проблем (например, причиной размыва правого берега рек, текущих на юг) и десятками технических изобретений (не только во время службы в Бернском патентном бюро). Тем не менее он был «отшельником» в том смысле, что исходным пунктом теории относительности было очень небольшое число экспериментов. Напомним, кроме того, что Эйнштейн утверждал, будто электрона — его одного — достаточно, чтобы вывести общие закономерности микромира (это было, заметим в скобках, справедливым в 1924–1927 гг., когда создавались волновая и квантовая механика).

Сейчас положение иное. Задача состоит в объединении того, что известно о различных типах частиц, и эта задача в целом не может быть решена на основе законов поведения, возникновения и распада частиц одного типа. И тем не менее каждое парадоксальное свойство, присущее одному или нескольким типам частиц, индуцирует размышления о природе пространства и времени, об их симметрии, об их дискретности и непрерывности, б логических и математических понятиях, о том, что отличает физическое бытие от геометрических образов. Таков же эффект астрономических и астрофизических открытий. Поэтому «слабое взаимодействие» с экстенсивной наукой, по-видимому, сохранится, и соответственно сохранится тип ученого-«отшельника».

Как уже сказано, этот тип ученого может стать более распространенным. Циклы экстенсивных исследований, вызванные интенсивным прорывом к новым фундаментальным принципам, вызывают закономерное изменение преобладающих интересов в науке. Примером может служить цикл, вызванный моделью атома Бора. Когда была выдвинута эта модель, начались экстенсивные исследования, объяснившие спектры атомов, валентность, периодичность и ее нарушения в системе элементов и множество других закономерностей. Этот цикл продолжается поныне. На него накладываются другие, позднейшие, создавшие ядерную физику. Вообще наложение экстенсивных циклов один на другой увеличивает практическую непрерывность воздействия науки на прогресс цивилизации. Но в начале 20-х годов наряду с продолжением применения модели Бора стала отчетливо ощущаться необходимость новых принципов, которые и были найдены в 1924–1926 гг. мыслителями, связанными иногда «слабым взаимодействием» с применениями модели Бора и в этом смысле «отшельниками».

С проблемой слабого и сильного взаимодействий фундаментальных принципов и частных исследований и с проблемой ученого-«отшельника» связана одна чисто психологическая проблема, которую лучше всего осветить на примере Эйнштейна.

Каждый, кто познакомился с теорией относительности, прошел через чащу математических и физических конструкций, реальных и мысленных экспериментов, необозримых эмпирических подтверждений и применений и частных задач, почувствовал эту незабываемую встречу с простой и вместе с тем наиболее сложной загадкой движения материальной точки в окружающем ее пустом пространстве. Здесь нет ни разнообразия элементарных частиц, ни многоступенчатой иерархии атомов, молекул, микроскопических тел, планет, звезд и галактик, ни различных полей — гравитационных, электромагнитных, ядер-ных и т. д., здесь нет ничего, кроме пространства и движущейся в нем и не имеющей других предикатов частицы. Что означает ее движение, каков смысл этого понятия в отсутствие других тел и что означает ее бытие? Это вопрос несравненно более глубокий и трудный, чем множество частных вопросов, относящихся к конкретным частицам различного типа, входящим в конкретные сложные системы, связанным сложными и разнообразными взаимодействиями. Он кажется изолированным от этих частных вопросов, и соответственно размышления о природе бытия и движения, по-видимому, требуют изоляций мыслителя от стихии частных исследований. Мыслитель должен остаться один на один с наиболее общими загадками и противоречиями бытия. Он должен быть отшельником.

Несомненно, для психологии Эйнштейна характерна такая тенденция. Его замечания о месте сторожа на маяке как об оптимальном положении ученого, отмеченная Инфельдом и другими постоянная тяга к одиноким размышлениям, к уходу в себя выявляли не только индивидуальные черты мыслителя, но и некоторую сторону стиля науки XX столетия. Но именно сторону, только сторону. Сторону, которая не могла существовать без другой стороны. Без глубокого и активного погружения в пеструю и на первый взгляд «пуантилистскую», состоящую из отдельных пятен картину частных исследований. Такая амбивалентная, противоречивая природа научного мышления связана с несомненным различием и несомненной связью «внутреннего совершенства» и «внешнего оправдания» научной теории. Чтобы подняться к наиболее общим принципам, из которых естественно вытекают новые парадоксальные результаты, необходим этот синтетический взгляд на природу в целом, открывающий независимый от отдельных рядов явлений субстрат мира.

Такими были соображения Эйнштейна и затем Минковского об отсутствии физических эквивалентов трехмерного пространства, о физической реальности четырехмерного пространства-времени. Но, поднимаясь к общим проблемам и как бы удаляясь от конкретных и частных проблем, научная мысль не может оторваться от последних, потому что эти общие проблемы модифицируются на основе «внешнего оправдания», на основе эмпирии, на основе парадоксальных фактов. Размышления о пространстве и времени привели к новому, невозможному без новых оптических и электродинамических наблюдений синтезу классических понятий, парадоксальные факты получили естественное объяснение в рамках парадоксальной теории, и весь генезис и все развитие неклассической науки подтвердили тезис о необходимом сенсуальном, эмпирическом, гетерогенном аккомпанементе рационалистической мысли.

Отсюда противоречивая позиция Эйнштейна: он стремился к одиночеству и откликался на множество самых разнообразных экспериментальных и теоретических результатов, он откликался даже на события, непосредственно не связанные с наукой, и в конце концов стал физиком, наиболее близким беспрецедентно широкому кругу людей. И это тоже не индивидуальная черта, во всяком случае не только индивидуальная. Современная наука вызывает у ее представителей, и не только у них, а у самых широких кругов, две связанные одна с другой психологические черты. Современный ученый стремится подняться над многообразием фактов и остаться лицом к лицу с наиболее общими проблемами бытия, и в то же время он, как никогда раньше, прислушивается ко всему, что происходит в науке, причем не только в своей области, но и в более отдаленных областях, откуда могут прийти новые факты и новые логические конструкции. По-видимому, эти психологические черты ученого нашей эпохи будут становиться все более связанными между собой, по мере того как наука будет приближаться к своему современному идеалу — к единой концепции do rerum natura, охватывающей невероятно расширившуюся и усложнившуюся эмпирическую базу неклассической науки.

Сейчас фундаментальные принципы теории относительности, квантовой механики и релятивистской квантовой механики индуцировали очень большой цикл экстенсивных исследований и открытий, которые вместе с этими принципами образуют атомную и ядерную физику. Но все большее число апорий, противоречий, трудностей поворачивает научную мысль к поискам новых принципов. По-видимому, такой поворот будет усиливаться в течение ближайших десятилетий. Мыслители, отдающие свои силы проблеме кварков, проблеме дискретности пространства, проблеме отличия субстанциальных свойств частицы от ее мировой линии, проблеме конечной или бесконечной Вселенной, являются «отшельниками» в смысле, не имеющем ничего общего с какой-либо интеллектуальной изоляцией. Ведь подобные проблемы являются вопросами, которые будут заданы природе, частично, может быть, окажутся лишенными смысла, но будут так или иначе решены с помощью больших коллективных экспериментальных, теоретических и вычислительных работ.

Физика высоких энергий

В начале этой книги говорилось о комплексном прогнозе, включающем ряд связанных между собой сдвигов в энергетике, технологии, управлении производственными процессами и в характере труда. Эти сдвиги, объединенные условным термином «атомный век», непосредственно связаны, если по-прежнему пользоваться терминами Вайскопфа, с экстенсивными исследованиями, создавшими атомную и ядерную физику и индуцированными интенсивным продвижением науки к релятивистским и квантовым принципам. Но атомный век, как и всякий период цивилизации, должен включить такие направления научной мысли, которые подготавливают следующий, более высокий по рангу динамизма период.

В течение атомного века такая подготовка связана с интенсивным направлением науки — поисками новых фундаментальных принципов, которым суждено индуцировать субъядерную физику.

Субъядерная физика — это физика частиц, которые входят в атомные ядра или не входят в них, но находятся на той же ступени иерархической лестницы дискретных частей вещества, что и нуклоны. Это частицы, которые, в отличие от более крупных дискретных тел, в отличие от молекул, атомов и атомных ядер, может быть, не делятся на уже существовавшие в их составе низшие звенья иерархии. Их распад и рождение в этом случае не сводятся к пространственной перегруппировке тождественных себе субчастиц. К чему они сводятся, мы пока не знаем. Мы также не знаем, где локализованы встречи, рассеяния и трансмутации частиц, не знаем, впрочем, имеет ли смысл вопрос о точной локализации этих событий. Мы можем лишь утверждать, что эти события происходят в очень малых пространственно-временных ячейках, в пространстве порядка линейных размеров атомного ядра и в течение временных интервалов, необходимых свету, чтобы пройти такое пространство. Здесь, быть может, находится пространственно-временной порог, перешагнув через который мы попадем в мир, где ход ультрамикроскопических событий подчинен принципам, более общим и точным, чем известные нам сейчас. Быть может, этот порог дальше и ультрамикроскопический мир, где можно встретить новые решения фундаментальных проблем бытия, находится в пространственно-временных ячейках на много порядков меньших. Во всяком случае путь к новым фундаментальным принципам, к их «внешнему оправданию» лежит через экспериментальное изучение очень малых областей, где происходят процессы, которые мы склонны считать ультра-релятивистскими.

Для этого нужны очень большие энергии частиц, которыми манипулирует экспериментатор.

Переход физики от атомно-молекулярных теорий XIX в. к атомной физике, затем к ядерной и субъядерной — это переход от энергий в сотые доли электронвольта к энергиям, измеряемым электронвольтами, затем миллионами и миллиардами эв. Атомы классической физики и химии при их тепловом движении обмениваются энергиями порядка 0,01 эв; они ведут себя при этом как твердые шарики. Электромагнитное излучение атомов, раскрывающее их структуру, обладает энергией от нескольких эв в оптической области до нескольких сотен тысяч эв в ренгеновском излучении. Ядерная структура раскрывается в процессах, требующих энергии в миллионы электронвольт. С начала 30-х годов создалось своеобразное сотрудничество в ядерной и затем в субъядерной физике между ускорителями, которые придавали частицам высокие энергии (с 30-х годов до нашего времени эти энергии возросли от сотен тысяч до десятков миллиардов эв), и приборами, с помощью которых изучали космические лучи[77]. Космические лучи — это потоки частиц различного типа и с различными энергиями, которые несутся к Земле со всех сторон из мирового пространства. Частицы, входящие в космическое излучение, имеют иногда колоссальные энергии, недостижимые в ускорителях, но ими труднее манипулировать, и по большей части новые частицы и новые процессы находили сначала в космических лучах, а затем изучали более детально с помощью ускорителей. Впрочем, в 50—60-е годы ускорители позволили в ряде случаев самостоятельно открыть новые частицы и процессы. Энергия частиц космического излучения, используемых в новых открытиях, все время росла и с 30-х годов выросла примерно в таком же отношении, как и энергия частиц в ускорителях. В начале этого периода в космических лучах был найден позитрон, существование которого было предсказано релятивистской квантовой механикой. Открытие и изучение позитрона не требовало очень высоких энергий, так как масса позитрона (равная массе электрона) мала и, чтобы превзойти соответствующую этой массе энергию покоя электрона и позитрона, нужны энергии порядка миллиона эв, но при возникновении и распаде нуклонов и других, еще более тяжелых частиц фигурируют энергии порядка миллиардов эв. В настоящее время область энергий, в которой ведутся интенсивные исследования космических лучей, достигла триллионов эв, а ускорители сообщают частицам энергии до 76 млрд. эв. Таков наиболее крупный ускоритель протонов, сооруженный недавно в Серпухове. Крупные ускорители работают в Брукхэвене (33 млрд, эв), в Женеве (28 млрд, эв), в Дубне (10 млрд. эв). Чтобы дать представление об их устройстве, потребуется очень краткая историческая справка.

В самом начале 30-х годов были построены линейные ускорители, где заряженные частицы двигались прямолинейно в электрическом поле, приобретая все большую скорость. Почти одновременно появились циклические ускорители — циклотроны. В них заряженная частица движется по окружности в магнитном поле, перпендикулярном плоскости, в которой отта обращается.

Она периодически проходит через промежутки, в которых имеется электрическое поле, и здесь это поле каждый раз увеличивает скорость и соответственно энергию частицы. Частица движется как бы по спирали, точнее, по окружностям все большего радиуса, и поэтому она, несмотря на растущую скорость, проходит ускоряющие промежутки через равные интервалы времени. Таким путем частицам сообщали энергии порядка десяти миллионов эв.

Но при высоких энергиях в игру вступают соотношения теории относительности — зависимость массы от скорости. Масса частицы растет, и это нарушает синхронность прохождений частицы через ускоряющие промежутки и максимум, высокочастотного электрического поля в этих промежутках. В 1944 г. В. И. Векслер и в 1945 г. Мак-Миллан предложили компенсировать релятивистское увеличение массы частиц сооответствующим возрастанием магнитного поля или уменьшением частоты электрического поля в ускоряющих промежутках. В 40-е годы релятивистская масса частиц в ускорителях стала достигать очень больших значений. В появившихся в 1940 г. бетатронах — ускорителях электронов — скорость последних при энергии 2 млн. эв составляет 0,98 скорости света и масса становится значительно больше массы покоя. Но и такие тяжелые частицы, как протоны, испытывают значительное возрастание массы при больших энергиях, применявшихся в 40-е годы и позже. Возможность компенсации релятивистского эффекта привела к появлению использующих такую возможность очень мощных ускорителей. Среди них находились и синхротроны и другие циклические ускорители, сообщавшие протонам энергии в миллиарды электронвольт. С помощью ускорителей, с одной стороны, и наблюдений над частицами космического излучения, с другой, было открыто множество новых частиц и множество процессов распада и порождения этих частиц.

Надежды на теорию элементарных частиц, которая объяснит это разнообразие, исходя из единого и, по-видимому, совершенно нового принципа, связаны с ускорителями, которые будут придавать частицам еще более высокие энергии. Речь идет о фундаментальных вопросах, на которые, как мы надеемся, ответят эксперименты с участием частиц, обладающих энергиями 200—1000 млрд. эв. В перечислении этих вопросов и в гадательной оценке эффекта их решения и состоит прогноз на ближайшие десятилетия. В нем, в этом прогнозе, недостает главного звена — предвидения самого решения, ответов природы на заданные ей вопросы. Столь же неопределенными, может быть еще более неопределенными, являются соображения об эффекте этих решений. Как замечает Бруно Понтекорво, из фундаментального характера физики элементарных частиц следует неожиданность открытий в этой области. «Потому, — пишет он, — вопрос о практическом применении в народном хозяйстве результатов исследований, скажем, на данном ускорителе высокой энергии — почти незаконный вопрос»[78] Действительно, для экстенсивных исследований открытия могут быть отчасти предсказаны — они идут по линии уже известных принципов и идеалов науки, и цель их состоит в объяснении явлений в свете этих уже известных принципов. Но если цель исследования как раз и состоит в поисках новых принципов?

Отсюда как будто следует, что обоснование плана строительства новых более мощных ускорителей — задача принципиально неразрешимая. Под обоснованием нельзя понимать простую ссылку на общность и глубину вопросов, адресованных природе физикой высоких энергий. Нужно показать, что эта общность и глубина при всей неопределенности возможных ответов характеризует место физики высоких энергий среди сил, обеспечивающих развитие цивилизации. По-видимому, обобщение показателей цивилизации, превращение их в динамические показатели, включение в эти показатели производных различного порядка по времени позволяют найти такое место.

С этой точки зрения мы и взглянем на вопросы, которые призвана разрешить (при этом подтвердить или отвергнуть самый смысл этих вопросов) физика высоких энергий.

Первый вопрос — о границах пространственно-временного, в общем случае релятивистского объяснения природы. Вероятно, этот вопрос о границах релятивистской причинности совпадает с вопросом о дискретности пространства-времени. Такая дискретность имеет физический смысл в духе «принципа бытия», т. е. не сводится к геометрической проблеме прерывного абстрактного пространства, если в каких-то минимальных ячейках происходят события, несводимые к движению частиц. Поэтому первый вопрос естественно переходит во второй: в чем состоят ультрарелятивистские события, ставящие предел релятивистской причинности в очень малых областях, и как они связаны с релятивистскими процессами в больших областях?

Из этих проблем вытекают другие, которые на первый взгляд кажутся частными, но, вероятно, не могут быть решены каждая в отдельности и требуют общей теории. Такова проблема уже известной нам гейзенберговской /S'-матрицы. Нишиджима говорит, что элемент этой матрицы можно представить себе в виде ящика, в который входят и из которого выходят частицы [79]. Что происходит внутри этого ящика? Какие фундаментальные взаимодействия разыгрываются в нем? Почему они не допускают пространственно-временного представления?

К квазичастным проблемам принадлежат вопросы о природе взаимодействий — сильных, электромагнитных, слабых и гравитационных. Состоят ли сильно взаимодействующие частицы из частиц большей массы, спрессованных очень сильными взаимодействиями, уменьшающими совокупную массу до наблюдаемой у известных нам частиц? Гипотеза максимонов ссылается на гравитационные, т. е. ультраслабые при обычных условиях, взаимодействия, которые спрессовывают тяжелые частицы в более легкие и, таким образом, ответственны за фундаментальные трансмутации.

Слабые взаимодействия загадочны во многих отношениях. Мы не можем сейчас объяснить, почему при слабых взаимодействиях частицы ведут себя иначе, чем при сильных, и есть основание надеяться, что на малых расстояниях и соответственно при высоких энергиях их существование и поведение будут подчинены общим законам. В частности, есть основание думать, что при высоких энергиях, порядка сотен миллиардов электрон-вольт, может быть найдена частица, переносящая слабые взаимодействия, подобно тому как фотон переносит электромагнитные взаимодействия, а пион — сильные взаимодействия нуклонов. Эта еще не найденная промежуточная частица, переносящая слабые взаимодействия, уже получила название и обозначается буквой W Она может быть найдена в свободном состоянии, если при столкновениях, в результате которых появится W, частицы будут обладать большей энергией, чем ее энергия покоя, т. е. ее масса покоя, умноженная на квадрат скорости света.

Но для таких соударений нужна гораздо большая энергия частиц в ускорителе: для частиц W — порядка сотен миллиардов электронвольт.

Подобные квазичастные вопросы сводятся в конце концов к следующему: почему в природе одни частицы взаимодействуют так, а другие иначе, почему одни частицы — протон, нейтрон и электрон — образуют окружающую нас материю, а другие частицы, в том числе их античастицы, на Земле в обычных условиях почти не встречаются, почему частицы обладают именно такими, а не иными массами и зарядами — одним словом, почему микромир (а вместе с ним и космос) создан таким, а не иным? Этот вопрос аналогичен вопросу Кеплера: почему планеты обладают такими, а не иными расстояниями от Солнца? Он аналогичен в еще большей мере вопросу: почему элементы имеют такие, а не иные валентности и атомные веса? На этот вопрос ответила квантовая механика, объяснив, почему электроны располагаются в определенном числе на каждой из орбит, почему нарушается правильная периодичность и т. д. В теории элементарных частиц сделаны только первые шаги для построения системы, аналогичной системе Менделеева. Уже есть первый успех: несколько частиц было предсказано на основе угадываемой систематизации сильно взаимодействующих частиц, и затем они были обнаружены экспериментально.[80] Но система элементарных частиц, стоящая по своей однозначности на уровне физически расшифрованной таблицы Менделеева, требует перехода через новый энергетический порог.

Сейчас проектируются ускорители, сообщающие частицам энергии 200—1000 млрд. эв. В Брукхэвене, где работает ускоритель на 33 млрд, эв, разрабатывается проект нового ускорителя на 1000 млрд, эв с круговой вакуумной камерой протяженностью свыше 20 км. Протоны будут двигаться в магнитном иоле, которое создается кольцевой системой из 1400 десятиметровых магнитов, железо которых весит 42 тыс. тонн. Проектируются ускорители и в Западной Европе (300 млрд. эв). В СССР разрабатываются некоторые принципиально новые схемы ускорителей.

Один из них — система встречных пучков частиц.

В тех ускорителях, о которых шла речь, быстро движущиеся, обладающие высокой энергией частицы попадают в неподвижную мишень. При этом только небольшая часть энергии движущейся частицы расходуется па рождение новых частиц.

Большая часть энергии уходит на чисто механический процесс — изменение скоростей сталкивающихся частиц (бомбардирующей частицы и частицы-мишени). После столкновения бомбардирующая частица теряет часть своей скорости, а неподвижная частица-мишень приобретает скорость и центр тяжести системы «бомбардирующая частица — частица-мишень» сдвигается в сторону удара. Вот на это перемещение центра тяжести (иными словами, на суммарное перемещение системы, состоящей из обеих столкнувшихся частиц, по отношению к ускорителю) и уходит большая часть энергии бомбардирующей частицы. При этом вместе с мощностью ускорителя растет и доля энергии, не используемая для тех процессов, наблюдение и изучение которых является задачей физики высоких энергий. В особенности это относится к столкновениям электронов. Если электрон, обладающий энергией 6 млрд, эв, сталкивается с неподвижным электроном, то около 5,94 млрд, эв уходит на смещение центра тяжести электронов по отношению к ускорителю.

Смещение центра тяжести не произойдет, если частицы — в данном случае электроны — движутся навстречу друг другу. При этом каждая частица может рассматриваться и как бомбардирующая частица, и как частица-мишень. Метод встречных пучков позволяет экспериментировать с частицами равной массы и может во много раз увеличить полезную энергию. Если бы, например, ускоритель электронов на встречных пучках придавал частицам полезную энергию порядка 12 млрд, эв, то при неподвижной мишени для этого понадобилась бы фантастическая мощность электронного ускорителя: он должен был бы сообщить электронам энергию порядка 100 триллионов эв.

Главная трудность реализации метода встречных пучков состоит в малой плотности той мишени, которой является пучок частиц. В неподвижной твердой мишени — кубике с ребром, равным 1 мм, находится 1020 атомов, а в самом интенсивном пучке это число в том же объеме в 108 раз меньше. Однако в последние годы появились идеи, которые позволяют надеяться на преодоление указанной трудности, приводящей к малой вероятности взаимодействия частиц во встречных пучках. Можно накоплять частицы с большой энергией, прошедшие десятки или сотни циклов в ускорителе в виде двух колец, имеющих общую часть, где накопленные частицы при каждом обороте вновь и вновь встречаются друг с другом. Накопление частиц высокой энергии и многократная встреча их увеличивают вероятность взаимодействия.

Конечно, встречные пучки не смогут заменить системы с неподвижными мишенями при изучении взаимодействий разных частиц. Но для большого числа задач возможно широкое использование метода встречных пучков.

Упомянем далее разработанную в СССР схему кибернетического ускорителя на 1000 млрд. эв. В нем протоны, предварительно приобретающие энергию около 18 млрд, эв, попадают в кольцевой ускоритель с длиной орбиты порядка 17 км. Специфической особенностью этой установки будут приборы, регистрирующие отклонение частиц от центра сечения круговой вакуумной камеры. Такие приборы передают информацию об отклонении пучка вычислительной машине, которая определяет необходимое изменение магнитного поля, и отклонение автоматически устраняется.

Принципиально новая схема получения частиц с очень высокой энергией была предложена В. И. Векслером в 1956 г. и приобрела практически выполнимую форму в 1968 г. Это использование сгустка электронов в пучке ускоряемых положительных ионов. Здесь на частицы действует не столько внешнее электрическое поле, сколько поля, возникающие между частицами с различными зарядами в одном пучке. Представим себе небольшую кольцевую камеру, в которой движется сгусток электронов. Затем в камеру вводят некоторое количество положительно заряженных ионов. Масса каждого из попов гораздо больше массы электрона. Поэтому, находясь в одном с электронами внешнем поле, ионы будут двигаться медленнее, чем электроны, и отставать от них. Но, если у нас достаточно плотный сгусток электронов, притяжение положительных ионов к отрицательным зарядам — электронам — преодолеет инерцию ионов и заставит их двигаться с той же скоростью, что и электроны. Энергия ионов пропорциональна их массе. Поэтому при движении электронов и ионов с одной скоростью энергия ионов будет очень большой. Каждый ион, находящийся в плотном электронном сгустке, испытывает ускоряющее воздействие поля, в тысячи раз большего, чем внешнее.

Устойчивость и компактность электронного сгустка достигаются, несмотря на взаимное отталкивание электронов, так как при движении электронов по параллельным траекториям их отталкивание уменьшается.

Реализация этой идеи представляется в виде кольцевого сгустка электронов в магнитном поле, которое, увеличиваясь, делает этот сгусток очень небольшим по размерам (порядка дециметра) и очень тонким (диаметр сечения около двух миллиметров). Далее в этот сгусток вводятся положительные ионы, и сгусток как целое ускоряется внешним электрическим полем в направлении его оси, пока ионы не приобретут заданной энергии в тысячу и даже в несколько тысяч миллиардов электронвольт.

Ускорители нового поколения будут, таким образом, в 10–30 раз мощнее Брукхэвенского и Женевского и в 5—10 раз мощнее Серпуховского. Затраты растут не в такой пропорции. Например, кибернетический ускоритель будет сообщать протонам в 30 раз большую энергию, чем работающий Брукхэвенский, но его электромагнит лишь в 4–5 раз тяжелее.

Нужно извиниться перед читателем за эти технические подробности в книге о философии оптимизма. Что делать, современный оптимизм и современная философия оптимизма — в этом их большое преимущество — основаны на весьма конкретных, хотя в то же время весьма общих, тенденциях науки, техники и экономики. Маркс в предисловии к «Капиталу» говорил, что в науке нет широких дорог и к ее вершинам можно подняться лишь по каменистым тропам. В том числе — к тем вершинам, с которых видно будущее цивилизации.

Что касается экономики, то сверхмощные ускорители требуют больших затрат, сопоставимых с большими индустриальными комплексами, и их создание в какой-то мере воздействует на структуру капитальных вложений в целом. Это очень большой перелом в ходе цивилизации.

Со времен Архимеда до наших дней человечество затратило на науку меньше стоимости современной десятидневной промышленной продукции[81]. Атомный век — это век, когда научные, особенно физические, исследования сопоставимы по стоимости с составляющими баланса капитальных вложений. Нельзя, конечно, думать, что расходы на физические исследования будут неограниченно возрастать в таком же темпе, как сейчас, или с ускорением. Это бы означало, что площадь, занятая научными учреждениями, в конце концов превысила бы площадь земной поверхности, число ученых превысило бы население Земли, а вес томов одного физического журнала, о котором рассказывает Оппенгеймер[82], превысил бы вес земного шара. К аналогичным выводам приводит, как мы видели, экстраполяция многих отдельных показателей, возраставших очень быстро в течение последних лет или последних десятилетий. Но в течение 70—90-х годов рост вложений в фундаментальные исследования будет продолжаться весьма интенсивно. Они уже достигли одного порядка с вложениями в некоторые важные отрасли промышленности. Это и делает физику в некоторой мере экономической наукой: научные прогнозы, которые стали неотъемлемой частью физики, должны принимать во внимание оптимальную структуру вложений в народное хозяйство. Это делает в свою очередь экономическую теорию и практику несколько физическими: экономические прогнозы и планирование вложений должны считаться с объективными тенденциями физики.

Необходимость физики высоких энергий и постройки ускорителей, сообщающих частицам энергии 200— 1000 млрд, эв, по-видимому, бесспорна. Основные аргументы, высказанные в течение последних трех-четырех лет, указывают прежде, всего на вложения в физику высоких энергий как на условие прогресса цивилизации.

В этой связи Швингер[83] приводит очень интересное историческое сопоставление. В конце XIX в. существовало направление, возражавшее против выведения макроскопических свойств тел из их атомистической структуры, которая тогда была лишь гипотетической (вероятно, Швингер имеет в виду позицию Маха и Оствальда). Вопреки сомнениям наука затрачивала свои материальные и интеллектуальные ресурсы на экспериментальные поиски доказательства существования атомов. Это привело к новому этапу в науке и к триумфу атомистики. Сейчас перед нами новые гипотетические контуры микрокосма; отказаться от их экспериментальной проверки — значит отказаться от перехода науки на новую ступень.

Р. Оппенгеймер[84] выдвигает весьма «эйнштейновский» аргумент. Прогресс науки, ее проникновение во все меньшие пространственно-временные области — основа рационалистического мировоззрения. «Без дальнейшего проникновения в область бесконечно малого, усилия в этот, раз могут и не закончиться торжеством человеческого разума».

Подобные аргументы обосновывают необходимость физики высоких энергий. Собственно физические соображения обосновывают направления вложений, строительство тех или иных по параметрам ускорителей. Если бы мы нарисовали диаграмму напряженности магнитного поля, длины окружности вакуумной камеры, прироста энергии частиц за один оборот и т. д., физические соображения могли бы определить оптимальное сочетание параметров, оптимальное направление вектора в пространстве перечисленных переменных. Но от чего зависят масштабы вложений и скорость развертывания экспериментальной базы физики высоких энергий? Как обосновать темп ввода ускорителей на 200—1000 млрд, эв? Ни общие аргументы, ни физические соображения не содержат ответа на этот вопрос. Совершенно очевидно также, что вложения в физику высоких энергий, которые вызвали бы уменьшение темпов роста экспериментальных, промышленных и культурных условий пового этапа в науке, были бы нерациональными. В последнем счете такие условия включают весь баланс капитальных вложений, и вложения в физику высоких энергий должны быть составляющей оптимального экономического баланса.

Было бы очень просто, если бы мы могли определить количественный экономический эффект фундаментальных исследований и, исходя из максимального эффекта, найти долю вложений в физику высоких энергий в оптимальном балансе вложений. Но это невозможно. Когда мы говорим, что фундаментальная наука гарантирует возрастание ускорения производительности труда, то эта величина остается символом, который сейчас не может быть расшифрован в виде количественного показателя.

Для каждого ускорителя темпы его сооружения определяются обычными проектными и строительными условиями, а число их должно соответствовать числу различных теоретически обоснованных схем и, главное, наличию больших научных школ, уже обладающих опытом проектировки больших ускорителей, исследования тех или иных проблем с помощью пучков частиц высокой энергии и подошедших в своей теоретической работе к новым проблемам, требующим пучков с энергией 200—1000 млрд. эв.

И все же темпы развития физики высоких энергий определяются вопросом «зачем?». Этот вопрос в уже известном нам смысле максимального возрастания динамических показателей цивилизации относится к строительству ускорителей, и мы можем приписать фундаментальным исследованиям экономический эффект. Понятие экономического эффекта, как мы видели, преобразуется и обобщается, оно становится динамическим, включает показатели скорости и ускорения роста производительных сил.

Но этими количественно определимыми коэффициентами (определимыми в известных пределах, с неизбежной неопределенностью только что указанных экономических переменных) экономический эффект не ограничивается. Выше было сказано, что возрастание ускорения производительности труда (переход к более высоким коэффициентам ускорения) — это величина, не допускающая количественной расшифровки, пока не допускающая. Но из механизма ускорения следует со всей возможной в таких вопросах достоверностью качественный вывод: интенсивные исследования вызывают циклы ускорения экстенсивных исследований и их результатов, т. е. ускоренного обновления тех идеальных физических схем, которые служат целевыми канонами для технического прогресса.

Космос

Одному из самых блестящих изложений теории относительности — написанной в 1923 г. книге А. А. Фридмана «Мир как пространство и время» — автор предпослал в виде эпиграфа следующую выдержку из «Гисторических материалов Федота Кузьмича Пруткова»: «Однажды, когда ночь покрыла небеса своею епанчою, французский философ Декарт, у ступенек домашней лестницы своей сидевший и на мрачный горизонт с превеликим вниманием смотрящий, — некий прохожий подступил к нему с вопросом: «Скажи, мудрец, сколько звезд на сем небе?» — «Мерзавец! — ответствовал сей, — никто необъятного объять не может!» Сии, с превеликим огнем произнесенные, слова возымели на прохожего желаемое действие».

В следующих за эпиграфом первых строках книги А. А. Фридман говорит, что «всегда находились среди мыслящего человечества и любопытные прохожие и более, нежели Декарт, обходительные мудрецы, пытающиеся на основании постоянно ничтожных научных данных воссоздать картину мира»[85]. В оставшиеся десятилетия XX в. эти обходительные мудрецы смогут давать на вопросы любопытных прохожих о Вселенной ответы, основанные уже не на столь ничтожных данных. Но теперь речь идет не только о подсчетах дискретных тел во Вселенной. Космологическая проблема — это уже не только и, может быть, не столько проблема взаимодействующих дискретных тел, сколько проблема различных по своей природе полей. Самое же существенное отличие состоит в том, что сейчас без теоретических конструкций, охватывающих Метагалактику в целом, нельзя достаточно быстро продвигаться вперед в тех фундаментальных областях науки, которые придают нашей эпохе ее характерный динамизм.

Классическая картина взаимодействующих тел — звезд, планет и комет — была результатом первой астрономической революции, вызванной телескопом. Когда Галилей в 1610 г. направил зрительную трубу на небо, обнаружил дискретную природу Млечного Пути и другие ранее неизвестные факты и опубликовал свои открытия в «Звездном посланнике», начался период доказательства, теоретического осмысления и конкретизации системы Коперника — картины взаимодействующих тел без «естественных движений» перипатетической космологии.

Новая астрономическая революция, начавшаяся в середине XX в., продолжающаяся сейчас и имеющая все шансы охватить конец столетия, а может быть, и начало следующего, по-видимому, приведет к подтверждению и конкретизации релятивистской космологии — картины пространства, обладающего кривизной, радиус которой с течением времени изменяется. При этом новая астрономическая революция позволит увидеть в этом пространстве игру взаимодействующих полей, существование и поведение квантов этих полей, элементарных частиц.

Вторая астрономическая революция берет в качестве наиболее общей исходной идеи релятивистскую модель Метагалактики и стремится связать ее уже не только с тяготением, но и с различными типами полей. Если говорить о средствах наблюдения, то исходный пункт новой астрономической революции состоит, во-первых, в наблюдениях со спутников и космических кораблей и, во-вторых, в замене, вернее, в дополнении человеческого глаза астрофизическими приборами, улавливающими электромагнитные волны не только в оптическом, но и в других диапазонах, а также потоки различных частиц помимо электромагнитного излучения.

Искусственные спутники Земли и космические корабли уже позволили наблюдать излучения астрономических объектов без затрудняющего эти наблюдения воздействия земной атмосферы. Весьма достоверный прогноз на 2000 г. обещает наблюдения с поверхности Луны и с поверхности либо с близких орбит, окружающих Меркурий, Венеру и Марс. Возможность доставить астрономические и астрофизические приборы на планеты земной группы — исходный пункт прогнозов развития астрономии на 2000 г. Сейчас в космических ракетах еще не используется ядер-пая эпергия. Но в прогнозах на 2000 г. такое использование фигурирует. В этом смысле космонавтика, которая сейчас обладает независимой энергетической основой (поэтому и законно прибавление «космическая» в часто произносимой характеристике «атомно-космическая эра»), впоследствии будет испытывать резонансный эффект ядер-ной энергетики и зависеть от ее прогресса.

Есть и другая, значительно более тонкая, связь между перспективами астрономии и ядерной физики. Речь идет об известных физике ядерных реакциях, которые привлекают для объяснения результатов астрофизических наблюдений.

Перенос ядерных моделей из микрокосма в звездную астрономию дает особенно важные результаты, когда говорят о так называемой главной последовательности звезд. Этот введенный Эддингтоном термин «главная последовательность» означает следующее.

Звезды (в основном состоят из плазмы — ядер водорода, т. е. протонов, и ядер гелия, смешанных с оторвавшимися от них электронами. Кроме того, в звездах имеются в сравнительно небольшом числе ядра более тяжелых элементов — кислорода, азота, углерода, железа и некоторых других. Звезды принадлежат к различным спектральным классам — они различаются по цвету. Цвет зависит от температуры и может быть красноватым, желтоватым и при самых высоких температурах белым и голубоватым. С другой стороны, звезды различаются по светимости (т. е. по количеству энергии, излучаемой звездой вединицу времени). Светимость связана с видимой яркостью звезды; последняя зависит также от расстояния, и если привести все звезды к условному стандартному расстоянию, то светимость будет мерой абсолютной звездной величины. Радиусы звезд меняются в очень больших пределах: есть звезды не больше Земли («белые карлики»), а другие занимают пространство, в котором поместилось бы не только Солнце, но и орбиты планет земной группы. Масса меняется меньше, так как большие звезды могут обладать в миллиарды раз меньшей плотностью, чем малые.

У большинства звезд светимость и цвет соответствуют друг другу: если откладывать вдоль горизонтальной оси слева направо спектральные классы, соответствующие все меньшей температуре звезд, а вдоль вертикальной оси снизу вверх все большие меры светимости, то мы увидим, что большинство звезд расположено вдоль диагонали, идущей из левого верхнего угла (т. е. из области высоких светимостей и высоких температур) в правый нижний (т. е. в область низких светимостей и низких тем-нератур). Это и есть «главная последовательность» звезд: на диаграмме с понижением температуры звезд и изменением их цвета от голубого и белого к желтому и затем к красному уменьшается светимость.

Вне главной последовательности находятся звезды с очень большой светимостью («гиганты» и «сверхгиганты»), но принадлежащие к спектральному классу, соответствующему сравнительно низкой температуре; они отличаются красноватым (иногда желтоватым) цветом и называются красными гигантами. Вне главной последовательности располагается на диаграмме и группа звезд высокого спектрального класса со сравнительно низкой светимостью («белые карлики»).

Эволюция звезд, находящихся на главной последовательности, объясняется ходом ядерных процессов. Основной источник звездной энергии — термоядерная реакция, образование ядер гелия из протонов. Пребывание звезды на главной последовательности совпадает с определяющим воздействием термоядерной реакции на излучение звезды. Эволюция звезды на главной последовательности, т. е. изменение спектра ее излучения и соответственное (это соответствие и означает, что звезда остается на главной последовательности) изменение светимости, представляется в свете ядерной физики следующим[86].

Допустим, что межзвездное вещество начало конденсироваться и затем под влиянием тяготения первоначальное облако образовало непрозрачный газовый шар.

Силы тяготения сжимают этот шар, температура его повышается, но она еще невелика, поэтому цвет звезды приближается к красному, а между тем зависящая от массы светимость может быть очень большой. Дальнейшее гравитационное сжатие повышает температуру, цвет звезды начинает соответствовать ее светимости, и звезда оказывается на главной последовательности. Теперь температура звезды позволяет начаться термоядерной реакции, последняя в свою очередь поддерживает температуру, а следовательно, и спектр излучения звезды на медленно меняющемся уровне. Медленно меняется и светимость звезды. Если же ее масса велика и излучение весьма интенсивно (таковы «голубые гиганты»), звезда в течение нескольких миллионов лет теряет запасы водорода, протоны относительно быстро превращаются в ядра гелия, и звезда становится гелиевым шаром, светимость которого уже не соответствует ее спектру. Но вскоре (в космической шкале времени) начинается новая ядерная реакция. Три ядра гелия превращаются в ядро углерода. Если температура продолжает быть высокой, могут происходить и другие ядерные реакции, которые заканчиваются образованием железа, уже неспособного участвовать в ядерных реакциях с выделением энергии. Для звезды с массой, близкой к массе Солнца, вся эволюция может продолжаться около 10 млрд. лет.

Подобные подсчеты непосредственно связаны с ядерной физикой и очень характерны для науки атомного века. В основе их лежат представления о ядерных реакциях, которые практически пока не применяются, но служат основным объектом экспериментальных и теоретических поисков. Но здесь сказывается и другой разрез атомной эры. Эволюция звезд могла быть выражена в количественных определениях, сроки ее этапов, температуры, радиусы, светимости и спектры звезд могли быть вычислены лишь с помощью электронных вычислительных машин.

Для звезд с массой, близкой к массе Солнца, меньшей, чем эта масса, или немного большей (до 1,2 массы Солнца), последние этапы биографии состоят в превращении в «белые карлики» и в последующем остывании. Масса их остается такой же — порядка массы Солнца, а размеры значительно уменьшаются, приближаются к размерам Земли. В этом случае плотность достигает десятков тонн в кубическом сантиметре. Такая судьба может постичь и «красный гигант», если он сбросит свою оболочку, обнажит раскаленное ядро (т. е. перейдет в другой спектральный класс) и уменьшит свою массу.

«Белые карлики» могут существовать длительное время — миллиарды лет, постепенно остывая и превращаясь в вовсе неизлучающие «черные карлики». Сравнительная устойчивость «белых карликов» объясняется чисто квантовыми закономерностями. В «белом карлике» уже не происходит выделяющих большие энергии термоядерных реакций. Исчерпание ядерного горючего нарушает характерное для главной последовательности равновесие между гравитационным сжатием и давлением частиц раскаленной плазмы. Но тут в игру вступает открытая Паули закономерность, запрещающая двум электронам находиться в одном и том же состоянии. При большой плотности плазмы, состоящей из ядер и электронов, электроны с одинаковой скоростью оказываются очень близкими один к другому и запрет Паули выражается в их взаимном «отталкивании» — в упругости электронного газа[87].

Выше говорилось о возникновении звезд из диффузной, рассеянной материи как об исходном пункте их эволюции. Существует и другая концепция: звезды образовались из плотных тел[88]. Такое представление, выдвинутое В. А. Амбарцумяном и его школой, обладает высоким «прогнозным весом»: существуют основания полагать, что эта концепция в течение ближайших лет и десятилетий приобретет новые аргументы.

Теория эволюции звезд опирается на теорию ядерных реакций и на теорию тяготения. Пока рассматриваются главная последовательность и предшествующие этапы эволюции, речь идет о тяготении, как его описывает теория Ньютона. Но существуют, быть может, гравитационные по своей природе процессы, которые выходят за рамки ньютоновой теории. Эти процессы прорывают нормальную, связанную с ядерными реакциями и «обычными» (т. е. подчиненным закону Ньютона) гравитационными силами эволюцию звезды. При подобных катаклизмах звезда в течение короткого времени излучает больше энергии, чем миллиарды звезд, чем целая галактика. Такие процессы, возможно, служат причиной того, что называют вспышками сверхновых звезд[89].

Новые звезды вспыхивают часто — около ста в год в Галактике, а сверхновые появляются в больших галактиках в среднем раз в течение столетия. В нашей Галактике последняя вспышка сверхновой произошла в 1604 г. Теперь, когда можно наблюдать множество галактик (причем воспринимать и измерять не только оптическое излучение), накопилось довольно много наблюдений, проливающих свет на природу вспышек сверхновых. Можно думать, что сверхновые возникают иногда из звезд, претерпевших уже длительную эволюцию, а иногда из молодых весьма массивных звезд, превышающих вдвое и больше массу Солнца. Они образуют при взрыве газовые туманности, отличающиеся высокой радиоактивностью и мощным оптическим и рентгеновским излучением. В. Л. Гинзбург и И. С. Шкловский считают вспышки сверхновых основным источником космических лучей. Проблема происхождения космических лучей — одна из основных астрофизических проблем, решение которых должно быть запроектировано на конец столетия. В этом отношении внеземные наблюдения с космических кораблей, с поверхности Луны и планет земной группы позволят точнее определить состав первичных космических лучей, не измененный взаимодействием с земной атмосферой.

Природа сверхновых еще далеко не выяснена, и то, что сейчас о ней говорят, представляет собой лишь первоначальные гипотезы, иллюстрирующие характер астрофизических проблем, которые будут решаться в конце столетия. Возможно, в течение этого времени будет подтверждена мысль о взрыве, вызванном гравитационным сжатием под действием сил, соответствующих эйнштейновскому закону тяготения. Эта мысль очень характерна для современной астрофизики, ее тенденций и перспектив.

Мы уже говорили о «белых карликах», т. е. сравнительно устойчивых финальных состояниях звезд с массой не больше 1,2 массы Солнца. У звезд с большей массой давление электронного газа недостаточно, чтобы противостоять гравитационному сжатию, последнее продолжается, и звезда уменьшается до размеров порядка 10 км, приобретая фантастическую плотность, превышающую плотность атомного ядра, т. е. 100 млн. тонн в кубическом сантиметре. При такой плотности свободные электроны присоединяются к протонам, протоны захватывают их, превращаясь в нейтроны, и звезда оказывается состоящей из тесно сдавленных нейтронов. В сверхплотном состоянии уже не существует сложных атомных ядер. Зато здесь могут существовать элементарные частицы тяжелее нуклонов; эти частицы не распадаются при столь высокой плотности.

До определенных пределов упругость сверхплотного вещества может противостоять дальнейшему гравитационному сжатию. Если нейтронная звезда не превышала своей массой двух масс Солнца или потеряла избыточную массу, она будет постепенно остывать. Существование нейтронных звезд пока не доказано. В прогнозы астрофизики, в число предстоящих возможных открытий входит открытие нейтронных звезд при наблюдении нейтрино, т. е. незаряженных частиц с нулевой массой покоя, излучение которых должно сопровождать гипотетические реакции в этих звездах. Быть может, нейтронные звезды будут обнаружены по их рентгеновскому излучению. Быть может, они уже обнаружены?

Нейтронная звезда, масса которой не превышает двух масс Солнца, переходит в число остывающих и затем остывших звезд, и это — финал ее эволюции. Но, если масса звезды после нарушения равновесия между упругостью, обязанной ядерным реакциям, и гравитационным сжатием будет больше указанной величины, упругость уплотненного и нейтронизированного вещества не может остановить гравитационное сжатие, которое в этом случае приобретает характер космической катастрофы. Катастрофически быстрое сжатие называется гравитационным коллапсом. Этот термин нам уже знаком, гравитационный коллапс упоминался в связи с гипотезой максимонов. Речь идет о сжатии звезды под влиянием гравитационных сил, растущих соответственно эйнштейновскому закону тяготения. Согласно закону Ньютона тяготение неограниченно возрастает, когда расстояние между телами стремится к нулю. На поверхности звезды гравитационные силы стремятся к бесконечности, когда звезда стягивается в точку, т. е. размеры ее приближаются к нулю. Согласно закону Эйнштейна силы тяготения стремятся к бесконечности, когда радиус звезды приближается к определенной величине, пропорциональной ее массе. Для Солнца или другой звезды с той же массой такой радиус равен трем [90] километрам. Здесь, на таком расстоянии от центра звезды, гравитационные силы становятся бесконечными, и скорость сближающихся под влиянием этих сил частиц становится равной скорости света. Из теории относительности вытекает для этого случая крайне парадоксальная картина. Казалось бы, тело, движущееся в таком гравитационном поле, пройдет громадное расстояние в течение краткого мига. Но этот «краткий миг» в теории относительности теряет абсолютный смысл. Выражение «краткий миг» имеет смысл для системы отсчета, укрепленной на самой звезде. Для других систем, например для нашей земной системы отсчета, этот миг становится все большим интервалом времени, по мере того как происходит сжатие, и, когда оно доводит звезду до упомянутого критического радиуса, миг растягивается бесконечно.

Общая теория относительности рассматривает тяготение как изменение пространственно-временной метрики. Чем больше в данной точке напряженность гравитационного поля, тем больше изменяется метрика, тем больше становится измеренная в этой точке секунда, если перейти к другой системе координат и измерить эту секунду там. То, что в системе звезды длится секунду, в другой системе координат оказывается часом, веком, тысячелетием, миллиардом лет. А при сжатии звезды до указанного выше критического радиуса любой временной интервал становится в иной, свободной от такого сильного гравитационного поля, системе отсчета бесконечным. Возрастание временных интервалов в гравитационном поле выражается, в частности, в возрастании периода электромагнитных колебаний и соответственно в увеличении длины электромагнитных волн, в красном смещении спектральных линий. Гравитационное поле, соответствующее сжатию звезды до критического радиуса (пропорционального, как уже говорилось, массе звезды и для массы Солнца составляющего 3 км), превращает периоды электромагнитных колебаний в бесконечные. Это значит, что электромагнитное излучение прекращается. Прекращается всякое излучение. Коллапсирующая звезда связана с другими телами только тяготением. Звезда падает, по выражению Я. Б. Зельдовича, в гравитационную могилу.

Гравитационный коллапс принадлежит к числу процессов, принципиально отличающихся от обычных релятивистских процессов (здесь слово «обычные» означает «сравнительно известные науке, служащие основным объектом исследования и практически применяемые»). Эти обычные релятивистские процессы требуют для своего описания учета соотношений теории относительности потому, что выделяющиеся и поглощаемые энергии сопоставимы с массами покоя частиц, умноженными на квадрат скорости света. Ультрарелятивистские процессы начиная с открытых в начале 30-х годов аннигиляций и порождений электронно-позитронных пар связаны с поглощением и выделением энергии порядка массы покоя, умноженной на квадрат скорости света. Изучение подобных процессов приближает науку к решению наиболее фундаментальных для нашего времени проблем de rerum natura, приближает практическое применение этих процессов и переход к ультрарелятивистской цивилизации — воплощению субъядерной физики.

В отличие от обычной (в указанном выше смысле) эволюции звезд на главной последовательности, где гравитационное сжатие уравновешивается термоядерными и вообще ядерными реакциями, дебюты и финалы жизни звезд приближаются к полной реализации уравнения Е = mс2, т. е. к полному превращению энергии покоя в энергию излучения. В условиях сверхвысоких давлений, при плотности, большей, чем плотность атомного ядра, при концентрации всей массы звезды в сфере радиусом несколько километров, при бесконечной (для внешнего наблюдателя) длине излучаемых волн, в этом мире коллапсирующей звезды происходят какие-то пока неясные процессы в субъядерных масштабах. Картина этих процессов не может быть нарисована, если ограничиваться специальной теорией относительности. Здесь тяготение вторгается в микромир. При колоссальной плотности вещества, при встречающихся только здесь, в коллапсирующих звездах, малых расстояниях между частицами гравитационные, т. е. ультраслабые в обычных масштабах атомной физики, взаимодействия становятся весьма интенсивными. Поэтому для понимания таких процессов необходим некоторый синтез квантовой физики микромира и общей теории относительности, т. е. современной теории тяготения.

Таким образом, конечная судьба звезд в основном зависит от их массы: звезды с массой, меньшей, чем 1,2 массы Солнца, становятся белыми карликами; звезды с массой, равной от 1,2 до 2 масс Солнца, превращаются в нейтронные звезды; звезды с массой, больше чем в два раза превышающей массу Солнца, коллапсируют и попадают в «гравитационную могилу». В процессе эволюции возможны потери оболочки, уменьшение массы и соответственное изменение конечной судьбы. Характерная особенность современной астрономии и астрофизики — тесная связь проблем звездной эволюции с проблемами эволюции галактик. Звезды образуются из межзвездного вещества, и оно же является источником пополнения звездного вещества во время катаклизмов, срывающих звездные оболочки. Но эта схема приводит к заключению об убывающем количестве межзвездного вещества в Галактике. Часть его остается в устойчивых карликах, завершающих главную последовательность, другая часть — в медленно эволюционирующих звездах, не превышающих своей массой 1,2 массы Солнца и не успевших за время существования Галактики завершить свою эволюцию. Это — перый вывод о балансе Галактики из схемы звездной эволюции. Он относится к распределению вещества между звездами и межзвездным, газом. Далее, из схемы эволюции звезд вытекает проблема генезиса тяжелых ядер. Первоначальный запас водорода постепенно расходуется на образование гелия. Из гелия образуются кислород и углерод. Но на некотором этапе дальнейшее нарастание нуклонов в ядрах приостанавливается, так как новые ядра оказываются нестабильными и распадаются раньше, чем к ним присоединяются новые нуклоны. Можно предположить, что при взрывах, которые мы называем вспышками сверхновых, положение иное. При происходящих здесь цепных реакциях появляются многочисленные нейтроны, которые захватываются ядрами до их распада. Эти ядра после захвата нейтронов становятся устойчивыми, и рост числа нуклонов, т. е. переход к более тяжелым элементам, происходит беспрепятственно вплоть до элементов, находящихся в самом конце таблицы Менделеева. При вспышках сверхновых тяжелые ядра проникают в межзвездный газ и далее, в образующиеся из него звезды второго поколения.

Вырисовывается следующая картина происхождения Галактики — событий, происходивших 10–15 млрд, лет назад. Первоначальное плазменное облако, состоявшее в основном (может быть, и полностью) из протонов и электронов, сжималось под влиянием тяготения. Конденсация первичного облака происходила неравномерно, образовывались локальные сгущения, из которых потом образовались звездные скопления, и еще меньшие сгущения в пределах этих первых сгущений — будущие звезды первого поколения. Облако стало протогалактикой. Она вращалась, это препятствовало гравитационной концентрации всей плазмы в центре, она сосредоточивалась в плоскости, перпендикулярной к оси вращения.

Современной астрономии известны явления, которые требуют для своего объяснения дальнейшего анализа эволюции Галактики. Есть основания думать, что постепенный переход от первичного протонно-электронного облака к протогалактике и затем к звездной Галактике прерывается, а может быть, начинается мощными, несравненно более мощными, чем вспышки сверхновых, взрывами в ядрах галактик. Помимо туманностей в составе нашей Галактики, обязанных вспышкам сверхновых и обладающих очень сильным радиоизлучением, существуют очень далекие от нас галактики с сильным радиоизлучением. Можно думать, что эти радиогалактики возникли из астрономических объектов, подобных тем, которые недавно открыты на границах известной нам части Вселенной. Они называются сверхзвездами, квазизвездными объектами, квазизвездами или квазарами. По красному смещению и, следовательно, по скорости удаления от нас можно определить расстояние до квазаров и, сопоставив это расстояние с видимой яркостью, оценить их светимость. Красное смещение здесь очень велико, длина волны увеличена в несколько раз. Отсюда можно заключить, что свет от квазаров, который доходит к нам сейчас, был излучен несколько миллиардов лет назад. Нынешний квазар, если он сейчас существует, можно будет увидеть па Земле через миллиарды лет, если к тому времени еще будут существовать Земля, Солнечная система в целом и наша Галактика.

Что собой представляет квазар — пока неизвестно. Светимость его, если принять во внимание наблюдаемую яркость и колоссальное расстояние, в сто раз превышает светимость самой крупной из известных нам галактик. Источником такой энергии могут быть гравитационное сжатие или термоядерные реакции (высказывались предположения о цепной реакции вспышек сверхновых, а также о взрыве образовавшегося в ядре галактики массивного газового шара — звезды, в несколько миллионов раз большей, чем Солнце).

Чем дальше от нас та или иная галактика, тем с большей скоростью она удаляется и тем больше ее красное смещение. Это уменьшает видимую яркость далеких галактик. Такое ослабление яркости в известных пределах компенсируется сооружением очень мощных телескопов оптического, инфракрасного и радиодиапазона и в будущем размещением таких телескопов на искусственных спутниках и на Луне. В более отдаленном будущем они будут расположены и на планетах земной группы, и на спутниках этих планет. Можно быть уверенными, что в течение десятилетий, отделяющих нас от 2000 г., будут открыты еще более далекие объекты, может быть более крупные и более загадочные, чем квазары.

В 1967 г. были открыты объекты, по-видимому не такие крупные и не такие далекие, как квазары, но действительно более загадочные. В 1967 г. обнаружили исходящие из одной области неба весьма правильно повторяющиеся импульсы радиоизлучения. Позже было открыто несколько десятков источников подобного излучения. Первоначальная мысль о внеземных цивилизациях была быстро оставлена, и сейчас склоняются к мысли, что пульсары (так назвали эти источники излучения) представляют собой уже известные нам нейтронные звезды, состоящие из плотно спрессованных нейтронов и обладающие плотностью, близкой к плотности атомного ядра. Краткий и весьма содержательный рассказ о пульсарах читатель найдет в статье И. С. Шкловского «Пульсары» в сборнике «Будущее науки»[91].

Далекие астрономические объекты находятся на больших расстояниях от нас, но мы изучаем их такими, какими они были миллиарды лет назад, когда они послали нам лучи, достигшие Земли сейчас. Поэтому наблюдения над квазарами могут привести к очень радикальным космогоническим выводам, к новым представлениям об эволюции Вселенной. Здесь можно видеть характерную особенность научных прогнозов. Перечисление астрономических и астрофизических проблем (эволюция звезд, нейтронные звезды, пульсары, сверхновые, коллапс, происхождение космических лучей, природа квазаров) представляет собой по существу схему прогноза на ближайшие десятилетия: мы предполагаем, что в этот период будут в какой-то мере решены проблемы, поставленные открытием сверхновых, квазаров и т. п. В современной астрофизике почти каждое обобщение, почти каждая новая концепция и почти каждый крупный результат наблюдения представляют собой не только гипотетическую констатацию, относящуюся к структуре мироздания, но тем самым и гипотетическое предположение о таком развитии астрофизики и астрономии, которое подтвердит и конкретизирует высказанную гипотезу или же заставит отказаться от нее. Поэтому перечисление проблем и гипотез в современной астрофизике и астрономии представляет собой некоторый схематический прогноз развития самой науки.

Этот прогноз исходит из уже сделанных наблюдений, уже высказанных концепций и уже сформулированных проблем. Вместе с тем любой прогноз в этой области включает неизбежность новых наблюдений и принципиально новых результатов. Подобная неизбежность является самой достоверной компонентой прогноза, хотя она и не допускает конкретной расшифровки. Ведь мы только вошли в эпоху внеземных наблюдений и изучения неоптических диапазонов. Новые наблюдения неизбежно поставят новые проблемы и изменят развитие астрофизики и астрономии.

Мы еще раз убеждаемся, что научный прогноз представляет собой в общем случае касательную к реальной кривой, касательную, показывающую направление кривой, которое в следующий момент может измениться. Это нисколько не уменьшает значения прогнозов — ни теоретического, ни практического. В современной науке гипотеза больше, чем когда-либо, является условием прогноза достоверных позитивных знаний. В физике элементарных частиц современный период — это период продумывания вопросов, которые будут заданы природе с помощью нового поколения ускорителей. В астрофизике современный период требует продумывания вопросов, которые будут заданы природе с помощью телескопов и астрофизических приемников излучений на спутниках, на Луне и впоследствии на планетах земной группы. Во многом эти вопросы теории элементарных частиц и вопросы астрофизики совпадают. Но и те и другие подготовляются в виде физических и астрофизических гипотез, которые вместе с тем служат неоднозначными прогнозами развития науки. Что касается практического эффекта этих гипотез и прогнозов, то они повышают интеллектуальный потенциал науки, и это сказывается количественно неопределимым, но несомненным ускорением прогресса цивилизации.

Для повышения интеллектуального потенциала науки большое значение имеет неизбежная апелляция к общим космологическим гипотезам при разработке крупных частных астрономических и астрофизических проблем. Из большого числа кардинальных вопросов о структуре и эволюции Вселенной в целом мы рассмотрим вопросы: 1) об однородности Вселенной, 2) о ее конечности или бесконечности, 3) о расширении Вселенной, 4) о ее состоянии до расширения и 5) о симметрии или дисимметрии Вселенной в смысле равного или неравного содержания частиц и античастиц.

Первый взгляд на небосвод обнаруживает неоднородное распределение масс. В звездах вещество резко отличается по плотности от межзвездной среды. Звезды сгруппированы в галактики, где средняя плотность, естественно, больше, чем в межгалактических пространствах. Солнце входит в Галактику, состоящую из ста миллиардов звезд. Дальше идут беззвездные пространства и за ними новые галактики, разделенные расстояниями в 1–5 млн. световых лет. Охватывая еще большие пространства, обнаруживают скопления, состоящие из десятков или сотен галактик. Но более крупных структурных единиц мы не обнаруживаем. Поэтому допустимо предположить, что Вселенная, взятая в масштабах, которые мы охватываем телескопом, однородна. Переходя ко все большим масштабам, мы получаем в пределе одну и ту же плотность материи, с какой бы точки мы ни наблюдали звездное небо. Для сферы радиусом около 3 млрд, световых лет, где находятся сотни миллионов галактик, средняя плотность приближается к 10-30 г в кубическом сантиметре. Мы можем рассматривать находящуюся в этих пределах материю как некий космический однородный субстрат, игнорируя локальные неоднородности вплоть до скоплений галактик. Расстояния между такими скоплениями становятся очень малыми по сравнению со сферой, охватывающей известную нам часть Вселенной. Мы можем предположить, что Вселенпая однородна и дальше, в пространствах, которые пока еще недоступны телескопу.

Существует некоторый «оптический горизонт», за который мы сейчас еще не можем заглянуть, потому что находящиеся там объекты (если несколько упростить картину) удаляются от нас со скоростью света, красное смещёние становится при этом бесконечным и эти объекты невидимы. Но на значительно меньших расстояниях постулат однородности Вселенной является вопросом, который может быть подтвержден наблюдениями. Объем исследованной Вселенной, для которого ее однородность подтверждается наблюдением, зависит (в указанных пределах) от мощности телескопов, от их размещения вне земной атмосферы и от возможности улавливать все диапазоны электромагнитных волн и все виды космических излучений, иными словами, от хода новой астрономической революции. Но от нее зависят, как мы сейчас увидим, ответы и на другие основные космологические вопросы.

К ним относится и вопрос о конечности или бесконечности Вселенной. Здесь нам нужно вернуться к ранее сделанным беглым замечаниям об общей- теории относительности и несколько развить их. Эйнштейн рассматривает тяготение как изменение метрики, как переход от эвклидовых свойств пространства-времени к неэвклидовым, как искривление пространства-времени. Двигаясь в пространстве, мы будем встречать локальные гравитационные поля планет, звезд, галактик, т. е. искривления пространства-времени, заставляющие мировую линию тела искривляться, подобно тому как на двумерной поверхности Земли кочки, пригорки, холмы и горы искривляют траекторию тела, движущегося по земной поверхности. Но на Земле помимо этих локальных искривлений существует общая кривизна поверхности планеты. Не существует ли во Вселенной помимо локальных гравитационных полей аналогичной общей кривизны? Если бы пространство-время в целом обладало такой кривизной, то движение тела, вылетевшего в космос из данной точки в данный момент, закончилось бы в той же точке в тот же момент, его мировая линия замкнулась бы, как замыкается путь кругосветного путешественника, движущегося по земной поверхности не меняя направления.

Но замкнутая линия в пространстве не противоречит аксиомам физики, в то время как замкнутая мировая линия и приход космического путешественника в ту же точку в тот же момент, когда он отправился в путешествие, физически невозможны. Поэтому Эйнштейн предположил, что время не искривлено, а кривизной обладает только пространство. Тело, свободно летящее во Вселенной, независимо от меняющих его направление локальных полей, попадает в ту же точку, описав замкнутую линию, длина которой зависит от кривизны пространства. Но это произойдет через миллиарды лет, возврата к тому же мгновению не может произойти. Подобная структура четырехмерного мира — пространственные измерения обладают кривизной, а время не обладает ею — напоминает цилиндр, поверхность которого — прямая в одном измерении (параллельно оси) и кривая в другом, поперечном направлении. Мир Эйнштейна называется поэтому цилиндрическим миром.

Это замкнутая модель Вселенной. Она имеет конечный объем, и траектория свободно движущегося тела в ней не может быть бесконечной. Но такая конечная Вселенная не похожа на конечную Вселенную Аристотеля: здесь нет замыкающей Вселенную границы. Не похожа она и на модель звездного острова в безбрежном океане пустого пространства. Здесь сам океан, хотя он и не имеет берегов, ограничен. Если перейти от трехмерного пространства к двумерной поверхности, то легко найти наглядное представление: поверхность сферы не имеет границ, но она конечна по площади и на ней нельзя провести геодезическую линию неограниченной длины.

Подобное уже известное нам представление о мировом пространстве не единственно возможное. Здесь оно уподобляется сферической поверхности, и геометрия мира — это геометрия Римана: через точку, взятую вне прямой, нельзя провести ни одной прямой, которая не пересекалась бы с ней; сумма углов треугольника больше двух прямых углов и т. д. Но не исключено, что геометрия мира иная. Можно представить себе кривую поверхность типа поверхности седла и убедиться, что на ней реализуется геометрия Лобачевского: через точку, взятую вне прямой, можно провести сколько угодно не пересекающихся с ней прямых; сумма углов треугольника меньше двух прямых; перпендикуляры к одной и той же прямой расходятся. Если мировое пространство — трехмерный аналог такой поверхности, то оно незамкнуто. Незамкнуто оно и в том случае, если кривизны пространства не существует, если его двумерный аналог — плоскость.

Если мир обладает той или иной пространственной кривизной, то она может быть постоянной или зависеть от времени. Второе предположение и лежало в основе выдвинутой Фридманом в 1922 г. и уже не раз упоминавшейся модели расширяющейся Вселенной. Мы уже знаем, что обнаруженное впоследствии красное смещение спектров далеких звезд подтвердило модель Фридмана. Открытым является вопрос о характере расширения Вселенной. Сейчас еще нельзя сказать, происходит ли расширение как необратимый процесс или Вселенная пульсирует и расширение когда-нибудь сменится сжатием. Решение этого вопроса зависит от данных о средней плотности вещества во Вселенной и вообще от результатов астрономических и астрофизических наблюдений. Можно предположить, что вопрос будет решен однозначным образом в последней трети нашего столетия, т. е. до 2000 г.

От хода новой астрономической революции можно ожидать в этот период ответа и на другой кардинальный космологический и космогонический вопрос. Это вопрос о состоянии Вселенной в то время, когда она начала расширяться.

Если исходить из современных представлений о скорости расширения, то получится, что 7—14 млрд, лет назад Вселенная представляла собой сверхплотное тело. Какова была его температура? В 1946 г. Гамов выдвинул модель «горячей Вселенной» — предположение об очень высокой начальной температуре. Когда расширение Вселенной довело ее до средней плотности, равной плотности ядра, температура была около 1013 градусов, а раньше, при большей плотности, температура была еще выше.

Данные для того или иного решения вопроса о начальном состоянии Вселенной тесно связаны с астрофизическими наблюдениями и даже с работами, имеющими практический эффект. В 1965 г. в лаборатории фирмы Белл при изучении радиошумов было открыто тепловое излучение, приходящее на Землю со всех сторон с одной и той же интенсивностью. Из характера этого «реликтового» излучения вывели существование некоторой определенной температуры в межгалактическом пространстве и связали ее значение с начальной температурой Вселенной, как ее оценивает «горячая» модель. Многочисленные работы, связывающие эту модель с астрофизическими данными, оперируют трансмутациями элементарных частиц (в частности, аннигиляциями тяжелых частиц и сохранением нейтрино и некоторых других частиц).

С теорией элементарных частиц столь же непосредственно связана проблема симметрии Вселенной. В теории элементарных частиц рассматриваются вещество (электроны, протоны, нейтроны и т. д.) и антивещество (позитроны, антипротоны, антинейтроны и т. д.). Симметрична ли Вселенная в том смысле, что вещество и антивещество представлены в ней в количественно равных долях? Существуют теории, выводящие из новейших гипотез об элементарных частицах дисимметрию Вселенной — отсутствие макроскопических средоточий антивещества. Небесные тела и галактики, из которых состоит Вселенная, представляют собой вещество. Есть другие теории, предполагающие наличие антизвезд и целых антигалактик. Они включают космогонические концепции — допущение о некоторой первоначальной амбиплазме (от греческого слова «амбиос» — оба), состоявшей из вещества и антивещества. На некоторой стадии развития Вселенной в мощных неоднородных гравитационных и магнитных полях вещество и антивещество разделились без столкновений между частицами и античастицами. Последующая эволюция включает аннигиляционные процессы, к которым, в частности, апеллируют при объяснении мощного излучения квазаров.

Для современной космологии характерен ее интегральный характер. Упомянутые только что проблемы однородности, бесконечности, расширения, начального состояния и симметрии Вселенной могут быть решены только в рамках единой картины. Например, допущение о разделении амбиплазмы без столкновений частиц должно быть как-то согласовано с вытекающей из теории расширения Вселенной ее большой начальной плотностью в начальном состоянии. Таких связей много, и они в целом исключают возможность раздельного решения фундаментальных астрофизических проблем. Эти проблемы не могут быть решены и отдельно от построения более общей теории элементарных частиц. В то же время такие сравнительно частные проблемы, как природа сверхновых, природа квазаров и т. д., могут получить однозначное решение лишь в связи с решением фундаментальных проблем.

В современной астрофизике эйнштейновское требование «внутреннего совершенства» стало беспрецедентно настоятельным.

Подобное требование не может быть удовлетворено в рамках классического идеала научного объяснения. Этот идеал состоит в ссылке на ту или иную схему взаимодействующих дискретных тел как на последнее звено анализа. Новый, неклассический идеал научного объяснения исключает последние звенья анализа, он близок к нелинейному представлению Спинозы о природе, которая взаимодействует сама с собой, он вводит в науку представление о взаимодействии полей и самосогласованной системе частиц, чье существование, а не только поведение является результатом взаимодействия. Новый идеал научного объяснения состоит во включении в анализ бытия Вселенной существования определенных типов элементарных частиц и существования космоса, структура и эволюция которого зависят от трансмутаций частиц и в свою очередь определяют ход этих трансмутаций.

Смена идеала научного объяснения всегда оказывалась поворотным пунктом развития цивилизации. Что же может дать цивилизации новый, неклассический идеал науки?

Послеатомная цивилизация

В этой главе я хотел бы воспользоваться очень небольшой, но существенной для прогноза на 2000 г. возможностью охарактеризовать контуры послеатомной цивилизации. Бруно Понтекорво в упомянутой выше статье о физике элементарных частиц говорит, что вопрос о ее практическом эффекте — это «вопрос почти незаконный». Вот этим «почти» я и воспользуюсь.

До этого — одно замечание о смене этапов цивилизации в их зависимости от фундаментальных открытий и обобщений в физике. Эти этапы не отделены один от другого границами типа катаклизмов Кювье, стирающими основные черты каждого предыдущего этапа, чтобы создать чистое поле для следующего. Смена этапов скорее напоминает смену явлений в пьесе, разделенных ремаркой: «те же и такой-то». В XXI в. применения классической и атомной физики не сведутся к минимуму и даже не сократятся. Можно предположить, что на них распространится динамический эффект (возрастание ускорения) физики элементарных частиц.

Впрочем, так было и раньше. Универсальное применение классической электродинамики и классической электронной теории (электрификация производства) ускорило и сделало более разнообразным применение не только классической термодинамики, но и классической механики. Атомная энергетика привела к ускорению электрификации. Применение физики элементарных частиц вызовет «резонансный эффект» в классической и атомной физике.

Но центр резонанса сместится. В атомном веке таким центром служит энергетика — именно вовлечение в энергетический баланс чрезвычайно концентрированных и практически неисчерпаемых ресурсов энергии. Завершение этой тенденции, положение, когда расширение используемых энергетических ресурсов перестанет быть наиболее насущной научно-технической проблемой, можно считать завершением атомного века. Будет ли это в начале или в середине XXI в., зависит главным образом от реализации управляемых термоядерных процессов.

После этого главная научно-техническая проблема и центр «резонансного эффекта» будут состоять в концентрации максимальной энергии в возможно меньших пространственно-временных областях. Принципиально новые возможности такой концентрации могут быть связаны с процессом аннигиляции вещества и антивещества. Эти процессы, столь экзотические сейчас, станут, быть может, исходным научно-техническим звеном послеатомного века, подобно тому как экзотические в конце 30-х годов процессы деления ядер урана стали исходным звеном атомного века.

Ультрарелятивистские процессы трансмутации частиц могут освободить в случае аннигиляции всю энергию покоя, соответствующую всей массе покоя вещества. Согласно формуле Е = mс2, эта энергия составит с2 = (МО20 эрг в грамме — в 10.000 раз больше энергии, выделяющейся при делении грамма урана. Чтобы получить грамм антивещества, способного аннигилировать, нужно затратить больше энергии, чем ее (выделяется при аннигиляции. Но, если бы удалось изолировать античастицы, отделив их от частиц, и воспрепятствовать на некоторое время их аннигиляции, мы получили бы аккумулятор, который может накопить в грамме вещества 9*1020 эрг энергии (разумеется, это не техническая характеристика, а предельный, идеальный цикл — целевой канон техники аккумулирования). Можно представить себе изолированное, пойманное в какую-то вакуумную ловушку антивещество, состоящее из «антиатомов» — антипротонов и антинейтронов, окруженных позитронами. Можно взять и еще более гипотетический пример сверхъемкого аккумулятора. Вспомним о частицах большой массы, соединяющихся с колоссальным освобождением энергии связи, т. е. с образованием колоссального деффекта массы, в частицы, известные нам сейчас, или в те, которые станут известными в будущем. Таковы кварки Гелл-Манна и Цвейга, а также максимоны Маркова. Если бы такие частицы существовали, их можно было бы использовать как аккумулятор энергии, затраченной на получение указанных частиц в свободном состоянии. Вступая в очень интенсивные взаимодействия и превращаясь в частицы меньшей массы, они освобождали бы часть этой энергии. Но этот пример иллюстрирует лишь разнообразие вероятных или по крайней мере возможных путей хранения и последующего освобождения энергии, в принципе способной приблизиться к 9*1020 эрг в грамме вещества. Независимо от неопределенности конкретных путей сама перспектива подобного аккумулирования представляется вероятной.

Два типа применения сверхъемких аккумуляторов могут радикально воздействовать на характер цивилизации. Один — это макроскопические приборы, использующие тонны, а может быть, и тысячи тонн антивещества. Они могут быть применены, для космических кораблей. Это позволит превратить некоторые из кораблей в очень большие обсерватории, которым аннигиляционные ракеты придадут большие скорости, а запас антивещества позволит проникнуть к периферии Солнечной системы и в некоторой степени за ее пределы. Речь идет не о космонавтах, путешествующих к звездам, и даже не об автоматических кораблях, сближающихся со звездами и окружающими их планетами. Такие путешествия маловероятны по крайней мере для начала XXI в., а скорее всего и для его середины. В Солнечной системе уже в конце нашего века, по-видимому, произойдет частичное освоение поверхности (может быть, и недр) Луны и планет земной группы — Меркурия, Венеры и Марса. Антивещество как аккумулятор энергии, используемой в космических ракетах, позволит (наряду и вслед за урановыми, а может быть, и термоядерными ракетами) сделать межпланетный транспорт гораздо более мощным и ускорить освоение ресурсов планет Солнечной системы.

Переход из Солнечной системы в звездный мир не будет продолжением этого процесса. Изучение звезд Галактики и внегалактических объектов будет происходить в новых условиях, потому что ядерные, а позже термоядерные и аннигиляционные ракеты позволят не только доставить на Луну, а также на Меркурий, Венеру и Марс, но и пустить к периферии Солнечной системы — к Юпитеру, Сатурну, Урану и Нептуну — астрономические и астрофизические обсерватории, которые будут передавать информацию о таких явлениях, которые сейчас нельзя себе представить. Это будет третья астрономическая революция, если, как это уже было сделано, началом первой считать «Звездный посланник» Галилея, а началом второй — наблюдение с Земли и с ее искусственных спутников не только оптического излучения, но и радиоизлучения, рентгеновского, нейтринного излучения и т. д.

По-видимому, применение сверхъемких аккумуляторов окажется недостаточным для межзвездных рейсов. Межзвездные перелеты будут реализованы на основе энергетических принципов, которые сейчас еще неясны. Тем не менее полеты к периферии Солнечной системы (а может быть, и за ее пределы, но не на межзвездные расстояния) позволят вести астрономические наблюдения в новых условиях по сравнению с земной группой планет.

К тому, что можно было бы назвать пассивными астрономическими наблюдениями, прибавятся новые, недостижимые в XX столетии формы активного поиска внеземных цивилизаций. На космических кораблях XXI в., способных достигнуть периферии Солнечной системы, будут установлены не только средства наблюдения, но и средства передачи в космос информации о нашей планете и ее обитателях. Если во Вселенной кто-то нас ищет, то встречный поиск, интенсивный по дальности и емкости информации, увеличит во много раз «эффективное сечение» встречающихся цивилизаций.

Оно увеличится во много раз, но останется очень малым, поскольку речь идет не о космической, а об исторической, человеческой шкале времени. Но в ожидании встречи нет ни грана мессианизма. Это одно из направлений научных поисков, которое в принципе не отличается, скажем, от поисков кварков. Дело идет о весьма малой, но не нулевой вероятности приобрести некоторую весьма концентрированную информацию. Объем и ценность этой информации нельзя предвидеть. Чтобы затрачивать средства на поиски такой информации, достаточно знать, что все эти умножающиеся одна на другую вероятности (попадание сигналов в обитаемые миры, получение сигналов от них, рациональная расшифровка, ценность полученной информации и т. д.) не равны нулю. Так мы поступаем и при поисках гипотетических частиц, существование которых не исключено какими-то запретами и укладывается в непротиворечивую концепцию. Но этого мало. Поиски внеземных цивилизаций имеют смысл даже при нулевой вероятности получения ответа в пределах человеческой, а не космической шкалы времени [92]. Ведь традиционный образ старика, сажающего новые деревья («они будут приносить плоды другим…»), характеризует существенную особенность цивилизации и прогресса — расширение во времени и пространстве того субъекта, во имя интересов которого люди трудятся. Это расширение охватывает все более далекие грядущие поколения и вместе с тем все более широкие контингенты мыслящих существ. Нет оснований ограничивать этот процесс масштабами Земли, Солнечной системы и даже Галактики и временными масштабами существования земной цивилизации.

Мне бы не хотелось сколько-нибудь подробно останавливаться на проблеме внеземных цивилизаций. И не только потому, что эта проблема трактуется достаточно обстоятельно в книге И. С. Шкловского «Вселенная. Жизнь. Разум», на которую я неоднократно ссылался в главе о космических исследованиях и только что в этой главе. Есть и другая причина. В прогнозах на 2000 г. основной пафос состоит в связи научно-технических перспектив с выбором оптимальных экономических планов, с оптимальной структурой вложений в экономику, культуру и науку, а также в известной достоверности этих прогнозов. Атомный век — это десятилетия, для которых допустимо не только говорить о возможных сдвигах в технике и экономике, но и сопоставлять вероятности тех или иных сдвигов, находить наиболее вероятные сдвиги и для них — оптимальные экономические структуры. Прогноз послеатомной цивилизации имеет в этих рамках только одну цель: показать, что в пределах атомного века подготавливается новая ступень научно-технического прогресса, которая сейчас не может рассматриваться со стороны выбора экономически оптимальной реализации.

Поэтому понятие послеатомной цивилизации включает сдвиги, которые не определены ни по характеру и направлению, ни хронологически. Даже начало послеатомной цивилизации не может быть приурочено к первым десятилетиям или к середине XXI в. Мы можем только предположить (оперируя уже не десятилетиями, а полустолетиями), что, после того, как управляемые термоядерные реакции дадут человечеству практически неограниченные энергетические ресурсы, основной задачей станет миниатюризация источников применяемой энергии; и здесь сверхъемкие аккумуляторы будут играть для физики элементарных частиц роль звена практического применения, аналогичную роли деления урана для ядерной физики или роли электромагнитной индукции для классической электродинамики.

Этот путь использования физики элементарных частиц для аккумуляции энергии — создание очень малых по размерам приборов, в которых аннигиляционная энергия превращается в электрическую, тепловую, механическую или химическую и создает на миллиметровых, а затем и еще меньших уровнях мощные электромагнитные поля, высокие напряжения, температуры, давления, скорости эндотермических химических реакций. Такая высокоэнергетическая миниатюризация может идти и дальше, к микронным, а также субмикронным масштабам. Она радикально меняет технологию. В свое время электрификация позволила сращивать вал электродвигателя с валом рабочего инструмента (со сверлами, резцами и т. д.). Это сделало ненужными сложные механические трансмиссии.

В наше время (в широких масштабах — в прогнозируемый период, охватывающий конец столетия) квантовая электроника позволяет доводить энергию переменного электромагнитного поля непосредственно до объекта технологического воздействия, и в растущем ряде операций это делает ненужным превращение электрической энергии в механическую с помощью электродвигателя или в тепловую с помощью электрической печи. Непосредственное воздействие фотонов может происходить даже на молекулярном уровне.

Но генерирование энергии пока не миниатюризуется. Она концентрируется в лазерах, но при этом требуются электрические передачи, питающие первичные источники излучения, концентрируемого лазером. При использовании аннигиляционной энергии сам источник питания миниатюризуется. Мы можем сосредоточить в приборе величиной в несколько кубических миллиметров энергию порядка десятков тысяч киловатт-часов, не подводя к этому прибору проводов или оптических передатчиков энергии.

В природе мы встречаем два рода процессов, о которых уже шла речь в главе об информации. Первые процессы — выоокоэнергетические. Они характеризуются поглощением и выделением больших количеств энергии при сравнительно небольших приращениях энтропии и негэнтропии. Таковы подъем и падение воды при ее кругообороте, накопление, энергии в хлорофилле и выделение при сгорании топлива, а также все другие процессы, использующие энергию Солнца в макроскопических масштабах. Классическая энергетика представляет собой использование этих процессов. К ним, с некоторыми оговорками, можно присоединить и освобождение ядерной энергии, хотя этот процесс сопровождается гораздо большим изменением энтропии и, кроме того, не связан с Солнцем.

Другого рода процессы можно назвать высокоэнтропийными. Они состоят в значительных изменениях энтропии и соответственно негэнтропии при очень небольших преобразованиях и передачах энергии. Пример таких процессов, принадлежащий Дж. Томсону, уже приводился в главе об информации — раскладка в определенном порядке колоды карт, требующая меньше энергии, чем ее выделяется при сгорании одной молекулы парафина.

Высокоэнтропийные процессы в природе сосредоточены в молекулах ДНК и РНК в мозгу высших животных (наибольшая концентрация негэнтропии — в мозгу человека). В технике они имеют место в кибернетических устройствах и в различных видах связи. Высокоэнтропийные процессы — это процессы преобразования и передачи информации. Если взять производство в целом, то в нем высокоэнтропийные процессы в мозгу человека или в имитирующих его кибернетичеких устройствах управляют высокоэнергетическими процессами. Они выполняют роль отправителя грузов, который пишет адреса на вагонах, скажем, с углем, перевозимым к станциям. Надписывание этих адресов требует малой энергии, содержит большую информацию и позволяет создать большую негэн-тропию. Но создание последней только инициируется надписыванием адресов, реализуется негэнтропия при наличии подчиненных этим адресам действительных перевозок.

Теперь представим себе, что топливом служит не уголь, а вещество, содержащее в кубическом сантиметре столько же калорий, сколько их содержится в целом угольном составе. Затрата энергии на пересылку этих кубиков ненамного превышает затрату энергии на составление адресов и отправку накладных. Мы начинаем понимать, что миниатюризация энергетических трансформаций и передач с помощью сверхъемких аккумуляторов меняет соотношение между информацией и энергетикой, между высокоэнтропийными и высокоэнергетическими процессами.

Это не значит, что миниатюризованная энергетика может стать автоматической без управляющих ею высокоэнтропийных процессов. Пожалуй, рассылка накладных и наклейка адресов на энергетические грузы станут ненужными, эти грузы можно будет доставлять вместо накладных. Реализация негэнтропийной информации становится почти такой же легкой, как и ее получение. Но в общем случае составление длинных сложных высокоэнтропийных информационных цепей должно быть отделено от высокоэнергетических процессов. Эти цепи позволяют до высокоэнергетических процессов провести множество расчетов и выбрать оптимальную схему высокоэнергетических процессов. Однако выбор оптимальной схемы может при применении сверхъемких аккумуляторов включать высокоэнергетические процессы. Кибернетическое устройство в случае слишком большой сложности высокоэнтропийного (с небольшими энергиями) моделирования способно вызвать высокоэнергетнческий процесс, оценить его результат и, исходя из этого результата, прийти к определенному оптимальному решению. Таким образом, кибернетическое устройство будет включать экспериментирующие блоки. Вообще кибернетический механизм как чисто высокоэнтропийный, включающий или выключающий те или иные высокоэнергетические установки, будет дополнен кибернетическим механизмом с вмонтированными в него сверхъемкими высокоэнергетическими аккумуляторами.

Последние будут, вероятно, монтироваться в схемы, имитирующие мышцы. В главе о молекулярной биологии говорилось о силовых установках, состоящих из искусственных полимеров, обладающих двигательными реакциями. Наличие в искусственной мышце аккумулятора, практически нб требующего перезарядки в течение десятилетий и даже столетий, сделает такие механизмы независимыми от внешнего энергетического питания. Миниатюрность этих аккумуляторов, их миллиметровые и даже меньшие размеры позволят иметь в механизме сложную систему независимых одна от другой мышц, связанных каждая с системой искусственных рецепторов. Их могут быть сотни или тысячи в одном полимерноаккумуляторном «организме». Сложность его функций будет практически неограниченной.

Для медицины и физиологических исследований будет весьма эффективным включение в живые организмы аккумуляторов, действующих в течение десятилетий и создающих в организме большую согласованную систему электрических, тепловых и механических (искусственное сердце, искусственные легкие) эффектов.

Можно было бы сколь угодно долго наращивать перечень возможных применений сверхъемких аккумуляторов. Это функция фантазии. Но в этой книге фантазии отводится скромная роль. Она ограничивается конструированием условных иллюстраций тех прогнозов, которые логически вытекают из современных тенденций науки и позволяют определить эвентуальный эффект этих тенденций. Все сказанное о сверхъемких аккумуляторах — лишь иллюстрация реальной тенденции современной физики элементарных частиц. Современная физика элементарных частиц позволяет увеличивать негэнтропию в природе на уровне пространственно-временных ячеек порядка 10-13 см и 10-24 сек. В этих ячейках (может быть, на несколько порядков меньших) происходят, вероятно, не непрерывные движения, подчиненные релятивистской причинности, а трансмутации, т. е. изменения не поведения, а существования частиц различного типа. На этом уровне негэнтропия может возрастать в наиболее удобной для практического использования форме при образовании антивещества.

Но вовсе не очевидно, что негэнтропия на уровне все меньших пространственно-временных областей означает переход цивилизации на более высокий уровень. Термины «релятивистская цивилизация» или «атомная цивилизация», так же как термины «ультрарелятивистская» или «послеатомная» цивилизация, соответствуют такому представлению о негэнтропии и цивилизации. Насколько законно это представление?

Понятие цивилизации неотделимо от понятия ее роста, от понятия прогресса, от представления о какой-то характерной особенности человека, появившейся вместе с ним и растущей по мере удаления человечества от времени его возникновения на Земле. Определение цивилизации зависит от определения человека в его отличии от природы.

Отличие человека от природы не означает, что он — вне природы, оно означает, что существование человека не только подчинено общим закономерностям природы — механическим, физическим, химическим и биологическим, но вместе о тем подчиняет механические, физические, химические и биологические процессы целям мыслящего духа. Освобождение человека от чисто биологического приспособления к среде, переход к специфически человеческому приспособлению, к целесообразному подчинению окружающих сил природы — это и есть цивилизация, которая появляется вместе с человеком, своим ростом отмечает отход человека от момента его возникновения на Земле и своим состоянием в каждую эпоху измеряет интервал, отделяющий эту эпоху от генезиса человека и цивилизации. Рост специфически человеческого, не свойственного противостоящей человеку природе, «очеловечение» человека, освобождение его от подчинения природе, его «дебестиализация», повышение человечности в человеке — интегральное определение прогресса.

Отсюда следует, что исходное определение цивилизации должно указать величину, рост которой знаменует прогресс цивилизации, а ненулевое значение свидетельствует о возникновении человеческого рода. Это сумма сил природы, направленных целесообразной деятельностью человека, подчиненных целям человека, скомпонованных так, чтобы реализовать некоторое представление, некоторый образ, заранее существовавший в сознании человека. Поэтому цивилизация — ровесница труда как целесообразной деятельности, ровесница применения орудий. Человек, выделившийся из природы, подчиняющий себе силы природы для реализации цели, заранее существовавшей в сознании, — это toolmaking animal[93].

Орудия труда — это механические средства, подчиняющие целям человека силы, которые превышают по мощности физиологические возможности человеческого организма (рычаг), или действуют на недоступном человеческой руке расстоянии (палка, камень для метания), или создают недоступное руке давление на поверхность (кол, лезвие ножа). За ними следует применение сил природы для получения недоступных организму температур (огонь). Далее, вмешательство в процессы распространения полезных растений (посевы) и в вегетационные условия (ирригация), включение в баланс целесообразно используемых энергий потенциальной и кинетической энергии воды (гидравлические колеса) и т. д.

Очевидно, одним из интегральных показателей цивилизации будет сумма сил природы, целесообразным образом скомпонованных человеком, вернее, отношение указанной суммы к компонующим силы природы силам самого человека. Такой показатель пропорционален производительности труда — основному экономическому показателю цивилизации. Показателем прогресса служит скорость перехода к более глубокой целесообразной компоновке сил природы, дальнейшее освобождение человека из-под власти слепых сил природы, из-под власти биологического отбора, дальнейшее очеловечение человека, его дальнейшая дебестиализация. Начало этого процесса — труд, заменяющий биологическое приспособление к среде[94] человеческим приспособлением природы к заранее поставленным целям. Впоследствии человек начинает изменять характер технологических операций, иначе говоря, он нарушает стихийно сложившуюся технологию ее сознательным (с заранее предвидимым результатом) преобразованием. Объектом собственно человеческого, свойственного человеку целесообразного вмешательства становится уже не только результат технологического акта, но и его параметры, не только «что?», но и «как?» Человек обдумывает различные варианты технологических процессов, сравнивает их и приходит к некоторым общим понятиям.

Это естественнонаучные понятия. Соблюдение технологических параметров может быть основано на традиции, поиски новых параметров — на познании внутреннего каузального механизма явлений. Производство, обеспечивающее непрерывный прогресс, является прикладным естествознанием. Прогресс техники обеспечивается применением естественнонаучных знаний, поисками конструкций и процессов, в наибольшей степени приближающихся уже не к техническим нормативам, а к физическим схемам (например, поиски максимального коэффициента полезного действия).

С течением времени подобные поиски приводят к систематическим и непрерывным поискам научных истин, не имеющим непосредственного прикладного эффекта. Это очень важная ступень гуманизации: человек освобождается в своей деятельности от власти непосредственных потребностей производства. Здесь решающим оказывается систематичность «бескорыстной» научной работы. Систематичность означает, что последовательность научного исследования подчиняется внутренней логике самой науки, она в идеале не зависит от случайных или внешних импульсов.

Проникновение во все более «бескорыстные» (т. е. не связанные с непосредственным воздействием на уровень производства и потребления, но связанные с его динамикой, с его прогрессом) области науки связано с расширением известной людям иерархии упорядоченных систем, с изучением структуры и состояний макроскопических тел, затем молекул, далее атомов, ядер и субъядерных частиц.

Здесь следует напомнить сказанное в первой части этой книги о негэнтропии и ноозонах — зонах целесообразной упорядоченности бытия. Наука улавливает упорядоченность, закономерность бытия, раскрывает его гармонию, негэнтропию, позволяющую целесообразно использовать энтропийные процессы в природе. В беспорядочном движении молекул она находит (и создает!) температурные перепады, позволяющие превратить это беспорядочное движение молекул в упорядоченные единообразные движения больших ансамблей молекул, в движение макроскопических тел. В этом состоит превращение тепла в механическую работу. Создание температурных перепадов, т. е. возрастание негэятропии, требует увеличения энтропии, требует затраты энергии в ее используемой форме. Например, возрастание негэнтропии при повышении температуры пара или газа в тепловом двигателе (возрастание температурного перепада между котлом или цилиндром и конденсатором) ликвидирует перепад между энергией, сконцентрированной в топливе, и энергией теплового движения в окружающей среде. Техника пользуется негэнтропией, уже существующей в природе, и увеличивает негэнтропию в целесообразно построенных, искусственных системах. Негэнтропия в таких системах и означает целесообразую компоновку сил природы. Переходы ко всё меньшим структурам, в которых создается все большая негэнтропия, — это важнейшие этапы научно-технического прогресса. Цивилизации, существовавшие в прошлом, как и современная цивилизация, располагали в качестве своей научно-технической базы крупномасштабным аккумулированием используемой энергии, крупномасштабной негэнтропией. Каковы бы ни были природные источники энергии — разности в уровне воды (гидроэнергетика), сосредоточение энергии в топливе (теплотехника) или существование ядер элементов с меньшей, чем у других, удельной энергией связи (атомная энергетика), — их использование состояло в создании перепадов температуры, гравитационного потенциала или разностей электрических потенциалов в сравнительно больших пространственных областях. По сравнению с послеатомной цивилизацией и предыдущие эпохи, и современная эпоха — это эпохи малой пространственной концентрации аккумулированной энергии.

Именно в ее концентрации и состоит стержневая физико-техническая линия прогресса цивилизации, растущая целесообразная компоновка сил природы. Труд — основа цивилизации, рост производительной силы труда — основа ее поступательного движения. Вместе с тем труд — это прежде всего целесообразная деятельность, целесообразное упорядочение природы. Оно выражается в использовании стихийной негэнтропии для сознательно, по плану (этим, как мы помним, и отличается наихудший архитектор от наилучшей пчелы) возросшей негэнтропии, сосредоточения аккумулированной в используемой форме энергии.

Естественное возрастание негэнтропии, происходило ли оно в лесах каменноугольной эпохи или на миллиарды лет раньше при образовании элементов с различной удельной энергией связи нуклонов, — это и есть источник стихийных сил природы, которые все в большей мере (т. е. с проникновением во все меньшие пространственные области) переходят в используемую энергию искусственно упорядоченных, целесообразных систем. Уже квантовая электроника вводит микроскопически упорядоченные системы, в которых электроны согласованно переходят на низшие орбиты в атоме. Но здесь энергии еще невелики. В этом отношении системы антинуклонов и позитронов или другие системы антивещества представляют собой принципиально новую ступень концентрации используемой энергии, новую ступень искусственной негэнтропии в микромире. Целесообразная компоновка сил природы охватывает на этот раз взаимодействия, ответственные за трансмутацию частиц.

Природа этих взаимодействий входит в комплекс самых фундаментальных в настоящее время проблем науки. Уже сама постановка этих проблем повышает интеллектуальный потенциал науки и меняет стиль физического мышления.

Понятие стиля физического мышления было предложено в начале 50-х годов Паули и Борном, назвавшими так сравнительно устойчивые особенности физических теорий, определяющие или по крайней мере ограничивающие возможные прогнозы дальнейшего развития физики[95]. Если взять наиболее радикальные изменения стиля физического мышления, то они, по-видимому, совпадут с изменением научного мышления в целом и, более того, с некоторыми существенными изменениями цивилизации.

Какие черты характеризуют современный стиль физического мышления?

Во-первых, интегральный подход к частным решениям, пересмотр основ картины мира для решения наиболее актуальных конкретных проблем. Уже говорилось, что физика стоит сейчас перед вполне конкретной проблемой устранения физически бессмысленных бесконечных значений массы и заряда, которые получаются, коща учитывают взаимодействие частицы с вакуумом. Но устранение бесконечных значений, причем физически осмысленное устранение, а не простой рецептурный математический прием, требует решения таких коренных вопросов, как объединение теории относительности и квантовой механики в единой теории элементарных частиц.

Интегральный характер современного стиля научного мышления сочетается со стремлением к однозначным результатам. Древности было свойственно широкое интегральное представление о мире, натурфилософские догадки, охватывавшие все мироздание. Но это были именно догадки, они не были однозначными, да, пожалуй, и не стремились к однозначности.

Со второй половины XVII в. выводы науки приобретают строгий и экспериментально проверяемый характер, во всяком случае к этому наука стремится.

Современный стиль науки — это очень своеобразный синтез античной широты, с одной стороны, и классической однозначности и экспериментально проверенной достоверности — с другой: наука ищет универсальную гармонию бытия, но ищет ее с помощью эксперимента и воплощает результаты поисков в строгие количественные соотношения, которые в ряде случаев неотделимы от констатаций неопределенности, от присвоения точных и достоверных значений не самим событиям, а их вероятностям. Современный ученый, как и ученый конца столетия, может быть, не обогнал и не обгонит Аристотеля по тонкости мышления и способности охватить своей мыслью все мироздание. Аптичная мысль в этом отношении всегда будет идеалом науки. Но современный ученый решает самые коренные проблемы космоса и микрокосмоса с помощью наблюдения и эксперимента, т. е. в принципе — однозначно.

Мы констатируем эти черты современного физического мышления, мы знаем сравнительно достоверным образом, какая экспериментальная база позволит их реализовать, но мы совсем мало можем сказать о том, в каких формах они реализуются и какие практические результаты эта реализация даст. Прогноз о сверхъемких аккумуляторах иллюстрирует реальные тенденции, но нельзя поручиться, что первая половина XXI в. получит название субъядерного века или века субъядерных аккумуляторов с таким же правом, с каким вторая половина XX в. была названа атомным веком. Мы знаем, что с этим названием «атомный век» конкурируют и другие: «век кибернетики», «век полимеров» и т. д. Вероятно, с названием типа «субъядерный век», если даже оно будет иметь основания, могут конкурировать другие. Может быть, успешно конкурировать. Освоение планет или первые положительные сведения о внеземных цивилизациях могли бы наиболее явным образом наложить свой отпечаток на цивилизацию XXI в.

Вернемся к вопросу о воздействии фундаментальной пауки на характер цивилизации. Гуманизация человеческой жизни — основной показатель прогресса цивилизации, о котором только что шла речь, не исчерпывается освобождением человека из-под власти биологических — дочеловеческих и внечеловеческих — закономерностей. Она включает освобождение человека из-под власти стихийных общественных сил, «скачок из царства необходимости в царство свободы». Эта свобода означает, в частности, возможность преобразовывать природу, технологию, науку, экономику, она предполагает преобразование мира и имеет динамический смысл. Человек становится все более свободным не только при исключении или нейтрализации внешних сил, угрожающих его стационарному существованию. Он становится все более свободным в положительном активном смысле; он подчиняет своим целям силы природы, он компонует их для достижения заранее сформулированного идеала, причем идеал этот состоит — чем дальше, тем больше — не только в определенном уровне того, что человек получает от природы, но и в том или ином темпе возрастания этого уровня и в том или ином ускорении темпа. Свобода человека, о которой говорил Спиноза, — о ней шла речь в первой части книги, в главе «Труд и свобода» — конкретизируется сейчас в возможности ускоренного роста ноозон — сфер целесообразно упорядоченных процессов природы.

Именно такой динамический смысл освобождения человека от стихийных сил и их подчинения человеку позволяет установить непосредственную связь между гуманизацией как стержневой линией прогресса и фундаментальной наукой — основой наиболее высокого динамизма в производстве и в цивилизации в целом.

Обратимся к человеку как целостному организму со сложной системой физиологических процессов. Что может дать этой системе фундаментальная наука?

Напомним уже высказанный прогноз об управлении физиологическими процессами на уровне клетки. Иначе говоря, не только о воздействии на статистический ансамбль клеток, но и о воздействии на отдельную клетку или на небольшое статистически нерепрезентативное число клеток. Необычно острая направленность лазерного луча позволяет физиологу и врачу перейти от стрельбы по площадям к стрельбе по индивидуальным мишеням. Наряду с потоками фотонов тут могут найти применение релятивистские частицы с ненулевой массой. В зависимости от скорости изменяется время жизни частицы. Придавая частице ту или иную энергию, можно сделать продолжительность жизни частицы такой, чтобы она успела дойти до некоторой точки в живой ткани, а затем претерпела распад.

В подобных процессах сохраняется статистический характер закономерностей: определяются не события — попадания фотонов или других частиц в клетки, а только их вероятности. Последние реализуются при большом числе испытаний. Но статистика здесь не со стороны клеток, а со стороны частиц: их поток содержит большое статистически репрезентативное число частиц, и это гарантирует попадание в отдельную клетку.

Аналогичным образом действует радиационная генетика, о которой уже шла речь. Тут статистическому ансамблю частиц противостоит не статистический ансамбль организмов с отбором необходимых изменений в ряде поколений, а один организм. С медицинской генетикой связана надежда на исчезновение наследственных болезней в течение оставшихся десятилетий XX в.

У человечества есть еще одна надежда, которая имеет шансы стать реальным прогнозом. Это избавление от рака в течение ближайшего десятилетия. Не исключено, что открытие высокоэффективных методов лечения рака будет связано с радиационной терапией.

Может быть, исчезновение рака будет результатом более общих открытий, которые обнаружат весь механизм, управляющий гистологическими процессами в организме. Управление этими процессами устранит фатально неконтролируемое развитие тканей, приводящее к злокачественным новообразованиям.

Другая задача медицины и физиологии — обнаружение механизма, регулирующего обмен веществ в организме и управление этим обменом. Решение этой задачи если не устранит, то существенно затормозит и уменьшит склероз и связанные с ним заболевания. Но здесь естественно возникает другой вопрос: имеет ли предел последовательное устранение причин смерти? Это вопрос о бессмертии. Слово «возникает» здесь, пожалуй, не совсем уместно: люди думали о бессмертии всегда, с самого начала цивилизации, с появления человеческого рода на Земле. Речь идет уже не о локальном ощущении бессмертия разума, бессмертия того, что заполняет сознание человека, — об этом речь шла в первой части книги, в главе: «Оптимизм и бессмертие». Здесь речь идет о физиологическом вопросе, о бессмертии данного организма, о бесконечности онтогенеза. Этот вопрос возникает сейчас в новой и довольно реальной форме. Причины старения и смерти организма еще не раскрыты в однозначной форме, и здесь не найдены какие-либо абсолютные запреты бессмертия, т. е. процессы, которые по своей природе не могут быть приостановлены совокупным воздействием химических агентов и физических воздействий на уровне тканей, клеток и молекул. Конечно, от отсутствия запретов до теории старения и смерти и методов их задержки, а затем и устранения — долгий, а может быть, и реально отсутствующий, путь. Разумнее считать эту проблему проблемой XXI в. Ничто сейчас не противоречит мысли о поколении, которое доживет до 2000 г., как о поколении, которое будет последним или предпоследним смертным поколением. Но за оставшиеся до 2000 г. десятилетия встретится, вероятно, немало противоречащих этому фактов. В чем можно быть уверенным, это в том, что систематические поиски механизма старе-ни я приведут к попутным открытиям, существенно удлиняющим жизнь людей.

Перейдем теперь от биологической стороны воздействия науки на человеческую жизнь к социальной проблеме. Маркс связывал объективные тенденции, ведущие человечество к социализму, с развитием производительных сил. Ленин видел в электрификации научно-техническую основу экономического и социального прогноза бесклассового общества. Прогнозы практического воплощения неклассической науки находятся в фарватере этих идей. Анализ научно-технических тенденций атомного века показывает, что воплощение неклассической науки требует преобразования социальной структуры общества. Для конца XX в. основной эффект такого воплощения будет состоять в непрерывном ускоренном подъеме производительности труда. Этот процесс реализуется при многошаговой, практически непрерывной оптимизации народнохозяйственных балансов, народнохозяйственной структуры. Без такой оптимизации, без планируемой экономики теряет реальный смысл и понятие прогноза: ведь прогноз — это не пророчество, а некоторый вариант дальнейшего развития, сопоставляемый с другими вариантами при оптимизации хозяйства. Для такой оптимизации необходима фактическая возможность целесообразной перестройки всего народного хозяйства с учетом непрерывно поступающей информации о новых научно-технических тенденциях, о новых потребностях и возможностях. Современная научно-техническая революция дает максимальный эффект при устранении капиталистической анархии производства. Этого мало. Современное производство реализует непрерывно возникающие новые технические тенденции, которые в свою очередь опираются на практически непрерывно (в масштабах отраслей и всего народного хозяйства в целом) эволюционирующие научные основы технологии и энергетики. Производственное воплощение современной науки и ее применений может происходить с максимальным ускорением в бесклассовом обществе.

Разумеется, прогресс науки сам по себе не может быть основной движущей силой общественного преобразования. Но зависимость общественных отношений от развития производительных сил сохраняется и, более того, возрастает при последовательном включении в непосредственные производительные силы прикладной науки, затем собственно научных исследований, создающих для прикладной науки целевые каноны, и, наконец, фундаментальных исследований.

В этой связи хочется еще раз вернуться к идее электрификации, выдвинутой В. И. Лениным в 1920 г. Эта идея была синтезом научной концепции общественного развития, нашедшей в развитии производительных сил основу неизбежной победы гармонического общественного строя, и анализа научно-технического прогресса, воплощавшего классическую науку. Современный план преобразования производства исходит из той же концепции общественного развития и анализа тенденций неклассической науки.

В заключение коснемся вопроса, который занимал Томаса Мора, когда он рисовал в своей «Утопии» картину будущего. Это совсем простой вопрос: будут ли люди счастливы в том будущем, которое мы можем предвидеть? Человеку свойственно привыкать к тем условиям, которые при возникновении внушили ему ощущение счастья. Закон Вебера-Фехнера — ощущения растут как логарифмы раздражений — означает, что при стационарном состоянии тех факторов, которые человек рассматривает как факторы счастья, ощущение счастья исчезает. Это ощущение — как электрическое поле, которое в отсутствие зарядов существует только при переменном магнитном поле, с той разницей, что уменьшение факторов не индуцирует счастья. Человек может быть счастлив при возрастании и, более того, при ускорении возрастания того, что делает его счастливым.

В гармоничном обществе применение неклассической науки, гарантирующее ускоренный рост власти человека над природой и познания природы, создает беспрецедентное в истории человечества положение. Все, что дает человеку счастье, начиная от самых простых радостей вплоть до самых высоких — творчества и постижения мира, — нее это возрастает с ускорением и создает в сознании свежее, никогда не меркнущее ощущение счастья.

Именно в этом — ответ на вопрос «зачем?» относящийся к интегральному процессу, лежащему в основе прогноза на 2000 г. Мы говорили об этом процессе, когда речь шла об экономическом эффекте прогресса. На вопрос «зачем?», отнесенный к частной технической и экономической акции, следует ответ: чтобы фундаментальный экономический индекс получил максимальное значение. А зачем нужно это максимальное значение? Зачем нужен максимальный уровень, максимальный темп, максимальное ускорение потребностей и их удовлетворения, производственной мощи, широты и точности научных представлений, всех культурных ценностей, всей цивилизации?

Ответ на это «зачем?» — простой и вместе с тем интегрирующий всю бесконечную сложность научного, технического, социального и культурного прогресса. Человек должен быть счастлив. «Здесь Гегель, и книжная мудрость, и смысл философии всей!»

III. ЭКОНОМИЧЕСКАЯ КОНЦЕПЦИЯ ОПТИМИЗМА

Интегральные цели науки

Теперь мы переходим от прогноза к плану. От констатации имманентных тенденций науки к активному вмешательству в процесс накопления, уточнения и обобщения достоверных представлений о мире. В главе: «De rerum natura», посвященной научным идеалам и наиболее фундаментальным проблемам современной науки, речь шла о целесообразном выборе частных концепций, обладающих большей достоверностью и обеспечивающих наиболее быстрое приближение к объективной истине. Речь шла об имманентных целях, которые ставит перед собой исследователь, конструируя научную теорию и выбирая из возможных наиболее близкую к истине. Критерии такого выбора вытекают из представления о мире, связанном воедино объективным ratio и вместе с тем, гетерогенном, подчиненном различным законам, которые не могут быть постигнуты чисто логически и требуют для своего постижения все новых и новых сопоставлений логического анализа с данными эксперимента. Воздействие научного идеала на выбор частной научной концепции выражает в сущности только одно — связь частной теории с наиболее общими принципами, лежащими в основе свойственного данной эпохе идеала научного объяснения. Именно то, что Эйнштейн называл внутренним совершенством теории. Но стремление к научному идеалу включает и критерий внешнего оправдания: с общими принципами связываются эмпирически проверенные концепции.

Сейчас речь идет о другом. Вопрос теперь состоит не в том, зачем, для чего производятся те или иные эксперименты, зачем, для чего разрабатываются те или иные концепции, зачем, для чего наука движется по тем или иным частным тропам, из которых складывается ее общий путь. На эти вопросы отвечают указанные чисто гносеологические критерии. Теперь перед нами иной вопрос: зачем, для чего наука движется по своему общему пути? Несколько сходный вопрос был задан в конце очерка о послеатомной цивилизации в отношении экономического развития, его скорости и ускорения. Однако здесь, где речь идет о науке, о процессе познания в целом, уже нельзя ограничиться ссылкой на природу человека, на его стремление к счастью, на необходимость не только расширения его власти над природой и сведений о природе, но и ускорения процесса такого расширения. Вопрос «зачем наука?», то, что можно назвать «проблемой целесообразности науки», включает количественную сторону: для чего общество уделяет научным исследованиям определенную часть своих материальных и интеллектуальных ресурсов. И, более того, вопрос: какую именно часть своих материальных и интеллектуальных ресурсов общество должно затрачивать на научные исследования?

Как только возникает такой вопрос, как только появляется понятие структуры затрачиваемых обществом ресурсов, соотношения различных затрат, сразу же наука предстает перед нами как часть общей целесообразной деятельности общества, она входит в баланс общественного труда и определение общей цели науки становится экономической проблемой, проблемой интегрального экономического эффекта науки.

Мы подойдем к этой проблеме после нескольких замечаний о воздействии современной науки на труд: на субъект труда — самого человека, на характер труда, его содержание и на природу как объект труда, как совокупность материальных процессов, которые труд компонует целесообразным образом.

Рассматривая науку как элемент целесообразной деятельности человека, элемент, связанный с другими общей структурой, мы не вводим в определение науки прагматические моменты. Мы рассматриваем науку с ее экономической стороны, но именно со стороны, с одной из стороп. Определения науки как отображения мира, как формы общественного сознания и как целесообразной деятельности — это определения не частей, а сторон неразделимого целого, причем каждая сторона кажется выделенной только в статической апроксимации: в динамике, в движении, в истории науки они сливаются и, вообще говоря, не могут быть разделены.

В статической апроксимации цель производственной деятельности человека, — это потребление в весьма простой форме: существуют некоторые потребности человека, некоторая структура потребностей, и производство должно по своей структуре соответствовать структуре потребления. Сами потребности по своему физиологическому, психологическому, технологическому и т. п. содержанию определяют целесообразный, конкретный труд, а структура потребностей определяет распределение гомогенного труда по отраслям. Поскольку наука как целесообразная деятельность является трудом, она входит в это распределение, и в этом смысле ее целью является потребление: в конце концов потребность в знании, в информации, когда речь идет о структуре трудовых затрат, о распределении гомогенного труда, становится соизмеримой с потребностями в пище, одежде и т. д. и с потребностями в электроэнергии, топливе, сырье, машинах… Но как только статическая апроксимация становится недостаточной, в эко номику науки вторгаются ее гносеологические характеристики и само понятие потребления требует некоторого обобщения. Наука — отображение природы, бесконечной по сложности и динамичной по самому своему бытию. Наука — процесс, уже по исходному гносеологическому определению. Она — форма общественного сознания, она невозможна без выработанных сознанием исходных норм и позиций, но она сама в своем развитии модифицирует эти нормы и позиции. Наука динамична по своему существу, и неклассическая наука делает этот динамизм радикальным и явным. Она делает явной и связь науки с радикальным динамизмом экономики. Если рассматривать науку с экономической стороны, то ее цель — потребление. Но если рассматривать экономику со стороны науки и соответственно учитывать ее динамику, то потребление в традиционном смысле, как закрепленная структура общественного труда, уступает место динамичному потреблению.

Неправильно представлять дело таким образом, будто в динамичном производстве потребление перестает быть целью и вместе с тем условием производства. Нет, оно остается целью и условием производства и воспроизводства, но оно существенно меняет свой характер и структуру.

В динамическом потреблении, т. е. в потреблении, которое своей структурой не столько закрепляет, сколько модифицирует, толкает вперед, преобразует исходную структуру производства, отчетливо видны компоненты, соответствующие компонентам фундаментального экономического индекса: для поддержания наличной производительности труда нужно удовлетворение одних потребностей, для ее роста — других, более сложных; для ускорения — еще более сложных, вплоть до уже знакомых нам бескорыстных научных и культурных интересов, которые становятся такой потребностью человека, удовлетворение которой дает очень большую «корысть» динамике производства, причем самой высокой — ускорению его показателей.

В динамическом потреблении вырастает удельный вес информации. Ее потребление обладает весьма специфической особенностью. Франсуа Перру как-то заметил, что идеи при их восприятии не исчезают как потребляемые вещи, а сохраняются. И, более того, вызывают «резонансный эффект», не исчезая, а находя в новых идеях подтверждение, уточнение, конкретизацию. Наука обладает такой самоускоряющей нелинейной способностью. Именно эта функция науки дает наиболее сильный динамический эффект.

Можно ли объединить компоненты потребления некоторым единым понятием и при этом получить интегральную цель научной деятельности человека? Цель, которая связана с основными определениями науки и вместе с тем не покрывается ими, связывает их с чем-то более общим, охватывающим не только науку, но и эволюцию цивилизации.

Понятие цели, как уже говорилось, отделяет человека от природы без человека и от «человека без человека» (т. е. человека, чье бытие полностью подчинено законам природы, без той свободы выбора, которая является предпосылкой цели, плана, труда). «Человек без человека» — это человек, труд которого обесчеловечен. Все развитие цивилизации — последовательное расширение целесообразной деятельности человека, его освобождение от необходимости, от подчинения стихийным силам, в которых нет цели, от подчинения стихиям природы и стихийным закономерностям общества. Такое освобождение — показатель цивилизации, мера пути, пройденного человеком с тех пор, как он выделился из природы, с тех пор, как появилась человеческая цивилизация на Земле.

Во второй части этой книги уже говорилось, что производительность общественного труда и ее производные — естественная мера целесообразно скомпонованных сил и объектов природы. В такой целесообразной компоновке и состоит труд. В науке как отображении природы человек выступает как Homo sentiens, обладающий исторически развивающимися средствами сенсуального постижения мира. В науке как форме общественного сознания человек выступает как Homo sapiens, обладающий развивающимися логическими методами постижения мира. В науке как целесообразной деятельности человек выступает как Homo construens, созидающий человек, меняющий естественную компоновку сил природы, реализующий свои цели, выбирающий заранее предвидимые результаты объективных процессов и соответственно начальные условия этих процессов.

Можно ли считать общей, интегральной целью науки последовательное расширение целесообразной деятельности человека, освобождение его от стихийных сил, переход от квазицелесообразных процессов в природе к целесообразным. Такая цель означает подчинение человеку и стихийных сил природы, и стихийных, слепых сил общества, т. е. «скачок из царства свободы в царство необходимости». Этот переход основан на освобождении самой сущности труда — сознательной, свободной и творческой деятельности — от отчуждающей его антагонистической общественной структуры.

Какие же конкретные цели науки вытекают из указанной общей, интегральной цели?

Они определяются современным этапом преодоления стихийных и слепых законов социального бытия. Они определяются, далее, успехами естествознания и применением неклассической науки, проникновением контролируемых человеком процессов в субъядерные области, с одной стороны, и во внеземные и околоземные области — с другой. Современные цели науки, которые могут быть реализованы при народнохозяйственном планировании, включающем планирование науки и существенно опирающемся на планирование науки, относятся к самому человеку, его труду и к природным ресурсам. В той мере, в какой «сам человек» может быть отделен от труда, цель науки состоит в удлинении жизни, в устранении болезней, в росте потребления. По отношению к характеру труда цель науки состоит в непрерывном переходе ко все более динамическим функциям как главному содержанию труда: от поддержания установившихся процессов к регулированию переменных нагрузок и режимов, затем к радикальному изменению технологических процессов и, далее, к изменению все более фундаментальных принципов, воплощенных в технологии и в конструкциях.

По отношению к природным ресурсам борьба за их рациональное использование и защита природы от истощения и загрязнения — начало весьма общей и далеко идущей тенденции. Ансамбль природных объектов, находящихся под тем или иным контролем человека, охватывает, как уже говорилось, спектр от субъядерного мира до всей литосферы, гидросферы и атмосферы Земли (некоторые сознательно вызванные целесообразные процессы — космические рейсы и направленные очень далеко радиолокационные сигналы — идут гораздо дальше). Вместе с тем увеличивается временной масштаб контролируемых процессов. Труд человека по его масштабам и воздействию на последующую динамику производства предопределяет не только планетарные по пространству изменения, но и изменения, охватывающие десятилетия и даже столетия. Поэтому труд не может сейчас не сопровождаться своеобразным планетарно-вековым расчетом. Человек выступает в своем труде как инициатор и контролер планетарных и вековых процессов природы. В этом также воплощается освобождение человека и его труда. В сущности, указанный процесс — интегральная и единая цель науки.

Ее конкретные модификации группируются уже не по отдельным дисциплинам. Это тоже показатель и путь повышения потенциала целесообразности на Земле. Сложившиеся дисциплины группируют знания по областям природы, независимо от целесообразной компоновки ее процессов и, таким образом, отражают «природу без человека». Напротив, современные комплексные научные начинания складываются в науку как целесообразную деятельность. Подъем потребления — это почти неразделимый комплекс физико-энергетических, почвенно-геологических, биологических, молекулярно-биологических и химических проблем. Продление жизни — это физика, химия, биология и т. д. Преобразование характера труда опирается прежде всего на кибернетику, т. е. на математику и физику, но реализация возможностей кибернетики охватывает все дисциплины. Рациональное использование и охрана природы — это не только клубок географических, геологических и биологических проблем, но и таких проблем, как переход от урана к торию в атомной энергетике.

Речь идет о естественных науках. Здесь, в учении о природе, цели науки фигурируют как цели. В общественных науках они оказываются детерминированными следствиями, а в пограничной области — истории и теории науки — следствиями и импульсами. Если говорить о следствиях, о каузально определенных событиях, а не о целях, то естествознание — это монолог природы, общественные науки — это монолог человека, а история естествознания и техники — это диалог между человеком и природой.

Вернемся, однако, к целям науки, к уже указанной интегральной цели, к преобразованию труда, его субъекта, его содержания, его объекта. Субъект труда — человек. Человек прежде всего вправе рассчитывать на максимальную в современных условиях длительность жизни и на максимально длительную работоспособность. Этой проблеме была посвящена заключительная глава первой части книги. Здесь прибавим к тому, что было сказано, одно краткое замечание.

Можно думать, что в области теоретических основ медицины и соответственно в клинической практике неклассическая наука находится здесь накануне столь же мощной цепной реакции эффективного применения, как в 40— 50-е годы в энергетике, а в 60-е — в кибернетике. Речь идет не о применении релятивистских и квантовых эффектов в медицине, хотя, например, облучение релятивистскими частицами может оказаться очень важным направлением. Речь идет об общем подъеме интеллектуального потенциала, методов математического анализа и экспериментальных возможностей. Такой подъем, вызванный в последнем счете неклассической наукой, охватывает и классические области и проблемы. Из объективного прогноза — возможности нового резкого подъема теоретических основ современной медицины — и из интегральной цели науки вытекает некоторый структурный сдвиг — сосредоточение усилий на существенном сокращении и эффективном лечении сердечно-сосудистых, онкологических, вирусных и наследственных заболеваний.

Интересы человека — основная компонента интегральной цели науки — конкретизируются и в сосредоточении сил на проблеме питания — получения синтетических продуктов и в качестве основного фарватера — резкого повышения эффективности сельского хозяйства.

Вторая компонента интегральной цели науки — изменение характера труда, возрастание удельного веса творческих, реконструирующих функций в содержании труда — опирается в своей реализации на два объективных прогноза; один из них относится по преимуществу к теоретической мысли, другой — к применению. Это математизация науки, а в области применения — перспектива быстрого и мощного внедрения электронных машин, которые уже сейчас позволяют создавать и воспроизводить все более сложные, практически применимые процессы, по мере того как схемы этих процессов приобретают количественный характер. В современной технологии (лазеры, ядерные и радиационные процессы), энергетике (атомная энергия), медицине, экономике новые методы по своему характеру и масштабу сопровождаются количественно-числовыми операциями, а иногда совпадают с такими операциями. Поэтому теоретическая и прикладная математика (они сейчас практически неотделимы: применение математики требует модификации ее основ) становится инициирующей силой и условием преобразования характера труда. Подобная ситуация находит очень мало исторических аналогий, в сущности она беспрецедентна: синтез науки совпадает с ее применением.

Третья составляющая этой цели — рациональная компоновка актуальных и потенциальных природных ресурсов — опирается сейчас на дальнейшую эволюцию атомной энергетики, на переход к реакторам с быстрыми нейтронами, который ориентирует энергетику на широко распространенное сырье и возобновляемое горючее. Но это только один элемент физико-энергетических, химико-технологических, геологических, географических и биологических исследований, создающих научные основы охраны и преобразования окружающей человека среды.

Связь перехода к неклассическим основам техники с современными целями науки можно увидеть с любой стороны со стороны энергетики, технологии, характера труда, системы использования естественных ресурсов. Возьмем, например, технологическую сторону. Радикальное освобождение человека от подчинения законам природы, решительная перекомпоновка объектов мироздания и сил природы включает в качестве технологической задачи производство всего из всего, т. е. получение любых веществ с заранее определенными свойствами из любых исходных веществ. Такая задача связана и с энергетикой (необходимы большие энергии для перекомпоновки частиц на ядерном уровне), и с системой использования естественных ресурсов («из всего» значит: «из веществ легкодоступных, сконцентрированных в мощных, на много лет неисчерпаемых месторождениях и не нарушающих при добыче и переработке экологических требований»).

«Все из всего» — это не только перегруппировка молекул и атомов: нужных может не быть в исходном веществе. Это перегруппировка в субъядерном мире. Здесь перегруппировываются квантовые объекты — частицы, для которых существенно сочетание корпускулярных и волновых свойств, т. е. синтез иерархии дискретных частиц и иерархии спектра излучений. Наука не может двинуться к своим современным целям, не изменив своей фундаментальной базы, не включив квантовых соотношений в число своих исходных принципов.

Планируемая научно-техническая революция — это процесс целесообразного преобразования субъективных и объективных элементов производства, она направляется в сторону оптимального прогноза, в наибольшей степени соответствующего ее интегральным целям. Из сказанного следует, что современная научно-техническая революция неизбежно должна быть воплощением неклассической науки.

Перечисленные задачи науки, реализующие ее интегральную цель, демонстрируют одну очень интересную с теоретической и практической стороны особенность современной науки, имеющую непосредственное отношение к динамике ее структуры. В народном хозяйстве неклассические принципы не только вызывают к жизни новые отрасли, но и дают толчок старым, вызывают резонанс в старых отраслях и дают эффект, почти без затухающего коэффициента переходящий из одной отрасли в другую. Подобно этому, в науке новые, неклассические принципы не только ставят новые проблемы, вызывают к жизни новые направления исследования и новые дисциплины — они приводят к переосмыслению старых, классических проблем. С точки зрения интегральной цели науки ядер-ные процессы приводят к необходимости изучать и решать, казалось бы, очень далекие и вполне классические по своему характеру проблемы.

Отсюда следует, что результаты неклассической науки не приводят к резкому сокращению фронта работ в тех отраслях науки, где они не получают непосредственного воплощения. Атомный век вызвал к жизни много новых дисциплин, но не закрыл и даже не уменьшил значения ни одной из старых отраслей науки. Неклассические принципы не только сохраняют, но и увеличивают объем исследований в традиционных отраслях. В поисках объяснения такой связи можно прийти, вероятно, к принципу соответствия: поскольку неклассические представления переходят в классические там, где соответствующие процессы приобретают особо важные для практики масштабы, эволюция неклассических концепций неотделима от классической аппроксимации. Поэтому повышение интеллектуального потенциала и все, что с этим связано, охватывает все области науки и везде дает толчок расширению и углублению исследований.

Общее экспоненциальное расширение вкладываемых в науку средств, по-видимому, должно на каком-то этапе замедлиться. Напомним уже приводившиеся в главе об информации юмористические иллюстрации незатухающей геометрической прогрессии в производстве. Если говорить о науке, то к таким иллюстрациям можно прибавить прогнозы о числе ученых, превышающем число людей на Земле, и о тираже научных журналов, покрывающем всю поверхность планеты толстым и все растущим слоем. Будут найдены какие-то более емкие способы хранения и передачи информации, которые вызовут дальнейшее ускорение научного прогресса при уменьшающихся затратах. Но пока что этот фундаментальный перелом может быть приближен во времени при условии расширения вложений в науку. Разумеется, не максимально мыслимого расширения. Мы знаем, что существует пропорциональность между вложениями в этажи науки и объем каждого этажа должен подчиняться общему архитектурному замыслу, включающему оптимальное распределение объема.

Но аналогичная пропорциональность определяет и объем науки в целом. Наука как целесообразная деятельность является частью труда — целесообразного воздействия человека на природу и на самого себя. Архитектоника такого воздействия определяет и цели науки, и тот оптимальный объем вложений в науку, который является частью рационального распределения сил, рациональной структуры трудовых усилий общества.

Понятия структуры и оптимального объема — фундаментальные понятия теории планирования. Они необходимы, чтобы перейти от теории прогноза к теории планирования и чтобы сообщить понятию оптимизма его современный, и в частности метрический, смысл, рассматривать оптимизм как меру корреляции сущего и должного, констатации и цели, прогноза и плана.

Метрическому смыслу оптимизма будет посвящен специальный очерк в этой книге («Эконометрия оптимизма»), здесь же можно ограничиться только одним замечанием. Оптимизму соответствует в качестве метрического эквивалента мера корреляции прогноза и плана — некоторая наибольшая величина (или наименьшая обратная величина), аналогичная, например, интегралу действия в механике. Она характеризует в общем случае некоторую систему, состоящую из измеримых элементов, и наибольшее значение интеграла получается при оптимальной структуре системы, оптимальных значениях измеряющих ее элементы величин. В первой части этой книги уже говорилось, что начиная с Галилея оптимизм стал динамичным, надежды человека охватывают не только и не столько уровни, сколько производные, скорости изменения и идеал неподвижного, устойчивого существования перестал быть оптимистической перспективой. Соответственно мы рассматриваем динамические структуры, где оптимальные характеристики элементов и их результирующий максимальный итог относятся не только к уровням, но и к производным по времени.

В природе (в природе без человека!) определение оптимального размера и оптимального изменения элементов может происходить статистически, post factum. В растительном мире соответствие между условиями среды и размерами популяции устанавливается в результате гибели большей части последней. В механике существование и движение системы гарантируется ante factum связями, ограничивающими число степеней свободы. Для человека характерно определение ante factum своего вклада в эволюцию мира через заранее появившееся представление о результате изменений, вносимых им в процессы природы. Такое представление фигурирует в качестве цели, а деятельность человека становится целесообразной деятельностью, трудом. Подобное представление основано на наблюдении явлений природы и их обобщении, т. е. на научном изучении природы. Если деятельность человека подчинена не цели, а какому-то аналогу механических связей, если оптимальное направление и границы его деятельности соответствуют статическому или динамическому равновесию общественного производства только post factum, если макроскопические процессы достигают интегрального результата через статистическое игнорирование индивидуальных судеб, то перед нами труд, лишенный своего наиболее важного, подлинно человеческого содержания, — отчужденный труд.

Мы подошли к понятию, игравшему существенную роль в генезисе экономической концепции Маркса, но не вошедшему в ее окончательную формулировку. По-видимому, судьба этого понятия позволяет несколько ближе проникнуть в его смысл.

Исчезновение «отчуждения» было не уходом от проблемы, а решением проблемы. Решением в смысле «снятия», т. е. модификации и сохранения в радикально модифицированном виде. Решением в смысле нового более высокого витка отирали познания. Проблема, которую считали чисто философской, оказалась и экономической. Экономическая проблема не потеряла своего философского характера. В экономике, в производстве, в труде решаются кардинальные проблемы философии, прежде всего проблема аутентичности познания, а затем — и в связи с ней — проблемы бытия человека. Путь Гегеля от политической экономии (критика Адама Смита и другие ранние политико-экономические интересы) к философии был отказом от конкретного решения конкретных нроблем. Путь Маркса был конкретным решением проблем, которые казались абстрактными, но, по существу, были сгустком тех проклятых вопросов, которые в течение столетий терзали разум и совесть человечества. Гегель, начиная с «Феноменологии духа», уходит от общественных проблем, от экономических противоречий, которые так ^занимали его несколько раньше. Он уходит от них в башню из слоновой кости, в башню чистого мышления, к развивающемуся абсолютному духу, который воплощен в неподвижной природе.

Киркегор, считавший путь Гегеля призрачным, не видел действительного пути к примирению человека с природой. Он объявил о фатальной безысходности. В природе нет ничего близкого человеку. Она бессмертна и бесконечна, а человек смертен и ограничен в пространстве. Киркегор не увидел в науке XIX в. ничего, кроме абсолютных законов, исключающих индивидуальную автономию конечных элементов природы и поэтому чуждых и враждебных смертному человеку, который обладает лишь локальным бытием. В наши дни подчас повторяют эту пессимистическую оценку. Но ее перепевы отличаются от воистину трагического одинокого стона датского мыслителя прежде всего кокетливой и крайне самодовольной демонстрацией наигранного пессимизма (как не вспомнить «Феноменологию духа», где Гегель отличает «больное сознание» от «современной мировой скорби, представители которой слишком носятся со своим несчастьем и щеголяют им, чтобы быть действительно несчастными»). Современные эпигоны Киркегора отличаются от него еще и тем, что они не видят в природе ее близости человеку как раз в тот момент, когда некласси-ческая наука демонстрирует эту близость особенно явно.

Концепция отчуждения у Маркса противостоит и пути Гегеля, и пути, вернее, отрицанию пути у Киркегора. Сама эволюция концепции отчуждения у Маркса была в известном смысле обратной по отношению к эволюции Гегеля. Маркс открыл реальную основу проходящей через всю историю общественной мысли и общественной психологии струи пессимистической мысли о смертности и одиночестве индивидуального разума перед бесконечной природой. Объективация человека, преобразование природы делает последнюю человеческой. В экономически-философских рукописях 1844 г. Маркс говорит, что промышленность очеловечивает природу и раскрывает истинную связь человека с природой, природную сущность человека:

«Промышленность является действительным историческим отношением природы, а следовательно и естествознания, к человеку, поэтому, если ее рассматривать как экзотерическое раскрытие человеческих сущностных сил, то понятнее станет и человеческая сущность природы или природная сущность человека»[96].

Эта очень глубокая и логически тесно связанная с последующими экономическими идеями Маркса концепция очеловечивания природы и раскрытия природной сущности человека постоянно вспоминается при анализе исторической эволюции промышленности и естествознания. Указанная эволюция действительно разбивает иллюзию неподвижной и бесконечной природы, чуждой конечному и смертному человеку. В труде человек экстериоризуется, выходит за рамки чисто локального бытия. Он компонует стихийные силы природы, он повышает уровень ее негэн-тропии, и природа предстает перед человеком как совокупность человеческих сущностей, объектов человеческой (подлинно человеческой!) рационализирующей деятельности, а сама эта деятельность, т, е. подлинно человеческая деятельность, «сущностная», как говорит Маркс, сила человека, раскрывает свою связь с природой, оказывается «природной сущностью человека».

Иллюзия чуждой человеку природы опирается на вполне реальное отчуждение труда. Если труд отчужден, если он подчинен антагонистической иерархии, как это происходит в классовом обществе, то личность человека не реализует в труде своей функции объектирования, сознательной компоновки сил природы и обнаружения ratio мира. Иначе говоря, труд отделяется от науки.

Понятие отчуждения, так обстоятельно разобранное в «Экономическо-философских рукописях» и вообще в работах Маркса 40-х годов, впоследствии, как уже говорилось, исчезло в его трудах. Исчезло, потому что оно воплотилось в систему прямых экономических категорий «Капитала». Но понятие отчуждения и сейчас раскрывает логику «Капитала», его связь с собственно философскими интересами Маркса и значение экономических категорий и определений труда для эволюции оптимизма.

В частности, марксова концепция отчуждения позволяет отчетливее увидеть связь между понятиями труда, оптимизма и свободы.

Какое бы определение ни давать свободе, в нем должно сохраниться спинозовское представление о выявлении истинной сущности в противовес воздействию внешних импульсов. Выявление истинной сущности свойственно natura naturans, зависимость от внешних импульсов — модусам. Труд — это выявление присущих человеку функций; в этом смысле труд — это реализация свободы, но труд исходит из не зависящих от него сил и закономерностей природы. В этом смысле он принадлежит царству модусов, царству необходимости. Эволюция труда — это все большее выявление внутренних имманентных особенностей человека. Основным этапом такой эволюции является переход от отчужденного в антагонистическом производстве труда к свободному ассоциированному труду. В третьем томе «Капитала» Маркс пишет: «Свобода в этой области может заключаться лишь в том, что коллективный человек, ассоциированные производители рационально регулируют свой обмен веществ с природой, ставят его под свой общий контроль вместо того, чтобы он господствовал над ним как слепая сила…

Но тем не менее, это все же остается царством необходимости. По ту сторону его начинается развитие человеческих сил, которое является самоцелью, истинное царство свободы, которое, однако, может расцвести лишь на этом царстве необходимости, как на своем базисе»[97].

В этих строках — квинтэссенция экономической концепции оптимизма. Исходное понятие — обмен веществ с природой, воздействие на природу, воздействие природы на человека, совокупность потоков вещества и энергии, вызванных руками и в последнем счете мозгом человека и вызвавших в свою очередь эволюцию самого человека. Эти потоки связаны с сознательными целями, с целесообразной деятельностью, с трудом. Но пока вся совокупность обмена веществ с природой не регулируется коллективным человеком, т, е. ассоциированными производителями, пока сами цели отдельных производственных актов не объединены и вытекают из стихийных и слепых общественных законов, труд в целом, производство в целом, обмен веществ с природой в целом не становятся целесообразной деятельностью, они подчинены стихийным силам, они господствуют над человеком, а не подчиняются ему. [98]

Но вот происходит «скачок из царства необходимости в царство свободы». Не только отдельные производственные акты, но все производство в целом подчинено коллективной воле производителей. Необходимость продолжает царствовать. Это уже не необходимость в форме слепыхобщественных сил — это необходимость, закономерность, объективно закономерный характер процессов обмена веществ между человеком и природой. Но именно благодаря этой необходимости на ее базе вырастает «истинное царство свободы». Развитие человеческих сил становится самоцелью в том смысле, что счастье человека, его долголетие, развитие его интеллекта, его эмоций, его морали, преобразование его труда, сосредоточение интеллектуальных сил человека на все более радикальном изменении производства, на все более полном познании и преобразовании мира— это подлинное развитие человеческих сил — уже не служит ничему, напротив, все служит этой интегральной цели человека.

Наука и экономическая динамика

В «Речи о науке и искусстве» Жан-Жак Руссо вспоминает о пришедшем из Египта в Грецию предании, в котором говорится: «Науки были созданы божеством, враждебным человеческому спокойствию». Разумеется, ни египтяне, ни греки, ни Руссо не подозревали, какой глубокой и богатой оттенками станет угаданная преданием связь науки с нарушением человеческого спокойствия. Неклассическая, квантово-релятивистская наука нарушает его наиболее яростным образом. Она сама проникнута беспокойством, в ней самой нет викторианской уверенности в незыблемости научных аксиом. Ее применение вызывает не только прямое и тревожное беспокойство за судьбу мира, но и то «святое беспокойство», которое противостоит застою и статике и связано с прогнозами быстрого и ускоряющегося роста материальной и духовной мощи человечества.

Этого позитивного дара беспокойного божества мы и коснемся. Коснемся его в несколько аксиоматическом плане. Динамизм настолько характерен для современного производства, силы, преобразующие экономическую структуру, настолько велики и эффективны, что сейчас уже нельзя рассматривать динамические закономерности в качестве эмпирических поправок к основным статическим или квазистатическим закономерностям. Напротив, они должны быть выведены из фундаментального закона. При этом выясняется более глубокая, динамическая природа фундаментального закона, апроксимативный характер его статической трактовки.

В данном случае речь идет о понятиях, которые получили в «Капитале» очень большую общность и способность приобретать новые формы при переходе к новым экономическим явлениям. Сейчас эта способность реализуется применительно к производству, обладающему более высоким, чем раньше, рангом динамичности. Соответственно становится яснее связь определений стоимости и «Капитале» с представлением об экономической динамике и о революционизирующем экономическом эффекте науки.

Из представлений Маркса о законе стоимости в товарно-капиталистическом производстве, о свойственной всем формациям подоснове этого закона, о значении количественных балансов для социалистического производства, из всей диалектики «Капитала», следует, что закон стоимости не сводится к равновесию между заданной структурой потребления и устанавливающейся в результате миграций труда структурой производства. Такой вывод имеет, как мы увидим, принципиальное значение для теории экономической динамики. То весьма простое и наиболее общее обоснование закона стоимости, которое дано и известном письме Маркса Кугельману (пропорциональное распределение общественного труда — элементарная необходимость общества, независимо от формы общественного производства) — только начало дела. За ним следует вопрос о том, почему пропорциональное распределение труда принимает форму стоимости продуктов труда (этот вопрос ставится в том же письме Кугельману) и наконец вопрос об условиях перехода к другим формам реализации пропорционального распределения труда и о других пропорциях, свойственных иной динамике производства.

Ссылка на независимую от общественной формы элементарную необходимость пропорционального распределения труда переводит проблему в область определения производства вообще, область, о которой Маркс писал во введении к работе «К критике политической экономии»[99]. «Производство вообще» — абстракция, разумная, поскольку она выделяет некоторые общие условия производства. Она не превращается в плоскую тавтологическую конструкцию, так как включает эвентуальный переход к конкретным определениям, зависящим от конкретной ступени развития производства. Сами по себе абстрактные определения не дают возможности понять специфику реальной исторической ступени производства[100].

Исторические судьбы стоимости и ее модификации не могут быть определены с помощью категорий «производства вообще». Действительно, историческая ступень производства определяется прежде всего характером свойственных ей производительных сил, и лишь при условии включения подобных конкретных определений абстрактные условия приобретают познавательную ценность. В чем она состоит? Если начать с конкретных определений, то перед нами окажется хаотическое представление о целом, «и только путем более близких определений, — пишет Маркс, — я аналитически подходил бы ко все более и более простым понятиям: от конкретного, данного в представлении, ко все более и более тощим абстракциям, пока не пришел бы к простейшим определениям»[101].

Отсюда, по словам Маркса, начинается обратный путь, который приводит уже не к хаотическому представлению о целом, а к «богатой совокупности, с многочисленными определениями и отношениями». Это подлинно научный метод. Конкретное представляет собой синтез множества абстрактных определений. «В мышлении оно поэтому выступает как процесс синтеза, как результат, а не как исходный пункт, хотя оно представляет собой действительный исходный пункт и, вследствие этого, также исходный пункт созерцания и представления. На первом пути полное представление испаряется до степени абстрактного определения, на втором пути абстрактные определения ведут к воспроизведению конкретного посредством мышления».

Нетрудно видеть, что критерий «внутреннего совершенства» и аксиоматический метод, которые дали такие существенные результаты во всех областях знания, представляют собой реализацию того пути от абстрактного к конкретному, который указан в самой общей и точной форме во введении к работе «К критике политической экономии». Напротив, ограничение анализа первым методом — выведением абстрактных понятий из хаотической нерасчлененной конкретности и представление об этих понятиях как о завершении анализа открывает дорогу произвольным дефинициям, их абсолютизации, общим определениям, искусственно, ad hoc, введенным, чтобы объяснить отдельные, оторванные от других, стороны конкретной действительности.

Стоимость в качестве категории отнюдь не сводится к простому общему определению, эта категория является «богатой совокупностью с многочисленными определениями и отношениями», она обладает богатством конкретных определений. Указанные конкретные определения позволяют оценить смысл стоимости в относительно элементарных ее формах. Маркс писал: «Анатомия человека — ключ к анатомии обезьяны. Наоборот, намеки более высокого у низших видов животных могут быть поняты только в том случае, если само это высокое уже известно. Буржуазная экономика дает нам, таким образом, ключ к античной и т. д.» [102]

Если рассматривать закон стоимости в свете современной экономической динамики, то в такой ретроспекции становится явственнее связь этого закона в классические времена с революционизирующим воздействием науки, с переходом от традиционных и неизменных связей между производственными операциями к меняющимся, хотя и пе в такой мере, как в наше время.

Закон стоимости у Маркса (в отличие, например, от Рикардо) может быть модифицирован и, более того, неизбежно модифицируется, потому что он является частью социологической концепции, рассматривающей экономические категории в их изменении, зависящем от прогресса производительных сил. В марксовой теории стоимость представляет собой общественный труд с тем или иным пропорциональным распределением между отраслями производства.

В экономической теории Маркса абстрактный труд — это абстракция в диалектическом смысле, абстракция, которая является высшей конкретностью, обладает богатством определений, опосредствований и связей. Абстрактный труд не устраняет, а объединяет целесообразную деятельность человека, включает в нее ту или иную структуру, зависящую от развития производительных сил общества и выражающую общественный характер производства.

Мысль об обществе как субъекте производства, об общественном характере труда как основе феномена стоимости позволила связать этот феномен с различными структурами производства. Маркс писал Кугельману, что обществу необходимо пропорциональное распределение труда. Для чего это необходимо? И какие конкретные пропорции, какая структура отвечает той или иной необходимости? Ведь она действительно может быть той или иной: требование воспроизводства на квазистационарной в целом технической основе с отраслевыми вариациями производительности труда, воспроизводство на базе ускоряющегося общего интегрального роста этого показателя — все это различные требования, которым удовлетворяют различные пропорции.

Маркс рассматривал зависимость пропорций от характера воспроизводства, он показал, какие пропорции соответствуют простому и расширенному воспроизводству. Расширенное воспроизводство, о котором идет речь во втором томе «Капитала», происходит на квазистационарном, сравнительно медленно изменяющемся интегральном уровне производительности общественного труда. Такому интегральному уровню соответствует некоторая детальная структура производства: иная оптимальная структура необходима для максимального значения, для максимального темпа роста и для ускорения роста производительности труда.

Рассматривая производство, которое изучал Маркс, мы видим, что в нем непрерывно происходят сдвиги производительности труда в различных отраслях. Они вызывают изменения стоимости товаров и соответствующие миграции труда из одной отрасли в другую. Закон стоимости гарантирует восстановление равновесия, нарушаемого изменениями производительности труда в отдельных отраслях. Возрастание производительности труда — это уменьшение конкретного труда на единицу данного продукта. Соответственно, в силу двойственной природы труда, уменьшается доля уравненного, гомогенного, абстрактного труда, необходимого для данной отрасли. Эта доля уменьшается благодаря уменьшению стоимости единицы товара, вызванному уменьшением меры абстрактного труда, овеществленного в единице товара. Стоимость не зависит от труда, вложенного в данную отрасль, напротив, сам этот труд определяется через стоимость. Таким образом, закон стоимости оказывается законом равновесия, восстанавливаемого при локальных, отраслевых изменениях производительности труда.

В XIX в. типичная картина состояла в подъеме производительности труда в данной отрасли на фоне общего уровня, не испытывающего при этом подъема. Анализ механизма, восстанавливающего при этом равновесие, исходит из модели квазистационарного общего уровня производительности труда, на фоне которого происходит подъем в рассматриваемой отрасли. Это и есть квазистационарная модель производства. Забегая вперед, скажем, что уже в период электрификации она требует модификации. Тем более в атомном веке.

Товарно-капиталистическое хозяйство характеризуется отсутствием непосредственного регулирования. Конкретный труд, труд в своей натуральной форме сам по себе здесь не служит объектом общественного распределения и становится общественным трудом, теряя в процессе обмена в качестве абстрактного труда свою конкретную форму. Рыночная стихия исключает сознательный предварительный расчет, оставляя его в границах отдельных предприятий и связывая предприятия между собой слепыми, статистическими законами. В производстве, где еще нет рынка и стихийных законов, игнорирующих индивидуальные судьбы, как термодинамические законы игнорируют движения отдельных молекул, труд производителя входит в своей натуральной форме в общественный труд, являясь объектом непосредственного регулирования. Таков, говорит Маркс, труд в феодальном поместье и в патриархальной общине.

В патриархальном и феодальном производстве непосредственное регулирование индивидуальных работ означает, что целесообразный конкретный труд является общественным в силу самой своей целесообразности. Эффект труда известен заранее, он является его целью, и эта цель, этот заранее известный эффект и связывает труд человека с трудом других людей. Здесь нет принципиальной неопределенности эффекта, которая вытекает из опосредствованного обобществления труда в овеществленной форме, нет принципиальной неопределенности целесообразной стороны труда. «Определенный труд отдельного лица в его натуральной форме, особенность, а не всеобщность труда образует здесь общественную связь»[103].

В патриархальной общине и в феодальном поместье производитель знал заранее, куда попадает продукт его труда, каково его назначение, как его труд связан этим, заранее известным эффектом с трудом других людей; все это регулировалось указаниями и в основном традицией. Традиционный характер труда, многолетнее повторение последовательности и количественных соотношений, почти не менявшаяся на глазах поколения структура производства были в общине и в поместье существенным условием совпадения общественного разделения труда с техническим. Здесь регулирование производства типа «скот должен быть пригнан в числе стольких-то голов тогда-то, доение должно быть закончено в такое-то время, изготовление масла начнется в полдень, лошади для его перевозки будут поданы после обеда и т. д.», не оставлявшее никакого места неопределенности и овеществлению связи различных операций, однозначное, освященное традицией и авторитетом, близко подходило к образу жесткой системы с однозначной и явной связью элементов. Труд здесь отчужден не игнорирующим индивидуальные судьбы статистическим законом, а предусматривающей все детали, исключающей свободный выбор авторитарной традицией. [104]

Это традиционное и именно поэтому столь однозначное по структуре производство, с его явной и непосредственной связью производителей, сменилось товарным производством с принципиально неопределенным эффектом каждого обособленного трудового акта, связь которого с другими осуществлялась через обмен. Эта неопределенность сохранялась в мире индивидуальных судеб, а в производстве в целом в какой-то мере устранялась законом больших чисел, статистическим игнорированием планов, намерений, воли и судьбы разрозненных участников общественного производства.

Товарно-капиталистическое производство сменяется социалистическим, плановым производством. В нем исчезает специфическая для товарно-капиталистического хозяйства неопределенность непосредственного эффекта, связывающего один элемент расчлененного труда с другим. Значит ли это, что исчезает всякая неопределенность такого эффекта и общество возвращается к однозначной и жесткой связи трудовых актов?

Нет, подобная однозначная, исключающая всякую неопределенность, жесткая связь была основана на традиционном характере производства, на незначительном темпе технических и структурных сдвигов в производстве. Такая связь и соответственно сколь угодно точное определение эффекта каждого производственного акта гарантируется только традицией. На этом мы остановимся подробней.

Регулирование производства может быть непосредственным и в то же время совершенно жестким, если трудовые акты связаны между собой, как звенья установившегося технологического процесса. Можно ли построить по такой схеме все общественное производство? Можно ли превратить предприятия, из которых состоит производство, в гигантский агрегат, части которого связаны однозначным результатом каждого процесса, результатом, который оказывается исходным пунктом следующего процесса?

Это можно сделать только при одном условии. Нужно, чтобы производство включало только установившиеся процессы, чтобы результат каждого из этих процессов мог быть заранее точно определен, чтобы ни один процесс не был пробным, экспериментальным, не имеющим заранее известного результата. Единственные исследования, которые должны сопровождать такое производство, — это контрольные измерения температур, напряжений, давлений, состава сырья, качества продукции, т. е. исследования, которые гарантируют не изменение технологии, а ее неизменность. Очевидно, подобное производство будет неизменным по своей структуре. Оно может расти только за счет возрастания мощности и числа цехов и предприятий при сохранении тех же пропорций.

Производство в патриархальной общине или в феодальном поместье было примитивным (со счетом времени типа «пока роса», с определением параметров продукции типа «выше пояса» и т. д.) прообразом такого стационарного производства. Реальным прообразом фиктивной картины. Потому что после промышленного переворота реально может существовать лишь производство, которое стало прикладным естествознанием, которое обеспечивает хотя бы спорадическое, хотя бы локальное повышение производительности труда, которое не может быть стационарным по технологии и структуре.

Можно показать, что в таком производстве неизбежна неопределенность результатов отдельных звеньев общественного труда — неопределенность технологических результатов и структурных сдвигов в производстве.

Для экономики с непрерывно меняющейся структурой, для экономики, развивающейся не только количественно, но и структурно, существенны, как уже говорилось, два показателя. Один из них — достигнутый производством уровень производительности труда Р (ему соответствует некоторая структура производства), второй — изменение этого уровня, его скорость, его производная по времени Р' (ей также соответствует некоторая структура, некоторые пропорции распределенного общественного труда).

Весьма существенное отличие состоит в том, что результатом производства оказываются не только энергия, металл, станки, ткань и т. д., но также информация. Информация о новых технологических процессах, о новых энергоносителях, о новых сплавах, о новых конструкциях станков, о новых типах ткани, вообще о новых параметрах. Получение такой информации означает некоторый эксперимент, т. е. акцию, результат которой вероятен, но заранее достоверно неизвестен. Производство включает теперь экспериментальную компоненту. Речь идет не только о конструкторских бюро и лабораториях, не только о физико-техническом или химико-технологическом эксперименте (отвечающем на вопрос, каков будет коэффициент полезного действия при ином энергетическом использовании топлива, каковы будут твердость, электропроводность и другие свойства сплава при добавлении новой присадки и т. п.), но и о технико-экономическом эксперименте (какова будет при новой технологии стоимость операций) и о собственно-экономическом эксперименте (информация о связанных с новой технологией структурных сдвигах, о возможных новых поставщиках и потребителях, о емкости рынка) и итоговая информация о себестоимости и экономическом эффекте. Экономический эксперимент производится не в данном предприятии. Потребители (их точное число почти всегда оказывается заранее неизвестным) определяют, что дает им новая технология, снизившая себестоимость необходимого им изделия, заменившая это изделие иным или изменившая его свойства, масштабы и методы его применения.

Здесь есть еще одна сторона дела. В производстве, которое не только выполняет подкрепленную авторитетом традиционную рецептуру и не только соблюдает указанные традицией параметры, но также ищет новую рецептуру и новые параметры, в таком производстве стимулы должны включать автоматически действующую реальную оценку изменений, причем изменений в их количественной форме.

Зачаточные формы стоимости и рыночных отношений были связаны с экономической динамикой в том смысле, что развитие общественного разделения труда выходило за рамки изолированной патриархальной общины и феодального поместья и соответственно за рамки традиционных, привычных, известных связей, регулируемых самой традицией и опирающейся на нее патриархальной или феодальной властью. Но эта форма общественного разделения труда остается достаточно традиционной. С динамикой, с неопределенностью производственных связей, с необходимостью стоимостного регулирования производства мы встречаемся в развитом товарном хозяйстве.

В развитом товарном производстве экономическая динамика, нарушающая традиционные экономические связи, обусловлена превращением промышленности в прикладное естествознание, экономическим эффектом науки. Именно науки. Технический прогресс, пока он опирается на чисто эмпирические истоки, не рвет с традицией, а лишь медленно преобразовывает ее и не включает принципиально неожиданных, лишь post factum учитываемых, новых технологических приемов и связей. Техническая революция XVIII в. привела к распространению машин, которые потеряли конструктивную связь с ремесленным инструментом. Исчезли гигантские молоты, которые были увеличенным повторением традиционных молотков. Новые конструкции вытекали из формул теоретической механики. Технический прогресс, поиски новых целесообразных форм, ответы на вопрос, «как это сделать, чтобы…», стали неотделимы от естественнонаучных констатаций, от ответов на вопрос, «как это происходит…» Но такие констатации всегда шире, чем те практические задачи, в связи с которыми они были высказаны. Поэтому технический прогресс, состоящий в применении науки, обладает очень важной для экономических категорий особенностью: новые конструкции и схемы переходят из одной области в другую. Такой эффект будет позже разобран сравнительно подробно.

Вплоть до середины XX в. научные исследования как движущая сила технического прогресса не были объектом систематического экономического анализа. Их считали чем-то вроде воздуха, который вдыхают, не задумываясь над его ценностью[105]. Развитие науки не связывали с вложениями в науку, эти вложения были несоизмеримы с вложениями в основные отрасли производства; они не входили поэтому в структуру народного хозяйства, и экономика науки, как мы увидим, могла появиться только в середине нашего столетия.

Тем не менее наука была движущей силой технического прогресса, и без ссылок на ее развитие и применение нельзя объяснить эволюцию экономических категорий. Мы попытаемся показать, что модификация закона стоимости, прежде всего цена производства как регулятор структуры народного хозяйства, была связана с преобразованием структуры, с ее динамическим характером и в последнем счете с превращением промышленности в прикладное естествознание.

Если общей основой закона стоимости является необходимость пропорционального распределения труда, то соответствующее обоснование регулирующей роли цены производства исходит из пропорционального распределения фондов. Начиная с промышленного переворота происходит относительно быстрое, но неравномерное возрастание фондов, отношение постоянного капитала к переменному растет различным темпом в различных отраслях. Распределение фондов между отраслями должно соответствовать различиям в органическом строении капитала, отношению между постоянным и переменным капиталом в каждой отрасли. Это весьма общая необходимость каждого производства с различным органическим строением в различных отраслях.

Образование различий в органическом строении капитала вызывает миграции капитала, и эти миграции отличаются от миграций труда в простом товарном производстве во многих отношениях, из которых нам нужно отметить следующее.

Возьмем простое товарное производство, стационарное по масштабам и по структуре, в момент равновесия: цены соответствуют стоимостям, предложение везде соответствует спросу, миграции труда отсутствуют. Подобное равновесие неизбежно нарушается чисто статистическими флюктуациями, чисто случайными отклонениями. Случайными в том смысле, что они не подчинены макроскопическим закономерностям. Эти отклонения ликвидируются вызванными ими отклонениями цен от стоимостей и соответствующими миграциями труда. Таков механизм сохранения статичного распределения труда в простом товарном производстве. Он объясняет, каким образом сохраняется равновесие между производством и потреблением при отсутствии непосредственной связи товаропроизводителей, как оно сохраняется в хаотической игре индивидуальных воль.

Вопрос о происхождении и изменении самой заданной структуры здесь несуществен: простое товарное производство, как и потребление, меняет свою структуру медленно, и статичная структура сохраняется на глазах поколения.

Возьмем теперь отклонения цен от стоимостей и миграции капитала, вызванные различиями в органическом строении капитала или, переходя к более общим определениям, различиями в относительной фондовооруженности труда. Эти отклонения и миграции уже не являются случайными статистическими флюктуациями, они имеют отчетливый закономерно динамический характер, и здесь в случае таких постоянных «макроскопических» отклонений нет статистически усредненной игры индивидуальных воль. Существенным являются различия в органическом строении при переходе от одной отрасли промышленности к другой. Эти различия макроскопически закономерны. Если пользоваться термодинамическими аналогиями (допустимыми при любой коллизии статистических и нестатистических процессов), то миграции, вызванные различиями органического строения капитала, напоминают не движения отдельных молекул, а все время возобновляющиеся макроскопические перепады, которые уже не усредняются, а меняют значения средних. Игра индивидуальных воль в товарно-капиталистическом производстве погашается при статистическом усреднении, но это приводит к совпадению не цен со стоимостями, а цен с ценами производства.

Такое равновесие имеет столь же несомненную общую подоснову, как и равновесие простого товарного производства. Но здесь равновесие уже не может быть представлено как чисто статичное. От чего зависят различия в органическом строении или, если брать указанную общую подоснову, в фондовооруженности? Почему в середине XVIII в. фондовооруженность в текстильной промышленности стала выше, чем в других отраслях, почему в конце XVIII в. и в начале XIX в. аналогичный процесс произошел в металлообработке, а в конце XIX в. — в городском хозяйстве? Во всех случаях это зависело от применения науки: в середине XVIII в. — от применения механики к конструированию прядильных и ткацких станков; в конце XVIII в. и в начале XIX в. — от применения термодинамики к конструированию универсальных паровых машин, способных приводить в движение прокатные станы и металлообрабатывающие станки; в конце XIX в. — от применения электродинамики для получения и передачи энергии от центральных станций к осветительным и транспортным установкам. Можно было бы привести сколько угодно примеров, иллюстрирующих зависимость различий в фондовооруженности от превращения производства в прикладное естествознание. Эти примеры вместе с тем показали бы связь стоимостных категорий (заложенных в них эвентуальных усложнений и модификаций, т. е. «богатства определений») с динамикой производства, с переходом от традиционных методов к научно обоснованным и поэтому преобразующимся.

Можно было бы даже показать связь между модификациями стоимости и непосредственным воздействием на производство все более общих и фундаментальных принципов науки. Промышленная революция XVIII в. была в последнем счете связана с механикой Ньютона. Но непосредственной связи здесь не было. Непосредственной движущей силой промышленной революции был не генезис и развитие классической теоретической механики, а генезис и развитие прикладной механики. Отличие прикладной механики XVII–XVIII вв. от теоретической состояло в относительной ограниченности ее применения: прикладные выводы были конкретными и не могли без длительной модификации перейти в другие области. Отсюда сравнительная устойчивость тех различий в органическом строении капитала, которые возникали в ходе промышленной революции. Прикладная наука давала практические результаты, которые обладали значительным трением при переходе в другие области. Подобные сравнительно устойчивые различия в органическом строении капитала и создают разницу между стоимостью и ценой производства.

Иным был экономический эффект классической электродинамики и всей физики XIX в. Возьмем столь фундаментальное открытие, как электромагнитная индукция. Изменение магнитного поля вызывает электрическое поле и электрический ток. Переменное электрическое поле вызывает магнитное поле. Обобщенное в теории Максвелла, это открытие стало основой новой картины мира, универсальной концепции поля, нового отношения между демокритовым «бытием» — атомами и демокритовым «небытием» — пространством. И вместе с тем электромагнитная индукция была непосредственной основой практически применимых конструкций. Различных по характеру применения, но единых по своей физической сути. Уже в 30-е годы Фарадей сконструировал прообразы генератора, электродвигателя и трансформатора. Они дали толчок, во-первых, генезису электростанций, во-вторых, генезису первых токоприемников, новому силовому аппарату промышленности и, в-третьих, распределительным сетям. Таким образом, импульс быстро перешел из энергетики во все отрасли, где применяется электрический привод. Общность идеи, непосредственно реализующейся в производстве, пропорциональна мобильности этой идеи, ее текучести, ее способности проникать через межотраслевые перегородки. А эта способность в свою очередь означает образование сравнительно широких концентров отраслей производства, в которых повышение органического строения капитала идет параллельно. Прядильная машина Аркрайта надолго нарушила равномерность повышения органического строения капитала, электромагнитная индукция, напротив, дала толчок такому повышению в большом числе отраслей — и в энергетике и во всех отраслях, где стали устанавливать электродвигатели и соответственно механизировать, а затем и автоматизировать производственные операции. Это не могло не сказаться на механизме стоимостного регулирования производства.

Теперь проследим воздействие неклассической науки на органическое строение капитала, на относительную фондовооруженность отраслей. В качестве примера упомянем идею применения быстрых нейтронов в атомных реакторах. Об этой идее уже говорилось в главе «Атом». Чтобы перейти к реакторам^размножителям с быстрыми нейтронами, нужно накопить достаточное количество плутония с помощью реакторов на медленных нейтронах. Таким образом получается парадоксальное, но характерное для неклассической науки положение: реактор на медленных нейтронах в своей работе подготавливает собственную моральную амортизацию, и такая амортизация является существенной целью его работы. Подобные самоустраняющиеся фонды меняют картину фондовооруженности. В основу цены производства входит наряду со стоимостью фондов стоимость их моральной амортизации. Моральная амортизация — одна из фундаментальных экономических категорий современного производства.

Зависимость эволюции экономических категорий от развития науки не означает самодвижения науки. Ее экспериментальный аппарат и та сумма ресурсов, которые уделяют науке, зависят от материального производства.

Тем более от него зависят степень и темп производственного воплощения результатов науки. Но внутренняя логика науки, тот факт, что электродинамические процессы могли быть обнаружены только после получения электрического тока, что специальная теория относительности могла быть создана лишь после электромагнитной теории света и т. д., не могут быть сброшены со счета. Развитие науки не является ни самодвижущимся процессом, ни пассивным рефлексом материального производства.

Вернемся к фондовооруженности как характеристике «производства вообще». Во всяком производстве (за вычетом самого примитивного простого товарного производства с минимальными фондами) возникают различия между отношением живого труда к фондам в одной отрасли и аналогичным отношением к другой отрасли. К различиям в фондовооруженности можно применить mutatis mutandis редукцию к «производству вообще». Такая редукция, когда речь шла о стоимости, состояла в констатации различий в количествах труда, направляемых в различные отрасли, в постоянной элементарной необходимости, чтобы эти количественные различия соответствовали структуре потребностей. Теперь речь идет об объективных различиях в фондовооруженности и о необ ходимости перераспределения фондов, учитывающего эти различия. И так же как в случае стоимости, редакция к «производству вообще» не объясняет сама по себе исторических форм стоимости, аналогичная редукция в случае цены производства не объясняет исторических форм последней. И так же как в случае стоимости, переход к абстрактной категории цены производства требует другой, наиболее важной и собственно научной операции, перехода от абстрактного к конкретному, поисков «богатой совокупности с многочисленными определениями и отношениями», поисков исторических модификаций цены производства.

Подобные поиски исходят из изменения производительной силы труда. Но в результате поисков мы приходим к новой, более высокой по рангу, динамике производительной силы труда. Динамика, объясняющая различия в органической структуре отраслей, это крупные научно-технические сдвиги, которые меняют фондовооруженность в данной отрасли, в общем случае не оказывая влияния на фондовооруженность в других отраслях. Интегральная фондовооруженность — результат суммирования таких динамических событий в различных отраслях. Она является линейной функцией сдвигов в отраслях. Интегральная фондовооруженность оказывается реальной категорией, поскольку от нее зависит средняя норма прибыли, а фактическая реализация этой средней нормы, фактическое усреднение прибыли происходит в результате миграций капитала в отрасли с сохранившимся менее высоким органическим строением. Эти миграции капитала — иррациональная форма миграции фондов. Условием такой миграции служит упомянутое сохранение менее высокого органического строения фондов в отраслях, не затронутых данным научно-техническим сдвигом, приведшим к повышению органического строения в некоторой отрасли. Иначе говоря, средняя норма прибыли связана с линейной зависимостью интегральной фондовооруженности от изменений фондовооруженности в отдельных отраслях.

Представим теперь себе, что рассматриваемый научно-технический сдвиг состоит не в переходе от одной конструкции (с отраслевыми границами применения) к другой или от одного технологического приема к другому, а в переходе от одной идеальной физической или химической схемы к другой. Иначе говоря, произошла не трансформация технологии, а трансформация научных схем, которые применяются не в одной отрасли, а в большом числе отраслей. Наука тем отличается от ее прикладного применения, что ее содержанием служат объективные констатации, независимые от применения и именно поэтому применимые (уже примененные и эвентуально применимые) в ряде отраслей, независимо от различия технологических задач. Каков будет структурный эффект, как изменится структура производства в случае такого сдвига, т. е. в случае научного прогресса в собственном смысле, воздействующего на ряд отраслей, может быть на все основные отрасли? К этому вопросу — основному вопросу экономики науки — мы и перейдем. Одновременно коснемся частного вопроса: подобное изменение физической или химической схемы, вызовет ли оно миграции фондов, подобные тем, которые происходят при чисто технических сдвигах, при изменении конструкций и процессов, ограниченных некоторой конкретной отраслью?

Межотраслевая информация

Стоимость и ее модификация — цена производства — гарантируют равновесие экономики, соответствие между установившейся структурой потребления и распределением труда (стоимость) и фондов (цена производства). Речь идет о некоторой статической апроксимации. Происходят непрерывные изменения в распределении труда, и стоимость его стабилизирует, приближает распределение труда к соответствию со структурой потребления. Происходят макроскопические изменения в фондовооруженности отраслей — средняя норма прибыли и цена производства приближают распределение фондов к относительному равновесию, соответствующему заданному органическому строению капитала в различных отраслях.

Можно ли назвать такую уравновешенную структуру труда и фондов оптимальной структурой? И можно ли, следуя близости терминов, считать оптимистическим прогнозом уверенность в том, что уравновешенная структура реализуется?

В первой части этой книги термин «оптимистический» применялся к констатации стихийных процессов природы. Но это слово стояло в кавычках, либо к нему присоединялась приставка «квази»; речь шла о квазиоптимисти-ческих процессах, увеличивающих негэнтропию, противостоящих тепловой смерти. Но, когда речь идет об общественных процессах, в которых участвуют люди с их сознательными целями и волей, применение даже поставленного в кавычки «оптимизма» при оценке стихийных процессов становится сложной проблемой. Здесь оптимизм уже не может быть условной характеристикой, не может употребляться в распространенном, переносном смысле; здесь он имеет прямой и точный эквивалент: соответствие между прогнозом и сознательной целью. Для классического экономического либерализма стоимость и цена производства без оговорок могли быть основой оптимистического прогноза. Цель состояла в равновесии общественного производства. Предполагалось, что имманентные законы экономической жизни наилучшим образом реализуют эту цель при наименьшем вмешательстве государства, при максимальной свободе торговли, при отказе от ввозных пошлин и т. д. Тот факт, что равновесие наступает после разрушительных кризисов, игнорировался.

Оптимизм физиократов и Адама Смита был не столько оптимистической констатацией и оптимистическим прогнозом, сколько оптимистической иллюзией.

Кроме того, он был статичным. Больше и нельзя требовать от законов, определяющих распределение труда, направленного на удовлетворение наличных потребностей, и фондов, позволяющих их удовлетворять. Существуют ли законы, включающие в общее распределение труд и фонды, гарантирующие изменение структуры потребления и всех интегральных показателей производства?

Если такой труд входит в общее распределение (и в этом смысле становится гомогенным), то он создает динамическую стоимость. В качестве конкретного труда он имеет своей целью не потребляемые вещи и услуги, а информацию об иных, еще не созданных и отличающихся от созданных, новых вещах и услугах. Содержание такого труда — не реализация цели, а изменение цели. И, далее, скорость изменения и его ускорение.

Наука всегда дает производству не только средство для удовлетворения уже сформулированных целей, но и импульс для их изменения. Потому что наука, как уже говорилось, отвечает не только на заданный вопрос, но и на незаданный. В этих ответах содержится не только информация «знаю как» (know how) и «знаю где» (know where), но и динамическая информация «знаю как изменить», причем изменить не только в данной области, но и в других.

Тот факт, что научные открытия воздействуют не только на отрасль производства, где появилась потребность в новой физической или химической схеме, связан с самим существом науки. Представим себе, что технический прогресс в некоторой отрасли зашел в то, что можно назвать «асимптотической зоной»: чисто конструктивные или технологические улучшения физической схемы не приводят к существенному изменению технико-экономических показателей, эти показатели асимптотически приближаются к некоторому постоянному уровню. Тогда пытаются перейти к новой физической схеме. Для этого нужно затратить большие суммы на поиски, которые могут и не привести к результатам; нужно, может быть, разложить эти дополнительные расходы на производимую продукцию или, напротив, снизить цены на новую продукцию, связанную с новой принципиальной физической схемой. К цодобным операциям, которые имеют некоторый смысл и в «производстве вообще», мы скоро перейдем. Сейчас поясним примером наиболее существенную сторону дела. Напомним предысторию лазера, о которой говорилось во второй части книги, в главе «Квантовая электроника». Как было оказано в этом очерке, в течение долгого времени чисто конструктивные улучшения радиоаппаратуры не давали большого эффекта, не позволяли получить очень узкие интервалы частоты, чтобы радиостанции не мешали друг другу при одновременной работе. Поиски новых методов генерации монохроматических когерентных колебаний привели к новой физической схеме, новой в том смысле, что здесь используются ранее неизвестные процессы перехода электронов на другие уровни в излучающем атоме. Речь идет об индуцированном излучении, которое вытекает, как показал когда-то Эйнштейн, из квантовой модели атома, но природа которого еще не была раскрыта детальным образом. В 50-е годы такая детальная схема индуцированного излучения появилась. Был создан лазер. Он изменил положение не только и даже не столько в радиотехнике, сколько в энергетике и в технологии всех основных отраслей. Эффект лазера раскрывается научным, научно-техническим и экономическим прогнозом, охватывающим производство в целом. Любой экономический расчет, игнорирующий подобный интегральный эффект открытия, будет неправильным.

Почему же переход к новой физической схеме (в отличие от перехода к новой технической схеме, воплощающей неизменную, старую физическую схему) вызывает интегральный эффект? Почему мы считаем такой эффект выражением фундаментальных особенностей науки?

Ответы науки, как уже говорилось, всегда шире заданных ей вопросов. Тем шире, чем больше «внутреннее совершенство» ответа, чем фундаментальнее общие принципы, с которыми связан, из которых естественным образом, с минимальными дополнительными частными предположениями вытекает ответ. Мы можем с той или иной вероятностью предвидеть эффект такого ответа в других отраслях производства, помимо той, где был задан вопрос. Это своеобразная миграция информации из области, для которой был задан вопрос, в другую область. Такая миграция означает обобщение частной информации и вместе с тем переход от информации post factum, на основе уже полученных экспериментальных данных, к прогнозной информации, к информации ante factum, к вероятностной, прогнозной информации.

Она включает экономическую информацию о вероятном воздействии новой физической схемы на структуру производства. Проиллюстрируем такую миграцию информации одним историческим примером — планом ГОЭЛРО и последующим планированием электрификации.

Исходной идеей ГОЭЛРО было объединение электростанций и центров потребления энергии единой сетью передач высокого напряжения. Речь шла о техническом воплощении классической электродинамики, о возможности получать электрический ток в генераторах, повышать его напряжение с помощью трансформаторов, передавать энергию на значительные расстояния и приводить в движение электродвигатели в пунктах потребления. Эта исходная физическая идея, приобретая технически осязаемые контуры единой системы станций, передач, подстанций и распределительных сетей, вызвала технологический резонанс — преобразование технологии, широкое развитие электролиза, применение электроемкой технологии, в частности, электрометаллургии. Энергетическая реконструкция вызвала, далее, широкое применение электропривода, сращивание вала рабочего механизма с валом электродвигателя, автоматизацию на основе электродвигателей.

Такой резонанс энергетической реконструкции состоял в прогнозах, констатации той или иной вероятности изменений в технологии и в силовом аппарате. Это и была миграция информации, когда она приобретала новое содержание, превращалась из информации о единой системе электроснабжения в информацию о возможных или вероятных новых применениях электричества.

Для экономической стороны этой информации существенными были сведения о снижении стоимости киловатт-часа при объединении станций в кольца и при переходе к дешевому топливу и гидроэнергии.

В снижении стоимости киловатт-часа выражалось увеличение производительности труда в энергохозяйстве, снижение удельных трудовых затрат. В производстве с квазистатической структурой и с заданными масштабами потребления электроэнергии такое снижение должно было вызвать уменьшение затрат труда, миграцию труда из энергетики в другие отрасли. С точки зрения выравнивания нормы прибыли, с точки зрения цены производства, т. е. при учете фондовооруженности, снижение стоимости киловатт-часа означает повышение органического строения в энергетике, миграцию фондов в другие отрасли и уменьшение стоимостных масштабов энергетики (при сохранении или возрастании физических масштабов) — абсолютное при простом воспроизводстве и относительное при расширенном воспроизводстве со статической или квазистатической структурой. Но электрификация сопровождалась ростом энергетики, и не только абсолютным, но и относительным. Дело объясняется потоком информации о возможности новых технологических процессов, новых конструкций, новых видов сырья, новых экономических условий во всех отраслях производства, и в частности информацией о возможной электрификации промышленной технологии. Мне вспоминается, как при проектировании Днепрогэса одноплотинный вариант и очень большая по тем временам мощность станции обосновывались проектом Днепрокомбината — комбината электроемких производств, а перспективу развития электроемких производств выводили из дешевизны энергии при одноплотинном варианте.

Стоимость играла при этом существенную роль. Но она была по преимуществу расчетным показателем, она воплощала информацию ante factum, прогнозную информацию. При составлении плана ГОЭЛРО и позже изменения стоимости действовали даже тогда, когда они были виртуальными. Когда перспектива применения тока высокого напряжения снизила расчетную стоимость передачи энергии и сделала возможным использование отдаленных средоточий дешевого топлива и энергии, не дожидались, пока станции, линии передач и распределительные устройства будут построены. К строительству электроемких предприятий и к переходу к электрическому приводу приступали, антиципируя изменения стоимости энергии.

В плановом производстве исходят из предварительной информации, которая создается и распространяется раньше реальных миграций труда и фондов. Но в плане, предусматривающем радикальные сдвиги в структуре производства, нужно учитывать затраты труда на получение информации, вызывающей такие сдвиги труда, создающего динамическую стоимость. Эти затраты сейчас сопоставимы с основными составляющими общего баланса труда. Их эффект — перестройка этого баланса, переход к новой структуре производства. В баланс труда входит теперь жертва тому богу, о котором говорил Руссо.

Теперь мы начинаем понимать экономическую компоненту беспокойства, которым наделил человечество легендарный создатель науки. На этот раз спокойствие нарушено радикально. Первая попытка состояла в переходе от традиционной техники к несколько более динамичной. Но квазистатическая структура устояла. Ей угрожали различия в производительности труда, возникавшие у индивидуальных товаропроизводителей. Но эти нарушения вызывали отклонения цен от стоимостей, миграцию труда и восстановление равновесия.

Вторая попытка была серьезней. Теперь технический прогресс повышал органическое строение капитала в некоторых отраслях. Это были не усредняемые отклонения, а макроскопические отклонения усредненных величин. Равновесие восстанавливалось миграцией труда и фондов из отраслей высокого органического строения, выравниванием прибыли по средней норме и приближенйем цен к ценам производства.

В обоих случаях механизм восстановления квазистати-ческого равновесия определялся состоянием в данный момент; процессы, приближающие производство к равновесию, являются функциями состояния. Зная состояние производства в данный момент (даже не с такой точностью, как высшее существо Лапласа, знающее координаты и скорости всех частиц Вселенной), можно определить его последующее состояние.

Но вот третья попытка, направленная против человеческого спокойствия. На сей раз из рук враждебного божества выходит неклассическая наука. Она влияет на производство в целом, и эффект науки состоит не в индивидуальных или отраслевых нарушениях квазистатиче-ской структуры, а в ее тотальном преобразовании. Беспокойный бог производных не дает людям возможности восстановить старое равновесие. Информация, исходящая из существующей структуры, информация об этой структуре и ее нарушениях, классическая стоимость и классическая цена производства, вообще информация о том, что есть, уже не определяют дальнейшего развития производства. Оно определяется тем, что будет. Информация о том, что будет, прогнозная информация, исходит из некоторого комплекса предвидимых с той или иной вероятностью научных и научно-технических открытий и их вероятного экономического эффекта.

Теперь мы расстаемся с легендарным создателем науки. Ее создает сам человек и, что характерно для нашего времени, тратит на ее создание существенную, сопоставимую с основными затратами часть своего труда. Результат труда, научная и научно-техническая информация, содержит кристаллизовавшийся в ней, распределяемый и поэтому гомогенный труд.

Вспомним о распределении фондов и попытаемся найти динамическую модификацию цены производства. Для современного, основанного на неклассической науке преобразования структуры производства, для ее динамики в атомном веке нужна миграция фондов и живого труда, которая определяется не тем, что сейчас есть, тем, что получилось в данный момент, а тем, что будет, т. е. прогнозной информацией. В условиях атомного века нет автоматически действующего механизма, восстанавливающего квазистатическую структуру. Его нет по той простой причине, что и самой квазистатической структуры больше нет. Миграции фондов и труда происходят теперь в противоположном направлении по отношению к миграции фондов и труда, выравнивающей прибыль, приводящей ее к средней норме, а цены — к ценам производства. Снижение стоимости киловатт-часа при переходе к атомным станциям вызывает увеличение удельного веса энергетики в народнохозяйственной структуре еще больше, чем при электрификации на основе классических ресурсов, потому что поток информации из энергетики в технологию, резонансный эффект атомной энергетики, применение неклассических схем (общих и подвижных по своей природе) реорганизует технологию на базе квантовой электроники и других, аналогичных сдвигов и приводит (несмотря на встречную тенденцию — увеличение технологического эффекта каждого киловатт-часа) к увеличению энергоемкости ряда производств. Дополнительные контингенты фондов и труда для отраслей, инициирующих научно-технические сдвиги, не могут быть результатом выравнивания прибыли, они противоположны по направлению такому результату.

Рассмотрим три. формы регулирования производства: 1) устранение индивидуальных статистических флюктуаций, нарушающих квазистатическое равновесие (стоимость как непосредственный регулятор), 2) устранение отраслевых макроскопических нарушений, вызванных неравномерным изменением органической структуры производства (регулятор — цена производства), и 3) динамическое регулирование. Посмотрим, каковы в этих трех случаях результаты локального отклонения цены от стоимости.

В первом случае случайная флюктуация, позволившая автономному товаропроизводителю в течение некоторого времени продавать товар выше стоимости, ликвидируется в общем случае конкуренцией. Обозначив цену через Ц, а стоимость — через С, мы можем выразить этот процесс формулой: (Ц>С) — > (Ц=С). Во втором случае равновесие нарушается при Ц = С: в отраслях относительно высокого органического строения цена, совпадающая со стоимостью, приводит к отливу фондов и труда, пока цена не возрастет до уровня цены производства. Обозначая последнюю через ЦП, мы получаем формулу: (Ц = С) — > (Ц>С; Ц = ЦП). В третьем случае в отраслях, где произошел инициирующий сдвиг, органическое строение может повыситься, но структура производства, соответствующая резонансам этого сдвига (тот же пример технологического резонанса атомной энергетики), может изменяться таким образом, что фонды и труд будут мигрировать в инициирующую область, несмотря на то что стоимость и цена производства регулируют производство в обратном направлении. Нельзя думать, что мы столкнулись здесь с частным нарушением общей закономерности. Нет, здесь выражается фундаментальная закономерность производства, использующего неклассическую науку, реализующего не только новые и новые инженерные воплощения все той же идеальной схемы, но все новые и новые идеальные физические и химические схемы. Экономическая природа дополнительных фондов, которые получает инициирующая отрасль, ясна. Она соответствует перераспределению труда (распределяемого, гомогенного, создающего стоимость), вы— делению количества труда, необходимого для производства информации, переходящей в другие отрасли. Дополнительные фонды — это динамическая стоимость. Но эти дополнительные фонды (в отличие от миграции, выравнивающей прибыль при различном органическом строении отраслей) попадают в данную область не обязательно через повышение цен. Они могут быть связаны с длительным снижением цен (Ц<ЦП), вызывающим расширение рынка, они могут быть результатом специальных субсидий и лишь в качестве частного случая — результатом повышения цен (Ц>ЦП).

Иррациональной и антагонистической формой динамической стоимости является демпинг (Ц<ЦП), монопольные и олигопольные цены (Ц>ЦП) и различные формы государственного субсидирования монополий. Так же, как иррациональной формой цены производства служат миграции капитала при кризисах, сопровождающиеся разрушением производительных сил, а иррациональной формой стоимости — анархия производства. Задачи исследователя во всех этих случаях состоят не только в том, чтобы раскрыть определения «производства вообще», но и в том, чтобы вывести из развития производительных сил неизбежную ликвидацию этих иррациональных форм и переход к рациональным.

Динамическая стоимость означает, что в структуру трудовых усилий общества входит труд, целью которого является преобразование этой структуры. Это еще одна компонента интегральной цели науки, о которой шла речь выше. Цель науки — преобразование труда, жизни его субъекта, преобразование содержания труда, приближение его к творческому решению все более глубоких и общих вопросов, преобразование объекта труда, рационализация экологической среды и естественных ресурсов производства. Теперь мы видим, что наряду с субъектом, содержанием и объектом труда преобразуется и структура труда. Все эти преобразования делают сам труд в большей степени преобразующим, динамичным, изменяющим мир. Преобразование структуры труда состоит в том, что в число основных составляющих структуры входит труд, создающий реконструирующую информацию, основу переходящего через межотраслевые рамки воздействия фундаментальных исследований на производство.

Прогнозы рассудка и прогнозы разума

В первой части этой книги уже говорилось об очень давнем разграничении рассудка и разума: рассудок постигает в мире закономерность, порядок; разум способен увидеть и предвидеть необходимость перехода к новому порядку. Такой переход — функция разума, неотделимая от функции рассудка: чтобы перейти к новому порядку, новому закону, необходимо представление о законе, о регулярности, повторяемости, тождестве, симметрии, о том, что Гегель называл «спокойным» аспектом познания. Иначе говоря, необходимы функции рассудка.

Подобное представление о разуме и рассудке могло быть сформулировало после немецкой классической философии, после Гегеля и после того как классическая наука отчетливо продемонстрировала переходы от одних законов, одних упорядочивающих мир множеств к другим законам, к другим упорядочивающим множествам. Это представление приобрело более конкретный характер, когда Энгельс обобщил классические переходы в учении о формах движения и их иерархии.

Классическая наука уже в XVII в. показала, как разум переходит от одной рассудочной упорядоченности мира к другой. В этом и состоял генезис классической науки. В первой половине XVII в. в «Диалоге» Галилея и затем у Декарта мир был упорядочен схемой инерционных движений; равномерные движения, т. е. множества тождественных мгновенных скоростей, образовали ratio мира. Затем в галилеевых «Беседах» и еще больше в ньютоновых «Началах» разум науки сосредоточил ее внимание на различиях в скорости, на ускорениях, и упорядочивающей схемой мироздания стали множества нетождественных скоростей; схема мира, его ratio, складывалась из ускоренных движений. Но это был переход к новой «спокойной» схеме, к новой тождественности. В картине мира, нарисованной в галилеевых «Беседах» и в ньютоновых «Началах», ratio Вселенной складывалось из равномерно ускоренных движений. Гармония мироздания у Аристотеля соответствовала неизменности положений тел, занимающих свои «естественные места». В «Диалоге» и в концепции инерции в целом она соответствовала тождеству, неизменности скоростей — первых производных по времени от положений. В «Беседах» и в «Началах» — тождеству, неизменности ускорений, вторых производных от положений. Эти тождества конструирует рассудок. Разум заставляет переходить от одного рассудочного тождества к другому.

Забегая вперед, заметим, что в экономических прогнозах мы видим нечто аналогичное: рассудок строит ряды тождественных, неизменных характеристик, разум переходит к рядам более динамических характеристик, к производным по времени все более высокого порядка, от уровней — к скоростям, от скоростей — к ускорениям, а может быть, и дальше.

Возвращаясь назад, к проблемам стоимости и цены производства, мы убеждаемся, что закон стоимости, как и каждый закон, — творение рассудка (вернее, разума, который здесь не выходит за пределы рассудочного мышления). В этом смысле и представление о цене производства как о регуляторе равновесия — рассудочное представление. Функция разума, выходящего за пределы рассудочного мышления, — переход от понятия стоимости к понятию цены производства.

В XIX в. разум уже не ограничивался переходами к упорядоченным рядам более высоких по рангу производных координат тел. Он охватил другие, помимо механического перемещения, формы движения. Здесь специфичен в каждом случае сам характер закона, которому подчиняются явления, и характер такого подчинения. Отдельные молекулы подчиняются управляющим их движениями законам механики с абсолютным послушанием, их поведение в точности соответствует законам. Напротив, поведение больших ансамблей молекул подчиняется своим, термодинамическим законам лишь в смысле вероятности предписанного поведения: эта вероятность велика, пока достаточно велики ансамбли молекул, при их уменьшении предписания термодинамики могут оказаться нарушенными, а в случае одной, двух или трех молекул они теряют смысл.

Неклассическая физика сделала неопределенным поведение микрочастиц. Сами законы механики и те величины, которыми они управляют, — положения, скорости энергии — становятся в каких-то пределах неточными, причем отдельное нарушение макроскопического закона может стать началом нового упорядоченного процесса. Здесь разум уже не ограничивается спорадическим переводом рассудка на иную ступень — от положений к скоростям, от скоростей к ускорениям и т. д. Он все время подстерегает рассудок и в любой момент может превратить рассудочные спокойные закономерности, позволяющие спокойно переходить от тг-го явления к (п + 1) — му явлению и предвидеть результат (я + 1) — го явления, если известен результат тг-го, в иные, парадоксальные, новые закономерности.

Такое отношение между рассудком и разумом характерно не только для неклассической науки, но и для связанных с ней научных, научно-технических и экономических прогнозов.

Нам уже известно, что радикальные сдвиги, связанные с новыми физическими и химическими схемами, не только приводят к ускорению в одной отрасли промышленности, но и вызывают ускорение роста производительности труда в других отраслях. Ускорение, которое нельзя предвидеть с помощью экстраполяции прошлого темпа. Воздействие одной отрасли на другую дает первой право на титул «ведущая». Сейчас «ведение» иногда выражается в принципиально новом развитии «ведомой» отрасли. Иначе говоря, речь идет о вмешательстве разума, о переходе от одной установившейся, предвидимой с помощью экстраполяции, рассудочной линии развития к иной линии. Речь идет при этом о непрерывном вмешательстве разума, о непрерывной возможности подобного перехода.

Таков эффект неклассической науки. Это наиболее высокая форма «ведения». Существует своеобразная иерархия отраслей производства по их близости к неклассической науке и по характеру «ведения». Для них должны быть намечены различные, вообще говоря, темпы. Сама концепция ведущих отраслей, связанная с общим динамическим переосмыслением экономических категорий, была выдвинута уже давно. Основанием для присвоения данной отрасли титула ведущей отрасли были ее технико-экономические особенности: продукция здесь не только направляется в другие отрасли в виде сырья, топлива, машин и т. д., чтобы обеспечить установившиеся технологические процессы, но и толкает другие отрасли к реконструкции, к новым технологическим процессам. Такая роль принадлежала электроэнергии, и соответственно титул «ведущая отрасль» был присвоен энергетике. Экономическая статика не знает подобного понятия; для стабильного производства значение отраслей определяется только относительными размерами продукции.

Сейчас динамическое по своей природе понятие «ведущая отрасль» приобретает, как уже сказано, несколько иной смысл. Ведущая роль становится различной по рангу в зависимости от радикальности и глубины реконструктивных сдвигов, к которым данная отрасль «ведет» другие. Вместе с непосредственной продукцией механизм «ведения» включает информацию не только экономическую (например, цена киловатт-часа энергии), но и собственно техническую (новые конструкции и технологические приемы) и научно-техническую (новые принципиальные физические и химические схемы). Таким образом, ведущая роль данной отрасли в смысле наиболее динамического воздействия на другие связана с исходящим из нее потоком межотраслевой информации.

Начнем с отраслей производства, которые воздействуют на темпы развития других отраслей информацией о новых экономических параметрах продукции, ее масштабах, стоимости и условиях доставки. В настоящее время все отрасли производства обладают такой функцией. Новая экономическая информация поступает из каждой отрасли и воздействует на темпы развития других отраслей. Здесь образовалась система нелинейного взаимного «ведения», взаимного воздействия. Но в числе этих отраслей есть первые среди равных. Они ускоряют развитие не только своих непосредственных потребителей, но и гораздо большую периферию. Речь идет об энергии в ее обобщенной форме, о производстве электрической энергии. В этой обобщенной форме энергия поступает не к узкому кругу потребителей (как в случае других энергоносителей), а непосредственно ко всем или почти ко всем отраслям. Поэтому эффект производства электроэнергии отличается от динамического эффекта других отраслей. Другие отрасли способствуют непосредственно развитию ближайшего круга потребителей, затем (со значительно меньшим коэффициентом) опосредствованно воздействуют на темпы следующего концентра, затем (с еще меньшим коэффициентом) на темпы третьего концентра. При этом коэффициент динамического воздействия довольно быстро затухает. Электричество также обладает подобным многоступенчатым эффектом, но здесь коэффициент затухает медленно, кроме того, электричество обладает непосредственным динамическим воздействием на потребителей даже в том случае, когда последние требуют небольшого участия электроэнергии в технологическом процессе, т. е. в неэлектроемких производствах.

Для следующего концентра понятие «ведущая отрасль» имеет несколько иной смысл. Также динамический, но здесь динамика более высокого ранга. Ведущая отрасль этого более высокого ранга «ведения» воздействует на другие отрасли не только экономической информацией об изменении стоимости сырья, оборудования и т. д. (частное «ведение») или энергии (общее «ведение»). Она воздействует на другие отрасли технической информацией — переносом новых технических схем, которые служат в других отраслях источником новых конструкций или новых технологических рецептов на классической основе.

К указанному концентру ведущих отраслей относится, например, производство автоматического оборудования. Здесь воздействие уже не сводится к формуле: такая-то составляющая себестоимости продукции в «ведомой» отрасли снизится, следовательно, возможно соответствующее расширение емкости рынка и расширение производства в этой области. Здесь воздействие может, например, приближаться к формуле: «резкое изменение уровня автоматизации при снабжении новым оборудованием позволяет перейти к таким-то сдвигам в технике, реализовать такие-то новые более совершенные схемы».

Третий концентр — это производство, где разрабатываются новые технические схемы на неклассической основе. Это атомная энергетика и электроника в широком смысле, включая производство вычислительных машин и приборов типа лазеров. Здесь очень быстро меняются не только инженерные решения, но и принципиальные физические схемы (реакторы на быстрых нейтронах, полупроводниковые приборы, принципиально новые типы лазеров). Воздействие направлено на все отрасли, которые облекают новые принципиальные схемы в конкретные формы.

Четвертый концентр — сооружение экспериментальных центров для фундаментальных исследований. Эти исследования в последнем счете оказывают наибольшее по рангу динамизма воздействие на производство.

Нетрудно показать, что указанные концентры должны обладать различной скоростью расширения. Если энергетика не только обеспечивает расширение производства у потребителей, но и стимулирует переход к новой более электроемкой технологии, она должна развиваться быстрее, чем объем производства у потребителей. Если неклассическая отрасль (например, электроника) реконструирует саму энергетику, то она должна обеспечивать не только быстрое развитие энергетики, но, кроме того, растущую вместе с темпом развития «емкость» энергетики, растущую потребность в новых схемах. Расширение фундаментальных исследований не только воздействует на растущее (наиболее быстро в атомной энергетике и в электронике) производство, но и само это воздействие становится все более мощным.

Таким образом, неравномерность развития производства, различная скорость роста ряда отраслей перестает быть флюктуацией, которая устраняется приближением цены к стоимости. Она перестает быть и макроскопическим процессом, охватывающим целую отрасль, приводящим к отклонению цен от цен производства и к последующему выравниванию по средней прибыли. В динамическом производстве чем быстрее развивается уровень производительности труда в данной отрасли, тем скорее в ряде случаев растут ее масштабы. Это объясняется тем, что из отрасли, в которой быстрее всего растет производительность труда, направляется в другие отрасли поток реконструирующей информации: технико-экономической информации о более дешевой энергии, технической информации о новых конструкциях, которые становятся в других отраслях источником ускорения конструкторской мысли, научно-технической информации о новых научных схемах, новых циклах, которые благодаря своей общности становятся целевыми канонами для технического творчества. Стоимость остается и здесь расчетной величиной, учитываемой в планах, поскольку она включает труд, овеществленный в этой информации, — динамическую стоимость. Теперь титул «ведущая отрасль» становится переходящим, но, как правило, он в наибольшей мере принадлежит отраслям, в наибольшей мере связанным с неклассической наукой.

Как перейти от этих соотношений, которые могут быть выражены в лучшем случае неравенствами, к уравнениям, в позволяющим вычислить объемы вложений, объемы производства и межотраслевые пропорции для ближайших десятилетий? Можно ли получить для каждого варианта начальных условий количественные прогнозы структуры производства на большие сроки, определить экономическую динамику производства, скажем, до 2000-го года?

Прежде всего нужно подчеркнуть, что уравнение, определяющее динамику в количественном прогнозе, должно основываться на некоторой экстраполяции, на презумпции постоянства, неизменности, сохранения некоторой величины, существования инварианта сдвига во времени. Разумеется, речь идет не о сохранении уровней и структуры и в значительной мере даже не о сохранении первых производных — скоростей изменения уровней и структуры. Из сказанного выше следует, что исходной гипотезой служит ускорение экономических показателей, которое можно пока принять постоянным.

До этого момента прогноз не покидает границ рассудка, он исходит из закономерности, из некоторого закона, выражающегося в уравнении, ковариантном по отношению к сдвигу во времени. Нам еще нужно определить коэффициенты скорости и ускорения для объема планируемых отраслей, для межотраслевых пропорций, для технико-экономических показателей. Какие методы прогноза позволят получить эти коэффициенты?

Мы рассматриваем пока не план, а прогноз. Иначе говоря, мы не вводим в анализ определения цели, которую преследует реорганизация, изменение экономики. Позже, когда для каждого варианта начальных условий, прежде всего для каждого варианта ближайшей структуры вложений в народное хозяйство, культуру и науку, будет определен некоторый прогноз, будет прочерчена «мировая линия» экономики, задача сведется к сопоставлению этих «мировых линий», к выяснению, какая из них в наибольшей степени приближается к оптимальной, к той, которая соответствует цели, поставленной перед реконструкцией экономики. Тем самым будет определена для прогноза степень реального приближения к цели, мера оптимизма, характеризующая этот прогноз. Впрочем, обо всем, связанном с сопоставлением прогнозных вариантов, речь будет идти дальше. Сейчас нужно определить критерии выбора методов прогнозов.

Таким критерием является на данном этапе, пока речь не идет о плане и о сопоставлении прогнозов, критерий объективной детерминированности прогнозируемой динамики, ее подчинения объективным закономерностям. Таково вообще отношение между целесообразной деятельностью и объективными законами. Объективность этих законов позволяет, выбирая в соответствии с целью начальные условия, придать целесообразной деятельности объективный, реальный характер, планировать ее результаты, рассчитывать на достижение цели, что и является определением оптимизма.

Переход от прогноза к плану происходит путем сравнения интегралов от скорости и ускорения производительности труда в течение прогнозируемого срока. Функция этих переменных (и самой производительности труда) — фундаментальный экономический индекс — является количественным эквивалентом интегральной цели науки — трансформации труда, его субъекта, содержания и природных условий, на преобразование которых он направлен. Высокая производительность труда гарантирует возможность подъема потребления, значительного улучшения бытовых условий, увеличения средней продолжительности жизни — она непосредственно связана с судьбой субъекта труда, самого человека. Трансформация содержания труда связана со скоростью увеличения его производительности: эффективность машины в некоторой мере гарантирует уровень производительности труда, но скорость изменения этого уровня зависит не от эффективности машин, а от перехода к еще более эффективным, от темпа такого перехода, от реконструирующей, творческой составляющей труда. Вторая производная — ускорение — гарантируется слиянием труда с наукой, изменением в производстве не только конструкций, но и принципиальных схем.

Высокая производительность труда в данный момент, как и ее производные, может быть достигнута за счет нерационального уничтожения невозобновляемых ресурсов. Сигету Цуру в своем докладе «Взамен показателя: «валовой национальный продукт»» (посвященном расхождению количественных стоимостных характеристик и «физического» благосостояния) приводит пример массового осушения бухт почти на всем побережье Японии для постройки на этих новых площадях предприятий.[106] Осушение разрушает национальные парки и уничтожает в некоторых районах рыболовство. Работы по осушению Внутреннего моря равносильны, по словам Цуру, «переносу кухонной службы дома в прекрасный сад, без попытки обеспечить вывоз мусора». Таких примеров можно было бы привести много, речь идет не об эксцессах, а о весьма общей и серьезной тенденции. Цуру говорит, что экологические ценности не имеют количественного эквивалента. Но они имеют подобный эквивалент в своей динамике: вариант, связанный с быстрым истощением природных ресурсов, в том числе непроизводственных по обычной классификации, дает в прогнозе на достаточно большой срок замедление роста реального благосостояния и снижение скорости или ускорения роста производительности труда, если эти переменные или их функция интегрируются в пределах большого срока.

Отсюда следует, что рациональное использование ресурсов гарантируется планом, опирающимся на вариационные методы, на выбор оптимальной исходной структуры производства, дающей наибольший интеграл производительности труда и ее производных по прогнозируемой «мировой линии» экономики.

Вернемся от проблемы планирования и выбора варианта с оптимальным прогнозом к самому прогнозу. Какие объективные процессы лежат в основе экономического прогноза?

Социологическая концепция Маркса отводит эту роль производительным силам общества. Производительным силам в очень широком смысле, включая науку и ее наиболее общие и фундаментальные разделы. Неклассическая наука и новейшая техника продемонстрировали весьма отчетливо и обратное воздействие общественного развития на производительные силы и prius производительных сил в этом взаимодействии.

Идея электрификации, воплощенная в 1920 г. в плане ГОЭЛРО, была синтезом этой концепции и обобщения того, что дала к началу нашего столетия классическая наука, и в особенности классическая электродинамика. Это был вместе с тем характерный синтез объективных констатаций, исследования объективных процессов и целей человека. Синтез сущего и должного, необходимости и свободы, познания и действия.

План ГОЭЛРО исходил из объективного прогноза: электротехника при дальнейшем техническом воплощении классической электродинамики позволит передавать большие энергии на сотни километров. План исходил именно из прогноза, из возможностей, которые еще не были достигнуты, но обладали очень высокой вероятностью. По рассказам Г. М. Кржижановского и Е. Я. Шульгина (ученого секретаря Комиссии ГОЭЛРО), в первоначальном варианте плана сети станций не смыкались и еще не было столь известных смыкающихся кругов, появившихся на карте ГОЭЛРО. Возможность таких дальних передач энергии тогда была или, быть может, казалась проблематичной для ближайших лет. План ГОЭЛРО по указанию В. И. Ленина включил смыкающиеся сети (это было фундаментальной идеей плана!) в расчете на дальнейший прогресс электропередач, который представлялся неизбежным.

Почему он был неизбежным, на чем была основана уверенность в предстоящей возможности более мощных передач? Такая уверенность вытекала из уже существовавшей тогда принципиальной схемы: генератор — повышающий трансформатор — линия передачи — понижающий трансформатор — двигатель. Эта схема прямо вытекала из классической электродинамики, она была соединением лежащих в основе последней и соответствующих уравнениям Максвелла процессов электромагнитной индукции и возбуждения магнитного поля переменным электрическим током.

Указанная физическая схема была идеальной схемой для конструкторов, стремившихся приблизиться к теоретическим соотношениям в реальных, практически применимых генераторах, трансформаторах, передачах и электродвигателях. Существование такой идеальной схемы, уже известной и, что очень важно, не подлежавшей в обозримом будущем какой-либо модификации, позволяло выдвинуть с большой уверенностью прогноз о некотором неизменном в течение десятилетий направлении технического прогресса.

Аналогичным было отношение между классическими, установившимися и постоянными, идеальными циклами и техническими прогнозами в других отраслях производства, помимо электроэнергетики.

Затем работа Комиссии ГОЭЛРО переходила от прогноза к плану. Если построить электростанции и сети определенной мощности и протяженности, то будет создана единая энергетическая система, повышена электровооруженность и следовательно производительность труда в промышленности и в земледелии, будут во много раз увеличены грузопотоки с помощью электрифицированных магистралей, в промышленной технологии вырастет удельный вес электроемких процессов, в балансе используемых ресурсов увеличится значение легкодоступных средоточий энергии и сырья. Эти цели плана предопределяли программу вложений в строительство новых станций, сетей, железнодорожных путей, шахт и заводов. Такая программа при своем выполнении создавала начальные условия для последующей однозначной, детерминированной эволюции производства.

Экономически такая эволюция, в своей основе опиравшаяся на приближение техники к постоянным идеальным физическим схемам, приводила к непрерывному повышению производительности труда, к реализации уже известного нам неравенства Р'>О.

Постоянство идеальных физических схем и создавало ту неизменность направления технического прогресса, которая позволяла использовать экстраполяцию как основной метод прогнозирования. Это были прогнозы рассудка; разум, преобразование идеальных схем, участвовал в них, но его вмешательство, приведшее к уравнениям Максвелла, оставалось позади, а новое вмешательство, обещавшее, например, непосредственное получение электричества без электромагнитной индукции, было неоднозначной и отдаленной перспективой.

Таким образом, метод прогнозирования, принятый Комиссией ГОЭЛРО, состоял в определении целевых физических схем, в определении путей их технического воплощения, в определении технико-экономических результатов новых конструкций и в определении изменения структуры производства, вытекающего из этих результатов. Такой метод прогнозирования будем называть методом ГОЭЛРО.

По-видимому, он должен стать основным методом экономического прогнозирования в атомном веке. Прогнозирования, указывающего наиболее вероятную динамику производства на ближайшие, скажем, тридцать лет. Но здесь имеется одно радикальное различие. Теперь нет таких целевых, идеальных физических схем, для которых можно было бы уверенно предположить устойчивость, неизменность в течение срока, охватывающего десятилетия. В неклассической науке разум меняет ковариантные рассудочные линии, линии экстраполяции не в критические моменты, отделенные друг от друга большими интервалами, а практически непрерывно. Если некоторая физическая схема сохраняется долгое время в качестве целевого канона технического творчества, то все равно над ней стоит, как memento mori, призрак новой схемы, который может воплотиться, перестать быть призраком и претендовать на роль целевого канона техники, означающего совсем иную динамику технико-экономических показателей и народнохозяйственных межотраслевых пропорций.

Такое воплощение уже произошло со схемой деления ядер под действием быстрых нейтронов, такие вмешательства реконструирующего разума в прогнозы рассудка могут вскоре произойти в квантовой электронике, а на очереди (правда, еще далеко, но трудно сказать, насколько далеко) схема передачи энергии в условиях сверхпроводимости при обычных температурах и схема управляемой термоядерной реакции.

Это революционные повороты. Дж. Дж. Томсон говорил: «Прикладная наука ведет к реформе, чистая наука — к революции». Это относится к изменениям прикладных, практически применимых циклов на основе неизменных научных схем («прикладная наука») и к изменению самих этих схем («чистая наука»). В целом они происходят сейчас практически непрерывно, поскольку после каждого поворота начинается процесс освоения нового принципа, да и сами повороты возникают то в одной, то в другой области. В качестве интегрального эффекта они приводят к непрерывному ускорению роста производительности труда, к реализации формулы Р''> О. Но как определить коэффициент ускорения, как определить нечто неизменное, постоянное, рассудочное в деятельности разума, сводящейся к изменению, к неотождествленности?

Здесь есть нечто сравнительно неизменное: это фундаментальные соотношения теории относительности и квантовой механики; они в своей основе могут претендовать на длительную роль исходных принципов науки и они являются некоторыми целевыми канонами для новых физических схем: ведь и реакторы-размножители, и термоядерные реакции — это этапы приближения к идеальному соотношению Е = mс2. Изменение подобных фундаментальных идеалов привело бы к ненулевой третьей производной от производительности труда по времени к Р''>О. Но формула Е = mс2, как и другие фундаментальные основы современной науки, не определяет темпов увеличения масштабов освобождаемой энергии в ядерных реакциях и других переходов от одной физической схемы к другой.

Здесь еще одна достаточно существенная трудность. При составлении плана ГОЭЛРО пользовались более или менее интуитивными оценками будущего. Этот метод применялся задолго до того, как он получил название «дельфийского». Комиссия ГОЭЛРО обращалась к своим членам и к другим крупным специалистам, которые давали качественные, а иногда и количественные характеристики предстоящего развития транспорта, металлургии, добычи топлива и т. д. Этот метод в середине 20-х годов (помнится, при составлении контрольных цифр на 1925–1926 гг.) был назван «методом экспертных оценок». Он применялся и позже, в частности в начале 30-х годов при составлении генерального плана, причем не только для составления прогнозных вариантов, но и для выбора оптимального варианта, т. е. для самого планирования. Один из характерных для этого времени эпизодов: в 1930 г. И. Г. Александров продиктовал пишущему эти строки титульный список электростанций на 10–15 лет вперед, который в значительной мере совпадает с перечнем наиболее рентабельных станций из числа построенных в 30-е годы. У того же И. Г. Александрова интуитивной или полуинтуитивной была и уже упоминавшаяся уверенность в значительном развитии электроемких производств, позволявшая ему наметить колоссальный комбинат в Запорожье и проектировать Днепрогэс в одноплотинном варианте.

Но сейчас такие интуитивные оценки могут играть менее значительную роль. Изменения физических схем обладают, как это уже говорилось, большей общностью, чем технические новшества, и поэтому большей способностью проникать в другие отрасли, становиться содержанием межотраслевой информации. Интуиция основана главным образом на опыте и знаниях в некоторой определенной отрасли и не охватывает проникающей в эту отрасль информации о новых применимых в ряде отраслей идеальных физических схемах. Если бы реконструкция производства в целом была линейной функцией научно-технических сдвигов, мы могли бы получить общий прогноз, просуммировав отраслевые экспертные оценки. Но реконструкция производства — нелинейная функция; сдвиги в отраслях — это не только технические, но и научно-технические сдвиги, они основаны на применимых в большем числе отраслей новых научных данных; информация об этих данных мигрирует из отрасли в отрасль, происходит взаимодействие научно-технических сдвигов, которое нельзя определить с помощью отраслевой интуиции.

Как же все-таки учесть вмешательство разума в цепи рассудочных экстраполяций, как прогнозировать радикальные сдвиги, вызванные уже не новыми конструкциями, а новыми принципиальными схемами, новыми целевыми канонами технического творчества?

Здесь только один выход. При составлении народнохозяйственных планов мы сопоставляем прогнозы, соответствующие различным начальным условиям, и затем выбираем оптимальный. Но оптимизация не оканчивается выбором оптимального варианта, составлением плана. По-видимому, она должна быть многошаговой и практически непрерывной. В турнирных шахматных партиях, когда партия отложена, секунданты игрока проигрывают варианты дальнейшей игры для каждого возможного ответного хода. В науке человек задает природе вопросы, и она, с большей или меньшей задержкой, отвечает на них. Ответ не всегда можно предвидеть. Может быть, он будет состоять в отрицании смысла заданного вопроса. Но он последует, так же как последует при продолжении шахматной партии ответный ход противника. Нужно только, чтобы уже были готовы прогнозы, предвидения технических, технико-экономических и структурных сдвигов, которые вызовет ответ природы — новая экспериментально осуществленная физическая схема. Эти прогнозы должны раскрыть воздействие новой физической схемы на уровень, скорость возрастания и ускорение возрастания производительности труда. Тогда можно будет быстро определить начальные условия, необходимые для максимальной реализации новой физической схемы для максимального приращения фундаментального индекса Q=/(P, Р', Р'').

Прогноз путей и результатов технического воплощения уже определенной физической схемы совпадает с методом ГОЭЛРО и является сравнительно изученной задачей.

Эконометрия оптимизма

Неклассическая наука продемонстрировала в чрезвычайно отчетливой форме рационалистическую природу познания. Она стала торжеством «внутреннего совершенства», логического анализа, связывающего каждое экспериментальное открытие с максимально общими принципами. Но эти общие принципы представляют собой не только логические конструкции. Они обобщают наблюдения и, что особенно важно, — эксперименты, активную перекомпоновку процессов природы, они обладают «внешним оправданием» и являются общими картинами мироздания, его отображениями. Отображениями не только статического состояния мира, но и его эволюции. Такой рационализм четырехмерен, он включает ретроспекцию и прогноз. Поскольку познание человека связано с его активной, целесообразной деятельностью, прогноз связывается с целями и при достаточной корреляции становится оптимистическим прогнозом.

Рационализм всегда был связан с математикой, а в XVII в. математика оказалась тем направлением рационалистической мысли, которое соединилось с экспериментальным естествознанием и стало классической наукой — этим синтезом рационализма, опирающегося на эксперимент, и эксперимента, раскрывающего ratio мира.

Наука XVII в. уже не ограничивалась чисто логическим противопоставлением различных объектов и событий, как это было, например, в теории движения Аристотеля, где различались только «естественное место» тела, где оно покоится, и его пребывание вне «естественного места», откуда тело стремится удалиться. Теперь движение стало непрерывным процессом, который рассматривается от точки к точке и от мгновения к мгновению. Кеплер писал: «Там, где Аристотель видит между двумя вещами прямую противоположность, лишенную посредствующих звеньев, там я, философски рассматривая геометрию, нахожу противоположность, заполненную промежуточными объектами, так что там, где у Аристотеля один термин: «иное», у нас два термина: «больше» и «меньше»» [107].

Действительно, в противоположность перипатетической науке, наука нового времени пользуется непрерывными в общем случае множествами, где между каждыми двумя объектами находятся промежуточные объекты, и различие между этими двумя объектами выражается прежде всего в расстоянии, если речь идет о пространственных положениях, и в «расстояниях», если речь идет о более сложных множествах.

Наука нового времени группирует объекты, события, явления в упорядоченные множества, где одно событие или объект закономерно следует за другим и различия между ними представляются как бы занумерованными. Далее, устанавливается однозначное соответствие между множествами: элементу одного множества соответствует элемент другого множества (положению движущейся частицы — ее скорость, ускорение и т. п.). Вводится понятие абстрактного w-мерного пространства, в котором событие или объект определены координатами, понятие расстояния — всегда положительной величины, характеризующей два объекта, и понятие метрики, позволяющей тем или иным образом определить расстояние между объектами — точками n-мерного пространства — по разностям их координат. Таким образом, новое представление о ratio мира, складывающееся из непрерывных движений, нашло адекватное выражение в математике переменных величин, в анализе бесконечно малых, в аналитической геометрии, в дифференциальной геометрии, и, в частности, в понятии метрики, определения расстояний по заданным координатам.

Математика переменных величин была адекватным выражением сложившейся в XVII–XVIII вв. картины мира, где непрерывные в общем случае движения тел по инерции и под влиянием сил были всеохватывающим объяснением миропорядка. Отзвуком такой тенденции была формула Канта: во всякой науке столько научного, сколько математического. Эта формула кажется близкой современной роли математики. Но на самом деле современное значение математики для науки (и не только для науки) находит мало аналогий с ее значением для механического естествознания XVII–XVIII вв.

В XIX в. схема непрерывных движений тел сохранила свою роль наиболее простой, исходной и в этом смысле фундаментальной схемы мироздания. Но сложные законы высших форм движения уже не позволяли свести объяснение процессов природы к обнаружению этой простой схемы. Соответственно математика не могла претендовать на существенное участие в объяснении химических процессов и еще меньше — на существенную роль в биологии, в общественных науках и в применениях указанных наук. И это нисколько не лишало эти науки научного характера.

Сейчас, в неклассической науке, радикально изменилось положение математики и, вместе с тем, ее содержание. Она уже не является абстрактной схемой самых простых, механических закономерностей мироздания. Она уже вообще не является абстрактной схемой в старом, догегелевском смысле. В математике высшая абстракция весьма отчетливым образом становится высшей конкретностью. В современной, неклассической механике, в релятивистской и квантовой концепции движения материальной точки, математика уже не находит простого физического эквивалента. Движение и бытие материальной точки оказалось самой сложной проблемой, связанной со структурой и бытием Космоса. Мы начинаем видеть в математике абстрактное отображение высшей конкретности, в которой структура Космоса неотделима от всей бесконечно сложной структуры бытия. Соответственно, математика проникает во все звенья этой сложной структуры, в области, которые когда-то казались недоступными для математики по своей сложности. Наступает эпоха нового, опирающегося на прикладную математику синтеза науки. И не только науки, но и всей человеческой практики.

Но при этом исчезают какие бы то ни было поводы для априорной или конвенциалистской версии генезиса математики. Она находит в своих самых общих, самых фундаментальных принципах нечто неаприорное, способное модифицироваться, зависящее от эксперимента, очень далекое от образа вечных скрижалей познания. Математические понятия, ставшие наиболее общими понятиями разума при превращении классического рационализма в классическую пауку, приобрели характер онтологических истин. Известное определение Рассела: «Математика — это наука, которая не знает, о чем она говорит, и не знает, истинно ли то, что она говорит» (эта логическая независимость математики позволила ей вырасти в мощный аппарат современной науки) сейчас становится несколько архаичным: математика, включая самые общие и фундаментальные разделы, говорит о мире, и говорит нечто такое, что может быть подтверждено или отвергнуто, модифицировано, изменено экспериментальным познанием бытия.

Отсюда роль физической интуиции в математике. А. Н. Колмогоров отметил, что современный математик сам овладевает физическим существом проблемы и старается найти для нее адекватный математический язык[108]. Подобная тенденция становится все более отчетливой и общей, она характерна не только для математической физики, но и для фундаментальных проблем. «В настоящее время, — говорит П. С. Александров, — можно видеть признаки нового поворота этого вековечного вопроса о взаимоотношениях теории и практики математической мысли: появились целые области математики, в которых невозможно провести точную грань между математической и физической постановкой вопроса»[109].

Для неклассической науки характерно, что «секуляризация» логических устоев, стирание «грани между математической и физической постановкой вопроса», сращивание логической дедукции с физической интуицией, с физическим экспериментом не имеют априорных границ, они охватывают даже основания математики, которые меняются под влиянием интуитивной догадки о возможных применениях или под влиянием связанного с применением эксперимента. Само слово «применение» меняет смысл. Применение математики — это процесс радикального преобразования фундаментальных принципов науки, стиля научного мышления и тем самым — преобразования цивилизации.

В очерке, посвященном перспективам кибернетики, говорилось, что преобразующее воздействие прикладной математики на цивилизацию включает преобразование характера труда: сочетание математизации науки и управления с применением электронных приборов позволяет изменить содержание труда, увеличить его творческие, реорганизующие потенции. Таким образом, математизация лежит в том фарватере современной науки, который ведет к реализации интегральной цели науки — преобразованию субъекта, содержания и объекта труда. В этой, третьей, части книги в интегральную цель была включена еще одна задача — преобразование структуры труда, его направления, его распределения по отраслям. Это собственно экономическая задача. Каково значение прикладной математики для ее решения?

Речь, очевидно, идет об эконометрии. Нельзя думать, что внедрение в экономическую мысль метрических понятий, методов измерения, математических аналогий меняет форму экономического анализа, не трансформируя его содержания и выводов. Конечно, нож и вилка не меняют и во всяком случае не заменяют бифштекс, и лучше съесть его без ножа и вилки, чем ограничить обед этими предметами. Но пример журавля и лисы показывает, что иногда обед становится недоступным без соответствующей его содержанию формы. Это, вообще говоря, следует из стихотворения Гёте, адресованного Альбрехту фон Галлеру («природа не состоит из скорлупы и ядра»). В случае эконометрии содержательность математической формы вытекает из следующих соображений, относящихся, впрочем, только к одной стороне дела — к связи содержательной эконометрии прогнозов с неклассической наукой.

Нестабильность этой науки делает, как нам теперь известно, непосредственным источником экономических сдвигов не только применение физических схем, их техническое воплощение в конструкциях, но и сами эти схемы. Благодаря своему сравнительно общему характеру физические схемы преобразуют сразу многие отрасли производства или свободно мигрируют из одной отрасли в другую. Поэтому в прогнозах каждой отрасли, даже каждого крупного предприятия обязательно фигурирует информация о производстве в целом.

Из нелинейного характера неклассических экономических прогнозов, из невозможности получить общий прогноз, суммируя частные, вытекает необходимость вводить информацию о производстве в целом в каждый частный прогноз. Это информация прежде всего о структуре производства и ее динамике как прогнозируемом результате каждого крупного открытия, изменяющего техникоэкономические показатели и межотраслевые пропорции. Но структурная информация — это метрическая информация, Она должна включать в прогнозы принципиально измеримые данные о межотраслевых пропорциях, а в планах— абсолютные размеры вложений в отрасли и абсолютные показатели их эффекта. Поэтому возможность метрического выражения прогнозируемых экономических сдвигов, их эконометризируемостъ — условие их реализации. Соответственно прогнозы развития самой эконометрии (а поскольку она должна пользоваться новыми, пока еще не полученными алгоритмами, то и математики в целом) — необходимое условие или часть экономических прогнозов.

Оптимистических прогнозов. Таких, которые связаны с целью, поставленной обществом, делающей деятельность общества целесообразной. Обладающих определенными коэффициентами корреляции с целью, позволяющими выбрать наиболее приближающийся к цели оптимальный прогноз. Но тогда и сама цель должна обладать некоторым метрическим коэффициентом. И, более того, оптимизм, уверенность в достижении цели, тогда обладает метрическим коэффициентом, вероятностью реализации цели.

Здесь — небольшое отступление от проблем метрики экономических прогнозов. Возможно ли, вообще говоря, выразить эмоцию (а оптимизм, какой бы гносеологический, научно-прогнозный, экономический и эконометрический смысл мы ему ни придавали, остается эмоцией), возможно ли ее выразить количественными показателями? Нет ли здесь чего-то от Сальери — причем к алгебре сводится даже не музыка, а то, что выражается музыкой и иначе, например словами, и не может быть выражено?

У Сент-Экзюпери есть одно очень интересное замечание, вложенное в уста Маленького принца. Для ребенка интересы взрослых кажутся странными: взрослые интересуются количественными определениями, им нужно знать, сколько человеку лет, сколько он зарабатывает, а в какие игры он любит играть — это им безразлично. Наука, и не только наука, требует некоторого приближения к «детским» интересам. Об этом говорил Эйнштейн в отношении науки, а в других отношениях — евангелисты, вложившие в уста своего героя формулу: «… ежели не будете, как дети…» Но дети, вслед за Алисой в стране чудес, вовсе не против счета; только этот счет должен быть парадоксальным. Именно такой переход от традиционных математических соотношений к парадоксальным и был реализован в теории, которую Эйнштейн считал результатом «детских» интересов (он говорил, что пришел к теории относительности потому, что сохранил Детский интерес к фундаментальным проблемам до такого возраста, когда мог кое-что сделать для их решения).

Переход к парадоксальным неэвклидовым соотношениям от традиционных эвклидовых соотношений, рассматриваемый как физический переход, изменение метрики, неэвклидовый характер метрики, отождествленный с гравитационным полем, лежит в основе общей теории относительности. Такой переход не был растворением музыки в алгебре, он был скорее превращением алгебры в музыку, конечно, в несколько переносном смысле, аналогичном кеплеровой «музыке сфер».

Эмоциональное содержание оптимизма неотделимо от его метрического выражения. Чувство уверенности в грядущей реализации цели невозможно без количественного расчета и, поскольку речь идет о структуре производства, без метрики.

Но здесь нас подстерегает следующая трудность. Метрика — все методы определения расстояний по разности координат, по-видимому, легко может быть введена, когда речь идет о событиях, которые можно представить в виде точек некоторого абстрактного га-мерного пространства.

Читатель помнит: в главе ««Знаю как» и «знаю где»» уже было введено га-мерное пространство экономических структур и (n+1) — мерное пространство динамики этих структур. Все же следует о них напомнить. Если речь идет, например, о пятидесяти отраслях (n = 50), то точка, соответствующая данной структуре, — это точка 50-мерного пространства структур, определенная 50 координатами, из которых каждая измеряет, например, вложения в одну из отраслей или продукцию отрасли. Переход от одной структуры к другой измеряется вектором, соединяющим две такие точки. Структурные изменения, вызванные научными и техническими открытиями, — основной экономический эффект, который необходимо измерить, чтобы узнать, какая динамика структуры производства является оптимальной для достижения цели, для того чтобы производительность труда и ее производные — скорость и ускорение ее уровня — были в целом наибольшими. Из таких векторов складывается кривая динамики структуры (уже не в 50-мерном, вообще не в n-мерном, а в (n+1) — мерном пространстве: мы вводим помимо n структурных координат (п+1) — е измерение, время). Такая кривая — мировая линия структуры — должна давать наибольшее значение фундаментального индекса Q =/(Р, Р', Р'').

Можно предвидеть дальнейшее направление этой кривой, если предположить, что кривизна мировой линии остается неизменной. И даже если она меняется, если возникают иные соотношения между скоростями отдельных отраслей, иные динамические балансы, можно определить результирующее искривление мировой линии, предвидеть дальнейшую эволюцию структуры. Но такая возможность сохраняется, когда изменения в темпах отдельных отраслей вызваны техническими открытиями, приведшими к ускоренному расширению той или иной отрасли. Прогнозы такого расширения мы назвали прогнозами рассудка. А прогнозы разума? В этих более радикальных прогнозах меняется сама зависимость экономической динамики от приращений координат, от изменений структуры. Меняется формула, связывающая каждое бесконечно малое приращение вектора в (п+1) — пространстве с бесконечно малыми приращениями координат. Такое изменение метрики может быть представлено как искривление уже не мировой линии в (n+1) — пространстве, а как искривление самого этого пространства.

Здесь нужны некоторые пояснения, которые лучше всего высказать в виде физико-экономических аналогий. Кстати, если уже написаны эти слова: «физико-экономические аналогии», можно сказать несколько слов об их допустимости.

Они существовали и в классической политической экономии. Адам Смит, иногда в неявной форме, а чаще в явной, вводил в экономическую теорию понятия классической физики: силу, равновесие, импульс. Сейчас такие семантические сближения включают неклассические понятия неопределенности переменных и другие, в их числе— искривление пространства.

Представим себе движение частицы в пространстве с нарушенной эвклидовой метрикой, в неэвклидовом, иначе говоря искривленном, пространстве. Мы хотим выделить воздействие кривизны пространства на движение частицы и рассмотреть зависимость этого движения от некоторых известных нам полей, например зависимость движения электрически заряженной частицы вблизи сильного заряда. Для этого мы берем полную производную, определяющую изменение состояния движения частицы в данной точке (например, ускорение частицы), и вычитаем из нее производную, показывающую, как изменилось состояние частицы под влиянием кривизны пространства. Такая разность называется ковариантной производной, она является мерой изменения состояния движения, не зависящего от кривизны пространства.

В общей теории относительности гравитационное поле отождествляется с искривлением пространства (четырехмерного пространства-времени). Вызванное им изменение направления вектора — это не изменение в пространстве, а изменение вместе с пространством. Это возможно потому, что гравитационное поле единообразно действует на все тела так, как будто изменяется не поведение тел в пространстве, а свойства самого пространства. Гравитационное поле как бы выходит за пределы того, что происходит в данном пространстве. Теперь можно для данного пространства пользоваться ковариантной производной и исследовать ковариантные соотношения между воздействиями на тело и его поведением.

Аналогичным образом мы можем рассматривать изменения экономической структуры, не нарушающие ковариантных динамических балансов (следовательно, допускающие динамическую экстраполяцию), считая эффект наиболее радикальных научно-технических открытий не изменением в пространстве, а изменением вместе с пространством, изменением самого пространства. Как мы видели, эффект таких открытий универсален, он непосредственно сказывается во всех отраслях. Это и позволяет увидеть аналогию между полем наиболее радикальных структурных изменёний в производстве (источник этого поля — неклассические отрасли) и гравитационным полем. Вернемся к уже упоминавшемуся n-мерному пространству экономических структур. Движение в этом пространстве представляет переход от одной структуры к другой. Изменение направления такого движения может быть результатом ускорения той или иной отрасли. С такими локальными ускорениями мы встречаемся, когда речь идет о техническом прогрессе, о технических открытиях на основе неизменных физических схем. В неклассическом по своей научной базе производстве, когда источником структурных сдвигов оказываются радикальные изменения целевых, идеальных физических схем, положение усложняется. Результирующую динамику структуры в этом случае уже нельзя определить так просто, как в случае частных, отраслевых ускорений, вызванных техническими открытиями. Научные открытия обладают большой проникающей силой, они вызывают резонанс далеко за пределами той отрасли, где впервые получили конструктивное или технологическое воплощение, их эффект при таком резонансе не затухает, а, наоборот, может расти. Во всяком случае, результирующее изменение структурной динамики здесь уже по-иному зависит от того, что происходит в отдельных отраслях. Меняется метрика, меняется зависимость результирующей длины вектора Ах в (n+1) — мерном пространстве от приращений его координат Ах1' Ах2, … Ахn. Иными словами, метрика (n+1) — пространства меняется, оно приобретает кривизну.

Такое представление об эффекте неклассической науки требует ряда новых эконометрических конструкций. Чтобы связать эффект неклассической науки с искривлением пространства структур, а эффект технических открытий на относительно неизменной научной основе с ковариантными производными, требуется систематическое и сравнительно строгое определение экономических эквивалентов ряда понятий дифференциальной геометрии, в частности понятия связности. Мы ограничились пока лишь аналогией между универсальным характером гравитационного поля — физической основой его уподобления кривизне пространственно-временного континуума — и универсальным характером фундаментальных сдвигов в производстве, связанных с межотраслевой миграцией идеальных физических схем. Не касаясь здесь эконометрических конструкций, необходимых для обоснования и реализации подобной аналогии, мы отметим только, что она открывает дорогу применению экстраполяционных прогнозов в условиях радикального изменения динамических балансов. Мы вводим в экстраполяцию коэффициенты неэкстраполяционной природы, которые соответствуют более общим и радикальным преобразованиям структуры производства. Это отнюдь не поправочные коэффициенты. Последние исправляют кривую в данном пространстве, корректируют динамику показателей при вынесенном за скобки радикальном преобразовании. Здесь же речь идет о фундаментальных коэффициентах, характеризующих кривизну пространства структур.

Какова связь концепции неэвклидова пространства экономических структур и ковариантного дифференцирования с концепцией динамической стоимости? Как выражается в пространстве структур реализация динамической стоимости, изменение динамического баланса под влиянием научно-технической информации?

Мы вскрываем под стоимостью ее общую (соответствующую понятию производства вообще) основу — распределение труда. Это и выражается в пространстве структур. Реализация стоимости, миграция труда — это сдвиг в пространстве структур. Он может быть связан с равновесием производства, статическим, квазистатическим или динамическим, прогнозирующимся в экстраполяциях. Такой сдвиг можно рассматривать как движение в заданном (с заданной кривизной) n-мерном пространстве структур. Сдвиг, который реализует динамическую стоимость, сдвиг, вызванный радикально реконструирующей информацией, мигрирующей из одной отрасли в другую, можно рассматривать как результат искривления n-мерного пространства структур.

В этой связи напомним некоторые пункты, уже освещенные в этой части книги. В ее начале говорилось о необходимости аксиоматического метода для теории экономической динамики. Соответственно, мы поднялись к самым общим определениям, к производству вообще, чтобы увидеть свойственную всякой формации необходимость такой структуры производства, которая соответствует потреблению. Затем мы перешли к конкретным, исторически обусловленным формам этой общей черты производства, к «богатой совокупности с многочисленными определениями и отношениями». По мере развития производительных сил нарушения равновесия приобретают сначала характер индивидуальных отклонений, которые регулируются законом стоимости, приводящим производство к макроскопическому равновесию, затем макроскопических отклонений цен производства от стоимости и наконец радикального и практически непрерывного изменения структуры производства. Регулирование экономики уже не сводится к восстановлению равновесия, нарушенного индивидуальными или макроскопическими различиями в органическом строении фондов. Движущей силой, придающей производству эту тотальную динамику, является переход не только к новым конструкциям и приемам, но и к новым идеальным схемам. Информация о таких сдвигах воздействует в силу их общности на ряд отраслей.

Источниками подобного воздействия служат ведущие отрасли (ведущие — в смысле ускорения технического прогресса) — неклассические отрасли производства, в первую очередь атомная энергетика и квантовая электроника.

Здесь мы подходим к пункту, где, хотя бы в самой предварительной форме, должна уже ощущаться возможность перехода от аксиоматически построенной системы категорий к более конкретным методам прогноза. Схема конкретных методов не входит в аксиоматику прогноза, но в самых общих, аксиоматических определениях должна чувствоваться возможность перехода к конкретному прогнозированию, возможность эконометрической разработки динамических категорий экономики, возможность математических понятий и методов, соответствующих двойственности и сочетанию радикальных преобразований (гарантирующих Р''>0), связанных с научным прогрессом, и менее радикальных преобразований, связанных с новым инженерным воплощением тех же самых идеальных физических схем. Первые воздействуют на все производство, вторые — на определенную отрасль. Можно предположить, что математическим аппаратом, раскрывающим такое разграничение, может служить ковариантное дифференцирование и концепция искривленных неэвклидовых га-мерных пространств в целом. В этом случае напрашивается следующая схема прогнозирования.

Исходный метод — динамическая экстраполяция. Мы исходим из демографического прогноза и предполагаем, что инвариантной величиной будет вторая производная по времени от производительности труда. Это позволяет получить графики роста национального дохода и других тотальных показателей. После этого экстраполируют динамические балансы, отношения между отраслями, причем принимаются во внимание отношения между классическим и неклассическим концентрами. Экстраполированные кривые корректируют с помощью поправочных коэффициентов, которые получают исходя из оптимизации потребления. Далее, в результате экспертных оценок вводятся дополнительные поправочные коэффициенты. Еще одна серия поправочных коэффициентов вводится, чтобы согласовать прогноз с критерием возрастающей рентабельности производства. Этим заканчивается первая стадия прогнозирования, когда оперировали ковариантными производными.

Теперь — вторая стадия. Исходный шаг — научный прогноз, найденный с помощью гносеологических критериев. В науке непрерывно рассматривается накопленный экспериментальный материал и определяются возможные пути теоретической мысли, придающие ему «внутреннее совершенство». Для экономического прогнозирования нужен экстракт из научной литературы, обладающей особенно конкретной и обоснованной прогнозной компонентой. Этот экстракт подлежит индивидуальной и коллективной экспертизе и в конце концов должен включать некоторые гипотетические указания на новые физические, химические, биофизические и биохимические схемы и циклы, которые могут радикально преобразовать производство и его структуру. Теперь могут начаться специальные исследования физико-экономического и вообще естественнонаучно-экономического жанра, где исследователь приходит от гипотетических физических и т. п. схем к еще более гипотетической технической реализации указанных схем и к еще более гипотетическим экономическим расчетам влияния этой реализации на структуру, размещение, удельные расходы и стоимость. Результат таких исследований — коэффициенты преобразования расчетов и технико-экономических сопоставлений, а также преобразования кривых изменения структуры и тотальных показателей производства. Если результаты первой «ковариантной» стадии прогнозирования представлены в виде кривых в (гс + 1) — мерном пространстве, то коэффициенты преобразования этих кривых аналогичны составляющим фундаментального метрического тензора и составленному из его производных тензору кривизны (п +1) — мерного пространства динамики структуры. На участках этого пространства, где сказывается воздействие таких научно-технических событий, как широкое использование реакторов-размножителей, или появление универсальных промышленных лазеров, или новое поколение управляющих машин для универсального производственного применения, (п+1) — мерное пространство, соответствующее экономическому прогнозу, становится неэвклидовым.

Понятия кривизны пространства и ковариантной производной характерны для эконометрии оптимизма и для всей оптимистической философии атомного века. Они позволяют включить в экономические прогнозы эффект фундаментальной науки. Этот эффект состоит в беспрецедентном динамизме, в радикальных сдвигах в энергетике, в технологии, в характере труда и в экологических условиях. Однако это лишь иллюстрация и частный пример весьма общей тенденции, весьма общей связи современной прикладной математики с оптимистическим мировоззрением.

Выше уже говорилось, что математизация экономических расчетов создает тот элемент достоверности, без которого оптимистическое настроение не может стать научным расчетом, а расчет не может стать настроением — выражением и условием человеческого счастья.

В современной математике приобрела отчетливый характер одна тенденция, весьма существенная для судеб цивилизации. Это не новая тенденция, она существует издавна, но сейчас стала несравненно более отчетливой. Ее можно назвать «структурализмом», «интегрализмом» или еще иначе — все это не покрывает существа дела, хотя и выявляет некоторые стороны и оттенки указанной тенденции. Она состоит в том, что в ряде важных, может быть, наиболее важных, физических, а также экономических проблем не только и даже не столько идут от точки к точке и от мгновения к мгновению, от одного локального события к соседнему, сколько стремятся охарактеризовать весь путь или весь ансамбль связанных с данным событием других событий.

Мы сталкиваемся с такой тенденцией в самых различных областях. С начала 40-х годов Фейнман и Уилер излагали квантовую механику, оперируя не пребываниями частицы в данный момент в данной пространственной точке, а интегральными характеристиками целых траекторий. Но математический аппарат квантовой механики и раньше включал представления о переходах от одной функции к другой, оценку не локальных значений, а функций в целом. Весьма общим направлением являлся ана-лиз структур, присваивающий те или иные характеристики не отдельным индивидуумам, а структурам в целом.

В математике выросли очень мощные методы вариационного исчисления, позволяющие сравнивать мировые линии частиц, интегральные характеристики, и находить среди них оптимальные. Выросла теория интегральных уравнений, учение об операторах, об отображениях одних функций на другие. Если говорить о математических концепциях, то для нашей эпохи, вероятно, наиболее характерным является развитие функционального анализа, который объединяет с единой точки зрения различные методы интегрального постижения бытия. Наиболее характерная физическая идея — связь физического индивидуума, элементарной частицы со Вселенной, представление о частице как средоточии взаимодействий, охватывающих Вселенную, и вместе с тем представление о Вселенной если не как о частице, то во всяком случае как об объекте с определенными интегральными характеристиками.

В эволюции эконометрии подобная интегральная или структурная тенденция связана явным образом с философией оптимизма. Здесь можно видеть нечто аналогичное биогенетическому закону: онтогенез эконометрии повторяет филогенез математики в целом. Первоначально на первом плане находились дифференциальные уравнения, затем интегральные уравнения, методы вариационного исчисления, тензорного и функционального анализа.

Берем ли мы кривую, изображающую какой-то процесс, и определяем с помощью вариационного исчисления максимальную или минимальную характеристику кривой; рассматриваем ли мы структуру, характеризуя специфические для нее соотношения элементов; встречаемся ли мы с вектором, обладающим тем или иным направлением, тем или иным сочетанием составляющих, — во всех случаях математическая мысль естественно ассоциируется с оптимальным видом кривой, с оптимальной структурой, с оптимальным направлением. Именно в эконометрии, в математическом исследовании целесообразной деятельности понятие оптимума ассоциируется уже не с квази-целесообразными понятиями «целевой функции» и т. п., а с действительной целью, с тем, что отличает человека от остальной природы. Именно здесь понятие оптимума естественно связывается с понятием оптимизма как коэффициента корреляции между объективным процессом и целью.

В чем же состоит связь между современной ролью функционального анализа в эконометрии и философией оптимизма?

Прежде всего — в переходе от прогноза к плану или, вернее, в превращении прогноза в некоторый элемент планирования. В сопоставлении различных прогнозных вариантов и выборе оптимального варианта. В соответственном превращении вариационных задач в основные эконометрические задачи.

Критерием для выбора оптимального варианта служит его максимальный оптимизм, максимальное значение коэффициента корреляции между прогнозом и интегральной целью производства и его трансформации.

Эта цель — динамическая, она состоит не в каком-нибудь определенном локальном состоянии производства. Приближение к такой цели не сводится к достижению определенного уровня производства и потребления, а включает определенную скорость и ускорение этого уровня, определенную динамику, определенную мировую линию производства.

Таким образом, при количественном, метрическом сравнении прогнозных вариантов сравниваются числовые величины, соответствующие различным кривым, различным функциям. Иначе говоря, сравниваются функционалы «мировых линий». Фонетическая и семантическая близость понятий «оптимизм» и «оптимизация» приобретает метрический смысл: первое из этих понятий получает метрический эквивалент в свойственном каждому варианту показателе корреляции между прогнозом и целью, второе — в максимальном значении такого показателя. Подобным показателем является фундаментальный экономический индекс, зависящий от уровня скорости и ускорения производительности труда.

Высказанные замечания относятся к эконометрии оптимистического экономического прогноза. И оптимистического социального прогноза. Потому что радикальные изменения динамики прогресса, вытекающие из универсального применения неклассической науки, реализуют социальные идеалы, несовместимые с эксплуатацией человека человеком и со стихийным характером общественных законов. Несовместимые с капитализмом. Освобождение труда, превращение его в подлинно творческую, реконструирующую деятельность исключает классовое строение общества. Радикальная реконструкция структуры труда, структуры производства, обеспечивающая не только максимально высокий уровень производительности труда, но и его непрерывное ускорение, может произойти лишь в планируемом производстве.

Оптимистическое представление об эффекте современной науки противостоит и ее пессимистической оценке и представлению об автоматическом позитивном эффекте научно-технического прогресса, игнорирующему его преобразующую социальную функцию.

В этой связи следует вернуться к физико-экономическим аналогиям, о которых уже шла речь, — и классическим аналогиям, появившимся в XVII–XVIII вв. (Петти, Адам Смит) и к современным неклассическим аналогиям. Можно было бы показать, что и те и другие не являются только аналогиями, что они выражают более глубокую связь динамизма естественнонаучной мысли с динамизмом экономики и с динамическим характером экономических и — для нашего времени — эконометрических категорий. Но сейчас нас интересует другая сторона дела — воздействие «тока» от естествознания к экономической мысли на характер экономического и социального оптимизма.

В 1914 г. В. И. Ленин высказал весьма фундаментальную концепцию этото «тока» и его связи с философией естествознания, т. е. с философскими предпосылками и результатами развития естественных наук. Такая концепция сформулирована в статье: «Еще одно уничтожение социализма» [110] — критическом разборе книги П. Б. Струве «Хозяйство и цена».

Струве в своей книге пытался дискредитировать само понятие естественного закона в политической экономии и материалистическое по своему смыслу распространение этого понятия из учения о природе в учении об обществе. Он упоминает о Вильяме Петти, как о «самом выпуклом выразителе могущественного тока, который в ту эпоху шел к обществоведению от естествознания». Струве рассматривал Петти как представителя физико-математического натурализма XVII в. Но для Струве и физико-математический натурализм и естественный закон и распространение материалистических исходных идей и выводов естествознания — это анахронизмы, перепевы прошлого, как и учение Маркса, который «через весь XVIII век протягивает руку материалисту Петти». Для Струве «ток» от естествознания к экономической мысли — вне главного фарватера науки.

На самом деле, «ток» — фундаментальная тенденция науки с XVII в. до нашего времени, причем, все более мощная тенденция, связанная и с эволюцией экономической мысли и с эволюцией и философским обобщением естествознания.

Критикуя книгу Струве, В. И. Ленин поднимает вопрос о «токе». Он считает его для XX в. не менее, если не более, могущественным, чем он был во времена Петти. Нетрудно увидеть связь между концепцией естествознания как источника импульсов, преобразующих экономику и, соответственно, экономическую теорию, и позднейшей концепцией электрификации — универсального практического воплощения классической науки, концепцией, конкретизировавшей центральную для марксистской социологической и экономической теории идею зависимости производственных отношений от производительных сил. Концепция «тока» идет и дальше, она освещает современные задачи воплощения новой, неклассической науки в научно-технической революции, она иллюстрирует и обратную связь в воздействии теоретического и прикладного естествознания на экономическую теорию.

В. И. Ленин поднимает также другую проблему, весьма актуальную для нашего времени: он связывает «ток» с философским обобщением естествознания. «Как же можно, — спрашивает В. И. Ленин, разбирая книгу Струве, — в сочинении, претендующем на научность и ставящем себе задачей изучение «философских мотивов экономического мышления», поднимать вопрос об этом «токе» и о материализме Петти и Маркса, не выясняя абсолютно ничего насчет философских предпосылок и выводов естествознания»[111].

Включение философских предпосылок и выводов в проблему «тока» имеет особое значение для анализа экономического эффекта неклассической науки. Для нее характерно сближение философских выводов с прикладными. Сейчас напрашиваются весьма существенные, практические, связанные с планированием науки и народного хозяйства, следствия из концепции «тока» в экономику из естествознания — не только из суммы естественнонаучных данных, но и из их обобщения. Поэтому замечание, сделанное в полемике против Струве, сейчас практически особенно важно. Как и замечание В. И. Ленина об изменчивости фундаментальных принципов науки в «Философских тетрадях»[112]. В сущности, эти представления— о «токе», исходящем из естествознания, и об изменчивости фундаментальных принципов — логически связаны между собой; такая связь в наше время стала явной. Сейчас «ток» стал особенно мощным, глубоко реконструирующим экономику и экономическую мысль, потому что его источником служат фундаментальные преобразования научной картины мира. «Ток» соединяет гносеологический оптимизм с экономическим и социальным оптимизмом.

Современный синтез двух тенденций — усилившегося «тока» от естествознания к экономике, и подвижности, динамичности и пластичности фундаментальных принципов науки — можно отчетливым образом увидеть в той роли, которую играет математика в научно-технической революции середины и второй половины XX в. В начале главы уже говорилось об этой роли, и дальнейшие соображения об эконометрии являются лишь частной иллюстрацией более общей тенденции. Математика, на первый взгляд, кажется иным по отношению к естествознанию источником научно-технических и экономических преобразований. Ее роль выражает характерную для нашего столетия, реализующую высказанные значительно раньше философские концепции, подвижность общих, в том числе логико-математических принципов науки. Но, как уже было сказано, современная математика в своих наиболее фундаментальных логических поворотах приобретает онтологическую ценность, становится наукой о бытии, придает физическую содержательность своим понятиям, в том числе наиболее общим, метаматематическим.

В свете подобной тенденции некоторые направления современной научной мысли, казавшиеся сначала независимыми и даже противостоявшими одно другому, представляются едиными, логически и исторически связанными, может быть, даже тождественными. К числу таких направлений принадлежит общая теория систем. Она появилась в форме оппозиции объяснению, сводившемуся к ответу на вопрос: «из чего состоит?», объяснению, которое иногда называют «элементаризмом» или «концепцией элементарности». Поискам элементарных кирпичей, из которых состоит бытие, поискам, претендовавшим на роль универсального научного метода, была противопоставлена идея системы, целостности, органицизма, опиравшаяся на биологические понятия. «Наука о целостности и органицизме par excellence — биология — призвана играть в нашем мировоззрении такую роль, какую она никогда не играла раньше», — писал в 1932 г. Берталанфи[113].

Но общая теория систем не была повторением или простым продолжением философии Целого, развивавшейся в течение веков. И она не была линией обороны, защищавшей специфику биологического органицизма и целостности от угрожавшего им механицизма. Напротив, она была рубежом атаки, она претендовала на охват неорганической природы — традиционной территории механицизма, именно об этом говорило слово «общая» в названии нового направления науки. Но на таком пути общая теория систем должна была сблизиться со структурным анализом или, как его иногда называют, структурным подходом к миру, и с метрическими категориями.

Соотношение целого с индивидуальным, локальным получило очень общую и многообещающую трактовку в математике. Идея целостности была онтологической презумпцией функционального анализа, который изучает кривые, соответствующие тем или иным видам функций, иначе говоря рассматривает интегральные объекты, определяя характеризующие их величины — функционалы. Наиболее яркой демонстрацией физических эквивалентов функционального анализа, придающих ему онтологическую ценность, являются «прогнозные», еще далеко не однозначные представления об элементарных частицах,  о самом их существовании, как о результате взаимодействий, охватывающих большие системы, вплоть до Метагалактики. Современная физика не только в своих математических методах, но и в собственно онтологических конструкциях, уже отказалась от концепции элементарности — об этом говорилось в главе «De rerum natura». Что же касается экономической мысли, то она в теории Маркса отказалась от концепции элементарности, от социальной атомистики, от робинзонад. Учение о товарном фетишизме и абстрактном труде в весьма отчетливой форме показывает связь между социальной природой экономических категорий и интегральными метрическими определениями. Абстрактный труд — это гомогенный, распределенный и поэтому количественно определенный труд. Его количественная определенность выражает распределение трудовых усилий общества — структуру производства. Стоимость также мало может быть определена «собственными», индивидуальными свойствами товара, как масса, энергия и заряд частицы — ее собственной природой, при игнорировании макрокосмоса, при игнорировании силовых полей. Сейчас в экономике связь между количественными определениями и системным, интегральным представлением о производстве становится все более очевидной и существенной. Остановимся только на одной современной проблеме — соотношении между метрическим характером экономических категорий и экологическими задачами производства.

Сигету Цуру взял упомянутое недавно замечание Маленького принца о количественном характере интересов взрослых в качестве эпиграфа для своего уже известного нам доклада: «Взамен показателя: «валовой национальный продукт»». Основная мысль этого доклада — неметрический характер современных критериев производства и, в первую очередь, экологических критериев. Цуру, как мы видели, приводит ряд фактов и соображений, относящихся к негативному экологическому эффекту производства в «системе, характеризующейся индивидуальной погоней за максимальной прибылью, которая, по всей видимости, становится все менее способной справляться с задачей наилучшего использования того, что дает природа».

Для нас бесспорно, что экологическая проблема не может быть последовательно, планомерно и эффективно решена в подобной системе. Она может быть решена в планируемом, обобществленном производстве. Но при этом значение метрических категорий увеличивается. Экологические критерии не сводятся к вопросу — «сколько?» (по Сент-Экзюпери — «сколько зарабатывает?»), они скорее относятся к вопросу: «насколько уравновешенно, насколько данные соотношения, данная структура, близки к оптимальным?» Но этот интегральный, структурный, системный вопрос требует метрического ответа. Метрического, но более сложного. Оптимальная динамика структуры выражается кривой в я-мерном пространстве структур, «мировой линией», обладающей максимальным функционалом, измеряющим реализацию целей производства, в том числе экологических целей. Можно показать тесную и фундаментальную связь новых, экологических критериев производства и эконометрических критериев. Связь планетарно-векового расчета ресурсов и экологических ценностей с принципиально метрическим характером экономического мышления. Это — именно связь, а не противопоставление. Экологию нельзя считать принципиально неметрическим критерием, ее метрика существует, но это — нетрадиционная метрика. Она выдвигает на первый план дифференциальные соотношения, измеряющие скорость и ускорение научно-технического и технико-экономического прогресса. Но определение дифференциальных соотношений можно было бы назвать весьма архаическим именем нахождения касательных. Во всяком случае это имя, конечно, в весьма переносном смысле, характеризует стиль современной экономической мысли, которая определяет ситуации «здесь — теперь» по их отдаленному эффекту. Чем больше экономическая мысль сосредотачивает свое внимание на динамических проблемах и на дифференциальных показателях, тем пристальней она изучает будущее, отдаленные результаты современных экономических и научно-технических акций, в том числе и во все большей мере — экологических результатов. И тем пристальней она исследует интегральные результаты и интегральные показатели экономической динамики.

Какова же связь таких интегральных показателей с оптимизмом?

Одно предварительное замечание о понятии бытия в современной неклассической науке. Это понятие, когда речь идет об индивиде, связано с включением индивида в целое, с его взаимодействиями с целыми. Поэтому оно может обладать большей или меньшей интенсивностью, оно может быть больше или меньше, в зависимости от интенсивности взаимодействий, от включения в систему с большей или меньшей макроскопической структурой, упорядоченностью, негэнтропией. Но здесь нужен следующий шаг: переход от интенсивного понятия к метрическому, к измеримой интенсивности бытия. Теперь можно говорить об оптимальной метрической структуре, о тех или иных макроскопических перепадах, о начальных условиях, обещающих некоторую заранее представимую последующую эволюцию системы, о функционале, характеризующем эту эволюцию. Именно метрический характер исходной структуры и возможность измерить ее результат, ее эффект, ее реализацию, в динамике, в будущем, служит основой современного оптимизма.

В самом деле, современный оптимизм — это уверенность, что объективные процессы реализуют поставленную человеком цель. Уверенность зиждется на том, что объективные процессы определены с той или иной точностью подготовленными заранее целесообразной деятельностью человека начальными условиями, на проникновении целесообразной деятельности человека в некоторую новую область и создании здесь ноозоны — первоначального запаса негэнтропии. Целесообразная деятельность состоит в определении для каждой структуры начальных условий некоторого соответствующего ей варианта будущей эволюции, в определении функционала, который соответствует этому варианту, и в выборе оптимальной начальной структуры, которой соответствует в прогнозе максимальный целевой функционал.

Мы заменили более общими понятиями уже известные нам экономические и эконометрические понятия фундаментального экономического индекса Q =/ (Р, Р', Р''), и исходной структуры — распределения средств между отраслями производства и науки, чтобы показать более общие метрические основы современного оптимизма, основы планирующей деятельности человека. Хотелось показать фундаментальную связь оптимизма с метрикой и, в последнем счете, с современным интегрально-дифференциальным стилем научного мышления, с включением индивида во все большие системы, включением, не стирающим индивидуальности, преобразующим и индивида и систему. Наряду с иными процессами, определяющими ход научно-технической революции, «ток» от естествознания, от его обобщающих процессов ведет к реализации целей науки, к реализации оптимистических прогнозов, к рациональному преобразованию человека, характера его труда и экологической среды.

Страница Строка Напечатано Следует читать 43 9 сн аналогии апологии 82 18 ом см 125 20 elecfric electric 156 12 концепции концентрации 164 12 молекулы молекул 171 17 св разных равных 359 1 большие бОльшие

Примечания

1

Л. Ольшки. История научной литературы на новых языках, т. 3. М.—Л., 1933, стр. 82.

(обратно)

2

Там же, стр. 296.

(обратно)

3

См.: Б. Г. Кузнецов. Разум и бытие. Этюды о классическом рационализме и неклассической науке. M., 1972.

(обратно)

4

(обратно)

5

(обратно)

6

См.: К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 20, стр. 359–363, 599–600.

(обратно)

7

См.: А. Пуанкаре. Последние мысли. Пг., 1923, стр.117.

(обратно)

8

А. Einstein. Lettres d Solovine. Paris, 1956, p. 105.

(обратно)

9

А. Эйнштейн. Собрание научных трудов, т. IV. М., 1967, стр. 166.

(обратно)

10

Там же.

(обратно)

11

См.: М.-А. Tonnelat. Histoire du principe de relativity. Paris, 1971 p. 487.

(обратно)

12

М.-А. Tonnelat. Histoire du princlpe de relativity p. 488–489.

(обратно)

13

Ф. М. Достоевский. Собрание сочинений в десяти томах, т. 10. M., 1958, стр. 169–170.

(обратно)

14

К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 21, стр. 296.

(обратно)

15

Там же.

(обратно)

16

Гегель. Сочинения, т. I. Изд. 2. M., 1929, стр. 62.

(обратно)

17

Там же.

(обратно)

18

F. Nietzsche. Werke, Bd. VI. Stuttgart, 1921, S. 309–310.

(обратно)

19

(обратно)

20

В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 25, стр. 112.

(обратно)

21

См.: Лукреций. О природе вещей, т. II. Отрывки из Эпикура. M., 1947, стр. 591–593.

(обратно)

22

(обратно)

23

Б. Спиноза. Избранные произведения, т. I. М.,1957, стр.576 (Эт. IV, теор. 67).

(обратно)

24

См.: Б. Риман. О гипотезах, лежащих в основании геометрии. В кн.: Избранные произведения. M.—Л., 1948, стр. 281.

(обратно)

25

Б. Паскаль. Мысли. М. 1888, стр. 32.

(обратно)

26

Там же.

(обратно)

27

Г. Галилей. Избранные труды, т. 2. М., 1964, стр. 201.

(обратно)

28

(обратно)

29

(обратно)

30

(обратно)

31

В. Гейзенберг. Замечания к эйнштейновскому наброску единой теории поля. В сб.: «Эйнштейн и развитие физико-математической мысли». М.,1962, стр. 65.

(обратно)

32

См.: А. Л. Александров. Атомная энергетика и ее роль в техническом прогрессе. В сб.: «VII Мировая энергетическая конференция». М., 1968 (Генеральный адрес).

(обратно)

33

См.: J. James, A. Lane. Economics of nuclear power. «Annual Rev. of Nuclear Sc.». Palo Alto (Cal.), 1966, 16, p. 355.

(обратно)

34

См.: J. James, Л. Lane. Economics of nuclear power. «Annual Rev. of Nuclear Sc.». Palo Alto (Cal.), 1966, 16, p. 362, tab. XIII.

(обратно)

35

Ibid. p. 363, tab. XIII.

(обратно)

36

См.: J. Leclercq and М. van Meerbech. Nuclear energy, a factor making for greater dependability of energy supplies. «Euratom». Brussel, 1967, v. VI, N 1, p. 12, fig. 2.

(обратно)

37

См.: E. O. Genzsch. Dampf-, Wasser- und Atomkraft. «Maschine und Werkzeug». 1967, H. 8, S. 28.

(обратно)

38

Cm.: R. Gibrat. L'6nergie nucleaire dans le monde d’ici & Гап 2000. «Revue de la Societe royale beige des ingenieurs et des industriels». Bruxelles, 1967, N 3, p. 109.

(обратно)

39

См.: А. Бесчинский, И. Глезер. Вопросы развития энергетики (Секционное заседание мировой энергетической конференции в Токио). «Энергохозяйство за рубежом», 1967, № 2.

(обратно)

40

См.: F. Fremont. «Electrical World», 1966, 165, N 18, р. 63; 1967, 167, N 24, р. 104.

(обратно)

41

См.: William Webster. The commercial future of nuclear power. «Atomic Energy Review», 1966, N 4.

(обратно)

42

См.: J. James, A. Lane. Economics of nuclear power. «Annual Rev, Nuclear Sc.», Palo Alto (Cal.), 1966, v. 16, p. 349.

(обратно)

43

См.: «The 1967 supplement to the 1962 report to the president on civilian nuclear power». «U. S. Atomic Energy Commission», Washington, 1967.

(обратно)

44

См. генеральный доклад А. А. Бесчинского и Д. Б. Вольфберга («Национальные обзоры энергетических ресурсов») и заключительное слово А. А. Бесчинского на заседании секции седьмой пленарной сессии Мировой энергетической конференции.

(обратно)

45

Там же.

(обратно)

46

См. генеральный доклад С. M. Фейнберга («Атомные электростанции») на заседании секции С3 седьмой пленарной сессии Мировой энергетической конференции.

(обратно)

47

Доклад 2.1—19 на 8-й энергетической конференции в Бухаресте в июне— июле 1971 г.

(обратно)

48

(обратно)

49

Ph. Frank, Einstein. N. Y., 1947, p. 72.

(обратно)

50

А. Эйнштейн. Собрание научных трудов, т. IV, стр. 275.

(обратно)

51

«Verhandl. Dtsch. Phys. Ges.», 1916, 18, S. 318–323; А. Эйнштейн. Собрание научных трудов, т. III, стр. 386–392.

(обратно)

52

Это различие весьма отчетливо показано в статье Н. В. Карлова и А. М. Прохорова «Лазеры и научно-техническая революция» в сборнике «Будущее науки» (вып. IV. М., 1971, стр. 20–33). В этой же статье содержится краткий, но очень содержательный и доступный широким кругам очерк перспектив применения лазеров, в частности таких важных, как возможности их применения для управляемых термоядерных реакций, в астрофизике, в молекулярной биологии, в голографии.

(обратно)

53

Э. Шредингер. Что такое жизнь с точки зрения физики. M., 1947.

(обратно)

54

Э. Шредингер. Что такое жизнь с точки зрения физики, стр. 88.

(обратно)

55

Там же, стр. 89.

(обратно)

56

Там же, стр. 109.

(обратно)

57

Там же, стр. 113.

(обратно)

58

См.: М. В. Волькенштейн. Молекулы и жизнь. М., 1965, стр. 470–471.

(обратно)

59

См.: Лонгет-Хиггинс. В сб.: «Вопросы биофизик М., 19G4; М. В. Волькенштейн. Молекулы и жизнь, стр. 472–474.

(обратно)

60

См.: Н. Л. Дубинин. Проблемы радиационной генетики. М., 1961, стр. 421–422.

(обратно)

61

См.: Н. Л. Дубинин. Проблемы радиационной генетики, стр. 405. 154

(обратно)

62

См.: Дж. Томсон. Предвидимое будущее. М., 1958, стр. 134.

(обратно)

63

См.: Дж. Томсон. Предвидимое будущее, стр. 138.

(обратно)

64

К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., изд. 2, т. 20. М., 1961, стр. 488.

(обратно)

65

Н. Винер. Кибернетика или управление и связь в животном и машине. M., 1958.

(обратно)

66

См.: Б. Г. Кузнецов. Физика и экономика, гл. «Фундаментальный экономический индекс». M., 1967, стр. 19–38.

(обратно)

67

«Nature», 1938, 141, стр. 908; см.: А. Зоммерфелъд. Термодинамика и статистическая физика. М., 1955, стр. 59–60.

(обратно)

68

См.: Дж. Томсон. Предвидимое будущее. M., 1958, стр. 48.

(обратно)

69

См.: А. Эйнштейн. Собрание научных трудов, т. IV, стр. 281.

(обратно)

70

«Hellc Zeit — Dunkle Zeit». Zurich, 1956, S. 72.

(обратно)

71

II. Snyder. «Phys. Rev.», 1947, 71, р. 38.

(обратно)

72

«Вестник Академии наук СССР», 1968, № 9, стр. 25–26.

(обратно)

73

Н. Cohish.Z" Vhys. Rev.», 1959, 114, р. 383.

(обратно)

74

(обратно)

75

Я. И. Френкель. «Доклады АН СССР», 1949, 64, стр. 1307; УФН, 1950, 42, 1, стр. 69.

(обратно)

76

См.: Б. Г. Кузнецов. О квантово-релятивистской логике. В сб.: «Вопросы логики». M., 1959, стр. 99—112; «Этюды об Эйнштейне». M., 1970, стр. 191–216, 349–420; «Phil. Sc.», 1966, 33, Jsfi 3, р. 199.

(обратно)

77

См.: Е. Л. Фейнберг. УФН, 1905, 86, выгх. 4, стр. 733.

(обратно)

78

УФН, 1965, 86, вып. 4, стр, 729. 232

(обратно)

79

См.: К. Нишиджима. УФН, 1965, 86, вып. 4, стр. 675.

(обратно)

80

См.: М. Гелл-Манн, А. Розенфельд, Дж. Чу. УФН, 1964, 83, вып. 4, стр. 695; У. Фаулер, Н. Сеймисос. УФН, 1965, 85, вып. 3, стр. 523.

(обратно)

81

См.: Вайскопф. УФН, 1965, 86, вып. 4, стр. 600.

(обратно)

82

См.: Р. Оппенгеймер. Летающие трапеции. М., 1967, стр. 7.

(обратно)

83

Ю. Швингер. УФН, 1965, 86, вып. 4, стр. 614.

(обратно)

84

Р. Оппенгеймер. УФН, 1965, 86, вып. 4, стр. 597.

(обратно)

85

А. А. Фридман. Мир как пространство и время. Изд. 2. М., 1965, стр. 5.

(обратно)

86

См.: И. С. Шкловский. Вселенная. Жизнь. Разум. Изд. 2. M., 1965, стр. 41–51; А. Г. Масевич. Эволюция звезд. В сб.: «Наука и человечество». М., 1964, стр. 343–857.

(обратно)

87

См. описание этой ситуации и звездной эволюции в целом в статье: И. Д. Яо-викова. О конечной судьбе звезд. В сб.: «Будущее науки», M., 1968, стр. 111–123.

(обратно)

88

См.: В. А. Амбарцумян. Основная проблема космогонии. В сб.: «Будущее науки». М., 1966, стр. 92—100.

(обратно)

89

См.: И. С. Шкловский. Вселенная. Жизнь. Разум, стр. 52–65.

(обратно)

90

См.: И.Д. Новиков. О конечной судьбе звезд. В сб.: «Будущее науки», вып. II. M., 1968, стр. 120–134.

(обратно)

91

См.: «Будущее науки». М., 1971, стр. 72–86.

(обратно)

92

См.: И. С. Шкловский. Вселенная. Жизнь. Разум. Изд. 2. М., 1965, гл. 22 и 26.

(обратно)

93

(обратно)

94

См.: К. Маркс. Капитал, т. I. М., 1968, стр. 121. 270

(обратно)

95

См.: М. Born. «Ргос. Phys. Soc.», 1953, 66, 400 А, 501. Русск. перев.: «Состояние идей в физике и перспективы их дальнейшего развития». В сб.: «Вопросы причинности в квантовой механике». M, 1955, стр. 102–104.

(обратно)

96

К. Маркс и Ф. Энгельс. Из ранних произведений. М., 1936, стр. 6.

(обратно)

97

К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 25, ч. II, стр. 386–387.

(обратно)

98

См.: К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 12, стр. 710–713.

(обратно)

99

К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 32, стр. 460–461.

(обратно)

100

«Резюмируем: есть определения, общие всем ступеням производства, которые фиксируются мышлением как всеобщие, однако так называемые общие условия всякого производства суть не что иное, как эти абстрактные моменты, с помощью которых нельзя понять ни одной действительной исторической ступени производства» (там же, стр. 714).

(обратно)

101

Там же, стр. 726.

(обратно)

102

Там же, стр. 727.

(обратно)

103

Там же, стр. 731.

(обратно)

104

К. Маркс. К критике политической экономии. В кн.: К.Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 13, стр. 19–20.

(обратно)

105

См.: F. Russo. La сгёаНоп scientifique et technique, base ct moteur du progres conomique. «Enciclopedie frangaise», t. IX, p. 9.

(обратно)

106

Материалы V советско-японского симпозиума ученых-экономистов. Институт мировой экономики и международных отношений Академии наук СССР, М., 1972, стр. 91.

(обратно)

107

Kepler. Opera omnia, t. I. Frankfurt, 1858, p. 423.

(обратно)

108

См.: «Успехи математических наук», 1951, 6, JVI5

(обратно)

109

«Ученые записки МГУ», 1947, 91, стр. 27.

(обратно)

110

В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 25, стр. 33–54.

(обратно)

111

В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 25, стр. 41.

(обратно)

112

См.: В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 29, стр. 229. 354

(обратно)

113

L. v. Bertalanffi. Theoretische Biologie, Bd. I, Berlin, 1932, S. 5.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

I. ГНОСЕОЛОГИЧЕСКИЙ ОПТИМИЗМ 

  Cognoscemus!

  Оптимизм, бытие, движение

  Начальные условия

  Сущее и должное

  Оптимизм и бессмертие

  Труд и свобода

  Проблема старости

II. НАУКА в 2000 ГОДУ

  Почему 2000-й?

  Век Эйнштейна

  Атом

  Квантовая электроника

  Молекулярная биология

  Кибернетика

  «Знаю как» и «знаю где»

  De rerum natura

  Физика высоких энергий

  Космос

  Послеатомная цивилизация

III. ЭКОНОМИЧЕСКАЯ КОНЦЕПЦИЯ ОПТИМИЗМА

  Интегральные цели науки

  Наука и экономическая динамика

  Межотраслевая информация

  Прогнозы рассудка и прогнозы разума

  Эконометрия оптимизма Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg