«Философские сказки»

В швейцарской деревушке, окруженной зеленеющими пастбищами, встретились однажды два академика. Один из них был членом академии нравственных наук, а другой—членом академии физических наук неизвестной мне страны.

Они вели учтивую и остроумную беседу о живых существах и о вещах.

Эти двое ученых почти не расходились во взглядах, хотя разбирался довольно сложный вопрос: они толковали о многочисленности миров и о жизни во вселенной. Для них жизнь была только своего рода игрой природы, вторичным земным зачатием, произошедшим благодаря химическим условиям окружающих стихий в эпоху первичного образования нашей планеты.

* * *

— Ничто не показывает, — говорил один из академиков,—что эти условия были осуществлены на другой планете, и что жизнь проявилась там в какой-либо иной форме.

— У Вольтера не было недостатка в уме,—прибавил второй,—когда он сказал, что мы имеем такое же основание допускать существование жителей на других планетах, как человек, имеющий блох, предполагает, что они также есть и у остальных людей.

— Впрочем, — возразил первый, — теперь уже не так легко осуществить условия жизни. Для этого нужны кислород, водород, азот и углерод, причем в установленных пропорциях, а также известная температура, ниже и выше которой невозможна жизнь.

— Мир, лишенный кислорода, вечно оставался бы необитаемым.

— Много говорят о планете Марс. Но в ее атмосфере недостает нескольких тысячных долей углекислоты, которые содержатся в нашей, и вот благодаря этому и невозможна на Марсе ни животная, ни растительная жизнь.

— Мы должны исключить из рамок жизни планеты, окруженные лишь легкой атмосферой, как Марс; планеты, окруженные плотной атмосферой, как Юпитер; те, которые имеют слишком много тени, как Сатурн под своими кольцами; те, у которых ось вращения слишком наклонена, как Уран; планеты, слишком удаленные от солнца, как Нептун; те, которые к нему слишком близки, как Меркурий.

— Еще не достаточно размышляли об этих воображаемых предположениях, предписанных законам самой природой. Одна лишь температура предусмотрительно ограничивает рамки жизни. Ниже нуля— это лед, вода становится плотной, ее движение останавливается. Альбумин сгущается, по крайней мере, на 60°, сообразно с качеством. Жизненный простор не так велик, как это думают. Разве наш старый товарищ Бабинэ не сказал на одном собеседовании, что Юпитер не может быть обитаем вследствие своей вечной весны и отсутствия времен года, так как без зимних морозов злаки росли бы, как трава, а без хлеба нельзя жить? Быть может, это было преувеличено...

— К тому же,—возразил член академии физических наук,—что такое протоплазма? Белковое вещество, образовавшееся из соединения углерода, водорода, азота, кислорода и серы. Причем, химические элементы соединяются между собою только в определенной пропорции. Если мне не изменяет память, то молекула альбумина образовалась из 240 атомов углерода, 392 атомов водорода, 75 атомов азота, стольких же кислорода и 3 атомов серы, что в совокупности дает 785 атомов различных простых тел. Нельзя предположить альбумин иначе составленным. A так как протоплазма—это основа жизни, само жизненное вещество, то невозможна никакая жизнь без этого атомического сочетания. Монера и клетка не могут существовать без этих элементов.

— Незачем даже ссылаться на весь этот анализ!—ответил член академии нравственных наук.— Не спускаясь до животных и, особенно, до примитивных организмов, разве мы сами не чувствуем недостаточность рамки? Почему мы находимся здесь, посреди этих гор и этих долин? Чтобы дышать более чистым воздухом, чем воздух наших шести и семиэтажных домов, наших мест гулянья, зараженных бактериями, наших слишком запруженных народом улиц, наших законопаченных зал, наших театров и даже наших учреждений. И вот каникулы предписаны самой гигиеной. Но уже теперь приезжает слишком много людей в эту Швейцарию, когда-то тихую и пустынную. Вот отели, которые завоевывают озера и взбираются на вершины.

— Придется бежать в Тироль, в Штирию, Венгрию, Трансильванию, чтобы наслаждаться чистым воздухом, солнцем, горами, лесами,—предохранительным средством против яда больших, убийственных скоплений народа. К счастью, человечество умеет останавливаться в своем росте. Еще долго сохранятся, так сказать, оазисы спокойствия. Что же касается морских купаний, то разумнее всего совсем от них отказаться. Это—настоящее болото.

— Хорошо же! Вот закон жизни. Ч истый кислород, солнце и свет! Птицы его понимают лучше нас. И не только птицы; сами насекомые, вся природа. Нет, двух мнений здесь не может быть. Я не считаю обитаемыми Марс, Венеру и Юпитера, если у них нет нашей атмосферы.

— Да,—ответил, как эхо, компаньон по прогулке, которого уже начинал немного утомлять дневной зной, и который сел на краю дороги,—да, здесь не может быть двух мнений. Может быть, мы присядем? Не находите ли вы, что мы уже немного удалились от отеля?

* * *

Невдалеке от двух академиков, как раз посреди дороги,—простите за это примечание, но мы ведь в чистом поле,— шли известные следы прохождения стада коров. Два жесткокрылых насекомых, два навозных жука, работали с очень деловым видом над одной из этих куч, занятые изготовлением пилюль, избегая чистого кислорода, солнца и света. Даже скорее их окружал офосфоренный кислород, сера и аммониак.

— Какой вкусный, сладкий пирог, — сказал один из навозных жуков.

— Я предпочитаю эту бабу, — возразил другой, при помощи своих жадных челюстей извлекая кусок из середины, особенно маслянистой.

* * *

Но надо еще вас познакомить с моими двумя навозными жуками.

A сначала, если вы сомневаетесь в их языке, я вас попрошу принять к сведению, что их язык—это немой язык, немой для нас. Вы, по всей вероятности, наблюдали за выражением хвоста собаки. Разве эти движения не выражают все чувства? Веселость, радость, удовольствие, грусть, страх, гнев? Это немой язык, не менее выразительный, чем все оттенки лая.

Насекомые разговаривают не хвостом, а сяжками. И они великолепно понимают друг друга. В качании сяжек, как в движении хвоста собаки, они рассказывают друг другу все, что имеют сказать, не забывая безмолвия хитрости, я хочу сказать, неподвижности ожидания для более верной поимки добычи.

Эти навозные жуки, любители пастбищ и испражнений рогатого скота, живут в коровьем навозе. У каждого свой вкус.

Их называют, если я не ошибаюсь, сорris lunаires. Из глистов, разбросанных вдоль всей дороги, они делают в своих норах запасы каловых пилюль, куда они кладут свои яички, и которые служат их малюткам молоком, первой пищей, сочным медом. Эти пилюли, пилюли священного скарабея (навозного жука), боготворимого египтянами и когда-то служившего символом земного шара. Итак, мы находимся в великолепной компании.

Взгляните на них, на этих скарабеев, навозных жуков с зелеными надкрыльями, бронзовыми щитками, с блестящими латами рыжеватого цвета, с гордым челом, с заостренными щупальцами, принадлежащих к разнообразным и бесчисленным семействам, рассеянным по всему свету, взгляните на них за работой и послушайте их, поймите их язык.

— Правда, нет ничего лучше коровьего навоза!—жестикулирует один из них за десертом роскошного пира.

— Овечий помет вкусен в другом роде,—замечает второй с презрительным видом.

Стая воробьев, которая в течение целого часа видела, как там двигались одни только стада, говорила между собою: «О! Когда же, наконец, пройдет лошадь?» Она дает пищу птенчикам.

* * *

A наши навозные жуки угощались иначе, чем воробьи, которые отбирали клювом из всей оставленной стадами пищи. Матери работали для будущего их рода, хотя еще там не было ни одного снесенного яйца. Они устраивали себе гнезда в земле, снабжали их запасом этих питательных пилюль, и в этих мягких катышках умели они делать маленькие углубления, чтобы класть туда яйца, так что личинки, даже в момент своего вылупления, находили приготовленную пищу, единственную, которая им годилась. A какие заботы прилагали они, чтобы помешать им затвердеть! Диалоги между отцом и матерью в этот день не имели другой темы, другой цели. Для них весь мир, настоящее и будущее заключалось лишь в помете, в навозе.

— Вот жизнь!—говорили они своими маленькими дрожащими сяжками, — вот счастье, вот правда! Все ничто, в сравнении с этим, о, ниспосланные Провидением коровы, вы—само спасение. Превосходные блюда этих прекрасных летних дней, благоуханная атмосфера, брачные покои, убранные густою слизью, питательные колыбели наших детей, кто бы смог жить вне нашего навозного мира! Конечно, можно расходиться во вкусах относительно достоинств коровы, овцы, собаки или человека; но нельзя было бы без них существовать, они созданы, чтобы доставлять нам насущный хлеб. Священные нечистоты, мы вас благословляем. Вот он, закон жизни. Не может быть двух мнений относительно этих абсолютных истин.

Академики разобрали только эту последнюю фразу, быть может, потому, что рассуждения двух навозных жуков походили на их собственные.

На обратном пути в город они продолжали свой разговор. «Нет, —говорил член академии физических наук,—пропорция вдыхаемого воздуха не может быть изменена для отправлений легких; атмосфере Марса, чтобы быть обитаемой, недостает 79 атомов кислорода и 21 азота, но ни одним атомом ни более, ни менее».

Вторая сказка. В ПЕРВЫЕ ВЕКА ХРИСТИАНСКОЙ ЭРЫ

Это было в 185 году по нашему летосчислению—тогда несуществовавшему,—ведь все знают, что христианская эра была установлена только в VI веке, а вошла в употребление только в VІІ—это было, говорю я, в 938 году с основания Рима, в царствование императора Коммода, пять лет спустя после смерти Марка Аврелия. Карфаген считался африканским Римом и Афинами, центром наиболее совершенной цивилизации. Апулей, ритор и поэт, бывший первосвященник, был там первым по красноречию и, несмотря на 71 год продолжал вести деятельный образ жизни посреди элегантного и богатого общества, защищая еще наиболее крупные процессы. Карфагенский Сенат воздвиг ему статую в общественном месте, и к подножию именно этой статуи пришел он держать речь по поводу астрономической системы Фалеса Милетского и богов Олимпа, когда один молодой человек, лет 25ти, слушавший его очень внимательно с горящими глазами, кинулся к нему в тот момент, как его слушатели заключили оратора в свой круг, поздравляя его, и громко крикнул ему:

— Учитель! Семь мудрецов Греции сущие невежды, Фалес не знал мировой системы, а олимпийских богов нет и никогда не было!

— Кто этот молодой безумец?—спросил, подымая руку, чтобы ударить его, один из слушателей, консул Эмилий Страбон.

— Я совсем не безумец, я, как и вы, карфагенский гражданин, подобно вам имеющий право мыслить и философствовать и, если бы вы только захотели, я разбил бы все доводы нашего красноречивого учителя.

— Это предложение не только глупо, но и дерзко,—заметил другой слушатель,— никто из нас не будет терять времени на слушание всякого вздора.

Но Апулей позволил к себе приблизиться своему противнику. Автор «Золотого осла», «Флорида» и «Демона Сократа» проповедовал в своих сочинениях самую широкую терпимость, был человеком мягким и снисходительным и любил молодежь.

— Мой друг,—сказал он,—я был бы рад поболтать с вами. Будь то в термах, в портике, будь то в ареопаге, в храме Эскулапа, — всюду мы легко можем встретиться и совершить вместе прогулку. Здесь, при этой все еще не пришедшей в себя публике, не место вступать в прения.

Этот молодой человек оказался никем иным, как Тертулианом, сыном римского центуриона, состоящего на службе у африканского проконсула; он изучал правоведение и готовился вступить в профессорское звание. Его родители были язычники, подобно Апулею и всему карфагенскому обществу. Христианское же учение было отчасти распространено среди простого народа, рабов, ремесленников, среди привратников трибуналов, и его последователи также презирались, как несостоятельные иудеи и пьяницы. Молодой адвокат встретился с некоторыми из них несколько недель тому назад, но отнесся к ним презрительно, и как раз накануне речи знаменитого трибуна апостол Евангелия поколебал в нем веру в языческий пантеон и показал ему превосходство евангельской проповеди. Итак, Тертулиан был неофитом, то преисполненным усердием, то начинающим сомневаться, еще колеблясь в выборе между философскими системами прошедшего и настоящего. Несколько дней спустя после этой встречи на форуме, он явился к Апулею, представился ему, заинтересовал учителя своими вопросами и сопровождал его, во время захода солнца, на его прогулке, которую тот часто совершал по направлению к берегу моря между двумя знаками водяных часов.

* * *

— Дорогой ученик,—начал Апулей,— я люблю вашу восторженную натуру, но я не желал бы видеть вас на ложном пути. Я знаю все, что вы рассказываете об этой иудейской секте. Поверьте в этом моей опытности: это мечтатели, несчастные галлюцинаторы. Эта секта не имеет никаких ни моральных, ни интеллектуальных достоинств.

Молодой человек смутился.

— Это таинство,—ответил он, — в которое мы должны верить, не постигая его.

— A ваш рассудок, что вы с ним делаете?

— Мы покоряем его. Но мы знаем, что чудеса Іисуса Христа служат доказательством его божественности.

— A чудеса храма Эскулапа?

— Они —порождение дьявола.

— Я, как и вы, верю в дьяволов. Но разве дьяволы не полубоги? Между обитателями земли и небожителями они служат посредниками в молитвах и благодеяниях, нося и принося от одних к другим, отсюда просьбы, оттуда помощь, исполняя обязанности переводчиков, толкователей и посланников. Как полагает Платон в своем «Пире», они также руководят всеми откровениями, различными чудесами магов и всякого рода предзнаменованиями, снами, полетом птиц, молнией, громом, всем, что нам разъясняет будущее. Если все эти дела исходят из воли, могущества и власти небесных богов, то понятливости, рвению и посредничеству демонов вверяется их исполнение.

— Дьяволы—духи зла.

— Кто вам это сказал? Разве демон Сократа не был гением добра? Разве Платон не учил нас, что каждый человек имеет своего гения, свидетеля и защитника его поведения? Никому невидимый и всегда присутствующий свидетель не только поступков, но также и мыслей? Затем, после смерти, этот ангел-хранитель уносит человеческую душу и ставит перед судом того, кого он охранял, и там он помогает ему защищаться; если подсудимый лжет, он его поправляет; если же он говорит правду, он подтверждает его слова, и в зависимости от его показаний выносится приговор суда.

* * *

Слушая Апулея, Тертулиан думал, что слушает христианина. Его лишь зарождающаяся вера вдруг сблизилась с верой первосвященника Эскулапа, и он был готов возвратиться в язычество. Этот юный неофит был еще уязвим. Знаменитый писатель заметил это.

— Я знал в Карфагене,— прибавил он,—семью новых иудеев тех, кого вы зовете христианами. Это—несчастные создания, совершенно неинтеллигентные и необразованные, предающиеся пьянству. Даже одна из этих женщин была посажена в тюрьму за кражу, и я заставил освободить ее, как бессознательного человека. A вы, в каком обществе встречали вы этих людей?

— Нет. Те, которых я знаю, честные люди. Но я вам признаюсь, что они, в действительности, невежественны и фанатичны. Я их изучаю.

* * *

Беседа между учителем и учеником велась некоторое время в таком же духе. Молодой человек, который спустя десять лет должен был быть побежден истиной религии, проповедуемой Св. Павлом, пошатнулся в своей новой вере и, побежденный вскоре доводами почитаемого учителя, он сам воскликнул, когда, достигнув берега моря, его глаза устремились на яркую звезду Венеры, сияющую на вечернем небе: «О Венера! О море! О природа! Зачем переставать вами восхищаться? Зачем прятаться в катакомбы? Почему не жить в созерцании всего прекрасного? Мой дорогой учитель, я платонически остаюсь с вами и со всеми светлыми умами Рима и Афин».

— Вы впали в минутное заблуждение,— возразил восхищенный автор «Метаморфоз»,—заблуждение, не имеющее никакого будущего. Кто бы посмел подумать, что это эфемерное заблуждение в один прекрасный день утвердится в Риме и заменит наши священные традиции? Наши храмы вечно будут стоять непоколебимо, наши боги—бессмертны, и не вашим иудеям, внести когда-либо малейшее изменение в наши законы и наши обычаи. Римская империя—неразрушима.

— Теперь мне это кажется вполне очевидным,—заключил Тертулиан,—и я передам наш разговор своей матери.

II.

Эта история происходила, как мы сказали, в Карфагене, спустя 938 лет после основания Рима, или же в 185 году по христианскому летосчислению. Через семьдесят пять лет, в 1113 году, считая эрой основание Рима, или 360 лет после рождения Иисуса Христа, в Париже можно было бы услышать аналогичный разговор между цезарем Юлианом и одним из его современников.

Юлиан лучше был знаком с христианами, чем Апулей, так как религия Христа приобретала все большее число приверженцев, но она еще была далеко не признана значительным большинством даже в VI веке эры, носящей теперь Его имя. Боги Рима и Афин продолжали еще царить. Юноши получали полуязыческое, полухристианское воспитание, питая одинаковое почтение как к греческой, так и иудейской мифологии. Вступая в действительную жизнь, они, вообще, забывали и ту и другую и занимались только своими делами или своими развлечениями. Одни оставались верующими язычниками, другие становились христианами. Юлиан, имея врожденное тяготение к мистицизму и философии, усердно изучал обе религии и кончил тем, что велел посвятить себя в солнечный культ Митры. То был эллин, не созданный для политики и войны. Титул Цезаря тяготил его. Он особенно любил город парижан, который он называл «своей» дорогой Лютецией и который тогда граничил с островом, ныне называемым l’île de lа Cité, и жил преимущественно на юге в деревне, во дворце Терм, построенном его дедом Константином Хлором (в 358, 859 и 60 годах). К северу на холме, называемом теперь Монмартром, возвышался храм, посвященный Меркурию, и еще поныне можно видеть при входе в маленькую церковь Св. Петра, воздвигнутую на его месте, сохранившуюся с того времени колонну. Другой храм, посвященный Юпитеру, занимал западную оконечность острова, где до наших дней царит Парижский собор, храм, который заменил таковой галльских друидов. Во времена Юлиана было еще несколько приверженцев древнего галльского культа; римские боги господствовали лишь официально. Но тем не менее группа христиан проектировала заменить языческий храм, мало-помалу покидаемый всеми, часовней, которая в действительности была там освящена в память святого Стефана мученика около 375 года Марселем, епископом Парижским. Последователи Галилеянина, как их называл правитель Галлии, скрывались еще в очень укромных местах.

В этом дворце Терм, сад которого спускался по отлогому склону до самой Сены, Юлиан любил рассуждать со своим доктором, который почти никогда с ним не разлучался. Это безумие, уверял он, думать, что Галилеянин заменит когда-либо Юпитера в Риме, здесь или в другом месте. Мои товарищи, Василий и Григорий, хорошие проповедники, но они никого не убедят. Если бы я не был вынужден идти сражаться в Византию против моего двоюродного брата Константина, я пожелал бы утвердить наш почтенный культ в Галлии, предоставив господство Аполлону, королю-солнцу. Но у нас еще впереди много времени. Мне идет тридцатый год и, так как мои легионы хотят провозгласить меня Августом, я возвращусь сюда владыкой мира. Христиане между собою. как «свирепые звери», как это написал мой сотоварищ по войне, Амиен Марселен: мы должны сокрушить эту вероломную породу.

— Это не является необходимостью,—возразил Орибаз, доктор.—Она не живуча Гонения до сих пор служили тому, чтобы сделать ее известной и придать ей силы. Будьте вполне уверены, что это не надолго. Христианство никогда не свергнет ни Юпитера, ни Венеры; римская империя будет существовать вечно, а религия Христа не может иметь успеха.

— Я в этом не сомневаюсь. Ты прав. Нас не должно совсем это озабочивать. И затем, это чужеземное суеверие, которое думал внушить нам Константин, разве оно само не распалось на множество еретических сект, которые не могут одна с другой ужиться? Этот внутренний разлад не что иное, как предсмертные конвульсии. Никогда в жизни эта религия не заменит религию Платона и Марка Аврелия. Христианство не будет существовать и не будет господствовать ни в Галлии, ни в Риме.

— Это вполне очевидно,—заключил Орибаз.

P.S. Ничто не было логичнее этих рассуждений; вожди франков, Фарамунд в 420, Клодион в 428, Меровинг, в 448, Хильпериг в 458, были такими же закоренелыми язычниками, как и наши два собеседника 360 года, и история должна была дойти до 481-го года, чтобы признать в Хлодвиге первого христианского короля.

Третья сказка. УXО

Sur le point de mourir, Sullу-Prudhomme „ne pouvаit envisаger le néаnt аvec sérénité“

Неnri Poincаré.

(Discours de réception à l’Akаdémie).

Несколько недель тому назад один атеист, убежденный в несуществовании Бога и удивительно порядочный в своем чистом материализме, утверждал, что созерцание природы не дает мыслителю никакого права допускать разумно обоснованных действий.

— Я вас отлично слышу,— возразил я.—Но если я вас слышу и если я могу с вами рассуждать, то потому, что у меня есть ухо, и даже два. Вы, понятно, никогда не смотрели на ваше ухо.

— Нет, я его иногда видел в профиль, в зеркале. Что вы хотите этим сказать?

— В профиль—это недостаточно. Его следовало бы рассматривать в an fаce и даже проникнуть во внутренний механизм. Не делайте себе из-за этого искривления шеи. Просто взгляните в мое ухо.

Сначала вы видите изгиб, хорошо загнутый по краям, то, что анатомы называют завитком ушной раковины, окружающим самое раковину, затем, внутри углубление, желобок завитка, за которым следует полукруглый выступ, противузавиток, который окружает полость ушной раковины.

Я не буду говорить ни о мочке, заканчивающей его внизу, ни о внешних и внутренних мышцах, ни о слуховом проходе, ни о барабанкой перепонке, я просто остановлюсь на наружном ухе.

Один окулист, который звался Итаром, высказал не философскую мысль, что все эти складки и изгибы ни к чему не служат. В действительности не философская идея, так как природа ничего не делает напрасно, функция создает орган, а если существуют ненужные органы, то значит они атрофировались.

Конечно, можно слышать без этих внешних придатков, так как барабанная перепонка функционирует и без них, но тогда слышно не так хорошо.

Между прочим два физиолога, Шнейдер и Ринн ответили Итару, доказывая целесообразность формы уха. В один из своих опытов Шнейдер заложил наружный слуховой проход своего левого уха бумажным тампоном, затем наполнил все извилины ушной раковины жидкой смесью (1 часть воска и 3 части масла), так что после охлаждения раковина превратилась в плоскую поверхность. После этого экспериментатор поднял тампон, предохраняющий внутренние части от проникновения туда восковой смеси, и слуховой проход снова стал свободен. Потом, слушая звучащее тело, часы, положенные сзади него или перед ним, на равном расстоянии от обоих ушей, наблюдатель констатировал, что правое ухо, раковина которого осталась нетронутой, гораздо лучше слышало этот звук, чем левое. Если же наблюдатель повертывал свое левое ухо в ту сторону, где происходит шум, наступал вдруг момент, когда он слышал этим ухом так же хорошо, как и другим: это момент, когда слуховой проход находится как раз в плоскости звучащего тела.

Ушная раковина, со своей стороны, играет важную роль для познания направления звуков.

Каким же образом все эти детали так хорошо приспособлены к слушанию? Кто сделал ухо?

— Оно само сделалось.

— Да. Ни артист, ни скульптор, ни литейщик не выделывали его, как вылепляют орган из воска. Это природа создала без рук и без пальцев. Позвольте мне продолжать мое описание.

Наружное ухо представляет собою в грубой форме начало внутреннего уха. Именно здесь, на самом деле, и заключается вся суть. Мозг должен ощущать звуки, понимать их и быть при их помощи в сношении с внешним миром.

Проникая в механизм уха, мы постепенно находим:

Во-первых, слуховой проход, который приводить к барабанной перепонке.

Во-вторых, барабанную перепонку, тонкую плеву серовато-белого цвета, эластичную, почти круглую, занимающую 4/5 окружности в желобке, устроенном в кости. Она составлена из трех слоев: снаружи кожа, затем идут волокнистая и слизистая оболочки. Снаружи она вогнута. Внутри же, спускаясь все ниже и глубже, мы встречаем маленький костяной отросток— это молоточек.

В-третьих, четыре маленьких косточки, молоточек, наковальню и стремя; они образуют суставчатый стержень, идущий от барабанной перепонки до овального отверстия, за которым находится внутреннее ухо. Вся эта система соединена мышцами. Когда при соприкосновении с звуковыми волнами вибрирует плева барабанной перепонки, цепь этих косточек передает вибрации внутреннему уху.

В-четвертых, Евстафиеву трубу—проход, который, расширяясь, доходит до горла.

В-пятых, лабиринт, заключающий полукружные каналы и улитку, около 6000 лучевых волокон и множество важных мелких деталей, которые было бы бесконечно долго описывать.

Из этого краткого описания следует, что звуковые волны, попадая в ушную раковину, достигают барабанной перепонки по слуховому проходу, конец которого защищен серой и волосками; в то время, как все внутреннее ухо защищено в костях черепа, барабанная полость наполняется воздухом, идущим из горла по Евстафьевой трубе; этот воздух, передавая вибрации, дает доступ звуку к слуховому нерву и к мозгу. Таким образом человек слышит, таким образом люди слышат друг друга, таким образом могла произойти речь и человечество могло умственно развиться. Чем был бы мир глухонемых?

— Хорошо, — ответил мой собеседник,—но это устройство уха ничего ровно не доказывает, так как оно произошло само собой.

— А! правда! Устройство не указывает на существование устроителя? Тогда слова не имеют уже никакого смысла?

— Устроитель и устроитель! Это зависит, как вы это слово понимаете.

— Конечно, я не подразумеваю под ним двуногого и млекопитающего человека, как мы с вами, типа земной человеческой расы. Я подразумеваю устроительную силу, бестелесную, природа которой нам так же непостижима, как мы сами непостижимы для разума муравья. Если у муравьев составилась идея о боге, они его представляли бы в виде муравья, жабы— под видом жабы, жирафы—под видом жирафа. Люди создали Бога по своему подобию. Не дадимся в обман этого невежественного простодушия. Избавимся от этого раз навсегда и пусть наша мысль парит выше.

Но будем логичны и воспользуемся нашим разумом, чтобы размышлять. Если вы соглашаетесь со мною, что ухо устроено, вы—деист, сами того не сознавая. Говорите об эволюции, сколько вам угодно, скажите, что ухо этой красавицы было когда-то таковым же рыбы, и что орган, начатый во времена первичной эпохи, едва закончен теперь, что природа употребила несколько миллионов лет, чтобы его создать, я вам отвечу вместе с Мольером, что время не принимает участия в делах, и вместе с Лапласом, что сто миллионов лет—это секунда в календаре вечности. Не соглашайтесь, что ухо устроено, чтобы ощущать звуки, чтобы преобразовывать воздушные волны, не звучные сами по себе, безмолвные и банальные, в звуки, в созвучия, в голос; не признавайте в этом слухового аппарата. Иначе вы погибли. Утверждайте, что дела происходят бестолково, глупо, и того хуже (так как в бестолковости и глупости имеется еще доля ума), но хаотически, случайно, благодаря какой-либо встрече безрассудных молекул, без законов, без управления, без всякого плана, и что в основе всего лежит только н и ч т о: вас поймут, если это возможно, но ваши научные идеи не будут противоречивы. Что же касается меня, то я вижу в постепенно устроенном ухе, в глазе, зрительном аппарате, во всей организации человека, не исключая ни одного органа, и в вековом развитии всего земного дерева жизни, доказательство устроительной силы, мнимо непостижимой для нашей мысли, но верной и безусловной, которую наука может отрицать, лишь запутываясь в безвыходных противоречиях. Природа говорит с нами языком, который мне кажется довольно понятным; отрицающий скептицизм не приводит никаких доводов в защиту своей идеи. Я верю доказательству природы.

Четвертая сказка. НАПОЛЕОН В ДОМЕ ИНВАЛИДОВ

В ясный солнечный полдень осени 1676 г. на берегу Сены встретились два министра Людовика XIV. То были два государственных мужа, коллеги и соперники, которые играли первую роль среди королевской администрации: Франсуа-Мишель Ле Теллие, маркиз де Лувуа, вельможа, преисполненный своею важностью, молодой и энергичный, в возрасте тридцати семи лет, и Жан-Баптист Кольбер, маркиз де Сеньелай, с хмурым и даже почти зловещим видом, в возрасте пятидесяти семи лет, хотя, судя по наружности, не менее 60, недовольный королем и его военными издержками. Лишь случай свел их здесь, так как они встречались почти только на советах монарха и на официальных церемониях. В этот момент, как тот, так и другой были немного утомлены своей полной заботами жизнью, находясь вдали от парижского движения, в чистом поле, которое тянулось вдоль правого берега Сены за деревней Пасси; они оставили свои кареты и блуждали по берегу красивой реки, зеркальная поверхность которой отражала волшебный апофеоз облаков заката. Оба будучи одинаково изумлены этой неожиданной встречей, могли от нее уклониться. Впрочем, бывают минуты, когда меланхолическая тщета человеческой славы сближает наиболее. враждебно настроенные души.

— Вы меня застаете, господин маркиз,—заговорил первым Лувуа, как бы извиняясь—за рассматриванием этого королевского Дота Инвалидов, который закончил нам государь, и я себя спрашивал, какое впечатление произведет магистральный собор в 323 фута вышины, план которого так горячо был одобрен Его Величеством?

— Я подобно вам, господин маркиз,— ответил Кольбер,—удивляюсь великим идеям короля. Мы открыли в Академии Наук королевскую обсерваторию и там мы еще лишний раз убедились, что Франция есть и должна оставаться первой страной в мире. Вполне справедливо, что офицеры и солдаты, раненые на службе Его Величества, не будут вынуждены просить милостыни. Я одобряю дом, одобряю даже церковь, но я не одобряю второй церкви, этого показного собора, этого памятника чванства и тщеславия, такого же ненужного, как и великолепного — так как он будет великолепен, если верить планам М. Мансара.

— Король ничем не должен пренебрегать для своей славы,—возразил Лувуа,— а памятники передадут эту славу будущим векам. Вы умно поступили, господин Кольбер, назначив пенсию в 3000 ливров Шапелену, величайшему из когда-либо существовавших во Франции поэтов, также, как и господину аббату Бурзэ, который посвятил всю свою жизнь на изучение человеческой литературы, и господину Доврие, не менее его бессмертному. Вы пожаловали пенсию в 2000 ливров Пьерру Корнелю и Менажу, в 1500—Бенсераду, в 1200—аббату Коттену, в. 1000— Молиеру, в 800—Расину. Это еще ничего. Но потомство забудет об этом даре, хотя у него перед глазами будет Дом Инвалидов, Луврский дворец Тюльери и Версальский, Вандомская площааь, обсерватория, Vаlde-Grâce, сальпетриер, которые просуществуют столько же, сколько и Собор Парижской Богоматери. Даже возможно, что этот дар не поставил господ Шапелена, Бурзэ и Доврие много выше Корнеля, Расина и Буало, и что он даже совершенно им не известен. Но это обыденное дело.

— A этот чудесный собор скоро будет закончен?—спросил Кольбер с простодушным видом.

— О! Через двадцать или тридцать лет.

— Мне тоже он нравится. Но что это за дуга, нарисованная над входной дверью дома?

— Это будет барельеф, изображающий Людовика Великого верхом на лошади, окруженного, подобно солнцу, двенадцатью знаками зодиака. Король Франции будет вечно сиять.

Продолжая таким образом разговаривать на берегу реки, оба собеседника заметили занятого забрасыванием сетей рыбака, который до сих пор скрывался за выступом крутого берега.

— Эй! Добрый человек, что ты там делаешь?—крикнул ему Кольбер.

Крестьянин, одетый в кожан из грубой шерстяной материи, поднялся, снял свою шапку и, с трепетом приближаясь к двум вельможам, ответил:

— Я собираю свой улов.

— Повтори то, что мы сказали?

Рыболов опустил глаза и не вымолвил ни слова.

— Повтори дословно то, о чем мы говорили и ничего от нас не утаивай,— снова приказал Кольбер авторитетным тоном полковника, командующего своим полком.— Здесь идет речь о твоей голове. Ты можешь быть повешенным еще до восхода солнца.

— Милостивые государи, признаюсь, я все слышал,—ответил незнакомец, подымая голову.—Я вас знаю, господин Лувуа и господин Кольбер. Весь Париж любуется вашими портретами, столь же распространенными, как таковой покойного господина кардинала. И я вас хорошо слушал. И так же верно, как то, что наука Морэна, который поставил гороскоп для короля при его рождении, спрятанный рядом со спальней королевы Анны, я думаю, что вы не достаточно проницательны.

Кольбер и Лувуа обменялись взглядами.

— Я отшельник с горы Валериен.

— А! Это ты ложный ясновидец с Голгофы?

Отшельник молчал.

— Говори. Что хотел ты сказать по поводу будущего, которое известно одному лишь Богу? Ты не волшебник, я полагаю.

Последний колдун был сожжен не так уже давно.

— Господа, дело идет о сновидении. Это только сновидение. Но иногда будущее раскрывается в снах.

Итак, я прихожу сюда время от времени забрасывать свои сети в эту бухту. Это часто бывает лучше, чем в Сюрене и Сен-Клу. Я видел, как строился здесь, перед нами, в поле этот королевский Дом Инвалидов, а вот теперь подымаются леса собора.

Вы знаете, милостивые государи, что Кеплер ставил гороскоп для царствующих домов Германии. Я, бедный, простой монах, я по рисункам Морэна, поставил гороскоп для Дома Инвалидов.

— Гороскоп здания? Право, ты болтаешь вздор. Но продолжайте. Это также любопытно, как истории аббата Коттина.

— Из него я вывел заключение, что наш великий король Людовик XIV не будет продолжать эту работу ни для своей славы, ни для самого себя. Как это сказал господин маркиз де Кольбер, это лишь бесполезный и лишний расход для королевства.

— A для кого же же работает, таким образом наш великий король?—спросил Лувуа, иронически глядя на пророка.

— Для самого могущественного врага французской династии, для авантюриста, которого революция посадит на трон, который займет место потомка Людовика XIV и получит этот собор своим последним жилищем. И этот круг не будет окружать короля Франции, а похитителя его престола.

Уверенный тон, каким пророк утверждал это безумное предсказание, в такой степени поразил обоих слушателей, что у них не хватило даже силы воли заставить его замолчать. Отшельник с горы Валериена был известен своими чудными разглагольствованиями, которые слушали, не придавая им никакого значения. Ио у обоих министров были более важные дела, чем продолжать подобную беседу с юродивым. Кольбер с покровительственным видом поклонился Лувуа и направился к тому месту, где он оставил свою карету, а Лувуа продолжал свою прогулку вдоль Сены, в виду королевского Дома Инвалидов, оставив там рыболова, изумлённого своей собственной смелостью.

Этот последний спокойно возвратился к своим сетям, которые он тут же бросил к себе в лодку и стал грести по направлению к Сюрену, откуда он пешком поднялся в свой монастырь на горе Валериен. Там, он большую часть времени посвящал чтению и комментированию старинных книг по астрологии и бросал свои исследования почти только из-за рыбной ловли, которой он охотно отдавал один день в неделю. Последователь Жана Баптиста Морэна, он остался после смерти профессора королевской Академии, в 1656 году, последним из французских астрологов и в течение 20 лет воображал, что крепко держал для грядущих веков знамя французской астрологии. Известно, что Морэн был окружен большой славой благодаря кончинам Густава Адольфа, Ришелье и Сен-Марса, которые он довольно точно предсказал; но он в такой степени набил себе голову принципами астрологии, что упорно отрицал движение земли и опровергал систему Коперника. Прогремели повсюду его споры с Гассонди. Наш отшельник, которому в данное время шел пятидесятый год, в свою очередь продолжал придерживаться той же традиции и иногда верно угадывал в своих гороскопических вычислениях. Отцы монастыря приписывали ему дар ясновидения.

Пророческое сновидение относительно судьбы Дома Инвалидов, без сомнения, явившееся следствием его постоянных астрологических мыслей и близкого созерцания строительных работ, которые были у него перед глазами во время долгих часов рыбной ловли, это, действительно, самое странное и самое точное из всех предсказаний этого отшельника. Во всяком случае, теперь мы знаем, что, согласно пророчеству, Людовик XIV воздвиг Дом Инвалидов, чтобы тот с подобающей пышностью принял бренные останки Наполеона.

Этот памятник никогда не имел никакого иного употребления. События согласуются прямо-таки фатально. Не имея никакого определенного назначения, случилось, что подвальные этажи этой церкви служили при Людовике XIV складом оружия. 14-го июля парижане поспешили туда, чтобы захватить в свои руки эти ружья, и оттуда уже, вместе с другими патриотами, кинулись на приступ Бастилии. Спустя три с половиной года потомок преемника Людовика XIV сложил свою голову на эшафоте. Революция сменила монархию. Наконец, мы видим генерала Бонапарта диктатором Франции и Наполеона, царящим над всей Европой. Император Франции занял место короля Франции. Проходят годы и Наполеон торжественно переносится со Святой Елены в дом Инвалидов. Теперь не редкость встретить людей, которые считают учреждение дома Инвалидов, этого громадного дворца, служащего ныне целям военной администрации и интендантства, творением Наполеона.

Можно задать себе вопрос, какое звено могло бы быть уничтожено в этой цепи событий, великих и незначительных, которая тянется с XVII века до XX. И ответ гласит — н и к а к о е. Людовик XIV основал дом Инвалидов для Наполеона.

Человек воображает, что создает события. Несомненно, Людовик XIV ответствен за отмену Нантского эдикта, а Наполеон—за войну с Россией. Но события,— не будут ли они вечно ткать нить жизни, незримым работником которой была Судьба.

Пятая сказка. ПОКРЫВАЛО ИСТИНЫ

Мне кажется, что Истина, кокетливая и таинственная, любит закутываться в покрывало, которое может быть сорвано лишь ее избранником. Люди, ученые, искатели нередко очень близко подходили к богине, не будучи в состоянии коснуться ее... и покрывало, часто прозрачное, продолжало скрывать от их глаз горячо желанную действительность. Этому мы имеем особенно интересное доказательство в истории открытия кольца Сатурна, истории, о которой я в 1905 году представил доклад французскому астрономическому обществу.

Теперь, когда мы знаем это кольцо, мы до мелочей точно отгадываем его форму. Но до его открытия, хотя никто не мог сомневаться в существовании этого удивительного придатка, астрономы изображали кольцо Сатурна, не видя его, убежденные, что тут идет дело о двух более или менее странных спутниках. Они не могли отказаться от этой предвзятой мысли.

Откроем «Almаgestum novum» Ричиоли и с первого же рисунка, воспроизведенного в начале этой истории, мы видим ангела, протягивающего, к нашему изумлению, это чудесное. кольцо Сатурна. Это сочинение было напечатано в Болонье в 1651 году.

На этой заглавной картине, из которой мы воспроизвели только часть, автор позаботился соединить все первые открытия, сделанные астрономической трубой в этот плодовитый XVII век: горы Луны, полосы на Юпитере и свиту его спутников, фазы Венеры и Меркурия и т. д. Кольцо Сатурна находится во главе, не будучи еще открыто. Мы читаем в главе De Sаturаi figurа: «Detexitаni tricorporem, аut, enormiter oblongum, аut duobus comitibus vel lаteroiiibus аrctissime circumsаtum».

Здесь идет дело об астрономическом зрительном стекле в руках Галилея, Шейне, Фонтана и автора. Оно показывает, что Сатурн... «состоит из трех планет, или чрезмерно вытянут, или же окружен с двух сторон спутниками». Рисунок, помещенный в этой главе и выше воспроизведенный мною, не дает ученому астроному Болоньи понятия о кольце, но изображает для него двух спутников, имеющих форму дуг и расположенных с двух сторон: «Figurа unitos jаm а tergo Sаturni comites аc sese contingentes аut quаsi mutuo secаntes exbibet; itа ut cumeo ferme rotundo in edio in ellipsim quаmdаm con formаri videаntur». Это значило близко касаться действительности.

В то же время, Гассанди наблюдал Сатурн в Dugn’е и в Эксе, и мы имеем два рисунка 1650 и 1651 года, вновь изданные господином Полем Бланом, которые более всего представляют сходства с предыдущим, и которые я здесь воспроизвожу.

Гассонди говорит об овалах и дугах, без которых в его угле составилось понятие о кольце. Затем, немного позднее в истории астрономии, в 1645 году, Фонтана в Неаполе делает воспроизведенный здесь набросок, на котором изображены две дуги, причем каждая из них заканчивается маленьким шаром. Всюду наблюдается идея спутников. Автор описывает: «collаteres stellаs, vаriis in form is mutаntes», Таким образом, это его «побочные звезды», которые меняют свою форму. Он также говорит о возрастающих спутниках Сатурна. Но быть может, еще интереснее всего это видеть нарисованную Галилеем с самого начала таинственную планету со своим кольцом, как доказывает предыдущий рисунок, точно воспроизведенный с подлинника (флорентинское издание 1846 года, том V, стр. 35).

Эта планета приводила в отчаяние знаменитого астронома. Начиная с 1610 года, благодаря изобретению астрономической трубы, он поражался аспекту наиболее удаленного от нашей системы небесного светила:



Рисунок из «Almagestum Novum» Риччиоли.

Рисунок Сатурна Риччи 15 октября 1648 г.

8 декабря 1650 г. Гассанди.

20 ноября 1651 г. Гассанди.

Рисунок Сатурна Галилея 1616 г.

Изменения перспективы кольца Сатурна.

Рисунок Сатурна. Фонтана 1646 г.

Рисунок Сатурна. Гюйгенс 1669 г.

Altissimum planetam tergeminum observavi.

«Я в тройное стекло наблюдал наиболее далеко от нас отстоящую планету», писал он в очень известном логогрифе. «Когда я наблюдаю за Сатурном, писал он он позднее посланнику великого герцога Тосканскаго, центральная звезда кажется самой большой; две другие, из которых одна расположена на западе, а вторая—на востоке. как бы касаются ее. Они напоминают двух служителей, помогающих старому Сатурну совершать свой путь и никогда с ним не расстающихся».

Положение планеты в пространстве было одной из причин, которая постоянно мешала наблюдателям выяснить изменчивые аспекты этого странного небесного светила. В действительности, кольца представляются обитателям Земли то наискось и достаточно ясно, то сбоку даже в их плоскости и ребром, что случается каждые пятнадцать лет. В 1612 году произошел один из таких случаев, когда Земля проходит в плоскости колец, и это-то и привело Галилея в отчаяние. То, что он видел в 1610 году, сделалось невидным в 1612. Планета снова стала круглой. В следующие годы она вновь появлялась вытянутой, а мы видели, что в 1616 г. было даже изображено кольцо. Но затем перспектива опять изменила аспекты, и в 1626 году Земля опять прошла в плоскости колец. В 1633 г. максимум раскрытия; в 1641 исчезновение; в 1648 и 1649 новый максимум: астрономы рисуют кольцо, не открыв его. В 1655 исчезновение. Но зрительные стекла мало-помалу совершенствуются и дают все более точные изображения. В 1657 и 1658 планета вновь поднимается и все менее наискось представляет свою диковинную систему. Гюйгенс в Голландии беспрерывно за ней наблюдает. Наконец, в 1659 году он оглашает открытие:

«Annulo cingitur, tenui, nusquаm, coboerente, аd eclipticаm inclinаto».

«Оно окружено легким кольцом, ни в одной точке не сросшемся со светилом и наклоненном к эклиптике».

Итак, потребовалось почти полвека (1610—1659) для окончательного открытия кольца. Это редкий—и очень поучительный—случай в истории астрономии.

Он нам показывает, какую роль играют предвзятые мысли. Не могли отказаться от мысли, что эти аспекты произошли благодаря двум приросшим к светилу спутникам, двум планетам. К тому же признаемся, что существование этого кольца, отдаленного от планеты, исполинского и удивительно тонкого, само по себе мало вероятно, и что астроном Гюйгенс признал его лишь после долгого размышления. Подобное объяснение было смелостью, и сначала он его скрывал под анаграммой, которую раскрыл только после того, как сам приобрел в этом уверенность.

Спустя шесть лет, в 1664 году, Кампани, при помощи более усовершенствованных приборов, открыл, что это кольцо двойное, при чем наружное менее светлое, а в 1675 году, Кассини открыл пустоту, которая их отделяет. В 1850 г. Бон открыл третье кольцо, еще гораздо менее светлое, внутри двух первых и в прозрачном пространстве.

История наук нам, конечно, открыла бы другие примеры достопамятных случаев, когда ученые и изобретатели почти касались открытий, не делая их сами. Мы не будем на этом останавливаться. Но случай с кольцом Сатурна особенно замечателен. Здесь зрение и рисунок более коснулись истины, чем ум: воображение не обладало должной смелостью.

Будучи вполне философской историей, это не сказка. События протекали так, как они были изложены, и показывают нам лишний раз, что видит не наш глаз; видит наш разум.

Предвзятые идеи вообще играют злосчастную роль в наших размышлениях.

Оглавление