«Проблемы рациональности в западной философии ХХ века»

Министерство образования Российской Федерации

Ярославский государственный университет им. П. Г. Демидова

Кафедра философии и культурологии

ПРОБЛЕМЫ РАЦИОНАЛЬНОСТИ В ЗАПАДНОЙ ФИЛОСОФИИ ХХ ВЕКА

Ч. I. Рациональность: парадоксы, идеи, перспективы

Методические материалы

к курсу «Основные понятия и идеи мировой философии» и спецкурсу

«Философия и наука»

Ярославль 2003

Составитель В. Ф. Васильев

Проблемы рациональности в западной философии ХХ века. Ч. I Рациональность: парадоксы, идеи, перспективы: Метод. материалы к курсу «Основные понятия и идеи мировой философии» и спецкурсу «Философия и наука» / Сост.

В. Ф. Васильев; Яросл. Гос. Ун-т. Ярославль, 2003. 26с.

Настоящие методические материалы являются продолжением ранее вышедших работ: «Факт как методологическая проблема» и « Современные западные концепции философии науки». Они рекомендуются всем студентам, углубленно изучающим философию науки, но, в первую очередь, магистрам факультета ИВТ, физического и математического факультетов.

Рецензент – кафедра философии и культурологии Ярославского государственного университета.

Ярославский государственный университет, 2003.

Васильев В. Ф., 2003.

«В начале было Слово». С первых строк

Загадка. Так ли я понял намек?

Ведь я так высоко не ставлю слова,

Чтоб думать, что оно всему основа.

«В начале Мысль была». Вот перевод.

Он ближе этот стих передает.

Подумаю, однако, чтобы сразу

Не погубить работы первой фразой.

Могла ли мысль в созданье жизнь вдохнуть?

«Была в начале Сила». Вот в чем суть.

Но после небольшого колебанья

Я отклоняю это толкованье.

Я был опять, как вижу, с толку сбит:

«В начале было Дело» – стих гласит…

(И. В. Гете «Фауст»)

1. Что такое рациональность?

Проблема рациональности и само это понятие восходит к древнему корню ratio, что означает "разум", "познающее мышление", а в нашем случае речь идет о разумно рассчитанном поведении. Рациональное действие (и это всегда именно действие) строится не на эмоциях, вере или предрассудках и уж, конечно, не на мистическом откровении или безотчетной интуиции (здесь впервые рациональное поведение выказывает свою ограниченность, поскольку, например, интуитивно протекающее творчество сверхрационально и даже иррационально). Рационально построенное действие основано на точном знании и строгом методе.

Но в современном мире рациональны не только действия индивидов. Глобальное взаимодействие всего множества миллионов воль и усилий тоже рационально организованно. Это стало возможным благодаря современной технике нормирования и стандартизации всего и вся. Здесь раскрывается одна из тайн эффективности западного общества, - оно умеет концентрировать, слагать, кооперировать, а в итоге умножать единичные усилия. Этот эффект распространяется на уровень международной кооперации труда (в чем, к сожалению, Россия не участвует уже на протяжении целого столетия). Но в чем сила, говорят, в том и слабость. В таком обществе жизнь замирает при вмешательстве случая, который может нарушить общий порядок (такова, скажем, погодная аномалия). Мы поговорим вначале о сильной стороне западной рациональности.

В настоящее время научная рациональность стала системообразующим принципом всей общественной жизни. В противоположность прежнему – традиционному – обществу новая историческая форма в западных источниках обозначается как индустриальное или рациональное общество, а в отечественной литературе его чаще называют капиталистическим.

Новая организация общества зародилась в эпоху промышленной революции. Ядром ее явились техническая, научная и технологическая революции, которые несколько столетий были заключены в цикл: эволюция – революция – эволюция. Сегодня все три революции имеют перманентный характер.

Тот факт, что колыбелью нового общества послужили страны с протестантской религией, дало основание М. Веберу связать рациональность с протестантской этикой. Для такой рациональности характерна полезность и целесообразность действий.

Торгашеский дух или стремление к наживе, указывает М. Вебер в книге «Протестантская этика и дух капитализма» (М, 1990) вовсе не являются принципом нового общества(С.70 - 79). Главное состоит в том, продолжает М. Вебер, что в докапиталистическую эпоху «хозяйственная деятельность не была еще ориентирована в первую очередь ни на рациональное использование капитала посредством внедрения его в производство, ни на рациональную капиталистическую организацию труда», причем «упомянутое отношение к приобретательству и было одним из сильнейших внутренних препятствий» (С. 80). Хозяйственному строю капитализма, говорит М. Вебер, соответствует не принцип самовозрастания денег, символа общественного богатства (т. е. идеальная фигура предпринимателя это не ростовщик), а «служение своему призванию, сущность которого заключается в добывании денег»(С. 91). Такой образ жизни иррационален «с точки зрения личного счастья … [т. к.] человек существует для дела, а не дело для человека»(Там же).

Если в традиционных прежних обществах всюду господствует «материальная рациональность» (по Веберу это экономика, которая руководствуется «ценностными постулатами», она черпает цели извне), - рациональность для чего-то, то в новом индустриальном обществе, наоборот, утверждается «формальная рациональность», рациональность «ни для чего», взятая как самоцель. И здесь важна не возрастающая сумма богатства (в виде мертвого груза оно просто остается вне игры), но прогрессирующее возрастание активности, расширение влияния организующей формы, в этом смысле усиление власти.

Рациональность в ее глубоком существе, рациональность как таковая, глубоко исследована была еще в трудах И. Канта. Разум, говорит И. Кант, предписывает разумные законы природе. Разум руководит (в идеале) чувствами человека, всеми его способностями, любой его деятельностью. Верховенство разума в том, что он выдвигает принципы. Но почему выдвижение принципа дает ему власть? Все дело в дедукции, - главном орудии разума. Основная дедуктивная схема В – О - Е (всеобщее – общее - единичное) как раз и означает управление миром единичных вещей из пункта «всеобщее» (т. е. исходя из некоторого единого общего принципа).

Кроме того, в силу дедукции любая рациональность (научная - в первую очередь) имеет дискурсивный характер. Дискурс – рассуждение – всегда ведется по тем или иным дедуктивным схемам, чем достигается обоснованность и точность выполняемых действий. В античной древности доказательность и строгость дискурсивного рассуждения в основном обеспечивалась аппаратом формальной логики.

Позже, с возникновением естествознания, - во времена Г.Галилея и И. Ньютона - строгость научного дискурса обеспечивается математическим анализом, поднимаясь на более высокую ступень. Этим был проложен путь в царство количества, - в царство, где все подсчитывается, измеряется, исчисляется, экономится. После этого начинается неудержимый прогресс знаний, техники, технологий.

В специальной философской литературе рациональность толкуют по- разному. В кантианских школах ее рассматривают гносеологически, как активность разума, не более того. В гегельянстве рациональность представлена, скорее, онтологически, как некий разумный порядок самого бытия. О ней говорят, как точном расчете и адекватности средств по отношению к цели деятельности (прагматизм, М. Вебер, Дж. Ролс). Она расшифровывается через конформизм, максимальную адаптацию человека к внешней среде и обстоятельствам (Л. Витгенштейн). Рациональность определяется и в смысле «золотой середины», некоторого идеала, оптимума в деятельности субъекта, ограниченного природой субъекта и социальным окружением (Х. Саймон). Она понимается, также, как логическая обоснованность процедур деятельности (С.Тулмин). В западной философии и социологии рациональность часто выступает в роли начала всякой деятельности и, в этом смысле, - в роли системообразующего начала культуры в целом. И т.д. и т. п.

Все эти в целом сциентистские (ориентированные на науку) подходы дополняются антисциентисткой критикой рационализма («философия жизни», экзистенциализм, герменевтика, А. Бергсон, Т. Роззак, П. Фейерабенд и др.).

Существует также и парадоксальная средняя позиция, пытающаяся найти общее основание для рациональных и иррациональных форм культуры. Она представлена, например, трудами западногерманского исследователя К. Хюбнера.

Воспользуемся выводами К. Хюбнера (изложенными в книге «Истина мифа» - М., 1996), чтобы характеризовать рациональность вообще. К основным ее чертам отнесем следующие:

1. «Семантическая интерсубъективность» - т. е. однозначное употребление в том или ином сообществе терминов, понятий, суждений и т. п., что задает атмосферу ясности и взаимопонимания в процессе коммуникации. Этим исключаются запутанность и произвольные истолкования слов или вещей.

Но в тотально упорядоченном мире для мятущегося (ищущего) духа нет места. Стандарты вторгаются в святая святых, - в тайну живой речи и в глубоко личный и интимный процесс понимания мира, с его благотворными ошибками и случайностями. Такова негативная сторона дела. Имеется и позитивная.

Жизнь науки вообще немыслима без стандартизации (без искусственной формы) языка. В однозначности научного языка есть два несомненных плюса: возникает эффект накопления, прогрессивного роста знаний, и, одновременно, эффект коллективности (кооперации) в процессе научного поиска.

2. «Эмпирическая интерсубъективность» - вторая черта. В чем ее суть? Предлагая новое, вы, во-первых, опираетесь на очевидные всем факты, вошедшие в традицию (в науке, политике и т. д.), а, во-вторых, имеете в руках новые факты, не противоречащие старым. Здесь сочетаются очевидность и традиция.

3. «Логическая интерсубъективность» - это то, что в философской литературе обычно называют «логической обоснованностью» высказывания, т. е. некоторое данное высказывание является результатом строгого логического вывода. Но тут К. Хюбнер смещает акценты. Строгий логический вывод должен быть воспроизводимым, он должен быть изложен в стандартной форме, применимой для использования в иных исследованиях, - должен быть «интерсубъективным».

4. «Операциональная интерсубъективность». Это применение повторяющихся схем операций, всякого рода алгоритмов в той или иной сфере деятельности, а еще сам принцип подчинения нашей деятельности такому схематизму. Приведем комментарий автора: «Примером этого может служить любая машина. В ней все сделано по эталону, формализовано, и субъективный произвол или предпочтение сведены к минимуму. Идея всеобъемлющей «рационализации» современного мира коренится прежде всего поэтому в сфере производства и свой столь заразительный и впечатляющий прообраз получает именно оттуда»(С. 221).

5. Наконец, «нормативная рациональность». Вся наша деятельность подчинена особым нормам (моральным, юридическим и др.) с ценностными предпочтениями. Последнее как раз и отличает их от операциональных механических схем, отмеченных в предыдущем пункте. К. Хюбнер подчеркивает, в связи с этим, что фактически эти нормы иррациональны, т. е. не поддаются какому-либо обоснованию, выведению из очевидности. Их «общеубедительность» - чистой воды психология, и означает просто, что они соответствуют своему времени. Поэтому, говорит автор, «нормативная интерсубъективность является чем-то исторически обусловленным»(С. 263).

Можно говорить также об интегративном качестве всех перечисленных моментов. В последние годы многие специалисты склоняются к тому, что это качество - эффективность. Проблема эффективности восходит к античной идее «технэ» - искусственного преобразования или преображения естественного материала по заданной цели. Согласно недавним исследованиям Г. Л. Тульчинского, эффективность можно определить как соответствие троякого рода: «выбираемых целей к потребностям или ценностным нормам (Ц/П); результата к целям (Р/Ц); результата к затратам ресурсов (Р/З)»(С. 44).

В течение XX века сложился неклассический тип рациональности. Из многих его особенностей выделим три главные: а) доминирующей в обществе стала научная рациональность; б) «онаучивание» всех видов профессиональной деятельности привело к их постоянной структурно-функциональной перестройке; в) рациональность переживает сегодня определенный кризис, поскольку многие проблемы обнаруживают существенную иррациональную составляющую. Первые две особенности указывают на ту роль, какую играет рациональность в современном обществе. Последняя указывает на специфическое отличие рациональности неклассического типа по сравнению с классической формой.

Последняя особенность стала практически значимой и очевидной во второй половине XX века, когда мы сами оказались живыми свидетелями ускоряющегося темпа научно-технического прогресса (обусловленного, в свою очередь, превращением науки в непосредственную производительную силу). Ускоряющийся темп прогресса вызывает циклически повторяющуюся ломку и модернизацию всех едва устоявшихся структур в течение одного поколения людей, чего раньше никогда не было.

Это касается и логических структур знания. Они также переживают ломку и модернизацию - и даже не один раз - в течение одного поколения. Иррациональное (фаза перестройки) стало необходимым условием рационального. Развитие дискурса, соответственно, включает в себя антидискурсивную фазу. Поэтому иррациональный фактор должен быть признан внутренней обязательной составной частью (эта часть должна быть полноправной, т. е. требующей специальной подготовки) всякой рациональной деятельности.. Без этого не может быть никакого прогресса. По этой причине, говорит известный американский математик М. Клайн, прогресс математики имеет ярко выраженный алогичный характер.

Осознание фундаментального единства иррационального и рационального факторов деятельности, прослеживающегося в любых ее механизмах и методах, ставит по-новому проблему границ рациональности. В состав данной философской проблемы входит:

- вопрос о сверхлогическом статусе бытия;

- вопрос об иррациональной природе человека;

- вопрос о пересмотре демаркационных линий между наукой, нравственностью и религией;

- вопрос об алогичной природе (непознаваемости средствами логики) таких объектов, как «целое», «творчество», «душа и духовность», «прекрасное»;

- вопрос об иррациональности творчества;

- вопрос об иррациональных факторах развития;

- вопросы ответственности человека перед природой;

- вопрос о соотношении естественного и искусственного.

Так в теории. А в жизни еще сложнее. В наше время иррациональная натура человека зажата в тисках рациональности (чтобы убедиться в этом, достаточно хотя бы раз понаблюдать за школьной переменкой в младших классах). Сфера иррационального бунтует не только в подростковом возрасте, требуя признания своих «прав». И она на самом деле должна быть введена в легитимные рамки, хотя во многих случаях феномен почти не поддается «окультуриванию» (достаточно вспомнить дилемму: что выше – семья или любовь?). Проблема в том, что уравнивание двух сфер (осуществленное, например, в программах вальдорфской педагогики) на деле означало бы низвержение диктатуры разума.

Ахиллесова пята разума в том, в чем и сила – в его системности: системная картина мира, при ускоряющихся темпах прогресса, непомерно, слишком быстро меняется, - буквально на глазах одного поколения. Это асистемное множество систем означает примерно то же, что «управляемая анархия» или «жаренный лед».

Таким образом, рациональность должна периодически опровергать самое себя. Чтобы перейти в очередную свою форму, она вновь и вновь должна преодолевать собственные границы. Не об этом ли говорит И. В. Гете в «Фаусте» (?):

«Я дух, всегда привыкший отрицать.

И с основаньем: ничего не надо.

Нет в мире вещи, стоящей пощады,

Творенье не годится никуда».

2. Сила научной абстракции.

Своей зрелости и могущества рациональность достигает в науке. Научная рациональность обладает рядом специфических признаков. Вот главные из них:

1. Познание, как указывал еще Аристотель, открывает сущность вещей. Научное познание это деятельность, нацеленная на открытие общих законов (сущность особого рода). В своих статьях, посвященных научным революциям начала ХХ века, А. Эйнштейн писал, в частности, что обобщение, движение к более общим законам, – основная цель и главная тенденция науки. Опираясь на общие законы, наука описывает (определяет, группирует, классифицирует), объясняет и предсказывает явления. Из данного пункта вытекают все остальные.

2. Границу между наукой и «ненаукой» задают следующие критерии научности знания:

- материалистическое понимание природы (объяснение событий естественными причинами);

- обоснованность;

- достоверность;

- непротиворечивость;

- концептуальная связность (смысловое единство);

- воспроизводимость результатов (теоретических рассуждений и экспериментов);

- предсказательная сила;

- практическая эффективность.

3. Научное мышление предполагает теорию, охватывающую весь предмет данной науки. Создаются эти теории аксиоматико-дедуктивным методом (по схеме: аксиомы – общие принципы и законы - следствия). В дальнейшем на основе фундаментальной теории возникает множество специальных теорий. [С фундаментальным характером теории и принципом ее полноты связано глубокое противоречие, лежащее в самих основаниях науки Суть в следующем. Поскольку наука развивается и дальше, то это значит, что дело идет к открытию более общего закона, относительно которого данный известный закон – только частный случай, имеющий границы действия. Следовательно, известный закон скорее всего не является универсальным. Однако в каждой фундаментальной теории (в силу дедуктивного ее строения) данный закон выступает в роли предельного основания мира, т. е. абсолюта.}

4. Критериями выбора лучшей теории или гипотезы (с точки зрения истинности, эффективности, перспективности и др.) являются:

- непротиворечивость (как внутренняя, так и в отношении к существующему знанию);

- верификация (реальное подтверждение фактами);

- фальсифицируемость (возможность опровержения фактами);

- универсальность и полнота;

- простота (насколько просты законы, модели, схемы рассуждения и доказательства);

- строгость (выводов) и точность (вычисляемых или измеряемых результатов);

- красота (стройность теории в целом);

- выбор в результате соглашения (конвенции);

- понятность (идей, смыслов, терминов);

- практическая применимость.

5. В «стандарт» научного мышления входят методы теоретического и эмпирического исследования. К числу первых относятся разнообразные приемы теоретического анализа: мысленный эксперимент, методы идеализации, теоретическое моделирование, формализация и др. К числу вторых относятся: наблюдение, эксперимент, построение физических моделей, типологий классификаций и т. п. Два типа методологий органично сочетаются через процедуру измерения, благодаря чему удается состыковать абстракцию и факт. Именно этим наука отличается от схоластики.

6. Каждая отдельная наука развивается в русле своей парадигмы. (Эта закономерность была открыта и проанализирована Т. Куном в работе «Структура научных революций». М., 1975). Парадигму можно определить как идеальный классический образец (он в неявной форме содержится в трудах классиков) или модель того, как правильно ставить проблемы и решать их.

7. Наука движется на собственной основе, т. е. обладает таким качеством, как самодвижение. Это было бы невозможно без искусственного (в особенности, математического) языка, способного свертывать (через обобщение) накопленное знание в форму алгоритма. Такой алгоритм становится, в свою очередь, методом для получения нового знания. Подобная закономерность получила название «оборачивание предмета и метода» (она была открыта Г. Гегелем). Циклическая схема самодвижения научного знания включает (как минимум) три шага : проблема – теория – проблема.

8. Особое значение имеет непрерывный (прогрессивный) рост знания. Прогресс знания является условием сохранения науки! Звучит парадоксально: развитие как средство сохранения. Этот глубокий принцип и это понимание научной рациональности выдвинул К. Поппер (в кн. «Логика и рост научного знания»; М., 1983.), который неоднократно подчеркивает, что «непрерывный рост является существенным для рационального и эмпирического характера научного знания, и если наука перестает расти, она теряет этот характер»(С. 325), «рост знания… - вот что делает науку рациональной»(С.375). Движение – все, отдельная ступень – ничто. Суть данного принципа можно выразить еще и так: главное в научном рационализме – самокритика, критическое отношение к полученным результатам. Несоблюдение этого условия превращает науку (и философию тоже) в собрание религиозных догм.

9. Наука (в отличие, например, от искусства) изначально имеет практическое предназначение. Практическая полезность науки, которая и делает ее рациональной, схвачена в лозунге «Знание - сила». Практическая сила науки проявляется в ее социальных функциях:

1) Знание, воплощенное в технике, дает человеку власть над природой. Поначалу это было только функцией защиты. Хитрость человеческого разума, замечает Гегель, «дает ему возможность направлять против одних естественных сил другие, заставляя их уничтожить последние и, стоя за этими силами, сохранять себя». Современный разум, проникший и в космос, и в микромир, идет дальше. Он творит вокруг себя плотный мир искусственных вещей и отношений, живет в нем (отчуждаясь от всего естественного) подобно демиургу. Победа над естественным все же иллюзорна, и об этом свидетельствует не только экология. Дело в том, что разрыв естественного и искусственного происходит внутри человека. Как бы то ни было, прогресс остановить нельзя, да и не нужно.

2) Во второй половине ХХ века линии научного и технического прогресса прочно связываются (что является прямым следствием технологической гонки в годы второй мировой войны, приведшей к образованию крупных государственных секторов наукоемких производств, ставших локомотивами прогресса), они взаимно проникают, усиливают друг друга, переходят в перманентное состояние революции. Начинается эпоха НТР. «Первой скрипкой» дуэта остается наука, и этот союз науки и техники прочно занимает (не по зарплате, конечно, а по функции) вершину общественной пирамиды. Наука теперь и есть главная революционная сила общества. Проблема, однако, в том, что ни одна революция еще ничего не создала. Сокровенный смысл революции в том, чтобы помочь родится новому миру.

3) Наука стала непрерывно действующей производящей силой. Благодаря этому возникает общество «массового потребления». В таком обществе как будто расколдована и тайна человека, но это тоже иллюзия. Человек отнюдь не сводится к деятельностно-потребностным функциям.

4) Научная рациональность и рациональность вообще (с ее прагматизмом и культом эффективности) охватывают все области культуры, обеспечивая их эффективной техникой. Поскольку возникает дополнительная степень свободы, то плюс очевиден. Но рациональность напоминает ту пресловутую женщину, которой дай волю – возьмет две: взамен она требует, чтобы все для формализованной мысли было абсолютно прозрачным, все укладывалось бы в логику и математику, все было бы нормированным. В духовном плане образовавшийся новый мир принято называть «расколдованным миром».

5) Непрерывное обновление информационно-технологической базы всех профессий меняет традиционное наше представление о деятельности вообще. Главное в ней теперь – ее техническое совершенствование (как самоцель, как основа, порождающая новые потребности, в то время как прежде техника служила существующим потребностям). В результате делается подвижным прежде незыблемый уклад жизни, который когда-то задавал цели деятельности. Образ жизни, наоборот, все больше превращается в средство, обеспечивающее «деловую жизнь» человека. (Вместо священного понятия «дом», например, появилось – «жилье», «спальный район» и т. д.). Своеобразным стилем жизни становится (повсюду, не только в России)- перестройка. Она постоянно нарушает чуть было вошедший в привычку порядок (этим задевая, кстати, чувствительный «социальный нерв»). Труд и вся система профессиональной подготовки вовлечены в поток модернизации, - от этого действительно выигрывают все, т. к. растет общественное богатство. - Это на одной чаше весов. На другой. – душа человеческая. Душа и хранится, и жива бывает только в первозданном хаосе эмоциональной жизни. А к чему приводит наша безудержная страсть (одна эмоция против всех остальных!) к рациональному порядку? Современные школьные программы, например, вполне рациональны, они и на самом деле помогают выжить будущему профессионалу в быстро меняющемся мире. Рационален вот какой вопрос. Зачем ребенку погружаться в чудо древнего мифа и нерукотворного стиха, зачем ему многотомные романы классики? - В сем нерациональном расходовании времени он попросту отстанет от сверстников и войдет в группу неуспевающих. - Но ответ тут должен быть - «не зачем»: здесь тайна, о которой вопрошать нельзя. Рациональности здесь делать нечего. Но она способна защитить заповедную область.

* * *

Философские проблемы научной рациональности можно сгруппировать в несколько ведущих тем или рубрик (это еще не сами проблемы, а только названия их):

- критерии научности и критерии выбора теории;

- методология научного исследования;

- строение научного знания;

- структуры и модели развивающегося знания;

- проблема научной истины;

- парадоксы в основаниях наук;

- природа идеальных объектов;

- область интуитивно применяемых предельные категорий, экспликация их возможных смыслов и допустимых значений;

- соотношение рационального и иррационального в научном исследовании;

- соотношение функций познающего мышления: открытия, описания, обоснования, объяснения, предсказания, понимания;

- практическая функция науки;

- границы научной рациональности (критика сциентизма, эссенциализма, редукционизма и т. п.);

- соотношение классического и неклассического типов рациональности.

Последний вопрос (касающийся двух типов рациональности) является ключевым для понимания современной ситуации.

* * *

3. Классическая и неклассическая наука.

Обратимся к тем фактам и событиям в истории науки, которые с очевидностью свидетельствовали бы о возникновении нового исторического типа научной рациональности.

Прежде всего, это засвидетельствованные корифеями современной физики Н. Бором и А. Эйнштейном (в материалах их знаменитой дискуссии и в статьях) два важных (общеизвестных) обстоятельства. Н. Бор в статье «Квантовая физика и философия»(1958 г.) говорит о том, что в силу сохранения прежнего детерминистского характера описания объектов (с сохранением причинной последовательности событий) теория относительности Эйнштейна принадлежит классической физике, причем «положение вещей не изменилось существенным образом в результате признания того, что описание физических явлений в определенной мере зависит от системы отсчета, избранной наблюдателем». К неклассической же науке Н. Бор относит исключительно недетерминистский, а именно статистический способ описания (ставший возможным после открытия М. Планком элементарного кванта действия и непосредственно обусловленный квантовым постулатом, смысл которого в том, что мы не можем отвлечь объект микромира от влияющего на него измерительного прибора, а это, в свою очередь, ведет к невозможности проследить динамику изменений отдельной частицы). Для нас в данной характеристике важно то, что «неклассичность» означает здесь невозможность применить фундаментальную классическую схему причинно-следственной цепочки. Прежние метафизические основания (предельные понятия) в новых условиях не работают. Этот момент специально оговаривает А. Эйнштейн в статье «Физика и реальность», призывая каждого уважающего себя физика всерьез заняться философией, чтобы «понять, до какого предела используемые им понятия обоснованы и необходимы».

А. Эйнштейн, однако, указывает на другой исходный пункт неклассической науки. Таковым он считает факт введения Максвеллом объектов существенно нового класса, требующих для своего описания новых математических методов. «До Максвелла, - писал А. Эйнштейн, - физическая реальность, поскольку она должна представлять процессы в природе, мыслилась в виде материальных точек, изменения которых состоят только в движении, описываемом обыкновенными дифференциальными уравнениями. После Максвелла физическая реальность мыслилась в виде непрерывных, не поддающихся механическому объяснению полей, описываемых дифференциальными уравнениями в частных производных. Это изменение понятия реальности является наиболее глубоким и плодотворным, какое испытала физика со времен Ньютона» (См.: А. Эйнштейн «Влияние Максвелла на развитие представлений о физической реальности»).

Расхождения в оценке ситуации между двумя великими физиками не отменяют того факта, что в обоих случаях имеется в виду не объект, каков он сам по себе до теоретического его описания (в качестве такого независимого объекта признается только природа в целом со всеми ее процессами), а «объект», зависящий от способа описания. В случае со статистическим (матричным) описанием это влияние субъекта на объект формулируется квантовым постулатом (В. Гейзенберга и Н. Бора). Метафизический смысл и новизну ситуации, возникшей в европейской науке к началу ХХ века, выражают следующие слова В. Гейзенберга: «Общепринятое разделение мира на субъект и объект, внутренний мир и внешний, тело и душу больше неприемлемо и приводит к затруднениям…, в естествознании предметом исследования является уже не природа сама по себе, а природа, поскольку она подлежит человеческому вопрошанию», «мы должны помнить, что то, что мы наблюдаем, - это не сама природа, а природа, которая выступает в том виде, в каком она выявляется благодаря нашему способу постановки вопросов» (См. В. Гейзенберг Шаги за горизонт. М., 1987 С. 301. Он же. Физика и философия. С. 36).

На первый взгляд нечто подобное высказывают и некоторые представители классической науки, например, обладающий тонкой интуицией Шарль Бонне (XYIII век): «Мы вовсе не знаем реальной сущности вещей. Мы познаем только следствия, а не сами действующие причины… Мы не можем утверждать, что предмет реально таков, каким он нам кажется. Но мы можем утверждать, что то, чем предмет нам кажется, есть результат того, что мы суть по отношению к нему».

Тут действительно много общего с неклассическими представлениями, и это общее нужно «схватить» прежде, чем мы отметим различия. Как остроумно заметил А. Эйнштейн, отношение теоретической абстракции (классической или неклассической, в данном случае неважно) к чувственно воспринимаемым вещам «аналогично не отношению бульона к говядине, а скорее – отношению гардеробного номера к пальто». Теория не «фотографирует» реальность, а символизирует ее, переводит то, что удалось воспринять (на данной ступени прогресса) в план языковых игр. Символический язык теории, подчеркивал Г. Лейбниц, в основном нужен для того, чтобы исходя из интуитивно полученных основ «провести непрерывную цепь доказательств к следствиям».

В чем же обнаруживается специфика прежних классических воззрений? Ее удалось рассмотреть только с «высоты», достигнутой научной абстракцией в XX веке. В1907 г Эрнст Кассирер (многие годы занимавшийся природой математических понятий и символов) обосновал важное положение о том, что в отличие от физики древности и средних веков механика нового времени занимается не естественным объектом, а объектом сконструированным, причем, осознавая это, ни Галилей, ни Декарт, ни Кант не сомневаются, что механика и вся математическая физика познают природу несравнимо точнее и достовернее. Достоверность обеспечивается математикой. Математика в ряде случаев идеализирует реальность, но гораздо важнее ее работа по конструированию идеальных объектов. Это приводит к тому, что в противоположность вечно загадочному античному космосу, физическая реальность объявляется абсолютно прозрачной для математически мыслящего научного разума. Эффект прозрачности получается за счет способа представления физической реальности в форме закономерного механического процесса, и таким способом представления был принцип инерции Г. Галилея (благодаря которому физическая реальность конструируется в форме динамического процесса).

Заметим, что здесь нет речи о вмешательстве субъекта в объект, которое необходимо было бы учитывать. Объект остается отделенным от субъекта. Хотя субъект присутствует в сконструированной им физической реальности, как автор в своем произведении, все же фактор присутствия не играет пока никакой роли в конкретных экспериментальных и теоретических областях исследований. Он осознается только на уровне метафизических оснований науки. По этой причине философия в лице И. Канта, И. Г. Фихте, Ф. В. Шеллинга, Г. В. Гегеля приступила к анализу проблемы субъект-объектного взаимодействия на столетие раньше естествознания. В классическом естествознании эта проблема была, как говорят философы в таких случаях, лишь в-себе, но не для-себя.

Иное дело неклассическая наука.. Неклассическая наука вынуждена иметь дело уже не с одним объектом, а всякий раз с субъект-объектным взаимодействием, и она не может отвлечься от влияния субъекта (немаловажный момент заключается в том, что присутствие субъекта не отменяет однозначную и строгую воспроизводимость результатов).

Для интерпретации принципиально ненаблюдаемых объектов становится абсолютно необходимым формулирование специальных методологических принципов, учитывающих взаимодействие субъекта и объекта. (В современном естествознании такими принципами, например, являются: квантовый постулат, принцип соотношения неопределенностей, принцип дополнительности.)

Общее представление о двух исторических эпохах в развитии науки дает приведенная ниже схема (Таблица 1).

Таблица 1.

Две эпохи в развитии науки

Классическая эпоха (XYII-XIX вв.)

Неклассическая эпоха (XX-XXI вв.)

I. СОЦИАЛЬНЫЕ ПРИЗНАКИ

1.

Производство стимулирует развитие науки (академической и прикладной).

Наука определяет рождение новых отраслей производства.

2.

Разделение научного труда носит предметный характер. Наука движется усилиями ученых-универсалов.

Разделение научного труда имеет проблемный и тематический характер. Доминирует фигура ученого – узкого специалиста.

3.

Полученные результаты десятилетиями дожидаются проверки, развития и внедрения.

Благодаря развитой инфраструктуре и постоянному информационному обмену полученные научные результаты немедленно вовлекаются в новые акты познания и внедрения.

4.

Научные и технические революции протекают раздельно. Наука спорадически применяется в производстве.

Научные революции объединяются с техническими. Наука становится непосредственной производительной силой.

II. ГНОСЕОЛОГИЧЕСКИЕ ПРИЗНАКИ

1.

В механической картине мира постулируется абсолютное пространство и время (как абстрактная протяженность и длительность). Объекты механики полностью сводимы к материальной точке.

В релятивистской картине мира пространство и время образуют континуум. Объект несводим к материальной точке, а описание его зависит от системы отсчета, избранной наблюдателем.

2.

Классическая наука опирается на детерминизм лапласовского типа, для которого характерно: а) признание механического действия причин, означающего, что при наличии необходимой суммы условий некоторое событие обязательно произойдет; б) допущение, что во всех случаях мы можем проследить ряд изменений одного и того же объекта во времени.

Неклассическая наука исходит из вероятностного «детерминизма» (отвергая нередко саму идею причинности), предполагающего, что: а) наличие исходных необходимых условий не порождает прогнозируемое событие с абсолютной неизбежностью (но только с вероятностью), - оно может произойти и может не произойти; б) мы не в силах проследить эволюцию одной и той же частицы по оси времени; это невозможно потому, что, имея дело с принципиально ненаблюдаемыми объектами, мы существенно влияем (например, процедурой измерения) как на существование объекта, так и на его характеристики.

3.

В классической науке без особого ущерба можно было некритически использовать обычные понятия в качестве предельных категорий (такие, как «причина», «пространство», «время», «объект», «физическая реальность» и др.).

В неклассической науке строгость рассуждения и точность результатов существенно зависят от критического исследования и определения области допустимых значений применяемых предельных понятий.

4.

Математизация знания ограничена пределами физической теории.

Процесс математизации охватывает все отрасли научного знания.

* * *

4. Перспективы научной рациональности

(краткий обзор концепций)

Западная философия науки мало похожа на «чистую» академическую философию, с ее древними традициями, и еще меньше она напоминает академическую науку, стремящуюся объять Вселенную едиными теориями, принципами, моделями, по поводу которых ученые (в математике и естествознании) умеют договориться между собой на почве одних и тех же математических методов и твердо установленных незыблемых основ. Философы науки – вспомним хотя бы К. Поппера и Л. Витгенштейна - тоже стремятся к максимальной строгости в своих выводах или интерпретациях проблем, и эти строгие решения порой давали мощный толчок в развитии специальных областей, как те, например, которые изложены были в «Принципах математики» А. Н. Уайтхеда и Б. Рассела или в «Логико-философском трактате» Л. Витгенштейна. Но это не та строгость, которая приводит к единым теориям. Философия науки (живая ее часть) всегда балансирует на грани иррационального, - просто потому, что она работает в проблемном слое оснований научной рациональности.

Ближе всего к традиционной метафизике, пожалуй, стоит неокантианство, включая Марбургскую школу (Г. Коген, П. Наторп, Э. Кассирер, К. Форлендер, Р. Штаммлер), разрабатывающую, примущественно, проблему математических и метафизических предпосылок естествознания и Баденскую или Фрейбургскую школу (В. Виндельбанд, Г. Риккерт), занимающуюся больше методологией «исторических» (гуманитарных) наук.

Э. Кассирер и другие представители Марбургской школы понятия математики выводят из принципов логики, а задачу той и другой определяют, как установление связей и конструирование отношений. Этому соответствует и центральная задача научного познания – логическое конструирование предмета по правилам мышления. Наука исследует мир идеальных отношений, разительный пример которых – мнимые величины. Подобно Канту фундаментальным изначальным актом научного мышления неокантианцы называют «трансцендентальный синтез», означающий двойственную направленность мышления: «объединять различное, различать объединенное». У Канта синтез протекал в форме логического упорядочивания материала чувственного созерцания, причем созерцание связывалось с евклидовым «пространством». После открытия неевклидовых геометрий этот пункт был пересмотрен. Теперь «пространство» - не внешний материал для конструктивной деятельности, а, наоборот, результат активности субъекта. Не только у кантианцев, но у большей части философов науки прослеживается этот верный признак неклассической рациональности: нет уже никакой независимой физической реальности (но есть платоновский мир идеальных сущностей, бытие которого признают, например, неокантианцы, прагматисты, феноменологи и др., на него, между прочим, опирался в своих рассуждениях А. Эйнштейн), предмет есть результат активности субъекта.

Парадокс в том, что, увеличив свою мощь, субъект рациональных действий стал более иррациональным в своих основаниях. Если у Канта разум внутренне монолитен, он обладает абсолютной волей законодательствовать в мире идеального (он устанавливает принципы), то неокантианская модель, свидетельствующая об исторических метаморфозах, произошедших с разумом, представляет его в образе субъекта, расщепленного на логическое и первоисток логического. Как сформулировал этот парадокс Наторп в своих «Логических основах точных наук», «о первоистоке логического нельзя ничего высказать без предварительного отнесения к тому, что из него вытекает или возникает; об основании или принципе ничего нельзя сказать без отнесения к тому, что должно быть на нем основано». Наторп, таким образом, перевел в категории формально-логической методологии гегелевский парадокс оснований. Идея данного парадокса, в дальнейшем, в течение XX века встречается, в той или иной формулировке, у всех исследователей, работающих в области оснований точных наук, в т.ч. в работах Б. Рассела и К. Геделя. И как проницательно заметил М. Хайдеггер, «дело не в том, чтобы выйти из этого круга, а в том, чтобы правильно в него войти».

Неокантианцы строят логику неклассического разума, в которой отношения служат основанием вещей (в противоположность логике Аристотеля, исходящей из обратной зависимости, причем важно подчеркнуть, что первичность вещей означает и первичность субстанции). Важнейшей категорией становится не «тождество» (оно не дает самостоятельного статуса отношениям), а «различие». Такая перемена акцентов позволяет глубже понять парадокс оснований. Основание и обоснованное взаимно предполагают друг друга: если первоисточник порождает определенное нечто, то последнее каким-то образом уже должно в нем заключаться. В теоретическом познании обоснованное содержится в основании в форме символа. Особое значение среди символов имеет число. «В идее о числе, - пишет Э. Кассирер, - кажется заключена вся сила знания, вся возможность логического определения чувственного. Нельзя было бы постичь ничего о вещах, ни в их отношении к самим себе, ни в в отношении к другим вещам, если бы не было числа и его сущности». Число относится не к вещам, а к логическим закономерностям мышления. Логическую основу числа Наторп раскрывает так: «Пусть дано отношение Р к О, где Р – основной член, а О – противочлен; тогда в новом отношении О может стать основным членом, требующим следующего члена в качестве противочлена, например, Q; и это не потому, что весь ряд этих членов уже принимается как данный (как это имеет место в случае алфавита), а потому что все члены впервые полагаются все время одинаково повторяющимся отношением».

Однако, нельзя распространять это с объектов природы на гуманитарную область, считают представители Баденской школы неокантианцев, поскольку в истории нет места для формальной повторяемости закона. Это область индивидуального. Она дана индивидуальному наглядному представлению, а роль разума - оценить значимость каждого события в шкале ценностей (логических, этических, эстетических, религиозных). Ценность события задает ему смысл (нагружает событие «бытием»). Исходная система ценностей расположена в объективно существующем идеальном субъекте.

Гносеологическая модель Э. Мейерсона отчасти реабилитирует осужденную неокантианцами категорию «тождество», но придает ей своеобразное неклассическое значение. В объемном произведении «Тождественность и действительность», написанном под влиянием идей А. Бергсона, Э. Мейерсон видит свою задачу в понимании схем всякого мышления, лежащих в основе методов науки. Речь идет о способах усвоения мышлением конкретного материала, полученного в опыте.

Выражая резкое несогласие с кантовской идеей о том, что разум предписывает природе свои законы, Э. Мейерсон основывает гносеологическую модель на идее конфликта разума и фактов, в котором разум ищет компромисса: «теории, конечно, не выводятся из фактов и не могут быть доказаны с помощью этих фактов. Их единственная задача – объяснить факты, согласовать их по мере возможности с требованиями нашего разума». Главная задача науки – предвидение возможных результатов (при заданных условиях), поэтому разум нацелен на повторяющиеся схемы процессов, на момент тождества в вечно меняющемся мире. Поэтому «закон – это идеальное построение, которое выражает не то, что происходит, а то, что происходило бы, если бы были осуществлены соответствующие условия». Ближайший «родственник» закона – причинность. Основная схема закона – « если, то», основная схема детерминации – «эквивалентность причины и действия», что разъясняется следующим образом: «Закон лишь выражает то, что когда условия изменяются определенным образом, то и актуальные свойства тел должны также испытывать определенные изменения; согласно причинному принципу должно существовать равенство между причинами и действиями, т. е. первоначальные свойства плюс изменение условий должны равняться изменившимся свойствам».

То и другое подчиняется принципу тождественности. Он требует особого почтения как фундаментальнейшая схема мышления. В чем тут смысл? Всякое дело разума и любое его проявление можно свести к отождествлению нетождественного, так что «тождественность – это вечная рамка нашего ума». Пока, например, в физике движение представляли как всего лишь изменение, т. е. без тождества, без принципа сохранения (без понимания его в форме тождественного во времени, устойчивого состояния), она не могла стать наукой. Принцип тождества выразился здесь, прежде всего, в открытии принципа инерции и принципа сохранения энергии. Э. Мейерсон приводит в связи с этим удивительный факт из истории науки. Обобщающая формулировка закона сохранения энергии, данная Майером, Джоулем и др. вовсе не обобщала известные в физике того времени факты, и более того, несовершенные экспериментальные установки не могли подкрепить теоретический вывод (это была полумистическая модель, объясняющая причины изменения цвета венозной крови у матросов в различных географических широтах; а формулировка закона Кольдинга была просто мистической, она основывалась на бессмертии духовных «сил»), поскольку они, например, давали результат от 742 до 1040 футо-фунтов для количества работы, потребной для нагревания фунта воды на 1 градус Фаренгейта!

Продолжая эту линию рассуждения Э. Мейерсона, мы могли бы вспомнить и другие открытия, на которых базируется здание современной науки: неэвклидова геометрия Н. А. Лобачевского, периодический закон Д. И. Менделеева и др. Они были открыты «на кончике пера» и явно противоречили наличному на тот момент опыту. Только впоследствии «подгоняя» эксперимент (т. е. специально конструируя установку по заказу теории) под теорию, удалось подтвердить все эти «фантазии».

Однако, Э. Мейерсон далек от попыток романтизировать отрыв теории от реального мира: «Переходя от теории к теории, от отождествления к отождествлению, мы совершенно уничтожили реальный мир. Сначала мы объяснили, т. е. отвергли изменение, отождествив предшествовавшее с последующим – и ход мира был приостановлен. У нас осталось пространство, наполненное телами. Мы образовали тела из пространства, свели тела к пространству – и тела в свою очередь исчезли. Это пустота, «ничто», как говорил Максвелл, небытие… Время и пространство растворились. Время, течение которого больше не влечет за собой изменения, неразличимо, не существует; и пространство, лишенное тел, уже ничем не отмеченное, тоже исчезает». Это сказано в начале XX века. И этому не грех бы поучиться в начале XXI века.

Феноменология Э. Гуссерля, основы которой впервые были изложены им в двухтомнике «Логических исследований» (1900-1901), предлагает провести жесткое различие между практическим мышлением и научным мышлением. Практическое мышление протекает как стихийный психологический процесс, самоорганизующийся с помощью привычек. Научное (теоретическое) мышление – процесс чисто логический, механизмы его (например, способы осмысления мира и сами смыслы) априорны и не имеют никакого отношения к законам природы или к законам практического мышления. Мы должны полностью освободиться от психологизма, т. е. сведения теоретической формы мышления к формам индивидуального чувственного опыта (а вместе с ним - отвергнуть обусловленность теоретического мышления фактами, индуктивным обобщением и др.).

Освободиться от психологизма можно с помощью феноменологической редукции. Процедура «проста»: нужно «вынести за скобки», говорит Э. Гуссерль, просто изъять из сферы сознания все, что изымается. Полученнае в итоге абсолютно «чистое», пустое сознание и будет искомым последним основанием, - формой, наделенной активностью. Активность сознания – интенция – определяется как его смыслообразующая направленность к предметам. На самом деле это очень трудное место в теории Э. Гуссерля, до сих пор не нашедшее достаточного разъяснения в комментаторской литературе, если только не считать в качестве таковых работы М. Хайдеггера (но они сами по себе сложны для понимания), ученика Э. Гуссерля.

Комментаторы обычно обращают внимание на известный факт, что в «чистой» математике мышление вовсе не отображает данную в ощущениях реальность, оно конструирует свой объект, и далее вспоминают о второй, математической, специальности Э. Гуссерля. Проблема, однако, в том, что сам автор распространяет свою модель на всякое научное познание. Во всех работах он подчеркивает бессмысленность утверждений об объективном существовании вещей вне сознания. Как это понять?

Проще всего, конечно, повесить на его концепцию ярлык субъективного идеализма. Но тогда все сводится к столь банальной фразе, что невольно спрашиваешь себя, а над чем же так упорно трудился Э. Гуссерль более сорока лет?

Попытаемся хотя бы отчасти прояснить ситуацию. Приведем одно из часто повторяющихся положений Э. Гуссерля, мимо которого почему-то обычно проходят: «Если найдены формулы, то уже заранее предполагается практически желаемое предсказание того, что предположено с эмпирической достоверностью в созерцаемом мире конкретной действительной жизни, где математика – это лишь специальная форма практики… понятно, что было бы ошибочным искать в этих формулах и в их смысле истинное бытие самой природы» (Э. Гуссерль «Кризис европейских наук и трансцендентная феноменология». См. в кн.: он же «Философия как строгая наука». Новочеркасск. 1994. С. 81.) Научное сознание, по Э. Гуссерлю, не ищет открытий во внешнем мире. Оно всякий раз находит то, что «им заранее предполагается», как «практически желаемое». Оно заранее знает, что ищет и находит то, что, в некотором смысле уже знает. Проще говоря, оно формирует образ желаемого будущего и прокладывает практический путь к нему. Столетием раньше эта практическая особенность разума была раскрыта Г. Гегелем (и затем, еще детальнее, К. Марксом, за что М. Хайдеггер назвал его самым гениальным гегельянцем), показавшим, что действительность дана логическому мышлению в форме практики. Теперь Э. Гуссерль переоткрывает данный принцип уже на почве естественных наук.

Механизм следующий. Целеполагающий разум сам формирует смысл того, что осознано (= «ноэму»), и это что в определенной мере зависит от как (от «ноэсиса»), - от способа формирования смысла. Две стороны смыслообразования должны взаимно соответствовать друг другу, но все же цель важнее средства, и она диктует средство. Нарушение указанного правила создает бессмыслицу. Например (изъясняясь в стиле Э. Гуссерля) абсурдно было бы измерять расстояние от Москвы до Петербурга в сантиметрах.

Может показаться, что цели, в конечном счете, продиктованы материальными интересами и потребностями тела, а разум только обслуживает их. У Э. Гуссерля все наоборот. Именно разум задает цели, а все телесное в человеке только ограничивает их. Однако, цели и возможности разума не субъективны. Существует мир идеальных сущностей (в платоновском смысле) и соотношений сущностей (например, 2х2=4), которые разум не в силах отменить, но на который, как на реальность он постоянно опирается. Это – сфера очевидности для разума. «Очевидность» и «интенция» - вот главные составляющие потока сознания. Поэтому субъективность разума иллюзорна, а идеальный объективный мир, с его безграничной мощью, всегда остается в распоряжении научного мышления. Дух сильнее материи.

Фреге сказал о Э. Гуссерле: у него «все становится субъективным, а субъективное принимает вид объективного». Здесь имеются в виду те многочисленные указания основателя феноменологии, в которых он говорит о сводимости разнообразных индивидуальных переживаний людей к тождественному объективному (идеальному) содержанию. «Наше утверждение, - писал Э. Гуссерль, - что каждое субъективное выражение может быть заменено объективным, в сущности, говорит не о чем ином, как о безграничности объективного разума.» Безграничность его в том, что все, что нам становится «известным», на деле является коррелятом сознания (разъяснение М. Хайдеггера).

Э. Гуссерль всегда оставался оптимистом в вопросе о перспективах научного разума и его благотворном влиянии. Но поздний Э. Гуссерль оставил завещание в виде нескольких крупных работ о кризисе наук и европейской цивилизации. По мере того, подчеркивал он, как математизация наук превращает исследовательскую работу в квазимеханический процесс формально-логических преобразований, по мере этого первоначальный жизненный мир все более оказывается забытым и потерянным. В свою очередь, научный разум, ставший техникой, обессмысливается. Выход и лечение социальной болезни он видит в таком союзе философии и науки, который возрождает установку (интенцию) на целостность мира и человека.

Неклассическое понимание целого выдвигает А. Н. Уайтхед в своей философии мирового органического процесса, опубликованной на русском языке в авторском сборнике «Избранные работы по философии» (М., 1990). Первые серьезные работы А. Н. Уайтхеда посвящены математическим проблемам физики, в которых он обосновывает с новой неожиданной стороны открытия Максвелла. Опираясь на идеи Г. Лейбница, Н. А. Уайтхед (одновременно с А. Пуанкаре и А. Бергсоном и до того, как были изданы труды по общей теории относительности А. Эйнштейна) подвергает критике классический принцип относительности, обращая внимание на взаимное исключение физических частиц, точек пространства и моментов времени. Альтернативой он считает предложенную им идею органического единства материи и пространства (которая позже была дополнена идеей становления). «Из такой гипотезы, - пишет он – с чрезвычайной простотой могли бы вытекать все законы электромагнетизма и гравитации. Эта концепция допускает только один класс сущностей, составляющих вселенную. Свойства «пространства» и физические явления «в пространстве» становятся свойствами этого единого ряда сущностей». Однако, в более специальных областях математические выводы А. Н. Уайтхеда не получили экспериментального подтверждения, что, вероятно, подтверждает другое: сильная сторона философа масштаба А. Н. Уайтхеда – это выдвинутые им проблемы и гипотезы. Они регулярно и активно обсуждаются в наши дни в научном журнале «Process studies», специализирующегося на методологических идеях известного философа.

Основной философский труд А. Н. Уайтхеда «Процесс и реальность» вышел в 1929 году. В нем предлагается неклассическое истолкование идей Платона и Гегеля, и главная перемена касается трактовки схемы субъект-объектного взаимодействия. Н. А. Уайтхед распространяет ее на Вселенную в целом, усматривая в любом процессе аналог исследовательской активности человеческого разума. Свой принцип «прегензии» (схватывния) он формулирует, как неразрывность соотношения вещи и ее интерпретации (концептуализации). «Вещный» полюс мира есть сила разделяющая целое на исключающие друг друга части, а главным законом здесь является закон недопустимости противоречия. Второй, концептуальный полюс диалектичен в своей основе. .Благодаря положительной функции противоречия он объединяет вещи. Это позволяет представить мир, как непрерывный процесс его самотворения. Бог, в понимании А. Н. Уайтхеда, не творец, но спаситель мира.

Становление невозможно без акта творчества, считает автор. Этот вывод станет вполне очевидным в том случае, если мы вдумаемся в существо античной апории возникновения чего-либо. Новое возникает из ничего (только тогда оно существенно новое). С другой стороны, из ничего ничего не может возникнуть. Следовательно, требуется творчество как основа становления.

Мировой процесс состоит из ограниченных во времени отдельных становлений – событий, определяемых, как происшествия, обладающие новизной. Единый порядок в сумме становлений достигается через «объекты»: это суть те элементы в природе, которые могут быть снова, т. е. это принцип повторяемости. Кроме того, все события есть примеры универсальных отношений и законов.

Как замечает Танака, неклассичность модели А. Н. Уайтхеда выражается, прежде всего, в том, что у него «становление более фундаментально, чем бытие…Все, что прежде считалось субстанциальным бытием, должно быть выведено из становления». Сам автор обозначает свои идеи как версию платонизма, добавляя, что весь западный рационализм, наука и философия, являются подстрочными примечаниями к Платону.

В обществе принцип становления реализует себя как неудовлетворенность сущим. «В европейской мысли, - писал А. Н. Уайтхед, - действительным выражением критической неудовлетворенности сущим была иудейская и греческая интеллектуальная традиция, подобно оводу будоражащая цивилизацию. Ее наиболее адекватным воплощением в смысле тонкости и определенности заключенных в ней вопросов стали диалоги Платона…[причем основная ценность] заключена не в самой критике, но в той надежде на лучшее, которая питала их устремления к совершенству». В противовес идеям Дарвина А. Н. Уайтхед считает важнейшими условиями и биологической, и социальной жизни не борьбу за существование, а дружественную кооперацию индивидов, предупреждая о большой опасности стирания различий между национальными культурами.

Творящую мысль человека он называет приключением, а жизнь – странствием, опасности которого должна предусмотреть наука.

Примечание. Разделы «Неопозитивистская (аналитическая) философия» и «Постпозитивистская философия» были изложены нами в методических пособиях: 1) «Факт как методологическая проблема» (Ярославль, 1999); 2) «Современные западные концепции философии науки» (Ярославль, 2001). Поэтому в данной работе они опущены.

* * *

Приложение

А. Эйнштейн о природе научного творчества

(Отрывки из кн.: А. Эйнштейн Собрание научных трудов. Т. IY. Эволюция физики. М. 1967.)

Я верю в интуицию и вдохновение…Воображение важнее знания, ибо знание ограничено, воображение же охватывает все на свете… Основой всей научной работы служит убеждение, что мир представляет собой упорядоченную и познаваемую сущность. Это убеждение зиждется на религиозном чувстве. Мое религиозное чувство – это почтительное восхищение тем порядком, который царит в небольшой части реальности, доступной нашему слабому разуму.

Развивая логическое мышление и рациональный подход к изучению реальности, наука сумеет в значительной степени ослабить суеверие, господствующее в мире…

Что же касается творчества в искусстве и науке, то тут я полностью согласен с Шопенгауэром, что наиболее сильным их мотивом является желание оторваться от серости и монотонности будней и найти убежище в мире, заполненное нами же созданными образами…

Наука существует для науки так же, как искусство для искусства…

Каждый естествоиспытатель должен обладать своеобразным религиозным чувством, ибо он не может представить, что те взаимосвязи, которые он постигает, впервые придуманы именно им. Он ощущает себя ребенком, которым руководит кто-то из взрослых…

Нет иной Вселенной, кроме Вселенной для нас… Большинство ошибок в философии и в логике происходят из-за того, что человеческий разум склонен воспринимать символ как нечто реальное.

Я смотрю на картину, но мое воображение не может воссоздать внешность ее творца… Человеческий разум не способен воспринимать четыре измерения. Как же он может постичь бога, для которого тысяча лет и тысяча измерений предстают как одно? [С. 142 – 144]

Самое прекрасное и глубокое переживание, выпадающее на долю человека – это ощущение таинственности. Оно лежит в основе религии и всех наиболее глубоких тенденций в искусстве и науке. Тот, кто не испытывал этого ощущения, кажется мне если не мертвецом, то, во всяком случае, слепым. Способность воспринимать то непостижимое для нашего разума, что скрыто под непосредственными переживаниями, чья красота и совершенство доходят до нас лишь в виде косвенного слабого отзвука – это и есть религиозность. В этом смысле я религиозен… [С. 176]

Если говорить о том, что вдохновляет современные научные исследования, то я считаю, что в области науки все наиболее тонкие идеи берут свое начало из глубоко религиозного чувства и что без такого чувства эти идеи не были бы столь плодотворными. Я полагаю также, что та разновидность религиозности, которая в наши дни ощущается в научных исследованиях, является единственной созидательной религиозной деятельностью в настоящее время, ибо ныне вряд ли можно считать, что и искусство выражает какие-то религиозные инстинкты…

Достоевский показал нам жизнь, это верно, но цель его заключалась в том, чтобы обратить наше внимание на загадку духовного бытия и сделать это ясно и без комментариев. При таком подходе никакой проблемы не возникает, и Достоевский никакой проблемы не рассматривал…

Если говорить о научной истине в целом, то необходимо развивать творческие способности и интуицию.. наше чувство прекрасного и религиозные инстинкты вносят свой вклад, помогая нашей мыслительной способности прийти к ее наивысшим достижениям… [С. 164, 166]

Если…справедливо, что аксиоматическая основа теоретической физики не может быть извлечена из опыта, а должна быть свободно изобретена, то можем ли мы вообще надеяться найти правильный путь?... Весь предшествующий опыт убеждает нас в том, что природа представляет собой реализацию простейших математически мыслимых элементов. Я убежден, что посредством чисто математических конструкций мы можем найти те понятия и закономерные связи между ними, которые дадут нам ключ к пониманию явлений природы. Опыт может подсказать нам соответствующие математические понятия, но они ни в коем случае не могут быть выведены из него. [Выделено нами. – В. В.] Конечно, опыт остается единственным критерием пригодности математических конструкций физики. Но настоящее творческое начало присуще именно математике. Поэтому я считаю в известном смысле оправданной веру древних в то, что чистое мышление в состоянии постигнуть реальность. [Примечание. Имеется в виду теория познания Платона. – В. В.]…[С. 184]

На мой взгляд, ученый занимается построением идеально гармоничной картины, придерживаясь некоторой математической схемы. [С. 162]

Целью науки является, с одной стороны, возможно более полное познание связи между чувственными восприятиями в их совокупности и, с другой стороны, достижение этой цели путем применения минимума первичных понятий и соотношений (добиваясь, насколько это возможно, логического единства в картине мира, т. е. стремясь к минимуму логических элементов)… Я не считаю правильным скрывать логическую независимость понятия от чувственного восприятия. Отношение между ними аналогично не отношению бульона к говядине, а скорее – отношению гардеробного номера к пальто…[С. 203]

Я считаю, что многие недоразумения, с которыми приходится сталкиваться во всех проблемах, связанных с причинностью, проистекают из того, что вплоть до самого последнего времени было модно приводить принцип причинности лишь в его зачаточной формулировке… Я убежден, что события, происходящие в природе, подчиняются какому-то закону, связывающему их гораздо более точно и более тесно, чем мы подозреваем сегодня, когда говорим, что одно событие является причиной другого. Ведь в этом случае наша концепция ограничивается лишь тем, что происходит в один отрезок времени. То, что при этом происходит, выявляется из всего процесса в целом. Метод, к которому мы прибегаем в настоящее время, пользуясь принципом причинности, весьма груб и поверхностен. Мы ведем себя, как ребенок, который по одному стиху судит о целой поэме, ничего не зная о ее ритмическом рисунке, или как человек, начинающий учиться игре на фортепьяно и способный улавливать лишь связь какой-нибудь одной ноты с непосредственно ей предшествовавшей или следующей за ней. В какой-то мере такой подход может оказаться вполне удовлетворительным (если иметь дело с очень простыми и незамысловатыми сочинениями), но такого подхода явно недостаточно для интерпретаций фуг Баха. Квантовая физика привела нас к рассмотрению очень сложных процессов, и чтобы эта задача оказалась нам по плечу, мы должны расширить и уточнить нашу концепцию причинности…

Метод, используемый в квантовой физике, должен применяться и в биологии, потому что биологические процессы в природе нельзя проследить до такой степени, чтобы стали ясны их взаимосвязи. По этой причине биологические законы должны иметь статистический характер…[С. 157 – 158, 160 - 161]

Физика представляет собой развивающуюся логическую систему мышления, основы которой можно получить не выделением их какими-либо индуктивными методами из опыта, а лишь свободным вымыслом.[С. 226]

* * *

Рекомендуемая литература

1. Бор Н. Избранные научные труды. Т. 2. М., 1971.

2. Вебер М. Избранные произведения. М., 1990.

3. Витгенштейн Л. Философские работы. Часть 1. М., 1994.

4. Гайденко П. П. История и рациональность. М., 1991.

5. Гайденко П. П. Эволюция понятия науки (17 – 18 вв.). М., 1987.

6. Гегель Г. Наука логики. Т. 1. М., 1970. Т. 2. М., 1971. Т. 3. М., 1972.

7. Гуссерль Э. Логические исследования. Картезианские размышления. Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология. Кризис европейского человечества и философия. Философия как строгая наука. Минск – Москва, 2000.

8. Кант И. Критика чистого разума. М., 1994.

9. Клайн М. Математика. Поиск истины. М., 1988.

10. Кун Т. Структура научной революции. М., 1975.

11. Лакатос И. Доказательства и опровержения. М., 1967.

12. Маркузе Г. Одномерный человек. М., 1994.

13. Поппер К. Логика и рост научного знания. М., 1983.

14. Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. М., 1986.

15. Пуанкаре А. О науке. М., 1983.

16. Рассел Б. Человеческое познание. М., ИЛ, 1957.

17. Степин В. С., Кузнецова Л. Ф. Научная картина мира в культуре техногенной цивилизации. М., 1994.

18. Степин В.С. Становление научной теории. Минск, 1976.

19. Уайтхед А. Н. Избранные работы по философии. М., 1990

20. Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М., 1986.

21. Франк Ф. Философия науки. М., 1960

22. Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993.

23. Хюбнер К. Критика научного разума. М., 1994.

24. Шеллинг В. Соч. в 2-х тт. Т. М., 1987. Т. 2. М., 1989.

25. Эйнштейн А. Собрание научных трудов. Т. 4. М., 1967.

Содержание

1. ЧТО ТАКОЕ РАЦИОНАЛЬНОСТЬ? 3

2. СИЛА НАУЧНОЙ АБСТРАКЦИИ. 8

3. КЛАССИЧЕСКАЯ И НЕКЛАССИЧЕСКАЯ НАУКА. 11

4. ПЕРСПЕКТИВЫ НАУЧНОЙ РАЦИОНАЛЬНОСТИ 15

ПРИЛОЖЕНИЕ 22

РЕКОМЕНДУЕМАЯ ЛИТЕРАТУРА 25

2

Реклама на сайте