Часть третья*
ПОЛИТИКА КАК ПРИЗВАНИЕ И ПРОФЕССИЯ
В соответствии с вашим пожеланием я должен сделать доклад, который, однако, непременно разочарует вас в нескольких отношениях. 0т разговора о политике как призвании и профессии вы непроизвольно будете ожидать высказываний и оценок по злободневным вопросам. Но об этом мы скажем лишь под конец, чисто формально, в связи с определенными вопросами, относящимися к значению политической деятельности во всем ведении жизни (Lebensfuhrung). Из сегодняшнего доклада как раз должны быть исключены все вопросы, относящиеся к тому, какую политику следует проводить, какое, таким образом, содержание следует придавать своей политической деятельности. Ибо они не имеют никакого отношения к общему вопросу: что есть и что может означать политика как призвание и профессия. Итак, к делу!
Что мы понимаем под политикой? Это понятие имеет чрезвычайно широкий смысл и охватывает все виды деятельности по самостоятельному руководству. Говорят о валютной политике банков, о дисконтной политике Имперского банка, о политике профсоюза во время забастовки; можно говорить о школьной политике городской или сельской общины, о политике правления, . руководящего корпорацией, наконец, даже о политике умной жены, которая стремится управлять своим мужем.
* Часть третья настоящего издания включает работы "Politik als Beruf", вошедшую в сборник: Weber M. Gesammelte Politische Schriften. Tubingen, 1980, S. 505—560, и "Wissenschaft als Beruf", вошедшую в сборник: Weber M. Gesammelte Aufsatze zur Wissen-schaftslehre. Tubingen, 1952, S. 572—597. — Прим. ред.
644
Конечно, сейчас мы не берем столь широкое понятие за основу наших рассуждений. Мы намереваемся в данном случае говорить только о руководстве или оказании влияния на руководство политическим союзом, то есть в наши дни — государством.
Но что есть «политический» союз с точки зрения социологического рассуждения? Что есть «государство»? Ведь государство нельзя социологически определить, исходя из содержания его деятельности. Почти нет таких задач, выполнение которых политический союз не брал бы в свои руки то здесь, то там; с другой стороны, нет такой задачи, о которой можно было бы сказать, что она во всякое время полностью, то есть исключительно, присуща тем союзам, которые называют «политическими», то есть в наши дни — государствам, или союзам, которые исторически предшествовали современному государству. Напротив, дать социологическое определение современного государства можно, в конечном счете, только исходя из специфически применяемого им, как и всяким политическим союзом, средства — физического насилия. «Всякое государство основано на насилии», — говорил в свое время Троцкий в Брест-Литовске. И это действительно так. Только если бы существовали социальные образования, которым было бы неизвестно насилие как средство, тогда отпало бы понятие «государства»,, тогда наступило бы то, что в особом смысле слова можно было бы назвать «анархией». Конечно, насилие отнюдь не является нормальным или единственным средством государства — об этом нет и речи, — но оно, пожалуй, специфическое для него средство. Именно в наше время отношение государства к насилию особенно интимно (innerlich). В прошлом различным союзам — начиная с рода — физическое насилие было известно как совершенно нормальное средство. В противоположность этому сегодня мы должны будем сказать: государство есть то человеческое сообщество, которое внутри определенной области — «область» включается в признак! — претендует (с успехом) на монополию легитимного физического насилия. Ибо для нашей эпохи характерно, что право на физическое насилие приписывается всем другим союзам или отдельным лицам лишь настолько, насколько государство со своей стороны допускает это насилие: единственным источником «права» на насилие считается государство.
645
Итак, «политика», судя по всему, означает стремление к участию во власти или к оказанию влияния на распределение власти, будь то между государствами, будь то внутри государства между группами людей, которые оно в себе заключает.
В сущности, такое понимание соответствует и словоупотреблению. Если о каком-то вопросе говорят: это «политический» вопрос, о министре или чиновнике: это «политический» чиновник, о некотором решении: оно «политически» обусловлено, — то тем самым всегда подразумевается, что интересы распределения, сохранения, смещения власти являются определяющими для ответа на указанный вопрос, или обусловливают это решение, или определяют сферу деятельности соответствующего чиновника. Кто занимается политикой, тот стремится к власти: либо к власти как средству, подчиненному другим целям (идеальным или эгоистическим), либо к власти «ради нее самой», чтобы наслаждаться чувством престижа, которое она дает.
Государство, равно как и политические союзы, исторически ему предшествующие, есть отношение господства людей над людьми, опирающееся на легитимное (то есть считающееся легитимным) насилие как средство. Таким образом, чтобы оно существовало, люди, находящиеся под господством, должны подчиняться авторитету, на который претендуют те, кто теперь господствует. Когда и почему они так поступают? Какие внутренние основания для оправдания господства и какие внешние средства служат ему опорой?
В принципе имеется три вида внутренних оправданий, то есть оснований легитимности (начнем с них). Во-первых, это авторитет «вечно вчерашнего»: авторитет нравов, освященных исконной значимостью и привычной ориентацией на их соблюдение, — «традиционное» господство, как его осуществляли патриарх и патримониальный князь старого типа. Далее, авторитет внеобы-денного личного дара (Gnadengabe) (харизма), полная личная преданность и личное доверие, вызываемое наличием качеств вождя у какого-то человека: откровений, героизма и других, — харизматическое господство, как его осуществляют пророк, или — в области политического — избранный князь-военачальник, или плебисцитарный властитель, выдающийся демагог и политический партийный вождь. Наконец, господство в силу
646
«легальности», в силу веры в обязательность легального установления (Satzung) и деловой «компетентности», обоснованной рационально созданными правилами, то есть ориентации на подчинение при выполнении установленных правил — господство в том виде, в каком его осуществляют современный «государственный служащий» и все те носители власти, которые похожи на него в этом отношении. Понятно, что в действитель-, ности подчинение обусловливают чрезвычайно грубые мотивы страха и надежды — страха перед местью магических сил или властителя, надежды на потустороннее или посюстороннее вознаграждение — и вместе с тем самые разнообразные интересы. К этому мы сейчас вернемся. Но если пытаться выяснить, на чем основана «легитимность» такой покорности, тогда, конечно, столк: нешься с указанными тремя ее «чистыми» типами. А эти представления о легитимности и их внутреннее обоснование имеют большое значение для структуры господства. Правда, чистые типы редко встречаются в действительности. Но сегодня мы не можем позволить себе детальный анализ крайне запутанных изменений, переходов и комбинаций этих чистых типов: это относится к проблемам «общего учения о государстве».
В данном случае нас интересует прежде всего второй из них: господство, основанное на преданности тех, кто подчиняется чисто личной «харизме» «вождя». Ибо здесь коренится мысль о призвании (Beruf*) в его высшем выражении. Преданность харизме пророка или вождя на войне, или выдающегося демагога в народном собрании (Ekklesia) или в парламенте как раз и означает, что человек подобного типа считается внутренне «призванным» руководителем людей, что последние подчиняются ему не в силу обычая или установления, но потому, что верят в него. Правда, сам «вождь» живет своим делом, «жаждет свершить свой труд», если только он не ограниченный и тщеславный выскочка. Именно к личности вождя и ее качествам относится преданность его сторонников: апостолов, последователей, только ему преданных партийных приверженцев. В двух важнейших в прошлом фигурах: с одной стороны, мага и пророка, с другой — избранного князя-военачальника, главаря банды, кондотьера — вождизм как явление встречается
* Подробнее о понятии "Beruf" см. примечание на с. 715 наст. изд. — Прим. ред.
647
во все исторические эпохи и во всех регионах. Но особенностью Запада, что для нас более важно, является политический вождизм в образе сначала свободного «демагога», существовавшего на почве города-государства, характерного только для Запада, и прежде всего для средиземноморской культуры, а затем — в образе парламентского «партийного вождя», выросшего на почве конституционного государства, укорененного тоже лишь на Западе.
Конечно, главными фигурами в механизме политической борьбы не были одни только политики в силу их «призвания» в собственном смысле этого слова. Но в высшей степени решающую роль здесь играет тот род вспомогательных средств, которые находятся в их распоряжении. Как политически господствующие силы начинают утверждаться в своем государстве? Данный вопрос относится ко всякого рода господству, то есть и к политическому господству во всех его формах: к традиционному, равно как и к легальному, и к харизматическому.
Любое господство как предприятие (Herrschafts-betrieb), требующее постоянного управления, нуждается, с одной стороны, в установке человеческого поведения на подчинение господам, притязающим быть носителями легитимного насилия, а с другой стороны,— посредством этого подчинения — в распоряжении теми вещами, которые в случае необходимости привлекаются для применения физического насилия: личный штаб управления и вещественные (sachlichen) средства управления.
Штаб управления, представляющий во внешнем проявлении предприятие политического господства, как и всякое другое предприятие, прикован к властелину, конечно, не одним лишь представлением о легитимности, о котором только что шла речь. Его подчинение вызвано двумя средствами, апеллирующими к личному интересу: материальным вознаграждением и социальным почетом (Ehre). Лены вассалов, доходные должности наследственных чиновников, жалованье современных государственных служащих, рыцарская честь (Ritterehre), сословные привилегии, престиж чиновников (Beamten-ehre) образуют вознаграждение, а страх потерять их — последнюю решающую основу солидарности штаба управления с властелином. Это относится и к господству
648
харизматического вождя: военные почести (Kriegsehre) и добыча военной дружины, «spoils»*; эксплуатация тех, кто находится под господством, благодаря монополии на должности, политически обусловленная прибыль и удовлетворенное тщеславие для свиты демагога. Совершенно так же, как и на хозяйственном предприятии, для сохранения любого насильственного господства требуются определенные внешние материальные средства. Теперь все государственные устройства можно разделить в соответствии с тем принципом, который лежит в их основе: либо этот штаб — чиновников или кого бы то ни было, на чье послушание должен иметь возможность рассчитывать обладатель власти, — является самостоятельным собственником средств управления, будь то деньги, строения, военная техника, автопарки, лошади или что бы там ни было; либо штаб управления «отделен» от средств управления в таком же смысле, в каком служащие и пролетариат внутри современного капиталистического предприятия «отделены» от вещественных средств производства. То есть либо обладатель власти управляет самостоятельно и за свой счет организуя управление через личных слуг, или штатных чиновников, или любимцев и доверенных, которые не суть собственники (полномочные владетели) вещественных средств предприятия, но направляются сюда господином, либо же имеет место прямо противоположное. Это различие проходит через все управленческие организации прошлого.
Политический союз, в котором материальные средства управления полностью или частично подчинены произволу зависимого штаба управления, мы будем называть «сословно» («standisch») расчлененным союзом. Например, вассал в вассальном союзе покрывал расходы на управление и правосудие в округе, пожалованном ему в лен, из собственного кармана, сам экипировался и обеспечивал себя провиантом в случае войны; его вассалы делали то же самое. Это, естественно, имело последствия для могущества сеньора (Негг), которое покоилось лишь на союзе личной верности и на том, что обладание леном и социальная честь (Ehre) вассала вели свою «легитимность» от сеньора.
* Распределение государственных должностей среди сторонников победившей партии (англ.). — Прим. перев.
649
Но всюду, вплоть до самых ранних политических образований, мы находим и собственное правление господина (Негг): через лично зависящих от него рабов, домашних служащих, слуг, любимцев и обладателей доходных мест, вознаграждаемых натурой и деньгами из его кладовых, он пытается взять управление в свои руки, оплатить средства из своего кармана, из доходов со своего родового имущества, создать войско, зависимое только от него лично, ибо оно экипировано и снабжено провиантом из его кладовых, магазинов, оружейных. В то время как в «сословном» союзе сеньор осуществляет свое господство с помощью самостоятельной «аристократии», то есть разделяет с нею господство, здесь он господствует, опираясь либо на челядь, либо на плебеев — неимущие, лишенные собственного социального престижа слои, которые полностью от него зависят и отнюдь не опираются на собственную конкурирующую власть. Все формы патриархального и патримониального господства, султанской деспотии и бюрократического государственного строя относятся к данному типу. В особенности бюрократический государственный строй, то есть тот, который в своей самой рациональной форме характерен и для современного государства и именно для него.
Повсюду развитие современного государства начинается благодаря тому, что князь осуществляет экспроприацию других самостоятельных «частных» носителей управленческой власти, то есть тех, кто самостоятельно владеет средствами предприятия управления и военного предприятия, средствами финансового предприятия и имуществом любого рода, могущем найти политическое применение. Весь этот процесс протекает совершенно параллельно развитию капиталистического предприятия через, постепенную экспроприацию самостоятельного производителя. В результате мы видим, что в современном государстве все средства политического предприятия фактически сосредоточиваются в распоряжении единственной высшей инстанции (Spitze). Ни один чиновник не является больше собственником денег, которые он тратит, или зданий, запасов, инструментов, военной техники, которыми он распоряжается. Таким образом, в современном «государстве» полностью реализовано (и это существенно для его понятия) «отделение» штаба управления — управляющих чиновников и работников управ-
650
ления — от вещественных средств предприятия. Но здесь начинает действовать наисовременнейшая для нашего времени тенденция с попыткой открытой экспроприации подобного экспроприатора политических средств, а тем самым политической власти. Революции это удалось по меньшей мере в том отношении, что на место поставленного (gesatzten) начальства пришли вожди, которые благодаря противозаконным действиям или выборам захватили власть и получили возможность распоряжаться политическим штабом (людьми) и аппаратом вещественных средств и выводят свою легитимность — все равно, с каким правом, — из воли тех, кто находится под господством. Другое дело, насколько тут оправданна надежда осуществить на основе этого успеха — по меньшей мере кажущегося — также и экспроприацию внутри капиталистических хозяйственных предприятий, руководство которыми, в сущности, несмотря на далеко идущие аналогии, следует совершенно иным законам, чем политическое управление. Но от оценок этого вопроса мы сегодня воздержимся. Для нашего рассмотрения я фиксирую момент чисто понятийный: современное государство есть организованный по типу учреждения союз господства, который внутри определенной сферы добился успеха в монополизации легитимного физического насилия как средства господства и с этой целью объединил вещественные средства предприятия в руках своих руководителей, а всех сословных функционеров с их полномочиями, которые раньше распоряжались этим по собственному произволу, экспроприировал и сам занял вместо них самые высшие позиции.
В ходе политического процесса экспроприации, который с переменным успехом разыгрывался в разных странах мира, выступили, правда, сначала на службе у князя, первые категории «профессиональных политиков» во втором смысле, то есть людей, которые не хотели сами быть господами, как харизматические вожди, но поступили на службу политическим господам. В этой борьбе они предоставили себя в распоряжение князьям и сделали из проведения их политики, с одной стороны, доходный промысел, с другой стороны, обеспечили себе идеальное содержание своей жизни. Подчеркнем, что лишь на Западе мы находим этот род профессиональных политиков на. службе не только князей, но и других сил. В прошлом они были их важнейшим инструментом для
651
исполнения власти и осуществления политической экспроприации.
Прежде чем заняться рассмотрением таких «профессиональных политиков» более подробно, надо всесторонне и однозначно выяснить, что представляет собой их существование. '
Можно заниматься «политикой» — то есть стремиться влиять на распределение власти между политическими образованиями и внутри них — как в качестве политика «по случаю», так и в качестве политика, для которого это побочная или основная профессия, точно так же, как и при экономическом ремесле. Политиками «по случаю» являемся все мы, когда опускаем свой избирательный бюллетень или совершаем сходное волеизъявление, например рукоплещем или протестуем на «политическом» собрании, произносим «политическую» речь и т.д.; у многих людей подобными действиями и ограничивается их отношение к политике. Политиками «по совместительству» являются в наши дни, например, все те доверенные лица и правления партийно-политических союзов, которые — по общему правилу — занимаются этой деятельностью лишь в случае необходимости, и она не становится для них первоочередным «делом жизни» ни в материальном, ни в идеальном отношении. Точно так же занимаются политикой члены государственных советов и подобных совещательных органов, начинающих функционировать лишь по требованию. Но равным же образом ею занимаются и довольно широкие слои наших парламентариев, которые «работают» на нее лишь во время сессий. В прошлом мы находим такие слои именно в сословиях. «Сословиями» мы будем называть полномочных владельцев военных средств, а также владельцев важных для управления вещественных средств предприятия или личных господских сил. Значительная их часть была весьма далека от того, чтобы полностью, или преимущественно, или даже больше чем только по случаю посвятить свою жизнь политике. Напротив, свою господскую власть они использовали в интересах получения ренты или прибыли и проявляли политическую активность на службе политического союза, только если этого специально требовали их господин или другие члены сословия. Аналогичным образом вела себя и часть вспомогательных сил, привлекаемых князем в борьбе за создание собственного политического предприятия, которое
652
должно было находиться в его распоряжении. Это было характерно для «домашних советников» и, еще раньше, для значительной части советников, собирающихся в «курии» и других совещательных органах князя. Но, конечно, князь не обходился этими вспомогательными силами, действовавшими лишь по случаю и по совместительству. Он должен был попытаться создать себе штаб вспомогательных сил, полностью и исключительно избравших как основную профессию службу у князя. От того, откуда он брал их, существенным образом зависела структура возникающего династического политического образования, и не только она, но и все своеобразие соответствующей культуры. Перед той же необходимостью оказались тем более политические союзы, которые при полном устранении или значительном ограничении власти князей политически конституировались в качестве (так называемых) «свободных» сообществ (Gemeinwe-sen) — «свободных» не в смысле свободы от насильственного господства, но в смысле отсутствия насилия, легитимного в силу традиции (по большей части религиозно освященной), со стороны князя как исключительного источника всякого авторитета. Исторической родиной таких союзов является только Запад, а зачатком их был город как политический союз, как таковой появившийся первоначально в культурном ареале Средиземноморья. Как выглядели во всех этих случаях «преимущественно-профессиональные» («ftauprt>eruflichen») политики?
Есть два способа сделать из политики свою профессию: либо жить «для» политики, либо жить «за счет» политики и «политикой» («von» der Politik). Данная противоположность отнюдь не исключительная. Напротив, обычно, по меньшей мере идеально, но чаще всего и материально, делают то и другое: тот, кто живет «для» политики, в каком-то внутреннем смысле творит «свою жизнь из этого» — либо он открыто наслаждается обладанием властью, которую осуществляет, либо черпает свое внутреннее равновесие и чувство собственного достоинства из сознания того, что служит «делу» («Sache»), и тем самым придает смысл своей жизни. Пожалуй, именно в таком глубоком внутреннем смысле всякий серьезный человек, живущий для какого-то дела, живет также и этим делом. Таким образом, различие касается гораздо более глубокой стороны — экономичес-
653
кой. «За счет» политики как профессии живет тот, кто стремится сделать из нее постоянный источник дохода; «для» политики — тот, у кого иная цель. Чтобы некто в экономическом смысле мог бы жить «для» политики, при господстве частнособственнического порядка должны наличествовать некоторые, если угодно, весьма тривиальные предпосылки: в нормальных условиях он должен быть независимым от доходов, которые может принести ему политика. Следовательно, он просто должен быть состоятельным человеком или же как частное лицо занимать такое положение в жизни, которое приносит ему достаточный постоянный доход. Так по меньшей мере обстоит дело в нормальных условиях. Правда, дружина князя-военачальника столь же мало озабочена условиями нормального хозяйствования, как и свита революционного героя улицы. Оба живут добычей, грабежом, конфискациями, контрибуциями, навязыванием ничего не стоящих принудительных средств платежа — что, в сущности, одно и то же. Но это необходимо внеобыденные явления: при обычном хозяйстве доходы приносит только собственное состояние. Однако одного этого недостаточно: тот, кто живет «для» политики, должен быть к тому же хозяйственно «обходим», то есть его доходы не должны зависеть от того, что свою рабочую силу и мышление он лично полностью или самым широким образом постоянно использует для получения своих доходов. Безусловно «обходим» в этом смысле рантье, то есть тот, кто получает совершенно незаработанный доход, будь то земельная рента у помещика в прошлом, крупных землевладельцев и владетельных князей настоящего времени — а в античности и в средние века и рента, взимаемая с рабов и крепостных, — будь то доход от ценных бумаг или из других современных источников ренты. Ни рабочий, ни—на что следует обратить особое внимание — предприниматель, в том числе и именно современный крупный предприниматель, не являются в этом смысле «обходимыми». Ибо и предприниматель, и именно предприниматель, — промышленный в значительно большей мере, чем сельскохозяйственный, из-за сезонного характера сельского хозяйства — привязан к своему предприятию и необходим. В большинстве случаев он с трудом может хотя бы на время позволить заместить себя. Столь же трудно можно заместить, например, врача, и чем более талантливым и занятым он является, тем
654
реже возможна замена. Легче уже заместить адвоката, чисто по производственно-техническим причинам, и поэтому в качестве профессионального политика он играл несравненно более значительную, иногда прямо-таки господствующую роль. Мы не собираемся дальше прослеживать подобную казуистику, но проясним для себя некоторые следствия.
Если государством или партией руководят люди, которые (в экономическом смысле слова) живут исключительно для политики, а не за счет политики, то это необходимо означает «плутократическое» рекрутирование политических руководящих слоев. Но последнее, конечно, еще не означает обратного: что наличие такого плутократического руководства предполагало бы отсутствие у политически господствующего слоя стремления также жить и «за счет» политики, то есть использовать свое политическое господство и в частных экономических интересах. Об этом, конечно, нет и речи. Не было такого слоя, который не делал бы нечто подобное каким-то образом. Мы сказали только одно: профессиональные политики непосредственно не вынуждены искать вознаграждение за свою политическую деятельность, на что просто должен претендовать всякий неимущий политик. А с другой стороны, это не означает, что, допустим, не имеющие состояния политики исключительно или даже только преимущественно предполагают частнохозяйственным образом обеспечить себя посредством политики и не думают или же не думают преимущественно «о деле». Ничто бы не могло быть более неправильным. Для состоятельного человека забота об экономической «безопасности» своего существования эмпирически является— осознанно или неосознанно — кардинальным пунктом всей его жизненной ориентации. Совершенно безоглядный и необоснованный политический идеализм обнаруживается если и не исключительно, то по меньшей мере именно у тех слоев, которые находятся совершенно вне круга, заинтересованного в сохранении экономического порядка определенного общества; это в особенности относится к внеобыденным, то есть революционным,эпохам. Но сказанное означает только, что не плутократическое рекрутирование политических соискателей (Interessen-ten), вождей (Fuhrerschaft) и свиты (Gefolgschaft) связано с само собой разумеющейся предпосылкой, что они получают регулярные и надежные доходы от пред-
655
приятия политики. Руководить политикой можно либо в порядке «почетной деятельности», и тогда ею занимаются, как обычно говорят, «независимые», то есть состоятельные, прежде всего имеющие ренту люди. Или же к политическому руководству допускаются неимущие, и тогда они должны получать вознаграждение. Профессиональный политик, живущий за счет политики, может быть чистым «пребендарием» («Pfrunder») или чиновником на жалованье. Тогда он либо извлекает доходы из пошлин и сборов за определенные обязательные действия (Leistungen) — чаевые и взятки представляют собой лишь одну, нерегулярную и формально нелегальную разновидность этой категории доходов, — или получает твердое натуральное вознаграждение, или денежное содержание, или то и другое вместе. Руководитель политикой может приобрести характер «предпринимателя», как кондотьер, или арендатор, или покупатель должности в прошлом, или как американский босс, расценивающий свои издержки как капиталовложение, из которого он, используя свое влияние, сумеет извлечь доход. Либо же такой политик может получать твердое жалованье как редактор, или партийный секретарь, или современный министр, или политический чиновник. В прошлом лены, дарения земли, пребенды всякого рода, а с развитием денежного хозяйства в особенности места, связанные со взиманием сборов (Sportelpfrunden), были типичным вознаграждением для свиты со стороны князей, одержавших победы завоевателей или удачливых глав партий; ныне партийными вождями за верную службу раздаются всякого рода должности в партиях, газетах, товариществах, больничных кассах, общинах и государствах. Все партийные битвы суть не только битвы ради предметных целей, но прежде всего также и за патронаж над должностями. В Германии все противоборство партикуляри-стских и централистских устремлений закручено прежде всего и вокруг вопроса, какая из сил — берлинцы ли или же мюнхенцы, карлсруэсцы, дрезденцы — будет иметь патронаж над должностями. Ущемления в распределении должностей воспринимаются партиями более болезненно, чем противодействие их предметным целям. Во Франции смена префекта, имеющая партийно-политический характер, всегда считалась большим переворотом и возбуждала больше шума, чем какая-нибудь модификация правительственной программы, имевшая почти исклю-
656
чительно фразеологическое значение. Со времени исчезновения старых противоположностей в истолковании конституции многие партии (именно так обстоит дело в Америке) превратились в настоящие партии охотников за местами, меняющие свою содержательную программу в зависимости от возможностей улова голосов. В Испании вплоть до последних лет две крупные партии сменяли друг друга в конвенционально закрепленной очередности в форме сфабрикованных свыше «выборов», чтобы обеспечить должностями своих сторонников. В регионах испанских колониальных владений как при так называемых «выборах», так и при так называемых «революциях» речь всегда идет о государственной кормушке, которой намерены воспользоваться победители. В Швейцарии партии мирно распределяют между собой должности путем пропорциональных выборов, и многие из наших «революционных» проектов конституции, например первый проект, предложенный для Бадена, имели целью распространить ту же систему и на министерские посты, то есть рассматривали государство и должности в нем именно как учреждение по обеспечению доходными местами. Этим прежде всего вдохновлялась партия центра и даже провозгласила пунктом своей программы в Бадене пропорциональное распределение должностей сообразно конфессиям, то есть невзирая на успех. Вследствие общей бюрократизации с ростом числа должностей и спроса на такие должности как формы специфически гарантированного обеспечения данная тенденция усиливается для всех партий, и они во все большей мере становятся таким средством обеспечения для своих сторонников. Однако ныне указанной тенденции противостоит развитие и превращение современного чиновничества в совокупность трудящихся (Arbeiterschaft), высококвалифицированных специалистов духовного труда, профессионально вышколенных многолетней подготовкой, с высокоразвитой сословной честью, гарантирующей безупречность, без чего возникла бы роковая опасность чудовищной коррупции и низкого мещанства, а это бы ставило под угрозу чисто техническую эффективность государственного аппарата, значение которого для хозяйства, особенно с возрастанием социализации, постоянно усиливалось и будет усиливаться впредь. Дилетантское управление делящих добычу политиков, которое в Соединенных Штатах заставляло сменять сотни тысяч
657
чиновников — вплоть до почтальонов — в зависимости от исхода президентских выборов и не знало пожизненных профессиональных чиновников,, давно нарушено Civil Service Reform. Эту тенденцию обусловливают чисто технические, неизбежные потребности управления. В Европе профессиональное чиновничество, организованное на началах разделения труда, постепенно возникло в ходе полутысячелетнего развития. Начало его формированию положили итальянские города и сеньории, а среди монархий — государства норманнских завоевателей. Решающий шаг был сделан в управлении княжескими финансами. По управленческим реформам императора Макса можно видеть, с каким трудом даже под давлением крайней нужды и турецкого господства чиновникам удавалось экспроприировать [власть] князя в той сфере, которая меньше всего способна была терпеть произвол господина, все еще остававшегося прежде всего рыцарем. Развитие военной техники обусловило появление профессионального офицера, совершенствование судопроизводства — вышколенного юриста. В этих трех областях профессиональное чиновничество одержало окончательную победу в развитых государствах в XVI в. Тем самым одновременно с возвышением княжеского абсолютизма над сословиями происходила постепенная передача княжеского самовластия (Selbstherrschaft) профессиональному чиновничеству, благодаря которому только и стала для князя возможной победа над сословиями.
Одновременно с подъемом вышколенного чиновничества возникали также — хотя это совершалось путем куда более незаметных переходов — «руководящие политики». Конечно, такие фактически главенствующие советники князей существовали с давних пор во всем мире. На Востоке потребность по возможности освободить султана от бремени личной ответственности за успех правления создала типичную фигуру «великого визиря». На Западе, прежде всего под влиянием донесений венецианских послов, жадно читаемых в дипломатических профессиональных кругах, дипломатия в эпоху Карла V— эпоху Макиавелли — впервые становилась сознательно практикуемым искусством, адепты которого, по большей части гуманистически образованные, рассматривали себя как вышколенный слой посвященных, подобно гуманистически образованным государственным деятелям в
658
Китае в последнюю эпоху существования там отдельных государств. Необходимость формально единого ведения всей политики, включая внутреннюю, одним руководящим государственным деятелем окончательно сформировалась и стала неизбежной лишь благодаря конституционному развитию. Само собой разумеется, что и до этого, правда, постоянно появлялись такие отдельные личности, как советники или более того, по существу, руководители князей. Но организация учреждений пошла сначала, даже в наиболее развитых в этом отношении государствах, иными путями. Возникли коллегиальные высшие управленческие учреждения. Теоретически и в постепенно убывающей степени фактически они заседали под личным председательством князя, выдававшего решение. Через посредство этой коллегиальной системы, которая вела к консультативным заключениям, контрзаключениям и мотивированным решениям большинства или меньшинства; далее, благодаря тому, что он окружал себя, помимо официальных высших учреждений, сугубо личными доверенными — «кабинетом» — и через их посредство выдавал свои решения на заключения государственного совета — или как бы там еще ни называлось высшее государственное учреждение, — благодаря всему этому князь, все больше попадавший в положение дилетанта, пытался избежать неуклонно растущего влияния высокопрофессиональных чиновников и сохранить в своих руках высшее руководство; эта скрытая борьба между чиновничеством и самовластием шла, конечно, повсюду. Перемены тут происходили только вопреки парламентам и притязаниям на власть их партийных вождей. Но весьма различные условия приводили к внешне одинаковым результатам. Там, где династии удерживали в своих руках реальную власть — как это в особенности имело место в Германии, — интересы князей оказывались солидарными с интересами чиновничества в противоположность парламенту и его притязаниям на власть. Чиновники были заинтересованы, чтобы из их же рядов, то есть через чиновничье продвижение по службе, замещались и руководящие, то есть министерские, посты. Со своей стороны, монарх был заинтересован в том, чтобы иметь возможность назначать министров по своему усмотрению тоже из рядов чиновников. А обе вместе стороны были заинтересованы в том, чтобы политическое руководство противостояло парламенту в едином и замкну-
659
том виде, то есть чтобы коллегиальная система была заменена единым главой кабинета. Кроме того, монарх, уже для того, чтобы чисто формально оставаться вне партийной борьбы и партийных нападок, нуждался в особой личности, прикрывающей его, то есть держащей ответ перед парламентом и противостоящей ему, ведущей переговоры с партиями. Все эти интересы вели здесь к одному и тому же: появлялся единый ведущий министр чиновников. Развитие власти парламента еще сильнее вело к единству там, где она — как в Англии — пересиливала монарха. Здесь получил развитие «кабинет» во главе с единым парламентским вождем, «лидером», как постоянная комиссия игнорируемой официальными законами, фактически же единственной решающей политической силы — партии, находящейся в данный момент в большинстве. Официальные коллегиальные корпорации именно как таковые не являлись органами действительно господствующей силы — партии — и, таким образом, не могли быть представителями подлинного правительства. Напротив, господствующая партия, дабы утверждать свою власть внутри [государства] и иметь возможность проводить большую внешнюю политику, нуждалась в боеспособном, конфиденциально совещающемся органе, составленном только из действительно ведущих в ней деятелей, то есть именно в кабинете, а по отношению к общественности, прежде всего парламентской общественности, — в ответственном за все решения вожде — главе кабинета. Эта английская система в виде парламентских министерств была затем перенята на континенте, и только в Америке и испытавших ее влияние демократиях ей была противопоставлена совершенно гетерогенная система, которая посредством прямых выборов ставила избранного вождя побеждающей партии во главу назначенного им аппарата чиновников и связывала его согласием парламента только в вопросах бюджета и законодательства.
Превращение политики в «предприятие», которому требуются навыки в борьбе за власть и знание ее методов, созданных современной партийной системой, обусловило разделение общественных функционеров на две категории, разделенные отнюдь не жестко, но достаточно четко: с одной стороны, чиновники-специалисты (Fach-beamte), с другой — «политические» чиновники. «Политические» чиновники в собственном смысле слова, как
660
правило, внешне характеризуются тем, что в любой момент могут быть произвольно перемещены и уволены или же «направлены в распоряжение», как французские префекты или подобные им чиновники в других странах, что составляет самую резкую противоположность «независимости» чиновников с функциями судей. В Англии к категории «политических» чиновников относятся те чиновники, которые по укоренившейся традиции покидают свои посты при смене парламентского большинства и, следовательно, кабинета. Обычно с этим должны считаться те чиновники, в компетенцию которых входит общее «внутреннее управление», а составной частью «политической» деятельности здесь в первую очередь является задача сохранения «порядка» в стране, то есть существующих отношений господства. В Пруссии эти чиновники, согласно указу Путкамера, должны были под угрозой строгого взыскания «представлять политику правительства» и, равно как и префекты во Франции, использовались в качестве официального аппарата для влияния на исход выборов. Правда, большинство «политических» чиновников, согласно немецкой системе, — в противоположность другим странам — равны по качеству всем остальным, так как получение этих постов тоже связано с университетским обучением, специальными экзаменами и определенной подготовительной службой. Этот специфический признак современного чиновника-специалиста отсутствует у нас только у глав политического аппарата — министров. Уже при старом режиме можно было стать министром культуры Пруссии, ни разу даже не посетив никакого высшего учебного заведения, в то время как в принципе стать советником-докладчиком можно было лишь по результатам предписанных экзаменов. Само собой разумеется, профессионально обученный ответственный референт и советник-докладчик был, например в министерстве образования Пруссии при Альтхоффе, гораздо более информирован, чем его шеф, относительно подлинных технических проблем дела, которым он занимался. Аналогично обстояли дела в Англии. Таким образом, чиновник-специалист и в отношении всех обыденных потребностей оказывался самым могущественным. И это тоже само по себе не выглядело нелепым. Министр же был именно репрезентантом политической констелляции власти, должен был выступать представителем ее политических масштабов и применять эти
681
масштабы для оценки предложений подчиненных ему чиновников-специалистов или же выдавать им соответствующие директивы политического рода.
То же самое происходит и на частном хозяйственном предприятии: подлинный «суверен», собрание акционеров, настолько же лишен влияния в руководстве предприятием, как и управляемый чиновниками-специалистами «народ», а лица, определяющие политику предприятия, подчиненный банкам «наблюдательный совет» дают только хозяйственные директивы и отбирают лиц для управления, будучи неспособными, однако, самостоятельно осуществлять техническое рукоаодство предприятием. В этом отношении и нынешняя структура революционного государства, дающего абсолютным дилетантам в силу наличия у них пулеметов власть в руки и намеревающегося использовать профессионально вышколенных чиновников лишь в качестве исполнителей, — такое государство вовсе не представляет собой принципиального новшества. Трудности нынешней системы состоят совсем не в этом, но они не должны нас сейчас занимать.
Мы скорее зададим вопрос о типическом своеобразии профессионального политика, как «вождя», так и его свиты. Оно неоднократно менялось и также весьма различно и сегодня.
Как мы видели, в прошлом «профессиональные политики» появились в ходе борьбы князей с сословиями на службе у первых. Рассмотрим вкратце их основные типы.
В борьбе против сословий князь опирался на политически пригодные слои несословного характера. К ним прежде всего относились в Передней Индии и Индокитае, в буддистском Китае и Японии и ламаистской Монголии — точно так же, как и в христианских регионах средневековья,— клирики. Данное обстоятельство имело технические основания, ибо клирики были сведущи в письме. Повсюду происходит импорт брахманов, буддистских проповедников, лам и использование епископов и священников в качестве политических советников с тем, чтобы получить сведущие в письме управленческие силы, которые могут пригодиться в борьбе императора, или князя, или хана против аристократии. Клирик, в особенности клирик, соблюдающий целибат, находился вне суеты нормальных политических и экономических интересов и не испытывал искушения домогаться для своих потомков собственной политической власти в
662
противовес своему господину, как это было свойственно вассалу. Он был «отделен» от средств предприятия государева управления своими сословными качествами.
Второй слой такого же рода представляли получившие гуманистическое образование грамматики (Litera-ten). Было время, когда, чтобы стать политическим советником, и прежде всего составителем политических меморандумов князя, приходилось учиться сочинять латинские речи и греческие стихи. Таково время первого расцвета школ гуманистов, когда князья учреждали кафедры «поэтики»: у нас эта эпоха миновала быстро и, продолжая все-таки оказывать неослабевающее влияние на систему нашего школьного обучения, не имела никаких более глубоких политических последствий. Иначе обстояло дело в Восточной Азии. Китайский мандарин является или, скорее, изначально являлся примерно тем, кем был гуманист у нас в эпоху Возрождения: грамматиком, получившим гуманитарное образование и успешно выдержавшим экзамены по литературным памятникам далекого прошлого. Если вы прочтете дневники Ли Хун-Чжана, то обнаружите, что даже он более всего гордится тем, что сочинял стихи и был хорошим каллиграфом. Этот слой вместе с его традициями, развившимися в связи с китайской античностью, определил всю судьбу Китая, и, быть может, подобной была бы и наша судьба, имей гуманисты в свое время хотя бы малейший шанс добиться такого же признания.
Третьим слоем была придворная знать. После того как князьям удалось лишить дворянство его сословной политической силы, они привлекли его ко двору и использовали на политической и дипломатической службе. Переворот в нашей системе воспитания в XVII в. был связан также и с тем, что вместо гуманистов-грамматиков на службу князьям поступили профессиональные политики из числа придворной знати.
Что касается четвертой категории, то это было сугубо английское образование; патрициат, включающий в себя мелкое дворянство и городских рантье, обозначаемый техническим термином «джентри» («gentry»), — слой, который князь первоначально вовлек в борьбу против баронов и ввел во владение должностями «selfgovern-ment'a»*, а в результате сам затем оказывался во все
* Самоуправления (англ.). — Прим. перев.
663
большей зависимости от него. Этот слой удерживал за собой владение всеми должностями местного управления, поскольку вступил в него безвозмездно в интересах своего собственного социального могущества. Он сохранил Англию от бюрократизации, ставшей судьбой всех континентальных государств.
Пятый слой — это юристы, получившие университетское образование, — был характерен для Запада, прежде всего для Европейского континента, и имел решающее значение для всей его политической структуры. Ни в чем так ярко не проявилось впоследствии влияние римского права, преобразовавшего бюрократическое позднее римское государство, как именно в том, что революциони-зация политического предприятия как тенденция к ра циональному государству повсюду имела носителем квалифицированного юриста, даже в Англии, хотя там крупные национальные корпорации юристов препятствовали рецепции римского права. Ни в одном другом регионе мира не найти аналогов подобному процессу. Все зачатки рационального юридического мышления в индийской школе мимансы, а также постоянная забота о сохранении античного юридического мышления в исламе не смогли воспрепятствовать тому, что теологические формы мышления заглушили рациональное правовое мышление. Прежде всего не был полностью рационализован процессуальный подход. Это стало возможным лишь благодаря заимствованию итальянскими юристами античной римской юриспруденции, абсолютно уникального продукта, созданного политическим образованием, совершающим восхождение от города-государства к мировому господству; результатом были usus modernus* в сочинениях знатоков пандектного и канонического права в конце средних веков, а также теории естественного права, порожденные юридическим и христианским мышлением и впоследствии секуляризованные. Крупнейшими представителями этого юридического рационализма выступили: итальянские подеста, французские королевские юристы, создавшие формальные средства для подрыва королевской властью господства сеньоров, теоретики концилиаризма (специалисты по каноническому праву и теологи, рассуждающие при помощи категорий естественного права), придворные юристы и ученые
* Современное применение (лаг.). — Прим. перев.
664
судьи континентальных князей, нидерландские теоретики естественного права и монархомахи, английские королевские и парламентские юристы, Noblesse de Robe* французских парламентов и, наконец, адвокаты эпохи революции. Без этого рационализма столь же мало мыслимо возникновение абсолютистского государства, как и революция. Если вы просмотрите возражения французских парламентов или наказы французских Генеральных штатов, начиная с XVI в. вплоть до 1789 г., вы всюду обнаружите присущий юристам дух. А если вы изучите членов французского Конвента с точки зрения их профессионального представительства, то вы обнаружите в нем — несмотря на равное избирательное право — одного-единственного пролетария, очень мало буржуазных предпринимателей, но зато множество всякого рода юристов, без которых был бы совершенно немыслим специфический дух, живший в этих радикальных интеллектуалах и их проектах. С тех пор современный адвокат и современная демократия составляют одно целое, а адвокаты в нашем смысле, то есть в качестве самостоятельного сословия, утвердились опять-таки лишь на Западе, начиная со средних веков, постепенно сформировавшись из «ходатая» в формалистичном германском процессе, под влиянием рационализации этого процесса. Отнюдь не случайно, что адвокат становится столь значимой фигурой в западной политике со времени появления партий. Политическое предприятие делается партиями, то есть представляет собой именно предприятие заинтересованных сторон — мы скоро увидим, что это должно означать. А эффективное ведение какого-либо дела для заинтересованных в нем сторон и есть ремесло квалифицированного адвоката. Здесь он — поучительным может быть превосходство враждебной пропаганды — превосходит любого «чиновника». Конечно, он может успешно, то есть технически «хорошо», провести подкрепленное логически слабыми аргументами, то есть в этом смысле «плохое», дело. Но также только он успешно ведет дело, которое можно подкрепить логически «сильными» аргументами, то есть дело в этом смысле «хорошее». Чиновник в качестве политика, напротив, слишком часто своим технически «скверным» руководством делает «хорошее» в этом смысле дело «дурным>:
* Дворянство мантии (франц.). — Прим. перев.
665
нечто подобное нам пришлось пережить. Ибо проводником нынешней политики среди масс общественности все чаще становится умело сказанное или написанное слово. Взвесить его влияние — это-то и составляет круг задач адвоката, а вовсе не чиновника-специалиста, который не является и не должен стремиться быть демагогом, а если все-таки ставит перед собой такую цель, то обычно становится весьма скверным демагогом.
Подлинной профессией настоящего чиновника — это имеет решающее значение для оценки нашего прежнего режима — не должна быть политика. Он должен «управлять» прежде всего беспристрастно — данное требование применимо даже к так называемым «политическим» управленческим чиновникам, — по меньшей мере официально, коль скоро под вопрос не поставлены «государственные интересы», то есть жизненные интересы господствующего порядка. Sine ira et studio — без гнева и пристрастия должен он вершить дела. Итак, политический чиновник не должен делать именно того, что всегда и необходимым образом должен делать политик — как вождь, так и его свита, — бороться. Ибо принятие какой-либо стороны, борьба, страсть — ira et studium — суть стихия политика, и прежде всего политического вождя. Деятельность вождя всегда подчиняется совершенно иному принципу ответственности, прямо противоположной ответственности чиновника. В случае если (несмотря на его представления) вышестоящее учреждение настаивает на кажущемся ему ошибочным приказе, дело чести чиновника — выполнить приказ под ответственность приказывающего, выполнить добросовестно и точно, так, будто этот приказ отвечает его собственным убеждениям: без такой в высшем смысле нравственной дисциплины и самоотверженности развалился бы весь аппарат. Напротив, честь политического вождя, то есть руководящего государственного деятеля, есть прямо-таки исключительная личная ответственность за то, что он делает, ответственность, отклонить которую или сбросить ее с себя он не может и не имеет права. Как раз те натуры, которые в качестве чиновников высоко стоят в нравственном отношении, суть скверные, безответственные прежде всего в политическом смысле слова, и постольку в нравственном отношении низко стоящие политики — такие, каких мы, к сожалению, все время имели на руководящих постах. Именно такую систему мы
666
называем «господством чиновников»; и, конечно, достоинства нашего чиновничества отнюдь не умаляет то, что мы, оценивая их с политической точки зрения, с позиций успеха, обнажаем ложность данной системы. Но давайте еще раз вернемся к типам политических фигур.
На Западе со времени возникновения конституционного государства, а в полной мере — со времени развития демократии типом политика-вождя является «демагог». У этого слова неприятный оттенок, что не должно заставить нас забыть: первым имя «демагога» носил не Клеон, но Перикл. Не занимая должностей или же будучи в должности верховного стратега, единственной выборной должности (в противоположность должностям, занимаемым в античной демократии по жребию), он руководил суверенным народным собранием афинского демоса. Правда, слово устное использует и современная демагогия, и даже, если учесть предвыборные речи современных кандидатов, — в чудовищном объеме. Но с еще более устойчивым эффектом она использует слово написанное. Главнейшим представителем данного жанра является ныне политический публицист и прежде всего — журналист.
В рамках нашего доклада невозможно дать даже наброски социологии современной политической журналистики. В любом аспекте данная проблема должна составить самостоятельную главу. Лишь немногое из нее, безусловно, относится и к нашей теме. У журналиста та же судьба, что и у всех демагогов, а впрочем — по меньшей мере на континенте в противоположность ситуации в Англии, да, в общем, и в Пруссии в более ранний период, — та же судьба у адвоката (и художника): он не поддается устойчивой социальной классификации. Он принадлежит к некоего рода касте париев, социально оцениваемым в «обществе» по тем ее представителям, которые в этическом отношении стоят ниже всего. Отсюда — распространенность самых диковинных представлений о журналистах и их работе. И отнюдь не каждый отдает себе отчет в том, что по-настоящему хороший результат журналистской работы требует по меньшей мере столько же «духа», что и какой-нибудь результат деятельности ученого, прежде всего вследствие необходимости выдать его сразу, по команде и сразу же оказать эффект, при том, конечно, что условия творчества в данном случае совершенно другие. Почти никогда не отмечается, что ответственность здесь куда большая и
667
что у каждого честного журналиста чувство ответственности, как показала война, в среднем ничуть не ниже, чем у ученого, но выше. А не отмечают данный факт потому, что в памяти естественным образом задерживаются именно результаты безответственной деятельности журналистов в силу их часто ужасающего эффекта. Никто не верит, что в целом сдержанность дельных в каком-то смысле журналистов выше в среднем, чем у других людей. И тем не менее это так. Несравненно более серьезные искушения, которые влечет за собой профессия журналиста, а также другие условия журналистской деятельности привели в настоящее время к таким последствиям, которые приучили публику относиться к прессе со смешанным чувством презрения и жалкого малодушия. О том, что тут следует делать, мы сегодня поговорить не сможем. Нас интересует судьба политического профессионального призвания журналистов, их шансы достичь ведущих политических постов. До сих пор они имелись лишь в социал-демократической партии. Но должности редакторов в ней, как правило, имели характер чиновничьих мест, не представляя основы для позиции вождя. В буржуазных партиях в сравнении с предшествующим поколением шансы восхождения таким образом к политической власти в целом скорее ухудшились. Конечно, всякий значительный политик нуждается в прессе как эффективном инструменте воздействия и, следовательно, в связях с прессой. Но появление партийного вождя из рядов прессы было именно исключением (тем, чего не следовало ожидать). Причина тут состоит в сильно возросшей «необходимости» журналиста, прежде всего журналиста, не имеющего состояния и потому привязанного к профессии, что обусловлено значительным увеличением интенсивности и актуальности журналистского предприятия. Необходимость зарабатывать ежедневными или еженедельными статьями гирей повисает на политике, и я знаю примеры того, как люди, по натуре созданные быть вождями, оказались поэтому надолго скованными в своем продвижении к власти как внешне, так и прежде всего внутренне. Связи прессы с силами, господствующими в государстве и в партиях, оказали самое неблагоприятное действие на уровень журналистики при старом режиме, но это особая глава. Во вражеских странах подобные отношения складывалсь иначе. Однако и там, да, видимо, и для всех современных госу-
668
дарств, имеет силу положение, что политическое влияние работника-журналиста все уменьшается, а политическое влияние владеющего прессой магната-капиталиста (такого, например, как «лорд» Нортклиф) — все возрастает. Во всяком случае, у нас в Германии крупные капиталистические газетные концерны, прибравшие к рукам газетенки с «мелкими объявлениями», «генерал-анцай-геры», обычно были типичными воспитателями политического индифферентизма. Ибо на самостоятельной политике нельзя было ничего заработать, прежде всего нужной для гешефта благосклонности политически господствующих сил. Гешефт на объявлениях — один из способов, каким во время войны попытались с большим размахом оказать политическое воздействие на прессу и, видимо, собираются воздействовать и впредь. Хотя следует ожидать, что большая пресса сумеет уклониться от такого воздействия, однако положение мелких газетенок гораздо труднее. Во всяком случае, в настоящее время у нас карьера журналиста, сколь бы притягательна она ни была и какое бы влияние, прежде всего политическую ответственность, ни сулила, не является — следует, пожалуй, еще подождать, чтобы сказать: «больше не» или «еще не», — нормальным путем восхождения политических вождей. Трудно сказать, изменит ли тут что-нибудь отказ от принципа анонимности, что считают правильным многие — но не все — журналисты. К сожалению, во время войны, когда к «руководству» газетами были специально привлечены литературно одаренные личности, к тому же категорически выступавшие только под своим именем, в некоторых наиболее известных случаях пришлось убедиться, что таким путем повышенное чувство ответственности воспитывается не так уж обязательно, как можно было бы думать. Ведь — невзирая на партийную принадлежность — частично как раз заведомо худшие бульварные газетенки стремились тем самым увеличить спрос и достигали этого. Такого рода господа, издатели, равно как и журналисты, специализирующиеся на сенсациях, нажили себе состояние — но, конечно, не добыли чести. Приведенный факт — отнюдь не возражение против самого принципа; вопрос весьма запутан, и данное явление также не носит всеобщего характера. Однако до сих пор такой путь не был путем к подлинному вождизму или ответственному предприятию политики: Остается выжидать, как дальше сложится ситуация.
669
Но при всех обстоятельствах журналистская карьера остается одним из важнейших путей профессиональной политической деятельности. Такой путь не каждому подходит, и менее всего — слабым характерам, в особенности тем людям, которые способны обрести внутреннее равновесие лишь в каком-нибудь устойчивом сословном состоянии. Если даже жизнь молодого ученого и носит азартный характер, то все-таки прочные сословные традиции его окружения предохраняют его от неверных шагов. Но жизнь журналиста в любом отношении — это чистейший азарт, и к тому же в условиях, испытывающих его внутреннюю прочность так, как, пожалуй, ни одна другая ситуация. Часто горький опыт в профессиональной жизни — это, пожалуй, не самое худшее. Как раз особенно тяжелые внутренние требования предъявляются к преуспевающему журналисту. Это отнюдь не мелочь: входить в салон власть имущих как бы на равной ноге и нередко в окружении всеобщей лести, вызванной боязнью, общаться, зная при этом, что стоит тебе только выйти за дверь, как хозяин дома, быть может, должен будет специально оправдываться перед гостями за общение с «мальчишками-газетчиками»; и уж совсем не мелочь: быть обязанным быстро и притом убедительно высказываться обо всех и обо всем, что только потребует «рынок», обо всех мыслимых жизненных проблемах, не только не впадая в их абсолютное опошление, но и не оказываясь прежде всего обреченным на бесчестие самообнажения и его неумолимых последствий. Не то удивительно, что многие журналисты «девальвировались» как люди, сошли с колеи, но то, что тем не менее именно данный слой заключает в себе столько драгоценных, действительно настоящих людей, что в это трудно поверить постороннему.
Но если журналист как тип профессионального политика существует уже довольно-таки давно, то фигура партийного чиновника связана с тенденцией последних десятилетий и частично последних лет. Мы должны теперь обратиться к рассмотрению партийной системы (Parteiwesens) и партийной организации, чтобы понять эту фигуру сообразно ее месту в историческом развитии.
Во всех сколько-нибудь обширных, то есть выходящих за пределы и круг задач мелкого деревенского кантона, политических союзах с периодическими выборами власть имущих политическое предприятие необходимо является предприятием претендентов (Interessentenbetrieb). Это
670
значит, что относительно небольшое количество людей, заинтересованных в первую очередь в политической жизни, то есть в участии в политической власти, создают себе посредством свободной вербовки свиту, выставляют себя или тех, кого они опекают, в качестве кандидатов на выборах, собирают денежные средства и приступают к ловле голосов. Невозможно себе представить, как бы в крупных союзах вообще происходили выборы без такого предприятия. Практически оно означает разделение граждан с избирательным правом на политически активные и политически пассивные элементы, а так как это различие базируется на добровольности самих избирателей, то оно не может быть устранено никакими принудительными мерами, например обязательностью участия в выборах, или «цеховым» (berufsstandische) представительством, или другими предложениями такого рода, демонстративно или фактически направленными против этого факта, а тем самым против господства профессиональных политиков. Вожди и их свита как активные элементы свободной вербовки и свиты, и, через ее посредство, пассивной массы избирателей для избрания вождя — суть необходимые жизненные элементы любой партии. Однако структура их различна. Например, «партии» средневековых городов, такие, как гвельфы и гибеллины, представляли собой сугубо личную свиту. Если взглянуть на Statuto della parte Guelfa*, конфискацию имущества нобилей — как изначально назывались все те семьи, которые вели рыцарский образ жизни, то есть имели право вступать в ленные отношения, — лишение их права занимать должности и права голоса, интерлокальные партийные комитеты и строго военные организации и их вознаграждения доносчикам, то это живо напомнит большевизм с его Советами, его военными и (прежде всего в России) шпионскими организациями, прошедшими суровый отбор, разоружением и лишением политических прав «буржуазии», то есть предпринимателей, торговцев, рантье, духовенства, отпрысков династий и полицейских агентов, а также с его конфискациями. И эта аналогия подействует еще более ошеломляюще, если мы посмотрим, что, с одной стороны, военная организация указанной партии была сугубо рыцарским войском, формируемым по матрикулам, и почти все руководящие места в
* Устав гвельфской партии (итал.). — Прим. перев.
671
ней занимали дворяне; Советы же со своей стороны сохраняют или, скорее, снова вводят высокое вознаграждение предпринимателям, аккордную зарплату, систему Тейлора, военную и трудовую дисциплину и ведут поиски иностранного капитала — одним словом, снова просто должны принять все то, с чем боролись как с классовыми буржуазными учреждениями, чтобы вообще сохранить в действии государство и хозяйство; и помимо того, главным инструментом своей государственной власти они сделали агентов старой охранки. Но такими организациями, носящими насильственный характер, нам не придется заниматься, мы имеем дело с профессиональными политиками, которые стремятся к власти через мирную партийную агитацию на рынке голосов избирателей.
Эти партии в нашем обычном смысле первоначально тоже были, например в Англии, только свитой аристократии. Каждый переход в другую партию, совершаемый по какой-либо причине пэром, влек за собой немедленный переход в нее всего, что от него зависело. Крупные дворянские семьи, и не в последнюю очередь, король вплоть до Билля о реформе осуществляли патронаж над множеством округов. К этим дворянским партиям близко примыкают партии уважаемых людей, получившие повсеместное распространение вместе с распространением власти бюргерства. «Образованные и состоятельные» круги, духовно руководимые типичными представителями интеллектуальных слоев Запада, разделились, частично по классовым интересам, частично по семейной традиции, частично по чисто идеологическим соображениям, на партии, которыми они руководили. Духовенство, учителя, профессора, адвокаты, врачи, аптекари, состоятельные сельские хозяева, фабриканты — весь тот слой, который в Англии причисляет себя к gentlemen, — образовали сначала нерегулярные политические союзы, самое большее — локальные политические клубы; в смутные времена беспокойство доставляла мелкая буржуазия, а иногда и пролетариат, если у него появлялись вожди, которые, как правило, не были выходцами из его среды. На этой стадии по всей стране еще вообще не существует интерлокально организованных партий как постоянных союзов. Сплоченность обеспечивают только парламентарии; решающую роль при выдвижении кандидатов в вожди играют люди, уважаемые на местах. Программы
672
возникают частично из агитационных призывов кандидатов, частично в связи со съездами уважаемых граждан или решениями парламентских партий. В мирное время руководство клубами или, там, где их не было, совершенно бесформенным политическим предприятием осуществляется со стороны небольшого числа постоянно заинтересованных в этом лиц, для которых подобное руководство — побочная или почетная должность; только журналист является оплачиваемым профессиональным политиком, и только газетное предприятие — постоянным политическим предприятием вообще. Наряду с этим су-, ществуют только парламентские сессии. Правда, парламентарии и парламентские вожди партий знают, к каким уважаемым гражданам следует обращаться на местах для осуществления желаемой политической акции. И лишь в больших городах постоянно имеются партийные союзы (Vereine) с умеренными членскими взносами, периодическими встречами и публичными собраниями для отчета депутатов. Оживление в их деятельности наступает лишь во время выборов.
Заинтересованность парламентариев в возможности интерлокальных предвыборных компромиссов и в действенности единых, признанных широкими кругами всей страны программ и единой агитации вообще по стране становится движущей силой все большего сплочения партий. Но если теперь сеть местных партийных союзов существует также и в городах средней величины и даже если она растянута «доверенными лицами» по всей стране, а с ними постоянную переписку ведет член парламентской партии как руководитель центрального бюро партии, то это не меняет принципиального характера партийного аппарата как объединения уважаемых граждан. Вне центрального бюро пока еще нет оплачиваемых чиновников; именно «видные люди» ради уважения, которым они обычно пользуются, повсюду руководят местными союзами: это внепарламентские уважаемые граждане, которые оказывают свое влияние наряду с политическим слоем уважаемых граждан — заседающих в данный момент в парламенте депутатов. Конечно, поставщиком духовной пищи для прессы и местных собраний во все большей мере является издаваемая партией партийная корреспонденция. Регулярные членские взносы становятся необходимыми; часть их должна пойти на покрытие издержек штаб-квартиры партии. На этой ста-
673
дии находилось еще не так давно большинство немецких партийных организаций. Во Франции же отчасти еще господствовала первая стадия: крайне слабое сплочение парламентариев, а в масштабах всей страны — малое число уважаемых людей на местах; программы, выдвигаемые кандидатом или его патроном только раз, при выставлении кандидатуры, хотя и с большей или меньшей местной привязкой к решениям и программам парламентариев. Данная система была нарушена лишь частично. При этом число политиков по основной профессии оказалось ничтожным; ими были главным образом избранные депутаты, немногие служащие центрального бюро, журналисты и — во Франции — в остальном те карьеристы, которые находились на «политической» службе или в тот момент стремились к таковой. Формально политика для них оставалась в основном побочной профессией. Да и число «министрабельных» депутатов было сильно ограничено. То же самое следует сказать и о кандидатах на выборах, которые непременно должны относиться к категории уважаемых граждан. Но число лиц, заинтересованных в политическом предприятии косвенно, прежде всего материально, было весьма велико. Ибо все предписания министерства и прежде всего всякое улаживание вопросов о должностях обязательно должны были решаться с учетом того, как такое решение скажется на выборах, и любого рода пожеланиям пытались дать ход через посредство местного депутата, которого министр, если депутат входил в его парламентское большинство (к чему; конечно, стремился каждый), должен был выслушать благосклонно или враждебно. Каждый депутат патронировал должности и вообще все вопросы в своем избирательном округе, а чтобы снова быть избранным, поддерживал связь с местными уважаемыми людьми.
Такому идиллическому состоянию господства кругов уважаемых людей, и прежде всего парламентариев, противостоят ныне сильно от него отличающиеся самые современные формы партийной организации. Это детища демократии, избирательного права для масс, необходимости массовой вербовки сторонников и массовой организации, развития полнейшего единства руководства и строжайшей дисциплины. Господству уважаемых людей и управлению через посредство парламентариев приходит конец. Предприятие берут в свои руки политики «по
674
основной профессии», находящиеся вне парламентов. Либо это «предприниматели» — например, американский босс и английский "election agent"* были, по существу, предпринимателями, — либо чиновник с постоянным окладом. Формально имеет место широкая демократизация. Уже не парламентская фракция создает основные программы и не уважаемые граждане занимаются выдвижением кандидатов на местах. Кандидатов предлагают собрания организованных членов партии, избирающие делегатов на собрания более высокого уровня, причем таких уровней, завершающихся общим «партийным съездом», может быть много. Но фактически власть находится в руках тех, кто непрерывно ведет работу внутри [партийного] предприятия, или же тех, от кого его функционирование находится в финансовой или личной зависимости, например меценатов или руководителей могущественных клубов политических претендентов («Таммани-холл»). Главное здесь то, что весь этот человеческий аппарат — «машина» (как его примечательным образом называют в англосаксонских странах) — или, скорее, те, кто им руководит, в состоянии взять за горло парламентариев и в значительной мере навязать им свою волю. Данное обстоятельство имеет особое значение для отбора вождей партии. Вождем становится лишь тот, в том числе и через голову парламента, кому подчиняется машина. Иными словами, создание таких машин означает наступление плебисцитарной демократии.
Партийная свита, прежде всего партийный чиновник и предприниматель, конечно, ждут от победы своего вождя личного вознаграждения — постов или других преимуществ. От него — не от отдельных парламентариев или же не только от них; это главное. Прежде всего они рассчитывают, что демагогический эффект личности вождя обеспечит партии голоса и мандаты в предвыборной борьбе, а тем самым власть и благодаря ей в наибольшей степени расширит возможности получения ожидаемого вознаграждения для приверженцев партии. А труд с верой и личной самоотдачей человеку, не какой-то абстрактной программе какой-то партии, состоящей из посредственностей, является тут идеальным моментом — это «харизматический» элемент всякого вождизма, одна из его движущих сил.
* Агент по выборам (англ.). — Прим. перев.
675
Данная форма получила признание не сразу, а в постоянной подспудной борьбе с уважаемыми людьми и парламентариями, отстаивающими свое влияние. Сначала это произошло в буржуазных партиях Соединенных Штатов, а затем — прежде всего в социал-демократической партии Германии. Коль скоро в какой-то момент партия оказывается без общепризнанного вождя, поражения следуют одно за другим, но даже если он есть, нужны всякого рода уступки тщеславию и небескорыстию уважаемых людей партии. Но прежде всего и машина может оказаться во власти партийного чиновника, прибравшего к рукам текущую работу. В некоторых социал-демократических кругах считают, что их партия оказалась в плену этой «бюрократизации». Между тем «чиновники» относительно легко приспосабливаются к личности вождя, оказываются под сильным воздействием его демагогических качеств: материальные и идеальные интересы чиновников находятся в тесной связи с ожидаемым получением при его посредстве партийной власти, а труд ради вождя сам по себе приносит огромное внутреннее удовлетворение. Восхождение вождей представляет гораздо большие трудности там, где наряду с чиновниками влияние на партию оказывают уважаемые люди — как это по большей части и бывает в буржуазных партиях. Ибо идеально они «творят свою жизнь» из крошечных постов в правлениях или комитетах, которые они занимают. Завистливое чувство (Ressentiment) по отношению к демагогу как homo novus*, убеждение в превосходстве партийно-политического «опыта» — который действительно имеет большое значение, — а также идеологическая обеспокоенность разрушением старых партийных традиций определяют их поведение. А в партии на их стороне все традиционалистские элементы. Как сельский прежде всего, так и мелкобуржуазный избиратель приглядываются к известным им с давних пор уважаемым именам и не доверяют незнакомому человеку, правда, для того только, чтобы тем крепче примкнуть к нему в случае его успеха. Рассмотрим на нескольких основных примерах это противоборство двух структурных форм и в особенности обрисованное Острогорским восхождение плебисцитарной формы.
Сначала обратимся к примеру Англии: там до 1868 г. основу партийной организации почти исключительно
* Новому человеку, выскочке (лат.). — Прим. перев.
676
составляли уважаемые люди. Опорой тори в сельской местности был, например, англиканский священник, а помимо него — в большинстве случаев — школьный учитель и прежде всего крупный землевладелец данного графства; опорой вигам служили, как правило, такие люди, как нонконформистский проповедник (там, где такие были), почтмейстер, кузнец, портной, канатчик, то есть ремесленники, способные стать источником политического влияния, ведь с ними больше всего болтают обо всем. В городе партии разделились в соответствии с партийными воззрениями — частично экономического характера, частично религиозного, частично просто по семейной традиции. Но политическое предприятие всегда базировалось на уважаемых людях. Над ним «парили» парламент и партии совместно с кабинетом и лидером, который был председателем совета министров или главой оппозиции. У этого лидера всегда рядом находился самый важный профессиональный политик партийной организации, «загоняла» (whip*), в чьих руках и был патронаж над должностями. Таким образом, в погоне за ними следовало обращаться именно к нему, об этом он договаривался с депутатами от отдельных избирательных округов. Постепенно в избирательных округах начал формироваться слой профессиональных политиков, ибо тут осуществлялся набор местных агентов, первоначально неоплачиваемых и занимавших примерно то же положение, что и наши «доверенные лица». Но избирательным округам понадобилась также фигура капиталистического предпринимателя — election agent, — совершенно неизбежного в современном английском законодательстве, гарантирующем чистоту выборов. Это законодательство попыталось проконтролировать расходы по выборам и противодействовать власти денег, обязывая кандидатов сообщать, сколько стоили им выборы, ибо кандидат (в куда большей мере, чем это прежде случалось у нас), помимо перенапряжения голоса, имел еще удовольствие раскошелиться. Election agent позволял выплатить всю сумму ему, на чем он, как правило, прилично выгадывал. В расстановке сил между лидером и уважаемыми людьми партии в парламенте и по стране первый с давних пор занимал в Англии весьма солидное положение, на что имелась
Парламентский организатор партии (англ.). — Прим. перев.
677
важная причина: его способность проводить большую политику, и к тому же политику постоянную. Однако и влияние парламентариев и уважаемых людей партии еще сохранялось.
Так примерно выглядела старая партийная организация — наполовину хозяйство уважаемых людей, наполовину уже предприятие служащих и предпринимателя. Но с 1868 г. сначала для местных выборов в Бирмингеме, а затем и по всей стране сформировалась система Caucus*. Создали ее один нонконформистский священник и Джозеф Чемберлен. Поводом для этого явилась демократизация избирательного права. Чтобы привлечь на свою сторону наибольшее число избирателей, завоевать массы, необходимо было создать чудовищный аппарат союзов, имевщих демократический облик, образовать избирательный союз в каждом городском квартале, держать это предприятие в непрестанном движении, все жестко бюрократизировать: больше становится наемных оплачиваемых чиновников, главных посредников между партийным союзом и массами с правом кооптации как формальных проводников партийной политики, избираемых местными избирательными комитетами, которые в скором времени объединили в целом около 10% избирателей. Движущей силой оставались местные представители, заинтересованные прежде всего в коммунальной политике, всюду позволяющей отхватить для себя самый жирный кусок. Они же в первую очередь пополняли финансы. Эта заново формирующаяся машина, независимая уже от парламентского руководства, в самом скором времени должна была повести борьбу с прежними носителями власти, прежде всего с whip'oM, и, опираясь на заинтересованных лиц на местах, одержала в этой борьбе такого рода победу, что whip вынужден был приспособиться и объединиться с ней. В результате вся власть сконцентрировалась в руках немногих, в конечном счете — одного лица, стоявшего во главе партии. Ибо в либеральной партии указанная система возникла в связи с приходом Гладстона к власти. Именно ослепительный блеск Г лад стоковой «большой» демагогии, непоколебимая вера масс в этическое содержание его политики и прежде всего в этический характер личности Гладстона привели эту машину к столь стре-
* Закрытого совещания (англ.). — Прим. перев.
678
мительной победе над уважаемыми людьми. В действие вступил цезаристски-плебисцитарный элемент политики: диктатор на поле избирательной битвы. Данное явление обнаружило себя очень скоро. В 1877 г. Caucus впервые действовал на государственных выборах. Результат был блестящий: крушение Дизраэли в самую пору его больших успехов. В 1886 г. машина была уже настолько харизматически ориентирована на личность, что, когда встал вопрос о Гомруле, весь аппарат, сверху донизу, не спрашивал: стоим ли мы объективно на платформе Глад-стона? Аппарат просто совершал повороты по слову Гладстона, заявив: «Что бы он ни делал, мы ему подчинимся», — и изменил своему создателю, Чемберлену.
Этому механизму потребовался значительный аппарат сотрудников. Как-никак в Англии около 2000 человек живут непосредственно за счет политики партий. Правда, гораздо более многочисленны те, кто участвует в политике лишь в погоне за должностями или в качестве претендента [на выборах], особенно в рамках общинной политики. Наряду с экономическими возможностями у умелого политика, связанного с Caucus, имеются возможности удовлетворить свое тщеславие. Стать «J. Р.»* или даже «М.Р.»** — естественное стремление высшего (нормального) честолюбия, и таким людям, которые продемонстрировали хорошее воспитание, были "gentlemen", это выпадает на долю. Высшая награда, манящая в особенности крупных меценатов, — бюджет партии, пожалуй, на 50% состоял из взносов неизвестных дарителей, — достоинство пэра.
Каков же был эффект новой системы? Тот, что ныне английские парламентарии, за исключением нескольких членов кабинета (да каких-нибудь чудаков), суть не что иное, как отлично дисциплинированное голосующее стадо. У нас в Рейхстаге политики обычно, хотя бы разбираясь с частной корреспонденцией, лежащей у них на письменном столе, притворялись, что радеют о благе страны. Такого рода жесты в Англии не требуются; член парламента должен лишь голосовать и не совершать предательства партии; он должен появиться по требованию «зазывалы» и делать то, что ему прикажет в данный момент кабинет или лидер оппозиции. 'Caucus-
* Мировой судья (Justice of Peace) (англ.). — Прим. перев. ** Член парламента (Member of Parliament) (англ.). — Прим. перев.
679
машина, охватывающая всю страну, в особенности если в наличии есть сильный вождь, почти беспринципна и полностью в его руках. Итак, тем самым над парламентом возвышается фактически плебисцитарный диктатор, который посредством «машины» увлекает за собой массы и для которого парламентарии суть всего лишь политические пребендарии, составляющие его свиту.
Как же происходит отбор этих вождей? Прежде всего: в соответствии с какой способностью? Конечно, определяющей здесь (наряду с волей, имеющей решающее значение во всем мире) является власть демагогической речи. Ее характер изменился с тех времен, когда она, как, например, у Кобдена, обращалась к рассудку. Гладстон искусно придавал речи внешне прозаический вид: «Пускай говорят факты». В настоящее же время, чтобы привести массы в движение, работа куда в большей мере ведется чисто эмоционально, при помощи средств, применяемых и Армией спасения. Данное положение можно, пожалуй, назвать «диктатурой, покоящейся на использовании эмоциональности масс». Но весьма развитая система комитетской работы в английском парламенте открывает возможность и даже принуждает каждого политика, рассчитывающего на участие в руководстве, тоже работать в комитетах. У всех видных министров последних десятилетий за плечами реальная и действенная выучка такой работы, а практика отчетности таких совещаний и их общественной критики приводит к тому, что эта школа означает подлинный отбор [политиков] и исключает просто демагогов.
Так обстоит дело в Англии. Но английская Caucus-система представляла собой лишь ослабленную форму партийной организации, в сравнении с американской, особенно рано и особенно чисто выразившей плебисцитарный принцип. Америка Вашингтона должна была по идее представлять собой сообщество, управляемое "gentle-mеп'ами». A gentlemen'oM и там в то время являлся землевладелец или человек, получивший образование в колледже. Так все и шло на первых порах. Когда образовались партии, члены палаты представителей сначала претендовали быть руководителями, как и в Англии в эпоху господства уважаемых людей. Организация партий была совершенно рыхлой. Это продолжалось до 1824 г. Уже к началу двадцатых годов произошло становление партийной машины во многих аме-
680
риканских общинах (которые и здесь оказались местом возникновения современной тенденции). Но только избрание президентом Эндрю Джэксона, кандидата крестьян Запада, подорвало старые традиции. Формальный предел руководству партиями со стороны ведущих парламентариев был положен уходом, вскоре после 1840 г., из политической жизни крупных парламентариев — Колхауна, Уэбстера, — ибо по всей стране парламент в сравнении с партийной машиной утерял почти всякую власть. Столь раннее развитие в Америке плебисцитарной «машины» объяснялось тем, что там, и только там, главой исполнительной власти и — в том-то и дело — шефом патронажа над должностями оказался плебисцитарно избранный президент и что вследствие «разделения властей» он при исполнении должности был почти независим от парламента. Итак, именно при президентских выборах победа обещала в качестве награды подлинную добычу — доходные должности. Так Эндрю Джэксон возвел в систематически повсюду применяемый принцип «spoils system».
Что же означает ныне эта spoils system — наделение всеми федеральными должностями свиты победившего кандидата — для формирования партии? То, что противостоят друг другу совершенно беспринципные партии, сугубо карьеристские организации, которые для каждой предвыборной борьбы составляют свои меняющиеся программы всякий раз в зависимости от шансов заполучить голоса — программы столь изменчивые, что такого положения, несмотря на все аналогии, больше нигде нет. Партии полностью и исключительно сориентированы на важнейшую для патронажа над должностями предвыборную борьбу: борьбу за пост федерального президента и за посты губернаторов отдельных штатов. Программы и кандидаты определяются на «national conventions»* партий без вмешательства парламентариев — то есть партийными съездами, состав которых формально весьма демократично избран собраниями делегатов, обязанных, в свою очередь мандатом «primaries», первичным собраниям избирателей партии. Уже в ходе primaries выбираются делегаты для голосования за определенного кандидата в главы государства; внутри отдельных партий идет ожесточеннейшая борьба по
* Национальных съездах (англ.). — Прим. перев.
681
вопросу о «nomination»*. Как-никак, в руках президента сосредоточено назначение от 300 000 до 400 000 чиновников, которое он осуществляет только с привлечением сенаторов от отдельных штатов. Таким образом, сенаторы— могущественные в Америке политики. Напротив, палата представителей политически относительно безвластна, ибо она лишена патронажа над должностями, а министры — только помощники президента, легитимированного народом помимо всех (в том числе и парламента),— могут выполнять свои обязанности независимо от доверия или недоверия [палаты представителей] (следствие «разделения властей»).
Основанная на этом spoils system стала технически возможна в Америке, ибо при молодости американской культуры можно было вынести сугубо дилетантское хозяйство. Ведь от 300 000 до 400 000 таких сторонников партии, которые не имели нужды ничем иным подтверждать свою квалификацию, кроме как тем, что они хорошо послужили партии,— эта ситуация не могла существовать без чудовищных непорядков: не имеющих себе равных коррупции и расточительства, которые вынесла только страна с еще неограниченными экономическими возможностями.
Итак, фигурой, всплывающей на поверхность вместе с этой системой плебисцитарной партийной машины, является «босс». Что такое босс? Политический капиталистический предприниматель, который на свой страх и риск обеспечивает голоса кандидату в президенты. Свои первые связи он может установить или в качестве адвоката, или как трактирщик или владелец подобных предприятий, или, например, как кредитор. Отсюда он продолжает плести свои нити, пока не окажется в состоянии «контролировать» определенное количество голосов. Добившись этого, он вступает в контакт с соседними боссами, привлекая своим усердием и ловкостью, но прежде всего — скромностью — внимание тех, кто уже добился большего в карьере, и совершает восхождение. Босс необходим для организации партии. Он прибирает ее к своим рукам. Весьма существенным образом босс обеспечивает ее средствами. Как он на них выходит? Частично через членские взносы, но прежде всего через обложение налогом окладов тех чиновников, которые
* Назначении кандидатов (англ.). — Прим. перев.
682
получили должность благодаря ему и его партии. Далее: через взятки и чаевые. Если кто-то захочет безнаказанно нарушить один из многочисленных законов, ему понадобится снисходительность босса, а за нее надо платить. Иначе у него неизбежно возникнут неприятности. Однако одно это еще не обеспечивает требуемого для предприятия капитала. Босс необходим как непосредственный получатель денег от крупных финансовых магнатов. Они бы вообще не доверили деньги для избирательных целей какому-нибудь оплачиваемому партийному чиновнику или общественно-подотчетному человеку. Босс с его разумной скромностью в денежных делах является, конечно, человеком тех капиталистических кругов, которые финансируют выборы. Типичный босс — абсолютно прозаический человек. Он не стремится к социальному престижу; «профессионал» презираем в «приличном обществе». Он ищет только власти, власти как источника денег, но также и ради нее самой. Он трудится в тени — в противоположность английскому лидеру. Его публичную речь не услышишь; ораторам босс внушает, что они целесообразным способом должны высказать, но сам молчит. Как правило, он не занимает постов, за исключением поста сенатора в федеральном сенате. Ибо поскольку сенаторы, согласно конституции, участвуют в патронаже над должностями, руководящие боссы часто лично заседают в этом органе. Раздача должностей происходит в первую очередь в соответствии с заслугами перед партией. Однако за деньги часто можно было получить больше, и для каждой должности существовала определенная такса: это система продажи должностей, известная, конечно, многим монархиям XVII и XVIII вв., включая Папскую область.
Босс не имеет твердых политических «принципов», он совершенно беспринципен и интересуется лишь одним: что обеспечит ему голоса? Нередко это весьма дурно воспитанный человек. Но в своей частной жизни он обычно безупречен и корректен. Лишь в том, что касается политической этики, он естественным образом приспосабливается к среднему уровню наличествующей этики политического действования, поступая так, как и многим из нас не возбранялось бы повести себя в сфере этики экономической в эпоху спекулянтов и мешочников. Босса отнюдь не тревожит, что в качестве «профессионала», профессионального политика, его презирают в
683
обществе. То обстоятельство, что сам он не получает и не намеревается заполучить крупные федеральные посты, имеет к тому же следующее преимущество: нередко, если боссам кажется, что от этого притягательность партии во время выборов повысится, в кандидаты попадают чуждые партии умы, то есть выдающиеся личности, а не только все тот же нобилитет партийных старейшин, как у нас. Именно структура таких беспринципных партий с их презираемыми в обществе власть имущими дала воз-можность стать президентами дельным людям, которые бы у нас никогда не сделали подобной карьеры. Конечно, боссы противятся «аутсайдеру», который мог бы представлять опасность для источников их денег и власти. Однако в конкурентной борьбе за доверие избирателей им нередко приходилось соглашаться с выдвижением таких кандидатов, которые считались борцами с коррупцией. Итак, речь идет о могущественном капиталистическом, насквозь заорганизованном сверху донизу партийном предприятии, опирающемся также на чрезвычайно крепкие, организованные подобно ордену клубы типа «Таммани-холл», целью которых является исключительно достижение прибыли через политическое господство прежде всего над коммунальным управлением, представляющим и здесь важнейший объект эксплуатации. Такая структура партийной жизни была возможна вследствие высокого уровня демократии в Соединенных Штатах, как своего рода «целине». Теперь эта взаимосвязь ведет к тому, что данная система находится в состоянии постепенного отмирания. Америкой больше не могут управлять только дилетанты. Еще 15 лет назад (в 1904 г. — Прим. перев.) на вопрос: почему американские рабочие позволяют так управлять собою политикам, о презрении к которым они сами же и заявляют, — следовал ответ: «Пусть лучше чиновниками будут люди, на которых мы плюем, чем как у вас, каста чиновников, которая плюет на нас». Это старая позиция американской «демократии»: социалисты уже тогда думали совершенно иначе. Но такое состояние стало невыносимым. Дилетантское управление оказалось недостаточным, и Civil Service Reform* все больше увеличивала количество пожизненных мест, дающих право на получение пенсии, при-водя таким образом к тому, что посты начали занимать
* Реформа государственной гражданской службы (англ.). — Прим. перев.
684
университетски образованные чиновники, столь же неподкупные и знающие свое дело, как и наши. Около 100 000 постов теперь уже не являются «трофеями» избирательного цикла, но дают право на пенсии и требуют свидетельства о квалификации. Это обстоятельство постепенно вытеснит spoils system, а тогда, пожалуй, преобразуется и способ руководства партиями; мы только еще не знаем — как.
В Германии до сих пор решающими условиями политического предприятия являлись, в основном, следующие. Во-первых: бессилие парламентов, в результате чего никто из обладавших качествами вождя в течение длительного времени не мог сюда попасть. Допустим, он захотел бы стать членом парламента — что бы он стал там делать? Когда освобождалось место в канцелярии, соответствующему начальнику управления можно было сказать: в моем избирательном округе есть весьма толковый человек, он бы подошел, возьмите-ка его. И его охотно брали на освободившееся место. Вот, в общем-то, все, чего мог достигнуть немецкий парламентарий для удовлетворения своих инстинктов власти — если у него таковые имелись. Следует также учесть — и этот второй момент обусловливал первый — огромное значение в Германии вышколенного профессионального чиновничества. Здесь мы были первыми в мире. Поэтому профессиональное чиновничество претендовало не только на места чиновников-специалистов, но и на министерские посты. Соответствующая формула была найдена в прошлом году в баварском ландтаге, когда предметом дискуссии стала парламентаризация: одаренные люди больше не согласятся быть чиновниками, если парламентариев станут выдвигать на министерские посты. Кроме того, чиновничье управление в Германии систематически уклонялось от такого рода контроля, каким являются в Англии разъяснения комитета, и таким образом лишало парламенты способности (за немногими исключениями) растить в своей среде действительно тол-~ ковых начальников управлений.
Третьим отличительным моментом было то, что, в противоположность Америке, мы в Германии имели принципиальные партии, которые по меньшей мере с субъективной bona fides* утверждали, что их члены
Искренностью (лат.). — Прим. перев.
685
являются носителями «мировоззрения». Однако из этих партий две важнейшие: с одной стороны, партия центра, с другой стороны, социал-демократия — были прирожденными партиями меньшинства, и именно умышленно. Руководящие круги партии центра в Рейхе никогда не скрывали, что они против парламентаризма из-за боязни оказаться в меньшинстве, так как тогда им было трудно по-прежнему, через давление на правительство, устраивать карьеристов. Социал-демократия оставалась принципиальной партией меньшинства и помехой пар-ламентаризации, ибо не хотела мараться о существующий буржуазный политико-гражданский порядок. То обстоятельство, что обе эти партии исключили себя из парламентарной системы, сделало последнюю невозможной.
Чем же в таком случае стали заниматься немецкие профессиональные политики? У них не было ни власти, ни ответственности, они могли играть лишь весьма подчиненную роль уважаемых людей и в результате снова оказались во власти самых типичных цеховых инстинктов. В кругу этих уважаемых людей, вся жизнь которых заключалась в их крошечных постах; невозможно было выдвинуться чужеродному человеку. Я мог бы в любой партии, не исключая, конечно, и социал-демократию, назвать множество имен, каждое из которых символизирует трагедию политической карьеры человека, имевшего качества вождя и вследствие этого непереносимого уважаемыми людьми. Все наши партии прошли путь превращения в корпорацию уважаемых людей. Например, Бебель, как бы ни был скуден его интеллект, являлся еще вождем по своему темпераменту и искренности. Вследствие того что Бебель был мучеником, что никогда (по мнению масс) не обманывал их доверия, он всецело полагался на них, и не было в партии силы, способной всерьез выступить против него. С его смертью ситуация в партии изменилась: началось господство чиновников, и все чаще давали о себе знать чиновничьи инстинкты. К власти пришли профсоюзные чиновники, партийные секретари, журналисты, чиновничество в высшей степени порядочное (можно сказать, на редкость порядочное, имея в виду положение в других странах, особенно продажных, как правило, чиновников в Америке), — однако и рассмотренные выше последствия господства чиновников все чаще имели место в партии.
686
Начиная с восьмидесятых годов, буржуазные партии полностью превратились в корпорации уважаемых людей. Правда, время от времени они должны были в рекламных целях привлекать умы, стоящие вне партий, чтобы потом иметь возможность сказать: «В наших рядах есть такие-то и такие-то имена». Но именно их-то они и старались по возможности не допустить к участию в выборах, и не получалось это лишь там, где указанные лица действовали жестко.
Тот же дух господствовал и в парламенте. Наши парламентские партии были и остаются корпорациями. Каждая речь, произносимая на заседании Рейхстага, предварительно целиком подвергалась партийному рецензированию. Это можно заметить по ее неслыханной скуке. Получить слово мог лишь тот, кто был заявлен в качестве оратора. Вряд ли можно придумать более глубокую противоположность английским, а также (по совершенно противоположным причинам) французским парламентским традициям.
Вследствие катастрофы, которую обыкновенно именуют революцией, сейчас, может быть, совершается некое преобразование. Но «может быть» не значит «определенно». Прежде всего, появились ростки новых типов партийного аппарата. Во-первых, аппарат любителей-дилетантов. Особенно часто он представлен студентами различных высших школ, которые говорят какому-нибудь человеку, вменяя ему качества вождя: мы хотим выполнять нужную для вас работу, изложите, что мы должны делать. Во-вторых, аппарат деловых людей. Случалось так, что люди приходили к какому-нибудь человеку, в котором они усматривали качества вождя, и предлагали ему взять на себя вербовку избирателей в обмен на твердую сумму за каждый голос. Если бы вы попросили меня честно ответить, какой из этих двух аппаратов я бы посчитал более надежным с сугубо технически-политической точки зрения, то я, видимо, предпочел бы второй его вариант. Однако и тот, и другой были всего лишь быстро всплывающими пузырями, которые тут же снова исчезали. Существующий аппарат произвел перегруппировку, продолжая работать. Все эти явления были всего лишь симптомами того, что новые виды партийного аппарата, быть может, и возникли, если бы только в наличии имелись вожди. Однако их выдвижение исключалось уже техническим своеобра-
687
зием системы пропорционального избирательного права. Появлялся — и тут же снова исчезал—только один-другой уличный диктатор. И только свита уличной диктатуры организована прочной дисциплиной — отсюда и власть этих исчезающих меньшинств.
Предположим, дело приняло бы иной оборот. Тогда, в соответствии со сказанным выше, следует подчеркнуть: руководство партиями со стороны плебисцитарных вождей обусловливает «обездушивание» свиты, ее, можно было бы сказать, духовную пролетаризацию. Чтобы подойти вождю в качестве аппарата, свита должна слепо повиноваться, быть машиной по-американски, без помех, вызываемых тщеславием уважаемых людей, или претензий, как следствий собственных взглядов. Избрание Линкольна стало возможным лишь благодаря такой специфике партийной организации, а в случае с Гладсто-ном, как уже говорилось, то же самое произошло в Caucus'e. Вот та цена, которую приходится платить за руководство вождя. Но выбирать можно только между вождистской демократией с «машиной» и демократией, лишенной вождей, то есть господством «профессиональных политиков» без призвания, без внутренних, харизматических качеств, которые и делают человека вождем. Последнее же предвещает то, что нынешняя партийная фронда обычно называет господством «клики». Пока что мы в Германии только это последнее и имеем. А благоприятной предпосылкой продолжения того же и в будущем, по меньшей мере в Рейхе, является, во-первых, то, что Бундесрат, видимо, возродится и с необходимостью начнет ограничивать власть Рейхстага, а тем самым и его значение как места отбора вождей. Далее: пропорциональное избирательное право в его нынешней форме — типичное явление для демократии, лишенной вождей, не только потому что оно способствует закулисным местническим сделкам уважаемых людей, но и потому, что впоследствии дает союзам претендентов возможность настоять на занесении своих чиновников в списки и таким образом создать неполитический парламент, в котором нет места подлинным вождям. Единственной отдушиной для потребности в вожде мог бы стать рейхе -президент, если избирать его будет не парламент, а плебисцит. Проверка на деле могла бы стать основой для возникновения и отбора вождей, прежде всего если бы в крупных общинах, как, например, в Соединенных
688
Штатах, везде, где хотели серьезно взяться за коррупцию, на поверхность всплывал плебисцитарный городской диктатор с правом самостоятельно подбирать себе бюро. Это обусловило бы приспособление партийной организации к такого рода выборам. Но из-за сугубо мелкобуржуазной враждебности к вождям со стороны всех партий, включая прежде всего социал-демократию, будущие способы формирования партий, а тем самым и все эти возможности еще покрыты мраком неизвестности.
И потому сегодня совершенно неясно, какую внешнюю форму примет предприятие политики как «профессии», а потому — еще менее известно, где открываются шансы для политически одаренных людей заняться решением удовлетворительной для них политической задачи. У того, кого имущественное положение вынуждает жить «за счет» политики, всегда, пожалуй, будет такая альтернатива: журналистика или пост партийного чиновника как типичные прямые пути; или же альтернатива, связанная с представительством интересов: в профсоюзе, торговой палате, сельскохозяйственной палате, ремесленной палате, палате по вопросам труда, союзах работодателей и т. д., или же подходящие посты в коммунальном управлении. Ничего больше о внешней стороне данного предмета сказать нельзя, кроме того лишь, что партийный чиновник, как и журналист, имеет скверную репутацию «деклассированного». Увы, если прямо этого им и не скажут, все равно у них будет гудеть в ушах: «продажный писатель», «наемный оратор»; тот, кто внутренне безоружен против такого к себе отношения и неспособен самому себе дать правильный ответ, тот пусть лучше подальше держится от подобной карьеры, ибо, во всяком случае, этот путь, наряду с тяжкими искушениями, может принести постоянные разочарования.
Так какие же внутренние радости может предложить карьера «политика» и какие личные предпосылки для этого она предполагает в том, кто ступает на данный путь?
Прежде всего, она дает чувство власти. Даже на формально скромных должностях сознание влияния на людей, участия во власти над ними, но в первую очередь — чувство того, что и ты держишь в руках нерв исторически важного процесса, — способно поднять профессионального политика выше уровня повседневности. Однако здесь перед ним встает вопрос: какие его качества дают
689
ему надежду справиться с властью (как бы узко она ни была очерчена в каждом отдельном случае) и, следовательно, с той ответственностью, которую она на него возлагает? Тем самым мы вступаем в сферу этических вопросов; ибо именно к ним относится вопрос, каким надо быть человеку, дабы ему позволительно было возложить руку на спицы колеса истории.
Можно сказать, что в основном три качества являются для политика решающими: страсть, чувство ответственности, глазомер. Страсть — в смысле ориентации на существо дела (Sachlichkeit): страстной самоотдачи «делу», тому богу или демону, который этим делом повелевает. Не в смысле того внутреннего образа действий, который мой покойный друг Георг Зиммель обычно называл «стерильной возбужденностью», свойственной определенному типу прежде всего русских интеллектуалов (но отнюдь не всем из них!), и который ныне играет столь заметную роль и у наших интеллектуалов в этом карнавале, украшенном гордым именем «революции»: утекающая в пустоту «романтика интеллектуально занимательного» без всякого делового чувства ответственности. Ибо одной только страсти, сколь бы подлинной она ни казалась, еще, конечно, недостаточно. Она не сделает вас политиком, если, являясь служением «делу», не сделает ответственность именно перед этим делом главной путеводной звездой вашей деятельности. А для этого — в том-то и состоит решающее психологическое качество политика — требуется глазомер, способность с внутренней собранностью и спокойствием поддаться воздействию реальностей, иными словами, требуется дистанция по отношению к вещам и людям. «Отсутствие дистанции», только как таковое, — один из смертных грехов всякого политика, — и есть одно из тех качеств, которые воспитывают у нынешней интеллектуальной молодежи, обрекая ее тем самым на неспособность к политике. Ибо проблема в том и состоит: как можно втиснуть в одну и ту же душу и жаркую страсть, и холодный глазомер? Политика «делается» головой, а не какими-нибудь другими частями тела или души. И все же самоотдача политике, если это не фривольная интеллектуальная игра, но подлинное человеческое деяние, должна быть рождена и вскормлена только страстью. Но полное обуздание души, отличающее страстного политика и разводящее его со «стерильно возбуж-
690
денным» политическим дилетантом, возможно лишь благодаря привычке к дистанции — в любом смысле слова. «Сила» политической «личности» в первую очередь означает наличие у нее этих качеств.
И потому политик ежедневно и ежечасно должен одолевать в себе совершенно тривиального, слишком «человеческого» врага: обыкновеннейшее тщеславие, смертного врага всякой самоотдачи делу и всякой дистанции, что в данном случае значит: дистанции по отношению к самому себе.
Тщеславие есть свойство весьма распространенное, от которого не свободен, пожалуй, никто. А в академических и ученых кругах — это род профессионального заболевания. Но как раз что касается ученого, то данное свойство, как бы антипатично оно ни проявлялось, относительно безобидно в том смысле, что, как правило, оно не является помехой научному предприятию. Совершенно иначе обстоит дело с политиком. Он трудится со стремлением к власти как необходимому средству. Поэтому «инстинкт власти», как это обычно называют, действительно относится к нормальным качествам политика. Грех против святого духа его призвания начинается там, где стремление к власти становится неделовым (unsachlich), предметом сугубо личного самоопьянения, вместо того чтобы служить исключительно «делу». Ибо в конечном счете в сфере политики есть лишь два рода смертных грехов: уход от существа дела (Unsach-lichkeit) и — что часто, но не всегда то же самое — безответственность. Тщеславие, то есть потребность по возможности часто самому появляться на переднем плане, сильнее всего вводит политика в искушение совершить один из этих грехов или оба сразу. Чем больше вынужден демагог считаться с «эффектом», тем больше для него именно поэтому опасность стать фигляром или не принимать всерьез ответственности за последствия своих действий и интересоваться лишь произведенным «впечатлением». Его неделовитость навязывает ему стремление к блестящей видимости власти, а не к действительной власти, а его безответственность ведет к наслаждению властью как таковой, вне содержательной цели. Ибо хотя или, точнее, именно потому, что власть есть необходимое средство, а стремление к власти есть поэтому одна из движущих сил всякой политики, нет более пагубного искажения политической силы,
691
чем бахвальство выскочки властью и тщеславное самолюбование чувством власти, вообще всякое поклонение власти только как таковой. «Политик одной только власти», культ которого ревностно стремятся создать и у нас, способен на мощное воздействие, но фактически его действие уходит в пустоту и бессмысленность. И здесь критики «политики власти» совершенно правы. Внезапные внутренние катастрофы типичных носителей подобного убеждения показали нам, какая внутренняя слабость и бессилие скрываются за столь хвастливым, но совершенно пустым жестом. Это — продукт в высшей степени, жалкого и поверхностного чванства в отношении смысла человеческой деятельности, каковое полностью чужеродно знанию о трагизме, с которым в действительности сплетены все деяния, и в особенности — деяния политические.
Исключительно верно именно то, и это основной факт всей истории (более подробное обоснование здесь невозможно) , что конечный результат политической деятельности часто, нет — пожалуй, даже регулярно оказывался в совершенно неадекватном, часто прямо-таки парадоксальном отношении к ее изначальному смыслу. Но если деятельность должна иметь внутреннюю опору, нельзя, чтобы этот смысл — служение делу — отсутствовал. Как должно выглядеть то дело, служа которому, политик стремится к власти и употребляет власть, — это вопрос веры. Он может служить целям национальным или общечеловеческим, социальным и этическим или культурным, внутримирским или религиозным, он может опираться на глубокую веру в «прогресс» — все равно в каком смысле — или же холодно отвергать этот сорт веры, он может притязать на служение «идее» или же намереваться служить внешним целям повседневной жизни, принципиально отклоняя вышеуказанное притязание, — но какая-либо вера должна быть в наличии всегда. Иначе — и это совершенно правильно — проклятие ничтожества твари тяготеет и над самыми, по видимости мощными, политическими успехами.
Сказанное означает, что мы уже перешли к обсуждению последней из занимающих нас сегодня проблем: проблемы этоса политики как «дела». Какому профессиональному призванию может удовлетворить она сама, совершенно независимо от ее целей, в рамках совокупной нравственной экономики ведения жизни? Каково,
692
так сказать, то этические место, откуда она родом? Здесь, конечно, сталкиваются друг с другом последние мировоззрения, между которыми следует в конечном счете совершить выбор. Итак, давайте энергично возьмемся за проблему, поднятую недавно опять, по моему мнению, совершенно превратным образом.
Однако избавимся прежде от одной совершенно тривиальной фальсификации. А именно, этика может сначала выступать в роли в высшей степени фатальной для нравственности. Приведем примеры. Редко можно обнаружить, чтобы мужчина, отвращая свою любовь от одной женщины и обращая ее на другую, не чувствовал бы потребности оправдаться перед самим собой, говоря: «она была недостойна моей любви», или: «она меня разочаровала», либо же приводя какие бы то ни было другие «основания». Неблагородство присочиняет себе «законное оправдание» («Legitimitat») для простой ситуации: он больше не любит ее, и женщина должна это вынести; это «законное оправдание», в силу которого мужчина притязает на некое право и, помимо несчастья, жаждет свалить на женщину еще и неправоту, с глубоким неблагородством присочиняется. Точно так же действует и удачливый эротический конкурент: противник должен быть никчемнейшим, иначе бы он не был побежден. Но очевидно, что и после любой победоносной для кого-то войны дело обстоит таким же образом, когда победитель с недостойным упрямством высказывает претензию: я победил, ибо я был прав. Или если кого-то среди ужасов войны постигает душевный крах, и он, вместо того чтобы просто сказать, что всего этого было уж слишком много, чувствует ныне потребность оправдать перед самим собой свою усталость от войны и совершает подмену: я потому не мог этого вынести, что вынужден был сражаться за безнравственное дело. И так же обстоит дело с побежденными в войне. Вместо того чтобы — там, где сама структура общества породила войну, — как старые бабы, искать после войны «виновного», следовало бы по-мужски сурово сказать врагу: «Мы проиграли войну — вы ее выиграли. С этим теперь все решено: давайте же поговорим о том, какие из этого нужно сделать выводы в соответствии с теми деловыми интересами, которые были задействованы,- и — самое главное — ввиду той ответственности перед будущим, которая тяготеет прежде всего над победителем». Все
693
остальное недостойно, и за это придется поплатиться. Нация простит ущемление ее интересов, но не оскорбление ее чести, в особенности если оскорбляют ее прямо-таки поповским упрямством. Каждый новый документ, появляющийся на свет спустя десятилетия, приводит к тому, что с новой силой раздаются недостойные вопли, разгораются ненависть и гнев. И это вместо того, чтобы окончание войны похоронило ее по меньшей мере в нравственном смысле. Такое возможно лишь благодаря ориентации на дело и благородству, но прежде всего лишь благодаря достоинству. Но никогда это не будет возможно благодаря «этике», которая в действительности означает унизительное состояние обеих сторон. Вместо того чтобы заботиться о том, что касается политика: о будущем и ответственности перед ним, этика занимается политически стерильными — в силу своей неразрешимости — вопросами вины в прошлом. Если и есть какая-либо политическая вина, то она именно в этом-то и состоит. Кроме того, в данном случае упускается из виду неизбежная фальсификация всей проблемы весьма материальными интересами: заинтересованностью победителя в наибольшем выигрыше — моральном и материальном — и надеждами побежденного выторговать себе преимущества признаниями вины: если и есть здесь нечто «подлое», то именно это, а это — следствие данного способа использования «этики» как средства упрямо утверждать свою правоту.
Но каково же тогда действительное отношение между этикой и политикой? Неужели между ними, как порой говорилось, нет ничего общего? Или же, напротив, следует считать правильным, что «одна и та же» этика имеет силу и для политического действования, как и для любого другого? Иногда предполагалось, что это два совершенно альтернативных утверждения: правильно либо одно, либо другое. Но разве есть правда в том, что хоть какой-нибудь этикой в мире могли быть выдвинуты содержательно тождественные заповеди применительно к эротическим и деловым, семейным и служебным отношениям, отношениям к жене, зеленщице, сыну, конкурентам, другу, подсудимым? Разве для этических требований, предъявляемых к политике, должно быть действительно так безразлично, что она оперирует при помощи весьма специфического средства — власти, за которой стоит насилие? Разве мы не видим, что идеологи
694
большевизма и «Спартака», именно потому что они применяют это средство, добиваются в точности тех же самых результатов, что и какой-нибудь милитаристский диктатор? Чем, кроме личности деспотов и их дилетантизма, отличается господство рабочих и солдатских Советов от господства любого властелина старого режима? Чем отличается полемика большинства представителей самой якобы новой этики против критикуемых ими противников от полемики каких-нибудь других демагогов? Благородными намерениями! — следует ответ. Хорошо. Но ведь речь здесь идет именно о средстве, а на благородство конечных намерений совершенно так же притязают с полной субъективной честностью и уязвляемые враждой противники. «Кто взялся за меч, от меча и погибнет», а борьба есть везде борьба. Итак: этика Нагорной проповеди? Что касается Нагорной проповеди — имеется в виду абсолютная этика Евангелия, — то дело обстоит более серьезно, чем полагают те, кто сегодня охотно цитирует данные заповеди. С этим не шутят. К абсолютной этике относится все то же, что было сказано о каузальности в науке: это не фиакр, который можно остановить в любой момент, чтобы входить и выходить по своему усмотрению. Но все или ничего: именно таков ее смысл, если считать, что нечто другое окажется тривиальностью. И вот, например, богатый юноша: «Он же отошел с печалью, потому что у него было большое имение». Евангельская заповедь безусловна и однозначна: отдай то, что ты имеешь, — все, совершенно все. Политик скажет: это социально бессмысленное требование, пока оно не осуществляется для всех. Итак: налогообложение, разорение налогами (Wegsteue-rung), конфискация — одним словом: насилие и порядок против всех. Но этическая заповедь об этом вообще не спрашивает, такова ее сущность. Или: «Подставь другую щеку!» — безусловная заповедь не задается вопросом, каким же это образом другому приличествует бить. Этика отсутствия достоинства — разве только для святого. Так и есть: следует быть святым во всем, хотя бы по намерениям, следует жить, как Иисус, апостолы, святой Франциск и ему подобные, тогда данная этика имеет смысл, тогда она является выражением некоего достоинства. В противном случае — нет. Ибо если вывод акосмической этики любви гласит: «Не противостоять злу насилием»,— то для политика имеет силу
695
прямо противоположное: ты должен насильственно противостоять злу, иначе за то, что зло возьмет верх, ответствен ты. Пусть тот, кто хочет действовать в соответствии с этикой Евангелия, воздержится от забастовок — ибо это насилие — и вступает в желтые профсоюзы. И пусть он, прежде всего, не говорит о «революции». Ибо данная этика отнюдь не намерена учить тому, что именно гражданская война есть единственно законная (legitime) война. Пацифист, действующий в соответствии с Евангелием, отвергнет или отринет оружие (как это рекомендовалось в Германии) по велению этического долга: чтобы положить конец данной войне и тем самым всякой войне. Политик же скажет: единственно надежным средством дискредитировать войну на весь обозримый период был бы мир на основании статус-кво. Тогда бы народы спросили себя: для чего велась эта война? Она была бы доведена ad absurdum — что ныне невозможно. Ибо для победителей — по меньшей мере части их — она будет политически выгодна. И за это несет ответственность то поведение, которое сделало для нас невозможным любое сопротивление. Теперь же, когда пройдет эпоха истощения, дискредитированным окажется мир, а не война — вот следствие абсолютной этики.
Наконец, долг правдивости. Для абсолютной этики он безусловен. Итак, отсюда следует вывод о необходимости публиковать все документы, прежде всего изобличающие собственную страну, а на основе этой односторонней публикации признавать вину в одностороннем порядке, безусловно, без оглядки на последствия. Политик же обнаружит в данном случае, что в результате истина не раскрывается, но надежно затемняется злоупотреблением и разжиганием страстей; что плоды могло бы принести только всестороннее планомерное исследование проблемы незаинтересованными сторонами; любой другой подход мог бы иметь для нации, которая его использует, последствия, непоправимые в течение десятилетий. Но абсолютная этика именно о «последствиях-то» и не спрашивает.
В этом все и дело. Мы должны уяснить себе, что всякое этически ориентированное действование может подчиняться двум фундаментально различным, непримиримо противоположным максимам: оно может быть ориентировано либо на «этику убеждения», либо на «этику ответственности». Не в том смысле, что этика
696
убеждения оказалась бы тождественной безответственности, а этика ответственности — тождественной беспринципности. Об этом, конечно, нет и речи. Но глубин-нейшая противоположность существует между тем, действуют ли по максиме этики убеждения — на языке религии: «Христианин поступает как должно, а в отношении результата уповает на Бога», или же действуют по максиме этики ответственности: надо расплачиваться за (предвидимые) последствия своих действий. Как бы убедительно ни доказывали вы действующему по этике убеждения синдикалисту, что вследствие его поступков возрастут шансы на успех реакции, усилится угнетение его класса, замедлится дальнейшее восхождение этого класса, на него это не произведет никакого впечатления. Если последствия действия, вытекающего из чистого убеждения, окажутся скверными, то действующий считает ответственным за них не себя, а мир, глупость других людей или волю Бога, который создал их такими. Напротив, тот, кто исповедует этику ответственности, считается именно с этими заурядными человеческими недостатками, — он, как верно подметил Фихте, не имеет никакого права предполагать в них доброту и совершенство, он не в состоянии сваливать на других последствия своих поступков, коль скоро мог их предвидеть. Такой человек скажет: эти следствия вменяются моей деятельности. Исповедующий этику убеждения чувствует себя «ответственным» лишь за то, чтобы не гасло пламя чистого убеждения, например, пламя протеста против несправедливости социального порядка. Разжигать его снова и снова — вот цель его совершенно иррациональных с точки зрения возможного успеха поступков, которые могут и должны иметь ценность только как пример.
Но и на этом еще не покончено с проблемой. Ни одна этика в мире не обходит тот факт, что достижение «хороших» целей во множестве случаев связано с необходимостью смириться и с использованием нравственно сомнительных или по меньшей мере опасных средств, и с возможностью или даже вероятностью скверных побочных следствий; и ни одна этика в мире не может сказать: когда и в каком объеме этически положительная цель «освящает» этически опасные средства и побочные следствия.
Главное средство политики — насилие, а сколь важ-
697
но напряжение между средством и целью с этической точки зрения — об этом вы можете судить по тому, что, как каждый знает, революционные социалисты (цим-мервальдской ориентации) уже во время войны исповедовали принцип, который можно свести к следующей точной формулировке: «Если мы окажемся перед выбором: либо еще несколько лет войны, а затем революция, либо мир теперь, но никакой революции, то мы выберем еще несколько лет войны!» Если бы еще был задан вопрос: «Что может дать эта революция?», то всякий поднаторевший в науке социалист ответил бы, что о переходе к хозяйству, которое в его смысле можно назвать социалистическим, не идет и речи, но что должно опять-таки возникнуть буржуазное хозяйство, которое бы могло только исключить феодальные элементы и остатки династического правления. Значит, ради этого скромного результата: «Еще несколько лет войны»! Пожалуй, позволительно будет сказать, что здесь даже при весьма прочных социалистических убеждениях можно отказаться от цели, которая требует такого рода средств. Но в случае с большевизмом и спартакизмом, вообще революционным социализмом любого рода дела обстоят именно так, и, конечно, в высшей степени забавным кажется, что эта сторона нравственно отвергает «деспотических политиков» старого режима из-за использования ими тех же самых средств, как бы ни был оправдан отказ от их целей.
Что касается освящения средств целью, то здесь этика убеждения вообще, кажется, терпит крушение. Конечно, логически у нее есть лишь возможность отвергать всякое поведение, использующее нравственно опасные средства. Правда, в реальном мире мы снова и снова сталкиваемся с примерами, когда исповедующий этику убеждения внезапно превращается в хилиастического пророка, как, например, те, кто, проповедуя в настоящий момент «любовь против насилия», в следующее мгновение призывают к насилию — к последнему насилию, которое привело бы к уничтожению всякого насилия, точно так же, как наши военные при каждом наступлении говорили солдатам: это наступление — последнее, оно приведет к победе, и, следовательно, к миру. Исповедующий этику убеждения не выносит этической иррациональности мира. Он является космически-этическим «рационалистом». Конечно, каждый из
698
вас, кто знает Достоевского, помнит сцену с Великим инквизитором, где эта проблема изложена верно. Невозможно напялить один колпак на этику убеждения и этику ответственности или этически декретировать, какая цель должна освящать какое средство, если этому прин-ципу вообще делаются какие-то уступки.
Коллега Ф. В. Фёрстер, которого лично я высоко ценю за несомненную чистоту его убеждений, но как политика, конечно, безусловно отвергаю, думает, что в своей книге он обошел эту трудность благодаря простому тезису: из добра может следовать только добро, из зла — лишь зло. В таком случае вся эта проблематика просто не существовала бы. Но все-таки удивительно, что через 2500 лет после «Упанишад» такой тезис все еще смог появиться на свет. Не только весь ход мировой истории, но и любое откровенное исследование обыденного опыта говорит о прямо противоположном. Древней проблемой теодицеи как раз и является вопрос: почему же это сила, изображаемая одновременно как всемогущая и благая, смогла создать такой иррациональный мир незаслуженного страдания, безнаказанной несправедливости и неисправимой глупости? Либо она не есть одно, либо же она не есть другое; или жизнью правят совершенно иные принципы возмещения и воздаяния, такие, которые можем толковать метафизически, или же такие, которые навсегда будут недоступны нашему толкованию. Проблема опыта иррациональности мира и была движущей силой всякого религиозного развития. Индийское учение о карме и персидский дуализм, первородный грех, предопределение и Deus absconditus* — все они выросли из этого опыта. И первые христиане весьма точно знали, что миром управляют демоны и что тот, кто связывается с политикой, то есть с властью и насилием как средствами, заключает пакт с дьявольскими силами, и что по отношению к его действованию не то истинно, что из доброго может следовать только доброе, а из злого лишь злое, но зачастую наоборот. Кто не видит этого, тот в политическом отношении действительно ребенок.
Религиозная этика по-разному примирялась с тем фактом, что мы вписаны в различные, подлежащие различным между собой законам жизненные структуры (Lebensordnungen). Эллинский политеизм приносил
Сокрытый Бог (лат.). — Прим. перев.
699
жертвы Афродите и Гере, Дионису и Аполлону, но знал при этом, что нередко боги были в споре между собою. Индуистская жизненная структура каждую из профессий делала предметом особого этического закона, дхармы, и навсегда разделяла их друг от друга по кастам, устанавливая их жесткую иерархию, вырваться из которой человек не мог с момента своего рождения, разве что возрождаясь в следующей жизни, а тем самым устанавливала для них разную дистанцию по отношению к высшим благам религиозного спасения. Таким образом ей удалось выстроить дхарму каждой касты, от аскетов и брахманов до мошенников и девок в соответствии с имманентными закономерностями профессии. Сюда подпадают также война и политика. В «Бхагаватгите», в беседе Кришны и Арджуны, вы обнаружите включение войны в совокупность жизненных структур. «Делай необходимое» — вот, согласно дхарме касты воинов и ее правилам, должный, существенно необходимый в соответствии с целью войны «труд»: согласно этой вере, он не наносит ущерба религиозному спасению, но служит ему. Индийскому воину, погибающему героической смертью, небеса Индры представлялись с давних пор столь же гарантированными, как и Валгалла германцу. Но нирвану он презирал бы так же, как презирал бы германец христианский рай с его ангельскими хорами. Такая специализация этики сделала возможным для индийской этики ничем не нарушаемое, следующее лишь собственным законам политики и даже усиливающее их обращение с этим царским искусством. Действительно радикальный «макиавеллизм» в популярном смысле этого слова классически представлен в индийской литературе «Артхашастрой» Каутилыл (задолго до Рождества' Христова, будто бы из эпохи Чандрагупты); по сравнению с ней «Principe» Макиавелли бесхитростен. В католической этике, которой обыкновенно следует профессор Фёрстер, «consilia evangelica»*, как известно, являются особой этикой для тех, кто наделен харизмой святой жизни. В ней рядоположены монах, не имеющий дозволения проливать кровь и искать выгоды, и благочестивый рыцарь и бюргер, которым дозволено — одному то, другому это. Градация католической этики и ее включение в структуру учения о спасении менее по-
* Евангельские советы (лат.). — Прим. перев.
700
следовательны, чем в Индии, хотя и тут они должны были и имели право соответствовать христианским предпосылкам веры. Первородная испорченность мира грехом позволяла относительно легко включить в этику насилие как средство дисциплинирования против греха и угрожающих душам еретиков. Но ориентированные только на этику убеждения, акосмические требования Нагорной проповеди и покоящееся на этом религиозное естественное право как абсолютное требование сохраняли свою революционизирующую силу и почти во все эпохи социальных потрясений выходили со своей стихийной яростью на передний план. В частности, они вели к созданию радикально-пацифистских сект, одна из которых проделала в Пенсильвании эксперимент по образованию ненасильственного во внешних отношениях государственного устройства — эксперимент трагический, поскольку квакеры, когда разразилась война за независимость, не смогли выступить с оружием в руках за свои идеалы. Напротив, нормальный протестантизм абсолютно легитимировал государство, то есть средство насилия, как божественное учреждение, а в особенности — легитимное авторитарно-монархическое государство (Obrigkeitsstaat). Лютер освободил отдельного человека от этической ответственности за войну и пере^ ложил ее на авторитеты (Obrigkeit), повиновение которым, кроме как в делах веры, никогда не могло считаться грехом. Опять-таки кальвинизму в принципе было известно насилие как средство защиты веры, то есть война за веру, которая в исламе с самого начала являлась элементом жизни. Таким образом, проблему политической этики ставит отнюдь не современное, рожденное ренессансным культом героев неверие. Все религии бились над этой проблемой с самым различным успехом, и по тому, что было сказано, иначе и быть не могло. Именно специфическое средство легитимного насилия исключительно как таковое в руках человеческих союзов и обусловливает особенность всех этических проблем политики.
Кто бы, ради каких бы целей ни блокировался с указанным средством — а делает это каждый политик, — тот подвержен и его специфическим следствиям. В особенно сильной мере подвержен им борец за веру, как религиозный, так и революционный. Давайте непредвзято обратимся к примеру современности. Тот, кто хочет си-
701
лой установить на земле абсолютную справедливость, тому для этого нужна свита: человеческий «аппарат». Ему он должен обещать необходимое (внутреннее и внешнее) вознаграждение — мзду небесную или земную — иначе «аппарат» не работает. Итак, в условиях современной классовой борьбы внутренним вознаграждением является утоление ненависти и жажды мести, прежде всего: Ressentiment'a и потребности в псевдоэтическом чувстве безусловной правоты, поношении и хуле противников. Внешнее вознаграждение — это авантюра, победа, добыча, власть и доходные места. Успех вождя полностью зависит от функционирования подвластного ему человеческого аппарата. Поэтому зависит он и от его — а не своих собственных — мотивов, то есть от того, чтобы свите: красной гвардии, провокаторам и шпионам, агитаторам, в которых он нуждается, эти вознаграждения доставлялись постоянно. То, чего он фактически достигает в таких условиях, находится поэтому вовсе не в его руках, но предначертано ему теми преимущественно низкими мотивами действия его свиты, которые можно удерживать в узде лишь до тех пор, пока честная вера в его личность и его дело воодушевляет по меньшей мере часть товарищества (так, чтобы воодушевлялось хотя бы большинство, не бывает, видимо, никогда). Но не только эта вера, даже там, где она субъективно честна, в весьма значительной части случаев является по существу этической «легитимацией» жажды мести, власти, добычи и выгодных мест — пусть нам тут ничего не наговаривают, ибо ведь и материалистическое истолкование истории — не фиакр, в который можно садиться по своему произволу, и перед носителями революции оно не останавливается! — но прежде всего: традиционалистская повседневность наступает после эмоциональной революции, герой веры и прежде всего сама вера исчезают или становятся — что еще эффективнее — составной частью конвенциональной фразы политических обывателей и технических исполнителей. Именно в ситуации борьбы за веру это развитие происходит особенно быстро, ибо им, как правило, руководят или вдохновляют его подлинные вожди — пророки революции. Потому что и здесь, как и во всяком аппарате вождя, одним из условий успеха является опустошение и опредмечивание, духовная пролетаризация в интересах «дисциплины». Поэтому достигшая господства свита борца за веру особенно легко вырождается
702
обычно в совершенно заурядный слой обладателей теплых мест.
Кто хочет заниматься политикой вообще и сделать ее своей единственной профессией, должен осознавать данные этические парадоксы и свою ответственность за то, что под их влиянием получится из него самого. Он, я повторяю, спутывается с дьявольскими силами, которые подкарауливают его при каждом действии насилия. Великие виртуозы акосмической любви к человеку и доброты, происходят ли они из Назарета, из Ассизи или из индийских королевских замков, не «работали» с политическим средством — насилием; их царство было «не от мира сего», и все-таки они действовали и действовали в этом мире, и фигуры Платона Каратаева и святых Достоевского все еще являются самыми адекватными конструкциями по их образу и подобию. Кто ищет спасения своей души и других душ, тот ищет его не на пути политики, которая имеет совершенно иные задачи — такие, которые можно разрешить только при помощи насилия. Гений или демон политики живет во внутреннем напряжении с богом любви, в том числе и христианским Богом в его церковном проявлении,— напряжении, которое в любой момент может разразиться непримиримым конфликтом. Люди знали это уже во времена господства церкви. Вновь и вновь налагался на Флоренцию интердикт — а тогда для людей и спасения их душ это было властью куда более грубой, чем (говоря словами- Фихте) «холодное одобрение» кантианского этического суждения, — но граждане сражались против государства церкви. И в связи с такими ситуациями Макиавелли в одном замечательном месте, если не ошибаюсь, «Истории Флоренции», заставляет одного из своих героев воздать хвалу тем гражданам, для которых величие отчего города важнее, чем спасение души. Если вы вместо отчего города или «отчего края» (Vaterland), что как раз сейчас не для каждого может быть однозначной ценностью, станете говорить о «будущем социализма» или даже «международном умиротворении», то вы подошли к проблеме в ее нынешнем состоянии. Ибо все это, достигнутое политическим дей-ствованием, которое использует насильственные средства и работает в русле этики ответственности, угрожает «спасению души». Но если в борьбе за веру к политическому действованию будут стремиться при по-
703
мощи чистой этики убеждения, тогда ему может быть нанесен ущерб и оно окажется дискредитированным на много поколений вперед, так как здесь нет ответственности за последствия. Ибо тогда действующий не осознает тех дьявольских сил, которые вступили в игру. Они неумолимы и создают для его действования, а также для его собственной внутренней жизни такие следствия, перед которыми он оказывается совершенно беспомощным, если он их не видит. «Ведь черт-то стар». И не годы, не возраст имеются тут в виду: «так станьте стары, чтоб его понять». Никогда и,я не смирялся с тем, чтобы в дискуссии меня побеждали датой в свидетельстве о рождении; но тот простой факт, что кому-то 20 лет, а мне за 50, в конечном счете не может побудить меня и это считать достижением, перед которым я в почтении онемею. Дело не в возрасте, но, конечно, в вышколенной решительности взгляда на реальности жизни и в способности вынести их и внутренне оставаться на должной высоте.
В самом деле: политика делается, правда, головой, но, само собой разумеется, не только головой. Тут совершенно правы исповедующие этику убеждения. Но должно ли действовать как исповедующий этику убеждения или как исповедующий этику ответственности, и когда так, а когда по-другому, — этого никому нельзя предписать. Можно сказать лишь одно: если ныне, в эпоху некоей, как вы думаете, не «стерильной» возбужденности — но возбужденность-то все-таки чувство вообще не всегда подлинное, — внезапно наблюдается массовый рост политиков убеждения с лозунгом: «Мир глуп и подл, но не я; ответственность за последствия касается не меня, но других, которым я служу и чью глупость или подлость я выкорчую», то скажу открыто, что я сначала спрошу о мере внутренней полновесности, стоящей за данной этикой убеждения; у меня создалось впечатление, что в девяти случаях из десяти я имею дело с вертопрахами, которые не чувствуют реально, что они на себя берут, но опьяняют себя романтическими ощущениями. В человеческом смысле меня это не очень интересует и не вызывает никакого потрясения. В то время как безмерным потрясением является, когда зрелый человек — все равно, стар он или юн годами, — который реально и всей душой ощущает свою ответственность за последствия и действует сообразно этике ответствен-
704
ности, в какой-то момент говорит: «Я не могу иначе, на том стою». Это нечто человечески подлинное и трогательное. Ибо такое именно состояние, для каждого из нас, кто, конечно, внутренне не умер, должно когда-то иметь возможность наступить. И постольку этика убеждения и этика ответственности не суть абсолютные противоположности, но взаимодополнения, которые лишь совместно составляют подлинного человека, того, кто может иметь «призвание к политике».
А теперь, уважаемые слушатели, давайте поговорим об этом моменте еще раз через десять лет. Если тогда, как мне по целому ряду причин приходится опасаться, уже немало лет будет господствовать эпоха наступившей реакции, и из того, чего желают и на что надеются, конечно, многие из вас и, должен откровенно признаться, я тоже, сбудется немногое (может быть, и не совсем уж ничто не сбудется, но как минимум, по видимости^ немногое — что весьма вероятно; меня это не сломит, но, конечно, знать об этом — душевное бремя), — вот тогда я бы посмотрел* что в глубинном смысле слова «стало» из тех вас, кто чувствует себя теперь подлинным «политиком убеждения» и охвачен тем угаром, который символизирует эта революция. Было бы прекрасно, если бы дела обстояли так, чтобы к ним подходили слова 102-го сонета Шекспира:
Тебя встречал я песней, как приветом, Когда любовь нова была для нас. Так соловей гремит в полночный час Весной, но флейту забывает летом.
(Перевод С. #. Маршака)
Но дело обстоит не так. Не цветение лета предстоит нам, но сначала полярная ночь ледяной мглы и суровости, какая бы по внешней видимости группа ни победила. Ибо там, где ничего нет, там право свое утерял не только кайзер, но и пролетарий. Когда понемногу начнет отступать эта ночь, кто еще будет жив тогда из тех, чья весна, по видимости, расцвела сейчас так пышно? И что тогда внутренне «станет» изо всех вас? Озлобление или обывательщина, просто тупое смирение с миром и профессией, или третий, и не самый редкий вариант: мистическое бегство от мира у тех, кто имеет для этого дар, или — часто и скверно — вымучивает из
705
себя мистицизм как моду? В любом из этих случаев я сделаю вывод: они не поднялись до уровня своих собственных поступков, не поднялись и до уровня мира, каким он в действительности есть, и его повседневности; призвания к профессии «политика», которое, как они думали, они в себе имеют, объективно и фактически в глу-биннейшем смысле у них не было. Лучше бы они просто практиковали братство в межчеловеческом общении, а в остальном сугубо по-деловому обратились бы к своему повседневному труду.
Политика есть мощное медленное бурение твердых пластов, проводимое одновременно со страстью и холодным глазомером. Мысль,в общем-то,правильная, и весь исторический опыт подтверждает, что возможного нельзя было бы достичь, если бы в мире снова и снова не тянулись к невозможному. Но тот, кто на это способен, должен быть вождем, мало того, он еще должен быть — в самом простом смысле слова — героем. И даже те, кто не суть ни то, ни другое, должны вооружиться той твердостью духа, которую не сломит и крушение всех надежд; уже теперь они должны вооружиться ею, ибо иначе они не сумеют осуществить даже то, что возможно ныне. Лишь тот, кто уверен, что он не дрогнет, если, с его точки зрения, мир окажется слишком глуп или слишком подл для того, что он хочет ему предложить; лишь тот, кто вопреки всему способен сказать «и все-таки!»,— ЛИШЬ тот имеет «профессиональное призвание» к политике.
НАУКА КАК ПРИЗВАНИЕ И ПРОФЕССИЯ*
В настоящее время отношение к научному производству как профессии обусловлено прежде всего тем, что наука вступила в такую стадию специализации, какой не знали прежде, и что это положение сохранится и впредь. Не только внешне, но и внутренне дело обстоит
* Данная работа представляет собой доклад (переведенный с небольшими сокращениями), прочитанный Вебером зимой 1918 г. в Мюнхенском университете с непосредственной целью — показать студентам, в чем состоит их призвание как будущих ученых и преподавателей.
Однако, по существу, выступление Вебера вышло далеко за пределы намеченной задачи и превратилось в программную речь, подводящую итог его более чем тридцатилетней деятельности в области политической экономии, социологии, философии истории. В центре доклада оказались проблема превращения духовной жизни в духовное производство и связанные с этим вопросы разделения труда в сфере духовной деятельности, изменения роли интеллигенции в обществе, наконец, судьбы европейского общества и европейской цивилизации вообще.
Такое «разрастание» темы доклада не случайно. Она в известном смысле традиционна для Германии: проблема университета всегда выступала здесь как проблема воспитания в широком смысле слова и тесно взаимосвязывалась не только с судьбой немецкой нации и ее историей, но и с судьбами человеческой культуры вообще. Вспомним знаменитые лекции Фихте «О назначении ученого» (М., 1935), в которых звучит пафос подлинно религиозной проповеди, или гегелевские университетские речи о высокой цене науки, открывающей человечеству свет истины. В XX в. та же традиция находит свое продолжение в выступлениях Теодора Литта и Карла Ясперса, развивающих мысль о великой воспитательной роли университета, который должен служить противовесом ограниченно-профессионального понимания образования, характерного для современности. Речь о призвании ученого и о социальной роли науки, отождествлявшейся обычно с философией, звучала в устах немецких профессоров не только как их теоретическое, но главным образом как мировоззренческое кредо. Так же прозвучала она и у Вебера.
707
таким образом, что отдельный индивид может создать в Области науки что-либо завершенное только при условии строжайшей специализации. Всякий раз, когда исследование вторгается в соседнюю область, как это порой у нас бывает — у социологов такое вторжение происходит постоянно, притом по необходимости, — у исследователя возникает смиренное сознание, что его работа может разве что предложить специалисту полезные постановки вопроса, которые тому при его специальной точке зрения не так легко придут на ум, но что его собственное исследование неизбежно должно оставаться в высшей степени несовершенным. Только благодаря строгой специализации человеку, работающему в науке, может быть, один-единственный раз в жизни дано ощутить во всей полноте, что вот ему удалось нечто такое, что останется надолго. Действительно, завершенная и дельная работа — в наши дни всегда специальная работа. И поэтому кто не способен однажды надеть себе, так сказать, шоры на глаза и проникнуться мыслью, что вся его судьба зависит от того, правильно ли он делает это вот предположение в этом месте рукописи, тот пусть не касается науки. Он никогда не испытает того, что называют увлечением наукой. Без странного упоения, вызывающего улыбку у всякого постороннего человека, без страсти и убежденности в том, что «должны были пройти тысячелетия, прежде чем появился ты, и другие тысячелетия молчаливо ждут», удастся ли тебе твоя догадка,— без этого человек не имеет призвания к науке, и пусть он занимается чем-нибудь другим. Ибо для человека не
Высокая оценка роли университета в Германии тесно связана с протестантским характером религиозности в этой стране: протестантизм настолько рационализировал здесь духовную жизнь, настолько лишил религиозные отправления культово-обрядового характера, что речь проповедника в протестантской церкви мало чем отличалась от речи профессора немецкого университета. Более того, именно протестантизм сделал возможным тот факт, что немецкая философия во многих отношениях смогла взять на себя роль, которую в католических странах играла церковь; отсюда и громадное значение воспитательной роли философии и науки вообще, то есть университета.
Другое обстоятельство, обусловившее программный характер выступления Вебера, связано с тем, что он затронул здесь больную тему XX в. — об изменении роли науки и связанном с ним изменении общественного статуса ученого. Логика самого вопроса привела Вебера к необходимости показать перемены в европейской духовной культуре вообще, которые наметились уже давно, но только в XX в. стали очевидными для всех тех, кто вышел за рамки установившихся традиционных представлений. — Прим. перев.
708
имеет никакой цены то, что он не может делать со страстью.
Однако даже при наличии страсти, какой бы глубокой и подлинной она ни была, еще долго можно не получать результатов. Правда, страсть является предварительным условием самого главного—«вдохновения». Сегодня среди молодежи очень распространено представление, что наука стала чем-то вроде арифметической задачи, что она создается в лабораториях или с помощью статистических картотек одним только холодным рассудком, а не всей «душой», так же как «на фабрике». При этом прежде всего следует заметить, что рассуждающие подобным образом по большей части не знают ни того, что происходит на фабрике, ни того, что делают в лаборатории. И там и здесь человеку нужна идея, и притом идея верная, и только благодаря этому условию он сможет сделать нечто полноценное. Но ведь ничего не приходит в голову по желанию. Одним холодным расчетом ничего не достигнешь. Конечно, расчет тоже составляет необходимое предварительное условие. Так, например, каждый социолог должен быть готов к тому, что ему и на старости лет, может быть, придется месяцами перебирать в голове десятки тысяч совершенно тривиальных арифметических задач. Попытка же полностью переложить решение задачи на механическую подсобную силу не проходит безнаказанно: конечный результат часто оказывается мизерным. Но если у исследователя не возникает вполне определенных идей о направлении его расчетов, а во время расчетов — о значении отдельных результатов, то не получится даже и этого мизерного итога. Идея подготавливается только на основе упорного труда. Разумеется, не всегда. Идея дилетанта с научной точки зрения может иметь точно такое же или даже большее значение, чем открытие специалиста. Как раз дилетантам мы обязаны многими нашими лучшими постановками проблем и многими познаниями. Дилетант отличается от специалиста, как сказал Гельмгольц о Роберте Майе-ре, только тем, что ему не хватает надежности рабочего метода, и поэтому он большей частью не,в состоянии проверить значение внезапно возникшей догадки, оценить ее и провести в жизнь. Внезапная догадка не заменяет труда. И с другой стороны, труд не может заменить или принудительно вызвать к жизни такую догадку, так же как этого не может сделать страсть. Только оба
709
указанных момента — и именно оба вместе — ведут за собой догадку. Но догадка появляется тогда, когда это угодно ей, а не когда это угодно нам. И в самом деле, лучшие идеи, как показывает Иеринг, приходят на ум, когда раскуриваешь сигару на диване, или — как с естественнонаучной точностью рассказывает о себе Гельм-гольц — во время прогулки по улице, слегка поднимающейся в гору, или в какой-либо другой подобной ситуации, но, во всяком случае, тогда, когда их не ждешь, а не во время размышлений и поисков за письменным столом. Но конечно же, догадки не пришли бы в голову, если бы этому не предшествовали именно размышления за письменным столом и страстное вопрошание.
Научный работник должен примириться также с тем риском, которым сопровождается всякая научная работа: придет «вдохновение» или не придет? Можно быть превосходным работником и ни разу не сделать собственного важного открытия. Однако было бы заблуждением полагать, что только в науке дело обстоит подобным образом и что, например, в конторе все происходит иначе, чем в лаборатории. Коммерсанту или крупному промышленнику без «коммерческой фантазии», то есть без выдумки — гениальной выдумки, — лучше было бы оставаться приказчиком или техническим чиновником; он никогда не создаст организационных нововведений. Вдохновение отнюдь не играет в науке, как это представляет себе ученое чванство, большей роли, чем в практической жизни, где действует современный предприниматель. И с другой стороны, — чего тоже часто не признают — оно играет здесь не меньшую роль, чем в искусстве. Это ведь сугубо детское представление, что математик приходит к какому-либо научно ценному результату, работая за письменным столом с помощью линейки или других механических средств: математическая фантазия, например Вейерштрасса, по смыслу и результату, конечно, совсем иная, чем фантазия художника, то есть качественно от нее отличается, но психологический процесс здесь один и тот же. Обоих отличает упоение (в смысле платоновского «экстаза») и «вдохновение».
Есть ли у кого-то научное вдохновение, — зависит от скрытых от нас судеб, а кроме того, от «дара». Эта несомненная истина сыграла не последнюю роль в возникновении именно у молодежи — что вполне понятно — очень популярной установки служить некоторым идо-
710
лам; их культ, как мы видим, широко практикуется сегодня на всех перекрестках и во всех журналах. Эти идолы — «личность» и «переживание». Они тесно связаны: господствует представление, что последнее создает первую и составляет ее принадлежность. Люди мучительно заставляют себя «переживать», ибо «переживание» неотъемлемо от образа жизни, подобающего личности, а в случае неудачи нужно по крайней мере делать вид, что у тебя есть этот небесный дар. Раньше такое переживание называлось «чувством» (sensation). Да и о том, что такое «личность», тогда имели, я полагаю, точное представление [...].
«Личностью» в научной сфере является только тот, кто служит лишь одному делу. И это касается не только области науки. Мы не знаем ни одного большого художника, который делал бы что-либо другое, кроме как служил делу, и только ему. Ведь даже личности такого ранга, как Гёте, если говорить о его искусстве, нанесло ущерб то обстоятельство, что .он посмел превратить в творение искусства свою «жизнь». Пусть даже последнее утверждение покажется сомнительным — во всяком случае, нужно быть Гёте, чтобы позволить себе подобное, и каждый по крайней мере согласится, что даже и такому художнику, как Гёте, рождающемуся раз в тысячелетие, приходилось за это расплачиваться. Точно так же обстоит дело в политике. Однако сегодня мы не будем об этом говорить. Но в науке совершенно определенно не является «личностью» тот, кто сам выходит на сцену как импресарио того дела, которому он должен был бы посвятить себя, кто хочет узаконить себя через «переживание» и спрашивает: как доказать, что я не только специалист, как показать, что я — по форме или по сущест^ ву — говорю такое, чего еще никто не сказал так, как я, — явление, ставшее сегодня массовым, делающее все ничтожно мелким, унижающее того, кто задает подобный вопрос, не будучи в силах подняться до высоты и достоинства дела, которому он должен был бы служить и, значит, быть преданным только своей задаче. Так что и здесь нет отличия от художника.
Однако хотя предварительные условия нашей работы характерны и для искусства, судьба ее глубоко отлична от судьбы художественного творчества. Научная работа вплетена в движение прогресса. Напротив, в области искусства в этом смысле не существует никакого прогрес-
711
са. Неверно думать, что произведение искусства какой-либо эпохи, разработавшее новые технические средства или, например, законы перспективы, благодаря этому стоит выше в чисто художественном отношении, чем произведение искусства, абсолютно лишенное всех перечисленных средств и законов, если только оно было создано в соответствии с материалом и формой, то есть если его предмет был выбран и оформлен по всем правилам искусства без применения позднее появившихся средств и условий. Совершенное произведение искусства никогда не будет превзойдено и никогда не устареет; отдельный индивид лично для себя может по-разному оценивать его значение, но никто никогда не сможет сказать о художественно совершенном произведении, что его «превзошло» другое произведение, в равной степени совершенное.
Напротив, каждый из нас знает, что сделанное им в области науки устареет через 10, 20, 40 лет. Такова судьба, более того, таков смысл научной работы, которому она подчинена и которому служит, и это как раз составляет ее специфическое отличие от всех остальных элементов культуры; всякое совершенное исполнение замысла в науке означает новые «вопросы», оно по своему существу желает быть превзойденным. С этим должен смириться каждый, кто хочет служить науке. Научные работы могут, конечно, долго сохранять свое значение, доставляя «наслаждение» своими художественными качествами или оставаясь средством обучения научной работе. Но быть превзойденными в научном отношении — не только наша общая судьба, но и наша общая цель. Мы не можем работать, не питая надежды на то, что другие пойдут дальше нас. В принципе этот прогресс уходит в бесконечность.
И тем самым мы приходим к проблеме смысла науки. Ибо отнюдь само собой не разумеется, что нечто, подчиненное такого рода закону, само по себе осмысленно и разумно. Зачем наука занимается тем, что в действительности никогда не кончается и не может закончиться? Прежде всего возникает ответ: ради чисто практических, в более широком смысле слова — технических целей, чтобы ориентировать наше практическое действие в соответствии с теми ожиданиями, которые подсказывает нам научный опыт. Хорошо. Но это имеет какой-то смысл только для практика. А какова же внутренняя позиция
712
самого человека науки по отношению к своей профессии, если он вообще стремится стать ученым? Он утверждает, что заниматься наукой «ради нее самой», а не только ради тех практических и технических достижений, которые могут улучшить питание, одежду, освещение, управление. Но что же осмысленное надеется осуществить ученый своими творениями, которым заранее предопределено устареть, какой, следовательно, смысл усматривает он в том, чтобы включиться в это специализированное и уходящее в бесконечность производство? Для ответа на данный вопрос надо принять во внимание несколько общих соображений.
Научный прогресс является частью, и притом важнейшей частью, того процесса интеллектуализации, который происходит с нами на протяжении тысячелетий и по отношению к которому в настоящее время обычно занимают крайне негативную позицию.
Прежде всего уясним себе, что же, собственно, практически означает эта интеллектуалистическая рационализация, осуществляющаяся посредством науки и научной техники. Означает ли она, что сегодня каждый из нас, сидящих здесь в зале, лучше знает жизненные условия своего существования, чем какой-нибудь индеец или готтентот? Едва ли. Тот из нас, кто едет в трамвае, если он не физик по профессии, не имеет понятия о том, как трамвай приводится в движение. Ему и не нужно этого знать. Достаточно того, что он может «рассчитывать» на определенное «поведение» трамвая, в соответствии с чем он ориентирует свое поведение, но как привести трамвай в движение — этого он не знает. Дикарь несравненно лучше знает свои орудия. Хотя мы тратим деньги, держу пари, что даже из присутствующих в зале коллег каждый из специали'стов по политической экономии, если таковые здесь есть, вероятно, по-своему ответит на вопрос: как получается, что за деньги можно что-нибудь купить? Дикарь знает, каким образом он обеспечивает себе ежедневное пропитание и какие институты оказывают ему при этом услугу. Следовательно, возрастающая интеллектуализация и рационализация не означают роста знаний о жизненных условиях, в каких приходится существовать. Она означает нечто иное: люди знают или верят в то, что стоит только захотеть, и в любое время все это можно узнать; что, следовательно, принципиально нет никаких таинственных, не поддаю-
713
щихся учету сил, которые здесь действуют, что, напротив, всеми вещами в принципе можно овладеть путем расчета. Последнее в свою очередь означает, что мир расколдован. Больше не нужно прибегать к магическим средствам, чтобы склонить на свою сторону или подчинить себе духов, как это делал дикарь, для которого существовали подобные таинственные силы. Теперь все делается с помощью технических средств и расчета. Вот это и есть интеллектуализация.
Но процесс расколдовывания, происходящий в западной культуре в течение тысячелетий, и вообще «прогресс», в котором принимает участие и наука — в качестве звена и движущей силы, — имеют ли они смысл, выходящий за пределы чисто практической и технической сферы? Подобные вопросы самым принципиальным образом поставлены в произведениях Льва Толстого. Он пришел к ним очень своеобразным путем. Его размышления все более сосредоточивались вокруг вопроса, имеет ли смерть какой-либо смысл или не имеет. Ответ Льва Толстого таков: для культурного человека — «нет». И именно потому «нет», что жизнь отдельного человека, жизнь цивилизованная, включенная в бесконечный «прогресс», по ее собственному внутреннему смыслу не может иметь конца, завершения. Ибо тот, кто включен в движение прогресса, всегда оказывается перед лицом дальнейшего прогресса. Умирающий человек не достигнет вершины — эта вершина уходит в бесконечность. Авраам или какой-нибудь крестьянин в прежние эпохи умирал «стар и пресытившись жизнью», потому что был включен в органический круговорот жизни, потому что его жизнь по самому ее смыслу и на закате его дней давала ему то, что могла дать; для него не оставалось загадок, которые ему хотелось бы разрешить, и ему было уже довольно того, чего он достиг.
Напротив, человек культуры, включенный в цивилизацию, постоянно обогащающуюся идеями, знанием, проблемами, может «устать от жизни», но не может пресытиться ею. Ибо он улавливает лишь ничтожную часть того, что вновь и вновь рождает духовная жизнь, притом всегда что-то предварительное, неокончательное, и поэтому для него смерть — событие, лишенное смысла. А так как бессмысленна смерть, то бессмысленна и культурная жизнь как таковая — ведь, именно она своим бессмысленным «прогрессом» обрекает на бессмысленность
714
и самое смерть. В поздних романах Толстого эта мысль составляет основное настроение его творчества.
Как тут быть? Есть ли у «прогресса» как такового постижимый смысл, выходящий за пределы технической сферы, так чтобы служение прогрессу могло стать призванием, действительно имеющим некоторый смысл? Такой вопрос следует поставить. Однако он уже будет не только вопросом о том, что означает наука как профессия и призвание* для человека, посвятившего ей себя. Это и другой вопрос: каково призвание науки в жизни всего человечества? Какова ее ценность?
Здесь противоположность между прежним и современным пониманием науки разительная. Вспомните удивительный образ, приведенный Платоном в начале седьмой книги «Государства», — образ людей, прикованных к пещере, чьи лица обращены к ее стене, а источник света находится позади них, так что они не могут его видеть; поэтому они заняты только тенями, отбрасываемыми на стену, и пытаются объяснить их смысл. Но вот одному из них удается освободиться от цепей, он оборачивается и видит солнце. Ослепленный, этот человек ощупью находит себе путь и, заикаясь, рассказывает о том, что видел. Но другие считают его безумным. Однако постепенно он учится созерцать свет, и теперь его задача состоит в том, чтобы спуститься к людям в пещеру и вывести их к свету. Этот человек — философ, а солнце — истина науки, которая одна не гоняется за призраками и тенями, а стремится к истинному бытию.
Кто сегодня так относится к науке? Сегодня как раз у молодежи появилось скорее противоположное чувство, а именно что мыслительные построения науки представляют собой лишенное реальности царство надуманных абстракций, пытающихся своими иссохшими пальцами ухватить плоть и кровь действительной жизни, но никогда не достигающих этого. И напротив, здесь, в жизни, в том, что для Платона было игрой теней на стенах пещеры, бьется пульс реальной действительности, все
* Немецкое слово "Beruf" может быть переведено и как «профессия», и как «призвание». На основании анализа протестантизма Вебер" пришел к выводу, что эта двузначность термина "Beruf" не случайна: она вырастает из понимания профессиональной деятельности как божественного призвания и приводит к весьма существенным для европейского общества и европейской культуры последствиям. Поэтому мы для перевода "Beruf" используем оба указанных значения данного слова. — Прим. перев.
715
остальное лишь безжизненные, отвлеченные тени, и ничего больше.
Как совершилось такое превращение? Страстное воодушевление Платона в «Государстве» объясняется в конечном счете тем, что в его время впервые был открыт для сознания смысл одного из величайших средств всякого научного познания — понятия. Во всем своем значении оно было открыто Сократом. И не им одним. В Индии обнаруживаются начатки логики, похожие на ту логику, какая была у Аристотеля. Но нигде нет осознания значения этого открытия, кроме как в Греции. Здесь, видимо, впервые в руках людей оказалось средство, с помощью которого можно заключить человека в логические тиски, откуда для него нет выхода, пока он не признает: или он ничего не знает, или это — именно вот это, и ничто иное, — есть истина, вечная, непреходящая в отличие от действий и поступков слепых людей. Это было необычайное переживание, открывшееся ученикам Сократа. Из него, казалось, вытекало следствие: стоит только найти правильное понятие прекрасного, доброго или, например, храбрости, души и тому подобного, как будет постигнуто также их истинное бытие. А это опять-таки, казалось, открывало путь к тому, чтобы научиться самому и научить других, как человеку надлежит поступать в жизни, прежде всего в качестве гражданина государства. Ибо для греков, мысливших исключительно политически, от данного вопроса зависело все. Здесь и кроется причина их занятий наукой.
Рядом с этим открытием эллинского духа появился второй великий инструмент научной работы, детище эпохи Возрождения — рациональный эксперимент как средство надежно контролируемого познания, без которого была бы невозможна современная эмпирическая наука. Экспериментировали, правда, и раньше: в области физиологии эксперимент существовал, например, в Индии в аскетической технике йогов; в Древней Греции существовал математический эксперимент, связанный е военной техникой, в средние века эксперимент применялся в горном деле. Но возведение эксперимента в принцип исследования как такового — заслуга Возрождения. Великими новаторами были пионеры в области искусства: Леонардо да Винчи и другие, прежде всего экспериментаторы в музыке XVI в. с их разработкой темперации клавиров. От них эксперимент перекочевал в науку,
716
прежде всего благодаря Галилею, а в теорию — благодаря Бэкону; затем его переняли отдельные точные науки в университетах Европы, прежде всего в Италии и Нидерландах.
Что же означала наука для этих людей, живших на пороге нового времени? Для художников-экспериментаторов типа Леонардо да Винчи и новаторов в области музыки она означала путь к истинному искусству, то есть прежде всего путь к истинной природе. Искусство тем самым возводилось в ранг особой науки, а художник в социальном отношении и по смыслу своей жизни — в ранг доктора. Именно такого рода честолюбие лежит в основе, например, «Книги о живописи» Леонардо да Винчи.
А сегодня? «Наука как путь к природе» — для молодежи это звучит кощунством. Наоборот, необходимо освобождение от научного интеллектуализма, чтобы вернуться к собственной природе и тем самым к природе вообще! Может быть, как путь к искусству? Такое предположение ниже всякой критики.
Но в эпоху возникновения точного естествознания от науки ожидали еще большего. Если вы вспомните высказывание Сваммердама: «Я докажу вам существование божественного провидения, анатомируя вошь», то вы увидите, что собственной задачей научной деятельности, находившейся под косвенным влиянием протестантизма и пуританства, считали открытие пути к Богу. В то время его больше не находили у философов с их понятиями и дедукциями; что Бога невозможно найти на том пути, на котором его искало средневековье, — в этом была убеждена вся пиетистская теология того времени, и прежде всего Шпенер. Бог сокрыт, его пути — не наши пути, его мысли — не наши мысли. Но в точных естественных науках, где творения Бога физически осязаемы, были надежды напасть на след его намерений относительно мира.
А сегодня? Кто сегодня, кроме некоторых «взрослых» детей, которых можно встретить как раз среди естествоиспытателей, еще верит в то, что знание астрономии, биологии, физики или химии может — хоть в малейшей степени — объяснить нам смысл мира или хотя бы указать, на каком пути можно напасть на след этого «смысла», если он существует? Если наука что и может сделать, так это скорее убить веру в то, будто вообще существует
717
нечто такое, как «смысл» мира! И уж тем более нелепо рассматривать ее, эту особенно чуждую Богу силу|, как путь «к Богу». А что она именно такова — в этом сегодня в глубине души не сомневается никто, признается он себе в том или нет. Избавление от рационализма и интеллектуализма науки есть основная предпосылка жизни в единстве с божественным — такой или тождественный ему по смыслу тезис стал основным лозунгом нашей религиозно настроенной или стремящейся обрести религиозное переживание молодежи. И не только религиозное, а даже переживание вообще. Однако здесь избирается странный путь: единственное, чего до сих пор не коснулся интеллектуализм, а именно иррациональное, пытаются довести до сознания и рассмотреть в лупу. Ведь именно к этому практически приходит современная интеллектуалистическая романтика иррационального. Такой путь освобождения от интеллектуализма дает как раз противоположное тому, что надеялись найти на нем те, кто на него вступил. Наконец, тот факт, что науку, то есть основанную на ней технику овладения жизнью, с наивным оптимизмом приветствовали как путь к счастью, я могу оставить в стороне после уничтожающей критики Ницше по адресу «последних людей, которые изобрели счастье». Кто верит в это, кроме некоторых «взрослых» детей на кафедрах или в редакторских кабинетах?*
В чем же состоит смысл науки как профессии теперь, когда рассеялись все прежние иллюзии, благодаря которым наука выступала как «путь к истинному бытию», «путь к истинному искусству», «путь к истинной природе», «путь к истинному Богу», «путь к истинному счастью»? Самый простой ответ на этот вопрос дал Толстой: она лишена смысла, потому что не дает никакого ответа на единственно важные для нас вопросы: «Что нам делать?», «Как нам жить?». А тот факт, что она не дает
* Как видим, те идеи, которые в 20—30-х годах развивал экзистенциализм, критикуя сциентистское мировоззрение как техницистское и усматривая в научной рациональности принцип, приводящий современный мир к утере духовности, восходят к Максу Веберу. Один из представителей экзистенциалистской философии, Карл Ясперс, неоднократно ссылается на Вебера как на мыслителя, революционизировавшего современное мышление и давшего толчок целому ряду новых постановок вопроса относительно перспектив европейской цивилизации. — Прим. перев.
718
ответа на данные вопросы, совершенно неоспорим. Проблема лишь в том, в каком смысле она не дает «никакого» ответа. Может быть, вместо этого она в состоянии дать кое-что тому, кто правильно ставит вопрос?
Сегодня часто говорят о «беспредпосылочной» науке. Существует ли такая наука? Все зависит от того, что под этим понимают. Всякой научной работе всегда предпосылается определенная значимость правил логики и методики — этих всеобщих основ нашей ориентации в мире. Что касается указанных предпосылок, то они, по крайней мере с точки зрения нашего специального вопроса, наименее проблематичны. Но существует и еще одна предпосылка: важность результатов научной работы, их научная ценность. Очевидно, здесь-то и коренятся все наши проблемы. Ибо эта предпосылка сама уже не доказуема средствами науки. Можно только указать на ее конечный смысл, который затем или отклоняют, или принимают в зависимости от собственной конечной жизненной установки.
Различной является, далее, связь научной работы с ее предпосылками: она зависит от структуры науки. Естественные науки, например физика, химия, астрономия, считают само собой разумеющимся, что высшие законы космических явлений, конструируемые наукой, стоят того, чтобы их знать. Не только потому, что с помощью такого знания можно достигнуть технических успехов, но и «ради него самого» — если наука есть «призвание». Сама эта предпосылка недоказуема. И точно так же недоказуемо, достоин ли существования мир, который описывают естественные науки, имеет ли он какой-нибудь «смысл» и есть ли смысл существовать в таком мире. Об этом вопрос не ставится.
Или возьмите такое высокоразвитое в научном отношении практическое искусство, как современная медицина. Всеобщая «предпосылка» медицинской деятельности, если ее выразить тривиально, состоит в утверждении, что необходимо сохранять жизнь просто как таковую и по возможности уменьшать страдания просто как таковые. А сама эта задача проблематична. Своими средствами медик поддерживает смертельно больного, даже если тот умоляет избавить его от жизни, даже если его родственники, для которых жизнь больного утратила ценность, которые хотят избавить его от страданий, которым не хватает средств для поддержания его жизни, утратив-
719
шей свою ценность (речь может идти о каком-нибудь жалком помешанном), желают и должны желать смерти такого больного, признаются они в этом или нет. Только предпосылки медицины и уголовный кодекс мешают врачу отказаться поддерживать жизнь смертельно больного. Является ли жизнь ценной и когда? Об этом медицина не спрашивает. Все естественные науки дают нам ответ на вопрос, что мы должны делать, если мы хотим технически овладеть жизнью. Но хотим ли мы этого и должны ли мы это делать и имеет ли это в конечном счете какой-нибудь смысл — подобные вопросы они оставляют совершенно нерешенными или принимают их в качестве предпосылки для своих целей.
Или возьмите такую дисциплину, как искусствоведение. Эстетике дан факт, что существуют произведения искусства. Она пытается обосновать, при каких условиях этот факт имеет место. Но она не ставит вопроса о том, не является ли царство искусства, может быть, царством дьявольского великолепия, царством мира сего, которое в самой своей глубине обращено против Бога, а по своему глубоко укоренившемуся аристократическому духу обращено против братства людей. Эстетика, стало быть, не ставит вопроса о том, должны ли существовать произведения искусства.
Или возьмите юриспруденцию. Она устанавливает, что является значимым: в соответствии с правилами юридического мышления, отчасти принудительно логического, отчасти связанного конвенционально данными схемами; следовательно, правовые принципы и определенные методы их толкования заранее признаются обязательными. Должно ли существовать право и должны ли быть установленными именно эти правила — на такие вопросы юриспруденция не отвечает. Она только может указать: если хотят определенного результата, то такой-то правовой принцип в соответствии с нормами нашего правового мышления — подходящее средство его достижения.
Или возьмите исторические науки о культуре. Они учат понимать политические, художественные, литературные и социальные явления культуры, исходя из условий их происхождения. Но сами они не дают ответа ни на вопрос о том, были ли ценными эти явления культуры и должны ли они дальше существовать, ни на другой вопрос: стоит ли прилагать усилия для их изучения. Они предполагают уверенность, что участие таким путем в
720
сообществе «культурных людей» представляет интерес.
Но что это на самом деле так, они не в состоянии никому «научно» доказать, а то, что они принимают данный факт как предпосылку, еще отнюдь не доказывает, что это само собой разумеется. Это и в самом деле отнюдь не разумеется само собой.
Будем говорить о наиболее близких мне дисциплинах.— социологии, истории, политэкономии и теории государства, а также о тех видах философии культуры, которые ставят своей целью истолкование перечисленных дисциплин. Есть такое мнение — и я его поддерживаю, — что политике не место в аудитории. Студенты в аудитории не должны заниматься политикой. Если бы, например, в аудитории моего прежнего коллеги Дитриха Шефера в Берлине пацифистски настроенные студенты стали окружать кафедру и поднимать шум, то я счел бы такое поведение столь же примитивным явлением, как и то, что делали антипацифистски настроенные студенты в аудитории профессора Фёрстера, воззрения которого я совсем не разделяю.
Впрочем, политикой не должен заниматься в аудитории и преподаватель. И прежде всего в том случае, если он исследует сферу политики как ученый. Ибо практически — политическая установка и научный анализ политических образований и партийной позиции — это разные вещи. Когда говорят о демократии в народном собрании, то из своей личной позиции не делают никакой тайны; ясно выразить свою позицию — здесь неприятная обязанность и долг. Слова, которые при этом употребляются, выступают в таком случае не как средство научного анализа, а как средство завербовать политических сторонников. Они здесь — не лемехи для взрыхления почвы созерцательного мышления, а мечи, направленные против противников, средство борьбы. Напротив, на лекции или в аудитории было бы преступлением пользоваться словами подобным образом. Здесь следует, если, например, речь идет о «демократии», представить ее различные формы, проанализировать, как они функционируют, установить, какие последствия для жизненных отношений имеет та или иная из них, затем противопоставить им другие, недемократические формы политического порядка и по возможности стремиться к тому, чтобы слушатель нашел такой пункт, исходя из которого он мог бы занять позицию в соответствии со своими
721
высшими идеалами. Но подлинный наставник будет очень остерегаться навязывать с кафедры ту или иную позицию слушателю, будь то откровенно или путем внушения, потому что, конечно, самый нечестный способ — когда «заставляют говорить факты».
Почему, собственно, мы не должны этого делать? Я допускаю, что некоторые весьма уважаемые коллеги придерживаются того мнения, что такое самоограничение вообще невозможно, а если бы оно и было возможно, то избегать всего этого было бы просто капризом. Конечно, никому нельзя научно доказать, в чем состоит его обязанность как академического преподавателя. Можно только требовать от него интеллектуальной честности — осознания того, что установление фактов, установление математического или логического положения вещей или внутренней структуры культурного достояния, с одной стороны, а с другой — ответ на вопрос о ценности культуры и ее отдельных образований и соответственно ответ на вопрос о том, как следует действовать в рамках культурной общности и политических союзов, — две совершенно разные проблемы.
Если он после этого спросит, почему он не должен обсуждать обе названные проблемы в аудитории, то ему следует ответить: пророку и демагогу не место на кафедре в учебной аудитории. Пророку и демагогу сказано: «Иди на улицу и говори открыто». Это значит: иди туда, где возможна критика. В аудитории преподаватель сидит напротив своих слушателей: они должны молчать, а он — говорить. И я считаю безответственным пользоваться тем, что студенты ради своего будущего должны посещать лекции преподавателей и что там нет никого, кто мог бы выступить против него с критикой; пользоваться своими знаниями и научным опытом не для того, чтобы принести пользу слушателям — в чем состоит задача преподавателя, — а для того, чтобы привить им свои личные политические взгляды.
Конечно, возможен такой случай, когда человеку не удается полностью исключить свои субъективные пристрастия. Тогда он подвергается острейшей критике на форуме своей собственной совести. Но данный случай ничего еще не доказывает, ибо возможны и другие, чисто фактические ошибки, и все-таки они не являются свидетельством против долга — искать истину. Я отвергаю субъективное пристрастие именно в чисто научных инте-
722
ресах. Я готов найти в работах наших историков доказательство того, что там, где человек науки приходит со своим собственным ценностным суждением, уже нет места полному пониманию фактов*. Но это выходит за
* Позитивистское требование отделить факт от его интерпретации и иметь дело только с фактом, по возможности освобожденным от всех «метафизических» мировоззренческих предпосылок, заставило Ве-бера отмежеваться не только от гегельянской традиции в немецкой философии культуры, не только от Маркса, который представлялся ему «слишком метафизически ориентированным мыслителем», но и от школы Дильтея, от исторической концепции Шпенглера — словом, от всего того направления, которое впоследствии (особенно в американской социологии) стали именовать «историцизмом» (см. доклад Т. Пар-сонса на XV немецком социологическом конгрессе, посвященном столетию со дня рождения ТВебера: Parsons T. Evaluation et objec-tivite dans le domaine de sciences. Line interpretation des travaux de Max Weber. — "Rev. intern, des sciences sociales". P., 1965, vol. 17, № 1, p. 49—69).
Вебер полемизирует с представителями этого направления прежде всего по вопросам методологическим: он не согласен с идущим от Дильтея противопоставлением наук о природе наукам о духе; он резко выступает против метода вживания, вчувствования в историческую реальность, который Дильтей противополагает естественнонаучному методу «объяснения», обязанному своим существованием тому факту, что предмет природы противопоставлен человеку в качестве внешнего объекта в отличие от человеческой реальности (духа), данной историку, искусствоведу и т. д. «изнутри».
Вебер полагает, что если гуманитарная наука претендует на звание науки, то она должна удовлетворять требованию общезначимости, которое всегда выполняется естественными науками, и выполняется именно потому, что в них познающий субъект находится всегда на дистанции по отношению к познаваемому предмету. Сохранение такой дистанции, по Веберу, необходимо и в общественных науках: «Отсутствие дистанции по отношению к изучаемому объекту должно быть осуждено, так же как и отсутствие дистанции по отношению к человеку» (W e b е г М. Gesammelte Aufsatze zur Religionssoziologie. 1. Tubingen, 1922, S. 14). Во избежание недоразумения следует сразу же оговорить, что Вебер не согласен именно с тем различением естественных и. гуманитарных наук, которое дает Дильтей и которое основано на убеждении, что гуманитарные науки как науки о человеке должны избегать введения той дистанции по отношению к изучаемому предмету, которая.характерна для естественных наук. Что же касается вообще требования различать исторический и естественнонаучный подходы, то против этого требования, исходящего прежде всего от Риккерта, Вебер не возражает. Риккертовский принцип различения предполагает, что образование понятий в исторических и естественных науках производится по различным основаниям, но как те, так и другие одинаково должны вводить дистанцию между исследуемым объектом, а потому и те и другие — равно объективны, выводы тех и других — равно общезначимы. Что же касается такой науки о человеке, как социология, то она строит свою систему понятий по тому же основанию, что и естественные науки (на языке Риккерта это наука «номотетическая», а не «идеографическая»); так же, как и естественные науки, она пытается установить общие зако-
723
рамки сегодняшней темы и требует длительного обсуждения.
Я спрашиваю только об одном: как может, с одной стороны, верующий католик, с другой — масон, слушая лекцию о формах церкви и государства, как могут они когда-либо сойтись в своих оценках данных вещей? Это исключено. И тем не менее у академического преподавателя должно быть желание принести пользу своими знаниями и своим методом и тому и другому. Такое требование он должен поставить перед собой. Вы справедливо возразите: верующий католик никогда не примет того понимания фактов, связанных с происхождением христианства, которое ему предложит преподаватель, свободный от его догматических предпосылок. Конечно! Однако отличие науки от веры заключается в следующем! «беспредпосылочная» в смысле свободы от всяких религиозных стеснений наука в действительности не признает «чуда» и «откровения», в противном случае она не была бы верна своим собственным «предпосылкам». Верующий признает и чудо и откровение. И такая «беспредпосылочная» наука требует от него только одного, не менее, но и не более: признать, что, если ход событий объяснять без допущения сверхъестественного вмешательства, исключаемого эмпирическим объяснением в качестве причинного момента, данный ход событий должен быть объяснен именно так, как это стремится сделать наука. Но это он может признать, не изменяя своей вере.
Однако имеют ли научные достижения какой-нибудь смысл для того, кому факты как таковые безразличны, а важна только практическая позиция? Пожалуй, все же
имеют.
ны социальной жизни. Вебер, подобно Риккерту, рассматривает социологию как позитивную науку, пользующуюся теми же методами мышления, что и естествознание. Тем самым он категорически протестует против понимания личности как некоего «иррационального» существа, в основе которого лежит «переживание», и противопоставляет этому свою теорию «человеческого действия». ,
В соответствии со своими методологическими установками Вебер отвергает также важнейший принцип исторической школы в ее гегельянском варианте, а именно выведение, отдельных моментов социальной системы из ее основного принципа или, как в свое время говорил Маркс, из «клеточки», которая составляет исходный пункт и методологический принцип анализа. Это и понятно: не желая отождествлять социокультурную реальность с системно-организационным целым, Вебер не принимает и адекватный метод ее постижения. Здесь он стремится быть верным своему требованию: анализировать общество так, как естествоиспытатель анализирует природу. — Прим. перев.
724
Для начала хотя бы такой аргумент. Если преподаватель способный, то его первая задача состоит в том, чтобы научить своих учеников признавать неудобные факты, я имею в виду такие, которые неудобны с точки зрения их партийной позиции; а для всякой партийной позиции, в том числе и моей, существуют такие крайне неудобные факты. Я думаю, в этом случае академический преподаватель заставит своих слушателей привыкнуть к тому, что он совершает нечто большее, чем только интеллектуальный акт, — я позволил бы себе быть нескромным и употребить здесь выражение «нравственный акт», хотя последнее, пожалуй, может прозвучать слишком патетически для такого простого и само собой разумеющегося дела.
До сих пор я говорил только о практических основаниях, в силу которых следует избегать навязывания личной позиции. Но это еще не все. Невозможность «научного» оправдания практической позиции — кроме того случая, когда обсуждаются средства достижения заранее намеченной цели, — вытекает из более глубоких оснований. Стремление к такому оправданию принципиально лишено смысла, потому что различные ценностные порядки мира находятся в непримиримой борьбе. Старик Милль — его философию в целом я не похвалю, но здесь он был прав — как-то сказал: если исходить из чистого опыта, то придешь к политеизму. Сказано напрямик и звучит парадоксально, но это правда. Сегодня мы хорошо знаем, что священное может не быть прекрасным, более того, оно священно именно потому и постольку, поскольку не прекрасно. Мы найдем тому примеры в 53-й главе Исайи и в 21-м псалме*. Мы знаем также, что это прекрасное может не быть добрым и даже, что оно прекрасно именно потому, что не добро; это нам известно со времен Ницше, а еще ранее вы найдете подобное в «Цветах зла» — так Бодлер назвал томик своих
* «Ибо Он взошел пред Ним, как отпрыск и как росток из сухой земли; нет в Нем ни вида, ни величия; и мы видели Его, и не было в Нем вида, который привлекал бы нас к Нему. Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни, и мы отвращали от Него лице свое; Он был презираем, и мы ни во что ставили Его. Но Он взял на Себя наши немощи и понес наши болезни; а мы думали, что Он был поражаем, наказуем и уничижен Богом» (Исайя, 53, 2—4).
«Я же червь, а не человек, поношение у людей и презрение в народе. Все, видящие меня, ругаются надо мною...» (Псал., 21, 7—8).— Прим. перев.
725
стихов. И уже ходячей мудростью является то, что истинное может не быть прекрасным и что нечто истинно лишь постольку, поскольку оно не прекрасно, не священно и не добро.
Но это самые элементарные случаи борьбы богов, несовместимости ценностей. Как представляют себе возможность «научного» выбора между ценностью французской и немецкой культур — этого я не знаю. Тут же спор разных богов и демонов: точно так же, как эллин приносил жертву Афродите, затем Аполлону и прежде всего каждому из богов своего города, так это происходит и по сей день, только без одеяний и волшебства данного мифического образа действий, внутренне, однако, исполненного истинной пластики. А этими богами и их борьбой правит судьба, но вовсе не «наука». Следует только понять, что представляет собой божественное для одного и что — для другого или как оно выступает в одном и в другом порядке. Но тем самым кончается обсуждение профессором предмета в аудитории — последнее, разумеется, не означает, что вместе с тем кончается сама эта серьезнейшая жизненная проблема. Однако здесь слово уже не за университетскими кафедрами, а за иными силами. Какой человек отважится «научно опровергнуть» этику Нагорной проповеди, например заповедь «непротивления злу» или притчу о человеке, подставляющем и левую и правую щеку для удара? И тем не менее ясно, что здесь, если взглянуть на это с мирской точки зрения, проповедуется этика, требующая отказа от чувства собственного достоинства. Нужно выбирать между религиозным достоинством, которое дает эта этика, и мужским достоинством, этика которого проповедует нечто совсем иное: «Противься злу, иначе ты будешь нести свою долю ответственности, если оно победит». В зависимости от конечной установки индивида одна из этих этических позиций исходит от дьявола, другая — от Бога, и индивид должен решить, кто для него Бог и кто дьявол. И так обстоит дело со всеми сферами жизни.
Величественный рационализм методически-этического образа жизни, которым проникнуто всякое религиозное пророчество, низложил это многобожие в пользу «Единого на потребу», а затем перед лицом реальностей внешней и внутренней жизни вынужден был ввести релятивизм и пойти на те компромиссы, которые нам всем известны из истории христианства.
726
Но сегодня это стало религиозными «буднями». Многочисленные древние боги, лишенные своих чар и принявшие, следовательно, образ безличных сил, выходят из могил, стремятся завладеть нашей жизнью и вновь начинают вести между собой свою вечную борьбу. Но что так трудно современному человеку и труднее всего молодому поколению, так это быть вровень с этими буднями. Всякая погоня за «переживаниями» вырастает из данной слабости. Ибо не иметь сил взглянуть в cypoвоe лицо судьбы, судьбы времени, и есть слабость.
Однако судьба нашей культуры состоит в том, что мы все отчетливее снова сознаем ее, тогда как в течение тысячелетия, проникнутые величественным пафосом христианской этики, мы не замечали этих сил. Но довольно обсуждать вопросы, уводящие нас слишком далеко. Все же среди части нашей молодежи, той части, которая на все это ответила бы: «Да, но мы же идем на лекцию, чтобы пережить нечто большее, чем только анализ и констатацию фактов», ходячим является заблуждение, заставляющее искать в профессоре не то, что она видит перед собой: вождя, а не учителя. Однако мы поставлены на кафедру только как учителя. Это две разные вещи, в чем можно легко убедиться. В Америке такие вещи часто можно видеть в их грубой первобытности. Американский мальчик учится несравненно меньше европейского. Несмотря на невероятно большое число экзаменов, он по самому духу своей учебной жизни еще не стал тем абсолютным «человеком экзамена», как мальчик-немец. Ибо бюрократия, которой нужен диплом, фиксирующий результаты экзамена и служащий входным билетом в мир человеческой карьеры, там еще только зарождается. Молодой американец не испытывает почтения ни перед чем и ни перед кем: ни перед традицией, ни перед службой; он уважает только собственную личную заслугу — вот это американец и называет «демократией». Как бы искаженно ни выступала реальность по отношению к такому идейному содержанию, идейное содержание именно таково, и об этом здесь идет речь. О своем учителе американский юноша имеет вполне определенное представление: за деньги моего отца он продает мне свои знания и методические принципы точно так же, как торговка овощами продает моей матери капусту. И точка. Впрочем, если учитель, например, футболист, то в этой области он выступает
727
в качестве вождя. Но если он таковым (или чем-то подобным в другом виде спорта) не является, то он только учитель и ничего больше, и молодому американцу никогда не придет в голову покупать у него «мировоззрение» или правила, которыми следует руководствоваться в жизни. Конечно, в такой грубой форме мы это отвергаем. Но разве именно в таком, намеренно заостренном мною способе чувствования не содержится зерно истины?
Студенты приходят к нам на лекции, требуя от нас качества вождя, и не отдают себе отчета в том, что из сотни профессоров по меньшей мере девяносто девять не только не являются мастерами по футболу жизни, но вообще не претендуют и не могут претендовать на роль «вождей», указывающих, как надо жить. Ведь ценность человека не зависит от того, обладает ли он качествами вождя или нет. И уж во всяком случае, не те качества делают человека отличным ученым и академическим преподавателем, которые превращают его в вождя в сфере практической жизни или, специ-альнее, в политике. Если кто-то обладает еще и этим качеством, то мы имеем дело с чистой случайностью, и очень опасно, если каждый, кто занимает кафедру, чувствует себя вынужденным притязать на обладание таковым. Еще опаснее, если всякий академический преподаватель задумает выступать в аудитории в роли вождя. Ибо те, кто считает себя наиболее способным в этом отношении, часто как раз наименее способны, а главное — ситуация на кафедре не представляет никаких возможностей доказать, способны они или нет. Профессор, чувствующий себя призванным быть руководителем юношества и пользующийся у него доверием, в личном общении с молодыми людьми может быть своим человеком. И если он чувствует себя призванным включиться в борьбу мировоззрений и партийных убеждений, то он может это делать вне учебной аудитории, на жизненной сцене: в печати, на собраниях, в кружке — где только ему угодно. Но было бы слишком удобно демонстрировать свое призвание там, где присутствующие — в том числе, возможно, инакомыслящие — вынуждены молчать.
Наконец, вы можете спросить: если все это так, то что же собственно позитивного дает наука для практической и личной «жизни»? И тем самым мы снова
728
стоим перед проблемой «призвания» в науке. Во-первых, наука прежде всего разрабатывает, конечно, технику овладения жизнью — как внешними вещами, так и поступками людей — путем расчета. Однако это на уровне торговки овощами, скажете вы. Я целиком с вами согласен. Во-вторых, наука разрабатывает методы мышления, рабочие инструменты и вырабатывает навыки обращения с ними, чего обычно не делает торговка овощами. Вы, может быть, скажете: ну, наука не овощи, но это тоже не более как средство приобретения овощей. Хорошо, оставим сегодня данный вопрос открытым. Но на этом дело науки, к счастью, еще не кончается; мы в состоянии содействовать вам в чем-то третьем, а именно в обретении ясности. Разумеется, при условии, что она есть у нас самих.
Насколько это так, мы можем вам пояснить. По отношению к проблеме ценности, о которой каждый раз идет речь, можно занять практически разные позиции — для простоты я предлагаю вам взять в качестве примера социальные явления. Если занимают определенную позицию, то в соответствии с опытом науки следует применить соответствующие средства, чтобы практически провести в жизнь данную позицию. Эти средства, возможно, уже сами по себе таковы, что вы считаете необходимым их отвергнуть. В таком случае нужно выбирать между целью и неизбежными средствами ее достижения. «Освящает» цель эти средства или нет? Учитель должен показать вам необходимость такого выбора. Большего он не может — пока остается учителем, а не становится демагогом. Он может вам, конечно, сказать: если вы хотите достигнуть такой-то цели, то вы должны принять также и соответствующие следствия, которые, как показывает опыт, влечет за собой деятельность по достижению намеченной вами цели.
Все эти проблемы могут возникнуть и у каждого техника, ведь он тоже часто должен выбирать по принципу меньшего зла или относительно лучшего варианта. Для него важно, чтобы было дано одно главное — цель. Но именно она, поскольку речь идет о действительно «последних» проблемах, нам не дана. И тем самым мы подошли к последнему акту, который наука как таковая должна осуществить ради достижения ясности, и одновременно мы подошли к границам самой науки.
Мы можем и должны вам сказать: такие-то практические установки с внутренней последовательностью
729
и, следовательно, честностью можно вывести — в соответствии с их духом — из такой-то последней мировоззренческой позиции (может быть, из одной, может быть, из разных), а из других — нельзя. Если вы выбираете эту установку, то вы служите, образно говоря, одному Богу и оскорбляете всех остальных богов. Ибо если вы остаетесь верными себе, то вы необходимо приходите к определенным последним внутренним следствиям. Это можно сделать по крайней мере в принципе. Выявить связь последних установок с их следствиями — задача философии как социальной дисциплины и как философской базы отдельных наук. Мы можем, если понимаем свое дело (что здесь должно предполагаться), заставить индивида — или по крайней мере помочь ему — дать себе отчет в конечном смысле собственной деятельности. Такая задача мне представляется отнюдь немаловажной, даже для чисто личной жизни. Если какому-нибудь учителю это удается, то я бы сказал, что он служит «нравственным» силам, поскольку вносит ясность; что он тем лучше выполняет свою задачу, чем добросовестнее будет избегать внушать своим слуша-телям свою позицию, свою точку зрения.
То, что я вам здесь излагаю, вытекает, конечно, из главного положения, а именно из того, что жизнь, основанная на самой себе и понимаемая из нее самой, знает только вечную борьбу богов, знает (если не прибегать к образу) только несовместимость наиболее принципиальных, вообще возможных жизненных позиций и непримиримость борьбы между ними, а следовательно, необходимость между ними выбирать. Заслуживает ли наука при таких условиях того, чтобы стать чьим-то «призванием», и есть ли у нее самой какое-либо объективное ценное «призвание» — это опять-таки ценностное утверждение, которое невозможно обсуждать в аудитории, ибо утвердительный ответ на данный вопрос является предпосылкой занятий в аудитории. Я лично решаю вопрос утвердительно уже моей собственной работой. И утвердительный ответ на него является также предпосылкой той точки зрения, разделяя которую — как это делает сейчас или по большей части притворяется, что делает, молодежь, — ненавидят интеллектуализм как злейшего дьявола. Ибо тут справедливы слова: «Дьявол стар — состарьтесь, чтобы понять его». Данное возражение надо понимать не буквально, а в том смысле,
730
что, желая покончить с этим дьяволом, надо не обращаться в бегство при виде его, как обычно предпочитают делать, а с начала до конца обозреть его пути, чтобы увидеть его силу и его границы.
Сегодня наука есть профессия, осуществляемая как специальная дисциплина и служащая делу самосознания и познания фактических связей, а вовсе не милостивый дар провидцев и пророков, приносящий спасение и откровение, и не составная часть размышления мудрецов и философов о смысле мира. Это, несомненно, неизбежная данность в нашей исторической ситуации, из которой мы не можем выйти, пока остаемся верными самим себе.
И если в нас вновь заговорит Толстой и спросит: «Если не наука, то кто ответит на вопрос: что нам делать, как устроить нам свою жизнь?» — или на том языке, на котором мы говорим сегодня: «Какому из борющихся друг с другом богов должны мы служить? Или, может быть, какому-то совсем иному богу — и кто этот бог?» — то надо сказать: ответить на это может только пророк или Спаситель. Если его нет или если его бла-говествованию больше не верят, то вы совершенно определенно ничего не добьетесь тем, что тысячи профессоров в качестве оплачиваемых государством или привилегированных маленьких пророков в своих аудиториях попытаются взять на себя его роль. Тем самым вы лишь воспрепятствуете осознанию того, что нет пророка, по которому тоскуют столь многие представители нашего молодого поколения. Я думаю, что действительно «музыкальному» в религиозном отношении человеку не пойдет на пользу, если и от него, и от других будут скрывать тот основной факт, что его судьба — жить в богочуждую, лишенную пророка эпоху, — если это будут скрывать с помощью суррогата, каким являются все подобные пророчества с кафедры. Мне кажется, против этого должна была восстать его религиозная честность.
Но как же отнестись к факту существования «теологии» и к ее претензиям на «научность»? Попробуем не уклоняться от ответа. «Теология» и «догмы», правда, существуют не во всех религиях, но и не только в христианстве. Если оглянуться на прошлое, то можно увидеть их в весьма развитой форме также в исламе, манихействе, у гностиков, в суфизме, парсизме, буддизме, индуистских сектах, даосизме, упанишадах, иудаизме.
731
Но разумеется, систематическое развитие они получили в разной мере. И не случайно западное христианство в противоположность тому, что создал в области теологии иудаизм, не только более систематически развило ее (или стремится к этому), но здесь ее развитие имело несравненно большее историческое значение. Начало этому положил эллинский дух, и вся теология Запада восходит к нему точно так же, как, очевидно, вся восточная теология восходит к индийскому мышлению.
Всякая теология представляет собой интеллектуальную рационализацию религиозного спасения. Ни одна наука не может доказать свою ценность тому, кто отвергает ее предпосылки. Впрочем, всякая теология для выполнения своей роли и тем самым для оправдания своего собственного существования добавляет некоторые специфические предпосылки. Они имеют различный смысл и разный объем. Для всякой теологии, в том числе, например, и для индуистской, остается в силе предпосылка: мир должен иметь смысл, и вопрос для нее состоит в том, как толковать мир, чтобы возможно было мыслить этот смысл.
Кант в своей теории познания исходил из предпосылки: научная истина существует и имеет силу, а затем ставил вопрос: при каких мыслительных предпосылках возможно, то есть имеет смысл, такое утверждение? Точно так же современные эстетики (осознанно — как, например, Дьёрдь Лукач — или просто фактически) исходят из предпосылки, что существуют произведения искусства, а затем ставят вопрос: как это в конце концов возможно?
Правда, теологи, как правило, не удовлетворяются такой (по существу религиозно-философской) предпосылкой, а исходят из предпосылки более далеко идущей— из веры в «откровение» как факт, важный для спасения, то есть впервые делающий возможным осмысленный образ жизни. Они допускают, что определенные состояния и поступки обладают качествами святости, то есть создают образ жизни, исполненный религиозного смысла.
Вы опять-таки спросите: как истолковать долженствующие быть принятыми предпосылки, чтобы это имело какой-то смысл? Сами такие предпосылки для теологии лежат по ту сторону того, что является «наукой». Они
732
суть не «знание» в обычном смысле слова, а скорее некоторое «достояние». У кого нет веры или всего прочего, необходимого для религии, тому их не заменит никакая теология. И уж тем более никакая другая наука. Напротив, во всякой «позитивной» теологии верующий достигает того пункта, где имеет силу положение Августина: «Credo non quid, sed quia absurdum est»*. Способность к подобному виртуозному акту «принесения в жертву интеллекта» есть главнейший признак позитивно-религиозного человека. И это как раз свидетельствует о том, что напряжение между ценностными сферами науки и религии непреодолимо, несмотря на существование теологии (а скорее даже благодаря ей).
«Жертву интеллекта» обычно приносят: юноша — пророку, верующий — церкви. Но еще никогда не возникало новое пророчество (я намеренно здесь еще раз привожу данный образ, который для многих был предосудительным) оттого, что некоторые современные интеллектуалы испытывают потребность, так сказать, обставить свою душу антикварными вещами, подлинность которых была бы гарантирована, и при всем этом вспоминают, что среди них была и религия; ее у них, конечно, нет, но они сооружают себе в качестве эрзаца своеобразную домашнюю часовню, украшенную для забавы иконками святых, собранными со всех концов света, или создают суррогат из всякого рода переживаний, которым приписывают достоинство мистической святости и которыми торгуют вразнос на книжном рынке. Это или надувательство, или самообман. Напротив, отнюдь не надувательство, а нечто серьезное и настоящее (но, может быть, неправильно истолковывающее себя) имеет место тогда, когда некоторые молодежные союзы, выросшие в тиши последних лет, видят в своей человеческой общности общность религиозную, космическую или мистическую. Всякий акт подлинного братства вносит в надличное царство нечто такое, что останется навеки; но мне кажется сомнительным стремление возвысить достоинство чисто человеческих отношений и человеческой общности путем их религиозного истолкования. Однако здесь не место обсуждать этот вопрос.
Судьба нашей эпохи с характерной для нее рационализацией и интеллектуализацией и прежде всего рас-
* «Верую не в то, что абсурдно, а потому,что абсурдно» (лат.). — Прим. перев.
733
колдовыванием мира заключается в том, что высшие благороднейшие ценности ушли из общественной сферы или в потустороннее царство мистической жизни, или в братскую близость непосредственных отношений отдельных индивидов друг к другу. Не случайно наше самое высокое искусство интимно, а не монументально; не случайно сегодня только внутри узких общественных кругов, в личном общении, крайне тихо, пианиссимо, пульсирует то, что раньше буйным пожаром, пророческим духом проходило через большие общины и сплачивало их. Если мы попытаемся насильственно привить вкус к монументальному искусству и «изобретем» его, то появится нечто столь же жалкое и безобразное, как то, что мы видели во многих памятниках последнего десятилетия. Если попытаться ввести религиозные новообразования без нового, истинного пророчества, то возникнет нечто по своему внутреннему смыслу подобное — только еще хуже. И пророчество с кафедры создаст в конце концов только фантастические секты, но никогда не создаст подлинной общности. Кто не может мужественно вынести этой судьбы эпохи, тому надо сказать: пусть лучше он молча, без публичной рекламы, которую обычно создают ренегаты, а тихо и просто вернется в широко и милостиво открытые объятия древних церквей. Последнее сделать нетрудно. Он должен также так или иначе принести в «жертву» интеллект — это неизбежно. Мы не будем его порицать, если он действительно в состоянии принести такую жертву. Ибо подобное принесение в жертву интеллекта ради безусловной преданности религии есть все же нечто иное в нравственном отношении, чем попытка уклониться от обязанности быть интеллектуально добросовестным, что бывает тогда, когда не имеют мужества дать себе ясный отчет относительно конечной позиции, а облегчают себе выполнение этой обязанности с помощью дряблого релятивизма. Та позиция представляется мне более высокой, чем кафедральное пророчество, не дающее себе отчета в том, что в стенах аудитории не имеет значения никакая добродетель, кроме одной: простой интеллектуальной честности. Но такая честность требует от нас констатировать, что сегодня положение тех, кто ждет новых пророков и спасителей, подобно тому положению, о котором повествуется в одном из пророчеств Исайи; речь идет здесь о прекрасной песне эдемского сторожа
734
времен изгнания евреев: «Кричат мне с Сеира: сторож! сколько ночи? сторож! сколько ночи? Сторож отвечает: приближается утро, но еще ночь. Если вы настоятельно спрашиваете, то обратитесь, и приходите»*. Народ, которому это было сказано, спрашивал и ждал в течение двух тысячелетий, и мы знаем его потрясающую судьбу. Отсюда надо извлечь урок: одной только тоской и ожиданием ничего не сделаешь, и нужно действовать по-иному — нужно обратиться к своей работе и соответствовать «требованию дня» — как человечески, так и профессионально. А данное требование будет простым и ясным, если каждый найдет своего демона и будет послушен этому демону, ткущему нить его жизни.
«КАРТИНЫ МИРА» И ТИПЫ РАЦИОНАЛЬНОСТИ
(НОВЫЕ ПОДХОДЫ К ИЗУЧЕНИЮ СОЦИОЛОГИЧЕСКОГО НАСЛЕДИЯ МАКСА ВЕБЕРА)
Начиная примерно с середины 70-х годов на Западе, и в первую очередь в ФРГ, наблюдается резкое нарастание интереса к М. Веберу, отмеченное выходом ряда остродискуссионных статей и книг, посвященных его социологическому учению. Указанные работы отличаются ярко выраженным стремлением по-новому понять вебе-ровскую социологию, раскрыв ее неисчерпанный потенциал. В конце концов это стремление было осознано как желание дать новое толкование того, что лежало в основе социологии М. Вебера, — его научно-исследовательскую программу. Каждая из более или менее заметных работ об основоположнике немецкой социологии XX века, выделяющаяся своей нескрываемой дискуссионностью в потоке «вебероведческой» литературы, предлагала свой вариант толкования этой программы. В свбю очередь изложение такой программы оказывалось и объяснением того, почему исследователь, реконструирующий ее на основании веберовских текстов, выдвигает именно М. Вебера в качестве ключевой фигуры не только западной социологии XX века вообще, но и социологии последней четверти этого века в частности.
Данное устремление оказалось весьма симптоматичным уже для одной из первых работ, появившихся в русле обновления интереса к веберовскому социологическому учению,— небольшой, но на многое претендовавшей книги И. Вайса «Основы социологии Макса Вебера» (Мюнхен, 1975)'. Кроме специфичных для самого автора книги мотивов, в ней выразились и некоторые более общие, повторяющиеся и в других «вебероведческих»
736
работах рассматриваемого периода мотивы, побудившие (и побуждающие до сих пор) по-новому осмыслить М. Вебера, вычленив его фундаментальную «исследовательскую программу». Хотя название, которое И. Вайс дает последней — «Социология как наука о действительности», — и не является совершенно новым (этот аспект веберовской постановки вопроса артикулировал уже Ханс Фрайер, предлагавший в книге под таким названием свой собственный вариант подобного рода социологии2), то, как мотивировал он актуальность соответствующего истолкования социологического учения М. Вебера, весьма показательно именно для нынешнего «веберов-ского ренессанса».
1. СОЦИОЛОГИЯ КАК НАУКА О ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ
Читателя, незнакомого со спорами по поводу различения естественных и общественных наук, а точнее, наук о природе и наук о культуре, который ведется на Западе со времен В. Виндельбанда и Г. Риккерта («мерами возгораясь и мерами потухая»), должно удивить в этом определении социологии слово «действительность». Разве другие науки не имеют дело с этой самой «действительностью»? Разве иметь дело с «действительностью» — это особая привилегия социологии, к тому же не всякой, а именно веберовской?
Согласно И. Вайсу, чья мысль развивалась (во всяком случае в его упомянутой выше книге) под определенным влиянием неомарксистской и феноменологической критики западной социологии3, так оно и есть. Отправляясь от виндельбандовски-риккертовского тезиса, согласно которому с действительностью самой по себе имеют дело не «обобщающие» науки, ищущие везде нечто единообразное и повторяющееся, а науки «индивидуализирующие», постигающие индивидуальное в его уникальности и неповторимости, И. Вайс утверждает, что М. Вебер стремился развивать свое социологическое учение именно во втором направлении. Хотя его учитель (в области методологии) Г. Риккерт причислял социологию к наукам первого типа, то есть, как разъясняет И. Вайс, «к наукам о природе, которые характеризуются принципиальным отчуждением от повседневного и (непосредственно) созерцаемого опыта»4 — опыта самой действительности.
737
Но эхо не все. По убеждению автора книги об основах социологии М. Вебера, своим толкованием ее как науки о действихельносхи эхох крупнейший социолог нашего схолехия сделал гораздо больше, чем можно было бы ожидахь, строго придерживаясь виндельбан-довски-риккерховского различения «генерализующих» и «индивидуализирующих» наук. В своей программе социологии он «снял» (во всяком случае попытался снять и продвинулся здесь достаточно далеко) саму дихотомию «индивидуализирующего» и «обобщающего» подходов, не только не поколебав, но, наоборот, решительно утвердив статус социологии как основополагающей науки о действительности. И это обстоятельство, если верить его комментатору, как раз и делает М. Вебера ключевой фигурой для современной западной социологии.
Дело в том, что, согласно И. Вайсу (писавшему свою книгу о Вебере в первой половине 70-х годов), современная ему западная социология страдает именно от пронизывающего ее противоречия «индивидуализирующего» и «генерализующего» методов, которое приобрело характер засхарелой, кажущейся неразрешимой антиномии. Она оказалась расколохой на две прохивоборсхвующие ориенхации — «натуралистическую» (сциенхистскую) и «антинатуралистическую» (анхисциенхисхскую), из кото-рых первая явно ухрахила контакт с реальной действительностью, хогда как вторая, дорожащая непосредственным опытом действихельносхи, рискует утратить научную строгость и определенность. И все это потому, что до сих пор осхалась неучхенной (да и вообще недостаточно выявленной и артикулированной) веберов-ская программа преодоления указанной антиномии в русле антинатуралистически понятой социологии.
По мнению И. Вайса, этот раскол сказался и на восприятии М. Вебера в западной социологии, где вплоть до начала 70-х годов продолжали противостоять друг другу толкования, предсхавляющие его как решихельно-го поборника «нахуралисхической социальной науки», с одной схороны, и в качесхве предсхавихеля ее «анхинату-ралистически» ориентированного понимания, — с другой. В числе первых комментатор М. Вебера называет интерпретацию X. Альберта, ссылаясь на сборник его статей «Консхрукция и критика» (Гамбург, 1972)5. Среди антинатуралистически ориентированных интерпретаций вебе-ровского учения И. Вайс упоминает книги Шютца (1932),
738
Шельтинга (1934), Хенриха (1952), Гирндха (1967) «и др.»6. В связи с эхим оказалась соохвехсхвенным образом «распределенной» (и «расщепленной») и вебе-ровская проблемахика. Приверженцы «натуралистиче-ского» холкования социологии сосредохочиваюх свое внимание на веберовской критике онтологического обоснования разграничения наук, на веберовском принципе «свободы от ценностей» и ухверждении «каузально-аналитической функции» науки вообще и социальной науки в особенности. «Антинатуралистические» же рецепции М. Вебера основываются в первую очередь на его понятии социального дейсхвия, холковании им «понимающей методики» (как методики постижения социального действия) , а также на веберовском «историческом понятии
науки»7.
Все это могло скорее способсхвовахь, чем препяхсхво-вахь ухверждению вердикха, кохорый вынес в свое время еще Ханс Фрайер, заявивший, чхо у Вебера нех никакого сисхемахического или поддающегося сисхемахизации представления, каковое могло бы обеспечить единство понимания его воззрений. Вместо него М. Вебер предлагает нам «несбалансированное множесхво принципов образования поняхий и сисхемообразования» , иллюстрирующих всепроникающий «индивидуализм» веберовского мышления, — хочка зрения, кохорой, по И. Вайсу, придерживаются также Штединг и Тенбрук9. Это не значит, конечно, что, несмотря на такой глубоко укоренившийся предрассудок/ среди работ о М. Вебере не было таких, авторы которых были воодушевлены стремлением дать «целостное предсхавление» о веберовской социологической концепции. Среди них И. Вайс упоминаех работу Шельхинга «Наукоучение Макса Вебера» (1934), книгу Т. Парсонса «Схруктура социального дейсхвия» (1937), монографию Р. Бендикса «Макс Вебер — инхеллекхуаль-ный портрет» (1960). Однако и они не были свободны от своих ограниченносхей и односхоронносхей, охражавших конхраверзу натурализма и антинатурализма.
Работа Шельтинга не отвечает современному интересу к веберовской социологической концепции, поскольку «закоснела» в «имманентистском» понимании перспективы развития «наук о культуре», господствовавшем в его время. Т. Парсонс, хотя и посхиг проблему «охнесения к ценности» намного адекватнее, чем многие другие немецкие истолкователи М. Вебера, все-таки не смог понять
739
«принципиального различия» между науками о природе и социальными науками, которое утверждалось вместе с понятием «отнесения к ценности». Что же касается Р. Бендикса, то несмотря на одобрение со стороны авторитетного Р. Кенига за то, что он удержался от «широко распространенной переоценки научно-теоретической рефлексии Вебера», избежав участия в («зачастую бесполезных») спорах о веберовском понимании социальной науки, ему не удалось уйти от парадокса. Ведь фактически его монография «покоится на предпосылке», согласно которой «в основе теоретических и исторических анализов Вебера лежит специфическое понимание науки», и без его экспликации -^- той же «рефлексии» — не обойтись10.
В целом же предшествующая история «вебероведе-ния» вновь и вновь обнаруживала несостоятельность односторонних подходов к М. Веберу, при которых в основу «монистической» реконструкции его учения клали ту или другую из сторон обнаруженного у него противоречия. И. Вайс считает несостоятельным уже сам тезис о противоречивости веберовского социологического учения, в особенности же веберовского понимания науки, который, по убеждению комментатора М. Вебера, и сделал бесплодными «прежние дискуссии» на эту тему. Там, где участники дискуссий противопоставляли друг другу несовместимые «понятия науки», извлеченные из текстов М. Вебера, на самом деле речь шла о констатации ходячих односторонностей ее понимания, на преодоление которых была направлена мысль социолога — «веберов-ская рефлексия»11. Ибо его задача, его научная программа заключалась как раз в том, чтобы предложить свою версию «социально-научного» знания, находящуюся по ту сторону противоположности враждовавших друг с другом (и продолжающих враждовать) «естественнонаучной» и «духовно-научной» социологии.
«Амбивалентности и напряжения, характеризующие позицию Вебера, — утверждает И. Вайс, — определяют социологию, поскольку она стремится, в качестве самостоятельной науки, утвердить себя по ту сторону привычных — прежде всего в Германии — разграничений»12. А так как аналогичная тенденция пробивает себе дорогу и в современном социологическом сознании, то, по мнению комментатора М. Вебера, «в современной ситуации» оказываются «наиболее интересными» именно те веберов-
740
ские попытки обоснования социологии, которые прежде вызывали наименьший интерес. В этой связи он обращает внимание на работу Д. Хенриха «Единство науко-учения Макса Вебера» (1952), а также на попытку Флетчера (1970) показать специфику веберовского толкования «социально-научной социологии» в отличие как от «естественно-», так и «духовно-научной» (то есть по мещаемой в разряд традиционно-немецких «наук о духе»). В работах этого типа И. Вайса привлекает установка на истолкование «теоретических и теоретико-научных устремлений» М. Вебера под углом зрения «единой и однозначной интенции», которая вовсе не выступает как некое «благое намерение» наряду с отличными от нее (и противостоящими друг другу) «мыслительными элементами», но вполне сознательно ориентирована на их «опосредование» в рамках целостной концепции социологической дисциплины, радикально отличной от ходячих односторонних представлений о ней.
Речь идет об «опосредовании» таких веберовских понятий (отношение которых как раз и составляет проблему), как «отнесение к ценности» и «свобода от ценностей»; «понимание» и «объяснение»; «шанс» и «идеальный тип». И. Вайс сетует на то, что до сих пор существует предрассудок, будто относительно взаимоотношений в рамках каждой из выделенных здесь понятийных пар (не говоря уже о связях самих этих пар в общем построении) у М. Вебера так и осталась некоторая «нерешенность», позволяющая толковать «вкривь и вкось» веберовское «стремление к опосредованию»13. Между тем и здесь открылась бы перспектива выхода из тупика бесплодной полемики о теоретико-методологической противоречивости М. Вебера, если бы его социологическое учение (с легкой .руки Г. Риккерта, а в рамках противоположной ориентации — X. Фрайера и О. Шпанна) не пристегивалось бы снова и снова к альтернативе, которая не- только «не была его альтернативой», но оказалась предметом упорных веберовских стремлений преодолеть ее. Указание на связь между проблемами и трудностями западной (и прежде всего западногерманской) социологии, побуждавшими даже поговаривать о ее кризисе, с одной стороны, и неудовлетворительным состоянием «вебероведения», воспроизводившего те же самые противоречия как присущие якобы социологическому учению М. Вебера, — с другой, безусловно, составляло
74-1
сильную сторону книги И. Вайса (как, впрочем, и других работ, появившихся в русле «веберовского ренессанса», речь о которых пойдет ниже). В соответствии с общим «духом» обновленного интереса к М. Веберу находится и убеждение его комментатора, что «веберовское обоснование социологии в принципе не превзойдено новыми и (или) актуальными начинаниями», а потому именно «более серьезный и более систематический», чем прежде, «учет веберовских интенций» должен «решительным образом» способствовать осознанию (и объяснению) смысла «теоретических и методологических контроверз», все еще раскалывающих социологию14. Усмотреть в сегодняшних антиномиях социологии отражение вчерашних и попытаться отыскать перспективу их решения у одного из основоположников социологии XX века, предпринявшего такую попытку еще в самом начале столетия — это ли не воодушевляющая задача для «веберовского ренессанса»?..
Но одно дело поставить задачу и совсем другое — решить ее; и чем более воодушевляюще (и, следовательно, всеобъемлюще) сформулирована задача, тем, естественно, труднее ее решить; или, по крайней мере, нащупать верный путь к ее решению. Нельзя сказать, что И. Вайсу удалось успешно справиться с этим коварным противоречием (подстерегающим, кстати сказать, всякого, кто пытается наметить перспективу предвосхищенного им умственного движения). Результаты, к каким он пришел в своей книге об основоположениях веберовской социологии, явно не соответствовали надеждам, какие он хотел пробудить у своих читателей. И чем больше он преуспел во втором случае, тем меньшим должно было показаться то, чего он добился в первом, — хотя это, быть может, и не вполне справедливо с точки зрения его конкретного вклада . в изучение веберовского теоретического наследия. Если бы этот вклад делался не на фоне «революции растущих ожиданий» от вебероведения, а на фоне его «нормального» развития, он выглядел бы более солидным.
Но главное, что вызывает возражение в рассматриваемой книге, связано все-таки не с отмеченным парадоксом ее восприятия. Дело в том, что вопреки своему обещанию найти решение болезненных (и болезнетворных) противоречий западной социологии конца 60-х — начала 70-х годов нашего столетия у самого М. Вебера,
742
хотя и по-новому прочитанного, его комментатор поступает едва ли не совсем наоборот. Он пытается решить, социологические антиномии, волновавшие основоположника немецкой социологии XX века, не столько с помощью средств и методов, находившихся в распоряжении самого М. Вебера (хотя, быть может, и не ассимилированных в ходе последующего развития западной социологии), сколько с помощью теоретико-методологического инструментария, заимствованного из совсем иного арсенала. Речь идет о теоретических представлениях, понятиях и «ходах мысли», выработанных отчасти в лоне феноменологической, отчасти в лоне неомарксистской социологических ориентации, в результате пересечения (а отчасти и слияния) которых возникло специфическое умственное движение в западной социологии 60 — 70-х годов, для которого больше всего подходит название «социологический радикализм»15 (в отличие от радикализма политического).
В результате при чтении книги И. Вайса складывалось впечатление, что обращение к веберовскому наследию, к его общеизвестным понятиям и терминам не связано с сутью дела — с принципиальным решением социологических проблем, над которыми ломали голову еще в веберовские времена, чтобы затем вернуться к ним через много десятилетий. По сути дела,«решение» у комментатора М. Вебера уже есть: оно извлечено им из феноменологически-неомарксистских (в духе упомянутого выше «социологического радикализма») истолкований веберовской проблематики, осуществлявшихся на линии «А. Шютц — Ю. Хабермас». И задача заключается в том, чтобы, продолжая данную линию, «найти» в текстах самого Вебера обнаруженное за их пределами (в размышлениях, предпринятых хотя и «по поводу» М. Вебера, но все-таки на некоторой «дистанции» от специального исследования веберовских текстов). Однако при этом становилось очевидным: такую операцию И. Вайс смог осуществить лишь за счет определенного «перетолкования» веберовских текстов, придания основополагающим понятиям социологии М. Вебера смысла более широкого, нежели тот, что они имели в ее контексте (а зачастую и значительно расширительного). Подобной трансформации подверглось прежде всего веберовское понятие «отнесения к ценности». Конкретно фиксируемое противоречие между веберовскими поня-
743
тиями «свободы от ценностей» («свободы от оценочных суждений») и «отнесения к ценностям» И. Вайс разрешает за счет вынесения второго из данной пары понятий за пределы их дихотомической соотнесенности и придания ему гораздо более широкого (чем то, что оно имело в этих пределах), даже не социально-философского, а едва ли не метафизического смысла. Из принципа, на основе которого осуществляется определенное понимание «культурной действительности», ментальная организация материала «эмпирии», «отнесение к ценности» превращается — под пером комментатора М. Ве-бера — в принцип «конструирования» этой реальности: на том основании, что наше постижение эмпирической реальности есть действительно необходимый элемент нашего практического оперирования с нею. Хотя, если вдуматься, такое основание — явно недостаточно для того, чтобы отождествить мысленное конструирование реальности как необходимый элемент ее постижения с практически-жизненным ее конструированием. Причем — не только в том случае, когда речь идет о «внечелове-ческой» реальности, но и когда имеется в виду специфически-человеческая, то есть, как предпочитал говорить Г. Риккерт, культурная реальность.
Между тем как раз на этом исходном отождествлении (осуществленном комментатором М. Вебера явно под впечатлением книги П. Бергера и Т. Лукмана «Социальная конструкция реальности»16) и покоится решение антиномии «отнесения к ценности» и «свободы от ценностей», предложенное И. Вайсом. Если вся социокультурная реальность не столько постигается, сколько конструируется («творится») по' способу «отнесения к ценностям», то все становится до удивления ясным: веберовские размышления об «отнесении к ценностям» касались вопроса о «творении» самой человеческой реальности, а стало быть, и глубинных аспектов ее постижения, тогда как понятие «свободы от ценностей» (свободы от оценочных суждений) имело отношение лишь к одному, причем далеко не самому важному, из аспектов социологического знания в узкопрофессиональном смысле этого слова. Причем аспекту, связанному с уже «сотворенной» (и соответственно «отчужденной» от творящего ее человека) реальностью, а не с реальностью, находящейся, в процессе «творения» (и уже по одному тому «неотчужденной»).
744
Иначе говоря, в двучлене «эмпирия — ценности» — ибо что другое можно иметь в виду, говоря об акте «отнесения к ценностям», кроме эмпирической данности? — как раз «эмпирическое»-то и исчезает. Оно как бы растворяется в данном «акте» и рассматривается лишь как результат этого «акта», а не (также и) его предпосылка. Ну, а после того, как сам И. Вайс совершил аналогичный акт растворения «эмпирии» веберов- ского теоретического наследия в подобной «ценностной предпосылке» (неомарксистски-феноменологического происхождения), «решить» все остальные веберовские антиномии не представляло уже особого труда. Все они оказывались результатом (очевидно, все-таки не до конца осознанным самим М. Вебером или, по крайней мере, недостаточно артикулированным им терминологически: иначе не потребовалась бы апелляция к неомарксистски-феноменологически толкуемому «отчуждению») исходного противоречия между «становлением» и «ставшим»: реальностью становящейся в процессе ее «интерсубъективного» конструирования и реальностью ставшей и представшей перед каждым из участников этого творческого процесса в виде уже состоявшейся (готовой) и чужой («отчужденной»).
Реальность становящаяся, взятая в акте ее «интерсубъективного» (оно же — историческое) творчества, — это (согласно изначальной — мировоззренческой, ценностной — установке И. Вайса) и есть сама действительность, которая должна быть понята и объяснена социологией как наукой о действительности. Впрочем, о ее понимании в точном смысле здесь вопрос не стоит: ведь «понимание» интерсубъективно творимой социальной действительности уже, так сказать, «по определению» («заданному» феноменологической социологией), совпадает с актом ее со-творения, тождественно ему — как мы творим действительность, так мы ее и понимаем, как мы ее понимаем, так мы ее и творим. И особая задача, стоящая перед социологом, заключается в данном случае лишь в том, чтобы перевести это понимание, изначально присущее ему как человеку, на язык своей науки, не исказив его, или, если абсолютная аутентичность перевода оказывается невозможной, объяснить причины неизбежных искажений переводимого содержания.
Задача, следовательно, заключается не в понимании социальной реальности, а в объяснении тех искажений,
745
которые происходят (и не могут не происходить) при переводе «само собой понятного» обыкновенным смертным на профессиональный язык науки. Основным объектом «понимающего объяснения» (или «объясняющего понимания») оказывается, таким образом, не сама — «процессирующая» — реальность, а наука как один из (отчужденных) результатов данного процесса. Социология же «как наука о действительности» — это, стало быть, специальная научная дисциплина, на своем собственном примере объясняющая механизм превращения «становления» в «ставшее», «творимой» действительности в «сотворенную» (и, стало быть, уже в каком-то смысле «недействительную»: отчужденную (от творящего ее человека) и «отчуждающую» его — как от своего творения, так, значит, и от самого себя). Так предстает в итоговых рассуждениях И. Вайса веберов-ская программа «социологии как науки о действительности».
«Центральный социологический факт, — пишет И. Вайс в своей книге о М. Вебере, — это смысл, конституирующийся, утверждающийся и обретающий действенность в социальной интеракции («интерсубъективном» процессе взаимодействия людей как непосредственно понимающих друг друга субъектов. — Ю. Д.). Центральная проблема социологического исследования —: как смысловая отнесенность (поведения одного человека) к поведению других утрачивает свой открыто^ общественный (то есть «не-отчужденный». — Ю. Д.) характер и трансформируется в естественно вырастающую (то есть независимую от человека, объективную. — Ю. Д.) детерминацию» . Натуралистическая социология, как правило, имела в виду лишь вторую сторону этого антиномически-противоречивого процесса — историю, общественное развитие как «естественноистори-ческий процесс». Феноменологическая социология акцентировала его другую сторону, в каком-то отношении продолжив здесь традицию «наук о духе» (в составе которых оказывалась и она сама).
Однако в русле такой — антинатуралистической — ориентации, согласно И. Вайсу, недостаточно учитывался тот момент, который был акцентирован неомарксизмом (вспомним Хоркхаймера и Адорно) — понимание «интерсубъективного» конструирования реальности как общественно-исторического процесса. Коль скоро
746
этот аспект дела учитывается во всей его социологической значимости, становится очевидным и то новое и особенное, что внес М. Вебер своим пониманием социологии как науки о действительности. «Прорыв» социологии к действительности — это прорыв ее к «жизненному миру», понятому, однако, как общественно-исторический процесс (именно общественно-, а не естественно-исторический). «Опосредствование» науки «жизненным миром», то есть ее самокритика с точки зрения «жизненного мира», предстает теперь — одновременно — как «опосредствование» науки «общественной практикой» (то есть «рефлексия» ею своих собственных основоположений, осуществляемая в духе «критической теории»). Таким образом препарированная социальная наука и предстает теперь как «наука о действительности», в качестве «момента» которой выступает, в частности, и она сама. Причем — предвосхищающим! — образцом такой науки и оказывается в изображении И. Вайса веберов-ская социология, артикулирующая перспективу, наметившуюся в русле «социологического радикализма», с помощью более «классических», — а значит, и более общезначимых — социологических понятий и категорий.
2. РЕКОНСТРУКЦИЯ ПАРАДИГМЫ ВЕБЕРОВСКОГО СОЦИОЛОГИЧЕСКОГО УЧЕНИЯ
В том же 1975 году, когда была опубликована книга. И. Вайса о М. Вебере, в «Кёльнском журнале социологии и социальной психологии» (№ 4) появилась статья. Ф. Тенбрука «Дело Макса Вебера»18, вызвавшая оживленную дискуссию, которая продолжалась несколько лет (по крайней мере, до 1981 года, если иметь в виду разбор этой статьи М. Ризебродтом, опубликованный журналом в самом начале года) и до сих пор поминается в новых вебероведческих трудах (например, в двухтомной книге В. Шлюхтера «Религия и образ жизни», вышедшей в 1988 году19). Судя по всему, эта статья оставила более глубокий след в осознании вебероведами «новой волны» интереса к М. Веберу, чем книга И. Вайса. Если не результаты исследований Ф. Тенбрука, то — во всяком случае — основная • перспектива, намеченная в его статье, оказалась более соответствующей духу «веберовского ренессанса», чем та, которую предложил И. Вайс.
747
Быть может, потому что Ф. Тенбрук, как свидетельствует его статья «Генезис методологии Макса Вебера», опубликованная еще в 1959 году20, имел достаточно времени для изживания «методологизма» в подходе к веберовскому учению (от которого еще не успел окончательно освободиться И. Вайс), ему удалось сосредоточиться на самом главном, что, оказывается, и питало обновленный интерес к этому учению, — на расшифровке социологии истории, лежащей в его основании. Речь идет об историческом процессе, постигнутом под углом зрения понятия социального действия (предстающего в каждом конкретном случае как индивидуальное человеческое действие) и его решающих мотивов. Поскольку же, согласно самому М. Веберу, глубинной проблемой человеческой мотивации оказывается, в конечном счете, вопрос о смысле жизни, постольку важнейшей составляющей его социологии истории становится социология мировоззрений (как способов артикуляции для человека этого вопроса и определения перспектив его «решения»).
В данном случае имеется в виду именно социология, а не психология мировоззрений (как это имело место у одного из учеников М. Вебера Карла Ясперса, выпустившего в 1919 году под таким названием специальный труд), потому что они рассматриваются не в контексте типических переживаний, но в контексте типических действий человека, как элемент образа жизни, объединяющего «образ действия» и «образ мысли». Мировоззрение как способ артикуляции для самого человека последних мотивов, побуждающих его к деятельности, жизне-деятельности, к тому, чтобы вообще жить (а не отказываться от жизни). А так как в конечном счете решение всех основных вопросов мировоззрения (начиная с вопроса о выборе мировоззрения, предпочтения одного мировоззрения другому) упирается, согласно М. Веберу, в вопрос о вере, понятой как этически-волевой (а не интеллектуальный) акт, то основополагающая мировоззренческая проблематика оказывается — в его глазах — совпадающей с религиозной, и ее специальным исследованием он занимается именно в пределах своей социологии религии.
В связи с этим и у Ф. Тенбрука (в его статье 1975 года) проблематика социологии религии выдвигается в центр при решении вопроса о том, что же было глав-
748
ным «делом» (делом жизни, научного творчества и т.д.) Макса Вебера, с точки зрения которого его искания могли бы предстать как нечто целое, освещенное общим смыслом, позволяющим — в свою очередь — осветить и отдельные «фрагменты» веберовского социологического учения, до сих пор кажущиеся многим несовместимыми друг с другом. Это искомое «главное дело» М. Вебера и должно было бы пролить свет на то, что затем все чаще и чаще будут называть веберовской «исследовательской программой», усматривая в ее экспликации (раскрытии) главную задачу современного вебероведения.
Впрочем, справедливость требует признать, что И. Вайс в своей книге также не обошел вниманием социологию религии М. Вебера. Он выделяет в ней большую (и едва ли не наиболее содержательную) главу под симптоматичным названием «Социология религии кад парадигма», начиная ее ссылкой на Р. Бендикса, который «вообще понимает остальную» веберовскую социологию как «продолжение социологии религии»21. Однако «религиозно-социологическая постановка вопроса, вокруг которой, — согласно И. Вайсу, — концентрируется целое» творчества М. Вебера22, берется его комментатором под специфически-феноменологическим углом зрения. А именно — с точки зрения того, каким образом можно было бы «вывести» это «целое» из «донаучного («жизненно-мирского») опыта» М. Вебера, показав, что веберов-ская «принципиальная рефлексия предпосылок и возможностей науки о культуре социальной науки» была в конечном счете нечем иным, как «оправданием, более того: раскрытием в качестве необходимого» именно такой «укорененности» его социологии в упомянутом «опыте».
Задача, следовательно, заключалась в том, чтобы одновременно продемонстрировать возможности феноменологического подхода к анализу социологической науки и в то же время представить доказательство того, что веберовская методологическая саморефлексия осуществлялась в соответствии с рекомендациями феноменологической социологии (несколько, впрочем, скорректированными с помощью неомарксизма). А это уводило в сторону от главного, что, как оказалось, образовывало специфику интереса к социологии религии М. Вебера в русле «веберовского ренессанса». Главное же заключалось в том, чтобы раскрыть «механизм» веберовской социологической расшифровки религии как важней-
749
шего — наиболее общезначимого — способа артикуляции самых глубоких мотивов индивидуальной человеческой жизнедеятельности, определяющего в конечном счете как важнейшие типологические особенности различных культур, так и основные «силовые линии» всемирной истории.
Озабоченность именно этим кругом проблем и обеспечила преимущественный интерес к статье Ф. Тенбрука, ценность которой не оказалась меньшей оттого, что среди западногерманских «вебероведов» появилось гораздо больше противников, чем сторонников предложенных им решений. Судя по откликам на статью Ф. Тенбрука, имевшим, как правило, форму резко критических замечаний, наибольшее внимание вызвала предложенная ее автором трактовка веберовского понимания взаимоотношения между основополагающими (религиозно-«миросозерцательными») идеями, с помощью которых осознается смысл мира и человеческого существования в нем, с одной стороны, и (практически-«жизненными») интересами, которые преследует — вынужден преследовать — каждый отдельный человек, с другой.
По мнению Ф. Тенбрука, М. Вебер считал, что хотя интересы индивидов и являются непосредственными импульсами человеческих действий, общее направление исторического развития определяется в конечном счете не ими, а идеями, овладевающими людскими умами (разумеется, крупными, большими идеями, определяющими тип миросозерцания, задающими его основные «параметры»). В свете этого решения автор статьи толкует известное веберовское высказывание, по поводу которого так часто сталкиваются друг с другом нынешние вебероведы: «Не интересы (материальные и идеальные), не идеи — непосредственно господствуют над поведет нием человека, но: «картины мира», которые создавались «идеями». Они, как стрелочники, очень часто определяли пути, по которым динамика интересов продвигала дальше (человеческое) действие23.
Хотел того Тенбрук или не хотел, но в его изображении Вебер предстал в роли бессознательного (или не пожелавшего себя осознать) гегельянца, поскольку он считал, что вопреки стремлению каждого человека руководствоваться только своими собственными интересами все люди вместе «льют воду истории на мельницу идей»24
750
Как и в гегелевской философии истории, идеи действуют здесь за «спиной» частных индивидов, преследующих свои «партикулярные» цели, предопределяя равнодействующую бесконечного множества сталкивающихся друг с другом интересов. Впрочем, описывая «механику», (социального) воздействия идей, определяющих пути истории, Ф. Тенбрук привносит в это описание нечто, идущее от М. Вебера: ведь воздействие осуществляется с помощью веберовских понятий, и прежде всего понятия рациональности (рационализации в самом широком смысле).
Дело в том, что, согласно Ф. Тенбруку, идеи (в том числе и основополагающие религиозные идеи) подчинены своей собственной внутренней логике, которая и есть логика их рационализации. Следовательно, процесс логического развития какой-либо идеи, ее внутренней дифференциации, приведения в связь с другими идеями (путь превращения идеи в систему воззрений, в мировоззрение) есть одновременно процесс ее прогрессирующей рационализации. Но что это означает?
Это значит, что по мере превращения той или иной религиозной идеи или комплекса таких идей в более или менее развитое религиозное мировоззрение происходит «.разволшебствение» («расколдование») первоначальных идей-представлений, они лишаются магического ореола («ауры»), покрова «тайны»; Процесс превращения первобытной магии в религию, неразвитой религиозности в развитую, локальных религий в мировые обращается против того, что лежит в его основании, на почве чего он совершается. Развитие религии, совпадающее с ее рационализацией, и углубление рационализации, оказывающееся ее «разволшебствлением», обращается против самого принципа религиозности: происходит обезбо-жение мира.
И что здесь самое важное — все это совершается в силу внутренней логики («самологики») развития религиозных идей, так сказать, без всякого постороннего вмешательства. Наоборот: все «постороннее», «внешнее» и «чуждое» религии если и возникает, то возникает из ее собственного лона — из лона ее изна'-чальных основополагающих идей-представлений. Оказываясь ответственной за свою собственную рационализацию (и «разволшебствление»), религия должна принять на себя вину и за возникающую в ее лоне, а затем все
751
шире и шире распространяющуюся иррелигиозность мирян и их мира. Она ведь сама дала «бесконечный толчок» тому самому процессу, в результате которого сформировался мир, в каком ей уже нет места. Вот что означает, если верить Ф. Тенбруку, «решающее для Вебера открытие», согласно которому «рационализация действительности осуществлялась под давлением внутренней логики, каковой подчинялось неудержимое стремление к рационализации религиозных идей»25.
Стало быть, то, с чем мы сегодня сталкиваемся в нашем «насквозь» рационализированном мире, в котором уже нет ничего возвышенного, значимого самого по себе, неразложимого на технически используемые «моменты» и «элементы», — все это «в своем ядре представляет собой процесс религиозно-исторического раз-волшебствления» , таящегося в непреодолимой тенденции религиозных идей, и прежде всего идеи спасения (которым озабочен каждый верующий), к логическому саморазвитию. «Религия следует своей собственной рациональной логике, которой нет никакого дела до когнитивного постижения действительности»27. Однако «картины мира», которые создаются в ходе логического саморазвития основополагающих религиозных идей, воспринимаются мирянами как системы координат, позволяющих определять основные направления их жизнедеятельности, ее важнейшие цели. Так через деятельность мирян, руководствующихся идеями и представлениями, рационально упорядочиваемыми в «картинах мира», рациональность проникает в творимый ими — рукотворный, человеческий, исторический — мир: смысловым образом организованный мир культуры.
Человеческий мир является миром культуры именно потому, что он организован смысловым образом. А его смысловая организованность, пронизанность (просветленность) смыслами, о-смысленность проистекают из того, что люди, его создающие, живут и действуют «со смыслом», то есть ставят перед собой (впереди себя) определенные цели, добиваются осуществления этих целей, воплощают их в действительность. Однако особенность частных, партикулярных, мимолетных человеческих целей заключается в том, что по их достижении они утрачивают свою притягательность, свою влекущую, побуждающую к действию силу. А вместе с тем утрачивается и способность таких целей освещать более отда-
752
ленные перспективы человеческой (жизне)деятельности. Отсюда проистекает особое значение в человеческой жизни более отдаленных целей, организующих ее как целое: значение цели всех целей, объединяющей цели всей жизни, ее основополагающей идеи, которой, согласно М. Веберу, может быть лишь нравственно-религиозная идея — идея спасения, воздаяния за беды, невзгоды и несчастья, испытываемые человеком на протяжении его конечной жизни.
Но хотя цели свои — и особенно конечную цель своего существования — человек избирает свободно, свобода его, если верить Ф. Тенбруку, весьма и весьма относительна. Ведь вместе с этой целью (она же — идея) он выбирает и логику, заключенную в идее (или системе идей, «картине мира», ее выражающей), хотя поначалу он, естественно, мало что знает о всех возможных «логических экспликациях» данной идеи. Ибо для того чтобы выявить («эксплицировать») логику идеи, надо начать ее «разрабатывать» теоретически или попытаться реализовать на практике (что тоже будет способствовать обнаружению ранее невыявленных ее сторон). И вот тут-то человеку придется следовать необходимости, 'с которой разворачивается логическая пружина, «свернутая» в избранной им идее, — независимо от того, хочет он этого или нет (и даже от того, сознает ли он такую логическую необходимость или не осознает).
Здесь, стало быть, кончается индивидуальная свобода и начинается необходимость, суровая непреложность которой не становится менее категоричной от того, что перед нами не эмпирическая, а логическая («идеальная») необходимость — вынужденность сказать «Б», коль скоро уже сказал «А». А это уже, Собственно, и есть зародыш, изначальный импульс рациональности; и, быть может, сакраментальная тайна «разволшебствления» неотступно (как тень) ее сопровождающего, как раз и заключается в разочаровывающем осознании принудительности того, что нами же самими утверждалось в акте свободного выбора и экстазе ничем не обусловленного самоутверждения...
Так в рамках целостного рассмотрения творческого наследия М. Вебера, предложенного Ф. Тенбруком, выглядит связь двух важнейших категорий веберовского социологического учения — понятия «смысла» и понятия «рациональности». Эта связь давно уже представляла
753
собой «сфинксову проблему» вебероведения, так как нерешенность вопроса о том, существует ли она вообще, а если да, то в чем состоит ее внутренняя, логическая необходимость, была чревата постоянной опасностью «расщепления» надвое веберовского социологического учения: на «понимающую социологию», которая отправляется от постижения смысла человеческих действий, с одной стороны, и «социологию рациональности», концентрировавшую свое основное внимание на социокультурных и культурно-исторических процессах, предстающих как независимые от индивидуального человеческого целеполагания, от смысла, предполагаемого действиями каждого из целесообразно поступающих людей.
Во втором случае уже трудно было избавиться от искушения представить веберовское учение в виде одной из версий натуралистически ориентированной социальной философии или даже дедуктивно-спекулятивной философии истории, пренебрегая вполне определенными заявлениями самого М. Вебера, убедительно свидетельствующими о его решительном неприятии как натуралистической социальной философии (и соответствующей социологической ориентации), так и в особенности спекулятивного абстрактно-философского толкования истории. Но если Ф. Тенбруку и удалось сделать серьезный шаг по пути преодоления вышеупомянутого «дуализма», препятствовавшего пониманию своеобразия социологического мышления М. Вебера, раскрыв единство его подхода и общей теории как в случае («микро-») анализа индивидуального человеческого действия, так и в случае («макро-») анализа различных социокультурных типов всемирно-исторического развития, то это не означало еще избавления от опасных соблазнов, издавна подстерегавших «монистическое» устремление в социальных науках.
Критики Ф. Тенбрука не случайно упрекают его за то, что он представил М. Вебера кем-то вроде сторонника «спиритуалистического» понимания истории; приверженцем идеалистически толкуемой «монокаузальности» исторического процесса; представителем «безбрежного интеллектуализма», оборачивающегося культом «всепобеждающей рациональности» и ничем не ограниченной формализации и технизации мира28. При всем стремлении социологически расшифровывать «макро-социологические» понятия веберовского учения (как, например, ту же «ра-
754
циональность»), которые в 60-е годы рассматривались зачастую безотносительно не. только к «понимающей социологии» М. Вебера, но и к его социологическим устремлениям вообще, Ф. Тенбруку не удалось избежать опасности чисто логического упрощения их содержания, «спрямления» заключенных в нем разнонаправленных тенденций.
Даже те из оппонентов Ф. Тенбрука, которые, пожалуй, и могли бы отнестись с пониманием к его желанию «перегнуть палку в противоположную сторону», противопоставив некритически толкуемому тезису о «примате» интересов перед идеями утверждение о первенстве идей (в особенности — отвечающих на «экзистенциальный» вопрос о смысле жизни), не могли приветствовать прямолинейность, с какой данное утверждение приписывалось М. Веберу в качестве монистического основания теории рационализации, да и всего веберовского социологического учения. В этом стремлении представить М. Вебера безусловным «монистом» Ф. Тенбрук оказывался не столько новатором, разрывавшим с традицией (главным образом неомарксистской), тяготевшей над вебероведени-ем 60-х годов, сколько консерватором, попытавшимся гальванизировать названную традицию, продемонстрировав еще не исчерпанные ее возможности.
Учитывая сказанное, нельзя считать случайным факт, что критики статьи Ф. Тенбрука (и в частности, М. Ри-зебродт, как бы подытоживший пятилетнюю дискуссию вокруг нее) основное свое внимание обратили на тот пункт, в котором этот комментатор М. Вебера «спрямляет» его ход мысли, рискуя превратить последний из социологического в панлогический. Этот пункт — веберовское понимание «.картины мира» и ее особой роли посредника между интересами и идеями, социологическую значимость которой недооценил Ф. Тенбрук, толковавший «картину мира» как чисто логическое развитие соответствующей религиозной идеи (или комплекса таких идей).
Резюмируя в статье «Идеи, интересы, рационализация: критические замечания к интерпретации Ф. Н. Тенбруком творчества Макса Вебера» свои возражения, М. Ризебродт пишет: «В то время как Вебер приписывает «картинам мира» определенную функцию путеводителей, у Тенбрука в данной связи речь идет об «идеях», которые он в другом месте характеризует как синоним религии. В то время как Вебер говорит о «динамике интересов», у Тенбрука получается «динамика идей». В то время как Вебер говорит о
755
«самозаконности» (подчиненности своему внутреннему закону. — Ю. Д.) различных ценностных сфер, Тенбрук пользуется понятием «самологики» (собственной имманентной логики. — Ю. Д.), ограничивая ее сферой религии и приписывая этой специфической самодеятельной логике свою динамику, производящую процесс рационализации. Тем самым Тенбрук молчаливо предполагает, будто Вебер пожертвовал своей концепцией, утверждающей внутреннюю независимость факторов ради объяснения, апеллирующего к "конечной инстанции"»29.
Акцентируя (в противоположность Ф. Тенбруку) социологический аспект веберовского толкования понятия «картины мира», М. Ризебродт основное внимание сосредоточивает на религиозной «концепции спасения» (избавления от земных страданий в потусторонней жизни), не без основания полагая, что именно в ней находит свое наиболее отчетливое выражение связь между общей «картиной мира» и соответствующим типом социальной деятельности индивидов. Согласно М. Веберу, «концепция спасения» существовала с незапамятных времен, но своего специфического значения она достигала впервые лишь там, где выступала в качестве систематически разработанной «рациональной картины мира» и — соответственно — определенной позиции по отношению к нему30. Это веберовское утверждение М. Ризебродт толкует в том смысле, что лишь в составе «картины мира» идея «спасения» впервые получает свою действительность — содержательную определенность и в то же самое время социальную действенность, «задавая» направление и тип действия людей, озабоченных потусторонним спасением.
Вообще говоря, едва ли не каждый человек хотел бы быть «спасенным», и данное не вполне еще артикулированное желание выражает абстрактная идея «спасения» («как такового»). Но «от чего» он может быть спасен и «для чего» он должен быть спасен, — это, согласно толкованию мысли М. Вебера, предложенному М. Ризебродтом, уточняется и артикулируется именно в «картине мира», рационализирующей и систематизирующей религиозные обещания. В ней даются окончательные решения на вопросы, связанные с проблемой «спасения»; здесь сопрягается с идеей спасения соответствующий интерес — интерес к спасению и определяется путь к нему, то есть соответствующий спасительной цели образ действий и мыслей: образ жизни. А все это и означает интеграцию и инсти-
756
туционализацию идеи «спасения» в «картине мира», где ей сообщается действенность устойчивого мотива поведения людей.
Отсюда следует, что основополагающие «идеи» приобретают (и выявляют) всю полноту своего смысла лишь в лоне соответствующих «картин мира» — в процессе интеграции идеи в «картине мира», сопровождающейся рационализацией как ее собственного содержания, так и ее связей с другими идеями. Имея в виду это (решающее, по мнению М. Ризебродта) обстоятельство, можно сказать, что «идеи» представляют собой «конечный продукт» рационализации, осуществляемой в рамках (и на основе) соответствующих «картин мира». И если рассуждать в понятиях «первичности» и «вторичности» (понимая всю условность и ограниченность данной дихотомии), то придется считать «идеи» вторичными по отношению к «картинам мира». Впрочем, самое главное не в этом напрашивающемся здесь выводе, а в том, как толкует М. Ризебродт веберовское понимание механики рационализации идей в лоне «картин мира».
Эту механику комментатор М. Вебера толкует на примере рационализации «благ», обещаемых «концепцией спасения» («блага спасения»). М. Ризебродт исходит из того, что механизм рационализации, начиная с импульсов и источников ее (но не ограничиваясь ими),включает не только логические, но и вне-логические элементы и «детали». А потому и сам процесс рационализации оказывается не только формальным (чисто логическая «экспликация» идеи, извлечение заключенных в ней логических следствий), но и содержательным — привносящим нечто существенно новое в ее «состав», меняющим ее «структуру», и т. д. Указанная сторона процесса рационализации испытывает далеко идущее воздействие со стороны тех общественных слоев, в круг интересов которых входит, в частности, также и интерес к определенной версии «спасения», к тому, чтобы она разрабатывалась («рационализировалась») именно в таком-то, а не в ином направлении.
Если общее направление такого рода рационализации определяется «заранее данными последними ценностями», как пишет М. Ризебродт31, то содержательные моменты, получающие отражение в «конечном продукте» этого процесса, несут на себе печать интересов тех социальных сил, которые «со-определяют» рационализационный про-
757
цесс. Каким из «благ спасения» отдается предпочтение в рамках той или иной «картины мира» (задающей, как видим, и определенные «рамки» рационализации), какие из «путей спасения» обосновываются здесь как истинные и праведные, — это, согласно комментатору М. Вебера, «существенным образом со-определяется классовой спецификой»32 упомянутых сил. От их интересов зависит и то, с каким из возможных «путей спасения» будет все теснее сопрягаться в ходе рационализации общая цель («спасение»), обеспечивая практическую действенность данной «идее».
Что же касается собственно логического аспекта этой рационализации, связанного с устранением внутренних противоречий в развитии той или иной «идеи» (системы «идей»), то и здесь фиксируются моменты социологического порядка. Как свидетельствует М. Ризебродт, М. Ве-бер акцентирует указанные моменты в тех случаях, когда речь заходит об интеллектуалах, входящих в слой носителей соответствующей «картины мира», равно как и определенных идей, «институционализируемых» посредством этой «картины». Требование логической непротиворечивости, внутренней последовательности «картины мира» выдвигалось именно интеллектуалами в связи с их стремлением к рационально артикулированным религиозным толкованиям мира и этики. А это значит, что и «степень рационализации религиозных идей» (и «тем самым их специфического влияния на исторический процесс») также «со-определена» социально. Она «существенно зависит... от слоя носителей этих идей и, следовательно, от идеальных и материальных интересов данного слоя»33.
Стало быть, и здесь, где мы имеем дело с собственной «динамикой рационализации», ее.источники приходится искать не в «самологике» религиозных идей (как предлагает Ф. Тенбрук), а в специфической потребности интеллектуалов, отличающей их как представителей определенного социокультурного слоя, в разработке «замкнутых, непротиворечивых, «интеллектуально чистых» мыслительных построений»34. И в общем, с какой стороны ни подойти, в конце концов оказывается, что даже религиозные идеи, рационализуемые в «картинах мира», получают «специфическую чеканку», определяемую далеко не только внутрирелигиозными и вообще «чисто идеальными» факторами. Они, эти идеи, «сильно со-определяются другими факторами — экономическими, политическими и т. д.» 35
758
(под «и т. д.» М. Ризебродт чаще всего подразумевает собственно социологический фактор). Вот почему тезис о «чисто религиозном происхождении идей», который отстаивает Ф. Тенбрук, представляется его критику весьма сомнительным; стремление приписать его М. Веберу он считает ошибкой. А ведь «картины мира», как подчеркивает М. Ризебродт, включают в себя далеко не одни только религиозные идеи.
Идее (идеалистически и интеллектуалистски толкуемой) «монокаузальности» процесса рационализации религиозных представлений, а вместе с тем и исторического развития в целом, которую Ф. Тенбрук вычитывает у М. Вебера, противопоставляется здесь идея со-участия, в этом процессе различных факторов — как идеальных, так и материальных, как относящихся к области идей, так и относящихся к области интересов. Поскольку же исторический процесс рационализациии оказывается, таким образом, в определенной зависимости «от предпосылок, которые сами иррациональны», постольку возможности защиты от его всеразъедающей «самологики», логики универсального расколдования и обессмысливания мира (а, в конечном счете, и самой человеческой деятельности) усматриваются в «иррациональности» этих предпосылок, со-определяющих рационализационный процесс.
«Монологизму» одного фактора человеческого развития противополагается «полифония» разнообразных «внутренне независимых» друг от друга факторов, образующих исторические «констелляции», которые можно, пожалуй, описать, но проникнуть в их тайну вряд ли возможно.
3. СОЦИОЛОГИЯ РАЦИОНАЛЬНОСТИ: «КАРТИНА МИРА» И ПАРАДОКСЫ РАЦИОНАЛИЗАЦИИ
В том, каким образом подытожил М. Ризебродт долголетнюю полемику, вызванную статьей Ф. Тенбрука, нельзя не услышать некоторых мотивов, заставляющих вспомнить о вебероведах, очень рано включившихся в дискуссию, однако сделавших это не столько в негативно-критической форме, сколько в позитивно-исследовательской: в форме углубленной разработки альтернативных подходов к решению проблем, заостренных в упомянутой статье. Я имею в виду прежде всего В. Шлюхтера и его
759
статью «Парадокс рационализации: об отношении «этики» и «мира», опубликованной первоначально в журнальном варианте (1976), а затем включенную в книгу «Рационализм овладения миром: штудии о Максе Вебере» (1980)36. Как свидетельствуют более поздние работы этого автора, и в частности его двухтомник о М. Вебере «Религия и образ жизни», вышедший в 1988 году37, названная статья также имела программный характер, во всяком случае для собственной вебероведческой деятельности В. Шлюх-тера, много определившей в характере «веберовского ре-нессанса».
В отличие от Ф. Тенбрука В. Шлюхтер (как и М. Ри-зебродт, солидарный с ним в этом пункте) выдвигает в фокус своей статьи веберовскую категорию «картины мира», считая, что в своем сравнительно-историческом исследовании различных социокультурных типов рациональности М. Вебер стремился сопоставить более или менее развитые «картины мира», а не отдельные (хотя и основополагающие) религиозные идеи. Главное, что, согласно В. Шлюхтеру, отличает «картину мира» в аспекте веберовского, то есть социологического (социологически расшифровывающего), подхода к ней, — это определенное отношение к миру, воссоздаваемому в ней. «Мир», синтезируемый в «картине мира», истолковывается под углом зрения определенной его оценки, что в свою очередь «задает» человеку соответствующий способ действия, поведения в этом мире. Ведь речь идет о мире, в котором человек живет, а жить в нем — и значит так или иначе взаимодействовать с ним, а не только созерцать его.
Но чтобы иметь возможность тем или иным образом «отнестись» к миру, «оценив» его, человек, живущий в нем, включенный в него, должен был каким-то образом отколоться, «дистанцироваться» от него. А для этого он должен был найти некоторую точку опоры за пределами мира, утвердившись на которой он мог бы взглянуть на этот мир, включающий его самого, со стороны. Иначе говоря, человек должен найти (или постулировать) некий сверхмирный принцип, возвышающийся над миром и позволяющий «трансцендировать» его. А возвышается над миром то, что является объектом «внутримирских» тен^ денций или устремлений (как объективного, так и субъ! ективно-человеческого свойства), но никогда в нем не осуществляется, хотя и осознается людьми как условие
760
возможности и этих тенденций, и этих устремлений. Это и есть «второй» — сверхэмпирический — мир, возвышающийся над нашим собственным, эмпирическим, давая нам возможность взглянуть и на «земной» мир, и на себя в нем: взглянуть, чтобы оценить, и оценить, чтобы получить возможность увидеть, составив себе «картину» увиденного.
Как видим (и эту основополагающую идею В. Шлюхтер приписывает М. Веберу), условием возможности — и структурным принципом — «картины мира» является та или иная степень раскола между человеком и (его собственным!) миром, с необходимостью принимающая, в ходе своего последовательного развития, форму идеи-представления о «двух мирах»: низшем и высшем, дольнем и горнем. Заключая в себе некое изначальное представление о субординации, иерархии ценностей, эта идея, лежащая в основании любой «картины мира», задает определенную систему координат, в какую и помещается «мир», воссоздаваемый в данной «картине». Таким образом, «картина мира» оказывается единством когнитивного («чисто» познавательного) и нормативно-оценочного аспектов.
«Картина мира» у М. Вебера — это, согласно В. Шлюхтеру, прежде всего «истолкование отношения человека к миру», взятому «как космос естественных и смысловых связей» и постигаемому сквозь призму постулата о существовании «сверхчувственной сущности» и «сверхиндивидуальных смыслов», на основе которого формируются представления о «конечных условиях существования — как внутренних, так и внешних»38. Это бесконечное многообразие окружающей нас действительности, представленной как более или менее (сначала менее, а затем все более и более) рационально организованное целое на основе отнесения его к определенным образом иерар-хизированным ценностям. Поскольку же речь идет здесь прежде всего об этических ценностях (ценности как высшие принципы нравственно ориентированного целепола-гания), постольку «мир», отнесенный к «ценностям», предстает — в синтезирующей его «картине» — как предмет определенного морально-практического отношения и, соответственно, определенным образом направленной деятельности человека, в нем живущего, но принадлежащего, как видим, не только этому «миру».
М. Вебер считал возможным выделить три самых об-
761
щих типа, три способа отношения к «миру», заключающие в себе соответствующую установку, пред-определяющую направленность (жизне)деятельности людей, вектор их социального действия. Первый из них он сопрягает с конфуцианским и даосистским типом религиозно-философских воззрений, получившим распространение в Китае, второй — с индуистским и буддистским, распространенным в Индии, третий — с иудаистским и христианским, возникшим на Ближнем Востоке и распространившимся в Европе (а впоследствии и на Американском континенте). Первый из них М. Вебер определил как приспособление к миру, второй — как бегство от мира, третий — как овладение миром. В каждом из этих способов отношения к миру уже заключен, как в зародыше, соответствующий «образ» и «стиль жизни» людей — этически определенная модификация формы их существования. Им же, этим изначальным мироотношением, обусловлен и соответствующий тип рациональности, задающий общее направление (и «темп») последующей рационализации — как в пределах картины «мира», так и в нем самом.
Именно в рассматриваемой здесь связи В. Шлюхтер обращает внимание на отношение «избирательного сродства» между комплексами основополагающих религиоз1 ных воззрений и представлений, с одной стороны, и установками, определяющими «образ жизни», — с другой. В рамках индуистски-буддистской «картины мира» он фиксирует (разумеется, со ссылкой на веберовские тексты) такого рода «сродство» между представлением о «вечном миропорядке», которое тесно сопрягалось с представлением о человеке как «сосуде» Бога, и созерцательно-мистической установкой, побуждающей к пассивности, уклонению от мирских забот. В пределах же иуда-истски-христианской «картины мира», напротив, констатируется «сродство» между идеей «действующего Бога», связанной с пониманием человека как «орудия Бога», и активистской этической установкой, побуждающей к деятельности «в миру» («внутримирская аскеза»). Соответственно различаются и общие направления религиозного (само) удостоверения, определяемые в рамках сопоставляемых здесь «картин мира». В первом случае этого «удостоверения» добиваются на вне-, во втором — на внутримирских путях. А отсюда проистекает и различие в «этических модификациях» образа жизни: в од-
762
ном случае ее лейтмотивом будет напряженная деятельность, в другом «мудрое недеяние»39.
Формой развития, осуществляемого как в пределах «картины мира», так и за ее пределами — в самом «мире», формируемом по ее образу и подобию, является рационализация. Рационализация, согласно В. Шлюхте-ру, — и есть попытка справиться с иррациональностью «мира», а точнее (если мыслить «мир» в понятиях, предлагаемых его «картиной»), с расколом «мира» на посю- и потусторонний, реальный и идеальный, греховный и безгрешный. Причем эта напряженность, вызываемая изначальным дуализмом («двоемирием») «картины мира» и толкающая людей на путь рационализации — как теоретической, так и практической, ведет не к преодолению раскола, а к его углублению, к обострению этических напряжений, характеризующих его. Неизбежным следствием такой рационализации оказывается усугубляющаяся дифференциация: двух «миров», все более обособляющихся друг от друга; различных религиозно-этических типов отношения к «миру»; «стилей» и «образов жизни», все более резко противополагающих себя друг другу; наконец, самих типов рационализации. Причем внутри каждой из обособившихся сфер и областей совершается свой процесс дифференциации, сопровождающей рационализацию.
Согласно излюбленной идее В. Шлюхтера, которую он стремится обосновать, ссылаясь на веберовские тексты, процесс рационализации, которая каждый раз начинается как попытка преодолеть какое-то противоречие, внутренне диалектичен. И диалектике этого процесса , подвластны прежде всего метаморфозы, к которым он приводит в пределах «картины мира». Рационализация религиозной идеи «двух миров», лежащей в основе любой «картины мира» (за исключением «магической», которая не является таковой в точном смысле слова именно в силу этого «исключения»), с логической неизбежностью ведет к обесценению (посюстороннего) «мира». Но чем радикальнее осуществляется такого рода обесценение (а в этом отношении дальше всего зашел христианский религиозный рационализм), тем большей оказывается способность обесцененного «мира» к противостоянию иному, потустороннему «миру» — притязаниям, которые от его имени выражает религия. И чем сильнее противостояние, тем более настоятельным стано-
763
вится принуждение к религиозному компромиссу с «дольним» миром, на который неоднократно должно было идти христианство на протяжении своей средневековой истории40.
Если же иметь в виду последующую историю европейской рационализации (как теоретической — в рамках «картины мира», так и практической — в самом этом «мире»), то здесь ее парадоксальная диалектика—«парадокс рационализации», по В. Шлюхтеру, — заключалась в следующем. Чем более артикулировалось (логически и, соответственно, «практически» — как в этическом, так и в техническом смысле слова) противостояние земного «мира» небесному, тем настоятельнее оказывалось требование учитывать специфические «законы» первого, подчиняя рационализацию его собственным «законам». Но чем больше подчинялась рационализация этого «мира» такому требованию, тем резче обозначалось расхождение между его «эмпирической реальностью» и религиозным постулатом о существовании вне-эмпирического, сверхреального мира. А чем резче обозначалось такое расхождение, тем насущнее становилась потребность — на почве этого дуализма (и в то же время вопреки ему) создавать новое единство41.
Последней попыткой создать такое единство, перебросив «мост спасения» между абсолютно запредельным («трансцендентным») Богом и совершенно безбожным («богочуждым») «миром», и была, согласно шлюхтеров-ской интерпретации М. Вебера, радикально-протестантская версия иудаистски-христианской «картины мира». Внутренняя «диалектичность» предложенного в ней решения непреодолимой антиномии заключалась в том, что здесь (абсолютная) нужда превращалась в (высшую) добродетель. Дело в том, что именно сознание абсолютности разрыва между «миром» и Богом, которое должно было ужасать радикально настроенного протестанта, потрясая его до глубины души, — оно-то, по В. Шлюхтеру, и должно было до предела усиливать его жажду спасения: избавления от «падшего мира», обители обусловливающих друг друга грехов и страданий.
А поскольку — в соответствии с изначальной предпосылкой иудаистски-христианской «картины мира» вообще — протестант не мог представить себя иначе, чем в качестве «орудия» (Бога), заброшенного в посюсторонний мир, постольку, если он рассуждал логически после-
764
довательно (то есть рационально), ему ничего не оставалось, как «действовать» (трудиться) в этом мире во славу Бога, рассматривая свой труд как призвание и предназначение. Хотя — ив этом заключался глубочайший парадокс радикального протестантизма, логически вытекающий из абсолютного противоположения «земного» и «небесного», — земная деятельность протестанта отнюдь не рассматривалась как цена его спасения и ни в коей мере не приближала его к этой цели. Ведь о том, избран ли человек для спасения, Бог, согласно радикально-протестантскому вероучению, решил все заранее, еще до его рождения. Так что трудиться на земном поприще протестант должен был ради Бога, а не ради воздаяния за свои труды.
Однако, согласно М. Веберу, если в аспекте чисто логическом для последовательно мыслящего протестанта и не предполагалось никакого потустороннего воздаяния за посюсторонние труды, то в аспекте психологическом он все-таки получал за них определенную компенсацию. Дело в том, что его ужас перед греховностью «падшего мира» был столь велик и стремление к обретению «избавления» от него настолько непреодолимым, что он готов был довольствоваться любым средством избавиться от страха не оказаться спасенным. А такое средство логичнее всего (в рамках данной «картины мира») искать в том же самом труде: если его нельзя рассматривать в качестве платы за посмертное спасение, то его можно использовать как средство познания, дающего, по крайней мере, возможность ответить на вопрос — предопределен ты к спасению или нет. А для этого достаточно было допустить, что «Бог-деятель» благоволит земным делам, совершаемым во славу его, что обеспечивает их успешность. Поскольку же трудно предположить, чтобы Он благоволил делам нечестивца, еще до рождения своего отторгнутого от спасительного пути, постольку остается верить, что успешность «внутримирских» дел протестанта является свидетельством его избранности, — ход мысли, который, как видим, вполне отвечает психологии деятельного человека, не мыслящего для себя возможным нетрудовой образ жизни.
Впрочем, и этот «мост спасения» между «миром» и Богом, выстроенный в рамках радикально-протестантской версии иудейски-христианской «картины мира», не гарантировал от диалектического «парадокса рациона-
765
лизации», которая достигала объединения лишь за счет обострения противоположности объединяемых полюсов, отдифференцировавшихся друг от друга аспектов и т. д. Неустанная деятельность протестантски настроенного бюргера (мало-помалу превращающегося в капиталиста) в «богочуждом мире» хотя и совершалась «во славу Бога», но для того, чтобы быть успешной, ибо только так она могла утвердить славу Его, совершалась под знаком покорности законам этого мира, выявляя их и применяясь к ним.
Так религиозное обесценение «мира», толкавшее протестанта-буржуа на путь деятельного овладения «миром», осуществляемого посредством все дальше заходящей рационализации, неуклонно вело к выявлению его «самозаконности», его собственной — формальной, технической — рациональности, не имеющей ничего общего с рациональностью содержательно-смысловой, этической. «Мир», возникший в результате его буржуазно-протестантской рационализации, предстал в итоге как полностью «разволшебствленный», до конца «обезбожен-ный». А это не могло не привести в итоге к полнейшему обесценению религиозного постулата о «трансцендентном» Боге, отправляясь от которого человек, руководствовавшийся протестантской «хозяйственной этикой», продвигал свой «мир» навстречу капитализму современного типа.
«Обезбоженный» мир не мог не проникнуться равнодушием к Богу, а вместе с тем и к вопросу о посмертном спасении. Так, если верить шлюхтеровской интерпретации М. Вебера, исчерпала себя религиозная «картина мира», и для Запада возникла необходимость в новой — уже нерелигиозной, не «постулирующей» Бога — «картине мира». Эту «картину» предстояло создавать отныне науке, сыгравшей в процессе разложения религиозной «картины мира» ту же роль, какую религия сыграла в деле разложения синкретически нерасчлененного комплекса магических представлений.
Однако в этом пункте изложения веберовской «социологии рациональности» перед В. Шлюхтером вставала проблема, не менее парадоксальная, чем та, что побуждала его говорить о «парадоксе рационализации» приме- / нительно к буржуазно-протестантскому прошлому За-/ пада. А возможна ли вообще «картина мира», созданная на безрелигиозной основе? Или — точнее: можно ли по-
766
строить такую «картину», не имея точки опоры за пределами воссоздаваемого в ней «мира», трансцендентной ему? А если это возможно, то в чем теперь искать основную пружину, приводившую в движение рационализационный процесс прежде, при «картинах мира», возведенных на постулате о противоположности «земного» и «небесного»?
Иначе говоря, не исчерпывается ли «потенциал» рационализации (и, соответственно, «разволшебствления») вместе с «исчерпанием» идеи трансцендентного Бога (ницшеанское «Бог — умер») — Абсолюта, неподвластного «внутримирским» изменениям и эволюциям, трансформациям и модификациям? Не утрачивает ли рациональность свою живую душу — внутреннее противоречие (между технически-формальным и этически-субстанциальным ее аспектами) — вместе с «изъеданием» ее содержательной предпосылки: религиозной «картины мира»? — Вопросы, как нетрудно убедиться, вставшие не перед одним только В. Шлюхтером, но и перед другими вебероведами, усматривающими в таком «изъедании» основной «парадокс» рационализации «западного типа».
Отвечая на вопросы, буквально со всех сторон обступившие предложенное им толкование «ядра» веберовско-го социологического учения (под углом зрения названного «парадокса»), сам В. Шлюхтер выдвигает ряд новых положений, «текстологическое» обоснование которых — на материалах творческого наследия М. Вебера — потребовало от него дополнительных исследований: появг ление двухтомника «Религия и образ жизни» вряд ли можно расценивать как их завершение. Главным среди этих положений следует, пожалуй, считать тезис В. Шлюхтера, согласно которому система общемировоззренческих представлений, предлагаемых наукой в противоположность религии, также имеет религиозный характер. Так же, как и иудаистски-христианская религиозность, религиозность научного типа покоится на совершенно иррациональной предпосылке, внутренне родственной установке на «овладение миром». Речь идет о вере в «самоценность накопления» научных знаний42 (рассматриваемых, как известно, не только в качестве одного из источников человеческого могущества, но в качестве силы и власти самой по себе): наука наследует эту основополагающую предпосылку — ядро! — иуда-истски-христианской «картины мира».
767
Что же касается идеи трансцендентного Бога, то и она присутствует в системе научного мировоззрения (хотя и в форме, приспособленной к «профанному интеллектуализму» социального слоя его нынешних носителей). Вместо Бога здесь предлагается Человек: «на место теоцентризма встает антропоцентризм, на место теодицеи — антроподицея»43. И «научный рационализм», одержимый идеей «овладения миром» не меньше, чем религиозный, осуществляет ее уже не «во славу Божию», а «во имя Человека». Правда, Человека уже нельзя представить трансцендентным существом, подобно Богу; он имманентен, а не трансцендентен «миру», и уже нет того абсолютного начала, апеллируя к которому можно было бы сказать, что эта его «имманентность», по крайней мере, не окончательная и безысходна. Но данное обстоятельство, согласно В. Шлюхтеру, не меняет сути дела: вывода о возможности научной «картины мира», целиком замкнутой в пределах этого «мира» и не предполагающей никакой неподвижной точки за пределами внутримирско-го потока.
Однако его собственный постулат — утверждение об изначальном дуализме «картины мира» как движущей силе ее последующей рационализации — вынуждает В. Шлюхтера вновь и вновь задаваться вопросом о том, как найти второй полюс (потусторонний мир) в пределах посюстороннего мира, рассматриваемого «изнутри» и только «изнутри», то есть радикально имманентистским образом. Чтобы справиться с ним, он должен был прежде всего каким-то образом дезавуировать идею «монизма», как известно, принципиально важную именно для научного мировоззрения. Что и делает, ссылаясь на «религиозный» характер научного монизма, утверждающего себя в качестве «единственно возможной» формы «мыслящего рассмотрения мира», но уже в силу одного этого внутренне дуалистичного, как дуалистична всякая религиозность, а потому не имеющего «значения антитезы» христиански-иудаистической «картины мира».
Свой религиозный дуализм научное мировоззрение (превращающееся тем самым в «картину мира») обнаруживает в тот момент, когда ученый, оставаясь на «внут-римирских» позициях и руководствуясь внутренне присущей науке установкой на «овладение миром», задается вопросом о смысле этого «овладения», а стало быть, и продолжающегося «разволшебствления». Ведь задать
768
такой вопрос можно, лишь перейдя с точки зрения формальной (технической) рациональности на точку зрения рациональности «субстанциальной», этически-содержательной, то есть обнаружив дуализм, присущий как самому понятию рациональности, так и рациональному типу мышления современного ученого-интеллектуала.
Однако при этом оставалось нерешенным самое существенное — а не была ли уже сама возможность такой постановки вопроса о смысле (или, наоборот, бессмысленности?) формально-технической «рационализации» мира не результатом внутреннего позыва «научного монизма», а следствием внешней по отношению к нему причины? Ну, скажем, того, что рационализирующее «разволшебствление» и «обезбожение» человеческого мира не дошло, слава Богу, до своего логического «конца»? И быть может, именно традиционная религиозность с ее верой в существование абсолютного устоя человеческого бытия продолжает оказывать влияние и на ученых, побуждая их задаваться вопросами, немыслимыми в пределах «научно-монистического» мировоззрения.
А может, «до конца последовательная» рационализация мира, сопровождающаяся его абсолютным «развол-шебствлением» и «обезбожением», невозможна в принципе, и логически конструируемая «схема» таковой представляет собой лишь «аналитическую модель», характеризующую «идеальный тип» развития (скажем, того же Запада)? В этой форме «неудобный вопрос» был задан В. Шлюхтеру Р. Мюнхом — первоначально в критической статье «Общественная история Макса Вебера как логика развития рационализации общества» (1980)44, а затем в его книге «Теория действия. К реконструкции вклада Толкотта Парсонса, Эмиля Дюркгейма и Макса Вебера» (1982)45. Если учесть, сколько места в двухтомном исследовании В. Шлюхтера о М. Вебере (1988) фактически посвящено ответу как раз на данный вопрос (хотя имя Р. Мюнха при этом не называлось — речь шла о его учителе Т. Парсонсе), то, пожалуй, можно сделать вывод о том, что в споре Шлюхтера — Мюнха обнажился едва ли не самый болезненный нерв «веберовского ренессанса».
Ю. Н. Давыдов
769
ЛИТЕРАТУРА
1 Wei в J.. Max Webers Grundlegung der Soziologie. Miinchen, UTW, 1975.
2 Freyer H. Soziologie als Wirklichkeitwissenschaft. Leipzig, Berlin, 1930.
3 Об этой критике см.: Неомарксизм и проблемы социологии культуры. М., 1980, с. 75—96, а также: Буржуазная социология на исходе
XX века. М„ 1986, с. 27—55.
Weifi J. Op. cit., S. 16.
A 1 b e r t H. Konstruktion und Kritik. Hamburg, 1972.
Weifi J. Op. cit., S. 13.
Ibid., S. 10.
Ibid., S. 11.
Ibidem.
Ibid., Ibid., Ibid., Ibid., Ibid.,
13. 14. 15. 14. 19.
15 Специально об этом см. кн.: Буржуазная социология на исходе
XX века, с. 56—75. 16Berger P. L., Luckmann Th. Die gesellschaftliche Konstruktion
der Wirklichkeit. Frankfurt a. M., 1969. 17 Weifi J. Op. cit., S. 163. " Tenbruck F. H. Das Werk Max Webers.—«Kolner Zeitschrift
fiir Soziologie und Sozialpsychologie», 1975, Bd. 27, № 4, S. 663—702. 19Schluchter W. Religion und Lebensfiihrung, Bd. 1—2, Frankfurt
am Main, Suhrkamp, 1988.
20 T e n b r u k F. H. Die Genesis der Methodologie Max Webers. — «Kolner Zeitschrift fur Soziologie und Sozialpsychologie», 1959, Bd. 11, № 3, S. 574—630.
21 Weifi J. Op. cit., S. 103 (Bendix R. Max Weber. Das Werk. Derstellung und Analyse. Miinchen, 1964, S. 215).
22 Ibid., S. 103.
23 Weber M. Gesammelte Aufsatze zur Religionssoziologie, Bd. 1. Tubingen, J.C.B. Mohr (Paul Siebeck), 1986, S. 252.
24 Tenbruck F. H. Das Werk Max Webers. Op. cit., S. 648.
25 Ibid., S. 675.
26 Ibidem.
27 Ibidem.
28 Riesebrodt M. Ideen, Interessen, Rationalisierung: Kritische Anmerkungen zu F. H.Tenbruks Interpretation des Werks Max Weber. —«Kolner Zeitschrift fiir Soziologie und Sozialpsychologie>, 1980, Bd. 32, S. 122.
29 Ibid., S. 119—120.
30 Weber M. Op. cit., S. 252.
31 Riesebrodt M. Op. cit., S. 120.
32 Ibid., S. 121.
33 Ibidem.
34 Ibid., S. 121 — 122.
35 Ibid., S. 120.
36Schluchter W. Rationalismus der Weltbeherrschung. Studien zu Max Weber. Frankfurt am Main, 1980.
770
" Bd. I: «Kultur- und Werttheorie». Bd. 2: «Religions- und Herrschafts-
3" sThYifch'ter W. Die Paradoxie der Pationalisierung: Zum Verhalt-nis von «Ethik» und «Welt» bei Max Weber. — In: Schlucter W. Rationalismus der Weltbeherrschung, S. 13.
39 Ibid., S. 17—18.
40 Ibid., S. 20.
41 Ibidem.
42 Ibid., S. 33.
44 Munch R. Max Webers Gesellschaftsgeschichte als Entwicklungs-loeik der gesellschaftslichen Rationalisierung. — «Kolner Zeitscnntt fur Soziologie und Sozialpsychologie», 1980, № 4, S. 774-786.
45 Munch R. Theorie des Handels: Zur Rekonstruktion der Beitrage von Talkott Parsons, Emile Durkheim und Max Weber. Frankfurt am Main, Suhrkamp, 1982.
КОММЕНТАРИИ
В начале 20-х гг. в предисловии к русскому переводу брошюры М. Вебера «Город» известный русский историк Н. И. Кареев писал: «Слог автора, весьма своеобразный, представлял для перевода значительные трудности: отдельные фразы прямо приходилось переделывать, чтобы по-русски они выходили более гладкими. К числу трудностей перевода относится и употребление нескольких терминов, для которых не сразу можно было найти русские эквиваленты» (Веб ер М. Город. Пг., 1923, с. 6). В том же году профессор И. М. Гревс предварил перевод посмертно изданных лекций Вебера «История хозяйства» следующими оценками: «Много есть спорного, частью парадоксального, недостаточно обоснованного в быстрых построениях, которые должны символизировать сложный и многообразно ветвящийся процесс. ...Трудны не только вопросы, затронутые книгою, но и трактовка их у автора сложным построением и языком» (там же, с. 4). Переводчики и исследователи Вебера американские социологи X. Герт и Ч. Райт Миллз предпосылают книге «Из Макса Вебера» целое рассуждение о сложностях перевода вообще и содержательно-стилистических трудностях перевода Вебера в частности (см.: G e r t h H., Mills С. W. From Max Weber: Essays in Sociology. N. Y., p. VI—VIII). И даже среди самих немцев нередки замечания о проблемах «филологии Макса Вебера».
Издательская судьба его сочинений не была особенно счастливой. Вебёр не успел завершить два фундаментальных труда («Хозяйственную этику мировых религий» и «Хозяйство и общество»). Значительная часть работ, вышедших при жизни автора, по разным причинам создавалась в исключительной спешке. Во многом именно этим объясняется парадокс: Вебер, известный своей совершенно фантастической ученостью, часто не дает принятого по академическим канонам справочного аппарата, пренебрегает далеко не излишними пояснениями и ограничивается более чем скупым очерком контекста анализируемых исторических явлений (последнее, впрочем, связано еще и с его принципиальной методологической позицией).
При жизни Вебер был достаточно известен и как ученый, и как политик, но истинные масштабы его деятельности были оценены лишь благодаря посмертным изданиям сочинений, предпринятым Марианной Вебер, его вдовой. До второй мировой войны этими изданиями пользовались большинство ученых, но и претензии к ним — в том числе чисто текстологические — были немалые. В послевоенные годы благодаря дол-
773
голетней работе И. Винкельмана появилось несколько новых изданий значительно более высокого качества как в отношении текста, так и в отношении справочного аппарата (например, к известному 5-му изданию «Хозяйства и общества» 1976 г. Винкельман приложил целый том комментариев, см.: Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft. 5. Auflage mit Erlauterungsband von Johannes Winckelmann. Tubingen, 1976). Однако и они тоже несовершенны: текст приводится без вариантов и разночтений, а комментарий даже к «Хозяйству и обществу» — не только не исчерпывающий, но совершенно недостаточный. Впрочем, тут нет ничего удивительного. Критическое издание и комментирование Вебера (предполагающее подробную историческую расшифровку, или, по меньшей мере, иллюстрацию его построений) под силу только научному коллективу. Именно поэтому над изданием первого Полного собрания сочинений Вебера сейчас работает в ФРГ ряд ученых. К сожалению, до сих пор вышло лишь несколько томов, да и те из-за необычайно высокой цены на них не приобретены нашими библиотеками (как, впрочем, оказались не по карману и большинству ученых на Западе). Таким образом, и наше издание опирается на тексты, преимущественно используемые во всем мире, а примечания даже не приближаются к развернутому комментарию. Мы стремились лишь до некоторой степени уменьшить трудности, связанные с усвоением сложной аргументации Вебера.
При составлении примечаний мы опирались на сочинения самого Вебера, а также на небольшое количество доброкачественной литературы о нем. При отсылке к наиболее часто называемым источникам будут использованы следующие сокращения: Вебер М. История хозяйства. Цит. соч. — ИХ Weber M. Wirtschaft und Gessellschaft. Fiinfte, revidierte Auflage,
besorgt von Johannes Winckelmann. Studienausgabe Tubingen, 1985. — WuQ Weber M. Die protestantische Ethik II. Kritiken und Antikriti-
ken/Hrsg.v. J. Winckelmann. Munchen u Hamburg, 1968. —
ivA WeberMarianne. Max Weber. Ein Lebensbild. Heidelberg 1950 —
Lbb Tawney R. H. Religion and the Rise of Capitalism. Harmondsworth,
1969. — RRC Marshall G. In Search of the Spirit of Capitalisism. London etc.,
1982. — SSC Nelson B.Weber's Protestant Ethie: Its Origins, Wanderings, and
Foreseeable Futures. Beyond the Classics? Ed. by
Ch. Y. Glock and Ph. E. Hammond. N. Y. etc., 1973, p. 71 —
130. — WPE Mackinnon M. Part I: Calvinism and the infallible assurance of
grace. — "The Britisch Journal of Sociology," vol.
XXXIX, 1988, № 2, p. 143—177. — C-I Mackinnon M. Part II: Webers exploration of Calvinism. — "British
Journal of Sociology," vol. XXXIX, 1988, № 2, p. 178-
210. — C-II
Протестантская этика и дух капитализма
Вебер относил начало чтения академических курсов, в которых он затрагивал эти вопросы, к 1896 г. (см.: К.А, S. 150), а Марианна Вебер констатирует: «В 1903 году, предположительно во второй поло-
774
вине, сразу же по завершении первой части сочинения о Рошере и Книсе, он начал ...«Протестантскую этику и дух капитализма». Первая часть была завершена еще до поездки в Америку, ранним летом 1904 г., вторая появилась годом позже и в ней явно отложились новые впечатления» (Lbb, S. 371). В том же 1904 г. Вебер вместе с В. Зомбартом и Э. Яффе берет на себя издание «Архива социальной науки и социальной политики» ("Archiv fur Sozialwissenschaft und Sozialpolitik"), прежде называвшегося «Архивом социального законодательства и статистики». «В качестве соиздателя Вебер чувствовал себя обязанным постоянно подкармливать его» (Lbb, S. 372). Отчасти именно этим объясняется спешка, в которой он подготовил свой труд, вышедший в тт. XX и XXI «Архива» в 1905 г. Кроме того, на Вебера, как отмечали уже современные ему критики, стимулирующим образом должно было подействовать появление в 1900 г. «Философии денег» Г. Зиммеля и «Современного капитализма» В. Зомбарта (1902 г.). Ф. Рахфаль, упорнейший критик Вебера в тот период, в особенности настаивал на значительной в этом отношении роли книги Зомбарта, чем вынудил Вебера несколько раз раздраженно заметить, что его работа началась по меньшей мере лет за 12 до полемики. Одновременно с Вебером и под его влиянием эту же проблематику в сходном смысле (хотя по существу и с очень отличной аргументацией) стал освещать его друг, крупный религиовед Э. Трельч, так что критики поддались искушению отождествить их взгляды и рассуждать о «тезисе Вебера — Трельча». Как Вебер, так и Трельч отвергли правомерность такого вменения им общей позиции, когда утверждения одного могут быть безоговорочно приписаны и другому. Тем не менее впоследствии было замечено, что Вебер скорее стремился не заострять свои расхождения с друзьями, такими как Трельч, Риккерт или Зиммель, и когда речь не шла об опровержении явной фальсификации его точки зрения, стремился подчеркнуть именно общность взглядов или взаимодополнительность исследований. Помимо личных симпатий и личной порядочности (не желая портить и без того неблагополучную карьеру Зиммеля, Вебер не акцентировал в публикациях своих принципиальных несогласий с ним), у Вебера еще было ощущение себя членом научного сообщества — не просто германской академической среды, но достаточно определенной группы ученых, сформировавшейся в Гейдельберге. Э. Трельч, отвечая на критику Рахфаля, распространившего свои суждения о «тезисе Вебера—Трельча» на Г. Шульце-Геверница, Э. Готхайна и др., писал: «В самом деле, особенно счастливо взаимодополняющееся рабочее сообщество привело в Гейдельберге ряд ученых к родственным научным склонностям и постановкам проблем. Их объединил интерес к социологии. ...Как это обычно происходит с молодыми научными направлениями, когда еще нет готовых учебников и вообще большой литературной традиции, личный обмен идеями и случайность личного контакта имеют, конечно, определенное значение, в котором можно удостовериться и по самим работам» (КА, S. 188). Марианна Вебер рассказывает о кружке, объединенном интересом к религии и называвшемся по греческому образцу «эраносом». Организатором этого кружка был гейдельбергский теолог А. Дайсман, а входили в него, помимо Вебера и Трельча, такие крупные ученые, как В. Виндельбанд, Г. Еллинек, уже упомянутый Готхайн и др, На заседаниях этого кружка два раза в неделю Вебер не только регулярно участвовал в полемике, но и выступал с продолжительными речами. Все' это происходило как раз в период «Протестантской этики» и значительно повлияло на формирование ее замысла.
Замысел, равно как и исполнение, оказались столь сложными, что
775
первые критики Вебера часто просто неверно понимали его текст, да к тому же — как неизменно заявлял сам Вебер, не склонный щадить самолюбие оппонента, — полностью выходили за пределы своей компетенции. Тем не менее он посвятил полемике с психологом и этиком X. К. Фишером и историком Ф. Рахфалем немало страниц в своем «Архиве» (эта полемика воспроизведена в КА, S. 11 —187, 216—345). Дискуссия продолжалась до 1910 г. Но и затем страсти не улеглись. Под впечатлением от «Протестантской этики» Зомбарт переработал свою книгу о современном капитализме и выдвинул новые аргументы; критические оценки высоко ценимого Вебером (и в свою очередь благожелательного к нему) Л. Брентано снова подогрели полемику (в 1914 г. с критикой выступил известный бельгийский историк хозяйства А. Пи-ренн, но дискуссии тут не возникло). Поэтому Вебер, готовя «Протестантскую этику» к переизданию в составе первого тома своего «Собрания сочинений по социологии религии» (корректуру первого тома смертельно больной Вебер еще успел подержать в руках, но вышла книга уже после его смерти), дополнил ее новым материалом. Значительная часть его ушла в примечания и сделала работу еще более трудной для восприятия — не только по содержанию, но и по замыслу. Обычно не вполне адекватно оценивают замысел Вебера именно в «Протестантской этике» и потому, что относят к ней «Предварительные замечания», написанные значительно позже и специально для всего трехтомника по социологии религии (об этом пишет Г. Маршал, см.: SSC, р. 18). Однако традиционно этот текст включается в публикации «Протестантской этики», равно как и «Протестантские секты и дух капитализма» — переработанный вариант газетных статей 1906 г. — в том числе
и в переводы.
После смерти Вебера дискуссии продолжались, появлялись книги, • в значительной степени инициированные идеями Вебера. Среди этих работ укажем такие солидные публикации, как широко известный труд англичанина Р. Тони «Религия и рост капитализма» (RRC). Тони приобрел большой авторитет своими исследованиями экономической истории, так что эпоху возникновения капитализма в Англии иногда называли «веками Тони». В 1922 г. он читал лекции по этому предмету, в 1926 г. выпустил упомянутую книгу. В 1930 г. с его предисловием вышел первый английский перевод «Протестантской этики» (перевод был сделан знаменитым ныне американским социологом Т. Парсонсом (1902—1979)), а в 1937 г., не без влияния более глубокого прочтения Вебера, он выпустил свою книгу еще раз, в доработанном виде. Этот последний вариант до сих пор переиздается в англоязычных странах чаще, чем Вебер на немецком. Тони разработал иную концепцию, чем Вебер, относительно взаимосвязи кальвинизма и капитализма, но все же содействовал усилению внимания именно к Веберу. Вообще влияние Вебера в Америке было значительно опосредовано Парсонсом, начавшим свою научную карьеру с работы «"Капитализм" в новейшей немецкой литературе: Зомбарт и Вебер» ("Capitalism" in Recent german Literature: Sombart and Weber, 1—II. — "Journal Political Economy", 1928— 1929, vol. 36—37, p. 641—661; 31—51), а затем посвятившим Веберу значительную часть своего фундаментального труда «Структура социального действия» (The Structure of Social Action. N. Y., 1937). Важным этапом в творческом усвоении идей Вебера стала впервые вышедшая в 1949 г. книга Нельсона «Идея ростовщичества» (The Idea of Usury. N. Y., 1949; 2nd. Ch., 1969), своеобразно преломляющая одну из важных идей «Протестантской этики». На протяжении десятков лет Нельсон своими статьями и книгами создал целую вебериану, еще не вполне оцененную.
776
Историки отнеслись к работе Вебера с самого начала в основном холодно, будь то Рахфаль, Пиренн или Робертсон (Robertson Н. М. Aspects of the Rise of Economic Individualism: A Criticism of Max Weber and His School. N. Y., 1933), А. Сэ (See H. E. Modern Capitalism: Its Origins and Evolution. L., 1928) и др. Помимо специальной критики можно сплошь и рядом встретить в исторических трудах совокупно пренебрежительный отзыв о «тезисе Вебера—Трельча» (теперь уже чаще «Вебера—Тони»).
Для настоящего состояния исследований характерно стремление вернуться к тем же самым источникам, с которыми имел дело Вебер, включая и современную ему философскую и социологическую литературу, с тем чтобы уйти от поспешных интерпретаций, «развивающих» или «отвергающих», и по возможности беспристрастно проанализировать весь комплекс проблем. К публикациям именно такого рода принадлежат работы Маршала. Они в целом свидетельствуют в пользу Вебера. Но в этом же ключе написаны и только что опубликованные статьи М. Маккиннона, нацеленные на «окончательное разоблачение» основного тезиса «Протестантской этики» (C-I, С-Н). Маккиннон ставит под сомнение важнейшую часть веберовой аргументации: адекватность его интерпретации теологических текстов. По его утверждению, Вебер понял эти тексты совершенно неправильно.
Основной замысел Маккиннона состоит в том, чтобы принципиально развести учение самого Кальвина и кальвинизм. По мнению Вебера, пишет он, в кальвинизме в качестве существенного элемента сохранилось Кальвиново учение о предопределении, причем Дордрехтский, Вестминстерский и Савойский синоды только усиливают этот момент, в то время как пастырская практика предполагает возможность совета верующему относительно средств определения «спасенности» или «не-спасенности». Первая главная ошибка Вебера, по мнению Маккиннона, состоит в том, что он не уловил принципиальных изменений, внесенных в кальвинизм «теологией союза» еще до Вестминстера и переносящей бремя спасения на человека. Ответственность верующего состоит в том, чтобы посредством духовного труда удостовериться в своем призвании и избранности. Вторая важная ошибка — в том, что он приписал делам верующего мирскую направленность. Но в христианском понимании (в том числе и кальвинистском) труды, «дела» имеют отношение к миру иному и не могут отождествляться с деятельностью в рамках профессионального призвания. В-третьих, именно такого рода труды суть для «теологии союза» основания, в силу которых верующий может удостовериться в спасении. Таким образом, не существует разрыва между кальвинистской догматикой и пастырской практикой (см.: C-I, р. 144— 147). Отсюда следует, что никакого безысходного одиночества и мучительной неизвестности верующий пуританин в связи с догматикой основных кальвинистских синодов не должен был испытывать.
Маккиннон критикует также указанные сочинения Трельча, Тони и Маршала (C-II, р. 200—207), причем он фиксирует и их расхождения с Вебером (не всегда эксплицированные), и неадекватность общей концепции для анализа возникновения капитализма. Статьи Маккиннона выводят дискуссию на совершенно новый уровень.
Основная библиография содержится в: КА, WPE, SSC.
К с. 45—46
Этот вопрос более подробно разобран в статье Вебера «Рациональные и социологические основы музыки» (Weber M. Die rationalen und soziologischen Grundlagen der Musik, 1921).
777
К с. 48
О комменде Вебер пишет в ИХ, с. 136: «Первоначально все купцы, входившие в состав товарищества общего риска, сами ездили со своими товарами. Но этот обычай мало-помалу выходит из употребления. Вместо него появляется commenda и, по-видимому, одновременно, societas raa-ris*. Она обнаруживается как в вавилонском и арабском, так и в итальянском праве, а с некоторыми изменениями и в ганзейском, и состоит в том, что из двух членов одной ассоциации один остается в родном портовом городе, а другой везет товар за море. ...Сделка совершалась таким образом, что отправлявшийся в плавание socius** получал с собою деньги или же товар, оцененный в деньгах; этот вклад составлял торговый капитал и носил техническое наименование commenda. Товар сбывался за морем; на выручку приобретался новый и по возвращении в родную гавань оценивался и продавался. ... Характерная черта этой сделки состоит в том, что здесь впервые появляется капиталистический расчет; основному капиталу противопоставляется конечный итог выручки, излишек которого вычисляется в виде денежной прибыли и делится между участниками. Но по форме своей это еще не длительное капиталистическое предприятие, а всего только отдельная торговая операция, при которой по поводу каждой сделки производится особый расчет».
К с. 50
Домены — земли князей, находившиеся в их полном распоряжении, или государственные земли, которые часто могли отчуждаться в пользу чиновников или вассалов для их вознаграждения.
К с. 60
Патерсон, Уильям (1658—1719) —основатель (1694) Английскоьо Банка. В другом месте (WuG, S. 821) Вебер называет его «капиталистическим авантюристом».
В ИХ (с. 184) Вебер разъясняет, что «английское дворянство пожелало создать для себя особый центр финансового могущества в противовес основанному почти исключительно пуританами Английскому Банку; вместе с тем ими должен был быть погашен огромный государственный долг. С этой целью была учреждена Южноокеанская компания, предложившая государству значительные ссуды и за это получившая право торговой монополии в Южном Океане. Английский Банк оказался недостаточно рассудительным, чтобы отказаться от участия в проектируемом предприятии... Однако и тут... акционерным предприятием овладела спекуляция. Результатом была гибель бесчисленных состояний... Один лишь Английский Банк сохранился незатронутым в его прежнем могуществе, так как он был единственным финансовым учреждё-х нием, основанным на рациональном учете векселей, и поэтому всегда обладал необходимыми реальными платежными средствами».
К с. 68
Ссылки на Бокля и Китса достаточно важны для Вебера, так как упоминаются в числе не столь уж многочисленных свидетельств в пользу его положения. Что касается Китса, то Вебер сам называет в примечании к «Антикритическому заключительному слову» (КА, 344,
* Морское товарищество (лат.). ** Товарищ (лат.).
778
прим. 27) его письмо брату Томасу от 3.V1I.1818: «О да, эти церковники принесли Шотландии пользу — какую же?! Они приучили мужчин, женщин, стариков, молодых, старух, девушек, мальчиков, девочек и младенцев — всех до единого — считать деньги, так что сейчас из них выстроились целые фаланги накопителей и добытчиков. Такая армия скопидомов не может не обогатить страну и не придать ей видимость гораздо большего благополучия по сравнению с бедной ирландской соседкой» (Ките Дж. Стихотворения. М., 1986, с. 231. Перев. С. Сухарева). Такого же указания применительно к Боклю у Вебера нет. Р. Бен-дикс в статье «"Протестантская этика" в ретроспективе» (КА, S. 380— 394) приводит несколько высказываний Бокля в его знаменитой «Истории цивилизации в Англии», которые должен был бы иметь в виду Вебер. Однако хотя Бендикс справедливо сосредоточивает основное внимание на гл. VI второго тома «Исследование умственного движения в Шотландии в восемнадцатом веке», он не приводит самого характерного высказывания Бокля: «В других местах, когда возвышение мыслящего класса сопровождалось возвышением классов торгового и промышленного, неизменным следствием бывало уменьшение власти духовенства, а следовательно, и уменьшение влияния суеверия. Особенность Шотландии заключается в том, что здесь в продолжение XVIII и даже до половины XIX столетия промышленное и умственное развитие нимало не потрясало авторитета духовных» (Бокль Г. Т. История цивилизации в Англии. СПб., 1895, с. 506—507). О возвышении «торгового и промышленного духа» Бокль говорит, что «движение это... началось в конце XVII столетия и до истечения первых двадцати лет XVIII века было уже в полном ходу. Торговый и промышленный дух распространился в небывалых прежде размерах...» (там же, с. 501).
К с. 69
Нокс, Джон (1505 или 1513—1572) — шотландский церковный реформатор, основатель кальвинистской (пресвитерианской) церкви в Шотландии. Несколько лет жил в Женеве в непосредственном контакте с Кальвином. Во многом благодаря его усилиям кальвинизм специальным актом шотландского парламента был в 1560 г. объявлен государственной религией.
Фоэт, Гисберт (1589—1767) — голландский теолог, один из наиболее решительных противников арминианства на Дордрехтском синоде (см. комментарий к с. 130).
В русском переводе: «Этот народ лучше всех народов мира сумел воспользоваться тремя элементами, имеющими великое значение: религией, торговлей и свободой» (Монтескье Ш. Избранные произведения. М., 1955, с. 437).
К с. 73
В русском переводе ср. также: Франклин В. Избранные произведения. М., 1956, с. 80—83.
К с. 74
Фуггер, Якоб (1459—1526) — самый известный представитель рода «богатых Фуггеров». Фуггеры занимались торговлей, кредитными операциями, горным делом, ссужали эрцгерцогов, королей и императоров. В середине XVI в. их состояние считалось самым крупным для той эпохи. *
779
К с. 91
Для Вебера важнейшим источником явился «Свод канонического права», составлявшийся (начиная с XII в.) в течение нескольких веков и окончательно оформленный в 1582 г. (действовал вплоть до появления в 1918 г. «Кодекса канонического права»). Цитированное выражение — "Deo placere vix potest" — содержится в несколько ином виде в первой основополагающей части «Свода», так называемом «Декрете Грациана», составленном во второй половине XII в. монахом Грацианом и затем дополненном его учениками, в частности Паукопалеа (Paucopalea) — отсюда так называемые "Palea" в составе «Декрета». Вебер цитирует это место (с разной степенью точности) не менее десятка раз только в крупных своих сочинениях. В ИХ (с. 223) он дает точную ссылку: Distincfio LXXXVIII, с. 11 Decreti, no: Ps.-Chrysostomus, super Matthaeum. Мы использовали издание: Corpus Juris Canonici. Opus uno volumine absolutum. Lipsiae, MDCCCXXXIX, col. 263—264. Процитируем это место полностью и в контексте. С. 10: «Клирику не дозволяется торговать». — «Развратничать всем всегда не дозволяется, торговать же иногда дозволяется, иногда нет; ибо пока не является кто церковным, то дозволяется ему торговать, а если уже стал, то не дозволяется». С. 11: «О том же. Palea». — «Изгоняя продающих и покупающих из храма, изъявил Господь, что торговец вряд ли, точнее, никак не может быть угодным Богу. И потому ни один христианин не должен быть торговцем, в случае же, если возжелает этого, да будет изгнан из церкви Божьей...» Далее в той же главе (§ 2) поясняется, что хотя все люди кажутся торговцами (ибо совершают обмен вещами, покупку и продажу), на самом деле тот, кто приобретает вещь, служащую ему в дальнейшем материалом для некой обработки, — тот не торговец. Но если вещь приобретается, дабы затем нажиться на продаже ее в целостном и неизменном виде, то вот тот-то, кто поступает так, и есть торговец, изгоняемый из храма Божия. § 3 определяет, что «превыше всех торговцев наиболее хулим ростовщик», ибо не приобретенную, но данную Богом вещь он продает, подобно торговцу, но затем, помимо барыша, получает и саму проданную вещь обратно, в отличие от торговца. Декрет Грациана обширно цитирует и Тони, он же приводит сходную формулировку из "Vita Sancti Guidonis": «Торговля редко когда, а вернее, вообще никогда не могла долго совершаться безгрешно» (RRC, р. 285, прим. 8).
К с. 92
Этически дозволенное получение прибыли связано с учением Акви-ната о «справедливой цене» и торговле^ как строго эквивалентном обмене, для которого важны не только труды и затраты владельцев товаров, но и необходимость вещи для каждой из сторон. Строгость, конечно, при этом оказывается весьма условной, и сам Фома пишет, что справедливая цена точно не определяется, но заключается в большей мере в оценке, так что умеренное прибавление или уменьшение не влияет на справедливое равенство обмена. В связи с этим находится у него и определение торговли: «Торговлей в собственном смысле называется, когда кто-либо покупает, чтобы продать дороже. А этот естественный и необходимый для жизненных нужд обмен называется торговлей не в собственном смысле, ибо в собственном смысле имеет отношение не к торговцам, но к тем экономам или политикам, кои пекутся об обществе» (цит. по: Р а г i s G. M. Synopsis totius Summae theologicae-S Thomae. Ed. altera. Neapoli, 1958, p. 853. — Summa theologica, Ha, Пае, Qu. LXXVII, Art. IV, Notandum).
780
Св. Антонин Флорентийский (1389—1459) — доминиканский монах, один из крупнейших экономических мыслителей своего времени. Он, по словам Тони, предпринял попытку синтеза, «в котором принцип традиционной доктрины должен был быть соблюден, в то время как экономическим мотивам должна была быть предоставлена необходимая свобода. После тонкого анализа условий, оказывающих влияние на стоимость, он сделал заключение, что справедливость цены может быть в лучшем случае вопросом только «вероятности и догадки», так как она будет меняться вместе с местом, временем и лицами» (RRC, р. 53).
К с. 95
Практический рационализм — тезис, не получивший в «Протестантской этике» существенного развития, играет важнейшую роль во всей позднейшей социологии религии Вебера.
К с. 97
К разделению "praecepta" и "consilia" Вебер неоднократно обращается на протяжении «Протестантской этики». Католическая теология разделяет действия на предписываемые, рекомендуемые, разрешенные и запрещенные. Заповеди относятся к предписанному, советы (рассматриваемые в учении о «евангелических советах») — к рекомендуемому. Так, к заповедям (помимо десяти заповедей) относятся предписания относительно соблюдения праздничных дней и поста, посещения мессы по праздникам и воскресеньям, предписание по меньшей мере раз в год исповедаться и сходить к причастию и т. д. (в том числе и исполнение гражданских обязанностей в государстве). Исполнение заповедей вменяется в заслугу, и на этом пути можно снискать вечное блаженство. Но верующему и советуется многое: слушать не только мессу, но и проповедь, в аскезе совершать большее, нежели только поститься, быть щедрым при раздаче милостыни и т. д. Рекомендуемое совершается в миру, в рамках обычной деятельности. Тем самым верующий повышает свои заслуги через так называемые «избыточные дела» (opera supererogatoria), что улучшает его виды на вечное блаженство. Известна следующая троица советов: совершенная и пожизненная бедность, пожизненное, целомудрие и послушание духовным авторитетам. Это содержательно тождественно монашеским обетам и, таким образом, для монахов советы оказываются заповедями. Состояние тех,, кто живет сообразно советам, называется совершенством (изложено по: L a u F. Evangelische Rate. — Religion in Geschichte und Gegenwart. Bd. 2, S. 785—789).
К с 99
В Денбарской битве 3 сентября 1650 г. возглавляемые Кромвелем войска Английской республики разгромили шотландцев.
К с. 104
Герхард, Пауль (1607—1676) — крупнейший сочинитель церковных хоралов; он принадлежал к лютеранам, но его творчество оказывало влияние далеко за конфессиональные пределы.
К с. 119—120 (прим. 50)
Ср. ИХ, с. 175: «В Северной Европе запрещение роста пало вместе с протестантизмом, хоть и не сразу. Однако на кальвинистских синодах опять не раз возобновляется указание, что «ломбардствующего» и жену его нельзя допускать к причастию; но рядом сам Кальвин объяснил в
781
своей "Institutio Christiana", что запрещение процента имеет в виду лишь защиту бедных против бездушия, а отнюдь не защиту богатых, которые ведут торговые дела на занятые деньги. Наконец, именно кальвинист Клавдий Салмазий, глава филологов XVIII в., в своем сочинении "De usuris" (1638) и нескольких'последовавших за ним трактатах окончательно похоронил теоретические аргументы в пользу запрещения роста».
К с. 120
Св. Бернардин Сиенский (1380—1444) — францисканский монах, чьи экономические взгляды часто привлекают внимание историков (см.: Roover R. de. San Bernardino of Siena and Sant' Antonio of Florence: Two Great Economic Thinkers of Middle Ages. Boston, 1967).
К с. 126
Бертольд Регенсбургский (1210—1272) —выдающийся немецкий проповедник.
К с. 127
Как латинское (status), так и немецкое (Stand) слова происходят от соответствующих глаголов «стоять» и означают «стояние», «состояние» (в первую очередь какое-то общественное состояние), сословие.
К с. 136
Обычно под пиетизмом подразумевают течение именно внутри лютеранства, основателем его и является Ф.-Я- Шпенер (1635—1705).
Цинцендорф, Николай-Людвиг, граф (1700—1760) — религиозный деятель пиетистского направления, глава общины гернгутеров. Община была образована моравскими братьями (то же, что богемские братья, чешские братья) — последователями П.Хельчицкого, окончательно отколовшимися от католической церкви в 1467 г. Особенность их учения состояла в строгом соблюдении Нагорной проповеди, запрете на военную и государственную службу. Это не раз вызывало их столкновение с властями, так что в несколько приемов они были изгнаны из Чехии. Цинцендорф, разделявший идею Шпенера о свободной христианской общине внутри церкви, позволил им поселиться в его владениях и вместе с вождем эмигрантов X. Давидом выработал ряд постановлений, принятых общиной в 1727 г. Высшим авторитетом объявлялся Христос, а Цинцендорф считался светским хозяином, директором, владельцем имения. Несмотря на то, что в 1735 г. богословский факультет в Тюбингене подтвердил, что учение гернгутеров согласно с Аугсбуртским исповеданием (см. ниже, комментарий к с. 141) и Святым писанием, а община составляет часть евангелической церкви, ему не удалось избежать преследований со стороны пиетистов и ортодоксальных лютеран. Это, как обычно, привело только к расширению сферы его деятельности. С 1750 г. Цинцендорф жил в Лондоне. В последние годы его жизни община представляла собой братский союз лютеран, реформаторов и моравских братьев. Впоследствии общины гернгутеров появились во многих странах, в том числе в Северной Америке.
КС 139
Ольденбарневельт, Ян ван (1547—1619) —великий пенсионарий провинции Голландия. В борьбе голландских реформаторов с арминиана-
782
ми стоял (вместе с Г. Гроцием) на стороне последних, в то время как наместник (регент) Мориц Оранский принял сторону их противников (так называемых «гомаристов»). В результате в 1618 г. он был заключен в тюрьму, а в 1619 г. казнен.
Синод в Дордрехте (Дорте) состоялся в 1618—1619 гг. На нем были осуждены арминиане (ремонстранты), символическими книгами голландских реформаторов были признаны так называемые Confessio bel-gica и Гейдельбергский катехизис. Постановления синода были приняты Нидерландами, большинством Швейцарских кантонов, во Франции, а также английскими пуританами. Главной причиной отпадения арми-ниан (по имени основателя Я. Арминия) от реформатской церкви в Нидерландах стало именно учение о предопределении. Арминиане полагали, что предопределение зависит от веры, предусмотренной Богом. Они признавали также важную роль «добрых дел», признавали за символическими книгами лишь второстепенное значение и допускали некоторое вмешательство светской власти в церковные дела. Итоги Дор-дрехтского синода, на котором подавляющее большинство имели нидерландские противники арминиан (кроме того там присутствовали и представители многих других стран, но очень малым числом), были предрешены.
Вестминстерский синод («Вестминстерская ассамблея святых») проходил с 1643 по 1652 гг. в был созван первоначально для реформы англиканской церкви, однако фактически превратился в пресвитерианский церковный съезд, что — невзирая на торжественно провозглашенный союз шотландской и английской наций — только усилило разрыв англикан и пресвитериан. Важнейшим результатом синода стала выработка «Вестминстерского исповедания веры» (1644/47). «Вестмин-стерское исповедание» вступило в силу в Шотландии в 1647 г., а в Англии (после ряда изменений, по поводу которых шла борьба) только в 1660 г. Однако в том же году реставрация англиканства лишила его официальной силы. Помимо того на синоде было выработано два катехизиса, Больший, почти не употребляемый, и Меньший, широко распространенный.
Наряду с «Гейдельбергским катехизисом» «Вестминстерское исповедание» (выработанное по инициативе Фридриха III Пфальцского гейдельбергскими теологами Захарием Урсином и Каспаром Олевианом и введенное в 1563 г. в исповедание веры реформированной церкви) является одним из важнейших документов Реформации. Оно во многом опирается на так называемую «теологию союза» (или, иначе, «федеральное богословие» — от лат. foedus, нем. Foderaltheologie, англ. covenant theology). Основателем и первым крупным представителем ее считается Иоганнес Кокцей (собственно, Кох) (1603—1669). Начала «теологии союза» восходят к самому Кальвину. В системе Кокцея различные ступени религии откровения рассматривались как различные союзы человека с Богом: (I) союз природы, или дел, то есть отношение, которое существовало до грехопадения и было реализовано вне искупительного откровения и благодати; 2) союз благодати, то есть отношение человека к Богу, основанное на откровении: (а) до закона; (б) под законом; (в) после закона и под Евангелием. (Такова только самая грубая схема.) Основным противником Кокцея и был Г. Фоэт, настроенный более ортодоксально. Недооценка «теологии союза» как фундамента «Вестминстерского исповедания» привела Вебера, по мнению Маккин-нона (C-I; см. выше) к грубым ошибкам.
783
К с. 140
К индепендетам (конгрегационалистам) принадлежит ряд сект, утверждающих, что даже самая малая церковная община (конгрегация) должна пользоваться в делах веры безусловной свободой, не должно быть общей национальной церкви, должны быть отменены подати на содержание духовенства и т. д. Проблема индепендентов стояла на Вестминстерском синоде острее, чем проблема отношения с англикана-ми.
К с. 141
Аугсбургское исповедание было выработано Меланхтоном и передано императору Карлу V на рейхстаге в Аугсбурге в 1530 г. Оно заключает в себе (в намеренно смягченных формулировках)" принципиальные положения лютеранства.
К С. 145
Беньян (Бэньян), Джордж (1628—1688) — проповедники писатель, выбранный в 1655 г. дьяконом нонконформистской общины. В 1660— 1672 гг. находился в заключении. В последние годы жизни, несмотря на активное противодействие правительства, приобрел огромную популярность. «Путешествие пилигрима» Беньян издал в 1678 г. На протяжении нескольких веков эта книга оставалась одной из самых популярных в Англии.
Лигуори, Альфонс-Мария де (1696—1787) —епископ, основатель ордена редемптористов (1749), явившегося на смену официально уничтоженного тогда ордена иезуитов. Канонизирован в 1839 г., провозглашен учителем церкви в 1871 г.
Деллингер И.-И.-И (1799—1891) —богослов и историк, автор «Истории моральных распрей в римско-католической церкви» (т. I, 1889 г.).
Имеется в виду следующее высказывание Макиавелли о флорентийцах, враждовавших с папой Григорием XI: «...Они ни во что не ставили отлучения, отбирали у церкви ее имущество и принуждали духовенство совершать службы и требы. Ибо граждане в то время более заботились о спасении отечества, чем своей души...» (Макиавелли Н. История Флоренции. Изд. второе. М., 1987, с. 112).
В опере Р. Вагнера «Валькирия».
К с. 148 ~-^
Беза (де Без), Теодор (1519—1605) — один из сподвижников Кальвина; после его смерти — духовный глава кальвинизма. \
К с. 151
Савойская декларация была принята в 1658 г. конференцией английских индепендентов (см. комментарий к с. 140), собравшихся в Са-войском дворце в Лондоне. Основную часть декларации занимает исповедание веры, в основном совпадающее с «Вестминстерским исповеданием». В декларации также защищается автономия местных церквей.
К с. 154
О значении категории аскезы для всей социологии религии Вебера см.: «Теория ступеней и направлений религиозного неприятия мира»
784
(наст, изд., с. 307—344). О значении проблематики аскезы для замысла «Протестантской этики» свидетельствует следующее место из его письма к Риккерту: «В июне или июле Вы получите заинтересующее Вас, вероятно, культурно-историческое сочинение: «Аскеза протестантизма как основа современной профессиональной культуры» — род «спиритуалистической» конструкции современного хозяйства» (Lbb, S. 393).
Аббатство Клюни в конце X—XI вв. возглавило так называемую «клюнийскую реформу», одним из главных требований которой было соблюдение сурового режима в монастырях.
Монашеский орден цистерцианцев (по названию основанного в 1098 г. монастыря Цистерциум) представлял собой ветвь бенедиктинского ордена и отличался строгим соблюдением устава бенедиктинцев.
К с. 156
Терциарии — третий орден францисканцев, основанный вслед за орденами миноритов и кларисс. Терциарии жили не только в миру, но и в семье, занимались профессиональной деятельностью.
Франк, Себастьян (1499—1542 или 1543) — немецкий гуманист, философ, историк и теолог. Был католическим священником, затем горячим сторонником Лютера, разойдясь с ним по ряду догматических и социальных вопросов, примыкал к анабаптизму.
К с. 157
Донатистов (по имени епископа Доната), выступавших во время правления императора Константина как ярые ревнители чистоты церкви, Вебер в другом месте называет «пуританской сектой> (см.: WuG, S. 286).
К с. 160
Уэсли, Джон (1703—1791) — английский теолог, основатель методистских обществ.
Уайтфилд, Джордж (1714—1770) проповедовал в Англии и особенно успешно — в Америке. К. методизму Уэсли он примкнул в 1735 г. В 1740 г. публично осудил уэслианскую доктрину «свободной благодати» и с этого времени считался лидером кальвинистского методизма.
К с. 162
Хукер, Ричард (1554—1600) — англиканский теолог, один из главных защитников англиканства против атак пуритан.
Чиллингсуорт, Вильям (1602—1644) — влиятельный теолог, склонявшийся, несмотря на многочисленные колебания, к англиканству. Он считался крупнейшим англиканским полемистом своего времени, и ему также принадлежит выдающееся место в истории религиозной терпимости.
К с. 163
Возможно, имеется в виду Томас Бейли (ум. 1657).
'Л50-0718
785
К с. 166
Франке, Август-Герман (1663—1727) — крупнейший немецкий педагог, организатор религиозного образования и богослов пиетистского направления.
А: С. по
Относительно "consilia evangelica" см. комментарий к с. 97.
К с. 172
Имеется в виду понятие "leisure classes", введенное в социологию Т. Вебленом, труды которого Вебер хорошо знал (см.: Веб лен Т. Теория праздного класса. М., 1984).
К с. 177
Симоне, Менно (1496—1561) — голландский священник, основатель секты меннонитов.
Относительно времени жизни св. Эгидия нет единодушия. Одни относят этого французского отшельника ко временам короля Теодориха, то есть к концу V — началу VI вв. н. э., а другие — к концу VII — началу VIII вв.
Швенкфельд, Каспар (1490—1561) —основатель секты, называвшейся по его имени «швенкфельдианеры». Он увлекался мистикой и требовал основания такой христианской общины, куда бы допускались только настоящие «святые». После жестоких преследований члены секты в 1733 г. осели в Северной Америке.
Фокс, Джордж (1624—1691) —основатель секты квакеров.
К с. 179
Барклей, Роберт (1648—1690) — шотландский квакер, прославившийся сочинениями в защиту своей веры. Король Яков II назначил его номинальным правителем ряда квакерских территорий в Северной Америке.
К с. 180
Тункеры (от tunken — крестить) — баптистские группы нескольких направлений в Северной Америке. Они происходят из Германии и потому называются также «немецкие баптисты».
К с. 183
Относительно "opus supererogationis" см. комментарий к с. 97.
К с. 184
Бакстер, Ричард (1615—1691)—английский теолог и проповедник. Бакстер был проповедником в армии Кромвеля, после реставрации стал капелланом короля. В 1662 г. был лишен своей службы в качестве пастора англиканской церкви из-за своих пуританских убеждений. Подвергался преследованиям, в 1682—1686 гг. находился в заключении. Автор многих влиятельных теологических сочинений. Один из предшественников пиетизма.
I
К с. 204
Лод, Уильям (1573—1645) — архиепископ Кентерберийский, советник Карла I, казнен во время Английской революции.
Принн, Уильям (1600—1669) —пуританский публицист и политик, борец с арминианством.
Паркер М. (1504—1575) —второй протестантский архиепископ Кентерберийский.
К с. 208
Эрастианская по имени Т. Эрастуса (собственно, Либлера или Либена, 1524—1583) — швейцарского теолога-цвинглианца.
К с. 209
Может быть, имеется в виду Л, Тайерман (1820—1869) — писатель и священник-уэслианец.
К с. 210 . ' ,
Ранке Л.ф. (1795—1886) — немецкий историк.
К с. 219
Буцер (Бутцер), Мартин (1491 —1551) — протестантский теолог, приложивший много усилий к сближению протестантских церквей.
К с. 227
Имеется в виду поговорка: «Wer nicht liebt Wein, Weiber und Gesang, dem ist sein ganzes Leben bang» (Кто не любит вина, женщин и песен, для того вся жизнь тосклива»).
Лабади, Жан (1610—1674) —деятель Реформации. Был иезуитом, затем янсенистом, в 1650 г. объявил себя протестантом. Не ужился в Женеве, где был обвинен в хилиазме. Создал независимую церковь, которая окончательно распалась лишь в начале XVIII в. Не создал особого учения, но ряд его важных идей был заимствован у него весьма уважавшим его Шпенером.
К с. 237
Фишер Ф. Т. (1807—1887) — немецкий философ, эстетик гегельянского направления.
К с. 272
Белов Г.ф. (1858—1927) — консервативный политик и социолог, историк хозяйства и права.
Теория ступеней и направлений религиозного неприятия мира
Эта работа была впервые напечатана в 1915 г. в ноябрьском номере XLI тома «Архива» вместе с последней частью исследования о конфуцианстве и даосизме, а затем переиздана в первом томе «Сочинений по социологии религии» -(W eb е г М. Qesammelte Aufsatze zur Religionssoziologie. Bde. 1— 3. Tubingen, 1920—1921). Структура этого трехтомника такова:
786
т. 1 — «Протестантская этика»; «Хозяйственная этика мировых религий»: «Введение», «Исследование о конфуцианстве и даосизме», «Теория ступеней...»;
т. 2 — «Исследование об индуизме и буддизме»;
т. 3 — «Исследование об античном иудаизме».
Таким образом, работа о ступенях и направлениях религиозного неприятия мира разделяет весь сборник на две примерно равные части. Поэтому она получила подзаголовок "Zwischenbetrachtung", то есть «Промежуточное рассмотрение», как ее обычно и называют в научной литературе. «Промежуточное рассмотрение» подводит предварительный итог исследования и задает теоретическую схему для дальнейших разысканий. Это одно из наиболее важных произведений Вебера, так как фактически содержит в сжатом виде значительную часть его концепции. В новейших неовеберианских дискуссиях этот текст постоянно находится в центре полемики.
К с. 324
Имеется в виду Евангелие от Луки, 12, 27—32: «Посмотрите на лилии, как они растут: не трудятся, ни прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них» и т. д.
К с. 325
Такого рода установки были характерны и для католической, и для протестантской монархомахии. Ср. то, что писал Вебер о естественном праве в «Хозяйстве и обществе»: «"Естественное право" является совокупностью значимых в высшем смысле, независимо от всякого позитивного права и вопреки ему, норм, которые ведут свое достоинство не от произвольного установления, но, наоборот, только и сообщают обязующей силе такового ее легитимность» (WuG, S. 497).
Термин «дживанмукти» возводят к Шанкаре, ведущему представителю веданты, и его последователям, то есть к концу 1-го тысячелетия н.э. Само же понятие значительно древнее и означает освобождение живого существа от зависимости, от бесконечного цикла рождений и смертей. В работе об индуизме и буддизме Вебер пишет: «Спасенный благодаря совершенному знанию "дживанмукти" ускользал от механизма этического воздаяния: "к нему не липнет никакой поступок"». Это означало, что в индуистском смысле он был «безгрешен» (W e b е г М. Gesammelte Aufsatze zur Religionssoziologie. Bd. 2. Tubingen, 1921, S. 186).
К с. 327 -
На XXII заседании Тридентского собора обсуждался вопрос об исключении из богослужения так называемой «фигуральной», то есть слож-номногоголосой, музыки. \
К с. 329
Многие стихи Архилоха (VII в. до н.э.) посвящены его роману с Необулой — сначала ее воспеванию, а после разрыва — поношению.
К с. 330
Аспасия, жена Перикла, имела на него значительное влияние и была чрезвычайно популярна, причем не только в Афинах, но и за пределами Греции (см.: Плутарх. Перикл, 24). С этим резко контра-
788
стирует речь Перикла в «Истории» Фукидида, каковым, собственно, и сочинена: «И наконец, если мне надо вспомнить о доблести женщин, которые теперь станут вдовами, то я подведу итог, ограничившись кратким советом. Наивысшей похвалой для вас будет, если вы не потеряете присущей вам женственной природы как супруги и гражданки, и та женщина заслуживает величайшего уважения, о которой меньше всего говорят среди мужчин, в порицание или в похвалу» (II, 45, 2).
Имеется в виду следующее высказывание Демосфена (собственно, Псевдо-Демосфена) в речи «Против Неэры»: «Гетер мы держим ради наслаждения, наложниц — для повседневного удовлетворения потребностей нашего тела, но жен — чтобы они приносили нам законных детей и были верными хранительницами дома» (122).
К с. 331
Речь идет о «Придворном», трактате итальянского гуманиста Б. Кастильоне (С a s t i g 1 i о n e B. II cortigiano. Venezia, 1549). «Теория знаменитой любовной интриги (в третьей книге) содержит очень много тонких психологических наблюдений, относящихся, однако, скорее к всеобщей человеческой области, а в великом, почти лирическом прославлении идеальной любви (в конце четвертой книги) нет ничего общего со специальной задачей сочинения» (Буркхард Я. Культура Италии в эпоху Возрождения. СПб., 1876, с. 314—315).
К с. 335
Афанасий Александрийский (295—373) — богослов, разработавший и противопоставивший арнанам учение о единосущии Бога-отца и Бога-
«Объективность» социально-научного и социально-политического познания
Статья была впервые опубликована в 1904 г. в т. XIX «Архива», то есть сразу же по принятии Вебером, а также Зомбартом и Яффе, издательских полномочий. Вместе со «Вступительным словом» Вебера она явилась программной для деятельности нового (если учесть еще и перемену названия) журнала. Впоследствии вошла в посмертно изданный сборник «Собрание сочинений по наукоучению».
К с. 361
Рошер В. Г. Ф. (1817—1894) — немецкий экономист. С его трудами, равно как и с трудами другого влиятельного теоретика, одного из основателей исторической школы в политэкономии К- Г. А. Книса (1821 —1898) Вебер основательно познакомился еще в студенческие годы. Критическому анализу их взглядов была посвящена одна из первых крупных методологических статей Вебера, публиковавшаяся в 1903— 1906 гг. в трех выпусках «Шмолеровского ежегодника»: «Рошер и Книс и логические проблемы исторической национал-экономии».
К с. 405
Accademia della Crusca, основанная в 1582 г. во Флоренции, ставила перед собой задачу очищения итальянского языка; первый итальянский словарь языка «высокого стиля» был выпущен ею в 1612 г. Название происходит от "crusca" — "отруби", то есть в данном случае имеется в виду отделение муки от отрубей, просеивание языка.
789
Критические исследования в области логики наук о культуре
Статья впервые опубликована в 1905 г. в XXII томе «Архива», а затем — в «Собрании сочинений "по наукоучению».
К с. 416
Майер Э. (1855—1930) — немецкий историк античности. См. критический разбор этой же работы Майера у Р. Дж. Коллингвуда (Кол-лингвуд Р. Дж. Идея истории. Автобиография. М., 1980, с. 169—173).
К с. 429
Вельхаузен Ю. (1844—1918) —немецкий историк-востоковед.
К с. 430
Брайзиг К- (1866—1940)—немецкий историк и социолог, автор многочисленных работ о закономерностях и ступенях мировой истории.
К с. 449
Дюнцер Г. (1813—1901) — немецкий филолог, историк литературы, биограф Гёте, Шиллера, Лессинга.
К с. 464
Имеется в виду решение Бисмарка начать в крайне сложных обстоятельствах военные действия Пруссии против Австрии.
К с. 467
Крис Й.ф. (1853—1928) — немецкий физиолог и логик.
Меркель А. (1836—1896) — немецкий теоретик уголовного права, пытавшийся соединить «классический» и «социологический» подходы.
Рюмелин М.ф. (1861 —1931) — юрист, один из основателей так называемой тюбингенской школы «юриспруденции интересов».
^Липман М. (1869—1928) —немецкий юрист. Его диссертация написана под влиянием А. Меркеля.
Радбрух Г. (1878—1949) — юрист и политик, один из теоретиков неокантианской философии права.
К с. 471
Гельмольт X. (1865—1929) — немецкий историк, ученик К. Ламп-рехта, один из издателей «Всемирной истории» в 9-ти томах (Г899—1907).
Хампе К. (1S69—1936) — немецкий историк. " \
В битве при .Тальякоццо в 1268 г. Конрадин Швабский, призванный гибеллинами, потерпел поражение от Карла Анжуйского, призванного гвельфами, был взят в плен и казнен,
К с. 476
Буш В. (1832—1908) — немецкий художник и поэт, сопровождал юмористические рисунки стихами, многие из которых стали крылатыми словами.
790
К с. 479
Вебер говорит о покушениях на Вильгельма I и Бисмарка, о которых упоминает Майер в своей работе. Однако первое покушение на Бисмарка в 1866 г. произошло 7 мая.
А: С. 483
Биндинг К- (1841 —1920) — теоретик уголовного права, возглавлявший классическую школу так называемой «теории возмездия» и выступавший против социологического подхода в уголовном праве.
О некоторых категориях понимающей социологии
Статья впервые опубликована в 1913 г. в 4 томе ежегодника «Логос». Впоследствии вошла в «Собрание сочинений по наукоучению».
Смысл «свободы от оценки» в социологической и экономической науке
Статья впервые напечатана в 1917 г. в 7 томе ежегодника «Логос». Впоследствии вошла в «Собрание сочинений по наукоучению».
К с. 548
Трейчке Г. (1834—1896) и Моммзен Т. (1817—1903) — немецкие историки.
К с. 563
Понятие «реальной политики», введенное Л. Ф. Кохом («Принципы реальной политики», 1853), стало впоследствии сопрягаться с политикой Бисмарка. /
К с. 580
То есть музыка, строй которой считался бол^е страстным и даже «разнузданным», чем строгий диатонический род.
Дохмий — один из наиболее сложных греческих стихотворных размеров. ^
Произведение Еврипида — трагедия «Ипсипила».
К с. 582*
Вельфлин Г. (1864—1945) — швейцарский искусствовед, автор книги «Классическое искусство» (1899).
К с. 586
Лифман Р. (1874—1941) — немецкий экономист, еще в конце XIX в. занявшийся по инициативе Вебера проблемой картелей.
Основные социологические понятия
Статья представляет собой воспроизведение первых шести (из семнадцати) параграфов первой главы «Хозяйства и общества» в «Собрании сочинений по наукоучению».
791
К с. 606 v
Долларт, морской залив в устье реки Эмс на германо-нидерландской границе, образовался в 1277 г.
К с. 610
«Закон Грешема» (по имени Т. Грешема, финансового агента королевы Елизаветы I). О сущности закона см. с. 611 настч. изд.
К с. 618
Вейсман А. (1834—1914) — немецкий зоолог-неодарвинист.
Гетте А. В. (1840—1922) — эмбриолог механистического направления.
К с. 619
Шпанн О. (1878—1950) —австрийский философ и социолог.
К с. 627
Хард Г. (1843—1904)—французский социолог, придававший большое значение подражанию. См. его «Законы подражания». СПб., 1892.
Политика как призвание и профессия
Этот доклад (второй в серии «Духовный труд как призвание и профессия», не получившей, однако, продолжения) был прочитан в 1918 г. перед той же аудиторией Свободного студенческого союза, что и «Наука как призвание и профессия». Впервые выпущен отдельным изданием в 1919 г., а затем включался в «Собрание политических сочинений» Вебера.
Вебер был сыном крупного деятеля национально-либеральной партии, и его интерес к политике определился очень рано. Он начал принимать участие в политической деятельности еще в молодые годы, но особенно интенсивной она стала в критические для Германии годы — 1917—1919. В это время Вебер становится весьма заметным политиком. Он сопровождает немецкую делегацию в Версаль, входит в узкую группу экспертов, привлеченных «отцом» Веймарской конституции Г. Пройсом для ее выработки (многие формулировки в ней идут непосредственно от Вебера, хотя в целом его программа не была реализована). Он участвует в работе учредительного комитета Немецкой демократической партии, всерьез претендуя на роль одного из ее лидеров. «Вождистские» качества Вебера были хорошо известны, и многие видели в нем (есть такие оценки и сейчас) достойнейшую кандидатуру на пост всенародно избираемого рейхспрезидента.' Но его продвижению ^хамого начала помешал партийный аппарат, что было только одним из проявлений того отчуждения — неожиданного и болезненного для харизматика Вебера, которое часто возникало в ту пору между ним и его аудиторией, тупо-консервативной или (что в известном смысле было то же самое) радикально-националистически настроенной. Подробно о политологии Вебера см.: Ожиганов Э. Н. Политическая теория Макса Вебера. Рига, 1986.
К с. 646
В точном смысле: дарования благодати.
792
К с. 647
Вебер воспроизводит в данном случае слова Заратустры из книги Ф. Ницше «Так говорил Заратустра»: «Разве я жажду счастья? Я жажду свершить свой труд!» (Nietzsche F. Werke in vier Banden. Bd. 1. Salzburg, 1985, S. 576).
К с. 648
Уважение к чиновникам основано в немалой мере на их следовании правилам чиновничьей чести.
К с. 658
После неудачной попытки реформировать государственную службу в 1871 —1873 гг. Конгресс, наконец, принял в 1883 г. так называемый «Закон Пендлтона», по которому учреждалась двухпартийная комиссия по вопросам государственной службы, совершающая отбор большей части правительственных чиновников на основе их знаний и способностей. Многочисленные изменения в эту систему вносились и впоследствии.
Император Священной Римской империи Максимилиан I (1459— 1519).
Посольская служба в Венеции не имела равных себе в ту эпоху. В обязанность послов входило составление подробных донесений о политической и экономической ситуации в стране пребывания. Качество донесений было настолько высоким, что их стремились раздобыть многие государства и, несмотря на их секретность, получили хождение сделанные с них многочисленные копии.
К с. 661
Путкамер Р.ф. (1828—1900) — консервативный прусский политик.
Альтхофф Ф. (1839—1908) — влиятельный прусский министр, много сделвший для развития высшего образования в Германии. Рано оценив дарования Вебера, Альтхофф усиленно стремился еще в начале 90-х гг. удержать его в Пруссии, в Берлинском университете.
К с. 663
Ли Хун-Чжан (1823—1901) —сановник феодального Китая.
К с. 664
Подеста — главы исполнительной и судебной власти в итальянских городах-коммунах XII — начала XVII в.
Концилиаризм — концепция подчинения власти папы Вселенскому собору.
К с. 665
Предприятие заинтересованных сторон — Interessentenbetrieb. Слово "Interessent" имеет несколько значений: претендент, соискатель, сторона в суде. Все эти значения обыгрываются Вебером.
793
К с. 672
Вебер имеет в виду первый из трех носящих это название законов, принятых в Англии в 1832, 1867 и 1884—1885 гг. По Биллю 1832 г., значительно расширившему электорат, «избирательные привилегии» были перенесены с небольших округов, находившихся под контролем знати или джентри, на густо населенные промышленные города. Последующие реформы демократизировали представительство.
Вебер здесь употребляет термин Honoratioren, иными словами речь идет не о чувствве личного уважения, а опять-таки о социальном почете, присущем определенным слоям и группам, преимущественное почтение к которым может быть связано с должностью, с земельным владением, с капиталом, с авторитетом фамилии и т. д. Весьма условно это можно было бы еще обозначить как «нобилитет».
К с. 675
Таммани Холл — штаб демократической партии в Нью-Йорке.
К с. 678
Чемберлен Дж. (1836—1914) —видный деятель либеральной партии. В 1878 г. вместе с Ф. Шнадхорстом -он организовал на строго дисциплинарных началах Либеральную организацию Бирмингема: Систему таких организаций в Либеральной партии Дизраэли (см. прим. к с. 679) и назвал caucus, употребив понятие, свойственное американской политической жизни (само слово пришло из одного из языков американских индейцев): «закрытое совещание лидеров партий», заседание фракции в Конгрессе и т.п., — с такой отрицательной интонацией, какой оно там не имело.
Гладстон У. Ю. (1809—1898) —лидер Либеральной партии, неоднократно — премьер-министр Великобритании.
/С С. 679
Дизраэли Б. (1804—1881) —лидер Консервативной партии, премьер-министр Великобритании в 1868 и 1874—1880 гг. Дизраэли активно, и успешно проводил в 1875—1879 гг. внешнюю политику, однако колониальная экспансия требовала немалых» средств, что вынудило его, в частности, поднять подоходный налог. Гладстон во время избирательной кампании 1879—1880 гг. обещал сократить государственные расходы и расширить избирательные права и под этими лозунгами привел партию к победе на выборах.
Гомруль (Home Rule) — программа самоуправления Ирландии в рамках Британской империи, выдвинутая в 1870-е г. ирландскими лидерами. В предвыборной программе 1880 г. Гладстон обещал предоставить ирландцам самоуправление. Пытаясь провести в парламенте закон о Гомруле, Гладстон натолкнулся, между прочим, на решительное сопротивление Дж. Чемберлена.
К с. 680
Кобден Р. (1804—1865) —один из лидеров английского фритредерства.
794
К с. 681
Джэксон Э. (1767—1845) — 7-й президент США (1829—1837), один из основателей (1828) Демократической партии.
Уэбстер Д. (1782—1852) — известный американский оратор и политический деятель; Колхаун Дж. К- (1782—1850)—американский государственный деятель и политический философ.
К с- 688
Эта принципиальная позиция Вебера нашла отражение в соответствующей' статье Веймарской конституции.
К с. 693—694
Отношение Вебера к вопросу об исключительной виновности Германии в развязывании первой мировой войны нашло выражение и в протесте, подписанном им вместе с группой немецких профессоров., где отвергались претензии держав-победительниц на полную правоту в этом конфликте. Особое негодование Вебера вызвала публикация руководителем республиканского правительства в Мюнхене К- Эйснером документов, подтверждающих «немецкую вину». Эта публикация, как утверждает Марианна Вебер, была вызвана надеждой пацифистов добиться тем самым более мягких условий заключения мира (см.: Lbb, S. 682).
К с. 695
Отношение Вебера к Советам не было абсолютно отрицательным. Некоторое время он по просьбе социалистов входил в Гейдельбергский совет рабочих и солдатских депутатов, надеясь быть там полезным своими познаниями. Как сообщает Марианна Вебер, он хорошо ладил с рабочими вождями. Однозначное неприятие у него вызывали радика-листски настроенные деятели «Спартака», последователи К- Либкнехта и Р. Люксембург.
См.: Матф., 19, 22.
К с. 699
Ферстер Ф. В. (1869—1966) —теоретик политической этики, пацифист.
К с. 700
«Бхагаватгита» начинается с того, что воин Арджуна отказывается участвовать в братоубийственной битве. Затем следует «поучение» Кришны, который, в частности, говорит: «Приняв во внимание свой долг, не нужно тебе колебаться, /Ведь для кшатрия (то есть воина. — А. Ф.) лучше нет ничего, чем справедливая битва... Если же ты справедливость боя не примешь,/ Ты согрешишь, изменив своим> долгу и чести» (II, 31, 33 — Философские тексты «Махабхараты». Вып.* I, Кн. I. Бхагаватгита. Пер. Б. Л. Смирнова. Ашхабад, 1978, с. 86, 87).
«Артхашастра»— трактат об искусстве политики и государственном управлении. Традиционно его автором считается Каутилья— советник основателя династии Маурьев царя Чандрагупты (IV в. до н.э.). См.: Артхашастра, или Наука политики.. М.-Л., 1959 (особенно кн. 1).
795
К с. 703
См. комментарий к с. 145 к «Протестантской этике».
К с. 704
Во времена молодости Вебера табель о рангах в академических кругах почти однозначно определяла отношения младших к старшим. Однако необходимого пиетета в научных спорах (да и в принципиальных вненаучных конфликтах) она была начисто лишена. В момент произнесения данного доклада ситуация изменилась. Молодое поколение, пришедшее с фронта, ощущало за собой правду более высокую, чем правда отцов. Но Вебер и здесь не думал заискивать.
ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ*
Августин Аврелий 141, 212, 223,
733 Адаме Т. 214, 228, 248, 255—258,
261, 270
Адорно Т. 41, 746 Айнсворт 299 Акоста Уриэль 217 Александр Македонский 27 Альберт X. 738, 770 Альберти Леон Баттиста 113—117,
121, 251
Алькофорадо М. 331 Альтхофф Ф. 661 Антонин Флорентийский 92, 99,
116, 120—122 Аристотель 38, 45, 91, 226, 234,
239, 457, 716 Арнольд М. 111, 267, 269 Архилох 329 Аспасия 330
Афанасий Александрийский 335 Ашвагхоша 344
Бабёф Г. 563
Байст 124
Бакстер Р. 144, 184—189, 191 — 193, 199, 206, 209, 215—219, 221, 222, 224, 227, 229, 236, 240, 247—257, 259—261, 264—266, 270 284, 285, 300, 302
Барклей Р. 179, 180, 185, 197, 242, 244, 246—249, 251, 258, 264, 266
Батлер С. 195-, 226
Баумгартен Э. 41
Башкирцева М. 445
Бебель А. 686
Беза Т. 148, 221
Бейли Т. 144, 163, 166, 214, 219,
222, 224, 228, 236, 248, 249, 259,
297
Бейль П. 239 Белов Г. фон 272, 428,- 429, 482,
483
Бельцер Л. В. 41 Бендикс Р. 41, 739, 740, 749 Бенедикт 624 Бенедикт Нурсийский 154 Беньян Дж. 145, 159, 202, 215,
218, 221, 225,-248; 260, 261, 269,
295
Бергер П. Л. 744, 770 Бернар Клервоский 257 Бернард св. 227, 228, 232 Бернардин Сиенский 116, 120—122 Бернштейн Э. 210, 246, 247, 267,
271, 296
Бертольд Регенсбургский 126 Бильдердейк 300 Биндинг К. 483, 493 Бисмарк Отто фон Шёнхаузен 431,
451, 464—466, 478, 479 Бодлер Ш. 37, 317, 725 Бокль Г. Т. 68 Бонавентура 227, 232, 257 Бонн М. 135 Бонуччи А. 113, 114 Боринский К. 272 Боркевич Л. 491 Брайзиг К. 430, 434—436, 488 Брайс Дж. 226, 258 Брасси Т. 117 Браун Дж. 210, 233, 295 Браун Р. 284
Курсивом выделены страницы авторских примечаний. — Прим. ред.
797
Брауне 125
Брентано Л. 60, 107, ПО, 112, ИЗ
116, 117, 124, 127, 129, 132, 208
209, 226, 248—250, 271 Бродниц 122 Брокгауз Ф. А. 491 Буркхардт Я. 213 Буцер М. 219 Буш В. 476 Бэкон Ф. 239, 717 Бэрбон П. 233
Вагнер Р. 145
Вайс И. 31, 43, 736—749, 770
Валь А. 111-
Варрон 115, 116
Вашингтон Дж. 680
Вебер М. 5—43, 44, 59, 85 112 239, 256, 334, 345, 381, 415, 570 595, 644, 707, 708, 715, 718, 723 724, 736—762, 764—767, 769, 770
Вебер Марианна 334
Веблен Т. 248, 264
Вейерштрасс К. Т. В. 710
Вейнгартен Г. 210, 266
Вейсман А. 618
Вельфлин Г. 582
Вельхаузен Ю. 429
Вергилий Публий Марон 78
Виламовиц У. фон 490
Вильгельм (I) Завоеватель 135
Вильгельм Оранский 232
Виндельбанд В. 226, 239, 271, 415, 420, 425, 436, 487, 493, 494, 584 593, 737 . ., ??
Винкельман Й. 43, 463
Виттих В. НО
Вольф К. 253
Вюнше 260, 266
Гайденко П. П. 10, 41
Галилей Г. 23, 717
Гальс см. Хале Франс
Ганнибал 466
Гардинер С. Р. 131, 132, 210, 261,
299, 304 Гейне Г. 269
Гельмгольц Г. Л. Ф. 709, 710 Гельмольт X. 471 Генрих Фридрих 262 Герхард И. 220 Герхард П. 104 Гёте И. В. 181, 198, 205, 206, 223,
251, 414, 439—446, 448, 449, 451,
455, 458, 472, 711
Гетте А. В. 618
Гирндт 739
Гитлер 28
Гладстон У. Ю. 678—680, 688
Гоббс Т. 38
Гомер 439
Гомперц Г. 493
Готль 545
Готхайн 68, 110
Гоулднер 40
Гоулдс Дж. 279
Грешем Т. 610, 611, 620
Гудвин 237, 303
Гундесгаген К. Б. 217, 218
Гуссерль Э. 32, 545 ч ...
Давыдов Ю. Yt. 746, 756, 769
Дайсман А. 127
Декарт Р. 154, 239
Декстер Г. М. 210, 242, 263 295
299, 302
Деллингер И.-И.-И. 145 Демосфен 330 Денифле 126, 130 Дефо Д. 205, 257, 269 Джаноццо 114, 121 Джеймс У. 223, 293 Джейнуэй Дж. 248 Дженкин 248 Джонс 243 Джэксон Э. 681 Дизраэли Б. 679 Дильтей В. 8, 12, 723, 724 Диоклетиан 454
Дионисий Галикарнасский 127 Диппель 238 Дитерих А. 123 Дойл Дж. 199, 210, 267, 268, 295
305 '
Достоевский Ф. М. 699, 703 Доуден 202, 212, 213, 248, 259, 264 ДюнцерТ. 449 Дюркгейм Э. 13, 32, 40, 769
Еврипид 581 Елеазар 266 Елизавета I 208, 284, 300, 303
Заратустра 343
Здравомыслов А. Г. 41
Зеберг Р. 129, 132, 133, 211, 226
Зейфарт К. 41, 42
Зиммель Г. 60, 112, 415, 48$
546, 576, 610, 690 Зомбарт В. 7, 60, 84, 93, 107, ПО,
798
112—120, 133, 208, 249—251, 260, 265, 272, 415
Иеринг Р. фон 710 Ирвинг В. 250, 264
Каль 226
Кальве 69
Кальвин Ж. 69, 104, ПО, 119, 133, 141, 144, 147, 148, 159, 160, 163, 185, 192, 202, 210—212, 215, 216, 219, 220, 222, 223, 226, 228, 233, 234, 246, 249, 257, 261, 263, 297, 397
Кампшульт Ф. В. 210
Кант И. 38, 260, 408, 562—564, 732
Кападосе А. 300
Кареев Н. И. 487
Карл I 194, 257
Карл II 264, 267
Карл V 658
Карлейль Т. 63, 132, 210
Картрайт Э. 300, 303
Кассирер Э. 33, 42
Катон (Старший) 114—116, 120
Каттенбуш 245
Каутилья 700
Каутский К. 248
Кёйпер А. 283, 285, 296, 297, 299, 300
Кёлер В. 130, 210, 217, 237, 258, 299
Келлер Г. 145, 272
Келлер Ф. ///, 119—122
Кениг Р. 740
Кестлин 212
Кистяковский Т. 487, 490, 491, 494
Ките Дж. 68, 269
Клагес Л. 60
Клеон 667
Книс К. Г. А. 6, 7, 492
Кобден Р. 680
Колумелла 115, 116
Колхаун Дж. К. 681
Кольбер Ж. Б. 68
Кольде 125, 241
Кон И. С. 22, 42
Констан Б. 405
Корнелиус 243, 245
Коста Исаак АЛ 300
Кох 217
Крамер 247
Кранмер Т. 129
Крис Й. фон 467, 482, 483, 490— 494
Кристоф Вюртембергскии 257 Кромвель О. 99, 131, 132, 185, 217,
226, 228, 233, 241, 242, 258, 264,
301, 302—304 Кромвель Р. 241 Кросби 226 Кроче Б. 12, 489 Ксенофонт 115 Кур Питер де ля 81, 203 Кьеркегор С. 147 Кэмпбелл Д. 210 Кэннингем 269 Кюрнбергер Ф. 73, 112
Лабади 227, 231, 232, 235
Лампрехт К- 234, 235, 238, 419
Лао-цзы 310
Ласк Э. 545
Лаский Я. 235
Лафонтен Ж. де 489
Лебон Г. 19, 40, 626
Леви Г. 131, 135, 257, 268—271
Леви-Брюль Л. 32
Лёвит К. 42
Ленау Н. 112
Леонардо да Винчи 716, 717
Лёшер 236
Ли Хун-Чжан 663
Лигуори А.-М. де 145
Ликург 27
Линкольн А. 688
Липман М. 467, 486
Литт Т. 707
Лифман Р. 586, 588
Лобштейн П. 220
Лод У. 204, 257
Лоденштейн 231, 299
Лойола И. 155
Лоофс 241, 242
Лоу 270
Лукач Д. 732
Лукман Т. 744, 770
Лунгардт X. Э. 132
Людовик XIV 65, 261
Лютер М. 69, 96—104, 113, 121, 123, 125—128, 130—135, 141, 146, 149, 150, 156, 161, 166, 177, 180, 188—191, 211, 212, 219, 220, 225, 226, 229, 230, 234, 236, 237, 239, 252, 263, 269, 322, 334, 700
Майер Р. 709
Майер Э. 416—430, 432, 433, 435— 440, 443,444, 446—450,452—466,
799
470, 473, 474, 479, 481, 485, 486,
487, 490, 611 Макиавелли Н. 38, 45, 145, 658,
700. 703
Маколей Т. Б. 210, 211, 215, 269 Макс (император Максимилиан I)
658
Малиниак Ю. 119 Манли 269, 270 Мантенья А. 264 Манчини Дж. 113 Маркс К. 23—25, 38—40, 41, 361,
404, 445, 448—451, 723, 724 Маркс Э. 210 Маркузе Г. 41 Маршак С. Я. 705 Массой Д. 210, 211 Me йен ер 220 Меланхтон Ф. 141, 218, 229—231,
234, 237 Мёлер 228 Менгер 487 Меркель А. 467 Мерке А. 122, 123, 127 Мерло-Понти М. 42 Меррей 129
Милль Дж. Ст. 483, 491, 565, 725 Мильтон Дж. 103, 140, 211, 212,
218. 256 Мирбт 232
Михайловский Н. К. 487 Мольтке X. К. 624 Моммзен В. 18, 30, 42, 548 Монтескье ill. Л. 69 Морган П. 279 Мориц Оранский 226 Мотли 210 Муралт ПО Мутман А. 214 Мюллер К. 211, 243, 245 Мюнх Р. 42, 769, 771 Мюнцер Т. 133, 283
Наполеон В. 27, 28, 478, 479
Нейманн К. 262, 264
Никлас X. 258
Николаи 220
Нил Д. 226
Ницше Ф. 37, 38, 223, 344, 502, 718,
725
Нокс Дж. 69, 210 Нортклиф, лорд 669
Ойленбург Ф. 486, 490 Ольденбарневельт Я. ван 139, 208
Оствальд В. Ф. 490 Острогорский 676 Оуэн Р. 228 Оффенбахер М. 108—110
Павел, император 486, 487
Пандольфини 114, 116
Парето В. 40
Паркер Т. 204, 268
Парсонс Т. 21, 40, 42, 723, 739,
769
Паскаль Б. 98, 129, 150, 213, 218, 220
Пастернак Б. Л. 198 Патерсон У. 60 Пени У. 334 Перикл 28, 330, 667 Песталоцци И. Г. 110 Петти У. 68, 109, 204, 268 Пирсон А. 210, 296, 299, 302 Пифагор 604
Платон 38, 239, 566, 715, 716 Плитт 237—240, 254 Плутарх 227 Поленц Г. 210, 211 Преториус 220 Принн У. 204, 205, 258, 303 Принстерер Г. ван 210, 263, 267, ? 300 Путкамер Р. фон 661
Рабле Ф. ПО, 445
Радбрух Г. 467, 491, 492, 494, 545,
601 Ранке Л. Ф. 210, 267, 414, 425,
455, 475
Раунтри А. 243, 271 Рафаэль 264 Рахфаль Ф. 107 Рейнгольд 211
Рембрандт X. ван Рейн 196, 262 Рентген В. 435, 436, 488 Рёшер 225
Ризебродт М. 747, 755—760, 770 Рикардо Д. 6 Рикер П. 297
Риккерт Г. 9, 386, 415, 428, 433, 436, 450, 455, 462, 488, 490, 545,
570, 724, 737, 741, 744 Рильке Р. М. 331 Ричль А. 168, 172, 210—212, 220,
227, 231, 232, 235—238, 240,
242—244, 259, 260 *—— Робинсон 302, 303 Родбертус 52
800
Роджерс 269
Роде С. Дж. 67
Рокфеллер (Старший) 279
Ролан Ж. М. 445
Ромул 454
Рошер В. Г. Ф. 6, 7, 361, 492
Рузвельт Т. 258
Руссо Ж. Ж. 443, 445
Рутгертс 300
Рюмелин М. фон 467
Салмазий К. 120
Самнер 211
Санфорд Дж. Л. 158, 208, 226,
250, 263, 264 Сафо 329
Сваммердам Я. 717 Седжуик 219. 222,225, 248 Селигмен Б. 41 Сенека Луций Анней 123 , Симоне М. 105, 177, 180, 301 Ските Г. С. 210, 241, 242 Скотт Д. 121, 226 Сменд Р. 123
Смит А. 6, 98, 130, 189, 303 Смит Дж. 295 Сократ 716 Соломон 123 Солон 27
Сорокин П. 32, 42 Соути 241 Спиноза Б. 235 Схортингхёйс 219, 235
Тайерман 209, 241
Танхум бен Ханилай Р. 260
Тард Г. 627
Таулер И. 96, 102, 125, 126. 130,
133, 135, 220, 221, 227, 236 Таухниц 295 Теллинк В. 231 Тенбрук Ф. 739, 747, 748, 750—756
758—760, 770 Теннис Ф. 545 Терстеген 235, 244 Тертуллиан К. С. Ф. 337 Толстой Л. Н. 445, 714, 715, 718,
731
Трейчке Г. 548 Трельч Э. 108, 129, 132, 209, 210,
227, 229, 230, 245, 259, 268, 272,
292, 344
Троцкий Л. Д. 645 Тэйлор 32, 210, 216, 303, 672
Уайт Дж. 236, 257
Уайтфилд Дж. 241
Уиклиф Дж. 116, 117, 122, 128
Уильяме Р. 233
Уинтроп 268 ?
Ульрих Ф. 218, 231
Уотс И. 241
Уотсон 241
Ушер 295, 301
Уэбстер Д. 681
Уэсли Дж. 105, 160, 168, 172—175,
200, 201, 209, 218, 238, 241,
242
Фемистокл 434, 435
Феофилакт 127
Фёрстер Ф. В. 699, 700, 721
Ферт 210
Фест 255
Фиески 226
Фиркандт А. 545
Фихте И. Г. 385, 697, 703, 707
Фишер Ф. Т. 237, 414
Флейшюц 126
Флетчер 741
Фокс Дж. 105, 177, 242, 25.5, 303
Фома Аквинский 92, 97, 115, 129—
131, 134, 187, 188, 257, 395 Фома Кемпийский 232, 236 Фослер К. 489, 490, 492, 493 Фоэт Г. 65, 209, 225, 231, 232.
248, 249, 297
Фрайер X. 737, 739, 741, 770 Франке А.-Г. 166, 167, 171, 236,
237, 240, 242 Франклин Б. 73—77, 79, 85, 90,
92—94, 98, 112—115, 117, 159,
181, 186, 205, 218, 271 Франц С. 156, 212 Франциск Ассизский 67 Франциск св. 156, 177, 244, 695 Фрейд 3. 16 Фрейер Г. 12, 42 Фрейзер 32 Фрейтаг Г. 232 Фридрих Великий 464, 466 Фридрих Вильгельм I 69, 240 Фридрих Вильгельм IV 423, 433,
435, 437, 438 Фуггер Я. 74, 112 Фуггеры 99, 121, 131 Фукидид 45 Фуллер 221 Фульд 126 Функ 120
801
Хабермас Ю. 41, 42, 743
Хайдеггер М. 219
Халеви 268
Халлер А. 263
Хале Франс 262
Хаммер М. 264
Хампе К. 471
Хантингтон, леди 160
Харнак 252
Хартман Л. М. 486, 487
Хасбах В. 117
Хачинсон 264
Хеллпах В. 235
Хенри М. 229, 248, 249, 251
Хенрих Д. 739, 741
Хеппе Г. 212, 219, 237
Хермелинк 272
Холодковский Н. 414
Хонигсгейм П. 131, 214, 217, 220,
231
Хоопс 125
Хоркхаймер М. 41, 746 Хорнбек Дж. 212, 214, 219, 222,
223, 225, 248, 249, 258, 259, 270 Хоу Дж. 210, 222, 228, 241, 248 Хукер Р. 162
Цвингли У. 103, 283, 296 Цезарь Гай Юлий 27, 469, 470,
496, 603
Целлер 217, 218 Цинцендорф Н.-Л. 166, 168, 169,
171, 175, 236—242, 254 Цицерон Марк Туллий 124
Чандрагупта 700 Чемберлен Дж. 678, 679 Чернок С. 222, 225, 229, 248 Чиллингсуорт В. 162 Чингисхан 28 Чупров А. А. 491
Шар плесе 268, 295
Швенкфельд К. 177, 246
Шекспир У. 263, 705
Шелер М. 32, 42
Шельтинг 739
Шефер Д. 213, 721
Шеффле А. Э. 616
Шехтер 123
Шлоссер 398
Шлюхтер В. 41, 42, 747, 759—764,
766—769, 770, 771 Шмейдлер 490 Шмидт Г. 41, 42
Шмоллер Г. 6, 132, 549—551, 554,
559, 560, 562, 563 Шнеккенбургер М. 132, 149, 175,
210, 211, 219, 221, 224, 241, 266 Шпангерберг 169, 214, 238 Шпанн О. 619, 741 Шпенглер О. 723 Шпенер Ф. Я. 136, 166, 168, 171,
180, 185, 214, 232, 235—237, 239,
240, 242, 245, 247, 251, 252, 254—
256, 259, 269, 270, 717 Шпрангер Э. 601 Шпрондель М. 41 Штаммлер Р. 381, 425, 546, 638—
640
Штединг 739 Штейн Ш. фон 440; 441, 443, 445,
446, 448, 458 Штеккер 283 . Штерн А. 212 Штернбург X. 133 Шульте А. 288
Шульце-Геверниц Г. фон 117, 135 Шюрман А. М. 231 Шюц А. 738, 743
Эгер К. 129, 132, 133 Эгидий св. 177 Эйбах Р. 211 Экк 128 Эмерих 618 Энгельс Ф. 39, 41 Эндеманн В. 120 д'Эсте Р. 228 д'Эсте Э. 228 Эсхил 457 Эфрон 491
Юлихер А. 132 Юнгст 241 Юстиниан I 454
Яков I 139, 194, 296. 299, 303 Ясперс К. 41, 42, 60, 545, 707,
718, 748 Яффе Э. 415
Applegarth А. С. 295 Ashley 263, 269
Вах Е. В. 243, 295 Becker В. 237 Bessner W. 42 Bielschowsky 271
Burrage 295 Busken-Huet 263, 267
Clarkson Th. 296 Culross 295
Detter 298
Dupin de St. Andre 110
Emiliani — Gindici 122
Firth 226 Fruin 210, 267
Grubb E. 243
Hanna С. А: 109 Heffmann 245 Hertling G. von 108 Hoennicke 229 Hogerfeil 300 Honig F. 132 Hown W. D. 295 Huyghens C. 263
Janeway 257 Koster A. 129, 131
у
Lang J. С 243 Laveleye E. /// Leonard 257 Lorimer G. 243, 295
IWacphail W. M. 295 Maurenbrecher 130, 131 Mitt 252 Mitzman A. 42 Morleu 215 Miihlmann W. E. 42
Murch 243
Naber 210 Newman A. H. 243 Nuyens W. J. F. 210, 213
Olevian 212, 219 Price Th. 210
Reitsma J. 298, 300 Rogge 213 Roloff G. 226 Roth G. 41
Sack K. H. 210, 297 Scheibe M. 212, 219 Schell H. 108 I
Seiss J. A. 243, 295 Shaw W. A. 299 Southey R. 268 Sperer 237 Strieder J. 272
Tholuck 230 Thomas A. C. 243
Unwin 268
Vedder 243, 295
Veen S. V. van 298, 299
Waird H. M. 210 Walter A. 42 Ward F. G. 132 Warneck 216 Weeden B. 268, 295 Whitaker W. 232 Wiskemann H. 132 Wyck Ad. van 218
802
Содержание
СОЦИОЛОГИЯ МАКСА ВЕБЕРА П. П. Гайденко.......5
Литература................... 41
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ......... 44
Примечания............ 60
ПРОТЕСТАНТСКАЯ ЭТИКА И ДУХ КАПИТАЛИЗМА ... 61
I. Постановка проблемы............. 61
1. Вероисповедание и социальное расслоение...... 61
2. «Дух» капитализма.............. 70
3. Концепция призвания у Лютера. Задача исследования . . 96
Примечания.................. 107
II. Профессиональная этика аскетического протестантизма . . . 136
1. Религиозная основа мирского аскетизма....... 136
2. Аскеза и капиталистический дух......... 184^
Примечания.................. . 208
ПРОТЕСТАНТСКИЕ СЕКТЫ И ДУХ КАПИТАЛИЗМА ... 273
Примечания................... 292
ТЕОРИЯ СТУПЕНЕЙ И НАПРАВЛЕНИЙ РЕЛИГИОЗНОГО
НЕПРИЯТИЯ МИРА................ 307
Примечания.................. 344
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
«ОБЪЕКТИВНОСТЬ» СОЦИАЛЬНО-НАУЧНОГО И СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКОГО ПОЗНАНИЯ......... 345
Примечания .................. 415
КРИТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ В ОБЛАСТИ ЛОГИКИ
НАУК О КУЛВТУРЕ............... 416
I. Уяснение позиций в полемике с Эдуардом Майером .... 416
II. Объективная возможность и адекватная причинная обусловленность в историческом рассмотрении каузальности . . . 464
Примечания.................. 486
О НЕКОТОРЫХ КАТЕГОРИЯХ ПОНИМАЮЩЕЙ СОЦИОЛОГИИ ................... 495
I. Смысл «понимающей» социологии........ . 495
II. Отношение к «психологии».........__. . . 499
804
III. Отношение к догматике права.......... 507
IV. Общностно ориентированное действие (Gemeinschafts-handeln).................. 509
V. Объединение в общества (Vergesellschaftung) и общественно-ориентированное действие (Gesellschaftshandeln) 511
VI. «Согласие»................ . ? 522
VII. «Институт» и «союз».............. 535
Примечания.................. 545
СМЫСЛ «СВОБОДЫ ОТ ОЦЕНКИ» В СОЦИОЛОГИЧЕСКОЙ
И ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ........... 547
Примечания.................. 601
ОСНОВНЫЕ СОЦИОЛОГИЧЕСКИЕ ПОНЯТИЯ...... 602
I. Понятие социологии и «смысла» социального действия . . 602
1. Методологические основы........... 603
2. Понятие социального действия......... 625
II. Мотивы социального действия.......... 628
III. Социальное отношение............. 630
IV. Типы социального поведения. Нравы. Обычаи..... 633
V. Понятие легитимного порядка.......... 636
VI. Типы легитимного порядка: условность и право .... 639
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ПОЛИТИКА КАК ПРИЗВАНИЕ И ПРОФЕССИЯ..... 644х
НАУКА КАК ПРИЗВАНИЕ И ПРОФЕССИЯ /...... 707
«КАРТИНЫ МИРА» И ТИПЫ РАЦИОНАЛЬНОСТИ
(Новые подходы к изучению социологического наследия
Макса Вебера) Ю. Н. Давыдов...........'? 736
Литература ................• • • • 770
КОММЕНТАРИИ................. 773
ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ...............797
М. ВЕБЕР ИЗБРАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ
Редакторы Н. Л. Шестерыми а, Н. В. Вербицкая
Художник Ю. В. Буйденок
Художественный редактор С. В. Красовский
Технический редактор Н. И. Касаткина
Корректор М. А. Таги-Заде
ИБ № 16797
Сдано в набор 17.01.89. Подписано в печать 20.03.90. Формат 84x108 1/32. Бумага офсетная. Гарнитура латинская. Печать офсетная. Условн. печ. л. 42,42. Усл. кр.-отт. 42.42, Уч.-изд. л. 49,63. Тираж 27000 экз. Заказ №Щ9. Цена 5 р. 20 к.
Изд. № 43971. Ордена Трудового Красного Знамени издательство "Прогресс" Государственного комитета СССР по печати. 119847, ГСП, Москва, Г-21, Зубовский бульвар, 17. Отпечатано с готовых диапозитивов на Можайском полиграфкомбинате В/О "Совэкспорткнига" Государственного комитета СССР по печати. 143200, Можайск, ул. Мира, 93.
ИЗДАТЕЛЬСТВО «ПРОГРЕСС»
ВЫШЛА В СВЕТ В 1990 г.
УАЙТХЕД А. Избранные работы по философии: Пер. с англ.
А. Уайтхед (1861 —1947) — один из крупнейших западных философов XX в. В своих работах он пытается осуществить^сесторонний синтез классической философии с новейшими достижениями естествознания. В основу сборника положены две книги Уайтхеда «Наука и современный мир» и «Приключения идей». В него также входят отрывки из работ «Процесс и реальность», «Природа и жизнь», «Способы мышления», «Символизм, его смысл и эффект».
Рекомендуется философам, всем интересующимся проблемами познания мира и культуры.
Комментарии к книге «Социология. Часть 3», Макс Вебер
Всего 0 комментариев