«Беседа 1-я Нареченная observatorium (Сіон)»

[Григорій Сковорода

БЕСеДА 1-Я НАРЕЧЕННАЯ OBSERVATORIUM (СІОН)

Лица: Афанасій, Лонгин, Яков, Ермолай, Григорій

Григорій. «Прійдите, взыйдем на гору божію». О беседка! О сад! О время летное! О други мои! Восхищаюсь веселіем, видя вас, моих собеседников. «Прійд[ите], взыйд[ем] на гору господню».

Афанасій. Вчера нападала на мене ужаснейшая скука и, как пшеничную ниву вихр, колебала. Едва довлел отбиться.

Григорій. Блажу тебе, друг мой, радуйся, воине Христов! Сія есть победа наша, побеждающая не плоть и кровь людскую, но бешенныя мысли и мучительные духи. Они-то суть семя, глава и начало всякія человеческія злобы / 12 /, а власть тмы житейскія, опаляющія душу, мертвых человеков.

Афанасій. Я вчера не был мертвым, а тем-то самым и чувствовал, что сердце мое горестнейшим некіим огнем опалялося.

Григорій. Как? Ты вчера не был мертв?.. Не достойно ж я тебе назвал блаженным.

Афанасій. А мне твое слово не понятно.

Григорій. Был ли кто болен? Тот несть болен. А кто был мертв, тот есть уже жив. Как пройшла ночь смерти, так настал день жизни.

Афанасій. Вот тебе крючки по закоулкам! А закоулки по крючкам. Кто ли завертел закоулок, тот перейшол крючок. Не погневайся, я не пророк и меня твой свиток внутрь не услаждает.

Григорій. О любезный человече, коль сладка сердцу моему простота твоя!

Афанасій. Но не сладка гортани моему словеса твоя. Помилуй, беседуй простее.

Григорій. Есть, что мнится правым, но существом криво. И есть, что мнится развращенным, но естеством правое. Если закоулок ведет к правоте, по концу своему прав есть. / 21 / Но косоглазый тот прямик и крючковата есть простота, отверзающая проспективу и архитектурной мост прямо во град лжи. Конец делу судья. Что-то показалось ли тебе крючком, что ли?..

А Primo et novissimo amico meo Andrea Joannidi K[ovalevscio], Domino vice-tribuno proprii fetus ebitionem dono affero. Senex Gregorius de Sabba Skovoroda. [Першому й останньому другові моєму Андрію Івановичу Ковалевському віце-губернаторові витвір власної душі присвячую і дарую. Дідусь Григорій Сковорода, син Сави]. Прим. автора. \283\

Афанасій. Я вчера, слышь, не был мертвым, а днесь жив есмь. Так не достоин ли я ублаженія и твоего сорадованія?

Григорій. Таковаго величанья достоин и буйвол: он тебе здоровее и вчера не был мертвым.

Афанасій. По мне изволь, блажи и его: буйволовское блаженство моего не упразднит. Неужель милость божія в одних, точію наших, выгодах ограничилась! «Щедроты его на всех делех его». И я благодарю ему, что доселе есмь жив.

Григорій. Чем ты уверен в животе твоем?

Афанасій. Разве ты член секты Пирронскія? А мне в доказательство употребить трость сію?

Григорій. Разве тем, что шатко похаживаешь?

Афанасій. То-то видишь мое телишко, слава богу, котится, как тележка. Ай, дядя!.. / 22 /

Григорій. Дядя сестринцу своему не советовал ехать в глубоку осень возком, но верхом на свадьбу. Афонька решился ехать возком — сам себе господин и кучер. В поле, среде брода, лошак отпрягся, оставив колеснице гонителя во потопе вод многих...

Афанасій. Ну! Что стал? Веди далее.

Григорій. Не ведется. Афонька с нуждою пеш добрался до брачного дому, исполнив пословицы: «Спешил на обед, да и ужина не застал». «Кто спешит — насмешит». Вот тебе твоя тележка!

Афанасій. Молодчик твой был ветрогон.

Григорій. Старик Афонька с женою своею построили себе хатку на льду. В седмый день с полночи пришол, как тать, дождевой поток и стащил их с храминкою в потоп.

Афанасій. Вот разъехался с баснями! Все твое доказательство на пустых небылицах.

Григорій. Евангеліе разве не притчами учит? Забыл ты храмину, дураком основанную на песке? Пусть учит без притчей тот, кто пишет без красок! Знаешь, что скоропись / 31 / без красок, а живопись пишет красками. Но во обоих, как в Мойсейской купине, действует тойжде язык огненный, если только мы сами не лишены онаго языка: «Начаша глаголати стран[ными] языки». Пускай, например, книжник, сиречь муж учоный, напишет сентенцію сію: «Бес скуки мучит душу».

Без сумненія, сердце его отрыгнуло, а трость его написала слово благое. Но чем лучша трость книжника-скорописца от кисти книжника-живописца, если он невидимое скучных мыслей волнованіе изобразил утопающим человеком? Он со Іереміею чрез человека изобразил душу: «Глубоко сердце человеку и человек есть», а со Ісаіею чрез потоп изъяснил мучительное сердца обуреваніе: «Взволнуются нечистивыи». Таковая приточная речь, ничем не хужа от оной, так ска- \284\зать, безкрасочной речи, например: «Душа их в злых таяше». Однако ж и сія самая пахнет притчею тающаго от воздушныя теплоты льда, так, как и сіе книги іовскія слово: / 32 / «Река текущая основаніе их», — дышет сказкою о построенной храминке на льду.

Афанасій. Как вьюн вьется, трудно схватить.

Григорій. Вот, например, безкрасочное слово — «Вся погибнут». Но коль красно сіе ж самое выразил Исаіа: «Всяка плоть — сено». Сноп травы есть то пригожій образ всей гибели. Сам Исаіа, без фигуры, сказал следующее: «Дати плачущим веселіе». Но коль благообразно и краснописно то же он же: «Скочит хромый, аки елень». «Востанут мертвыи». Труп лежащій есть образом души, в унылу отчаянность поверженныя. Тогда она, как стерво, лежит дол в плачевной стуже и скрежете, лишена животворящаго теплоты духа и жизненныя проворности. Будьто змій, лютым мразом одебелевшій там, где Кавказская гора стеною своею застеняет ему спасительный солнечный свет. Сія одебелелость находит тогда, когда в яблоне корень и мозг, называемый сердечко, а / 41 / во внутренних душевных тайностях тлеет и увядает тое, от чего все протчее, как дверь, зависит от завеса. Прозрел сію гнездящуюся язву очитый Іереміа: «В тайне восплачется душа ваша». Сих движущихся мертвецов изобразил Осіа зміями: «Полижут персть, аки зміеве, плежуще по земли». А Павел от праха возбуждает, как пьяных: «Востани спяй...»

Афанасій. Куда тебе занес дух бурен? Ты заехал в невеселу страну и в царство, где живут: «Яко язвенны, спящіи во гробех».

Григорій. А как душевная унылость (можно сказать: Ной и гной) образуется поверженным стервом, так сего ж болвана оживленіем и востаніем на ноги живопишется сердечное веселіе: «Воскреснут мертвыи». Взглянь на востающаго пред Петром Енея! Он ходит и скачет, как елень и как товида, сиречь — серна или сайгак: «Востанут сущіи во гробех». Знай же, что он сіе говорит о веселіи и слушай: / 42 / «Вси земнородныи возрадуются». Не забывай, Афанасій, сея сіраховскія песеньки: «Веселіе сердца — живот человеку».

Афанасій. Я се каждый день пою. Я веселіе весьма очень люблю. Я тогда только и радостен, когда весел. Люблю пророков, если они одно веселіе нам поют. Не их ли речи нареченныи от древних Музами? А

Григорій. Так точно. Их пеніе есть то вещаніе веселія. И сіе-то значит еллински: ευαγγέλιον, а затыкающій от сих певцов уши свои нарецался 'άμουσοςσ сиречь буій,

А Сиречь песнями. Прим. автора.

σ 'Άμουσος — безпесенный, вкуса не имущій. Прим. автора.

безвкус-\285\ный дурень, еврейски — Навал, римски Fatuus... Противный же сему Σοφός А, или Philosophus. А пророк — профитіе, сиречь просвещатель, или звался — Ποιητής, сиречь творец.

Афанасій. Ба! Ба! Ты мне божіих пророков поделал піитами.

Григорій. Я об орлах, а ты о совах. Не поминай мне обезьян и не дивись, что сатана образ и имя светлаго ангела на себе крадет. Самое имя (Novutus) что значит? Един только пророческій дух провидит. / 51 /

Афанасій. Правда, что всяк художник творец и видно, что сіе имя закрытое. Одно только мне не мило в пророках: что их речи для мене суть стропотныя, развращенныя, завитыя, странныя, прямее сказать — крутогористыя, окольосныя, заплутанныя, необыкновенныя, кратко сказать — бабья баснь, хлопотный сумозброд, младенческа небыль. Кто может, например, развязать сіе: «И де же труп, тамо собер[утся] орлы?» Если ж оно простое — кто премудр не заткнет ноздрей от смрада стерва сего? Фивейская уродливая Сфинга мучила древне египтян, а ныне вешает на страсть души наши іерусалимская красавица Маріам. Вселенная, пробождаема востріем Іефтаевых пик, бесится от болезни и, ярясь, вопіет: «Доколе вземлеши души наши?»

Григорій. Нетопыр вопрошал птенцов: для чего вы не любите летать ночью? А ты для чего не любиш днем — спросили горличищ и голубя. Мне воспящает причина достаточная, — отвечает темная птица: / 52 / мое око не родилось терпеть света; а наше око — тмы, — улыбнувшись, сказали чистыя птицы.

Афанасій. Замолк? Бай далее.

Григорій. Иностранцы вошли в дом Соломонов. Услаждались, взирая на безчисленные образы безценного богатства. Слепый с них, ощупывая фигуру золотого льва, уязвил острейшими его зубами сам свою руку. Гости, исшед из дому, воскликнули: «Коль возлюбленный дом и горницы твоя, сыне Давидов! Сам господь сотворил оныя». «А я изшел из чертогов уявленным», — вскричал слепый. «Мы видели, как ты то жезлом, то руками щупал», — сказали очитые. Осязать и касаться есть язва и смерть, а взирать и понять есть сладость и неизреченное чудо.

Афанасій. Опять ты возвратился на свои балясы?

Григорій. Прости мне, друг мой, люблю притчи.

Афанасій. К чему ж ты приточил притчи твои? Вить притча есть баляс, баснь, пустошь.

А Σοφός — вкус имущій. Σοφία — значит вкус. Прим. автора.

Григорій. Слышал ты пророческих речей фигуры. Фи-\286\гура, образ, притча, баляс есть то же, / 61 / но сіи балясы суть то же, что зерцало. Весь дом Соломонов, вся библіа наполнена ими.

Афанасій. Если так — всуе защищаешь красавицу твою библію, нечево на ее зевать.

Григорій. Для чего ж ты зеваеш в зеркало?

Афанасій. К чему ж зевать на біблію, когда в ней голые балясы? А зеркало дело иное.

Григорій. Как иное, если оно есть та же пустошь. Разве тебе не довелось быть в хрустальных фабриках? Оно есть пепел.

Афанасій. Пепел, но прозрачный. Он меня веселит. Я в нем вижу самаго себя. А всяк сам себе миляе всего.

Григорій. О плененный твоим болваном, Нарцыссе! Мило тебе в источник и в прозрачный пепел зевать на гибельный твой кумир, а не сносно смотреть во священныя библейныя воды, дабы узреть в богозданных сих пророческих зерцалах радость и веселіе, и услышать преславныя сладости благовестіе: «Днесь спасеніе дому сему бысть». Повернись направо, слепец, выглянь из беседки на небеса, скажи мне, что ли видиш? / 62 /

Афанасій. Я ничево не вижу. Облака вижу, а облак есть то морская пара и ничто.

Григорій. О нетопыр, взглянь с приметою! Будь твое око орлее и голубиное! Да избодет твое вечернее око вран соломоновскій!

Афанасій. А! А! Вот она красавица — в восточном облаке радуга! Вижу ее: «Коль прекрасна сіяніем своим!»

Григорій. Ныне ж скажи мне, что видиш? Конечно, в пустом не пустошь же видиш.

Афанасій. Радугу вижу, а чем она и что ли такое она есть — город или село, по пословице: «Не знаю, бог весть...» Знаю, что сей лук благокруглый, облачный, испещренный называют дугою, раем, райком, радостною дугою и радугою.

Григорій. В индейских горах путешествовали европейцы. Найшли кожаной мех с хлебами и такое же судно с вином. Потом, пришед над пропасть, усмотрели по другую сторону что-то черное, лежащее на дороге. «Авось еще бог даст хлеб, — вскричал один, — я вижу мешище». «Провались такой мешище, — спорил другой, я боюсь: то зверище». / 71 / «Кой зверище? Клянусь вам: то огорелый пнище!» Четвертый сказал: «То город». Пятый вопіял: «То село...» Так-то и ты видиш, а что ли такое оно — не знаеш.

Афанасій. Который же с них отгадал?

Григорій. Решил гаданіе последній.

Афанасій. Ну, пошол, вріош! \287\

Григорій. Точно село. Они все там посели.

Афанасій. И один не спасся?

Григорій. Один из 7 одобрил древнюю пословицу: «Боязливаго сына матере ридать нечево».

Афанасій. Кая ж пагуба их погубила?

Григорій. Дурной взор и дурна прозорливость. Как только взодрались на онпол бездны, так всех их в смерть перемучил индейскій дракон.

Афанасій. Видно, что сіи прозорливцы имели рабское Ліино око, а не Ревеккин пригожій взор и не Лукина, товарища Клеопы. Фигурненькій ты выточил балясик, право... Да к чему же ты его приточил?

Григорій. К твоим очам на очки. / 72 /

Афанасій. А мне на что твои очки? Я и без них вижу.

Григорій. Видиш так, как по заходе солнца курица: чем больше зевает, тем менее видит. Должно зреть, узреть и прозреть, ощупать и придумать, повидать и догадаться. Красочная тень встречает твой взгляд, а мечтанье да блистает во твой ум, наружность шибает в глаз, а из нея спирт да мечется в твой разум. Видишь след — вздумай зайца, болванеет предмет — умствуй, куда он ведет, смотриш на портрет — помяни царя, глядиш в зеркало — вспомни твой болван — он позади тебе, а видиш его тень. Пред очима твоими благокруглый радуги лук, а за спиною у тебе царь небесных кругов — солнце. На прекрасную его во облаке, как в чистом источнике, тень гляди внешним взором, а на животворящее и спасительное его сіяніе взирай умным оком. Чистый ум есть то же солнце. Его праволучныя стрелы прямо ударяют в лице окиана, а самое их жало, уклоняясь от лица морского, косвенно бодет. Иметь иную, / 81 / сіе-то значит блюсти и примечать. Видим и осязаем в наличности, а примечаем и обладаем в сердце. Таков человек есть точный обсерватор, а жизни его поле есть то обсерваторіум. Вон где один тебе обсерватор! Взглянь: «На страже моей стану».

Афанасій. О, голубчик мой! О, мой кум Аввакум! Воистину люблю его. Конечно, он что-то не подлое примечает на страже своей. Скажи мне, мой прозорливец, куда смотрит и что то видит пророческое око твое?

Григорій. Не шали, Афанасій, не мешай ему смотреть, пускай себе забавляется.

Афанасій. Вот, а мы что? Пускай же и нам покажет го, что видит. Так ли, друг мой Лонгин? А Ермолай наш дремлет. Слышь, Ермолай! Востани спяй! Дремая, как курица, пуще не усмотриш.

Лонгин. Пожалуй не шуми, я не сплю, я все слышу.

Афанасій. Ермолай дремлет, а ты глубоко задумался и:то же, что спиш. Вить я не тебе бужу. Однак и ты обрдрись. \288\ Давай перейдем до пророка! / 82 / Доколь нам быть печальными? «Прейдем до Вифлеема».

Яков. Постой, Афанасій, постой, не спеши!

Афанасій. Иду рыбы ловити.

Яков. Не забудь же торбы взяти.

Афанасій. Ба! Друг мой, где ты взялся? Глас твой возвеселил мене.

Яков. Я вашу всю беседу до одной нитки слышал под яблонею, а твоим речам смеялся.

Афанасій. Люблю, что смеялся. Я плакать не люблю.

Яков. Куда ты поднимаешь крила лететь?

Афанасій. А вон где видиш на горе пророк!

Яков. Где тебе пророк? То пасет овцы пастырь из Рыбенс-Дорфа. О простак! Или ты шут, или младенец.

Афанасій. О когда бы мне быть оным младенцем! «Открыл еси ты младенцем».

Яков. Разве ты не слыхал мудраго онаго слова: «Не место святит человека»?

Афанасій. Слыхал, да не вздумалось.

Яков. Поплови во Іерусалим, вніиди / 91 / в палаты Соломоновскія, проберись в самый Давір — храм его, вздерись хоть на Фавор, хоть на Галилею, хоть на Синай. Водворись в вертепе Вифлеемском, или при Силоаме, или над Іорданом, вселися здесь в пророческія келіи, питайся с ними бобами, не пій вина и сікеры, яждь хлеб и воду в меру, надень Іліину мантію и сандаліа, опояшись Іереміиным чресленником, размерь Іерусалимскій храм со Іезекіилем, разочти с Даніилом крючки седмин его, стань казначеем при Христе, оденься в кафтан его и спи в нем, и обедай, и вечеряй вместе, наложи на себе Петровы и Павловы узы, раздели море, возврати реки, воскреси мертвых. Каждую неделю действуй над собою седмину церковных церемоній. Если можеш вознесися выспрь к деннице, сядь на радуге судіею, займи для себе / 92 / чертоги в Солнце и Луне. Оставь всю ветошь под Солнцем, взлети к новостям с орлами, воспяти небесным кругам теченіе с Навином, повели ветренным волненіям и протч. и протч. А я при всех сих знаменіях и чудесах твоих воспою в честь твою соломоновскую песеньку: «Суета суетствій» или сію гамаліевскую:

Буря море раздымает,

Ветер волны...

Если не процветет в душе твоей оное понятіе, кое обитало в сердце Мойсея и Иліи, и того единаго мужа, с кем они ведут свою на Фаворе беседу, если для тебе не понятен и не приметен, а посему и не вкусен оный исход, сиречь центр и меть, куда беет от чистаго их сердца дух правды, как из \289\ облака праволучная стрела молніина. Ей, воспою тебе: «Всяческая суета».

Афанасій. Однак я иду до пророка. Нигде он от мене не скроется. / 101 /

Яков. Вот тебе без соли и уксусу салата! Скажи мне, невкусный шут, что то есть пророк?

Афанасій. Пророк есть человек очитый.

Яков. Вить же ты ни человека, ни пророка не найдеш.

Афанасій. Будьто велика фигура найтить человека.

Яков. Очень велика фигура и ты, вместо очитаго, попадешь на слепца, а вместо человека, на его скотину. Исполниш пословицу: «ехал в Казань, да заехал в Резань».

Афанасій. Фу! На то будет у нас перебор.

Яков. Как может иметь перебор слепец, а омраченный найтить просвещеннаго?

Афанасій. Вріош, Якуша, я с очима.

Яков. Да откуду же у тебе человееческое око? Вить человеческим оком есть сам бог.

Афанасій. Так разве ж у мене 2 боги во лбу? Куда ты, брат, заехал? Бог с тобою!

Яков. А я молюся, чтоб он и с тобою так был, как есть уже со мною.

Афанасій. Кошелек пустой, нечево дать на молитвы. Да ты же, брат, и не поп. / 102 /

Яков. О друг мой! Не было б мне от тебе сладчайшія мзды, как если бы я до того домолился, дабы исполнилось на тебе желаніе, сиречь молитва просвещеннаго и радостотворными очима взирающаго и вопіющаго Исаіи: «Светися, светися Іерус[алиме]». «Се тма покрыет землю». «На тебе же явится господь и слова его...»

Афанасій. Ну полно с пророчьими лоскутками! Много вас таких ветошников и лоскутошивателей, а скажи мне только тое, о чем пророки пишут?

Яков. То же, что евангелисты о едином человеке.

Афанасій. Так выплутайся же ты мне из сего узла: для чего мне нельзя найтить человека?

Яков. Фу, для того, что не знаеш, что то есть человек. Не узнав прежде, что значит адамант, ни с фонаром, ни с очками не найдеш, хоть он есть в гноище твоем. Ну! Найди мне, если скажу, что в домике твоем есть амбра.

Афанасій. А бог ее весть амбра или умбра.

Яков. Э! Не умбра, но амбра. / 111 /

Афанасій. Амбра твоя что значит — не знаю. Сіи города мне совсем не знакомы, а человека знаю, перевидал я их один, другой... 1 000 000.

Яков. Видал и зевал, но не увидел и не знаеш.

Афанасій. Я и тебе вижу и знаю. \290\

Яков. От рожденія ты не видал и не знаеш мене.

Афанасій. Или шутиш, или ты впал в обморок.

Яков. Что-то запахло тебе обмороком?

Афанасій. И мою голову поразил ты мраком твоим.

Яков. Я, Яков, есмь человек. А ты человека не знаеш, посему и не видиш. Где ж тебе обморок?

Афанасій. О человече! Когда бы ты в голове моей не потушил останков света молитвами твоими! Ты мне наскажеш, и до того уже доходит, что у мене ни очей, ни ушей, ни рук, ни ног не бывало.

Яков. Да только ли рук и ног? Ты весь ничтоже, ты умбра, ты тень не исповедующаяся: «Господи, человека не имам?»

Афанасій. Почему же я несть человек?

Яков. Может ли быть человеком то, что ничтоже?

Афанасій. Как же я есмь ничтоже твое?

Яков. Скажи ж мне, почему есть ничтожеством дым, пар, тень? / 112 /

Афанасій. Кая ж вина лишила мене человечества?

Яков. Тая, что ты не искал.

Афанасій. Ане искал почему?

Яков. А почему не ищеш амбры?

Афанасій. Есть ли она и что то есть она, не знаю.

Яков. Не веруяй о естестве человека, не ищет его, не обретает и не весть его.

Афанасій. Как же протчіе люди? Разве не разумеют? Всегда им человек во устах.

Яков. Все беседуют о всем, но не все знатоки. Бредут вслед владеющія моды, как овцы. А человек разумеет путь свой.

Афанасій. И так они слабо знают и дурно видят?

Яков. Так как ты и тем же оком. Но что тебе до людей? «Знай себе...» Довольно про тебе. Тем мы не знаем себе, что всю жизнь любопытствуем в людях. Осудливое око наше дома слепотствует, а зевая на улицы, простирает луч свой во внутренность соседских стен, приникнув в самое их пищное блюдо и в самый горящій в спальне их ночной светильник. Отсюду / 121 / критическія беседы. Богатые столы во все колокола повсюду звонят осужденіем. Кая польза любопытно зевать и ценить путь побочных путников, а презирать, без наблюденія, ведущую нас стезю? Отсюду заблужденіе, проступка, преткновеніе и паденіе. Что пособит знать, по сколько очей во лбу имеют жители лунные и дозеваться чрез всепрехвальнейшее штекляное око до чернеющих в Луне пятен, если наша зеница дома не прозорна? Кто дома слеп, тот и в гостях; и кто в своей горнице не порядочен, тот на рынке пуще не исправен. Если ж ты дома слеп, а в людях очит, \291\ знай притчу: «Врачу, сам прежде исцелись!» Не твое то, но чужое око, что не тебе служит. Чучел тот, не мудрец, что не прежде учит сам себе. Лжемонета всегда по рынке бродит, дома пуще опасна. Знай себе. Тем-то не разумеем и библіи, что не знаем себе. Она-то есть вселенская лампада, огненная Фарійская вежа для мореплавающія / 122 / жизни нашей. Она-то есть: «Друг верен, кров крепок...» Обретый же его, обрете сокровище. Но когда на домашней нашей стезе о бревно претыкаемся, тогда и на улицах друга нашего, нас, по лицу судящих лицемеров, самая мелочная соблазняет щепка: заплутываемся, как кровожадная муха, в пагубную паучину плотских дум, подло ползущаго сердца нашего; падаем в сеть и мрежу не чистых уст наших; погрязаем, как олово, в потопе лстиваго языка; погибаем вечно в священнейшем сем лабиринте, не достойны вкусить сладчайшія оныя пасхи: «Един есмь аз, дондеже прейду». Возвратися ж в дом твой, о буйный человече! Выйди вон из тебе дух пытливый, а сам изыйди из лика у Павла намеченных жен оплазивых. Очисти свою прежде горницу, сыщи внутрь себе свет, тогда найдеш и библейным ссором погребенную драхму. Стань на собственной твоей страже с Аввакумом: / 131 / «На страже моей стану». Слыш ушима! На страже моей, а не чуждей: «Знай себе, довлеет за тебе».

Афанасій. Не без толку ты наврал. Но только тое для моих зубов терпким и жестоким кажется, будьто я даже и сам себе не знаю.

Яков. Не уповай на твое знаніе, а речи пророков почи-тай не пустыми. Не все то ложное, что тебе не понятое. Вздором тебе кажется тем, что не разумееш. Не кичись твоею прозорливостью. Вспомни индейских путников: чем кто глупее, тем гордее и самолюбнее. Поверь, что не из дура родилось Іереміино слово: «Воззрех и се не бе человека... и не видех мужа».

Афанасій. Разве ж около его людей не было?

Яков. А где ж сей твари нет? Но они были умбра, или тень, а не прямые люди.

Афанасій. Почему же они тень? / 132 /

Яков. Потому что они тма. Они не знали, так как и ты, человека, ухватився, чрез слепоту свою, не за человека, но за обманьчиву тень его, а сей-то человек — лож, отвел их от истиннаго.

Афанасій. Изъясни мне, как ухватились за тень?

Яков. Вить ты тень разумееш. Если купуеш сад, плотиш деньги за яблоню, не за тень? Не безумен ли, кто яблоню меняет на тень? Вить ты слыхал басню: пес, пловучи хватал на воде тень от мяса, через то из уст прямый кус выпустил, а поток унес. В сію то меть Діоген, в полдень с фонарем \292\ ищучи человека, когда отозвалась людская смесь: «А мы ж, де, разве не люди?», — отвечал: «Вы собаки...»

Афанасій. Пожалуй, не примешивай к предитече и к пророкам божіим Діогенишка. Иное дело пророк, иное философишка.

Яков. Имя есть тоже — пророк и философ. Но не суди лица, суди слово его. Сам Христос сих, сыдящих во тме и сени смертней, называет псами. Не хорошо, де, отнять / 141 / хлеб чадом и «поврещи псом». А кои ухватились не за тень, но за прямого человека: «Даде им область чады божіими быти».

Афанасій. Ну! Быть так. Пускай сіи песіи люде хватаются за тень человечу, как за лжемонету. Но сами же, однак, они суть человеки, люди почотные, а не мертвая тень.

Яков. Сень стени мила, а ночь тме люба. Сродное к сродному склонно, а прилипчивоет обое сливает в ту же смесь. И сам ты таков, каково то, что любиш и объемлеш. Любляй тму: сам еси тма и сын тмы.

Афанасій. А! А! чувствует нос мой кадильницу твою. Туда ты завеял, что и я есмь тень? Нет, Якуша! Я тени не ловлю.

Яков. Я давича еще сказал, что ты одна еси от сих безчисленных, земный клуб обременяющих, мертвых теней, коим предитеча и весь пророческій лик точным сиделцам адским благовествует истиннаго человека. Безуміе есть в 1000-чу крат тяжелее свинцу. Самая тяжчайшая глупость образуется сими / 142 / сына Амосова словами: «Одебеле сердце их, тяжко ушима слышать». Сіе тяжкосердіе, сиречь, долой садящеесь, усыреннаго и грубаго сердца, мыслей его дрождіе, в самый центр земный погрязает, как олово, откуду тебе выдрать никак невозможно. Сердце твое, возлюбившее суетную ложь и лживую гибель тени человечія, — кто силен поднять из бездн земных, дабы выскочить могло на гору воскресенія и узреть целомудренным взором блаженного онаго, на седалище губителей не севшаго, Давидова мужа? «Удиви господь преподобнаго своего». Шатайся ж, гони ветры, люби суету, ищи лжи, хватай тень, печися, мучься, жгись.

Афанасій. О мучиш мене, паче египетскія гадательныя оныя льво-девы! Низвергаеш в центр земли, садиш в преисподнюю ада, связуеш нерешимыми узами гаданій, а я, хоть не Сампсон и не решительный оный предревній Эдып, однак доселе нахожусь пред тобою, Якуша, и волен, и не связан, по пословице: / 151 / «Мехом пугаеш».

Яков. Кто дурак, тот и во Іерусалиме глуп, а кто слеп, тому везде ночь. Если ты тень — везде для тебе ад.

Афанасій. Право ты, друг, забавен, люблю тебе. Можеш и о враках речь весть трагедіално. Вижу, что твой хра- \293\нитель есть то ангел витыйства. Тебе-то дано, как притча есть: «Ex musca elephantem», «Ex cloaca aream». Скажу напрямик: из кота кита, а из нужника создать Сіон.

Яков. Как хотиш ругайся и шпыняй, а я со Исаіею: «Яко лас товица, тако возопію и яко голуб, тако поучуся».

Афанасій. Вот нашол громогласну птицу! Разве она твоему пророку лебедем показалась? А тчоего голуба курица никак не глупее.

Яков. О кожаный мех? «Да избодет вран ругающееся отцу око твое!». / 152 /

Афанасій. Ты, как сам странными и крутыми дышеш мыслями, так и единомысленники твои, дикія думы, странным отрыгают языком. Сказать притчею: «По губам салата».

Яков. А не то же ли поет и твой пророк Горатій: «Porticibus, non judiciis utere vulgi». По мосту-мосточку с народом ходи, а по разуму его себе не веди.

Болен вкус твой, тем дурен и суд твой. Чувствуй же, что мудрых дум дичина состоит в том, чем она отстоит от бродящих по стогнам и торжищам, дрожджей мірскаго поверія. И гаразда скорее встретишся на улицах с глинкою, неж с алмазом. Многіе ли из людей могут похвалиться: «Вем человша, когда сам человек жалеет о себе: «Возглядах и небе знаяй мене?» Все устремили взор на мертвость и лжу. / 161 / «Воззрят нань, его же прободоша». А на сердце им никогда не всходит оный: «Коеж не сокрушится от него, род же его кто исповест?»

Афанасій. Ну, добро, быть так! Но за что ты мене назвал кожаным мехом?

Яков. Ты не только мех, но чучел и идол поля Деирскаго, поругавшійся божію пророку.

Афанасій. Но прежде выправься: как я мех?

Яков. Видал ли ты деревенску маску, что зовут кобыла?

Афанасій. Знаю, в ней ловлят тетерваков. Что же?

Яков. Ну! Если бы в таких масках 1000 человек на смотр твой пришла и пройшла, — можно ли сказать, что ты был им инспектор или обсерватор?

Афанасій. Кто исправно носит кобылу — можно видеть, но кто он внутрь есть и каков человек — почему знать? Ври далее.

Яков. К чему же далее? Уже видиш, что ты не точію мех, но чучела и болван. / 162 /

Афанасій. Вот тебе на! За кой грех?

Яков. За тот, что ты, всех виденных тобою в жизни человеков, одну точію на них кожу видел и плоть, а плоть есть идол, сиречь видимость; видимость же есть то мертвая крыша, закрывающая внутрь истиннаго онаго человека: «Положи тму, закров свой». «Се сей стоит за стеною нашею». \294\ «Посреди Вас стоит, его же не весте». «Слыши, Израилю! Господь бог твой посреди тебе». Видиш, что и человек твой, и ты с ним — кожаной, дряхлой, мертв, прах, тень... еси: «Каков перстный, таковы и...»

Афанасій. Вот он куда выехал!

Яков. Собери не только всех виденных, но всего земнаго, если можеш и луннаго шара людей, свяжи в один сноп, закрой им, будьто колосы, головы, смотри на подошвы их тысячу лет, надень очки, прибавь прозорливое штекло, / 171 / зевай, — ничево не увидиш, кроме соломы оной: «Всяка плоть сено». А я, в пбхвалу твоей прозорливости, воспою: «Мудраго очи его во главе его, очи же безумных на концах земли».

Афанасій. Что ты, взбесился, что ли? Я людям никогда не заглядывал в подошвы, а око мое сидит в голове моей.

Яков. Что ты, пень, что ли? Разве свинное око не в голове ея? Чувствуеш ли, что голова есть болван? Сей болван, как начальною частю есть своего болвана, так у пророков значит невидимую во всякой плоти, господствующую в ней силу ея и начальство. А хвост, подошва, пята есть фигурою праха, половы, отрубов, дрожей, и что только есть грубое, подлое и дебелое во всякой твори, как бурда, брага, сыр, грязь и протч. Тоже бы значило, когда бы Соломон сказал и так: «Очи безумных на хвостах земли». Когда слышиш сіе: «Блюсти будеш его пяту», разумей так: будеш обсерватор наружній, из числа тех: «Осяжут, яко слепіи стену». «Полижут персть, аки зміеве, плежуще по земли». / 172 / Враги истиннаго человека: «Врази его персть полижут». «Смерть упасет их», ядущих плоды смертныя плоти, горькую и гладкую тень гибельныя смоковницы, минувших самое древо райское: «Взалчут на вечер...»

Когда слышиш: «Испіють вси грешныи земли дрождіе», разумей, что устранившіеся и бродящіе по окольным околицам и наружным городским ругам, шатающіеся по концам и хвостам с евангельским бесным по пустым местам, по распутіям вне селеній и гробовищам имущіе скотское, и женское оное разсужденіе: «Души мужей, женам подобных, взалчут». Все сіи, ей, не вкусят сладчайшія оныя, сына царева, вечери: «Не имам пити... Дондеже пію новое вино в царст[віи] неб[есном]». Все сіи содомляне толпятся под вечер в дом Лотов к ангелам, но не входят, а только извне обходят по калугам, окружающе стены града: алчны и жаждны, труждающіеся и обремененны. Главная вина сему есть подлая и прегрубая, тяжелее олова, а грубее сыра, тяжесть сердца их. / 181 / Погрязают сынове сіи тяжкосердые, как олово. «Глава окруженія их, труд умен их». «Усырися, яко млеко, сердце их». О Исаіе! «Увеждь, яко пепел, сердце их, и прелыцаются». «Вскую любите суету и ищите лжи?» «Вкусите и видите». \295\ «Яко удиви господь преподобнаго своего». «Возведите очи ваши...»

Что ж ты, друг мой, думаеш? Ты все, как слепый содомлянин, одно осязаеш. Всяка тлень есть то одно. Очувствуйся. Мертв еси. Привязался ты к твоему трупу, ни о чем сверх его не помышляя. Одно, а не двое, в себе видиш и, к сему прилепляясь, исполняеш пословицу: «Глуп, кто двое насчитать не знает». Глядиш зеркало, не думая про себе. Взираеш на тень, не помня яблони самой, смотриш на след, а не вздумаеш про льва, куда сей след ведет? Зеваеш на радугу, а не памятуеш о солнце, образуемом красками ея. Сіе значит: одно пустое в себе видеть, а посему и не разуметь, и не знать себе, самаго себе. / 182 / Разуметь же — значит: сверх виднаго предмета провидеть умом нечтось не видное, обетованное видным: «Восклонитеся и видете...» Сіе-то есть хранить, наблюдать, примечать, сиречь при известном понять безвестное, а с предстоящаго, будьто с высокой горы, умный луч, как праволучную стрелу в меть, метать в отдаленную тайность... Отсюда родилось слово символ. Вот что значит взойти на Сіон, на соломоновскую вооруженну вежу, стоять на страже с Аввакумом и быть обсерватором. Так то блистает, как солнце, и как праволучныя стрелы молніины, ум праведных, имущих души своя в руце божіей, — и не прикоснется им мука. Они, как искры по стеблію, чрез всю, угльми их опустошаемую тень, текут, возлетают и возносятся к вечному, как стрелы силнаго изощренны, вооружившія столп Давидов, в туле тела тленнаго сокровенныя. Сіи божественные сердца и души воскрилився посребренными оными, Ноевой голубицы крилами: «Крила ея, крила огня», и выспрь в чертог вечности устремляясь, орлим... 1 / 191 /

Афанасій. Ей!.. \296\

БЕСеДА 2-я,

НАРЕЧЕННАЯ OBSERVATORIUM SPECULA (еврейски — Сіон)

Что есть истинное блаженство? На чем оно твердо стоит?

Конечно, камень оный есть великий, дивный и един.

Лица: Афанасій, Яков, Ермолай, Лонгин, Григорій

Афанасій. Скажи мне, Григорій, для чего еллины назвали блаженство ευδαιμονία, сиречь благоразуміе, а блаженнаго — εύδαιμων?

Григорій. Ты ж мне скажи, для чего евреи назвали оное ж светом? Оно не солнце. «Возсіяет вам, боящимся имене моего, солнце правды...» (Малах[ія]). / 192 /

Афанасій. Не для того ли, что умное око, как свет и фонарь во тме, предводительствует нам, когда блаженства ищем? А всякое сумненіе и невежество есть то тма.

Яков. Умное око есть нам вожд во всех делах. Неужели хорошая скриница и табакера наречется у тебе свет и благоразуміе?

Григорій. Δαίμων, или даймон, или демон значит дух веденія. Каждый же человек состоит из двоих, противостоящих себе и борющихся начал, или естеств: из горняго и подлаго, сиречь из вечности и тленія. Посему в каждом живут два демоны или ангелы, сиречь вестники и посланники своих царей: ангел благій и злый, хранитель и губитель, мирный и мятежный, светлый и темный... Справтеся, о други мои, с собою, / 201 / загляньте внутрь себе. Ей, сказую вам — увидите тайную борбу двоих мысленных воинств, найпаче при начинаніи важнаго дела. Вникните только и возникните на думное сердца вашего поле, всех окианов и всяких небес пространнейшее. В един час коликія тысячи перелетывают пернатых, и молніи быстрейших дум ваших во все концы вселенныя, и во всю поднебесную пресмыкающихся? Нет дела, ни самаго мелочнаго действія, коему бы не были они началом и семенем. Горнее духов ополченіе немолчно вопіет: «Ктоо, яко бог?» «Всяка плоть сено, и ничто же». «Дух животворит глагол божій». «Внял ли еси рабу моему Іову?» «Ты еси Христос, сын бога живаго...» А долнее в бездне сердечной противоречит: «Несть бог». «Плоть и кровь все животворит». / 202 / «Туне ли чтит Іов бога?» «Доходы то делают». «Христос льстит народы...» Обе сіи арміи, как потоки от источников, зависят от таковых же, двоих своих начал: горняго и долняго, от духа и плоти, от бога и сатаны А,

А От отца истины и от отца лжи. Прим. автора.

от Христа и Анти-\297\христа. Великая и благая дума есть то главный ангел, весть благая, совет прав, уста премудрая, язык новоогненный, благовестіе мира, глагол живота, семя благословенное, слово спасительное и напротив того. Теперь скажи, Афанасій, борются ли твои мысли?

Афанасій. Ей, отгадал ты! Одна мысль вопіет во мне, или скажу с пророком Захаріею: «Ангел, глаголяй во мне». Новое, не полезное возвещает Сковорода. / 211 / А непріязненный ангел хитро противоречит и шепчет, как Еве, вот что: «Тонко черезчур прядет, не годится на рубаху паучина». Я же во Исаіи недавно читал сіе: «Постав паучиный ткут...» И не будет, де им во одеяніе. Говорит о ветрогонах, поучающихся тщетным, а презревших полезная. И подлинно: «Лета наши, яко паучина».

Яков Ябедник из тех же законов, как змій и.з тех же цветов не мед, но яд высосает; а діавол в той же библіи весь вкус от своего чрева, как паук паучину из собственнаго своего брюха, тончайше и глаже шелка, ведет, а не от божіего духа, как министр Лжехриста, а не законнаго царя, коего верховный благовестник вот чем хвалится: «Мы же ум Христов имамы». / 212 /

Лонгин. И я чувствую моих духов борбу.

Ермолай. А во мне таков же спор тайно шумит.

Яков. Сіе и дивно, и не дивно. Дивно, что мало кто усердствует заглядать внутрь, испытывать и узнавать себе. А не дивно потому, что непрерывная сія брань в каждом, до единаго, сердце не усыпает. Во мне самом сердечный избыток или неисчерпаемый родник от самаго рождества моего не родил ни слова, ни дела, чтоб начинанію его преисподних духов с небесными силами брань не предиграла, так, как на небе борющихся ветров шум предваряет грядущую весну. Сіе мне приметно не было в юношеских летех. Буйныя мои мысли презирали оную притчу: «Всяк Еремей про себя разумей». / 221 / Странныя редкости и ветренныя новости отманывали их от вкуса, как оныя, так и сея общенародныя речи: «Харош Дон, но что лучше, как свой дом?» Казалось, что в доме моем все для мене равно пріятели. А мне и на ум не всходило оное евангелское: «Враги человеку домашніи его». Наконец, усиливаясь, как пожар, в телесном домишке моем, нестройность буйности расточенных по безпутіям мыслей, будьто южный ветер потоки, собрала во едино, а мне на память и во увагу привела, реченное оное к исцелевшему бесноватому, слово Христово: «Возвратися в дом твой». От ;того начала благоденствія моего весна возсіяла. И так, слово твое, Григорій, и дивно, и не дивно, и новое, и древнее, и редкое, и общее. Однак благая во мне дума или скажу с патрі- \298\архом Исааком: «Ангел мой похваляет слово твое, а клеветник нем». / 222 /

Ермолай. Ангел твой, о друг ты мой, Яков: «Иже тя сохраняет от всякаго зла», не прельщается, похваляя древнюю новость и новую древность. Все то не великое, что не заключает в себе купно древности и новости. Если во времена соломоновскія не едали грибов, а ныне востал изобретатель оных, сіе не великое, яко не древнее, а не древнее потому, что без сего люди живали древле блаженно. Что древнее, как премудрость, истина, бог? Все дела не для всех, а сіе — всем временам, странам и людям столько для каждаго нужное, сколько для корабля компас и кормило, а для путника Товіи — наставник Рафаил. Премудрость чувствует вкус во всесладчайшей истине, а истина сокрылась в боге и бог в ней. / 231 / Сей есть един краеуголный камень для всех зиждущих храм блаженства, и премудрая симметріа для строющих ковчег покоя. Сія есть единая, святых святейшая древностей древность. Но где ты мне паки найдеш сердце, управляемое компасом и телескопом веры божія? Вот сія ж самая древность есть предивная редкость, новость, чудо! А хулящій ее есть пакостник плоти, ангел сатанын. Не люди сему виною, но сердцами их овладевшій хульный дух.

Лонгин. Да, вспомнил и я, что Христов наперсник называет закон его новым: «Новую запов[едь] даю вам». Правда, что истинная есть Соломонова притча: «Брат от брата помагаем... и протч.» Есть така же и руская: «Доброе братство — лучше богатства». / 232 /

Однак сей необоримый град все презирают, и дружней любви адамант блистает весьма в редких местах. Вот тебе новинка! Но паки, когда превечный сей совет есть древнейшая всех тварей симметріа и «крепка, яко смерть, любовь», ревностным сострастіем всех міров системы связавшая и обращающая, тогда он же в посланіи своем нарицает его ветхим. Сам богочеловек, котораго не подлый дух, по прахе ползущій, как змій, но вышній оный архангел деве благовестит, нарицается новым Адамом и ветхим деньми: «Бог любви есть». И так: «Немы да будут устне льстивыя», слово твое, Григорій, хулящія.

Афанасій. А мне взойшли на память гордые мудрецы пышныя плоти, с ругательством вопрощающіе: «Что есть сатана, где он, подай / 241 / его, проклятого, сюда, мне в руки. Много ль у его рогов?..» Не правду ли сказует апостол: «Хуляще, в них же не разумеют»? Судите — не они ли сами с рогами? И не забавны ли для сына Сирахова: «Кленущу нечестивому сатану, сам кленет свою душу». Умной в кар- \299\тошной игре лабет быть может, а благій и злый дух есть для них небыль. Вот тебе преддверіе в лабиринт безбожія! Уничтожив ангелскія чины, легко сказать: «Несть бог». Так как, затаскав по-филистимску живыя воды потоки, сам собою становится источник не изследованным и не вероятным.

Яков. Оставь филистимов и хамов: «Всяк Веремей про себя разумей». Не люди сему виною, но овладевшій сердцами / 242 / их дух клеветничій. Если в тебе человечее сердце — сожалей, а если угодно — ревнуй и гневайся, но бегай вражды и злобные гордости с ядовитою насмешкою. Кто гонит человека за веру, есть самый главный божію человеколюбію враг, равен озлобляющему нищаго за то, что не захотел, Христа ради, в милостыню принять одежды. Берегись, друг мой, дабы не вкрался, под светлою маскою, в недро твое хитрый змій, дабы ангелская любовь к богу не преобразила тебе в діавола для человеков. Не забывай учительскія оныя пути: «Не весте, всего духа есте». Ангелскими языками говори, а людей всех люби. Истинная любовь не самолюбива.

Григорій. А я радуюся о единомысліи нашем. Довлеет мне вас четырех согласіе. Горнія мысли в тяжкосердных душах не водворяются. / 251 / Самый чистейшій спирт небесный, нареченный у елин А αύρα, римски тоже aura, не живет разве только вышше облаков. Возвратимся ж на путь теченія речи нашей. По числу ангел разделите весь род человечій на два роды: на вышній и нижній, на десный и левый, на благословенный и отриновенный. Теперь можно всякаго вопросить: «Наш ли еси, или от супостат наших?» «Коего духа еси?» Нет здесь неутралства по двойному роду людей, вспомните евангельское распутіе: путь узкій и пространный, десный и левый. Жизнь наша есть путешествіе. Левый, чрез Трімфалныя ворота, чрез увеселительныя проспективы и цветоносные луга низводит в преисподнюю, прямо сказать, в грусть не усыпающих в душе червей. Десный во входе / 252 / жесток и стропотен, в протчем помалу-малу гладок, напоследок сладок, во исходе — сладчайшій. Так как всякое благое дело в зачатіи и в корене горкое, а в плодах своих сладкое, и сеявшіе со слезами — жнут с радостію. Десным шествует род правых за руководством ангела мирна, верна наставника, хранителя душ и телес наших. И как сам вожд их светел, так и род оный есть благоумный, благодуховный, благоуханный, а жизнь их есть вот то-то: евдемонія, благовоніе, благовеяніе, каковое дышет смирна, стакта и касіа.

А Называется тож: αίθήρ — ефір (грецьке), aether — ефір (лат.), coelum, quod supra nubes [небо, яке понад хмарами] (лат.). В библіи: «Дух хлада тонка. Царст[во] дух[а] есть бог». Прим. автора.

Отсюду родилось у нас слово — благоговеніе, отсюду у древних всякая благопоспеш-\300\ная удача называлась дексіома. Десничіе, десныя руки дело, а люди — сыны света и десницы, например Веніамин значит сын десницы. Шуйскій же род, или левый, во всем оному есть противен. Не годную подлость и у нас, в Малороссіи, называют шуя. Без сумненія то же, / 261 / что шуія и чуть ли не отсюду родилось слово сіе — ленив. Будьто левын сын, не десницын. Но я уже заврался. Вот вам для чего в еллинской древности блаженство нареченно ευδαμονία.

Афанасій. Ныне мне открылися сіи Павловы речи: «Пріясте мя, яко ангела божія». «Христово благовоніе есмы». И сам таков есть всяк, каковому ангелу прилепляется. Сіи суть добрыя девы: «В воню мира твоего течем?» Но ах! Скудно их... Не пусто плачеш, о Іереміа! «Оскудеша добрыя девы». Род лукавый и прелюбдейный повсюду умножается. Все сіи не внійдут в брачный покой чертога женихова: «Не вем вас!»

Ермолай. Мне непрестанно в очах мечтается искуситель учителя нашего во пустыне. О безстыдный! На кого не дерзнет / 262 / наступить, когда козненные свои наветы не устыдился воздвигнуть на главу всех божіих мужей и пророков? «Верзися долу». Возможно ли, дабы повалился в долнюю грязь и в подлость смрадную, рекшій истину сію: «Аз от вышних есмь». Кто свышше и в горняя рожден, никак не вмещает духов, отсылаемых в стадо свинное: «Вы от нижних есте». Но паки, коль пріятен был ему ангел в вертограде, побуждающій его к высоте терпенія по благоволенію и естеству горняго отца его.

Лонгин. Конечно, тебе сад сей, где беседуем, навел такія мысли. И мне сіи, пред нами цветущіе крины селные, дышущіе во обоняніе наше фиміамом своего благоуханія, возвели на сердце сидящаго на гробном камене Матфеева / 271 / ангела, благовествующаго міроносицам онаго единаго человека: «Род же его кто исповесть?» «Аз цвет полній и крин удолній». Для стерегущих гроб ангел мой ужасен, но для міроносиц — коль красен! Световиден, как молнія и как крин, исполнившій воздух благоуханія. Не одно ли моего тайно касается обонянія, услаждая горящее во мне с Клеопою и Лукою сердце мое? «Крила ея — крила огня...» «Полещу и почію...»

Афанасій. Нет, брат, постой! Высоко не долетиш. Дабы возмогти обонять благоуханіе нетленнаго онаго человека, нужно нажить оный нос: «Нос твой, яко столп ливанскій». Сим-то носом обоняет Исаак ризы сына своего Іякова. Потеряли было сей нос, и / 272 / за то услышали вот что. «О несмысленные галаты!» «И косные сердцем...» Остервеневшую луну и перстнаго человека каждое око видит. «Безумный яко \301\ луна изменяется». До небеснаго онаго человека: «Яко взятся от земли живот его». Как первородныя луны, не узрит, разве, пребыстрое чувство. Тебе подобает расти, мне же: «Пребудет с солнцем и прежде луны». Все те были безносы, коих вопрошает Павел: «Пріясте ли духа свята?» Мы, де, и не знаем, есть ли, и что он значит? Хотя царедворец, однак, без носа был тогда и евнух тот, что спрашивал Филиппа: «Скажи, о коем человеке столь великолепно говорит Исаіа?» Не без толку у евреев не ставили во священники безносых и кратконосых. / 281 / Лишен чувства, обоняющаго Христово благовоніе, и не могущій похвалиться: «Вем человека», как может показать другим невеждам: «Се ангец божій». Соломоновская невеста, кроме похваляемаго братом носа, имеет голубиныя очи. Сими благородными чувствами не дивно, что провидит не стареющагося еленя, высоко скачущаго и прескакивающаго по горам и холмам: «Чувство праведных благопоспешно».

Яков. Носатых носатый хвалиш. Ангел божій, восхитившій выспрь за волоса Аввакума и Филиппа, может и друга нашего Лонгина поднять в горняя. Неужель думаешь, что он лыс? Думаеш так, а оно не так. Дух веры — не прозорливая ли есть премудрость? Не она ли есть блаженная седина и волосы оные: / 282 / «Влас главы вашей не погибнет». Не он ли восхищает и лик міроносиц? Благоуханное міро божія веры в сердце их — достаточный для благовестника повод, чтоб схватить и поднять их из ползанья в горняя. Вера зрит неосязаемаго человека, и он не смотрит на тлень, кроме веры: «Господи, очи твои зрят на веру». Сей благовестил сына и пречистей Маріи, сей и Захаріи, но при фиміаме же веры, сей же обещает родителям израилскаго избавителя Сампсона. Но и здеесь действует не гиблющій влас веры: «Железо не взыйдет на главу его». Сіи ж власы и нетленныя веры лучи украшали и озаряли и Моисееву главу, восхитили Еноха и всех оных с Павлом: «Подъях вас, яко на крылех орлих, и приведох вас к себе». Воплощенный ангел Павел хвалится, что и / 291 / ему власы главы помазал бог духом своим так, как и Исаіи: «Помазавый нас бог...» «Дух господень на мне...» А как верует, так и благовестит ползущим: «Востани спяй...» Так, как Исаіа некоему горестному книжнику: «Что ты зде, и что тебе зде?.. То же, что евангелскій ангел: «Что ищете, несть зде...» «Тамо его узрите, о косные сердцем!» И восхищает их в горняя галилейская, где «видевшіе его, поклонишася ему...» «И той невидим бысть има». Тогда прямо увидели, когда стал невиден и неосязаем так, как когда ищез из глаз телесный друга моего болван, тогда осталось в моем сердце его, как магнитной дух в стальном кольце: «Крепка, \302\ яко смерть, любов...» «Крила ея — крила огня...» / 292 / А когда плотская любовь толь сильно веет и женет к смертностным вожделеніям, то равно и дух божія любви жесток, как буря, шумен, как от вина, угліем огненным и пламеньми варит, как ад жжет сердце, воскриляет и устремляет в горняя: «Жестока, аки ад, ревность». И так мило мне, когда признался Лонгин, что рушит сердце жало ревности божія и утробу ему так, как Луке и Клеопе. Признаться ли вам, что и мою утробу трогает той же пламень? Часто он угашается плотским жаром. Но кто прямо вкусил красоты горняго человека, сих любви ни вода многа угасить, ни реки потопить не могут: «Ни настоящая, ни грядущая...» «Ополчится ангел господень...» Простудит вавилонску пещь и избавит их. «Ищезе сердце мое и плоть моя...» / 301 /

Григорій. Се уже слышали мы — о двоих началах, о двойном роде ангелов и человеков, о двоепутіи человеческія жизни. Впротчем — ныне сами доумевайте, что от сих же источников рождается двойный вкус в библіи: добрый и лукавый, спасительный и погибельный, ложный и истинный, мудрый и безумный...

Яков. Нет легше доуметься, как в сем. Змій из той же коровы сосет молоко и преображает в яд, а человек слушает притчи: «Мелзи млеко, и будет масло». Душевному человеку Лотово піянство, Давидово и Соломоново женолюбіе — смрад, яд и смерть, а духовному — благовоніе, ядь, пища и живот. Вера горняя вземлет змія і не язвится, в пещи не опаляется, в море не погрязает, яд и смерть яст и пеет, и оттуду здрава, вот «знаменія верующим!» / 302 / Библіа есть не только корова, но ад, и змій, и лютый поглощающій лев. Но в жестокости сего льва находят со Сампсоном сот сладости те: «Десница твоя воспріят мя...» Сей дракон для таких целителный, и есть древо сладчайших райских плодов, но не тем: «Полижут персть, аки зміеве, плежуще по земли». «Той сотрет твою главу...» Чудо израилское! Где вера находит сладчайшую паче меда и сота пищу, там тяжкосердую душу кусают песія мухи и шершни: «Послю на них шершни...»

Афанасій. Берегись, Яков, ты уже зделал библію древним чудовищем, мучившим древле египтян. Имя ея — Сфинкс, девичья голова, тулуб львиный...

Яков. Не обынуясь, друг мой, сказую, что она то есть лев, обходящій вселенную, рыкающій и терзающій, попавши на беднаго, от левой страны, чтельника. Пропал он во адских ея челюстах. / 311 / Ты же, о Израилю, не бойся Іякове! «Срящеть его, яко мати». Покрыет его от зноя, вспокоит в матернем лоне, ухлебит хлебом и напоит водою. «Вода глу-\303\бока — совет в сердце мужа». «Піяй от воды сія не вжаждется вовеки».

Афанасій. Так не она ж ли есть и блудница оная у Соломона, которыя следом волочутся буйные молодчики? Она горчайшая ада. Бегут, де, «яко елень, стрелою уязвлен в ятра». «Не ведый, яко на душу свою течет». Куда она заводит их? О лютый язык ея! «Зубы его, зубы львовы, убивающіи душу...»

Яков. О друг мой! Отгадал ты. Се тая блудница! «Глаголы потопныя, язык льстив сея блудницы». Она наводит всемірный потоп. Но вера с Ноем из негниющаго зиждет себе безопасную / 312 / храмину. Она римски — area, то же, что еллински — 'αρχή. Сіе есть имя божіе. «Покрыет тя божіе начало». От сея блудницы спас ангел обручника: «Іосифе, не убойся». Немного не попал, мимо Рахиль, на прелоокую Лію.

Ермолай. Не отгадаю ли и я? Не библіа ли есть оные смертоносные источники, преображаемые Елиссеем во спасительные, когда их осолил солью пророк? Засорили нх филистины.

Яков. Ты в самый центр попал. Очищает их Исаак, осоляет Елиссей, освящает, погружая в них Христа, Предитеча, а сам Христос претворяет обуялую их воду во вино новое, кое веселит сердце человека. А Мойсей, горним жезлом разделяет и услаждает невкусную их горесть, по-Павловому: «Слово ваше, да будет солію растворенное». «О бозе похвалю глагол, о господе похвалю слово». / 321 /

Лонгин. Дух гаданія тронул и мене. Не она ли есть оный, что в Даніиле, седмиглавный змій, жены и младенцы погубляющій? «Змій сей, его же создал еси...» Хоть он кит, хоть дракон — есть то библіа.

Яков. Не излился ли на вас, други мои, дух оный от вышняго? «Излію от духа моего...» «Старцы ваши сонія узрят...» Кто силен сіе разрешить, аще не будет бог с ним? «Дух веры вся испытует и вся отверзает». Сему змію в челюсть, вместо соли, ввергает Даніил гемолку, пилулу или котишок. Тогда сего аспида малое отроча повесть может.

Ермолай. Любезный мой Котишок, что значит сей шарик? Или вопрошу тебе еврейски: манна — что сіе?

Яков. Он слеплен из смирны, из деревянныя волны и из туку. Пошол прямо в брюхо зміино. / 322 /

Ермолай. Говори, друг мой, поскоряе, не мучь мене. «Доколе вземлеши душу нашу?»

Яков. Фу! Разве не знаеш, кто был во чреве китове?

Ермолай. Ах! Ты теперь пуще помрачил мене.

Яков. «Веровах, тем же возглаголах». Сей шарик есть \304\ присносущный центр пресвятыя вечности. В храмех божіих образуется так:

В центре треуголника око.

1. Алфа — всякую тварь предваряет.

2. ωмега — после всей твари остается.

3. Вита — есть раждающаяся и ищезающая средина, но по началу и концу вечная. Сія тройца есть единица А: Трисолнечное единство, недремлющее око...

А Τρισήλιος Μόνος καί Φύσις [Трисонячна едність і природа (грецьке)]. Прим. автора.

Ермолай. Не знаю, что-то Афанас[ій] все улыбается.

Афанасій. Треуголник твой, Якуша, пахнет Пифагором. Опасно, чтоб ты не накадил и духом платоновским, а мы ищем Христова духа.

Лонгин. И мне кажется, будьто запахли платоновскія ідеи.

Яков. Пифагорствую или платонствую — нет нужды, только бы не идолопоклонствовал. И Павел и Аполлос суть ничто же с Авраамом: «Никто же благ...»

Григорій. Дайте покой! Пожалуйте, не дейте его. Он слово благое отрыгнул от верующаго сердца. С верою грязь \305\ есть у бога дражайшая чистаго злата. Не на лица зряще судите. Вспомните вдовын пенязь. Не заключайте боговеденія в тесноте палестинской. Доходят к богу и волхвы, сиречь философы. Един бог иудеев и языков, едина и премудрость. Не весь Израиль мудр. / 332 / Не все и язычники тма. Позна господь сущія его. Собирает от всех четырех ветров. Всяк для его есть Авраамом, только бы сердцем обладал дух божія веры: без коей и Авраам не мог оправдаться и никто же ин. Един дух веры оправдает и племя, и страну, и время, и пол, и чин, и возраст, и разум. Иноплеменник Нееман исцелился во Іордане, где тщетно омывался не обрезанный сердцем Израиль. Куда глупое самолюбіе! Кланяетеся в храмех изображенному треуголнику не разумеющим онаго живописцем, а сей же образ, у любомудрцов, толком божества озаренный, ругаете. Не сіе ли есть: «Кланяетеся, его же не весте...»? Не ражжевав хлеба сего Христова, как можете претворить и пресуществовать в животворящій сок? Не сіе ли есть суд себе желать и смерть, дабы исполнилось писаніе: «Шед удавился...»? Вгляньте, слепцы, на божіе хлебы, называемые просфора, сиречь приношеніе. Не видете ли, что на одном из седми, среде верха его, — ложе треуголника, вырезаннаго копіем священничим, раздробляемаго, / 341 / и влагаемаго во уста причастникам? Священник не пророк ли есть? А пророк — не любомудрый ли и очитый муж, не министр ли и апостол божій, из тех числа: «Безвестн[ую] и тайную премудрость тв[ою] явил ми еси». «Научу беззаконныя путем твоим». Не хлеб сей есть, но хлеб пресуществленный, он есть дух божій, тайна тройцы, и не вино стихійное, не вино физыческое, но — вино новое нетленія, вино Христовой премудрости, веселящія сердце верных. Сего премудрости духа в хлеб сей и в вино, если не вдунуть, — что осталось вкусить? Разве смерть: «Смерть упасет их...» «Близ еси ты, господи, устен их, далече же от сердец их». Сего ж то ради пророк Даніил влагает в челюсть зміину таиственный хлебец.

Афанасій. Кой вздор! Там хлебец во устах зміиных, а у нас треуголник в хлебяке. Не лепится что-то, не могу согласить.

Григорій. Куда ты, друг мой, остр и шаток в ругательствах! А в разуме прорческих тайн сердце твое коснее черепахи. Ражжуй хорошенько, почувствуешь вкус. Там хлебец во главе зміиной, а здесь треуголник в хлебе. «Той сотрет...»

Афанасій. Воля твоя, не лепится. Там в голове, будьто в горшке, хлеб, а здесь, в хлебе, хлебик треуголный. Хлеб и горшок — разница.

Григорій. О косный галате, мой брате! Догадайся, что зміина глава и хлеб есть тоже. \306\

Афанасій. Боже мой! Сіе не вместимое для сердца моего.

Григорій. О любезное мне простое твое, но неверное сердце!

Афанасій. Ражжуй мне, тогда могу поверить.

Григорій. Библіа — не змій ли есть? Вход и дверь ея — не главизна ли книжная? Седмь дней — не седмь ли глав? Седмь солнцев — не седмь ли хлебов? Не в сія ли хлебы вкидает Даніил хлебец оный? «В солнце положи селеніе свое». «Той сотрет твою главу...»

Солнце запало... Прощайте! \307\

1

Реклама на сайте