«Байки»

в

Байки

Туалет творчества

У нас в стране огромное количество творческих людей. Сидят они в кабинетах за персональными столами, над персональными корзинами и творят. Дома творчества открыты специально для них, этих самых «творителей». Творят они себе, творят, а творчества не видно. Что и увидишь, так становится стыдно, чего они натворили. Руки опускаются, голова скудеет. Устраивают эти «творители» разные встречи: с читателями, со зрителями, слушателями. Хвалят друг друга, восхищаясь своими опусами.

Люди, ничего не найдя и ничего не поняв в ихнем творчестве, начинают задумываться: «Стоп, сам себе говорю, не дурак ли я?» А кому же хочется выглядеть дураком? Народ наш, активно занимаясь борьбой с лишним весом, всё круглеет и круглеет, и получается борьба не с лишним весом, а с лишними знаниями. Если ты круглый, да к тому же дурак, это очень неприятно, уж вы поверьте мне.

А союзы творческие создаются, крепнут, бумаги переводят всё больше. Перья уже скрипеть не успевают, подключились к компьютеру. Они опутали всю землю. Творчество есть творчество, и его пытаются разделить на настоящее и не настоящее. Говорят, то, что они вытворили в домах творчества и кабинетах – это настоящее, остальное – блажь.

Я тоже считаю себя человеком творческим, но мне не хватило кабинета в соответствующем доме. Слишком, говорят, шикарно будет для тебя, нам и самим тесно. Вот и творю, попросту говоря, где придётся. Но и где придётся, тоже иногда кому-то мешаешь, кого-то беспокоишь. Приходится уходить в леса, сидеть над рекой или в роще. А окаянные мысли почему-то в голову лезут обязательно ночью. За день наглядишься, всем пропитаешься, а ночью как попрёт, и всё вылазит на бумагу.

Ночь, она нужна для отдохновения. Уставшая жена, хилые детки, астматичная тёща, напившийся до бреда тесть – все требуют покоя и уважения, где уж тут поместиться творчеству. Все меня выпроваживают, чтобы не мешал – тёще кашлять, тестю бредить. А где в наших убогих квартирах найдёшь место, чтоб не мешал? Нигде. Единственное уединённое место – туалет.

Вот и творю свои гениальности, скрючившись на крышке унитаза. А что? Никому не мешаю, лампочка, правда, тусклая, зато счётчик много не намотает.

Тёща, пожалев меня, как-то, откашлявшись, сказала дочери:

– Вверни ты ему хорошую лампочку, ослепнет ведь мужик.

Женщины народ практичный, и жена ей отвечает:

– А он много мне вкручивает? Темно ему, видите ли. Мало ему свечей – пусть свой сморщенный огарок запалит, всё равно без пользы тлеет. Если мужик толковый, у него и в темноте всё нормально получится, а если бестолочь, то хоть прожектор ему поставь, всё напрасно.

Не знаю, как насчёт огарка, но я не купец, чтоб иметь пудовые свечи.

А творчество моё многие похваливают и читают с удовольствием, хоть оно и появляется под мутный блеск моего огарочка. Конечно, «творители» высокого ранга, почитав мои опусы, злятся: «Как это так? Кто-то без званий и рангов в своём загаженном тараканами туалете творит такое, что у меня за столом не получается. Не пущать!»

Но я им не завидую. Что они там могут увидеть за своими столами в шикарных домах творчества под голубыми или розовыми абажурами? Разве они из-за этого стола видят человека с его заботами, чаяниями и прочими премудростями? Посади меня за такой стол, да я ни единой строчки не напишу. А под забористый храп жены, под мучительный кашель астматичной тёщи и рвотный мат упившегося тестя пишется совсем не плохо.

Кстати, я больше ничего не успеваю написать, пора освобождать своё знаменитое кресло, не то тесть переблюёт всю прихожую, а виноват буду я. Желаю всем творческих успехов! Скоро тёща затычет и заклеит окно, и у меня прибавится комфорту, а значит и мыслей. Жаль покидать кабинет, но надо.

Наша грязь

У нас полная свобода. Мы что хотим, то и творим. Говорят, Россия разложилась и хрипит, издыхая, что копаемся мы в грязи, словно свиньи, но это не правда.

Просто у нас даже грязь свободна и поэтому вольна разливаться, где ей заблагорассудится. Она может появиться у любой деревенской лачуги, в ней можно оставить сапоги или захлебнуться спьяну. С такой же вольготной небрежностью она может разлиться окиян-морем у любого присутственного места или дворца местного доджа, хлюпая и хрюкая под ногами прохожих до самых морозов, пока он, Мороз Иваныч, не превратит её в твёрдый и прочный асфальт российской закваски, без всяких примесей и химикатов. Мы гордимся нашей грязью, поскольку нигде больше нет такой прекрасной и качественной грязи.

Когда я вижу по телевидению прилизанные и причёсанные города Америки или Европы, мне становится жаль этих обездоленных, несчастных и бедных людей, проживающих в таких унылых государствах, где даже вспотеть нельзя. Меня поражает ихняя нищета. У нас есть нефть, газ, каменный уголь. Руды всякой не перечислить, а у них даже грязи нет. Им, бедным, даже мордой сунуться не во что, хотя пьют не меньше нашего. Не приведи господь хряснуться посередь улицы в Европе, это же выходит – мордой прямо об асфальт. Больно-то как, представляете? У нас же сколько ни падай, грязь сработает словно амортизатор, утром умылся и всё – ни травм, ни увечий, ни ссадин, ни царапин. Если, конечно, не встретишься до падения с чьим-нибудь кулаком, или кто-то нечаянно запнётся носком ноги об твою физиономию, но это мелочи жизни, что о них страдать.

Для россиянина грязь – святое дело, без неё он никуда, даже человеком себя не чувствует, поэтому, попав на просторы авеню и «бродвеев», он инстинктивно начинает искать грязь, а не найдя её, сам пытается обеспечить себя таким необходимым атрибутом, бросая кульки, бумажки и прочий мусор под ноги недоумевающих прохожих. У них же до приезда россиян не было ни одной перевёрнутой урны. Без грязи россиянин даже адреса найти не может. У нас же как объясняют: «Дойдёшь до третьей лужи, повернёшь направо, после кузова ржавого запорожца ещё направо, а как упрёшься в перекопанную дорогу, тут налево и будет то, что ты ищешь». А в этих Америках сколько ни ходи, ни броди, везде всё одинаковое, вот и попробуй, отыщи нужный тебе адрес.

Так что после падения берлинской стены, вся грязь, которая была так надёжно спрятана за кремлёвской стеной, полилась на просторы всяких Йорков, Баден-Баденов и прочих заморских поселений. Новые русские сперва завалили ошалевших приматов Америки грязью в виде денег (у них денег словно грязи, так у нас говорят). Так что все инакомыслящие, инакоговорящие стали завидовать чёрной завистью на нашу грязь и страдать оттого, что нет у них такой грязи, как в России, так похожей на дорогие их сердцу доллары. А эти дикие русские прямо тонут и захлёбываются этой грязью под названием доллар и зовут его небрежно и презрительно – капуста. Как же тут не позавидуешь, и они ринулись скупать Россию, чтобы и у них было этой грязи, словно у новых русских. Но у них наша грязь не желает никак превращаться в доллары, если и превратится, то опять почему-то остаётся в руках русских воротил. Они не могут понять, что пока у них не будет поля чудес, грязь останется просто грязью. Жирной, качественной, но грязью. Но, тем не менее, они скупают и скупают и везут в свои заморские схроны нашу грязь, где её опять же наши люди превращают в денежки, плывущие из России по воле наших нуворишей.

Народу на это наплевать, у народа денег как не было, так и нет, а вот грязи ещё прибавилось, её сколько угодно. Лучше её, нашу милую грязь, не трогать. Наша грязь будет с нами. Если кто-то попытается её прибрать к рукам и расшевелить, мы сразу все как выползем из неё, тут уж держись Европа, Америка и всё, что там есть ещё за границей, не спасёт ни Атлантика, ни другие воды.

Так что не смейте трогать нашу грязь. Пока нам есть в чём плюхаться, мы мирные и спокойные. Зовите нас медведями, свиньями, но остерегайтесь прикасаться к нашей грязи. Лапы прочь от грязи!

Свобода и демократия

Свобода и демократия – это хорошо, но почему-то она, эта свобода и демократия туда же, всё норовит вынырнуть ха счёт кого-то. Вот сегодня меня смазали по свободной морде, демократично так смазали. Попался на глаза двоим, тоже свободным хамам, но вдупель пьяным. Они решили, что их свобода шибче, то есть свободнее моей, ну, один и смазал мне свободной рукой по свободному месту. Ладно хоть свободной смазал, а не занятой. В другой руке у него была бутылка с пивом. Бутылку ему, видимо, было жаль и поэтому он приложился свободной рукой. Понятно, что пиво дороже моей физиономии, за него же деньги платили, а физиономия, она что, она так, свободно передвигается в пространстве без всякой оплаты, а пиво запечатанное и всё время просится на свободу, куда его не помести – в бутылку ли, в брюхо ли, оно всё свободы просит, недаром весь снег в городе расписан свободными художниками.

Раньше тоже били друг друга по физиономии, но били больше со злости и с оглядкой, поскольку за это деяние можно было угодить в леса года на три и махать там топором в жару и в мороз, а от этого в голове заводились правильные мысли. Теперь бьют вольготно, не опасаясь ни милиции, ни Бога. Милиция сейчас тоже свободна от своих обязанностей и существует только для того, чтобы было кому носить форму, также и армия. Хорошо, думаю, что свобода, а то мне бы пришлось кричать: «Караул!», но что взять с мужиков, они нынче настолько свободны, что даже работать перестали.

Работающего мужика сейчас редко встретишь, пьяного – завсегда, а работающего – ни-ни. А если он работает, то значит – инвалид или просто убогий. Настоящий мужчина нынче тот, что с бутылкой и косоротый на обе стороны, у которого и сопли и слюни бегут из одного места, а при такой свободе почему не смазать по сусалам прохожего, тем более, что вчера сам получил, так что до сих пор губы не сходятся и вывернуты как переросшая поганка. Жаль, что закончилась пора полного порабощения. Живи свободным, легко сказать, а если я не умею жить свободным, если у меня десяток предыдущих поколений были то рабами, то просто крепостными, то партийными, всё кричали: «Родина в опасности, Родина в беде, народ вымирает». Ну, вымрет один, другим заменим, в Китае займём, тем более, что их и занимать не надо. Они уже тут, уже пришли – расселяй да живи, а мы всё кричим – народу мало, народу не хватает, страдаем, что мало. А тем что есть, жить все равно негде, один барак на всё поселение, а если б нас было как в Китае – где бы мы жили, что ели, да ещё всем дать свободу? Народу у нас мало, а чиновников больше, чем в Китае. У нас воробьёв меньше, чем чиновников, а мы уничтожаем птах. Россия – не Китай, если и уничтожать, то чиновников, а не птах, и не надо кивать на птичий грипп. Свободу дали, а что с ней делать не объяснили. Вот каждый и мается теперь со своей свободой один на один. Жаль конечно физиономию, но что поделаешь, ради такого сладкого слова – свобода, нужно чем-то жертвовать, а коли жертвовать кроме морды нечем, то винить некого. У нас поговорки верны для любой власти и системы – «Нечего на зеркало пенять…». Терпите, граждане, терпите. В рабстве не передохли, может, и свободу переживём.

Противостояние

Курица брезгливо ходила по свежевспаханной грядке, изредка разгребая её, как будто что-то потеряла. Гребла и ворчала: «Что за непутевые хозяева, морковь толком посеять не могут, то одно зёрнышко на метре, то сразу куча, а потом на кур сваливают – вот разгребли, вот склевали, вот весь огород разрушили. Что тут может вырасти, коли всё тяп-ляп набросано. Да не разгреби я тут – вообще ничего не вырастет.

Ну вот, опять эта хромая с жердью летит, того и гляди на смерть задушит, а злости то сколько, аж губы вывернуло, глаза от натуги лопаются, будто не на курицу летит, а на мамонта. Что делать? Бежать надо, прихлопнет. Так. Где дырка? Да куда делась дырка? Ой, куд-куда – куда она подевалась? А вот, она, вот она. Да тут собака проскочит. Дай-ка я её подразню, помучаю. По огороду пару раз проскочу, вот по лучку, по репкам, вишь, какой пучок – так и топорщит пёрышки, родня что ли? А я по пёрышкам, по пёрышкам. Ого! Хрясь жердиной по луку, а скажет: куры вытоптали. Да после такого удара картошка из-под земли выскочит, не то что лучок. Ишь, машет жердью, ровно и не баба вовсе, а Добрыня Никитич. Чего топтаться, что тут после вырастет? Знает ведь, что промажет, нет, машет.

Третий год за мной бегает и понять не может, что напрасно – не поймать. Вон вчерась в соседнем огороде хозяин в меня из ружья жахнул, и то мимо. Глупый хозяин, навроде этой бабы. Человек из неё, как из меня птица, а этот, вроде, мужик видно, спьяну жахнул, только собака взвыла, лапу ей дробью перебил. Что меня гонять, всеравно ничего не вырастет, всё в траве заглохнет. Траву дёргать – ленивая, а за мной с жердью бегать – хлебом не корми. Ой, не могу, ой, снесусь от хохота, ой, ну пора…».

И курица, нырнув в дырку, понеслась к своему курятнику. Довольная тётка, обозвав курицу заразой, поплелась домой.

Лесные выборыМедведь, беззастенчиво правящий лесным братством уже два срока, собрал народ перед новым избранием на третий срок на обгоревшей дотла опушке. Какие-то заморские туристы жарили шашлык из местного барсука и, перепившись, спалили всё начисто. Медведь долго объяснял, что это не его вина, что это волк за инвестиции отдал опушку и украденный или «прихватизированный» лесок в аренду заморской пантере, а та по-заморски тут распорядилась и с леском, и с жителями.Он убедительно объяснил, что избрать надо именно его, что он уже знает, как восстановить лесок и всё разрушенное, взял это на личный контроль, а что лапу сосёт полгода и не следит за порядком, так это болезнь у него такая, и опять же он эти полгода не жрёт и не крадёт.- А поставь волка, которому круглый год мясо потребно? А я овсом да малиной перебиваюсь. Изредка, по праздникам, заломаю какую-никакую живность и опять на травках. Лось, скажете, тоже травку щиплет, но вы забываете, сколько ему надо. А листики, которые он непомерно истребляет? Белка, заяц – мелочь, их слушать не будут, криминал задушит. При мне живётся вам, может, не роскошно, но дайте ещё срок, и я всех вас обучу лапу сосать. Всё, глядишь, не так голодно будет. Звери шумели, высказывались, партии всякие организовывали. Вспомнили медведю все грехи, но никто не знал что делать. Кто предлагал норы разделить, кто по углам разойтись, но так ничего и не решили. Постановили, правда, поднатужиться, собрать последние средства, продать половину оставшегося леса, но провести честные выборы. И пусть снова выбрать медведя, но чтоб честно, как у людей. Голодные, но гордые вынесли также решение очень секретное, но доведённое до каждого избирателя: тех, кто хочет эмигрировать в соседние леса, съедать на месте. Когда все прокричались, медведь рыкнул:- Поскольку львов у нас не водится, избираем снова меня! Я не хотел баллотироваться, но, если очень просите, потерплю, помаюсь ещё за ради вас. Поскольку скоро из-за границы вернётся мой внучок Потапушка, дадим ему толмача и будем ждать новых выборов. А пока я беру на себя эту тяжелейшую ношу на свой горб и согласен вам ещё услужить. А теперь разбегайсь, кто не хочет попасть на банкетный стол. Пользуйтесь моей добротой. А волкам объявляю амнистию в честь моего избрания. Но хулиганства в своём лесу не потерплю. Вон вам выделен во владение высеченский лес, там и занимайтесь грабежами. Там всё ваше.

Лечение штангой

Операция была не очень долгой, но довольно сложной. Усыпили, удалили, разбудили, бросили на каталку, привезли в палату, привязали к кровати, сунули в ноздрю шланг с кислородом, обезболили и сказали: «Лежи смирно, не дрыгайся, иначе примотаем проволокой».

Ночь прошла в кошмарах. Утром подходит медсестра и строгим голосом неопохмелившегося прапорщика кричит:

– Чего разлёгся?

– Больно, – говорю.

– А мне плевать, всем больно, – кричит она, держась рукой за голову, – подымайся.

– Да зачем же, – спрашиваю.

– В спортзал пора, физкультурой будем заниматься.

Я и без операции-то уж лет сорок не бывал в спортзале, а тут… Такая боль, ноги не держат, и на тебе – спортзал!! Я возмутился, хотел обратиться с претензией, но сестра была здоровая и грозно заявила:

– Ещё раз вякнешь, я тебя волоком потащу.

Взглянув на неё пристальней, я понял, что так оно и будет. Кое-как сполз с кровати, правда, ноги так и не смог выпрямить и до самого зала тащился нараскоряку. А идти было метров семьдесят, но мне они показались изнурительным марш-броском. Вползая в дверь спортзала, наткнулся на даму гренадёрских размеров с весёлыми глазами и хитренькой улыбочкой. На ней был коротенький халатик, но он был так застегнут, что было видно – под ним ничего нет из одежды. Из оборудования увидел только штангу. Неужели заставят поднимать? – с ужасом подумал я, но поняв по моим округлившимся глазам мои помыслы об одежде и о штанге, хохотнув, сказала: «Не пугайся, дохлячок, сейчас мы построимся и будем ходить вокруг штанги для приобретения навыка и привычки к этой железяке».

– А после? – выдавил я.

– Ну, когда ноги перестанут заплетаться, я разрешу вам трогать её. Вот так, – и она расстегнула ещё одну нижнюю пуговицу халата.

– А после? – опять не удержался я.

– Да что ты заладил – после да после. Трогать научишься, будем поднимать. Сперва все вместе, а после – кто выживет. На команду бросим, все будете разбегаться. Кто первый выскочит из под штанги, того на выписку.

– А кто не выскочит?

– Ты меня уже достал. Тупой или придуряешься? Сам знаешь – кто не выскочит, опять будем складывать и сшивать.

На душе у меня стало холодно, а ниже сыро. Что же это, думаю я, так ведь можно перекалечить всю больничную паству, но смолчал.

Ходили мы вокруг штанги впятером, один другого дохлее. Ходили пять минут. Кто до глубокой одышки, кто до приступа. Мне эти пять минут показались длиннее суток.

– Не пугайтесь, – сказала на прощанье тренерша, – вчера один схватил штангу, и чуть с собой не унёс. Еле отобрали. Правда, он был из психоневрологического отделения, он и сейчас ещё связанный лежит, даже погнул её немного. Бедная…, – и ласково погладила она штангу.

Дотащившись до палаты, стал раздумывать, как же мне выжить в современных методиках лечения.

Но всё же я обманул всех. Сколько меня не подводили к штанге, я всё заплетался ногами. Им надоело со мной возиться, и против моей фамилии крупными буквами вывели одно слово – КРЕТИН. Дали мне проткнутый резиновый мячик и сказали – надувай! Я хоть и кретин, но понимал, что его не надуть, а всё-таки старательно пыхтел над ним. Но зря боялся, до моей выписки мужики всё же подняли штангу, научились-таки. Задавило всего троих, правда насмерть, но с кем не бывает – это же лечение.

У вас шея не болит?

Этот шейный "хандроз" так меня скрутил, что я думал, мне туда ножом зацепили. Так больно, ужас. Я перечитал все травники, лечебники, чем только не мазал, а боль не проходит. Даже жидкостью против колорадского жука смазывал. Нет, боль была настолько качественной, что ничего её не брало. Она только смещалась и всё. Если я помазал тут, она отодвигалась выше или ниже и донимала меня с новой силой, вселяя юношеский задор в душу.

Крутился, крутился, и пришлось обратиться к нашему самому варварскому методу – напиться так, чтобы голова неделю болела шибче шеи, и казалось, что ничего не болит кроме головы, а через неделю боль в шее утихнет. Таким образом, тремя литрами водки и лечился, и уколы не понадобились.

Через неделю к врачу прихожу, он сочувствует: "Как тебя измотало!"

– Так ведь болит, – говорю.

Вот только перцовый пластырь и помог. Пьяный уснул с ним, наутро кожа слезла, и вроде стало легче.

А ещё говорят, не занимайся самолечением, а кто тогда вылечит, уж не врач ли? Выписал лекарство: один укол дороже литра водки, таблетка дороже килограмма мяса, а мазь прописал, так каждая капля её стоит две пары кирзовых сапог. А зачем мне сразу две пары кирзачей? Шея-то всё равно болит, а на этот тюбик можно обуть роту солдат.

А водка с самовнушением и при минимуме закуски обошлась в десятки раз дешевле. Нет, я не предлагаю свою методу всем, но думаю, сколько задницу не коли, шею не вылечишь. Только боли добавится сверху и снизу.

Мне один укол сделали, так он вместо того, чтобы рассосаться, вспух, как кулак. Я месяц ждал пока рассосётся, но пришлось резать, как нарыв. Вот и жди, когда он до шеи дойдёт, да тут крякнуть можно не раз. А разрезать нарыв всей больнице хватило работы. Половина меня держали, половина выдавливали, обнаркозив тазиком по голове. Ещё и приговаривали: «Что за народ? Сколько не лечи, всё боятся да увиливают».

Шея-то у меня прошла, а вот с головой плохо. Я теперь каждого встречного спрашиваю: «У вас шея не болит?». Кто-то недоуменно сплюнет, кто-то пошлёт по известной дорожке к месту назначения, а на грубияна нарвёшься, так и того хуже. Вот если вежливый и доброжелательный человек попадётся, так я и штаны сниму, чтобы шрам показать на заднице.

Но люди не понимают, при чём тут шея, а причём шрам на заднице.

Весенний грипп

Что же я невезучий-то такой? Всё у меня наоборот да не так. Лежу, температурю. И это, когда на улице такая весенняя благодать. А я дыхания лишаюсь, весь задохся. Все нормальные люди гриппом отболели зимой. Я тоже честно потел, чихал, хлюпал и слезился во все глаза. Так нет, ещё и весной грипп с температурой, да такой, что глаза разогрелись, лоб готов треснуть. Опять слёзы, антибиотики и все народные средства вместе взятые. Из ноздрей – пламя, из глаз – искры.

Что я только не пил и не прикладывал. Лекарство пил, горячую водку с перцем – тоже, а в ноздри луковицу засунул и держал, пока она перо не пустила. Это я в народных советах вычитал. Бабка писала да нахваливала: уж так помогает, так помогает, что так и хочется болеть ещё и ещё. А мне не помогло, зря только издевался над носом, чуть ноздри не разодрал. И всё это после того, как только выписался из больницы. Идти к врачу… С какими глазами? Так всё хорошо было. Что делать?

Лежу, жизнь ругаю.

– Что же ты мне,- говорю, – столько хворей и всего, всего надавала? Лучше бы немного счастья да деньжат подбросила.

Жизнь отвечает:

– Что я поделаю? Судьба у тебя такая подлая, страдай помаленьку, потихоньку и не возмущайся. А денег тебе правительство добавит.

– Вот только дожить бы до добавки с такой судьбинушкой…

– А ты сопи тихонечко да живи. Чего тебе не сопеть? – Ишь нос-то разворотило, не только луковицу, картошку засунуть можно. Так тихонечко и до надбавки досопишь.

Приходится смириться. Сопи да сопи. Сопи да сопи…

О медицине

– Чего, Серёга, опять сердечко не в ту сторону бьётся? Ты же недавно в больнице лежал, что случилось?

– Что, что? Вот как начал по больницам шастать – раз, другой, совсем жизни не стало, помирай и всё тут.

– А что, плохо лечат?

– Да уж, наверное, не как Путина.

– Что-то не слыхал, чтобы Путин по больницам отирался, всё больше Зурабов, да и то только потому, что не может понять, куда его супруга лекарство от больных прячет. Всё, говорит, в аптеки отправила, а те Христом-богом клянутся, что не получали. И больные из очереди в голос вопят – не было! А Путин, он, дай ему бог здоровья на сто лет, он по больницам не скитается, у него другая головная боль – как бы мафию извести, да поболе бандитов замочить. За неподъемное дело взялся человек. С мафией бороться, это тебе не подхалимов валить на татами.

– Ну, не Путин, а этот, как его… кино было недавно. Он ещё таблетки зубровкой запивал…

– А, Брежнев?

– Во-во, он. Я тоже здоров был зубровку лопать, суррогатами не брезговал. Ещё десяток лет назад, бывало, три бутылки оформлю, капусткой зажую, а то и семечками, и в рейс. Едешь, гаишники отскакивают и мороз не берёт, а как полечился – шабаш! Пузырь приговоришь, второй до половины окучишь и всё, как бритвой срезает, ничего не помню.

– На пенсию вот по инвалидности вывели, так ты на врачей грешишь!

– А как же, если б лечили, как этого, с зубровкой, я бы ещё ого-го. Как же мы глушили эти пузыри! А может, водяра не та пошла? Другой раз хватишь стакан, и морда на сторону едет, вырубишься, проснешься, весь в ссадинах, кровоподтёках, а что случилось, ни в зуб копытом.

– Но тебе же врач советовал – одну выпей, другую только нюхай, и будет в самый раз.

– Да мне его советы по фене! Чем изгаляться над человеком, да насмешки острить, так ты лучше вылечи, как следует. А то ишь взяли моду: "Бросай пить! Бросай курить!" Не молочко же мне трескать, меня с него пучит. Корову держу, а молоко пить не могу. Организм водки требует.

– Но может пора норму знать?

– Поди, узнай её, норму-то, кому сколько отведено. Я ж не метр, чтобы на мне сантиметры обозначать – досюда пиво, досюда водка. Да хоть всё брюхо расчерти, а всё одно, через шкуру не видать докель там напучилось, а ведь ещё и закусывать надо. Нет, хреново нас лечат. Поколют, чтоб только душа не отлетела, заткнут все дырки и выписывают, а то и вовсе в больницу не положат. Так, говорят, отдышишься. Нет, с медициной надо что-то делать. Нельзя так к человеку относится, даже если он без зубровки. Может, пьяный бунт устроить? Но опять же – менты. Они своё вино на совесть отрабатывают. Так что потерпим.

О рекламе

Всех нас заела уже реклама. Везде она: радио, телевидение, печать – всё обильно загажено рекламой. Я бы внёс в думу предложение – отнести рекламу к разряду эпидемий, навроде гриппа или чумы. И отдал бы её под крыло санэпидем. службы, чтоб боролась с ней как с поносом или оспой. Но дума уже приняла другое решение – сделать рекламу бичом народа и доводить его, этот народ, до инфарктов и прочей болезненности. Конечно, реклама играет свою роль – крутись, ни крутись, а без неё никак.

Например, понадобилось производителям туалетной бумаги новые рынки сбыта освоить. Тут как тут – реклама.

Вы когда-нибудь прыгали с парашютом? Я, нет. Это, наверное, очень страшно, а сейчас тем более. Мужчин настоящих нет, служить в армии некому, а десантники нужны, вот, и рекламируют прыжки с парашютом. Сперва захватывает дух, но человек без дыхания не может существовать, у него открывается запасное дыхание, а оно, как известно, находиться сзади, но, прежде чем вдохнуть, нужно резко выдохнуть. Вот тут и понадобится туалетная бумага.

Я долго не мог понять, что общего у парашюта с туалетной бумагой, пока мне один десантник не растолковал. Он сказал, что если у человека сильнейший запор и его в это время бросить с приличной высоты с парашютом, то всю оставшуюся жизнь у него будет лишь одна проблема – вовремя успеть снять штаны. Так что представляете, сколько требуется туалетной бумаги на быстрое десантирование десантной бригады!

А дума внесла изменение в военный устав, чтобы ни одного служивого не выбрасывать из чрева самолета без рулона туалетной бумаги. Вот вам и рынок сбыта. А объединяют всё это борьбой за чистоту экологии и мягкость туалетной бумаги.

Биография

Все мы очень разные люди, но отличаемся друг от друга мало чем. У нас почти одна биография. Вернее, две: одна – мужская, другая – женская. У нас даже формуляр такой изобретён, по которому все живём: родился, учился, был, не был, не привлекался, не имел, не участвовал….

Меня всегда смущала одна графа в формулярах. Пишешь: «Земляков Иван Степанович», да ещё и подчеркни – мужской или женский род. Я всегда залазил рукой в карман, чтоб убедиться какого я рода. Есть, конечно, фамилии непонятные, но имена-то, имена. Поподуйло Степан – ну, может он быть женщиной, а Поподуйло Анна – мужчиной? Я часто подчёркивал графу «жен» или обе сразу, но ни разу никто меня не упрекнул в жульстве.

Есть особые личности, как исключения из правил. Вот доживёт такое исключение до семидесяти-восьмидесяти лет, и у него такой послужной список, такие заслуги – читать устанешь, а впереди ещё столько же заслуг. Хотя всё это можно уместить в одно слово – плут.

Как же иначе? Человек никогда нигде не трудился, а является ветераном (да ещё заслуженным) труда всех степеней, со всеми льготами. Нигде не воевал, а является заслуженным ветераном войны со всеми юбилейными наградами.

Правда, он ехал в сторону фронта три месяца, и за это время четыре раза лежал в госпиталях с поносом. Последний раз его так несло, что пришлось подчистую комиссовать и отправить в тыл на поправку. Там он получил инвалидность первой степени, с которой и жил благополучно до скончания. В каких только медицинских институтах он ни лёживал, но ни одна техника, ни один профессор не смог переждать, когда он продрищется. А как ветеран-инвалид он имел право на жильё в первую очередь, на машину – тоже, на все лекарства и разъезды. Ведь до чего же доходило – все мужья платят бывшим жёнам алименты, а этот сам получал с бывших двух жён как немощный на пропитание.

Но есть и другие исключения, как, например, его сосед. Попал на службу в тридцать седьмом, а в сорок первом война, до пятидесятого года гонялся за Бандерой. Справки собирать некогда было – то ранения, то контузии, не до орденов было. Два дали, да и то они нашли своего хозяина в семьдесят лет. После войны работа – не до справок. А у нас без справок ни-ни.

Вот и жил до семидесяти лет как крыса в подвале, квартиру так и не получил, не заслужил. Да ещё органы наши, которым всё положено знать, не верят, запросы шлют. Как так? Человек двенадцать лет воевал и никто его не завербовал. Писали во все части, о которых он упоминал, и везде отвечали – служил, достоин. Но ведь они собирали сведения не для того, чтоб возвысить человека, а совсем наоборот. А местная власть ждёт, что могут раскопать на него. Дай ему квартиру, а он – шпион. Неприятности, а зачем они бюрократу: «Ну, воевал, все они воевали, вон их по России сколько по подвалам ютится, разве их обеспечишь всех? Ладно, хоть бог подбирает понемногу».

Жена ушла, надоело жить в подвале, дети выросли – бросили. «Вон, – говорят, – у соседа три жены и все при квартирах и машины имеют. Вот это ветеран! Хоть и дристун, хоть и пороху не нюхал, зато справок возами, вплоть до родильных домов. А у тебя – раны да контузии. У него морда – во, хоть и дристун, а у тебя в чём душа держится. Размазня – одно слово».

Вот два таких исключения, а между ними всё человечество по анкете. Только думается мне, если у нас дристуны в таком почёте, то и власть наша, от которой мы так зависим, прикурена той же дизентерийной палочкой. А то, что завоёвано-построено, это дело рук размазней, не иначе. Не будь анкет, как узнать кто плут, кто размазня.

На ковре у Боряни

Начальник милиции бился в истерике – его срочно вызывали к местному авторитету на проработку. Он же недавно перед ним отчитывался, но Боряня тре6овал его к ответу.

Полковник не мог сообразить, чем он ему не угодил. Кажись, строго следовал всем его указаниям, а, поди ж ты, жизнь-то такая подлая – где-то вовремя не подстелился и вот, иди, отдувайся. Авторитет не прокурор, с ним шутки не проходят, враз положит. Хорошо, если только погон или места лишишься, а могут и пришить как поросюшку. Неужели опять гаишники вместо Оки Мерседес остановили? Сколько им не долби ненасытным, всё мало, мало, а ты теперь красней да пускай слезу перед Боряней.

Где же я мог проколоться? Ментам своим строго-настрого наказал, чтобы после восьми вечера на улице не торчали, в темные переулки даже днём нос не совали. В моём городе и районе созданы идеальные условия для грабежа и для простого воровства.

Но тут он вспомнил, что один бандюга начал днём отнимать мобильник у девушки, а прохожий, довольно здоровый мужик, дал ему по морде, чего в России не бывает. Может, Боряня на это обиделся, но ведь виновный наказан – мужику приписали двух "глухарей" и посчитали рёбра по ментовской методе. Дали ему пожизненное, а девицу уже четырежды изнасиловали. Почти весь личный состав принял в этих акциях устрашения посильное участие.

Этим браткам никак не угодишь, привыкли, чтобы им комфорт для деятельности создавали. Взяли власть, вот и издеваются теперь над бедными органами правопорядка, во всех кабинетах своих смотрящих поставили. Вот бросай всё и тащись через весь город выслушивать маты и оскорбления, а на них Боряня особый мастак, так и кажется, что первым его словом было не "мама", а "мать". Слушаешь другой раз его ругань, и так проймёт, что сам бы за Гришку косого в форточку слазил и стибрил чьи-нибудь кальсоны или полушалок. А что, я бы сумел. Вот только живот отвис и мешает.

Полковник, с видом побитого Шарика, предстал перед Боряней и начал усиленно ширкать носом, как сопливый лейтенант. На ковре уже корячились и пускали слезу прокурор и его зам. Хоть и прикидывался прокурор больным, только никакого геморроя Боряня не признавал: провинился – стой и терпи. Зам уже не хлюпал носом, а только тонко подвывал после каждого мата Боряни. Несколько Боряниных шестёрок хихикали и поддакивали пахану,

"Видимо, что-то серьёзное", – подумал полковник, и даже звёздочки на его погонах съёжились, стали меньше в размерах. Он снова почувствовал себя лейтенантом, одиноко стоящим на дороге и тормошащим "москвичи" и "копейки", чтобы насобирать на выпивку себе и начальнику.

"Что за жизнь? – подумал он, – Ну, хоть бы в полковниках-то оставили в покое, а то взяли моду скупать всю контору сразу оптом, как торгаши базар".

Боряне надоели нюни зам прокурора, и он махнул шестёркам. Те поднесли в замусоленном стакане водки, и зам, подобострастно кивнув шестеркам, выпил водку большими глотками.

– Помни, сопля, за счёт кого живёшь, из чьих рук пьёшь, – сказал, словно перекрестил напутственным перстом, строгий пахан. – Разболтались вы у меня, грабите народ похлеще бандитов, а это не ваша функция. Мало что ли мы вам отстёгиваем? Ваше дело следить, чтобы народишко не шалил и не смел трогать мои кадры, а если появились недовольные, вовремя принять меры. Что вы мне всё киваете на министра? Знаю я его. Мы ему столько платим, что хватит и ему и его любовницам, за двести лет не сожрать.

Полковнику стало обидно за министра, но он промолчал. А вообще-то он зря боялся, была очередная плановая операция, чтобы помнили, кто в городе хозяин.

Получив положенное количество матов и укоров соответственно званию, полковник, как побитый Полкан, был отпущен.

А зло ему было на ком сорвать. Благо ещё остались честные люди. Даже в милиции.

Производственный язык

Васька сидел в курилке и досасывал вторую самокрутку. На душе было было тошно и жить не хотелось, но надо было. Тут он вошёл в «бронхоэкстаз», то есть начал натужно кашлять, чихать и сплёвывать, давясь дымом и бронхосекретами, и, позабыв, что жить ему надоело, всеми фибрами или жабрами, что там у него ещё осталось, хватать, выкатив глаза, то, что даже в курилке называется кислородом. Побагровев, он дергался и встряхивался, пытаясь животом сделать то, что должны делать лёгкие. С трудом выловив где-то среди дыма несколько молекул этого самого кислорода, он стал понемногу успокаиваться, так и не установив нормального дыхания, ушёл в последнюю затяжку… Как в курилку влетел мастер Листратыч.

И снова жизнь показалась Ваське такой ненужной и нудной штукой, что он задохнулся пуще прежнего и вошёл в очередной "бронхоэкстаз"… Листратыч забыл все матюки, даже хорошо усвоенные в процессе тридцатилетнего стажу по обработке металлов литьём и ковкой. Но он быстро сообразил, что это очередная Васькина уловка, чтобы уйти от разговору. С трудом и не без помощи Василия, выискивая и выталкивая наружу матюк за матюком, мастер налаживал речь. Василий, строго следуя принципам демократии, отвечал ему тем же. Когда мату не хватило, они враз замолчали. Это совпало с окончанием Васькиного «бронхоэкстаза».

Человек со стороны ничего бы не понял из диалога, состоявшего из отборной матерщины, он бы просто удивился, что два таких здоровых мужика порют чушь и полюбовно трясут друг друга за грудки. Выглядело это всё как дуэт из непристойной песни, но что поделаешь – это был обычный цеховой говор с особым наречием, используемый при решении производственный процессов.

Язык этот давался не сразу, но с приобретением трудового опыта, прочно входил в душу, помогая таким образом болеть за производство этой душе до самых глубин её паскудности. Они-то хорошо понимали, что "трах, тарарах твою трах" не просто "трах", а вся суть вчерашнего перепою и некачественная ковка детали по причине вздрагивания рук в то время, когда они должны быть в совершенно ангельском спокойствии. Следующие "трах-перетрах" означали, что Листратыч двадцать лет терпит эти Васькины причуды. Это когда из-под Васькиного молота вместо шестигранника выходит совершенно лысый круг, никуда не годный для дальнейшего продвижения кроме выполнения плана по сдаче металлолома. Вот поэтому Листратыч и держит Василия, а тот помогает с лихвой план этот перевыполнять, намертво припаяв к цеху переходящее красное знамя по восполнению металлургии качественными отходами производства.

Ещё раз откашлявшись и сплюнув под ноги Листратыча, Василий клятвенно заверил его, что он больше трах-перебах, что означало – "я всё понял и больше такое не повторится, по крайней мере, сегодня, и что, даже если Листратычу понадобится такой же лысый круг, из-под молота Василия всё равно выйдет шестигранник". Конечно, клятвы его были аховые, как он сам. Иногда взглянув на трезвую голову на вчерашнюю деталь, он сам не мог понять, как из под его молота могло выйти такое чудо.

Но полномочия Листратыча были ограничены, и в курилке он долго не мог находиться – у него была астма, приобретённая при постоянном вдыхании окалины. У Васьки же астма располагалась намного ниже, чем у Листратыча и совсем с другой стороны, хорошо отплёвывая при этом любую окалину.

Из курилки Василий вышел с гордым видом победителя в решении такого нелёгкого производственного вопроса.

Носки

Носки у Петра прохудились ещё в прошлом году, но он мужественно продолжал их носить. Так как ботинки его сверху были совершенно целыми, лишь покрылись трещинами и царапинами, дырок на носках не было видно. Манжеты их тоже были целы, только резинки ослабели, и носки всё время съезжали вниз. И Петя был похож на командира красной армии в хромированных сапогах.

Фроська

Васька был отчаянным охальником, но и дюже ладным парнем. Все девки окрестных деревень опасались его страшно, но еще страшнее сохли по нему. Матери до остановки сердца боялись за своих Дунек, Машек и прочей женской молоди. Бабы постарше не прочь были сами встретиться с ним в затишке овина или сеновала.

Фроська была здоровенной девкой и очень завидовала красавицам со стройной фигурой – любой девке, в которой было меньше весу, чем в ней. Хотя лицом и телом она удалась, но уж очень много было у неё этого тела.

Как-то в сумеречное время суток неподалеку от соседской копны Васька, поджидая случая кого-нибудь принять и одурманить запахами лета, натыкнулся на неё, и, толи ретивое взыграло у него, толи выпили лишнего, но Фроську он крепко прищучил у забора. Атака была яростная и спешная. Фроська сопела и думала отдаться или нет. Он, конечно, варнак, но как её опоясал, окаянный. Она твердо держала диспозицию, но и совсем отбить атаку не желала. Ярость Васькина выдыхалась, хоть и лапал он ее где ни попадя. Фроська чувствовала надлом в натиске. Вот-вот атака захлебнётся совсем и Василию будет не до штыковой. До копны он и трезвый не смог бы её дотащить, а подпитой тем более. Фроська, чувствуя, что Василий готов к отступлению, подумала, что другого раза может и не быть, а потому сама шаг за шагом, поддерживая запинывающегося Василия, взяла курс на копну. Вдруг больше приставать не станет.

Конечно, навык Васькин чувствовался, движения были отработаны, так что, если он и напивался до полного безразличия к женщине, руки сами знали, где и за что нужно лапать. Но вот духу в нём для Фроськи было маловато, а у неё, хоть она и не знала об этом, тоже были эрогенные зоны, и, судя по размерам её тела, они были гораздо обширнее, чем у других. В деревне всё называли проще, как надо, тем более, что слово «зона» в России однозначно, хотя если Фроськины зоны разместить на карте, они будут соразмерны Гулагу. Васька растеребил их, и Фрося так распалилась, что даже копне стало страшно, как бы не вспыхнуть. В горячке она так жамкнула Василия, что он и дышать перестал и потерял способность к передвижению.

– Васенька, – томно рыкнула она и так впилась в него губами, что нос и подбородок у Василия сплющились и соединились, но зато он задышал и даже выругался.

«Господи, не помер», – подумала Фрося и от Василия полетели перья вместе с сеном. Копна была уделана и так расплющена, что ни одна уважающая себя корова не подошла бы к ней даже с голоду.

Фрося, разгоряченная своими зонами, вогнала Василия в такой ужас, что он лежал словно землёй засыпанный, ещё живой, но уже похороненный.

Не знаю, что уж она с ним там такое сделала, но через неделю девки забеспокоились – Васька не только не приставал к ним, он даже из дому не выходил. А что было бы, если бы Фроська заранее знала про зоны аномальные?

Витька-пират

Сумерки ещё не опутали землю, а Витька, воровато оглядываясь, уже пробирался к Зинкиному сеновалу. Был он, как всегда, на взводе и выглядел в своей продранной местами тельняшке, как боцман с пиратской шхуны. Он уже не первый раз пытался взять этот сеновал на абордаж и наказать Зинку любовью в качестве трофея. Но, как всегда, в его пиратском промысле чаще преследовали рифы и мели, чем фортуна. Но что поделаешь, он никак не мог отказаться от своей пиратской удачи, которая всё время манила его Зинкиными формами.

На прошлой неделе за преследование баржи под неизвестным флагом со странным названием «Кузьмовна», братец этой неизвестности таким танкером на него наехал, да так протаранил, что до сих пор все его шпангоуты ныли и лопались от нестерпимого натиска, а рулевое клинило. И потому к Зинкиному сеновалу Витька подбирался с перекошенными бортами и побитыми сигнальными огнями.

Зинка раньше ночи на сеновале не появится, но он решил заранее затаиться, чтобы не нарваться на вилы Опанаса, отца Зинки. Тот не признавал ни властей, ни пиратов, даже бога не боялся. Пиратов мог свободно спровадить на дно, пропоров обшивку, киль, вон, совсем провис, так и ведёт в сторону.

«Почему меня дураком называют? Всего раз шаньги на утюге разогрел, а теперь все пальцем показывают. Стёпка вон в самоваре самогон гнал, так его героем считают почему-то», – лезли дурные мысли Витьке в проломленную башку. На время он даже о Зинке забыл, чуть с галса не сбился.

Вот и покосившийся сарай, где-то должна быть оторванная доска. Витька лихорадочно шарил по доскам, занозил все руки, но оторванного дерева так и не нашёл.

Да что же это, опять что ли на риф напоролся? Вот невезуха, и наверх свистать нельзя, враз на вилах Опанаса окажешься, как акула на гарпуне. Да что же ты, Зинка, зараза такая, чего так забаррикадировалась, ровно царевна заморская? Может мне мортирой прицелиться, хоть бы железяка под руки попалась. Тут пока прорвёшься, весь задор мужской пропадёт. Хоть паруса разворачивай. Ох, до чего же в деревне бабы заносчивые да ершистые, но того хуже родня окаянная, всяк норовит бедному пирату концы отрубить и не знаешь, толи просто загарпунит, как рыбину зажиревшую, толи на дно пустят, как сгнившую баржу.

Жениться что ли, хватит по сеновалам как по зарубежным пристаням шастать. Как бы ласково не встретили тебя в чужом порту, а всё ты там не свой человек. Вот и Зинка, выверну, говорит, доску, а то и две, а где она, продушина? Руки только занозил да в кровь ободрал. Зачем мне такая любовь? Оглядеть себя, так ни одной целой косточки не найдёшь. Нет, шабаш! Пора якорь бросать.

Отдых на природе

Изумительной красоты речушка пересекает село, разделяя его на две части. Объединяющим фактором служит не менее красивый подвесной мостик, гордость и радость всех селян, а также необходимая вещь для заезжих туристов.

Вот и сегодня, в светлый солнечный день, перед праздником, пятеро молодых людей с рюкзачками, которые на каждый шаг отзывались загадочным стеклянным бряком. Подбадривая себя и других прекрасной русской речью, которая насквозь была пропитана нежной любовью к семье, особенно к маме, а так же ко всему святому в образе своих и чужих богов, один, покрупнее, в избытке чувств, даже сломал две боковые доски и сбросил их в воду. Он пытался переломить и половицу моста, но, попрыгав, попинав и, видимо, отшибив ноги, бросил эту затею, и, сопроводив на прощанье особо нежным выражением свои ощущения, похрамывая, поплёлся дальше.

Молодые люди, видимо, из небогатых семей. Так как четверым мальчикам хватило денег только на пять бутылок водки и на одну девочку. Поскольку нынче за всё нужно платить, на других девочек денег не хватило. Да и, наверное, не очень надо было. При современных нравах и эта девочка могла оказаться невостребована. Перепившись, они могли объясняться и любить друг друга, а девочка не водка, её, если не понадобится, можно и утопить, не жалко. Главное в таком отдыхе – напиться и как можно больше нагадить вокруг себя и своей ставки, чтобы всё было как в очередном боевике.

Но девочка была не промах и аванс с них уже получила, а когда хорошо подопьёшь, то и утонуть можно без проблем. Вообще-то, если к ней внимательней приглядеться, то можно понять, что утопленников будет четыре, а она выплывет, такое на воде не тонет.

Отойдя метров на триста от деревни, они соорудили и развели такое кострище, что можно было зажарить быка. Надсадно заверещал магнитофон, изрыгая клятвы любви к богам и к маме, в точности повторяя те же обороты речи, что и гуляки. Иначе и быть не могло, другого они бы и не поняли. Не спеша, откупоривали бутылки, совсем не торопясь топить друг друга.

Гулянье удалось на славу – с дракой и блевотиной. Вот только возвращаясь обратно, злые и с головной болью, они никак не могли вспомнить надо ли доплачивать красавице, или это она им должна осталась, но, судя по тому, что она не утоплена, доплатить надо, хмуро решили они. И даже мостик доламывать им расхотелось.

Глухомань

Минька вырос в порядочном и вполне мирном лесу, вдалеке от железных дорог, паровозов, машин и прочей чертовщины. Здесь, в его любимой глухомани, если не заломает медведь, не сожрут волки, не захлестнет лесиной, не заведёт в болото леший, люди доживали и до ста лет (если ещё не снесёт в половодье вместе с избой). Правда, везло не многим.

В посёлке на триста человек всего один такой, но и он покусанный волками, а в память о встрече с Михайло Потапычем, вот уж сорок лет ходит без скальпа. Лесина так же оставила на нём свою отметину: правая, переломленная лесиной нога колесом. Дело было по весне, а докторов близко не было. Деревенская знахарка привязала сломанную ногу к тому, что первое в руки попало, а было это коромысло. Вот нога и срослась колесом.

А так жить можно. Власти почти никакой. Где-то есть в районе управа, но дорога туда только зимой три месяца в году, ехать туда на лошадке шесть дней. Кто туда поедет? Да и оттуда только раз в четыре года к выборам подъедут, бюллетени соберут, и опять четыре года никого. Последнее время браконьеры понудили, но медведи пока сами с ними справляются, да и местные охотники нет-нет кого пришьют.

О демократии читывали в прошлогодних газетах (свежее газет не бывает). Власть здесь всегда советская. Национальный вопрос возникает только по пьяному делу, да и то не по национальному признаку, а боле из-за баб. Бабы тут в основном тунгуски. Что это за нация, никто не знает, так как в России нигде больше такой нации нет, а здесь сохранились как в резервации. Мужики разные – киргизы, русские, даже еврей есть один, но его ещё ни разу не громили, так как кроме него никто не может скотину излечить. Здесь ведь все после лагерей живут. Кто-то горы вспоминает, кто-то гору.

А вообще-то нас трудно понять: кто мы такие и какой нации – все мы смоляне, пыхтяне. Медвежий язык понимаем лучше чем районных лекторов, хотя и они не ушли далеко от медведя. Школа у нас сгорела пятнадцать лет назад, а на новую денег нет. Да и зачем? Все равно выше алкоголика у нас никто не поднимался. А приезжие учителя через пару лет подтягиваются к тому же уровню и начинают рычать как медведи.

И деньги наши никто не принимает, ни один госбанк. В деревне пользуемся ещё «керенками» да «екатеринками». Голодом не живём – грибов, ягод, рыбки, дичи хватает. Вот с водкой напряжёнка, изворачиваемся, кто как может. Мухоморы настаиваем, дурь-траву пьём, багульник нюхаем, да и у каждого своей дури хватает.

Был участковый, тридцать лет правил, а последнее время, как напьются мужики, так нового участкового избирают (все уже перебывали). Да и зачем нам участковый? Все равно закон – тайга.

А по нынешним временам только у нас и жить. Хоть какой-то порядок есть. Коснётся нас цивилизация – тут нам и конец.

Домашнее задание

Наклонив над тетрадью внука полуседую, полу-лысую голову, дед задумался.

– Ты что, дед, устал что ли? А как мне было на трёх уроках мучаться в школе?!

Деду стало стыдно, и он судорожно стал выводить цифры и подсчитывать какие-то несуразные, запутанные до маразма, задания.

– Вот мы учились: дважды два – четыре, и всё. А тут ведь тоже четыре, а попробуй, докажи. Мозги скрипеть начинают.

– Дед, опять мне тройку поставят за твою писанину. Мало тебя бабушка ругает! И не лезь со своими примитивными доказательствами.

Дед закипал, но терпеливо выводил: «Один плюс один меньше трёх, но больше нуля». Деду так и хотелось написать: «Равно двум», но этого, как раз, и не требовалось. На той неделе он проявил подобную инициативу, так его всей семьёй за оставшиеся кудри таскали да приговаривали (уж, что только не приговаривали). Поносили за то, что в школе на пятёрки учился, и за то, что кандидатскую защитил по самой ненужной специальности.

– Кто же эти программы составлял, если даже с кандидатским стажем непонятно ничего? Первый класс не могу осилить! И кто только вас учит?

Дед проявил решительность и усадил внука за стол. Внук верещал и сопротивлялся как мог, но потом, пообещав рассказать всё бабушке, сел и начал карябать в тетради.

Заскрипела дверь. Пришла бабушка с работы. Дед это понял по скрипу дверей, так как и дверь, и бабушка скрипели совершено одинаково. Внук, с перекошенным от страдания лицом, кинулся к ней и завопил:

– Ба-а-а!!! Он меня тиранит и заставляет самого писать, да ещё и балбесом обзывает!

– Ну, уж это ты зря, – заикнулся дед, но больше ничего не успел сказать. Озверевшая бабка чуть не вцепилась ему в физиономию и закричала :

– Ты что с мальчиком делаешь, ошмёток старый?! Хочешь, чтоб он психом стал?!

За спиной у бабушки довольный внук издевательски хитро глядел на деда. Дед хотел что-то возразить, но, махнув рукой, сел за уроки. «Хоть бы папаша твой пришёл, подменил бы».

Дед всерьёз подумывал податься в бомжи, но по городу уже бродили два бомжа с кандидатскими, и деду было стыдно за них. Но, говорят, стыд не дым. «Придётся податься…». Ему было страшно подумать, что будет во втором классе.

Вспомнил, что еще не читали. Внук, нехотя, с трудом подбирая буквы, читал:

– ТА-НЯ, МИ-ША, РА-МА…

– Что получилось? – спросил дед.

– Масло, – ответил внук.

«Да, в наше время говорили «оконница», а теперь действительно, «РАМА» – масло. Остаётся только на бородинский хлеб намазать».

– Дед, ты сам почитай вслух, а я погоняю новую игру. До третьего уровня дошёл, а дальше не получается.

На экране мелькали какие-то хвостатые чудища, пожирающие небоскрёбы, грызущие вместо семечек торпеды и ракеты, натыкаясь друг на друга, лопались. Дед проворчал:

– В наше бы время за такие рисунки в психушке жизнь кончил бы, а сейчас это детские игры.

«Какие-то черепашки со слона размером, монстры. Насмотрится, потом всю ночь мечется. А говорят, что ребёнок психом растёт потому, что дед плохо уроки учит».

Вспомнил свою кандидатскую, а о чём она уже и забыл. Кажись, о преодолении стрессовых ситуаций и синдром неполноценности при нехватке общения юных матерей-одиночек.

«А зачем мне это надо было? Теперь вот вся семейка изощряется в красноречии – ты, мол, у нас самый умный, вот и учи внука».

Тут ещё дурацкие задачки: если бы у вас было пять апельсинов, то сколько вам не хватает до девяти апельсинов? Сосчитать несложно, но деду в голову лезет всякая чепуха навроде того, что если один апельсин стоит шесть рублей, а зарплата мамы двести рублей, то где взять денег на девять апельсинов.

«Что будет во втором классе? Нет, пора в бомжи».

Дед чувствовал, что взбунтует, и его выгонят из дому. Вон, невестка губы сжала злорадно, сын подсмеивается издевательски, а бабка вообще задавить готова. А внук-то, внук, вишь какую озабоченную морду состроил, ровно его самого за уроки посадили. Ещё хотят перевести его в английскую школу с музыкальным уклоном.

«Нет, сольфеджио мне не осилить».

Под сенью божьего креста

У церковного входа сидело что-то невообразимое. Не то побирушка, не то хорёк. Его, беднягу, так скрутило похмелье, что из-за очков огромных, словно колёса детской коляски, виднелась только лысина и коленки, остальное, как за щитом, было укрыто оправой и толстенными линзами, из-за которых его наглые, белые глаза казались вывернутыми наружу. Было непонятно, чего он хочет – или милостыню, или вцепиться зубами вам в горло, или юркнуть под дверную створку.

Когда я прошёл мимо и не бросил в его плошку ни полушки, глаза его так яростно блеснули в мою сторону, что я спиной почувствовал всю его ненависть.

– Зажрался, – злобно прошипел хорёк.

Где-то я уже встречал такой взгляд…. Да. Около вокзального ресторана. Тогда, тоже не бросив монету в чью-то шапку, я и услышал злобный мат от грязной головы, упрятанной до причёски в плечи.

Божий храм всегда был местом обитания сирых и убогих. Но теперешние нищие совсем иной контингент. Они отказываются от корочки хлеба и нагло просят денег, угрожая пожаловаться своей «крыше». У таких субъектов строго распределено время отсидки на точке по дням недели.

Старушки, привыкшие жалеть всех, кроме себя, бросают в плошки, шапки, тарелочки, свои скромные рубли и крестят сухонькой ручонкой испитые и хищные от наглости морды побирушек. Им, прожившим страшную, тяжелейшую жизнь, другой она и не видится, и старушки делятся последним с этими, потерявшими совесть, субъектами.

А побирушки, привыкшие к дармовщинке, уже никогда не станут зарабатывать на жизнь трудами праведными. Хоть и сидят они под сенью божьего креста, но на них креста нет.

Правительственный автобус

Два инвалида на остановке в ожидании автобуса в родную деревню рассуждали на чём можно уехать – на правительственном автобусе или на административном. Один говорит:

– Надо бы на правительственном, но я уже весь задрыг после бани, ноги так и стынут. Что за наказание! Наверное, придётся на административном. Отдам пятёрку, шут с ней. На лекарство больше уйдёт.

Мне стало интересно. Я и в Москве-то не видывал правительственного автобуса, а тут в нашей провинциальной дырочке и вдруг. Я с любопытством и извинениями обратился за разъяснениями к инвалидам. Они засмущались и объяснили мне:

– Да мы это так называем автобус, на котором действуют правительственные льготы для убогих и сирых.

– А что, разве не на всех? – спросил я.

Они, оглядев меня как бестолочь, с сожалением разъяснили:

– В льготах сказано – на всех, кроме такси. Вот районное начальство, отслужив молебен и поплевав на фары этого сарайчика, изрекли, как христовы оракулы: «Дважды ты – «путинская» колымага, а четырежды будь такси наше». Вот теперь и ездим – то в правительственном за так, то в такси за деньги.

Администрация объясняет – денег не хватает, чтоб платить, но ни разу не отчиталась эта администрация за расходы, идущие на обслуживание служебного транспорта. Секрет. А я думаю, немного больше, чем стоят все инвалиды области.

А зачем столько машин администрации, когда везде можно на автобусе доехать? Хочешь служебную – содержи на свой счёт! Но кто нас, убогеньких, спросит. Иногда приезжают из района три человека в сельскую администрацию, и каждый на своей, служебной. Почему бы не приехать на одной? Нет, на трёх! А ведь это наши деньги.

Но мы рабы, дети рабов, да ещё и убогие. И тому рады, что хоть есть правительственный рейс. Да и то ведь – сколько нас сирых прётся на костылях, на карачках! Помирали бы дома.

Ветеринар

Митрич, колхозный ветеринар, был славен тем, что всегда и всюду был готов к своей нелёгкой работе. В любом состоянии и под любым градусом подпития мог сотворить со скотиной любую манипуляцию – от клизмы до удаления половых признаков.

– Ночь, полночь, заполночь! Уколоть, выложить на ощупь… Мне только рукой ухватиться за нужное место! – говаривал он в изрядном замутнении.

Никола нашёл его у Клима, где он досасывал положенную норму, выложив двух ягнят. Глаз его уже не было видно и вообще, вся его довольная морда состояла из одной сплющенной улыбки.

Никола напомнил, что Митрич обещал сегодня приструнить и его барана.

– А то ведь такая скотина, спасу нет! Весна только-только наступила, а он замучал не только овец, а и козу заодно. Такой гад! Даже собаку домогается, – жаловался, подвыпив, Никола.

– Ночь, полночь, заполночь! – проронил, как отрезал, Митрич.

Никола помог Митричу допить норму, и они потянули друг друга в Николино хозяйство. Хозяйка, обходя боком Митрича, поставила на стол бутылку и шмыгнула за дверь. Нужно сказать, что у Митрича была ещё одна особенность: он умел держаться за нужное место, когда дело касалось и женщин. И те, завидя пьяного ветеринара, кидались врассыпную или делали вид, что разбегаются. Всегда кто-нибудь по рассеянности застревал в его объёмистых лапах и был ухвачен куда надо.

Но вернёмся к делу. Выпив по одной, Митрич с Николой, чтоб обогнать сумерки, сунулись во двор, держа друг-друга. Барашек был выпущен из стойла, его ещё можно было разглядеть в начинающихся сумерках.

Никола стал ловить его, пока метался, пуговица на штанах оборвалась и штаны съехали на подколенки, а потом вместе с подштанниками повисли на сапогах. Никола, запутавшись в штанах, последним рывком пал на барана, но тот выскользнул и затих в тёмном углу. Сил у Николы больше не было, и он застыл в позе уставшей собаки, сунувшись мордой в навоз. Только темнел его кожушок, и тишина.

Ветеринар подумал, всё готово, и стал искать, что надо. Поглаживая кожушок Николы, он нащупал шерсть и ловко ухватил, что надо. Спрыснув йодом взялся за инструмент, но тут ярко вспыхнул свет и раздался вопль хозяйки:

– Ах, рестант!!! Ах, зараза!!! Я кого тебя просила выложить!?

Ветеринар прикрыл один глаз, другой прищурил для наведения резкости, и туман в его голове качнулся. Он увидел то, что и должен был увидеть, только смазанное йодом добро принадлежало хозяину, а не барану.

– А я-то думаю, что это баран такой смирёный, да и шерсти мало, – оправдывался Митрич.

А виновник стоял в углу и смотрел на людей более внимательно, чем смотрят бараны на новые ворота. Разглядев хозяйку, он кинулся к ней, чтоб спастись от этого дурно пахнущего чем-то йодно-карбольно-водочным человека. Но излишняя доверчивость бывает чревата. Хозяйка, как могла, налегла на барана, и ветеринар сотворил ловко своё чудо. Ошарашенный болью баран ещё не понимал, что с ним произошло. Застыл в углу и жалобно заблеял.

Хозяйка подняла своего мужа за подмышки, благо была втрое мощнее его. Натянула ему штаны и держа их в пригоршнях, стала переставлять мужа, как мешок с отрубями, к дверям дома. Бросив привычно его на лавку, пошла жарить трофей ветеринару. Тот пьяно пошутил: «Вот, пожалела Николины, сейчас бы досыта наелись». Хозяйка выругалась, плюнула и вышла с кухни.

Ветеринар потянулся к бутылке. Дело сделано, а Никола ничего не подозревая, посапывал и постанывал на лавке.

Секс-шоп

Дуська приехала в областной центр толи с чирьем, толи с опухолью на совет к местным светилам медицины, а заодно и посетить магазин, о котором много слышала в деревне. Называется он «секс-шоп». Что о нём только не болтают в деревне. Теперь, мол, бабы в космос так не стремятся, как в этот магазин. Полгода деньги копила. Соседка такое рассказала, что от любопытства можно пешком сто вёрст до области дотопать.

Глянула Дуська, и впрямь, глаза в разные стороны – чего там только нет! Не придумать и во сне увидеть такое не сподобится. Можно десять жизней прожить и не познать того. Сначала было очень стыдно, но есть такие вещицы – глаз не оторвёшь. Невольно вспоминался то кузнец, то конюх (они в деревне бабам весь «шоп» заменяли). Потом стало любопытно и интересно.

«Но что это за упряжь висит на витрине? Вся в кольцах, блестит как на выездной лошадке председателя, только краше и поменьше. А цена-то, господи, цена-то! Всю конюшню продай, и то денег не хватит на одну уздечку, но не чета нашей гнилой упряжи». Дуська, сгорая от любопытства, спросила:

– А кнут зачем? Ох, какой красивый витень.

Молоденькая продавщица, хмыкнув, подала ей альбом. Дуська открыла и ахнула. На первой фотографии висела голая женщина в узде, подвязанной под потолок. Пятки были притянуты к ушам. Вся в кровавых полосах, а мужик голый, но в сапогах, охаживал её витнём по всему телу.

Дуська невольно почесалась и чувствовала себя, как месяц в бане не бывала. Женщина была затянута в блестящую сбрую. «Мазохизм», – было написано сверху. Дуська слышала это слово, но считала его обычным ругательством, навроде «коммунизм» или «анархизм», а «мазохизм» – это какой же Ленин его разрабатывал?

Она сразу вспомнила своего аспида Тольку, и то как три года назад она попробовала ему не даться. Так он ей такое устроил, что, очнувшись в больнице, она не досчиталась четырёх зубов, трёх рёбер, башка в двух местах проломлена, да ещё по мелочи ой, ой. До сих пор на левой руке два пальца не чуются, правую ногу подволакивать приходится. С места встанешь, в глазах темнеет.

«Оказывается, это не избиение, а мазохизм. Тогда за что же он год отсидел? Жалко мужа… Что с него взять, ведь он служил в Москве, в стройбате, а там такой мазохизм, – подумала Дуська по научному, – что из боёв люди целее выходят, чем они со службы возвертаются».

Сколько ещё интересных вещиц она повидала. Замочки всякие, ошейники (толи для собак, толи для женщин). Кое-что даже примерила. Понравилось, но денег было жаль, да и Толька ещё не совсем доходяга, пусть сам работает лучше.

Её смутили огромные солдатские сапоги, стоявшие отдельно на полке, а рядом горшок, фляга и какое-то оружие – не то миномёт, не то мортира. Она напрягла свой скудный, изрядно отбитый умишко, но не могла сообразить что к чему. «Если эти сапоги надеть на Анатолия, то он из них выпадет при первом же шаге, если надеть прямо у постели, то не сможет вскарабкаться на постель. Если одеть самой, да положить ноги ему на спину, так его потом две недели не разогнуть».

Спросила продавца, но та махнула и сказала: «Это сопутствующие товары». Дуська не допетрила, что это, но нутром догадалась, что не для постели. Для сарая – куда ни шло.

Посчитав деньги купила какую-то десятирублёвую штучку. Для чего она не знала, а инструкция на китайском языке. «Ну, в деревне придумаем, куда деть. Если что, так телушке привяжем на шею, а ещё лучше собаке». И пошла вырезать свой чирей.

Европа в огороде

Прочитал я в газетах, как чисто да красиво живут в Европах люди всякие – датчане, голландцы и прочие народы. И чистота-то у них, и всё прибрано, и ни одной лишней соринки-пылинки али травинки. Заело меня. Сколько можно нас в грязь носом тыкать? Глянул на свои заросли репейников да крапив, сердце зашлось. Взял косу, лопату, топор и давай превращать свою территорию в Европу.

День кошу, два кошу, рублю. Что же им делать больше нечего, думаю. Соседи смотрят, у виска водят пальцем, а дед Евсей ехидно говорит:

– Ты как свою развалюху превратишь в Данию, я тебе столбиков натешу. Границу поставь, а не то какая-нибудь безграмотная коза русская опять тебе всё унавозит тут. Ведь скотина газет не читает. Ей что Дания, что наша дыра – всё одно.

Что-то не так, думаю. Взял старую географию, сын ещё учился по ней. Нашёл Данию, читаю. Господи, да ведь этой Дании-то всего ничего! Её же всю можно на моём пустыре разместить, а если покомпактней, то в крапиве ещё и для австрияков места хватит. Да как же там земле-то не блестеть? Население – у нас коров в совхозе до перестройки было больше, это уж как перестроились, стало как в Дании населения. А сколько городов! Разделил население на число городов, это что же – по двести граждан на город? Да ведь это же нашу деревенскую знать посели в таком городе, и будут жить, поджав ноги, как цапли на болоте. А если весь народ деревни? А если района? Это ж будет не Дания, а лагерь беженцев. А ведь этого датчанина хорошо напоить, да вынести в мои лопухи, он же, протрезвев, до старости будет плутать и не выберется. Вот тебе и Европа.

У них там гора есть, Альпа называется. Снизу, вроде, как гора – трава, цветочки, а вверху снег да лёд. Вот они облепили эту гору, как мухи навозную кучу, и на каждом километре новое государство, а то и два. У нас в деревне у Ивана Ивановича огород сразу на трёх горах стоит, как пахать, так и материт матушку землю, что гор понаделала в его огороде. А они все на одной горе уживаются.

Я не представляю Россию без лопухов, крапивы и лебеды. Если б не они, что бы мы в войну ели? Уничтожение этих растениев будет стратегической интервенцией. Если мы лебеду на тюльпаны заменим, тут и смерть россиянам, и добивать некого будет.

Шедевра

Слышал я, что под старость все пишут мемуары. Что это такое точно не знаю – навроде того, что можно соврать, что хочешь: городи и всё. Решил и я немного изобразить про свою жизнь в разрезе деревни. Маюсь месяц, второй… Куда обратиться за советом?

Вспомнил, что Митюха у нас жив ещё. Это парторг у нас такой был. Сколько помню его, всё в парторгах был. Партии уже нет, а парторги остались. Он у нас самый умный был, три недели учился в речном училище, и его все уважительно зовут Капитаном-парторгом. Сядет, бывало, пьяный на берегу и кричит в пустую бутылку: «Лево руля! Право руля! Так держать!» И сам себе отвечает: «Есть так держать». А ещё он горазд был говорить речи и любого мог перепить, за то и держали в партии.

А к нему за советом без бутылки не заходи. Купил я и пошёл. Читаю ему, он слушает, кряхтит, изредка ёрзает.

– Вот, – говорю, – и всё прочёл я тебе. Ты уж извини, что я про твоё капитанство так откровенно.

Он как вскочит, начал меня хлопать по плечу.

– Это же, – кричит, – ШЕДЕВРА!

– Ну, ты, Митюха, даёшь! Не ожидал я от тебя таких слов… Не думал, что так оскорбишь. Может, я не так грамотен, может, не умею кричать «Лево руля!», но всё от души.

– Да ведь я тебя наоборот – хвалю…

– Как же хвалишь, когда такими словами называешь, что у нас так даже собак не кличут, у них клички поприличнее, а ты – шедевра.

– Да ведь это же, – говорит, – когда картина или книга особенная… Нет, когда, картина, кажись, «шедевер» называют. Али икона древняя…

– Вот иконы ты не тронь! Это у вас в партии над иконами изгальство чинили, а я человек верующий, при мне не смей! – и в лоб ему.

Митюха взъярился:

– Я, – кричит, – твою вонючую писульку так похвалил! Думал, ты окрылеешь да ещё в магазин слетаешь, а ты драться! Орденоносец-медалист!

Это меня так в деревне обзывают после того как медаль вручили. К нам по разнарядке райкома на колхоз медаль пришла, хотели по жребию вручить, а пока тётка из райкома ехала, у нас все влёжку. Стояли я, да капитан-парторг. Вот мне и прикололи. А как прикололи, я тоже в отруб. Тётка кричит: «Обманули!», но капитан-парторг сказал: «Это он не спьяну, а от волнениев упал». Тётка успокоилась, уехала.

Вот они и кричит:

– Ах, ты! Медалист! – и хрясь меня тоже.

– Так бы и сказал, что «писулька», я бы не обиделся, а то надо оскорбить, да ещё больнее: «шедевра»… Вот всегда у вас, у коммунистов так.

Капитан успокоился и говорит:

– А зачем тебе надо было писать, что вы моим именем быков, да жеребцов называли? То Митюхой, то Капитан-парторгом?

– Но мы же кару понесли. Конюх два года отсидел за то, что жеребца Парторгом назвал.

– Отсидел, а толку. Что он вытворял, когда пришёл. Я, кричит, порешу всех, мне теперь блатному в тюрьме лучше, чем в конюшне. А как меня стал звать?

– Ну, жеребцом, так ведь недалеко от истины. А ты всё же брось хорошее дело обзывать «шедеврой». Нельзя же так с человеком, если он себя Толстым почувствовал. У нас какая-никакая гордость имеется, а ты – ШЕДЕВРА! Сейчас вот тебя начнём звать Капитан-парторг-шедевра, как тебе понравится?

Песня для мужа

Наша деревенская ругательница Глаха, отчаянная и мощная баба, попалась мне с пустыми вёдрами навстречу, когда мне очень нужна была удача, иначе хоть в петлю. Я и бухнул какую-то язвительность насчёт бабы, пустых вёдер и чёрта.

Ох, что тут было! А надо сказать, она всегда на взводе, гонит человек самогоночку и, чтоб не было браку, снимает пробу. Такое она мне выдала, такие изречения и обороты, что я никогда не слыхивал даже в самой блатной компании. Вроде слова всё знакомые, та же матершина, что всегда, а как составила, да как вывернула!

А нежности то в интонации, ровно и не лает меня, а в любви объясняется. Отдадим ей должное, она никогда не применяла физической силы, жалела мужиков. Всё говорила: «Мужика ударить, всё равно, что воробушка обидеть».

Ругает же меня жена часто и слова те же, а как-то грубо получается, голос злее и презрения, как яду в гадюке, а ведь она супротив Глахи – мышь против носорога. Даже пожалел, что в юности побоялся увлечься ею, может, не понял её любви, а может, напугала она меня. Ведь она про любовь теми же словами объясняла, что и про вёдра.

Петька у неё маленький, хилый даже, а детей у них шестеро. Глаха ругала его:

– Червяк ведь, кажись. А откуда прёт из него? Сладу нет!

Аборты были запрещены, а о чём-то другом наши бабы даже не слыхивали, обходились своими методами. Не захочет женщина родить, ну, и попьёт луковой шелухи или со ступеньки прыгнет – глядишь, избавилась.

Глахе не везло. Она шелуху вёдрами пила, с табуретки с двухпудовой гирей прыгала, нет, ничего не получалось. Только работы наделала – толи поперечины под полом худые были, толи тонкие, но Глахиного прыжка с гирей они не выдержали, треснули. Глаха выругалась – не с крыши же прыгать с кузнечной наковальней, как сосед посоветовал. Вот и пришлось опять рожать. Но мужу после этого она сказала:

– Если ещё забеременею, я тебя переломлю как гнилушку.

Толи это на него подействовало, толи ещё что, но вот уж последнему девять лет, а Глаха ни откуда не прыгает.

Захотелось мне ещё её послушать, купил я у неё самогону:

– Давай, – говорю, – вместе выпьем, и ты мне ещё раз выдай, как тогда с вёдрами. А может и хлеще, как для мужа.

Глаха жахнула стакан, занюхала холупом (он у неё такой же мощный), пожевала зачем-то щепку и занялась:

– Как мужу, говоришь?….

И тут я такое услышал, и с такими интонациями, что мне стало не смешно, а страшно. Поспешил убраться и понял, что все жены одинаковы. Есть у них песня и для мужа, и для чужого мужика, но напев разный.

Чулки

Женщины, девушки, даже маленькие девочки – существа удивительные. Ей от горшка трёх лет нету, а она уже пытается всех удивить: то туфельки не на ту ногу наденет, то вообще в мамины влезет. Как только не извернётся, а удивит обязательно.

Я в юности своей учился в сельхозтехникуме. Это значит, что ещё снег не сошёл, а мы по приказу партии уже сеем, осенью ещё рожь не осыпалась, мы уже пытаемся её убрать. Так и маемся, пока снег не занесёт хлеба. А в партии народ привередливый: ему, если сев, то снег – не снег, а посей в три дня, и точка. А уборка-то за неделю. Иначе ни орденов, ни повышений. Одни выговора.

Всё это держалось на бабах и на студентах. Студенты – народ молодой, горячий, ему против уборки и сева ещё любовь поставь. Хоть голодный, а без любви никуда. Девки в деревне крупные да телесно упругие, а ребят в деревне всегда нехватка. Есть пяток, да и те все за одной бегают, как-будто их привязали к ней.

Бригадир с горя, от постоянной нехватки людей, всех ребят в деревне звал – «пролетарьят проклятый». Бабы рожают и тех и этих, а вот сходил парень в армию, и нет его в деревне. А в город попал, там его и окрутит городская мымра, удивит какими-нибудь панталончиками, он и рассопливился, он и готов. Женится на такой, что смотреть жалко. В гости приедет, она нос задерёт, «быдлой деревенской» всех зовёт. Свёкра – «хрячиной», свекровь называет «курицей облезлой». На стол что ни подай – всё не так и не то. Запахи навозные её не устраивают, петух не вовремя кричит.

А по мне так лучше деревенской девки не бывает. Сплошной сок, а не девки. Одно плохо – выбрать трудно: и та ягодка, и эта не последний овощ. Выбираешь, выбираешь, ноги уже не держат, а кажется, где-то в деревеньке есть ещё слаще ягодка. А удивит похлеще городской!

Мне один случай запомнился на всю жизнь. Это сейчас девочки с трёх лет и до скончания жизни ходят в колготках, привыкли, как будто в них и родились. А раньше, если есть у девки колготки, даже чулки капроновые (о колготках и не слыхивали), то была она богачка, и вся деревня смотреть ходила на чудную шкуру. Носили их на широких резинках – натянут на ногу и прижмут резинкой.

Вот приглядел я такую королеву: прямо из соков сок, да ещё в капроне! Сох я по ней, сох, гляжу – и она ко мне подходит часто и всё чулок на глаза выставляет. Танцевали раньше в деревне всю ночь – где под патефон, а где был игрок, так и под гармонь. Я на баяне играл. Тут уж совсем дискотека. Я ей всё-таки предложил подождать меня: «Как отыграю, и пойдём гулять».

– Ладно, – говорит. – Только я не такая. И не пытайся меня лапать.

Что значит «не такая», я ещё не понимал, только смутно догадывался.

Гуляем. Уже и ноги устали. В деревне ведь не по театрам и барам разгуливают, а больше по пустырям, сеновалам и другим тёмным местам шлындают. Добрались и мы до такого пустыря. Кругом репьи, крапива и другая сорность, а я весь сгораю, от нетерпения ноги отнимаются. Как тут не лапать? Схватил её и поволок по пустырю. Думаю: «Будь что будет», а может, и не думал ничего.

Она, бедная, не кричит, а только толмит как заведённая:

– Чулки-те порвёшь, чулки-те порвёшь….

Мне даже обидно стало. «Ну и дура, – думаю. – Я, может, тащу тебя, чтоб горло перерезать!» А та своё: «Чулки-те… чулки-те…». Хорошо, желанье перебороло обиду. Я ещё плохо осознавал, что с ней делать. Зачем тащу? Ну, думаю, в крайнем случае хоть чулки порву, и то помнить будет. Ну, а коль сопротивление было не ахти какое, природа сама надоумила что надо делать.

Думаю, будет реветь, ругаться, а она опять за своё! Давай шарить по ногам – целы ли чулки: «Ох! Ох!» А чулки все в репьях, резинки съехали на подколенки. Она своё: «Ой, чулки! Мамонька, чулки!»

Ну, думаю, и народ эти женщины! Опять стало обидно. Я её девичества лишил, а она над чулками причитает! Ей плевать, куда я её притащил, что сотворил, лишь бы чулки уцелели. Я обозлился на чулки.

«Задирай, – говорю, – ноги. Я их сниму к чёрту, и всё». Содрал и вместе с репьями и резинками сунул в карман. А она с задранными ногами, да без чулок такую прыть показала, что я понял – это меня лишают девичества, что это я «не такой» и надо скорее вырываться. Я готов был бежать, а она, как теперь говорят, всё расслаблялась и оттягивалась со вкусом…

Я до сих пор как вижу ноги в колготках, так начинаю чего-то побаиваться. А поскольку сейчас все женщины от мала до велика ходят в колготках, то сами понимаете, как мне страшно жить на белом свете.

Ну, разве не удивительный народ женщины?

Хорошо лежать в больнице

Хорошо лежать в больнице, кто-то может со мной не согласится, но я в больницу стремлюсь, как изгнанник на родину. Туда можно стремиться даже ради одной каши. Где ты ей будешь ещё так рад? Только в больнице можно прочувствовать и оценить, что такое каша. Ведь если ты способен её проглотить, значит, жив ещё, сама цена жизни познается тоже только в больнице. А сколько внимания… Где тебя ещё за один день послушают, опишут, полечат, отругают и опять же накормят кашей? Только в больнице.

Я человек черствый и неуживчивый, со мной очень трудно найти общий язык и наладить контакт, как скажет милая жена: Не человек, а маразма сплошная. Коротко и ясно, хотя и не знаю что это такое, а понятно, потому как вылетело из милых уст ненаглядной женушки. А вот в больнице ко мне отнеслись с теплотой и пониманием. При чём поняли и сразу принесли грелку, дали и мне понять, что хорошее тоже у меня что-то есть.

Особенно им понравились мои анализы. Они ими нарадоваться не могли, две недели берут и берут и днём и ночью. Всё любуются и причмокивают… очень хорошие говорят, даже домой из-за них не отпускают, где мы ещё такие найдём? Нам надо ещё пристальней посмотреть на твои анализы, не можем, говорят, без них. Я даже усомнился – такие ли уж хорошие? Что там на них любоваться, чего разглядывать? А они, чтоб лучше было видно, так аж через микроскоп любуются.

Сперва я удивлялся, а после привык и даже обрадовался, что ещё на что-то годен и могу таких умных и красивых людей заинтересовать. Это как же надо любить человека, чтобы с таким вниманием разглядывать его анализы. Да, именно с любовью. Я бы всем предложил проверять любимого или любимую. Так клянутся в любви, обещают верность свою, а ты принеси ему свои анализы и погляди как отнесётся любимый человек к этому. Сразу небось нос отвернёт, словно нечистую силу встретил. А врач с таким истинным чувством смотрит в твои анализы, даже приклеивает один к другому, чтобы не дай бог не потерялись. Как мол я без твоих анализов жить буду.

Так что я хоть и невезучий и несчастный человек, но очень люблю и уважаю врачей и всех медиков, даже не имея их анализов, просто так люблю. За их внимание, доброту и заботу. Ведь если я способен проглотить кашу, значит жив, а жив благодаря им, медикам.

Так что, дорогие мои читатели, любите кашу, всем советую, хотя для этого совсем не обязательно попадать в больницу.

Про мужика

Всяко разно на Руси называли мужика. И голь то он перекатная, и смерд душистый ароматный, и раб божий, но одного у него отнять нельзя – это смекалка. Не зря у нас есть поговорка – «голь на выдумку хитра», видимо сытому человеку лень думать о чём-то ещё кроме удовольствия, а с голоду и мечтается отлично и блажь всякая в голову лезет, вообщем, полное прояснение и необъятное поле деятельности, сплошной полёт мысли. На что только не покупался наш мужик или женщина, скажем по-современному. Всё им кажется вот-вот блюдечко сытной жизни прикатится. Ну и потешаются друг над другом. Сидят невинные старушки у подъезда. Ничего, что деревня, раз дом большой, есть и подъезд, а есть подъезд, значит надо сидеть как в городе, и пусть по-деревенски, но косточки соседям перемывать.

Вот Витька – охальник над ними и потешается. Сколько раз он их надувал, а они всё клюют и клюют на его уловки. Да и как не клюнешь, время то сейчас такое, чуть задремал, глаза откроешь, а уже что-то свистнули, что-то пропало. Вот сидят они, солнышко пригрело, в огороде копаться ещё не время. Опять этот паразит Витька откуль-то тянется, шляется бездельник по посёлку. Витька знает, что его косточки моют и прикидывает, чем же обрадовать старушек, бодрости ради.

– Сидите, – говорит, – ну-ну, сидите. Я в сараи ходил, – а сараи у всех далековато, за логом. – Так ведь паразиты угланы все замки посшибали, наголо вычистили сараи.

Бабки напряглись. Чьи сараи-то, спрашивают.

– Дак все подряд, – с горечью к их недоверию кричит Витька и глаза трёт платком.

Ох, как подхватили бабки от подъезда и рысью, словно конный эскадрон запылил за лог к сараям. Витька довольный, что опять удалось одурачить бабок, поплёлся домой, а из подъезда Митривна выруливает: «Куды это, Витенька, бабы так вскинулись?»

– Да не переживай, Митривна, это тебе не надо. Сараи у них очистили.

Митривна сделала большие глаза и спросила:

– Чего унесли-то?

– Да всё, – ответил Витька, – картошку, варенье, шмотки какие были. Даже лопаты с окучниками прихватили. Да ты, Митривна, не беспокойся, толи твой зять ли, свояк ли, на машину грузит, видимо, твой сарай не тронули, на базар говорит поеду.

У Митривны сердце за лопатку запало и никак окаянное на место не встанет. Сроду у не ни зятя ни свояка не было. Живут вдвоем с сестрой, обе в годах уже. Сердце сердцем, но раз такое дело, что-то надо делать. Эх, как она чесанула охая и причитая. Баб уже у сараев настигла, когда они отпыхивались, проклиная и свет, и Витьку, а заодно и Митривну отчитали.

– Кому ты, старая дура, поверила?

Словно сами прибежали ради спортивной разминки. Три дня караулили они охальника со сковородниками у подъезда. Но отходчив народ российский, вскоре они со смехом стали вспоминать очередной подвох Витьки. А тому неймётся, он на группе, инвалид значит, время тянется медленно, вот он от безделья чего-нибудь опять и учудит над соседями.

Заставила его супруга водится с внуком, сама в город поехала. Знала, что Витька внука любит и не бросит, в магазин не побежит, а то как приедешь из города, а Витька опять хмельной. Уехала жена, зудеть некому, выпить надо, но на кого внука оставить? Тут ему на радость из соседнего подъезда выруливает Иван, тоже инвалид. Витька на него сразу среагировал.

– Ваня, – кричит он в форточку, – иди-ка с Андрюшкой посиди полчасика, пока я на фельдшерский пункт сбегаю, там из области комиссия приехала.

– Зачем? – заинтересовался Иван, – Или опять дурочку ломаешь?

– Нет-нет, видишь, я паспорт приготовил и льготную бумажку, сейчас вот военный билет да справку ВТЭК достану и побегу. Тебе ведь тоже надо.

Иван засумлевался, но интерес проявил.

– А зачем они приехали-то?

– Да вот на эту льготную справку, что с полосой, нам дали для получения лекарства, ещё одну полосу будут ставить – крест накрест. Кому поставят, тому будут любое лекарство давать без задержки и без рецептов.

У Ивана глаза загорелись. Такой щедрости от государства он не ожидал. Но кто может у нас в России знать, что выкинет родное правительство сегодня или завтра, чтобы очередной раз сирых и убогих разделить на ранги.

– Ну, сбегай.

Ванька остался с орущим Андрюшенькой. Агукал, качал, таскал его по квартире, но тот орал, словно у него была спущена пружина, всё поглядывал в окно. Вон и Витька обратно бежит.

– Ну, показывай, – кричит Иван.

Витька даже обиделся за такое недоверие.

– Ты что, Ваня, разве не знаешь, что у нас всё делается чинно, сегодня сдал документы, послезавтра пойду получать. Тебе же тоже надо вторую полосу вварганить.

Витьке совсем не хотелось делить чакушку с Иваном.

– Да не забудь ещё бумажку с ИНН, без неё, заразы, нынче ничего нельзя. Даже бабы давать не стали пока не покажешь. Бери на всякий случай все документы, что есть, и беги. Я еле уговорил принять, принесу, мол, после обеда.

Иван спешно собрал всё, что было бумажного с его именем, даже бумажку о штрафе из милиции. Жена недоумевала, что это ему взбрело, не к Глафире ли уходить собрался. Была у Ивана такая зазноба год назад, давно было, но память женская ничего не забывает. Робко спросила:

– Что, Ваня, стряслось?

Иван спешил и объяснять не стал, только сказал:

– Скоро возвернусь, – и полетел.

До пункта было более километра. Можете представить, что было с Иваном, когда он пытался всучить фельдшеру документы, а тот хлопал глазами, и ничего не мог понять.

– Опять всё по блату – своим да нашим, – кричал Иван, тыча в лицо документом, без которого бабы не дают. – Пусти, я сам с комиссией потолкую.

– Что за комиссия? – перепугался фельдшер.

Покричав друг на друга с полчаса и высказав всё, что думают и что было на душе у каждого, они догадались откуда ветер дует, как только Иван назвал Витьку, ссылаясь на его справки, фельдшер всё понял. Одураченный Иван кинулся бить морду Витьке, но тот прочно сидел под замком и до прихода жены никому не открывал. На угрозы Ивана он реагировал слабо и отнекивался, но открыть Ивану наотрез отказался. Несмотря на все его уговоры и угрозы, Витька мужественно не открывал дверь. Поорав и обругав всякими собачьими словами Витьку, Иван пошёл в свой подъезд.

Носки

Носки у Петра прохудились ещё в прошлом году, но он мужественно продолжал их носить. Так как ботинки его сверху были совершенно целыми, лишь покрылись трещинами и царапинами, дырок на носках не было видно. Манжеты их тоже были целы, только резинки ослабели, и носки всё время съезжали вниз. И Петя был похож на командира красной армии в хромированных сапогах.

О любви

Никто не знает законов зарождения любви. Чем руководствуется она в своём развитии? Да и есть ли такие законы, если любовь обычно просыпается вопреки всяким законам и правилам, иногда на почве совсем не пригодной ни для какого роста. Ни родовые, ни сословные различия не могут остановить её развития. Вероисповедание, язык – всё исчезает с её пути. Ярче всякого сияния, сильнее грома бьёт она человека в самое сердце, раня, а иногда исцеляя его душу. Годами, мучаясь и страдая, может человек созерцать предмет своего обожания, боясь показать своё страстное влечение к этому предмету.

Любовь не зарождается, она обрушивается горным обвалом или селем проливных дождей, подминая и хороня под собой гордость, честь, важность. Богатство или нищету души. Человек после этого ещё живёт, но не ощущает полноты жизни, не видит вокруг себя ничего и ничего не чувствует, кроме массы этой тяжести.

Излечиться от любви не возможно и человечество нашло другой путь в своём эволюционном развитии. Человек просто изжил это чувство, как анохронизм, как излишнюю преграду на своём пути. Теперь любовь считается привязанностью, привычкой и даже ложью, хотя тоже очень болезненно, но не смертельно.

Благодаря такому эволюционированию, человек потерял чувство меры, совести, долга. Потерял своё лицо и живёт под маской лицемерия. Слова: Родина, любовь, семья для него уже ничего не значат. Он всё это заменил одним ёмким словом – капитал. Есть капитал – будет всё: покупная любовь, покупная преданность, дружба. Но всё это также обесценивается, девальвируется как капитал. Но инстинктивная потребность любить проявляется, разбивая все устои капитала, и человек не знающий что такое любовь, начинает дичать, сходить с ума и делать всякие непотребства.

Нищету души не спрячешь за пачкой долларов. В результате богатый человек становится несчастнее любого бедняка, не знает покоя и счастья, но обратной дороги нет, а что там, за горизонтом, не дано знать никому.

Человеческая суть

Богатырский сон и хилая бессонница живут рядом. Оба злые друг на друга. Один завидует, что сосед спит, другой его презирает за ночное бдение, хотя один другому не мешают. А злость копится и в конце концов человек от злости теряет свой богатырский сон, а другой с радости, что у соседа такая беда, начинает сам спать как сурок в холодное время года. Периоды чередуются и со временем не найти врагов злее, чем соседи.

Так начинались распри, войны и даже восстания, а после великих потрясений никак не могли разобраться из-за чего сыр бор разгорелся. Одни доказывают, что из-за сна, другие, что из-за бессонницы, и поскольку обе стороны правы, уступать не собирается никто, назревает новая катаклизма уже в рамках выяснения что почём. В результате бьют и сонных и тех, кто вообще не спит, но правда должна восторжествовать, тем более, что она у каждого своя. Добро должно победить, но о нём тоже у каждого своё понятие.

Вот такая бесконечная, мелкая возня и является человеческой сутью, целью его бытия. Сегодня победили и празднуют сонные, а неспавшие говорят, рано празднуете, хорошо спит тот кто засыпает последним, а мы ещё бодрствуем.

Жизнь течёт и продолжается дальше. А там глядишь у кого-то забор упал на усадьбу соседа, и значит опять есть причина набивать патроны и точить ножи, проще бы поставить совместными усилиями этот заборишко, но тогда исчезнет такая веская причина дать соседу в морду, а это уже неинтересно, слишком долгой и пресной покажется жизнь.

То ли дело засучив рукава, схватить соседа за ворот, рвануть так, чтобы рубаха разъехалась до пупка, обнажив это необходимое чудо природы, ведь пупок человеку нужен только для рождения и больше он ни на что не годится, а показать его иногда хочется. Ведь если сосед окажется мирным и не захочет распластнуть тебе рубаху, приходится самому заложив под воротник, приложить усилия для того чтобы собственная рубаха лопнула именно до пупка.

Человек не зверь и мирное сосуществование ему не годится. Вы видели когда-нибудь медведя с дубиной или гориллу, вот-вот, только человек взял её в руки да ещё чтобы была посучковатее, да тяжелее, чтоб жахнуть так уж жахнуть.

Хаос и порядок

Весь мир состоит из хаоса, люди тоже. Есть, правда, такие, что пытаются навести порядок в этом хаосе по подобию божьему или хотя бы видимость порядка, но есть и такие, которым этот порядок давит на горло, и они в нем задыхаются. Исключения присутствуют во всём. Ведь и те, что уживаются с хаосом, не все пропащие души. Конечно, есть люди, которые хватаются за кусок не по размеру и пытаются заглотить его, даже если клинит глотку и лопается брюхо, но у них есть своё оправдание и выход. Челюсти можно вставить искусственные, а про брюхо и говорить не стоит. Даже поговорка есть на этот случай: «Брюхо лопнет – наплевать, под рубахой не видать».

Но бывают ещё «хаостники скромные». Они ничего лишнего не заглатывают, а просто любят, чтобы вокруг них был беспорядок, в котором они прекрасно ориентируются – знают, где и что у них валяется: бумажка ли, предмет ли. В любое время могут найти в этом беспорядке то, что им нужно.

Я такой же. У меня всё разбросано, и я запинываюсь о собственные тапочки. Хожу босыми ногами по документам, зная при этом, где и что у меня лежит, и на какой документ я наступил (определю даже в темноте, особенно, если это кнопка или гвоздь).

А вот жена моя имеет искру божью – её хлебом не корми, но дай прибраться и навести в доме порядок. А когда порядок наведён, то найти то, что тебе нужно, не получается. Что и куда прибрано – попробуй, догадайся. Где та бумажка, что так прекрасно тут валялась? Мало ли что на ней рыба лежала. Рыба рыбой, но на ней была записана моя лучшая песня! И где она сейчас? Вот попробуй без бумажки вспомни, что ты там накатал спросоня десять дней назад и назвал это песней.

Говорят, Интернет изобрели умные люди, наука, мол, до этого додумалась. Да у меня жена похлеще любой науки, такой Интернет сварганит…. Слова-то такого ещё не было – «Интернет», а она, как устроит его, то копайся, копайся в нём…, накопаешь много, но всё не то, что тебе нужно, а что нужно – никак не отыщешь.

Да, я сторонник хаоса, там всё понятно, а порядок – это не приведи Господи, хоть и на всё его воля. История и литература называют это борьбой добра со злом. И проблема эта вечная. Кому понравится такой порядок, в котором собственные носки отыскать можно только по запаху. Хорошо, у кого их много, а если у тебя они одни и ставишь ты их в одно и тоже место, а жена их переставила или вообще вышвырнула. Как без носков показаться «на люди»? Без носков нельзя.

Ладно, носки, тут обоняние поможет, а вот как быть с вещами или предметами, которые не пахнут? Невозможно определить где они в этом кощунственном порядке. В результате возникают бурные дискуссии по поводу: что такое порядок, чем он определяется. Попробуй, приди к одному мнению, если взгляды в корне противоположны. Обычно такие дискуссии выливаются в общую попойку с взаимными оскорблениями и членовредительством, а люди судачат и оговаривают, что семья, мол, никудышная, не понимая того, что в этой семье решается главный вопрос мирового значения.

Вот вы, кудышные семьи, попробуйте точно определить и убедить человечество – что есть порядок, а что – хаос. Да если такой вопрос решится, то люди не только пить перестанут, но и жить не захотят, ведь жизнь – это противостояние или, как говорят, борьба. Без борьбы – смерть.

Паскудинцы и пердолинцы

В самой глубинке России, в давние времена, не знаю, помнят ли люди, но мне дед рассказывал, что в Чирьёвском уезде была довольно большая деревенька Паскудинка. Стояла она на отшибе, на самой границе с Хреновским уездом. Жили в ней в основном одни паскудины. Председатель колхоза Ефим Паскудин, бригадир Тюня Паскудин, и власть в ихней волости да и во всём уезде принадлежала Паскудиным. Потому крупные Паскудники и паскудники помельче творили и правили, как пожелается, соответственно и жизнь в уезде была достойна правящего звания, если просто сказать, не жизнь, а сплошное паскудство. Стояла деревенька на приличной речушке с неприличным названием Пердолинка. На другом берегу стояла деревенька Пердолино. Речушка была одинакова, что в ширину, то и в глубину, и каждую весну и лето паскудинцы и пердолинцы аккуратно тонули в ней, и ничего тут не поделаешь. Триста лет стоят эти деревеньки одна напротив другой, каждая на своём берегу, а словно разные миры, хотя миром это назвать трудно, так как миру-то между ними и не было. Даже власть, называемая народной, не могла их примирить ни уговорами, ни указами и ни чем иным. Даже самым крутым гонениям они не поддавались. Взять хотя бы переправу. Речушка не велика, но её не перейдёшь. Пердолинцы не разрешали паскудинским лодкам приставать к своему берегу, а паскудинцы не позволяли лодкам пердолинцев бороздить свои воды. Так и жили в вечном страхе за свою жизнь. Пытались построить мост, но за триста лет ни один сход не мог решить дело в пользу строительства. Так и кричали каждый со своего берега: «Не хаживать вам по нашему мостику!» Пердолинцы не хотели строить мост потому, что паскудинцы будут по нему ездить и ходить свободно, а этого допустить нельзя. Паскудинцы не желали строить по той же причине, считая надругательством над предками, если пердолинцы станут ездить по ихнему мосту. Каждому свой мост построить – не могли выбрать место. Если пердолинцы начинали ставить сваи где-то на самом узком месте, паскудинцы тут же брались за топоры и начинали строить мост там же. То же самое происходило, когда паскудинцы начинали строить мост на самом широком месте. Так и переправлялись, жертвуя людьми и рискуя своей жизнью. Да и как построить мост? Если в одно брёвнышко поперёк реки, то лошадей долго обучать ходить по брёвнышку, да и конструкцию телеги придётся менять. Закатать в брёвна всю реку лесу не хватит ни на том, ни на этом берегу. А построить в ширину бревна, совесть и натура не позволяла. Как водится в России, пердолинский уезд был на паскудинском берегу, а паскудинский на пердолинском (и не менее сорока вёрст расстояния). Так что пердолинцы кричали паскудинцам: «Вам мост нужнее, вы и стройте!», на что те резонно отвечали: «Хрен вам, а не мост!» и взаимно тонули, перевёртываясь в своих лодках. Паскудинцы самыми нехорошими словами, как могли, паскудили пердолинцев, но те были терпеливее и на все выпады молча показывали им задницы, оголив их и хлопая по ним ладошкой. Это молчаливое противление и несогласие доводило до бешенства паскудинцев. Погосты у них были тоже напротив один другого, но у каждого на своём берегу, что было единственным подтверждением того, что «гомосапиенс» действительно человек разумный. Когда пердолинцы хоронили усопшего или утопшего, то, причитая, высказывали претензии паскудинцам за то, что те не хотели строить мост чисто из-за своего паскудного происхождения. А если хоронили паскудинцы, то они в своих причитаниях оскорбительно заявляли, что если бы на другом берегу жили не такие засранцы, то они, паскудинцы, давно бы построили мост хоть вдоль реки, хоть поперёк, но не желают этого делать чисто в целях сохранения свежести воздуха на своём берегу. Праздники, как заведено в христианстве, праздновали тоже – каждая деревня свой, но в один день. Хоть и разных святых почитали, но праздники приходилось совмещать, так как кончались они всегда удалыми схватками, а трезвый с пьяным драться не будет, вот и приходилось им праздновать в один день. Пердолинцы чтили Николу зимнего, а паскудинцы Николу-репосея, а коли тот и этот – Никола, то можно праздновать в один день, зато два раза. В Николу зимнего жертв было меньше, так как бились на льду и гибли только в случае того, если кого-то шибко шарахнули об лёд. А в Николу весеннего народу гибло больше, так как не все успевали добраться до чужого берега и некоторые топли по случаю сведения конечностей судорогами от холодной воды. Иногда даже добивать было некого. Паскудинцы были ярее и всегда первыми норовили ворваться на чужую территорию, но пердолинцы брали их измором и всегда побеждали, поскольку паскудинцы быстро заходились в одышке от неприличия пердолинской атмосферы. Если надеть противогазы, то брагу пить неудобно, да и все харчки, предназначенные недругу, растекаются по своей же физиономии. Конечно, заграница не поверит тому, что я написал, но россияне поймут. Россияне даже могут пообидеться, что я не написал о том, что происходило, когда стали объединять деревни и сёла по всей России, как перетягивали дома с одного берега на другой, а дома не желали трогаться и покидать родные огороды, а потому переворачивались и вместе со скарбом уплывали вниз по реке. Если бы не навалилась на них эта беда объединительная! Правительство не-то сдуру, не-то от большого ума решило, что пора объединять и мирить деревни наши. Объединение это производилось с воплями и стенанием. Пердолинцы не желали жить по обычаям паскудинцев, а те не желали родниться с пердолинцами и мириться с ихней атмосферой. Народец стал разбегаться во все стороны, а после и вовсе вымирать. Теперь на месте этих деревень гниют остатки развалюх, да изредка на погосте раздаётся плач и причитание по предкам. Напев причитания остался прежним. В нём вся скорбь по Россиюшке вымирающей. Жил бы и маялся народ в этих деревнях ещё триста лет. Не было бы переводу ни паскудинскому, ни пердолинскому корню чисто из-за упорства натуры. Люди, пережившие нашествие Чингисхана, ужасы фашистской оккупации и годы репрессий, всё-таки были уничтожены и стёрты с лица земли родным правительством, главной задачей которого является упорное искоренение и уничтожение собственного народа. Люди не учли того, что Кремль – это не Чингисхан или плюгавый Гитлер. И кто бы там не сидел, пердолинцы или паскудинцы, а цель у них всегда одна. Если одним словом, то паскудная!

Господа чиновники

Кто только не руководил Россией! Отдельные сатрапы, целые банды бездарей и откровенных бандитов. Сменяли друг друга, надоевшие до боли в зубах народу, великие кормчие. Но одно было неизменно на Руси – это вошедшее даже в поговорку наше доблестное чиновничество. Оно прошло победным шагом сквозь все виды управления государством, приобрело удивительный иммунитет и окрепло до того, что теперь безраздельно правит всей Россией, превратив её в бандитско-рабовладельческий союз во главе с самыми сановитыми чиновниками.

Что только не придумывали они для своего процветания! Выдумали даже законы, по которым они всегда и во всём правы. Например, право записывать на имена своих родичей любое количество награбленных богатств движимых и недвижимых, в деньгах и бриллиантах, считаясь при этом бессеребренниками и даже беднотой. От одного серебра они не могли отказаться никак. Это серебро в виде тридцати серебренников. Это у них самое святое, этим они дышат.

Сейчас уже никто не сомневается, что Россией правят чиновники не лучшей масти. Земля у них, заводы – тоже, а так же всё остальное. Попробуйте вырвать у них клочок земли для дела или бизнеса – шиш! За землю они не платят налоги, она же государственная, а они – государи, её хозяева, потому что управляют этим государством. Хотя утверждают, что государство – это народ, а земля и недра принадлежат народу, а им только доллары за добытое из этих «недров». Поэтому они держат в запустении тысячи гектаров земель, ничего не производя на них и не разрешая ничем заниматься людям на этой земле, если их хорошо не подмазать. Одно слово – собака на сене…

А уж если мужичок посмел построить баньку или сложить поленницу дров, то за это присобачат такой налог, что и мыться не захочешь. Потому, как мойся, не мойся, всё равно чесаться будешь, словно прокажённая собака. Поэтому наш народ тоже ищет обходные пути, изощряясь в плутовстве. Не у всех же есть, что дать чиновнику. Человека могут выжить или просто вышвырнуть с насиженного места, прибавив цену за землю, на которой стоит твой дом, плату за тепло, воду, свет, газ, уголь и… кислород. Хотя это тоже является народным достоянием. Заводы, шахты и прочие ценности строили всем миром, а владеют всем этим отдельные олигархические морды, назначая размер платы за всё, чего нагло лишили людей. Открыли доступ чужому капиталу.

Народ отгородился железными дверями, но их вскрывают, словно консервы, и вытряхивают душу из хозяина. Если когда-то мать одна могла воспитать и выучить пятерых и более детей, то сейчас, чтобы прокормить всей семьёй (в которой есть папа, мама, бабушка, дедушка) одного ребёнка, нужно родить второго.

Денег чиновники наворовали уже столько, что вынуждены были издать закон об амнистии для самих себя. Теперь они могут, заплатив тринадцать процентов от любой суммы (например, сто тысяч), беззастенчиво пользоваться сворованным миллиардом, совершенно открыто на основе амнистии.

Пока больные люди едят в виде лекарства сахар с мелом, чиновники министерства делят миллиарды, отпущенные государством на настоящее лекарство, закупив его за кордоном в количестве, нужном только для своего обеспечения. А народец мрёт, – ну, и бог с ним. Зачем его столько?

Завозят в страну под видом вин мочу грузинских и молдавских туалетов и скотных дворов. Кормят людей заморской мороженой тухлятиной и кричат: «Глядите, как мы о вас заботимся!»

Спасибо вам, господа чиновники за ласку и заботу. За нашу медицину и пенсии. За то, что мы с первого дня жизни и до последнего копим деньги, чтобы нас могли похоронить не на скотском кладбище или свалке, а по-людски – в отдельной могиле, соответственно обычаю и религии умершего. Спасибо за ваши законы, от которых плодятся вши и мухи, и так успешно вымирают народы нашей великой России, спиваясь от горя и безысходности. Спасибо вам, господа чиновники, от всего нашего народа!

Пчелиный телефон

Бабушка Соня была богобоязненным, верующим человеком. В детстве она наслушалась всяких россказней о домовых, леших и боялась лишний раз сходить в лес или ночью выйти во двор. Но дожила до таких дней, что вся эта нечисть прочно поселилась в их доме в качестве соратников её внука. Он круглосуточно гонял их из угла в угол по экрану компьютера то расстреливая в упор, то сталкивая друг с другом, а они при этом устраивали ужасные сцены со смертельным исходом.

Первое время, при появлении компьютера, бабушка даже крестилась, проходя мимо него, но после пообвыкла и со страхом глядела на занятия внука. А тут ещё появился у внучка телефон пчелиный или сотовый. Бабушка привыкла видеть телефон только на стене в виде огромного ящика с ручкой, изрыгающим рычание при повороте этой самой ручки, а тут простая коробочка поёт матерные песни и отвечает на разные вопросы.

Сегодня вот опять беспокойство – Вовка, друг внука, позвонил и требует от бабушки стамеску, а бабушка ни сном, ни духом…. Вовка нахально утверждает, что послал её внуку стамеску по пчелиному телефону, а бабушка не видела ничего и как сказать внуку, не знает.

Она робко вошла в комнату внука и слёзно проговорила:- Коленька, возьми свой пчелиный телефон. Вовка опять звонит и утверждает, что послал тебе по телефону не-то стамеску, не-то стеклорез, а я ни того, ни другого видом не видывала. Ответь ему, может, ты сам куда задевал эту чёртову стамеску.

– Некогда мне, бабуля. Ответь сама, скажи, получил.

Бабуля, не понимая, то ли издевается внук, то ли, верно, получил чего, боязливо взяла телефон, когда он в очередной раз пропел свою похабщину, и ответила Вовке: «Получил он, получил». Захлопнула эту чудную коробочку и спросила внука:- Коленька, а зачем тебе стамеска, что ты собрался мастерить? Вон от деда сколько осталось железяк да всякого струменту, возьми у него в мастерской. Умеешь ли ты ей пользоваться? Она же острая, порезаться можно. Дед, вон, вечно ходил в шрамах, как пёс блудливый.

– Да ты, бабушка, не поняла… Это не стамеска, а ЭсЭмеСка. Телеграмма такая, письмо по телефону.

– Да ты меня что же, совсем дурой считаешь? Что же я на старости лет совсем из ума выжила? Письмо от стамески не отличу? Письмо – это письмо! Мне вон дед твой сорок писем с войны прислал, все в ящичке лежат, а телефон твой только песни непотребные может петь, словно пьяный сосед Митька.

– Бабуля, а где дед наш воевал? Или только письма тебе писал?

– Ах ты, негодник! Только бы насмешки строил! Да он в госпитале за пять ранений полвойны пролежал, вот и писал. Тридцать писем из госпиталей пришло. А ты насмехаешься.

– Ну, ну, не заводись, бабуля. Я сейчас позвоню Вовке, попрошу прислать письмо, а ты посмотри на эту «стамеску».

– Да я к нему со страхом прикасаюсь! Тебя нет, так отвечаю, а так он мне не нужен. Ни стамесок, ни рубанков не надо. Я лучше лишний раз над письмами деда поплачу, вспомяну его. Столько лет прожили….

– Вот, бабуля, видишь окошечко на моём телефоне? Сейчас Вовка ещё одну «стамеску» пришлёт.

Бабушка с изумлением смотрела на окошечко. На нём появились буковки, складываясь в слова «КОЛЬКА ДУРЕНЬ!». Она в очередной раз была удивлена до испуга:« Что же это? Кто же в телефоне пишет?» – но вспомнила про Хоттабыча, и ей стало стыдно за свою «темноту», как называл это состояние её внучок. Хотела что-то спросить его, но внук уже увлечённо гонял по экрану компьютера нечисть.

Бабушка перекрестилась:«Разве можно детям такое в руки давать? Это же ночью приснись…. И разума лишиться можно. Разве можно вырастить нормального человека в таком обществе, если он с пяти лет спознался с нечистиками? За эти годы у него на экране все жители из страны «Белая горячка» побывали…»

И бабушка пошла на кухню.

Женское искусство

Женщина согласна на любые жертвы, чтобы обратить на себя внимание даже тогда, когда ей кажется, что она этого не желает. Это получается уже независимо от неё. Просто искусство это даётся женщине с рождением. Только в разной степени. Обратите внимание на ребёнка: он ещё говорить не умеет, а улыбается так, что понятно по улыбке – это девочка, а не мальчик! Посмотрите в яслях, как изящно и даже изысканно она садится на горшок, если рядом уже сидит Вова или Лёша, или ещё кто-то из мальчиков. Обязательно уж повернётся попкой сперва к одному, после к другому, а, завершив этот ритуал, покажет им язычок и, гордо выпрямив стан, опустится на горшок и будет из-под ресничек наблюдать за впечатлением, произведённым на изумлённых мальчиков. А в детском садике она будет, с видом бывалой и много повидавшей женщины, долго крутится перед зеркалом, выискивая недостатки в своей одежде, причёске, личике и, не найдя их, скажет: «Ах, эти мужчины! Вечно им всё не так!» И томно отойдёт, капризно дёрнет носиком, скривит губки, прикроет на мгновение чуть-чуть глаза, а из щелочек глаз в мальчишек полетят стрелы Амура. В школе уже стрелы эти превращаются от простого выстрела до тяжелой артиллерии. От бантиков и косичек в начальных классах до сигаретки, вызывающе дымящей в тоненьких пальчиках и до вызывающе торчащей из портфеля бутылки пива. А если это весна – тут и голый пупок с золотыми безделушками, юбочка, не шире солдатского ремня, из-под которой видны все её мысли. А если девочка вошла в возраст, тут, как говорится, туши свет. Всей своей смазливой и до неузнаваемости измазанной физиономией она, не больше, не меньше, устремлена в любовь. Всё своё стремление она озвучивает разухабистым матом, от которого шарахаются мальчишки и прохожие, и жестами, вызывающими соблазн даже у мужчин, облачённых в рясу. Подрагивание тела и вся её походка говорят, что она вот-вот сгорит от любовного нетерпения…А когда она, всё испытав и всё поняв, разочаровалась в жизни и мужчинах, ей остаётся только бегать с сумками, обгоняя автобус, чтобы сесть в него на остановке. Уже не замечая ни кого, ни кем не увлекаясь, помня только о том, что пора чем-нибудь травануть надоевшего мужа-пьянчугу, она и тут, по инерции, пытается поправить парик, одёрнуть юбку. Роняя свои кошёлки, и только втиснувшись в автобус, женщина вспоминает, что ей уже ничего не надо от мужского пола, и глядит на мужчин взглядом палача, поправляющего голову приговорённого (чтобы было сподручней отхватить с первого раза, с первым взмахом топора)…Вот она уже годится только на то, чтобы пропагандировать по телевидению морщины. На последнем издыхании, готовясь испустить дух, она посмотрит – нет ли рядом мужчины и хорошо ли уложено её тело. И глядя смерти в глаза, она переживает не от страха перед смертью, а оттого, что смерть – не мужчина.

Красота и морщины

По телевизору показывали очередную карикатуру с морщинами. Бабёнка моя, вперив в меня свои вековые морщины, среди которых проглядывались глаза, попеняла:- Ты бы мне купил этот самый «Эйвейт», я бы намазалась и снова стала красавицей, без единой морщины!Меня прорвало:- Да что же вы, бабы, такие бестолковые?! Все эти рекламы и рассчитаны на вашу куриную глупость. Вы покупаете всякую заразу, мажетесь, а рожа только пухнет и становится всё страшнее и страшнее. Ты глянь на экран. Этой мартышке с морщинами лет двадцать, и то она месяцами выводит свои морщины, а ты со своими шестидесятилетними бороздами? Сколько вёдер этого самого «Эйвона» тебе потребуется, чтобы хоть мало-мало заштукатуриться? Это же весь дом вместе с хозяйством продай, а денег всё равно не хватит. Ты вон из хлева придешь вся в навозе, а морщины всё равно просвечивают.- Так для тебя же хочу омолодиться, чтобы совсем не разонравиться…- Что-то не припомню, чтобы ты мне когда-то нравилась. – Так женился же!- Ну, с дуру да спьяну чего не наделаешь…. Да и хозяйство у тебя было справное. Не на голытьбе же мне было жениться… А тебя сейчас хоть глиной замажь, всё одно морду не выровнять. Тебя если только на большой глубине замочить часа на три (ты же макулатура, манускрипт древний), а после достать и на новую деревянную доску натянуть. Вот будет обложка, так обложка! Тогда ты мне до слёз понравишься, красавицей будешь. Приодеть тебя, причесать…- Ну, ты и хрыч! Да я тебя и без замачивания в хлорке отстираю, и ты скорее меня красавцем станешь! Век на тебя горбатила, грыжу наживала, жилы все надорвала, а ты чужого «Эйвана» пожалел. Да ты бы без меня с голоду опух, пьянь тошнотворная! Ты же сам лопату в руках не держивал. Ты только философствуешь да разглагольствуешь, словно баба языкастая. Да мажься ты сам этим «Эйваном»! Пропади он пропадом.

Любовные знаки

Праздник начинался шумно и вольготно. Мужики кучкой ходили от двора ко двору, христосовались и заправлялись хмельным впрок. Нельзя сказать, что они не пили весь Великий пост, но для российского мужика день без выпивки хуже, чем двое суток голым на морозе. Самые буйные уже успели выказать свою любовь и преданность супруге посредством приложения к любимой физиономии кулаком, а у кого водились милашки на стороне, то и им тоже. Горластые, подвыпившие жёнки выставляли напоказ кто выбитый зуб, кто подбитый глаз, а то и порванное ухо. Сломанные рёбра в счет не шли. Их без рентгена не разглядеть и степень влюблённости мужа не определить. Конечно, новая власть установила новые законы и ввела другие порядки, по которым баба теперь уже не баба и рёбра считать ей без разрешения участкового не смей, иначе тюрьма как за настоящего человека, члена, так сказать, общества. А как теперь бабе объяснить, что муж её любит, власть не разъяснила. Да и баба на слово не поверит, ей подавай подтверждающие обстоятельства, наглядность подавай, да чтобы поярче. А мужик пока не выпьет, ему не до любви. Он думу думает, как жить ему. А баба зудит, ей каждодневно требуется подтверждение в любви. Вот мужик подопьёт в праздник и выпишет ей любовных знаков за всё прошедшее и намного вперёд. Жена и сияет месяц, другой, пока кости помнят, а как отпустило, она опять страдает без любви, а за любовь она готова головой в омут, а рёбра, зубы, уши не в счёт. Но разве властям это растолкуешь. Пойди к участковому за разрешением… одна канитель. Он, конечно, разрешит, но его после надо столько поить, что легче штраф уплатить или пару недель в клоповнике отмаяться. Да и где это прописано, чтобы нужно было разрешение для объяснения в любви собственной супруге, нечисть её задери. Нет, по старинке проще и надёжней. Предки же не глупее нас были! А любить они умели, вон у нас семья была: одиннадцать братьев и сестра, а ноне что? Да с нонешной любовью одного и то не все имеют, а учат, поучают нас – темнота мол, неучи. Нет уж, вы живите по-новому, а мы как-нибудь своё по старинке отлюбим… Праздник гудел по деревне вперемешку с пением и плясками и объяснением в любви. А говорят, деревня вымирает! Нет, сама она никогда не умрёт, а вот убивают её очень успешно. Кому-то она поперёк горла – слишком патриотична, не ко времени.

Рейтинг сексуальности

Опять по телику показывали самых сексуальных женщин, прошедших телевизионный рейтинг на этот счёт. Интересно, кто же и для чего проводит такие рейтинги, и откуда я или мой сосед знает, что это именно так. Хотя у нас так заведено, что любую чушь, услышанную или увиденную на экране телевизора, наши люди принимают за правду. Поэтому наш народ и ползает от ушей до пят обвешанный лапшой. Для нашего слепотья любой проходимец может стать поводырём и завести в любую яму, только ему нужно постоянно орать, что он самый лучший поводырь для России. Так же и с рейтингами о сексе. Женщин миллионы, и чтобы выявить самую сексуальную, это каким же надо быть мужиком! Ведь чтобы понять, насколько сексуальна женщина, нужно хотя бы рядом с ней постоять. А то, что актриса выступает на сцене в совершенно голом виде, не говорит ничего об её сексуальности, а лишь о её распущенности и бесстыдстве. У этих самых сексуальных дам, как говорят в народе, ни кожи, ни рожи, только есть место для секса и всё. А в остальном – чушь! Это устроители такого смотра говорят и славят своих страшилок потому, что Дуську нашу не видели. Вот это, я вам скажу, сексуальность! Она по коровнику идёт, так даже бык бесится от страсти, а мужики, при виде её, разбегаются как от нечистой силы. Потому как, чтобы совладать с такой бабой, чистой силы не хватит, а всё равно нужно будет призвать на помощь окаянного. Один Егор не успевает вовремя убежать, у него одна нога намного короче другой. Его маманька по старинке родила в борозде, а папаша по-пьяни не заметил новорождённого и, погоняя лошадку, наступил на него. Вот у Егора одна нога с тех пор растёт медленнее и полукругом, поэтому кажется намного короче. Так Егорке приходится от Дуськи вилами отбиваться, но такую лосиху вилами не напужать, и она уж не один черенок вил сломала об Егора же. Так что хошь, не хошь, Егору приходится отдуваться за весь мужской род деревни.А нечистой её ещё называют не только за силу и габариты, а ещё и за то, что моется она только по субботам и то не каждую неделю. А силы в ней словно в битюге, так что её сексуальностью даже с закрытыми глазами захлебнуться можно.А то, что они показывают по телевидению, это не секс-символы, а просто недокормленные, даже заморённые козлушки, но видимо для них в Москве и такие годятся (только чёрт и может понять этих москвичей). Что поделаешь, Москва – не Россия, а всемирная помойка, куда стекается нечисть со всей земли. Так что слушать и верить ихним рейтингам может только кретин… Нет, всё же наша Дуська не просто секс-бомба, она сама – секс. Конечно, появись она на телевидении, там не только провести рейтинг, там объявить об этом некому будет. Наверняка в телецентре нет ни одних вил или оглобли, а отбиться от такого битюга этим хилым очкарикам, для которых заморённая козлушка кажется самой сексуальностью, не получится. Охране с ней тоже не совладать, хоть они и крепкие мужики, но супротив её, что котята супротив коровы. Так что не слушайте и не верьте пропаганде! Это всё наследие Геббельса, а он кто был? Не забыли ещё? Этими пустяковыми рейтингами они нас усыпляют, а под дремотину дурят по-крупному и в политике, и во всех других сферах жизни.

Работящий сосед

Митьке очень нравилось наблюдать, как его сосед Егорка от зари до зари вкалывал по своему хозяйству, вытягивая последние жилы, чтобы в доме был уют и достаток. Сам Митька был ленив до ужаса, топора в руки не возьмёт, чтобы поправить что-то в сарае или крылечко починить. Его не смущало, что ступенька у крыльца лопнула, и жена не единожды падала с лесенки, разливая воду или поросячье пойло на свои белы ноженьки и ломая лебедины рученьки. Забор его огорода уже третий год гнил на земле, но Митька словно не видел это, ему даже нравилось, что он с огорода мог беспрепятственно вышагивать в любую сторону.

Всех причуд его не перескажешь, да и не надо. Такого Митьку можно встретить в любой деревне или селе. Они удивительно похожи повадками и обычаями во всём, что касается жизни. Любоваться, как другой человек истязает себя, надсажая жилы, самое любимое занятие таких митриев. Митька безумно радовался, если сосед не успевал вовремя собрать сено и оно чернело от гнили. Когда дела у соседа шли лучше не надо, Митька страдал до озноба и злился. Ему очень хотелось, чтобы у Егора прохудилась крыша. Иногда он пытался запустить кирпичом, чтобы пробить шифер, но всё напрасно. Кирпич скатывался на его же башку.

Особенно Митьку злило то, что на фоне хозяйства Егора (дома, справного сарая, крепкого забора), дом Митрия выглядел убогой халупой, беднее не придумать. Не надрываться же ему день и ночь по благоустройству собственной усадьбы из-за того, что этот мироед Егорка, с которым они с детства не ладили и постоянно дрались, изводит себя такими трудами! Любуясь на старанья Егора, Митька иногда давал ему вполне дельные советы, иногда подначивал, но Егор был невозмутим и всегда доводил дело до нужного уровня. Эта невозмутимость так выводила из себя Митьку, что всё удовольствие от созерцания чужой надсады исчезало, болезненно отражаясь на его здоровье.

Митьке хотелось, чтоб его кирпич, брошенный на чужую крышу, свалился не на него, а на Егора, чтоб сосед поранил ногу, наткнувшись на вилы, и не мог вкалывать, ну, хотя бы надорвался, таская тюки с сеном. Он с досады даже голову отворачивал в сторону другого соседа, менее работящего, но тоже справного. Митька сетовал, что ему так не везло в жизни:

– Вот почему Егор такой работящий, и жена ему подстать? – Вечно копошится над грядками, словно курица в чужом огороде. А я сам – лентяй, ладно, но почему же мне и жена досталась такая же? Когда ни проснись, она всё также храпит, словно у неё муж жрать не хочет! Рубаха не глажена, да и что её гладить, если она ещё и не постирана. Слетаешь в магазин за бутылкой, она уже со стаканом за столом сидит. Ну, хоть бы сала порезала… Ладно, своего нет, так сходи к соседу. Неужели откажет в куске сальца? У него же ещё прошлогоднее не съедено, а он нового успел насолить бочонок. Ну, хотя бы лучку надёргала… Его ведь, и садить не надо, сам так и прёт, прошлогодний перо пустил. Нет! Cидит, ждёт, когда ей нальют. Так бы и смазал по морде за наглость, да жаль руки марать об эту неумытость. Да и жена всё же, без неё тоже иногда в хозяйстве не обойдёшься….

А всё-таки хорошо, когда сосед такой работящий! Есть на кого полюбоваться. Хоть и злость берёт, а всё отрада сердцу обиженному. И за Россию спокойно – есть ещё мужики хозяйственные, а пока они есть, жить можно! Глядишь, и нам крохи перепадут. А много ли нам нужно по-соседски?

Враги народа

В России враги народа были всегда отделены от людей. Одни колючей проволокой, другие кремлёвской стеной. У тех и других была своя особая жизнь: свои больницы, свои привилегии, так не похожие друг на друга. Лечили их отдельно, чтоб не мог заразиться простой народ и заболеть их недугами (у той и у этой болезни были страшные симптомы). Жили они в резервациях под названием «дача».

А сейчас все, кто считает себя врагом народа, окружили себя охраной и заборами, образовав огромные резервации навроде Рублёвки. Такие «рублёвки» есть у каждого города, большого и малого, только статус у них разный.

Ни война, ни революция в России не окончены, они только видоизменяются, а вся масса народа так и осталась разделена на белых и красных, бандитов и анархистов со всеми вытекающими последствиями.

Северный цветок

В северном крае, где я провёл своё детство, в то время понятия не имели о цветущих южных плодовых деревьях. Единственным цветущим деревом была черемуха. Она заменяла нам всё, что могло цвести на юге. Черёмухой густо обсаживали усадьбы, палисадники и все свободные участки около дома. Черёмухи цвели под окнами домов, у бань, в огородах… везде, везде. Весной, куда ни глянь, глаз радовался этому цветению.

Особенно много её росло в диких условиях. По берегам рек и ручьёв, по лугам и по краю поля, она обвивала сплошной бахромой всё видимое пространство. Всё живое радовалось её цветам: люди, зверьки и особенно птицы, что густо заселяли черёмуховую благодать, радуя своим пением всю округу. Казалось, что поёт сама Черёмуха, качая цветами на ветру. Взгляд не уставал от такого обилия цветов, а наоборот – радовался. Когда она, отцветая, осыпалась на землю, то усыпала её так густо, что казалось, вернулась сама зима с обильными снегопадами.

Однажды заезжий южанин спросил бабушку-соседку: «Растут ли у вас на севере Урала фрукты?»Она серьёзно ответила:- Да! Горох, черёмуха, рябина.

Это стало местным анекдотом, но на самом деле в этих словах она выразила свою любовь к малой Родине и гордость за её богатство и обилие фруктов. Это уже после у нас научились выращивать вишни, яблони, сливы и даже виноград и арбузы. Теперь вместо рябин и черёмух возле дома садят южные деревья, но Черёмуха так и осталась самым любимым цветком для северян. Только увидев первые цветки черёмухи, северный человек с радостью ощущает: «Вот оно! Весна пришла! Значит, ещё поживём».

Родина скворцов

Первый свист скворца наполнен счастьем прилёта, вселяет уверенность и предчувствие тепла с красотой весеннего цветения. Хотя по утрам ещё морозно, но грачи уже копошатся в прошлогодних гнёздах на старых корявых берёзах, разлаписто вскинувших свои артритные щупальца в небо, словно пытаясь взгромоздиться на облака. Грачи, не спеша, оглядывают порушенные тяжестью зимнего снега жилища, словно оценивая, во что им обойдётся ремонт родительских гнёзд: «А может, поступить с ними по-людски? Бросить, и вся недолга». Но инстинкт жёстко держит их у гнёзд. Где-то ветку выдернут, где-то поправят сучок. Не сразу весна развернёт свои скатанные знамёна во всю ширь горизонта, но гнёзда должны быть готовы к исполнению своих целей.

А скворцы, словно обидевшись на людей, всё реже и реже селятся в старых скворечнях, предпочитая искать гнёзда в рощах и перелесках. Люди стали злы и неприветливы. Это видно по всему: не суетятся детишки с новыми скворечниками, чтобы приладить их ближе к дому. От птиц отмахиваются, как от надоевших насекомых. Сёла и деревни заполонили дрозды, нагло поедающие садовые огороды и даже овощи. Бороться с ними бесполезно, они изощрённее людей в своих проказах, ведь от этого зависит жизнь собственная и жизнь их потомства.

Теперь к основным бедам россиян добавились ещё две – дрозды и колорадский жук. Словно заключив союз, они присоединились к когорте чиновников, зорящих и громящих сельского жителя, обречённого пожизненно терпеть их произвол. Всё, чем жил крестьянин веками, уже не принадлежит ему: ни реки, ни леса вокруг деревни, ни сама земля. Всё это собственность какого-нибудь мордатого, зажиревшего на чужой крови и слезах отморозка-нелюдя, готового за лишний доллар закатать в асфальт мать родную. А ещё проще – утопить её в принадлежащем ему болоте (дешевле будет: платить не надо, да и маменька не выцарапается).

Уже нет среди людей того весеннего ажиотажа в ожидании полевых работ, всё продано, пропито и разворовано. Утешить душеньку нечем, она загублена. Теперь в России в почёте только заботы душегуба и Каина. Россия раскорячена наподобие пьяной бабы, её уже ничем не поднять, раскорячена самими же россиянами на радость и непотребство заморских «доброжелателей».

Но как всё это объяснить невинным птицам? Они же по-прежнему считают Россию своей прекрасной Родиной и не собираются ни торговать ей, ни покидать её. Для них она – единственное место, где можно вскормить птенцов и порадоваться смыслу непритязательной птичьей жизни. Для них она – всё! Взять надоТупо глядя в поданное заявление, чиновник соображал: «Что делать? Как быть?». Вроде обычные извечные российские вопросы, но так неприятно бывает иногда решить их смаху. Да и вообще, если решить эти вопросы, значит лишить смысла существования российского чиновничества. Конечно, тупым он никогда не был, даже наоборот, но привычная чиновничья спесь и выработанное годами службы мздоимство мешали ему решить этот пустяковый вопрос. Можно, конечно, подписать и дело с концом, но как подпишешь, если податель сего заявления ничего не предлагает взамен для его лапы. Убогий вид подателя говорит о том, что взять с него нечего, но взять надо обязательно, не то народишко так избалуется, что после не получишь ничего даже с олигарха. Ну, неужто уж совсем ничего у него нет? Последнюю рубашку содрать вроде неприлично, но уж если совсем ничего нет, то сойдёт и эта неприличность. Чиновник поиграл ручкой, почесал ладонь и вернул подателю заявление. Что же вы, голытьба, всё ходите, просите, а мне ведь тоже жить как-то надо. Семья, вон, одолела, одних ртов десяток (если считать вместе с любовницами) и все требуют. Они же не знают и знать не хотят, что с вас взять нечего. Совсем ничего не взять, совесть не позволяет. Ну, хотя бы на понюшку табаку. Совсем обнищал народец. Скоро, если эдак дело пойдёт, и нам придется по миру пойти, а это уж совсем никуда, если просто сказать – не в одни ворота. Ну, ничего, так вот походит, походит, глядишь, и поумнеет, чего-нибудь да принесёт. Принесёт, не может не принести. Ему же без моей подписи всё равно погибель. Жаль мужика, но баловать народец нельзя. На том стоит и стоять будет чиновная рать. От того и растёт да крепнет она.

Колькино любопытствоКоля был настолько любопытен! Особенно, в подпитии. Когда его били по физиономии, ему было интересно узнать – за что? Он таки прямо и спрашивал, немножко с обидой: «За что?», чем очень сердил и раздражал лупивших его мужиков. Своим непонятием и бестолковостью он вынуждал ленивых на объяснения мужиков бить его шибче и до тех пор, пока сам не поймёт за что. Но Коля терялся в догадках, мало ли за что можно бить человека, тем более такого, у которого больших грехов и малых грешков было свыше головы. Коля был из таких, и он требовал конкретики: за что именно, может за тоже, за что били прошлый раз, а если так, то это уже слишком не справедливо. Он интересовался и тем, почему так сильно бьют, что рожа его распухла в три стороны (ладно, в четвёртую черепок не даёт). Мужикам тоже не в радость обхлестать об него руки, но человек требует объяснения, как ему не объяснить, а наглядное объяснение самое наглядное. Много болтать наш мужик не привык, а потому он только сопит и наливается злостью, а Коля был навроде громоотвода. Тоже ведь, до чего настырный человек! Отхлестали раз, ну, не ходи, не любопытствуй, успокойся. Нет, только соберутся мужики, только скучкуются, ещё и не распечатали, а он уж тут носом шмыгает и приторно так, елейно спрашивает: «За что пьём, мужики?», и так ему любопытно – нальют или не нальют Николе. Мужики ведь тоже не без сердца, ну, и плеснут чуток, а этого достаточно, чтобы любопытства из Николы попёрло, словно тесто из квашонки у хреновой хозяйки, а мужики, как известно, хреновых хозяек не жалуют и терпят их до поры, до времени. Оно, конечно, о справедливости спорить сложно, она, обычно, у каждого своя, но уж если ты пьёшь начужбинку, так не лезь со своими дурацкими «почему да как, да отчего бы». Выпил и посиди, помолчи или уйди. Нет, он обязательно дождётся, пока нальют по второй (аппетит у него такой, что он и от третьей не откажется). У мужиков, естественно, с каждым новым кругом нарастает недовольство – ты же взноса не делал, налили тебе, так выпей да отойди. В деревне народ гостеприимный, не скажет «отойди» и чаркой не обнесёт, но сам-то ты «должон» совесть иметь. Ведь до того любопытен, что наглости его нет предела! Нальёшь ему поменьше, обязательно спросит, а почему не как всем, чем же он хуже, «в обчестве», мол, так не поступают. Вот мужики и терпят, пока не вскипят, а уж если ретивое вскипело, то тут и до топоров может дойти. Потому мужики и собираются в сторонке где-нибудь подальше от орудий труда, чтобы не взять лишнего греха на свою душу, посредством загубления чужой. На Руси праздник или будни, но если есть выпивка, то побить чью-то морду – святое дело, а без этого ни удовольствия, ни радости. Чего зря водку переводить! А Николка, бестолочь, никак не поймёт, что любознательность и любопытство – разные вещи. Любознательных уважают, а любопытных, если мягче выразиться, недолюбливают. Никола эту грань между любопытством и любознательностью не находит. Вроде просто: за что пьём – любознательность, а нальют или нет – уже любопытство.

Плата за ароматЗря наша торговля не берёт денег с людей, которые ходят по отделам и нюхают, вдыхая в себя все ароматы, зря – брать надо деньги за каждую понюшку. Аромат он тоже стоит денег, он не просто так вонь и всё, он сытость придаёт личности. А некоторые личности настолько голодные, что даже в рыбном отделе не зажимают нос, а наоборот и ртом и носом вдыхают эту тухлость. Если бы ароматы ничего не давали человеку, то зачем бы он, зная, что денег нет, всё равно рвался бы в магазин? Во! Чтобы нанюхаться. Вход в магазин нужно сделать платным. Пусть небольшую плату, но брать надо, тогда люди будут заходить, чтобы купить нужный продукт, а не будут ломиться в залы, чтобы унюхаться чужой заморской тухлостью. Представляете, сколько убытку понесло государство и торговые боссы по своей неосмотрительности? Люди у нас бедные да к тому же ещё и бесстыжие. Если их не одёрнуть, они на дармовщинку могут занюхаться до смерти. Недаром у нас в России, как только появилось всякое запашистое зарубежное кушанье, сразу возросла смертность. И чем черт не шутит, если запретить задарма нюхать всё что попало, то и смертность сократится, возрастёт продолжительность жизни.Я понимаю, что государству это не выгодно. Нужно будет выплачивать пенсии, субсидии всякие на бедность. Жилищные проблемы опять же. Да и внукам надоест ждать смерти бабушек и дедушек. Придётся проявлять активность по этому поводу, не то сам скорее помрёшь до получения наследства. Если уж нельзя брать деньги за вход в магазин, то проще посыпать пол хлоркой или негашёной известью и побрызгать, чтобы перебить сытные запахи. Всё можно, благословясь, придумать, чтобы отучить народ от халявы. Не знаю, что ещё посоветовать, но делать что-то надо, нельзя пускать на самотёк такую важную проблему. Уж если гадить народишку, то в полную силу фантазии. Иначе снизится покупательная потребность. У нас же и богатые обыватели тоже скупые. Поймут, что можно нюхом прожить и не станут ничего покупать. Они тоже не прочь поживиться за чужой счёт. Резко упадёт количество магазинов. У нас же кроме их ничего не строят в России. Ну, не жильё же для нищеты строить! Начни им строить дома, они, вместо того чтобы издыхать, плодиться начнут. Расплодятся, что никаких запахов не хватит. Нет, надо что-то делать. Иначе – ужас!

Деятели искусства Искусство очень тонкая штука, и возле него ошивается много разных деятелей, не имеющих ничего общего с искусством, и просто прощалыг всякого рода. Даже те, что напрямую связаны с искусством и посвятили всю жизнь ему, тоже могут учудить такую штуку, что мир до изнемождения сил и ума пытается дать определение и характеристику очередному извращению художественному. Один рисует квадрат и закрашивает его чёрной краской, и этого достаточно, чтобы после его кончины сотни людей ели дармовой хлебушек за счёт этого измышления художника. Пишут сотни статей, делают тысячи выводов, сбиваясь в кучки сторонников этой черноты, но смотрят на него с разных сторон. Одни справа налево, другие сверху вниз, и с пеной у рта доказывают, что если бы Малевич этого не намалевал, то конец света уже наступил бы. Другие доказывают, что в глубине этого квадрата спрятана вся истина судьбы человечества. Третьи утверждают, что так выглядит зло и так далее. Сам же художник не знал, зачем он его нарисовал. Просто голова болела после попойки, и нужно было отвлечь эту боль или рассеять её по полотну. Тогда же не было шипящего собачьего аспирина «Упса», не было даже «У сучки». Значит, версия о том, что этот квадрат не что иное, как головная боль, тоже имеет право быть. Если рядом повешать квадрат, измазанный другим цветом, а рядом ещё несколько, то мир сойдёт с ума, бросит всякую работу, и будет спорить, чей квадрат для жизни человечества имеет большее значение. Если нарисовать мыльный пузырь, мир и там увидит или заговор, или предсказание конца света и будет ждать, когда же он лопнет.Скажете, что у меня нет воображения? Но с таким же успехом можно спорить о мухе, попавшей в паутину или о таракане, упавшем на раскалённую плиту с потолка. Можно развить такую теорию предсказания, что она на этом квадрате не сможет разместиться. Многие художники, нарисовав свои глюки, порождения белой горячки, называют это новым течением в искусстве и требуют уважения к своим «опусам». Так как непьющего художника найти труднее, чем курицу, не несущую яиц, то последователей этого новшества хватает, и у каждого свои собственные глюки. Кто-то нарисует искажённую до невозможности пародию на женщину, и утверждает, что очень удачно передал сущность своей тёщи или жены. Его сторонники на аукционе (по случаю его смерти) за бешеные деньги продадут эту сущность другому несчастному, которого такая же сущность довела до ручки, а искусствоведы сумеют обосновать нужность и величие этого течения. Писатели это воплотят в литературе, композиторы в музыке, а бедные читатели, зрители, слушатели, чтобы не выглядеть дураками, примут это новшество как неизбежность, свершившийся факт, не смея произнести детских слов: «А король-то голый!» (что с ребёнка взять?). Выходит, что права истина – всяк понимает всё в меру своей испорченности. Так что оглянитесь вокруг. Может, вам повезёт увидеть то, что у нас ещё не испорчено, и занять свою нишу в искусстве? Посмотрите внимательно! МиниатюрыВсе кричат: «Превентивный удар! Превентивный удар!!!», а я так и не понял – куда, что привинтили, и кого, как, по которому месту ударили. Объясните мне, дураку.Поколение покемонов и Поттеров – юнцы, похожие на доллар, с заблёванною пакостью душой.В России войти в поэзию можно лишь через дверь утрат, горя и скорби, в рванье и стоптанной обуви, на больных, сбитых ногах, покрытых струпьями зла и ненависти.Меня от старости крючит, а ты такой молодой и весь молью изъеден.Что за мужик? Бегает, а от него ничем не пахнет. В чём дело?Опять эта реклама – туалетная бумага с запахом ромашки… Поверил, купил. Вот уж никогда бы не подумал, что так пахнет ромашка. Да, редко мы бываем на природе! Всё забыли: что чем пахнет и как выглядит. Неужели ромашка так пахнет только в моём туалете?Мужья Козероги сменят рога на более ветвистые и прочные.Девам сегодняшний день грозит потерей девственности, Скорпионам – потерей хвоста.

РепкаДедка репку посадил…Выросла зараза.Целый день вокруг ходил,Выдернуть бы разом.Ухватился, где уж там,В ухе зажужжало,От натуги по штанамЧто-то побежало.Испугался дико дед:- Не залечь бы брюхом,Мало ль было в жизни бед.Закричал старухе.- Помоги, кричит, карга,В бок те коромысло.Ишь, валяет дурака.Аль тебе не слышно?Бабка к дедову гузну,Сгорбившись, прильнула.Поднатужились, и ну,Что-то кашлянуло.Бабка носом повелаИ зашлась одышкой:- Я б на репку насрала,Мне такое слишком.Кипятится дед опять:- Где паскуда Машка?Снова до обеда спать,Волосы барашком.Рожу вымазала – ой, Сон бы не приснился!Я уж думал кто чужойВ избу завалился.Маша, внучка, подсоби,Хрен тебе в печёнку.- Ну, дедуля, не груби.Тут твоя внучонка.Бабка в дедово гузно,Внучка бабке в спину.Тянут, тянут – всё одноКак в хомут скотину.- Маша, Жучку отвяжи,Все равно не лает.Отожралась и лежит,Пусть хоть помогает.Жучка Маше за подол,Маша бабке в спину.Бабка сунулась мосломВ дедову холстину.Только репка «никуды»,Не даётся репка.Дед нагрелся до беды,Выругался крепко.- Мурка, стерва, маята,Кошачье отродье!Чтоб от носа до хвостаБыть ей в огороде!Мурка шустро Жучку хватьПрямо за вонючку.Дед за репку «так твой мать», Завели канючку.Рассвирепел дедка кразу, Ой, чего тут было!Маше к крашеному глазуПодсадил светило.А уж бабку, не сказать, Аж до сотрясенья.Ох, и стоило ль сажатьЧёртово растенье.Тут по огороду мышьС голоду шаталась.- Без меня вам, видно, шиш, Шиш растенье сдалось!Снова выстроились в ряд, В поясах заныло…Выдернули, говорят,Но деда задавило.

Мужик и медведь (по мотивам русской народной сказки)Мужик трудился мирно в поле,Что возле леса, на краю,Не радуясь крестьянской долеА проклиная жизнь свою:«Не жизнь, а маята однаНа протяжении многих лет.Здесь столько вбухано говна, А урожая нет, как нет». Он шёл по полю с решетом,А солнце яростно палило.«Что будет? Поглядим потом.Да лишь бы на оброк хватило»Но время шло, и хлеб всходил,Глаз дружно радовали всходы,Крестьянин верно рассудил:- Ох, дал бы лишь Господь погоды!И вот созрели колоски,Пора их жать, в суслоны ставить.В уборку всем не до тоски – Тут успевай лишь Бога славить.Семейство дружно спины гнёт,Хозяин подсчитал барыш:- Вот это на оброк пойдёт,А это – на ядрёна шиш.Вот грузит он снопы в телегу (А как же, хлебушко не бросишь).И вдруг – Медведь, пыхтя, с разбегу:- Куда снопы мои уносишь?! Мужик оторопел с нахальства:- Ты, Миша, чушь не городи.Тут в кои годы хлеб удался,Вот запорю, не подходи!Медведь нахрапом: – Задеру!Давай, мужик, делиться будем.Я половину заберу,И свару эту позабудем.«Век я такой беды не ведал.Начнутся вот дожди, ветра.Нет, надо обдурить медведя».А голь на выдумки хитра.Мужик насупился, зашмыгал,И напустив сердитый вид,Ушами взад-вперед задвигалИ так Медведю говорит:- Давай делить, но только верно.Ты корешки, а я вершки,Беру и режу так примерно.Ох, не сносить уж мне башки – Чем накормлю жену и деток? -Скулит нарочито мужик, -Так жалко бедных малолеток.Ты, Миша, хамствовать привык.Ох… Вот, бери себе коренья,И пользуйся, старик, трудом,А если будет несваренье,Желудок свой вини потом.Мужик с делами не ленился.И даже, окрестясь перстом,Медведю скупо поклонилсяИ плюнул в сторону потом.Он даже выпустил слезуИ, на лошадушку причмокнув,Отбыл в деревню на возу,Притворно напоследок охнув.Медведь до рождества ярился.Друг узнаётся по делам.Мял корешки и матерился:- Порву сермягу пополам!Вот по весне, с голодной злобойОн скараулил мужика:- Ну, обмани ещё, попробуй.Переломаю все бока.Сам нынче поделить сумею,Вершков тебе уж не видать.Ты, хитрой мордою своею,Сам будешь корешки глодать!Ну, что ж, привычная работа.Мужик, подвластный его воле,Решил для севооборотаПосеять репу во всё поле.Вот он горбатился всё летоИ потом в поле намокал.Медведь хвалил его за это,Но на работе понукал.Настало время урожая.Ну, чем Господь не наградил.Мужик, телегу нагружая,Опять слезою исходил:- Ты вон в болоте, да в малинеБеспечно веточкой махал,Ну, а на мне, как на скотине,Всё лето во поле пахал.Медведю жаль его, конечно,Но тоже надо как-то жить.«А этот стонет только вечно,Не стану больше с ним дружить». Но вот, попробовав вершков,Ругался, до чего неловкий – Они не слаще корешковИз прошлой Мишиной зимовки.Медведь метался и бесился:- Конечно, я не агроном,И пусть умом поизносился,Но чтоб кормить меня говном?!Вскочил, разворотив берлогу,И прямо к дому мужика,А знал он хорошо дорогу.- Порву, сломаю мудака!Сломал ему и хлев, и баню,Задрал корову и свинью.- Сейчас вот дом твой расшаманюИ кровушки твоей попью.Не доверял ведь сроду людям,Да можно ль с ними нам дружить?Друг друга все равно не любим.Так лучше одиночкой жить.Избёнка ходуном ходила,Хозяин вонью исходил.Усталость Мишу охладила,И он обратно в лес отбыл.А результат эксперимента – На поселении лесномС тех пор и до сего моментаЗовут Медведя шатуном.Когда-то может пригодитсяНаука эта мужикам:Не агроном – не лезь в пшеницу,Не меряй репу по вершкам.

This file was created

with BookDesigner program

[email protected]

13.10.2008

Оглавление

Биография

Глухомань

Домашнее задание

Под сенью божьего креста

Правительственный автобус

Ветеринар

Секс-шоп

Европа в огороде

Шедевра

Песня для мужа

Чулки

Хорошо лежать в больнице

Паскудинцы и пердолинцы

Господа чиновники

Пчелиный телефон

Женское искусство

Красота и морщины

Любовные знаки

Рейтинг сексуальности

Работящий сосед

Враги народа

Северный цветок

Родина скворцов

Реклама на сайте